Птичий Остров
В свадебное путешествие Макс предложил отправиться на Птичий Остров.
- Малыш, обещаю, потом у нас в распоряжении будет весь мир, и, поверь мне, он тебе ещё приестся, но сейчас дела складываются таким образом, что я должен быть в пределах относительной досягаемости. Политика – женщина капризная, ревнивая и мстительная. Или же свадьбу можно отложить на осень-зиму.
«Осень-зима» особенно испугали Наташу, и она, не раздумывая, согласилась на остров. Тем более что у Макса было новое ружье, которое не хотело дожидаться сезона охоты, а на острове - симпатичный охотничий домик для особо важных персон, и никого вокруг.
- Малыш, представляешь, только ты и я. Как Адам и Ева. – Он взял её руку в свои, задержал на секунду, потом поднес к губам и поцеловал. – И знаешь, мне бы очень… очень хотелось, чтобы мы оттуда возвращались уже втроем…
В который раз, не теряя своей высоты, волна счастья захлестнула её, и на глаза навернулись слезы.
- Макс, я тебя люблю… Я люблю тебя... Я так долго...
- Я знаю... И я тоже люблю тебя, малыш…
Теперь, когда выбор был сделан, слова произнесены, и отступать было некуда, он думал о том, что свалял дурака, потеряв столько времени, что грязные слухи о том, что он гей, ему здорово навредили, и что женитьба и рождение ребенка кардинально исправили бы ситуацию.
Остров встретил их полуденным зноем, пряным коктейлем запахов и невероятной красотой. У берега тихо шлёпала вода, где-то время от времени порывался пострекотать кузнечик, пытаясь вставить свою нотку в счастливую симфонию отдалённого птичьего гомона, высоко-высоко на полотне сероватого от жары неба чертили письмена ласточки...
В доме же было сумрачно и прохладно. Человек, привёзший их на остров, поставил тяжеленные сумки на пол в большой прихожей. Макс пожал ему руку и поблагодарил:
- Спасибо, капитан.
Тот взял под козырёк и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Когда до них донесся звук отходящего катера, они уже целовались. Нет, не целовались. Это он целовал её, он пил её, медленно и тягуче, и ей казалось, что из неё уходит жизнь и перетекает в него, и она была согласна на это, и растворялась в ощущениях, становясь невидимой и невесомой, и оставался только он один, её господин и хозяин, сильный и властный, и она была его женщина, его раба, и подчинялась ему, и принимала от него всё, и она принадлежала ему, а он принадлежал ей, и были они мужем и женой. И это было счастье. И оно стоило трёх лет унижений, увёрток, уловок, мелкой лжи, расчётов и многого всякого другого, нехорошего, тёмного и стыдного, что теперь теряло остроту и значимость.
Только на третий день Макс вспомнил о новом ружье. Они обследовали остров и решили назавтра, с утра пораньше, пойти поохотиться.
Макс, её мужчина, её муж (ей было сладко думать о нём как о муже) был богом. Она взирала на него снизу вверх с восторгом и обожанием. Его мужественной внешности очень шла охота. Он красиво целился, красиво стрелял, практически без промахов, так что они вернулись домой к обеду, увешанные трофеями. И трофеев было бы гораздо больше, если бы у них была охотничья собака. Но Макс собак не любил, и поэтому чуть ли не половина добычи так и осталась биться и умирать в болотцах да в камышах. И всё равно принесённого было очень много.
- Видишь, малыш, твой муж – добытчик. И ты со мной никогда и нигде не пропадешь. Я в любой ситуации смогу прокормить дюжину наших ребятишек!
Счастливо задохнувшись от слов «твой муж», Наташа умоляюще сложила ладошки и попросила:
- Макс, пожалуйста, подожди минуточку, я сбегаю за камерой. Это надо запечатлеть для истории!
Она пулей влетела в домик, вытащила камеру, пулей же вернулась и начала снимать, как Макс, увешанный связками битой птицы, шёл к ней, такой уверенный, статный, такой мужественный…
- Малыш, без тебя истории не получится. Давай-ка теперь ты…
Он скинул связки птиц на траву, взял у неё камеру и скомандовал:
- Иди на меня вон от того дерева…
Она схватила пару связок, оказавшихся на удивление тяжелыми, и побежала с ними к указанному дереву.
- На счет «три» иди на меня. Раз.. два… три!
Она пошла, пытаясь делать серьезное лицо, но распиравшее её счастье смехом вырвалось наружу, и она закружилась в каком-то безумном танце, и вместе с ней, расправляя в последнем полёте крылья, закружились связанные мёртвые птицы.
На ужин они приготовили утку. Это было восхитительно – вместе колдовать на кухне. Правда, утка оказалась жесткой и отдавала тиной, но холодильник был забит деликатесами, так что ложиться спать голодными им не пришлось.
На следующий день Макс учил её стрелять.
- Малыш! Просто поразительно! Да ты прирожденный стрелок! Слушай, мы с тобой без средств не останемся. В случае чего пойдём в киллеры. Как тебе идея?
- С тобой-то? О-го-го!
