Песни, запрещенные в СССР [Максим Кравчинский] (fb2) читать онлайн

Максим Кравчинский ПЕСНИ, ЗАПРЕЩЕННЫЕ В СССР

издание второе

Серия «Имена»,

Основана в 1997 году

Автор проекта и главный редактор серии Я. И. Гройсман

Художественное оформление — В. В. Петрухин. Нижний Новгород:

ДЕКОМ. — 2008. — 264 с.

© М. Э. Кравчинский, автор, 2008

© Издательство ДЕКОМ, оформление, дизайн серии, 2008

Предисловие

Блатная песня тем и замечательна, что содержит слепок души народа (а не только физиономии вора), и в этом качестве, во множестве образцов, может претендовать на звание национальной русской песни…

А. Д. Синявский, из статьи «Отечество — блатная песня»

Вы протянули руку и взяли с полки эту книжку — пока что просто полистать.

Не зная вашего имени, не видя цвета глаз и даже не представляя род вашей деятельности, я тем не менее смело могу сказать — вам больше тридцати лет и, значит, мы с вами «земляки»: наша Родина — СССР. Раз так, то мне не придется объяснять вам, что значит термин «запрещенные песни» и как вообще такое может быть. А пойди, растолкуй это сегодняшним двадцатилетним! «Какие запреты? — удивленно полетят вверх юные брови. — Дядя, зайди в Интернет, скачай все, что хочешь, и картинку с фэйсом артиста распечатай! Какие проблемы?!»

Да, сегодня все так — нет цензуры, правда, появился «формат». Но это уже другая «песня», как говорится. Ты можешь не слышать свой любимый «формат» по радио и не лицезреть по «ящику», но, пожалуйста, покупай в магазине и балдей сколько душе угодно дома или на даче под любимого Аркашу Северного, хулиганистого Костю Беляева, эмигранта Токарева или сидельца Новикова, — никто слова не скажет.

А ведь совсем недавно — вот они, руку протянуть, каких-то двадцать лет назад — все было абсолютно иначе. Какую одежду носить, что читать, как стричься, какие фильмы смотреть, куда съездить в отпуск, какую музыку слушать — все это за советских граждан решала власть.

Эта книга — о «запрещенной музыке», причем лишь об отдельном ее срезе, чисто российском — «блатных песнях». Конечно, под запретом и недремлющим оком КГБ в СССР находились самые разные жанры: в 20–30-е — фокстрот, в 40–50-е — джаз, в 60-е — «Битлз», в 70-е — набравший оборота западный рок-н-ролл (а к тому времени и «вдруг» возникшие отечественные рокеры); в 80-е добавили головной боли еще и непонятные «панки с металлистами». Различные стили и направления, занесенные в наши «палестины» западным ветром, приходили и уходили, сменяя друг друга, зато «блатняк» оставался на российской почве перманентно.

На что хочу обратить ваше особое внимание: термин «блатной» (читай — запрещенной) песни включал в себя в советской действительности едва ли не дюжину жанров, стилистически и тематически различающихся музыкальных направлений. НИЧЕГО ОБЩЕГО С ПЕСНЕЙ ТОЛЬКО НА КРИМИНАЛЬНУЮ ТЕМАТИКУ ОН НЕ ИМЕЛ!

Это сегодня в «русском шансоне», как обозвали для благородства простонародный «блатняк», появились исполнители, разрабатывающие исключительно тюремно-криминальную тематику. У такого «шансонье» все полтора десятка композиций в альбоме могут быть посвящены различной лагерной атрибутике (чифир, баланда, срок, этап, побег, голуби над зоной, мать-старушка и т. д.).

Представить, чтобы основоположники «русского жанра» Петр Лещенко, Леонид Утесов, Александр Лобановский, Александр Розенбаум, Саша Комар или Владимир Шандриков записывали целые концерты с подобным репертуаром, невозможно (изредка такие записи встречаются лишь у Северного).

Поставьте любой диск перечисленных выше (или заявленных в этой книге) исполнителей — на весь альбом вы услышите от силы пару-тройку песен об уголовном мире. Причем песни эти, как правило, действительно «нэпманские» либо блестящие стилизации под оные. Написаны они с невероятным юмором, иронией, стебом.

Слово меткое на месте и сюжет выписан, что твоя картина в Третьяковке, и не напоминает зарифмованные современными «артистами шансона» сводки программы «Дежурная часть». Только не надо мне говорить, что «одесский цикл» Розенбаума или «хулиганские» зарисовки Новикова стали классикой из-за отсутствия альтернативы.

Поверьте, графоманов хватало и в те темные годы, а уж сколько их ломанулось в жанр на стыке 80–90-х годов — не перечесть. Слушатель (то есть народ) сам делает выбор. Всегда. Что далеко ходить? Пять лет, как нет Михаила Круга. Что, он один был в своем жанре? Нет, тысячи метят на его место, а оно все пусто, хотя и «свято»…

Я слушаю и коллекционирую эту музыку больше двадцати лет, последние пять газетными и журнальными публикациями о жанре зарабатываю на жизнь; волей не волей, в курсе всех событий и новинок. И сейчас мне хочется сказать, что направление, зовущиеся сегодня «русским шансоном», в корне отличается от «блатных песен» советской эпохи далеко не в лучшую сторону.

Современный жанр мотает из крайности в крайность от яростных выкриков: «Привет ворам, смерть мусорам!» до слезливых комсомольско-каэспэшных ватных текстов, напетых под аранжировку (типа «шансон»). Все это грустно.

Прошу извинить за резкость тона — это мое личное мнение.

Вернемся в фарватер нашего «исторического экскурса». Итак, я настаиваю, что в 30–80-е годы термин «блатной песни» включал в себя не столько криминальные композиции, сколько целый спектр разноплановых произведений, загнанных в подполье государственной идеологией. Что я имею в виду конкретно?

Началась в конце 20-х борьба с «цыганщиной» на эстраде, перестали звучать с большой сцены «Две гитары», «Очи черные», «Пара гнедых» — и моментом оказались в неофициальном репертуаре. Сочинял сам народ злободневные песенки: «Нам электричество пахать и сеять будет», например, или зарисовку об эпидемии холеры в Одессе в 1970 году… Могли прозвучать подобные вещи в то время, пусть не с эстрады в концертном зале, но хотя бы в захолустном клубе? Исключено.

Тоже, выходит, падают эти песенки в нашу «блатную» копилку.

Идем дальше, старые «одесские штучки» 20-х и более поздних годов, тюремно-криминальные пока не трогаем, но «Бублички», «У самовара я и моя Маша», «Школа бальных танцев», «Поспели вишни». Плюсуем?

Эмигрантские вещи, такие как «Журавли», «Я тоскую по родине» и далее. Нет вопросов?

Военные песни — не о Красной армии, а о Белой. Туда же?

Множество произведений на стихи Есенина, Северянина, Горбовского… Понятно.

Как быть с дворовой лирикой? Все ныне затертые до дыр Женей Осиным, Владимиром Маркиным и группой «Нэнси» старые хиты попадали когда-то под разряд «запрещенных» и исполнялись кем? Правильно, Северным, Комаром, «Слепыми», «Магаданцами». А вы говорите, «блатняк» — это про тюрьму.

И, наконец, шедевры на криминальную тематику. Да, были, но только как ОДНА ИЗ СОСТАВЛЯЮЩИХ жанра и лишь в девяностые стали считаться практически базисом «русского городского романса». На самом деле это мнение в корне неверно.

Чуть дальше мы слегка (не углубляясь в дебри былинных сказаний, странствий Ваньки Каина и прочей мифологии) коснемся истоков зарождения «жанровой песни» и вечных гонений, связанных с ней. А пока забежим слегка вперед. Как же выжил «русский жанр» в условиях невероятного прессинга 30–80-х годов XX века?

Ведь носителей этого вида искусства в буквальном смысле, говоря языком газеты «Правда», выжигали каленым железом, прижимали к ногтю, безжалостно выкорчевывали и даже «морили дустом, как клопов»!

А очень просто — жанр отыскал себе несколько укромных «уголков», фигурально, конечно, выражаясь. Первый и главный — он осел в народной памяти, а частично эмигрировал вместе с народом (подробно об этом в моей книге «Русская песня в изгнании»). Вот почему весь репертуар, особенно послевоенной волны эмиграции (как правило, детей революционных беженцев), составляли одни и те же песни. Взгляните на обложки! Везде: «Две гитары», «Гори, гори, любовь цыганки», «Выпьем мы рюмку водки» и т. д. Не знали другого.

Второй и самый важный для развития момент — жанр ушел в рестораны и продолжал все годы звучать с кабацкой сцены у себя на родине. Правда, советская власть не могла оставить эти островки «нэпа» без пригляда и создавала загадочные организации типа ОМА (Объединение музыкальных ансамблей, в каждом городе свое), призванное надзирать за репертуаром коллективов точек общепита.

О! Как шикарно, наверное, было трудиться, скажем, в МОМА (Московском объединении).

Пришел в кабак (взял с собой двух-трех друзей, не наглея), нарядился «для блезиру» в костюм и очки, папку подмышку — сидишь, инспектируешь музыкантов, а сам метрдотель тебе лично стол накрывает, икру с балыками на скатерть мечет и коньяк наливает. Именно так описывают эту коммунистическую бредовую показуху бывшие лабухи.

Я хочу привести воспоминания мэтра русской песни из Нью-Йорка, а некогда руководителя оркестров многих советских ресторанов Михаила Александровича Гулько, которыми он любезно поделился специально для этой книги.

«Я много лет проработан руководителем ресторанных оркестров по всей стране (от Сочи до Камчатки). Люди приходили к нам отдохнуть, потанцевать, послушать не надоевший до чертиков репертуар: “И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!”, а что-нибудь душевное, со смыслом. Такие песни запрещали официально, но мы, конечно, только их и играли: “Журавли”, “Мурку”, “7.40”, “Лимончики”, “Ах, Одесса!”… Козина, Лещенко, Вертинского…

В общем, ты сам все знаешь. Руководитель ансамбля каждый вечер заполнял специальный документ — рапортичку так называемую, — где писали, что якобы за вечер мы сыграли столько-то одобренных отделом культуры песен советских композиторов. Хотя никто их на самом деле и не думал исполнять.

Помню, я работал в ресторане “Хрустальный” на Кутузовском проспекте, там сейчас “Пицца-Хатт”. Однажды к нам пришел поужинать мой товарищ, музыкант Коля Бабилов. Раньше он работал у меня в коллективе ресторана “Русалка” в саду “Эрмитаж”. Очень хороший парень, с безупречной по советским меркам биографией, его кандидатуру одобрили “наверху” и он стал плавать на кораблях с партийными делегациями, обеспечивая им культурную программу. Накануне он прибыл из Сиднея. Я знал об этом и, желая сделать ему приятное, объявил: “Для нашего гостя из Австралии! Звучит эта композиция”. И запел “Гостиницу” Кукина: “Ах, гостиница моя, ты, гостиница, на кровать… — там поется, “присяду я”, а я спел: — “…Прилягу я, а ты подвинешься…”

В это время в зал пришли две тетки из отдела культуры. Пришли вдвоем, и наша официантка, представляешь, наверное, не в духе была, говорит им:

“И не стыдно вам, приличным вроде женщинам, ночью по кабакам без мужиков таскаться?” Те позеленели, но остались. Послушали, что я спел, и, желая на ком-то зло сорвать, настучали. Утром я был уволен и сослан в ресторан “Времена года” в парк имени Горького. Была зима, и там абсолютно не было народа. Атмосфера царила просто жуткая: собирались одни бандюги и глухонемые с заточками. Там был “смотрящий” по кличке Вадик Канарис, и мне подсказали: чтобы спокойно работать, надо переговорить с ним. Его любимой песней была вещь из кинофильма “Генералы песчаных карьеров”. Вот он появляется со свитой в заведении, и я объявляю со сцены: “Для Канариса! Лично! Звучит эта композиция!”

_{Михаил Гулько на сцене ресторана}

Ему понравилось очень, контакт вроде установился.

Вдруг — раз! На следующий день мне звонят из милиции: “Гражданин Гулько! Зайдите, есть разговор!” Я прихожу, сидят двое: “Вчера вы пели песню для Канариса! Кто это такой?” Я отвечаю: “Адмирал Канарис — шеф германской военной разведки, абвера”. Они переглянулись: “А у нас другая информация!”. “Не знаю, — говорю, — ребята какие-то залетные попросили так объявить песню”. В общем, отстали от меня.

В 1972 году я работал в ресторане “Огонек” на “Автозаводской”, там неподалеку жили многие известные спортсмены — Стрельцов, Воронин. Гуляли они, конечно, с размахом. На меня в то время кое-кто из МОМА косился, хотел сместить с должности руководителя коллектива. Подсылали людей с магнитофоном, чтобы записать, как я “запрещенный репертуар” лабаю. Исполнил я как-то вечером “Журавлей”: “Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный…”^[1] А на следующее утро проходили какие-то выборы. Прописан я был далеко от работы, в Серебряном Бору, и голосовать не пошел, естественно, после бессонной ночи. Все это сложили вместе, меня вызвали в органы, прямо на месте отобрали паспорт и аннулировали московскую прописку.

Мент все приговаривал: “Небо тебе наше чужое…” Я потом восстановил ее, конечно, но такое было. А незадолго до эмиграции, году в 1979-м, проходил я очередную аттестацию в МОМА. Отыграл обычную программу, и тут встает какой-то чиновник и говорит: “Товарищ Гулько! Ваши песни никуда не зовут!”

Я так повернулся к нему и отвечаю: “Ну, почему же не зовут! Вот я получил вызов из Израиля!”» (Смеется).

Третьим фактором, обеспечившим развитие и выживание «русского жанра», стало широкое распространение бытовых магнитофонов и возможность увековечивать себя, любимого, на пленке. Речь в этой книге пойдет прежде всего о людях советского андеграунда: Северный и «Жемчужные», Розенбаум и Агафонов, Новиков и Джигурда, «Одесситы» и «Магаданцы», Комар и Фарбер стали героями моей новой работы.

Большинство персоналий исследования, к сожалению, ушли из жизни, поэтому на эксклюзивный материал рассчитывать особо не приходилось, но благодаря помощи верных товарищей-коллекционеров (а также миллионеров и милиционеров), удалось отыскать и свести воедино многие разрозненные по различным источникам факты, добыть интересные фото.

О некоторых, как, например, Александре Шеваловском, сведений крайне мало, нет даже его снимка, но обязательно включен хоть короткий рассказ.

Что касается исполнителей 50-х и ранних 60-х годов, то кроме имен: Ахтырский, Герман Плясецкий, Эрик Кролле, Владимир Федоров, Вадим Кожин, Ольга Лебзак и т. д., практически любая информация (за редким исключением) отсутствует.

Да и творчество той эпохи интересует, скорее, специалистов типа новосибирского коллекционера Андрея Васильевича Даниленко, а людей его уровня в мире можно сосчитать на пальцах одной руки. Мое же исследование — из разряда «для широкого круга читателей», поэтому, надеюсь, упреков из-за неупоминания «первопроходцев» не последует.

Заканчивается повествование приблизительно в 1988 году, но из последней плеяды прекрасных музыкантов, стартовавших в те годы (Полотно, Асмолов, Тюханов, Сатэро, Шелег, Немецъ, Березинский и т. д.), я подробно уже не рассказываю ни о ком (кроме В. Медяника, очень уж история нестандартная), иначе надо было бы выпускать двухтомник как минимум (что я, впрочем, не исключаю в будущем).

Вы не найдете на этих страницах отдельной главы и о Владимире Высоцком, хотя упоминаться в связи с другими персоналиями его имя будет часто. Я пошел на этот шаг сознательно, оставив масштабную фигуру «поэта всея Руси» неким само собой разумеющимся фоном повествования. Все равно никаких новых данных о жизни Владимира Семеновича мне не раскопать, а просто передирать биографию не считаю нужным. На возможные упреки в связи с присутствием главы о Галиче отвечу: прочитайте книгу внимательно, и вы поймете, почему рассказ о нем показался мне необходимым. Предвижу вопросы: «Почему в “запрещенных в СССР песнях” нет упоминаний о Лещенко, Вертинском, Морфесси и т. д.» Отвечаю: эмиграции была посвящена моя первая книга — «Русская песня в изгнании», там вы найдете все о «заморских» шансонье, начиная с «Печального Пьеро», хоре Жарова, Борисе Рубашкине и заканчивая Вилли Токаревым, Анатолием Могилевским и другими нашими современниками.

Несколько слов о структуре книги. Ввиду того что большинство заявленных персоналий работали в жанре в одно время, выстроить артистов в хронологическом порядке не получилось.

Пришлось искать другой путь. Вот что из этого вышло: первая глава посвящена выходцам из города на Неве — «колыбели русского музыкального подполья».

Хоть и условно, но внутри раздела временные рамки выдерживаются — стартуя от Утесова и Северного, я заканчиваю Розенбаумом. Вторая глава получила название «История и география». Она включила в себя рассказы об исполнителях, рассеянных по разным городам Союза: Владимир Сорокин (Одесса), Комар (Воронеж), Шандриков (Омск), Беляев (Москва), Бока (Баку)… А также некоторые занимательные факты об истории создания известных композиций, и не только. Значительная часть второго раздела посвящена «официальным лицам», исполнявшим запрещенные песни, а также исполнению «запрещенных песен» перед «официальными лицами». Если звучит не вполне ясно, что ж, придется прочесть.

Наконец, глава третья: туда вошли фигуры исполнителей советского подполья, оказавшиеся в разной степени в конфронтации с властью, а главное, пострадавшие от нее за собственные песни.

Последние страницы — это «кода», попытка в беседе с современным исполнителем жанровых неформатных произведений подвести итоги исследования, а также понять, сохранилось ли понятие «запрещенной песни» в наше демократическое время.

К книге в виде музыкальной иллюстрации, как повелось, прилагается компакт-диск, так что скучно не будет.

Персональные слова признательности и благодарности конкретным людям я вынес в заключительный раздел книги.

А пока несколько слов об истории возникновения самого понятия «запрещенных песен» и предшествовавших этому событий.

Цензура царская и пролетарская

Концерт «Песни каторжан в лицах» в саду «Эрмитаж», а также на иных столичных сценах, если будет испрошено на то разрешение — проводить не дозволяю…

Московский градоначальник генерал А. А. Андросов. Из канцелярского архива за 1910 год

Нам, пролетарским музыкантам, культработникам и комсомолу, нужно, наконец, лицом к лицу, грудь с грудью встретиться с врагом. Нужно понять, что основной наш враг, самый сильный и опасный, это — цыганщина, джаз, анекдотики, блатные песенки, конечно, фокстрот и танго… Эта халтура развращает пролетариат, пытается привить ему мелкобуржуазное отношение к музыке, искусству и вообще к жизни. Этого врага нужно победить в первую очередь. Без этого наше пролетарское творчество не сможет быть воспринято рабочим классом.

Журнал «Пролетарский музыкант» № 5, 1929 год

В 1861 году в Российской империи царским указом было отменено крепостное право. Огромная масса бывших подневольных людей хлынула в города, чтобы со временем сформироваться в новое сословие — «мещанское» (от слова «место», то есть город).

Основным музыкальным инструментом в этой среде была, конечно, гитара, и стали появляться на свет произведения городского фольклора, сочиненные новым городским людом: рабочими, студентами, нищими, солдатами, «белошвейками», актерами и преступниками (куда ж без них на Руси-матушке)…

С середины XIX столетия бурно развиваются самые разные стили на российской эстраде: оперетта, шансонетки, куплеты, юмористические миниатюры. Среди представителей «легких жанров» было немало звезд первой величины. Они выступали с «интимными песенками», зарисовками на бытовые темы, куплетами на злобу дня в разросшихся, как сорняки на заброшенном огороде, кафе-шантанах, ярмарочных балаганах, театрах-буфф и кабаре. Критика, как водится, не жаловала их, обвиняя в безвкусице и откровенной скабрезности текстов, а публика, напротив, была в восторге. В 1902 году произошло событие, добавившее дополнительной популярности простым песенкам городских окраин и отчасти легализовавшее этот жанр в целом. Самое непосредственное отношение к этому имел… «пролетарский писатель» Максим Горький. Осенью того года на сцене Московского Художественного театра состоялась премьера его пьесы «На дне», где главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных. Говоря современным языком, бродяги и бомжи. Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту «маску» на эстрадные подмостки. С начала XX века сотни исполнителей начали выступать в «рваном» жанре. Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия — вот и образ «босяка» и весь реквизит. Правда, бывало, что для контраста «рваные» пели свой «жесткий» репертуар, облаченные во фрак.

Вскоре здесь появились свои звезды, о которых говорила вся Россия. Исследователи обычно выделяют Сергея Сокольского, Станислава Сарматова, Юлия Убейко и Павла Троицкого.

Успех куплетиста Сергея Сокольского (Ершова) у публики дореволюционной России был просто невероятный. Зрительский интерес к артисту был столь велик, что критики того времени сравнивали его по популярности и неизменным аншлагам на концертах с самим Шаляпиным. Его выдуманную фамилию избрали в качестве псевдонима такие известные в дальнейшем мастера сцены, как конферансье Смирнов-Сокольский, писавший на афишах мелким шрифтом первую часть фамилии и аршинными буквами — вторую; в Латвии начал свою карьеру Константин Сокольский (Кудрявцев), чье имя хорошо известно любителям жанровой музыки.

Сергей Сокольский являлся автором большинства произведений своего репертуара.

Писал талантливые, смешные, острые стихи и песни. Начиная с 1913 года, он выпустил несколько сборников собственных сочинений, последний из которых, «Пляшущая лирика», стал «эпитафией» маэстро.

Существует несколько версий обстоятельств его смерти.

Согласно первой, артист погиб зимой 1918 года в Киеве, «сражаясь на стороне белых». Однако большой знаток богемы «серебряного века» Л. И. Тихвинская придерживается иной точки зрения, которая вполне укладывается в рамки поведения «всероссийского любимца»: «Разъезжая в собственном автомобиле по Киеву, где оказался после бегства из Петербурга, Сокольский своим громовым, с хрипотцой, голосом выкрикивал антибольшевистские лозунги и был за это подстрелен — бывший “рваный” спутал жизнь со сценой, поплатившись за это жизнью».

Имелись в «рваном» жанре и представительницы слабого пола с затейливыми псевдонимами: Ариадна Горькая, Катюша Маслова, Тина Каренина… Программа называлась «Дети улицы».

В зарисовке «Да, я босяк» С. Сарматов выходил на сцену и начинал:

Ему вторят куплетисты А. Смирнов и П. Невский:

На волне успеха горьковской пьесы и отмены цензуры после революции 1905 года стал формироваться жанр тюремных песен. Обрусевший швед, музыкант и этнограф В. Н. Гартевельд (1859–1927) летом 1908 года отправился в длительную экспедицию по «Великому сибирскому пути», посетил десятки тюрем, где записал более ста песен.

Я держу в руках «экстремально интересную книгу» — «Песни каторги» с подзаголовком «Песни сибирских каторжан, беглых и бродяг», изданную в 1909 году московским издательством «Польза». Данный проект, а также организованный Гартевельдом небольшой ансамбль, исполнявший собранный им репертуар, нужно, вероятно, признать точкой отсчета в становлении жанра именно «песен неволи», который позднее, слившись с куплетом, цыганским романсом и народной песней, сформировал «блатную песню».

Как сегодня ругают «русский жанр» за восхваление преступного элемента, так это было и сто лет назад. Концерт коллектива Гартевельда в этнографическом обществе зимой 1909 года вызвал большой резонанс, однако попытка в 1910 году на открытой площадке театра «Эрмитаж» сделать программу «Песни каторжан в лицах» была запрещена московском градоначальником, а затем по «принципу домино» и во всех остальных губерниях.

В последние мирные годы перед октябрьским переворотом по всей Российской империи начался «бум кабаре». Оказавшись на отечественной ниве через полвека после своего возникновения, французское изобретение обрело здесь благодатную почву для развития. Время, наверное, пришло подходящее?! С подмостков разнокалиберных по уровню заведений зазвучали цыганские «жестокие романсы» и злободневные куплеты, веселые шансонетки и скабрезные песенки. Как ни странно, но со сменой государственного строя кабаре и кафе-шантаны со своим репертуаром не сгинули в одночасье, а продолжали существовать еще довольно продолжительное время. Так, самое знаменитое московское кабаре Никиты Балиева «Летучая мышь» закрылось лишь в 1921 году. Новой власти в первые годы было просто некогда заниматься такими пустяками, как состояние дел на эстраде. Никто и не помышлял покуда о запретах и цензуре: пели что хотели и даже записывали на пластинки. А вскоре ввели нэп: зашуршали в карманах у граждан денежки, захотели «воскресшие» дамы и господа покуражиться с размахом, «диких» плясок и цыганских песен. Любое искусство, являясь предметом роскоши, начинает бурно развиваться при благоприятной экономической ситуации — это аксиома. Именно в начале 20-х появляются на свет и становятся популярными такие шлягеры, как «Кирпичики», «Бублички», «Гоп со смыком» и многие другие, речь об истории создания которых будет впереди.

Львиная доля песен, считающихся сегодня классикой жанра, родилась в те хмельные и кровавые времена. Но! Не зря товарища Сталина ближайшее окружение называло за глаза Хозяином. Этот «сын сапожника» должен был знать обо всем, что творится в его «доме», мелочей в деле строительства новой империи для него не было. Наступил момент, когда взгляд вождя обратился на культуру — передовую идеологического фронта. И началась пора «закручивания гаек».

На закате нэпа, в 1929 году, в СССР была создана организация под названием РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов), чьей основной задачей стала борьба с музыкой, «классово чуждой пролетариату». В прессе появилось множество публикаций с общим лейтмотивом: «Прекратить цыганщину на эстраде».

Даже краткое изложение развязанной кампании по борьбе с «легким жанром» поражает своей звериной агрессивностью по отношению к своим же коллегам-артистам. Первым делом для подготовки общественного мнения рапмовцы привлекли на свою сторону маститых искусствоведов. И началось…

«Строительству музыкальной культуры необычайно препятствует распространение цыганско-фокстротного жанра, по существу кабацкого и разлагающего психику…» — высказался некто профессор Игумнов. Ему вторит известнейший пианист Генрих Нейгауз: «Легкий жанр в музыке — это в подавляющем большинстве то же, что порнография в литературе!» Во как! Со всей, так сказать, пролетарской прямотой высказался товарищ, даром что профессор Московской консерватории.

«Посмотреть сейчас эстрадный репертуар 1925–1928 годов — это значит окунуться в черную тину всевозможной фокстротщины, цыганщины, “блатной” песни, бесчисленных перепевов дореволюционных “интимных” песенок…» — соглашается с «ученым» мнением журнал «Рабочий театр» в 1931 году. Но народ, невзирая на авторитетные мнения, все равно отплясывал «Цыганочку» и распевал «Кирпичики». Подобная несознательность масс, хотя и удивляла идейных борцов с «цыганщиной», но остановить уже не могла.

В 1930 году выходит в свет агитационная брошюра за авторством «комиссаров» от культуры неких Н. Брюсовой и Л. Лебединского под броским заголовком: «ПРОТИВ НЭПМАНСКОЙ МУЗЫКИ». Составители прокламаций не пожалели эпитетов: «в отношении цыганщины нужно поставить точки над “и” — это проституционный стиль, стиль воспевающий продажную, “всегда готовую к услугам” любовь… Запомним твердо — цыганщина — это откровенная пропаганда проституции…»

Известный музыкальный критик того времени Борис Штейнпресс приводит в мемуарах показательный случай:

«Проходил я как-то мимо клуба железнодорожников. Из окна доносилась “цыганская венгерка”. Я зашел туда.

В большой комнате, вокруг рояля, стояла веселая компания молодежи и слушала пианиста. Сидевший за роялем сыпал пальцами по клавишам и с большим воодушевлением разбивал и без того расстроенный инструмент. “Цыганочка” явно имела успех. Особенно нравилась она двум, сидевшим тут же, девицам, одетым в узкие короткие платья, с белыми от пудры носами. Когда пианист доиграл до конца, ребята потребовали “бис”. Пианист принялся снова разделывать “цыганочку” с различными вариациями и выкрутасами.

Некоторое время я слушал музыку, но лишь только парнишка, на груди которого красовался кимовский значок, взял заключительный аккорд, я подошел и заявил:

— Ты, видать, комсомолец, а ведешь вредную агитацию против социалистического строительства.

Парень от неожиданности широко раскрыл глаза… и довольно искренне спросил:

— Ты что… рехнулся?

Я твердо ответил:

— Нет, но это факт… Ты агитируешь против социалистического строительства. “Цыганочкой” агитируешь.

По виду комсомольца можно было заключить, что он нисколько не усомнился в правильности своего предположения. Я продолжал:

— Верно говорю тебе. “Цыганщина” — зло для нашего строительства…

Я начал подробно рассказывать ему о “легком жанре”, о его разлагающем влиянии на психику масс, о том, что эта музыка воспевает проституцию и рабскую покорность, что она, по существу, является кабацкой, нэпманской музыкой…

Парень слушал внимательно.

— Это, должно быть, верно, хотя, признаться, на этот счет я никогда не размышлял. Но одно дело, скажем, “Стаканчики граненые”, “Не надо встреч, не надо продолжать” — это, я не спорю, мещанство. Но вот насчет “цыганочки” — я беру ее только как музыку, без слов — не согласен. Веселая музыка — какой вред она может принести?

Я решил убедить его до конца.

— Всякое бывает веселье… Это не то веселье… Прислушайся к музыке, и ты почувствуешь, что всякая музыка имеет свое содержание. Каково же содержание “цыганочки”? Мало сказать, что она веселая… Нет… Это пьяный разгул, кутеж, где рождаются разврат и хулиганство. И музыка здесь соответствующая, хулиганская…

Ответь мне на последний вопрос: чем ты объяснишь, что “цыганочкой” так увлекается наша молодежь?

— Тем, что мещанские настроения еще живут среди молодежи… Имеется такой тип, даже среди рабочих ребят, который весь пропитан “цыганщиной”. Это франтоватые “жоржики”, “трухлявые молодцы”, с бантиками, с фасонистыми ботинками, с модными костюмами поверх грязного белья, намазанные девицы, танцующие “американские танцы” и имеющие одну мечту — “хорошего жениха”.

Наша задача — повести борьбу с мелкобуржуазными влияниями “цыганщины”. Комсомол должен быть застрельщиком в этой борьбе. Не только сам никогда больше не играй этой дряни, но и других отговаривай: это твоя прямая обязанность как комсомольца!»^[2]

Борьба с «трухлявыми молодцами» на эстраде тем временем набирала обороты, и от слов и убеждений эти чекисты от музыки переходили к делу.

В 1929 году с их подачи создается квалификационная комиссия, призванная пересмотреть всех работающих на эстраде артистов и их творческий багаж.

Двумя годами позже окончательно запрещаются выпуск сочинений «нэпманских композиторов», исполнение «дурманящей музыки» и распространение ее через граммофонные пластинки. Весь репертуар поделили на четыре группы. В разряд «Г» (контрреволюционный) попало большое количество романсов, в числе которых были и произведения блестящего композитора Бориса Фомина, автора таких бессмертных произведений, как «Дорогой длинною», «Только раз бывают в жизни встречи», «Твои глаза зеленые». До конца своей короткой жизни (Б. Фомин скончался в 1948 году, не дожив до пятидесяти лет) он не сможет смыть со своих творений ярлык «упадничества» и «контрреволюционной халтуры». В 37-м году Борис Фомин был арестован и год провел в Бутырке. Но ему повезло — началась борьба с «ежовщиной», и композитор оказался на свободе.

Коллега и тезка Фомина — блестящий музыкант, автор многих, исполняемых по сей день романсов, самый известный из которых «Караван», Борис Прозоровский на пике разоблачения «цыганщины» одним из первых был изгнан со столичных подмостков как аккомпаниатор, затем были запрещены к исполнению большинство его песен.

Финалом показательной травли стали арест и отправка этапом на строительство Беломорканала. Прозоровский вернулся из лагеря в 1933 году, чтобы через считанные месяцы вновь быть арестованным и уже навсегда сгинуть в ГУЛАГе.

Многие художники того времени повторили его судьбу. Пройдет несколько лет, и в «магаданскую сторонку» отправятся Вадим Козин, Эдди Рознер, Лидия Русланова…

_{Изабелла Юрьева}

Начиная со второй половины 30-х годов, на советской эстраде звучат в основном идеологически выверенные, проверенные множественными репертуарными комиссиями и прошедшие жесткую цензуру композиции. Конечно, полностью задушить «цыганщину» было невозможно, жестокие романсы так или иначе продолжали существовать и в новой действительности. Их пели и даже иногда записывали на пластинки Изабелла Юрьева, Георгий Виноградов, Тамара Церетели, но пели, если так можно выразиться, с оглядкой, убрав из репертуара множество красивых дореволюционных романсов и народных песен, подстраиваясь по мере сил в фарватер «решений партии и правительства». Хотя сами «слуги народа» на закрытых правительственных концертах предпочитали слушать прямо противоположный материал. «Белая цыганка» Изабелла Юрьева вспоминала такой эпизод из своей карьеры: «Далеко за полночь в квартире зазвонил телефон: “Товарищ Юрьева, сейчас за вами приедет машина, вы будете участвовать в концерте. Вы не имеете права отказываться…” Машина помчалась по пустынным улицам ночной Москвы и вскоре въехала в Кремль… Я сидела в банкетном зале между вальяжным тенором Козловским и добродушно похмыкивающим “всесоюзным старостой” Калининым ни жива ни мертва. Перед тем как меня вызвали на сцену, Михаил Иванович Калинин наклонился ко мне и шепнул: “Изабелла Даниловна, только не агитируйте нас. Можете петь какую угодно цыганщину. Советских песен не надо”»^[3].

В разрезе нашего повествования крайне показателен другой случай, произошедший в те лихие времена с легендарным Леонидом Утесовым, с чьей незаурядной фигуры я и хочу начать повествование.

глава I Колыбель русского андеграунда

У продавцов и у интеллигентов

Без устали хрипит магнитофон

О времени «критических моментов»,

О жизни, полной каверз и препон…

Из репертуара группы «Одесса-мама»

«Блатняк» для генералиссимуса

Вся грудь у вас в наградах, вся в медалях,

И волос от заботы поседел,

Ведь вы шесть раз из ссылки убегали,

А я, дурак, ни разу не сумел…

Юз Алешковский, «Товарищ Сталин»

О Леониде Утесове написаны десятки книг, снято немало документальных фильмов, а в недавнем прошлом по телевидению даже показали художественную версию жизни артиста, поэтому рассказывать подробно биографию мэтра на этих страницах я считаю лишним и только позволю себе обозначить пару-тройку занимательных моментов, соответствующих названию данной книги.

_{Леонид Утесов в юности}

Лазарь Вайсбейн (таковы настоящие имя и фамилия Утесова) родился в марте 1895 года в Одессе. Молодой человек рано проявил артистические способности: пел, играл на фоно и гитаре, увлекался цирком. В неполные шестнадцать лет после отчисления за хулиганство из коммерческого училища Лазарь начинает выступать в балагане, где своими «фокусами» быстро завоевывает признание местной непритязательной публики. Год спустя некто Василий Скавронский переманивает юный талант в свой театр-буфф и предлагает взять ему псевдоним, под которым мы знаем этого прекрасного артиста и сегодня.

В предреволюционные годы Леонид выступает в разных жанрах и на разных площадках: исполняет миниатюры, играет в театральных постановках, поет комические куплеты… Утесов успел вкусить малую толику своей славы еще до революции, зрители балдели от выкрутасов бойкого юноши.

«Как вспоминал известный артист оперетты и кино Михаил Водяной, — пишут в уникальной книге “Я родился в Одессе…” Борис и Эдуард Амчиславские, — Леонид Осипович неоднократно говорил, что в числе его одесских почитателей был и небезызвестный Мишка-Япончик (Михаил Винницкий) — некоронованный король Одессы. Последний часто приходил на концерты Утесова и всегда внимательно слушал, когда он исполнял куплеты. Однажды к Леониду Утесову прибежал испуганный коллега — известный одесский куплетист Лев Зингерталь, у которого в артистическом мире было прозвище “Любимец юга России”. И вот у этого “любимца” украли фрак. Это была катастрофа — без фрака его не выпустили бы на сцену. Когда Утесов узнал об этом, он тут же пошел в кафе “Фанкони”. Там был своеобразный штаб Мишки-Япончика. Уже к полудню Миша со своими “мальчиками” занимали свои постоянные столики. Отсюда они “руководили” всей жизнью Одессы. Когда Утесов зашел в кафе, Япончик пригласил Ледю (так называли Утесова друзья) к своему столику и предложил присесть. Но он отказался от приглашения и рассказал о краже фрака.

_{Мишка Япончик (Михаил Винницкий)}

В ту же минуту раскосые глаза Япончика (за что он и получил свое прозвище) гневно сверкнули, и, обращаясь к одному из своих “мальчиков”, он прошипел: “Что вы наделали? Вы же лишили человека куска хлеба. Чтобы через полчаса у него был фрак!”. Утесов тут же развернулся, вышел из кафе, сел на извозчика и приехал к театру. У входа его ожидал Зингерталь, на котором просто не было лица. Когда его привели в чувство, выяснилось, что ему принесли… восемнадцать фраков разных цветов. “Мальчики” не смогли установить, какой из украденных на тот момент в Одессе фраков принадлежал Зингерталю…»

Трудные времена 1917–1922 годов Леонид Осипович провел в родной Одессе, откуда уже после закончившейся Гражданской войны уехал навстречу всенародной славе, сперва в Москву, а затем в Петроград, где прожил без малого десять лет.

«Во время революционной смуты в Одессу приехали артисты из многих городов России. Работы для многих не нашлось. Актеры голодали. И вот Вера Холодная, Рунич, Утесов и другие популярные артисты решили помочь коллегам — провести гала-представление, сбор с которого должен был пойти в пользу голодающих актеров. Однако билеты приобретались неохотно. Зрители боялись ходить вечером по городу, где орудовали бандиты Япончика. Чтобы концерт мог состояться, Утесов пошел на очередную встречу к Япончику и попросил его в этот вечер “никого не трогать”. “Король” согласился. На афишных тумбах расклеивают афиши со странной припиской: “Свободный ход по городу до 6 утра”. Одесситы текст поняли. Театр был полон».

Оказавшись в середине 20-х годов на берегах Невы, Леонид Осипович не растерялся. Он продолжил артистическую и музыкальную карьеру — играл в театральных пьесах и пел.

В 1929 году Утесовым был создан его знаменитый джаз-оркестр, и что вы думаете? Представляя дебютную программу, он, к ужасу представителей Главреперткома (Главной репертуарной комиссии Народного комиссариата просвещения) исполнил там две «блатные» песни: «С одесского кичмана» и «Гоп со смыком»! Мало того, в дальнейшем певец включил в свой репертуар «нэпманские» «Бублички», «У самовара я и моя Маша» и «У окошка» на мотив уже популярной в ту пору «Мурки». В 1932–1933 годах эти композиции артист даже умудрился записать на пластинки. Правда, купить их было возможно только в Торгсинах в обмен на золото или валюту, да и то недолго — в скором времени весь тираж был изъят из продажи и уничтожен. Песни «Гоп со смыком» и «С одесского кичмана» впервые прозвучали в театральной постановке Якова Мамонтова из жизни поездных воров «Республика на колесах».

По сюжету, исполнялись они Утесовым от имени отрицательного персонажа, но про спектакль вскоре забыли, а лихие мелодии и запоминающийся текст быстро «ушли в народ», чтобы аукнуться Леониду Осиповичу много лет спустя при крайне щекотливых обстоятельствах. Что же произошло? История, о которой пойдет речь, в последние годы не раз освещалась в СМИ, причем началось все с одного абзаца, который привел в своих воспоминаниях об Утесове его хороший знакомый и преданный поклонник Владимир Александров:

«Еще до войны, в годы чисток, в Георгиевском зале Кремля состоялся торжественный концерт. В зале был поставлен длинный стол, за которым сидели Сталин, Ворошилов и другие “лица”. Утесов был приглашен, спел то, что надо, — он знал, что полагается петь по такому случаю. И его музыканты уже стали собирать свои инструменты, когда их остановил Ворошилов: — “Есть к вам просьба. Спойте, пожалуйста, “С одесского кичмана”. Утесов: “Да что вы, мне запрещено. Запретил лично заведующий всей советской культурой товарищ Керженцев”. — “Леонид Осипович, спойте. Иосиф Виссарионович просит”.

Утесов спел, его попросили спеть на бис. Пришлось. И спел он всю “малину” — и “Гоп со смыком”, и “Лимончики”».

Описанный случай меня искренне заинтересовал, я начал искать подтверждение упомянутого рассказа и, по возможности, более полную версию развитиясобытий.

И я нашел ее. В книге Амчиславских и на страницах музыкальных изданий, в прессе и в Интернете в виде исторического анекдота, где все было поставлено с ног на голову.

_{«Хорошо поет товарищ Утесов»}

Как-то раз во время концерта публика потребовала от Леонида Утесова, чтобы он спел песню «С одесского кичмана бежали два уркана». Но едва артист запел, как из правительственной ложи раздался сердитый голос Сталина:

— Я ведь тебе, Утесов, кажется, категорически запретил петь блатные песни!

— Но ведь публика просит, товарищ Сталин!

— Тебе, Утесов, кто главнее, я или публика? — возмутился вождь.

— Да какой же это артист, если он без публики, товарищ Сталин! — сказал Утесов, хотя и понимал, что за эти слова Сталин его обязательно расстреляет. Но Сталину понравился такой смелый ответ, и он присвоил Утесову звание народного артиста СССР, а всю публику, которая была в зале, приказал посадить^[4].

Но самую интересную трактовку мне удалось обнаружить в тяжеленном «кирпиче» Эдварда Радзинского «Сталин» и в романе Анатолия Рыбакова «Прах и пепел». Последнюю версию, с небольшими сокращениями я и хочу привести в качестве иллюстрации.

«23 августа 1937 года в Георгиевском зале Кремля был устроен прием в честь летчиков Громова, Юмашева и штурмана Данилина, совершивших беспосадочный перелет через Северный полюс из Москвы в Америку. За столами, стоявшими перпендикулярно к сцене, сидели крупные партийные и советские работники, высшие военачальники, ведущие авиаконструкторы, прославленные летчики, известные деятели науки и культуры. Приглашением гостей ведали специальные люди, хорошо осведомленные о значении каждого гостя, об отношении к нему товарища Сталина, о надежности в смысле поведения на приеме и во всех других смыслах. Эти же специальные люди решали, кого приглашать с женой, кого без жены, кому за каким столом и на каком месте сидеть — товарищу Сталину спокойнее видеть за ближайшими столами знакомые лица. Товарищ Сталин не любит спрашивать: “Кто это такой?” Товарищ Сталин сам знает, кто это такой! Столы были уставлены винами и закусками, никто к ним не притрагивался: главный стол, стоявший параллельно к сцене и перпендикулярно к остальным столам, в некотором отдалении от них, тоже был уставлен винами и закусками, но за бутылками, графинами, бокалами, за вазами с фруктами виднелся ровный ряд пустых стульев — руководители партии и правительства еще не пришли. Они придут ровно в семь часов. В ожидании этой волнующей минуты гости негромко, сдержанно переговаривались между собой. На часы никто не смотрел. Посматривать на часы значило бы выражать нетерпение, это бестактно, нелояльно по отношению к товарищу Сталину. Значительность момента подчеркивали и официанты, крепкие, суровые ребята в черных костюмах и белых манишках, с перекинутыми через руку салфетками, с бесстрастными лицами, застывшие у столов, возвышаясь над сидевшими гостями. Еще по два официанта стояли у дверей. Все знали, что официанты — штатные сотрудники НКВД, они дополняют охрану, стоящую во всех проходах, на всех этажах и лестницах дворца, и внештатных сотрудников НКВД, которые в достаточном количестве имеются за каждым столом. Ровно в семь часов открылись боковые двери, и в зале появился Сталин в сопровождении членов Политбюро. Все встали, задвигав стульями, зал взорвался бурными аплодисментами. Овация продолжалась, пока вожди проходили к столу, и наконец, встав каждый на своем месте лицом к гостям, зааплодировали в ответ. Зал хлопал вождям, вожди хлопали залу. Потом члены Политбюро повернулись к Сталину и хлопали ему. Зал тоже хлопал Сталину, протягивая ладони к тому месту, где он стоял, будто пытаясь дотянуться до товарища Сталина. Не хлопали только официанты, по-прежнему неподвижно стоявшие у столов, но уже не возвышаясь, как раньше, над сидевшими: сидевшие встали, и многие из них оказались повыше, покрупнее, поосанистей официантов. Сталин хлопал, едва касаясь одной ладонью другой, держа их над самым столом, почти не сгибая локтей, и из-под опущенных век медленно обводил тяжелым взглядом стоявших поблизости. Разглядев и узнав их, он перевел взгляд в глубину зала, но за частоколом протянутых к нему рук никого не мог разглядеть. Тогда он перестал хлопать и опустился на стул. Вслед за ним опустились на стулья стоявшие рядом Молотов и Ворошилов, потом остальные члены Политбюро. Но гости продолжали стоять и хлопать. Тогда Сталин два раза слегка приподнял и опустил руку, приглашая гостей садиться. Но те не могли остановиться в выражении переполнявшего их восторга. Они пришли сюда не для того, чтобы пить водку и коньяк, шампанское и “Мукузани”, не для того, чтобы есть икру, лососину, паштеты, жюльен из шампиньонов и котлеты “по-киевски”. Они пришли сюда, чтобы увидеть товарища Сталина, выразить ему свою любовь и преданность. Сталин что-то сказал Молотову, тот встал, поднял обе руки ладонями вперед, как бы говоря: “Все, товарищи! Достаточно! Товарищ Сталин понимает и ценит ваши чувства, но мы собрались здесь для определенного дела, давайте приступим. Прекратите, пожалуйста, овацию, садитесь!” …Молотов посмотрел на кого-то, стоявшего у боковой двери, тот дал знак еще кому-то, и в ту же минуту официанты у последних столов стронулись со своих мест, степенно, но настойчиво заговорили; “Товарищи, товарищи, садитесь, пожалуйста… Товарищ! Вас просят сесть! Давайте, давайте, товарищи, не задерживайте…” Даже стали подвигать стулья, задевая гостей, и почетные гости быстренько уселись на свои места. И так же, как за другими столами, официанты наполнили их рюмки и бокалы водкой и вином. Молотов встал, и в ту же секунду официанты замерли у столов. Молотов упомянул о небывалых достижениях советского народа во всех областях жизни. Эти успехи особенно видны на примере нашей могучей авиации, в развитии которой Советский Союз идет впереди всего мира. СССР стал великой авиационной державой, чем обязан гениальному руководству товарища Сталина, который лично уделяет огромное внимание развитию авиационной промышленности, по-отечески пестует и воспитывает летчиков, славных соколов нашей страны. Зал опять взорвался овацией, гости задвигали стульями, встали, захлопали, протянув ладони к товарищу Сталину, теперь эта овация предназначалась лично ему, его имя было, наконец, названо. Сталин встал, поднял руку, в зале воцарилась тишина. “Продолжайте, товарищ Молотов”, — сказал Сталин и сел. Все заулыбались, засмеялись, опять захлопали сталинской шутке. Молотов хотел продолжать, однако за первым столом, где сидели летчики, поднялся Чкалов, повел широкими плечами, набрал воздуха в легкие и крикнул: “Нашему дорогому Сталину — ура, ура, ура!”. И весь зал подхватил: ура, ура, ура! Сталин усмехнулся про себя. Не полагается перебивать руководителя правительства. Но ведь это Чкалов, его любимец, человек, который олицетворяет русскую удаль, лихость, бесшабашность, Чкалов — величайший летчик ЕГО эпохи, ЕГО времени. Ничего не поделаешь, придется Молотову примириться с тем, что этот смельчак мало знаком с этикетом. Сталин сел, все тоже быстренько уселись и принялись за закуску, проголодались, слушая длинную речь Молотова, да и дома сегодня, наверное, не слишком налегали на еду в предвкушении обильного ужина. Как всегда, концертную программу открыл Красноармейский ансамбль песни и пляски под руководством Александрова, и, как всегда, кантатой о Сталине, сочиненной тем же Александровым. Ее выслушали благоговейно, перестав есть. Но как только ансамбль перешел к следующему номеру, опять налегли: мужчины — на водку, дамы — на вина, все вместе — на закуску. Ансамбль сменили певцы Козловский, Максакова, Михайлов, потом Образцов с куклами… Вожди смотрели на них, обернувшись к сцене, а гости пили и ели, видели это и слышали сто раз… “Слово имеет товарищ Сталин”, — объявил Молотов. Сталин встал, и все тотчас же встали. И снова аплодисменты, снова овация. Сталин поднял руку — все сразу затихли, Сталин опустил руку — все сели. “Попрошу, товарищи, наполнить бокалы”, — сказал Сталин. Произошло легкое движение, все торопились налить вино, наливали, что было под рукой, выбирать некогда, нельзя же заставлять товарища Сталина ждать. Восстановилась тишина. “Я хочу поднять этот бокал, — сказал Сталин, — за наших мужественных летчиков, нынешних и будущих Героев Советского Союза”. Сталин выпил. И все выпили, поставили бокалы на стол и зааплодировали. С ними говорил сам Сталин. Все хлопали, кричали: “Да здравствует товарищ Сталин… Товарищу Сталину — ура!” Особенно старались летчики, хлопали в такт и выкрикивали здравицы хором. От их стола отделились Чкалов, Байдуков и Беляков и направились в президиум. Их, конечно, позвали. Без особого приглашения никто не смел пересекать пространство между столом президиума и остальными столами. Сталин пожал летчикам руки, Громову, Юмашеву и Данилину он уже пожимал руки, теперь очередь главного, любимого летчика. Но Чкалов, Байдуков и Беляков явились в президиум с бокалами в руках. “Товарищ Сталин, — сказал Чкалов, — разрешите обратиться?!” — “Пожалуйста”. — “Позвольте чокнуться с вами и выпить за ваше здоровье!” — “Ну что ж, можно и выпить”. Сталин налил в бокал вина, чокнулся с летчиками, все выпили. Сталин поставил бокал на стол. “Еще будут какие-нибудь просьбы?” —“Товарищ Сталин, — Чкалов смело глядел ему в глаза. — От имени всего летного состава… Сейчас будет выступать Леонид Утесов… От имени всего летного состава… Просим… Разрешите Утесову спеть “С Одесского кичмана”. — “Что за песня?” — спросил Сталин, хотя знал эту песню. Ее дома напевал Васька, и ОН был недоволен: сын поет воровские песни. — “Замечательная песня, товарищ Сталин. Слова, товарищ Сталин, может быть, и тюремные, блатные, но мелодия боевая, товарищ Сталин, строевая мелодия.” — “Хорошо, — согласился Сталин, — пусть споет, послушаем”. В артистической комнате, где толпились, ожидая своего выхода, артисты (те, кто уже выступил, сидели в соседнем зале за специально накрытыми для них столами), появился военный с тремя ромбами на петличках гимнастерки, отозвал в сторону Утесова, строго спросил: “Что собираетесь петь, товарищ Утесов? — Утесов назвал репертуар. — Споете “С Одесского кичмана”, — приказал военный. — “Нет, нет, — испугался Утесов, — мне запретили ее петь”. — “Кто запретил?” — “Начальник реперткома”. — “Положил я на вашего реперткома. Будете петь “С Одесского кичмана”. — “Но…” Военный выпучил на него глаза: “Вам ясно сказано, гражданин Вайсбейн?! — И злобным шепотом добавил: — Указание товарища Сталина”. И первым номером Леонид Утесов под аккомпанемент своего теа-джаза спел “С Одесского кичмана”…

Пел лихо, окрыленный указанием товарища Сталина, сознавая, что с этой минуты никакой репертком ему не страшен, он будет петь и “Кичмана”, и “Гоп со смыком”, и “Мурку”, и другие запрещенные песни. И оркестр играл с увлечением. Ударник выделывал чудеса на своих барабанах и тарелках, саксофонисты и трубачи показали себя виртуозами. Заключительный аккорд, оркестр оборвал игру на той же бравурной ноте, на какой и начал. Никто не понимал, в чем дело. На таком приеме, в присутствии товарища Сталина Утесов осмелился спеть блатную песню. Что это значит?! Идеологическая диверсия?! Не то что хлопать, пошевелиться все боялись. Даже Чкалов, Байдуков и Беляков притихли, не зная, как отреагирует товарищ Сталин. Растерянные оркестранты опустили трубы, бледный Утесов стоял, держась за край рояля, обескураженный мертвой тишиной, и с ужасом думал, не провокация ли это, не сыграл ли с ним военный злую шутку, пойди докажи, что ему приказали, он даже не знает, кто этот военный, не знает его фамилию, помнит только три его ромба. И вдруг раздались тихие хлопки — хлопал сам товарищ Сталин. И зал бурно подхватил его аплодисменты. Если хлопает товарищ Сталин, значит, ему это нравится, значит, он это одобряет. И правильно! Веселиться, так веселиться! Правильно! Браво! Бис! Бис! Браво! Взмокший Утесов, едва переводя дыхание, раскланивался, поворачивался к оркестру, отработанным дирижерским движением поднимал его, музыканты вставали, постукивали по своим инструментам, как бы аплодируя залу. А зал не утихал, аплодисментами и криками “бис!” требуя повторения. Глядя на Утесова, Сталин развел руками, пожал плечами, мол, ничего не поделаешь, народ хочет, народ требует, народу нельзя отказывать… Утесов спел второй раз. Летчики подпевали, притоптывали, отбивали такт ножами и вилками, постукивая ими о тарелки и бокалы. И за другими столами тоже подпевали и притоптывали и, когда Утесов кончил петь, опять взорвались криками: “Бис! Бис!” И товарищ Сталин аплодировал, и члены Политбюро аплодировали, и опять товарищ Сталин пожал плечами, развел руками, и Утесов спел в третий раз. Летчики уже не только подпевали, а орали во всю глотку, вскочили на стол и плясали, разливая вина и разбрасывая закуски. Даже писатель Алексей Толстой, толстый, солидный, с благообразным бабьим лицом, и тот взобрался на стол и топтался там, разбивая посуду. Граф, а как его разобрало. Песня, конечно, уголовная, но что-то в ней есть. Слова сентиментальные, уголовники это любят. “Болят мои раны… Скажи моей ты маме…” Но мелодия четкая, зажигательная…»

Вспоминались, наверное, вождю народов под лихой хулиганский напев того вечера «эксы» на Кавказе, дружба в тюрьмах с уголовными да свои побеги из ссылок в «далеком Туруханском крае»… Молодость вспоминалась…

Как ни боялись Сталина, как ни трепетали граждане Страны Советов от одного лишь взмаха руки тирана, но углядеть за каждым стареющему диктатору становилось все сложнее. После окончания Великой Отечественной войны на руках у населения оказывается большое количество патефонов, а также трофейных аппаратов для «нарезки» самодельных пластинок. Уже в середине 40-х годов по всей стране создаются целые синдикаты по изготовлению и продаже «запрещенных» песен.

Поэт и издатель из Санкт-Петербурга Борис Тайгин в статье «Расцвет и крах «Золотой собаки» рассказывал о своей деятельности в подпольной студии звукозаписи с таким сюрреалистическим названием, действовавшей с 1946 года в Ленинграде. На трофейных и самодельных аппаратах они тиражировали популярную музыку с целью перепродажи. На каждую пластинку ставился «фирменный штамп» служивший гарантией качества. Доходный бизнес продолжался несколько лет, пока в 1950 году трое «пайщиков-концессионеров» не были арестованы и осуждены на сроки от трех до пяти лет лишения свободы. «В одном из пунктов обвинительного заключения» Б. Тайгину инкриминировалось «изготовление и распространение граммофонных пластинок на рентгенпленке с записями белоэмигрантского репертуара, а также сочинение и исполнение песен, с записью их на пластинки, хулиганско-воровского репертуара в виде блатных песенок». Деятельность «криминального трио» продлилась с перерывами (на новые сроки некоторых участников) до 60-х годов, пока спрос на «песни на ребрах» не исчез окончательно, вытесненный магнитофонной культурой. Странное для сегодняшнего языка словосочетание «музыка на ребрах» была понятна каждому мало-мальски продвинутому молодому человеку 40–60-х годов.

_{Борис Тайгин. 1956}

«В самом конце 1946 года, — пишет Борис Тайгин, — на Невском проспекте, в доме № 75, артелью “Инкоопрабис” была создана студия “Звукозапись”. Инициатором этого интересного нововведения, еще не знакомого горожанам, был талантливый инженер-самородок Станислав Филон, который привез из Польши немецкий аппарат звукозаписи фирмы “Телефункен”. На этом диковинном аппарате предусматривалось механическим способом вырезать на специальных полумягких дисках из децилита звуковые бороздки, то есть фактически создавать граммофонные пластинки, причем не только копировать фабричные пластинки, но и производить запись непосредственно через микрофон. Студия была открыта под вывеской “Звуковые письма”: люди приходили в студию и наговаривали через микрофон какую-либо короткую речь либо напевали под гитару, аккордеон или пианино какую-то песенку. Но все это было лишь ширмой, официальным прикрытием. Главное же дело, ради чего и была рождена эта студия, было в изготовлении нелегальным путем так называемого “ходового товара” с целью его сбыта. (Как теперь сказали бы — “с целью бизнеса”.) Как это происходило? После окончания рабочего дня, когда студия закрывалась, как раз и начиналась настоящая работа! За полночь, а часто и до утра переписывались (в основном на использованные листы рентгеновской пленки, на которой просматривались черепа, ребра грудной клетки, кости прочих частей скелета) джазовая музыка популярных зарубежных оркестров, а главное — песенки в ритмах танго, фокстрота и романсов, напетые по-русски эмигрантами первой и второй волны эмиграции из России. Также писали песни с пластинок 20-х годов молодого Леонида Утёсова, такие как “Гоп со смыком”, “Лимончики”, “Мурка”, и другой подобный репертуар. Имели спрос и песни, напетые в 30-е годы Вадимом Козиным. По утрам, в назначенное время, приходили с черного хода сбытчики-распространители, получали десятки готовых пластинок, и этот “товар” шел “в люди”. Таким образом настоящие, любимые молодежью тех лет лирические и музыкально-танцевальные пластинки в пику фальшиво-бодряческим советским песням проникали в народ».

В начале 60-х годов в обиход граждан СССР стали входить магнитофоны.

Эти «чудо-машины» стали могильщиками «музыки на ребрах». Обычные люди получили возможность самостоятельно записывать и перезаписывать музыкальные новинки, а также себя, любимых, под любой аккомпанемент и без оного. Именно появлением этих технических новинок мы обязаны дальнейшему повсеместному распространению «запрещенных песен», развитию бардовского движения, широкой популярности Владимира Высоцкого, Александра Галича, Юрия Кукина и многих других.

Развитие культуры магнитиздата сыграло, кстати, злую шутку с Леонидом Утесовым в середине 60-х годов, вновь напомнив ему о злополучном «Одесском кичмане» и прочих несоветских песнях из его былого репертуара. Дело в том, что житель Ленинграда некто Борис Рахлин, аккомпанируя себе на рояле, исполнил и записал более двадцати блатных песен. Все бы ничего, мало ли кто записывал ради шутки подобные вещи в те времена, но вся соль проекта заключалась в том, что Борис Рахлин спел эти песни один в один голосом Леонида Осиповича. Каждый, кто слышал эту пленку, не сомневался, что на ней «хулиганит» народный артист СССР, имитация удалась на сто процентов. В книге воспоминаний «Спасибо, сердце», изданной в 70-е годы, Леонид Утесов вспомнил эту историю, судя по резкости тона, доставившую ему немало неприятностей.

«Время идет, техника совершенствуется, и возникают новые, современные способы дискредитации человека, — пишет артист. — Летом семьдесят первого года, когда я отдыхал в подмосковном санатории, очень милая женщина с радостной улыбкой сказала мне: “Леонид Осипович, на днях я получила оригинальный подарок. Один мой знакомый привез мне из Ленинграда большую катушку магнитофонной пленки с вашими последними записями. Там записано нечто вроде мальчишника, на котором вы рассказываете разные истории и анекдоты и с композитором Табачниковым поете новые одесские песни, вроде “Кичмана”, помните?” Я ей сказал, что подарок действительно оригинальный, потому что последнее время я не делал никаких записей. Всё это фальсификация. Она не поверила мне и попросила своего супруга привезти эту пленку в дом отдыха, что он и сделал. Я имел “удовольствие” узнать, как некий пошляк, пытаясь имитировать мой голос, распевал полупорнографические, чудовищные по музыкальной безвкусице, с позволения сказать, песни, рассказывал анекдоты, как он думал, “под Утесова”. Как выяснилось в дальнейшем, эта магнитофонная запись была размножена и появилась во многих городах, где продавалась из-под полы с ручательством, что это подлинник. Я был ужасно этим и возмущен и обеспокоен. И в первом же интервью (для “Комсомольской правды”) просил людей, которым будет предлагаться эта пленка, задерживать продавца, потому что это граничит с уголовщиной.

К сожалению, до сих пор сведений о задержании этой фальшивки я не получил».

О личности «пошляка» Бориса Рахлина и сегодня известно немного: по воспоминаниям старожилов города на Неве, он работал фотографом в Питере и был знаком с Аркадием Северным. На пленке с записью гитарного концерта Северного 1974 года есть песня, посвященная «Боре Рахлину», под названием «Вы скажете, бывают в жизни шутки…». Однако Утесову, судя по всему, было совсем не до смеха…

_{Мемориальная доска на доме в Санкт-Петербурге, где жил Леонид Утесов}

Но вернемся к рассказу о подпольной студии «Золотая собака».

Тем временем в распоряжении Бориса Тайгина и нескольких его приятелей также оказалась одна из первых отечественных моделей магнитофонов. Не преследуя больше корыстных целей, ребята с удовольствием записывали на пленку голос своего товарища, певца-самоучки Всеволода Степанова (1937–2001), которому был придуман сценический псевдоним Серж Никольский. В статье Рудольфа Фукса на обложке знаменитой виниловой пластинки «Памяти А. Северного», изданной фирмой «Мелодия» в 1989 году, Серж Никольский был назван предшественником Аркадия. Будучи самодеятельным исполнителем, Никольский тем не менее от природы обладал приятным голосом и внутренним знанием, умением подать музыкальный материал.

_{Предтеча Аркадия Северного — Серж Никольский}

Он прекрасно исполнял старинные романсы и «нэпманские» песенки, популярную эстраду тех лет и авторские вещи Б. Тайгина. В период с 1958 по 1966 год Серж Никольский записал два концерта: один — в сопровождении трио гитаристов, а второй — под аккомпанемент небольшого ансамбля. В прошлом году стараниями энтузиаста Сергея Фадеева был выпущен лазерный диск Сержа. Найдите этот раритет, не пожалеете!

Записи многих доморощенных исполнителей эпохи первых магнитофонов «затерялись в потоке времени» или остались в тени дарования артиста, речь о котором пойдет в следующей главе. Узок был круг артистов, профессионально делавших настоящую жанровую песню. И нет никаких сомнений сегодня, кто был № 1. Конечно, АРКАДИЙ СЕВЕРНЫЙ!

«Король блатной песни»

Здравствуйте, мое почтенье,

От Аркашки нет спасенья…

_{Аркадий Северный у микрофона}

Книга была практически закончена (составлены и библиография, и содержание), а к этой главе я все никак не мог подступиться, и вот почему.

Аркадий Северный не зря считается главной фигурой на подпольной эстраде в новейшей истории. Вдумайтесь, только известное сегодня творческое наследие артиста составляет ни много ни мало более ста 90-минутных кассет.

После смерти певца коллеги по российскому андеграунду записали целый блок концертов и отдельных песен, посвященных «Аркадию Северному — Звездину»: Розенбаум, Сорокин, Джигурда, «Братья Жемчужные», Щеглов с «Черноморской чайкой». Это ли не признание масштабности дарования! Отрадно, что и новые имена, появляющиеся в жанре не забывают о легендарном мастере, выпуская трибьюты в его честь и участвуя в фестивалях памяти музыканта.

Среди коллекционеров жанровой музыки выделяется абсолютно отдельная группа людей, специализирующихся ТОЛЬКО на Северном. Однажды в славном городе Петербурге мне довелось встретиться с одним из специалистов по «Северной археологии». Глядя на меня из-под очков фанатично поблескивающими глазами, он, едва познакомившись, поделился сокровенным: «А знаешь, какая у меня мечта?» «!?» — изобразил я полное внимание. «Восстановить. Жизнь. Аркадия Дмитриевича. ПО ДНЯМ!!!» — с расстановкой произнес мой визави.

В тот момент я понял, что значит выражение «потерять дар речи». Разговор съехал на коду, и мы довольно быстро распрощались.

Что нового я мог бы раскопать после таких парней? К тому же об Аркадии Северном написаны две потрясающие книги: первая — Михаила Шелега «Две грани жизни» (выдержала аж три переиздания!) и вторая — уникальный и подробный труд Дмитрия Петрова и недавно ушедшего из жизни Игоря Ефимова «Аркадий Северный, Советский Союз» (пока опубликованная лишь в самиздате и в Интернете), на которую я, с любезного позволения авторов, активно ссылаюсь^[5].

Но и обойти этот жанровый Эльбрус молчанием невозможно. Поэтому давайте договоримся так: если у вас в личной фонотеке более 20 дисков Северного и вы прочитали как минимум одну из вышеупомянутых книг — пролистывайте данную главу смело. Я лишь повторю известные факты о жизни маэстро с незначительными личными комментариями. Но что в этом плохого? Просто еще один «рублик» в копилку популяризации творчества гениального исполнителя. Так мне кажется.

В 60–80-е годы имена «подпольных» артистов окружал невероятный рой слухов, мифов и легенд. Аркадия Северного, вероятно, можно назвать рекордсменом в этой области. Куда только не отправляла его народная молва, и каких подвигов не приписывала: он был «уголовник, отбывающий срок на Колыме» и «эмигрант из Парижа», «старый одессит, личный друг Бени Крика и адъютант батьки Махно», «член ЦК КПСС, скрывающийся за псевдонимом» и «моряк загранплаванья»…

Коллекционер из Украины Сергей Лахно в эссе о жизни и творчестве Аркадия Северного вспоминал такой иллюстративный эпизод:

«Где-то уже в конце “эпохи застоя”, когда только-только улетел олимпийский Мишка, мой одноклассник после летних каникул привез откуда-то кассету с записью “запрещенного ансамбля, руководитель которого недавно расстрелян, в “Известиях” даже статья была про него”

Я тогда перелопатил подшивку “Известий” за целый год, но никакого упоминания о таком ансамбле, понятно, не обнаружил».

Теперь, конечно, основные факты биографии исполнителя установлены доподлинно, правда, не все. Аркаша Северный был тот еще сказочник и сам любил подпустить «туману». Но все же…

Северный — псевдоним Аркадия Дмитриевича Звездина. Он родился 12 марта 1939 года в городе Иваново. Его отец был номенклатурным работником средней руки, а мать — домохозяйкой. По воспоминаниям родных, к музыке маленького Аркашу пристрастил именно отец, сам любивший сыграть что-нибудь на гитаре. Семья Звездиных была большой — у нашего героя было три брата и старшая сестра Людмила. Как пишут Д. Петров и И. Ефимов, в 40-е годы она пять лет провела в заключении по бытовой статье, откуда якобы привезла лагерную тетрадку со стихами, которую подарила Аркаше.

О школьных годах будущей знаменитости ничего примечательного не известно — всё как у всех. Получив аттестат, выпускник Звездин отправился в Ленинград поступать в Лесотехническую академию, в чем благополучно преуспел. Однако овладевать науками новоявленный студент не спешил, его гораздо больше привлекали гулянки с новыми друзьями. В конце 50-х вся молодежь повально увлекалась джазом и набирающим обороты рок-н-роллом. Не остался в стороне и Аркадий. Молодой человек завел полезные знакомства в кругах фарцовщиков, и теперь с музыкальными новинками проблем не возникало. Даже на скудный студенческий бюджет он мог позволить себе приобретать пусть не дорогие фирменные диски, но «песни на ребрах» точно.

