Тропинка на аэродром
Я знаю, что она идет сзади. Не по тропинке, которая петляет меж островками желтой куриной слепоты, а вдоль ржаного поля, пронизанного синим мерцанием. Это качаются на ветру васильки. Их много во ржи, не у кромки поля, а там, дальше, где гуляют зеленые заколосившиеся волны.
Когда я оглядываюсь, она нагибается и рвет васильки. И вид у нее такой, будто она случайно забрела за цветами. Раньше васильков вдоль ржаного поля было гораздо больше. Теперь стало мало. Она их все скоро сорвет. Папа как-то сказал, что председатель должен вынести благодарность за то, что она уничтожает сорняки. Она ответила, что без васильков и поле не поле. Что угодно можно называть сорняками, только не васильки.
У нас в квартире в вазах, в стаканах, даже в пузатой бутылке из-под болгарского вина стоят васильки. Это ее любимые цветы.
Солнце светит нам в спину и скоро сядет за лесом. Оно большое, красное и совсем не жаркое. Не то что днем. Когда солнце сядет за лесом, начнут петь соловьи. Здесь много соловьев. Те соловьи, которые поют хорошо, живут в роще, а которые похуже — в зарослях ольшаника.
Папа в шутку сказал, что в роще, мол, живут «заслуженные артисты», а в ольшанике — рядовые.
Сегодня солнце очень долго не садится. Один из «заслуженных» попробовал голос и защелкал, засвистел. Не хватило у него терпения дождаться заката. Остальные пока помалкивали.
Она выпрямилась, опустила руки с синими васильками и, глядя прямо перед собой, стала слушать. Она могла слушать соловья до утра. Вот так, наклонив голову и не двигаясь.
Когда соловей умолкает, она снова продолжает путь.
Она — это моя мама. Я на нее сердит, поэтому и называю «она». Я иду на аэродром — встречать отца. Каждый раз, уезжая, он просит маму, чтобы она его не встречала. От нашего дома до аэродрома шесть километров. И потом, случается, полет затягивается. И маме приходится ждать. И у нее иногда бывает такое несчастное лицо, что однажды командир части сказал отцу, что при виде мамы он почему-то чувствует себя виноватым.
Папа очень просит маму не приходить на аэродром. Она обещает, но как только он улетает, у нее все из рук валится — и она уходит в поле за цветами... А ржаное поле как раз в той стороне, где аэродром. Мама говорит, что она даже и не замечает, как оказывается у летного поля.
Я останавливаюсь и жду ее. Она нагибается за васильками и долго не разгибается. Она думает, что мне надоест ждать и я пойду дальше. Но я стою и жду.
— Это ты, Костя, — улыбаясь, говорит она. — А я смотрю — мелькает впереди знакомая рубашка...
— Ты же обещала, мама! — говорю я.
— Ты это о чем? — удивляется она.
— Он опять рассердится...
—Ты хочешь, чтобы я рассердилась?
Я этого не хочу.
— У нас с папой мужской разговор, — говорю я. — Ты нам будешь мешать.
— Мама никогда не может мешать.
У нас действительно сегодня с отцом мужской разговор. Мы должны обсудить предстоящую рыбалку. Через два дня воскресенье. На Солнечном озере в прошлый раз мы ничего не поймали. Теперь поедем на другое. А вот на какое именно, и должны обсудить. Маме все это не по душе. Она не любит рыбалку и всегда нас отговаривает. «У тебя единственный день свободный — воскресенье, — говорит она. — И ты опять куда-то хочешь сбежать». Мы один раз уговорили ее поехать с нами на озеро, но ей там не понравилось. И в довершение всего на нее напали комары — и она вернулась домой вся искусанная.
Так что при маме заводить разговор о рыбалке не имело никакого смысла.
Вот почему я и был сердит, что она сегодня опять пошла встречать отца.
— Что это у тебя на рукаве? — спрашивает она.
