Англичане в допетровской России [Татьяна Леонидовна Лабутина] (fb2) читать онлайн

Татьяна Леонидовна Лабутина Англичане в допетровской России

Дорогому сыну Мишуте посвящаю

Введение

На протяжении длительного временного периода в общественном сознании, как в России, так и за рубежом, утвердился стереотип о том, что первым «окно в Европу» открыл царь Петр I, и что будто бы благодаря проведенным им реформам, во многом инициированным Западом, наша страна вступила на цивилизованный путь развития. Между тем, как отмечала известный ученый Н. А. Нарочницкая, «почти все успешные начинания Петра имели начала в предыдущие царствования. С Ивана III уже можно говорить о европеизации Московской Руси в смысле широких контактов и взаимопроникновения культур»^[1]. Аналогичного мнения по поводу того, что прочные связи с западными странами, в особенности с Англией, были установлены в допетровскую эпоху, придерживался также американский ученый Э. Симмонс. Он полагал, что первым из русских царей «окно в Европу» открыл Иван Грозный^[2].

Насколько справедливы подобные утверждения, мы задумались, завершая работу над главами, посвященными британскому влиянию в России в XVIII веке, в монографии «Культура и власть в эпоху Просвещения»^[3]. В поисках ответа пришлось обратиться к более основательному изучению истории допетровской России, начиная с царствования Ивана IV. Нас в первую очередь интересовали российско-британские культурные связи. Каким образом происходило установление дипломатических и торговых отношений Московского государства с Англией? Насколько сильным оказалось влияние английской культуры и ее носителей — англичан — на русских царей Ивана Грозного, Бориса Годунова и первых Романовых? Какие впечатления о России и русских людях вынесли англичане за время своих визитов в нашу страну? Эти и многие другие вопросы, связанные с англо-русскими отношениями во второй половине XVI–XVII вв., занимали наше внимание.

Исполнить задуманное исследование стало возможным, благодаря наличию богатого исторического материала по данному периоду. Так, в нашем распоряжении оказались записки, мемуары, трактаты английских купцов (Р. Ченслер, Дж. Горсей), путешественников (С. Кабот, К. Адамс), дипломатов (Т. Рандольф, Дж. Боус, Дж. Флетчер, Дж. Меррик, У. Придо, Р. Бредшоу, граф Карлайл), литераторов (Дж. Турбервилль, Т. Смит), специалистов, состоявших на государевой службе (С. Коллинс, П. Гордон)^[4]. Большое значение для исследователя имели, конечно же, различные документы и материалы, связанные с историей России XVI–XVII вв.^[5].

В какой мере избранная тема исследования нашла свое освещение в отечественной и британской литературе? К истории англо-русских отношений в допетровскую эпоху обращались известные историки XIX века С. М. Соловьев, В.О.Ключевский, И. X. Гамель, Ю. В. Толстой, С. М. Середонин^[6]. Большой вклад в изучение данной темы внесли советские ученые И. И. Любименко, В. С. Виргинский, С. И. Архангельский^[7]. В то же время, как справедливо отмечал ученый Н. Т. Накашидзе, в советской историографии практически не было специальных исследований по истории русско-английских отношений XVI века, за исключением отдельных очерков и статей^[8]. Тем не менее, все работы этих ученых отличала критическая направленность, что позволило им более объективно взглянуть на отношения двух стран. Если же говорить о современных англоведах, то их вклад в изучение российско-британских отношений XVI–XVII вв. остается пока довольно скромным. Наибольшего внимания заслуживают монография А. Б. Соколова, статья О. В. Дмитриевой, кандидатская диссертация Н. Е. Прокофьевой^[9].

Важное место в указанной проблеме занимал вопрос этнических представлений англичан и русских друг о друге. Заметим, что наука об исследовании этнических представлений («имэджинология») принадлежит к числу новейших, а в нашей стране — слабо разработанных дисциплин. В связи с этим труд известного советского историка Н. А. Ерофеева «Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1853 гг.», изданный более четверти века тому назад, продолжает сохранять не только свою историческую, но и методологическую ценность. Как справедливо подметил ученый, «этнические представления отражают не одну, а две реальности или, точнее, два народа, — и тот, чей образ формируется в сознании другого народа, и тот, в среде которого эти представления слагаются и получают распространение»^[10]. Вот, почему, только учитывая двойственный характер этнических представлений, возможно с наибольшей долей объективности взглянуть на подлинную действительность (в нашем случае — англо-русские отношения в допетровскую эпоху), одновременно избавляясь от тех наслоений и искажений, которые, как правило, заключены в этнических образах.

Обратившись к зарубежной историографии, обнаружим, что западные ученые, как правило, освещали дипломатические и торговые отношения Англии и России в XVI–XVII вв.^[11] Что касается культурных связей двух государств, то они практически не изучались.

Таким образом, можно заключить, что представленная на суд читателей книга является по сути дела одной из первых попыток решить указанную проблему в монографическом исследовании. Помимо прочего, автор попытался привлечь внимание к новым проблемам, прежде не поднимавшимся ни в отечественной, ни в зарубежной литературе. Речь идет о начавшемся в XVI веке процессе «вестернизации» политической элиты, что наглядно проявилось, прежде всего, в англофильстве царей Ивана Грозного и Бориса Годунова. «Открытие окна» в Европу повлекло за собой возникновение в России такого явления как ксенофобия. Наконец, последствиями тесных контактов руководства страны и его приближенных с иностранцами, явился начавшийся раскол русского общества, что наглядно продемонстрировало появление в XVII веке в общественной мысли России таких идейных течений, как «западничество» и «славянофильство». В нашей книге получили новое прочтение также ныне случайно или сознательно подзабытые страницы англорусских отношений, связанные с попытками колонизации англичанами Русского Севера во второй половине XVI века и в период Смуты. Насколько автор справился с поставленными задачами, судить предстоит читателям.

Глава I. Англичане «открывают окно» в Московию

Англичане и русские узнали о существовании друг друга еще в XI веке, однако постоянные торговые и дипломатические отношения между ними установились лишь в XVI столетии. Первые русские послы князь И. И. Засекин-Ярославский и дьяк С. Б. Трофимов прибыли в Англию в 1524 г. северным путем, обогнув Норвегию. Однако этот визит не получил дальнейшего развития.

В середине XVI века известный итальянский путешественник и географ Себастьян Кабот, состоявший на английской службе, предложил правительству осуществить экспедицию с целью поисков новых путей, предположительно в страны Дальнего Востока — Индию и Китай. Надо сказать, что аналогичные попытки англичане предпринимали и раньше. Наибольшую активность в этом проявляли купцы Бристоля. В 1480 г. экспедицию возглавил шериф города Джон Джей. В 1494 и 1496 гг. состоялись экспедиции под руководством отца Себастьяна Кабота — Джона Кабота. Возвратившихся на родину путешественников англичане встречали с восторгом. Как свидетельствовал очевидец тех событий венецианский писатель Л. Паскуалино, Джону Каботу «оказывают большие почести, он одевается в шелк, и эти англичане бегают за ним, как помешанные, так что он может навербовать их столько, сколько ему вздумается»^[12].

Пример отца вдохновил Себастьяна, и в 1498 г. он уже сам возглавил очередную экспедицию, которой удалось открыть остров Ньюфаунленд. Это было знаменательное событие для страны, положившее начало созданию колониальной Британской империи. Для проведения дальнейших экспедиций в Англии спешно создали акционерное общество так называемых «купцов-предпринимателей». Судя по его заявленным целям — «открытие стран, земель, островов, государств и владений, неведомых и даже доселе морским путем не посещаемых» — данное общество организовывалось, скорее всего, для осуществления колониальной политики Англии. В этой связи прочно утвердившееся в зарубежной и отечественной историографии суждение о том, что экспедиция Кабота стремилась найти новые пути в известные англичанам страны Дальнего Востока, нам представляется не вполне убедительным. Один из первых «летописцев» тех событий путешественник Климент Адамс усматривал главную причину создания общества «купцов-предпринимателей» в упадке торговли, в том, что английские товары стали пользоваться слабым спросом «у народов и в странах вокруг нас», и эти товары теперь «находятся в пренебрежении». Чтобы поправить сложившееся положение, «некоторые почтенные граждане Лондона, люди большой мудрости и заботящиеся о благе своей родины», посоветовавшись с Себастьяном Каботом, снарядили экспедицию для исследований и открытия в северных частях света… путь и проход для путешествий в новые неизвестные государства»^[13] (выделено нами — Т. Л.).

О том, что общество «купцов-предпринимателей» (далее — Общество) создавалось с целью освоения, а, возможно, и завоевания англичанами новых земель, отчетливо свидетельствовали также его Устав и инструкции, разработанные Каботом. К примеру, участникам экспедиции при встречах с туземцами запрещалось сообщать какие бы то ни было сведения о своей религии, а также предлагалось «делать вид», что в Англии существуют те же законы и обычаи, которые в ходу у местных жителей. Кабот детальным образом инструктировал, как надо себя вести при общении с аборигенами. Прежде всего, советовал он, следует выяснить, каким образом лучше всего возможно использовать этих людей, и как изучить их характеры и взгляды. Для этой цели Кабот предлагал «заманить или же захватить» и привезти на корабль одного из них, чтобы выведать у него побольше сведений. С пленником надлежит обращаться «хорошо»: накормить, одеть, можно даже «напоить допьяна» пивом или вином, а затем узнать «тайны его сердца». После такого приема туземца высаживали на берег, полагая, что он привезет с собой земляков, а те покажут англичанам «продукты» своей страны. Инструкция Кабота допускала задержание, как мужчин, так и женщин, предостерегая от проявления насилия или бесчестий в отношении пленниц.

Устав Общества содержал ряд рекомендаций, направленных на обеспечение безопасности участников экспедиции. «Наши люди не должны заходить на берег так далеко, чтобы не оставалось возможности тотчас же возвратиться на свои… корабли, и не должны верить ласковым словам иностранных людей, могущим оказаться лукавыми и лживыми». Не следует подвергать себя опасности даже в случае возникшего желания «получить золото, серебро или иное сокровище». Не нужно «раздражать народы надменностью, насмешками и презрением», напротив, обращаться с ними надлежит «осторожно и осмотрительно со всяческой вежливостью и любезностью». Даже, если путешественников пригласят в дом правителя на обед или для переговоров, им следует идти туда «в таком порядке и снаряжении, чтобы всегда быть сильнее их», постараться избежать засад, а главное — не расставаться со своим оружием^[14].

Подробно прописывались в Уставе главные цели экспедиции: собрать исчерпывающий материал о новых землях или государствах, которые в той или иной мере могут быть использованы для блага Англии. «Названия народов каждого острова должны записываться, равно продукты и отрицательные черты страны, — инструктировал Кабот, — следует отличать характер, качества и обычаи населения, местность, где они живут, какие предметы они более всего желают получить, и с какими продуктами они наиболее охотно расстанутся, и какие металлы имеются у них в холмах, горах… реках, на поверхности земли, или в земле»^[15].

Инструктированное подобным образом Общество, в рядах которого было немало богатых лондонских купцов (лорд-мэр Дж. Барис, шериф У. Гаррей, основатель лондонской биржи Т. Грешем и др.), собрало капитал в 6 тыс. фунтов стерлингов, на который снарядило три корабля: «Добрая Надежда», «Доброе Доверие» и «Эдуард Благое предприятие». Все корабли были в прекрасном состоянии, снабжены артиллерией и запасами продовольствия на 18 месяцев. Путешественники, как отмечал К. Адамс, предполагали, что им «придется плыть по ужасно холодным странам». Исследователь Н. Т. Накашидзе подчеркивал, что северный морской путь был открыт и изучен русскими мореходами задолго до появления англичан в Белом море. Именно эти открытия русских послужили причиной появления у англичан идеи экспедиции по Северо-восточному морскому пути^[16]. Чтобы разузнать подробнее о тех «восточных странах света», которые намеревалась посетить экспедиция, члены Общества пригласили к себе двух татар, служивших в королевской конюшне, и через переводчика попытались расспросить о стране и обычаях их народа. Однако из этой затеи ничего путного не вышло, поскольку они мало что понимали в «наклонностях» своего народа, и были «более привычны пьянствовать»^[17]. Тем не менее, данный факт позволяет предположить, что руководители экспедиции хорошо знали, в какую из «неизвестных» стран им предстояло отправиться.

Вскоре стали собирать участников экспедиции. Среди 116 ее членов, одиннадцать являлись купцами, трое — штурманами, еще трое — их помощниками, один был пастором, остальные, как полагала историк И. Любименко, преследовали «исключительно научные цели»^[18]. Что это были за «научные цели», Устав и инструкции Общества хорошо разъясняли.

Возглавить экспедицию поручили «храброму дворянину знатного происхождения» сэру Хью Уиллоби. Главным кормчим выбрали пользовавшегося большим уважением соотечественников опытного моряка Ричарда Ченслера. Его кандидатуру предложил близкий к царствующему королю Эдуарду VI Тюдору «благородный молодой дворянин» Генри Сидней. Обращаясь к собравшимся с хвалебной речью в адрес своего протеже, Сидней заключал: «Свою безопасность он (Ченслер) будет вверять жестоким варварским народам и страшным чудовищным морским зверям. Поэтому, приняв во внимание великие опасности и важность данного ему поручения, вы обязаны сочувствовать ему и любить… а если ему случится счастливо к нам вернуться, то ваше дело и ваш долг щедро наградить его»^[19].

14 февраля 1553 г. король Эдуард издал грамоту, в которой говорилось следующее: «…разрешили мы честному и доблестному мужу Югу Вилогби (Хью Уиллоби) и другим с ним… верным и любезным слугам нашим, да идут они по желанию своему в страны прежде им неведомые, искать в оных то, чего мы не имеем, и привезти им из земель наших то, чего они не имеют; да произойдет чрез то польза им и нам и да будет между ими и нами вечная дружба и союз ненарушимый, доколе они будут нам дозволять получать предметы, которыми они изобилуют в своих государствах, а мы будем уступать их государств наших предметы, которых они не имеют… Просим вас, цари и государи… да дозволите сим мужам нашим проезд чрез страны ваши… И если бы в чем либо они имели недостаток, молим вас, по благости вашей им то даровать и взаимно принять от них что они могут вам воздать… А мы обещаемся вам… что мы с равным благодушием примем слуг ваших, если они когда-нибудь приедут в наши государства»^[20].

11 мая 1553 г. экспедиция отправилась в путь. Как свидетельствовал Адамс, моряки были одеты в небесно-голубые суконные одежды. Когда корабли приблизились к Гринвичу, где в то время располагался королевский двор, все придворные выбежали из дворца, простой люд густой толпой заполнил берег. Члены Тайного совета наблюдали за происходящим из окон дворца. Корабли дали артиллерийский залп, выстрелив из всех орудий, «так что в ответ зазвучали вершины холмов, а долины и вода отозвались эхом; моряки же так закричали, что небо зазвенело от шума!»^[21]. Подобная прощальная церемония была устроена в честь «доброго короля Эдуарда», который из-за болезни не смог присутствовать при этом зрелище.

В начале августа корабли достигли морской крепости Вардехус, что на севере Скандинавии. Началась сильная буря, и корабли разметало. Суда «Добрая Надежда» и «Доброе доверие» под командой Уиллоби добрались до берегов Кольского полуострова, где и бросили якорь. Найти местных жителей участникам экспедиции не удалось. Продовольствие было на исходе, а вскоре ударили морозы. В январе 1554 г. все участники экспедиции, во главе с отважным ее предводителем, погибли от холода. Спустя год, корабли и останки 83 членов экспедиции обнаружили карелы, которые и сообщили о своей страшной находке в Москву. По свидетельствам русских источников, «нашли они на Мурманском море два корабля: стоят на якорях в становищах, а люди на них мертвы, а товаров на них, сказали, много»^[22]. После того, как московским властям стало известно о жуткой находке карелов, все имущество с кораблей, включая пушки, корабельные снасти и товары, было опечатано, а затем полностью возвращено англичанам.

Между тем, судьба Ричарда Ченслера и его экипажа оказалась удачнее. Прождав в Вардехусе неделю, Ченслер остался твердым и непреклонным в своем решении продолжить путь. Его судно пересекло Белое море и 24 августа вышло в устье Северной Двины. Англичане высадились на берег, вблизи Николо-Карельского монастыря. Матросы заметили неподалеку рыбачью лодку и направились к ней. Однако поморы, по-видимому, пораженные величиной британского корабля, обратились в бегство. О том, как далее завязывались отношения англичан с местными жителями, поведал К. Адамс. Когда Ченслер догнал рыбаков, те, «помертвев от страха, пали перед ним ниц и собирались целовать его ноги. Но он, по своей всегдашней большой любезности, ласково посмотрел на них, ободряя их знаками и жестами, отказываясь от их знаков почтения, и с дружеской лаской поднимал их с земли… Отпущенные Ченслером рыбаки разнесли по всей округе весть о приезде неведомых людей, чрезвычайно любезных и ласковых». Видя доброжелательность англичан, русские люди отвечали тем же. Приближаясь к кораблю, они «добровольно предлагали новоприезжим гостям съестные припасы»^[23].

Так состоялось первое знакомство англичан с жителями Московского государства. По свидетельствам Адамса, члены экипажа Ченслера вступили в беседу с русскими: «Русские варвары… спрашивали у наших, откуда они и зачем они приехали». Англичане отвечали, что не ищут в их стране ничего, кроме дружбы и возможности торговать с подданными царя, «отчего великая прибыль будет для подданных обоих королевств… Варвары охотно слушали такие речи и обещали помочь и содействовать немедленному осведомлению своего короля о столь умеренной просьбе»^[24]. Конечно, нелегко поверить, чтобы подобная беседа вообще состоялась, если учесть, что ни русские, ни англичане, включая самого Ченслера, не знали языка друг друга. Нам представляется, что дело обстояло несколько иначе. Прибыв в Холмогоры, Ченслер встретил доброжелательный прием со стороны местных властей, которые в спешном порядке известили о приезде англичан своего государя. Не дождавшись официального разрешения, Ченслер предпочел самостоятельно отправиться в Москву. По пути он повстречал гонца, который и передал ему царские грамоты, написанные «с вежливостью и благосклонностью». Оставшуюся часть пути русские везли англичан, по признанию Адамса, «так охотно, что ссорились и дрались, споря между собой, кто заложит почтовых лошадей в сани»^[25].

О путешествии в Московское государство, посещении Москвы и приеме у царя Ивана Грозного Ричард Ченслер поведал в своем труде «Книга о великом и могущественном царе России и князе Московском, о принадлежащих ему владениях, о государственном строе и о товарах его страны». Надо сказать, Россия представлялась англичанину страной изобильной «землей и людьми». Опытный взгляд путешественника отметил те природные богатства, которыми славилась Московия: пушнина, рыба, мед, моржовая кость, ворвань и пр. На пути от Ярославля к Москве, он обратил внимание на большое количество маленьких деревушек, в которых проживало множество людей. Его поразило, что «земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком громадном количестве, что это кажется удивительным». Каждое утро можно встретить от семисот до восьмисот саней, едущих в Москву с хлебом. Сама Москва показалась Ченслеру «очень великой», и даже больше Лондона с его предместьями. Однако архитектура города и его деревянные строения представились грубыми, построенными «без всякого порядка». Зато Кремль, с кирпичными стенами и девятью прекрасными церквами, показались великолепными. Примечательно, что как человек военный Ченслер обратил внимание не только на архитектурные красоты кремлевских сооружений, но и на то, как они охранялись. «Московские крепостные сооружения хорошо снабжены всевозможной артиллерией», — подчеркнул англичанин^[26].

Особое место в повествовании Ченслера занимало описание его приема у царя. В январе 1554 г. Ченслер вместе с переводчиком был приглашен в царский дворец в Кремле. Надо признать, что ни внешний вид, ни внутреннее убранство царского дворца не произвели на англичанина особого впечатления. Грановитая палата показалась ему «очень низкой постройкой из камня, обтесанного гранями, очень похожая на старинные английские здания». Зато царская свита, человек сто, или больше, «в роскошном золотом платье», потрясла воображение Ченслера. Царь Иван Грозный восседал на позолоченном троне и был «в длинной одежде, отделанной листовым золотом», в короне и с жезлом «из золота и хрусталя» в правой руке. После вручения царю грамоты от короля Эдуарда VI, в которой высказывалось пожелание о налаживании торговли «с отдаленными странами», Ченслер был приглашен на обед в Золотую палату. Более всего англичанина поразило обилие золотой посуды на длинных столах. «Сервировка была очень богата: все подавалось на золоте не только… самому царю, но и всем нам, и блюда были массивные; кубки также были золотые и очень массивные. Число обедавших в этот день было около двухсот и всем подавали на золотой посуде. Прислуживавшие дворяне были все в золотых платьях и служили царю в шапках на голове»^[27].

В Москве Ричард Ченслер пробыл восемь месяцев. В феврале 1554 г. он получил царскую грамоту, адресованную королю Эдуарду, в которой говорилось следующее: «…Повелели мы, чтобы присылаемые тобою суда и корабли приходили когда и как часто могут с благонадежностью что им не будет учинено зла. И если ты пришлешь к нам из советников вашего величества договориться с нами, дабы твоей страны торговые люди могли со всякими товарами приходить и где в наших владениях пожелают учредить свой торг и иметь там довольный торг со всякою свободою по всем нашим владениям со всякими товарами и туда со всякими товарами приходить и оттуда уходить по их желанию, чтобы никто им не чинил вреда или препятствия по сей нашей грамоте и по нашему слову за нашею печатью»^[28]. Как видно, царь обещал англичанам даровать право беспошлинной торговли в Московии.

На обратном пути корабль Ченслера подвергся нападению голландцев, но англичане сумели отразить удар. В Лондоне Ченслер вручил царскую грамоту вступившим на престол после смерти короля Эдуарда старшей дочери Генриха VIII Тюдора — Марии Тюдор и ее супругу Филиппу II Испанскому. Английские монархи проявили живой интерес к новому проекту, сулившему большие перспективы в сфере торговли. В феврале 1555 г. была утверждена Хартия акционерной Московской компании (далее — Компания), получившая монопольное право на торговлю с Московским государством.

Компания была тесно связана с королевским двором и высшей знатью. Среди ее членов были не только купцы, но и аристократы — маркиз Уинтон, графы Эрандел, Бедфорд, Пемброук, Ланкастер и др. По утверждению ученого Г. Новицкого, в состав Компании входило шесть лордов, один граф, 22 рыцаря, 13 эсквайров, 8 олдерменов, 8 джентльменов^[29].

Любопытен устав Компании содержавший следующие инструкции: «Агенты, отправленные Компанией в Россию, обязаны… изучать характер русского народонаселения во всех сословиях; остерегаться, чтобы никакой закон русский, ни религиозный, ни гражданский, не был нарушен ни ими, агентами, ни людьми их, ни моряками, ни кем-либо из англичан; смотреть, чтобы все пошлины были платимы исправно, дабы не навлечь конфискации товаров, чтобы все происходило покойно, без нарушения порядка в тех местах, куда англичане приедут, и будут торговать»^[30]. Агентам Компании рекомендовалось обустроиться в Москве, или других городах, где «выгоднее торговать», построить дома для себя и своих людей, с лавками, погребами и прочими службами. Предполагалось, что все низшие чины Компании будут неукоснительно повиноваться ее агентам, а в противном случае — наказываться последними. Агентам поручалось тщательным образом изучать те товары, которые могут быть с выгодой проданы в России, а также «заботиться об изучении русского народа, его характера, нравов, обычаев, податей, монеты, веса, мер, счета, товаров, какие ему нужны и какие нет, дабы вследствие незнания всего этого Компания не потерпела какого-нибудь вреда или убытку»^[31].

Вскоре выяснилось, какие из русских товаров имели наибольший спрос в Англии. Это были воск, сало, масло, пенька, лен, меха. Узнав, что необработанная пенька обойдется англичанам дорого, Компания в спешном порядке направила в Московию 7 канатных мастеров, чтобы тотчас «засадить их за работу», полагая, что это будет «дешевле стоить», нежели выписывать мастеров из Данцига. Разведав, что в Московском государстве добывается большое количество железа и меди хорошего качества, Компания потребовала от своих агентов выслать их образцы, равно как и кожи, которые охотно закупали немцы и голландцы. Примечательно, что уже с первых шагов своей деятельности в Московии Компания попыталась монополизировать торговлю отдельными видами товаров не только на российском рынке, но и в соседних странах. Известный историк XIX века С. М. Соловьев писал: от агентов потребовали, чтобы они «накупили как можно более воску, чтоб захватить его весь в свои руки и снабжать им не только свою страну, но и чужие»^[32]. Британский исследователь У. Скотт подтверждал: Московская торговая компания владела не только монополией экспорта русских товаров в Англию и импорта английских продуктов в Россию, но «благодаря ее концессиям в России, она имела исключительное право вывоза воска из страны. Она владела этой монополией не только в снабжении Англии этим товаром, но и всей Европы, и в определенной мере лесными материалами также»^[33]. Как видно, Московская компания основательно подошла к делу, предполагая прочно и надолго закрепиться в России, по возможности, прибрав к своим рукам всю ее внешнюю торговлю.

1 мая 1555 г. Московская компания делегировала Ричарда Ченслера и двух своих агентов — Ричарда Грея и Джорджа Киллингворта в Московию для расширения торговой деятельности. Ричард Ченслер на этот раз был представлен в ранге официального посла. Он вез с собой королевскую грамоту, предназначенную для царя и содержавшую просьбу оказать покровительство в деле налаживания торговых отношений между двумя странами. На приеме у Ивана Грозного Ченслер получил грамоту, в которой царь подтверждал право свободной торговли для англичан, а также разрешил Компании строить фактории в Москве (в Зарядье, на Варварке), Холмогорах и Вологде. И вскоре англичане активно взялись за дело, начав вывозить из страны воск, сало, ворвань, лен, пушнину, рыбу. Агентов Компании можно было встретить не только в Москве, но и в Ярославле, Нижнем Новгороде, а также ряде других городов.

Пока Московская компания разворачивала свою деятельность в России, англичане весной 1556 г. снарядили новую экспедицию. Корабль «Эдуард Благое предприятие» направился в бухту св. Николая. Второе судно под командованием капитана Стефана Бэрроу двинулось на восток, чтобы достичь реки Оби. Судя по всему, никакого официального разрешения на этот маршрут от местных властей капитан не имел. Вскоре судно Бэрроу повстречало лодки поморов, одна из которых — двадцативесельная ладья с 24 рыбаками на борту, подплыла к англичанам. В своих путевых заметках Бэрроу так описывал сцену этой встречи: «Шкипер ладьи поднес мне большой каравай хлеба, шесть кольцевидных хлебов, которые у них называют калачами, четыре сушеных щуки и горшок хорошей овсяной каши; я же дал шкиперу лодки гребень и маленькое зеркало. Он заявил мне, что отправляется на Печору, после чего я предложил всем им выпить. Когда начался отлив, они удалились в очень расположенном к нам настроении. Шкипера звали Федор»^[34].

В продолжение всего пути судно Бэрроу не раз встречалось с лодками местных жителей, которые старались по возможности оказать содействие англичанам. Они не только привозили продовольствие (белый пшеничный хлеб, бочонок меда, бочонок пива, местную водку, 17 диких гусей и др.), но и одолжили свои якорь и канаты, чтобы английское судно смогло противостоять разыгравшемуся шторму. Один из рыбаков, по имени Гавриил, «покинув безопасную стоянку и товарищей, подъехал, насколько мог, ближе» и указал проход через мели. Англичане, со своей стороны, желая заручиться расположением русских рыбаков, одаривали их, чем могли. Так, Гавриил был вознагражден двумя маленькими гребешками из слоновой кости, стальным зеркалом и еще двумя-тремя безделушками, которые принял с благодарностью. Несколько рыбаков Бэрроу пригласил в свою каюту, где предложил им винных ягод и «вообще угостил их, чем мог». Впрочем, щедрость англичанина не была бескорыстной. «Если привезенный мне подарок стоил угощения, то они тотчас же получали его», — откровенно признавался Бэрроу. Ну, а если туземцы ничего не привозили, то на них попросту не обращали внимания. Особого «вознаграждения» удостоился капитан русской шлюпки, повстречавшейся у Новой Земли. Он предоставил англичанам «все сведения, какие имел» и которые относились к целям их экспедиции, а также пояснил, как добраться до реки Оби. За это ему подарили стальное зеркало, две оловянные ложки и пару ножей в бархатных ножнах^[35].

Между тем, завершить задуманное предприятие Бэрроу так и не удалось из-за приближающейся зимы с ее сильными северными ветрами и ледяными заторами. Однако уже на следующий год отважный мореплаватель совершил новое путешествие — из Холмогор в Вардехус, якобы с целью поисков затерянных во льдах английских судов «Добрая надежда» и «Доброе доверие». Судя по всему, суда эти он не обнаружил, зато повстречал в Кигоре голландцев. Они вели активный торг с лопарями, продавая им серебряные блюда, сосуды и ложки; золоченые украшения для поясов; сукно, синего, зеленого и красного цвета; выделанные шкурки выдр и лисиц; рыбу, а также «очень крепкое пиво». Англичанин был явно раздосадован, повстречав конкурентов в новых землях. «Я уверен, — писал он, — что пока это пиво будет здесь, наше английское двойное пиво не будет нравиться ни лопарям, ни карелам». Бэрроу попытался узнать, по каким расценкам голландцы отпускают свой товар, но те не пожелали удовлетворить его любопытство. Тогда англичанин направился к местным жителям, предлагавшим купить у них рыбу, а также пообщался с уполномоченным царя Василием Федоровичем. Из разговора с ними он узнал, что русские охотно купят у английских купцов серебро, жемчуг, сукно, муку, крепкое вино, оловянную посуду, лисьи шкурки и золото^[36]. Как видно, мореплаватель хорошо усвоил инструкции Общества «купцов — предпринимателей», в особенности в той их части, которые затрагивали торговые интересы Англии. Как бы то ни было, но экспедиции С. Бэрроу, по мнению историка Г. Новицкого, внесли большой вклад в изучение русского Севера^[37].

В марте 1556 г. Ричард Ченслер получил первую жалованную грамоту царя Ивана Грозного, дозволявшую англичанам вести беспошлинную торговлю в Московском государстве. В августе флотилия из четырех кораблей направилась в Англию. Вместе с Ченслером на судне ехал русский посланник Осип Григорьевич Непея. У берегов Норвегии корабли попали в жестокий шторм, в результате которого три корабля с экипажем затонули. В числе погибших оказались отважный Ричард Ченслер и его сын. Русский посланник чудом спасся.

По прибытии в Англию 23 декабря 1556 г. Осипу Непее была оказана торжественная встреча в Эдинбурге. «За двенадцать миль от столицы он был встречен отрядом восьмидесяти купцов, верхами, в богатых одеждах, с золотыми цепями на груди». Посланнику привели в дар богато убранную верховую лошадь, после чего купцы, члены Московской компании, вместе со своими слугами присоединились к шествию. Русского посланника приветствовал лорд-мэр, «со всеми старшинами в алых одеждах»^[38]. 28 февраля Осип Непея прибыл в Лондон, а уже 25 марта получил аудиенцию у королевской четы, вручив английским монархам — Марии Тюдор и ее супругу Филиппу Испанскому царскую грамоту. Во время вторичной аудиенции Осип Непея получил королевскую грамоту, в которой говорилось о желании англичан заключить договор о взаимной торговле. «Мы надеемся, — заявляли монархи, что таким образом хорошо и счастливо положено и утверждено основание взаимной дружбы и что оно принесет обильные плоды как братской любви и крепкой дружбы между нами и наследниками нашими, так и беспрерывных торговых сношений между нашими подданными… В воздаяние за сие дабы явить знамение нашей воли, мы учинили тоже для ваших торговых людей и подданных, дозволив им, если они пожелают, приехать к нам и вести торговлю в сем нашем королевстве Англии, свободно приезжать в… наше королевство… и вести свои дела во всех его частях, оставаться в нем и выезжать из оного когда и сколько раз им нужно будет, кроме того… им дозволяется по своему произволу, оптом и целиком, или порознь и по частям… беспрепятственно продавать свои товары, привезенные из наших стран и владений… кроме того, чтобы они были избавляемы и освобождаемы от уплаты сборов и привозных пошлин наравне с подданными других христианских государей, ведущими торговлю внутри вышесказанного нашего королевства»^[39]. Как видно, английское правительство было согласно жаловать русским купцам такие привилегии, которые получили в Московии англичане.

В знак особого расположения к царю королевская чета отправила в подарок Ивану IV «двух лютых зверей» — льва и львицу, «военный доспех» — латы, выложенные бархатом, ткани — «французского сукна», да «атласу с золотом»^[40]. Визит русского посланника открывал собой, по сути дела, первую страницу в длительной истории взаимоотношений Англии и России. С той поры между двумя государствами установились торговые и дипломатические отношения.

Глава II. «Английский царь» Иван Грозный и британцы

1. Англичане и русские во второй половине XVI века: диалог и противостояние

Весной 1557 г. Осип Непея возвращался на родину. Вместе с ним из Англии отплывали: представитель Московской компании Антоний Дженкинсон, аптекарь, врач и несколько ремесленников, которым английские монархи разрешили выехать на работу в Россию. Корабли достигли русских берегов 12 июля, и Непея вместе с нанятыми на царскую службу людьми немедленно отправился в Москву. Что касается Дженкинсона, то он отнюдь не торопился предстать пред очи царя Московии. Вместо этого он предпочел совершить путешествие по Русскому Северу — вверх по Двине, Пинеге, Сухоне, затем посетил Устюг, Тотьму. Купец и дипломат, опытный путешественник, избороздивший все Средиземное море, побывавший в Германии, Италии, Нидерландах, Испании, Португалии, Турции, Ливане, Алжире, Тунисе, на островах Родосе, Мальте, Сицилии, Кипре, а также в городах Дамаске, Иерусалиме, он немало нового и интересного для себя открыл в Московии. «В течение всего путешествия, — делился позднее своими впечатлениями Дженкинсон, — я никогда не входил в дома, но останавливался в пустых местах на берегу реки и вез с собою провизию. Тот, кто хочет путешествовать в этих странах, должен иметь с собою топор, огниво и котелок, чтобы добывать огонь и варить мясо, когда оно есть; в этих странах мало помощи от людей; ее можно получить только в городах»^[41].

20 сентября 1557 г. Дженкинсон прибыл в «большой город» Вологду, откуда начался его путь в Москву. Он выехал из Вологды на почтовых санях 1 декабря и уже через 5 дней, преодолев 500 верст и минуя 14 почтовых станций, прибыл в Москву. 25 декабря Дженкинсон был принят царем, который дозволил поцеловать свою руку. Царь Иван Грозный, как отметил англичанин, сидел «на возвышении на красном троне, имея на голове богато украшенную корону и золотой жезл в руке, он был одет в золотую одежду, украшенную драгоценными камнями, вокруг царя сидели его вельможи, богато разодетые в золото и драгоценные каменья». Дженкинсон поклонился царю, после чего получил приглашение на обед.

Англичанин подробно описал церемонию обеда, состоявшегося при свечах в 6 часов вечера. «Царь обедал в большом прекрасном зале, посреди которого была квадратная колонна, очень искусно сделанная, вокруг нее накрыто было много столов, а сам царь сидел на самом возвышенном месте палаты; за его столом сидели его брат, сын его дяди, митрополит, молодой казанский царь и несколько вельмож; все они сидели по одну сторону стола. Тут же были различные посланники и другие иностранцы, как христиане, так и язычники, одетые в самые разнообразные одежды, всего в этом зале обедало до 600 человек, не считая двух тысяч татар — воинов, которые только явились с изъявлением покорности царю и назначены были служить ему в его войне с лифлянцами, но татары обедали в других залах»^[42]. Дженкинсон сидел один напротив царя за маленьким столиком и, видимо, в знак особой почести получил из собственных рук Ивана Васильевича несколько кубков с вином и медом, а также блюд с мясом. Подобно другим западным путешественникам, англичанин был поражен великолепным убранством царского стола. «Вся посуда на моем столе была из золота и серебра, — писал он впоследствии, — такая же посуда была и на других столах; кубки были из золота, украшенные каменьями ценою не менее 400 фунтов стерлингов каждый, не считая серебра, расставленного на столах. Тут же стоял поставец с весьма богатым и роскошным серебром, которое не употреблялось. Среди прочих была вещь из золота длиною в 2 ярда, с башнями и драконовыми головами наверху, чеканной работы; тут же стояли золотые и серебряные бочонки с замками на втулках, очень искусно сделанные»^[43].

Дженкинсону довелось повидать царя еще раз на Крещенье 4 января. Он наблюдал торжественный выход в церковь Ивана Васильевича с митрополитом и другими священниками. Все они были одеты «в богатые одежды, украшенные золотом, жемчугом, драгоценными камнями и дорогими мехами». Сам Дженкинсон предстал перед царем, облаченный в русское платье. Обряд крещения, за которым царь наблюдал, стоя у замерзшей реки «с непокрытой головой вместе со всей своей знатью», завершился торжественным обедом. Англичанин отмечал: «Обедало свыше 300 иностранцев. Я сидел, как и прежде, один прямо против царя, который посылал мне мясо, хлеб и напитки»^[44].

Воспользовавшись доброжелательным к себе расположением Ивана Грозного, Дженкинсон получил у царя разрешение разведать путь в Китай через юго-восточную территорию Московского государства. Он достиг Бухары, где провел 4 месяца, после чего возвратился в Москву. Весной 1560 г. Дженкинсон отправился на родину. Сообщенные им сведения об открывавшейся перспективе торговли с Востоком, воодушевили Московскую компанию, которая спешно профинансировала последующую экспедицию путешественника. На этот раз своей целью англичане ставили открытие торгового пути в Персию. В 1561 г. корабль «Ласточка» отправился в путь. Англичане везли с собой грамоту от королевы Елизаветы Тюдор, вступившей на престол в 1558 г., а также сундук с драгоценностями в дар русскому царю. В 1562 г. разрешение на проезд в Персию англичанам было предоставлено.

Спустившись вниз по Волге, экспедиция достигла Астрахани, а затем персидских городов Казвина и Шемахи. Англичане добились от персов привилегий для своего купечества. Важным научным результатом экспедиции явилась составленная Дженкинсоном карта территории Русского государства и проделанного им пути в Персию. Впервые изданная в 1562 г. эта карта впоследствии выдержала множество изданий на разных языках^[45]. Что касается английских купцов, то они теперь получали право торговли не только на Севере Русского государства — в Архангельске, Вологде, Ярославле, Великом Устюге, Новгороде Великом, Пскове, Дерпте, Нарве, но и на юге — в Казани, Астрахани, а также в Булгарин и Шемахе. В результате столь активной деятельности «купцов-предпринимателей» между Англией и Московским государством установились, на взгляд современного историка О. В. Дмитриевой, «прочные взаимовыгодные отношения». Трудно не согласиться с утверждением ученого о том, что «Беломорье сделалось для Англии торговыми воротами не только в Московию, но и на Восток (с 1558 по 1581 гг. англичане снарядили 7 экспедиций на Восток, в Бухару, и шесть — в Иран)^[46], а для Московского государства северный путь в Англию сыграл роль подлинного «окна в Европу», поскольку за выход на Запад через Балтийское море «приходилось вести острую борьбу с Польшей, Литвой и Швецией»^[47]. Но такими уж «прочными» и «взаимовыгодными» былиэти отношения в действительности? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к истории России в эпоху правления Ивана Грозного.

Как известно, в 1547 г. Иван IV венчался на царство, став равным по чину императору Священной Римской империи германской нации. А вскоре, в результате завоеваний и покорения царем Казанского, Астраханского и Сибирского ханства, Московское государство сделалось крупнейшим в Европе после этой империи^[48]. Население России в ту пору достигало 6,5 млн. человек^[49], большая часть которого проживала в сельской местности. Из 160 городов Москва со стотысячным населением и Новгород с 26 тыс. жителей являлись самыми большими в стране. В городах развивались различные ремесла: метало- и железообработка, хлебопечение. В ряде отраслей промышленности намечался определенный прогресс техники. К примеру, в железообрабатывающей промышленности стали применять вододействующие молоты. В солеваренной промышленности развивалась техника глубокого бурения. Русские пушечники приобрели известность далеко за пределами своего государства. Создавались предпосылки для промышленной специализации отдельных частей страны. Центром металлообработки стал Новгород, оружейного дела — Серпухов и Тверь, железоделательного производства — Вологда, Тихвин, Заонежье. Крупное производство (литейное и денежное дело) организовывало государство^[50]. Между тем, экономическому росту страны в значительной мере препятствовала торговая блокада со стороны западных стран — Швеции, Польши, Литвы. В результате, как утверждали отечественные историки, «русское ремесло задыхалось от отсутствия сырья для развития главных отраслей производственных металлов (меди, олова, свинца), необходимых для различных отраслей металлообработки, строительства, гражданских зданий и крепостных сооружений, для отливки оружия и ремесленных инструментов… Из-за торговой блокады сокращалось поступление в Россию и благородных металлов». В развитии ряда ремесел, констатировали ученые, Россия по-прежнему зависела от европейского импорта^[51].

Крайне нуждалась Россия в ту пору и в европейских специалистах. В одной из грамот к новгородским дьякам в 1556 г. царь Иван Грозный писал: «Велели бы вы в Новгороде, пригородах, волостях и рядах кликать по торгам не одно утро, чтоб боярские дети… немецких пленников… продавали бы в Московские города… Если случится у кого-нибудь немец пленный, умеющий делать руду серебряную и серебряное, золотое, медное, оловянное и всякое дело, то вы бы велели таких пленных детям боярским везти к нам в Москву, и мы этих детей боярских пожалуем своим великим жалованием»^[52]. Вот, почему Иван Грозный обрадовался прибытию англичан в Московию и оказал им столь радушный прием. Он надеялся «прорвать блокаду» на Запад, чтобы восполнить необходимым свою экономику: отсутствующим сырьем, новейшими технологиями и изобретениями, а также умелыми специалистами.

Между тем, Англия и Россия, вступившие в диалог, ставили веред собой совершенно разные цели. В то время, как царь Иван пытался проложить кратчайшую морскую дорогу на Запад, опираясь на поддержку англичан, через экономические с ней связи, политический союз, а, возможно, и династический брак, англичане преследовали исключительно коммерческие цели. В этом очень скоро убедился сам царь. В разговоре с английским посланником Даниилом Сильвестром Иван Грозный упрекнул англичан в том, что у них «купеческие дела поставлены впереди и сочтены важнее наших дел, хотя успех должен бы зависеть от сих последних»^[53]. На взгляд ученого XIX в. Ф. Мартенса, английское правительство «смотрело на московское государство только как на новый рынок для выгодного сбыта английских произведений и для получения нужного для английской промышленности сырья… Но Англия не считала возможным вступить в какие-либо политические обязательства с московским государством, с которым она не имела ни общих врагов, ни общих друзей»^[54]. По утверждению современного историка М. А. Алпатова, «при всех переменах политика Англии по отношению к России оставалась неизменной — она состояла в помощи английским купцам и прокладывании торгового пути на восток через Россию и в освоении русского рынка»^[55]. Английское правительство настойчиво добивалось для своих купцов беспошлинной торговли и других льгот, защищало их, когда возникали конфликты с русскими властями, даже, если купцы совершали неблаговидные операции с деньгами и товарами. «Дипломатические отношения Англии с Россией того времени, — продолжал ученый, — это бесконечные домогательства английской стороны о привилегиях ее купцам, протесты против любых ущемлений их привилегий, защита проштрафившихся негоциантов, выяснение бесконечных недоразумений. Что же касается политического союза, чего добивалась Россия, то английская сторона решительно уклонялась от этого. Столь противоположные позиции сторон приводили к частым конфликтам», — заключал историк^[56].

Уже в середине 1560-х гг. в англо-русских отношениях наметились определенные осложнения. Военные неудачи в борьбе за Ливонские земли заставили Ивана Грозного задуматься о военнополитическом союзе с Англией. В ноябре 1567 г. царь поручил английскому посланнику А. Дженкинсону передать королеве Елизавете поручение, в котором содержались следующие пожелания: «Чтобы между ее королевским величеством и им были вечная дружба и любовь, которые будут началом для дальнейших переговоров», чтобы оба монарха «были за одно соединены (против всех своих врагов); то есть, чтобы ее величество была другом его друзей и врагом его врагов и также наоборот, и чтобы Англия и Россия были во всех делах заодно». Далее царь просил, чтобы королева «дозволила приезжать к нему мастерам, которые умели бы строить корабли и управлять ими», а также, чтобы разрешила получать из Англии всякого рода артиллерию и снаряды, нужные для войны. Кроме того, Иван высказывал пожелание о возможности получения политического убежища в Англии в случае внутренней смуты в России, обещая предоставить аналогичную возможность английской королеве. Он желал, чтобы между ним и королевой «было учинено клятвенное обещание, что если бы с кем либо из них случилась какая-либо беда, то каждый из них имеет право прибыть в страну другого для сбережения себя и своей жизни, и жить там и иметь убежище без боязни и опасности до того времени, пока беда не минует и Бог не устроит иначе; и что один будет принят другим с почетом». Все это должно было, по мнению русского царя, храниться «в величайшей тайне»^[57]. Как же английская сторона отреагировала на предложения русского царя?

Посольство Томсона Рандольфа прибыло в Москву осенью 1568 г. Врученная царю грамота королевы содержала всего лишь уклончивые ответы на предложение Ивана Грозного заключить союз. В грамотах, собранных Ю. Толстым, сохранился список с наставлений Рандольфу перед его отправкой в Московию. В нем, в частности, были сделаны следующие пометы: 1. Предложить царю в Англии «убежище, если представится случай»; 2. Отклонить сообщение о его желании союза наступательного и оборонительного, «какового королевна не может заключить по причине его ссоры с императором, с королем польским и с королем шведским»; 3. «Особенно заботиться об установлении торговли»^[58].

Однако царь не оставлял своих замыслов и вскоре предпринял еще одну попытку в деле заключения предполагаемого договора. Летом 1569 г. Иван предоставил Московской компании новые привилегии, разрешив ее агентам вести транзитную через Россию торговлю в Персии, а также искать железную руду в Вычегде и переплавлять монету в Москве, Новгороде и Пскове. Кроме того, важным для безопасности английских купцов в условиях опричного террора той поры являлось обещание царя взять английские торговые дома под свою опеку, приписав их к опричнине. В свою очередь, царь предлагал королеве Елизавете «стоять за одно против обоюдных врагов, помогать друг другу войском, казною и всеми военными потребностями; подданных своих невозбранно допускать селиться в обоих государствах и дозволить им вести торговлю свободную от пошлин и от всяких ограничений»^[59].

Получив царскую грамоту, Т. Рандольф отправился на родину. Вместе с ним в Англию отбыли посланник Андрей Григорьевич Совин, а также князь Афанасий Вяземский. Последнему давалось тайное поручение от царя: выяснить у королевы, «что если ему, государю учинится какая невзгода от его недругов, то дозволено ли будет ему приехать в Англию? Равным образом, ежели то же и с королевою воспоследствует, то и она может приехать свободно в Россию»^[60].

Что же побудило Ивана Грозного задуматься о политическом убежище в Англии? Ответ на этот вопрос давал англичанин Джером Горсей, находившийся на дипломатической и коммерческой службе в Московском государстве с 1573 по 1591 гг. В апреле 1571 г. крымский хан Девлет-Гирей совершил набег на Москву и поджег ее. Сильный ветер распространил огонь на деревянные постройки, в результате чего за шесть часов Москва выгорела дотла. «В этом свирепом огне сгорели и задохнулись от дыма несколько тысяч мужчин, женщин, детей; та же участь постигла и тех, кто укрылся в каменных церквах, монастырях, подвалах и погребах, лишь немногие… спаслись»^[61]. Царь спешно покинул Москву, проживая то в Александровской слободе, то в Вологде. Чтобы отстроить заново столицу, он обложил высокими налогами и пошлинами купцов, города и монастыри, «истощая их богатства». «Все это, — продолжал свой рассказ Горсей, — разбудило против него такую ненависть, что, видя это, он размышлял, как обезопасить себя и свои владения». Кроме того, Иван Грозный, «жил в постоянном страхе и боязни заговоров и покушений на свою жизнь, которые раскрывал каждый день, поэтому он проводил большую часть времени в допросах, пытках и казнях, приговаривая к смерти знатных военачальников и чиновников, которые были признаны участниками заговоров». Опасаясь за свою жизнь, Иван Грозный надумал сыскать убежище. Вблизи Вологды, писал Горсей, он построил множество судов, барж и лодок, «куда свез свои самые большие богатства, чтобы, когда пробьет час, погрузиться на эти суда и спуститься вниз по Двине, направляясь в Англию, а в случае необходимости — на английских кораблях». Бежать в Англию царь намеревался не с пустыми руками. Он подумывал о том, чтобы «в случае необходимости отправить свою казну в Соловецкий монастырь на Северном море — прямом пути в Англию»^[62].

Между тем, надо признать, что позиция королевы в отношении союза с Московией представляется неоднозначной. В 1569 г. Елизавета дала свое «соизволение» практически на все пожелания царя. В собранных Ю. Толстым грамотах помещен список статей предполагаемого договора, на которые королева Елизавета дала свое согласие. В них подробно по пунктам раскрывались основные положения данного договора. Во-первых, королева соглашалась с просьбой Ивана Грозного «об установлении вечной дружбы между Ее Величеством и им», и чтобы между ними «существовала вечная, совершенная и надежная дружба». Во-вторых, королева «вполне соизволяет», чтобы «союз этот был наступательный и оборонительный, так чтобы друзья одного союзника были друзьями другого, и чтобы недруги одного были недругами другого». В-третьих, Елизавета согласна с пожеланием царя, чтобы «всякий раз когда нужда того потребует и один из союзников будет о том просить, другой оказал ему помощь людьми, казною, снарядами и всеми предметами, нужными для войны». В-четвертых, королева признает справедливой просьбу государя, «чтобы ни одна из обеих сторон не помогала какими бы то ни было средствами врагу или врагам другой и не допускала… чтобы им была подаваема какая-либо помощь». В-пятых, Елизавета готова разрешить, чтобы все те мастера и ремесленники, которых он отыщет в Англии, «для лучшего устройства своего военного дела», и которые «изъявят согласие идти в службу великого Князя, им было разрешаемо сие сделать». В-шестых, королева дает свое согласие на то, чтобы «подданные обеих союзных сторон могли свободно приезжать и отъезжать по всем государствам, областям и местностям каждой из них без препятствия и задержания». В-седьмых, Елизавета «соизволяет на то, чтобы всем и каждому из купцов, которые по природе своей и рождению подданные одного из договаривающихся государей, дано было право привозить и вывозить все товары в их обоих владениях и странах». В-восьмых, Ее Величество готово удовлетворить просьбу царя о том, «чтобы с обеих сторон купцы могли безопасно пребывать, поселяться, проживать и оставаться». Наконец, в заключительной статье королева высказывала пожелание о сохранении тех «повольностей, которые сказанный государь доселе пожаловал подданным Ее Величества, и чтобы те повольности и каждая статья оных была отныне ненарушимо содержима, соблюдаема и поддерживаема сказанным государем, его наследниками и преемниками, в особенности статья, по которой торговля в его владениях воспрещается всем иностранцам, которые не будут иметь дозволения Ее Величества, и чтобы сие было соблюдаемо несмотря ни на что в настоящем договоре и несмотря ни на какие обстоятельства»^[63].

Судя по приведенным статьям, договаривавшиеся стороны должны были прийти к полному согласию и подписать обсуждаемый договор. Однако этого не произошло. Что же стало тому помехой? Нам представляется, что позиция королевы изменилась под влиянием членов Тайного совета. В мае 1570 г. на рассмотрение члена Тайного совета сэра Уильяма Сесиля было внесено предложение сэра Уильяма Гарарда, в котором, а частности, отмечалось: «Что касается дозволения им (русским) приезжать для торга сюда, то Ее Величество может это разрешить в том смысле, как царь уже предрешил в своей жалованной грамоте, где упоминается только о товарах собственно для него, но ни в каком другом отношении. Что касается посылки другого посланника, чтобы совещаться о союзе и прочее — не благоугодно ли будет Ее Величеству отложить это до будущего года; к тому времени царь может хорошо обсудить на что согласится Ее Величество и если будет доволен, союз может тогда быть заключен»^[64]. Таким образом, как видно, королева была вынуждена согласиться с мнением своего совета и отказаться от подписания так желаемого царем союзного договора.

Около года, с июнь 1569 по май 1570 гг. продолжались переговоры русского посланника Андрея Григорьевича Совина с лордами из Тайного совета. Как отмечал Ю. В. Толстой, лорды объяснили, что «королевна, прежде чем вовлечь Англию в войны царя с его недругами, должна была убедиться в справедливости поводов к этим войнам и испытать успех своего посредничества в устранении их»^[65]. Совин настаивал на неукоснительном выполнении оговоренных царем условий, однако успеха не добился. В своей ответной царю тайной грамоте от 18 мая 1570 г. Елизавета вела речь лишь о возможности «в случае мятежа в России» принять царя с его семьей в Англии, где он «никакого не понесет… оскорбления, либо утеснения в вере, но свободно и неудержно может из Англии, по желанию своему, куда изволит ехать»^[66]. Причем, королева обещала выделить для царя в своем королевстве «место для содержания» на его собственном счете на все время, «пока ему будет угодно оставаться у нее»^[67]. Что же касается военно-политического союза, то никаких обещаний Елизавета уже не давала.

Грамота королевы привела царя в неописуемый гнев. 24 октября 1570 г. Иван Грозный направил свое ответное послание Елизавете. В нем он напоминал, каким образом англичане впервые появились в его стране. «Некоторое время тому назад, — писал царь, — брат твой, король Эдуард, послал нескольких своих людей, Ричарда и других, для каких-то надобностей по всем странам мира (выделено нами — Т. Л.), и писал ко всем королям, и царям… А на наше имя ни одного слова послано не было. (Ф. Мартенс отмечал, что в делах московского главного архива министерства иностранных дел упоминается о переписке, бывшей между царем Иваном Васильевичем и королем Эдуардом VI до прибытия Ченслера в Москву, но нет никаких актов, свидетельствующих об этой переписке»)^[68]. Неизвестно, каким образом, волею или неволею, эти люди твоего брата, Ричард с товарищами, пристали к морской пристани у нашей крепости на Двине». Как видно, у русского царя имелись подозрения по поводу «случайности» прибытия англичан в Московское государство. Далее в своем послании Иван обращал внимание королевы на оказанный им английским гостям торжественный прием: «Оказали им честь, приняли и угостили их за государевыми парадными столами» и отпустили «с честью». После обмена послами английским купцам «мы дали такую свободную жалованную грамоту, — продолжал царь, — какую даже из наших купцов никто не получал», надеясь взамен приобрести «великую дружбу со стороны вашего брата и вас и на верную службу всех англичан». Между тем, англичане не всегда добром отвечали на полученные привилегии. Грозный упоминал нарушения в торговле, когда «английские купцы начали совершать над нашими купцами многие беззакония и свои товары начали продавать по столь дорогой цене, какой они не стоят». Указывал на несоблюдение дипломатических процедур: «А до сих пор, сколько ни приходило грамот, хотя бы у одной была одинаковая печать! У всех грамот печати разные. Это не соответствует обычаю, принятому у государей, — таким грамотам ни в каких государствах не верят… Но мы и тут всем вашим грамотам доверяли и действовали в соответствии с этими грамотами»^[69]. И далее царь переходил к освещению того инцидента, который, собственно говоря, и побудил его направить послание королеве. Его возмущало, почему в течение полутора лет не было известий ни от А. Дженкинсона, который первым был посвящен в проект создания союза двух государств, и никакой другой посланник прислан из Англии не был. Между тем, царь предоставил английским купцам новую жалованную грамоту, даровал им «свою милость свыше прежнего». В это время Грозному стало известно, что в Нарву прибыл англичанин Эдуард Гудмен, имевший при себе несколько грамот. Поскольку он вел себя с официальными лицами недостойно, «сказал много невежливых слов», то его задержали, обыскали и изъяли грамоты, в которых, как подчеркивал Грозный, «для унижения нашего государева достоинства и нашего государства написаны ложные вести, будто в нашем царстве якобы творятся недостойные дела». Однако и к этому чиновнику русские власти отнеслись «милостиво», велели держать «с честью», пока не поступит ответ от королевы.

Дальнейшие события, как продолжал повествовать Иван Грозный, развивались следующим образом. Вместо ожидаемого царем А. Дженкинсона в Москву из Англии прибыл Томас Рандольф, который «все время говорил о торговом деле». Его едва убедили перейти к волновавшему царя вопросу, согласна ли Елизавета на его предложение и каковы намерения королевы. Не добившись от посланника вразумительного ответа, царь отпустил его восвояси, а с ним и своего посла Андрея Григорьевича Совина. Однако последний вернулся из Англии ни с чем. Ко всему прочему, Совин привез от королевы грамоту «обычную, вроде как проезжую». Царь возмущался: «Такие дела не делаются без клятвы и без обмена послами». Он упрекал королеву: «Ты совсем устранилась от этого дела, а твои бояре вели переговоры с нашим послом только о торговых делах». Наконец, в завершение своего послания царь Иван раскритиковал английские порядки, усматривая в них причину подобного поведения королевы. «Мы думали, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государевой чести и выгодах для государства, — писал русский самодержец, — поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры. Но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести, и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своем девическом звании, как всякая простая девица»^[70]. Заключал свое послание Иван еще более решительно: «И раз так, то мы те дела отставим в сторону. Пусть те мужики, которые пренебрегли нашими государскими головами и государской честью и выгодами для страны, а заботятся о торговых делах, посмотрят, как они будут торговать! А Московское государство пока и без английских товаров не бедно было… Да, и все наши грамоты, которые до сего дня мы давали о торговых делах, мы отныне за грамоты не считаем»^[71].

Вскоре за угрозами царя последовали решительные меры. В 1571 г. Московская торговая компания была лишена права беспошлинной торговли, а также торговли с Востоком. Часть ее имущества конфисковали. В англо-русских отношениях наметилось явное охлаждение. Королева Елизавета пыталась выяснить причину гнева русского царя, высказывая предположение, что, быть может, тому послужил отказ отпустить в Россию нанятых Совиным английских корабельных мастеров, или неоказание «должного почета» самому посланнику? Наконец, королева направила к Ивану так любимого им Дженкинсона. В своей грамоте она утверждала, что посланник «правдиво расскажет» царю, что «никакие купцы не управляют у нас государством и делами, но что мы сами печемся о ведении дел, как приличествует деве и королевне, поставленной пред благим и превысочайшим Богом; и что никакому государю не оказывается более повиновения его подданными, чем нам нашими народами». А далее Елизавета подчеркивала: «Чтобы снискать ваше (царя) благоволение, наши подданные вывозили в ваше государство всякого рода предметы, каких мы не дозволяем вывозить ни к каким иным государям на всем земном шаре… И однако же можем утверждать вам, что многие государи к нам писали, чтобы мы прекратили с вами дружбу, но никакие письма не могли нас убедить, чтобы мы перестали пребывать с вами в дружбе»^[72].

Подействовали ли аргументы королевы, или царь успел сменить гнев на милость, но к тому времени он уже возвратил часть утерянных привилегий англичанам. Впрочем, англичане много все же лишились. Как гласила государева грамота, данная в 1572 г. английскому гостю Савелию Гардту «со товарищи», свободно дозволялось торговать с платежом половинной таможенной пошлины везде в России, кроме Казани и Астрахани, куда ходить им не инако, как с царского повеления»^[73]. Из данной грамоты становилось очевидным, что англичане утратили прежнюю монополию. Впредь они должны были платить пошлины, хотя и в половинном размере, а также примириться с конкурентами — купцами из других стран, прибывавшими торговать на Север, прежде всего, голландцами.

Между тем, не все устраивало царя и в английских купцах, торговавших в Московии. 20 августа 1574 г. Иван направил королеве Елизавете грамоту, в которой сетовал на «неправедное» поведение ее купцов. Он отмечал, что купец Томас Главер «торговал не аглинскою торговлею только, товарищей своих обманывал, которые не по нашему веленью из иных земель торговали, из Францовские и из Немецкие земли ходилися. И сказывал тебе твой толмач Данило, коли он был в нашей отчизне в великом Новгороде, что он от наших думных людей выразумел, что многие люди аглинские с свейским против нас стояли и воевали их… и к нашим недругам приставати почали к Литовскому и Швейскому… И многие неправды в нашем государстве показали… И ты бы вперед к нам гостям своим ходити велела добрым людям, который б один свой торг знал и правду, а не лазучеством чтоб, не воровством жили в нашем государстве и к нашему… недругу не приставали, а жили б и торговали в нашем государстве…по нашей жалованной грамоте… Всякий торговый человек в чужих государствах промышляет торгом, а не лазучит и не ворует А те были твои люди, дошли по своему воровству и лазучеству и до смертной казни»^[74]. Высказав свои упреки королеве, царь не преминул напомнить, что ждет от ее купцов доставки «доспеху и ратного оружия и меди и олова и свинцу и серы горячие на продажу».

Ответ королевы не заставил себя долго ждать. В мае 1575 г. она направила к царю посланника Даниеля Сильвестра с письмом, в котором пыталась оправдать действия своих подданных, проживавших в Московском государстве. «Во-первых, относительно наших купцов вы можете уверить его, что все, что ими было доселе делаемо: вывоз из его государства товаров, запрещенных для продажи, выдача чужих товаров за свои в ущерб его таможен, или продажа товаров в розницу в противность данным привилегиям — не только делалось без нашего ведома или дозволения, но совершенно против нашей воли и желания», — отвергала обвинения в адрес своих купцов королева и далее продолжала в том же духе: «О том же, что наши подданные там торгующие обвиняются в том, что вели себя столь легкомысленно и с таким пренебрежением, что надсмехались над богослужением и вероучением, которые в употреблении у нашего доброго брата и во всей его стране, вы можете сказать, что мы с трудом верим, чтобы кто либо из них столь мало себя уважал, и не думал о том, что там имеет, чтобы решиться подвергать себя очевидной опасности прогневить такого могущественного царя… Но для более полного его удовлетворения в этом отношении… мы повелели., нашим подданным… чтобы… они приложили бы отныне особенное старание, чтобы подобных проступков не было совершаемо». Обратилась королева и к такому щекотливому вопросу, поднятому царем, как участие британцев в военных действиях, направленных против России, на стороне шведов. «Некоторые из наших подданных в последнее время служили королю шведскому в его войнах против него, — признавала Елизавета. Однако то были, на ее взгляд, «немногие из неповинующихся… подданных», которые, заслужив наказание и желая его избегнуть, бежали в чужие края и таким образом служили шведскому королю. «Никто иной с нашего ведома или дозволения не служил и не будет служить королю шведскому или какому либо другому государю против него», заключала королева. Она полагала, что ошибочная информация об участии англичан на стороне шведов произошла из-за того, что в их войске служили 4 тыс. шотландцев, которые проживают в своем королевстве и не подчинены власти английской королевы^[75].

29 января 1576 г. Д. Сильвестр был допущен к царю. В разговоре с английским посланником Иван выразил свое возмущение поведением королевы. «Мы усматриваем в нашей сестре некоторую гордость и желание ее унизить нас перед нею тем, что мы предлагаем в отношении к ней то, что она считает для себя ненужным… Неудовольствие наше состоит в неискренности ответов нашей сестры и в сомнениях и недомолвках, которые они содержат». Далее царь напомнил собеседнику о том, какие выгоды англичане получили от него: «О том как велика была и есть наша милость к купцам — свидетельствуют многоразличные повольности, которыми мы их пожаловали. Мы хорошо поминаем сколь полезны для Англии товары наших стран; в особенности же дозволение нами, чтобы англичане строили дома для делания канатов (что воспрещено всем другим народам), не только прибыльно для купцов, но и весьма выгодно для всего английского государства». Иван Грозный предостерегал, что если не встретит в будущем «в нашей сестре более готовности чем ныне, то все это, а также и все остальные повольности будут у них отняты, и мы эту торговлю передадим венецианцам и германцам, от которых они (англичане) получают большую часть тех товаров, которые нам доставляют. Впрочем, — обещал он, — мы еще подождем для сего от нашей сестры решения — либо полного согласия, либо решительного отказа»^[76].

Летом 1576 г., находясь в Холмогорах, Сильвестр, готовясь к новой царской аудиенции, был убит шаровой молнией. Эту страшную картину описал Джером Горсей: «Портной принес ему (посланнику) новый желтый атласный кафтан…в верхнюю комнату на английский двор, и едва портной успел спуститься вниз, как влетела шаровая молния и убила Сильвестра насмерть. Все сгорело дотла». Царь, услышав о смерти посланника, был поражен и сказал: «Да будет воля Божья!»^[77].

Временное охлаждение в отношениях Англии и России было недолгим. В конце 70-х — начале 80-х годов XVI в. заметно ухудшилось военное положение Московского государства. Шведы вторглись в Новгородскую землю, поляки захватили Полоцк и осадили Великие Луки. Крайняя нужда в боевых припасах — меди, свинце, селитре, сере, порохе — побудила царя возобновить переговоры с англичанами. В 1580 г. Джерому Горсею были вручены царские грамоты к королеве, которые были спрятаны в тайном дне деревянной фляги, наполненной водкой, и подвешенной под гриву лошади. Царь напутствовал Горсея следующими словами: «Я не стану рассказывать тебе секретные сведения, потому что ты должен проходить страны, воюющие с нами… если ты попадешь в руки наших врагов, они могут заставить тебя выдать тайну. То, что нужно передать королеве, моей любезной сестре, содержится во фляге, и, когда ты прибудешь в безопасное место, ее можно будет открыть»^[78].

Свою миссию Горсей исполнил быстро. В обратный путь его сопровождали тринадцать больших кораблей, которые везли заказанные царем товары: медь, свинец, порох, селитру. За все это, как свидетельствовал Горсей, было заплачено «чистой монетой».

Между тем, англичане не оставляли надежды открыть северный путь в страны Дальнего Востока. В 1580 г. Московская компания снарядила очередную экспедицию под руководством своих агентов Артура Пэта и Чарльза Джекмена. Как гласила инструкция, составленная эсквайром Ричардом Хаклюйтом, ее целью было открытие северо-восточного пролива, а также новых стран. От участников экспедиции требовалось обследовать острова, расположенные на северо-востоке, которые можно было бы использовать «в качестве пристанища, а также для других важных целей»; выяснить, кому принадлежат эти территории — дикарям или цивилизованным государям; наконец, отыскать «какой-нибудь небольшой островок», где можно было бы «в безопасности обосноваться — строить укрепления и склады», откуда «в надлежащее время питать эти языческие народы нашими товарами, не закармливая их до отвала и не рискуя, чтобы весь наш товарный фонд был поглощен в кишках этой страны»^[79]. Как видно из указанной инструкции, движущими мотивами английских «путешественников-купцов» являлись отнюдь не научные, или гуманитарные цели. Здесь явно просматривалась агрессивная политика властей Англии, направленная на колонизацию новых, в том числе русских, территорий. Аналогичного мнения придерживались ученые Ф. Мартенс, Н. Т. Накашидзе, а также современный исследователь С. Ю. Порохов^[80].

Англичане более всего были озабочены поисками новых рынков сбыта, а потому в инструкции компании было немало статей, посвященных торговле. «Наблюдайте… лавки и товарные склады, какими они наполнены товарами и цены на последние. Осматривайте их рынки и все, что туда привозят», — инструктировал своих агентов Р. Хаклюйт. Прежде, чем предлагать свои товары, он советовал английским купцам выяснить, какие из них имеются в чужой стране, «ибо если вы привезете туда бархат, тафту, пряности или такой товар, который вы сами желаете привезти на родину, то не продавайте своих товаров по дорогой цене, иначе нам потом придется покупать тамошние товары не так дешево, как вы бы хотели»^[81].

Какие же товары интересовали англичан в землях «туземцев» — читай русских? Это, прежде всего, мачтовый лес, деготь, смола, пенька и все «другие предметы для флота». Англичане проявляли интерес также к красильному производству в нашей стране, расценивая его как «прекрасное». Купцам предлагалось привезти образцы красок и материалов, тем самым оказав «великую услугу» Англии, выделывавшей различные ткани.

Обширен список товаров, которые английским купцам рекомендовалось сбывать в новых землях. Всевозможные ткани и сукна, шляпы из тафты и ночные колпаки, шелковые вязаные чулки и подвязки, перчатки вязаные и кожаные, пояса и шнурки, бархатные башмаки и туфли, оловянная посуда (бутылки, фляжки, ложки), стекло английское и венецианское, зеркала, часы и очки, гребни из слоновой кости и роговые, белье, ножи в ножнах, иголки и пуговицы, ларцы-шкатулки с весами для взвешивания золота и золотые монеты, замки, ключи, пружины, болты, засовы и еще многое другое. Следует отметить, что при реализации перечисленных товаров англичане проявляли заботу не только о прибылях купечества, но и о производителях всей этой продукции. «Если можно обеспечить их (товаров) сбыт, то мы засадим наших подданных за работу. На это вы должны обратить большое внимание, — предлагалось агентам компании, — ибо найти широкий сбыт для всего, что вырабатывается в нашем государстве, имеет более цены для нашего народа — оставляя в стороне купеческие прибыли, — чем… все богадельни Англии»^[82]. Не ограничиваясь общими рекомендациями, Компания давала своим агентам конкретные указания, какие товары и почему следует реализовывать в первую очередь. «Захватите клея: у нас его много, и мы нуждаемся в сбыте», выясните, какой сбыт может иметь мыло, шафран, водка, чтобы занять их производством как можно больше «бедного люда, чем облегчится его положение»; «сбыт ниток может дать работу нашим соотечественникам»; «выясните вопрос о сбыте медных шпор и колокольчиков для соколов, так как это может дать людям работу у нас». Кроме того, рекомендовалось сбывать свинец, железо, железную и медную проволоку, серу, сурьму. В отношении последнего товара англичане были особенно щедры: «Мы можем нагрузить ею (сурьмой) целые флоты, а сами совершенно не употребляем ее, за исключением незначительного количества при литье колоколов и некоторого количества, употребляемого алхимиками»^[83].