«И вот однажды, в русле всех этих дел, один из новых друзей рассказывает Аркадию о своем знакомом, непосредственно связанным с “Золотой собакой”, — подпольной фирмой Руслана Богословского, главного производителя питерского рентгениздата. Причем, кроме большой коллекции музыкальных записей, у этого знакомого есть и еще нечто, также весьма интересующее Аркадия Звездина, — запрещенная литература, правда, не политического, а эротического содержания. В частности, книга нашего великого классика скабрезного жанра И. С. Баркова… Получив заветный адрес, в один из летних дней 1962 года Аркадий приезжает в квартиру, где и живет музыкальный коллекционер и “спекулянт”, уже не раз пропечатанный в советских фельетонах, стиляга и рок-н-ролльщик, студент Кораблестроительного института Рудольф Фукс».

Через двадцать лет Фукс в аннотации к единственной легальной пластинке Северного, изданной на закате СССР, в 1989 году, аж самой «Мелодией», напишет:

«Вспоминается мне моя коммунальная квартира на Петроградской стороне, лето 1962 года, компания друзей-коллекционеров вокруг стола в одной из двух смежно-проходных комнат. Неспешный разговор… Звонок в передней. Насмешливо-любопытные взгляды соседей по квартире: “Еще один? Да и незнакомый совсем!”

Их перешептывания в глубине: “Не слишком ли много собралось? Не позвонить ли в милицию? Пусть придут, проверят документы!”

А может, мне это только казалось, когда я шел отворять дверь. За дверью стоял худощавый человек лет двадцати пяти с лицом, слегка напоминавшим одну из масок кинокомика Юрия Никулина. Спросив меня, он представился:

— Аркадий. Я от Коли. Он дал мне ваш адрес и обещал предупредить вас.

Действительно, один мой приятель говорил о каком-то Аркадии, который интересовался творчеством И. С. Баркова — русского поэта еще допушкинской поры. У меня была одна из его книг, и я не прочь был уступить ее любителю. Вот как раз по этому поводу и явился ко мне в первый раз Аркадий. Вручив ему книгу для ознакомления и усадив за письменный стол в соседней комнате, я вернулся к друзьям, и мы продолжали прерванный разговор.

_{Рудольф Фукс}

Мы вдруг услышали великолепный баритональный тенор серебристого оттенка, который под гитарный аккомпанемент прозвучал из смежной комнаты. Голос пел совершенно незнакомую мне тогда песню:

Сначала мне показалось, что кто-то включил магнитофон с незнакомыми мне записями, и только когда я подошел к двери второй комнаты, я увидел своего нового знакомого Аркадия, который, аккомпанируя на моей гитаре, продолжал петь…

Это было похоже на чудо. Только что в квартиру зашел самый обыкновенный человек, но стоило ему взять в руки гитару и запеть, как волшебная сила искусства как бы приподняла его над нами, столпившимися вокруг него и просившими все новых и новых песен. И он щедро пел нам и “Любил я очи голубые”, и “Я один возле моря брожу”, и “Глухари” Есенина, и “Звезды зажигаются хрустальные”…

С этого дня началась наша с ним дружба…»

Потрясенный исполнением, Фукс загорается идеей записать Аркадия «под оркестр» и на хорошую аппаратуру. Связавшись с Борисом Тайгиным, одним из «пайщиков-концессионеров» студии «Золотая собака», и группой его приятелей, Рудольф успешно реализует замысел. Видимо, в тот же день, во время первого «концерта», кто-то из организаторов и придумал для Аркадия звучный псевдоним — Северный!

Тайгин утверждает, что авторство принадлежит звукорежиссеру Виктору Смирнову.

Дебют превзошел все ожидания — пленка (а также изготовленная «на ребрах» пластинка) моментально ушла в народ. Но вскоре в творческой жизни молодого исполнителя наступил вынужденный перерыв, связанный с отъездом его продюсера Рудика Фукса в «края далекие, с его красотами» — по статье «подделка документов» (а на самом деле за спекуляцию и тиражирование западных музыкальных дисков) он несколько лет провел в лагере.

Тем временем Аркадий получает диплом вуза и попадает по распределению в контору под названием «Экспортлес», где с переменным успехом отдает «трудовой долг» Родине вплоть до 1968 года, пока его не призывают в армию в звании лейтенанта, полученном на военной кафедре академии. Служил А. Д. Звездин в вертолетном полку неподалеку от Питера, что впоследствии давало ему повод на «голубом глазу» утверждать, что он принимал участие в боевых действиях во Вьетнаме в качестве… «стрелка-радиста»!

В 1969 году Аркадий женился, а через два года у него родилась дочь. Хлопот прибавилось, денег не хватало, и надо было срочно искать источники дополнительных доходов. Такую причину указывают Д. Петров и И. Ефимов в качестве аргумента, подтолкнувшего Аркадия Звездина вновь встретиться с Фуксом.

И понеслось… Рудольфу приходит в голову идея: сделать программу из старых одесских песен, попытаться воспроизвести на пленке колорит «Одессы-мамы».

«Я позвонил Аркадию на работу, и мы условились о встрече. С волнением следил я за тем, как Аркадий читает протянутые ему листки бумаги с текстом сценария и песен. Ни он, ни я, конечно, не знали, что в этот момент решается его судьба: или оставаться начальником экономического отдела в “Экспорт-лесе”, а в этом случае он, возможно, был бы жив и сейчас, или возвращаться в магнитиздат, чтобы стать тем, кем он и стал впоследствии, — королем подпольной песни, но, увы, мертвым королем…»

Запись прошла «на ура»: Северный так вошел в образ, что многие просто не верили, что подобное мог исполнить какой-то питерский парень. Байки, песни, анекдоты подавались с непередаваемым шармом, юмором, а главное вкусом. Проект, получивший название «Программа для Госконцерта», попал прямо в яблочко.

Моментально растиражированная кассета произвела настоящую сенсацию. Сам Рудольф Фукс утверждал, что «ленты с “Программами” были вывезены в Финляндию и переданы в эфир по финскому радио, а передачу об Аркадии Северном вел живший там знаменитый певец русского происхождения Виктор Клименко! Честно говоря, эта история кажется нам довольно-таки фантастической, не говоря уже о ее продолжении — как Клименко позже приезжал в Ленинград, имея на руках контракт от финского радио для Аркадия…»

В Финляндии живет один из героев моей первой книги «Русская песня в изгнании» автор-исполнитель Евгений Гузеев, чей первый альбом, по иронии судьбы, также выпускал Фукс, правда, уже находясь в США.

«Страна тысячи озер» по сравнению с Россией деревня, поэтому все русскоязычные граждане, там проживающие (тем более представители культуры), так или иначе знакомы друг с другом. По моей просьбе Евгений связался с Клименко и задал вопрос, говорит ли ему что-нибудь фамилия Северный или Звездин.

С ходу Виктор Клименко не смог вспомнить, но сказал, что в 70-е на финском радио тема советской подпольной песни была очень популярна и его неоднократно приглашали на подобные программы.

Значит, как минимум одна часть байки похожа на правду. Что касается контракта — это, конечно, лажа. В те годы Виктор Клименко был звездой мирового шоу-бизнеса с гастрольным планом, расписанным на пять лет вперед! Представить сегодня, что, например, Хворостовский едет в Северную Корею на розыски местного опального барда, невозможно.

Вообще рядом с именем Северного до сих пор реют какие-то странные мифы: о его якобы состоявшемся (или задуманном) концерте с Алешей Димитриевичем, о сотрудничестве с братьями Ивановичами и немецкой группой «Чайка»…

Без сомнений, все это чистой воды вымысел, инспирированный прежде всего окружением Аркадия — коллекционерами и распространителями его пленок. Эти парни, сами выросшие на музыке Петра Лещенко и Александра Вертинского (первых запрещенных певцов), прекрасно знали, как легенды подогревают интерес публики к артисту. Доживи Северный до «девятого вала» третьей волны эмиграции, ходили бы слухи о его поездках к Вилли Токареву… Придумать интригующую историю — закон шоу-бизнеса, даже подпольного! Кстати, Алеша Димитриевич действительно очень хотел побывать в России и даже несколько раз в 1979–1980 годах обращался в советское посольство, как вспоминала его вдова Тереза, но ему отказали.

_{Работа над текстом}

«Театр у микрофона», созданный Рудольфом и воплощенный Аркадием, набирал обороты: были написаны и сыграны десятки сценариев: «О московском дне», «О стилягах», «Посвящение Косте-капитану» и т. д. Слава Северного распространялась среди меломанов и подпольных «писарей» со скоростью лесного пожара. Северного стали разыскивать «конкурирующие фирмы» и коллекционеры из других городов. До поры Фукс оберегал своего подопечного, единолично владея правами на эксклюзив, но в 1972 году, вняв уговорам, все же представил Аркадия своему товарищу и сопернику на ниве подпольной деятельности Сергею Ивановичу Маклакову.

«Ну, а жизнь человеческая — это отнюдь не только концерты и гораздо сложнее и драматичнее театра. В ней иногда случаются события и действия, которые откладывают отпечаток на всю дальнейшую жизнь человека. Конкретного, живого человека, а не героя популярной пьесы. Так произошло и у Аркадия. В 1974 году Звездины официально оформляют развод, хотя это уже чистая формальность. Но мы не будем вдаваться в подробности случившейся семейной драмы — кто прав, кто виноват… Аркадий уходит из дома — навсегда и в никуда. Оставляя где-то в прошлом семью, квартиру и даже фамилию — всю свою прежнюю жизнь. А кроме того, примерно в это же время он лишается и работы. Ну, какая может быть “трудовая деятельность” в таких вот обстоятельствах?»

Долгие месяцы Аркадий Дмитриевич скитается по чужим квартирам, порой ночует в парадных и на вокзалах.

В 1975 году Северный благодаря энтузиазму Сергея Маклакова записывает первый концерт с сыгранным коллективом профессиональных музыкантов из ресторана «Парус» — «Братьями Жемчужными». Подробно о легендарном ансамбле речь будет впереди.

Пока стоит отметить, что сотрудничество их оказалось долгим и плодотворным — они осуществили совместно без малого два десятка проектов.

Повторюсь, что альянс с Жемчужными — исключительная заслуга Сергея Ивановича Маклакова. Сегодня в кругах увлеченных жанром людей его называют «дедушкой русского шансона». Действительно, кроме вышеупомянутых артистов, он записал первые концерты Александра Дольского, Евгения Клячкина и, наконец, легендарный проект Александра Розенбаума «памяти Аркадия Северного-Звездина».

Сергей Иванович родился в Ленинграде в 1929 году, в молодости по нелепой случайности три года провел в лагере, где и сошелся с деятелями музыкального подполья. В советское время он не раз становился героем газетных фельетонов из серии «Они позорят наш город», а сегодня, выходит, наоборот, Сергей Иванович — одна из живых легенд города на Неве.

Со второй половины 70-х записи Северного организовывают самые разные люди (не только Фукс и Маклаков). Некоторые из них, пользуясь слабостью артиста — пристрастием к вину, — откровенно спаивают его, используя талант в шкурных интересах.

Алкоголизм занимал в жизни исполнителя все большее пространство, погружая его во многих смыслах «на дно». Из-за пагубной привычки в 1976 году Фукс окончательно отказывается от продолжения сотрудничества с Северным и начинает готовиться к эмиграции в США. Отъезд Рудольфа Израилевича состоится в 1979 году. Оказавшись в Нью-Йорке, он сумел найти возможность продолжить занятие любимым делом — устроился работать в американскую звукозаписывающую компанию «Кисмет», специализировавшуюся на издании русскоязычных групп и певцов. В дальнейшем Фукс возглавил легендарную фирму и издал на Западе множество проектов на виниле: Северного, Жемчужных, Высоцкого, «Машину времени» и т. д. В середине 80-х продюсировал Виктора Чинова, которому в пику находившемуся на вершине успеха Вилли Токареву придумал псевдоним — «Слесарев». В 90-е выпустил диск эмигранта Аркадия Вьюжного «Салют, Аркаша!», посвященный Северному. Сегодня Рудольф Израилевич Фукс по-прежнему в строю. Живет на два дома, разрываясь между Питером и Нью-Йорком, полон новых замыслов и идей.

Но вернемся к персоналии «короля блатной песни». Популярность «самородка» к 1977 году достигла на просторах Союза своего апогея — коллекционеры Киева, Одессы и многих других городов буквально стояли в очередь и умоляли его приехать к ним и записать хотя бы один-единственный концерт, суля немалые деньги и шикарный прием. Первая гастроль состоялась в столице Украины. Местные «писари» привлекли лучшие силы: вместе с приезжей знаменитостью в записи приняли участие местная звезда киевских ресторанов — Григорий Бальбер (в 80-х он уехал США, работал в русском ресторане в Филадельфии; скончался в 2003 году) и блестящие музыканты (один из которых, Саша Фельдман, также эмигрировавший вскоре после «киевского концерта», впоследствии прославился как сольными инструментальными проектами, так и совместной работой в составе оркестра Михаила Шуфутинского «Атаман»).

Следующим пунктом в поездке Северного стояла Одесса, куда его пригласил известный в кругах деятелей подпольной звукозаписи того времени Вадим Кацышевский.

«Он решает собрать воедино самых на тот момент известных авторов и исполнителей, работавших в “блатном жанре”, и записать их чуть ли не под симфонический оркестр! Планировались Высоцкий, Северный и Шандриков…

Визит Высоцкого не состоялся… А жаль! Дело, конечно, не в записи под ансамбль — это было по тем временам уже не бог весть какое открытие. А вот встреча Северного и Высоцкого в рамках одного мероприятия могла бы быть очень интересна! Встреча артистов, творчество которых — два совершенно разных мира в нашей песенной культуре. Они не были лично знакомы, что подтверждается теми же исследователями жизни Высоцкого почти абсолютно. “Почти” — потому что сохранилось одно свидетельство об их возможной встрече через год после описываемых событий. А сам Аркадий тоже был большой любитель мистификаций. Рассказывают, что на одной вечеринке он на спор набрал телефон Владимира Высоцкого, и тот пел (!) гостям по телефону… Северный, как известно, очень уважал творчество Высоцкого и исполнял некоторые его песни. Высоцкий же был в достаточной степени безразличен к творчествуподавляющего большинства наших авторов-исполнителей. А многих “блатных” менестрелей просто не уважал за подражательство. Такие претензии он в свое время предъявлял и Северному…

Известные нам реплики Высоцкого о Северном крайне немногочисленны, а воспоминания различных людей об отношении Владимира Семеновича к творчеству Аркадия не всегда достоверны. Но по крайней мере можно сделать вывод, что Высоцкий считал его очередным подражателем и оценивал соответственно. Ведь Высоцкий практически не был знаком с творчеством Аркадия и для него все эти “блатные барды” были просто “всякими северными”».

Кстати, по поводу исполнения Высоцким по телефону. Зять Аркадия Северного, известный сегодня коллекционер и популяризатор жанровой музыки, глава студии «Ночное такси» Александр Фрумин в интервью комментирует этот случай так:

«Я не могу утверждать наверняка, просто потому, что меня там не было, но бывшая жена Северного Валентина Сергеевна рассказывала мне, что однажды, когда они еще жили вместе, у них собралась большая компания. Аркадий Дмитриевич, конечно, пел для гостей. В том числе и песни Высоцкого. Вдруг кто-то спросил его: “А сам Высоцкий знает, что ты поешь его вещи?” — “Знает, — ответил Северный, — и не возражает”. Присутствующие, конечно, усомнились. Тогда Аркадий подошел к телефону, набрал какой-то номер, дозвонился и начал разговор. Называл он собеседника просто по имени — Владимиром, но на “вы”, уважительно. Объяснил ситуацию и попросил помочь разрешить спор. Дальше было следующее: каждый из гостей подходил к телефону и, взяв трубку, мог услышать, как Высоцкий исполняет под гитару “Кони привередливые”. А уж идентифицировать голос Владимира Семеновича, хоть по телефону, труда, по-моему, не составляет…»

Тема «Высоцкий и Северный» давно тревожит умы любителей и собирателей жанровой песни. Один из них, нижегородец Олег Лемяскин, однажды поделился такой информацией:

«Лет пятнадцать назад, когда еще не было практически никакой информации об А. Северном, один коллекционер-любитель из Иркутской области прислал мне письмо, где сообщил следующее: “В конце семидесятых у меня была фонограмма В. Высоцкого, концерт во МХАТе (она не сохранилась). На вопрос одного из слушателей, знаком ли В. Высоцкий с А. Северным, Владимир ответил: “Да, я знаком с Аркадием, но не близко. Было время, когда мы даже учились друг у друга, в частности, я взял у Аркадия мелодику некоторых песен, принципы построения музыкальных фраз, тематику некоторых песен, но, к сожалению, у Аркадия я научился не только хорошему, но и… Аркадий исполняет некоторые мои песни с моего разрешения, некоторые без…”

Вот и все, что мне написал этот приятель. От себя добавлю, что он не был особенным поклонником Аркадия Северного, записями “блатняка” особо не занимался. Хорошо было бы найти эту фонограмму В. Высоцкого, если она, конечно, существует. С другой стороны, этому парню из Иркутска вроде бы ни к чему было это все придумывать…»

Темы возможного знакомства двух «гигантов из параллельных миров» мы еще коснемся, а пока продолжим.

О первых записях Северного в Одессе весной 1977 года подробно рассказывает от первого лица второй участник проекта — Владимир Шандриков в главе «Легенда жанра», поэтому дублировать информацию здесь я не буду. В общем, худо-бедно, но три ленты были записаны. Шандриков укатил на родину, в Омск, а Аркадий несколько месяцев спустя вновь оказался в «жемчужине у моря». С ним давно искал встречи легендарный подвижник городского романса Станислав Ерусланов. О его судьбе стоит сказать несколько слов отдельно. Говорит его друг московский коллекционер Сергей Чигрин:

«Стас Ерусланов родился в 1934 году в Одессе, на Молдаванке, и прожил там всю жизнь. В период широкого распространения магнитофонов, в начале шестидесятых, он заинтересовался музыкой. Но Стаса не сильно увлекали новые пластинки и вообще коллекционирование, ему больше нравилось самому организовывать записи.

Он приглашал музыкантов, подбирал репертуар и где-то подпольно, на квартирах писал такие концерты. Первым записал кого-то из своих коллег по работе в порту, под Высоцкого. И сразу после этого пошло без перерывов, уже под оркестр: Алик Берисон, Константин Беляев, Аркадий Северный, Владимир Сорокин, Александр Шеваловский и т. д. Очень много было нынешних эмигрантов, а тогда одесситов: Ю. Любарский, Гриша Беринсон — оба сегодня в Штатах, Торжевский, братья Арбуз (писали их под псевдонимом “братья Вознесенские”) — эти уехали в Австралию, больше никто из них не поет.

Когда фонотека подобралась приличная, Стас стал торговать записями на толкучке.

Летом 1969 года по просьбе своего давнего знакомого Н. из Куйбышева Ерусланов выслал ему посылку с записями песен Александра Галича. Н. утверждал, что хочет их иметь исключительно для собственных нужд, но слова не сдержал — стал тиражировать пленки и продавать. Вскоре Н. был задержан местными оперативниками КГБ. Начались допросы, где он не стал разыгрывать из себя партизана. Не прошло и недели, как “двое в сером, двое в штатском” пришли за Стасом Еруслановым.

По статье “антисоветская деятельность” он получил четыре года колонии общего режима. Срок отбывал в Вологодской области, на Белом озере, где Шукшин тогда снимал “Калину красную”. Потом опять вернулся в Одессу. Увлечения своего не забросил, наоборот, продолжал его до последних дней жизни.

Станислав Ерусланов скоропостижно умер летом 2003 года в Одессе в результате перенесенного инсульта».

Однако в тот приезд записать Северного, как полагается, Станиславу Яковлевичу не удалось, потому как маэстро практически постоянно «был не в форме».

Начиная с 1977 года, Аркадий стал появляться в городе у Черного моря регулярно, и вот однажды…

«Художник Михаил Шемякин рассказывал, что во время одного из своих приездов в Париж Высоцкий увидел у него пленки с записями Аркадия Северного, на что поведал такую историю: “А этот тип прорвался ко мне недавно в Одессе, важно говорит: “Привет”. И когда я узнал его имя, то сказал: “Так это ты, гаденыш, воруешь мои песни и плюс ко всему скверно их исполняешь!” — после чего он спешно ретировался”.

Такая встреча, конечно же, могла быть. Именно в это время на Одесской киностудии идут съемки фильма “Место встречи изменить нельзя”, и кто-то из одесских знакомых Аркадия вполне мог добыть гостиничный адрес Высоцкого… Ни Высоцкому, ни Шемякину не было никакого смысла сочинять все это… Однако, по сути, полностью достоверным можно считать только разговор Шемякина с Высоцким, а что за случай был в его основе — кто ж теперь разберет!

Северный всегда относился к творчеству Высоцкого достаточно уважительно. И все его известные публичные, к сожалению, немногочисленные, высказывания в адрес Владимира Семеновича подтверждают это. Но только до начала этого, 1978 года. Следующий раз он “вспомнит” Высоцкого в конце года в Москве. И тон уже будет совершенно другой — резкий и с явной обидой в голосе: “Я преклоняюсь перед твоим талантом!.. Но как перед человеком — никогда в жизни! Ты не прав!”. Причем эта фраза почти дословно будет повторена Аркадием несколько раз на протяжении вечера… Что это? Отголосок все-таки состоявшейся встречи? Или реакция на слова Высоцкого о “всяких северных”, которую тот произнес на одном из своих выступлений? Наверное, мы никогда уже не узнаем об этом…»

Период 1978–1980 годов отмечен в жизни Аркадия Дмитриевича частыми переездами, метаниями по стране. Конкретные места пребывания точно установить не удалось, но известно, что он подолгу жил в Москве и Одессе, возвращался в Питер, вновь куда-то исчезал… Причем в Москве столичные «деловые» умудрялись организовать концерты музыканта в фешенебельных по тем временам ресторанах. Так, в загородном кабаке под названием «Русь» Северный пел специально для… сборной СССР по хоккею!

Бывая наездами в столице, Северный познакомился с Генрихом Сечкиным.

Судьба этого человека крайне неординарна, и о нем стоит сказать несколько слов отдельно.

Генрих родился в 30-х годах в интеллигентной московской семье. В войну остался сиротой, голодал, начал воровать, связался с блатными и еще мальчишкой впервые оказался в лагерях. В 1956 году, неполных двадцати пяти лет, освободившись после третьего срока, решил окончательно «завязать». Устроился рабочим на завод и увлекся шестиструнной гитарой. Начал упорно заниматься, осваивать инструмент. Уже через несколько месяцев его заметили и пригласили работать в один из московских театров. Вскоре Сечкину выдали аттестат артиста первой категории, началась бурная концертная и преподавательская деятельность (среди учеников Г. С. — известный музыкант, создатель группы «Воскресенье» Константин Никольский. — Авт.).

_{Генрих Сечкин (слева) с известным цыганским гитаристом Сергеем Ореховым}

Для частых разъездов Генрих приобрел себе старенький «Москвич». Однажды к его машине подошли двое парней. С сочувствием взглянув на «лысые» колеса, они предложили приобрести у них комплект новых покрышек. Генрих согласился.

Через полгода он был арестован, оказалось, что злополучная резина была похищена с завода. Парни, продавшие ее, были задержаны на очередной краже и назвали многих своих покупателей. Все они присутствовали на суде. Девять — в качестве свидетелей, а один, — Генрих, — как обвиняемый. Его разыскали по описанию автомобиля. «Сечкин был ранее неоднократно судим, и поэтому не мог не догадываться о том, что покрышки краденые», — констатировала судья. Ему дали два года.

Освободившись, он вернулся к музыке. Творческое объединение московских гитаристов избрало его своим председателем. Из разных стран ему постоянно поступали приглашения на гастроли, но Министерство культуры не решалось отпустить четырежды судимого артиста. Но он не унывал, много и с успехом выступал на разных площадках страны. После концерта в Кремле, посвященного XVI съезду ВЛКСМ, с творческими успехами его поздравил лично Брежнев.

Казалось, все наладилось: семья, работа, достаток в доме… Сечкин был одним из немногих в СССР обладателем видеомагнитофона. На этом заморском чуде техники он и погорел, попав под молох кампании по борьбе с буржуазной пропагандой.

Свое пятидесятилетие Генрих справил в Лефортовской тюрьме КГБ. Отсидел пять лет и вновь начал с нуля. Правда, на гитаре играть уже не мог — в зоне конвой поломал ему пальцы. Сегодня Генрих Сечкин — известный журналист, автор автобиографической книги «На грани отчаяния», живет в Москве, растит маленького сына.

С Аркадием Северным этот прекрасный музыкант пытался сделать совместный концерт «под две гитары», но из-за технических проблем запись получилась некачественной и невыразительной по содержанию, хотя сохранилась в архивах собирателей под названием «У Генриха Сечкина».

Но вернемся к рассказу о судьбе «короля».

Аркадию по-прежнему всегда рады в компаниях и застольях, но стоит празднику кончиться, и интерес к нему улетучивается. Он все так же скитается, не имея своего угла и постоянного заработка, остро переживает свою неприкаянность, неустроенность и одиночество.

Немногочисленные верные друзья периодически пытаются помочь артисту: подыскивают ему жилье и работу, но идиллия длится, как правило, недолго — Северный все чаще уходит «в штопор».

Самый длительный «трезвый период» случился на стыке 1977–1978 годов, когда благодаря участию одного из московских поклонников Северный прошел курс реабилитации в хорошей клинике и не пил потом целый год, даже собирался жениться. Но…

В сентябре 1979-го Аркадий Дмитриевич вновь прибывает в столицу.

«Известно, что этой осенью, точно так же как и год назад, было организовано несколько подпольных концертов Аркадия в различных московских ресторанах.

К сожалению, достоверных подробностей о тех концертах почти не сохранилось.

А молва уже с давних пор приписывала им характер самой “крутой мафиозности”. Ясно, что туда приглашались не совсем “простые советские люди”, но вот что конкретно лежало в основе тех слухов, трудно сказать… Может, все те же байки о “знакомстве с большими людьми”, дошедшие в итоге и до совсем фантастических мифов, например, о “высочайшем” интересе и приглашении в “придворные шансонье” для партийной или криминальной верхушки?

Вот что писал об этом всего через полтора года Рудольф Фукс: “Удрал он от этой мафии назад в Питер, но у мафии, как и положено, руки длинные — разыскали, стали на самолетах в Москву возить на ночники и назад — полумертвого, но с деньгами. Очевидно, не было у мафии без него веселья. Неделю воруют у народа, у государства, сами у себя, а к выходному — подавай им Аркашу с блатными песнями, очень уж охочи до них были милицейские и гэбэшные чины, охранявшие мафию. Да и “партейцы”, в мафии состоявшие, обожали Аркашин талант”».

Правдива эта информация или нет, наверняка сказать трудно, к тому же известно, что и сам маэстро любил «травить байки» о своих похождениях. Однажды в беседе он сообщил, что давал в Москве концерт для дипломатов, на котором присутствовал сын министра иностранных дел Андрея Андреевича Громыко, и вручили ему якобы после концерта благодарные мидовцы полный дипломат денег…

В Советском Союзе, впрочем, «и невозможное было возможным».

Почему Аркадий Дмитриевич не мог выступать перед партийными бонзами и их окружением? Мог, конечно. Почитайте главу «“Ночники” для советской элиты».

Что, Северный пел хуже Звездинского или некоего Кипы (Анатолия Бальчева)?

А может, популярность его была меньше, чем у московских коллег?

В 1989 году я зашел в гости к своему другу Володе А. Его отец, генерал-майор милиции, служил тогда в Главном следственном управлении МВД СССР. Со слов сурового папы, он со своей супругой зимой 1980 года дважды присутствовал на концертах Северного, проходивших в ресторанах «Арагви» и «Пекин». Никаких деталей он не сообщил и вообще вспомнил об этом случайно, углядев у меня в руке кассету «Аркадий Северный. Тихорецкий концерт».

В каком звании «генерал» пребывал за девять лет до этого и можно ли отнести батю моего школьного товарища к «мафии», я не знаю. Но доверяю его словам безоговорочно — есть причины. Интересен и тот факт, что «Пекин» еще с 50-х годов считается в народе «кагэбэшным местом»…

А вот воспоминания шансонье Константина Беляева о выступлении его коллеги в кафе «Печора» на Калининском проспекте, состоявшемся также в январе 1980 года:

«Собралось где-то от тридцати до сорока человек. Для Аркаши играли: электрогитара, ударничек простенький, клавишные, ну и, пожалуй, всё. Аркаша стоял у стенки, ряды же были перпендикулярно к ней. Был выделен человек, который постоянно ему приносил водку, коньячок и кофе. Он должен был полностью обслуживать Аркашу, чего бы тот ни пожелал. Около кафе стояли две “Волги” с товарищами из органов. Потом эти товарищи засели в кабинете зам. директора и начали выдергивать к себе на разговор разных людей, в том числе и Давида Шендеровича. Поскольку он организовывал вместе с врачом этот концерт, его попросили предъявить документ. Ну, он говорит: “Я слепой, инвалид первой группы, все равно ничего не вижу — не нужно мне с собой документ таскать…”

Записали с его слов данные о нем. Ну, конечно, выдернули и Аркашу, тоже с ним беседовали. Аркаша, когда вышел, сказал, что “меня товарищи вызывали и сказали, чтобы я не пел блатных песен. И поэтому я вам, ребята, сейчас спою “Стоял я раз на стреме…”. Естественно, что он начал петь то, что всегда пел, — блатняк и все такое. Все, что он пел, записывалось на Grundig через пару микрофонов. Один микрофон стоял перед ансамблем, а второй — перед Аркашей. И он пел чистого времени примерно полтора часа. Были перерывы, фотографировали очень много… Был профессиональный фотограф из “Известий”. В восемь часов начался концерт, а в одиннадцать пришел мент, который стал всех вытуривать из кафе».

Почему в «олимпийский» год «запрещенному», в общем, певцу позволялось выступать хотя бы в столичных ресторанах? Были ли у Аркадия Северного действительно высокие покровители, патронировавшие (пусть негласно) своего любимца?

Александр Фрумин, например, категорически отметает подобные предположения. Действительно, приведенные выше контраргументы могут оспорить его мнение лишь в качестве косвенных фактов. Скорее всего, правы Д. Петров и И. Ефимов, если я правильно толкую их мысль Северного прикрывали (или просто не мешали ему) некоторые чины и сотрудники органов, руководствуясь исключительно личными симпатиями к творчеству артиста. Не более того.

Однако на сайте blat.ucoz.ru недавно была выложена статья «Встреча бровеносца и короля русского блата» из красноярской газеты «Комок» (№ 12 от 25.03.1998) за авторством С. Минского. Там со ссылкой на воспоминания Марка Остаповича Лиенгольда, музыканта ансамбля «Черноморская чайка», с которым не раз записывался Аркадий, приводится следующая история:

Летом 1978 года в окрестностях Сочи в пригородном ресторане под названием «Кавказский аул» Северный совместно с вышеупомянутым коллективом обеспечивал, так сказать, культурную программу для многочисленных в курортный сезон посетителей. И случилось так, что в то же время в своей резиденции «Зеленая роща» отдыхал от государственных трудов сам «Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л. И. Брежнев». Из перестроечной прессы известно, каким своенравным бывал «вождь» — любил, говорят, оторвавшись от личной охраны, выйти в народ или лично промчаться с ветерком за рулем заграничного автомобиля из своей немаленькой коллекции. В тот день Леонид Ильич решил прокатиться в новеньком серебристом «Линкольне». От души поколесив по окрестностям, он решил сделать привал и отобедать в ближайшем кабачке. Им оказался тот самый «Кавказский аул», где в пустом, по причине раннего утра, зале музыканты «Черноморской чайки» вместе с Аркадием репетировали новую программу. Приняв из рук потерявшей дар речи официантки стакан ледяной минералки и графинчик коньяка, Брежнев принялся дегустировать напитки и прислушиваться к игре ресторанного оркестра. Ничего не подозревавший Северный с чувством исполнял новые и старые хиты из своего обширного репертуара: «Налей-ка рюмку, Роза», «Мама, я летчика люблю», «Сделана отметка на стакане» и т. д. Когда же прозвучала «Я сын рабочего подпольного партийца», расчувствовавшийся генсек пошел знакомиться с артистами. Аркадий ему понравился — остроумный, веселый, знавший множество анекдотов, он мог очаровать любого, и Брежнев не стал исключением. Он пригласил певца к себе за столик, где знакомство продолжилось сначала за рюмкой коньяка, потом за бокалом «Абрау Дюрсо», а следом и за чаркой грузинского вина… Аркадий был в ударе: сыпал шутками, хохмил, неподражаемо рассказывал байки с одесским колоритом и, конечно, пел. Через несколько часов застолья Брежнев пожелал исполнить что-нибудь дуэтом. Взобравшись на сцену, он вместе с Северным долго пел про «Мурку», «Таганку» и «Ночные фонарики». Лишь под утро «дорого Леонида Ильича» отыскала охрана и, заботливо усадив на заднее сиденье «Линкольна», доставила обратно в резиденцию, предварительно строго-настрого приказав всем очевидцам гулянки держать язык за зубами.

Конечно, больше это похоже на сказку, но, черт возьми, звучит занятно и интригующе. Жаль только, что в судьбе «короля блата» эта встреча если и была, то ничего не изменила.

В феврале 1980 года Аркадий ненадолго вернулся в Ленинград.

На квартире Владимира Раменского, друга и автора многих песен в репертуаре маэстро, при участии «Братьев Жемчужных» состоялась запись последнего оркестрового концерта. Проведя в городе на Неве месяц, Северный вернулся в Москву.

«Третье апреля 1980 года. Он вновь собирается ехать в Ленинград, — 4-го числа день памяти отца, и должны, по традиции, собраться все четыре брата Звездиных: подполковник Советской армии Лев, работник исполкома Валентин, рецидивист Михаил и… Аркадий».

Последний год, бывая в Ленинграде, Аркадий Дмитриевич останавливался у своего знакомого Валерия Шорина, внука изобретателя звукового кино Александра Шорина. Впоследствии Валерий вспоминал:

«Весной 1979 года Аркадий стал жить у меня, на Анниковом проспекте (ныне Блюхера). Пригласил я его сам, говорю: “Поехали, Аркадий, поживешь, хоть гардеробчик обновишь”. Я тогда заколачивал по паре сотен в день. Правда, Аркаше я денег не давал. Он сразу с деньгами исчезал, и мог попасть во всякие истории. Я ему так и сказал: “Зачем тебе бабки? Ты прекрасно знаешь, что на кухне два холодильника постоянно забиты под завязку — один бухаловом, другой дефицитнейшей жратвой. Оба всегда в твоем распоряжении”. Правда, второй холодильник ему не шибко-то и нужен был. Кормили мы его чуть ли не силком».

В последний свой визит Аркадий также не изменил своим привычкам — остановился по старому адресу. Вновь слово В. Шорину: «Вечером 10 апреля мы сидели, как обычно… Аркадий стал петь песню “Пара гнедых”. И вдруг неожиданно остановился и говорит: “Гроб стоит”. Мы ему: “Да ну, Аркаша, кончай”. Он замолчал и больше уже не пел…

А наутро мы встали рано, мне надо было на точку к девяти часам. Аркаша пошел в ванную бриться, потом вышел и говорит: “Не могу, Кривой (кличка Шорина. — Авт.) что-то хреново мне”. Я ему: “Так, может, вмазать?” Налил я ему рюмку, он выпил. Вроде ему полегчало, пошел, побрился, выходит, сел за стол, налили мы еще по рюмке, закурил он… И вдруг вижу: глаз у него куда-то в сторону поплыл, рот перекосило, сигарета выпала и слюна потекла. Рука затряслась и повисла. Я: “Аркаша, что?” — а он и ответить не может. Я отнес его на диван — они весил-то 30 кг с ботинками…»

Аркадия Звездина доставили в городскую больницу, где 12 апреля 1980 года он скончался, не приходя в сознание. В официальном свидетельстве о смерти говорится: «Инсульт, гипертоническая болезнь с атеросклерозом и тяжелая форма дистрофии».

«Прощание… Сначала — морг больницы им. Мечникова, куда пришли самые близкие родственники и друзья Аркадия. А затем — крематорий. Здесь народу было уже гораздо больше. По воспоминаниям очевидцев, от нескольких сотен до нескольких тысяч пришло. Только на фотографиях запечатлено никак не меньше ста человек, а ведь не все попали в кадр. Кто-то пока еще ожидал в вестибюле, кто-то просто стоял на улице… Весть о смерти Аркадия в мгновение ока разнеслась по просторам Союза и собрала вместе людей из многих городов необъятной страны. Большинство даже и не знали друг друга. И, может быть, потому впоследствии появились рассказы о присутствии на похоронах разных “значительных лиц”, провожавших Аркадия в последний путь. Например, первого секретаря Ленинградского обкома партии товарища Романова и чемпиона мира по шахматам Анатолия Карпова. Думается, что если бы и было такое, то, наверное, всем бы запомнилось… А если по правде — добавился просто последний штрих к легенде из все той же серии интереса влиятельных персон к личности Северного…

_{Аркадий Северный с полковником милиции в отставке С. П. Соколовым, которому принадлежит авторство большинства снимков певца в книге}

Когда его положили в гроб, кто-то договорился, чтобы поставили вместо прощальной музыки “Сладку ягоду”. Один из присутствующих принес на похороны магнитофон с записью голоса Аркадия. И в тот момент, когда были уже произнесены все слова и закончились все прощания, вдруг откуда-то сверху раздалось:

Цитатой Александра Розенбаума о масштабе творческой личности Аркадия Северного я завершаю главу о «короле блатной песни»:

«Он был самородок, он был единственный и неповторимый. В “дворовой песне”, “блатной”, как хотите, кому как больше нравится, вот в этом жанре выдающееся явление, саморождённое — это Аркадий Дмитриевич Звездин-Северный. Не было ничего лучше в этом жанре и в ближайшее время, обозримое, я думаю, не предвидится…»

P. S. «Мне не дадут Звезду Героя…»

В 1997 году московский режиссер Дмитрий Завильгельский снял документальный фильм «Он был почти что знаменит…» о судьбе Аркадия Северного. После демонстрации картины по телевидению с Завильгельским связался вице-президент «Альфа-банка» Александр Гафин и предложил принять участие в воплощении проекта по установке памятника «королю блатной песни» в Санкт-Петербурге. Дмитрий согласился и вскоре нашел молодого талантливого скульптора, ученика знаменитого А. Рукавишникова — Галима Далмагамбетова. Работа закипела. Установку мемориала согласовали с главным художником города и получили одобрение тогдашнего губернатора В. Яковлева. Место для установки памятника выбрали на Петроградской стороне, где Северный часто бывал. Но в силу разных причин, и прежде всего из-за несогласия родственников Аркадия Дмитриевича с концепцией памятника, воплотить начинание в жизнь до сих пор не удалось. А жаль… В Твери, например, установлен прекрасный памятник Михаилу Кругу. Пусть у этих исполнителей не было никаких официальных званий и наград, но они были и остаются подлинно народными артистами.

«Братья Жемчужные»

В небо с криком отчаянным птичья стая ушла,

Не хватало печали нам: «Коля, что за дела!?»

Плач свечей парафиновых…

Загрустил Ленинград:

«Николай Серафимович, до свидания, брат».

Александр Розенбаум, «Памяти Коли Резанова»

_{Автограф Николая Резанова на обложке его первой виниловой пластинки, официально изданной в России}

К сожалению, я не могу похвастаться близким знакомством с Николаем Серафимовичем Резановым. Мы встречались лишь однажды: в ноябре 2004 года я приехал в ДК одного из подмосковных городов, где выступал Александр Розенбаум со своей верной «старой гвардией» — «Братьями Жемчужными», чтобы взять интервью у отца-основателя группы Николая Резанова. Все общение уместилось в рамки сорока минут, остававшихся до концерта. Но и это мимолетное знакомство дало возможность прикоснуться к легенде, почувствовать, каким светлым человеком был главный «брат Жемчужный» — Николай Серафимович Резанов. Невзирая на прошедшие с того дня годы, я привожу запись нашей беседы без правок, так, мне думается, интереснее.

Порой мне кажется, что «Братья Жемчужные» были всегда. Я слушал их песни в пионерском лагере и дома у школьных друзей, в студенческих компаниях и у водителей такси. Часто на пленках это название звучало вместе с именами Аркадия Северного и Александра Розенбаума, порождая домыслы и множество вопросов. В начале девяностых годов их смогла увидеть широкая публика. Увидеть и узнать как высокопрофессиональных музыкантов, чье творчество во многом определило сегодняшнее лицо жанровой песни.

_{Аркадий Северный и Николай Резанов}

Об истории создания группы, совместной работе с известными музыкантами от Северного до Круга, об увлечениях «Братьев» состоялась наша беседа с основателем и руководителем ансамбля Николаем Серафимовичем Резановым, старшим “Жемчужным братом” и одним из первых участников — скрипачом-виртуозом Алексеем Васильевичем Дулькевичем.

— Николай Серафимович, расскажите, пожалуйста, как будущий создатель группы «Братья Жемчужные» начал заниматься музыкой и что этому предшествовало.

— Я окончил музыкальную школу по классу тромбона. С начала шестидесятых играл в разных джазовых оркестрах, на контрабасе, банджо и гитаре. Позднее сделал рок-н-ролльную группу «Лесные братья», которая была очень популярна в шестидесятые годы в Ленинграде и даже заняла на конкурсе 1967 года первое место. В 1968 году я ушел в джаз-оркестр, с которым гастролировал по Советскому Союзу. Затем был оркестр Вайнштейна и ансамбль «Добры молодцы», в котором очень короткое время работал с Ю. Антоновым. Он как раз перешел туда из «Поющих гитар». У нас, кстати, был такой номер — «Старый джаз» в программе. Мы выходили в жилетках, канотье, и представляли меня: «Мишель Жемчужный!». Вот отсюда и пошло это — «Братья Жемчужные». Мне это название не нравится до сих пор.

В семидесятом меня забрали в армию, там я служил в оркестре, а потом снова работал в ресторанах. В 1974 году была сделана запись, которая считается первым альбомом «Братьев Жемчужных».

— Получается, что в этом году вы празднуете тридцатилетний юбилей начала творческой деятельности?

— Это так, но тогда мы не совсем считали это творчеством. Просто решили записать свои любимые песни. Дворовые всякие, которые не исполнялись, но люди их пели в застольях, на вечеринках. Первый альбом не имеет названия, просто «Братья Жемчужные, декабрь 1974 года». В начале семидесятых годов мы, компания джазовых музыкантов, пришли на заработки в ресторан «Парус», что до сих пор стоит на Петроградской стороне. Играли популярные эстрадные шлягеры того времени, но, бывало, для подгулявших посетителей могли спеть и блатные, запрещенные песни. Иногда в ресторан приходил человек, которого звали Сергей Иванович Маклаков — крупный питерский музыкальный коллекционер. Однажды он пригласил нас в гости, в свою коммуналку. В большой комнате на веревке висели два микрофона, а на столе уже стояли коньяк и закуска. Мы взяли гитары и с листа записали на бытовой магнитофон двадцать восемь песен. Пели долго, часа четыре, наверное.

Маклаков выдал нам на всех полторы сотни рублей. Водка тогда стоила пресловутые 3,62, коньяк подороже. Нам хватило (смеется). А материал, который мы в тот день записали, был переиздан не так давно в Петербурге на компакт-диске.

— Откуда вы брали репертуар? У вас была какая-то своя коллекция записей?

— Нет, не было. Репертуар брали с улиц, песни, которые пели во дворах. Каждый нормальный парень знал их немало. А иметь коллекцию тогда было невозможно, ведь и магнитофонов особо не было. У меня, правда, была. «Астра», кажется.

— Расскажите о своей работе с Аркадием Северным.

— В марте 1975 года мы записались с Аркадием Северным первый раз и до его смерти в апреле 1980-го совместно сделали шестнадцать концертов. Никаких особенных историй во время совместной работы с Аркадием я не помню, хотя все о них спрашивают. Мы познакомились, когда ему было 36 лет. Это был сильно пьющий человек, привыкший к постоянным компаниям, где он был центром внимания. Пил он, видимо, от неудовлетворенности своей жизнью, судьбой. Я бы не назвал его творческим человеком в прямом смысле этого слова. Он просто жил по принципу «куда кривая вывезет».

Помню, мы оказались в пивбаре, посидели, он спел несколько песен. Мы ушли, а он остался и жил там месяц, пил и пел там целый месяц. Ведь жить, по большому счету, ему было негде.

Был и еще один интересный человек — поэт Владимир Раменский, ушедший из жизни, к сожалению, вскоре после смерти Аркадия. С Раменским мы написали много песен в тот период, авторских уже, не дворовых. Тот вариант «Поручика Голицына», который пел Северный и впоследствии Гулько, восстановил он. Кто-то знал один куплет, кто-то продолжение, мотив вообще никто не знал.

— Помимо работы с Аркадием Северным, Александром Розенбаумом, вы записали немало магнитоальбомов с другими музыкантами. Как рождались подобные проекты в советское время? К примеру, известны совместные работы «Жемчужных» как музыкантов и некоего Евгения Абдрахманова, или Игоря Эренбурга.

— Со многими мы не были знакомы и встречались только на записи, их приводили организаторы. Был своеобразный синдикат, который состоял из нескольких человек и современным языком назывался бы сейчас продюсерский центр. Они подбирали таких исполнителей и на базе нашего ансамбля, который уже установился, осуществляли такие записи.

— Незадолго до смерти Михаила Круга вы начали делать совместный альбом. Расскажите об этом, пожалуйста.

— Мне сейчас вспомнилось, что при нашей первой встрече, на концерте в честь очередной годовщины студии «Ночное такси», Миша рассказывал, что, живя в Твери в советские времена, он был уверен, что «Братья Жемчужные» — это эмигранты с Брайтона, и был немало удивлен, познакомившись с реальными «Братьями», никогда из Питера не уезжавшими (смеется).

А вот долгой совместной работы у нас, к несчастью, не было. Мы только начали ее и успели записать две или три песни из репертуара Аркадия Северного, которые подбирали сам Михаил и питерский продюсер Александр Фрумин. Это, кажется, «Девушка в платье из ситца», «Хаим» и еще что-то, не помню сейчас. Работать с Кругом нам нравилось, он был большим профессионалом.

— А есть у вас любимый проект, который вы делали с другими музыкантами?

— Нам нравится проект с Трофимом, с ним мы писали его альбом из серии «Аристократия помойки», диск Владимира Асмолова «Скажи спасибо!», работа с питерской певицей Кирой Хабаровой. Неоконченная, к сожалению, запись с Михаилом Кругом. Проекты с Александром Розенбаумом, начиная с 1982 года. Сейчас, кстати, пишем с ним новый альбом, который пока не имеет названия.

— Николай Серафимович, а был ли определенный страх, когда во времена Советского Союза вы, пусть и под псевдонимом, но занимались подпольной звукозаписью? Ведь наверняка в органах был известен реальный состав и имена участников! Были ли какие-либо «наезды» со стороны власти?

— Я сейчас встречаю тех людей, кто тогда работал в органах, они говорят, что знали нас, но не трогали. Сами слушали, нравилось.

Мы же не пели антисоветских песен, не пели матом, там все было достаточно лояльно. Нет, нас никто не преследовал. А сам я никогда не афишировал, что имею какое-то отношение ко всему этому. Хотя мне Розенбаум как-то рассказывал, как году в 1985-м в Киеве его вызвали в КГБ и стали расспрашивать: «Кто такие “Братья Жемчужные”?» На что он отвечал, что, мол, не помнит: «Приехали какие-то цыгане пьяные, сыграли, записали что-то на магнитофон, и поминай как звали!»

— Каков был первый состав группы и поддерживаете ли вы отношения с теми, кто уже не работает с вами?

— Я играл, на банджо, Алик Кавлелашвили — клавиши, Роберт Сотов — басист, Геннадий Яновский — ударник — вот первый состав. Потом много музыкантов поменялось. Как-то пытались сосчитать, вышло около тридцати человек по сегодняшний день. Дольше всех в составе — Алексей Дулькевич. Он пришел в 1982 году, когда мы делали первый концерт с Розенбаумом. Многие в эмиграции: Драпкин — в Америке, Борис Нисенбаум — в Канаде, Батон-ударник — в Германии…

— Позвольте мне теперь задать несколько вопросов Алексею Дулькевичу. Алексей Васильевич, вы происходите из знаменитой артистической династии^[6], сами всю жизнь занимаетесь музыкой, виртуозно играете на скрипке, поете. Но за многие годы вы выпустили только два сольных проекта. Альбом «Цыганская душа» вышел для западного слушателя и продается в Германии, а на российском рынке с большим трудом можно купить «Цыганский романс», записанный в 1996 году. Почему?

— Я очень тщательно отбирал репертуар. Настоящих песен мало. Песен, которые живут и на которые будут ходить всегда. Мне было что сказать, и появился альбом, а делать это ради конъюнктуры, как многие сегодня, не буду никогда.

— Вы много работали с Михаилом Кругом и при записи альбома, и на концертах. Расскажите, какой это был человек, какие темы вы затрагивали в беседах?

— С Мишей было интересно. Он тяжело сходился с людьми, но если видел человека, то открывался ему. Был вспыльчив, но быстро отходил. Настоящий домостроевец по убеждениям, он увидел во мне родственную душу (смеется).

На мой взгляд, Круг уникален, настоящий самородок. Казалось бы, простой парень, без образования специального, а в несколько лет сумел стать «народным» артистом. Миша всегда учился у коллег по цеху и не считал это зазорным. Помню сборный концерт. Миша уже был довольно известен. И вот отпел он, ушел за кулисы, а следом Александр Яковлевич Розенбаум выступал. Круг встал за сценой и смотрит, как тот работает, впитывает. И так было постоянно, а это дорогого стоит.

А по поводу тем… Мы постоянно думали с ним, что есть шансон, откуда его истоки и интерес людей к этому жанру. А все просто. Были кандальные песни, дворовые песни, городской романс, жестокий романс с трагическо-любовным сюжетом.

Плюс русская, еврейская, цыганская народная песня и обязательно сюжет со смысловой нагрузкой и хорошей поэзией.

Сейчас, на мой взгляд, идет спад жанра. Тогда была поэзия, а теперь конъюнктура.

_{Алексей Дулькевич (слева) и автор книги. Санкт-Петербург, 2006}

Вступает Николай Резанов:

— Вообще шансон — это живая музыка и с точки зрения текста, и с точки зрения музыкальной подачи. Много теперь звучит попсовых ритмов в шансоне, причем самого низкого пошиба. Это ужасно. Конечно, дорого записать «живой» альбом с музыкантами, все упирается в финансы, но…

— Николай Серафимович, как проводят свободное время «Братья Жемчужные»? Куда ездят, какую музыку слушают?

— Мы все большие поклонники рыбалки. Выезжаем на Финский залив, в другие места. Ловим рыбу, готовим уху. Шесть последних лет я на питерском радио веду передачу об этом. Музыку мне слушать некогда, ну а если выпадает минута, в машине, скажем, я настраиваюсь на волну с джазом, фьюжном, соулом. Не шансоном (смеется).

— Как будет отмечаться юбилей ансамбля «Братья Жемчужные»?

— Мы будем отмечать его 29 января 2005 года в концертном зале «Октябрьский» в Санкт-Петербурге в рамках празднования десятилетия студии «Ночное такси», где в девяностых годах мы и вернулись к творческой деятельности. Это большой зал на 4000 мест, все будет солидно и интересно.

— Благодарю вас за содержательную беседу и до встречи на вашем юбилейном концерте.

Николай Серафимович Резанов скоропостижно скончался 22 мая 2005 года в Санкт-Петербурге на 57-м году жизни. Петербургская газета «Смена» откликнулась на это событие горькими строчками некролога:

«Мир русского шансона погрузился в глубокий траур. Скоропостижно — в 57 лет — ушел из жизни основатель и лидер знаменитого ансамбля “Братья Жемчужные” Николай Резанов. Сердечная недостаточность, тромб — все произошло внезапно. А ведь совсем недавно Серафимыч трудился в студии, ездил на свою любимую рыбалку, выпивал с друзьями, рассказывая хриплым голосом байки из своей увлекательной и казавшейся бесконечной жизни… Господь забирает лучших».

Порванная струна

На работе мой дом, и гитара моя как одежда,

Что записано в лентах — пустая надежда,

Много было друзей, званых встреч — неизбежно,

Но гитара до гроба подруга, как прежде…

Виталий Крестовский, «Гитара»

_{Виталий Крестовский}

Среди великолепной ленинградско-питерской плеяды запрещенных исполнителей чуть особняком стоит это имя. Его творческое наследие исчисляется всего парой концертов, сделанных в эпоху магнитиздата, и единственной прижизненной пластинкой. Казалось бы, ничтожно мало по сравнению с десятками пленок его коллег, но зато уровень, на котором выполнены эти работы, ставит исполнителя в один ряд с лучшими из лучших. Безоговорочно!

Догадались? Конечно, мое вступление посвящено Виталию Крестовскому.

Вдова исполнителя Марианна лет десять назад написала небольшую заметку в память о муже. Я привожу ее текст с небольшими дополнениями.

«Творчество Виталия Крестовского хорошо известно любителям “одесской” песни, завоевавшей огромную популярность как у россиян, так и в эмигрантской среде.

Мелодии песен “Сегодня Сонечка справляет именины”, “Рахиля”, “Чемоданчик” стали и сопровождением шумного застолья, и спутником в долгой дороге, и связью с покинутой Родиной.

Мало кому известно, что под псевдонимом Виталий Крестовский скрывается имя Валерий Цыганок. Специфика жанра не позволяла Валерию выступать под своим именем: в те времена это было более чем опасно.

Начал Виталий Крестовский как профессиональный музыкант и певец в ресторанах Ленинграда. Учился вокалу у профессора консерватории Р. В. Иоффе, которая не пророчила своему ученику оперной карьеры, но была убеждена, что перед ней будущий артист: необычная окраска голоса, манера исполнения, темперамент говорили о несомненном таланте и блестящем артистическом будущем.

Уже тогда родились первые песни: “Рахиля”, “Сигарета”^[7] и другие.

Популярность, какой тут же стали пользоваться эти композиции, натолкнула Валерия на мысль записать магнитофонный альбом в этом жанре. Работая с ансамблем “Крестные отцы”, он выбрал себе псевдоним, созвучный названию ансамбля, — Виталий Крестовский. Успех альбома, записанного с “Крестными отцами”, был ошеломляющим.

_{Николай Резанов и Виталий Крестовский во время работы над пластинкой «Эх, ты жизнь кабацкая»}

Пленки моментально разошлись по всей стране и даже “переплыли” океан. Вокруг имени Крестовского стали возникать легенды: говорили, что Виталий — одессит или даже эмигрант. Никто не знал, что этот “одессит” и “эмигрант” параллельно со своей музыкальной диссидентской деятельностью ведет вполне законопослушный образ жизни, работая заместителем директора Ленинградского завода по ремонту вычислительной техники.

После нескольких неудачных попыток пробиться на радио ителевидение Виталий продолжал подпольную запись магнитофонных альбомов. Неисчерпаемая энергия, жажда жизни и вера в успех помогли Виталию выпустить еще несколько проектов.

С конца семидесятых годов, без малого полтора десятка лет, певец не записывал новых концертов, однако продолжал писать новые произведения “в стол”.

На единственной пластинке в романсе-исповеди “Гитара” он споет:

В 1992 году появился, наконец, первый официально выпущенный виниловый диск “Эх, ты, жизнь кабацкая!”, где ему аккомпанировали легендарные “Братья Жемчужные”. За ним должны были последовать другие.

Работа над ними была прервана неожиданной смертью Виталия от инфаркта. Валерий Павлович Цыганок — Виталий Крестовский умер 28 декабря 1992 года, в год своего пятидесятилетнего юбилея, через два дня после презентации первой пластинки».

Солнечный бард

Я для мамы моей под судом не стоял,

Просто что-то не там и не так я сказал,

Для нее в лагерях столько лет не сидел,

Был в чужой стороне, просто был не у дел…

Александр Лобановский, «А для мамы моей я всегда молодой…»

_{Александр Лобановский}

Даже сейчас, в XXI веке, когда количество любой информации превысило все мыслимые пределы, это имя известно далеко не каждому. Зато его песни знают все. И, бьюсь об заклад, это не пустые слова! Не верите? Хорошо. Назову несколько навскидку: «Сгорая, плачут свечи»^[8], «Эх, сенокос!», «Уронила руки в море», «Сексуальный штопор», «Проститутка Буреломова»… Всего, между прочим, в творческом багаже артиста более 2000 произведений! Незаурядный талант и сумасшедшая, бьющая не просто ключом, а камчатским гейзером энергия позволили ему не сдаваться и двигаться вперед в моменты самых жестоких испытаний, уготованных судьбой. Было все: скитания по Союзу с «подругой-гитарой» и бесконечная смена профессий, долгие годы воркутинских лагерей и четверть века запретов властями официальных выступлений. В его судьбе словно в зеркале отражается советская эпоха, когда путь одаренного автора — исполнителя песен, не отвечавших содержанием «кодексу строителя коммунизма», оказывался настолько тернист, что не пожелаешь и врагу. И это еще мягко сказано.

Часто в публикациях о нем мелькает определение: «Солнечный бард». Говорят, этим прозвищем одарила коллегу легендарная певица Алла Николаевна Баянова.

Чем руководствовалась королева романса? Может быть, не по годам юношеский пыл и добрый нрав музыканта натолкнули ее на эту аллегорию? Точно не известно.

Но прозвище осталось и прижилось, да и сам его обладатель вроде не возражает быть «солнечным», а бард он и так… от Бога!

Александр Николаевич Лобановский родился в феврале 1935 года в Ленинграде.

Отец погиб на фронте в самом начале войны при обороне родного города. Сына воспитала мать, привившая ему с детских лет любовь к музыке и русской песне. В 1949 году Саша Лобановский поступил в Нахимовское военно-морское училище. В то время классы и кубрики воспитанников располагались прямо на борту крейсера «Аврора», отголоски выстрела которого мы слышим по сей день. Именно здесь в начале 50-х родились у Саши первые песни.

Любая творческая натура не терпит запретов, и курсант Лобановский не стал исключением — морская служба не пришлась ему по нраву. По окончании в 1952 году училища он поступил в юридический институт. Окончив вуз, несколько лет прослужил следователем в милиции. Но и поприще «борца с преступностью» не прельщало одаренного молодого человека — душа тянулась к песне, а руки — к гитаре.

С начала шестидесятых годов Александр Лобановский начинает путь менестреля.

Помните, как в песне: «От Питера до Рима кочуют пилигримы…» Кочевал с любимой гитарой и наш герой, правда, до Рима в те годы ему по понятным причинам было не добраться… Не беда!

Александр колесит по стране, меняя адреса и профессии: рабочий на заводе в Ленинграде, смотритель кладбища в Ленинградской области, взрывник на свинцовом руднике в Северной Осетии, заведующий клубом в Магаданской области, грузчик в Нагаевском порту, рабочий-шурфовщик в прибалхашской пустыне, руководитель агитбригад, сотрудник геофизической партии на Хибинах, вокалист ресторанного оркестра в Воркуте. Не биография — РОМАН!

В тот же период Лобановский заочно оканчивает философский факультет ЛГУ, а позднее (уже в восьмидесятых) — Академию культуры имени Крупской по специальности «режиссура».

В 1962 году начинаются первые выступления автора-исполнителя по путевкам общества «Знание». В 1964 году судьба столкнула его со знаменитым французским шансонье Франсисом Лемарком во время гастролей последнего по Союзу. Встреча оказалась судьбоносной — Александр Лобановский окончательно определился в своем желании стать профессиональным бардом. В 1969 году его принимают в штат Курганской филармонии в качестве автора-исполнителя. Он стал первым во всей истории КСП, у кого в трудовой книжке стояла официальная запись: «Автор-исполнитель песен».

Однако, невзирая на видимое признание, концерты маэстро продолжали иметь полуофициальный статус. На каждую гастрольную поездку приходилось получать спецразрешение от контролирующих культуру органов власти.

Репертуар Лобановского вызывал стойкое неприятие у многочисленных репертуарных комиссий и прочих чиновников от музыки. Многие песни шансонье балансировали, что называется, «на грани фола». Шуточные, игривые, подчас с налетом эротизма, они пугали власть страны, где «нет секса». Многочисленные подпольные «квартирники», концерты «для узкого круга», «творческие встречи» — подобным вещам не было места в советской действительности. КГБ не спускал зорких глаз с артиста, ища малейший повод упрятать скандально известного барда за решетку. Вскоре таковой нашелся.

Патриарх советского магнитиздата, известный коллекционер и первооткрыватель таланта Аркадия Северного Рудольф Фукс в статье «Единственный профессионал», опубликованной им уже в эмиграции, в 1981 году, в нью-йоркской «Новой газете», пишет:

«Профессионализм — вещь серьезная. Только будучи истинным профессионалом, можно рассчитывать на успех в любой области — будь то искусство, наука или техника. Но в каждом правиле бывают исключения. В СССР такими исключениями являются профессиональные спортсмены, которые, как известно, считаются “любителями”, и барды, среди которых есть представители всех без исключения профессий: Высоцкий — актер, Галич был драматургом, Окуджава — поэт, Визбор — журналист, Кукин — тренер, Клячкин — инженер-строитель, Дольский — экономист, Алмазов — писатель. И только один из представителей этого славного жанра открыто и безоговорочно говорит про себя: “Я — профессиональный бард”. Это Александр Лобановский. Утверждая это, он имеет в виду, что больше ничем, кроме сочинительства и исполнения песен, не занимается.

Александр Лобановский — фигура сложная и во многом противоречивая. Известно, что он самый плодовитый из бардов. Он издавна выработал правило и железно следует ему: писать каждый день по новой песне. А так как к этому решению он пришел более 15 лет назад, легко себе представить, сколько песен он уже создал…

Впервые с именем Александра Лобановского я столкнулся, как это ни странно, на страницах советских газет. В фельетоне, названия которого я, к сожалению, уже не помню, напечатанном в ленинградской молодежной газете “Смена” приблизительно в 1965 году, рассказывалось о некоем барде, ведущем весьма праздный, по мнению авторов, образ жизни. “Со смаком” описывался его день, переговоры с антрепренерами и представителями молодежных и профсоюзных организаций, желавших пригласить барда для выступления, препирательства из-за гонорара, сам концерт, где бард исполнял “неизменно пошлые” и “просто неприличные песни”, и т. д. В конце авторы недоумевали, как могут устроители таких концертов быть столь неразборчивыми и приглашать для совместных выступлений “талантливую Аду Якушеву” и “бездарного Александра Лобановского”.

Подобные фельетоны в Советском Союзе только создают рекламу тому, кого призваны высмеять или опорочить. Я тоже заинтересовался им и его творчеством, но встретился и услышал его не сразу, а только через несколько лет, так как после окончания института должен был уехать на периферию.

Однажды, уже после возвращения в Ленинград, меня пригласили к одному весьма активному коллекционеру магнитиздатовских песен, пообещав, что услышу Лобановского.

Послушать его собралось много народа. Некоторые явились даже с женами, о чем, как мне кажется, впоследствии пожалели. Лобановский уже сидел с гитарой в руках у столика, уставленного несколькими микрофонами. У ног его стоял объемистый портфель, наполненный тетрадями с текстами песен, и он занимался составлением программы предстоящей записи. Хозяин подвел меня к нему и представил.

Выглядел единственный профессиональный бард России, о чем он сам не преминул заявить в самом начале записи, весьма импозантно. Его крупная фигура была облачена в толстый вязаный свитер, волосы “поэтически” взлохмачены, на крупном, ничего не выражавшем лице — фатовские усики, глаза прикрыты темными, несмотря на пасмурный день, очками. Его медовый тенорок представлял большой контраст с крупной фигурой.

Обсуждение записи предстоящего концерта заканчивалось уже в моем присутствии. Лица, финансировавшие запись, настаивали на том, чтобы было побольше, как они говорили, “похабных” песен, считая, что они особенно удавались автору. Лобановский вяло отнекивался, кося глазами в сторону женщин; но потом все же уступил, согласившись после каждых трех неприличных песен петь две-три приличные, и запись началась.

Сначала довольно приятным тенорком он объявил, уже для записи, что лента предназначается для таких-то и таких-то коллекционеров, для которых такого-то числа ленинградский бард Александр Лобановский и поет свои песни. Но перед этим он почему-то пропел несколько строчек какой-то песенки про Магадан, объявив его своим родным городом и местом, где началась его творческая карьера.

Весь концерт, длившийся более четырех часов, представлял весьма забавный музыкальный винегрет из очень неплохих и мелодичных лирических песен, песен, мягко говоря, эротических и песен просто не совсем приличных, но прямой похабщины я так и не услышал. Все было довольно ловко сбалансировано на невидимой, еле ощутимой грани.

Искусством сочинения эротических песен Александр Лобановский овладел в совершенстве. Он смело брался за разрешение всех существующих сексуальных проблем и проявлял при этом богатое чувство юмора, часто входя в раж настолько, что пел, как говорят музыканты, “мимо нот”. Такие песни, как “Фригидная женщина”, “Сексуально-загадочный случай”, “Сексуальный штопор”, “Половое бессилие”, “Когда-то нужно начинать”, “Неверная жена”, могли бы быть взяты на вооружение любым врачом-сексологом. Были и просто частушки — “Утренний экспромт” или “Ночные страдания”. Были песни, где Лобановский поднимался несколько выше желания затронуть “запретную” тему и таким образом развлечь слушателей. Песни “Почему так пьют и курят женщины?”, “Кредо современной проститутки” и некоторые другие, несомненно, несли следы попыток разрешить какие-то нравственные проблемы.

Мне кажется, из всей серии эротических песен того периода наиболее заслуживали внимания две песни, написанные с большим мастерством. Первая, “Русская шинель”, явно экспериментальная, поскольку в ней была предпринята попытка создания гражданственной песни в эротической теме. Начиналась песня словами:

И далее в ней рассказывалось о переживаниях молоденького солдата, никогда не испытавшего близости с женщиной, но знающего о том, что ему предстоит умереть в этом последнем бою, защищая эту самую деревню.

Хозяйка хаты, на крыше которой был установлен пулемет паренька, не зная, жив ли ее муж, ушедший на фронт, поняла его, пожалела… Словом, получилась великолепная песня, написанная с неожиданным для Лобановского чувством такта и меры. Вторая песня, “Из дневника замполита”, рассказывала о мучениях советских моряков, по полгода лишенных близости с женщиной и обязанных “блюсти” свою “коммунистическую мораль”…

Были другие интересные песни протеста, не эротические, такие как “Даешь Чаплина”, “Сенокос”, “Не хочу избираться в местком”.

В общем, концерт удался, и я с удовольствием переписал его для своей фонотеки, выбросив только те вещи, где Лобановский уж совсем терял чувство меры.

После я долго не встречал Александра Лобановского, но постоянно слышал его новые записи, радовался его творческим успехам и огорчался его неудачам. Самой крупной из всех была та, что он все-таки угодил за решетку.

Случилось это в начале семидесятых годов. КГБ долго и терпеливо следил за его “гастрольной” концертной деятельностью, и когда он слишком участил свои поездки в Воркуту, к бывшим зекам, не преминул пришить ему дело о наркотиках и “устроил” его на бесплатную государственную службу на срок около шести лет, который он и отсидел в северном Княж-Погосте.

С одной стороны, было его чисто по-человечески жаль, с другой — интересно, каковы творческие результаты этого его шестилетнего заключения.

Александр не обманул ожиданий. Вернувшись, он привез целый ворох всяческих песен протеста, просто лирических, зековских, уже рожденных настоящим талантом.