Она не стала говорить, что брала за большие деньги уроки у престарелого снайпера, сосватанного через знакомых своих знакомых, равно как и училась ездить на лошадях, только чтобы однажды, в случае удачи, она смогла бы разделить с Максом его интересы.
- Хорошо, что я взял два ружья. Завтра пойдем вместе. Малыш, ты мне преподнесла подарок!
Теперь они охотились вдвоём. И всё было как по заказу: невероятной красоты природа, прекрасная погода, обилие птиц...
А ещё были безлунные ночи с тёплым ветром, белыми бабочками-призраками и таинственными шорохами, и – покой, какой был, наверное, в Эдеме, когда яблони только зацветали.
Время шло и быстро, и медленно: она ещё не насытилась островом, но ей уже было приятно думать о том, что скоро они вернутся в город, в свою новую квартиру, а впереди будет долгая и удивительно счастливая жизнь, и всю эту жизнь они будут вместе.
***
Утро было знойным, по-настоящему знойным.
- Тебе лучше сегодня остаться дома, малыш, - мягко сказал за завтраком Макс. В голосе явно прослушивались и забота, и приказ. И она осталась дома.
Наташа любовно перемыла посуду, вытерла её и поставила на место. Что нужно, убрала в холодильник, вытащила из морозилки кусок духовой свинины и оставила в миске размораживаться. Села в кресло и попыталась читать «Ребекку», однако английский её быстро утомил. Пыталась подремать, но счастливое нервное возбуждение гнало сон. Она надела купальник, выбрала из кипы старых журналов несколько штук, взяла шезлонг и вышла позагорать. Глянцевые картинки с бесконечными интерьерами увлекли ее в будущее настолько, что она вздрогнула от испуга, когда раздался детский голосок:
- Вы из города?
Перед ней стояла девочка лет семи, а то и меньше, болезненно-худенькая, нескладная, голенастая, с реденькими пушистыми выгоревшими волосами, торчавшими в разные стороны. Коротенькое платьице было грязным. Ручки и ножки тоже были грязными и тонюсенькими, а личико – безумно знакомым.
- Вы из города? – повторила свой вопрос девочка.
- Да, мы из города.
- Вы сюда приехали потому, что в городе страшно жить?
- Нет, не поэтому. В городе жить совсем не страшно.
- Но трудно, да?
- Почему?
- Так ведь там голод…
- Кто тебе сказал? Почему ты так думаешь?
- Вы ведь приехали сюда охотиться, да?
- Да.
- Значит, в городе больше нечего есть… Голод в городе наступил…
- Да нет же, в городе нет голода. Там всегда есть что покушать. Магазины круглосуточные...
- Аааа… Наверное, вы нищие...
Наташу передёрнуло.
- С чего ты взяла, что мы нищие?
- Тогда, наверное, у вас много детей…
- Нет, у нас ещё пока нет детей.
- У вас – это у вас и вашего мужа?
- Да.
- Ваш муж – это тот, который там… - и девочка кивнула в сторону реки.
- Да, это мой муж.
- Значит, это не для детей… Тогда всё-таки вы с ним, наверное, очень бедные…
- Да нет же, ну с чего ты взяла, что мы бедные?
- Но вы же приехали охотиться…
- Ну и что?
- Значит, вам нечего есть. Так ведь? Иначе, зачем бы вы убили столько птиц?
Разговор стал походить на заезженную пластинку. Тема еды была очевидно доминирующей, и Наташа подумала, что эта оборванная девочка, наверное, просто очень голодна и не знает, как намекнуть, чтобы её чем-нибудь угостили. «Похоже, попрошайничать она ещё пока не научилась».
- Слушай, знаешь что? Нам, действительно, столько не нужно. Сейчас я тебе принесу уток, ты отдашь их маме, а мама приготовит из них что-нибудь вкусное.
- У меня больше нет мамы…
Наташа испугалась продолжения разговора, засуетилась, пытаясь сообразить, куда Макс девает добычу, но девочка коснулась её загорелого плеча тоненькими полупрозрачными пальчиками и тихо сказала:
- Нет-нет, не надо… Мы здесь, на острове, не едим птиц…
- Тогда знаешь что? Ты подожди меня здесь, не уходи. Ладно? – Она вскочила с шезлонга и рванула на кухню. В огромном холодильнике было полно снеди: на прошлой неделе опять приходил катер, и капитан навёз продуктов, которых хватило бы на целую зимовку. Она отыскала пакет, стала кидать в него всё, что попадалось под руку, и при этом думала: «Максу ничего не скажу. Он бы не одобрил».
Пакет получился слишком тяжелым, и Наташа сообразила, что этому эфемерному созданию ни за что не дотащить его до дома. Она отложила что-то обратно и выскочила с пакетом на крыльцо. Но девочки уже не было. Сердце у Наташи бешено колотилось, и она в изнеможении села на ступеньку.