Реализация столь обширного и разнообразного товара, естественно, требовала от англичан выработки особой стратегии и тактики в коммерческих предприятиях. Инструкция Общества купцов-предпринимателей содержала раздел, посвященный правилам поведения в отношении тех влиятельных лиц, которые могли оказать содействие англичанам в их торговле. «Если вы приедете… не к дикарям, то следует, прежде всего, зажечь под люками самые нежные ароматы, дабы сделать место угощения приятным к приезду гостей», — советовали агентам. Приняв на корабле «самых высоких и знатных лиц», надлежит их щедро угостить: мармеладом, конфетами, винными ягодами, изюмом, фруктами, вареньем, орехами, оливками («дабы вкуснее показалось вино»), крепким вином, нежным оливковым маслом, бисквитами и пр. Гостей полагалось одаривать небольшими подарками: «мармеладом в маленьких коробках и маленькими флаконами нежных духов». Затем следовало продемонстрировать карту Англии, раскрашенную в яркие цвета. Хаклюйт рекомендовал выбрать карту «самого большого размера». Чтобы произвести должное впечатление на гостей, следовало представить также большой план Лондона с изображением множества судов на Темзе. Это нужно для того, уверял Хаклюйт, «чтобы еще больше выставить напоказ большие размеры вашей торговли товарами». Демонстрируемые гостям образцы товаров надлежало предъявлять «только безукоризненного качества», чтобы расположить к себе потенциальных покупателей, поскольку «фальшивый и обманный товар навлечет пренебрежение и вселит дурное мнение не только о вас, но и о ваших товарах», — говорилось в инструкции^[84].

Между тем, инструкция Хаклюйта не исчерпывалась рекомендациями исключительно по коммерческой части. Англичане были озабочены поисками новых территорий, которые можно было бы превратить в свои колонии. «Если на протяжении Новой Земли можно найти умеренный климат, землю, производящую лес, пресную воду, посевы и траву, и море, в котором водятся рыбы, — сообщалось в инструкции, — то мы можем селить на этом материке излишки нашего народа, как это делают португальцы в Бразилии. Эти переселенцы при нашей рыбной ловле и при наших путешествиях в Китай будут снабжать нас своими произведениями, питать и давать пристанище»^[85].

Помимо прочего, англичане подумывали и о том, чтобы самим заняться разработкой полезных ископаемых на новых землях: «Если вы… найдете большие леса, заметьте, какие растут в них деревья, чтобы мы могли знать, пригодны ли они для гонки смолы и дегтя, для выделки мачт, для мелких поделок, для деревообделочных работ, для бочарного дела, для кораблестроения или для стройки домов, ибо в таком случае если местные люди не пользуются лесами, то мы… могли бы начать их разрабатывать»^[86].

Англичане дотошно собирали информацию о тех землях, которые намеривались колонизировать. Агентам компании рекомендовалось привезти образцы фруктов, семена груш и яблок, неизвестных трав, цветов и плодов. Их просили захватить карту страны, а также «какую-нибудь старую печатную книгу, чтобы узнать, правда ли, как некоторые пишут, что там умели печатать раньше, чем это изобретено в Европе». Наконец, Хаклюйт просил привезти при случае «из Камбалу, или другого цивилизованного города какого-нибудь молодого человека, хотя бы оставив одного из ваших людей заложником вместо него»^[87]. Как видно, англичане надеялись получить соответствующую информацию о новой стране у кого-либо из ее жителей.

Отнюдь не коммерческие интересы прослеживаются в разделе инструкции Хаклюйта, посвященном сбору разведданных о состоянии морских и сухопутных сил тех «цивилизованных стран», которые возникнут на пути англичан. «Обратите особенное внимание на тамошний флот, отмечайте силу и величину их судов и способ их постройки, паруса, снасти, якоря и все их устройство, артиллерию, вооружение и военные припасы, — отмечалось в инструкции. — Замечайте силу стен и укреплений тамошних городов, их устройство и расположение, есть ли у них пушки, какой порох они употребляют и далеко ли стреляют. Отмечайте их вооружение. Какие у них мечи? Какие копья, алебарды и секиры? Какая у них тяжелая и легкая кавалерия?… Полностью соберите сведения обо всех морских и сухопутных силах страны»^[88]. Как видно, англичане готовились к колонизации северо-восточных территорий основательно. Опасаясь конкуренции со стороны других морских держав, Московская компания обязала всех участников экспедиции «присягнуть в том, что они о подобных вещах будут молчать, чтобы другие государи не могли бы предупредить нас в этом деле»^[89].

Таким образом, как показывает инструкция Хаклюйта, под видом поисков новых торговых путей в страны Востока, англичане на деле целенаправленно и основательно готовились к проведению политики колонизации новых территорий на Северо-востоке. Не исключено, что в сферу их интересов могла попасть и северная, еще недостаточно освоенная часть Российского государства. Поскольку экспедиция Р. Ченслера убедилась в существовании довольно крепкого Московского государства, влияние которого простиралось также на Север материка, англичанам пришлось ограничиться с ним торговыми отношениями. Однако они не отказались окончательно от своих планов колонизации Русского Севера, а лишь на время отложили подобный проект, выжидая удобного момента для его осуществления. И такой момент наступил в период Смуты, о чем подробнее мы поговорим в соответствующей главе.

2. Несостоявшийся брак Ивана Грозного с английской леди

Весной 1582 г. по указу царя в Англию снарядили посольство дворянина Федора Писемского с целью переговоров о возможном браке Ивана IV с племянницей королевы Елизаветы. Как мы помним, первые попытки породниться с англичанами через династический брак царь Иван уже предпринимал. К слову сказать, проблема его сватовства к королеве Елизавете до настоящего времени принадлежит к числу дискуссионных. Так, известный ученый XIX в. Д. Цветаев утверждал, что сведения о намерении Грозного жениться на английской королеве не достоверны, а потому не заслуживают внимания^[90]. Между тем, сами англичане полагали, что подобный план у царя имелся. Дж. Горсей свидетельствовал: царь Иван расспрашивал «сколько лет королеве Елизавете, насколько успешно могло бы быть его сватовство к ней. И хотя он имел причины сомневаться в успехе… так как… королева отказывала в сватовстве многим королям и великим князьям, однако он не терял надежды, считая себя выше других государей по личным качествам, мудрости, богатству и величию. Он решился на эту попытку». К тому же, один из придворных англичанин Э. Бомелиус заверял царя, что «королева Англии молода, и что для него вполне возможно жениться»^[91]. О матримониальных прожектах Грозного упоминал также придворный врач царя Алексея Михайловича Романова — Сэмюэль Коллинс, утверждавший, что царь Иван «очень желал жениться на королеве Елизавете»^[92]. Как бы то ни было, но более убедительными представляются все же проекты Грозного относительно женитьбы не на английской королеве, а на ее родственнице — Мэри Гастингс.

Надо сказать, что первые попытки представителей русской знати породниться с иностранными монархами были предприняты еще в XI веке. Так, дочь Ярослава Мудрого Анастасия в 1046 г. вышла замуж за короля Венгрии Эндре I, а княжна Анна Ярославна стала супругой французского короля Генриха I^[93]. Наконец, дед Грозного Иван III вторым браком был женат на византийской царевне Софье Палеолог, а их сын Василий — отец Грозного — женился на юной «литвинке», княжне Елене Глинской. Таким образом, сватовство русского царя к английской королеве не могло быть чем-то сверхъестественным. Не случайно посланник Ф. Писемский в беседе с королевой пояснял: «Государи наши дают свои дочери за государей и государских детей». При этом он ссылался на пример дочери Ивана III — Елены, выданной в 1495 г. замуж за будущего польского короля Александра^[94].

Что касается самого ИванаГрозного, то он предпринимал попытки женитьбы на иностранной аристократке еще задолго до своего сватовства к английской королеве. «В царской семье браки были делом не частного, а политического характера, они подчинялись династическим целям, — писал современный историк Р. Г. Скрынников. — Московская дипломатия затеяла большую политическую игру в связи с женитьбой Ивана IV до того, как он достиг брачного возраста». Поначалу бояре надеялись сосватать для Ивана польскую принцессу, но сия затея по ряду причин не увенчалась успехом, а потому 16-летний Великий князь объявил о своем решении сыскать невесту в родной земле. Бояре и окольничие разъехались по стране в поисках подходящей партии. «Всем дворянам, имевшим дочерей от 12 лет, повелевалось под страхом великой опалы и даже казни везти таковых на смотрины»^[95]. Избранницей царя стала дочь окольничего Романа Юрьевича Захарьина — Анастасия. Этот брак, продлившийся 13 лет, принес царю двух сыновей — Ивана и Федора. Как бы то не казалось удивительным, но после смерти царицы Грозный надумал жениться на католичке — дочери Сигизмунда I Польского — Екатерине. По словам Д. Цветаева, царь «продолжал домогаться ее даже по выходе ее замуж за финляндского герцога, потом шведского короля Иоанна… пока ее муж с позором не выслал из Стокгольма не впору приехавших туда русских послов — сватов»^[96]. В результате Иван скоропалительно женился на дочери кабардинского князя — княжне Кученей. Новая царица прожила недолго. После ее смерти царь провел «смотр» невест. 1500 юных дворянок и боярышень предстали пред светлы очи 40-летнего жениха. По совету верного слуги Малюты Скуратова свой выбор Иван остановил на Марфе Собакиной. Однако вскоре после свадьбы юная царица скончалась. Последующие супруги царя — Анна Колотовская и Анна Васильчикова очень быстро разонравились немолодому сластолюбцу, а потому были сосланы в монастырь. Шестой, и, как говорят, самой любимой женой Ивана стала вдова дьяка Василиса Мелентьева. Однако за три года до своей смерти царь, в нарушение всех церковных канонов, женился в седьмой раз. Свой выбор он остановил на «дворовой» — Марии Нагой. Таким образом, ко времени сватовства к английской аристократке царь был женат, хотя сам к последнему браку относился несерьезно и «готов был пожертвовать последней женой ради руки английской принцессы»^[97].

Чтобы избежать возможных кривотолков по поводу двух последних жен Грозного, Писемскому наказали отвечать на вопросы следующим образом: «Государь наш по многим государствам посылал, чтоб ему… по себе приискать невесту, да не случилось; и государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь, не по себе, и будет королевнина племянница дородна и того великого дела достойна, государь наш царь, свою оставя, сговорит за королевнину племянницу»^[98]. Избранницей царя Ивана должна была стать дочь графа Гантингтона — леди Мэри Гастингс. Послу поручили узнать, как о ней самой, так и о ее родственниках как можно больше, а также добиться встречи с самой избранницей.

16 сентября 1582 г. московское посольство высадилось на английский берег. В Лондоне послам был оказан торжественный прием. Горсей свидетельствовал, что их приняли «с почетом». 18 января 1583 г. Писемский получил аудиенцию у королевы, вручил ей верительные грамоты и передал просьбу Грозного показать свою племянницу, а также «написать ее персону для передачи государю». Королева на это отвечала: «Любя брата своего, вашего государя, рада с ним быть в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит девиц красивых, а мою племянницу едва ли полюбит; совестно мне также и велеть писать ее портрет и послать его к государю: лежала она в оспе, от болезни не оправилась, лицо у нее теперь красное»^[99]. Создавалось впечатление, что Елизавета искала предлог, чтобы не показывать племянницу русским посланникам. Однако Писемский настаивал, и тогда королева пообещала устроить встречу «сватов» с «невестой» после ее выздоровления.

17 мая Писемский был приглашен в дом канцлера Бромлея, чтобы там повидать «невесту». Примечательно, что сцену «смотрин» английские и русские источники описывали по-разному. Горсей рассказывал: «Королева приказала представить им (послам) возможность увидеть леди, которая в сопровождении назначенного числа знатных дам и девушек, а также молодых придворных явилась перед послом в саду Йоркского дворца. У нее был величественный вид. Посол в сопровождении свиты из знати и других лиц был приведен к ней, поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, отбежал назад, не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он сказал… что для него достаточно лишь взглянуть на этого ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее ангельскую наружность, сложение и необыкновенную красоту. Впоследствии ее близкие друзья при дворе прозвали ее царицей Московии»^[100].

Между тем, Ф. Писемский в своем дневнике изображал «невесту» не столь восторженно: «Княжна Хунтинского Мария Хантис ростом высока, тонка, лицом бела, глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, на руках пальцы тонкие и долгие». О «приятности» и красоте Мэри Гастингс, как мы видим, посол не обмолвился ни словом, из чего Цветаев делал вывод о «неправдоподобности рассказа Горсея»^[101].

Как бы то ни было, но вскоре послы получили портрет Мэри Гастингс, после чего отправились на родину. С ними ехал новый английский посланник Джером Боус, который, по мнению Горсея, «не имел никаких других достоинств, кроме представительной внешности»^[102]. Боус вез с собой письмо Елизаветы, датированное маем 1583 г. В нем говорилось о том, что королева поручила своим советникам «войти в рассуждение» по вопросу о «союзе оборонительном и наступательном». Затем она обращалась к вопросу торговли, выражая надежду, что торговли ее подданных «во всех без изъятия пристанях Двины, а также во всех частях северного ее прибрежья… будет слишком исключительно присвоена обществу наших купцов, ведущих торги с этой частью владений царя». При этом Елизавета подчеркивала: «Мы просим лишь то, что им уже даровано сказанному обществу, в уважение больших издержек, понесенных оными при открытии этой торговли. Мы надеемся, что царь примет таковую нашу просьбу в уважение, окажет такую милость нашим подданным, чтобы их льготы в этом отношении не уменьшились, но напротив получили подтверждение, как того требует доброе между нами согласие». Королева сетовала, что в последние годы ее купцы «подверглись некоторым утеснениям и особенно некоторым сборам, а именно: в первый год — 1000 рублей, а в последние года — 500 рублей ежегодного налога в противность всем их привилегиям». Подобное положение вещей явно не устраивало Елизавету и она поручила посланнику принять на себя «ходатайство об уничтожении таковых новых налогов». Далее королева подтверждала свое обещание принять царя в Англии, если ему понадобится политическое убежище. Она также просила посланника узнать у царя его мнение по поводу посредничества Англии в урегулировании отношений Московии со Швецией.

Высказав царю таким образом свое мнение «о дружественном договоре», королева обратилась к просьбе царя, с которой он обратился к ней через посланника относительно брака. Елизавета настоятельно рекомендовала Боусу сделать все возможное, чтобы отклонить данную просьбу царя. Она советовала посланнику поставить в известность Ивана о том, что «предложенная девица впала в такое расстройство здоровья, что остается мало надежды на возвращение ей сил, потребных для царского сана, особенно в виду продолжительного и трудного путешествия, которое бы ей пришлось совершить, если бы, по донесению посланника и по рассмотрению ее портрета, царь захотел бы продолжать это дело». Далее королева совершенно откровенно заявляла: «Нам угодно, чтобы вы употребили лучшие, какие можно доводы к отвращению его от этого намерения, представили бы ему слабосилие девицы даже в самом здоровом ее положении и другие затруднения, которых можно ожидать со стороны девицы и ее родственников: они едва ли согласятся на столь дальнюю взаимную разлуку»^[103].

Ничего не подозревая о столь неудачном завершении переговоров, царь распорядился о достойной встрече английского посланника. «У самой Москвы он был с большим почетом встречен князем Иваном Сицким с 300 хорошо снаряженными верховыми, которые сопровождали сэра Боуса до места его поселения, — рассказывал Горсей. — Царский дьяк Савелий Фролов был послан царем поздравить посла с благополучным прибытием, неся ему на ужин множество мясных блюд и обещая хорошее содержание». Через два дня царь назначил послу аудиенцию в Кремле. В этот день, продолжал Горсей, «улицы заполнились народом и тысячи стрельцов, в красных, желтых и голубых одеждах, выстроенных в ряды… верхом с блестящими самопалами и пищалями в руках, стояли на всем пути от его двери до дворца царя. Князь Иван Сицкий в богатом наряде, верхом на прекрасной лошади, богато убранной и украшенной, выехал в сопровождении 300 всадников из дворян, перед ним вели прекрасного жеребца, также богато убранного, предназначенного для посла». Однако Боус был недоволен тем, что его конь был хуже, чем у князя, и отправился в путь пешком, сопровождаемый слугами, одетыми в ливреи. Каждый из них нес королевские дары, в основном серебряные блюда. Наконец, достигли царского дворца. «Переходы, крыльцо и комнаты, через которые вели Боуса, были заполнены купцами и дворянами в золототканых одеждах. В палату, где сидел царь, вначале вошли слуги посла с подарками и разместились по одну сторону. Царь сидел в полном своем величии, в богатой одежде… по обе стороны царя стояли четверо молодых слуг из знати, называемых «рынды», в блестящих кафтанах из серебряной парчи с четырьмя серебряными топориками. Наследник и другие великие князья и прочие знатнейшие из вельмож сидели вокруг него. Царь встал, посол сделал свои поклоны, произнес речь, предъявил письма королевы. Принимая их, царь снял свою шапку, осведомился о здоровье своей сестры королевы Елизаветы»^[104]. После завершения торжественной аудиенции посланнику к обеду на дом доставили две сотни мясных блюд.

В последующие дни, как отмечал Горсей, «состоялось несколько секретных и несколько торжественных встреч и бесед». С русской стороны в переговорах участвовали представители царской администрации: бояре Никита Юрьев и Богдан Бельский, а также дьяк Андрей Щелкалов. По мнению Боуса, все они были противниками англичан. Во время переговоров в 1583–1584 гг. обсуждался широкий круг вопросов: возможность заключения военного союза двух государств, торговая монополия для английского купечества, а также условия брачного договора. Очень быстро переговоры зашли в тупик. Ни одна из сторон не шла на уступки. Добившись личной встречи с царем, Боус в ответе на вопрос о «невесте», поначалу хитрил, изворачивался, наконец, заявил, что «королевина племянница» и больна, и «лицом некрасива», а есть «у королевны девиц с десять ближе ей в родстве». Когда же Грозный потребовал назвать их имена, посол отвечал: «Мне о том наказа нет, чтобы называть их имена». Неуступчивость Боуса привела к тому, что царь даже усомнился, имел ли тот вообще полномочия посла.

Между тем, вскоре настроение царя переменилось, и переговоры с Боусом возобновились. Как отмечал Горсей, «было достигнуто согласие относительно счетов между чиновниками царя и компанией купцов, все их жалобы были услышаны, обиды возмещены, им были пожалованы привилегии и подарки». Царь даже обещал, если его женитьба с родственницей королевы устроится, «закрепить за ее потомством наследование короны»^[105]. По поводу последнего условия предполагаемого брака автор перевода книги Дж. Горсея А. А. Севостьянова отмечала следующее: «По свидетельству Писемского, английская королева всерьез интересовалась правами возможного наследника от предполагаемого брака царя и М. Гастингс». Однако на последней аудиенции Боусу разъяснили, что царь намеревался выделить возможному наследнику всего лишь «обычный удел», не пересматривая вопроса о наследовании престола^[106].

Между тем, слухи о предполагаемой женитьбе Грозного на англичанке и, как следствие этого — возможного изменения престолонаследия, не на шутку встревожили придворных царя. «Князья и бояре, особенно ближайшее окружение жены царевича — семья Годуновых, были сильно обижены и оскорблены этим, изыскивали секретные средства и устраивали заговоры с целью уничтожить эти намерения и опровергнуть все подписанные соглашения», — свидетельствовал Горсей^[107]. Вскоре против царя образовался заговор, жертвою которого стал он сам. 18 марта 1584 г. Иван Грозный в возрасте 53 лет внезапно скончался. Версию насильственной смерти царя не исключали многие ученые. К примеру, историк В. И. Корецкий утверждал: в заговоре против Грозного участвовали Борис Годунов, Богдан Бельский и лейб-медик царя голландец Иоганн Эйлоф, приготовивший питье с ядом. Когда яд начал действовать, царь «вдруг ослабел и повалился навзничь». Далее, как сообщал Горсей, «произошло большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие — в аптеку… а также за его духовником и лекарями. Тем временем он был удушен и окоченел»^[108]. Кореций полагал, что душили Грозного Годунов и Бельский^[109]. Журналист В. Манягин утверждает: «Версия о том, что Грозный царь был отравлен, стала в народе одной из основных практически сразу после его смерти… О ней писали и русские, и иноземные современники царя»^[110].

Сторонник версии насильственной смерти Грозного современный историк А. Б. Соколов отмечал: «Разумеется, недовольство деспотическим правлением Ивана Грозного зрело давно: в обстановке террора никто из приближенных ко двору не мог быть спокоен за свою жизнь, страна опустошена войнами и опричниной, обезлюдели многие города, крестьянство накануне полного закрепощения было близко к взрыву борьбы. И все же именно английские дела, политическая борьба вокруг посольства Боуса, временный успех посла могли стать непосредственным поводом для заговора»^[111]. Так стремление Грозного породниться с королевским домом Англии завершилось трагедией для самого русского царя.

Когда Боус явился ко двору, Андрей Щелкалов встретил его словами: «Ваш английский царь умер!», после чего приставил к послу охрану. Дом Боуса оцепили, и более двух месяцев посла содержали под стражей. «Со мной так неимоверно обращались, — вспоминал позднее посланник, — что если кому из моих слуг… случалось выглянуть в одно из окон, караульные, приставленные ко мне, закидывали их комьями грязи и того, что лежит на улицах»^[112]. Боус «дрожал, ежечасно ожидая смерти и конфискации имущества… Он был лишен всего того изобилия, которое ему досталось ранее». Бояре не уставали ругать Боуса, восклицая, что он «достоин смерти»^[113]. Впоследствии Боус изложил свои жалобы в письме королеве самым подробным образом. Он писал, что после приезда в Москву оставался пять недель, прежде чем царь обратил на него «какое-либо внимание». Все это время посланник и его сопровождавшие лица «жили на счет Ее Величества». «В конце пяти недель приехал ко мне от царя дворянин: он был клеврет канцлера Щелкалова… он вел себя чрезвычайно надменно и обходился со мной весьма дурно… Этот человек был моим проводником при плавании… по рекам. Все это время он меня кормил весьма дурными припасами» и предпринимал попытки утопить лодку, в которой посланник помещался. Царь «хотел также заставить всех моих слуг сесть обедать за одним столом со мною; когда я решительно воспротивился этому и отказался обедать на таких условиях, то он приказал посадить за стол ничтожных дворян…Однажды, между прочими речами, сказал мне: «Я не считаю твою государыню королевну за равную мне: есть государи лучше ее, есть и хуже». — Когда я ответил на это как, по моему мнению, следовало, он в исступлении отвечал мне, что велит меня выкинуть за дверь и велел идти домой».

Особенно возмущался Боус поведением ближайших советников царя А. Щелкалова и Н. Романова. «Щелкалов, предполагая, что я не пользовался всем полномочием, которым я был облечен по моему наказу, сказал, что меня стоит высечь», — продолжал свою исповедь посланник. — «Никита Романов и он были на стороне голландцев и, следовательно, враждебны как посольству Ее Величества, так и всем добрым намерениям их государя в отношении к нашему народу. Они следующим обидным образом выразились обо мне моему толмачу: один сказал, что я собираю объедки своей кухни и отпускаемые мне кормовые деньги, чтобы везти их с собою в Англию, а другой прибавил, что я хочу нажиться шкурами отпускаемых мне от царя баранов»^[114].

Примечательно, что и встретившись с новым царем — сыном Ивана Грозного Феодором, посланник повел себя довольно странно. «Когда я пришел пред очи царя, он сказал мне очень короткую речь, смысл ее был почти таков: что он желает такого же союза дружбы с Ее Величеством, каков был у его отца и что он предлагает мне ко времени моего отправления грамоту для вручения Ее Величеству», — вспоминал посланник, а далее утверждал: «Я знал, что в грамоте не содержалось ничего важного и не жаловалось ничего из предметов, для которых я приехал; поэтому я отказался от нее. Но как они настоятельно требовали, чтобы я ее взял и как я опасался их поступков в случае, если я буду продолжать от нее отказываться, я согласился ее принять пока не найду более удобного случая от нее избавиться»^[115]. Остается неясным, каким образом содержание царской грамоты стало известно английскому посланнику, и почему он так упорно стремился от нее избавиться? Как бы то ни было, наконец, благодаря заступничеству Бориса Годунова, посол был отпущен на родину. Горсей помог своему соотечественнику быстро собраться, изыскав средства «достать ему тридцать телег для его багажа и слуг, и как можно больше прогонных лошадей».

Покидая Москву, Боус не переставал возмущаться оказанным ему приемом. По распоряжению Никиты Романова и Андрея Щелкалова, которые, сетовал посланник, «считали себя царями, мне, в оскорбление, были возвращены дары, которые я дал покойному царю: только из них недоставало лука-самострела. Эти вещи были мне присланы с каким-то жалким подьячим и другими — полагаю скоморохами… А вместо самострела, про который подьячим сказано, что он взят царем, мне прислали три сорока шкур: называли их соболями, но Бог знает, что это была за дрянь. Гнушаюсь тем, что мне возвращены мои подарки. В десять раз более гнушаюсь предложением такого подарка посланнику королевны Английской — хоть бы и мне — а потому возвращаю его тем двум дрянным царям, которые его прислали». Разгневанный посланник полагал, что царь Феодор «найдет благоразумным приказать срубить им (его обидчикам) головы с плеч»^[116].

Что же так взволновало правящую элиту Московского государства? Чем особенно провинился перед ней английский посланник? Своей несговорчивостью, требованиями новых преференций для купечества? Ходатайством о новой «заморской партии» для царя? Но ведь он, напротив, делал все, чтобы отвратить московского государя от подобной затеи! Нам представляется, что Боус сам стал объектом гнева придворной русской элиты как представитель той нации, к которой питал симпатии Грозный. Ведь не случайно, Андрей Щелкалов окрестил Ивана «английским царем». Особые отношения царя с английским двором давали повод приближенным обвинять его в «западничестве».

3. «Западничество» и «англомания» русского царя

Известный историк М. А. Алпатов отмечал: «западничеством» Грозный заметно превосходил свое боярское окружение», являясь сторонником «западного варианта» внешней политики России — прокладывая дорогу на Запад через Балтику^[117]. В чем же конкретно проявлялось «западничество» Ивана Грозного?

Задолго до правления Грозного Московское государство уже завязало сношения с Западом, хотя эти отношения, на взгляд академика С. Ф. Платонова, ограничивались потребностями политики и торговли, еще не разрастаясь в общую культурную связь^[118]. После женитьбы великого князя Ивана III на племяннице византийского императора Софье Палеолог в 1472 г. в Москве появилось довольно много иностранцев. Воспитывавшаяся в Италии и прославившаяся своей образованностью Софья Палеолог прибыла в Москву в сопровождении «целой толпы итальянских медиков, архитекторов и мастеров»^[119]. По замечанию современника С. Герберштейна, Софья была женщиной необыкновенно хитрой и имевшей большое влияние на своего супруга. Между тем, как полагал В. О. Ключевский, это влияние распространялось лишь на декоративную обстановку, закулисную жизнь московского двора, придворные интриги и личные отношения, но никак не на политические дела^[120]. Как бы то ни было, но позднее, в XVI веке, бояре станут приписывать Софье все «неприятные нововведения», которые с той поры появились при московском дворе, связывая все это с прибытием в страну иностранцев. Возможно, одну из причин тому православные усматривали в стремлении католической церкви усилить свое влияние на Руси с помощью своих посредников. Одной из них оказалась Софья Палеолог.

Заметим, что за внешним видом благостной картины сближения Московии с Западом через брак царя с византийской царевной просматривались иные, более серьезные мотивы: стремление римских католиков добиться заключения унии с православной церковью. Дело обстояло следующим образом. После падения Константинополя в 1460 г. византийский царь Дмитрий Палеолог был пленен, а его дочь отправлена в турецкий гарем. Иначе сложилась судьба его брата Фомы, который сумел бежать на остров Корфу под защиту Венецианской республики. 16 ноября того же года он оказался в Риме, где его ожидал радушный прием. Папа и коллегия кардиналов назначили Фоме Палеологу ежегодный «пансион» в размере 6 тысяч дукатов, а также в знак особой чести преподнесли золотую розу. Дочь Фомы Софья вместе с братьями была отдана на обучение католикам в Риме. Она воспитывалась по плану, составленному кардиналом Виссарионом^[121]. Очевидно, что царевна с юных лет оказалась под влиянием католической церкви, что и позволило в дальнейшем Папе ее использовать в своих, далеко идущих целях.

По достижении брачного возраста к Софье Палеолог зачастили сваты: от короля Кипра Иакова II, короля Франции, герцога Миланского. Наконец, зимой 1469 г. прибыли сваты от великого князя Ивана III. На взгляд историка Ф. Успенского, сама мысль о браке Софьи с русским государем первоначально зародилась у ее наставника, одного из кандидатов на папский престол, кардинала римской церкви грека Виссариона. Сам он узнал о Московии и обычаях нашей страны от бывшего митрополита московского Исидора, бежавшего из России за подписание актов Флорентийского собора. Неудивительно, что наставник Софьи особенно пристально следил за матримониальным прожектом. 23 апреля 1472 г. вопрос о заключении брака был вынесен на обсуждение Совета кардиналов. Вскоре Совет огласил свой вердикт: брак одобрить, церемонию обручения торжественно совершить в присутствии прелатов в Ватикане в базилике апостолов Петра и Павла.

25 мая русские послы были приглашены в «секретную консисторию», где поднесли Папе грамоту с золотой печатью и вручили дары — шубу и 70 соболей. В ответ Папа, поблагодарив за подарки, похвалил великого князя «за его приверженность к христианству», «за недопущение подчинения по делам веры константинопольскому патриарху, назначаемому султаном», а также за предложение «сочетаться браком с христианкой, воспитанной при апостольском престоле». Кроме прочего, Папа высказал свое удовлетворение по поводу «изъявления почтения римскому первосвященнику», полагая, что у православных это тождественно «признанию полного послушания»^[122].

Церемония обручения Софьи с Иваном III состоялась 1 июня 1472 г. в знаменитом соборе св. Петра в Ватикане, о чем поведал современник Жак Воллатерран. Он подчеркивал, что невесту при церемонии сопровождали «знаменитейшие дамы», в том числе королева боснийская Екатерина, Клариса Орсини, мать Лаврентия Медичи, знатные римлянки, жительницы Флоренции и Сиены, а также «представительницы кардинальских родов». Что касается жениха, то он на церемонии обручения отсутствовал: его интересы представлял русский посланник. Обряд совершал епископ. Во время церемонии случилась небольшая заминка: представители жениха не принесли с собой обручальных колец. И хотя церемония обручения была доведена до конца, на следующий день Папа высказал в сенате сожаление по поводу того, что обряд был совершен «не совсем законно».

Спустя три недели невеста отправилась к жениху в Московию. Примечательно, что ее «вояж» оплачивался из казны Ватикана: Софье на дорожные расходы было выделено 5400 дукатов. Кроме того, в сопровождение ей отрядили епископа Антония Бонумбре. С собой невеста везла рекомендательные письма от своего наставника кардинала Виссариона, а также от самого Папы. Ф. Успенский отмечал этот факт: «Расположение Папы к будущей княгине московской усматривается в особенности из теплых писем, которыми он рекомендует ее государям, через земли которых лежал ее путь». Немудрено, что Софья Палеолог в Сиене, Болонье и других городах Италии встречала торжественный прием. Одна из летописей Болоньи сохранила описание внешнего вида царевны: «Софья была невысокого роста и имела около 24 лет, глаза ее блистали, как искры, белизна ее кожи свидетельствовала о знатном происхождении. Она показывалась на публике, одетая в пурпуровое платье и в парчовой мантии, подбитой горностаем. На голове ее была повязка, блистающая золотом и жемчугом. Взоры всех привлекал один драгоценный камень в виде застежки на левом плече. Самые знатные молодые люди составляли ее свиту, спорили за честь держать узду ее лошади»^[123].

Какие же цели преследовал Папа Римский, освящая брак Софьи Палеолог с русским царем? Один из исследователей этого брака отец Пирлинг в 1887 г. пришел к выводу о том, что поскольку московская царица считалась законной наследницей восточной империи, это позволяло папским послам «приглашать царей идти на Константинополь для завоевания древнего наследства». Однако не только желание «загребать жар чужими (читай — русскими) руками» двигало приверженцами римско-католической церкви, столь откровенно пекущимися о брачном союзе своей воспитанницы с православным государем. Более всего их заботила идея объединения церквей. Не случайно Виссарион и Исидор, которые способствовали браку Софьи с Иваном III, получили в одно время сан кардинала. Как признавал Ф. Успенский, «римская церковь выразила этим свою признательность обоим… за их горячее участие в деле соединения церквей», тем более, что они сами являлись «поборниками этой идеи»^[124].

Однако замыслам Папы Римского и его кардиналам, судя по дальнейшим событиям, не суждено было сбыться. Напрасно «строгий блюститель старины» митрополит Филипп переживал, когда узнал, что сопровождавший Софью легат Папы собирается вступить в Москву «с преднесением латинского креста». Напрасно бояре и придворные возмущались новыми порядками, заведенными царицей, в том числе привычкой царя «обсуждать важные дела не в думе, а у себя в спальне». Влияние Софьи на изменение московских порядков не повергло религиозных устоев. Более того, оказавшись в Московии, Софья не только не попыталась возобновить сношения с Ватиканом, но стала принимать благословение православного духовенства, посещать храмы и прикладываться к иконам. Так планы католиков добиться объединения церквей через брак Софьи с русским государем потерпели фиаско, хотя это не остановило католическую церковь в стремлении достижения Унии.

Между тем, этот брак способствовал укреплению связей Московского государства с Западом. Венецианец А. Контарини, проезжая через Московию в Персию в 1476–1477 гг., повстречал в нашей стране немало иностранцев: ювелира из Катаро, архитектора из Болоньи, греков из Константинополя, итальянского посла и многих других^[125]. Известно, что в XV веке иностранные мастера (Антон Фрязин, Аристотель Фиораванти, Марко Руфф, Пьетро Соларио, Алевиз) активно строили московский Кремль, его башни, стены и соборы. В Италию посылались посольства для набора техников и мастеров «всякого дела». В Москву по приглашению и без оного ехали «на службу» итальянцы, греки, немцы. И вскоре в столице, «на виду всего православного народа», была образована целая колония «немцев», занимавшихся разными хитрыми художествами и «жившими настолько в достатке, что их жены не ходили иначе, как в шелках и бархатах»^[126]. Да, и в самом Кремле, явно не без влияния великой княгини, стали заметными перемены. Наметился «сложный и строгий церемониал», с присущей ему чопорностью придворной жизни. Сам великий князь начал выступать важной поступью. В дипломатических бумагах явился новый, «более торжественный язык», с «пышной терминологией». На печатях князя появился византийский герб — двуглавый орел. Наконец, Иван III, как подчеркивал В. О. Ключевский, впервые «отважился показать европейскому политическому миру притязательный титул государя всея Руси, прежде употреблявшийся лишь в домашнем обиходе»^[127].

При великом князе Василии III сближение с западной культурой продолжилось. Вторая жена Василия «литвинка» княжна Елена Глинская, почти вдвое моложе своего супруга, не отличалась особой знатностью. Ее предки вели род от хана Мамая. Тем не менее, воспитанная в иноземных обычаях, она заметно выделялась среди московских боярышень. Князь настолько увлекся юной женой, отмечал Р. Г. Скрынников, что в угоду ей сбрил бороду, тем самым нарушив заветы старины. Примечательно, что известный полемист Ивана Грозного князь А. М. Курбский в своей «Истории князя великого Московского» корень всех зол, случившихся в Московском государстве, усматривал во влиянии на своих супругов царевны Софьи Палеолог и такой же «иноземки» Елены Глинской^[128].

Неудивительно, что при сыне Василия III и Елены Глинской — Иване Грозном среди советников царя стали появляться иностранцы: немецкие и польские офицеры, во дворце всегда было многолюдно из-за многочисленных делегаций иноземных посланников. Из Германии и Италии Иван приглашал на службу офицеров, инженеров, литейщиков, пушкарей, архитекторов. В быт знати при нем стали входить предметы заграничного обихода. По свидетельствам венецианского посла Ф. Тьеполо, у иностранцев в ту пору закупались предметы роскоши: золото в нитях, жемчуг, шелковые и шерстяные ткани, пряности, изделия из металлов. Для поселения иностранных специалистов на окраине Москвы выделили особое место. Немецкий наемник, служивший в опричнине в 1565–1576 гг. Г. Штаден отмечал, что в столице имелось несколько подобных поселений: на берегах Неглинки и Яузы расположились немецкие стрельцы и торговые люди, вывезенные из Ливонии^[129]. Одно время Грозный очень «ласкал» немцев и даже хвалился своим «немецким» происхождением от герцогов баварских. Как утверждал английский посланник Дж. Флетчер, однажды царь, отдавая золотых дел мастеру, англичанину, слитки золота для изготовления посуды, приказал хорошенько смотреть за весом, заметив при этом: «Русские мои все воры!». На это англичанин, улыбнувшись, ответил: «Ваше Величество забыли, что Вы сами — русский». «Я не русский, — воскликнул царь, — предки мои — германцы»^[130].

С прибытием в Московское государство экспедиции Р. Ченслера началась новая веха в истории взаимоотношений России и Запада. Теперь свое внимание царь целиком переключил на англичан. Как мы помним, Иван Грозный даровал англичанам беспрецедентное право на свободную, беспошлинную (оптовую и розничную) торговлю на всей территории России. В 1567 г. он предоставил им монопольное право пользоваться Северным путем. В 1569 г. разрешил торговать в Нарве, Казани, Астрахани, а также дозволил транзитную торговлю с Персией. Англичане получили разрешение основать канатные дворы в Холмогорах и Вологде, заниматься рыбным и китовым промыслом, а также с 1567 г. «искать» железо и строить завод на Вычегде. В короткое время Англия завоевала для себя новые богатые рынки. Полученные привилегии приносили англичанам огромные прибыли.

Следует отметить, что вопрос о прибылях Московской компании от торговли с Россией продолжает в исторической науке оставаться дискуссионным. Так А. Б. Соколов утверждал, что достоверные данные о доходах компании в первые десятилетия ее деятельности отсутствуют из-за лондонского пожара 1666 г., во время которого сгорел весь архив компании. При этом он ссылался на мнение зарубежных историков У. Скотта и Т. Виллена, полагавших, что доходы компании были сравнительно невелики^[131]. Однако упомянутый У. Скотт как раз и приводил данные, свидетельствующие о значительном увеличении доходов Московской компании. Так, он отмечал следующее: в 1553 г. основной капитал компании достигал 6000 ф. стерл., в 1563 г. он равнялся 33600 ф. стерл., в 1564 г. составил в общей сложности 48000 ф. стерлингов^[132].

Аналогичного мнения придерживалась известный специалист по истории англо-русских отношений И. Любименко. Она подчеркивала, что в 60–70-х годах XVI века наблюдался очевидный расцвет Московской компании, когда уже были «покрыты расходы по первым неудачным поездкам, когда завелись в России канатные дворы, по дешевой цене вывозился воск, продававшийся в английскую казну, и была получена привилегия на китовый промысел». Численность компании возросла до 400 и более агентов. Свои товары компания продавала с огромными барышами, тогда как русское сырье закупалось по дешевой цене^[133]. Согласно официальным данным шотландских архивов, прибыли компании нередко достигали 300–400 процентов^[134]. Вряд ли стоит после этого удивляться, что королева Елизавета по достоинству оценила заслуги русского царя, открывшего поистине баснословные источники обогащения для английского купечества: Иван Грозный получил от нее орден Подвязки^[135].

В скором времени английские дома (конторы Московской торговой компании англичан) появились в Москве, Вологде, Холмогорах, Ярославле, Новгороде, Нарве, Казани. Нередко англичане приезжали с семьями. И каких-либо серьезных притеснений в Московском государстве они не встречали. Как утверждала И. Любименко, никаких жалоб англичане на обиды русских не подавали, более того, имелись сведения, что у них товары покупали часто охотнее, чем у русских купцов. Англичане же порой жаловались лишь на «великое лукавство» и крайнюю недоверчивость русских.

Между тем, высшее купечество России усматривало в англичанах опасных конкурентов, потому относилось к ним крайне враждебно. Бояре и дворяне смотрели на иностранцев недоброжелательно, завидуя их привилегированному положению при дворе.

Главным покровителем англичан был сам царь. В беседах с ними Иван Грозный «восхвалял англичан за их смелость и лояльность к своей королеве». Восхищался их мастерством и умением, приглашая к себе на службу аптекарей, ювелиров, архитекторов, столяров, плотников. Первые двадцать кораблей, украшенных скульптурами львов, драконов, слонов, единорогов, а также диковинными цветами, были построены для Грозного англичанами^[136]. А вскоре в войске царя появились, наряду с поляками, шведами, голландцами, также выходцы с британских островов — шотландцы и англичане. Первые медики при царском дворе прибыли также из Англии. В 1557 г. по просьбе Ивана Грозного королева Мария и Филипп Испанский прислали с послами А. Дженкинсоном и Осипом Непеей ряд мастеров, в том числе врачей Ричарда Элмеса и Стендиша. Последний на приеме у царя получил в дар соболью шубу, крытую бархатом, и 70 рублей. В 1567 г. из Англии прибыли доктор Рейнольдс и аптекарь Томас Карвер. Спустя год к ним присоединились доктор, аптекарь и хирург. Доктору пожаловали 200 руб., аптекарю — 300 руб., хирургу — 50 руб. В 1581 г. королева Елизавета прислала по просьбе царя своего личного врача Роберта Якоба, прозванного в России Романом Елизаровым. В сопроводительной грамоте королева сообщала: «Писал ты к нам, наш кровный брат и приятель, что надобен тебе научный… человек для твоего здоровья, и я тебе посылаю одного из своих придворных докторов, честного и ученого человека. Не потому отпускаю я к тебе его, чтобы он мне самой не был нужен, но зная, что он требуется тебе и, желая тем выказать свою дружбу: надейся и возложи прямое упование на этого человека»^[137]. Примечательно, что доктор Якоб, как отмечал ученый Н. П. Загоскин, был у царя Ивана «в большом доверии и помимо своих врачебных обязанностей исполнял разного рода конфиденциальные поручения». Так, он участвовал в сватовстве Грозного к леди Гастингс. Кроме того, этот доктор сделался своего рода «дипломатическим агентом» королевы, подробно информируя ее обо всем, что происходило при царском дворе.

Постоянная переписка с королевой Елизаветой, проекты династического брака вначале с ней, а затем с ее родственницей, стремление получить в Англии политическое убежище, покровительственное отношение к английским купцам, посланникам, специалистам — во всем этом западные историки не без основания усматривали англоманию царя Ивана^[138]. Как подчеркивал американский ученый Э. Симмонс, «проанглийские симпатии» Ивана вызывали негодование ряда министров и знати, приближенной ко двору. Все они подозревали в действиях своего царя «скрытые мотивы»^[139].

Покровительственное отношение Грозного к англичанам отнюдь не означало, что представителям других государств было отказано в приеме. Отнюдь. С середины XVI века в Московском государстве, как утверждал С. Платонов, произошел «массовый наплыв западноевропейцев». Главные конкуренты англичан — голландцы появились в Мурманских гаванях, на Северной Двине, в Нарве, Новгороде, на всем пути от Холмогор до Москвы; немцы из Ливонии, «рассеянные по всему государству, жившие целыми общинами со своими пасторами и молитвенными домами»; немцы-купцы из Германии и пр., и пр. «Очевидно, что значение иностранцев в Москве за время Грозного выросло настолько, — заключал Платонов, — что стало вопросом дня для москвичей и давало им повод обвинять царя в отпадении от старого обычая в сторону новоявленной иноземщины»^[140]. Особенно возмущали русских людей неофициальные формы общения царя с иностранцами. Грозный находился в постоянном общении с иноземцами и часто «показывал к ним расположение и ласку», которая порой, по мнению русских людей, «переходила всякую меру». Москвичи, по утверждению Платонова, «удивлялись и негодовали по поводу той близости, какую допускал государь в своем знакомстве с «варварами».

Еще больше удивляло православных жителей Московского государства свободное обсуждение царя с иностранцами религиозных тем. Среди москвичей ходили слухи о том, что царь любит вести беседы с ливонскими пленными о различиях между православием и католичеством и даже подумывает о соединении церквей. Рассказывали, будто бы пастор из Дерпта Иоганн Веттерман был приглашен в личную библиотеку Грозного с целью ознакомления с теологическими трудами. Если судить по перечню книг библиотеки Грозного, то трудов теологического содержания в ней, действительно, было немало: сочинения пасторов лютеранской и католической церквей, а также английских авторов, излагавших учение англиканской церкви^[141]. Наконец, царь разрешил отправление протестантского богослужения и дозволил строительство кирхи для иноверцев. Правда, иногда Грозный выходил за рамки религиозного диспута. Как-то в беседе с царем некий пастор сравнил Мартина Лютера с апостолом Павлом, за что получил удар посохом по голове и пожелание «убираться к черту со своим Лютером!» Однако подобные случаи были скорее исключением, чем правилом. Чаще всего царь относился к иноверцам весьма терпимо.

Между тем, в народном сознании религиозный вопрос оставался господствующим. Охрана своей религии от посягательств иноверцев, по утверждению Д. Цветаева, выдвигалась на первый план в сношениях с ними. Русские люди называли протестантов «люторами» и «немцами», а католиков — «папежниками», «римлянами» и «латинами»^[142]. По существующим российским законам протестанты не имели права вести с православными бесед о вере, посещать их храмы, нанимать в услужение к себе русскую прислугу. Иностранцев обязывали носить национального покроя платье и селиться в отведенных властями местах за городской чертой. Вступать в брак с «неверными» считалось крайне опасным для чистоты православной веры, а потому подобные браки дозволялись лишь при обращении иноверца в православие. Нередко, сетовали иностранцы, местные жители относились к ним, «как к собакам или змеям», не подавали руки, дабы избежать прикосновения иноверцев. Однажды англичане зашли в церковь в одном из северорусских монастырей. На стенах храма они увидели росписи с картинами страшного суда, где праведники были изображены в русском платье, а грешники — в заморском. Само появление иностранцев в церкви вызвало бурю негодования среди прихожан^[143].

Естественно, что на фоне подобного нетерпимого отношения к иноверцам со стороны русского народа покровительство царя к иностранцам вообще, и к англичанам в особенности, не могло не вызвать широкого недовольства в российском обществе. В то же время само это общество уже оказалось прочно втянутым в орбиту западного влияния. Придворная и служилая знатьпривыкала общаться с представителями западных держав не только в Москве, но и в зарубежных поездках. Она приобретала новые знания и навыки, знакомилась с западной культурой. Купечество уже не могло обойтись без торговых операций со своими контрагентами. Наконец, и низы московского населения также стали привыкать к общению с «фрягами» и «немцами». Как подчеркивал С. Платонов, «весь рабочий люд… вступил в деловые связи с иностранными купцами, служил им на пристанях и судах, на сухопутных дорогах и в гостиных дворах… Население тех городов, куда внедрялись на житье или на службу пленные «немцы», привыкало видеть их на улицах и рынках, даже в собственных домах на временном постое»^[144].

Таким образом, «западничество» Ивана Грозного способствовало открытию для Европы столь замкнутого мира, каким было до него русское государство. В том же направлении продолжал свою политику царь Борис Годунов.

Глава III. «Ласкатель англичан» Борис Годунов

После смерти Ивана Грозного на русский престол вступил его сын Федор Иоаннович. Прозванный в народе «блаженным», царь избегал мирской суеты, большую часть времени проводил в молитвах, исправно посещая заутрени и вечерни. «После вечерни царь до ночи проводил время в забавах: ему пели песни, сказывали сказки». Как отмечал известный русский историк XIX в. Н. И. Костомаров, царь Федор очень любил колокольный звон и сам иногда хаживал звонить на колокольню. Нравилось ему также смотреть кулачные бои и битвы людей с медведями. Челобитчики, обращавшиеся к нему, казались «докукой», и царь торопился быстрее спровадить их к своему ближайшему родственнику, брату царицы Ирины — Борису Годунову^[145].

Тридцатидвухлетний красавец, умный, расчетливый Борис Годунов, как отмечал Костомаров, «стоял ближе всех к царю, и никто не в силах был оттеснить его». Вся его деятельность была направлена «к усилению своей власти, возвышению своего рода», личному обогащению. Тотчас после венчания на царство Федора, Борис «постарался возможно лучшим способом устроить свое материальное состояние». В дар от царя он получил: Важскую область, приносившую большие доходы с поташа, сбываемого англичанами, луга на берегах Москвы-реки, с рощами и пчельниками, доходы с Рязани, Твери, с Северской земли, Торжка и со всех московских бань и купален. Вся эта собственность приносила Борису огромный по тем временам ежегодный доход в 93 тысячи 700 рублей. Владения Годунова были так многолюдны, что он мог выставить армию вооруженных людей до ста тысяч. Кроме того, Борису был пожалован титул ближнего государева боярина и наместника царского, казанского и астраханского^[146]. Влияние Бориса Годунова на царя Федора было огромным.

После вступления на трон царя Федора ко всем государям отправили послов, чтобы донести до них эту весть. 14 мая 1584 г. соответствующую грамоту вручили английскому посланнику Еремею Боусу. В послании, в частности, говорилось, что царь просит королеву Елизавету быть и ему «другом, равно, как она была с умершим его родителем»^[147]. Царь обещал сохранить прежние «выгоды» для английских купцов, но в то же время настаивал на том, чтобы королева, в свою очередь, позволила московским купцам «ходить торговать в Англию и через Англию в другие государства», а также не чинила препятствий для иностранных купцов, поставлявших в Россию медь, олово, серу, свинец, селитру и «всякое оружие», да пропускала мастеров «всяких ратных и рукодельных, каменного дела и городовых мастеров, пушечных литцев и колокольников»^[148]. Как видно, подобные требования царя Федора представляли собой совершенно новый подход к отношениям с Англией. Теперь государь не только стремился выполнить просьбы английских властей, постоянно ратующих о расширении монопольной торговли для своих купцов, но и ставил вопрос об аналогичных привилегиях для русского купечества.

Однако грамоте царя Федора не довелось добраться до адресата. Посланник Боус, явно раздосадованный тем, что его продержали под домашним арестом, да, к тому же, одарили на прощание соболями низкого качества (лишь Борис Годунов, втайне от других бояр, вручил ему 40 хороших соболей и просил передать королеве уверения в своей к ней преданности), разгневался и у «пристанища» в Холмогорах царскую грамоту и дары — «все покинул». Прибыв в Англию, Боус изложил случившееся далеко не объективно, чем вызвал гнев Елизаветы на русское правительство. Однако меркантильные соображения взяли верх, и королева 10 июня 1585 г. направила царю Федору послание, в котором поздравляла его с восшествием на престол и заводила речь о торговле двух стран. С одной стороны, она предлагала, чтобы русские «торговые люди» «ездили со всякими товары в наше государство торговать», но при этом «иных зарубежных государств товаров их с собою не привозили за свои товары», а с другой, — просила выдать грамоту английским купцам, как при Иване Грозном, чтобы «никому наши земли люди опричь того, с кем будет наша грамота, не велел в своих государствах никому торговати и жити»^[149].

Между тем, царь Федор не забыл нанесенной ему обиды. Осенью того же года он направил в Лондон сухопутным путем толмача Романа Бекмана с грамотой. В ней содержалась жалоба на поведение посла Боуса, который, находясь в Москве, «непригожие дела» делал и «непригожие слова» говорил, «чего ни которому послу перед велики государем говорити не пригоже». К тому же, на бояр он «накладывал ложь». Царь возмущался, почему английский посланник, несмотря на все оказанные ему почести, каковых ни у всех «великих государей послов… такова жалованья и чести не было», делал «многие непригожие дела», «приставов лаял и наше жалованье, корм ставил ни во что». Особенно царь негодовал, что посол обманул свою королеву, заявив, «будто мы со всех торговых людей иных земель пошлину с их товаров имати не велели, а только с твоих с одних с аглинских людей велели пошлину имати». Напротив, продолжал царь, «мы твоих людей для тебя… пожаловали свыше всех иноземцев, которые… приезжают в наше государство», и с них берут пошлину «всю сполна», а с англичан — половину пошлины. Напоминал царь и о других привилегиях, которыми пользовались в России англичане. Так, они имели дворы в Москве, Ярославле, Вологде, Холмогорах, тогда как «иных земель гостям в наших государствах дворов никому не дают». Английские купцы ведут розничную торговлю, нарушая законы Московского государства, выдают за свои чужие товары и людей «иных государств в наше государство привозят за свои, за аглинские люди». Не понравилось царю также требование королевы запретить торговать в Московском государстве «иных гостей твоей земли», не принадлежавших к Московской компании. Федор Иоаннович полагал, что для всех купцов, вне зависимости от их национальной принадлежности, торговля должна быть «повольной». Что же касается предложения королевы разрешить русским купцам торговать в Англии, то теперь царь изменил свое решение и отвечал со всей категоричностью: «Наши люди торговые в твое государство не хаживали, а впредь им ходити не нужно»^[150]. В справедливости подобных высказываний царя не приходится сомневаться. Несмотря на неоднократные заверения английских монархов (королев Марии и Елизаветы Тюдор) принять в своем королевстве русских купцов на тех же условиях, на каких торгуют их «гости» в Московском государстве, наши соотечественники данной привилегией так и не воспользовались. Исключение составляли два купца, которых отправил в Англию Иван Грозный весной 1567 г. В письме к Елизавете он писал: «Послали мы… в пределы твоей земли наших гостей Степана Твердикова и Федота Погорелова и с ними послали мы товаров из нашей казны; и должны они в твоей земле купить для нашей казны сапфиров и рубинов, и одежд, какие нужны нашей казне. И когда те наши гости придут в твое королевство и ты дозволь им свободно ездить и с твоими людьми и с людьми других государств сноситься, чтобы достать в твоем королевстве торговлею и променою товаров и покупкою то, что им приказано для нашей казны; и не вели также брать пошлины… равно как и мы в наших владениях с твоих людей никаких налогов не велим брать»^[151].

Царская грамота вызвала явное неудовольствие королевы. В ответном послании Елизавета защищала своего посланника Боуса, подчеркивая: «А у нас он в Английской земле и в иных землях, куда мы его ни посылали в посольстве, везде смирно и умно всякие дела делал с великой похвалою»^[152]. Казалось, ситуация зашла в тупик: ни один из монархов не желал сделать первым шаг навстречу другому. Тогда-то в дело вмешался Борис Годунов. Летом 1586 г. он направил в Лондон Дж. Горсея с царской грамотой, к которой добавил и свою собственную. В грамоте Годунова содержалось напоминание королеве о том, что царь Федор «для тебя, сестры своей… твоих подданных торговых людей пожаловал свыше прежнего… не велел с них никаких своих пошлин имати, и велел им государь… торговати беспошлинно». В свою очередь, царь настаивал, чтобы английские купцы чужих товаров за свои не выдавали и другим купцам торговать в русском государстве не препятствовали. Завершая свое послание, Годунов восторженно отзывался о своем порученце — Горсее и посылал от себя королеве «поминок»: сорок соболей, «да камку золотую, да четыре рыси»^[153].

Возвращаясь в Россию, Горсей вез с собой две грамоты. Адресованная царю грамота содержала заверения королевы в том, что «про меж нас будет вечная любовь». Елизавета также обращалась к царице Ирине, восхищалась ее «мудростью и честью» и посылала своего личного лекаря Якоба, знатока женских болезней. Другая грамота предназначалась для Годунова, которого Елизавета называла «кровным любительным приятелем» и далее заявляла: «И за ту вашу великую любовь к нам, к нашим подданным обереженье, вам много челом бьем, и надеемся… что и вперед вы всегда любви своей не оставите»^[154]. Как видно, Елизавета хорошо разбиралась в расстановке сил при царском дворе и прекрасно понимала, на кого в окружении русского государя может положиться.

Готовясь к очередной поездке в Москву, Горсей закупил львов, быков, собак, золоченые алебарды, пистоли, самопалы, оружие, вина, запас разных лекарств, органы, клавикорды, алые ткани, нити жемчуга, блюда, а также пригласил с собой музыкантов. Добравшись до Москвы, Горсей прежде всего явился к «лорду-правителю» Борису Годунову, который его «радостно встретил» и после «длинной беседы» препроводил к царю.

Когда королевские дары благополучно были доставлены из Англии, Горсей верхом на лошади отправился в Кремль «в сопровождении двадцати слуг, богато одетых». Каждый из них по обычаю нес какой-нибудь из даров. Царь и царица наблюдали за процессией из окна дворца. «Первым шел прекрасный белый бык… его зоб висел до самых колен, у него были поддельно позолоченные рога и ошейник из зеленого бархата, украшенный красным шнурком… Двенадцать псарей провели двенадцать огромных бульдогов, украшенных бантами, ошейниками… затем провезли двух львов в клетках, поставленных на сани, при них был маленький татарский мальчик с прутом в руке, его одного они боялись»^[155]. После вручения даров царю зачитали грамоту Елизаветы, в которой «любящая сестра» приветствовала «возлюбленного брата» Федора. Посланнику в знак признательности из дворца доставили на обед 150 мясных блюд всех сортов, разные напитки, хлеб, пряности.

На следующий день Горсей принимал у себя дворян, чиновников, священников, купцов, своих друзей и знакомых, которые поздравляли его с «царской милостью». Пришел и Борис Годунов вместе со своей сестрой — царицей Ириной. Целый день «правитель Борис Федорович» провел у английского посланника, рассматривая драгоценности, цепи, жемчуга, блюда, золоченое оружие, алебарды, пистоли, самопалы, куски белого и алого бархата и другие «изумительные и дорогие вещи, заказанные и столь любимые им». Царицу же поразили органы и клавикорды, «позолоченные и украшенные эмалью», громкий звук и «музыкальность» которых привели ее в восхищение.

Надо заметить, что привезенные Горсеем из Англии «подарки» таковыми на деле не являлись. Как свидетельствовал сам посланник, «за все правитель (Годунов) прислал хорошую цену, свыше 4 тысяч фунтов», а также лошадь, оцененную в двести фунтов. Не отставали от «лорда-покровителя» и другие сановники, благоволившие к англичанину. Они подарили Горсею расшитые золотом платки, полотенца, рубашки, балдахины, ковры, а также различные кушанья и лакомства^[156].

Направляя ответную грамоту Елизавете, Годунов обещал о ее подданных «печаловаться и держать их под своею рукою… славить перед государем и государыней твои к себе милость и ласку»^[157]. И как показали дальнейшие события, слово свое он сдержал.

10 января 1587 г. английским купцам царь Федор выдал новую жалованную грамоту, которая сохраняла их прежние привилегии, за малым исключением: Московская компания не могла впредь заниматься продажей чужих товаров, а также вести розничную торговлю в стране. В результате, констатировал историк С. М. Соловьев, благодаря «кровному любительному приятельству» Елизаветы к Годунову, английские купцы освободились от уплаты пошлин на сумму, более чем 2 тысячи фунтов стерлингов в год^[158]. Англичане получили торговые привилегии, каковых не имели прежде, признавал американский ученый Э. Симмонс^[159].

Между тем, на имя царя вскоре стали поступать жалобы от «немцев разных земель», французов, голландцев, а также английских купцов, не входивших в Московскую компанию^[160], на «гостей» из Англии, которые не пропускали их кораблей в Русское государство. Царь Федор Иоаннович возмутился: «Мы этому и верить не хотим, а если так делается, в самом деле… что за наше великое жалованье иноземцев отгоняют? Божию дорогу, океан-море как можно перенять, унять и затворить?»^[161]

В июне 1587 г. дворяне и торговые люди подали царю челобитную, в которой сетовали на неуплату англичанами «кабальных» долгов. Известный дьяк Андрей Щелкалов в своей грамоте откровенно выказывал недовольство по поводу «мошенничества» английских купцов: «Ваши гости не дадут некоторым товарам мимо себя нашим торговым людям торговати, а наперед наших всякий товар сами и покупают и меняют, кабы уроженцы Московские». К тому же, они набрали долгов больше 10 тысяч, и платить отказываются. И вообще, «английские гости» в Московском государстве «многие неправды чинили». В заключение челобитчик советовал Московской компании посылать купцов — «добрых людей, а таких воров впредь не посылать», да чтобы английские «гости» в Русском государстве «жили смирно и своевольства ни в чем не чинили»^[162].

Жалобы дворян и купцов царь принял близко к сердцу, и вскоре направил Елизавете грамоту, в которой ходатайствовал о погашении указанных в челобитных долгов. Вместе с толмачом Бекманом, доставлявшим в Англию царскую грамоту, отправлялся высланный из страны один из самых «закоренелых» должников — купец Антон Мерш. Однако королева решила встать на защиту своих негоциантов. В ответной грамоте она возлагала всю вину за случившийся инцидент на дьяка посольского приказа А. Щелкалова. При этом Елизавета просила разобраться с долгами своих купцов… боярина Годунова^[163].

Осенью 1588 г. в Москву прибыл новый посланник королевы Дж. Флетчер, которому было поручено добиться расширения привилегий для английского купечества. В беседе с царем Флетчер заметил, что с его королевой многие государи пребывают «в братстве, дружбе и любви», но ни с кем она «такой дружбы и любви» не имеет, как с русским царем. После вступительной речи посол подал длинный, из 18 статей список, содержащий ряд просьб королевы. Елизавета выражала надежду, что царь не только подтвердит действие жалованной грамоты Ивана Грозного, но и прибавит новые статьи, иначе английские купцы будут вынуждены прекратить свою торговлю в Московском государстве. Подобное требование, а по сути, ультиматум королевы рассердил царя. «Английским гостям государево жалованье стало ни во что, а тем нечем грозить, что они не поедут торговать в наше государство, — заявил он, — много гостей и кроме англичан, приезжают к нам торговать». Царь Федор заметил, что жалобы королевы на насилие по отношению к отдельным ее подданным, необъективны. Напротив, английских гостей «больше других берегут». Просьбы королевы простить долги купца Мерша, запретить вести торговлю в России, а также через Россию с Востоком другим иностранцам, кроме англичан, «искать Китайские земли», используя суда, проводников и «всякие запасы» русский людей, не нашли поддержки царя. Было отказано королеве и в ее просьбе доверить «суд над англичанами» Борису Годунову^[164].

Между тем, ряд просьб английской королевы царь все же удовлетворил. 22 апреля 1589 г. Федор Иоаннович пожаловал ряд новых привилегий Московской компании. Хотя это происходило при Флетчере, Горсей приписал в том заслугу себе. «Я не тратил времени даром, — писал он, — испросил для компании купцов освобождения всех ее контор — в Москве, Ярославле, Вологде, Холмогорах и в бухте св. Николая от всех высоких пошлин, которые на них наложили из-за недовольства, вызванного плохим поведением сэра Дж. Боуса, а также освобождения от уплаты тысячи рублей по случаю строительства новой большой стены вокруг Москвы, за которую все другие купцы обязаны были платить»; прекращения иска московских купцов на 30 тыс. руб., взятых у них Мершем; уплатил 2 тыс. руб., «давно и безнадежно одолженных царем» за медь, свинец и другие товары; займа из царской казны 4 тыс. руб. для купцов с отсрочкой выплаты до продажи их товара; займа у князя-правителя (Б. Годунова) для них без процентов 5 тыс. руб.; «выдачи мне на руки для высылки в Англию всех незаконно торговавших в этих странах купцов»; прощения пошлины, следовавшей царю за этот год за все товары и составлявшей 2 тыс. руб.; привилегии для общества вести торг и обмен во всех его (царя) землях по реке Волге и Каспийскому морю, в Персии, без пошлин и налогов; торговать и обменивать товары во всех владениях «без пошлин и налогов на их товары, как ввозимые, так и вывозимые»^[165]. Дарованные царем привилегии англичанам привели в восторг Горсея: «Никогда ни один из посланников не мог получить ничего подобного, хотя бы истратил тысячи; все было утверждено, закреплено и обнародовано князем-правителем в торжественной обстановке перед всеми лордами и чиновниками и объявлено по всему государству».

Разумеется, предоставление царем новых привилегий англичанам не обошлось без вмешательства Годунова. Известный казначей Елизаветы кавалер ордена Подвязки граф Сесиль напрямую обращался к Годунову: «Вздумали было наши гости не торговать больше в вашем государстве для многих обид; но теперь они хотят торговать… если ты, Борис Федорович, станешь их беречь, вперед они другого помощника себе не ищут»^[166]. Граф настойчиво хлопотал за беспошлинную торговлю английских купцов и прощение долгов Мерша. В своем ответном послании Годунов заверял: «На английских гостях и то взяли только половину долгов, не велю брать и другой половины, убытков им никаких не будет и во всем их стану беречь, по всем приказам от всяких убытков, и торговля им будет повольная, по-прежнему, государь не велел брать с дворов их никаких пошлин». В одной из грамот королева благодарила Годунова «за исходатайствование подданным ее новых в отправлении торгов привилегий»^[167].

Покровительство англичанам со стороны Бориса Годунова продолжалось и в последующие годы. Раздосадованная неуступчивостью царя Федора в отношении привилегированного положения английского купечества в Русском государстве, Елизавета в апреле 1590 г. направила грамоту царю. В ней королева сетовала, что «братская любовь», в которой царь ее уверял, «внезапно изменилась», что видно из «унизительного» обхождения с ее посланником Флетчером. Подобного обхождения «не дозволял себе в отношении к нашему государскому высочеству, — продолжала королева, — ни один государь в Европе; с ним (посланником) обращался самым оскорбительным образом ваш начальный человек или дьяк Андрей Щелкалов, который оказывает себя давнишним врагом наших подданных, а теперь назначен и судьею и участником в тех делах, о которых наш посланник должен был вести переговоры. Такие оскорбительные поступки дают нам справедливый повод подозревать, что ваше высочество не столь хорошо к нам расположены, как мы того заслуживаем. Со времени кончины… Ивана Васильевича нашему государскому высочеству было оказано много разных оскорблений и нашим подданным, торгующим в ваших государствах чинимы были многразличные и непрестанные обиды; в нашем государском терпении мы их оставляли и преходили молчанием, думая, что они будут прекращены и вознаграждены государскою и братскою любовью, которую вы нам свидетельствовали. Но ныне мы доведены до такой крайности, что едва ли нам можно долее их терпеть». А далее Елизавета почти в категорической форме заявляла, что желает «решительно знать» от царя: «Учинены ли они с вашего государского ведома, или сделаны теми, которые на службе вашего величества и которые скорее желают между нами вражды, чем братской любви и приязни»^[168].

Одновременно с грамотой, адресованной царю, Елизавета направила послание и Борису Годунову, в котором просила его «не только умирить неудовольствие царя», но также «сохранить и еще более распространить княжескую благость» к английскому посланнику Флетчеру. По-видимому, Годунов исправно выполнил данное ему королевой поручение, во всяком случае, в августе 1592 г. королева в одной из грамот благодарила Годунова «за оказываемое аглинскому купечеству покровительство». В ответ Годунов обещал «принять живущих в России аглинских купцов всех под свое защищение». Более того, Борис Годунов проявил собственную инициативу и обратился в июле 1591 г. с письмом к главному казначею королевства лорду Уильяму Берлею, в котором заверял, что «наперед не будет даваемо повода к обиде гостей… королевны Елисаветы, не будут они ни к чему принуждаемы, и не станут у них спрашивать пошлины или долгов, как было до сих пор: все это по их прошенью и челобитью уже велено отложить». Годунов напомнил казначею, что именно он лично «молил его величество (царя) за них, чтобы их не беспокоить впредь этими делами и чтобы их принять под милостивую руку». А далее он выражал свою готовность по просьбе казначея выступать и впредь «ходатаем» у царя за англичан во всех случаях и «оказывать им свое доброжелательное содействие». Кроме того, Годунов обещал, что по его распоряжению «все его величества приказные и начальные люди будут о них иметь заботу: царское милостивое к ним жалованье никогда таковым не бывало каково ныне»^[169].

Неудивительно, что англичане всячески стремились задобрить своего «лорда-покровителя». В Сборнике документов императорского русского исторического общества помещена «Роспись подарков», привезенных английскими купцами Борису Годунову. В указанном списке значилось: 9345 золотых монет, 71 изумрудных камней, две запонки с камнем, одна с агатом, две золотых пуговицы с камнем, золотой перстень с изумрудом, 14 позолоченных серебряных стопок, 100 жемчужин, а также запонка золотая с камнем, на котором «вырезана образина (портрет) королевны»^[170].

Впрочем, Годунов также не оставался в долгу перед королевой. В 1587 г. Горсею, отбывавшему в Англию, вручили подарки для королевы от царя и «особенно от Бориса Федоровича». Багаж посланника и дары разместились в обозе из 70 телег. На аудиенции у королевы Горсей, вручая письма от Годунова, засвидетельствовал «его дружбу и готовность к услугам», а также заверил Елизавету в том, что Борис Федорович «превыше всех государей и властелинов мира почитает и мечтает быть полезным ее императорскому… величеству». Затем настал черед демонстрации московских даров. Церемонию знакомства с «поминками» Горсей не преминул описать. «Они (подарки) были выставлены в галерее. Она (королева) приказала некоторым (придворным) остаться, другим уйти, боясь, что они будут просить чего-нибудь. Я показывал, а королева дотрагивалась своей рукой до каждого свертка, там было четыре куска персидской золотой парчи и два куска серебряной, большая белая мантия из штофа, на которой было выткано солнце… еще был прекрасный большой турецкий ковер, четыре богатых связки черных соболей, шесть больших… рысьих шкур, две белые шубы из горностая. Королева даже вспотела, устав перебирать золотые ткани и особенно соболей и меха»^[171]. Однако этим московские подарки не исчерпывались. Выглянув из окна дворца, королева увидела во дворе двух белых кречетов, свору собак, ловчих соколов и двух ястребов, после чего изрекла: «Это действительно редкий и настоящий царский подарок!»