— На каком рукаве?
— Какой ты все-таки неряха, Костя! — говорит мама.
Мы продолжаем путь вместе. У меня нет морального права спорить с матерью. На рукаве большое масляное пятно. У нас есть мотоцикл ИЖ. Я всегда его чищу и заправляю. Я уже умею ездить — отец научил, но на шоссе выезжать мне не разрешают. И на аэродром тоже.
И вообще мне без отца заводить мотоцикл запрещается. Вот чистить, смазывать — это пожалуйста.
— Он тебе не говорил, когда прилетит? — спрашивает мама.
— Наверное, через час, — отвечаю я.
— Он говорил, что ему не очень-то нравится эта «ласточка»...
Мой отец — летчик-испытатель. Он испытывает новые сверхзвуковые самолеты. «Ласточка» — это один из них. Мне отец ничего про «ласточку» не говорил. Про свои самолеты отец не любит со мной говорить. А вот маме сказал...
Прошлой весной папин самолет загорелся в воздухе, и он едва успел выброситься с парашютом. Об этом я знал. Тот самолет оказался ненадежным.
Мама ждала отца на аэродроме всю ночь, а потом утром выдернула из головы несколько седых волос. Моя мама молодая. Ей всего тридцать два года. А мне тринадцать. Она говорит, что с таким большим сыном ей неудобно появляться на людях. И правда, некоторые думают, что я мамин брат.
Над полем прокатился мощный раскат. Это где-то в вышине самолет перешел звуковой барьер. Немного погодя послышался обычный гул. Когда мы с отцом рыбачим на озере и над нами раздается такой взрыв, пугливая уклейка выскакивает из воды. А птицы на несколько минут замолкают. Я спрашивал отца: слышит ли он там, наверху, этот взрыв? Отец сказал, что, наоборот, когда начинается сверхзвуковая скорость, в кабине становится тихо.
До аэродрома еще километра три. Мы идем от военного городка напрямик. Слышится могучий рев, и вот над вершинами деревьев взмывает большой серебристый самолет. Кажется, что у него нет крыльев. Реактивный свечой уходит в небо и скоро исчезает из глаз. Потом, когда он наберет высоту, за самолетом потянется белый след. Все небо над аэродромом расчерчено широкими белыми шлейфами. Они расползаются вширь, а затем вообще исчезают.
— Костя... — говорит мама. — У тебя не закружится голова? Ты так долго смотришь на небо...
— Уж и смотреть нельзя?
— Ты никогда не станешь летчиком, — говорит мама. — Два летчика в семье — это слишком много...
Но здесь я непреклонен.
— Буду, мама, — отвечаю я.
— Столько на свете разных интересных профессий... Инженер, геолог, учитель...
— Я буду летчиком, мама.
— Да, конечно, мы, женщины, созданы только для того, чтобы ждать вас, мужчин... — Она взглянула вверх. — Нас каждый день разделяет небо.
— Разве мало женщин — летчиц?
— Мой милый, я самая обыкновенная женщина, которая ходит по земле... Имею я право спокойно ходить по земле и не смотреть все время на небо?
— Как называется эта бабочка? — спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другое.
— Оглянись, посмотри вокруг... Прекрасная земля, правда? Но она становится жесткой и безжалостной для тех, кто падает на нее... Так уж устроен мир. Миллионы женщин ходят по земле и не думают о том, что существует такая неприятная штука, как земное притяжение. А я все время помню о нем. О земном притяжении.
Снова в воздухе знакомый гул. Я останавливаюсь и задираю голову. Идет на посадку самолет. Я вижу, как он выпускает шасси. На серебристых крыльях красный отблеск заходящего солнца. Самолет весь вытянут, как веретено, а на носу игла. Уж не «ласточка» ли отца? Таких самолетов я раньше не видел.