«Господи, что это было? Откуда она взялась? Стоп! Здесь же никто не живет на этом острове… Галлюцинация… или я схожу с ума…»
Ласковый тёплый ветерок нежно прошелся по её разгоряченной коже. Она благодарно закрыла глаза, глубоко с облегчением вздохнула, но тут же уловила в ветерке тонкий сладковатый тошнотворный и страшный запах, отозвавшийся в желудке позывом к рвоте. Она встала, и, пытаясь определить, откуда он, пошла за дом, дальше по узкой тропинке за сарай… Запах усилился. Обошла старые огромные кусты сирени, дошла до зарослей шиповника, служивших, видимо, изгородью, нашла в них проход, вышла на небольшую выгоревшую до голой земли от многочисленных костров полянку, и увидела на ней большую медленно и тяжело шевелящуюся серую кучу, похожую то ли на огромного медведя, то ли на какое-то фантастическое животное. Задерживая дыхание, она подошла поближе. Это была их добыча, их охотничьи трофеи. В падали копошились жуки, муравьи, черви, мухи, осы, то из какого-нибудь клюва, то из уже пустой глазницы, то из-под крыла выползали, вылетали насекомые, крылья, головы, лапы невыносимо медленно и тяжело шевелились, и казалось, что это мёртвые птицы безуспешно пытаются выбраться из кучи... Гудение насекомых сливалось в какой-то единый непрекращающийся мучительный стон... Дикий крик в горле перехватил спазм. Какое-то время она не могла вдохнуть, а потом всё-таки вдохнула, жуткий запах разложения ворвался в лёгкие, и её стало рвать… Уже убегая, она за спиной явственно услышала сдавленный хриплый звук, похожий на утиное кряканье... Вероятно, какая-то подстреленная вчера утка была ещё живой.
Спотыкаясь и царапаясь о кусты, она домчалась до домика и ворвалась в его спасительный сумрак, промчалась в ванную комнату, открыла на полную дурь воду и влезла под душ. Она долго тупо стояла под жёсткими весёлыми струями и всё пыталась избавиться от навязчивой картинки шевелящейся кучи.
С ощущением полной безнадёжности, бессмысленности и непоправимости она, в конце концов, покорно вылезла из кабинки, и несколько секунд простояла у зеркала, ужасаясь своему виду. Потом, мокрая, вышла на крыльцо, взяла пакет со снедью, предназначенной для девочки, занесла его на кухню и аккуратно разложила всё по полочкам холодильника. Переоделась. Увидев в окошке Макса, увешанного птицами, она легла, укрылась простыней и притворилась спящей. Она слышала, как он принял душ, потом стал звякать на кухне ложкой о чашку. Запахло кофе... Через какое-то время Макс зашел в спальню, пристроился рядом, и его тяжелая рука легла на её плечи. Он осторожно повернул её к себе – и ужаснулся бледности и сиреневым кругам под глазами.
- Малыш! Господи, малыш, что с тобой? Да что с тобой?
Она попыталась что-то сказать, но выдавила из себя только что-то нечленораздельное.
Макс принес холодной воды, положил ей на лоб мокрое полотенце, устроил поудобнее и вышел. Она слышала, как он сухо и четко говорил с кем-то по телефону, но не разбирала слов. Потом он опять вошел к ней.
- Малыш, всё хорошо. Не волнуйся. К ночи мы будем уже дома.
Скоро ей полегчало настолько, что она встала и помогла мужу укладывать вещи. Потом пришел катер, вошел всё тот же капитан, молча кивнул им, взял сумки и вышел.
- Давай-ка, малыш, посмотрим, ничего мы тут не оставили случайно? – и Макс стал методично выдвигать и задвигать ящики, открывать и закрывать дверцы. Нашёл какие-то бумаги, пробежал их глазами, усмехнулся, вынул из сумки папку и сунул их в неё.
С улицы потянуло гарью. Наташа выглянула в окно и увидела в той стороне, где была эта страшная поляна, клубы дыма и выскакивающие из-за кустов шиповника языки пламени, в котором, как ей казалось, сухо трещали птичьи перья, муравьи, мухи, осы, и от жара лопались жирные белые черви. Она устало подумала о той живой утке: «Только бы она уже умерла...» Мимо окна прошёл капитан с небольшой канистрой и стал спускаться вниз, к катеру. Макс подхватил свою спортивную сумку, открыл дверь, пропустил её вперёд, потом запер дверь на два ключа, и они пошли следом за капитаном. К вечеру они действительно были дома.
После душистой ванны она сидела на кухне и пила особый травяной чай, который приготовил ей Макс. Он сидел напротив, держал её за руку и опять говорил о том, чтобы она не волновалась, что всё будет хорошо, и что, скорее всего они вернулись с Птичьего острова втроем, как он и мечтал, и в этом всё дело… Она вымученно улыбалась ему, кивала. На секунду перед ней возник образ девочки с Птичьего Острова. «Понятно… Теперь всё понятно... Та девочка была похожа на птенца...» Внутри у Наташи что-то похолодело. «И у меня, конечно же, будет девочка… А Макс? А что Макс?» И тут же пришло знание: «Он будет любить этого ребенка…»
Золушка Секонд-Хенда
Судьба Татьяны была ну очень серенькой, и если чем и выделялась среди таких же сереньких судеб многих других женщин, то разве что интенсивностью, насыщенностью, серого цвета. Окончив школу в своём Нижнедремучинске, она подалась в столицу поступать в институт, но экзамены провалила. Решила поступать на следующий год, а чтобы не возвращаться домой, устроилась в ЖЭК уборщицей за квартиру, да так и застряла там.