Не поскупился Годунов и на подарки самому посланнику. Он прислал Горсею «необыкновенно редкое платье из ткани, затканной и вышитой серебром, из Персии… стоящее так дорого, что я, — сообщал посланник, — не смог бы даже оценить его; красивый вышитый шатер или тент; вышитые платки, полотенца, рубахи с золотой и серебряной нитью… сорок прекрасных соболей, множество отборных соколов». На дорогу в Англию Горсею была пожалована также провизия: 70 овец, 20 быков, 600 кур, 40 окороков, 2 коровы, 2 козы, 10 лососей, 40 галлонов водки, 100 галлонов меда, 200 галлонов пива, 100 караваев белого хлеба, 600 бушелей муки, 2 тысячи яиц, запас чеснока и лука. А после того, как Горсей отправил с дороги «благодарственные письма» Борису Федоровичу и другим высоким чиновникам, ему доставили новые дары: кусок золотой парчи на платье, чтобы «носить в память о Борисе Федоровиче», и прекрасную связку соболей на его украшение^[172].

Последняя миссия Горсея от Елизаветы к царю состоялась в 1590–1591 гг. В Москве в это время произошли перемены, и Борис Годунов встретился с английским посланником тайно. «Приказав всем отойти, — писал Горсей, — он поцеловал меня, по их обычаю, и со слезами сказал, что не может по разным серьезным причинам, оказывать открыто мне прежнее расположение… Он говорил о разных вещах, которые нельзя доверить бумаге. Прощаясь, он уверял меня, что не даст и волосу упасть с моей головы»^[173]. Однако вскоре Горсею предъявили «многие обвинения», в числе которых называли его сношения с польским королем, а также вывоз из России «больших сокровищ». Впрочем, дальнейшее дознание быстро прекратили, хотя английского посланника и препроводили на время в Ярославль. Там-то Горсей и узнал о трагедии в Угличе, случившейся в мае 1591 г. — убийстве младшего сына Ивана Грозного царевича Дмитрия. По рассказам Горсея, один из слуг царевича перерезал ему горло. Под пытками убийца, будто бы, признался, что его послал это сделать Борис Годунов^[174].

Вскоре после этих трагических событий Горсей был, по сути дела, выслан из России. Его выпроводили без отпускной аудиенции у царя и уже ставших традиционными посланий к королеве от Годунова. Однако Борис написал Горсею, что будет, как и прежде, заботиться о его благополучии и готов, в случае необходимости, прислать из собственной казны денег, если посланник в том нуждается. Ответ Горсея не заставил себя долго ждать. 20 марта 1605 г. англичанин обратился с письмом к Годунову, в котором напоминал о данном обещании: «Комфорт, довольство, которыми я прежде пользовался, по моей скромности не позволяли мне докучать Вашему Величеству такого рода просьбой. Теперь я покорно прошу Ваше Величество приказать, чтобы это ваше царское вспомоществование было прислано ко мне, дабы насколько возможно поддержать мое нынешнее состояние. Я знаю, что Всемогущий Господь сделал вас Государем обширнейших владений, величайшего народа и казны богатейшей, чем какого-либо другого монарха в мире, поэтому и очень малая дача из вашей царской казны будет много значить сама по себе, и будучи малой — очень поддержит и поможет мне и моей семье»^[175].

Годунов настолько доверял англичанам, что даже подумывал, как в свое время Грозный, об эмиграции в Англию. «Правитель отослал свои богатства в Соловецкий монастырь, — сообщал Горсей. — Он хотел, чтобы в случае необходимости они были там готовы к отправке в Англию, считая это самым надежным убежищем и хранилищем в случае необходимости, если бы его туда выжили». Если бы побег Годунова состоялся, то Англия «получила бы большую выгоду от огромной ценности этого богатства», — с долей цинизма заключал посланник^[176].

Откровенно проанглийские симпатии Бориса Годунова проявились после смерти Федора Иоанновича в 1598 г., когда он вступил на русский престол. Уже в последние годы правления царя Федора Борис Годунов, как свидетельствовал Горсей, «становился все более могущественным и захватывал все большую власть, угнетая, подавляя и убирая постепенно самую значительную и древнюю знать, которую ему удалось отстранить и истязать безнаказанно, чтобы его боялись и страшились; он… заставил патриарха, митрополитов, епископов, монахов и других — новую возвысившуюся знать, чиновников, купцов, а также всех других своих людишек бить ему челом, прося о принятии венца на царство»^[177].

Королева Елизавета, прослышав о воцарении «английского доброхота» Бориса, незамедлительно направила грамоту, в которой вспоминала его «прежнюю любовь и раденье» к ее подданным, которые торгуют в Московском государстве, и выражала надежду, что и впредь любовь Годунова к англичанам «неподвижна будет». «К тому же, мы радуемся, — продолжала королева, — что наш доброхот учинился на таком преславном государстве по избранию всего народа великим государем; и мы со своей стороны рады к вам всякою дружбою и доброхотеньем, где будет возможно, а от вашего величества к нам того же надеемся»^[178].

Новоиспеченный царь Борис незамедлительно отправил королеве ответную грамоту, в которой заявлял: «И мы… князь Борис Федорович всея Руси самодержец… хотим бытии в братской любви и… крепкой дружбе… и ваших торговых людей, которые торгуют в нашем государстве… как преж сего жаловали, так и впредь жаловати хотим… по-прежнему беспошлинно»^[179]. И действительно, торговые отношения с англичанами при Годунове не менялись, и, как подчеркивал Э. Симмонс, все трения в коммерческих отношения между обеими странами к 1599 г. были упразднены. Не случайно, Борис Годунов высоко почитался английскими купцами, как их друг и покровитель^[180].

В 1600 г. страны обменялись новыми посольствами. В Англию был направлен посланником дворянин Григорий Микулин. «Микулину при всяком удобном случае давали знать, что ему оказывается особенная честь пред другими послами, — писал С. М. Соловьев, — Елизавета говорила по-прежнему: «Со многими великими христианскими государями у меня братская любовь, но, ни с одним такой любви нет, как с вашим великим государем»^[181].

В то время, как русский посланник дожидался аудиенции королевы, в Россию прибыл английский посланник Ричард Ли. Его сопровождали 12 знатных дворян и 32 слуги. Депутации прием был оказан по самому высшему разряду. В ожидании проезда английского посла через Псков городские власти организовали гулянье «всяких людей» и стрельцов, «в чистом в цветном платье теми улицами, которыми ехати аглинскому послу»^[182]. Позаботились и о пропитании англичан. По царскому указу, послу и дворянам, его сопровождавшим, по прибытии в Архангельск власти обязали выдать:

2 калача и 2 хлеба, 2 утят или 2 цыплят, барана, 5 кур, 5 частей говядины, 2 гривенки коровьего масла, 50 яиц, сметану, соль, муку, свечи. Упоминались и напитки. Послу полагалось 3 чарки вина горячего и ведро меду, а также 3 ведра пива. Что касается посольских и дворянских людей, то они получали корму: 32 хлеба и калачей, 3 баранов, полчетверика крупы овсяной или гречневой, «на деньгу соли», а также 7 ведер пива^[183]. Такое количество продуктов приказано было выдавать ежедневно.

Меню английского посла и сопровождавших его лиц в Москве отличалось не только обилием, но и большим разнообразием. Так, на два дня послу с дворянами и людьми выдали: гуся, зайца, тетеревов, двух утят, четырех баранов, 16 кур, «полоть ветчины», 200 яиц, 5 гривен масла коровьего, полведра сметаны, крупу, соль, уксус, муку, чеснок, капусту и пр. Питье послу на один день поставили в следующем количестве: 5 чарок вина, горячего двойного, несколько кружек рома, меда вишневого, малинового, полведра меда паточного, ведро меду княжеского, ведро пива. Предусмотрели также пряности: шафран, гвоздику, имбирь, корицу, перец. Позаботились о дровах: «в избы и в поварню по 5 возов дров на день»^[184]. Как видно, Годунов очень старался обустроить быт английского посольства как можно комфортнее.

Между тем, подобный прием не распространялся на всех англичан, прибывавших в Московское государство. К примеру, доктор Виллис приехал в Россию в августе 1599 г. с письмами к государю от королевы и надеялся, что ему окажут достойный прием. Между тем, этого не случилось. «Лишь через шесть часов мне позволили войти в небольшой дом, и была уже ночь, когда я его занял вместе с приставом (присланным) для наблюдения за мною. На ужин мне дали кусок холодного мяса, и я пробыл в этом доме 5 дней. На обед я получал только кусок старой вареной, а к ужину жареной говядины, а дом мой постоянно был полон пьяных русских. Получив разрешение и лошадей, оттуда (т. е. из Ивангорода), я выехал 4 сентября около 9 часов утра… и все мое путешествие не стоило каких-либо расходов для Великого князя, кроме прогонов для лошадей. Подъехав к воротам столицы, — продолжал свое повествование Виллис, — пристав отвел мне длинное низкое помещение, а сам отправился к канцлеру вместе с письмами к нему от Ивангородского воеводы… Тем временем, будучи голодным от продолжительного поста, усталым от непрерывного путешествия, я не мог получить ни еды, ни питья и даже какого-нибудь другого места для отдыха, ибо скамейка в дымной комнате была полна нищих и усеяна мухами. Наконец, я получил хороший обед, который принесли мне английские купцы, едва получившие позволение от канцлера посетить меня». И только благодаря вмешательству соотечественников, Виллис наконец-то с трудом получил у посольского дьяка согласие на то, чтобы въехать в Москву и остановиться в английском доме (на Варварке в Китай-городе), так как по словам дьяка Щелкалова, «во всем городе не было другого подходящего для меня дома, хотя этот город также велик, как Париж во Франции»^[185].

Покровительственное отношение Годунова к англичанам продолжалось и после смерти королевы Елизаветы и вступлении на престол короля Якова I Стюарта в 1603 г. С известием о свершившемся событии в Москву в 1604 г. прибыло посольство Томаса Смита. Как свидетельствовал один из членов посольства известный своим сотрудничеством с У. Шекспиром английский драматург Уилкинс Джорж, посла и его свиту встречали тысячи москвичей, а по обеим сторонам пути «выстроились несколько сотен молодых бояр, дворян и богатых купцов, верхом на нарядно убранных конях»^[186]. Подобно своим предшественникам, посланник и члены его свиты были поражены пышностью и торжественностью царского церемониала в Кремле. Их поразил также вид «могущественного царя», который «восседал на золотом троне, обитом дорогою тафтой, в правой руке он держал золотой скипетр, а на голове имел корону из чистого золота; на шее у него было надето ожерелье из драгоценных камней и жемчуга; его верхняя одежда была сделана из малинового бархата, красиво вышита золотом и изукрашена драгоценными камнями». Не отставали в богатстве нарядов от царя и его ближайшие придворные: члены царской Думы и бояре «в одежде из золотой парчи и тафты, в высоких шапках из черно-бурых лисиц». Джорж насчитал таких разодетых придворных до двухсот человек^[187].

Желая добиться подтверждения от русского царя прежних привилегий для своих купцов, присовокупив к ним еще и просьбу о транзитной торговле с Персией и восточной Индией, Яков I передал с посольством Смита богатые дары для Годунова. Среди них преобладали серебряная посуда (блюда, кувшин, кубки, фляги, высокие кружки с крышками) и ткани. Сыну Годунова царевичу Федору был поднесен отрез бархата малинового цвета и два пистолета. Самому царю подарили нить жемчуга в две тысячи зерен и нарядно украшенную карету. Этот экипаж произвел сильное впечатление на обитателей Кремля, а также на москвичей, когда запряженный двумя парадными лошадьми он перемещался по городу^[188].

Надо признать, что Борис Годунов чествовал не одних только англичан. По утверждению историка Н. И. Костомарова, «никто из прежних московских царей не отличался такой благосклонностью к иностранцам, как Борис». Он пригласил на царскую службу «ливонских немцев», предоставив им льготы от податей и повинностей, позволил построить в Немецкой слободе протестантскую церковь. Приезжавшие из Германии, Швеции, Франции врачи, аптекари, ученые и военные люди встречали при дворе самый радушный прием^[189].

При Годунове заметно увеличилось число иностранцев в войске. Если при Грозном среди воинов чаще всего можно было видеть черемисов, мордву и татар, то теперь в войске Годунова насчитывалось до полутора тысяч иноземцев — немцев, поляков, литовцев, греков, шотландцев, датчан, шведов. «Давно уже московские государи начали принимать в службу иностранцев, немцев, — отмечал С. М. Соловьев, — но никогда еще эти иностранцы не пользовались таким почетом и такими выгодами, как при Борисе». И далее историк разъяснял причины подобной «любезности» Годунова в отношении к иностранным военным специалистам. Это, во-первых, желание царя приласкать ливонцев, во-вторых, явное преимущество иностранных ратников перед русскими, и, наконец, в-третьих, «подозрительность Бориса, который не доверял своим русским, хотел окружить себя иностранцами, вполне ему преданными». Принимая к себе на военную службу иностранцев, царь Борис обещал дворян сделать князьями, а «меньших людей» — боярами. «Мы дадим вам землю, людей и слуг, — заверял их Годунов, — будем водить вас в шелку и золоте, кошельки ваши наполним деньгами». От иностранцев же требовалось лишь служить «верой и правдой» самому царю и его наследнику, и «ни в какие другие государства» не отъезжать^[190].

При Годунове возросло в стране и число иностранных купцов, прибывавших из Англии, Голландии, Германии, Франции. Все они были обласканы царем. К примеру, купцы ливонские, вывезенные в Москву еще при Грозном, получили из царской казны по 300–400 рублей взаймы на бессрочное время и без процентов «под условием не выезжать из России без позволения и не распускать за границей дурных слухов о государе». Двум из них Борис предоставил жалованные грамоты на звание «московских лучших торговых людей» с правом беспошлинной торговли с иностранными государствами, а также с освобождением их дворов от всяких податей и повинностей. Очевидно, что подобные условия, создаваемые царем для иностранных специалистов, и заставили русского историка XIX в. А. В. Арсеньева признать: «Царствование Бориса Годунова было праздником для всех иностранцев, как живших в России, так и имевших торговые сношения с нею. Он, предтеча Петра Великого, ласкал и ублажал их, призывал на службу и щедро одаривал»^[191].

Откровенно прозападные симпатии Годунова проявились также в его матримониальных планах. Подобно Грозному, он тоже решил породниться с иностранными аристократами, хотя и не сам лично, а через своих детей — дочь Ксению и сына Федора. Заметим, что проблема сватовства детей Годунова в свое время подробно изучалась в XIX в. ученым Д. Цветаевым. Не обошли ее своим вниманием и западные ученые^[192].

По мнению Цветаева, Годунов пытался породниться с европейскими аристократами не только в «чисто государственных целях», но и чтобы облагородить свой не слишком знатный род^[193]. Началось все с поисков жениха для дочери Годунова Ксении. Согласно русским летописям, Ксения представляла собой «лучший образец тогдашней боярышни». Среднего роста, «телом изобильна», белолицая и румяная, с большими выразительными черными глазами, густыми волосами дочь Годунова отличалась благонравием, здравомыслием, была «навычная в книгах, любительница духовного пения». Она любила вышивать и заниматься иконописью. Знала грамоту, а, возможно, и какой-то иностранный язык. В 1598 г., когда Ксении пошел семнадцатый год, Борис надумал выдать ее замуж за шведского принца Густава. Его отец король Эрих XIV был к тому времени низложен, а потому сын скитался по Европе. И вот, этого-то «скитальца» царь решил сосватать за свою дочь с тем, чтобы через него подчинить себе Ливонию. К Густаву отправили послов. 19 августа 1599 г. его уже торжественно встречали в Московском государстве. Царь пожаловал жениху в удел Калугу и 10 тыс. рублей. Однако Густав предпочел задержаться в Москве. Выписав к себе из Данцига приятелей, а также давнюю возлюбленную Екатерину Катер, он начал «сумасбродствовать». Московские власти стали внушать «жениху», что если он желает заручиться поддержкой Годунова в получении Ливонии и шведской короны, то должен просить руки Ксении и принять православие. Однако «разгульный, своенравный принц», даже не предприняв попытки взглянуть на свою невесту, продолжал развлекаться со своими приятелями и любимой «пассией». Когда же Густав пожелал уехать «в отпуск» на родину, и ему в том было отказано, жених пригрозил, что сожжет Москву. Царь Борис пришел к выводу, что такой зять ему не подойдет, и Густав, лишенный Калуги, в 1601 г. был выслан на житье в Углич.

Междутем, англичане стали опасаться, как бы русский царь не породнился с Австрийским домом. Королева Елизавета, отправляя в Россию посланника Ричарда Ли, наказывала ему всячески препятствовать подобным планам Годунова. Со своей стороны, Елизавета предлагала в невесты царевичу Федору дочь английского графа Дэрби. Однако, поскольку «невеста» оказалась намного старше царевича Федора, ее кандидатуру в Москве отклонили. Королева не сдавалась и через посла Джона Мерика передала для ознакомления царю целый список своих родственников, из числа которых Годунов мог самолично выбрать подходящие партии для своих детей. Между тем, на этот раз англичане со своими предложениями припозднились: в Москве уже ожидали нового жениха для Ксении — принца Иоанна, младшего брата датского короля Христиана IV. По свидетельствам Дж. Горсея, «жених был доблестным, умным, подающим надежды молодым принцем; с помощью его и его союзников царь надеялся совершить чудеса»^[194].

Поначалу послы обменялись портретами молодых. Царь пообещал жениху выделить в удел Тверскую область, разрешил отправлять свою религию и построить для этой цели несколько кирх, а также посулил выплатить «молодым» 400 тыс. польских злотых. Столь щедрые посулы царя вдохновили Иоанна, и уже 1 августа 1602 г. он отправился в Россию. В далекий путь принца сопровождала свита в 350 человек, в числе которых были королевские послы, сенаторы, пасторы, дворяне и слуги. Когда жених прибыл в Ивангород, его встречали салютом из пушек. Боярин Михаил Глебович Салтыков и думный дьяк Афанасий Власьев подготовили к приезду принца 31 судно. Самое большое из них, внутри богато украшенное коврами и бархатом, предназначалось для Иоанна.

Весь путь до Москвы представлял собой одно торжественное шествие. Иностранная процессия в сопровождении стрельцов двигалась медленно. На каждом привале путешественников ожидало богатое угощение и торжественные встречи с боярами и купцами. Салтыков извещал государя: «И королевич ехал в возке, с ним королевские послы, а платьице на нем было атлас, сделано с канителью по-немецки, шляпка пуховая, на ней кружевца, делано из золота да серебра с канителью, чулочки шелка ал, башмачки сафьян синь»^[195].

19 сентября королевич прибыл в Москву. «Навстречу ему был выслан особый отряд тысячи полторы конников из русской знати и служивших при дворе татар, немцев, поляков, — повествовал Д. Цветаев, — все были в дорогих одеждах, их красивые кони в серебряной вызолоченной сбруе. Играла музыка». К принцу подвели коня «в превосходной сбруе». И вся процессия двинулась в Кремль. Улицы, по которым продвигались, были запружены любопытными горожанами в праздничных нарядах. Многие женщины украсили себя «дорогими каменьями». Звонили колокола. «Со стены Кремля тайно смотрел на въезд сам государь со своим сыном».

Прибывших гостей расселили в лучших домах Китай-города, прислали царский обед из ста блюд, с пивом, медом, винами и водкой. Вся посуда была из золота. 28 сентября состоялась царская аудиенция, которую столь красочно описал Д. Цветаев: «В золотой палате сидели на троне Годунов и его сын, окруженные многочисленной толпой придворных и одетые в самые дорогие царские одежды, блестевшие золотом и каменьями. Как только принц вошел, царь и царевич встали. Принц почтительно приблизился к ним и поклонился, царь и царевич обняли его, поцеловались с ним, посадили рядом и долго разговаривали»^[196].

После окончания торжественного обеда в Грановитой палате, на котором присутствовали бояре, высшее духовенство, богатое купечество, а также датские гости и «служилые иноземцы», царь и царевич сняли с себя дорогие, украшенные каменьями цепи, и надели их на принца. Ему подарили также много других дорогих предметов: посуду, одежду, украшения. Примечательно, что невеста, по обычаям того времени, на обеде не присутствовала, однако смогла удовлетворить свое любопытство и взглянуть на жениха из особого, скрытого места в верхнем коридоре. Жених был красив, строен, с белым, продолговатым лицом, и очень приглянулся Ксении.

Казалось, все складывалось удачно. Но вдруг приключилась беда: принц внезапно заболел горячкой. Болезнь протекала стремительно и завершилась смертью Иоанна. Узнав о трагической вести, Ксения упала в беспамятстве. Горе Годунова было безутешным. Как свидетельствовал английский драматург У. Джорж, принц был погребен в алтаре голландской церкви «с царскими почестями». «Сам государь и царевич провожали гроб до первых царских ворот, а все члены боярской думы, бояре, дворяне и прочие проследовали в самую церковь, где и отстояли до самого конца службы». По описаниям англичанина, «над прахом покойного принца возвышается обширная гробница, покрытая черным бархатом, по стенам церкви и алтаря развешаны щиты с изображением принцева герба со всеми его украшениями, так что все имеет царственный вид»^[197].

Вокруг внезапной смерти принца еще долго не утихали слухи: в самой Дании предполагали, что его отравили. И, возможно, что подобные предположения имели под собой основания. Во всяком случае, англичане уж точно не желали, чтобы подобный брак датского принца и русской царевны состоялся. Как полагал британский корреспондент Р. Барнес, обращаясь в письме к государственному секретарю Ее Величества Роберту Сесилю, этот брак «поставил бы видный крест над положением здесь английской нации, ибо, как я узнал от двух переводчиков, которые стояли к нему очень близко, он клялся несколько раз разрушить здесь английскую торговлю»^[198].

Между тем, неудачное сватовство Ксении не отвратило Годунова от намерения породниться с иноземными аристократами. Царь вновь обратился к английской королеве с просьбой посодействовать в выборе подходящей партии для своих детей. Направляя своего посланника Джона Мерика в Россию, королева советовала передать Борису Годунову, что она «так сильно желает показать наглядно ему, в какой степени она почитает его дружбу, что избегает называть ему лиц, не близких ей по королевской крови, хотя есть различные другие знатные фамилии, даже родственники ей по матери, о которых она до сих пор уклонялась говорить или писать». Елизавета рекомендовала представить царю родословную, «как доказательство того, что это не такое дело, над которым Ее Величество не думала бы серьезно». Посланник должен был указать, что это «трудное дело отыскать подходящих лиц по летам, затем нелегко убедить родителей со своими детьми, чтобы выдать их жить в стране столь отдаленной, хотя, впрочем, Ее Величество знает, что это великая и могущественная монархия; наконец, эти лица не имеют такого приданого, какого, быть может, Государь будет ожидать»^[199].

Как видно, королева не торопилась подобрать подходящую партию для детей Годунова, хотя и не отказывала ему в том прямо. Историк В. И. Александренко усматривал в том тайные мотивы английского правительства: противодействовать сближению России с Австрией и Данией и заключению брачного с ними союза^[200]. Наконец, Елизавета сообщила, что у нее на примете имеется одна молодая леди, которая может составить партию царевичу Федору. Царь попытался прояснить ситуацию и в апреле 1603 г. направил королеве запрос относительно упомянутой ею «невесты». Еще не зная о смерти королевы, Б. Годунов писал ей, что удовлетворен содержанием грамоты, полученной от нее: «Мы усматриваем в ней Вашего Величества любовь и расположение к нам и нашим детям и заботливую склонность к установлению брачного союза между ними и вашей собственной родственной вам линией. Грамотою Вашего Высочества вы известили нас, что среди других вы избрали молодую 11 лет девицу, благородного происхождения по отцу и матери, красивую, одаренную необыкновенными качествами природы, которую вы нам предлагаете, дабы с вашей стороны все обстоятельства сложились к тому, чтобы если угодно Богу склонить сердца молодой пары для взаимной любви, и что таково ваше Государево желание, чтобы насколько возможно более и более скрепить так связи взаимной дружбы, чтобы никакое действие соперничества других не могло ее ослабить, или запятнать… Между тем Ваше Величество (в грамоте) к нам об этой достойной леди ничего не пишите, кто она такая, происходит ли она от королевской Вашего Высочества крови по вашему отцу, или матери, или от какого либо другого эрцгерцога, или князя»^[201]. Однако ответа на свое послание царь так и не дождался: к тому времени королева Елизавета скончалась, и на английский престол вступил Яков I Стюарт.

Последняя попытка Годунова найти подходящую партию для дочери за границей относится к 1603 г. Царь направил Салтыкова к герцогу Шлезвигскому с просьбой женить на Ксении одного из своих сыновей. Выбор пал на принца Филиппа, который охотно согласился на данное предложение. Однако время было упущено. В московском государстве начинались «смутные» времена. В результате очередная попытка царя Бориса породниться с западными аристократами потерпела крушение.

Неудачей обернулось и еще одно предприятие царя, направленное на более тесное сотрудничество с Западной Европой: посылка русских «студентов» на обучение за границу. В 1601–1602 гг. Борис Годунов послал «на учение» в разные страны — Францию, Любек и Англию 18 молодых людей. Судьба большинства из них осталась неизвестной, так как никто из них на родину не вернулся. Лишь немногие сведения сохранились о тех «студентах», которые отправились в Англию. Грамота Бориса Годунова от 22 июня 1602 г. гласила: «По нашему указу посланы в Аглинскую землю для науки разных языков и грамотам Микифорко Григорьев, Афонька Кожухов, Казаринко Давыдов, Федька Кастомаров, а проводить их послан до Вологды и до Архангельского города Парфен Кашинцев». В грамоте также указывалось, какие продукты были выданы «студентам» в дорогу из царских запасов: 4 четверти сухарей, осьмина круп, толокна, 8 полотей мяса, 4 ведра вина «с кабака», 4 ведра уксусу^[202]. Сопровождал молодых людей в дальний путь «английский гость» Иван Ульянов (Джон Мерик), который и засвидетельствовал данное ему поручение: «Его Величество (Годунов) представил мне 4 юношей, благородных детей, вполне достойных для того, чтобы я взял их с собою в Англию, говоря при этом, что он избрал нашу страну из особого своего расположения к Ее Величеству и того высокого мнения, какое он имеет о нашем народе; и что я должен донести о том до сведения Ее Величества и просить у нее от его имени, дабы королева соблаговолила дать позволение, чтобы юноши могли получить образование, но чтоб их не принуждали оставить свою веру. Таким образом он вверял их моему попечению, чтобы я взял на себя заботу об их воспитании»^[203].

Поскольку в назначенный срок студенты домой не вернулись, русское правительство несколько раз ходатайствовало перед английскими властями об их возвращении. Так, летом 1613 г. государь Михаил Романов направил в Англию дворянина Алексея Ивановича Зюзина и дьяка Алексея Витовтова с наказом узнать о судьбе юношей, посланных на обучение. Тогда-то и выяснилось, что русские «студенты» обучались в разных колледжах: в Винчестере, Итоне (в Виндзоре), Оксфорде и Кембридже, и что никто из них не пожелал возвратиться на родину. В 1618 г. царь через послов направил в Тайный совет грамоту с ходатайством об их возвращении. Ему на это отвечали, что два «студента» уехали в Ост-Индию, один женился и поселился в Ирландии, последний — Никифор Григорьев принял англиканскую веру и стал пастором. Далее сообщалось, что хотя Никифор проживает в Англии, однако никто принуждать его вернуться на родину не собирается. Примечательно, что судьбу Никифора Григорьева историкам удалось проследить до революционных событий в Англии середины XVII века: в 1643 г. «новообращенный» англиканец пастор Никифор «пострадал за стойкость в новой вере», лишившись своего прихода в Геттингтоншире^[204]. Так, попытки Годунова «приобщить» русских молодых людей к западноевропейской образовательной системе потерпели крах.

Тем не менее, несмотря на отдельные неудачи, начатый при Иване Грозном процесс вестернизации политической элиты России в целом продолжался успешно. Более того, именно при Борисе Годунове, как отмечал Э. Симмонс, этот процесс сделался наиболее интенсивным^[205]. Иностранцы буквально «хлынули» в Москву. Военные и купцы, ремесленники и лекари желали устроиться на службу при богатом царском дворе. Западное влияние затронуло, главным образом, высшие слои русского общества. «Боярство и знать уже не глядели волком на иностранца, — подчеркивал историк XIX в. А. В. Арсеньев. — Тяжеловесное, расшитое золотом, укутанное мехами и высокошапочное боярство, хотя по-прежнему относилось несколько иронически к поджарым иностранным послам и «худогам», облаченным в легкий атлас и шелк с лентами, с обтянутыми икрами и в башмаках на манер бабьих, но все-таки это спесивое боярство уже чувствовало, что «немец», куда далеко обогнал его относительно образования, развития художеств, промышленности и торговли». Верхний боярский слой, продолжал ученый, уже не верил, что за пределами Руси живут «люди с песьими головами», но хорошо знал, что «немцы» могут многому научить русского человека^[206]. Молодые люди из знатных семей первыми перенимали внешние атрибуты одежды, поведения, обычаев европейцев. Они брили бороды, использовали такие же украшения костюмов, изучали иностранные языки, интересовались жизнью за рубежом^[207]. И сам царь, что называется, «задавал тон», всячески поощряя стремление своих подданных сблизиться с носителями западноевропейской культуры. Все иностранцы были единодушны в признании «большой любезности» к ним царя Бориса, который часто и охотно беседовал со многими из них. Приглашал на службу зарубежных специалистов — медиков, военных, архитекторов. Поговаривали, что Годунов помышлял даже открыть в Москве свой университет, наподобие европейского.

Между тем, совершенно очевидно, что более всего Борис Годунов тяготел к английской культуре, и ее носителям — выходцам с Британских островов. Не случайно, большинство ученых, в том числе и современных, называли Годунова «царем-англоманом»^[208]. И. И. Любименко подчеркивала, что Борис любил проводить время в иноземном обществе в своем имении Хорошево, где окружил себя английскими врачами. Близость Годунова к англичанам даже породила в народе после его смерти поверие, будто он не умер, а уехал с казной под видом купца в Англию^[209]. Как бы то ни было, но царь Борис не успел покинуть свое отечество, хотя, как и Грозный в свое время, не раз помышлял об этом. 13 апреля 1605 г. Годунов скончался. По утверждению Н. И. Костомарова, он был отравлен. На русский престол вступил его сын царевич Федор. Однако, спустя несколько месяцев, в результате боярского заговора Федор Годунов был низложен и вместе со своей матерью задушен. В это время Лжедмитрий двигался на Москву. Начиналось тяжелое время Смуты.

Глава IV. «Курьезный эпизод» в англо-русских отношениях: планы колонизации Русского Севера

Взаимоотношения Англии и России в первые пятьдесят лет, как мы могли наблюдать, были непростыми. Возникавшие осложнения в диалоге двух государств чаще всего происходили из-за различий в целях, которые преследовала каждая из сторон. В то время, как Россия стремилась к сотрудничеству с Западом, в том числе с Англией, ради дипломатического признания, заключения военнополитических союзов, расширения торговых и культурных связей, привлечения в страну различных профессионалов, западноевропейские государства, в том числе и Англия, по признанию американского ученого Э. Симмонса, проявляли большой интерес главным образом к «богатым неиспользованным ресурсам» России^[210]. Ф. Мартенс был уверен в том, что «неучастие Московского государства в политических делах Западной Европы обусловливало бесполезность для Англии искать политического союза с Россией», исключительно торговыми оборотами с московским государством могли дорожить англичане на протяжении нескольких веков, с XVI столетия вплоть до начала XVIII века. При этом, продолжал ученый, «чем пассивнее было участие московского народа в международных торговых оборотах, чем больше предприимчивости и уменья эксплуатировать чужие неразвитые в экономическом отношении народы показывали англичане, тем больше Московия должна была сделаться предметом обогащения и эксплуатации для английского народа. Это основное положение проходит чрез всю историю первоначальных международных отношений России с Англией и дает себя чувствовать даже в продолжение XVIII столетия»^[211]. По утверждению ученого И. И. Любименко, с первых шагов своей деятельности представители Московской компании стремились не только сохранить за собой монопольное право торговли, но и применить к России колониальный режим^[212]. Еще более категорично о планах английских правящих кругов в отношении России высказался советский ученый Н. Т. Накашидзе. На его взгляд, эти планы сводились к следующему: «захватить всю внешнюю торговлю, сперва с западными странами, а затем и восточными, овладеть всеми транзитными путями, проходящими через Россию; забрать в руки всю экономику страны путем захвата концессий в железообрабатывающей, рыбной и канатной промышленности, а вслед за тем и остальных отраслях экономики страны; подчинить внутреннюю и внешнюю политику Московского государства своему влиянию путем нажима и шантажа; и наконец, если эти меры явились бы недостаточными, закрепиться в Московском государстве насильно: вооруженной силой заставить Россию принять английский протекторат»^[213]. Насколько справедливы были подобные заключения исследователя?

При всей своей «англомании» Иван Грозный хорошо понимал истинную подоплеку заинтересованности английских властей в диалоге с царским двором: всегда быть в курсе внутренней и внешней политики русского правительства, по возможности, оказывая на него влияние для извлечения максимальной собственной выгоды. Естественно, что большую помощь в данном предприятии своим соотечественникам оказывала английская разведка.

Всевозможные «лазутчики», «разведчики», «шпионы» не были редкостью в Московском государстве на протяжении XVI–XVII вв. Русские люди опасались иностранцев, видя в них «опасность шпионства»^[214]. Ценную услугу своему правительству по сбору секретной информации оказывала Московская торговая компания, располагавшая, по мнению историка В. С. Виргинского, «обширной и хорошо подготовленной сетью агентов». Агенты старались завербовать русских людей из различных слоев населения, но, прежде всего, из числа должностных лиц, действуя с помощью подкупа, шантажа, интриг^[215]. Цари Иван Грозный, а затем и его сын Феодор Иоаннович неоднократно жаловались королеве Елизавете на то, что Московская компания посылает в Россию «людей недостойных», которые занимаются не торговлей, а «воровством и лазутчеством»^[216]. Так, в письме к королеве от сентября 1585 г. царь Феодор обвинял агента Московской компании Роберта Пикока в том, что он «с товарищи, с прибытия своего в наше государство, непригоже вел себя в в своих делах: тайно посылал из нашей земли некоторых людей — сущих негодяев с своими письмами чрез литовскую землю без нашего государева ведома или дозволения, и без пропускной грамоты, как бы лазутчиками… А в письмах своих писал он в иные земли и в свою землю в Англию многие непригожие дела о нашем государстве и что в теперешнее время мы еще не докончили твердого мира с польским королем»^[217].

Борис Годунов, поверив английскому посланнику Джерому Горсею, обличившему ряд своих соотечественников купцов в шпионаже, начал проводить среди них аресты^[218]. А вскоре и сам Горсей был обвинен по подозрению в шпионаже и сослан в Ярославль. Подобные обвинения, как вскоре выяснилось, не были надуманными. В своем предисловии к книге о России Горсей писал государственному секретарю Англии — Фрэнсису Уолсингему: «Зная Ваше благородное стремление понять дела иностранных государств, я, согласно Вашему совету и наставлениям, прежде данным мне, счел долгом благодарности изложить свой отчет о таких делах, которые наиболее заинтересовали бы Вас на занимаемом Вами посту»^[219]. Упоминая в своем «отчете» о посещении ряда государств (России, Татарии, Польши, Литвы, Ливонии, Швеции, Дании, Голландии, Франции, Германии), Горсей подчеркивал, какую именно информацию он собирал, пребывая в столицах и больших городах этих стран. Так, его интересовали не только университеты, исторические памятники, климат или национальные достопримечательности, но и «право, язык, религия, положение церкви и государства, природный нрав людей». Обо всем увиденном Горсей обещал докладывать государственному секретарю настолько полно, насколько позволят его наблюдения и опыт 17-летней службы^[220]. Прекрасно зная русский язык, близко допущенный к царскому двору, Горсей за время своей продолжительной дипломатической службы в России, с 1573 по 1591 гг., сделался поистине ценным источником важной разведывательной информации о нашей стране. Не случайно, английское правительство щедро отблагодарило своего разведчика, присвоив ему в 1603 г. рыцарское звание, что позволило Горсею заседать в парламенте. Помимо этого, приобретенная должность шерифа в Букингемском графстве заметно улучшила материальное положение правительственного информатора.

Совершенно иная участь постигла другого известного английского разведчика — Елисея Бомелия. Однажды к царю Ивану Грозному прислали «немца, лютого волхва, именем Елисей, — сообщал псковский летописец, — и был он у него в приближении любимцем. Навел Елисей на царя страхование, стал тот бегать от нахождения неверных и совсем было отвел царя от веры: на русских людей царю свирепство внушал, а к немцам на любовь приложил… И наустил Елисей царя на убийство многих родов княжеских и боярских, напоследок и самому внушил бежать в Английскую землю и там жениться, а своих остальных бояр побить»^[221]. Что же это был за человек, и чем объяснялось столь сильное влияние его на Ивана Грозного?

Елисей Бомелий, голландец по происхождению, обучался медицине в Кембридже. Вскоре о нем заговорили в народе, а затем и в высших кругах Лондона, как об искусном астрологе. Между тем, архиепископ М. Паркер, посчитав деятельность Бомелия колдовством, отправил его в тюрьму. Каким-то образом о необычном астрологе узнал русский посланник, решивший пригласить Бомелия на царскую службу в Россию. Находившийся в заточении «кудесник», обратился с письмом к государственному секретарю лорду У. Сесилю с просьбой не препятствовать его отъезду в Московское государство, обещая за это «доставлять всевозможные сведения о России и соседних странах», да еще каждый год присылать подарки. Разрешение на отъезд было получено незамедлительно.

Прибыв в Москву в 1570 г., Бомелий сумел войти в доверие к Ивану Грозному. Около десяти лет состоял он при царе не только в качестве лейб-медика и астролога, но и как составитель ядов, предназначенных для опальных придворных. «Честолюбивый, бесчестный и своекорыстный, он старался поддерживать свое значение, действуя на суеверие и болезненную подозрительность Ивана, — писал о Бомелии ученый Д. Цветаев. — Много русских бояр погибло по его наущениям, для удобства казни он составил особый яд, от которого несчастные помирали в назначенную Грозным минуту»^[222]. По свидетельствам немецких авантюристов-опричников Таубе и Крузе, Бомелий по приказу царя в 1572 г. отравил таким способом около ста опричников^[223].

За свою верную службу Елисей был щедро вознагражден царем. Многое из нажитого в России он сумел переправить на родину. Между тем, вскоре над любимцем царя собрались тучи: выяснилось, что «кудесник и волхв» был вовлечен в заговор в пользу польского короля. Бомелия тотчас арестовали, подвергли жестоким пыткам и в 1579 г. казнили. О том, как происходила подобная экзекуция над «лазутчиком-колдуном», сообщал Дж. Горсей. Заговорщика подвесили на дыбе. Руки и ноги его были «вывернуты из суставов, спина и тело изрезаны проволочным кнутом… Царь прислал сказать, что его зажарят живым. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному… вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нем… не осталось никаких признаков жизни»^[224]. Так Иван Грозный расправился с одним из английских разведчиков.

После кончины Ивана Грозного, когда отношения между Елизаветой и новым царем — Федором Иоанновичем заметно ухудшились, королева в одном из своих посланий к нему, в августе 1590 года писала: «Да будет вам известно, что для нас было много разных к тому случаев и что нас настоятельно к тому убеждали разные государи, ваши соседи и недруги, которые, зная и ощущая наше могущество на море, сами не хотят, да и не могут, без нашего государского соизволения, исполнить свое намерение разграбить и истребить ваши северные поселения (выделено нами — Т. Л.) на Печенеге, в Варзуге, в Коле, на Соловецких (островах), в Унской губе, в Неноксе и в других местах, как то в Печоре, на Новой Земле и в том поморье, и остановить морской торг ваших подданных соленою рыбою, жиром, соболями и проч., так, чтобы не пускать и не выпускать ни единой лодки по реке Двине». Подобное заявление английской королевы вызывало недоумение, кто эти «разные государи», которые ей советовали «разграбить и истребить» северные земли Русского государства? И не являлись ли подобные проекты колонизации Русского Севера тайным желанием самой королевы? Не удивительно, что заключительная часть грамоты заканчивалась предупреждением-угрозой в адрес русского царя. «Мы требуем, — заявляла Елизавета, — чтобы, если ваше величество печется о соблюдении собственной своей чести, не было бы подаваемо повода к оскорблению нашего государского достоинства»^[225].

Стремление англичан овладеть природными ресурсами России открыто проявилось в период Смуты. После того, как в Русском государстве началось крестьянское восстание под предводительством Ивана Болотникова, а затем последовала польская и шведская интервенция, многие иностранные купцы стали спешно покидать страну. Большинство же англичан предпочло остаться, поскольку, как утверждала И. И. Любименко, «слишком значительны были их интересы в России, слишком велики были данные русским купцам задатки и несобранные долги, чтобы бросить все это на произвол судьбы». Ей вторил академик С. Ф. Платонов, подчеркнувший, что англичане «старались воспользоваться Смутой и, благодаря упадку в Смутные годы правительственного надзора, вытягивали с Русского Севера все, что только удавалось». Московская компания, действовавшая на Беломорских побережьях и на Печоре, в годы разрухи, получила до 90 % прибыли. Все это доказывало, что «эксплуатация северных окраин несчастной Московии велась в широких размерах», заключал историк^[226].

После захвата Москвы поляками контора Московской компании переместилась в Вологду, и центром деловой активности англичан стал Север России. Современный историк А. Б. Соколов отмечал: «Пользуясь ослаблением центральной власти, англичане завязывали прямые контакты в отдельных населенных пунктах». Так, высадившиеся в 1611 г. в устье Печоры в Пустозерске агенты компании Логан и Порсглов попытались, хотя и безуспешно, проникнуть в Сибирь для приобретения наиболее ценных сортов пушнины. В низовьях Мезени торговал купец Лайгон, а на Печоре — Гордон и Вильсон^[227]. Все они активно скупали пушнину.

Английское правительство спешно устанавливало контакты с очередным «царем» на русском престоле, всякий раз добиваясь продления договора о преференциях для своего купечества, прежде всего, права беспошлинной торговли. Лжедмитрий I, едва вступив в Москву в июне 1605 г., тотчас подтвердил привилегии Московской компании, а также разрешил английским купцам, явно в ущерб русским интересам, давно запрещенную транзитную торговлю с Персией^[228]. Сменивший на троне убитого в мае 1606 г. самозванца боярин Василий Шуйский также покровительствовал англичанам. Он не только подтвердил привилегии Московской компании, но и пригласил английских воинов в свое войско. По утверждению ученого А. Мейендорфа, на стороне Шуйского сражался отряд наемников, в который входило две тысячи англичан и тысяча французов^[229]. Англичане поставляли Шуйскому также порох и оружие. Когда же поляки осадили Москву, то британцы незамедлительно перешли на их сторону: в 40-тысячном войске Жолковского находилось полторы тысячи французов, англичан и шотландцев^[230].

Летом 1610 г. Василий Шуйский был свергнут. Боярская Дума пригласила на царский престол Лжедмитрия II. Убийство последнего и сожжение поляками Москвы способствовали созданию ополчения во главе с Мининым и Пожарским. В условиях гражданской войны, интервенции, череды сменявших друг друга верховных правителей России, у англичан в 1612 г. зародился план: взять Московское государство под свое «покровительство».

Следует отметить, что проблема английского проекта интервенции Русского Севера в современной исторической науке остается слабо изученной и дискуссионной. В 1989 г. британский ученый Чарльз Даннинг опубликовал статью, в которой план интервенции охарактеризовал всего лишь как «курьезный эпизод» в англо-русских отношениях. При этом историк подчеркнул, что сам факт подготовки интервенции «был быстро забыт» и вплоть до начала XX века о нем не вспоминали^[231]. Ученый также заметил, что серьезных исследований до работ И. И. Любименко по этой проблеме не появлялось. И действительно, лишь благодаря обнаруженным в британских архивах документам, Любименко удалось наиболее полно осветить данный проект англичан^[232]. Помимо нее, к указанной проблеме обращался также профессор В. С. Виргинский, опубликовавший в 1940 г. статью о проекте превращения Северо-восточной России в английскую колонию^[233]. Между тем, поднятая советскими учеными проблема не нашла должного освещения в современной отечественной науке. Не лучшим образом обстоит дело и в зарубежной историографии. Статья Даннинга остается, пожалуй, единственной серьезной попыткой поднять на научный уровень явно «неудобную» для англичан тему.

Слабая изученность проблемы дополняется ее дискуссионным характером. Так, ученые неоднозначны в своих оценках причин готовящейся английской оккупации. К примеру, тот же Даннинг полагал, что англичане, наблюдавшие за происходящими событиями в России «с большим интересом», были «очень встревожены» перспективой установления польского или шведского господства над Россией. «Возможно, — подчеркивал историк, — это и побудило короля Якова I составить план по осуществлению прямой английской интервенции на Севере России»^[234]. Как видно, ученый не сомневался ни в наличии подобного плана, ни в его целях — прямой интервенции, ни в том, что инициатива по его составлению исходила непосредственно от самого английского короля. Иначе «прелюдию» возникновения плана интервенции освещала современный историк О. В. Дмитриева. «Польская интервенция и захват Москвы Лжедмитрием, а затем и вторжение шведов создали угрозу русской государственности, а вместе с тем и экономическим интересам англичан, — отмечала Дмитриева. — Руководство Московской компании вместе с англофилами в русских правящих кругах вынашивали планы приглашения Якова I Стюарта в качестве протектора Русского государства, а возможно, и нового государя, мотивируя это пресечением правившей династии и «отчаянным положением русских», которые могли стать добычей поляков или шведов и которые, между тем, давно сроднились с англичанами и «одобряют» их характер и манеру ведения дел»^[235]. Судя по высказываниям Дмитриевой, инициатива приглашения (не интервенции, а именно «приглашения»!) английского короля в Русское государство в качестве протектора, будто бы, исходила от Московской компании и неких анонимных «англофилов в русских правящих кругах», которые, к тому же, «давно сроднились с англичанами». Что это были за люди, автор не поясняет. Между тем, Любименко документального подтверждения подобного факта в своих работах не приводила, хотя и изучила материалы, относящиеся к делу, в британских архивах самым тщательным образом.

Судя по документам, обнаруженным И. И. Любименко в Лондонском архиве в начале XX столетия, автором проекта интервенции Русского Севера являлся английский капитан Томас Чемберлен, в свое время сражавшийся наемником в войсках Василия Шуйского. В письме на имя короля Якова I Чемберлен писал: «Если бы Его Величество получил предложение суверенитета над той частью Московии, которая расположена между Архангельском и Волгою, и над водным путем по этой реке до Каспийского или Персидского моря или, по крайней мере, протекторат над нею и полную свободу для английской торговли, это было бы самым счастливым предложением, когда-либо сделанным нашему государству, с тех пор, как Колумб предлагал Генриху VII открытие для него Вест-Индии»^[236]. Данное письмо было опубликовано позднее, в 1631 г., когда в Англии царствовал сын Якова — Карл I Стюарт, и потому автор излагал намерения и комментировал свои поступки в ретроспективе. «По своем возвращении из России, — писал он, — я представил королю Якову I все русское государство, ежегодный коронный доход с которого достигает 8 млн. ф. ст.»^[237]. И действительно, английские купцы, пользуясь на протяжении многих десятилетий все более расширявшимися привилегиями, платили своему правительству высокие пошлины за монополию на русскую торговлю. «Скупая по низкой цене русское сырье — лес, сало, воск, меха, ворвань, пеньку и пр., — отмечала Любименко, — английские купцы пользовались дешевизной русской жизни и русских рабочих рук, чтобы обрабатывать часть сырья на месте и вывозить из России готовые канаты, мачты и другое оснащение для своих судов»^[238]. Примечательно, что именно благодаря вывезенному из России оснащению для флота, англичанам, по их собственному признанию, удалось одержать в 1588 г. сокрушительную победу над «Непобедимой армадой» Испании. Кроме прочего, Россия представляла собой необъятный рынок для английских и колониальных товаров. В нашу страну ввозились сукна и хлопчатобумажные ткани, металлы и боевые припасы, предметы обихода и лекарства для двора. По подсчетам Чемберлена, ежегодный английский ввоз товаров оценивался в 40 тыс. ф.ст. Помимо этого, перед англичанами открывалась широкая перспектива транзитной торговли с Востоком и продажи восточных товаров европейцам. В этой связи представляется справедливым высказывание Даннинга о том, что за Чемберленом с его проектом стояла Московская компания, «активно участвовавшая в данном предприятии»^[239]. Король также не оставался «в накладе», поскольку поступления в казну от увеличения внешних и внутренних пошлин заметно возрастали. Посему неудивительно, что английское правительство со вниманием отнеслось к предложенному проекту Чемберлена.

По утверждению автора проекта, к неназванным представителям русского дворянства были направлены сэр Джон Мерик и сэр Уильям Рассел, которым поручили сообщить, что король Англии готов стать императором и покровителем России. Русские, будто бы, «согласились с благодарностью» с подобным предложением и направили своего посла «с великими подарками» к королю для дальнейших переговоров. Между тем, Даннинг отмечал, что среди русских документов не было найдено ни одного, подтверждавшего участие наших сограждан в данном предприятии, инициированном англичанами^[240].

Комментируя сложившуюся ситуацию, И. И Любименко ссылалась на хранившийся в Британском Музее документ «Предложение московитов сделаться подданными английского короля», подчеркивая, что в нем планы английской интервенции получили свое детальное развитие. В документе, в частности, говорилось, что после совещания с губернатором Московской компании сэром Томасом Смитом и рядом купцов, долгое время торговавших в Русском государстве, было разработано предложение, которое «могло бы быть очень прибыльным для Его Величества и всего королевства»^[241]. Автор документа предоставлял обоснование необходимости оккупации севера России: правящая династия пресеклась, боярство почти все уничтожено, в обществе наблюдается брожение, в стране «не осталось человека», способного принять на себя управление государством и т. д. Короче говоря, в сложившейся ситуации население России «вынуждено предаться в руки какого-нибудь государя, который будет его защищать, и подчиняться правлению иностранца»^[242]. И, конечно же, таким «защитником» русского народа, по мнению автора проекта, непременно должен стать английский король.

В своем проекте Чемберлен обращал внимание, главным образом, на север России не только потому, что этот район по большей степени не был затронут войной, но из-за того, что в течение долгого времени там было сильно британское влияние. Следовательно, рассуждал Чемберлен, русские люди, «будучи, ко взаимной пользе, в давних сношениях с нашей нацией и, благодаря непрестанному общению обоих народов, полюбив наш нрав и наши обычаи, наслышанные о славе Его Величества, его великом разуме и доброте, предпочитают отдаться в его руки, чем в какие-либо другие»^[243]. Судя по всему, автор явно преувеличивал англофильские симпатии русских, проживавших на Севере, в особенности по отношению к королю Англии, надеясь тем самым убедить последнего в необходимости принятия своего плана.

Хотя Чемберлен и убеждал короля в том, что русские охотно согласятся на английский протекторат, тем не менее, он вполне допускал с их стороны и возможное сопротивление планировавшейся оккупации. Как человек военный, капитан Чемберлен не преминул подметить неплохое укрепление русских городов. Он отмечал, что Казань и Астрахань построены и укреплены «крепко», имеют большие запасы оружия, Нижний Новгород окружен кирпичной стеной, а Ярославль — земляным валом и т. д. По-видимому, Чемберлен подумывал не только о протекторате над Русским Севером, и его планы простирались намного шире указанного района.

Как бы то ни было, но помимо обоснования необходимости оккупации Русского Севера, Чемберлен предоставил план конкретных действий по осуществлению задуманной операции. Обращаясь к королю, он, в частности, предлагал следующее: «Пускай Его Величество даст полномочия одному или нескольким осторожным лицам, которые отправятся туда с… флотом в мае, чтобы заключить договор с населением, если оно того пожелает, на условиях суверенитета, или протектората, в зависимости от поручения Его Величества». Примечательно, что расходы, связанные с оккупацией Русского Севера, автор проекта предполагал возложить… на само население нашей страны. «Московиты» должны приготовиться «передать в руки… английской компании столько казны и товаров, сколько понадобится, чтобы покрыть издержки по вооружению и перевозке желаемого ими числа людей, — полагал Чемберлен. — И так же следует поступать и впредь от времени до времени, если желательны будут подкрепления. Какие города и укрепления должны быть переданы в их руки ради безопасности посланных туда людей, и какой порядок будет принят для их оплаты и продовольствия, должно быть предусмотрено в условиях договора»^[244].

Как отмечал Даннинг, король «очень заинтересовался» проектом Чемберлена и вызвал для консультации Дж. Мерика. Яков намеревался направить в район Архангельска несколько тысяч войск, чтобы обезопасить этот важный северный порт от шведов. В апреле 1613 г. вопрос о протекторате над Русским Севером был внесен королем на обсуждение в Тайный Совет^[245].

В Британском Музее И. И. Любименко обнаружила документ, авторство которого принадлежало одному из видных юристов при дворе Якова I — Юлию Цезарю. Документ, представлявший собой набросок проекта в отношении «Московии», содержал следующий текст: «Московия 14-го апреля 1613 года. Проект касательно Московии, северная часть которой предложена протекторату короля. Будет ли она действительно предложена? Следует ли ее принять? Денежная казна короля. Его средства, чтобы удержать ее. Употребление, которое он из нее сделает. Какая зависть может возникнуть среди северных государей, если король примет суверенитет. Или согласится на эту их петицию, или вступит в оборонительный союз? Первый пункт (т. е. суверенитет) наилучший. Спросить копию пунктов и инструкций… Архангельский порт в Московии, смотри карту. Можно ли укрепить этот порт при помощи 1000 англичан? Московиты уже подчинились подданству и управлению польского короля, но он порвал с ними. Шведы также обманули их и захватили несколько городов. Но следует помнить правило афинян: не слишком доверять дружбе народа, когда он в беде. Кто были те, кто сделали нам это предложение: военные вожди или граждане?»^[246] В Государственных бумагах Англии сохранился документ от 20 апреля 1613 г., в котором сообщалось, что предложение королю — перейти под английский протекторат — было сделано представителями русского дворянства. Между тем, Любименко, работая в архивах Великобритании, никаких письменных свидетельств, подтверждавших участие русских в подобных переговорах, не обнаружила. Даннинг утверждал, что глава Московской компании Джон Мерик летом 1612 г. вел какие-то переговоры с неустановленными русскими, но никаких конкретных документов,подтверждавших данный факт, ни в британских, ни в русских архивах найти не удалось. Английский ученый полагал, что советские историки в свое время расценивали указанную информацию, как предлог для англичан начать интервенцию^[247].

Как бы подтверждая подобную концепцию, Любименко обращалась еще к одному документу, проливавшему свет на истинные намерения английского правительства в задуманном предприятии. Так, анонимный автор информировал правительство о Соловецком монастыре — «богатейшем в мире месте» — и советовал набрать в Ирландии 5 тысяч солдат, снабдив их пушками, порохом, военной амуницией, а также предоставив им специалистов по рытью подкопов. Войско надлежало посадить на суда «под предлогом какой-либо операции на западных островах, чтобы избежать преждевременной огласки», и перебросить его в Соловецкий монастырь^[248].

Среди тех, кто побуждал английского короля действовать более решительно в вопросе об установлении протектората над Русским Севером, был также французский капитан, прослуживший на царской службе немало лет, а потому хорошо знавший Россию, Жак Маржерет. Начиная с 1611 г. Маржерет регулярно информировал английского посланника Мерика о сложившейся ситуации в России и планах поляков захватить страну. В одном из писем он отмечал, что без военной помощи русские вряд ли смогут противостоять польской агрессии. Весной 1613 г. Маржерет направил письмо уже самому королю Англии. Текст данного послания Даннинг полностью привел в своей статье.

В начале письма капитан характеризовал сложившуюся ситуацию в России, подчеркивая, что страна «разделена и пребывает в раздорах», а потому для английского монарха будет несложно осуществить «святое и выгодное предприятие» — разрушить планы польского короля и католических священников — единолично править в России. Он указывал на нестабильность политической элиты, наличие множества группировок, «тайных или явных», польских, шведских, русских, ведущих борьбу за царский престол. Упоминал о «разрушительных для знати» выступлениях казаков, которые поддерживали ребенка «некоролевской крови и даже не из древнего рода», отец которого митрополит находился в плену у польского короля (речь шла о будущем царе, юном Михаиле Романове и его отце — Т. Л.). При сложившейся ситуации, уверял автор послания, «народ ожидает любой возможности, чтобы подняться, если страна подвергнется оккупации» со стороны Польши или Швеции. Чтобы этого не допустить, Маржерет советовал английскому королю собрать трехтысячное войско под командой мудрого и способного генерала, «думающего о чести и интересах Его Величества, а не о собственной выгоде», снабдить его письмами, которые бы разъясняли населению России намерения короля. Морским путем войско достигнет Архангельска, завладеет портом, который, по разумению автора, «можно использовать не только в торговых целях, но и для доставки всего необходимого снабжения для войска». Далее следовало двинуться по направлению к Москве, захватывая на своем пути русские крепости. Любопытно, что автор проекта ничуть не сомневался в лояльности со стороны русского населения по отношению к интервентам. «Несомненно, сэр, — обращался он к Якову I, — армия Вашего Величества будет встречена с радостью большей частью населения страны, пребывающего в постоянном страхе перед своими казаками или иными врагами, которые нападут на них, как то случилось прошлой зимой. Подобные опасения, — продолжал Маржерет, — заставят их согласиться на покровительство иностранного правителя, который обеспечит им покой и безопасность»^[249]. Впрочем, французский капитан предусматривал и худший вариант. Если «страна откажется подчиняться», то в этом случае в гарнизонах найдутся рекруты, с помощью которых и будет достигнута победа. Тот факт, что победа над русским народом будет непременно одержана и одержана с легкостью, даже не ставился Маржеретом под сомнение.

Не обошел своим вниманием автор послания к королю и вопрос, связанный с расходами, которые, естественно, возникнут в связи с данным предприятием. На его взгляд, расходы «будут не столь велики, как можно было бы себе представить». Основную их часть оплатит само население подчиненной территории, — откровенно и цинично заявлял Маржерет^[250]. Кроме того, не останутся в стороне и купцы Московской компании, которые, чтобы закрепить за собой монопольное право торговли в России, охотно внесут свою долю.

В послании королю содержались также предложения по поводу формы правления на завоеванных русских землях. «Если Ваше Величество не пожелает завоевать территорию полностью (по-видимому, рассматривался и подобный вариант — Т. Л.), то Вы можете заключить соглашение, которое Вас устроит, даже избрать правителя России, угодного Вам и на Ваших условиях», заявлял Маржерет^[251].

Завершив таким путем «бескровное предприятие» (судя по всему, автор ничуть не сомневался в том, что ослабленные смутой русские люди, желая добиться мира и спокойствия в стране, не окажут сопротивления интервентам), нетрудно будет заставить русских провести реформы. Одна из них, по замыслу Маржерета, заключалась в приобщении русского народа к протестантской вере. Обращаясь к истории Руси, Маржерет напоминал, что подобные попытки предпринимались еще в правление Ивана Грозного. Тогда царь позволил построить две протестантские церкви в Москве, в которых проводились публичные богослужения. Правда, со временем эти здания подверглись разрушению, но вскоре на их месте появились новые. Кроме того, протестантские храмы открылись еще в ряде городов: Серпухове, Туле, Нижнем Новгороде. Подобные факты убеждали Маржерета в том, что русские люди «всегда уважали» протестантскую веру в отличие от католической, которую ненавидели, «как самую вредоносную ересь»^[252].

Как видно, советчиков по поводу того, как завоевать Россию, у английского короля было немало. И в мае 1613 г. Яков направил Джона Мерика с инструкциями об окончательных деталях переговоров с русскими. Между тем, в России в это время на престол вступил избранный Земским собором царь Михаил Романов. В результате, прибывший в Москву английский посланник, вместо оглашения плана о протекторате, был вынужден, от имени своего короля, передать поздравления новому царю. По возвращении на родину Мерик получил рыцарский титул и впоследствии еще дважды посещал Россию в качестве посланника Англии. Что же касается плана интервенции Русского Севера, тот этот, по характеристике Даннинга, «курьезный эпизод» в англо-русских отношениях «был быстро забыт»^[253].

Несмотря на то, что английское правительство признало нового царя Михаила Романова легитимным, однако, подтверждения своих прежних торговых привилегий от него незамедлительно не получило. Как отмечала И. И. Любименко, «в Москве, видимо, знали, или подозревали об английских планах, направленных против Русского государства, некоторые иностранцы были об этих планах осведомлены и распускали неблагоприятные для своих конкурентов слухи»^[254]. Англичанам пришлось изыскивать всевозможные способы для налаживания добрых отношений с русским двором. Вскоре для этого представился и благоприятный случай. Благодаря отчасти посредничеству английского посланника Мерика, в 1617 г. был заключен Столбовский мир, положивший конец конфликту Швеции с Россией. Кроме того, английские купцы откликнулись положительно на просьбу русского правительства предоставить ему заем в 50 тыс. ф. ст. Денежный заем давался на определенных условиях (разрешить английским купцам транзитную торговлю с Ираном через Волгу; позволить заключать контракты на скупку пеньки и льна и на вывоз канатов; препятствовать допуску голландских купцов на российский рынок; установить конкретные сроки погашения займа и т. д.). В одном из документов 1618 г., выявленном Любименко в Лондонском государственном архиве, четко излагались те преференции, которые английское купечество рассчитывало получить в России в обмен на предоставление займа (сбыт в больших количествах основного товара Англии — выделанного и окрашенного сукна; использование английских судов и их команд в русской торговле; вывоз за пределы Русского государства важнейших корабельных товаров — лучших и наиболее дешевых канатов и мачт, а также пеньки, льна, воска, шкур, мехов и других ценных товаров не только для собственного употребления, но и для торговли ими, в первую очередь, в странах Востока). Здесь же отмечалась возможность выделки англичанами в России железа, благодаря обилию в стране железной руды и леса. Упоминалось пожелание транзитной торговли с Ираном через Волгу и Каспийское море, что принесло бы дополнительные доходы от сбыта английского сукна и вывоза из восточных стран самым коротким и дешевым путем шелка-сырца, индиго и других ценных восточных товаров^[255].

Однако подобным, как считала Любименко, «колонизаторским планам» англичан не дано было осуществиться. Русские купцы не пожелали поступиться собственными интересами и допустить через территорию своей страны конкурентов на Восток. Что же касается полученного от англичан займа, то он был погашен уже в 1621 г.

Кто знает, как развивалась бы в дальнейшем история нашей страны, если бы колонизаторским планам англичан удалось претвориться в жизнь. Однако русский народ сумел мобилизовать свои силы ради спасения Отечества. Переломная эпоха в истории государства — Смута — завершилась, хотя ее последствия еще долго давали знать о себе. Во всяком случае, отношение в народе к иностранцам, которые причинили России и ее гражданам столько бедствий, что едва не разрушили само государство, становится далеко не дружественным. Как отмечал Д. Цветаев, из «нечистого» любой иноверец теперь, во мнении русских, превращался в «поганого»^[256]. Впрочем, высшие слои российского общества подобных оценок народа не разделяли. Напротив, именно с XVII века начался активный процесс западноевропейского влияния на политическую элиту России.

Глава V. Британцы и первые Романовы

1. Михаил Романов — «западник»?

Как уже отмечалось, после завершения Смуты и воцарения на престоле в 1613 г. Михаила Романова процесс западного влияния на политическую элиту России заметно усилился. Об истоках и направлении данного процесса в свое время подробно повествовал историк В. О. Ключевский. Обращаясь к понятию «влияние», ученый подчеркивал, что Россия вела с Западной Европой дипломатические, торговые и культурные отношения еще в XV–XVI вв., заимствуя «плоды ее просвещения», приглашала художников, мастеров, врачей, военных специалистов. Но все это было лишь общением, а не влиянием. «Влияние наступает, писал Ключевский, — когда общество, его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественные отношения»^[257]. Такие признаки появились в России в отношении к Западной Европе именно в XVII веке. Ключевский подчеркивал, что западное влияние постепенно проникало во все сферы жизни, «внося новые политические идеи, гражданские требования, формы общежития, новые области знания, переделывая костюм, нравы, привычки и верования, перелицовывая наружный вид и перестраивая духовный склад русского человека». Между тем, столь поглощающее западное влияние распространялось далеко не на все русское общество, а лишь на «тонкий, вечно подвижный и тревожный слой», который лежит на поверхности этого общества^[258].

Каким путем осуществлялось западное влияние в России в XVII веке? Объектами подобного воздействия, как и в предыдущие времена, прежде всего, становились первые лица в государстве — царь и его ближайшее окружение.

Царь Михаил Федорович Романов (1613–1645 гг.) был избран Государем всея Руси 21 февраля 1613 г. на Земском соборе после освобождения Москвы от польско-литовских интервентов. В феврале 1617 г. в деревне Столбово (вблизи Тихвина) был заключен мирный договор со Швецией, по которому возвратили Новгород, хотя и лишились выхода к Балтийскому морю. Очень быстро возобновились дипломатические и торговые отношения со многими иностранными государствами. В Москву зачастили представители посольских миссий западных держав. Первыми, как водится, прибыли англичане. Летом 1620 г. царь Михаил принял доверенное лицо английского короля Якова I — Джона Мерика. Посланник преподнес царю королевские дары, среди которых были: солонка хрустальная, отделанная золотом «с дорогими каменьями и жемчугом», позолоченные фигурки льва и страуса, пять позолоченных серебряных кубков, «лохань да рукомойник серебряные вызолоченные», разные шелковые материи и сукна, а также два индийских попугая и антилопа. Патриарху Филарету, отцу царя, преподнесли: сосуд хрустальный, отделанный серебром, четыре серебряных кубка, серебряный рукомойник и лохань, бархат, атлас, кресла, «обитые бархатом вишневым, шитые золотом канителью»^[259].

Среди обсуждаемых вопросов важное место англичане уделяли торговле с Персией по Волге. Прежде, чем дать ответ, государь собрал московских купцов, желая услышать их мнение, при этом добавив, что англичане «за дорогу в Персию дадут в помощь казны». Русские купцы к подобному предложению отнеслись без энтузиазма, но согласились его принять при условии увеличения пошлин за право вести восточную торговлю. Однако подобные условия не устроили английскую сторону.

Вслед за англичанами в 1629 г. прибыли французы. Посланник Людовик Деганс передал от французского короля Людовика XIII следующие предложения договора: 1. Беспошлинная торговля подданных обеих стран; 2. У французских купцов в Русском государстве «вольностей не отнимать и взаперти не держать, держать им священников и учителей своей веры»; 3. Ездить в Персию через свое государство. Однако подобные требования были отклонены, поскольку, как было сказано посланнику, «французы могут покупать персидские товары у русских купцов», а держать учителей своей веры не принято для всех иноземцев. Посланник отбыл во Францию ни с чем.

Летом 1630 г. в Москве появились голландские послы. Государь разрешил голландцам держать в Москве своего агента, наподобие англичан, но отверг их просьбу осваивать пустующие земли. Не удалось голландцам также добиться права беспошлинной торговли с Персией и исключительного права на торговлю хлебом и селитрой.

Вскоре приехали в Российское государство датчане с аналогичными просьбами, которые были царем также отвергнуты. Возможно, этот отказ послужил причиной «холодного приема» в Дании русских посланников в декабре 1631 г. Как бы то ни было, но столь интенсивные дипломатические контакты России с Западом свидетельствовали об активном интересе ряда европейских государств к нашей стране.

Царь Михаил охотно шел на контакт с западными державами. По признанию английского врача С. Коллинса, царь Михаил «всегда жил в мире и дружбе со всеми христианскими царями, любил иностранцев»^[260]. И потому он быстро согласился на предложение своего отца патриарха Филарета жениться на какой-нибудь иностранной принцессе. Весной 1621 г. за границу был направлен «московский немчин Юрий Родионов», чтобы разведать, у кого из государей имеется незамужняя дочь или сестра. Избранница должна быть «красна очами и всяким возрастом, добра и ничем не увечна, и к такому великому делу годна». О потенциальном женихе надлежало распространять молву, что он «образом красен, разумен и в обычае милостив»^[261]. Царский посланник под видом «торгового человека» посетил Дрезден, Лейпциг, Нюрнберг, Страсбург, Париж, а также побывал в Англии, однако подходящей партии для царя Михаила так и не сыскал.

Между тем, до царя дошли слухи о том, что у датского короля Христиана IV имеются две незамужние племянницы. В Данию спешно снарядили посольство. Князь Алексей Михайлович Львов и дьяк Ждан Шипов получили строгий наказ: «Королевской племяннице быть в одной с государем вере, в истинной православной… и приехав в Российское государство, ей перейти и креститься, а иначе делу статься нельзя». Кроме того, от послов требовалось хвалить перед близкими родственниками племянницы «веру государя и его государство», а всех, кто будет эти разговоры поддерживать, одаривать и «впредь обнадеживать государевым жалованьем».

Самое интересное, что ни царь Михаил, ни его ближайшее окружение не знали, руки какой из племянниц надлежало просить. Право выбора оставалось за посланниками. Им предстояло поднести обеим девушкам по 40 соболей и определить, которая из них «возрастом, лицом, белостью, глазами, волосом» подходит, и нет ли какого увечья, «какая из них годна к великому делу, чтобы была здорова, собою добра и разумна; которую сочтут годною, на ту и указать королю, предлагая ему чинить с ней с ними договор». Выбор послов пал на старшую племянницу — Доротею Августу, которая показалась им «лицом и возрастом добра и в обычае добронравна». Казалось, дело пошло на лад, но тут вмешался датский король, который счел, что подобное сватовство не сулит ему никаких выгод. Послам дали ответ, что «девица сговорена уже за князя Цесарской области». Чтобы как-то смягчить свой отказ, Христиан устроил в своем дворце торжественный обед в честь русских послов, во время которого проявлял живой интерес к жизни Русского государства, расспрашивая об управлении православной церковью, ученых «немцах», музыкальном образовании и культурных пристрастиях «московитов».

