– Извините, вы не подскажете как выйти к Парку Горького? – юный женский голос выбил его из привычного ритма жизни. С той минуты все вокруг закружилось с такой скоростью, что он едва успевал понимать, что получил тогда.
***
Если начать с начала, то до нее он был обычным парнем, и, что самое печальное, весьма посредственным художником. Все вроде бы присутствовало: и образование классическое, и родители, понимающие и принимающие его образ жизни, даже поклонники творчества имелись, хотя скорее, конечно, поклонницы. Отцы-преподаватели прочили ему что-то там светлое и все обещающее. Но не было главного, он сам не мог разобраться в себе, не понимал куда применить свой талант, да и в его существовании тоже сомневался. Иногда приходилось выполнять обычные рутинные задания, чтобы иметь деньги на жизнь, но удовольствия такая работа не приносила, только ещё больше вгоняла в тоску. Временами, спускаясь в метро, ему не хотелось подниматься обратно на поверхность, чтобы не встречать знакомых людей, которые с восторгом щебетали о его исключительности.
Ещё с детства он любил находиться в подземке. Даже в часы пик ему было здесь спокойно, можно было стоять по самому центру и наблюдать, как толпа обтекает тебя подобно речному течению. В пору тинейджерства они с местной шпаной случайно нашли вход в старый тоннель. Скорее всего, это была заброшенная ветка, как нельзя кстати подходившая на роль базы для пацанов 12-15 лет. К сожалению, все другие выходы из него надёжно замуровали, что ограничило дальнейшие передвижения по неизведанному миру подземки. Убежище стало классным местом времяпровождения, давало ощущение некой свободы и независимости от взрослых. Здесь случилась и первая сигарета, и нецензурные песни под гитару, и первые деньги, вырученные за лихие наброски и чертежи. Взрослея, у пацанов появлялись новые интересы, приоритеты менялись, в результате штаб был забыт и заброшен. Только он иногда продолжал спускаться сюда, чтобы слушать стук метрополитена за тяжёлыми дверями и прятаться от назойливых поклонниц.
Здесь он хранил свои первые непризнанные работы. Те, которые лились из души. Это были окна в его внутренний мир. Но великие метры отвернулись от них, сказав, что не стоит тратить силы на ерунду. Он помнил с какой надеждой организовывал выставку, как тщательно отбирал работы, настраивал свет в помещениях, придумывал и оформлял антураж. Ему хотелось произвести на людей такое впечатление, чтобы запомнилось даже пространство, окружавшее его картины. Теперь подобное усердие кажется смешным, когда знаешь, каким был финал. После провала хотелось растоптать все, но мудрая мама успела опередить его, собрала и спрятала в чулан. После он увез их сюда, развесил по стенам, как напоминание, как урок, который нужно было вынести из случившегося. Глядя на свои творения, слушая гул метрополитена, у него появлялась уверенность, что не все потеряно.
В отличие от прочего окружающего мира, подземка его завораживала. Мама рассказывала, что в младенчестве она частенько гуляла с ним рядом с метро, а если начинались капризы, то спускалась по эскалатору на станцию, всякий раз удивляясь происходившим метаморфозам. Плач прекращался, глаза закрывались, либо, наоборот, широко открывались от любопытства. Весь персонал станции уже их знал и приветствовал улыбками. Даже карандаш впервые оказался у него в руках в поезде, в одном из долгих переездов по Москве. Сейчас он редко бывает на той станции, да и люди там работают уже другие.
***
– Извините, вы не подскажете как выйти к Парку Горького? – юный женский голос пропел откуда-то снизу. Стряхнув детские воспоминания, он огляделся.
Она была смешной и несуразной: маленькая, худенькая, светлые короткие волосы топорщились из-под сбившейся на лоб банданы, а огромные очки делали лицо каким-то по-детски обиженным. Тяжелая папка с чертежами все время норовила застрять между пассажирами, и это заставляло ее нервничать. Ему стало ее жаль, он облокотился двумя руками за верхний поручень, загородив ее фигурку от нависающего электората. Благодарно пискнув, она снова вопросительно уставилась на него. Тут его осенило, что был задан какой-то вопрос, и от него ждут банального ответа.