Из лагерных и тюремных очень выделялись “Куплеты бравого кувалдера”, “Побег из лагеря”, “В Княж-Погосте”. Из сексуально-эротических обращали на себя внимание “Ночь, проведенная с Бабой-ягой”, “Кто кого изнасиловал”, “Ласковый стриптиз”. Последняя поражала настолько светлым, просто солнечным освещением мечты о любимой женщине, что просто невозможно было поверить, будто эта песня написана в глухо закупоренной камере.

Александр Лобановский был женат пять раз. Всех своих бывших жен он “увековечил” в песнях, создав из них целую песенную серию. Если расположить их в хронологическом порядке, то получится “Кредо современной проститутки”, “Неверная жена”, “Оказалась любимая сволочью”, “Проститутка Буреломова”. О последней своей жене он еще не написал, но, наверное, напишет.

Статью об Александре Лобановском, единственном профессиональном барде России, хотелось бы закончить строками из его песни “Разговор с режиссером”:

Это он так сам рассказал о своем творчестве, даже беглый анализ которого говорит о том, что, пожалуй, “товарищ С.” его к себе на службу не дождется».

Первый легальный концерт Лобановского в СССР состоялся в 1987 году — цензура еще имелась, но не зверствовала с прежней силой, — а единственный официальный диск увидел свет лишь в 1993-м. Этот проект был записан под аккомпанемент «Братьев Жемчужных» (кого же еще?) и переиздан в 1997 году на лазерном диске. Хотя на Западе в восьмидесятые годы не раз выходили альбомы с его песнями. С начала девяностых годов Александр Лобановский объездил с гастролями многие страны, оказалось, что его знают, помнят и любят в США и Австралии, Германии и Англии, Швеции и Финляндии.

В последние годы «солнечный бард» испытывает невероятные проблемы со здоровьем, но ныть и раскисать не в его характере. Александр Николаевич продолжает творить и выступать. По-прежнему много читает, пишет, коллекционирует афоризмы и кулинарные рецепты.

Пожелаем Александру Николаевичу Лобановскому, чтобы солнце его таланта согревало нас еще многие годы. От него на душе теплее.

Пришельцы

Все теперь против нас, будто мы и креста не носили…

Юрий Борисов, из репертуара Валерия Агафонова

Сдается мне, что моя песня спета,

Что даль ясна, а прошлого уж нет…

Юрий Борисов

Много, невероятно много славных имен помнит город на Неве.

В контексте нашего повествования хочется перефразировать известную строчку и сказать, что именно Ленинград стал «колыбелью русской жанровой песни».

Северный, «Жемчужные», Крестовский, Лобановский, Розенбаум… По-моему, уже с лихвой. Не имена — глыбы! Но будет верно добавить в этот гениальный ряд еще два питерских имени: исполнителя романсов Валерия Агафонова и поэта Юрия Борисова.

Я очень не люблю штампов. Как всякий пишущий человек, бегу от них, не всегда, впрочем, радуя «судей»-читателей и своего внутреннего «тренера» результатом на длинной дистанции книжных страниц, а порой так просто налетая на удобное клише с разбегу. К чему я веду? Фигуры Валерия Агафонова и Юрия Борисова трудно втиснуть в то самое (прости меня в какой уж раз, бедный карлик) прокрустово ложе.

С одной стороны, Агафонов никогда не пел «блатных песен», а Борисов, несмотря на более чем подходящую биографию, почти не писал таковых. С другой стороны, пласты культуры, так высоко поднятые обоими в те неудобные для творчества времена, тоже были далеки от признания официозом. «Русский бытовой романс» в исполнении первого и авторские стихи и песни о «белом движении» второго, согласитесь, не тот репертуар, чтобы выступить, например, в 1975 году в концерте в БКЗ «Октябрьский» на День милиции. Да что «Октябрьский» — Агафонову в заштатном ЖЭКе не всегда давали спеть… А вы говорите, не соответствуют эти музыканты теме книги. Еще как подходят! Жанры, может, у них и разные (относительно большинства персоналий), но в те годы одинаково запрещенные. Я уже писал в предисловии, что под определение «блатных песен» в СССР со временем попали произведения самых разных стилей и направлений. Критерий для запрета оставался един — ИДЕОЛОГИЯ!

Ни Агафонов с «цыганщиной», ни Борисов с «белой эмигрантщиной» зеленый свет на эстраде получить не могли, конечно, никак, а репертуар менять в угоду кому бы то ни было — увольте… Не такими были эти парни. Жили, думали, творили и… даже дышали иначе! Рожденные и выросшие среди обычных советских людей, они (не мною замечено) были словно пришельцами из других времен и реалий. Очень разные по мировосприятию, по характеру, по подходу к жизни, но… лучшие друзья и великолепный творческий тандем.

Два лебедя — белый и черный. Оба ослепительно красивые, но такие непохожие.

_{Валерии Агафонов. 1961}

Валерий Борисович Агафонов родился перед самой войной, весной 1941 года, в Ленинграде, на Моховой улице. Его мать была педагогом, а отец — сотрудником библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, специалистом по восточным языкам. В самом начале войны он попал в ополчение и погиб под Смоленском. Мать с двумя детьми пережила ленинградскую блокаду. Тяга к музыке проявилась у мальчика рано, еще в детском саду он удивил воспитательницу, затянув тонким, чистым голоском известную песню послевоенных нищих: «Подайте, подайте, кто может, из ваших мозолистых рук! Я Льва Николаевича Толстого второй незаконнорожденный внук…»^[9]

Отучившись восемь классов школы, Валера ушел в ремесленное училище, где впервые встретился с Юрием Борисовым. Именно с той поры, с конца пятидесятых годов, юноша навсегда «заболеет» романсом. Любовь к гитаре и пению пробудили в молодом человеке аргентинские фильмы со знаменитой исполнительницей Лолитой Торрес. Он сделал попытку поступить в театральный институт, но из-за отсутствия диплома о среднем образовании («ремесленное» наш герой так и не окончил) его не приняли.

«Я учился некоторое время в театральном институте на Моховой, — вспоминает друг Валерия художник Петр Капустин. — Агафонов работал там радистом. Соединял провода, бегал такой худенький, яркий, рыжий. Его звали Факел. Он сначала учился в ремесленном училище, потом на шлифовщика, в школе рабочей молодежи. Работал на заводе им. Свердлова. Затем был театральный институт, куда он стремился изо всех сил. В институт он принят не был, но его взяли туда вольнослушателем. Он бегал к Меркурьеву, брал какие-то уроки. В этом институте были уникальные люди. Начиная с Николая Олялина…

Та ситуация не могла не оказать огромное влияние на такого впечатлительного человека, как Агафонов. Он впитывал все как губка — и хорошее, и плохое. У него была совершенно невероятная память и фантастическая работоспособность. Теперь театральный институт хвастается — вроде как у них учился Агафонов. На самом деле там его игнорировали. Ну, Валерий-то не лыком был шит. Он учился у жизни. Там рядышком находился Тимур Баскаев. Это кличка, а на самом деле — Василий Тимофеевич Дугинец. Был такой кагэбэшник, очень хороший и веселый человек.

Он был гораздо старше нас. На Моховой у него была мастерская. И он научил Валерку играть на гитаре, потому что сам в Париже что-то играл в кабаках.

Потом Валерка начал заниматься с Борисовым, который обладал абсолютным музыкальным слухом. Он оказал на друга огромное влияние».

С начала шестидесятых годов Валерий Агафонов пробует пробиться на сцену: выступает на небольших площадках. Однажды он набрался смелости и пришел на прослушивание в Ленконцерт. Возглавлявший комиссию режиссер-цензор, послушав несколько композиций, спросил новичка: «Почему я не услышал в вашем репертуаре ни одной советской песни?» Юноша молча взял гитару и сошел со сцены.

Он пел только то, что ложилось ему на душу. Конъюнктура и Валерий Агафонов — понятия несовместимые.

«В дальнейшем, когда ему предлагали спеть что-нибудь патриотическое, он, показывая характерный русский жест, когда человек выпивает, говорил: “Я предпочитаю беленькое”». Подобные выпады в сторону советской власти не могли остаться незамеченными, и, по воспоминаниям самого маэстро, однажды он «доигрался и допелся» — его вызвали в КГБ (и, судя по нижеприведенному рассказу, делали это в дальнейшем не раз). «Меня вызывали в Большой дом. И эти ребята даже гитару разрешили пронести. Я не знаю, из любопытства или нет, но я им такие концерты закатывал — они чуть ли не плакали».

Гораздо позже, ближе к восьмидесятым годам, когда романс потихоньку начал появляться на эстраде, Агафонова пригласили в Ленконцерт снова. Одним из членов худсовета оказался Эдуард Хиль. Он заставил артиста петь больше трех часов подряд. Ему просто понравилось. Все говорили: «Может, хватит?» А Хиль отвечал: «Нет, пусть дальше поет!» Может быть, он ждал, когда Агафонов выдохнется? Вряд ли бы дождался. «Валера был бесконечен…» — прокомментировал давнюю историю один из друзей артиста.

Единственное, что Валерий Агафонов любил в жизни по-настоящему, — это петь. Интерьеры, состав и количество публики его не трогали абсолютно: у пивных ларьков для ханыг, во дворе случайным прохожим, пассажирам в автобусе… Его не приходилось упрашивать. На редкие выступления на другом конце мегаполиса или в пригородный пансионат он летел как на крыльях, а заехать через день-другой за гонораром не мог (забывал, не хотел, ленился?).

«Валера не любил над собой давление, дисциплину. Он любил бесшабашную цыганскую жизнь, одно время он даже работал в цыганском ансамбле и некоторое время кочевал с цыганским табором. Его там чуть не зарезали из-за одной красивой девушки», — рассказывает Петр Капустин.

«В середине шестидесятых годов Агафонов некоторое время работал осветителем в учебном театре театрального института. Там и состоялись и первые его вокальные пробы, и первый творческий успех. Пел в перерывы, свободные от прямых его обязанностей — ставить свет на спектаклях, — пишет М. Любомудров. — Возможно, что судьба Агафонова так и затерялась бы в житейском море, в скитаниях по разным пристаням. Поддержка пришла неожиданно. Провидение сулило ему иное. На Валерия обратила внимание замечательная женщина — филолог Елена Бахметьева. Почувствовав в певце крупный талант, проникшись сочувствием к его неустроенной жизни, Бахметьева стала помогать ему. Началась совместная работа над репертуаром. Рядом возник взыскательный судья, обладавший художественным чутьем и вкусом. Вскоре они поженились, и Валерий обрел в жене и верного друга, и своеобразную путеводительницу, которая помогала преодолевать житейскую неприспособленность артиста, вытаскивать его из омута бесприютности, разбросанности, постоянной бытовой взлохмаченности. Не сомневаюсь в том, что именно Бахметьева сыграла решающую роль в художественном становлении Агафонова, в превращении дилетанта в того великого артиста, которого мы теперь знаем. Понимал ли это сам Валерий? Есть основания усомниться в этом — иначе он вряд ли расстался бы с Бахметьевой».

Вместе с супругой Валерий Агафонов переезжает из Ленинграда в Вильнюс, где поступает на службу актером в Русский драматический театр, параллельно много ездит по стране с концертами. Больших ролей ему не давали, максимум небольшие эпизоды на пару реплик, но зрители заметили и полюбили самобытного артиста.

«Литовский период» — наиболее плодотворный в его творческой судьбе. Именно в Вильнюсе он сумел создать несколько новых концертных программ, в частности на стихи Сергея Есенина, писал картины, занимался скульптурой.

В 1970 году на экраны страны вышел фильм «Путина», где певец сыграл небольшую роль, а в 1980-м в картине «Личной безопасности не гарантирую» в его исполнении прозвучала песня Юрия Борисова «Закатилася зорька за лес…»

Что послужило причиной возвращения обратно на берега Невы, я не знаю. Вероятно, буйная, мятущаяся натура художника. Так или иначе, в семидесятые годы Агафонов расстается с Бахметьевой и возвращается в родной город. Товарищ музыканта Николай Афоничев в интервью газете «Смена» в 1991 году вспоминал тот период так:

«Году в семидесятом я уже много слышал о нем от своего друга музыканта Димы Тасенко. И вдруг он появился. Мы сидели в мастерской у художника Бори Каулнена холодной осенью или в начале зимы. Полумрак, горят свечи, пара бутылок на столе. И появился человек в меховой шубе, в котелке, очень красивый. Он скинул эту шубу — под ней был замечательный фрак, кружевная рубашка, какая-то немыслимая бриллиантовая брошь. И сразу, после первых же его слов, было понятно, кто это. Это был такой актер из прошлого века, актер, который после бенефиса получил много денег — и загулял! Он приехал из Вильнюса, где работал в театре, счастливый, богатый. Но через две недели больше ничего не было: ни фрака, ни шубы, ни денег. Позже я понял, что это обычная история для Валеры. Потом он работал в Театре эстрады, в цыганском коллективе Бориса Владимирова. На прослушивании он пропел несколько вещей, и его в тот же вечер включили в программу под фамилией Ковач. Сказали: фамилия Агафонов для певца не годится, будешь венгерским цыганом, Ковачем. Лиля Тасенко покрасила ему волосы в черный цвет. Потом, когда он уснул, выпив, в мастерской у ювелира Андрея Абрамичева, тот проколол ему ухо и впаял золотую серьгу. Именно не надел, а запаял прямо на ухе. И все время, пока он пел у цыган, ходил с этой золотой серьгой. Когда те же цыгане перешли в ресторан “Восток” в Приморском парке, там Валере что-то не понравилось. Он стал прогуливать эти концерты, ведь Валера был человек очень свободный. Он не понимал, что такое производственная дисциплина. У него было огромное чувство ответственности — в том случае, если дело касалось искусства. Чтобы кому-то петь, он мог вставать, бежать ночью куда угодно, в любую мастерскую, садиться на самолет, лететь в Днепропетровск, где у него были слушатели! Но если дело касалось отбывания повинности, административной принудиловки, то ему на это было совершенно наплевать. Он не боялся наказаний, его не интересовали записи в трудовой книжке. У него были люди, которых он любил, — и все. Валера был центром самых разных компаний, групп, которые между собой порой и не соприкасались. В нашем кругу были художники, актеры, музыканты. Я не могу назвать их всех, кого-то уже нет в живых… Бывал в нашей компании, у Димы Тасенко, на Рубинштейна, и Аркаша Северный. Он с удовольствием слушал Агафонова. Вообще когда пел Агафонов, когда играл на гитаре Тасенко, то Северный только слушал. И даже не пытался петь. Валера был очень талантливым рассказчиком, он мог читать Пушкина часами. Он прочитал “Мастера и Маргариту” и знал ее почти наизусть. Если вещь ему нравилась — он ее вбирал сразу. Валера часто даже и жил живописью, одно время он писал портреты за пятьдесят рублей. При жизни у него было всего двадцать минут записей на радио. И один раз он выступал перед Восьмым марта по телевидению. Был сюжет в “Мониторе” — его как бы случайно встретили с гитарой у Казанского собора. И он как бы случайно спел для женщин романс у Казанского и поздравил их с праздником. Но этого материала не осталось, его стерли… Для профессиональных музыкантов он был дилетант. У него не было ни диплома, ни каких-то других официальных бумаг, которые открывают двери… И вообще он не мог работать ни в какой официальной организации. Он не понимал, почему должен ходить к кассе за зарплатой, почему он должен вообще где-то “числиться” — ведь он работает с утра до вечера, работает для людей, поет! Ему трудно было это объяснить. Вот мы ехали в автобусе, он мог сказать: “Все, больше из этого автобуса никто не выйдет”. Расчехлял гитару — и начинал петь. И пока он не переставал — ни один человек из автобуса не выходил. Все хватались за поручни — и слушали его».

Давняя знакомая семьи Агафоновых Т. И. Чернышева приводила в воспоминаниях о встрече с совсем еще молодым исполнителем интересный эпизод:

«Однажды Валерий приехал к нам в Москву, переночевал, а затем отправился куда-то по делам. К вечеру он вернулся с большой стопкой нот и очень довольный. Оказывается, он ездил куда-то за город в подмосковную дачную местность, где жила когда-то знаменитая, но почти забытая исполнительница старинных русских романсов. К сожалению, я не помню, кто именно и когда это было. Возможно, это была Тамара Церетели или Изабелла Юрьева, а может, еще кто-то такого же ранга. Скорее всего, это было в конце семидесятых годов. Валерию каким-то чудом удалось узнать ее адрес, и он с трепетом душевным отправился к ней. О своей встрече с этой знаменитостью Валерий рассказал следующее. Он нашел ее дом. Это было одноэтажное деревянное строение с палисадником под окнами. Поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Вскоре вышла пожилая женщина, по-видимому, домработница, и спросила, что ему надо. Валерий назвал себя, сказал, что он исполнитель романсов и страстный поклонник знаменитой певицы и что он хочет ее увидеть. Но женщина ответила, что хозяйка посетителей не принимает. Тогда Валерий сел на лавочку против окон заветного дома и запел романс: “Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…” И она его услышала и пригласила в дом. Там Валерий сумел полностью ее обаять. Он рассказал о себе, что-то спросил у нее и пел, пел. Она стала вспоминать свою молодость и тоже петь разные романсы и, наконец, исполнила романс, в котором есть такие слова (привожу по памяти, не совсем точно): “…ты несмелый такой, так целуй, черт с тобой, черт с тобой”. А перед расставанием подарила Валерию ноты романсов».

Вернувшись в Питер, Валерий Агафонов стал петь в валютном баре гостиницы «Астория».

Друг юности певца известный бард и писатель Борис Алмазов в книге «мемуаров под гитару» рассказывает:

«Валерий — сложный человек, и рядом с ним было непросто. Но вот он брал гитару, прикрывал свои огромные, словно с иконописного лика, глаза — и рождалось то главное, ради чего он жил, ради чего ему многое прощали близкие и друзья и все те, кто был готов следовать за его голосом на край света.

У него делалось другое лицо, стирались черты повседневности — и являлась душа. Кончалась песня, и все возвращалось: и гримасы, и анекдоты, и босяцкая неустроенность, и безалаберность, смягчалось это только его бескорыстием и добротой. Все, кто знал Валерия, мирились с его недостатками, зная, что они не главное: главное — минуты восторга, какие он умеет дарить своим пением, когда его голосом говорит Бог.

Директор ресторана гостиницы “Астория” вспоминала:

— Я тридцать лет в системе… Меня удивить нельзя! И вот он пришел, неказистенький такой, рыженький: “Я хочу петь у вас в валютном баре”. А я злая тогда была: ну, как всегда — дежурные неприятности: недостача и т. д. Говорю: “Пойте”. “Здесь?” — спрашивает (а у меня кабинет малюсенький, два на два). “Нет, — говорю, — в Голливуде!”

Он взял гитару… и через сорок минут я опомнилась только потому, что у меня от слез промокла вся кофточка! Боже мой!..

Я сшила ему лиловую бархатную блузу с бантом, лаковые туфельки заказала. Брючки в лучшем ателье. Он стал такой хорошенький. Через неделю смотрю: он опять в рваном свитере: “Когда я в этой одежде, — говорит, — иностранцы больше платят”. И тоже врет: он блузу кому-то подарил!

Я помню тот период в его бурной жизни, когда обреванные слезами восторга, редкие в ту пору, но достаточные для “Астории” бывшие русские рвали на груди пластроны и набивали его гитару долларами. Он их потом оттуда вытрясал, изображая обезьяну из басни Крылова “Мартышка и чурбан”. Он зарабатывал по тем временам сказочные деньги! К нему тут же присосались валютчики, и кончилась валютная гастроль тем, что он чуть не сел. Просто Бог спас».

_{Валерий Агафонов в том самом свитере…}

По легенде, однажды в «Асторию» заехал поужинать находившийся с официальным визитом в СССР президент Франции Шарль де Голль, и, естественно, «на сладкое» высокому гостю подали русские романсы в исполнении Агафонова. Французы долго хлопали, благодарили, а когда генерал со свитой удалился, на глаза исполнителя попался ресторанный счет, где последней строкой (как самый дешевый пункт), в аккурат после изысканных блюд и вин, стояло: «Вокалист — 6 руб. 50 коп.».

Еще о работе в заведении для фирмачей рассказывают такой случай:

«Там оказался жесткий регламент, и можно было петь только три разрешенных цензурой романса и повторять их через небольшой перерыв всю ночь. Конечно, Валера понял, что это загоняет его в жесткие рамки, и хотел уйти. Но его не отпускал администратор. Тогда Агафонов исполнил “Россию” Блока, и администратор так испугался, что сам попросил его уйти. А перед этим к нему подошел молодой человек в штатском и сказал, что эту песню петь нельзя. Агафонов: “Почему нельзя? Это во всех книгах напечатано”. “В книгах можно, а петь нельзя”, — ответил чекист».

О последних днях исполнителя ходят противоречивые сведения. Приведу две версии его смерти. Первая — из уст уже упомянутого Петра Капустина.

«Он ждал свою Таню (Т. Агафонова — вторая жена. — Авт.). Она его отпустила из деревни. А он как вырывался из-под ее опеки, сразу начинал вести себя хуже, чем нужно. Вот и здесь он вырвался на свободу и… У него была такая нагрузка — концерты, концерты, все время какие-то площадки.

И ребята его окружали… Где-то они выпивали всю ночь. Таня должна была в этот день приехать. Короче говоря, когда он ехал на одну из площадок, он, по-моему, не похмелился, его заставили выпить молоко, и это сыграло свою роковую роль. Он умер в какой-то частной машине, ехал на очередной концерт».

Закончить «повесть» жизни гениального исполнителя русского городского романса Валерия Борисовича Агафонова я позволю себе отрывком из книги Бориса Алмазова «Не только музыка к словам…»:

«На что он жил всю жизнь, неизвестно. А вот для чего он жил, становилось ясно с первой секунды, как только начинал звучать его глубокий и страстный голос, когда рождались романсы на той редкостной ноте, что делает исполнение Агафоновым безупречным, классическим. Музыкой и поэзией на все времена. Для того чтобы так петь, нужно много перестрадать.

Валерий прожил мученическую жизнь… Он все время пребывал “на грани”… Его старинный друг говорит, что близкие и друзья настолько привыкли к его выходкам, что совершенно спокойно на сообщение: “Вчера по Невскому средь бела дня совершенно голый мужик шел! Наверное, на спор”, — спрашивали: “Что, Валерка с гастролей вернулся?”

Валерий читал как умалишенный… Он мог встать на колени посреди грязной улицы, выпрашивая редкую книгу. На одну ночь! На сутки! Но в конце суток мог подарить прочитанную чужую книгу первому встречному. Забывал, у кого взял! И что книга не его собственность!

На пари, на спор он мог сделать что угодно. Он попадал в такие истории, в такие пьяные драки… Правда, я убежден, что сам он никогда, ни при каких обстоятельствах никого не ударил. Не смог бы!

Казалось, ему все равно и он ничего не боится. Но был страх. Тяжелый, постоянный: он боялся потерять голос. Каждое утро. Пробуя осторожно: здесь ли он, не ушел ли… И радуясь, что еще один день судьба ему подарила. Он-то ведь знал, что у него врожденный двойной порок сердца. Что при его жизни он может умереть в любую минуту. Что и произошло…

_{Валерий Агафонов. 1970-е}

Ему стало плохо с сердцем на Московском вокзале. Медсестра, видя, что он с похмелья, ушла на обед, закрыв медпункт.

Он умер на заплеванном асфальте перрона. Он — голос ангела! Так почему же он жил такой жизнью?

Странная мысль приходит в голову: человек, впаянный в будни, в обыденность, не смог бы подниматься до таких неземных, таких далеких от этих будней творческих высот. Нужно было выломаться из действительности… А в казенно-размеренные 60–70-е это почти немыслимо… Вот он и юродствовал в самом прямом и русском смысле, неся крест юродивого…

Все уравновешено — и безжалостная судьба, и страшная, нелепая смерть…»

Это случилось осенью 1984 года, Валерию Агафонову было всего лишь сорок три…

Уже после смерти, в перестроечные годы, фирма «Мелодия» выпустила шесть пластинок романсов в исполнении блестящего певца. Сегодня все его творческое наследие переиздано на компакт-дисках. Летом 2007 года в Санкт-Петербурге прошла премьера документальной киноленты С. Зайцева «Порог сердца», посвященной маэстро.

Поэт Юрий Борисов откликнулся на смерть лучшего друга горьким стихом:

«Все, что судьбою назначено, бережно выстрадал ты…» — эта строчка «эпитафии» в равной степени справедлива и для биографии самого автора стихотворения.

«Недлинная дорога» российского природного гения Юрия Борисова была едва ли легче жизни Валерия Агафонова. Судите сами…

Юрий Аркадьевич Борисов родился осенью 1944 года в Уссурийске в рабочей семье.

После окончания войны вместе с родными переехал в Ленинград, но воспитывался большую часть времени в детском доме на Каменном острове.

В 1958 году молодой человек поступает в ремесленное училище, но окончить обучение ему не удается: совершив мелкое хулиганство, он получает первый срок — три года. Едва освободившись, вновь попадает за решетку — на этот раз за кражу. Выйдя в начале шестидесятых на волю, наш герой знакомится с известным до войны гитаристом-виртуозом Александром Ковалевым, который, разглядев в юноше незаурядный талант, начинает передавать ему секреты мастерства. В этот период Юрий Борисов даже поступает на заочный факультет Московского института культуры, однако окончить вуз ему не удается.

_{Юрий Борисов}

Юрий умел неплохо работать по дереву и вместе с приятелем, художником Виталием Климовым, делал гитары. На одном из инструментов его работы играл, конечно, Валера Агафонов. Сестра Юрия Борисова Ольга вспоминала:

«Юра с Валерой часами просиживали у нас дома на Малой Посадской над старыми нотами, неизвестно откуда появившимися у них. Впервые вся наша коммуналка услышала необыкновенное исполнение Валерой романсов и песен. Юра стал учить Валеру играть на гитаре по-настоящему, поставил ему руку, и впоследствии чудесный аккомпанемент стал неотъемлемой частью исполнительского мастерства Валерия Агафонова. Стихи Юра писал все это время, но знакомство и дружба с Валерием заставили всерьез обратиться к авторской песне. Так это началось».

Юрий Борисов жил какой-то «рваной», неприкаянной жизнью маргинала (как и все русские поэты, наверное?), он сменил дюжину разных профессий: работал грузчиком в магазине и на киностудии «Ленфильм», дворником, рабочим на фабрике музыкальных инструментов, вокалистом в Морском клубе, вел курсы игры на гитаре… В 70–80-е годы еще несколько раз был судим. Причинами новых сроков становилось обычное тунеядство, банальное отсутствие прописки, как следствие — бродяжничество и злоупотребление спиртным. Однажды его судили (и дали реальный срок) за… подделку для жены больничного листа.

«Обычно Борисов попадался на пустяках, — говорит друг юности Валерий Кругликов. — Еще в ремесленном училище, в “академии”, как они ее называли, он с товарищами “подломил” винный магазин. Денег не взяли, зато “бормотухи” — залейся. Тут их и повязали. Один раз он сел за паспорт, который завалился подхолодильник, и Борисов не смог найти его во время паспортной проверки… Хроническое безденежье и бездомность преследовали Юру».

Живописец Петр Капустин, друживший как с Агафоновым, так и с Борисовым, в одном из интервью обронил: «Борисову было абсолютно безразлично, как на него смотрят, как он выглядит со стороны. Он весь был соткан из страстей. Он знал, что он гениальный поэт. Он знал, что пишет для истории. Он знал, что он ничего за это не получит. Ему было абсолютно безразлично, как его воспринимают. Ему было приятно, что он знает себе цену и что цену ему знают многие его друзья. Валера Агафонов все понимал. Он знал, какой высоты поэзия Борисова и особенно его музыка. Борисов оказал огромное влияние на Агафонова как ситуационно, в смысле поведенческого плана, так и в смысле искусства».

Борисов не обладал ярким театральным артистизмом, присущим Агафонову. Он находился словно в тени Валериного таланта. Даже после смерти Агафонова, когда стали появляться его пластинки, творчество самого Борисова так и осталось неизвестным для широкой публики — до сих пор нет его дисков, не изданы стихи.

«Юрий Борисов был аутсайдером, жил на грани небытия. Не желая даже в малом зависеть от советской власти, жить по ее законам, Борисов сознательно лишал себя внешних примет социального успеха. Он был свободен и смел смелостью человека, которому нечего терять.

Но тем не менее бомж и зек Борисов не был люмпеном в культурном смысле. Он ощущал свою отверженность, будто идущий в последнюю атаку белый офицер или советский зек на лесоповале. Все герои его романсов — это загнанные в угол люди: “отступать дальше некуда, сзади Японское море”.

Живя в эпоху безвременья и почти всеобщей общественной покорности, Борисов ностальгически тянулся ко времени, когда мечты сбывались. Как и все романтики, он относил золотой век человечества в прошлое, а не в будущее. Трагизм своей жизни и времени он соотносил с трагедией тех, кто первыми вступил в борьбу с насилием и ложью, охватившими его Родину, мысленно присоединяясь к борьбе белого движения с красным террором — и это, пожалуй, главный пафос его жизни и творчества. Борисов не боролся с советской действительностью. Он ее инстинктивно игнорировал. И, естественно, это влекло за собой многочисленные конфликты с ее пошлыми и зловещими приметами: пропиской, принудительным трудом, тотальным конформизмом», — говорилось в программе радио ВВС, посвященной годовщине смерти поэта.

_{Юрий Борисов — поэт в законе}

Каким человеком запомнили Юрия Аркадьевича его близкие друзья? Если кратко — сложным. Несколько отрывков из воспоминаний Бориса Алмазова и Татьяны Агафоновой дают представление о его противоречивой личности.

«Когда хоронили Агафонова, он не был на похоронах. Не мог быть — сидел. Это — “шестая ходка”. Привычная и будничная, потому что большую часть жизни он провел в тюрьмах.

Когда он освободился и с друзьями Валерия поехал на кладбище устанавливать плиту и крест на могиле певца, обнаружилось, что надгробие изготовлено без гнезда, в которое можно вставить и забетонировать крест. Народ возмутился. Стали искать виноватых. Стали искать мастеров… Он взял молоток, зубило и три дня рубил камень. Днем и ночью. Тут же и спал, прямо на земле. Ему не привыкать. Те, кто украдкой подходил к могиле, слышали, как он постоянно разговаривал с покойным, как с живым… И потом тоже. На своем единственном за всю жизнь концерте или в застолицах говорил: “Валера сейчас выступить не может, поэтому я спою за него…” — не поясняя, что Валера умер.

Трезвым я его не видел никогда. Он был пьян чуть-чуть или сильно, что не влияло на качество виртуозной игры на гитаре, а вот пел медленнее. Он брал несколько аккордов и совсем не так, как Агофонов, низким, хриплым голосом запевал:

Только самые близкие люди знали, что эта “белогвардейская песня” написана не в 1920 году, при последнем отступлении из Владивостока, а в семидесятые им — Юрием Борисовым. Поэтом “в законе”. По сравнению с его судьбою жизнь Валерия Агафонова выглядела вполне благополучной.

Странная дружба соединяла их. Борисов, не скрывая, завидовал Валерию. Не только голосу, но легкой душе. Сам он был человеком тяжелым. Да и каким может быть человек, родившийся в тюрьме, воспитанный в детдоме для детей репрессированных, шесть или семь раз возвращавшийся в тюрьму и умерший от застарелой формы тюремного туберкулеза. Борисов завидовал Агафонову, что не мешало ему обожествлять своего друга и писать для него песни такой красоты и такой пронзительной чистоты, что никак не представить их автора не из призрачного XIX века или страшного, но романтичного времени белых офицеров, а отсюда, когда весь мир превращается в индустриальную помойку, а зона становится привычным местом обитания.

Я пришел к своему товарищу Коле в его только что страшным трудом добытую квартиру, где еще стояли ведра с краской и клеем, рулонами лежали обои… В одной из комнат, рядом с нераспакованной мебелью, на полу спал человек. В позе спящего, в том, как была покрыта пиджаком голова, в босых жилистых ступнях читалась “школа”. Такую получают только в зоне.

— Кто это там у тебя?

— Да Юра Борисов. Проснется — к нам придет.

Он пришел к нам на кухню… Похмельно поглядел на стол. Есть ничего не стал. Очень худой, жилистый, сутуловатый… Сел — нога на ногу. Потом взял гитару и переменился. Сквозь густой налет “закона и зоны” глянуло другое лицо: в косом тщательном проборе на аккуратно причесанной голове, в темных небольших усах под изрытыми ветрами и побоями морщинами лица прочиталось другое — офицер. Никак не меньше. Русский офицер, не изменивший присяге, дравшийся до последнего патрона. Монархист.

— Он родился в тюрьме. А там наверняка много белых офицеров убивали, вот чья-то душа в него переселилась. Классическая реинкарнация, — сказал, как о чем-то само собой разумеющемся, Коля и добавил: — Он у меня вчера последнюю десятку украл… Я ему сказал, что больше денег нет, но он все равно украл. Пропил, наверное. Ничего. Вечером опять пришел.

— Как же это может быть? Душа офицера…

— Не путай реинкарнацию и карму. Это разные вещи.

Не знаю, как насчет кармы. Я человек православный… Но последняя женщина Борисова, ее он увел у лучшего друга, выбросилась после его смерти из окна.

И все же откуда “рецидив монархизма у тюремного рецидивиста”? Откуда такое богатство языка, если всю жизнь он провел в зонах? Загадка…»

«Валерина смерть его изменила, — делится воспоминаниями вдова певца. — Он был жестоким человеком. То есть такая форма у него была. На самом деле, по сути, нет. Но форма общения с людьми была очень… безумно тяжелой. С ним трудно было долго находиться вместе. Вообще Юра для меня очень многое сделал в последние годы. У него пропала эта озлобленность. Он, оказалось, был настолько добр, настолько открыт!.. Удивительно.

У Юры исполнение особое было, был такой глубокий бас. Он вообще был очень музыкальный. Но Юру почему-то все время затирали. Обидно! Потому что все выходят петь, кому не лень, а Борисова никуда даже не включают. Мне хочется, чтобы Юру Борисова знали. Последние годы безумно хотелось, чтобы у него был концерт и все увидели, насколько это прекрасный музыкант. Больше всего мне было обидно за его гитару. Но ничего не получилось. Человек просто не привык к эстраде. Да и больной он уже был очень. Чахотка… Он ведь был человеком, который не мог работать. Есть такие люди. Ну, не в силах он был подниматься в шесть часов утра и ехать на кирпичный, допустим, завод. Он мог только сочинять стихи и музыку, писать свои песни. Другая душа совсем. Кроме того, эта болезнь…

Я не представляю Юру в бархатном халате за чашечкой кофе. Этот человек ни за что не изменил бы стиль жизни. Он сам себе сотворил такую жизнь. Это уже судьба. Но ни о нем, ни о Валере я не могу сказать, что жили они несчастливо и ужасно. Жизнь их была счастливой, трудной, но счастливой. Даже у Юры Борисова, даже у Юры!.. Трагичной? Да. Но опять-таки когда человек ничего не переживает, откуда он что возьмет? что сможет создать? А у них у обоих такая чуткость, такая восприимчивость ко всему была! Они могли понять все. Главное, что они — Юра, Валера — состоялись».

Юрий Борисов умер от туберкулеза в Москве, в больнице на Поклонной горе, в разгаре лета 1990 года. Он оставил на пленке и в тонких тетрадках едва ли полсотни стихотворений. Большинство из них легли на музыку. И звучат эти произведения по всему миру до сих пор. За год до ухода, смертельно больной, прикованный к постели Борисов успел подержать в руках пластинку с записью своих песен в исполнении Валерия Агафонова. Диск-гигант назывался «Белая песня», и вышел он в 1989 году на Ленинградской студии грамзаписи. Однако по неясным (или вполне очевидным?) причинам пару лет спустя те же песни записала на своем альбоме Жанна Бичевская, вовсе не указав автора. А потом таковой нашелся… Михаил Звездинский.

Народный артист России

Посмотри на дядю, мальчик, дядя — артист,

Ну, сбылась твоя мечта, но как же хочется вниз…

Александр Розенбаум

«Молодая гвардия», 28 мая 1985 года, Киев

«Барды» (фрагменты из статьи)

Ф. Иллюк

Кто они такие? Исполнители песен? Музыканты? Или ремесленники от музыки?

Сегодня, наверное, нет вида искусства популярнее музыки. Она постоянно с нами. И влияние ее на нашу жизнь возрастает. Музыка и мораль, музыка и духовные ценности человека и, наконец, самое главное: музыка и идеология. Все это не механически сопоставленные мною понятия, это логические жизненные взаимосвязи.

Музыка бывает разной. Сегодня мы поговорим о так называемых бардах, их произведениях и устремлениях. Кто они — певцы или ремесленники в музыке? Заглянем в энциклопедию: барды — «народные певцы кельтских племен, которые стали позднее профессиональными средневековыми поэтами, бродячими или же теми, которые жили на княжеских дворах, главным образом в Ирландии, Уэльсе и Шотландии».

Следовательно, поэты. Значит, должна быть и поэзия соответствующего уровня. Но новые барды давно уже выкинули ее на помойку как что-то непотребное. Главное — побольше запутать смысл своих творений и подобрать под них соответствующий музыкальный фон. А заказчики этой музыки известны — ЦРУ, ФБР и другие подобные им «миротворческие» учреждения Запада. В ход они пустили солидную обойму таких певцов: от бывших белогвардейцев и изменников Родины до нынешних антисоветчиков типа бывшего ленинградского барда Токарева, Горовца и Галича.

Подобные «таланты» нашим идеологическим противникам необходимы. Поэтому и кричат про них на Западе, называя «настоящими творцами», посвящая целые программы в эфире и направляя эту музыкальную продукцию на слушателя, в первую очередь на молодежь.

Удивительно и тревожно, что не только на Западе, где, по словам одного из старейших американских композиторов Вирджила Томсона, «культура оказалась в руках дельцов, а никак не художников», «очаровывают» своих поклонников эти ремесленники от музыки. Находятся и у нас такие дельцы, которые стремятся путем спекуляции на чувствах людей, в первую очередь молодежи, «делать бизнес» (или, как говорят некоторые из них, наиболее откровенные, «варить бабки»).

Один из них — артист Ленконцерта Александр Розенбаум. В своем коллективе этот певец не выделяется особым талантом. Поэтому добывает популярность другими путями, незаконными. Имея дружков и поклонников в других городах, он гастролирует с подпольными концертами. «Варит бабки», играя не столько на струнах, сколько на чувствах. Несет мутную музыкальную словесность так называемого «городского фольклора». Да еще и считает себя выразителем вкусов и стремлений молодежи.

Это не субъективное мнение или где-то услышанные слова. Вот какой отклик дали на предложенный Розенбаумом киевским любителям подобной «музыки» репертуар подпольных концертов специалисты из объединения музыкальных ансамблей при управлении культуры Киевского горисполкома: «Низкий идейно-художественный уровень программы. Серьезные претензии следует предъявить к текстовому материалу песен. Практически во всех исполненных произведениях присутствует двусмысленность текста с аполитичной подоплекой. Часть произведений носит ярко выраженный характер враждебности к системе государственных органов управления.

Автор увлекается использованием вульгаризмов и жаргонных слов. Подобные выступления наносят идейный и эстетический ущерб…».

В августе прошлого года Розенбаум в очередной раз прибыл в Киев. Прибыл, не нарушая своих привычек — обошел официальные инстанции. К друзьям, по их приглашению…

Что привез с собой на этот раз Розенбаум? Все тот же репертуар, состоящий из «шедевров», большинство которых несет явную печать Запада. Под однообразное бренчание гитары автор песен и музыки, жалуясь на жизнь, все удивлялся, как до этих «пор не обессилел наш народ».

Так когда-то удивлялся и другой поборник «настоящей песни» Василий Токарев, который часто кричал в своих «шедеврах»: «В Америку хочу!» Угодив туда и сменив свое «лапотное», по его мнению, имя на благозвучное Вилли, пел под защитой статуи Свободы: «Я Америку теперь благословляю, пистолет куплю, прохожих постреляю». Правда, недолго он восхвалял заокеанский рай. Очутившись через некоторое время на его задворках, достославный бард поменял свой репертуар. Выкинув из него восхваления, он запел другое: «тут любому на любое наплевать». Что это именно так, он убедился на собственном опыте, когда лишился своих песенных заработков.

Встречи с интересными людьми и концерты сводились к одному — прослушиванию творческих «шедевров» Розенбаума, Мирзаяна и других музыкальных халтурщиков, организации встреч с ними. И, конечно же, все это делалось за закрытыми дверями. В ноябре 1983 года «друзья» организовали концерт московского барда Мирзаяна. Концерт состоялся на квартире. За вход брали два рубля.

Бард порадовал тогда своих поклонников несколькими десятками песен типа «Мне говорят, что надо уезжать». Это творение автор посвятил Бродскому, который, выехав из Советского Союза за океан, клеветал на наш строй и людей.

С незапамятных времен в современном сознании музыка и чувства, а значит, и убеждения стояли рядом. «Музыка — выражение чувств» — так звучит распространенное утверждение. И оно верно в своей сути. Зная, что поют Розенбаум, Мирзаян и им подобные, можно обозначить и их убеждения. Почему все-таки находятся среди молодежи такие, которые хотят слушать эту муру? Потому что природа не терпит пустоты. Эстетический голод молодежи, а именно на нее в первую очередь направлено это «творчество», быстро удовлетворяют прыткие розенбаумы и лысаковы, для которых главное в музыке — «варить бабки», а также навязать юношам и девушкам свое восприятие музыки, прекрасного. Здесь виной всему — терпимость к ним. И в первую очередь терпимость комитетов комсомола. Ведь все эти концерты и встречи происходили на глазах у комсомольского актива, а в некоторых случаях члены комитетов комсомола даже помогали их организовывать. Как, например, во время гастролей Розенбаума.

Еще одна проблема, которая высвечивается в связи с этим, — организация молодежного досуга. В частности, музыкальных вечеров и дискотек с четко выдержанным репертуаром, а также четкая направленность работы клубов самодеятельной песни. Лишь решив эти вопросы, мы можем активно противостоять «свободным» музыкантам и их поклонникам. И лишь тогда можно надеяться на то, что, перед тем как поставить на проигрыватель новую пластинку или вставить в магнитофон новую кассету, каждые юноша и девушка будут задумываться над тем, о чем поется в песне и куда она зовет.

Эта заметка из советской газеты явилась откликом на серию подпольных выступлений, которые имели место быть за полгода до выхода статьи.

Случай, однако, имел почти детективное продолжение. Привожу его в изложении известного музыканта, бывшего клавишника «Машины времени» Петра Подгородецкого:

_{На записи концерта. В нижнем ряду слева направо: Николаи Резанов, Алексей Дулькевич, Александр Розенбаум, с банджо в руках Сергей Маклаков. Ноябрь 1983}

«Любопытная история произошла с Александром Розенбаумом в самом начале перестройки — летом 1985 года. Он отправился на один из первых своих легальных гастролей в Киев. Ну а поскольку популярность его тогда была на пике, то местом выступления стал второй по вместимости зал столицы Украины — Дворец спорта. И вот остается полчаса до концерта, Розенбаум сидит в гримерке, ему накладывают на лицо тональный крем, как вдруг туда врываются милиционеры и без лишних слов заключают уважаемого будущего депутата российской Госдумы в наручники. Все попытки сопротивления жестоко пресекаются с помощью резиновых дубинок, метко прозванных представителями завода-изготовителя “аргумент”.

На попытки объяснить, что это официальный концерт, Розенбауму пригрозили просто пристрелить его как собаку при попытке к бегству. В общем, попал он на нары и сидел бы там достаточно долго, если бы не пять тысяч зрителей, которые требовали начала концерта. После ряда телефонных звонков, в том числе из Киевского горкома КПСС, Розенбаум был отпущен на свободу и даже привезен на милицейском “газике” обратно во Дворец спорта.

Уже при “разборе полетов” выяснилось, что вернувшийся из отпуска подполковник милиции, который год назад не сумел “вычислить”, где Розенбаум играл подпольный концерт, и получил тогда за это взыскание, неожиданно увидел огромный плакат: “Выступает Александр Розенбаум”. “Какой такой Розенбаум? Тот, что “Гоп-стоп” играет? Взять его!” Быстро была сформирована группа захвата, и Александра Яковлевича свезли в узилище. Говорят, он даже поклялся после этого не приезжать в Киев».

Александр Розенбаум — Человек с большой буквы во всех отношениях. Подлинный стоик и настоящий мужчина. Взять хотя бы то, что он абсолютно сознательно, записывая свой первый легендарный концерт с «Братьями Жемчужными», попросил Николая Резанова объявить в «интро» свое настоящее имя. Говорят, Николай Серафимович, мягко говоря, удивился. Еще бы! На дворе стоял 1982 год. Тысячи политзаключенных томились по советским тюрьмам и психушкам за куда меньшие провинности, и вдруг полная самоидентификация. «Почему Александр Яковлевич сделал это? Ведь большинство артистов андеграунда скрывались за псевдонимами?» — спрашивал я самых разных людей, знающих маэстро лично. «А он всегда был такой. Понимаешь, его не согнуть. Смелый!» — звучало в ответ.

_{Николай Резанов (слева) и Александр Розенбаум. Ноябрь 1983}

Став со временем гастролирующим артистом, он на все уговоры сменить звучную, но не русскую фамилию на не менее звучную русскую отвечал категорическим отказом, предпочитая выступать с «белой афишей». Этот загадочный термин обозначает полное отсутствие в рекламе имени артиста, лишь лаконичную надпись: «Сегодня в 19.00 в ДК шахтеров состоится концерт автора-исполнителя Ленконцерта». Публика почему-то на раз врубалась, о ком идет речь.

Время доказало: Розенбаум — НАСТОЯЩИЙ, без тени игры, рисовки, самолюбования. Народ — его слушатель — почувствовал это сразу. Я не знаю НИ ОДНОГО случая, чтобы концерт Мастера прошел без аншлага. Он может дать десять, двадцать концертов на одной площадке и всегда при полном зале. Его песни, едва сорвавшись с гитарных аккордов, моментально попадали прямиком в сердца людей, причем цель поражала каждого, вне сословных, классовых и расовых различий. В одном из интервью Розенбаум приводил курьезный, но крайне показательный случай.

На заре своей музыкальной карьеры, в 1983 году, гастрольная судьба забросила его в глухой среднеазиатский аул. Добирался он туда несколько часов на вертолете. Вокруг голая степь и никакой цивилизации. Совершив посадку, местные пилоты вышли поприветствовать старого чабана. «Вот, познакомься, — говорят. — С нами артист из Ленинграда — Александр Розенбаум». Внезапно «аксакал» оживился: «Розибаум? Аликисандер? Знаю! У миня пиленка ести! Слюшаю, ныравится очинь!»

Комментарии излишни!

В первые годы после смерти Высоцкого особенно, да и сегодня к каждой памятной дате биографии поэта в интервью с его родными или друзьями журналисты задают им вопрос: «Как вы думаете, будь Владимир Семенович жив, какие бы песни он пел?»

Лично меня этот вопрос всегда раздражал. Кто может знать, что было бы?

Но однажды я пришел к парадоксальной, но, возможно, верной в чем-то мысли: подлинное искусство снисходит на творца свыше и, наверное, то, что не спел Высоцкий, «за него» сделали другие. И немалая доля того, что будет звучать и в грядущих столетиях, приходится, на мой взгляд, на героя данной главы.

Но не будем уходить в философствование — эта книга не о будущем, а о прошлом. Я сознательно не привожу очень подробные «анкетные» данные мэтра — их не знает, по-моему, только неграмотный или страдающий дислексией гражданин, но основные моменты биографии все же озвучу. На официальном сайте артиста читаем^[10]:

«Александр Яковлевич Розенбаум родился 13 сентября 1951 года в Ленинграде в семье студентов 1-го медицинского института.

Год институтского выпуска родителей Саши, 1952-й, последний год правления Сталина, ознаменовался известным делом кремлевских врачей и всплеском антисемитизма в СССР. Семья Розенбаумов была вынуждена отправиться жить в Восточный Казахстан, в очень маленький город Зыряновск — туда даже не были проложены железнодорожные пути. В течение шести лет отец и мать Саши занимались врачеванием жителей Зыряновска — в основном это были казахи и немногочисленные ссыльные, попавшие туда после концлагерей. Яков, по профессии уролог, был главным врачом городской больницы, профессия Софьи — акушер-гинеколог. В этот период в семье родился еще один сын — Владимир.

В пятилетнем возрасте Саша Розенбаум начал ходить в организованную ссыльными музыкальную школу, учился играть на скрипке. Он рано научился читать, но лишь бабушка, Анна Артуровна, сразу разглядела в нем свои нереализованные таланты и говорила: “Саша — исключительный”. С приходом к власти Хрущева и известной либерализации Розенбаумы возвратились в Ленинград.

Много времени братья проводили во дворе, в компаниях, скрепленных своим дворовым братством, где Саша был заводилой. Мама отдала его в секцию фигурного катания, но сказалось увлечение боксом: в двенадцать лет он был принят в секцию. “Занятия боксом меня научили рассчитывать свои действия, на эстраде тоже, представляя ее как ринг”. Музыкальное образование пришлось продолжать, обучаясь игре не на скрипке, а на фортепиано, сначала под руководством будущего педагога консерватории Ларисы Яновны Иоффе, а затем — талантливого учителя Марии Александровны Глушенко. Обучался Саша нехотя, явно предпочитая упорным занятиям на фортепиано дворовую игру в футбол или бокс. Однако в какой-то момент на Сашу произвело сильное впечатление выступление джазового ансамбля для обслуживания танцев, особенно пианиста. “Я решил стать тапером. Потянуло к роялю. Стал по слуху подбирать полюбившиеся мелодии, аккомпанемент к ним”. Диплом об окончании музыкальной школы Саша получил только по настоянию матери, и он потом очень, кстати, пригодился в Ленконцерте. Соседом бабушки по квартире был известный гитарист Михаил Александрович Минин, у которого Саша научился первым гитарным приемам, а в дальнейшем игре на гитаре он обучался самостоятельно. Лет в пятнадцать-шестнадцать появились его первые стихи: рифмы непроизвольно рождались в сознании на школьные и домашние темы, иногда веселил друзей юмористическими стишками. Начал слушать и повторять запрещенные тогда песни Галича, Высоцкого и Окуджавы. Этот период в жизни Александра Розенбаума направил его к авторской песне.

Сразу после школы, в 1968 году, поступает в медицинский институт в Ленинграде. Отзывчивый, компанейский, он охотно участвовал в студенческих сборищах, напевая свои стихи.

В 1974 году, сдав на “отлично” все государственные экзамены, Александр получает диплом врача-терапевта общего профиля. Почти пять лет проработал Розенбаум врачом скорой помощи — на переднем крае медицинского сражения за человеческую жизнь. В то же самое время, уже ощутив тягу к написанию и исполнению своих песен, Александр поступает в вечернее джазовое училище при Дворце культуры имени Кирова. Трижды в неделю, по вечерам, он старался постигнуть основы аранжировки, навыки джазовых композиций и в результате получает диплом об окончании вечернего джазового училища.

В семидесятых начинающий музыкант сотрудничает с различными рок-группами, в частности с “Аргонавтами”, позднее в составе ВИА “Шестеро молодых” короткое время (единственный раз за всю дальнейшую карьеру) выступал под псевдонимом — Александр Аяров.

Примерно с 1977–1978 годов Розенбаум начал свои первые полуподпольные выступления под гитару и весь конец семидесятых разъезжал по разным клубам КСП и НИИ, получая по 25 рублей за концерт. В 1980 году бард прекращает свою полуподпольную творческую деятельность и по приглашению певца Альберта Асадуллина уходит на эстраду, становясь солистом Ленконцерта.

Будучи официальным сотрудником государственной концертной организации, Александр Розенбаум решается на беспрецедентный шаг — записать под своей фамилией весь цикл одесских песен, написанных им когда-то по мотивам произведений Исаака Бабеля для студенческих капустников. Что было дальше, мы узнаем из первых уст, а пока, забегая чуть вперед, скажу, что началом большой сольной карьеры Розенбаума на сцене можно считать его выступление, состоявшееся 14 октября 1983 года в Доме культуры МВД имени Дзержинского в Ленинграде».

Но поскольку нас в связи с заявленной темой книги интересует эпоха «запрещенных песен», то на ней мы и остановимся.

Рабочий график Александра Яковлевича сегодня — это КАЖДЫЙ день, расписанный до секунды, поэтому прорваться на личное интервью у меня, как ни бился, не вышло.

Но о Розенбауме и самим Розенбаумом написано немало, что значительно облегчило мне задачу. Думаю, я не навлеку на себя гнев автора, если процитирую небольшой отрывок из его автобиографического произведения «Бультерьер»:

«В восемьдесят втором пришел ко мне Маклаков Сережа и спросил: “Не хотите ли записать свои “одесские” песни?” Я, конечно, ответил: “Почему бы и нет?”

Писать “одесские” песни я начал еще в институте, году, наверное, в 73–74-м… Они уже были известны: люди записывали их на квартирах, на вечеринках, где я пел для друзей. Эти пленки тоже, как говорится, “шли в народ”, гуляли с магнитофона на магнитофон еще с середины семидесятых годов^[11].

И вот я пришел в дом на Петроградской стороне — то ли на Зверинской улице, то ли на Пушкарской, вошел в квартиру на первом этаже. Комната была занавешена одеялами — для звукоизоляции, стояли два магнитофона “Акай”. Мы выпили водки, записали эти песни. Мне еще заплатили за это, помню, двести рублей.

Да-а… Двести рублей за песни, которые стоили, как потом выяснилось, наверное, несколько миллионов.

Через месяц я стал знаменит: эта пленка уже была всюду — от Владивостока до Калининграда. Это было потрясающе. Я даже не мог представить себе ничего подобного. Эти песни, видимо, было как раз то, что въехало во все инстинкты и во все мозги — и в кору, и в подкорку граждан. Мои песни очень отличались от всего. И люди сразу подумали, что у нас такого быть не может, что я — эмигрант: как это, где, кто даст оркестр, студию?..

Если к 1982 году я был известен достаточно узкому кругу, который целенаправленно интересовался новинками культуры (это была вполне интеллектуальная среда), то после записи этой пленки я стал чуть ли не народным любимцем. Не в плане больших заслуг перед народом, а в плане того, что эти песни пришлись людям по сердцу. Учитывая еще и то, что в то время крутить в такси было нечего.

Покойный Аркаша Северный, обладая высоким исполнительским мастерством, все-таки не стал, по большому счету, народным человеком в силу разных причин, хотя и пел достаточно известные песни: “С одесского кичмана”, “Мурка”, “Таганка”. Но это все мы слышали в разных исполнениях.

А в моих “одесских” песнях было что-то совершенно новое, совершенный свежак, да еще с оркестром. Играли, конечно, с большими, если честно, погрешностями, часто “лупили по соседям”, но все же это был оркестр. Песни были сюжетные. Это было достаточно литературно, а не просто “блатное”. Это было явно интеллигентно, это было жанрово, это было сценарно, это было видно и осязаемо. Даже сегодня приходится слышать все эти вопросы про “одесский цикл”, что вся эта одесская история придумана молодым Шурой Розенбаумом под влиянием рассказов Бабеля или фильма “Трактир на Пятницкой”. Да, лично мне Пашка-Америка очень нравится. Разве Пашка-Америка — плохой человек? Мне безумно симпатичен и Беня Крик. Опять же — чем? Порядочностью своей, стилем. Разве все те, кто читал про Беню Крика, потом стали бандитами? А куда нам Робин Гуда девать? А Котовского с Камо?

Я много раз бывал в Одессе, но Бабеля-то читал в Ленинграде. И взрастила меня не Молдаванка, а мой родной ленинградский двор. Я рос во дворе среди самых разных людей, в том числе и бывших, и будущих преступников. Я читал книги, смотрел кинофильмы, я существовал в этой жизни, в которой далеко не каждый говорил “высоким штилем”. У меня не было друзей — профессиональных воров, профессиональных убийц… Даже если бы они и были, то о них в песнях не рассказывалось бы так, как это сегодня делается.

Я глубоко убежден, что, когда я писал “одесские” песни, моей рукой кто-то водил. Я много раз об этом говорил в сотнях интервью. Скажу еще раз — я убежден, что в тот момент я был проводником Всевышнего. Я написал песню “Гоп-стоп” за двадцать минут, за тарелкой супа. Помню: сидел, одной рукой хлебал, а второй писал. И все те полтора-два года, когда я писал эти песни, я являлся чьим-то проводником.

_{Александр Розенбаум и Сергей Маклаков}

Я писал это запоем. “На улице Гороховой ажиотаж, Урицкий все Че Ка вооружает…” Это само лилось. “Чух-чух пары… Кондуктор дал свисток. Последний поцелуй, стакан горилки. С Одессы-мамы, с моря дунул вей-ветерок до самой Петроградской пересылки”.

Криминальная песня — это не просто дань юношеской романтике. Это люди, это огромный пласт людей, и не замечать их существования мы не имеем права. Это песни не конкретно о ворах, о заключенных — это песни о народе. Если лет через пятьсот такого понятия, как “уголовный элемент”, не будет, не будет и таких песен. А поскольку этот “элемент” сейчас существует, то и пишутся о нем и песни, и книги, и снимаются кинофильмы. Со сцены я говорю не об уголовниках, а о нашей жизни, о том слое наших граждан, который с каждым годом становится все больше и больше.

Сейчас мне люди говорят, что “Гоп-стоп” — классика российской эстрады. А о “блатате” могут говорить лишь недалекие или ленивые люди, не потрудившиеся вслушаться в эти песни, где столько юмора, тепла, благородства. В “одесских” песнях мои герои не делают никаких мерзостей и низостей. Если они “мочат”, то только за предательство: “Что же ты, зараза, “хвост” нам привела, лучше бы ты сразу, падла, умерла”. “Воры законные” — это песня не просто о криминале, это песня о порядке. Для меня в этой песне вор в законе — порядочный человек. Этих дедов осталось человек десять-пятнадцать на страну.

Да, они будут разбираться с должником, но они никогда в жизни не взорвут “Мерседес” у детского сада. Им в голову не придет воровать у вас ребенка или ставить вашей жене утюг на живот. Это была блатная героика нашего времени. А сегодня в “блатных” песнях все описывают от начала до конца: как приходят, стреляют, “мочат”, потом уезжают за границу с чемоданами денег.

Мой герой Семэн не может позволить себе такого даже в страшном сне, за что и любим народом. И сейчас если и пишу “одесские” песни, то по одной в пять лет. Но хочу сделать сам себе заказ и написать “Похождения Семэна на Великой Отечественной войне”. Мой Семэн не тырил бы в блокаду хлеб по булочным и в обороне Одессы поучаствовал бы. Он убивал-то только за предательство. Почему мои песни уже двадцать лет незабываемы народом? Да потому что они про благородство и порядочность. Мне гораздо ближе порядочный Семэн, нежели академик, которому аспиранты пишут диссертацию, а он затем подписывает ее своим именем. Все эти мои “блатные” ребята, вместе взятые, очень благородные. Таких сейчас уже нет. Они не гопники, не бьют стаканами по голове. “Взяли Маню на кармане…” — это песня не про “блатной” карман, “мусоров” и даже не про Маню. Это про то, как женщина зазря отсидела восемь лет, своих не сдала, за любовь страдала, а ее предали. Примчалась она после тюрьмы к Лехе своему, а дверь открыла шмара в рыжем парике. Это человеческие отношения на особом литературном материале. Раньше из-за этого страшный шум поднимали, теперь, слава богу, поняли, кажется, что есть разные пласты жизни.

Так что “блатные” песни — это один пласт жизни. А вот казачьи песни — это другое, это воля, традиции российской земли. Военные песни — это тоже я, “Афган” — это уже напрямую я. И поскольку я прежде всего музыкант, то разные пласты жизни я отражаю разным музыкальным языком: Семэн, донской казак, солдат афганской войны, романтик, влюбленный в невскую землю…

Мои песни на воровскую тематику — определенный возрастной кусок. Когда мы писали свои песни, то старались писать музыку, хорошую или плохую, но мы душу вкладывали. В этих песнях людей моего поколения наказывается предательство, ложь. “Гоп-стоп” и другие песни были ведь написаны после рок-н-ролла, который я тогда играл. Поэтому “Гоп-стоп” — не “блатная” песня. Она сделана на абсолютном знании рок-н-ролла, “Битлз” и всего остального. Она написана интеллектуальным человеком.

А сейчас совершенно обратная ситуация, зеркальная, странная: все стали вдруг писать свой какой-то дешевый “блатняк”, ужасную попсу. Что это такое — “блатняк”? Там должны присутствовать какие-то обязательные вещи — мама, прокурор, воля, “малина” и так далее. Можно взять “воровской” словарь, зарифмовать, и получится, в общем, ничего, но там не будет литературы. Для того чтобы писать, в любом случае нужен интеллект. Без интеллекта ничего не получится».

Моя личная просьба к начинающим шансонье — выучить данный отрывок из книги Александра Розенбаума наизусть.

P. S. «Розенбаум забронзовел»

Под таким заголовком вышла 15 сентября 2004 года статья в «Комсомольской правде». «В Челябинске установили памятник певцу, — пишет автор статьи Т. Короткая. — Идея принадлежит челябинскому мэру Вячеславу Тарасову — большому поклоннику творчества барда. Бронзовый Розенбаум одет в камуфляж и ботинки десантника. Рядом с фигурой — отлитый из металла стакан водки, накрытый куском хлеба, и букет тюльпанов.

— Это, скорее, памятник не Розенбауму, а его песне «Черный тюльпан» и тем, кому она посвящена, — погибшим в Афгане российским солдатам, — сказал скульптор Владимир Полянский («черными тюльпанами» называли самолеты, на которых из Афгана привозили гробы с погибшими советскими солдатами). Мы специально рядом поставили камень, на котором выгравированы слова песни. Фигуру делали не с натуры, а с фотографий артиста: для этого скульптор скупил все его диски с портретами. Макет памятника сфотографировали и отправили самому Розенбауму. Александр Яковлевич собственноручно внес коррективы — изменил форму гитары».

глава II История и география «запрещенной песни»

Концерты лепят в Ленинграде и в Одессе…

Из репертуара Аркадия Северного

«Одесские песни» по просьбе ЦК КПСС

Города, конечно, есть везде,

Каждый город чем-нибудь известен,

Но такого не найти нигде,

Как моя красавица Одесса…

Из репертуара Алика Фарбера

_{Алик Фарбер}

«В Одессе-маме музыкальная стихия…» Точнее не сформулируешь — город у Черного моря всегда славился великолепными артистами, певцами, музыкантами и поэтами. Сколько блистательных имен подарила миру Одесса! Да не просто статистов, а звезд первой величины! Что же касается основной канвы нашего повествования, то тут щедрость «мамы» была поистине безгранична — одесситы внесли гигантский вклад в развитие «русского жанра». Вспомните! Еще до революции на театральных подмостках Одессы зажглись звезды Юрия Морфесси и Изы Кремер. Чуть позднее покорил публику юный Леонид Утесов. В этом городе начинали творческий путь будущие звезды русской эмиграции: Рита Коган и Александр Шепиевкер, Майя Розова и Михаил Боцман. В далекие шестидесятые годы «жемчужина у моря» стала первым городом, откуда разлетались по всему Союзу пленки, загадочно подписанные: «еврейские одесситы». Данный тавтологический ярлык скрывал под собой множество персоналий ярких, неординарных исполнителей: солист группы «Бородачи» Илья Байер, подзабытый сегодня Владимир Ефимчук (первый проект Станислава Ерусланова), мифический коллектив «Воркутинцы», знаменитый Алик Берисон, почти официальный даже в блатной песне Михаил Водяной и, конечно, искрометный и неподражаемый Алик Фарбер.

Большинство перечисленных фигур советского андеграунда сегодня поглотило пространство или время. Солист «Бородачей» уже лет тридцать живет в Австралии. Затерялся след исполнителей команды «Воркутинцы». Давно не стало прекрасного артиста оперетты Михаила Водяного. Трагически окончился жизненный путь Алика Берисона.

В конце прошлого года бывший однокашник певца Всеволод Верник поделился своими воспоминаниями о нем. С небольшими сокращениями я хочу включить их в свой рассказ.

«Арнольд Александрович Берисон родился 30 июля 1938 года в музыкальной семье. Окончил музыкальное училище по классу баяна и работал руководителем ансамбля, сперва в ресторане на старом Морвокзале, потом в небольшом, очень уютном ресторанчике “Якорь” на Большом Фонтане. Мне рассказывали, что столик в “Якоре” резервировали за две недели! Там, подальше от центра города, собирались “деловары”, решали свои проблемы, проводили разборки бригады воров, а заодно слушали песни “за жизнь”, “за Одессу” в исполнении Алика Берисона. У Алика был баритональный тенор, поставленный самой природой. Он прекрасно пел итальянскую лирику, песни из кинофильмов, цыганские песни, ну и блатные песни тоже. Хотя сам признавался мне, что поет их больше ради денег.

Он стал записывать свои песни на кассеты, и они разлетались мгновенно!

Одним из первых среди музыкантов он купил себе мотоцикл и потом никогда не отказывал подвезти кого-нибудь, но это происходило только дважды: первый и последний раз! Второго такого лихача Одесса не знала, разве только Уточкин? Дважды с Аликом никто не ездил. Еще Берисон увлекался культуризмом. У женщин он, как говорят в Одессе, таки имел успех!..

А потом Алик женился. Но первый брак оказался неудачным.

Прошло несколько лет… Видимо, дела у него шли неплохо, он приобрел “Жигули” и снова женился. Ее звали Люба. Она была очень красива, и Алик был с нею счастлив… до 26 октября 1974 года.

Они ехали с женой по загородной трассе. Погода была неважной: моросил мелкий, нудный дождик, и Люба задремала, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Как перед машиной оказался летящий навстречу самосвал, Алик не заметил, но инстинктивно затормозил. Его машина пошла юзом, и удар самосвала пришелся на левую заднюю дверь… Он не помнил, как вылез из машины, как вынимали из машины Любу, его Любочку, которой больше не было!.. В смерти Любы Алик винил себя. Его вызвали в суд, который должен был состояться 11 декабря 1974 года, а 7 декабря он пришел ко мне и сказал:

— Сева, ты жепонимаешь, я сейчас не могу работать, займи мне денег.

— Какой разговор, Алик, — сказал я. — Тысячу тебе хватит? Вот, возьми.

— Вот хорошо, спасибо тебе, — сказал Алик, — в субботу поеду на толчок.

— Алик, какой толчок?! Зачем тебе толчок?!

— Ты понимаешь, Сева, я должен Любе купить шубу, ей там так холодно!

С этими словами Алик вышел из комнаты, а я еще минут десять сидел окаменевший… Потом, бросив все дела, помчался к Алику домой. Просил, чтобы за ним последили, чтоб на суд не ехал машиной, чтоб не оставляли его одного, чтоб… Он взял машину у кого-то и поехал по той же дороге. Примерно в том же месте он покончил с собой, намеренно разогнав машину и резко затормозив. Это случилось 11 декабря 1974 года. Ему было всего 36 лет… Он похоронен на Еврейском кладбище в Одессе».

Главный герой данной главы Алик Ошмянский (Фарбер) также приятельствовал со своим тезкой. Вот как звучит рассказ о тех событиях из его уст.

_{Алик Ошмянский (Фарбер). Лос-Анджелес, 2002}

«Берисон был заметной личностью в городе в шестидесятых годах. Огромный, как медведь, и очень добрый, неправдоподобно добрый. Его постоянно приглашали куда-то выступать. Считалось, если праздновалась свадьба и не было Алика — свадьба не удалась. У него была любимая. Не помню ее имени. Очень красивая молодая женщина. Они поехали с Аликом на его машине куда-то за город отдохнуть и попали в аварию. Она погибла, а он выжил. И все. Его как подменили с тех пор. Он замкнулся в себе. Как-то я встретил его бредущего по трамвайным путям, он шел и не слышал, как ему сигналит вагоновожатый…

Несколько месяцев спустя он тоже разбился на машине. Авария, вроде грузовик какой-то на ночной дороге. Но люди говорили, что он сам приехал на место аварии, где погибла его любовь, и направил автомобиль в пропасть. Об этом происшествии была даже статья в одесской газете».

