КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Детектив и политика 1990 №2(6) [Фазиль Абдулович Искандер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Издание Московской штаб-квартиры Международной ассоциации детективного и политического романа

Главный редактор Юлиан СЕМЕНОВ

Первый зам. главного редактора |Александр ПЛЕШКОВ]

Зам. главного редактора Евгения СТОЯНОВСКАЯ

Редакционный совет: Виктор АВОТИНЬ, поэт (СССР) Чабуа АМИРЭДЖИБИ, писатель (СССР) Карл Арне БЛОМ, писатель (Швеция) Мигель БОНАССО, писатель (Аргентина) Дональд ВЕСТЛЕЙК, писатель (США) Владимир ВОЛКОВ, историк (СССР) Лаура ГРИМАЛЬДИ, писатель (Италия) Павел ГУСЕВ, журналист ^СССР) Рышард КАПУСЦИНСКИИ, писатель (Польша) Вальдо ЛЕЙВА, поэт (Куба) Роже МАРТЕН, писатель (Франция) Ян МАРТЕНСОН, писатель, зам. генерального секретаря ООН (Швеция) Андреу МАРТИН, писатель (Испания) Александр МЕНЬ, протоиерей (СССР) Иштван НЕМЕТ, публицист (Венгрия) Раймонд ПАУЛС, композитор (СССР) Иржи ПРОХАЗКА, писатель (Чехословакия) Роджер САЙМОН, писатель (США) Роберт СТУРУ А, режиссер (СССР) Олжас СУЛЕЙМЕНОВ, поэт (СССР) Микаэл ТАРИВЕРДИЕВ, композитор (СССР) Володя ТЕЙТЕЛЬБОЙМ, писатель (Чили) Масака ТОГАВА, писатель (Япония) Даниэль ЧАВАРРИЯ, писатель (Уругвай)


Издается с 1989 года


ББК 94.3

Д 38


Редактор Морозов С.А.

Художники Бегак А.Д., Прохоров В.Г.

Художественный редактор Хисиминдинов А.И.

Корректоры Агафонова Л.П., Буча Т.П.

Технические редакторы Крюкова Л.А., Лагутина И.М.

Технолог Егорова В.Ф.

Наборщики Благова Т.В., Орешенкова Р.Е.

Сдано в набор 06.03.90 г. Подписано в печать 05.04.90 г.

Формат издания 84x108/32. Бумага офсетная 70 г/м2.

Гарнитура универс. Офсетная печать.

Усл. печ. л. 18,48. Уч. — изд. л. 24,55.

Тираж 500 000 (III завод 200 001–300 000) экз.

Заказ № 3139. Изд. № 8670. Цена 5 р. 90 к.

Издательство "Новости" (АПН) 107082, Москва, Б.Почтовая ул., 7

Типография Издательства "Новости" (АПН)

107005, Москва, ул. Ф.Энгельса, 46

Московская штаб-квартира МАДПР 103786, Москва, Зубовский бульвар, 4


Детектив и политика. — Вып. 2. — М.: Изд-во "Новости" (АПН). 1990 — 352 с.

ISSN 0235–6686

© Московская штаб-квартира Международной ассоциации детективного и политического романа

Издательство "Новости" (АПН), 1990

СОСТАВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Юлиан Семенов ТАЙНА КУТУЗОВСКОГО ПРОСПЕКТА[1]

Вместо предисловия
Когда главы повести шли в набор, я встретился в Нью-Йорке с гражданкой США Викторией, дочерью замечательной русской актрисы Зои Федоровой, убитой в 1981 году.

Любители кинематографа помнят роли, сыгранные ими: "Подруги" Зои Федоровой и "Двое" Виктории вошли в анналы искусства навсегда как документы эпохи.

Мама была у меня в гостях несколько раз, — рассказала Виктория. — Однако, когда я пригласила ее в восьмидесятом, вскоре после того как здесь выпустили мою книгу "Дочь адмирала" отец умер в звании адмирала флота США, маме отказывали в выдаче паспорта. Я обратилась за помощью к тому сенатору, за которого голосовала, — Брэдли. После совещания в его штабе мне ответили: "Если бы мама просилась в эмиграцию, сюда, к вам, для воссоединения семьи, мы бы могли оказать какую-то помощь. В ином случае брежневская администрация нам откажет: "Давать или не давать выездной паспорт для поездки в гости — наше внутреннее дело…"


Я позвонила маме и рассказала ей об этой беседе.

— Меня скоро убьют, — сказала она, и это было не первый раз, когда мы перезванивались. — Ладно, в среду пойду на прием…

Она позвонила в среду вечером: "Я им сказала, что, если меня, русскую до последней капельки, патриота России, не выпустят в гости к дочери и внуку, я подам на эмиграцию…"

В пятницу ее убили… "Мосфильм" отказал в том, чтобы выделить зал для гражданской панихиды. А мне не дали визу, чтобы приехать на ее похороны: "Кто такая Зоя Федорова? У нас нет на нее никакой информации…" Тогда я положила мой советский паспорт в конверт и отправила его в Посольство СССР.

* * *
…Сталин любовался открытым, с ямочками на щеках, улыбчивым лицом Зои Федоровой; вручая ей очередную Сталинскую премию, заметил:

— Это вас не я награждаю, а народ благодарит, товарищ Федорова.

Зоя не смогла сдержать слез счастья:

— Спасибо, дорогой Иосиф Виссарионович… Как говорят военные: "Служу Советскому Союзу!"

— Нет уж, пожалуйста, оставайтесь замечательной русской актрисой… Военными становятся, художниками рождаются… Как у вас дела? С жильем все нормально?

— Если б даже было плохо, я бы все равно не сказала, Иосиф Виссарионович… Без квартиры жить можно, без вас — нет…

— Я ж не бессмертен, — с болью, тихо заметил Сталин. — Придется и без меня пожить… Просьбы есть какие? Говорите честно, мне в радость помочь вам…

Федорова замерла, покрылась внезапно — от шеи бледностью:

— Иосиф Виссарионович, у меня репрессирован отец… Он ваш солдат, его оклеветали… Он ни в чем не повинен…

На мгновение лицо Сталина закаменело; как-то заново, словно бы оценивающе обсмотрев Зою, чуть усмехнувшись, ответил:

— Вот мы вам и подарим машину — неудобно отца домой везти на трамвае… Зайдите к товарищу Берия, потом позвоните Поскребышеву, он вас соединит со мной… А Лаврентия Павловича я предупрежу…

* * *
Из материалов дела: "В период приблизительно между тринадцатью и семнадцатью часами одиннадцатого декабря 1981 года в доме номер 4/2, квартире 243 по Кутузовскому проспекту была убита Федорова Зоя Алексеевна, семидесяти двух лет, заслуженная артистка РСФСР, лауреат Государственных (Сталинских) премий.

Смерть Федоровой З.А. наступила в момент, когда она говорила с кем-то по телефону, от выстрела в затылок, произведенного из пистолета "Зауэр" калибра 7,65 (пистолет системы ''Зауэр” продается в США, Аргентине (гор. Игуасу) и Бразилии).

В квартире обнаружены отпечатки пальцев неизвестных. С журнального столика изъят отпечаток пальца на дактилоскопию.

Из протокола осмотра квартиры жертвы, проведенного следователем прокуратуры Сазоновым, прокурором-криминалистом Герасимовым, экспертами НТО Главного управления внутренних дел Мосгорисполкома Антроповым и Гритьевым в присутствии понятых Александровой и Кондрашкиной, явствует, что обстановка в комнатах не нарушена. Дверные замки шкафов целы. Следов взлома нет. Обнаружено 2400 рублей, кольца — с камнями и без камней, браслет, подвеска, кулон, цепочки и запонки желтого цвета. Следы насилия в комнатах не просматриваются.

Дверь взломана не была. По данным экспертизы, квартира чужим ключом, сделанным со слепка, не отпиралась, из чего можно сделать предположение, что убийцей был человек, хорошо знакомый Федоровой, который и находился в квартире жертвы”.

…Из справки: "Федорова Зоя Алексеевна привлекалась по ст. 58, пп. 10 и 11 и по решению ОСО МГБ СССР была приговорена к двадцати пяти годам тюремного заключения. В 1956 году полностью реабилитирована”.

* * *
…"Советское государство понесло тяжелую утрату. 19 января 1982 г. после тяжелой продолжительной болезни скончался советский государственный деятель, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, первый заместитель Председателя КГБ СССР генерал армии Семен Кузьмич Цвигун.

Более четырех десятилетий жизнь и деятельность С.К. Цвигуна были неразрывно связаны с работой по обеспечению государственной безопасности нашей Родины. Этому ответственному делу он отдавал все свои силы, опыт и знания…

Светлая память о Семене Кузьмиче Цвигуне, верном сыне партии, государственном деятеле, навсегда сохранится в сердцах советских чекистов, всех советских людей…"

Франс Пресс: "В московских кругах упорно говорят о том, что родственник Брежнева и его креатура в КГБ Семен Цвигун не умер, а покончил жизнь самоубийством в правительственном загородном санатории".

Рейтер: "Осведомленные московские круги утверждают, что гибель Цвигуна связывается с именем артиста Бориса Буряцы, вхожего в дом Брежнева. При этом подчеркивается, что Цвигун был многолетним сотрудником и близким другом Брежнева: тем более странно, что подпись Брежнева под некрологом отсутствует…"

* * *
…"25 января 1982 г. на восьмидесятом году жизни после непродолжительной тяжелой болезни скончался член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, дважды Герой Социалистического Труда Михаил Андреевич Суслов. Ушел из жизни видный деятель Коммунистической партии, Советского государства и международного коммунистического движения. Вся его жизнь, все его силы и знания, весь его талант были отданы партии и народу…

На всех постах, которые ему доверяли Коммунистическая партия и народ, Михаил Андреевич Суслов проявил себя выдающимся организатором, несгибаемым борцом за великое дело Ленина, за успешное решение задач коммунистического строительства. Являясь крупным теоретиком партии, он многое сделал для творческого развития марксистско-ленинской теории, твердо отстаивал ее чистоту. Он внес большой вклад в дело расширения и укрепления интернациональных связей…

Михаила Андреевича Суслова отличали большевистская принципиальность, требовательность к себе и другим, исключительное трудолюбие, умение творчески подходить к острым и сложным вопросам современности. Человек большой души, кристальной нравственной чистоты, исключительной скромности, он снискал себе глубокое уважение в партии и народе…"

Из медицинского заключения о болезни и причине смерти Суслова Михаила Андреевича:

"М.А. Суслов, 79 лет, длительное время страдал общим атеросклерозом с преимущественным поражением сосудов сердца и мозга, развившимся на фоне сахарного диабета. В 1976 году перенес инфаркт миокарда. 21 января 1982 года возникло острое нарушение кровообращения в сосудах ствола мозга с глубокой потерей сознания, нарушением дыхания и некоторых других жизненно важных функций организма…"

* * *
"Спецгруппу Угро МВД СССР, созданную по делу об убийстве Федоровой З.А., расформировать.

«Полковников Павлова В.Я., Савицкого У.Р., Костенко В.Р. вернуть в их подразделения.

27 января 1982 г.

Министр внутренних дел СССР

Н. Щелоков".


Савицкого перевели в Ригу заместителем СКБ по режиму с прибавкой зарплаты на девяносто рублей; запил; вскоре умер от цирроза печени.

Павлова отправили в Узбекистан с повышением.

…С января по май восемьдесят второго года Костенко — после того как группу расформировали — провалялся в клинике у Ларика: тот удар в печень, что получил в Армении, в семьдесят втором еще, когда брал бандгруппу на аффинажной фабрике по делу Кешалавы, время от времени давал себя знать; вернувшись в министерство, на глаза начальству не очень-то показывался, запомнив на всю жизнь слова, сказанные как-то Константином Симоновым: "Служить не отказываюсь, но служить не навязываюсь…"

…Что-то изменилось в стране: в КГБ сел никому не ведомый Федорчук из Киева — новая метла по-новому метет; один из первых приказов был весьма странный, носил явно идеологический оттенок: "Запретить сотрудникам появляться в джинсах, только пиджак и галстук — желательно отечественного покроя".

В октябре Костенко пригласили в кадры, предложили перевод с повышением, куда-то на Камчатку. Он обещал подумать, поняв, что все, кто был завязан на деле Федоровой, отчего-то неугодны в Москве; Андропов, хоть и лишенный реальной власти, ибо теперь сидел в ЦК, на идеологии, под Брежневым и Черненко, тем не менее интересовался делом Федоровой, хотя кому-то это явно не нравилось.

Второго ноября Костенко вызвал заместитель министра по кадрам: "Приказ я завизировал, поздравляю от всего сердца, вернетесь генералом, обещаю…"

Десятого ноября, в День милиции, министр Щелоков обратился к народу по телевидению; лицо — пергаментное, как маска, глаз от текста не отрывал. Брежнев лежал мертвый уже, началась схватка за лидерство; победи Андропов — министр внутренних дел знал это, — и дни его будут сочтены.

Так и случилось: перевели в "царскую группу" Министерства обороны — с "Чайкой", пятьюстами рублями, бесплатным питанием, пайком, адъютантом, порученцем, кремлевкой и госдачей… Негоже обижать номенклатуру, все должно быть тихо, тактично, с соблюдением привычного этикета: выводы, однако, сделали все — при встрече норовили обойти, не заметить, а уж если некуда было деться, разговор облекали в форму междометий, лица каменные, срок на обмен мнениями — минута-две, иначе может быть неверно понято наверху, каждый второй донесет; какое там второй, — каждый…

1
На пенсию Костенко вышел в конце восьмидесятых — после того, как с помощью журналиста Ивана Варравина закончил разгром банды заместителя министра Чурина и его помощника Кузинцова…

…Поднимался он, как и раньше, в семь тридцать, полчаса занимался утомительной гимнастикой, а потом, проводив Маняшу, насыпал в кастрюлю брусничный лист, брикетик почечного чая, зверобой, шиповник, бросал щепотку валерианы (дефицит; впрочем, у нас все дефицит; раз в месяц приносил заместитель министра Цветмета Федя из аптеки Четвертого управления Минздрава — в простонародье, со сталинских времен — "кремлевка”), долго спускал воду, чуть не пять минут; чайник покрывался накипью за полгода, водохозяйство Белокаменной редко меняет фильтры, "экономика должна быть экономной", трубы проржавели, по бюллетеням платим почечникам в тысячу раз больше, но посчитать, что выгодней, — ремонт канализации или выплаты по болезни — недосуг, да и зачем? Одно дело — была б личная выгода, а так считай, не считай, деньги — ничьи, беречь государственные — пропади они пропадом, прожил день — и слава богу.

После того как бурый чай начинал пузыриться — спасение от камней, почечных колик и печени, — Костенко забирал из ящика "Аргументы и факты", "Книжное обозрение", "Огонек" и принимался за проработку прессы. Толстые журналы не выписывал, и не потому, что денег не хватало: пенсия полковничья, двести пятьдесят, Маня свои инженерские полтораста приносит, да еще по совместительству нанялась чертежи на дом брать; правительство подобрело, раньше за такое в тюрьму гнали, а теперь даже Аришке помогают, ей, как молодому специалисту, положили сто десять, а за фирменные зимние сапожки две сотни отдай и не греши, на панель, что ли, идти?!

Толстые журналы он не выписывал оттого, что Булганина помнил, Николая Александровича, бывшего премьер-министра. Было это в шестьдесят третьем, в районе Новодевичьего монастыря и Пироговки; там в те годы орудовала банда Носа. Костенко его "вытаптывал", обходил ЖЭКи; разговорился с отставником, который управлял домом, куда с Воробьевых гор, из замков, что москвичи нарекли "Заветами Ильича", переселили опального члена Политбюро.

"Что значит наша школа, сталинская, — задумчиво говорил управдом. — Каждое утро Николай Александрович получает двенадцать газет, я точно помню, информацию чекистам давал, и работает с ними — с красным карандашом в руке… Многотиражки даже получает, не только центральные… Резолюции кладет, служебные записки пишет, все в шкап складывает — придет время, вернут его в Кремль, помяните мое слово… "Кукурузник" не вечен, бог ему за Иосифа Виссарионовича отомстит… На кого руку поднял, мужик, а?! Так вот, Булганин поработает с газетами часов восемь — и на прогулку… С рабочим классом связь поддерживает, "на примкнувшего" порою бутылочку берет, на Шепилова, значится… Выпьет глоток и — беседует, расспрашивает о ситуации, советуется с народом, светлая голова, одно слово — сталинская гвардия…"


Костенко вспомнил этот разговор, как только отдал пистолет и получил пенсионную книжку: на следующий день после того, как не надо было ехать в министерство, отправился в библиотеку и сел за журналы; ходил, как на работу, — восемь часов, с обеденным перерывом; стресс поэтому, связанный с отставкой, перенес спокойно.

Вчитываясь в журнальные публикации, Костенко поначалу диву давался, как он отстал от жизни. Вспоминая обязательные политзанятия, нудные лекции пропагандистов, на которых он сидел, надев черные очки, чтобы не заметили, когда уснет (почти все, кстати, приходили в темных очках, не один умный), он поражался тому, какой гигантский вред приносили обществу эти обязаловки, во время которых все спокойно внимали обязательной лжи, внешне принимая ее как правду — так и рождалась государственная шизофрения, раздвоение, а то и просто расщепление (как лучины) общества: в кабинете — один человек, с женой на кухне, включив радио, — другой, на собрании — третий, у начальства — четвертый, во время разбора очередной "персоналочки" — пятый…

Порою он по два-три раза перечитывал особенно смелую статью: как можно такое печатать?! В меня въелся, а может, передался по наследству инстинкт охранительного страха, думал он. Сколько лет Россия жила в условиях свободы мысли и слова? После освобождения крестьян — лет десять, потом пришел Победоносцев, тогдашний Суслов; начало века — мелькнули либералы Витте и Столыпин; с февраля семнадцатого разгул свободы, потом — гражданская, террор — белый ли, красный, все одно террор; после — восстание своих, Кронштадт, и как следствие — нэп, кооперация, сытость, право говорить — вплоть до двадцать девятого… И — снова ночь легла над Россией, кровавая ночь бесправия и страха. Несчастная страна, то — пик, то — провал.

Статьи серьезных экономистов и историков были альтернативны — не привычные плач и критиканство, но предложения выхода из кризиса, — поражали его смелостью: неужели это не читают в Кремле?! А если читают, то отчего не следуют рекомендациям ученых? Костенко взял чистый лист бумаги — по привычке статьи и обзоры конспектировал — и записал колонку: четыре часа — прочтение и анализ шифровок от послов из узловых столиц мира; четыре часа — изучение сводок по стране, особенно из республик (хотя, считал он, столичные амбиции влияли на информацию, что шла из Прибалтики — республик с трагической историей, — кто-то явно нагнетает страсти, причем не только с той, но и с нашей стороны. Зачем? Кому на пользу?); три часа — официальные приемы, переговоры; три часа — текущие дела, совещания со штабом, выработка стратегии — на завтрашний день, тактики — на сегодняшний вечер, ситуация такова, что считать надо минутами, не часами… Итого кремлевский рабочий день — четырнадцать часов. Вот и получается, что нет времени на журналы, ведь теперь и по субботам работают… Тут-то и начинается трагический разрыв между тем, что не доходит до кремлевских кабинетов, но зато впитывается сотнями миллионов читателей. У нас ведь так алчно читают не оттого, что мы какие-то особые, просто нечем себя занять: в бизнес не пробьешься, кругом запреты; индустрии развлечений до сих пор нет и в помине, рестораны плохи, дброги, а решишь пойти — места не сыщешь, в одном Париже кафе и ресторанов больше, чем во всем Советском Союзе. У нас принято бифштекс брать с водкой, а у них можно с чашкой кофе весь день просидеть за столиком; такого б клиента наши официанты в сортире утопили… Туризм? Нет его. Дансинги для молодежи? Раз, два — и обчелся… Вот и читают…

Костенко поначалу традиционно пугался слов "собственность", "выкачивание денег", "бессрочная аренда"; в нем жило привычное отталкивание, вдолбленное с детства, которое на самом-то деле, признался он сам себе на пятом месяце библиотечной работы, есть некий генетический код привычного страха перед новым. Действительно, спросил он себя, когда я лучше работал и раскрывал дела, которые до меня лежали в архивах? Когда надо мной не стоял погоняльщик и не требовал ста справок каждый день. Ну а крестьянин? Что он, из другого теста сделан? Сейчас над ним бригадир, председатель, агропром, райком, райисполком, и все его учат, как хлеб убирать… Ну а дай ему волю? Продай землю? Сделай его свободным, как при Столыпине? Или нэпе? Тогда на кой черт ему погоняльщик? Дай магазин, чтоб принимал его продукт, и деньги за это плати… А куда ж администраторов девать? Если бы американский фермер отчет в исполком писал, а пуще того — в агропром, мы бы народ на хлебные карточки должны были посадить, мор бы начался… Всегда на Руси был управитель над мужиком, помещик, урядник, контролер: "семеро с ложкой, один с сошкой"… Сами отучили народ работать — жди команды сверху! Чего ж на несчастный народ валить? Сверху все видней… Сам держу все в руках… Самодержавие… Абсолютизм власти… А он, абсолютизм этот, всегда одним кончается — бунтом, особенно когда Человек начинает осознавать свою уникальную неповторимость…

Костенко возрадовался, услыхав по телевидению, что теперь колхозам и совхозам будут платить за хлеб валюту. А фермеру? Арендатору? И тут же: "…объединения и главки помогут купить колхозам и совхозам то, что им требуется". Одну минуточку! А отчего председатель или тракторист не могут сами поехать за границу и купить то, что им надо? Снова бюрократия оттирает мужика от плодов его труда? Опять недоверие к личности? Государственное опекунство? Как же растить поколение тех, кто может сам принимать решение? — "Значит, государство все должно отдать мужику и работяге?! А что тогда делать аппарату?" — "Пенсию пусть получают! Царскую пенсию! Только б все напрямую было, чтоб не путалась страна в бумажках и отчетах, — погибнем!"

…В ту памятную пятницу Костенко засиделся в библиотеке до позднего вечера, разбираясь с понятием "акция". Сделать работяг хозяевами заводов, завязать качество труда с заработком, ввести закон о помощи по безработице — повышение производительности труда всегда связано с уменьшением числа работающих за счет новой техники, — представил себе ярость консерваторов ("мое поколение — все как один консерваторы") и журнал закрыл; снова уперся рогом в те термины, которые вбили в него за тридцать пять лет работы.

На улице дождило, грусть была в городе, в людях, что стояли возле автобусной остановки, в бутафорских витринах магазинов, да и в самом небе, низком и сером.

— Товарищ Костенко, — услышал он за спиной вальяжный, красивый голос, — извините меня, я б вас подвез домой, а по пути посоветовался бы.

Костенко обернулся: рядом с ним стоял невысокий мужчина в скромном сером костюме, серой шерстяной водолазке, только туфли из лайковой кожи, с медными пряжками, видно, очень дорогие.

— С кем имею честь?

— Меня зовут Эмиль Валерьевич, фамилия Хренков, я из кооператива "Заря", вчера про нас была передача на телевидении, в шестнадцать сорок…

— А какое я имею отношение к кооперации?

— Что, считаете нас акулами капитализма?

— Не считаю. Откуда, кстати, вы меня знаете? Почему здесь ждете?

— Бдительность и страх — категории пересекаемые, товарищ Костенко, — заметил Хренков. — Простите, если что не так. Просто Ястреб мне сказал, что вы в этой библиотеке работаете, ну я и подъехал…

Ястреб торговал в киоске "Союзпечати", снабжал "Московскими новостями"; Костенко сажал его дважды: домашние кражи, брал квартиры номенклатуры, называл себя "Робин Гудом, Народным мстителем". Воровать начал с голодухи, — отца расстреляли по "ленинградскому делу", мать спилась; вернулся из лагеря с туберкулезом, пришел домой к Костенко, тот помог ему прописаться; воры добро не забывают: завязал, получил киоск, сейчас живет кум королю…

— Что у вас? — спросил Костенко. — Говорите здесь.

— Не согласились бы пойти к нам работать? Помочь в борьбе с рэкетирами, очень трудно жить, товарищ Костенко.

— Частный сыск хотите создать?

— Что-то в этом роде… Я не смею унижать вас разговором об оплате, но, как понимаете, денег мы не пожалеем.

— Оставьте телефон, — сказал Костенко.

— Это несерьезно… Ваше министерство против частного сыска, зачем мне светиться? И так живем, как мишени…

— Тогда до свидания…

— Честь имею, — кивнул Хренков и пошел к "Волге", что стояла поодаль.

Когда он сел за руль и резко (слишком резко) взял с места, чтобы набрать скорость, проезжая мимо остановки, Костенко вгляделся в окно машины — лицо человека в темных очках, что устроился на заднем сиденье, показалось ему знакомым, и не просто знакомым, а очень его в свое время интересовавшим. Машинально взглянул на номер "Волги", запомнил; назавтра заехал в ГАИ — машина принадлежала летчику международных линий Аэрофлота Полякову; в настоящее время находится в Латинской Америке, доверенности никому не оставлял. Ребята из Угро проверили: "Волга" Полякова стояла запыленная на втором этаже кооперативного гаража возле памятника Гагарину. Вечером Костенко зашел в министерство:

— Слушайте, мужики, как бы мне посмотреть дело об убийстве Зои Федоровой?

Он просидел с папками до одиннадцати, надо бы Машуне позвонить; впрочем, она привыкла, что он порою исчезал на неделю, — работа. Набрал номер: "Манят, я зашел к себе, в министерство… Хм… "К себе"? К ним, так точнее… Скоро буду. Как ты? — и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

— Слушайте-ка, — спросил он дежурного по управлению, — я помню, была папка с фотографиями свидетелей, где она?

— Осталась на Петровке.

Раньше б сразу же туда рванул, подумал Костенко; годы, а может, ощущение отлученности от дела; любительство предполагает неторопливость и право на свободу во времени, только действующий профессионал — физически, до боли в затылке — ощущает фактор времени, некая вмонтированность в твое существо внутренних секундомеров…

На Петровку Костенко приехал утром, в девять. Сначала сделали "робот” того, кто подходил к нему, — Хренкова. Папку искали долго, дело нераскрытое, повисло. Как ни странно, Щелоков и Цвигун были в высшей мере корректны, не гнали, как обычно; порою Костенко казалось, что все они хотели спустить дело на тормозах, хотя не только Москва гудела, но и Запад тоже.

Папку нашли только к одиннадцати. Костенко медленно пролистал страницы, остановился на семьдесят третьей: "Иосиф Павлович Давыдов, театральный администратор, проживает в Москве, на улице Красных строителей, дом семь, квартира девять, не судим, образование среднее”.

Справка на него пришла довольно быстро, к двум: "Давыдов Иосиф Павлович выехал из СССР по израильской визе в Вену 29 января 1982 года”.

Вторая справка пришла из ОВИРа к пяти: "Джозеф Дэвид, гражданин США, вылетел сегодня утром рейсом Москва — Нью-Йорк самолетом "Пан Америкэн”, экономическим классом, приезжал по туристскому ваучеру, неделю жил в Москве, отель "Националь", три дня в Ялте, отель "Ореанда".

Вечером установили всех Хренковых. В кооперативе "Заря” Хренков ни в штате, ни на договоре не числился. По приметам ни один из семисот сорока трех человек с такой фамилией не мог быть случайным собеседником Костенко, ибо никто из установленных Хренковых не имел маленького, едва заметного шрама на левой брови. Костенко усмехнулся: "Я как могильщик Литфонда; Митя Степанов рассказывал, был у них старик, который приходил к больному писателю, болтал с ним о новостях, если тот был в сознании, сулил счастливую жизнь, а сам тем временем промерял мизинцем и большим пальцем рост несчастного — какой длины заказывать гроб… Нормальные люди ищут в лице собеседника что-то новое для себя, запоминают глаза, манеру улыбаться, а я, словно легавая, цепляюсь за то, что может впоследствии оказаться следом. Наверное, я пропустил множество интереснейших людей, потому что для меня родинка какая или прыщ важнее глаз, слез, трясущихся пальцев, смертельной бледности…”

— Дело тухлое, полковник, — заметил заместитель начальника столичного Угро, — что это тебя потянуло? Или соскучился по работе?

— Хочу маленько поковыряться…

— Пиши рапорт.

— А без рапорта нельзя?

— Ты что, целка? Забыл законы?

Костенко усмехнулся:

— Законы помню, бардак забыл.

Заявление тем не менее написал и отправился к Ястребу.


…Мишаня Ястреб сделал свой киоск совершенно особым: весь в портретах писателей — Шекспир, Шукшин, Хемингуэй, Толстой, Пушкин, Лермонтов, звезд кино и эстрады — Высоцкий, Пугачева, Вилли Токарев, Бабкина, Элвис Пресли, битлы, Тихонов и Броневой; где-то достал мегафон, которым пользуются экскурсоводы, гоняющие туристов по Москве (бедолаги-провинциалы в магазины норовят, колбасы ухватить, а их силком в Пушкинский музей — голых римлян смотреть; сами раздеты, пальто б где к зиме взять), поэтому киоск Мишани сделался своего рода культурным островком в микрорайоне.

— Кто не купит академический журнал "Вопросы экономики", — вещал Ястреб своим хриплым голосом, — рискует остаться в неведении, отчего мы катимся в пропасть!

Старик в фетровой шляпе (отчего наши старики ходят в тапочках, спортивных брюках, но обязательно при галстуке, в черном пиджаке и коричневой шляпе?) усмехнулся:

— Терпеливые, дурни, лентяи и трусы — оттого и катимся.

В очередь, однако, встал.

— Неужели вы упустите возможность приобрести справочник железных дорог? — продолжал между тем Ястреб. — Да, он прошлогодний! Но что сейчас так ценится, как старая книга?! Через пять лет она станет уникальной и ее у вас купят в любом букинистическом за десятку!

— А на хрена эти справочники? — снова пробурчал старик. — Езжай на вокзал, становись в очередь и прей. В России справочникам верить нельзя, мы — непредсказуемые…

Торговля шла бойко. Увидев, что очередь разрастается (один стоит, а к нему трое подлетают, мол, мы раньше свой черед занимали), Костенко понял, что минут двадцать он потеряет, а времени в обрез (Военная прокуратура дала справку, что генерал Трехов, тот, что реабилитировал Зою Федорову, живет в Переславле-Залесском, туда пилить и пилить), обошел киоск, постучал в дверь и сказал:

— Ястреб, это я.

Тот приоткрыл дверь.

— А, полковничек! С кандалами пришел? Погоди, я мигом всех раскидаю, заходи, гостем будешь…

И внутри киоск у него был как маленький теремок: занавесочки, столик с тремя резными табуреточками, коечка, покрытая ковром, электроплитка, турочки из Сухуми — чеканные, ручной работы, то ли медь, то ли латунь; под прилавком — ротапринтные издания, книги, которые на черном рынке стоят сотню, не менее.

— Уважаемые покупатели, приношу глубочайшее извинение, — возгласил Мишаня, — пришел фронтовой друг, я вынужден прервать работу на полчаса. Рекомендую посетить кооперативное кафе "Сладость" — во дворе, третий подъезд, угостят настоящим кофе, учитесь цивилизации, кафе — место для любви, разговоров и сделок!

Он захлопнул окошко и сел напротив Костенко.

— Ты мне должен доказать, полковник, что эти ротапринты я получил незаконно. У меня накладная есть. В БХСС подался?

— Да ладно, — Костенко махнул рукой, — если у нас государство не может торговлю наладить, так хоть ты их научи… Наши из Угро не тревожат?

— Русский человек за книгу душу отдаст, — ответил Ястреб, — так что с вашими орлами порядок, работаем в полном контакте… Я им пообещал вывесить плакат: "Разыскиваются особо опасные преступники", ручку жали, меня в простоте не возьмешь…

— Я в отставке, Ястреб… Ни в каком я не в ОБХСС… К тебе пришел по другому делу…

— А разве в отставке дела бывают? Если ты, к примеру, отставной маршал — в дурака с адъютантом режешься, генерал — клубнику разводишь, а полковник — совместительствует, на двести пятьдесят только святой ныне проживет…

— А если не совместительствую, а для души?

— Полицейский для души наручники надевает, ему это как циркачу гиену отдрессировать…

— Тоже верно, — согласился Костенко. — Скажи-ка мне, Ястреб, ты Хренкова давно видел?

— Кого?

— Эмиля Валерьевича Хренкова…

— Не знаю такого. Откуда он?

— Из "Зари".

— Это которые инструментами торгуют? Компьютерами?

— Точно.

— Я оттуда Людку харил, секретаршу ихнюю…

— Старик, а греховодишь.

— Ничего подобного. Тренирую простату. В нашем возрасте это необходимо… Кто-то рассказывал, как один наш знаменитый поэт к академику Фрумкину пошел, тот был главным урологом Красной Армии, про него еще Михалков написал: "генерал из генералов, маршал моче-пол-каналов"… Поэт его спрашивает: мол, сколько раз в неделю надо трахаться? А Фрумкин ответил: "Чтобы трахаться — надо трахаться постоянно"… Если запустишь — конец… Сломанную руку сколько месяцев человек после гипса разрабатывает? То-то и оно! А женилка, полковник, не рука! Без руки жить можно, а без женилки, да еще с простатой, как булыжник, — прямой путь в онкологию…

— Ну-ну, — вздохнул Костенко..?

— Нужна девка? — спросил Ястреб. — Отставнику можно. Партийцы не схарчат, пенсию не отымут…

— Жены боюсь, — ответил Костенко.

— Так тебя ж после молодухи на нее потянет! Спасибо еще скажет, полковничек… Ислам надо учить… Многоженство — верх разума. Хочу в мусульмане податься, татары народ надежный, ей-богу… И звучит красиво: "Михаил Рувимович Ястреб-заде". За одного этого "заде" мне десять "ру-вимов" простят…

— Ты бы не мог эту самую Людку про Хренкова спросить, а?

— Полковник, если я в лагерях за дополнительную пайку не ссучился, то разве сейчас в сексоты пойду?

Костенко закурил:

— Дай слово, что в тебе умрет, что я сейчас открою.

— Даю слово.

— Помнишь артистку Зою Федорову?

— Это которую Щелоков уконтрапупил?

— Кто это тебе сказал?

— Так Нагибин в "Огоньке" напечатал, неужели не читал?

— Читал… Писатель в книге на все имеет право, на то он и отмечен искрой божьей… Так вот Хренков этот меня интересует именно в связи с Зоей Федоровой…

— Не сходится, полковничек… Если ты в отставке, то при чем здесь несчастная Федорова?

— Надо уметь отдавать долги.

— Мне отдай… Мне эта власть задолжала, за всю мою растоптанную жизнь задолжала…

— Бабок у меня нет, Мишаня. Чем возьмешь?

— Хренков, Хренков, Хренков, — задумчиво повторил Ястреб. — Ну-ка, покажи ксиву…

Костенко протянул ему пенсионное удостоверение. Ястреб изучил его, вернул, заметив:

— В ваших падлючих типографиях и не такое можно напечатать…

— Кстати, о Щелокове… Хоть он мне генерала зарезал, а ведь обещал звезду дать, но я помню, как он на встрече с детективщиками запонки им показывал золотые: "Это подарок великого советского музыканта Ростроповича, моего друга, он мне их дал перед тем, как его изгнали с Родины… А я их ношу, потому что придет время — он героем сюда вернется…" Так что прямолинейно и однозначно ни о ком судить нельзя, Ястреб, даже о Щелокове.

— Это он в застое этакое брякнул?

— Так он после застоя сразу и слетел… В зените своей власти официально заявил… И еще сказал, что дирижерскую палочку Ростроповича у себя на столе держит, как напоминание о расейском бездумном расточительстве, когда сами собственные таланты давим. Мол, что имеем — не храним, потерявши — плачем…

— Полагаешь, на него напраслину возвели?

— Ястреб, я полагаю только в том случае, когда имею улики… Ладно, если вспомнишь что о Хренкове, зайди, чайку попьем.

— Адрес не поменял?

— А кто легавым новые квартиры дает? Я ж не передовик какой или министр… Ну, пока, Ястреб… Мне нравится, как ты дело развернул… Учишь государственных идиотов коммерции…

Костенко вышел из киоска, Ястреб тут же открыл окно, высунулся с мегафоном и моментально собрал очередь. Внезапно закричал: "Полковник, погоди!"

Сначала Костенко решил было не возвращаться — зачем открываться, но потом сказал себе: "Ты отставник, ты никто… Кому ты нужен? Раскроешься, закроешься, все кончено, жизнь — мимо, конец…"

И — вернулся.

— Слушай, — сказал Ястреб, — в лагере со мной один бес сидел, мы его раскололи, его в пятьдесят седьмом взяли, подполковником МГБ был, курва… Мы его сквозь строй гоняли — у-у-у-у… После двадцатого съезда его окунули, пытал, говорили, пятнадцать вмазали… Так мы ему кличку дали — "Хрен"; злой был, отмахивался по форме, за себя стоять умел…

— Хрен? От фамилии, что ль?

— От злобы. Знаешь, как говорят: злая горчица, злой хрен… Фамилия у него другая была…

— А шрамик на левой брови был?

— Он весь у нас в шрамах ходил…

Костенко достал из кармана фоторобот Хренкова, протянул Ястребу:

— Он?

— Он, курва, чтоб я свободы не видал, он! Ну, сука, а?! Жив, выходит!

— Он не просто жив, Ястреб… Он, сдается, в деле. Ко мне подошел, сославшись на тебя, иначе я б с ним и говорить не стал… Забыл все, что я тебе показал?

— А ты мне ничего и не показывал, полковник…

…В Переславль-Залесский Костенко приехал в полночь, потому что у автобуса полетел скат. Менять его — да еще под дождем — дело долгое, матерное, пассажиры пытались остановить машины, — куда там.

Странные у нас люди, думал Костенко, глядя, как мимо несчастных пассажиров, чуть не кидавшихся под колеса, проносились "Волги", "Жигули", "рафики". Стоит поговорить с человеком часок-другой — откроется тебе, душу распахнет, последним поделится, а вот помочь незнакомцам, проявить номинальную культурность — ни-ни. Почему в нас мирно уживается Бог с Дьяволом? Оттого, видно, история наша столь трагична: собирали Империю кровью, жестокостью собирали, небрежением к людишкам, во всем превалировала Державность, а ведь происходит это понятие от "держать", то есть "не пускать", а всякое "непускание” по своей сути грубо и безжалостно, то есть бескультурно…

В какой еще стране так собачатся в очередях, на рынках, в трамваях, в какой, как не у нас, доносы на соседей пишут?

Он никогда не мог забыть немецких военнопленных; в сорок шестом работали на Извозной — строили "ремеслу-ху". Кирпичи друг другу передают, и каждый: "битте зер" — "данке шен", как только язык не отваливался за день?

…В Переславле, ясное дело, мест в гостинице не было, их ни в одной гостинице страны никогда не бывает, если только не запасся предварительной начальственной бронью или не сунул администратору в лапу; решил подремать в кресле. Дежурная раскричалась: "Тут что, ночлежка?! А ну вали отсюда, у меня люди отдыхают!" Он попросил разрешения позвонить в милицию, женщина разошлась того пуще: "Ты меня не пугай! Пуганая! Вали, говорю! А то сама милицию вызову, пятнадцать суток враз схлопочешь".

— Где хоть милиция, объясните.

— Иди да ищи, я тебе в гиды не нанималась.

— Сука, — сказал Костенко, — гадина…

— Товарищи! — женщина заверещала тонко, пронзительно. — Бандит! На помощь!

Двери пооткрывались, выскочили постояльцы — кто в длинных сатиновых трусах, кто в кальсонах, только один выглянул в пижаме и тут же дверь захлопнул.

Костенко машинально просчитал, что дверей отворилось восемь, а номеров — тринадцать. Дежурная рыдала в трубку: "Милиция? Коль, это ты?! А ну, давай сюда наряд! Бандюгу забери, у меня свидетели, гони быстро".

Колей оказался крепыш сержант, он с порога спросил дежурную:

— Где хулиган?

— Вон, гад! Грозился, матерно обзывал… Правда, мужчины? — спросила она постояльцев.

Те отвечали невразумительно, смотрели, однако, на происходящее с интересом.

— Поехали, — сказал сержант. — Там разберемся. — Дежурной бросил: — Составь заявление, и чтоб свидетели подписались.

— Вы сначала проверьте мои документы, — попросил Костенко.

— В отделении проверим.

— Проверим здесь, — сказал Костенко и протянул ему свою полковничью пенсионную книжку.

Коля долго изучал ее, потом сказал зрителям: Расходитеся, граждане, театр здесь, что ль?!

— Нет, а в чем дело? — сказал тот, что вышел в кальсонах. — Вы нам по-гласному все объясните… Нас ото сна оторвали… За спиной у народа теперь нельзя, не разрешим…

— Молчи, "народ"! — отрезал сержант. — Как на рынке виноградом спекулировать, так, понял, "индивидуал", я твой номерок давно заприметил, а если скандал, на "народ” киваешь…

Люди молча и быстро разошлись по номерам.

Костенко предложил сержанту сесть рядом:

— Пусть гражданочка дежурная возьмет ключи, и давай-ка посмотрим пять номеров — есть там постояльцы или пустуют?

— Коля, он меня матерно обзывал и грозил глаз вырвать! — испуганно заплакала администраторша.

Костенко спросил сержанта:

— По какой статье дамочка проходила?

Сержант понизил голос:

— Так вы с контрольной проверкой, что ль, товарищ полковник?

Услыхав последнее слово, дежурная заплакала еще пуще:

— Начальник, не губи, не губи, начальник, дам я тебе номер, но он же бронированный, без исполкома не могу я, запрет мне на эти номера, вдруг начальство нагрянет, их селить надо, не губи…

— Агентов надо выбирать понадежнее, — заметил Костенко сержанту, — она ж взятки за номера берет. По нонешним временам вы ее не отмоете, придется сажать, как ты ей будешь в глаза смотреть? Да и сам под монастырь попадешь… Смотри, парень…

— А я чего? — спросил сержант, потупив очи долу, — я ничего такого с ней не имею… А без присмотру гостиницу оставлять нельзя: скопление, мало ли чего может случиться…


…Утро было солнечным, небо — высокое, синь непроглядная, какое-то странное ощущение невесомой массы; ассоциировалось с вселенской тишиной, миром, бессмертием и безмятежным вечным покоем… Хотя вечный покой скорее приложим к кладбищу, если идти от "передвижников”… Все двоякотолкуемо, нет одной правды и никогда не будет; приближение к правде — слагаемость множества мнений…

До того домика, в котором жил отставной генерал Треков, можно добраться на автобусе, что ходил раз в два часа, или топать семь километров вдоль по берегу Плещеева озера — оно искрило мелкой зыбью, сентябрьский камыш казался бархатным, стайки чирков пролетали стремительно, как реактивные истребители: брать пример с Божьей твари и подвешивать — под копию с нее — атомные бомбы… Эх люди, люди, порожденье крокодилов… Жуки — прообраз танка, крот — сапер, воистину из ничего не будет ничего; проецируем Божью тварь на мощь разрушения, вгрызание в глубь самих себя, подкрадывание к дьяволу, который сокрыт в каждом…

На третьем километре на поднятую руку откликнулся наконец шофер бензовоза — молоденький парень, волосы что солома, глаза — синие, громадные.

— Куда вам, дядя?

— А здесь неподалеку, на берегу, возле Зубанихи старик живет…

— Генерал, что ль?

— Точно.

— Чокнутый…

— Да ну? Давно ли?

— А как Горбачев пришел. Раньше молчал, а вот стали товарища Сталина хулить, так и он, — туда ж…

— Любишь товарища Сталина?

— Его все честные люди любят.

— Ты сам-то с какого года?

— Старый уже, — усмехнулся паренек, — с шестьдесят пятого.

— Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина… Откуда в тебелюбовь к Иосифу Виссарионовичу?

— А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку каждому… Чего ни попросишь — кровель там, стекло, — всем помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца… За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью…

— А масоны — это кто?

— Ну как? Враги народа, нерусские.

— А сионисты?

— Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?

— Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?

— А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа…

— Он, кстати, масоном был. Радищев-то…

— Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка…

— Да вот тебе истый крест, — серьезно ответил Костенко. — Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано…

— Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений — то Брежнев был, то Сусловы там всякие с соломенцевыми, двух слов сказать не могут, а туда ж — за Пушкиным в ряд…

— Сионисты, — рассмеялся Костенко. — Дорогу небось тоже они, сионисты, мешают проложить, по ухабинам елозим?! ’

— У них руки длинные… Если б от нас что зависело — сразу б провели…

— Ну так и провели б!

— А ты пойди в исполком, сунься! С Гушосдором поговори! От ворот поворот — и точка!

— Масоны там сидят? Нерусские?

— Да что ты с этими долбанными масонами ко мне привязался, дядя? Все об них говорят, что ж, людям не верить?!

— Об них не все говорят, об них наши цари говорили с охранкой… И Гитлер… Ладно, хрен с ними, с масонами этими… Мясо дают? Колбасу? Сыр?

Шофер покосился на Костенко, оглядел его наново, при-щурливо, холодно:

— А вы вообще-то наш?

— Нет, украинец…

— Ну, это разницы нет, что хохол, что русак…

— Полагаешь?

— А что? Если б вы чуркой были — я б вас по физиономии отличил, прибалтийца какого — по выговору, я с ними в армии служил, аккуратные ребята, своих в обиду не дают, молодцы, это только мы как в расколе живем, только и ждем, чтоб друг дружку схарчить, будто шакалы какие…


…Генерал Трехов отмахнулся от костенковского удостоверения:

— Я любому человеку рад, мил-душа, живу бобылем, милости прошу в зало…

У Костенко стало тепло на сердце; "зало'' было комнатой метров шестнадцати, вдоль стен стеллажи с газетами, журналами и книгами, уютный абажур, такой у бабульки был, только у нее белый, а у этого — красный; спаленка крохотная, метров шесть, зато кухня с русской печкой — настоящая, просторная, впрочем, Костенко отметил, что ему мешало здесь что-то, потом понял — холодильник; чужероден.

Генерал словно бы понял его:

— Погреб отменен, мил-душа, но я дважды сверзился, еле отлежался, пришлось изнасиловать российскую первозданность атрибутом антиэкологической цивилизации… Увы, молочко из погреба несравнимо с тем, что хранится в холодильнике, но годы вносят свои коррективы… Чайку с дорожки? Хлебушка с салом?

— Ни от чайку, ни от хлеба с салом не откажусь, товарищ генерал…

— Мое имя-отчество легко запоминаемо, мил-душа… Я Иван Иванович… А вы?

— Владислав Романович.

— Красивое созвучие. Очень раскатистое, какое-то театральное… Присаживайтесь, сейчас накормлю… С чем пожаловали?

— Я по поводу Зои Федоровой…

— Кто это?

— Актриса, которую убили восемь лет назад…

— Погодите, погодите, я ее реабилитировал вроде бы… Так?

— Именно… Я думал, вы ее сразу вспомните…

— Через меня прошли десятки тысяч людей, Владислав Романович… Я и Сергея Королева дело закрывал, и Туполева, и детей Микояна, и Тату Окуневскую реабилитировал, жену моего фронтового друга Бориса Горбатова, и Павла Васильева, гениального сибирского поэта… Пильняка, Бабеля, Тухачевского, Мандельштама, Мейерхольда, Вознесенского, Михоэлса — разве всех в памяти удержишь?! Видимо, ее дело было легким, в других-то приходилось разбираться, мил-душа… Таких показаний навыбивали, стольких свидетелей выставили… Липа? Ясное дело… Но — докажи! Молотов требовал развернутых справок по каждому делу, особенно в связи с военными, его же подпись там стояла… Каганович велел справки на всех секретарей райкомов Москвы ему лично пересылать… По Наркомпути — тоже… Никита Сергеевич постоянно интересовался Украиной, только Ворошилов в ус не дул… Знаете, кстати, как он пил? Две чарки водки, а после — для похмельной бодрости — фужер шампанского. И — все. Умел пить, знал, когда остановиться… Но он уже тогда, мил-душа, мало что воспринимал, парил, так сказать, считал, что если Хрущев в своей речи сказал, мол, Сталин винил Ворошилова — "английский шпион", то с него все списки автоматически снимутся, а он ведь тоже на сотни тысяч давал свою подпись…

— Иван Иванович, вы не помните, кто был следователем Зои Федоровой?

Генерал поставил на стол квашеную капусту, буханку хлеба, сало, порезанное щедрыми кусками, и варенье:

— Конечно не помню, мил-душа… Если б записи вел, а то ведь все тогда было "совсекретно"… Никто не знал, когда придет приказ прекратить реабилитацию и вернуться к восхвалению великого кормчего, будь он проклят…

Костенко достал фоторобот Хрена, показал его генералу. Тот долго вглядывался, потом задумчиво произнес:

— Я его допрашивал… Он в Лефортове сидел…

— По какому делу?

— Кажется, по тем спискам, которые подписывал Абакумов…

— Зою Федорову арестовали по указанию Берии…

Генерал покачал головой:

— Сдается мне, там была какая-то игра… Что-то там было особенно коварное… Вы угощайтесь, мил-душа, угощайтесь, а я пока расслаблюсь и повспоминаю…

Костенко положил кусок сала на черняшку, чуть присолил, съел быстро, с нескрываемым аппетитом; есть дома, где угощение всласть, а бывают такие, где совестишься кусок со стола взять.

— Хорошо едите, — заметил генерал. — Я-то на твороге сижу, рак был, полжелудка вынули, ничего, третий год уже, дети всех врачей-убийц съехались, чьих отцов я реабилитировал, а их следователей — сажал…

— Иван Иванович, врачей реабилитировал Берия…

— Он их выпустил, мил-душа… А дело по-настоящему закрывал я… Лаврентий Павлович только крохотный кусочек айсберга приоткрыл в своей борьбе за интеллигенцию, он был игрок мудрый, учитель был не кто-нибудь, а Хозяин… Кстати, у вас портретов Зои Федоровой нет?

Костенко с готовностью разложил перед генералом фотографии Федоровой: и кадры из фильмов, и в шикарном платье со знаками лауреата Сталинских премий, и убитую — с телефонной трубкой в руке…

Генерал отодвинул все фото, оставив одно — со Сталинскими премиями.

— Вот что я помню точно, мил-душа… Прямо-таки страницу дела вижу: "…после вручения мне Сталинской премии я набралась смелости и обратилась к Иосифу Виссарионовичу: "Дорогой товарищ Сталин, у меня отец репрессирован…" Зоя Федорова была у Сталина на Ближней даче… Потом ездила к Берии на улицу Качалова… Сталин умел давать взятки, это не брежневские дилетанты, тот был злой гений дозировок, все просчитывал вперед… Эк ведь как сумел "обоймы" создать, организовать классиков… Детская литература: ба-бах ордена Ленина Чуковскому, Маршаку, Михалкову, Гайдару и Барто — гении, высшие авторитеты, только их и читать детям… Ба-бах премии артистам, любимым народом: Крючкову, Алейникову, Андрееву, Черкасову, Марецкой, Зое Федоровой — только они говорят с экрана правду, они, и никто больше… Так же и в балете было, и в театре, в науке, живописи… Пойди кто хоть слово скажи против Александра Герасимова, Серова, Налбандяна, Иогансона… Что там всякие Гудиашвили, Кончаловские, Мешковы, Сарьяны?!

Третий сорт… Хоть и тем давал от пирога, но орденок поменьше, премию пожиже, все взвешивал, фармацевт… Так вот я вспомнил: вскоре после визита Федоровой к Сталину на дачу и к Берии в особняк ее и забрали… Ей ведь шпионаж шили, я вспомнил, шпионаж и террор, мил-душа, у нее какой-то американец был во время войны, верно?

— Верно. Военный атташе, капитан Джексон Роджер Тэйт…

— Его когда выслали из страны?

Костенко улыбнулся:

— Ухватили кончик шнурка?

— Не сглазьте, мил-душа… Так в каком его турнули?

— В сорок пятом.

— В сорок пятом, — задумчиво повторил генерал. — Смотрите, как интересно: первый американец, которого турнули, — в год Победы… А Сталин "железный занавес" начал заново строить в сорок шестом… Понимаете, к чему я веду?

— Понимаю… Вы ищете личные мотивы для высылки американца.

— Точно… Ее, видимо, пытались вербовать… Впрочем, о мертвых или ничего, или хорошо…

Костенко хмыкнул:

— А как быть со Сталиным? Он же мертв…

Генерал покачал головой:

— Жив… Многомиллионен… Его жаждут рабы, мечтающие о жесткой руке и "новом порядке"… Если о нем молчать — придут те, кто страшнее его… Придут такие тупоголовые изуверы, такие неграмотные солдафоны, что Россия после них перестанет существовать как цивилизованное государство… Стоп, стоп, стоп… Фамилия Бивербрук вам говорит что-нибудь?

— Доверенное лицо Черчилля? Прилетал к нам в июле сорок первого?

— Молодчина, мил-душа, молодчина, память — форпост ума… Так вот я вам расскажу историю с Бивербруком, а потом напомню про любопытный приказ Лаврентия… Лично я документ не видел, вероятно, братья Кобуловы, его заместители, часть архивов успели сжечь накануне ареста, их же взяли только на другой день, а Всеволода Меркулова, ставшего в сорок первом начальником разведки, и вовсе арестовали через неделю — после первых показаний членов группы Берии… Но об этом эпизоде вспоминали все… Так вот, мил-душа, когда к нам приехал Бивербрук, зная о его специфических наклонностях, Берия подвел к нему мальчика-переводчика: после того как лорда торжественно проводили, мальчик исчез, как в воду канул… Берия посрывал шевроны со своих помощников, кого-то отправил на фронт, кого-то приказал вывести на Особое Совещание, а потом выяснилось, что Сталин этого мальчика простонепросто подарил лорду. Тот обратился к нему с личной просьбой — после успешного окончания переговоров, — и вождь отдал приказ заранее загрузить прелестное дитя в аэроплан англичанина… Тогда-то Берия и издал приказ: следить за всеми союзниками, мотивируя это необходимостью гарантии личной безопасности наших "боевых друзей по антигитлеровской коалиции". Вот мне и сдается, не было ли желания у Лаврентия Павловича превратить Зою Федорову в "охранницу" ее американского друга? Конечно, она отказалась, и тогда на нее начали крутить дело… Абракадабра была какая-то: "Он просил ездить в районы, где расположены военные заводы, и производить там фотографирование заборов, через которые можно сделать лазы…" Что-то вроде этого, мил-душа. За точность — не отвечаю… И еще — но это тоже надо проверять — где-то и как-то пересеклись пути Зои с Галиной Серебряковой, писательницей, эпопея о Марксе, с Лидией Руслановой… И, кажется, с Ром-Лебедевым, этим чудесным цыганским актером… Конечно, я сделал преступление: надо было б вести хоть одностраничные конспекты, но я тогда полагал, что оттепель быстро кончится: через полгода после двадцатого съезда Хрущев круто повернул, стал говорить, что, имей он Сталинскую премию, — с гордостью бы носил на груди. Все время печатались статьи о "неоднозначности" Сталина… Расстрелял всех ленинцев, сделал страну концлагерем — и на тебе: "неоднозначен"… Мы ж нация мифотворцев, живем иллюзиями и преданиями, подгоняем факты под то, что нам угодно, а не следуем за ними… Чайку подогреть?

— А не трудно? Давайте я сам…

— Все вещи в труде, — усмехнулся генерал. — Когда слишком бережешься, начинается распад… Все сам, только сам — в этом залог жизнестойкости…

Он вернулся через пять минут: на лысом большом черепе римского патриция бисерился пот, виски были запавшие, с синевой; уши восковые — морщинистые и очень большие.

Не жилец, подумал Костенко. Это пот у него выступил от усталости, плитка нормальная, не спиральная, только та дает жар… Надо уходить, а я не имею права уйти, потому что он ящичек доброй Пандоры, если такая была; его надо разговорить, он вспомнит, он обязательно даст мне зацепки, помимо той, которую уже дал; будь проклята безнравственная нравственность моей профессии; прав Ястреб, "легавый, взял след", не сойду, а утеряю — скулить стану, тьфу, противно.

А женщина, которой выстрелили в затылок, когда она говорила по телефону? Несчастная женщина, прошедшая одиночки, пытки, лагеря? Потерявшая во Владимирском изоляторе свои лучше дни? И бабьи — безвозвратно, и, главное, те, что принадлежали искусству: несыгранные роли, расстрелянные мечты, постоянное воспоминание о съемочной площадке, о крике "мотор!”, когда начинается таинство кинематографа и все замирает вокруг оператора: ты и камера, и никого больше…

Почему меня сняли с дела Федоровой? Всех асов сняли, оставили стариков и мальчиков, а тех, кто прошел огонь и воду, отвели: "Не пачкайтесь, тухлое дело, незачем вам в нем мараться, повиснет на всю жизнь нераскрытая феня…"

Сначала делом интересовался зампред КГБ Цвигун; погиб — загадочно; потом посадили цыгана Борю, друга дома; после умер Суслов — одно за другим, все в течение полутора месяцев; Федорчук, пришедший на смену Андропову, вообще отказался помогать: "Это дело Угро, к нам не имеет отношения".

Господи, какие же все советологи наивные! Неужели им было не ясно, что после смерти Суслова ситуация наверху стала накально-критической?! Что может человек, брошенный на пропаганду? Андропова лишили власти, то есть реального знания происходящего, переместив с Лубянки на Старую площадь; ЧК оказалась целиком в руках группы Брежнева: Федорчук, Цинев, их окружение… А Старый Господин был на последнем издыхании. А Москва, столица, как издревле повелось, решала все: Гришин и Черненко шли в одной упряжке… Новое руководство ЧК в их руках, Щелоков — само собою…

Стоп, остановил себя Костенко, а ведь группу по Федоровой окончательно раскассировали недели через две после того, как умер Андропов, а Черненко стал Генеральным… Точно! Вон оно куда тянет, а мы, дурни, дальше собственного носа ничего не видели… Вот уж воистину, лучше свобода — с карточками на сахар, чем коррумпированная тирания, смысл которой — оболванить народ, лишить его права на мысль, слово, несогласие, альтернативу… Неблагодарные мы люди… Черт, но кто ж из наших говорил мне тогда, когда я особенно активничал: "Голову сломишь, Славик, не высовывайся, все сложнее, чем тебе кажется…"

И Костенко вспомнил этого человека — Дима Степанов, он, точно.

— Я чай завариваю особый, мил-душа, — продолжал между тем Иван Иванович. — Зверобой, брусничный лист, шиповник…

— …валерьяновка, пустырник, — добавил Костенко, — и почечный брикет…

— Слежку за мной поставили? — усмехнулся генерал.

— Я отставник, не в моей власти, просто одним недугом маемся, — ответил Костенко. — Я этим чаем держусь последние семь лет…

— Вы что-то очень важное вспоминали, мил-душа?

— Точно. Плохой я сыщик, если вы смогли прочесть это на моем лице…

— Какой вы сыщик — не знаю, а вот я прокурор — отменный, честно признаюсь… Я ведь до этого в ЦК работал, у Кузнецова, убиенного Сталиным, Маленковым и Берией…

— Вас чаша миновала?

— Представьте — да. Но я всегда старался как можно меньше попадаться на глаза начальству. Тихо делал свое дело — и точка… Потом я не курировал органы, а только готовил проекты речей, следил, сколько раз упомянуто имя Сталина, какие оценки даются его теоретическим работам и практической деятельности… После ареста Кузнецова пару раз со мной провели беседу, вызвал Георгий Максимилианович, передвинули в ВЦСПС, на этом все кончилось… Кстати, о Федоровой… Вы не поднимали дела, кто ей дал квартиру на Кутузовском проспекте? Это — симптоматично, там чаще жили те люди, к которым был интерес у первых лиц, режимный проспект, режимные дома…

— Спасибо, Иван Иванович… Это — интересное направление поиска… Сколько я помню, такого рода версию мы не отрабатывали…

— Поглядите, кто ордер выписывал, встретьтесь, коли жив человек, большое обычно начинается с малого… Когда я выбивал комнату дочери Рыкова, потом Крестинской, Серебряковой, всюду стоял и номер решения той инстанции, которая выделяла жилплощадь… Что-то меня крепко зацепил Кутузовский проспект, мил-душа, — задумчиво повторил генерал. — У вас никаких намеков на ее связь с первыми лицами, членами их семей не проскакивало в деле?

— Так круто мы не смотрели, Иван Иванович… Но ее вроде бы посещали люди, связанные с семьей Леонида Ильича…

— Кто именно?

— Певцы, актеры… Галина Леонидовна — человек общительный и в общем-то демократичный… Она не чуралась людей и была совершенно независима в знакомствах и встречах…

Генерал усмехнулся:

— А бедные дети сталинского Политбюро представляли родителям список школьных друзей, которых намеревались пригласить на день рождения… Из двадцати фамилий вычеркивали пять-шесть кандидатур — как минимум…

— Охрана?

— Нет, отцы. Охрана только подбирала справки, вычеркивали отцы, — генерал снова усмехнулся. — Недавно я подивился краткости нашей памяти: читал воспоминания Никиты Сергеевича в "Огоньке", там фотография дана: впереди высокий, широкоплечий Сталин, а чуть позади маленькие Микоян, Хрущев и Маленков… Но ведь это слепленное фото, монтаж… Сталин был коротышка… А тут — чуть не на голову выше соратников… Сноску б дали, что ли… ЧК помогала вам в расследовании?

— Поначалу — да. А потом как отрезало… Вы ж помните, тогда произошла трагедия: наша пьянь забила до смерти одного из работников секретариата Андропова в метро, ночью уже, ну и пошла вражда… Да и потом Щелоков… Мне сдается, он ощущал на себе постоянный глаз Андропова, но был прикрыт Чурбановым — да и то в какой-то мере, ибо понимал, что первый заместитель вот-вот станет министром…

— Щелоков бы стал либо зампредом Совмина, либо секретарем ЦК, партитура была заранее расписана… Меня только до сих пор ставит в тупик то, что сердце Брежнева само "остановилось"… Он же на американском стимуляторе жил… И умер за два дня перед пленумом, когда, говорят, новый председатель КГБ Федорчук, не являясь членом ЦК, должен был войти в Политбюро, — невероятная кооптация… Федорову, кстати, убили из пистолета иностранной марки?

— Да. Вы слыхали об этом?

— Нет. Просто подумал, что убийца — если это было заказным убийством — ни в коем случае не использовал бы советское оружие…

"Заказное убийство?" — Костенко полез за сигаретами, но, вовремя спохватившись, сунул пачку в карман.

— Да вы курите, курите, — сказал генерал. — Когда Леониду Ильичу врачи запретили курить, он просил помощников себя не ломать: "Хоть любимым запахом потешусь…" Кстати, — генерал поднялся, — один из следователей Зои Федоровой по профессии был инженером, специалистом по радио… Да, сдается, что так, мил-душа… Они ж все начинали плакать, когда я выкладывал на стол папки с их "делами"… А тот держался крепко, достойно, сказал бы я, держался… Когда я взял с него подписку о невыезде — ясно было, что сажать надо, сажать и судить: гнал в каземат заведомо честных людей, — он тогда рассмеялся, глядя мне в глаза: "А с ЦК подписку о невыезде не хотите взять? Меня ЦК мобилизовал в органы, был бы радиоинженером, горя б не знал, а меня с любимого дела сорвали, сказали, что партии угодна борьба с врагами, а каждый, кто попал на Лубянку, — враг, невиновных Советская власть не карает… Как бы вы на моем месте поступили?" И я был обязан ему ответить: "Не знаю…" Я и до сих пор не знаю, как бы повел себя, окажись в его положении…

— Но ведь вы ничего не показали на секретаря ЦК Кузнецова, Иван Иванович? А покажи вы на него — большую б карьеру сделали…

— То был не допрос, мил-душа, то было собеседование, а это, как Бабель говорил, две ба-альшие разницы… Мы, мил-душа, все грешны… Если не делом, так помыслом, не помыслом, так незнанием того, как бы повели себя, усевшись на табурет, что ввинчен в пол напротив следовательского стола… Вы мне оставьте фотографию этого господинчика… Копия есть? Или единственный экземпляр?

— Есть еще. Но учтите — это робот, правда, прекрасно выполненный.

— А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох — может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации…


Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:

— Миленький, миленький, что с тобой?

— Ничего…

— У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка, давай мерять температуру…

Он погладил ее по щеке (господи, когда ж я в последний раз называл ее "персиком”? как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности; неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:

Температура нормальная, Маняш… Просто во многия знания — многие печали.

— Ты его нашел?

— Да…

— Интересно?

— Если "страшно" может быть "интересным" — да.

— Самые интересные сказки — страшные.

Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся:

— А ведь воистину счастливый брак — это затянувшийся диалог… Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…

— Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь… Хочешь рюмку? С устатку, а?

— Стакан хочу.

— Плохо тебе?

— Очень.

— Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!

— Не надо так… Он — чудо… Он выдержал испытание знанием ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности…

— Ты не боишься таких людей? — спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой; четверть века вместе, каждый понимает каждого ("знает" в этом случае звучит кощунственно, протокольно; впрочем, и "понимает" — не то; "ощущает" — так вернее).

— Каких? — спросил он, медленно выпив стакан водки. — Сформулируй вопрос точнее, Маняш…

— После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови… У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить театра имени Мейерхольда… Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи…

Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе…

— Робеспьер был идейным человеком, Маняш…

— А сколько голов нарубил?

— Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина… Действие рождает противодействие… Око за око, зуб за зуб… Из ничего не будет ничего… После республики Робеспьера появилось консульство "железных" диктаторов, а после — император Наполеон… А потом вернулись Бурбоны, родившие — своей дурью — террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть… Но ведь — через кровь и восстания — все кончилось демократической республикой… Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая — крохотулечка, процент от всего населения — поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо, кроме свободы слова и митинга, думаешь, Октябрь победил бы?

— Ты стал отставным крамольником, — сказала Маша и автоматически, по привычке, включила маленький приемник.

— Выключи, — сказал Костенко. — Как не стыдно…

— Мне не стыдно, Славик… Мне страшно. И чем дальше— тем больше… Сейчас всем страшно, милый…

— Оттого, что много говорим, а мало делаем?

— Так думаете вы, мужчины, умные — особенно… А ты постой в очереди… Ради интереса — постой… Злоба людей душит, понимаешь?! Черная, одержимая… И — толкают друг друга, осатанело толкают, Славик, с яростной сладостью толкают, а локти — хуже кулаков, такие костистые, такие безжалостные… Детей толкают, Славик!.. Поешь картошки, пожалуйста… Я уж и так второй раз на плиту ставлю, перехрустит… Да, забыла, тебе какой-то Птицын звонил… Раза четыре…

— Кто такой?

— Я же не знаю твоих знакомых, Славик; Птицын и Птицын… Сказал, что он тебе очень нужен…

— Наверное, из Совета ветеранов… Телефон оставил?

— Нет.

Костенко начал уплетать картошку, усмехнулся:

— Найдет, если он мне нужен… Если б я ему понадобился — тогда другое дело… Заметила, как мы разобщены и не умеем друг другом пользоваться? Нет, не шкаф достать или там заказ к празднику — а в общем государевом деле… Погоди, Маня, — он вдруг поднялся. — А ты фамилию не спутала? Может, Ястреб звонил?

Она расхохоталась:

— Точно, Ястреб, я ж говорю, птичья фамилия!

…В киоске Ястреба горел свет; Костенко постучал в дверь, никто не откликнулся; странно. Он обошел киоск, выискивая щелку, чтобы заглянуть внутрь: по всем законам свет ночью в киоске должен быть выключен. Впрочем, у него здесь все схвачено, подумал Костенко. Этому закон не писан. Щелочку он нашел между портретами Пугачевой и Высоцкого; первое, что увидел, была бутылка коньяка, почти до конца выпитая, три бутерброда; левая нога Ястреба была неестественно задрана, словно бы вывернута, и мертво лежала на коечке, покрытой аккуратным ковриком…

2
На счастье, дежурную группу МУРа возглавлял майор Глинский, один из учеников Костенко; принесся через десять минут.

Мишаня Ястреб убит был сильным ударом "колющего тонкого предмета" в шею, в то время, когда он наклонился за книгой — ротапринтное издание "Царствование Алексея Михайловича". Отпечатков пальцев обнаружить не удалось, работал профессионал; следов ограбления не было; эксперт взял анализ на запах; собака потеряла след в двухстах метрах от киоска, видимо, убийца сел в машину.

Взглянув на эксперта, Костенко поинтересовался хмуро:

— Когда его убили — примерно? Рискните ответить на глазок…

Эксперт Галина Михайловна еще раз прикоснулась тыльной стороной ладони к шее Ястреба:

— Вы меня ставите в неудобное положение, Владислав Романович, я должна поработать в морге… Приблизительно часа полтора тому назад… Но это не официальный ответ, чисто априорный, не взыщите…

Костенко попросил Глинского проверить карманы Ястреба, все бумажки с записями, а сам пошел к автомату.

— Манюнь, я, видно, сегодня поздно вернусь, ты ложись, солнце… Постарайся вспомнить, когда мне Ястреб звонил.

— Что-нибудь случилось?

— Да…

— Серьезно?

— Да.

— Ты не один?

— С табором…

— Слава богу… Он три раза звонил, Славуль… Днем, потом часов в семь и незадолго до твоего приезда.

— Разница была какая?

— Не понимаю…

Костенко рассердился:

— Ну, днем спокоен был, потом заволновался, вечером торопился…

— Я не помню, Славуль… Я как-то этим звонкам значения не придала… Последний раз он, кажется, чуть пьяненький был, какой-то агрессивно-торжествующий…

— "Я ему очень нужен", так он сказал?

— Вроде бы… Или "он знает, как я ему нужен"… Ты правда не один?

— Куда я один-то гожусь ныне, Машуня?! Спи, малыш… Не жди меня, чтоб я не дергался…

…Глинский выложил на стол паспорт Ястреба, удостоверение Общества книголюбов, ручку марки "Паркер" с золотым пером и записку: "Отдать Лене за поставку "Слепящей тьмы" в четверг, в семь".

— Сегодня четверг? — спросил Костенко.

— Четверг.

— Денег в киоске нет?

— Пять рублей в кармане убитого.

— А чего ж не вытащили?

— Наука хочет посмотреть пальцы…

— Слушай, Глинский, мы с тобой можем сейчас установить Люду? Ту, которая работает секретарем в кооперативе "Заря"? Кооператив заметный: продает инструменты, компьютеры, ксероксы…

— Нам бы хоть один подарил… Фамилии этой Люды нет, товарищ полковник?

— Я Костенко, а не полковник, Глинский… Не надо так меня… Фамилии нет. Проси установку на председателя правления кооператива, через него пойдем на эту самую Людку, она мне нужна…

Бригада осталась работать в киоске, а Глинский с Костенко поехали на Петровку.


…Дмитрия Игоревича Аршанского, председателя кооператива "Заря", нашли у Черных, в кооперативном ресторане на берегу Москвы-реки; гулял, плясал самозабвенно — махал маленькими ручками, изображая рок, вертел двух роскошных жопастых девок, которые смотрели на него, маленького лысого коротышку, с обожанием.

Костенко пригласил его на улицу:

— Мне Людка нужна, Дмитрий Игоревич. Срочно. Не откажите в любезности дать ее телефон или адрес.

— Что, малышок наградила столицу еще одним спидом? — Аршанский мгновенно протрезвел. — Документы извольте, пожалуйста.

— Я оперативный дежурный по МУРу, — представился Глинский. — Вот мое удостоверение.

— МУР не по нашей части, — усмехнулся Аршанский. — Кооперацию добивают затаившиеся сталинисты и общинные плакальщики… Что с ней случилось? Девка хорошая, слаба, правда, на передок, но ведь это МУР не тревожит… Телефон у нее легкий для запоминания: четыреста девяносто девять, девяносто девять, сорок, она, мне кажется, с начальником абонентской сети установила дружеские отношения…

— Адрес не помните?

— Один раз был. Ночью… В состоянии подпития, не взыщите… Еще вопросы есть?

— Завтра не нашли бы время поговорить со мной? — спросил Костенко. — Не допрос, не вербовка — мне нужен ваш совет, всего лишь.

— Совет вам — это и есть вербовка, — заметил Аршанский. — Звоните после семи, может быть, я выкрою для вас полчаса. Но не обещаю, очень много встреч… Предмет совета?

— Убийство.

— Рэкет?

— Нет.

— Хм… А каковы побудительные причины?

— Не знаю. Поэтому прошу о встрече…

Оттуда же, из ресторана, позвонили Людке. Заспанная бабулька ответила раздраженно, с надрывной обидой:

— Побоялись бы Бога, в такое время тревожить…

— Люда сама просила, это Аршанский, председатель, — ответил Костенко, — из кооператива…

— Аршанский, Засранский, какое мне дело?! Увезли Людку, взяла сумочку, намазалась и укатила. Сказала, что на час, а уж два ночи, стерьва поганая!

— Это будет второй труп у тебя сегодня, Глинский, — прикрыв трубку, шепнул Костенко. — Звони в прокуратуру, доставай понятых, гоним к старухе.

— Прокуратура потребует оснований, Владислав Романович… Не дадут они постановления…

Костенко дал Глинскому трояк.

— Купи шоколадку, ладно?

…Бабулька дверь не открывала:

— Ракитники, — причитала она, — смотрите, вымогатели паскудные, я уж ноль-два набрала, тикайте добром…

— Ракитники — это как? — Костенко недоуменно оборотился к Глинскому.

— Рэкетиры, — ответил тот. — Россия чужие слова трудно приемлет.

— А — бюрократ?

— На это есть свое: "волокитчик", "супостат", "коваристый", "сутяга"…

— Соседей будить неудобно, про "ноль-два" она лапшу на уши вешает, — заметил Костенко. — Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а она — вишь ты, а?

Глинский приник к двери.

— Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по "ноль-два", тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся — не было б с Людкой беды…

Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из дальней комнаты: "Глинский?! Как, Габинский?! Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с подковыкой, ни черта не разберешь… Так открывать ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели меня, на вашей совести буду…"

Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она долго шептала звание опер-дежурного и фамилию, потом наконец впустила в квартиру.

Маленькая двухкомнатная "хрущевка" была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка — положи в духовку мясо на минуту — вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник; неплохо секретарша живет.

— Бабушка, я за Люду волнуюсь, — сказал Костенко.

— Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я — прабабушка ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…

— Она когда уехала?

— Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…

— Вы в окошко не видели, ее такси ждало?

— Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, — старуха кивнула на внутренний шкаф, — и чтобы носу не казала… А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется…

— Так какая ж машина ее ждала? — рассеянно поинтересовался Костенко. — Наша или та, на какой коричневые ездят?

— Не, не наша, — бабка покачала головой, — цвет уж больно бесстыжий.

— Это как? — не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. — Вот вам подарок, бабулечка.

— А это чего?

— Шоколад, — сказал Глинский; его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но скачущий разговор (внешне скачущий) — Костенко через каждую фразу умеет тащить свое, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом, даже если оно не в форме, но с красной ксивой, — непременная константа советского человека — должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного…

— Вроде конфекты, что ль? — спросила бабуля, разворачивая шоколадку; она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были подушечки; сейчас днем с огнем не найдешь, все скупают на самогон…

— Да, — ответил Костенко, — вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца… Бабуль, а где Людина записная книжка?

— На столе, — ответила старушка. — Возле телефона.

— Не позволите взглянуть?

— Вы ж при чине… Глядите… Я власти покорная… Только башмаки снимите, она за ковер боится…

Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.

— А косметичку она где держала? — поинтересовался Костенко. — В ванной?

— Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют… Я-то в баню хожу, она меня не пущает, говорит, что…

Глинский настойчиво поинтересовался:

— Что она говорит?

Костенко укоризненно глянул на него, спросил:

— Как шоколадка, бабулечка?

— Страсть как скусная… Я уж ее приберегу…

— Пенсию вам сколько платят?

— Пятьдесят шесть… Спасибо родной партии и правительству… Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру… В капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим…

— Так вот о красках Людиных, — аккуратно повторил Костенко, — она их на столе держала?

— Нет, на трюме… Чтоб всю себя разглядывать… Особливо когда елочные украшения клеила…

— Какие еще елочные украшения? — не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский…

— А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…

— Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?

— Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: "Я, грит, Ястреб"… А я возьми да ответь: "Ты — ястреб, а я — кукушка"…

— Он вечером звонил, да?

— И то верно… Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну и… Дело молодое, все такими были… Только раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство…

— Ушел-то он поздно?

— Рано ушел… Поутру… Люда ему еще отнесла рюмку для поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню… Она печенья мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо…

— А где ее большая записная книжка? — тихо спросил Костенко.

— Так ведь здесь же, на столе должна быть…

Большой книжки тоже не было…


…Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на "скорой помощи", подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка — до синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в "дипломат" и пошел в киоск.

— Кто ж папку-то моего? — Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был худенький и жилистый). — За что?

— Ищем, Миш, — ответил Костенко. — Ты помнишь меня?

— Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник, говорил…

— Где эта фотография?

— В столе.

— Достань.

— А ее при обыске забрали… Пообещали, что завтра вечером вернут, только копии сделают.

— Тебе сколько? Тринадцать?

— Четырнадцать.

— Деньги есть?

— Мама оставила.

— Сам готовить умеешь?

— Мы с папкой сами мясо жарим… Жарили…

Костенко вырвал листок из блокнота, написал свой телефон:

— Звони, Мишка… А если кто будет расспрашивать про обыск — это не потому, что против отца у нас зло… Полагается так… Начнут расспрашивать, а ты трубочку положи, крикни, мол, суп выкипает и звони от соседей вот по этому номеру: "Срочно для товарища Глинского"… Понял?

— Это чтоб посечь того, кто звонит?

— Точно.

— А папку когда домой привезут? глаза у мальчишки были полны слез, по-прежнему бил озноб, но — сдерживался, не плакал.

— Папка твой крещеный был, Мишка, его надо в церкву везти, а не домой… Я помогу… Договорюсь с батюшкой, там и отпоют его, и все будет по христианскому обряду… Дома тебе не надо его держать, чти отцовскую веру, сынок…

В НТО на Петровке работа еще не кончилась, но Галина Михайловна (боже ты мой, что бессонница делает с женщиной, "Галочка", "Галочка", а она старуха совсем), запомнив три главных вопроса, которые интересовали Костенко, сказала ему:

— Шило, которым убили Ястреба, сделано из особо прочных металлов с добавлением компонентов, употребляемых в радиопромышленности.

— Металлы фондируемые?

— Не просто фондируемые, а строго фондируемые… Часть идет на Байконур, каждый грамм на счету.

— Что дает добавление такого металла?

— Максимальная крепость орудия убийства… Проходит сквозь кость, о ребрах и говорить нечего… Теперь второе… Судя по стертостям внутреннего кармана пиджака, там находилась записная книжка — красного цвета, очень старая, неотечественного производства… Изымали записную книжку в резиновых перчатках — советских, у нас же не резина, а визитная карточка вселенского бардака…

Костенко вздохнул:

— Галочка, бардак в первую очередь отличает как раз порядок.

— У вашего поколения страсть к прямолинейным сталинским формулировкам, Владислав Романович.

— Увы. Хотя сейчас многие по нему вздыхают: алчут порядка.

— Пусть тогда добровольцы едут восстанавливать концлагеря.

— Зачем? Если что случится — будут косить из пулеметов… Учтут уроки прошлого: Иосиф Виссарионович оставил много свидетелей… Что-нибудь еще есть?

— Да. Вы просили поработать с "Волгой" летчика Аэрофлота Полякова… Так вот, его номер сворачивали инструментом с примесью такого же радиокосмического материала, который обнаружен на следах, оставленных шилом… На машине Полякова никто не ездил, это мы установили точно…

Костенко попросил Глинского узнать фамилии всех членов гаражного кооператива, адреса и телефоны, выяснить место жительства полковника Савицкого, который работал в расформированной группе по делу Федоровой.

— За один день?

— Надо бы… Пожалуйста…

— Попробую… Но — не обещаю.

Костенко устало потянулся; слышимо захрустели суставы:

— Я — обрушусь… Телефон отключу на четыре часа… Если что-нибудь особенно срочное — приезжай…

…Глинский приехал через час: в морге опознали труп Людмилы Васильевны Груздевой, секретаря-машинистки кооператива "Заря": сбита на небольшой скорости, обнаружен след от удара ребром ладони по шейному позвонку, который вызывает мгновенную потерю сознания…

— Сумочки, конечно, нет? — спросил Костенко.

— Само собой, — вздохнул Глинский.

— Размножьте ее фотографию — живой и убитой, — и отправляйте людей по всем ресторанам: кто ее видел? И — на бензоколонки… Да, да, — Костенко отчего-то рассердился, — могли подзаправиться, сбили-то ее не в Москве, правда?

— Оборотень вы, Владислав Романович… Возле Архангельского ее сбили…

— Там рядом есть ресторан?

— Да. Я туда сам махну.

— Бессмысленно. Работает банда профессионалов, они ее поили в другом месте… Впрочем, для страховки покажите, чем черт не шутит…


…Вахтер в министерстве довольно тщательно изучал пенсионную книжку Костенко, потом звонил куда-то (отделен толстым стеклом, ничего не слышно), после этого книжку вернул:

— Вы отставник… Не можем пропустить… Надо, чтоб пропуск спустили…

Костенко пошел в кабиночку, где были внутренние телефоны, нашел номер отдела редких сплавов; ответила секретарь, голосочек тоненький, детский.

— Мне бы, солнышко, с вашим начальством поговорить…

— Во-первых, я вам не солнышко, а во-вторых, начальство занято.

Отбой.

’'Мы — "самые-самые"! Нация великой культуры! Да ни в каком Таиланде так себя не позволят вести в офисе".

Костенко набрал номер еще раз:

— Простите, я только что звонил вам…

— Я ж русским языком ответила: идет совещание!

Отбой.

Костенко позвонил в партком, объяснился; пообещали спустить пропуск, ждал полчаса, позвонил еще раз; девица озлобилась:

— Мы — режимное мйнистерство! Сказала ждать — ждите.

— Я ждать не буду, а поеду в МВД и позвоню вашему министру по "кремлевке"! А вы из парткома уходите! Из-за таких, как вы, будут вешать коммунистов!

— Что, что?! Да вы…

Костенко яростно швырнул трубку на рычаг, распахнул дверь ногой (никакой вентиляции, весь покрылся потом), пошел к выходу; день потерян; преступление; решил было позвонить в первый отдел, но побоялся за сердце: а что, если и там такие же держиморды?

Возле милиционера (первый кордон) его окликнули:

— Где здесь Костенко?

— Я.

— Пропуск заказывали?

— Да.

— Оформляйтесь…

…Заместитель начальника отдела редких сплавов — рослый, широкоплечий человек с негритянской шевелюрой, хмуро выслушав Костенко, спросил:

— Анализ проб у вас с собой?

Костенко протянул ему заключение НТО.

Человек внимательно ознакомился с заключением экспертизы, вызвал секретаршу(расфуфыренная стерва, откуда в хорошенькой девке — если грим стереть — столько холодного хамства?), попросил сделать две копии и пригласить товарища из первого отдела…

— Как мне вас величать? — спросил Костенко. — Вы не представились.

— Ах да, простите, товарищ Кузьменко, меня…

— Не Кузьменко, а Костенко, с вашего позволения.

— Простите еще раз… Я Иван Спиридонович Назарян. Вы меня, скажу прямо, ошарашили вашей экспертизой… Это ж стратегическое сырье особого назначения… Мы считаем его по граммам…

— Где добываете?

— Я не могу ответить на этот вопрос, скажу прямо… Секретные данные…

— Американцы с разведспутников НАСА имеют об этом информацию?

— Конечно… Но зачем нам самим подтверждать их выводы?

— Заключенных на добыче этого элемента используют?

— Сейчас придет наш первый отдел, Назарян откинулся на спинку кресла, — с ним обговорите детали, я готов помочь только техническими спецификациями.

Сотрудником первого отдела оказался совсем еще молодой человек лет тридцати пяти, веснушчатый/одетый вызывающе шикарно, с хорошей улыбкой — внезапной и открытой.

— Я Ромашов Сергей Георгиевич, — представился он, — служба безопасности и все такое прочее.

— Костенко Влади…

— Знаю, знаю, Владислав Романович… В связи с чем ваших коллег заинтересовал наш металл?

— Он не коллег заинтересовал, а меня…

— Вы же в отставке, насколько мне известно… А дело по убийству Ястреба поручили вести капитану Строилову… Вас утвердили внештатным консультантом…

— Хорошо работаете, — заметил Костенко. — Мне еще об этом не сообщили… Откуда этот Строилов?

— Из академии, Владислав Романович… С кафедры следственной работы.

— Я должен понять вас так, что разговаривать вы намерены с ним? Консультант, да еще внештатный, вас не устраивает?

— Ну почему же… Мы готовы побеседовать с вами и ответить на те вопросы, которые входят в нашу компетенцию…

Кто же меня эдак-то подсек, подумал Костенко, я ведь в рапорте черным по белому написал, что прошу разрешить мне довести до конца прерванную (не по моей вине) работу; ей-ей, как скорпионы в банке…

— Тогда я изложу суть дела, а вы уж решите, вправе ли мне отвечать или нет, ладно?

Назарян и особист кивнули одновременно, однако Назарян при этом мельком глянул на большие часы с вестминстерским боем, стоявшие в углу кабинета.

— Итак, вчера шилом или, если хотите, штыком был убит киоскер Ястреб, имеющий… имевший выходы на человека, который контактирует с неким американцем… Ястреб сидел в одном лагере со спутником американца, — отбывал срок за садизм: до пятьдесят третьего был следователем МГБ… Номер "Волги” использовали с чужой машины, сворачивали отверткой, в ней тоже обнаружена примесь вашего хитрого металла… Ночью была убита женщина, ее ударили ребром ладони по шейным позвонкам, а потом бросили под машину… У нее дома продолжается обыск, и я… точнее, руководство группы… сориентировали оперативных сотрудников на поиск всех металлических предметов — нет ли там каких статуэток, ножичков или вилочек с примесью вашего металла. Вот, собственно, и все.

— Что значит старая гвардия, — заметил особист. — Весь доклад — две минуты.

— К понятию "старая гвардия" я чаще отношу Молотова или Кагановича, — отрезал Костенко.

— Мерзавцы, конечно, но работать умели, этого у них не отнимешь… Авиационные заводы во время войны ставили за три месяца, — заметил Назарян.

— Только потому, — сказал Костенко, — что Байбаков вымаливал у Берии дополнительное питание для каторжан, в основном партработников ленинской поры… Строили, действительно, быстро, но похоронили там не менее ста тысяч большевиков…

Словно бы стараясь уйти от этой темы, особист поинтересовался:

— У вас есть оперативные данные на американца?

— Я допрашивал его в свое время…

— Вы же не служили в ЧК…

— Этот американец меня интересовал с восемьдесят первого… Впрочем, — отыграл Костенко, — он был русским, эмигрировал, шел по моему профилю, по делу "катал"; аферы, но с выходом на мафию… Для вас, полагаю, он интереса не представлял… Другое дело — человек, который возил его на машине с фальшивыми номерами до пятьдесят третьего, повторяю, был майором или подполковником бывшего МГБ… Потом его судили и дали пятнадцать лет…

— Фамилия?

Костенко улыбнулся, ответив вопросом на вопрос:

— Фамилия? Если б я знал всех, кто сидел в Саблаге по делам Берии или Абакумова, я бы назвал фамилию…

— Ни фото, ни робота?

— Есть фоторобот.

— Можно взглянуть?

— Зайдите к капитану Строилову, он теперь шеф… Но по роботу его опознал убитый, Михаил Ястреб; кличка у этого садиста была Хрен.

— Можно познакомиться с вашей разработкой? — спросил Ромашов.

— К начальству обращайтесь…

— Мы дадим наше заключение по металлу завтра к вечеру. Согласны, Иван Спиридонович? — Ромашов обернулся к Назаряну.

— Не успеем. Дня через три. И потом нам нужен этот самый штык… Завтра не успеем.

— Время теряем, — сказал Костенко.

— Мы пришлем ответ завтра вечером, — повторил Ромашов.

Дружески распрощавшись, уже возле двери, Ромашов остановил Костенко вопросом:

— Это поможет раскрытию обстоятельств убийства Федоровой, Владислав Романович?

Костенко сдержался, чтобы не повернуться на каблуках, так неожидан был вопрос; положил руку на медную ручку массивной двери, спросил:

— У вас было слишком мало времени, чтобы узнать о моей причастности к расследованию убийства Федоровой.

— Было. Еще в восемьдесят втором, когда меня перевели сюда… А до этого я работал в КГБ, слыхал о деле Федоровой, вашу фамилию знаю отменно… Если хотите перемолвиться парой слов — милости прошу, пропуск выпишут без свинской волокиты… Фамилию мою запомнили?

…Костенко решил было поехать на Петровку — новость с капитаном Строиловым его ошарашила, но потом сел в холле на диванчике возле рахитичной пальмы; три кресла, две пепельницы; странно, сейчас надвигается новая кампания — на этот раз против курения; неужели начальство не понимает, что любой запрет рождает постепенный, но грозный протест миллионов?

Запретили водку — взвинтилась наркомания, самогон повсеместен, теперь ввели карточки на сахар…

Запретят курево — еще страшнее станет наркомания, спекуляция будет черной, хоть все внутренние войска против этого дела брось.

Разрешение — к добру, запрет — к гибели. Какой плод сладок-то? В том и штука, что запретный, это тебе не "Краткий курс", это — Библия.

Сколько ж времени он там просидит у Назаряна, подумал Костенко об особисте Ромашове; наверняка сейчас к Назаряну потянутся люди с папками…

Действительно, через пару минут запыхавшись прибежали два сотрудника с папками под грифом, потом женщина, затем генерал с кожаным портфелем.

…Ромашов вышел через полтора часа; не удивился тому, что Костенко ждал его, кивнул:

— Пошли ко мне. Отвечу, что помню.

Костенко достал фоторобот, показал Ромашову.

— Этого человека не встречали?

— Нет, — ответил Ромашов.

— Твердо?

— Абсолютно.

— Фамилии следователей Федоровой запамятовали?

— Один умер. Либачев, сдается мне. А Бакаренко, по-моему, жив, работал в ВОХРе Академии наук, но вроде бы оттуда погнали — спивается.

— Их сажали?

— Не помню. Кажется, из партии исключили.

— Звания и пенсии оставили?

— Сняли. А почему вас так интересует этот? — Ромашов кивнул на фото.

— А потому, что он сидел вместе с Ястребом… А Зою Федорову мучили садисты… И работал этот человек на руднике Саблага, где добывали тот металл, из которого сделаны шило и отвертка… Что из себя представлял Бакаренко?

— Говно. После ареста Берии развалился до задницы, руки тряслись, плакал…

— Тогда он боялся, что посадят, теперь-то страх прошел…

— Почему вы у Назаряна сказали, что у вас нет фото?

— Потому, что не знал о вашем участии в работе по Федоровой.

— Вот моя карточка, — сказал Ромашов, протянув Костенко визитку. — Давайте я допишу домашний телефон. Звоните, если чем могу быть полезен. От Назаряна ответ получите завтра. Металл действительно с рудников Саблага. Этого, однако, в назаряновском заключении не будет. Если встретитесь с Бакаренко, я дам вам заявление старого большевика Савушкина — на этом он дрогнет.

…На Петровку, после того как Костенко нашел домашний адрес Бакаренко, эксперты позвонили с квартиры Люды: ножичек для разрезания страниц книг сделан из такого же металла, что и шило с отверткой.

Ну, Хрен, теперь держись, подумал Костенко, теперь я на тебя кандалы надену, сука! Тогда от вышки ушел, сейчас не открутишься, курвин сын…

С таким настроением он и пошел к заместителю начальника МУРа:

— Разрешите войти внештатному консультанту, товарищ подполковник?

Заместитель начальника в свое время стажировался у Костенко; прилюдно величал "Мастером"; сейчас, не поднимая глаз от бумаг, разложенных на столе, сухо ответил:

— Да, пожалуйста… Присаживайтесь, я закончу работу, а потом побеседуем.

— Ты потом доработаешь свои вшивые бумаги, — с холодной яростью ответил Костенко. — А сначала поговоришь со мной, ясно?

Подполковник медленно поднял голову — круглую, с приплющенными ушами боксера и свернутым носом; глаза у него были страдальческие, растерянные, бегающие.

— Я завизировал бумагу, что ты руководишь работой как главный научный консультант, Мастер. С правом на проведение оперативных мероприятий… А меня вызвали на ковер, и я с боем отстоял для тебя титул "внештатного" консультанта…

— Кто на меня попер?

— Не отвечу. Хоть казни…

— Причина?

— Ты с Мишаней Ястребом дружил?

— Если не будет кощунством соединить такие понятия, как "дружил" и "профилактировал", я дам тебе положительный ответ.

— Ты знал, что он купил завскладом той типографии, где печатают самые дорогие ротапринтные издания?

— Нет.

— Но ты знал, что он ими торгует из-под полы?

— Догадывался.

Подполковник достал листок бумаги:

— Это нашли у Ястреба при повторном обыске: "Костенко — в подарок — набор ротапринта".

— Ты знаешь, что я его два раза сажал на скамью подсудимых?

— Да. Но при этом просил прокурора не вертеть ему на полную катушку.

— И судей просил, потому как советская власть виновна в том, что он стал вором в законе: отца расстреляли, мать спилась, он уму-разуму учился в детприемнике.

— Романыч, поменяй имя на Дон Кихота. Ты что, дитя? Не понимаешь, что высшая благодать у нас — схарчить своего?

— Понимаю. Объясни: что входит в функцию "внештатного консультанта"?

— Ничего не входит! Ни-че-го! А Строилов — сука, чей-то сыночек или племянничек! Но поскольку мозгом дела — так или иначе — будешь ты, он получит внеочередное звание и тему для диссертации! А тебя потом разберут на парткоме. И вклеят связь с уголовным элементом! Не понятно, что ль?

— Где Мишанину бумажку нашли?

— В мусоросбросе.

— Больше ничего?

— Нет.

— Почерк его жены взяли?

Подполковник вздохнул:

— Нет, конечно… Чего не подсказал?

— Только сейчас допер… Может, она какие телефоны для него записывала…

— И еще: стоило тебе влезть в дело, как на город повесили два убийства: Ястреб и Людка. Думаешь, приятно? Звонки, запросы, вызовы…

— Объясни мне еще раз мои права — в новом качестве.

— Давать идеи, когда потребует Строилов.

— И все?

— И все.

— Правом контроля за реализацией своих идей я не обладаю?

— Ты ничем не обладаешь. Никакими правами… Операцию ведет Строилов.

— Передай ему от меня привет… А я уж лучше вернусь к себе в библиотеку… Приобщусь к динамиту знаний… Жаль, что Мишаню’погубили… Он ведь на Хрена вышел, через Людку вышел… Их поэтому и убрали… Ребенку ясно… Ты завтра из Цветмета ответ получишь, придержи у себя на час, дашь взглянуть, ладно?

Подполковник покачал головой:

— Нет, Романыч. Я по горло с тобой нахлебался. Не проси, не ставь меня в сложное положение, шкуру снимут.

— А когда ты у Розки дох, — вздохнул Костенко, — с меня шкуру не снимали? Она ведь "малину" держала, и санкции тебе никто не давал, чтоб ее трахать! Я это на себя взял?! Или нет? А когда ты выступал на бегах, пьяный в лоскуты, я на себя это ЧП взял?! Или, может, кто другой?!

Костенко поднялся и вышел из кабинета, яростно захлопнув за собою дверь.


…В квартирке, где ютились "афганцы", Костенко спросил, кто здесь старший по званию; им оказался Игорь, капитан, инвалид второй группы, двадцать восемь лет. Принимал со сдержанной солдатской доброжелательностью, открыто.

— Я хочу представиться, — сказал Костенко, протянув свою пенсионную книжку. — Из Афганистана меня выслали через пять дней после введения наших войск…

— Были советником в "Царандое"[2]?

— Да.

— Почему выслали?

— Потому что не хотел консультировать нацизм… Амин — нацист: "революцию в белых перчатках не делают". Любимая его фраза, цитировал Сталина, как "Отче наш"… Несчастного Тараки задушил, семью его вырезал, интеллигенцию и духовенство посадил в тюрьмы, расстрелы проводил из пулеметов, без суда и следствия… Когда наши высадились, когда открыли ворота тюрем и освободили узников, я считал, что, освободив тех, кого еще можно было спасти, наши ребята должны сразу же вернуться домой… А когда я понял, что это — надолго, с прицелом на Персидский залив, я отправил злой рапорт, сослался на здоровье и был отозван, так сказать… Открыл вам все, чтобы не было недомолвок… Согласны говорить по делу? Или что-то в моем поведении вам кажется неправильным?

— И да, и нет, товарищ Костенко… Но то, что консультировать фашизм — грех, в этом я согласен… Нас там натаскивали на ненависть, киплинги конца двадцатого века, но мы честно смотрели в глаза смерти.

— Все смотрели в глаза смерти, Игорь… по батюшке-то как?

— Можно без батюшки, возраст позволяет… Что у вас к нам за дело, товарищ Костенко?

— Вы фильмы с участием Зои Федоровой видели?

— Это которую убили? Нет, не видел.

— Можно устроить у вас просмотр?

— Какой просмотр?! — Игорь горько усмехнулся. — Откуда деньги на видео? Где зал с креслами для инвалидов? "Наши мальчики выполнили свой интернациональный долг!" Государственная болтовня и никакой реальной помощи! Нам знаете кто помогает? Вьетнамские ветераны США! А "комсомольцы-добровольцы" только раскачиваются… А Язов и вовсе молчит, будто не было Афганистана…

— Хорошо, а если я устрою просмотр?

— Где?

— На киностудии… С хорошим залом…

— Цель?

— Какая цель? — задумчиво переспросил Костенко. — Как вы думаете, что нам сейчас более всего вредит?

— Всеобщее равнодушие.

— И хамство… А еще?

— Бюрократия.

— Точно. А еще?

— Саботаж перестройки…

— Верно. Кто руководит саботажем?

— Правые силы… Аппарат… Бюрократия, которая ненавидит Горбачева…

— Государственная мафия — вот наш бич, Игорь…

— Верно, государственная мафия — это страшно… Только при чем здесь смерть Зои Федоровой? Я читал в "Огоньке", как у нее Щелоков кольцо забрал после того, как адъютант ее шлепнул…

Костенко отрицательно покачал головой.

— Нет, Игорь, это все на поверхности… Слишком просто… Покойница устраивала левые концерты, тогда актерам очень мало платили, надо было вертеться… Данные об этом в ее деле лежали, хватало на то, чтобы арестовать и провести дома обыск… Вот тебе камушек и тю-тю — без мокрухи… Найдутся у вас люди, которые захотят мне помочь? Я кое-кому из начальства поперек горла стал…

— Мы не штурмовые отряды, товарищ Костенко… Нам надо наших ребят лечить, ставить на ноги, стресс снимать…

— Про лечение обещать боюсь, хотя, может, что и удастся… А вот стресс снять можно… Стресс рождается резким сломом жизни, невозможностью адаптироваться в новых, мирных условиях… А они, наши условия, не мирные, Игорь…

За прошедшую ночь мафия убила двух людей, которые вышли на того, кто мог бы пролить свет на дело Федоровой…

…Через два дня Игорь позвонил Костенко, пригласил зайти, угостил чаем и сказал:

— Так вот, по поводу кооперативного гаража… Слесарь Окунев чалился в Саблаге с пятьдесят четвертого по пятьдесят восьмой, — грабежи и квартирные кражи. Свой инструмент запирает в сейфик. Однако отвертку у него поменяли…

Игорь достал из стола отвертку диковинного цвета и протянул ее Костенко…

Тот спросил:

— Он заметил пропажу?