Между тем, царский двор продолжал поиски невесты для царя. Летом 1622 г. к королю Швеции Густаву Адольфу направили переводчика Посольского приказа Елисея Павлова с двумя грамотами. В одной из них Его Величеству предлагалось выдать замуж за государя королевскую свояченицу дочь курфюрста бранденбургского маркграфиню Екатерину с тем, чтобы «еще сильнее укрепить и утвердить прежнюю любовь между ними, государями, и между русским и шведским государствами». Как видно из данного заявления, дипломатические цели предполагаемого брачного союза выступали на первый план, их даже не пытались скрыть. Король против подобного сватовства не возражал, однако настаивал, чтобы невеста осталась в своей вере, сохранила право отправлять службу в кирхах, а также получила города с уездами. Тут уж свое несогласие с данными требованиями выразила русская сторона. 15 января 1623 г. царь и Патриарх направили переводчика Посольского приказа Андрея Англера с грамотой, в которой прописывалось, что «государскому законному супружеству статься невозможно… потому что… двух вер великие государи наши с супругами своими никогда не бывали и впредь то быть не может». К тому же, и костелов иных вер в Московском государстве не может быть, «так то православной вере противно»^[262].

Поскольку подходящую партию для царя в чужих краях найти не удалось, Михаил обратился к русским невестам. Его избранницей стала княжна Марья Владимировна Долгорукая. Однако брак с ней продлился недолго: царица вскоре после венчания скончалась. Спустя год, Михаил Федорович женился на боярышне Евдокии Лукьяновне Стрешневой. Этот брак оказался счастливым. Четверо детей — сын Алексей и три дочери-красавицы радовали своих родителей, пока «роковой удар» их счастью не нанесло сватовство старшей дочери Ирины за иноземного принца.

Как когда-то в молодости сам, царь Михаил надумал породниться с датским королем Христианом IV, выдав дочь Ирину за его сына Вольдемара. В ноябре 1640 г. в Данию отправили гонца Ивана Фомина проведать про Вольдемара: «Сколько ему лет, каков собою, возрастом, станом, лицом, глазами, волосами, где живет, каким наукам, грамотам, языкам обучен?» По возвращении на родину Иван Фомин вручил царю портрет королевича и записку, в которой докладывал, что Вольдемар «двадцати лет, волосом рус, ростом не мал, собою тонок, глаза серые, хорош, пригож лицом, здоров и разумен, умеет по латыни, по-французски, по-итальянски, знает немецкий верхний язык, искусен в воинском деле»^[263]. Подобная характеристика жениха вполне устроила царя. Начались переговоры с королем. Христиан дал свое согласие на брак, но при этом оговорил, чтобы его сын своей веры не менял. И вскоре Вольдемар со свитой в 269 человек прибыл в Москву, где был тепло встречен горожанами, которые поднесли ему золотую и серебряную посуду, соболей и ценные материи. Государь заверял, что «станет королевского сына держать у себя в ближнем приятельстве и в государской большой чести, как государского сына и своего зятя… города, села и денежная казна будет у него многая; государь велел дать ему города большие, Суздаль и Ярославль, с уездами и другие города и села, которые ему, королевичу, будут годны». Кроме того, царь обещал, что «в вере неволи не будет королевичу»^[264]. Однако, как показали дальнейшие события, государь данного обещания не сдержал, что и привело, в конечном счете, к осложнениям в отношениях как с королевичем, так и с самим королем Дании.

Буквально с первых дней пребывания в Москве Вольдемара стали настойчиво уговаривать сменить веру. Сам царь настаивал, чтобы королевич переменил веру, так как в российском государстве «муж с женою в разной вере быть не может». Однако Вольдемар упорствовал. «Веры своей переменить не могу, — заявлял он, — потому что боюсь преступить клятвы отца моего, а в наших государствах ведется, что муж держит веру свою, а жена — другую». Противостояние царя и жениха дочери нарастало. Не желая изменить свою веру и принять православие, Вольдемар попросил царя отпустить его на родину, но встретил отказ. Более того, государь распорядился усилить стражу у королевского двора. Вскоре датским послам было объявлено «о невозможности совершиться браку королевича на царевне без соединения в вере». Кроме того, бояре усиленно рекомендовали послам уговорить Вольдемара принять православие. «Да, хотя бы с царским величеством и верою соединился, — отвечали послы, — то ему не сойдется в иных мерах, в постах, кушаньях, в питье, платье… Королевич веры своей не переменит и больше говорить не о чем». Три месяца продолжались переговоры с королевичем. Наконец, призвали Патриарха, который настойчиво советовал Вольдемару исполнить просьбу царя и заново креститься, считая веру королевича «несовершенной». Между тем, бояре не уставали расхваливать красоту царевны Ирины, убеждая Вольдемара в том, что она, в отличие от других москвичек, которые «любят напиваться допьяна», девушка умная и скромная, и «во всю жизнь свою ни разу не была пьяна»^[265].

После того, как все аргументы были исчерпаны, датских послов отпустили на родину. Тогда-то королевич решился на побег, однако его ждала неудача. И вновь потянулись месяцы безуспешных переговоров. 9 января 1645 г. королевич обратился с письмом к государю, в котором писал: «Бьем челом, чтоб Ваше царское величество далее нас не задерживали. Мы самовластного государя сын, и наши люди все вольные люди, а не холопы… Мы Вам даем явственно разуметь, что если Вы задержите нас насильно, то мы будем стараться сами получить себе свободу, хотя бы пришлось при этом и живот свой положить»^[266].

Трудно сказать, чем бы закончилось «пленение» жениха царевны Ирины, если бы не смерть Михаила Романова, последовавшая 13 июля 1645 г. Вступивший на престол его сын царь Алексей Михайлович отпустил Вольдемара на родину. Более того, видимо, в качестве возмещения морального урона, нанесенного прежним царем, ему вручили богатые дары: 40 дорогих соболей, 3615 рублей, а также на дорожные расходы выделили еще 7 тыс. рублей. 20 августа по Москве двинулся обоз из 400 подвод, который сопровождали бояре и полторы тысячи стрельцов. «Со всем почетом и на казенном содержании их провожали до самой границы», — отмечал Цветаев. А далее ученый приводил высказывание известного сербского мыслителя XVII в. Юрия Крижанича о том, что брачное дело Вольдемара с Ириной, как и прежние, инициировались «немцами с одной эгоистически-коварной целью подчинения русских»^[267]. Что же касается самой невесты, то Ирина так и не вышла замуж, оставаясь в девицах до своей смерти, последовавшей в 1679 г.

Утвердившись на престоле, царь Михаил, подобно своим предшественникам, продолжал вести активный диалог с западноевропейскими странами, прежде всего, в экономической сфере. «Торговля и промышленность в Московском государстве при Михаиле не была в блестящем состоянии, — констатировал С. М. Соловьев. — Разгром Смутного времени, пожертвования для тяжелых войн с Польшей, насилие воевод и всяких сильных людей, дурное состояние правосудия, монополии казны, дурные дороги, недостаток безопасности на этих дорогах по причине разбойников, отсутствие образованности, от которого происходила мелкость взглядов, мелкость и безнравственность средств для получения барышей, — все это производило то, что русские торговые люди были бедны»^[268]. Подобное состояние русского купечества приводило к тому, что его представители не выдерживали конкуренции с богатыми иноземцами. К тому же, правительство Михаила Романова относилось к иностранным купцам и предпринимателям покровительственно и всячески поощряло их деятельность.

По-прежнему господствующее положение в торговле с Россией занимала Московская торговая компания. Выданные ей жалованные грамоты в 1613, 1617, 1621, 1626, 1628 гг. подтверждали право беспошлинной торговли. В 1613 г. жалованная царская грамота была выдана на имя сэра Томаса Смита вместе с 19 членами Компании. В ней, в частности, конкретизировался вопрос о суде. Так, местным властям дозволялось судить членов Компании лишь по обвинениям в особо тяжких преступлениях («душегубство», «разбой с поличным» и т. д.), а также рассматривать иски англичан по долгам к русским купцам. При этом с англичан не брали судных пошлин. Одновременно с этой грамотой отдельную грамоту царь пожаловал рыцарю Ричарду Анкину с дозволением свободной торговли и разрешением «иметь в российских городах подворье»^[269].

Жалованные грамоты 1617 и 1621 гг. мало чем отличались от грамоты 1613 г. В 1625 г., когда английским королем стал сын Якова — Карл I Стюарт, в Москву прибыл новый агент компании Фабиан Смит. Ему было поручено уведомить московское правительство о том, что члены компании вместо торговли на общий капитал, ставшей убыточной, переходят к самостоятельной торговле. Царь дал разрешение Смиту и его товарищам торговать беспошлинно, с остальных же англичан велел брать половину пошлины. Все это было подтверждено в жалованной грамоте 1626 г. Новая грамота 1628 г. была выдана губернатору компании, которым стал Джон Мерик.

Несмотря на сохранившиеся за Московской компанией привилегии, англичане при царе Михаиле стали постепенно уступать свои позиции голландскому купечеству. Приведенные А.В. Демкиным данные о численности западноевропейских купцов в России в правление первого Романова (319 английских «гостей», 210 купцов из Гамбурга и 644 голландца), наглядно это подтверждали^[270]. С. М. Соловьев также упоминал о «голландских гостях», которым была выдана жалованная грамота сроком на три года. Кроме того, государь разрешил иноземцам суд по гражданским делам отправлять в Посольском приказе, и лишь уголовные дела поручать воеводам и приказным людям^[271].

Примечательно, что соперничество между английскими и голландскими купцами нашло свое отражение даже в политическом «истеблишменте»: при московском дворе стали формироваться партии, защищавшие интересы как англичан (думный дьяк Петр Третьяков), так и голландцев (дядя царя боярин Иван Никитич Романов).

Не довольствуясь одним лишь внутренним рынком России, западные купцы стали обращаться к московскому правительству с просьбой разрешить им транзитную торговлю с Персией. Однако царь Михаил на подобные уступки не шел. «Думается, — отмечал А. В. Демкин, — первостепенную роль здесь сыграли настойчивые возражения русского купечества, видевшего в этом прямой ущерб для русской торговли»^[272]. И действительно, русские купцы в 1620–1640-х гг. неоднократно подавали челобитные царю, протестуя против «засилия» западного купечества. Так, в 1619 г. новгородцы подали жалобу на голландца Самуила Леонтьева, обвиняя его в том, что он «живет на посаде на тяглом дворе, владеет двором неведомо почему, на гостином дворе с другими иноземцами не ставится, держит товары у себя на дворе, для царских пошлин в таможню их не являет»^[273]. Государь был вынужден принять меры. Он приказал воеводам допросить голландца, взять с его товаров пошлины, а самого купца «выслать вон», запретив ездить в Новгород. Особенно возмущало царя стремление отдельных купцов торговать «всякими товарами украдкой, ездя по деревням, беспошлинно». Михаил напоминал новгородским воеводам, что еще в 1625 г. русским купцам в Швеции запретили вести торговлю в сельской местности, а потому он надеялся, что и шведы в России поведут себя аналогичным образом и не будут ездить по деревням и селам России.

Однако царь отнюдь не всегда заступался за своих подданных. В 1632 г. псковский летописец сообщал: «Привезли немцы торговую грамоту из Москвы, что ставить им двор немецкий во Пскове, входить в город и торговать, архиепископ Иоасаф и псковичи били челом государю, что не быть во Пскове немцам, но челобитье псковского не приняли, у Иоасафа благоволенье и службу отняли, а немцы во Псков многие входили и ездили по всему городу невозбранно… В 1636 г. отняли у псковичей торговлю льном… много от этого было убытку монастырям и всяким людям, деньги — худые, цена невольная, купля нелюбовная, во всем скорбь великая, вражда несказанная и всей земле связа, никто не смей ни купить, ни продать»^[274].

Неоднократно подавали челобитные государю торговые люди «суконной сотни» из разных городов России — Казани, Нижнего Новгорода, Костромы, Ярославля, Суздаля, Мурома, Вологды, Устюга, Углича, Холмогор. Все они жаловались государю на «иноземцев, англичан, голландцев и гамбургцев». «При прежних государях, кроме английских гостей, иноземцы нигде не торговали, торговали только у Архангельского города, — говорилось в одной из челобитных. — Теперь же они ездят по всем городам и привозят с собою других иноземцев, у которых нет государевых жалованных грамот, называют их своими братьями, племянниками и приказчиками, их товары выдают за свои, провозят товары тайно и беспошлинно; сами всюду ездят, покупают русские товары и потом продают их у Архангельска иноземцам заморским тайно и беспошлинно… И чем нам кормиться и сытым быть, у нас отняли; оттого русские торговые люди к Архангельску ездить перестали, ярмарка начала пустеть, в государевой казне стали быть недоборы большие, а мы от них вконец погибли»^[275].

Чаще всего русские купцы просили государя не допускать англичан и «других наций торговых людей» торговать внутри России^[276]. Иногда интересы русского купечества и правительства совпадали, и тогда власти действовали более решительно в отношении западных «гостей». К примеру, так случалось при торговле хлебом, которая считалась царской монополией. В апреле 1627 г. в Россию из Англии прибыл Роберт Сим, который от имени короля просил царя «дозволить ему купить в России хлеба кораблей шесть или семь и привезти оный в Англию». С аналогичной просьбой о закупке зерна (сто тысяч четвертей) обращался к государю 7 февраля 1630 г. английский купец Томас Вич, мотивируя свою просьбу «великой в Ирландии скудостью». На следующий год от англичан последовало еще несколько обращений с просьбой о приобретении и вывозе хлеба из России. Опасаясь, как бы продажа зерна за границу не перестала быть царской монополией, государь в своей грамоте, адресованной купцу Тараканову с товарищами, закупавшими хлеб для казны, наказывал, чтобы «крестьяне и всякие люди немецкие гостям, купцам и их уговорщикам, которые скупают хлеб на немцев, хлеба никакого не продавали, а которые люди станут немцам хлеб продавать, тех сажать в тюрьму, а хлеб отбирать на нас»^[277].

Одной из причин недовольства русского купечества являлись препятствия иностранных коммерсантов поездкам русских купцов за границу. Следует заметить, что русские купцы в Англии вообще были редкими гостями. Еще в грамоте к королеве Елизавете в сентябре 1585 г. царь Федор Иоаннович писал: «Наши люди торговые в твое государство не хаживали, и впредь им ходити не нужно»^[278]. Как видно, и в XVII веке положение с русскими купцами в Европе не изменилось к лучшему: по-видимому, западные купцы не желали мириться с конкурентами из России у себя на родине.

Чем торговали западные купцы в нашей стране? Чаще всего они привозили готовые изделия: сукна, ткани, оружие, галантерейные товары. Ввозились в Россию продукты: вина, сельдь, соль, хлеб, сладости. Англичане и голландцы торговали также «колониальными» товарами: пряностями, сандалом, ладаном, хлопчатобумажными тканями. Все чаще стали привозить предметы роскоши: жемчуг, драгоценные и полудрагоценные камни, ювелирные изделия, золотую и серебряную посуду, шкурки бобров. Предметами экспорта из России чаще всего становилось сырье и полуфабрикаты, необходимые для различных отраслей производства: кожи, пенька, поташ, смола, сало, пушнина, рыба, хлеб и др.^[279]

Если говорить о собственно англо-русской торговле, то здесь имелась своя специфика. Главным предметом экспорта из Англии было сукно, славившееся своим высоким качеством по всему миру. Англичане ввозили также металлы, военное снаряжение, лекарства, вина, табак. Предметами экспорта из России являлись: пшеница, греча, масло коровье и семенное, свиные туши, сало, жир, ворвань, воск, пенька, лен, конопля, кожи, меха, смола, вар, деготь, пух, зола, рыбий клей, семга, треска, мыло, икра. Особенно интересовались англичане товарами, необходимыми для оснащения флота: снастями, мачтами, канатами. Канаты из России имели прекрасную репутацию^[280].

Определенные ограничения накладывались на ряд товаров, как экспортируемых, так и ввозимых. Помимо зерна, к числу «заповедных» товаров относились также смола, ревень, соболя. Относящиеся к монополии казны товарами являлись юфть, пенька, лен, корабельный лес, икра, шелк, поташ, меха. Запрещалось ввозить календари, кресты и католические книги. Сурово преследовалась торговля табаком. Указ 1634 г. грозил смертной казнью с конфискацией имущества за употребление, продажу и хранение табака^[281].

И все же, несмотря на ряд ограничений, торговля с Россией для англичан представлялась чрезвычайно выгодной. К примеру, агент Московской компании Гудсон продавал в Нижнем Новгороде сукно по тройной цене. Товары, стоившие в Москве 6608 фунтов, удалось продать за 13.644 фунтов стерл. В то же время русские товары покупались по заниженным ценам: воск по 7 пенсов за фунт, 400 пудов сала за 77 рублей, 13 пудов пеньки за 2 рубля с небольшим и т. д.^[282]

Большую роль в развитии экономики России в первой половине XVII века сыграли иностранные специалисты, принимавшие участие в исследовании полезных ископаемых и их разработке. «Больше всего правительство хлопотало о вызове из-за границы искусных рудознатцев, — отмечал Соловьев, — которые бы помогли открыть золотую и серебряную руду и дорогими металлами пополнили бы истощенную казну царскую»^[283]. Как отмечалось ранее, впервые англичане получили разрешение искать железную руду на Вычегде и вывозить в свою страну полученное железо еще при Иване Грозном, в 1569 г. Царь Михаил продолжил выдавать грамоты на добычу руды. В 1617 г. разрешение на разработку железа на Сухоне получил уже известный нам Джон Мерик. В 1626 г. грамоту на добычу руды вручили англичанину Ивану Бульмеру, который «своим ремеслом и разумом знает и умеет находить руду золотую и серебряную и медную и дорогое каменье и места такие знает достаточно»^[284]. В 1628 г. аналогичные грамоты получили английские подданные Фрич и Герольд. С помощью иноземных мастеров снаряжались экспедиции для разработки руды в Соликамск, на Северную Двину, Мезень, Енисейск.

Нельзя сказать, чтобы у английских предпринимателей все складывалось удачно. В 1640 г. некий Картрейт с одиннадцатью мастерами взялся искать золотую и серебряную руду, но ничего не нашел, а потому должен был заплатить в казну «по обязательству своему, все издержки, сделанные по этому поиску».

В XVII веке в России были основаны первые иностранные концессии. Так, в 1634 г. Фимбрандт получил разрешение на 10 лет выделывать лосиные кожи. Англичанину Коэту в том же году предоставили на 15 лет привилегию на «заведение» стеклянного завода, а также на 10 лет устройство поташного завода. В 1643 г. английскому агенту С. Дигби были отданы на 10 лет беспошлинно зольные промыслы в Ярославском, Вологодском и Тотемском уездах. Наконец, в 1644 г. полковник Александр Краферт получил на 7 лет право «жечь золу и делать поташ» в Муромском лесу. Аналогичные грамоты в том же году получили голландцы Петр Марселис с сыновьями, а Филимон Акем — на строительство железоделательных заводов на Ваге, Костроме и Шексне сроком на 20 лет — «безоброчно и беспошлинно». Свой вклад в организацию тульских оружейных заводов внесли голландцы Андрей Вигниул и его товарищи.

Надо признать, что в Россию приглашались не только те специалисты, которые умели «медь из руды делать». С. М. Соловьев упоминал среди приглашенных «бархатного дела» мастера Фимбранда, «часового дела и водяного взвода» мастера Христофора Головея, пушечного и колокольного мастера Фалка, живописца Детерсона, шведа-каменщика Кристлера. При дворе появились мастера органного дела Яган и Мельхарт Луневы из Голландии. С собой они привезли инструмент, который «расцветили краскою и золотом», сделали на нем соловья и кукушку, «с их голосами» и «когда заиграют органы, то обе птицы запоют сами собою». Подобное чудо настолько поразило государя, что он велел щедро наградить мастеров. Из царской казны им было отпущено 2676 руб., а также по сорок соболей каждому^[285].

По просьбе царя Джон Мерик подыскал в Англии архитекторов и строителей, которым поручили завершить строительство Спасской башни московского Кремля и установить на ней первые механические часы. «Трудно сказать, каких только мастеров не выписывала тогда Москва, — отмечал В. О. Ключевский, — и все с условием: нашего б государства люди то ремесло переняли»^[286].

Особую категорию среди приглашенных специалистов при Михаиле Романове занимали «ратные люди». В грамоте от 7 февраля 1631 г. содержалась просьба выплатить жалованье в 9 тыс. рублей состоявшим на службе у Василия Шуйского трем капитанам — Фоме Чемберлену, Гуге Кендрику, Иогану Краулю и ста рядовым. В 1632 г. несколько англичан обратилось к царю с просьбой принять их на российскую службу. Полковник Сандерсон предлагал свои услуги по найму в Англии двух тысяч ратников для государевой службы. Капитан Томас Линдезей ходатайствовал о приеме на службу в чине полковника^[287]. В. О. Ключевский отмечал: «Охотников идти на московскую службу было на Западе вдоволь». Британский полковник Лесли подрядился набрать в Швеции пятитысячный отряд, закупить для него оружие и нанять немецких мастеров для пушечного завода в Москве. Другой подрядчик, полковник Фандам взялся нанять около двух тысяч солдат, а также «привести немецких пушкарей и опытных инструкторов для обучения русских служилых людей ратному делу». Годовое содержание наемников и их вооружение стоило царской казне баснословных денег: до полутора миллионов рублей!^[288]

Поскольку иностранные наемники обходились казне недешево, то очень быстро пришли к решению: направлять русских ратных людей на выучку к иноземным офицерам. Так были сделаны первые шаги на пути создания регулярной армии. Государь сам лично занялся составлением Устава для обучения ратных людей иноземному строю. Устав этот под названием «Чтение и хитрость ратного строения пехотных людей» был издан позднее, уже при царе Алексее Михайловиче, в 1647 г.

Как видно, наплыв иностранцев в Москву при Михаиле Романове заметно возрастал, что неминуемо привело к определенным сложностям во взаимоотношениях «немцев» (так русские люди величали всех иноземцев, поскольку те не знали русского языка, являлись как бы «немыми») с местным населением. Эти отношения вскоре обострились из-за пребывания иноземцев в немецкую слободу. Первая слобода, как указывалось ранее, была построена на реке Яузе еще в XVI веке по указу Ивана Грозного. В период Смуты это «иноземное гнездо» прекратило свое существование, а потому иностранцы стали селиться, где им заблагорассудится и даже открыли две кирхи в самом городе. Подобное поведение «немцев» глубоко задело православных горожан, и по их просьбе московские священники подали челобитную государю, в которой сетовали, что «в их приходах немцы на своих дворах близ церквей поставили ропаты (кирхи); русских людей у себя во дворах держат и всякое осквернение русским людям от немцев бывает; не дождавшись государева указа, покупают они дворы в их приходах вновь; вдовые немки держат у себя в домах всякие корчмы, и многие прихожане хотят свои дворы продавать немцам, потому что немцы покупают дворы… дорогою ценой… и от этих немцев приходы их скудеют». В ответ на эту челобитную незамедлительно последовал царский указ: «В Китае, Белом городе и в загородских слободах у русских людей дворов и дворовых мест немцам и немкам вдовам не покупать и в заклад не брать, русским людям, которые будут продавать, быть в опале; ропаты, которые на немецких дворах близ русских церквей… сломать»^[289]. В 1643 г. кирхи были снесены. Однако спустя несколько лет, уже присыне Михаила — царе Алексее, в 1652 г. на реке Яузе возникла новая Немецкая, или Иноземная слобода, «скоро разросшаяся в значительный и благоустроенный городок с прямыми широкими улицами и переулками, с красивыми деревянными домиками». По свидетельствам очевидцев, в ней проживало до тысячи человек, имелись три лютеранские церкви и школа. «Разноплеменное, разноязычное и разнозванное население пользовалось достатком и жило весело, не стесняемое в своих обычаях и нравах, — отмечал В. О. Ключевский. — Это был уголок Западной Европы, приютившийся на восточной окраине Москвы»^[290].

Между тем, сближение с Западом, сделавшееся столь ощутимым при Михаиле Романове, имело не только одни преимущества. Историк С. М. Соловьев отмечал: «Сближение с иностранцами, признание их превосходства вело некоторых к презрению своего и своих; узнавши чужое и признавши его достоинство, начинали уже тяготиться своим, старались освободиться от него»^[291]. В качестве примера дурного влияния иноземцев на русских людей историк приводил случай с князем Иваном Хворостининым, который «впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил». Попав под влияние литовских и польских священников, князь жить начал «не по христианским обычаям», беспрестанно пил, «непригожие и хульные слова» о русских людях говорил, а самого царя называл «деспотом русским»^[292].

Царь Михаил был обеспокоен падением нравов своих подданных, во многом из-за распространения вина и табака, ввозимых иностранными купцами. В грамоте 1636 г. государь писал: «Ведомо нам учинилось, что в Павлове монастыре… пьянство и самовольство, в монастыре держат питье пьяное и табак, близ монастыря поделали харчевни и бани, брагу продают; старцы в бани и харчевни и в волости к крестьянам по пирам и по братчинам к пиву ходят беспрестанно, бражничают и бесчинствуют». Царь приказывал своим воеводам «унимать» монахов, а крестьян обязать варить пиво «во время, когда пашни не пашут, и то понемногу… чтоб мужики не гуляли и не пропивались»^[293].

Пытаясь улучшить нравы соотечественников, царь предпринял ряд мер, направленных на развитие культуры в стране. Он восстановил печатное дело, пострадавшее во время Смуты в результате сожжения печатного дома поляками. Из Нижнего Новгорода в Москву были приглашены мастера печатного дела — «хитрые люди» Никита Фофанов «с товарищами». В 1637 г. по государеву указу была переведена с латыни Иваном Доршем и Богданом Лыковым полная космография. Славу самого плодовитого писателя приобрел князь Семен Шаховской, который писал летописи, оды, каноны. Образцом «учености московских грамотеев» стала книга «Оглашение» Лаврентия Тутановского, в которой содержались сведения «о кругах небесных», планетах, затмении солнца, громе и молнии, кометах «и прочих звездах». Появилось немало летописей, в числе которых «Рукопись Филарета, патриарха московского», содержащая записи о Смутном времени. В одной из летописей известный автор Авраамий Палицын, упрекая народ в греховной жизни, вину за это возлагал на Бориса Годунова, полагая, что его «безнравственные меры, распоряжения и нововведения» способствовали нравственному падению народа^[294].

Надо отметить, что царь Михаил проявлял интерес к ученым людям. В 1634 г. по его приглашению в Москву прибыл известный «гольштинский» ученый Адам Олеарий, искусный в астрономии, географии, космографии. Как заявлял царь, «нам, великому государю, таков мастер годен». Побывали в России и английские ученые: натуралист Д. Традескант^[295], а также составитель русско-английского словаря Р. Джеймс.

Правительство Михаила Романова предпринимало определенные шаги и в образовательном процессе. Так, патриарх Филарет открыл в Чудовом монастыре греко-латинское училище под началом Арсения Глухого. Сам царь, подобно Борису Годунову, надумал обучать молодых людей на Западе. В 1617 г. вместе с Дж. Мериком в Англию был отправлен сын переводчика Посольского приказа Иван Алманзенов. Успешно завершив учебу в Кембриджском университете, он был направлен для продолжения образования во Францию и Италию. В своем послании к царю в 1629 г. король Яков I сообщал: «Мы узнали, что этот самый Джон (Эльмсон) со времени своего прибытия в наши владения сделал большие успехи в английском, латинском и греческом языках и в свободных искусствах, а теперь для продолжения образования отправился во Францию и в Италию; по возвращении его оттуда мы имеем намерение, ради пользы и блага Вашего Величества сделать соответствующее распоряжение о нем и поручить его заботам нашей докторской коллегии для обучения его физике и другим добрым наукам, чтобы сделать его по возможности полезным слугой Вашего Величества»^[296].

Итак, как мы могли убедиться, время правления первого царя из династии Романовых со всей очевидностью продемонстрировало открытость государя по отношению к Западу, его стремление заимствовать опыт передовых стран во всех сферах, будь то экономика или культура. Говорить же об особой приверженности царя Михаила к британской культуре не приходится. Его политика была направлена на достижение диалога со всеми западными странами, которые не выражали откровенной враждебности по отношению к России.

2. Отзвуки Английской революции и Реставрации в России в правление Алексея Михайловича и Федора Алексеевича Романовых

13 июля 1645 г. на престол вступил сын Михаила Романова — царь Алексей Михайлович. Было ему в ту пору шестнадцать неполных лет. Он родился в 1629 г. Как писал В. О. Ключевский, «немец со своими нововымышленными хитростями, уже забравшийся в ряды русских ратных людей, проникал и в детскую комнату государева дворца. В руках ребенка — Алексея была уже «потеха», конь немецкой работы и немецкие «карты», картинки… и даже детские латы, сделанные для царевича мастером немчином Петром Шальтом»^[297]. В библиотеке царевича из 13 томов, помимо церковных книг, имелись грамматика и лексика, напечатанные в Литве, а также космография. Неудивительно, что Алексей Михайлович, став царем, прослыл человеком просвещенным. Он знал иностранные языки, разбирался в философии, богословии, любил духовную музыку. С. М. Соловьев отмечал: царь Алексей прочел все, «что только можно было тогда прочесть на славянском и русском языках». Кроме того, в нем обнаружилась «страсть писать». «Сколько собственноручных писем, обыкновенно довольно длинных, записок, заметок сохранилось после него, — продолжал историк. — Наконец, царь Алексей пробовал писать и стихами»^[298].

В первые годы правления молодого царя государством фактически руководил его воспитатель боярин Борис Иванович Морозов, бывший при государе безотлучно в течение тринадцати лет. «Влиянию Морозова на государя и государство не было другого соперничествующего влияния», — подчеркивал Соловьев. Позиции Морозова при дворе еще более укрепились после его женитьбы на Анне Ильиничне Милославской, доводившейся родной сестрой царице Марье Ильиничне. И все бы ничего, да воспитатель царя прославился в народе своей привязанностью к иностранцам и иностранным обычаям. По утверждению В. О. Ключевского, Морозов был одним из первых русских бояр, «сильно пристрастившийся к западноевропейскому»^[299]. И действительно, еще в бытность правления царя Михаила Морозов заказывал немецкое платье своим воспитанникам царевичам. При дворе юного царевича Алексея сделались обычными предметы заморского обихода: часы, картины, музыкальные инструменты, кареты. В то время, как простым людям запрещалось «забавляться музыкою» и предписывалось жечь музыкальные инструменты, у царя «играл в органы немчин, и в сурну, и в трубы трубили… и по литаврам били». Примеру Морозова следовали и другие, близкие к царю люди, «большие охотники до заморского». Так, боярин Матвеев подарил царю «карету черную немецкую на дуге, стекла хрустальные, а верх раскрывается надвое; царевичу Федору подарил карету бархатную, около кареты письмо живописное»^[300].

Если бы западное влияние на царя Алексея Михайловича ограничивалось только знакомством с предметами быта, одеждой или музыкальными и комедийными представлениями иностранцев. Однако его воспитатель Морозов, умный, образованный, «понимавший новые потребности государства», стал пользоваться советами иностранного заводчика Виниуса. И это был, как отмечал С. М. Соловьев, «первый пример иностранца, получившего влияние на государственные дела». Все это вызывало в народе недовольство. Во время восстания в Москве в 1648 г. Морозова обвинили во всех бедах, ему угрожали смертью. Ближайшие советники Морозова Леонтий Плещеев и думный дьяк Назар Чистой были убиты. Самого Морозова от народного гнева спас царь, тайно отправив его в Кириллов монастырь. После подавления восстания Морозов возвратился ко двору, но прежнего влияния уже не имел: его место занял духовник царя Никон, посвященный в 1649 г. в патриархи.

Что представлял собой царь Алексей Михайлович? Об этом повествовал в своих записках его личный врач Самуил Коллинс, пробывший на государевой службе около девяти лет. Согласно его описанию, царь — «красивый мужчина, около 6 футов ростом, хорошо сложен, больше дороден, нежели худощав, здорового сложения», волосы у него светло-русые, не бреет бороды, осанка его величественна; «он жесток в гневе, но обыкновенно добр, благодетелен, целомудрен, очень привязан к сестрам и детям, одарен обширной памятью, точен в исполнении церковных обрядов, большой покровитель веры, и если бы не окружало его густое облако доносчиков и бояр, которые направляют ко злу его добрые намерения, то его, без сомнения, можно бы было поставить наряду с добрейшими и мудрейшими государями… Народу он никогда не является иначе, как в блеске, а на празднествах с удивительным великолепием драгоценных каменьев и прислуги. Он никогда не входил в дом ни к одному из своих подданных… В его дворце все так тихо, как будто никто в нем не живет… В обществе он обедает только на празднествах, и тогда бояре обедают в его присутствии… Ежегодно, в Великую пятницу он посещает ночью все тюрьмы, разговаривает с колодниками, выкупает некоторых, посаженных за долги и по произволу, прощает нескольких преступников. Он платит большие суммы за тех, от которых узнает, что они точно находятся в нужде»^[301].

За свой добрый и мягкий нрав Алексей Михайлович был прозван в народе «тишайшим», что, отнюдь, не мешало ему порой жестко проводить в жизнь самые непопулярные меры. Правление Алексея Михайловича, с одной стороны, ознаменовалось воссоединением Украины с Россией в 1654 г., дальнейшим завоеванием Сибири, возвращением в пределы Российского государства Смоленской и Северской земель. В то же время при «тишайшем» государе было юридически закреплено крепостное право, а налоговый гнет привел в 1648–1662 гг. к народным бунтам в Москве, Новгороде, Пскове, а также Крестьянской войне под предводительством Степана Разина (1670–1671 гг.). Все эти народные выступления были жестоко подавлены властями.

Какую политику проводил Алексей Михайлович по отношению к иностранцам, прежде всего к выходцам с британских островов? Летом 1645 г., когда в Англии уже вовсю бушевали революционные страсти, московское правительство направило в Лондон посольство Герасима Дохтурова с сообщением о смерти царя Михаила и воцарении его сына Алексея Михайловича. Купцы Московской компании, узнав про это, обратились в парламент с ходатайством об организации достойного приема русского посланника. «Встреча и прием, которые будут оказаны этому лицу, независимо от ранга, в каком оно прибудет, могут иметь большое значение в том смысле, что это будет приятно русскому государю и побудит его в дальнейшем соблюдать и расширять привилегии, предоставленные им нашему государству, — говорилось в послании купцов. — Если же русский посол заметит какие-либо признаки неуважения в нашей стороне, не будучи принят с почестями, каких удостаивались другие персоны, приезжавшие к нам в том же качестве, и сообщит об этом по возвращении домой своему господину — государю, то это может привести к очень неблагоприятным для нас последствиям. Мы просим, чтобы обе палаты парламента помогли нам принять его так, чтобы он мог видеть, что, хотя Его Величество король и отсутствует, тем не менее, парламент проявил должное внимание к достоинству его господина и уважение к нему самому, как лицу, прибывшему от такого великого государя»^[302].

Просьба купцов была удовлетворена в полной мере. Из Гринвича русского посланника на богато украшенном судне, обитом бархатом и устланном коврами, под пушечный гром салюта доставили в Лондон. К месту проживания посланника сопровождала королевская стража из сотни гвардейцев, одетых в красные мундиры, расшитые королевскими гербами, и вооруженных алебардами. Движение процессии открывали всадники. По обеим сторонам улицы стояли солдаты с мушкетами. В доме на Чипсайде, где разместился Дохтуров, его навещали высокопоставленные чиновники, в том числе губернатор и казначей Московской компании. 23 мая в честь посла был устроен торжественный обед, на котором присутствовало не менее 150 гостей, среди которых были и члены парламента.

Несмотря на торжественность и пышность оказанного русскому посланнику приема, Дохтурова к королю так и не допустили, а потому своей главной миссии — вручения царских грамот Карлу I он выполнить не смог. Дело в том, что в Лондоне в ту пору вершил государственные дела парламент, король же находился на севере страны, готовясь к решительному бою со своими восставшими подданными. Дохтуров, еще на пути в Англию, допытывался у сопровождавших его английских купцов о причинах междоусобиц в их стране. Ему отвечали, что подобные события произошли из-за веры: «У них вера искони кальвинская, и король де веровал тое же веру, да как женился у французского короля на дочери, и почал веровать папежскую (католическую) веру. Потому что королева папежской веры, и она и короля привела в свою же… веру. За то у них и межусобье в Аглинской земле учинилось большое… А король де из Лондона выехал сам, никто не высылал, а выехав из Лондона, учал воевать»^[303].

По прибытии в Англию Дохтуров продолжал допытываться у англичан, где находится их король. Ему вновь отвечали, что «про то им подлинно неведомо, потому что у них с королем война большая… А… вместо короля Лондоном и всею Аглинскою и Шкотцкою (Шотландской) землею владеет парламент, изо всяких чинов выбраны думные люди»^[304]. Посланнику попытались объяснить причины начавшейся в стране войны с королем: во-первых, «из-за веры», а во-вторых, из-за того, что «королю похотелось владеть всем королевством по своей воле, как и в иных государствах… а здесь де искони земля вольная и прежние короли ничем не владели, а владел всем парламент, думные люди. И почал де было король все делать по своей воле, и парламент того не похотел»^[305]. По распоряжению парламента были казнены несколько епископов и архиепископ Лод, которые «по королевскому веленью папежскую веру вводили». Узнав о том, король вместе с королевой спешно покинули Лондон. Парламент же начал производить аресты роялистов, во время которых «людей много побили».

Русский посланник проявил интерес к устройству парламента. Ему объяснили, что тот состоит из двух палат, избранных «изо всяких чинов и изо всякого города человека по три и по четыре; в одной де палате (лордов — Т. Л.) сидят бояр 60 человек, а в другой палате (общин) мирских и служилых и не торговых людей 420 человек».

Удовлетворив свое любопытство, Дохтуров принялся настаивать на встрече с королем. Однако его настойчивые просьбы всякий раз наталкивались на твердый отказ со стороны парламента. Дохтурову сообщили, что не дадут «ни пристава, ни подвод, ни корму» в дорогу к королю исключительно ради безопасности русского посланника, чтобы с ним в пути «от воинских людей какова дурна не было».

Около полугода русский посланник провел в Лондоне, ожидая аудиенции короля. Однако настойчивые и многократные просьбы пропустить его к королю всякий раз наталкивались на отказ. Когда же Дохтуров продолжал настаивать, то ему в пример приводили послов Италии, Испании, Франции, которые терпеливо дожидались «своего часа» в Лондоне, потому что у парламента «зашли воинские дела большие». Русского посланника подобные резоны не удовлетворяли, он заявлял, что для него «иных земель послы не образец», и для чего он царем послан, то и исполнит.

Наконец, настойчивость посланника была вознаграждена. И хотя его так и не допустили к королю, тем не менее, с большими почестями встретили в парламенте. Лондонская газета освещала это событие следующим образом: «Палаты лордов и общин приняли посла от великого князя или императора Московии… Его прибытие сюда имело целью укрепить дружбу между государством, представителем которого он является, и нашей страной. Основным в отношениях между императором и нашим королевством является торговля, в которой купцы королевства очень заинтересованы и которую они очень успешно ведут… Когда посол появился в палате лордов, ему было подано специально для него приготовленное кресло. Когда он садился, садились и лорды, когда он поднимался и снимал шляпу, они делали то же самое. Точно так же его приняли в палате общин. После того, как он сообщил обеим палатам о добрых чувствах своего великого господина… он был заверен спикерами обеих палат в искренней дружбе и уважении нашего королевства. И ему была вручена очень красиво оформленная грамота на тонком пергаменте. Он получил эту грамоту из рук спикера палаты общин»^[306].

Выступая с ответной речью, Дохтуров посетовал, что его не допустили к королю, тогда как во всех государствах посланников русского царя «везде пропускают без задержания с честью». В ответ на это спикер палаты заявил: «Здесь, в королевстве войны и драки большие… и для того тебя, Герасим, к королевскому величеству не отпустили, чтоб над тобою какова дурна от воинских людей не учинилось, и о том о всем к царскому величеству мы писали»^[307]. Получив грамоту к царю, Дохтуров отправился в обратный путь на родину.

В числе русской миссии находился толмач Федор Архипов, который вел записи об увиденном в Англии в своей «Росписи городу Лундану и всей аглинской земли». Его впечатления наиболее ярко воспроизводят атмосферу революционной Англии, на фоне которой происходил визит посла Дохтурова, а также дают представления о достопримечательностях столицы, нравах и обычаях ее жителей. Так, толмач отметил богатство Англии. «Всем их земля изобильна, — писал он, — хлебом и деньгами и всякими дорогими товарами»; «серебра много бесчисленно»; «в лавках товаров стоит много всяких и числа нет»^[308]. Примечательно, что Федор обратил внимание на один из известных источников происхождения богатства страны — знаменитое английское сукно: «А шерсть на баранах велика и мягка и из той шерсти делают сукна дорогие и те сукна идут во все государства». Как и всякий путешественник, Архипов поделился своими впечатлениями о достопримечательностях английской столицы, в первую очередь, ее архитектурном облике. В Лондоне, писал он, «хоромы стройны добре, палаты каменные о шести и о семи житьях и более… крыты черепицей, а иные свинцом… А улицы все мощены камнем». Наличие водопровода и «стекольчатьих» окон также подивило толмача посольства. Особый восторг вызвал у него «потешный двор» (зоопарк) с множеством «львов и всяких зверей». Примечательно, что наряду с забавными животными, доставленными из Индии, таких как «кот величиною с барана» с багровой шерстью, «мышь величиною с дворовую собаку», «змея сажени с четыре», Федор усмотрел также немало «всяких диковинок и зверей», привезенных из Москвы^[309].

Мимо внимательного взгляда русского человека не прошли даже такие, казалось бы мелочи, как еда и напитки англичан. «Хлеб едят все пшеничный белый, а черново не держат, — отмечал Федор, — питье у них все в земле доброе, всегда пиво пьют ратные люди, а квасу и воды не пьют». Тут же Архипов дал описание устройства питейных заведений — кабаков. «Кабаки держат всякие люди, кто захочет, — писал он. — А кабаки у них дворы большие, и всякие люди на кабаки ходят: и бояре и торговые люди пиры и столы делают. На кабаках, кто захочет ночевать, и постели всякому и за все платят деньгами». Здесь, видимо, он описывал постоялые дворы, на которых нередко размещались и питейные заведения. Подивила путешественника посуда англичан: оловянная, а у богатых людей серебряная да золотая, «потому что у них серебра много и золота и олова, а деревянных посуд нет». Описал Архипов одежду англичан, которые платье «носят одинакое — все доброе сукна, кои ратные люди, а торговые люди — все атласное да бархатное, да камчатое все дорогое платье». Упомянул он и о транспортных средствах: «А извощики у них держат кочи (от англ, «coach» — карета, экипаж), рублев по 70 и по 100, внутри у них стены обиты и подушки все бархатом и камкою и атласом, а колеса кругом железом окованы, возят на двух лошадях»^[310].

Впрочем, впечатления толмача Посольского приказа не ограничивались чисто бытовыми зарисовками. Федор Архипов сумел подметить то устройство жизни англичан, которое заметно отличалось от российского. Так, он обратил внимание на различия в вере, которая, на его взгляд, у англичан была «недобра», церковных обрядах: «А по воскресеньям у них торгу нет никогда, все богу молятся, — писал он, — и воскресение почитают честно, а в иные дни до полуночи сидят со свечами, у них свечи во всем в граде у всякого двора». Поразила Архипова образованность англичан, причем как мужчин, так и женщин. Он полагал, что «люди у них все учены в грамоте, мужчины и женщины во всей Земле, а попы… многим языкам умеют». Особенно удивила толмача строгость английских законов, направленных против воровства и клятвопреступлений. «А воровства у них никакого нет, — писал Архипов, — а буде кто сворует и украдет, хотя что невеликое, а тех людей вешают. А кто солжет, и тому сквозь язык проденут веревку и выводят на улицы, а руки и ноги роспетлят и водят по всем улицам да ставят, чтоб всякий видел»^[311].

Мимо внимания толмача не прошло еще одно новшество англичан: создание ими благотворительных школ для детей из неимущих слоев. Судя по подробному описанию подобных заведений, Федор, по-видимому, сам лично посетил одно из них. «В Лундоне сделан двор для бедных людей, которые остаются от отца и матери меньше 15 лет, — писал он, — и емлют тех на тот двор, поят и кормят миром, а платье дают готовое, и постели и поварня про них… И приставлены к ним мастера, учат их в грамоте и всяким мудростям и промыслам, а девкам тоже. А платье делают доброе разным цветом. А как дорастут до 15 лет и выучатся всему, емлют их с того двора торговые люди, а больше 15 лет на том дворе не держат»^[312].

То обстоятельство, что визит русского посольства в Англию совпал с гражданской войной, бушевавшей уже не первый год в стране, конечно же, не могло не отразиться на впечатлениях Федора Архипова. Описывая достопримечательности Лондона, он упомянул о каменном мосте на реке Темзе, по обе стороны которого стояли «дворы великие и торги всякие». Очевидно, речь шла о Тауэрском мосте. «А по конец того мосту — двор великий, — продолжал Федор, — а на дворе — палаты высокие, а на палатах — копья, а на копьях многие человеческие головы, кои казнят за веру и за измену, кои с королем вместе». Касаясь причин революционных событий в Англии, толмач упоминал главным образом религиозные разногласия, возникшие между королем и парламентом. Как писал Архипов, король «веровал папежскую (католическую) веру», что вызывало недовольство парламента, где большинство составляли протестанты. По приказу последних иконы и кресты были свезены на площадь, где их «искололи все и склали на огонь и сожгли». А затем парламент издал указ, чтобы «в той вере никто не веровал, а кто будет… веровать, и найдут иконы, и тому казнь жестокая»^[313].

В завершение своей «Росписи…» Федор Архипов описывал торжественную встречу, оказанную посольству Г. С. Дохтурова в парламенте 13 июня 1646 г. Толмача поразила торжественность приема в Вестминстерском дворце, где посланника и сопровождавших его людей провели по лестнице, по обе стороны которой стояли «служилые люди с оружием». Он обратил внимание также на богатое убранство палат парламента. Помещения «наряжены добре хорошо, — писал Федор, — стены обиты коврами дорогими, а серед палаты — королевское место, а у королевского места ковры высажены жемчугом и камением драгим, и на стулах подушки, тож жемчугом и камением драгим». Архипов по достоинству оценил оказанные англичанами главе русской миссии почести. В палате лордов Дохтурова усадили «возле королевского места». Когда же делегация вошла в палату общин, то все ее 600 депутатов «стали и шляпы сняли», а спикер палаты предоставил Герасиму Семеновичу Дохтурову место^[314].

Как видно, автор «Росписи…», находясь с официальным визитом в Англии, сумел подметить немало интересных и новых для русского человека явлений в жизни другого народа. Обращает на себя внимание его доброжелательное отношение к англичанам, которых Архипов характеризовал как людей, «добре ласковых во всей Земле, любительных». Несмотря на то, что русское посольство так и не достигло своей главной цели: визита к королю из-за откровенного противодействия со стороны парламента, в «Росписи…» нет и намека на критику действий английских властей или порядков в стране (исключение составляют лишь высказывания толмача о протестантской вере, что, впрочем, было вполне естественным для православного человека). В целом характеристика Архипова многих явлений английской жизни середины XVII века носила, на наш взгляд, объективный характер.

Вскоре после возвращения посольства на родину, царь в 1646 г. лишил английских купцов их главной привилегии — права беспошлинной торговли в России. Впоследствии англичане жаловались, что царь отнял у них их привилегии, ввел пошлины и «незаконно конфисковал у них ценные товары». Причиной тому послужили многочисленные жалобы русских купцов на те «несправедливости», которые они терпели от английских купцов. В челобитной 1646 г. говорилось, что «английские немцы», подкупив думного дьяка Петра Третьякова, получили в Посольском приказе грамоту на торговлю в Архангельске и городах Московского государства для 23 купцов, а сами приезжают по 60–70 человек. Кроме того, они купили или построили себе дома и амбары у Архангельска, в Холмогорах, на Вологде, в Ярославле, в Москве «без съезду». Англичане перестали продавать или менять свои товары на русские, а сами стали их продавать в Москве и других городах. «А русские товары, которые мы прежде меняли на их товары, теперь они покупают сами своим заговором, — жаловались купцы. — А иные русские товары они, английские немцы, у Архангельска продают на деньги голландским, брабантским и гамбургским немцам… всеми торгами, которыми искони мы торговали, завладели английские немцы, и оттого мы от своих вечных промыслов отстали, к Архангельскому городу больше не ездим. Но эти немцы не только нас без промыслов сделали, они все Московское государство оголодали: покупая в Москве и в городах мясо и всякий харч и хлеб вывозят в свою землю». Заканчивая свое послание, купцы умоляли царя: «Воззри на нас, бедных, и не дай нам… государевым холопам и сиротам, от иноверцев быть в вечной нищете и скудости, не вели искони вечных наших промыслишков у нас, бедных, отнять»^[315].

1 сентября 1646 г. царь дополнил свой указ разъяснением: «Пошлину оную взыскивать непременно». И хотя от английских купцов поступали «сильные об уничтожении сего указа просьбы, но оные оставлены без уважения»^[316].

Тем временем, возвратившийся из Англии посланник Дохтуров доставил царю грамоту парламента, главным пожеланием в которой была просьба о сохранении для английских купцов прежних привилегий. «Ныне челом бьем всею Аглинскою землею, — писали депутаты, — чтобы торговых людей наших жаловать получше прежнего, повольность в их торговле; и обиды б никакие не было, как были обиды им по многим городам. И мы, бояре и выборные мирские люди, все из парламента, вместо всего государства Аглинские земли, бьем челом тебе, великому государю и твоему царскому величеству, чтобы ты, государь, их пожаловал старою повольностью, как прежде всего были пожалованы блаженные памяти при прадедах ваших, великих государях царях, да и ныне недавно ты, великий государь, хотел пожаловать»^[317].

Лишение права на беспошлинную торговлю явилось тяжелым ударом для английских купцов. Вскоре в Москву прибыл посланник английского короля Люк Найтингэм. Он привез грамоту Карла I, в которой король выражал свое удовлетворение по поводу наказания мятежных купцов через взимание с них пошлин, а также просил об отпуске 300 тыс. четвертей зерна. Московское правительство просьбу короля удовлетворило частично, отпустив лишь десятую часть зерна.

Едва успели решить вопрос о поставках зерна, как через 4 месяца посланник короля Томас Бонд привез новую грамоту Карла. На этот раз английский король сетовал по поводу тяжелых пошлин, взимаемых с его купцов в России, и просил возвратить Московской компании их прежние привилегии беспошлинной торговли. Подобную противоречивую позицию короля историк И. И. Любименко объясняла неустойчивостью всей его политической линии, особенно в период переговоров с парламентом^[318]. Как бы то ни было, но московское правительство на уступки англичанам не пошло. Английскому посланнику дали ответ, что «пошлина положена по причине Крымской войны и за многие неправды английских купцов, которым, впрочем, убытка не будет, ибо они увеличат цены на свои товары»^[319].

По мере обострения отношений между королем и парламентом английское купечество в России также разделилось на сторонников и противников монарха. Каждая из сторон пыталась дискредитировать противника. Когда на посланника Найтенгэма купцы сделали донос, тот не остался в долгу и обвинил их в злоупотреблениях и даже попытках Московской компании захватить и разграбить Архангельск. Впрочем, И. И. Любименко была уверена в том, что подобные захватнические, «пиратские намерения» действительно имели место. Подтверждение тому ученый усматривала в петиции английского правительства от 15 марта 1652 г., в которой говорилось о разрешении действовать с моря и с суши против московского царя^[320].

Положение английского купечества в России еще более ухудшилось после того, как в Англии в 1649 г. король Карл I был казнен. Получив известие о трагическом событии, Алексей Михайлович своим указом от 1 июня 1649 г. потребовал выслать англичан за пределы Московского государства, дозволив им приезжать лишь в Архангельск. Свое решение царь мотивировал тем, что англичане «учинили большое злое дело, государя своего Карлуса короля убили до смерти». Алексей Михайлович сетовал на то, что английские купцы пользовались большими привилегиями, однако не ценили их и вели себя недостойно. «В прошлых годах… заморские немцы разных государств… торговали всякими товары у Архангельского города, а к Москве и в иные города с товары и без товаров не хаживали и дворов своих у них нигде не бывало, — говорилось в указе, — а вас, англичан… царь Михаил Федорович… по прошенью государя вашего… Карлуса короля пожаловали, велели вам торговати в Московском государстве повольною торговлю, сверх иных иноземцев, беспошлинно, и дворы свои на Москве и в городах держати вам велено… И вы, по той государской милости… торговали многие лета беспошлинно, и тем… обогащали, и пожитки себе нажили большие». Царя возмущало также то, что английские купцы «привозили в Московское государство тайно табак и иные заповедные товары, а из Московского государства также, покупая у иноземцев шелк, сырец и иные заповедные товары, вывозимые к себе за море тайным же обычаем, да и в иных во многих статьях ваша многая неправда». Алексей Михайлович заключал: подобными действиями английских купцов «государевой казне чинились убытки многие». К тому же, англичане устраивали всевозможные препоны в торговле русским купцам. «Русским людям купить и продать ничего не даете, — упрекал государь англичан. — Государевы торговые люди, видя ваш заговор, товары свои возят назад, а иные… скудные люди товары свои мечут за бесценок, и оттого государевы торговые многие люди… к Архангельскому городу ездить перестали, и оттого государева многая пошлина пропала». Вердикт царя был краток: «Опричь Архангельского города» англичанам торговать не велено и «пошлины платить по государеву указу»^[321].

Принятый царем указ, с одной стороны, являлся реакцией на казнь английского монарха, а с другой — ответом на многочисленные челобитные русских купцов. Так, в 1649 г. 164 стольника, стряпчих, дворян, детей боярских, гостей и торговых людей, сетуя на то, что «немцы» «отбили их от промыслов», ходатайствовали перед царем о запрете иностранным купцам торговать в русских городах, за исключением Архангельска. В челобитной содержались также жалобы на «плутни» и всяческие неблаговидные поступки англичан («товары они стали возить плохие», «всякими торгами завладели»).

Не ограничиваясь указом, который лишал английское купечество права беспошлинной торговли, царь 20 сентября 1649 г. подписал обращение ко всем европейским монархам с предложением основать Священную лигу для войны с Англией. Происходившие в этой стране революционные события он характеризовал как «мировую заразу, отравляющую христианские народы». Досталось от царя и английскому парламенту. Государь подчеркивал, что его агенты «неустанно совращают верных дотоле подданных проповедью обманчивой свободы, с расчетом на всеобщую смуту и в надежде похоронить монархию в анархии». Документ заканчивался следующими словами: «Мы приказали всем англичанам покинуть к избранному дню наши владения… и мы желаем, чтобы все короли и принцы христианские последовали этому нашему примеру»^[322].

Осуждая революционные события в Англии, царь в то же время поддержал сына казненного короля — Карла II, находившегося в ту пору в эмиграции во Франции. Весной 1650 г. в Москву прибыл посланник Карла II Джон Колпеппер. В королевской грамоте, врученной Алексею Михайловичу, содержалось две просьбы: восстановить привилегии купцов и предоставить заем в 100 тыс. рублей. В первой просьбе англичанам категорически было отказано. Им объявили, что купцы и «всякие люди не токмо прежнему государю вашему Карлусу королю злое дело убийство учинили, а ныне и сыну его королевского величества, нынешнему государю вашему Карлусу королю непослушны же, и всякое зло делается от них, лундонцев»^[323]. Вторая же просьба Карла была удовлетворена частично: ему выдали заем на сумму в 20 тыс., причем не деньгами, а мехами. Впрочем, даже такая поддержка со стороны русского царя представлялась сыну казненного монарха весомой.

Между тем, царская опала против революционного правительства длилась недолго. С утверждением в Англии протектората Оливера Кромвеля, отношения между двумя странами начали постепенно улучшаться. В начале 1655 г. в Москву прибыл посланник Кромвеля Уильям Придо. Как писал известный историк С. И. Архангельский, Придо «очень внимательно наблюдал окружавшую его обстановку», встречался и беседовал с иностранцами, проживавшими в Москве — купцами, офицерами, дипломатами, благодаря чему собрал немало ценных сведений о московской жизни»^[324]. Впрочем, в том не было ничего удивительного, поскольку Придо являлся агентом разведывательной службы, возглавляемой государственным секретарем Кромвеля Джоном Терло.

Свою главную цель посольство Придо усматривало в восстановлении английского купечества в его прежнем положении, прежде всего в допуске на российский рынок. Кроме того, посольство предполагало выполнить еще одну миссию: добиться дипломатического признания правительства Кромвеля. Естественно, что в последнем более всего был заинтересован сам лорд-протектор. Направляя Придо в Москву, Кромвель заявлял: «Мы ищем покою и доброго хотенья к нашим торговым людям не токмо которые дома, айв иных государствах, и ведаем то, что торговля и торг есть истинно то, чем вяжутся государства вместе и что чинит им богатство и благодать»^[325].

Посланник Кромвеля виделся с царем дважды. 22 февраля 1655 г. Придо передал царю грамоту от Кромвеля. В ней речь шла о прочном положении Английской республики, а также о стремлении ее правительства восстановить прежние торговые привилегии Московской компании. Надо заметить, что сама церемония приема у царя вызвала явное недовольство посланника Кромвеля. Его покоробило то, что русский царь, справляясь о здоровье лорда-протектора, не пожелал встать со своего трона. Придо посетовал: «Хотя ныне в Английской земле и учинены статы (штаты, республика — Т. Л.), однако государство ничем не убыло; испанские, французские и португальские короли и Венецианские статы создают владетелю нашему честь так, как и при прежних королях». На это ему отвечали: «Английскому королевству учинилась… от владетеля вашего к царскому величеству присылка первая, и, с каким делом ты прислан, про то царскому величеству было неведомо; а венецианские и голландские владетели царскому величеству не пример, и тебе про то выговаривать не годилось». Когда же посланник возмутился тем, что у него перед церемонией отобрали шпагу, ему разъяснили: «Как в Московском государстве в обычаях повелось, так и делают, а тебе в чужом государстве про чины выговаривать не годится»^[326].

Вторая аудиенция у Алексея Михайловича состоялась 11 марта. Послу вручили грамоту на имя Оливера Кромвеля, владетеля «над штаты Английской, Шотландской и Ирландской земель, и государств, которые к ним пристали». Царь писал Кромвелю: «Что вы с нами дружбы и любви ищите, то мы от вас принимаем… в дружбе, любви и пересылке с вами, протектором, быть хотим и поздравляем вас на ваших владетельствах». Однако по поводу возобновления торговых преференций для английских купцов Алексей Михайлович ничего конкретного не сообщал: «Что, ваша честность, пишите о торговых людях, то нам теперь об этом деле вскоре рассмотренье учинить за воинским временем нельзя, вперед наш милостивый указ будет, какой пристоин обоим государствам к покою, прибыли, дружбе и любви»^[327]. Как видно, англичане понапрасну настаивали на восстановлении права беспошлинной торговли. В результате, русско-английская торговля в период Английской революции в целом резко сократилась в объеме.

Между тем, англичане не теряли надежды вернуть прежние привилегии, и когда в Англии в 1660 г. произошла Реставрация династии Стюартов, и на престол вступил Карл II, королевские посланники вновь стали ходатайствовать об утерянных преференциях в России.

Царский посланник Иван Гебдон, узнав о возвращении в Англию законного монарха, прибыл в Лондон с просьбой к королю разрешить нанять на русскую службу три тысячи «конных и ратных людей». Карл дал свое согласие и вручил посланнику грамоту для царя. В ней извещалось о вступлении легитимного монарха на престол, а также содержалась просьба о возвращении английским купцам прежних привилегий. 28 июля 1661 г. Алексей Михайлович направил королю в ответ поздравление «с воцарением». «Мы, великий государь… слыша про то, что Вы, брат наш любезный… Ваше королевское величество, по многим временам и по изгнании учинилися на всех своих государствах и королевствах… во владение престол наследуете… радуемся, — писал царь Карлу, — И желаем мы… Вам, брату нашему любительному, долголетнего здравствования и счастливого государствования. И хотим мы… с Вами, братом нашим, бытии в братской крепкой дружбе и любви»^[328]. Царь выражал также свою признательность королю за разрешение отпустить к нему на службу три тысячи «ратных людей с разумными начальники».

В 1662 г. в Англию было отправлено посольство Петра Прозоровского и Ивана Желябужского. В дар английскому королю царь пожаловал: меха, шубы, персидские ковры, восточные ткани, а также породистых скаковых лошадей, ловчих птиц, пушных зверьков и моржовую кость. «Экзотическую» часть дара составляли живые горностаи, верблюды, 4 цапли и пеликаны^[329]. Русское посольство было встречено в Лондоне с большим почетом: пушечным салютом с кораблей на Темзе, восторженными криками встречавшей прибывших «московитов» толпы. Послов заверили, что «король ни к кому из государей не питает такой приязни, как к русскому кесарю… что кроме русского государя, никто не оказал ему такой милости, когда он был в изгнании, ждет король, чем бы воздать великому государю за эту милость». Когда же посланники передали королю просьбу царя о займе в 10 тыс. ф. стерл., Карл ответил отказом, заявив: «Я вседушно бы рад помочь любительному моему брату, да мочи моей нет, потому что я на королевстве внове, ничем не завелся, казна моя в смутное время вся без остатку разорена, и ныне в большой скудости живу, а как Бог даст, на своих престолах укреплюсь и с казною сберусь, то буду рад и последнее делить с великим государем нашим»^[330]. Когда же посланники обратились за займом к английскому купечеству, то и от них получили отказ.

Несмотря на то, что англичане отказались оказать финансовую помощь царю, они по-прежнему продолжали настаивать на возвращении прежних привилегий для своего купечества. В феврале 1664 г. в Москву было отправлено посольство родственника короля графа Карлайла. Его визит не задался сразу. Шотландский майор, состоявший много лет на царской службе, Патрик Гордон свидетельствовал: «Английский посол простоял двадня в Ростокине. Из-за ошибки гонцов, сновавших по Тверской дороге, откуда обычно прибывают послы всех стран и где с обеих сторон были расставлены иноземная и русская пехота и кавалерия… послу не удалось совершить въезд (в Москву), пришлось с великим неудобством ночевать в деревеньке Прутки, что весьма его возмутило. Он отправил письмо к Его Величеству, изложив эти обстоятельства и восприняв сие как оскорбление». Посол требовал извинений, но когда «его пообещали удовлетворить, приготовился к оному. Свита его была не столь многочисленна, сколь нарядна, в богатых ливреях, и все дворяне прекрасно одеты». Как подчеркивал Гордон, послу оказали «самый блестящий прием с обычными церемониями, на что сам император с императрицей и всей высшей знатью взирали с городских ворот. Было уже поздно, когда (посол) добрался до своего жилища — большого каменного дома на широкой улице»^[331].

Первая аудиенция посла у царя состоялась 11 февраля. В честь приезда высокого гостя в Кремле были выставлены стрельцы с ружьями, знаменами и барабанами. На лестницах и переходах царского дворца стояли стрелецкие военачальники в цветных кафтанах, вход в покои царя охраняли высшие военные чины. Англичан поразила пышность убранства царских покоев, стены которых были «обиты бархаты и атласы и коврами персицкими золотыми… и по крыльцы посланы ковры ж и крыльцо наряжено, и сени, и передняя наряжены»^[332].

Английский посланник преподнес царю дары от короля, которые принесли 13 слуг. Среди даров были ружье, принадлежавшее королю Карлу I и «рукомойный серебряный гарнитур» его супруги Генриетты Марии. Имелись в числе королевских подарков также 6 медных пушек. Завершилась торжественная встреча посла своеобразным «фуршетом», на котором царь пил за здоровье английского короля «романею» из кубка, а участники посольской свиты и бояре — рейнское вино.

Как свидетельствовал Гордон, английский посланник трижды встречался с царем. 13 февраля начались переговоры, во время которых царю была вручена королевская грамота. В ней содержалось две главных просьбы Карла: сохранить с ним «прежнюю братскую дружбу и любовь» и возвратить привилегии английским купцам. Если первая статья грамоты нашла понимание, то вторая встретила со стороны царя отказ. «Торговали англичане в Московском государстве беспошлинно лет сто и нажились, — возмущались царские советники, — а товаров, которые были годны в царскую казну, по своей заморской цене не давали; заповедные товары привозили и вывозили тайком; чужие товары привозили за свои, чтобы не платить пошлин; один из купцов Английской компании приезжал в Балтийское море на военном корабле и хотел грабить царских подданных, которые ездят в Швецию для торговли. Мы думаем, — заключали бояре, — что королю все это неизвестно; иначе он не стал бы просить о подтверждении прежних жалованных грамот»^[333].

После долгих переговоров Карлайлу объявили решение царя: разрешить 10 купцам (против 23 прежних) из Архангельска ездить торговать в Москву, но с обязательной уплатой пошлин, «наравне с другими иноземцами». Подобное распоряжение Алексея Михайловича огорчило посла. «Если царское величество привилегий не возвратит, — говорил он, — то как между обоими великими государями основанию дружбы быть крепку?» На это бояре отвечали: «А когда король отказал дать взаймы денег, то ведь от этого дружба не нарушилась?» Карлайл стал упрекать московское правительство в том, что оно «нарочно запросило так много денег у короля взаймы, чтобы придраться к отказу и не дать привилегий купцам». Бояре возмущались и обвиняли посла в том, что тот «взял большие деньги со своих купцов и потому так сильно хлопочет о восстановлении привилегий»^[334].

Раздосадованный посол покинул Москву ни с чем. Его гнев был столь велик, что он, по свидетельству Гордона, даже отказался от императорского подарка — соболей, заявив, «что ему не пристало извлекать никакой выгоды для себя, ибо в деле своего повелителя, ради коего явился, он не получил удовлетворения»^[335].

В августе 1664 г. из Москвы в Англию было направлено посольство стольника Василия Дашкова для разъяснения позиции русского правительства. Царь опасался, что Карлайл мог неверно истолковать его указ. В Лондоне, как писал С. М. Соловьев, Дашков «испытал небывалое бесчестье: ему не дали ни подвод, ни кормов, ни квартиры». На жалобы русского посланника отвечали: «Почему нашему Карлайлу была у вас честь обычная и о чем было с ним наказано, того ничего не сделали?» Дашков пытался объяснить, что Карлайл «вел дело не так, как следует; толковал все о возвращении привилегий купцам, называя эти привилегии основанием братской дружбы и любви между обоими государями». Между тем, продолжал посланник, основание братской дружбы между монархами заключается в их «взаимном благожелании». Что же касается требуемых привилегий, то таковые не могут служить «основанием бесценной, дражайшей и светлейшей солнца дружбы и любви между государями, как земля не может быть подошвою солнцу»^[336].

Весной 1665 г. Дашков был отпущен на родину. Как свидетельствовал Гордон, он «вернулся, не удовлетворив своей жалобы на графа Карлайла, после холодного приема. Правда, благодаря щедрости короля, при отъезде ему возместили расходы»^[337]. Речь шла о выплате Дашкову суммы в 1200 рублей за то, что он в Англии все время «проживал на своем», и вряд ли, подобную компенсацию можно было считать королевской «щедростью».

Надо заметить, что Патрику Гордону довелось однажды самому выполнить особое поручение царя. То, что выбор пал на иностранного подданного, наемного служаку, свидетельствовало, по мнению современного историка Д. Г. Федосова, «о высочайшем доверии русского правительства к Гордону». До этого времени, продолжал ученый, «иноземцы редко представляли интересы царя за рубежом, тем более самостоятельно, если им и выпадала такая возможность, то, как правило, под руководством и надзором русских дипломатов. Перед отъездом статус Гордона, служившего в пехоте, был повышен до полковника рейтарского строя»^[338].

В июне 1666 г. царь повелел Гордону ехать в Англию с миссией, которая не удалась Дашкову. Офицера вызвали к царю и сообщили, что государь жалует ему сто рублей на снаряжение, сто рублей на дорогу и столько же аванса из его жалованья. 28 июня Гордон отправился в путь. Перед этим друзья и сослуживцы устроили ему пышные проводы. Обитатели Немецкой слободы, многие купцы и офицеры всю ночь «провели в обильных возлияниях и веселых беседах». Дорога в Англию была нелегкой, но все обошлось благополучно, и 9 октября Гордон уже вручал царскую грамоту своему королю. В послании Алексея Михайловича выражалось сочувствие по поводу «морового поветрия» — чумы, случившейся в ту пору в Лондоне, а также войны с Голландией. Затрагивал царь и столь болезненный для англичан вопрос о привилегиях, заявляя: «Как у нас, великого государя, с неприятелями нашими с польским королем и с крымским ханом война успокоится, и в то время наш… указ… о беспошлинной торговле будет». Алексей Михайлович также заверял английского короля, что идя ему навстречу, запретил под угрозой смертной казни продавать голландским купцам корабельное дерево и смолу, дабы не поддерживать конкурентов англичан. Объяснял царь и свой запрет покупать у английских купцов товары в Архангельске тем, что у них на родине в это время свирепствовала чума. Посему царь не советовал устраивать у Архангельска ярмарку, «потому что во всех государствах от морового поветрия опасенье имеют великое». В то же время он обещал, как только «моровое поветрие» прекратится, проезд английских купцов с товарами «будет поволен по-прежнему»^[339].

Принимая царскую грамоту, Карл пожаловал Гордону 200 фунтов и право свободно бывать при дворе. Несколько месяцев полковник ожидал королевского ответа. За это время у него состоялось несколько встреч с официальными лицами: лордом-канцлером Э. Кларендоном и государственным секретарем Морисом. Из дневника Гордона стало известно, что на этих встречах «весьма резко» обсуждали вопрос о привилегиях английских купцов в России^[340].

18 января 1667 г. на прощальной аудиенции король вручил гонцу ответное послание царю. В нем Карл писал, что послание Алексея Михайловича не оправдало его надежд и даже «несколько разочаровало». «Ведь мы памятуем об учтивейших выражениях Вашего императорского Величества… в нескольких прежних письмах и посольствах к нам, в коих… объявляем, что братская любовь и дружество, кои Ваше императорское Величество к нам питаете, превосходят все, что было когда-либо прежде между нашими державными предшественниками». Между тем, сетовал Карл, государь, извещенный о войне Англии с Нидерландскими Штатами, не принял действенных мер против голландских купцов. В результате подданные нидерландских Штатов запаслись в России корабельными мачтами и смолой для своих военных судов, «употребляемых против нас и нашего королевского флота». Карл настаивал, чтобы царь не только запретил голландцам вывозить «корабельные припасы» из российских владений, но и позволил офицерам королевского флота закупать и перевозить «столько мачт и смолы, сколько ежегодно в течение пяти грядущих лет будет необходимо» для его нужд.