Память талантливого музыканта Алика Ошмянского хранит массу уникальной информации: воспоминания о годах юности, проведенных в Одессе, о людях, окружавших его, и интересных событиях, происходивших на берегах Черного моря, и не только. Сегодня певец и композитор Ошмянский, скрывшийся когда-то под «шпионским» псевдонимом Фарбер, живет и работает в Лос-Анджелесе.

О его эмигрантских «путях-дорогах» повествует глава «Одессит с цыганской душой» в моей первой книге «Русская песня в изгнании». Если она попадала вам в руки, то вы, наверное, помните, что он оказался едва ли не единственным из певцов-эмигрантов третьей волны, чей голос стал известен в СССР задолго до его отъезда из страны.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в очередной свой приезд в Калифорнию я поспешил увидеться с легендарным исполнителем и обстоятельно побеседовать о начале творческого пути, истории появления «той самой», первой записи, о коллегах и друзьях юности. За щедро накрытым столом, за что отдельное спасибо очаровательной жене музыканта Рае, началась в тот летний вечер наша встреча.

— Алик, вы родились в 1944 году, окончили музыкальную школу имени профессора Столярского, учились в консерватории, знали весь цвет творческой Одессы, до эмиграции в 1975 году руководили многими музыкальными коллективами. Попробуйте, как художник-импрессионист, широкими мазками воссоздать атмосферу, царившую в Одессе на рубеже 50–60-х годов.

— Одесса вообще самый музыкальный город, который я знаю. Мы жили в коммуналке в самом центре — угол Карла Маркса и Дерибасовской. Весной, летом из каждого окна неслись звуки гитары, баяна, звучали патефоны, потом стали появляться магнитофоны. У нас в квартире жила соседка-портниха, тетя Аня, очень бедная женщина, вечно в штопаных чулках, такая скромная. Но у нее единственной в нашей коммуналке был трофейный патефон и пластинки Лещенко. Раз в год, на ее день рождения, приходили гости, и они заводили этого запрещенного певца. Я всегда очень ждал этот день, чтобы насладиться его голосом. Так я впервые и услышал Петра Лещенко, кстати. А несколько лет спустя тетя Аня умерла, и представляешь, у нее все матрасы и перины оказались просто забиты деньгами. Я так удивился — вела настолько аскетичный образ жизни, но буквально спала на миллионах… Ну ладно, речь не о ней.

Период начиная с конца 50-х годов я называю «вторым нэпом». По какому-то гласному или негласному разрешению властей люди получили возможность заниматься небольшим бизнесом: открывались цеха, учреждались артели… Договаривались с колхозами, продавали излишки продукции, производили разный ширпотреб.

Помнишь эти щетки из конского волоса? Про них потом песенку сочинили:

К чему я веду? У народа появились лишние деньги. Где их можно было потратить в то время? В кабаках, конечно. Приходили деловые, «катеньку» (сто рублей. — Авт.) в оркестр: «“Пару гнедых”! Давай! Сыграй для души!» И понеслось. Гуляли от души, с размахом. Одесса — портовый город. Когда моряки китобойной флотилии «Слава» возвращались из похода, они швыряли бабки налево-направо. Вино лилось, женщины смеялись, столы ломились. На следующий день весь Привоз был завален заграничными шмотками, косметикой, пластинками…

Второй момент, характерный для тех вольных лет, — возникновение настоящего культа свадеб в Одессе. Сто человек гостей — это минимум. Такая свадьба считалась скромной. Родители невесты, жениха из кожи вон лезли, старались пригласить лучших музыкантов. Все ребята играли на таких мероприятиях: Алик Берисон, «Бородачи», «Гномы», я со своим оркестром, конечно. Мы работали минимум четыре свадьбы в неделю, заняты были на год вперед. Люди назначали торжество на тот день, когда я свободен. Такая была популярность.

— А что пели в те годы на свадьбах и в ресторанах?

— Все, что гости пожелали. Знаешь, для музыканта катастрофа, когда его просят сыграть какую-то композицию, а он говорит: «Я ее не знаю!». Этого абсолютно нельзя допускать. Все — полная потеря репутации. Знаешь, не знаешь — играй, импровизируй. Если ты не знаешь, то кто-то из ребят в ансамбле должен был знать наверняка. Тут же напел тебе на ухо, и все — звучит нужная тема. У нас репертуар насчитывал больше тысячи песен, которые мы могли сыграть на раз. И еще столько же было в тетрадках. Джаз, блюз, эстраду, рок-н-ролл, блатняк — все делали вот так (щелкает пальцами). Да и сейчас это никуда не делось, только репертуар расширился (смеется).

— Можно подробнее поговорить именно о «блатняке»…

— Что я хочу сказать о тех песнях, которыми ты интересуешься. Сегодня их зовут «русским шансоном», мы не знали подобных терминов. Были лагерные песни, блатные, одесские. Кстати, в настоящих одесских вещах ты никогда не услышишь матерных выражений, неграмотность языка, возможно, нарочитую, можно уловить, но нецензурные слова — исключено. «Школа бальных танцев», «Денежки», «Сонечкины именины», «Жил на свете Хаим» — все написано с юмором, интеллигентно. Музыкальной основой для большинства классических одесских песен стали старинные популярные еврейские мелодии, так называемые «фрейлехсы» (в переводе с идиш «веселый танец». — Авт.). Они даже не имели названий, музыканты садились, и руководитель оркестра говорил: «Играем фрейлехс № 57!» И звучало… (Напевает мелодию «Жил на свете Хаим».) Много лет спустя кто-то придумал тексты под них. Мы исполняли такой репертуар на свадьбах и в ресторанах, но он никогда не был для меня основным. Откровенно говоря, мне больше по душе джаз, старая эстрада в лице Петра Лещенко или Морфесси… Я часто обращаюсь к классике… Так вышло, что публика запомнила меня по «одесским штучкам»… Что ж! Как я, одессит, могу не любить наши песни (улыбается).

_{Член политбюро ЦК КПСС Д. С. Полянский}

— Алик, остановимся на истории записи вашего первого магнитоальбома. Что предшествовало тому концерту и какова история псевдонима?

— В шестидесятые годы по всему Союзу гремел Одесский театр музыкальной комедии. В труппе собрались очень талантливые артисты: Миша Водяной, Сема Крупник, Юра Дынов, да и моя мама проработала там почти тридцать лет. На гастролях в разных городах, как это обычно бывает, после завершения выступлений проводился праздничный вечер. И вот однажды после серии аншлаговых спектаклей в Москве ведущих артистов труппы приглашают на торжественный прием в Кремль, плавно перетекающий в банкет и концерт с участием солисток кордебалета (смеется). На этом приеме присутствовал член ЦК КПСС по фамилии Полянский^[13] (запомни это имя, уважаемый читатель, оно еще встретится на этих страницах. — Авт.). Не помню, кем он был, но пост занимал серьезный, потому что даже сама Фурцева^[14] ему подчинялась. А в Одесской оперетте служил такой артист Семен Крупник, он, кажется, до сих пор там и остался. Сема — большой карьерист, из тех, кто всегда старается быть поближе к начальству, где, как говорят в Одессе, можно что-нибудь «споймать». Неудивительно, что в тот вечер он оказался за столом рядом с Полянским. Застолье есть застолье — атмосфера расслабленная, все довольны, пьют, веселятся. Полянский разоткровенничался, сказал, что очень любит блатные, нэпманские песенки, и спросил, не знает ли Крупник какого-нибудь парня, кто бы их здорово исполнял. «Я дам команду, организую студию. А вы, по возможности, запишите что-нибудь интересное, из старенького», — ласково приказал подвыпивший чиновник. Сема взял под козырек. В тот же вечер он звонит мне и возбужденным голосом говорит: «Алик, я только что говорил с членом ЦК! Есть просьба — надо срочно собрать ребят и записать программу одесских песен! Не волнуйся, студия будет предоставлена». Я чуть со стула не упал — какая студия в то время, конец шестидесятых годов! Даже такие люди, как Высоцкий, писались тогда дома на магнитофон, а тут студия да еще для подобного репертуара… На следующий день Крупник первым самолетом прилетел в Одессу и снова звонит мне: «Собрал команду? Срочно, Аленька, я не шучу, это просьба из ЦК партии!» Как назло, по каким-то причинам обычного состава моего коллектива не оказалось на месте, пришлось брать тех, кто под рукой. В итоге на записи звучат «скрипка, бубен и утюг» (смеется).

— Зря вы так, запись в считанные дни облетела весь Союз и вошла сегодня в «золотой фонд» жанра.

— Так слушай дальше. Приехали рано утром, заспанные еще, в студию какого-то ДК, и я с ходу записываю двадцать одну песню, а двадцать вторую — «Школа Соломона Пляра» — записывает Сема Крупник. Ставит, так сказать, виртуальный автограф на пленке, и она в этот же день отправляется в Москву. Все бы ничего, но у режиссера, кто сидел за пультом, осталась своя копия, которая уже на следующий день оказалась у коллекционеров. Многие из них не только собирали, но и продавали ленты. И тут в руки к этим людям попадает запись одесских песен, выполненная на профессиональном уровне, с хорошим звуком, без шипения и скрипа. Конечно, ее моментально растиражировали и стали продавать. Да еще на коробке писали мою настоящую фамилию. Я когда узнал, разволновался страшно. Пришел к людям, кто торговал этими катушками, и говорю: «Ребята! Мне неприятности не нужны! Меня уже и так затаскали из-за того, что я пел еврейские песни в ресторане, а тут еще пришьют исполнение хулиганских вещей. Уберите мою фамилию! Вообще не пишите ее никак! Я автор и имею на это все права!» Они, надо сказать, пошли навстречу и по неведомым мне причинам обозвали меня Фарбером. Так и появился Алик Фарбер. Эти события происходили примерно в 1965–1966 годах.

— Вы упомянули артиста одесской оперетты Михаила Водяного. Были ли вы знакомы, и если да, то, вероятно, знаете, пел ли Водяной «запрещенные песни», записывался ли, как вы, на пленку?

— О, Мишенька Водяной! Как я мог не знать его! Конечно, мы были приятелями.

Он не был коренным одесситом и попал к нам из Львовского театра, но город полюбил его. Леонид Утесов называл Водяного полпредом Одессы в Москве.

_{Михаил Водяной}

Мишу узнавали на улицах, им гордились. Во время работы над спектаклем «Белая акация», где Водяному предстояло сыграть стилягу-моряка по кличке Яшка Буксир, костюмеры долго не могли подобрать для него одежду, чтобы не просто модно было, а «последний писк». И вот, представь себе, «картина маслом»: Водяной фланировал по Дерибасовской и заметил какого-то парня в яркой рубахе-гавайке. Миша к нему: «Продай!» Ну, чувак был так рад — еще бы, лично Водяному понадобилась его рубаха! — что снял фирменную тряпку прямо с себя и просто подарил ее любимому актеру. А ты знаешь, что Михаил Водяной стал первым в истории Союза артистом оперетты, кому присвоили звание народного артиста СССР? «Легкий жанр»! Власть всегда считала его идеологически вредным. Уже после моего отъезда, в конце семидесятых, он даже стал директором театра и пробил новое здание для труппы.

На него настучала какая-то сволочь, якобы он ворует у государства, завели дело, и хотя оно развалилось, но сердце у Миши не выдержало — он вскоре умер.

— А сегодня Одесский театр музыкальной комедии носит его имя…

— Да, я знаю… Ты спросил, пел ли Водяной блатные песни. Нет, конечно. Он всегда был любимцем публики, да и власти ему, в общем, благоволили. Зачем ему было лезть на рожон?

— Но среди коллекционеров ходит пленка, где голосом, очень похожим на Михаила Водяного, кто-то поет: «Не один в пистолете патрончик…», «Одесса красная», «Сонечкины именины» и т. д. Там, кажется одиннадцать вещей всего.

— Ты говоришь о песнях, которые звучали в спектакле «Свадьба в Малиновке». Эту оперетту в 1937 году написал композитор Александров, правда, не тот, что сочинил гимн, — другой. В начале шестидесятых она шла на сцене одесской оперетты, и Миша играл там Попандопуло. Так было: сначала пьеса, потом фильм. Его и позвали туда, потому что уж очень он хорош был в этой роли. И пел он там эти песенки вполне официально. «Патрончик» там был (напевает), «Мясоедовская», «Про Одессу»… Кто-то, видимо, записал саундтреки из оперетты, вот и гуляет пленка. Нет, Мише неприятности были не нужны, у него и так все было окей.

_{Михаил Водяной в роли Попандопуло}

— А что за неприятности случились у вас из-за еврейских песен?

— Во всех городах страны в те времена существовали такие организации, как ОМА — объединение музыкальных ансамблей. В их задачи входило отслеживать репертуар, исполняемый ресторанными коллективами, на предмет идеологии прежде всего.

Я как человек с высшим музыкальным образованием также входил в ОМА. Такой получался парадокс, каких было немало при советской власти: днем я заседал в репертуарной комиссии, а вечерами шпилил «Семь сорок» и «Мурку» в кабаке или на свадьбе. Как вы думаете, работать в Одессе и не петь одесских песен?! За что же люди будут платить? За песни Серафима Туликова? Нет, конечно.

Однажды кто-то где-то услышал, что я пою на идиш, и меня вызвали «на ковер». «Как так! Вы исполняете еврейские песни!» — орал какой-то чин из райкома. Я отвечаю на голубом глазу: «Партия говорит, что мы должны быть интернационалистами!» (Смеется.) Но мой спектакль не прокатил. Меня уволили с должности руководителя оркестра Дворца бракосочетания, и я стал искать новую работу. И нашел — три года возглавлял цыганский ансамбль в Тульской филармонии. Объездил с ним всю Россию.

— Отсюда ваша любовь к цыганским мелодиям? Даже на обложке первой эмигрантской пластинки вы сфотографированы в костюме а-ля ром. Да и звучат там несколько блестящих «таборных» вещей. Чего стоят только знаменитые «Финские цыганки».

— Да, я очень люблю цыганскую культуру вообще. У меня есть близкий друг из старинного цыганского рода, который живет в Москве, — Юрий Цурило. Он великолепный музыкант, сумасшедшего уровня. Удивительно, но музыкальное чутье, вкус у цыган развит как ни у какого другого народа. Не зная нот, они такое вытворяют на гитаре… У меня дух захватывает! Кстати, в Канаде, в Торонто, в 1979 году я три месяца готовил грандиозный концерт из двух отделений, где исполнил в основном цыганские песни и русские романсы. Эта пленка никогда не выходила официально, но считайте, что у Алика Ошмянского существует и третий альбом.

— Встречались ли вы с легендарным парижским цыганом Алешей Димитриевичем во время его гастролей в 1984 году по городам США?

— Да, мне посчастливилось увидеться с этим великим артистом в Лос-Анджелесе. Сначала он давал полноценный концерт в зале, а на следующий день было организовано более кулуарное выступление в ресторане Misha’s, принадлежавшем семье эмигрантов второй волны. Алеша держался с большим достоинством, но в то же время скромно. На «разогреве» выступал постоянно работавший в ресторане югослав, затем аккомпаниатор Димитриевича прекрасный гитарист Костя Казанский пел несколько вещей вместе с Вероникой Кодолбан. И только потом выходил САМ Алеша.

Он показал тогда семь самых известных композиций из своего багажа: «До свидания, друг мой, до свидания» Есенина, «Жулика», «Мурку» (куда ж без них?), несколько романсов. Встречали его, кстати, овацией. На закрытое выступление пришли люди, понимавшие, что перед ними ЛЕГЕНДА, а вот накануне, в зале, многие не поняли его, уходили с концерта. Обидно… Мне посчастливилось пообщаться с маэстро, пусть и недолго. Он хорошо ко мне отнесся, показал несколько «фирменных» аккордов. Надо было видеть, как Алеша держал гитару… Он обнимал ее, словно живое существо.

В конце вечера я вышел на сцену и спел четыре старинные цыганские песни в его честь: «Пусть гитара звенит непрестанно», «Выпьем мы рюмку водки» и т. д. Алеша растрогался, было видно, что он рад тому, как его приняли. С ним была молодая жена-француженка Тереза, и он, конечно, хотел показать ей, что он знаменит и любим публикой.

— Алик, спасибо за интересный рассказ. Позвольте в завершение беседы вручить вам подарок от российских коллекционеров и сайта blatata.com: это восстановленная и отмастеренная запись первого концерта Алика Фарбера. Качество, поверьте, блестящее. Искали по всему бывшему Союзу и нашли.

— Спасибо, это очень приятно. Сегодня же послушаю и, возможно, сделаю, как сейчас говорят, ремикс. Максим, всем, кто меня помнит, передай обязательно сердечную благодарность.

«Зачем нам пушки, зачем нам танки, когда нас знает вся Молдаванка»

А ну, милорд, нажми аккорд!

Создай мне песней настроение…

Из репертуара Владимира Сорокина

Эх, шарабан мой, американка,

Какая ночь, какая пьянка…

Из репертуара Валентины Сергеевой

После смерти Берисона, отъезда в эмиграцию Байера и Фарбера музыкальная жизнь в городе-герое Одессе продолжала бить ключом. О необычном явлении — семейном дуэте артистов, чьи голоса стали классикой жанра, — пойдет речь в этой главе. По легенде, певец Владимир Сорокин возник с косвенной подачи Аркадия Северного. В конце семидесятых годов для записи очередного концерта Станислав Ерусланов и Вадим Кацышевский пригласили Северного в Одессу. К приезду «короля» все было заранее подготовлено: найдена проверенная квартира и собран состав музыкантов, но все карты организаторам спутал закадычный «друг» певца — «зеленый змий», и проект оказался под угрозой срыва. Дабы усилия не пропали зря, энтузиасты в срочном порядке стали искать замену приезжему гастролеру, и их выбор пал на массовика-затейника из парка культуры и отдыха Женю Оршуловича. На ходу сочинив псевдоним и спрятав артиста за безликим именем «Владимир Сорокин», записали дебютный альбом. Результат, как говорится, превзошел все ожидания. Не обладая оперным вокалом, профессиональный актер и коренной одессит Евгений Оршулович так прочувствовал и подал материал, что ахнули даже матерые «писари». И покатило…

С 1979 по 1995 год Владимиром Сорокиным (так будет логичнее именовать в дальнейшем исполнителя) было записано свыше пятидесяти 90-минутных пленок. Он исполнял старые, «нэпманские» композиции и произведения своих коллег: Владимира Шандрикова, Вилли Токарева, Андрея Никольского, даже Владимира Высоцкого. Самое интересное, что Сорокину удалось не то что не испортить блестящий материал гигантов жанра, а, наоборот, показать слушателю новые яркие грани известных, казалось бы, песен. Анекдоты и басни в исполнении Сорокина — отдельная тема: артист по призванию, он умел из самого заурядного, «бородатого» рассказика сделать настоящий спектакль. Помимо сольных программ, шансонье записал несколько проектов со своей супругой Валентиной Сергеевой (Оршулович), а также с Юрием Бриллиантовым, Викой Чинской, Колей Владовым и другими исполнителями «подпольного» репертуара.

_{Владимир Сорокин, Валентина Сергеева, Юрий Бриллиантов}

Сегодня целый ряд крупных коллекционеров «русского жанра» признаются, что творчество Владимира Сорокина для них предпочтительнее и интереснее, чем даже наследие Аркадия Северного. До определенной степени я с этим также согласен. Во-первых, Сорокин крайне профессионально подходил к процессу записи, не столь часто позволял себе петь в отличие от Северного абсолютно пьяным, как следствие — не путал и не забывал слова. Во-вторых, он был настоящим актером — отсюда правильные театральные интонации без проглатывания окончаний и прочих нюансов самодеятельности. В-третьих, Сорокину практически всегда аккомпанировали прекрасные, а главное, сыгранные музыканты, но здесь заслуга, скорее, не его, а Ерусланова с Кацышевским — продюсеров.

Но коли все так, спросит неискушенный читатель и слушатель, тогда почему Северного знает каждый, а Сорокина — только пресловутые «коллекционеры»? Не знаю — отвечу я. Тайна сия велика есть, как говорил кто-то из киногероев. Может быть, его популярность не стала всесоюзной, потому что он поздно (относительно Северного) начал? Или им как перспективным проектом не занимались в должной мере его создатели? Возможно, сыграла роль банальная конкуренция между питерским синдикатом и одесским — не нужен им был соперник для «короля». А может, все просто: спрос диктовался прежде всего слушателем, которому — вот парадокс — больше по душе был «вечно пьяный» и путающий слова Аркаша Северный? Что ж, и такое вполне вероятно. Как бы то ни было, глупо спорить с очевидным: даже не достигнув «северных» вершин, Сорокин стал одним из наиболее ярких артистов на «подпольной эстраде», и оставить его фигуру без внимания на этих страницах просто невозможно.

Как я упомянул выше, Владимир Сорокин — это псевдоним Евгения Оршуловича. Подробной информации о его судьбе нет. Жизненный путь шансонье восстанавливался по отрывочным данным многими коллекционерами, среди которых создатель интернет-странички^[15] об артисте и автор биографической статьи Г. Зиновьев. Что же нам сегодня известно о Владимире Сорокине наверняка? Евгений Оршулович родился в 1936 году в Одессе, на знаменитой Молдаванке. Совсем мальчишкой Женя остался сиротой и воспитывался в семье деда, который в годы лихой молодости водил дружбу с самим Мишкой Япончиком.

По окончании школы молодой человек поступил в Одесский техникум железнодорожного транспорта. Но «паровозно-техническая» карьера не прельстила Женю — главным увлечением стала сцена. В 1955 году на конкурсе художественной самодеятельности студент техникума Е. Оршулович был замечен и принят в студию одесского Дворца культуры железнодорожников, где вскоре начал выступать в студенческом театре миниатюр.

«Евгений Оршулович, — пишет Зиновьев, — еще до появления известного дуэта Романа Карцева и Виктора Ильченко стал самым первым исполнителем скетчей молодого одесского сатирика Михаила Жванецкого, а также рассказов “запрещенного” тогда писателя Михаила Зощенко, произведения которого — из-за цензуры — начинающий артист был вынужден выдавать “за свои”. Самобытный артистический талант полюбился зрителям, и имя Жени стало широко известно в среде творческой одесской молодежи тех лет. Он активно принимал участие в капустниках и самодеятельных спектаклях-юморинах. По отзывам очевидцев, каждое его выступление являлось “фонтаном веселья”, “шквалом юмора”, обаяния, задора и музыки. Евгений был способен за пять минут “завести” зал, знал и прекрасно рассказывал множество анекдотов, неплохо пел, исполнял пародии и веселые куплеты под “живой” аккомпанемент. Кроме выступлений в спектаклях популярного одесского театра “Парнас-2”, снимался в эпизодических ролях в кино, писал юмористические рассказы. Получив хороший театральный опыт и став профессиональным артистом, в конце шестидесятых годов Евгений был принят в Одесскую областную филармонию на должность конферансье. В составе артистической бригады он начал ездить с концертами по городам Украины, Молдавии и областям средней полосы России. Долгое время был постоянным ведущим на концертах известных советских артистов, приезжавших в Одессу. В середине семидесятых женился и вместе со своей новой супругой (певицей эстрадного оркестра) Валентиной Оршулович (Сергеевой) в составе группы артистов филармонии продолжил колесить по стране. В конце семидесятых Евгений и Валентина Оршуловичи перешли из Одесской филармонии в бюро “Досуг” на должность массовиков-затейников в одесском парке культуры и отдыха».

К сожалению, яркий семейный дуэт был подвержен национальной русской слабости — они злоупотребляли спиртным. Причем, по многим воспоминаниям, Валя пила едва ли не больше своего супруга. Отсюда, наверное, и странные карьерные «прыжки»: вот она «певица эстрадного коллектива», а вот на пару с мужем развлекает детей и пенсионеров в городском саду… Водоворот 90-х не принес стабильности и покоя в их жизнь: Валя и Евгений погружались в пучину пьянства все сильнее. Шестого октября 1995 года у Евгения Оршуловича открылось язвенное кровотечение. Он был доставлен в областную больницу на Слободке, но спасти его медики оказались не в силах — на следующий день он скончался. Похоронили артиста на Северном кладбище в Одессе.

За год до смерти, летом 1994 года, вместе с ансамблем «Ланжерон» при поддержке Станислава Ерусланова Владимир Сорокин записал свой финальный оркестровый концерт, а в июне 1995-го состоялась запись последней программы анекдотов. О судьбе Вали Сергеевой ходят противоречивые слухи: по одним данным, она умерла через год после смерти мужа, по другим — до сих пор живет у родственников где-то в России. Валя Сергеева фактически была единственной женщиной-певицей советского андеграунда. Только в конце восьмидесятых робко зазвучал женский вокал в жанре: сначала из-за океана к нам прилетели записи «Любы-Любоньки», позже запели одесситки Вика Чинская, Ирина Малиновская, Катя Дроздовская… Валя Сергеева долгие годы была некоронованной «королевой блатной песни» на просторах СССР, жаль только, «королева» никогда не узнала об этом титуле и не дождалась признания своих «подданных».

«Пропавшая экспедиция»

А где же теперь все друзья боевые?..

Альберт Корабельников

Исполнителей на подпольной эстраде времен СССР было немного: раз-два, и обчелся — от силы два десятка заметных имен. Однако при всем отсутствии альтернативы слушатель все равно выбирал. Это естественно — не может же голос каждого «брать за душу». Некоторые звезды светят и сегодня, другие мелькнули кометами, и следа не осталось. Кто такой? Где пел, где жил, как выглядел? Нет информации. Только невнятные слухи, домыслы, байки… По иронии судьбы большинство «пропавших» родом с Украины.

Главным «фантомом» андеграунда остается Александр Шеваловский. Сведения скудные, как змеиный яд.

_{Станислав Ерусланов (справа) и Юрий Бриллиантов. Одесса, начало 1980-х}

Родился в конце сороковых во Львове, в семидесятые годы якобы из-за уголовных преследований властей за спекуляцию перебрался в город на Неве. Пел в ресторанах, где познакомился с одним из подпольных «писарей» Виктором Набокой.

Последний в короткий срок собирает команду музыкантов, обзывает ее «Обертон», и понеслось…

Спел Аркадий Северный о знакомом музыканте и… недруге. Да, да, не очень ладил «король блатной песни» с этим исполнителем.

Обвиняли друг друга шансонье в нечистоплотности, непорядочности. В общем, темная история. Как в анекдоте: то ли он украл, то ли у него украли, но осадок остался… В конце семидесятых Александр Шеваловский записывает серию концертов в Одессе у Станислава Ерусланова, два из которых, по легенде, забрал сразу по окончании записи некий гражданин «кавказской национальности», выступивший спонсором записи. Где-то гуляют, значит…

В 1980 году Шеваловский вернулся на родную Украину, продолжил петь в ресторанах. Но органы, видно, поджидали «беглеца» — в 1983 году Шеваловский был осужден на четыре года. Говорят, за песни, а говорят, за фарцовку.

Освободившись в 1986 году, исполнитель заехал по старой памяти в Питер и напел еще один магнитоальбом. В дальнейшем вернулся домой, во Львов, где и живет по сей день. Музыкой больше не занимается и на контакт с любопытствующими гражданами не идет.

Пел Александр Шеваловский в интересной манере, звонким, приятным голосом. Аккомпанемент «Обертона», слегка приджазованный, красиво обрамлял его вокал.

Единственный минус — репертуар подкачал, слишком много откровенной мути оставил на пленке певец, но кое-что очень даже ничего, забавно.

Второе имя из «пропавшей экспедиции» — Игорь Соколов. Под таким псевдонимом был известен публике этот яркий исполнитель. Настоящее имя — Сергей Лавров. Он родом из Мариуполя, бывший город Жданов на карте СССР. Писал его легендарный Станислав Ерусланов при поддержке другого певца, Юрия Бриллиантова, выступившего тогда в качестве звукорежиссера.

_{Вадим Кацышевский дома в Харькове. 2002}

Сегодня в архивах коллекционеров хранится восемь девяностоминутных альбомов Игоря Соколова, часть композиций на них музыкант исполняет на украинском языке. Основной репертуар шансонье составляли одесские и дворовые вещи, песни на стихи Есенина, несколько ранних произведений Окуджавы. Пел он, на мой вкус, здорово. С конца восьмидесятых годов след исполнителя теряется.

Упомянутый выше Юрий Бриллиантов, чье имя было довольно широко известно любителям «запрещенной музыки» в восьмидесятых, продолжает экспериментировать в домашней студии в родной Горловке, что неподалеку от Донецка, и выступает в ресторанах, даже изредка выпускает диски с новыми авторскими песнями.

Жив-здоров, хотя и пребывает в почтенном возрасте, еще один шансонье из «нэзалежной» — Евгений Чумаченко. Он в оригинальной манере блестяще делал жанровую музыку на стыке 70–80-х годов. Под гармошечку, сочным голосом, исполняя смешные и грустные песенки. Почему он не стал знаменит? Кто ответит?

Последний «призрак» андеграунда — певец из Харькова Владимир Щеглов. Не исключено, что Щеглов, по аналогии с «птичьими» псевдонимами Сорокина и Соколова, тоже не настоящая фамилия исполнителя.

Известны два альбома самобытного артиста, записанные в 1982 и 1983 годах с коллективом «Черноморская чайка». Первый, по-моему, гораздо крепче второго. Дебютный проект был посвящен памяти Аркадия Северного и начинался своеобразным вступлением:

«Здравствуйте, дорогие кореша и налетчики!

Вот сегодня, в день победы над Колчаком, в 25 часов по личному времени батьки Махно, мы выехали из ростовской малины, чтобы собраться здесь в одной из кабин студии грамзаписи имени Миколы Бердянского. И записать здесь концерт, посвященный памяти нашего большого друга и соратника, вернее, не друга, а кореша — Аркадия Северного-Звездина. Царство ему небесное! И вот все посланцы малины в сборе и уже давно на цирлах перед микрофонами…»

После чего в исполнении Щеглова, а также других участников коллектива звучали настоящие блатные и лагерные песни, порой с нецензурной лексикой, но, что интересно, большинство их были довольно редкими, не набившей оскомину «Муркой» или «Дочерью прокурора». Возможно, авторство ряда композиций принадлежало самому Щеглову. Лет пять назад известный московский коллекционер Сергей Чигрин, будучи в Харькове в гостях у Вадима Кацышевского, спросил бывшего «писаря» о судьбе неординарного музыканта. «Спился напрочь! Бродяжничает где-то на Украине», — прозвучало в ответ.

Подпольные ВИА, или «Воркутинцы» из Одессы

Леша дует в саксофон, Рыжий на органе,

Бонифаций за рулем, Хаим на барабане…

Александр Шепиевкер, «Одесский лабух»

_{Алик Фарбер и солист ансамбля «Бородачи» Илья Байер (слева). Одесса, 1973}

Помимо легендарных «Братьев Жемчужных», на просторах советской империи существовал еще целый ряд самодеятельных коллективов, известных слушателю. Большинство из них проходило под общим названием «одесситы», хотя команды именно с таким именем в действительности не существовало. В красавице Одессе на рубеже 60–80-х годов имели широкую популярность следующие ансамбли.

Во-первых, «Бородачи». Стремясь чем-то выделяться на ярком небосклоне одесской музыкальной тусовки тех лет, ребята выбрали себе, говоря современным языком, оригинальный «имидж»: отрастили бороды и в таком виде лабали стандартный репертуар в ресторанчиках и на свадьбах. Сохранилось небольшое количество песен «Бородачей», однако, по воспоминаниям современников, целенаправленно они никогда не записывались. Бывший солист и основатель Илья Байер ныне проживает в Австралии и больше не поет.

Певец-эмигрант Алик Ошмянский в интервью вспомнил еще одну команду того времени со сказочным названием «Гномы». Кто они такие, сколько их было и о каких «Белоснежках» они пели, я не знаю.

Заметным коллективом, прежде всего благодаря совместным работам с Аркадием Северным, была группа «Черноморская чайка». Состав музыкантов там часто менялся, но название сохранялось. В фонотеках коллекционеров сохранилось несколько интересных концертов за их авторством.

Загадочной кометой, промелькнувшей на музыкальном небосклоне семидесятых, стал ансамбль «Стальные браслеты» во главе с солистом Геной Задунайским. Самодеятельный коллектив делал авторские произведения Задунайского, причем часть текстов балансировала на грани жесткой антисоветчины, что, видимо, и побудило исполнителя укрыться за вычурным псевдонимом. Помимо записей со «Стальными браслетами», существует концерт Задунайского с группой «Ан-24». Подобное «авианазвание» породило домыслы о принадлежности Гены Задунайского к службе в Советской армии. Впрочем, все это лишь слухи…

В год московской Олимпиады или, может, чуть ранее широкое распространение получили записи неких «Воркутинцев». Звонкими, сочными голосами они исполняли известные одесские, блатные и просто популярные песни, перепевали Владимира Высоцкого. Качество записи, как ни странно, было прекрасным и заставляло подумывать о том, не эмигранты ли эти парни, уж больно хорошо они звучали. Путаница в идентификации солистов, датировке и количестве концертов сохраняется до сих пор.

«Да, действительно, информации об этом коллективе немного, но кое-что есть, — пишет в исследовании о “блат-группах” московский коллекционер Юрий Гуназин. — Широкое хождение имел один их альбом, состоящий из двадцати песен, в основном это была классика жанра. Известны имя и фамилия одного из солистов — Константин Еременко, родом из Харькова. Он же являлся руководителем ансамбля. Обладатель шикарного, я бы сказал, вальяжного баритона; песни, которые он исполнял, были под стать голосу. Достаточно вспомнить старинный романс “Пара гнедых” в его исполнении, даже двусмысленные “Куплеты Евы”, и те в исполнении Еременко воспринимались как-то… торжественно и отнюдь не пошло.

За вокалом второго певца, наоборот, угадывался этакий, “свой в доску” парень. Он спел большую часть песен: “Денежки”. “Ах, Одесса”, “Сонечкины именины”, “Сын поварихи и лекальщика” — все эти и другие композиции “золотого фонда” в его подаче звучали с каким-то особым шармом, а подчас угадывался и элемент комического, гротескного трагизма.

И немудрено, ведь певец, имя которого не удалось выяснить, являлся… артистом одесской оперетты. Во всяком случае известно, что он пел партию Яшки-артиллериста в знаменитой “Свадьбе в Малиновке”.

Ансамбль работал в разных ресторанах Черноморского побережья Украины. Знаменитая запись, которая сразу же разошлась по всей стране, была сделана тоже в Одессе, в гостинице “Красная”, вероятно, в самом конце семидесятых годов. Нужно заметить, что в техническом отношении она была выполнена безупречно. Если можно так выразиться, на уровне тогдашнего Госстандарта, то есть звучало это не хуже, чем какой-нибудь официальный ВИА с виниловой пластинки. Одним словом, талант и высокий профессионализм исполнителей плюс высокое качество записи и сведения кардинально отличали “Воркутинцев” от всех существующих в жанре ансамблей.

Вы спросите: “С Одессой все ясно, но при чем тут Воркута?”

Так я вам таки отвечу! Все дело в том, что многие музыканты имели обыкновение ездить на богатый в то время Север. Выступая в ресторанах Магадана, Воркуты, Норильска и других городов, можно было заработать очень приличные деньги. Показателен пример Михаила Шуфутинского, долгое время проработавшего в ресторанах Магадана. Этот период жизни хорошо описан в его автобиографической книге “И вот стою я у черты”. Кстати, другой знаменитый исполнитель, живая легенда жанра Михаил Гулько, пошел еще дальше. Дяде Мише было тесновато на камчатском берегу, и он уходил в море, пел на кораблях, скрашивая тяжелый труд рыбаков своими душевными песнями.

А легендарный Вилли Токарев незадолго до эмиграции пел в ресторанах у Полярного круга, где за песню “Мурманчаночка” стал настоящим героем Кольского полуострова.

Вот так и наши герои, по имеющимся данным, частенько выезжали из солнечной Одессы в заполярную Воркуту, что и дало, вероятно, основание называть их “Воркутинцами”.

Впрочем, от перемены названия не меняется главное: этот коллектив навсегда вписан золотыми буквами в историю жанра. И до сих пор является украшением любой коллекции».

Что ж, с «одесситами» вроде бы все, хотя кто знает, что еще хранят в памяти старожилы славного города у моря! А мы тем временем движемся дальше «по бескрайним просторам страны».

В ранние семидесятые годы по всему Союзу гуляла по рукам пленка, подписанная то как «Магаданцы», то «Магаданские ребята», а иногда «Парус» или «Встреча». Сути тем не менее это не меняло, на ленте звучал великолепный голос неизвестного солиста, исполнявший разнообразный, большей частью ресторанный, репертуар под интересную суперсовременную для тех лет аранжировку. До последнего времени между собирателями городского романса ходили споры о персоналии солиста и названии группы, пока в 2006 году коллекционер из Анапы Андрей Хекало не разыскал создателя этого шедевра, причем совсем не на Колыме, а практически ровно напротив, если смотреть по карте. Какова же история «Магаданцев»?

Этот коллектив имел к Северу самое непосредственное отношение. Хотя в кругах среднестатистических меломанов тоже звался «одесситами». Отличительной особенностью, если хотите, фирменным знаком группы было звучание электрооргана. Скажем больше: на той записи органист со своим инструментом был безусловным лидером, определявшим манеру игры всего ансамбля. Все песни были завязаны именно на игру клавишника, который к тому же обладал прекрасными вокальными данными. В его исполнении одинаково хорошо звучали и лирика, и чисто одесские вещи. Концерт был довольно большой, полная версия занимала около двух часов и включала в себя песни разной направленности. Помимо песен «за Одессу», были вещи на стихи Есенина, Высоцкого, шуточные и лирические композиции. С середины семидесятых запись пользовалась большой популярностью на всей территории СССР. Полной версией мог похвастаться далеко не каждый, в основном были в ходу этакие «выжимки», сборники из лучших песен. «Лучших», естественно, в субъективном смысле. На вкус и цвет, как говорится… Еще одной причиной урезания полной версии было то, что присутствовали там несколько песен гражданской направленности, о Колымской ГЭС, например, а также песня на английском языке. Естественно, подобное не могло заинтересовать любителей запретного жанра, поэтому исключалось без сожаления. Конечно, в широких массах отсутствовала любая мало-мальски достоверная информация об ансамбле. Так, «следы на песке»…

Прошло несколько лет. В самом начале восьмидесятых годов в народ ушла запись нового концерта Аркадия Северного, где несколько песен были исполнены голосом, который невозможно спутать ни с кем, а самое главное, солировала там все та же «Ионика».

Но кто этот загадочный «солист ансамбля», как обозвали его в трек-листе первых, официальных изданий Северного на компакт-дисках уже в начале девяностых годов? Не было ответа.

Как я сказал выше, искренний подвижник жанра Андрей Хекало сумел расставить точки над i и разыскал того самого человека за «Ионикой». Предоставим слово первооткрывателю:

«Его имя Анатолий Иванович Мезенцев, он родом из Тихорецка, чтона Кубани, где сейчас и проживает. Вся его жизнь связана с музыкой, которой он заболел буквально с детских лет.

После службы в армии работал аккомпаниатором в ДК, учился в музыкальном училище, работал в большом оркестре, единственном в то время в Краснодарском крае биг-бэнде.

В начале семидесятых Мезенцев уезжает в Магадан, где начинает работать руководителем оркестра в Доме строителей и фотокорреспондентом в местной газете. Одновременно играет в ресторанных ансамблях. Ресторанные музыканты во все времена отличались высоким профессионализмом, работать в кабаке было не только денежно, но и престижно.

Вскоре ВИА Мезенцева на общегородском конкурсе, проводимом трестом общепита, среди собственных музыкальных коллективов, занимает первое место и получает возможность работы в лучшем ресторане города, который так и называется — “Магадан”.

_{Анатолий Мезенцев в домашней студии. 1975}

Именно к этому периоду и относится появление легендарной записи. Благодаря энтузиазму бас-гитариста ансамбля Славы Аликульверта и по просьбе большого друга и поклонника музыкантов Леонида Павлова коллектив записывает свою музыкальную программу и высылает в Ленинград. Было это в 1973 году. Павлов, имевший широкий круг знакомств среди меломанов и музыкантов “северной Пальмиры”, отдает эту фонограмму в студию звукозаписи. Оттуда и пошло массовое распространение записи по стране. Нужно сказать, что сам Анатолий Иванович до сих пор относится к факту такой известности с изрядной долей скепсиса, считая все это самодеятельными экспериментами.

Запись велась прямо в ресторанном зале, с 10 часов утра до времени открытия, то есть до 12 часов. Кое-где на фонограмме прослушиваются звяканье посуды и обрывки фраз разговоров официанток, сервирующих столы. Естественно, ни о каких микшерских пультах не было и речи, писалось все на два магнитофона прямо с микрофонов.

В 1975 году Анатолий Мезенцев возвращается в Тихорецк. В музыкальных кругах родного города талантливого парня хорошо знали. В июне 1979 года один из подпольных “писарей”, а “в миру” скромный звукооператор местной студии звукозаписи Станислав Сафонов привозит в Тихорецк знаменитого исполнителя блатных песен Аркадия Северного, чтобы сделать с ним новый концерт.

Аркадий поселился тогда в доме у Мезенцева на весь период работы над записью.

Анатолий собрал группу профессиональных музыкантов, с которыми в течение четырех дней, репетируя, записали знаменитый “Тихорецкий концерт”, где сам Мезенцев великолепно исполнил несколько композиций: “Поспели вишни”, “Бабье лето”, “Налей-ка рюмку, Роза”… Организатор записи, услышав вокал артиста, предложил ему сделать сольный магнитоальбом, но Мезенцев отказался.

Сегодня музыкант по-прежнему занимается любимым делом и записывает свои новые работы в условиях домашней студии. Эти фонограммы расходятся среди близких знакомых Анатолия Ивановича, для которых, собственно, маэстро и пишет. Широкого распространения эти записи не получили. Но, кто знает, может, мы еще услышим старые песни в новом звуке в исполнении блестящего музыканта Анатолия Ивановича Мезенцева».

_{Автограф Аркадия Северного Анатолию Мезенцеву}

Я заканчивал рассказ о подпольных ВИА советских времен, когда работу прервал телефонный звонок моего близкого товарища и матерого (без всякой иронии) коллекционера Юрия Гуназина. Узнав, что в главу о «блатгруппах» я не включил историю о «Курских соловьях», он искренне возмутился:

— Зря ты считаешь, что их популярность была меньшей, чем у остальных. Они в свое время гремели! А тут еще эта история с солдатами…

— С какими солдатами?

— Не знаешь? Ну, хочешь, я сам напишу о «Соловьях»?

— Давай, Юра, будет здорово.

Продолжение этого диалога перед вами.

«Пожалуй, единственный из всех подпольных ансамблей, с названием которого сразу была полная ясность, — “Курские соловьи”, или, как их чаще называли, “Слепые”.

С магнитной ленты буквально проникали в душу чистые юношеские голоса, певшие о неразделенной любви, луне, тополином пухе и прочей романтической атрибутике.

Тут надо заметить, что в то время в обществе были очень востребованы песни лирической направленности. Такая эпоха душевных песен на фоне развитого социализма. Лирический репертуар преобладал не только на официальной эстраде.

На танцплощадках, в ресторанах, во дворах под гитару звучали грустные мелодии: любил наш народ, устав от бравурных маршей, взгрустнуть под минорный аккорд. Даже радиохулиганы включали в свои “музыкальные программы” такие песни, как “Травы, травы…”, “Яблони в цвету”, “День Победы”, а “Лебединая верность” в исполнении Ротару вообще была хитом номер один долгое время! Превалировала лирическая составляющая и в жанре, о котором идет речь в этой книге, только звучали с затертых пленок, конечно, не песни Пахмутовой и Добронравова, а дворовый фольклор. В этом плане творчество “Курских соловьев” является, можно сказать, показательным и типичным.

Кто же скрывался за этим названием? И почему можно ставить знак равенства между красивым названием “Курские соловьи” и жестким “Слепые”? Надо сказать, что это название носило условный характер, и появилось уже после того, как записи получили широкое хождение. Дело тут в следующем. В Курске есть уникальное учебное заведение, единственное на весь бывший Союз. Более того, подобных существует всего два в Европе. Это музыкальное училище-интернат для слепых. Было оно создано в 1954 году на базе музыкальной школы для потерявших зрение во время Великой Отечественной войны. За годы деятельности училище дало путевки в жизнь нескольким тысячам инвалидов, работающим во всех уголках нашей страны и за рубежом. В его стенах обучались даже иностранные студенты. Сегодня здесь осуществляется подготовка специалистов по классам баяна, аккордеона, гитары, домры, балалайки, трубы, кларнета, саксофона, ударных инструментов, хорового дирижирования и сольного пения. В начале же семидесятых годов там было всего одно отделение — по классу баяна. И вот однажды группа ребят из этого училища записывает концерт. Так это тогда называлось, слово “альбом” в музыкальном смысле еще не вошло в лексикон коллекционеров. Все было сделано в кустарных условиях в одной из комнат общежития. Гитара, баян, бас-гитара и магнитофон “Нота” в качестве ревербератора — вот приложение к основному. А основное — это потрясающие голоса двух солистов. Юные и прозрачные, как хрусталь, они безупречно подходили к исполняемому репертуару. Основная часть песен, как я уже сказал, была лирического плана, кстати, многие, из них впоследствии были взяты на вооружение певцами, эксплуатирующими стиль ретро. “Колокола”, “Плачет девочка в автомате”, “Аленка” и другие дворовые хиты, именно в исполнении “Курских соловьев” впервые обрели широкую известность. Помимо грустных, были в альбоме еще шуточные песни, стилизации под “блатняк” и… целый блок песен с ненормативной лексикой (что в целом являлось редкостью для андеграундных исполнителей тех времен, ведь подобное творчество было явной конфронтацией с советской властью и подпадало под статью УК — Авт.) Но даже эти, казалось бы, пошлые песни в таком исполнении звучали совершенно по-особому, без присущего обычно подобным вещам похабства. А об одной песне нужно сказать особо. Полгода назад на канале НТВ в передаче Леонида Каневского “Следствие вели…” была показана история, которая произошла в Курске в конце шестидесятых годов. До недавнего времени на ней стоял гриф “секретно”. Двое солдат-срочников самовольно покинули часть, захватив при этом автоматы и патроны, взяли в заложники семью знакомой одного из них. Убив всех, стали из окон квартиры, которые выходили на площадь перед вокзалом, расстреливать прохожих. Случай, что и говорить, чудовищный, а уж для тех спокойных времен и провинциального Курска просто невероятный. Один из преподавателей училища для слабовидящих И. И. Холявченко под впечатлением от этой трагедии сочинил песню, в которой описал весь ход событий. Песня эта прозвучала в исполнении Александра Михеля, одного из солистов группы. По слухам, у автора баллады случились впоследствии крупные неприятности: ему грозили увольнением и даже исключением из партии. Но обошлось… Александр Михель сейчас живет в городе Рубцовске Алтайского края, занимается музыкой, выступает с концертами, недавно самостоятельно записал несколько альбомов, куда вошли и несколько старых вещей. В 2006 году в Ростове был снят фильм “Танго вдвоем”, посвященный Александру Михелю и его супруге, но в прокат картина пока не вышла. Куда разлетелись остальные “Курские соловьи”, я, к сожалению, не знаю».

_{«Слепой музыкант» Александр Михель на съемках документального фильма «Танго вдвоем». 2006}

Действительно, интересным оказался рассказ о «слепых музыкантах» из Курска. Наверное, их помнят на родине и сегодня. Во многих городах жители хранят в памяти воспоминания о местных людях-легендах. Неподалеку от Курска, верстах, пожалуй, в трехстах, стоит другой славный русский город — Воронеж. Мои корни со стороны мамы берут начало именно в «столице Черноземного края», как звали Воронеж дикторы советского телевидения. В детстве я проводил там долгие летние месяцы, сегодня бываю реже, но люблю этот город по-прежнему всей душой.

Со временем, углубившись в изучение русской жанровой песни, я стал донимать дальних и близких своих знакомых, уезжающих на отдых или в командировки из Москвы, просьбами поинтересоваться в тамошних музыкальных палатках, есть ли у них своя, местная звезда, исполняющая «блатные песни». Как правило, гонцы приезжали с уловом: в Нижнем Новгороде оказался Николай Тюханов, в Перми — Анатолий Полотно, в Кирове — Александр Хлопов и т. д. Как это обычно бывает, «слона-то я и не заметил»: в родном мне Воронеже, оказывается, буквально каждый, от мала до велика, знал и помнил песни некоего Саши Комара. Я стал интересоваться этим именем у московских собирателей жанра, а оно им оказалось неизвестно.

_{Мой друг и соавтор Юрий Гуназин с сестрой Саши Камара — Ольгой. Воронеж, 2007}

Как же так? Ведь каждый воронежец со снисходительной ухмылкой говорил мне:

«Ты Комара не слыхал, а говоришь, “шансон” собираешь, коллекция у тебя!»

Я чувствовал себя уязвленным. Самое интересное, что, несмотря на недоверчивые улыбки, записей Комара никто из земляков певца отыскать мне не мог. Так продолжалось года два, и мои поиски реальных фактов существования городской легенды порой напоминали мне розыски библиотеки Ивана Грозного — все о ней знают, есть опись, есть карта, а книг нет… И лишь в самом конце 90-х по чистой случайности мой далекий от шансона воронежский родственник, художник и реставратор Юрий Николаевич Яковлев через своих друзей детства, а ныне видных представителей местного криминала сумел, будто «секретного завода план», добыть две кассеты Саши Комара. Что сказать? Оно того стоило. Фигура невероятного масштаба в рамках того пласта русской культуры, о котором идет речь на этих страницах, конечно. Во многом недооцененный, он, без сомнений, упади карта иначе, мог встать в один ряд с Аркадием Северным, Владимиром Шандриковым, «Братьями Жемчужными»… Но! Как часто всплывает это маленькое слово посреди строчек, словно коварно заложенная мина на дороге, меняет оно весь ход повествования.

Интерес к фигуре Саши Комара познакомил меня когда-то с моим другом и соавтором этой книги Юрием Гуназиным. Мало того что Юра тоже родом из Воронежа, он еще и постарше меня на десяток лет, что позволяет ему судить о том времени и феномене уникального исполнителя с более объективных позиций. Скажу больше: ему удалось однажды даже повстречаться с Комаром, поэтому будет справедливо, что в рассказе о «барде в законе» Юра будет «ведущим вокалистом», а я «на подпевках».

«Бард в законе» Саша Комар

Мечтал я с детства стать артистом,

Но не сбылась моя мечта,

В конце концов рецидивистом

Юристы сделали меня.

Александр Спиридонов

_{Александр Спиридонов в начале пути. 1968}

О жизни и непростой судьбе этого человека можно писать отдельную книгу.

Александр Спиридонов, более известный как Комар, — личность уникальная.

О нем, исполнителе городского романса, старых арестантских и уличных песен, ходили легенды еще в далеких 60–70-х годах, когда голос Комара можно было услышать с катушечных магнитофонов и из транзисторных приемников на радиохулиганской волне. Его по праву можно назвать культовой фигурой воронежского андеграунда тех лет.

Как певец он был настолько индивидуален, что спутать его невозможно ни с кем.

Жизненный путь артиста вместил в себя многое.

Родился в Воронеже в 1948 году в многодетной семье. Рано остался без отца, одно время воспитывался в интернате. Способности к музыке стали проявляться очень рано, уже в шесть лет Саша подбирал на слух мелодии на гармошке. Как потом вспоминала мать, эту гармошку он упросил ее купить на толкучке, куда они понесли продавать вещи, оставшиеся после гибели мужа. На деньги, в которых так нуждалась большая семья, и был куплен тот самый первый инструмент будущего самобытного музыканта и певца. Дальше были баян, аккордеон… Мать всегда поощряла и всячески поддерживала увлечение сына музыкой, не жалея для этого сил и средств. Как она сама вспоминала, ей часто приходилось отпрашиваться с работы, лишь бы помочь маленькому Сашке дотащить до музыкальной школы неподъемный в его годы баян. Кстати, прозвище Комар — это тоже из трудного детства. За малый рост и худобу мать называла его ласково Комариком. Так и пошло с тех пор: Комарик, Комар.

Потом было Суворовское училище, где он играл на кларнете в военном оркестре. И кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Александра, но училище расформировали, а отпустить его в другой город родня не решилась.

_{Комар в лагере. 1970-е}

К шестнадцати годам пришло серьезное увлечение гитарой. По соседству жили цыгане, где Саша был за своего, у них он и получил первые уроки игры на семиструнке. Совсем как в известной песне на стихи Михаила Танича — «…а на гитаре научился у цыгана…»

Юноша оказался способным: по свидетельству очевидцев, он довольно быстро превзошел своих учителей.

Первые записи Комара относятся ко второй половине шестидесятых годов. Слава пришла к нему мгновенно. В первую очередь благодаря его самобытности: помимо прекрасных вокальных данных, теплого душевного баритона, у него была и своя, особая манера игры на гитаре.

Так называемый «рисуночный» стиль аккомпанемента. Любая песня его репертуара буквально разукрашена проигрышами и импровизациями. Слушая записи «подпольного барда», трудно поверить, что поет и играет обыкновенный дворовый паренек, а не артист-профессионал. Благодаря оригинальной технике, подаче и неподражаемому голосу он мог буквально возвысить любой, подчас абсолютно примитивный текст. Диапазон исполнявшихся Комаром песен был очень широк: старинные романсы, песни Александра Вертинского и Вадима Козина, цыганские напевы… Имелись в репертуаре Комара и песни собственного сочинения. Но основой его репертуара являлись, как он сам выражался, «старые арестантские песни», в которых не было ни пошлости, ни разухабистости, лишь тоска по воле, любви и матери да печаль о сломанных в неволе людских судьбах.

Все это было знакомо Комару не понаслышке: будучи четырежды судимым, он сам испил сполна «горькую чашу».

Нелегкий этап жизни начинается одновременно с приходом к молодому исполнителю первой славы. «Этап» в данном случае возможно трактовать и в ином смысле, хорошо известном всем гражданам СССР задолго до появления песни Михаила Круга про тот самый, который «из Твери во Владимирский централ».

Наш герой впервые отбыл «по этапу» двадцати неполных лет: в 1968 году вместо армии он попадает в места заключения. Причина пустячная: пел ночью во дворе под гитару, соседи вызвали милицию. Приехали «слуги закона», в грубой форме осекли, заставляя прекратить игру. Гитарист был парнем с норовом, гордым. Не сдержался — ответил…

Срок дали небольшой, но лиха беда начало…

Не успел освободиться — сажают снова, на этот раз за нарушение режима надзора.

Обязанный после первой судимости находиться после 21.00 по месту прописки, в тот вечер Сашка Комар мирно сидел на лавочке аккурат у собственного дома.

Когда к нему в очередной раз нагрянули с проверкой «люди в погонах», то… демонстративно «не заметили», заходя в подъезд… Итог — второй срок.

В 70-е годы Александр Спиридонов по прозвищу Комар становится известной в Воронеже личностью, записи его песен пользуются огромной популярностью, хотя подробностей о нем самом в ту пору известно было немного. Часто можно было встретить катушку, подписанную, например, Сергей Комаров. Ну, раз Комар, значит, наверняка Комаров. Логично…

А записывался он много и охотно. Часто вместе со своим другом талантливым музыкантом и певцом Сергеем Прохоровым. У верного товарища имелся дорогой полупрофессиональный магнитофон «Тембр», позволявший делать столь модную тогда реверберацию и другие эффекты. Вот они и пропадали буквально день и ночь в этой самодеятельной студии, записывая себя, экспериментируя с подачей и звучанием. Записывали «самородка» и многочисленные «друзья-приятели». Причем некоторые «концерты» носили спонтанный характер, то есть появлялись, выражаясь протокольным языком, «во время совместного распития спиртных напитков».

Устраивались импровизированные «творческие вечера» где угодно: на кухне, во дворе или, например, в пустующем гараже… Писалось все зачастую на примитивные переносные магнитофоны, качество записи, естественно, оставляло желать лучшего, но хозяин какой-нибудь «Весны» или «Романтики» был рад безмерно. Как же! Посчастливилось записать самого Комара! Его ухитрялись записывать даже в местах «не столь отдаленных». Существует запись концерта, сделанная в лагере в середине семидесятых одним прапорщиком, поклонником творчества певца. На пленке музыкант исполняет в сопровождении созданного им лагерного ансамбля популярные песни 30–40-х годов.

На те застойно-застольные годы приходится и пик расцвета радиохулиганства в СССР, уникального явления, не имеющего аналогов во всем мире. Надо сказать, что в то время транзисторный приемник в силу относительной дешевизны являлся самым распространенным в народе бытовым прибором. Радиохулиганы, или, как их еще называли в народе, «любители», являлись некой предтечей современных FM-станций. Деятельность этих первопроходцев была тогда запрещенной и уголовно наказуемой. На телевидении и радио царил официоз, а тут стоило включить приемник на средних волнах, упереться настройкой в левый угол шкалы, и можно было услышать любую музыку. Записи зарубежных рок-групп, полузапрещенного Высоцкого, отечественные ВИА…

У себя на родине, в Воронеже, верхние строчки всех, выражаясь современным языком, хит-парадов прочно удерживал Комар. Каждая новая запись моментально появлялась в эфире самодеятельной музыкальной программы какого-нибудь «Ребуса» или «Демона», а аудитория у этих «вольных радистов» была поистине огромная, что способствовало широкой популярности «барда в законе» в отдельно взятом регионе. Именно в Воронеже и области записи музыканта получили наибольшее распространение. А записей этих было очень много. Почему же при таком количестве материала и высочайшем мастерстве исполнения он не достиг всесоюзной известности, как, например, Северный? Ответ прост. Не попал он в руки «косарей», настоящих подпольных импресарио, таких как С. Маклаков, В. Кацышевский или С. Ерусланов. Не было в то время в Воронеже «писарей» такого уровня. Хорошо это или плохо? Наверное, все-таки плохо. Вот и получалось, что был широко известен, но в основном в родных краях.

И еще, на мой взгляд, очень важный момент в творчестве этого самобытного артиста — ПОЛНОЕ отсутствие финансовой подоплеки. То есть деньги не платились ни самому певцу, не зарабатывались и на тиражировании его концертов. Такие уж были в то время нравы в провинции. В отношениях между коллекционерами чаще всего все сводилось или к обмену (я тебе свежую запись Комара, а ты мне Space, который давно ищу), или же расчет производился… «жидкой валютой». Когда желающий приобрести новую запись тащил в дом ее обладателю вместе со своим магнитофоном и энное количество спиртного. Начиналась перезапись, в ходе которой за вином бежал уже сам хозяин, а заканчивалось все зачастую грандиозной попойкой с участием подоспевших на «подмогу» друзей… Мой друг Миша Афанасьев однажды обнаружил в разросшейся в процессе такой «перезаписи» компании… самого Комара, который, сняв со стены гитару хозяина и найдя ее в удовлетворительном состоянии, уселся на подоконник раскрытого окна и добрых пару часов услаждал слух собравшихся во дворе аборигенов.

В начале семидесятых годов по «Голосу Америки» прозвучала песня «Колыма» в исполнении «барда из захолустного российского города», именно так обозвали Воронеж. После этого компетентные органы взялись за Спиридонова всерьез. Внесла свою лепту и местная пресса. «Нам мешают жить пресловутые “комары” и им подобные», — писалось в одной из газет в статье о радиохулиганстве. Комара часто вызывали на профилактические беседы в милицию, некоторые из которых, по свидетельству матери певца, сводились к банальным избиениям. Осуществлялся прессинг и на бытовом уровне. Например, стоило ему устроиться на работу (как правило, водителем), тут же следовала своеобразная реакция правоохранителей. Выражалось это в наведении справок и роспуске порочащих сведений, в результате он вынужден быть увольняться. На новом месте работы случалось то же самое. А там не за горами маячил и очередной срок…

Что греха таить, способствовал этому и характер певца — бесшабашного удальства и мальчишества ему было не занимать. Есть в его «послужном списке» и «бакланка» (206-я статья УК — хулиганство), и судимость за угон машины.

Я позволю себе процитировать воронежского журналиста Евгения Шкрыкина, который впоследствии так описывал этот период жизни Комара: «Он входил в пике замкнутого круга, из которого выбраться у него не хватало сил, да и, видимо, уже и желания. Тюремная среда принимала его, давала возможность для утверждения и самореализации, а вольная — отторгала, запрещала, подавляла. И в этом был трагизм его тогдашнего положения».

В 1984 году Александр освободился в последний раз. Едва оказавшись на воле, у одного из близких друзей артист записывает 90-минутный альбом под условным названием «Для интимного круга». Первая часть заканчивалась песней Вертинского «Безноженька», которую он прокомментировал как «любимую песню Нестора Ивановича Махно». И тут же добавил со смешливыми нотками в голосе: «Эти песни для вас спел Сашка Комарик, вернувшийся из дикого, таежного края…». Действительно, последнюю «ходку» он «тянул» на далеком Севере, в Коми АССР, далеко от благодатного Черноземья. Интересная деталь: Комар сидел в лагере, в котором в шестидесятые годы проходил срочную службу в качестве охранника Сергей Довлатов.

Через год, в 85-м, он записывает еще один концерт. В последних работах поклонники услышали несколько другого Комара. Отличает их в первую очередь приличное качество записи. По-прежнему виртуозно звучит гитара, но стал немного жестче голос. Манера исполнения изменилась — чувствовалось, что поет бывалый человек, который может себе позволить и самые насмешливые нотки, и некоторую вальяжность в подаче, раскованность с налетом этакого приблатненного шарма. Именно эти качества пришли взамен юношеской пылкости и бесшабашности, характерных для его ранних записей.

С 1985 года у Александра Спиридонова наступает время творческого застоя. Он прекращает записываться, о нем потихоньку начинают забывать многочисленные поклонники его таланта. К этому времени у него уже появилась семья, после первого неудачного брака он наконец обрел личное счастье. Встрече Александра со второй женой, Мариной, предшествовала романтическая история. Однажды он пел в школе, и ему понравилась одна девушка. Чувство было взаимным, их не остановила даже разница в возрасте (он был старше на 14 лет). И, несмотря на сопротивление ее родителей, не горевших желанием видеть в зятьях личность с репутацией уголовника, они расписались. Комар зажил нормальной человеческой жизнью. В семье царила любовь и гармония, и вскоре Александр стал отцом троих детей. Случалось, он по старой памяти поигрывал на гитаре в компаниях, соседям или продавщицам близлежащего магазинчика, но, по большому счету, творчество отошло на второй план.

_{Комар (справа) с неизвестным. Начало 1980-х}

Однако в самом конце восьмидесятых друг певца, известный в Воронеже бизнесмен Александр Кокин решил вернуть Комару былую славу. Тому способствовали и перемены в стране: некогда запрещенный жанр вышел из подполья и был признан неотъемлемой частью российского фольклора. Пользуясь обширными связями, Кокин знакомит с песнями Комара некоторых известных в стране музыкантов, получая самые восторженные отзывы. К нему проявляет интерес Стас Намин, под эгидой его творческого центра планируется настоящий проект — с записью диска, концертными поездками по зонам, где отбывал наказание Александр, и прочими мероприятиями для вывода исполнителя на серьезный уровень. В то же время состоялось знакомство Комара с Юрием Шевчуком, давним товарищем Кокина. Шевчук, восхищенный талантом Комара, был готов со своей стороны способствовать его продвижению и раскрутке.

Но, увы, грандиозным планам не суждено было осуществиться. В 1992 году в дом Александра Спиридонова пришла беда: умерла от рака любимая жена Марина.

_{Александр Кокин и Саша Комар}

Потеря любимого человека выбила Комара из колеи: он страшно запил. Потом добавились и наркотики. Детей забирает бабушка, квартира постепенно превращается в притон. Наступает черная безысходность. Его пытаются лечить, тот же Александр Кокин обращается к специалистам, Комар проходит детоксикацию в хорошей клинике, врачи чистят, меняют ему всю кровь и плазму. Однако нужного результата добиться не удается: периоды ремиссии длятся недолго. Но и эти короткие недели просветлений не проходят даром. Комар одержим идеей выпустить диск со своими песнями. В качестве аккомпаниатора он приглашает И. Е. Безгина, знаменитого воронежского гитарного мастера, музыканта и композитора. Они часто репетируют вдвоем. В очередной приезд в Воронеж группы «ДДТ» Юрий Шевчук предоставляет Комару возможность перед концертом группы спеть несколько песен. Рок-музыкант так описывал этот концерт:

«Я помню, как, стоя за кулисами, он страшно нервничал. Спросил: “Какую песню мне спеть?” Я говорю: “Спой про жизнь, как ты ее понимаешь и чувствуешь…” “Так они у меня все про жизнь… Что же, их все петь, что ли?” — отвечает.

Ведущий объявил его настоящее имя: “Сейчас перед вами выступит ваш земляк Александр Спиридонов”. Публика притихла в недоумении, они не поняли, кто это. А когда сказали: “Встречайте! На сцене — Комар!” — толпа пришла в неистовство… Его узнали.

И вот представьте: стадион, рок-концерт, рев гитар, весь этот грохот времени, ритм XX века, лязг его… И Комар с гитарой, в простеньком таком свитерке… Он был человек другого мира, что ли… Спел несколько песен времен 60–70-х годов, очень простых, со всей их эстетикой дворовой. И они совершенно не противоречили ультрасовременному рок-н-роллу, никаким электрогитарам с “фузами”, никаким бешеным барабанам… Зал ревел в восторге, его вызывали на “бис”. Он долго потом не мог успокоиться, все спрашивал меня после концерта: “Ну, как — нормально?”»

В 1994 году на местном телевидении сняли передачу с участием Комара.

Пытались организовывать ему сольные концерты. Но, к сожалению, все мероприятия, как назло, совпадали с началом очередного «штопора». Существуют записи того периода, где хорошо заметна смертельная усталость, некая обреченность в голосе.

Однако Комар был не из тех, кто пасует от неудач, нет. Он не сдается и осуществляет попытку кардинально поменять свою жизнь. Хочет сменить место жительства, продать квартиру и перебраться к матери в деревню, построить свой дом, где можно было бы спокойно заниматься творчеством. Первые шаги для этого были сделаны: получен задаток за квартиру, завезены материалы для строительства.

Все закончилось в теплую весеннюю ночь на страстную пятницу.

«Убит бард в законе» — называлась заметка в газете «Труд», в которой сообщалось, что в ночь на 19 апреля 1996 года «в результате побоев, нанесенных неизвестными, во дворе своего дома скончался Александр Спиридонов, музыкант, певец, известный под псевдонимом Комар…»

«Неизвестные» быстро стали известными. Певца, вышедшего ночью в коммерческий ларек, буквально забили до смерти два отморозка. Причиной была внезапно возникшая ссора. Пропали и деньги, тот самый задаток за квартиру. Поразительный факт: убийцы прекрасно знали, кем был Саша Комар! Но что поделать — беспредел, ставший к тому времени нормой жизни, подразумевал другие ценности и не признавал никаких авторитетов. Правда, до поры до времени… Один из задержанных так и не дожил до суда, скончавшись в СИЗО при невыясненных обстоятельствах, судьба второго также оказалась незавидной.

Вот так нелепо закончился жизненный путь настоящего самородка, талантливого музыканта, композитора и исполнителя, простого русского парня Александра Спиридонова по прозвищу Сашка Комар…

«В песнях Комара, какими бы подчас угловатыми они ни были, есть жизнь и судьба человека… В них внутренняя правда, внутренний свет. Это действительно настоящее, природное творчество», — откликнулся на гибель коллеги Юрий Шевчук.

По-моему, лучше и точнее не скажешь.

Сегодня благодаря многочисленным поклонникам творчества певца, настоящих энтузиастов своего дела найдена и восстановлена большая часть записей «барда в законе».

Сразу в нескольких городах проходят съемки документальных фильмов о судьбе самобытного артиста. Что ж, лучше поздно, чем никогда…

«Интеллигенция поет блатные песни»

А на Крещатике гремит Беляев Костя,

Он под гитарку тихим голосом поет,

Но Костю в песенках, бывает, так заносит,

Что уши вянут, пот холодный прошибет.