Самолет скрылся за вершинами деревьев. Приземлился. Немного погодя в последний раз надсадно прогрохотал двигатель и умолк.
Мы еще с километр не дошли до аэродрома, как увидели отца. Он, широко шагая, шел навстречу. Высокая трава до пояса скрывала его. Отец в привычной кожаной куртке на «молниях», в синих брюках. Специальный высотный костюм он снимает на аэродроме. Ветер треплет светлые волосы; фуражку отец держит в руке. Я издали вижу — он улыбается. Значит, полет был удачным. Но почему отец идет этой тропинкой? Обычно он возвращается на «газике» по шоссейной дороге. Случалось, я приходил на аэродром, а отец уже был дома.
Мать хмурит черные брови, хочет казаться серьезной, но губы помимо воли складываются в улыбку.
— И как ты догадался пойти нам навстречу? — спрашивает она.
— Я вас сверху увидел... — смеется отец.
Я с восхищением смотрю на него: отец только что был там, куда ни одна птица не залетает. Не каждому человеку доводится увидеть сверху, что земля действительно круглая.
На лбу отца красная полоска — след от герметического шлема. Лицо порозовело, глаза смеются. Я люблю, когда он такой. И мама любит. Впрочем, отец гораздо чаще бывает веселый, чем сердитый.
— Что сегодня делал мой сын? — спрашивает он.
— Не так уж трудно догадаться, — говорит мать. — Взгляни на его рубашку.
— У меня все готово, — говорю я.
— Карбюратор не течет?
— Я подтянул гайки...
— Я в воскресенье задумала печь пироги, — говорит мама.
— Какие еще пироги?
Это не что иное, как посягательство на нашу рыбалку.
—- Пироги — это хорошо, — говорит отец.
— И, кроме того, в субботу вечером в клубе концерт... Приехали артисты из Ленинграда.
— Из Ленинграда? — переспрашивает отец.
— Мы же хотели... — говорю я.
Отец мне мигает: молчи!
— Я вот что предлагаю, — говорит он. — Артистов и пироги мы объединим, а в воскресенье рано утром махнем на озеро.
— То на небе, то на озере, — недовольно говорит мама. — Когда же ты дома бываешь?
— В сентябре возьмем отпуск, — с подъемом говорит отец. — И закатимся на юг...
— В сентябре? — спрашивает мама. — Ты же говорил — в августе?
— Отпадает... В августе... Понимаешь, новая машина прибыла — должен же я ее испытать?
С аэродрома поднимается самолет. Взглянув на него, отец говорит:
— Семенов пошел...
— Вот пусть Семенов и испытывает, — говорит мама. — А мы поедем в отпуск.
— Чудачка. Да кто в августе ездит на юг? Жара, духота, а вот в сентябре — красотища!
— Ты в третий раз переносишь свой отпуск... Скоро ты меня убедишь, что на юге лучше всего в январе или
в феврале. Будем на коньках кататься на Черном море.
— Черное море не замерзает, — замечаю я.
— Спасибо, я не знала...
Но отец нас не слушает. Он, нахмурив лоб, прислушивается к удаляющемуся гулу самолета.
— Нина, — говорит он. — Напомни мне, чтобы я позвонил на аэродром...
— Опять аэродром, ночные полеты, тревоги... — грустно произносит мама.
— Ты посмотри, какой сегодня закат! — говорит отец. — Никак соловей?
— Слава богу, услышал... — улыбается мама.
А закат действительно на славу. Вершины елей и сосен стали черными на желтеющем фоне неба. Не шелохнется ни одна травинка. Тихо вокруг. В роще свистят и щелкают на все лады сразу, наверное, десяток соловьев. А в ольшанике соловьи молчат. Они никогда не перебивают «заслуженных».
Мы идем вдоль ржаного поля с васильками, а над нами, на темнеющем небе, расползается белая дорога, оставленная реактивным самолетом.
1967
Оглавление
Тропинка на аэродром