— Он только послезавтра вернется… На рыбалку уехал, так что отверточку надо вернуть завтра вечером… И еще: ребята о Федоровой с родителями поговорили, с бабушками и захотели посмотреть картины, где она снималась. Только небось они все черно-белые?

…От "афганцев" Костенко отправился на Петровку, позвонил из автомата, чуть изменив голос, попросил Галину Михайловну выйти, передал ей отвертку: "Из того гаража, где стоит машина пилота. Ответ мне нужен завтра утром, иначе подведу друзей… Зашла к Лысому?" — "Да. Бывший следователь Бакаренко действительно жив, квартира на Кутузовском проспекте…"

— Спасибо, Галка.

Женщина вздохнула:

— Возраст, словно воронка, все в себя вбирает! Для Ксюши я "баба", старуха, для тебя "Галка"… В двенадцать подъезжай, думаю, управлюсь с отверткой…

— Запомни, хозяин отвертки — тоже пациент Саблага… Пусть ребята посмотрят… Но, понятно, сделать это надо мимо Строилова…

С Петровки Костенко поехал в отделение милиции, что было возле Киевского вокзала; начальником Угро туда бросили Колю Ступакова. Когда Федорчук разгонял кадры, особенно обрушился на тех, у кого была крепка хозяйственная хватка, а Николашка сколотил для стариков из ящиков маленькую сараюшку на участке, который выбил возле Наро-Фоминска; донос написали через неделю после новоселья: "Отгрохал хоромы, интересно, на какие деньги?"

Из инспекции министра пришла "телега": "Разобраться и доложить".

Николаша, зная, что живем среди гиен и крокодилов, хранил квитанции на каждый гвоздь, не то что фанерный ящик; представил начальству, через неделю пришло решение: либо Ступаков сносит строение, либо увольняется из органов.

Николаша предпочел увольнение. "Знаешь, — сказал он тогда Костенко, — при Ленине самым страшным наказанием для врагов была высылка за границу и лишение гражданства, а потом уж расстрел. Я б скорректировал: самое страшное наказание — работать под дураком в бесправном государстве, а потом — расстрел… Как понимаешь, о высылке теперь мечтают, как о манне небесной, да хрена выпустят…"

Он утеплил свой сарайчик и нанялся комендантом поселка, семьдесят пять рублей, завел кур и двух коз — не жизнь, малина…

Как только Черненко, очередной великий теоретик марксизма, преставился, а Федорчука из министерства унизили переводом в маршальскую группу, Николаша Ступаков написал письмо новому министру; в органах восстановили, но, правда, сунули его в Угро маленького отделения — дорабатывать до пенсии.

Костенко он обрадовался, достал из сейфа початую бутылку коньяка и пачку вафель:

— Давай, Славик, за нашу просранную жизнь по пять капель!

— Потом, Коль… Я к тебе по делу… Разрешишь сейчас вызвать некоего Бакаренко? Пенсионера по статусу, сталинского палача по профессии. И дай мне комнатушку: надо провести разговор…

— Так меня за это снова попрут, Славик! Превышение полномочий, самодеятельность…

А ты позвони на Петровку, поинтересуйся: мол, Костенко — внештатный консультант или нет?

— А меня спросят: отчего вас это интересует?

— А ты ответишь: он пришел устанавливать адреса кооперативных мастерских радиоремонта.

— А они припрут с проверкой… Если тебя нарекли "внештатным консультантом", значит, выдры, копают…

— Фамилия Строилов у тебя на слуху?

— У меня в районе генерал Строилов живет…

— Наш?

— Нет. Военный строитель…

— Ну так как, Николашка?

Тот вздохнул, пододвинул Костенко телефон, налил себе коньяк, сделал долгий глоток, вафлей закусывать не стал, приложился к мануфактурке…

Костенко набрал номер Бакаренко:

— Ивана Львовича, пожалуйста…

— Деда, тебя, — голосок был пронзительный, девичий. Господи, в чем они-то виноваты, маленькие? За что и на них грехи взрослых ложатся?

Костенко вспомнил, как Розка (дочь его агента Рыжего, был карманным вором, завязал, не мог прописаться; Костенко помог, с тех пор Рыжий — дочку очень любил — был с ним на связи) кричала проституткам, которые расшифровали ее отца: "Мой батя сука, говорите, да? Я ему ноги мыть буду и воду пить, потому что из-за него не стала такой лярвой, как вы, из-за него я в семье жила, как нормальная! Все стучат, только одних колют, а другие проскальзывают! Из вас, подлюг, две — стукачки, не меньше! Бейте, бейте, все равно ваш проигрыш, а батьку моего не трожьте, бритвой глаза повырезаю!" Не она вырезала… Ей вырезали; Рыжий повесился; жена его, Линда, лежит в психушке и заливается истеричным смехом с утра до ночи, — хохот у нее постоянный, никак помочь не могут…

— Бакаренко, — услышал Костенко раскатистый, достаточно молодой голос.

— Полковник Костенко, — ответил ему в тон, рокочуще. — Я не мог бы просить вас, товарищ Бакаренко, заглянуть в отделение…

— Милости прошу ко мне… Можем поговорить дома.

— Это служебный разговор…

— У меня отдельная комната…

— Спасибо. И все же лучше у нас, в отделении…

— Что-то срочное? Я ж только вчера беседовал с Виктором Павловичем…

Да ты на связи, цыпонька, понял Костенко, ну и ну…

— Я приехал из Владимира по делу, связанному с "малограмотными внуками Дзержинского"…

— Простите, не понял…

— Так у нас кое-кто расшифровывает МВД. Жду вас в отделении возле Киевского, вы адрес знаете, получасовой разговор, нужен совет, причем — безотлагательно. Машину подослать?

— Да я ж в трех минутах от отделения, товарищ Костенко… Хорошо, подойду…

Но сначала он позвонит в отдел, подумал Костенко. И те ввалятся сюда; наверное, разумнее было идти к нему. Впрочем, дома он, как в крепости; удостоверение пенсионера на него не подействует, а здесь и стены мне в помощь. Да еще сейф, да еще два портрета.


…Бакаренко оказался маленьким сухоньким старичком, в форме без погон, с орденской колодкой: две Красные Звезды, медали "За отвагу" и "За победу".

— Здравствуйте, Иван Львович, — Костенко поднялся ему навстречу, обменялся рукопожатием, сунул руку в карман и тщательно протер ее о подкладку. — У меня к вам только один вопрос, — он достал фоторобот Хренкова, — когда вы его видели последний раз?

— По-моему, в пятьдесят третьем, — ответил Бакаренко. — А в чем дело?

— Как его фамилия?

— Не помню… Встречались мельком.

— Он арестовывал Зою Федорову вместе с вами?

— Я дело Федоровой не вел. Я оформлял документы, которые были заранее подготовлены… Пару раз побеседовали — и все.

— А он? — Костенко кивнул на фоторобот, не отводя немигающих глаз от лица Бакаренко.

— Иногда оставался с ней в камере, когда полковника Либачева вызывали на совещание… Вам бы лучше спросить обо всем этом деле Либачева, он был старшим, я — исполнительствовал…

— Либачев ее бил, да? — нажал Костенко.

— Зачем повторять досужие вымыслы, товарищ Костенко? Расшатаем доверие к органам, кто станет порядок держать, когда стачки станут всеобщими? Хотим получить вторую Польшу? Были садисты, слов нет, одни Кобуловы чего стоят… Но не надо же бросать тень на аппарат…

— Вы Федорову не били, я понимаю, Иван Львович… А он, — ткнув пальцем в фоторобот Хрена, спросил Костенко, — мог? В ваше отсутствие?

— К Зое Федоровой запрещенные методы следствия не применялись… Тем более, в деле были бесспорные улики: ее связь с американским разведчиком, разговоры с ним… Это все зафиксировано техникой… Но я не очень понимаю, зачем меня потребовалось вызывать в милицию, когда ее дело закрыто?

— Оно только начинается, Иван Львович.

— Вы мне предъявите, пожалуйста, удостоверение и постановление на допрос… Вы ж не совета у меня просите, товарищ Костенко… Вы допрашиваете меня… С нами такие фокусы не проходят…

— Постановление на допрос не выписывается, — Костенко достал из стола бланки допроса свидетеля, — что ж вы, юрист, а такие азы позабыли? Дело в том, что он, — Костенко снова ткнул пальцем в фоторобот Хрена, — связался с гражданином США, который проходил по делу Федоровой… А у меня к тому же есть показания ветерана партии Савушкина про то, как вы, лично вы, его били… Он написал об этом. Так вот, от того, как пойдет наша беседа, будет зависеть судьба этого письма: я вашей крови не жажду, мне лишь нужно докопаться до истины. Ясно?

— Ясно, — тихо ответил Бакаренко.

— С письмом Савушкина ознакомиться не желаете?

— Покажите.

— Хорошо. После того как вы мне ответите: перед походом сюда, ко мне, вы Виктору Павловичу, оперуполномоченному, у которого состоите на связи, звонили? Он вам посоветовал прийти ко мне?

— К сожалению, он в отпуске…

— Кому еще звонили?

— Никому.

— Читайте, — Костенко протянул Бакаренко письмо Савушкина, переданное ему особистом Ромашовым.

Тот словно бы обсматривал каждое слово, лицо закаменело еще больше, но когда дошел до фразы "в суде подтвердить правильность моих слов могут Граевский Роман Иосифович, он меня отхаживал в камере после допросов, и персональный пенсионер, ветеран КПСС Григорий Сергеевич. Оба живы, письменные показания дали в нотариальной конторе" — хрипло попросил стакан воды.

Выпив алчущими, но при этом медленными глотками, письмо вернул…

— Где гарантии, что, если я вам стану отвечать, это письмо не попадет в комиссию по реабилитации?

— Попроситесь в больницу, — Костенко усмехнулся, — с сердцем плохо… Больных не судят… А партбилет и погоны у вас и так отобрали, чего же бояться-то?

По этому делу ты не пойдешь, ты по Зое пойдешь, подумал Костенко, да и Савушкину уж не поможешь — три месяца как на Ваганьковском…

— Хорошо, — медленно ответил Бакаренко. — Я готов к собеседованию…

— Федорова отвечала на все ваши вопросы без принуждения?

— Без принуждения.

— Вы сказали, что ее вам передали… Кто?

— Помощник това… простите, Абакумова вызвал меня и Либачева… Сказал, что Зоя Федорова призналась в шпионаже в пользу американской разведки и в подготовке терактов против тов… против Сталина… Дал нам папку с записями ее разговоров с этим самым американским капитаном… Вот и все…

Костенко покачал головой:

— Не сходится, Иван Львович… Вы бы за шпионку "Красное Знамя" получили… А у вас только "Звездочка"… И в постановлении Особого Совещания ее в шпионаже не обвинили… Лишь разговоры с целью ослабления, подрыва и свержения Советской власти… Свидетелей практически не было, только данные, собранные на капитана Тэйта…

— Моя заслуга, что ее под шпионаж не подвели, ну меня и отблагодарили за это… Всю жизнь партии отдал, а сделал доброе дело — выставили из рядов…

— Как же вы рискнули? Против самого министра государственной безопасности восстали?

— А не надо изо всех, кто тогда правил державой, делать недоумков. Недальновидность эта чревата рождением у молодежи нигилистического недоверия… О державе болею, не о себе…

— Между прочим, "держава" происходит от слова "держать", "не пускать", "обуздывать"; есть такая пословица из русской сказки: "Жил-был татарский державец…" А державец — это хан, владелец, султан… Это понятие к нам от татаро-монгольской оккупации пришло — "держава-то"… Аккуратней с ним обращайтесь… А что касается "безверия", то как вы мне объясните феномен веры в Сталина, который уничтожил всех, кто вместе с Лениным руководил Союзом Республик?

— Вместе с Лениным Союзом руководили Молотов, Калинин и Ворошилов.

— Молотов был техническим секретарем ЦК, Ворошилов — с четырьмя классами образования — сражался против Ленина в "военной оппозиции", а Калинин подписал декрет о "сплошной коллективизации". И править они стали после Ленина, а не вместе с ним… Ленин не правил, он руководил. Есть разница?

— История рассудит…

— Рассудила… Ее, конечно, можно и в четвертый раз переписать, сглотнем, но правда — сказана, чтоб ее убить, нужно карательный аппарат раз в пятьсот увеличить… Вы в органы пришли в тридцать пятом?

— Ничего подобного… В тридцать восьмом, накануне ареста Ежова… Я первые реабилитации проводил, когда Лаврентий Пав… когда тов… простите, когда Берия пришел…

— Сколько раз вы были у Абакумова по делу Федоровой? Чем он интересовался в первую очередь?

— Он ее сам вызывал, я только вел ее в секретариат…

— По скольку времени он ее держал у себя?

— Не помню… Часа по три, надо ведь размять человека, а уж потом приступать к делу…

— К какому?

— Не понятно, что ль? Она ж по дочке убивалась, крохотуля совсем была… Абакумов обещал ее выслать — без суда, потом, говорил, вернем, на студии восстановим, познакомим с иностранцем, англичанином вроде… Ну, мол, станешь с ним работать…

— К американцу ее тоже подвели?

— Нет. А в общем-то никто этого не знал, такие вещи това… Берия на личном контроле держал: взаимоотношения с союзниками, да тем более сорок пятый год… Не дала она Берии, вот он и взъелся… Это у меня такое предположение…

— Вы знали, что Зоя ни в чем не виновата?

— Она жила с американцем…

— Это криминал?..

— По тем временам — да!

— Но вы не верили, что она шпионка?

— Нет. Я и отмыл ее от этой статьи.

Костенко покачал головой;

— Вы ж подписали — для постановления Особого Совещания — "шпионаж, антисоветская пропаганда и преступная группа сообщников", Кто-то на ОСО оставил ей одну лишь "пропаганду". Кто?

— Не мой уровень. Не могу знать.

— Кто вам передал материалы с требованием оформить статью о шпионаже?

— Полковник Либачев.

Костенко снова закурил:

— Который мертв… След обрывается…

— Это точно, оборван.

— Помните Савушкина? — снова нажал Костенко.

— Помню.

— Кого вызывали на допросы по делу Федоровой?

— Запросите архивы… Столько лет прошло… Разве в голове все удержишь?

— Бориса Андреева, народного артиста, трудно из памяти выбросить…

— Так он мычал, ни "да", ни "нет"…

— Значит, кого-то помните… Ладно, найдем всех, кого вы выдергивали на допросы и очные ставки…

— Все поумирали, — усмехнулся Бакаренко. — Мартышкин труд.

— После того как шлепнули вашего шефа, люди все рассказали ближним…

— Пересказ — не улика… Нет и не может у вас быть улик… Нас теперь так легко не взять — демократия…

И Бакаренко вдруг рассмеялся мелким трясущимся смехом.

В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на Костенко, сказал:

— Сейчас получим постановление на обыск у вас дома, Бакаренко… По поводу самогонного аппарата. Пошли, будем изымать, телевидение я уже пригласил, "Добрый вечер, Москва!" приедет… Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в подъезде с теми, кто тебя опознает.

И тут Бакаренко рухнул:

— Ладно, ставьте вопросы.

…Вопросы ставить не пришлось; Костенко позвонил Глинскому, и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки; лодка перевернулась; последний свидетель мертв…

3
Дмитрия Степанова удалось найти не сразу; раньше, до того как он занимался главным своим делом — литературой и журналистикой, — Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету, вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.

Звонил часа три — без перерыва; все время занято; решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: "Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а?! Жизнь прошла — и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный — ощущение шального, краткоданного, неведомого всем нам ранее счастья". — "И такой появился?" — "Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами…"

…Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос:

— А вы по какому вопросу?

Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей — догнать и схватить, а в них — гены немецкой овчарки: охранить и не дать.

— Скажите вашему шефу, что это Костенко… Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором…

(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости… Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)

— Не сердитесь, — ответила секретарь подобревшим голосом, — его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.

— Перечитайте Булгакова, — посоветовал Костенко. — Там про это уже было.

Сняв трубку, Степанов усмехнулся:

— Не ярись, Славик… Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо…

Встретились в кооперативном ресторане "Кропоткинская, 36" около десяти, за час перед закрытием.

— Что грустный? — спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.

— Думаешь, ты — веселей?

— Я — в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель…

— Нам, созерцателям, труднее, Митяй… Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода… А ведь ходят не одни только черные; белые тоже обдумывают каждый свой ход…

— Раньше ты говорил без намеков.

— За то и погнали… — он вдруг зло рассмеялся. — "Вы по какому вопросу?"… Надо ж, а?!

— Слава, мы начали полгода назад… С разгульной демократии начали: "никакой табели о рангах, все равны, делаем общее дело, единомышленники, человека ценим по конечному результату труда…" Все, как полагается… И — понесло! Шофер начал учить журналиста, как писать, стенографистка дает советы художнику, как верстать номер, бухгалтерия: "так — нельзя и эдак нельзя, а здесь не велит инструкция"… А — как можно? Ты мне это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей окупаемости! И — пошла родимая расейская свара: а почему он такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву его послали за границу, а меня — нет?! Равенство?! Э-э-э, Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь гению не ровня, исполнитель созидателю не пара…

Костенко удивился:

— Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного:."да здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и жандарм всех времен и народов"… Эк тебя за год своротило…

— Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все еще, жаждет дубины и окрика… "Мы ленивы и нелюбопытны"… Не диссидент писал — Пушкин…

— Нет на тебя "Памяти"…

— А что — "Память"? Может ли она одержать верх? Не она, так тенденция? Может, Слава. Но кто тогда России будет хлеб продавать? Америка? Не станет. Во веки веков запретит своим фермерам иметь с нами дело… Синдром гитлеризма стал единым с понятием "погром", а этого интеллигентный мир не примет более…

— Чего тебе-то волноваться? — Костенко хотел улыбнуться, но получилась какая-то гримаса скорбного, презрительного недоумения. — Или таишь в крови гены Христа, Эйнштейна, Левитана и Пастернака?

— Власти, Славик, если она не хочет превратиться в изуверскую, придется выводить на защиту маленьких эйнштейнов и Пастернаков русских солдат. А это и будет началом гражданской войны. И презрением цивилизованного мира… Впрочем, Каддафи нам поаплодирует…

— "Память" не зовет к погрому… Она требует выслать инородцев в Израиль…

— Татары и якуты в Израиль не поедут… А равно калмыки с черкесами… Гитлер поначалу тоже предлагал выслать немецких евреев на Мадагаскар… Кончилось — Освенцимом, несмываемым позором германской нации…

Официант стоял чуть поодаль, лощеный, готовый к работе, сама корректность: раз люди беседуют, нельзя перебивать; взгляд Степанова, однако, поймал сразу, шагнул к столу, приготовился запоминать, хотя блокнотиком не требовал.

— Что хочешь? — спросил Степанов. — Давай закажем пельмени и копченую курицу, это у них фирменное… Пельмени, словно в "Иртыше"… Помнишь? *

— Это в подвале, напротив Минфлота? Где теперь "Детский мир"?

— Да… Ты ж там с нами выступал… Помнишь, как Левон Кочарян отметелил пьяного Волоху?

— Тоже умер…

— Мне сказали… Мины рвутся рядом… Смерть одногодок перестала удивлять… Ужас ухода друзей стал нормой…

— Водку здесь подают?

Степанов хмуро усмехнулся:

— За валюту. Спасибо, что хлеб еще за рубли отпускают… А водку выпросим… У директора Федорова, они тут с Генераловым добрые… Никогда мы взятку, кстати говоря, не победим… Идеалист был Ленин… Полагал, что эту генетическую язву можно исправить законом, судом или — пуще того — расстрелом… Ясак триста лет несли, потом триста лет борзыми щенками платили, при Леониде Ильиче бриллианты были в цене, а сейчас кому чем не лень… Вечное в нас это… Лишь российский интеллигент никогда никому не давал, оттого и страдал всегда… Впрочем, Некрасов шефу тайной полиции Дубельту засаживал — измудрялся в винт проигрывать, за это цензорский штамп на Чернышевского получил, нигде такое невозможно, вот она, наша особость, в этом — спору нет — мы совершенно особые…

— А ты Федорову какую взятку даешь, что он тебе водку за рубли отказывает?

— Дружбу я ему даю, Слава… Дружбу и восхищение…

…Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять; "то есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без этого не можем"; деловито рассказал два анекдота, один страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал; прислал графин с "соком"; самая настоящая "лимонная".

— Поразительный бизнесмен, — заметил Степанов. — Начал на пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с коллективом не проводит, а дисциплина — как в армии… Впрочем, нет, там про нее стали забывать… Тебе, кстати, фамилия Панюшкин ничего не говорит?

— На слуху, но толком не знаю…

— Поразительной судьбы человек… В двадцать первом, после введения нэпа, ушел в оппозицию: "Ленин предает социализм, кооператоры — акулы капитала, им место в концлагере, а не в столице"… Его и предупреждали, и уговаривали добром, — ни в какую: "Требую чрезвычайного съезда!" Дело кончилось тем, что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин, — отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры… Вернул в тридцатых, провел через испытание — говорят, поручил Панюшкину, — купно с управляющим делами ЦК Крупиным уничтожить Николая Ивановича Ежова… А у того — за полгода перед казнью — советские люди должны были учиться "сталинским методам работы"… После этого Панюшкин стал послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал происками космополитов, а генетику — вместе со всякими там буги-буги, Пикассами, Хемингуями и Ремарками — сионистским заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов вместе с Павленко и Суровым… А ведь Бунин в ту пору был еще жив… Да и Платонов улицы подметал — не в Париже, а здесь, на родине, в Москве…

— Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, — откликнулся Костенко. — Я убедился в том, что большинство сталинских министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из бедняцких крестьянских семей… Почитай некрологи — убедишься…

— Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто водку жрал и рвал на груди рубаху: "даешь всеобщее равенство?!" Тогда как справный мужик всей семьею вкалывал на земле? Ты про это?

— А про что ж еще? Именно про это… Сталин привел к власти тех, для которых главный смысл жизни: "скопи домок"… А при этом — "разори хозяйство"… И Даля они — по безграмотности своей — не читали, а ведь тот писал: "Только расход создает доход"…

— При Сталине, Митя, Даль был запрещен, это я доподлинно в своей библиотеке выяснил… Знаешь почему?

— Доподлинно — нет, но догадываться — догадываюсь.

— Ну — и?

— Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку — в массе своей лишенному права на собственность, — что такое "земля", "хозяин", "купец", "выгода", "предпринимательство", "труд", "закон", "право", "найм", "рубль"…

— Сходится, — вздохнул Костенко. — Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий…

— Это точно, несчастный…

Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:

— Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива… Видал майки “памятников"? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе… Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?

— Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.

— А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?

— В самый разгар шабаша, Славик… Меня это, кстати, здорово удивило… Нет, поначалу обрадовало… Удивило — потом уже… По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.

— Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?

— Не "его", а "ваши"… Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?

— Это ты меня хорошо подсек, — усмехнулся Костенко. — И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам…

— Не сердись.

— Так ведь поделом… За это сердиться грех… Ястреба давно видел?

— Года три назад… Он в полном порядке, мне кажется…

— Его убили, Мить… Из-за меня…

— То есть?

— Давай его помянем…

Выпили; закусывать было как-то неудобно; подышали корочкой теплого еще калача.

Закурив, Костенко сказал:

— Я снова начал дело Зои Федоровой крутить…

— Ты ж в отставке… Ешь, пельмени остынут… Почему "из-за тебя"?

— Я расскажу, если хочешь…

— Хочу.

— А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?

— Приходилось.

— Когда?

— По-моему, в начале семидесятых… Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии… Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту…

— Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?

— Хронология — этофакты… Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу… — Степанов вздохнул. — До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатления злодея… Вполне доброжелательный мужик… Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.

— В последние годы он не изменился?

— Вроде бы — да.

— А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?

— Когда я видел его последний раз — кажется, в Доме литераторов это было, он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и — крашенный был… Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый…

— Сколько ему тогда было?

— Не помню… Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской звездой сидел… А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея…

— Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили…

— Боюсь соврать, Славик… Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?

— Думал — да. Выяснилось — нет… Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры — во время ремонта — нашли в шахте пакеты с долларами… Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать… Один пакет — над выходом из кабины шестого этажа, другой — на четвертом… Рядом… Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал… Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись… Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна… И — с концами… Мой коллега — его потом из Москвы перевели — намекал, что, мол, держал в руках кончик… Какой именно — не открыл… Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию…

— Почему?

— Не знаю…

— И сейчас молчит?

— Может быть, сейчас-то и сказал бы, но — умер…

— Жена? Дети?

Костенко хохотнул:

— Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?

Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.

— Ты что? — Степанов удивился.

— Отсюда по "межгороду" позвонить нельзя?

— Куда?

Костенко сел, как сломился:

— Хороший вопрос… Позвонить надо в Узбекистан… А куда именно — не знаю… Хотя бы на Петровку, а?

(О том, что "держал кончик", ему сказал полковник Савицкий, тот, которого — после того, как раскассировали группу — перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени; Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)

…Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте; "Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?" — "Промолчи". — "Он въедливый". — "А ты будь умным"…

…Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:

— Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик…

Зевнув, Павлов поинтересовался:

— Ты уже на пенсии?

— Да.

— А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней…

— Будет поздно.

— Это твой вопрос, Костенко.

— Ответ понял.

— Ждал другого?

— В общем-то — да.

— Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет…

Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку; Степанов понял его:

— Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…

Степанов жил на двенадцатом этаже, один; дети теперь наведывались к нему редко — свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией; вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Потоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион — не дали б завалить перестройку… За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!

— Посмотри, что в холодильнике, — сказал Степанов, — а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра…

В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка "посольской", две свекольных котлеты и куриная нога.

Жаль Митьку, подумал Костенко; хотя он сам избрал свой удел; неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает; я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий… Да, "гарантии" скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес… Политика — одно; мужчина и женщина — другое, непересекаемость… Кто это сказал: "Только гений не боится жены"? A-а, это Митька вспоминал Твардовского…

Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественно белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, сбитень, только стоит двенадцать рублей кило), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с летящими Митькиными записями и накрыл стол:

— Митяй, жду!

Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:

— Давай за нее… Татьяна… Чудо… Единственная — после Нади, — кого я любил… Люблю…

— Расстались?

— Да…

— Твердо?

— Не от меня зависит… "Старость — это большое кораблекрушение…" Знаешь, чьи слова?

— Нет.

— Де Голля… Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта был…

— Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй…

— Мы ж пили…

— Он заслуживает того, чтобы повторить, — штучный был человек…

Жахнули; прошло медленно, с теплом; Костенко подошел к плите, разбил яйца; "сейчас сказочной яичней угощу; по-прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо режим блюсти, откроется язва — не встанешь".

— "Жизнь моя, иль ты приснилась мне". За одну такую строку поэт обречен на бессмертие…

Костенко поставил сковородку на стол:

— Давай с пылу, с жару… Вкусней, небось, чем если по тарелкам раскладывать…

— Ужасно рад, что ты позвонил, Славик… Я днем парю, а здесь, ночью, один, отдаю концы…

— Переезжай к нам…

— Я особь прячущаяся, Слав… Мне себя постоянно слушать надо: заворочается что внутри — я мигом к машинке… Спать вам с Манюней не дам…

— Слушай, Мить, помнишь, в восемьдесят первом, когда я позвонил после убийства Федоровой, ты сказал, чтоб я в это дело не лез, голову сломаю… Объясни, отчего так резанул?

— Думаешь, помню?

— Надо вспомнить.

— Черт его знает… Время было зыбкое, Славик… Не было в нашей истории более мягкого и безотказного человека, чем Брежнев… Когда у его сослуживца по Молдавии, у предсовмина Рудя, сын умер, Виталик, аспирант Бауманского училища, похоронен рядом с Высоцким, кстати говоря, Брежнев приехал на панихиду и плакал, как ребенок… Он злого близким не делал. Слав… Чем мог помочь — помогал, если, конечно, удавалось к нему пробиться… А — глядишь ты, и в Чехословакию войска ввел, и в Афганистан, и Сахарова при нем сослали, и Некрасова с Ростроповичем и Барышниковым страна лишилась…

— Трагедия тоталитаризма: великой страной правил неграмотный человек…

— Ты, кстати, на Ваганьковское сходи… Посмотри могилу Щелоковых… Две гильзы: и она застрелилась, и он… Там же и могилка бабки, матери его жены… Осталась сиротой, беспомощная, неухоженная… Повесилась…

— Щелоков, кстати, был не злобный… Старался добро делать… Но разве это качество определяет лидера и его команду? Добрый человек — не профессия, а данность…

— Злодей — хуже, — отрезал Степанов. — Знаешь, когда Брежнев пережил свою первую трагедию? Молодым еще человеком… Дочь, десятиклассница, сбежала из Кишинева с артистом цирка Евгением Милаевым… Да, да, тот, который потом героем соцтруда стал… Почти одногодкой Брежнева был и уволок девчонку из дома первого секретаря молдавского ЦК… Представляешь? Скандал… И, говорят, именно Щелоков предложил это дело не таить, а сразу же доложить Сталину… Расчет был сметливый — у вождя дочь Светлана

номера откалывала, сын Василий пил по-черному, а Яков и вовсе в плен попал… Тиран жалел тех, кто оказывался в его ситуации, норовил приблизить — хоть в этом был человечен… Кстати, незадолго до гибели Федоровой я видел, как Цвигун в Доме кино ей руку целовал… А ведь к Федоровой, говорят, не только дочь вождя заезжала, но и те, кого она любила… И в это же время ваши забили до смерти андроповского человека в метро… Свара… А Щелоков и Цвигун — дети гнезда Леонидова… Понимаешь, какая передряга была? Видимо, поэтому я тебе и сказал это… Кстати, ты книжку Вики Федоровой читал?

— Конечно, нет!

— Могу дать.

— Где достал?

Степанов удивился:

— Разве не говорил? Вика подарила, Зоина дочь, я ж ее в Америке нашел…

Костенко отодвинул бутылку:

— Митяй, больше не пьем… Я тебя сейчас допрашивать стану, ладно? С меня даже хмель соскочил: она ж — свидетель!

Сняв пиджак, он набрал свой номер, сказал Маше, что задержится у Степанова, поинтересовался, кто звонил, удивился тому, что капитан Строилов два раза спрашивал, не терпится резвунчику, и, положив трубку, придвинулся к другу:

— Постарайся вспомнить все мелочи, имена, детали, Митяй, это для нас, легавых, главные уцепы.


…Через минуту после того, как Костенко положил трубку, неизвестный мужчина вышел из "Волги", стоявшей возле дома полковника с выключенными фарами, валко двинулся к автомату и, набрав номер, не представляясь, сказал:

— Эмиль Валерьевич, сейчас Славик у некоего Степанова… Его постоянно разыскивает капитан Строилов, мадам Машуня сама никому не звонила. Пока все…


…Выслушав сообщение боевика, Хрен поднялся с широкой тахты, застланной громадной шкурой уссурийского тигра, подошел к звукосистеме и включил запись Вагнера. Он долго стоял возле колонок, которые рождали неземной, возвышенный эффект звучания, густо, ощутимо заполнявшего квартиру: в свое время он сломал стену, разделявшую две комнаты, получился зал; тахта, небольшой секретер, шведская стенка, сделанная из карельской березы, и — все, ничего лишнего. Поэтому музыка была абсолютной, поглощающей пространство, властвующей…

Хрен сел к секретеру, подвинул стопку голубоватой финской бумаги, достал "паркер" и начал чертить схему. Сначала он написал букву "К", от нее провел линии к трем "Б", поставил в кружки буквы "Д", "Я", "Л", "С"; получилась система: Костенко — боевики — Дэйвид — Ястреб — Люда — слесарь.

Себя он обозначил "А"; завязал все линии на себе.

Да, увы, допущен ряд ошибок; я позволил себе поддаться эмоциям. Я поверил записям бесед Костенко по телефону: "катимся в пропасть, правые тащат нас к сталинизму, поворот общества к концепции люмпена: "Пусть хоть трижды гений, но если живет лучше меня, — сажать его на кол, все должны быть равны". Я переоценил его критику Системы, восхваление кооперативов как единственной альтернативы выходу из тупика, я слишком доверился его нападкам на темень и остолопство миллионов наших обломовых, которые никогда не научатся работать, быдло, без кнута не умеют, прав был Сталин, знал чернь, как никто… Я плохо подготовился к операции с человеком, который держит в голове те нити к Зое, которые мне неведомы и без которых мое дело не зазвучит так, как могло бы… Почему он снова полез в расследование после нашей встречи? Что подтолкнуло его к этому? Узнал Дэйвида? Ночью? Стекла затемнены… Да и столько лет прошло… Нереально… Тогда — почему? Подтолкнул Степанов? С нейтрализацией Ястреба, Людки и слесаря все концы обрезаны, нитей, ведущих ко мне, нет… А если?

И он дописал еще несколько букв: "П", "С", "В" — Пшенкин Строилов Варенов. А букву "Д" обвел еще одним кружком и поставил в центр большого, с завитушками, вопросительного знака…

Смяв лист бумаги, посмотрел на свет второй, — не осталось ли следов; сколько раз корил себя за то, что приучился нажимать, как заставляли в первом классе; посмотрел и третий лист; здесь — чисто; первые два сжег, пепел спустил в унитаз, вернулся на тахту и, закрыв глаза, долго лежал, наслаждаясь Вагнером; потом набрал номер и сказал:

— Варенку хочу…

Ответа ждать не стал; незачем; фирма веников не вяжет: люди получают большие деньги, но лишь по конечному результату…

4
Капитан Строилов, возглавивший группу по расследованию обстоятельств убийства Ястреба Михаила Рувимовича и Груздевой Людмилы Васильевны, был высок ростом, по-донкихотовски тощ (хотя, подумал Костенко, мы знаем рыцаря печального образа по фильму, где его сыграл Черкасов; может, в мировом кино есть другие идальго, отличные от нашего, однако теперь иного не примем, привычен), в подчеркнуто элегантном переливно-черном костюме с двумя шлицами (в таких выступают декламаторы во время скучно-официальных кремлевских концертов) и прямо-таки распахнуто-доброжелателен.

— Как я рад, что вы откликнулись на мой к вам призыв, Владислав Романович! — Он стремительно поднялся из-за стола и выбросил длинную руку навстречу Костенко.

("Он был, как выпад на рапире, гонясь за высказанным вслед" — Костенко сразу же вспомнил пастернаковские строки о Ленине и услыхал в себе последние, провидческие слова этой поэмы, написанной в середине двадцатых: "предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход"…)

— Здравствуйте, — ответил Костенко, пожимая ледяную, очень сухую, казавшуюся поэтому старческой, ладонь Стройлова.

— Меня зовут Андрей Владимирович, — представился капитан. — Устраивайтесь, пожалуйста… Садитесь за мой стол, вам, асу, положено сидеть на председательском месте… А я примощусь на подоконнике; рассказывают, что в молодые годы вы сидели на подоконнике или уголке стола — обязательно с линейкой в руке, правда?

— Правда.

— Можно поинтересоваться — почему?

— Черт его знает… Линейка — метроном, отсчет внутреннего темпоритма… Ногами можно поболтать… Потом, знаете ли, в мои годы сад "Эрмитаж" часто посещали хорошенькие девушки… А я по природе наблюдатель, доставляет радость любоваться прекрасным… По какому поводу искали, Андрей Владимирович? — Костенко устроился на подоконнике и сразу же полез за сигаретами.

— Во-первых, хотел познакомиться с вами. Наслышан, как и все, но ведь работать с вами никогда не приходилось… Во-вторых, хотел посоветоваться о деле… В-третьих, мне сказали, что вы как-то увязываете гибель Зои Алексеевны Федоровой с убийствами Ястреба и Груздевой. Это правда?

— Допустим… Но вы ж в расследовании дела Федоровой участия не принимали…

— Я Зою Алексеевну хорошо знал, Владислав Романович…

— Да? Но если вы ее хорошо знали, то ваша фамилия наверняка была б в ее телефонной книжке…

— Моя фамилия была в ее телефонной книжке, — так же невозмутимо, со странно-доброжелательной улыбкой ответил Строилов. — Более того, я сам вписал в нее свой домашний и служебный номера.

— Это когда было? — Костенко раздавил в маленькой пепельнице окурок и сразу же закурил новую сигарету. — В каком году?

— В том самом, — лицо Строилова резко изменилось, постарело в мгновение. — Они тогда у моего отца собирались, отмечали годовщину Лидии Андреевны Руслановой, все владимирские узники съехались, кто еще был жив…

— Погодите-ка, — лоб Костенко свело рублеными морщинами, — вы хотите сказать, что именно ее записная книжка — надо понимать последняя — была похищена преступником?

— Почему "преступником", а не "преступниками"?

— Вопрос правомочен… С вашим батюшкой об этой трагедии говорили?

— Конечно… Он считает убийство Зои Алексеевны политическим преступлением.

— Мотивы?

— Мотивов нет… Интуиция…

— В каком году вашего отца забрали?

— По "русскому делу"… В сорок восьмом… Следом за Вознесенским и Кузнецовым… Он в Ленинграде работал, по строительной части… И очень дружил с Лидией Андреевной Руслановой и ее покойным мужем…

— По Особому Совещанию шел?

— Конечно… Старик — кремневый, его на процесс просто так не выведешь…

— Герой гражданской войны Иван Никитович Смирнов, член Реввоенсовета Троцкого, тоже был не робкого десятка, однако ж — уговорили, вышел…

— Отец знал об этом… Поэтому предпочел бы смерть ужасу постановочного процесса.

— Вам тогда сколько было?

— Три месяца… Кстати, отец убитого Ястреба с моим стариком по одному делу шел, — Ястреба расстреляли, моему вломили двадцать пять с поражением в правах: "попытка создания Российской республики с выходом из СССР"… Так что искал я вас столь настырно оттого, что ко всему этому клубку, — Строилов кивнул на тома старого дела Федоровой и папочки с материалами по Ястребу и Людке, — у меня интерес не столько служебный, сколько гражданский.

Верю ли я ему, подумал Костенко; мы отучились верить людям; змейски просчитываем свои мысли и поступки почище шахматных гроссмейстеров — на много ходов вперед…

— Отчего вы меня унизили внештатным консультантом, капитан?

— Я не могу зачислить вас в опергруппу, Владислав Романович… Закон есть закон… Поэтому пробить статус внештатного консультанта, тоже было не просто, но, к счастью, прошло, да и взрыва зависти не будет…

— Зависть всегда будет… Если что и неистребимо, так это зависть, особенно в нас.

— Гены бесправного рабства? В этом народ неповинен, его поставили в условия жути — вот и результат.

Костенко достал еще одну сигарету, но удержался, закуривать не стал, в маленькой комнатке и так было синё от табачного дыма, а Строилов постоянно покашливает, может, с легкими нелады, эка какой пергаментный, хоть и не стар…

— Матушка жива, капитан?

— Умерла.

— Воспитывались у родных?

— В детдоме…

— Слушайте, может, пойдем кофейку попьем? А то задохнетесь в вашей конуре…

— Жду звонка, Владислав Романович. Чекисты обещали подослать материалы…

— Вы о книжке Виктории Федоровой, дочери Зои Алексеевны, знаете что-нибудь?

— Нет.

— Рассказать?

— Конечно.

— Книжка называется "Дочь адмирала"… Виктория пишет о трагедии матери и о том, как Зоя Алексеевна смогла найти в Штатах ее отца… Через американцев… Виктория написала о том, кто и как пытал ее мать, о Руслановой, кстати, написала, когда они вместе сидели в одной камере владимирского политизолятора… О том, как именно Зоя Алексеевна организовала… Как бы это помягче выразиться… Побег, что ли… Да, видимо, так… Легальный побег своей дочери… Впрочем, "легальность" и "побег" понятия взаимоисключающие… Словом, после опубликования этой книги за океаном Зоя Федорова стала отказницей, хотя, как говорится, мать за дочь не отвечает, как и сын за отца… Такую формулировочку помните?

— Не то чтобы помню… Знаю.

Костенко кивнул на папки дела Федоровой:

— Познакомились как следует?

— С этими документами не знакомиться надо, Владислав Романович… Их следует в компьютер запускать — если бы они у нас были — для тщательного анализа… Я не очень-то понимаю, отчего в выдвинутых версиях на первое место сразу же вывели убийство с целью грабежа? И почему вероятие убийства с политическими целями было на самом последнем месте?

— Вы раньше в МУРе не работали?

— Нет.

— Какая у вас тема диссертации?

Строилов улыбнулся:

— У вас хорошие источники информации.

— Плохих не держим.

— Тема у меня выстраданная, Владислав Романович… "К вопросу об истории подготовки процессов тридцать восьмого года: анализ процессуальных нарушений действовавшего законодательства".

— Голову не свернут?

Строилов ответил вопросом на вопрос:

— Полагаете, возможна реставрация?

— Аппарат-то ведь по-прежнему всемогущ…

— У меня пистолет есть… Коли реставрация — застрелюсь, позора не переживу, это равнозначно разгрому поколения, публичная казнь идеи, вселенская компрометация нации, от такого страна не оправится…

Медленно закурив, Костенко, не отрывая глаз от лица Строилова, сказал:

— Я готов более подробно рассказать о книге Виктории Федоровой… Мне кое-что перевели… Есть зацепки…

— Серьезные?

— Как размышление для поиска — да… Конкретных — нет… И еще… Что вам известно о том процессе, который Зоя Алексеевна была намерена возбудить в Штатах против адмирала Тэйта?

— Против отца Вики?!

— Да.

— Этого нет в деле…

— Вы проскользили… Там об этом упоминается, но почерк у оперов районной милиции детский… Она намеревалась начать процесс, потому что адмирал использовал в своих мемуарах те материалы, которые Федорова хотела опубликовать сама… Ясно?

— А в те годы публикация за границей книг и мемуаров, связанных с разоблачением Сталина и его палачей, каралась, — словно бы продолжая Костенко, заключил Строилов.

— Горячо, — усмехнулся Костенко. — Вот-вот наступите на угли…

Строилов не понял:

— О чем вы?

— Забыли детские игры?

— Мы в детприемнике не играли, Владислав Романович. Нас там гусиным шагом учили ходить сызмальства… Мы дикие были, дикие и тихие, игр сторонились, каждый в себе… И последний вопрос: у вас врагов много?

— А как без них жить?

— Дело в том, что вчера на вас анонимка пришла… Просто так от нее не отмазаться, придется писать объяснение.

— Сюжет каков? Что я Мишаньке Ястребу помогал ротапринты воровать?

— Это было позавчера, Владислав Романович… Это б полбеды… Кто-то из тех, кому о вас многое известно, очень многое — словно бы друг писал, — сигнализирует руководству, что, мол, полковник Костенко катит бочку на чекистов, обвиняя их в убийстве Федоровой, и что результаты своего частного сыска запродал западникам.

— Так вы и разберитесь с этой анонимочкой, — враз заскучав, ответил Костенко. — Я в общем-то не защищен, карты свои — не все, конечно, но весьма серьезные — разложил на столе, валяйте, тешьтесь…

Строилов достал из стола конверт:

— А я уж начал, Владислав Романович… Поскольку в анонимке много пишется о вашей семье, словно бы, повторяю, сочинял близкий человек, — поглядите-ка почерк, а?

Костенко покачал головой:

— В такой постановке — глядеть не стану… А как уликовый документ, как след к убийце Федоровой — посмотреть стоит. На дактилоскопию не брали?

— Брали.

— Ну и что?

— Ответ в вашу пользу, Владислав Романович… На конверте пальцев нет, обнаружили подобие следа от перчатки… Эксперты определенно ничего не утверждают, но высказывают предположение, что состав, из которого изготовлены эти самые перчатки, идентичен тому, который остался в киоске Ястреба… Нерусское производство— во всяком случае… Поэтому ваш интерес к бывшему театральному администратору, а ныне гражданину США Джозефу Дэйвиду, мне кажется в высшей мере оправданным… Хотите работать вместе — вот вам моя рука…

Они обменялись рукопожатием; Костенко снова подивился тому, как холодны пальцы капитана, сколь суха его ладонь и как она аристократически длинна; он похож не на Дон Кихота — на коня; странная ассоциация; впрочем, нет, — у породистых скакунов очень узкие лодыжки; а вообще кони — хорошие люди, с ними можно идти в дело; он сразу принял мою версию: дело Федоровой тлело все эти годы; молодец, подеремся…

— Ну а если мы вместе, — Строилов поднялся, — не сочтите за труд сказать нашей науке, чтобы она меня не обтекала… Говоря откровенно, эксперт Галина Михайловна меня в упор не видит…

Костенко наконец усмехнулся:

— Видит… Точнее — присматривается…

…Через десять минут Галина Михайловна из НТО положила на подоконник (не на стол Строилова) таблицу с отпечатком пальца:

— Это я накопала на пояске убитой Люды. Дактилоскопия проходит по картотеке, — не глядя на капитана, докладывала она Костенко. — Вареное Исай Григорьевич, сорок седьмого года рождения, проживает на Солнечной, семнадцать, освобожден из мест заключения три года назад, проходил по делу о вооруженных грабежах и насилии…

— Где отбывал наказание? — Костенко легко спрыгнул с подоконника и потянулся к телефону.

— Не в Саблаге, — Галина Михайловна словно бы ждала этого вопроса. — Но работает он в том кооперативном гараже, где стоит "Волга" вашего подопечного пилота.

Строилов набрал номер районного управления, продиктовал адрес Варенова, попросил немедленно взять на контроль; "сотрудников высылаю, буду на связи".

Дал команду по селектору:

— Членам группы срочно выехать в Измайловское управление…

— Едем, — сказал Костенко Строилову. — Только лучше в отделение, оттуда сподручней начать работу…

— Нет, — ответил капитан, побледнев еще больше. — Пусть начнут молодые сыщики, надо позволить им проявить инициативу. Подождем…

— Если б не анонимочка — можно ждать, капитан… А так я не очень-то понимаю, кто за кем охотится: мы за ними или они за нами?

— Спасибо, Галина Михайловна, — Строилов мягко улыбнулся эксперту. — Ваш босс и я делаем одно дело, вы меня признайте, ладно?

Галочка даже не обернулась:

— Я свободна, Сла… Владислав Романович?

— Не меня надо спрашивать, Галка, — ответил Костенко, — босс — боссом, а капитан руководит группой… Помогай ему…

Когда Галина Михайловна ушла, Строилов прерывисто вздохнул:

— Спасибо, полковник… Перед тем как мы начнем работу по Варенову, заедем к отцу… Не отказывайтесь… Простите, конечно, что я смею давать вам советы… Дело в том, что одним из следователей моего отца был тот самый, кто терзал и Зою Федорову…

Костенко лениво поинтересовался:

— Либачев? Или Бакаренко?

Строилов этому вопросу не удивился:

— И они тоже. Кстати, Бакаренко уже отправил письма о вашем самоуправном допросе — сразу по трем адресам… Но речь идет о третьем… Его фамилия Сорокин…

— Покойный ныне…

Строилов как-то странно пожал острыми птичьими плечами, хотел было возразить, но — промолчал.

— Может быть, к вашему батюшке попозже заглянем? — спросил Костенко. — Время, счетчик включен…

— Полагаю, получасовой визит к отцу поможет вам.

— "Нам".

— Нет. Именно вам… Вы же считаете, что Сорокин мертв…

— А вы?

— А я нет…

…Уже около "Волги" Костенко — в обычной своей манере (полнейшая, чуть ленивая незаинтересованность) — спросил капитана:

— Вы себя не озадачивали вопросом: отчего после убийства Федоровой у нее дома изъяли двенадцать кассет?

Строилов словно бы споткнулся:

— Где они?

— Попробуйте поискать… Да и сохранились ли эти записи? Вот в чем вопрос…

5
Когда Семену Кузьмичу Цвигуну в пятидесятом году исполнилось тридцать три, торжество отметили славно, было много гостей, говорили хорошие слова, застолье получилось отменным, воистину дружеским, хотя виновник торжества словно бы кончиками пальцев ощущал, что среди собравшихся находится некто, цепко и настороженно наблюдавший за каждым его жестом, не то что словом. Впрочем, через неделю это ощущение размылось, отошло, но не исчезло, оттого что не в первый уже раз за последний год ему приходилось слышать шелестящий заспинный шепот, будто никакой он не запорожский казак, а самая настоящая жидовская морда, ибо на их хазарском языке слово "цви" означает "олень", а у них только аристократов так называли, главных шейлоков и раввинов…

На всякий случай он отправил запрос в архив, получил метрические выписки не только на отца, но и на деда с бабушкой; рассеянно показал сослуживцам; усмехаясь, заметил при этом:

— Хочу докопаться до Сечи, все ж таки именно оттуда идет мой род, репинскую копию не зря держу в спальне…

Спустя месяца три после торжеств хозяин Молдавии Брежнев пригласил его (рядового начальника отдела республиканского МГБ) в кабинет и, угостив чаем с традиционными сушками, шутливо заметил:

— В тридцать три Христа уже распяли, а ты все отделом командуешь… Смотри, упустишь свое время, Семен…

Наделенный смекалистым юмором, человек от природы рисковый (хоть и чуть заторможенный), Цвигун знал о Брежневе все: Центр требовал информацию о республиканской верхушке; шептались, что товарищ Сталин обмолвился о возможности проведения съезда; как-никак, со времени последнего прошло двенадцать лет, да и война уж давно кончилась, пора бы.

В его, Цвигуна, маленький кабинетик на третьем этаже одного из самых больших и красивых зданий молдавской столицы стекалась информация обо всех, кто хоть как-то был на виду, то есть имел реальную силу, а таких — пять процентов от всего населения, не больше, над ними и работать. Над ними и одновременно под ними — в этом именно крылась трагедийность ситуации, могуче-бесправными подданными которой были все работники аппарата МГБ, ставшие — волею Сталина, в тридцатых еще годах, — суверенными владельцами секретных досье на тех именно людей, которым они — по старым нормам партийного этикета — должны были подчиняться.

Связи начальственных жен, поведение детей, утехи самих руководителей, мнения, высказанные ими в кругу друзей, количество упоминаний имени великого вождя в рапортах, отчетах, речах, застольях — все это поступало в сейф Цвигуна — прежде чем быть (или не быть) переданным министру, который, понятно, назначался Москвой, ей одной служил, на нее во всем и ориентировался.

— Будь моя воля, — ответил тогда Брежневу волоокий, статный красавец Цвигун, тая странную, чуть подмигивающую улыбку на округлом, женственно-мягком лице, — я б уж давно себя заместителем министра назначил, Леонид Ильич… Но ведь сил нет, без благословения партии ничто в республике невозможно…

Брежнев пружинисто поднялся; рассмеялся; сняв трубку телефона, соединился с домом:

— Вика, пусть что-нибудь на стол соберут, скоро буду…

Цвигун сразу же отметил, что хозяин не сказал "мы будем", хотя человеком он был хлебосольным и открытым гостям; впрочем, какой я ему гость; сошка; у него Черненко, Щелоков, Дымшиц, Гречко, Тихонов — гости; вместе начинали в Запорожье и на Днепропетровщине, малая родина, да и потом держатся молодости своей; только в молодости дружба бескорыстна, на всю жизнь закладывается.

В машине ехали молча (поговори, когда рядом охранник торчит), и лишь в особняке, когда Леонид Ильич шел по дорожке к двери, Цвигун понял: сейчас решается его судьба.

И — не ошибся.

— Слушай-ка, Семен, — Брежнев легко утвердился в привычном ему одностороннем "ты", — что это за сплетни такие идут, мол, секретарь ЦК, — он ткнул себя пальцем в грудь, — гоняет на трофейных машинах, покупает их в Москве, сам сидит за рулем, уезжает куда-то один?! А еще какую-то гнусность начинают возводить и на детей?! Кто за этим стоит? Думал? Подумай, я не тороплю. Имей в виду, если на предстоящем съезде большевистской партии все будет так, как должно быть, то есть товарищ Сталин подвинет к себе именно нас, молодое поколение, прошедшее войну, то и всем вам откроются весьма и весьма серьезные перспективы… Так что, рассуждая обо мне, вы все о себе в первую очередь думайте… Ясна позиция?

— Конечно, Леонид Ильич… Я рад, что получил от вас установку…

Брежнев покачал головой, усмехнулся чему-то:

— Никаких установок я никому не даю… Я обмениваюсь мнениями. Установки — по твоей части… С товарищами из Москвы я перемолвился, так что жди назначения, олень — цви…


…В тот именно день, после обеда, в саду, Цвигун и назвал благодетелю несколько имен информаторов, чего делать не имел права, — нарушение служебного долга.

Именно он решился сказать Леониду Ильичу про то, что кое-кто из аппарата начал обсуждать связь первого секретаря с Надеждой, умницей-красавицей, женой члена бюро Ивана Ивановича, говорят и о том, что за городом содержится специальный особнячок для их потаенных, трепетнонежных встреч, — Брежнев любил эту женщину высоко и отверженно.

Молдавский хозяин ничего на это не ответил, заперся потом с женой, Викторией Петровной (настоящая хозяйка дома, дружочек); разговор был тихий, долгий, добрый; она погладила мужа по голове, горько вздохнула:

— Я все про нее знаю, Ленечка… Бог тебе судья… Не волнуйся попусту, я всегда рядом с тобой, защищу, если кто посмеет написать в Москву… Нам с тобой теперь о будущем надо думать, а его достигают только те семьи, где жена обладает даром понимающего всепрощения… Мне теперь детьми только и заниматься, женщина стареет скорей… Не страшись…

Именно он, Цвигун, разыскал дочь хозяина, когда та сбежала из Кишинева с циркачом; просил простить девочку и понять ее: "скандал надо обернуть романтической трагедией, лишь это смогут простить московские пуритане”.

Именно поэтому он вошел в узкий круг доверенных людей первого, — Щелокова, Черненко и Бодюла.


…Лишь когда Сталин рекомендовал Брежнева кандидатом в Президиум и секретарем ЦК на девятнадцатом съезде партии, переставшей быть "большевистской”, превратившейся в партию державы, Цвигун впервые за последние два года уснул спокойно и без кошмарных сновидений, ставших за последние месяцы привычными, рвущими душу, даже в ушах стучало молоточками, — "цви, цви, цви…”.

Прощаясь с соратниками, Брежнев (парил как на крыльях, ночью просыпался, щипал себя за руку — "не во сне ли все это, боже?!") сказал Цвигуну:

— Жди вызова, Семен. Будет для тебя и в Москве работа…

В Москву, однако, перевести его не успел, оттого что вскорости после окончания съезда великий вождь приказал долго жить; практически сразу же после похорон Брежнев загремел заместителем начальника политуправления — по военно-морскому флоту; был в Молдавии королем, переместился в трамплинный секретарский кабинет на Старой площади — и, на тебе, сокрушительный обвал…

Но и за те короткие месяцы, что провел в Москве, он успел обзавестись связями, а у нас только тот переживет смутное время, кто понарасставлял потаенные вехи; наша общность тем и разительна, что не только одни муравьишки и свистокрылые чирки живут законами стаи, но и человечки тоже. Что один может? А — ничего! Кто на крыло поставит? Кто путь укажет? Это на Западе — один и есть один, а у нас он не один, он — нуль без палочки, дерьмо, ничто. У нас общность нужных держит, у них — надменная личностная гордыня, на ней они лоб-то и расшибут, сгниют в одночасье, попав в пучину очередного кризиса капитализма…

Именно поэтому все его кадры не полетели в тартарары, хотя ждали этого (коль хозяин нагнулся, всем его близким греметь), а худо-бедно сохранили свои позиции. И когда — путем сложной интриги — Брежнев вымолил себе пост второго секретаря ЦК КП Казахстана, Цвигун вскорости оказался неподалеку— на посту зампреда таджикского КГБ; республики близкие, то на охоте свидятся, то на каком слете передовиков; чаще всего собирались в Ташкенте, ибо Брежнев смог переместить Рашидова с поста декоративного президента Узбекистана на ключевую партийную позицию.

Там, в Таджикистане, Цвигун бесстрашно восстал против концепции республиканских приписок, повалил местную мафию, несмотря на недовольство некоторых московских руководителей.

Анализируя работу Рашидова и его окружения, Цвигун прекрасно знал (рапорты читал ежедневно, ходу не давал, но и не уничтожал), что, действительно, Шараф Рашидович по-царски принимает гостей, а все расходы списывает на министерства, крупные заводы, институты. Конечно, непорядок, но ведь нет в нашей дикой тьмутаракани цивилизованной (как во всем мире) статьи под названием "представительские расходы"! Не себе же Рашидов эти деньги берет! Зачем они ему?! И самолет свой, и машины, дачи, квартиры, дома, повара, охрана, массажисты, врачи, портные, обувщики, шоферы, стенографисты — за все ж это платит государство! Избранник народа должен всего себя отдавать работе, благу трудящихся, общему делу… Дефицитные строительные материалы (люди Цвигуна провели негласную ревизию) шли не на черный рынок, а на возведение новых научных центров, промышленных комплексов, спортивных сооружений… Да, этот дефицит Рашидов получал взамен на сердечность гостеприимства, отправку в Москву посылок со свежими овощами и фруктами, передачу нужным людям сувениров — в конце концов, надо делать скидку на национальный характер: и каракулевое пальто здесь принято называть "сувениром", у них так испокон веку было… Самое страшное для партийца что? Личная корысть. А где она? Только возвращаясь в ужас тридцать седьмого года, можно было позволить разгоряченному мозгу фанатичного правоохранителя назвать радение о благе республики "взяткой" или "подкупом". И Брежнев всегда повторяет: "Дайте людям пожить спокойно, народ устал от нервотрепок". Но когда однажды Цвигун пробросил, что неплохо бы ввести статью представительских расходов, Леонид Ильич заколыхался в смехе: "Семен, ты, может, и законсервированные лагеря прикажешь уничтожить? Власть вправе разрешать или не разрешать, но ее инструменты должны быть неприкосновенны. Без страха мы жить еще не научились, да и вряд ли когда научимся, а уж если научимся — державе придет конец, помяни мое слово"…

…Когда однажды, в Баку уже, кто-то — воспользовавшись его мягкостью и доброжелательством, — сказал, что отец посаженного за валютные операции мальчика готов дать миллион тому, кто поможет несчастному, Цвигун рассмеялся:

— Что ж, приводите… Только с миллионом чтоб пришел… Расстреливать за взяточничество без вещдоков — против закона, мы по закону живем, не как-нибудь…

(Значительно позже, когда в Баку Леониду Ильичу подарили бриллиантовый перстень о десяти — а то и больше — каратах, стоимость которого исчислялась упаковками зеленых, не рублями, он даже не смог разрешить себе и подумать, допустим ли такой подарок, да и подарок ли это вообще? Разум отторгал возможность самого рождения такого вопроса, хотя он рождался, иначе б не мелькало в голове и не просыпался бы порою среди ночи от жуткого крика. Но — поздно уже: кричи — не кричи, никто теперь не поможет, "ставки сделаны, ставки сделаны, ставки сделаны, господа!")

Когда Брежнев, восстав из пепла, переместился в Москву, накануне октябрьского заговора против кукурузника, посмевшего замахнуться на память Вождя, Цвигун был загодя направлен председателем КГБ Азербайджана: пора искать верных людей и там; пролетарский интернационализм рождается не на пустом месте, а из фамилий верных инородцев, приведенных штабом Первого Лица на ключевые посты.

В Баку лепил своего заместителя Гейдара Алиева; ему же отдал кресло, когда Брежнев порекомендовал Андропова в КГБ.

Назначение было несколько неожиданным:

— Я этого здания боюсь, — усмехнулся Андропов, чуть побледнев.

Брежнев кивнул:

— Именно поэтому мы вас туда и назначаем. Ничего, кадрами поможем, дадим орлов в помощь…

Первым орлом оказался Цвигун, вторым — Цинев, палладины Брежнева; западня; крышка захлопнулась…


…Столичная жизнь была Цвигуну внове. Поначалу он чувствовал себя неуютно, но постепенно приобщился к миру культуры — сызмальства испытывал почтение к артистам; покойного Алейникова иначе как "Ваня Курский" не называл, идентифицируя художника и роль, им сыгранную. Познакомился с писателями, режиссерами, сценаристами, завороженно слушал их рассказы. Говорить поначалу совестился, боялся сморозить не то, умел, однако, поддерживать разговор доброжелательной заинтересованностью и ни к чему не обязывающими междометиями. Попросил соответствующую службу послушать, что о нем говорили новые знакомцы; оказывается, отзывались хорошо и много, горделиво делясь с приятелями (особенно в редакциях и на киностудиях) своим дружеством с "первым человеком в ЧК". Того, кто слишком амикошонствовал, полегоньку от себя отводил; тех, кто знал меру, внимательно обсматривал, прикидывая, какой прок может из этого выйти, не понимая еще толком потаенный смысл своей задумки — что-то зыбкое чудилось ему, неоформившееся покуда в четкий план мероприятия. Как-то рискнул рассказать фронтовой эпизод — воевал честно, прошел фронт с первого дня и до последнего; подлипалы застонали восторженно: "Ваше истинное призвание — литература!" Не он, но они, без всякого понуждения, от сердечного холодеющего перед золотопогонством рабства, предложили записать его застольные истории прозой; ему, однако, мечталось — сценарием, чтоб фильм был, чтоб все, как по правде; слепили сценарий. И — пошло-поехало! Читал написанное соавторами, как свое, постепенно все более и более отталкивая от себя правду: "Неужели это я, господи!" Началось постепенное раздвоение личности; засиживался до утра, исчеркивая написанное профессионалами, потому что хотел приблизиться к идеалу — его, Семена Цвигуна, литературному идеалу.

Словно немой, он слышал в себе мелодию, но не мог ее выразить; он только ощущал, что — можно и хорошо, а что — нельзя, то есть плохо.

…Став первым заместителем Андропова, он не мог курировать девятку, ибо традиционно она замыкалась на председателя, однако исподволь, неспешно Цвигун добился того, что начал влиять на кадровую политику и в этом подразделении, загодя обмолвившись об этом с благодетелем.

В ту пору Леонид Ильич набрал силу, удивляясь тому, как легко Косыгин и Подгорный отдали ему безбрежное главенство, добровольно, без особого, а тем более явственного нажима переместившись в его тень; впрочем, помогал Суслов, постоянно повторяя, что русскому народу нужен державный символ, ничего не попишешь, такова традиция, а в традиции заложена мудрость седой старины, не нам ее менять, грех; "культ личности был отмечен перегибами, спровоцированными окружением, в то время как у нас сейчас нет никаких оснований к подобного рода страхам — Леонид Ильич русский человек, и окружают его верные друзья, так что издевательства над нацией, спровоцированные инородцами, исключены сами по себе".

Тогда именно Брежнев и заметил Цвигуну:

— Надо знать все обо всех… И еще: чтоб не трепалиимя детей! Такого не прощу. Они широкосердные, как и я, этим легко воспользоваться, народец наш кнут чтит, добротой — брезгует…

Когда "грязные сплетни" о детях первого лица неудержимым шквалом покатили по Москве, Цвигун позвонил супруге благодетеля: "Как быть?"

Конкретных рекомендаций не получил, поэтому сделал так, что дети — сначала сын, потом дочь — сами пригласили его на ужин; говорил с каждым по отдельности, по-отцовски, но в то же время подставляясь для удара и шутки: был бы родней — одно дело, а так — надобно держать дистанцию, не забывая ни на секунду, кто ты, а кто они.

Дети смеялись:

— Не в полицейском государстве живем! Что ж нам, списки приносить на утверждение — с кем можно встречаться, а с кем нельзя?!

Именно тогда он ощутил себя между молотом и наковальней: дети не хотели менять принятый ими образ жизни — вольготный и богемистый, а к благодетелю с этим не пойдешь, не поймет…

Именно тогда он до конца растворился в творчестве — единственное успокоение…

Правил свои рукописи, записанные профессионалами, как можно чаще выходил на люди, словно бы норовя этим отмыть манеру поведения детей Первого Лица; тогда же и подбросил Леониду Ильичу идею о написании им своих воспоминаний. С молчаливого благоволения вождя подобрал кандидатуры "коллективных брежневых"; в том, что будут молчать, — не сомневался, правила игры в державе известны всем, напоминать не надо, ученые.

Когда однажды кто-то из охраны все же рискнул доложить, что один из контактов детей "связан с уголовным миром", раздраженно ответил:

— Так развяжите…

Пусть думают. В конечном счете вопрос охраны Первого Лица замкнут на Андропова, пора научиться скалиться, из добрых веревки вьют.

Наконец о скандалах детей спросил и Председатель.

— Юрий Владимирович, — ответил Цвигун, — я не смею вторгаться не в свою прерогативу… Если поручите мне курировать охрану Леонида Ильича и семьи — приказ выполню. Иначе — не хочу быть неверно понятым. — И нажал: — Есть ведь люди, которые не прочь поспекулировать нашими отношениями с генеральным, более четверти века вместе…

Андропов тогда ничего не ответил, но вскоре после этого расписал ему информацию, поступившую на дочь и Щелокова: присвоенные драгоценности из Гохрана страны, уникальные картины, гоночные машины, подарки вождю ко дню рождения: на аффинажной фабрике был заказан план Москвы с трассой следования благодетеля из Кремля на дачу — светофоры сделаны из топазов, изумрудов и сапфиров, подсвечивались маленькими лампочками, чудо что за игрушка!

Цвигун ощутил тогда безысходность, тревогу и рвущую тяжесть в груди: сказать об этом можно только Брежневу, но поймет ли?! Не был бы Леонид Ильич так добр, возьми он хоть в малости манеру сталинской суровости, но ведь нет! Нет у него этого, норовит править людьми Хозяина добром. Нельзя! Они только сталинский страх понимают, слово для них не закон, им кнут надобен… Чего медлит?! Почему не отдает хозяйство?! Кто, как не я, предан ему?! Да, верно, Андропов подконтролен, но все равно последнее слово за ним, а вдруг не уследишь?! Тогда что?

Вспомнил информацию о разговоре Юли Хрущевой с друзьями: "Если бы Никита Сергеевич не пожертвовал Серовым — в угоду тем, кто вроде бы болел о престиже лидера, о том, чтобы его не корили потворством сотруднику Лаврентия Павловича, — никогда бы Брежнев с Сусловым не захватили власть, Серов был предан семье до последней капли крови…"

Ах, если бы и эту расшифрованную запись подслуха можно было доложить благодетелю! Но ведь теперь иные правила: "да" и "нет" не говорить, "черного" и "белого" не называть!

Он вспомнил слова одного из своих знакомых писателей, цитировавшего Библию: "Во многия знания многие печали".

…Он понял, что Андропов поставил его под не отмываемый удар, передав ему, Цвигуну, решение верха лично задержать академика Сахарова и увезти его в ссылку.

По роду своей службы он знал, обязан был знать, что Брежнев вызвал к себе Щелокова и безулыбчиво заметил:

— Ты кончай у себя посиделки с музыкантами устраивать! Очкарик твой, что на большой скрипке пилит, — Рамтрапович, что ль?! — в эмиграцию подает… И пусть себе! А за тобой из-за этого Андропов следит! И вообще будь разборчив с теми, кого приближаешь…

Цвигун знал, что с тех пор благодетель не принимал Щелокова; при этом он отдавал себе отчет в том, что именно Щелоков истинный друг ему, как-никак вместе начинали в Молдавии. Такой работник, да тем более сидящий на ключевом охранительном посту, сладок, но разве может ему быть союзником тот, кто теперь еженедельно звонил Голикову, помощнику Вождя, и плачуще молил, чтоб тот устроил ему встречу с Леонидом Ильичом, а Стратег был непреклонен.

Он мучительно искал выхода, — об этом ни с кем делиться нельзя, — искал и не мог найти его, потому что надо было принимать самостоятельные решения, а годы, проведенные в аппарате, отучают человека от того, чтобы быть самим собою, и снова тяжкий сплин безнадежной депрессии давил на него гранитом жуткого надгробия, когда вроде бы дышишь, ходишь, смеешься, жмешь чьи-то руки, а на поверку — мертв, отпевают…

Вызвал Суслов, обрушился грубо:

— Вы взяли на себя заботу о семье Леонида Ильича, а к чему это привело?!

Цвигун бросился звонить Брежневу; не соединили; семья тоже отказала в поддержке; впал в еще более тяжкую депрессию; а тут Андропов добавил, сказав на коллегии, публично:

— Все сочиняешь, писатель? Может, профессию пора менять? Кто вместо тебя делами будет заниматься?!

…Щелокова пасли; собирали компромат постоянно; как остановить это?!

За дочерью Первого Лица тоже смотрели неотступно; доложили о ее новых контактах — якобы встретилась с актрисой Зоей Федоровой, которой вновь отказано в выездной визе в США; сидела за одним столом с двумя диссидентами; ходатайствовала перед отцом за каких-то цеховиков, запросившихся в Тель-Авив, требовала присуждения Борису Буря-це государственной премии.

Что делать? Как поступить ему?

Андропов усмешливо молчит; Суслов срывается на фальцет, кричит, белеет лицом; Брежнев не выходит из кинопросмотрового зала на даче, словно бы исключив себя из жизни страны, — пусть все идет, как идет…

Именно в тот день он ощутил — как и в пятидесятом — кожей, кончиками пальцев, что кто-то постоянно смотрит за ним, за всеми, кого он любит, что-то страшное готовят против него, и он сел к столу — писать письмо Леониду Ильичу о заговоре, который теперь постоянно виделся ему — явственно и ужасающе…

Но письмо не давалось; он привык работать с секретарями, помощниками и консультантами, которые писали тексты выступлений и записок. Он научился легко забывать литераторов, сочинявших для него сюжеты романов и сценариев, считая, что пахнущая ледерином обложка с его именем на корешке создана им самим. Он поэтому растерялся, ощутив свое бессилие выразить то, что рвало сердце и мозг, и снова тяжкая, словно мокрое ватное одеяло, тоска навалилась на него, и он уехал за город, а потом попросился в Барвиху, на лечение, полагая, что там сможет закончить свое письмо-обвинение…

Но его снова и снова вызывал Суслов, и безжалостнотребовательно глядели в его переносье голубые глаза Андропова, и ощущалась пустота окрест — с каждым днем все более зловещая. И он понял тогда, что только-только начавшаяся жизнь катится в тартарары.

Чем чаще Семен Кузьмич просыпался среди ночи — снотворное не действовало уже, — тем явственнее он понимал, что работа по коррупции, против тех людей, имена которых то там то здесь проскакивали в соседстве с неприкасаемыми, да и не только с ними, невозможна, ибо приведет к непредсказуемым последствиям, когда надо будет называть черное — черным и принимать решения, а разве это возможно?!

Кому верить, в ужасе думал он; кому открыть сердце, у кого спросить совета?! Нет кругом людей, пустыня; затаенная, ледяная, окаянно-душная, с низкой черно-дымной хмарью, в которой роятся враги, давно уже алчущие броситься на спину, распластать на ледяной изморози и найти острыми резцами слабенькую синеву сонной артерии…

Каждое утро он поднимался с бессонной барвихинской кровати разбитым, ожидая очередного звонка Суслова: "Что у вас нового по делу Федоровой? Что с Буряцей? Есть ли информация о том, где находится истинный штаб по фабрикации гнусных слухов о семье того, кто так дорог советскому народу?"

Ну что, что отвечать этому страшному человеку, что?!

6
Генерал-лейтенант в отставке, Герой Советского Союза Строилов, удостоенный этого звания в сорок третьем, после ранения, медленно поднялся с кушетки навстречу сыну и Костенко, тяжело оперся на массивную палку (как он ее только в руках держит, он же ее легче, пушинка, в чем только душа держится) и, сделав качающийся шаг к столу, кивнул на массивные стулья:

— Прошу…

Усаживался он осторожно, как бы по частям, — сначала завел одну ногу, потом, уцепившись длинными (точно как у сына) пальцами за краешек стола, медленно опустил торс, после этого подтащил рукою левую ногу, а уж затем откинулся на спинку, сделавшись величественным и отстраненно-недоступным.

— Знакомься, папа, это…

Генерал чуть досадливо перебил его:

— Присаживайтесь, Владислав Романович… Имя мое вы знаете, отчество Иванович, рад, что откликнулись на просьбу заехать… Не взыщите, что не тяну вам длань, верен нашему революционному изначалию: "рукопожатие отменено"…

— Почему, кстати? — поинтересовался Костенко, усаживаясь напротив генерала.

— Думаю, профилактика тифа. Этическая подоплека — если она была — мне неизвестна… Я ж из своей деревни Мирославлево — прямиком в Смольный…

Строилов-младший улыбнулся:

— Отцу понравился анекдот про двух англичан: один спрашивает: "Джон, вот ты рафинированный, истинный интеллигент, скажи, как и мне стать таким же?" — "Надо закончить Оксфорд". — "Я закончил!" — "Не тебе — дедушке!"

— Это не просто анекдот, — заметил генерал. — Это притча, а в любой притче сокрыто Библейское. Слава Богу, мой отец был справным мужиком, церковной книге был прилежен, чему и нас, детей, наставлял… Андрюша, не сочти за труд, сделай кофе… Вы голодны, Владислав Романович?

— Нет, благодарю.

— Глядите, — генерал усмехнулся. — Я, как ветеран, прикреплен к гастроному, в дни праздников отоваривают копченой колбасой, гречневой крупой и финскими плавлеными сырками…

— Спасибо, — повторил Костенко, — я, честно говоря, сижу как на иголках, у нас ЧП, нашли преступника, надо начинать дело…

— Понимаю… Постараюсь быть кратким… Я увидал у сына робот человека, которого вы ищете… Это мой следователь Сорокин. Он человек страшный, потому что в нем совмещены ум, садизм, сила и сентиментальность.

— Но ведь он мертв… Так мне сказал Бакаренко, так считают в ЧК…

— Это он, — повторил генерал. — В таком не ошибаются.

Костенко сразу же полез за сигаретами; генерал покачал головой:

— Единственная просьба: если можете не курить хоть полчаса — удержитесь, пожалуйста. Я вас более чем на тридцать минут не задержу… Некоторые психологические штрихи к портрету палача помогут вам нарисовать образ преступника…

— Да, да, конечно, — сказал Костенко. — Если станет невмоготу, выйду на лестничную площадку, там покурю.

— Вы очень любезны, благодарю вас. Итак, Сорокин… Знаете, с чего началось наше с ним собеседование? С побоев? Отнюдь. С пытки бессонницей? Это — потом. С лампы в глаза? Тоже — после… Он начал работать со мной, зачитывая отрывки из книги "История царских тюрем"… Да, да, именно с этого… Я процитирую по памяти ряд пассажей, если угодно… Еще в конце восемнадцатого века, долбил мне Сорокин, была принята инструкция, по которой секретные арестанты доставлялись в острог глубокой ночью — он многозначительно посмотрел на меня тогда, — и тюремному офицеру нет дела ни до имени, ни до преступления секретного узника… Тогда же придумали заталкивать арестантов на ночь в долбленое бревно — чтоб сделать невозможным побег… Отмечалось, что на пойманного полицией человека, еще не судившегося, часто невиновного, в уезде — по приказанию не только исправника, но и дежурного писца суда — надевали рогатки на шею или приковывали цепью к стулу, чаще всего из дуба, так что арестант и шага сделать не мог… А еще Сорокин зачитал мне про то, как разгромили Запорожскую Сечь и последний кошевой Петр Кальнишевский был брошен в Соловецкий застенок, заточен в башню и умер там в возрасте ста двенадцати лет — без права свиданий или переписки, живой труп… Вот так… Посмеиваясь, пуская мне табачный дым в лицо, — генерал как-то странно усмехнулся, глянув на сигареты Костенко, лежавшие на столе, — только он папиросы курил, "Герцеговину Флор", Сорокин заключил чтение выдержек из труда Гернета выводом: "Мы ничего нового не изобрели, следуем тому, что было в державе искони… Мы не торопимся, время для нас не существует, мы его регулируем, оно не теснит нас своими рамками… Можем ждать сколько угодно, пока вы решитесь выскоблиться, облегчить себя чистосердечными показаниями, только это может сохранить вам жизнь". Это было, хочу напомнить, в сорок восьмом году, здесь, в этом городе, в трех километрах отсюда, на Лубянке… Я готов отвечать на ваши вопросы, Владислав Романович… Я — единственный, кто выжил и помнит его лицо — до самой крошечной морщинки, до шрамика на брови, до манеры разговаривать, думать, до выражения его глаз, когда он впервые ударил меня резиновой дубинкой — сверху вниз, с оттягом… ниже пояса… Вы не можете представить себе его глаза, когда он заглядывал мне в лицо, после того как я очнулся после болевого шока… В его глазах стояли слезы, на губах плясала истерическая улыбка, но временами лицо замирало, и он не мог сдержать оскала… Да, да, он как-то не по-людски скалился, мне даже показалось тогда, что у него растут резцы, словно у вампира, перед тем как наброситься на жертву…

— У него действительно довольно заметны резцы, — сказал Костенко. — Сколько ему тогда было лет?

— Запросите комитет, — посоветовал Строилов. — Я могу ответить довольно приблизительно… Лет двадцать семь, не больше…

— Значит, сейчас ему под семьдесят? — Костенко удивился. — Он выглядит значительно моложе… В каком он тогда был звании?

— Он допрашивал меня в штатском… Неудобно же бить, когда ты под погонами…

— Когда кончилась война — если он начал работу с вами в возрасте двадцати семи, — ему было двадцать четыре?

— Ну и что? Александр Исаевич Солженицын был капитаном, когда его схватили, и было ему тогда немногим больше двадцати…

Строилов-младший пришел с подносом, на котором стояли три чашечки кофе:

— Я уже запросил чекистов, — заметил он, — и мне объяснили, что после вывода из Политбюро Молотова и Кагановича с Маленковым было отдано устное распоряжение Никиты Сергеевича — "почистить архивы"… Иван Серов почистил довольно круто, особенно московские, львовские и киевские хранилища…

— Я обязан дать показания, Владислав Романович, — продолжил Строилов-старший. — Я — единственный свидетель зверств Сорокина… Остальные — ушли… А мне — восемьдесят девять, с вашего позволения.

— Надо позвонить в прокуратуру, — сказал Костенко.

— Но прокурор спросит, кто ознакомил меня с вашим фотороботом? Это же пока что хранится в вашем деле, следовательно, секретно. Вот почему я хотел, чтобы мы обсудили ситуацию вместе… У меня уже было три инфаркта… Зафиксированных…

— Если мы… Если вы, — Костенко обернулся к капитану, — обратитесь к начальству с просьбой опубликовать в газетах фоторобот? Пройдет?

Строилов-младший отрицательно покачал головой:

— Какие основания? Дело против Хрена ещё не возбуждено… Улики косвенны… Прокуратура нас истопчет…

— Меня несколько пугает, — вздохнул Владимир Иванович, — что вы норовите бороться с фашизмом методами крепкой парламентской демократии… А нашей демократии всего пару лет от роду, парламентской и года нет… Смотрите, не свернули б вам шею… Фашизм крепок единством, а вы друг с дружкой разобраться не можете… Кстати, это традиционно: правые у нас всегда были едины, кодла, а либеральные интеллектуалы рвали друг другу чубы, вот их по одному и щелкали…

— Выход есть, — сказал Костенко. — Или Ваню Варравина я к вам подошлю, боевой репортер, славный парень, наш, либо писателя Дмитрия Степанова… Это будет документ… Это печатать надо в газете… Вы готовы рассказать подробно про систему пыток, которым вас подвергал Хрен… Сорокин?

— Конечно, — ответил генерал. — Он и током меня пытал, почему-то пристрастие у него было к половым органам, ток через них пропускал… И бил дубиной по шее — так, что глаза вываливались, язык становился огромным, как кусок вареного мяса… Никаких следов на теле, очень обдуманно работал… И самое главное — через день после того, как Андрей взял ваше дело, поздним вечером раздался звонок… И мне сказали следующее… Цитирую дословно: "Если пикнешь хоть слово, твой сын никогда не станет майором… Похороны за твой счет"… Могу свидетельствовать под присягой: звонил Сорокин.

— Именно поэтому, — добавил капитан, — я выступил против того, чтобы вы, Владислав Романович, были включены в группу… Я хочу, чтобы вы были свободны в выборе форм и методов того поиска, который вы вели до меня…

Генерал, начав поднимать себя со стула — так же по частям, как и садился, — заключил:

— И чтобы вы оба точнее поняли Сорокина: он был невероятно изобретателен в психологическом давлении: раз вызвал меня, положил на стол его фотографию, — Строилов кивнул на сына, — крохотуля еще, серенький, будто старичок, и говорит: "От тебя зависит, лишим мы выродка фамилии и ты потеряешь дитя, если не шлепнут в одночасье, или оставим его Строиловым, решай". В блокаду я потерял семью… Всю… Без исключения… На Смоленщине деревню сожгли немцы, Строиловых постреляли каратели… Один как перст… А любого человека сопрягают с миром — то есть с памятью поколений — кровные связи, от этого не уйти… И снова вспоминаю глаза его… Я порою относился к нему, как ботаник к мурашу, я его анализировал… Согласитесь, явление: палач под советскими погонами и с той же партийной книжкой, что у меня… Хотя в камере мне рассказывали, как следователи-комсомольцы били первого главкома революции Николая Крыленко… Галошами по лбу, а ему было за пятьдесят… Если фальшивый суд над Промпартией был политической постановкой, направленной против академиков, против тех, кто группировался вокруг Бухарина, то пытки тридцатых годов отмечены печатью зверства нового Хама против апостолов революции, эра всепозволенности… Неужели самое важное — назвать врага? Неужели мы с готовностью поверим в то, что вчерашний друг — это враг, лишь бы только обвинили с амвона? Неужели в нас сокрыто нечто непознанное и страшное, неистребимо и угрожающе таящееся в каждом, готовое выплеснуть ужасом в любой миг, лишь бы снова пророкотали сверху — "ату"?!

— Вы на Сорокина установку запрашивали? — спросил Костенко капитана.

— Интересующий нас Сорокин действительно числится умершим, — ответил Строилов-младший и набрал номер районного управления; ответили, что Варенова дома нет, ждут; бригада наизготовке.


…Выехав из двора на Бородинский вал, Строилов спросил:

— В отделение поедем? Или у вас другие планы?

— Другие…

— Будем брать Варенова?

— Рискованно.

— Точнее — бесполезно.

— Польза-то будет, хоть придется отпустить через семьдесят два часа: наверняка у него алиби…

— А палец?

Костенко поморщился:

— "Я с ней танцевал. За поясок ее держал…" Если за ним стоит Сорокин, — от всего откажется, роль вызубрена… Но польза будет: банда станет его мотать, отчего выпустили, о чем допрашивали, кто… Но кто же мог стукнуть Хр… Черт его раздери! — Костенко рассердился. — Кто мог настучать Сорокину про вашего отца? Про то, что именно вы ведете дело Ястреба и Людки?! Почему вообще он подошел ко мне на улице? Почему он держал в машине американца, которого я допрашивал по делу Федоровой и который свалил через месяц после того, как мы вышли на связи Галины Леонидовны? Чего он добивался? Зачем я ему? Или он переоценил информацию, собранную обо мне: "критикует, недоволен медленностью реформы, считает, что растет организованный саботаж правых сил, очевидны попытки скомпрометировать Горбачева, заметна консолидация бюрократической системы, идет наработка подпольных связей в борьбе против демократии и гласности"?! Говорил я так? Да. И продолжаю говорить… Но ведь я по пальцам могу перечесть тех, с кем общаюсь… Щупальца? Спрут?

Костенко полез за сигаретами, глянул в зеркальце, закурил, усмехнулся:

— Заметили номер машины, которая нас пасет?

— Конечно.

— У вас хорошая выдержка.

— Иначе б не выжил.

— Не думаете пропустить тот "москвичонок" вперед и стукнуть его?

— Думаете, у него чужой номерной знак?

— По аналогии с "Волгой" Сорокина — да.

— Остановить возле автомата?

— Нет.

— Почему?

— Голуби насторожатся. И про то, чтобы жахнуть их или, тормознув, поставить задницу — я неправ. Я наляпал за эти дни массу глупостей… И очень важно, что ваш батюшка вспомнил про то, как сука сострадательно показывал ему вашу фотографию… Казалось бы, проходное палачество, но я в этом вижу какую-то отмычку ко всему делу.

— Какую именно?

— Не знаю… Просто я почувствовал нечто… Я иногда не умею сказать, Андрей Владимирович… Давайте-ка заедем на Петровку, возьмем лист бумаги и начертим схему: что знаем, что чувствуем, что надо делать: мне — свое, вам — ваше…

— Вместе не хотите?

— Получится — так или иначе — вместе… Только к этому "вместе" надо идти с разных сторон… Ваш отец прав: с фашизмом бесполезно бороться методами парламентского демократизма… Мы кокетки, Андрей Владимирович, мы играем в демократию… Знаете, как в свое время Шеварднадзе нагнул домушников в Грузии? Нет? А очень просто: провел изменение Уголовного кодекса республики и в два раза повысил срок за домашние кражи… Ну, воры и ринулись из Тбилиси… А здесь — "ах, нет, что вы, надо профилактировать преступность, Леонид Ильич правильно говорил: "Народ устал от жестокостей, дадим людям пожить спокойно!"… Дали…


…Свернув с бульварного кольца на Петровку ("Москвич" за ними не поехал, газанул к Трубной), Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить (дуралей, наверняка вторая машина идет следом, контрольная), бросился к телефону, набрал "02"; зря все это; бандюги сейчас свернут к ресторану "Узбекистан", там можно не только номер поменять, а слона вывести, никто внимания не обратит: в условиях демократии, даже молодой, люди начинают терять рожденный тоталитарностью дух всеобщего внимательного доносительства, думают больше о себе (личность пробуждается), чем о том, как одеты и о чем беседуют окружающие…

— Напрасно вы это, — сказал Костенко, когда запыхавшийся капитан бросился на свое сиденье, яростно газанув, развернулся, чуть не врезавшись в маршрутное такси, и погнал вниз, следом за "Москвичом". — Смысл? Куда несетесь?

Не отвечая (совсем пепельный стал), Строилов сделал круг, проскочил мимо "Узбекистана", свернул к Центральному рынку, в ярости ударил кулаками по баранке и, неожиданно для Костенко смачно выматерившись, пояснил:

— Дежурный по ГАИ начал выяснять, кто я такой, вместо того чтобы номер записывать и передавать тревогу на посты…

— Внове вам? Бисмарк еще писал, что русские медленно запрягают, но быстро ездят… Сначала нас жареный петух должен в зад клюнуть, до этого — неповоротливы мы и спокойны до абсолютной избыточности… Я ж говорил — зря…

Лишь отзвонив по начальству в ГАИ (говорил с едва сдерживаемой яростью, но корректно, выдержки не занимать), запросив Измайлово, не засекли где Варенова (нет, не засекли, как сквозь землю провалился, ищем повсюду), закончив обмен информацией с КГБ — запросил данные на родственников Сорокина, если такие остались, — Строилов ждуще повернулся к Костенко.

Тот поискал глазами большой лист бумаги; Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!) и убежденно заметил:

— Не умеете на огрызках писать… Я тоже… А за гонки — простите. С обидой не совладал…

— Ничего, бывает… Я через это проходил. Ну, давайте чертить… Вернемся к декабрю восемьдесят первого… Из дела явствует, что Маргарита Набокова, подружка Зои Алексеевны, приехала к ней между двенадцатью и часом с небольшим, так?

— Так.

— Из ее показаний можно сделать вывод, что она ждала под дверью чуть не пятьдесят минут, так?

— Именно.

— И слыхала в федоровской квартире шум льющейся воды, так?

— Так.

— Потом стала звонить от соседей, но телефон Зои Алексеевны был постоянно занят… Верно?

— Да.

— Переносной телефонной трубки в ванной комнате у Федоровой не было, так?

— Верно.

— Значит, по логике, ее именно в это время убивали… Или уже убили… Или убийца просил ее не открывать дверь. Так?

— Так.

— Или она сама почему-то не хотела открывать дверь… Возможно, к ней пришел Гена, просил снова пустить его на постой… Так?

— Так…

Костенко поудобнее устроился на подоконнике, лоб свело морщинами, упрямо шел за мыслью:

— Кто и сколько раз допрашивал ее постояльца Гену из оркестра МВД? То-то и оно… Один раз, потом — ни-ни! Откуда он взялся в доме Федоровой? Кто навел? Кто дал ее адрес и телефон? Назвал администраторшу, а ее и не вызывали на беседу… Все прошло мимо нас… Я ж говорю: только-только приближались к чему-то, что было неугодно некоей силе, нас одергивали: "'Занимайтесь расследованием, а не фантазиями…" Но возникает следующий вопрос… И Бронислав Брушинский, старый друг Зои, и артист Москонцерта Владимир Руднев в один голос показывают, что Федорова звонила к ним от часу до трех, сколачивала бригаду для поездки на гастроли в Краснодар… Так?

— На это я не обратил внимания.

— Я ж говорю, почерк у оперов плохой… Я обратил внимание, десять раз дело утюжил… Какой смысл врать этим людям? По-моему— никакого… Да, верно, следов насилия и воровства не было, но не значит ли это, что к версии обыкновенного грабежа нас подталкивал убийца, оставивший на полу гильзу? Профессионал наверняка б забрал… А перед нами разыграли спектакль любительства…

— Почему? Испуг, желание поскорее уйти…

— Верно… Все верно, только почему в районе двенадцати в квартире слышался шум льющейся воды? А когда Федорова говорила по телефону с друзьями, то никакого шума не было? Вроде б только она с кем-то переговаривалась… Кстати, подружку свою, Маргариту, она звала к себе после часа, та приехала раньше… И знаете, что я сейчас подумал? Как-то мой друг из ЧК сказал, что разведчики, желая избежать подслуха, включают воду — никакое радио или телевизор не упасет от звукозаписи, все равно отделят нужные голоса от посторонних, а вот шум воды делает невозможным сохранить смысл того, о чем говорят люди, желающие хранить тайну… Кто-то из наших выдвинул версию, что Зоя Алексеевна, попав в отказ, была связана с организацией, которая помогала деньгами таким же, как и она, несчастным… Я начал крутить эту линию, но поступил приказ — "не надо, ерунда, мы проверяли"… А что, если нынешний Дэйвид, в прошлом Давыдов, был тогда у нее? Или Хренков… Тьфу, Сорокин! А уж эта сволочь наверняка знает, как уходить от звукозаписи…

— Связи не вижу.

— Я тоже пока не вижу, но что-то во мне молотит… Чем дальше, тем больше меня интересует, чем этот советский Дэйвид занимается в Америке. Мы допрашивали по делу Зои племянника Арманда Хаммера, почему-то писали его "Гаммером", и очень большую лису допрашивали, по имени Лев Иосифович Родин, американский бизнесмен русского разлива… Как думаете, можем через них установить нынешнюю профессию Дэйвида, которого возит в "Волге" с чужими номерами садист с плачущими глазами — штурм-баннфюрер Сорокин, он же Хренков?

Строилов, подражая Костенко, ответил с ленцой:

— Мне сегодня в Госконцерте сказали — я наобум лазаря туда позвонил, — что Дэйвид сейчас подвизается в качестве менеджера русскоязычных писателей и актеров.

Костенко усмехнулся:

— Ну, Строилов, ну, сукин сын, умыл меня, губочкой обтер, как младенца! Ну, а дальше? Кассетки-то Зоины где?! Где они?! Кому понадобились?!

Спрыгнув с подоконника, Костенко достал записную книжку, пролистал ее, досадливо выматерился, полез в карман, перебрал несколько визиток, нашел нужную, набрал номер и, закурив, присел на краешек стола:

— Алло, товарищ Ромашов? Это Ко… Неужели у меня такой приметный голос, что по первым словам узнаете? Правда? Хм, не знал… Ну, здравствуйте, угрозыск приветствует ЧК… У меня вопрос: не могли бы вы — а если не можете, то кто может из следственной службы КГБ — установить: не имел ли некий Сорокин из бывшего следственного или Пятого управления, ранее называвшегося Секретно-Политическим отделом, осужденный в пятьдесят седьмом за палачество, в личном пользовании пистолет марки "Зауэр"?

Я-то? С Петровки… Телефон? Сейчас спрошу… Какой у вас номер, товарищ Строилов? Готовы? Диктую…


…Строилов позвонил Костенко около часа ночи, долго извинялся за то, что так позднд тревожит, наконец объяснил:

— Я бы не посмел вас тревожить, Владислав Романович, но эксперты из Ярославского областного НТО сообщили, что лодку слесаря Окунева подняли…

— Того, который из кооперативного гаража? Что в Саблаге сидел?

— Именно… Так вот, ребята считают, что лодочку его кто-то расконопатил перед тем, как отправить по рыбу… И бензина в мотор залили на самое донышко, только б к середине озера выехать…

— Окунев один там был?

— В том-то и дело, что привез его какой-то приятель на "Волге"…

— Только не говори, что это был Сорокин.

— Не говорю. Другой был. То ли кавказец, то ли еврей… Переночевал у той бабки, где всегда останавливался Окунев, уехал затемно, вот все, что пока имеют…

— Ехать туда надо.

— Завтра поутру отправлюсь.

— Вам нет резону… Вы — городской, пусть там районная милиция граблит, они это умеют… Вы меня ждите, у меня завтра архиважная встреча.

С кем — не сказал. Он и не мог говорить об этом никому; если хочешь сделать настоящее дело, научись молчать, иначе все пробалаболется.

7
— Эмиль Валерьевич, вы мне поверьте, — Варенов снова подался к боссу; пахнуло перегаром; Хренков поморщился, откинулся на спинку стула; на холеном, сильном лице мелькнуло жалостливое презрение. — Я битый-перебитый, тертый-перетертый, Эмиль Валерьевич, сейчас самое время уехать на отдых! Володя точно формулировал: "лечь бы на грунт, опуститься на дно"… Я это шкурой своей изодранной чувствую…

— Обнаружил за собой слежку? Что-то подозрительное во дворе? Странные телефонные звонки? Если чувство подтверждено фактами, тогда это спасительная интуиция, повод для действия… Если же просто кажется — надо перекреститься, нервы разгулялись… Негоже, Исай, впадать в панику попусту…

Они сидели в обшарпанном общепитовском кафе; народу не было — утро; лениво-снисходительные официанты не обращали на них внимания — ни коньячку не просили, ни пивка, чтобы поправиться: кофе, сыр, омлет, три порции студня; это не клиенты, хотя седой, поджарый, спортивного кроя, лет шестидесяти пяти, в скромном американском костюме и фирменных американских туфлях с медными пряжечками производил впечатление настоящего гостя, — именно такие и выступают по высшему разряду, с коньяком "Варцихе" и десятью порциями черной икры. Да и собеседник его, человек молодой, в элегантной спортивной куртке, джинсах и "адидасах" последней модели, производил впечатление человека денежного. Официант — психолог что твой Фрейд, он от государства зарплату получает сто рублей, а заработать надо тысячу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, без знания людей, без обостренных женских чувствований клиентов будешь жить впроголодь, как чернь инженерная…

— Ну, вспоминай, — дружелюбно нажал Хренков; лицо непроницаемо, постоянно собрано, глаз не видно, скрывают дымчатые очки "ферарри" (говорят, в странах гниющего капитала такие двести зеленых стоят, страх подумать). — Выскобли себя. Во всем себе самому признайся, сразу гора с плеч свалится. Каждый человек таит в себе нечто такое, в чем ему страшно или стыдно признаться. Но это — дурь! От неуважения к себе такое проистекает, поверь… Помочь тебе? Задать вопросы? Подвести? Может, пьешь чрезмерно? Это убивает в человеке душу, невосполнимо… Похмельный человек, особенно если норовит вином успокоить страх, — находка для противника; такой и на язык невоздержан, и колется в первый же момент, и подозрителен сверх меры… Вчера где пил?

— У Коли.

— Он один был?

— Один, — очищаясь, с тянущейся готовностью, будто бы даже завороженно, рапортовал Вареное.

— Что пили?

— Коньяк.

— Где купил?

— В "Арагви".

— Когда?

— Позавчера.

— Как попал туда?

— Приехал поужинать.

— С кем?

— Один.

— Кто обслуживал?

— Баба. Новая, я ее не знаю.

— Какая из себя?

— Жирная.

— Сколько лет? Приметы?

— Лет сорока, блондинка, глаза черные, родинка на левой щеке.

— В каком зале сидел?

— В правом, слева от оркестра.

— А до этого? Пил?

— Да. Друг зашел…

— Кто такой?

— Поделец.

— В завязке?

— Да.

— Как зовут?

— Вы не знаете.

— Назовешь — узнаю.

— Вася Казанеленбаум.

Хренков усмехнулся:

— Знаешь, как звучит самая распространенная фамилия русского атеиста?

Варенов расслабился: Хренков ставил вопросы неспешно, но как-то изнутри требовательно, не отрывая постоянно ощущаемого тяжелого взгляда, замеревшего где-то на его переносье; с трудом разорвал нечто, притягивавшее его к собеседнику, и откинулся (но не резко, свободно, а осторожно, ожидаючи) на спинку стула; ответил, откашлявшись:

— Не знаю, Эмиль Валерьевич, откуда мне…

— Крестовоздвиженберг.

— Что, правда был такой? — Варенов удивился искренне, с подкупающим доверием.

— Был, — усмехнулся Хренков, — у нас все возможно… По какой статье этот твой Вася проходил?

— Валюта.

— Больше с ним не встречайся. Валютчиков не только угрозыск пасет, но и ЧК.

— Не мог же я лагерного друга погнать, Эмиль Валерьевич…

— Кстати, подавай на обмен квартиры… И сиди на даче, там же рай, мы ее не зря купили, Исай… И девок вызывай наших, проверенные, ни СПИДа, ни триппера, да и не стукачки, резвись — не хочу! Скажи-ка мне, а после этого самого Крестовоздвиженберга ты ощутил тревогу?

Варенов покачал головой:

— Нет, он здесь ни при чем… Он мне ничего такого не предлагал, не щупал, я б почувствовал… Мне после Людки, ночью, пригрезилось, будто указательный палец у меня резиновую перчатку порвал… Когда мы перчатки жгли, я толком внимания не обратил, но во сне, словно кино показали: торчит палец из этого американского треклятого гондона, торчит, чтоб свободы не видать…

— Вот так, да? — нахмурившись, спросил Хренков. — Пригрезилось во сне? Или убежден, что было на самом деле?

— Не знаю… Если пригрезилось, то уж так явственно, так по делу, что и понять нельзя: было или сон дурной… Но вроде бы я ее за пояс пальцем держал…

— Ладно, — задумчиво протянул Хренков, — хорошо, что выскоблился… Ко мне больше не звони, договорились? Я сам звонить стану — в случае нужды… Не мне учить тебя: сейчас в стране демократия, так что, если вдруг твой пальчик действительно торчал, мы тебя все равно вытащим, только молчи как камень… Теперь без вороха улик в суд не отправят. Людку ты драл, как и все, не отрицай этого… И походи-ка завтра и послезавтра по городу… Можешь выступить в хаммеровском центре, где угодно… Хвост увидишь, — не реагируй, и проверяйся как можно меньше, живи с расправленной грудью, забудь страх, Исай, перестраивайся…

— Хотите усечь легавых, если они наладили за мной слежку?

— Нет такого термина "слежка". Непрофессионально это… Употребляй слово "наблюдение", так будет грамотно… Но в принципе ты прав, я хочу именно этого… Пить не больше двухсот грамм… Это не просьба. Это — приказ… Технику проверки наблюдателей я сейчас тебе на улице преподам, нехитрая наука, но азы ее знать надо… И последнее, — Хренков достал из кармана несколько фотографий, разложил их на столе. — Этот человек тебе никогда дорогу не пересекал?

Варенов долго разглядывал цветные поляроиды, потом вернул их Боссу и задумчиво ответил:

— Черт его знает… Что-то знакомое в облике есть. Если я его и видел, то на Петровке, у него глаза мусорные…

— Верно говоришь… Именно на Петровке ты и мог его встречать…

— Он не полковником ли был? В бесах ходил, командовал в сыске?

— Допустим… Фамилию запамятовал?

— Да разве они свои фамилии называют…

— Костенко… Тебе это имя ни о чем не говорит?