Личной жизни у неё практически не было. Да и с чего бы она взялась? Всей красоты у Татьяны были разве что волосы, такие густые, что мыть их приходилось с расчёской, иначе вода не проникала до корней. Но кто видел эту роскошь под линялым застиранным платком? Напялит синий халат, белёсый и дырявый, повяжет платок, наденет на тапочки бывшие резиновые сапоги большого размера, обрезанные до ботиков, и – вперёд, махать шваброй. С такого махания особо не поправишься, кожа да кости. Хорошо, не гремят во время ходьбы. А кто же из мужиков польстится на кости, да ещё упакованные в уборщицкий халат?
Правда, был у неё кадр один, сантехник. Три года ходил к ней. Ни цветочка, ни конфетки. Зато всегда со своей бутылкой. Это было благородно с его стороны, но дальше этого его благородство не шло. Или шло? В конце концов, ведь семью-то свою он так и не бросил.
Об институте она помышлять перестала и вскоре вообще забыла, куда собиралась поступать. Правильно говорила её мать: «На кой тебе институт? Какой тебе институт? Куда люди, туда и Марья крива!» - «Выходит, права была мама» - думала Татьяна, подглядывая из-под платка за девчушками-студенточками, бойкими, разбитными, красивыми, как куколки.
Вот махнула птица-время крылом – и десять лет пролетело. Как ни странно, сразу же по прошествии этого маха дали ей однокомнатную квартирку. А, с другой стороны, чего бы не дать? Где какой затык – безропотная Татьяна. Сменить кого – она. Аврал – она. Начальство грядёт с инспекцией – тоже она. Вроде как ценили.
Обставляла квартиру тяжело. В год по чайной ложке. Во-первых, дефицит, а, во-вторых, деньги на этот дефицит копились трудно. Но всё-таки обзавелась самым необходимым: диван, телевизор, стол (всё шить себе собиралась, но машинку так и не прикупила), шкаф двухстворчатый, на три четверти пустой, да на кухне стол, три стула и пара полок. Холодильник ей отдали соседи. Одним словом, жизнь наладилась.
Только-только жизнь наладилась, как всё в стране пошло наперекосяк. Цены ночами подло ползли вверх, зарплату задерживали, на пустыре за домом, чуть стемнеет, выстрелы, то одиночные, то очередью. Не приведи Господь… И опять махнула крылом птица-время, и ещё десять лет куда-то делись, как сквозь землю провалились. Татьяна обносилась, похудела ещё больше, потемнела лицом и от такой жизни совсем стала похожа на старуху.
А тут ещё и мать заболела какой-то непонятной болезнью. Пришлось забрать её к себе лечить. Теперь нужно было тратиться ещё и на дорогущие лекарства, которые опустошали и без того скудный кошелёк, да ещё и ни черта не помогали. Видя такое дело, мать решила умирать, чтобы не быть обузой дочери, и наотрез отказалась принимать эти дорогие лекарства. Но от этого ей не стало ни лучше, ни хуже, и они продолжали жить вдвоем.
Как-то раз, выйдя на работу в шесть утра, Татьяна наткнулась на труп, лежащий у лифта на одиннадцатом этаже. Беспокоить жильцов она не решилась, но додумалась позвонить в диспетчерскую через кнопочку в лифте. Хорошо, её знали, вызвали милицию. Понаехало народу, пришла скорая, забрала покойника. А Татьяну начали таскать по следователям, да ещё и вопросики такие подбрасывали, типа, уж не она ли убила, не приходился ли убиенный ей любовником и не была ли ревность причиной убийства. Она нервничала, оправдывалась, клялась и божилась, что не она, и ей, конечно, было невдомёк, что молодые следаки так развлекаются, и поэтому на допросе всегда присутствует несколько человек. О допросах она рассказывала в ЖЭКе, и там тоже тихонечко над ней посмеивались: ну какой у неё мог быть любовник…
На суд её вызвали всего лишь в качестве свидетельницы, но волновалась она ужасно.
- Ты, Танюшка, должна произвести на судей хорошее впечатление, чтобы чего не вышло, - подмигнув коллективу, советовал ей начальник ЖЭКа. – Оденься поприличнее, да платок снять не забудь, а то подумают, что ты что-то скрываешь.
Из приличного у Татьяны был один джерсовый костюм эпохи социализма с человеческим лицом, да и тот, несмотря на трепетно-бережную носку, лоснился и блестел потёртостями. В нём она собиралась идти выступать в суде. Но и тут приключилась беда: оказалось, что на юбке, на самом видном месте, нещадно поползли петли. Она попробовала их поднимать, но шерсть просто разлезалась от малейшего прикосновения крючка. Женщина была в панике. Оставалась только летняя ацетатная юбка. Между тем, на дворе был март с его последними холодами и снегопадами. И в запасе был всего лишь один день.
Повздыхав, мать вынула из своих «смертных» денег две тысячи и отдала их дочери.
- Держи, Танюшка. Приоденься, а то на людях нехорошо в обносках появляться.