Из репертуара Аркадия Северного

_{«Как денди лондонский одет…» Константин Беляев. Москва, начало 1970-х}

«Известия», 3 мая 1984 года

«Почем модные диски?» (фрагмент статьи)

И. Гранкин

— Разговор не телефонный. Есть предложение. Запишите мой адрес, — сухо говорил Беляев, когда ему звонили незнакомцы.

Каждый такой звонок обещал нового клиента, а с ним и деньги…

Что же предлагал Константин Николаевич Беляев? Да всего лишь магнитофонную запись сверхмодных солистов и ансамблей. Желающим купить копию звукозаписи, нужно было только прослушать оригинал и заплатить «по таксе». Остальное уж дело техники.

Как известно, работу, за которую брался Беляев, выполняют студии звукозаписи, находящиеся в ведении республиканских министерств бытового обслуживания. Появились они давно, когда еще были в моде звуковые письма с голосами родных и близких. Но со временем студии стали выполнять и такую услугу — по заказам граждан записывать на магнитофонную ленту полюбившиеся им музыкальные произведения.

Однако окружение «конкурентов» ничуть не смущало Беляева (почему? — к этому вопросу мы еще вернемся). Как видно, не очень-то озадачивало его и то, что на языке Уголовного кодекса это называется запрещенным промыслом.

Потребителей своей продукции он выискивал с помощью бесхитростного объявления — «куплю новые диски солистов и групп». Предприниматель хорошо знал психологию меломанов: на такие объявления «клюют» не только те, кто продает пластинки, но и те, кто хочет их во что бы то ни стало заиметь.

Звонили довольно часто. Причем в основном «фанатики» из числа приехавших в столицу на поиски особо модных дисков. Константин Николаевич быстро, на высоком профессиональном уровне выполнял заказы. Надо заметить, Беляев далеко продвинулся вперед в своих занятиях: можно сказать, освоил новую профессию звукооператора (так ее называют в студиях звукозаписи)…

В самом начале своей подпольной деятельности Беляев еще продолжал работать в Институте стали и сплавов преподавателем английского языка. Но мало-помалу преподавательский труд становился для него всё более обременительным. Он бросил его и устроился работать в ресторан «Арагви». Вскоре и эта работа стала мешать. Уверовав в свою неуязвимость, в широту финансовых возможностей, уволился вовсе и стал жить на доходы, получаемые от запрещенного промысла…

Следователь Главного управления внутренних дел Москвы Владимир Сергеевич Жиганов разыскал бывших клиентов Беляева, которых набралось более сорока человек. С некоторыми клиентами Беляев имел долгосрочные связи. Например, житель Кургана Брюханов за два года знакомства с Беляевым купил у него 100 магнитофонных катушек, заплатив 1245 рублей. «Взнос» жителя города Певек А. Жолоб был около тысячи рублей, житель города Карши Штанденко получил записи с 92 дисков, за что заплатил Беляеву 595 рублей.

Так шаг за шагом, был установлен один из основных источников незаконных доходов Беляева. Косвенно об этом говорила и аппаратура, которой он располагал: она была оценена примерно в 20 тысяч рублей, что свидетельствовало о высоком жизненном уровне «безработного» Беляева.

В помощь начинающим любителям ловкий «просветитель» выдавал своеобразный каталог, из которого можно было узнать и об исполнителях мелодий. Так что у следователя оказался целый прейскурант с названиями музыкальных произведений, записанных на проданных катушках. (Заметим, неплохое начинание. Об этом давно бы следовало подумать и тем организациям, которые официально распространяют звукозаписи.)

Сдавал Беляев и сами пластинки напрокат. Этому, кстати, предшествовала тщательная (прямо скажем, тоже достойная подражания) проверка аппаратуры у того, кому предназначались пластинки. И если Беляев находил аппаратуру в плохом состоянии, то отвечал отказом. Получавшие же диски платили за эксплуатацию каждого по пять рублей. Держать диски сверх положенного не разрешалось. «Они отдавались в пользование, — рассказывала одна из свидетельниц, — с десяти часов вечера до десяти часов утра».

Финансовые расчеты иногородних клиентов осуществлялись по почте. Чаще всего кассеты и деньги вкладывались в книги. Да, книги приносились в жертву: в них вырезали место для тайника, куда упрятывали кассеты.

Одно время Беляев доверял получение бандеролей и денежных переводов своей знакомой «меломанке», говорил ей, что обменивается новинками. «Я помогала ему, пока не догадалась, что он просто-напросто продает магнитофонные катушки. Такой заработок показался мне сомнительным. Да и недостойным 50-летнего мужчины с высшим образованием». Пыталась устыдить, остановить. Наконец, разорвала всякие отношения. И сыну запретила поддерживать какие бы то ни было связи с Константином Николаевичем. Но Беляев не опомнился, только спешно переселился в другую квартиру. Логическим же завершением всей его карьеры стало «переселение» на скамью подсудимых. Суд приговорил Беляева к лишению свободы сроком на четыре года…

Если дельцы от музыки (а в последнее время их появилось немало), нарушая закон, тем не менее разворачивают свой подпольный «бизнес», то вывод из этого должны делать, конечно же, не только юристы. В беседе со мной ответственный работник Министерства бытового обслуживания населения РСФСР М. Шатский сказал, что сейчас в республике принимаются меры для более полного удовлетворения запросов любителей музыки. Министерство заботится о разнообразии репертуара, по его настоянию укреплены кадры работников студий звукозаписи…

Сегодня трудно сказать наверняка, что стало главным поводом для ареста популярного в кругах столичной богемы исполнителя «одесских штучек» Кости Беляева. Наверное, здесь сыграли роль многие факторы: и не по-советски вальяжный, почти буржуазный образ жизни шансонье, и заурядная обывательская зависть стукача, сдавшего его ОБХСС, и, безусловно, раздражение властей по поводу его песенок, вроде бы таких смешных и безобидных, но, с другой стороны, абсолютно не вписывающихся в «моральный кодекс строителя коммунизма».

Какова же судьба одного из самых ярких представителей советского андеграунда? Последнего из ныне здравствующих представителя запрещенной песни тех времен, когда для того, чтобы подсчитать всех его коллег по жанру, хватило бы пальцев одной руки! Не помню, кто написал: «все потерять и вновь начать с нуля», но это точно про героя данной главы. Он, словно Монте-Кристо, в один день лишился всего, чтобы через годы обрести еще больше. Вот только мстить Константин Николаевич автору доноса и прочим недругам не стал, не в его это правилах.

Иначе воспитан…

Константин Николаевич Беляев родился осенью 1934 года в Вологодской области, куда были сосланы его родители еще в 1920-х годах. Во время войны вместе с матерью и братом перебрались к бабушке, в село неподалеку от Одессы. Отец к тому времени погиб на фронте. В 1946 году Костю отправили в одесскую школу-интернат с углубленным изучением английского языка. Там готовили будущих военных переводчиков и разведчиков. «Учили нас очень серьезно, но мы же молодые были, усталости не чувствовали, успевали и отдыхать, — рассказывал о годах юности Константин Николаевич. Тогда, после войны, очень были популярны песни Петра Лещенко. Мама моего однокашника доставала где-то его пластинки, и мы с упоением слушали его. Я начал играть на мандолине — единственном подходящем для меня инструменте. Ни гитары, ни саксофона, который мне очень нравился, у нас не было. В общем, пел все услышанные песни под мандолину».

_{Константин Беляев — преподаватель в Казахстане. 1956}

После окончания школы Костя переехал в Москву и поступил в Институт военных переводчиков, но успешно завершить обучение ему помешала «хрущевская демобилизация», когда более полутора миллионов военных по всей стране были отозваны из рядов Вооруженных сил. Весь беляевский курс был также расформирован, получить новенькие погоны нашему герою не довелось — он остался с неоконченным высшим образованием.

Тогда Константин через Министерство путей сообщения сумел завербоваться на работу в отдаленные районы Средней Азии, где в течение года преподавал английский язык в старших классах. После этого вернулся в Москву и поступил в Институт имени Мориса Тореза, который окончил в августе 1960 года. По распределению попал в международный отдел аэропорта «Шереметьево» на должность диспетчера-переводчика, где молодому специалисту без проволочек предоставили место в общаге в придачу с веселыми соседями. Работа была не пыльная — сутки через трое, — времени свободного через край, компания озорная. Именно в тот период он начал осваивать гитару, петь и сочинять первые песни.

«Началась моя популярность как исполнителя. Не проходило недели, чтобы меня не пригласили попеть на чей-то день рождения или просто на посиделки в интеллигентную компанию. Тогда появилось много интересных знакомств: общался с Аркадием Северным, Владимиром Высоцким, Михаилом Жванецким. Как ни странно, им тоже нравились мои песни», — делится воспоминаниями артист.

Несколько лет спустя Беляев уволился из «Шереметьева» и перешел на преподавательскую работу. Сперва в пединститут, затем в МГИМО, в Академию внешней торговли и наконец обрел «тихую пристань» в Институте стали и сплавов, где проработал более десяти лет, вплоть до ареста весной 1983 года.

В конце 60-х жизнь столкнула Константина Беляева с подпольным устроителем концертов исполнителей запрещенных песен Давидом Григорьевичем Шендеровичем. Обладая исключительными организаторскими способностями, Шендерович принадлежал к категории «деловых», как в советское время называли ушлых, оборотистых парней, способных «не жить на одну зарплату». Именно он помог организовать первые записи Константина Беляева и его товарища, прекрасного певца и гитариста Юрия Миронова по кличке Нос, в Доме науки и техники, что на Волхонке. С подачи Шендеровича Беляев увлекся и коллекционированием фирменных пластинок, на жаргоне музыкального подполья того времени — «пластов». Это невинное, казалось бы, с точки зрения дня сегодняшнего увлечение «модными дисками» сыграет в итоге роковую роль в судьбе Константина Николаевича и станет поводом для его ареста и отправки по этапу… Но пока на дворе стоят «теплые» 60-е, и Беляев находится в самом центре бурного водоворота московской богемно-деловой тусовки: элитные рестораны типа Дома журналистов или ВТО — пожалуйста, билеты на закрытые показы западных картин — без проблем, съездить на отдых в Сочи, Гагры или Сухуми — все дороги открыты… Молодому, спортивному, интеллигентному красавцу рады были везде.

_{Юрий Миронов (Нос)}

_{Константин Беляев на пляже с гитарой. Где-то в толпе маячит ректор}

«Я весело пожил: гулял, веселился, зимой катался на горных лыжах, летом на юга ездил, объездил вообще массу мест — везде с гитарой, веселил народ… На пляжах собирал огромные толпы — и даже из-за этого погорел: меня выгнали из Академии внешней торговли. Это случилось,кажется, в Гурзуфе. Однажды на пляж явился отдыхавший неподалеку сам ректор академии. Каково же было его удивление, когда, вернувшись в сентябре в Москву, он встретил меня в коридорах вуза и признал в мужчине с гитарой своего сотрудника. На следующий день меня вызвал к себе зав. кафедрой и объявил: “Я не потерплю, чтобы в нашем учебном заведении работал человек, распевающий антисоветские и антисемитские песни!” Причем под “антисоветскими” он подразумевал песни Высоцкого», — с улыбкой вспоминает певец.

В тот период Константин познакомился и подружился с легендарной в кругах столичного полусвета личностью — поэтом Игорем Эренбургом.

Автор ярких, искрометных юмористических стихов, многие из которых стали песнями, и поются по сей день как народные, Эренбург так и остался непризнанным гением советского творческого подполья.

Я позволю себе отклониться от главной персоналии этой главы и сказать несколько слов о неординарном Художнике.

Это стихотворение открывает крошечный сборник произведений поэта, изданный тысячным тиражом в 1992 году, через несколько лет после смерти автора.

Кем же был и как жил этот многогранно одаренный человек?

Игорь Иннокентьевич Эренбург родился в 1930 году, в Москве в интеллигентной семье. По окончании средней школы он долгое время работал художественным оформителем при различных советских учреждениях средней руки. По-видимому, особо не стремясь к «покорению вершин».

_{Обложка книги Игоря Эренбурга с автошаржем}

«Музыкант, бард и художник, которому время и обстоятельства не дали возможности в полной мере раскрыть талант, — пишет Н. Б. Старинская во вступительной статье к единственной книге стихов Эренбурга. — Обаятельный и коммуникабельный человек, он был от природы наделен душой эпикурейца. Для него жизнь — это радость общения с друзьями, вино, гитара и внимательный, благодарный, восхищенный круг слушателей его песен. Стихийной жизненной установкой Игоря Эренбурга был экзистенциализм. Ему близок был позитивный призыв этой философии — отдаться своей сущности, своему внутреннему бытию. Песни и стихи для него были преобладающей ценностью его жизни. Может быть, поэтому он не избежал участи Иосифа Бродского и был сослан в конце 50-х в Сибирь как тунеядец…

Стихи Эренбурга автобиографичны, часто исповедальны, остроумны. Его поэтический мир — это мир повседневности, это мозаичная картина окружающей его действительности и ничего элитарного. Как и многие барды того времени, он не издавался при жизни. Значительная часть его песен относилась к неофициальной субкультуре, а именно к барковщине — поэтической продукции с соленым, крепким словцом. Но в отличие от стихов Баркова песни Эренбурга деликатны, комичны, ироничны. В них нет цинизма и лишь изредка проскальзывает непечатное слово… Слушать его было большим удовольствием. Тембр голоса, интонации, паузы, акценты, жесты — все оставляло высокохудожественное впечатление…»

_{Игорь Эренбург}

Игорь Эренбург скончался от алкоголизма, болезни сердца и рака в 1989 году.

«Когда я вернулся из мест заключения в 1987 году, — вспоминал Константин Беляев, — вновь прописывался в свою квартиру, (а это продолжалось два или три месяца), меня приютил Игорь. У него была комнатка в коммуналке на Ленинском проспекте, где раньше жила его покойная мама. И он поселил меня там, естественно, что никаких денег с меня не брал. Часто заваливался туда сам, иногда пьяный в умат, у него запои были страшные… Хороший он был мужик, жалко, что рано умер… Водка никого до добра не доводит… Интересно, что когда мы оказывались с Игорем в компаниях, он при мне никогда не пел, даже свои вещи. Говорил: “У Кости гораздо лучше получается”».

Эренбург успел оставить на пленке незначительную часть своих произведений — в самом конце 70-х под две гитары вместе с Николаем Резановым из «Братьев Жемчужных» в Ленинграде им был записан не очень удачный, на мой взгляд, концерт авторских песен. Так случается — творец не может донести до публики свой труд во всей красе, имя автора часто остается в тени исполнителя. Со многими композициями Эренбурга произошло то же самое — их значительно интереснее подавали Аркадий Северный и Константин Беляев. Многие удивляются, узнав, сколько известных песен принадлежит его перу. Позволю себе процитировать хотя бы немного из наследия Эренбурга.

Кто не пел во дворе под гитару?

А эти строчки, петые-перепетые и нашими бардами, и эмигрантами:

Или:

Но подобно, наверное, каждому веселому, остроумному человеку, в душе Эренбург часто тосковал, впадал в меланхолию, и тогда рождалось:

А может быть, и такое:

Игорь Эренбург прожил жизнь так, как хотел, но жаль, что для широкой публики его оригинальный талант остался терра инкогнита, думаю, его стоит открыть вновь.

Как я упомянул выше, целый блок песен поэта исполняет и сегодня главный герой этой главы Константин Николаевич Беляев. Делает он это, надо признать, великолепно: с огоньком, задорно, на грани фола, очень точно передавая самую суть композиции. Нынче другие времена, и поет некогда запрещенный шансонье на площадках в самом центре Москвы, ни от кого не таясь, а когда-то…

«Петь я любил и с удовольствием развлекал народ на днях рождения, на свадьбах, на вечеринках. Никогда не выступал с эстрады. Тогда меня писали в домашней обстановке. В 1972 году меня пригласили в Харьков, оплатили дорогу, сводили в ресторан, а потом обставили “грюндигами” (марка магнитофона. — Авт.) и записали весь мой репертуар. А потом начали продавать… Так пошли мои песенки по стране».

Записи концертов Беляева организовывались на квартирах проверенных людей в разных городах Союза. Иногда в Москве дома у Шендеровича, кому посвящен один из лучших беляевских концертов 1976 года, который так и называется: «На дне рождения у Додика Шендеровича». Или в Одессе у энтузиаста подпольной звукозаписи Станислава Яковлевича Ерусланова.

В 70-х годах Константин Николаевич написал свой знаменитый цикл куплетов про евреев. Помните? «Евреи, евреи, кругом одни евреи…» — это оттуда. История его такова: «Куплеты о евреях, написанные самими евреями» — результат коллективного творчества. По словам шансонье, на празднование своего 35-летия он попросил каждого из гостей принести по одному куплету. Видно, приглашенных было немало, потому что самая скромная версия песни звучит более 10 минут…

Старшее поколение помнит эпидемию холеры, случившуюся в Одессе в 1970 году. Мог ли бывший одессит и остроумнейший автор-исполнитель Костя Беляев не откликнуться на это событие? И вот уже распевает полстраны:

Автор всенародного хита жил в ту пору, ни в чем себе не отказывая, на улице Горького, снимая на протяжении двух лет квартиру у знаменитой исполнительницы цыганских песен Ляли Черной. В шикарных апартаментах нередко собирались знакомые хозяйки: артисты и музыканты. Тогда талантливый квартиросъемщик давал импровизированные домашние концерты под аккомпанемент цыганских гитар.

Позднее переехал на юго-запад столицы, в Матвеевское, оттуда, женившись, в район метро «Аэропорт», а когда брак распался, снял жилье в Текстильщиках.

Здесь в 1983 году он и был арестован, а впоследствии осужден на четыре года колонии усиленного режима по 162-й статье тогдашнего УК РСФСР «за занятие незаконным промыслом» с полной конфискацией имущества.

«Между прочим, тиражирование записей никогда не было моим основным источником дохода. Ну, сделаю я пару катушек в неделю в лучшем случае… На жизнь я долгие годы зарабатывал только репетиторством — готовил абитуриентов к поступлению в МИМО, Мориса Тереза и другие престижные институты».

Следствие по делу продолжалось год, за это время Беляев сменил четыре тюрьмы: «Матросская тишина», «Бутырка», «Краснопресненская пересылка» и Вологодская тюрьма — везде побывал опальный бард.

На зоне Беляев оказался в Устюжне, что под Вологдой.

«Я мог запросто сломаться за колючкой, но уцелел.

По натуре и по лагерным понятиям я “мужик”. В разборках не участвовал, в карты не играл, мне не нужно было курево, я не пил, поэтому от блатных не зависел. Участвовал в лагерной самодеятельности, пел песни советских композиторов. Как только попал в колонию, на меня сразу обратил внимание “бугор” Леонид Осичев и взял в свою строительную бригаду. Фактически под свое крыло. Я сначала не понимал, за что мне такая честь, а он сказал: “Вижу — среди быдла идет порядочный мужик в очках. Как, думаю, он здесь оказался? Надо обучить его жизни!” И обучил. Там ведь страшная зона была — сплошь убийцы и грабители. Леня уберег меня от ненужных знакомств. К моему прибытию он уже отсидел года три и знал лагерные расклады. Зэки его уважали за жесткость и справедливость. Мы с ним до сих пор большие друзья, иногда летом я езжу к нему на Вологодчину.

А через два года зоны меня перевели на “химию”, там режим был мягче, можно было ходить одному по улицам, гулять. Но к 23.00 каждый был обязан явиться на вечернюю поверку. Опоздал — обратно в лагерь».

_{Свадьба Константина Беляева с любимой Наташенькой. Именно ей он посвящает все новые диски последних лет}

Казалось бы, настоящая беда постигла Константина Николаевича, но правду говорят в народе: «Что Бог ни делает, всё к лучшему», — именно в Вологде, отбывая наказание, он встретил свою последнюю любовь и верную спутницу жизни — Наташу.

После освобождения пришлось несладко: работал ночным сторожем в гаражах, воспитателем в школе-интернате для детей-сирот. С 1988 по 1993 год занимался частным бизнесом, одновременно вновь начал записываться.

В 1997 году вышел первый официальный диск — «Озорной привет из застойных лет», затем последовали другие пластинки: «Отбегалась, отпрыгалась», «Лирика», «Легенды русского шансона» и т. д.

Благодаря помощи коллекционеров, бережно сохранивших большинство ранних записей маэстро, многое удалось восстановить и оцифровать. Сегодня все диски желающие могут приобрести из рук легендарного исполнителя, с автографом. Для этого надо лишь зайти на сайт Константина Беляева в Интернете kbelyaev.ru и найти раздел «Контакты».

Долгих вам лет, маэстро!

«Русский жанр» с кавказским акцентом

Я в Батуми воровал немало,

А в Тбилиси заложили гады,

И пишу тебе, моя родная,

Вот какая доля воровская.

Из репертуара Бориса Давидяна (Боки)

_{Легендарный Бока}

Абсолютно уникальным явлением в развитии русской жанровой песни в СССР стал «шансон по-русски с кавказским акцентом». На этой ниве пыталось подвизаться немало имен, однако самый строгий судья — время — выделил лишь одну знаковую фигуру в этом музыкальном направлении. Его имя — Бока. Два года назад в программе «Три аккорда» на радио «Шансон», посвященной истории жанра, я рассказывал о жизни и творчестве легендарного музыканта. Материал назвал «Первопроходец кавказского шансона». Борис Аркадьевич Давидян — культовая фигура советского музыкального подполья. Особенно любим он на юге России и в странах Закавказья. Будучи бакинским армянином, певец свой для всех жителей тех мест. Он положил начало целому направлению. Сегодня у мэтра большое количество последователей и подражателей по всему миру, но герой данной главы, без сомнений, уникален. Боря родился в 1949 году в Баку. Отец, вернувшись с войны, работал мастером на заводе. Мать, биолог по специальности, к сожалению, рано ушла из жизни. Именно поэтому в каждом альбоме Боки сегодня, как дань памяти, обязательно звучит песня-посвящение для мамы. Сценический псевдоним Бока — производное от детского прозвища. Во дворе мальчишки кричали ему: «Борька!» А букву «р» по малолетству не выговаривали. Так и пошло…

Молодой человек с детских лет тянулся к прекрасному: играл на мандолине, аккордеоне, окончил музыкальную школу. Но одновременно умудрялся профессионально заниматься боксом, неоднократно занимал призовые места на всесоюзных соревнованиях.

Душа тянулась к музыке, однако по прихоти судьбы сначала Борис окончил автодорожный институт в Ташкенте. Первый альбом был записан случайно в Ереване в 1971 году. Боря с группой музыкантов выступал на торжестве, их выступление кто-то записал на пленку, и несколькими днями позже его голос пел «Долю воровскую» из окон каждой квартиры и салона каждого автомобиля. В начале семидесятых он умудрялся писать свои подпольные концерты в студии тбилисского филиала фирмы «Мелодия». КГБ и милиция смотрели на творчество музыканта косо — не раз вызывали его для профилактических бесед, но, к счастью, суровых санкций не предпринимали. Популярность артиста в республиках Кавказа била все рекорды, ни одна приличная свадьба не игралась без его песен. Кассеты Боки расходились по всему Советскому Союзу — очень скоро слушатели оценили незаурядный талант по достоинству, поставив его в один ряд с лучшими исполнителями «запрещенных песен».

_{Бока со своим ансамблем выступает на бакинской свадьбе. 1986}

«В 1978 году я спел в концерте композицию из репертуара Аркадия Северного, — рассказывает певец в интервью владельцу студии «Ночное такси» Александру Фрумину. — Видимо, Аркадий узнал об этом, потому что вскоре до меня дошел слух, будто бы в одном из альбомов он сказал про меня: “Говорят, на Кавказе есть такой Бока, который выдает копию за оригинал…”

Прошло время, и ко мне попала эта пленка с “посланием”, а я молодой был, горячий, дай, думаю, напишу ответ. И записал: “Хоть ты и Северный, но ты не медведь, задушу, как кролика — перестанешь петь…”

В самом начале 1980 года в Одессе на юбилее одного солидного человека я встретился с Аркадием Северным лично. Он сидел худющий, словно высохший, и водку пил сильно. Потом подходит ко мне и говорит: “Ты и есть Бока, да? А я Северный. Ты же хотел меня задушить — так вот он я”. Я отвечаю: “Ну что вы, извините, ради бога, я не хотел вас обидеть, вы мой кумир. Я перед вашим творчеством преклоняюсь…” Мы сразу помирились, он был очень добрым, легким в общении человеком. Мы даже обсуждали с ним планы совместного концерта, а через два месяца мне сообщили, что он умер. Аркадий Северный был большим артистом…»

В конце восьмидесятых популярный музыкант Борис Давидян снялся в небольших ролях в двух кинофильмах, снятых кинематографистами Азербайджана: «Храм воздуха» и «Мерзавец», но ситуация в республике менялась на глазах, и продолжать жить и работать на родине становилось все сложнее. До развала Союза Бока жил со своей большой семьей в Баку, а в начале 90-х перебрался в Москву, пел в ресторане «Помидор», позже по адресу: Ащеулов переулок, дом 9, недалеко от Сретенки, открыл ресторан с говорящим названием «У Боки». Однако в столице артист не прижился. Возникло несколько неприятных ситуаций с милицией: к нему врывались с обыском, певец был осужден на три года условно якобы за хранение огнестрельного оружия… После ряда инцидентов он принимает решение об отъезде в Лос-Анджелес. Здесь выдающийся артист обрел подобающий ему статус звезды. У меня мурашки бегут по коже, когда я слышу его голос:

А вечный хит курортного сезона Черноморского побережья:

Бока один такой. Да простят меня его земляки и коллеги, но нет ему конкурентов в «русской песне с бакинским акцентом». Одно слово — первопроходец!

Сегодня в активе у Бориса Аркадьевича шесть номерных дисков, готовится новый проект. Одно «но» — все они вышли в США. Из легальной, непиратской продукции в России можно найти только DVD Боки, увидевший свет в 2007 году во многом благодаря энтузиазму питерского коллекционера и продюсера Александра Фрумина.

Сегодня известный и популярный артист довольно часто приезжает с гастролями в Москву, Питер или Краснодар, так что, если очень захотеть, можно попасть на его концерт и насладиться искусством легендарного Боки вживую.

Поверьте, оно того стоит!

Легенда жанра

А потом это может быть поздно,

и не нужно бывает потом,

и притом на душе так тревожно

и так холодно в небе притом…

Владимир Шандриков

_{Владимир Шандриков. 1999}

Он не дожил до выхода своей первой официальной пластинки ровно две недели, не успел подержать в руках шикарный, с золотым тиснением диск в подарочной упаковке с многостраничным цветным буклетом и философским названием на обложке: «Где мои берега»; не усмехнулся иронично в седую бороду косым строчкам в углу: «Легенда жанра — Владимир Шандриков».

Есть человеческая порода «везунчиков» — Владимир Шандриков явно был не из таких. Словно неведомая (а может, его собственная) рука разбросала десятки «капканов-ловушек» по судьбе поэта: «роман с алкоголем» и тюрьма, годы забвения и тяжелая болезнь, точившая художника в последние годы…

Многое из задуманного не воплотилось, но, наверное, еще больше сбылось: скоро минует сорок лет, как поют его произведения везде, где звучит русская речь, а что автора не знают и полагают песни народными, так не беда. Владимир Романович не известность почитал за главное в творчестве, а красоту слога.

У него не найти высокопарных строк: герой Шандрикова — всегда «маленький человек». Вроде и страсти его нелепы, подчас карикатурны, и ситуации, куда вывозит кривая, заурядны и просты, а слушателю то грустно, то смешно — оживают картинки в сознании. То ли себя узнает, то ли пьяницу-соседа из второго подъезда.

«Я никогда не пытаюсь быть выше своего героя», — говаривал поэт.

В его песнях действительно напрочь отсутствует пафос — они просты, словно рассказы Шукшина, но глубоки по смыслу, как северная река. Наверное, поэтому и живут его произведения среди людей. Жаль только, их создателя больше нет среди нас.

Владимир Романович Шандриков родился в 1940 году в Сибири в рабочей семье.

Еще в детстве проявил яркие способности к рисованию. Окончив школу и немного оглядевшись, молодой человек принял решение ехать в Пензу, поступать в художественное училище. «Не было денег на дорогу, продал единственную ценность — магнитофон — и покатил», — вспоминал бард.

Учился студент Шандриков на «отлично» — его портрет висел на институтской Доске почета, принимал активное участие в художественной самодеятельности. Именно в студенческие годы Володя начал пробовать себя в поэзии, написал первые стихи. Из-за конфликта с администрацией вуза по поводу введения в учебный план экспериментальной программы принципиальный студент был моментально отчислен и отбыл домой, в Омск.

Вернувшись к родным пенатам, талантливый юноша устроился на работу в Дом художника и вскоре обзавелся семьей. Одаренного парня заметили — работы Шандрикова неоднократно экспонируются на различных выставках и конкурсах.

Поступает предложение вступить в Союз художников, но рождение дочери вынуждает сменить приоритеты. Творчество — вещь интересная, но на доходы от картин семью не прокормишь. Шандриков становится сотрудником издательства «Омская правда».

Жизнь вроде наладилась и покатилась по стандартной для советского человека колее: появилась квартира от предприятия, постоянный доход… Живи и радуйся!

Но, как поется в песне, «судьба порой выводит крутые кренделя»: в 1970 году Владимир Шандриков, «защищая честь своей семьи, преступает закон».

Получив три года по статье «умышленное нанесение тяжких телесных повреждений», отправляется «в края далекие».

Но нет, как говорится, худа без добра! Вскоре осужденного Шандрикова В. Р. переводят «на химию» на строительство ДК МВД, где гуманные советские законы не дают пропасть таланту живописца — здесь Шандриков рисует номерки для милицейской раздевалки. Режим на «стройках народного хозяйства» помягче: надзор за зеками не такой суровый, как в зоне, возможностей для отдыха и общения больше.

Судьба столкнула Владимира со звукорежиссером Евгением Шабановым^[16], который в ту пору монтировал аппаратуру для строящегося объекта культуры. С его подачи в 1972 году прямо «на химии» состоялась первая запись Шандрикова. К тому моменту весь багаж автора-исполнителя насчитывал едва ли десяток композиций, их новые друзья и увековечили на пленке. Год спустя в том же недостроенном ДК глубокой ночью Владимир Шандриков совместно с тем же самым Шабановым записал уже полноценный концерт. Дебют состоялся — альбом моментально разошелся в копиях по всему Союзу.

Освободившись, Владимир продолжил писать песни и сочинять стихи. Начались первые полуофициальные выступления, некоторые из таких встреч записывались на магнитофоны и уходили в народ. Популярность сибирского барда «росла и ширилась», как писали в передовице «Правды», только никаких дивидендов (кроме моральных) нашему герою это не приносило. Да он и не задумывался ни о какой популярности, славе… Просто сочинял новые вещи и исполнял их изредка.

Каково же было удивление доморощенного артиста, когда зимой 1977 года он получил письмо из Одессы от неизвестного ему адресата, некоего Вадима Кацышевского. Автор депеши предлагал приехать, как только появится возможность, на запись серии концертов совместно с Аркадием Северным и… Владимиром Высоцким.

«Я отнесся к этому несерьезно, потому что я тогда пил, — вспоминал Владимир Романович в интервью Дмитрию Новикову. — Почему говорю — тогда? Потому что в год смерти Высоцкого я дал себе слово бросить пить и не пил десять лет.

Ну вот, попил где-то с месяц, а потом друзья говорят мне: “Ты что не ответил даже? Съезди, ведь тебе питание оплачивают, самолет оплачивают…”

Я поколебался, но потом собрался и поехал. Это было в первых числах апреля 1977 года. Снарядили меня, достали рубаху красную. Меня неудачно постригла в нашей омской парикмахерской девочка-практикантка. Я психанул: “Стригите тогда вообще наголо!” Пришла мастер и сделала просто короткую прическу. “Под зека”.

В аэропорту я пошел давать телеграмму следующего содержания: “Встречайте, красная рубаха, короткая стрижка, голубые глаза, в левой руке газета “Омская правда”, в правой коричневый портфель”. Ведь организаторы не видели меня никогда в глаза и я их никогда не видел. Как узнают? Кассирша в окошке взглянула на текст, потом на меня: “Вы это серьезно?” “Да”, — отвечаю. Посмотрела она на меня, но отправила телеграмму. В аэропорту меня никто не встретил, но у меня был адрес, и я нашел квартиру Кацышевского. На второй день прилетел Аркаша Звездин. Приехал человек, мало чем отличающийся от бомжа: галстук на резинке, пиджак местами блестел, нейлоновая рубаха с коротким рукавом, типа шведка “сорок пятого” года выпуска, носки дырявые, босоножки стоптанные^[17]. Я был по тогдашней моде в костюме-тройке, меня же подготовили… Потом Вадим повел его в баню, купил ему костюм, ботинки, побрил, помыл. Аркадий стал совсем другим человеком. А в день приезда он заходит: “Здравствуйте! Таки здесь Шандриков остановился? Так я буду Северный!” Только голос был узнаваем.

С этого началось наше знакомство и дружба. Мы жили в громадной коммуналке — много-много комнат. Бывший публичный дом. Там еще доживала свой век старая бандерша.

Первые дни мы много пили, он был с похмелья. Ждали Высоцкого, но организаторы, кажется, не сошлись с ним в цене. Он запросил две тысячи рублей за концерт! Теперь, точно, кусают локти… Я, конечно, изначально поехал из-за Высоцкого. На это клюнул.

В первый день мы с Аркадием набухались. Он мне рассказал, что учился на артиста и в мореходном училище был, ходил в море. Он вообще любил приврать для юмора.

Запись концертов начиналась с девяти утра и продолжалась до часа дня, потом продолжали после обеда. Пили во время записи немного, хотя Аркадий иногда не мог петь абсолютно и больше работал “ведущим”. Помнишь его репризы?

“— Володя! Я таки слышал — у вас в Сибири ходят до сих пор таки черные медведи и гималайские даже?

— Это неправда! Медведи не ходят. Козлы — встречаются…”

Сначала мы договорились: три песни я пою, три — он. В итоге большую часть исполняю в тех концертах я.

По дороге на запись Вадим покупал бутылок пять хорошего импортного вина для Северного и бутылку водки для меня. Удивительно, весь город был завален отличными винами, и никаких очередей…

Происходило все на частной специально арендованной Вадимом квартире. Только там, в Одессе, я понял, какие деньги делались на таких, как я. Раньше как? Пригласят, водки наберут, и всё, балдеем. Я никогда не думал, что мои песни можно продавать. В квартире, где мы писались, постоянно раздавались звонки. С Сахалина, из Сибири, с Киева… “Как идет процесс?” — интересовались.

За день записывали 25 песен. В первый день я сорвал голос и лечился два дня. Потом продолжили запись, но вскоре вынуждены были покинуть эту хату — нас запеленговали. Вадима Кацышевского, кстати, потом выслали за эту деятельность из Одессы, при Горбачеве уже, и сейчас он живет в Харькове.

Как шла запись? Комната вся в проводах, три магнитофона. Музыкантам платили 50 рублей за день работы. Это немало. Лабухов набирали с биржи — в центре Одессы, недалеко от Дерибасовской собирались каждый день музыканты и ждали работы.

За опоздание на десять минут — всё, исключали сразу.

Так вот, записывались до обеда, потом шли в ресторан, за стол. С вином, естественно. Ну, а вечером уже пили конкретно. Вадим нас старался в город без нужды не отпускать: “Зачем вам это, зайчики (так он нас называл), это же Одесса!” Но мы все равно гуляли. Я через десять дней потерял в этой ресторанной пьяной кутерьме свой паспорт. Аркаша был очень общительный, выступальщик…

То с блатными свяжется, то в карты его обыграют.

Кацышевский заплатил нам по 500 рублей за три полные ленты, так что, получается, я ничего и не потратил. Вернулся домой как раз на 9 мая.

Красиво мы с Аркадием время провели, жаль, с тех пор больше не встречались».

В конце того же 1977 года в концерте с ансамблем «Чайка» друг Аркаша передаст Владимиру музыкальный привет:

Сегодня одесские концерты Шандрикова и Северного — золотой фонд русского жанра. Песня — визитная карточка Владимира «Показания невиновного» стала популярной именно с той поры. Помните?

А блестящая лирика, перепетая десять лет спустя в эмиграции Михаилом Шуфутинским:

В смутные 80–90-е годы Шандриков продолжал понемногу записываться, выступать уже в качестве мэтра на городских фестивалях авторской песни, хотя сам избегал называть себя «бардом» — не любил подобного определения своего творчества.

_{Владимир Шандриков, Аркадий Северный. Одесса, апрель 1977}

Жил обычной жизнью: подрабатывал — изготавливал мебель на заказ, добывая хлеб насущный. Сочинял стихи, песни, басни, изредка рисовал…

К нему приезжали, писали и звонили со всей страны. Восхищались, обещали выпустить книгу, диск… Обычно все оказывалось трепом.

В конце девяностых Шандриков тяжело заболел — «артериосклероз сосудов» — и получил вторую группу инвалидности. Вспоминали, что он «с трудом, превозмогая боль, поднимается на свой третий этаж. И пройти с тросточкой без передышки может от силы сто метров…»^[18] И все равно смерть поэта стала для всех неожиданностью. Работа над первым официальным диском шла трудно: кропотливо отбирались фотографии, песни. Шандриков постоянно был на связи с инициатором издания — московским коллекционером Сергеем Чигриным: незримо присутствовал в разговорах, при обсуждении проекта. Диск уже был запущен в производство, когда «пришла дурная весть». Не вовремя! Несправедливо! Какие-то две недели!..

«Судьба у каждого предрешена! Даже количество вздохов, шагов у каждого свое. До миллиметра…» — говорил Владимир Романович. Он был фаталистом.

«Ночники» для советской элиты

Спасибо, Миша, Рая,

Что жизнь пошла другая…

Михаил Звездинский

_{Российский бард Михаил Звездинский}

На подпольной советской эстраде был человек, резко и по многим факторам контрастировавший со своими коллегами по ремеслу. Судите сами: он в отличие от остальных практически не записывал домашних концертов, пленки с его песнями не гуляли по стране в неимоверных количествах. Но многие любители «блатняка» знали маэстро в лицо. Жил артист широко и с размахом на доходы именно от исполнения «запрещенных песен», более того, часто давал концерты в московских ресторанах.

Поведение шансонье явно шло вразрез с «мейнстримом» тогдашнего андеграунда: все прячутся по проверенным хатам и ночным ДК, строполя очередную программу, а он, пожалуйста, на сцене выступает. Конечно, такие прогулки «по лезвию бритвы» частенько приводили его прямиком в… Коми АССР, где тренированные парни из вологодского конвоя пытались наставить его на путь истинный, но он не унимался. Звали рискового парня Михаил Звездинский.

О себе на официальном сайте и в многочисленных газетных публикациях артист рассказывает буквально следующее.

«Родился я весной 1945 года. Детские и юношеские годы провел в подмосковной Малаховке.

С моим отцом мать познакомилась, когда он вернулся из Испании. Он был героем. Дружил с Кольцовым. И оба погибли в сталинских лагерях. Потом посадили и мать как “врага народа” по 58-й статье, когда она была беременна мною. Собственно, я родился в тюрьме. Но меня спас старенький тюремный доктор, который знал бабушку еще до революции. Он подменил меня на мертворожденного младенца и вынес в своем саквояже. Вот так. Так что я, можно сказать, из династии политзаключенных. От отца мне достался “летчицкий” шлем и полевая сумка, так что я, как правило, и был командиром-заводилой.

Меня воспитала бабушка — выпускница Смольного института благородных девиц. О смерти деда, расстрелянного в сталинских лагерях, она умудрилась рассказать мне так, что я долго еще считал его живым. Потому что мудрая бабушка понимала, что стоит мне выйти во двор и сболтнуть чего лишнего, мы все можем оказаться под 58-й статьей. Мы все — это бабушка, мама, мои брат и сестра и я. Поэтому она и включила элемент секретности: “Дедушка был жив, но злодеи не должны были о нем знать”. Оглядываясь на свое прошлое, я понимаю, какой замечательной была моя бабушка. Как многие русские женщины времен революции и войны, она потеряла любимого, но не утратила способности любить и любовь свою подарила мне. Она подарила мне и радость общения с великими русскими писателями и поэтами. С ней мы часто играли в буриме, так что еще в раннем детстве я научился стихосложению. Став постарше, я понял, что мой дед — полковник-инженер царской армии, перешедший на сторону революции, которая впоследствии и убила его. Так мой дед для меня стал “поручиком Голицыным”.

Сохранилось лишь несколько его фотографий. Остальные были изъяты при многочисленных обысках. А эти бабушка спрятала в коробку от конфет и зарыла во дворе. Одна пожелтевшая фотография хранит воспоминание о двух юных влюбленных. Они сфотографировались как раз после помолвки. Еще одна фотография — дед в госпитале после ранения в 1914 году. Все говорят, что я на него похож. Еще бабушка спрятала несколько писем своего мужа. Все остальные были тоже изъяты. Дело в том, что все свои письма дед подписывал так: “Целую нежно Ваши ручки, всегда влюбленный в Вас Поручик”. Гэпэушник, проводивший обыск, и слушать не желал, что подпись “Поручик” — это шутливое прозвище деда еще со времен, когда он был юнкером. Она пыталась объяснить, что это был их секретный код влюбленных. “В Красной армии поручиков нет”, — сказал тот, как отрезал. Письма подшили к делу, и они исчезли навсегда.

Время моей юности совпало с периодом “оттепели”. Молодежные кафе, выступления поэтов, джаз-клубы и джем-сейшны. Я окончил музыкальное училище по классу ударных, играл на барабанах, и джазовые вечера были нашим самым любимым времяпрепровождением.

Это был период творческого фонтанирования. Будучи еще совсем юным, я окончательно влез в тему Белого движения, написал романсы, которые вошли в “Белогвардейский цикл”. “Поручик Голицын” был написан именно тогда. Да, многие из нас в то время расслабились, стали дышать, мыслить и говорить свободно. Оказалось, что все мы, охмелевшие от вседозволенности, слегка заблуждались…

Ну, сами посудите, разве мог я предположить, что хорошенькая девчонка, с которой я познакомился после концерта в кафе “Аэлита”, окажется провокатором КГБ? Как-то я решил спеть на публике “Поручика”. Так было принято в молодежных кафе. Стоял микрофон, и кто хотел, тот и мог выступить. Вот и я взял гитару и спел свои первые романсы. Можете себе представить, как приятно было, что у тебя появились первые поклонники! Девчонка, как и я, обожала джаз. Она посещала все джем-сейшны. И как-то раз она предложила мне поехать в гости к ее друзьям, попеть под гитару. У выхода нас ждал ЗиМ, за рулем был ее брат. Не успели проехать и 500 метров, как раздался милицейский свисток, машина резко остановилась, вся компания дружно испарилась, и, пока я сообразил, в чем дело, было уже поздно. В угоне этой машины обвинили меня. Я пытался было объяснить, что, находясь на заднем сиденье, машину не угонишь, да еще с гитарой в руках, но мои объяснения их не интересовали. Их интересовал я, потому что “Поручик” не нравился властям. Так впервые мне дали понять, что я не то пою.

Мне бы усвоить этот первый урок, но молодость легкомысленна. И став старше, я тоже не пытался быть осмотрительнее, пробовал стены на прочность собственной головой, но система оказалась прочнее.

Когда первый раз оказался за решеткой, на стене моей камеры я написал: “Тюрьма — продолжение жизни”. Ясное дело, лучше не иметь этого печального опыта в своей жизни, но уж если от тюрьмы и от сумы никто не застрахован, то подобного рода опыт можно положить на стихи, что я и сделал. В итоге моя “Каторжанская тетрадь” очень часто пополнялась. Многое утрачено после обысков, но и того, что сохранилось, оказалось достаточным. Однако и там я нередко улыбался. “Нэповский цикл”, “Мадам”, “Увяли розы” — все эти песни родились в “местах не столь отдаленных”. Без юмора было нельзя, пропадешь. А вот шуточную песню “Мальчики-налетчики” я написал к фильму “Республика ШКИД”. Но цензура не пропустила, ведь я уже был “рецидивистом”.

Так и бежал я по жизни от остановки “Тюрьма” до следующей остановки “Зона”. Четыре раза довелось мне путешествовать в “столыпинских” вагонах. И под стук колес родились многие песни, романсы и баллады.

В семидесятые годы я устраивал в Москве “ночники” — собирал группу классных музыкантов, договаривался с директором ресторана и после закрытия заведения начинал эстрадную программу “для своих”. На мои выступления собирались солидные люди, с деньгами, с положением в обществе: дипломаты, артисты, “деловые”, само собой, тоже заглядывали. Где в СССР можно было потратить деньги? В ресторане только. Я же реагировал на спрос — предлагал шоу, сделанное на высокопрофессиональном уровне, у меня даже варьете танцевало. Все были довольны.

В феврале 80-го года я записал две девяностоминутные кассеты — “Свои любимые песни вам дарит Михаил Звездинский”. Первую — с группой “Фавориты”, вторую — с “Джокером”, а буквально через месяц меня арестовали.

Столица же готовилась Олимпиаду встречать — чесали всех “частым гребнем”, как говорится. Первый секретарь горкома партии Виктор Васильевич Гришин лично дал указание посадить меня. “Что это такое?! — орал. — По всем западным радиоголосам трубят: днем Москва коммунистическая, а ночью купеческая!” Органы выяснили, в каком кафе состоится очередной “ночник”, блокировали все подходы к зданию и ждали начала операции. Карты спутал один из гостей. Подъезжая к ресторану, он засек милицейские машины и почувствовал засаду. Влетел в зал и предупредил меня. Я выскользнул из оцепления на машине, но меня все равно схватили. Судили по статье за частное предпринимательство. Следствие длилось почти год. Я за это время так надышался дымом! Хотелось провентилировать легкие. Поэтому, когда я прибыл в зону, решил позаниматься спортом. Нашел тихий уголок и начал разминаться — выполнять ката. Плавно, медленно… но одному побыть не удалось. Собралась толпа — глазеют, вопросы задают. Я объясняю — это атака слева. Блок — удар, блок — удар… А через три дня меня вдруг вызывают в оперчасть и предъявляют пачку доносов: так, мол, и так, пользуется авторитетом у заключенных, тренируется, готовится к перевороту на зоне. Еле отговорился, клятвенно пообещав начальству, что больше не сделаю ни одного движения.

Сорокалетний юбилей я справлял на лесоповале в лагере строгого режима.

Там обычно все в грелках заносится — спирт, водка. А я крепких напитков не люблю. И вот со страшными трудностями мне в зону занесли бутылку шампанского и бутылку вина. Несколько близких друзей-каторжан поздравили меня, и мы выпили это вино. Так что никакой помпы не было. И перспектив тоже. Шестнадцать лет у меня просто отняли, вычеркнули из жизни. И здоровье подорвано очень. Я был полон сил, надежд, но восемь лет последнего срока у меня просто вырвали из жизни — до сорока трех я был на строгом режиме плюс два года ссылки. В общей сложности я провел в лагерях шестнадцать лет.

Сегодня я много выступаю, путешествую, сочиняю новые песни. Жизнь продолжается…»^[19]

Так выглядит версия тех событий из уст самого маэстро. Но согласитесь, что всегда интересно знать разные точки зрения. К тому же в рассказах о себе даже самый «матерый человечище» нет-нет да и норовит приукрасить: где-то туману подпустить или, скажем, забывает «неважные» детали.

Стал я искать, кто бы мне рассказал о молодых годах Михаила Звездинского, и нашел. Причем абсолютно случайно. И где? В книге мемуаров барабанщика из «Машины времени» своего тезки Максима Капитановского. Очень смешная книжка, между прочим, рекомендую от души. «Во всем виноваты “Битлз”» называется.

Прочитал ее, и захотелось что-нибудь еще такого же позитивного и веселого полистать. Прихожу в книжный, смотрю, на полке еще одного «машиниста» воспоминания лежат: Петр Подгородецкий,«“Машина” с евреями» — на обложке нарисовано. Хоть и не моя тема, а как толкнуло что-то под руку: бери, мол.

Я взял… и вы не поверите, тоже нашел там историю про героя этой главы. Сейчас хожу и удивляюсь: почему все музыканты из «Машины времени» вспомнили о Звездинском? Не иначе они его скрытые поклонники. А еще говорят — рокеры не любят блатняк. Еще как! Вон даже Гарик Сукачев в интервью выдал: «Весь русский рок вышел из блатной песни». Я лично согласен. Впрочем, не буду отвлекаться и дам вам прочитать занимательные отрывки, а сам, пока вы бегаете глазами по строчкам, схожу еще раз в магазин — говорят, у Макаревича тоже есть мемуары.

Максим Капитановский описывает в нижеследующем тексте период своей работы в ансамбле загородного ресторана «Старый замок» в первой половине семидесятых годов. Итак, летний вечер, «на сцене музыканты, все в меру импозантны, лениво подтянулись, им время подошло…»

«В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж очень похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что музыканты ночью по ресторанам не ходят.

— Звездинский, — тихо сказал Гриша (руководитель ансамбля), кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под темных очков.

Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину, Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещенный, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные “ночники” по четвертаку с носа.

“Где сегодня Звездинский?” — спрашивала где-нибудь в “Интуристе” друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив, например, ответ: “В “Пилоте”, ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе “Пилот” — внешне темное и как будто вымершее еще год назад. На условный стук открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через темный кухонный коридор попадали в ярко освещенный зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 руб. 20 коп.) и шоколадку “Аленка” (1 руб. 10 коп). На оставшиеся 19 руб. 70 коп можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью еще с недельку рассказывать, как Серега Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтером в Доме на набережной.

В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает постоянную точку…

Троица озиралась по сторонам и не спешила делать заказ… Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников, тот подошел к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей (обычно заказ стоил 10 рублей. — Авт.) попросил сыграть композицию Джона Маклафина Move on. Маклафин, один из самых техничных гитаристов мира, как-то рассказывал своим друзьям, что записал эту вещь экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.

_{Михаил Звездинский. 1989. Борода после возвращения еще не успела отрасти}

Пришлось ощутимо ударить в грязь лицом. Под насмешливыми и преувеличенно осуждающими взглядами троицы мы униженно попросили обменять “Мувон” на три любые песни. Они кивнули: мол, лохи, вы и есть лохи, и, даже не дослушав обновленную “Палому”, прошли не к выходу, а за занавеску. В сторону директорского кабинета.

Минут через сорок они снова появились в зале, душевно попрощались с сопровождавшим их директором и отбыли в теплую летнюю ночь.

На следующий день наш шикарный ансамбль уже работал в станционном буфете платформы Павшино. Попробуйте угадать, кто стал петь “Поручика Голицына” в раскрученном и модном ресторане “Старый замок”?»

Теперь предоставим слово Петру Подгородецкому.

«Ярким примером того, что в СССР подпольным музицированием можно было заработать много денег, являлась история Михаила Звездинского. Когда-то в конце семидесятых один приятель пригласил меня “на Звездинского”. Дело было на какой-то праздник, то ли Пасху, то ли Первое мая. Начиналось шоу, по-моему, в полночь. В ресторане были накрыты столы (бутылка водки, бутылка вина, салат, мясное и рыбное ассорти) и сидели люди в костюмах и галстуках. Многих сопровождали дамы. Некоторые в декольтированных платьях и даже с настоящими драгоценностями. Народ вел себя спокойно и солидно, тихо выпивал, закусывал, иногда что-то доказывал официантам. Потом на сцене появились музыканты. Из них я знал, насколько помню, только Кузьмина. Играли и пели неплохо, причем частично на английском языке. Сам Звездинский появился часа через три. Тут я услышал всю “блатную” программу. Правда, кроме “Поручика Голицына” и “Сгорая, плачут свечи”, он спел еще несколько западных хитов. Поскольку я не являюсь поклонником кабацкой музыки, мне это как-то не очень понравилось, а вскоре вообще забылось. Вспомнил я о Звездинском только тогда, когда его арестовали в 1980 году, — слухи об этом быстро распространились в музыкальной тусовке.

На самом деле Звездинским была выстроена замечательная система, которую он сам называл “семиразовый рабочий год”. В то время было семь основных праздников: Рождество, Новый год, 8 Марта, 1 Мая, День Победы, 7 ноября. Естественно, это были праздники, которые отмечали и люди, интересовавшиеся песнями Звездинского. Михаил Михайлович Звездинский был довольно известным исполнителем, как тогда говорили, блатных песен. Пара-тройка судимостей только добавляла ему авторитета в глазах слушателей. А еще он был отменным организатором. Механика его шоу была такова: директору какого-нибудь ресторана давалась взятка за то, что он открывал ресторан на ночь. Оплачивался банкет человек на триста, но по минимальной программе: вино, водка, холодная закуска. В зале устанавливался хороший аппарат. Приглашались музыканты от Кузьмина до Серова и певицы от Долиной до Пугачевой. Сам же Звездинский доставал свою черную записную книжку необъятных размеров и обзванивал кредитоспособных клиентов. Когда набиралось человек сто пятьдесят — двести, готовых прийти на ночное шоу, иногда с дамой, и заплатить за это по сотне рублей с человека, обзвон прекращался. Общая сумма гонорара, скажем, в тридцать тысяч рублей, делилась примерно так: семь тысяч — взятка и банкет, три тысячи — аппаратура и музыканты, остальное — гонорар маэстро. То есть в год выходило примерно сто сорок тысяч рублей.

В советские времена, скажу я вам, этого было более чем достаточно. Столько, скажем, мог заработать в 1980 году Юрий Антонов с его безумными авторскими гонорарами. Но он зарабатывал так лишь год-два, а Звездинский “стриг поляну” лет шесть-семь. Так что кабаки, ковры, золото, хрусталь, импортные сигареты, коньяки и длинноногие модели были ему обеспечены. К тому же он чувствовал себя довольно уверенно, поскольку имел солидную “крышу”. При этом он никаким бандитам ничего не платил, поскольку выше “крышу” найти было трудно. Просто Звездинский, а вернее, его пение нравилось Галине Брежневой. Он частенько бывал у нее дома, на Большой Бронной. Говорят, что когда поздно вечером возвращался домой муж Галины и зам. министра внутренних дел Юрий Чурбанов, она говорила ему: “Целуй Мишеньке руки, он великий артист, а таких генералов, как ты, я могу наделать сколько угодно!” В чем, кстати, была неправа. Но несколько лет “крыша” работала как часы.

Сгубило Звездинского то же самое, что его и покрывало. Когда было принято решение (очистить Москву от всякой нечисти) к Олимпиаде-80, генерал Чурбанов подсунул министру Щелокову папочку с “делом Звездинского”. Сам маэстро утверждает, что видел на ней написанные рукой Щелокова слова: “Выяснить, что это за ночные концерты, кто такой Звездинский, и наказать”. Ну а дальше система начала работать и сработала без сбоев. В ночь с 7 на 8 марта 1980 года более пятисот сотрудников МВД в форме и штатском окружили ресторан “Азов”, где выступал Звездинский. Был дан приказ: “Никого не выпускать!” Милиция зашла в зал и начала “зачистку”. У присутствовавших проверяли документы, а затем их всех препровождали на Петровку. Легенда гласит, что Звездинского долго не могли отыскать и обнаружили только часа через два на кухне, где он скрывался в огромной суповой кастрюле, держа крышку изнутри. Извлекли его и отправили во внутреннюю тюрьму ГУВД Москвы. Всех остальных наутро отпустили. Говорят, что в салатах и прочих блюдах было найдено около двух килограммов золотых изделий, в том числе и с драгоценными камнями, сброшенных туда зрителями, а в туалетах и урнах обнаружили почти полмиллиона.

Что касается Звездинского, то приговор по его делу был быстр и суров. За взятку и незаконное предпринимательство его осудили к восьми годам лишения свободы, которые он отбыл полностью и вышел только в 1988 году.

Путевку в новую жизнь ему дал наш общий друг Алексей, который, познакомившись с нами на “Музыкальном ринге”, не только запустил в ротацию его песни, но и организовал первую статью в “Московском комсомольце”, а также придумал ему творческую биографию, с которой Звездинский сейчас уже сжился. Еще друг Леша объяснил артисту некоторые необходимые вещи, например, что Звездинский никак не мог написать песню “Драгоценная ты моя женщина” “в соавторстве с Николаем Заболоцким”, как он любил объявить на концертах. Вежливо, но твердо он вычеркнул эту реплику из сценария шоу, объяснив, что Заболоцкий умер, когда Мише было лет пять-семь.

С тех пор Миша Звездинский работает легально, хотя и не очень часто, и, говорят, зарабатывает до $10000 за концерт».

Так что все сегодня у Михаила Михайловича в порядке. Уверен на 1000 %! Несколько лет назад зимой я шел по Пречистенке, и вдруг раз — остановился! Что такое, думаю? Поворачиваю голову и понимаю, что засек краем глаза афишу: «15 декабря, 19.00. Концерт народного артиста России Михаила Звездинского… в зале церковных соборов храма Христа Спасителя».

А вы говорите, не он «Поручика Голицына» и прочее написал…

В интервью С. Мирову от 26.10.2000, опубликованном в «Новой газете», Михаил Шуфутинский на вопрос, что ему известно об авторстве «Поручика Голицына», привел такой факт: «Песня, конечно, старая. Чтобы так все изложить, нужно поближе к этому быть, чем он (Звездинский)… Я однажды занятную историю наблюдал. В Сочи на пляже, среди картежников, подходит к нему один такой уже пожилой авторитет и говорит: “Мишаня, что ты поешь, что это твоя песня, я-то ее знаю уже лет сорок, ты тогда еще под стол ходил!” А он ему ответил: “Так это же я обработку сделал, это моя версия такая!” В общем, не растерялся».

Я не ставлю задач выводить кого бы то ни было на чистую или кристально чистую воду. Сам не без греха. Но если сильно интересуетесь творчеством Звездинского, сходите в Ленинскую библиотеку и возьмите подшивку газет «Мегаполис-экспресс» и «Социалистическая индустрия» за 1991–1993, кажется, годы. Была там занятная статейка — «Миша, не Звезди(нский)». Много в ней говорилось о «Поручике» и других известных хитах; приводились статьи УК, по которым был судим Звездинский, и другие факты его биографии (например, что настоящая фамилия артиста Дейнекин).

Газеты эти, скажем прямо, были не New York Times (те еще «желтые страницы»), поэтому воспроизводить текст публикаций я не хочу. Будет желание — найдете.

Я уже заканчивал очерк, когда ради интереса вбил еще раз в один из интернет-поисковиков слово «ночник» и по предпоследней ссылке внезапно нашел интервью некоего Анатолия Бальчева. Он оказался музыкантом, претендующим на гордое звание «номер один» на подпольной эстраде того времени. О Звездинском отзывался пренебрежительно, а о себе, напротив… «Оп-па! — думаю. — Конкурент отыскался».

Интересно! Черт теперь разберет, кто тогда был реально the best, но вот про Звездинского я знал и песни его слышал, а про Бальчева, кого ни пытал, молчат, как рыба об лед. В общем, почитайте фрагменты интервью из американской газеты «Курьер»^[20] и решайте сами.

«Кипа — такое прозвище композитор и певец Анатолий Бальчев получил много лет назад. Якобы потому, что благодаря своим бешеным заработкам он всегда имел в кармане кипу денег. На выступления его группы считали за честь попасть и криминальные авторитеты, и знаменитые артисты. Ему рукоплескали Владимир Высоцкий, Галина Брежнева, Андрей Вознесенский, Зураб Церетели…

Бальчев был фактически основателем клубного движения в России, ведь после 23 часов ночи он был полноправным хозяином элитной советской “точки общепита”.

— Мне в тот момент было всего девятнадцать лет. Я занимался музыкой и организацией концертов в сочинском “Интуристе”. У меня была своя группа “Кипа-джаз”. Совершенно случайно нашу игру услышал директор ресторана “Архангельское” и пригласил нас к себе работать, — начал беседу Анатолий Бальчев. — 7 ноября 1973 года музыканты группы “Кипа-джаз” впервые выступили в стенах ресторана “Архангельское”. Однако к тому времени туристы в усадьбу стали приезжать реже. Единственным частым гостем заведения оставался Косыгин. Иногда наведывались близкие друзья Бальчева. Но большую часть времени музыканты коротали у окна. Заметив на Ильинском шоссе свет от автомобильных фар, гадали: “Заедет — не заедет?..”

Через полгода ситуация коренным образом изменилась. О существовании ресторана узнали в актерской среде. Вскоре это место стало культовым среди богемной тусовки. Съезжались актеры Театра на Таганке, “ленкомовцы”, труппа “Современника”. А через два года сюда уже невозможно было попасть без предварительного телефонного звонка. Человеку с улицы вход в ресторан и подавно был воспрещен.

Столик заказывали за неделю, со всей Москвы к нам приезжали самые видные столичные модницы. Вскоре ресторан превратился в своеобразный клуб. Среди постоянных гостей были сын вождя монгольского народа Слава Цеденбал, Борис Хмельницкий, Александр Абдулов, Андрон Кончаловский, Белла Ахмадулина, Зураб Церетели. Также в ресторан хаживали почти все отпрыски членов Политбюро, секретарь комсомольской организации отряда космонавтов Гера Соловьев, Виталий Севастьянов, Герман Титов. Гуляли кумиры стадионов Яковлев, Петров, Харламов и великий Всеволод Бобров. Приезжал к нам очень часто и директор гастронома “Елисеевский” Юрий Соколов. Разбрасывались деньгами цеховики, торгаши, карточные шулеры и курортные мошенники. Когда “обычные” посетители покидали ресторан, открывались двери для избранной публики.

_{Анатолий Бальчев и Белла Ахмадулина}

Мы играли песни, не прошедшие цензуру, — блатные или западный репертуар. Американские песни исполнял Вэйлэнд Родд, бывший темнокожий муж Ирины Понаровской. Его коронным номером был романс “Гори, гори, моя звезда”.

Бас-гитаристом у меня работал Аркадий Укупник. Петь я ему не разрешал. Но Аркаше уж очень хотелось стать эстрадником. Через два года он ушел от меня к Юрию Антонову, затем в еврейский театр Юрия Шерлинга, где в то время играла Лариса Долина. Позже “архангельские” связи помогли ему выйти на Ирину Понаровскую и других “престижных” артистов — так он проложил себе путь в звезды.

— А у вас были конкуренты?

— В Салтыковке находился похожий ресторан “Русь”. Но клиентами того заведения были торгаши, “расхитители” серьезного масштаба. К нам эти люди заглядывать побаивались, ведь вокруг усадьбы “Архангельское” располагались генеральские дачи, здесь же обосновались сотрудники КГБ. Так что в отличие от них у нас собиралась исключительно богема.

— Галина Брежнева любила ваш ресторан?

— Как правило, Галина приезжала к нам днем. Однажды я пришел на работу, а она уже сидела со своей компанией. Иногда о приезде Брежневой администрацию заранее оповещали телефонным звонком, и для нее готовили столик. Когда появление дочери генсека стало регулярным, люксовский столик с китайскими фонариками оставался свободным всегда.

Она всегда пребывала в доброжелательном настроении, с удовольствием слушала нашу музыку. Иногда просила меня что-то сыграть для ее друзей. С Брежневой мне было неловко требовать денег за услугу. Правда, перед уходом она всегда оставляла нам несколько бутылок дорогого коньяка.

В стенах нашего ресторана она не позволяла себе никаких выходок. Зато в ресторанах Дома актера и ЦДРИ Галина Леонидовна вела себя более свободно. Однажды на встрече старого Нового года она вышла на сцену, вырвала из рук скрипача смычок и стала дирижировать оркестром. Музыканты вынуждены были подыгрывать под ее жесты. А в 78-м году на весь вэтэошный (Всесоюзное театральное общество. — Авт.) ресторан она призывала евреев скорее уезжать в Израиль, пока папа в Кремле. В ВТО ее всегда сопровождал Боря Цыган.

Борис же был вальяжный, постоянно улыбался, носил огромный бриллиантовый крест на груди. У него всегда водились деньги, но он был не слишком щедрым. Деньгами он не разбрасывался. Он скончался в ялтинской больнице во время операции по удалению аппендицита. Хотя многие уверены, что Бориса просто убрали…

Второй люксовский столик мы держали для Суреша Бабека. Он был сыном иранского коммуниста, но вырос в Иванове. Там находился специальный детдом, который в народе прозвали интердомом. В нем воспитывались дети иностранных коммунистов. Все бывшие воспитанники интердома имели вид на жительство и при этом были абсолютно свободны в отличие от простого советского гражданина. КГБ их не трогал. Они спокойно ездили за границу, посещали валютные бары, привозили шмотки из-за рубежа. Уже в семидесятые годы Бабек был серьезным бизнесменом, занимался внешнеэкономической деятельностью. Кстати, именно он руководил доставкой техники для проведения московской Олимпиады-80.

Бабек дружил с Высоцким. Бабек иногда давал Володе денег взаймы, помог ему купить машину, подарил Высоцкому многоканальный магнитофон. Володя как-то написал про него: “Живет на свете человек со странным именем Бабек”. Вообще Суреш был иранцем только по национальности, по духу он — русский. Например, мог спокойно пойти со мной на Пасху в православную церковь и отстоять всю службу.

Мне пришлось жестоко поплатиться за дружбу с Бабеком. Ведь я очень часто посещал с ним валютные бары, где мы тусовались круглые сутки. Спустя некоторое время мне это припомнили — сделали невыездным на несколько лет. За мной постоянно следил КГБ, меня вызывали на допросы и расспрашивали о Суреше. Но его самого до поры до времени не трогали.

Был момент, когда он уехал из России, и три года его не впускали сюда. Ходили слухи, что он продавал оружие в другие страны. Только во времена Горбачева Бабеку удалось приехать в нашу страну. Он снова занялся бизнесом. Однажды назначил кому-то встречу в гостинице “Международная”. Потом вернулся домой, и через три часа его не стало. Ходили слухи, будто смерть, наступившая в результате отравления, не случайна… Поминки устраивали в ресторане “Метрополь” — это ведь его детище. А похоронили Суреша на Ваганьковском кладбище. В России у него осталась вдова, актриса Наталия Петрова, сыгравшая главную роль в фильме “Руслан и Людмила”. Детей они не успели родить».

Исследователь биографии В. С. Высоцкого Марк Цыбульский в книге «Жизнь и путешествия Высоцкого» также упоминает странного коммерсанта:

«Внезапно скончавшийся в 1992 году от неустановленной болезни С. Бабек был фигурой загадочной. Иранец, учившийся в СССР, гражданин ФРГ, женатый на русской. Преуспевающий, занятой бизнесмен, весьма богатый человек (один из своих «Мерседесов» Высоцкий купил именно у Бабека), он как-то уж слишком часто оказывался рядом с Высоцким — и в Москве, и в США, и в Германии. Был Бабек и в Монреале во время пребывания там Высоцкого, есть фотография, на которой они сняты вдвоем возле студии Андре Пери, где проводилась запись пластинки. Были ли это случайные встречи? Некоторые факты заставляют подозревать, что Бабек (и не он один из числа лиц, окружавших Высоцкого) был связан с КГБ. Однако, не имея на руках никаких документов, мы не беремся ничего утверждать. Скажем лишь, что на два запроса Дома-музея Высоцкого из КГБ были получены ответы: “Дела В. Высоцкого в архивах КГБ нет”».

Теперь вернемся к интервью с А. Бальчевым.

«— Когда вы познакомились с Высоцким?

— С Володей я познакомился в 74-м году. Я исполнял его песни, и когда он узнал об этом, то решил послушать. Так мы и сблизились.

Я со своим гитаристом участвовал в одной из последних записей Высоцкого у него дома. Это была песня “Конец войны” для “Места встречи изменить нельзя”, которая, к сожалению, не вошла в фильм.