— Нет, — ответил Варенов убежденно. — Не слыхал.

Хренков сунул в карман фотографии и поднялся, бросив на стол десятку:

— Запомни это лицо, Исай. Сейчас поработаем часок, потом езжай на дачу, прими элениум и поспи, а в семь можешь начинать гульбу, о'кэй?


Натаскав Варенова на азы установки за собою наблюдения, Хренков расстался с ним возле "мерседеса" Исая, вышел на площадь, остановил такси и отправился в библиотеку Ленина; оттуда, из курилки, позвонил по телефону и, не называясь, ограничившись лишь раскатистым "добрый день", чуть изменив голос (добавил хрипотцы), сказал:

— Моченов хромает, одному ходить трудно, пусть ему помогают в передвижении начиная с сегодняшнего дня, он с дачи выйдет в шесть, вот бы его и встретить, все же фронтовой друг, кто ему поможет, как не однополчане?!


…Через полчаса по цепи будет передан приказ Босса: "Поставить наблюдение за Вареновым; проследить все его контакты; по возможности сделать фотографии тех, кто его топчет; главная задача — установить, не пасут ли его службы".


А Хренков в это время сидел в читальном зале для научных работников за книгой и делал выписки из "Истории социального страхования в России" — хотя думал сейчас о другом, о главном, о жизни своей думал…

…Оказавшись в Саблаге, пройдя через издевательские побои, он ощутил, как начал крошиться его изначальный стержень; убежденность, что произошедшее — дурной сон, вот-вот кончится, не может такое длиться долго, сменилась отчаянием: жизнь проиграна, растоптана, пущена по ветру.

Глумление блатных, которые легко перебросили кликуху "фашист" с долбанных пленных, недобитых троцкистов с бухаринцами на него, верного сталинца, отдавшего жизнь борьбе против контрреволюции и запрятанного в глубинную человечью потаенность предательства, именуемого УК "шпионажем", подвело его к грани слома: залезь на нары к пахану, подставь задницу, и побои враз кончатся, позволят покупать в ларьке печенье и маргарин — вот и начнется нормальная жизнь зэка. Что ж, это тоже надо пройти, за одного битого двух небитых дают.

Он замкнулся, ушел в себя, держался, как мог, более всего страшился признаться в том, что рожден в городе Глупове: конвоиры, для которых еще пять лет назад он был богом, истиной в последней инстанции, теперь, усмехаясь, смотрели, как его гоняли урки, смешливо переговариваясь: "Палачей народ метелит!", "Кому служил?" Он все чаще слышал в себе этот вопрос и чем дальше, тем больше убеждался в том, что никому здесь служить нельзя, кроме как самому себе, ибо остальные предадут за понюшку табаку, почувствовав хоть малейшую себе угрозу.

Он ощутил слабый мельк надежды, когда Хрущев отрулил назад, заявив, что он бы с радостью носил сталинские премии, имей хоть одну, воспринял это как симптом — мас-са не простит дураку замах на Иосифа Виссарионовича, люди чтут самодержца, слюнтяев не жалуют. Людишки хотят иметь над собой твердую руку, которая лишь и указует, как жить, что думать, кого чтить, а кого бить насмерть…

Написал письмо в Москву: "Был, есть и буду верным сталинцем! Признание на суде рождено давлением новоиспеченных чекистов из комсомолят; в лагерях царит террор, урок натравливают против верных дзержинцев, раньше такого произвола не было…"

Из-за его ли письма, из-за другим ли писем подобного рода, но в Саблаг прибыла комиссия, — МВД, КГБ при Совете Министров (при, — эк изгаляются, только б унизить контору, нет на них Сталина, сразу бы в щели заползли, тараканьи нелюди) и прокурорские работники — всего девять человек.

Когда пришел его черед предстать перед комиссией, сердце ухнуло от счастья: за столом, но с краешку, в незаметинке, устроился полковник Шкирятов (то ли племяш, то ли еще какой родич незабвенной памяти Матвея Федоровича, главы партконтроля, — гроза контры и всех прочих интеллигентишек); знакомы были с сорок пятого, по Венгрии еще, работали под Абакумовым, подчищали вражин, жили душа в душу, только Шкирятов хозяйственными делами занимался, в оперативной работе был слабаком, не всем такая способность отмеряна, особой кости люди, да и крови особой, самой что ни на есть чистой…

В отличие от въедливых прокурорских (вшивари, почувствовали послабление, начали из себя целок строить, вернуть бы наше время!) и медлительных, несколько тяжеловесных толком еще не сориентировались — эмвэдэшников, отвечавших теперь за порядок в лагерях, Шкирятов и его начальник (этот — из новых, в коридорах не встречался, а может, из провинции переместили в Центр, дай-то бог) не задали ему ни одного вопроса, только строчили в блокнотики, не поднимая на него глаз.

Эти условия игры он принял сразу, нападал на прокурорских: "Произвол, культ личности осужден, а методы остались! Я никого никогда не пытал, свидетелей нет, меня взяли давиловкой и шантажом, не один я маяк потерял, посильней люди терялись, свято веря Сталину!" Требовал пересуда, отмены приговора, как необоснованного: "А пока будет приниматься решение — партия во всем разберется, справедливость восторжествует, зароком тому деятельность нашего ленинского ЦК во главе с выдающимся марксистом Никитой Сергеевичем Хрущевым, — прошу оградить нас, политических заключенных, от преследования уголовного элемента"…

…Шкирятов вызвал его вечером, молча подмигнул, кивнув на тарелку репродуктора, говорил сухо, рублено, давал понять, что беседа фиксируется:

— С вашимзаявлением разбираются… Напишите, кто из лагерной администрации проводит политику на раскол среди заключенных…

— Вы уедете, а мне тут жить… Я в своей жизни никого не продавал и сейчас продавать не намерен, — не отрывая влюбленных глаз от лица Шкирятова, ответил тогда он, — не "Хрен" какой, а подполковник Сорокин, сталинец, а значит — патриот. Если б меня перевели из этого гадюшника в дальний филиал, где ссыльные живут, в библиотеку, скажем, и не тыкали всем и каждому моей статьей, — тогда бы я дал информацию… Устную, конечно… А так — увольте…

Через две недели его отправили в лагерь, где сидели бытовики; часть из них была расконвоирована уже; приносили с воли продукты, водку, теплые носки, деревенские валенки; посадили в библиотеку; началась жизнь; со дня на день ждал отмены приговора, но Никита вдруг снова круто повернул, пуще прежнего попер на Сталина; вскорости, правда, снова отступил — петляет, понял Сорокин, на этом и сломит себе голову! Люди хотят линии, чтоб как рельс была, блестела чтоб и вдаль уходила, а когда сегодня одно, а завтра другое — ржа начинается… Это можно там, где парламенты всякие и конгрессы, а у нас крутить нельзя, у нас надо дрыном по шее, тогда проймет.

Там-то, в тишине и покое, он по-настоящему пристрастился к науке, признавшись себе, что пропустил целую жизнь, относясь к знанию, как к школьной занудине. Только здесь, в лагере, понял, отчего у арестованных интеллигентов в первую очередь опечатывали библиотеки, а после все книги свозили в контору: динамит, страх как рвануть может, если всех до него свободно допускать.

И пуще всех иных наук привлекла его сравнительная история; наводку дал учитель из Тамбова, посаженный за гомосексуализм. Грех его был столь уникален в городе, что даже разбирался на бюро; кое-кто предлагал судить педагога по любой статье, только не по этой, стыдной, — позор области. Учителя пробовали склонить к даче чистосердечных показаний, которые бы позволили вывести его на пятьдесят восьмую статью, сулили минимальное наказание, но тот твердо стоял на своем: "Не я один грешен, но и Чайковский был таким, и англичанин Оскар Уайльд, готов нести крест за врожденную любовь к брату, не к сестре"…

Он-то и наставлял Сорокина:

— Вы посмотрите, мой сладкий, поглядите внимательно и неторопливо, сколь капризна и недотрожлива амплитуда истории! Растворитесь в ней, поддайтесь ее непознанному разуму, и, право, каторжная жизнь наша покажется вам не такой уж жуткой… Я готов с вами поработать, у вас здесь тихо, устроимся под лампою, станем спорить, как други, и поражаться, будто малые дитяти, тому таинственному, изначально заложенному в нас, что не поддается никакому логическому объяснению…

Слова пидара лились скользким маслом; тошнотворный запах, исходивший от него, был омерзительным, но тюрьма — бо-ольшой учитель, быстро наламывает бока; бери разум ото всех, кто рядом, хоть по крупице, но бери, а коли запах гадости, так ртом дыши, за каждую науку надобно платить, ничто само с неба не падает, это только бородатый еврей обещал: "Провозгласим коммунию равных, и все блага мира станут нашими"… Не станут. За них дохнуть надо от зари до зари, чтоб хоть какой интерес получить, а интерес никогда общим не бывает, он завсегда свой.

Сорокин тогда зримо увидел волны российской истории: от ужаса Ивана Грозного, убившего космополитическую новгородскую демократию и затолкавшего в имперскую мясорубку казанских мусульман, чтобы открыть путь в сибирскую Татарию, страна пришла к благостной тихости Федора Иоанновича — ни опричнины тебе вседержавной, ни казней, спустилось на человецев благоволенье Божье… Однако же в затаенной тихости этой вызревал уже дух заговора бусурмана Борьки Годуна; убил он несчастного царевича, не убил ли, — одному Господу известно, но молва людская единит Московию покрепче указа или площадной казни — раз понесло, что загубил истинного продолжателя династии, — ничем не отмыться, хоть ковром перед народом стелись… Не мы, не подданные, но Бог должен хранить Царя, Бог, и никто другой! Мы — малость козявочья, если что и можем, так Богу следовать, куда поведет он нас за истинного государя — туда и пойдем. А умер Годун (или траванули его, поди разберись теперь), и понесло-поехало! Одного за другим скидывали всех, кто царапался на престол: "дай нам Димитрия, он — кровинушка Иванова, от своего все снесем, только б был наш, в кого деды и отцы уверовали"… И только когда Димитрий нагрянул с поляками и стал из-за этого Лже, только пройдя сквозь чумную жуть, выбрали Михаила Романова, и настало успокоение на многострадальной земле… А как воцарился на троне его сын Алексей Михайлович, державший власть без малого полвека, захомутал вольных хлебопашцев крепостным правом, сделав их государевыми людьми (кому крепости служат, как не мощи государства?!), так смог и Смоленск вернуть, и Украйну присоединить к Московии! Мужицкие бунты вроде разинского — ишь, пьянь, вольницы захотели! — выжигал калено, голов рубить не страшился, оттого и остался в памяти собирателем. При этом он понимал, что России потребны окна в Европу, но пуще всего боялся скорости — исподволь приглашал в Москву западных мастеров, лицедеев и газетных дел мастеров, но держал их при себе тайно, люду не очень-то показывал, знал, чем может дело кончиться…

И снова, как и сто лет назад, в середине шестидесятых, по смерти его, началась привычная уже катавасия, драка за трон, а точнее — за влияние на него. У нас, как понял Сорокин, влиять важней, чем править… Пока-то Петр Алексеевич набрал силу, пока-то заворочался на удивление пораженной Европе, сколько мути в конце века прошло, сколько крови пролилось?! А ушел Петр — после четверти века правления, — снова буза: те, кого взрастил он, первые же и предали его, а Марта Скавронская, чухонка, стервь, ставшая русской императрицею, завела Верховный тайный совет, где кости трещали у всякого, кто на язык слаб и мнение свое имел, шпионов расплодила, кровушка пошла по державе, ей и захлебнулась, а на смену ей пришел внук государя, угодный боярской оппозиции, и под диктовку светлейшего, Меншикова, сукина сына, отменил все то дедово краеуголье, на чем стала империя. Но и того вмиг схарчили, а уж что дальше пошло, когда бусурманные супостаты правили народом, так и сказать ужас, и шло все, как шло, покуда во дворец не ворвалась гвардия и не привела на трон дочь Петра, нежную Лисафет, и стал мир, и Михайло Васильевич Ломоносов явил себя изумленному человечеству, и сверкали Воронцов и Бестужевы-Рюмины… Но почти ровно век после смерти Алексея Михайловича, деда, преставилась внучка, дочь Петра. И пришел на русский трон сын ее сестрицы Аннушки, рожденный от брака с голштинским принцем Карлом Фридрихом, нареченный в своей прусской неметчине Карлом Петром Ульрихом, ставший в Москве Петром Третьим, женатый на немецкой куколке Софье Фредерике Августе. Он сразу повернулся к своей треклятой неметчине, заключил постельный мир со своей Пруссией, ввел в армии западные порядки, норовил отворить ворота Московии всем своим пруссакам, да не успел: женушка задавила в одночасье, превратившись из немецкой принцессы в русскую государыню. С тех пор и пошло: тот, кто громче всех об русском интересе вопит, тот и есть нерусский! Династия отныне только именовалась романовской, на самом деле немецкой стала: в наследнике Павле от Петра Великого лишь шестнадцатая долька русской крови осталась, остальная — немецкая… Вот и встает вопрос: мог ли русский, славянский государь (или государыня) пойти на то, чтобы разодрать славянскую Речь Посполиту, легко отдав ее краковское сердце австриякам, а познанские земли — Пруссии?! И ведь снова, — отмечал для себя Сорокин, — именно середина века переломилась, и снова другая история началась — те же шестидесятые, как и в прошлом веке… Вперед-назад, вперед-назад, как словно кто тормозами неразумно балует…

Кто?! И в конце века — как в прошлом — началась вакханалия! То Годун хитрил, то Сонька егозила, а тут Павла задушил собственный сын Александр… В двадцать пятом пришел Николай, расстреляв декабристов; в двадцать пятом — века предшествовавшего — убили Петра I, в двадцать четвертом века нынешнего пришел Сталин, раскидав своих противников; в пятьдесят четвертом преставился Николай Павлович, а в нонешнем веке, через девяносто девять лет, Иосиф Виссарионович почил в бозе… В прошлом веке в начале шестидесятых Александр, Освободитель даровал землю мужику, а его за это неблагодарные бомбой подняли. А век до того Екатерина пришла… А еще век прежде — Алексей Михайлович помре, и заваруха приспела в одночасье… Так, может, не случайно были эти повторения в нашей истории? Может, следует ждать и ему, Сорокину, нового знамения?

И — дождался ведь! Именно в шестьдесят четвертом, на сломе века, сбросили окаянного кукурузника, а спустя два года его расконвоировали…

Вот тогда Сорокин и сделал для себя главный вывод: никакие идеологии этой Державе не подойдут, не по Сеньке шапки! Надо таиться, ждать свое время и служить тому, кто себя утвердил не погонами и звездой, а делом, то есть золотом, — оно и здесь, в лагере, красит жизнь, дает масло, теплые кальсоны и меховую шапку — о большем в нашей Державе мечтать не приходится, она — прихотливая, живет не разумом, а шальным случаем, с ней ухо надо востро держать, а то расплющит ненароком, не заметив даже…

Обслуживая книгами бытовиков, ведя среди них агентурную работу — не столько на кума, сколько на себя, — Сорокин неторопливо плел свою сеть, рисовал в уме схемы, поражаясь тому, сколь несовершенен разум русского дельца: только б урвать поболее, нахапать, напиться, а потом голову под крыло — и ждать, когда легавые забарабанят в дверь леденящей ночью, — пусть даже на дворе июльская духота…

Он не сразу и не случайно заводил разговоры с зэками; кум, ставший корешем, рассказывал многое о каждом узнике; кто цех держал, кто с подчиненных взятки драл, а кто сидел в паутине, не шевелился, а ему со всех сторон несли.

— Если сами несли — на чем сгорел? — удивлялся Сорокин.

Кум похохатывал:

— Милый, им бы такого, как ты, заполучить, конспиратора, знающего службу, никто б не прихватил… Но, по счастью, наши люди — кремень, никто не разинется на их икру с "Волгой"…

Сорокин долго прицеливался к дельцам, а потом словно сокольим камнем рухнул на заведующего лагерной баней Осипа Михайловича Шинкина, хозяина семи цехов, — в Москве, Днепропетровске, Сочи, Ашхабаде, Запорожье, Краснодаре и Кишиневе.

Слушая его ("жидюга пархатый, не хватило на вас Гитлера, и Сталин не успел, все цацкался, суда ждал на Лобном месте, — душегубки надежней"), Сорокин не мог себе даже и представить, что именно этот человек сделается его благодетелем, крестным отцом, наставником в новой жизни.

Именно там, во время лагерных посиделок в библиотеке, они и разработали свою теорию охраны бизнеса, не ведая, что открывали велосипед, заново изобретая структуру мафии: "босс" должен иметь "заместителя", который обладает навыками сыска, понимает толк в агентурной работе, знает, как строить допрос, и не страшится применить такие методы воздействия на представителя чужого клана или того, кого подозревают в стукачестве, которые заставят заговорить самого, казалось бы, сильного человека.

Именно он, Шинкин, продиктовал перед выходом Сорокина на волю адреса своих заместителей по "праву" и "бизнесу", подарил свою фотокарточку с безобидной надписью ("это — пароль для них"); именно он снабдил его паспортом умершего Бренкова Эмиля Валерьевича — родственников не осталось, чистота, проверку на воле провели, документ вполне надежен, живи — не хочу!

Сорокин хохотнул:

— Меня "хреном" урки звали, хочу, чтоб в паспорте не "Бренков" был, а "Хренков".

— В Москве сделают, не штука… Сорокина похорони надежно, с этим именем тебе будет трудно, — тянешь хвост. С одним паспортом тебе, — если дело раскрутишь, — не управиться… И еще: тут, в округе, потрись, с немцами Поволжья дружбу наладь, пригодится, особенно баб ищи, всякое может случиться в жизни…

…Заметив, как лицо Сорокина свело нескрываемо-яростным презрением, когда тот заметил в пятой графе своей новой ксивы слово "еврей", Шинкин хохотнул:

— Привыкай, дзержинец-сталинист! У вашего Феликса Эдмундовича жена не русская была и не полька, да и бог ваш, Карла Марла, — не чуваш, а вы ему до сей поры поклоны лбом бьете… И запомни: не нация определяет человека, но — ум. Тебя не жид сажал, вы в ЧК всех жидов постреляли, но твой же русский собрат… И судил тебя русский… И били тебя смертным боем не жиды, а — твои, кровные… А не хочешь со мной дело иметь, брезгуешь, — других найду, вали отсюда, падла…

Простые эти слова поначалу ошеломили Сорокина своей чугунной, рвущей душу правдой; паспорт молча положил в карман, зная, что при освобождении шмона не будет, — давно расконвоирован, как и христопродавец этот долбанный…

Предъявив — по прошествии года — паспорт "замести-гелям" Шинкина, получил еще два паспорта и деньги на приобретение дома в Краснодарском крае и дачи в Малаховке (смеясь, называли ее "Мэйлаховка"). Положили оклад в тысячу рублей и поручили работу; так и начал он плести свою сеть боевиков, осведомителей, "разведку" и "контрразведку" подпольного синдиката, который производил люстры, колготки, водолазки, модельную обувь — миллионные доходы; государство в упор не видело, чего хочет народ, то есть рынок, а цеховики — видели, жили без шор, не старыми догмами, а извечным, непрерываемым делом.

Именно он, Хренков Эмиль Валериевич, наладил первый контакт с Системой, зарядив тех, кто имел выходы на охрану права; именно он стал заниматься "кадровой политикой", способствуя проводке нужных людей в начальственные кабинеты министерств и комитетов.

Все шло, как шло; Шинкин, вернувшийся из лагеря, вновь поселился в Кратове, на даче (какая там дача, замок) тещи своей, Аграфены Тихоновны Загрядиной, дело расширил, Хренкову дал премию — двести пятьдесят тысяч и вторую степень инвалида Великой Отечественной; когда Шинкин пошел на риск и, используя хренковские связи, подал на индивидуальный автотуризм в Польшу и ГДР, Хренков впервые ощутил душное чувство обреченной зависти: страх перед площадью в нем был вечный, в могуществе конторы не сомневался, расколют.

Тогда-то и потянуло его в шик: приобщился к свету, начал обедать в "Национале", а ужинать в Доме кино, — воистину, "не говори, забыл он осторожность".

Там-то, в ресторане Дома кино, к нему за столик и подсела Зоя Федорова — чуть пьяненькая, глаза сужены тяжелой яростью:

— Ну, здравствуй, следователь! Давно я этой встречи ждала…

8
Уже доехав до Марьиной Рощи, Костенко вдруг ощутил в себе страх; еще в метро он установил, что за ним тащатся двое; он знал, что этих двух должны пасти ребята с Петровки, счетчик включен, операция вступает в решающую стадию; он был убежден, что переиграет мафиози, запутает их, шмыгая через проходные дворы и чердаки, как-никак тридцать пять лет оперативной работы, полковник Дерковский был отменным учителем, да и Григорий Федорович Тыльнер, ставший агентом угрозыска в ноябре семнадцатого, часто встречался с молодыми, даже после того как ушел в отставку, не говоря уж об Иване Парфентьеве, начальнике МУРа; самородок; блатные его Цыганом звали, может, действительно, было что-то цыганское в его крови — а уж глаза явно романовские, пронзительно-черные, с голубиной поволокою, в них постоянно были сокрыты страсть, песня, доброта, ярость, колыбельная нежность, чудо что за народ, цыгане, загадка цивилизации, скорбь о вселенской тайне, игра…

Страх, родившийся в Костенко, был настолько оглушающим, неожиданным для него самого, что он сел на скамеечку, достал из кармана свой любимый "Московский комсомолец" (молодцы ребята, костят что надо, работают во фронтовых условиях, но не сдаются, словно по крику живут: "Велика Россия, но за нами Москва, отступать некуда") и углубился в чтение, хотя строк не видел, слились в штрихованную черно-белость…

С самого начала работы на Петровке, а потом и в угрозыске Союза повелось так, что начальство направляло его на самые боевые участки (бандформирования, вооруженные группы налетчиков — предшественники нынешних штурмовых отрядов мафии, особо опасные одиночки — с пистолетом и финкой).

Постепенно Костенко все более и более ощущал в себе появление обескоженных, порою даже каких-то радарных чувствований; он явственно видел опасность за несколько дней до того, как приходили данные о том, что действительно именно эта опасность угрожает ему и в том именно месте, которое ему зыбко представлялось. Чем дальше развивалось в нем это качество, тем увереннее он предсказывал погоду на ближайшие два, а то и три дня (впрочем, профессор Юра Холодов, соученик по школе, отдавший жизнь изучению магнитного поля, только посмеивался: "У тебя остеохондроз, Слава, сосудики жмет, а этот индикатор понадежнее барометра, ты не Сафонов и не Кашпировский, живи спокойно").

Лишь мельком взглянув на человека, он ощущал его скрытые недуги, особенно страшно чувствовал приближение неминуемого конца у раковых больных; смерть Левушки Кочаряна предсказал за месяц до того, как любимый друг их шалой, растерзанной молодости (вот уж воистину "потерянное поколение") сел в свое большое кресло возле окна, в нем и умер — бесстрастно-мужественно; смерть мужчины должна быть формой продолжения стиля его жизни.

Во время охоты за Скрипачом, который перестрелял пять человек во время налета на кассу фабрики, когда взял семьсот тысяч рублей, поиск привел Костенко в Молдавию. Опрашивать ему пришлось людей самых разных, вплоть до шофера секретаря ЦК Щелокова; тот, кстати, и рассказал ему поразительную историю: председатель Совмина Константинов занимал роскошный особняк, а в этом особняке, в прихожей с лепниной (музею б тут быть, а не пристанищу бюрократа с челядью) висело четырехметровое зеркало венецианской работы, цены которому не было. А круглосуточную охрану молдавского вождя нес солдатик из глухой деревни; замерз бедолага в своей деревянной будке, продуваемой насквозь сухим зимним ветром, решил войти в прихожую барского дома, отогреться; света нет, только в кухонном окне торчал огрызок окаянно-желтой луны; страж осторожно вошел в святая святых, и первое, что увидел, было лицо человека, пристально и неотрывно на него смотревшего; солдатик сделал шаг навстречу смутно знакомому ему парню, прошептал отчаянно "кто идет?", царапнул заледеневшими ногтями затвор; "стрелять буду!", еще один шаг сделал (колени трясло ужасом), а тот, похожий на него, — навстречу, ну и жахнул из трехлинейки. Зеркало с шуршаще-водопадным грохотом заискрило на пол… Сначала в городе потешались, но — как говорили бабки — не в потехе дело, на зеркало грех руку поднимать, быть беде. И впрямь — через три дня Константинова погнали, надо было крепить интернационал, предсовминовское место завсегда отдавали молдаванину, назначили местного Рудя, и Константинов из-за этого помер от сердечного приступа, не смог пережить обиды, да и с особняка погнали, как теперь людям глядеть в глаза?!

Костенко навсегда запомнил слова щелоковского шофера: "Можно, конечно, продолжать издеваться над народными приметами, только если народ над ними столетиями не смеялся, значит, резону не было… Битое зеркало — к горю, так было, есть и будет вовек". А что? Правда. Пойди поспорь. Объяснить не можем, оттого и потешаемся: "Этого не может быть, потому что не может быть никогда".

Когда же я ощутил страх, подумал Костенко. Сегодняшним утром? Нет. В метро, когда обнаружил за собой слежку? Нет. Этот страх жил во мне со вчерашнего дня. Видимо, с той минуты, когда Строилов-старший рассказал, что к нему постоянно звонят. Наверное, я соотнес жестокость затаившихся нелюдей с беззащитной беспомощностью несчастного старика. Да, я за то, чтобы взорвать наши ужасные тюрьмы, пропахшие вековым ужасом карболки, крови, затхлости, и построить цивилизованные помещения для тех, кто преступил Закон; разные люди его преступают, по разным причинам, да и государство сплошь и рядом повинно в том, что граждане встают на стезю зла: когда мир незащищенных бедных, которых не тысячи, а многие десятки миллионов, соседствует с миром упакованных, — о социальной гармонии говорить преступно… К милосердию надо взывать, с Богом идти к каждому, кто оказался за решеткой… К каждому? К тому, кто растлил пятилетнюю девочку тоже? Или готовит убийство беспомощного старика? Меня всегда упрекали в гнилом либерализме, но растлителей я бы сажал на электрический стул; американцы народ верующий, богобоязненный, но безжалостно сажают зверей под ток и — правильно делают. А мы считаем, что, если режим в колониях будет унизительно-беспощадный, это остановит тех, кто освобождается; не остановит, ожесточит еще страшней, убьет все человеческое…

Нет, сказал себе Костенко, я испугался в тот момент, когда принял решение идти сюда, в Марьину Рощу, к Артисту. Я иду к бывшему (бывшему ли? пойди установи с гарантией?!) вору в законе Дмитрию Дмитриевичу Налетову, окрещенному Артистом потому, что был похож на Николая Черкасова; он и говорил "под него", и плясал, и стихи декламировал, особенно Маяковского — точь-в-точь как Черкасов в фильме "Весна".

И шел он к нему не в бирюльки играть, а договариваться о том, чтобы Артист включился в дело. С Вареновым, был убежден Костенко, милицейскими методами не справишься, тут надо по-иному, иначе просрем все, а прощенья за это не будет…

Имею ли я на это право, снова и снова спрашивал себя Костенко; возможно ли мне, полковнику уголовного розыска, садиться за стол переговоров с вором в законе, даже имея целью разгром банды?

Во-первых, в который уже раз возражал он себе, я не полковник, а отставник, дистанция огромного размера; во-вторых, Павел Нилин не зря написал "Жестокость" про то, как именно бандит спас ситуацию в далеком таежном районе, разрушив общность своих сотоварищей по банде. А кто сейчас помнит Нилина? Или Паустовского? "Государеву дорогу" Пришвина? Юрия Тынянова? Ольгу Форш? Вот уж, воистину, беспамятство! А "Дикая собака Динго" Фрайермана? Тот же "Март-апрель" Кожевникова? Иваны не помнящие родства, воистину! Или коршуны, кидающиеся на упавшего, — только б свежей кровушкой пахло… Ни в одной стране нет таких зашоренных групп, как у нас: одни не принимают того или иного писателя, оттого что он не с ними, другого — потому что сам по себе, третьего — традициям не верен, а как им быть верным в искусстве?! Были б верны — Пушкина б не имели, он первым стал писать тем языком, которого и поныне нет краше и современней…

Понесло, сказал он себе; стой; не об этом речь; если я разрешил себе переступить границу служебной этики, которой был верен всю жизнь, тогда надо прыгать в такси и мотать отсюда, чтобы запутать голубей, которые воркуют в ста метрах от меня, переговариваясь о чем-то и придерживая при этом книжечки на крутых коленях. Нельзя прыгать в такси, возразил себе Костенко, словно бы продолжая дискуссию со своим вторым "я"; поймут, что я их обнаружил; уходить надо лениво, путать рассеянно, чтобы их не оставляла уверенность в том, что я ничего не заметил. Главное — ответь себе: имеешь ли ты право на тот поступок, который может дать ключ ко всему делу? Или следует идти так, как велит традиция? И, таким образом, остаться в тупике, темном и безнадежно-глухом? И опасном для людей на улицах, ибо Сорокин и Варенов (а сколько еще с ними? только ли эти два боевика?) будут спокойно жить в городе и продолжать свое дело, которое ежедневно, ежечасно и ежеминутно разлагает не только тех, кто близок им, но и грозит смертью тем, на ком они остановят свой страшный цинковоглазый взор.

Костенко поднялся, сложил газету, сунул ее в карман, поискал глазами урну, не нашел, конечно; втер окурок каблуком, совестясь и за самого себя, а пуще за несчастный Моссовет, и неторопливо двинулся к блочным домам; Артист жил в километре отсюда, возле церкви; там и нырну…


…Дмитрий Дмитриевич Налетов пришел в уголовный мир путем, увы, типическим: отец его, Дмитрий Федорович, в прошлом слесарь Дорхимзавода, был призван в июле сорок первого, когда старшему сыну, Николаю, исполнилось семнадцать, среднему, Василию, четырнадцать, а младшему, Дмитрию, одиннадцать. Жена его, Галина Никифоровна, продолжала работать на Дорхиме уборщицей, на пятьсот сорок рублей в месяц; Николашка, закончив десятилетку, стал учеником слесаря, приносил шестьсот; хватало выкупить карточки — и хлеб, и сахар, и соль, и макароны, и четыреста граммов масла, и кило мяса в месяц; в сорок втором призвали и его; отец и старший сын погибли в одночасье, под Сталинградом; осталась Никифоровна с двумя мальцами, в комнате с земляным полом на Извозной улице, без воды и света, всего в ста метрах от Можайского шоссе, по которому летали, как и раньше, улюлюкающие "паккарды" вождей: из Кремля — на дачу, с дачи — в Кремль, к семужке, фазанчикам, буженинке, икорочке и копченостям…

Мать вымолила еще полставки, надрывалась, чтоб можно было выбрать мальцам еду по карточкам, тяжко кашляла, а в соседских домах на Можаечке жили начальники, приезжали на "ЗИСах" и "Эмочках" поздней ночью, раньше двух-трех часов редко; как великий вождь советского народа уедет к себе, так и они по домам в одночасье — кто одну сумку с продуктами волокет, кто две, а детишки у них румяненькие, ухоженные, голосенки звонкие, веселые, особенно когда во дворе после уроков играют (с сорок третьего налетов не было уже), вокруг пересохших фонтанчиков вольготно детворе, только "извозных" к себе не подпускали, "хулиганье", мол, замарашки рваные…

А как маманя у Налетовых слегла в лихорадочном ярко-румяном ознобе, как заволынили в бухгалтерии с бюллетнем, как принялись гонять мальцов от стола к столу, так Василек замкнулся в себе, лицом повзрослел, особенно, когда врач сказала, что матери нужно молоко с медом и маслом, а его только на базаре можно взять — в обмен на шмотье или за большие сотни, откуда?!

— Господи, — надрывно стонала мать, плохо понимая, что с нею, только кулачки прижимала к груди, жженье там у нее было и мокрота заваривалась, — раньше-то б на паперть вышли, люди добрые б подали, а сейчас и церквей нету, бедненькие вы мои сироты…

Мальчики снова пошли в завод, заняли очередь на прием; выдали две банки американского яичного порошку и буханку хлеба, а что с порошком делать, если подсолнечного масла ни капли нет, на чем омлет жарить?! Да и дровишки кончились, буржуйка третий день не топлена, от земляного пола могилой тянет, холодом…

Вот тогда-то Васек взял длинный столовый нож, сунул его за пазуху и отправился в подъезд, где жили начальники; время было позднее, сел он на третьем этаже, дождался, когда приехала машина и здоровенный дядька в черном пальто, меховой шапке и бело-желтых бурках засопел по лестнице; вытащив нож из-за пазухи, стал у него на пути (рослый был, хоть и жердь жердью, а шея, как веточка ромашки) и, колотясь мелкой дрожью от ужаса, прохрипел:

— Отдай добром жрачку, а то нож суну…

Здоровенный дядька бросил сумку под ноги, Васек подхватил ее и ухнул в темную жуть лестничного пролета, слыша вдогон вопль:

— На помощь! Товарищи, грабят!

…Наутро Васек поменял на толчке уворованные банки шпрот, "Казбек" и связку сосисок на бидон молока, масло и мед; вернулся домой — там участковый сидит; молоко с медом не взял, а Ваську увел; через два дня в каморку Налетовых пришел пахан — руки в наколках, русалки какие-то да якоря, ни одного родного зуба — сплошь фиксы, бросил к буржуйке охапку поленцев, достал из кармана трубочку денег, перевязанную ниткой, пояснив Димке:

— Братана твоего выслали, мы — подможем… Я пока мать покормлю, а ты валяй в партию, слезу пусти, иди на крик и, пока сюда кого из них не приведешь, — не слезай…

Мать кое-как выходили, пошла на инвалидность; Димка сунулся в завод, но — не взяли, молодой еще, иди учись…

Вот и стал его учителем дядя Женя, вор в законе, домушник.

И пошло-поехало…

…С Костенко жизнь свела Артиста в шестьдесят пятом: задержали его оперы райотдела, но поскольку Налетов был в розыске, вызвали дежурного по МУРу:

— У нас тут концерт, прямо хоть кино снимай!

…Артиста взяли на малине, хмель не прошел еще; концерт, действительно, давал отменный: и черкасовская чечетка, когда тот в молодые годы патипаташонил, и подражание песенкам Марка Бернеса (оперативники ему гитару принесли), и Мирова с Новицким шпарил, закрой глаза, ну, точно эти самые конферансье изгиляются, один к одному!

Костенко устроился на лавке, отполированной до зеркального блеска задницами задержанных, закрыл глаза и прямо-таки подивился таланту арестованного (три побега из колоний, семь судимостей, вор большого авторитета), позвонил Левону Кочаряну, тот, по счастью, был дома, попросил приехать; взял Артиста под расписку и, вместо того чтобы везти его в тюрьму, пригласил в ресторан "Будапешт", который раньше был "Авророй” и славился как центр всех московских процессов, особенно, когда там держал джаз Лаци Олах, лучший ударник Москвы.

Артист попросился на сцену, и Костенко, не унижая его честным словом, пустил, прочитав в глазах вора такую благодарность, что в клятвах надобности не было; выступил; проводили аплодисментами, звали на бис…

Договорились, что Кочарян покажет Артиста своему режиссеру. Он, Левончик, тогда еще не постановщиком был, а ассистентом; однако назавтра Костенко закатали строгача, Артиста отправили в Бутырки, но Левон смог перебросить ему весточку: "Держись, Слава из-за тебя погорел, отмотаешь срок — жду, постараюсь помочь, ты этого заслуживаешь, место твое — в искусстве, а если и нет, то — рядом с ним".

Артист вышел через месяц после того, как Левона похоронили; в Москве, конечно, не прописывали; позвонил на Петровку, спросил телефон Костенко; увиделись.

— Против стены нет смысла переть, — сказал Костенко. — Дуборылы и есть дуборылы… Я позвоню в Зарайск, у меня там приятель начальник розыска, постараюсь устроить в городской клуб… Образование получил?

— Восемь классов.

— Поступай в школу рабочей молодежи.

— Зарайский угрозыск захочет, чтобы я стукачом у него стал?

— У него своих хватает… А и захотел бы — ты агент сладкий, о таком только мечтать можно, — я бы не позволил, тебя на сцену за уши надо тащить…

— Не выйдет, — Налетов покачал кудлатой седой головой. — Я только под газом расслабляюсь, а трезвый от зрительских взглядов леденею, двух слов сказать не могу…

— Пройдет… И приезжай в Москву почаще, по субботам и воскресеньям приезжай, в концерты ходи, театры… Денег не предлагаю, у самого нет, наймись на какую еще работу, там можно подкалымить… А будешь по театрам ходить — наверняка хорошую бабу снимешь, женишься… Вот тогда иди ко мне, прописку пробьем…

Пробивать ему пришлось не Прописку, а отмену новой статьи, которую закатали Артисту. В клубе, где он начал работать, был детский танцевальный ансамбль, детишки занимались всласть, он им и "полечку" ставил, и "краковяк", заканчивали поздно, не хотели расходиться от дяди Димы… И возьмись откуда нелюди — маленькую Ниночку, девять лет всего, крохотулечка, тростиночка с косичками, опоганили и прирезали в осеннем безлюдном парке…

Налетов ждал неделю, две, поиски ничего не давали; тогда он нащупал малину, купил водки, пришел туда гулять; феня его была уникальной, провел толковищу с местными урками, получил след и прихватил двух нелюдей — одному шестнадцать лет, другому семнадцать.

Перед тем как казнить псов, отобрал у них показания, все честь по чести, заставил написать, что пили перед преступлением, где время провели, отчего на такое решились; связав намертво двух сук, неторопливо сходил домой, взял магнитофон и записал их показания на пленку; слушаешь — леденит… После этого спокойно сунул нож в горло, даже лицо не изменилось…

В городе его судить не решились — народ бы отбил; все стояли за него, бабы криком исходили вокруг милиции, из обкома комиссия приехала, с трудом вывезли в Москву.

Костенко поднял Митьку Степанова, тот подключил коллег, драка за Артиста продолжалась год; мастодонты грохотали: "Самосуда захотели? Может, линчевать начнем подозреваемых?! А где наше главное завоевание — демократическое судопроизводство?!"

Налетов относился ко всему этому шуму равнодушно, словно бы дело касалось не его; от адвоката отказался; на суде вместо последнего слова задал молодой судьихе вопрос: "А если бы вашу доченьку вот так распяли, тоже б процессуальных норм требовали? Или сами б нехристей исполосовали по глазам бритвой? Если скажете, что ждали бы суда, приговаривайте меня к расстрелу, жить в этой сучьей державе не желаю…"

Крутили и вертели, что, мол, он ничего не замышлял, в порядке аффекта все это у него вышло, а он стоял на своем: "Никакого аффекта, все заранее обдумал, ибо знал, что псы получат исправительную колонию, а оттуда выйдут стервятниками, и не одну мою Нинульку погубят, а десятки детишек, виноватых лишь тем, что народились в нашей стране".

Дали ему срок, но через три года помиловали: весь город отправлял каждый месяц по письму, так Костенко общественность научил, у нас главное, чтоб каплей долбить, отписываться бюрократам надоест, придумают что-нибудь…

И снова Артист поселился за сто первым, опять ему Костенко помог; каждую субботу приезжал в Москву, тут и повстречался с женщиной — в церкви, где заказывал службу по Кочаряну; тихая, маленькая, в очках, преподаватель химии в техникуме, Диана Артемовна; женился, работал в заводском клубе, стал авторитетом, не воровским — им он был всегда, — а человеческим.

Вот к нему-то, оторвавшись от боевиков, и пришел Костенко, не в силах скрыть нервный озноб, потому что шел он сюда для того, чтобы снова отправить этого человека в тюрьму, на муку и — вполне вероятно — гибель.


…Ночью, когда Варенов, отпустив такси, медленно поднимался к себе на четвертый этаж хрущобы, Артист, дождавшись, когда тот вставил мудреный ключ в сияющий медью финский замок, сделал два кошачьих прыжка с того пролета, что вел на пятый этаж, схватил лицо Варенова так, что указательный и безымянный пальцы правой руки упёрлись в глазные яблоки, а левой рукой нажал финочкой ровно на столько, чтобы металл пропорол куртку, и осторожно ввел Исая в темную квартиру, пришептывая:

— Будешь умным — уснешь живым, Варево…

9
…Людмила Николаевна Дрожжина, по первому мужу Сорокина, оказалась очень крупной женщиной; глаза у нее были водянистые, чуть навыкате, волосы тщательно крашены, хотя седина у корней безжалостно оттеняла искусственную каштановость; на ней был байковый халат, ужасающей — как и все сделанное отечественной легкой промышленностью — расцветки.

Приняла она Костенко в маленькой комнате, заставленной коробками и дырявыми чемоданами, на радиаторах отопления стояли треугольные картонки из-под кефира и молока, повсюду были разложены скукоженные пластиковые пакетики; закуток утильщика, а не жилье…

На вопросы женщина отвечала поначалу раздраженно, но, видимо, возраст брал свое — старость любит разговор и воспоминания об ушедшем.

— Так ведь я и не хотела на развод подавать, — говорила она, стремительно лузгая семечки. — Это его мать, она тогда со мной жила, пилила каждый день: "Выкинут из квартиры, в Сибирь сошлют, подавай, дура, бумаги!" А тут и вправду пришли из ХОЗУ, стали метраж обмерять, будто он и так им неизвестный; пугали… Чтоб словом претензию какую выразить, — так нет же… У нас слова только для того, чтоб врать, у нас намеками людей со свету сживают, все кому не лень намекают, ну и начинает страх душить… Я — за ручку, написала по форме: и Хрущеву, и Булганину, и Ворошилову, что, мол, так и так, меня-то за что?! Дошло, видать, письмо, комиссию прислали, а бабка в одночасье от cтpaxa-то и померла… Ну, меня и оставили в покое, только через полгода прислали бумагу, чтоб я добровольно одну комнату освободила… А я что, дура?! Одну освободишь, так они и со второй попрут… Вот я и подала на развод, так, мол, и так, не хочу быть женой врага народа… Они перепугались, вызвали меня, говорят, что сейчас врагов народа нет… А потом я за Дрож-жина замуж вышла, он сначала у полковника Либачева шофером был, а как всех пересажали при Никите, в дежурной части работал…

— Где он?

— Так оппился и в одночасье преставился… Я ж с магазина каждый день то колбаски принесу, то чекушку, то сырку… Это раньше разрешалось, только теперь злоба людей одолела, при Сталине-то начальство понимало, что на семьдесят три рубля зарплаты не проживешь, разрешали брать, только чтоб не беспредельничать: унес на пятерочку или там десятку, но больше — ни-ни, стыд надо иметь, да и потом не в заграницу воруем, не чужим даем, а себе, народу…

Костенко вздохнул:

— С тех пор Сорокина не видели?

— Ни разу…

— Любили его?

— Вообще-то он непьющий был… Культурный… Только один раз ударил, и то — поделом…

— За что?

— Надька ко мне с деревни приехала, соседка… А тогда ж только по справке можно было в город катать… Иначе разве наш народец к работе приучишь? Потому и еда в магазинах была, что деревенским барьер поставили… Ну а она без всякого разрешения прикатила, лекарства для матери хотела купить, хорошая была женщина, Полина Васильевна, как сейчас помню… Мой-то поздно на работу уезжал, не то что сейчас все валом к девяти прут… Он ночью приедет, отоспится, а к себе часов в одиннадцать шел, не раньше… Ну, посидели мы, мадерки взяли, он с распределителя часто ее приносил, разговорились, она и сказала, что, мол, председатель у них людоед, никого в город не пускает, как Гитлер какой… Он ее повыспрашивал — как змей был хитрый, уж так стелет, такой ласковый, так поддается, — а потом меня в спальню пригласил, да и поучил: "Кого в дом пускаешь, такая-сякая?! Чтоб духу ее не было сей миг!" Прав был, конечно, нельзя закон нарушать… Я не в обиде на него за то, что отлупил, он грамотный, лучше меня знал, что можно, чего нельзя…

— Так вы про него ничего не знаете, Людмила Николаевна? Ни письмеца он вам не написал из лагеря, ни посылки не попросил?

— Я как замуж вышла, мне с Сорокиным нельзя было… Дрожжин-то, я ж говорю, шофером на службе остался, приписали б какую связь…

Кивнув на сковородки, маленькие тарелочки, стоявшие на столе, пустые консервные банки, сложенные под радиатором, Костенко улыбнулся:

— Угощать любите? Стряпать?

— Каждая женщина этому прилежна…

— Наверно, когда с Сорокиным были, от гостей продыху не было?

— Да что вы?! Только Либачев с Бакаренкой и приходили… Они ж в те годы новых к себе не подпускали, только чтоб свои! Да и то, мы, бабы, на кухне, а они в столовой, отдельно… У них же все тайное было, мы только тарелки подносили, стюдень, конечно, первым делом, винегрет, колбаску с сырком…

— После того как Сорокина увезли, к вам никто не приходил от него?

Она махнула рукой, колышаще рассмеялась:

— Ой, да что вы! У них и раньше-то, в хорошие времена, когда Сталин был живой, царствие ему небесное, как кого из ихних в подъезде заберут, так они в упор не замечали жену или там детей, наскрозь них смотрели… Так теперь не умеют, опаскудел народ, бессильные все… Почему порядок был? Потому что в каждом был страх! Разве можно без страха жить?! Только страх совесть и хранит… Э, верни Либачева с моим-то, дай им на недельку воли, все б наладилось! И в магазинах было б полным-полно товару! И болтать бы приутихли! И депутатов этих самых в Сибирь бы — заводы строить!

— Думаете, если депутатов сослать — вмиг бы еда появилась?

— А то?! Раньше, поди, слово скажи! Вмиг захомутали б! Ну и работали поэтому!

— Ну а с артистами как быть? С писателями? Говорят да пишут.

— Так от них вся беда! Еврей-то этот… как его? Жванецкий… Со сцены над нами глумится, а зрители хохочут и хлопают…

— Сорокин вам про Зою Федорову ничего не говорил?

— Как не говорил?! Еще как говорил! Признался, что влюбленный был в нее, когда холостяковал… В нее все мужики были втюренные… Уж так ее любил, так восхищался, даже карточку ее на стене держал, клеем прилепил, потом ножом сдирал, следы остались, обоев-то не было тогда, композитором каким-то заклеили, Будашкиным вроде б…

— А чего ж он ее содрал?

— Сказал "так надо". Вопросы ему задавать нельзя, государственная тайна… "Надо" — значит, "надо"… Потом-то уж люди говорили, что она и не Федорова была на самом деле, а какая-то американка, подменили вроде ее, операцию на лице сделали, чтоб сподобней шпионить… Ее ж и убили за то, что на американца шпионила… Кара все одно настигнет, куда б от нее ни прятался…

— Считаете, что и после тюрьмы шпионила?

— А они все, кого Никита повыпускал, шпионили… Обида их грызла, ну и будоражили народ… Не, я верно говорю, без хлыста с нами не управиться, нам строгость нужна, иначе дом по кирпичикам разберем…


…Сестра Сорокина — звали ее Нинель Дмитриевна — оказалась двоюродной, однако брата своего любила очень и гордилась им нескрываемо:

— Зорге Звезду дали, Николаю Кузнецову тоже, а Женю нашего обошли… Он же в тылу врага работал, был грозой гитлеровцев, и взяли его по ложному доносу, никогда и никого он не сажал… И убили его от страха, что он добьется правды…

— Как убили? — Костенко удивился. — Кто?

— Из лагеря письмо пришло, там все было написано: власовская банда его извела… Милка, его жена, от него отказалась, заявление против него отправила, а все его письма — он сначала ей писал — мне переправляла… Я ему только ответила, а тут похоронка…

— Это когда ж случилось?

— При Брежневе уже… Тогда и Либачев освободился, заглянул ко мне, чайку попили…

— Симпатичный был человек?

— Страшный он был, — ответила Нинель Дмитриевна убежденно. — Но я его в этом не виню, его таким сделали… Сейчас их всех костят почем зря, а в чем их вина? Что присяге были преданы? Приказ старшего выполняли? Честно служили партии? Вот пусть партию и обвиняют, она их такими сделала, поди не выполни приказ — это ж преступление! И тогда так было, и сейчас так… Только тогда кричали "Ура, Сталин!", а сейчас "Долой Сталина!", вот и вся разница… Корень не тронули, корень жив…

— А от кого вы узнали, что ваш брат был разведчиком, вроде Зорге?

— Милка говорила… Когда она еще его агентом была… Он ведь жениться на ней и не думал… А она его брюхом прижала, мол, понесла от тебя… А она бесплодная, потому что нелеченой венерикой переболела… Я раз увидела у Белорусского мужчину — ну Женя, и все тут! Я за ним… А он не один, с дамой в манто, вроде иностранки, красотка, только больно уж худенькая… Я уж крикнуть наладилась: "Женечка, дорогой", — а он как сквозь землю провалился.

— Это где ж было?

— А как от Белорусского вокзала к Дому кино идти… В костюмчике шел сером, седой, поджарый,точно как иностранец… Я тогда и решила — может, его для хитрости в лагерь посадили? А на самом деле к другой работе приставили… Я там два раза его видала, только второй раз из маршрутного такси…

— Давно?

— А нет… С год тому как…

— Тоже в сереньком костюмчике и в ботиночках с золотыми пряжками, да?

— Неужто он?! Вы знаете его, что ль?

— Нинель Дмитриевна, мне сдается, что под Евгения Сорокина другой человек работает… Только поэтому я к вам и зашел… Та женщина, что с ним шла, какая была из себя?

— А зачем она вам? Что-то уж больно я разговорилась…

Костенко усмехнулся:

— Теперь не страшно… У вас, кстати, похоронка на брата где?

— Да я ж три раза комнату обменяла! Разве бумажка при таких переселениях сохранится? И потом, даже если б я начала за льготы хлопотать, мне б так и так отказали — только родителям дают, детям да женам… А Милка его мать отравила. Чего ж мне хранить-то? Смысла нет… Ну а та женщина, что с ним шла, была вертлявенькая, рыжулька, по земле как летала и ножки, словно балеринка, ставила — шлеп-шлеп…


…Сын полковника Либачева, кандидат технических наук Револт Федорович, назначил Костенко встречу во время обеденного перерыва у себя в институте. Выслушав вопрос, кивнул:

— Понимаю… Вами, конечно, движет не праздный интерес?

— Отнюдь. — Костенко понял, что с этим человеком силки ставить бесполезно: резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить надо в открытую.

— Я готов ответить, если смогу…

— Кого из сослуживцев вашего отца вы помните?

— Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя…

— Даю слово.

— Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые дети, сами понимаете…

— Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз.

— Я вам верю… Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я воспитывался, расскажу один эпизод… В девятом классе один мой дружок шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался Зиновьев… А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские соратники — Троцкий, Каменев и Луначарский — сидели в тюрьме у Керенского, в Крестах… Я возьми да и спроси отца — правда ли? Он ответил не сразу, походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом; я ответил; он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной капустой и только после этого сказал: "Как же ты, Револя, позволяешь всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича?" А через месяц родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный круг… Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили, встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо… Драться не мог — безрукий, на лесоповале по плечо откорныжило… От него я это снес — по заслуге получил… А когда беда с ним случилась, я отца спросил: "За что ж Леньку выслали?! Неужто ты помог?!" — он снял ремень и меня в кровь исхлестал… Не по заднице бил — по лицу, по шее… Пряжкой, наотмашь, и спрятаться некуда, всюду доставал… А ночью пришел ко мне — я в столовой спал, на диване, — сел в ноги и завыл: "Сыночка, любимый, прости ради господа бога, у меня сердце рвет, за тебя каждый миг страшусь, знаешь, сколько у меня врагов, представь только, скольким нелюдям счастье будет, если тебя в камеру сунут?! Никому ж верить нельзя, сыночка! Миленький мой, пойми это на веки вечные! Ни-ко-му! Каждый у нас предатель, каждый!" Знаете, как он плакал той ночью? Мать его успокаивала, я выл щенком, а он сидел и рыдал, а потом поднялся, взял стул, начал в отдушины заглядывать, а сам себя по голове кулаками молотил — боялся, что записали нас… Несчастный человек, так ему страшно было жить на земле, так одиноко… Я помню, раз к нам его учитель зашел, Ройтман, дядя Мотя, тоже полковник, его уволили из органов в сорок девятом, тогда всех евреев гнали, а потом сажали под гребенку… Никогда не забуду, как отец спрятался за шкаф, а матери шептал: "Скажи, что меня нет дома, не могу я с ним говорить!" А тот слышал все, стоял, посмеивался, а потом крикнул: "Тебя сразу после меня возьмут, дурак! Лучше б поговорил да и рапорт написал…" И — ушел… Отец вышел из-за шкафа, плюнул под ноги, а после кинулся его догонять, но не смог… Ну, давайте, спрашивайте, времени у меня в обрез, на хозрасчет сели, надо поворачиваться, только так и можно из нашей тьмутараканьей спячки выползти, если не задушат страну квасные недоделки…

— Сходно мыслим, — кивнул Костенко. — Кого из отцовских сослуживцев помните?

— Все на одно лицо… Хотя одного помню… Дядю Женю Сорокина… Это, пожалуй, самый был из всех симпатичный…

— В чем это выражалось?

Либачев удивился:

— То есть?

— Ну, "симпатичность" его…

Он приветливый был, без подарка не приходил, умел слушать… Когда дядька мой — он был физик — начинал говорить о проблемах науки, слушал внимающе, остальные-то баранами глядели… Отчаянный был — это мальчишкам и женщинам нравится: раз стойку на подоконнике выжал, а мы ведь на шестом этаже жили…

— Он у вас с женой бывал?

— Да… С Кирой… Красавица была, по-английски прекрасно говорила…

— Кира?

— Да… Она приходила к нам лет десять назад — отец уж не поднимался… Тоже умерла… Кажется, они вместе работали…

— Когда отец вернулся, вы с ним о его делах говорили?

— Пытался… Но это кончалось ссорами… Он защищал не Сталина или Рюмина, он себя защищал, свою жизнь… Каково себе признаться, что лучшие годы отдал дьяволу?

— Вы знаете, что он работал по делу Вознесенского?

— Догадывался… Он этой темы избегал…

— И вел дело Федоровой…

— Об этом обмолвился… Сказал, что жалел ее, но американец, с которым была связана, еще в двадцатом году был в России, шпион, работал при штабе Колчака, дружил с адмиралом… А ее, говорил, Сталин поначалу опекал, хотел снова пригласить на дачу… Прямиком из камеры…

— "Снова"? Она бывала у него на даче и прежде?

— Видимо, да… Я отчетливо помню отцовское слово — "снова"… Я, кстати, это допускаю… Сталин не был отшельником, отнюдь… Но, в отличие от Берии, он не был хамом, он, мне сдается, жаждал любви… И когда женщина тянулась к нему, начиналась высокая связь, не скотская… Такую связь держат в тайне — и мужчина и женщина… И потом — это мне отец открыл, — в охране Берии были сталинские осведомители, поэтому перечень женщин, которых к нему таскали, остался в архивах… А сталинского архива не было, все уничтожалось на корню… Сказывался опыт его сотрудничества с охранкой…

— Полагаете, эта версия небезосновательна?

— Убежден… Другое дело: вступил ли он в эту связь с санкции партии? Или же продал душу дьяволу…

— Вас не зацепило, когда отца посадили?

Либачев усмехнулся:

— Еще как! У нас всегда бьют по родственникам, институт заложников, высшее проявление людской злобы… Пришлось уехать из дому, работал в тайге, в Сибири поступил в институт, скрыл, конечно, что отец осужден, а когда все открылось, я уж диссертацию защитил, за год управился, у нас, на мое счастье, бюрократия медленная, гниет, а не действует… Я-то еще ничего, а каково несчастному сыну Берии? Прекрасный инженер, честнейший человек, но ведь живет под чужим именем… А чем он виноват? Или сын Ягоды? Того и вовсе расстреляли, когда тринадцати не было… У нас сын отвечал, отвечает и будет отвечать за отца — в этом вся наша вековая жестокость и мелкое неблагородство… Я помню, как родитель, больной уж, его рак поедал, телевизор смотрел, особенно когда артисты разные выступали, поэты… Посмеивался презрительно, ногти грыз: "Дружочки мои! Ишь, как разливаются соловушками…” Да вот еще что, — лицо Либачева помягчело, улыбка тронула рот, — отец, помню, дядю Женю Сорокина "пересмешником" называл… И правда: он так потешно копировал всех, кто сидел за столом, так менялся, изображая людей, что, казалось, в нем жил не один человек, а множество совершенно разных индивидуальностей…

— Он к отцу не приходил после освобождения?

— Так он же умер в лагере… Отцу кто-то из стариков об этом сказал, письмо, что ли, оттуда пришло… Бакаренко, отцов заместитель, тот частенько к нам захаживал… Всегда бутылочку приносил, самогонку сам делал, как слеза была, на травах…

— С Бакаренко давно виделись?

— В прошлом году…

— Как вы к нему относитесь?

— Мне кажется, он только потому не сел, что сдал отца и дядю Женю Сорокина… Трусливый он человек, но — беззлобный…

Костенко не сдержался:

— Этот беззлобный человек комиссара Савушкина галошей бил по лбу и под ногти иглы засаживал…

Либачев не удивился, пожал плечами:

— А чего вы хотите? Если бы он не выбил из него показания — самого б посадили… И галошами б по лбу били, иглы загоняли… Все в порядке вещей… И все это может повториться, если Горбачев не сумеет удержать ситуацию лет десять, пока не придут люди, подчиняющиеся закону, а не пахану…

— Как считаете — сумеем?

— Если Запад не поможет — провалим… Мы живем в условиях такой бесправной нищеты, что злоба может разъесть страну, как ржа… Только состоятельные люди сочиняют для детей сказки и песни, голодные учат злу и зависти…


Прощаясь, Костенко крепко пожал короткую, сильную руку Либачева-младшего:

— Слушайте, а что особенно любил Сорокин? Книги? Картины?

— Какие книги?! — удивился Либачев. — При чем здесь картины?! Кто тогда об этом думал?! В нашем классе только один я жил в отдельной квартире, все остальные — в коммуналках, по пять человек в комнатушке… Куда книги ставить? Где репродукции вешать?! Он студень любил, вот его страсть! Студень, понимаете?! Я до сих пор такой студень в кулинарии покупаю, хоть в прошлом был раскормлен до безобразия, — отец паек получал, "врачебное питание", так сказать… Мамаша на нем не только дом держала, но и свою сестру с братом в люди вывела… Студень — вот истинная страсть дяди Жени, да еще ансамбли песен и плясок, он танцевал, как бог, все мечтал живую балерину посмотреть…

10
Когда Зоя Федорова подсела к столику Сорокина в Доме кино, он ощутил в голове тонкий, изматывающий душу писк. Этот рвущий виски писк напомнил тот, что он никогда не мог забыть: первую бомбежку в сорок первом, когда он трясущимися руками дергал веревку черной светомаскировки, то и дело оглядываясь на подследственного, который сидел перед его столом, кажется, военный, готовил его под расстрел, уговаривал взять на себя шпионаж (раньше мотал на связь с англичанами, потом срочно переделывал на гестапо, пришлось переписывать целый том показаний)… Веревка не поддавалась, никто не мог и предположить, что фриц прорвется в московское небо, думали, что очередная кампания с этими чертовыми светомаскировками, повисят и снимут… Арестованный поднялся: "Давайте помогу"; Сорокин тогда сорвался от ярости, подбежал к двери, распахнул ее, заорал конвою, чтоб бежали к нему, а сам накинулся на несчастного, сшиб его ударом на пол и начал бить сапогами по лицу, повторяя слюнно-пенно: "Я тебе помогу, фашистский ублюдок, я тебе так помогу, что Лон… Берлин кровавыми слезами заплачет!.." А полковник этот, пока был в сознании, хрипло выдыхал смех — вместе с кровавыми пузрками, делавшими рот его про-ститутским, вульгарным: "Лонд-Берлин, ой, не могу, Лондо-Берлин…"

Сорокин перестал бить его, лишь когда ухнула бомба, заглушившая на мгновение лай зениток; прохрипел конвою, справившемуся наконец со светомаскировкой, чтобы утащил контру из кабинета, а сам Ъросился в подвал, ощущая подвертывающую, разболтанную дрожь в суставах…

…И здесь, в Доме кино, пережив леденящее ощущение безглазого, дурно пахнущего (сладкое тление) ужаса, сопровождавшегося все той же — к счастью, никому не заметной — разболтанной трясучкой в суставах, он понял, что если сейчас, не медля, не перейти в яростное наступление, то может случиться непоправимое: актриса чуть поддатая, здесь у ней, суки, все свои, начнется скандал, придут легавые; протокол, "фамилия, имя и отчество", а паспорт на другое имя, вот и конец жизни, больше не подняться, каюк…

…Сломав очередного арестанта, Сорокин обычно переходил на доверительное дружество с несчастными, а они, словно бы отторгая спасительно-выборочной памятью кошмар унижений, бессонницы, пыток, которые предшествовали слому, шли на это, тянулись к нему, полагая, что он, Сорокин, единственное живое существо, с кем они общались в течение месяцев, а то и лет, теперь-то, когда ужас кончился, не может не отблагодарить за те признания, которые несчастный сам и формулировал, старательно выводя буквы ученическим пером.

Именно во время этих собеседований Сорокин, не педалируя, очень мягко, возвращался к самому началу, называл имена людей, вскользь упоминавшихся в деле, заинтересованно и доброжелательно расспрашивал о них, демонстративно закрыв папку: "Это не для протокола, писать ничего не будем, сам хочу для себя разобраться, поговорим, как большевики, — открыто, без страха…"

Особенно интересовали его те, которых жертвы называли в самом начале следствия (еще до применения высшей степени устрашения) в качестве свидетелей, способных подтвердить их невиновность и верность делу великого Сталина.

Когда арестант был сломан уже и подписал все то, что позволяло доложить руководству о раскрытии очередного контрреволюционного заговора (а это автоматом давало повышение по службе, премию, квартиру, а возможно, и орден), надо было создавать задел на новых вражин.

Поэтому, разговаривая за чашкой чая с бутербродом о тех, кого поминал арестант, Сорокин порою лениво выбрасывал на стол протоколы допросов: "Вы на него (нее) надеялись, а вот что она (он) о вас показывает… Нет, не сидит… Дома живет… А вы верили, голубчик (голубушка). Люди, ба-тенька мой (милая моя), животные неблагодарные, это вам не олени какие или медведи, предадут за милую душу, словно бы это доставляет им удовольствие, сладострастие какое-то…"

Не каждый; конечно, арестант ярился на "предателя"; некоторые держались, а случайные, кого надо было изолировать по спущенным спискам, на этом сыпались, такие подробности вываливали, столько пикантностей открывали, что о заделе можно было не беспокоиться… Протокола нет, а пленочка-то, шуршит, серебром шуршит, навечно закладывает в память казны новеньких вражин; связь поколений, так сказать. Прав Федор Михайлович: "Социализм — это когда все равны и каждый пишет доносы друг на друга"…

Сорокин, конечно, не помнил имен всех людей, которые упоминались во время допросов Федоровой, но за ресторанным столиком, где сейчас сидели ее друзья, он видел и Татьяну Окуневскую, отпущенную в одно время с Зоей Алексеевной, и актера, чем-то похожего на Жженова, — отгрохотал на каторге долгие годы, и поэтому стратегия атакующей защиты родилась в его мозгу немедленно: высший смысл первых часов ареста заключается в том, чтобы доказать узнику: "Как ни оправдывайся, все равно в тебе есть грех, в каждом есть грех, безгрешные только на небе живут", и на этом смять его, вынуть человеческий стержень, породить в душе мятущийся ужас, полнейшее переосмысление прожитого: действительно, каждый в чем-то затаенно виновен, особенно в той стране, где все законы про "нельзя", но нет — и, дай боже, не будет — закона про то, что "можно"…

Не отрывая глаз от лица Федоровой, он тогда сказал:

— Да и я сюда не просто так пришел, я с вами повидаться пришел… Нет, я не стану сообщать вашим приятелям о наших с вами собеседованиях про них всех — забыли, небось, как мы о вашей подруге беседовали? О Борисе Андрееве? О третьем, что за столиком вашим сидит, Жженов, кажется? Могу напомнить. Архивы у меня, пленочки держу дома, голос-то у человека не меняется — если только не рак горла…

Он заметил, как обмякло тело женщины и в глазах появилось что-то темное, словно кто перед лицом одеялом взмахнул; значит, угадал, попал в точку страха…

— Я никого не закладывала, — сказала Федорова потухшим голосом. — Как вы это из меня ни выбивали…

Сорокин расслабился:

— Фамилию мою запамятовали?

— Имя помню: Евгений Васильевич…

— Это не имя, Зоя Алексеевна, это псевдоним. Кто ж свое настоящее имя арестованному открывает? Хотя, неважно, зовите как угодно… Вы действительно никого не предавали: один на один могу вам это подтвердить… Но ведь пленочку можно настричь так, что и не отмыться… Мы людям верить не умеем, мы документам приучены верить… Так вот, давайте-ка мирно и дружно перенесем наш разговор на тот день, который вас устроит; у меня к вам серьезное деловое предложение, Зоя Алексеевна… Насколько мне известно, вы в Америке процесс против адмирала Тэйта то ли проиграли, то ли не начали, а на кону, как мы слыхали, большая сумма стояла… Вот у меня и возникла идея: почему бы нам с вами не написать книжечку "Палач, адмирал и жертва. Диалог трех жертв двух Систем"? Не отказывайтесь сразу, не надо… Я после смерти Сталина был, как понимаете, демобилизован, работаю в Академии наук, кандидат, есть свободное время и друзья, которые могут предложить выгодный контракт… Не рубите сгоряча, Зоя Алексеевна, подумайте… А я к вам загляну, если разрешите… Дня через два… Хотите — вы ко мне, оставлю адрес…

Он играл беспроигрышно, знал, что к нему она не пойдет, дома и стены помогают; нажал:

— Кстати, ваши непосредственные следователи Бакаренко и Либачев понесли наказание: Либачева нет в живых, а Бакаренко спился, бог шельму метит…

— Били-то меня не только они… Вы — тоже…

Я спасал вас, Зоя Алексеевна… Вы не знаете, как там били… А у вас и зубы целы, и лицо не изуродовано… Я докладывал Абакумову, что вы стойко переносите воздействие устрашением, значит, действительно не виноваты в самом страшном — в попытке террора против товарища Сталина…

Федорова сгорбилась, руки бессильно упали вдоль тела:

— "Товарища" Сталина… Волк свинье не товарищ…

— Тогда за такие слова вас бы шлепнули в одночасье… А сейчас они — в ваших устах — дорогого стоят, ведь нынешние владыки норовят Иосифа Виссарионовича отмыть, все на Берию валят… Мелюзга, мелкие врали, на этом и сгорят… Что Берия без Сталина мог? Несчастный чучмек, плохо говоривший по-русски… Я вам про ту пору много могу рассказать — с этой стороны баррикады… А вы — с той… Чем не сенсация? И про адмирала у меня сенсация припасена, верьте слову, — обеспечите дочь и внука на всю жизнь…

…И когда через два дня, собрав через свои старые связи всю информацию о Федоровой, ее дочери, о том, что, находясь в отказе, актриса была на грани срыва, он пришел к ней, предварительно обложив квартиру наблюдением, она ему дверь открыла; не сразу, правда, таясь какое-то мгновение около замка, ощущая бессильный, душащий страх, но — открыла все же; палач, если он настоящий палач, навсегда входит в плоть и кровь жертвы, превосходством своим входит, ибо долгие месяцы он был ее всевластным владыкой, а такое никогда не забывается.


Включив воду в ванной, Сорокин тогда начал первым наговаривать на магнитофон, изредка поднимая глаза на Федорову (она была в синем платье, туфли с замшей, даже грим наложен, молодец старуха, не сдается, женщине и умирать-то надо молодой):

— Да, я палач — по должности и званию. Я расскажу про то, через что мне пришлось пройти, прежде чем я приказал ввести в мой кабинет гордость советского кинематографа Зою Федорову — глаза громадные, распахнуты миру, ямочки на щеках, растерянная улыбка, известная в стране каждому, — дважды лауреата Сталинской премии, звезду экрана, королеву мальчишеских грез…

Я родился в двадцать первом году; отец, демобилизовавшись из Красной Армии — он воевал под знаменами конницы Буденного, — вернулся в свою будочку сапожника. В партию его приняли перед наступлением на Львов, которое планировал Сталин. Сапожников было мало, партийцев среди них того меньше, поэтому он примкнул к ячейке коммунхоза и был в городском активе, все большевики шли к нему набойки ставить — свой, так что и заработок был, и напрягаться особенно не надо — до той поры, пока не провозгласили нэп и не поперли изо всех щелей кооператоры… Мать мне уж после рассказывала, какая это была трагедия для отца: "Ленин предал революцию, перекупили его немцы, снова буржуи при деле, а где ж торжество мировой революции?! Всеобщее равенство?! Чтоб никто ни от кого не отличался?! Чтоб все были равны по достатку?!.."

Мать перечила ему: "Так ведь зато теперь голодных нет, Вась! Кто работает до устали, может и булочки купить, и конфетку ребенку, а раньше-то хоть зубы на полку клади…" Отец не унимался: "Пусть зубы на полку, но мое красноармейское сердце не может терпеть, чтоб один форсил в шубе и на пролетке катил в ресторан-кабак, где буржуйские танго играют, а другой — как жевал черняшку, так и поныне ее жрет!" Матушка замечала: "Так ведь укомовские не толь на пролетках, на автомобилях шикарят, и пайки им дают, и барские дома под себя позанимали". Отец отвечал: "Власти так положено! Власть на то и власть, чтоб над нами стоять, сами такую выбрали!" От обиды запил, работы поубавилось, да и активничать начал — как ни вечер, так идет на диспут какой и костит новых буржуев на чем свет стоит… А людям приятно, когда того, кто сноровистее, прилежнее, а оттого — богаче, матюгом кроют и требуют у него все нажитое отобрать… Ясно, такому хлопают и "ура" кричат… Мать моя слова боялась, в России все пуще смерти слова боятся, и не зря, как оказалось… Кто уж там придумал петицию Ленину, не знаю, но отец одним из первых подписался, чтобы нэп отменить, кооператоров посадить в концлагеря, с конфискацией имущества, только чтоб все люди были равны по заработку и чтоб никто не выделялся… Из Москвы приехал комиссар Забуров, предупредил, что это есть уклон, просил одуматься, потому что, мол, самим нам из разрухи не встать, голытьба, надо привлекать капитал и головы деловых людей, пусть хоть они гниды и кооператоры, все равно надо терпеть… Отец — ни в какую! А тут еще Гликман организовал товарищество сапожников, большинство работяг к нему примкнуло, потому что он жратву давал и заказами обеспечивал; отца, как родительница рассказывала, аж знобило от ярости, пустился во все тяжкие, примкнул, говорила мама, к группе, которая стала тайно печатать прокламации против буржуазного нэпа и кооперации, стал выступать на бирже труда, собирал безработных, зажигал их словом ненависти к тем, кто сыт и одет. На базаре выступал среди тех, кто нэпманские кадки таскал и с утра хлебное вино пивком лакировал, хоть и в запрете был алкоголь… И по этому поводу отец гневался: "Ленин сам не пьет, поэтому не понимает душу нашего человека, не дает завить горе веревочкой, а новый буржуй любой финьшампань добудет, был бы золотой червонец в кармане…"

Ну и докричался: сначала из партии вычистили, а как обиделся и пошел во весь голос костить Ленина с Троцким за измену великой идее, так нагрянули ночью люди в кожанках и увезли отца в ГПУ… Вернулся он через полгода, изношенный до крайности, но — тихий… И сидел на углу бывших Губернаторской улицы и проезда императора Александра Второго, переименованных в улицу Ленина и проезд Зиновьева до той поры, пока Сталин не прикрыл нэп и начал коллективизацию… Вот тогда-то папаша и распрямил спину… В партии его восстановили, поручили проревизовать гликмановский кооператив, он, конечно, постарался и стал после этого начальником горкомхоза… Ну, ясно, ордер нам выдали, занял отец три комнаты Гликмана в большой семикомнатной квартире, жить бы и жить, но, видно, слишком долго его обида терзала, сердце стало шалить. Однако — не сдавался, пил, как пил: тогда ведь ему со всех сторон несли, даже когда голод пришел, как начальнику не потрафить?! От него теперь все зависит — разрешит или нет. У отца в подчинении двести человек стало, одних контролеров под семьдесят душ, не то что раньше у кооператоров: три человека в правлении, вот тебе и вся бухгалтерия…

Словом, в тридцать четвертом преставился отец, опился, говоря честно… Через пять дней нас с матушкой уплотнили, две комнаты бывший отцов заместитель отнял, а мне уж тринадцать лет было, соображал, что к чему, жрать хотел постоянно, а что мать могла дать, когда карточки упразднили?! Раньше, при карточках, хоть что-нибудь обламывалось, а как отменили их, так для нашего уровня людей начался истинный голод, с тех пор про карточки и мечтаем — какая-никакая, а гарантия, что не помрешь с голодухи… Вот и пошел я в шестнадцать лет на завод, как раз в тридцать седьмом это было, тогда и объяснили нам, отчего с продуктами перебои, жилья нет и ботинки нельзя купить… Кто правил страной? Промышленностью? Сельским хозяйством? Вот они, перед вами, на скамье подсудимых, глядите: Розен-гольц, Радек, Ягода, Дерибас, Ратайчак, Лившиц, Пятаков… Всех не перечесть… Троцкисты как один, да и нация одинаковая… Правда, про нацию шепотом говорили, намеками, потому что на Мавзолее рядом со Сталиным стоял Лазарь Моисеевич… Но хоть, слава богу, один, а раньше-то — страх и перечислить! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Кон, Цеткин — а русские-то где?! Один Калинин?!

В тридцать девятом меня призвали, поучили год, дали габардиновую гимнастерку и синие галифе, повесили уголок и направили в НКВД… До этого я и вправду винтиком был, что скажут, то и повторял, как попка, пойди не повтори, страна притихла, только на митингах все друг перед другом выворачивались, никто чтоб не молчал — круговая порука! Дали мне комнату на Можайском шоссе, восемнадцать метров, пол паркетный, в ванной — газовая колонка, горячая вода круглый день, мойся — не хочу! Мать к себе привез, к больнице ее прикрепил — и души там всякие, и лекарства, и синий свет от бронхита, рай!

Первый допрос я не один проводил, со старшим лейтенантом Либачевым, — он наконец поднял глаза на Федорову, — да, да, с вашим главным следователем, который на меня ногами топал: "Слюнтяй, не можешь от американской потаскухи показаний получить! В белых перчатках решил работать?! Это на фронте стрелять кончили, а мы продолжаем, пока всю скверну не выжжем!" Никогда не забуду первый допрос, Зоя Алексеевна, умирать буду — не забуду… Я ведь парнишкой еще был, двадцать всего лет, несмышленыш…

— Лермонтов в двадцать лет уже был великим поэтом, — возразила Зоя Федорова, зябко слушая исповедь своего палача.

— Так ведь он гений был! Ему культура мира была открыта, потому что по-французски да по-английски говорил, как на родном языке… А я? Что я знал в жизни? Что молчать надо — знал! Не высовываться — тоже знал! Беспрекословно верить тому, кто над тобой сидит, — вдолбили! А разве вы не преклонялись перед Сталиным, как перед богом?

Словно бы сопротивляясь самой себе, Федорова ответила:

— Не то чтобы преклонялась, но, во всяком случае…

— Ах, Зоя Алексеевна, Зоя Алексеевна! Зачем себе-то лгать? Вспомните, как молили меня: "Разрешите написать Иосифу Виссарионовичу! Он не знает, что вы здесь со мной делаете! Он немедленно освободит меня!" Разве не было такого? Запамятовали? Не сердитесь, я ж вас не корю… Когда меня наладились после смерти Сталина исключать из партии, я тоже писал письма "дорогим товарищам", членам хрущевского Политбюро, мы спокон веку челобитные несли вождям, они только и могут спасти и сохранить… Не от Сталина в нас это — ото всей горькой истории нашей… Ну да ладно, отвлекся я… Я ж еще и не начал выскабливаться перед вами, я только подхожу к этому… Так вот, вызвал меня ночью Либачев… Было это, как сейчас помню, четырнадцатого июня сорок первого года… На стуле посреди его кабинетика сидел человек в шелковой сорочке какого-то нежно-кремового, невиданного мною раньше оттенка, брюки на нем были модные, широченные, расклешенные, с серебряной искоркой, туфли, хоть и без шнурков, на босу ногу, но — лаковые, с тупым носком, я такие только в кино и видал…

— Вот, — сказал Либачев, — смотри на этого типа! Смотри и запоминай каждое его слово!

— Я не "тип", а дзержинец, — ответил арестант с довольно заметным акцентом. — Меня в ЧК лично Феликс Эдмундович принимал…

— Один он? — спросил Либачев. — Или еще кто с ним был?

— Были.

— Фамилии, конечно, позабыл?

— А почему вы мне "тыкаете"? Научитесь соблюдать чекистский кодекс.

Либачев задумчиво повторил слова арестованного, словно бы обсматривая их, как диковину какую, и чеканно повторил вопрос, перейдя на "вы".

— Фамилии помню, — ответил арестованный, — Артузов там был, Уншлихт и, кажется, Беленький.

— Очень замечательно, — кивнул Либачев. — А Кедрова не было?

— С товарищем Кедровым я познакомился на следующий день… Я с ним работал до двадцать седьмого года.

— Я могу записать ваше показание в протокол?

— Это — можете.

Либачев нацарапал вопрос и ответ, дал подписать, промокнул здоровенным пресс-папье и продолжил:

— А как вы относились к товарищу Кедрову?

— Странный вопрос… Это мой учитель… Большевик, в партии чуть не с начала века, конспиратор, он меня в первую командировку отправлял.

— Когда?

— В двадцать втором.

— Куда?

— Этот вопрос является посягательством на государственную тайну… Запросите мое командование в разведке, если там посчитают нужным — ответят… И объясните: меня вызвали по срочной надобности из Берна, вызвали шифром тревоги, я бросил группу, чтобы повторить здесь сообщение о дате начала войны, а меня — вместо тoгo чтобы начать немедленную работу по переводу группы на новые задачи — держат в камере… Вы хоть доложили Сталину, что я здесь? Товарищу Берии, наконец.

— Доложили… Скажите-ка, у вас никогда не было подозрений по поводу Кедрова?

— Да вы с ума сошли!

— Выбирайте выражения!

— Война вот-вот начнется! О чем вы думаете?!

— Вы утверждаете, что война начнется "вот-вот”?

— Да!

— Кого с кем?

— Нацистов против нас.

— Нацисты — это кто? Дружественный нам рейх?

— Это он вам дружественный, — взорвался арестант. — Вам! А не мне!

— Что ж вы от остальных чекистов отгораживаетесь? Зря, мы тоже дзержинцы… Ладно, это нервы у вас стали шалить… Давайте запишем ваши показания о том, что Кедров — настоящий большевик и что Германия нападет на нас в ближайшие дни… Какого числа, кстати?

— Двадцать первого.

Либачев хохотнул:

— Кто ж войны по будням начинает? Настоящие стратеги войну к воскресным дням приурочивают… Не откажетесь подписать правильность ответов?

— Этих — не откажусь.

Либачев снова промокнул бланк протокола допроса своим пресс-папье и, подойдя вплотную к арестованному, склонился над ним крюком:

— Так вот, "дзержинец" сратый, Уншлихт и Артузов признались в своей троцкистской контрреволюционной, диверсионно-шпионской деятельности и расстреляны! А "товарищ" Кедров идет под трибунал за то, что, являясь старым агентом английской разведки, выполнял задание своих хозяев и сеял панические слухи о предстоящем нападении Германии на Советский Союз! Ты был его человеком — сам признался, за язык не тянули. Поэтому, если хочешь, чтобы твоя семья не оказалась в соседней камере, садись и пиши собственноручное признание: когда и где получил указание Кедрова завербоваться к англичанам, чтобы разрушить союз двух великих держав Европы.

— Вы что, с ума сошли?

Либачев тогда посмотрел на меня так, что я на всю жизнь запомнил:

— Вот как ведут себя настоящие враги… Запомни это… И заставь его говорить… Сейчас… при мне…

У меня даже голос осел: "Как?”

— А так, как тебе подсказывает революционное сознание. Я подошел к арестанту и, скрывая дрожь в голосе, сказал: — Наших товарищей пытают в буржуазных застенках… Революция не мстит… Скажите правду, и мы передадим дело в наш пролетарский суд.

— Я сказал всю правду. Я никогда ни к кому не вербовался. Кедров для меня был, есть и останется большевиком.

Либачев обгрыз свои ногти — и без того чуть не до мяса обгрызанные — и сказал тихо:

— В зубы только не бей. Он на процессе с расквашенным ртом не нужен. У нас неделя сроку, двадцать второго Кедрова трибунал судит, этот — соучастником пойдет, если не хочет свидетелем обвинения.

— Какие у вас доказательства? — спросил арестант. — Улики какие?

— Ну! — Либачев прикрикнул на меня. — Слабый, что ль?! Или — жалеешь вражину? Вот на него показания, — он ткнул пальцем в папку, — девять человек на него показали, как на шпиона, продажную шкуру, за фунты работал, сволочь! Чтоб отнять у нас все то, что дала революция!

И я, зажмурившись от страха, со всей силы ударил человека в ухо, да так ударил, что он, слетев со стула, остался лежать на полу…

— Из графина хлестани, — сказал Либачев, — враз заскребется.

Вылил я на него воду трясущейся рукой, арестант открыл глаза, посмотрел на меня с невыразимой тоской и жалостью, медленно поднялся, сел на свой стул посреди комнатки и сказал:

— А я не верил, что нацизм — заразителен… Ты ж гитлеровец, сынок, самый настоящий гитлеровец.

Вообще-то в сорок первом "гитлеровец” не было обидным словом… В какой-то многотиражке даже напечатали "товарищ Гитлер", чуть ли не на заводе имени Сталина… Но ведь недавно еще мы "Профессора Мамлока" смотрели, "Семью Оппенгейм”, там фашистов несли, только в сороковом эти фильмы запретили, но все же обиделся я и еще раз ему врезал — никакой я не гитлеровец, а молодой большевик, ученик великого Сталина, страж завоеваний революции…

И снова он сбрыкнул, но не обмяк, готов был к удару.

— Бейте, — сказал он. — Можете до смерти забить, ничего от меня не добьетесь, клеветать не стану, гитлеровцы поганые.

Тут выскочил Либачев из-за стола и стал его пинать сапогами в пах, живот, грудь.

— Ну, чего?! — задышливо крикнул он мне. — Помогай! Что говорю?!

Никогда я не смогу описать, а уж тем более объяснить, как и почему во мне поднялась неведомая дотоле, но все же какая-то родная тьма и забилось что-то давно забытое, но — теплое…

Я не мог сдержать дрожь, бившую меня, будто малярия колотила; в глазах ощутил песок, скулы свело, ужас и шальное ощущение воли сделались неразделимыми, я почувствовал в себе огромную силу, что-то рысье, тягучее, и даже зажмурился оттого, что мысль исчезала, уступая место ознобному, неуправляемому инстинкту…

А потом я ощутил чудовищно-сладостное ощущение все-позволяющей власти — особенно когда и мой мысок вошел в мягкий живот арестанта, корчившегося на полу…

…Умаявшись, Либачев позвонил по телефону и дал команду, чтоб привезли жену арестанта:

— Он молодой, — кивнул на меня, не отводя глаз от серого лица арестанта, лежавшего недвижно, — стенки здесь тонкие, фанера, послушаешь, как он с нею на диванчике поелозит, посопят вдоволь, вот веселье будет, а?!

…Словом, дал арестант показания, поди не дай… Сторговались, что возьмет на себя английское шпионство, но Кедрова закладывать отказался… Кедрова вывели на трибунал двадцать второго июня, когда уж война шла, — судили за "распространение заведомо ложных, панических слухов о подготовке войны Германией против своего союзника — СССР". Судить начали утром, а после выступления по радио Вячеслава Михайловича оправдали… А двадцать третьего забрали снова — свидетель, как-никак… Ну и шлепнули в одночасье. — Сорокин вытер пот, выступивший на лбу, и неожиданно спросил: — У вас доски какой нет, Зоя Алексеевна?

— Что? — Федорова не поняла его сразу, слушала с ужасом, кусая губы…

— Досточка, может, какая есть на кухне? — Сорокин сейчас говорил тихо и спокойно, словно не он только что истерично хрипел в магнитофон.

— Подставка есть хохломская…

— Не сочтите за труд принести, а?

Женщина с трудом поднялась, опасливо озираясь, вышла на кухню, вернулась с хохломской доской, протянула гостю…

Сорокин расставил ноги, положил досточку на колени и, коротко взмахнув рукой, ударил ребром ладони; доска хрустнула, как кость, выбелило свежее дерево — с той лишь разницей, что открытый перелом только в первый миг сахарно-белый, потом закровит, а дерево — неживое, не больно ему; как было белым, так и осталось…

— Вот так-то, Зоя Алексеевна, — сказал Сорокин. — Это сейчас, когда я не молод уже… Представляете, какая сила во мне была, когда я вас допрашивал? Что бы с вами стало, ударь я хоть раз по-настоящему? Я ж вас жалел, Зоя Алексеевна, жалел… Думаете, снимаю с себя вину? Нет. Я когда с Абакумовым в Венгрии был, книжек запрещенных начитался, начал кое-что понимать про нашу профессию, знал, что план гоним — для пополнения бесплатной рабочей силы! Но я никогда не мог забыть того страшного ощущения, когда сильный, казалось бы, человек, вроде того нелегала из разведки, которого мы с Либачевым уродовали, становился все более подвластным мне, маленьким и беззащитным, а ничто так не разлагает человеческую душу, как ощущение властвования над тем, кто тебя слабее и безответнее… Кого ж мне винить в этом, Зоя Алексеевна? Кого? Вы Сталину верили, и я Сталину верил… Вы своему режиссеру верили — "мол, так играй, а не иначе!", — и я своим начальникам-режиссерам не мог не верить: "Вот показания на вражину — два, пять, десять! А он молчит! А что он по правде задумал?! Какое зло может принести народу?!" Я ж не человека бил! Шпиона! Диверсанта! Фашиста! Разве я вас бил больно? А?

— Не в этом дело, — Федорова судорожно вздохнула. — Боль перетерпеть можно, женщина к боли привычна… Но нельзя передать словом состояние, когда здоровенный мужичина замахивается на тебя, шлепает пощечину, за волосы таскает, господи… Вы ж из меня человеческое выбивали, делали из меня животное…

— А как мне было поступить?! Ведь если б вы не подписали хоть что-нибудь, меня б бракоделом объявили! А бракодел — сродни шпиону! За ним глаз да глаз… Я знал, что такое попасть в камеру… Я знал, что для меня это сроком вряд ли кончится, скорее всего — пулей… Да, да, так! Поэтому мне, палачу, было страшней жить, чем вам, жертве… Думаете, я не знал, что вы ни в чем не виноваты? Знал… Сострадал вам, ох, как сострадал! Но что я мог сделать?! Как должен был поступить человек — по профессии палач, — который знал, что его жертва ни в чем не виновата?! Если бы он, палач, сказал об этом во всеуслышание, то Берия бы его, палача, превратил в кусок мяса! В отбивную! Дайте совет, молю, дайте! А то мне трудно будет вам рассказывать, как страшно было вести ваше дело, самое, пожалуй, страшное изо всех… Ведь про вас сам Сталин спрашивал, понимаете?! Лично он!

— Господи, да что ж мне вам посоветовать-то? Вы, который мучил меня, лишил материнства, бабьей короткой жизни, вы, который… Вы, тот самый, вы… просите совета у меня?..

Подбородок ее задрожал, глаза наполнились слезами, она отвернулась к окну, и в это короткое мгновение он обнял ее холодным, оценивающим взором, вновь потупился, свел лоб морщинами (он научился менять лицо, особенно — враз старить его) и прошептал глухо:

— Что вы почувствовали, когда вас привезли во внутреннюю тюрьму?

— Стыд, — ответила Федорова без раздумий и, утерев глаза пальцами, вновь поворотилась к нему.

— Что?!

— Стыд…

— Это когда вас раздели, обыскивая?

— Да нет… Женщины к этому иначе относятся, мы ж к гинекологу ходим, такая доля… Мне за все стало стыдно… За то, что меня — артистку, которую знает народ, могли затолкать в машину и упрятать в тюрьму… За то, что бессловесная женщина в советской военной форме полезла пальцами… Зачем? Искала, не спрятано ли там чего? Те, кто меня брал, знали, что и одеться-то не успела толком… разве не могли ей об этом сказать? Стыдно стало за то, что нет у нас людей, а только истуканчики, которые следуют не мысли и сердцу, а одной лишь инструкции. Стыдно стало за тот мертвящий запах карболки и затхлости, убогий запах извечной, привычной нам несвободы… За вас мне было стыдно — за то, что мучили меня, зная, что я ни в чем не виновата… Достоевского почитайте… У него все про это сказано… За страну стало стыдно… Только это потом случилось уже, во Владимире, когда я — слава тебе, господи, — с Лидией Руслановой в одной камере оказалась… Там и за нас, арестанток убогих, бывало стыдно, когда баба голосила под окном: "Юноша с лицом слоновой кости, карие глаза! Откуси, отгрызи два моих соска…"

— А страшно было?

— Не знаю, — задумчиво ответила Федорова. — Если б вы все быстро делали, а вы ж по-обломовски работали, изморной ленью брали… Месяцы шли, годы… За это время начинаешь смерти жаждать, как избавления… Наверное, Сталин понял наш характер, когда в ссылке среди русских жил, почувствовал, что хоть мы и неумелые обломы, зато совестливые, стыдимся сказать, когда видим, что не так, боимся словом человека обидеть, страшимся врагом назвать врага — если только не чужеземец он, все думаем, образумится, ошибка вышла… Вот он на хребет-то нам и влез… И разобщил народ на квадратики, чтоб вам его было легче держать под мушкой… И в каждом квадрате радиотарелка с утра до ночи в уши — бу-бу-бу-бу… Одно и то же, одно и то же, а раньше-то этого самого репродуктора никто в глаза не видел, новинка, поди не поверь, если месяцы и годы талдычут одинаковые слова, а кто их не повторяет — исчезает из жизни… Повторяй человеку месяц, что он свинья, — поверит… А тут годы бубнили… Чтоб стыд наш гневом залило и бунт заполыхал, надо такого натворить, чтоб каждого задело, — а пуще того баб, у которых на руках некормленные дети, и дров нет, чтоб буржуйку растопить… А Сталин все мерил жменей: одного — под пытку, другому — орден, третьему — новую комнату, четвертому — расстрел… Чересполосицей народ разомкнул, поставил друг против друга… Стыдно мне было, — повторила Федорова, — только одно и держало, что дочка осталась на воле… Хотя какое там "на воле"… Я была в тюрьме за стеной, она — в тюрьме без стен, разница невелика, гарантий ни у нее, ни у меня не было, не знали мы, что такое гарантии, да и не узнаем никогда…

— Ну ладно, Сталин, все понятно, — согласливо кивнул Сорокин, — а сейчас-то вам разве не стыдно, что не пускают к дочке в гости?

— Еще как стыдно… Так мы ж всегда под глыбой державы жили! Не она для нас, а мы под ней… Сейчас хоть, слава богу, нами правит не больной деспот, так что надежда есть, у Брежнева дети добрые…

— Сын или дочь? — рассеянно уточнил Сорокин.

— А это уж мое дело, не ваше…

— Вот видите, — он сострадающе улыбнулся, — размякли, сказали то, что говорить никому не надо… Хорошо, я — как копилка… Все умрет во мне… А если б на моем месте гад сидел?

— А разве вы не гад? — Федорова вздохнула. — Самый что ни на есть гад.

— Мы ж уговорились, Зоя Алексеевна… Я — палач… Но — одновременно — жертва более сильных палачей… И те, в свою очередь, тоже жертвы… У нас виновных нет, у нас одни расплющенные… А ведь стыд есть сострадание… Сталин-то велел вас к себе привезти, на Ближнюю дачу… А вы в несознанке были… Каково Абакумову? А? Вы об нем подумайте! О Берии подумайте! Сталин ваше кино часто смотрел, он "Подруги" любил,повторял, что хочет побеседовать с глазу на глаз…

— Ну и как же вы посмели ему отказать?

— Расскажу. Только вы к нашему следующему собеседованию постарайтесь припомнить, что с вами было в камере в мае, вскорости после праздника Первомая… У нас тогда цепочка получится: вы — я, я — вы… Чем не сенсация?!

После этой беседы он провел тщательную работу: слетал (никому не доверил) в Краснодар, повстречался с нужными клиентами (его группа работала в тесном контакте с начальством иэ Сочи, имевшим выходы наверх; гарантировали передачу цехам необходимых станков и сырья), договорился со старым дружком, что тот отправит в Москву нескольких людей с посылками для актрисы: "Надо побаловать любимицу народа фруктами, не умеем хранить память, оттого и живем в дерьме, найдите к ней подходы по своим каналам, посмотрите, с кем она тут контактовала во время гастролей, оттуда и тяните''; вернувшись в Москву, вышел на тех, кто был знаком с солистом оркестра МВД Геной Титовым, пустил по Москве информацию о том, что он не просто квартировал у Федоровой, но выполнял ряд ее поручений коммерческого характера — купить что, продать, да и, мол, тянуло его с детства к пожилым женщинам, форма эдипова комплекса. Только после того как зашуршало в городе, отправился на вторую встречу, дав задание своей команде искать неудачливого литератора, который сидит без денег, считая при этом, что в его бедственном положении виноваты вездесущие враги, а никак не он сам…

(Окончание следует)

Феликс Розинер ПОСМЕРТНАЯ ХРОНИКА (Послесловие к мемуарам)

В семидесятых годах Феликс Розинер опубликовал в московских издательствах семь книг о музыке и музыкантах. После эмиграции в Израиль в 1978 году его проза и стихи выходили в зарубежной русской периодике. Роман Ф.Розинера "Некто Финкельмайер" в 1980 году был удостоен Парижской литературной премии имени В.Даля.

Рассказ "Посмертная хроника" был впервые опубликован в издательстве "Оуверсиз пабликейшнз" (Лондон, 1986). В настоящее время автор живет в США.

I
Жила она с интересом, с удовольствием, с любовью. Поразительно было то, что ни на чем, казалось бы, не основанную веру в непрестанное торжество разума, справедливости, добра и красоты она несла без тени сомнения сквозь все свои без малого семь десятилетий. Когда она приходила в восторг от чего-то рассказанного или прочитанного, когда она от шутки или анекдота до беззвучия остановившегося дыхания смеялась, охая потом и вытирая платочком слезы, — это ее поведение напоминало что-то ушедшее давным-давно и существовавшее, может быть, лишь в русских романах: возникал перед глазами образ доброй и простодушной, милой и наивной девушки-гимназистки, которую так легко обмануть розыгрышем и так же легко глубоко и грубо обидеть; или гувернантки, взятой из хорошего бедного семейства; или курсистки-народницы; или сельской учительницы. Она и вправду начинала свою жизнь воспитательницей детдома в годы разора и голодухи времен гражданской войны; была потом и студенткой, училась живописи, стала искусствоведом; по заводам Москвы, выполняя идею Максима Горького, записывала для истории рассказы рабочих о старом режиме и о том, как царя прогоняли; работала всю жизнь в музеях — и в нынешнем Пушкинском (прежде — Изящных искусств), и в Третьяковке, и в Историческом — реставрировала то западную и отечественную живопись, то древнерусские иконы. В Ярославле, Загорске и Переславле-Залесском в церквах, раскрывала фрески, чистила иконостасы, укрепляла, обновляла, вызывала к бытию из тлена и праха то, чему уж и места на нашей земле не оставалось…

Обо всем этом написала она талантливо и наивно, а потому — хорошо написала в "Былях и небылицах", которые лежат теперь в рукописном отделе Государственной библиотеки, сохраняя во времени ее имя. О жизни своей она сама написала. Мне осталось написать о ее смерти.

II
Но, я думаю, что писать о самой-то смерти? Нечего. Потому что миг ее никому не ведом, даже — кто знает? — и умирающему, наверно. Только был я около нее за двое суток до кончины и явственно видел, как смерть стояла уже между мною, вовсю живым пока что, и ею — уже глубиной своего существа стоявшей там, за гранью. Не было уже в ней, в самом дыхании и движении ее, ничего от той жизненной непринужденности, какая была так свойственна ей и какая, на самом деле, и есть главное свойство всего живого, когда любая мелочь жизни — перемещение взгляда, шевеление губ, слабый жест, смена голоса — все производится само собой, изнутри, тем горящим в организме реактором, что рождает жизненные силы. Не было уже этого всего: стоявшие неподвижно глаза обратились ко мне медленным поворотом, направляемые специальным усилием воли; и подобие улыбки сделала она, заставляя нужные мышцы на лице сдвинуть в стороны края иссушенного рта; полушепотом-полупаузами нанизала слог за слогом и для каждого вобрала и вытолкнула особую толику воздуха. Когда же я посадил ее на постели — точнее, на разложенном комбинированном кресле, прислонил спиною к торцу стоявшего в головах книжного шкафа и она попила из тяжелой керамической кружки чаю, то сил у нее ушло на это бог знает сколько. Стало мне страшно, что вот тут-то, сейчас, при мне и погасится ее свечечка… За час до того сыну надо было уйти на работу; внук четырнадцатилетний чуть позже, взяв велосипед, тоже ушел; теперь и мне бы пора покинуть ее: вскоре ждали меня в одном очень важном учреждении, а еще, к вечеру, собирался я поспеть на другое мероприятие, тоже очень важное… По счастью моему, попросила она уложить ее, повернуть на бок к стене, чтобы удобно ей было уснуть. Из последней капли ее истомившегося сознания донеслось до меня далекое, как через две рамы вагона отошедшего от перрона поезда: "…па…и…бо…то…ве…та…ния".

III
Было это третьего апреля. А пятого, к вечеру, позвонил ее сын: умерла. "Когда же?" — "Час назад". — "Тяжело ей было, мучилась?" — "Нет, не мучилась. В последний день, правда, боли появились, она постанывала, потом потеряла сознание… и вот… так и умерла". — "Угасла". — "Да…" — "Вот… Верно говорят, святым… (я поправился) добрым людям… (хотел сказать: "Бог посылает") смерть посылается легкая…" — "Да, говорят так…"

IV
Умерла в пятницу вечером, а на воскресенье утром уже были назначены похороны. Мы удивились: ну и быстрота! За один день, да к тому же нерабочий, все оформлено, все заказано, место на кладбище подготовлено! Значит, в противоположность всему остальному наш сервис в том, что касается смерти, действует великолепно!.. Но тогда мы не знали еще, как он сработает, этот сервис…

Накануне воскресного дня испортилась погода. До того недели две было солнечно, днем доходило до пятнадцати — сухая, ясная, без бурного таяния весна, казалось, установилась надолго. Но вот барометр заспешил вниз, небо затянуло рыхлой серостью, временами стало моросить, подул ветер — холодный, пронизывающий. От этой, верно, резкой перемены, а еще от того, что будильник с вечера неаккуратно поставили и он разбудил слишком рано, в воскресенье вставали с головной болью. Поспешно поели, оделись во что-то незначащее по цвету (положенной черной одежды не нашлось), заехали на рынок за цветами. Т. взяла нарциссы, мне приглянулись какие-то грустные, коротконогие букетики плохо знакомых нам лесных весенних цветов — не то розовато-синих, не то сиренево-фиолетовых с желтой серединкой. Пустые автобусы быстро довезли до места, и оказалось, что до назначенных одиннадцати оставалось еще около часа.