– Парк Горького, – объявил голос. И поезд стал снижать скорость.
Девчушка направилась к дверям, активно работая локтями. Он не знал, что на него нашло в тот момент, какая-то сила вытолкнула за ней на совершенно ненужную станцию.
С той встречи жизнь обрела смысл. Она стала окрыляющей музой, открывшей безмерную высоту чувств, подарившей сказочную красоту окружающего мира. Вдруг все стало получаться, появилось общее дело, которое вдохновляло на творчество. Он поймал свою волну и чувствовал себя комфортно. Его картины заиграли новыми красками, сюжеты ожили. Полет фантазии временами уносил так далеко, что возвращение на землю происходило через несколько дней, а то и недель. И везде она была с ним. Ее легкое прикосновение по утрам, нежные поцелуи мимоходом в течение дня, и даже хмуро сдвинутые брови в минуты недовольства, все было дорого. Может быть, в тот момент, он не понимал, насколько ценны эти мелочи, но наслаждался ими, купался в них.
Они купили машину. Оказалось, она лихо управляется с ней в отличие от него. Метро отодвинулось на дальний план, но временами он уговаривал ее спускаться туда, чтобы просто побродить по какой-нибудь новой станции. Их неземные интерактивные интерьеры удивляли, хотелось рассматривать детали и любоваться общим планом. Конечно, они отличались от тех основательных советских, имеющих лоск и шик. Но легкость, лаконичность и простота пленяли их обоих. Кроме того, ему нравилось сочинять страшные небылицы про жителей подземки, смотреть на ее искренний испуг и слышать, как она смеется над своими страхами. А потом они вместе придумывали веселую концовку каждой истории, чтобы, как говорила ее мама, не ложиться спать испуганными.
Да, она была его синей птицей, на крыльях которой можно было взлетать высоко, чувствуя восторг, тем больнее стало падение…
***
Однажды, она просто не вернулась.
Уехала на симпозиум в другой город. Как обычно звонила по утрам на скайп, интересуясь делами, сетовала на треклятый дождь и промозглую сырость, куталась в теплый свитер и пила свой любимый утренний кофе. А вечером звонил он, чтобы спросить, как прошел день, какие новые «ужасные» творения придумали молодые архитекторы, и на какой стадии находится их борьба с уважаемыми мастодонтами. Они могли часами болтать о всякой ерунде, смеяться, подшучивая друг над другом, или спрашивая дельного совета по вопросу, в котором сомневались, потому что ценили мнение друг друга. Только об одном они никогда не говорили, о том, как скучают, потому что знали, что каждый ждет этих утренних и вечерних звонков. Слова были не нужны.
Прошло три дня, а на четвертый телефон не зазвонил. Сердце защемило, бухая медленно, тоскливо и беспомощно. Он уговаривал себя, что все хорошо, и вечером снова услышит ее голос. Но телефон молчал, тревожное эхо длинных гудков вонзалось в мозг и дробило остатки уверенности на атомы. Все попытки дозвониться до ее коллег остались безрезультатными.
Не собирая чемодан, схватив только паспорт, он вызвал такси в аэропорт. Во время полета стюардессы обходили его стороной, понимая по его невидящему взгляду, устремленному в темноту за иллюминатором, что стряслась беда. Спускаясь по трапу, он уже все знал, почувствовал.
А потом была серая мгла, окутавшая с ног до головы, заткнувшая уши, глаза, рот, а главное, выхолодившая душу. Не стало чувств, мыслей, разговоров, только мерзкая липкая тишина.
***
Минул год. Темнота снаружи рассеялась, перебравшись внутрь.
Горе утопило его. Иногда ему снилось, что он, захлебываясь, идет ко дну. Воздуха не хватало, глубина затягивала его, сковывала руки, высасывая вдохновение. Мама понимала и находилась рядом, просыпаясь от его ночных криков, убаюкивая и обещая, что время лечит. Если бы не ее терпение, он бы позволил темноте утянуть себя и не вернулся бы, так же, как и она, его муза, его птица счастья.