У Володи никогда не водилось денег. Он все время жил в долг. Не имея за душой ни гроша, ему удавалось производить впечатление состоятельного человека. Когда Володя умер, у него остался долг в 28 тысяч рублей. Супруге Высоцкого пришлось тогда продать новый “Мерседес” Володи, чтобы выплатить нужную сумму. За день до его смерти, 23 июля, мы с Володей встретились в ВТО. Он очень хотел есть. Надо заметить, что в то время Володя был малопубличен, практически не посещал рестораны, спал по три часа в сутки, много работал. Поэтому его появление в ВТО вызвало бурную реакцию со стороны посетителей. Как назло, в ресторане тогда царила невероятно пьяная атмосфера. Наш столик сразу окружили какие-то люди. Все хотели выпить с Володей. Я разгонял народ как мог. Когда мы вышли на улицу, Высоцкий был уже изрядно выпившим и попросил меня довезти его до дома. С нами поехали тогда актер Владимир Дружников и будущая жена Ярмольника Оксана. Из ресторана я прихватил с собой бутылку водки. Володя буквально вырвал ее из моих рук: “Я должен угостить Дружникова, сам пить не буду!” Еще я хорошо помню, что у него была с собой целая пачка денег. И мне показалось, что он от них пытался избавиться, отдать… Как будто предчувствовал… В ресторане он обращался к нам: “Тебе деньги нужны? Я могу дать!” Я отвез Володю домой. Больше я его не видел… Скоро у меня выйдет два диска: “Пою Высоцкого” с песнями на стихи Володи. А также диск под названием “Архангельское” в память о тех замечательных днях.

— Когда знаменитый ресторан прекратил свое существование?

— В июле 1979 года мы закрылись навсегда. За год до Олимпиады в органы поступило негласное распоряжение — проверить все злачные места. Наше заведение значилось первым в том черном списке. Второе июля — этот день я запомнил на всю жизнь. В ту ночь к нам съехалась вся Москва — гуляли архитекторы, космонавты, актеры, режиссеры, писатели, элитные проститутки со своими зарубежными супергостями. В третьем часу ночи в ресторан ворвалась группа сотрудников КГБ с собаками. Прозвучала команда: “Всем оставаться на своих местах!” На столики поставили таблички с номерами и стали фотографировать гостей. Покинуть заведение мог только тот, кто предъявил документ. Остальных отправляли в Красногорское УВД. После этого случая директор ресторана принял решение расформировать ансамбль. Меня тогда таскали в органы, в областной ОБХСС, допрашивали, сколько денег удалось заработать.

Через некоторое время мы перебрались в кафе “Спортивное”. Работали до часу ночи. Деньги с клиентов за меня брал мой приятель Миша Катаманин. Он теперь известный чикагский миллионер. Однажды я давал концерт в честь приезда Алена Делона. Собрался весь столичный бомонд. Во втором часу ночи в заведение ворвались менты. Слава богу, Делон к тому моменту уже покинул кафе. Несчастный Катаманин был вынужден проглотить доллары, которые получил от гостей. Самое интересное, что руководил той облавой мой школьный приятель. Поэтому меня единственного отпустили.

— Кто же организовывал эти облавы?

— До меня доходили слухи, что одну из таких облав устроила супруга Михаила Звездинского. Почти за месяц до этого, 8 Марта, прямо на своем ночном концерте он был арестован. И как мне рассказывала известная светская тусовщица по имени Дюльбара, бывшая стюардесса, которая одевала пол-Москвы в заграничные шмотки, облава у меня на концерте была устроена с подачи жены Звездинского. Мол, Мишу посадили, а Кипа останется в шоколаде?! Но Миша-то “гулял” широко, на его “ночники” попадали случайные люди — всякая шушера. И поэтому после ареста на Звездинского многие показали, что давали ему деньги — в результате он получил восемь лет. А у меня была проверенная аудитория, и меня не “заложил” ни один человек. Однако с “ночниками” пришлось распрощаться навсегда.

“Архангельское” для многих стало отправной точкой. Люди, которые покидали Союз и навсегда уезжали “за бугор”, проводы отмечали у нас. Когда спустя много лет я приезжал в Германию или в Америку, меня встречали как национального героя. Эмигранты не отпускали меня без концерта — брали рояль напрокат, арендовали клуб специально для моего выступления. В 1989 году на мои концерты в Кельне собрались все эмигранты города. В СССР я вернулся на новом BMW…

Сегодня Анатолий Бальчев продолжает заниматься музыкой, правда, уже не на ресторанной сцене: его песни исполняют многие звезды нашей эстрады, а мелодии звучат в нескольких российских сериалах».

Такая вот история от коллеги-конкурента. Как говорят некоторые любители «ночников»: «Не веришь — прими за сказку».

Мне от комментариев позвольте также воздержаться.

P. S. «Неоткрытые планеты»

Тема «ночников для советской элиты» оказалась слегка мистической. Глава давно была завершена, когда журналистская профессия свела меня с московским автором-исполнителем Валерианом^[21]. Незадолго до этого я по случаю приобрел его диски и обратил внимание на интересные лаконичные тексты, искрометный юмор и отличную живую аранжировку. Но речь сейчас не о творчестве Валериана, а о том, что в беседе он поделился своим замыслом, мол, готовлю сейчас новый проект «Бокал Бордо» и заглавную песню буду исполнять дуэтом с самой Таней Коньковой, и умолк, видимо, ожидая от меня как от знатока жанра некой реакции на это имя. Мне же, признаться, оно было совершенно незнакомо. Тогда Валериан рассказал, что Татьяна Конькова начинала свою вокальную карьеру еще в оркестре Эдди Рознера, а в 70–80-е годы пела в столичных ресторанах и исполняла самый разнообразный репертуар на столь высоком уровне, что на ее выступления люди специально съезжались со всего Союза. Так что окончательную точку в исследовании ресторанной эстрады времен СССР ставить пока рано…

«Официальные лица» в «запрещенной» песне

Эти песни обернутся инцидентом,

В КГБ меня признают диссидентом…

Александр Бычков

В предисловии к предыдущей книге «Русская песня в изгнании» я привел ряд примеров, касающихся исполнения городского фольклора официальными представителями советской культуры и номенклатуры. На мой пассаж я получил немало откликов от увлеченных русским жанром людей. Позвольте и на этих страницах повторить тот отрывок, дабы затем развернуть небольшую полемику с самим собой.

«Во времена повального увлечения “магнитофонной культурой” самые разные, порой весьма знаменитые и уважаемые люди записывали пленки с “неофициальным” репертуаром».

Например, в моей коллекции есть запись матерных частушек, напетых Юрием Никулиным под аккомпанемент циркового оркестра, — написал я.

Ряд коллекционеров не верят данному факту, мотивируя скепсис несовершенством техники 60–70-х годов. «Малейшее замедление или ускорение ленты при перезаписи приводило к полному искажению голоса, делая его похожим на кого угодно, хоть на Брежнева», — утверждает мой товарищ Юрий Гуназин. Другие, напротив, доказывают, что существует полная версия «нецензурного» концерта, причем вторую его часть исполняет… Алла Пугачева?! Вот бы послушать.

«Блатные» песни, записанные «супергероем» советского кино Николаем Рыбниковым, получили столь широкое распространение, что их исполнителем заинтересовались в КГБ и даже провели специальную голосовую экспертизу. Однозначного ответа она не дала, и от него отстали. Опять возникают вопросы…

В документальной ленте об актере, снятой телеканалом ДТВ в серии «Так уходили кумиры», об этих музыкальных «опытах» говорится однозначно — не принадлежат они Рыбникову. В КГБ не ошибались: пригласили, дали гитару, «парень с Заречной улицы» спел — пленочку в лабораторию. Но находятся свидетели из старой гвардии меломанов, утверждающие, что не раз «присутствовали на домашних концертах Коли с его супругой Аллой Ларионовой». Кому верить?

Глава об «официальных лицах» на подпольной эстраде была уже закончена, когда неожиданно раздался звонок от известного московского коллекционера Сергея Сергеевича Смирнова: «Максим, я прочитал твою книгу “Русская песня в изгнании”, впечатления хорошие, но вот в предисловии ты пишешь, что Рыбников пел “блатнячок”. Это неправда. Он, конечно, исполнял пару-тройку песен в компаниях, не более того. А голос на той пленке принадлежит… молодому Юрию Визбору. Это я знаю наверняка». Мой вопрос-ответ на бумаге можно изобразить лишь так: «А?!!!!»

«Да, Визбор на заре своей карьеры баловался, как и все его коллеги, хулиганскими песнями», — убедительно добавил Смирнов, не раскрыв, впрочем, источника сенсации.

Послушайте композицию «Кралечка» на подарочном диске, прилагаемом к этой книге, и сами решите, кто же ее исполняет. Окей?

_{Юрии Визбор}

Аналогичные мифы парят над именем Олега Стриженова и Евгения Урбанского. Тоже, мол, пели «одесские штучки».

Еще говорят, что известный актер Леонид Быков пел и записывал «блатняк» под всевдонимом Ахтырский.

Немного «похулиганил» в этом направлении и коллега Н. Рыбникова — Анатолий Папанов. Многочисленные слухи об исполнении Папановым «махрового блатняка» появлялись из-за ряда концертов, напетых в Одессе Владимиром Сорокиным — талантливый импровизатор, он снимал голос артиста просто «в ноль».

И еще занятный факт, опосредованно связанный с именем артиста: в 1993 году В. Котеночкин снял восемнадцатую серию знаменитого мультсериала «Ну, погоди!», которую посвятил скончавшемуся в 1987 году Папанову, чьим голосом долгие годы говорил Волк. Так вот, в одной из сцен детского мультфильма (!) Волк поет… «Таганку»!

Звезда отечественного футбола — вратарь клуба «Зенит», а впоследствии великолепный спортивный комментатор Виктор Набутов также увлекался «запрещенными песнями». Об этом хобби Виктора Набутова известно наверняка из интервью его сына, популярного тележурналиста Кирилла Набутова.

«В начале пятидесятых годов, — рассказывает Кирилл Викторович, — мой отец был отстранен от эфира и отдан под СУД! (выделено мной. — Авт.) за исполнение песен Вертинского и Лещенко. У папы был своеобразный голос, пел он очень хорошо. В компаниях, для друзей. А потом ему предложили записаться на пластинки. Их записывали “на костях” — рентгеновских пленках — и продавали нелегально. Было следствие, суд. По-моему, человек, который выпускал и продавал пластинки, был осужден. Отец мой — нет. Там все повернулось неожиданным образом. Моя мама — музыковед, к нам ее консерваторские коллеги приходили в гости. В том числе один известный ленинградский музыковед, который и был приглашен судом как эксперт, чтобы заклеймить низкий художественный уровень рентгеновских пластинок. А время было сталинское — 1951 год. Музыковед нес какую-то ересь про низкий художественный уровень. Тогда мой папа попросил слова: “Граждане судьи! Да этот же эксперт у меня дома, когда я исполнял эти песни, стоял возле рояля и притоптывал в такт ногой!” Все обратилось в анекдот. Учитывая популярность отца как футболиста и комментатора, его артистизм, даже судьи отступились. Но с радио он тогда вылетел»^[22].

По утверждению Кирилла Викторовича, пленки с голосом его отца сохранились.

О певце Виталии Крестовском, который «в миру» звался Валерием Цыганком и трудился в солидной должности заместителя директора Ленинградского завода по ремонту ЭВМ, я уже упомянул в главе «Порванная струна». Тут все точно — вопросов нет.

Зачем советские актеры и другие успешные в различных областях граждане исполняли «запрещенные песни»? Нервы хотели пощекотать? Стремились следовать модным течениям? Просто оттягивались на капустниках?

Нобелевский лауреат Иосиф Бродский, например, получал кайф от емкого и образного языка «одесских песен», разительно отличающегося от казенных штампов газетных передовиц. Владимир Фрумкин в книге «Певцы и вожди» приводит потрясающее свидетельство:

«Осенью 1963 года 23-летнего Иосифа Бродского пригласили на ужин с тайным намерением записать стихи молодого поэта. Когда все было выпито и съедено, а магнитофон включен, Бродский читать наотрез отказался, но выразил желание спеть и, усадив меня за пианино, неожиданно начал:

После “Мурки”, спетой с необычайным напором и страстью, хотя и не без иронии, Иосиф переключился на песни своего друга Глеба Горбовского (автора известных стихов “Когда фонарики качаются ночные”, “У павильона пиво-воды”, “Он вез директора из треста”, “На диване” и т. д.). Пел Бродский как-то по-особенному: он шел за словами, смаковал их, выделяя удачные поэтические находки, радовался отступлениям от осточертевшего официального языка».

Многие годы спустя, уже в эмиграции, получив Нобелевскую премию, часть средств Бродский на паях с Михаилом Барышниковым и Романом Капланом вложил в покупку здания на Манхэттене, ранее принадлежавшего Фрэнку Синатре, где ими был открыт знаменитый русский клуб «Самовар». До недавнего времени там пела и… гадала живая легенда цыганского романса Женя Шевченко.

Во время дружеских встреч в узком кругу Иосиф Бродский любил исполнять «блатные» песни. В архивах близкого окружения поэта сохранилось видео с таких вечеров.

Вообще, для высокообразованных и состоявшихся людей, в основном характерен полный либерализм в отношении любых проявлений искусства. Критерий один — талантливо сделано или халтурно, и никакого ханжества в оценках, никаких попыток указать с высоты своего положения «место» коллеге, нет и в помине.

В интервью журналу «Шансонье» (октябрь 2007) известный автор-исполнитель Гарик Кричевский рассказывал: «…Моя жена Анжела — племянница Юрия Башмета. Когда мы с Юрой встречаемся, пьем водку. Кстати, Юра не заморачивается по поводу музыки и слушает все, что ему нравится… Помню, как-то смотрел о нем документальный фильм, и там был момент, где Башмет едет на дачу, а в машине играет моя музыка. Я и с покойным Мстиславом Ростроповичем был знаком. Однажды он попросил меня прислать сборник своих песен. Я ему отправил. Лирические. А он в ответ: «Старик, зачем мне этот бред? Пришли блатные!». Выяснилось, что Ростропович «блатняк» любил…»

Многие шедевры рождались во время артистических посиделок и импровизированных капустников. Настоящей жемчужиной жанровой песни сегодня считается цикл куплетов о зарубежных гастрольных поездках известного хореографического ансамбля «Березка», написанных и исполненных одним из основателей коллектива баянистом Виктором Темновым. Талантливый композитор и виртуозный музыкант Виктор Иванович Темнов попал в ансамбль «Березка» 25-летним парнем, в 1959 году, и оставался его бессменным участником на протяжении 30 лет. Его имя хорошо известно в музыкальных кругах, ведь он автор таких шлягеров, как «Кадриль» в исполнении Э. Хиля, «Америка — Россия», «Вербы» в исполнении Л. Зыкиной и В. Толкуновой. В составе «Березки» он объездил с концертами все континенты: Европа, Северная и Южная Америка, Ближний Восток, Юго-Восточная Азия…

Зоркий глаз маэстро подмечал в путешествиях интересные детали, ситуации и контрасты заграничной жизни с советской действительностью. Так появились на свет те самые «куплеты про “Березку”»:

Этот отрывок был, как вы поняли, о Париже. Вот еще один:

Великолепные миниатюры, мастерски облеченные в художественное слово и приправленные сочным звучанием баяна, моментально обрели популярность в массах.

С конца шестидесятых годов записанные в компаниях на обычный бытовой магнитофон «перлы» Виктора Темнова мигом разлетались по всему СССР.

_{Народный артист России, автор знаменитых куплетов про путешествия ансамбля «Березка» Виктор Темнов}

От искрометных зарисовок был в восторге сам автор гимна СССР Сергей Михалков. «Вот, — говорил поэт, — что надо печатать в газетах на первых полосах». Удивительно, что столь жесткая сатира на советские привычки и реалии да еще с вкраплениями нецензурных словечек не привлекла внимания органов. Причем их автор-исполнитель даже не думал скрываться за псевдонимом.

Недосмотрели? Не было команды? А может, самим нравилось и «бойцы невидимого фронта» просто с интересом ждали продолжений «путевых заметок»? Трудно сказать.

Сегодня народный артист России Виктор Иванович Темнов живет и работает в Москве. Предпочтение отдает сотрудничеству с коллективами с народным уклоном: ансамбли «Гжель», «Русская душа» — его детища.

Летом 2007 года Виктор Темнов выступал в бард-клубе «Гнездо глухаря».

Я очень жалею, что не смог посетить уникальный концерт — далековато от Москвы находился, в Финиксе, штат Аризона. Знал бы заранее — остался бы дома.

Маэстро из… Внешторга

Что там вдали? Моя жизнь.

Ты читаешь ее между строк…

Андрей Никольский

_{Андрей Никольский. Домашний концерт. Начало 1980-х}

Осенью 2006 года в «Гнезде глухаря» выступал и автор-исполнитель Андрей Никольский, чей творческий путь в русской жанровой песне является абсолютно уникальным примером того, что бывает с человеком, когда не петь он просто не может, когда талант и призвание разрушают любые условные (сословные) и иные преграды. На его творческий вечер, хотя и с немалыми трудностями (ввиду переаншлага), я тогда попал и получил, признаться, море удовольствия.

Никольский не поет академически, выходя на сцену и застыв в картинной позе, — нет. К нему даже не подойдет определение: «переживает каждую песню». Он исполняет свои произведения буквально с обнаженной душой, вкладывая в каждую ноту, строчку настолько сильную энергетику, что не проникнуться, не прочувствовать вместе с ним настроение просто невозможно. Мурашки бегут по коже, на таком надрыве, на пределе, на краю протягивает он зрителю свое трепещущее сердце. Описать подобное на бумаге нельзя, это надо видеть, ощущать. Никольский чувствует саму суть РУССКОЙ ПЕСНИ, в самом глубинном толковании этого понятия. Словно маг, с легкостью создавая голосом осязаемые картины: цыганская шальная тоска и казачья удаль, искрометный хулиганский напев и пронзительная лирика «серебряного века», баллада и классический романс — все это он, Никольский.

Сегодня народный артист России Андрей Юрьевич Никольский — признанный поэт, композитор и певец, автор многих известных песен в исполнении Льва Лещенко и Григория Лепса, Иосифа Кобзона, Стеллы Джанни, Михаила Шуфутинского и многих, многих других звезд. Его концерты с успехом проходят на лучших площадках страны — от «России» до Кремлевского дворца, — и залы всегда полны.

Но успех пришел не сразу и почти случайно, а начиналось все когда-то с полуподпольных выступлений для «узкого круга», да и то лишь в качестве развлечения, ведь и своей основной деятельностью наш герой был вполне доволен.

А впрочем, обо всем по порядку. Случай Никольского настолько неординарен, что я решил вынести рассказ о нем в отдельную главу.

К тому же во время поисков материалов об артисте фортуна явно обреталась в добром расположении духа: благодаря помощи давнего товарища музыканта, московского коллекционера Владимира Яковлевича Климачева мне удалось лично встретиться с Андреем и взять эксклюзивное интервью специально для этой книги.

— Андрей Юрьевич, впервые я услышал ваши песни примерно в 1987 году. Сказать, что они мне понравились, — значит ничего не сказать. Несмотря на то, что в те годы вы записывались в основном под гитарный аккомпанемент, это звучало настолько свежо, интересно, в характерной, узнаваемой авторской манере… И песни были очень разноплановые: цыганский романс, русский, казачьи песни, красивая лирика. Наконец, искрометные хулиганские вещи. Помню, я с друзьями (такими же любителями жанровой музыки) пытался отыскать хоть какую-то информацию об их создателе. Однако безуспешно. Каково же было мое удивление, когда в 1989 году я увидел вас в дневной программе на «Учебном канале», как в те годы называлась четвертая кнопка на ТВ. Впрочем, длилась передача от силы двадцать минут и получить ответы на многие вопросы я все равно не смог, понял лишь, что музыка не являлась основным вашим занятием. Прощу прощения за долгую преамбулу, но теперь будет ясно, почему мой первый вопрос касается самого начала вашего жизненного пути.

— Я коренной москвич, родился и вырос в столице, на Кутузовском проспекте.

Мое детство прошло в доме, который сегодня знаменит тем, что тамнаходится театр моды Валентина Юдашкина. Мама была домохозяйкой, а мой отец, Юрий Иванович, возглавлял крупное производство. Когда выпадала свободная минута, папа, бывало, брал в руки семиструнную гитару и великолепно исполнял старинные романсы. Именно он открыл для меня всю красоту русской песни, русской поэзии.

Я вспоминаю, как в самые ранние детские годы (еще дошкольником) я с удовольствием включал проигрыватель, ставил пластинки, записанные “на ребрах”, и слушал Петра Лещенко: “Миша, Мишенька, ах, проказник Мишка…” (напевает).

Позднее, в юношеские годы, я порой даже стеснялся своих увлечений — все вокруг хотели быть модными, нравиться девушкам, увлекались “Битлз”, “Роллинг стоунз”, а мне по душе были Вертинский, Лещенко, Морфесси…

_{Андрей Никольский: «Мне цыгане с детства пели песни…»}

— Объяснял ли вам отец, что эти песни запрещенные?

— Да, он говорил об этом, но это лишь еще больше разжигало любопытство, подстегивало интерес. Я думал про себя: «Почему же эти песни не звучат с эстрады, ведь они, как никакие другие, подходят для русской души».

В те же годы я сильно увлекся творчеством эмигрантов. Собрал практически всех: Димитриевичей, Рубашкина, Клименко, хор Жарова…

Все это у меня было. Я интересовался не только цыганским репертуаром, но и городским романсом. Я не хочу называть эти песни «блатными», потому что «блатные» песни, особенно в нынешнем виде, я не приемлю. Сегодня в них нет гротеска, самоиронии, куража, наоборот, все как-то очень серьезно про «нары», «бараки», «конвой»… А ведь главная прелесть «хулиганских» вещей именно в присущем им юморе, метком, удачно подобранном слове.

В начале семидесятых я услышал первые концерты такого самобытного артиста, как Аркадий Северный. Я сразу понял, что он не эмигрант. Во-первых, качество записи хромало, было слышно, что это не с диска. Во-вторых, аккомпанемент и его исполнение часто шли «мимо нот», плюс ко всему он путал слова, ошибался в падежах, склонениях, проглатывал окончания. Нередко было заметно, что Северный поет пьяным, но… Все огрехи искупались абсолютно фантастическим тембром голоса, подачей и разнообразностью материала. Думаю, если бы он дожил до сегодняшнего времени, имел возможность спеть с хорошим ансамблем, в студии, то достиг бы впечатляющих высот.

— Расскажите о том, как вы сами пришли к русской песне уже в качестве автора-исполнителя.

— Я не профессиональный музыкант, хотя окончил когда-то музыкальную школу по классу фортепиано и довольно профессионально владею семиструнной гитарой. Первые песни, написанные для друзей, знакомых, появились в конце семидесятых годов, но тогда я еще не помышлял об их записи, некой популяризации. Да и занят был абсолютно иным в жизни — окончил сначала Плехановский институт, потом Академию внешней торговли и благополучно строил карьеру, работал на Смоленской площади, в Министерстве внешней торговли, выезжал в загранкомандировки.

Но тянулась, наверное, душа к музыке. Я писал песни, стихи «в стол», не ощущая себя ни музыкантом, ни поэтом.

А в самом начале восьмидесятых сделал дома, под гитару, первую запись. Поставил катушечный магнитофон «Грюндиг ТК-46» с реверберацией — и вперед.

— Сохранились ли самые первые «опыты»?

— Вряд ли, многое утеряно. Иногда на концерты приходят коллекционеры и приносят мои старые пленки, а я их просто не помню. Начиная года с 1982–1983-го я стал записываться довольно часто. У друзей, в компаниях… Бывало, на меня выходили некие энтузиасты подпольной культуры, предлагали организовать домашний концерт. Там собирались даже какие-то зрители, слушали, аплодировали.

— Но одновременно вы продолжали трудиться во Внешторге?

— Да, я свои песни не считал чем-то выдающимся, мне это просто в голову не приходило. Я чувствовал страсть к песне, тем не менее даже не думал ломать ради творчества привычный жизненный уклад. Мне было что терять: я работал, и на службе все шло, можно сказать, отлично.

Хотя пару раз я попытался исполнить свои произведения на официальных мероприятиях, в каком-то ДК или клубе. Помню, спел казачью песню: «Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, буйну голову сложу…» После выступления ко мне подходит «товарищ» из отдела культуры, наверное, и говорит: «Что же вы поете? Надо вот так: “Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, за… советскую страну”».

Бред какой-то, понимаешь! При чем здесь это вообще… И так было постоянно.

На парткоме, когда мои песни дошли до коллег, начальник встает: «Никольский! Ты или работай, или песни свои пой!» «Совок» был, что ты хочешь…

А вот еще случай. Меня направляли по работе в Италию, и, как водилось в те времена, я заполнил не одну анкету, прошел несколько согласований на разных уровнях, от месткома до КГБ, и, наконец, на финальной беседе с ответственными товарищами один из них заявляет мне: «Да, товарищ Никольский, все у вас на первый взгляд в полном порядке, нет изъянов в биографии, и специалист вы хороший, но… Мы внимательно изучили ваше досье в отделе кадров и обнаружили там один факт, не идущий на пользу репутации советского служащего: вы были замечены на похоронах Высоцкого! Причем, по имеющимся у нас материалам, видно, что вы сильно переживали его смерть…» Что я мог ответить на это? Как связано мое присутствие на Ваганьковском и заграничный контракт? Такие вещи случались, конечно, в СССР сплошь и рядом. Но в Италию я все равно выехал.

— Работали в серьезнейшем учреждении и пели неофициальный репертуар. Не боялись? И если да, почему за псевдонимом не укрылись?

— Боялся, конечно, но бог миловал, никаких репрессий в мой адрес не было. На службе только косились.

А почему под своим именем остался? Да потому что это было хобби: я не давал концертов, не ставил запись альбомов на поток, то есть не нес, скажем так, свою идеологию в массы. Собственно, у меня не было в мыслях как-то популяризировать свое творчество.

Все выступления тех лет получались стихийно. Однажды я по службе прибыл в командировку в Ленинград, и там знакомые моих знакомых спонтанно организовали концерт.

— Это тот самый: «Мы благодарим вас за замечательный прием в городе Ленинграде. Андрюша Никольский дарит вам свои новые песни…»

— Да, он проходил в холле (!) какого-то ДК, собралось столько людей, очень здорово принимали.

— Как же случилось, что вы все же оставили карьеру чиновника и ушли на эстраду?

— Знаете, если бы не революция 1991 года, я бы, скорее всего, и не бросил свою работу. Я собирался ехать в Англию в наше торгпредство на три года, а тут путч, и все полетело кувырком.

— Но если вы не рассчитывали всерьез заниматься музыкой, каким образом вы мелькали, пусть редко, на ТВ, в прессе и т. д.?

— Тоже случайно: жена моего друга работала редактором в Останкино. Так же и в журнале вышла заметка, и на радио попал — без малейших усилий с моей стороны. У меня в кругу друзей были только коллеги из министерства и дипломаты. Никого из шоу-бизнеса я не знал.

Миша Шуфутинский спел несколько моих песен: «Играй, гитара!», «Моя жизнь», «В ресторане», и когда он приехал в 1991 году в Москву с гастролями, мы познакомились. Потом он меня с Лещенко познакомил, и Лев записал целую пластинку моих вещей. Затем я был приглашен к Лещенко на день рождения, а там сидит Филипп Киркоров… Вот так все началось.

Кстати, тогда же, в начале девяностых, мне сказали, что мою песню «Сотник» исполняет в концертах Звездинский. Я купил цветы, поехал на его выступление, хотел поблагодарить его, а он спел «Сотника» и ни словом об авторе не обмолвился. Я обалдел!

Миша Шуфутинский, наоборот, и на кассетах указал мое имя, и, если я бывал в зале во время исполнения им моего произведения, всегда говорил: «Здесь присутствует Андрей Никольский — автор этой песни». А тут такое бесстыдство!

— А какое продолжение имела та история?

— Я рассказал об этом моим друзьям, у нас нашлись общие знакомые со Звездинским в музыкальных и иных кругах, и он сказал, что ни на что не претендует — это, мол, переписчик ошибся… В ответ я лишь саркастически усмехнулся. С тех пор я все свои произведения (а их уже несколько сотен) регистрирую в РАО. До этого случая я ничего не регистрировал. Так что нет худа без добра! (Смеется.)

— Андрей Юрьевич, я понимаю, что каждая песня, каждая новая пластинка сродни ребенку, и тем не менее какую работу вы считаете самой любимой?

— Наиболее удачным диском во многих смыслах я полагаю альбом «Желтые ненастья», который я посвятил моему другу Игорю Кудряшкину.

— Чем порадуете ваших поклонников в ближайшее время?

— В планах серия выступлений на центральных столичных площадках.

Готовится выпуск DVD, посвященный недавнему концерту в Кремле. Кроме того — тебе и читателям этой книги будет особенно интересно, — я намереваюсь записать проект с песнями из репертуара моих любимых исполнителей: Петра Лещенко, Александра Вертинского, Алеши Димитриевича, Виктора Клименко.

— Спасибо вам за интересный и откровенный рассказ, маэстро, и невольную «подводку» к теме следующей главы.

«Автора!!!»

Парадокс! Но львиную (и, пожалуй, лучшую) долю классических «блатных» песен создали люди интеллигентные и в лагерях никогда не сидевшие…

Из разговора с Михаилом Шелегом

Как звучали «запрещенные песни» в исполнении «официальных лиц», нам теперь известно. Теперь будет уместно поговорить об авторстве некоторых «блатных» песен. Возьмем, к примеру, известную хулиганскую песню «Кралечка», или, как ее еще называют, «Пиковая дама». Думаете, это образец творчества босяков двадцатых годов? Ничего подобного. В рубрику «История песни» журнала «Шансонье» я как-то включил рассказ об этом произведении, написанный мной по мотивам воспоминаний Валерия Поволяева.

Называлась заметка

Как «Кралечка» спасла поэта

Песня, о которой пойдет речь, едва появившись на свет, тут же «покинула родителей» и ушла «в люди». Лихой мотивчик и злободневный для всех времен текст зазвучал в репертуаре Аркадия Северного и Саши Комара еще в семидесятые, а в недавнем прошлом композицию записали в своих альбомах Владислав Медяник и Леонид Коржов. Настоящий хит, она лишь самую малость проигрывает в популярности «Мурке» или «Лимончикам». Да и то, скорее, из-за своей «молодости». Как ни странно, но знаменитая «Кралечка» вышла из-под пера талантливых авторов всего четыре десятка лет назад, а не во времена Бени Крика, как кому-то может показаться.

В начале шестидесятых годов на Одесской киностудии снимался фильм «Страницы былого». По сюжету в картине должны были прозвучать три песни, сочинением которых занимались известный композитор Андрей Эшпай и поэт Владимир Карпеко.

Две композиции, воспевающие в духе тех времен «комсомольцев-добровольцев», сложились легко, а вот с третьей, которую по сценарию исполнял хулиган Яшка Пятачок, авторам пришлось помучиться. Никак не выходило у морально устойчивых советских художников изобразить «приблатненную» музыкальную зарисовку.

Режиссер забраковал уже полдюжины вариантов, но все впустую. Творческий тандем забуксовал.

Теплым летним вечерком расстроенные соавторы решили немного развеяться и прогуляться по «красавице Одессе». Задумчивые компаньоны не спеша бродили по улочкам и оказались в небольшом скверике. Дни стояли погожие, и все лавочки были заняты праздным людом. На самой широкой скамье молодые парни криминального вида, в кепочках-восьмиклинках, тельняшках и со сверкающими рандолевыми фиксами, отчаянно резались в карты. Один из игроков — смазливый малый с острым взглядом и непослушной челочкой — в запале борьбы вдруг яростно выругался: «Чтоб тебя! Опять кралечка вразрез!»

Этим жаргонным выражением картежники называют ситуацию, когда дама при раздаче оказывается между двумя тузами.

Не дожидаясь ответа его партнеров, поэт уже тянул коллегу за рукав в сторону гостиницы.

— Скорее! Скорее! Песня готова! Надо только успеть записать! — бормотал вдохновленный автор.

Реплика неизвестного одессита помогла: за какой-то час родилось произведение, над которым Карпеко и Эшпай безуспешно бились неделями.

Новинку продемонстрировали режиссеру — он остался доволен. Теперь можно было снимать задуманный эпизод. Мотор! Камера! Дубль три! И в кадре появляется, идущий «походкой пеликана» хулиган Яшка, за которым столь же вальяжно передвигаются два дружка-гитариста. Пятачок при этом строил глазки встречным барышням и весело распевал:

Успех картины превзошел все ожидания, а «Кралечку» стал распевать весь криминальный мир Одессы-мамы. Правда, последний куплет они почему-то игнорировали. Видимо, «отсутствие монет» не пришлось уркаганам по вкусу: они сами привыкли «вытряхивать» их из граждан, а тут стать жертвой какой-то «девочки» — это, извините, не по понятиям.

Спустя год новый заказ с киностудии вновь привел Карпеко в прекрасный южный город. Как-то раз, задержавшись на съемках, он поздним вечером спешил в гостиницу. Внезапно дорогу преградили трое амбалов:

— Дядя! Пиджачок не жмет? А часы не мешают? Мы-таки избавим вас от этих хлопот! Скидывай все сюда! Позвольте поухаживать! — с характерным одесским акцентом произнес главарь.

Карпеко, в недавнем прошлом фронтовик, не растерялся:

— Ребята, меня нельзя раздевать. Я ваш гимн написал.

Бандиты оторопели:

— Это какой? «Сижу на нарах как король на именинах»?

— Нет. «Кралечка вразрез».

— Кому фуфло толкаешь, шляпа?! «Кралечку» он написал! А Гимн Советского Союза тоже ты написал?

— Так я докажу, — пошел ва-банк автор. — Вы знаете два куплета, а в песне их три.

И, не дожидаясь вопросов, исполнил заключительное четверостишье.

Громилы поверили сразу: не может же человек с ходу взять и сочинить недостающие строчки. Значит, не врет дядя.

— Ладно, мужик, пойдешь с нами, — приказал старший.

Поэт уже не боялся хулиганов, ему стало любопытно, чем же закончится история.

Поплутав по темным дворикам, компания оказалась на богатой малине. Длинный стол, застеленный сияющей альпийским снегом белой скатертью, лучшие блюда и напитки перед гостями, коих поэт насчитал полтора десятка. Во главе сборища восседал симпатичный мужчина лет тридцати в элегантном костюме. На лацкане пиджака, к своему немалому удивлению, Владимир Карпеко разглядел университетский значок.

Один из «конвоиров» поэта обратился к пахану:

— Коська, мы привели тебе человека, который написал нашу песню.

— Пусть исполнит, — барственно кивнув, приказал молодой человек.

Видимо, жиган остался доволен и песней, и ее автором. Далеко за полночь, насладившись культурным обществом, он распорядился проводить дорогого гостя до гостиницы. Прощаясь, один из провожатых наклонился к поэту и прошептал:

— Коська велел тебе сегодня вечером с шести до семи гулять по Дерибасовской.

Предвкушая продолжение ночного приключения, Карпеко так и поступил. Ровно в семь к нему подошел Коська собственной персоной, одетый с головы до ног во все белое и даже со свежей белой розой в петлице. Светски поприветствовав знакомого, он произнес: «Теперь ты можешь ходить по Одессе в любое время дня и ночи. Тебя никто не тронет. Мы тебя показали».

Слово пахана оказалось твердым.

Оказывается, многие «запрещенные» песни были написаны официальными поэтами и композиторами, а исполнены советскими артистами. Им еще и зарплату за это платили.

Вообще, стоит отметить странную вещь — блатная песня вольготно чувствовала себя в советском кинематографе. Конечно, как иллюстрация отрицательных персонажей, но факт занятный — блатная лирика выполняла в СССР (анти?) — идеологическую функцию.

Интересно, что во времена перестройки в кадре стали появляться еще недавно запрещенные исполнители: Вилли Токарев, Михаил Звездинский, Бока часто играли в картинах конца 80-х начала 90-х, причем самих себя.

Примеров исполнения запрещенного репертуара с большого экрана было немало и во времена СССР. Считайте! В первом звуковом фильме «Путевка в жизнь» (1931) Михаил Жаров мастерски исполнил «Жили-были два громилы», а в киноэпопее Григория Козинцева «Юность Максима» он же спел «Цыпленок жареный», в культовой картине «На графских развалинах» фоном, в ресторанной сцене звучат «Мальчики налетчики», в фильме Владимира Басова «Возвращение к жизни» (1971) по мотивам нашумевшей в 60-х повести Ахто Леви «Записки Серого Волка», главный герой поет лихую вещицу — «Корешок мой Сенечка и я» (примечательная деталь — на кассете Бориса Сичкина, записанной в начале 80-х в Нью-Йорке, объявляя эту «воровскую песенку», он говорит, что в фильме она прозвучала именно в его исполнении). Юрий Никулин мастерски сделал «Постой, паровоз!» в комедии Леонида Гайдая. Высоцкий прорвался на экран с лихими одесскими зарисовками в «Опасных гастролях» и «Интервенции».

Алла Будницкая в киноленте режиссера Василия Левина «Долгий путь в лабиринт» (1981) исполнила «Гусарскую рулетку», которую позже записала в дебютном альбоме Люба Успенская, авторы этой композиции Наум Олев и Максим Дунаевский. Кажется, в киноэпопее «Рожденные революцией» в одном из эпизодов, происходящем не то в нэпманском, не то в Парижском кабаке, звучит «Институтка-дочь камергера». Имя создателя, (а вернее создательницы) этого произведения известно, о ней я тоже писал на страницах «Шансонье» в очерке

Драма «Институтки»

Есть на свете песни, которые, кажется, были всегда. Включишь диск или кассету с записью «Мурки», «Бубличков» или «Институтки», и каждый слушатель, независимо от возраста, скажет: «Да-а. Старинная вещь. Еще моя бабушка пела ее под гитару…» Это срабатывает эффект человеческой памяти и качества музыкального материала. Песни стали народными и помнятся всем, как сказки, услышанные в детстве.

_{Автор «Институтки» — поэтесса Мария Вега}

На самом деле большинству «народных» композиций никак не больше 50–70 лет от роду и еще можно, если сильно постараться, установить имена авторов и проследить обстоятельства создания незабываемых музыкальных произведений. Попробуем отыскать в ушедших десятилетиях историю знаменитой «Институтки», «дочери камергера». Начинается она, конечно, в «приюте эмигрантов» — «свободном Париже».

В мемуарах певицы Людмилы Ильиничны Лопато «Волшебное зеркало воспоминаний», записанных коллекционером и историком моды Александром Васильевым, находим примечательный для нашей истории абзац:

«В Париже я довольно часто устраивала благотворительные спектакли… Вечер назывался “В гостях у Людмилы Лопато”. Первое отделение мы решили сделать не просто концертным: действие было объединено единым сюжетом. Сценарий написала для нас Мария Вега — автор нескольких книг стихов и многочисленных комических песенок и жестоких романсов из репертуара кабаре тех лет, — женщина огромного роста, полная и походившая лицом на мужчину. Самый ее знаменитый надрывный романс “Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз, джентльмены, бароны и леди…” на слуху до сих пор и в эмиграции, и в России».

Описываемые события имели место быть в пятидесятых годах XX столетия. Значит, к тому моменту композиция была уже известна хотя бы в среде русской диаспоры во Франции. Впервые мне довелось услышать эту вещь в исполнении Аркадия Северного. Запись датировалась серединой семидесятых. Примерно в это же время ее спела культовая певица «советского подполья» Валя Сергеева. Но окончательное, «каноническое» сегодня звучание «Институтки» удалось закрепить лишь Михаилу Гулько в альбоме «Синее небо России» 1982 года. Никаких более ранних версий, сколько ни расспрашивал я патриархов-филофонистов, отыскать не удалось. Однако Л. Лопато вспоминает, что автор песни поэтесса М. Вега — «автор нескольких книг».

Может быть, и текст «Институтки» был когда-то издан как стихи?

Остановим внимание на загадочной фигуре Марии Вега. Информация о ней крайне скудная, отрывочная и местами противоречивая, хотя она была, бесспорно, литературно одаренной женщиной и незаурядной личностью.

М. Вега — литературный псевдоним Марии Николаевны Волынцевой. Она родилась в 1898 году в Санкт-Петербурге, окончила Павловский женский институт. С начала 1920-х годов жила в эмиграции, в Париже. Издала во Франции сборники стихотворений: «Полынь» (1933), «Мажор в миноре» (1938), «Лилит» (1955). В послевоенные годы печаталась в журнале «Возрождение», где, помимо романа «Бронзовые часы» и его продолжения — «Бродячий ангел», опубликовала несколько переводов из Райнера Марии Рильке.

Дальнейшая судьба Марии Вега необычна. С 1962 года она отдалилась от эмигрантских кругов, стала печататься в издаваемых в СССР Комитетом по связям с соотечественниками за рубежом журналах. Реальным хозяином этой организации был, понятно, другой «комитет» — государственной безопасности.

От поэтессы потребовали стихов о Ленине. К тому же на подходе был и столетний юбилей вождя, и она наваяла несколько абсолютно нечитаемых произведений на эпохальную тему. За этот «подвиг» в том же году в СССР издали ее книжку «Одолень-трава». Проявленная лояльность позволила ей вернуться в 1975 году в Ленинград и, что называется, «умереть на родине». Она скончалась в 1980 году в доме ветеранов сцены, некогда основанном ее крестной матерью — великой русской актрисой М. Г. Савиной. При жизни вышло еще несколько сборников ее стихотворений: «Самоцветы» (1978) и «Ночной корабль» (1980).

Из-за своего желания вернуться в СССР она волей-неволей вошла в конфронтацию с эмигрантской публикой и в то же время так и не стала «персоной грата» в советской реальности. Ее имя оказалось буквально вычеркнуто из истории литературы.

Мария Вега имела все шансы занять достойное место если не в советской официальной культуре, то в наследии «русского искусства в изгнании» наверняка, но не сложилось. Классическая ситуация — «меж двух огней», каждый из которых опалил крылья нашей героини и уже не дал ей возможности подняться.

Как вам такой сюжет? Между прочим, история сохранила имя автора легендарной «Мурки», горячих «Бубличков», «жареного» «Цыпленка» и даже «Гоп со смыком». Им был профессиональный фельетонист из Киева Яков Петрович Давыдов.

_{Яков Ядов, предполагаемый автор «Мурки»}

В Гражданскую он перебрался в Одессу и продолжил занятия журналистикой под псевдонимом Ядов. «У Черного моря» он познакомился с Ильей Ильфом, Евгением Петровым, Валентином Катаевым и Константином Паустовским.

Последний оставил потомкам небольшую зарисовку о Ядове, называя его почему-то Яковом Семеновичем (на самом деле — Петрович).

«В газете “Моряк”, — вспоминал Паустовский, — было два фельетониста: бойкий одесский поэт Ядов (“Боцман Яков”) и прозаик Василий Регинин.

Ядов, присев на самый кончик стула в редакции, торопливо и без помарок писал свои смешные песенки. На следующий день эти песенки уже знала вся Одесса, а через месяц-два они иной раз доходили даже и до Москвы.

Ядов был по натуре человеком уступчивым и уязвимым. Жить ему было бы трудно, если бы не любовь к нему из-за его песенок всей портовой и окраинной Одессы. За эту популярность Ядова ценили редакторы газет, директора разных кабаре и эстрадные певцы. Ядов охотно писал для них песенки буквально за гроши.

Внешне он тоже почти не отличался от портовых людей. Он всегда носил линялую синюю робу, ходил без кепки, с махоркой, насыпанной прямо в карманы широченных брюк. Только очень подвижным и грустно-веселым лицом он напоминал пожилого комического актера…

Весной 1922 года я уехал из Одессы на Кавказ и несколько месяцев прожил в Батуме. Однажды я неожиданно встретил на батумском приморском бульваре Ядова.

Он сидел один, сгорбившись, надвинув на глаза старую соломенную шляпу, и что-то чертил тростью на песке.

Я подошел к нему. Мы обрадовались друг другу и вместе пошли пообедать в ресторан “Мирамаре”… На эстраде оркестр играл попурри из разных опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова:

Ядов усмехнулся, разглядывая скатерть, залитую вином. Я подошел к оркестру и сказал дирижеру, что в зале сидит автор этой песенки — одесский поэт Ядов.

Оркестранты встали. Подошли к нашему столику. Дирижер взмахнул рукой, и развязный мотив песенки загремел под дымными сводами ресторана.

Ядов поднялся. Посетители ресторана тоже встали и начали аплодировать ему. Ядов угостил оркестрантов вином. Они пили за его здоровье и произносили замысловатые тосты.

Ядов был растроган, благодарил всех, но шепнул мне, что хочет поскорее уйти из ресторана».

После этого у них состоялся многозначительный разговор. Ядов процитировал Фета. И начал как бы свою исповедь: «Если говорить всерьез, так я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Да вот не вышло. Вышел хохмач. Никто меня не учил, что во всех случаях надо бешено сопротивляться жизни. Наоборот, мне внушали с самого детства, что следует гнуть перед ней спину. А теперь поздно. Теперь лирика течет мимо меня, как река в половодье, и я могу только любить ее и завистливо любоваться ею издали. Но написать по-настоящему не могу ничего. Легкие мотивчики играют в голове на ксилофоне… Я не отчаиваюсь. Я раздарил свой талант жадным и нахальным торгашам-антрепренерам и издателям газет. Мне бы дожить без потерь до сегодняшнего дня, я, может быть, написал бы вторую “Марсельезу”».

Помимо прочего, Ядов сделал для Вадима Козина песни «Любушка» и «Смейся громче всех». Масса косвенных данных указывает на его авторство главных жанровых вещей: «Мурка» (якобы на музыку Оскара Строка) и «Гоп со смыком». Если интересуетесь подробностями, отыщите песенник «Русский шансон» с комментариями ростовского журналиста и одного из крупнейших исследователей тюремного быта и фольклора Александра Сидорова, известного также как Фима Жиганец.

А теперь давайте вернемся в век сегодняшний и обратим внимание на развернувшееся в шестидесятые годы в СССР движение авторской песни, так называемая КСП, когда успешные в самых разных ипостасях люди (от журналистов до тренеров по фигурному катанию) взяли в руки гитары и показали общественности свои таланты. По не вполне для меня понятным причинам в последние годы между представителями, условно говоря, бардов и городского романса прослеживается некий антагонизм. Так, известный, и уважаемый мною, как создатель многих, не побоюсь этого слова шедевров русской песни, Олег Митяев вдруг стал обрушиваться на «шансон», с предложением, чуть ли не запретить данный вид музыки к трансляции или создать для ряда авторов отдельную станцию под названием «Тюрьма и воля». Хотя сам в то же время вел программу на одноименном радио. Что такое? — гадаю. Откуда эти советские замашки у интеллигентного человека. Ладно. Поехал я спустя месяц к одному мэтру жанра на встречу, и припомнилось мне что-то это митяевское интервью в первом выпуске замечательного журнала «Люди и песни». Визави мой — человек опытный, в годах, да и для русской жанровой песни, сделал, мягко говоря, немало. Даром, что жил не в России, а за океаном. Дай-ка, — думаю, — спрошу маэстро, как он к бардам относится? Дядя Миша, — говорю. Что вы думаете о бардовском движении в СССР и нынче? Он лицом посерьезнел и отвечает: «Это комсомольцы с гитарами! Они все, за редким исключением, типа (Галича, Окуджавы, Визбора, Кукина, Алмазова, Алешковского)… выросли под присмотром КГБ. КСП ведь и была создана комитетом в противовес блатной песне. Они им петь на всяких Грушах давали, а сами пасли за ними и репертуар отслеживали, поэтому они до сих пор по инерции поют все про какие-то палатки, ромашки, костры, котелки… Нет там правды жизни… Да еще исполнение это завывающее, невыразительное». Послушал я и почти согласился. Вспомнилось, что начиналось движение авторской песни действительно здорово и многие песни, созданные «физиками и лириками» с гитарой ушли и в шансон и, вообще, в народ.

Позднее же, — прав, наверное, мой собеседник, — загнали ее в цензурные рамки и настоящие песни в бардовской среде появляться практически перестали.

Как загоняют сегодня в «цук с гвоздями» и настоящий городской романс только теперь не прямыми запретами, а удобным словом «формат» (что также порождает явный кризис любимого народом жанра). В общем, «истина где-то рядом», а также «посередине». К чему я эту тему вообще поднял? Да, чтобы вспомнить сколько «народных, блатных, хороводных» песен вышло когда-то из-под пера бардов, и, заметьте, никто этого не стеснялся, не от чего не открещивался. Навскидку!

Кто автор? Нет, не Мишка-Япончик. А сценарист и драматург Евгений Агранович. Ему скоро девяносто стукнет, а петь и выступать с концертами он начал совсем мальчишкой… в восемьдесят лет. Он же (на музыку Михаила Ножкина) написал «Я в весеннем лесу пил березовый сок…»

Михаил Ножкин также создал знаменитый гимн оптимистов «А на кладбище все спокойненько».

_{Автор «Окурочка» и «Товарищ Сталин» Юз Алешковский}

Общеизвестно, но я напомню, что «Товарищ Сталин», «Окурочек» и «Советскую лесбийскую» сочинил писатель и поэт Юз Иосифович Алешковский (род. 1929), отсидевший три года в сталинских лагерях и ныне проживающий в США.

«Господа офицеры, голубые князья…» — Александр Дольский.

Шуточные строки «Ой-ей-ей, а я несчастная девчоночка», перепетые «Братьями Жемчужными», принадлежат барду Александру Дулову, как и песенка про «Клопиков».

Широко известная в исполнении Кости Беляева «Клавочка, вам водочки, а может, помидорчик» написана актером Леонидом Филатовым (стихи) и Владимиром Качаном.

_{Автор «Чужой милой» Анатолий Горчинский (1924–2007)}

Петербуржец Юрий Кукин (род. 1932) написал «За туманом», «Париж» и «Гостиницу».

К нему с большим уважением относится Михаил Гулько и поет ряд его композиций, они встречались еще в семидесятых на Камчатке.

«Народную» «Ты знаешь, мать, ведь я решил жениться…» сочинил Станислав Маркевич. А Булат Окуджава! «Ванька Морозов», «Надя-Наденька», «Госпожа удача» — КЛАССИКА русской песни!

Мифические «песни нищих» «Я был батальонный разведчик» и «Лев Николаевич Толстой» принадлежат триумвирату: Алексею Охрименко (1923–1993), Сергею Кристи (1921–1986), Владимиру Шрейбергу (1924–1975). А недавно в прессе прошла информация, что у них был и четвертый соавтор… гениальный скульптор Эрнст Неизвестный!

Композиции «Наливай, поговорим!», «Судьба», «Нескучный сад», известные в исполнении Шуфутинского, написал Леонид Семаков (1941–1988).

«Нэпманскую» «А ночью лаяли собаки…» сочинил Геннадий Шпаликов, автор песни к фильму «Я шагаю по Москве».

Про «Сигарету» Круппа, множество хитов Игоря Эренбурга и Юрия Борисова я уже говорил.

Легенда гласит, что единственной песней написанной лично Аркадием Северным была «Здравствуй, чужая милая…», — эта информация не соответствует действительности. Автором музыки данной композиции является киевский автор-исполнитель Анатолий Горчинский (1924–2007), стихи написал поэт Леонид Татаренко.

Какое резюме данной главы? Для хорошей песни нет ни жанровых, ни форматных, ни иных границ. А что слушать, петь или играть, пусть каждый гражданин(ка) решает сам. Ведь мы же живем в свободной стране! Или я ошибаюсь?..

глава III Власть против песни

Я выбираю свободу быть просто самим собой…

Александр Галич

Солженицын в песне

Сердце мое заштопано,

В серой пыли виски,

Но я выбираю Свободу,

И — свистите во все свистки!

Александр Галич

_{Александр Галич. «Облака плывут…»}

«Вечерний Новосибирск», 18 апреля 1968 года

Песня — это оружие

(Слушая запись выступлений «бардов»)

Н. Мейсак

Устарел Чайковский! Устарел Бетховен! И Хачатурян — тоже. Новый величайший шедевр — песенка о «тамбурмажоре».

Один мой знакомый, включив магнитофон, познакомил меня с этой песней. И сделал большие глаза: «Э-э-э, да ты отстаешь от жизни! Не слыхал?..» А еще через неделю о моем невежестве напомнил уже ученый в лекции, прочитанной им в Доме актера.

Что за удивительные мастера искусств появились на земле новосибирской? Нет, не миланский театр «Ла Скала», не изумительный ансамбль Реентовича, не Дмитрий Дмитриевич Шостакович — все они безнадежно устарели! Взошли, оказывается, новые звезды — барды. Это о них было немало разговоров в последнее время. Впрочем, интерес к ним понятен: кто не любит песню!.. Да еще молодежную, новую, искреннюю, от которой сердце становится сильнее? «Барды, — поясняет энциклопедия, — народные певцы кельтских времен, ставшие впоследствии профессиональными средневековыми поэтами — бродячими или живущими при княжеских дворах. Вплоть до второй половины XVI века в Англии устраивались состязания певцов, которые были хранителями народных преданий старины…»

И как было б здорово: появились молодые народные певцы наших дней, что песнями своими славят родную страну, народ, который столько выстрадал за свою долгую историю и сегодня грудью пробивает путь человечеству в лучшее будущее.

…Они вышли на сцену неопрятно одетые, в нечищеных ботинках. В антракте одного «лохматого» спросили: «Ты, парень, в медведи ударился?» «Нет, это протест», — тряхнул тот нечесаной головой. Молодежь любит новое, свежее, необычное — такова чудесная черта молодости. И зал аплодировал даже немудрящей песенке, в которой, как говорится, «ни того ни сего»: хорошо, когда человеку хочется творить, петь, делиться песней с людьми!

Потом в зал полилась «блатная музыка», хулиганские словечки, нарочито искаженный русский язык. Вот слова из «бардова лексикона»: «испужалси», «страшно, аж жуть», «ентим временем», «падла», «хренация», «сволочи»…

Да ведь пьяный забулдыга, иногда поющий в поезде, — утонченный интеллектуал в сравнении с автором вот этих публично исполняемых строчек:

А ен — сучок из гулевых шоферов.

Он — барыга, калымщик и жмот,

Он на торговой дает будь здоров.

Где за руль, а где и так прижмет…

Какая тонкая лирика! И вспоминаются иронические строки Маяковского:

О бард! Сгитарьте

«тара-ра-райра» нам:

Не вам писать агитки хламовые.

И бард поет, для сходства с Байроном

На русский на язык прихрамывая…

Вы спросите: как терпела аудитория? Терпела. И — даже аплодировала. А часть даже бросала на сцену цветы: новое! свежее!

Новое? Свежее? «Я спою вам песню “Лекция о международном положении”!» — объявляет очередной. Не звучала еще с эстрады песня с таким названием. Что скажет певец о клокочущем мире, который сбрасывает с себя цели рабства, о мире, где в смертельной схватке борются две идеологии, два отношения к человеку, два отношения к жизни, два класса — класс тружеников и класс паразитов! Кажется, прозвучит песня-призыв, песня-раздумье о судьбах мира, песня, славящая Родину нашу, которая всей мощью своей сдерживает черные силы, рвущиеся к ядерному пожару. Но где там! Мальчикам, именующим себя «народными певцами», как говорится, «до лампочки все эти премудрости»! И вот звучит под гитарное треньканье сипловатый торопливый говорок:

А я чешу, чешу ногу и начесаться не могу,

В ЦУМ «Спидолы» завезли, в ГУМ «болонью» привезли,

А мандарин не привезли, а греки греков извели,

А я чешу, чешу ногу.

Себе чешу, чешу ногу, тебе чешу, чешу ногу.

И вам чешу, чешу ногу, а начесаться не могу…

В баньку бы сбегать перед концертом! Чтоб не чесаться под гитару на сцене. И хотя бы раз в неделю читать газеты и слушать радио.

— Это же шутка! — говорили мне некоторые их тех, кто слушал эту «чесанку». Но я хочу возразить, ибо всякое публичное выступление — дело серьезное. «Слово, — писал Маяковский, — полководец человечьей силы».

И как-то неловко слушать, что «греки греков извели», в то время как наша и почти вся зарубежная печать пишет: в фашистском концлагере тяжело болен Глезос — герой, патриот, легендарный борец, который, будучи таким же юным, как наши «барды», сорвал гитлеровский флаг с Акрополя, доказав врагу: греческий народ непобедим! Совестно слышать это безразличие ко всему на свете, в то время как выдающаяся актриса — слава Греции, покинув родную страну в знак презрения к режиму «черных полковников», поклялась бороться против них до полной победы народа. Поучиться бы у нее «бардам» политической зоркости! И разве этакие «народные певцы» не прививают молодежной аудитории равнодушие ко всему происходящему в мире?

Барды древности громко воспевали мужество, героизм, подвиги и мечты своего народа. Вот тематика очень многих наших «бардов»: поют они… о «женских чулках на голове», о «гусарствующих» бездельниках, а один, ломаясь, вопрошает: «То ли броситься в поэзию, то ли сразу в желтый дом?» Нет! Лучше в восьмой класс вечерней школы. Это не ирония. Это деловое предложение.

Только приветствовать надо певцов, так сказать, своих, домашних, близких, которые как-то по-особому умеют войти в душу. Но, повторяю, ко всякому публичному выступлению надо относиться с чувством гражданской ответственности. А для того чтобы творить, надо учиться. Подучить бы русский язык, воспитать в себе высокий эстетический вкус, чтобы не пользоваться дешевыми приемчиками. А наряду со всем прочим ознакомиться с основами этики: очень уж неприятно глядеть на неопрятного певца, чьи пальцы, перебирающие нежные струны, окаймлены траурной полоской. Ах, да! Это они — «в знак протеста». Против чего возражаете, парни? Против того, что перед вами — богатейший выбор белых булок, о которых пока лишь мечтать могут две трети человечества? По сводкам ООН, именно столько людей на Земле хронически недоедает! Против того, что для вас, молодых, построен великолепный Академический городок, стоящий 300 миллионов? Против того, что отцы ваши титаническим напряжением сил, сознательно идя на лишения, ломая трудности, вырвали Россию из вековой отсталости? И не странно ли: немцы, кинодеятели супруги Торндайк, создают потрясающий документальный фильм «Русское чудо», который затаив дыхание смотрят миллионы людей за рубежом. Они поражаются мужеству и несокрушимой силе нашего народа, который за полвека — миг на часах Истории — превратил «убогую и бессильную матушку Русь» в одно из двух сильнейших государств мира. А иные мальчики, видите ли, не умываются и не стригутся «в знак протеста» против того, что… у нас нет кабаре со стриптизом. Надо бы все-таки знать историю своей страны, мальчики! И — преклоняться перед подвигом своего народа.

Кабаков со стриптизом не будет: иная у нас мораль, иной взгляд на эту «деталь цивилизации». А почему вас не волнует, что некоторые влюбленные дарят девчатам цветы, сорванные ночью в сквере Героев революции? Вот бы бардам обрушить свой гражданский гнев на «рыцарей», ворующих цветы у мертвых! Вот бы певцам народным в иронической песне спросить у девочек, что выскакивают замуж через полсуток после встречи с незнакомцем: «Куда бежите, милые? Где ваша девичья гордость?» Вот бы высмеять тех, которые «смолят» сигареты, даже хлебая суп в столовке! Что-то не знавала русская женщина таких развлечений. И Татьяна Ларина, и Зоя Космодемьянская, которые вошли в историю образцами женственности, нежности, чистоты и силы женского сердца, наверное, с отвращением поморщились бы, заглянув в иное молодежное кафе, скажем, в ту же «Эврику», где некоторые «девушки в осьмнадцать лет» хлещут горькую не хуже дореволюционных московских извозчиков. А какой материал для барда хотя бы в этой картинке: три плечистых хлопца, покуривая, ругают на чем свет стоит… райисполком за то, что во дворе скользко. А поодаль тетя Дуня-дворничиха тяжелым ломиком долбит лед. Взять бы хлопчикам да помочь ей! Да поразмяться! Показать силу богатырскую, отточенную в бесплатном спортивном зале, на бесплатных стадионах! Но чесать языком легче. Это ли не тема для барда! Еслион — настоящий гражданин своего советского Отечества и вместе с народом делит его боли и радости, мечты и надежды. Если, конечно, он заинтересован не в одних аплодисментах, прямо скажем, дешевеньких.

Это ведь так необычно: человек с гитарой «сыплет» в публичном концерте блатным жаргоном. Действительно, необычно для простаков: вместо «Я помню чудное мгновенье» услышать, как к женщине обращаются вот этак: «Где ж ты, падла, пропадала?»

Да, легко «протестовать», когда на бессонных заводах трудятся девушки и парни, создающие благополучие страны. Когда девчата-доярки делят вечер между учебником заочного вуза и фермой, чтобы поутру напоить «протестантов» свежим молоком. Когда на границах стоят такие же молодые ребята, оберегающие покой народа. Вот бы воспеть их народным певцам — бардам. Но, увы, мы слышим со сцены кабацкий надрыв, видим манерные ужимочки — не от духовной ли и душевной бедности все это?

Крутится ролик с пленкой, разматываются концерты, слышатся аплодисменты и даже выкрики «бис, браво!» И — жеманные фразы, начинающиеся с буквы «Я»: «Я признаюсь». «Я очень люблю сочинять», «Я уже пел», «Я признавался, что я»… И, наконец: «Я люблю сочинять песни от лица идиотов».

Кто же раскланивается на сцене? Он заметно отличается от молодых: ему вроде б пятьдесят. С чего б «без пяти минут дедушке» выступать вместе с мальчишками? «Галич, Галич», — шепчут в зале. Галич? Автор великолепной пьесы «Вас вызывает Таймыр», автор сценария прекрасного фильма «Верные друзья»? Некогда весьма интересный журналист? Он? Трудно поверить, но именно этот, повторяю, вполне взрослый человек кривляется, нарочито искажая русский язык. Факт остается фактом: член Союза писателей СССР Александр Галич поет «от лица идиотов». Что заставило его взять гитару и прилететь в Новосибирск? Жажда славы? Возможно. Слава — капризна. Она как костер: непрерывно требует дровишек. Но, случается, запас дров иссякает. И, пытаясь поддержать костерик, иные кидают в него гнилушки. Что такое известность драматурга в сравнении с той «славой», которую приносят разошедшиеся по стране в магнитофонных «списках» песенки с этаким откровенным душком! Справедливости ради скажем: аплодировали не все и не всюду. Одни изумленно молчали. Другие уходили из зала, не дослушав концерт. В консерватории, например, «президенту Московского клуба песни», призывавшему зал петь вместе с ним сомнительную песенку, свистнули: «Пой сам!» Но кое-где аплодисменты были.

За что подносите «барду» цветы, ребята? Вдумайтесь-ка. Вот его «Баллада о прибавочной стоимости» — исповедь гнусненького типа, который «честно, не дуриком» изучал Маркса. И однажды, «забавляясь классикой», услыхал по радио «свое фамилие» (сохраняю произношение писателя Галича). Кажется, что это песня — развенчивающая подлеца и приспособленца, который готов продать за пятак свои убеждения. Да, негодяев надо предавать позору. Но Галич сделал песенку, так сказать, «с двойным дном». Вслушайтесь в слова, какими он пользуется, с какой интонацией их произносит. И вы видите: «барду» меньше всего хочется осудить своего «героя». Он его вдохновенно воспевает.

В некоей стране Фингалии «тетя, падла Калерия» (сохраняю лексику Галича) «завещала племянничку землю и фабрику». «Почти что зам» Вовочка, чувствуя себя капиталистом, закатывает недельную пьянку в «ресторации». И вот:

Пил в субботу и пью в воскресение.

Час посплю и опять в окосение.

Пью за родину и за неродину…

Святые слова «За Родину!» произносятся от лица омерзительного, оскотиневшего пьянчуги! С этими словами ваши отцы ходили в атаки Великой Отечественной. С этими словами Зоя шла на фашистский эшафот. Не забыли Зою? Не забыли «сказочную стойкость комсомольских сердец у стен Сталинграда», о которой говорил маршал Чуйков и без которой сейчас наверняка не учились бы вы ни в школах, ни в университетах?! В братской могиле, в 80 километрах на запад от Москвы, лежит тысяча дорогих моих однополчан: со словами «За Родину!» бросались они на немецкие танки, рвали и жгли их, но не пропустили к сердцу страны! Как бы они посмотрели на того, кто произносит эти слова под отрыжку пьяного бездельника? И — на вас, аплодирующих?

…Вовочка, «очухавшись к понедельнику», узнает от теледиктора: в Фингалии — революция. Земля и заводы — национализированы. Народы Советского Союза поздравляют братский народ со славной победой. И вот несостоявшийся капиталист, так сладко воспеваемый Галичем, — в бешенстве:

Я смотрю на экран, как на рвотное!

Негодяи, кричу, лоботрясы вы!

Это о тех, кто совершил революцию, избавив свою страну от угнетателей! Это же откровенное издевательство над нашими идеями, жизненными принципами. Ведь Галич, кривляясь, издевается над самыми святыми нашими понятиями. А в зале… пусть редкие, но — аплодисменты. Вот ведь до чего доводит потеря чувства гражданственности! Да разве можно вот этак — о своей родной стране, которая поит тебя и кормит, защищает от врагов и дает тебе крылья! Это же Родина, товарищи!

Новая песня. И опять — исповедь омерзительного типа с моралью предателя, который готов изменять не только жене, не только своей чести коммуниста, но умело обманывает людей. На первый взгляд, Галич высмеивает подлеца. Но вслушайтесь в его интонации, в словарь его песни, которая как бы в издевку названа «Красным треугольником» (подлец, его жена — «начальница в ВЦСПС» и его «падла», которую он водит по ресторанам). И опять вместо того, чтобы освистать своего «героя», Галич делает его победителем:

Она выпила «Дюрсо», а я «перцовую»

За советскую семью образцовую…

Да, это, разумеется, нелепость: обсуждать личные отношения супругов на собрании. Но Галич — не об этом. Своим «букетом» таких песенок он как бы говорит молодежи: смотрите-ка, вот они какие, коммунисты. И следующим «номером» подводит молодых слушателей к определенной морали. Как бы в насмешку, он объявляет песню «Закон природы». Некий «тамбурмажор» выводит по приказу короля свой взвод в ночной дозор. Командир взвода «в бою труслив, как заяц, но зато какой красавец». (У Галича это идеал мужчины?!) Взвод идет по мосту. И так как солдаты шагают в ногу, мост, по законам механики, обрушивается. И поучает, тренькая на гитаре, «бард» Галич:

Повторяйте ж на дорогу не для красного словца:

Если все шагают в ногу, мост обрушиваетца!

Пусть каждый шагает, как хочет!

Это — уже программа, которую предлагают молодым и, увы, идейно беспомощным людям. Смотреть на войну в кино легко и безопасно. В 1941-м вместе с друзьями-сибиряками я оборонял Москву. Вся страна защищала свою столицу! Вся Москва вышла на хмурые подмосковные поля, на московские улицы ставить противотанковые заграждения. Даже дети дежурили на крышах домов, охраняя город от немецких зажигательных бомб. Все шагали в ногу! Весь народ!

И если бы весь народ не шел тогда в ногу, создавая в трудные годы пятилеток мощную индустрию, растя свою армию, вряд ли смогли бы мы выдержать единоборство с дьявольской силищей фашизма. И вряд ли Галич распевал бы сегодня свои подленькие песенки. Ведь одной из стратегических целей Гитлера было уничтожение советской интеллигенции.

Есть высшее определение мужской честности. Мы говорим: «С этим парнем я б уверенно пошел в разведку». Так вот: Галич учит вас подводить товарища в разведке, в трудной жизненной ситуации, иными словами, пытается научить вас подлости. «Пусть каждый шагает, как хочет» — и мы читаем в «Вечерке», как трое окосевших «мальчиков» из Инского станкостроительного техникума ломают вагон «электрички», построенный руками советских рабочих, бросаются с кастетом на машиниста. «Пусть каждый шагает, как хочет» — и вы бросаете во вражеском тылу раненого друга. «Пусть каждый шагает, как хочет» — и вы предаете любимую женщину. «Пусть каждый шагает, как хочет» — и вы перестаете сверять свой шаг с шагом народа. Глубоко роет «бард», предлагая в шутовском камуфляже этакую линию поведения. Мне, солдату Великой Отечественной, хочется особо резко сказать о песне Галича «Ошибка». Мне стыдно за людей, аплодировавших «барду», и за эту песню. Ведь это издевательство над памятью погибших! «Где-то под Нарвой» мертвые солдаты слышат трубу и голос: «А ну, подымайтесь, такие-сякие, такие-сякие!» Здесь подло все: и вот это обращение к мертвым «такие-сякие» (это, конечно же, приказ командира!), и вот эти строки:

Где полегла в сорок третьем пехота

Без толку, зазря,

Там по пороше гуляет охота.