Решили постоять в соседнем подъезде, подождать ребят — Ю. и С. — и подняться наверх всем вместе.

Промерзшие, мы отогревались постепенно. Стояли там минут пятнадцать — двадцать. Дверь подъезда была в передней стенке эдакого бетонного кубика, приставленного к плоскому фасаду здания; в боковых же стенках кубика имелись окошки, сквозь них просматривались такие же кубики с окнами, то есть соседние подъезды. Мы видели, что в ее подъезде тоже стояли люди — несколько старушек совсем не местного вида, а, пожалуй, "арбатского": береты, старомодные гребешки в седине и не истребленная временем печать культуры на лицах. Старушки держали букеты, перекладывали их из руки в руку, топтались вокруг друг друга, затем разом скрылись — прошли к лифту.

V
Мы меж тем говорили о сыне. Хороший ли у нее сын? Мы его почти не знали. Вроде бы ничего парень, говорил я, но что я в нем почувствовал — это его неприверженность всему, чем жила его мать и что нас с нею свело в эти последние годы: он, похоже, вовсе* был чужд искусству. И дело не в том, что не знал он чего-то, что так хорошо знала она и что хотели знать мы; он, почувствовалось мне, находился вне круга радостей, страданий и раздумий, связанных не столько, может быть, с какими-то определенными произведениями живописи, литературы и тому подобного, а, скорее, связанных с судьбой искусства вообще. Мы почему-то оказались больны от того, что искусству сейчас, в эти современные нам дни, — больно и плохо, и от этого нам тяжко, как если бы переживалась нами судьба любимого человека. Эти церкви разрушенные, которые она восстанавливала, и эти иконы, которыми мы вместе с нею занимались в ее комнатушке, — ну отчего дались нам они? Странные наши собрания за расчисткой икон были, по-видимому, верным служением чему-то печальному, отошедшему, невозвратному. Здесь, у нее на квартире, был островок, на котором курился жертвенный дым во славу "духа", "красоты", "возвышенного", тогда как пошлость, мелкая суета, гнусность и ложь стучали в сами стены и дверь утлой ее комнатенки на последнем этаже новехонького дома. За дверью, судя по всему, никто этого не понимал. Владычила в доме жена дорогого сына — резкая, хваткая женщина, достойная дочь смоленского полковника КГБ, который вроде бы до конца своих дней гордился, что во время оно посадил не меньше шестисот человек… Невестка ждала смерти Н.И. с завидной уверенностью: еще два года назад в миг острого столкновения она предсказала, что скоро будет спать в собственной спальне, то есть в комнате свекрови…

VI
Появился в окне автобус — небольшой, без черной полосы и, видно было через его стекла, без какого-либо особого места для гроба: весь автобусный кузов, как обычно, был заполнен сиденьями. Но автобус явно предназначался для похорон, и мы заключили, что сыну дали его на службе, чтобы в него усадить провожающих, а катафалк будет само собой. Однако люк в задней стене как раз годился бы для протаскивания гроба…

Вышел шофер — спокойный мужчина средних лет, осмотрелся, пошел к нужному подъезду. Не став больше ждать своих друзей, пошли следом за ним и мы, и у лифта он спросил, здесь ли сто седьмая. "Нам туда же", — ответили мы ему, и мягко подрагивающая клеть понесла нас кверху. На звонок быстро отворили незапертую дверь. В тесноту прихожей, где кроме нас, пришедших, были еще две-три пожилые женщины, из комнат вышел сын, одетый в черный костюм с белой сорочкой, — красивый в замкнутости своего узкого лица, очерченного правильно и строго, но и по-восточному мягко.

— Машина? Но еще без четверти?.. — глухо и растерянно спросил он шофера. — Договаривались на половину… Не все пришли.

Шофер принял это без возражений:

— Если желаете в половину, пожалуйста, в половину.

— Вы уедете или будете ждать?

— Подожду.

Шофер ушел.

VII
По двум комнатам, слева и справа от ее дверей, сидели и стояли люди, которые говорили хотя и негромко, но и без особенных приглушенных или расстроенных интонаций — говорили обыденно и обменивались сведениями о том — как доносилось сюда, в коридор, — что она, конечно, догадывалась, знала, но вот как же это быстро! — как неожиданно! — даже представить невозможно! — такая она была энергичная! О том же говорили и сидящие в ее комнате три арбатские старушки в беретах и пальто: их видно было в открытую дверь, наискосок, у правой стены, где третьего дня оставил я НИ. лежащей на кресле-кровати. Сын же, закончив с шофером, встал в дверях, и, когда мы, уже сняв свои пальто, входили в комнату, там рассказывалось, как она посылала подругам поздравления с недавним праздником и прощалась с ними.

— Она, конечно, знала, да? — спрашивали старушки у сына с видимой заинтересованностью-любознательностью, и доверчиво-восторженная удивленность так и поблескивала в их глазах.

— Да, знала, конечно. Только не хотела расстраивать. Делала вид. Мы тоже, — с угрюмой вежливостью отвечал он им.

VIII
Гроб, первым делом заметил я, стоял на том самом раскладном столике, — все, оказывается, в ее узкой комнатке было раскладным! — на том столике, вокруг которого садились мы для работы в продолжении нескольких лет. Под крышкой его, на дне открытого ящика, хранились до сегодняшнего, наверное, утра инструменты наши — скальпели, кисточки, оселок, а также коробочки со старой загустевшей олифой, снятой с икон, банка с воском, всевозможные ваточки, тряпочки, марли. Спирт, масло, нашатырь, одеколон, лаки, пигменты — это хранилось у нас в шкафу. Оттуда каждый раз все доставалось и тоже подавалось — ставилось на стол по мере надобности. Заканчивая работу, прилежно раскладывали все в прежнем порядке — что в шкаф, что в ящик. И стол снова складывался и пустел.

Теперь же стоял на нем гроб с ее телом. И самого-то стола — такого узкого — вовсе не было видно под гробом, только тонкие ножки изящно утыкались в пол. Не в пол, вернее, а в какие-то обернутые бумажными салфетками бруски: тонкие, остроконечные ножки могли бы продавить линолеум, впечатать в битум под ним следы свои навсегда, и вот побеспокоились хозяева сделать подкладки, чтоб этого избежать: так поняли мы назначение подкладок уже потом, задавая себе вопрос, не ритуал ли это — не ставить ножки прямо на пол? А может быть, ритуал? И мы зря наговариваем? Ведь никто из нас ритуала не знает…

IX
Лицо ее помещалось близко к окну, среди всего вокруг происходящего одно только это лицо было зримым местом пиршества смерти. Победоносная жуткая тризна распада праздновалась на нем. Оконная приоткрытая створка немного покачивалась от сквозняка, и на лице перемещались полосы и пятна теней — и это шла работа кисти или резца умелого мастера: скрадывалось, убиралось как будто все ненужное — ненужное для жизни; оставлялось нужное для смерти: заострившийся, почему-то чуть вбок запавший нос; ряд зубов; прядь седоватых у корней и крашеных выше волос…

Присоединили к уже лежавшим в гробу и наши цветы. Стояли молча, смотрели. Кто-то из мужчин спросил сына, не пора ли. Тот ответил, что нет еще Ю. и С., надо ждать. Я спросил, та ли это машина, которую заказали из бюро. "Та самая". — "Почему же нет места для гроба, ведь там только ряды кресел, как в обычном автобусе?" — "Не может быть, что-то не так".

X
Я спустился вниз, к автобусу. Шофера не было, через окно заглянул в кузов. Нет, в самом деле, куда же мы поставим гроб? На пол? Но уместится ли он в проходе? Да и разве бывает так, чтобы гроб стоял на полу? Катафалк — это обязательно возвышение, постамент, что ли, для гроба. А вдоль него, по обе стороны — скамьи, и сопровождающие хотя и сидят, но все же обращены лицом к покойному, и во время его последней поездки как бы совершают последнее бдение, вахту, несут караул почета около тела умершего…

Вернулся в квартиру, рассказал об увиденном, бойкая женщина-соседка уверила, что гроб войдет, что можно подставить табуретки… С тем и согласились молча.

XI
Остановилась около нас с Т. одна из женщин и почти радостно заговорила о том, как Н.И. нас любила, как рассказывала о нас: "Хорошо, что воспоминания успели отдать в библиотеку, она очень была довольна. Это было ее последним делом. И картина тоже. Картину она хотела отдать в Переславль, в музей".

Да, картина… Огромное полотно, два на два метра, которое не могло вместиться в комнате и было сверху несколько подрезано, стояло здесь же, косо расположенное в простенке от двери до боковой стены. Картина казалась еще одним зеркалом, таким же, как и то, музейной работы зеркало, что было прикрыто сейчас простыней. Картина и вправду стала зеркалом ее верований, ее мыслей и привязанностей, и вложила она, наверное, бездну труда и своих последних сил в эту свою последнюю работу. Изображала картина Ленина и группу детей, беседующих под густой зеленью огромного дерева в каком-то глухом и, я бы сказал, мрачноватом для этой светлой идеи лесном местечке — возможно, в парке Горок или Сокольников…

XII
Женщины поблизости от нас начали что-то говорить сыну покойной по поводу платка, которым была покрыта ее голова. Он, как я понимал, хотел, чтобы платок сняли, бойкая же соседка доказывала, что надо оставить покойную в платке.

— Не носила она платка, — проворчал он.

Женщина — та, что говорила нам о картине, судя по всему, близкая подруга Н.И., примирительно и опять чуть ли не весело объяснила, что сын хочет видеть мать такой, какой она была. Нет, возразили на это, полагается ей быть в платке.

— А, да мне все равно, — махнул рукой сын и отошел.

— Ну, если полагается по обряду, — улыбнулась подруга и с некоторым недоумением снова обратилась к нам: — Она, по-моему, никогда не была верующей? Ведь так, вы не знаете?

Я пожал плечами. Неужто ей, подруге, оставалось неизвестным, что Н.И. — еврейского происхождения?

— Сама-то она все обычаи и праздники очень хорошо знала. Сколько она церквей разрушенных спасла! — с гордостью продолжала женщина. — Она народу очень много оставила! — И довольная этими красивыми, правильными словами, передвинулась куда-то с глаз…

XIII
В дверь позвонили: пришли Ю. и С. Как и мы, мучаясь, торопясь и волнуясь, оба снимают пальто, идут к гробу, кладут цветы, стоят, смотрят.

Теперь уже близилось к выносу, и я еще раз спустился к автобусу. Шофер был в кабине.

— Будем сейчас спускать гроб, — сказал я ему. — Но ваша машина… Она приспособлена? Что, разве на полу будет?..

— На полу, — подтвердил шофер.

— В проходе? Разве умещается? — все еще сомневался я, но уже с вялостью, зная, каков будет ответ. Он успокоил меня окончательно.

— Ну ладно, тогда покомандуете, — попросил я.

— Спускайте, спускайте, не беспокойтесь.

XIV
Я уже и не беспокоился. Поднялся наверх, сказал сыну, что шофер на месте.

— Ну ладно, — говорит он, — пожалуй, пора. — Оглянувшись назад, бормочет что-то, я расслышал слово "один” и тяну С. за собой. Не рассчитал ли оставшийся в комнате, или от сквозняка, но дверь за нами неприлично громко громыхнула.

Что он там говорил ей? Поцеловал ли? Подумал ли о чем? Обещал что-то себе на будущее, в память о ней? Вспоминал ли о прошлом сын, когда был еще с нею один на один, и житейское непонимание, а потом и жена еще не успели разъединить и отодвинуть от него материнскую душу?

И полминуты не прошло — он уж отворился и сказал в коридор: "Теперь можно”.

XV
Мужчины принялись за дело.

Новые жилища не рассчитывают на то, к примеру, чтобы в них можно было вносить рояль: кому нужен сегодня в квартире рояль? Не рассчитывают и на то, чтоб выносить покойного. Да и если рассудить здраво, жилье оно служит только тем, кто в нем прописывается в момент вселения, на кого выдается ордер райжилотделом. Было для этой квартиры предназначено четверо — на них она и рассчитана. А если учитывать, что пятый и даже шестой здесь может народиться и ему понадобится место; или, напротив того, первый умрет и его понадобится выносить, — да если все это учитывать, как тогда строить? И дорого, и неразумно.

В двери гроб не проходит. Так что, кому для того же пригодится, можете сделать, как мы: свернутыми в жгуты простынями привязали покойницу к гробу — на уровне груди, где руки сложены, и на уровне бедер. Пронесли гроб сколько можно до упора в коридорную стенку и стали заваливать — боком, боком и подавая вперед вершок за вершком. Голова при этом клонится в сторону, однако тут уж ничего не поделаешь, потому что — дай Бог одно: не уронили бы гроб, не выпала бы покойная!.. И знаете — при известной смелости, то есть при отсутствии не то что бесполезного, но даже мешающего в этом случае уважения к смерти, — все можно сделать удачно, со сноровкой, и довольно скоро вынести гроб на лестничную площадку. А голова покойной, едва тело вновь повернулось спиною к земле, приняла почти прежнее положение, разве что несколько сохранила наклон к плечу. Однако и это, наверное, было неважно, потому что по узким маршам предстояло пройти одиннадцать этажей вниз, и мы, мужчины, так и эдак перемещались вдоль гроба, приноравливаясь, берясь, указывая друг другу, где и как лучше, меж тем как все это — и гроб, и мы с ним вместе, будто влекомые силой его тяжести вниз, по наклону лестницы уже уходили ниже и ниже. Дошли до первой площадки и, быстро решив, кому держать, кому забегать вперед, отпуская и перехватывая, стали разворачиваться — для чего пришлось воспользоваться единственной возможностью: приподнять гроб над перилами. Труба мусоропровода и трубы отопления то и дело ударяли в спину и в локоть, задевали о гроб, но мы уже спустились на этаж, на два и на три; отдохнули, поддерживая ношу на перилах; протиснулись еще несколько маршей, опять приостановились, кто-то (всего мужчин было шестеро) подхватил, кто-то отошел, затем вновь брались, — и я обнаруживал, что незаметно для себя оказывался то впереди, то в ногах, то сбоку, то в головах — все происходило споро, словно и вправду гроб сам собой двигался, а мы только были при нем. Вот бы не только в минуту смерти человеческой, а всегда бы люди так ладились, — пришло на ум.

XVI
Но вот уже и улица, и две колченогие табуреточки на асфальте. Поставили на них гроб осторожно, распрямились. Детвора подбежала, и низко, прямо в лицо, дети стали рассматривать мертвую; дождавшиеся привычного зрелища местные бабы, которые сидели до того на лавочке у подъезда, поднялись и смешались с провожающими. Вынесли венок, взяли гробовую крышку. Отвязали простыни, и кто-то, свернув плотно, положил их в ноги, под покрывало. Шофер сказал: "Ну, закрывайте!" — и умершую впервые закрыли от людских взглядов. Зев задней дверцы автобуса был откинут уже кверху, и, когда подтащили мы гроб, я увидел то, чего не смог обнаружить, когда заглядывал в окна: пара задних сидений была развернута вдоль стенки, и в хвосте автобуса проход поэтому был шире обычного, так что гроб тут действительно мог уместиться. Умещался он только-только, и конечно же, на полу — табуреток никаких, сказал шофер, не надо. Едва стали заносить в машину, какая-то женщина, как заметила Т., поспешно подбежала к табуреткам и положила их на земле набок — видимо, исполнила ритуальное действие, нам незнакомое вовсе.

Гроб вдвинули, жестко прогремел венок, и вертевшийся около нас мальчишка громко, будто хорошо отвечал на уроке, произнес: "А эти цветы — искусственные!" Он и вправду, этот венок, гремел, кажется, не железным своим каркасом, а дикой яростью анилиновых красок.

Стали рассаживаться в автобусе. Пропуская мимо себя женщин, я увидел, что жена сына не идет, стоит на месте. Не едет, значит, на похороны. Тут вспомнилось мне, что нет здесь внука. Наверно, услали куда-то, чтобы не видел мертвую бабушку, пощадили детскую душу. Но в четырнадцать-то лет — надо ли ограждать от такого?

XVII
Случайно или нет, Т. села на задних креслах, лицом к гробу; войдя, и я сел рядом. Напротив, по другую сторону гроба, сидел сын и с ним один из незнакомых мне мужчин.

У моих ног лежал на крышке венок, и меня вдруг разозлил вид белого картонного ценника, который нагло смотрел из стружечной листвы. Я дернул за проволочку, которой была укреплена картонка, но проволочка оказалась крепкой, перекрученной и зажатой металлической пломбой. Тогда я схватился за ценник, оторвал и, прежде чем сунуть его в карман, пробежал глазами написанное на нем: "Специализированный трест бытового обслуживания, ф-ка венков, цветов и других изделий ВЕНОК размер 110 см Цена 10 руб Веночник № 12".

Когда автобус двинулся и стало потряхивать и раскачивать, венок со скрежетом поползне крышки. Уложил его сбоку и красную ленту с надписью "От детей — любимой маме" подоткнул, чтобы она на полу не грязнилась.

XVIII
Поехали по Аминьевскому шоссе, потом свернули к Очакову, проехали деревенской улицей и сразу же оказались на проспекте Вернадского. Ехали быстро. Переговаривались, поглядывали в окна. Я разглядывал затею гробового художника, постаравшегося охрой и белилами разрисовать под дерево само же дерево… Вдоль крышки тянулась трещина — уже успевший проявиться из-под краски широкий провал между двумя досками. Покатили по Внуковскому шоссе — мимо знаменитого, расхваленного газетами на все лады нового поста ГАИ, который, чтобы правительство спокойно могло проноситься к аэродрому и обратно, оборудовали не то телевизорами, не то радарами, не то какой-то другой электронной палочкой-выручалочкой…

Неожиданно с шоссе свернули влево, и тут уж я стал смотреть в окна внимательно, чтобы запомнить дорогу на кладбище.

XIX
Поворот этот находился, как я прикинул, километра через два после кольцевой дороги. Вдруг открылся какой-то убогий, не подмосковный пейзаж: миновали по петляющей бетонке несколько деревушечных домиков, оставшихся по правой стороне, и выехали на ровные пустые земли — бурые, в непросохших лужах, с клочьями прошлогодних безжизненных трав.

Если бы я был сказителем народным, вроде Рябинина, я сказал бы, что приехал я во чисто-поле; а был бы я символистом времен Беклина, как Андреев, сказал бы про остров мертвых. Но не все ли мы приверженцы реализма — социалистического, конечно, потому как не дети ли мы века своего и страны своей и не этой ли землей вскормлены?

Мы проезжали московской клоакой.

XX
Я не видел, по малости тех моих лет, военной мясорубки (может быть, доведется еще). Но помню я военные фотографии в газетах, помню военные кинохроники, где под звуки симфонической музыки показывались русские поля с чернеющими на снегу трупами, с валяющейся по сторонам дороги разбитой техникой… Всплыло это вот теперь в памяти, когда увидел я творящееся вокруг. Только не оставалось уже снегу, и все, что разбросано было на поле, выглядело неопрятно-промокшим, осклизлым, будто разложившимся до потеков…

Ткнувшись носами в податливую почву, косились по обочинам грузовики; надвигались сарайчики из ржавого железа и скрывались, беззвучно разевая провалы дверей; вагончики на пустых осях с забитыми фанерой окнами неподвижно ехали в никуда. Фигуры, мало похожие на людские, в отвратительных залосненных одеждах, с темными лицами, в позах то склоненных к земле мародеров, то с воздетыми к небесам руками проповедников, возникали тут и там у сараев, у машин, у вагончиков; вороны лениво пролетали низко над землей, сливаясь с нею. И повсюду, сколько хватал глаз, полнилась земля жирным изобилием отбросов городской человеческой жизни: слипшиеся кучи разнообразного мусора покрывали почву так, что кое-где она едва ли не навсегда исчезала под слоями свезенной сюда всяческой дряни. Похоже, что это были застарелые, уже исторически сложившиеся слои. То же, что привозилось в железных баках на машинах и сваливалось по обочинам, подлежало, судя по всему, разбору, пересмотру и сортировке, и время от времени являлись взору кучи отделенного и сваленного вместе тряпья; холмы бумажного месива; горки из деревянных планок и ящиков; проблистала пирамида больших селедочных банок, за которыми так душатся в очередях хозяйки; и, как работа поп-мастера, промелькнуло нагромождение матрасных пружин. Всему тут было место, все было нужно, так как все тут снова готовилось на дальнейшую потребу, и люди, которые встречались на нашем пути, занимались своим делом — работой, хотя и грязной, но необходимой.

Сколько таких клоак вокруг Москвы? Глупо предполагать, что эта, южная, единственная на весь огромный городской организм. Есть, конечно, и другие такие же, где-нибудь и к западу, и к востоку, и к северу— о чем тут говорить. Для нашей людской жизни нужны все эти клоаки — мусоропроводы, свалки, помойки и кладбища.

На миг я упустил из сознания, что въезжаем-то мы на кладбище.

XXI
По этой петляющей среди поля неширокой бетонке продвигались мы уже не столь быстро, как по Внуковскому шоссе. Мы шли в непрерывной почти веренице машин — легковых такси, маршруток и небольших автобусов, подобных нашему. Точно такой же поток стремился навстречу, и весь этот транспорт был заполнен народом, которому так или иначе вышла необходимость побывать в этот день на кладбище. Если бы знал хоть кто-нибудь из нас обычаи, то, наверное, нашел бы объяснение тому, отчего так много людей стремилось побывать на кладбище в этот пасмурный день, когда православная церковь, по необычному стечению дат, отмечала одновременно два годовых весенних праздника — благовещение и вербное воскресенье. Быть может, в какой-то из праздников или всегда в праздники кладбище усиленно посещается? Так или иначе, но лишь только свалочные сооружения стали редеть, впереди увиделось необычайное людское скопление. Поле в той стороне чуть-чуть приподнималось, и на фоне белесого неба издали открылась панорама какого-то брожения, толчения на месте множества фигурок, каждая из которых силуэтиком головки и плеч напоминала верхнюю часть муравьиного насекомого, вставшего на задние лапки. Всего же остального — от груди или пояса, туловища и ног — увидеть было невозможно за какой-то пестролоскутной, мельтешащей в глазах то красным, то бурым, то зеленым неровной полоской, которая пролегала над землей. Что-то подобное видел я недавно на вильнюсской толкучке, удаленной за город, в поле: там было такое же среди пустоты копошение голов, производившее издали то же впечатление из-за множества цветастых одежек, которые держали на руках перед собой.

Но по мере того как подъезжали мы ближе, пестрая полоска постепенно проявлялась отдельными деталями, и можно было догадаться, что бурые пятна — это бугорочки земли; что красное и зеленое — ленты и ветки таких вот веночков, какой везли мы с собой; что из-за этих единообразных бугорочков люди видны лишь частично, что они едва ли не в шахматном порядке расположились в этом бугорчатом мире и что нам предстоит сейчас влиться в их массу и стать такими же копошащимися среди набухшей глины насекомыми.

Мы подъехали к нескольким вагончикам и сараям той же тягостной архитектуры, как и те, что остались только что позади, на свалочном поле. С десяток машин стояло тут, остановились и мы. У края дороги, рядом с битым кирпичом и кучей гравия, была воткнута железная табличка с поспешными черными буквами "Хованское кладбище".

XXII
— Не выходите, — посоветовал шофер. — У кого документы — идите в контору и оформляйте. А на место еще надо будет подъехать.

С документами пошел М. — приятель сына покойной. В салоне воцарилась тишина. В пути-то и мотор шумел, и переговаривались, кое-кто довольно громко; теперь одно гнетущее молчание говорило — красноречиво говорило, как все были подавлены окружающей картиной.

Снаружи, поодиночке и группами, деловито сновали люди: выбегали с бумагами, тащили железные таблички, садились в машины и отъезжали, освободившееся на стоянке место занимали вновь приехавшие. В одном из вагончиков отворялись дверцы, впуская и выпуская рабочих, измазанных в глине по воротник, в другой устремлялись заказчики. На каком-то из сараев была прибита доска с надписью: "Бетонный цех".

Ждали долго. Наконец кто-то обрадованно сообщил, что пошли уже к передней машине — значит, скоро и нам оформят. И верно: торопливой походкой прошел М., уже держа обмазанную алюминиевой краской табличку, скрылся где-то впереди, потом вдруг ввалился в двери: "Пятьдесят девятый участок!" — объявил он.

Заработал мотор. Машина по большой дуге стала огибать кладбище. Перед глазами, будто на киноленте, которую режиссер ускоренно прокручивает сквозь монтажный экранчик, чтобы вырезать ненужные куски пленки, замелькали картинки кладбищенского быта. Женщины торговали бумажными цветами. Потянулась какая-то бесконечная очередь — оказалось, на посадку в маршрутные такси. Горки песка и гравия — надо думать, его привезли для "Бетонного цеха" — облеплялись со всех сторон людьми с ведерками и лопатами — они растаскивали материал для могилок. Носили воду из кювета, здесь же, стоя в воде, отмывали сапоги от глины.

А вот и могилы начались. Пассажиры нашего автобуса имели уже немало возможностей убедиться, что кладбище это — новое, и как только в салоне снова стало шумно от двигателя, начался обмен мнениями и вопросами. Кто-то сказал, что открыли кладбище в прошлом году; кто-то пояснил, что здесь близко микрорайон Теплый стан — вон, видите, дома вдали. Одной из женщин очень понравилось слово "обслуживание", в которое она вкладывала, по-видимому, бездну иронического смысла, и очень хотела, чтобы все по достоинству оценили саркастические стороны ее ума, и потому громко повторяла, меняя на все лады интонацию: "Обслуживание! Обслуживание?! Это — обслуживание!" — и так далее без конца.

Когда остановились, одна из арбатских старушек не вовремя, во внезапной тишине, обронила трясущимся звуком: "Какой ужас!" — и осеклась.

XXIII
Она, старушка эта, выдала то, что, больше или меньше, охватило нас всех.

Почему — не смерть сама? Почему — не самоисчезновение человека? Почему — не вид, уж если честно смотреть в лицо смерти, — почему не вид омертвевшего тела? Почему именно картина кладбища вселила "ужас" — не в одних только старушек, которым самим вот-вот готовиться к смерти, а и в нас, молодых, от которых, по нашему материальному разумению, смерть далека так же, как и Бог?

Не сумею, наверное, объяснить всего; да и не дано, я думаю, постигнуть суть этого, потому что касаются такие вопросы самой сущности человеческой, вникнуть в которую никто не может. Но только так уж, видно, мы устроены, что способны перенести, понять и даже простить надругательство над жизнью. Надругательство же над смертью — это деяние только в ужас может повергнуть.

XXIV
Кладбище наше и было самим надругательством. Свалка отбросов; бумага, мусор и тряпье — и трупы. Все свозилось во чисто-поле и отделялось одно от другого: тряпье — у одних вагончиков, банки — у других, трупы — у третьих. С той разницей, что мусор намеревались пустить вновь в обработку и использование, трупы же почитались здесь бесполезными, и это, наверное, была единственная причина, по которой их закапывали в землю, а не складывали в компактные тюки и не сваливали в сараюшки. Была, можно предположить, и другая причина: обычай захоронения, которого привыкли придерживаться живые. Но смехотворно говорить здесь об этой другой причине. Ведь разрешили же люди попрать главный обычай, связанный с похоронами, — обычай уважать смерть. Почему же, доведя уже себя до ужаса этой кладбищенской картины, не позволить и еще одного шага? Почему, отдав смерть в руки "обслуживания", не позволить "обслуживанию" ну хотя бы уже из дому или из больницы увозить мертвецов, а там пусть делают с трупами что хотят — пусть бы и в тюки?..

XXV
Разрытая, разрыхленная, влажная глина горбилась со всех сторон. В глину эту брошены были гробы — ряд за рядом, тесно и близко: боками, ногами и головами, чуть дальше — чуть ближе друг к другу. Над покойными — будто утопленные в глине стремились вырваться из могил и все прыгнули вверх грудью — образовались бугры, кочки, горбики — повыше и пониже, в зависимости от того, сколько пролежал покойник: над новым — бугор был еще хорошо заметен, а над старым, словно у мертвого иссякли уже силы прогибаться грудью и держать слой глины на себе, — над старым все уже оседало, и горб проваливался. На этих старых участках захоронений, то есть, может быть, осенних, и суетились люди, стараясь спасти могилы от исчезновения. Люди, которые издали напоминали муравьев, и в самом деле выполняли муравьиную работу: так чинят, подправляют, укрепляют муравейник его жильцы, когда он оказался поврежден. Потому-то и таскали с энтузиазмом песок, щебенку, воду, сыпали, лопатили, месили, оглаживали — формировали могильные холмы. Люди толклись, задевая друг друга и мешая работе, поскольку проходы между могил были шириной в ступню, и каждый топтал и рушил то, что незадолго до него сделал сосед. Не муравьи — так дети, строящие из песочка, чтобы другие дети тут же сломали постройку…

Повсюду с бугров свисали красные ленты изделия "ВЕНОК размер 110 см Цена 10 руб"… Отрешившись от слова "кладбище", легко было принять все это за майскую демонстрацию: толпы людей и — красное, красное, красное, кое-где проглядывают синенькие, желтенькие, розовенькие бумажные цветочки, и чуть больше — бумажная и стружечная зелень. Даже, для полного довершения сходства, пронесли большой портрет в красном обрамлении. Только не из тех портретов. Тех, если их несут на кладбище, то не на это, а на Новодевичье.

XXVI
Из автобуса, подъехавшего раньше, вынесли точно такой же, как наш, гроб.

— Степан! — крикнул шофер. — Отгони свою вон туда, я на твое место встану.

Передняя машина отошла, мы развернулись задним люком к дороге. Шофер открыл дверцы, все стали выходить, загремел и откинулся кверху люк. Через него потянули наружу гроб, я подправил его движение, стоя еще в машине, потом выбежал, чтобы успеть подхватить, когда понесут. По-деловому собранный М. уже указывал, куда нести. Оскальзываясь, наступая на скаты могил, протиснулись мимо них на голое окраинное место, которое отвели под сегодняшнюю партию захоронений. Тут стояли две сваренные из трубок подставки в уровень стола, и на пару продольных трубок мы и поместили ношу. М. сказал: "Бригадир сам подойдет, вон он". Все посмотрели на полноватого крупного парня с румяным простодушным деревенским лицом, которому неподалеку толковали что-то люди, пришедшие хоронить перед нами. Парень был в сдвинутой на затылок кепчонке, в синеватой спецовке — он, пожалуй, располагал к себе. Бригада же его была диким сборищем тяжелых личностей мрачного забулдыжного и биндюжного толка.

Вдруг прорезались звуки труб: четверо духовиков — труба, валторна, тенор, баритон — Ъгласили небо янычарской музыкой, в которой по отдельным признакам вспоминался шопеновский марш. Участникам похорон хватило трех тактов, и музыканты, вертя головами, — куда теперь? — гуськом, перебежкой скрылись в стороне.

Мы ждем, пока бригада освободится. Впереди, где только что опускали гроб, происходило что-то веселое: улыбались мужчины-заказчики, улыбались и рабочие. Оказывается, там появилась водка: разливали в стаканы, подносили, опрокидывали в горло, подставляли снова, и это была общая радость — такая простая и человечная. Один из рабочих подошел со стаканом к краю могилы, осклабясь, наклонился, оттуда высунулась рука и приняла стакан.

Рабочий в немыслимой на этом пронизывающем ветру одной лишь трикотажной майке торопливо прошагал к нам, выхрипнул нервно:

— Прощаться будете?

— Будем, будем, — сказали женщины.

— Что же стоите?! Прощайтесь! — велел он недовольно, тут же отходя. И уже около своих, все недовольный чем-то, что не имело к нам отношения, он густо заматерился.

XXVII
Открыли гроб.

Она лежала, как уже все ее видели: со свернутой немного к плечу головой, в сбившемся платочке, маленькая, узкая, пожалуй, привычная уже, не пугающая. Женщины стали обирать живые цветы, разложенные вокруг головы и вдоль тела, и я понял, как неудобны оказались мои фиолетовые цветочки-коротышки — их приходилось брать по одному, а они вываливались из рук и падали на землю. Я стоял у ног, и тут взгляд мой упал на возвышение под покрывалом: в ногах покойной положены были простыни, которыми привязывали ее к гробу. Я приподнял покрывало, вынул простыни и сказал: "Вот, остались, куда их?"

— Их не надо убирать, надо оставить. Он хотел, — возразила стоявшая рядом женщина. Говоря "он", конечно, она имела в виду сына. Обращаясь к нему, женщина спросила: — Может быть, еще что-нибудь осталось? Нет?

Сын то ли не понял, то ли не расслышал. Он стоял и смотрел на мать.

— Положите, положите, — сказали мне женщины, и я поспешно, стыдясь своего незнания правил, стал укладывать простыни на прежнее место.

Быстро подошел М. с рабочим. Тот молча приложил лопату по длине гроба, и М. установил ноготь мизинца у края лезвия, рабочий перекинул лопату еще раз — она уложилась вдоль гроба ровно дважды.

— Ну? — вызывающе спросил рабочий. — Что я, не знаю, что ли?

И отправился к своим.

— Эй, забивай пока! — кричал кому-то бригадир. А к нам, беззлобно огрызаясь: "Иду, иду уже!" — и правда, уже подходил еще один рабочий с молотком.

Накрыли покойную крышкой. Теперь уж совсем, и самая молодая из них — двадцатилетняя соседская девчонка — выразила это совсем испуганным "ой!" — когда накрыли и когда застучал молоток.

— На замок рассчитывать нечего, — приговаривал рабочий, загибая какие-то жестяные полоски, — он все равно не держит. Так… Хорошо…

Он каждый раз смотрел, чтобы острие гвоздя не выходило снизу наружу: в этом был для него, по-видимому, свой профессиональный шик, а может быть, и смысл какой-то — не зацепить, например, веревкой за гвоздь, когда спускать будут в могилу…

— Вот так вот, — удовлетворенно проговорил рабочий, закончив. И беспечно-весело, с фамильярностью, с какой причастные делу указывают профанам: — Вот так, и ножками, ножками вперед понесете, в последний путь!

Некоторое время ждали, пока прикажет бригадир.

Отойдя немного в сторону, сошлись впервые за все это время мы вместе — Ю., С. и мы с Т.

— Это кошмар, — проговорил Ю.

И тогда мы кое-что сказали — горько и злобно — о нашей жизни и о нас самих, допускающих вершиться этому кошмару…

XXVIII
— Пошли!

Окружили гроб, сняли с подставки. Кто-то спросил, не надо ли на плечи. Нет, нет, ответили ему, так понесем.

Единственный среди нас пожилой мужчина догадался заранее выбрать места, где было лучше пройти, чтобы не увязнуть в грязи. Он шел впереди, и действительно, путь был сравнительно сух, но пролегал он между готовыми могилами, а не с краю кладбища, и мы рушили один холм за другим. Взяли бы гроб на плечи, — нам бы понадобилось, может быть, ширины меньше, но поделать уже ничего было нельзя.

— Заходите, заходите! Теперь уж головой придется, раз тут пошли! — направляли нас рабочие.

Мы развернулись, и последние метров пять гроб двигался вперед головой.

— Ставьте! На землю, на землю! — торопили они нас, возбужденные каким-то владевшим ими неизменным ритмом быстройработы. Опустили на боковую насыпь, и рабочие разом оттеснили всех от гроба.

— Веревки где?

— Да тут, чего орешь!

Поодаль один из них, пьяный, видно, вконец, заматерился не вовремя — двое из бригады сразу же осекли его: "Хватит, хватит, ты что?!"

Гроб кантанули чуть влево, чуть вправо, чуть приподняли — веревки зазмеились по сторонам, а из маленькой, неглубокой могилки подтянулся на руках копатель, выскочил на скос и, не глядя, отбросил прочь лопату, задев чьи-то ноги.

— Смотрел бы, человека же зашиб, — сказал ему М.

— Прости! — рабочий отвечал проникновенно. — Прости, друг, не видал…

— Я, я возьму, отойди! — в деловом азарте нервничали рядом. — Поднимай свой конец!

— Заводи!

— В сторону, в сторону! — крикнули нам.

— Отпускай!!

И ухнули гроб! — сбросили, ящик грохнул дном об дно могилы, и ни зазоринки, ни щелинки вокруг него не осталось: лишней работы не сделали, тик в тик подогнана могилка, да и неглубока — полутора метров до гроба не будет.

Схватились за лопаты, закидывать начали, и один, не прерываясь, вопросил:

— Земельку-то бросать будете?

Поспешно я наклонился, бросил, отошел, топча соседнюю могилу, торопились уж и другие, но щепоти земли в гроб уже не могли достучаться — лопаты работали и быстрей, и сноровистей, бригадир уже, видя, что яма заполнилась и подгребают теперь для холма, стал указывать: "Тут три лопаты… сюда, в голова… Здеся больше!.."

Свершилось разом — и нет ничего. И сдавило, нахлынуло вновь ощущение свалки — всеобщей, вселенской, бездонной, бескрайней, в которой и я — я, вот он, стоящий, и те, и они, и она — все мы, бедствующие жизнью и смертью своей в этой взлохмаченной глине, на этой замусоренной земле… Не выдержало что-то внутри — навернулись слезы, но — "глупо!" — сказал я себе, и разум возобладал — не потекли.

— Живые? Цветы? Живые? Давайте, чего ж вы! — рабочий вырвал у Т. цветы из рук, ткнул в холм, и скоро, так скоро, как нужно было им, рабочим, стали укладывать и остальные цветы, прилаживать венок, втыкать железную дощечку с фамилией и датой — почему-то не смерти, а сегодняшней датой похорон.

Я огляделся, чтоб, может быть, чем-то отметить в памяти место. Вдруг увидел, что с одного краю, метров с трехсот, к кладбищу подступал березовый перелесок. "Там бы", — подумалось. Увидел еще, что где-то за ближайшими могилами торчали хрупкие ветки протянутых к небу ниточных стволиков: значит, сажали уже кое-где у могил деревца… Перевел взгляд поближе, но тут замечать вовсе было нечего: те же неровные кочки, те же дощечки, а фамилии на них: "Смирнов", "Крюкова", "Иванов", "Дронов", Не звучные фамилии.

И еще увидел несколько крестов. И они, как дощечки, сварены были из железа, проволокой меж перекладин обозначалось несколько простейших завитков, и все было крыто той же алюминиевой краской. Даже столь анахроничный, чуждый как будто всему здешнему предмет был подогнан видом своим к общему виду бессмысленности и суеты, царивших вокруг. Как был здесь "бетонный", как был "свалочный", так, верно, был и "сварочный цех" в одном из сараев, где варились дощечки — массой, а кресты — по отдельным заказам.

XXIX
Стоя над новой могилой, бригадир говорил последнее слово — заученно, единым духом информировал:

— Ограды заборчики не разрешаются делаются стандартные бетонные обрамления два метра на сто восемьдесят общий размер сбоку место для родственников если кто заказывает оформляется в бетонном цехе.

— А когда оформлять? — спросили его.

— Там узнаете, в конторе. Уже заказы на октябрь, на ноябрь идут.

— А где сто восемьдесят? — зачем-то еще спросили.

— Сюда и сюда, — махнул бригадир по сторонам могилы. — А сюда и сюда — два. Больше запрещено, тут уже могилы.

Он повернулся, и бригада, нетерпеливо ожидая его, разом сдвинулась на пару метров в сторону, окружая следующую, уж почти готовую яму. И нас ждали: чтобы освобождали место — и для машины, и для проноса гроба, и для того, чтобы можно было отоптать и порушить наш неровно сложенный холм.

Потянулись к машине друг за другом, а Т. заходила в сторону и отворачивалась, потому что теперь нахлынуло на нее, и она заплакала.

Уже на дороге нас обогнала группа людей, тоже, судя по всему, только что хоронивших.

— А что? — говорили среди них. — Хорошо ли, плохо — и нас сюда же!

— Да уж сюда навряд. Год-два, и закроют, а такое же откроют еще где-нибудь.

— Все едино! Все там будем.

Поблизости от машины стоял нищий. Он был на костылях, держал в руках ушанку.

— Подайте, милые, несколько копеечек на поминки. В последний же путь проводили…

Был он, может быть, неопытный нищий, но в голосе его оказалась такая безнадежность, что, сделав два шага и стоя уже у машины, я оглянулся посмотреть на него. Он почувствовал мой взгляд, повернул голову, и мы с полминуты глядели в глаза друг другу. Лицо его было хорошим — чистым и правильным простым лицом, а во взгляде стояла скорбь. Я не выдержал и отвел глаза.

XXX
Расселись в автобусе в прежнем порядке, шофер спросил: "Все на месте?" "Все", — ответили ему нестройно. И двинулись в обратный путь.

Опять огибали кладбище и опять въезжали в помойку, и Ю. потерянно рассуждал, расширенными глазами призывая нас разделить с ним его состояние: "Как же можно? Чтобы после всего… смотреть на это?!"

Но мы смотрели. И я бы мог рассказать много новых замеченных мною подробностей из жизни свалки. Например, как оборудованная краном мусорная машина снимала крюком со спины своей квадратный бак и переворачивала, высыпая его содержимое. Почему бы, представилось, и не хоронить так людей? Небольшим катафалочным краном — и из гроба в могилу? А фреза канавокопателя все подготовит — без тяжелого ручного труда, без водки и без матерщины. И другие еще подробности видел я, но они вызывали у меня столь же праздные мысли и представления. Поэтому не буду о них говорить.

XXXI
Но думалось мне и другое.

Умершая любила жизнь. Но не только жизнь безотносительно ко времени и месту: любила она эту, нашу жизнь, которая при ней началась и которая теперь без нее продолжалась. Эта жизнь подарила ей эту смерть. Ей, посвятившей себя спасению красоты, эта жизнь воздала — помойкой. Провезла сквозь клоаку и выбросила, как хлам. И если была умершая святой, то это и были ее последние, святые мучения…

Отца ее — верующего старика-еврея — убили фашисты. Он был зарыт в общей яме неизвестно где.

Мужа ее — молодого китайского коммуниста — убили в лагере в Магадане. Он был зарыт в общей яме — неизвестно где.

Она была зарыта — на Хованском кладбище, участок 59, в могиле № 2235.


Москва

7–9 апреля 1974 года

Алекс Слонби ВЕНИАМИНЫЧ (Фантастическая повесть из посольской жизни)

— А все-таки замечательный у нас президент! — проговорил толстый человек в трусах и майке, вынимая распаренные ноги из эмалированного таза.

— Да будет вам, Николай Вениаминович! — игриво улыбнулась девушка в белом передничке, подавая полотенце. — Что ж в нем хорошего-то? Такой же чернушка, как и все.

Надо сказать, что этому ежевечернему ритуалу, который заменял ему баню в тяжелых тропических условиях, Николай Вениаминович Козлов — посол на далеком африканском Острове в Индийском океане — изменял всего дважды за годы службы. Один раз, когда президент затащил дипкорпус в свою родную деревню высоко в горах и караван "мерседесов" на целую ночь застрял после внезапного обвала. И второй, когда высокая делегация из Москвы в последний год застоя приехала поразвлечься на Остров, устроила прием в свою честь и не отпускала посла до самого утра.

— Зо-о-о-я, — поморщился Николай Вениаминович и показал взглядом на потолок.

— Ой! — махнула рукой простодушная Зоя. — У нас в "Планетарной" во всех номерах было понатыкано. Вот для таких же чернушек. И ничего, обходилось.

— Ты ведь раньше дежурной там работала? — освежил в памяти анкету Николай Вениаминович.

— Ага, — подтвердила Зоя. — Такого насмотрелась! Каждый день то америкашки, то индусня всякая! А больше всего мне нравились итальянцы. Приедут, шмотки побросают и к телефону — по своим бабам. Один, помню, дней пять не появлялся. Уж его автобус отходит, меня спрашивают: где? А я почем знаю? Только перед самым отходом является: здрасьте, давно не виделись…

— Стоп, Зоя, хватит! Ну что ты городишь, при чем тут твои итальянцы! У нас такие дела творятся, а ты со своими итальянцами…

Совершенно прав был Николай Вениаминович. Дела, действительно, творились необычные. И итальянцы к ним решительно никакого отношения не имели.

Николай Вениаминович к моменту повествования уже лет пять работал на Острове. Сказочном, таинственном, с кокосовыми пальмами, ослепительно белым песком пляжей, авангардистскими глыбами выступающих после отлива рифов, развалинами арабской крепости, свидетелями былого могущества Острова, бело-голубыми мечетями, кварталом пятиэтажек, построенных специалистами из ГДР, несколькими памятниками президенту в натуральную величину, рыбачьими лодками с рваными парусами, запахами гвоздики и перца, а также единственной приличной гостиницей "Шератон", вокруг которой и разыгралась одна из наиболее драматичных сцен во всей этой истории.

Должен сразу оговориться, что узнал я обо всем этом от самого Николая Вениаминовича, а также от его бывших коллег и подчиненных. История, прямо скажем, выглядит совершенно неправдоподобной, да таковой она, скорее всего, и является на самом деле. Хотя отдельные факты вроде бы и имели место — Козлов меня уверял в этом, — но и их нет смысла принимать на веру, потому что миф и реальность так тесно переплелись в этом рассказе, что было бы крайне трудно отделить одно от другого.

Впервые я встретил посла Козлова в подмосковном санатории, где он проводил отпуск.

Я сразу определил в нем старожила Африки по характерному загару и употреблению понятных всем, кто бывал в тех краях, слов "сафари" и "джамбо". И он признал во мне старого африканиста — это предопределило задушевность наших бесед.

Хороший это был санаторий. Там все настраивало на неторопливые беседы за чашкой душистого чая и рюмкой иноземного коньяка или на извилистой тропе, выходящей непременно на самый красивый берег озера, или же на балконе просторного, со вкусом обставленного номера.

Николай Вениаминович служил в Африке давно. Остров был его третьей страной, где он возглавлял советское посольство. И хотя страны попадались ему маленькие, незаметные в бурном море мировой политики, он был доволен, работу свою любил и отдавал ей все свое личное время.

В общем-то и до этой очной встречи я слышал о Козлове. Помню, меня сразу удивило, что почти все называли его только по отчеству: Вениаминыч. Даже на министерских совещаниях докладчик в разделе о работе с кадрами, упоминая лучших послов, неизменно вставлял: "И на Острове дела идут неплохо, там Вениаминыч заснуть нам не дает"'. Он, кстати, свое прозвище знал и не обижался. Более того, часто говорил о себе в третьем лице: "Вот вы, небось, думаете, отсидится Вениаминыч, промолчит! (Одобрительный смех в зале.) А Вениаминыч вот что скажет…" — и рубанет что-нибудь такое, что у всех в глазах темнеет. Но никого в таких речах не обижал — ни руководство, ни народ.

Вениаминычу уже перевалило за шестьдесят. В этом роковом для советского чиновника возрасте, когда не скроешь уже ни физических, ни душевных пустот, Вениаминыч вдруг обнаружил поразительное сходство с черепахой, у которой отняли панцирь, или, возможнее она сама сбросила его за ненадобностью, когда выходила в люди. Лысая голова, морщинистый лоб, маленькие быстрые глазки, нахальный бугорок носа. Он никогда не отличался ростом, но тут как-то еще осел, и теперь приходилось подкладывать на крутящееся руководящее кресло толстую войлочную подушечку, а то и том Большой Советской Энциклопедии. Вениаминыч долго курил и бросил только перед поездкой на Остров. Иногда он жалел, что бросил: низкий сипловатый голос делал его еще значительнее, еще выше для подчиненных. Надо признать, что любил он свой голос сверх всякой меры, и когда выпускал его наружу, то вслушивался в производимые звуки любовно и самозабвенно, не слыша собеседника, — что окончательно закрепило за ним славу жесткого руководителя.

Прежде Вениаминыч гордился своими предками-землепашцами, они не раз вытягивали его из неприятностей: стоило только обиженно побагроветь, выдавить слезу, мол, конечно, мы простые, нас — можно! — как оппоненты сразу вяли, сдавались и отдавали Вениаминычу положенное или прощали ему, отпускали грехи.

Правда, при новой, перестроечной власти этих родственников он уже не вспоминал, обходил стороной, зато вслух заговорил о глубоко запрятанных, со стороны супруги своей, Эльвиры Яковлевны, прежде презираемых им как классово чуждых и по всем статьям бесполезных. Были у Эльвиры Яковлевны в роду всякие вредители-инженеры, продавцы религиозного опиума и даже один враг народа по линии ее дяди, который благополучно вышел после "десятки" в лагерях, был реабилитирован и теперь на законном основании вовсю ругал Николая Вениаминыча, хотя и непонятно за что.

Этими родственниками и козырял теперь Вениаминыч. Чуть заходил разговор о преступлениях прошлого, он сразу выдавал про репрессированного дядю, вспоминал приходского священника во втором колене и так далее. Он и мне пожаловался — мол, маленькую пенсию установили пострадавшим при Сталине. Понадеялись на депутатов, а они, видать, только о себе думают.

Он так наловчился, что за годы перестройки прослыл вольнодумцем, либералом, врагом всякой косности и консерватизма и пользовался популярностью у министерской молодежи.

Особенно хорош Вениаминыч был на партийных собраниях. "Кем мы были раньше? — гневно вопрошал он и спрятанным глазом обводил замерших коммунистов. — Ра-бами! Да, рабами! А теперь? Мы стали свободны!" И под аплодисменты садился, смахивая невольную слезу. "Ну, дает Вениаминыч, — удивлялись сослуживцы. — Вот что перестройка с людьми делает!"

Начальство прощало Вениаминычу. Оно само было вынуждено кричать о свободе на других собраниях и даже производственных совещаниях — это уже стало своеобразным ритуалом. "Кем мы были раньше?" — этот клич раздавался на разных этажах самых разных ведомств. И вскоре можно было ожидать уже песен и стихов с этим риторическим вопросом. И действительно, межведомственный поэт Герман Кравалин, член Союза писателей и автор многих поэтических книг, в разные времена прославлявших разные гениальные решения властей, теперь выпустил сборник под смелым названием "Мы — свободные люди", причем Вениаминыч напросился к нему на прием и ушел с автографом, который всем показывал как доказательство своей давней дружбы с автором.

Так он укреплял слухи о своих связях, идущих высоко наверх, о поразительной способности открывать самые потаенные двери. Никто конкретно ничего не знал, но отношения с ним старались поддерживать хорошие.

Правда, время от времени появлялись и другие слухи, которые выглядели несколько странно. Например говорили, что в одной из своих командировок он якобы разводил овец и все дипломаты, включая советника, поочередно служили чабанами. И что в докладных по этому поводу Вениаминыч доказывал, что тем самым посольство вносит свой скромный вклад в реализацию Продовольственной программы, начертанной партией. Более того, утверждали, что посол — в это уж совсем нельзя было поверить — выделил из отары одного ягненка, которого назвал Васей в честь героя гражданской войны за его веселый и буйный нрав. А после того как озверевшие от пастушечьей жизни дипломаты сговорились и прирезали Васю, бунтовщиков отправили домой с такими характеристиками, что их не брали даже дворниками. Действительно, ходили по министерству какие-то мрачные типы, доказывая свою невиновность и пытаясь очернить Вениаминыча, но эта история выглядела уж слишком неправдоподобной, а типы эти вскоре куда-то сгинули.

Много еще подобного рассказывали про Вениаминыча. Про его многочисленных родственников, которые служили то в одном, то в другом посольстве, а потом выбирались на теплые руководящие позиции; про то, что когда-то он будто бы дал кому-то взятку или, наоборот, получил взятку — в общем, всякую чепуху, которой серьезные люди предпочитали не верить.

Я в общем-то тоже не верил, но все же не удержался, спросил Вениаминыча про ягненка.

— Вася-то? — быстро среагировал тот. — Было дело. Шустрый такой, ласковый… Убийцы! — помрачнел он. — Убийцы и лгуны!

Я что-то промямлил в том смысле, что, дескать, зря дипломатов заставлять чабанами…

— А на что они еще годятся? — удивился Вениаминыч. — Да ты что? Не осуждаешь ли меня часом?!

Он вдруг захохотал, хлопая себя по ляжкам:

— Вот умора! Да все же так делают! Да ты что, сам не видел, что ли? У меня был приятель в соседней стране, — успокоившись, продолжал Вениаминыч, — тоже живность разводил, правда, козочек. И ничего, пасли как миленькие. И соцсоревнование устроили. По надоям. И многие, должен сказать, выиграли, как в плане здоровья, так и в плане финансов. А ты Федора Кузьмича знал? — спросил он.

Я не знал.

— Замечательный в своем роде был человек. Дисциплина у него была железная. Личный прием — только через секретаря. Если возникла необходимость пообщаться — шлет записочку, а там — одни буквы!

— Это как? — не понял я.

— Очень просто! Гениально просто, но людей дисциплинирует. Например вот так. — Вениаминыч взял салфетку и написал: "М.П.Ср. Пр. З.Е.В.Д.". — На его языке это означало: "Михаил Петрович, срочно прошу зайти, есть важное дело”. А если этот самый М.П. упрямился, играл под дурачка, делал вид, что не понимает, Федор Кузьмич слал записочку секретарю партбюро. — Он снова взял ручку: "Н.ВЕ.В.Д.Пр. Ср. З.В.С.П.Б.”. — Секретарь, естественно, старался побыстрее расшифровать, потому что видел, что в тексте есть "Е.В.Д." — вроде грифа срочности. Помучавшись немного, он получал: "Николай Викторович, есть важное дело, прошу срочно заняться вопросом созыва партийного бюро”.

— А он тоже рассылал записочки? — съехидничал я, но, как оказалось, неудачно.

— Конечно! В этом-то и весь смысл воспитательной работы! И он подсовывал коллегам записочки, хотя, говорят, был щедрее на буквы. Что-то вроде: "Вас. Вас. Скаж. дежрефу, обзв. членов”. Федор Кузьмич этого секретаря очень ценил, а потом устроил в хорошую страну.

— ?

— Ну, в Европу или Америку, я уж не помню. А может, и в Японию.

— А Федор Кузьмич?

— А что Федор Кузьмич? Работает, снова в командировке, недалеко от меня, между прочим. Хотя посольство у него побольше. А сменил он такого фрукта, я тебе скажу! Тот, понимаешь, приказал спустить воду в посольском бассейне, чтобы бездельные жены и дети не отвлекали своим нерабочим видом мужей и отцов. Ну, это, положим, правильно. Нечего под окнами голыми валяться. Но он еще объявил коммунистический субботник, чтобы срыть теннисную площадку! Вот это было лишнее! Можно было и без субботника обойтись.

— Ему что — теннисисты мешали?

— Мешали, говорит. Стучали мячами днем и ночью. Волен и срыл, чтобы сотрудники могли полноценно отдохнуть. А потом знаешь, что сделал? Купил за бешеные деньги кактусы и засадил ими футбольное поле. А кактусы эти цвели юлько раз в году, в одну декабрьскую ночь. Выстреливали такие красивые белые чаши на длинных шеях. Этот день, вернее ночь, они называли "Праздник цветов", который отмечался всем коллективом не только отчетом о проделанной работе и концертом художественной самодеятельности, но и просмотром какого-нибудь революционного фильма. Чаще всего — "Ленин в Октябре". Я тоже его очень люблю, мы его все часто смотрим у нас на Острове.

— А цветы на следующее утро погибали?

— Нет, живучие были, как кошки! После праздника их срезали, упаковывали в большие коробки и Аэрофлотом отправляли в Москву. Хорошим людям. А ты думаешь, почему он так долго в этой теплой дыре сидел? Цвето-о-чки все, мой друг, цвето-о-чки!

— Ты вот, смотрю, меня осуждаешь, — помолчав, заметил Вениаминыч. — А я вот не обижаюсь. Человек ты молодой, пороху еще не нюхал. Что я? Да я по сравнению с другими еще ангел! Шутка, конечно! — снова рассмеялся он. — Недавно я проездом был в одной стране. Знаешь, что я нашел в посольстве? Бомбоубежище! Настоящее бомбоубежище, оборудованное по самому последнему слову техники! С цветами, отличной вентиляцией, картинками разными на стенах. В тропиках-то, подумай! Я спросил тамошнего хозяина, на что ему бомбоубежище, от кого спасаться, ведь до центров мирового империализма далековато будет. А он мне так серьезно отвечает, мол, у империализма длинные руки и нападения можно ожидать в любой момент. У вас, говорит, все погибнет, а у меня — в целости и сохранности. Знаешь, сколько он в эту свою игрушку денег убухал? Сказать страшно…

В тот день Вениаминыч был удивительно щедр на подобного рода истории — сказывалось, наверное, благотворное влияние подмосковной природы на его крепкий, но здорово ослабленный Африкой организм. Он еще рассказал о своем близком друге, тоже после, который фотографировался с диктатором той страны — прямо на советском танке и именно в тот момент, когда такими же танками давили восставших туземцев в соседнем городе.

А еще был посол, который подписывал важные бумаги, сидя в бассейне. Ему приносили папку и очки, причем это поручалось сотруднику молодому, еще не страдающему радикулитом. Посол подплывал к бортику, неизменно спрашивал: "Ну, что у вас еще там?", надевал очки и подписывал, не читая, хотя потом интересовался, все ли верно написано. Получив удовлетворительный ответ, нырял назад, рискуя замочить бумаги, поэтому от дипломата требовалось немалое проворство, чтобы уберечь ценный автограф. Когда ему рассказали, что угандийский президент Иди Амин установил в бассейне телефон — тоже на бортике, — наш не удивился, воспринял эту информацию всерьез и подумал провести линию и к себе в бассейн. "А что, если от президента позвонят? — заволновался он. — А то вдруг из Москвы?"

Рассказал он и о своем предшественнике в прошлой командировке. Тот запирал посольский лифт на большой амбарный замок, а ключ хранил у себя в кармане. "Здоровье нужно сохранять другим способом, — учил он подчиненных, — физзарядку делать или кусты в резиденции постричь". Стрижка кустов была его хобби. Он хищно щелкал огромными садовыми ножницами, глаза его стекленели, и подходить к нему в эти моменты боялись решительно все.

Так что Вениаминыч не был каким-то диким исключением в этой истории с ягнятами. Посол есть посол. Тем более в Африке. Всем не угодишь, а дисциплину держать нужно. Без дисциплины — никуда. И чем строже с ними (то есть с подчиненными), тем лучше. Вениаминыч же был строг, но работать умел.

И проходило время, слухи превращались в анекдоты, командировка подходила к концу, все расставались друзьями, а через какое-то время в "Известиях" появлялась скромная заметочка в рубрике "Хроника". И любопытствующий гражданин узнавал, что проверенный Вениаминыч снова приводился: его назначали послом в другую, такую же маленькую, но всегда важную страну.

* * *
Посольство на Острове размещалось в двухэтажном особняке, принадлежавшем министру свергнутого несколько лет назад правительства. Министр бежал в Европу, а его собственность национализировал новый президент, капитан Марсель Пепе, ставший вскоре маршалом и пожизненным президентом, близкий друг Вениаминыча.

На президентский счет раз в месяц аккуратно переводилась крупная сумма в иностранной валюте — арендная плата за особняк. Русскими он был доволен, они платили исправно. Да и остальные посольства редко опаздывали, за исключением разве что румын, непонятно зачем осевших на Острове. Ежегодно "Барклайс бэнк" направлял на кодированный счет солидного швейцарского банка круглую сумму. "На черный день", — шутил Пепе, когда бывал в добром расположении духа.

Из окон посольства открывался чудесный вид на море, белый, совершенно пустынный пляж. Местные сюда забредали редко, только рыбаки, чьи лодки выносила прибойная волна.

Когда-то здесь бурлила жизнь, играла музыка, на цветных шезлонгах отдыхали красивые женщины, вкусно пахло из кухни маленького ресторана, который славился королевскими креветками, сваренными в оливковом масле. Была и гостиница для тех, кто хотел провести ночь на берегу.

Теперь не было ни гостиницы, ни креветок, ни красивых женщин, ни ресторана. Только грязные развалины, полусъеденные дюнами.

Правда, президент часто напоминал о тех временах, когда знать паразитировала на трудовом народе, а богатые американцы уничтожали почти все запасы омаров в прибрежных водах.

Советские на пляж тоже не ходили. Во-первых, купаться перед окнами учреждения считалось неприличным. Во-вторых — и это была главная причина, — существовало официальное запрещение посла появляться без галстука на территории посольства. И наконец, было обращение партийного бюро ко всем коммунистам и беспартийным, в котором указывалось на все еще реальную возможность — несмотря на перестройку и гласность — происков западных спецслужб против лишенных одежды дипломатов и технических работников.

"Иностранные разведки, — говорилось в обращении, — никак не унимаются, желая добиться дестабилизации нашей политики. Они плетут все новые и новые интриги, строят различные козни и чинят всевозможные препятствия".

Купаться поэтому ездили на дальний пляж, километрах в трех от города, куда посол не ездил, но все равно в деталях знал от офицера безопасности Василиска Ивановича, кто и чем там занимался.

Только раз в году запрет нарушался. В новогоднюю ночь, когда разъезжались гости из соцстран, а посла уводили в резиденцию, на пляже собиралась почти вся колония. Купались, пели Высоцкого под гитару. Целовались в развалинах, пугаясь каждого шороха. Все это, разумеется, было чрезвычайно опасно, но риск лишь усиливал наслаждение.

Именно здесь, в новогоднюю ночь, созревали будущие персональные дела, рождались убийственные фразы в характеристиках: "Иванов допускал отклонения от норм поведения советского человека за границей", "Петрова проявляла чуждый советскому человеку индивидуализм".

Одной такой фразы, сочиненной бдительным Василиском Ивановичем и утвержденной единогласно партийным собранием, было достаточно для досрочного отъезда на родину и списания преступника в вечный разряд "невыездных".

Территорию посольства окружал трехметровый бетонный забор с колючей проволокой и битым стеклом поверху. По углам нацелились телекамеры, чтобы дежурный мог наблюдать за безопасностью всей государственной границы. Стена выходила на пляж и спускалась в воду, чтобы не заплыл коварный враг под видом простодушного туземца.

Буржуазный особняк эксплуататора-министра был переделан на наш, пролетарский лад. По фронтону шел нарядный кумачовый плакат "Планы партии — планы народа!", художественно выполненный завхозом Виктором, горничной Зоей и ее мужем-водителем, которого все звали просто Пашкой. Над дежурным нависал непомерно большой портрет Владимира Ильича. Рядом, в комнате для приема иностранцев, громоздился столь же большой бюст вождя на обитом тем же кумачом постаменте. По революционным праздникам посольские дети под одобрительными взглядами посла, секретарей партийной, комсомольской организаций, а также месткома возлагали к бюсту живые цветы и на несколько минут замирали в пионерском салюте. Завхоз в этот момент врубал фирменный магнитофон, и по округе разносились боевые звуки советского гимна. На четвертом году перестройки посол рекомендовал всем сотрудникам петь гимн, а не стоять истуканами, но поскольку текст все равно никто запомнить не мог, то включали фонограмму, и совграждане, совсем как участники какого-нибудь съезда, старательно открывали рты, стараясь попасть в слова.

Украшена была и лестница, ведущая на второй этаж, к кабинету посла. Дежурным вменялось в обязанность ежедневно ставить свежие цветы на всем маршруте Вениаминыча от входа до кабинета. "Запахи цветов и трав делают руководителя мягче и внимательнее к нуждам нижестоящих", — объясняла врач посольства, она же жена дежурного коменданта Чумова. Со стен приветливо глядели присланные из Москвы лица знатных колхозников, сталеваров и других передовиков производства. Портреты улыбались, создавая рабочее настроение. На обитой черной кожей двери медная табличка извещала: "Посол". Однажды разразился страшный скандал, когда уборщица обнаружила приписанные мелом к табличке "к черту". Вениаминыч приказал детей на второй этаж не пускать, а перед дверьми установить телекамеру, дабы дежурный днем и ночью вел наблюдение и за этой важной составной частью государственной границы.

Вениаминыч очень любил свое рабочее место. Не вылезал из кабинета часами: слушал радио, включал телевизор, когда крутили что-нибудь веселое, дремал в мягком глубоком кресле после чая с вкусными вафлями, которые по его просьбе приносила не старая бухгалтерша, обладавшая поразительно некрасивой внешностью да еще двумя отвратительными бородавками на правой щеке, а красавица Зоя. Кстати, это решение Вениаминыча, шедшее вразрез с постановлением женсовета, чуть было не вызвало бунт в сплоченном коллективе.

Дело в том, что должность носительницы чая хорошо оплачивалась и на нее существовала очередь. Больше трех месяцев никто не задерживался. Бухгалтерша, уже успевшая подсчитать, что выпишет из Гонконга за левые деньги, пришла просто-таки в ярость. Она обещала отправить на посла "телегу" и, как выяснилось позднее, обещание сдержала, хотя из скромности имени своего не поставила, подписав: "сотрудники посольства".

Широкий мятеж удалось задавить в самом зародыше с помощью оперативного совещания на тему: "Нравственность и морально-политическое состояние советского гражданина за границей". Василиск Иванович в сорокаминутном докладе яркими красками описал истинное лицо зачинщиков клеветы на руководство посольства и весьма прозрачно намекнул на репрессии, если подобные действия не прекратятся. "В то время как вся наша страна, весь великий советский народ отдают все свои силы перестройке всего нашего общества сверху донизу, а благосостояние населения растет не по дням, а по часам, находятся отдельные несознательные граждане, я бы не побоялся сказать, провокаторы, которые стремятся опорочить партию, руководство посольства и добиться своекорыстных, низменных целей".

В прениях выступили отобранные накануне верные бойцы партии: Пашка, завхоз Виктор, советник — он же секретарь партбюро — Игорь Петрович Стёбнюк и жена Василиска Ивановича, толстая и стервозная женщина по кличке Баба Надя, до командировки служившая медсестрой в московской больнице № 55. Эта больница была известна во врачебных кругах под названием "уголок здоровья". Тяжелобольные клиенты "скорой помощи" немедленно приходили в сознание, услышав, что их собираются везти в 55-ю, и умоляли водителя принять "четвертной", но не отправлять их "на верную смерть". По Москве одно время ходила версия, что там "больному в рану плюют". Не потому, конечно, что нет лекарств, — их нигде нет. Просто на работу в "уголок здоровья" принимали тех, кого не брал уже никто. Это был типичный отстойник, каковой имеется в любом ведомстве нашей необъятной страны. Так сказать, механизм по борьбе с безработицей и неуверенностью в завтрашнем дне.

Баба Надя отбарабанила там год и уж было договорилась перейти в больницу почище, как подвернулся ухажер, да еще какой — Василиск Иванович, "боец тайного фронта", которому срочно нужна была законная супруга для загранкомандировки.

— Ты, Надюш, не боись, — уговаривал он. — После командировки разведесься и будешь жить как человек. Мне такая, как ты, нужна.

А Баба Надя и не думала возражать. Кому неохота на загранку посмотреть, да чтоб еще платили да ублажали?

С первого же дня она стала правой рукой администрации в борьбе с правонарушениями. Не было такой склоки, где Баба Надя на правах члена женсовета, месткома и недавно организованного Добровольного Общества за перестройку в Семье (ДОПС) ни принимала бы самого активного участия.

Именно она обрушила на несчастную бухгалтершу такой шквал обвинений, что у той сделалась истерика и пришлось прямо в ходе собрания отпаивать ее валерьянкой.

После этого Зоя с победным видом ежемесячно появлялась в бухгалтерии и получала "чаевые" под ненавидящими взглядами бухгалтерши.

В кабинете Вениаминыч был не один. В затылок ему участливо смотрел Михаил Сергеевич. Справа улыбался в бороду Карл Маркс в белой манишке. А напротив устремляла к Вениаминычу распахнутые руки Алла Борисовна Пугачева, вся в кудряшках, в черном плаще, со смелым вырезом на груди. Вениаминыч заставлял себя почаще смотреть на Маркса, оборачивался за поддержкой к Михаилу Сергеевичу, но глаза его неумолимо влекло к коварной певице. Искушение было так сильно, что он чуть было не заменил Пугачеву на более скромную Софию Ротару, но неожиданно воспротивилась Зоя. Вениаминыч подумал, и Алла Борисовна осталась.

* * *
Посольство на Острове было маленьким даже по африканским меркам. Кроме упоминавшегося уже первого секретаря Василиска Ивановича да его безымянных коллег в штате состояли два советника — один из них по торговой линии и атташе Коля Сидоров, выполнявший одновременно несколько функций, сводившихся к одной: прислуга для всех, от посла до сторожа дяди Тома.

Все, кроме Сидорова, попались люди проверенные, уважающие начальство. А вот атташе прислали какого-то испорченного. На общих собраниях вел себя пассивно. Не употреблял спиртных напитков, чем, естественно, друзей себе не завоевал. Говорили, что он отказался смотреть эротический фильм, на который собралась половина совколонии! Все же свое свободное время он сидел в городской библиотеке и что-то писал.

Василиск Иванович докладывал, что, сидя в библиотеке, Сидоров может быть завербован иностранной спецслужбой. Баба Надя была уверена, что это уже произошло. В качестве аргумента она приводила тот факт, что после библиотеки атташе сразу же шел домой и запирался в комнате, не входя в контакт с соседями. Пару раз пробовали в комнату проникнуть, однако молодой нахал заявил, что это будет нарушением его прав, пугал хельсинкским соглашением, а также какими-то венскими договоренностями. "Вот мы тебе покажем венские договоренности!" — пригрозила Баба Надя, хотя от насилия была вынуждена временно отказаться.

На заседаниях ДОПСа она отводила душу.

— Почем мы знаем, что Сидоров, запершись в комнате, не шлет оттуда донесения в Вашингтон? Тем более что открывать и пускать общественную комиссию он нагло отказывается. А по вечерам? Когда все нормальные члены колонии спят или тихо занимаются досугом, он выходит за территорию посольства! Совершенно один! Куда, спрашивается, идет товарищ Сидоров? В чью сторону он идет?

Гнев Бабы Нади усилился после того, как она подслушала незатейливую частушку, которую напевал Сидоров: "То ли дарят нам весну, то ли ловят на блесну". Теперь в выступлениях Бабы Нади добавилась новая линия.

— И еще, товарищи. В последнее время этот самый Сидоров напевает песню явно антисоветского содержания. Якобы кого-то дурят и ловят на блесну. Это кого же ловят на блесну, не нас ли с вами, товарищи…

Ну и дальше, в таком же духе.

Вениаминыч донесения складывал в отдельную папочку, однако мер пока не принимал, копил до удобного случая. Но Василиск ждать не хотел. В таких делах, учил он молодых безымянных коллег, надо наносить удар первым. Потом, когда сбежит, поздно будет. И кто тогда будет виноват? Конечно, мы. Такого строгача влепят! А потом будешь в Москве сидеть, шилом и нитками работать.

— У нас коэффициент раскрываемости не растет, — жаловался Василиск перед сном Бабе Наде. — Нам раскрываемость нужна. Всех скрытых врагов нужно выявлять.

И он ежемесячно отсылал в Центр собранную информацию и предлагал принять самые жесткие меры вплоть до принудительного вывоза С. на родину под охраной его, Василиска Ивановича. Скажем, под видом служебной командировки. По прилете в Шереметьево, рекомендовал он, следует подогнать спецавтосредство непосредственно к самолету и посадить С. в указанное средство с целью негласного вывоза для профилактической беседы.

Вениаминыч не думал, что дело зайдет так далеко, но решил, что мальчишку придется поприжать.

— Возьми-ка его под свою опеку, — обратился он к советнику Стебнюку. — Пусть поработает по вечерам. А на следующем собрании оформим тебя наставником. Да погоняй его хорошенько. А то Василиск его сожрет, — добавил он.

Советник ему нравился. Человек тихий, застенчивый, очень работоспособный. В этом очень похожий на самого Вениаминыча.

Подражая послу, он всегда ходил в темном, застегнутом на все пуговицы костюме, сшитом в министерском ателье знаменитым портным, который, как уверяли, шил для самого Андрея Андреевича. Только в полдень он позволял себе расстегнуть пиджак. Конечно же, на пляж он тоже не ходил, если не считать экскурсионной поездки, организованной в первый месяц его пребывания на Острове. Когда он вышел из автомобиля на горячий песок городского пляжа, все взоры устремились на него. Был очень жаркий день. Но Стебнюк выдержал, не посрамил марку нашего человека. Заложив руки за спину, медленным шагом, глядя вниз, изредка посматривая на пальмы и неодобрительно покачивая при этом головой, он прошелся меж голых тел к воде, постоял немного у кружевной кромки моря и повернул обратно.

Позже него уходил только Вениаминыч. Эти два окна знали все иностранные дипломаты. Чтобы доказать свою верность работе, а также прилежание в соблюдении режима экономии, Стебнюк кондиционера не включал, доводя себя в буквальном смысле до седьмого пота. В кабинете Игоря Петровича было всегда полутемно. Именно так, думал он, должен выглядеть ответственный работник, отдавший всего себя делу народа. Настольная лампа под зеленым абажуром, полная пепельница окурков, непременные цветы в горшках — признак высокой культуры и мягкости характера — и напротив на отдельном столике аквариум с экзотическими рыбками.

Часто он держал дверь открытой, чтобы все видели, как он напряженно курит, обдумывая очередную аналитическую записку.

Сейчас он отдыхал. Перед ним сидел Сидоров. Был час наставничества.

— Вот ты идешь к начальнику. У тебя срочная бумага. Тебе нужно ее подписать. Как ты обращаешься к шефу?

— Ну, эта-а, подпишите, пожалуйста…

— Ну и пошлет он тебя куда подальше. Нужно вот как. — Игорь Петрович поднимается, выходит из-за стола, встает на цыпочки, мелко передвигает ноги, глаза опускает и даже немножечко вроде краснеет, как бы от радости общения с высокопоставленным лицом, воображаемую бумагу протягивает двумя руками и не своим, тонким голоском сообщает?.

— Тут у меня бумажечка малюсенькая, не поставите закорючечку?" А начальник, — тут Игорь Петрович, сбросив рабский вид, оказывается за столом, — начальник так лени-во. поворачивается, осматривает тебя с ног до головы, мол, правильно ли подошел, соответствует ли стойка просьбе, и говорит: "Ну, что там у вас еще?" А ты снова, — Игорь Петрович опять согнувшись у стола: "Предложеньице здесь, в приказик бы…" И подпишет, сразу подпишет, только для порядка, конечно, поморщится, скажет: "Ну что это вы здесь такую глупость сморозили, совсем, наверное, обалдели, ну да бог с вами". И все — подпись у тебя в кармане, ты выполнил свой гражданский долг, набрал важное очко и можешь быть свободен до следующего утра.

Игорь Петрович вытер испарину со лба, закурил и ласково улыбнулся новичку. Молодость, молодость! Когда-то и он бегал таким вот салажонком по коридорам, лестницам, стучал в двери, выпрашивал, постукивал — и вот добрался-таки до заветного кабинета, сидит один, рыбки вон напротив…

Советник был воспитан на старом добром правиле: исполнительская дисциплина — это способность подчиненного терпеливо сносить хамство начальника.

В эту аксиому верил и Вениаминыч. И мне он рассказывал, ругая министерскую систему, как карабкался по склизким ступеням карьеры, сколько ему пришлось вытерпеть от стоящих повыше. Вениаминыч высказал тогда любопытную, хотя и спорную, мысль о том, что, в сущности, в чиновничьей среде давным-давно, возможно, еще с допетровских времен, действует то, что сегодня мы называем дедовщиной. Канцелярская дедовщина, говорил он, более приемлема для общества, поскольку участвует в ней в разное время и в разной степени большинство населения. Возможно, добавил он, это явление носит и международный характер, не может быть, чтоб только у нас творились такие безобразия.

Впрочем, на склоне лет Вениаминыч относился к дедовщине довольно спокойно, даже, я бы сказал, положительно. "Мы все через это прошли, — замечал он, — и ничего, дослужились до больших звезд. Пусть и молодые узнают, почем фунт лиха на государственной службе".

Был доволен Вениаминыч и торговым советником Григорием Семеновичем Борзовым. Его горячо рекомендовал старый друг: жена торгового советника была умелой массажисткой и чрезвычайно нравилась жене друга. Но поскольку тот тоже уезжал, Григория Семеныча решили пристроить в теплое место.

Борзов особыми способностями не отличался, слыл даже простачком, хотя был смекалист и порой выдвигал смелые проекты. И не возражал против дедовщины; знал, что лучшую и устойчивую репутацию рождает старательность, инициативность, исполнительность.

На Острове ему сразу понравилось. Здесь можно было развернуться. Для начала он оброс общественными поруче ниями. Выступал на собраниях — в прениях, а потом и с докладами. И главное, засыпал Москву предложениями.

Он рекомендовал построить на Острове олимпийский стадион; продать большую партию "Лад" и "КамАЗов"; превратить Остров в самый большой и самый современный порт во всем мире, что, по его выкладкам, могло привлечь сюда не только торговые корабли, но и миллионы туристов. А раз туристы, то нужны будут гостиницы. И Тут "Интурист" на паях с "Хилтоном" возведут несколько тридцатиэтажных зданий, валюта потечет рекой!

Он познакомился с местным бизнесменом Кумаси, совладельцем фирмы "Кумаси и Джузеппе", тот каждый день приходил в гости, соблазняя русского самыми выгодными сделками, предлагая, например, ежедневно отправлять в Москву рейсами Аэрофлота несколько тонн самых свежих овощей и фруктов: "Слышал я, что у вас там не очень с этим делом, а, Григорий?"

Они пили представительскую водку, закусывая плодами авокадо с черной икрой, иобменивались проектами будущего сотрудничества. Григорий обнимал своего нового друга, приникал к его потной груди и шептал слова признательности.

— Голубчик ты мой! — умилялся он. — Если бы ты знал, как я тебя люблю! Как я ваш Остров люблю! Больше, чем жену!

Кумаси ковал горячее железо:

— Вот, какие хочешь, овощи пришлю: надо капусту — бери капусту, арбузы попросишь — пришлю арбузы.

Григорий Семенович пускал слезу умиления.

— Друг бесценный! — вскрикивал он. — Первый друг ты мой на всем Острове! Купим, все купим у тебя! Но платить-то чем? Переводными возьмешь?

Кумаси нахально уворачивался, не пускал голову Григория обратно на грудь.

— Переводными сам бери. Мне валюта нужна. А нет валюты — приму нефтью или алмазами. А хочешь мехами — давай мехами, я их в Швейцарии потом продам. Давай мехами, Григорий!

Борзов взвизгивал от удовольствия, бил ладошкой по Кумасиной черной руке и, проводив гостя, бежал сочинять очередную докладную.

"Фирма "Кумаси и Джузеппе" является самой влиятельной на Острове, располагает связями среди транснациональных корпораций, — завлекал Григорий Семенович начальство. — Предложение о продаже нам свежих овощей может резко поднять престиж нашего государства в глазах мировой прогрессивной общественности, особенно в странах "третьего мира", и, что самое главное, позволит нам осуществить точно в срок выполнение Программы обеспечения наших граждан продуктами питания и товарами первой необходимости до 2000 года".

Кумаси наведывался и к Вениаминычу, но тот его хоть и выслушивал, но от обещаний уклонялся. Не потому, что не верил бизнесмену, а просто не хотел ввязываться в непонятное для него дело. Ты к Борзову иди, к Борзову, советовал он, это он у нас за торговца-экономиста.

— Да что Борзов, — не отступал Кумаси. — Вы же хозяин, мистер Николай.

Горничной Зое Кумаои очень нравился.

— На вид вроде чугунок чугунком, — откровенничала она с начальником. — А вот если побелить, то совсем как белый мог бы стать.

* * *
Стебнюк, Василиск Иванович и Баба Надя — их прозвали "три богатыря" — были опорой партийной организации, которая подчинялась, разумеется, не Стебнюку, а самому послу. "Партия у нас всем руководит, — объяснял Вениаминыч. — Против этого ты ведь не возражаешь? Ну, давай дальше: а кто меня на этот высокий пост назначил? Верно, партия! Но не только она. И Верховный Совет утвердил. Стало быть, я должен совмещать два поста, согласен?"

И до перестройки Вениаминыч не мог жить без всякого рода собраний и совещаний, где он учил уму-разуму подчиненных, вырабатывал у них чувство личной ответственности за порученное дело. Там он мог послушать себя и дать урок зарвавшемуся сотруднику.

Вениаминыч был изобретателен на воспитательные приемы и никогда не показывал очередной жертве, что ее (его) ждет публичная расправа.

Свои обвинения он облекал поначалу в такие невинные выражения, что некоторые — не очень понятливые — думали, что он, напротив, хвалит обвиняемого. Но по ходу действия слова становились все более обидными, и все облегченно вздыхали: а мы-то думали, что хвалит. Если наказуемый менялся в лице, ерзал, бегал глазами, краснел, а товарищи с удовольствием наблюдали за его реакцией, то Вениаминыч добавлял еще пару сочных эпитетов и, удовлетворенный, садился. Цель достигнута, порок наказан.

При этом он испытывал необычайное облегчение. В такие моменты он добрел, глаза теряли волчий блеск, с ним можно было говорить по-человечески. И он, что характерно, отвечал по-человечески, как будто не был всесильным Хозяином, как будто не он только что распял коллегу по партии. После собрания он мог даже подойти к униженному и по-дружески приободрить его, сказать, что вот, мол, какое интересное, откровенное собрание получилось, вот что значит оздоровляющее влияние гласности, прямо душа радуется! И оплеванный подчиненный тоже добрел душой, понимал, что это нужно, что сегодня он, а завтра, глядишь, и сам Василиск попадется!

После Вениаминыча прения открывали "три богатыря”; были они косноязычны, злобны и напрочь добывали намеченную послом жертву. Иногда Вениаминыч менял сценарий и поручал кому-то из этой троицы высечь на собрании такого-то, употребив такие-то выражения. И они "ставили вопрос” о том, что наш товарищ, член, понимаете, нашего дружного коллектива, сплоченного, можно сказать, как одна семья, оказался совсем не таким, как мы, то есть некоторые, себе его представляли. Оказалось, товарищи, что этот член, как показывает практика, не участвует в общественной жизни, не отдает колонии всего себя, не хочет жертвовать всем тем, что имеет, ради заветной цели, товарищи! Все жертвуют, а у него, представляете, остается свободное время! Собрание глухо ворчало: "Свободное время? Ишь ты! Да как он посмел!”

Вениаминыч чуть не урчал от удовольствия. Так было хорошо! Кончалось тем, что виновника, а им, как вы понимаете, чаще всего оказывался все тот же Сидоров, нагружали дополнительными поручениями и подвешивали над ним дамоклов меч исключительной меры: написания "плохой” характеристики.

Вениаминыч, возможно, чувствовал себя в роли верховного вождя племени или "крестного отца" мафии, или президента небольшого государства: ведь он мог приказать все, что угодно, и рассчитывать не только на исполнение, но и на молчание: терпеливый вознаграждался. Я спросил об этом Вениаминыча, и он признался, что действительно ощущал полную свою безнаказанность.

— Да разве можно было иначе, — удивлялся он моему вопросу. — Ведь коллективом руководить, это совсем непросто. Одна паршивая овца может такого натворить… — он покачал головой. — Все наши беды из-за того, что некоторые слишком много о себе думают и смущают остальных. Нет, ты, мой милый, похлебай дерьма-то, а потом уже рассуждай! — Вениаминыч рассердился, и я перевел разговор на другую тему.

К своему первому партийному собранию Вениаминыч готовился особенно тщательно. Проштудировал последние программные документы пленумов и конференций. Освежил в памяти передовые центральных газет. Пролистал заготовки ответов на наиболее острые вопросы, которые обычно задают в отставших от действительности совколлективах. Такую заготовку ему вручили перед отъездом. Очень полезная штука оказалась! Потом вызвал Стебнюка и рекомендовал ему составить сценарий собрания, загодя определив роли для всех участников. "Без исключения, Игорь Петрович, — подчеркнул посол. — Коллектив у нас небольшой, все должны быть активны. Демократия демократией, но ведь и контролировать нужно. Так ведь нас партия учит?"

А догадливый Стебнюк уже и проектик набросал. Доклад ютов (он переписал его с прошлогоднего, освежив только цитаты), определены кандидаты на прения: один дипломат, один шофер-механик и один, то есть одна, врач. Социальная структура посольства соблюдена. Первый расскажет о благотворном влиянии перестройки на внешнюю политику. Второй отметит недостатки в работе профкома, зажимающего проблему досуга совграждан, а врачиха предупредит членов партии о вреде пьянства и внебрачных половых связей, заострит вопрос о СПИДе. Ну а посол все завершит, очертит глобальные задачи сегодняшнего и завтрашнего дня.

Вениаминыч проект одобрил, похвалил зардевшегося Стебнюка. Но попросил придумать какой-нибудь оживляж, чтобы не слишком засушить. Может, фильм показать или пусть дети стихи прочитают.

"И ты знаешь, как собрание это прошло? — говорил он мне. — До сих пор люди вспоминают! И критика на нем была, и самокритика, и дельные предложения, и анализ внутриполитической обстановки на Острове. Я уж не говорю об активности всех коммунистов и беспартийных. Просто образцовое собрание получилось!"

Сидя на собраниях, Вениаминыч часто думал, а как же они там, в американском госдепе, обходятся без ежемесячных партийных сходок, заседаний партбюро и партгрупп. Вообще без собраний — это вряд ли. С другой стороны — у них же много партий? Это значит, идет партсобрание республиканской партии, рядом демократы проводят отчетно-выборную кампанию, а по соседству какие-нибудь либералы песочат на самоотчете секретаря ячейки отдела соцстран. Во бардак! И ругаются, небось, между собой! Мы, мол, на собраниях сидим, как козлы, до полуночи, а вы — шесть пробьет — и к женам! А те им: а мы по субботам вкалываем, и в воскресенье вызывают. Ну уж нет, не пройдет у нас многопартийная система, успокаивался Вениаминыч.

Один из дипломатов, поработавших при Вениаминыче, показал мне выдержку из стенограммы, пункт третий — "прием в партию".

Секретарь зачитывает заявление: "Хочу быть в авангарде перестройки…"

Василиск Иванович: "Вы хотите участвовать во всех сторонах жизни перестройки?"

Вступающий: "Да, я хочу участвовать во всех сторонах жизни перестройки".

Бабя Надя: "А есть ли у вас удовлетворение от общественной работы, или это как в бездонную бочку?"

Вступающий: "Есть удовлетворение, хотя и неполное".

Посол: "Неполное?"

Вступающий: "Ну, не совсем полное".

Посол: "Ну, это другое дело".

Стебнюк: "Агитационной работой не занимаетесь? Как воспринимаете решения Пленума по сельскому хозяйству? В плане для себя лично?"

Вступающий: "В плане для себя лично большое. Потому что всегда поддерживал решения партии, будучи беспартийным, но комсомольцем, а также членом профсоюза".

Василиск: "Ну а к кооперативам какое отношение?"

Вступающий: "Резко отрицательное".

Посол: "Товарищи, по-моему, все ясно. Есть предложение принять. Кто "за"? Игорь Петрович, подсчитай. Единогласно".

* * *
Все же надо признать, что водились за Николаем Вениаминовичем некоторые странности. Были, были, чего сейчас скрывать. Отличался он редкой подозрительностью — и не только к своим, что вовсе и не странность, а к чужим. По его же словам, за ним постоянно следили, а телефон прослушивали, за резиденцией подсматривали, снимали на пленку интимные моменты жизни. Жене он не позволял раздеваться у окна: сфотографируют и будут этой карточкой шантажировать какого-нибудь честного советского человека. А вдруг он не выдержит пыток? Придется сознаваться. А сознается — сразу дело пришьют. А мне — с Центром объясняться: как, мол, допустил такое. Поэтому, Эльвира, раздевайся при потушенном свете, хотя и тут нет гарантии, что не применяют инфракрасные лучи.

В магазины он разрешал ездить только всем сразу один раз в неделю. Так надежнее, говорил он Василиску, и тот радостно соглашался. Ведь когда они следят, то за толпой ведь сложнее, правда, Василиск? Ведь не могут же они устроить провокацию в людном месте при покупке товаров первой необходимости и продуктов питания? Могут, уверял Василиск. Вон в Женеве давеча опять против нашего провокацию устроили — в карман подсунули перчатки, а в сумку мужские кожаные полуботинки. Вот ведь подлецы, возмущался Вениаминыч, знают, чем нашего брата взять!

Вениаминыч никогда не снимал пиджак, даже в самые жаркие дни, когда и президент появлялся на приеме в цветной рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. "Дипломат в футляре", — шутил начитанный американский посол, имевший строгие инструкции с русским не связываться, потому что ждать от него можно чего угодно.

Такое отношение со стороны Соединенных Штатов имело под собой довольно веские основания. У Вениаминыча была еще одна странность, о которой знали немногие. Он был постоянно вооружен. Под пиджаком у него были все необходимые приспособления — пояс, кобура, карманчики для патронов. На специальных ремешках приторочены были два пистолета. А в кармане лежала граната. Именно поэтому он на пляж никогда и не ездил.

Сообщения Вениаминыча вызывали в Москве легкий обморок. Многие из них были плодом бессонных ночей, долгих часов наблюдений за Морским горизонтом, обрывистыми уступами скал, нависших над городом, быстрых проездов мимо стратегических объектов столицы — не отмечается ли подозрительного движения полиции или передислокации армейских частей, — звонки во вражеские посольства с невинными вопросами и мучительный анализ ответов, интонаций, случайно оброненных слов. Вывод почти всегда был единственным: американский империализм, поддерживаемый международной реакцией, готовит высадку наемников на Остров, чтобы свергнуть законное правительство, придерживающееся прогрессивной, близкой к социалистической ориентации. Одним нам тут не справиться. Нужна поддержка. И заканчивал убедительной просьбой направить отряд поенных кораблей, подводных лодок или ракетоносец, обеспечив наблюдение за данным районом со спутника и передачу снимков прямо ему в резиденцию.

Когда в госдепе получали расшифрованные в ЦРУ депеши русского, то за голову хватались: "Сумасшедший! Что он делает?! Ведь так и войну можно вызвать!"

Вениаминыч искренне боялся, что его конфиденциальные беседы с президентом перехватят американцы или французы. По совету Василиска Ивановича, большого доки в таких делах, на ночные встречи с президентом он отправлялся в багажнике собственного автомобиля. Разумеется, об этом необычном способе передвижения не знали только, возможно, школьники да обитатели глухих горных деревень. И когда машину посла останавливали у ворот президентского дворца и охранники засекали одинокий силуэт водителя, они сообщали по рации, что едет Друг. В багажнике, добавляли они. Слуги знали и держали наготове щетки и стакан горячего молока — приказ президента, — чтобы не простудился. Ведь если простудится, кто будет вести с ним такие долгие беседы, кто будет заказывать грозные военные корабли, чтобы все знали, какие надежные и сильные у него друзья и какое влияние он на них имеет.

А потому пусть ездит в багажнике, если ему так больше правится. Надо будет расстелить там небольшой персидский ковер, может быть, оборудовать даже безалкогольный бар, установить перископ, чтобы по дороге к дворцу мог наблюдать за подозрительными моментами. Марсель Пепе распорядился, чтобы такие подозрительные моменты появлялись обязательно, например, несколько человек с черными повязками на лице, вооруженные автоматами, лозунг на стене: "Долой президента!", мальчик с запиской клеветнического содержания в адрес Советского Союза.

И ничего удивительного в том, что просьбы Вениаминыча прислать корабли Марсель Пепе иногда подкреплял личной телеграммой.

Его тексты не отличались разнообразием. Он писал, как трудно дается перестройка, начатая им недавно в республике, как дорог для него опыт великого северного брата и как наглеют транснациональные корпорации, стремящиеся высосать все богатства маленького беззащитного народа, строящего общество без эксплуатации и угнетения. "Поэтому направление Вами небольшой военной эскадры будет служить делу взаимопонимания между народами и укрепления дружбы и сотрудничества во всем мире".

Самое поразительное, что на эти просьбы часто откликались.

На рейде маячил черный силуэт эсминца с корзинками антенн. На берег выходили отличники боевой и политической подготовки, которых встречал Вениаминыч в сопровождении министра обороны или даже сам президент. Гремели артиллерийские залпы, били в литавры музыканты. Американский посол строчил телеграмму, тоже требуя прислать хоть какой-нибудь корабль, чтобы сохранить баланс интересов в этом стратегически важном районе мира. А Вениаминыч ломал голову, чем занять гостей.

Моряки ходили по городу неразлучными тройками и четверками под контролем Василиска или Стебнюка.

— Смотрите, ребята, — напутствовал Вениаминыч наблюдателей. — Вся страна на вас смотрит, когда вы за ними смотрите. Но учтите, за вами еще и враг смотрит.

И — тут выявлялась еще одна странность Вениаминыча — как только очередная тройка отъезжала, он бросался наверх, в маленькую потайную комнату, приникал жадным, расширившимся глазом к подзорной трубе, ловил точку автомобиля, спускавшегося по улице к центру города, наводил на резкость, и сердце его билось, когда он замечал, как колыхнулись заросли слоновой травы вдоль дороги, как из-за камня появилась защитного цвета каска. "Они! Они! — шептал он, поворачивая трубу. — Следят!" А потом, бросив все, бежал в кабинет, запирал дверь, включал на среднюю громкость радио, вынимал из сейфа диктофон и, приложив ко рту, записывал, озираясь: "Первый, первый, я второй, докладываю обстановку. Противник проник в зону непосредственной близости объекта. Занял все подступы к единственной шоссейной дороге и продолжает наступление в направлении резиденции главнокомандующего. Передовая группа мор ской пехоты с боями прорвалась к пристани. Обеспечивая прикрытие, был ранен, а потом скончался смертью храбрых командир полковой разведки Василиск Громов. Остаюсь в осажденной крепости до последнего патрона. Прощайте, товарищи! Борьба продолжается!"

Он выключал диктофон, вытирал пот со лба, обессиленный откидывался в мягком кресле. Сердце постепенно успокаивалось, боевая дрожь проходила, теплыми волнами накатывал сон, он кивал прибывшему товарищу Морфею, соглашаясь с ним, падал, раскрыв руки, в его объятия и тихо плыл по облакам, не забывая вполглаза наблюдать за тем, что происходит на Земле.

На Земле, как всегда, творилось черт те что. Горничная Зоя, пользуясь занятостью хозяина, лежала в объятиях застенчивого референта-практиканта Крошкина, который зашел с докладом, но задержался по настоянию заботливой Зои, объяснившей, что когда посол работает, то беспокоить его нельзя, а лучше подождать, а еще лучше сесть рядом, вот так, да не бойся, глупенький, я не кусаюсь, поближе можно, жара-то какая, милый, да-да, вот сюда, мой птенчик, ах ты мой референтик… И она сдавалась, сжимая щуплого боязливого практиканта в своих железных руках, которые, бывало, поднимали нелегкого Николая Вениаминовича и несли по винтовой лестнице в спальню после ночных тайных прогулок с ответственным заданием, грязного и вымокшего; эти руки заботливо опускали его тело на необъятную пуховую перину, ласково раздевали, задерживаясь в интимных местах, накрывали невесомым, пуховым же одеялом и гасили свет… Утром Вениаминыч первым делом хватался за карман. Пиджак, выглаженный, висел на стуле. Граната была на месте.

С высоты Вениаминыч не мог крикнуть, чтобы прекратили безобразие, и парочка благополучно прошла все рифы и пропасти, замерев над последней в сладком забытьи, после чего Крошкин заспешил, а Зоя и не возражала, сыто глядя на его спину, оставаясь полулежать на представительском диване.

Вениаминыч помрачнел, отвернулся и увидел завхоза Виктора, который неторопливо переносил бутылки виски из складского помещения к себе на квартиру, не забывая делать какие-то отметки в толстой синей тетради.

Приблизилось окно советника, сидевшего в черном костюме с застывшей физиономией, с вечным пером наперевес. Перед ним лежал неислачканный лист бумаги. Советник думал.

Открылась взору домашняя склока между Бабой Надей и Василиском Ивановичем, зашедшим пообедать. Супруги ругались шепотом, чтобы не слышали соседи, и по их багровым лицам было понятно, что ссора нешуточная… Вениаминыч прислушался.

"…Вот бы Сталину шепнуть, вставай, мол! — укорял жену Василиск. — Он порядок быстро бы навел. Открутили бы кой-кому головы. Винтики вправили бы. Как ты смогла?! Сталин за 22 минуты опоздания под суд отдавал. И порядок был! А ты, стерва старая…" Василиск поднял глаза и вдруг увидел посла, парившего в небе. И сразу краска сошла с его лица, он закланялся, дергая непонимающую Бабу Надю за подол, и та наконец сообразила, раскрыла рот в улыбке.

Водитель Пашка, несчастный муж Зои, изливал душу коменданту Чумову.

— И чего здесь хорошего, в Африке-то? Кругом черные, куда ни глянь. Или наши. Разве это жизнь? СПИД проклятый. Зойка к этому шастает. Вот у меня мечта одна есть…

— Какая?

— Кожанку купить, с молниями. Эх! Накоплю деньжат и уеду домой, в Ростов. А Зойка пусть как хочет!

— Кожанку! Да ты, парень, трехнутый совсем! Кто же в коже-то сейчас ходит? Теперь видак нужен, да не плейер, а настоящий, чтоб записывал. Тыщи полторы зеленых, почти как твоя куртка, а пользы от него — посчитай-ка: сколько тебе в комке за твою тряпку дадут?

— Да при чем здесь комок? Я свою кожанку ни за какой видак не отдам. А захочу, куплю кампютер да загоню в кооператив. И два твоих видака в комке возьму.

— А Зойка что?

— Да ну ее, у нее одно на уме…

В бассейне президентского дворца Марсель Пепе купал своих любимых девушек числом в дюжину, все как на подбор, сверху были хорошо видны все подробности. В перекрест подзорной трубы попала девичья грудь, фокус сбился, стекло запотело, сразу захотелось вниз, и Николай Вениаминович проснулся.

В такие дни Вениаминыч, как уверяют некоторые, был просто опасен. Да и сам он чувствовал, как место уходящего сна заполняет черная злость, поднимавшаяся откуда-то из глубин. Давление нарастало, становилось нестерпимым, разрядка была необходима.

И горе подчиненному, который в такой день лез на глаза хозяину. Впрочем, коллектив настолько изучил повадки своего "лысого орла", как прозвал посла ехидный Сидоров, что безошибочно предсказывал наступление Дня гнева.

Как животные чуют стихийное бедствие, так и совграждане предчувствовали беду. Готовились заранее. Дипломаты назначали свидания в городе. Завхоз на целый день уезжал по хозяйственным делам. Дежурные коменданты вели себя как роботы, в точности соблюдая все нюансы инструкции. Даже Зоя сказывалась больной и пряталась дома, к радости Пашки. Замечено было, что во рту по таким дням стоял какой-то металлический привкус, а от резиденции исходило злобное красноватое свечение.

На следующий день, и это тоже повторялось с ритуальной точностью, Вениаминыч добрел и объявлял выходной. Красное свечение прекращалось, но напряжение не спадало: во-первых, случались рецидивы, а во-вторых, по таким дням посол любил выходить в черном с драконами японском халате, наброшенном на голое тело. Халат он не запахивал и гулял свободно, иногда прохаживался с советником по посольскому двору, обсуждая неотложные дела.

За воротами собирались африканцы и шумно приветствовали каждое появление посла. Советские женщины протестовали молча, с надеждой ожидая выхода поварихи Марии Егоровны, женщины прямой и грубоватой. Ходил слух, что однажды она хлопнула Вениаминыча половником по лысине и еще добавила несколько крепких и обидных выражений по адресу его мужских достоинств.