Обращаясь к указу царя о запрете проводить ярмарку вблизи Архангельска по причине «морового поветрия», король советовал государю не доверять «печатным листкам и проискам… недругов, обыкновение коих было и есть объявлять миру то, что наиболее способствует их замыслам, невзирая на истину или ложь». Карл II заверял своего «возлюбленного брата» в том, что мор в Лондоне «совершенно прекратился», а потому царь может отменить все запреты, «дабы корабли, имеющие прибыль из королевств наших с купцами и товарами, могли располагать свободою торговли во владениях и портах… как и прежде».

И, конечно же, как и следовало ожидать, король не обошел своим вниманием вопрос о восстановлении привилегий для своих купцов. «Мы не можем убедить Ваше императорское Величество даровать оные теперь же, хотя не можем и удовлетвориться ответами… по этому поводу, — писал Карл. — Однако мы до некоторой степени поддерживаем терпение наше надеждою на скорое дарование»^[341].

Как видно, английский монарх, подобно предшественникам (королеве Елизавете Тюдор, Якову I, Карлу I), последовательно защищал интересы своего купечества, прекрасно понимая, какие дивиденды сулила Англии торговля с Русским государством. Именно меркантильные интересы сделались превалирующими во внешней политике не только британского монарха, но и республиканского правительства Оливера Кромвеля. Как оказалось, даже революционные потрясения в королевстве, сопровождавшиеся изменением формы государственного правления, не смогли повлиять на смену ориентиров в его экономической политике, поскольку торговля с Россией была необыкновенно выгодна для Англии.

В 1667 г Алексей Михайлович издал указ, согласно которому иностранные купцы облагались почти двойной пошлиной в сравнении с русскими негоциантами. Инициатором указа явился один из первых проводников политики меркантилизма в России выдающийся государственный деятель, дипломат Афанасий Ордин-Нащокин. В одной из грамот, адресованной чрезвычайному послу Англии Дж. Гебдону, Ордин-Нащокин обвинял иностранных купцов в том, что те «торгуют подкрадными обидными товарами, тайные подряды делают и многими долгами русских людей обременяют»^[342]. Отстаивая интересы русского купечества, Ордин-Нащокин предложил царю издать соответствующий указ. Результаты действия этого указа превзошли все ожидания. Пошлина, взимавшаяся с внешней торговли в Архангельске с 1653 по 1673 гг. увеличилась с 43.950 руб. до 52.267 руб., а к 1689 г. достигла 84.731 руб.^[343]

Между тем, возмущению англичан не было предела. Гордон свидетельствовал: «Торговля наша в великом упадке по причине налогов и морских войн»^[344]. Материальное положение английских купцов ухудшилось также из-за конкуренции с голландцами. «Голландцы, как саранча напали на Москву, и отбивают у англичан хлеб, — свидетельствовал С. Коллинс. — Они гораздо многочисленнее, богаче англичан, и ничего не щадят для достижения своих видов». Коллинсу казалось, что голландцев в России принимают лучше, нежели англичан, потому что они «подносят подарки боярам и таким образом приобретают их покровительство». Англичанин возмущался по поводу тех методов, с помощью которых голландцы стремились избавиться от своих конкурентов: старались «унизить и осмеять англичан», рисовали карикатуры, сочиняли пасквили, чем давали русским «невыгодное о нас понятие». Голландцы изображали англичан «в виде бесхвостого льва с тремя опрокинутыми коронами и с обрезанными ушами и хвостом. Таких неприличных картин очень много, и кистью они владеют искуснее, нежели пером. Они производят большое действие в народе варварском», — заключал Коллинс^[345].

Чтобы поправить пошатнувшиеся позиции своего купечества, правительство Карла II неоднократно пыталось добиться возвращения привилегий при Алексее Михайловиче, а затем, после его кончины и вступлении на престол нового царя — Федора Алексеевича Романова. Однако уже ничто не могло изменить сложившегося положения вещей: англичане, подобно другим иностранным купцам, должны были уплачивать законные пошлины. Все это явилось результатом, с одной стороны, укрепления позиций национального российского торгово-промышленного капитала, а с другой, следствием революционных событий в Англии.

Федор Алексеевич Романов, старший сын от первого брака царя Алексея Михайловича Романова и сводный брат Петра Великого, родился 30 мая 1661 г. Его воспитателем и духовным наставником был известный высокообразованный монах Симеон Полоцкий. Царевич рано овладел латынью и польским языком, изучил философию и риторику, проявлял живой интерес к творчеству античных авторов. Он имел хорошую библиотеку, в которой, наряду с русскими, были и иностранные книги. Получив церковное образование, Федор увлекся певческим искусством, стал писать духовные песнопения и «складывать вирши». Когда Федор вступил на престол, ему было пятнадцать лет. Он правил Россией недолго, всего шесть лет, но и за столь короткий срок сумел сделать немало полезного для Отечества. При Федоре Алексеевиче в 1678 г. была проведена общая перепись населения, в 1679 г. введено подворное обложение, благодаря чему в России начался рост поступлений в казну, что в целом заметно отразилось на подъеме экономики. В 1682 г. им было упразднено местничество, знатное дворянство занесено в родословную книгу. При царе Федоре произошло объединение левобережной Украины с Россией. Сам хорошо образованный, молодой царь много внимания уделял проблемам образования. Именно он стал одним из создателей первого высшего образовательного учреждения в нашей стране — Славяно-греко-латинской академии.

Поздравляя нового царя со вступлением на престол, Карл II в своей грамоте вновь поднимал вопрос о восстановлении беспошлинной торговли, или хотя бы об отмене для англичан проезжей пошлины — из Архангельска в Москву. Король ходатайствовал также о предоставлении своим подданным права основать фактории в Вологде, Холмогорах и Архангельске. Королевское послание царю Федору в апреле 1677 г. вручал посланник Джон Гебдон. В Лондонском королевском архиве сохранилось 6 царских грамот, отправленных Карлу II Федором Алексеевичем. Практически все они содержали жалобы царя на поведение королевского посланника. Первая из них, датированная 9 сентября 1677 г., извещала, что Гебдон, по истечении срока своих полномочий, получив отпускную аудиенцию у царя, объявил, что будто ему наказано от короля «побыть при дворе» царского Величества, хотя в грамоте Карла о том ничего не говорилось. Тем не менее, царь исполнил пожелание посланника и распорядился «жалованье, кормы давать против прежнего» и при дворе «побыть повелели».

Спустя некоторое время, Гибдон представил в Посольский приказ жалобу на то, что ему не выплатили долг его отца в размере 337 руб., однако никаких документов в подтверждение сказанного не предъявил. Вместо этого он заявил, что «черные» книги и «всякие письма оставил в Аглинской земле, а с собою не привез». Подобные действия королевского посланника возмутили царя, о чем он и сообщил Карлу II в грамоте от 14 ноября 1677 г. Федор Алексеевич сетовал на то, что посланник продолжает жить при дворе «по отпуске своем без дела», получая при том жалованье^[346].

Однако на этом инцидент с английским посланником не был исчерпан. 27 февраля 1677 г. царь послал королю очередную грамоту, в которой подробно излагал события, связанные с Гебдоном. Посланник, сообщал государь, «по отпуске своем жил при дворе нашем царского Величества многое время без дел, и держал при себе многих иноземцев, и с теми людьми безвременно по ночам ездил ко многим иноземцам не по Посольскому обычаю, и люди его, напившись пьяными, чинили нашим… людям многое бесчестие и обиды… доходили на него великие жалобы». Однако Гебдон на все это никак не реагировал. Более того, он приказал своим людям «ходить и ездить с пистолями» и проезжая ночью мимо караулов, велел стрелять и подданным царя, «всяких чинов людям различное бесчестие и обиды чинил». Когда же царь повелел «думным людям» сделать послу замечание, тот не только «не унялся», но «злее прежнего учинил всякие непотребства». Дошло до того, что Гебдон со своими людьми, приехал в Немецкую слободу, напал на стрельцов, начал их избивать, одного вообще застрелили «безо всякие причины»^[347].

Тут уж царь разгневался не на шутку и приказал немедленно выслать английского посланника из страны, а короля самого лично попросил провести расследование московского инцидента с тем, «чтоб впредь так иные чинить не дерзали». Впрочем, спустя какое-то время, Федор Алексеевич сжалился над посланником и обратился с очередной грамотой к Карлу, в которой сообщал, что не настаивает на том, чтобы король «учинил наказание» Гебдону. На том история с визитом английского посланника и закончилась. Что же касается просьб короля о преференциях для его купечества, то они остались без царского ответа.

Как видно, основное направление отношений России с Англией в правление первых царей из династии Романовых шло по линии экономических, главным образом, коммерческих контактов. При этом заметно укрепились позиции российской стороны, что являлось следствием роста экономики и укрепления нашего государства в целом. Обращает на себя внимание тот факт, что настойчивые, если не сказать навязчивые просьбы английских монархов о продлении преференций для своего купечества, становятся перманентной составляющей диалога двух стран. Даже изменение государственной формы правления в Англии в период революции 1640–1660 гг. не повлияли на внешнеэкономическую политику правительства, направленную на максимальное извлечение прибылей из сотрудничества с Россией. Между тем, Россия уже не шла на поводу у Англии и не стремилась, как то бывало при предыдущих царях, исполнять ее требования. Наша страна училась извлекать собственную выгоду из сотрудничества с англичанами.

3. Западная культура при дворе «тишайшего» царя

Нехватку своих специалистов русское государство в XVII веке по-прежнему компенсировало зарубежными. Как и в прежние годы, британцы продолжали играть важную роль в реорганизации и обучении русской армии. Д. Г. Федосов отмечал: «Недостатки своих вооруженных сил и военное превосходство Запада признавались самим русским правительством, которое в течение всего XVII в., да и позднее, заимствовало европейский ратный строй и практические приемы, приглашало на долговременную и постоянную службу сотни иноземных офицеров и мастеров, закупало за рубежом крупные партии огнестрельного и холодного оружия, обеспечивало перевод на русский язык и издание соответствующих уставов и трактатов»^[348].

Не только армейские специалисты, но и кораблестроители из Британии стали появляться в Русском государстве. Как писал В. О. Ключевский, «мысли о флоте, о гаванях, о морской торговле начали сильно занимать и московское правительство уже с половины XVII века». Помышляли нанять в Голландии корабельных плотников и людей, способных управлять морскими кораблями^[349]. Англичанин Виниус предложил построить гребной флот на Каспийском море. По царскому указу от 1667 г. в Коломенском уезде, на Оке, в селе Дединово было заложен первый русский корабль «Орел». Ключевский полагал, что строили его голландцы, но не обошлось и без участия британских мастеров. К примеру, полковник К. Бокковен, участвовавший в строительстве корабля, состоял с П. Гордоном в родстве. Корабль спустили на воду, однако в 1670 г. он был захвачен и сожжен мятежниками Степана Разина.

Среди английских специалистов при дворе особое место со времен Ивана Грозного занимали аптекари и врачи. Наибольшую известность среди них приобрел личный врач царя Алексея Михайловича — С. Коллинс. Около 9 лет он пробыл при царском дворе, в 1666 г. по собственной просьбе уволился и с многочисленными подарками и похвальным аттестатом отбыл на родину. В 1674 г. он издал книгу «Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне», в которой делился своими впечатлениями об увиденном в стране и при дворе. Менее известным в России был врач-хирург Джон Эннанд, лечивший от горячки П. Гордона.

Интерес к западной культуре в царствование Алексея Михайловича проявлялся также в сфере литературы и образования. Начиная с 1649 г., по приглашению царя в Москву из Печорской лавры прибыли ученые монахи Е. Славенецкий, А. Сатановский, Д. Птицкий. Они занялись переводами с греческого различных трудов. Вскоре появились переводные издания: «География», «Книга врачевской анатомии», «Гражданство и обучение нравов детских», «О граде царском». К переводу привлекали и других специалистов. Так, немецкий переводчик фон Дельден подготовил несколько книг, переведенных с латинского и французского языков, а австрийский посол Дорн перевел краткую космографию. Начали распространяться переводные лечебники. Все это указывало, на взгляд Ключевского, на «пробуждение научного интереса» в России^[350].

Отличительной чертой образовательной системы в правление Алексея Михайловича стало приглашение в дома сановников иностранных учителей. Чаще всего это были учителя из Польши. Сам царь приказал своих детей Алексея, Федора и Софью обучать польскому языку. Его ближайшее окружение: бояре Морозов, Тяпкин, Ордин-Нащокин обучали своих сыновей латинскому, греческому и польскому языкам. Сын Ордин-Нащокина настолько увлекся западной культурой, что решил бежать за границу. Наследник посланника в Польше Тяпкина, обучавшийся в польской школе, волею случая оказался представлен в Львове королю Яну Собескому. Он произнес речь на польско-латинском языке, за что был вознагражден королем сотней злотых и 15 аршинами красного бархата.

Западное влияние прослеживалось и в интересе царя и его ближайшего окружения к балам и театральным зрелищам. Русских послов инструктировали на предмет изучения увеселений при дворах европейских монархов. Дворянин Лихачев, строго следуя данным указаниям, находясь в 1659 г. на придворном балу во Флоренции, послал в Москву грамоту с детальным описанием подобного увеселения.

Бесспорным достижением культурной жизни России при «тишайшем» царе сделался театр^[351]. А вскоре придворные познакомились и с балетом. В 1674 г. «на заговенье» царь с царицей, детьми и боярами смотрели в Преображенском комедию, после чего немцы и дворовые люди посланника Матвеева играли на «фиолях, органах и на страментах и танцевали». «Так почувствовали в Москве потребность в европейском искусстве и комфорте, а потом и в научном образовании, — констатировал В.О.Ключевский. — Начали иноземным офицером и немецкой пушкой, а кончили немецким балетом и латинской грамматикой»^[352].

Придворный быт также испытал на себе западное влияние при царе Алексее Михайловиче. Подражая иностранцам, царь и бояре начали разъезжать по Москве в «нарядных немецких каретах, обитых бархатом, с хрустальными стеклами, украшенных живописью». Бояре и богатые купцы строили каменные палаты, заводили обстановку на иноземный лад, обивали стены «золотыми кожами» бельгийской работы, украшали покои картинами, часами. Царь подарил своему любимцу, свояку Б. Морозову свадебную карету, «обтянутую золотой парчой, подбитую дорогим соболем и окованную чистым серебром», даже шины на колесах кареты были серебряные.

Проводником западной культуры в Москве становилась новая Немецкая или Иноземная слобода, основанная в 1652 г. на реке Яузе. На месте бывших немецких дворов отвели участки «по чину и званию» каждого «немца». По свидетельствам одного из них — Мейерберга, посетившего Москву в 1660 г., в слободе проживало «множество иностранцев», имелось три лютеранских церкви и одна реформаторская, а также немецкая школа. То был «уголок Западной Европы, приютившийся на восточной окраине Москвы»^[353]. На взгляд С. М. Соловьева, служилые иноземцы были «совершеннейшими космополитами», равнодушными к судьбам страны, их приютившей, преследующими свои исключительно меркантильные интересы. «Трудно было сыскать между ними кого-нибудь с научным образованием, — отмечал историк, — такие люди не пошли бы в наемные дружины, но это были обыкновенно люди живые, развитые, много видевшие, имевшие много кое о чем порассказать, приятные и веселые собеседники, любившие хорошо, весело пожить, попировать за полночь, беззаботные»^[354].

Судя по утверждению В. О. Ключевского, царь Алексей Михайлович подвергся значительному влиянию западной культуры. Он «ездил в немецкой карете, брал с собой жену на охоту, водил ее и детей на иноземную потеху, «комедийные действа» с музыкой и танцами, поил допьяна вельмож и духовника на вечерних пирушках, причем немчин в трубы трубил и в органы играл», дал детям учителя, который обучал их латинскому и польскому языкам^[355].

Не отставало от царя в подражании и заимствовании элементов западноевропейской культуры и его ближайшее окружение: А. Л. Ордин-Нащокин, Ф. М. Ртищев, Н. И. Романов, Б. И. Морозов, А. С. Матвеев. Наиболее заметной фигурой среди них был Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Провинциальный дворянин из Пскова, дослужившийся до чина государственного канцлера исключительно благодаря своим знаниям, талантам и способностям, он неплохо знал математику, латынь, польский и немецкий языки. Все это пригодилось ему на дипломатической службе. Его сослуживцы говорили, что он хорошо знает «немецкое дело и немецкие обычаи». Вскоре Ордин-Нащокин прославился, как ревностный поклонник Западной Европы и «жестокий критик отечественного быта». «Привязанность его к западноевропейским порядкам и порицание своих нравилось иноземцам, с ним сближавшимся, которые снисходительно признавали в нем «неглупого подражателя» своих обычаев». Неудивительно, что недоброжелатели нередко называли Ордин-Нащокина «иноземцем»^[356]. Зато иностранцы высоко его ценили. С. Коллинс характеризовал Ордин-Нащокина, как человека «неподкупного, строго воздержанного, неутомимого в делах». На его взгляд, Ордин-Нащокин «великий политик, очень важный и мудрый государственный министр, и может быть, не уступит ни одному из министров европейских». Нам представляется, что столь высокая оценка Ордин-Нащокина не в последнюю очередь была дана английским врачом потому, что канцлер считался «единственным покровителем англичан» в правительстве^[357].

Между тем, Ордин-Нащокин не являлся слепым подражателем западной культуры. Он был убежден в том, что «не все нужно брать без разбора у чужих». «Какое нам дело до иноземных обычаев, — говаривал он, — их платье не по нас, а наше не по них». По мнению Ключевского, Ордин-Нащокин был «один из немногих западников, подумавших о том, что можно и чего не нужно заимствовать, искавших соглашения общеевропейской культуры с национальной самобытностью»^[358].

Другой «любитель немцев», дядя царя Никита Иванович Романов, прослыл как покровитель иноземцев, был большим «охотником до их музыки и костюма» и считался «немножко вольнодумцем». Он одел своих людей в ливреи, чем вызвал гнев патриарха Никона. Испросив образец ливреи у хозяина, патриарх повелел ее изрезать «в куски». Как упоминал С. М. Соловьев, именно у Никиты Романова имелся тот самый бот, который впоследствии заинтересовал его внучатого племянника Петра Алексеевича и послужил началом российского флота.

Воспитатель и свояк царя Борис Иванович Морозов, в преклонных годах выражавший сожаление, что в молодости не получил надлежащего образования, одевал своего питомца, царевича Алексея и его придворных сверстников в немецкое платье. Советник царя Федор Михайлович Ртищев прославился как «ревнитель» наук и школьного образования. Неподалеку от Москвы он устроил Андреевский монастырь, куда за свой счет пригласил 30 ученых монахов, поручив им переводить иностранные книги, а также обучать грамматике греческой, латинской, славянской, риторике, философии и другим наукам всех желающих. Сам Ртищев тоже стал «студентом» этой «вольной школы». Он полюбил допоздна засиживаться в монастыре, беседуя с учеными монахами, учился у них греческому языку.

Еще один любимец царя, воспитатель его второй супруги Натальи Кирилловны Нарышкиной — Артамон Сергеевич Матвеев, дьячий сын, прославился тем, что первым открыл в своем московском доме, убранном на европейский манер картинами и часами, нечто похожее на «журфикс». Как отмечал Ключевский, это были собрания, где можно было «поговорить, обменяться мыслями и новостями, с участием хозяйки и без попоек». Именно Матвеев являлся одним из устроителей придворного театра. Из своих дворовых людей он составил труппу актеров, которые тешили государя представлениями. Жена Матвеева не жила затворницей, как то было принято в боярских семьях. Своему сыну Матвеев дал европейское образование. К концу царствования Алексея Михайловича Матвеев сделался главой сразу двух важных приказов — Малороссийского и Посольского.

Справедливости ради заметим, что не только предметы обихода или образовательная система европейцев привлекали внимание русских людей. Их интересовало также государственное устройство западных стран. К примеру, переводчик посольского приказа Андрей Виниус в своем статейном списке впервые представил сведения о системе государственного правления в Англии. «Правление Английского королевства, или… Великой Британии, — писал он, — есть отчасти монархиально (единовластно), отчасти аристократно (правление первых людей), отчасти демократно (народноправительно). Монархиально есть, потому что имеют англичане короля, который имеет отчасти в правлении силу и повеления, только не самовластно. Аристократно и демократно есть потому: во время великих дел, начатия войны, или учинения мира, или поборов каких денежных, король созывает парламент или сейм. Парламент делится на два дома: один называют вышним, другой нижним домом. В вышнем собираются сенаторы и шляхта лучшая изо всей земли, в другом собираются старосты мирских людей всех городов и мест, хотя что в вышнем доме и приговорят, однако без позволения нижнего дома совершить то дело невозможно, потому что всякие поборы денежные зависят от меньшего дома. И потому вышний дом может назваться аристокрация, а нижний демокрация. А без повеления тех двух домов король не может в великих делах никакого совершенства учинить»^[359]. Как видно, чиновник Посольского приказа неплохо разбирался в системе государственного устройства Англии, обратив внимание на то, что парламент обладал большим влиянием на короля.

Иностранцы, приближенные ко двору Алексея Михайловича, очень хорошо разбирались в тонкостях придворной московской жизни. Те из приближенных царя, кто проявлял особый интерес к западной культуре, быстро становились объектами пристального внимания иностранцев, поскольку с их помощью можно было повлиять на государя. Показательно в этом отношении высказывание С. Коллинса. «Очень бы хорошо было, по моему мнению, — писал английский врач, — если бы какой-нибудь умный человек сделал в Москве самое выгодное описание государств, принадлежащих Его Величеству, королю британскому, его могущества, западноиндийских колоний со всеми их доходами, и приложил карту всех этих земель, поднесть бы это сочинение Афанасию Нащокину, чтобы… дать ему истинное понятие о могуществе британского короля… Нащокин занимает первое место в делах государственных»^[360].

Возможно, что царь лично общался с англичанами, не только со своим лечащим врачом. Так, Соловьев упоминал, что накануне Рождества государь посещал тюремный и английский дворы, где «жаловал милостыню из своих рук». На английском дворе он одаривал пленных поляков, немцев и «черкас». Кто знает, быть может именно под влиянием бесед с англичанами, у царя зародился план об устройстве мануфактур, чтобы занять работой бедный люд, как то практиковалось в работных домах Англии. В семи верстах от Москвы, сообщал С. Коллинс, царь выстроил «для обрабатывания пеньки и льна красивые дома, которые находятся в большом порядке, очень обширны и будут доставлять работу всем бедным в государстве. Царица будет заведовать женщинами в этом заведении, для своих польз и выгод. Таким образом царь совершенствует мануфактуры своего государства»^[361].

Ярко выраженные симпатии царя и его ближайшего окружения к иностранцам, покровительство европейским специалистам, заимствование элементов западной бытовой культуры, восторженное отношение к носителям этой культуры — все это способствовало зарождению в XVII веке нового течения в общественной российской мысли — «западничества». «Это было несомненным шагом вперед, отмечал ученый М. А. Алпатов. — Появление западничества означало признание необходимости борьбы за ликвидацию отсталости России. С другой стороны, западничество таило в себе и опасность — оно, как показал дальнейший опыт, зачастую порождало недооценку, а то и прямое высокомерие ко всему русскому»^[362].

Между тем, западничество явилось лишь одной стороной «медали». Ее другой стороной сделалось «славянофильство». По признанию Э. Симмонса, в правление царя Алексея Михайловича «национализм начал организовываться в мощную оппозицию». Именно XVII век, на взгляд исследователя, и явился исходной точкой в размежеваниях западников и славянофилов^[363].

Своеобразным противостоянием росту западничества среди высших кругов во главе с политической элитой явилось зарождение в русском обществе такого явления, как ксенофобия. Первые ростки ксенофобии были отмечены еще при Иване Грозном. Русские люди возмущались неофициальными формами общения царя с иностранцами, к которым тот проявлял «расположение и ласку». Православных москвичей удивляло свободное обсуждение царем с иностранцами религиозных тем, а также данное им разрешение на отправление протестантского богослужения и строительство кирхи для иноверцев. Между тем, в народном сознании религиозный вопрос был господствующим, и охрана православной религии от посягательств иноверцев выдвигалась на первый план в отношениях с ними. В XVII веке ксенофобия в русском обществе сделалась еще более ощутимой. «Ксенофобия проявлялась постоянно и резко, — отмечал Д. Г. Федосов, — в бегстве крестьян при виде иноземцев даже на оживленных приграничных дорогах, в выселении московских немцев в особую «резервацию» за пределы города, в насилиях и оскорбительных выходках над ними… Патриарх наставлял царей, дабы запретили в полках и во всем государстве «проклятым еретикам» быть начальниками», чтоб иноверцам-еретикам костелов… не давать строить нигде, новых латинских и иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски не вводить»^[364]. Порой даже видные дворяне начинали требовать удаления «чужих» офицеров из русской армии.

Наиболее ярко ксенофобские мотивы прозвучали в высказывании Юрия Крижанича. Просвещенный серб предостерегал русских людей от чрезмерного влияния Запада. «Иностранным купцам никак не должно позволять иметь в России дома, лавки, склады, погреба, никак не должно пускать к себе иностранных купеческих агентов, консулов, резидентов, — утверждал он. — Наш славянский народ весь подвержен такому окаянству, везде на плечах у нас сидят немцы, жиды, шотландцы, цыгане, армяне и греки, которые кровь из нас высасывают… Иностранцы над нами господствуют, обманывают нас всячески и делают из нас все, что хотят, потому и зовут нас варварами»^[365]. Он обвинял чужеземцев в том, что те вмешиваются «в наши войны», «впутывают в свои войны и сеют меж нами внутренние раздоры и проклятое братоубийство». Крижанича возмущало, почему немцы «под предлогом ратного дела» прибывали в Россию, где получали «непомерно большое жалование», чем наносили обиду местным жителям. Иностранцы подкупали царя и бояр, чтобы брать в аренду рудники и мастерские, чем разоряли русский народ. Особое внимание Крижанич уделял ксеномании, или чужебесию — «бешеной любви к чужим вещам и народам, чрезмерному бешеному доверию к чужеземцам». «Эта смертоносная чума (или поветрие), — писал он, — заразила весь наш народ… Все беды, которые мы терпим, проистекают именно из-за того, что мы слишком много общаемся с чужеземцами и слишком много им доверяем». И далее автор приходил к заключению: «Ни один народ под солнцем испокон веков не был так обижен и опозорен чужеземцами, как мы, славяне, немцами. Значит, ни один народ не должен так остерегаться общения с чужеземцами, как мы, славяне».

Между тем, Крижанич прекрасно понимал, что без общения с чужеземцами русские жить не могут. «Чужеземцы приносят нам четыре блага: благочестие, товары многие, наставления в науках и разные политические соглашения или договоры», — признавал он. Учитывая достижения Запада, пользуясь ими, следует в то же время «всеми способами от себя отвращать и отметать» то зло, которое чужеземцы несут с собой, заключал автор.

Усилившийся процесс деления в русском обществе на западников и славянофилов не был столь безобидным, как казалось на первый взгляд. Он имел свои далеко идущие негативные последствия. Если до XVII в. русское общество отличалось однородностью, то по мере усиления западного влияния стало наблюдаться разрушение «нравственной цельности» самого общества, завершившееся в конечном итоге его расколом. «Как трескается стекло, неравномерно нагреваемое в разных своих частях, так и русское общество, неодинаково проникаясь западным влиянием во всех своих слоях, раскололось, — отмечал Ключевский. — Раскол, происшедший в русской церкви в XVII в., был церковным отражением этого нравственного раздвоения русского общества под действием западной культуры»^[366]. С той поры русское общество разделилось на два лагеря: почитателей родной старины и приверженцев новизны, т. е. иноземного, западного. При этом высшие классы оставались равнодушными к родной старине и вполне отдавались иноземному влиянию. В свою очередь, славянофилы ненавидели все «привозные новшества». Подобное равнодушие одних и ненависть других «вошли в духовный состав русского общества как новые пружины, осложнившие общественное движение, тянувшие людей в разные стороны»^[367].

Как видно, тесное сближение с Западом, начавшееся при отце Петра I, привнесло с собой не только «диковинные» европейские новинки обихода, костюмы, театральные представления, но и иноземных командиров в армию. Самым серьезным последствием подобного сближения явился начавшийся необратимый процесс раскола российского общества. В то же время именно благодаря знакомству с передовыми достижениями западноевропейской культуры представители политической элиты нашего государства во главе с самим царем смогли выработать стройную «преобразовательную программу». Основные положения этой программы сводились, на взгляд Ключевского, к следующему: мир и даже союз с Польшей; борьба со Швецией за восточный балтийский берег, с Турцией и Крымом за Южную Россию; завершение переустройства войска в регулярную армию; замена старой системы прямых налогов подушной и поземельной податями; развитие внешней торговли и обрабатывающей промышленности; введение городского самоуправления; освобождение крестьян от крепостной зависимости с землей; устройство общеобразовательных и технических школ, приспособленных к нуждам государства. Все это предполагалось осуществить «по иноземным образцам и при помощи иноземных специалистов». На взгляд историка, совокупность подобных задач явилась ничем иным, как преобразовательной программой Петра I. «В том и состоит значение московских государственных людей XVII века, — писал Ключевский, — они не только создали атмосферу, в которой вырос и которой дышал преобразователь, но и начертали программу его деятельности, в некоторых отношениях шедшую даже дальше того, что он сделал»^[368].

Нельзя не признать того факта, что в западноевропейской культуре, оказавшей большое влияние на политическую элиту России при царе Алексее Михайловиче, основная составляющая принадлежала британцам. Они, как и в прежние времена, занимали ведущие позиции в торговле, промышленности, армии, медицине. В то же время положение самих англичан в России в XVII веке заметно изменилось: в торговле и промышленности их все больше теснили голландские конкуренты, а русский царь более не освобождал от уплаты пошлин. Все это явилось результатом укрепления позиций национального торгово-промышленного капитала и усиления Русского государства в целом.

class='book'> Глава VI. Британские специалисты на государевой службе
В предыдущих главах вопрос об иностранных специалистах, прибывавших с Запада на службу к царю, уже в какой-то мере затрагивался. Теперь настало время поговорить о том, как жилось и работалось британцам, оказавшимся на государевой службе в России.

Наплыв иностранных ремесленников в Московское государство, как отмечалось ранее, начался после женитьбы Ивана III на византийской царевне Софье Палеолог. В 1472 г. в Москву прибыли греческие и итальянские мастера. В 1489 г. русским посланникам, отправлявшимся в Германию, наказали набрать там техников-металлургов, военного инженера, артиллериста, архитектора, серебряных дел мастера^[369]. «Сильная нужда» в знающих какое-нибудь мастерство иностранцах явственно обозначилась в правление Ивана Грозного. В письме от 16 сентября 1567 г. царь обращался с просьбой к королеве Елизавете прислать из Англии архитектора, «который может делать крепости, башни и дворцы; доктора и аптекаря и других мастеров таких, которые отыскивают золото и серебро». Он обещал «пожаловать» королеву за ее «великую милость», а тех, кто захочет служить ему навсегда, обещал принять «на свое содержание» и пожаловать их, «чем они захотят», а тех, кто не захочет долее служить, наградить, «смотря по их трудам»^[370].

Русский посланник Осип Непея из Англии привез с собой доктора, аптекаря, двух бочаров, семь канатных мастеров, скорняка, лесничего и десять торговых учеников. Вскоре к ним присоединились инженер Локк и «золотых дел» мастер Фома Грин. Большинство английских специалистов, приглашенных Иваном Грозным, принадлежали к врачам, аптекарям, а также инженерам и архитекторам. В XVII в. большую группу зарубежных специалистов стал представлять «военный люд». Впервые наемники использовались в Русском государстве при Василии Шуйском. Вскоре власти пришли также к убеждению о необходимости «перенять у немцев» их боевую технику. Эта техника, по утверждению академика С. Ф. Платонова, и представлялась «наиболее важным предметом заимствования в первые годы после Смуты». Кроме того, в стране уже при Михаиле Романове возник спрос на самые разнообразные предметы заграничного производства, от музыкальных инструментов и часов до металлических изделий и аптекарских снадобий. И вскоре иноземные солдат-профессионал, «мастер-техник» и купец «обратились в необходимую принадлежность» московской жизни^[371].

1. Медики

Первыми специалистами, приглашенными в Московское государство на царскую службу, оказались врачи. Обращаясь к истории медицины допетровской России, ученый Ф. Л. Герман выделил три периода. Первый (988–1480 гг.) характеризовался тем, что все медицинские познания были привнесены в нашу страну главным образом духовенством из Византии, в руках которого находилось и все врачебное дело. Второй период (1480–1620 гг.) ознаменовался появлением в России западноевропейских врачей, обслуживающих исключительно царя и его приближенных. Наконец, третий период (1620–1682 гг.) заложил основу для обособления врачебного дела, основания Аптекарского приказа, создания медицинской школы и аптек, что в конечном итоге способствовало появлению отечественных врачей в России^[372].

Профессиональные врачи, известные европейцам со времен Римской империи, на Руси появились лишь в XV веке. Первый из них оказался при дворе Ивана III, по всей вероятности, после его женитьбы на Софье Палеолог. В царствование Грозного врачебное дело постепенно начинает развиваться на более прочных основах. В 1557 г. английская королева Мария Тюдор прислала со своим посланником А. Дженкинсоном доктора Стэндиша. В последующие годы по приглашению царя из Англии прибыло еще несколько врачей: Арнульф, Иоганн, Ричард Эллис, Рейнольдс, а также печально памятный Елисей Бомелий. Большим доверием Грозного пользовался доктор Роберт Якоб (прозванный в России Романом Елизаровым), который прибыл в Москву в 1581 г. вместе с аптекарем Дж. Фрэншем и фельдшером. С собой врач привез рекомендательное письмо от королевы Елизаветы, которая информировала о хорошей репутации своего придворного лекаря. С той поры, по утверждению Ф. Л. Германа, вошло в обычай требовать от вновь прибывших врачей рекомендательные письма или аттестаты, без которых их не только ни принимали на службу, но даже не допускали в пределы Московского государства^[373].

Пользовавшийся большим доверием царя доктор Якоб, помимо своих прямых обязанностей, исполнял также отдельные конфиденциальные поручения Ивана Грозного. К примеру, именно он участвовал в сватовстве царя к леди Гастингс. В то же время доктор неукоснительно извещал свою королеву обо всех московских событиях. Таким образом, по утверждению ученого Н. П. Загоскина, складывался «интересный тип врача — дипломата, который неоднократно повторяется впоследствии, и в течение XVII века»^[374]. Быть может, Грозный догадывался о «двойном» назначении своего врача и потому не доверял ему полностью. Во всяком случае, лекарство из его рук царь никогда не принимал. Как правило, назначенное снадобье подносилось царю его ближним боярином, как гарантия, что в нем не содержалось какого-либо яда.

Ко времени правления Ивана Грозного относится также основание первой аптеки в Москве. Это событие совпало с прибытием из Англии аптекаря Джеймса Фрэншема (Якова Астафьева). В 1585 г. он был отпущен на родину по просьбе королевы для прощания с умирающим отцом. В Россию Фрэншем вернулся для продолжения службы уже в 1602 г. На этот раз его сопровождали жена и дети. С собой он вез большую партию медикаментов. Роспись «зелья», привезенного аптекарем из Англии, составляла 164 наименования. Она включала: масла, эссенции, спирты, настои («водки»), коренья, сиропы, семена розмарина, александрийский лист, горький миндаль, шалфей, алоэ, камфару, перец и т. п.^[375]

В правление царя Федора Иоанновича в Россию вновь возвратился доктор Якоб. Он считался хорошим акушером и потому именно его королева Елизавета рекомендовала царице Ирине в письме от 24 марта 1585 г., отмечая, что он «всякие женские болезни знает, и… нас в наших болезнях лечил». По просьбе царя королева прислала в 1594 г. еще одного своего придворного врача, отличавшегося ученостью и большим опытом — доктора Марка Ридли. После смерти царя Ридли возвратился на родину.

Борис Годунов, по замечанию С. М. Соловьева, «особенно дорожил медиками, потому что трепетал за свое здоровье и здоровье своего семейства». Опасаясь покушений на свою жизнь, он хотел «окружить себя искусными людьми, которые могли бы противодействовать вражьим замыслам». Всего в распоряжении Годунова имелось шесть иностранных медиков^[376]. Главным среди них был уже известный нам англичанин М. Ридли. И, как отмечал ученый М. И. Радовский, Борис Годунов очень дорожил этим лейб-медиком, «ценя в нем не только врача, но и приятного, полезного собеседника, с которым он любил проводить время в своей загородной резиденции»^[377].

Впрочем, далеко не все английские медики пользовались расположением царя. Так, присланный в 1599 г. королевский доктор Томас Виллис так и не был принят на царскую службу. Причиной отказа Годунова взять к себе на службу Виллиса послужило недоверие царя к англичанину, которому будто бы были даны поручения королевой, не относящиеся к врачебному делу. Борис Годунов «не очень-то доверял дипломату»^[378], а посему поручил одному из своих приближенных — боярину Василию Щелканову провести экзамен доктора. «Есть ли у тебя докторская грамота и докторские книги, и лечебные зелья?» — начал испытание Щелканов, обратившись к Виллису. «Были у меня докторские книги, да оставил я их в Любеке, чтобы меня пропустили сюда, — отвечал англичанин. — Не взял я собою и докторских зельев, так как нас, докторов, к вам не пропускают». «А как узнаешь ты в человеке болезни?» — продолжал допытываться Щелкалов. «В человеке всякую болезнь можно узнать и без книг, — отвечал врач. — Легкую болезнь можно познать разумом… Впрочем, — добавил Виллис, — у меня имеется и старая докторская книга: она у меня — в голове»^[379]. Полученные ответы не удовлетворили сановника, а потому доктора после экзамена выпроводили из страны. После этого случая Борис Годунов перестал приглашать врачей из Англии. Свое предпочтение он перенес на лекарей из Венгрии, Лифляндии и Любека.

Начало XVII века было отмечено знаменательным в истории русской медицины явлением — учреждением Аптекарского приказа, правительственного учреждения, ведавшего всем врачебным делом в России. Как правило, Аптекарский приказ возглавляли заслуженные бояре: в 1637 г. — И. Б. Черкасский, в 1642 г. — Ф. И. Шереметев, в 1646 г. — Б. И. Морозов, в 1662–1668 гг. — И. Д. Милославский, в 1673 г. — А. С. Матвеев, в 1678–1686 гг. — князь Н. И. Одоевский, в 1689 г. — князь Я. Н. Одоевский.

В состав Аптекарского приказа, как правило, входили: доктора (терапевты), лекари (хирурги), аптекари, окулисты, цирюльники, рудометы (кровопускатели), костоправы, подлекари (фельдшеры), часовых дел мастера, а также переводчики, сторожа, огородники, собиратели трав, ученики. Аптекарский приказ занимался набором персонала, назначал жалованье, распределял обязанности, вершил суд и увольнял со службы нерадивых работников.

Первая аптека, основанная англичанами, располагалась в Кремле и обслуживала исключительно царский двор. Начиная со второй половины XVII в. лекарства из аптеки стали отпускать также частным лицам и иностранцам. В военное время Аптекарский приказ направлял лекарственные средства в полки.

Лекарства, предназначенные для царской семьи, хранились в особой комнате, опечатанной дьяком Приказа. Склянки и ящики со снадобьем были также опечатаны. Приготовленные лекарства трижды пробовались: доктором, который их прописал, главой Аптекарского приказа и тем служащим, который доставлял снадобья непосредственно царю.

В 1672 г. царь Алексей Михайлович издал указ об учреждении новой аптеки «для продажи всяких лекарств всяких чинов людям»^[380]. Эта аптека располагалась на Новом гостином дворе. Внутреннее ее убранство поражало современников своим великолепием. Один из иностранцев заметил, что «никогда не видывал столь превосходной аптеки». Вся аптечная посуда была изготовлена из шлифованного хрусталя, закрывалась позолоченными крышками. Отдельные предметы выполнены из чистого серебра.

Лекарственные снадобья чаще всего привозили из-за границы: Англии, Голландии, Германии. Нередко их приобретали за баснословные цены. Во второй половине XVII столетия в Москве устроили три огорода для выращивания лекарственных трав: на Москве-реке, у Мясницких ворот и в Немецкой слободе.

Цари из династии Романовых, как и их предшественники, продолжали приглашать к себе на службу врачей из Европы. Н. П. Загоскин приводил данные о количестве медиков, принятых на царскую службу во второй половине XVII века. При Михаиле Романове приняли на службу 8 докторов, 5 лекарей, 4 аптекарей; при Алексее Михайловиче — 11 докторов, 3 лекарей, 6 аптекарей, 1 главврача; при Федоре Алексеевиче — 4 докторов, 9 лекарей, 4 аптекарей^[381].

Наибольшим влиянием при дворе по-прежнему пользовались английские медики. В сентябре 1622 г. на российскую службу прибыл доктор Артур Ди, который вручил царю Михаилу похвальную о себе грамоту от короля Якова I. Сын известного математика, Артур Ди у себя на родине прославился как способный врач. Он обучался в Оксфорде и Вестминстере, после чего был принят на королевскую службу, став лейб-медиком монарха. Находясь на царской службе в России вплоть до 1634 г., Артур Ди усиленно занимался алхимией и даже написал о том научный труд, который издал в Париже.

Главным врачом царя Алексея Михайловича на протяжении почти 9 лет являлся уже известный нам Самуэл Коллинс. До приезда в Россию он обучался в Кембридже и Оксфорде. В 1630 г. получил докторскую степень и через несколько лет отправился в Москву. По завершении службы занялся литературным творчеством, написал трактат по анатомии и книгу о России, изданную в 1674 г.

Летом 1665 г. по договору с агентом Гебдоном приехал в Россию еще один английский врач — Томас Вильсон. Надо заметить, что попасть иностранным врачам на царскую службу было не просто. Аптекарский приказ относился к выбору врачей крайне разборчиво, требуя от претендентов на службу хороших рекомендаций и аттестатов. Подобные рекомендации могли давать не только коронованные особы, но и сами врачи, коллегии, города. Приезжавших на свой страх и риск медиков выдворяли из страны. Если кандидат не предоставлял аттестата, то ему устраивали экзамен. Так, по протекции английского посланника в 1601 г. был принят на царскую службу без диплома доктор Христофор Ритлингер. Позднее диплом доктора медицины он получил из рук самого царя, особым расположением которого пользовался. В 1631 г. известный доктор Артур Ди экзаменовал французского аптекаря Филиппа Брийота.

Иностранные врачи имели определенные обязанности. Ежедневно они должны были являться в Аптекарский приказ, где получали различные поручения. Примечательно, что тех врачей, которые «манкировали» своими обязанностями и вовремя не являлись на дежурство, штрафовали, вычитая из их жалованья кормовые деньги за два месяца.

Состоявшие на государевой службе врачи обслуживали не только царя и его семью, но и всех придворных. Особые требования предъявлялись к тому врачу, который пользовал царицу. Он ни в коем случае не должен был ее видеть, а потому комната, в которой происходил осмотр, была с плотно занавешенными окнами. Врачу не дозволялось прикасаться к обнаженной руке царицы, и чтобы проверить пульс, ее руку окутывали тонкой материей.

В обязанности придворных врачей входило также обслуживание знатных иностранцев, проведение экспертизы, а также сопровождение царя в путешествиях. Как правило, царь заранее издавал указ, в котором сообщал, кому из врачей надлежит отправляться с ним в путь. Так, 5 декабря 1675 г. Алексей Михайлович издал указ, из которого следовало, что в село Хорошево с государем поедут доктор Симон Зомер, аптекарь Эглер, костоправ Степан Максимов, лекарь Федор Ильин, а также истопник, сторож, ученик. Под лекарства и разные снадобья отрядили три подводы^[382].

Какими были условия содержания иностранных медиков? По признанию зарубежных источников (G. Bussow), положение врачей в России было хорошим, они пользовались «полным доверием и почтением»^[383]. Первые медики, прибывшие из Англии, получили от Ивана Грозного солидное жалованье (от 200 до 300 руб. в год), а также ежемесячные припасы для семьи (16 возов дров, 4 бочки меда и пива) и ежедневно с царского стола 3–4 блюда^[384]. Борис Годунов всем иностранным медикам предоставлял богатое содержание и подарки, «почитая их, как больших князей или бояр». Ф. Л. Герман приводил следующие данные о содержании медиков при Борисе Годунове: ежегодное жалованье в 200 руб., ежемесячная провизия, а также ежедневная выплата от 10 до 14 руб. для закупки свежих продуктов, полторы кварты водки и уксуса, свиного сала. Ко всему прочему, полагалось 3–4 кушанья с царского стола.

Помимо жалованья, иностранным медикам оплачивали проезд, поденный корм, путевые деньги. По приезде в столицу им вручали богатые подарки. Так, Борис Годунов каждому из врачей подарил отличных лошадей со своей конюшни, для которых еще и выделил средства на пропитание. Для ежедневных выездов в Кремль или в аптеку врачу полагался «добрый» конь, а для экипажа его супруги еще две лошади. Если прописанное лекарство оказывало на царя благотворное действие, то врачу дарили «хороший кусок камки или бархат на кафтан, или прекрасных сорок соболей». Короче говоря, заключал Ф. Л. Герман, «врачи не имели недостатка ни в чем в правление этого государя»^[385].

Примечательно, что Борис Годунов первым создал прецедент, награждая придворных медиков поместьями. Каждого врача он наделял земельным наделом с 30–40 крестьянами. Царь Михаил Романов, очень дороживший врачом Артуром Ди, подарил ему дом в центре Москвы, у Ильинских ворот, а также поместье. Врач Алексея Михайловича С. Коллинс, имея в год жалованье в 250 руб., ежемесячные «кормовые» в 50 руб., получил от царя еще и большой дом у Яузских ворот. Таким образом, подчеркивала И. Любименко, «по богатству и почету врачи занимали в России исключительное положение среди иностранцев»^[386]. Неудивительно поэтому, что их просьба к Годунову выстроить в Немецкой слободе протестантский храм, была исполнена в кратчайший срок.

Покровительственное отношение царей к иностранным медикам порой вызывало недовольство приближенных. Особенно возмущали православных доверительные беседы Ивана Грозного, а затем и Бориса Годунова с врачами на религиозные темы. Это недовольство нередко использовали в своих целях политические противники царя. К примеру, боярин Богдан Бельский, узнав о смерти Годунова, попытался вызвать народный гнев против иноверцев, в первую очередь, против врачей. Он утверждал, что «доктора были самыми близкими советниками и помощниками Бориса, что они при нем очень разбогатели, что в погребах их находятся разные сорта дорогих вин, и что следует отправиться и все выпить, а ответственность за это он берет на себя». Речи Бельского возымели действие: толпа бросилась к домам иностранцев, прежде всего врачей. В результате погромов пострадали не только винные погреба, но и имущество медиков, так как возмутители спокойствия забирали все, что попадалось им на глаза^[387].

С учреждением Аптекарского приказа, по мере развития врачебного дела в Русском государстве, правительство принимало меры, направленные на обучение своих сограждан медицинским наукам у иностранных специалистов. При Алексее Михайловиче в Аптекарском приказе числилось 20 русских учеников. К 1678 г. в его состав входили отечественные специалисты: 2 аптекаря, 5 лекарей, 8 учеников. При царе Федоре Алексеевиче число русских лекарей возросло до 58 человек^[388]. Ко времени Азовского похода в 1695 г. в войске Петра I из 21 лекаря семеро были русскими^[389]. Предпринимались также первые шаги в обучении молодежи врачебному делу за границей. Одним из таких «студентов» стал сын дьяка Посольского приказа Петр Посников, который, обучившись медицине в Европе, в 1701 г. возвратился на родину.

Таким образом, можно заключить, что иностранные специалисты, прежде всего выходцы с Британских островов, внесли весомый вклад в становление и развитие врачебного дела в России.

2. Военные

Большую группу среди западных специалистов на государевой службе составляли служилые люди. И как признавал американский ученый Э. Симмонс, со времени правления королевы Елизаветы начался серьезный период вестернизации российской армии^[390]. Особенно заметным сделалось влияние британских военных в XVII веке. В 1615 г. по рекомендации короля Якова I на государеву службу приехало 14 англичан во главе с полковником А. Астоном. Служилые люди прибыли вместе с семьями и слугами. В 1630 г. их примеру последовал полковник А. Лесли с группой офицеров. Численность прибывших с семьями составляла 62 человека^[391].

В преддверии Смоленской войны 1632–1634 гг. царское правительство предприняло шаги, направленные на вербовку опытных служилых людей за границей, в том числе и в Англии. Полковник А. Лесли направил записку на имя царя Михаила, в которой советовал «царскому величеству послать свою государеву грамоту к свейскому (шведскому) королю, чтобы он, для дружелюбства в своем королевстве и в немецких землях, которые ныне за ним, позволил… людей наймывати… пропущати без всякого задержания». Британский офицер предлагал также направить грамоты датскому королю, в Нидерландские земли и королю Англии, «чтобы он также людей наймовать в своих королевствах позволил и во всем помочь учинил к поспешенью, для братолюбства»^[392]. Предложение Лэсли было принято царем во внимание, и вскоре британского офицера направили в Швецию, Данию, Нидерланды, Гамбург и Англию для найма 5 тысяч пехотинцев, которым предстояло сражаться против войска польского короля. Английский король согласился отпустить в Россию 2 тыс. солдат и разрешил приобрести 5 тыс. шпаг для русской армии. И вскоре, в 1632 г. 4 полка численностью в 4500 человек, во главе с полковником Сандерсоном прибыли в Архангельск и были зачислены на государеву службу. На следующий год царь Михаил выписал из Англии полковых трубачей в драгунский полк. В 1659 г. царь Алексей Михайлович принял на службу бывшего генерала английской конницы Шарля Ергарта, а также ряд других высших армейских чинов^[393].

Среди военных, прибывших с Британских островов, большинство составляли шотландцы, многие из которых происходили из аристократических семейств: Гамильтоны, Лэсли, Брюсы, Крауфорды, Шоу и другие.

Военные прибывали из Англии на службу к русскому государю по рекомендации своего короля, как полковники Виллиам, Джонстом, генерал-майор Дромонт, — все «весьма искусные люди в знании военных дел». Порой царь обращался с просьбой к английскому монарху нанять у него служилых людей. В 1660 г. царь Алексей Михайлович ходатайствовал перед Карлом II о найме на свою службу 3 тыс. «конных и пеших ратных людей с офицерами»^[394].

Нередко британские офицеры, чтобы поступить на царскую службу, приезжали в Россию самостоятельно. Так, к примеру, сделал шотландский офицер Патрик Гордон. Он прибыл в Москву в 1661 г., был допущен к царю и после соответствующего испытания получил чин майора в полку своего соотечественника Крауфорда. Гордон прослужил на царской службе 38 лет. Он был советником придворного министра В. В. Голицына, дослужился до генеральского чина и сделался одним из верных соратников Петра I^[395].

В своем дневнике Гордон нередко упоминал о тех британских офицерах, которые, как и он, прибывали на государеву службу в Россию. Он рассказывал, что сперва его «сильно искушали московские послы», а затем он сам, решившись отправиться на службу к царю, стал агитировать «старых товарищей и друзей» Александра Лэнделса и Уолтера Эрта составить ему компанию. В рижской таверне, за бутылкой вина, друзья обсуждали предложение Гордона. Эти офицеры, как повествовал он, «лишились службы, ибо недавно были уволены шведами, пребывали в бедности и хотели наняться куда угодно». Они прослышали, что «хотя у московитов жалованье невелико, но выплачивается исправно, а офицеры быстро достигают высоких чинов; многие из… именитых соотечественников уже там находятся, а иные отбыли туда недавно»^[396]. Помимо этих офицеров, в Москву отправилось еще 30 офицеров, которых сагитировал Гордон. В их числе были У. Эрт, У. Гилд, Дж. Кит, Э. Вернет, Э. Колдервуд, Р. Стюарт и другие. В 1663 г. Гордон писал в своем дневнике: «За два прошедших года в страну прибыло множество иноземных офицеров, иные с женами и детьми». Нельзя сказать, чтобы наемники отвечали высоким требованиям. Во всяком случае, сам Гордон признавал, что «среди них многие, если не большая часть, — люди дурные и низкие… Они нанялись офицерами за пределами страны и обрели здесь твердое, хотя и небольшое жалованье»^[397].

О том, как жилось иностранному «служилому люду» в России, мы поговорим чуть позже. А пока обратимся к другим специалистам, прибывавшим в нашу страну на государеву службу.

3. Другие специалисты

Наряду с медиками и военными, важную роль среди приглашенных на государеву службу играли т. н. «рудознатцы». Государство крайне нуждалось в собственных металлах для изготовления оружия, бытовой и церковной утвари, а также чеканки монеты. Иван Грозный неоднократно выписывал из-за границы рудокопных мастеров. В одной из царских грамот, выданной англичанам, указывалось: «Горных людей должны привести… из Англии, российских же подданных научить искусству обрабатывать железо»^[398].

Наибольший интерес к поискам различных видов руды правительство стало проявлять в XVII в., в правление первых Романовых. В этот период особенно насущным становился вопрос о вооружении русской армии, т. к. приходилось закупать тысячи пудов пороха и железных ядер в Голландии, мушкеты, артиллерийские снаряды и пушки — в Швеции и т. д. «Это было дорого и хлопотливо, — отмечал В. О. Ключевский, — стали думать о выделке собственного оружия». И хотя в Туле уже имелся завод, выпускавший самопалы, оружия катастрофически не хватало. Нужно было развивать собственное металлургическое дело в более широких размерах, для чего приходилось призывать на помощь «иноземные знания и капиталы». «Тогда и начались усиленные поиски всякой руды и принялись вызывать из-за границы «рудознатцев», горных инженеров и мастеров»^[399].

Рудознатцев чаще всего приглашали из Голландии, Германии, Швеции. Привлекались также и британские специалисты. 18 декабря 1626 г. царь Михаил Романов пожаловал грамоту «английскому шляхтичу Яну Булмерру для свободного приезда ему в Россию». В грамоте, в частности, говорилось, что упомянутый англичанин «своим ремеслом и разумом знает и умеет находить руду золотую и серебряную и медную, и дорогое каменье и места такие знает достаточно… он хочет ехать к нам… своим ремеслом послужить». Царь был доволен и готовился пожаловать мастера «царским жалованьем, смотря по его службе и достоинству», а также обещал не чинить ему препятствий «ехать назад, в свою землю… без всякого задержания и зацепки, со всеми его людьми»^[400]. Спустя год, в Россию прибыли рудознатцы Гильберт и Мартин, а в 1641 г. «искать руду» приехали Джон Картерет с 11 мастерами^[401].

Среди государевых служащих имелись самые различные специалисты: по разведению винограда, шелка, лечебных трав и пр. Приглашались также промышленники. Так, в XVI в. Московской компании разрешили устроить в Холмогорах канатную фабрику, а на Вычегде железоделательный завод^[402]. Впервые построить железный завод англичанам позволили в 1569 г. Джон Мерик в 1617 г. ходатайствовал перед царем о разрешении на разработку железа и олова на Сухоне, для чего нанял за границей рудознатцев^[403]. В мае 1634 г. царь Михаил жаловал грамоту пушечному мастеру Елисею Коэту на покупку земли для устройства стеклянного завода с правом беспошлинной продажи изделий в течение 15 лет и запрете другим устраивать подобные заведения. Однако особое внимание царь уделял устройству заводов оборонного назначения, на которых нужно было «лить и ковать пушки и ядра… и железо и проволоку, и всякие стволы»^[404]. Для этой цели нанимались западноевропейские, в том числе и британские специалисты.

В 1648 г. англичанину С. Дигби царь Алексей Михайлович выдал патент на производство поташа. Аналогичное право получили полковник А. Краффорд и агент торговой компании Асборн. После известных событий в Англии в 1649 г. — казни короля Карла I московские власти лишили патента на производство поташа ряд англичан. В их числе оказался Джон Уайт, которого обвинили в неуплате долгов дворянам, на землях которых он жег золу, и в «фальшивых действиях». Споры русских дворян с британским специалистом даже стали предметом особого разбирательства английского посланника У. Придо, прибывшего в Москву в 1654 г.^[405].

Надо заметить, что фабрики и заводы, основанные европейцами, ставились под строгий контроль московского правительства. За неисполнение возложенных на их владельцев обязанностей, им грозила конфискация предприятий, и даже ссылка. «Вообще правительство, хотя и допускало частные заводы, но распоряжалось ими, как своими собственными, — отмечал А. С. Мулюкин, — и даже трактовало частных заводчиков, как своих служащих. Правительство обязывало заводчиков нанимать к себе на службу русских работников, и только одну треть или одну четверть могли составлять их соотечественники. Во всяком случае, золеной промысел был передан С. Дигби именно на таких условиях»^[406]. Одна из грамот царя Михаила гласила: «Лишних иноземцев у железного завода не держать, а держать мастеров и работных людей тех, без которых у железного дела быть нельзя». И далее высказывалось требование, чтобы нанимали «к тому делу всяких русских людей по доброте, а не в неволю, и тесноты и обид никому ни в чем не было, и промыслов ни у кого никаких не отымать, чтобы в нашем в Российском государстве от того завода никому утеснения… не было». Кроме того, предлагалось русских людей «мастерам учить всякому железного дела заводу ковать и плавить, и печи… и мельницы делать, и ремесла никакого от русских людей не скрывать»^[407].

По мере расширения дипломатических, экономических и культурных связей России с западноевропейскими странами, увеличивалась потребность правительства в переводчиках и толмачах. Переводчики занимались устным и письменным переводом, а также использовались в качестве посланников для различных поручений царского двора и Посольского приказа. Как правило, все они были выходцами из европейских стран. Различным был их социальный состав: купцы, офицеры, военнопленные и даже кабальные холопы^[408].

Толмачи являлись специалистами по устному переводу. Чаще всего, они набирались из числа военнопленных. Поэтому 25 января 1646 г. правительство издало указ о том, что для занятия должности толмача необходимо принять православную веру^[409]. Надо отметить, что при приеме на службу специалистов приоритет отдавался тем, для кого переводческая служба являлась наследственной. Это делалось с целью достижения наибольшей лояльности лиц, допущенных к государевой службе. Кроме того, наиболее действенной мерой считалось принятие православия и русского подданства. Английский врач С. Коллинс насчитал среди специалистов, принявших православие посредствам брака 200 человек, среди которых были британцы и голландцы^[410]. Однако поскольку добиться перемены веры у специалистов удавалось нечасто, то правительство было вынуждено мириться с тем, что вакансии заполнялись представителями других конфессий. Но и здесь были свои приоритеты. Предпочитали набирать на службу все же протестантов. Католиков в России не жаловали. В 1631 г. царь Михаил в своем «Наказе», адресованном полковнику А. Лесли, объявлял, чтобы французов и «иных, которые римской веры», на службу не нанимать^[411].

Среди приглашенных на государеву службу были и представители свободных профессий — ученые, художники, архитекторы, мастера и ремесленники. Цари Иван Грозный и его сын Федор Иоаннович обращались к королеве Елизавете с просьбой прислать «мастеров всяких рукодельных из своего государства и из иных государств велела пропущати повольно»^[412]. Борис Годунов также заботился о притоке специалистов в Москву для строительства и благоустройства столицы. С этой целью зимой 1603–1604 гг. царь через Джона Мерика нанял в Англии архитектора и каменщика.

Из Англии приезжали специалисты канатного дела и садоводства. Были приглашены и ученые, наибольшую известность среди которых приобрел ботаник и естествоиспытатель Джон Традескант. Он приехал в Россию в 1618 г. Высадившись в устье Северной Двины, ученый занялся изучением флоры и фауны севера Российского государства. Собранные семена растений он отсылал в Париж, где был открыт первый во Франции ботанический сад. Такой же сад Традескант позднее заложил и в Англии. По возвращении на родину он вывез из России ряд растений, в том числе «Розу Московитов» с Розового острова. В Англии ученый основал первый естественнонаучный и этнографический музей (Кунсткамера). Именем Традесканта было названо растение — традесканция^[413].

4. Быт и правовое положение британских специалистов

Выяснив, какие специалисты приезжали из Англии на службу к царю, обратимся теперь к вопросу об условиях их проживания в России. Надо заметить, что после того, как в XVI веке татарский хан Девлет-Гирей совершил набег на Москву и сжег ее (в пожаре погибло 30 англичан) отношение русских людей к иностранцам заметно ухудшилось. Посетивший Москву в 1581 г. иезуит Дж. Компана отмечал, что послы и иностранные купцы содержатся «как бы под почетным арестом». За ними установлена слежка, им запрещают без надобности покидать свои дома и т. д.^[414] Между тем, постепенно положение иностранцев стало улучшаться. «Иноземец в Москве уже в XVI веке мог жить, что называется припеваючи, не терпя особых стеснений ни от правительства, ни от окружающей среды, доступной его общению, — отмечал С. Ф. Платонов. — Только грубая уличная толпа иногда оскорбляла насмешками и бранью непривычных для нее иноземцев, усвоив для них поносительное прозвище и самую их слободу прозвав неофициально «Кокуй»^[415].

Число британцев, надолго оседавших в России, постепенно увеличивалось. «Английский мир» в Московии обустраивался на началах, привычных для европейцев, но с поправками на местные обычаи, к которым гости быстро адаптировались»^[416]. В 1604 г. английский посланник Т. Смит провел своеобразную «инспекцию» условий проживания соотечественников в Ярославле и Холмогорах и остался ими вполне доволен.

Положение специалистов было более, чем удовлетворительным. Как правило, русское правительство заключало с иностранцами договор, в котором оговаривались условия, сроки службы, размеры вознаграждения, а также перечислялись обязанности. Для проезда от границы до Москвы иностранцам выделялись подводы, и выплачивалось содержание — «кормовые». По прибытии на место военных ожидало своеобразное испытание, заключавшееся, главным образом, в демонстрации владения оружием. Затем военных зачисляли на офицерские должности (майора, капитана, лейтенанта, прапорщика) и выдавали «вознаграждение за прибытие в страну». Патрик Гордон, как и другие офицеры, получил 25 руб. деньгами и столько же соболями, 4 локтя сукна и 8 локтей Дамаска. Из-за инфляции и падения в цене медных денег, которыми выплачивалось жалованье, офицеры потребовали, чтобы его размеры были увеличены еще на четверть. Помимо денежного содержания, офицерам присылали сено и дрова — «каждому, согласно его чину». В целом доходы офицеров были таковы, что позволяли им нанимать квартиры в домах богатых купцов^[417]. В. О. Ключевский отмечал, что данных о размерах жалованья офицеров в XVI веке обнаружить не удалось. Что касается XVII столетия, то таковые имелись. В военное время полковник получал 40 руб. в месяц, подполковник — 18 руб., майор — 16 руб., ротмистр — 13 руб., поручик — 8 руб., прапорщик — 5 руб. В мирное время, когда войска распускались, офицеры получали половинный оклад. Историк подчеркивал, что жалованье иноземных офицеров было намного больше, нежели у русских^[418].

Жалованье толмачей и переводчиков было различным. Наиболее ценные специалисты получали даже большее вознаграждение, чем офицеры. Современный ученый А. В. Беляков приводил данные о материальном обеспечении этих специалистов. Годовой оклад переводчиков в XVII в. составлял от 10 до 132 руб., у толмачей — от 8 до 30 руб. Поденный «корм» первых насчитывал от 4 руб. 60 коп. до 182 руб. 50 коп. ежегодно, у последних — от 2 руб. до 15 коп. в день. Переводчики нередко имели поместные дачи; поденный «корм» вдовам и «пенсии» отставным по старости; «на кафтан», по случаю принятия на службу и как награда за особые заслуги; «на избное строение» и «пожарное разорение»; транспортные расходы, а также средства на свадьбу и похороны. Как отмечал ученый, на эти выплаты имели право все переводчики, но специалисты по европейским языкам получали несколько больше^[419].

Нередко иноземные специалисты награждались царскими подарками. К примеру, Артур Астон, защищавший в 1615 г. от поляков Холмогоры, получил от царя Михаила в дар цепь золотую с изображением государя, соболей и 25 золотых монет. Щедрые дары имел от Алексея Михайловича генерал-майор Драммонд^[420]. В. О. Ключевский, ссылаясь на свидетельства иностранцев, отмечал, что при поступлении на службу офицеры получали от царя в подарок платье, лошадь и еще многое другое^[421]. При отпуске на родину, офицеры награждались царем похвальными грамотами.

Прибывшие в Россию специалисты получали за приезд деньги, материи (бархат, камку или сукно), меха (соболей или куниц). В 1601 г. приехавшим на службу «немцам» выплатили: «старшим чинам» — по 50 руб., угорскому платью из золотой парчи, штуке черного бархата и 40 соболей; «средним чинам» — по 30 руб., штуке красной камки, платью, серебряной парчи и 40 соболей; «младшим чинам» — по 20 руб., штуке низшего сорта бархата, штуке кармазинного сукна и 40 соболей; «служители и люди дворянские» получали по 15 руб., штуке багряного сукна, штуке желтой камки и 40 соболей «второго достоинства». Наиболее важным персонам вручались еще и предметы из серебра. К примеру, полковник Астон получил: 2 бархата, 2 камки, 2 сукна, 40 соболей в 30 руб., 40 куниц в 12 руб., лисицу черную в 10 руб., а также кубок золоченый, ковш, серебряную братину, чарку и 100 руб. деньгами. Такое же вознаграждение досталось и полковнику Лэсли^[422].

Нередко офицеры за хорошую службу награждались земельными наделами — дачами. Патрик Гордон с несколькими офицерами подали петицию с просьбой выделить им участки для строительства дома в Слободе. Просьба была удовлетворена, и в мае 1666 г. Гордон отмечал новоселье в собственном доме. Надо признать, что далеко не все иностранцы пользовались правом владения земельной собственностью для строительства домов. Многие предпочитали селиться в наемных дворах. Чаще всего собственные дворы имели купцы. Московская компания владела дворами в Усть-Коле, Архангельске, Москве еще в XVI в. В 1614 г. свой двор на Вологде держал Ричард Анкин. В 1636 г. англичанин Р. Чапман продал своему соотечественнику С. Дигби свой двор в Москве, получив за землю 1600 руб. На Вологде и Холмогорах свои дворы в 1638 и 1646 гг. держали Д. Азборн и купцы Московской компании. После того, как в 1649 г. Алексей Михайлович приказал выслать англичан из внутренних районов России, последние произвели оценку принадлежавших им дворов, попросив их продать. На Вологде дворы держали И. Азборн, Т. Войч, Д. Уайт, Р. Дункан, Р. Кокс, Т. Стестер. В Ярославле владел двором А. Терн. Собственность каждого владельца оценивалась от 100 до 1600 руб.^[423] Не только дворы и земля, но и частные фабрики и заводы, принадлежавшие иностранцам, в XVII веке были уже не редкостью.

Что же касается законодательства, то, как отмечал А. С. Мулюкин, на территории Российского государства применялись исключительно российские суд и право. Иностранные специалисты пользовались только частными правами. Из-за этого иностранцы нередко попадали в неприятные коллизии. Так, московское правительство порой чинило препятствия для возвращения специалистов на родину. К примеру, Джону Скрупу, прослужившему на государевой службе с 1615 по 1622 гг., отказали в выезде на родину потому, что он… женился. Иностранцам запрещалось также держать у себя на службе крепостных людей^[424].

Заинтересованное в зарубежных специалистах московское правительство всячески поощряло натурализацию иностранцев. «Многие из служилых и иноземцев прочно вросли в московскую почву, — отмечал С. Ф. Платонов, — они целыми семьями, даже группами породнившихся семей, обжились в Москве, перешли в православие, были удостоены официальных милостей»^[425]. Англичане не были исключением из их числа. На взгляд О. В. Дмитриевой, к началу XVII в. выросло «целое поколение англичан, сызмальства воспитывавшихся в Московии, хорошо знавших русский язык, прекрасно ориентировавшихся в местной политической и экономической ситуации, осведомленных о традициях и обычаях русского народа»^[426].

И все же, несмотря на подобную «осведомленность», британцы нередко нарушали российское законодательство. Чаще всего это делали купцы. Челобитные, поданные царю в 1627, 1642, 1648 гг., содержали жалобы на то, что английские купцы скупали у посадских людей «тяглую землю» и на ней строили свои дворы, нарушали таможенные законы, отнимали хлебный, рыбный и соляной промыслы у русских. Кроме того, они торговали не только оптом, но и в розницу, а также «закабаляя и задолжа многих бедных и должных русских людей». Наконец, английские негоцианты продолжали торговать таким запрещенным товаром, как табак^[427].

Западноевропейцы широко использовали российскую рабочую силу в торговле, транспорте, быту. После издания указа 1628 г., запрещавшего пользоваться трудом православных, некоторые «немцы» стали нанимать слуг из людей других конфессий. В 1647 г. думный дьяк Назарий Чистой передал англичанам требование царя, чтобы они «русских людей на своих дворах не держали, а держали бы иноземцев». Случалось, что служащие на иноземных дворах русские люди жаловались на своих хозяев, что те препятствуют им в отправлении религиозных обрядов. Отдельные судебные дела содержали информацию о неуплате иностранцами жалованья работникам^[428].