Татьяна к этим двум тысячам призаняла на работе ещё две и отправилась по магазинам. Зашла в один и вышла. Зашла в другой – и тоже вышла. Третий, четвёртый, пятый, шестой… Она замёрзла, в сапогах хлюпала вода, а на щеках стыли слёзы, смешанные со снегом и дождём. То, что ей нравилось, стоило запредельно, и она бы никогда не посмела позволить себе купить такую дорогую вещь. А то, что не нравилось, пусть и было подешевле, но тоже кусалось, и не имело смысла отдавать деньги за то, что не будет носиться. «Зайду ещё в один, и хватит, - подумала Татьяна. – Если ничего не найду, пойду в летней юбке». Она огляделась, увидела невдалеке вывеску «Счастливая покупка» и направилась туда.
Домой Татьяна неслась, не чуя под собой промокших ног, и в каждой руке у неё было по огромному чёрному пакету, набитому вещами. В душе смешались два чувства: дикий, щенячий восторг по поводу покупок и чувство вины за растраченные деньги.
Вывалив содержимое пакетов перед изумлённой матерью на диван, она смогла только сказать: «Вот!». На что мать ответила: «Ах!»
- Мама, мама, ты глянь! Вещи-то почти не ношенные! Вот эта блузка – всего триста пятьдесят рублей, эта тоже, эта триста восемьдесят. Юбка – четыреста! Новая! А это тебе! Ну-ка, прикинь!
- Да чего я буду прикидывать, - радостно ворчала мать, натягивая кофту, - куда мне такие модные вещи-то…
- Давай-давай! Смотри, какая блузочка к этой кофте! Сюда бы брошку – и хоть замуж тебя выдавай!
- Сама сначала выйди, горюшка ты моя луковая!
Полночи Татьяна стирала, развешивала обновки, и никак не могла на них насмотреться, расстаться с ними. С трудом она уснула, и вскочила чуть свет, чтобы успеть погладить. Мать тоже встала посмотреть, какая её дочь пойдёт на суд.
Из зеркала смотрела незнакомая женщина. Да, эта дама была в возрасте, причёска, конечно, не ахти, узел какой-то на затылке, но в целом выглядела она очень достойно. Очень достойно!
Суд закончился довольно быстро, и Татьяна прямо оттуда помчалась на работу. Не то чтобы были какие-то несделанные или неотложные дела. Просто хотела показать себя и на людей посмотреть, как они воспримут её в новом виде. Люди восприняли неоднозначно. Начальник не узнал её и залебезил своё «Проходите, пожалуйста, присаживайтесь», а, узнав, обозлился. Бабёшки стали её крутить-вертеть и ахать, откуда да почём. Даже старый хрыч Петрович не удержался и ущипнул за бок (хотел пониже, но промахнулся).
На следующее утро, собираясь на работу, Татьяна вдруг поняла, что больше никогда не сможет напялить на себя свою старую одежду, а, тем более, этот чертов халат. Она выбрала из новых вещей что поскромней, надела их и отправилась трудиться.
С получки она отдала долги, выделила себе пятьсот рублей на обнову и отправилась в «Счастливую покупку». Взяв только две вещи, она пошла к кассе и выложила выделенное, присовокупив к нему ещё стольник: гулять, так гулять! Каково же было её приятное изумление, когда ей этот стольник вернули, да ещё и дали сдачу с пятисотки…
- Женщина, - улыбнулась полная продавщица, - у нас же сегодня акция. Видите объявление? Скидки 90%. Набирайте ещё, пока есть такая возможность. Завтра у нас новая коллекция, всё будет не меньше четырёхсот рублей.
Татьяна сглотнула комок и молча ринулась шуровать по развешенной одежде.
Домой она вернулась опять растраченная и с двумя огромными пакетами.
- Мам, прикинь, я тут посчитала: в среднем каждая вещь мне досталась по тридцать пять рублей! Это по нынешним-то ценам!
Очень скоро Татьяна разведала все точки секонд-хенда в округе. Она знала, когда развешивают новую коллекцию, когда идут вожделенные 90%-ные скидки, совершала регулярные обходы, которым скорее бы подошло слово «рейды», или «набеги», и никогда не возвращалась с пустыми руками.
Так как она нигде не бывала, ни в театрах, ни в ресторанах, ни на вернисажах, ни даже в кино, а личной жизни у неё так и не наладилось, парадно одеваться ей было некуда. Но хотелось. И она стала ходить на работу, как настоящая леди. В ней перестали узнавать ту, старую, уборщицу, а стали принимать за новую жиличку, энтузиастку чистоты.
Когда в новом доме, построенном в квартале, подведомственном Татьяне, квартиры распродали, работы поприбавилось, но и деньги тоже поприбавились. Ах, как там было замечательно! Полы выложены благородной плиткой. Стены любовно покрашены светло-бежевым, а на стенах картины висят. Цветы в красивых металлических фигурных стояках в вестибюле. Огромный и страшный, как див из арабских сказок, консьерж. Всё это завораживало и обязывало соответствовать. Татьяна расширила секонд-хендовский круг и стала тщательно подбирать наряды, которые бы гармонировали с новым домом и с уже имеющимися в наличии тряпочками. Теперь она не хватала первое попавшееся под руки, но подбирала блузку к любимой юбке, или юбку к любимой блузке, или брюки к свитеру, или кофту к брюкам.