Вениаминыч такого не ожидал, сильно расстроился. Это был первый случай в его долгой дипломатической карьере, чтобы простая баба — и немолодая! — столь грубо обошлась с ним. О половнике он даже и не вспоминал. Как она могла?! Ведь он ни разу с ней не спал даже! Если бы она знала, как стонет Зоя в его объятиях! А как благодарила его уехавшая машинистка Даша, молодая совсем девка, она-то разбирается! Он хорошую характеристику послал ей вслед. А что? Пусть девчонка знает, что в этой жизни за все надо платить. Сейчас, говорят, в Америку оформляется… А разве там ее кто-нибудь приголубит, обласкает, как он? Как же. Знаем мы эти америки да англии. Набросится какой-нибудь атташе, затащит в постель, а потом сам же гадость какую-нибудь сделает…

А эта бабища, толстая и краснорожая, она-то что в мужчинах понимает? В Москву их отправить, что ли? Хотя им еще год до конца, да и прислал их сюда сам Николай Афанасьевич, с ним ссориться нельзя.

Поостынув, Вениаминыч решил оставить все как есть, но халат в присутствии Марии Егоровны запахивал мгновенно. Вот и сейчас, стоило ей появиться, как он повернулся и почти бегом исчез в комнатах.

"Старый… — коротко прокомментировала его отступление Мария. — И как ты его, Зойка, терпишь?"

Зоя хотела было возмутиться, но, подумав, промолчала. "Тоже мне, указчица, — сказала она про себя. — А сама со стажером спит".

Во дворе резиденции внезапно возник в дым пьяный по случаю неожиданного праздника ночной сторож дядя Том. Он шагал широко, делая резкие выпады вправо и влево, и при этом пел песню непонятного содержания на родном языке, но с частыми вкраплениями русского мата, которому выучил его хулиган-завхоз. Том пел громко, и Вениаминыч высунулся из окна как раз в момент очередного произнесения матерных вставок.

— Эт-то что такое? — Лицо Вениаминыча стало пунцовым от гнева. — Кто его пустил сюда?! Выгнать немедленно. Полицию! Уволить! Завхоза?

"Завхоза уволить”, — пронеслось по рядам столпившихся в испуге сотрудников. "Завхоза уволили", — передавали в посольстве.

Появился бледный как смерть завхоз.

— За что, Николай Вениаминыч, — промычал он и схватился за сердце, но почему-то с правой стороны.

— Ты здесь при чем? — не понял посол. — Вот этого, этого лови, в полицию его, всех уволить!

Завхоз мигом приобрел присущую ему живость и бросился ловить расходившегося сторожа. Но поймать его не удалось, потому что он сумел юркнуть за ворота и слиться с толпой африканцев, которые жадно следили за происходящим.

Раздалась сирена полицейской машины: кто-то понял посла буквально. Трое щуплых полицейских встали у ворот и жестами показывали, что хотят войти.

— А эти что здесь делают? — спросил посол у завхоза. — Что случилось? Зачем полицию вызывали? Я вас спрашиваю?!

Завхоз снова побелел и к тому же начал икать, что еще больше возмутило Вениаминыча. Он приказал вызвать советника, чтобы разобрался с полицией, и скрылся в доме.

* * *
Все это происходило накануне большого посольского праздника, посвященного приходу весны на родине. Находчивая Баба Надя в свое время предложила оригинальное название "День весны" — оно и закрепилось. Вениаминычу поэтому было не до разбора дворовых склок. Ему предстояло вместе с советником рассмотреть призывы и лозунги, а также программу праздника, которые потом предстояло утвердить на партбюро.

— Значит, так, Стебнюк. Как всегда, весеннюю демонстрацию. На трибуне — я, Эльвира и ты с супругой. Все пойдут колонной по кругу, сначала наши, потом иностранные гости. Как с лозунгами?

— На этот год, Николай Вениаминович, мы хотели бы предложить что-нибудь посмелее, в духе гласности.

— Хорошо! Давай посмотрим. Так, "Да здравствует перестройка!". Отлично. "Убеждения, действия, мысли — перестройке!". Это очень хороший лозунг. Он подтянет отстающих. А это что? "Наш посол — верный ленинец нового толка!" Не слишком ли, Игорь Петрович? Может, как-нибудь поскромнее, помягче?

— А по-моему, очень здорово сказано. Впрочем, если настаиваете, можно и так: "Наш посол — верный защитник перестройки!"

— Вот-вот, прям в точку! Защитник! Молодец, Стебнюк. От империализма защитник.

Быстро просмотрели программу. "Стержень нынешнего праздника, — говорилось в предложениях, — внедрить советскую культуру в сердца коллектива советской колонии." Далее шли пятнадцать пунктов. Вениаминыч рекомендовал сосредоточить внимание на двух, наиболее важных.

Рядом с резиденцией планировалось в торжественной обстановке произвести посадку Дуба, под которым мог гулять великий поэт Пушкин, а также заложить скамью, на которой он мог сидеть во время своего возможного краткого пребывания на Острове в отроческие еще годы. Вениаминыч собирался произнести под Дубом большую речь, посвященную проблемам родной культуры, задачам, вытекающим из этих проблем для совколлектива. Бюро рекомендовало пригласить на праздник президента Марселя Пепе, дипкорпус, вызвать из соседних стран корреспондентов ТАСС, АПН, Гостелерадио, "Правды" и "Известий". Накануне Вениаминыч уже направил в Москву депешу с перечнем мероприятий и добавил туда просьбу прислать семью хореографов-африканистов, которые смогли бы научить местную молодежь лучшим образцам советского танца.

По последнему пункту впоследствии завязалась живая переписка с Министерством культуры, которое было готово прислать одного хореографа, но не африканиста, поскольку, "учитывая ограниченное число хореографов-африканистов, направить запрашиваемую пару на Остров не представляется возможным".

Вторым, не менее важным, мероприятием должен был стать тематический женский чай. Каждой из участниц (а участвовать вызвались все женщины колонии) предстояло в стихах или прозе выразить свое отношение к ленинским идеям перестройки, исходя из целей советской внешней политики на Острове. Приготовление пирогов и чая взяла на себя Мария Егоровна. Увидев ее имя, Вениаминыч поморщился, но вычеркивать не стал.

Во дворе уже срубили небольшую, но вполне приличную трибуну, украсив ее красным знаменем с серпом и молотом и небольшим нейтральным портретом Фридриха Энгельса.

Вечером Вениаминыч отключил телефон, попросил Зою, чтобы его никто не тревожил, и засел за праздничный доклад.

В начале он намеревался коснуться истории советской дипломатии, а затем плавно перейти к проблеме взаимосвязи культур и конкретным задачам посольства на предстоящий период.

"…Дипломатами раньше были, как правило, лица, принадлежавшие к царской фамилии, князья, графы, бароны, высокопоставленные дворяне, — писал Вениаминыч. — Сейчас, при советской власти, все это отпало само собой. Наши дипломаты в основном вышли из рабочего класса и крестьянства и своими корнями глубоко уходят в них".

Он решил долго не останавливаться на этом вопросе, а побольше внимания уделить своим впечатлениям от недавних транзитов в Европе, чтобы продемонстрировать широту своих взглядов и призвать сотрудников к более критическому анализу мировой цивилизации, внушить гордость за отечественную культуру.

"Париж произвел на нас неплохое впечатление. Если быть до конца откровенным, то надо признать, что он похож на настоящий музей под открытым небом… Будете в Париже, обязательно зайдите в Лувр. Там вы увидите массу интересного. Мастерски, например, сделана улыбка у Моны Лизы. Но я бы не стал особенно перехлестывать и перебирать. Тем более что некоторые специалисты приходят к выводу, что на картине изображен чуть ли не сам Леонардо. Вот вам и прекраснейшая, красивейшая и несравненная, с якобы меняющейся улыбкой, которая, кстати, если и меняется, то, как говорят те же специалисты, исключительно под влиянием времени и от реставрации.

Сильное впечатление на меня, товарищи, произвели Венера и Ника. И хотя обе они без рук, а Ника даже без головы, но смотришь на них и не перестаешь удивляться красоте древнегреческих женщин и многотерпению скульпторов.

…Изумительной красоты и древности пирамиды, расположенные в Египте, неизменно вызывали у нас огромное чувство гордости за нашу великую страну, за советский народ — строитель коммунизма, который сумел уберечь эти национальные достояния от затопления при строительстве гигантской, я бы сказал, самой большой в мире плотины Асуан. Эти три пирамиды и Свинке, товарищи, глубоко западают в душу. Представьте: огромная голова Свинкса далеко видна над безбрежными песками Египта. Многие, наверное, и не знают, что такое Свинкс, и, возможно даже посмеиваются. Свинке, товарищи, это величайшее произведение ума и рук древних жителей этой дружественной нам страны. Но не только это. Очень интересным является также отдел мумий, вход в который осуществляется даже за отдельную плату. Мумия, для тех, кто не знает, это мертвое тело, замотанное несколько раз в древнюю материю, которая местами совершенно истлела от времени. Мумии там лежат в огромном количестве и у местных жителей не вызывают такого неподдельного интереса, как у нас. А жаль".

На этом месте Вениаминыч поставил точку и задумался. Вот ведь как получается: работаешь, работаешь от зари до зари, печешься о государственных интересах, а ни благодарности, ни соответствующего рвения от подчиненных. Третьего дня опять застал дежурного референта читающим порнографический роман на рабочем месте. Даже Зоя — кристальная душа — временами бывает холодной и равнодушной. Как добиться от народа большего трудолюбия, исполнительской дисциплины?

Вениаминыч подумал и написал:

"Все эти шедевры, товарищи, наполняют нас неиссякаемой силой более глубоко осмысливать духовный мир хомо сапиенс, без которого нет и не может быть исполнительской дисциплины. Но и не только поэтому. Нас, коммунистов, разумеется, это искусство должно интересовать не только само по себе, как таковое, но еще и потому, что нам нередко приходится беседовать о нем с иностранными дипломатами. Поэтому для квалифицированного ведения бесед на эти темы нам нужно также знать и это искусство, и, возможно, научиться что-то понимать. Хотя это сложно, товарищи, я понимаю".

Концовка понравилась. Вениаминыч отложил ручку и отправился инспектировать место посадки Пушкинского Дуба.

Праздник явно удался. Демонстрация трудящихся посольства и иностранных гостей, которые были представлены сторожем дядей Томом, его женой и садовником, прошла с большим подъемом. Вениаминыч лично выкрикивал некоторые наиболее важные лозунги и приветствия, а демонстранты подхватывали мощным отрепетированным "Ура!". Прекрасно прошла посадка Дуба, ну а скамья получилась просто сказочной, настоящей русской скамьей, на которой Пушкин мог сидеть не только в молодости, но и в более зрелом возрасте. Речь Вениаминыча была выслушана с большим вниманием и часто прерывалась аплодисментами. После речи прошло награждение победителей по итогам соцсоревнования. Вручили свои грамоты местком, партбюро и комитет ВЛКСМ. И тут — сюрпризом — встал Вениаминыч и сказал, что по случаю такого успеха Пушкинского праздника, в который органично перерос "День весны", он хотел бы от себя лично преподнести подарки особо отличившимся товарищам.

В толпе произошло непонятное движение, вместо возгласов радости пробежала какая-то волна разочарования и даже испуга. Сотрудники стали прятаться друг за друга и, если бы это было возможно, образовали бы колонну по одному, выставив вперед самого отчаянного.

Многие думали, что в этом-то году этого не произойдет, что посол не вспомнит об этом. И надо же — снова! Всех мучила мысль: кто станет очередной жертвой?

Тут надобно разъяснение. Поведение сотрудников, странное для непосвященного, было вполне резонным. Каждый год по большим революционным Праздникам, а то и так, без повода, Вениаминыч делал подарки кому-либо из подчиненнных. Причем хорошие подарки, дорогие. Золотые часы, например, фирмы "Сейко" или фотокамеру последней марки. Поначалу народ плакал от восторга, домой писали, что вот, мол, какой у нас начальник вам бы такого!

Но примерно через месяц на имя счастливца приходил счет от фирмы-изготовителя часов или фотокамеры и пожелание побыстрее выслать деньги по указанному адресу. А иногда завхоз, хмурясь, приносил записку от самого посла, где предлагалось "внести в подарочный фонд посольства такую-то сумму, израсходованную на приобретение Вам подарка". А суммы, надо признать, были немалые: кому приходилось две сотни выложить, а кому и все пятьсот.

Ясное дело, подарка от Вениаминыча никто не хотел. "Бойтесь посла, дары приносящего", — единственное диссидентское произведение Сидорова, за которое его никто не ругал на собраниях, включая, между прочим, и Бабу Надю, которая в прошлом году получила от Вениаминыча в знак ее особых заслуг на общественной ниве чудесную вязальную машину-автомат за 700 долларов.

— Итак, товарищи, мне доставляет огромную радость объявить имя счастливца, который получит вот эту замечательную вещь, — Вениаминыч поднял над головой небольшую коробку в праздничной бумаге с лентами. — Чудо современной техники! Портативный телевизор фирмы "Санью", многосистемный, с антенной для приема со спутников!

— Да что ж это, ребята, — испуганно шепнул водитель Пашка, — это ж на кусок тянет!

— Имя победителя… — Вениаминыч сделал паузу, как ведущий на конкурсе красоты, — имя победителя… Павел Крутов, наш уважаемый водитель! Поаплодируем, товарищи.

Оркестранты, страшно довольные, что не на них выпало, грянули туш. На Пашку было больно смотреть.

— Плакала твоя кожанка, — сказал злопамятный комендант Чумов.

Потом состоялся прием, и хотя Марсель Лепе не пришел, сослался на нездоровье, прибыли все министры. Пришли все послы, даже француз, с которым отношения были давно испорчены из-за истории с теннисной площадкой.

Когда-то, еще до Вениаминыча, прежний президент подарил русским большой участок земли, в который случайно попала часть французского спортивного клуба. Один корт вместе с раздевалкой оказался нашим. Время было тревожное, и, когда прибыл Вениаминыч, империализм уже угрожал буквально со всех сторон. Поэтому на многочисленные просьбы отдать корт он не отвечал, а велел устроить на нем волейбольную площадку, чтобы контингент, как он иногда именовал посольских, мог физически развиваться. Обиженные французы завесили свою сторону забора огромным полотном, чтобы не видеть потных русских, выходивших на игру в сатиновых ночных трусах.

Несколько раз французский посол жаловался в МИД на то, что шумные соседи мешают тихим теннисистам, да еще сквернословят. Причем помимо родного мата употребляют и специально заученные по приказу Вениаминыча французские и английские ругательства. Протест, разумеется, не был принят. Более того, министр иностранных дел, частый гость в резиденции Вениаминыча, рекомендовал представителю Французской республики не вмешиваться во внутренние дела дружественной Острову державы, которая, он это подчеркнул, часто направляет в его порты свои прекрасные военные корабли.

"Вам бы, мон шер, — добавил министр, — лучше бы увеличить нам экономическую помощь, которую в последнее время мы получаем не в тех объемах, как ожидалось".

С тех пор так и повелось, что французы к нам на приемы посылали чиновника мелкого ранга. А мы отвечали тем же в полном соответствии с дипломатическим протоколом. Француз, конечно, пришел не просто так. Вениаминыч получил накануне указание из Москвы наладить отношения с Парижем и уже пообещал корт возвратить.

Закончилось все за полночь концертом художественной самодеятельности. Звучала на празднике и группа "Крематорий" со своей знаменитой песней "Мусорный ветер". И Алла Борисовна исполнила свой последний шедевр, введя в мечтательное состояние души всех женщин. И были безымянные группы с замечательными современными шлягерами: "Пою хорошие напевы — и это все, что я могу", "Стоят у трапа члены КПСС, кто-то губы от волнения ест, у Пол Маккартни нет бумаги на въезд…". Исполнили и любимую Вениаминыча:

"Катя, Катя, Катерина, мать твою… можно понять!
Катя, Катя, Катерина, твою мать… можно понять!"
Ее исполняли на бис, а потом к поющим вышел и сам Вениаминыч. "Мать твою… твою мать!" — гремело советское посольство.

Местные жители из числа христиан крестились, а язычники нервно сжимали талисманы.

* * *
Деятельность Борзова на Острове за несколько лет отметилась замечательными свершениями. В сотрудничестве с

"Кумаси и Джузеппе" наши строительные организации возвели мукомольную фабрику, завод по изготовлению мясных консервов. Григорий продал Кумаси партию меха норки, за что тот, как и обещал, отправил в Москву несколькими рейсами Аэрофлота экзотические плоды киви, пэшн и стар фрут, авокадо, кокосовые орехи, а также высокосортный картофель, который по своим вкусовым качествам не уступал кубинскому.

Борзов не успевал получать благодарности. Высокое начальство распробовало авокадо и пэшн фрут и рекомендовало расширить торговые отношения с Островом, переведя их постепенно на бартерную основу.

Кумаси и Джузеппе познакомили Григория Семеновича с фирмой "Энимал фарм", которая предлагала мартышек зеленых по дешевой цене, попугаев какаду, питонов пятнистых, а также крокодилов молодых.

— Мартышки — чудо, только посмотри! — совсем как на наших рынках торговался фирмач, бывший лейтенант местной армии. — А питончики какие! Сам бы взял, да религия не позволяет.

Борзов уже собирался предложить строительство на Острове крупного металлургического предприятия и даже сумел заинтересовать этим ряд наших учреждений, как вдруг начались неприятности.

Мукомольная фабрика, гордость отечественной индустрии, встала: оказалось, что сырья в достаточном количестве нет, а чтобы предприятие стало рентабельным, необходимо было завозить зерно из соседних стран, что требовало огромных расходов в иностранной валюте. Консервный завод выдал первую партию говяжьей тушенки, большую часть которой мы и закупили, но и он прочно и надолго встал, так как среди местного скота внезапно объявился страшный недуг, скосивший половину поголовья, а вторую половину сделал опасной для потребления. Несколько автомашин, полученных из СССР с большими задержками, быстро проржавели, поскольку Кумаси не запросил запчастей, ошибочно полагая, что с ними проблем не будет. Проблем и не было, потому что не было запчастей.

Хуже всего получилось с тракторами. Красавцы на колесном ходу, раскрашенные во все цвета радуги, они своим внешним видом буквально унижали всякие там "катерпиллеры" и "вандербильты". Местные фермеры даже образовали очередь — вещь неслыханная на Острове. Через несколько дней краска слезла. Затем забарахлили и вышли из строя двигатели. Обиженные фермеры потребовали неустойку. Просто жалко было на них смотреть: вы когда-нибудь пробовали получить неустойку от нашей торговой организации?

Ситуация усложнялась тем, что западные фирмы, желая насолить нам, прислали на Остров свои трактора по субси-дированным ценам. И они работали как часы. И краска не слезала даже после тропических ливней.

Григорий Семенович замучился с адвокатами, которых пришлось нанять, чтобы замять дело.

Тут в дело вмешался какой-то панамский миллионер, оказавшийся хозяином "Кумаси и Джузеппе". Он позвонил Вениаминычу и объяснил, что по тамошним законам русские бизнесмены должны заплатить не только обманутым фермерам, но и правительству, которое осталось без мукомольни и консервов, а также самой фирме "Кумаси и Джузеппе", потерявшей часть своего авторитета на международном рынке.

Спасти положение, сказал панамец, может только новая сделка, которая, с одной стороны, покроет все расходы, а с другой — вернет престиж обоим партнерам и президенту Марселю Пепе, которого, как знает уважаемый посол, в последнее время часто преследуют крупные неприятности.

Вениаминыч растерялся. Впервые в своей жизни он разговаривал с миллионером, да тем более панамским. Об этой стране он знал только, что туда летает авиакомпания "Панам", которую он считал национальной, панамской.

Он вызвал торгового советника, но Борзов так сильно сдал за последнее время, так боялся, что егоотзовут, что ничего дельного предложить не смог.

Возможно, это был первый сигнал о неполадках в посольском механизме, но Вениаминыч не придал этому значения, тем более что и неприятность была не по его, а по торговой линии. "Вот пусть они и расхлебывают", — решил он.

— Видимо, это была ошибка, — признался мне Вениаминыч, когда мы беседовали в санатории. — Этот панамский миллионер оказался типичной сволочью. Мы, знаете, привыкли на миллионеров смотреть, как на начальников — богатые люди, все могут. А они, я вам скажу, бандюги с большой дороги.

Я не мог не согласиться с Вениаминычем, потому что фирма "Кумаси и Джузеппе" внезапно прекратила все контакты с торговым советником, подала в суд на наши внешнеторговые организации и заодно настучала президенту на какие-то нарушения таможенных правил, которые действительно иногда допускал Григорий Семенович.

В самый накал событий, когда послу пришлось уже объясняться с министром иностранных дел, неожиданно на Остров на личном самолете прибыл пресловутый панамский миллионер Хулио Роберто Санчес. Это был довольно молодой, нахального вида человек в белом, как и полагается панамским миллионерам, костюме.

Он запросил встречу с Вениаминычем и прибыл к нему в резиденцию на белом же "кадиллаке" с потрясающей блондинкой за рулем. "Это мой телохранитель", — скромно пояснил Хулио Роберто Санчес.

Визит длился недолго. Миллионер предложил прекратить процесс, возобновить отношения в полном объеме и, кроме того, заключить очень выгодную сделку на разведку нефти на прибрежном шельфе Острова (с президентом договоренность уже имелась), если посол даст разрешение на выезд в Панаму Николая Сидорова. "Без вашего разрешения он почему-то не хочет", — удивлялся Хулио Роберто.

Вениаминыч сидел совершенно обалдевший, ничего не понимал.

— Так, значит, суда не будет? — переспросил он.

— Как только господин Сидоров ступит на панамскую землю, мы перевернем эту достойную сожаления страницу и начнем эру нового плодотворного сотрудничества, — торжественно заявил миллионер.

— Пусть едет, — быстро сказал Вениаминыч, ничуть не жалея Сидорова. — Только непонятно, зачем он вам понадобился?

— Э, господин посол, у нас есть свои коммерческие тайны. Но вам я ее открою. Мы получили сведения, что господин Сидоров недавно вступил в контакт с некоторыми существами, которые передали ему весьма важные сведения для успешного функционирования нашей компании. Мы бы хотели привлечь его к сотрудничеству, разумеется, на коммерческой основе.

"Привлечь к сотрудничеству! — пронеслось молнией в голове Вениаминыча. — Вот оно, началось!" Он тут же пожалел, что не пригласил на беседу Василиска Ивановича. И что это за существа такие? Сидоров ничего не докладывал. Очень, очень странная история.

— Нужно посоветоваться с Москвой, — вдруг сказал он. — Так, на себя, ответственность взять не могу.

— Но мистер посол, — возразил было Хулио, — вы же согласились…

— Мало ли что я тут наговорил. Появились новые обстоятельства. Нужна дополнительная информация. В общем, подумаем.

Блондинка умчала своего недоумевающего хозяина, а Вениаминыч распорядился немедленно вызвать атташе Сидорова.

Но его нигде не могли найти.

Более того, оказалось, что его вообще не видели последние три дня.

Василиск Иванович предложил объявить всеостровной розыск.

Вениаминыч принялся составлять срочную телеграмму в Москву.

В этот момент открылась дверь и вошел Сидоров.

* * *
Дежурный комендант рассказывал, что он сразу почувствовал какое-то жжение в глазах, странное свечение на входе и только потом обнаружил атташе, вернее, очень похожего на него человека. Дело в том, что вошедший был в шортах, майке со словами "Вся власть Советам", тапочках на босу ногу и широко улыбался. Между тем это был рабочий день, вторник. На вечер было назначено партсобрание, и в повестке дня стоял вопрос о поведении атташе. "Во, влип парень!" — почему-то подумал комендант.

Услыхав про это странное явление, все побросали работу и собрались у входа, рассматривая Сидорова с некоторым суеверным ужасом. А тот спокойно улыбался, и точно — от него исходило едва заметное свечение. Потом, правда, Баба Надя утверждала, что это просто пар шел от его разгоряченного тела и что солнце светило прямо в глаза, но факт — что-то было не так с Сидоровым.

Спустился вниз и Вениаминыч. Он ничего странного не нашел, только поморщился слегка, увидев, что атташе одет фривольно, не по форме.

— Ты что, голубчик, воскресенье со вторником спутал? Ну-ка, зайди ко мне.

И оба скрылись на втором этаже.

То, что Сидоров рассказал, было настолько невероятно, что Вениаминыч сначала ничему не поверил.

— Ты представь, — говорил он мне, — входит полуголый советский дипломат, весь из себя сияющий, как после пол-литры, и несет чушь о летающих тарелках, пришельцах и тому подобное. У меня, честно, мелькнуло, не послать ли за Василиском и врачом, и чтоб — в Москву, как психического. Но потом присмотрелся, вроде нормальный. А чушь несет. -

А с Колей Сидоровым случилось вот что.

Он шел с обеда на работу своим обычным маршрутом, в обычном костюме, рубашке с длинными рукавами и галстуке. Проходя мимо пустынного пляжа, он вдруг почувствовал непреодолимое желание раздеться и окунуться в манящую голубую воду Индийского океана. По его словам, как он ни боролся с собой, как ни противился порочному позыву, его против воли занесло на пляж, и через минуту он был в плавках. ("Откуда они взялись, Николай Вениаминович, ума не приложу".) Но не сразу вошел в воду атташе Сидоров. Непосредственно перед этим его постигло еще одно странное для советского дипломата желание — и опять же непреодолимое — сделать ряд упражнений по системе "ушу", которую, кстати, Сидоров не уважал. Но у него получалось все великолепно, и, когда он вошел в очень сложную позу "оленя, готовящегося к защите", дающую чрезвычайное наслаждение и собирающую волю в кулак, он ощутил слабое прикосновение к плечу. Он подумал, что это, наверное, дядя Том просит его уйти и не мешать уборке пляжа, потом понял, что туземец вряд ли столь нежно сумел бы взять его за плечо. Он обернулся. Над ним стояло бесплотное существо огромных размеров, с тремя светящимися глазами и маленькими рожками, как у жирафа. На руках было по три пальца. Тело было прозрачно, и сквозь него Николай ясно видел развалины старой гостиницы. Неподалеку стояли еще двое.

Страх, парализовавший Сидорова, как-то очень быстро улетучился, и он проникся горячей доброжелательностью к неведомым пришельцам.

— Вы кто? — полюбопытствовал он, хотя все было и так ясно.

— Пришельцы, — просто ответил один из них. — А ты Коля Сидоров, да?

— А откуда вы меня знаете? — опешил Сидоров.

— А мы все про вас знаем, — самоуверенно заявил дух. — Хочешь, проверь.

Сидоров задумался.

— Хорошо, — спросил он. — А вот кто у нас первый секретарь?

— Пожалуйста: Громов Василиск Иванович, он же офицер безопасности, 1929 года рождения, образование незаконченное высшее, работает не в том ведомстве, в котором вы, зарплату получает большую, а работает меньше, тайно выпивает, жену свою не любит, более того, женился на ней по расчету, собирается развестись по приезде, написал на вас донесение, после которого вам может быть плохо, — отбарабанил пришелец, как по писанному.

— Вот это да! — изумился Сидоров. — Это вы так про всех наших знаете?

— Не только про ваших, но и про всех землян.

— Ну, про землян не надо. Вы лучше про посла скажите!

— Посол, Козлов Николай Вениаминович, третья командировка, заслуженный дипломат чичеринской школы, испытанный боец партии и советской внешней политики, добрый семьянин, иногда выпивает, крепко любит Зою, но у него это не так серьезно, как кажется многим. У него будет много неприятностей, но все кончится хорошо.

— Ты понял? — говорил мне потом Вениаминыч. — Им уже тогда было известно, что у меня будут неприятности. Они там, наверху, все знают, от них ничего не скроешь. Конечно, спасибо им за характеристику, но могли бы что-то сделать, чтобы не доводить дело до черт знает чего. Хорошо еще, что Сидоров — наш человек. А если бы враг? Ты представляешь?

Николай, несмотря на свою начитанность, долго не верил в реальность происходящего. Он попросил пришельцев дать характеристику еще на нескольких совколонистов. Те не только не возражали, но, напротив, по своей инициативе сообщили Сидорову массу дополнительных подробностей.

Открылось, например, что Г.С. Борзов, торговый советник, вообще никакого отношения к внешней торговле никогда не имел, а тихо продвигался по службе благодаря успехам своей жены-массажистки. А та, в свою очередь, ловко использовала заинтересованность мужа в карьере и вела совершенно свободный образ жизни. Ей, кстати, вовсе не хотелось ехать в "эту глухомань", как она называла Остров, по-юму что жизнь в СССР ее полностью устраивала.

Григорий Семенович и не знал, что уже два года его супруга содержала нечто вроде салона на квартире, которую сняли для нее вскладчину несколько очень ответственных работников. И этот салон пользовался колоссальным успехом, хотя и среди очень ограниченного круга лиц.

Один из пришельцев настойчиво предлагал Сидорову письменный портрет Игоря Петровича Стебнюка, рекомендуя в случае командировки в Москву показать его кому следует. Про Стебнюка наговорили вообще черт знает что. И якобы ни одной мысли в его голове не родится, а все он списывает у других, и что жену он свою тихо запилил, замучил неуемной тягой к наставничеству. Сказано было, что он страшно ревновал посла к Зое и даже строил какие-то планы, как отбить Зою у своего руководителя. "Словом, — закончил пришелец, — неладно с морально-политическим обликом у вашего советника."

— А мне-то что, — вроде подумал Сидоров. А ему сразу и хором все пришельцы;

— А вы теперь за все в ответе.

Пришельцы оказались мирные. Они прибыли на Землю с планеты, которую наши астрономы еще не открыли, сами они называли ее планетой Амок. Так же назывался и язык местных жителей. Очень легкий, по словам Сидорова: в нем оказалось немало русских слов, и через три дня он разговаривал не хуже любого амокчанина.

У амокчан Сидоров научился многому: излечивать любые болезни, узнавать мысли на расстоянии, оказывать плияние на неживую материю, то есть передвигать предметы или противостоять их действию, а также предсказывать будущее. Единственное, в чем ограничили его пришельцы, — это в применении всех этих качеств в недобрых целях. Они разъяснили ему, что подразумевают под "недобрыми целями", и предупредили Сидорова, что, как только он преступит запрет, чудесные свойства исчезнут. За недостатком места мы не сможем привести всю философию добра и недобра планеты Амок, скажем лишь, что под недобром они понимают примерно то же, что и мы, однако не делают исключений для лиц, облеченных властью, деньгами или иными привилегиями.

Правда, впоследствии Сидоров утверждал — и об этом он говорил Вениаминычу, а Вениаминыч, в свою очередь, мне, — что уж больно незатейливой показалась ему теория добра и недобра планеты Амок. Сидорову даже в какой-то момент почудилось, не читал ли он чего-то подобного в одной из книжек популярной серии "Знание". Более того, довольно неожиданным был и интерьер космического корабля. На отдельном столике у пульта, который, кстати, был вполне фантастическим, в ряд стояли обычные советские телефоны — несколько черных аппаратов, один массивный под слоновую кость с гербом СССР на диске и еще один вообще без диска. "С кем же это они прямую связь поддерживают?" — подумал Сидоров. Но, поскольку он находился в полной эйфории, вопрос этот промелькнул тенью, потом забылся и вернулся лишь после того, как вся эта история закончилась. Между прочим, за эти два дня инопланетяне дали исчерпывающие характеристики на всех сотрудников посольства, включая дядю Тома и безымянных коллег Василиска. И что поразительно, они полностью совпали с мнением Вениаминыча об этих людях. После этого он перестал сомневаться. "Ну, это точно пришельцы!" — заявил он.

С Сидоровым было решено так: в Москву пока не сообщать, все держать в тайне, однако считать его в местном отпуске согласно новому духу демократизации и гласности. Если в колонии будут ворчать, предупредил посол, посылай всех ко мне.

Но кто мог ворчать в советской колонии, где сразу после этого произошел ряд чудесных, фантастических событий, изменивших жизнь каждого!

Все началось с того, что стенографистка Лариса призналась Зое, а та рассказала под страшным секретом повару, после чего знало все посольство, что Сидоров избавил ее от тайной беременности буквально одним взглядом. За что Лариса страстно влюбилась в атташе и предлагала сделать то же самое другим. Другие вскоре последовали ее примеру (речь идет не о беременности, вы понимаете!). Первой пала строгая бухгалтерша, у которой молодой экстрасенс заговорил и свел обе бородавки на лице, в результате чего на бухгалтершу стало приятно смотреть. Затем он ввел в состояние сладчайшего транса сразу двух жен военных специалистов, и они навсегда перестали пить снотворное. У дежурного коменданта Чумова пропала тяга к водке, которой он страдал с молодых лет. Более того, Сидоров неожиданно лишил ритуальных шрамов лицо дяди Тома, чем тот остался страшно недоволен, поскольку посчитал это нарушением прав личности и вмешательством во внутреннюю жизнь. Он зая-вил несколько устных протестов Сидорову и послу, а когда это не помогло, организовал демонстрацию представителей местных племен, вышедших с лозунгами на русском и английском: "Верните наши шрамы!" и "Не уступим сговору сверхдержав!". Под давлением общественности МИД Острова выступил со специальным заявлением, в котором осудил противоправные методы советского дипломата и потребовал вернуть шрамы обратно. Единственная газета Острова в редакционной статье гневно обрушилась на "новые формы неоколониализма", которые применяют "некоторые сверхдержавы".

Но как Сидоров ни старался, ничего поделать он не мог. Видимо, ликвидация ритуальных шрамов была побочным, непредвиденным эффектом, который не предусмотрели многоопытные пришельцы.

В дипкорпусе, уставшем от островной скуки, родилась идея приема в честь русского экстрасенса. Он состоялся в роскошной резиденции американского посла на вершине зеленого холма, неподалеку от дворца президента Марселя Пепе.

Сидоров провел краткий сеанс, в результате чего у трех послов резко улучшилось зрение, четыре дипломата вылечились от простуды, у пятерых пропал энурез. Влияние удивительных сил Сидорова было отмечено и в президентском дворце, где во время сеанса внезапно завыли все собаки и страшно засуетились, забегали в вольерах любимцы президента — страусы, завезенные из далекого Судана.

Сам президент почувствовал легкое приятное жжение в груди, которое вызвало необычайную жажду, причем не любимых им прохладительных напитков типа пепси-колы и фанты, а русского кваса, который он как-то пробовал на приеме у русских. Он распорядился немедленно связаться с Козловым, что и было сделано, и через час квас ему был доставлен, однако к тому времени жажда необъяснимым образом пропала и вид темно-коричневой, странно пахнущей жидкости вызвал у президента отвращение.

Надо добавить, что посол был настолько возбужден неожиданным заказом, который в кратчайшие сроки выполнили завхоз и красавица Зоя, что послал в Москву телеграмму следующего содержания:

"Сегодня в полчаса десятого вечера получили неожиданный вызов от президента, который в сильных выражениях высказал одобрение качеству советской экспортной сельскохозяйственной продукции и пожелание ознакомиться с ее лучшими образцами, а также заявил о поддержке всех недавних мирных инициатив нашего правительства, направленных на установление дружественных и стабильных отношений дружбы и сотрудничества во всем мире."

Известность и влияние Сидорова росли. И, как это ни пе-чально, менялся и сам Сидоров, недавно еще застенчивый и принципиальный молодой коммунист. Он перебрался из скромной посольской квартиры в пятизвездочный отель "Шератон", стал брать гонорары уже не только спиртным, сигаретами, но и видеосистемами, компьютерами и иностранной валютой. Накопленное добро он переправлял с помощью загипнотизированного представителя Аэрофлота в Москву, где его друзья реализовывали товар на черном рынке, а иностранную валюту переводил в швейцарский банк, который предоставил ему неограниченный кредит на все время действия его удивительных способностей.

Пришельцев, видимо, такая метаморфоза совершенно не волновала, поскольку таланты Сидорова продолжали восхищать всех.

К числу его замечательных деяний можно отнести:

— резкое сокращение детской преступности на Острове;

— снижение венерических заболеваний среди младшего офицерского и сержантского состава вооруженных сил;

— заключение перемирия между враждовавшими в течение последних десяти лет племенами хуму и мароси;

— приезд на Остров делегации Северной Ирландии — впервые за всю историю отношений между двумя странами, — хотя и непонятно, с какой целью, ибо руководитель делегации, очутившись на столичном аэродроме, долго не мог прийти в себя и все спрашивал, куда он попал; ведь он собирался всего-навсего сыграть партию в гольф в загородном клубе, однако был неведомо как доставлен в аэропорт города Белфаста и отправлен в неизвестном направлении. С членами делегации, уверял он, познакомился впервые уже в полете, причем и те не могли вспомнить, кто и когда отправил их в это путешествие. Впрочем, визит прошел успешно, было подписано несколько соглашений: о взаимопонимании, о признании совместных границ, о мире и сотрудничестве, а также было передано приглашение в ближайшее же время посетить с ответным визитом Ольстер;

— установление контакта с таинственным тибетским монахом, который предсказал, что конец света наступит не позже чем в 2009 году, поскольку на небесах крайне недовольны развитием событий на Земле. Большинство высказывается за радикальные меры по Апокалипсису. Но есть и противники крайних мер.

Сидоровым заинтересовались, разумеется, и в ЦРУ. Присланный на Остров под видом врачевателя из далекого индейского племени полковник ЦРУ Вилли Смит быстро вошел в контакт с нашим дипломатом и на первом же сеансе раскололся. Обливаясь слезами, он рассказал о своей нелегкой жизни шпиона, солдата невидимого фронта, кавалера плаща и кинжала, просил снисхождения и клятвенно за-верял, что больше никогда не переступит порога ЦРУ. В личном заявлении, написанном на имя Сидорова, он попросил политического убежища в отеле "Шератон" и обещал быть самым верным телохранителем знаменитого экстрасенса. Посольство США заявило протест Министерству иностранных дел, а также Вениаминычу, на что тот гордо ответил, что Америка — страна желтого дьявола, где ни один житель, тем более индейского происхождения, не может быть уверен в завтрашнем дне и где сотни тысяч людей влачат жалкое существование. Он лично, сказал Вениаминыч, не вполне одобряет методы своего подчиненного, но полностью поддерживает его милосердный, в духе нового мышления, поступок, выразившийся в предоставлении работы безработному американцу.

Самым поразительным в этой истории было то, что Сидоров продолжал платить партийные взносы — очень внушительные, надо сказать, — и изредка приходил на партсобрания. То есть, конечно, не приходил, а его привозил Вилли Смит в форменной одежде на сверхдлинном белом "ягуаре", изготовленном по заказу и присланном на Остров спецрейсом авиакомпании одного маленького арабского государства, глава которого получил конфиденциальную экстрасенсорную помощь от гениального русского. О приезде атташе извещалось заранее, и сотрудники посольства выбегали во двор, чтобы поглазеть на разбогатевшего сослуживца. Надо признать, что по прошествии некоторого времени коллектив изменил свое отношение к молодому коллеге. Ряд лиц даже высказывались откровенно враждебно в его адрес с добавлением таких эпитетов, которые вряд ли уместны в открытой печати. Прямо скажем: сограждане сильно завидовали Сидорову. Да и как было не завидовать? Вид одной только машины ясновидца мог свести с ума средней руки миллионера, не только рядового гражданина Страны Советов. Чего только не предусмотрели хитроумные автоумельцы. Система дальней связи через спутник позволяла соединиться с любой точкой земного шара — даже с Москвой, видеосистема, новейший компьютер. В салоне создавался особый микроклимат: с точностью до мельчайших элементов воспроизводилась атмосфера столь дорогого сердцу Сидорова Теплого Стана, вплоть до запаха гари от сжигаемого во дворе универсама № 29 мусора и ароматов русской кухни с соседних этажей.

Как только бывший полковник ЦРУ, а ныне личный шофер и телохранитель Сидорова, подрулил к зданию посольства, сотрудники буквально облепили машину. Многие просили автограф. Женщины умоляли о благословении. Сидоров не ломался и с широкой улыбкой кинозвезды расписывался в блокнотах, возлагал ладони на склоненные головы замиравших от счастья жен дипломатов.

Вслед за "ягуаром” в посольский двор на страшной скорости въехали машины иностранных корреспондентов, вооруженных фото- и видеокамерами, микрофонами, блокнотами. Один из них вел репортаж прямо в эфир для круглосуточной международной программы новостей, которую за огромные деньги покупали более 80 стран мира. "Мистер Николай Сидоров только что вышел из автомобиля и сейчас направится на партийное собрание. По имеющимся Сведениям, он выступит там в прениях по отчетному докладу секретаря парторганизации совпосольства относительно выполнения плана идеологической работы на текущий год. Только что он совершил свой знаменитый жест над головой одной из красивых русских женщин. Смотрите! (Камера крупным планом дает замершее лицо Зои.) Она мгновенно впала в транс! Она улыбается! Что-то говорит. Скорее перевод. Что? Внимание! (Губы Зои шевелятся, ясно слышны слова: "Созвездие Псов, созвездие Гончих Псов… Они уже здесь… Нужна помощь…") Она вступила в контакт! Новое откровение Великого Николая! Мы вынуждены закончить передачу, так как собрание уже начинается." У входа его поджидал Вениаминыч, гостеприимно распахнув объятия. Троекратно расцеловавшись под стрекот кинокамер и вспышки фотокоров, они вошли в зал, где участники собрания стоя приветствовали их аплодисментами.

Сидоров прижал руки к груди, как бы благодаря за встречу, и занял почетное место в президиуме. Собрание открыл Вениаминыч.

— Товарищи! На учете в нашей партийной организации состоит 20 человек. Двое больны или заняты по работе. Какие будут мнения?

— Начать собрание, — твердо заявил проинструктированный заранее водитель Пашка.

— Кто "за" прошу голосовать. Так… Кто "против”? Нет. Воздержались? Принимается единогласно.

Сидоров неожиданно попросил слова:

— Как-то по старинке у нас тут, товарищи. Не чую нового мышления. Коллектив у нас большой, а подсчитываем голоса, как в застойные времена. Нужно электронное табло установить, и пусть компьютер считает. А мы будем на кнопки нажимать. Мне кажется, так будет намного проще. Прошу этот вопрос поставить на голосование.

Вениаминыч обратился к собранию:

— Ну как, товарищи?

Товарищи загалдели одобрительно, и через минуту было решено идти в ногу со временем.

Сидоров обещал завтра же прислать специалистов, а Вениаминыч внутренне сжался, когда к нему подошел Василиск и шепотом попросил немедленно отменить решение:

— Так насуют же нам эти американцы вместе со своим таблом! Знаете, что с нами в Москве сделают?

В этот момент атташе Сидоров развел руки, широко открыл глаза и взглядом пригвоздил Василиска к месту. Так, с открытым ртом, на полуслове Василиск и замер, но мгновенно ожил… и собравшиеся в едином порыве вскочили с мест и одновременно выдохнули:

— У-у-у-х. х!!

Впервые за пять лет работы в посольстве (и, как оказалось, впервые за двадцать лет безупречной службы) Василиск Иванович Громов улыбнулся! Но как! Это была настоящая, обаятельнейшая улыбка, говорящая о доброте и искренности ее хозяина, о его щедрости, готовности делить с ближним радость и печаль.

— Боже! — вскрикнула Бабя Надя и упала в обморок. Когда ее откачали, Василиск все так же стоял на сцене у стопа президиума с тем же выражением счастья на лице. Сидоров повернулся к Вениаминычу. На упитанном лице посла юже появилась улыбка, вначале робко, как бы пробуя, удержится ли, затем все увереннее и, вот уже победно засветившись, озарила весь зал.

— Ох! — это уже Зоя, не в силах сдержать нахлынувшей любви, закатила глаза и поползла вниз. Ее вовремя подхватили.

— Хватит! Прекратите безобразие! — вдруг закричала Баба Надя.

Сидоров посмотрел и на нее.

— Спасибо! От всех нас спасибо! Да здравствует любовь! — засмеялась помолодевшая Баба Надя, вернее, Надежда Петровна, зааплодировала, не спуская восхищенных глаз с атташе.

Аплодисменты подхватили, и скоро весь зал, охваченный единым порывом, рванулся с мест, окружил сцену. "Да здравствует Сидоров, верный сын рабочего класса!" — крикнула очнувшаяся Зоя. "Ура!" — подхватили участники партийного форума. "Слава родному тезке!" — воскликнул Вениаминыч и, подойдя к дорогому гостю, обнял его и вновь троекратно облобызал, вызвав новую бурю оваций.

— Товарищи! — раздался голос Василиска. — Я хочу сделать важное заявление! Дайте мне слово!

Он поднялся на сцену.

— Товарищи! Друзья! В такой день я не могу больше молчать! Я глубоко виноват перед вами, мои любимые! Нет среди вас ни одного, на кого я не сочинил оперу. А про некоторых даже не раз. Все! — Василиск рванул галстук, лицо его налилось кровью, губы задрожали, а из глаз — о чудо! — полились настоящие слезы! — Больше не могу, товарищи! Заявляю перед всем миром: я, майор Василиск Иванович Громов, отказываюсь служить в бывшей своей конторе!

Аплодисменты мгновенно смолкли, наступила мертвая тишина.

— Вот и все, — взмахнул руками Василиск, как бы извиняясь, и снова улыбнулся. Это произвело на публику такое впечатление, что все снова зааплодировали. "Мы прощаем тебя, Василиск”, — раздался женский голос.

Аплодисменты перешли в овацию, откуда-то появились букеты цветов, их бросали на сцену, к ногам членов президиума. Маленькая девочка в национальном украинском костюме, розовошекая, с красными лентами, на вышитом рушнике вынесла на сцену хлеб-соль и, поклонясь, предложила Василиску.

— Да что вы, товарищи, — засмущался он. — Да разве мне, вон ему надо.

И повернулся туда, где минуту назад стоял и ободряюще кивал ему головой Сидоров.

Атташе не было. Никто не понял, каким образом он пропал. Бросились во двор. Дворник дядя Том подметал обрывки бумаги и магнитофонной ленты и напевал свою любимую туземную песню с нецензурными куплетами…

* * *
Следующий день прошел довольно спокойно, в обычном рабочем ритме. Провели собрание на тему "Перестройка и исполнительская дисциплина оперативно-дипломатического состава", на котором посол выступил с ярким докладом, выслушанным с глубоким интересом. Состоялась интересная встреча с представителем трудящихся Острова, простой прачкой Биби Тити, рассказавшей о драматичной борьбе против империализма и неоколониализма (эта беседа легла в основу информационной телеграммы в Центр). Вместе с секретарем партбюро обсудили повестку дня предстоящей научно-практической конференции: "Великий Октябрь и расцвет демократии и социалистической ориентации на Острове". Конференцию задумали провести с размахом и пригласить, кроме иностранных послов, весь кабинет министров, а также Институт Африки и Комитет дружбы и сотрудничества с Островом из Москвы.

Под руководством Вениаминыча были разработаны и отосланы в Москву предложения по ключевым вопросам современной обстановки на родине. "Гласность, гласность и еще раз демократия и перестройка! — повторял он на ежедневных полуторачасовых пятиминутках. — Мы должны непосредственно влиять на весь этот… то есть перестройку".

Предложения Вениаминыч направлял регулярно. Дело это было выгодным. Во-первых, сразу видна инициативность, озабоченность и неотрывность от домашних процессов. А во-вторых, можно написать все, что захочется. Такое время. Никто не возразит. Побоятся, потому что можно ведь и резко ответить, обратить внимание на зажим. Да и постесняются, скажут, что, мол, связываться, пусть пишет.

Ответов на свои предложения Вениаминыч не получал. Что его полностью устраивало.

В тот день был отправлен целый пакет идей: о поправках к Конституции; о законах о кооперации и печати; о проституции и падении нравов в целом; о событиях в Восточной Европе.

"Наша Конституция додержит один фатальный изъян, — упреждал Вениаминыч. — Почему, Опрашивается, территорию республики нельзя изменить без ее ведома, а про территорию всего Союза этого не сказано? Согласен, это и так не очень-то понятно, но на что же тогда мы учили наших уважаемых законоведов с партбилетами в кармане? Они просто обязаны усилить непонятность такого изъяна, подыскать новую формулу, чтобы вообще не возникало вопроса, подобного моему."

"Законы о кооперативах очень вредны, — продолжал он. — Простой трудовой народ жаждет равенства и братства, а какое же равенство, когда шашлык по три рубля за порцию? Кооперативы предлагаю запретить, а их создателей подвергнуть общественно-полезному перевоспитанию."

"Наши журналисты вольничают, — возмущался Вениаминыч. — Пишут что хотят, возбуждают народ якобы отсутствием товаров на полках и талонами на сахар. Некоторые доходят до того, что клевещут на народ и партию! Закон о печати должен крепко ударить по болтунам. Предлагаю первым пунктом записать: "Закон о печати под страхом уголовного наказания запрещает огульную критику общественно-политического строя, действий руководящих органов, высокопоставленных должностных лиц, включая послов". Одновременно ввести соответствующую статью в Уголовный кодекс."

"Очень многие наши беды происходят из-за того, что благодаря газетам развивается проституция и падение нравов. Прочитав статью, девушка начинает торговать телом, а это ведет не только к проникновению буржуазной идеологии, но и к проискам иностранных разведок, которые, как известно, не дремлют. Предлагаю: специальным указом проституцию упразднить, а за падение нравов привлекать к административной ответственности."

"Наконец, о событиях в Восточной Европе, — заключал Вениаминыч. — Наше посольство и местные средства массовой информации с неослабным вниманием следят за этими процессами, которые попахивают реставрацией капитализма и отходом от марксистско-ленинского понимания истории. Предлагаю: к событиям в Восточной Европе относиться сдержанно, с тревогой."

Словом, день был трудный, насыщенный, Вениаминыч чувствовал себя усталым и собирался принять, как обычно, ножную ванну, которую готовила ему все та же красавица Зоя.

И как раз в этот момент принесли первую недобрую весть.

Игорь Петрович Стебнюк, как всегда, в черном и наглухо застегнутом, попросил извинения, что прервал интимную процедуру.

— Только что получили данные, Николай Вениаминович, что на Острове зреет заговор. Хотят Пепе убрать. В основном молодые офицеры. Нити уходят, как обычно, за океан. Устраивают тайные митинги. Пишут прокламации. Между прочим, задевают и нас. Мол, присосались к Острову, снабжаем оружием, забираем продовольствие, и все в таком духе.

— Какая антисоветчина! — с чувством произнес Вениаминыч и вытащил ноги из тазика. Зоя тотчас подбежала с полотенцем.

— А Марсель знает?

— Пока нет. Мы полагали, что вам удобнее было бы его проинформировать.

— Вы полагали! Знаете, что раньше делали с гонцами, приносившими дурные вести? Хорошо, я подумаю. У вас все?

Оказалось, что еще не все. Стебнюк еще раз попросил извинения за беспокойство, в общем-то факт незначительный, хотя, впрочем, неприятности могут быть крупные. Дело в том, что из посольства пропала базука с полным снаряжением. И кто эго сделал, дознаться совершенно невозможно.

— Наши отпадают, — уверял он. — Наш базуку не повезет, да и не провезет куда спрячешь? Подозреваем дядю Тома. Он вполне мог вынести и продать. А если власти узнают, что оружие наше, да если оно попадет к заговорщикам, то может быть скандал.

Был арсенал в посольстве, был. Правда, не очень большой. Кроме исчезнувшей базуки, числился гранатомет (устаревшей конструкции, но вполне надежный), пятнадцать гранат, три автомата Калашникова, два охотничьих ружья в прекрасном состоянии и давно списанные как "проржавевшие" и целый ящик патронов.

Все это хранилось на посольском складе под контролем завхоза Виктора, бывшего боксера с полным ртом металлических зубов, которого, в свою очередь, должен был проверять Стебнюк.

Налицо был явный просчет заместителя.

— Вы что же это, голубчик? — строго глянул Вениаминыч. — Ваш просмотр, вы и будете отвечать.

Стебнюк потупил голову. Он и сам знал, что никто его не спасет.

Вениаминычу вдруг стало жалко его.

— Ну вот что. Давайте-ка всю эту мерзость утопим. Завтра же. Чтобы духу ее не было в посольстве! Пусть Виктор этим и займется, — вспомнил он о втором виновнике пропажи.

Настроение было испорчено. Его не поправили даже тезисы доклада "Социализм — всепобеждающее учение в Африке”, которые Стебнюк же грамотно подготовил для предстоящей научной конференции.

Что-то неясное томило Вениаминыча. Он как бы ждал продолжения неприятностей, хотя, разумеется, их не хотел. И, надо признать сразу, предчувствие его не обмануло. Между строк добавим, что, возможно, именно в этот тревожный вечер и обнажились замечательные организаторские способности Вениаминыча, благодаря которым наше повествование примет уж совершенно неправдоподобный характер.

Ближе к полночи, когда Вениаминыч, почитав на ночь любимый роман Пикуля (названия он не помнил, но говорил, что у Пикуля все вещи хорошие), собирался уже погасить лампу, резко зазвонил телефон.

Сердце на мгновение упало, в глазах поплыло. "Вот оно", — подумал Вениаминыч. В трубке голос дежурного попросил разрешения зайти с телеграммой.

В расшифрованном тексте было всего несколько слов: "Просим иметь в виду, что Ваша замена предполагается через два месяца".

Холодный пот прошиб Вениаминыча. Как это замена? Ведь в Москве он договорился, что его не будут трогать еще как минимум год, а то и два. Значит, правду говорили, что грозят какие-то серьезные перестановки, что новые начальники потащат своих людей на все теплые места и ему, Вениаминычу, придется уступить кому-то Остров.

Домой? Сейчас?!

Раньше Вениаминыч даже любил выезжать на Родину месяца на два. О, это были пышные выезды! Десятки чемоданов, тюков, свертков, коробочек и коробок, какие-то длинные свертки, похожие на замотанные трупы, букеты цветов, авоськи с фруктами, мягкие игрушки огромных размеров, пара больших попугаев-какаду, умевших говорить на нескольких языках, обезьянка на короткой серебряной цепочке. Все это заносилось в салон первого класса, и занимались все места. На этот рейс первый класс больше никому не продавали.

Но однажды вышла накладочка. Транзитом летел не то чех, не то болгарин, и как назло выпало ему стать попутчиком Вениаминыча.

Когда он поднялся на борт, стюардесса вежливо, но твердо преградила путь в салон первого класса:

— Закрыто, товарищ, — жестко сказала она. — Придется вам потерпеть. Там занято.

Чех попытался протестовать, тут на шум вышел Вениаминыч.

— Ты что кричишь? Ты что, не можешь там посидеть? Ну-ка, пойдем со мной. — Он взял упиравшегося чеха за руку и потащил за собой. Подвел к креслу, на котором лежала большая скульптура из черного дерева.

— Видишь? Знаешь, кому везу? Самому везу, мать твою!.. Понял? Самому! А ты тут претензии выставляешь!

Обезумевшего от неожиданности чеха вывели в туристский класс, где он и просидел, не двигаясь, до конца путешествия, отказываясь от еды и питья.

Но чем дальше, тем неуютнее чувствовал себя Вениаминыч в отпусках. Слишком многое — и быстро — менялось на Родине. Он избегал метро, где его бесцеремонно осматривали недобрые пассажиры. В глазах попутчиков он не видел ничего, кроме тоскливой неприязни. Некоторые норовили толкнуть. От них, соотечественников, плохо пахло. "Ах да, у них ведь нет мыла", — вспоминал Вениаминыч. И прятал нос в газету, запах которой возвращал его в школьные годы.

Но неприятно было не только под землей. Там, по крайней мере, большинство молчало. На улице же могли сказать гадость. Нищие в переходах тянули скрюченные руки именно к нему. Босоногие цыганята окружали его и нечистыми пальцами хватали за английский костюм.

И в родном департаменте не находил он отдыха. Каждый жадно глядел на его толстый новый портфель с блестящими застежками, на его карманы, следил за руками: ждали подарков. Сувенир был ключом к дальнейшему общению. Принес — начнут улыбаться, слушать. Просто так посидел в кабинете — чувствуешь себя, как в метро. Ну а самое страшное, когда уходишь и спиной ощущаешь, как тащат деготь и перья, хватают, катают по министерскому полу улюлюкающие сотрудники! Страшно! Страшно!

Бежал Вениаминыч вниз по узкой лестнице, сталкиваясь с пугливыми секретаршами, младшими товарищами с еще незрелой завистью в глазах, выскакивал в стеклянный проход мимо незлого милиционера и оказывался на любимой всеми иностранцами улице Арбат.

"Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое пристанище", — вертелось в голове. Оглянувшись в последний раз на "Гастроном", скрывавший над собой целое министерство, он медленно шагал по театрализованной улице, чувствуя себя иностранцем…

Удивительное дело, московский люд, так тонко чующий своего где угодно, хоть на Северном полюсе, хоть в нью-йоркской толпе, запросто поймается на обычно одетого, если идет он медленно, голову держит прямо и при этом улыбается. Ничем не проведешь нашего человека — ни шмотками, ни кейсами, ни небрежно перекинутым через руку плащом самого сумасшедшего покроя. Но улыбка…

Улыбаться умеют только иностранцы. Попросите рядового гражданина нашей страны улыбнуться. Он раздвинет губы, порой даже не побоится обнажить зубы. Лицо при этом сморщится, скукожится. Вот, мол, пожалуйста. Не нравится? Ах ты, скотина несчастная! Подонок, свинья, рогоносец проклятый! И — лица распрямляются, привычно звереют. Любо-дорого смотреть!

Улыбаться умеют только иностранцы. У них это выходит натурально, без натуги. Идет себе по городу и, когда хочется, — улыбается. Пытливый исследователь вряд ли и уследит за моментом рождения этой улыбки. А иногда все время улыбаются, лица такие счастливые, кормленные, розовые, глаза блестят, фотоаппараты на шее…

Вениаминыч шел и безмятежно улыбался. Ему уступали дорогу, льстиво заглядывали в глаза, надеясь на комплимент в адрес перестройки. "Вонт ту чейндж гринс?" — зашептали вдруг справа под локтем. Вениаминыч, не снимая улыбки, повернул голову — сопливый фарцовщик предлагал сделку, клюнул.

Еще шире улыбался Вениаминыч, стараясь, впрочем, не перебарщивать. Посрамленная фарца отваливала. Бородатые художники с надеждой провожали взглядами Вениаминыча. "Бест пикчерс ин Москоу", — взвивался один, за что удостаивался кивком улыбающейся посольской головы. Картинки были похожи одна на другую, как открытки в почтовом отделении. Сюжеты не баловали разнообразием. Церкви были в моде, зимние, летние, разрушенные, со святыми, с Христом, наши, ихние. В центре улицы стоял парень с мольбертом, писал, видимо, арбатский дом. Вениаминыч подошел. Художник отступил на полметра, полюбовался на пейзаж: на картоне лежал голубой снег, избушка призывно светилась огоньком, огромная луна висела над дымившейся трубой.

"Совсем спятили", — подумал Вениаминыч и погасил улыбку. Мгновенно его узнали. "Ишь, падла, под фирмача работает", — услышал он за спиной и заспешил прочь.

Только дома, заперев дверь на два замка, выписанных из Гонконга, задернув шторы, врубив видео с чем-то легким, эротическим, налив "Джонни Уокера" и погрузившись в глубокое кресло финского производства, он успокаивался. "Нет, скорей домой, к пальмам! — говорил он себе в такие минуты. — К черту этот город, на Остров!"

Решив, что он компенсирует себе московскую трату нервов транзитной остановкой в Амстердаме, где, как хорошо знают бывалые путешественники, расположен дешевый безналоговый магазин в аэропорту, Вениаминыч окончательно успокоился.

Он и не догадывался, какая буря собиралась над его головой.

Короче, Вениаминыч не хотел уезжать. Ему нравилось быть послом. Возвращение означало превращение в рядового гражданина Страны Советов — стоящего в очередях, выслушивающего хамство начальников и продавщиц. И жгла его зависть к преемнику. Он поселится в его доме, сядет в его кресло, в его автомобиль. И красавица Зоя будет ласкать не его, Вениаминыча, а нового… Вениаминыч тихо зарычал.

"Ни за что! — решил он. — После всего того, что я сделал, после всех внешнеполитических успехов — меня, как мальчишку, "через два месяца"?! Накося, выкуси!" — Вениаминыч сложил толстую фигу и выбросил руку вперед, под нос невидимому оппоненту.

"Что же делать? Что же делать?" — вертелось в голове. Положение действительно было незавидное. В Москве еще что-то можно было подправить, зайти к кому следует, позвонить по "хорошему" телефону, преподнести подарочек, сделать комплиментик супруге начальника, напомнить кое-кому о старой тесной дружбе. А отсюда, за тысячи километров от дома? "Так ведь и сожрут, — вдруг понял он. — Хищники, все хищники! Так и ждут, кого бы разорвать, теплой крови попить."

Нужно было срочно что-то предпринимать.

* * *
На следующий день рано утром все сотрудники посольства собрались в кабинете советника. Предстоял инструктаж.

Завхозу Виктору поручалось погрузить боеприпасы в лодку, выгрести подальше в море и тайно потопить. Остальные сотрудники в обычной форме, т. е. в костюмах, должны были разойтись по намеченным точкам берега и обеспечить наружное наблюдение в целях выявления возможных провокаций противника. Посол и Стебнюк останутся на наблюдательном пункте в резиденции и будут вести обзор района операции с помощью современной наблюдательной техники.

Операция началась в 6.07 утра. В цейсовский бинокль Вениаминычу хорошо было видно, как расторопный Виктор сильно греб в открытый океан, навстречу волнам и соленому ветру. Движения его были экономны. И посол, и советникодновременно фальшиво крякнули, полагая, что именно так надо реагировать на выдающиеся физические достижения подчиненного.

— Хорошо гребет, подлец, — с гордостью отметил Вениаминыч. — Моя школа. Он ведь перестал пить? — полуспросил, полунапомнил он и, получив неопределенный ответ, высказал соображение по поводу волн:

— Как бы не захлестнуло.

Группа вспотевших дипломатических сотрудников в этот момент старательно пряталась от прохожих туземцев под пальмами, чем вызывала все возрастающее любопытство. Уже дважды мимо них, правда, на приличной скорости пронеслась машина американского резидента. По Острову разнесся слух, что русские ожидают прихода подводной лодки с главнокомандующим всеми военно-морскими силами на борту. Почему зародился именно этот слух, сказать сейчас трудно, хотя есть некоторое подозрение, что распустили его злопамятные французы. Правда, один из министров позднее утверждал, что виноваты сами русские, поскольку дипломаты в темных парадных костюмах очень напоминали почетный караул, непонятно зачем выставленный на пустынном берегу. "Ясное дело, — добавил министр. — Раз на берегу почетный караул из дипломатов — значит, встречают важного гостя. Раз нет ни аэродрома, ни порта, ни вокзала — значит, прибывает на подводной лодке."

Президенту Пепе доложили об этом, когда Виктор, достигший обозначенной на карте точки, натужась, приподнял тяжелый ящик с патронами и бухнул его в воду.

— На подводной лодке? — переспросил президент. — Необычный способ государственного визита. Хотя сейчас от русских не знаешь чего и ждать. Как вы думаете, господин премьер-министр, не стоит ли выспать наш правительственный вертолет? Пусть покружит над районом предполагаемой высадки и сообщит нам заранее, чтобы мы могли приготовиться. А пока распорядитесь, чтобы на берегу не было посторонних.

— И русских тоже?

— Нет, их не трогайте, но и глаза им особенно не мозольте, а то подумают что-нибудь не то. Народ они мнительный, нервный, особенно сейчас.

Еще через полчаса безымянный коллега Василиска Ивановича бежал через две ступеньки по лестнице посольской резиденции. Он был красен от возбуждения и непрерывно шептал какие-то короткие слова в сочетании с разными именами, как русскими, так и иностранными.

— Николай Вениаминович! Николай Вениаминович! — ворвался он на веранду, откуда посольское начальство вело наблюдение. Посол с неудовольствием оторвался от бинокля.

— Беда! Беда! — махал руками безымянный. — Местные пронюхали о нашей операции. Достоверная информация из надежного источника! Близкого к кругам президента! Пепе все знает и уже отдал приказ направить войска на берег. Уже начались аресты! Все пропало!

— Да успокойся, мой друг, что ты, право, такой нервный сегодня! Расскажи все по порядку. Откуда они узнали? Мы же все предусмотрели. Неужели кто-то из наших проговорился? Или местные подслушали? Вот вы с Василиском все пугаете нас подслушивающей аппаратурой в моем кабинете, а кто план операции излагал именно там, в присутствии всего дипломатического состава? Кто виноват? Вот и расхлебывайте теперь!

На коллегу Василиска было больно смотреть. Он защищал лицо и грудь руками, как будто слова Вениаминыча причиняли ему физическую боль. Он зажмуривался, приседал, отворачивал голову, всем видом своим показывая, как несправедливы, как ужасающе обидны обвинения старшего начальника.

— Ну, хорошо, что теперь говорить, — прекратил нападки посол. — Что предлагаешь?

— Есть один вариант, товарищ посол. Во-первых, надо немедленно вывести совграждан из района операции. Для этого пошлем на двух автомобилях наших водителей и повара. Во-вторых, и это самое сложное, нужно предупредить Виктора, чтобы, если его будут брать, отвечал, что ездил ловить рыбу, но утопил удочку, с ним это уже один раз было, хотя в тот раз он был выпимши.

Николай Вениаминович настороженно поднял бровь.

Заметив это, Стебнюк пояснил:

— Он за это получил по партийной линии.

Бровь Николая Вениаминовича опустилась.

— Вплавь до него не добраться. Радиостанции у него нет. Остается одно: направить вертолет в зону действия.

— На вертолет нужно разрешение президента — он у них один, — задумчиво проговорил Вениаминыч. — А что, если ему из ракетницы пульнуть? Поймет?

— Мы с ним сигналов не обговаривали, товарищ посол.

— Вот видишь, и в этом твоя вина. Какой ты к черту профессионал, когда даже о таких элементарных вещах не можешь догадаться! Учти, если что случится с Виктором, вся ответственность ляжет на всех вас!

— А может, стоит попробовать? — вставил слово Стебнюк.

— Да, другого пути не вижу. Вот что Свяжитесь с президентом.

Солдаты Четвертого полка Национальной гвардии под командованием самого полковника Мусу, грозы всех шпионов и контрабандистов, в полном боевом снаряжении, в касках, низко надвинутых на глаза, с автоматами Калашникова наперевес занимали намеченные позиции. Они четко выполняли команду и на перепуганных русских внимания не обращали. Несколько солдат залегли у самых ног практиканта Крошкина. Первая его мысль была удрать, но увидев, что он окружен, Крошкин вспомнил дом, брата, который советовал ему идти в медицинский, подругу Алену, горько рыдавшую на аэродроме.

Стебнюк, переговоривший с канцелярией президента, четко доложил, что вертолет Национальных ВВС задействован по приказу президента и летит в район намеченного всплытия нашей подводной лодки, чтобы предупредить руководство страны.

— Какой подводной лодки? — глаза Вениаминыча стали большими.

Игорь Петрович вытянулся в струнку и повторил:

— Нашей подводной лодки с главнокомандующим на борту.

Николаю Вениаминовичу стало плохо. Впервые за его практику на Остров прибывает подводная лодка, да еще с главнокомандующим, а он ничего не знает. Его даже не поставили в известность! Значит, уже и в этих вопросах не доверяют! Возможно, плывут за ним, чтобы забрать его в Москву? "Живым не дамся", — решил Вениаминыч.

Виктор, утопивший наконец смертоносный груз, спокойно, размашисто греб к берегу, напевая песню про день рождения Светки Соколовой. На словах "Розовые розы Светке Соколовой" лодка уперлась во что-то твердое. Он обернулся. Сторожевой катер местных ВМС, солдаты на борту с оружием. "Документы", — рявкнули с борта. "Я советский, русский!" — крикнул струсивший Виктор. "Русских не трогать", — услышал он второй голос. Катер отполз, открывая путь. Виктор лихорадочно заработал веслами, сердце стучало. Берег был на редкость пустынным. Под некоторыми пальмами стояли фигуры в костюмах, а неподалеку он с ужасом увидел каски и дула автоматов, направленных в его сторону.

"Конец! — пронеслось в голове. — За что?" Выхода решительно не было. Виктор поднялся во весь свой могучий рост, почему-то перекрестился, крикнул зычно "Эх ма!", бросился через борт в соленую воду и кролем рванул по направлению к посольской стене.

На берегу не шелохнулись. По цепочке солдат передавали команду: "Это русский… русского не трогать".

С отплытием Виктора надобность в наружном наблюдении отпала, но покинуть пост было сложно, поскольку каждый сотрудник оказался в плотном кольце военных.

В небе появился вертолет, раскрашенный в боевые цвета Национальной гвардии: зеленое, красное и черное с сидящим орлом в белом круге. Он медленно повернул в сторону моря, рокот его винта постепенно стих, однако очень быстро возобновился снова. Вертолет, казалось, летел назад быстрее. Командиры напряженно прислушивались к походным рациям. Внезапно полковник Мусу воскликнул: "Едут! Едут!"

И действительно, на горизонте появилась небольшая точка, которая вскоре выросла до силуэта военного корабля. В бинокль был виден советский флаг.

— Вместо подводной лодки прислали эсминец, — доложил Мусу. — Становится на рейде.

Посол США, получив информацию о необычном передвижении войск вокруг советского посольства, президентского дворца и района порта, а потом и о приближении советского военного корабля, забил тревогу. "В городе отмечается нарастание напряженности, — сообщил он в Вашингтон. — Войска осадили все стратегические объекты. Русские направили свои корабли к Острову".

В Вашингтоне телеграмма вызвала резкую реакцию. Представитель Белого дома буквально через час выступил с заявлением, в котором осудил маневры СССР у берегов Острова, потребовал от правительства Марселя Пепе строгого соблюдения прав человека и добавил, что в этот район срочно направляется американский авианосец "Айова".

Во дворе посольства собрались все наблюдатели. Каждый наперебой рассказывал, что ему пришлось испытать и каким чудом он спасся от верной смерти. Стебнюк позвонил по внутреннему телефону послу.

Трубку подняла Зоя.

— Николай Вениаминович никого видеть не хотят, — сообщила она. — Они вместе с товарищем Николаем Сидоровым на втором этаже заперлись.

Все начали расходиться, однако через минуту телефон зазвонил вновь.

— Советник Стебнюк, — заговорила трубка голосом посла, — я приказываю вам временно взять на себя управление посольством. Мы с атташе будем выполнять задание особой важности. Связь держите через Зою. Шифровки из Москвы передавать немедленно. Вопросы есть?

— Нет, товарищ посол, слушаюсь, товарищ посол! — Стебнюк был вне себя от счастья.

* * *
Между тем у Вениаминыча созрела коварная идея. Он убедился, что Москва свое решение менять не собирается и спасти его могут только экстренные меры. Поэтому, рассудил он, необходимо совершить нечто такое, что заставит их там, по крайней мере, хорошенько подумать, прежде чем менять такого посла. Были мысли о массовом гипнозе членов коллегии министерства при помощи удивительного Сидорова, который, кстати, одобрил желание посла стоять до последнего и вызвался помогать ему во всем. Мелькнула идея об организации государственного переворота на Острове (с ведома Марселя Пепе, конечно) и спасения президента из рук кровожадных бунтовщиков. Он увлекся было сложным проектом своего кратковременного появления в Кремле во время какого-нибудь важного совещания. Но все это пришлось отбросить не только из-за множества побочных и непредсказуемых последствий, но и просто из-за нехватки времени.

И тут верный Сидоров предложил простой, но совершенно гениальный план. Вениаминыч полностью и в самые короткие сроки его одобрил, благо у них не было необходимости согласования его с партийным бюро и другими общественными организациями.

Первым почуял неладное работник межведомственной охраны Государственного универсального магазина ветеран труда Альберт Николаевич Брюханов. Где-то под утро ему показалось, что часы на Спасской башне как-то неприлично хрюкнули или всхлипнули. Он выглянул из своего укрытия, но ничего подозрительного не отметил. Заснеженная Красная площадь была пуста. Рубиновые звезды, часовые у Мавзолея и охранники в светло-зеленых шубах у ворот башни были на месте.

Позднее он решил сверить свои часы (марки "Победа”, выпуска 1958 года) и страшно удивился, что они жутко убежали вперед. Одновременно ему показалось странным, что хотя время, судя по Спасской башне, еще ночное, а на улицах появился народ.

Он набрал номер телефонного автоответчика. Его "Победа” отставала на минуту.

Тут только он отметил, что и у Спасской башни происходит скопление людей. Все смотрели наверх. С высоты неслось то же жалкое всхлипывание. Потом раздался известный всему миру бой курантов, после чего Спасская начала отмерять неизвестное время: когда пробило двадцать восемь раз, площадь была вся заполнена, милиция наводила порядок, в ворота на большой скорости заезжали длинные черные машины.

В тот же день полицейский в голубой ооновской форме, дежуривший у главного входа в штаб-квартиру ООН в Нью-Йорке, информировал телефонную службу о неисправности настенных часов у своего поста. "Вы уже шестой, кто жалуется, — ругнулись в трубке, — похоже, что везде встали.”

Через некоторое время выяснилось, что ни одни часы в голубом небоскребе на Ист-ривер не работают.

Пришлось отменить намеченные заседания Генеральной Ассамблеи.

Председатель Совета Безопасности был вынужден перенести встречу в связи с неявкой больше половины членов. В нижней части здания внезапно встали эскалаторы. Из всех лифтов работал только один, и тот шел так медленно, что в набитой коробке случилось два обморока, хотя и легких. Впервые в истории этой организации пришлось использовать пожарные лестницы для спуска сотен сотрудников, застрявших на верхних этажах.

Обратила внимание на сходство ситуаций в Москве и Ныо-Иорке телекомпания Эй-би-си, корреспонденты которой вели непрерывные репортажи с Красной площади и из штаб-квартиры ООН. Все попытки найти причину неполадок ни к чему не приводили.

Вениаминыч получил первые сообщения о случившемся от Би-би-си. Потом прорезалась "Свобода", которой он доверял больше. Со ссылкой на московское радио "Свобода" заявила, что профессор Лапировский резко протестовал против попыток бывшего журналиста Симака приписать себе остановку главных часов Советского Союза. "Я всегда говорил, — утверждал известный экстрасенс, — что мой метод внушения между строк порой приводит к самым неожиданным результатам. Вот только вчера одна молодая женщина как раз в момент сорокового удара часов Спасской башни вылечилась от заикания." По словам Лапировского, он уже получил много телеграмм подобного рода.

"Голос Америки" подтвердил, что президент США созвал специальное заседание Совета национальной безопасности с целью обсуждения сложившегося положения. В штаб-квартире НАТО отметили необычные передвижения советских войск в районе Москвы.

И только тогда Вениаминыч составил совершенно секретную и весьма срочную телеграмму в Центр.

Признаваясь, что именно он, вернее, атташе Сидоров стал причиной волнений, он сообщал, что этот шаг можно рассматривать как "ультиматум Вениаминыча", суть которого сводится к следующему:

первое: отозвать американский военный флот из района Острова в течение 24 часов;

второе: обеспечить свободу судоходства в Индийском океане;

третье: отменить решение о замене посла СССР на Острове.

Телеграмма эта попала на московские столы примерно в тo же время, как ее перевод был передан на главный компьютер Белого дома — ЦРУ снова перехватило тайное послание Вениаминыча.

Никто не скажет сейчас, каким образом и где произошла утечка, однако уже через час все крупнейшие агентства мира назвали главного виновника случившегося.

А еще через несколько часов диспетчеры маленького аэропорта Острова едва могли справиться буквально с тучей летательных аппаратов, желавших приземлиться. Толпы журналистов, наемников/ женщин легкого поведения, американских безработных, дешевых рабочих из Югославии и 1урции, видных политических деятелей, специальных помощников и представителей, любопытствующих туристов валили в город, к советскому посольству. Средства массовой информации всего мира ежедневно доносили правду о Вениаминыче до своих читателей. С кем только его не сравнивали! С Нероном, с Иди Амином, Арафатом, Наполеоном. Кто-то даже приравнял его, и довольно, кстати, неудачно, к Василию Ивановичу Чапаеву. Словом, интерес был тотальный

Резиденция Вениаминыча напоминала осажденную крепость. Вся армия и полиция Острова при поддержке единственного боевого вертолета Национальной гвардии была не в состоянии сдерживать напор возбужденной толпы. Особенно нахальные корреспонденты пытались прорваться за ограждение, но там их встречала молчаливая и дружная команда совграждан при участии дяди Тома, который с видимым удовольствием вносил посильный вклад в разгон и задержание нарушителей границы.

К концу второго дня, когда, казалось, уже совсем не осталось сил у осажденных, над резиденцией возникло невероятное розовое свечение, в котором постепенно материализовалась белоснежная тарелка с тремя мощными прожекторами. Внизу мгновенно все замерло. Журналисты повернули было свои камеры к тарелке, но непонятным образом техника не только не повиновалась, но даже не держалась в руках. Корреспонденты ныряли за выскальзывающими камерами.

"Представляешь, — удивлялся Вениаминыч в подмосковном санатории, — первый раз видел такое! Видеокамеры летают! А западники за ними, за ними, ну чисто дети!" — "Ну и что, поймали?" — "Куда там! Увертывались, падали на землю и разбивались! Ты знаешь, действительно хорошие пришельцы попались."

С небес вдруг послышался голос, напоминающий человеческую речь, хотя и явно механического происхождения. Говорили по-русски, с последовательным переводом на основные европейские языки.

— Внимание! Вам дается три минуты на то, чтобы покинуть площадку перед резиденцией советского посла. Через три минуты открываем огонь.

Площадка опустела мгновенно.

В тарелке медленно отползла в сторону панель, и из проема выдвинулась световая дорожка, вошедшая прямо на второй этаж резиденции. По дорожке мелькнула чья-то тень.

Тарелка, сверкнув огнями, мягко растворилась в воздухе, оставив после себя легкий запах горелого растительного масла и бледнеющее на глазах свечение.

Служащие посольства одновременно с этим услышали гул, как будто рядом заработал мощный генератор. А над балконом резиденции возникли светящиеся буквы: "Проезд и проход опасен для жизни". Из резиденции выскочила сияющая Зоя в купальнике с пачкой листков размером в тетрадочный лист. Она подбежала к Игорю Петровичу, стоявшему в центре притихших сотрудников, сунула пачку ему в руку и тотчас же исчезла, не сказав ни слова.

Стебнюк прочитал:

"Приказ № 1. Настоящим приказываю всем пришельцам из других стран, прибывшим на самолетах, пароходах, автомобилях и иных транспортных средствах, не подходить к резиденции ближе чем на сто метров под страхом немедленного и сурового наказания. Всем желающим обратиться с просьбами или пожеланиями к совпослу достаточно собраться в гостинице "Шератон", с которой будет установлен канал телепатической связи."

Разумеется, эта была не шутка. Резиденция оказалась защищенной биополем такой силы, что его не смогли бы пробить даже самые современные боевые средства, находящиеся на вооружении НАТО и стран Варшавского Договора. В спешном порядке на Остров направили профессора Лапировского, но его усилия, надо признать, самоотверженные, сопряженные со значительным риском для жизни, не увенчались успехом. Не помог и Ури Геллар, хотя его гонорар не шел ни в какое сравнение с суточными Лапировского. Единственное, чего он добился, что у половины совколонии вдруг тоже намертво встали часы. Что удивительно, кроме тех, которые раздарил Вениаминыч. Ни одна мастерская — ни на Острове, ни в Москве — так и не смогла докопаться, в чем тут дело.

Вызвали на Остров знаменитого предводителя наемников Боба Денара, отдыхавшего на Гавайях после очередного переворота. Из бразильских джунглей впервые за последние четверть века вышел Карл Штейнер, гроза президентов. И еще многие и многие флибустьеры, "псы войны", "дикие гуси" и прочие солдаты удачи. Все они пытались войти в контакт с Вениаминычем.

— Помилуйте, Николай Вениаминыч, — уговаривали они, — ведь перестройка у вас. Уступите добром, не подводите Россию.

— Подумаешь, перестройка, — стереотипно отвечал Вениаминыч. — У них перестройка, а мне зубы на полку, да?

Вызревал будто бы даже план предоставления Вениаминычу и всем его родственникам политического убежища на острове Борнео, но Вениаминыч это предложение отклонил как полнейший абсурд и провокацию. ''Родины своей не покину ни за что, — твердо заявил он. — Но и с Острова не уеду”

Специальный представитель госдепартамента США попытался было угрожать Вениаминычу международными санкциями, за что был наказан несколькими ударами жесткого рентгеновского излучения, которое Сидоров вызвал из далекого космоса.

Была идея высадить на Острове под покровом темноты израильских "коммандос", отличившихся в Энтеббе при освобождении заложников. Но, потыкавшись в непроницаемое, угрожающе гудящее поле, они, смущенные, были вынуждены отойти ни с чем.

* * *
Между тем складывалась не просто парадоксальная, но опасная ситуация. Ряд стран уже намекнули, что рассматривают бездействие СССР как попытку оказать давление на независимое государство "третьего мира”. Указывали также на возможность созыва Совета Безопасности для срочного рассмотрения деятельности Вениаминыча.

Корреспонденты центральных газет встретились с родителями Сидорова и его невестой, студенткой второго курса. На вопрос, как вы оцениваете поступок Коли, они ответили, что сначала гордились выдающимися способностями дорогого им человека, но теперь считают, что ему пора возвращаться домой, где его ждут любящие отец, мать, невеста. "Мы полагаем, — сделал заявление для печати отец Сидорова, потомственный рабочий шарикоподшипникового завода, — что в нынешней международной обстановке, когда повсюду побеждает новое политическое мышление, а перестройка затрагивает все новые и новые миллионы людей, Николай сможет внести значительный вклад в улучшение жизни советских людей у себя на Родине".

Из далекого сибирского городка в Лондон, Вашингтон и Париж — в редакции крупнейших газет — полетела телеграмма престарелой сестры Вениаминыча с требованием вернуть брата.

По всей стране начался сбор подписей: одни брали под защиту Вениаминыча и пришельцев, другие резко протестовали против использования внеземными цивилизациями временных трудностей землян, особенно из Советского Союза.

На разных центральных площадях города Москвы, в солидных зданиях, закрытых для свободного посещения, который день шло обсуждение срочных мер по выходу из сложившегося тупика. Одна из площадей требовала немедленно бросить на Остров специальный отряд хорошо обученных специалистов для "произведения задержания объекта в целях его непосредственной доставки в пределы СССР". Другая площадь резко возражала, резонно ссылаясь на статус неприкосновенности, которым обладают послы. Третья, мастерица по средним путям, предложила компромисс: отряд не посылать, а направить военную эскадру, о которой Вениаминыч сам и просил, а командиру поручить под удобным предлогом пригласить посла на борт флагмана и, как только он зайдет, отдать концы и выйти в международные воды. И только там, указала третья площадь, можно будет принимать специальные меры, если, конечно, они понадобятся.

Возражать третьей площади было не принято, и план утвердили.

А в самом посольстве непрерывно заседало партийное бюро. Прийти к решению было непросто. Указания из Москвы следовали одно за другим, но были настолько противоречивы, что у членов бюро появились трудности с идеями. Пришлось собрать объединенное заседание партийного, комсомольского бюро, месткома, а также Добровольного Общества за Перестройку в Семье. К концу совещания выработали решение из трех пунктов:

первое: объявить Вениаминычу полный бойкот, наложить запрет на экспорт продовольствия в Зону, как теперь называли резиденцию посла;

второе: в этой связи запретить Зинаиде Крутовой, супруге водителя-механика посольства, проход в Зону с целью прямого или косвенного нарушения пункта первого;

третье: созвать чрезвычайную партийную конференцию советских учреждений на принципах гласности и демократизации.

Перед Вениаминычем и Сидоровым встала реальная угроза голодной смерти.

"А что же пришельцы?" — допытывался я потом у Вениаминыча. Вениаминыч в ответ молчал. Боюсь, что так никто и не воссоздаст в деталях, что произошло на втором этаже посольской резиденции в тот роковой день. По некоторым высказываниям Сидорова можно было сделать вывод, что??мические гости ставили какие-то совершенно невыполнимый с точки зрения морально-этических принципов Вениаминыча условия. Но что якобы в ходе долгих дискуссий и споров удалось достичь консенсуса, и соглашение в конце концов было подписано. Что это было за соглашение, Сидорин сказать не успел, так как сразу же после этих слов заснул как убитый и не просыпался целые сутки. И потом ничего не помнил, конечно.

Как бы то ни было, именно в тот момент, когда в посольском клубе открылась чрезвычайная партконференция, произошли некоторые события, о которых участники важного митинга узнали намного позже.

Гул, исходящий от резиденции, внезапно прекратился. Авиадиспетчер, обезумевший от напряжения предыдущего дня, был разбужен дежурным по аэропорту, срочно потребовавшим его выхода на башню: на взлетную полосу один за другим выруливали летательные аппараты самых различных конструкций и взмывали в воздух, расходясь по неизвестным направлениям. Владелец гостиницы "Шератон" лихорадочно подсчитывал деньги, неизвестно как оказавшиеся в oгромном количестве во всех ящиках его конторки. Ури Гел-пар потом рассказывал, что впервые в жизни почувствовал, как неведомая сила заставляет его — его! — вылезти из постели в такое раннее время, одеться и рвануть в аэропорт самому, без сопровождающих. Ничего не понимавший Боб Денар, говорят, даже пытался отстреливаться, но и это ему но помогло: знаменитый наемник был отправлен назад на Гавайские острова, где и пришлось ему продолжить так странно прерванный отпуск.

Командир советского эсминца, вставший на рейде в день злополучного путешествия Виктора на лодке со смертоносным грузом, ничего не объясняя помощникам, дал команду сниматься с якоря и поворачивать назад, к родным берегам.

Эскадра наших боевых кораблей, приближавшаяся к Острову по решению трех площадей, внезапно тоже замедлила ход и, сделав плавный поворот, поплыла в обратном направлении, чем, кстати, немало изумила американских наблюдателей, внимательно следивших за ее продвижением.

Между прочим, то же самое произошло и с авианосцем "Айова", капитан которого, надо отдать ему должное, некоторое время сопротивлялся неведомо откуда пришедшему приказу повернуть назад.

Но самое удивительное, что посланная Вениаминычу грозная телеграмма с напоминанием о необходимости готовиться к отъезду так и не дошла до адресата и на следующее утро вновь легла на стол ничего не понимающего начальни-

Рядом с ней оказалось уже переведенное на прекрасный русский язык послание президента Острова, главнокомандующего всеми военно-морскими и сухопутными силами маршала Марселя Пепе с благодарностью советскому правительству за такого выдающегося посла чичеринской школы, каким является Вениаминыч, и настоятельным требованием задержать его еще на неопределенный срок (который должен быть согласован по дипломатическим каналам) в целях дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между двумя государствами, а также мира во всем мире.

* * *
На чрезвычайной конференции люди рвались на трибуну. "Просмотрели мы тут, товарищи… Теперь-то мы… Как же это мы раньше…" — говорили решительно все: и красавица Зоя, предавшая своего благодетеля, и зловредная бухгалтерша Клавдия Васильевна, и отрекшийся Василиск Иванович. Выступил даже дядя Том, напомнив об оскорблении, выразившемся в несанкционированном удалении ритуальных шрамов с его щек, и потребовав исключения Сидорова из партии, а Вениаминычу — строгача с занесением.

Бурное было собрание. Каждый гневно клеймил старые порядки, выводил на чистую воду всех остальных, требовал очищения, покаяния, больше гласности, больше демократии и больше жалованья. К концу конференции не осталось ни одного неоплеванного. Но как раз это-то и сплотило коллектив еще сильнее. Он снова был един, уже на новой ступени своего развития. Тиран повергнут. Свобода! Да здравствует свобода, друзья!

Как только Василиск Иванович, выступавший теперь исключительно с крайне левых позиций, выкрикнул эти слова, немедленно покрытые бурей аплодисментов, открылась дверь и вошел небритый, помятый, осунувшийся Николай Вениаминович с белым флагом в правой руке. Левой он тащил за собой упиравшегося атташе Сидорова.

— Все кончено, я сдаюсь… — прошептал он и обессиленный упал на руки подскочившей Зои.

Настроение толпы мгновенно переменилось. Василиск Иванович первым простил, крикнув: "Качать Вениаминыча!" — и сразу нашлись добровольцы, подскочившие к телу посла, и стали подбрасывать его в воздух. Смена настроения была столь стремительной, что дядя Том, привыкший в своей туземной жизни к некоторой стабильности взглядов, был совершенно ошарашен. Впрочем его состояния никто и не заметил. Все были охвачены покаянием Вениаминыча.

— Отощал-то как! — сочувствовали сердобольные женщины. — Бедненький!

— Врача! Врача! — спохватился кто-то.

Добрая врачиха, еще десять минут назад клеймившая антисоветскую, антигуманную и антисоциалистическую выходку так называемого посла" (так было записано в стенограмме, которую мне потом дали почитать), хлопотала у стонавшего после качания Вениаминыча, причитая: "Ах, что же они с вами сделали, непутевый вы наш!" — и, кажется, была слова с такой страстью любить Вениаминыча, с которой только что его осуждала.

— Друзья! — вдруг слабым голосом произнес Вениаминыч. Все затихли.

— Друзья! — повторил Вениаминыч. — Передайте в Москву, что я признаю свои ошибки. Простите меня. Я больше не буду.

Боже, что тут началось! Слезы, мольбы о прощении. Клавдия Васильевна встала на колени, заломила руки и, стеная, умоляла Вениаминыча отпустить ее грехи. Торговый советник плакал очень крупными слезами, бережно стряхивая их с нового галстука. "Мученик! Мученик!" — пронеслось по толпе.

И только тут, не выдержав, зарыдал наконец сторож дядя Том.

Трогательное примирение закончилось массовым выходом на запретный пляж.

Огромная рыжая луна с багровыми разводами нависла над океаном, покрыв воду мириадами искр и блесток. Играна музыка, на пальмах зажглись разноцветные лампочки, весело кружились пары — кто во фраках и в бальных платьях, припрятанных, очевидно, на такой случай, кто просто в купальниках.

Завхоз Виктор вместе с Пашкой сгоняли на лодке к заметному рифу и наловили королевских креветок. Из маленького ресторанчика, который соорудила на месте развалин предприимчивая Мария Егоровна, неслись вкусные запахи.

Игорь Петрович Стебнюк вышел на пляж в новых, ни разу не надеванных плавках самой последней моды и обнаружил весьма недурную фигуру, что сразу же положительно было отмечено всеми посольскими женщинами. Опозоренный торговый советник Григорий Семенович вместе с чернокожим партнером Кумаси обсуждали план новой сделки, уже без участия Сидорова, которая гарантировала резкое повышение благосостояния как островитян, так и многочисленных народностей Советского Союза. Безымянные коллеги Василиска Ивановича бегали взапуски, приставая к девушкам. Сидоров с не отходившим от него ни на шаг Вилли Смитом рассматривали коллекцию марок, которую удалось недорого приобрести на лондонском аукционе "Сотби", перехватив ее у известного шахматиста. Баба Надя обнимала практиканта Крошкина под пальмой у самой кромки моря…

На песок со стороны посольства медленно въехал огромный трейлер с потушенными огнями. Бесшумно растворились дверцы, и безымянные помощники Василиска Ивановича, бросив игры, выгрузили столы и трубу зеленого сукна. Из темного чрева грузовика поплыли над головами ящики с "Кинзмараули", "Хванчкарой"; водками, несуществующими уже настойками, коньяками и матовыми, будто запотевшими, бутылями с черными в золоте этикетками "Реми Мартена"; ликерами и, конечно же, португальским "Виньо Верде", под которое так замечательно идут королевские креветки. Тут же подскочил Василиск Иванович со штопором, начал буровить пробки, разливать в подставленные бокалы.

На зеленом сукне в считанные минуты появились дымящиеся блюда с бесподобными омарами; антрацитом блестела икра в хрустальных на льду вазах; тут же и поросята, как живые, с пучком петрушки в улыбающихся пятачках; закопченные целиком осетры в легкой приправе из брусники и кинзы, с мармеладовыми шариками вместо глаз; гуси, индейки, телячьи бока, котлеты по-киевски; капустные котлеты и гречневая каша для решившего стать вегетарианцем Игоря Петровича, свежайшая сырая вырезка с красным перцем пири-пири для дяди Тома.

Последними вынесли из трейлера антикварные стулья давно ушедшей эпохи и уж просто роскошное кресло, обитое кровавым бархатом, с высокой резной спинкой и подставочкой для ног.

Зазвонил председательский колокольчик. Вмиг вся колония оказалась за столом в почтительном молчании. Только дядя Том, не привыкший к этикету, хмыкал и ковырял пальцем свою порцию мяса.

Во главе стола в бархатном кресле находился Вениаминыч в трусах и майке, прямой и строгий.

— Товарищи! — начал он и оглядел присутствующих. — Мы собрались сегодня здесь, чтобы…

И тут замолкшая было музыка грянула с такой силой, так разухабисто, что решительно ничего не стало слышно. Однако гости этого неудобства, казалось, не замечали и внимательно слушали выступавшего, аплодируя в нужных местах и беззвучно выкрикивая здравицы в честь хозяина.

Луна поднималась всё выше, как-то даже быстрее положенного, подул ветер, над горизонтом появилась светлая полоска и тут же начала розоветь. Море заиграло, волны, шипя, легли на песок, слизывая чьи-то следы. Стало совсем светло. Пляж оказался пустынным. Вдалеке маячил едино-кий парус. Ветер нес песок на развалины старой гостиницы. Слепые окна посольства горели золотом.

А в резиденции, на первом этаже, на обычном табурете (Николай Вениаминович порой уважал простое, исконное в быту) сидел посол в тех же трусах и той же майке.

Вошла Зоя с тазиком горячей воды.

— Николай Вениаминович, ноги мыть будем?

— Будем, Зоинька, обязательно будем…

* * *
— … И провожая видного дипломата чичеринской школы, нашего дорогого Николая Вениаминовича, или, как мы все привыкли его называть, Вениаминыча (аплодисменты), на заслуженный отдых, мы говорим: "Отдыхай спокойно, товарищ!" — докладчик выдержал паузу, переждал, пока сгихнет овация, обнял стоявшего рядом Вениаминыча и прикрепил дрожащей старческой рукой медаль к груди юбиляра.

Потом выступали коллеги Вениаминыча и говорили о "неустанном труде на благо Родины", "беззаветном мужестве", "необычайной скромности", "человеколюбии" нашего героя, подчеркивали, что его творческий потенциал смог раскрыться лишь при социализме, и особенно во время перестройки.

О событиях на Острове никто не вспоминал. Да и было бы это уместным?

Николай Вениаминович поздравления принимал с достоинством. Опускал глаза, если кто-то явно перехваливал, но высоко поднимал голову, когда говорили о его вкладе в советскую внешнюю политику. Один раз он обернулся ко мне и взволнованно прошептал: "Ты видишь?! Ведь оценили, ведь дошло и до них наконец!"

… Сейчас Вениаминыч мирно живет на пенсии, неплохо подрабатывая разведением роз на своей роскошной даче недалеко от столицы. После долгих уговоров жена его, Эльвира, взяла Зою к себе помощницей по хозяйству. Пашка купил заветную кожанку и разъезжает в ней на собственной "Волге". Игоря Петровича Стебнюка пристроили в хорошую страну — то ли в Европе, то ли в Америке. А возможно, и в Японию. Василиск Иванович развелся и поступил швейцаром в одну из ленинградских гостиниц. Удивительный атташе Сидоров со службы ушел. Накопленного ему должно хватить надолго. К сожалению, чудесный дар его после памятной партконференции пропал. Впрочем, авторитет врачевателя оказался таким прочным, что ему предлагают даже выступать на телевидении. Президент Марсель Пепе еще у власти: вопреки традиции, учитывая чрезвычайность обстоятельств, его решили никогда не свергать. Кумаси давно стал миллиардером и рекламирует себя как "знатока русских мехов, женщин и черной икры". Дядя Том по-прежнему работает в посольстве сторожем. Он давно все забыл и простил: вскоре после отъезда Вениаминыча к нему вернулись ритуальные шрамы.

ЭКСПЕРТИЗА

Людмила Сараскина "ВСЕ СБЫЛОСЬ ПО ДОСТОЕВСКОМУ…"[3]

I
Закономерности и случайности революции, ее категорические императивы и альтернативные возможности, линия ее судьбы в отечественной истории стали сегодня главными, первостепенными вопросами. Адресуя их Достоевскому, я знаю, что обращаюсь по точному адресу: современность далеко не изжила тех проблем, которые решались в творчестве этого писателя. Сегодня, как и 70 лет назад, говорить о Достоевском — значит все еще говорить о самых глубоких, мучительных вопросах текущей жизни, значит постигать психологию, идеологию, политическую механику революции на уровне и откровения, и пророчества, и предостережения.

Герой Достоевского размышляет над вопросом: сможет ли человек сам, без подсказки и команды, решить в чем его счастье? Или он должен всякий раз слепо идти за тем, кто придет и скажет: я знаю, где истина?

Герой Достоевского вынашивает идею: а не загнать ли человечество палкой в хрустальный дворец запланированного на бумаге всеобщего счастья и процветания, не построить ли для него земной рай, где будет торжествовать "вечное учение", "руководящее мнение" и принудительный, подневольный труд?

Герой Достоевского уверен, что нужно всего несколько дней — и 80 миллионов народу по первому зову снесут до кучи свое имущество, бросят детей, осквернят церкви, запишутся в артели — словом, переродятся капитально.

Герой Достоевского оправдывается: "Все законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого, были преступники уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом… и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь… могла им помочь".

Герой Достоевского доказывает себе, что именно он, а не кто другой способен дать миру новый правый закон, что он, а не кто другой имеет право на власть.

Итак, с одной стороны, "власть имеющий", с другой стороны, бесправный "человеческий материал", пресловутые девять десятых, — таким видится принцип разделения мира бунтарям Достоевского. И коль скоро власть дается тому, кто посмеет наклониться и взять ее, каждый из тех, кто "смеет", кто рвется к власти, вступает на путь борьбы, на путь революции.

"Анатомируя и распластывая душу революционного подполья, Достоевский добрался до таких интимных тайников ее, в какие не хотели заглядывать, робко обходя их, сами деятели революционного подполья… Он знал о революции больше, чем радикальнейшие из радикалов, и то, что он знал о ней, было мучительно и жутко, раскалывало надвое и терзало противоречиями его душу"[4]. Так было сказано о Достоевском в 1921 году, когда в знании писателя еще можно было усомниться. Сегодня, перечитывая "Бесов" Достоевского, мы имеем гораздо больше оснований для сопоставления нечаевской фантасмагории, отразившейся в романе, с трагедией реальной истории.

Опыт смуты — в виде лабораторного эксперимента — был произведен в масштабах только одного города, в течение только одного месяца, силами только одной пятерки, действовавшей подпольно и пока не имевшей власти.

С пугающей силой предвидения предсказывается в "Бесах" грядущая смута — ее стратегия и тактика, цели и сроки, характер власти, статус вождя, участь "человеческого материала".

"Мы проникнем в самый народ", — провозглашает Петр Верховенский, "практик революции". При ближайшем рассмотрении одна из главных целей главаря смуты оказы-вается весьма далекой от привычной революционной фразеологии."…Одно или два поколения разврата… неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жесткую, себялюбивую мразь, — вот чего надо". Неоднократно на протяжении романа назначает Петр Верховенский сроки смуты: в мае начать, а к Покрову кончить, то ость в течение нескольких месяцев перевести Россию в режим правления смуты. В черновых планах "О том, чего хотел Нечаев" вопрос о новом режиме власти и сроках обсуждается еще более определенно: "Год такого порядка или ближе — и все элементы к огромному русскому бунту готовы. Три губернии вспыхнут разом. Все начнут истреблять друг друга, предания не уцелеют. Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм… Если же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше".

Принцип же Нечаева, новое слово его в том, чтоб возбудить наконец бунт, но чтоб был действительный, и чем более смуты и беспорядка, крови и провала, огня и разрушения преданий — тем лучше. "Мне нет дела, что потом выйдет: главное, чтоб существующее было потрясено, расшатано и лопнуло".