Не лучшим образом порой вели себя британские офицеры, состоявшие на службе у царя. Патрик Гордон в своем дневнике рассказывал о стычках с хозяевами арендуемых им квартир. Вообще, «у офицеров и солдат случались раздоры с богатыми горожанами, кои не желали пускать их в свои дома», признавал он. В октябре 1661 г. ему сняли квартиру у одного русского купца. Однако хозяин оказался не очень радушным.«Пока мои слуги убирали внутреннюю комнату, (хозяин) сломал во внешней печь, служившую для отопления, так что я был вынужден сменить жилье», повествовал шотландский офицер. Однако дело тем не ограничилось, и чтобы научить своего прежнего хозяина «лучшим манерам», Гордон отправил к нему на постой профоса с 20 арестантами и солдат, которые при его «потворстве мучительно донимали» русского купца целую неделю^[429]. Впрочем, на новой квартире Гордона ожидало аналогичное происшествие. В декабре 1661 г., «согласно приказу», он перебрался на квартиру за реку Яузу, в Таганную и Гончарную слободу, где занял квартиру в доме богатого купца. Между тем, хозяин «использовал все средства к моему удалению, — повествовал Гордон, — и предъявил с этой целью две грамоты из Дворцового приказа. Но не желая покидать столь удобное место, я не подчинился оным, ссылаясь на то, что не стану переезжать без распоряжения из Иноземного приказа, и оставил грамоты при себе». Когда же такое распоряжение было доставлено Гордону стряпчим из Дворцового приказа в сопровождении 20 людей и хозяин квартиры приказал вытащить сундуки квартиранта, а сам «схватил одно из полковых знамен, висевших на стене, чтобы вынести оное английскими офицерами и прислугой, он выгнал хозяина и его «грубых пособников из комнаты и спустил с лестницы». Сопровождавшие стряпчего люди попробовали вновь подняться в квартиру, однако тут подоспели солдаты, «с кулаками и бывшими под рукой дубинками и палками они тут же накинулись на нелюбезных гостей, так что те охотно пустились наутек вдоль по улице. Солдаты преследовали их до моста через Яузу, крепко поколотили и отобрали у них шапки, а у стряпчего — его (шапку) с жемчугами и жемчужное ожерелье общей ценою, как тот позже жаловался, в 60 рублей»^[430]. Как бы то ни было, но арендуемую квартиру Гордон все же был вынужден освободить. Дело же о нападении на стряпчего и его людей удалось замять.

Надо признать, что шотландский офицер прибегал к рукоприкладству часто. Однажды Гордон стал свидетелем того, как русский капитан Афанасий Спиридонов «подловил солдат за игрой в карты и не только отобрал у них все бывшие в игре деньги, но и держал их под стражей… пока те не дали ему еще больше, всего около 60 рублей, и лишь тогда отпустил». Поскольку все это капитан проделал без ведома Гордона, последний решил его проучить. «Я не мог совладать с собою, — писал шотландец в своем дневнике, — вечером послал за ним и устранил с дороги охрану и всех моих слуг, кроме одного. Когда он вошел, я стал его отчитывать и заявил, что больше не потерплю таких злоупотреблений… При этом он разбушевался, а я схватил его за голову, повалил наземь и крепкой короткой дубинкой так отделал ему спину и бока, что тот едва мог подняться. Я посулил ему вдесятеро больше, — продолжал Гордон, — если и впредь будет играть такие шутки, и вытолкал его за дверь»^[431]. Когда избитый капитан пожаловался на шотландца полковнику, Гордон «все отрицал» и вышел, что называется, «сухим из воды». Что же касается русского капитана, то он «отступился от своего иска и принял меры к уходу из полка», чего как раз «желал и добивался» британский офицер.

Как видно, нарушение российского законодательства британскими подданными не влекло за собой каких-либо серьезных наказаний. В крайнем случае, их просто высылали из страны.

Как бы то ни было, но условия для англичан, состоявших на государственной службе, были вполне удовлетворительными, если не сказать, хорошими. Как признавал Гордон, британцы «своим роскошным образом жизни снискали благосклонность знати»^[432]. Они получали достойное жалованье, подарки от царя, селились и общались со своими соотечественниками, обзаводились семьями (как правило, женились на иностранках, обитавших в Немецкой слободе). Устраивали свой быт на английский манер: европейская мебель, утварь; визиты нарядных дам в дома друг к другу; свадебные вечеринки, балы и маскарады; скачки, игра в карты и т. д. Обо всем этом упоминал в своем дневнике тот же Гордон^[433]. Для многих британцев появлялись возможности для карьерного роста и продвижения по службе. К примеру, в 1663 г. генерал-лейтенант Далйелл был произведен в генералы, а генерал-майор Драммонд получил чин генерал-лейтенанта^[434]. Неудивительно поэтому, что далеко не все британцы спешили покинуть Россию по истечении оговоренного контрактом срока службы. В особенности, отмечала О. В. Дмитриева, это касалось моряков, канониров и капитанов судов, получавших высокое жалованье^[435]. «Свободное проживание в России большинству из этих иноземцев так нравилось, что они с радостью оседали в нашем отечестве, — отмечал Н. Зезюлинский, — около Москвы и в самой Москве»^[436].

Пожалуй, единственным серьезным препятствием для продолжения службы для многих британцев становилась несвоевременная выплата жалованья, либо его выплата в обесцененной медной монете. Об этом в своем дневнике неоднократно упоминал Гордон. При заключении договора ему обещали платить жалованье серебром, «или другой равноценной монетой», но в 1661 г. расплатились «низкой медной монетой». Предвидя «невозможность существования, не говоря уж об обогащении», шотландец стал подумывать о том, чтобы «вырваться» из России. В конце концов, добившись повышения жалованья «на четвертую часть», Гордон решил продолжить службу.

Другим неприятным моментом во взаимоотношениях британских специалистов и московских властей являлось нарушение сроков договора и нежелание отпускать иноземцев на родину. К примеру, в Сборнике императорского русского исторического общества сохранилась челобитная от 1602 г. английских специалистов — аптекаря Рыцаря, серебряных дел мастеров Ганца Тинка и Юрия Хинса на имя царя Бориса Годунова. Они жаловались, что пробыли в Москве около года, «ободрались — наги и босы, а государева жалованья им опричь корму… не дано никому ничего». Царь, узнав о столь плачевном положении англичан, повелел выплатить им всем жалованье по 10 руб. и отпустить двоих на родину, а одного — «лучшего» — оставить^[437]. Подобная практика сохранялась и при первых Романовых. Гордон упоминал, что генералу Далйеллу и генерал-лейтенанту Драммонду стоило «больших хлопот и трудностей» решить вопрос о своем увольнении в январе 1665 г. Однако, получив проезжие грамоты и добравшись до Смоленска, оба офицера оказались задержанными стрельцами. У них отобрали имущество, «зерно и припасы опечатали, и они вынуждены покупать пропитание для себя, прислуги и лошадей на рынке». Обо всем случившемся британцы известили Гордона, который и взялся незамедлительно хлопотать об их освобождении. В своем дневнике шотландец упоминал также об оружейном мастере Гаспаре Кальтхоффе, которого российское правительство не желало отпускать на родину, несмотря на неоднократные просьбы к царю самого короля Англии Карла II^[438].

Как бы то ни было, но положение иностранных специалистов в России постепенно менялось к лучшему. В 1682 г. был издан указ о недопустимости оскорбления иностранцев, а также дозволена для них свобода вероисповедания. Даже к католикам стали проявлять большую терпимость.

Между тем, далеко не все британские специалисты заслуживали подобного к себе отношения. По признанию П. Гордона, среди офицеров, прибывших в Россию, лишь немногие служили «в почетном звании»^[439]. Порой офицеры не исполняли должным образом своих обязанностей и даже отказывались выполнять приказы вышестоящих командиров. Так, в 1662 г. когда башкирские татары «стали тревожить русские гарнизоны» в Уфе, Осе и других районах, а затем подняли бунт, на их усмирение отправили полк во главе с британским офицером. «Мой полковник получил приказ выступить с полком против сих дикарей, — сообщал Гордон. — Узнав об этом, я заявил ему, что согласно моему договору уже прослужил почти год майором, я не намерен и не стану отправляться так далеко от двора (свыше 1000 верст) в оном чине, ибо мы, возможно, проведем (там) несколько лет. Поразмыслив об этом, — продолжал шотландец, — и сам не желая настолько удаляться от двора, к тому же против неблагородного врага, полковник принял меры, дабы избавиться от сего поручения»^[440].

О невысоком моральном уровне ряда военных специалистов писал историк Н. Зезюлинский: «По своему уму военные… иноземцы в своем подавляющем большинстве были не выше обычной посредственности… Почти все отличались крайне убогим складом своих и нравственных понятий… Очень многие из этих иноземцев заботились не столько о поражении неприятеля, сколько о расхищении имущества у мирного обывателя… Что касается чувства чести и долга, — продолжал ученый, — то такие высокие понятия, по-видимому, совсем не были известны значительному числу состоявших на русской военной службе иноземцев»^[441].

Между тем, самым неприятным было то, что многие специалисты становились секретными информаторами, а проще говоря, разведчиками. Тот же Гордон являлся информатором государственного секретаря Англии Дж. Уильямсона. Об этом свидетельствовали 8 его писем, опубликованных в Приложении к дневнику^[442]. Гордон подробно информировал своего адресата о положении дел в Москве, политике российского правительства, важных событиях в стране. В одном из писем он заверял госсекретаря: «Я… не премину осведомлять Вас в точности и так часто, как найдутся верные возможности (писать) в Москву оттуда, где я окажусь»^[443]. Английский дипломат У. Придо, прибывший в Москву в 1654 г., свидетельствовал: собирание сведений о ходе военных действий было трудным делом, т. к. русские не давали определенных ответов. Зато самые достоверные сведения он сумел получить от иностранных офицеров и «одного англичанина, который приехал в Архангельск из-под Смоленска и намеревался отсюда переправиться в дальнейший путь»^[444].

Наиболее ценными информаторами для английского правительства становились, конечно же, врачи, допущенные к царю. Английские монархи Мария Тюдор, Елизавета I, Яков I нередко присылали своих придворных лекарей ко двору русских государей. В числе последних были Стэндиш, Роберт Якоб, Марк Ридли, Томас Виллис и другие. Тот факт, что придворные медики являлись королевскими информаторами, не вызывало сомнения даже у самих царей. О трагической судьбе врача-разведчика Е. Бомелия в правление Ивана Грозного мы уже упоминали. Когда королева Елизавета прислала в 1599 г. Борису Годунову доктора Томаса Виллиса с некими «политическими поручениями», это вызвало недоверие царя к лекарю. «Очевидно, — отмечал Н. П. Загоскин, — царь не очень-то доверял врачу-дипломату и считал такое совместительство не совсем для себя удобным»^[445]. В результате Борис предпочел впредь отказаться от услуг англичан. И тем не менее, русские монархи были вынуждены мириться с «двойной» деятельностью иностранных специалистов, поскольку были в них чрезвычайно заинтересованы.

Во второй половине XVII века с прекращением военных кампаний, потребность царского правительства в иностранных специалистах стала заметно снижаться. Когда Патрик Гордон по просьбе своих соотечественников справился у московских властей в июне 1667 г. о приеме на царскую службу двух полковников с офицерами, то получил отказ. Ему отвечали, что «уже уволено так много храбрых кавалеров, кои столь долго здесь прослужили и знают местные обычаи»^[446].

Естественно, что отказ в наборе иностранных военных специалистов на царскую службу носил временный характер. Необходимость в различных специалистах из Британии и других европейских государств со временем не только не исчезала, но становилась более насущной. В связи с интенсивным экономическим развитием российского государства, возрастала и потребность в иноземных специалистах. С подобной проблемой пришлось в свое время вплотную столкнуться и сыну царя Алексея Михайловича — Петру I.

Глава VII. Россия и русские глазами британцев: стереотипы, мифы и реалии

Надо признать, что тема межкультурных коммуникаций стран Запада и России в последние годы сделалась одной из востребованных в отечественной науке. Между тем, проблема взаимовосприятия культур, занимающая одно из важных мест в данной теме, остается все еще недостаточно изученной историками. В свое время указанной проблеме особое внимание уделяли представители междисциплинарного направления, находящегося на стыке истории, филологии, политологии, культурологии, социальной психологии, получившего название «имагология» (во французском языке) или «имэджинология» (в английском языке). В зарубежной историографии к имэджинологии ученые активно обращались с середины 1970-х годов. В нашей стране одним из первых к данному направлению обратился известный советский ученый Н. А. Ерофеев^[447]. Между тем, в современной отечественной историографии проблемы имэджинологии продолжают оставаться слабо изученными. По утверждению авторов сборника «Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия», лишь в последние годы вышли работы, посвященные «механизмам формирования и функционирования внешнеполитических представлений и стереотипов на материале российской истории», однако ни монографий, ни обобщающих трудов по данной тематике так и не появилось^[448]. Быть может, именно недостаточной изученностью данной проблемы и продиктовано сохранение устойчивых стереотипов в освещении этнических представлений иностранцев о жителях России на протяжении ряда столетий?

Одно из центральных мест в имэджинологии занимают стереотипы. Заметим, что само понятие «стереотип» привлекает большое внимание исследователей, чаще всего филологов и философов. Между тем, среди ученых отсутствует единая позиция относительно понятийного аппарата, прежде всего, самого термина «стереотип», а также правомерности его использования. В литературе можно встретить различные термины: национальные стереотипы, этнические предрассудки, этнические представления, национальные образы и другие, хотя все они означают одно и то же явление. Впервые термин «стереотип» (греч. stereos — твердый, typos — отпечаток) был введен в научный оборот американским социологом У. Липпманом. В своей книге «Общественное мнение» (1922 г.) ученый предпринял попытку определить место и роль стереотипов в системе общественного мнения. Под стереотипом Липпман понимал особую форму восприятия окружающего мира, оказывающую определенное влияние на данные наших чувств до того, как эти данные дойдут до нашего сознания^[449]. По мнению Липпмана, человек, пытаясь постичь окружающий его мир во всей его противоречивости, создает «картину в своей голове» относительно тех явлений, которые он непосредственно не наблюдал. Человек имеет ясное представление о большинстве вещей еще до того, как он с ними непосредственно столкнулся в жизни. Подобные представления-стереотипы формируются под влиянием культурного окружения данного индивидуума: «В большинстве случаев мы не сначала видим, а потом даем определение, мы сначала определяем для себя то или иное явление, а потом уже наблюдаем его. Во всей… неразберихе внешнего мира мы выхватываем то, что навязывает нам наша культура, и мы имеем очевидную тенденцию воспринимать эту информацию в форме стереотипов». На взгляд ученого, «стереотип может быть правдой, или частично правдой, или ложью».

Современный британский историк Э. Кросс рассказывал о том, как в конце XVIII века была изобретена монолитная печатная форма — пластина, давшая возможность печатать с нее большое количество копий, которая и получила название «стереотипа». «Вскоре, — продолжал ученый, — это слово превратилось в эпитет, смысл которого вышел далеко за рамки печатного дела». Однако, только в XX в. данный термин получил «широкое распространение, в основном, в уничижительном смысле». И, как явствует из «Оксфордского словаря английского языка», этим словом стали обозначать «предвзятое и чересчур упрощенное общее представление о характеристиках, типичных для человека, ситуации и т. д., а также человека, который представляется в значительной степени соответствующим некоему типу»^[450]. Как явствует из рассуждений ученого, уже в самом определении понятия «стереотип» заложен некий негативный смысл в отношении к обсуждаемому предмету, в данном случае — представителям другой страны или национальности.

Какие же черты русской жизни XVI–XVII вв. представлялись наиболее типичными для иностранцев, и которые сделались по сути дела для них стереотипами на протяжении последующих веков? Англичане, как отмечал Кросс, обращали особое внимание на тиранию, начинавшуюся на царском престоле и распространявшуюся «сверху донизу на все аспекты общественных и семейных отношений», церковь, «достойную презрения за свои предрассудки, идолопоклонство», и духовенство, «представлявшее собой весьма жалкое зрелище», широко распространенное невежество, холодный климат, странную одежду, а также такие черты характера русских людей, как распутство, пьянство, лживость, лень и раболепство. К положительным качествам русских относились: способность к игре в шахматы, устойчивость с сильным холодам и лишениям, столь необходимым солдатам^[451]. Примечательно, что указанные свойства чаще других упоминались не только английскими путешественниками, дипломатами и литераторами, побывавшими в допетровской России, но и представителями других иностранных держав (С. Герберштейн, А. Олеарий). В какой мере подобные представления иностранцев, прежде всего англичан, соответствовали реалиям допетровской эпохи?

Тема России на Западе сделалась популярной в XV–XVII вв. Как отмечал исследователь Ю. Лимонов, этой темой занимались классики мировой литературы — Шекспир, Мильтон, Рабле, Сервантес, Сирано де Бержерак; государственные и политические деятели — кардинал Ришелье, английская королева Елизавета Тюдор, испанский король Филипп II, лидер английских революционеров Оливер Кромвель; ученые — Монтень, Т. Мор, Ж. Боден. «Их сведения о России, — подчеркивал Ю. Лимонов, — во многом основаны на особом художественном жанре ряда европейских литератур, посвященных Московии. Этот жанр получил название «Россика». Включал он в себя и произведения путешественников, побывавших в России»^[452]. Московия и московиты занимали в английской литературе XVI в. особое место.

В. О. Ключевский писал: «Ни одна европейская страна не была столько раз и так подробно описана путешественниками из Западной Европы, как отдаленная лесная Московия»^[453]. Обобщенный образ Московского государства в Европе сложился к середине XVI века, благодаря сочинению австрийского дипломата С. Герберштейна «Записки о Московии», опубликованного в 1549 г. Книга, в которой содержались сведения о географии страны, быте и нравах русского народа, пользовалась большим успехом на Западе: на протяжении XVI–XVIII вв. она была переиздана 28 раз. Интерес к России с течением времени возрастал: за XVI–XVII вв. количество иностранных книг о нашей стране составило 237 наименований^[454].

Первое английское сочинение о России «Открытие Московского королевства», написанное Климентом Аддамсом, появилось в Лондоне в том же 1553 году, когда состоялась экспедиция Ченслера. В 1572 г. в Москве в качестве приказчика-практиканта Московской компании появился молодой человек родом из английского графства Дорсетшир — Джером Горсей. Он прожил в России много лет и сделал блестящую карьеру (служил личным курьером при доставке почты царствующим монархам — Елизавете Тюдор и Ивану Грозному). В 1590-е годы Горсей издал мемуары, которые получили известность на его родине. Ими зачитывались не только государственные деятели Англии, но и широкая публика. Еще при жизни автора записки Горсея публиковались в известном и популярном историко-географическом сборнике Перчаса. Они неоднократно переиздавались как в Англии, так и в России^[455].

Примерно в то же время в Лондоне вышла книга известного дипломата и путешественника Дж. Флетчера «О российском государстве, или Образ правления императора, называемого императором Московии, и о нравах и обычаях сей страны». На протяжении ряда веков труд Флетчера считался «очень хорошим источником для изучения домашней жизни, религиозных обычаев, управления и экономических ресурсов старого московского царства»^[456]. В конце XVI века был издан сборник «Главнейшие плавания, путешествия, сношения и открытия, совершенные английской нацией», в котором содержались описания путешествий Т. Рандольфа, Э. Дженкинсона и Дж. Боуса. В XVII веке в Англии увидели свет еще ряд работ о России: «Сообщение о трех посольствах от Его Священного Величества Карла II к князю Московскому, королю Швеции и королю Дании, совершенных благородным графом Карлайлом в 1663 и 1664 годы» (1669 г.); «Мемуары лекаря царя Алексея Михайловича С. Коллинса» (1671 г.); «Краткая история Московии» Джона Мильтона (1682 г.). Приводивший эти данные об английских изданиях ученый А. Мейендорф приходил к заключению: в Англии было больше трудов о России, чем в самой России^[457].

Что же более всего интересовало англичан в нашей стране? Какие впечатления об увиденном они вынесли, посещая Россию? Наконец, в какой мере были объективными и достоверными их оценки российской действительности XVI–XVII вв.? Ответить на эти вопросы мы попытаемся в данной главе. Заметим, что к отдельным аспектам указанной проблемы в свое время обращались известные ученые XIX в. В. О. Ключевский и С. М. Середонин, а также некоторые специалисты XX века^[458].

1. Россия глазами британцев

Итак, какой представлялась Россия англичанам в XVI–XVII столетиях? Наиболее подробную картину российской жизни последней трети XVI века представил Джильс Флетчер в книге «О российском государстве», изданной в Лондоне в 1591 г. Английский дипломат Флетчер прибыл в Россию в качестве посланника королевы Елизаветы к царю Федору Иоанновичу в ноябре 1588 г. Ему было поручено вести переговоры с московским правительством по вопросу о предоставлении Московской компании монополии на беспошлинную торговлю. Миссия Флетчера, как известно, не увенчалась успехом, а потому летом 1589 г. он покинул Россию, «немало раздраженный против московского правительства». И как отмечал издатель русского перевода труда Флетчера князь Н. В. Голицын, «следы этого раздражения сказались и на книге его, так что Московская английская компания, опасаясь, как бы это сочинение, попав в Москву, не оскорбило русское правительство и не вызвало неудовольствия его против всех англичан, торговавших с Россией, просило министра Сесиля запретить книгу, что и было исполнено»^[459].

Как бы то ни было, но книга Флетчера со временем получила широкую известность и в Англии, и в России, сделавшись заметным явлением в историографии. Автор, доктор права, сумел осветить многие стороны российской действительности XVI века. Историкогеографические и климатические условия, природные богатства, крупные города, система государственного правления, взаимоотношения церкви и царской власти, наконец, быт и нравы русских людей — все это нашло свое отражение на страницах книги Флетчера.

Англичанин отмечал значительные территориальные просторы Русского государства, подчеркивая: «Вся страна занимает большое пространство в длину и ширину». Почва в большинстве мест «весьма плодородная и страна приятная: в ней много пастбищ, хлебородных полей, леса и воды в большом изобилии»^[460]. Говоря о климате страны, Флетчер удивлялся суровости зимы, которая «продолжается обыкновенно пять месяцев», «все бывает покрыто снегом, который идет беспрестанно», «реки и другие воды замерзают». «От одного взгляда на зиму в России можно почувствовать холод», — заключал английский посланник. Особенно Флетчера поразили случаи с путешественниками, испытавшими на себе действие мороза: «одни совсем замерзают, другие падают на улицах: многих привозят в города сидящими в санях и замерзшими в таком положении; иные отмораживают себе нос, уши, щеки, пальцы, ноги». Ко всему прочему, продолжал Флетчер, «когда зима очень сурова, людей досаждают голодные звери: медведи и волки. Они стаями выходят из лесов, нападают на селения и опустошают их, тогда жители принуждены бывают спасаться бегством». Совсем иная картина представляется летом. «Все принимает совершенно другой вид: леса (большей частью сосновые и березовые) так свежи, луга и нивы так зелены… такое множество разнообразных цветов и птиц… что трудно отыскать другую страну, где бы можно было путешествовать с большим удовольствием», — заключал Флетчер^[461].

Англичане, посещавшие нашу страну, нередко обращали внимание на то, что произрастало и производилось в России, или, по выражению Флетчера, являлось «естественными произведениями». Он перечислял многие виды плодов (яблоки, груши, сливы, вишня, дыни, огурцы, арбузы, малина, земляника, брусника), подчеркивая, что все это имеется в каждом лесу и огороде. Злаковые культуры (пшеница, рожь, ячмень, овес, горох, греча, просо) произрастают «в весьма достаточном избытке». «Естественных произведений» в России, на взгляд Флетчера, «очень много и они весьма важны». Их употребляют сами жители, а также отправляют в большом количестве за границу «для обогащения казны царской и народа». К числу «естественных произведений» Флетчер причислял, прежде всего, меха «всякого рода» (черно-бурые лисьи, собольи, рысьи, куньи, горностаевые, беличьи, бобровые). Этот товар высоко ценится во многих странах и, как вспоминал англичанин, однажды заморские купцы вывезли из России мехов на 400 или 500 тысяч рублей^[462]. Не менее важными товарами, идущими на экспорт, являлись воск, мед и сало. Важную отрасль промышленности составляли также выделка лосиных и коровьих кож, а также ворвань, или рыбий жир.

Перечисляя экспортируемые из Московского государства товары, Флетчер уточнял, в каких районах они производятся. К примеру, лен растет почти в одной только Псковской области и ее окрестностях, а пеньку поставляют Смоленск, Дорогобуж и Вязьма. Не обошел своим вниманием он также процесс изготовления ворвани, напоминая, что «лучшая и очищенная ворвань продается и употребляется на смазывание шерсти для сукон, а из худшего сорта… делается мыло»^[463].

В список «естественных произведений» у Флетчера попала икра из белуги, осетра, севрюги и стерляди, которую в большом количестве купцы французские и нидерландские, «отчасти и английские» отправляли на Запад. Особенно много икры приобретали Италия и Испания. Во многие страны и в большом количестве вывозилась из Московского государства соль. Лучшая соль, на взгляд англичанина, производилась в Старой Руссе. Предметом русского экспорта являлся также деготь, который гнали в большом количестве из сосновых деревьев. Менее значительным товаром считалась рыбья (моржовая) кость, которую также продавали за границу, чаще всего «персиянам и бухарцам», изготавливавшим из нее четки, ножи, сабельные рукоятки и прочие предметы. В Карельской области и на реке Двине добывали слюду, которую использовали вместо стекла. Эта слюда, на взгляд Флетчера, замечательна тем, что «пропускает свет изнутри и снаружи, прозрачнее и чище, нежели стекло», да к тому же, не трескается. Упомянул английский посланник и о железе, подчеркнув, что его «весьма много» добывается в Карелии, Каргополе и Устюге Железном.

Совсем иную картину Русского государства в середине XVII века представил посланник Оливера Кромвеля — У. Придо. Наша страна казалась ему обширной, но малонаселенной, со слабо развитой промышленностью. «Если бы эта страна была населена как Англия, и жители так же занимались промышленностью, как англичане», — писал в своих донесениях в Лондон посланник, то царь имел бы дохода в пять раз больше^[464]. Конечно, в том, что Россия уступала Англии в промышленном развитии, Придо был прав. Однако было бы неверным отрицать значительные технические достижения в развитии ряда отраслей промышленности, начиная с середины XVI века, о чем подробно писали историки А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич^[465].

Особое внимание англичане в XVI в. уделяли описанию богатого животного мира России. Перечисляя животных (лось, олень, медведь, росомаха, рысь, бобер, соболь, лисица, куница, белка, заяц), Флетчер подметил ряд особенностей. К примеру, он считал, что «диких оленей и коз весьма много»; «лошади малорослы, но очень быстры на бегу и сносны, на них ездят без подков зимой и летом по всякой дороге»; «птицы очень разнородны: много ястребов, есть орлы, кречеты, соколы, коршуны» и проч.^[466]

Следует отметить, что впечатления о природном мире и климате России Флетчера оказались во многом созвучны высказываниям его соотечественника, поэта Джорджа Турбервилля, побывавшего в Московском государстве еще раньше, в 1568 г. Дж. Турбервилль происходил из старинного аристократического рода, обучался в университетах Винчестера и Оксфорда. Поступил на королевскую службу, после чего в качестве секретаря посла Томаса Рандольфа был направлен в Россию. Посольство продолжалось недолго, всего один год, с 1568 по 1569 гг. Большая часть времени дипмиссии была потрачена на дорогу и ожидание царской аудиенции. Жизнь на русском Севере явно пришлась не по нраву впечатлительному поэту. Быть может, этим объяснялось далеко не объективное, в мрачных тонах описание российской жизни. О своих впечатлениях о жизни в Московском государстве Турбервилль поведал в трех стихотворных посланиях, адресованных друзьям.

В памфлете «Спенсеру» Турбервилль сообщал своему другу о Московском государстве следующее: «Песчаная почва здесь не слишком-то плодородна / Здесь больше пустующей и лесистой земли, чем участков пригодных к посевам. Однако хлеб растет, его они несвоевременно убирают / И жнут, или до того, как сжать, они связывают его в кучу на стеблях / Сноп к снопу — так сушится их урожай / Они очень торопятся, страшась, что мороз уничтожит зерно / К зиме становится земля столь гладкой, / Что ни травы, ни злаков на пастбищах не найти, / Тогда они заботятся о скоте: овца и жеребенок, и корова / Устраиваются прямо у постели мужика, разделяя его кров / Их он снабжает фуражом и дорожит ими, как жизнью /… А леса такое изобилие везде и повсюду на их земле…/ Их звери, как и наши…/ По виду и размерам, но несколько помельче / Их овца очень мала, коротко острижена, (шерсть их) длиной с кулак. / Большие стаи птицы живут на суше и на море, а также в тростниках/ Бесчисленное множество превращает их в бесценок»^[467]. Как видно, богатый природный и животный мир Московского государства одинаково поразил и поэта Турбервилля, и дипломата Флетчера.

С большим интересом английские путешественники отнеслись к городам и их архитектурному убранству. Мореплаватель Климент Адамс, второй капитан флотилии Хью Уиллоби, посетил Московское государство в 1553–1554 гг. Москва ему показалась по своей величине равной Лондону, с предместьями. «Строений, хотя и много, но без всякого сравнения с нашими, — констатировал Адамс, — улиц также много, но они некрасивы и не имеют каменных мостовых; стены зданий деревянные, на крыши употребляется дрань»^[468].

Спустя несколько лет, в 1557–1558 гг. в Москву прибыл купец и дипломат Антоний Дженкинсон. Он также отметил, что столица Московского государства является большим городом, дома в котором «большей частью деревянные и лишь немногие выстроены из камня с железными окнами (вероятно, он имел ввиду железные решетки на окнах — Т. Л.), служащими для летнего времени. В Москве много прекрасных каменных церквей, — продолжал Дженкинсон, — но еще больше деревянных, отапливаемых зимой»^[469].

Флетчер перечислил 16 главных городов России: Москву, Новгород, Ростов, Владимир, Псков, Смоленск, Ярославль, Переславль, Нижний Новгород, Вологду, Устюг, Холмогоры, Казань, Астрахань, Каргополь, Коломну. Особое внимание, конечно же, уделил «городу весьма древнему» — Москве. Численность городских домов до пожара, устроенного татарами в 1571 г., составляла 41500. При Флетчере Москва, хотя «во многих местах остается пустой», но, тем не менее, продолжает превышать по числу жителей столицу Англии — Лондон.

В XVII веке придворный врач царя Алексея Михайловича С. Коллинс отмечал: Москва занимает «очень большое пространство, обнесенное тремя стенами, кроме той стены, что окружает императорский дворец (Кремль)». И далее Коллинс подробно описывал, как устроены эти укрепления: «Внутренняя стена красного цвета и сложена из кирпича; вторая — белая; третья — деревянная и набита землею. Последняя имеет около 15 или 16 миль в окружности, и выстроена была в четыре или пять дней по случаю приближения крымских татар. В ней бревен столько, что можно выстроить из них ряд лондонских тонкостенных домиков в 15 миль длины»^[470].

Примечательно, что англичане не только описывали архитектурное убранство городов, но и проявляли явный интерес к их оборонительным сооружениям. Так, Флетчер обратил внимание на те города (Псков, Смоленск, Казань, Астрахань), которые являлись пограничными, а потому были хорошо укреплены. По своему местоположению они «далеко превосходят прочие». Понравился ему Ярославль, что значит, «красивый или славный берег». Прочие города, на взгляд Флетчера, не заслуживали внимания, поскольку «не имеют ничего замечательного, кроме некоторых развалин в их стенах».

Между тем, некоторые англичане все же удостоили своим вниманием и другие русские города. К примеру, Дженкинсон описывал «большой город» Вологду, посреди которой протекает река, «дома построены из еловых бревен, соединенных вместе и закругленных снаружи; они квадратной формы, без каких-либо железных или каменных частей, крыты берестой и лесом поверх ее. Все… церкви деревянные, по две на каждый приход: одна, которую можно отапливать зимою, другая — летняя»^[471]. Описания Пскова оставил шотландский офицер Патрик Гордон. В 1661 г. на пути в Москву он проезжал Псков, который, на его взгляд, «являл собою изумительное зрелище, будучи окружен каменной стеной со множеством башен. Здесь много церквей и монастырей, — продолжал Гордон, — одни с тремя, другие с пятью шпилями или башнями, на коих круглые купола по 6, 8 или 10 сажен в окружности, крытые жестью или дощечками, а сверху — крытые тем же, огромные кресты, что составляет великолепный вид; один из куполов, самый большой, позолочен»^[472].

Более всего внимание англичан привлекал, конечно же, московский Кремль. Одним из первых описание Кремля дал Дженкинсон. «Царь живет в прекрасном большом квадратной формы замке с высокими и толстыми кирпичными стенами, расположенном на холме». В окружности замок имеет 2800 шагов. В его стенах 16 ворот и столько же бастионов. Царский дворец отделен от остальной части замка длинной стеной. Английский путешественник отметил, что внутри Кремля располагались «главные рынки, где торгуют всем». Для продажи некоторых товаров отведены особые рынки: «для каждого ремесла отдельно». Зимой большой торг устраивают за стенами замка «на замерзшей реке, где продают хлеб, глиняные горшки, кадки, сани и тому подобное»^[473].

В XVII веке московский Кремль претерпел заметные изменения. Об этом можно судить по записям С. Коллинса. «Дворец императорский построен из камня и кирпича, — писал он, — обнесен высокой кирпичной стеной, заключающий в себе вдвое больше пространства, нежели… в окружности Тауэра. За этой стеною находятся 24 церкви, очень живописные по своим позлащенным главам и большим крестам, которыми большая часть (церквей) украшена. Высокая башня называется Иваном Великим, построена (царем) Иваном Васильевичем; она служит колокольнею и на ней 50 или 40 колоколов. Глава этой башни позлащена, сама же она выстроена из кирпича и камня и вышиною равняется с башнею Святого Марка в Венеции»^[474]. Обращаясь к московским строениям, Коллинс подчеркивал, что каменные дома имели только высокопоставленные лица: князь Яков Черкасский; бывший воспитатель царя Борис Иванович Морозов; «управляющий меховой промышленностью князь Алексей; глава войска М. Трубецкой; тесть царя Илья Данилович Милославский; князь Иван Васильевич Одоевский.

Большинство населения России, в том числе и городское, проживало, как известно, в деревянных домах. Одним из первых подобные строения описал К. Адамс. «Дом в Московии строят из еловых бревен», — констатировал путешественник, а далее подробно объяснял, каким образом это происходило: «В нижней перекладине вырубают желобок, в который верхнее бревно входит так плотно, что ветер никак не продует, а для большей предосторожности между бревнами кладут слой мху. Форма зданий четвероугольная; свет входит через узкие окна, в кои вправляется прозрачная кожа»^[475]. (Вероятно, речь шла о слюде, используемой вместо стекла — Т. Л.). О домах русских людей сообщал также Турбервилль. «Их дома — не столь большие постройки, но говорят / Они их помещают на местах высоких, чтоб легче сбросить снег…/ В строительстве не используется камень; из досок кровля/ Как мачты мощных и больших, а между ними проложен мох./ Для спасенья от плохой погоды трудно представить себе / Более надежное устройство; на кровлю они насыпают / Толстым слоем кору, чтобы предохраняла от ливней и снегопадов». Поэт был поражен, что русские люди вместо оконного стекла используют «прозрачные куски породы, называемой «слюда». Ее нарезают «очень тонко и сшивают нитью / Красиво, наподобие рамы, чтобы устроить повседневную жизнь». Никакое другое стекло не дает больше света полагал Турбервилль. Кроме того, «порода эта недорога, цена ее совсем незначительна»^[476].

О жилищах русских людей поведал и Флетчер. Дома русских людей «деревянные, без извести и камня, построены весьма плотно и тепло из сосновых бревен, которые кладутся одно на другое и скрепляются по углам связями, — описывал технику строительства англичанин, — Между бревнами кладут мох (его собирают в большом изобилии в лесах) для предохранения от действия наружного воздуха. Каждый дом имеет лестницу, ведущую в комнаты со двора или с улицы, как в Шотландии». Флетчер находил объяснение деревянному строительству жилищ тем, что в каменных или кирпичных постройках «больше сырости и они холоднее». Провидение наградило русских людей лесами в таком изобилии, заключал, Флетчер, что можно построить большой дом за 20–30 рублей. Единственное неудобство деревянных строений он усматривал в опасности пожаров^[477].

Конечно же, большинство англичан, оставивших свои свидетельства о посещении России в XV–XVII вв., не ограничивались чисто внешними впечатлениями о стране. Их в большей степени интересовали: государственное устройство России, взаимоотношения власти и народа, роль церкви в государстве, состояние армии и положение народа.

Форму государственного правления в «Московии» англичане единодушно признавали тиранической. «Здешний царь очень могущественен, — отмечал А. Дженкинсон. — Свой народ он держит в большом подчинении, все дела, как бы незначительны они ни были, выходят к нему»^[478]. Не обошел тему русской деспотии и Дж. Турбервилль. В одном из памфлетов он отмечал: в такой «дикой земле, где законы не властны / Но все зависит от воли короля — убить или помиловать / И это — без всякой причины». Подданные царя, по мнению поэта, «живут в постоянном страхе», «лучшие сословия не имеют надежной гарантии в сохранности земель, жизней, а неимущие расплачиваются кровью». Все пошлины и доходы поступают в царскую казну. Короче говоря, продолжал Турбервилль, «все преклоняются перед волей князя (царя)», а забота о всеобщем благе «покоится лишь на подчинении». Сравнивая власть царя с властью римского тирана Тарквина, поэт приходил к заключению, что подобное правление, где «страсть является законом», должно со временем «прийти в упадок»^[479].

Наиболее подробно о форме государственного правления в «Московии» повествовал Дж. Флетчер. В посвящении своей книги королеве Елизавете, он отмечал, что форма государства в России тираническая, чем заметно отличается от английской. У русских нет «письменных законов», источником правосудия «служит закон изустный», народ несчастен и угнетен. Одну из глав своей книги Флетчер посвятил рассмотрению образа правления в России. На его взгляд, образ правления русских «весьма похож на турецкий, которому они…стараются подражать, сколько возможно». Англичанин не сомневался, что правление в России «чисто тираническое», поскольку все направлено «к пользе и выгодам одного царя», а дворяне и простолюдины угнетаются. Все, что наживается этими последними, по выражению Флетчера, «классами», «рано или поздно переходит в царские сундуки»^[480]. Далее англичанин перечислял главные «пункты или статьи», включенные в понятие «самодержавного правления». Это издание и уничтожение законов, определение правительственных лиц, право объявлять войну и заключать союзы с иностранными державами, право казнить и миловать, а также изменять решения по гражданским и уголовным делам. Все эти функции принадлежат царю и «состоящей под ним Думе». Таким образом, московский царь является одновременно верховным правителем и исполнителем законов. Флетчер подчеркивал, что большую поддержку самодержцу оказывает духовенство. Другим важным обстоятельством, способствующим укреплению самодержавия, является назначение чиновников на все должности в государстве, включая судейские, самим царем. Апелляция и прощениепреступников также всецело зависят «от воли и милости царской»^[481].

Обращаясь к истории царствования русских государей, Флетчер приводил примеры, свидетельствующие о проявлении их самодержавного правления. Так, Иван Грозный, чтобы показать свою власть над жизнью подданных, во время прогулок или поездок «приказывал рубить головы тех, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились, или когда кто-нибудь неосторожно на него смотрел. Приказ исполнялся немедленно, и головы падали к ногам его»^[482]. Флетчер вспоминал историю создания опричнины Грозным, подчеркивая, что «свобода, данная одним грабить и убивать других без всякой защиты судебными местами или законом (продолжавшаяся семь лет), послужила к обогащению первой партии (опричников — Т. Л.) и царской казны и, кроме того, способствовала к достижению того, что он (царь) имел при этом ввиду, т. е. к истреблению дворян, ему ненавистных, коих в одну неделю и в одном городе Москве было убито до трехсот человек»^[483]. Подобные высказывания Флетчера о конкретных деталях проявления самодержавного правления Грозного вызывают определенные сомнения в их достоверности. Если учесть, что Флетчер попал в Москву уже после кончины Грозного и подобных жестоких сцен попросту не мог видеть, то, возможно, что его записи были основаны на чьих-то рассказах, не исключено, что и вымышленных. Впрочем, справедливости ради заметим, что жертв репрессий Грозного было немало. Как утверждал историк Р. Г. Скрынников, в годы правления Ивана IV погибло около четырех тысяч человек, тогда как население страны не превышало 8–9 миллионов. При этом ученый замечал, что московский царь не являлся исключением в «длинной веренице средневековых правителей-тиранов»^[484].

Современный исследователь эпохи правления Ивана Грозного журналист и историк В. Манягин категорически оспаривает подобные утверждения англичан и их последователей о царе Московии как о тиране, считая их мифом. «Мифу об Иоанне Грозном четыреста лет», утверждает он. При этом Манягин ссылается на высказывания известного историка Р. Г. Скрынникова и митрополита Иоанна (Снычева) о том, что за 50 лет правления Иоанна Грозного (с 1538 г. по 1584 г.) к смертной казни были приговорены от 4 до 5 тыс. человек, т. е. меньше ста человек в год, включая уголовных преступников. Так, к смертной казни приговаривали за убийство, изнасилование, содомию, ограбление храма, государственную измену (при царе Алексее Михайловиче смертной казнью карались уже 80 видов преступлений, а при Петре I — более 120!). Каждый смертный приговор при Иоанне IV утверждался лично царем, а приговор князьям и боярам — Боярской Думой.

В какой мере жертвы «террора» Грозного, к слову сказать, преувеличенных в сотни раз, соотносились с людскими потерями правления «цивилизованных» западных правителей? Манягин приводит следующие данные: во время Варфоломеевской ночи во Франции в 1572 г. было перебито свыше 30 тыс. протестантов; в Англии за первую половину XVI века повешено только за бродяжничество 70 тыс. человек; в Германии при подавлении крестьянского восстания 1525 г. казнили более 100 тыс. человек! Между тем, никто из европейских правителей не был обвинен в «кровожадности», «жестокости», «тирании». Таким образом, в трактовке образа Грозного присутствует очевидное искажение исторической правды, связанное, по мнению автора, с использованием недостоверных источников или подменой терминов^[485].

Более достоверными, на наш взгляд, выглядят высказывания Флетчера о Борисе Годунове. Английский посланник подметил непростую ситуацию, сложившуюся в «Московии», когда Годунов и его родственники «правят и царем, и царством», стараясь «всеми мерами истребить или унизить все знатнейшее и древнейшее дворянство». По сути дела, приходил к заключению Флетчер, «все дела обсуждаются и решаются… братом царицы с пятью или шестью другими лицами, коих заблагорассудится ему призвать»^[486].

О Борисе Годунове немало писал и Дж. Горсей. «Ласкатель англичан» Годунов все более укреплял свои позиции при дворе, — писал Горсей, — становился все более могущественным и захватывал все большую власть, угнетая, подавляя и убирая постепенно самую значительную и древнюю знать, которую ему удалось отстранить и истязать безнаказанно, чтобы его боялись и страшились»^[487]. Вероятно, поэтому, констатировал Горсей, Годунова в народе прозвали «тираном-душегубцем», Английский посланник вспоминал, «какую ненависть возбудил в сердцах и во мнении большинства князь-правитель, которым его жестокости и лицемерие казались чрезмерными»^[488].

Если в оценках деятельности Бориса Годунова Горсей и Флетчер были единодушны, характеризуя его как «варвара» и «тирана», то Иван Грозный был воспринят ими не столь однозначно. В то время, как Флетчер, не будучи лично знаком с Грозным, воспринимал царя исключительно негативно и описывал «ужасы» его правления, коих сам не наблюдал, то Горсей оказался более объективным в своих оценках. Хотя Горсей считал Ивана Грозного «хитрым», «жестоким», «кровожадным», управлявшим государством «по своей воле и разумению», но в то же время он сумел подметить немало положительных перемен, свершившихся в стране за время правления этого царя. В период своего царствования (1533–1584 гг.) Грозный «расширил значительно свою державу во всех направлениях и этим укрепил… многочисленную страну, ведущую обширную торговлю и обмен со всеми народами… в результате не только увеличились его доходы… но сильно обогатились его города и провинции»^[489]. В то время, как Флетчер указывал на отсутствие писаных законов в Московском государстве, Горсей, напротив, подчеркивал, что именно Грозный «уменьшил неясности и неточности» в законодательстве и судебных процедурах. Царь ввел «наиболее удобную и простую форму письменных законов, понятных и обязательных для каждого». И теперь любой житель Московии, продолжал Горсей, мог вести свое дело «без какого-либо помощника, а также оспаривать незаконные поборы в царском суде без отсрочки»^[490]. Судя по всему, Горсей имел в виду судебную реформу и Судебник 1550 г., принятый по указу Ивана Грозного.

Горсей обращал также внимание на политику царя в сфере религии. Иван Грозный «установил и обнародовал единое для всех вероисповедание, учение и богослужение в церкви», ведущее свое начало от греческой церкви. Что же касается господствующего во всей Европе учения папы римского, то его царь рассматривал как «самое ошибочное из существующих в христианском мире», угождающего «властолюбию папы», выдуманное с целью сохранения верховной иерархической власти последнего. Грозный был изумлен тем, продолжал Горсей, что отдельные христианские государи признают верховенство папы, а также приоритет церковной власти над светской. Чтобы укрепить православную религию в своей стране, русский царь за время своего правления построил свыше сорока «прекрасных каменных церквей, богато украшенных и убранных внутри, с главами, покрытыми позолотой из чистого золота», а также открыл более шестидесяти монастырей и обителей, «подарив им колокола и украшения и пожертвовав вклады, чтобы они молились за его душу».

К достижениям политики Ивана Грозного Горсей относил его вклад в военное дело: «Царь построил 155 крепостей в разных частях страны, установив там пушки и поместив военные отряды». В градостроении также была заметна деятельность Грозного. Он построил на пустующих землях 300 городов и реставрировал «крепкую, обширную, красивую стену из камня вокруг Москвы, укрепив ее пушками и стражей»^[491]. Как видно, Горсей стремился дать более объективную характеристику деятельности Ивана Грозного, нежели Флетчер.

Англичане оставили свои впечатления не только о характере царской власти и наиболее ярких фигурах на русском престоле. Своим вниманием не обошли они такие органы власти, как Земской собор и Дума. Наиболее подробно на этих вопросах остановился Дж. Флетчер. В главе книги «О заседаниях Земского собора» он детально описал структуру данного учреждения и процедуру его заседаний. «Самое высшее учреждение для публичных совещаний по делам государственным называется собором, то есть общественным собранием», — писал Флетчер. Далее он перечислял его участников: царь, 20 приближенных царских советников и 20 представителей высшего духовенства. Англичанин подчеркивал, что ни горожане, ни другие представители народа в это собрание не допускались, поскольку «простой народ считается там не лучше рабов, которые должны повиноваться, а не издавать законы, и не имеют права ничего знать о делах общественных до тех пор, пока все не будет решено и окончено»^[492].

Флетчер подробно освещал процедуру заседаний Земского собора. Как правило, время заседаний приходилось на пятницу, «по причине святости этого дня». В палате, предназначенной для собраний, рассаживались в определенном порядке. По одну сторону зала на троне восседал царь. Неподалеку от него за небольшим четырехугольным столом рассаживались представители духовенства: патриарх, митрополиты, епископы, а также два секретаря — «думные дьяки». Остальные садились на скамьи вдоль стены зала, причем каждый занимал место, соответствующее его званию. После того, как секретарь объявлял вопрос, вынесенный на рассмотрение собора, первыми должны были высказаться по нему представители духовенства. Флетчер подчеркивал, что «эти мнения их бывают всегда однообразны и произносятся без всякого рассуждения, как бы затверженный урок». И далее, с долей иронии, англичанин продолжал: «На все дела у них один ответ, которого обычное содержание то, что царь и Дума его премудры, опытны в делах политических и общественных и гораздо способнее их судить о том, что полезно для государства, ибо они занимаются только… предметами, относящимися до веры, и потому просят их самих сделать нужное постановление, а они… будут вспомоществовать им молитвами». После подобных заявлений кто-нибудь из архимандритов, который «посмелее других» (по мнению Флетчера, такой «смельчак» готовился заранее), вставал и просил царя, чтобы тот изволил объявить им собственное мнение. От имени царя думный дьяк отвечал, что Его Величество нашел, что «предложенное дело весьма хорошо и полезно для государства». На этом заседание собора завершалось, и царь приглашал духовенство на парадный обед^[493].

В одной из глав своей книги Флетчер коснулся также Боярской Думы. Те бояре, которые входят в Тайный совет царя, «ежедневно находятся при нем для совещания по делам государства», называются думными боярами, а их собрания Боярской Думой, разъяснял своим читателям Флетчер. Затем он перечислял имена тех бояр (общим числом 31), которые входили в ее состав. Свой список англичанин начинал с князей Ф. И. Мстиславского, И. М. Глинского, В. И. Шуйского-Скопина. При этом Флетчер отмечал, что все трое «более знатны родом, нежели замечательны по уму, и потому… назначены больше для того, чтобы сообщить месту почетность и делать честь своим присутствием, нежели для советов». Умнее многих бояр англичанин считал князя Василия Ивановича Шуйского. Остальных членов Думы он оставил без комментариев, хотя в списке явно бросалась в глаза фамилия Годуновых: вместе с Борисом таковых насчитывалось еще пятеро, доводившихся ему близкими родственниками.

Процедура заседаний Думы отличалась от собраний собора. Как правило, заседания Боярской Думы происходило с 7 часов утра три раза в неделю, понедельник, среду и пятницу. Кроме государственных дел, разбирались многие частные дела, «поступающие по просьбам в большом числе». Флетчер полагал, что оба учреждения объединяли верноподданнические чувства и пассивность их членов. Он отмечал: «На совете приходится им более слушать, нежели подавать мнения, как они в самом деле и поступают»48.

Противоречивыми были высказывания англичан о законодательстве и судебной системе русского государства. Большинство британцев отмечало отсутствие письменных законов в стране. «Письменных законов у них (русских) нет, кроме одной небольшой книги, у коей определяются время и образ заседаний в судебных местах, порядок судопроизводства, — подчеркивал Флетчер, — но нет вовсе правил, какими могли бы руководствоваться судьи, чтобы признать самое дело правым или неправым. Единственный у них закон есть закон изустный, т. е. воля царя, судей и других должностных лиц»^[494]. На недостаток писаных законов указывал также С. Коллинс, подчеркивавший, что «решения судов обыкновенно бывают произвольные», а недостаток законов замещается «обыкновениями», но всего сильнее действуют деньги. Даже убийца может откупиться^[495]. В то же время Коллинсу импонировало скорое решение судебных дел, и он даже высказывал пожелание, чтобы «англичане взяли с русских судов пример в скорости решений». Примечательно, что англичанин обнаружил общий «изъян» в судебной системе Англии и России — взяточничество судей^[496].

Между тем, Судебник 1550 г., о котором вскользь упоминал Флетчер, имел для Русского государства большое значение. Как отмечал историк Р. Г. Скрынников, «новый судебник ускорил формирование приказов, расширил функции служителей приказной бюрократии, несколько ограничил власть наместников — кормленщиков на местах. Новые статьи Судебника предусматривали непременное участие выборных земских властей — старост и «лучших людей» — в наместничьем суде»^[497].

Характеризуя русскую судебную систему, и Флетчер, и Коллинс были единодушны в признании жестокости наказаний (смертная казнь через повешение, обезглавление, утопление, сажание на кол и т. п.). Оба упоминали о применении пыток (подвешивание на дыбе, сечение кнутом, членовредительство, испытание огнем)^[498]. Между тем, первый англичанин, прибывший в Московию — Ричард Ченслер отзывался о судопроизводстве при Иване Грозном положительно. Хотя он и признавал, что у русских нет специалистов — законников, которые бы вели свое дело в судах, однако само «судопроизводство достойно одобрения». Ченслер полагал, что в чем-то русская система превосходит английскую судебную систему. «Каждый сам ведет свое дело и свои жалобы и ответы подает в письменной форме, в противоположность английским порядкам. Жалоба подается в форме челобитной на имя великокняжеской милости… и содержит просьбу о правосудии… Великий князь (царь) постановляет решения ко всем вопросам права. Конечно, достойно похвалы, что такой государь берет на себя труд отправления правосудия»^[499]. На взгляд Ченслера, русские законы о преступниках и ворах отличались меньшей жестокостью, нежели английские. Человека, впервые совершившего преступление, в Московском государстве не казнят, но лишь держат в тюрьме, «пока его друзья не возьмут его на поруки». Пойманный вторично вор или мошенник наказывается более строго: ему «отрезают кусок носа, выжигают клеймо и держат в тюрьме, пока он не найдет поручителей в своем добром поведении». И только пойманный в третий раз преступник подвергается казни через повешение^[500].

Оценки англичан законодательства и судебной системы Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII вв., конечно же, не всегда отличались объективностью, поскольку нередко основывались на рассказах других иностранцев, побывавших до них в России, либо местных жителей, с которыми они общались. Не все британцы знали русский язык, а значит и не могли ознакомиться с письменными законами той поры (к примеру, Судебником 1550 г.). Отсюда проистекали их субъективные, порой и ошибочные оценки. Вместе с тем, критический взгляд «стороннего наблюдателя» позволял англичанам нередко подметить особые тонкости, специфику русской жизни. К примеру, Флетчер сумел выявить социальную направленность русского законодательства. Перечисляя различные жестокие виды наказаний, он отмечал, что все они распространяются исключительно на простолюдинов. «Что же касается до лиц дворянского сословия… то их не так тяжело наказывают или даже вовсе не призывают к ответу, — подчеркивал англичанин. — Если какой-либо сын боярский или дворянин военного звания совершит убийство, или что украдет, то иногда посадят его в тюрьму, по усмотрению царя; но если уже слишком известно, каким образом сделано им преступление, то его может быть, высекут, и этим обыкновенно ограничивается все наказание». Боярин или дворянин не несут никакой ответственности даже за убийство в случае, если жертвой является холоп, или крепостной, «над жизнью которого господин имеет полную власть». Самое большое наказание за подобный поступок — выплата незначительного штрафа в пользу царя, «так что суд имеет дело скорее с кошельком, нежели с противозаконным действием»^[501].

Обращаясь к оценкам англичан русского законодательства, в особенности в части его социальной ограниченности, а также жестокости наказаний, невольно подивишься, неужели сами авторы подобных «откровений» прибыли из страны, где действовали иные порядки и законы? Конечно же, нет! Средневековое право той же Англии, начиная с «Англосаксонских правд» VII–X вв., знаменитой Великой Хартии вольностей (1215 г.), а также законодательство о пауперах (нищих) XVI века, пронизано ярко выраженной социальной или классовой ограниченностью. Все писаные законы Англии стояли на страже исключительно имущих слоев^[502]. Что же касается жестокости наказаний, то этим отличались все английские акты о бродягах и нищих (1572 г., 1597 г.), не случайно вошедших в историю под названием «кровавого законодательства». Так, многие из этих законов предусматривали тюремное заключение, изгнание из королевства, ссылку в заморские колонии, на казенные галеры и даже смертную казнь. И все эти кары грозили лишь за попытки нищих и безработных найти себе пропитание в соседнем приходе!^[503]

Большое внимание англичане уделяли рассмотрению вопроса о православной религии и роли церкви в жизни Московского государства. Одним из первых об этом написал Р. Ченслер. «Русские соблюдают греческий закон с такими суеверными крайностями, о коих и не слыхано, — писал он в своей книге. — В их церквах нет высеченных изображений, но только писаные», к которым они относятся «с таким идолопоклонством, о каком в Англии и не слыхали». Себя они считают «святее нас». Иностранцы для них — «полухристиане» и подобны туркам. Между тем, во время службы прихожане ведут себя вольно: «Когда священники читают (проповеди), то… их никто не слушает… люди болтают друг с другом»^[504].

Еще более критически о религиозной вере православных высказался Дж. Турбервилль. В одном из своих трактатов он описывал рукотворные иконы, которым русские люди так любят поклоняться: «Они делают с помощью топора и рук своих главных богов / Их идолы поглощают их сердца, к богу они никогда не взывают / Кроме, разве Николы Бога, который висит на стене / Дом, в котором нет нарисованного бога или святого / Не будет местом их посещения, — это обиталище греха / Кроме их домашних богов, в открытых местах / Стоят кресты, на которые они крестятся, благословляя себя рукой / Они преданно кланяются, касаясь лбом земли» ^[505].

Агент Оливера Кромвеля У. Придо подчеркивал: хотя русские и исповедуют греческую веру, но в некоторых обрядах отличаются от настоящих греков. «Они очень суеверны и невежественны», — заключал посланник. Причину тому он усматривал в нежелании царя «по политическим соображениям» просвещать своих подданных^[506].

О православной религии и привязанности к ней русских писал также С. Коллинс. Он отмечал, что в архитектуре церквей русские подражают, «хотя и неудачно», грекам. Главное украшение церквей — это иконы, осыпанные драгоценными каменьями и жемчугом. Впрочем, на его взгляд, иконописание также «самое безобразное и жалкое подражание греческой живописи». Римский обычай молиться статуям, равно как и органную музыку в храме русские почитают за «идолопоклонство». Они строго соблюдают посты. Коллинса поразило, что русские считают церковь оскверненной, если иностранец войдет в нее. Они «омывают полы после такого осквернения и заставляют иностранцев креститься на русскую веру, или убивают за их неблагоразумие»^[507]. Трудно сказать, чем руководствовался английский медик, утверждая подобное. Во всяком случае источников, подтверждавших случаи расправы с иноверцами, не встречалось.

Судя по приведенным высказываниям англичан, все они больше внимания уделяли церковным обрядам и описанию убранства православных храмов, нежели рассмотрению сущности самой религии, либо роли церкви в жизни российского государства. Пожалуй, только Флетчер, в свойственной ему критической манере, сумел подметить важнейшее предназначение церкви — служить опорой монарху. Пользуясь суеверием народа, который считает «святым и справедливым все, что ни сделано с согласия их епископов и духовенства», цари потворствуют последним «чрезвычайными милостями и привилегиями», ибо знают, что «суеверие и лжеверие лучше всего согласуются с тираническим образом правления и особенно необходимы для поддержания и охранения его»^[508].

Признавая зависимое положение духовенства от царя («духовенство, как в отношении своих поместий и доходов, так и в отношении своей власти и юрисдикции, находится совершенно в руках и управлении царя»), Флетчер в то же время отмечал, что доходы священнослужителей «довольно значительны». Ежегодный доход патриарха только с поместий составляет до 3000 рублей, архиепископов и митрополитов — до 2500 рублей, епископов — от 500 до 1000 рублей. Встречались и исключения. «Как сказывали мне», — писал Флетчер, митрополит Новгородский получал ежегодно 10 или 12 тыс. рублей в год. Англичанин поражался богатству одеяний высшего духовенства, особенно тех, что предназначались для торжественных случаев: митра на голове, осыпанная жемчугом и драгоценными камнями, риза, обыкновенно, из золотой парчи, «изукрашенная жемчугом, и жезл в руке, отделанный густо вызолоченным серебром, с крестом на верхнем конце»^[509]. Что же касается низшего духовенства — приходских священников, то их жалованье, как отмечал Флетчер, зависело от «усердия» прихожан и состояло из доходов от молебнов, исповедей, браков, похорон и панихид. Такие приношения составляли доход в несколько десятков фунтов в год. Кроме того, священники ходят по домам своих прихожан со святой водой и курениями, за что получают плату, «смотря по достатку хозяина». Все вместе составляет от 30 до 40 руб. в год, причем десятую часть дохода священник должен выплачивать епископу своей епархии.

Англичане обратили внимание на большое количество монастырей в государстве. «В Москве, — отмечал К. Адамс, — весьма много иноческих обителей (монастырей), у которых столько земли, что третья часть полей империи принадлежит им»^[510]. О «бесчисленном множестве» монашествующих в России упоминал также Флетчер. На его взгляд, количество монахов в Московском государстве значительно превышало их число в католических странах. Высказываясь критически в адрес католических монахов, которые добиваются своего влияния «посредством суеверия и лицемерия», Флетчер в то же время сумел выявить причины увеличения монашествующих в Московском государстве. «Число монахов тем более значительно, — писал он, — что они размножаются не только от суеверия жителей, но и потому, что монашеская жизнь наиболее отстранена от притеснений и поборов, падающих на простой народ, что и заставляет многих надевать монашескую рясу, как лучшую броню против таких нападений». Вторую категорию обитателей монастырей составляли те, которых принуждали постричься в монахи вследствие какой-либо царской опалы. К их числу, как верно заметил Флетчер, принадлежали представители знатного дворянства^[511]. На взгляд С. Коллинса, монахи и монахини в России «не так строго следуют своему званию, как римско-католические. Им дозволяется торговать солодом, хмелем, хлебом, лошадьми, рогатым скотом и всем, «что приносит им выгоды»^[512].

Важное место в государстве, как известно, занимает армия. Англичане во время своих визитов в Россию не обошли своим вниманием состояние русского войска. Первым дал характеристику вооруженным силам «Московии» Р. Ченслер. На его взгляд, на поле боя русские воюют «без всякого строя». Они с криком бегают, почти никогда не дают сражений, предпочитая действовать только украдкой. Вместе с тем, Ченслер был поражен силой духа русских воинов, их умением стойко переносить тяготы полевой жизни. Англичанин не скрывал своего восхищения. «Я думаю, что нет под солнцем людей столь привычных к суровой жизни, как русские, — писал Ченслер. — Никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более, чем на ярд. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Наибольшая их защита от непогоды — это войлок, который они выставляют против ветра и непогоды, а если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него… Однако такая их жизнь в поле не столь удивительна, как их выносливость, — продолжал англичанин, — ибо каждый должен добыть и нести провизию для себя и для своего коня на месяц или на два, что достойно удивления». Пища солдата — овсяная мука, смешанная с холодной водой. Его конь стоит в открытом поле без крова и, тем не менее, служит хорошо. «Я спрашиваю вас, — обращался к своим читателям Ченслер, — много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы только месяц. Я не знаю страны… которая могла бы похвалиться такими людьми… Если бы русские знали свою силу, никто бы не смог соперничать с ними, а их соседи не имели бы покоя от них», заключал Ченслер^[513]. На его взгляд, русским воинам не хватало только обучения «строю и искусству цивилизованных войн».

С подобной высокой оценкой морального духа и выносливости русских воинов соглашался и Флетчер. «Если бы русский солдат с такой же твердостью духа исполнял те или другие предприятия, с какой он переносит нужду и труд, или столько же был бы способен и навычен к войне, сколько равнодушен к своему помещению и пище, то далеко превзошел бы наших солдат», признавал англичанин. Не ограничиваясь лишь эмоциональными впечатлениями, Флетчер представил подробный анализ состояния вооруженных сил Московского государства конца XVI века. «Каждый воин в России есть дворянин, и нет иных дворян, кроме военных, на коих такая обязанность переходит по наследству от предков, так что сын дворянина не занимается ничем другим кроме военной службы», — отмечал Флетчер. Согласно его подсчетам, численность русского войска составляла 80 тыс. всадников и 12 тыс. пехоты (стрельцов).

Англичанин подробно освещал вопросы формирования войска, а также его командного состава, останавливался на размерах жалованья. Старший военачальник, или генерал-лейтенант, он же Большой воевода подчинялся непосредственно царю. Как правило, на эту должность избирали из четырех главных дворянских домов и чаще всего выбор делался, на взгляд Флетчера, «не по степени храбрости или опытности в делах воинских», а по знатности рода. Всадники делились на три разряда, или степени («дворяне большие», «дворяне средние» и «дети боярские»), в соответствии с чем и получали жалованье. Первый разряд ежегодно имел от 70 до 100 руб., второй разряд — от 50 до 60 руб., третий — от 20 до 30 руб. Между тем, денежное жалованье всадники получали «сверх земель, приписанных к каждому из них, как к старшим, так и к младшим, сообразно степеням». У кого был наименьший земельный надел, тот мог рассчитывать на ежегодную денежную «прибавку» в 20 рублей. Что касается пехотинцев — стрельцов, то им платили ежегодное жалованье в 7 руб., а также выделяли по 12 мер ржи и овса^[514].

Флетчер указывал на наличие в пехоте наемников (около 4300 человек), среди которых были поляки, турки, датчане, шведы, а также голландцы и шотландцы. Рассказывал он и о вооружении русских воинов. «Вооружение ратников весьма легкое, — свидетельствовал Флетчер. — У простого всадника нет ничего, кроме колчана со стрелами под правой рукой и лука с мечом на левом боку». У некоторых воинов имелись кинжалы, или небольшое копье, висящее на боку лошади. Начальство обзаводится латами. Стрельцы вооружены самопалом («весьма тяжелым»), бердышом на спине и мечом^[515].

Примечательно, что никто из англичан не упомянул о таком войсковом вооружении, как артиллерия. Между тем, как отмечали современные исследователи эпохи Ивана Грозного, артиллерия широко использовалась в восточных и западных походах царя. При осаде Казани были применены пушки «Змей летечий» и «Змей Свертный». В самом городе вплоть до 1565 г. оставались пушки «Сокол» и «Львиная голова»^[516]. Зато англичане с упоением описывали богатое убранство военачальников. Военачальники, писал Флетчер, «в щегольской броне, называемой булатной, из прекрасной блестящей стали, сверх которой обыкновенно надевают еще одежду из золотой парчи с горностаевой опушкой; на голове у них дорогой стальной шлем, сбоку меч, лук и стрелы, в руке копье с прекрасным нарукавником». Их лошади «покрыты богатою сбруей, седла из золотой парчи, узды также роскошно убраны золотом, с шелковой бахромой, и унизаны жемчугом и драгоценными камнями»^[517].

Не забыл Флетчер упомянуть и о съестных припасах русских воинов. Он отмечал, что «царь не дает никакого продовольствия ни начальникам, ни нижним чинам». Поэтому каждый воин обязан иметь с собой провиант на 4 месяца. Как правило, в поход берут сухари, иногда сушеное мясо, или рыбу. Англичанин подчеркивал, что «главные начальники» устраиваются лучше своих воинов, возят с собой палатки и имеют лучшие продовольственные запасы. Примечательно, что высокую оценку состояния русской армии при Иване Грозном давала королева Елизавета. В одном из своих писем-наставлений, адресованных посланнику Боусу, она советовала уведомить шведского короля о том, что «при великих богатствах, которыми обладает царь московский, и при многочисленности боевого его войска как конного, так и пешего, в которой он не уступает ни одному из государей тех стран, королю следует подумать, что даже дорого купленный и невыгодный мир полезнее выгодной и победоносной войны»^[518].

Насколько объективными были оценки англичан о государственном устройстве Московского государства в XVI — начале XVII вв.? Данный вопрос затрагивал в своем труде «Сказания иностранцев о Московском государстве» известный историк В. О. Ключевский, а также некоторые ученые XX столетия. Судя по их высказываниям, все, что касалось оценок климатических, природных условий, а также занятий населения России, то они были вполне достоверными. «Внешние явления, наружный порядок общественной жизни, ее материальная сторона, — отмечал А. Н. Медушевский, — вот что с наибольшею полнотой и верностью мог описать посторонний наблюдатель». В то же время, продолжал ученый, и в этой области остается еще много «неточных, сбивчивых показаний». Объяснялось это, прежде всего, незнанием русского языка. Немногие британцы (Дж. Флетчер, Дж. Горсей, С. Коллинс) владели им, а потому чаще всего пользовались сочинениями прежних путешественников по Московии. Отсюда у англичан встречается много заимствований из трудов С. Герберштейна и Олеария. Однако главным источником, из которого черпали англичане свои сведения о Московском государстве, конечно же, служили их собственные наблюдения. И оттого, насколько осведомлен был сторонний наблюдатель о государственной и общественной жизни Московии, насколько близко входил в соприкосновение с государственными деятелями, придворными, чиновниками и простыми людьми, во многом зависела полнота и объективность его оценок. Не последнюю роль играла также продолжительность визита, т. к. многое узнать о жизни другого народа за короткий промежуток времени, невозможно. Таким образом, полностью полагаться на свидетельства англичан о государственной и общественной деятельности Московии вряд ли допустимо. «Понятно, как разборчиво и осторожно надобно пользоваться известиями иностранцев о Московском государстве, — подчеркивал А. Н. Медушевский, — за немногими исключениями, они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям»^[519]. И, тем не менее, как справедливо признавал ученый, иностранные известия остаются очень важным материалом для изучения истории нашей страны.

2. Русские глазами британцев

Англичане, прибывшие в Россию, интересовались не только страной, но, естественно, и ее жителями. Р. Ченслер указывал на бедность русского народа и его неприхотливость к еде и жилищу. «От природы они (русские) привыкают к суровой жизни, как в отношении пищи, так и в отношении жилья, — свидетельствовал он. — Бедняков здесь неисчислимое количество и живут они самым жалким образом… По моему мнению, нет другого народа под солнцем, который вел бы такую суровую жизнь»^[520]. О тяжелом и подчиненном положении простолюдинов России упоминал также С. Коллинс. «Строгое соблюдение постов очень полезно в России, иначе бы государство скоро разорилось, — писал он, — потому что русские крестьяне находятся в совершенном рабстве, заботятся только о том, что наполняет желудок, а все, что они приобретают сверх ежедневных потребностей, отбирают помещики, или их управители»^[521].

О положении простого народа в Московском государстве рассказывал также Дж. Флетчер. В своей книге он посвятил этому вопросу специальную главу «О простом или низшем классе народа в России». Англичанин указывал на бесправное положение простого люда, который не имеет «ни голоса, ни места на Соборе, или в высшем земском собрании, где утверждаются законы и публичные постановления, клонящиеся обыкновенно к угнетению простолюдинов, ибо остальные два класса, т. е. дворянство и духовенство, которые имеют голос в таких собраниях… довольствуются тем, чтобы все бремя лежало на простолюдинах, и что могут облегчить сами себя, сваливая все на них». Флетчер поражался, «до какого рабского состояния» унижены простолюдины не только по отношении к царю, но и к боярам, дворянам, главным чиновникам и всем военным. Его удивляло, что бедный мужик при встрече с кем-либо из знати «должен отвернуться, как бы ни смея смотреть ему в лицо, и пасть ниц, ударяя головою оземь, так точно, как он преклоняется пред изображениями своих святых». Угнетенное положение народа Флетчер усматривал также в отсутствии у него собственности. Земля, движимое имущество, другая собственность, все это принадлежит народу «только по названию» и совершенно «не ограждено от хищничества и грабежа» властей. В результате таких поборов народ вынужден бросать свои деревни и разбегаться по другим местам от «дурного обращения и насилий». Как-то проезжая из Ярославля в Москву, Флетчеру довелось миновать 50 деревень, которые стояли совершенно безлюдными, так как были оставлены своими жителями. Лишенный каких-либо свобод и собственности, русский народ «предается лени и пьянству, не заботясь ни о чем более, кроме дневного пропитания», и в конечном итоге «теряет всякую охоту к работе», заключал Флетчер^[522].

По всей видимости, положение простого народа мало изменилось к лучшему и спустя столетие. Во всяком случае, английский посланник У.Придо в середине XVII века писал и о произволе царя при взимании налогов, и о «рабских свойствах» и тяжелых условиях жизни русского народа^[523].