Жители были ею очень довольны. Им импонировала её скромная интеллигентность, достоинство одежды и манера держаться, и скоро наиболее обеспеченные жильцы стали её приглашать помогать по хозяйству, а это были уже совсем другие деньги, и, значит, совсем другая жизнь. Теперь старый гардероб буквально распирало, и надо было думать о новом, трёхстворчатом.
Часто Татьяна любовно перебирала одежду. Осенью летние вещи отправляла на антресоли и доставала зимние, и, наоборот, весной отправляла туда зимние, и доставала летние. Кое-что откладывала для местного Храма, немного освобождая место для новых приобретений. Как-то раз, насчитав у себя тридцать летних юбок, она призадумалась: а что дальше? Не может быть, чтобы не произошло никаких перемен в её судьбе теперь, когда у неё есть всё это… И перемены последовали.
Однажды поздно вечером, придя мыть полы опять-таки на роковом одиннадцатом этаже, только уже в этом новом доме, она обнаружила у лифта тело мужчины. Трясущейся рукой она достала из кармана мобильник и хотела уже набрать милицию, но услышала исходящее от трупа тихое бормотание. Татьяна бросилась к нему, чтобы проверить пульс, и её обдало крепкими винными парами. Надо было что-то делать. Изрядно потормошив пьяного в дымину мужчину, она добилась от него номера квартиры и ключей, с трудом подняла его, открыла дверь и буквально затащила его внутрь. Сняв с него пальто, она кое-как уложила его на диван, стащила с него обувь, накрыла пледом, положила рядом ключи и вышла, захлопнув за собой дверь.
В приподнятом и почему-то романтическом настроении она делала свою работу, а перед глазами стоял образ немолодого уже человека, с благородной сединой, хорошо одетого, из приличного дома. Почему-то ей казалось всё произошедшее не случайным: как будто бы завершался какой-то одиннадцатиэтажный цикл, который вёл её к значительным переменам в жизни и непременно должен был закончиться как-то особенно.
На следующее утро она первый раз в жизни пошла в парикмахерскую. Её стильно подстригли и уложили, благо, волосы у неё были по-прежнему роскошными, и сделали опять же первый в её жизни маникюр. Ни на секунду не сомневаясь в правильности задуманного, она зашла в хороший, дорогой магазин, купила там две бутылки самого лучшего пива и направилась в новый дом, к вчерашнему, слава Богу, не-трупу.
Что и говорить, таким нестандартным жестом мужчина был просто потрясён и покорён. Они подружились, сходили в театр, несколько раз в кино, пару раз в ресторан, и к Новому году Татьяне было сделано предложение руки и сердца. А почему бы и нет? Он был вдовцом, его взрослый сын не так давно женился и отпочковался в отдельную квартиру, благо средства позволяли (мужчина тот был бизнесменом средней руки), и шаг этот был вполне логичным, ибо встреча с понимающей женской душой – явление по нынешним временам крайне редкое, и упускать свой шанс было бы глупо.
Выйдя замуж, Татьяна уволилась с работы, и весь свой опыт поддержания чистоты обратила во благо новой семьи. Присмотренный и ухоженный муж с энтузиазмом расширял свой бизнес, и был счастлив, потому что с одинаковым удовольствие как ходил на работу, так и возвращался домой. Иной раз, случалось, являлся изрядно пьяненьким, но редко, и Татьяна, сняв с него пальто и ботинки, укладывала его на диван, вновь переживая сладкую остроту их первой встречи.
Каждый день в пять часов она наведывала мать, благообразную старушку, одетую в дворянском стиле начала прошлого века, с неизменной брошью на очередной шикарной блузке. Они чинно пили хороший английский чай и обсуждали не очень нравившуюся им обеим невестку:
- Она совершенно неправильно воспитывает мальчика, - говорила мать. – Ни в коем случае нельзя потакать всем его прихотям.
- Что ты хочешь от неё, мама? Ты посмотри, во что она одета! Разве можно так безвкусно одеваться?
Бабка Анисья и Кошачий Бог
Бабка Анисья вдовела уже седьмой год и, чего греха таить, вдовела с удовольствием. Тяжёлый человек был Степан Николаевич, можно сказать, душный: при нём даже дышать тяжко было, как-то воздуха не хватало что ли... И всё-то ему было не так. То блины недосолила, то пересластила, то рассаду рано открыла, то картошку запоздала сажать, то цыплят не тех купила. А вот умер легко: выпил за обедом свой стаканчик, крякнул и преставился.
После того, как деда не стало, у бабки Анисьи вдруг образовался досуг. Она распродала скотину, сократила огороды, разбила вокруг дома цветнички, высадила для синичек подсолнухи и, наконец, стала заниматься тем, что хорошо знала с малолетства от матери и от бабушки и к чему имела склонность - собирательством целебных трав. Под потолком теперь сушились мята, зверобой, душица, мелисса, чистотел, пижма, таволга и много чего ещё, и в доме приятно и успокоительно пахло летом и лесом. Она выкинула всю посуду, у которой имелись сколы или трещинки, распаковала весёленький чайный сервиз, подаренный ей детьми ещё на пятидесятилетие, застелила стол новой скатертью и стала принимать гостей, своих деревенских подружек. Они пили травяной чай с какой-нибудь домашней выпечкой, обсуждали местные новости, сериалы, политику и даже спорт.