Образ смуты представляется Петру Верховенскому в подробностях поистине апокалипсических. Русский Бог, который спасовал перед "женевскими идеями", Россия, на которую обращен некий таинственный index как на страну, наиболее способную к исполнению "великой задачи", народ русский, которому предстоит хлебнуть реки "свеженькой кровушки", — не устоят. И когда начнется смута, "раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…"

"…И тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!"

Неистово рвущийся к власти самозванец, автор и дирижер смуты, маньяк и одержимый, манипулятор и мистификатор Петр Верховенский вполне точно обозначил пунктиры будущего строительства. Под маской революционера, социалиста и демократа, прикрываясь для официального политического ханжества фразеологией "ярко-красного либерализма", он намеревается устроить "равенство в муравейнике", при условии его полного подчинения деспотической диктатуре и идолократии. Страна, которую он избрал опытным полем для эксперимента, обрекается им на диктаторский режим, где народ, объединяя его вокруг ложной идеологии, превращают в толпу, где, насаждая идолопоклонство и культ человекобога, правители манипулируют сознанием миллионов, где все и вся подчиняется "одной великолепной, кумирной, деспотической воле". Логика смуты вела к диктатуре диктатора, к власти идеологического бреда, к кошмару Привычного насилия.

Бесовская одержимость силами зла и разрушения, гордыня идеологического своеволия, самозваные претензии на владение миром, сверхчеловеческое, "самобожеское" ("сам бог вместо Христа") мирочувствование — эти глубинные, неискоренимые духовные порокиполитического честолюбца и руководителя смуты на языке исторических былей обретали апокалипсическое значение, обнажая некие сущностные, неотменимые законы противостояния добра и зла. Россия, раздираемая бесами, стояла перед выбором своей судьбы; угроза ее духовному существованию, опасность превращения страны в арену для "дьяволова водевиля", а народа — в человеческое стадо, ведомое и понуждаемое к "земному раю" с "земными богами", были явственно различимы в демоническом хоре персонажей смуты. Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений равнялись ясновидению и пророчеству.

В 1914 году в статье "Русская трагедия" С.Н. Булгаков писал: "Если Достоевский, действительно, прозирал в жизни ее трагическую закономерность, тогда уж наверное можно сказать, что не политика, как таковая, существенна для этой трагедии, есть для нее самое важное… Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное, высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и меньшевики, не эсдеки и эсэры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь "Бог с дьяволом борется, а поле битвы — сердца людей", и потому-то трагедия "Бесы" имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе такое зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии…"[5]

Вряд ли можно что-либо возразить автору. И все-таки действительность давала пищу для размышлений, окрашенных именно политическими реалиями. "Все сбылось по Достоевскому, — утверждал в 1921 году В. Переверзев. — …В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас революции не в том, что она имморальна, обрызгана кровью, напоена жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кладов, которое обращается в битые черепки, после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазнительна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революционный соблазн… Но вот из бездны поднимается навстречу, рассеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тирания, — и соблазн уступает место отвращению"[6].

II
"Привычный масштаб, по которому часто судят и рядят о "Бесах", есть политическая расценка политических тенденций этого романа, — писал в 1914 году С.Н. Булгаков. — Одни ценят в нем глубокой и правдивое изображение русской революции, прямое пророчествование о ней, удивительно предвосхитившее многие и многие черты подлинной, через четверть века пришедшей русской революции (речь идет, естественно, о революции 1905–1907 гг. — Л.С.); другие ненавидят "Бесов" как политический пасквиль на эту же революцию, тенденциозный и вредный…"[7] Однако если уж говорить о масштабах, по которым должны быть расценены "Бесы", есть смысл обратиться непосредственно к Достоевскому: истинный масштаб романа был задан в свое время им самим. "Это — почти исторический этюд, — писал он в феврале 1873 года, обращаясь к наследнику престола А.А. Романову, будущему Александру III, и посылая ему отдельное издание "Бесов", — которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц".

Универсальность явления, помноженная на его внутреннее уродство и огромную разрушительную силу, — этим масштабом и предлагал Достоевский оценивать роман "Бесы" с точки зрения его идейной, философской и политической направленности. Что же касается доминанты, которую выделял Достоевский в нечаевском движении, то она совершенно отчетливо, и не один раз, была выражена в тех программах, какие писатель составлял, работая над романом. В идеале его бунт и разрушение, а там "что бы ни было" — на основании социального принципа, что бы ни было, а все лучше настоящего и что пора дело делать, а не проповедовать".

* * *
Обращаться к опыту Достоевского в эпоху потрясений и революций стало общим местом (в хорошем, благородном смысле этого понятия) не только для русских мыслителей начала века, которые сделали в этом плане колоссально много, но и для русских художников слова. Идеи и образы Достоевского явились тем могучим духовным противовесом, тем нравственным щитом, которые помогли выстоять рыцарям совести в моменты торжества тотального зла.

Поддалась лихому наговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.
Так писал в стихотворении "Святая Русь" один из самых мужественных и честных летописцев революции Максимилиан Волошин. Вернувшись весной 1917 года в свой коктебельский дом и уже больше никогда не покидая его, Волошин принял на себя все те испытания, которые предстояло перенести стране."…Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой, — писал он в автобиографии в 1925 году. — Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о свершившемся, но в 1917 году я не мог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября".

В традиционной советской критике (соцреалистической) принято — по отношению к Волошину — произносить такие казенно-обтекаемые формулировки, как "неверные оценки происходящего", "отсутствие классовых критериев", "ложные трактовки ряда событий современности", "революции он не понял"…

Однако суть дела состояла как раз в том, что революцию Максимилиан Волошин понял — так, как это велела ему совесть русского писателя. Вслед за своими учителями в литературе он отказался принять и оправдать насилие, кровопролитие, предельное понижение цены на человеческую жизнь. 10 декабря 1917 года им было написано стихотворение с символическим названием "Трихины" и с эпиграфом из Достоевского — "Появились новые трихины…"[8]:

Исполнилось пророчество: трихины
В тела и дух вселяются людей,
И каждый мнит, что нет его правей.
Ремесла, земледелие, машины
Оставлены. Народы, племена
Безумствуют, кричат, идут полками,
Но армии себя терзают сами,
Казнят и жгут — мор, голод и война.
Ваятель душ, воззвавший к жизни племя
Страстных глубин, провидел наше время.
Пророчественною тоской объят,
Ты говорил томимым нашей жаждой,
Что мир спасется красотой, что каждый
За всех во всем пред всеми виноват.
Именно в ракурсе российской смуты воспринял и попытался объяснить революцию Максимилиан Волошин. "Бездомная, гуляющая, хмельная, во Христе юродивая Русь" пошла "исконным российским путем":

Но тебе сыздетства были любы —
По лесам глубоких скитов срубы,
По степям кочевья без дорог,
Вольные раздолья да вериги,
Самозванцы, воры да расстриги,
Соловьиный посвист да острог.
"Святая Русь", 19 ноября 1917 г.

"Бесы земных разрух клубятся смерчем огромным" — к такому образу революции, которая, по Волошину, и возмездие, и повторение старых, пройденных исторических дорог, и новая надежда, поэт пришел не без влияния российских провидцев. "Надрыв и смута наших дней", Достоевский помог, по признанию Волошина, понять и другую истину: бес разрухи, бес смуты, бес междоусобной войны овладел в одинаковой степени и "теми" и "этими" — в этом-то весь ужас, и вся трагедия, и вся печаль.

И вот главное, отчетливо "достоевское":

И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
"Кто не за нас — тот против нас.
Нет безразличных; правда с нами".
В этом стихотворении, озаглавленном "Гражданская война" (22 ноября 1919 г.), Максимилиан Волошин сформулировал свою человеческую, гражданскую, общественную позицию:

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме.
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
"Борьба с террором независимо от его окраски" стала единственно приемлемой для поэта формой участия в общественной жизни — формой протеста против любого насилия. "Это ставит меня в годы (1919–1923), — писал Волошин в автобиографии, — лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширнейший и драгоценнейший опыт. Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес веру в человека…"

"Нет необходимости объяснять, — утверждал поэт С. Наровчатов в 1977 году в предисловии к дворнику стихов М. Волошина, — что ничему помешать Волошин не мог. Ожесточенная классовая борьба, вылившаяся в формы гражданской войны, опрокидывала "общечеловеческие" схемы, превращала в мираж абстрактный гуманизм, определявший сознание и владевший сердцем поэта. Миротворчество Волошина в России, расколотой надвое, не имело никакой почвы. Белый офицер тоже верил в Россию, но она не совмещалась с Россией красного комиссара. Заводчик Путилов и рабочий Путиловского завода не хотели, да и не могли найти общий язык"[9].

Конечно, стать на дороге гражданской войны и остановить ее Волошин не мог. И, наверное, не смог бы никто. Но странно: за привычной шелухой слов, взятых Наровчатовым в кавычки, как бы пропадают, теряются те, вовсе не абстрактные, а конкретные жизни, которые спас Волошин. Сердцем поэта владели не абстрактные схемы, а реальное, живое добро, милосердие, братолюбие. Видеть в белом офицере и в красном комиссаре брата — на это в момент гражданской войны нужно было больше мужества, чем на то, чтобы видеть в ком-нибудь одном из них врага. В этом смысле миротворчество русского поэта, имея под собой и твердую национальную почву, и богатую духовную традицию — ту самую "милость к падшим", — явило собой поучительный пример благородного гражданского неповиновения новой морали.

Культ насилия, овладевший страной, требовал, чтобы добро и человечность истолковывались как понятия классовые, а иногда и классово чуждые. На кострах классовых битв, которым надлежало разгораться год от года все сильнее и кровопролитнее, сгорали нормальные, естественные человеческие движения души — жалость и сострадание к слабому и больному, несчастному и обездоленному — кем бы он ни был. Жалость вообще изгонялась из обихода — ибо она, как было всенародно объявлено великим пролетарским писателем еще накануне первой революции, "унижает человека".

Ненависть, беспощадность, безжалостность стали фундаментом новой морали, на счету которой десятки миллионов жертв насилия и нравственная ущербность нескольких поколений.

Оглядываясь назад, хочется понять, когда это началось. Хочется упереться в какую-то точку времени, найти некую успокоительную дату, до которой все было замечательно, и "светлое будущее" разыгрывалось по правилам справедливым и разумным.

Может быть, эта дата затерялась где-то в начале 30-х годов, когда вокруг городов, где "был порядок и цены снижались", стоял непроходимый милицейский кордон и прикладами отгонял распухших" от голода мужиков и баб, оставивших вымершие деревни в надежде найти в городе кусок хлеба и добрую душу? Сознание цепляется за роковой 1929-й, затем за роковой 1924-й, но тут же память подсказывает: раньше, раньше, раньше…

Не тогда ли, когда будущие строители "прекрасного завтра" теоретически доказали миру необходимость насилия, провозгласив незыблемым правилом людоедский тезис о неизбежности жертв?

Не тогда ли, когда, овладев массами, идея жертвоприношения стала материальной силой и получила лицензию на массовые истребления?

Не тогда ли, когда именем "объективных законов истории" политические авантюристы учились прикрывать разбой и грабеж?

Припоминая основополагающие трактаты и манифесты, вглядываясь в теоремы и максимы, хочется понять степень ответственности идеи за воплотившийся результат.

…Законы, мораль, религия — все это для пролетариата не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы…

…Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем… Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата…

…Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем…

Конечно, позиция Волошина ("молюсь за тех и за других") не имела ничего общего с тем хорошо знакомым лозунгом, который спустя всего лишь одно десятилетие будет освещен талантом и авторитетом Маяковского:

И тот, кто
сегодня
поет не с нами,
Тот против нас.
Мораль Петра Верховенского, которого (сам того, по-видимому, не подозревая) цитирует Маяковский, и в самом деле опрокидывала общечеловеческие схемы, превращала в 8’ мираж гуманизм и выбивала всякую почву у любого милосердного движения души.

"Наслаждение от милостыни, — говаривал главный бес-политик из романа Достоевского, — есть наслаждение надменное, наслаждение богача своим богатством, властию… Она развращает и подающего, и берущего и — кроме всего — не достигает цели. Милостыня только усиливает класс праздных лентяев, надеющихся жить милостыней… В новом устройстве не будет бедных…"

И все-таки милосердие и миротворчество Волошина, которые также "не достигали цели" и оставались в ситуации тотального расчеловечения "голосом, вопиющим в пустыне", смогли обнажить перед миром те катастрофы и тупики, к которым влечет политических безумцев путь насильственных экспериментов над человеком — путь "пытаний естества".

Ill
Тот факт, что В.Г. Короленко безоговорочно осудил Октябрьскую революцию, назвав ее авантюрой, что он так же не принял политическую систему, основанную на диктатуре пролетариата, получает в наше время совершенно иные, чем прежде, эмоциональное отношение и оценку. Вряд ли сегодня позиция Короленко может быть однозначно истолкована как набившее оскомину "свидетельство идейной и классовой ограниченности великого писателя".

Но дело в другом: являясь несомненным гражданским подвигом и исторической важности документом-свидетельством, публицистика Короленко, его знаменитые "открытые письма" к наркому просвещения Луначарскому, производит поразительное впечатление прежде всего набором аргументов и логикой доказательств. Анализ причинно-следственных обстоятельств, целей и средств, а также тактики и стратегии революции, предложенный Короленко и направленный в адрес "коммунистического правительства", позволяет "опознать" систему взглядов писателя: без натяжек и преувеличений монологи Короленко оказываются последовательным и как будто непосредственным опровержением уже неоднократно цитированной программы "О том, чего хотел Нечаев". Притом опровержением суммарным, соединившим все аргументы, приводимые в романе Достоевского порознь различными персонажами. Полемист, диагност и провидец Короленко обнаруживает редкостную солидарность с Достоевским по отношению к той беде, которую видел автор "Бесов" и которая стала темой писем к наркому Луначарскому.

Главный пункт полемики, обращенной к "вожакам скороспелого коммунизма", — это убеждение писателя, что боль-шевистская революция, разрушая до основания стены старого мира, воспроизводит затем в изуродованном, искаженном варианте все его прежние структуры.

Творческое бесплодие разрушителей — вот урок, который, по мнению Короленко, вынесла Россия из опыта революций. Жизнь вопреки реальным возможностям, переделывание и перестраивание человека вопреки его природным ресурсам, "мечтательно-озлобленные” прожекты вопреки разумному, трезвому и здравомыслящему взгляду на действительность — все это существование вопреки здравому смыслу и есть отличительная черта той утопии, куда стремятся загнать Россию ее правители. Поэтому "Россия стоит в раздумье между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться”[10]. Народ, так долго живший без политической мысли, и интеллигенция, столь же долго жившая без связи с народом и действительностью, дали, как пишет Короленко, ядовитую смесь, особо опасную в ситуации взрыва.

Феномен происшедшей революции для Короленко не является загадкой: ее вожди — авантюристы прежде всего потому, что они "только математики социализма, его логики и схематики". "Вы с легким сердцем приступили к своему схематическому эксперименту в надежде, что это будет только сигналом для всемирной максималистской революции… Вам приходится довольствоваться легкой победой последовательного схематического оптимизма над "соглашателями”, но уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве”.

"Фантастический коммунизм”, насильственное введение которого происходит на глазах Короленко, ассоциируется у писателя с прежними коммунистическими утопиями — фурьеризмом, сенсимонизмом, кабетизмом, которые одинаково кончались "печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов”. Все эти благородные мечтатели кончали сознанием, что человечество должно переродиться прежде, чем уничтожить собственность и переходить к коммунальным формам жизни (если вообще коммуна осуществима), размышляет Короленко, почти дословно повторяя аргументацию оппонентов Петра Верховенского и его компании. Путь, которым в процессе длительного и постепенного развития может пойти человечество, и к чему в конце своих неудачных опытов приходили мечтатели утопического коммунизма, Короленко видит совершенно в духе Достоевского: "Души должны переродиться. А для этого нужно, чтобы сначала перерождались учреждения. А это, в свою очередь, требует свободы мысли и начинания для творчества новых форм жизни. Силой задерживать эту самодеятельность в обществе и в народе — это преступление, которое совершало наше недавнее павшее правительство". Знаменательно совпадение обоих писателей в пункте об "учреждениях" наряду с пунктом о "личности": "Тысячелетиями вырабатывалось, например, общественное, юридическое обеспечение в государстве, а между тем до какой степени оно неудовлетворительно везде! — восклицает Степан Трофимович. — Так медленно на практике организуется и устраивается такая насущная потребность каждого человека".

Стремление новой власти "разом" переделать человека и надежда на легкую победу над тысячелетним здравым смыслом, покушение на неприкосновенность и свободы частной жизни, самоуверенная готовность превратить жилье людей в казармы и ввести немедленный коммунизм путем милитаризации труда вызывает резкий протест Короленко, сформулированный им совершенно определенно: "Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата".

"Не желал бы быть пророком…" — говорит Короленко. Но в сущности шесть его писем к наркому — это развернутая программа-предупреждение о страшной беде, которая ожидает Россию, если ее нынешние руководители не осознают, в какой тупик завел страну и народ схематический коммунистический максимализм. В этом смысле публицистика Короленко 1920 года является прямым продолжением дела Достоевского: роман-предупреждение "Бесы" в ситуации, продвинутой ровно на пятьдесят лет вперед, оказывается моделью, работающей в полную силу; в сущности, на материале той новой реальности, с которой имеет дело Короленко, ему приходится лишь уточнять подробности и дополнять фактуру тех предвидений, которые уже были сделаны за полвека до него.

Итак, "не желал бы быть пророком…". Каким же видит Короленко ближайшее (и отдаленное) будущее страны?

Введением "немедленного коммунизма", считает он, власти надолго отбили охоту даже от простого социализма, установление которого составляет "насущнейшую задачу современности". Являя собой первый опыт введения социализма посредством подавления свободы, Октябрьская революция по мере ее углубления будет давать результаты, обратные идее социальной справедливости. Убив и разрушив буржуазную государственность и промышленность, "вожаки скороспелого коммунизма" ничего не создали взамен и "проедают все, заготовленное при прежнем буржуазном строе, который приготовил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет как лавина[11]… Ваша коммуна является огромным паразитом, питающимся от трупа". Четыре года революции в итоге, каким его видит Короленко, дали: обоюдное озверение, достигшее крайних пределов; бессудные расстрелы как следствие "административной деятельности" ЧК; вспышки "систематизированной ярости"; разрушение культуры и цивилизации — "общий развал". Четыре года революции усилили "извращения истины": Короленко доказывает, почему коммунистической власти тактически выгодно было раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как "натравливают боевой отряд на крепость". Узаконенный грабеж и уничтожение материальных ценностей, которые являются не только наследием старого мира, но прежде всего народным достоянием, сам лозунг "грабь награбленное" ставят страну на грань катастрофы. В том, что катастрофа неминуема, Короленко в общем не сомневается: в городах начался голод, а власти озабочены "фальсификацией мнения пролетариата"; люди слепо "бредут врозь" от голода, а в "официозах" царствует внутреннее благополучие; провозглашаются победы коммунизма в украинских деревнях, в то время когда "сельская Украина кипит ненавистью и гневом, и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников".

Сумма явлений, из которых слагаются "диктатура пролетариата" и "торжество коммунизма", включает, как пишет Короленко, вещи взаимоисключающие. С грустной усмешкой задает писатель вопрос: как осуществляется диктатура этого бедняги, нынешнего "диктатора" — рабочего-пролетария, как узнается и выражается его воля, если нет ни свободной печати, ни свободы голосования, ни права на самостоятельную мысль, ни тем более права на мысль оппозиционную? Как можно утверждать о торжестве коммунизма, если это торжество поддерживается только арестами, казнями, чрезвычайной, военной силой и содержанием в тюрьме бывших ближайших союзников, а ныне оппозиционеров?

И Короленко заключает — невольно становясь пророком:

"…Сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русского общества, который принято называть интеллигенцией…"

"…Дальше так идти не может, и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие".

* "Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе", — провозглашает Петр Верховенский; исчезновение необходимого, как показывает Короленко, прямое следствие этого девиза.

"…Сердце сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь. Россия представляет собою колосс, который постепенно слабеет от долгой внутренней лихорадки, от голода и лишений…",

Знаменательно, что и в предвидении тех путей, какие еще имеет правительство для выхода из кризиса, Короленко остается верным тому пророческому реализму, на котором строится вся его публицистика 1920 года. "Благотворным чудом" называет он гипотетическую возможность сознательного отказа от губительного пути насилия, риск честного и полного признания своих ошибок, которые совершены руководителями революции вместе с народом, шанс решительного поворота к правде и свободе.

"Но… возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?" — задает он свой последний вопрос (22 сентября 1920 г.), обращенный к наркому Луначарскому.

Ответа ни на этот вопрос, ни на все свои шесть писем Короленко не получил. Разве что косвенным ответом ему можно было бы счесть два других письма, адресованных годом раньше Лениным Горькому и годом позже Лениным Каменеву.

Первое: "Короленко ведь… почти меньшевик… Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками". "Нет. Таким "талантам" не грех посидеть недельки в тюрьме". "Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…" (15 сентября 1919 г.).

Второе: "По-моему, нужен (секретный?) циркуляр… против клеветников…бросающих клеветнические обвинения под видом "критики" (5 марта 1921 г.).

IV
Семьдесят лет в нашей стране были под запретом "Несвоевременные мысли" Горького: его публицистика периода революции с 1918 года не переиздавалась и, как правило, нигде не упоминалась. Столь же долго оставались в густой тени стихи Волошина, посвященные событиям революции и гражданской войны. Ни разу не были изданы на родине письма Короленко — их время пришло только в 1988 году. И только в 1989-м настала пора для "Окаянных дней" Бунина — еще одной хроники революции, горько предугадавшей трагедию своей страны.

Конечно, ни один документ, ни одна хроника, ни одно свидетельство, даже самое авторитетное, не могут, наверное, претендовать на окончательность суждений и выводов о таком глобальном для столетия событии, как русская революция. Но когда те из них, которые, отказываясь петь "осанну" по приказу официальных идеологов и интерпретаторов революции, разделили общую судьбу ее жертв, тогда имеет смысл увидеть в частных, индивидуальных наблюдениях некий "указующий перст".

В этом отношении "Бесы" Достоевского имеют от названных текстов одно малосущественное отличие: будучи своего рода "воспоминанием о будущем" — фантастической хроникой предстоящего, роман был "амнистирован" и издан на тридцать лет раньше, чем хроники реального настоящего. Семьдесят лет — таким оказался срок давности для того, чтобы русский читатель мог разобраться в "осаннах" и "анафемах" по поводу родной истории.

В предисловии к одесскому дневнику И. Бунина публикаторы "Окаянных дней" подчеркивают:

"Иные записи могут вызвать резкое неприятие (наивно было бы предположить лишь умиленное поддакивание), но в одном Бунину при любых несогласиях с ним нельзя отказать — в честности. Будем же и мы честны по отношению к его тексту, отвергнув практику ретуши и подчисток. Не нужно только впадать в идолопоклонничество, в бездумное подчинение авторитету беллетриста. Нужно отдавать себе отчет в том, что литературные и политические антипатии Бунина характеризуют главным образом его самого"[12].

И однако личная честность писателя как раз и дает возможность отнестись к его политическим антипатиям без идолопоклонства, но с уважением и преклонением перед человеком, который "во дни погибели" нашел в себе душевные силы и гражданское мужество, часто рискуя жизнью и пряча листки с записями в щели карниза, чтобы вести свой дневник, — без надежды на просвет.

В работе Ю.Ф. Карякина "Зачем Хроникер в "Бесах"?" есть один интересный вопрос: "А что, если "вытащить" Петра Степановича Верховенского из романа и представить себе: как бы он отнесся к Хроникеру, к "Бесам" и к самому Достоевскому? Допущение, конечно, фантастическое, выходящее за рамки "чистого" литературоведения… У кого могут быть малейшие сомнения в том, что бы сделал Петруша с Хроникером, будь на то его полная воля и прослышь он о "хронике" во время ее написания или после?.. "Высшая мера", которую применил бы Петруша к Хроникеру, есть и высшая оценка Хроникера"[13].

Между тем, как ни фантастично это "ненаучное" допущение, именно в такую ситуацию попадает Бунин в качестве Хроникера — автора Московского и Одесского дневников. Во всем — от осознания своего долга ("очень жалею, что ничего не записывал, нужно было записывать чуть не каждый момент") до весьма рискованного осуществления своей миссии — Бунин следует категорическому императиву совести. На свой лад, по иным причинам, но и ему довелось испытать то заветное "достоевское": "Нельзя было быть более в гибели, но работа меня "вынесла". И несомненно — дневники, куда выплеснулись тоска, печаль, ненависть, любовь и бесконечное отчаяние свидетеля страшной стихии, спасли его самого от испепеляющего дыхания каиновой злобы, от исступления и умопомешательства — которые, по его собственному признанию, охватили всех повсеместно.

"Пишу при вонючей кухонной лампочке, дожигаю остатки керосину. Как больно, как оскорбительно. Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства… что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?"

Дневники Бунина — это прежде всего документ "самовыделки" человека, его самоодоления, мучительного спора с самим собой на вечную тему — зачем жить. "В этом мире, в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…" И даже, кажется, не нужно писать — несмотря на посторонний (или внутренний?) голос: "Этим записям цены не будет". Но каждый раз художник побеждает: записи типа "пишу дрожащими, холодными руками" или "необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа" дают некую внешнюю, надвременную точку зрения и просто позволяют дышать среди хаоса и погибели.

Если попытаться обозначить тематику записей Бунина — в самом общем виде это будет, пользуясь его же лексикой, вечная сказка про "белого и красного бычка".

Белые и красные в революции — их смертельное противостояние, общие заблуждения, общая вина и раздельная правда — вот главный аспект размышлений Бунина. И при всей его пристрастности, при всем его резком, болезненном неприятии "углубляющейся" революции коренные причины русской трагедии он видит в старой и русской же болезни — прежде всего болезни интеллигенции. Преступное легкомыслие, вечная демагогическая ложь и жесточайшее равнодушие к народу поставили между ним и просвещенной частью общества глухую стену непонимания и отчуждения. Русскому образованному слою "было совершенно наплевать на народ, — если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество".

Бунин едва не дословно повторяет один из основных тезисов Достоевского о том, как легко любить человечество и трудно — человека. "Я никогда в жизни не видал, как растет рожь", — говорит один из "интеллигентских" персонажей дневника Бунина. А писатель от себя добавляет: "А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "народ", "человечество", даже знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп". И опять же вспомним Шатова из "Бесов": "Ненависть тоже тут есть… Они первые (речь идет о либералах-интеллигентах) были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться!" Бунин (человек, не любивший Достоевского как писателя и идеолога) будто цитирует его героя (или продолжает монолог Шатова): "Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".

Бунин предъявляет к интеллигенции, к образованным и культурным русским серьезный счет за вечное легкомыслие, шумный либерализм, преступную беспечность во времена самых тяжелых испытаний для страны ("страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его патриотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что война народу осточертела"). Старая русская болезнь, которой переболело дворянство в XIX веке, — праздность, безделие, неумение сосредоточиться на длительной, будничной работе, томление, скука, разбалованность — и была, по мнению Бунина, той причиной, почему столь беспечно, спустя рукава, "даже празднично" отнеслась вся Россия к началу революции, "к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!".

"…Белоручки были, в сущности, страшные", — констатирует Бунин и заключает свою мысль: "А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать".

Огромная вина интеллигенции, полагает Бунин, — и в том, как она влияла и влияет на народ. Сидеть сиднем в темной холодной избе, ждать "настоящего дела" и томиться, ничего не делая, — ибо хочется сделать необыкновенное (по признанию Герцена) — эта привычка в одинаковой степени свойственна и Чацкому, и простому мужику. Появление имен Герцена и Чацкого в рассуждениях Бунина и в связи с "народной" темой — еще одно удивительное совпадение мысли двух русских художников, думавших о России в ее роковые мгновения. Бунин иронизирует: "Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, — карету мне, карету!" Шатов на страницах "Записных тетрадей" будто вступает в этот же диалог, подает ответную реплику: "Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он сам глуп, говоря это. Он кричит: "Карету мне, карету!" — в негодовании потому, что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало… Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой".

Эту мысль далее развивает Бунин: в народе есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость" (!). "Народ, — пишет Бунин, — сам сказал про себя: "Из нас, как из древа, — и дубина, и икона", — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает. Сергий Радонежский или Емелька Пугачев". И вновь — словно ему отвечает, подхватывая идею, — Шатов: "Разврата и легкомыслия много накопилось. Если б трудились над жизнью и выживали ее с трудом, самостоятельно, с горем и борьбой, с тяготами и со всеми радостями успеха после борьбы, а главное, с трудом, главное, трудясь, а не под одной только административной опекой, то выжили бы факты, накопили бы много прожитого… и не так бы легкомысленно откликалось общество, как теперь, на всякую дрянь, глупых и развращенных безумных мальчишек". И далее — поразительная, будто глазами Бунина из 1919 года, — мысль: нет в Европе нации, народа, которые не смогли бы себя спасти собственными силами; даже в самый разгар революций и народных потрясений; даже на баррикадах тотчас же наводится порядок и ставится заслон ворам, обидчикам, поджигателям. И только лишь в России — все наоборот: приманкою зажигательства, убийства и цареубийства, разбоя и грабежа надеются во дни потрясений общества ("смуты великой") прельстить народ и возбудить к себе симпатию.

Таким образом, именно русские передовые люди, в силу собственной "шаткости" и переменчивости, праздности ("барчата или семинаристы"), легкомыслия и беспечности, виновны, по мысли Достоевского и Бунина, в том, что народ, оставленный на самого себя, был превращен в чернь, в дубину, в орудие кровавой вакханалии. Более того: на полный произвол судьбы была брошена (и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны) величайшая на земле страна. И вот — наблюдение простых мужиков с бородами; воспоминание Бунина из апреля 1917 года: "Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит".

Тягостная, удручающая "повторяемость" событий и ситуаций русской истории, о которой все знали, но на которую никто не хотел обращать внимания ("никто ухом не повел"), — еще один аспект размышлений Бунина. "Воровское шатание", излюбленное Русью с незапамятных времен, разбойничья вольница, которой вновь охвачены сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей, — все это повторялось в русской истории много раз. Много раз повторялся и русский бунт, "бессмысленный и беспощадный". Много раз повторялось и осознание этой бессмыслицы и этой беспощадности. Почему же, задается вопросом Бунин, никто не хотел задуматься об этом всерьез? Почему освободительное движение творилось с легкомыслием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом, с обещаниями земного рая и всеобщего благоденствия? Зачем морочили голову людям — и молодежи, и мужику — мечтами о "светлом будущем", которое можно добыть топором и грабежом? Зачем (здесь Бунин прямо цитирует Степана Трофимовича Верховенского) "надевали лавровые венки на вшивые головы"? Зачем кадили народу и кокетничали с ним? Ответ — также в духе знакомых диалогов: "И "молодежь" и "вшивые головы" нужны были, как пушечное мясо" ("Похвалить мужичков все-таки тогда было необходимо для направления", — объясняет в "Бесах" Липутин). "Кадили молодежи, благо она горяча, кадили мужику, благо он темен и шаток".

"Идут мужики и несут топоры,
Что-то страшное будет", —
проносится по страницам "Бесов" сочинение некоего прежнего либерального помещика. Но это (то есть топоры и виселицы), по глубокому убеждению Степана Трофимовича, "нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще". И, словно заклинание, твердит все о том же Бунин:

"Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями наиболее умными и хитрыми вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: "Свобода, братство, равенство, социализм, коммунизм!" И вывеска эта еще долго будет висеть — пока совсем крепко не усядутся они на шею народа".

Невинная, милая либеральная болтовня одних, подполье других, знающих, к чему именно следует направлять свои стопы и как использовать весьма удобные для них свойства русского народа, образовывали тот самый взрывоопасный общественный настрой, который подталкивал историю в спину, торопил события. Повторяемость такого состояния русского общественного сознания Бунин демонстрирует на классических примерах с помощью классических же источников.

С. Соловьев, эпизод о Смутном времени: "Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость… И вот они опять возникли в огромном размере… У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло… Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…"

Н. Костомаров, фрагмент о Стеньке Разине: "Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан. Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови… возненавидели законы, общество, религию, все, что стесняло личные побуждения… дышали местью и завистью… Всей этой сволочи и черни Стенька обещал во всем полную волю, а на деле забрал в кабалу, в полное рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним".

В этом контексте — историческом и реальном — достоевское "выходя из безграничной свободы" обретало в глазах Бунина значение некой универсальной истины, уже познанной, уже добытой — с превеликим трудом и огромной ценой. Однако все, что разыгрывалось прежде, вернулось вновь — и вот опять "смуты” возникли в огромном размере. "Не верится, — восклицает Бунин, — чтобы Ленины не знали и не учитывали всего этого!"

Пророчество Бунина, как бы опрокинутое в прошлое, пройдя сквозь толщу истории, возвращалось к нему неотвратимой бедой, тем более невыносимо обидной, что он знал о ней, казалось, уже все.

"…Обещал во всем полную волю, а на деле забрал в кабалу, в полное рабство…"

Бунин вслед за Короленко, Волошиным, Горьким "Несвоевременных мыслей", вслед за Достоевским и всей русской гуманистической мыслью с огромной болью и тоской пишет о тотальном расчеловечении человека, о торжестве насилия, о низости и грязи, о зверстве. И о том, как проверяются, подтверждаются старые истины. Знакомое евангельское "вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь тучных, но сами от этого не станут тучнее" как нельзя точнее иллюстрировало то печальное и заведомо ожидаемое обстоятельство, что от грабежа награбленного бедных не убавится; что равенство, добытое ценою насилия, будет равенством в нищете, а не в достатке; что истребление, осквернение и разрушение всего не прибавит в мире ни счастья, ни свободы, ни равенства. "В один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!"

Столь же стара и хорошо известна истина о переименовании добра и зла, о самообманном утешении — будто можно искоренить зло, если назвать его другими, успокоительными словами. "Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? — спрашивает Бунин. — Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови…" И только под защитой разного рода литературных штампов, расхожих метафор, идей, попавших на улицу, можно хоть как-то примириться с тем, что случилось теперь. И тут же Бунин ставит новый вопрос: "Во что же можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанно страшная правда о человеке?"

Однако самое страшное, что содержится в "Окаянных днях", — это то, как сам Бунин отвечает на свой вопрос, как представляет себе "день отмщения и общего всечеловеческого проклятия теперешним дням". Собственно,этот ответ — попытка доказать самому себе, что в моменты всеобщего озверения, когда все и вся погибает, возможно сохранить человеческое достоинство и благородство, не поддаться разрушительной жажде мести и опустошительной ярости. И конечно, если читать бунинские дневники без специально заданной тенденции, можно ощутить, насколько трагична эта попытка.

Бунин предъявляет "красным завоевателям" огромный счет. Ему чудится их коварный замысел ("адский секрет"): убить в людях восприимчивость, научить (или заставить) человека перешагивать через черту, где кончается отмеренная ему чувствительность к злу и насилию. С едким сарказмом описывает он "красную аристократию": матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах и непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами… Завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, "кроет матом". С гневом и яростью обличает компанию Троцкого и всех тех, кто ради погибели "проклятого прошлого" готовы на погибель хоть половины русского народа. Завоеватели превратили жизнь человека в оргию смерти — во имя "светлого будущего", которое рождается из дьявольского мрака. И тот легион специалистов, "подрядчиков по устроению человеческого благополучия", который орудует в стране, не оставляет Бунину надежды хоть на какое-нибудь сносное будущее.

Возможность контакта с "ними" кажется писателю кощунственной, мысль о сотрудничестве — святотатственной. В течение многих "окаянных" месяцев и дней его поддерживает, греет, пожалуй, единственное чувство — "быть такими же, как они, мы не можем". Сознание своего отличия, в первую очередь нравственного, от тех, кто правит бал, малоутешительно, скорее — оно исполнено трагической безнадежности. "Быть такими же, как они, мы не можем. А раз не можем, конец нам!" — заканчивает Бунин свою мысль. Именно моральная несовместимость с "завоевателями" оказывается для Бунина тем самым препятствием, через которое невозможно перешагнуть, для того чтобы, хоть как-то приспособившись, вписаться в складывающуюся систему. "Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет "последних достижений в инструментовке стиха" какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками!"

Складывающаяся в обществе "красных завоевателей" моральная атмосфера, весьма далекая от кодекса чести писателя и российского интеллигента Ивана Бунина, действительно ставила с ног на голову многие привычные понятия, отвергала многие понятные и приемлемые нормы. Представления о добре и зле переставали быть абсолютными, граница между ними оказывалась чрезвычайно подвижной и непринципиальной, возникал феномен переименования: когда то, что искони считалось безусловным злом, вдруг свою безусловность утрачивало. "Вообще теперь самое страшное, самое ужасное и позорное, — пишет Бунин, — даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны. Это ли не крайний ужас, что я должен доказывать, например, то, что лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать, как ее сотоварищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!"

Признание Ставрогина "я… имею привычки порядочного человека и мне мерзило" в контексте бунинской ситуации начинало звучать поразительно конкретно и становилось своего рода эпиграфом к тому выбору, на который была обречена имеющая особые привычки русская культура. Однако слова эпиграфа были слабым утешением: сталкиваясь с положениями противоположного свойства, всеми этими "кто не с нами, тот против нас", доводы совести и аргументы морали в лучшем случае служили самооправданием — на них мало кто обращал внимание и почти никто не принимал всерьез. В худшем же случае доводы и аргументы нравственного порядка дискредитировались изнутри: так, "Окаянные дни" Бунина содержат записи, ставящие под сомнение моральные права на правый же суд и самого писателя, и людей из его окружения. Перефразируя Бунина, хотелось бы сказать: самое ужасное, самое страшное заключалось не в том, что люди, лишенные нравственных тормозов, творили зло, а в том, что люди с высоким представлением о моральной норме были готовы ответить тем же.

Страшным, поистине катастрофическим диссонансом оказываются, с одной стороны, честное и убежденное "быть таким же, как они, мы не можем", с другой стороны, по-видимому, столь же честное, столь же убежденное и невероятно греховное ответное чувство каиновой злобы. Грех помысла описан Буниным так, что не оставлял никаких сомнений в искренности переживаемого: "Какая у всех свирепая жажда их (речь идет, разумеется, о "красных". — Л.С.) погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга".

Сокровенная мечта Бунина о "дне отмщения и общего всечеловеческого проклятия" на фоне воображаемой картины из жизни Одессы обретала весьма неоднозначные очертания. Зло порождало зло, смешивая краски и не различая цвета. Открытие Буниным "такой несказанно страшной правды о человеке" оказывалось куда более значительным, чем об этом подозревал писатель.

"— За что ты их ненавидишь?

— Кого?

— Коммунистов.

— Бесов-то? А за что их любить? Дом сожгли и сына убили… Даже пес жалеет своих щенят… На кострах жарить их надо…"[14].

Этот диалог из повести Бориса Савинкова "Конь Вороной” впечатляюще зафиксировал голоса "красно-белой" эпохи: когда правота каждого кроваво опровергалась озверением и озлоблением всех. В этом смысле личность самого Савинкова, "великого террориста", фанатика подполья, вождя боевиков, "честно” работавших на Азефа, человека, сделавшего своей профессией кровопролитие во имя идеи, является как бы живой иллюстрацией к нашей теме. Его повести-исповеди содержат уникальный и в общем совершенно достоверный документальный материал о том кошмаре, из которого складывался внутренний мир "супер бомбиста". Изнутри, от первого лица идет осмысление вины и стыда, греха и правды, — содеянных вопреки основным заповедям человеческого существования. Борьба как форма существования сметала все, что могло остановить, ограничить человека в его безумии и без-удерже. "Человек живет и дышит убийством, — размышляет литературный герой Савинкова, — бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему же тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не смеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган".

И все-таки тот балаган, в котором принял участие автор повести, Борис Савинков, несмотря на некий налет вневременности и надмирности, имел весьма определенные и узнаваемые политические очертания. Борьба, где кладут свои и чужие головы люди Савинкова из его боевых отрядов и герои из его художественных сочинений, мало похожа на первобытную борьбу за существование и выживание. Это предельно идеологизированное сражение, со всей тяжестью осознанно взятого на душу греха — с мучительными сомнениями и жаждой искупительного оправдания. Это вечное pro и contra, выраженное через "мы" и "они" белого движения с его трагической безысходностью и нравственным тупиком. Нельзя не понять и не признать правоты героя повести "Конь Вороной" Жоржа, когда он говорит, обращаясь к любимой женщине, оказавшейся в другом лагере: "А почему ты не с нами? Ведь вы давно отреклись от себя. Где ваш "Коммунистический манифест"? Подумай. Вы обещали "мир хижинам и войну дворцам", и жжете хижины, и пьянствуете во дворцах. Вы обещали братство, и одни просят милостыню "на гроб", а другие им подают. Вы обещали равенство, и одни унижаются перед королями, а другие терпеливо ждут порки. Вы обещали свободу, и одни приказывают, а другие повинуются, как рабы. Все, как прежде, как при царе. И нет никакой коммуны… Обман и звонкие фразы, да поголовное воровство".

Но тот же Жорж, доподлинно узнавший, куда привели те, кто, "выходя из безграничной свободы", сулил земной рай, тот же Жорж слышит в ответ и в свой адрес: "Что для вас народные слезы и кровь? Что для вас справедливость? Вы Родину любите для себя. Вы свободу цените только вашу…”

Пасьянс гражданской войны разыгрывается так, что обе стороны (и "мы” и "они"), утверждая свою правду насилием, не оставляют ни малейшего шанса на свободу для всех. Костры, пытки, расстрелы, призраки китайских казней — все это, совершавшееся во имя и ради России, неминуемо должно было обернуться ее величайшей трагедией. Срабатывал какой-то извеуный непреложный закон, по которому безграничная свобода, утверждаемая и завоевываемая насилием, вела к безграничному деспотизму — ибо не могла поставить заслон безудержу диктатуры и безумию политического вожделения диктаторов.

Вопросы о том, почему идея свободы роковым образом поселяет рядом с собой идею террора, почему завоевание свободы сопряжено с созданием особо жестокого механизма ее подавления, почему сам воздух свободы, как только ею повеяло, заражается ненавистью, злобой и страхом, — эти вопросы, выросшие из маленького эпизода, частного случая, приобрели под пером Достоевского универсальное, вселенское значение. "Все бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… все язвы, все миазмы, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.." Россия, раздираемая бесами, — такой образ, явленный вначале метафизически, а потом и физически, увидели и Достоевский, и Андрей Белый, и Горький, и Короленко, и Волошин, и Бунин… Увидели все те, кто не хотел обманывать себя, когда восторг и эйфория по поводу революции сменились ужасом и запоздалым раскаянием. Уроки "Бесов" Россия усваивала под пытками и виселицами, на нарах и в корчах голодной смерти.

Но перед этим было оправдание судом присяжных террористического акта: с "легкой руки" Веры Засулич стрелять в чиновника по политическим мотивам перестало быть преступлением. И была беспрецедентная охота на царя, развернувшаяся на глазах всего мира. И была кромешная история в Ипатьевском доме, где пули красногвардейских наганов не пощадили семью с детьми и женщинами.

Пламя бесовского пожара разгоралось, не щадя ни своих, ни чужих, карающий топор стал эмблемой века. "Сто миллионов голов" — эта безумная фантазия ультрабеса Лямшина — утратила свою метафоричность.

V
Степан Трофимович Верховенский, герой "Бесов", подвергшийся со стороны тупого и самодовольного чиновника особых поручений при губернаторе унизительной и оскорбительной процедуре обыска, в результате которого были отобраны книги, бумаги и письма, в волнении и сильном душевном расстройстве произносит несколько загадочных фраз — почти смешных и безусловно нелепых в контексте реальностей русского губернского города конца 1860-х — начала 1870-х годов прошлого века. Переведем наполовину французский текст его речей на русский язык:

"Нужно, видите ли, быть готовым… каждую минуту… придут, возьмут, и фью — исчез человек!"

"Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать?"

"У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…"

"…Ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав — погибать так погибать! Но… я другого боюсь… высекут".

У Хроникера, собеседника и конфидента Степана Трофимовича, есть все основания считать "такое безумие" невероятным и невозможным преувеличением.

"Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было умилительно и как-то противно", — отмечает Хроникер Антон Лаврентьевич. Однако полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности — в отношении того, что вообще можно сделать с человеком, — проявленное малодушным Степаном Трофимовичем Верховенским, оказалось не безумием, а почти ясновидением. Может быть, в припадке раздражения и обиды Степану Трофимовичу померещилась совсем другая обыденная действительность — как образ будущего.

Будущее — в той его ипостаси, которая связана с судьбой отдельного человека и целого народа, — присутствует в "Бесах" скупыми, но устрашающими штрихами.

В программе смуты и беспорядка, крови, огня и разрушения преданий, составленной Петром Верховенским, есть важные пункты, касающиеся "строительства". В первую очередь, понимает он, следует подумать о человеке. "Главное, изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтоб переменилась личность на стадность, уже непосредственно, хотя бы он давно забыл первоначальную формулу". Развивая идею Шигалева о тотальном рабстве и органическом перерождении человеческого общества в равенство, Петр Верховенский вполне отчетливо и определенно обозначает тот уровень, "который нельзя будет переступить в будущем обществе". Развивая также свой собственный тезис "мы всякого гения потушим в младенчестве", Петр Степанович в черновой программе расшифровывает свой замысел, указывая на те необходимые средства, которые и должны привести к необходимому среднему уровню. Будущим — не теперешним, но будущим — принципам, рассуждает он, все, что выше среднего уровня, будет чрезвычайно вредно: "средина выше всех целей”.

Итак, главное — не допустить избытка желаний: "Чуть-чуть образование и развитие — вот уже и желания аристократические, во вред коммуне; чуть-чуть семейство или любовь — вот уже и желание собственности”. Искоренить в человеке чувства и желания семейственные, собственнические, любовные, даже просто интимно-половые, то есть все то, что выводит за пределы среднего уровня и выделяет человека из толпы и стада, — в этом и состоит кардинальный путь перерождения человечества. Ум, оставленный на самого себя; мир, оставивший веру; общество, лишенное нравственных оснований; цивилизация, измеряющая благосостояние государства числом, мерой и весом продуктов, которые производятся людьми, а не уровнем их нравственности, — образуют фундамент "строения каменного", задуманного Петром Верховенским.

Архитектурный проект будущего здания имеет центральную осевую линию — стержень всего замысла: "когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, — вот чего надо!".

Собственно говоря, программа перерождения человека действует отчасти уже в практике создания ячеек-пятерок. Человеческие качества в этом смысле — особая забота организатора: "Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках".

Таким образом, новый человек, человек преображенный — без религиозных предрассудков, без моральных рефлексий, без нравственных оснований, без "аристократических" желаний и без избытка переживаний, — человек идеально усредненный и избавленный от такой обузы, как талант и совесть, честь и достоинство, — такой человек и должен, по замыслу, стать материальной силой задуманного строительства.

Строить же, по словам Петра Степановича Верховенского, "мы будем, мы, одни мы!".

* * *
В романе Евгения Замятина "Мы" — будто повинуясь гулкому эху "Бесов" — зародыши будущего из хроники Достоевского вырастают в грандиозную и гротескную картину уже завершенного здания. "Строение каменное" — Единое Государство, тысячу лет назад покорившее своей власти весь земной шар и поставившее главной задачей с помощью стеклянного электрического огнедышащего ИНТЕГРАЛА

(некоей суперкосмической машины) "проинтегрировать бесконечное уравнение Вселенной и подчинить себе неведомых инопланетян, находящихся в "диком состоянии свободы"[15]. "Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, — цитирует Государственную Газету главный герой романа нумер Д-503, строитель ИНТЕГРАЛА и Хроникер повествования, — наш долг заставить их быть счастливыми".

Как понимают счастье в Едином Государстве? Нумера, победившие в результате Двухсотлетней войны (после которой выжило две десятых населения земного шара) старого Бога, старую жизнь и былую свободу, живут в мире прямых линий и видят над собою всегда одно и то же стерильно безоблачное небо. Нумера ходят по стеклянным мостовым, обитают в идеально прозрачных коробках-квартирах, созерцают, глядя сквозь стены домов, квадратные гармонии серо-голубых шеренг из самих себя. "Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и… отходим ко сну…" У нумеров одинаковы даже мысли. "Это потому, — объясняет одна из героинь романа, — что никто не "один", но "один из".

Контролю Единого Государства подлежат все сферы жизни нумеров, вплоть до сексуальной: и поскольку смысл бесчисленных жертв Двухсотлетней войны был прежде всего в том, чтобы стереть различия между нумерами, не оставив им повода для зависти или хотя бы сопоставления себя с другими, необходимо было обуздать Голод и Любовь — двух властелинов мира. Счастье, которое в Едином Государстве понимается как дробь, где блаженство и зависть — это числитель и знаменатель, требует самой жесткой, самой беспощадной — "ради счастья!" — регламентации знаменателя. Математически организованная стихия любви, когда дробь приближается к нулю, вырождается в "талонное право" — исторический "Lex sexualis": "всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер". И вся сила переживаний — ярость, ревность, страсть, все бремя любви и ненависти — приведена в упорядоченном Государстве к "гармонической, приятно-полезной функции организма".

Кажется, знакомый завет из толстой тетради Шигалева услышан и воплощен в жизнь с точностью математической и со смыслом, исключающим произвольные толкования.

"Каждый принадлежит всем, а все каждому", — сказано там, и вот являются разовые талоны на партнера по предварительным заявкам; сексуальная жизнь становится плановой отраслью, и дети рождаются согласно научному детоводству (по аналогии с садоводством или птицеводством) от пары, прошедшей экспертизу по шкале Материнской и Отцовской норм.

"В стаде должно быть равенство". "Все к одному знаменателю". И вот нумера пуще огня — дикого, древнего огня — боятся как-то выделиться среди других, ибо "быть оригинальным — это нарушить равенство".

Они боятся видеть сны, ибо в идеологии Единого Государства сон — серьезная психическая болезнь, инородное тело в безупречно хронометрических механизмах мозга.

"В мире одного только недостает: послушания" — и вот, верные Скрижалям Единого Государства, нумера провозглашают: единственное средство избавить человека от преступления — это избавить его от свободы. Сам инстинкт свободы объявлен преступным и представлен как атавизм — подобно волосам на руках и ногах.

"Мы всякого гения потушим в младенчестве" — и вот мы нумера навсегда изгоняют припадки вдохновения, "леча" их как опасную форму эпилепсии.

"Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями" — и вот Государственный поэт R-13 поэтизирует смертный приговор по делу другого поэта, возомнившего себя гением… Нумера знают: "допотопные времена всевозможных Шекспиров и Достоевских — или как их там — прошли", великий ИНТЕГРАЛ дает возможность "проинтегрировать от нуля до бесконечности — от кретина до Шекспира". "Мы, — с гордостью говорят они о себе, — счастливейшее среднее арифметическое…"

На том экспериментальном поле, каким является пространство и время романа Замятина, проверяется в опыте художественного исследования принципиальная модель, согласно которой равенство и послушание преобразуют человеческую породу. "Материалу хватит на тысячу лет", — утверждает Петр Верховенский, и цивилизация Единого Государства всю эту тысячу лет штампует существа-нумера, которые едят нефтяную пищу, пользуются "правом штор" на промежуток талонной любви, лишены снов и на досуге осваивают систему научной этики, основанной на вычитании, сложении, делении и умножении. За тысячу лет задачка из старинного задачника ("те же девять десятых должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая". — Л.С.) успешно решена: нумера вновь простодушны и невинны, как Адам и Ева. "Никакой этой путаницы о добре, эле: все — очень просто, райски, детски просто". Воплотилась даже древняя мечта об ангелах-хранителях: розовые существа с ушами-крыльями, двоякоизогнутые из Бюро Хранителей, неотступно следуют за нумерами, любовно охраняя их от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага. "Как много из того, о чем они (древние люди. — Л.С.) — только мечтали, в нашей жизни материализовалось", — констатирует Д-503. А Государственный поэт R-13 добавляет: "Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители — все это добро, все это величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу — то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову — этика, неэтика…"

Антиутопия Евгения Замятина о роковом счастливом будущем человечества, рисуя странный, смутно узнаваемый мир шигалевщины через тысячу лет, ставит и решает в сущности один-единственный вопрос.

Может ли тоталитарный режим подчинить человека до конца? Могут ли граждане, чья воля полностью атрофирована, чьи судьбы слепо отданы во власть Благодетеля (или Вождя, или Ивана-Царевича), генетически сохраниться людьми и сберечь зародыши совести и гуманности? Может ли человек в ситуации тотального нравственного паралича сохранить облик и подобие Божие?

Ответ Замятина — при всей пугающей мрачности нарисованного им будущего мира — воспринимается скорее даже оптимистично. Роман-предупреждение, созданный в разгар военного коммунизма и вновь напомнивший об уже известной, предсказанной опасности, все-таки — несмотря на безрадостную футурологию — не беспросветен.

За пределами Зеленой Стены бушует лесная чаща — с дикими запахами цветов, меда и свободы. Там можно любить, рожать и у тебя не отнимут ребенка. Внутри Единого Государства разрастается эпидемия — образование души у нумеров: их томит бессонница, настигает старинная болезнь любви, просыпается "Я" взамен "МЫ". Государственная Газета сообщает: "По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы до сих пор неуловимой организации, ставящей себе целью освобождение от благодетельного ига Государства". Зреет смута, и вот уже в День Единогласия тысячи рук взлетели на вопрос "против?". Бунт путает в сознании нумеров главные ориентиры — кто "мы" и кто "они". Возникает угроза дикого состояния свободы. Нумер Д-503 впервые увидел людей и ощутил пьяное, неведомое ему чувство — он стал единицей, отдельным, а не слагаемым существом…

Мир Единого Государства в романе Замятина не смог обрести спасительного для себя единообразия. Многообразие жизни, непредсказуемость каждого человека, даже если он "нумер", генетическая неистребимость в нем солнечного, лесного — оттуда, из чащи — оставляют некую надежду. И даже тогда, Когда, защищаясь, Государство обнаруживает источник повальной болезни нумеров — неистребленный мозговой узелок, продуцирующий фантазию, и подвергает народ Великой Операции, остается выбор: операция и "стопроцентное счастье" или — свободная жизнь среди не покорившихся Благодетелю лесных людей. Как свидетельствует Хроникер и строитель ИНТЕГРАЛА Д-503, предавший любовь, смирившийся и хирургически лишенный живительного узелка фантазии, значительное количество нумеров "изменило разуму".

И все-таки дурное предчувствие Степана Трофимовича Верховенского, как будто абсолютно вздорное и нелепое, томило и страшило его. "Они", которые угрожают ему, способны на все, "они" не остановятся ни перед чем. Кошмары пыток и подземелий мерещатся ему, доводя до исступления, до опустошительного отчаяния. Требовать своих прав, протестовать, исполнить долг неповиновения ("я гражданин и человек, а не щепка"), не допустить насилия и издевательства ("Он не смеет меня мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!") — значит для Степана Трофимовича сохранить самоуважение и человеческое достоинство. Позже Степан Трофимович задаст губернатору Лембке (в котором подозревает мучителя и гонителя) свой вопрос, исполненный в перспективе будущего символического значения. "Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые книги, бумаги, частные, дорогие для меня письма и повезли по городу в тачке…"

Покорнейшая просьба Степана Трофимовича была уважена: с ним обошлись по-человечески; но самим вопросам — "почему?" и, главное, "за что?" — предстояла долгая и безответная жизнь.

Сфера и пределы применения насилия к человеку — так, как они изображены в "Бесах", — вызывают ощущения в высшей степени тревожные, если учитывать нравственные и правовые нормативы минувшей эпохи. Результаты воздействия насилия над человеком, немыслимые для гуманнейшего XIX века (конечно же, несправедливо названного "железным"), выглядят в романе Достоевского диким преувеличением, фантастическим сгущением красок или, как говорит Хроникер в случае со Степаном Трофимовичем, "безумием и бредом". Но именно это, может быть, гипертрофированное в контексте конкретного времени отношение к потенциалу насилия, этот почти апокалипсический ужас перед "тайной и авторитетом" механизмов подавления, пусть пока неведомых, привели к кардинальному вопросу XX века: есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой?

Можно, собрав кучку приверженцев, хитростью и обманом втянуть их в политическое убийство. Можно путем самого бесцеремонного психологического давления, манипулируя ложными идеями, заставить человека стать послушным соглашателем, а то и соисполнителем в их реализации. Можно даже убедить его в необходимости и безальтернативности насилия. Можно, используя некоторые специфические качества личности, ее убеждения или верования, корыстно воздействовать на них вплоть до их искажения и разрушения. Можно расставить человеку такие идеологические ловушки, так опутать его ложью и демагогией, что он утратит какие бы то ни было нравственные ориентиры: "сбились мы, что делать нам?". Можно затолкнуть человека в ситуацию безвыходности и тупика и фактически вынудить его к самоубийству. Можно корыстно использовать факт самоубийства для доказательства своего алиби в деле об убийстве. Можно затравить и запугать человека, доведя его до умопомешательства и распада личности. Можно повязать людей круговой порукой страха, принудив к соучастию в преступлении. Можно добиться, чтобы вконец потерявшийся и запутавшийся человек оговорил себя и других. Можно найти такие способы давления на человека, при которых он способен отречься и от себя, и от своих близких. Можно, оказалось, еще и еще многое.

Вопреки общегуманистическим представлениям века, вопреки оптимистическим его прогнозам — о том, что человека невозможно сломить до конца, или о том, что человек сильнее чинимого над ним насилия, или о том, что человек "вынесет все", — роман "Бесы" сеял страшное подозрение относительно этого рокового вопроса: есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой? Вопреки собственной иронической (почти сатирической) интонации роман Достоевского несомненно подразумевал действительную возможность реализации тех самых почти абсурдных нелепостей, которые в запале и горячке высказал Степан Трофимович: "Нужно, видите ли, быть готовым… каждую минуту… придут, возьмут, и фью — исчез человек!"

* * *
Теме исчезающих людей суждено было стать кровавым кошмаром XX века: кошмаром российской реальности и идеей-fixe мирового искусства. Самые отчаянные головы шли навстречу фактам, и эти факты, пропущенные через совесть, обретали статус художественной или документальной хроники тоталитаризма. В этом смысле честь явиться обличителем политической бесовщины и государственного террора в равной степени принадлежит и мемуарам, и документам, и произведениям с вымышленным сюжетом. Среди моря антитоталитарной литературы, генетически связанной с традицией Достоевского в его пророчествах о будущем, хочется особо отметить два произведения. Одно из них — повесть сибирского писателя Владимира Зазубрина (1895–1938) "Щепка", написанная в 1923 году, второе — всемирно известный роман классика английской литературы Джорджа Оруэлла "1984". Оба, в сущности, об одном и том же: что может сделать с человеком насилие.

"Повесть о Ней и о Ней" — такой подзаголовок имеет повествование Вл. Зазубрина. О Ней — значит о революции, о Ней — значит о любимой дочери революции — ЧК.

Человек на пути революции — ничто. Человек за минуту перед расстрелом в подвалах ЧК — и того хуже. Написанная под углом зрения кровавого палача Срубова, начальника губчека, повесть Вл. Зазубрина буквально распластывает попавшего под секиру революции человека — священнослужителя, старую крестьянку, белого офицера, молодую красавицу и сотни других.

"Расстреливали пятеро— Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последней пятерке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса.

Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно. Ждали, пока приговоренные разденутся, встанут, механически поднимали револьверы, стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянные обоймы заряженными. Ждали, когда уберут трупы и приведут новых. Только когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой. Тогда они матерились, лезли с кулаками, с рукоятками револьверов. И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но не было сил. Кто-то огромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и приканчивать раненого… После четвертой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыхания — дурнящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползали на коленях, молили. Срубов молчал, смотрел и курил. Оттаскивали в сторону расстрелянных. Присыпали кровь землей. Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой".

С жестоким, поистине варварским сладострастием наблюдает Срубов за корчами человека перед лицом насилия и смерти. Вот поп, раздетый, не владеющий собой, с глазами, вылезшими из орбит, деморализованный, с ноющим, дребезжащим голосом: "Святый боже, святый крепкий”… Вот двое других — с мертвыми, расширенными от ужаса глазами… Вот третий — которыми хрипел, задыхался, молил… "А для Срубова он уже не человек — тесто, жаворонок из теста. Нисколько не жаль такого. Сердце затвердело злобой”. От загубленных людей остаются "пуды парного мяса”, "кровью парной, потом едким человечьим, испражнениями пышет подвал”; "пощадите”, "умоляю”, "невинно погибаю", "господи, помилуй". "А в подвал вели и вели живых, от страха испражняющихся себе в белье, от страха потеющих, от страха плачущих… Сотни людей заняты круглые сутки… С гулким лязгом, с хрустом буравят черепа автоматические сверла. Брызжут красные непрогорающие опилки. Смазочная мазь летит кровяными сгустками мозга".

Фабрика смерти… Есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой? Этот вопрос — на фоне подвала губчека — воспринимается как напыщенная, отвлеченная риторика, почти как издевательство над очевидностью.

"Я гражданин и человек, а не щепка", — волновался и кричал Степан Трофимович Верховенский, когда над ним было совершено насилие. "Щепка", — утверждает автор повести "О Ней и о Ней", имея в виду революционную "рубку леса". Повествование о страшной лаборатории уничтожения людей в губернских подвалах — потрясающий художественный документ о том, что делает с человеком насилие: с человеком, над которым оно чинится, и с человеком, который сам его творит.

Срубов, начальник губчека, человек железной воли, безжалостности и жестокости, на совести которого не десятки и даже не сотни загубленных, ищет формулу революции, которая оправдала бы пролитую им кровь. В одном случае — когда выпускает из подвала "обманутых крестьян" — это "братство трудящихся". В другом случае — когда товарищ Срубова по гимназии, университету и партийному подполью подписал смертный приговор отцу Срубова — рождается тезис, что "свобода — это бесстрашие". В третьем — когда его подчиненный, следователь Иванов, насилует перед расстрелом арестованную женщину и Срубов велит расстрелять обоих — формула уточняется. "Позволено то, что позволено… Иначе не революция, а поповщина. Не террор, а пакостничанье… Революция — это не то, что моя левая нога хочет. Революция… во-первых… ор-га-ни-зо-ван-ность… Во-вторых… пла-но-мер-ность, в-третьих… ра-а-счет… Революция — завод механический". А коллега Срубова Пепел добавляет: "Революция — никакой филозофии".

Машинист революции, чья машина работает "гневом масс, организованным в целях самозащиты", Срубов не только практик, но еще аналитик и поэт террора. Все свободные минуты своих "серо-красных" будней он заполняет, делая наброски для будущей книги о терроре. На протокольных листах, на бланках губернской чрезвычайки Срубов размышляет о преимуществах отечественных казней, о перспективах террора в будущем построенном обществе.

"Во Франции были гильотина, публичные казни. У нас подвал. Казнь негласная. Публичные казни окружают смерть преступника, даже самого грозного, ореолом мученичества, героизма. Публичные казни агитируют, дают нравственную силу врагу. Публичные казни оставляют родственникам и близким труп, могилу, последние слова, последнюю волю, точную дату смерти. Казненный как бы не уничтожается совсем.

Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов, без объявления приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная, всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно".

И еще одна, методическая рекомендация (на подписанном протоколе обыска): "Террор необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал — террор необходим, другой нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови".

И Срубов, нервы которого уже не выдерживают "ритмов революции", а воспаленный мозг — "серо-красных", кровавых будней мясорубки-чека, Срубов, который стал бояться темноты, и к его приходу мать зажигала огонь во всех комнатах, записывает:

"В будущем "просвещенное" человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерий. Тогда не будет подвалов и "кровожадных" чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, в вазелин, в смазочное масло. О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет и слово "жестокость". Останутся одни только химические реакции и эксперименты…"

Что делает с человеком то насилие, которое он сам чинит? Проходит ли безнаказанно для него обладание такой властью, такой недосягаемой высотой, с которой все остальные люди — не более чем точки, булавочные головки?

Справляется ли человеческое естество с функцией мясорубки?

Как бы ни оправдывался Срубов мысленно, какие бы аргументы об исключительности "чрезвычайных" людей ни находил, сколько бы ни убеждал сам себя в необходимости орудия классовой расправы, чем бы ни маскировал подлинную суть дела, которое он делал, "потом была койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск. Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребенку. Был длительный запой…". И был "на спине, на плечах, на голове, на мозгу черный пепел жгучей черной горой".

Тогдашний критик, написавший предисловие к повести "Щепка", Валериан Правдухин, от всей души, видимо, стремившийся облегчить путь так и не осуществившейся публикации, прочел ее в духе тех позиций, которые и в самом деле могли продвинуть повесть в печать. Логика и аргументы критика — может быть, еще более выразительный документ эпохи, чем сама повесть.

"Повесть о революции и о личности" — так называется это предисловие. Критик отдает себе отчет, что тема революции, террора ЧК — жгучая и страшная тема и что материал повести страшен и чудовищен — как нагромождение ужасов. Но критик хвалит писателя за то, что ему удалось преодолеть обывательские разговоры о революции и дать вопросу "правильную постановку": "Зазубрин не сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешней манерой и суровостью подходит к этой теме".

Новая форма для изображения революции — это, по мнению критика, самый стиль повести, ее ритм, "суровый, резкий, скупой и ударный": ведь революция "уничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическое прекраснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждает новую поступь, ритмику наших душевных переживаний".

Какие новые душевные переживания и чувствования должна вызвать в человеке революция? Какие изменения в человеческом сознании должно производить разрешенное, санкционированное и идеологически обоснованное насилие? Критик В. Правдухин в своем кратком предисловии к повести дает, в сущности, новый кодекс моральных ценностей — в их кардинальном отличии от привычных ценностей старого мира. "Если Достоевский в "Бедных людях", если Л. Андреев — последыш индивидуалистического символизма в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужную жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемную кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, ставит своей задачей показать, что есть общее — грядущий океан коммунизма, бесклассового общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции".

"Нужна черная работа, — проповедовал Петр Верховенский. — Нужно злобу дня". Поэтизируя карающий меч революции, В. Зазубрин, как утверждает его критик, "художнически побеждает мещанство, индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей". Черная работа по окончательной ликвидации "атавистических" (выражение критика) понятий, "последних наслоений оставшихся напластований буржуазной мистики и морали" трактуется самодеятельным идеологом как высокое мужество, небывалая художническая дерзость. Само понятие трагедии, вслед за подобными "атавистическими" пережитками, полностью переосмысливается: так, трагедию и гибель Срубова, задушенного пролитою им кровью, критик интерпретирует как несчастье, происшедшее вследствие наличия у героя души — этой "исторической занозы". Герой "не выдерживает" подвига революции — и гибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому не дано войти в землю обетованную коммунистического общества. Здесь, с пафосом утверждал критик, "не корчи героев Достоевского, которые стоят над бездной вопроса, все ли позволено… Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история".

"Социальная педагогика" (пользуясь выражением Горького) повести "Щепка", указывающая на исторические раны и атавистические предрассудки, вроде души, должна была помочь "выжечь окончательно из своего существа оставшиеся "занозы" исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его".

Крошечное, в полторы журнальные страницы, предисловие к повести "Щепка" зафиксировало, кажется, факт чрезвычайной важности: появление в литературе — в результате "смелой попытки молодого талантливого художника" — героя-мутанта; то есть героя, какого еще не видала человеческая история. Похоже, что и в самом деле в ходе углубления революции, по мере того как ее беспощадный кровавый меч обнажал своими ударами "проклятое наследие" "вековых блужданий человечества", удалось добиться органического перерождения человека, и он стал "мощным по-звериному, цельным и небывало сильным инженером переустройства мира".

Обнаружив и указав на тот внутренний дефект, который мешает человеку перешагнуть через последний барьер, литературный критик переходной эпохи 1923 года приветствовал рождение героя, максимально свободного от каких бы то ни было душевных рефлексий, героя будущего.

* * *
В великой книге XX века, романе Дж. Оруэлла “1984", образ будущего возникает как эпоха "одинаковых и одиноких", где былое превращено в небыль и где отрицается сам факт существования людей, исчезающих без следа по ночам.

Малодушная сентенция Степана Трофимовича Верховенского"…придут, возьмут, и фью — исчез человек!" достигает в романе Оруэлла наивысшей степени реализации; а качество исчезновения становится абсолютным.

"Бывало это всегда по ночам. Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда — ночью (вспомнимрекомендацию Срубова! — Л.С.). Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты сделал, стерты, факт твоего существования отрицается и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить, распылен".

Органическое перерождение личности в системе АНГСОЦ, тоталитарной сверхдержаве Океании, воюющей с двумя другими сверхдержавами по стратегической формуле 2 + 1 с регулярной перестановкой внутри слагаемых, продвинулось далеко вглубь, затронув уже генетический код человека.

В плоть и кровь людей навечно вошло чувство полной беспомощности перед временем. Времена точных календарей и хронологий канули, почти не оставив следа, житель Океании образца 1984 года не знает доподлинно ни даты своего рождения, ни даты смерти близких, ни календарной даты текущего дня. Стертость прошлого, сомнительность настоящего и безысходность будущего в скудном, убогом, ветшающем и разрушающемся мире, где площади, дома, сигареты, кофе, спиртные напитки названы одним и тем же словом "Победа", где квартиры пропитались затхлым запахом несвежей и нездоровой пищи, где царит острейший дефицит предметов первой необходимости, но зато мебель расставлена так, чтобы экран слежения ни на секунду не упускал человека из виду, — создали новый тип социального и личного поведения человека. Люди живут по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с сознанием того, что каждое слово подслушивается и каждое движение подсматривается. Люди, даже наедине с собой (но в присутствии экрана-шпиона), надевают на себя официально принятое в Океании выражение лица — "выражение спокойного оптимизма"; они — уже инстинктивно — научились скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие.

В мире ангсоца думать — значит совершать абсолютное преступление, содержащее в себе все остальные, — мыслепреступление; любить — значит подымать руку на священные устои Океании, цивилизации, построенной на ненависти. Условием существования сверхтоталитарной власти в Океании с иерархической пирамидальной структурой во главе с таинственным Старшим Братом становится постоянно разжигаемая и ставшая жизненным укладом наука ненависти — с ее праздниками, когда на участников нападает "исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом". Умело спровоцированные, "люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы". Природа человека изменена настолько, что задета даже специфика пола и возраста: именно женщины, и главным образом молодые, становятся самыми фанатичными приверженцами партийной идеологии, "глашателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси"; именно дети быстрее и охотнее всего превращаются в необузданных маленьких дикарей, шпионящих за родными в упорном стремлении поймать их на идейной невыдержанности и мыслепреступлении. "Теперь почти все дети ужасны… Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей".

Уничтожение памяти, фальсификация прошлого и настоящего, подтасовки (в общегосударственном масштабе) любых статистических и вообще документальных данных, подгонка фактов вчерашнего дня под идеологическую концепцию сегодняшнего, ложная имитация социально-политической действительности лишают человека какой бы то ни было определенности бытия. "Двоемыслие" как официально принятый образ мыслей, означающий безмятежную готовность каждого в любую минуту поменять местами правду и ложь с тем, чтобы не различать их вовсе; "новояз" как официально принятый в верхних эшелонах власти язык, обслуживающий идеологию ангсоца и призванный максимально сузить горизонты мысли, а также лишить речь многообразия и оттенков смысла; наука ненависти с ее практическими упражнениями оставляли человеку весьма ограниченный набор переживаний. "Сегодня есть страх, ненависть и боль, но нет достоинства чувств, нет ни глубокого, ни сложного горя…"

Чистки и распыления, ставшие необходимой частью общегосударственной механики, призрачность бытия, грозящего небытием, задавленные или извращенные инстинкты, скудость материального существования призваны создать новый генотип человечества — правоверных людей-манекенов, не способных даже на "лицепреступления", то есть на отличное от официального выражение лица.

Жизнь, лишенная положительного нравственного содержания, стала, по описанию Оруэлла, тем самым "неслыханным, подленьким" развратом (о необходимости которого твердил Петр Верховенский), "когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь"."…Вот чего надо! А тут еще "свеженькой кровушки, чтобы попривык", — добавляет наш "мошенник, а не социалист".

Творцы английского социализма (ангсоца) преуспели в выполнении такой задачи, судя по их зыбкой и непрерывно меняющейся истории, всего за тридцать лет.

Однако герои романа Оруэлла чиновник Минправа (Министерства правды, занимающегося подгонкой вчерашнего дня под конъюнктуру сегодняшнего) Уинстон Смит и его возлюбленная Джулия, которым любовь на краткий миг возвратила нравственное освобождение, здравый смысл и дар полноценной, а не унифицированной речи, питают опасные иллюзии. Они знают, что их счастье не бесконечно, что они ходят по краю пропасти и — рано или поздно — их все равно разлучат. Но, надеясь на свою любовь, они уверяют друг друга, что пытки и насилия не способны лишить их чувства. "Ты представляешь, как мы будем одиноки? Когда нас заберут, ни ты, ни я ничего не сможем друг для друга сделать, совсем ничего. Если я сознаюсь, тебя расстреляют, не сознаюсь — расстреляют все равно. Что бы я ни сказал и ни сделал, о чем бы ни умолчал, я и на пять минут твою смерть не отсрочу. Я даже не буду знать, жива ты или нет, — и ты не будешь знать. Мы будем бессильны полностью. Важно одно — не предать друг друга… важно только чувство. Если меня заставят разлюбить тебя — вот будет настоящее предательство".

И вот иллюзии: "Этого они не могут. Этого они как раз и не могут. Сказать что угодно что угодно — они тебя заставят, но поверить в это не заставят. Они не могут в тебя влезть… Если ты чувствуешь, что оставаться человеком стоит — пусть это ничего не дает, — ты все равно их победил".

Зная, что их ждут пытки и издевательства, непереносимые боль и страх, изматывание бессонницей, отчаянием, одиночеством и непрерывными допросами, герои Оруэлла все-таки рассчитывают, что Минлюб (Министерство любви, пыточная организация) так и не научилось узнавать, что человек думает: "Они могут выяснить до мельчайших подробностей все, что ты делал, говорил и думал, но душа, чьи движения загадочны даже для тебя самого, остается неприступной".

Уинстону и Джулии пришлось дорого заплатить за свои романтические миражи. Есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой? Можно ли пойти на все, лишь бы взорвать изнутри (или извне) ненавистный тоталитарный режим, власть Старшего Брата и внутренней партии? Есть ли некая черта дозволенного, которую нельзя переступить даже во имя святой цели борьбы с системой АНГСОЦ? Уинстон и Джулия оказываются заложниками этих трех взаимосвязанных проклятых вопросов. В ловушке теста на способность к насилию заключена страшная правда о них самих.

"— Вы готовы пожертвовать жизнью?

……Вы готовы совершить убийство?

— Совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?

— Изменить родине и служить иностранным державам?

— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни — делать все, что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?

— Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?

— Вы готовы подвергнуться полному превращению и до конца дней быть официантом или портовым рабочим?

— Вы готовы покончить с собой по нашему приказу?"

Восьмикратное "да", произнесенное с величайшей готовностью и без тени рефлексий, — смертный приговор тому единственному, что может противостоять цивилизации, основанной на ненависти и страдании, — человеческому духу, человеческой натуре, способной восстать против тотального насилия.

В минуту тяжких испытаний — за гранью мыслимого — Уинстону Смиту придется прослушать запись своего разговора с суперидеологом-провокатором О'Брайеном. "Вы полагаете, что вы морально выше нас, лживых и жестоких?" — будет издеваться О'Брайен. Шигалев Океании, захвативший власть над третью человечества, он рисует перед физически и морально сломленным Уинстоном образ будущего — в виде сапога, вечно топчущего лицо человека. Цивилизация, где не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения, истребит все лишнее, искоренит все прежние способы мышления, изменит генотип, натуру и дух человека — ведь "люди бесконечно податливы".

"…Надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания", — проповедовал шигалевщину Петр Верховенский. "Послушания недостаточно, — как бы уточняет его мысль О'Брайен. — Подлинная власть, власть, за которую мы должны сражаться день и ночь, это власть не над предметами, а над людьми… Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что он исполнит вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно".

Созидатели социальных систем всех времен и народов были, как утверждал Шигалев, "мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия — все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого". Мир, который согласно шигалевской схеме создают О'Брайен и его единомышленники из "внутренней партии", также будет "полной противоположностью тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние реформаторы". Для того странного животного, которое называется человеком, партийная олигархия ангсоца строит мир страха, предательства и мучений, "мир топчущих и растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным".

Программа коллективной олигархии (как именует О'Брайен принцип идеально-деспотической власти Океании), звуча в уже знакомом ритме "мы пустим смуту…", безгранично расширяет смысл тезиса "в шигалевщине не будет желаний".

"…Мы истребим — все. Мы искореняем прежние способы мышления — пережитки дореволюционных времен. Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен, и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки. Половое влечение вытравим. Размножение станет ежегодной формальностью, как возобновление продовольственной карточки. Оргазм мы сведем на нет. Наши неврологи уже ищут средства. Не будет иной верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви, кроме любви к Старшему Брату. Не будет иного смеха, кроме победного смеха над поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки. Когда мы станем всесильными, мы обойдемся без науки. Не будет различия между уродливым и прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь не будет искать себе применения… Но всегда… всегда будет опьянение властью, и чем дальше, тем сильнее, тем острее. Всегда, каждый миг, будет пронзительная радость победы, наслаждение от того, что наступил на беспомощного врага".

Идея прогресса, осуществляемого согласно лозунгу "от победы к победе", требует в сущности одного: снова и снова щекотать нерв власти. В страшных, нечеловеческих пытках постигает "последний человек" Океании Уинстон Смит главный принцип ангсоца: тайну и мистику власти. Что есть цель и что есть средство, когда речь идет о власти партии? За иллюзии о благородстве конечной цели, за мысль о том, что партия — "вечный опекун слабых, преданный идее орден, который творит зло во имя добра, жертвует собственным счастьем ради счастья других", Уинстон, привязанный к тюремной койке и соединенный с круговой шкалой, получает порцию тока, разрывающего суставы, переламывающего хребет. Рычагом и шкалой, проградуированной до ста, вколачивает О'Брайен в подопытного еретика Уинстона диалектику целей и средств власти.

В отличие от всех олигархий прошлого идеологи ангсоца откровенны и последовательны — и делают свое дело, не скрывая намерений. "Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские коммунисты были уже очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться в собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже верили, что захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а впереди, рукой подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться".

Итак, тайна власти коллективной олигархии ангсоца в том, что она — не средство, она — цель: так же, как цель репрессий — репрессии, цель пытки — пытка. Мистика власти в том, что цель власти — власть. И те, кого заботят не богатство, не роскошь, не счастье, не — тем более — чужое благо, а власть, чистая власть, те, которые, разобравшись в мотивах, понимают, что революция нужна для диктатуры, а не наоборот, а главное, те, кто открыто провозглашает такой декрет о власти, — действительно могут сделать с человеком абсолютно все. Они, как обещает О'Брайен, не удовольствуются негативным послушанием и униженной покорностью, они выжгут из человека все иллюзии, они вытравят из него все сомнения, они сотрут его, как пятно, и в прошлом и в будущем. Они, то есть "мы", уже опознаваемое "мы", качественно отличаются от прежних карателей. "Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем… Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти".

Оруэлл подтвердил: с человеком можно сделать все. Можно выдернуть из потока истории. Можно уничтожить его физически и стереть самую память о нем. Можно промыть его дочиста: прежде чем вышибить мозги, сделать их "безукоризненными". Можно поместить в комнату сто один — где есть то, что хуже всего на свете персонально для каждого. И если человек, дойдя до последних степеней падения, все еще любит Джулию, там, в комнате сто один, он, заслоняясь от клетки с крысами, будет исступленно кричать: "Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!"

Оруэлл подтвердил: нельзя рассчитывать на торжество гуманизма или бессмертие души в мире тотального зла. Человек не рассчитан на пытки электричеством или бессонницей, на мучения комнаты сто один. Душа человеческая уязвима так же, как и тело, — ей больно и страшно, в нее можно влезть, чтобы деформировать, опустошить, истребить. Из поединка, в котором зло противостоит человеку, ему трудно, а может быть, и невозможно выйти победителем. И вопреки опасным иллюзиям, будто человек способен умереть героем, невзирая на все муки и страдания, Оруэлл утверждает: "Одно по крайней мере стало ясно. Ни за что на свете ты не захочешь, чтоб усилилась боль. От боли хочешь только одного: чтобы она кончилась… Перед лицом боли нет героев".

XX век, развеяв романтические представления о могуществе и неистребимости человеческого духа, сделал свой нерадостный вывод: зло способно подчинить человека до конца — как и боль. Думать иначе — значит утверждать законность пыток и истязаний, значит допускать их право на существование, хотя бы для того, чтобы выявить категорию сильных людей. Нет сильных людей, есть слабый ток в установке с рычагом и шкалой под кроватью узника — таков итог художественного эксперимента Оруэлла.

В фантастической, абсурдной реальности ангсоца-1984 страхи бедного Степана Трофимовича оказались бы более чем оправданны.

Фазиль Искандер ЦЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ

Говорят, американские ученые, узнав, что правительство собирается сбросить над Японией атомную бомбу, всполошились и чуть ли не стали собирать подписи под обращением в правительство, чтобы оно этого не делало. Говорят, когда к знаменитому физику Ферми обратились с просьбой принять в этом участие, он отказался.

— Что вы, ребята, — сказал он, — это же хорошая физика…

Может быть, все это было не совсем так, но в принципе это могло быть не только с физиком, но и с любым ученым, художником, политическим деятелем, в той или иной степени нравственно ограниченным.

Говорят, Ферми — великий ученый. Феномен? По-видимому. А разве чемпион мира штангист Алексеев не феномен? Или мой земляк, мельник Гераго, которого я хорошо знал. Однажды он осторожно подсел под корову со сломанной ногой, приподнял ее на плечах и вынес из оврага на ровное место.

Я хочу поставить вопрос так. Почему человек, который в три секунды может определить, сколько будет девятьсот девяносто девять, помноженное на девятьсот девяносто девять, должен вызвать во мне большее восхищение, чем человек, который почти за это же время перенес пострадавшую корову с одного места на другое, причем сделал это так хорошо, что корова даже не переставала жевать жвачку?

Если бы я был заведующим отделом кадров при Ноевом ковчеге и мне предстояло выбрать, кого взять в ковчег — Ферми или мельника Гераго, то я, не имея о них других данных, кроме изложенных (обстоятельство для кадровика фантастическое), предпочел бы все же мельника, даже рискуя получить выговор от товарища Ноя за разведение семейственности во вверенном ковчеге.

Мне могут напомнить о большей общественной ценности труда знаменитого физика по сравнению с ценностью труда человека, который перенес корову с одного места на другое. Но, во-первых, кто назначил эту общественную ценность труда? Данный момент военно-промышленного развития, а точнее, данное государство, которому этот труд действительно выгоден и которое его поэтому действительно поощряет.

А во-вторых, мы доподлинно знаем, что существовали времена, когда способность перенести корову с одного места на другое представляла не меньшую общественную ценность.

Я предпочел мельника, потому что в том ограниченном, но конкретном знании поступков обоих вижу большую одухотворенность мельника.

Так в чем непреходящая, прочная ценность человеческой личности? Я думаю, ответ прост — в его нравственной, то есть духовной, силе.

Расширение совести — это и есть духовное развитие человека. Расширение совести увеличивает площадь уязвимости человека и в этом смысле для жизни физической так же опасно, как и расширение сердца.

Двуединая сущность человеческого духа заключается в бессознательном сочувствии (жалость) ко всякой боли и сознательном выполнении долга, продиктованного совестью разуму и претворенного разумом в действие.

Нравственно одаренная личность бывает сильна в сочувствии к чужой боли, но может быть слаба в выполнении долга.

Нравственно развитая личность обязательно сильна и в том, и в другом. Человек начинается тогда, когда вид чужой крови ему страшнее собственной.

Слова Горького о том, что жалость унижает человека, подлейшим образом долгое время использовались палачами. Палачи не договаривали то, что они подразумевали, а именно: жалость унижает человека, следовательно, жестокость возвышает.

Ради справедливости надо сказать, что в контексте у Горького эта фраза не имеет столь грубого конвоирского смысла. Но ради той же справедливости надо сказать, что романтические перехлесты Горького, его пролетарское ницшеанство во многом сыграло роль проповедей Ивана Карамазова для грядущих Смердяковых.

Обычное возражение — жалости мало. Но кто сказал, что надо остановиться на жалости? Жалость — первоначальный толчок всякого сочувствия, переходящего в действие.

Другое дело, что жалость по природе своей чувство целомудренное, во многом похожее на любовь и поэтому нетерпимое ко всякому постороннему глазу.

Честный человек, из чувства жалости помогающий другому человеку, старается это сделать понезаметней, украдкой, как бы мимоходом.

Жест его говорит: я только восстанавливаю, насколько это можно, нарушенную справедливость и, ради бога, никаких благодарностей и особенно никаких свидетелей.

Сознательное воплощение долга — может быть, еще более удивительное свойство человеческой души.

Сигнал преобразован в действие. Как только первичный сигнал совести преобразуется в действие, человек начинает воспринимать контрсигналы инстинкта самосохранения, которые всячески стараются сбить его со взятого курса. Амплитуда действий контрсигналов — от обыкновенных, легко устранимых помех до дьявольской какофонии, призванной полностью заглушить первичный сигнал.

Нарастание силы контрсигналов идет примерно в таком порядке: действие нежелательно, действие невыгодно, действие рискованно, действие опасно, действие смертельно опасно! Действие — смерть!!!

Разумеется, далеко не всякий первичный сигнал требует трагического исхода. Обычно он исчерпывается раньше, так сказать, по исполнению задания. Но бывает… И в этом случае оправдывающийся дьявол может процедить: "Нельзя сказать, что его не предупреждали…"

В юности все мечтают о счастье. Мечта эта обычно остается неисполнимой по причине своей непроясненности или, точнее, по причине своей беспредельности. Но признаком нормальной юности можно считать такую юность, которая ставит перед собой неясную, расплывчатую, беспредельную задачу. Юность, ограничившая себя четкой и потому усеченной, и потому исполнимой задачей, подозрительна и даже чудовищна.

Когда же приходит возраст, который принято считать за зрелость, потому что ничего другого не остается, начинаешь мечтать о том, чтобы честно выполнить свой долг.

Оба эти состояния прекрасно выражены Пушкиным. Вот юность поэта:

Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья…
Вот зрелый, усталый, всепонимающий Пушкин:

На свете счастья нет,
но есть покой и воля…
Кажется, в этих строчках Пушкин предугадал будущее литературы двадцатого века. Лучшая, настоящая литература нашего века не знала и не могла знать юности. Если юный Пушкин мог надеяться, что на обломках самовластья напишут имена честных сынов России, то художники двадцатого века начинали с того, что выносили из обломков старого гуманизма, построенного с расчетом на ход истории и цивилизации, уцелевшие нравственные ценности. На свете счастья нет, но есть мужество и товарищество, есть любовь-передышка, есть верность, есть точное знание, пусть маленького, но чисто и честно сделанного дела.

Лучшие герои Хемингуэя, Ремарка, Фолкнера и других писателей нашего времени кажутся статичными, даже если совершают динамичные поступки, кажутся глухонемыми, в крайнем случае контуженными, даже если много говорят. Такое впечатление, что жизнь их это начавшийся с юности и трагически затянувшийся эпилог.

Но это честная литература, и она не могла быть иной. Серьезная литература двадцатого века не знала надежды, по крайней мере до последнего времени. Надежду выражала только социалистическая литература, но ее чахоточный румянец мог обнадеживать только очень наивных и очень больных людей.

Мне кажется, надежда в современную мировую литературу пришла с именем Солженицына. Парадоксально и многозначительно, что человек, прошедший сталинские лагеря и переболевший самой страшной болезнью нашего века, раком, и напечатавший свое первое произведение в зрелом возрасте, внес в литературу двадцатого века то, чего в ней не было — сокрушающую молодость духовного здоровья.

Ничуть не умаляя достоинства писателей, о которых я говорил, я хочу сравнить одну особенность, бросающуюся в глаза и делающую их столь непохожими. Произведения, написанные Солженицыным в сорок с лишним лет, имея все признаки большой литературы, несут на себе печать литературной молодости: слишком прямолинейные характеры, могучий, но слишком по-юношески любующийся своими возможностями язык, даже щеголяющий порой сомнительными неологизмами, порой чересчур лобовая полемика.

Произведения Хемингуэя написаны человеком, которому нет еще и тридцати лет, но уже всемирная слава и вполне заслуженная, безукоризненное мастерство, изумительная пластика и точно выписанная безнадежность: вечный праздник, на котором никому не весело.

Старый гуманизм, основанный на вере в прогресс цивилизации, демократии, социализма, оказался полностью разрушенным. Первые пятьдесят лет двадцатого века принесли полную победу варварства и фашизма. Все варианты прогресса, в свое время досконально изученные и отвергнутые Львом Толстым, потерпели тот самый крах, который он предвидел и предсказывал. Путь, предложенный Толстым, казался длинным, скучным и неинтересным. Толстой предлагал каждому заняться прежде всего собственной душой. Но никому неохота было заниматься собственной душой и тем самым признавать свое несовершенство, всем охота было заниматься совершенствованием целого общества, страны, всего мира, а в крайнем случае хотя бы рабочего класса.

Такой идейный размах был особенно свойствен русским и немецким социальным деятелям. В этом размахе я вижу проявление тайного рабства, его порой неосознанной, но очаровательной сладости, которая заключается в безответственности. По-моему, мало кто замечал, что главная причина рабства не в том, что его силой насаждали, хотя и это было, а в том, что оно в себе заключает тайную сладость: безответственность.

Люди, боровшиеся с рабством в России, чаще всего были тайными рабами и удовлетворяли свою тайную рабскую потребность в безответственности. Одно дело самому выработать справедливое отношение к окружающим людям и научить этому хотя бы своего сына. Здесь слишком явна возможность проверки плодов просвещения. Другое дело учить всех или многих представителей класса. Тут — размахнись рука, тут — попробуй проверь, тут — такая сладость такой огромной безответственности, тут такая каша заваривается, что ого-го-го! Спасибо Марксу, очень подходящую теорию придумал! А как честное выполнение своего долга? Какая там честность, все вверх тормашками полетит, тут новый мир будет, а честность — это буржуазный предрассудок.

А между прочим, честность довольно забавное свойство человеческой натуры — среди честных честность слишком элементарна, чтобы считать ее достоинством, а среди мошенников — она просто недостаток, уродство.

Но все-таки бесчестный человек как-то оправдывает свои поступки.

В этом смысле интересно, что думали фашисты, когда захватывали и грабили целые страны. Неужели так и верили в свою миссию высшей расы? Интуиция нам подсказывает, что рядовые фашисты не этому верили. Интуиция и поэт и наш собственный здравый смысл могут нам подсказать многое, в том числе и то, чему верили фашисты.

…И верили, что наглость победит…

Так писал норвежский поэт Нурдаль Григ — и это точно. Мы победили — значит мы правы; мы правы, значит, честность за нами. Ухмылка хама — псевдоним философии силы.

…И верили, что наглость победит…

Наглость всегда сначала побеждает именно потому, что она наглость. Ночь длинных ножей и право первой ночи всегда за ней. И все-таки за первой ночью, даже если она растягивается до размеров полярной, рано или поздно наступает день расплаты и позора.

Здесь мы сталкиваемся с удивительным и прекрасным свойством человеческой природы.

Человек, который отнимает у другого человека свободу, оказывается, мало что получает. Человек, у которого отняли свободу, оказывается, почти все теряет. Потеряв почти все, человек идет на все, чтобы вернуть потерянное. Не получив почти ничего, захватчик не может идти на все, чтобы защищать захваченное.

Ни злостью, ни храбростью, ни воинским мастерством нельзя перекрыть главное — энергию праведного гнева.

Следует признать, что есть люди, от рождения нравственно одаренные, даже своего рода Моцарты духа, и есть люди, тугоухие на совесть. Тугоухость не снимает ответственности, потому что сигналы совести доходят и до них, пусть даже ослабленные.

Деятели, подобные Гитлеру или Сталину, по-видимому, рассуждали примерно так: совесть — это дело привычки, поэтому дайте мне время, и я бессовестность сделаю делом привычки.

В конечном итоге рано или поздно они терпели крах, а их уцелевшие последователи возвращались к совести под конвоем общества, как сифилитики когда-то возвращались из больницы, живые, но с провалившимися носами.

Гитлер, безусловно, был лишен чувства юмора. Отсутствие юмора делает политического деятеля крайне опасным для своего, а в случае удачи и для окружающих народов. Сталин был лишен чувства юмора настолько, что даже решался шутить.

В данном случае чувство юмора — это понимание тех бесчисленных препятствий, которые ставит жизнь на пути наших замыслов, это журчание мысли на ее порогах и перекатах.

Отсутствие чувства юмора у людей, обладающих властью, освобождает в их душах громадную энергию, при помощи которой они совершают великие сдвиги, впоследствии именуемые безумием.

Для политического деятеля юмор играет роль хорошо срабатывающего тормозного устройства.

И заметим такую вещь. Есть сумасшедшие, которых можно посадить за банкетный стол, и никто не догадается, что это сидит сумасшедший. Есть сумасшедшие, с которыми можно ходить на рыбалку. Почти с каждым из сумасшедших можно говорить о политике или об искусстве, да они сами с вами заговорят о них, дайте только возможность, но нет и никогда не было сумасшедшего, с которым можно было бы поделиться хорошей шуткой.

Но вернемся к странному предмету нашего разговора. Совесть — таинственное свойство человеческой души, мешающее ему оскотиниться. Мешающее, но не запрещающее. В этом тонкость. Совесть предлагает нам поступить в согласии с ней, но оставляет за нами право выбора, то есть возможность и не принять ее совет. Зато если мы принимаем ее совет, достоинство выбора и удовлетворение от него целиком принадлежат нам.

Есть люди, которые всю жизнь ходят на цыпочках, чтобы не разбудить свою совесть. Но, как легко заметить, особенность человеческой природы состоит в том, что голос совести слышен каждому нормальному человеку, но люди не в одинаковой степени ему подчиняются.

Здесь шкала, определяющая ценность человеческой личности. Здесь и только здесь. Ценность человеческой личности, ее красота и величие прямо пропорциональны степени подчинения голосу совести.

По-моему, мы не можем с научной достоверностью утверждать, что совесть, как свойство человеческой души, развивается вместе с историей и цивилизацией. Это может показаться странным, но это так. История безразлична к делам человеческим.

Реке все равно, что на ней ставят. — бойню или мельницу.

Между прочим, Толстой, упорно отрицавший историю, не отразил ли это отрицание в самом стиле своих произведений? Могучий, неторопливый стиль, как бы уподобляющийся ритмам и картинам природы: истории нет, спешить некуда.

Мы можем сказать, что с развитием цивилизации само понятие совести утончалось и уточнялось. Но это ни о чем не говорит. Более того, педагогический талант, проявленный Толстым и Достоевским в разъяснении этого понятия, может быть следствием повышенной тупости учеников.

Блага цивилизации очевидны. В том числе материальные и духовные. Но вредные последствия ее не так очевидны, вернее, материальные, то есть заражение рек, воздуха и так далее, сейчас заметны всем, но признаки духовного вреда нам еще не так заметны.

Например, невероятное обилие информации, которая сыплется на современного человека, безусловно ослабляет у него аппетит к знаниям.

Транзисторы, эти музыкальные орешки, которые щелкают на всех путях, безусловно ослабляют у наших современников желание принимать участие в тяжелых консерваторских пирах, где долгая старинная музыка подается на стол, как целиком зажаренные быки.

А путешествия? После телевизора и кино мы путешествуем как бы по следам своих снов. И даже не своих, а чужих. Повышенные удобства передвижений таят в себе еще более разрушительный грабеж, ибо преодоление препятствий можно считать одним из основных условий всякого наслаждения — физического и духовного.

Никогда уже больше никто не напишет "Путешествие в Арзрум", даже если появится человек, столь же одаренный, как Пушкин.

Чрезмерное обилие препятствий убивает удовольствие от достигнутой цели. Но и чрезмерно комфортабельный путь в достижении цели обесценивает самую цель.

Пейзаж, открывшийся с вершины горы, на которую мы взобрались пешком, совсем не тот, который мы увидим, высадившись на ту же вершину с вертолета.

Энергия, которую мы истратили, поднимаясь на вершину, вернулась преобразованной и как бы воодушевляющей зрение. Более того, отношение к человеку, который вместе с нами поднимался на вершину, совсем иное, чем к человеку, который вместе с нами прилетел на вертолете. Отношения к человеку, который вместе с нами поднимался на гору, при всех обстоятельствах богаче, в своей человеческой сущности он нам раскрылся неизмеримо глубже.

Цивилизация, приучая нас осуществлять свою волю через вещи незримо и незаметно, загромождает нам душу властью этих вещей. Обычно мы эту власть не замечаем, но в какой-то поворотный момент нашей жизни мы вдруг чувствуем, что вещи хватают нас бульдожьей хваткой, и хозяин вещей оказывается не таким уж хозяином.

— Плюнь на мою машину, если я вру, — без тени шутки сказал мне как-то один наш ответственный работник. Я ему поверил, тем более что мы стояли рядом с его персональной машиной.

Телефон, безусловно, стимулирует аморальность. Совершенно очевидно, что по телефону легче соврать, чем глядя в глаза. Кстати, отсюда и польза личных контактов, о которых так часто пишут в газетах. Впрочем, в глаза тоже врут достаточно.

Гостеприимство могло возникнуть из древней любознательности человека. Человек был рад принять у себя в хижине или пещере своего собрата из далекого края, чтобы узнать у него что-то новое.

В процессе общения наш пращур быстро заметил, что если чужеземца хорошо угостить да при этом время от времени орошать ему язык виноградной жидкостью, то новости из него польются одна другой удивительней.

Потом он заметил, что ему приятно не только узнавать что-то новое, но и приятно, что гостю у него приятно.

Так, значит, делать добро приятно само по себе, вдруг догадывался наш далекий предок, а если не догадывался, то нам самое время догадаться.

Гость, в свою очередь, хорошо поев и попив и чувствуя, что его с удовольствием слушают, знай рассказывает себе заморские были, и, понимая, что они приятны хозяину, он эти новости растягивает, расцвечивает, благо земляков нет, опровергнуть некому. Но я уж, кажется, выдаю цеховую тайну возникновения литературы.

У нас, конечно, гораздо меньше шансов ощутить радость общения с далеким гостем. Легкость преодоления пространства, которое гость проехал или пролетел, ослабляет ощущение разницы между дорогой и домашним уютом.

— Подумаешь, в самолете было не хуже, — как бы говорит гость, без особого любопытства оглядываясь и усаживаясь на диване.

— Посмотрим, чего стоят твои новости, — как бы отвечает хозяин комплиментом на комплимент.

Как преодолеть вредное влияние цивилизации? Приходится прибегнуть к виноградной или другой аналогичного воздействия жидкости. И вот уже разговор оживает, глаза загораются дружеской теплотой и вниманием. Понятно, чтобы размыть отупляющий слой цивилизации и добраться до дружеского взаиморасположения, нужно несколько больше времени да и размывочного материала.

Общество, которое, с одной стороны, сломало все социальные перегородки, а с другой стороны, поставило перед собой некую высшую социальную задачу и подчинило жизнь миллионов людей служению этой задаче, не могло не прийти ко всеобщему охамению. Это независимо от того, правильна или неправильна поставленная задача, важно, что человек с его честью и достоинством оттеснен на задний план. Более того, всячески доказывается, что честь и достоинство человека измеряются не честью и достоинством, а степенью самоотверженного служения социальной задаче.