Трубят егеря…

Какой стратег нашелся через 25 лет! Легко быть стратегом на сцене, зная, что в тебя никто не запустит даже единственным тухлым яйцом (у нас не принят такой метод оценки выступлений некоторых ораторов и артистов). Галич клевещет на мертвых, а молодые люди в великолепном Доме ученых аплодируют. Чему аплодируете, ребята и девушки? Тому, что четверть века назад погибли отцы, если не ваши, то чьи-то другие? Он же подло врет, этот «бард»! Да, на войне, говорят, иногда стреляют. На войне, к сожалению, гибнет много людей. Гибнут по-разному: одни — в атаке, другие — в горящем самолете, третьи — нарвавшись на мину или под вражеской бомбежкой. Но кто, кроме Галича, возьмет на себя смелость утверждать, что «солдаты погибли зазря»? Каждый сделал свое дело, каждый отдал победе свою каплю крови. И нечего над этой святой кровью измываться. Галичу солдат не жаль. Галичу надо посеять в молодых душах сомнение: «они погибли зря, ими командовали бездарные офицеры и генералы». В переводе это означает: «На кой черт стрелять, ребята! На кой черт идти в атаку? Все равно — напрасно! Бросай оружие!» Вот как оборачивается эта песенка! Не случайно «бард» избрал молодежную аудиторию: он понимает — спой он это перед ветеранами войны, они б ему кое-что сказали. «Бард» утверждает, что он заполняет некоторый информационный вакуум, что он объясняет молодежи то, что ей не говорят. Нет уж, увольте от такой «информации». И не трогайте молодых! Кто знает: не придется ли им защищать Отечество, как нам четверть века назад? Зачем же вы их морально разоружаете?

Мне, ребята, вспоминается другое: там, под Можайском, мы отбиваем двадцатую за сутки атаку немецких танков. И комиссар нашего полка скрипит зубами: «Какие гибнут люди! Какие ребята! Пушкины гибнут! Орлы!» Назавтра он погиб, командуя группой пехотинцев, отражавших очередной танковый удар. Но в том бою сибиряки за день сожгли 56 немецких танков. В том бою мне пришлось оборонять узел связи. Война полна неожиданностей. Не думал я еще ночью, что утром на меня навалится орава фашистов. Но когда вышли патроны, я взорвал себя, блиндаж и гитлеровцев гранатой. В том бою я потерял ноги. Но я убежден — мои командиры были героями, мои генералы были славными полководцами. Сказав, что «победа будет за нами», они, как известно, слов на ветер не бросали.

— Да что ты, — говорили мне иные из слушавших Галича. — Это здорово! Он смелый! Он — за правду!

Галич — «певец правды»? Но ведь, говорят, и правда бывает разная. У Галича она связана с явным «заходом на цель» — с явной пропагандистской задачей. Знаем мы таких «страдальцев о российских печалях». Послушали их под Москвой по своим армейским рациям. Тогда остатки белогвардейской мрази учили нас «любить Россию», стоном стонали, расписывая «правду об ужасах большевизма», а потом откровенно советовали: «Господа сибиряки! Бросайте оружие! Германская армия все равно вступит в Москву!»

Не вступила! А мир увидел нашу советскую правду, трудную, порой горькую, но прекрасную правду людей, мечтающих о земле без войн, без оружия, без угнетателей, без подлости.

Поведение Галича — не смелость, а, мягко выражаясь, гражданская безответственность. Он же прекрасно понимает, какие семена бросает в юные души! Так же стоило бы назвать и поведение некоторых взрослых товарищей, которые, принимая гостей, в качестве «главного гвоздя» потчуют их пленками Галича! И сюсюкают: «Вот здорово! Вот режет правду!». Дело дошло до того, что кандидат исторических наук Ю. Д. Карпов иллюстрирует лекции «Социология и музыка»… песнями Галича. И утверждает: «Это — высокое искусство!» Пусть бы наслаждался, так сказать, «персонально». Но зачем таскать блатняцкие «опусы» по городским клубам? Не совестно, Юрий Дмитриевич? Ведь вы все-таки кандидат исторических наук. И должны помнить слова Ленина о том, что всякое ослабление позиций идеологии коммунистической немедленно используется. Уж вам-то, как говорится, по долгу положено воспитывать молодежь в духе коммунистической идейности, раскрывать перед ней хитрые приемы буржуазных идеологов и пропагандистов, которым ой как хочется, чтоб молодежь наша не училась у отцов ни геройству, ни пламенному патриотизму! Согласно своим гражданским обязанностям вы должны прививать молодежи любовь к прекрасному, а не пропагандировать в качестве «высокого искусства» мусор.

— Зажимают талант, — слышу я голоса любителей «чесать ногу», — зажимают свободу мнений! Свободу слова!

Но Галич свободно высказал свое мнение в публичных концертах. Видимо, на такую свободу имеет право один из его слушателей. Да, свобода слова! Но всякий публично выступающий на общем ли собрании или в концерте «бардов» обязан думать о политических и гражданских мотивах своего выступления. Это — закон любого общества. «Жить в обществе, — писал Ленин, — и быть свободным от общества — нельзя».

Я сознательно ставлю слово «барды» в кавычки, не потому, что их творчество не заслуживает признания. Некоторые их песни подлинно лиричны, мужественны, они по-настоящему волнуют. Но думается, что бард, народный певец — должность серьезная. Он выражает думы и чаяния народа. Вспомним кобзарей, русских сказителей, тех же английских бардов. Разве позволяли они себе хулигански коверкать родной язык? Разве оскорбляли они память героев? Каждое слово народных певцов помогало народу. Большинство наших «бардов» в этом деле пока хромают на обе ноги. Галич, человек опытный в журналистике и литературе, отлично понимает: талант — это оружие. Выступая же в роли «барда» в Новосибирске, член Союза писателей СССР, правда, прикидываясь идиотом, бил явно не туда. Прикиньте сами, ребята: чему учит вас великовозрастный «бард»? И поспорьте, и оглянитесь вокруг, и посмотрите на клокочущий мир, где враги свободы и демократии стреляют уже не только в коммунистов, где идет непримиримая битва двух идеологий. И определите свое место в этой битве: человеку всегда нужна твердая жизненная позиция.

Не так уж далека пора, когда вы станете взрослыми и на плечи каждого из вас ляжет частица ответственности за судьбы родной страны. Понемногу уходят от нас милые наши старики, наши отцы. Стареет и наше поколение победителей фашизма. Мы передадим вам нашу землю — единственную в целом свете страну, которую все мы нежно зовем матерью. В прекрасной песне одного из ленинградских бардов поется: «Атланты держат небо на каменных руках». Вам придется держать на своих руках не только родную нашу страну — целый мир: так складывается история. Удержите ли? Для этого нужны не только сильные руки, но и крепкие сердца. А песня, как известно, способна сделать сердце и куском студня, и слитком броневой стали…

Фигура Александра Аркадьевича Галича, конечно, стоит особняком от большинства персоналий этой книги, но и без него моя «картина» останется только эскизом.

Судьба и творчество Галича являют в себе самую суть «песен, запрещенных в СССР».

Да, он никогда не пел «блатных» или «лагерных» вещей, если не считать таковыми знаменитые «Облака». Хотя в его наследии можно отыскать самые разные по стилистике произведения: «салонный», «цыганский», «городской» романс…

Но даже в «легком жанре» у него всегда звучал ярко выраженный подтекст.

У Галича не было нейтральных текстов (за исключением самых ранних, написанных для кино) — каждая строчка поэта была направлена на срывание масок с лицемерного лица «коммунистической демократии». Протест Галича против системы был возведен им в АБСОЛЮТ. Он знал, что должен успеть сказать, и создал собственный жанр, позволяющий при помощи гитары и слова открывать людям глаза. Гений Галича в «стихах под гитару» имел такой заряд мощности, что власти не только поспешили изгнать из страны их носителя, но и долгое время, даже после смерти Александра Аркадьевича, продолжали преследовать тех, кто осмеливался просто слушать его голос на пленке; и совсем наверняка отправлялся по этапу каждый гражданин, рискнувший тиражировать записи поэта.

У Галича не было ни времени, ни желания пробовать себя в стилизации под «блатной фольклор» или «жестокий романс», хотя его гению было подвластно в слове, кажется, абсолютно все. Это не значит, что Александр Аркадьевич презирал эти жанры, нет. Скорее, наоборот, он очень уважал и любил произведения Вертинского, называл его «родоначальником русского шансоньерства». Был ему близким другом.

Вспоминают, что в «узком кругу» Галич мог с удовольствием под настроение вдруг запеть: «Стоял я раз на стреме…» Как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо… Это факт, но цель основного творчества поэта была далека от развлекательной — он выполнял МИССИЮ!

Галич — псевдоним Александра Аркадьевича Гинзбурга. Причем не просто вымышленная фамилия, а аббревиатура на основе полного имени — (Г)инзбург (Ал)ександр Аркадьев(ич). Саша появился на свет осенью 1918 года в Екатеринославе в интеллигентной семье. В 1923 году родители с маленьким сыном переехали в Москву.

Учился Саша Гинзбург на «отлично», прекрасно танцевал, играл на пианино, редактировал стенгазету. В тринадцать лет он принес в «Пионерскую правду» свое первое стихотворение, и его сразу опубликовали.

В течение нескольких лет юноша посещал семинар советского классика поэта Эдуарда Багрицкого, а окончив школу, поступил в Литературный институт имени Горького. Тем же летом 1935 года он увидел развешанные в центре столицы объявления о наборе слушателей в студию под руководством Константина Сергеевича Станиславского. Конкурс был огромный, но упускать такую возможность было нельзя — Александр рискнул и был принят. Долгое время он не понимал, к чему больше тянется сердце — литература и театр влекли его в равной степени. В итоге целых три года совмещал учебу в Литинституте и оперно-драматической студии.

После смерти Станиславского Галич занятия прекратил — в отсутствие мэтра ему стало неинтересно. Из Литинститута он тоже ушел, но много лет спустя все же окончил вуз заочно.

В 1939 году Александр поступил в другую театральную студию — под руководством Арбузова и Плучека, где началась его актерская карьера, но вскоре грянула война.

Из-за врожденной болезни сердца в армию его не призвали, эвакуировали в Грозный, а затем в маленький городок под Ташкентом. Первой женой Галича стала актриса, выпускница Щукинского училища Валентина Архангельская, с которой он познакомился в Средней Азии. Вскоре у «молодых» родилась дочь Алена. Но двум творческим натурам ужиться, как известно, нелегко — брак распался.

В 1945 году Галич вновь женился — на студентке ВГИКа Ангелине Шекрот, с которой прожил вместе до самой смерти более тридцати лет.

Начиная с 1946 года, Галич публикует несколько удачных пьес, а позднее пишет целый ряд великолепных сценариев к известным картинам: «Верные друзья» (получившая Гран-при Каннского фестиваля), «Дайте жалобную книгу», «Бегущая по волнам», «Государственный преступник»; пишет песни к кинофильмам.

Александр Аркадьевич входил в избранный круг культурной элиты СССР — был обеспечен, знаменит, не раз выезжал за границу. Что же заставило его сломать привычный и спокойный жизненный уклад, отказаться от материальных благ и прочих радостей, доступных успешному советскому кинодраматургу? Он сам когда-то ответил на этот вопрос:

«Популярным бардом я не являюсь. Я поэт. Я пишу свои стихи, которые только притворяются песнями, а я только притворяюсь, что их пою.

Почему же вдруг человек немолодой, не умея петь, не умея толком аккомпанировать себе на гитаре, все-таки рискнул и стал этим заниматься? Наверно, потому, что всем нам слишком долго врали хорошо поставленными голосами. Пришла пора говорить правду. И если у тебя нет певческого голоса, то, может быть, есть человеческий, гражданский голос. И, может быть, это иногда важнее, чем обладать бельканто…»

С начала шестидесятых годов зазвучали его первые песни: «Облака», «Мы похоронены где-то под Нарвой», «Красный треугольник».

Сначала он исполнял их под фортепиано. Но однажды его друг журналист Анатолий Аграновский сказал: «Саша, твои стихи нужно петь под гитару, так они разойдутся везде».

В 1968 году в новосибирском Академгородке состоялось первое и, как оказалось, последнее легальное выступление Галича на советской сцене.

Вспоминает очевидец событий — писатель Леонид Жуховицкий:

«Галича я прежде не видел, не пришлось. Теперь, увидев, был, пожалуй, разочарован. И хоть выделить его из толпы прилетевших бардов оказалось просто — он был куда старше остальных, — я все же переспросил кого-то из сведущих, он ли это. Подтвердили: да, он.

Образу бесстрашного литературного воителя, сложившемуся у меня к тому времени, реальный Галич не соответствовал. Крупный, лысоватый, усы, тяжелое умное лицо. Скорей уж доктор наук, или, например, хирург, или умный, но пьющий преподаватель провинциального института. Гитара в чехле, которую он, как и прочие, держал в руках, с ним плохо вязалась: инструмент молодежный, а ему было где-то к пятидесяти.

Похоже, и Александру Аркадьевичу поначалу было не по себе на юном празднестве, он молчал, держался в сторонке и вообще среди румяных и лохматых коллег выглядел старшеклассником, из-за педагогической неувязки сунутым временно в группу приготовишек. Впрочем, в плане творческом так примерно и было. Среди участников фестиваля оказалось несколько человек одаренных и удачливых, впоследствии получивших большую известность, а, скажем, Юра Кукин и тогда уже ее имел. Но Галич-то был не одарен или талантлив, он был великий современный поэт, и все мы вокруг это понимали. Конечно, слово потомков впереди: может, причислят поэта к лику классиков, может, вскоре забудут — их дело. Но суд потомков бессилен отменить вердикт современников. В шестидесятых и семидесятых годах двадцатого века Галич был в России великим бардом: это факт, и его нельзя отменить, как нельзя результат футбольного чемпионата перечеркнуть розыгрышем следующего года.

Мы все тоже держались с Александром Аркадьевичем довольно скованно, боялись навязаться, надоесть, просто погубить банальной болтовней драгоценную творческую минуту. Да и не было опыта общения с великими: черт их знает, как вести себя с ними, принадлежащими чуточку нам, но в основном все-таки человечеству. Так что стремительно складывающееся фестивальное общество было само по себе, а Галич сам по себе.

К счастью, вечером длинного и редкостно насыщенного первого новосибирского дня я увидел другого Галича.

Что это были за песни, говорить не стану — нынче настоящий, не урезанный Галич хорошо известен, а там был именно настоящий, “избранный” Галич, вся его классика. Помню, лишь одна песня прозвучала бледно: единственная о любви. Что поделаешь — в большинстве своем даже очень крупные поэты не универсальны. У кого некрасовский талант, у кого есенинский…

Мы молчали. И не только потому, что после отточенных песенных слов любые свои прозвучали бы убого. Было невозможно представить себе только что услышанные стихи на официальной советской сцене.

Видимо, Галич тоже почувствовал это и решил нам помочь.

— Смотрите, ребята, — сказал он, — песен много, можно выбрать те, что поспокойнее.

Концерты в Академгородке и в нескольких городских залах шли каждый день. Ажиотаж был фантастический. Помню расписание в одном из залов: первый концерт в полдень, потом в четыре, потом в восемь, потом в полночь. Видимо, нечто похожее было и в других местах. То ли с ужасом, то ли с гордостью рассказывали, как перед ночным концертом в огромном зале кинотеатра выломали дверь.

Александр Аркадьевич выступил только один раз: дальше власти стали стеной. Фестиваль — ладно, но чтобы без Галича.

Однако без Галича все равно не получилось. Его песни стали “показывать” на вечерах другие барды — ближе всего к первоисточнику получалось это у тогдашнего президента клуба самодеятельной песни Сережи Чеснокова, физика из Москвы, худенького парня, спокойного, вежливого и бесстрашного. Да и сам Галич пел, пожалуй, каждый день. Ведь помимо официальных, то есть платных, концертов, были иные: для ученых, для актива, для организаторов, для социологов, проводивших дискуссию по проблемам бардовской песни.

Вот Галич на сцене, скованно звучит первая фраза:

— Вы, наверное, думаете — усатый дядька, и вдруг с гитарой…

Поэту неловко, он словно оправдывается. И мне в зале чуточку неловко. Что на подмостках с гитарой — это, конечно, здорово. Но не на фестивале бы, в очередь с мальчишками, а во Дворце спорта, при битковом аншлаге, и чтобы на афише единственное имя… Но таких концертов у Галича не было и, что куда хуже, не было и у нас. Не его обездолили — страну обокрали…

С удовольствием и облегчением замечаю, что Галич наконец обрел нормальную компанию, без которой российскому человеку никакая слава не в радость. Он подружился с Юрой Кукиным. Кукина я до фестиваля не знал, хотя песни его слышал, и они мне не нравились, кроме одной, знаменитой: “Люди посланы делами, люди едут за деньгами, убегают от обиды, от тоски. А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги”. Остальные песни грешили сентиментальностью, и Кукин заглазно представлялся мне бледным тонкошеим молодым человеком со сладким голоском и женственными чертами. Оказалось, все наоборот: коренастый крепыш с хриплым голосом и криминальной физиономией. При этом Юра действительно был сентиментален и профессию имел — учить детей фигурному катанию. Пел он стоя, поставив ногу на низкую скамеечку и наклонясь вперед. Обаяние его было бесконечно, я орал и хлопал вместе с залом. Все-таки бардовская песня — совершенно особое искусство, ее нельзя разложить на составные, надо только слушать, причем в авторском исполнении. Тут не слова главное и не музыка — личность, на девяносто процентов личность. Юра и рядом с Галичем оставался личностью, они быстро перешли на “ты”, “Юра — Саша”, ходили вместе, и лица их обычно были сильно румяны, боюсь, не только от горячих споров об искусстве…

И как же перепугались власти! Впрочем — не зря! Новосибирск показал, какой взрывной, будоражащей силой, каким воздействием на слушателя обладал немолодой лысоватый человек с обычной гитарой. Больше колебаний не было: Галичу перекрыли все пути, кроме одного — в глухое безвариантное диссидентство. Он не уходил во внутреннюю эмиграцию — его отправили во внутреннюю ссылку без права переписки с народом.

Кстати, вскоре после новосибирского фестиваля, буквально недели через две, проявил себя загадочный четвертый микрофон: началась полоса неприятностей. Задела она и нас, и других участников смотра самодеятельной песни — у меня, например, закрыли две уже принятые книги. Но, насколько помню, никто ни о чем не пожалел. В конце концов за все положено платить. Ведь целую неделю мы были свободными людьми. Нам выпало счастье участвовать в последнем, предельно нерасчетливом и, возможно, именно потому удачном арьергардном бою “оттепели” — впрочем, может быть, это была первая атака еще далекой перестройки? А главное, мы надышались поэзией Галича на многие годы вперед.

Я уже написал, что новосибирский праздник вольной песни сыграл особую роль в жизни Галича. Да, вот так вышло, что это было единственное — подумать только, единственное! — его публичное официальное выступление на Родине. Первое и последнее. Лишь один свободный глоток воздуха перепал великому барду в любимой стране…»^[23]

Репрессии в отношении Александра Аркадьевича начались, как известно, в начале семидесятых. Большинство исследователей склоняются к мысли, что последней каплей в чаше терпения властей и стало то выступление Галича в Новосибирске. Однако некоторыми высказывается и другая точка зрения.

«Существует версия, что гонения начались после легендарного сибирского концерта в 1968 году. Тогда он исполнил песню памяти Пастернака. И весь зал — более тысячи человек! — встал. Однако за то выступление Галича лишь пожурили в Союзе писателей, — пишет в интервью с Аленой Галич корреспондентка О. Барциц^[24]. — Серьезные проблемы у поэта возникли позднее, когда его стихи были изданы за границей — в те времена это считалось страшным преступлением. Но советским властям не было дела до того, что сам автор понятия не имел о той злополучной публикации. Даже его биографию западные составители банально переврали — и не потрудились проверить ошибочные сведения.

Как бы там ни было, этот снежный ком уже нельзя было остановить. Масла в огонь подлил и член политбюро Дмитрий Полянский. Его дочь вышла замуж за актера Ивана Дыховичного. На свадьбе молодежь включила записи Галича. Полянский быстренько накатал донос на “зарвавшегося” барда. В Союзе писателей тут же состоялось заседание. На повестке дня стоял вопрос о моральном облике писателя Александра Галича — голосовали за исключение. Опальному поэту платили крошечную пенсию — пятьдесят четыре рубля, неоднократно пытаясь лишить его и этих, в сущности, жалких грошей. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, Галич был вынужден распродавать свою библиотеку. Вскоре судьба приготовила ему новый удар — исключение из Союза кинематографистов…»

Если вы прочитали главу «Одесские песни» по просьбе ЦК КПСС», то наверняка помните имя высокопоставленного советского деятеля Д. С. Полянского.

В монографии Марка Цыбульского «Жизнь и путешествия Высоцкого» (которую я настоятельно рекомендую каждому) в главе «Высоцкий и Галич» о случае на свадьбе дочери члена политбюро говорится более подробно и приводится цитата из книги некоего Х. Смита «Русские»: «Падение Галича началось с вечеринки в декабре 1971 года, на которой он даже не пел. По словам Галича, Высоцкий пел его песни на свадьбе актера Ивана Дыховичного, женившегося на Ольге Полянской, дочери члена политбюро. Полянский, имеющий репутацию консерватора, усмехался, слушая песни Высоцкого, но пришел в ярость, услыхав острые сатиры Галича… По словам Галича, Полянский в тот же день позвонил Петру Демичеву, главному партийному надзирателю за культурой, и через десять дней, 29 декабря, Галич был исключен из Союза писателей за пропаганду сионизма, поощрение эмиграции в Израиль и отказ осудить издание своих песен на Западе».

Продолжает М. Цыбульский:

«За разъяснениями я обратился к И. Дыховичному. “Это такая глупость, такой бред. Ну, трудно себе представить просто! Володя пел на моей свадьбе, но пел он свои песни, а не Галича…” — сказал актер в телефонной беседе. Петь песни Галича в присутствии члена политбюро — это уже не глупость, а подлость. Представить, что Высоцкий был на такое способен, разумеется, невозможно».

Добавлю и я «пару копеек» в этот спор. Во-первых, прав Марк Цыбульский: представить Высоцкого, так откровенно «подставляющего» Галича, невероятно трудно. Хотя и не было особой дружбы между бардами, но и никакой жесткой конфронтации также не наблюдалось — существовали в одно время, но параллельно.

Во-вторых, «имеющий репутацию консерватора Полянский», как мы помним из интервью с А. Фарбером, что-то не очень этой репутации соответствовал, скорее, наоборот, на фоне тогдашних «серых партийных кардиналов» он выглядел чуть ли не либералом. Дополнительным аргументом непричастности Полянского к репрессиям против Галича служит известный сегодня факт: «В квартире члена политбюро Дмитрия Степановича Полянского проходили “квартирники” (!) Михаила Жванецкого», — пишет Н. Сведовая в «НГ» от 18 июня 2007 года.

И, в-третьих, при всей мощи советской карательной машины ни в жизнь не собрались бы бюрократы из писательского союза на заседание за неделю до Нового года. Очевидно, что решение «по Галичу» готовилось в верхах давно и основательно, а 29 декабря его лишь шустро, под шумок воплотили в жизнь. Причем не соблюдая даже видимости закона — выступившие «за» и «против» разделились ровно пополам.

Что же известно нам об отношениях Галича и Высоцкого? Если и не дружили два гения, то, может, хотя бы общались по-приятельски? К сожалению, достоверной информации мало.

Начнем с того, что Владимир Семенович был на двадцать лет моложе Александра Аркадьевича. В начале 60-х, когда записи «блатных» песен в исполнении малоизвестного актера Высоцкого расходились в копиях под псевдонимом «Сергей Кулешов», Галич уже был признанным советским драматургом с именем и положением в обществе.

Но судьба все же сводила их несколько раз, и тому есть свидетельства.

Первая встреча случилась в 1959 году, на репетиции пьесы Галича «Матросская тишина» будущими актерами театра «Современник».

Вторая — на квартире вдовы поэта Бориса Пастернака, О. Ивинской, где весь вечер они пели друг другу свои песни.

Осенью 1968-го года Высоцкий даже приходил домой к Галичу показать свою новую песню «Протопи ты мне баньку по-белому».

Тем не менее исследователи жизни и творчества Высоцкого утверждают, что Владимир не очень стремился к общению с диссидентствующим мэтром, так как сам таковым не являлся и позиции, занятой Галичем, чурался. Говорят, оба поэта не раз критически высказывались о творчестве друг друга. Из репертуара Галича Высоцкий, по воспоминаниям современников, исполнял всего лишь две песни — «Чувствуем с напарником: ну и ну…» и «Тонечку».

Первое и последнее легальное выступление Галича-барда на советской сцене состоялось, как мы помним, в марте 1968 года на новосибирском фестивале песенной поэзии, куда не приехали ни Высоцкий, ни Окуджава, ни Ким, ни Анчаров, ограничившиеся лишь «приветами».

_{Обложка диска «Крик шепотом»}

В дальнейшем и у Высоцкого, и у Галича состоялось в Париже ровно по три концерта. Кстати, первый концерт Владимира Высоцкого в Париже состоялся 15 декабря 1977 года, в день смерти Александра Аркадьевича. Как вспоминает Михаил Шемякин, Высоцкому на сцену прислали записку с известием о трагедии и попросили сказать несколько слов о покойном. Высоцкий на записку не ответил.

В 1973 году Александра Галича вызвали в КГБ. Там ему предложили покинуть СССР и выдали израильскую визу. Но в Израиль он не поехал — вмешались норвежские власти. Дело в том, что Галич неоднократно читал в Норвегии лекции о Станиславском. Узнав, что Галич попал в опалу, норвежцы оформили ему и его жене «нансеновские паспорта» (удостоверение личности, заменявшее документы для беженцев и дававшее право на въезд практически в любую точку мира).

Незадолго до отъезда из России Галич принял православие. Его крестил отец Александр Мень.

В Осло поэт прожил около года, потом перебрался в Мюнхен, а затем — в Париж. В общей сложности он провел за границей три с половиной года. Здесь вышло несколько его книг и виниловых дисков, одна из пластинок под названием «Крик шепотом» была выпущена небезызвестным ультраантисоветским издательством «Посев» как приложение к сборнику стихов «Когда я вернусь» и предназначалась для бесплатного распространения на территории СССР.

Обстоятельства смерти изгнанного Художника до сих пор во многом остаются загадкой, окончательно «парижское дело» о смерти Александра Галича будет открыто для рассмотрения только 15 декабря 2027 года.

«Французская зима бесснежна и не слишком холодна. По крайней мере по русским меркам. Ангелина, жена поэта-диссидента Александра Галича, накинула лишь легкое пальто и выбежала из дома в магазинчик по соседству. Вернувшись минут через пятнадцать, она окликнула мужа. Молчание. Женщина вошла в комнату — и закричала от ужаса: в дальнем углу, упершись ногами в батарею, лежал мертвый хозяин дома. В его обугленных руках была крепко зажата антенна радиоприемника.

Эта трагедия случилась в Париже 15 декабря 1977 года. Имя погибшего эмигранта ничего не говорило французским полицейским. Да и как они могли знать, что на родине — в СССР — Александр Галич был легендой?

В Париже он вел авторскую программу на радио “Свобода” — называлась она “У микрофона Галич”. Александр прослушивал советские передачи, а на следующий день комментировал их для тех, кто желал знать правду о происходящем в СССР. Во Франции радиоволны из-за “железного занавеса” ловились очень плохо, поэтому Галич пользовался дополнительной антенной. Она-то и сыграла в его судьбе роковую роль.

“Не захотев подождать кого-нибудь, кто мог бы правильно подсоединить антенну, Александр Аркадьевич сам стал втыкать ее вилку в гнездо… Согнул шпеньки вилки плоскогубцами, пытаясь уменьшить расстояние между ними, и воткнул в гнездо, которое оказалось под током, то есть вовсе было не предназначено для антенны (по черным полосам на ладонях было ясно: он взялся обеими руками за рога антенны, чтобы ее повернуть…). Сердце, перенесшее не один инфаркт, не выдержало 220 вольт”, — пишет В. Бетаки, коллега по работе на радио “Свобода”.

Прошло почти тридцать лет после смерти поэта, однако она до сих пор окутана тайной. Совсем недавно дочь Галича, Алена Александровна, собирала в Париже материалы для фильма об отце и попыталась ознакомиться с официальным делом о его смерти. Однако парижская мэрия отказала ей в этом, причем мотив назвали весьма загадочный: “Доступ к делу Александра Галича закрыт на пятьдесят лет”.

Алена категорически не верит в то, что ее отец стал жертвой несчастного случая: “Независимые эксперты уверяли меня, что удар током не мог привести к ожогу рук, да и напряжение в Европе низкое. По моему мнению, это больше напоминает заказное убийство. Отец давно знал, что за ним следят спецслужбы…”»

Заметьте! Не КГБ, а именно спецслужбы, хотя кому, казалось бы, кроме Советов, был смысл устранять поэта!

Любовь Романчук в статье, опубликованной в «Комсомольской правде» от 27 октября 2006 года, приводит такой, на первый взгляд, парадоксальный вариант событий:

«По поводу смерти Галича существует несколько версий. В пользу того, что это убийство, говорит тот факт, что Галич весьма неплохо разбирался в электронике и вряд ли мог неосторожно схватиться за оголенные провода.

Согласно одним предположениям, Галича убили агенты КГБ, мстившие ему за антисоветскую деятельность. Но это проще было бы сделать до его выезда за рубеж. Согласно другим — агенты ЦРУ, которые боялись, что мучимый ностальгией Галич, который вовсю клеймил Запад, решит вернуться в Советский Союз и этим подорвет имидж диссидентского движения.

Я-то думал — как-никак заграница, Думал, память, как-никак, сохранится. Оказалось, что они, голодранцы, Понимают так, что мы — иностранцы! И вся жизнь их заграничная — лажа! Даже хуже — извините — чем наша!

_{Мемориальная доска в Академгородке}

Следствие по делу о его гибели длилось девять дней. Однако Ангелина Николаевна не верила, что муж погиб из-за неосторожного обращения с электричеством. Она хотела докопаться до истины. И через некоторое время получила красноречивое предложение: вы не продолжаете расследование и получаете от радио “Свобода” пожизненную ренту, в противном случае денег вам не видать. Вдобавок ей в завуалированной форме угрожали высылкой из Франции. Выбора не было, и она приняла условия ультиматума. За это ее “осчастливили” квартирой в бедном арабском квартале… Она пережила мужа всего на восемь лет и погибла в пожаре, случившемся от непотушенной сигареты».

Деньги на надгробие для поэта собирали всем миром: их дали американские сенаторы, русская эмиграция и даже правительство Израиля. Похоронен Александр Галич на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа. На его надгробии начертано: «Блажен изгнанный за правду». А вот годом рождения вместо 1918-го почему-то указан 1919-й.

Судьба российского поэта

Куда ни бреду я — все против шерсти,

Движения супротив,

И в каждом звуке, и в каждом жесте —

Кому-нибудь на пути.

Александр Новиков, «Бурлак»

«На смену», март 1985 года

«К искусству отношения не имеет»

(фрагмент статьи)

Ю. Уральский

Эти песни мы слышим то в автобусах, то в трамваях и электричках, то бывая у своих знакомых. Потертые, не всегда качественные записи Токарева, Новикова и других. Надтреснутые баритоны или фальцеты, баски с хрипотцой, полублатные интонации. Все вроде бы ясно — музыкальный китч, один из пластов псевдокультуры. Но почему столь популярны эти песни?

Что ж, давайте попробуем разобраться. Причины здесь, скорее, не музыкального, а социального порядка. На якобы «смелость» и «правду без прикрас» претендуют исполнители… Что есть, то есть — за последние два десятилетия нам остро не хватало того и другого. Новое с трудом пробивало дорогу к свету и зачастую глохло, исчерпав силы в борьбе. Это сегодня мы раз и навсегда решили — надо говорить правду, необходимо бороться с теми негативными явлениями нашей жизни, которые мешают нам смотреть в день завтрашний, мешают плодотворно работать, творить, создавать.

И это, безусловно, важный шаг по демократизации нашего социалистического строя и обнадеживающий фактор того, что так оно и будет всегда. Мы хотим в это верить. Но есть, очевидно, какой-то камертон, по которому люди проверяют, есть ли сдвиг, можно ли говорить открыто, не боясь преследования за критику, за слишком смелое слово. И вот тут, секрета в этом нет, слух людской иной раз обращается к слову тех, кто путями неисповедимыми стал так или иначе популярен, чьи потертые записи (а вдруг это новый Высоцкий?) стоят в укромных уголках и нет-нет да и проигрываются для интересазнакомым и друзьям. Среди других звучат отдающие ресторанным запашком слезливые песенки Александра Новикова.

Сегодня к ним интерес особый. «Говорят, допелся? А еще демократия… Не всем, видно, и не для всех. За правду пострадал человек…» Эти разговоры уже не один месяц ходят по Свердловску. Невесть откуда берутся и муссируются в различных вариантах какие-то подробности, а попросту говоря — обыкновенные сплетни. Ореол мученика нетленным светом разгорается вокруг головы «музыкального кумира».

«Граждане и товарищи, дамы и господа, для вас поет свои песни Александр Новиков!» Так начинаются все магнитофонные записи его песен. А вот так начинается обвинительное заключение, составленное старшим следователем по особо важным делам УВД Свердлоблисполкома майором милиции Олегом Андреевичем Анищенко:

«Новиков Александр Васильевич, 1953 года рождения, образование среднее, с целью хищения государственных денежных средств путем мошенничества организовал изготовление самодельной электромузыкальной аппаратуры, маскируя ее под изделия зарубежных фирм “Маршалл”, “Пивей”, “Фендер” и других».

Из того же обвинительного заключения: «Обвиняемые по настоящему уголовному делу, используя растущий интерес трудящихся к музыкальной культуре, а также ограниченное поступление в торговую сеть импортной электромузыкальной аппаратуры, преследуя личную корыстную заинтересованность, путем мошенничества и за взятки совершили хищение государственных денежных средств в особо крупных размерах».

Погряз в этих делах Новиков накрепко. Изготовление и сбыт «импортной» аппаратуры, поездки в регионы и поиски покупателей отнимали львиную долю времени. Только в Башкирии им было обеспечено и укомплектовано «импортной» аппаратурой 16 вокально-инструментальных ансамблей.

Следствием было достоверно установлено, что «…на похищенные деньги он купил несколько легковых автомобилей, в том числе “Волгу” ГАЗ-2402, несколько гаражей, моторную лодку, дачу, дорогостоящую звукозаписывающую аппаратуру, большое количество магнитофонной ленты и другие вещи, к искусству не имеющие ни малейшего отношения».

Тщеславие и корысть, корысть и тщеславие… Давайте зададим себе вопрос: какое отношение это имеет к искусству и правде? И то и другое, скорее, здесь пало жертвой спекуляции на них.

Он стал эксплуататором и наших социальных чувств, этот «ресторанный кумир».

А точнее, пройдоха от музыкального китча.

_{Александр Новиков — солист группы «Рок-Полигон». 1983.}

Приведенный выше текст «статьи», а на самом деле грязного пасквиля, как зеркало отражает суть советской идеологии. Это был стандартный прием кагэбэшной пропаганды — высосать из пальца, подтасовать заведомо ложные факты, поставить кавычки «прямой речи» для правдоподобия — и вперед. В связи с этим мне вспоминается заметка из «Литературной газеты» года эдак 1984-го, посвященная эмигрировавшему незадолго до этого в США блестящему комику Савелию Крамарову. Назывался текст «Савелий в джинсах». Помимо ушата помоев, вылитых на «предателя и отщепенца», там на «голубом глазу» утверждалось, что, не найдя себя в Америке как актер, он… торгует в Нью-Йорке сосисками на улице. Ничего общего с реальным положением дел это дурацкое заявление, безусловно, не имело. Просто автор, посмотрев, видимо, на закрытом показе в Доме кино нашумевший голливудский фильм «Москва над Гудзоном», где, к слову сказать, у Крамарова одна из самых заметных ролей, решил выдать сюжет фильма за реальные факты, все равно забитые граждане страны Советов не имели никакой возможности их проверить.

Против Новикова вообще была развернута беспрецедентная по размаху кампания.

Я привел еще относительно нейтральный фрагмент из региональной прессы тех лет, но ведь выходили и огромные (на полосу, почти передовицы) статьи в центральной печати. Например, в «Советской России» (второй после «Правды» газеты в СССР) под броским названием якобы от первого лица: «Да, я хотел дешевой славы». Полнейший бред, закованный в советские штампы, смотрелся идиотично до отвращения. Так коммунисты пытались создать «общественное мнение» — а получили прямо противоположный эффект.

Новиков моментально стал мучеником. Кого, скажите, на Руси любят сильнее?

Еще свежа была в народной памяти ситуация вокруг судьбы и ранней смерти Высоцкого, и на тебе: очередная травля поющего поэта.

Советская власть периода 1984–1989 годов, переживавшая этап перехода от «застоя» к «ранней перестройке», напоминает мне обезумевшего раненого динозавра из американских фильмов категории «В». Практически убитый, хрипящий и истекающий кровью, он по всем законам жанра уже валялся, дрыгая конечностями, на боку и в тот момент, когда группа охотников приближалась к нему, неожиданно в яростном броске вскакивал и принимался крушить все подряд, ища виноватых в неминуемой кончине в попадающих под лапу объектах флоры и фауны.

Так и СССР, не в силах остановить неминуемый государственный крах, вызванный прежде всего собственной экономической политикой, начинал лупить, как говорят японцы, «по хвостам», пытаясь отыскать виноватых в лице поэтов, художников, музыкантов и даже их слушателей. Одним словом, людей, создающих искусство, которое, как известно, отображает реальную жизнь. Не сумев дотянуться в яростном припадке до некоторых, а конкретно до эмигрантов, исполнявших крамольные песни за кордоном, динозавр власти изрыгал на них при каждой возможности потоки ядовитой слюны. Многие наверняка вспомнят возникший ниоткуда в 1985 году слух об убийстве Токарева. Недавно я попросил Вилли прокомментировать те давние события.

«Слух был распушен КГБ, ведь мои песни были запрещены в СССР.

Вскоре после выхода альбома “В шумном балагане” я приехал в Австрию и зашел к знакомому ювелиру, а он вдруг говорит мне: “Вилли, ко мне на днях заходил какой-то странный человек из Союза, по виду разведчик, интересовался тобой. Спрашивал: “Где этот Токарев, который поет “Мы воры-коммунисты”?” Ювелир не понял: “Что же вы его в Австрии ищете, когда он Штатах живет?”

Самое интересное, что я не пел никогда таких строчек: “Мы воры-коммунисты”, — говорит Вилли. — У меня была шуточная вещь “Мы — воры-гуманисты”, но никакой откровенной антисоветчины я не пел, политика не моя тема, а потом понял, что, видимо, и в КГБ попадали записи не лучшего качества и они просто не разобрали слов.

Однажды вечером 1987 года я пел, как обычно, на сцене ресторана “Одесса” на Брайтон-Бич. Туда пришли поужинать приезжие из Союза и, увидев меня живого и здорового, просто остолбенели: “У нас в Союзе все говорят, что вас убили в ресторанной перестрелке, что в окно гранату бросили во время репетиции… А вы здесь?!” Я удивился и подумал, что надо как-то опровергнуть нелепые слухи. Лучшим опровержением была бы песня, которую я в тот же вечер и написал:

Но Токарев был за океаном, а Новиков столкнулся с коммунистическим монстром лицом к лицу… и даже победил его.

Лично мне сам облик, фигура и стать Александра Васильевича навевают воспоминания о былинных богатырях. Такой, если прижмет «чудище», додушит до конца. А «чудищ» вокруг хватает, одна «попса», с которой уже много лет воюет Новиков, чего стоит. Змей Горыныч, да и только! Стоит одну башку снести, глядь, целая «фабрика» новых вырастает. Но, надо признать, «нечисть» боится Новикова, причем сильно. Сам наблюдал: чуть на светской тусовке слух пролетит — «Новиков едет», — они прыг и брызнули, как горох, по щелям. Он такой — может и «фэйсом об тейбл», а дантисты и прочие хирурги нынче дороги.

Однако вернемся к истокам жизненного и творческого пути поэта.

Александр Васильевич Новиков родился осенью 1953 года на Курильских островах в семье военного летчика и домохозяйки. В 1969 году Саша с родителями переехал в Свердловск, который уже в то время наперекор всем называл Екатеринбургом.

В школе, а позднее в вузах, где ему довелось поучиться, Новиков категорически отказывался вступать в ВЛКСМ, критиковал советский режим, за что с юношеских лет находился под особым контролем властей.

Абитуриента и студента Новикова помнят стены Уральского политехнического, Свердловского горного и Уральского лесотехнического институтов, но отовсюду самостоятельного парня неизменно выгоняли.

С середины семидесятых молодой человек «заболел» рок-музыкой, увлекся гитарой, играл в различных самодеятельных коллективах.

С 1975 по 1979 год работал музыкантом в ресторанах: «Уральские пельмени», «Малахит», «Космос»^[25].

Пытаясь отыскать воспоминания современников об артисте, я совершенно случайно наткнулся на публикацию «Записки свердловского лабуха» в журнале «Урал» (№ 5, 2007) за авторством некоего Валерия Костюкова:

«У Александра Новикова есть песня “Улица Восточная”. На улице Восточной стоял дом, в котором он жил, а в двух сотнях метров от него и в четырех кварталах от моего находилось кафе “Серебряное копытце”. Сейчас там казино, около которого в любое время суток стоят крутые иномарки, тогда это была простая забегаловка, любимое место времяпрепровождения определенного круга людей, к которому принадлежал и я.

Статус кафе отсекал от него сермяжных пьяниц, там всегда или почти всегда давали пиво, а уровень ненавязчивого сервиса вполне устраивал ту категорию свердловчан, которые были его завсегдатаями.

Вот характерный ритуал посещения “Копыта”… ну, скажем, мной.

Вхожу в зал, окинув взглядом, выделяю два-три столика, за которыми сидят знакомые. Выбрав компанию, подхожу. Пока обмениваемся рукопожатиями, кто-нибудь из сидящих без лишних вопросов наливает стакан пива. (Если ты пришел на пляж, то будешь ты купаться или нет, это еще вопрос, но если ты зашел в “Копыто”, то пиво ты пьешь точно.) Выпиваю стакан, после чего смачно рычу к великому удовольствию сидящих, которые с пониманием качают головами, а кто-нибудь констатирует:

— Газанул вчера?

— Да уж, было дело, — соглашаюсь я и, раздобыв стул, присаживаюсь. Если есть деньги, заказываю пива, обязательно больше, чем могу выпить сам, для себя и приятелей. Если нет, говорю: “Мужики, я сегодня “пустой”. Первый вариант лучше, но и второй никого не смущает, так как время от времени это говорил любой из присутствующих. Иногда пиво заканчивалось водочкой, которая бралась в “стекляшке”, стоящей по соседству, иногда нет, но несколько часов общения помогали мне скоротать дневное время до того, когда наступала пора идти на работу в ресторан.

До поры до времени был в этой компании и Саша Новиков. До поры, потому что как-то, заметив, что он стал появляться все реже и реже, я спросил:

— А что-то Новика не видно?

— Длинный больше не бухает, — ответили мне.

— Сколько? — спросил я, думая, что это очередная временная завязка, в которую добровольно уходили иногда многие из нас.

— Ты не понял. Вообще не пьет, навсегда завязал.

— Захотел — завязал. Захотел — развязал, — предположил я, но мне объяснили:

— Да если и захочет — не сможет. Зашился он.

И, видя, что я ничего не понял, объяснили мне, в чем суть подобного метода избавления от вредной русской привычки.

На самом деле я не знаю, было ли так, но за то, что мне действительно это говорили, я отвечаю на все сто. Он был первым из моих знакомых музыкантов, кто вычеркнул алкоголь из своей жизни, и, наверное, единственный, кто сделал это бесповоротно.

Кстати, первый раз я увидел его в оркестре ресторана “Малахит”, который, как я уже писал, был одним из лучших в городе и оркестр там был соответствующий. Кроме ритм-группы, там было две трубы, тромбон и два саксофона, и Новиков исполнял в нем роль оркестрового гитариста, требования к которому как к исполнителю были гораздо выше тех, которые предъявляются к барду. И когда вышел его первый альбом, многие в Свердловске вообще не верили, что он его автор. А может, не хотели верить.

Когда свердловским правоохранительным органам “сверху” была спущена команда “фас” и они начали технично ломать Саше жизнь, один из пожилых уже гитаристов, Боря М., при встрече сказал мне:

— Молодец Саня, не сдал мальчика, который это все написал.

— А был ли мальчик? — усомнился я.

— Конечно. Не сам же он это все придумал.

Он явно не мог простить того, что такой же гитарист, как он, обрел всесоюзную известность. И в этом он был не одинок.

Впрочем, сейчас, когда время все расставило по своим местам, это уже не имеет никакого значения. В российской музыке Александр Новиков занимает свое собственное, не купленное и никем не подаренное место, нравится это кому-то или нет. Хотя насчет “не купленное” — плата, которую взяла с него жизнь за право стать тем, кем он стал, может характеризоваться словами “мало не покажется…”»

_{Александр Новиков на сцене. Один из первых сольных концертов начала 1990-х}

Действительно, путь к славе оказался тернист.

В 1981 году Александр собирает собственную команду под названием «Рок-полигон», с этой группой им был записан первый магнитоальбом, о котором многие поклонники певца не знают до сих пор, считая, что он стартовал сразу с «Извозчика». Приблизительно в то же время Новиков, проявив недюжинный талант организатора, сумел наладить выпуск самодельной электромузыкальной аппаратуры (практически точных аналогов импортных образцов как по качеству, так и по внешнему виду), которая пользовалась благодаря этому огромным спросом по всей стране. Вспоминает экс-барабанщик «Машины времени» Максим Капитановский:

«Спрос рождает предложение… По всей стране умельцы начали клепать недорогой, но вполне качественно звучавший самопал. Называлась такая аппаратура заказной и обеспечивала звуком небогатые начинающие коллективы. Власти сразу разглядели в этих делах непорядок и начали сажать кустарей в тюрьму. То есть если ты сам спаял себе усилитель и играешь на нем, то это еще ничего, а вот уж когда отмучился и решил продать товарищу — частное предпринимательство со всеми вытекающими. Так пострадал в свое время известный и популярный ныне бард Александр Новиков. Много он что-то отсидел, чуть не десять лет, но до последнего времени в некоторых ресторанах Дальнего Востока еще встречались его усилители. Музыканты с гордостью говорили: “Вот, еще сам Новиков делал!”»

Александр Васильевич в одном из интервью рассказывал:

«Юрий Шевчук хотел в свое время купить у меня комплект в Уфе. Забожился на все, что хочешь, — мол, куплю, чувак, на 60 тысяч. Я говорю: слушай, а если я привезу и ты не купишь? Он говорит: отвечаю! Я привез, и он не купил. Мы продали ее тут же — проблем не было. Потом Юру как-то встретил, не напоминал ему — сам вспомнил. Говорит, я тогда на что-то надеялся. Ха-ха. А у меня больше пяти рублей в кармане не было. Ждал чуда. Я на него обиду не держу — это единственный певец, которому можно верить»^[26].

Скорее всего, Новиков тихо продолжал бы подпольную деятельность до самой «перестройки», но главным приоритетом в его жизни были и остаются не деньги и материальный достаток, а творчество. Одновременно с бизнесом он всегда продолжал сочинять новые песни и стихи — просто не мог не делать этого.

Кстати, своими учителями Новиков считает прежде всего Александра Галича и Владимира Высоцкого.

В 1984 году количество материала переросло в качество: во Дворце культуры завода «Уралмаш» с немого согласия директора ДК абсолютно подпольно им был записан легендарный сегодня альбом «Вези меня, извозчик», ставший поворотной точкой в дальнейшей судьбе музыканта.

Через считанные дни после выпуска материал альбома попал в поле зрения идеологического сектора ЦК КПСС и КГБ. По указанию высшего партийного руководства за Новиковым была установлена слежка: машину неотрывно «пасла» наружка, телефонные разговоры прослушивались.

Утром 5 октября 1984 года около собственного автомобиля «Волга» Новиков был схвачен прямо на улице людьми в штатском, арестован и препровожден в СИЗО № 1 Свердловска. «Домой ко мне пришли с обыском, искали рукописи со стихами. Выворачивали все наизнанку, отрывали плинтусы, вытряхивали шкафы. Нашли, сгребли все до единой строчки и уволокли. И ни одна из них уже обратно ко мне не вернется. А наизусть я их не помнил», — пишет маэстро в предисловии к книге стихов. Было заведено уголовное дело, начинавшееся с документа, именуемого… «Экспертиза по песням А. Новикова». Документ содержал рецензии на каждую из композиций альбома, написанные в оскорбительном тоне, и резюме, суть которого сводилась к тому, что «автор вышеупомянутых песен нуждается если не в психиатрической, то в тюремной изоляции наверняка»! Составили и подписали «отзыв», по указке соответствующих органов, конечно, «широко известный» композитор Евгений Родыгин — автор песен «Ой, рябина кудрявая, белые цветы» и «Едут новоселы по земле целинной», член Союза писателей СССР Вадим Очеретин и заведующий отделом культуры Олюнин. Творчество Новикова власть посчитала взрывоопасным, ведь он пел не «нэпманские» песенки, а ядовитые зарисовки о существовавшей системе.

_{Лагерь, г. Недель, 1989}

Слухи об аресте певца моментально распространились по городу, а вскоре и по стране. Видя, что дело приобретает нежелательную политическую окраску, следствие отказалось от привлечения Новикова к ответственности за песни и пошло по пути фабрикации уголовного дела по статье «незаконное предпринимательство».

Информация об аресте барда проникла за рубеж — песни Новикова прозвучали в конце 1984 года по радиостанции «Немецкая волна». В комментарии к песням прямо говорилось, что в СССР человека преследуют по политическим мотивам, тем не менее вменяя в вину уголовное преступление.

В 1985 году по приговору суда А. В. Новикова приговорили к десяти годам лишения свободы «с отбыванием наказания в колонии усиленного режима».

В процессе следствия и после суда, уже в лагере, представители органов и администрации ИТК постоянно оказывали давление на музыканта с целью получения раскаяния и отречения от написанных песен и стихов. Сломать Новикова не удалось — власти не добились АБСОЛЮТНО НИЧЕГО!

«Там, где сидел я (в учреждении Н-240-2/2 в городе Ивдель на севере Свердловской области. — Авт.), в основном была молодежь, совершившая преступления тяжелые, уголовные, — делится пережитым Александр Васильевич. — Лагерная система трудового перевоспитания не оставляла человеку сил и свободного времени для иных занятий. Это система очень жестокая. Она подавляет и истребляет в человеке личность при помощи грубого физического труда и совершенно скотского обращения. Это характерно для всех лагерей Советского Союза. Впрочем, Союз — это и был лагерь большой. И структура лагеря исправительно-трудового — она совершенно схожа со структурой тогдашнего государства. В лагере я сразу отказался от каких-либо поблажек, от работы в клубе, библиотеке и т. д. Работал наравне со всеми заключенными, на самых тяжелых работах по разделке леса, на сплаве и строительстве… Я был мужиком, работал как все.

Тяжелый был лагерь. Рабочий день — 12 часов: лесоповал, комары, поножовщина. Страшные смуты и голод. Мороз до 50 градусов. Мор. Очень многие умирали от голода. Энциклопедия, которую там можно было постигнуть, была настолько жизненной, что позволяет мне сейчас, по эту сторону, забора чувствовать себя как рыба в воде в любой ситуации, с любым контингентом. Мне начальник лагеря так и сказал: “Сможешь выжить — выживешь. Ты по песням-то — сильный. Не хватит силы — ты не один. Здесь каждый день что-нибудь случается. Ну — иди…”

Меня истребляли как могли. Морили в карцерах, на бетоне — по 20–50 суток. Еда — полбуханки хлеба раз в два дня. Честно говорю — умирал, но ни перед кем не преклонил головы. Я пользовался уважением за счет своего независимого поведения. Но многие ко мне боялись подходить, потому что если кто-то попадал в круг моих друзей, за ним сразу начиналось пристальное наблюдение, их начинали прессовать, обыскивать…»^[27]

_{Лагерное удостоверение. Учреждение Н-240-2/2, г. Недель}

Тем временем на воле разворачивалась кампания по борьбе за освобождение поэта: собирали подписи студенты екатеринбургских вузов. За дело Новикова бился сам Андрей Дмитриевич Сахаров, а Геннадий Бурбулис даже учредил специальный комитет. В Москве прямо у памятника Пушкину или перед концертами в холле Театра эстрады сбором подписей и распространением каких-то «листовок» («Свободу барду!») занимался странный человек с волосами, выкрашенными в ультрамариновый цвет (это в 1989 году!), представлявшийся: «Я — поэт Зеленый». Почему-то сразу после освобождения Новикова он куда-то исчез, и больше я о нем ничего не слышал и никогда более не встречал. В то время ему было далеко за сорок.

В 1988 году по рукам моментально распространилась пленка якобы с лагерным альбомом Новикова. Действительно, после прослушивания 90-минутной ленты принадлежность голоса не вызывала никаких сомнений — «точно он». Вот только сами композиции оставляли двоякое впечатление: во-первых, самая короткая из них длилась, кажется, восемь минут (и на кассете звучало поэтому от силы десять вещей), во-вторых, странная аранжировка даже отдаленно не напоминала «Извозчика» (ну кто его знает, какие возможности у него там, на зоне, и на данный факт особого внимания не обращалось). С другой стороны, тематика произведений соответствовала слуху об авторстве новинки (в основном лагерная лирика) и голос… Голос был похож невероятно. На одном из первых же концертов Новикова в Москве ему на сцену передали записку с вопросом о лагерном альбоме «Возвращение» (под таким названием осела запись в домашних коллекциях). К моему (да, наверное, и многих присутствующих) сильному удивлению, Новиков сообщил, что да, мол, запись слышал, но не я это, ребята, исполняю. А еще усмехнулся, коснувшись странности некоторых текстов. Вопрос остался без ответа. Лишь несколько лет спустя, в 1994 году, в музыкальных ларьках появилась студийная кассета: Иван Кучин, «Из лагерной лирики», а следом за ней «Хрустальная ваза». Тогда все встало на свои места. Оказывается, Иван Кучин, рецидивист со стажем, отбывший четыре срока за кражи, но в душе всегда мечтавший о музыкальной карьере, сделал свою первую, пробную запись в 1987 году и вскоре после этого отправился в очередной раз по этапу. При обыске кассету у него изъяли милиционеры, переписали ее, как водится, и пошла гулять лента, обрастая слухами и подробностями. Для Новикова дошедшая в 1988 году до начальника лагеря запись сослужила недобрую службу. Администрация колонии, абсолютно уверенная, что осужденный Новиков каким-то невероятным образом скрытно записал новый альбом, развязала волну яростных репрессий против музыканта и его возможных сообщников. «Когда ты это записал?» — захлебываясь от ярости, допытывались сотрудники ИТК. А Новиков даже не понимал толком, что происходит. Какой новый концерт, когда у него постоянно изымают при обысках даже листки со стихами, а первые четыре года и вовсе не давали взять в руки гитару!

Чудом за шесть лет ему удалось переправить на волю чуть больше ста стихотворений. А сколько пропало безвозвратно!

Интерес к фигуре «опального барда» в обществе все нарастал. Сам музыкант «отбывал в Сибири наказанье», а вокруг его имени на воле слагались невероятные мифы. «Сидит другой Новиков, тот с Токаревым на Брайтоне!.. Убит при побеге!.. Его тайно освободили, взяв обещание больше не петь…» — клялись всеми святыми друзья моей юности. Пока Александр находился в коммунистических застенках, песни его звучали буквально из каждого окна. Да, вот беда, никто не знал, как выглядит их автор, а хотелось увидеть очень. На желании граждан лицезреть артиста играли многочисленные аферисты. В 1986 году я приобрел из-под полы возле магазина «Мелодия» на Калининском проспекте «фотографию Александра Новикова», с легкой душой отдав целый червонец, сэкономленный на школьных завтраках и походах в кино. Вплоть до 1989 года, когда Новикова показали по ТВ в репортаже программы «Взгляд» прямо из лагеря, я был уверен, что храню именно его снимок.

_{Поддельное фото Александра Новикова}

Посмотрите теперь внимательно на это фото из немецкого каталога одежды. Наверное, только дикий мальчик, проживающий за «железным занавесом» и привыкший доверять печатному слову, мог купиться на подобную фальшивку. К счастью (ли?), но я был не одинок в своих заблуждениях. Так было…

Сажали Новикова еще в бытность Ельцина первым свердловским секретарем.

Прямых доказательств причастности Бориса Николаевича к сфабрикованному делу нет. Наоборот, в конце 1989 года на встрече со студентами Уральского политехнического института он заявил буквально следующее: «Я к этому делу отношения не имею, но я за это дело — берусь». Действительно, через семь месяцев Новикова освободили. Правда, его «подельники» остались досиживать свои сроки, но были освобождены несколько позже благодаря настойчивым ходатайствам Александра Новикова и адвокатов.

Едва оказавшись на свободе, Новиков окунается в студийную работу и записывает невероятный по силе восприятия блок песен. В дальнейшем эти композиции составили альбомы «В захолустном ресторане» и «Ожерелье Магадана», даже были выпущены на виниловых еще пластинках.

В марте 1991 года в Москве, в Театре эстрады на Берсеневской набережной, при полном супераншлаге состоялся первый сольный концерт артиста.

Зал неистовствовал. Было видно, что Александр еще слегка скован на сцене, не имеет тренированной вальяжности профессионала и странно смотрелся на нем блестящий дакроновый костюм не по размеру, но публике было плевать на подобные мелочи. Мы просто хотели видеть и слышать его, не веря самим себе, что времена действительно изменились и вот он, вчерашний «политкаторжанин», поет для нас со сцены, и ни одна коммунистическая б… не смеет указывать ему, что исполнять и как. Новиков выложился тогда на 200, 300 процентов… Его распирало от куража. Ревущий зал и ощущение воли пьянили, он был живым олицетворением свободы! Музыканты из его группы, кажется, «Внуки Энгельса» (а может, «Кипеш», не помню), показывали невероятные чудеса виртуозной игры.

Даже сейчас, когда я пишу эти строчки, стоит мне отвлечься, и я моментально сталкиваю камушек своего сознания в ту далекую весну 1991 года — такие фантастические по силе впечатления остались в памяти. В дальнейшем я неоднократно бывал (кстати, стараюсь не пропускать и сегодня) на выступлениях музыканта. Что сказать? Конечно, Новиков стал за эти годы подлинным мастером. Блестящие новые песни. Про него не скажешь: «Да-а-а, “сдувается” потихоньку». Наоборот, кажется, с годами он все больше оттачивает свой стих. А музыкальная составляющая? Как он сделал «Есенинский цикл»! Это же «смерть»! Просто невероятно — так прочувствовать тему! Пойди, повтори успех!

Как он держится на сцене, как подает материал, какие великолепные музыканты работают с ним… Супер! Но первые ощущения навсегда останутся самыми яркими. Не поймите меня превратно — я так чувствую.

Чем сегодня занят Александр Васильевич помимо песен?

«Еще в 1994 году совместно с лучшими уральскими мастерами он разработал макеты и отлил на собственные средства уникальные по красоте и звучанию колокола в дар для храма на месте расстрела семьи Романовых. Каждый колокол имеет имя — по именам членов царской семьи. Самый маленький — цесаревич Алексей, самый большой (около 400 кг) — Николай II. В 2000 году колокола были переданы им в мужской монастырь, построенный на месте первого захоронения царской семьи на Ганиной Яме близ Екатеринбурга, так как храм на месте расстрела еще не был построен.

В 2000 году состоялся визит Алексия II в Екатеринбург, во время которого патриарх благословил строительство, а высокопреосвященнейший Викентий, архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский, благословил возведение колоколов «раба Божьего Александра» на звонницу храма у места первого упокоения царской семьи на Ганиной Яме, где они звонят по сей день.

В 2002 году с благословения Русской православной церкви он начал проведение благотворительной акции “Колокола покаяния” по сбору средств для отливки колоколов для храма на Крови во имя Всех Святых в Земле Российской Просиявших, расположенного на месте расстрела семьи Романовых. 14 колоколов были освящены высокопреосвященнейшим Викентием и воздвигнуты на звонницы храма», — сообщает официальный сайт маэстро.

Вот такой он, поэт и гражданин Александр Новиков.

Бунтарь

Я знаю, что чувство свободы

Дано нам Вселенной самой…

Никита Джигурда

_{Никита Джигурда}

На дворе стоял 1987 год, к власти недавно пришел Горбачев и провозгласил новый курс в развитии государства. Особых изменений во внутренней политике я, однако, в то время не припомню. Новая «метла» поначалу ассоциировалась лишь с введением глупейшего «сухого закона» и телевизионными лозунгами, да на 1 Мая в руках замордованных граждан появились новые плакаты — к стандартному набору «лиц» вождей добавились транспаранты: «Перестройка! Ускорение! Гласность!»

Мне почему-то вспомнился анекдот того времени.

Иностранец, вернувшись из СССР, рассказывает друзьям:

— А вы знаете, что в Советском Союзе есть две расы — красные и черные?

— Не может быть!

— Да, совершенно точно. Красные — это те, которые каждый день пьют красное вино, ходят потом с красными носами и носят красные флаги, а черные — каждый день едят черную икру, ездят в черных лимузинах, стоят в черных пальто на трибуне мавзолея и смотрят на красных…

По большему счету, вторая половина восьмидесятых не шибко отличалась от брежневских времен, разве что дури в обычной жизни добавилось. По-прежнему ловили диссидентов и прочих «сумасшедших» граждан, не понимавших, что живут в лучшей стране на свете. Большинство как сидело по норам, так и продолжало не высовываться лишний раз. На всякий случай.

Весной 1987 года ко мне зашел мой товарищ Андрей Глебов. Нас связывала дружба и общая увлеченность «блатной музыкой». Войдя в квартиру, он почему-то странно огляделся по сторонам и тоном заговорщика спросил: «Ты один? Я такое принес! Обалдеешь!» Заинтригованный, ожидая услышать нового Токарева или Шуфутинского, я устремился к магнитофону.

— На, включай! Только потише сделай и окно закрой! — попросил Андрей.

— Там что, матерное что-нибудь? Беляев?

— Там еще круче! — как-то нервно рассмеялся Андрюха и снова принялся странно озираться по сторонам. Даже в окно выглянул и прикрыл его тут же.

«Что за дела?» — думаю.

Беру кассету (новенькую голубую Sony). А с кассетами, надо сказать, тогда был страшный дефицит. Андрюхин батя купил эти самые Sony, отстояв часов шесть в очереди в универмаг «Московский» почему-то с черного хода. В одни руки — одна коробка, и привет! Что ж там за запись сумасшедшая, если отец решил под нее новую пленку вскрыть? Вставляю кассету, нажимаю play и через пять минут выпадаю в осадок.

Действительно, та-ко-го мне еще услышать не доводилось. Хриплый, сильный голос под довольно солидный аккомпанемент, с надрывом, от которого бежали мурашки, пел: «Перестройка, перестройка! По России катит тройка, водка десять, мясо семь, обалдел мужик совсем…» И далее с откровенными выпадами в адрес «товарища генерального секретаря», его супруги и иже с ними. Все, о чем думали советские граждане в тот период, боясь поделиться этими мыслями даже с родной матерью, неизвестный мне тогда певец рубанул, как говорится, с плеча.

Конечно, я был в курсе творчества Галича и Высоцкого, но там протест облекался чаще в иносказательную, аллегорическую форму. А вот чтобы так! Со всей «пролетарской» прямотой! Я остолбенел и тоже нервно закрутил юной головой, выискивая агентов Кей Джи Би, притаившихся за дверями или на карнизе. То, что исполнитель — эмигрант, сомнений не возникло абсолютно. Кто, скажите мне, в здравом уме отважился бы спеть такое в родной отчизне, не рискуя быть съеденным заживо в ближайшем райотделе милиции, не говоря уже об иных структурах советской опричнины!

— Кто это? — поинтересовался я.

— Джигурда! — ответил товарищ. — В Англии живет. На днях по Би-Би-Си, ребята рассказывали, целая программа о нем была.

Фамилия, которую я не смог идентифицировать по национальной принадлежности вообще никак, только добавила уверенности — парень точно из-за кордона.

Прошла пара недель. Кажется, не было человека, кто не попытался бы пересказать мне содержание расходившегося по рукам граждан со скоростью средневековой чумы альбома «Перестройка». Слушатели были шокированы смелостью неизвестного певца. Если сегодня вдруг в газетах и по ТВ объявят, демонстрируя фотографии и видеозапись, что часть депутатов Думы на самом деле гуманоиды с альфы Центавра и деньги они не воруют, а просто едят, то удивление от «сенсации» будет меньше. Кассета с песнями Джигурды для того времени была не просто шоком. Она произвела настоящий фурор!

Год спустя информация об исполнителе с загадочной фамилией все же добралась до меня. Оказалось, он никогда не был в эмиграции, жил то в Киеве, то в Москве и даже не был расстрелян к тому времени. А в 1989 году я смог лицезреть бунтаря воочию на полуподпольном концерте в одном из московских ДК и даже стырить афишу после того, как он отпел. Сейчас Никита Джигурда известный актер: играет в кино, занят во многих театральных постановках, выпускает новые диски, пишет стихи и рабочий график у него такой, что вклиниться почти невозможно — нарасхват!

Поэтому, когда представилась возможность взять интервью у Никиты, я с охотой воспользовался моментом.

— Начнем «от печки»: где и когда ты родился, кем были родители?

— Я родился 27 марта 1961 года — в Международный день театра. Родители мои работали в закрытом военном НИИ, где делали оборудование для подлодок.

В юности я увлекался спортом и достиг определенных высот на этом поприще — я кандидат в мастера спорта по академической гребле. Родители думали, кем мне быть, инженером или спортсменом.

— Все так благополучно, по-советски, но я знаю, что ты начал свой «русский бунт» неполных двадцати лет от роду. Что же сбило с пути истинного?

— У меня открылись глаза. В 1981 году я, начитавшись Маяковского, решил пойти революционным путем. Я стал выходить на центральную площадь Октябрьской революции в Киеве и читать антикоммунистические стихи. Это совпало с вызовом в военкомат и подготовкой к визиту Брежнева. В военкомате мне просто и доступно, в матерных выражениях, предложили для начала сбрить бороду — она у меня с 19 лет. Я тоже не постеснялся — ответил адекватно и сказал, что делать этого не буду.

Через пару дней за мной пришли. Я был в душе. Звонок. Открыл. Зашли три здоровенных санитара в белых халатах: «Собирайся! Ты едешь с нами». «Куда? — говорю. — Я еще не помылся». «Там тебя помоют», — отвечают. Привезли в психушку под названием «Кирилловка». Я даже не въехал поначалу, что происходит. Содрали одежду, тетка с уколом лезет. Как у Высоцкого: «В углу готовила иглу мне старая карга». Через пять минут — еще укол. Потом — еще. Проснулся — во рту сухо, ощущаю себя полным идиотом. Палата огромная, человек на двадцать. Народ на кроватях, под кроватями. Плачут, пляшут, поют, мочатся, кто-то кого-то «пялит» в задницу… Через три дня непрерывных уколов и избиений меня повели к главврачу: «Вот вы утверждаете, что нормальны. А стихи пишете, мягко говоря, странные». Взял мою тетрадку и читает: «“Загляни в газету — в ту, в эту. Нету ни одной порядочной рожи в ЦК”. Или вот эти: “Давайте Господа в генсеки задвинем, братцы, — и тогда, быть может, большевистский рэкет исчезнет раз и навсегда…” Кем это вы себя возомнили?!»