Особого внимания англичан удостоились русские женщины. А. Дженкинсон полагал, что женщины в России находятся в большом послушании у своих мужей, им «строго запрещено выходить из дома, кроме особых случаев»^[524]. В одной из своих стихотворных поэм Турбервилль подчеркивал, что русские женщины являются затворницами: «Редко — только в церкви или на свадьбе мужчина сможет увидеть богато наряженную госпожу вне ее дома». Причину тому поэт усматривал в ревности мужей: «Русский мнит, что пожинает сам плоды ее достоинств, / Поэтому держит ее взаперти, уверенный, что она не с другим»^[525].

Флетчер отмечал, что в обращении со своими женами мужья обнаруживают «варварские свойства, обходясь с ними скорее как со своими прислужницами, нежели равными». Исключение составляли жены дворян, которых, на взгляд англичанина, мужья уважали более, чем «в низшем классе людей». Флетчер осуждал «грубый обычай, противный доброму порядку вещей и самому слову Божию», заключавшийся в оставлении нелюбимой жены без средств к существованию, тогда как сам муж «под видом благочестия» предпочитает скрываться в монастыре^[526].

Не лучшим оставалось положение женщин и в XVII веке. С. Коллинс свидетельствовал: «Русские обходятся с женами жестоко и держат их в строгом повиновении; но прежде они обращались с ними еще бесчеловечнее, нежели теперь». Останавливаясь на законодательстве, регулирующем брачные отношения, Коллинс подчеркивал, что в России нет уголовного закона, который бы преследовал за убийство жены, а потому мужья нередко прибегают к самосуду. «Некоторые мужья привязывают жен за волосы и секут совершенно нагих», — утверждал англичанин. Впрочем, далее он признавал, что подобные «жестокости» теперь случаются редко и их причинами чаще всего служат неверность или пьянство жен. Между тем, продолжали оставаться в силе жестокие наказания женщин за убийство мужа: «Ее зарывают в землю по горло, и таким образом она должна умереть». На взгляд англичанина, в данном случае преступление и наказание «соразмерны»^[527]. Историк Н. И. Костомаров отмечал, что подобные наказания за убийство мужа, действительно, имели место в России^[528].

Коллинс не мог не признать того факта, что брачное законодательство со временем становится менее жестоким, а положение замужних женщин улучшается. Этому способствовало отчасти заключение родителей невесты с ее женихом брачного договора — «условия». В соответствии с договором, супруг должен был одевать жену в «приличные платья», кормить «хорошей и здоровой пищей», не допускать рукоприкладства и вообще «обращаться ласково». Подобные условия, на взгляд англичанина, были «несколько сходны» с теми, что существовали в Англии. В случае их нарушения родители невесты могли обратиться в суд^[529]. Подобные утверждения Коллинса отличались достоверностью. Н. И. Костомаров писал, что порой родители невесты заключали письменный договор с зятем, хотя его условия не всегда исполнялись точно^[530].

Практически все иностранцы, побывавшие в России, не преминули описать внешний вид русских людей. Англичане не стали исключением. Поэт Турбервилль отзывался о русских весьма критически: «Русские люди полнотелы / Большинство имеют животы, скрывающие талии / С плоскими головами и лицами, ничего не выражающими / Но коричневыми из-за близости очага и воздействия воздуха / У них есть обычай обривать или стричь волосы на голове / Никто не носит в этой стране вьющихся локонов». Турбервилль с осуждением относился к неумелым попыткам русских женщин пользоваться косметикой. «Едва ли не самый беднейший во всей земле мужчина / Покупает ей румяна и краски, позволяя жене это, / С их помощью она мажет и красит свою смуглую кожу,/ Наряжается и подводит свое закопченное лицо, брови, губы, щеки, подбородок / Да и те, кто честны, если они здесь есть,/ Делают то же: мужчина может открыто видеть / На щеках у женщин краску,/ Как пластырь, настолько толст их слой, что лица их похожи на лица шлюх». Англичанин не сомневался в том, что пристрастие к косметике провоцировало легкомысленное поведение женщин: «Но поскольку такова их привычка, а коварство дам известно / То, ежедневно красясь, они достигают успеха, / Наложат краски так, что и самого благоразумного / Введут легко в заблуждение, если он доверится своим глазам / Я немало размышлял, что за безумие их заставляет краситься, / Сравнивая, как безучастно ведут они хозяйство с принужденьем»^[531].

Говоря о внешнем виде русских мужчин, Флетчер обращал внимание на их высокий рост и полноту, отмечая, что они почитают за красоту «быть толстыми и дородными, и., стараясь отпускать… длинную и окладистую бороду». Женщины, чтобы скрыть «дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждый может заметить». Однако, по мнению Флетчера, этот обычай нравится мужчинам, и они сами «позволяют своим женам и дочерям покупать белила и румяна для крашения лица и радуются, что из страшных женщин они превращаются в красивые куклы. От краски морщится кожа, и они становятся еще безобразнее, когда ее смоют»^[532]. Подобные суждения англичан о неумелом использовании косметики русскими женщинами подтверждал Н. И. Костомаров. По словам историка, они «размалевывали» себе шею и руки белой, красной, голубой, коричневой красками, окрашивали ресницы и брови, притом «самым уродливым образом, — чернили светлые, белили черные»^[533].

Внешний вид русских женщин разочаровал также и Коллинса. «Красотой женщин считают они (русские) толстоту… — отмечал англичанин. — Они чернят свои зубы с тем же намерением, с каким наши женщины носят черные мушки на лице». На взгляд Коллинса, в России почитают красотою «сущее безобразие»: любят низкие лбы и продолговатые глаза, для чего крепко стягивают головные уборы. «Маленькие ножки и стройный стан почитаются безобразием… Худощавые женщины почитаютсянездоровыми и потому те, которые от природы несклонны к толстоте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть, лежат целый день в постели, пьют русскую водку (очень способствующую толстоте), потом спят, а потом опять пьют»^[534].

Английский посланник У. Придо также обращал внимание на полноту русских людей. «Русские, — писал он, — люди скорее высокого, чем среднего роста, вместе с тем они толсты и сильны»^[535].

Мимо внимательного взгляда англичан не прошел внешний вид русских людей, прежде всего, их одежда. К. Адамс отмечал, что верхнее платье у русских шерстяное, шапки «конусом вверх» и по их форме «различают состояние людей, чем шапки выше, тем лицо почтеннее»^[536]. А. Дженкинсон описывал одежду русских мужчин подробнее. «Русский человек одевается следующим образом, — писал он, — верхняя одежда состоит из парчи, шелка или сукна; она очень длинная, до земли, и застегивается большими серебряными пуговицами или же шелковыми шнурками, застегнутыми булавками; рукава очень длинные… Под верхней одеждой — другое длинное одеяние, застегивающееся на шелковые пуговицы с высоким стоячим цветным воротником; это одеяние шьется узким. Далее идет тонкая рубашка, вышитая красным шелком или золотом, с воротником, вышитым жемчугом. Под рубашкой полотняные штаны, а на ногах пара носков без пяток и сапоги из красной или черной кожи. На голове он носит белый колпак с пуговицами из серебра, золота, жемчуга, или драгоценных камней, а под ним шапку из черной лисицы, сильно расширяющейся кверху»^[537].

Судя по всему, английского путешественника заинтересовала одежда богатого человека, скорее всего боярина. Придворный врач Коллинс заметил, что царская одежда аналогична боярской, «только богаче». Царица носит высокий головной убор и верхнее платье с широкими рукавами, «как у английских бакалавров». Все женщины высшего сословия одеваются также, заключал Коллинс^[538].

На взгляд Дж. Турбервилля, одежда русских «невесела и неприятна для глаз». Над головой у них возвышается шапка, которая «торчит очень высоко». Знать украшает воротники жемчугом. «У русских длинные рубахи / Они их вышивают по низу/ И на рукавах цветными шелками на ширину более двух дюймов / Поверх рубахи надевают одежду — жакет / Под названьем однорядка; вокруг толстой талии завязывают / Свои портки, на место славных бриджей / Одежда вся из льна, нет никаких вариантов / Пару вязаных носков, чтоб сохранить тепло / Вместе с башмаками носят в России, их каблуки подбиты / Пластинками железа, а носок заострен / Поверх всего надевается шуба меховая, так ходят русские / Пуговицы на шубе — по положению / У кого из шелка и серебра, а у беднейших / Нет вовсе шуб, они носят большие одеяния, / Закрывающие их до икр, которые зовутся армяк»^[539].

Наиболее подробно на описании мужской и женской одежды остановился Флетчер. «Одежда их сходна с греческой», подчеркивал он. И далее последовательно описывал одежду бояр, дворян и простолюдинов. Бояре на голову надевают небольшую ночную шапочку — тафью, богато расшитую шелком и золотом и украшенную жемчугом и драгоценными каменьями. Поверх тафьи надевают большую шапку из черно-бурой лисицы с длинной тульей. На шею (всегда голую) надевают ожерелье из жемчуга и драгоценных камней, шириной в 3–4 пальца. Поверх рубахи, разукрашенной шитьем, надевается зипун, или легкая шелковая одежда, длиной до колен, а затем кафтан, с персидским кушаком, на котором вешают ножи и ложку. Кафтан шьют из золотой парчи. На кафтан надевают «распашное платье из дорогой шелковой материи, подбитое мехом и обшитое золотым галуном», которое называется «ферязью». Встречается и другой вид верхней одежды — охабень, «весьма длинный, с рукавами и воротником, украшенным каменьями и жемчугом». Когда боярин выходит из дома, то поверх всей этой одежды, которая, на взгляд англичанина, «очень легка», набрасывает на себя однорядку, сшитую из тонкого сукна. Сапоги бояр сшиты из персидской кожи — сафьяна и вышиты жемчугом. Нижнее платье сделано из золотой парчи. Что касается дворян (боярских детей), то они, по замечанию Флетчера, одеваются точно также, лишь используют другую материю на платье. Однако кафтан и нижнее платье иногда шьются из золотой парчи, прочее — из сукна или шелка.

Флетчер не обошел своим вниманием и женский костюм. «Благородные женщины (называемые женами боярскими) носят на голове тафтяную повязку (обыкновенно красную), а сверх нее шлык, называемый науруз, белого цвета. Сверх этого шлыка надевают шапку… из золотой парчи… с богатой меховой опушкой с жемчугом и каменьями». Флетчер подметил любопытную деталь: с недавнего времени боярыни перестали расшивать шапки жемчугом, поскольку в том им стали подражать купчихи и жены дьяков. По-видимому, жемчуг в ту пору ценился уже не так дорого, если им могли украшать себя не только боярыни. Богатые женщины, продолжал Флетчер, предпочитают украшать себя золотыми серьгами «в два дюйма и более», с рубинами, сапфирами и другими драгоценными каменьями.

Поскольку Флетчер прожил в России несколько лет, то он смог вынести суждения не только о зимней, но и летней одежде русских. Особенно занятной ему представлялась женская одежда. Знатные женщины летом надевают «покрывало из тонкого белого полотна или батиста, завязываемое у подбородка, с двумя длинными висящими кистями. Все покрывало густо унизано дорогим жемчугом». Если женщина выезжает верхом или выходит со двора в дождливую погоду, то надевает белую шляпу с цветными лентами. Ее верхняя одежда состоит из широкого опашня, красного цвета, с пышными и длинными «до земли», рукавами, с застежкой спереди из золотых или серебряных пуговиц, «величиной почти с грецкий орех». Сверху этой одежды пришит «широкий воротник из дорогого меха, который висит почти до половины спины». Под опашнем носят летник, «с большими широкими рукавами, коих половина до локтя делается… из золотой парчи», а под ним ферязь земскую, которая «надевается свободно и застегивается до самых ног». Украшениями боярынь служат, как правило, красивые «запястья», «шириною пальца в два», из жемчуга и дорогих каменьев. Их обувь — это сапожки из белой, желтой, голубой и другой цветной кожи, расшитой жемчугом. «Такова парадная одежда знатных женщин в России», — заключал Флетчер^[540].

Нарядные и богато украшенные костюмы русской знати, столь непохожие на европейские, привлекали внимание практически всех англичан, посетивших Россию. Что же касается одежды простых людей, то о ней писали немногие. Пожалуй, только у Флетчера и можно найти описание костюма простолюдинов. «Что касается до мужиков и жен их, то они одеваются бедно, — свидетельствовал англичанин, — мужчина ходит в однорядке или широком платье, которое спускается до самых пят и подпоясано кушаком, из грубого белого или синего сукна, с надетой под ним шубой или длинным меховым или овчинным камзолом, в меховой шапке и в сапогах. У мужиков победнее однорядки из коровьей шкуры. Так одеваются они зимой. Летом обыкновенно не носят они ничего, кроме рубахи на теле и сапог на ногах. Женщина, когда она хочет нарядиться, надевает красное или синее платье и под ним теплую меховую шубу зимой, а летом только две рубахи… одну на другую, и дома, и выходя со двора. На голове носят шапки из какой-нибудь материи, многие также из бархата или золотой парчи, но большей частью повязки». Флетчер обратил внимание на то, что простолюдинки любят украшать себя, как и знатные женщины. «Без серег серебряных или из другого металла и без креста на шее вы не увидите ни одной русской женщины, ни замужней, ни девицы», — заключал англичанин^[541].

Дополняя, и в какой-то мере корректируя записи англичан об одежде русских людей в XVI веке, А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич подчеркивали, что в России все большее распространение стали получать восточные и итальянские шелковые ткани, а также западные сукна (как видно, поэт Турбервилль заблуждался, утверждая, что одежда русских была изготовлена исключительно из полотна — Т. Л.). Отечественные ученые полагали, что в ту пору модным считалось ношение платья и одежды «иноверных земель». «Распространение предметов роскоши сопровождалось все большим вниманием к человеческому телу, — продолжали историки. — И мужчины, и женщины начали тщательно следить за собой. Мужчины стали выщипывать усы, бриться и «подсекать» бороду ради моды»^[542].

Стремление богатых людей к нарядам и украшениям сохранилось и в XVII веке. Посланник У. Придо отмечал, что богатые мужчины и женщины любят наряжаться и носить украшения из драгоценных камней, особенно из шотландского жемчуга^[543].

Не только внешний вид, но и быт русских людей интересовал англичан. Некоторые из них описывали внутреннее убранство «московитов». К примеру, К. Адамс обратил внимание на отсутствие постелей, поскольку русские люди «обыкновенно спят» на широких лавках, которые в комнатах прикрепляются к стенам. Печи затапливают с самого утра, что позволяет увеличить или уменьшить «теплоту»^[544]. Поэт Турбервилль подметил наличие образов в «красном» углу избы: «Главнейшее место у них то, где висит их бог / Хозяин дома сам не сядет там никогда / Лишь когда приходит лучший гость, он отводит его на это место». Англичанин также приметил отсутствие постелей и подушек в доме: «Когда гость ложится, то в знак особого почета / Вместо постели у него будет медвежья шкура / А вместо подушки ему кладут седло под голову»^[545]. Подобное утверждение Турбервилля об отсутствии постелей в домах русских людей оспаривал Н. И. Костомаров. Историк отмечал, что постель у русских состояла из трех частей: пуховика, перины, изголовья и подушек. Костомаров подчеркивал: убранство постели, естественно, зависело от достатка хозяев. Так, в домах богатых людей одеяла подбивались соболем, перины набивались лебяжьим пухом, на подушки надевались наволоки камчатые, бархатные, атласные, красного цвета, расшитые золотом и серебром, унизанные жемчугом. Впрочем, сами владельцы «богатых постелей» нередко предпочитали спать на «простой звериной шкуре». У людей со средним достатком постелью служили войлоки, а бедняки спали на печах, постелив под голову собственное платье, или же на голых лавках^[546]. Вероятно, Дж. Турбервилль посетил дом именно такого бедняка, у которого, действительно, не было никакой постели.

В своих записках и воспоминаниях англичане порой описывали еду и напитки, которые были распространены в России. Дж. Турбервилль отмечал, что русские любят есть мясо птицы, хотя, на его взгляд, и не умеют его готовить. «Они не пользуются ни вертелом, ни прутом, но когда печь раскаляется / Они кладут дичь в котел и варят таким образом ее»^[547]. Англичанин ошибочно полагал, утверждая, что в России «не знают олова» и что миски и чашки для еды и питья изготавливаются «лишь из дерева». Между тем, современные ученые утверждают, что в XVI веке на Руси уже знали оловянную посуду^[548].

Флетчер подчеркивал, что пища русских «состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты и подобных растений, производящих дурные соки; они едят их и без всего и с другими кушаньями». Англичанин описывал также процедуру приема пищи, скорее всего, в домах зажиточных горожан. «Стол у них более, нежели странен, — свидетельствовал он. — Приступая к еде, они обыкновенно выпивают чарку, или небольшую чашку водки (называемой русским вином), потом ничего не пьют до конца стола, но тут уже напиваются вдоволь и все вместе, целуя друг друга при каждом глотке, так что после обеда с ними нельзя ни о чем говорить, и все отправляются на скамьи, чтобы соснуть, имея обыкновение отдыхать после обеда… Если наготовлено много разного кушанья, то подают сперва печенья (ибо жареного они употребляют мало), а потом похлебки. Напиваться допьяна каждый день в неделю у них дело весьма обыкновенное», — заключал англичанин. А далее он упоминал о тех напитках, которые употребляли русские люди. Главным напитком являлся мед, а «люди победней пьют воду и жидкий напиток, называемый квасом, который… есть не что иное, как вода, заквашенная с небольшою примесью солода»^[549].

Судя по свидетельствам англичан, еда русских их мало занимала. С большим интересом они обсуждали «алкогольную» тему и связанные с ней злоупотребления крепкими напитками на Руси. Практически каждый из побывавших в России обращался к данному вопросу. Р. Ченслер, наблюдая обряд масленицы, констатировал: «Думаю, что ни в одной стране не бывает такого пьянства». Даже монахи заслужили его нелицеприятной характеристики. «Что касается разврата и пьянства, то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем»^[550].

Английский шкипер Стефан Бэрроу, побывавший в плаванье в направлении Оби в 1556 г., свидетельствовал, что русские люди употребляли водку и мед. О том же писал и поэт Турбервилль. Он полагал, что русский народ «способен быть в свите Бахуса, поскольку пьянство в их природе / Пьянство — все их наслажденье, баклага — все, за что они держатся… / Если он пригласил на праздник друзей, то не будет скупиться / Для них к обеду достанет дюжину сортов питья /Таких напитков, какие есть у него и водятся в этой стране / Но главными будут два, один зовется квас, на нем живет мужик / Он легко приготавливается и водянист, но несколько терпкий на вкус / Другой — мед из пчелиного нектара»^[551].

Судя по данным, приведенным Н. И. Костомаровым, упомянутые англичанами напитки, действительно являлись главными у русских людей. Помимо пива и меда употреблялись также водка и виноградные вина. Квас пили все, от царя до крестьянина. Что касается меда, то сваренный с дрожжами и хмелем, он был иногда до того крепок, что «сшибал с ног»^[552].

В XVII веке пьянство в России продолжало удивлять иностранцев. Коллинс отмечал: «Пьянство почитается самым сильным выражением радости на праздниках, и чем торжественнее день, тем больше неумеренность… Мужчины и женщины не считают за бесчестье шататься на улице». Особенно злоупотребляют спиртным на масленице, перед Великим постом: «пьют так много, как будто им суждено пить в последний раз на веку своем». Коллинс описывал воздействие крепкого напитка — водки, «четыре раза перегнанной». Некоторые пьют ее до тех пор, «пока рот разгорится и пламя выходит из горла, как из жерла адского, и если им тогда не дадут выпить молока, то они умирают на месте»^[553]. Данное сообщение Коллинса о смертельных последствиях чрезвычайно крепкой водки находит подтверждение в работе Н. И. Костомарова^[554].

Алкогольные напитки потреблялись в России не только в царских палатах или в праздничные дни в домах простолюдинов. В ту пору уже существовали и специальные питейные заведения — кабаки, или корчмы. Путешественник А. Дженкинсон отмечал: «В каждом значительном городе есть распивочная таверна, называемая корчмой, которую царь иногда отдает на откуп… какому-нибудь князю или дворянину в награду за его заслуги». Дженкинсону довелось слышать о мужчинах и женщинах, которые в царском кабаке пропивали «своих детей и все свое добро». Случалось, что люди не могли заплатить за выпитое и потому закладывали сами себя. В таком случае кабатчик выводил должника на дорогу и бил его по ногам. И лишь заступничество состоятельного прохожего, пожалевшего беднягу, могло остановить подобную экзекуцию^[555].

Свою информацию о питейных заведениях в Московском государстве сообщал также Дж. Флетчер. «В каждом большом городе устроен кабак или питейный дом, где продается водка… мед, пиво и прочее», — писал он. С этих заведений царь получает оброк, достигающий значительных сумм: от 800 до 3000 руб. в год. В кабаках, «кроме низких и бесчестных средств к увеличению казны, совершаются многие самые низкие преступления, — продолжал англичанин. — Бедный работник и мастеровой часто проматывают все имущество жены и детей своих». Некоторые люди оставляют в кабаках от 20 до 40 рублей, «пьянствуя до тех пор, пока всего не истратят». Флетчер утверждал, что нередко можно увидеть на улицах людей, «которые пропили с себя все и ходят голые (их называют нагими»)^[556].

Следует отметить, что царское правительство ревниво следило за тем, чтобы монопольное право на торговлю водкой не нарушалось. Об этом упоминал в своем дневнике П. Гордон: «Солдаты позволяют себе вольность держать для своих нужд водку и иногда ее продавать. Сие наносит ущерб доходам Его Величества (прибыль от всех крепких напитков, что варят или изготавливают в его государстве, идет в казну). Всем строго запрещено торговать оною в малых долях, а нарушение сего карается крайне сурово. Повсюду соглядатаи и сыщики, кои при вести о торговле такими напитками немедля доносят и сообщают в приказ»^[557].

Одно из неприглядных последствий пьянства русских иностранцы усматривали в прелюбодеянии. Поэт Турбервилль замечал: если мужчина идет в гости к соседу, то он не заботится о еде, «если есть что выпить». «Возможно, — продолжал англичанин, — мужик имеет веселую, обходительную жену / Которая служит его грубым прихотям, — он все же ведет животную жизнь / предпочитая мальчика в постели женщине / Такие грязные грехи одолевают пьяную голову / Жена, чтобы вернуть долги пьяного мужа / Бросается от вонючей печи к дружку, превращая в публичный свой дом /… Они следуют плотским грехам, привычке к недостойной жизни / Не видя стыда в сведении счетов в разврате / С кем-то; они не заботятся скрыть свои безрассудства»^[558].

Как это ни прискорбно, однако подобные высказывания Турбервилля во многом соответствовали действительности. По утверждению Н. И. Костомарова, хотя блудодеяние и преследовалось нравственными и юридическими законами, «русские мужчины предавались самому неистовому разврату». Очень часто знатные бояре имели не только жен, но и любовниц, Кроме того, «не считалось большим пороком пользоваться и служанками в своем доме, часто насильно». У служилых людей при отправке в «отдаленные места» случалось закладывать своих жен товарищам, предоставляя им право сожительствовать, «как будто вместо процентов за полученную сумму». Иные вступали «в блудное сожительство» с родными сестрами и даже с матерями и дочерьми. Что касается простолюдинок, то подобные женщины «распутного поведения доходили до потери всякого стыда, например, голые выбегали из общественных бань на улицы в посадах и закликали к себе охотников»^[559].

Любопытно, что при подобном, далеко не нравственном поведении, русские, как отмечал Коллинс, «очень поощряют браки» с целью увеличения населения, а также для «предупреждения разврата»^[560].

Особый интерес иностранцев вызывали неведомые им обряды и обычаи, распространенные в Московском государстве. Наиболее подробно на описании различных обрядов остановился Флетчер. Одна из глав его книги посвящена описанию брачных обрядов. Автор подчеркивал, что брачные обряды русских отличны от подобных обрядов других народов. Так, на Руси жениху не позволяется видеть свою избранницу во время сватовства. Испросив согласие родителей невесты, без которого брак будет считаться недействительным, отцы «молодых» начинают переговоры по поводу приданого. Приданое, по утверждению Флетчера, «бывает весьма значительно, смотря по состоянию родителей», порой достигая 1000 или более рублей. От жениха не требуется никакого дара за приданое, однако оговаривается, что в случае смерти мужа, супруга возвращается в дом родителей и забирает свое приданое. Если у супругов родятся дети, то по смерти мужа жена получает третью часть имущества «на прожиток».

Договорившись о приданом и дне свадьбы, родственники невесты обязаны удостоверить жениха и его родителей в ее непорочности. По этому поводу, отмечал Флетчер, «возникают большие ссоры и тяжбы, когда муж возымеет сомнение насчет поведения и честности жены своей». Когда дело улажено, вступающие в брак начинают посылать друг другу подарки, по-прежнему не встречаясь. Накануне свадьбы невесту отвозят в «колымаге или (зимой) в санях в дом жениха, с приданым и кроватью, на которой будут спать молодые». Флетчер обращал внимание на роскошную отделку кровати, которая «стоит больших денег». Хотя невеста со своей матерью и другими родственницами ночуют в доме жениха, молодые по-прежнему не видят друг друга.

И вот, наконец, наступает день свадьбы. На голову невесты накидывают покрывало из тонкого вязанья или полотна, и молодые в сопровождении родственников отправляются в церковь. Причем все едут «верхами», даже если церковь находится вблизи самого дома, а сами молодые «простого звания». Примечательно, что Флетчер усмотрел в церемонии венчания немало общего с английскими обрядами, в частности, произносимые во время бракосочетания слова, обмен молодыми обручальными кольцами и т. д. Однако имелись и отличия. К примеру, у русских принято, чтобы после свершения священником «брачного узла», невеста подходила к жениху и падала ему в ноги, «прикасаясь головой к его обуви, в знак ее покорности и послушания, а жених накрывает ее полой кафтана, или верхней одежды, в знак обязанности своей защищать и любить ее».

Флетчер был удивлен тем, что после возвращения из церкви молодожены вновь расходились каждый по своим домам, где угощали родственников. При входе в дом жениха и невесты на них бросали из окон зерно — «в знак будущего изобилия и плодородности». И только вечером невесту привозили в дом жениха, где она и проводила ночь, по-прежнему не снимая покрывала с головы. Примечательным, на взгляд Флетчера, было то, что невеста и в брачную ночь, и в последующие три дня должна была оставаться молчаливой, обмениваясь с женихом лишь несколькими словами, при этом соблюдая «особенную важность и почтительность». «Если она держит себя иначе, то это считается для нее весьма предосудительным и остается пятном на всю ее жизнь, да и самим женихом вовсе не будет одобрено», — констатировал Флетчер^[561]. Завершалась свадьба по прошествии трех дней общим пиром для всех родственников жениха и невесты.

По-видимому, с течением времени брачный обряд не претерпел серьезных изменений. Во всяком случае, и в XVII веке, как отмечал С. Коллинс, вступающие в брак «не смели противиться выбору родителей» (данный закон был отменен только Петром I — Т. Л.), жених впервые видел свою невесту, во избежание «будущих несогласий», только после свадьбы. Сохранилась и процедура добрачного освидетельства невесты, «совершенно нагой», на предмет выявления у нее каких-либо изъянов. В случае обнаружения у невесты «малейшей болезни», ей предлагалось вылечиться до свадьбы^[562].

Не меньший интерес вызывали у англичан обряды православной церкви. Флетчер подчеркивал, что церковных обрядов у русских очень много. Его удивляла привычка русских людей осенять себя крестным знамением по разным поводам: во время молитвы перед иконой, предваряя трапезу, входя в чей-нибудь дом или приступая к какому-либо делу. На взгляд Флетчера, русские люди «служат Богу крестным знамением… вследствие невежественного и пустого обычая, нисколько не понимая, что значит крест Христов и сила этого креста».

Англичанин детально описывал обряды Крещения, Вербного воскресенья, посты и многое другое, что было связано с православной религией. Он рассказывал, с каким торжеством и пышностью, в присутствии царя происходило освящение воды во всех реках на Крещенье. Нарядно одетые священнослужители возглавляли процессию, которая растягивалась на целую милю и более. Пришедшие к реке делали большую прорубь во льду, патриарх читал молитвы, «заклиная дьявола выйти из воды», а затем бросал в нее соль, окуривал ладаном, таким путем освящая всю воду в реке. По окончании церемонии городские обыватели с ведрами и ушатами торопились зачерпнуть освященной воды. Некоторые женщины погружали детей с головой в воду, а многие, наравне с мужчинами, «кто нагой, кто в платье», бросались в воду. Все это происходило зимой, когда «можно отморозить палец, опустив его в воду». Так Флетчер описывал обряд Крещения на Руси^[563].

Рассказал Флетчер также об обряде, связанном с Вербным воскресеньем. В этот день патриарх проезжает по Москве верхом на лошади, которую ведет под уздцы сам царь. Народ при этом взывает: «Осанна!» и бросает под ноги лошади свое верхнее платье. Патриарх платит царю за хорошую службу дань в 200 рублей.

Обращаясь к постам (по средам и пятницам каждую неделю и четыре больших поста в году), Флетчер подчеркнул, что все они строго соблюдаются «не по какому-либо предписанию, а по одному суеверию». В первую неделю Великого поста православные ничего не употребляют в пищу, кроме хлеба и соли, пьют одну воду, не занимаются никакими делами. Во время Великой всенощной прихожане находятся в церкви с 9 часов вечера до 6 часов утра, все время стоя на ногах и отбивая перед образами поклоны, коих Флетчер насчитал до 170^[564].

Внимание англичан привлекла необычная, на их взгляд, процедура похорон. Первым на это обратил внимание поэт Турбервилль, указав, что тела умерших зимой не хоронят, поскольку в зимнее время невозможно продолбить замерзшую землю. «Силой холода их (тела) сковывает так, что они становятся как камень, / Не оскорбляя ничто живое, / Так лежат они и сохраняются до следующего прихода весны». И только весной тела умерших помещают в гробы из ели и предают земле^[565].

Трудно сказать, довелось ли Флетчеру самому лично увидеть, как происходят похороны, или он позаимствовал описание данного обряда у Турбервилля, но рассказы обоих англичан оказались очень схожими. «В зимнее время, — повествовал Флетчер, — когда все бывает покрыто снегом и земля так замерзает, что нельзя действовать ни заступом, ни ломом, они не хоронят покойников». Вместо этого тела умерших складывают друг на друга, «как дрова в лесу», и от мороза они становятся, подобно камню. С наступлением весны, когда лед растает, «всякий берет своего покойника и предает его тело земле»^[566].

Обряд похорон у русских Флетчер дополнял сведениями о поминках по усопшим. Он также характеризовал обычай класть в руки покойника письмо к св. Николаю, которого православные почитают своим главным «заступником и стражем врат Царствия Небесного», как «суеверный и языческий» обряд.

Завершая свое повествование об обрядах русских, Флетчер констатировал: «Из всего этого можно судить, как далеко отстали они от истинного познания и исполнения обязанностей христианской религии, променяв Слово Божие на свои пустые предания и превратив все во внешние и смешные обряды без всякого уважения к духу и истине, которых требует Бог от настоящего ему поклонения»^[567]. Подобные высказывания вряд ли вызовут удивление, если вспомнить, что их автор принадлежал к иной, протестантской, вере, а противоречия между конфессиями отличались в ту пору откровенным и неприкрытым антагонизмом.

Англичане, побывавшие в России, удостоили своим вниманием также развлечения русских людей. Турбервилль, в присущей ему саркастической манере, заявлял, что русские «ставят на первое место лишь развлечения». Впрочем, он признавал, что обычная их игра — это шахматы, в которой «практикой достигли они искусности». Кроме того, русские люди любят играть в кости, «как кутилы». На взгляд поэта, «самые бедные жулики сядут даже в открытом поле, чтобы обыграть» прохожего. Подобное утверждение вызывает некоторое недоумение: где англичанин мог наблюдать сидящих в открытом поле игроков, если находился в России только в зимнее время? Турбервилль признавал, что игральные кости «очень маленькие» и похожи на те, что известны в Англии. На его взгляд, русских отличает «подозрительность в игре», а также необыкновенный азарт: «За игрой, если нет серебра, в ход пойдут седла, лошади и все, / Любая другая вещь идет за серебро, хотя бы за ничтожную цену»^[568].

Развлечения при царском дворе описывал Флетчер. Царя, как он писал, веселили шуты и «карлы мужского и женского пола», которые кувыркались перед ним и пели песни. По мнению англичанина, это была самая любимая забава царя Федора Иоанновича «между обедом и ужином». Другая предпочтительная «потеха» государя — наблюдать за боем с дикими медведями. «В круг, обнесенный стеной, ставят человека, который должен возиться с медведем, как умеет, потому что бежать некуда, — описывал представление Флетчер. — Когда спустят медведя, то он прямо идет на своего противника с отверстой пастью». Если человек подпустит к себе медведя, то ему угрожает опасность, а если успеет всадить рогатину в грудь между двумя передними лапами, что чаще всего и происходит, то сшибает зверя с одного раза. «Но часто случается, — продолжал Флетчер, — что охотник дает промах, и тогда лютый зверь или убивает, или раздирает его зубами и когтями на части». Если же охотник выдержит бой с медведем, то его ждет вознаграждение: победителя ведут к царскому погребу, «где он напивается допьяна в честь государя». В этом заключается «вся его награда за то, что он жертвовал жизнью для потехи царской», — с долей сарказма заключал Флетчер^[569].

О царских развлечениях писал также С. Коллинс. Он отмечал, что царь Алексей Михайлович любил соколиную и псовую охоту, для чего содержал более 300 смотрителей за соколами. Охотился царь, «или лучше сказать, травил их собаками», на медведей, волков, лисиц. В XVII веке распространенной в России становится игра в карты, о чем в своем дневнике упоминал П. Гордон^[570].

Справедливости ради заметим, что единственный среди британцев, посетивших Россию, кто обратил внимание на культурную жизнь страны, был Коллинс. Он писал, что у русских есть «музыкальные школы, где воспитывают детей очень тщательно и строго. Ноты их очень странные и заимствованы, вероятно, от греков или славян… Русские употребляют волынки и небольшие гудки, сходные несколько с лютнею»^[571].

Англичане нередко писали о характерных чертах, присущих русскому народу. На взгляд Р. Ченслера, русские «по природе очень склонны к обману, сдерживают их только сильные побои». Путешественник А. Дженкинсон уверял, что от русских людей «мало помощи», а в малонаселенных районах, ее можно получить только в городах^[572]. Особенно резко высказывался о русских людях Турбервилль. «Страна эта груба, — писал он, — люди чудовищны». Вообще многое в нашей стране не нравилось английскому поэту: «люди грубы, князь (царь — Т. Л.) полон коварства», манеры людей «близки к турецким», мужчины — вероломны, женщины развращены, храмы «забиты идолами». «Никогда не видел государя, который бы так правил / Людей, столь окруженных святыми, но диких и низких/ Свирепые ирландцы так же цивилизованы, как эти русские; / Трудно сказать, кто лучше из них, и те, и другие кровожадны, грубы и слепы». Короче говоря, Россия — это «варварская» страна, заключал Турбервилль^[573].

Более объективный образ русского человека представил Флетчер. Хотя он и отмечал, что народ России «предается лени и пьянству», в то же время подметил такие качества простолюдинов, как способность к искусствам и природный здравый разум. Между тем, справедливо подчеркнул англичанин, народу не дают возможности развивать свои способности, в особенности в части наук, ремесел, литературы для того, чтобы «легче было удержать их в том рабском состоянии, в каком они теперь находятся»^[574].

Попытки более или менее объективно взглянуть на характер русских людей, предпринятые Флетчером, тонули в общем потоке негативных оценок его соотечественников. Так, Дж. Горсей полагал, что русский народ по природе своей «дик и злобен», а потому оправдано «суровое управление» и «тяжелая рука» царя Ивана Грозного, который постоянно сталкивался с заговорами и изменой, направленными против него^[575].

Оценки англичан русских людей мало изменились в XVII веке. На взгляд посланника У. Придо, иностранцы, имевшие дело с русскими, считали их вкрадчивыми и ловкими, но очень малодушными. С. Коллинс также был невысокого мнения о русских людях. «Русский народ очень недоверчив и подозревает всех иностранцев, которые расспрашивают о политике, или религии, — писал англичанин. — Он совершенно предан невежеству, не имеет никакой образованности ни в гражданских, ни в церковных делах. И видя в науках чудовище, боится их как огня». Русские редко держат слово, продолжал Коллинс. Особенно резко он отзывался о богатых купцах: «Нажив себе огромное состояние разорением бедных и ограбив иностранцев, они думают, что загладят злые дела, если построят церковь и снабдят ее множеством дорогих икон и колоколами; это кажется им богоугодным делом, и, действительно, было бы таковым, если бы совершено во славу Божию, а не из своекорыстия или тщеславия». И далее автор приходил к нелицеприятному заключению: «В целом мире нет таких негодяев!» Впрочем, он признавал, что и «между ними много добрых людей», к которым он причислял тех, кто «расширил понятия свои разговором с иностранцами». Завершая свой трактат, придворный лекарь расхваливал царя Алексея Михайловича, одновременно осуждая его подданных, полагая, что они «лукавы, не держат мирных договоров, хитры, алчны, как волки, и с тех пор, как начали вести торговлю с голландцами, еще больше усовершенствовались в коварстве и обманах»^[576].

Примечательно, что даже русская музыка вызывала неприятие английского лекаря. Военная музыка русских состоит «из барабанов (глухие звуки которых очень соответствуют мрачному характеру русских), и из труб, которые, вероятно, недавно вошли в употребление, потому что русские играют на них хуже, нежели наши пастухи свиных стад на своих рогах» — писал Коллинс. А далее он продолжал: «На охоте употребляют они медные рога, из которых исходят звуки очень громкие и неприятные». Англичанин не скрывал своего раздражения, описывая впечатление от музыки, услышанной им, с сарказмом заключая: «Одним словом, если хотите угостить русского музыкой, то возьмите пару… голодных волков, семь свиней, столько же кошек с супругами, и заставьте всех их петь; этот концерт восхитит русского больше, нежели вся итальянская музыка, все легкие французские арии, английские марши, или шотландские джиги. Они (русские) не любят пляски и думают, что она унизительна для их важности… Пляски их так грубы»^[577].

В довольно резкой форме о русских людях отзывался и Патрик Гордон. Едва поступив на государеву службу, он убедился в том, что на иноземцев в России смотрят «как на сборище наемников;., что не стоит ожидать никаких почестей или повышений в чине, кроме военных, да и то в ограниченной мере, а в достижении оных более пригодны добрые посредники и посредницы, либо деньги и взятки, нежели личные заслуги и достоинства; что низкая душа под нарядной одеждой… здесь так же обыкновенны, как притворная или раскрашенная личина; что с туземцами нет супружества; что вельможи взирают на иностранцев едва ли как на христиан, а плебеи — как на сущих язычников; что нет индигената (подданного — Т. Л.) без отречения от былой веры и принятия здешней; что люди угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны, когда имеют власть, под властью же — смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов»^[578].

Трудно себе представить еще худшие обвинения в адрес народа, на военную службу к которому в качестве наемника прибыл шотландец. Нам кажется, что подобное очернение русских людей было вызвано, скорее всего, неудачными попытками Гордона разбогатеть в России, на что он так надеялся, поступая на государеву службу. Однако «скудная плата в низкой медной монете», а также «подлая и подозрительная натура» отдельных бояр повергли офицера в уныние и разочарование^[579]. Вследствие этого, вероятно, у него и стали складываться столь нелицеприятные впечатления о русском народе в целом.

Итак, как мы могли убедиться, при характеристике русских людей, их нравов и обычаев англичане нередко проявляли враждебный тон. Чаще всего это происходило в силу субъективных причин, из-за неудач, постигших британцев в их предприятиях в России (как в случае с Турбервиллем и Гордоном). Но не только. Иностранцы не могли дать верного объяснения многих явлений русской жизни или объективно оценить их в силу недостаточного знания языка, истории, религии, уклада жизни и обычаев народа. И если «внешние явления», как подчеркивал В. О. Ключевский, «наружный порядок общественной жизни, ее материальная сторона» с наибольшей полнотой и достоверностью описывались иностранцами, то известия о нравственном состоянии общества страдали субъективностью. Беглые наблюдения отдельных, порой случайных явлений, сделанные в короткое время, не позволяли иностранцу составить верное и полное представление о многих сторонах жизни русских людей. «Оттого иностранные известия о нравственном состоянии русского общества очень отрывочны и бедны положительными указаниями, так что по ним невозможно составить сколько-нибудь цельный очерк ни одной из сторон нравственной жизни описываемого ими общества, — подчеркивал историк, — зато в этих известиях дано слишком много места личным, произвольным мнениям и взглядам самих писателей, часто бросающим ложный свет на описываемые явления»^[580]. Чаще всего подобное непонимание образа жизни русского народа, его «непохожести» на европейцев, приводило иностранцев к убеждению о «варварстве» этого самого народа.

Впервые образ «русского варварства» сформировался в Западной Европе в XVI–XVII веках, во многом благодаря сочинениям немецких писателей С. Герберштейна, А. Олеария, М. Мейерберга, И. Корба. Этот образ включал в себя стереотипные представления немцев о русском народе. Главными в этом образе были, как утверждал современный исследователь Е. В. Ермасов, характер государственного правления («русская деспотия», опасная своими агрессивными планами для Европы), православная религия, заметно отличная от католической и протестантской конфессий; необразованность русского народа, обычаи и особенности национального характера (склонность к пьянству, воровству). В целом русский народ рассматривался иностранцами, как «варварский, достойный жить в рабстве». И подобный стереотип продолжал сохраняться, в глазах европейцев, также в последующие столетия^[581].

Как можно убедиться, англичане следовали примеру немцев. В их оценках русский народ также являлся «варварским». Но так ли это было на самом деле? В какой мере представления британцев о характере русского народа и его культуре были достоверными и соответствовали действительности? Об этом поговорим в следующей главе.

Глава VIII. Были ли русские «варварами»? О средневековой культуре России

Читая сочинения британцев о России, убеждаемся, что их авторы недостаточно внимания уделяли культуре русского народа. Практически никто не затронул вопросов грамотности, образования, литературы средневековой России. Делалось ли это сознательно, чтобы подтвердить сложившийся на Западе стереотип о «варварском народе», или русская культура была на таком низком уровне, что не заслуживала даже упоминания? Что в действительности представляла собой культура допетровской России?

По утверждению современного историка Н. В. Синицыной, конец XV — середина XVI в. — это время «значительного культурного подъема», который проявлялся в полемике по вопросам социального, политического, духовного, культурного развития страны и в возникновении книгопечатания^[582]. Каких успехов достигло культурное развитие Российского государства в последующий период, во вторую половину XVI–XVII вв.?

Прежде всего, обратимся к рассмотрению уровня грамотности в стране. Ученые А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич отмечали: хотя «монополию просвещения» держали священники, грамотность в XVI веке была распространена гораздо шире. С начатками ее было знакомо почти все купечество. Высшее дворянство и боярство умело читать и писать. Поголовно грамотными были дьяки, численность которых быстро увеличивалась. В то же время историки обращали внимание на «крайне малую» сеть школ. Несмотря на решения Стоглавого собора расширить количество таких «книжных» училищ, как в Москве и Новгороде, в большинстве городов не удалось открыть школ, даже церковных^[583].

Положение с образованием резко меняется в лучшую сторону с началом книгопечатания в России. Американский ученый Э. Симмонс полагал, что в эпоху Ивана Грозного Россия не имела письменной культуры. За исключением незначительного собрания религиозных книг и трактатов, печатной литературы в стране не существовало^[584]. Однако исследователь ошибался. Именно Иван Грозный предпринял первые попытки ввести в своем государстве книгопечатанье. В 1548 г. он выписал из Германии типографов, но те не смогли добраться до «Московии». Тогда решили действовать собственными силами. И уже в 1553 г. была построена первая типография в России, в которой с 1563 г. начали трудиться два мастера — дьякон Иван Федоров и Петр Тимофеев Мстиславец. 1 марта 1564 г. вышла в свет первая печатная книга «Апостол». Она была издана на плотной голландской бумаге, отличавшейся дороговизной. Между тем, отечественные исследователи обращали внимание на тот факт, что Иван Федоров не являлся первым издателем книги. Еще в 1550–1560-е годы было напечатано несколько безвыходных, т. е. анонимных богослужебных книг. Полагали, что организатором печатного дела являлся один из выдающихся деятелей эпохи Сильвестр^{href="#n_585" title="">[585]}. В 1565 г. появилось два издания Часовника, служившего как богослужебной, так и учебной книгой. Однако вскоре типографский дом сгорел (по слухам, был сожжен священнослужителями), и «первопечатники» отправились в Литву, где в 1574 г. выпустили несколько книг, в их числе Букварь. В это же время в Москве заработала новая типография Никифора Тарасиефа и Невежи Тимофеева. Одной из первых в типографии издали Псалтырь. В 1578 г. Псалтырь напечатали также в типографии Александровской слободы.

Издание книг в Русском государстве продолжили при Борисе Годунове старый типографщик Андроник Тимофеев Невежа и его сын Иван Андроников Невежа. Младший Невежа печатал священные книги в Москве и при Лжедмитрии I^[586].

Со второй половины XVI века в Московском государстве появляются первые «арифметики», в которых употреблялись русские меры и система устного исчисления. В 1556 г. вышло первое пособие по геометрии, служившее руководством писцам «с приложением землемерных начертаний». Ермолай Еразм издал сочинение о математических расчетах при измерении площадей. Появились карты-схемы ряда земель Московского государства. Знакомство с теоретическими сведениями из области механики и математики обнаружили строители собора Василия Блаженного. «Прогресс русской культуры воплощался в людях, тесно связанных с развитием государства, нуждавшегося в специалистах, знакомых с основами математики и геометрии, свойствами руд и металлов», — отмечали А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич^[587]. Вскоре приобрели известность русские архитекторы и инженеры (Иван Выродков и Постник Яковлев), приказные дельцы (Иван Висковатый), картографы. «К середине XVI в. выросли кадры, способные справляться со сложными инженерными задачами», — констатировали историки.

В Смутное время в результате пожаров и грабежей многие книги были уничтожены, библиотеки разграблены, а потому при царе Михаиле Романове московский Печатный двор заработал в полную силу, на семи типографских станах. Однако издаваемой печатной продукции явно не хватало, чтобы удовлетворить книжный спрос русских людей. Поэтому книги начали ввозить из-за рубежа, чему власти до 1627 г. не препятствовали.

В XVII веке правительство предпринимает попытки открытия школ. Впервые это произошло в Москве в 1632 г. Спустя несколько лет, в 1649 г. в Чудовом монастыре была учреждена греко-латинская школа. В 1665 г. в Спасском монастыре в Москве открылась школа «для грамматического учения», в которой обучали духовные лица. В 1681 г. при московской типографии на Никольской было открыто училище для изучения греческого и славянского языков. В школе насчитывалось 30 учеников из разных сословий. В 1686 г. их численность возросла до 233 человек. Школа в том же году была преобразована в высшее образовательное учреждение — Славяно-греко-латинскую академию, предназначавшуюся для подготовки высшего духовенства и государственных чиновников. Примечательным был социальный состав учащихся: наряду с представителями высших сословий, в академии обучались сыновья конюха и «кабальных людей»^[588].

В середине XVII века в стране стала издаваться учебная литература. В 1648 г. вышла в свет славянская грамматика Мелетия Смотрицкого, в 1649 г. — краткий катехизис ректора Киевской академии Петра Могилы. В 1679 г. появился Букварь Полоцкого. Выходили в свет своего рода справочные пособия — «Азбуковники», в которых раскрывались философские понятия, содержались краткие сведения по отечественной и всемирной истории, а также об античных философах и писателях^[589]. Издание учебной литературы сделалось одной из важнейших задач Печатного двора. К середине века он издавал уже 450 тыс. букварей, псалтырей и часословов. При этом книги были общедоступными. К примеру, буквари продавались по копейке за штуку. Общая продукция Печатного двора за XVII в. составляла около 500 наименований книг^[590].

Значительно повысился уровень грамотности в различных социальных слоях. Большая часть мужского населения была знакома с грамотой («белое духовенство» — поголовно грамотное, «черное духовенство» и дворяне — на 75 %, купечество — на 75–96 %, мужики на 23–52 % грамотные)^[591]. Для сравнения: средний уровень грамотности мужского населения в Англии в тот же период составлял 70 %^[592], т. е. практически не превышал уровня мужской грамотности в России!

Как видно, успехи в образовательном процессе в России в XVI–XVII вв. были значительными. Немаловажным обстоятельством для культурного развития государства становился образовательный уровень и менталитет самих его управленцев, в первую очередь, царей. К примеру, Иван Грозный считался «начитаннейшим москвичом XVI века». Современники называли его «словесной мудрости ритором»^[593]. Историк Р. Г. Скрынников отмечал, что Иван IV в юные годы не получил систематического образования, зато в зрелом возрасте поражал своими обширными познаниями. С 34 лет Грозный занялся литературным творчеством и, по утверждению ученого, сделался «едва ли не самым плодовитым писателем своего времени. Писания Ивана свидетельствовали о его уме и начитанности». Царь неплохо знал исторические сочинения, на которые порой ссылался в своих речах, обращаясь к иностранным дипломатам. Скрынников отмечал, что венецианского посла поразило близкое знакомство Грозного с римской историей. А ливонские богословы, допущенные в царские книгохранилища, были потрясены, увидев там редчайшие сочинения античной поры и византийских авторов^[594].

Иван Грозный, как подчеркивал В. О. Ключевский, «перечитал много, что мог достать из тогдашнего книжного запаса, вращавшегося в русском читающем обществе». Царь читал не только книги духовного содержания, но и «тогдашние русские учебники всеобщей истории» — переводные греческие хронографы. В письмах к князю Андрею Курбскому, рассуждая о власти, Грозный приводил цитаты из ветхозаветных пророков и новозаветных учителей, классической мифологии и эпоса. Царь демонстрировал прекрасные познания всемирной истории, ссылался на факты, вычитанные из хронографов, освещавших страницы римской, еврейской, византийской, западноевропейской истории^[595].

Отечественный исследователь Н. Н. Зарубин в 1982 г. реконструировал и составил библиографическое описание библиотеки Ивана Грозного. Выяснилось, что в этой библиотеке имелись книги греческие («бесчисленное множество»), еврейские, латинские, сербские; «Деяния флорентийского собора», «История иудейской войны» Иосифа Флавия, «Космография», сочинения чешского пастора Ивана Рокиты, лютеранского пастора Мартина Нандельштадта, католического пастора А. Поссевина, английского доктора Якоба о вероучении англиканской церкви, а также трактаты английских купцов против папизма^[596]. Безусловно, все эти книги свидетельствовали о начитанности и высоком интеллекте русского царя.

Не только царь, но и некоторые его приближенные способствовали образовательному и культурному развитию Московского государства. Один из них — протопоп Благовещенского собора Кремля Сильвестр, составитель знаменитого памятника русской средневековой литературы — «Домостроя». «За Домостроем проглядывает могучий пласт средневековой культуры, в том числе и народной, бытовой и гражданской, которую в XVI в. и пытаются ограничить уставом, строем, чином по образцу церковно регламентированных уставов, — отмечал ученый В. В. Колесов. — Таков заключительный этап христианизации на Руси, постепенно отстаивающей разные стороны христианского вероучения и нравственного обихода»^[597].

«Домострой» представлял собой сборник поучений по многим отраслям домашнего хозяйства и посвящался сыну Сильвестра — зажиточному купцу Анифиму. По характеристике ученых А. А. Зимина и А. Л. Хорошкевича, «Домострой» представлял собой «энциклопедию русского быта». И, действительно, каких только советов не давал автор! В «Домострое» имелись наставления в области религии («Как христианам веровать» и «Как причащаться»), государственного устройства («Как царя или князя чтить и во всем им повиноваться, правдой служить им во всем»), медицины («Как христианам врачеваться от болезней»), педагогики («Как воспитать детей своих», «Как детей учить»), а также семейных отношений («Наказ мужу и жене», «Как мужу воспитывать свою жену») и быта («Как сохранять домашний порядок», «Как вести домашнее хозяйство», «Как готовить на кухнях», «Как хранить в погребе всякие припасы») и т. д.^[598]

Появление «Домостроя» в правление Грозного было не случайностью, а скорее закономерностью. Время царствования Ивана IV историки не случайно окрестили «временем грандиозных перемен в области культуры». «Введение и совершенствование книгопечатания послужило мощным толчком для распространения грамотности, — отмечали А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич. — Величайшие географические открытия на севере и востоке страны расширили кругозор русского человека. Новые и старые земли оказались изображенными на картах, позднее послуживших основой для иностранных карт России»^[599].

Следует признать, что последующие цари на русском престоле — Федор Иоаннович, Борис Годунов и Василий Шуйский особой начитанностью не отличались. По подсчетам ученого С. Белокурова, книжное собрание этих царей насчитывало 41 рукопись, одну книгу московской печати, одну немецкую (травник), 10 книг литовской печати и 5 книг польских тетрадей. По большей части то были богословские сочинения^[600].

Первые цари из династии Романовых также не обладали большими собраниями книг. У Михаила Романова имелось всего лишь несколько печатных книг («Апостол», «Апокалипсис», «Устав»), да несколько рукописных (об избрании Михаила Романова на царство; об осаде Троице-Сергиевой Лавры во время Смуты и др.). Малочисленными были библиотеки и у детей царя. К примеру, у царевича Ивана в распоряжении оказались Стоглав и Азбука, у царевны Ирины — 5 Псалтырей и 2 Часовника. Заметно выделялся интересом к чтению будущий царь Алексей Михайлович. В его собрании книг имелись Апостол, Азбука, Грамматика, Лексикон литовской печати, Космография, Псалтырь. Вступив на престол, Алексей Михайлович приобрел 4 «певчих» книги, Немецкую библию в лицах, географические карты, с описанием всех частей света, чертежи «Голанской земли» и еще ряд других книг. Впервые после правления Грозного, в библиотеке царя появились иностранные труды.

Заметно выделялся своей образованностью и неординарностью среди детей Алексея Михайловича его сын Федор. Царевич родился 30 мая 1661 г. Его воспитателем и духовным наставником был известный высокообразованный монах Симеон Полоцкий. Царевич рано овладел латынью и польским языком, изучил философию и риторику, проявлял живой интерес к творчеству античных авторов. Он имел хорошую библиотеку, в которой были как русские, так и иностранные книги. Всего в его библиотеке хранилось 137 иностранных книг и рукописей. Среди них были «Чертежи разных государств» на польском языке, «Четыре Библии в лицах», «Зерцало великое», «О луне и о всех планетах небесных», Хронограф, описание града Амстердама и града Рима — на латыни^[601]. Получив церковное образование, Федор увлекся певческим искусством, стал писать духовные песнопения и «складывать вирши». Хорошо образованный, молодой царь много внимания уделял проблемам образования. В. О. Ключевский отмечал: царь Федор, «слывший за великого любителя всяких наук, особенно математических, и… заботившийся не только о богословском, но и о техническом образовании», собирал в свои царские мастерские художников «всякого мастерства и рукоделия», платил им хорошее жалованье и сам прилежно следил за их работами»^[602]. Неудивительно, что именно царь Федор стал одним из инициаторов создания первого высшего образовательного учреждения в стране — Славяно-греко-латинской академии, а также составил проект высшего училища, или академии.

В одной из своих грамот царь Федор Алексеевич высказал намерение устроить в Заиконоспасском монастыре «храмы чином академии», в коих будут изучать «семена мудрости» — гражданские и духовные науки (грамматику, риторику, диалектику, философию, богословие), а также правосудие «духовное и мирское». Царский проект содержал подробное описание источников финансирования академии. Царь намеревался обложить налогами несколько монастырей: Спаса в Китай-городе близ Неглинки; Иоанна Богослова в Рязанском уезде («ибо Иоанн Богослов почерпнул мудрость небесную от источника премудрости»); Андреевский на Москве-реке («для пребывания из-за границы ученым людям»)^[603]. От себя на содержание академии царь жаловал Вышегородскую дворцовую волость и десять пустошей в разных местах. Предусматривались также пожертвования на одежду и питание учащихся от частных лиц.

Особое внимание в проекте уделялось требованиям, предъявляемым к преподавателям академии. Самое главное из них — исповедование православной религии: «Новообращенные из римской веры, также из лютерской, кальвинской и других ересей не допускаются в блюстители и учителя, потому что они привыкли злохитростным образом тайно ереси свои мало-помалу в учеников вкоренять», утверждал царь Федор^[604]. Защитой православной религии был обусловлен также запрет держать в домах учителей иностранных языков. Предполагалось посылать всех детей в «единое общее училище, ибо от домашних учителей, особенно иностранных и иноверных могут быть принесены противность нашей вере и разногласие»^[605].

Учителям и «блюстителю» академии следовало быть «благочестивыми» и от «благочестивых родителей рожденных и воспитанных». Все учителя, приехавшие из-за границы, подвергались испытанию, после которого выдержавшие его, принимались на службу, а остальные «изгонялись» из государства Российского. Примечательно, что царский проект предусматривал «за долговременную и ревностную службу» преподавателям назначать пенсии^[606].

Пожалуй, самым примечательным в образовательном проекте Федора Алексеевича являлся пункт о приеме в академию людей «всех сословий и возрастов»^[607]. Хотя в данном разделе не уточнялось, могли ли учиться в академии крестьянские дети, однако даже представленное в такой форме образовательное учреждение носило явно демократический характер. Прогрессивным было и стремление автора проекта оказывать финансовую поддержку «студентам». Так, в проекте отмечалось, что наиболее прилежные в науках ученики получат во время учебы от государя «достойное мздовоздояние», а по окончании учебы — «приличные чины» и «особенное царское щедрое милосердие». Подчеркивалось, что «в чины» могли допускаться не только «благородные», но и «неблагородные». Последние имели право занять должности стольников, стряпчих и пр. Причем, право занимать указанные должности принадлежало тем, кто проявлял явные заслуги на войне, в государственных делах и… «за учение».

Тот факт, что «студенты» занимали в царском проекте важное место, становится очевидным из статьи, посвященной наказаниям за проступки. В случае, когда среди «студентов» обнаруживали должников или виновных в каких-либо преступлениях (за исключением убийства или тяжких преступлений), то до завершения учебы под суд их не брали, «чтоб не препятствовать науке». Судебные функции в академии возлагались на ее «блюстителя» и преподавателей.

Проект образовательной академии царя Федора Алексеевича, безусловно, отличался прогрессивным характером, поскольку предусматривал внесословное образование. Вместе с тем, явным диссонансом в проекте звучали требования самых жестоких кар в отношении тех преподавателей и «студентов», которые читали еретические книги или «возводили хулу» на православие. Автор проекта призывал сжигать не только еретические книги, но и тех, кто их читал! «Если какой-нибудь иностранец или русский обвинен будет в хуле на православную веру, то отдается на суд блюстителю и учителям, и если обвинение окажется справедливым, то преступник подвергается сожжению», — заявлял царь^[608]. По-видимому, подобные призывы царя заставили историка С. М. Соловьева окрестить планируемое образовательное учреждение «страшным инквизиционным трибуналом»^[609].

Бесспорно, что та идеологическая борьба, которую русская православная церковь вела в XVII веке с «иноверным» Западом, отразилась в проекте царя. Дуализм ментальности и религиозных верований Федора Алексеевича явно вступал в противоречие с историческими требованиями эпохи Нового времени, что и проявилось в царском проекте. Трудно сказать, какая судьба постигла бы данное учреждение в Российском государстве в условиях правления абсолютной монархии, если бы не преждевременная смерть самого автора проекта. В 1682 г. царь Федор скончался в возрасте 20 лет. Проект академии так и остался таковым на бумаге.

Обычным делом для второй половины XVII в. стало появление иностранных книг в личных и монастырских библиотеках. Автор предисловия к изданию «Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей» подчеркивал: уже при царе Алексее Михайловиче русская литература переживала расцвет, и она не была изолирована или оторвана от общеевропейского развития. Не только богословские, но и художественные, исторические, технические сочинения западных авторов в изобилии переводились, «вливаясь в поток аналогичных русских произведений». Автор обращал внимание на высокий для Европы того времени уровень начального образования на Руси (включавшего умение читать, писать и петь по нотам) и появление при «тишайшем» царе в Москве первых училищ «повышенного типа» — своего рода переходной ступени к университетскому образованию. Поразительны были изменения, происшедшие в 1640–1670-х годах в музыкальной культуре (С. Коллинс свидетельствовал: «у русских есть музыкальные школы, где воспитывают детей очень тщательно и строго»), изобразительном искусстве («першпективная» живопись), в архитектуре и градостроении^[610].

Культурные достижения России в XVII веке не ограничивались только успехами в образовании. Практический характер начинают приобретать в это время научные знания. Интенсивный рост торговли способствовал зарождению прикладной математики. Получили широкое хождение рукописные учебники («Цифирная счетная мудрость» и др.), а также печатные книги по математике («Считание удобное»). Используемые русскими купцами счеты, с костяшками или бусами, нанизанными на спицы, приводили в восхищение иностранцев, не встречавших подобных устройств у себя на родине. Стали вводить в действие различные механизмы в строительстве (блоки, винтовые деревянные домкраты) и на мануфактурах (сверлильные станки, циркулярные механические пилы, подъемные механизмы и т. п.)^[611].

Заметный подъем в этот период переживала русская литература. Прежде всего, это проявилось в интересе к истории, как своей страны, так и зарубежных государств. В Хронографе 1617 г. содержались сведения об открытии Америки, о «люторовой ереси» и пр. В 1620 г. вышел в свет труд монаха Авраамия Палицына о «Смутном времени» — «История в память предыдущим родом». За ним последовали исторические произведения «О разорении Пскова», «Повести об Азовском осадном сидении», «Сибирские летописи». Наконец, в 1678 г. был издан первый обобщающий труд по истории «Синопсис» И. Гизеля^[612].

Рост национального самосознания народа, заметно усилившийся в период Смуты, отразился в русской публицистике. В 1610–1612 гг. выходили «летучие листы-писания»: «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском», «Плач о пленении и конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства» и др. Во второй половине XVII в. вышли в свет труды идеологов «просвещенного абсолютизма» Ю. Крижанича и С. Полоцкого.

Заметным явлением русской культуры стало появление светской литературы. Возникли новые жанры: повести-жития («Житие протопопа Аввакума, им самим написанное»), бытовая повесть («Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне»), демократическая сатира («Повесть о Шемякинском суде», «Повесть о Ерше Ершовиче», «Служба кабаку» и др.), рифмованная поэзия («Букварь», «Рифмованная псалтырь», «Вертоград многоцветный» и др.)^[613].

Среди новых жанров особое место занимала драматургия. И здесь следует подробнее остановиться на первом театре в России, время создания которого пришлось на вторую половину XVII века, правление царя Алексея Михайловича. Напомним, что в средние века в народе процветало «скоморошное художество», а также кукольные комедии. Русский народ, как полагал ученый XIX в. П. О. Морозов, «был очень расположен к сценическому делу и в самой своей жизни, в своих праздничных обрядах и играх». Между тем, власти относились крайне негативно ко всякому проявлению народного веселья, «строго осуждая его, как поганство, как язычество, как служение дьяволу», и усердно старались его искоренить^[614].

Подобное положение вещей сохранялось вплоть до середины XVII века. Даже молодой государь Алексей Михайлович, с именем которого связывают зарождение театра в России, поначалу относился к проявлениям народного веселья весьма прохладно. В 1648 г. по русским городам и волостям была разослана царская грамота, которая строго предписывала: «В домах, на улицах и в полях песен не петь… не плясать… в хороводы не играть… на свадьбах песен не петь», органикам и гусельникам не играть, «на святках в бесовское сонмище не сходиться, игр бесовских не играть, песен не петь, загадок не загадывать, сказок не сказывать… личины и платье скоморошеское на себя не накладывать, олова и воску не лить, зернью и в карты и в шахматы не играть… на досках не скакать, на качелях не качаться, скоморохом не быть, с гуслями, бубнами, зурнами, домрами, волынками, гудками не ходить, медведей не водить… кулачных боев не делать»^[615]. Даже судя по данному указу, можно составить представление, насколько разнообразными были развлечения и увеселения простых людей на Руси. И все это молодой царь, находившийся в ту пору под сильным влиянием духовников, повелел запретить под страхом наказаний. «Ослушников» указа ждали «батоги», кнут, штрафы и ссылка. Музыкальные инструменты, как «бесовские сосуды», а также «хари» (маски скоморохов) подлежали изъятию и сожжению «без остатку». Действие указа было продлено новой царской грамотой в 1657 г.

Между тем, с течением времени менялась жизнь в стране, а с нею и взгляды государя. Общение с иностранцами делало свое дело. «Мало-помалу отвыкая от преданий и обычаев старины, он (государь) заинтересовался теми новинками европейской культуры, которые все чаще и чаще появлялись в Москве и не могли остаться без влияния на окружавшую его обстановку», — отмечал П. О. Морозов^[616]. Особую роль в приобщении царя к западноевропейской культуре сыграла его вторая супруга Наталья Кирилловна Нарышкина. Воспитанница известного «отца и друга немцев» Матвеева, царица своим влиянием содействовала изменению образа жизни в царских палатах до такой степени, что Алексей Михайлович «стал допускать многое такое, о чем не смог бы и подумать за несколько лет перед тем». Он стал приглашать в свои покои песенников, умельцев играть на органе, виоле, флейте. Полюбил наблюдать за плясками шутов и скоморохов. Иногда забавлялся им же запрещенной игрой в шахматы. Наконец, боярин Матвеев обратил взор государя на театр. И вскоре театральные представления сделались любимым развлечением «тишайшего» царя.

Опасаясь осуждения блюстителей православной веры, усматривавших в театральных представлениях «бесовскую игру, пакость душевную», царь поначалу испросил совета у своего духовника. Тот, сославшись на пример византийских императоров, разрешил театральные зрелища. После этого спешно собрали труппу для придворной сцены из числа служилых и торговых иноземцев. Обучал «актеров» пастор лютеранской церкви Иоган Грегори. По случаю рождения сына Петра в 1672 г. царь приказал «учинить комедию». Для этой цели в подмосковном селе Преображенском построили театр — «комедийную хоромину». Театр внутри был украшен красным и зеленым сукном, освещался большими сальными свечами. 17 октября состоялось первое представление — комедия об Эсфири. В спектакле было использовано 36 декораций. Денег на костюмы и парики не жалели. Представление сопровождалось музыкой и танцами. В театр прибыли все придворные. П. О. Морозов сообщал: «Царь был очарован невиданным дотоле спектаклем и внимательно следил за ходом пьесы в продолжении 10 часов, не вставая с места»^[617]. В знак благодарности Грегори был награжден царским подарком: соболями на огромную, по тем временам, сумму в полторы тысячи рублей!

Постепенно театр пополнялся новыми актерами. В 1673 г. «комедийному делу» у Грегори уже обучалось 26 юношей. Обогащался и репертуар театра. Симеон Полоцкий написал в 1674 г. две пьесы: «О Навходоносоре царе» и «Комедию-притчу о блудном сыне». Грегори поставил светскую пьесу «Темир-Аксаково действо», а также комедию о Тамерлане и Баязете и об Адаме и Еве. В 1674 г. на представление «Юдифи» присутствовали царица с детьми, царевичами и царевнами. Причем, дамы скрывались от любопытных взглядов публики в ложе, огороженной частой решеткой.

Любопытно, что П. О. Морозов находил много общего в театральных представлениях при Алексее Михайловиче с теми, что происходили в Англии. Они «заключали в себе те же самые внешние элементы, какими отличались представления «английских комедиантов»: здесь, кроме собственно комедии, были танцы, пение, музыка, фокусники и всякие иные игрецы». Отпечаток «английского стиля» ученый усматривал также в репертуаре пьес^[618].

Заметные достижения наблюдались также в живописи, переживавшей на рубеже XVI–XVII вв. процесс обмирщения. Особенно наглядно это проявилось в появлении светского жанра живописи — «парсуне» (портрет реального лица). Хорошо известны «парсуны» царей Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, юного царевича Петра^[619].

Отход от церковного мировоззрения затронул и зодчество. Реставрация Кремля после польско-литовской интервенции, создание различных гражданских построек (Теремной дворец в Кремле), зарождение стиля «узорочье» (московские церкви Рождества Богородицы в Путинках, Троицы в Никитниках, ярославская церковь Ильи Пророка) все это свидетельствовало о бесспорных достижениях русского народа не только в духовной, но и материальной культуре^[620].

Как видно, русский народ имел в XVI–XVII вв. свою национальную культуру, которая даже по признанию британского ученого XX столетия М. Андерсона, находилась на довольно высоком уровне, хотя многие англичане верили в то, что в России вплоть до воцарения Екатерины II не существовало даже книгопечатания^[621]. В то же время ученый А. А. Преображенский, подводя итоги анализа состояния культуры допетровской России, заключал: «Общее направление развития русской культуры изучаемого времени не осталось незамеченным для наиболее вдумчивых и наблюдательных иностранцев, не склонных только в уничижительном плане отзываться о нашей стране в XVII столетии»^[622]. В подтверждение сказанного можно привести слова секретаря прусского посольства И. Фоккеродта, призывавшего иностранцев для объективного суждения о русских, отбросить «все свои предубеждения и смотреть на вещи, как они есть в природе, а не брать мерилом своих суждений нравы и обычаи, установившиеся в его отечестве». На взгляд автора, следовало также знать и язык русский. Задаваясь вопросом, «действительно ли прежние русские были так дики и скотоваты, как расславляют о них?», Фоккеродт утверждал: «Все это иностранные выдумки». По его мнению, многие иноземцы, бывавшие в России, судят о русских поверхностно и потому «в дурных чертах изображают их рассудок». На взгляд самого автора, у русских людей никогда не было «недостатка в понятиях о благе и зле. У них были свои особенные правила честности, которые они натверживали юношеству таким же образом, как бывает то и в Европе… После китайцев, может быть, нет другого народа под солнцем, у которого простой человек, повстречавшись с равным себе, был бы так вежлив и говорил ему столько любезностей, как у русских… Русский человек владеет очень здравым природным умом и ясным суждением… У него необыкновенная способность понимать, что бы то ни было, большая сноровка находить пригодные средства для своей цели и пользоваться к своей выгоде выпадающим ему случаем, и… большинство между ними одарено достаточным природным красноречием, умением хорошо обделывать свои дела и рассудительно выбирать, что полезно для них, что вредно, да еще все это в гораздо большей степени, чем обыкновенно встречается в таких же простолюдинах Германии, или в другой какой стране»^[623].