Раз ценность человека не в человеческом достоинстве и чести, значит, можно топтать эти понятия, нечего церемониться. Никогда хамство не расцветало таким густопсовым цветом, никогда подлость не ухмылялась столь самодовольно: попробуй, докажи…

В свое время наша демократическая литература высмеяла и осудила дуэль. Главный аргумент ее, о котором легко догадаться, это то, что на дуэли, во-первых, и в самом деле могут убить, а во-вторых, убить не того, кто виноват. Каждая конкретная дуэль могла быть образцом несправедливости, и все-таки в целом в русском обществе дуэль была мощным средством нравственной санитарии.

В обычной жизни собственная смерть каждому человеку представляется бесплотной абстракцией. Хорошо это или плохо? Я думаю, плохо, как и другая крайность, навязчивое ощущение своей обреченности.

Привкус печали в радости и печаль, смягченная юмором или иронией, — вот состояние духа, которое мне представляется наиболее плодотворным. Мужественное и мудрое пушкинское состояние.

У настоящего поэта чувство смерти развито, как у хорошего боксера чувство дистанции.

Но вернемся к обычному состоянию обычного человека. Совершая тот или иной поступок, он, как правило, не соразмеряет этот поступок со своей жизнью в целом и тем более с оставшимся отрезком жизни. Но раз не соразмеряет, он неосознанно исходит из представления о бесконечности своей жизни, что приводит к нравственным ошибкам суеты.

Сила дуэли была в том, что она каждому человеку одним махом придвигала представление о собственной смерти. Зрелище получалось внушительным и даже как бы грандиозным, учитывая, что это твоя личная смерть. При виде этого зрелища человеку волей-неволей приходилось переосмысливать свои поступки и мечты. И в этом новом масштабе цен многое, казавшееся ранее хитроумным, блистательным, удачным, открывалось в своей истинной сущности, то есть ничтожной или подлой.

И это незримо воздействовало на отношения между людьми и хотя, естественно, не уничтожало угнетения и холопства, но все же львиную долю подлости удерживало в состоянии невоплощенного замысла.

Как и всякий пример, это воздействовало на ближайшие слои населения. В России многие разоблаченные казнокрады позору каторги предпочитали самоубийство, и это было довольно распространенным явлением, хотя, разумеется, не столь распространенным, как само казнокрадство.

В силу некоторых (вполне случайных) жизненных обстоятельств мне приходилось знавать многих казнокрадов, среди которых одни уже побывали в тюрьме, а другим еще только предстояло. Должен сказать, что ни один из них не был задержан при попытке покончить жизнь самоубийством.

Сколько бы ни утверждали философы, гуманисты и художники всех стран высочайшую ценность человеческой жизни и свободы, государство всегда будет исходить в оценке человеческой жизни и свободы, более или менее сообразуясь с историческим состоянием данного общества.

Люди, которые осуществляют власть, и есть наиболее наглядное воплощение исторического состояния данного общества. Они есть то, что они есть, и другими быть не могут.

Разумеется, внутри данного исторического состояния может зреть иное историческое состояние, но и претворять его в жизнь будут иные люди.

Но люди, жаждущие нового исторического состояния, всей душой понимающие его необходимость, часто никак не могут понять, что оно не может прийти через людей, воплощающих старое историческое состояние.

В общественной системе, основанной на силе, а не на праве, то и дело появляются наивные идеалисты, которые полагают, что все дело в том, чтобы объяснить государству, что оно в тех или иных случаях делает глупости. Но эти глупости не так глупы, как кажутся на первый взгляд. Общественная система, основанная на силе, как бы нарочно из чувства самосохранения вынуждена время от времени проводить абсурдные кампании, хотя сама она, вернее, люди, ее проводящие, могут и не воспринимать ее как абсурд.

Для чего это она делает? Для того, чтобы через наше подчинение абсурду почувствовать степень реальности авторитета силы. Иного способа определить прочность этой системы нет, а проверка прочности необходима ей, как и всякой системе.

Поэтому ей, этой системе, некоторое количество наивных идеалистов, которые время от времени берутся ее поправлять, даже полезно, для того чтобы почувствовать количество и качество неподчинения. Полное молчание было бы подозрительно.

Возможность проявления самых абсурдных утверждений и действий в системе, основанной на силе, есть высшее доказательство реальности этой силы.

Сталин, уничтожив миллионы людей, в том числе и товарищей по партии, объявил на весь мир, что создал общество, в котором человек — это высшая ценность.

Но даже и он страшился полного молчания. Система требовала проверки. И так как некоторое количество идеалистов, которые все еще оставались в России, были уничтожены, ему пришлось инсценировать сопротивление абсурду, чем и были многочисленные процессы.

Среди огромного количества осужденных было немало людей, которых обвиняли в покушении на Сталина. Я не верю, что кто-то предписывал следователям, во всяком случае многочисленным провинциальным следователям, создавать такие абсурдные дела. Я, например, знаю крестьянина, у которого на чердаке нашли старый, непригодный к употреблению пистолет и которого обвинили в подготовке покушения на жизнь товарища Сталина. Казалось бы, опасно следователю играть с таким огнем. Но нет, следователь, инстинктивно угадывая желание системы проверить свою силу через сопротивление абсурду, не боялся создавать схемы идеального противника абсурда, то есть тираноборца.

Мера наказания в каждой общественной системе определяется степенью разницы междужизнью на воле и в неволе. В странах, где разница небольшая, естественно, провинившемуся дают почувствовать наказание за счет более длительного срока заключения или дополнительного угнетения в самой тюрьме.

Теоретически можно представить себе страну с таким низким материальным и духовным уровнем жизни на свободе, что она почти равняется жизни в неволе. В такой стране человека, укравшего банан, пришлось бы лишить свободы на бесконечный срок, чтобы получить математически точное выражение наказания.

Значит ли из сказанного, что художники, философы, гуманисты должны определять ценность человеческой личности и свободы, сообразуясь с реальным историческим состоянием общества, в котором они живут?

В том-то и дело, что нет. Как только они захотят предъявлять обществу духовный счет, сообразуясь с реальными возможностями общества, они перестанут быть собой, то есть выразителями духовных стремлений человека.

Против такого нормирования свободы духа каждый раз восстает художник. В своих требованиях обществу он исходит из необходимости полного счастья каждому человеку, то есть из требований духовно необходимых, материально никогда не выполнимых полностью.

Во имя чего он восстает? Прежде всего из интуитивного стремления быть правдивым. Чувство справедливости ему подсказывает, что нет справедливости в том, что человека, укравшего банан в этой банановой республике, загнали в тюрьму, хотя это и рационально, с государственной точки зрения, в государстве, где все бананы наперечет.

Нет, не воровать бананы и сидеть за это в тюрьме, не для этого родился человек, а для чего-то более прекрасного. И потому нет и не может быть справедливости в том, что вы его посадили в тюрьму.

Представим себе, что тюремщик банановой республики, услышав такие речи, неожиданно заплакал и, протягивая художнику ключи, сказал:

— На, открывай дверь тюрьмы. Я выхожу из игры…

— Нет, — отвечает ему художник, — держи ключи при себе и выполняй свой долг.

— Тогда зачем ты меня расстраиваешь! — кричит тюремщик и поспешно прячет ключи в карман.

— Чтобы ты сторожил тюрьму, но знал, что дело твое, как и все наши дела, несовершенно, — отвечает ему художник, — чтобы ты печалился по этому поводу и мечтал о чем-то лучшем, чем наша банановая республика.

— Зачем ты меня расстраиваешь! — в лучшем случае кричат наши тюремщики, а в худшем — заталкивают художника туда, где сидит укравший банан.

В нормальном обществе между выразителями духовных стремлений и государственной властью должна происходить постоянная диалектическая борьба, ничего общего не имеющая ни со стремлением к анархии, ни с аргументом полицейской дубинки.

Иначе тюремщик так и не задумается над участью человека, укравшего банан, а также и своей участью. И что удивительнее всего, и это доказано историей, общество, где наибольшее количество людей задумываются над этим, в конечном итоге находило частичный выход из этой драмы в более продуктивных способах производства бананов.


Духовная жажда есть неосознанное стремление человека к идеалу. И даже если мы не можем зримо и ясно выразить, в чем он заключается, мы всегда зримо и ясно можем представить, чего в жизни для этого идеала не хватает.

Духовная жажда — естественное свойство каждого нормального человека. Между художником и нехудожником разница только количественная.

Чем сильней духовная жажда, тем недостижимей идеал художника, и тем могущественней его изображение драмы жизни, и тем мощней устремленность его произведения к свету, к добру, к надежде.

Удовлетворяя собственную духовную жажду, художник стимулирует и развивает эту жажду у других людей, и в этом общественный смысл его труда.

Теперь зададим себе такой вопрос: нужна ли обществу духовная жажда и ее плоды?

Уже одно то, что продукты художественного труда существуют веками и более или менее бережно передаются из поколения в поколение, несмотря на более или менее удачные попытки обскурантов уничтожить их, говорит об их высокой степени нужности.

И то, что каждый талантливый художник, как бы он ни был отвергаем ослепленными современниками, всегда и несомненно входит в сознание грядущих поколений, говорит о том же.

Но и без всяких доказательств художнику от природы присуще несгибаемое сознание правоты своего дела. И чем сильнее художник, тем несгибаемей это сознание. Признаком духовной зрелости является ясное, спокойное сознание своего предназначения.

Повторяю, духовная жажда — это не свойство отдельных художников, а свойство всех нормальных людей, и потому всякая борьба с художником обречена на позорный провал, тем более позорный, если она кончается уничтожением художника.

Художник, ставший художником, уже передал свое дело в тысячи рук, а предугадать художника, чтобы заранее изолировать его, так же невозможно, как в тысячной толпе юношей и девушек угадать, кто на ком женится.

В жизни общества есть периоды духовной спячки. Они связаны со стихийными бедствиями, голодом, затмением сознания более низменными страстями, политическим страхом.

Но даже и в этот период общество продолжает удовлетворять свою духовную жажду за счет предыдущих накоплений или стараясь извлекать крупицы духовности из того, что ему преподносят.

Свобода нужна всем, но отсутствие ее больнее всего ударяет художника. И наоборот, ничто так не раздражает диктатора и тирана, как наличие свободного художника в царстве тирана. Казалось бы, что тебе художник, его картина, его стихотворение, его рассказ, когда тебе подчиняются армия, полиция, газеты, радио, телевидение?

Тирания стремится к тому, чтобы люди забыли о свободе, и для этого придумывает множество псевдонимов, якобы равнозначных свободе. Свобода, — говорит она, — это наличие хлеба или работы или принадлежность к данной нации или данной общественной системе.

Свобода — это свобода, вновь и вновь напоминает художественное произведение. Даже если художественное произведение толкует о самых безобидных вещах, свобода — это его тайное содержание, форма существования, аромат. И человек, впервые вкусивший свободу через художественное произведение, будет искать ее на газетных страницах, в радиопередачах, в речах вождей и, не находя, тосковать.

Свобода есть наиболее желательное состояние человеческого духа. И дух человека, однажды вкусившего это состояние, будет тосковать по нему и стремиться к нему.

Теперь попробуем ответить на вопрос: для чего духовная жажда? Полностью ответить на этот вопрос было бы все равно что ответить на вопрос, в чем конечный смысл существования человечества. Ответить на него мы можем только частично, но и этого достаточно.

Если проследить за идеалами великих художников, которые именно потому, что они великие, яснее всего у них просматриваются, то при всех различиях мы можем заметить нечто общее, неизмеримо более громадное, чем их различия, — это идеал добра, это безусловное желание добра, пронизывающее все истинно великие произведения.

Следовательно, духовная жажда всякого художника и всякого человека — это жажда сотворить добро, иначе говоря, это совесть, жаждущая действия. Никакими социальными и рациональными причинами объяснить это невозможно, это заложено в человеке от природы, как заложена в нем непроизвольная радость при виде ребенка. Почему мы испытываем радость при виде ребенка? По-видимому, это простейшая форма удовлетворения духовной жажды, это неосознанная готовность защитить его, и эта готовность доставляет нам радость. Нам кажется, физический облик ребенка доставляет нам радость, и это действительно так, но суть этого физического облика в его трогательной незащищенности. Возможность сочувствия, духовная жажда перерастает в чувство красоты.

В практической жизни удовлетворение духовной жажды человека бывает затруднено по многим причинам.

Растерянность и вследствие этого страх человека перед сложной ситуацией, где надо выбирать между чувством долга и чувством самосохранения, вызывается чаще всего его духовной неподготовленностью. Поясню это таким примером.

Одна бухгалтерша с ужасом мне рассказала, что она вынуждена была подписать лживую сводку. Когда она пришла к своему начальнику, думая, что сводка просто ошибочна, он ей грозно намекнул, чтобы она не совалась не в свои дела, если не хочет осложнять себе жизнь.

Разумеется, она не хотела осложнять себе жизнь и сделала так, как хотел начальник. А между тем ничего страшного начальник ей сделать не мог. В самом крайнем случае он мог выгнать ее с работы, и она тут же могла устроиться где-нибудь в другом месте. Все это она сама хорошо понимала.

Так в чем же дело? Дело в духовной неподготовленности, в привычке человека врастать в данные обстоятельства жизни. В первое мгновение она испугалась, что будет вырвана из привычных обстоятельств, потом, подписав, испугалась своего соучастия и так далее.

Разумеется, еще возможен взрыв переоценки, но чаще всего этого не происходит. Происходит дальнейший распад, где заранее оправдывается необходимость в известных случаях давать ложные сводки.

Самое главное в этом случае то, что начальник шел на подлог, более или менее точно зная, что она не осмелится ему возразить, и она же всем своим предыдущим поведением проинформировала его об этом. Предыдущее поведение могло быть безукоризненно честным, но в нем должна была сказываться та неподготовленность принять удар, которая и поощрила его столь удачно рискнуть.

Здесь, как и в некоторых карточных играх, при прочих равных обстоятельствах проигрывает тот, кто больше всего боится проиграть. Больше всех боясь проиграть, он больше всех волнуется; больше всех волнуясь, он больше всех выдает свои карты.

Боязнь обстоятельств порождает обстоятельства. Иначе говоря, мы своими сегодняшними тревогами выковываем наши завтрашние беды.

Значит ли из этого, что человек не должен думать и тревожиться о своих завтрашних бедах? Должен, но не в привычном смысле, а совсем в другом. Конечно, человек не может не думать о своих завтрашних бедах и не может не пытаться избегнуть их. Но главное не это. Все предвидеть все равно невозможно. Главное — заранее наметить линию поведения при любых обстоятельствах в полном согласии с нашей совестью, после чего можно спокойно отдаваться нормальному течению ненормальной жизни. Как писалось в старинных романах, придя к такому решению, он быстро уснул.

В этой заранее намеченной линии поведения ничего особенного нет, кроме нескольких безусловных табу, — готовность быть вырванным из привычных обстоятельств, то есть готовность к варианту проигрыша.

Главное табу, которому подчиняются все остальные, можно выразить примерно так: человек должен умереть раньше, чем его обесчестят.

Жестокость этого табу мнимая. Надо его искренне принять, и чем больше людей его искренне примет, тем меньше степень вероятности его практического применения.

Один мой знакомый сказал, что, согласно*некоторым новейшим теориям Запада, фашизм — это объединение людей по определенному физиологическому признаку, а идеология — это надстройка, призванная оправдать людей, объединившихся по определенному физиологическому признаку, то есть склонность не признавать общечеловеческую мораль.

Я с этим не согласился. В любом обществе есть достаточное количество людей, потенциально склонных к преступлению. Нужны определенные исторические обстоятельства, нужна определенная идеология, опирающаяся на эти исторические обстоятельства как на мощный наглядный пример, чтобы идеология была признана достаточно большой частью нации и носители этой идеологии могли захватить или получить власть законным путем.

Всякая идеология выдвигает цель, всегда привлекательную для большинства населения и, главное, актуальную для данных исторических обстоятельств. Германия унижена, мы восстановим достоинство нации, говорили фашисты, мы дадим каждому безработному работу.

Несправедливо униженные немцы и немцы-безработные и боящиеся потерять работу потянулись к фашистам. И унижение Германии было наглядно в тот исторический период, и безработица была очевидна. Агрессивный гон, которым это обещалось, обывателем не был замечен, и он устремился к Гитлеру, а потенциальные преступники интуитивно почувствовали именно этот агрессивный тон и еще быстрее примкнули к Гитлеру. А дальше все подчинилось комендантскому часу, закону военного времени.


Мне кажется, все общественные идеи можно разделить на два типа: рационалистические и гуманистические.

Суть всякой рационалистической идеи состоит в том, что она предлагает всему обществу и каждому человеку вместе со всем обществом пройти от точки А до точки Б некий исторический путь, который принесет всем людям, прошедшим этот путь, безусловное счастье. И чем точнее каждый человек подчиняет свою жизнь этой цели, тем он выше, значительней, прекрасней. В этом истинный смысл человеческой жизни, говорит рационалистическая идея. Но раз именно в этом истинный смысл человеческой жизни, разве не естественно, в случае необходимости для достижения истинного смысла, ограничить общепринятую мораль, свободу и быть беспощадным ко всему и ко всем, кто замедляет наш путь к всеобщему счастью? Логично? Логично, но это ложь!

Во-первых, никто не доказал и не может доказать, что человек, достигнув точки Б, будет счастлив. Наоборот, опыт человеческой жизни доказывает, что это неправда. Многие люди в миниатюре повторяют рационалистическую идею и каждый раз убеждаются в крахе своей мечты. Точкой Б для многих отдельных людей является покупка машины, приобретение квартиры, защита диссертации, написание книги, обладание любимой женщиной. И каждый раз, достигнув своей маленькой точки Б, человек после сравнительно короткого периода удовлетворения чувствует опреснение мечты и желание наметить новую точку Б.

Точно так же, можем мы вполне основательно предполагать, обстоит дело и с общественными рационалистическими идеями. Тем более не одна из них (Великая французская революция, Октябрьская революция, "тысячелетний рейх"), так и не достигнув точки Б, захлебывалась в ею же дозволенной крови.

Но почему человек присоединяется к той или иной идеологии? По каким признакам? По-моему, дело обстоит примерно так.

Прежде всего человек принимает ту или иную идеологию, поверив, что картина мира, нарисованная этой идеологией, соответствует правде. Тут важнее всего ее критическая часть. Если критика существующего положения вещей соответствует нашему критическому отношению к миру, мы проникаемся симпатией к этой идеологии и склонны, не вдумываясь, принимать ее положительную программу, нам кажется, что она прямо вытекает из правильной критики существующего положения вещей.

Но есть вещь и более тонкая. Человек принимает ту или иную идеологию, интуитивно угадывая ее нравственный тип, соответствующий его собственному нравственному типу, его собственным, до срока подавленным, стремлениям. Радостное угадывание ее нравственного типа ему оказывается достаточным. Оно освещает поэтическим светом и всю остальную идеологическую конструкцию, он ее принимает на веру.

Например, лозунг "уничтожить кулака как класс" может дойти до того или иного беднейшего крестьянина через слово: уничтожить. Это слово, оказывается, соответствует его нравственному типу, его тайным стремлениям, и оно освещает поэтическим светом весь лозунг и всю идеологию. Он чувствует, что дело пахнет жареным, и это вдохновляет его, ибо он понимает, что хозяин лозунга ответственность берет на себя. И наоборот, другой беднейший крестьянин, с другим достаточно сильным нравственным типом, не поймет и не примет этого лозунга и по меньшей мере постарается не принимать участия в уничтожении кулака.

Но существует еще один тип людей, которые всем сердцем и умом принимают данную идеологию, хотя их собственный нравственный тип не соответствует нравственному типу данной идеологии.

Такими были многие большевики периода борьбы с царизмом. Пока сила была на стороне старого строя, пока борьба велась с превосходящими силами врага и враг отнюдь не отличался рыцарством, они чувствовали себя борцами за справедливость и меньше всего думали о нравственном типе собственной идеологии.

Еще не осуществленная идеология в мечтах воплощала в себе всю полноту справедливости и свободы. И это было вполне искренне. Но вот большевики приходят к власти в стране, где огромное большинство населения не разделяет образа мыслей большевиков, хотя во многом разделяет критику старого общественного строя.

Когда большевики выступали против империалистических войн — это было почти всем понятно и почти для всех, особенно для солдат, уставших воевать, привлекательно. Поэтому за большевиками и пошли.

А теперь что оказалось? Оказалось, что вместо империалистической войны пришла гражданская. Так ведь не говорили им, что вместо одной войны будет другая. Говорили: долой войну! — и это было понятно, и за этим пошли. Если бы солдаты, которые пошли за этим лозунгом, знали, что за одной войной придет другая, навряд ли они пошли бы за большевиками. Впрочем, сами большевики об этом тоже не знали, как не знали, в сущности, ничего о той новой реальности, которая пришла на смену старой действительности, хотя все время с трагикомической важностью делали вид, что все идет, как предусмотрено.

Что же делать партии в сложной разноречивой обстановке? Найти компромиссный путь примирения со многими разноречивыми стремлениями или выполнять собственную давно намеченную программу? После некоторых колебаний и тактических уловок (сближение с эсерами, нэп) партия избирает наиболее естественный для себя путь, путь, прямо вытекающий из собственного понимания методов преобразования общества, то есть путь диктатуры. Надо заставить страну следовать своей программе, беспощадно уничтожая всех несогласных с ней.

И тут со всей очевидностью выявился нравственный тип идеологии, ее бесчеловечная сущность. Одно дело — в период борьбы за власть утверждать, что все нравственно, что служит делу пролетариата, другое дело — обрекать на смерть беззащитных людей, слишком редко похожих на плакатного буржуя и слишком часто похожих на самих себя, то есть на затравленных, ненавидящих и боящихся своих мучителей сограждан.

И тут обнаруживается, что революционеры-идеалисты, всем сердцем и умом принимавшие и принимающие данную идеологию, не подходят по своему личному нравственному типу для этих дел. Двойственность их сознания ужасна. С одной стороны, они верят, что диктатура должна быть беспощадной, с другой стороны — им страшно неприятно принимать участие в карательных акциях.

Эта двойственность сознания порождает нерешительность в действиях, что не остается незамеченным другими революционерами, менее склонными к рефлексии. Это именно те люди, которые примкнули к движению, интуитивно почувствовав соответствие собственного нравственного типа нравственному типу идеологии.

Постепенно они обретают полноту власти, а революционеры-идеалисты полудобровольно оттесняются на достаточно большие, но далекие от карательных органов должности. Они еще и сами не подозревают, что в условиях диктатуры все ветви государственной власти, не связанные с карающими органами, тайно усыхают.

В 1937 году последние из них были арестованы или физически уничтожены. Одного из таких людей я знал. Он провел в лагерях около двадцати лет. Его пытали. Он с потрясающим мужеством перенес все пытки и не подписал ни одного из обвинительных заключений. Несмотря на все ужасы, перенесенные им, он остался человеком мягким, добрым, благородным. Тем не менее некоторые остатки этого двойственного сознания все еще сказывались на его суждениях.

Однажды, когда разговор зашел о Сталине, он сказал, что теперь вопрос решается слишком просто, а тогда, в начале тридцатых годов, когда он был на довольно крупной должности среди известных большевиков, все представлялось гораздо сложней.

По его словам, многие выдающиеся большевики замечали недостатки Сталина, но победы в области строительства нового общества придавали Сталину новые политические силы и авторитет.

Так, перед одним из пленумов или съездов, когда критический пафос по отношению к Сталину готов был выплеснуться наружу, Сталин своим выступлением охладил этот пафос. Что же он сделал для этого?

— У нас не было химической промышленности — теперь она у нас есть, — сообщил Сталин собравшимся. Услышав такое, критики Сталина так и осеклись.

И действительно, по словам этого революционера-идеалиста, у нас не было химической промышленности, а партия под руководством Сталина создала химическую промышленность. Я думаю, что к этому времени, о котором идет речь, химическая промышленность была только зацепкой, чтобы успокоить свою совесть. Я думаю, что прямой страх уже играл главную роль. Но важно, что такой предлог все еще срабатывал, то есть опирался на достаточно сильную привычку подчинять интересы совести интересам революционного дела.

— Да при чем тут химическая промышленность, когда людей сажают по заранее сфабрикованным делам?! — мог бы воскликнуть нормальный человек. Но человек, претворяющий в жизнь рационалистическую идею, не может оставаться нормальным. Он надолго, если не навсегда, дезориентирован в понимании добра и зла.

Есть и другая особенность рационалистической идеи, непримиримо противоречащая человеческой природе. Рационалистическая идеология предлагает человеку, точнее, предписывает, приказывает ограничить свои материальные и духовные потребности во имя быстрейшего достижения точки Б, где все эти потребности будут с неслыханной для точки А широтой удовлетворяться.

Но человек устроен так, что никогда не примиряется с навязанным ему ограничением мыслимого, существующего уровня материальной и духовной жизни. Ограничения он может принять добровольно под влиянием необходимости, навязанной войной или стихийными бедствиями. Но тут необходимые ограничения он принимает как самоограничения и не чувствует морального угнетения.

Во всех остальных случаях он чувствует моральное угнетение, и никакие инъекции энтузиазма не помогают.

И напротив, по внутреннему желанию человек может себя добровольно самоограничить для достижения своей цели — будь то покупка новой машины или написание "Войны и мира". Тут тяготы самоограничения не вызывают чувства гнета, а, наоборот, вызывают чувство удовлетворения и радости воплощения мечты. Разумеется, тяготы самоограничения и здесь иногда с немалой силой дают о себе знать, но это случается в сравнительно небольшие промежутки времени, когда гаснет ощущение ценности мечты: зачем машина, зачем "Война и мир"?

Самоограничение революционеров в первые годы после революции не подлежит сомнению, потому что оно воспринималось ими как добровольное самоограничение во имя революционной мечты.

Но с годами революционная мечта гасла, а привычка к власти укреплялась. И хотя в извращенной форме, природа взяла свое. Самоограничение всех сменилось ограничением народа. Стремление к удовлетворению мыслимого и существующего материального и духовного уровня постепенно шло сверху до самых низших ступеней власти. (Неважно, как они удовлетворяли и удовлетворяют свои духовные потребности, важно, что они стремятся к этому.)

А поскольку революционный энтузиазм продолжал оставаться политикой для всех, отсутствие самоограничения внутри власть имущих нельзя было не скрывать, и это скрывалось настолько, насколько вообще возможно это скрыть.

Но так как ркрыть это полностью невозможно, а идея ограничения, естественно, начинала угнетать всех, народ отвечал на все это тем, чем он мог, — воровством во всех формах и на всех уровнях. Так ложь порождала ложь, из которой нет выхода.

Так закончила свое существование (идейное) одна из самых могучих рационалистических идей. Как и все рационалистические идеи, личинку смерти она несла в себе: противоестественность природе человека.


В отличие от рационалистических идей, гуманистическая идея исходит из прямо противоположного принципа — не человек ради общечеловеческой цели и даже не общечеловеческая цель ради человека, а человек сам есть цель всех усилий человека. Конечная цель человека — быть человеком, начальная цель человека — быть человеком, и на каждом этапе развития человеческой цели она остается одной — быть человеком.

Человек, осознавший себя человеком, прежде всего осознал свою ответственность. Жизнь рационалиста облегчена тем, что ответственность его отнесена ко времени приближения точки Б, которая, как мы знаем, может никогда и не приблизиться. Честный рационалист не может временами не испытывать приступов тоски и пессимизма от ощущения далекости и, как он, честный рационалист, догадывается, все отодвигающейся цели.

Человек, осознавший свою цель как цель быть человеком, не знает легкости безответственности, но он и не знает тоски от сознания неощутимости плодов своих трудов. Медленно зреет плод рационализма, если он вообще зреет и если, созрев, он может быть съедобен.

Человек, осознавший свою цель как цель быть человеком, может ежедневно пожинать плоды своих трудов. Каждый честно прожитый день — это достигнутая цель, это подарок самому себе. Но если ты сегодня оступился, то есть дал волю низости в той или иной степени, то этот провал ничем не может быть восполнен, никакой конечной целью. И если многие твои другие дни будут достойны цели, то есть человечны, то этот день, это падение так и останется на твоей совести.

Это — рана на совести. Разумеется, время залечит эту рану, как и все раны, но важно, что время лечит ее, а не ты, не твое оправдание. Сам ты простишь падение другого, если он своей последующей жизнью докажет, что достоин этого, но сам себя ты не оправдаешь, потому что тот золотой свой день все-таки ты сам загубил. Такое сознание будет укреп-пять мускулы ответственности в нашем столь безответственном мире.

Когда я вижу, с какой живой злостью некоторые наши либералы разоблачают корыстолюбивую подлость того или иного человека, я не могу освободиться от назойливой догадки, что они тайно завидуют этому человеку: и мы могли бы, а вот не позволили себе… Мне всегда хочется сказать такому либералу: "Согреши, милый, согреши 44 успокойся…" Острие нравственной требовательности духовно развитого человека всегда должно быть направлено на самого себя.

Не только для оступившегося человека, но и для человека, погрязшего в низости, надо всегда оставлять шанс на возможность возрождения. Так подсказывает чувство справедливости, и нет спокойствия души, если этот шанс не оставлен падшим. Разумеется, этим могут воспользоваться подлецы, но и терпимость и снисходительность небеспредельны, и живой разум и здравый смысл в каждом конкретном случае подскажут нам границы терпимости.

Благородство — высшая доблесть человека. Благородство — это отказ от причитающейся тебе выгоды в пользу недоказуемой, но существующей справедливости. Благородство — это поправка бога к общечеловеческой морали. Во многих случаях жизни обычной логики бывает недостаточно, чтобы поступить истинно справедливо, и тут человеку приоткрывается высшая логика, логика благородства.

В том, что это слово сейчас звучит старомодно, раскрывается величайший порок цивилизации. Сегодня мы со всей безусловностью можем сказать, что огромное большинство людей устроено так, что человек больше стыдится выглядеть глупым, чем подлым. Это многовековая накипь общественного мнения, созданная самим ходом цивилизации. По-видимому, первичный толчок был правильным, то есть он стимулировал в людях смекалку, любознательность, переимчивость, остроту памяти. Все это хорошо, но дело зашло слишком далеко: человек больше стыдится выглядеть глупым, чем подлым. Почему люди так часто стыдятся признать, что они чего-то не знают? Более того, почему так много людей судят и даже осуждают то, чего они не знают?

Если смысл нашей жизни действительно в том, чтобы от общественной системы А дойти до общественной системы Б, то действительно все, что служит быстрейшему прохождению этого исторического отрезка, оправданно.

Конечно, цинизм дошел до того, что об этом уже никто не думает, но в свое время многие легковерные люди поддавались на эту удочку и делали подлости, до которых своим умом в более нормальных исторических условиях не дошли бы. Во имя рационалистической идеи, во имя более разумного ведения сельского хозяйства мы переворошили все хозяйство страны, обрекли на голодную смерть и высылку в Сибирь миллионы ни в чем не повинных крестьян. И что же?! Через пятьдесят лет победоносной коллективизации мы стоим с протянутой рукой перед ненавистной Америкой и просим у нее хлеб.

Сколько низостей предписывала человеку рационалистическая идея: от безусловного поощрения доносов до публичного отречения от родителей!

Подобно тому как есть люди высокой и мощной духовной организации, так же есть люди с природной наклонностью к злу, нравственные уроды.

Это понятно каждому. Менее понятно другое. Огромному большинству людей свойственна уклончивость нравственного облика, достаточная подвижность представлений о добре и зле, стремление примкнуть к силе, к господствующей идее, то есть то, что сегодня называют конформизмом. Они более или менее легко кристаллизуются в заданном направлении. Такова их природа. И хотя эта природа мне не нравится, я понимаю, что это их естественное состояние на сегодняшний день и другим оно не может быть. Они сегодня пассивно служат злу, они кристаллизовались в этом направлении, такими их сделали исторические обстоятельства.

И именно поэтому весь наш гнев должен быть направлен против этих исторических обстоятельств, которые их сделали такими.

При иных исторических обстоятельствах, может быть, с большей охотой и естественностью они будут служить добру и даже проявлять в этом служении большую активность, как это мы наблюдали в демократических странах, где простые люди без всякой указки сверху довольно часто выступают в защиту своих экономических прав и, что еще важнее, в защиту попранного человеческого достоинства не только в своей стране, но и в других странах.

Пассивное служение злу большинства простых людей в деспотических странах тоже небеспредельно. Слишком явные формы духовного распада не могут не вызывать отвращение у наиболее чутких из них, и в конце концов происходит переориентация души от пассивного неприятия зла до активной борьбы с ним, особенно если сдавливающие клещи деспотии ослабевают.

Именно этот процесс происходит в России после XX съезда. Но дьявол и тут не дремлет!


В борьбе с разоблаченным чудовищем рационалистической системы сталинизма выковывается новая рационалистическая идея, на этот раз, оказывается, хорошая, правильная. Оказывается, все дело в том, что надо двигаться не к бесклассовому обществу, как думали раньше, а надо двигаться к демократии. Но ведь и раньше говорили, что от прогнившей монархии, которая привела к убийству миллионов людей в первую мировую войну, надо двигаться к социализму, к бесклассовому обществу, где всего этого не будет. Оказывается, от точки А надо двигаться не к точке Б, а к точке В.

Новая рационалистическая идеология еще только намечена, еще только висит в воздухе, еще беспредельно слаба, еще ее бьет дубинка старой рационалистической идеологии, и отчасти в этом ее привлекательность, но и это же пока делает незаметным ее низкопробный нравственный тип, каким только и может быть нравственный тип рационалистического сознания.

Старая формула грозит повториться со всеми вытекающими из нее последствиями. Если смысл нашей жизни действительно в том, чтобы от общественного состояния А дойти до общественного состояния на этот раз В, то действительно все, что служит быстрейшему прохождению этого отрезка, оправданно.

Но у человека нет другой цели, кроме цели быть человеком, и всякая практическая цель его всегда и при всех обстоятельствах должна быть осознана как служащая этой цели, подчиненная этой цели, претворяющая эту цель. Такова, на мой взгляд, основа гуманистической идеологии.

В среде нашей левой интеллигенции стихийно уже оформляются обе эти идеологии, и мне хочется, насколько это в моих силах, прояснить вопрос, защитив то, что, на мой взгляд, достойно защиты, и осудить то, что может привести и уже приводит к старым ошибкам.

Перед громадой старого зла люди, осознавшие его как зло и пытающиеся от него избавиться, чувствуют естественную близость друг к другу и разницу в собственных взглядах рассматривают как более мелкую частность и даже сознательно затушевывают, понимая, как их мало, и чувствуя свое социальное сиротство в огромной молчащей стране. Сами их трагически согбенные позы под монументальной плитой пролетарского самодержавия как бы свидетельствуют об общности не только физической, но и духовной. Им кажется, что позы их и движения, после того как плита будет откинута, будут так же братски похожи. Но это заблуждение. Еще не успеет едва приподнятая общими усилиями плита опрокинуться, как многие выскочат из-под нее, оставив там товарищей. А некоторые не только выскочат, но даже, обежав плиту с той стороны, усядутся на нее и будут давить не хуже, чем их предшественники.

Про одного из участников либерального движения все знали, что он в быту человек нечистоплотный и аморальный, тем не менее ему все прощали, потому что он долгое время активно выступал с разоблачениями наследия сталинизма. Что поделаешь, рассуждали по этому поводу многие наши либералы, приходится закрывать глаза на его неприятные поступки, ведь он так смело выступает и тем самым приносит пользу общему делу.

Это типичный ход рационалистического мышления: он приносит пользу. И он действительно, при его нахальстве, собирал немало подписей под своими обращениями в правительство.

Человек, осознавший свою цель как цель быть человеком, ничего, кроме омерзения, глядя на эту грязную свинью, не должен был испытать. И многие в самом деле от него отворачивались, но подавляющее большинство людей его поддерживало. Наконец власти его арестовали, и он стал выдавать всех, кого было за что выдавать, и десятки других, кого не за что было привлекать, и он сам рб этом хорошо знал. Арестовать их в данной ситуации не могли, но припугнуть самим фактом привлечения к какому-то делу было полезно политической полиции, и она его для этого использовала.

В данном случае представители КГБ могли рассуждать точно так же, как наши либералы, только с обратной стороны: конечно, неприятно иметь дело с человеком, который подписывал нехорошие петиции, но ведь, с другой стороны, он так хорошо раскололся, а это полезно для общего дела. И чистый человек, оказавшись в застенках, может не выдержать, но этот всем своим предыдущим поведением только и хрюкал об этом.

Как же могли этого не замечать? Не замечали именно потому, что рационалистический образ мыслей предписывает не замечать того, что не относится к делу, к движению от точки А к другой намеченной точке.

Но человеку для этого и дана святая нравственная брезгливость, чтобы он ограждал себя и других от распада, разложения, маразма. И человеку же дана идейная сила, заставляющая его преодолевать чувство брезгливости. В данном случае дурная идейная сила заставляла людей не замечать вони.

Если от человека дурно пахнет оттого, что он болен такой болезнью или не имеет возможности в силу сложившихся обстоятельств сменить белье и вымыться, наша благородная обязанность в общении с ним перетерпеть этот запах и не замечать его.

Если же от человека дурно пахнет только потому, что ему неохота мыться, наше святое право избегать общения с ним.

Слишком мало людей в общении с этим человеком воспользовались святым даром брезгливости, и как они за это были наказаны судьбой!

Если я с человеком, сидя у себя на кухне, разговариваю о боге, о смысле жизни, судьбе родины, а потом, услышав телефонный звонок, ухожу в другую комнату и, возвратившись, вижу, что мой собеседник запихивает в карман серебряную ложку, то я оскорблен прежде всего тем, что он унизил наш разговор. Запихивание в карман серебряных ложек с абсолютной точностью доказывает, что разговор, предшествовавший серебряным ложкам, был для него пустой болтовней. Но ничто так не оскорбляет человека, как притворная серьезность в ответ на вашу серьезность и искренность. Повышенный интерес к серебряным ложкам не может иметь ничего общего с повышенным интересом к смыслу жизни. И люди с повышенным интересом к смыслу жизни должны проявлять большую активность и прозорливость, чтобы отделять себя от любителей серебряных ложек. Иначе житья от них не будет, они от природы прилипчивы в силу заложенной в них идеи, и они готовы испакостить любое благородное начинание.

Я один раз в жизни видел генерала Григоренко, и он произвел на меня неизгладимое впечатление. Обаятельность его облика была в сочетании могучей убежденности в правоте своего образа мыслей и мягкости и деликатности в обращении с окружающими людьми. Ощущение могучей убежденности в своей правоте не давило на окружающих, не вынуждало следовать за ним, а воспринималось как красота цельности человеческого духа.

Он с большим юмором рассказывал о том, как его еще при Хрущеве держали в сумасшедшем доме, как ходили за ним по пятам, записывая каждое его критическое высказывание в адрес правительства, чтобы собрать материал для доказательства его сумасшествия. Однажды он им дал самый богатый материал, высказавшись непочтительно в адрес самого Хрущева.

Через несколько дней он вдруг заметил, что отношение к нему резко улучшилось — директор психбольницы и врачи стали бегать вокруг него, наперебой предлагая свои услуги. Он долго не мог понять, в чем дело, а потом узнал про пленум, на котором сняли Хрущева. Директор психбольницы решил, что генерал из тех людей, которые готовили падение Хрущева, и теперь он, оказавшись при новой власти, накажет их за все издевательства, которым его подвергали в больнице.

К сожалению, новая власть ненадолго выпустила его из психбольницы. Но разговор сейчас о другом. Генерал Григоренко зачитал свое очередное письмо в правительство по поводу несправедливого выселения крымских татар из Крыма и предложил каждому, кто захочет, поставить подпись под его письмом. Само письмо было оставлено на кухне, чтобы каждый, кто хочет, мог войти туда и без всякого давления со стороны это сделать.

В доме было очень много людей, и в этой сутолоке одинаково легко было незаметно поставить свою подпись или незаметно воздержаться. Время было малоприятное для такого рода акции, как раз снимали с работы, рассыпали наборы книг тех, кто подписывал предыдущие письма.

Насколько я знаю, кроме самого генерала Григоренко, только один поэт в тот раз поставил свою подпись под обращением.

Если бы Григоренко, зачитав свое письмо, тут же предложил собирать подписи, по крайней мере треть присутствующих подписала бы это письмо. Просто стыдно было бы не подписать документ абсолютно правдивый и благородный, хотя и бесполезный для крымских татар.

Казалось бы, что может быть оскорбительней, когда один народ из многих, на кого пал гнев тирана, оставили в ссылке, а остальные народы, так сказать, оправдали и дали возможность им возвратиться на свою родину? Казалось бы, в многонациональной стране такую вопиющую несправедливость по отношению к маленькому народу позорно и опасно оставлять в силе? Объяснить этот факт логически невозможно. Его возможно объяснить только так, как предлагал я. Общественная система, основанная на силе, время от времени провозглашает абсурдные идеи или проводит абсурдные кампании, чтобы через наше подчинение абсурду проверять свой авторитет силы.

Бессмысленная подлость по отношению к крымским татарам — это частный абсурд, проверяющий крепость национальной политики. Генерал Григоренко оказал героическое сопротивление этому абсурду. И хотя он не добился своего, но и сам факт такого титанического сопротивления абсурду говорит о том, что и авторитет силы не безграничен, каким он был при Сталине.

Если бы в тот вечер вместо генерала Григоренко был человек, о котором я говорил, или другой, гораздо более чистый, рационалист, он наверняка собрал бы гораздо больше подписей. Он наверняка обратился бы ко многим лично, и люди, колеблющиеся между самосохранением и долгом, могли поставить свои подписи.

Так кто же полезней — тот, кто сумел организовать многие подписи и тем самым придал сопротивлению больший авторитет, или тот, кто сказал свое одинокое "нет"?

С моей точки зрения, генерал Григоренко добился гораздо большего. Как духовно более развитый человек, он острие нравственной требовательности обратил прежде всего на самого себя. И он полностью осуществился как человек. А ведь у человека нет другой цели, кроме цели быть человеком.

Рационалист, добившись большего количества подписей, совершил бы некоторое насилие над внутренней свободой людей, недостаточно подготовленных для этого шага. Таким образом, не успев выступить против насилия, он уже сам совершил бы насилие в организации сопротивления насилию.

— Да ведь так мы никогда не сдвинемся с места! — может воскликнуть нетерпеливый рационалист.

— И сто, и тысячи лет простоим на месте, — можно ответить такому рационалисту, — но не сдвинемся с места через насилие над волей человека.

Россия уже однажды пошла более коротким, как казалось рационалистам, путем и оказалась в общественном отношении отброшенной на сотню лет назад.

Демократия, гласность, свобода суждений и критики — все это нужно стране как воздух, но еще важнее, кто и каким путем будет добиваться этого.

Человек рожден, чтобы самоосуществиться в человечности. И борьба за демократию приобретает смысл, только став живой частью его внутреннего самоосуществления. Одинокое, но алмазной твердости "нет!" генерала Григоренко на самом деле стоит сотни честных, но не дозревших до чувства самоосуществления подписей. И как только тряхнут таких людей, они отрекутся от своих подписей, и это отречение деспотия выставит напоказ как доказательство своей правоты.

Прежде чем исправлять общество, нам надо неустанно исправлять самих себя, и это уже само по себе станет частью исправления общества. А исправлять есть что. Даже в лучшей части нашей интеллигенции еще не слишком развито уважение к истине.

Остаться верным истине вопреки личнымсимпатиям — немалое достоинство человека. Непререкаемое уважение к истине, кстати, и дает возможность вести самые свободные споры, проверять самые фантастические модели, иначе никакой спор не будет плодотворным, все запутается, и каждый в споре будет искать маленьких союзничков и будет пользоваться любым способом, чтобы опорочить противника.

Когда-то Блок об этом хорошо сказал:

Свои словечки и привычки
Над всем чужим всегда кавычки.
В русском обществе, в силу определенных исторических причин, всегда было заметно превышающее общечеловеческие нормы неуважение к истине. По-видимому, отсутствие вольностей гражданских уравновешивалось вольничанием духовным. Рабская неподвижность общества порождала тоску по движению, а тоска по движению давала преимущества динамическим идеям.

Идеи Пестеля в сердцах современников всегда побеждали идеи Пушкина, идеи Чернышевского всегда побеждали идеи Достоевского, идеи народовольцев всегда побеждали идеи Толстого, и, наконец, самая солидная динамическая идея, идея марксизма, победила все прочие идеи, а внутри марксизма наиболее динамическая ее часть — идеи Ленина — победила идеи Плеханова.

И уже не только в сердцах современников, и даже не столько в сердцах, сколько в жизни.

Зло всегда наглядно, и не только в России, но в России оно всегда было особенно наглядно, и потому побеждал тот, кто предлагал наиболее быструю и крутую расправу над злом.

Все побеждавшие идеи были рационалистическими, все они видели смысл человеческой жизни в быстрейшем прохождении от точки А к точке Б, и все они в той или иной степени пренебрегали общечеловеческой моралью в силу заключенной в них логики, и в результате все они порождали зло большее, чем то, с которым они боролись.

Рационалисты слева и рационалисты справа, являясь между собой непримиримыми идейными врагами, независимо друг от друга выработали одни и те же нравственные нормы, один и тот же нравственный тип, одни и те же лозунги.

Нравственно все, что служит делу пролетариата, — конечная формула бессовестности наших марксистов.

Нравственно все, что служит великой Германии, — конечная формула бессовестности национал-социалистов.

Чем динамичней социальная идея, тем быстрее она повелевает человеку сбрасывать нравственные одежды. Скорость движения гасит нравственность. Это заметно даже в обычной жизни. Когда мы куда-то спешим, мы склонны не останавливаться, чтобы дать человеку прикурить, мы склонны пренебрегать правилами уличного движения, мы склонны вообще не замечать всего, что не служит нашему быстрейшему продвижению к цели.

Точно так же динамическая идея, предлагая человеку бессовестность, кивает на цель: не для себя прошу (потом: приказываю), а для дела, для быстрейшего прохождения от проклятой точки А до прекрасной точки Б.

Убедительность всякой рационалистической идеологии в том, что она каждый раз отталкивается от наглядно ощутимого конкретного зла: да, да, царизм прогнил; да, да, империалистическая война ужасна. Нас избавят от этого зла и приведут в общество, где этого никогда не будет.

Привлекательность рационалистической идеологии не только в том, что она обещает социальный рай, но главным образом в том, что она достаточно отчетливо обозначает границы зла и всегда эти границы зла проходят за пределами нашей личности. Это тончайшая лесть дьявола нашему эгоизму. Я так и догадывался, думает человек, виноват не я, а общественные условия, или империалисты, или — особенно — противная эта мелкая буржуазия.

Но у человека нет другой цели, кроме цели быть человеком. Никакого движения от точки А к точке Б! Это ложь, пользующаяся нашей слабостью и нашими заблуждениями.

У человека есть только одна точка А — это его рождение и одна точка Б — это его смерть. Высшая доблесть человека — не замарав свою совесть ни одним подлым поступком, пройти этот путь. Любая социальная цель по сравнению с этой целью самоосуществления человека так же второстепенна, как охапка дров, внесенная в дом, по сравнению со строительством самого дома. Куда ты несешь охапку дров, если у тебя нет дома? В общий костер социальной идеи, который раз и навсегда согревает всех, и уже не будет забот ни о костре, ни о дровах? Опомнись, мытарь! Так обманывались люди уже тысячу раз! Ты сначала построй дом своей личности, и каждый день добывай и вноси в него честную охапку дров, чтобы в доме было тепло.

Борьба за лучшие общественные условия Жизни, то есть в конечном итоге за демократию, должна начаться с самого себя. Не надо спешить выходить на общественную арену, где незакаленную душу и естественное нетерпение юности подстерегает дьявол рационализма, соблазн динамических путей. Таких путей нет и никогда не будет, ибо это ложь. Весь счет, который мы предъявляем обществу, прежде всего предъявим самим себе.

Ломка цензуры должна начаться с ломки цензуры эгоизма в самом себе, требование гласности печати должно начаться с полнотой волеизлияния собственной совести, борьба за честную законность должна начаться с уважения к истине, даже если она, эта истина, в данный момент нам невыгодна; борьба за демократию должна начаться с развитием чувства справедливости к окружающим людям; прежде чем мечтать о парламенте, научись честно спорить и терпеливо выслушивать того, кто не согласен с тобой.

Быть достойным демократии — выше самой демократии, потому что и в демократических странах люди, представляющие ее, далеко не всегда полноценные представители совести и чести.

Быть достойным демократии — действительно выше демократии, потому что это значит взять на себя бремя ответственности за нее.

Те выводы, к которым я пришел, отчасти внушены мне горькими наблюдениями над нашей оппозиционной интеллигенцией. Среди них есть безусловно честные и чистые люди, и они как раз выражают гуманистическое сознание, но девяносто процентов из них я бы на пушечный выстрел не подпустил к власти.

Их общественная добродетель так дорого обходится, что просто нерентабельна. Они никак не поймут, что требование честности и справедливости от правительства — это только часть, и притом не самая большая часть, требовательности, которую прежде всего человек должен предъявлять к самому себе, своим друзьям и ко всем людям, с которыми имеет дело. Непримиримость ко лжи сверху — это часть непримиримости ко лжи вообще. Нельзя к части целого относиться так, как будто она важнее целого.

Работу человеческого духа я бы сравнил с работой светляка. Что важнее для светляка — бороться за общий источник света или неустанно пульсировать собственной световой энергией?

Собственный свет мал, он на миг освещает пространство не большее, чем ольховый листик. Но мгновения его светового толчка достаточно, чтобы сориентироваться в окружающей ночи.

В биении живого света, излучаемого светляком, больше мудрости, чем в сильном, но безличном источнике общего света.

В мгновение темноты светляк помнит, что его усилия через миг родят свет. В мгновение света он помнит, что через миг наступит темнота, и он еще при свете готовится к ней, запоминает окружающую обстановку.

Светляк не имеет силы общего источника света, но и не знает холода общего света, его безличия. В отличие от общего источника света его усилия индивидуальны и целенаправленны, и потому он может осветить те извивы действительности, до которых источник общего света никогда не доходит.

Как уютен в окружающей ночи, как золотист его свет, каждый раз озаряющий именно ту точку, на которой он находится сам!

На огромных разорванных пространствах России будет ли когда-нибудь достаточно сильный источник общего света? Даже если когда-нибудь и будет таковой, всегда останутся важнейшие теневые стороны жизни, куда только личный источник света может проникнуть. Точнее сказать, надо личный источник света сделать общим источником надежды. Это даст возможность каждому уже сегодня, сейчас, ежедневно, не теряя времени в ожидании общего источника света, озарять светом собственной совести хотя бы ту точку, на которой находишься сам. Это в твоих руках, этого у тебя никто не отнимет.

Можете назвать это новым планом электрификации России. У нас отняли многое, но, пока не смирилась совесть, пока пульсирует этот свет, главное богатство с нами.

Дурные общественные условия порождают две опасные крайности. У одних опускаются руки, и они плывут по течению; раз нельзя изменить общественные условия, значит, вообще ничего не надо делать. У других развивается мания борьбы, приводящая к мелкому бесовству, злобному чудачеству, разрушающей душу вибрации суеты.

В этих условиях единственный способ сохранить себя — это самому ставить перед собой задачу, независимую от общественных условий, и разрешать ее. Поставить перед собой такую задачу человек может даже в тюрьме или в общественных условиях, напоминающих тюрьму.

У человека одна цель — стать человеком. Единство цели не убивает своеобразия человека, потому что своеобразен путь каждого человека к этой цели. У каждого, двигающегося к этой цели, будут свои препятствия, преодоления их и победа над ними и будут составлять богатство личности этого человека.

Только тот, кто закалил свою душу в борьбе с самим собой, кто в любом положении с маниакальностью компасной стрелки обращается в сторону справедливости, только тот имеет право прямого выхода на общественную арену.

Не простирать руки к далекой цели, не идти ради нее на смерть, а ежедневно стоять на страже собственной порядочности, а это обязательно потребует защиты истины, защиты человеческого достоинства в ближайшем окружении. Нельзя ориентироваться на героизм, как нельзя, желая стать музыкантом, ориентироваться на Бетховена. Надо честно овладеть мастерством, и если тебе дано быть большим музыкантом, ты и так им станешь. Человек большого музыкального дара, сориентированный на то, чтобы стать просто хорошим музыкантом оркестра, все равно перерастет уровень хорошего музыканта в силу заложенного в него дарования. Но человек, способный быть просто хорошим музыкантом, но сориентированный на то, чтобы стать большим музыкантом, в один прекрасный день может забросить все и стать халтурщиком, убедившись, что он не Бетховен.

Сама технология гуманистического образа мыслей такова, что она каждый шаг человека ставит под контроль совести. Это сковывает действия человека, но зато спасает его хотя бы от катастрофических ошибок.

Сама технология рационалистического образа мыслей такова, что она перепоручает личную совесть человека конечной цели или людям, представляющим конечную цель. Это расковывает действия человека и обязательно приводит его к непоправимым ошибкам.

Тяготы жизни всегда приводили и будут приводить людей к соблазну рационалистических путей. Поэтому борьба с рационализмом безгранична во времени и пространстве. Она проходит внутри каждого человека в отдельности и в обществе в целом. Она порождает своих рыцарей совести и рыцарей дела.

Но если цель человека — действительно быть человеком, а не какая-нибудь другая, то мы не можем не верить, что дело совести победит. Только осознав, что у человека нет более прекрасной и более содержательной задачи, рыцари совести вытеснят рыцарей дела, которые, кстати, на протяжении последних пятидесяти лет последовательно разваливали каждое дело, за которое брались. Оказывается, вне совести и хлеб не хочет расти!

Только так совесть, ставшая делом, победит дело, не ставшее совестью, и это будет самой грандиозной и самой бескровной победой над самым большим предрассудком человека — предрассудком социальной цели.

1975 г.

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Раиса Лерт "НЕ ПОМИНАЙТЕ ЛИХОМ…"

Поздний опыт
Да, очень поздний. К счастью? К сожалению?

Прожить семьдесят три года, пройти — ребенком — через бури гражданской войны, через тринадцать раз сменявшиеся в моем родном Киеве власти, через немецкую оккупацию 1918 года, через деникинский погром, через бесчинства петлюровцев, через короткое комсомольское подполье во время захвата Киева белополяками… Потом, в юности и зрелости, пережить преследование и разгром внутрипартийных оппозиций (о преследовании и разгроме других социалистических партий я тогда не думала), пережить массовый террор 1935–1939 годов, когда я потеряла стольких близких, пережить бурный взлет антисемитизма 40—50-х годов, уже приближавшийся — вот-вот! — к своей кульминации… Пережить все это — и все, что было потом (постепенное освобождение собственной мысли: сначала "оттепель" и связанные с ней иллюзии, потом "Новый мир" Твардовского, дело Синявского, Даниэля, чтение самиздата, оккупация Чехословакии)… И наконец собственные статьи, впервые — без "внутреннего редактора".

Это все схема, пунктир. Но все это прожито, продумано, прочувствовано.

…А вот обыска у меня до сих пор не было. До семидесяти трех лет. До 25 января 1979 года. И даже не случалось мне ни разу попадать к моим друзьям, когда у них "шмонали" все — от стенограмм партийных съездов до любовных писем. Рассказов слышала много, читала того больше, но — должна признаться — ничто не заменяет личного опыта. Прав был Гёте: теория сера по сравнению с вечнозеленым деревом жизни.

…И как бы для того, чтобы перед концом моего жизненного пути дать подтверждение этого философско-поэтического тезиса, в моей передней прозвенел звонок…

1. Обыск впервые
…Я накинула халатик и пошла открывать. Была не ночь и не утро, примерно половина дня. Но я лежала в постели: меня знобило, я задыхалась, одолевая очередной сердечный приступ. Ждала медсестру из поликлиники: она примерно в это время приходила делать мне укол.

Открыла дверь. Моя крохотная, полтора метра на полтора, передняя мгновенно заполняется людьми. Входят четверо: женщина и мужчина постарше и двое совсем юных — парень и девушка студенческого типа.

Я еще ничего не понимаю.

— Товарищи, — говорю я, запахивая халатик, вы ко мне? Поговорить? Может быть, отложим разговор? Я очень плохо себя чувствую…

— Нет, нет, — возражает женщина постарше, — мы вам сейчас все объясним.

И, запирая дверь (вот тут меня что-то кольнуло), объявляет:

— Обыск!

Ах, обыск!

От входной двери до моей тахты — четыре шага. Я поворачиваюсь, иду в комнату, сажусь на постель и говорю:

— Предъявите ордер!

Женщина протягивает ордер и одновременно каким-то даже чуть щеголеватым, вызывающим движением раскрывает передо мной свое служебное удостоверение. Читаю: "старший следователь Мосгорпрокуратуры Корнакова". Корнакова, Корнакова?.. Почему такая знакомая фамилия? Ах, да, первый советский цветной фильм назывался "Груня Корнакова"… Неуместная эта ассоциация мелькает в мозгу, пока я отвечаю, что у меня нет "заведомо ложных клеветнических материалов", которые мне предлагается добровольно выдать.

Ритуал закончен. Я снова ложусь под одеяло, они приступают к делу. Перед этим мужчина постарше изысканно-вежливо спрашивает:

— Разрешите раздеться?

Сухо отвечаю:

— Я здесь сегодня ничего ни разрешать, ни запрещать не могу.

Снимают пальто. Попутно осведомляются:

— Вы больны, Раиса Борисовна?

— Как видите.

— К вам должен прийти врач?

— Нет, только медсестра.

Корнакова подходит к письменному столу, расчищает место и раскладывает письменные принадлежности (все пять часов она занималась исключительно канцелярской, секретарской деятельностью). Мужчина постарше (он так и остался безымянным) проходит к комодику и начинает рыться в белье. Двое юных (как я поняла, привезенные с собой "понятые" — какие-то ихние кагэбэшные студенты или курсанты) остаются посреди комнаты в статуарных позах. Парень за все пять часов так и не произнес ни слова; девица же (видимо, отличница) проявила больше активности.

…Звонок. Появляется пятый — тоже безымянный. Вот если бы он вошел вместе со всеми, я бы сразу догадалась. Почему? Не знаю. Какой-то явственный профессиональный отпечаток: холеная толстая морда, пустые глаза, неуловимое хамство в интонациях (хотя внешне все в нормах вежливости).

"Толстомордый" начинает "шмонать" стоящие за дверью книжные полки. Это в ногах моей постели. Лежу, смотрю. Читать не могу. Изредка отпиваю воду.

Девушке-"понятой" не сидится на месте. То ли ей впрямь чуточку неловко (не привыкла еще), то ли просто молодая энергия не дает покоя…

— Раиса Борисовна, может быть, вам что-нибудь нужно? Может быть, вам чайник вскипятить?

— Благодарю вас, — отвечаю я ледяным тоном, из которого не выхожу в тех редких случаях, когда раскрываю рот. — Мне от вас ничего не нужно.

Молчание. Они "работают", принося все, что находят нужным "изъять", к письменному столу, где следовательница в поте лица трудится над составлением описи. Даже мне, неопытной, ясно, что ее роль тут ничтожна, что ордер Мосгор-прокуратуры — чистая "липа", ширма для КГБ.

…Молчание. Нарушает его первым безымянный, изысканно-вежливый.

— Разрешите курить на кухне?

Тем же тоном повторяю: не могу ничего ни разрешать, ни запрещать. Они по очереди ходят на кухню.

…Молчание. И телефон, стоящий у моей постели, обычно беспрерывно трезвонящий, почему-то молчит. Странно, они его даже не отодвигают. Техника у них, что ли, такая, что позволяет отводить звонки?

…Молчание. На этот раз нарушает его "толстомордый". На книжных полках он, кроме старых самиздатских произведений, обнаружил неизвестную толстую рукопись в двух папках. Не помню, как она называется, — не читала. Что-то социологическое. Просили меня прочесть, а я все уклонялась: уж очень солидный "кирпич", а мне неохота тратить время — я не специалист…

"Толстомордый" тоже явно не специалист в социологии, но в своем деле понимает: перелистав несколько страниц, что-то учуял. С чуть заметной издевкой спрашивает:

— Диссертация?

— Возможно, — равнодушно отвечаю я.

Издевка в тоне усиливается.

— Ну и где же эту диссертацию собирались защищать?

— Понятия не имею, — следует столь же равнодушный (и вполне правдивый) ответ.

— Как она к вам попала?

— Мало ли как! Ко мне многие обращаются с просьбами — отрецензировать, отредактировать…

— И вы все это делаете за "спасибо"?

— А вы не способны представить, что можно что-нибудь делать за "спасибо"? — осведомляюсь я.

Замолчал — и понес толстые папки к следовательнице. Около нее неуклонно растет гора.

"Изысканно-любезный", покончив с моим бельевым комодиком, дергает дверцу письменного стола. Заперто. Он обращается ко мне:

— Раиса Борисовна, вы дадите нам ключи?

Дать? Не дать? Ну, допустим, не дам. Они взломают. Но и подавать им я не стану…

Не меняя позы, говорю:

— В связке ключей на входной двери находится и ключ от письменного стола.

"Любезный" находит ключ, открывает дверцу и погружается в содержимое ящиков. Вот где главный улов! Три ящика набиты до отказа, их даже трудно открывать. Он что, ищет определенное что-нибудь? Попытается разобраться? Ничего подобного. Все, что напечатано на машинке или написано от руки (а в моем литературном архиве все либо напечатано, либо написано от руки), без разбора летит к ногам следовательницы. Груда папок около нее растет — ящики катастрофически пустеют.

Не вставая, я говорю:

— Среди этих папок есть одна, на которой написано "Мои работы". Это действительно мои авторские работы, подписанные моей фамилией. Я настаиваю, чтобы вы их не забирали. Согласно авторскому праву.

— Да, — отвечает "любезный", — вот эта папка, она у меня в руках. Но мы возьмем все, что сочтем нужным… — И, листая содержимое папки: — A-а… скажите, Раиса Борисовна…ваши статьи, напечатанные в "Поисках”, здесь есть?

Ах вот оно что!

— Все, что я когда-либо написала, подписано моей фамилией. В остальном разбирайтесь сами.

…Молчание. Папки громоздятся на папки. Я хочу пить. Встаю, выхожу на кухню, возвращаюсь с чашкой воды. Девица вскидывается:

— Ну зачем вы, Раиса Борисовна? Я бы вам принесла…

(Интересно, ей в самом деле в глубине души немножко стыдно? Или ее там где-то на ихних курсах учат "политесу"? И объясняют, в каких случаях "политес" применять, а в каких нет?!)

Укладываюсь снова в постель. В это время "толстомордый", откопав на моих полках какие-то два листочка, несет их следовательнице. По дороге бросает мне:

— Заверить надо!

— Что — заверить? — не понимаю я.

— Ваше завещание…

Тут я выхожу из состояния замороженности.

— Мое завещание? — Я сажусь на постель. — А ну, подайте его немедленно сюда!

Пораженный моим тоном, он невольно останавливается.

— Мое завещание, — подымаю я голос, — это мой личный, интимный документ. Он распространению не подлежит. Его даже мои близкие могут прочитать только после моей смерти. Немедленно отдайте!

Он колеблется, но "любезный" делает ему какой-то неуловимый знак глазами (видно, он рангом повыше) — и "толстомордый" с неохотой отдает мне листочки. Однако не может удержаться от замечания:

— Обиделись на партию?

— Послушайте, вы… — говорю я медленно и раздельно (девица и юноша жадно слушают). — Я в этой партии много больше лет, чем вы существуете на свете. И мои взаимоотношения с этой партией вашей компетенции не под-ле-жат. Запомнили? Делайте вашу грязную работу — и молчите…

Теперь все молчат. "Толстомордый" продолжает "шмонать" на полках, "любезный" продолжает очищать ящики. Следовательница усердно пишет.

…Звонок… К двери бросаются сразу "толстомордый" и девица. На пороге — медсестра. "Толстомордый" выпаливает:

— Кто вы такая?

Медсестра удивлена и испугана. Она уже вторую неделю ходит делать мне внутривенные сердечные вливания и знает, что я живу одна. А тут — полная квартира людей, явно посторонних и явно недоброжелательных…

— Я… из поликлиники, — робко говорит она.

Мне жаль ее. Ну зачем ей это? Она тут при чем?

— Валя, — говорю я, — может, не будем сегодня делать укол? Пропустим?

Она ничего не понимает, она инстинктивно боится, но природное добросердечие и профессиональная добросовестность берут верх над страхом.

— Как это не будем? — энергично протестует она и начинает раздеваться. — Вон вы какая бледная… И задыхаетесь! Обязательно будем!

Вмешивается "любезный":

— Пожалуйста, пожалуйста… Мы выйдем…

В этом нет необходимости, но я не возражаю. Впрочем, они очень быстро исправляют свою оплошность. Пока Валя, пробравшись между папками, отламывает головки ампул и готовит шприц, дверь беззвучно отворяется и чуть ли не на цыпочках входит девица-отличница. Медовым голосом она говорит:

— Я постою у окна… Я отвернусь… Я не буду смотреть…

— Можете не отворачиваться, — говорю я, протягивая руку для укола.

Валя собирает свой чемоданчик, прощается и идет одеваться. Когда она уже готова, перед дверью вырастает "толстомордый".

— Ваши документы!

Тут медсестра не выдерживает:

— Почему я должна предъявлять вам свои документы? Кто вы такой? И что здесь происходит?

— Обыск! — значительным тоном произносит "толстомордый".

— О-обыск??!

Она поворачивается ко мне (я лежу напротив открытой двери). На лице ее — безграничное изумление, глаза становятся совсем круглыми. Конечно, она меня совсем не знает… Но уж больно не похожа эта худенькая старушка на преступницу… О-быск?!

Мне становится смешно. И опять — жаль ее.

— Не пугайтесь, Валя, я не уголовница.

"Любезный" снова делает неуловимый знак — и "толстомордый" выпускает медсестру, так и не поглядев на ее удостоверение (ограничился только тем, что узнал номер поликлиники).

Они возвращаются к прерванной "работе". "Толстомордый" теперь "шмонает" мой книжный шкаф. Не очень тщательно "шмонает": видно, они знают, что главная "крамола" у меня в письменном столе и на полках. Вынул два-три тома Ленина, удостоверился, что за ними стоит Маркс — и не стал дальше смотреть. Толстого, Достоевского, Чехова тоже обошел вниманием. Зато в тонких книжках стихов (а их много) рылся долго и усердно. Во многие книжки были вложены стихи, не вошедшие в сборники и перепечатанные на машинке, — это все он забрал. Забрал и сброшюрованный машинописный сборник "Образ Анны Ахматовой" (стихи, ей посвященные, — большая часть их опубликована в советских изданиях). Забрал и первый том американского издания произведений самой Ахматовой (вторрго не было дома), и небольшой сборник прозы Цветаевой "Световой ливень", и "Охранную грамоту" Пастернака, и, конечно, первую книгу "Записок" Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Вообще забрано все, что издано за границей, в том числе и ряд книг с авторскими надписями.

Я пытаюсь вмешаться.

— Почему вы забираете Ахматову, Цветаеву, Пастернака? Ведь все эти произведения печатались в советских изданиях.

— Разберемся, Раиса Борисовна, — следует успокоительный ответ. — Разберемся — и, что можно, вам возвратят…

Посмотрим. И посмотрим, что — "можно".

Дальше следует молчаливая консультация "толстомордого" с "любезным". Тут я не могу сдержать улыбку. Первый обнаружил в моем книжном шкафу два старых номера "Нового мира" и пошел показывать их второму. Тот махнул рукой — и "Новый мир" возвратился в книжный шкаф. После того как они ушли, я просмотрела оглавление этих номеров (я о них забыла). Журналы — за 1966 год. Напечатаны в двух номерах повесть Василя Быкова "Мертвым не больно" и рассказ А.И. Солженицына — самый, к сожалению, слабый — "Захар Калита"…

"Любезный" кончил опустошать мой письменный стол. Опустошать в точном смысле слова: в ящиках теперь просто нет ничего. Ничего, кроме нескольких поздравительных открыток и моей трудовой книжки.

Взгляд "любезного" падает на стоящий за моим письменным столом рюкзак.

— Это ваш рюкзак?

— Нет.

— Чей же?

— Одной моей приятельницы.

— Как фамилия этой приятельницы?

— Я не обязана сообщать вам фамилии моих друзей.

— Что в рюкзаке?

— У меня нет обыкновения заглядывать в чужие вещи.

Они развязывают рюкзак — и, кроме домашних вещей, находят в нем совсем неожиданный для себя "подарок". Моя неосторожная приятельница (теперь можно назвать ее имя — что уж тут! — Мальва Ланда) вместе со своими бумагами засунула туда же пенсионное удостоверение и сберегательную книжку, в которой была заложена пятирублевка. Пятирублевку мне торжественно вручают, бумаги "изымают", а заодно "приобщают к делу" и пенсионное удостоверение, и сберкнижку со сторублевым вкладом (деньги небольшие, но для пенсионера существенные). Хотя, насколько я понимаю, ни пенсионную, ни сберегательную книжку нельзя считать "заведомо ложными, клеветническими" документами…

Кажется, все?

Нет, не все.

— Теперь мы, с вашего разрешения, посмотрим на кухне…

Да, "политесу" их, видимо, и впрямь обучают. Впрочем, применяют они его отнюдь не всегда (вспомним хотя бы избиения вокруг Пушкинской площади 10 декабря 1978 года и аналогичные избиения в Ленинграде). Почему они так вежливы со мной? Значит, "с моего разрешения"?

— А если я не разрешу?

"Любезный" улыбается.

— Мы все равно посмотрим.

— Разумеется, — говорю я. — Только зачем тогда эти ужимки?

Ответа нет, да я его и не жду. Они идут на кухню. Я не сопровождаю их — к чему? За ними пятерыми я все равно не услежу, и сил у меня нет стоять над ними. Да и нет ничего на кухне, кроме пишущей машинки.

Именно с машинкой они возвращаются в комнату.

— Вы хотите забрать машинку? — спрашиваю я.

— Да.

— Зачем? Ведь чтобы определить, печатались ли на ней "заведомо ложные, клеветнические…" и так далее, вам достаточно снять образец шрифта?

— Нет, — наставительным тоном отвечает "любезный", — машинка останется у нас!

— До каких пор? — осведомляюсь я.

— До суда, — усмехаясь, выпаливает "толстомордый".

— Суда? — спокойно удивляюсь я. — Над кем? Надо мной?

"Любезный", досадливо морщась (то ли у них распределены роли, то ли просто разница характеров?), поправляет:

— До окончания следствия.

Так. А теперь что? Беглый просмотр подоконников, столика около постели, заваленного книгами и лекарствами. И наконец обращение ко мне:

— Вам, Раиса Борисовна, придется встать. Всего на несколько минут… Посидите пока в кресле…

Встать? Не встать? Противно думать, что они будут тащить меня насильно…

Встаю и пересаживаюсь в кресло. Они сразу хватаются за стопку книг, лежащих слева от подушки (я отобрала их, чтобы лишний раз не вставать с постели). Подбор, что и говорить, разнообразный: "Война и мир" Л. Толстого, двухтомник Эдмона Ростана, "Алиса в Стране чудес" Льюиса Кэрролла, 17-й номер "Континента" и "Светлое будущее" А. Зиновьева. Последние две книги, естественно, переходят к следовательнице, а над книгой Льюиса Кэрролла, новинкой, недавно изданной в серии "Литературные памятники", "любезный" задерживается. Нет, не по служебной обязанности, из библиофильского интереса. Перелистывает, закатывает глаза, прищелкивает языком:

— Прекрасная книжка!

— Да? — невинно спрашиваю я. — Правда, жаль, что ее нельзя включить в опись?

Проглатывает — и снова начинает заниматься своим делом. Они поднимают подушки, перетряхивают одеяло. Находят мою сумочку и знакомятся с ее содержимым. Как будто никакой крамолы больше нет? Впрочем… "Любезный" перелистывает мою телефонную книжечку и задумывается… Да, задача у него нелегкая: в моей телефонной книжке сам черт ногу сломит — я и то в ней с трудом разбираюсь…

Спрашиваю, намеревается ли он забрать книжечку? Да, намеревается. Пожимаю плечами: забирайте, хотя вы в ней все равно ничего не поймете…

— А вы нам не расшифруете? — искательно заглядывает мне в глаза "любезный".

(Дурак — хоть и Кэрроллом интересуется!)

— Нет, не расшифрую. Но вы берите, не сомневайтесь! Что с того, что она вам не пригодится? Зато меня вы лишите телефонов поликлиники, аптеки, "Скорой помощи", близких людей… Что ж вы? Берите, не стесняйтесь!

Он в затруднении. Что выгоднее: наказать меня, отобрав книжку, или проявить "гуманизм" — тем более дешевый, что от противоположной акции толку явно не будет. Решает в пользу "гуманизма": телефонную книжечку мне оставляет (у всех моих коллег на обысках такие книжки отбирали).

— Под диваном есть ящик? — спрашивает "толстомордый".

Ящика нет: я сплю на обычном пружинном матрасе, к которому приделаны ножки. Но я отвечаю:

— Нагнитесь и посмотрите.

Посмотрел. Нет ящика. Приставил к книжной полке стул, влез, заглянул наверх: ничего, кроме пыли.

…Притащили мешки, веревки, сургуч. Запаковывают добычу. Получается четыре мешка.

…Время уже около шести. "Толстомордый" звонит куда-то по начальству и жизнерадостно кричит в трубку:

— Кончаем… Да, порядочно… На полгода хватит читать!

Тут еще "подарочек” от Мальвы Ланды… Да, присылайте машину…

Все уже засургучено, зашито. Следовательница подносит мне протокол. Читаю. Но нельзя ни понять, ни проверить, что они записали, а что нет. Папки, в которых много различных с разными названиями материалов, записаны так: "начиная со слов…", "кончая словами…" — а что там посредине, на трехстах — четырехстах страницах, бог весть. Можно вложить туда и вынуть оттуда что угодно. Уже потом я обнаружила исчезновение ряда личных писем, не занесенных в протокол. Изъятое из рюкзака Ланды записано так: "Восемь целлофановых мешков с различными печатными и рукописными материалами, фотографиями, книгами…" Что теперь можно запихать в эти мешки? Как я узнала впоследствии, в рюкзаке находился также подарок — иконка-сувенир, в опись вообще не попавшая. Может быть, кто-нибудь из моих непрошеных гостей питает слабость не только к редким книгам, но и к миниатюрным иконам?

А это что такое? "28. Грифельная доска". В жизни не видала грифельной доски иначе, как в кино. Это, оказывается, дощечка, с которой мгновенно стирается запись. Ну ладно. А вот запись-шедевр; "68. В комнате также обнаружено и изъято 34 папки (тридцать четыре!) с различными рукописными и печатными текстами…" Какими текстами? Секрет следствия… Тридцать четыре папки и ни одного названия. Что же изъято? И как теперь требовать возвращения непоименованных материалов?

Сразу обращаю внимание на то, что в протоколе нет даже упоминания о тех двух, кто фактически проводил обыск. Фамилия следователя есть, фамилии понятых[16] с именами-отчествами и даже адресами есть (один живет на улице Уссурийской, другая привезена аж из подмосковного городка Железнодорожный). А вот "любезного" и "толстомордого" нет. Испарились.

Я поднимаю глаза на следовательницу.

— Почему в протоколе нет фамилий и должностей вот этих двух граждан, производивших обыск?

— Я проводила обыск, — вызывающим тоном говорит Корнакова. — Я имею право брать себе помощников…

— Прекрасно, — говорю я. — Берите себе хоть десять помощников. Но и я имею право знать, кто рылся в моих бумагах и моем белье, кто унес мои книги, архивы, машинку…

— Я, — повторяет Корнакова.

— Не клевещите на себя. Вы всего только технический секретарь вот этих двоих…

Бесполезно. Дочитываю протокол. Вижу, что на последней странице остается место всего для двух-трех строчек. Требую добавить лист. Пишу. Первый экземпляр протокола забирает Корнакова, второй, еле поддающийся прочтению (нарочно они, что ли, употребляют такую бледную копирку?), вручается мне.

Ну а теперь-то уж наконец все?

Нет. "Любезный" и юноша-понятой куда-то исчезают, но Корнакова, девица и "толстомордый" остаются. Я продолжаю сидеть в кресле, куда меня "перевели" с постели. Сил после пятичасовой процедуры совсем не осталось.

— Вы ложитесь, Раиса Борисовна, — проникновенным голосом обращается ко мне девица. — Ложитесь, вам будет легче…

— Мне будет легче, когда вы уйдете. Почему вы не уходите? Вы ведь уже кончили?

— Ждем машину, — откликается "толстомордый".

— Ну, это как будто меня уже не касается? Вытаскивайте свою добычу и ждите внизу…

— Машина скоро будет, — успокаивает "толстомордый". — Сейчас конец рабочего дня, самый разъезд…

— Какое мне до этого дело? Возьмите такси.

— Мы не поместимся в одно такси.

— Возьмите два.

— Вы оплатите? — иронически осведомляется "толстомордый".

— Разве Комитет государственной безопасности так беден? — в свою очередь осведомляюсь я. — Ведь хватило у него средств, чтобы потратить рабочий день пяти человек на одну старую больную женщину. Должны найтись средства и на то, чтобы избавить эту женщину от своего присутствия. Когда оно уже не вызывается государственной необходимостью…

…Звонок. На пороге мой сын, пришедший с работы навестить меня. За ним виднеются фигуры вернувшихся "любезного" и понятого. К сыну бросаются с двух сторон:

— Ваши документы!

…Не буду детально описывать, как они требовали документы у него, а он — безрезультатно! — у них. Не буду вообще больше излагать подробности — в концовке их еще немало, но это уже для моих мемуаров. Хватит и написанного. Это — не "художественное исследование", а почти точная фотография.

…Они наконец вытаскивают мешки с награбленным (чтобы не было "заведомо ложных, клеветнических измышлений", поправляюсь — с "изъятым") добром — и уходят.

Все. Точка.

Но это была не точка, а всего лишь многозначительное многоточие. В тот же день я узнала, что одновременно обыски были проведены еще у трех членов редакции "Поисков" и у трех сотрудников. И что у них так же выгребали дб дна все из письменных столов и забирали пишущие машинки, и личные письма, и семейные архивы, и собственные литературные работы.

Но, в отличие от меня, их еще таскали на допросы в Мосгорпрокуратуру. И сразу после обысков, и потом, и еще, и еще. Кто знает, может быть, "любезный" в последнюю минуту, когда все было уже готово и увязано, для того и отлучился, чтобы позвонить по автомату и получить указания: тащить ли меня, больную, в прокуратуру или нет?

Решили не тащить. Почему такой гуманизм? Только из-за моей болезни и старости?

Я думаю — не только. Известны случаи, когда и с восьмидесятилетними не стесняются. Но это все-таки столица, здесь полно корреспондентов, я — человек пишущий и, как можно было убедиться, языкастый: молчать не буду. И потом у них еще была надежда, что меня, напуганную и измученную обыском, еще можно будет отколоть от остальных, довести до "раскаяния", в крайнем случае — уговорить отойти, прекратить деятельность… Для этого надо пустить в ход иные средства, чем допрос в прокуратуре (они догадывались, что такой допрос будет безрезультатным). Надо воззвать к моей более чем пятидесятилетней партийности — и допрашивать меня не в прокуратуре, а в партийных органах.

Так, по-моему, был задуман акт второй. Он оказался куда более растянутым и куда менее детективным, чем первый.

2. Исключение из партии — вторично и навсегда
…Я продолжала болеть. Сначала стало даже хуже: пятичасовой "шмон", несмотря на видимое спокойствие, обошелся мне недешево.

Потом полегчало.

Недели через полторы после обыска появились первые признаки того, что события начинают развиваться в предполагаемом мной направлении. Мне позвонили из Гагаринского райкома КПСС и начали проверять мои биографические данные. На вопрос, зачем это, ведь в райкоме есть моя учетная карточка, ответили: данные могли измениться, а секретарю райкома для составления справки обо мне требуются последние данные.

— Вот в проекте справки, лежащей передо мной, сказано, что вы — персональный пенсионер местного значения, а в вашей учетной карточке, что вы — обычный трудовой пенсионер…

Я ответила, что правильно в учетной карточке: я — обычный трудовой пенсионер. Награды? Наград у меня только две: медали "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" и "К 800-летию Москвы" (эти медали есть почти у всех людей моего возраста). Последовали, не сказать чтобы умные, вопросы: почему я не персональный пенсионер и почему у меня нет медали "К 60-летию Октябрьской революции" (ее вручали старым членам партии)? Я ответила: вероятно, потому, что я никогда не ходатайствовала ни о назначении мне персональной пенсии, ни о вручении медали.

Разговор закончен. Ясно, что секретарь Гагаринского райкома не по собственной инициативе воспылал интересом к моей особе. Кто-то затребовал у него биографические данные Лерт Раисы Борисовны. Будем ждать дальнейших событий…

События развивались так. Где-то в конце февраля — новый телефонный звонок. На этот раз из парткомиссии при МГК КПСС[17]. Партследователь Иванов приглашает меня приехать для беседы.

(Вот, оказывается, какая я "шишка": сразу в горком. По уставу провинность члена КПСС полагается разбирать прежде всего в первичной парторганизации. Правда, на это уставное требование давно уже махнули рукой: например, коммунистов-"подписантов" 60-х годов еще тогда, минуя партсобрание, исключали из партии в райкомах. Но то райком, а тут даже райкому хода нет: время другое, да и дело больно щекотливое.)

Я не пытаюсь прикидываться удивленной, не понимающей что к чему. Просто сообщаю товарищу Иванову, что больна и врачи запретили мне выходить из дому. Следует серия вопросов: что со мной, где я лечусь и прочее. Отвечаю: воспаление легких и сердечная недостаточность, лечусь в районной поликлинике. Опять стандартный вопрос: "Вы персональный пенсионер?" — "Нет, не персональный". — "Почему?" Опять терпеливо объясняю: потому, что не просила. Видно, это с трудом укладывается в сознании: как можно отказаться от привилегий, которые тебе "положены"?

— Как же быть? — голос в трубке несколько растерян. — Необходимо с вами побеседовать…

— Что ж, — говорю я, — есть два выхода. Либо подождать моего выздоровления: мне сейчас все-таки лучше, чем тогда, когда ко мне ворвались непрошеные гости (так я даю понять, что знаю, в чем дело), либо пожаловать ко мне…

— Мы подумаем, — обещает голос и добавляет: — И позвоним.

Звонков с приглашением было еще несколько. Я понимаю: они хотят разговаривать со мной на своей территории, в официальной обстановке, а не у меня дома, где я лежу больная и где, что называется, стены помогают. Но ничего не поделаешь — и наступает день, когда они приезжают ко мне.

…Два старых человека: семидесятилетний Иванов (на три года моложе меня по возрасту и на четыре — по партийному стажу) и Пожилова. Пожилова — пожилая, но гораздо моложе нас с Ивановым. Эта уже вполне сталинской формации и выучки, по-моему, до пенсии (а может быть, и сейчас?) имела отношение к неназываемому ведомству. Она больше молчит и старательно записывает. Говорит, спрашивает, увещевает — Иванов.

Пересказывать всю беседу не стоит. Длилась она два часа и отличалась удивительной бессодержательностью. Бесконечное количество добротных, выдержанных штампов, которыми снабдил меня в ходе этой беседы товарищ Иванов. И, похоже, говорил он вполне искренне. Ибо давно добровольно и чистосердечно отрешился от каких бы то ни было поползновений (если они у него когда-нибудь были) самостоятельно думать. Да он и не помнит, наверное, тех времен, когда в партии самостоятельно думали, о чем-то спорили, что-то друг другу и другим — вне партии — доказывали.

Но кое-что приведу. Особенно — начало беседы.

— Гак вот, Раиса Борисовна, нам сообщили, что вы, старый член партии, примерно с 1976 года (эта дата значится в номере нашего "дела". — Р.Л.) связались с чуждыми, враждебными нашему строю людьми, общаетесь с ними, вместе с ними подписываете клеветнические письма и вот теперь принялись за издание антисоветского журнала…

— Кто вам сообщил? — спрашиваю я.

— Органы, — простодушно отвечает Иванов.

— А почему вы им верите?

На лице моего собеседника — безграничное удивление.

— Но… но как же? Ведь это — наши органы!

— По-моему, — замечаю я, — вы одного со мной возраста. Должны помнить, как эти "наши” органы уничтожили миллионы невинных людей, в том числе и лучших людей партии. И обвинения на них возводились похлеще, чем на меня сейчас…

Пожилова молчит и записывает. Иванов пытается возражать.

— Ну что вы, Раиса Борисовна, когда это было? Партия давно покончила с культом личности и вернулась к ленинским нормам. Там и людей этих давно нет…

— Людей, может, и нет — традиции остались. И разве это подходящее название для массовых убийств: "культ личности"? Да и какой же это возврат к ленинским нормам? Горком занимается моим делом по голословному доносу органов, минуя партийную организацию… А что до "культа личности", так по мне культ одной личности нелучше культа другой…

Не понял? Или не захотел понять? По-моему, просто не понял.

Ну и потом пошел бесконечный поток фраз о наших достижениях, о нашей демократии, о единстве партии и народа — и так далее, и так далее. Я пытаюсь перебить этот поток вопросом: читали ли они журнал "Поиски" и, в частности, мои статьи? Нет, конечно, не читали. Так о чем же говорить? Спрашиваю, почему не привлекают к ответственности тех, кто снабдил ордером Мосгорпрокуратуры секретных агентов КГБ? Тех, кто ворвался к нам на квартиры и унес наши архивы, машинки, книги? Следует успокоительный ответ: если у вас забрали то, что не должны были забирать, вам вернут.

— А самый налет вы ни во что не ставите?

— ?!

В общем, ни до чего не договорились. Они уходят и предупреждают, что вызовут меня на заседание парткомиссии. Действительно, мне звонят — раз, и два, и три. А я приехать не могу: сердечные приступы все сильнее. Да, по правде говоря, и не хочу: ну о чем я буду с ними говорить?

В четвертый раз это "выкручивание рук" мне надоедает.

— Если вам так не терпится, — сказала я, — решайте без меня, я пришлю вам письменное заявление.

И послала — заказным письмом с уведомлением (заявление это, датированное знаменательным числом 5 марта, печатается в приложении к этому очерку). Послала, получила уведомление о вручении — и успокоилась. Больше мне не звонили, и событий никаких не было — до 3 апреля.

…В этот день ко мне пришли из парторганизации получить партийные взносы. Это уже делалось раньше: я болела четвертый месяц. Только обычно приходил кто-нибудь один, а на этот раз пришли трое — три женщины. Все было обыденно: секретарь парторганизации получила с меня рубль двенадцать копеек за март 1979 года, отметила в партбилете, дала мне расписаться в ведомости. А потом вдруг сказала:

— А партбилет я вам не отдам…

Это было, скажем прямо, неожиданно. Расстаться с партбилетом я была готова давно, но не таким способом. Я точно знала, что моя парторганизация (при жилищной конторе) ровно ничего о моей истории не знает. И не положено ей знать: "органы" ее в известность не ставили. Исключать меня должно было бюро Московского городского комитета КПСС. Но минимум приличий полагалось соблюсти: сообщить, что я исключена из партии тогда-то и за то-то…

— Как это — не отдадите? — переспросила я.

— Так, не отдам. Партбилет вам не нужен. Вам его все равно придется сдать — ведь вы уезжаете в Израиль.

— Что-о??

— В райкоме нам сказали, что вы уезжаете в Израиль и чтобы мы забрали у вас партбилет.

Медленно закипая, я говорю:

— Скажите в райкоме, чтобы они не занимались провокациями. Скажите им, что я никуда не уезжаю. И никогда и никуда не уеду! — Я уже почти кричу. — И хоронить меня придется здесь!

— В райкоме лучше знают! — с великолепной убежденностью возражает она и отводит руку с партбилетом за спину. — Все равно партбилет вам я не отдам…

— Отдадите! — с внезапной яростью кричу я, стремительно вскакивая с постели, подбегаю к ней, сидящей в кресле, и вытаскиваю из-за ее спины партбилет. Это длится секунду. Они не ожидали такого натиска. Они ошарашены, сбиты с толку и, кажется, начинают смутно догадываться, что тут что-то не так. Во всяком случае, они теперь уговаривают меня "не волноваться", а секретарь, выманившая у меня партбилет, неожиданно заявляет: "Ну, если вы не уезжаете в Израиль, надо получить с вас партвзносы за апрель". Не выпуская из рук партбилета, я плачу еще рубль двенадцать копеек — и они уходят.

(Возможно, секретарю за это ее последнее распоряжение нагорело: ведь оказалось, что я исключена еще 21 марта. А уж за что исключена, это и для секретаря, и для всей сотни членов КПСС, составляющих парторганизацию, осталось, полагаю, секретом и по сей день. Даже если их ознакомили с формулировкой исключения. Ибо формулировка эта гласит только: "… за действия, несовместимые с высоким званием члена КПСС". А уж за какие "действия" — остается гадать.)

…Почему я так сражалась за партбилет, который готова была отдать и который через несколько дней спокойно отдала?

Это была внезапная импульсивная реакция. Меня просто захлестнула волна, если так можно выразиться, брезгливой ярости. В ту минуту, когда я вырвала партбилет из рук выкравшей его у меня женщины, я вовсе не боролась за свою партийность. И не думала о том, что сплетня о моем отъезде в Израиль призвана способствовать антисемитскому толкованию моих действий. Меня просто трясло, мутило от негодования. Ложь, которая меня давно окружала, которую я давно знала, была внезапно, грубо и прямо, как комок грязи, брошена мне в лицо.

Вот он, личный опыт!

И посейчас не понимаю, зачем понадобилась эта бессмысленная ложь. Даже если они думали, что я уезжаю. Ведь все уезжающие, сдают свои партбилеты добровольно.

Наутро я позвонила в парткомиссию. Пожилова сообщила мне, что решением бюро горкома от 21 марта 1979 года я исключена из партии. С решением могу ознакомиться в Гагаринском райкоме КПСС.

— Почему мне об этом не сообщили?

— Вот теперь вы знаете.

Вопрос исчерпан. Дальше все пошло обычным канцелярским порядком. Взяв такси, я поехала в райком, нашла учетный сектор, ознакомилась с напечатанным на бланке в двух экземплярах решением, расписалась на обоих экземплярах и сдала партбилет. Молодая женщина, заведующая учетным сектором, проводившая эту процедуру, запротестовала было, когда я стала записывать формулировку решения. Перевернув бланк, она показала мне напечатанное нонпарелью примечание: "Запрещается выносить из помещения, снимать копии и разглашать". "Это вам запрещается", — сказала я. Она возразила: "Нет, и вам тоже" — но не нашлась что ответить, когда я напомнила, что партийная дисциплина на меня уже не распространяется. Только предупредила, что, если я собираюсь апеллировать, надо об этом написать на тех же бланках.

Нет, апеллировать я не собираюсь. Она чуть удивлена; "Вы согласны с решением?" — "Нет, не согласна, но апеллировать не буду". — "Почему же?" — "Потому, что не хочу быть членом организации, способной выносить такие — и многие другие — решения". — "Но мы ведь не знаем сути дела, — и в голосе ее чуть слышна попытка оправдаться. — Мы только сообщили вам решение". — "Вот одна из причин, по которым я не буду апеллировать: что все можно делать помимо воли и сознания людей, которые принимают в этом участие…"

Перед тем как уйти, спрашиваю, кто сообщил моей парторганизации, что я якобы уезжаю в Израиль. Да, она уже знает о сцене, происшедшей у меня дома, она приносит свои извинения: это она сообщила. На каком основании? Видите ли, такие неопределенные формулировки исключения крайне редки и обычно применяются к тем, кто уезжает в Израиль… Вот она и думала…

Я не очень верю ей, что-то она недоговаривает. То есть верю, что такие формулировки применяются по отношению к членам партии, уезжающим в Израиль (так замаскировывается их число), но не верю, что именно она дала директиву выманить у меня партбилет: такие директивы — не в ведении учетного сектора. А без директивы секретарь парторганизации шагу не ступил бы. Указания были даны, видимо, кем-то повыше. Впрочем, я не знаю и, вероятно, уже никогда не узнаю, кто был автором этой короткометражки, которую можно бы озаглавить цитатой известной песенки: "Евреи, евреи, кругом одни евреи…"

Так, более чем буднично, завершилась моя пятидесятитрехлетняя партийность.

3. Вместо послесловия, или что-то вроде исповеди
В начале этого очерка я писала, что ничто не может заменить личный опыт. Это верно, но верно и то, что пережитой опыт уже не повторяется. Нельзя, как утверждал еще древний философ, дважды вступить в одну и ту же реку: и ты другой, и река другая, и другие кругом берега.

…Меня уже исключали однажды из партии — сорок с лишним лет назад, в эпоху "бдительности", наступившей после убийства Кирова. Потом — восстановили. И не было для меня — тогдашней, тридцатилетней — периода в жизни более страшного, чем ощущение недоверия ко мне моей партии. Даже личные беды (а они были велики) блекли и меркли перед этим сознанием отчужденности, вытолкнутости, остракизма.

И вот прошло больше сорока лет. Сижу в своей обысканной квартире перед опустевшими ящиками и — думаю. Вот я исключена из партии, в которой пробыла пятьдесят три года и пять дней (с 16 марта 1926 года по 21 марта 1979 года), из партии, в которую вступила честно и восторженно, которой отдавала весь жар души, все силы и помыслы. Ищу в себе отзвук той, прежней, более чем сорокалетней давности, боли…

Нет, не нахожу. Нет боли. Нет, правда, и радости. Нечему соболезновать, но не с чем и поздравлять. Соболезновать — чему? Я не горюю — и никаких претензий к бюро горкома КПСС у меня нет. Нарушения уставного порядка — пустяки по сравнению с тем, что мои духовные связи с этой партией отмерли давно: они отмирали постепенно, по мере того как умирала и перерождалась сама партия.

Я не собираюсь, как некоторые, оправдываться в своей былой партийности: коммунистом я стала не случайно, никто меня не уговаривал и никто на меня не давил. Я вступила в партию убежденно и радостно, готовая на любые жертвы и тяготы. Но — не в эту партию. Той давно нет в живых, а звание члена этой партии я давно не считаю высоким. И с членством в этой партии мои взгляды действительно несовместимы — что правда, то правда.

Тогда почему нет радости? Почему не с чем поздравить?

Потому что — поздно. Поздно — и не по моей инициативе. Решение принято и осуществлено не мною, а ими — тогда, когда они нашли это удобным.

Почему я не отправила свой партбилет в ЦК, как Алексей Костерин, еще в 1968 году, после оккупации Чехословакии? Ведь мне уже тогда все было ясно…

Ищу в себе ответа на этот вопрос, хочу докопаться "до самой сути". Страх? Может быть, и страх: не буду пытаться выглядеть лучше, чем я есть. Но, мне помнится, главным было что-то другое, чего я не могу назвать иным словом, чем тоска. Память о былой общности еще рыла жива, еще ныла и болела, хотя самой общности уже давно не было — так "болят" ампутированные пальцы. Общности уже не было — ни идейной, ни эмоциональной. Я знала: пусть провозгласят свободу мысли и политических объединений — и люди, сидящие со мной на партсобрании, разбегутся не меньше чем по пяти партиям. А большинство вообще ни в какую партию не пойдет, а пойдет домой — сыты по горло. Но фантом, миф, иллюзия держали мою руку, мешали ей обрубить канат и полететь — в пустоту, в одиночество?

И чтобы уж совсем правда: я очень боялась публичного аутодафе. Почти физически я заранее ощущала, как буду стоять под ливнем грязи — и заранее содрогалась (вероятно, я ошибалась: скрыли бы, как скрыли сейчас). И, подсознательно избегая мучительной процедуры, ухватилась за советы трезвых друзей: не надо, оставаясь в партии, ты сможешь сделать больше. Вечные иллюзии трезвых, вечные оправдания нравственных уступок!

Так или иначе — я этого не сделала. Так с чем же сейчас меня поздравлять? С тем, что они решили за меня? С формальным завершением того краха всей жизни, который наступил давно?

…Река — другая, и берега — другие, и несет течение совсем не к той цели, к которой я стремилась.


Может быть, то, что я пишу, никому и не нужно? Опыт каждой жизни неповторим, моя подходит к концу, а молодые плывут уже по другой реке, у них свои проблемы, свои преграды, свои подводные камни и буруны. И все же я смотрю на них не только с надеждой, но и со страхом. Страхом — за них. Да, они избавлены от тех шагов, на которые слишком часто подталкивала жизнь меня, от той ограниченности и фанатизма, которые были свойственны мне и многим моим сверстникам. Но не заменяют ли они их другими? Просто — меняют минус на плюс, кумиров на кумиры? Понимание прошлого подменяют его огульным размашистым отрицанием — как в свое время делали и мы. Помнится, мы уверенно говорили: "Ну кто теперь верит в Бога? Одни старики и старушки!" И никто из нас ни Библию, ни Евангелие даже в руки не брал. Не похоже ли это на нынешнее уверенное невежество: "Ну кто теперь всерьез принимает марксизм?" А сами Маркса даже не перелистывали.

Прошло полвека — все изменилось. Что произошло — новый пророк с неба спустился? Нет, просто чаяния и надежды людей не осуществились. А чаяния были светлыми, надежды — огромными. "За горами горя" нам виделся "солнечный край непочатый". Оказалось: никакого солнечного края, новое горе — горше горького, новый кнут — хлеще старой нагайки.

Так что же теперь — петь гимны нагайке?

И поют. И в самиздате, и в тамиздате все чаще появляются попытки реанимации позапрошлого. "Солнечный край" рисуется позади, в старой царской России с ее идеалом "православия, самодержавия и народности". И утверждается, что в этом воображаемом раю не было ни угнетения, ни нищеты, ни унижения человеческого достоинства, а было сплошное духовное братство и всеобщая любовь. И, значит, не было у революции никаких корней, а просто появились откуда-то демоны-большевики и дьявольским произволением изнасиловали старую добрую Россию. И вот я уже читаю отрывок из некоей поэмы — гимн-апологию белой армии, которая сражалась "за Русь и власть, за честь и веру". Что знает автор об этой армии? Вряд ли что-нибудь, кроме литературных ассоциаций с "Доктором Живаго". А я своими глазами видела этих "белых ангелов", когда они в 1919 году грабили, убивали и насиловали.

Мне возразят: а противоположная сторона? Кто спорит — на этой стороне было, думаю, не меньше жестокостей и зверств (об этом, кстати, и Блок написал, и Короленко, и Бабель, и даже малоизвестный советский писатель Владимир Зазубрин). Но я помню на этой стороне и героизм, и самоотверженность, и благородство. Помню мальчиков и девочек, моих сверстников и чуть постарше, которые "с песней падали под ножом, на высоких кострах горели”. Не за власть, не за привилегии, не за комфорт, не за наследственные имения — за освобождение человечества.

Прошло шесть десятилетий, и пора уже перестать уподобляться тем восьмилеткам, которые в двадцатых и тридцатых годах делили мир на "красных" и "белых", густо зачеркивая "белых". Сегодняшние сорока- и пятидесятилетние дяди с детской непосредственностью проделывают с историей то же самое — только зачеркивают "красных". Среди этих "зачеркивателей", руководствующихся преимущественно принципом "наоборот", — не только историки, перекрашивающие историю. Есть среди них и философы, и экономисты, проповедующие, что спасение России придет не от Христа, не от Мессии, не от Маркса и не от правозащитного движения, а от… барыги-спекулянта.

Я думаю, что это — очередной исторический бросок в противоположную сторону, в "наоборот", от постылого государственного всевластия "хапающей” личности. Есть броски и пострашнее — от неосуществившейся идеи братства народов к кровавой идее воинствующего национализма, бродящей сейчас по всему миру и явно поощряемой в нашей стране.