Если в деревне кто прибаливал, шли к бабке Анисье. Она составляла нужный сбор или отливала в бутылочку настойку, подробно объясняя, как пользоваться средством. В благодарность ей несли то баночку мёда, то кусок свининки, то пяток яиц, то какие-нибудь городские гостинцы. Бабка Анисья отнекивалась, но потом, после уговоров, всё-таки брала, чтобы не обидеть.
К ней стали чаще ездить сын и дочь, с внуками, и тоже привозили гостинцы. Иногда даже оставались с ночёвкой. А чего бы не оставаться? Дом-то большой, тихо, воздух упоительный...
Так она и прожила эти шесть лет в приятных заботах и трудах, в миру и в ладу с собой, природой и людьми.
Случилось всё на седьмой май её вдовства. Дождалась бабка Анисья хорошей погоды, взяла пару корзин и отправилась собирать подорожник. У неё уже давно были свои места для каждого растения, но в этот раз её почему-то захотелось перемены какой-то, чего-то нового, хотя что может быть нового в деревенских окрестностях для старожила... И всё-таки она пошла в другую сторону, и не пожалела. В одном из овражков она обнаружила и взяла на заметку заросли чистотела, который был в её деле просто незаменим, и неподалёку лесную малину, тоже в изрядном количестве. День был замечательный, солнечный, но не очень жаркий. Она быстро набрала полные корзины листьев и уже двигалась по направлению к дому, когда услышала со стороны деревни то ли стрельбу, то ли приглушённые взрывы. Бабка Анисья прибавила шагу, проскочила овражек с чистотелом и малиной, деревенскую свалку и выскочила прямиком к пруду. Поднимаясь по зелёному косогору, к дому Терещенковых двигалась, галдя, хохоча и матерясь, ватага подростков, возглавляемая тремя терещенковскими обалдуями - Лёшкой, Колькой и Сашкой. На бережку, прямо у воды дымились остатки костерка. Бабка Анисья сокрушённо покачала головой: Манька Терещенко, кожа да кости, убивается на огородах да со скотиной, а эти три лоботряса маются от безделья... Эха... Что за жизнь... И тут краем глаза заметила в воде какое-то шевеление - то ли рыба от взрыва всплыла, то ли ласточка в погоне за мошкарой в воду упала и выплыть не может...
Бабка Анисья поставила корзины на траву и спустилась к воде. К своему ужасу она увидела барахтающегося довольно далеко от берега котёнка, привязанного за задние лапки к трём обгорелым петардам. Только ему удавалось их оседлать, как они сразу же переворачивались, и он опять оказывался под водой. Не раздумывая, как была в туфлях, не подоткнув подола, она полезла в ледяную воду, добравшуюся её до груди, когда она, наконец, смогла достать котёнка. Выбравшись с трудом из пруда, она ножичком обрезала верёвки, сунула котёнка в корзину и, промокшая насквозь и замёрзшая, поспешила домой.
Котёнок, недель двух от роду (только-только глазки открылись), был сильно обожжён и изранен. Полдня провозилась с ним бабка Анисья, обрабатывала раны, устраивала место и туалет, то разогревала, то остужала ему молоко и пыталась его покормить, но он только метался и душераздирающе орал. В конце концов, она отрезала от старого вылезшего пухового платка нужный кусок, завернула в него котёнка и сунула себе запазуху. Там он быстро пригрелся, присмирел и затих, и она, время от времени проверяя, живой ли, занялась делами. К ночи ей удалось покормить его из пипетки, и она легла спать, удобно устроив его всё в том же куске платка у себя под одеялом.
Ночью разыгралась непогода. Бабка Анисья проснулась от шума ветра, дождя и раскатов грома. Она лежала в тёплой постели и думала о том, что вовремя успела набрать подорожник, что хорошо, что она пошла в этот раз другой дорогой, иначе бы котёнок утонул, и хорошо, что он поел: значит, выживет. А он как почувствовал, что думают о нём, завозился и принялся плакать. Бабка Анисья встала, зажгла свет и устроилась поудобнее покормить его. Теперь он уже сам жадно тянул молоко из пипетки, перебирал лапками и мурлыкал.
Только бабка Анисья опять прилегла, как в окно кто-то постучал. Она накинула халат, сунула котёнка запазуху и подошла к двери.
- Кто там? – настороженно спросила она.
- Открой, баб Анисья, свои…
Голоса она не признала, но подумала, что раз знают её имя, то, значит, действительно свои, и открыла дверь. В дом вошёл незнакомый мужчина в плаще с капюшоном на военный манер. Бабка Анисья растерялась.
- А что-то я вроде как вас не знаю… Вы чей будете и зачем пришли?
- Ничей, сам по себе. Как бы вам объяснить… Я – Кошачий Бог.
«Сумасшедший, как есть сумасшедший, убьёт небось…» - подумала она, отступая спиной к печи.