Родители, единственные нити, которые связывали его с этим миром. Как в детстве они выхаживали его, не навязчиво, без упреков. В один из дней он вдруг взглянул на свою маму и увидел ее белые, седые волосы, которые еще недавно были шикарно каштановыми, на отца, тихо сгорбившегося над газетой. Какими постаревшими стали эти близкие люди, как будто прошло несколько лет. Отголоски стыда коснулись его замерзшего сердца. Надо найти в себе силы, чтобы начать жить, хотя бы не ради себя, но ради них.
***
Он вырвался из душной квартиры в промозглую сырость улицы. В последнее время что-то не клеилось: ни в жизни, ни на работе, ни в душе. Замерло и замёрзло, покрылось инеем. Казалось, что его колкие льдинки, как алмазная щётка, покрыли все изнутри. Было не больно, не страшно, было все равно. Равнодушием сквозило из души, и он почти забыл, когда же это произошло. Медленно шагая вдоль серых домов, вспоминалось, как совсем недавно мир был полон красок, хотелось брать кисти и рисовать, рисовать, впитывать красоту и делиться ею…Чёрные силуэты деревьев обрамляли грязный асфальт, тяжёлые тучи грозили пролиться холодным дождём. Природа оплакивала его состояние, сморщившись, спрятавшись в раковине.
Впереди вспыхнуло что-то рубиново яркое. Как будто всполох распорол тоскливую серость улицы. Магическая М, уМиротворяющая, безМятежная, Манящая, дышащая теплом… Захотелось нырнуть туда, почувствовать запах подземных механизмов, лишенных возможности думать, понимать, принимать или отталкивать. Поезда жили своей жизнью, независящей от проблем на поверхности. Они гоняли ветер в туннелях, шепотом делились новостями.
– Знаешь, вчера на Щелковской опять забарахлил двигатель, наверное, старею. Спишут скоро.
– Да брось, механика иногда сбоит у каждого. Не бойся. Я вот давно уже бегаю, много чего повидал. Слышал, что новую станцию откроют на следующей неделе.
– Да, жду этого с нетерпением. Интересно, какая она.
– Раньше то красавицы были, в золоте там, или с мозаикой какой. А бывало, статуи греческие, картины на стенах в тяжёлых рамах. Или строгие геометрические линии, металлические поручни, литые скамейки для пассажиров. Основательные такие станции делали. А сейчас что…
– А мне нравятся современные. Они такие дерзкие, смелые, лёгкие. На соседней ветке встречал одну – почти космическую.
Казалось, поезд закатил глаза, и, низко шипя, выпустил облачко пара. Подмигнул фарой и, закрыв двери за последним пассажиром, умчал в темноту тоннеля.
Иногда, он просто спускался сюда, выбирал станцию и наблюдал. Но не люди интересовали его. Пассажиры не были здесь главными. Их потоки бурлили, течения несли людскую массу с поверхности вниз и обратно. Подземка, как большое неповоротливое животное дышало и ворчало, переливалось неоновым светом, звучало мелодиями бродячих музыкантов, шипело пневматикой. Натружено гудели эскалаторы. Метро завораживало его, заставляя забыть проблемы внешнего мира, делая их незначительными под тоннами земли.
Он сел на лавочку в самом дальнем углу станции, закрыл глаза, пытаясь настроиться на метрополитеновскую волну. Вскоре шум шаркающих ног и гул речи отошли на второй план. Сильные потоки от встречных поездов столкнулись и обдали его теплом. Руки сами потянулись к сумке, достали скетчбук и карандаш. Чёткие отрывистые линии побежали по листу…
Время в подземке течет по-своему. Его можно там потерять или, наоборот, найти. Набросок постепенно обрастал объемами, наполнялся формами, и, в какой-то момент, ожил. Звёздные туннели рассекали галактики, сшивая пространство нитями поездов. Их обтекаемые тела скользили по невидимым рельсам Вселенной.
– Осторожно, двери закрываются, следующая станция Марсово Поле.
***
– Простите, не подскажете как проехать к музею космонавтики? – женский голос, вопросительный взгляд, шум метрополитена, шипение пневматики, механический стук ступеней эскалатора… Манящая, безМятежная, Магическая подземка продолжала жить своей жизнью.