Таким образом, становится очевидным, что представления англичан о допетровской России как о «варварской» и «нецивилизованной» стране были далеки от истины. Но только ли недостаточной информированностью британцев о России объяснялось подобное восприятие нашей страны? Известный ученый XIX столетия Н. Я. Данилевский по этому поводу писал: «Еще в моде у нас относить все к незнанию Европы, к ее невежеству относительно России… Европа не знает, потому что не хочет знать»^[624]. В справедливости сказанного мы могли убедиться на примере англичан, посетивших Россию в XVI–XVII веках.

Однако «невежество» британцев, на наш взгляд, не всегда можно было объяснить только субъективными причинами: краткостью визита в стране, незнанием языка и т. д. Ведь все, что касалось материальной культуры (градостроение, деревянное и каменное зодчество), описания климатических и природных условий, занятий населения, а также государственного устройства страны чаще всего носило объективный характер. И потому утверждение ученого М. А. Алпатова о том, что Флетчер создал «пасквиль о России»^[625], вызывает сомнение. На наш взгляд, именно Флетчер представил наиболее объективную и достоверную картину русского государства во второй половине XVI века. Однако по какой-то причине мимо наблюдательного взгляда англичанина незаметно прошла духовная культура русского народа. С аналогичным явлением столкнемся, обратившись к трудам других британцев, писавших о России. Нам представляется, что это происходило далеко не случайно. По-видимому, жителям Англии, в ту пору активно занимавшейся колониальными завоеваниями, было выгодно представить народ России «варварами», а ее правителей «азиатскими деспотами» для того, чтобы противопоставить их «цивилизованным» европейцам. Богатая природными ресурсами Россия с «варварским народом» вполне подходила на роль нуждающейся в руководстве и опеке со стороны «цивилизаторов», читай — колонизации. Об этом совершенно откровенно высказался тот же Флетчер: «Безнадежное состояние вещей внутри государства (России) заставляет народ, большею частью желать вторжения какой-нибудь внешней державы (выделено нами — Т. Л.), которое (по мнению его) одно только может его избавить от тяжкого ига такого тиранского правления»^[626]. Как помнится, аналогичные «пожелания» оккупации своей страны будто бы высказывал русский народ в период Смуты, когда в Англии уже полным ходом шла подготовка к вторжению и колонизации Русского Севера.

Таким образом, растиражированный стереотип о «варварском» характере русского народа британцами, на наш взгляд, являлся всего лишь удобным идеологическим прикрытием для колонизаторской политики британских завоевателей. Не удивительно, что данный стереотип продолжал сохраняться в общественном мнении европейцев (и не только англичан) и в последующие столетия. Русофобские настроения на Западе взращивались властями искусственно и преднамеренно, и пример британцев это ярко демонстрировал.

Заключение

Тема взаимоотношений стран Запада и России в отечественной исторической науке в наши дни становится все более востребованной. Это вызвано, прежде всего, стремлением нашего государства (точнее, его правящей элиты) интегрироваться в европейское и мировое сообщество. Вместе с тем, в последние годы в российском обществе заметно возрос интерес к истории своего отечества со стороны граждан, изрядно подуставших от всевозможных форм проявления «европейничанья», «американизации», «вестернизации», «общечеловеческих ценностей» и прочих атрибутов либеральной модели демократии. Отрадно сознавать, что процесс пробуждения национального самосознания становится в нашей стране все более ощутимым.

Особое место в истории межкультурных связей России и Запада по праву занимают отношения с Англией, насчитывающие продолжительный временной период. На протяжении более, чем 450 лет, два государства прошли сложный и тернистый путь сотрудничества. Нередко между ними возникали, казалось бы, непреодолимые препятствия (английские планы колонизации Русского Севера в 1612 г., Крымская война 1853–1856 гг., интервенция Великобритании в Советской России в 1918 г.). Однако были исторические моменты, когда возникала необходимость во взаимном сотрудничестве, что называется, «по одну сторону баррикад»: участие в Антанте и антигитлеровской коалиции во время мировых войн XX столетия.

Сложным был и начальный путь сотрудничества двух стран. В эпоху интенсивной колониальной экспансии англичане оказались у северных берегов Московского государства, весьма привлекательного, как своей необъятной территорией, так и природными богатствами. Убедившись в том, что перед ними отнюдь не «ничейная» территория, заселенная туземцами, а государство, с хорошо отлаженным механизмом управления, облеченным в ту же форму (абсолютная монархия), что существовала в их стране, британцы принялись «осваивать» «Московию» иными способами. При помощи искусной дипломатии и всевозможных подношений, англичане сумели выторговать у Ивана Грозного для своих купцов привилегии, которые приносили им баснословные прибыли. Благодаря своим дипломатам, купцам, военным специалистам, медикам, англичане приближались к царскому двору, приобщая его обитателей к своей культуре. Очень скоро британское влияние пропитало значительную часть политической элиты Московского государства во главе с «английским» царем Иваном Грозным, а затем и «любителем англичан» Борисом Годуновым.

«Вестернизация» политической элиты еще более усилилась в XVII веке, в правление первых Романовых. Данный процесс был далеко не однозначным. В стране все больше появлялось противников «иноверцев», тех, кто не желал признавать «иной» культуры, кроме своей собственной. Важным результатом процесса отторжения западной культуры со стороны одной части общества, и приверженности к европейским «ценностям» — другой, явилось зарождение в общественной мысли России идейных течений «славянофильства» и «западничества».

Между тем, цари Михаил Романов, а затем и его сын Алексей Михайлович, укрепив свои позиции внутри государства, научились отстаивать национальные интересы на международной арене. В результате деятельности царского правительства претензии англичан на монопольное право в торговле и промышленности были заметно ограничены. Однако это не отвратило выходцев с британских островов от дальнейшего сотрудничества с Россией.

Между тем, нельзя не признать очевидного факта: знакомство с достижениями западной, в первую очередь, британской культуры наших граждан позволило во многом подготовить страну к необходимым преобразованиям, проведенным Петром I в начале

XVIII века. Важную роль в подобном «подготовительном» процессе, безусловно, сыграли британские специалисты, состоявшие на государевой службе. В то же время, именно эти специалисты, а также те, кто приезжал в нашу страну из Англии с дипломатической миссией или ради коммерческих предприятий, и формировали из России тот самый стереотип «варварской страны», а из ее народа — «варварского народа», который во многом сохранился на протяжении последующих столетий.

И в наши дни многие граждане России, с непосредственной доверчивостью по-прежнему продолжают взирать на западные страны, как на своего учителя и наставника, не задумываясь над тем, что бескорыстной дружбы с их стороны ожидать не приходиться. Быть может, пример многовекового сотрудничества с Англией, на одном из этапов которого остановился в своей книге автор, позволит нашим гражданам более здраво взглянуть на отношения со странами Запада.

Библиография

Источники

Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. М., 1938.

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1.М., 1894.

Библиотека Ивана Грозного. Л., 1982.

Гордон П. Дневник. 1659–1667. М., 2002.

Горсей Дж. Записки о России. XVI — начало XVII в. М., 1990.

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875.

Домострой. СПб., 1994.

Древняя Русь в свете зарубежных источников. М., 1999.

Иван IV Грозный. Сочинения. СПб., 2000.

Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVII веков). М., 1991.

Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. М., 1846.

Международные связи России в XVII–XVIII вв. М., 1966.

Памятники дипломатических сношений Московского государства с Англией. СПб., 1883.

Посольская книга по связям России с Англией. 1613–1614 гг. М., 1979.

Рябцев Ю. С. Хрестоматия по истории русской культуры. Художественная жизнь и быт XI–XVII вв. М., 1998.

Сборник императорского русского исторического общества. Т. 38. СПб., 1883.

Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 3. М., 1822.

Старина и новизна. Исторический сборник. Кн. 14. М., 1911.

Толстой Ю. В. Лондонский королевский архив. Списки с царских грамот. М., 1862.

Флетчер Дж. О государстве русском. М., 2002.

Хрестоматия по всеобщей истории государства и права. М., 2002.

Литература

Александренко В. Участие английского Тайного совета в дипломатических сношениях Англии с Россией. 1556–1649 // Журнал министерства народного просвещения. СПб., 1889, декабрь.

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973.

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XVII — первая четверть XVIII века. М., 1976.

Арсеньев А. В. История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове. СПб., 1887.

Архангельский С. И. Дипломатические агенты Кромвеля в переговорах с Московией // Исторические записки АН СССР. М., 1939, № 5.

Белокуров С. О библиотеке московских государей в XVII столетии. М., 1898.

Виргинский В. С. Проекты превращения Северо-восточной России в английскую колонию в XVII веке // Исторический журнал. М., 1940, № 11.

Водарский Я. Е. Население России за 400 лет (XVI — начало XX в.) М.,1973.

Гамель И. X. Англичане в России в XVI и XVII столетиях. Т. 1–2. СПб., 1865, 1869.

Герман Ф. Л. Врачебный быт допетровской Руси (Материалы для истории медицины в России). Вып. 1. Харьков, 1891.

Герман Ф. Л. Как лечились московские цари. Киев-Харьков, 1895.

Данилевский И. Я. Россия и Европа. Изд. 6-е. СПб., 1995.

Демкин А. В. Западноевропейское купечество в России в XVII в. М., 1994. Вып. 1.

Дмитриева О. Путешествие Джона Традесканта, королевского садовника за «Розой московитов» // Мир истории. М., 2001, № 5.

Дмитриева О. В. «Окно в Европу»: первый опыт. Англо-русские отношения во второй половине XVI–XVII веков // Россия — Британия. К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003.

Ермасов Е. В. Образ «русского варварства» в сочинениях немецких публицистов XVI — первой половины XVIII в. // Европейское Просвещение и цивилизация России. М., 2004.

Загоскин Н. П. Врачи и врачебное дело в старинной России. Казань, 1891.

Западноевропейские специалисты в России XV–XVII веков. Тезисы докладов. М., 2002.

Зезюлинский Н. Иноземцы в русской армии при царях Михаиле Федоровиче, Алексее Михайловиче и Петре I Алексеевиче // Журнал русского военно-исторического общества. СПб., 1913, № 2–3.

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982.

История Европы. Т. 3. М., 1993.

История культуры России. М., 1993.

История мировой культуры. Наследие Запада. М., 1998.

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. II–III. М., 1988.

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о московском государстве. М., 1991.

Костомаров Н. И. Герои смутного времени. Берлин, 1922.

Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М., 1992.

Котошихин Г. К. О России в царствование Алексея Михайловича. М., 2000.

Кросс Э. Британский взгляд на Россию: происхождение, живучесть и изменение национальных стереотипов мышления в период с XVI в. до Крымской войны // От Елизаветы I до Елизаветы II: проблемы британской истории в новое и новейшее время. Ярославль, 2008.

Лабутина Т. Л. Культура и власть в эпоху Просвещения. М., 2005.

Лабутина Т. Л. Британцы в России в правление царя Михаила Романова // Старая и новая Европа: Государство, политика, идеология. Вып. 3. Смоленск, 2007.

Лабутина Т. Л. «Курьезный эпизод в англо-русских отношениях был быстро забыт» (О британском плане колонизации Русского Севера 1612 года) // Новая и новейшая история Запада и Востока: новые подходы в исследовании и преподавании. Рязань, 2007.

Лабутина Т. Л. Этнические представления англичан и русских друг о друге в XVII веке // Рязанский историк. Рязань, 2007, № 6.

Лабутина Т. Л. К вопросу о методике исследования межкультурных коммуникация (на примере англо-русских отношений XVI–XVII вв.) // Проблемы исторического познания. М., 2008.

Лабутина Т. Л.Зарождение англомании и англофильства в России // Вопросы истории. М., 2008, № 2.

Лабутина Т. Л. Допетровская Россия глазами британцев // Вопросы истории. М., 2009, № 5.

Лабутина Т. Л. Представления британцев о русском народе в XVI–XVII вв. // Вопросы истории. М., 2009, № 8.

Лабутина Т. Л. Женщина в допетровской России: Этнические представления англичан // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. М., 2009, № 17.

Лимонов Ю. Россия в западноевропейских сочинениях XV–XVII вв. // Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986.

Любименко И. История торговых сношений России с Англией. Вып. 1. XVI век. Юрьев, 1912.

Любименко И. Англичане в допетровской России // Русская мысль. М., Пг., 1915. Кн. III.

Любименко И. И. Планы английской интервенции в России в начале XVII столетия // Советская наука. М., 1941, № 2.

Любименко И. И. Английский проект 1612 года о подчинении русского Севера протекторату Иакова I. Б.м., б.г.

Любименко И. И.Труд иноземцев в Московском государстве // Архив истории труда в России. Пг., 1923.

Любименко И. И. Англия и Россия в XVII в. // Английская буржуазная революция XVII века. Т. II. М., 1954.

Манягин В. Правда Грозного царя. М.,2007.

Мартенс Ф. Россия и Англия в продолжение XVI и XVII веков // Русская мысль. М.,1891. Кн. 1–2.

Мейендорф А. Англичане XVII и XVIII столетий о русских и о России // Сборник статей, посвященных П. Б. Струве. Прага, 1925.

Мировосприятие и самосознание русского общества (XI–XX вв.). М., 1994.

Морозов П. О. Очерки из истории русской драмы XVII–XVIII столетий. СПб., 1888.

Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в Московское государство. Из истории русского права XVI и XVII веков. СПб., 1909.

Мулюкин А. С. Очерки по истории юридического положения иностранных купцов в Московском государстве. Одесса, 1912.

Накашидзе Н. Т. Русско-английские отношения во второй половине XVI в. Тбилиси, 1955.

Нарочницкая Н. А. Россия и русские в мировой истории. М., 2004.

Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. М., 1984.

Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Л., 1925.

Порохов С. Ю. Битва империй. Англия против России. М., 2008.

Промышленность и торговля в России в XVII–XVIII вв. Сб. статей. М., 1983.

Радовский М. И. Из истории англо-русских научных связей. М., 1961.

Рогинский 3. И. Поездка гонца Герасима Семеновича Дохтурова в Англию в 1645–1646 гг. Ярославль, 1959.

Рогинский 3. И. Лондон 1645–1646 годов. Новые источники о поездке Г. С. Дохтурова в Англию. Ярославль, 1960.

Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия. М., 2000.

Середонин С. М. Известия англичан о России XVI в. (Ченслер, Дженкинсон, Рандолльф, Боус). М., 1884.

Середонин С. М. Сочинение Джильса Флетчера как исторический источник. СПб., 1891.

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. М., 1983.

Смирнов С. История Славяно-греко-латинской академии. М., 1855.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. Т. 7–13.М., 1989–1991.

Соколов А. Навстречу друг другу. Россия и Англия в XVI–XVIII вв. Ярославль, 1992.

Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875.

Успенский Ф. Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. М., 2002.

Федосов Д. Г. Клинок, перо и «бунташное время» // Гордон П. Дневник. 1659–1667.

Цветаев Д. Из истории брачных дел в царской семье московского периода. М., 1884.

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890.

Allen W. Е. The Georgian Marriage Projects of Boris Godunov // Oxford Slavonic Papers. 1865, N 61.

Anderson M. S. Britain's Discovery of Russia. 1553–1815. Lnd., 1904.

The Cambridge History of Russia. Vol. I–II. Cambridge, 2006.

Cressy D. Literacy and Writing in Tudor and Stuart England. Cambridge, 1980.

Dunning Ch. S. L. A Letter to James I Concerning the English Plan for Military Intervention in Russia // The Slavonic and East European Review. Lnd., 1989. Vol. 67. N 1.

England and the North. The Russian Embassy of 1613–1614. Philadelphia, 1994.

Evans N. E. The Anglo-Russian Royal Marriage Negotiations of 1600–1603 // Slavonic and East European Review. Lnd., 1983, N 61.

Hakluyt R. The Discovery of Moscow. Lnd., 1904.

Kotilaine J. T. Russia's Foreign Trade and Economic Expansion in the Seventeenth Century Windows on the World. Boston, 2005.

Lippman W. Public Opinion. N.Y., 1950.

Scott W. R. The Constitution and Finance of English, Scottish and Irish Joint-Stock Companies to 1720. New York, 1951. Vol. 2.

Simmons E. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935.

Tudor Economic Documents Principal Navigation. Vol. II. Glasgow, 1973.

Willan T. S. The Muscovy Merchants of 1555. Manchester, 1953.

Willan T. S. The Early History of the Russia Company. 1553–1603. Manchester, 1956.

Примечания

1

Нарочницкая Н. А. Россия и русские в мировой истории. М., 2004. С. 130.

(обратно)

2

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 3–4.

(обратно)

3

Лабутина T. Л. Восприятие английской культуры в России в эпоху Петра I; она же. Англомания в России в правление Екатерины II — миф или реальность? // Лабутина Т. Л. Культура и власть в эпоху Просвещения. М., 2005. С. 353–438.

(обратно)

4

Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. М., 1938; Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVII веков). М., 1991; Горсей Дж. Записки о России. XVI — начало XVII в. М., 1990; Флетчер Дж. О государстве русском. М., 2002; Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. М., 1846; Гордон П. Дневник. 1659–1667. М., 2002.

(обратно)

5

Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 3. М., 1822; Толстой Ю. В. Лондонский королевский архив. Списки с царских грамот. М., 1862; Сборник императорского российского исторического общества. Т. 38. СПб., 1883; Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1. М., 1894; Библиотека Ивана Грозного. Л., 1982; Домострой. СПб., 1994; Рябцев Ю. С. Хрестоматия по истории русской культуры. Художественная жизнь и быт XI–XVII вв. М., 1998; Иван IV Грозный. Сочинения. СПб., 2000 и др.

(обратно)

6

Соловьев С. М. Сочинения. Книги IV–VII. История России с древнейших времен. Тома 7–14. М., 1989–1991; Ключевский В. О. Соч. в 9 томах. Курс русской истории. Т. II, III. М., 1988; он же. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991; Гамель И. X. Англичане в России в XVI–XVII столетиях. СПб., 1865; Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. СПб., 1875; Середонин С. М. Английские известия о России во второй половине XVI века // Журнал Министерства народного просвещения. СПб., 1885. Декабрь.

(обратно)

7

Любименко Н. И. История торговых сношений России с Англией. Вып. 1. XVI век. Юрьев, 1912; она же. Английский проект 1612 года о подчинении русского Севера протекторату короля Иакова I. Б. м., б. г.; она же. Англия и Россия в XVII в. // Английская буржуазная революция XVII века. Т. II. М., 1954; Виргинский В. С. Проект превращения северо-восточной России в английскую колонию в XVII веке // Исторический журнал. М., 1940; Архангельский С. И. Дипломатические агенты Кромвеля в переговорах с Москвой // Исторические записки АН СССР. М., 1939, № 5.

(обратно)

8

Накашидзе Н. Т. Русско-английские отношения во второй половине XVI в. Тбилиси, 1955. С.1.

(обратно)

9

Соколов А. Б. Навстречу друг другу. Россия и Англия в XVI–XVIII вв. Ярославль, 1992; Дмитриева О. В. «Окно в Европу»: первый опыт. Англо-русские отношения во второй половине XVI–XVII веков // Россия — Британия. К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003; Прокофьева Н. Е. Англорусские контакты XVII в. Канд. дис., Великий Новгород, 2003.

(обратно)

10

Ерофеев Н. А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1853. М., 1982. С. 21.

(обратно)

11

Hakluyt R. The Discovery of Moscow. Lnd., 1904; Simmons E. J. Op. cit.; Anderson M. S. Britain's Discovery of Russia. 1553–1815. Lnd., 1958; England and the North. The Russian Embassy of 1613–1614. Philadelphia, 1994; Kotilain J. T. Russia's Foreign Trade and Economic Expansion in the Seventeenth Century Windows on the World. Brill, Boston, 2005; The Cambridge History of Russia. Vols. I–II. Cambridge, 2006.

(обратно)

12

Цит. по: Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. М., 1938. С. 9.

(обратно)

13

Новое плавание и открытие царства Московии… Написано Климентом Адамсом (далее — К. Адамс) // В кн.: Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. Указ. соч. С. 47.

(обратно)

14

Устав, инструкции и постановления С. Кабота // Английские путешественники… Указ. соч. С. 34–35.

(обратно)

15

Там же. С. 35.

(обратно)

16

Накашидзе Н. Т. Русско-английские отношения во второй половине XVI в. Тбилиси, 1955, С. 153.

(обратно)

17

Адамс К. Указ. соч. С. 49–50.

(обратно)

18

Любименко И. История торговых сношений России с Англией. Вып. 1. XVI век. Юрьев, 1912. С. 9.

(обратно)

19

Адамс К. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

20

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 5.

(обратно)

21

Адамс К. С. 50.

(обратно)

22

Цит. по: Толстой Ю. В. Обзор первых сорока лет сношений между Россией и Англией (1553–1593). СПб., 1875. С. 5.

(обратно)

23

Адамс К. Указ. соч. С. 53.

(обратно)

24

Там же.

(обратно)

25

Там же. С. 55.

(обратно)

26

Ченслер Р. Книга о великом и могущественном царе России и князе Московском, о принадлежащих ему владениях, о государственном строе и о товарах его страны // Английские путешественники… Указ. соч. С. 55–57.

(обратно)

27

Там же. С. 57–58.

(обратно)

28

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 7.

(обратно)

29

Новицкий Г. Введение. // «Английские путешественники…» Указ. соч. С. 15.

(обратно)

30

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. Т. 7. М., 1989. С. 50.

(обратно)

31

Там же. С. 51.

(обратно)

32

Там же.

(обратно)

33

Scott W. R. The Constitution and Finance of English Scottish and Irish Joint-Stock Companies to 1720. Vol. I. N.Y., 1951. P. 34–35.

(обратно)

34

Плавание в направлении реки Оби и открытия, сделанные шкипером Стифеном Бэрроу, командиром пинасы под названием «Серчерофт», а также другие обстоятельства, достойные примечания, происходившие в 1556 г. (далее — С. Бэрроу) // Английские путешественники… С. 100.

(обратно)

35

Там же. С. 101–107.

(обратно)

36

Путешествие г. Стифена Бэрроу в 1557 г. из Холмогор в Вардехус… // Английские путешественники… С. 123–125.

(обратно)

37

Новицкий Г. Введение. Указ. соч. С. 16.

(обратно)

38

Толстой Ю. В. Обзор первых сорока лет сношений между Россией и Англией. Указ. соч. С. 10.

(обратно)

39

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. С. 15–16.

(обратно)

40

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1. М., 1894. С. 92.

(обратно)

41

Первое путешествие, совершенное господином Антонием Дженкинсоном из города Лондона в русскую землю, начатое 12 мая 1557 г. // Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. М., 1938 (далее — Английские путешественники). С. 76.

(обратно)

42

Там же. С. 43–44.

(обратно)

43

Там же. С. 44.

(обратно)

44

Там же. С. 44–45.

(обратно)

45

Радовский М. И. Из истории англо-русских научных связей. М., 1961. С. 22.

(обратно)

46

Новицкий Г. Введение. // книге «Английские путешественники». Указ. соч. С. 19.

(обратно)

47

Дмитриева О. В. «Окно в Европу»: первый опыт. Англо-русские отношения во второй половине XVI–XV1I веков // Россия — Британия. К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003. С. 11.

(обратно)

48

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С. 12–13.

(обратно)

49

Водарский Я. Е. Население России за 400 лет (XVI — начало XX вв.). М., 1973. С. 23.

(обратно)

50

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Указ. соч. С. 13, 20–22.

(обратно)

51

Там же. С. 21.

(обратно)

52

Цит. по: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 7. М., 1989. С. 48–49.

(обратно)

53

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 187.

(обратно)

54

Мартенс Ф. Россия и Англия в продолжение XVI и XVII веков // Русская мысль. М., 1891. Кн. 1. С. 45–46.

(обратно)

55

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 274.

(обратно)

56

Там же. С. 266–267.

(обратно)

57

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 39–40.

(обратно)

58

Там же. С. 46.

(обратно)

59

Толстой Ю. В. Обзор первых сорока лет сношений между Россией и Англией (1553–1593). СПб., 1875. С. 23.

(обратно)

60

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1. М., 1894. С. 92.

(обратно)

61

Горсей Дж. Записки о России. XVI — начало XVII в. М., 1990. С. 56.

(обратно)

62

Там же. С. 59, 62, 63.

(обратно)

63

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 78–82.

(обратно)

64

Там же. С. 84.

(обратно)

65

Толстой Ю. В. Указ. соч. С. 23.

(обратно)

66

Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

67

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. С. 99.

(обратно)

68

Мартенс Ф. Указ. соч. С. 41.

(обратно)

69

Послание английской королеве Елизавете // Иван IV Грозный. Сочинения. СПб., 2000. С. 101–103.

(обратно)

70

Там же. С. 103–106.

(обратно)

71

Там же. С. 106.

(обратно)

72

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. С. 120.

(обратно)

73

Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. С. 93.

(обратно)

74

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. С. 148–151.

(обратно)

75

Там же. С. 166–168.

(обратно)

76

Там же. С. 186–187.

(обратно)

77

Горсей Дж. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

78

Там же. С. 76.

(обратно)

79

Письменные замечания… сообщенные г. Ричардом Хаклюйтом… // Английские путешественники. Указ. соч. С. 138.

(обратно)

80

Мартенс Ф. Указ. соч. С. 39; Накашидзе Н. Т. Русско-английские отношения во второй половине XVI в. Тбилиси, 1955. С. 153; Порохов С. Ю. Битва империй. Англия против России. М., 2008. С. 21.

(обратно)

81

Там же. С. 142, 146.

(обратно)

82

Письменные замечания… Указ. соч. С. 142, 146.

(обратно)

83

Там же. С. 145–146.

(обратно)

84

Там же. С. 144, 147.

(обратно)

85

Там же. С. 139.

(обратно)

86

Там же. С. 140.

(обратно)

87

Там же. С. 141.

(обратно)

88

Там же.

(обратно)

89

Там же. С. 140.

(обратно)

90

Цветаев Д. Из истории брачных дел в царской семье московского периода. М., 1884. С. 20.

(обратно)

91

Горсей Дж. Указ. соч. С. 63, 74.

(обратно)

92

Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Иностранцы о древней Москве. М., 1991. С. 330.

(обратно)

93

Древняя Русь в свете зарубежных источников. М., 1999. С. 350–351, 353–358. 

(обратно)

94

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 419.

(обратно)

95

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. М., 1983. С. 206.

(обратно)

96

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России… Указ. соч. С. 430.

(обратно)

97

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 213.

(обратно)

98

Цит. по: Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России… С. 419.

(обратно)

99

Там же. С. 433.

(обратно)

100

Горсей Дж. Указ. соч. С. 81.

(обратно)

101

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России… С. 435.

(обратно)

102

Горсей Дж. С. 82.

(обратно)

103

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 207–210.

(обратно)

104

Горсей Дж. С. 82–84.

(обратно)

105

Там же. С. 84.

(обратно)

106

Севастьянова А. А. Вступительная статья, перевод и комментарии к книге: Горсей Дж. Записки о России. Указ. соч. С. 189.

(обратно)

107

Горсей Дж. С. 84.

(обратно)

108

Там же. С. 87.

(обратно)

109

Корецкий В. И. Смерть Грозного царя // Вопросы истории. М., 1979, № 9. С. 103.

(обратно)

110

Манягин В. Правда Грозного царя. М., 2007. С. 155.

(обратно)

111

Соколов А. Б. Навстречу друг другу. Россия и Англия в XVI–XVIII вв. Ярославль, 1992. С. 54.

(обратно)

112

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 238.

(обратно)

113

Горсей Дж. С. 87.

(обратно)

114

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 236–239.

(обратно)

115

Там же. С. 240.

(обратно)

116

Там же. С. 229–230.

(обратно)

117

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа… Указ. соч. С. 206.

(обратно)

118

Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Л., 1925. С. 9.

(обратно)

119

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 62.

(обратно)

120

Ключевский В. О. Соч. в 9 томах. Курс русской истории. Т. II. М., 1988. С. 113–114.

(обратно)

121

Успенский Ф. Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. М., 2002. С. 497.

(обратно)

122

Там же. С. 499–500.

(обратно)

123

Там же. С. 501.

(обратно)

124

Там же. С. 505.

(обратно)

125

Морозова Л. Е. Иностранцы об изменении в образе жизни русских людей (конец XV–XVI век) // Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия. М., 2000. С. 21.

(обратно)

126

Арсеньев А. В. История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове. СПб., 1887. С. 4.

(обратно)

127

Ключевский В. О. Указ. соч. С. 114–116.

(обратно)

128

Там же. С. 155.

(обратно)

129

Морозова Л. Е. Указ. соч. С. 31–33.

(обратно)

130

Цит. по: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. Т. 7. М., 1989. С. 154.

(обратно)

131

Соколов А. Б. Указ. соч. С. 37; Scott W. R. The Constitution and Finance of English, Scottish and Irish Joint-Stock Companies to 1720. New York, 1951. Vol. 2. P. 41; Willan T. S. The Early History of the Russian Company. 1553–1603. Manchester, 1956. P. 115, 274.

(обратно)

132

Scott W. R. Op. cit. P. 39–40.

(обратно)

133

Любименко И. История торговых сношений России с Англией. Вып. 1. XVI век. Юрьев, 1912. С 124, 133.

(обратно)

134

Tudor Economic Documents Principal Navigation. Vol. II. Glagow, 1973.

(обратно)

135

Загоскин H. П. Врачи и врачебное дело в старинной России. Казань, 1891. С. 24.

(обратно)

136

Любименко И. Англичане в допетровской России // Русская мысль. М., Пг., 1915. Кн. III. С. 74–75.

(обратно)

137

Цит. по: Загоскин Н. П. Врачи и врачебное дело в старинной России. Казань, 1891. С. 25.

(обратно)

138

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 8.

(обратно)

139

Ibid. P. 25.

(обратно)

140

Платонов С. Ф. Москва и Запад… Указ. соч. С. 25, 27.

(обратно)

141

Библиотека Ивана Грозного. Реконструкция и библиографическое описание. Л., 1982. С. 54–55.

(обратно)

142

Цветаев Д. Протестантство и протестанты… С. 2–4.

(обратно)

143

Любименко И. Англичане в допетровской России. Указ. соч. С. 76.

(обратно)

144

Платонов С. Ф. Москва и Запад… С. 32–34.

(обратно)

145

Костомаров Н. И. Герои Смутного времени. Берлин, 1922. С. 37–38.

(обратно)

146

Там же. С. 6, 10–11.

(обратно)

147

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1. М., 1894. С. 94.

(обратно)

148

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. Т. 7. М., 1989. С. 243.

(обратно)

149

Сборник императорского русского исторического общества (далее — СИРИО). Т. 38. СПб., 1883. С. 153.

(обратно)

150

Там же. С. 163–167.

(обратно)

151

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 35.

(обратно)

152

Там же. С. 152.

(обратно)

153

Там же. С. 185.

(обратно)

154

Там же. С. 170, 174; Соловьев С. М. Указ. соч. С. 244.

(обратно)

155

Горсей Дж. Записки о России. XVI — начало XVII в. М., 1990. С. 103.

(обратно)

156

Там же. С. 104–105.

(обратно)

157

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 245.

(обратно)

158

Там же.

(обратно)

159

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 27.

(обратно)

160

Помимо купцов, входивших в Московскую компанию, в Россию приезжали и т. н. «дикие» купцы, не имевшие жалованных грамот. Поскольку они нарушали монопольное право компании на торговлю с Россией, составляя ей серьезную конкуренцию, английское правительство всячески с ними боролось и иногда обращалось к русским властям с просьбой запретить «диким» купцам торговать в стране.

(обратно)

161

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 245.

(обратно)

162

СИРИО. Указ. соч. С. 195–196.

(обратно)

163

Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. С. 96.

(обратно)

164

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 247–249.

(обратно)

165

Горсей Дж. Указ. соч. С. 108.

(обратно)

166

Цит. по: Соловьев С. М. С. 250.

(обратно)

167

Соловьев С. М. С. 250; Бантыш-Каменский Н. Н. С. 98.

(обратно)

168

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 366–367.

(обратно)

169

Там же. С. 404.

(обратно)

170

СИРИО. Т. 38. С. 250.

(обратно)

171

Горсей Дж. С. 112–113.

(обратно)

172

Там же. С. 109, 111.

(обратно)

173

Там же. С. 129.

(обратно)

174

Там же. С. 130.

(обратно)

175

Старина и новизна. Исторический сборник. Кн. 14. М., 1911. С. 216–217.

(обратно)

176

Там же. С. 109.

(обратно)

177

Там же. С. 133.

(обратно)

178

СИРИО. С. 260.

(обратно)

179

Там же. С. 281.

(обратно)

180

Simmons E. J. Op. cit. Р. 30.

(обратно)

181

Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 8. М., 1989. С. 359.

(обратно)

182

СИРИО. Указ. соч. С. 408.

(обратно)

183

Там же. С. 369–370.

(обратно)

184

Там же. С. 390–391.

(обратно)

185

Старина и новизна. Указ. соч. С. 294.

(обратно)

186

Джорж У. Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России… // Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVII веков). М., 1991. С. 164.

(обратно)

187

Там же. С. 165–166.

(обратно)

188

Арел М. С., Богатырев С. Н. Англичане в Москве времен Бориса Годунова (по документам посольства Т. Смита. 1604–1605 годов) // Археографический ежегодник за 1997 год. М., 1997. С. 443–444.

(обратно)

189

Костомаров Н. И. Герои Смутного времени. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

190

Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 8. С. 369.

(обратно)

191

Арсеньев А. В. История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове. СПб., 1887. С. 6.

(обратно)

192

Цветаев Д. Из истории брачных дел в царской семье московского периода. М., 1884; Allen W. Е. The Georgian Marriage Projects of Boris Godunov // Oxford Slavonic Papers. 1965, № 12; Willan T. S. The Early History of Russian Company. Manchester, 1968; Evans N. E. The Anglo-Russian Royal Marriage Negotiations of 1600–1603 // Slavonic and East European Review. Lnd., 1983 № 61.

(обратно)

193

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С.440.

(обратно)

194

Горсей Дж. Указ. соч. С. 134.

(обратно)

195

Цит. по: Цветаев Д. Протестантство и протестанты… С. 448.

(обратно)

196

Там же. С. 450–451.

(обратно)

197

Джорж У. Указ. соч. С. 167.

(обратно)

198

Старина и новизна. С. 340.

(обратно)

199

Там же. С. 322–323.

(обратно)

200

Там же. С. 326.

(обратно)

201

Там же. С. 337.

(обратно)

202

СИРИО. С. 424.

(обратно)

203

Старина и новизна. С. 332–333.

(обратно)

204

Александренко В. Участие английского Тайного Совета в дипломатических сношениях Англии с Россией. 1556–1649 // Журнал министерства народного просвещения. СПб., 1889, декабрь. С. 274; Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Л., 1925. С. 39.

(обратно)

205

Simmons Е. J. Op.cit. Р. 34.

(обратно)

206

Арсеньев А. В. История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове. Указ. соч. С. 3–4.

(обратно)

207

Морозова Л. Е. Иностранцы об изменениях в образе жизни русских людей (конец XV–XVI века) // Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия. М., 2000. С. 38–39.

(обратно)

208

Загородняя И. А. Московский посольский церемониал: английские дипломаты при царском дворе в XVII веке// Россия-Британия: К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003. С. 25.

(обратно)

209

Любименко И. Англичане в допетровской России. Указ. соч. С. 88.

(обратно)

210

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 44.

(обратно)

211

Мартенс Ф. Россия и Англия в продолжение XVI и XVII веков // Русская мысль. М., 1891. Кн. 1. С. 39.

(обратно)

212

Любименко И. И. Планы английской интервенции в России в начале XVII столетия // Советская наука. М., 1941, № 2. С. 13.

(обратно)

213

Накашидзе Н. Т. Русско-английские отношения во второй половине XVI в. Тбилиси, 1955. С.154.

(обратно)

214

Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в Московское государство. Из истории русского права XVI и XVII веков. СПб., 1909. С. 58.

(обратно)

215

Виргинский В. С. Проекты превращения Северо-восточной России в английскую колонию в XVII веке // Исторический журнал. М., 1940, № 11. С. 90.

(обратно)

216

Любименко И. И. История торговых сношений с Англией. Вып. 1. XVI век. Юрьев, 1912. С. 56; Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 150–151.

(обратно)

217

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 257–258.

(обратно)

218

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 287.

(обратно)

219

Горсей Дж. Записки о России. XVI — начало XVII в. М., 1990. С. 49.

(обратно)

220

Там же. С. 50.

(обратно)

221

Цит. по: Соловьев С. М. Соч. В 18 книгах. Кн. IV. История России с древнейших времен. Т. 7–8. М., 1989. С. 177–178.

(обратно)

222

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 578.

(обратно)

223

Севастьянова А. А. Вступительная статья, перевод и комментарии к книге: Горсей Дж. Записки о России. Указ. соч. С. 178.

(обратно)

224

Горсей Дж. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

225

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым. Указ. соч. С. 384–386.

(обратно)

226

Любименко И. И. Англия и Россия в XVII в. // Английская буржуазная революция XVII века. Т. II. М., 1954. С. 91; Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Л., 1925. С. 60–61.

(обратно)

227

Соколов А. Б. Навстречу друг другу. Россия и Англия в XVI–XVIII вв. Ярославль, 1992. С. 75.

(обратно)

228

Грамота Димитрия, данная Т. Смиту // Старина и новизна. Исторический сборник. Кн. 14. М., 1911. С. 229–230.

(обратно)

229

Мейендорф А. Англичане XVII и XVIII столетий о русских и о России // Сборник статей, посвященных П. Б. Струве. Прага, 1925. С. 300.

(обратно)

230

Соколов А. Б. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

231

Dunning Ch. A Letter to James I Concerning the English Plan for Military Intervention in Russia // The Slavonic and East European Review. Lnd., 1989. Vol. 67, № 1. P. 95.

(обратно)

232

Любименко И. И. Планы английской интервенции в России в начале XVII столетия. Указ, соч.; она же. Английский проект 1612 года о подчинении русского Севера протекторату Иакова I. Б. м., б. г.

(обратно)

233

Виргинский В. С. Указ. соч.

(обратно)

234

Dunning Ch. Op. cit. P. 94.

(обратно)

235

Дмитриева О. В. «Окно в Европу»: первый опыт. Англо-русские отношения во второй половине XVI–XVII веков // Россия — Британия. К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003. С. 14–15.

(обратно)

236

Цит. по: Любименко И. И. Планы английской интервенции в России… Указ, соч. С. 12.

(обратно)

237

Там же. С. 17.

(обратно)

238

Там же. С. 13.

(обратно)

239

Dunning Ch. Op. cit. P. 95.

(обратно)

240

Ibidem.

(обратно)

241

Любименко И. И. Английский проект 1612 года о подчинении Русского Севера протекторату короля Иакова I. Указ. соч. С. 5.

(обратно)

242

Цит. по: Любименко И. И. Планы английской интервенции в России… Указ, соч. С. 18.

(обратно)

243

Там же.

(обратно)

244

Там же. С. 19–20.

(обратно)

245

Dunning Ch. Op. cit. P. 95.

(обратно)

246

Цит. по: Любименко И. И. Планы английской интервенции в России… Указ, соч. С. 20.

(обратно)

247

Dunning Ch. Op. cit. P. 94–95.

(обратно)

248

Любименко И. И. Планы английской интервенции в России… Указ. соч. С. 21.

(обратно)

249

Dunning Ch. Op. cit. P. 106.

(обратно)

250

Ibid. P. 107.

(обратно)

251

Ibidem.

(обратно)

252

Ibidem.

(обратно)

253

Ibid. Р. 96.

(обратно)

254

Любименко И. И. Англия и Россия в XVII в. Указ. соч. С. 94.

(обратно)

255

Там же.

(обратно)

256

Цветаев Д. Из истории брачных дел в царской семье Московского периода. М., 1884. С. 49.

(обратно)

257

Ключевский В. О. Соч. в 9 томах. Курс русской истории. Т. III. М., 1988. С. 241.

(обратно)

258

Там же. С. 244.

(обратно)

259

Соловьев С. М. Соч. Кн. V. История России с древнейших времен. Т. 9–10. М., 1990. С. 132.

(обратно)

260

Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. М., 1846. С. 31.

(обратно)

261

Цит. по: Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 458.

(обратно)

262

Там же. С. 461–462, 470–471.

(обратно)

263

Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 9–10. С. 218.

(href=#r263>обратно)

264

Там же. С. 222.

(обратно)

265

Там же. С. 226, 228, 230.

(обратно)

266

Там же. С. 234.

(обратно)

267

Цит. по: Цветаев Д. Протестантство и протестанты… С. 508, 510.

(обратно)

268

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 284.

(обратно)

269

Демкин А. В. Западноевропейское купечество в России в XVII в. М., 1994. Вып. 1. С. 44–45.

(обратно)

270

Там же. С. 26–27.

(обратно)

271

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 286.

(обратно)

272

Демкин А. В. Указ. соч. С. 38.

(обратно)

273

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 287.

(обратно)

274

Там же.

(обратно)

275

Там же. С. 288.

(обратно)

276

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1.М., 1894. С. 111.

(обратно)

277

Там же. С. 107–108; Соловьев С. М. Указ. соч. С. 290.

(обратно)

278

Сборник императорского русского исторического общества (далее — СИРИО). Т. 38. СПб., 1883. С. 167.

(обратно)

279

Демкин А. В. Указ. соч. С. 72, 97.

(обратно)

280

Соколов А. Б. Навстречу друг другу. Россия и Англия в XVI–XVIII вв. Ярославль, 1992. С. 97.

(обратно)

281

Мулюкин А. С. Очерки по истории юридического положения иностранных купцов в Московском государстве. Одесса, 1912. С. 26, 31, 33, 36, 45–47.

(обратно)

282

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 216–217.

(обратно)

283

Соловьев С. М. С. 290.

(обратно)

284

Цит. по: Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. III. Указ. соч. С. 249.

(обратно)

285

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 292.

(обратно)

286

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. III. С. 250.

(обратно)

287

Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. С. 108–109.

(обратно)

288

Ключевский В. О. Курс русской истории. Указ. соч. С. 248.

(обратно)

289

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 292–293.

(обратно)

290

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. III. С. 254.

(обратно)

291

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 316.

(обратно)

292

Там же. С. 316–317.

(обратно)

293

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 306.

(обратно)

294

Там же. С. 318–320, 322.

(обратно)

295

См. о нем: Дмитриева О. Путешествие Джона Традесканта, королевского садовника, за «Розой Московитов» // Мир истории. М., 2001, № 5.

(обратно)

296

Цит. по: Радовский М. И. Из истории англо-русских научных связей. М., 1961. С. 30–31.

(обратно)

297

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. II. М., 1988. С. 302.

(обратно)

298

Соловьев С. М. Соч. Т. 12. М., 1991. С. 593.

(обратно)

299

Ключевский В. О. Указ. соч. С. Т. II. 302.

(обратно)

300

Соловьев С. М. Соч. Т. 13. М., 1991. С. 131.

(обратно)

301

Коллинс С. Указ. соч. С. 13, 34, 37.

(обратно)

302

Цит. по: Рогинский 3. И. Поездка гонца Герасима Семеновича Дохтурова в Англию в 1645–1646 гг. Ярославль, 1959. С. 4–5.

(обратно)

303

Статейный список гонца Герасима Дохтурова, посланного в 1645 г. в Англию с сообщением о воцарении Алексея Михайловича // Рогинский 3. И. Указ. соч. С. 21.

(обратно)

304

Там же. С. 24.

(обратно)

305

Там же. С. 25.

(обратно)

306

Цит. по: Рогинский 3. И. Указ. соч. С. 9.

(обратно)

307

Статейный список… Указ. соч. С. 44.

(обратно)

308

Роспись городу Лундану и всей аглинской земли… // В кн.: Рогинский 3. И. Лондон 1645–1646 годов. Новые источники о поездке Г. С. Дохтурова в Англию. Ярославль, 1960. С. 10–14.

(обратно)

309

Там же. С. 10, 12.

(обратно)

310

Там же. С. 13–14.

(обратно)

311

Там же. С. 13.

(обратно)

312

Там же. С. 12–13.

(обратно)

313

Там же. С. 11–12.

(обратно)

314

Там же. С. 14–15.

(обратно)

315

Цит. по: Соловьев С. М. Соч. Т. 10. М., 1990. С. 456, 459.

(обратно)

316

Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. С. 113.

(обратно)

317

Копия грамоты, посланной английским парламентом царю Алексею Михайловичу // В кн.: Рогинский 3. И. Поездка гонца… Указ. соч. С. 63.

(обратно)

318

Любименко И. И. Англия и Россия в XVII в. // Английская буржуазная революция XVII века. Т. II. М.,1954. С. 102.

(обратно)

319

Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 10. С. 590.

(обратно)

320

Любименко И. И. Указ. соч. С. 103.

(обратно)

321

Указ государя царя Алексея Михайловича английским купцам… // Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 3. М., 1822. С. 455–456.

(обратно)

322

Цит. по: Мейендорф А. Англичане XVII и XVIII столетий о русских и о России // Сб. статей, посвященных П. Б. Струве. Прага, 1925. С. 300–301.

(обратно)

323

Международные связи России в XVII–XVIII вв. М., 1966. С. 93.

(обратно)

324

Архангельский С. И. Дипломатические агенты Кромвеля в переговорах с Москвой // Исторические записки АН СССР. М., 1939, № 5. С. 127. 

(обратно)

325

Цит. по: Рогинский 3. И. Из истории англо-русских отношений в период протектората Кромвеля // Новая и новейшая история. М., 1958, № 5. С. 72.

(обратно)

326

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 12. М., 1991. С. 511–512.

(обратно)

327

Там же. С. 512.

(обратно)

328

Толстой Ю. В. Лондонский королевский архив. Списки с царских грамот. М., 1862. С. 4.

(обратно)

329

Загородняя И. А. Московский посольский церемониал: английские дипломаты при царском дворе в XVII веке // Россия — Британия. К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003. С. 29.

(обратно)

330

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 12. С. 512–513.

(обратно)

331

Гордон П. Дневник. 1659–1667. М., 2002. С. 139–140.

(обратно)

332

Цит. по: Загородняя И. А. Указ. соч. С. 29.

(обратно)

333

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 12. С. 515.

(обратно)

334

Там же. С. 516.

(обратно)

335

Гордон П. Указ. соч. С. 146.

(обратно)

336

Цит. по: Соловьев С. М. Т. 12. С. 517.

(обратно)

337

Гордон П. Указ. соч. С. 160.

(обратно)

338

Федосов Д. Г. Клинок, перо и «бунташное» время // В книге: Гордон П. Указ. соч. С. 252.

(обратно)

339

Грамота царя Алексея Михайловича к королю Великобритании… // Гордон П. Указ. соч. Приложения. С. 218–220.

(обратно)

340

Федосов Д. Г. Указ. соч. С. 254.

(обратно)

341

Копия королевского письма к Императору Российскому // Гордон П. Указ, соч. Приложения. С. 192–196.

(обратно)

342

Цит. по: Соловьев С. М. Т. 12. С. 518.

(обратно)

343

Любименко И. И. Указ. соч. С. 117.

(обратно)

344

Гордон П. Указ. соч. С. 214.

(обратно)

345

Коллинс С. Указ. соч. С. 38–39.

(обратно)

346

Толстой Ю. В. Лондонский королевский архив. Списки с царских грамот. Указ. соч. С. 8–13.

(обратно)

347

Там же. С. 14–15.

(обратно)

348

Федосов Д. Г. Указ. соч. С. 247.

(обратно)

349

Ключевский В. О. Указ. соч. Т. III. С. 251.

(обратно)

350

Там же. С. 260.

(обратно)

351

Подробнее о первом русском театре см. Главу VIII.

(обратно)

352

Ключевский В. О. Т. III. С. 264.

(обратно)

353

Там же. С. 254.

(обратно)

354

Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 13. М., 1991. С. 167.

(обратно)

355

Ключевский В. О. Т. III. С. 309.

(обратно)

356

Там же. С. 317–318.

(обратно)

357

Коллинс С. С. 33–34.

(обратно)

358

Ключевский В. О. Т. III. С. 319.

(обратно)

359

Цит. по: Соловьев С. М, Т. 12. С. 518–519.

(обратно)

360

Коллинс С. С. 39.

(обратно)

361

Там же. С. 34.

(обратно)

362

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 322.

(обратно)

363

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 42.

(обратно)

364

Федосов Д. Г. Указ. соч. С. 244–245.

(обратно)

365

Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 13. С. 154–155.

(обратно)

366

Ключевский В. О. Указ. соч. Т. III. С. 339–340.

(обратно)

367

Там же. С. 340.

(обратно)

368

Там же. С. 342.

(обратно)

369

Любименко И. Труд иноземцев в Московском государстве // Архив истории труда в России. Пг., 1923. Кн. 6–7. С. 53–54.

(обратно)

370

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 36.

(обратно)

371

Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Л., 1925. С. 57–58.

(обратно)

372

Герман Ф. Л. Врачебный быт допетровской Руси (Материалы для истории медицины в России). Вып. 1. Харьков, 1891. С. 11.

(обратно)

373

Там же. С. 45.

(обратно)

374

Загоскин Н. П. Врачи и врачебное дело в старинной России. Казань, 1891.

(обратно)

375

Сборник императорского русского исторического общества, (далее — СИРИО). Т. 38. СПб., 1883. С. 433–435.

(обратно)

376

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. Т. 8. М., 1989. С.374.

(обратно)

377

Радовский М. И. Из истории англо-русских научных связей. М., 1961. С. 26.

(обратно)

378

Загоскин Н. П. Указ. соч. С. 27.

(обратно)

379

Там же. С. 28.

(обратно)

380

Герман Ф. Л. Как лечились московские цари. Киев-Харьков, 1895. С. 81.

(обратно)

381

Загоскин Н. П. Указ. соч. С. 48–49.

(обратно)

382

Герман Ф. Л. Как лечились московские цари. Указ. соч. С. 84, 98–100, 109.

(обратно)

383

Загоскин Н. П. Указ. соч. С. 53.

(обратно)

384

Любименко И. Труд иноземцев в Московском государстве. Указ. соч. С. 59.

(обратно)

385

Герман Ф. Л. Врачебный быт… Указ. соч. С. 109.

(обратно)

386

Радовский М. И. Указ. соч. С. 27; Любименко И. Указ. соч. С. 3.

(обратно)

387

Герман Ф. Л. Врачебный быт… С. 112–113.

(обратно)

388

Загоскин Н. П. С. 65.

(обратно)

389

Платонов С. Ф. Указ. соч. С. 133.

(обратно)

390

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 22.

(обратно)

391

Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в Московское государство. Из истории русского права XVI и XVII веков. СПб., 1909. С. 114.

(обратно)

392

Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 3. М., 1822. С. 306–307.

(обратно)

393

Любименко И. И. Англия и Россия в XVII веке // Английская буржуазная революция XVII века. Т. II. М., 1954. С. 100; Зезюлинский Н. Иноземцы в русской армии при царях Михаиле Федоровиче, Алексее Михайловиче и Петре I Алексеевиче // Журнал русского военно-исторического общества. СПб., 1913, № 2–3. С. 75–77.

(обратно)

394

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Ч. 1. М., 1894. С. 115–116.

(обратно)

395

Подробнее о жизни и деятельности П. Гордона в допетровской России см.: Федосов Д. Г. Клинок, перо и «бунташное время» // Гордон П. Дневник. 1659–1667. М., 2002. С. 229–256.

(обратно)

396

Гордон П. Дневник. Указ. соч. С. 94, 100.

(обратно)

397

Там же. С. 123.

(обратно)

398

Цит. по: Тихомирова С. Р. Западноевропейские специалисты и зарождение правовых основ горного дела в России в XV–XVII веках (период рудознатцев) // Западноевропейские специалисты в России XV–XVII веков. Тезисы докладов. М., 2002. С. 66.

(обратно)

399

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. III. М., 1988. С. 249.

(обратно)

400

Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 3. М., 1822. С. 297–298.

(обратно)

401

Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. С. 107, 111.

(обратно)

402

Мулюкин А. С. Приезд иностранцев… С. 97, 99.

(обратно)

403

Любименко И. И. Труд иноземцев… С. 67.

(обратно)

404

Собрание государственных грамот… С. 351–352, 409.

(обратно)

405

Архангельский С. И. Дипломатические агенты Кромвеля в переговорах с Москвой // Исторические записки АН СССР. М., 1939, № 5. С. 131.

(обратно)

406

Мулюкин А. С. Приезд иностранцев… С. 103, 105.

(обратно)

407

Собрание государственных грамот… С. 410.

(обратно)

408

Беляков А. В. Служащие западноевропейского происхождения в Посольском приказе второй трети XVII века // Западноевропейские специалисты в России… Указ. соч. С. 6.

(обратно)

409

Там же. С. 7.

(обратно)

410

См.: Любименко И. И. Англичане в допетровской России // Русская мысль. М., Пг., 1915. Кн. III. С. 92.

(обратно)

411

Собрание государственных грамот… С. 317.

(обратно)

412

Цит. по: Мулюкин А. С. Приезд иностранцев… С. 69.

(обратно)

413

Подробнее см.: Радовский М. И. Из истории англо-русских научных связей. М., 1961. С. 31–31; Дмитриева О. Путешествие Джона Традесканта королевского садовника за «Розой Московитов» // Мир истории. М., 2001, № 5.

(обратно)

414

Морозова Л. Е. Иностранцы об изменении в образе жизни русских людей (конец XV–XVI век) // Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия. М., 2000. С. 34.

(обратно)

415

Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

416

Дмитриева О. В. «Окно в Европу»: первый опыт. Англо-русские отношения во второй половине XVI–XVII веков // Россия — Британия. К 450-летию установления дипломатических отношений. М., 2003. С. 13.

(обратно)

417

Гордон П. Указ. соч. С. 105, 122, 107–108.

(обратно)

418

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 89.

(обратно)

419

Беляков А. В. Указ. соч. С. 6–7.

(обратно)

420

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России. Указ. соч. С. 101; Гордон П. Указ. соч. С. 122.

(обратно)

421

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. Указ. соч. С. 89.

(обратно)

422

Мулюкин А. С. Приезд иностранцев… С. 166, 168.

(обратно)

423

Демкин А. В. Западноевропейское купечество в России в XVII в. М., 1994. Вып. 1. С. 109–111.

(обратно)

424

Мулюкин А. С. Очерки по истории юридического положения иностранных купцов в Московском государстве. Одесса, 1912. С. 203, 267; он же. Приезд иностранцев… С. 157–158; Бантыш-Каменский И. Н. Указ. соч. С. 113.

(обратно)

425

Платонов С. Ф. Указ. соч. С. 125.

(обратно)

426

Дмитриева О. В. «Окно в Европу»… Указ. соч. С. 13.

(обратно)

427

Платонов С. Ф. Указ. соч. С. 99–100; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 10. М., 1990. С. 467.

(обратно)

428

Демкин А. В. Указ. соч. С. 117–119.

(обратно)

429

Гордон П. Указ. соч. С. 107–108.

(обратно)

430

Там же. С. 109–110.

(обратно)

431

Там же. С. 109.

(обратно)

432

Там же. С. 164.

(обратно)

433

Там же. С. 116, 119, 122.

(обратно)

434

Там же. С. 128.

(обратно)

435

Дмитриева О. В. «Окно в Европу»… С. 13.

(обратно)

436

Зезюлинский Н. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

437

СИРИО. Указ. соч. С. 426.

(обратно)

438

Гордон П. С. 157, 122.

(обратно)

439

Там же. С. 123.

(обратно)

440

Там же. С. 121.

(обратно)

441

Зезюлинский Н. Указ. соч. С. 118–119.

(обратно)

442

Гордон П. Указ. соч. Приложение. С. 209–217.

(обратно)

443

Там же. С. 217.

(обратно)

444

Архангельский С. И. Указ. соч. С. 126.

(обратно)

445

Загоскин И. П. Указ. соч. С. 27, 28.

(обратно)

446

Гордон П. Указ. соч. С. 208.

(обратно)

447

Ерофеев Н. А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1855. М., 1982.

(обратно)

448

Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия. М., 2000. С. 3–4.

(обратно)

449

Lippman W. Public Opinion. N.Y., 1950. P. 23.

(обратно)

450

Кросс Э. Британский взгляд на Россию: происхождение, живучесть и изменение национальных стереотипов мышления в период с XVI в. до Крымской войны // От Елизаветы I до Елизаветы II: проблемы британской истории в новое и новейшее время. Ярославль, 2008. С. 21.

(обратно)

451

Там же. С. 23.

(обратно)

452

Лимонов Ю. Россия в западноевропейских сочинениях XV–XVII вв. // Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 3, 7.

(обратно)

453

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 5.

(обратно)

454

Ермасов Е. В. Образ «русского варварства» в сочинениях немецких публицистов XVI — первой половины XVIII в. // Европейское Просвещение и цивилизация России. М., 2004. С. 27.

(обратно)

455

Лимонов Ю. Указ. соч. С. 8.

(обратно)

456

Боборыкин П. Английское влияние в России // Северный вестник. СПб., 1895, № 10. С. 179.

(обратно)

457

Мейендорф А. Англичане XVII и XVIII столетий о русских и о России // Сборник статей, посвященных П. Б. Струве. Прага, 1925. С. 307.

(обратно)

458

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991; Середонин С. М. Известия англичан о России XVI в. (Ченслер, Дженкинсон, Рандольф, Боус). М., 1884; он же. Сочинения Джильса Флетчера как исторический источник. СПб., 1891; Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973; он же Русская историческая мысль и Западная Европа XVII — первая четверть XVIII века. М., 1976; Карацуба И. В. Некоторые источниковедческие аспекты изучения записок и оценок российской действительности // История СССР. М., 1985,№ 4; Медушевский А. Н. Вступительная статья и комментарии к книге В. О. Ключевского. Сказания иностранцев о Московском государстве. Указ. соч.

(обратно)

459

Голицын Н. В. Предисловие // Флетчер Дж. О государстве Русском. М., 2002. С. 5.

(обратно)

460

Флетчер Дж. Указ. соч. С. 17, 18.

(обратно)

461

Там же. С. 18–19.

(обратно)

462

Там же. С. 22–23.

(обратно)

463

Там же. С. 24–25.

(обратно)

464

Цит. по: Архангельский С. И. Дипломатические агенты Кромвеля в переговорах с Москвой // Исторические записки АН СССР. М., 1939, № 5. С. 127–128.

(обратно)

465

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С. 21–22.

(обратно)

466

Флетчер Дж. Указ. соч. С. 26–27.

(обратно)

467

Турбервилль Дж. Стихотворные послания-памфлеты из России XVI века // В кн.: Флетчер Дж. Указ. соч. Приложение II. С. 252–253.

(обратно)

468

Адамс К. Английское путешествие к московитам // Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVII веков). М., 1991. С. 38.

(обратно)

469

Дженкинсон А. Путешествие из Лондона в Москву // Иностранцы о древней Москве. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

470

Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Иностранцы о древней Москве. С. 331.

(обратно)

471

Дженкинсон А. Указ. соч. С. 42–43.

(обратно)

472

Гордон П. Дневник. 1659–1667. М., 2002. С. 102.

(обратно)

473

Дженкинсон А. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

474

Коллинс С. Указ. соч. С. 330.

(обратно)

475

Адамс К. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

476

Турбервилль Дж. Указ. соч. С. 253–254.

(обратно)

477

Флетчер Дж. С. 29–32.

(обратно)

478

Дженкинсон А. С. 45.

(обратно)

479

Турбервилль Дж. С. 257–258.

(обратно)

480

Флетчер Дж. С. 13, 40.

(обратно)

481

Там же. С. 41–42.

(обратно)

482

Там же. С. 42.

(обратно)

483

Там же. С. 47.

(обратно)

484

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. М., 1983. С. 179.

(обратно)

485

Манягин В. Правда Грозного царя. М., 2007. С. 32–34.

(обратно)

486

Флетчер Дж. С. 49, 61.

(обратно)

487

Горсей Дж. Записки о России XVI — начале XVII в. М., 1990. С. 133.

(обратно)

488

Там же. С. 132, 102.

(обратно)

489

Там же. С. 91.

(обратно)

490

Там же.

(обратно)

491

Там же. С. 92–93.

(обратно)

492

Флетчер Дж. С. 43.

(обратно)

493

Там же. С. 43–45.

(обратно)

494

Там же. С. 82–83.

(обратно)

495

Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. М., 1846.С. 12–13, 22.

(обратно)

496

Там же. С. 4.

(обратно)

497

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

498

Коллинс С. С. 22; Флетчер Дж. С. 81–82.

(обратно)

499

Ченслер Р. Книга о великом и могущественном царе России и князе Московском… // Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. М., 1938. С. 62.

(обратно)

500

Там же. С. 63.

(обратно)

501

Флетчер Дж. С. 82.

(обратно)

502

См.: Хрестоматия по всеобщей истории государства и права. М., 2002. С. 325–388.

(обратно)

503

Там же. С. 389.

(обратно)

504

Ченслер Р. С. 64.

(обратно)

505

Турбервилль Дж. С. 260.

(обратно)

506

Цит. по: Архангельский С. И. Указ. соч. С. 127.

(обратно)

507

Коллинс С. С. 1, 2, 4, 9, 30.

(обратно)

508

Флетчер Дж. С. 41.

(обратно)

509

Там же. С. 123.

(обратно)

510

Адамс К. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

511

Флетчер Дж. С. 127.

(обратно)

512

Коллинс С. С. 9.

(обратно)

513

Ченслер Р. С. 60–62.

(обратно)

514

Флетчер Дж. С. 85, 87.

(обратно)

515

Там же. С. 89–91.

(обратно)

516

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Указ. соч. С. 154.

(обратно)

517

Флетчер Дж. С. 90–91.

(обратно)

518

Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым // Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб., 1875. С. 214–215.

(обратно)

519

Медушевский А. Н. Введение к книге: Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 8, 12–14.

(обратно)

520

Ченслер Р. Указ. соч. С. 64.

(обратно)

521

Коллинс С. С. 5.

(обратно)

522

Флетчер Дж. С. 73–75.

(обратно)

523

См.: Архангельский С. И. Указ. соч. С. 127–128.

(обратно)

524

Дженкинсон А. С. 46.

(обратно)

525

Турбервилль Дж. С. 260–261.

(обратно)

526

Флетчер Дж. С. 146.

(обратно)

527

Коллинс С. С. 11–12.

(обратно)

528

Костомаров Н. И. Очерки домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М., 1992. С. 203.

(обратно)

529

Коллинс С. С. 3–4.

(обратно)

530

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 202.

(обратно)

531

Турбервилль Дж. С. 255, 260.

(обратно)

532

Флетчер Дж. С. 158–159.

(обратно)

533

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 177.

(обратно)

534

Коллинс С. С. 21–22.

(обратно)

535

Цит. по: Архангельский С. И. Указ. соч. С. 127.

(обратно)

536

Адамс К. С. 42.

(обратно)

537

Дженкинсон А. С. 46–47.

(обратно)

538

Коллинс С. С. 20.

(обратно)

539

Турбервилль Дж. С. 255–256.

(обратно)

540

Флетчер Дж. С. 159–161.

(обратно)

541

Там же. С. 161–162.

(обратно)

542

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. С. 159–160.

(обратно)

543

См.: Архангельский С. И. С. 127–128.

(обратно)

544

Адамс К. С. 42.

(обратно)

545

Турбервилль Дж. С. 254.

(обратно)

546

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 154.

(обратно)

547

Турбервилль Дж. С. 253.

(обратно)

548

Колычева Е. И., Пронштейн А. П. Русская материальная культура XVI в. / Вопросы истории. М., 1979, № 7. С. 125.

(обратно)

549

Флетчер Дж. С. 158.

(обратно)

550

Ченслер Р. С. 65–66.

(обратно)

551

Турбервилль Дж. С. 259.

(обратно)

552

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 187–189.

(обратно)

553

Коллинс С. С. 7–8.

(обратно)

554

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 189.

(обратно)

555

Дженкинсон А. С. 46.

(обратно)

556

Флетчер Дж. С. 71.

(обратно)

557

Гордон П. С. 108.

(обратно)

558

Турбервилль Дж. С. 259–260.

(обратно)

559

Костомаров Н. И. С. 204–205.

(обратно)

560

Коллинс С. С. 33.

(обратно)

561

Флетчер Дж. С. 143–145.

(обратно)

562

Коллинс С. С. 12.

(обратно)

563

Флетчер Дж. С. 147–149.

(обратно)

564

Там же. С. 149–150.

(обратно)

565

Турбервилль Дж. С. 252–253.

(обратно)

566

Флетчер Дж. С. 150.

(обратно)

567

Там же. С. 150–151.

(обратно)

568

Турбервилль Дж. С. 256–258.

(обратно)

569

Флетчер Дж. С. 154–155.

(обратно)

570

Коллинс С. С. 17; Гордон П. С. 109.

(обратно)

571

Коллинс С. С. 17, 10.

(обратно)

572

Ченслер Р. С. 64; Дженкинсон А. С. 76.

(обратно)

573

Турбервилль Дж. С. 258.

(обратно)

574

Флетчер Дж. С. 75–76.

(обратно)

575

Горсей Дж. Указ. соч. С. 90.

(обратно)

576

Коллинс С. С. 1, 30, 28, 38.

(обратно)

577

Там же. С. 10–11.

(обратно)

578

Гордон П. С. 106.

(обратно)

579

Там же. С. 106–107.

(обратно)

580

Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991. С. 8.

(обратно)

581

Ермасов Е. В. Указ. соч. С. 17–18, 27.

(обратно)

582

Синицына Н. В. Русская культура // История Европы. Т. 3. М., 1993. С. 555.

(обратно)

583

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С.153.

(обратно)

584

Simmons Е. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge, 1935. P. 4.

(обратно)

585

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

586

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 8. М., 1989. С. 374, 418.

(обратно)

587

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. С. 153–155.

(обратно)

588

Смирнов С. История Славяно-греко-латинской академии. М., 1855.

(обратно)

589

История культуры России. М., 1993. С. 87.

(обратно)

590

История Европы. Т. IV. М., 1994. С. 230.

(обратно)

591

Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. М., 1984. С. 166.

(обратно)

592

Cressy D. Literacy and the Social Order. Reading and Writing in Tudor and Stuart England. Cambridge, 1980.

(обратно)

593

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. III. М., 1989. С. 182.

(обратно)

594

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. М.,1983. С. 62–63.

(обратно)

595

Ключевский В. О. Указ. соч. С. 182–183.

(обратно)

596

Библиотека Ивана Грозного. Реконструкция и библиографическое описание. Сост. Н. Н. Зарубин. Л., 1982. С. 33–55.

(обратно)

597

Колесов В. В. Домострой как памятник средневековой культуры // Домострой. СПб., 1994. С. 318.

(обратно)

598

Домострой. СПб., 1994.

(обратно)

599

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. С. 176.

(обратно)

600

Белокуров С. О библиотеке московских государей в XVII столетии. М., 1898. С. 322.

(обратно)

601

Там же. С. 313–314.

(обратно)

602

Ключевский В. О. Указ. соч. С. 338.

(обратно)

603

Цит. По: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 13. М., 1991. С. 245.

(обратно)

604

Там же. С. 246.

(обратно)

605

Там же.

(обратно)

606

Там же. С. 247.

(обратно)

607

Там же. С. 246.

(обратно)

608

Там же. С. 247.

(обратно)

609

Там же. С. 248.

(обратно)

610

Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. М., 1990. С. 10.

(обратно)

611

История культуры России. Указ. соч. С. 88–89.

(обратно)

612

Там же. С. 90–91.

(обратно)

613

Там же. С. 93–94; Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973.

(обратно)

614

Морозов П. О. Очерки из истории русской драмы XVII–XVIII столетия. СПб., 1888. С. 28.

(обратно)

615

Там же. С. 130–131.

(обратно)

616

Там же. С. 131–132.

(обратно)

617

Там же. С. 141.

(обратно)

618

Там же. С. 159.

(обратно)

619

Подробнее о живописи см.: Брюсова В. Г. Русская живопись 17 века. М., 1984.

(обратно)

620

Подробнее см.: История русского искусства в 3 томах. Т. 1. М., 1991; Тиц А. А. Русское каменное жилое зодчество XVII века. М., 1966; История культуры России. Указ. соч. С. 95–100.

(обратно)

621

Anderson М. S. Britain's Discovery of Russia. 1553–1815. Lnd., 1958. P. 87–91.

(обратно)

622

История Европы. T. IV. Указ. соч. С. 235.

(обратно)

623

Россия при Петре Великом, по рукописному известию И. Г. Фоккеродта и О. Плейера. М., 1874. С. 3–4.

(обратно)

624

Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Изд. 6-е. СПб., 1995. С. 40.

(обратно)

625

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 299.

(обратно)

626

Флетчер Дж. О государстве русском. М., 2002. С. 59.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава I. Англичане «открывают окно» в Московию

Глава II. «Английский царь» Иван Грозный и британцы

  1. Англичане и русские во второй половине XVI века: диалог и противостояние

  2. Несостоявшийся брак Ивана Грозного с английской леди

  3. «Западничество» и «англомания» русского царя

Глава III. «Ласкатель англичан» Борис Годунов

Глава IV. «Курьезный эпизод» в англо-русских отношениях: планы колонизации Русского Севера

Глава V. Британцы и первые Романовы

  1. Михаил Романов — «западник»?

  2. Отзвуки Английской революции и Реставрации в России в правление Алексея Михайловича и Федора Алексеевича Романовых

  3. Западная культура при дворе «тишайшего» царя

Глава VI. Британские специалисты на государевой службе

  1. Медики

  2. Военные

  3. Другие специалисты

  4. Быт и правовое положение британских специалистов

Глава VII. Россия и русские глазами британцев: стереотипы, мифы и реалии

  1. Россия глазами британцев

  2. Русские глазами британцев

Глава VIII. Были ли русские «варварами»? О средневековой культуре России

Заключение

Библиография

*** Примечания ***