Через неделю пыток я попытался сбежать. Не помогло — поймали. Вместо прежних семи стали колоть дюжину уколов в день. Два дня кололи абрикосовым маслом. Ягодицы от него распухают, становятся твердыми. Санитару достаточно легонько по ним похлопать, чтобы ты почувствовал жуткую боль. Помню, ходил такой маленький санитаришка и приговаривал: «Пилюлю — и в люлю. Кто не хочет — пиз…лю».

На соседней койке лежал совсем молодой пацан, суворовец. Зеленый, опухший весь, не говорил практически. И я понял — еще месяц здесь, и я превращусь в растение.

Меня снова приволокли к главврачу, который назидательно произнес: «Держать будем полтора-два месяца. Если будешь чем-то недоволен, продержим дольше. Один вздох возмущения — неделя прибавки. Вскрик возмущения — две недели. Попытка побега — еще два месяца». Но я-то не умею подчиняться! Мои предки — запорожские казаки. «Джигурда» обозначает «владеющий оружием».

В итоге матери через две недели удалось вызволить меня оттуда под расписку. Но любой опыт идет человеку впрок, хотя, поверь, такого и врагу не пожелаешь.

Наука раскрепощения, преподанная мне в психушке, пригодилась потом, при выписке и в театральном институте. При матери мне орали: «Ты подонок, ублюдок!» Консилиум врачей был единодушен: «Тебя нужно сгноить здесь. Твоя мать родила урода». Мама начала рыдать, а у меня что-то сработало, я почувствовал — нужно молчать и смотреть на них рыбьими глазами, сейчас решается все: или выпишут, или навеки останусь здесь.

Выйдя на улицу, я увидел поющих воробьев. Представляешь, воробьи пели! Я прижался к березке и стал целовать ее. Знаешь, такая она была нежная, теплая!..

Ты не представляешь, ты не был в психушке…

— А что было дальше?

— Я уехал из Киева в Москву. В день рождения Высоцкого, 25 января 1983 года, я впервые решил с гитарой выйти к могиле Владимира Семеновича. Пошел ва-банк, четко осознавая к тому времени, что не писать стихов и не петь я не могу. И в то же время, понимая, что второй Высоцкий никому не нужен. Для себя решил: если выйду и меня освистают, значит, я не прав и занимаюсь не своим делом.

_{Ваганьково. 1983}

Но после первой же песни люди начали хлопать, спрашивать: «Кто вы? Откуда?» Я пел и читал минут тридцать. А когда закончил и уже шел к воротам, в меня вцепились двое в штатском: «Вы осквернили могилу Высоцкого».

Причем народ стоит и так спокойно взирает на происходящее. Я развернулся и как гаркну: «Разве я осквернил могилу?!» И тут как рев самолета: «У-у-у».

Чекистов как ветром сдуло. Потом человек сто проводили меня до метро.

Бывало, я приковывал себя цепью к ограде возле памятника, чтобы милиция не смогла меня увести, и пел людям свои песни…

Затем я умудрился прорваться к Юрию Петровичу Любимову — главному режиссеру Театра на Таганке. Соврал, что окончил Щукинское училище. Попросил прослушать меня, он ни в какую. Я его умоляю, а он: «Мне двадцать человек сократить надо».

И открывает дверь своей машины. А я как заору: «Да послушайте же!»

Он так взглянул коротко и согласился.

Прослушал. «Голос не сорвал? — спрашивает. — Готовься, со следующего сезона будешь играть Хлопушу». Но вскоре Любимова лишили гражданства (он остался работать на Западе), и актером «Таганки» я так и не стал.

Потом пришел я по его рекомендации в «Щуку» к учителю твоему Евгению Рубеновичу Симонову. Но проучился только два года.

— Правда ли, что в общаге Щукинского училища ты несколько лет прожил в одной комнате с актером и певцом Игорем Карташевым, известным как киноролями (одна из последних — в сериале «Зона»), так и песнями в стиле городского романса? Он даже записал ряд проектов с «Братьями Жемчужными».

— Да, Игорь был моим сокурсником и соседом по общаге на протяжении нескольких лет.

Все было в студенческие годы: женщины, кураж, стихи и песни до утра… Незабываемая глупость юности. Игорь — талантище. Ему все удается.

— Извини, я перебил тебя…

— Так вот, зимой 1984 года я снова вышел на Ваганьковское кладбище. Не успел гитару достать, шесть человек подлетают и начинают меня скручивать. Пятнадцать минут они меня вязали. Сломали большой палец на правой руке. «Мы тебе сейчас все пальцы вывернем в обратную сторону!» — кричали. Я ж тогда молодой был, безумный, здоровья море. Когда узнал, что меня перед этим у подъезда караулили всю ночь две машины с комитетчиками, чтобы не пустить с гитарой к могиле, то я чуть не лопнул от гордости. Вот, думаю, какой я опасный! Какая во мне сила должна быть, что они меня так боятся! Так ломают! А они меня скручивали, ломали, но приговаривали: «Да ты пойми, нам приказ такой дали. Не обижайся. Нам нравятся твои песни». В КПЗ привезли. Я довольный сижу, улыбаюсь. «Чего лыбишься?» — спрашивают. А я-то знаю, чего. КПЗ не психушка. В КПЗ, можно сказать, интеллигенты работают. А потом они меня прямо там апельсинами кормили, в любви признавались: «Ты пойми — работа у нас такая…»

Из института меня тогда выкинули. Полгода я молчал. Мне четко сказали: «Это последний раз. Или сядешь за антисоветчину, или в психушку закроем». Вот я и молчал.

Через полгода Симонов под свою ответственность снова взял меня в театральное училище. Я ему безмерно благодарен и за то, что, видя во мне актера и веря в меня, он трижды восстанавливал своего «нерадивого» ученика в институте, из которого меня исключали за концерты на Ваганьковском и прочие аналогичные проступки, «недостойные звания советского студента».

— Когда и как были записаны «взрывные» альбомы: «Перестройка», «Ускорение», «Гласность»?

— Первый альбом «Перестройка» я записывал подпольно на квартире у энтузиаста андеграунда Володи Баранникова в Киеве. Долго не могли найти музыкантов — все просто боялись. В итоге нашли тех, кто собирался эмигрировать в Америку. Этим ребятам было нечего терять — они и сыграли (смеется).

Эту запись услышаликоллекционеры из Одессы, вышли на меня, и второй концерт я писал уже там с ансамблем «Черноморская чайка».

— Как звали организатора? Станислав Ерусланов?

— Я не помню сейчас. Как ты сказал? Ерусланов? Может быть.

Третий концерт снова писался в Киеве. Я, кстати, собираюсь их переиздать в этом году. Юбилей же — двадцать лет прошло.

— Когда закончились зверства властей в отношении тебя?

— Окончательно все сошло на нет после августа 1991 года, а так с самого конца восьмидесятых я уже выступал в клубах, домах культуры и т. д. Иногда, бывало, местные чиновники ставили палки в колеса: то концерт запретят, то вместо пяти встреч со зрителями разрешат лишь одну.

_{Никита Джигурда. 1984. «Меняются столетья в агониях свирепых, а срок свободы все не настает…»}

— Ты стал человеком, кто завершил эпоху «запрещенных песен», причем сделал это, громко хлопнув дверью…

— Да, когда запреты сняли и ушло это ощущение риска, драйва, я перестал работать с таким материалом, ушел в лирику и философию.

— Никита, спасибо большое за беседу…

— Да не за что, перестань.

Когда песни Джигурды только появились, некоторые упрекали его в том, что он «косит под Высоцкого». Время расставило все по местам — они, конечно, абсолютно разные. Джигурда — самостоятельная творческая личность, сумасшедшей энергетики и ярчайшего таланта и, по-моему, просто гениальный актер. Если вы ни разу не видели его на театральных подмостках — сходите, не пожалеете, и главное, увидите абсолютно новую грань дарования артиста. А в ответ злопыхателям на разговоры о «втором Высоцком» я хочу привести цитату из интервью с главным режиссером театра «У Никитских ворот» Марком Розовским. Джигурда сыграл когда-то в его спектакле, поставленном по произведению Владимира Высоцкого «Роман о девочках», главную роль.

«Это неоконченная проза, найденная после смерти в столе у Володи Высоцкого, в его архиве. В романе существует герой — Александр Кулешов, бард и актер одновременно. Поскольку театр, в котором Кулешов работает, модный, а сам он артист, исполняющий главные роли, то не надо большого ума, чтобы догадаться, что Кулешов — это альтер эго самого автора, то есть Владимира Высоцкого.

Тонкость заключается в том, что в “Романе о девочках” есть еще один персонаж — Колька Святенко, которого тоже можно назвать словами “альтер эго”. Только в отличие от Кулешова это уличный дворовый парнишка с гитарой. Вообще “Роман о девочках” — это история любви уголовника и проститутки, бродячий сюжет в мировой литературе. Только у Высоцкого эта история погружена в наш социум: пошлость, разврат, общественный распад — все то, что существует во дворе, в семье, школе, институте, пионерском лагере. И вот когда бард Кулешов поет свои песни, он является комментатором всего этого социума.

_{Народный артист России Никита Джигурда. 2005}

Поэтому мне важно было найти артиста, который от имени автора — чрезвычайно популярного, любимого, серьезного (я имею в виду Высоцкого) — взял бы на себя этот комментарий. Как мне кажется, Никита Джигурда — идеальный вариант для выполнения этой задачи. Песни Высоцкого, звучащие в спектакле, в исполнении Никиты — это не просто дешевое подражание, а вбирание в себя мира Владимира Семеновича. Мне хотелось, чтобы Кулешов стал обобщенным образом — и самим Высоцким, и нашим воспоминанием и представлением о нем, и его философией, и его мироощущением.

Если Колька Святенко олицетворяет блатную песню, ребят, которые попадают с улицы в тюрьму, а потом возвращаются с изломанной судьбой, чтобы стать алкоголиками или наркоманами, то Кулешов — это интеллектуальный мир двора, переработанный в искусство мир Кольки Святенко.

И в этом смысле Джигурда интересен сам по себе — он является бардом, он сам — профессиональный актер. Речь идет не просто о голосовом совпадении, как может показаться на первый взгляд, а о некоем совпадении глубинных фактур. Он человечески и творчески оказывается очень удобным, идеальным решением для выражения того, что задумывал сам автор.

Джигурда в своем творчестве не повторяет Высоцкого. Он совсем другой. Фактура другая…»

Кстати, кто не знает: Никита Борисович Джигурда — народный артист России.

«Черный пиар»

Были мы романтики, были мы влюбленные,

Разные истории у нас…

Из репертуара Владислава Медяника

_{Владислав Медяник. Москва, 2006}

«Комсомольская правда», октябрь 1986 года

«Песни с обочины»

(Отрывок из статьи, воспроизведенный по памяти)

Автор не установлен

По заданию редакции летом 1986 года я отправился в свой родной город Красноярск. Целью поездки стал репортаж о развитии кооперативного движения в СССР, одобренного постановлением правительства, принятым в свете решения XXVII съезда КПСС. Выступивший перед делегатами генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ М. С. Горбачев особо подчеркнул в докладе, что кооперативы должны действовать в рамках социалистической законности и морали, имея своей главной целью улучшение условий жизни советских граждан, удовлетворение их материальных и духовных нужд.

По-моему, КПСС определила ясно, как, а главное, для чего должно развиваться новое перспективное направление нашей социалистической экономики. Однако не все участники кооперативного движения смогли (или не захотели) правильно истолковать решения съезда. Нашлись среди граждан и те, кто решил, что объявленный новый экономический курс обозначает прежде всего вседозволенность и призыв к личному обогащению, невзирая на методы, которыми данная цель будет достигнута.

Ярким примером этому оказалась безобидная, на первый взгляд, организация, укрывшаяся в стенах городского Дома быта под вывеской «Студия звукозаписи». Казалось бы, что здесь плохого? Новый закон не только позволяет, но и поощряет прогрессивные формы хозяйственной деятельности.

На первый взгляд, действительно хорошее, здоровое начинание — нести музыкальную культуру в массы. Но чем оборачивается оно на деле?

Ожидая встречи с директором этого кооператива неким В. Медяником, я обнаружил каталог групп и исполнителей, предлагавшихся жителям Красноярска для приобретения. В тугих строчках многостраничных списков меня, как оказалось, поджидали поразительные открытия. Репертуар, прямо скажем, не баловал разнообразием песен советских композиторов и исполнителей, зато заокеанской заразы оказалось сколько угодно. На любой вкус. Гнусные западные группы типа «КИСС», AC/DC, «Металлика», Оззи Осборн, исполняющие клеветнические тексты против нашей страны и дурманящие молодежь гитарным грохотом под кривляние на сцене, — пожалуйста. Предатели Родины — эмигранты, такие как Василий Токарев, Миша Шуфутинский или Люба Успенская, воспевающие в своих кабацких песенках «сладкую» жизнь за океаном, а на самом деле являющиеся скрытыми агентами ЦРУ, льющие своими «куплетами» воду на мельницу Запада, — без проблем. «Блатные» и тюремные песни уголовника Аркадия Северного или антисоветчика Новикова — к вашим услугам, только платите деньги. Видимо, В. Медянику удалось завлечь в свои сети немало несознательных граждан. Не прошло и года, как он открыл кооператив, а уже приобрел на сомнительные доходы дорогостоящий автомобиль «Жигули» последней модели. Я навел справки о новоявленном «миллионере»: оказывается, Медяник приехал в Красноярск из портового города Измаила, известного, как и многие портовые города, своими вольными нравами. Приехал, уже основательно пропитавшийся духом стяжательства и жаждой легкой наживы.

А ведь В. Медянику нет еще и тридцати.

Какой пример подает он подрастающему поколению? Куда смотрят комсомольские и партийные организации, призванные осуществлять контроль за морально-этической стороной деятельности кооперативов, особенно тех, чья деятельность распространяется на духовную сферу воспитания нашей молодежи — будущих строителей коммунизма. Кто допустил, что на протяжении года какой-то заезжий деятель имел возможность навязывать красноярцам сомнительные музыкальные новинки, получая за это вдобавок ко всему явно нетрудовые деньги?

В. Медянику и его рассаднику идеологической заразы не место в нашем городе.

В таких кооператорах советская власть не нуждается, и песням, предлагаемым Медяником, не должно быть место в социалистическом обществе — их место на обочине жизни.

Данная газетная публикация, заклеймившая когда-то позором молодого кооператора Славу Медяника и стоившая ему немало нервов, сыграла тем не менее и свою положительную роль в его судьбе. Знаете, как говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло, — это как раз тот случай. Уникальный в своем роде.

_{Молодой кооператор Владислав Медяник в своей студии звукозаписи. Красноярск, 1988}

Медяник пострадал за распространение песен других жанровых артистов. Вспомните историю с одесситом Еруслановым. Случись это лет на десять раньше, и поехал бы Слава за «антисоветскую агитацию и пропаганду» «достраивать канал» года на четыре.

Но, к счастью, это произошло, когда в стране уже «потеплело», — отделался легким испугом. Правда, в органы вызвали, кровь попили, наставляя на путь истинный.

Другой бы на месте Медяника затаился или ушел в другой бизнес (торговал бы, как все тогда, водкой или компьютерами), но не таков был наш герой. Он поступил против правил, оригинально, и утер нос советской власти крайне нестандартным для тех лет способом — использовал «черный пиар» в своих интересах.

«Не место этим песням в социалистическом обществе»? Не вопрос! Полтора года спустя Слава превратил виртуальный газетный заголовок в реальный проект.

Сегодня Владислав Медяник — признанный мастер русской песни, известный в каждом уголке планеты, где говорят по-русски, а началось все в далекие восьмидесятые с газетной статьи…

О том, как же все начиналось, спросим маэстро в личной беседе.

— Владислав Васильевич, перед нашей встречей я прослушал один из своих любимых жанровых проектов, к созданию которого вы имеете непосредственное отношение. Это «Песни с обочины» 1988 года. По подбору песен видно, что исполняемый материал вам хорошо знаком. Там были песни и Шандрикова, и Розенбаума, и Вертинского, и малоизвестные вещи. Как вы пришли к первому альбому?

— Мне было шестнадцать лет, и случайно я оказался в одной компании с Аркадием Северным. В те годы были распространены подпольные концерты шансонье. Такие исполнители, как Звездинский, Беляев, даже Высоцкий, по приглашениям деловых людей того времени выступали, что называется, для узкого круга.

Северного в тот раз пригласили одесские моряки. Я набрался наглости и ради девушки, с которой пришел, спел песню из репертуара Челентано. После этого Аркадий Дмитриевич подошел ко мне и как коллегу спросил: «А где ты поешь, сынок?» Я отвечаю: «Я нигде не пою, я еще в школе учусь». На что он произнес фразу, которая воодушевила меня на всю жизнь: «Тебе надо петь. У тебя получается».

_{Владислав Медяник на сцене ресторана}

Ему было сильно за тридцать уже. Я запомнил его как человека с большим юмором. Он много шутил, рассказывал анекдоты, выпивал, но пьяным не был, в общем, создавал очень легкую атмосферу.

— Знаковой оказалась встреча?

— Конечно, и хотя я с юности увлекался музыкой, коллекционировал записи, но большое внимание жанровой песне я стал уделять лишь после встречи с Аркадием Северным. У меня была очень солидная коллекция эмигрантов, начиная с Александра Вертинского, Петра Лещенко, Ивана Реброва, сестер Берри и так далее.

Измаил, где я тогда жил, — портовый город, и моряки привозили пластинки и записи со всего мира. Северного я вообще переслушал, наверное, всего на бобинах еще.

Во время работы в ресторане я пробовал перепевать некоторые песни из его репертуара, а также Высоцкого, Димитриевича.

Кстати, Высоцкий в начале семидесятых был под большим запретом наравне с другими подпольными певцами. Помню, однажды на школьной перемене в погожий день радист из радиорубки выставил «колокол» и включил Высоцкого. Больше я этого парня никогда не видел. Наверное, у него случились серьезные неприятности.

Каждая запись в те годы была событием, настроение повышалось, когда что-то новое попадало в руки. Я переписывал эти пленки, иногда за деньги, а когда переехал жить в Красноярск, открыл там кооперативную студию звукозаписи.

Времена настали другие, была середина восьмидесятых, и уже «потеплело» в стране, но советская власть еще была в силе. И как-то раз приехал московский журналист из «Комсомольской правды». У него было задание взять интервью у представителя набиравшего тогда обороты в СССР кооперативного движения. Он позвонил руководству Дома быта, представился и думал, видимо, все сразу падут ниц перед московским гостем. Мне передали, что приехал репортер, но в тот день меня на месте не оказалось. Потом он позвонил еще пару раз, а у меня все не складывалось в силу занятости с ним увидеться. Тогда, в очередной раз приехав, он посмотрел на вывешенные каталоги групп и артистов, узнал еще, что у меня новая машина недавно появилась, и, наверное, от злости написал разгромную статью «Песни с обочины», где заклеймил меня позором. Статья аукнулась мне большими неприятностями, даже в КГБ вызывали. Но, с другой стороны, она и подтолкнула использовать этот «черный пиар» в своих целях. Под псевдонимом «Владислав Фомин» я записал первый магнитоальбом под названием… «Песни с обочины». Почему выбрал такой псевдоним? Это была фамилия одного моего дальнего родственника, кстати, партийного работника в то время. Подсознательно, наверное, лишнюю шпильку коммунистам вставить хотелось.

Записывал я дебютный альбом дома, проявляя необычайные чудеса изобретательности. Хотелось сделать жанровый проект в современных аранжировках, с хорошим звуком.

А через год уже на профессиональной студии в Красноярске сделал второй альбом — «Песни с обочины-2», который потом вышел в Нью-Йорке на кассетах.

— Альбомы действительно очень широко разошлись, и многие уже тогда решили, что вы эмигрант, как Вилли Токарев или Михаил Шуфутинский.

— Нет, в ту пору я еще жил в Красноярске, а Токарева сам мечтал хотя бы увидеть.

В 1989 году я отдыхал в Туапсе, когда пришло известие о предстоящих в Москве концертах Вилли Токарева. Для меня это было огромное событие. Он был первым, чья «запрещенная» нога ступила на нашу советскую землю (смеется).

Я на машине с друзьями рванул в столицу. Приехали к Театру эстрады на Берсеневскую набережную, а там толпа неимоверная и нет билетов. Просто нет. Ни за какие деньги. Но я же не мог не попасть туда. В одно время с Токаревым в Москву приехала группа Pink Floyd, и как-то мы узнали, что можно поменяться билетами. Чудом мы смогли провернуть это дело, деталей я теперь не помню, и попали на концерт. Представляете уровень популярности того времени эмигрантов в стране? Полный зал народу, оркестр Анатолия Кролла и общее ощущение праздника. Было огромное количество охраны, и увидеться с Вилли поближе тогда не получилось. А через полгода он приехал с гастролями в Красноярск и семь дней давал концерты на самой большой площадке города — во Дворце спорта. Вся неделя — битком зал!

В родном городе всех знаешь, и встреча оказалась возможной. Я вычислил местного водителя, который его возил, он оказался знакомым моих знакомых, и я сначала передал через него кассету со своими песнями. Водитель ее Токареву отдал, тот послушал, и ему понравилось. Несколько дней спустя тот же шофер добыл мне служебный пропуск, и я прошел в гримерку к Токареву. Вилли очень по-дружески встретил меня. Я его назвал на «вы», а он мне: «Старик, я что, дедушка? Ты музыкант, и я музыкант. Давай на “ты”». Я пригласил его в свою студию.

Он говорит: не думаю, что получится, меня здесь буквально разрывают на части.

Но я на всякий случай дал ему телефон, а он оставил мне свой и через два дня неожиданно сам звонит. Представляешь, сам Токарев звонит мне. Это волнение и радость может понять только человек, который помнит то время и его атмосферу. Его опекали как суперзвезду все представители местной верхушки, жил он под охраной на крайкомовской даче. И вдруг звонит: «Надоели мне все эти коммунисты! Приезжай после концерта». Я, окрыленный, встретил его на своей «Волге». В студию мы не попали (не оказалось ключа), а поехали ко мне домой. Когда отъезжали, я сдавал назад и сильно въехал в столб. Но я был так рад, что даже не вышел взглянуть на след удара, а вмятина оказалась очень серьезной. Дома накрыли стол и так душевно посидели. А через некоторое время я получил письмо от Вилли, где он писал, что внимательно послушал мою кассету и звал приезжать, выражал готовность помочь. Морально в творческом плане он меня очень поддержал.

А в 90-м году в Сочи я попал на концерт Шуфутинского. Подступиться к нему было также нереально. И тогда я попросил знакомую девушку, когда она будет дарить на сцене цветы, передать мою кассету. Потом я узнал, где Миша остановился, и позвонил ему в номер. Дело в том, что Шуфутинский пел в концерте не один.

Это была целая программа под общим названием «Черная роза». На моем втором альбоме как раз была песня с таким названием, которую я спел в дуэте с Натальей Брейдер. Я спросил Мишу, могу ли я там выступить. Он отказал, сослался на менеджеров-организаторов. Но, видимо, материал мой ему понравился, потому что, когда я сказал ему, что собираюсь в Нью-Йорк, он ответил, что теперь живет в Лос-Анджелесе, но предложил записать телефон известного в эмиграции человека — большого поклонника хорошей песни Сани Местмана. Действительно, в дальнейшем мне это помогло, и я связался с ним по приезде в Штаты.

— До Америки вы бывали где-то за границей? Имели представление о жизни там?

— Нет, нигде, и сразу оказался в Нью-Йорке.

В Америке меня никто не встречал. Я летел и даже не думал об этом. Тысяча долларов в кармане, телефон Местмана — весь джентльменский набор.

Я рассчитал: семьсот баксов — на гостиницу за неделю, триста — на еду, должно хватить и назад. А звезды так легли, что задержался на полтора месяца.

На второй день я гулял по Брайтону и увидел в витрине маленький плакатик: «Миша Гулько поет здесь!» Я пришел чуть пораньше, осмотрелся: маленькая сцена, зал мест на сто, не больше. Сижу, думаю: «Как же так? Ведь Успенская пела “У нас на Брайтоне отличные дела…”» Я представлял себе Брайтон-Бич минимум как Бродвей. С роскошными заведениями, длиннобородыми швейцарами в униформе, а тут такое… Народу было мало, Гулько после выступления подошел ко мне, разговорились. Оказалось, он первый мой альбом уже слышал, и ему понравилось. В конце вечера Миша даже не дал мне рассчитаться за ужин, сам заплатил.

В первую поездку мне встретились удивительные люди, я не потратил практически ни копейки, но еще и заработал. Меня окружили таким вниманием, как будто я настоящая звезда.

— А как вы познакомились с Успенской?

— Это случилось году в 1995-м, у меня уже был свой ресторан «Северный».

Люба выступала в каком-то зале, а потом был банкет в ресторане «Националь», но мои клиенты утащили ее ко мне в клуб. Представь себе, я на сцене, стою, пою. Вдруг открывается дверь и входит Успенская. Я тут же бросил микрофон и пошел через зал к ней. Мы обнялись, и как-то быстро вспыхнула искра дружбы. Она провела тогда неделю в Нью-Йорке, и мы встречались почти каждый день в общих компаниях. А годом позже мы записали дуэтную песню «Я сам по себе, ты сама по себе».

— В итоге жизнь свела со всеми, кого поначалу вы знали лишь по голосам с пленок…

— Получается так (смеется). Мало того что свела, мы еще и дружим и работаем иногда вместе. Смотри, с Успенской я сделал несколько потрясающих дуэтов.

Она моя любимая певица, мы тембрально очень подходим. И она так считает.

С Мишей Гулько в одном из концертов я спел «Журавли», но это был, скорее, экспромт. Мог я двадцать пять лет назад представить, читая ту статью, чем все обернется?

Кода (заключение) Сохранилось ли сегодня понятие «запрещенной песни»? Диалог с автором-исполнителем Виктором Тюменским

Зона-зона, без озона всесезонно,

Зона-зона, без резона канитель,

Зона-зона, ни к сидельцам, ни к «погонам»

Не спешит прийти апрельская капель…

Виктор Тюменский

Пресс-релиз к выходу альбома

По материалам Интернета, март 2007 года

«Запрещенная песня» Виктора Тюменского

Л. Шумилина

«Компания «Богема Мьюзик» представляет эксклюзивный проект — альбом автора-исполнителя Виктора Тюменского «Комната души». Это имя известно любителям музыки прежде всего благодаря его саундтреку к телесериалу «Зона», который вскоре после выхода на экраны был запрещен для показа в прайм-тайм и вынесен в ночной воскресный эфир, дабы максимально сократить потенциальную зрительскую аудиторию.

Тема человека в неволе, откровенно и талантливо показанная в фильме, нашла отражение и в альбоме Виктора Тюменского — автор исполняет свои произведения в лучших традициях «русского жанра».

В пластинку вошли абсолютно новые песни, ранее нигде не издававшиеся, исключение составляет лишь полная версия трека к сериалу «Зона» — уже не первый год она звучит рингтоном в тысячах мобильных телефонов по всей стране и пользуется большой популярностью.

Осенью 2007 года планируется выпуск DVD с записью живого концерта маэстро под рабочим названием «“Зона” — тюремный романс».

В силу моей журналистской деятельности я был, конечно, осведомлен как о творчестве Виктора Тюменского, так и о ситуации вокруг телепроекта «Зона».

Мне показалось, что лучшего собеседника для обсуждения ситуации с «запрещенной песней» в наши дни мне не найти. Я приехал в гости к артисту в огромный, но уютный пентхаус на западе Москвы, и мы проговорили весь вечер о самых разных вещах. Виктор — интересный собеседник и неординарный человек, поэтому вскоре наша беседа вышла за рамки заявленной темы, но так получилось, по-моему, еще интереснее.

— Виктор Михайлович, давайте представим вас читателю и в начале интервью поговорим о том, как складывалась ваша жизнь до начала музыкальной деятельности. Откуда вы родом? Кто ваши родители? Чем увлекались в юности? Обозначьте, пусть пунктирно, автобиографию, ведь, кроме того что вы выпустили четыре отличных альбома и написали знаменитый саундтрек, больше о вас мало что известно. На обложке первого диска даже вашей фотографии не было, но была интригующая надпись: «Артист не гастролирует»…

— В ста километрах от Тюмени есть маленький город Заводоуковск — это моя родина.

Я с юности увлекался музыкой, одно время был руководителем Тюменского рок-клуба, играл на гитаре, пробовал сочинять. Но с возрастом музыка отошла на задний план. Я поступил в Институт нефти и газа, защитил диссертацию, начал заниматься бизнесом, трудился во многих известных компаниях, реализовывал крупные проекты. Сегодня продолжаю деятельность, но в другом режиме и на новом уровне. Человек постоянно должен быть в развитии. Я Скорпион по гороскопу. Астрологи пишут: представители моего созвездия не могут расслабляться, не терпят бездействия. Это точно про меня. Как только возникает вакуум, я начинаю искать новые пути самореализации.

— Вы сказали странное слово «вакуум». Как он возник у такого деятельного человека? Это пресловутый кризис среднего возраста или что-то другое?

— Нет, дело не в кризисе. Просто с 2002 года мы с семьей переехали на постоянное жительство в Германию. Я закончил с делами в России, стал жить на новом месте. Эмиграция — всегда стресс. Происходит переосмысление всего. Ты думаешь: правильно ли поступил? Привыкаешь ко всему заново. В такой атмосфере и родился первый альбом.

— Почему вы выбрали жанр «городского романса» для записи диска, а не рок, которым увлекались в молодости?

— Рок — специфическое музыкальное направление, оно накладывает и на текст, и на музыкальную составляющую определенные штампы. Я бы не смог выразить в этом стиле то, что хотел. Шансон мне ближе. Здесь больше возможностей раскрыть душу. Основа шансона — стихи. Инструменты не должны мешать восприятию. Да и материал там собран своеобразный: лагерные песни, белогвардейские, старые блатные вещи. Хотя в аранжировках мне нравится создавать легкий драйв, присущий рокерам.

_{Виктор Тюменский. 1980-е}

— А вот места классической эмигрантской тематике про «березы в кадках» на пластинке места не нашлось? Отчего так? Вас не мучила ностальгия?

— Слишком избитая эта тема.

Действительно страдали, на мой взгляд, первые эмигранты, представители «Белого движения». Люди бежали от власти. Меня же никто не гнал, я сам выбрал этот путь, в поисках лучшей доли, прежде всего для своей семьи. Первая волна была более духовная: тоска их неподдельна. Отсюда и отношение к ним на Западе и интерес к русским. Послевоенные беженцы, эмигранты семидесятых — совсем другая публика. Здесь и в творчестве много наносного, искусственного. Нынешняя, четвертая волна иная. Каждый, в общем, может купить билет и вернуться. По прошествии времени я тоже почувствовал себя «гражданином мира», ностальгия ушла. На пластинках «Северное сияние» и «Карамболь» появляются мои зарисовки о Германии, но они, скорее, юмористические.

— Вы можете вспомнить, при каких обстоятельствах впервые услышали «запрещенные песни»?

— Конечно, еще в детстве. У меня был старший брат, а у него магнитофон «Весна» с такой большой черной ручкой. Брат привязывал к ней веревку, перекидывал через плечо и шел со своей компанией по улице, а из динамиков несся голос Аркадия Северного, Высоцкого…

— Как кандидат технических наук, серьезный бизнесмен с таким знанием дела пишет жанровые песни? Особенно поразила меня последняя ваша работа — саундтрек к нашумевшему сериалу «Зона». Как сочетаются подобные противоположности?

— Я отвечу на твой вопрос двумя примерами.

Вчера я смотрел боксерский поединок. Прозвище одного из участников — Боксирующий банкир. В обычной жизни он высокопоставленный банковский служащий. Любит спорт. Выступает на престижных соревнованиях в супертяжелом весе. Казалось бы, ничего особенного, много людей совмещают спорт и бизнес. Но самое интересное, что больше всего этот же человек увлечен… чечеткой. Ходит в специальные клубы и танцует степ.

Вторую историю я прочитал в газете, когда летел сюда из Германии.

Оказывается в последние годы в западных странах среди топ-менеджеров крупнейших корпораций, бизнесменов и прочих представителей элиты распространилась мода на публичные музыкальные выступления. Они покупают дорогие инструменты, собираются в группы и играют по клубам, на концертах, добиваясь значительных успехов на новом поприще.

Я просто реализую свои юношеские мечтания. Зарабатывание денег не является самоцелью. Да и невозможно заниматься одним и тем же 24 часа в сутки, нужна отдушина, окошко для души.

— Скажите, на ваш взгляд, существует ли сегодня понятие «запрещенные песни»?

— С одной стороны, конечно, нет. Любой может снять студию, договориться с музыкантами и записывать все, что душе угодно, а потом выпустить диск и продавать его в магазинах. В советское время это нельзя было и представить.

Как ты пишешь в своей книге о «русской песне в изгнании», нашим подпольным исполнителям приходилось «прятаться по подвалам и ночным ДК, чтобы сыграть очередной концерт», в отличие от эмигрантов, кстати. Вообще «запрещенные песни», сделанные в СССР и за границей, хоть и являются составляющими жанровой музыки, но отличаются коренным образом.

— Чем, по-вашему?

— Смотри, наш андеграунд был подпольным в прямом смысле слова.

Северный, Комар, Шандриков были САМОДЕЯТЕЛЬНЫМИ артистами, не состоявшими на службе ни в каких государственных концертных организациях, часто не имели даже музыкального образования. А если и имели, то работали в лучшем случае в ресторанах. На моей памяти только Розенбаум, будучи официальным артистом Ленконцерта, решился записать «блатной» альбом. Успех советского творческого подполья во многом определяется тем, что эти люди жили практически той жизнью шальной, о которой пели. Личность человеческая и творческая переплетались настолько, что было не разобрать, кто и где. Значительная часть исполнителей из той плеяды отсидели, пусть не конкретно за песни, как Новиков, но тем не менее… Был такой опыту Шандрикова, Шеваловского, Беляева, Комара, Юрия Борисова, Звездинского. У многих были проблемы с алкоголем. Те же Северный, Шандриков, Комар, Борисов, Агафонов пили… Но творили тем не менее.

А в эмиграции прямо противоположная картина, хотя, повторюсь, работали все в одном жанре. Но! За кордоном петь «блатняк» стали бывшие официально признанные артисты. С образованием, с поставленными голосами. На новой родине их никто за «Мурку» не гонял и не сажал, значит, могли записываться качественно, на хорошей аппаратуре, а не как у нас — микрофон на прищепку и одеялом окно закрыть для звукоизоляции. Плюс эмигранты сразу понимали, что записывают материал на продажу. Наши же самородки писались просто так, в кайф, под настроение, за бутылку. Ну, давали иногда Северному или еще кому рублей триста за концерт. Это что, деньги? Даже в советское время это было не бог весть что.

— Интересные выводы вы сделали, но мы ушли от темы… Итак, существует ли «запрещенная песня» сегодня?

— И да, и нет. Вроде все можно, пожалуйста. Но стоит прийти с таким материалом на радио или телевидение, тебе тут же объявят — «не формат». Клип на песню, где, не дай бог, проскочило слово «тюрьма» или «столыпинский вагон» проехал в кадре, зарубят сразу. Даже на профильных станциях чуть материал пожестче — всё! Не идет в эфир. Говорят: «За нами следит комитет по радиовещанию» и прочее.

То есть отголоски советской цензуры слышны. Что далеко ходить! Сериал «Зона», где звучит мой саундтрек. Такой проект интересный, мы ездили со съемочной группой в Монте-Карло на фестиваль. Наград не привезли, но речь не об этом — фильм заметили, он понравился, а его раз… и задвинули в ночной эфир в ВОСКРЕСЕНЬЕ! Кто сможет увидеть его?

— Откуда такие настроения в обществе в отношении жанра? То в некоторых регионах разворачивается кампания: «Запретить шансон в маршрутках», то известные люди, образованные, интеллигентные, начинают писать письма с призывом чуть ли не судить за исполнение «Мурки»…

— Не знаю, от глупости, наверное. Я тебе так скажу: когда я был пацаном, мы во дворе всегда слушали «блатные» песни, кто-то их любил больше, кто-то меньше, но собирались вечером, включали магнитофон, гитару доставали и горланили «Гоп со смыком». И знаешь, странная закономерность: прошли годы, и жизнь разбросала эту дворовую компанию. Кто уехал, кто в армию ушел, кто семьей обзавелся рано, а некоторые, как водится, попали в тюрьму. Так вот, сели как раз те, кто «блатняк» не особо и уважал. Лично мне разговоры о вредоносном влиянии шансона на молодежь кажутся бредом чистой воды. Ты упомянул письма различных уважаемых людей о необходимости введения цензуры, запрете жанровой музыки и т. д. Я помню, режиссер «Ленкома» Марк Захаров пару лет назад посмотрел новогодний огонек, где все наши звезды пели кто «Мурку», кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет^[28]. Я просто обалдел. Умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет…

Помнишь Ручечника, которого сыграл Евстигнеев, в фильме «Место встречи изменить нельзя»? А вот еще пример! Ты в первой книге часто ссылался на писателя-эмигранта Романа Гуля. Я его тоже читал. «Апология русской эмиграции» — одно из моих любимых мемуарных произведений. Роман Борисович прожил долгую жизнь и с кем только не встречался. Я тебе прямо прочту, ты должен помнить этот момент! Вот ответ всем деятелям, желающим ввести цензуру и утверждающим, что «блатная песня дурно влияет на умы граждан».

(Виктор направляется к книжному шкафу и достает нужный фолиант. Я не очень понимаю, о чем пойдет речь, а потому жду с интересом. Когда же отрывок прозвучал, я понял, что аргумент против «борцов за нравственность» действительно убийственный.)

Слушай! Роман Борисович приводит поразительный рассказ, как нельзя лучше иллюстрирующий мою мысль. В Париже ему довелось столкнуться с одним крайне странным и страшным персонажем российской истории, и вот что из этого вышло.

«Захожу я как-то к Б. И. Николаевскому (Б. И.), — пишет Гуль, — он за столом, а в кресле какой-то смуглый, муругий, плотный человек с бледно-одутловатым лицом, черными неопрятными волосами, черные усы, лицо будто замкнуто на семь замков. При моем появлении муругий сразу же поднялся: “Ну, я пойду…” Николаевский пошел проводить его… Возвращается и спрашивает с улыбкой: “Видали?” — “Видел, кто это?” — Б. И. со значением: “А это Григорий Мясников…” — Я пораженно: “Как? Лидер рабочей оппозиции? Убийца великого князя Михаила Александровича (брат Николая II. — Авт.)?!” И. подтверждающе кивает головой: “Он самый. Работает на заводе. Живет ультраконспиративно по фальшивому паспорту, французы прикрыли его. И все-таки боится чекистской мести. Совершенно ни с кем не встречается. Только ко мне приходит. Рассказывает много интересного… Знаете, он как-то рассказывал мне, что толкнуло его на убийство великого князя…”

И Б. И. передал мне рассказ Мясникова, что когда он был молодым рабочим и впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то, беря из тюремной библиотеки книги, читал Пушкина, как говорит, “запоем” (оказывается, Пушкин — любимый поэт Мясникова!). И вот Мясников наткнулся на стихотворение “Кинжал”, которое произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он внутренне поклялся стать вот таким революционным “кинжалом”. Вот где психологические корни его убийства, и говорил он об этом очень искренне.

Конечно, Александр Сергеевич Пушкин не мог бы, вероятно, никак себе представить такого потрясающего читательского “отзвука” на его “Кинжал”… Приведу стихотворение, и посмотри, есть ли в нем хоть какая-нибудь связь с той манией, которая вспыхнула в большевике Мясникове».

Приводить текст стихотворения полностью я не буду. Кому интересно, пусть, отыщет его сам. Добавлю только, что убил Мясников безоружного князя подло, но и сам в дальнейшем «кончил стенкой» в подвалах Лубянки.

— Да, Виктор Михайлович, действительно, прямо в десятку! Как говорится, кто захочет, и в балете увидит порнографию…

— О чем я и говорю: всё зависит от человека, а цензура, запреты — это тупик. Мы это уже прошли в СССР, и чем всё кончилось?! Наоборот, пусть народ сам решает, что ему слушать, а время само отфильтрует, что злато, а что шлак.

— Спасибо за интервью! Мне было по-настоящему интересно. И напоследок ответьте: какой жизненный девиз Виктора Тюменского?

— Я вырос в провинциальном городке, где были очень сильны «законы улицы», где сразу было видно, кто что собой представляет. Нельзя было показывать спину. Всегда во всем держать удар — и не бояться, не закрывать глаз. Только поборов страх, можно чего-то добиться!

Послушаем старенькое? Предисловие к компакт-диску

Как ни длинна была дорога, но и она закончилась — рассказ о «запрещенных песнях» подошел к логическому завершению: изменилась страна, сменился строй, ушла эпоха.

Хотя нет-нет да и раскатятся «майским громом» отзвуки былых тоталитарных времен, но уже не всерьез — весна все-таки. Конечно, лучше жить в демократическом государстве, имея право свободного выбора во всем, но…

Человек — странное создание. Лишившись «запретного плода», он тоскует и по «дереву», что дарило ему эти плоды, и по саду, где оно росло.

Да, мы не в силах вернуться обратно, но имеем возможность достать из заветного шкафчика старую кассету, включить магнитофон и отправиться в мысленное путешествие по нашей молодости и по просторам великой и страшной державы под названием СССР.

По мере сил в подарочный диск удалось собрать песни-иллюстрации практически под каждую главу. Конечно, выбор мой субъективен и одна-две композиции в исполнении самого замечательного артиста не могут дать полного представления о его творчестве, но что делать…

Большинство фонограмм датируется 1960–1980 годами, поэтому не ждите студийного качества звука. Сами должны понимать — записывалось всё ПОДПОЛЬНО! Единственное, что могу сказать, — коллекционеры всего мира открыли свои архивы и великодушно поделились лучшими из имеющихся вариантов.

Ряд музыкантов, начинавших когда-то в андеграунде, сегодня вышли на большую сцену. Теперь у них есть возможность записываться хоть с Большим симфоническим оркестром, и они от всей души предлагали мне включить в сборник старые песни в новом звуке, на что я не менее искренне отвечал отказом — в них нет духа эпохи!

Но несколько вещей вы услышите и в современных аранжировках, иногда старые песенки звучат так даже красочнее. Однако это лишь редкие исключения…

Специально для новой книги мэтр жанра Михаил Гулько согласился записать знаменитую песню «Журавли», за что Михаилу Александровичу огромное спасибо.

Еще несколько слов о содержании диска: я вновь пошел по пути объединения как известных, так и незнакомых широкому кругу слушателей имен. Мне думается, так интереснее.

На этом, пожалуй, всё! Я прощаюсь с вами… До новых книг.

С уважением, автор

Тем, кто мне помогал

Я хочу поблагодарить моих друзей и единомышленников, всех, кто сопереживал и помогал мне делом или словом:

Моего друга, соавтора и советчика Юрия Гуназина.

Авторов книги «Аркадий Северный, Советский Союз» Дмитрия Петрова и Игоря Ефимова за возможность ссылаться на ваш уникальный труд.

Рудольфа Фукса и Бориса Алмазова за интересные статьи и бесценные воспоминания.

Главу студии «Ночное такси» (Санкт-Петербург) Александра Фрумина за идею названия книги и плодотворное сотрудничество.

А также:

Сергея Чигрина, Евгения Гиршева, Виктора Золотухина, Влада Удачина, Вячеслава Волкова, Артура Вафина и весь коллектив радио «Шансон», Игоря Алексеевича Глебова и Андрея Игоревича Глебова, Наталью Насонову, Бобу Грека, Владимира Климачева, Валериана Курамжина, Олега Мукасеева, Романа Никитина, Олега Савенок, Никиту Балашова, Зиновия Шершера и Мару Шампанскую, Алика и Раису Ошмянских, Анатолия Молодцова, Андрея Никольского, Александра Новикова, Никиту Джигурду и Вячеслава Бобкова, Юрия Яковлева, Дмитрия Соколова, Евгения Кокорева, Виктора Предигера, Александра Половца, Александра Евтуха, Владислава Медяника, Михаила Гулько и его жену Татьяну, Кирилла Карпова, Александра Усольцева и его ресурс Specialradio.ru, Михаила Шелега, Алексея Адамова и телепрограмму «Русская песня», Василия Лаврова и канал 02-ТВ, Евгения Гузеева, Андрея Тропилло, Романа Авдюнина, Павла Захарова, Сэма Михайлова, Игоря Шалыгина, Михаила Афанасьева, Владимира Егорова, Наталию Махневу.

Выражаю искреннюю признательность коллекционерам жанра:

Владимиру Павловичу Цетлину, Александру Ивановичу Крылову, Сергею Сергеевичу Смирнову, Виктору Максимовичу Солдатову, Алексею Черкасову, Павлу Крутову, Г. Зиновьеву, калининградцу Михаилу Дюкову, нижегородцу Олегу Лемяскину, Жене из Казани, Андрею Хекало из Анапы, Ефиму Шубу из Самары, Андрею Васильевичу Даниленко из Новосибирска, Александру Григорьевичу Асташкевичу и Сергею Лахно из Киева, Владимиру Окуневу и Павлу Столбову из Петербурга, Владимиру Кагановичу и Виктору Карпиловскому из Лос-Анджелеса, Гарику Маркелову из Нью-Йорка, Татьяне Павловой из Стокгольма и всем, кто ценит русскую песню.

Отдельное спасибо Якову Иосифовичу Гройсману за конструктивную критику, надежное партнерство и доброе отношение.

Особо хочу поблагодарить мою семью: любимую жену, маму и отца, который далеко.

Без вас этой книги никогда бы не было.

За предоставленные материалы и информационную поддержку выражаю искреннюю благодарность следующим интернет-ресурсам:

www.blatata.com, www.shanson.info, www.shanson.org, www.shansonprofi.ru, www.huligan.ru, www.shansonie.ru, www.a-novikov.ru, www.kbelyaev.ru, www. orshulovich.ucoz.ru, www.blat.dp.ua, www.medianik.ru, www.blat.ucoz.ru, www.arkasha-severnij.narod.ru, www.zvezdinsky.ru, www.willitokarev.ru, www.zinovy.com, www.severnij.dp.ua, www.arkashka.boom.ru, www.agafonov.info, www.vitemnov.narod.ru, www.sheleg.ru, www.svoboda.org, www.aif.msk.su, www.dni.ru,

незаменимым русским поисковикам www.yandex.ru и www.rambler.ru и «вражескому» www.google.com

В книге использованы снимки из архивов героев книги и автора, а также материалы личных коллекций Сергея Чигрина, Евгения Гиршева, Алексея Черкасова, Андрея Хекало, Павла Столбова, Владимира Климачева, Юрия Гуназина.

Кроме того, в книге размещены снимки работы: С. Соколова, Л. Шумилиной, И. Глебова, Е. Гиршева, Г. Кривича, К. Карпова, С. Стишова, А. Морозова, Е. Штерна и автора.

Спасибо всем огромное, и простите, если кого-то не указал.

Суважением

Максим Кравчинский

Алфавитный указатель имен

Бальчев Анатолий

Беляев Константин

Берисон Альберт

Борисов Юрий

Бриллиантов Юрий

Бродский Иосиф

Вега (Волынцева) Мария

Вертинский Александр

Визбор Юрий

Винницкий Михаил

Водяной Михаил

Высоцкий Владимир

Галич (Гинзбург) Александр

Горбовский Глеб

Горчинский Анатолий

Гулько Михаил

Давидян Борис (Бока)

Джигурда Никита

Димитриевич Алеша

Дольский Александр

Жванецкий Михаил

Задунайский Геннадий

Звездинский (Дейнекин) Михаил

Кацышевский Вадим

Козин Вадим

Комар (Спиридонов Александр)

Круг (Воробьев) Михаил

Крупник Семен

Крупп Арон

Кукин Юрий

Лещенко Петр

Лобановский Александр

Маклаков Сергей

Набутов Виктор

Никольский Андрей

Никольский Серж (Степанов Всеволод)

Никулин Юрий

Новиков Александр

Резанов Николай

Розенбаум Александр

Рубашкин Борис

Рыбников Николай

Северный (Звездин) Аркадий

Семаков Леонид

Сергеева Валентина (Оршулович Валентина)

Сечкин Генрих

Тайгин (Павлинов) Борис

Темнов Виктор

Токарев Вилли

Тюменский (Предигер) Виктор

Ядов (Давыдов) Яков

Использованная литература

1. Капитановский, М. Во всем виноваты «Битлз» / М. Капитановский — М.: Вагриус, 2006.

2. Подгородецкий, П. «“Машина” с евреями» / П. Подгородецкий. — М.: ACT — СПб.: Астрель, 2007.

3. Брюсова, Н., Лебединский, Л. Против нэпманской музыки (цыганщины, фокстрота и т. д.) / Н. Брюсова, Л. Лебединский. — М.: Гос. изд-во «Музыкальный сектор», 1930.

4. Запрещенные песни / Песенник, ред. А. Т. Шершунов. — М.: Современная музыка, 2004.

5. Алмазов, Б. «Не только музыка к словам…» (мемуары под гитару) / Б. Алмазов. — М. — СПб.: Центрполиграф — МиМДельта, 2003.

6. Тихонова, Н. Белая цыганка (к 100-летию Изабеллы Юрьевой) / Н. Тихонова. — М.: АСТ, 2000.

7. Крупп, А. И женщины красивы, и мужчины… / А. Крупп // сост. Н. Крупп. 2001.

8. Петров, Д. Ефимов, И. Аркадий Северный — Советский Союз / Д. Петров, И. Ефимов. — Киев: самиздат, 2007.

9. Шелег, М. Две грани одной жизни / М. Шелег. — М.: ННН, 1997.

10. Тихвинская, Л. Повседневная жизнь театральной богемы серебряного века / Л. Тихвинская. — М.: Молодая гвардия, 2005.

11. Алянский, Ю. Увеселительные заведения старого Петербурга / Ю. Алянский. — СПб., 1996.

12. Новиков, А. Вези меня, извозчик… / А. Новиков. — М.: Эксмо-пресс, 2000.

13. Гуль, Р. Б. Я унес Россию / Р. Б. Гуль // Т. 2 «Россия во Франции». — М.: БСГ-Пресс, 2001.

14. Эренбург, И. Мне бы только волю, волю (песни) / И. Эренбург. — М.: МП «Оригинал» и СП «ТХС Кальяни Лтд.», 1992.

15. Гартевельд, В. Н. Песни каторги / В. Н. Гартевельд. — М.: Польза, 1908.

16. Антология бардовской песни / сост. Р. Шипов. — М.: Эксмо, 2007.

17. Джигурда, Н. Любить по-русски — значит падать в небо… / Н. Джигурда. — М.: Эксмо, 2006.

18. Розенбаум, А. Бультерьер / А. Розенбаум. — М.: Вагриус, 2000.

19. Цыбульский, М. Жизнь и путешествия В. Высоцкого / М. Цыбульский. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2005.

21. Галич, А. Облака плывут в Абакан / А. Галич. — СПб.: Пенаты, 1996.

22. Галич, А. Дни бегут, как часы… / А. Галич. — М.: Эксмо, 2000.

23. Жуховицкий, Л. Об учителях, о друзьях, о себе / Л. Жуховицкий. — М.: Рипол классик, 2005.

Содержание

Предисловие

Цензура царская и пролетарская

Глава I. КОЛЫБЕЛЬ РУССКОГО АНДЕГРАУНДА

«Блатняк» для генералиссимуса (Леонид Утесов, Серж Никольский, Борис Тайгин)

«Король блатной песни» (Аркадий Северный и его импресарио)

«Братья Жемчужные» (Николай Резанов, Алексей Дулькевич)

Порванная струна (Виталий Крестовский)

Солнечный бард (Александр Лобановский)

Пришельцы (Валерий Агафонов, Юрий Борисов)

Народный артист России (Александр Розенбаум)

Глава II. ИСТОРИЯ И ГЕОГРАФИЯ «ЗАПРЕЩЕННОЙ ПЕСНИ»

«Одесские песни» по просьбе ЦК КПСС (Алик Фарбер, Алик Берисон, Михаил Водяной)

«Зачем нам пушки, зачем нам танки, когда нас знает вся Молдаванка» (Владимир Сорокин и Валя Сергеева)

«Пропавшая экспедиция» (Александр Шеваловский, Игорь Соколов, Владимир Щеглов, Юрий Бриллиантов, Евгений Чумаченко)

Подпольные ВИА, или «Воркутинцы» из Одессы («Бородачи», «Магаданцы», «Воркутинцы», «Курские соловьи» и другие). М. Кравчинский, Ю. Гуназин, А. Хекало

«Бард в законе» Саша Комар (Александр Спиридонов). Ю. Гуназин

«Интеллигенция поет «блатные песни» (Константин Беляев, Игорь Эренбург)

«Русский жанр» с кавказским акцентом (Борис Давидян (Бока))

Легенда жанра (Владимир Шандриков)

«Ночники» для советской элиты (Михаил Звездинский, Анатолий Бальчев (Кипа))

«Официальные лица в «блатной песне» (актеры Юрий Никулин, Анатолий Папанов, Николай Рыбников, поэт Иосиф Бродский; композитор Виктор Темнов и другие)

Маэстро из Внешторга… (Андрей Никольский)

«Автора!!!» (Истории известных песен)

Глава III. ВЛАСТЬ ПРОТИВ ПЕСНИ

Солженицын в песне (Александр Галич)

Судьба российского поэта (Александр Новиков)

Бунтарь (Никита Джигурда)

«Черный пиар» (Владислав Медяник)

Кода (заключение) Сохранилось ли сегодня понятие «запрещенной песни»? (Диалог с автором-исполнителем Виктором Тюменским)

Послушаем старенькое? Предисловие к компакт-диску

Тем, кто мне помогал

Алфавитный указатель имен

Использованная литература

Иллюстрации

_{Аркадий Северный. «Здравствуйте, мое почтенье, от Аркаши нет спасенья…»}

_{Аркадий Северный и хоккеисты сборной СССР Владимир Лутченко (слева) и Вячеслав Фетисов (крайний справа) в гостях у Генриха Сечкина. 1978}

_{Владимир Раменский, Владимир Тихомиров и Аркадий Северный. Конец 70-х}

_{Аркадий Северный и Николай Резанов. «Сыграй-ка мне, Жемчужный брат»}

_{Константин Беляев и Николай Резанов у могилы Аркадия Северного}

_{Константин Беляев — советский плейбой. Сухуми, 1982}

_{Николай Резанов, Владислав Медяник и Константин Беляев}

_{Михаил Гулько: «Молодые годы мои»}

_{Михаил Гулько и Савелий Крамаров. Нью-Йорк, середина 90-х}

_{Виталий Крестовский на обложке единственного прижизненного диска}

_{Обложка единственного официального CD Владимира Шандрикова, выпущен компанией «Русский стиль» в 2003 году}

_{Фото на память. Аркадий Северный, Вадим Кацышевский, Владимир Шандриков. Одесса, май 1977}

_{Владимир Шандриков — почетный гость фестиваля авторской песни. Омск, 2000}

_{Вилли Токарев и боксер Майк Тайсон. С такими друзьями происки КГБ не страшны}

_{Алик и Раиса Ошмянские с Борисом Сичкиным (в центре). Лос-Анджелес, 1999}

_{Александр Новиков}

_{Виктор Тюменский. Москва, 2006}

_{Александр Розенбаум и любимые гитары. Фото Е. Гиршева}

_{Андрей Никольский и Михаил Шуфутинский. «Ну, играй, играй, гитара»}

_{Михаил Гулько, Максим Кравчинский и Андрей Никольский. Москва, декабрь 2007}

Песни, запрещенные в СССР (CD)

Отдельно от книги «Песни, запрещенные в СССР» диск не продается.

1. Л. Утесов — «С одесского кичмана» (муз. Ф. Кельмана, сл. Б. Тимофеева)

2. М. Водяной — «Мишка Япончик» (авторы неизвестны)

3. С. Никольский — «Избушка» (муз. и сл. народные) ® — Б. Тайгин, С. Фадеев

4. Н. Рыбников (предположительно) — «Кралечка» (муз. А. Эшпая, сл. В. Карпеко)

5. А. Фарбер — «Красавица Одесса» (муз. и сл. народные) — ® А. Ошмянский

6. В. Крестовский — «Щеточки» (муз. и сл. народные) — ® А. Фрумин

7. «Слепые» — «Родник» (муз. и сл. народные)

8. Комар — «Рецедивист» (муз. и сл. А. Спиридонова)

9. А. Северный — «Чужая милая» (муз. А. Горчинского, сл. Л. Татаренко) — ® А. Фрумин

10. «Братья Жемчужные» — «Постой, паровоз!» (муз. и сл. народные) — ® А. Фрумин

11. В. Шандриков — «Я и мой сосед Хаим» (муз. и сл. В. Шандрикова) — ® С. Чигрин

12. В. Темнов — «Куплеты о Париже» (муз. и сл. В. Темнова) — ® & © В. Темнов

13. А. Никольский — «Раз, два, три, четыре, пять» (муз. и сл. А. Никольского) — © & ® А. Никольский

14. Комар — «Иволга» (муз. и сл. народные)

15. Б. Сичкин — «Я и Сенечка» (авторы неизвестны) — ® Е. Сичкин

16. К. Беляев — «Гимн холостяков» (муз. и сл. К. Беляева) — © & ® К. Беляев

17. А. Никольский — «Васильковая поляна» (муз. и сл. А. Никольского) — © &® А. Никольский

18. А. Лобановский — «А для мамы моей…» (муз. и сл. А. Лобановского) — © & ® А. Лобановский

19. В. Сорокин — «Щипач и монашка» (муз. и сл. народные) — ® С. Чигрин

20. В. Сергеева — «Алеша, ша!» (муз. и сл. народные) — ® С. Чигрин

21. «Воркутинцы» — «Лимончики» (муз. и сл. народные)

22. «Магаданцы» (А. Мезенцев) — «Поспели вишни» (муз. и сл. народные) — ® А. Мезенцев

23. А. Северный — «Здравствуйте, мой почтенье!» (муз. и сл. народные) — ® А. Фрумин

24. К. Беляев — «Пустите, Рая!» (муз. И. Эренбурга, К. Беляева, сл. И. Эренбурга, К. Беляева) — ® К. Беляев

25. Бока — «Три года» (муз. и сл. народные, обработка Б. Давидяна) — ® Б. Давидян

26. М. Гулько — «Журавли» (муз. и сл. народные) — ® М. Гулько

27. В. Тюменский — «Зона» (муз. и сл. В. Тюменского) — © & ® В. Тюменский 

Об авторе

Кравчинский Максим Эдуардович, родился в 1973 году в Москве. Окончил Государственный университет управления, кандидат экономических наук. Долгое время работал в банках и финансовых компаниях.

Увлечение всей жизни — русская жанровая песня. За четверть века накоплен огромный архив: несколько тысяч дисков (в том числе старинные виниловые пластинки), уникальные фотографии и раритетные печатные источники (начиная с книги «Песни каторги» издания 1908 года, французского исследования «Русское кабаре» и т. д.). Данное собрание стало основой для многочисленных авторских публикаций об истории жанра в СМИ, а также цикла программ «Три аккорда» и «Золотые хиты русской эмиграции», которые шли на волнах радио «Шансон» в 2005–2007 гг. Еженедельная подготовка материалов для эфира подтолкнула к мысли объединить их и издать под одной обложкой.

Так в 2007 году в издательстве ДЕКОМ вышла первая книга — «Русская песня в изгнании». Начиная с 2004 года, М. Кравчинский сотрудничал с журналами «ШансоньеР» (Санкт-Петербург), «Шансон — музыка души», «Шансон — вольная песня» и «Шансонье» (Москва). С 2007 года — заместитель главного редактора журнала «Шансон ревю».

Примечания

1

Песня «Журавли» получила широкую известность в конце 40-х — начале 50-х годов. Она звучала с самопальных пластинок, изготовленных из рентгеновских снимков («песни на ребрах»). Ее приписывали певцу-эмигранту Петру Лещенко. На самом деле он эту вещь никогда не записывал, а наиболее известный вариант был исполнен не эмигрантом, а нашим отечественным певцом-самоучкой Николаем Марковым, чей великолепный голос очень походил по звучанию на тембр заграничного коллеги.

(обратно)

2

Цитирую по книге: Тихонова Н. «Белая цыганка». М.: «АСТ», 2000.

(обратно)

3

Там же.

(обратно)

4

Данный пассаж из Всемирной паутины нельзя воспринимать иначе как байку: Л. Утесов звание заслуженного артиста получил лишь в 1943 году. Власть вообще не очень баловала певца наградами, Народным артистом СССР Леонид Осипович стал только в 1965 году, в возрасте 70 лет!

(обратно)

5

Текст, выделенный в данной главе курсивом, кроме ссылок на фрагменты интервью, является цитатами из книги Д. Петрова и И. Ефимова «Аркадий Северный, Советский Союз», полный текст которой находится на сайте www.blat.dp.ua/.

(обратно)

6

Предками Алексея Дулькевича были знаменитые еще в дореволюционной России гитарист-виртуоз, руководитель цыганского хора Николай Дмитриевич Дулькевич, блестящая исполнительница романсов Нина Владимировна Дулькевич — прабабушка музыканта и другие представители артистической цыганской семьи. В отличие от многих коллег по сцене Нина Владимировна не уехала в эмиграцию, а осталась в Петрограде, где и скончалась в конце 20-х годов в довольно молодом возрасте. Не так давно в серии «Жемчужины русского романса» был издан диск ее песен.

(обратно)

7

Песня «Сигарета» действительно исполнялась В. Крестовским на дебютном магнитоальбоме 1978 года, но автором известного шлягера он не является. Сегодня доподлинно известно, что эту песню написал бард из Белоруссии Арон Яковлевич Крупп (1937–1971), трагически погибший во время туристического похода в Саянах. «Сигарета» — первая вещь, написанная Ариком Круппом еще в студенчестве, в 1959 году.

(обратно)

8

До сих пор многие считают, что данная песня, а также ряд других произведений принадлежат М. Звездинскому. Однако еще в 1990 году по инициативе М. Шуфутинского и А. Бойко, представителя студии «Ленфильм», А. Лобановский обратился в ВААП с просьбой судебного подтверждения его авторства песен «Баллада о свечах», «Сенокос», «Очарована, околдована» (на стихи Н. Заболоцкого), «Уронила руки в море», «Шел я в ночь», «Проститутка Буреломова», присвоенного Звездинским. Суд встал на сторону Лобановского.

(обратно)

9

Авторство песни принадлежит А. Охрименко и его друзьям (см. главу «Автора!»).

(обратно)

10

Факты биографии цитируются по тексту, представленному на официальном сайте А. Я. Розенбаума www.rozenbaum.ru. Материал составлен на базе книги Софьи Хентовой «Александр Розенбаум: сила песни».

(обратно)

11

В архивах коллекционеров самая ранняя кассета А. Розенбаума датируется 1981 годом. Организовал запись «под гитару» настоящий энтузиаст подпольной музыкальной культуры ленинградец Михаил Крыжановский. Благодаря его подвижничеству сохранились на пленке голоса и многих других исполнителей: В. Агафонова, Б. Алмазова, Ю. Борисова. К сожалению, сам Крыжановский не так давно ушел из жизни. Однако во время работы над книгой отыскалась и более ранняя пленка: Александр Розенбаум, концерт в клубе самодеятельной песни «Ингрия», 20 марта 1979 года, город Сосновый Бор Ленинградской области.

(обратно)

12

Еврей (идиш).

(обратно)

13

Полянский Д. С. (1917–2003), политический деятель. С 1953 года — 1-й секретарь ряда обкомов и крайкома КПСС. В 1958–1962 гг. — председатель Совета Министров РСФСР. С 1962 года — заместитель председателя и 1-й заместитель председателя Совета Министров СССР. В 1973–1976 гг. — министр сельского хозяйства СССР. В 1976–1987 гг. — на дипломатической работе. Член Политбюро ЦК КПСС с 1960 по 1976 г.

(обратно)

14

Фурцева Е. А. — министр культуры в период правления Л. И. Брежнева.

(обратно)

15

www.orshulovich.ucoz.ru

(обратно)

16

Сегодня Е. Шабанов работает звукорежиссером на Омском областном радио. Видимо, глядя на своего друга В. Шандрикова, он в конце 80-х годов тоже записал жанровый альбом «Омский сувенир». Помимо Е. Шабанова и главного омского автора В. Шандрикова, в 70-х годах в этом сибирском городе был еще один довольно заметный исполнитель запрещенных песен — Вадим Медин. Он оставил на пленке около десяти концертов под гитару, однако никаких точных данных о судьбе артиста нет. В восьмидесятые годы след его теряется.

(обратно)

17

В жизни, конечно, бывает всякое, и, не подвергая достоверность воспоминаний Владимира Шандрикова сомнениям, все же замечу, что, по отзывам современников, Аркадий Северный всегда очень трепетно относился к своему внешнему виду. «Скажу только одно, — рассказывал в интервью С. И. Маклаков, — он всегда был опрятен в одежде, при галстуке, всегда побрит и навеселе…»

(обратно)

18

В главе использованы материалы из статьи И. Ефимова, опубликованные в газете «Челябинская неделя» в 2002 году.

(обратно)

19

По материалам сайта www.zvezdinsky.ru/.

(обратно)

20

Оригинал материала впервые был опубликован в «Московском комсомольце» под названием «Дьявольское “Архангельское”», Ирина Боброва, 22.04.2005.

(обратно)

21

Полную дискографию автора-исполнителя Валериана можно найти в рекламном приложении в конце книги.

(обратно)

22

Газета «Мегаполис-экспресс» № 21 от 20.05.2005, интервью М. Садчикова с К. Набутовым.

(обратно)

23

Цитирую по очерку Л. Жуховицкого «Арьергардный бой “оттепели”».

(обратно)

24

«Атмосфера» от 01.02.2006, О. Барциц.

(обратно)

25

По материалам официального сайта А. В. Новикова www.a-novikov.ru.

(обратно)

26

«Московский комсомолец» 17.02.1994 г., Элина Николаева.

(обратно)

27

«Ваш тайный советник», № 6, 2000 год, М. Максимов.

(обратно)

28

Оригинал материала «Здравствуй, моя “Мурка”!» М. Захаров, «Московский комсомолец», «Телегазета», 16.01.2003.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Цензура царская и пролетарская

глава I Колыбель русского андеграунда

  «Блатняк» для генералиссимуса

  «Король блатной песни»

  «Братья Жемчужные»

  Порванная струна

  Солнечный бард

  Пришельцы

  Народный артист России

глава II История и география «запрещенной песни»

  «Одесские песни» по просьбе ЦК КПСС

  «Зачем нам пушки, зачем нам танки, когда нас знает вся Молдаванка»

  «Пропавшая экспедиция»

  Подпольные ВИА, или «Воркутинцы» из Одессы

  «Бард в законе» Саша Комар

  «Интеллигенция поет блатные песни»

  «Русский жанр» с кавказским акцентом

  Легенда жанра

  «Ночники» для советской элиты

  «Официальные лица» в «запрещенной» песне

  Маэстро из… Внешторга

  «Автора!!!»

глава III Власть против песни

  Солженицын в песне

  Судьба российского поэта

  Бунтарь

  «Черный пиар»

  Кода (заключение) Сохранилось ли сегодня понятие «запрещенной песни»? Диалог с автором-исполнителем Виктором Тюменским

Послушаем старенькое? Предисловие к компакт-диску

Тем, кто мне помогал

Алфавитный указатель имен

Использованная литература

Содержание

Иллюстрации

Песни, запрещенные в СССР (CD)

Об авторе

*** Примечания ***