Гораздо более глубокие корни имеет нынешний поворот многих интеллигентов к религии. Я — давний и необратимый атеист, но и я думаю, что этот поворот — не только реакция на монополию государственно-обязательного атеизма и не менее государственно-обязательного "марксизма”, обессмысленного казенными толкователями. Тут и тоска по утраченной духовности, и стремление к свободе и раскованности непосредственного чувства — многое тут есть…

Я не собираюсь здесь заводить спор с верующими: пусть каждый верит в то, во что верит, и любит то, что любит. Но вот среди людей, как будто протестующих против духовного угнетения, против идеологической монополии, зреет, наливается соками и набирает силу течение, требующее просто заменить одну господствующую идеологию другой, монополию "государственного марксизма” — монополией "государственного православия”, современный тоталитарный строй — тоталитарностью православной монархии. Если учесть, что это течение сливается и срастается с широко распространяемым и полуофициально поддерживаемым национализмом, — можно себе представить, какая новая "зияющая высота” открывается перед нами.

Пусть каждый верит в то, во что он верит, и любит то, что любит. Пусть. Но вот именно — каждый. Этих — сторонников еще одного варианта духовных "ежовых рукавиц" — я в союзники не возьму. Как и тех, от кого ушла.

…Эти страницы — не попытка завязать диспут, дать рецепт или, упаси боже, создать новую "теорию". Это — поверка собственной души, расчет с прошлым, стремление понять настоящее.

…Изменила ли я идеалам моей юности? Нет! — пусть обвиняют меня в этом все партследователи и партруководители, вместе взятые, давно эти идеалы предавшие и продавшие. Я и сейчас не знаю ничего светлее и прекраснее этих неосуществленных (может быть, они и не могли осуществиться? не знаю) идеалов. Я и сейчас считаю, что межнациональное братство благороднее национальной отчужденности, ограниченности — не говоря уже о ненависти. Что человек не должен быть объектом ничьей эксплуатации. Что демократические права и свободы должны стать уделом всех людей. Это все — идеи социалистические, коммунистические. Я от них не отказывалась, не отказываюсь и не откажусь.

От чего я отказалась — это от монополии на истину, от нетерпимости, от уверенности в собственной непогрешимости. От "единомыслия" и "единогласия", погубивших — в этом я убеждена — те самые идеи, во имя которых я пятьдесят три года назад вступила в партию. "Единомыслия" и "единогласия", давно уже выродившихся в насилие, фарс, насмешку и ложь. Теперь я считаю главным — оставаясь собой, пробиться к другим, к их голосам, к их мыслям. Не анафемы провозглашать и не гимны петь, не снабжать прошлое ни ангельскими нимбами, ни дьявольскими рогами, а попытаться понять его, чтобы пробиться к будущему. Попытаться понять: что произошло? Что произошло с людьми и с их извечной мечтой о "светлом будущем", которое теперь упоминается не иначе как в иронических кавычках?

Но ведь человеку всегда было свойственно — свойственно и сейчас! — надеяться на светлое будущее без кавычек. Надеяться — и по мере сил приближать его. Хотя бы искать путей такого приближения.

Как искать? Единственный, хотя и трудный в наших условиях, способ поисков — это мысль и слово. Движение мысли, выраженное в слове. Закостенелость, законсервированность, остановленность мышления — вот что губительно. Система, в которой мы живем, настолько замкнуто-тупа, настолько лишена всякого свежего дуновения, проблеска, что встречную мысль нужно разыскивать чуть ли не ощупью, даже встретиться двум мыслям подчас трудно. И мы нащупываем, ищем, срываемся, сходимся, расходимся, теряем нить, хватаемся за другую… Нам мешают, не дают додумать, договорить, понять друг друга. К нам врываются с обыском, хватают наши статьи и письма, вызывают на допросы, угрожают… Но движение высвобожденной, раскованной мысли неостановимо.

Так начался в шестидесятых годах и мой путь, который закономерно привел меня ныне к обыску и к исключению из партии. Он начался с высвобождения собственной мысли из-под гнета "единомыслия" и со встреч с другими по-разному мыслящими людьми. Естественно, что на этом пути я встретилась и с теми, общение с кем инкриминируется сегодня как преступление партследователями и просто следователями — с правозащитниками, диссидентами, назовите как хотите.

Я глубоко уважаю этих людей за бесстрашие и самоотверженность, с которыми они борются за права человека, не употребляя никакого оружия, кроме мысли и слова. Я радуюсь тому, что сблизилась с некоторыми из них и что моя мысль и мое слово (и моя подпись) иногда включаются в их мирный арсенал.

Но я знаю: у меня и здесь вряд ли найдется много едино мышленников. По-разному мы оцениваем прошлое, различно прогнозируем будущее. И я знаю: если партследователь требовал, чтобы я покаялась в измене коммунизму, то найдутся и такие, что потребуют от меня раскаяния в верности ему.

Покаяний не будет — ни здесь, ни там. Я ничему не изменила и никому не собираюсь присягать. Отречения — ни от моего прошлого, ни от моих сегодняшних друзей — от меня никто не дождется.

Да, пересматривать мне есть что, есть чего стыдиться. Но есть и чем гордиться. Отказываясь содействовать насильникам, я одновременно отказываюсь признать их наследниками и продолжателями славных поколений русских революционеров. Тех, кто самоотверженно, бесстрашно и бескорыстно защищал права человека тогда и протягивает из прошлого руки сегодняшним правозащитникам. Я продолжаю чтить "немодные” социалистические идеи — ныне окровавленные и разорванные на лозунговые тряпки "толстомордыми” из "органов”, райкомов (и повыше), пытающимися прикрыть ими свою идейную наготу.

С тем меня и возьмите.

Демократическим ли социализмом, либеральной ли демократией назовем, вы или я, то общество, к которому мы стремимся, но в этом обществе мысль, слово, личность должны быть свободны. И ни у кого не будет кляпа во рту, и ни у кого государство не станет воровать его дневники, статьи и письма, и никто не пойдет в лагерь за разномыслие с властью или за помощь ближним. Эта цель у нас общая.

И пусть каждый делает что может.

Я могу немного: мало осталось времени и мало сил. И я не берусь ответить на многие жгучие вопросы, на главный из них: почему произошло то, что произошло, и могло ли быть иначе? Пусть ищут ответ ученые. Я — не теоретик, не философ, не историк. Просто старый человек, много повидавший, много думавший и кое-что понявший. Может быть, поздно, но все-таки понявший. И моя более чем семидесятилетняя жизнь совпадает с более чем шестидесятилетней историей моей страны, которую я наблюдала и в которой участвовала. Я — одна из тех, кому есть что сказать и кто может сказать, как это было на самом деле. И постараться сказать "правду, одну только правду, ничего, кроме правды!”

Может быть, это и есть мой главный долг?


Приложение
В парткомиссию при МГК КПСС

члена КПСС с 1926 года

ЛЕРТ Р.Б. (партбилет № 09333150)

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я не могу явиться на ваш вызов прежде всего потому, что я серьезно больна. Но если бы даже не было этого существенного обстоятельства, вы сами освободили меня от морального обязательства явиться на ваш суд. Освободили тем, что возбудили мое "персональное дело", как сообщил мне тов. Иванов, по "данным органов КГБ", т. е. по секретному, необоснованному и непроверенному доносу. При этом, само собой, нарушаются все этические, юридические и уставные нормы: обвинители — тайные, неизвестные; обвинение не сформулировано; первичная организация устранена от разбора дела и т. д.

Но суть, в конце концов, не в этом. В моем малом "персональном деле" хорошо просматривается общая ситуация: в партии и в стране успешно восстановлены сталинские нормы "презумпции виновности". В ведении органов КГБ — тайных, неподконтрольных и ненаказуемых — снова, как при Сталине, оказываются судьбы людей и решение идеологических вопросов. И они, эти органы, решают их своими тайными полицейскими методами.

Все это значительно шире и глубже, чем мой малый случай. Но в моем случае действуют те же законы беззакония. Возбуждая мое "персональное дело", парткомиссия способствует узаконению бесправия. Вместо того, чтобы призвать к ответу тех членов КПСС, которые незаконно снабдили ордером Мосгорпрокуратуры ворвавшихся ко мне на квартиру 25 января этого года тайных агентов КГБ, — вы призываете к ответу меня. Вместо того, чтобы потребовать объяснений от этих агентов, которые, скрыв свои имена, рылись в моем белье и в моих письмах, унесли с собой весь мой личный и литературный архив, мои книги и мою пишущую машинку, — вместо этого вы требуете объяснений и оправданий от меня.

В чем?

Тов. Иванов не сумел сформулировать обвинение. Из его сбивчивых объяснений я поняла, что мне инкриминируется общение с людьми, которые по тем или иным причинам не устраивают КГБ. Но, вступая в 1926 году в партию, я не передоверяла свой разум, душу и совесть этим органам — даже тем, каковы они были тогда и как бы они тогда ни назывались. А с тех пор я (как и многие из вас) пережила тридцатые годы, когда эти "органы" уничтожили цвет партии. И если десятилетия сталинизма не вытравили у меня стремление самостоятельно размышлять над тем, что происходит в партии и в стране, то теперь, к концу жизни, этого уже не вытравить никакими угрозами.

Не со вчерашнего дня и не с 1976 года, а гораздо раньше я думаю и пишу о том, что тревожит меня, и пытаюсь, путем обмена мыслями с другими, искать выход из бед и болей, переживаемых нашей страной. Излагать все эти мысли в коротком заявлении невозможно, но если вы хотите составить о них представление, вам следовало бы запросить у соответствующего ведомства изъятые им у меня мои статьи. Они, кстати, все подписаны моей фамилией — и многие из них в свое время были адресованы партийным органам и органам печати, пока я не потеряла надежду на способность работающих там людей прислушиваться к тем мнениям и соображениям, которые не совпадают с газетными передовицами. Это, впрочем, участь не только моя, человека вполне рядового: наши власти безрассудно и упрямо отказались вступить в диалог с такими достойными людьми, как академик А.Д. Сахаров, Ю.Ф. Орлов и многие другие. Вместо диалога с инакомыслящими к ним применяются жесточайшие репрессии, вместо споров и дискуссий — клевета и обливание грязью.

И я позволю себе высказать здесь мое глубочайшее убеждение человека, посвятившего всю свою сознательную жизнь (с 16 лет) делу создания коммунистического общества: не деятельность Хельсинкской группы, не выступления академика А.Д. Сахарова, даже не выступления или статьи действительных идейных противников социализма — не это все следует считать антисоветскими, антикоммунистическими акциями. Наибольший вред идеалам социализма и коммунизма — и внутри страны, и на международной арене — наносит репрессивная политика наших властей. В этом смысле наиболее последовательным антисоветчиком и антикоммунистом был Сталин, а сегодняшняя практика наследует сталинскую политику.

Разделяя взгляды западных компартий, осуждающих репрессивные меры, к которым прибегают наши власти для подавления мысли, я считаю, что не может быть социализма там, где люди не могут свободно обсуждать любые политические, идейные, философские, религиозные, экономические и другие проблемы. И не только обсуждать, но и осуждать (если они считают необходимым) деятельность своего правительства, партии, любого, самого высокопоставленного деятеля, любую, самую признанную и распространенную доктрину.

Без свободы мысли, слова и совести нет социализма — и нет выхода. Идеологическая монополия, вооруженная бичом полицейских репрессий, физически хлещет прежде всего по инакомыслящим, но идейно она разрушает именно тех, кто этим бичом орудует. Если на 62-м году после Октябрьской революции власть, называющая себя социалистической, партия, называющая себя коммунистической, противопоставляют чужой мысли полицейские меры подавления, — я не могу объяснить это иначе, чем нравственным и интеллектуальным бессилием тех, у кого нет других аргументов, кроме репрессий.

Я считаю, что подлинные социалисты, подлинные коммунисты должны обладать другими аргументами. Должны уметь выслушивать мыслящих людей разных взглядов, прислушиваться к чужим мнениям, искать истину в диалогах, спорах, дискуссиях, ведущихся в нормальных условиях и на равных правах. И свое участие в журнале "Поиски” (не антисоветском и не антикоммунистическом, но свободном и бесцензурном) я рассматриваю как слабую, начальную попытку завязать на этом крохотном рукописном пятачке тот доброжелательный диалог, который, я считаю, нужен нашей стране.

Р. Лерт

5 марта 1979 г.


От редакции
Известная журналистка Раиса Борисовна Лерт (1906–1985) начала свою трудовую биографию типографской наборщицей. В июне 1941 года она уже работает в ТАСС в отделе вещания на фашистскую Германию, где еженедельно ведет полемику с Геббельсом и Дитмаром. В мае 1945 года ее переводят в радиокомитет, а в 1949 м увольняют "по сокращению штатов". Это был период борьбы с космополитизмом.

На протяжении многих лет Р.Лерт была литературным сотрудником в газетах. "Рабочая Москва", "Строительная газета", "Московский строитель". После XX съезда КПСС принимала активное участие в разоблачении сталинизма. Она воюет за освобождение Жореса Медведева из психиатрической больницы, борется за "Новый мир" Твардовского, а позже совместно с П.Е. Егидесом выпускает бесцензурные журналы "XX век" и "Поиски". Работа эта привела к тому, что П.Е. Егидес вскоре был выдворен за пределы СССР.

Жестокий урок был преподан пожилой больной женщине, окончившей свои дни в пессимистическом убеждении, что быть принципиальным и последовательным коммунистом, патриотом и интернационалистом оказывается труднее, чем быть конформистом и шовинистом.

Умерла Раиса Борисовна в апреле 1985 года, немного не дожив до нынешних перемен.

Настоящая публикация осуществлена по тексту, предоставленному редакции сыном Р.Б. Перт— И.А. Энгельгардтом и вошедшему впоследствии в изданный П.Е. Егидесом за рубежом сборник ее избранных статей под заголовком "Не поминайте лихом…".

Андрей Амальрик НЕЖЕЛАННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЛУГУ

Андрей Алексеевич Амальрик родился в 1938 году в Москве, в семье историка. В 1 963 году был исключен с исторического факультета Московского университета. До и после университета в поисках заработка сменил много профессий, считая своей основной работой писательский труд. За участие в Движении за права человека и за свои книги в 1965 — 1 966 годах был в ссылке в Западной Сибири, в 1 970 1 973 годах в тюрьме и лагере на Урале и Колыме, в 1973 1975 годах в ссылке в Магадане.

В июле 1976 года был вынужден эмигрировать. В 1977 1978 годах читал курсы лекций о Советском Союзе в Утрехтском университете (Голландия), Университете Джорджа Вашингтона и Гарвардском университете (США).

В октябре 1980 года А. Амальрик погиб в автокатастрофе.

Автор книг: Норманны и Киевская Русь, 1960 (Флоренция, 1979), Пьесы, 1963 1967 (Амстердам, 1970), Нежеланное путешествие в Сибирь, 1966–1967 (Нью-Йорк, 1970), Статьи и письма, 1967–1970 (Амстердам, 1971), Искусство "гнилого десятилетия", 1967 1979, Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? 1969 (Амстердам, 1969, 1 970), Записки революционера, 1 977 1978.

Публикуемые ниже тексты А. Амальрика печатаются с любезного разрешения его вдовы Гюзель Амальрик по русскому изданию книги "СССР и Запад в одной лодке", выпущенной в свет в 1978 году издательством "Оуверсиз пабликейшнз" (Лондон).


Утром 24 февраля в Москве должен был начаться XXV съезд КПСС.

Вечером 20-го мы с женой были в гостях у нашего друга, американского дипломата. Мы попросили его встретить нас на улице: очень часто милиционер, стоящий у ворот, не пускает гостей, спрашивая: куда? зачем?! предъявите паспорт!

Меня насторожило, что кроме постового у ворот стояли подполковник и майор милиции, оба в парадной форме. Они напряженно, молча смотрели на нас. Я подумал, что это, быть может, усиленные меры безопасности накануне съезда, но тревожное предчувствие не оставляло меня.

Когда мы вместе с нашими друзьями Инной и Виталием Руби-ными выходили около часу ночи, в воротах уже никто не стоял. Переулок был пуст, но метрах в двадцати позади нас как-то неожиданно появились двое мужчин. Выйдя на Ленинский проспект, мы простились с Рубиными и прошли несколько шагов к стоянке такси.

Почти сразу же возле нас затормозила машина, выскочили двое и со словами: "Сюда, сюда, Андрей Алексеевич!" — схватили меня. Я стал отбиваться, говоря: "Я сяду, но предъявите сначала ваши документы". Уже наполовину затолкав меня в машину — а третий помогал им изнутри, — один из них, видимо старший, грузный мужчина с испитым и обвислым лицом, показал мне красную книжечку, ладонью закрывая, впрочем, свою фамилию и название учреждения, которое ему эту книжку выдало. Некоторая форма тем самым все же была соблюдена, и я без дальнейшего сопротивления сел в машину. Растерявшаяся Гюзель успела только крикнуть: "Куда вы его везете?” — и мы отъехали.

— Ну вот, давно бы так, Андрей Алексеевич, — сказал старший, — ведь не первый раз.

При этом он все время нервно оглядывался. То, что он не показал мне своего удостоверения, меня даже успокоило: значит, боятся меня. Все, впрочем, носило скорее характер киднэппинга, чем законного задержания.

"Обвислый" все еще пыхтел и нервно ерзал, не успокоившись от азарта борьбы.

Чего ж вы так нервничаете, — сказал я, — ведь вы же власть, вы сила, чего вам беспокоиться?

— Мы же живые люди, не из железа, — ответил он обиженно.

Вообще, надо сказать, в продолжение этой истории я сохранял больше хладнокровия, чем мои похитители и те, с кем мне пришлось потом говорить. Отношу это не за счет своей храбрости или выдержки и не хочу сказать, что я не боялся за свою участь, но все это действительно было привычно для меня не первый раз, все уже не раз пережито, и этот оттенок рутины как-то делал меня спокойным.

Также я думал, что Рубины еще не успели сесть на троллейбус, и Гюзель с ними. Так оно и оказалось. Едва мы приехали в 5-е отделение милиции на Арбат и меня завели в комнату, как за окном я услышал голоса Гюзель и Виталия. Дежурная часть, где они уселись дожидаться, находилась справа от входа, а комната, где находился я, слева. Она служила, видимо, классом для милицейских занятий, по стенам были развешаны схемы автоматического оружия и выдержки из приказов и инструкций.

Здесь я провел часа два. Охраняли меня то двое, то один — человек еще довольно молодой и совершенно индифферентный. Он предложил мне "Вечернюю Москву", и я даже начал решать кроссворд. Как оказалось, похитители мои тоже этот кроссворд решали и даже стали спрашивать меня то или иное слово. К стыду своему, должен сказать, что силы наши оказались примерно равны, я так же, как и они, споткнулся на трагедии Еврипида — а они почему-то думали, что уж что-что, а трагедии Еврипида я знаю. Несколько раз спрашивали они у меня паспорт — и тут же возвращали. Ждать мне наскучило, я лег на лавку и задремал немного.

В 1965 году меня арестовывал капитан Киселев. Я описал его впоследствии в своей книге "Нежеланное путешествие в Сибирь".

Тут дверь в комнату открылась, и вошел майор Киселев. Оказалось, что он дежурный по отделению, да я его уже видел мельком. Он обиженно завел разговор, что же это я с ним не здороваюсь, не узнаю "старых друзей". Я был усталым и к разговорам не расположен. Когда Киселев начал отца моего вспоминать, я его оборвал: такие, как он, свели отца в могилу. Киселев обиделся еще больше, но стал рассказывать, что вот он постарел — вид действительно был очень уж обрюзгший и серый, — но на пенсию идти еще не хочет.

— Что ж, тебе твоя поганая работа так нравится? — спросил я.

— Должен же кто-то здесь работать! — раздраженно ответил Киселев, ушел и больше не заходил.

Свое раздражение он начал срывать на Гюзель и Рубиных. Но, впрочем, и с моими похитителями был не очень любезен. Как мне потом рассказали, он все время повторял, препираясь с ними за стеклянной перегородкой: "Меня это не касается! Это ваше дело! Я в это вмешиваться не буду! Он человек известный! Я вам и так выделил комнату, сами все решайте!"

Те суетились, звонили куда-то, один подсел к жене и друзьям, выставив огромное ухо, приехали на машине еще двое. Я лежа дремал в комнате в другом конце коридора.

— Вставайте, Андрей Алексеевич, поедем, — сказал, входя, тот, кого я принимал за старшего. Мы сели в ту же машину, молодой рядом с шофером, а я сзади, по обе стороны подсели мои похитители. Были они довольно толсты, но на меня же и ворчали, что я занял много места.

Куда меня везут, я не спрашивал, как не спрашивал и о причинах задержания. Повернули мы к центру, и я подумал: не на Лубянку ли? Но на проспекте Маркса свернули направо, к Каменному мосту, я подумал: в Лефортово? Но мы выехали на Варшавское шоссе. Все молчали, один оглядывался, нет ли за нами машины. Вдруг сосед мой слева, лет пятидесяти, тоже обрюзгший и с нездоровым цветом лица — почти общий их признак — и с отвратительным запахом изо рта, повернулся ко мне и спросил: "Как ваша фамилия?"

— Ну вот, задержали меня и даже не знаете, как моя фамилия, — сказал я.

— Амальрик Андрей Алексеевич, насупившись, сказал мужчина и неожиданно зло добавил: — Ты где работаешь?

— Что ж это, были на "вы" и вдруг сразу на "ты"?

— А вам это не нравится?

— Я уже столько всего от вашего брата наслышался, что мне в общем все равно, — сказал я, но если вы хотите со мной разговаривать, вам лучше быть вежливым и также самому назвать себя. Кто вы такой?

— Сотрудник уголовного розыска Чернов, — сказал тот, обдавая меня мерзким запахом. Из какой-то странной стыдливости оперативники КГБ постоянно выдают себя за сотрудников уголовного розыска. Помню, еще в 1962 году меня вот так же ночью схватили, предъявили даже удостоверение уголовного розыска — и отвезли на Лубянку, при этом старший мне сказал гордо: "Видите теперь, кто мы такие!"

— Что вы так нагло себя ведете?! — продолжал мой сосед.

— Разве я оскорбил вас чем-нибудь?

— Не меня, вы наше общество оскорбляете вашей клеветой!

— А вы, спросил я любезно, — говорите сейчас как бы от имени общества?

— Да, от имени общества.

— Вы, я вижу, с недоверием к этому относитесь, Андрей Алексеевич, как и ко всему другому, — миролюбиво вставил мой правый сосед.

Мы помолчали. И снова левый завел разговор: вы нигде не работаете, ваша работа — распространение клеветы. "Мы все знаем, выдаете себя за историка, понимаете ли, всякие враждебные интервью даете — и в них не все правда! Кто вашу жену вызывал, предлагал ей развестись?! Пишете всякую клевету!"

Я догадался потом, что, видимо, у него так в голове отразилось мое письмо президенту Форду и премьер-министру Ден Ойлу. Я писал там, что советские власти отказываются рассматривать приглашения советским гражданам от иностранных университетов и что я и по частному приглашению не смог бы выехать, поскольку жене моей в выезде было отказано, а я боюсь выезжать без жены: известны случаи, когда советское правительство не разрешает женам выехать к мужьям, а мужьям вернуться к женам.

Между тем "Чернов" все продолжал бубнить, что им мои интервью известны, статья о политзаключенных тоже "да, лагеря у нас есть, вот для таких, как вы", ждут только из-за границы некоторые дополнительные материалы, чтобы дать мне хороший срок. Я молчал, все эти разговоры а они утомительно один на другой похожи давно мне известны; так мне было неинтересно все это, что даже неинтересно было сказать ему что-нибудь обидное. Я молчал, но это его, вероятно, еще более злило.

Тут мы подъехали к границе Москвы. Постовой ГАИ махнул жезлом, чтоб мы остановились, но мои похитители только усмехнулись — и тот отскочил с дороги, сам что-то сообразив.

— К вам на родину едем, — сказал мне правый.

— Ну, родился я в Москве, так что скорее едем с родины, а, впрочем, здесь все кругом моя родина.

— Да есть ли у вас родина? — снова ввязался левый.

Тут обнаружилось, что едем не туда: шофер не знал дороги. Мы выехали на кольцевую и через несколько километров снова повернули от Москвы на этот раз по Калужскому шоссе.

Теперь Андрей Алексеевич "Нежеланное путешествие в Калугу" сможет написать, все не унимался левый, мы ведь знаем ваше "Нежеланное путешествие в Сибирь".

Хотя мне приходили в голову самые мрачные соображения, я теперь наиболее вероятным считал, что меня везут либо в Вор-сино — поселок, где я прописан и снимаю комнату, и там поместят до конца съезда под домашним арестом, как это сделали с Инной Рубиной, либо в Боровск — районный центр, где без всякого "оформления" продержат в КПЗ до конца съезда, как Виталия Рубина держали во время визита Никсона. Сам Никсон, насколько я знаю, против этих превентивных арестов никак не протестовал.

"Представитель советского общества" наконец замолчал и больно уперся локтем мне в бок. Я выждал, пока он поднял руку, чтобы закурить, изловчился и сам уперся локтем. Было душно, от неподвижности начали затекать ноги. Между тем мои догадки не подтвердились: мы миновали поворот на Ворсино, затем на Боровск.

Через два с половиной часа мы въехали в пригород Калуги: по обочинам замелькали маленькие деревянные дома. Левый сосед снова заговорил: клевета, интервью, собираем материал, вас ждет судьба Ковалева — я это вам гарантирую, третий срок, пойдете на особый режим, довольно с вами по-хорошему разговаривали. Заговорил так убедительно, что я уже подумал, что действительно привезли в Калугу за третьим сроком — зачем же еще им меня сюда везти? Говорил ли он это по своей инициативе или ему поручено было меня пугать — не знаю. Если специально его выбрали для этого, то удачно, потому что мерзкий запах, исходивший от него при каждом слове, очень усиливал впечатление.

Шофер снова не знал дорогу, с трудом выехали на центральную улицу. Сосед справа сказал: "В Калуге музей космонавтики хороший, теперь вот Андрей Алексеевич сможет посмотреть". "Как же я его посмотрю, — ответил я, — когда, по словам гражданина Чернова, я буду сидеть на особом режиме".

— Себя хоть пожалейте, Андрей Алексеевич, — сказал, выходя и предлагая мне выйти, сосед справа таким тоном, что нас, мол, не жалеете, заставляете по ночам работать, пожалейте хоть себя.

Прождав в холле УВД десять минут, я снова был усажен в машину и наконец доставлен в райотдел милиции на окраине Калуги.

— Выкладывай вещи, деньги! — вместо всякого приветствий сказал дежурный офицер. Мои похитители стояли в дверях с безразличным видом.

— Я хотел бы узнать, за что я задержан и почему привезен сюда.

— Откуда я знаю, — ответил лейтенант, придет завтра начальник, у него спроси.

Так же равнодушно я был обыскан — отобрали бумажник, записную книжку, очки, часы, шарф и кошелек, — отведен в туалет, и сержант распахнул дверь камеры.

Человек пятнадцать, большей частью пьяные, лежали и сидели на грязном полу. Казалось, некуда даже ступить. Запах был нестерпимый, кто-то уже помочился в угол. Через зарешеченное окно без стекла, выходившее в комнату дежурного, проникало немного воздуха, через окно я увидел, как похитители принялись потрошить мою записную книжку. Удивило меня, что мне не предложили подписать какой-нибудь протокол и даже опись изъятых вещей.

С трудом подвинув двух спящих, я разложил дубленку и прилег на полу. У одного из сокамерников не отобрали часы: было шесть утра. Он сказал, что начальник придет около десяти.

Я лежал, закрыв глаза, но заснуть не мог. Открываю: какая-то страшная рожа передо мной, щетинистая, морщинистая, грязная, вся с синяках, в крови, дышит перегаром. Кто-то материтсябессмысленно, кто-то кричит во сне, размахивает руками. Часам к восьми все начали просыпаться, рассаживаясь по узким лавкам вдоль стен. Один только, с опухшим лицом, без пальто и шапки, продолжал лежать на полу. Он, собственно, и попал сюда за то, что хотел спьяну снять пальто с кого-то: на улице было довольно морозно, а куда он свое дел не знаю.

К тому, что меня привезли из Москвы, все отнеслись без интереса. Сидели хмурые, с похмелья, ожидая суда и расправы. Многие попали за драку, некоторых жены посадили. Сидело много и просто пьяниц. Один, к моему удивлению, тут же выпил собственную мочу, чтобы от него не пахло. Остальные одобрили это. Все почти были здесь уже не первый раз. Просились у дежурного сержанта в туалет, просили, чтоб дверь открыл — дышать нечем. Тот отвечал лениво и вызывал по одному подписывать протоколы.

Веселился только блатной лет тридцати, отпускал шуточки и прибауточки, через несколько часов я увидел его весьма приунывшим — его обвинили в краже и переводили в тюрьму, это был его второй срок. Обратил на себя мое внимание мужчина почтенного вида: он разошелся с женой, получил новую квартиру, поехал на старую за своей мебелью и не отказал себе в удовольствии спьяну всю мебель переколотить — как свою, так и жены, — ей самой, я думаю, попало при этом. Теперь он очень убивался и говорил, что много бабам воли дали, слова им не скажи.

Действительно, создался у нас странный вид семьи, где всякие семейные неурядицы решаются только с помощью милиции. Жены все время призывают милицию, мужья садятся на пятнадцать суток или на несколько лет, а потом к этим же женам возвращаются. Впрочем, и мужья хороши.

В полдесятого пришел заместитель начальника отдела, в штатском, как сказали, майор, и началось разбирательство. Вызывали из камеры поодиночке. Майор, сидя за столом, орал: "Сколько мне, негодяи, еще с вами возиться, отравляете жизнь и себе, и людям! Ты сколько не работаешь?! Ты почему пьешь?! Ты почему нассал на улице?!" И так далее.

В ответ провинившийся, стоя перед майором, мямлил что-то, у всех выходило так, что никто ни в чем не виноват. Решения принимались быстро: этому штраф 30 рублей* того на суд получать пятнадцать суток, того к следователю для начала уголовного дела. Одного только, обругав, отпустили.

Кто-то, я слышал, назвал начальнику мою фамилию. "Это я даже смотреть не буду", — ответил тот и ушел.

Народ постепенно начали выводить из камеры — кого в КПЗ в ожидании суда, кого к следователям. Часов в двенадцать я сказал лейтенанту, зашедшему за кем-то, что сижу с ночи и мне не объяснили, за что я задержан, почему привезли сюда и что со мной собираются делать.

— Не работаешь! — ответил тот.

— Пусть даже не работаю, это ведь не основание для задержания и привоза сюда, к вам-то я никакого отношения не имею.

— Имеешь! сказал лейтенант и захлопнул дверь.

Так прошло несколько часов. Меж тем ввели в камеру явно сумасшедшего, который непрерывно громко говорил какую-то бессмыслицу. Я вспомнил, как в 1965 году, сразу же после суда, провел в камере несколько часов с таким же вот сумасшедшим — и как мучительно это для меня было, казалось, что сам с ума сойду. И вот как я теперь притерпелся: я почти и не замечал этого человека, так, досаждал немного.

Меня перевели в соседнюю камеру, одного, потом привезли двух пьяных женщин и меня вернули в общую. У женщин этих тоже началась дискуссия о работе.

— Сука ты! — кричала одна. — Я какая-никакая, но я работаю, я пользу обществу приношу. А ты?

— Проститутка! — кричала другая, но не так уверенно.

— Скоро ли решится дело со мной? — обратился я к старшему лейтенанту, который переводил меня из камеры в камеру.

Тот, по виду армянин, ответил вежливо: "Подождите немного, вопрос решается", — и предложил мне, раз у меня есть деньги, кого-нибудь послать купить мне поесть.

— Послать можно, — сказал я, — но ведь вы, очевидно, обязаны накормить меня.

— Да нет, мы к вам никакого отношения не имеем, — ответил старший лейтенант.

Мне купили две бутылки кефира и булочки. Я попросил также вернуть очки — и тут же их вернули. Вообще со мной делались все любезнее.

Выпив бутылку кефира, я в одиночестве разгуливал по камере: сумасшедшего отпустили, чтобы не возиться с ним. Глядя на закиданные бетоном коричневые стены, я снова чувствовал себя зэком.

В дежурку меж тем ввели нового задержанного. Размазывая кровь по лицу, он заплетающимся языком предлагал старшему лейтенанту забрать себе двадцать рублей, а ему оставить только деньги на троллейбус, чтобы он мог доехать к горячо любимым им детям У него было два портфеля. Раскрыли один — в нем оказалась только дамская сумка. Начали открывать второй, но что в нем было, я так и не узнал: в дежурку вошли двое молодых людей в штатском, меня сразу же вывели из камеры, а владельца портфелей и сумок втолкнули на мое место.

Молодые люди поздоровались со мной — любезно, но сдержанно, забрали мои вещи, я расписался за купленные продукты. Во дворе ждала зеленая машина, похожая на армейский "джип", без каких-либо милицейских знаков на ней, но с милиционером за рулем. Мы снова проехали через центр, мимо зданий УВД и УКГБ и выехали на шоссе, ведущее в Москву. Было четыре часа дня, 21 февраля, суббота.

— Вы знаете, куда мы едем? — спросил молодой человек на переднем сиденье.

— Нет, сказал я, я не спрашиваю обычно, куда меня везут, так как мне все равно не отвечают.

— Мы едем в Боровск.

— Зачем же? спросил я.

— Вот мы приедем, там об этом с вами будет разговор, ответил тот, подтвердив тем самым еще раз, что ничего не нужно спрашивать.

Старший лейтенант, дежурный Боровского райотдела милиции, встретил нас широкой улыбкой.

— Мы знакомы, мы знакомы, говорил он моим штатским спутникам. И с вами мы, кажется, знакомы, обратился он ко мне, улыбаясь.

Ввели меня в коридорчик за комнатой дежурного, сюда выходили двери КПЗ и слышны были веселые голоса и смех заключенных. Старшина из коридора ободряюще кричал: "Скоро будет чай, ребята!" Все носило довольно патриархальный характер, и я подумал, что среди этих "ребят" мне будет лучше отбывать пятнадцать суток, чем в Калуге.

Я прождал минут десять. "Прошу, пожалуйста", — сказал дежурный и провел меня наверх, в кабинет заместителя начальника отдела. Черноволосый майор, с добродушным лицом, еще не старый, сидел за своим столом. Справа от него, набычившись, сидел прокурор в мундире советника юстиции, точь-в-точь напомнивший мне тех районных прокуроров, которых мне приходилось видеть раньше. Сбоку присел доставивший меня молодой человек, он назвался Суриным.

Я поздоровался и присел к столу, тут и майор, впрочем, сказал: "Садитесь". Он же и начал разговор с упреков, что вот посылают они мне четыре месяца повестки, а я по ним не являюсь, в связи с этим и пришлось меня задержать.

Я ответил, что за прошедшие четыре месяца никаких повесток от них мне в Ворсино не приходило, равно как и на адрес жены в Москву.

— Жена ваша нас не касается, мы ей для вас посылать ничего не будем, — сказал прокурор.

— Вы у себя найдете повестку на 26 февраля, — сказал майор, — можете по ней не приезжать, так как мы вызывали вас для этого разговора.

Эта милицейская повестка — единственная за все время моей прописки там — действительно пришла в Ворсино и, вопреки словам прокурора, в Москву, на адрес жены. Повестка была отправлена из Боровска 19 февраля, пришла в Ворсино 21 — го, в Москву 22-го, в ней я приглашался "по вопросам прописки" в райотдел милиции 26 февраля. Вот в связи с тем, что по этой повестке я 26 февраля не явился в Боровск, я и был задержан в Москве в ночь с 20 на 21 февраля. Так были смещены все законы времени и пространства, но никого это, кажется, не удивило.

Да и в самой повестке был маленький обман, вызывался я вовсе не по вопросам прописки.

— Где вы работаете? — спросил прокурор. И не успел я рта раскрыть, как он еще раз повторил: — Где вы работаете? Вы зачем прописались в Боровском районе?

Я ответил, что прописался в Боровском районе причем с большими трудностями не потому, что хотел бы жить и работать здесь, а потому, что мне не разрешили жить в Москве у моей жены и что я нахожу в высшей степени нелепым, что мужу не разрешают поселиться у жены.

Прокурор начал возражать обстоятельно, что многие у них так прописываются, живут и работают, пока у них судимость не снимается, и тогда они могут возвращаться к женам, но почувствовал, что это отвлекает его от главной темы, и снова несколько раз настойчиво повторил:

— Где вы работаете? Где вы работаете?! У нас такой принцип: кто не работает, тот не ест!

— Ну да, это слова апостола Павла, — согласился я. Я тут вообще немножко развеселился, как увидел, что самые мои мрачные предположения не сбылись.

Прокурора, же, напротив, апостол Павел очень раздражил:

— Что вы, понимаете, тут нам апостолом Павлом тычете, мы это знаем лучше вас. Где вы работаете?

— Вот вы так кипятитесь, так напираете, не даете мне слова сказать, ответил я, а посмотрите на меня, только что пережил я такую передрягу, и видите: я прямо-таки излучаю доброту.

Я при этом улыбнулся как можно шире, эту доброту излучая, и хотел добавить еще, что в народе даже сложилась поговорка "добр, как Амальрик", но этого не понадобилось: прокурор успокоился как-то, и разговор пошел спокойней.

Вступил майор: я у них в районе более четырех месяцев прописан, они меня это время не тревожили, а теперь хотят узнать, как я, где работаю?

Я ответил словами Юрия Мальцева, что работаю за своим письменным столом. Я писатель, это моя работа, и я не вижу необходимости заниматься какой-нибудь другой. Я состою в писательской организации: я член-корреспондент голландского отделения Пенклуба.

Но этот же Пен-клуб в Голландии, сказал прокурор, — а нам нужно, чтобы вы работали на территории Боровского района.

Я сказал, что еще были некоторые обстоятельства. Мы с женой подавали заявления на временный выезд за границу — тоже не было смысла устраиваться куда-либо, ведь у нас наоборот увольняют людей, подавших заявления о выезде. Не исключено также, что после такого обращения со мной, как за эти сутки, мы подадим заявление на постоянный выезд из СССР. Наконец, из-за последствий гнойного менингоэнцефалита я очень быстро устаю, в лагере был инвалидом второй группы и никаким принудительным трудом заниматься не буду.

Прокурор и майор приводили мне по ходу дела возражения, примерно в том духе, что пока я еще не за границей и что работу мне можно подыскать нетяжелую. Затем они сказали, что пока что просто беседуют со мной, хотя могли бы сделать формальное предупреждение, что они советуют мне съездить в Москву посоветоваться с женой о трудоустройстве и что вот он, прокурор, приглашает меня к себе 24 февраля на беседу, он хочет помочь мне в устройстве на работу.

Я сказал, что я заеду к прокурору и с удовольствием с ним поговорю, что же касается формального предупреждения, то, насколько я слышал, СССР ведь подписал международную Конвенцию об упразднении принудительного труда.

Мы ведь не ради вас ее подписывали, — здраво возразил прокурор.

После этого он ушел, мне же майор начал подсовывать бланк для объяснения, где я живу, почему не работаю. Я ничего писать не стал. Сначала я мягко говорил, что мне, дескать, прокурор велел сначала с женой посоветоваться, а я такой муж, что за меня все жена решает, — таких мужей, кстати, в России много, а затем, уже немного рассердившись, сказал, что ничего подписывать не буду, а если задержат меня, как грозят, то и вообще разговаривать не буду.

Бланк тогда майор убрал и начал заполнять формальное предупреждение об устройстве на работу в течение месяца; оно было отпечатано на ротапринте, выдержано в довольно туманных выражениях, говорило об ответственности, но ни на какие статьи УК не ссылалось. Так что и здесь они меня немножко обманули, говоря сначала, что хотят просто побеседовать, думали, что я так охотней соглашусь писать объяснение.

Ввели двух женщин-понятых пожилую учительницу и еще какую-то девушку. Учительница все ахала: как же это так вы не работаете, мы вот и детей на труд воспитываем! Было в ней что-то трогательно провинциальное, такой тип сейчас встречается только в маленьких городках.

Я спросил, не возьмут ли они меня на работу в школу.

— У нас штатных мест мало, несколько учителей, завхоз.

— А вот завхозом, из меня получится прекрасный завхоз.

— Не надо, Андрей Алексеевич, издеваться над людьми, — сказал мне с укором майор.

Меж тем улыбчивый дежурный написал уже рапорт, что я отказался давать объяснения. Понятые все подписывали, спрашивая: "Нас-то не посадят?"

Я хотел сказать, что их посадят, если я не устроюсь на работу, но вспомнил, что не надо издеваться над людьми.

Никто, впрочем, ни над кем не издевался, все были друг с другом вежливы, ни в майоре, ни в старшем лейтенанте не чувствовалось никакой личной вражды ко мне, делали то, что им приказали, но без азарта. Только прокурор еще в начале разговора упрекнул меня, что вот, дескать, из-за меня им приходится сидеть здесь вечером в субботу.

Желая сделать майору приятное, я напомнил, как он однажды удачно выразился о милиции. Майор заволновался, человек в штатском вытянул ухо. Когда я хлопотал о прописке и меня отсылали за разрешениями в Москву и в Калугу, я сказал этому майору: "Ведь вопрос можно было решить на месте, вы сами себе даете лишнюю работу". "Ничего, нас зато много", — ответил он словами Зои Космодемьянской.

Человек в штатском тоже поговорил со мной.

— Вот вы сказали, что вы писатель. Что вы пишете?

— Пьесы.

— "Просуществует ли СССР до 1984 года?" — это вы написали?

— Да, я. Вы, значит, слышали об этом?

— Слышал от Гинзбурга, когда в Тарусе был в командировке.

В Тарусе я сначала хотел прописаться и думал даже купить там дом, но меня остановило то, что там открыли отделение КГБ, не говоря уже о наездах командированных. Когда я заметил моему собеседнику, что в Москве меня задержала не милиция, а оперативники КГБ, он поспешно сказал: "Я к КГБ не имею никакого отношения".

Меня проводили вниз, вернули все вещи, и через час я был на железнодорожной станции, а около десяти подъезжал к Москве. В поезде я дремал все время после бессонной ночи.

С вокзала я позвонил Гюзель, но ее не было дома. Я подумал, что она скорее всего у Рубиных, поеду к ним. По пути я решил сойти на Смоленской площади и купить бутылку шампанского в честь моего счастливого освобождения.

Вагон метро был почти пуст; напротив меня сидел молодой человек в красном шарфике, на моей стороне, немного подальше, другой. "Как все же тяжело, — подумал я, — как система формирует людей, вот двое первых попавшихся советских людей, а лица у них настоящих стукачей". С этой мыслью я поднялся и пошел к дверям: поезд подходил к "Смоленской". С безразличным видом поднялся один молодой человек, следом за ним второй.

Оказалось, что гастроном уже закрыт. Я повернул назад, сразу же за углом стоял один из моих вагонных попутчиков. Не оглядываясь, я спустился в метро, как раз подходил поезд, пассажиры толпились у дверей, я остановился на платформе, двери закрылись, и поезд отошел. Остался я, двое молодых людей в красных шарфиках и еще один, немного в стороне.

Я повернулся, чтобы идти назад, и тут один из них подошел ко мне и, с ненавистью глядя в глаза, сказал: "Долго ты, падла, будешь с нами в прятки играть?!"

Я весь напрягся, а тот продолжал: "Тебя, суку, еще отпустили, нянчатся с тобой! Ты что, не понимаешь, что съезд на носу, мы из-за такого говна, как ты, не будем рисковать нашим славным съездом! Вали домой и сиди там — дома мы тебя не тронем!"

Я оглянулся: нет ли поблизости милиционера? Хотя обращение к милиции в таких случаях не помогает, но все же какая-то зацепка. Вспоминаю рассказ Петра Григорьевича Григоренко, как в 1968 году следил за ним такой же филер, и Петр Григорьевич подошел к милиционеру, тоже в метро, и сказал: "Меня все время преследует какая-то подозрительная личность, не знаю, что у него на уме".

Милиционер решительно направился к филеру и гаркнул: "Кто такой?! Почему пристаете к гражданину! Где работаете?!"

— Я к нему не пристаю, просто гуляю, работаю слесарем, отвечал тот.

Какой милиционер будет церемониться со слесарем, а у Петра Григорьевича вид был еще довольно генеральский, и милиционер начал бесцеремонно охлопывать "слесаря" по карманам и вытащил из нагрудного красную книжечку, заглянув в которую изменился в лице и гаркнул уже на Петра Григорьевича: "Что вам, гражданин, надо! Никто вас не преследует! Проходите!"

На этот раз милиционера поблизости не было, вообще станция была пустынна.

Тогда я миролюбиво ответил ему, что им нечего беспокоиться, съезду я никак мешать не собираюсь, домой я сейчас не поеду, да я и боюсь после этих угроз быть один дома а поеду к друзьям.

— Поедешь к друзьям пеняй на себя! — сказал филер, добавив несколько ругательств. — Здесь тебя не тронем, а на улице будем ты да я тогда смотри!

— Беда в том, что не один ты здесь, как я вижу, — сказал я.

— Нас здесь таких много, — ответил он опять словами Зои Космодемьянской и отошел.

Я не знал, как мне лучше поступить. Эти угрозы могли быть не пустым звуком известны были случаи, когда агенты КГБ избивали людей на улицах. Моему колымскому знакомому Николаю Жуку проломили голову, а затем поместили на несколько месяцев в психбольницу якобы для излечения.

Дом мой был тут же, на улице Вахтангова, рядом со Смоленской. Но домой я не пошел. Доехав до площади Революции, я вышел из метро, пересек проспект Маркса и свернул на Кузнецкий мост. Я шел в сторону Телеграфного переулка, где жили Рубины и где я надеялся застать Гюзель.

Проходя по уже пустынному Кузнецкому, я слышал за собой шаги соглядатаев. Уже на выходе на Лубянскую площадь — ныне площадь Дзержинского — я остановился у застекленной двери, за дернутой кремовой занавесочкой, и, хотя внутри было темно, надавил на дверь и вошел внутрь. Этот новый план пришел мне в голову еще на Смоленской.

Внутренняя дверь оказалась закрытой, но был еще ход вбок, в маленький тамбур, где стоял стол и висел ящик с прорезью для бумаг. Тут же во внутренней двери с такими же кремовыми занавесками открылось окошечко, и в него просунулось лицо прапорщика в форме с синими петлицами. Это была приемная КГБ.

— Что вам угодно? — вежливо спросил прапорщик.

— Моя фамилия Амальрик, сказал я, я хотел бы поговорить с кем-либо из ваших старших сотрудников.

Тот вызвал дежурного офицера, совсем молодого лейтенанта, видимо только-только из курсантов. Он спросил у меня паспорт, смотрел в него с удивлением и попросил рассказать, в чем дело, он здесь один, из-за позднего часа никого старше нет.

Ему все объяснять было довольно бесполезно, но я все же в общих чертах сказал, что их сотрудники, которым поручено следить за мной, угрожают избить меня или чуть ли не убить. Лейтенант ушел звонить кому-то, вернулся и говорит:

— Есть два варианта: либо напишите сейчас заявление, либо зайдите в понедельник, здесь будут товарищи, они вам окажут помощь.

— Какую же помощь, — сказал я, — если они мне сегодня голову проломят?

Лейтенант руками развел, что ж, мол, поделаешь. Я все же попросил бумагу и написал заявление в КГБ, что их люди похитили меня, отвезли в Калугу и в довершение угрожают мне. Пока я писал, с улицы вошел мужчина в штатском, с широким обрюзгшим лицом.

— Ну как, Вася, у тебя все в порядке? — обратился он к лейтенанту, не обращая на меня внимания. Он прошел внутрь, а затем в окошечко вновь просунулся лейтенант и сказал:

— Это наш начальник обходит посты. Хотите поговорить с ним?

Я к этому времени закончил свое сочинение и сунул в прорезь ящика.

— Ну что ж, поговорю, — сказал я, и лейтенант впустил меня.

Из вестибюля, довольно просторного, вел коридор направо, куда выходили двери кабинетов. Тут меня начальник охраны встретил уже с радостной улыбкой, которая по его лицу — поперек себя шире — расползлась от уха до уха. Вошли мы в кабинет довольно большой, со столом для заседаний, видимо, начальника приемной.

Сотрудники ваши перед съездом нервничают, — сказал я, — начудили со мной немного. — И вкратце пересказал ему обстоятельства задержания и сегодняшние угрозы.

— Что-то странное вы говорите, — ответил тот, улыбаясь еще шире, — за такие дела, как вы говорите, самим можно в тюрьму угодить. Это, вероятно, не наши сотрудники были, а просто хулиганы.

— Чего ж хулиганам о съезде беспокоиться, — ответил я, — да они знали хорошо, кто я. Я ведь от вас и не требую, чтобы вы тотчас признали, что это ваши. Я не новичок: если им поручило начальство меня припугнуть, то мои жалобы бесполезны, но если они несут отсебятину — дело другое. Если им приказано за мной только следить, а они избить грозятся, то это уже нарушение приказа, а за. нарушение приказа необходимо строго наказать. В России-матушке без строгости нельзя, у нас не Америка какая-нибудь.

Тут он снова заулыбался и закивал, мысль о строгости ему понравилась. Я тут еще вспомнил историю с Александром Воронелем, которому филеры грозились "ноги оторвать”, если он от них "бегать будет”, и им за это "самое большее выговор объявят”. "Сравните, то человек без ног, а то всего выговор”. Опять улыбка до ушей — сравнил: выговор или остаться без ног!

— Хорошо, хорошо, сразу же доложим начальству.

Я прошу, чтоб мне дали телефон, узнать насчет своего заявления. Начальник, дежурный и прапорщик мнутся: вы в любом справочнике найдете. "Вот и дайте мне из справочника, я же не Андропова телефон прошу”. (Как оказалось, впрочем, жена моя Андропову сегодня уже звонила, меня разыскивая.) Шепчутся долго и дают мне телефон.

Без четверти двенадцать я вышел на улицу. Кузнецкий мост был совершенно пуст. Я подумал: уж не решили ли мои преследователи, что раз я зашел в КГБ, то уже оттуда не выйду.

И только выйдя на улицу Кирова, я заметил: по одной стороне идет один, по другой — второй. Темным переулком я выходить к Телеграфному побоялся, пошел кружным путем через Чистые пруды. Возле Меньшиковой башни нагнал пожилую еврейскую пару — единственных людей в переулке — и некоторое время шел прямо перед ними, чтоб были свидетели. Затем быстрее пошел вперед и вошел в подъезд шестиэтажного дома, где жили Рубины. Лифт не работал, и я поднялся на пятый этаж пешком. Казалось, что никто не вошел за мной.

Сердце у меня сильно билось. Я нажал кнопку звонка. Никто не подходил к двери. Я нажал еще несколько раз. Внизу стали слышны осторожные шаги: кто-то поднимался, но остановился посредине. Я позвонил еще раз — и начал медленно спускаться.

Навстречу мне поднимался мужчина в рабочих рукавицах, лица его я не рассмотрел; завидев меня, он повернулся и стал спускаться, Когда я проходил в парадном мимо лифта, он сосредоточенно ковырялся там. Я подумал, что поздновато в двенадцать часов ночи в субботу чинить лифт.

В переулке не было видно ни одного пешехода. Метрах в десяти стояла машина с шофером. Я решил зайти во двор и посмотреть, есть ли свет в окнах, может быть, Рубины дома и просто боятся открывать так поздно. Едва я свернул в подворотню, как увидел, что во дворе, прямо при выходе из подворотни, стоят трое и тоже смотрят на окна. Отступать было поздно и я пошел прямо на них. Когда я подходил, я слышал, как один сказал громким шепотом: "Сохраняйте спокойствие!”

Не дойдя до них нескольких шагов, но так, что видны были уже окна пятого этажа, я глянул вверх и увидел, что у Рубиных темно.

Недалеко жили мои друзья, и я решил переночевать у них. Идя по Телеграфному, я слышал, как заработал мотор машины. Когда я вышел на совершенно пустую и темную улицу Жуковского, мне стало не по себе. Был легкий мороз, каблуки мои отчетливо ударяли по льду. Так же отчетливо слышал я шаги за собой. Улица казалась мне длинной, шаги все приближались, я слышал уже пыхтенье за спиной. Или они хотели напугать меня, или действительно думали бить, или просто боялись упустить из виду — но они меня нагоняли.

Но тут я уже свернул во двор, в подъезд, на второй этаж и позвонил, разбудив друзей, не чаявших меня увидеть. Прошли ровно сутки, как я вышел из дома дипломата на Донской.

Утром я был у Рубиных. Оказалось, что Гюзель не у них: вчера поздно вечером она вернулась домой. Рубины рассказали, как они долго сидели в 5-м отделении милиции, пока Киселев не сказал Гюзель: "Что вы сидите вашего мужа отвезли по месту прописки…"

На следующий день поехали в Ворсино "по месту прописки". Мои квартирные хозяева сказали, что я не появлялся. Пошли звонить в Боровск. Милицейский дежурный сказал, что меня там нет действительно, меня привезли только через два часа. Попросили узнать в райотделе КГБ — говорят, там висит замок; прямо как у Войновича в "Необычайных приключениях солдата Ивана Чонкина".

Вернувшись в Москву, стали звонить дежурному милиции по городу — тот ничего не знает. Звонила ему энергичная Люда Алексеева, тот вешает трубку — она звонит снова. Наконец позвонили Андропову — я в это время уже ехал из Боровска в Москву. Секретарь Андропова был очень любезен, говорил: "Я вам сочувствую, но мы тут ни при чем, нажимайте на милицию". Делал вид, что никак не может запомнить мою фамилию, было, однако, впечатление, что он знает о моем задержании.

У Рубиных телефон отключен. Я позвонил Гюзель из автомата — она уже ушла. Пока мы брали такси, недалеко от нас топтался человек, которого Рубины видели прошлой ночью и прозвали "кувшинное рыло". Едва мы сели, шофер сказал с удивлением: "За нами слежка".

За нами шла машина с номером не московским и не калужским, хотя именно на ней возили меня в Калугу. Видимо, на время съезда командировали в Москву "работников" из разных областей. Ввиду аврала на филерскую работу бросили, как ученых на уборку картошки, гебистов, привыкших сидеть по кабинетам. На Арбате за нами ходил и бегал, как мальчишка, дядя весьма начальственного вида.

Я не стал запоминать номера машин, которые за нами следили. Они их могут менять, когда им вздумается, на следующий день у одной машины они вообще спереди сняли номер. Знакомый рассказывал мне, что как-то за ним ездила машина с разными номерами спереди и сзади. Расплачиваясь с таксистом, я сказал: "Вдобавок к этому рублю вы получите еще и развлечение — сейчас вас будут допрашивать, о чем мы тут говорили".

За Рубиным, когда он вышел от меня, слежки не было. Когда приехала Гюзель, она сказала, что и за ней никто не следил. Но стоило ей теперь выйти в магазин, как тут же появился хвост. Возле дома дежурили две машины: на улице и во дворе, в каждой четверо-пятеро человек. ГюЗель стала свидетелем странной сцены: на нашу улицу въехала большая машина с иностранным номером и, остановившись впритык к машине гебистов, включила полный свет. Осветились их бледные лица, они засуетились лихорадочно. Машина тут же дала задний ход, развернулась и уехала. Скорее всего, кто-то и заехал для того, чтобы развернуться, но вышло довольно комично.

Машины дежурили всю ночь, мы утешали себя мыслью, что, хотя и нам не очень приятно в осажденном доме, им, должно быть, еще хуже в душной, прокуренной машине. Гюзель видела, впрочем, как в гастрономе, идя за ней по пятам, один из них успел купить бутылку водки.

На следующий день, накануне съезда, мы решили уехать из Москвы, чтоб нас оставили в покое.

Поздно вечером позвонил Андрей Дмитриевич Сахаров и спросил, не смогу ли я завтра заехать к нему. Я обещал, но вообще немного побаивался, не подстроят ли провокацию по дороге. Я не исключал, что такая плотная слежка установлена на случай наших возможных совместных действий перед съездом. Теперь я думаю, правда, что скорее боялись каких-то моих шагов в связи с намерением выехать в Голландию и США.

Утром Андрей Дмитриевич позвонил и сказал, что, быть может, не стоит "искушать судьбу", и прочитал обращение об амнистии политзаключенных, которое он предлагал сделать в связи с открытием съезда. В середине разговора нас прервали, однако через несколько минут ему удалось дозвониться, и, хоть голос звучал еле-еле, мы благополучно закончили разговор.

Во второй половине дня я позвонил в приемную КГБ. Никто не отвечал. Тогда я позвонил начальнику приемной, снова повторил, что их сотрудники угрожали мне. Тот первым делом спрашивает: "Кто дал вам мой телефон?" и продолжает в том духе, что надо, мол, проверить, кто кому угрожал. Я ответил: "Я и хочу проверить, я, во всяком случае, им не угрожал, и проверяйте быстрей — сегодня вечером или завтра утром мы уезжаем из Москвы".

В этот день, 23 февраля, если мы ехали на такси, за нами впритык шла машина, если шли пешком — несколько человек, но машины останавливались на некотором расстоянии, и к нам никто не подходил и ничего не говорил. Арбат выглядел как улица в оккупированном городе: на каждом шагу милицейские и военные патрули и фигуры в штатском довольно недвусмысленные, полно служебных машин. Гюзель зашла в охотничий магазин рядом с нашим домом купить рюкзак — вместо привычных продавщиц за прилавком незнакомые мужчины, такой же сидит за кассой.

Вечером, нагрузившись книгами и продуктами — даже молоко приходится теперь возить с собой в деревню, — мы отправились на Киевский вокзал. В поезде, в конце вагона, виднелись те же самые лица, я сел к ним спиной. Однако в Ворсине никто из них за нами не вышел.

До нашего поселка идти километра полтора, частью темным перелеском. По счастью, с поезда вошло много народу — шли группами. Нас насторожили несколько мужчин, остановившихся впереди нас и как бы поджидавших кого-то, но, может быть, нас это уже не касалось. Забегая вперед, скажу, что в Ворсине мы не чувствовали никакой слежки, я сидел дома и спокойно писал эти записки[18]. К прокурору я, конечно, не поехал, но послал ему телеграмму, что если у него срочное дело, то милости прошу ко мне. Около одиннадцати мы уже стучали в темные окошки дома, где я снимаю комнату.

На следующий день, 24 февраля, в Москве начался XXV съезд КПСС.


Несмотря на как будто благополучный конец, все происшедшее со мной напугало меня. Напугала, собственно, та нервозность, с какой действовали власти, и то, что в каждый новый момент они как будто не знали, что со мной делать.

Заходил 18 февраля участковый инспектор на улицу Вахтангова, возбужденно спрашивал, где я могу быть. 19-го из Боровска послали мне приглашение на 26 февраля. Заранее еще, прослушивая телефонные разговоры, узнали, что вечером 20-го я буду в гостях, и схватили на выходе. Повезли зачем-то в 5-е отделение милиции и там долго выясняли, что делать со мной. Зачем-то отвезли в Калугу, там опять долго "согласовывали". Повезли 21 — го в Боровск, не возвращая вещи, вроде бы с намерением посадить там на 10–15 суток, — и неожиданно отпустили, сделав только нелепое предупреждение и столь же нелепое приглашение к прокурору в день открытия съезда. Посоветовали поехать в Москву к жене — и тут же установили слежку, и не просто слежку, а с угрозами, чтоб сидел дома на улице Вахтангова, откуда ранее всячески выживали. И наконец две машины и восемь десять человек, приставленных ко мне; ни за кем в Москве, кого я знаю, не было в эти дни подобной слежки.

Зачем все это? Если уж видели во мне какую-то помеху съезду, не проще ли было заранее предложить мне уехать из Москвы[19]. Мы и сами с Гюзель хотели уехать из Москвы накануне съезда.

Вообще в действиях КГБ есть на первый взгляд что-то странное. Все их обращение со мной по возвращении из ссылки оставляет впечатление, что они нарочно провоцируют меня на действия, ими же расцениваемые как "враждебные", вместо того чтобы дать мне возможность жить спокойно и не беспокоить их. Даже желая удалить меня из Москвы, они поступают как-то странно — разрушают наш загородный дом в Рязанской области, так что от него остается только часть стен, словно в него бомба попала.

Еще в 1970 году Борис Шрагин заметил, что, по мере того как советское общественное движение выходит из подполья, открыто заявляя о себе, "в подполье" уходит КГБ и методы его приобретают все более уголовный характер даже с точки зрения того государства, безопасность которого он призван охранять.

Напоминает юн своими действиями не только арабскую террористическую группу, не только сицилийскую мафию, но прямо-таки трущобную подростковую банду: не только без суда прячут здоровых людей в психушки, не только похищают на улицах, избивают или угрожают избиением, не только отравляют наркотиками, но и разрушают и поджигают дачи, крадут деньги, прокалывают шины у автомобилей, рассылают анонимные письма, часто с матерной бранью, и так же бранятся по телефону.

Я уже много лет наблюдаю за этими людьми и вывел заключение, что их преобладающая черта — какая-то детскость или, действительно лучше сказать, подростковость. В них жестокость подростков, происходящая от незрелости подростковая неспособность понять чьи-либо чужие чувства, подростковая склонность отрицать все "не свое", подростковое стремление из всего делать тайну, подростковое преобладание эмоций над разумом, подростковые лживость и хитрость, а главное типично подростковые ранимость и обидчивость.

Никого так нельзя больно ранить словом, как сотрудника КГБ, никто так болезненно не реагирует на любую насмешку, как они. Эта, кстати сказать, готовность к обиде, своеобразная презумпция обиженности, вообще черта полицейских в странах, где полиция играет исключительную роль, но у наших гебистов она уж как-то чрезмерно развита. Что же касается меня, то тут они никак не могут успокоиться. Видимо, чем-то я их очень задел, раз они так злятся.

Но есть, быть может, в их действиях и расчет, и хитрость, тоже скорее подростковые. Раздувая случаи инакомыслия и даже провоцируя людей, КГБ хочет показать партийной верхушке свою необходимость. КГБ, конечно, необходим этой системе, но подчас он приносит ей больше вреда, чем пользы.

25 февраля — 1 марта 1976 года

Ворсино

ПРОСУЩЕСТВУЕТ ЛИ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ ДО 1984 ГОДА? (Фрагмент статьи)

…Христианская мораль с ее понятиями добра и зла выбита и выветрена из народного сознания. Делались попытки заменить ее "классовой" моралью, которую можно сформулировать примерно так: хорошо то, что в настоящий момент требуется власти. Естественно, что такая мораль, а также насаждение и разжигание классовой и национальной розни совершенно деморализовали общество и лишили его каких-либо несиюминутных нравственных критериев[20].

Так же христианская идеология, вообще носившая в России полуязыческий и вместе с тем служебно-государственный характер, отмерла, не заменившись идеологией марксистской. "Марксистская доктрина" слишком часто кроилась и перекраивалась для текущих нужд, чтобы стать живой идеологией. Сейчас, по мере все большей бюрократизации режима, происходит все большая его деидеологизация. Потребность же в какой-то идеологической основе заставляет режим искать новую идеологию, а именно великорусский национализм с присущим ему культом силы и экспансионистскими устремлениями[21]. Режиму с такой идеологией необходимо иметь внешних и внутренних врагов уже не "классовых"[22] например, "американских империалистов" и "антисоветчиков", а национальных — например, китайцев и евреев. Однако подобная националистическая идеология, хотя и даст режиму опору на какое-то время, представляется опасной для страны, в которой русские составляют менее половины населения[23].

Итак, во что же верит и чем руководствуется этот народ без религии и без морали? Он верит в собственную национальную силу, которую должны бояться другие народы[24], и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам. При таком взгляде нетрудно понять, какие формы будет принимать народное недовольство и во что оно выльется, если режим изживет сам себя. Ужасы русских революций 1905–1907 и 1917–1920 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками.

Конечно, есть и противовес этим разрушительным тенденциям. Сейчас советское общество можно сравнить со своего рода трехслойным пирогом: с правящим бюрократическим верхним слоем; средним слоем, который мы назвали выше "средним классом", или "классом специалистов"; и наиболее многочисленным нижним слоем — рабочими, колхозниками, мелкими служащими, обслуживающим персоналом и т. д. От того, насколько быстро пойдет рост "среднего класса" и его самоорганизация — быстрее или медленнее, чем разложение системы, — от того, насколько быстро средняя часть пирога будет увеличиваться за счет остальных, зависит, сумеет ли советское общество перестроиться мирным и безболезненным путем и пережить предстоящие ему катаклизмы с наименьшими жертвами.

При этом следует заметить, что есть еще один мощный фактор, противоборствующий всякой мирной перестройке и одинаково негативный для всех слоев общества: это крайняя изоляция, в которую режим поставил общество и сам себя. Это не только изоляция режима от общества и всех слоев общества друг от друга, но прежде всего крайняя изоляция страны от остального мира. Она порождает у всех — начиная от бюрократической элиты и кончая самыми низшими слоями — довольно сюрреальную картину мира и своего положения в нем. Однако чем более такое состояние способствует тому, чтобы все оставалось неизменным, тем скорее и решительнее все начнет расползаться, когда столкновение с действительностью станет неизбежным.

Резюмируя, можно сказать, что по мере все большего ослабления и самоуничтожения режима ему придется сталкиваться — и уже есть явные признаки этого — с двумя разрушительно действующими по отношению к нему силами: конструктивным движением "среднего класса" (довольно слабым) и деструктивным движением "низших классов", которое выразится в самых разрушительных, насильственных и безответственных действиях, как только эти слои почувствуют свою относительную безнаказанность. Однако как скоро режиму предстоят подобные потрясения, как долго еще сможет он продержаться?

По-видимому, этот вопрос может быть рассмотрен двояко: во-первых, если сам режим предпримет какие-то решительные и кардинальные меры по самообновлению и, во-вторых, если он пассивно будет идти на минимум изменений, чтобы сохранить свое совершенство, как это происходит сейчас. Мне кажется более вероятным второй путь, поскольку он требует от режима меньших усилий, кажется ему менее опасным и отвечает сладким иллюзиям современных "кремлевских мечтателей". Однако теоретически возможны и какие-то мутации режима: например, военизация режима и переход к откровенно националистической политике (это могло бы произойти путем военного переворота или же постепенного перехода власти к армии)[25] или же, наоборот, экономические реформы и связанная с этим относительная либерализация режима (это могло бы произойти путем усиления в руководстве роли прагматиков-экономистов, понимающих необходимость изменений). Оба эти варианта не кажутся невероятными, однако партаппарат, против которого, в сущности, были бы направлены оба переворота, настолько сращен как с армией, так и с экономическими кругами, что обе эти упряжки, даже рванув вперед, быстро бы увязли в том же самом болоте. Всякая существенная перемена означала бы сейчас персональные замены сверху донизу, поэтому понятно, что лица, олицетворяющие режим, никогда на это не пойдут: сохранить режим ценой самоустранения покажется им слишком дорогой и несправедливой платой.

Апрель — май — июнь 1969 года

Москва — деревня Акулово

Из предисловия к третьему русскому изданию
''…Перечитав свою книжку, я вижу, что ее можно печатать без изменений — я согласен почти со всем, что я писал в 1969 году, и мне кажется, что прошедшие годы подтверждают содержащийся в ней анализ.

Правда, когда меня спрашивают теперь, считаю ли я развал советской системы неизбежным и 1984 год — реальной датой, я отвечаю обычно, что, когда я писал свою книгу, я был еще очень молод, а молодым людям всегда кажется, что все будет происходить гораздо быстрее, чем происходит на самом деле. Так что необходимы некоторые оговорки.

Во-первых, я не хотел бы, чтобы в моей книге видели какое-то "злорадство" или желание гибели СССР. Ее цель: указать быть может, в несколько драматической форме на грозящие СССР опасности, чтобы путем демократической перестройки и дальновидной внешней политики избежать анархии' и войны.

Во-вторых, нельзя выводить из книги как мне приписывали партаппаратчики, — что весь советский народ настроен "антисоветски". Если бы какая-то часть народа активно не поддерживала этот режим, а значительная часть пассивно не принимала, то он не просуществовал бы шестьдесят лет. Поддержка эта, впрочем, подвергается все большей эрозии.

В-третьих, вызывает мое сомнение замечание, что советское общество социально не мобильно. У меня накопились сейчас противоречивые наблюдения, и я думаю, что лучше говорить не о "немобильности", а об очень регламентированной мобильности.

В-четвертых, надо признать, что фраза о стране "без веры, без традиций, без культуры" написано сгоряча. Современная Россия имеет и традиции, и веру, и культуру но только странным образом стремится то совсем отказаться от них, то, наоборот, отгородиться ими от всего мира.

С НЕДОВЕРИЕМ И НАДЕЖДОЙ

Письмо в редакцию газеты "Унита", Рим, Италия

Уважаемые господа!

В номере от 17.10.1976 Ваша газета поместила изложение моей беседы по телевидению с итальянскими журналистами, а на следующий день статью профессора Лучо Ломбардо Радиче. То, что представитель ИКП принял участие в беседе, а Ваша газета уделила ей столько места, очень радует и меня, и других советских инакомыслящих. Если ИКП не избегает дискуссии с нами, значит, она гораздо более уверена как в своей идеологии, так и в своей независимости от КПСС, чем многие другие европейские компартии.

Однако статья профессора Радиче выражает она мнение Вашей газеты или нет оставляет впечатление, что ее автор либо не знает многих фактов, либо неверно истолковывает их. Поэтому мне хотелось бы сделать следующие разъяснения.

1. Профессор Радиче пишет, что ИКП много лет публично выражает несогласие с запрещением высказывать свои мнения и с преследованиями за это.

Однако на протяжении многих лет "Унита” не напечатала ни одного письма, направленного ей советскими инакомыслящими некоммунистами, как Павел Литвинов и Юрий Орлов, и коммунистами, как Петр Григоренко иИван Яхимович. Как раз то, что западноевропейские компартии, в том числе ИКП, проявляют безразличие к их борьбе с насилием, привело многих советских инакомыслящих к постепенному разочарованию не только в советской модели социализма, но и в возможности построения демократического социализма.

2. Профессор Радиче считает, что советские инакомыслящие теряют доверие и престиж, если они не заботятся о свободе повсюду, где ее угнетают.

В действительности большинство советских инакомыслящих понимают неделимость свободы и выступают против насилия во всем мире, откуда бы оно ни исходило справа или слева. Вот примеры: Юрий Галансков перед посольством США в Москве устроил демонстрацию против введения американских войск в Доминиканскую Республику; моя жена и я пикетировали английское посольство, протестуя против английских поставок оружия в Африку как против одной из форм неоколониализма; советская группа Международной Амнистии защищает политзаключенных не только в Югославии и в Шри-Ланке, но и в Уругвае и в Испании, где ей уже удалось добиться освобождения нескольких коммунистов; весной этого года двадцать инакомыслящих, в том числе академик Сахаров, профессор Орлов, доктор Турчин, генерал Григоренко и я, обратились с письмом к президенту Уругвая, протестуя против пыток в уругвайских тюрьмах. Кстати сказать, право подписать это письмо получили только те, кто не боится выступать в защиту политзаключенных и у себя на родине, в СССР.

Но вот обратный пример — когда тот же Юрий Галансков был сначала заключен в лагерь за состояние самиздатского сборника, а затем умирал в лагере из-за того, что ему не оказывали медицинской помощи, ни И КП, ни другие левые партии Запада ничего не сделали для его спасения. Галансков называл себя и был по своим убеждениям пролетарским демократом, его трагическая смерть упрек не только ИКП, но и всем западным левым.

Мы думаем о свободе для всех в мире, но мы понимаем, что когда чилиец получает возможность публично выступить — он прежде всего говорит о Чили, индонезиец — об Индонезии, испанец — об Испании. Почему же профессор Радиче удивляется, что я говорил о нарушении прав человека в СССР, а не в других странах? Профессор Радиче забыл также, что дискуссия состояла из вопросов и ответов и я мог говорить только о том, о чем меня спрашивали. Если бы кто-либо из журналистов, например член ИКП господин Сприано, спросил меня об отношении советских инакомыслящих к преследованию свободы в Чили или Уругвае, он получил бы недвусмысленный ответ. Но господин Сприано не задал мне этого вопроса, он был задан профессором Радиче уже после дискуссии и сам же профессор Радиче дал на него неверный ответ.

И если Движение за права человека в СССР, несмотря на свою малочисленность, постоянные аресты и высылки его участников, находит все же силы, чтобы помогать политзаключенным правых диктатур, то находит ли силы полуторамиллионная ИКП, чтобы помогать политзаключенным в СССР и в других восточноевропейских странах? Чем, например, ИКП помогла коммунисту Григоренко, который провел пять лет в тюрьме и психбольнице только за то, что он представляет социализм иначе, чем господин Брежнев? Ведь и господин Берлингуэр представляет социализм иначе, чем господин Брежнев.

3. Профессор Радиче негодует, что я назвал СССР самой консервативной и реакционной страной в мире и что таким образом я стал на дорогу антисоветизма, по которой легко скатиться вниз.

Я считаю консервативным режим, который не хочет проводить в своей стране никаких реформ, а если при этом режим пытается свести на нет предыдущие реформы и преследует всех, кто подвергает его малейшей критике, то это реакционный режим. 1956 год — год десталинизации — был началом несбывшихся надежд и незавершенных реформ, а последующие двадцать лет, несмотря на быстрый рост военной мощи и медленный рост благосостояния, не привели ни к каким социальным изменениям в СССР: советский человек не стал более свободным, советская экономика — более эффективной, советская наука после запуска первого спутника сдала свои позиции, даже отношение КПСС к другим компартиям не стало более терпимым, о чем свидетельствует хотя бы цензура речей господина Берлингуэра в "Правде”. А ведь еще полтора десятилетия назад та же "Правда" полностью напечатала политическое завещание господина Тольятти. Вот почему я говорю о реакции, а не о прогрессе в СССР.

Не приму упрека и в антисоветизме. "Советский" происходит от слова "совет" — Советы были созданы во время первой и второй русских революций и включали представителей всех социалистических партий, большевики составляли в них меньшинство. Когда Ленин выдвинул лозунг "Вся власть Советам!" речь шла именно о власти многопартийных советов, а не о власти одной партии. Но постепенно большевиками вся реальная власть Советов была ликвидирована, и они превратились в простой придаток компартии. Поэтому в 1920 году кронштадтские матросы выдвинули лозунг "За советскую власть без коммунистов!".

Демократическая оппозиция в СССР не выдвигает такого лозунга. Многие советские коммунисты понимают необходимость демократизации, а многие советские демократы сознают, что компартия, очистившись от бюрократов и карателей, может играть достойную роль в жизни страны. Поэтому я, как и многие мои товарищи, считаю своевременным лозунг, за советскую власть, в том числе и с коммунистами! И хотя на свободных выборах КПСС едва ли получит столько голосов, как ИКП, она все же — соревнуясь с другими партиями сможет сыграть более конструктивную роль, чем играет сейчас.

Таким образом, я, выступая за восстановление подлинной роли Советов депутатов трудящихся, настоящий советский человек, а господин Брежнев, который возглавляет партию, узурпировавшую роль этих Советов, типичный пример антисоветчика.

4. В связи с "опасностью антисоветизма" профессор Радиче пишет о постепенном движении Солженицына в "сторону от социализма".

Но интересно спросить, почему же наиболее крупный русский писатель шел от социализма", а не к социализму — ведь в юности Солженицын был убежденным марксистом. А произошло это, по-видимому, потому, что сама практика компартий разочаровала Солженицына: насилие в тех странах, где компартии стоят у власти, как в СССР и Китае, и под разными предлогами оправдание этого насилия там, где компартии находятся в оппозиции, как во Франции и Италии.

Восхищаясь Солженицыным как писателем, я не разделяю многих его политических взглядов и не считаю, что все зло исходит из СССР. В мире есть и другие источники зла. И я не думаю, что Солженицын прав, когда начинает сравнивать, какая диктатура мягче правая или левая; диктатура всегда остается диктатурой. Но ведь те же самые сравнения делает и профессор Радиче, называя одни диктатуры — правые — "самыми жестокими", а другие — левые — всего лишь "нечистым и несовершенным социализмом, который пока что дала история".

5. Профессор Радиче пишет, что можно и нужно критиковать "ошибки" Сталина, но нельзя забывать, что главным врагом Сталина был Гитлер.

Как главным врагом греческих полковников были не турецкие генералы, а греческая демократия, так и главным врагом Сталина был не Гитлер, а "социализм с человеческим лицом" — потому что Сталин сделал все, чтобы уничтожить возможность такого социализма еще в зародыше.

Борьба между двумя диктаторами, как война между двумя королями, не делает их принципиальными врагами. Профессор Радиче пишет, что ИКП была на стороне Сталина, когда он воевал с Гитлером. А на чьей стороне была ИКП, когда Сталин заключал с Гитлером договор о дружбе? Когда Сталин и Гитлер делили вместе Польшу?

Чемберлен поощрил Гитлера к захвату Чехословакии, Сталин — к захвату Польши; Гитлер, Чемберлен и Сталин вот три лица, которые несут главную ответственность за вторую мировую войну и миллионы человеческих жертв. Англия заменила Чемберлена Черчиллем, с которым тоже, надо полагать, солидаризуется профессор Радиче, поскольку Черчилль воевал с Гитлером, а наша страна не нашла сил сбросить Сталина несмотря даже на то, что он дезертировал в первые дни войны, и до сих пор тащит на себе его мертвое тело.

Уничтожение Сталиным интеллигенции, крестьян, своих партийных товарищей, высшего и среднего комсостава профессор Радиче называет "ошибкой". Но для Сталина как раз это не было ошибкой, со своей людоедской точки зрения он действовал безошибочно — именно благодаря тому, что он уничтожил все активные силы в стране, он смог остаться у власти, даже несмотря на свой просчет в дружбе с Гитлером, смог присвоить себе победу советского народа над Гитлером и навсегда очаровать таких людей, как профессор Радиче.

6. Профессор Радиче противопоставляет моему взгляду на будущее советской системы взгляд Роя Медведева.

Сравнение разных взглядов всегда полезно, конечно, при условии, что такое сравнение делается в интересах истины. Я рисую картину разрушения СССР, с тем чтобы указать на опасность такого исхода и, пока есть время, предотвратить его. Рой Медведев разрабатывает план перехода от тоталитарного социализма к демократическому, надеясь, что "верхи" примут его план всерьез. Я возлагаю надежды на демократическую оппозицию, Медведев — на "оппозицию" внутри партаппарата, не имея почти никаких сторонников среди инакомыслящих. Я вовсе не претендую на то, чтобы профессор Радиче соглашался со мной, а не с Медведевым, но я против того, что он пытается противопоставить одних инакомыслящих другим на том основании, что одни критикуют взгляды других.

То, что Сахаров, Солженицын, Григоренко, Турчин, Плющ, Орлов, Медведев, Амальрик и другие критикуют друг друга, говорит о том, что мы — после долгих лет принудительного единомыслия — понимаем важность разномыслия и взаимной критики, если мы хотим разработать лучшую стратегию перехода нашей страны к демократии. Но у всех есть одно общее: понимание, что никакое справедливое общество невозможно без уважения к правам человека. Движение за права человека — вот что объединяет всех подлинных инакомыслящих в СССР.

Движение за права человека в СССР смотрит сейчас на еврокоммунизм — и прежде всего на ИКП — с двойным чувством: недоверия и надежды. Недоверия, потому что мы хорошо знаем, как часто коммунисты меняли свои лозунги, приходя к власти. С надеждой, потому что еврокоммунисты говорят, что социально-экономические изменения возможны в условиях свободы и в новом обществе права человека будут незыблемы.

У нас есть два критерия для оценки искренности еврокоммунистов:

во-первых, это отношение к оппозиции внутри собственной партии; если внутрипартийной оппозиции не существует, едва ли партия, придя к власти, потерпит оппозицию другой партии или даже отдельного лица;

во-вторых, это отношение к оппозиции в тех странах, где коммунисты уже находятся у власти. Для нас это прежде всего отношение ИКП к инакомыслящим в СССР.

Пока что мы видели от вас больше пренебрежения, чем понимания, больше безразличия, чем помощи. Но мы хотим верить вашим словам. Наша надежда перевешивает наше недоверие. Мы протягиваем вам руку и спрашиваем вас: с кем вы в СССР? С сильными или со слабыми? С теми, кто сидит в тюрьме за свои убеждения, как Буковский, или с теми, кто сажает в тюрьму за убеждения, как Андропов? С теми, кто считает, что социализм — это советские танки в Праге, или с теми, кто не верит, что социализм можно построить с помощью танков?

Мы протягиваем вам руку и надеемся, что наша рука не повиснет в воздухе. Вы скажете: среди вас есть те, кто не верит в социализм. Да, они есть. Но есть именно потому, что сталинский и брежневский социализм сделал все, чтобы вызвать недоверие ко всякому социализму. Если вы хотите справедливого общества, прислушайтесь к голосу тех, кто говорит вам о трагическом опыте неудавшегося социализма. Не всегда это будут друзья социализма и не всегда они будут говорить вещи, приятные для вас, но их опыт нужен именно вам, если вы не хотите повторения "социализма танков".

Я начал с того, что Ваша газета не публиковала писем советских инакомыслящих, — надеюсь, что это письмо будет опубликовано. Чтобы между сторонниками демократического социализма в Италии и противниками тоталитарного социализма в СССР было больше понимания, я предлагаю начать дискуссию между нами, которая может стать плодотворной для обеих сторон.

Когда я был в Риме, ко мне подошел один служащий, пожал мне руку и сказал: как итальянский коммунист я желаю вам успеха в вашей борьбе. Это рукопожатие значило для меня больше, чем статья профессора Радиче, и я хочу, чтобы люди знали подлинные взгляды советских инакомыслящих. Я предлагаю устроить мою встречу с итальянскими коммунистами, чтобы рассказать им о Движении за права человека в СССР, высказать критику в их адрес и выслушать критику от них.

С уважением и надеждой

А.Амальрик

7 ноября 1976 г.

Утрехт


Письмо было направлено в редакцию газеты "Унита", и после двухнедельной проволочки секретарь главного редактора сообщил по телефону Юрию Мальцеву, который перевел письмо на итальянский язык и вел переговоры с газетой, что письмо опубликовано не будет, так как "Унита" "печатает только материалы, выражающие мнение ИКП"

ВЗГЛЯД РУССКОГО НА СВОБОДУ СЛОВА

Я родился и рос в такой стране и в такое время, что само понятие свободы слова долго оставалось недоступным для меня. Составляя в тринадцать лет "свод законов" некоей воображаемой страны, я предусмотрел трехлетнее тюремное заключение за высказывание "неправильных мыслей". Когда моя тетя, которую я познакомил со своими законодательными планами и муж которой незадолго перед тем был посажен в тюрьму за "клевету на социалистический режим", робко пыталась возражать мне, что высказывание своих мыслей еще не есть преступление, я горячо заспорил. Я убеждал ее и она со мной согласилась, что, начни все говорить что хотят, неизбежно наступили бы полный разброд и анархия.

К сожалению, миллионы моих соотечественников и сейчас думают так же. Не все считают идеальным или даже нормальным то общество, в котором они живут, но, как и я четверть века назад, они полагают, что необходимо одномыслие, точнее, "одноправильномыслие". Даже некоторые из тех, кто, отстаивая свои убеждения, шел за них в тюрьму, не захотели бы примириться со свободой слова для своих идейных противников.

Можно условно выделить три степени свободы слова.

Во-первых, свободу мысли, когда человек берет на себя труд осмысливать происходящее, пытается давать ему свою оценку или сознательно принимает или отвергает ту оценку, которую ему предлагают другие.

Свобода мысли требует свободы высказывания, потребность сообщить свою мысль другим и получить тот или иной отклик на нее должна реализоваться, иначе невысказанная мысль умирает.

Наконец, потребность в общении между людьми настолько велика, что свобода высказывания перерастает в свободу печати, когда высказывание благодаря книгам, газетам, радио и телевидению становится достоянием практически всех, кто хочет познакомиться с ним. Право свободно читать и слушать так же важно, как и право свободно писать и говорить.

Опыт показывает, что это действительно три степени некоего единого понятия. Уничтожим свободу печати и свобода высказывания, замкнувшись в маленьких группках, начнет чахнуть и принимать все более провинциальный и узкий характер. Уничтожим свободу высказывания и мысль, заключенная в голове, как в одиночной камере, неизбежно начнет хиреть и вырождаться.

Моя страна прошла через эти три фазы уничтожения мысли. После полной ликвидации свободы печати обмен идеями еще как-то пульсировал в отдельных группах и семьях, но затем страх и огромное число доносов привели к тому, что те, кто еще продолжал думать, перестали говорить. Но невозможно было и думать, не имея возможности высказаться самому и услышать другого, а получая только однообразный идеологический паек. И люди переставали мыслить или, вернее, начинали "мыслить” точно в предписанных им рамках. Если бы в год смерти Сталина была внезапно объявлена полная свобода слова, едва ли великая страна сумела бы сказать что-нибудь значительное — было задавлено не только слово, но и мысль.

К счастью, сейчас мы наблюдаем начало обратного процесса. Одно из немногих русских слов, понятных всем без перевода, — это самиздат.

К пониманию необходимости свободы слова для всех меня привело сознание этой необходимости для меня, прежде всего как для писателя, ибо слово стало моей профессией и смыслом жизни. Но как только я начал отстаивать свое право на свободное слово, я стал получать один за другим трехлетние сроки заключения. Те самые трехлетние сроки, которые я тринадцатилетним мальчиком назначал за высказывание "неправильных мыслей".

Кажется очевидным, что свобода слова нужна писателям, журналистам — во всяком случае тем из них, кому есть что сказать, — ученым и вообще тем, кого в России называют интеллигенцией. Но можно думать, что для тех, кто занят повседневным и не связанным со словом трудом, кто озабочен мыслями о хлебе насущном, для тех свобода слова — роскошь, без которой можно обойтись и ради которой не стоит рисковать.

Казалось бы, во всяком случае в моей стране, подтверждения такому взгляду можно услышать на каждом шагу. "Живи и помалкивай" — девиз многих. "Сболтнул лишнее" — пренебрежительно говорят о том, кто сказал что-то неугодное властям.

Между тем мой опыт общения с народом убедил меня, что все это совершенно не так, что потребность высказаться и быть услышанным — одна из самых глубоких потребностей человека. Все невысказанные мысли, как и непроизнесенные проклятия, не разлагаются бесследно, а разрушают человеческую психику и деформируют сознание.

Общество, лишенное свободы слова, психически больное общество. Как психически больной человек может казаться нормальным, пока вы не заденете больные для него вопросы, так и подобное общество может казаться неискушенному взгляду здоровым. Но коснитесь запрещенных тем число их в моей стране достаточно велико, — и вы столкнетесь с патологической реакцией. Западное общество снижает значительную долю своего напряжения уже тем, что оно говорит о своих проблемах.

Статью о свободе слова я хотел бы закончить осторожной похвалой цензуре. Писателю и вместе с ним всему обществу необходимы преграды и преодоления преград, чтобы чувствовать себя реально свободным и осознавать ценность свободы. Трагично положение человека, который всю жизнь простоит перед наглухо закрытыми воротами; положение того, кто всю жизнь обречен ломиться в открытые ворота, — может стать комичным. Поэтому вопрос о свободе есть вопрос о ее пределах.

5 августа 1976,

Брабант

Статья была написана по просьбе Голландского объединения владельцев типографий и опубликована в их ежегодном сборнике за 1976 год, перепечатана в "Crossbow” (Великобритания) весной 1977 года.

ИЗ" ДИП” — почты

Из письма переводчику романа "Расследование"[26]
…Благодарю Вас за экземпляры "Детектива и политики" с моим "Расследованием"…

Ваш перевод я считаю удачным, что же касается трактовки моего романа, которым редакция сопроводила его публикацию в качестве послесловия, то убедительной она мне не показалась. Странно, что никто до сих пор не понял истинных мотивов, которые заставили меня написать роман так, чтобы "разгадка загадки" отсутствовала.

Между тем все это легко объяснимо. Долгое время, читая книги, я сравнивал структуры детективных романов со структурами (ходом следствия, преступлений, судебных процессов) подобных происшествий или так называемых злодеяний и их расследованием в реальной действительности. Я уловил следующие закономерности: во-первых, процент обнаружения преступников в разных странах и по разным видам преступлений различен, но стопроцентных показателей не существовало никогда и нигде; во-вторых даже если преступник (преступники) предстает перед судом, никогда не бывает так, чтобы ста процентам подсудимых выносились приговоры со стопроцентной убежденностью, что ход преступления, а тем самым часто и идентификация преступника произведены безошибочно.

Взять хотя бы убийства выдающихся личностей, таких, как президент Кеннеди. Известно ведь, что и поныне не установлено, как же все это происходило, не существовало ли заговора и был ли только один преступник? То же самое можно сказать и относительно покушения на Папу. Несмотря на то, что Агджа был схвачен и судим, поговаривают, будто у него имелся сообщник или сообщники, а куда тянутся нити этого заговора тоже неизвестно, хотя был задействован мощный полицейский аппарат. Итак, подведу итог: структура всех романов часто (в почти ста процентах) детерминирована; в реальной же жизни царит еще больший детерминизм не в том смысле, что убил некто или никто, и убийство осуществил, например, дьявол или дух, но в том, что мы — люди, полиция, судьи мы не в силах восстановить весь ход происшедшего. Свидетели же всегда хотя бы отчасти недостоверны, так как обманчива сама человеческая способность наблюдать, как и человеческая память. Я уж не говорю о том, что "летающие тарелки" видели тысячи свидетелей, то есть были улики и свидетельские показания, но нет ни одного неопровержимого доказательства (например случая, когда такая "тарелка" разбилась бы, потерпев катастрофу, а после столь затянувшейся болтовни по этому поводу, которая длится более 35 лет, хотя бы однажды такое должно было бы с ней произойти, ибо безотказной техники нет и быть не может. Зато имеются целые библиотеки о "тарелках" и о доказательствах их приземления)…

Итак, мне хотелось написать роман, раскрывающий структуру происшествий, распутать которые полиция не может, а наука не в состоянии предложить большее, нежели решения чисто статистического свойства. Ведь и это типично для уровня современной науки, например, теории эволюции или теоретической физики. Появились даже так называемые Теории хаоса. Таким образом, нетрадиционное развитие событий в романе "Расследование" в мировоззренческом и реалистическом*смысле, как мрдель возможно считать даже более близким к действительности, чем те десятки тысяч романов и рассказов, в которых развитие событий происходит чисто рациональным образом, а мотивации преступников однозначны (если же автор не умеет их показать, то обычно использует версию безумия), а детективы и полиция тоже действуют чисто рационально, и в результате осечки никогда не бывает. Правда Эдгар Аллан По написал одну вещь (в данный момент не могу припомнить ее названия), в которой шла речь об исчезновении девушки, и там нет объяснения, кто ее убил и что вообще с ней произошло…

Если бы, однако, я написал роман о каком-нибудь "заурядном преступлении" вроде убийства с целью ограбления, а в итоге не позволил бы полиции найти преступника, то роман восприняли либо как нарушение определенной традиции, ибо читатель считает, что детективное произведение призвано показывать развязку тайны, либо, что может быть, существеннее, при рациональном мышлении всегда можно было бы сказать: разумеется, убийца был (как был тот, кто убил премьера Швеции Пальме), просто полиция не проявила достаточного профессионализма, и мой роман показывает деятельность плохой полиции, и ничего больше. Поэтому мне пришлось выйти за рамки заурядного преступления, создавая загадку, локализующий механизм которой (наш мир это воздействие непостижимого для нас фактора) невозможно установить, и полицейского Грегори никто, разумеется, в отсутствии профессионализма обвинить не сможет. Для нас загадка — поведение электронов в микромире (волна — частица, но не волна и не частица), загадка и нынешняя глобальная акселерация социально-политических перемен (то, что произошло такое непредсказуемое их ускорение), загадка — и само начало эволюции, возникновение разума и тому подобное, и только в детективном романе такие гении, что всё до самого конца они способны объяснить. Насколько все это принципиально проте-воречит всему реальному ходу человеческого познания, мне и хотелось показать. Показать, как это может выглядеть. Отсутствие окончательной развязки бывает типичным. Йети — снежный человек, которого видели не раз, видели его следы, но никто не сфотографировал его, никто не сумел поймать. Подобных примеров — тьма, и только наша людская страсть все упорядочить, наше ожидание, что сам ход причин и следствий можно всегда однозначно воспроизвести, приводит к тому, что сами перед собой мы делаем вид, будто то, у него нет финальной развязки, либо почти, либо вовсе не существовало.

"Расследование" в итоге говорит о том, что есть загадки, распутать которые мы не в состоянии, и что помимо этого мы не можем сказать: свидетельство ли это нашего бессилия, или первопричина — в окружающем нас мире, то есть либо это результат ограниченности разума, либо неуловимость самой природы мироздания.

Если редакция пожелает, то вышеприведенные рассуждения в виде моего письма к Вам можно опубликовать в одном из очередных выпусков "Детектива и политики".

С сердечным приветом,

Краков, 15 марта 1990 г.

Станислав ЛЕМ

5 р. 90 к.

ISSN 0235-6686

Читайте в третьем выпуске:

Дональд и Эбби ВЕСТЛЕЙК Человек, приносящий несчастье

Евгений ДОДОЛЕВ Оптимистический реквием

Леонид ЖУХОВИЦКИЙ Когда заложена взрывчатка…

Вячеслав КОСТИКОВ Загадка "Курского соловья"

Елена СВЕТЛОВА Стеклянная дорога в ад

Александр ГОРБОВСКИЙ Пророки и прозорливцы в Отечестве своем

Примечания

1

Журнальный вариант

(обратно)

2

Министерство внутренних дел Афганистана.

(обратно)

3

В нынешнем году в издательстве "Советский писатель" выходит книга Л.И.Сараскиной "Бесы", роман-предупреждение", главы из которой мы публикуем.

(обратно)

4

Переверзев В. Достоевский и революция //Печать и революция. 1921. № 3. С. 7.

(обратно)

5

Русская мысль. 1914. кн. IV. С. 2–3.

(обратно)

6

Переверзев В. Достоевский и революция //Печать и революция. 1921. № 3. С. 7, 9

(обратно)

7

Булгаков С.Н. Русская трагедия //Русская мысль. 1914. кн. IV. С. 2.

(обратно)

8

См. сон Раскольникова: "Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром… Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе…"

(обратно)

9

См.: Максимилиан Волошин. Стихотворения. Л.: Советский писатель. 1977. С. 36.

(обратно)

10

Письма В.Г. Короленко к Луначарскому цитируются по изданию: Новый мир. 1988. № 10. С. 198–218.

(обратно)

11

"Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе", — провозглашает Петр Верховенский; исчезновение необходимого, как показывает Короленко, прямое следствие этого девиза.

(обратно)

12

Даугава. 1989. № 3. С. 103. Цитаты из "Окаянных дней” Бунина приводятся по этому изданию (№ 3, 4, 5).

(обратно)

13

Литературное обозрение. 1981. № 4. С. 82.

(обратно)

14

Юность. 1989. № 3. С. 47. В дальнейшем все ссылки на повесть Савинкова даются по этому изданию.

(обратно)

15

Евгений Замятин. Мы //Знамя. 1988. № 4–5. В дальнейшем роман цитируется по этому изданию.

(обратно)

16

Эти фамилии я, кстати сказать, через некоторое время прочла в протоколе другого обыска, произведенного у человека, никакого отношения к нашему журналу не имеющего. "Понятые” — те, оказывается, профессионалы. Любопытно, как им платят — помесячно или за визит?

(обратно)

17

Парткомиссия, состоящая из старых членов партии, обычно пенсионеров, — внештатный орган, занимающийся предварительным разбором "персональных дел", рассматриваемых райкомом, горкомом и выше.

(обратно)

18

Как оказалось, на станции они дежурили, упустили нас все же, потом в Москве через неделю снова нашли и следили до 19 марта, с момента задержания получается ровно месяц.

(обратно)

19

В.Войнович, прочитав рукопись, предложил изменить эту фразу: "Если уж видели во мне какую-то помеху съезду, не проще ли было заранее отменить съезд".

(обратно)

20

Как один из примеров этого можно привести необычайное распространение бытового воровства (наряду с сокращением воровства профессионального). Вот один из типичных эпизодов: двое молодых рабочих шли куда то в гости, проходя по улице, заметили, что одно из окон на первом этаже раскрыто, залезли и вытащили какие-то пустяки. А будь это случайно замеченное окно закрыто, они так и шли бы себе мимо. Видишь постоянно, как люди входят в дом, не здороваясь, едят, не снимая шапок, матерятся при своих же маленьких детях. Все это норма поведения, а отнюдь не исключение.

(обратно)

21

Здесь нет места говорить об этом, но заслуживает внимания и то, что Россия заимствовала христианство не у динамичной и развивающейся молодой западной цивилизации, а у закостеневшей и постепенно умирающей Византии, и это обстоятельство не могло не наложить глубокий след на дальнейшую русскую историю.

(обратно)

22

Нечто подобное происходило и в начале нашего века, когда традиционная монархическая идеология заменялась узконационалистической, царский режим даже ввел в обиход выражение "истинно русские люди" в отличие от просто русских и инспирировал создание "Союза русского народа".

(обратно)

23

Потребность в живой националистической идеологии не только все больше ощущается режимом, но подобная идеология уже формируется в обществе, прежде всего в официальных литературных и художественных кругах (где она, видимо, возникла как реакция на значительную часть евреев в советском официальном искусстве), однако она распространяется и в более широких слоях, где имеет своего рода центр клуб "Родина". Эту идеологию условно можно назвать "неославянофильской" (не путая ее с отчасти проникнутой славянофильством "христианской идеологией", о которой мы говорили раньше) — для нее характерен интерес к русской самобытности, вера в мессианскую роль России, а также крайнее пренебрежение и вражда ко всему нерусскому. Поскольку эта идеология не была непосредственно инспирирована режимом, а возникла спонтанно, режим относится к ней с некоторым недоверием (примером чему может служить запрещение фильма "Андрей Рублев" режиссера А. Тарковского), однако с большой терпимостью и в любой момент она может выйти на авансцену.

(обратно)

24

Естественно, что большинство народа одобрило или отнеслось безразлично к введению советских войск в Чехословакию и, наоборот, болезненно переживало "безнаказанность" китайцев во время мартовских столкновений на реке Уссури.

(обратно)

25

То есть к политике уже без всяких попыток прикрывать свои действия "интересами международного коммунистического движения" и тем самым как-то считаться с рядом независимых и полузависимых компартий. Что же касается роли армии, то она непрерывно возрастает. Об этом может судить каждый, хотя бы сравнив соотношение военных и штатских на трибуне Мавзолея в дни демонстраций сейчас и пятнадцать лет назад.

(обратно)

26

Роман С. Лема "Расследование” опубликован в "ДиП” № 3, 4.

(обратно)

Оглавление

  • СОСТАВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
  •   Юлиан Семенов ТАЙНА КУТУЗОВСКОГО ПРОСПЕКТА[1]
  •   Феликс Розинер ПОСМЕРТНАЯ ХРОНИКА (Послесловие к мемуарам)
  •   Алекс Слонби ВЕНИАМИНЫЧ (Фантастическая повесть из посольской жизни)
  • ЭКСПЕРТИЗА
  •   Людмила Сараскина "ВСЕ СБЫЛОСЬ ПО ДОСТОЕВСКОМУ…"[3]
  •   Фазиль Искандер ЦЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ
  • СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ
  •   Раиса Лерт "НЕ ПОМИНАЙТЕ ЛИХОМ…"
  •   Андрей Амальрик НЕЖЕЛАННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЛУГУ
  •   ПРОСУЩЕСТВУЕТ ЛИ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ ДО 1984 ГОДА? (Фрагмент статьи)
  •   С НЕДОВЕРИЕМ И НАДЕЖДОЙ
  •   ВЗГЛЯД РУССКОГО НА СВОБОДУ СЛОВА
  •   ИЗ" ДИП” — почты
  • *** Примечания ***