- Да вы не пугайтесь, пожалуйста. Я не сумасшедший. Я пришёл вас поблагодарить.
- Меня поблагодарить? За что?
- За котёнка, баб Анисья. За то, что спасли его…
- Да чего там благодарить… Котёнок он и есть котёнок, - невнятно пробормотала она и инстинктивно прижала к себе рукой жалкую ношу, невольно выдавая её месторасположение.
- Не скажите. Вы верующая?
Бабка Анисья оглянулась на бумажную икону в углу и перекрестилась. «Если антихрист, то сейчас исчезнет», - подумала она и тихо, но твёрдо ответила:
- Верующая.
Антихрист не исчез.
- Тогда как же вы можете сомневаться в промысле Божьем? Раз Он их создал, стало быть Он знал, что делал?
- Знал… - ответила бабка Анисья, как не выучившая урока второгодница.
- Ну вот. Я рад, что вы это признаёте и понимаете. Видите ли, этот котёнок был послан Алёшке Терещенко. Алёшка должен был взять его в дом и вырастить. Но он, сами видите, что сотворил. Теперь вся его семья угорит на Новый год. Ну, кроме Алёшки, конечно. Его не будет дома.
От ужаса глаза у бабки Анисьи расширились, и она дёрнулась к двери.
- Можете, конечно, их предупредить, но только всё это бесполезно. Теперь то, что должно случиться, обязательно случится. Мать, Марию Терещенко, должен был разбудить, почуяв дым, Мурзик. А теперь они всё равно угорят. Даже если вы их предупредите.
- Постойте, подождите… А если я предупрежу Маньку и отдам им Мурзика? Выхожу и отдам?
- Вот видите? «Выхожу и отдам»… Значит, вы понимаете, что если отдадите сейчас же, то он у них просто погибнет. Или его ещё раз запустят на петардах в космос. И, кроме того, кто вам поверит? Вы что, скажете им, что, мол-де заглянул тут к вам ночью Кошачий Бог и сказал то-то и сё-то? Они просто решат, что вы рехнулись. Извините… У вас случайно нет молока? А то в горле пересохло…
Бабка Анисья засуетилась, достала из холодильника банку молока, которую ей ещё вчера принесла Масличиха, налила в большую кружку и поставила на стол.
- Да вы присаживайтесь, - предложила она гостю, предварительно смахнув с табуретки несуществующую пыль.
- Спасибо, но я уже сейчас ухожу.
Гость выпил молоко, облизнул губы и сказал:
- Значит так, баб Анисья, собственно, зачем я пришёл… В благодарность за спасённую тварь Божию вы награждаетесь исполнением одного любого вашего желания.
Бабка Анисья, уже поверившая в реальность происходящего, мысленно заметалась. Конечно, лично ей хотелось бы и того, и этого, в общем, много чего, а тут вспомнилось, что и у детей её проблем всяческих возок… Она в растерянности посмотрела в глаза гостю и только тут заметила, что они у него жёлтые, а зрачки вертикальные, и от удивления разом растеряла все мысли. Кошачий Бог усмехнулся.
- Знаете что, вы тут подумайте хорошенько. Всё-таки исполнение желания – вещь серьёзная. А я к вам в полнолуние приду исполнять. Если не возражаете.
- Да-да, спасибо, я подумаю… Спасибо вам…
- Ну, вот и договорились. Что же, тогда я пошёл.
- Ну, с Богом. Идите… С Богом…
Гость был уже в дверях, когда бабка Анисья крикнула ему вслед:
- А наш Стакан, кот наш, тоже был послан?
- Тоже, - улыбнулся гость. – Помните, он на ноябрьские разошёлся и разбил бутыль свата с вишнёвкой? Так она у него, у свата вашего, три года с косточками простояла. Сам пить боялся, а выбросить было жалко… Кто не умер бы, тот бы ослеп. Вот так-то.
Гость приветственно махнул рукой и вышел в темноту.
Бабка Анисья вспомнила, как давным-давно принесла домой подброшенного в электричку котёнка. Степан Николаевич очень тогда ругался и был против кота. Всё говорил, что ему теперь по стакану молока почём зря каждый день давать придётся. Но бабка Анисья тогда отстояла котика, и так он и стал зваться: Стакан да Стакан…
Остаток ночи бабка Анисья провела беспокойно. Она то ложилась и вроде бы даже начинала дремать, то вдруг просыпалась, и тогда разные мысли начинали плавать в её сознании: и страшная участь Терещенковых, и фантастическая возможность исполнения желания, и собственное умопомешательство, и вероятная продажа души дьяволу… И всё это то натыкалось друг на друга, то переплеталось, то расходилось в разные стороны и мешало сосредоточиться.
В шесть утра сон слетел окончательно. Она встала, полистала почти уже уполовиненный отрывной календарь на текущий год и, наконец, нашла то, что искала: полнолуние будет через четыре дня. Потом она установила очерёдность проблем и принялась их обдумывать.
Перво-наперво она решила для себя, что всё-таки с ума не сошла. Об этом свидетельствовали уже подсохшие грязные следы мужских сапог огромного размера на полу.
По части дьявола – тоже вряд ли. Он же не просил взамен исполнения желания продать душу, а даже совсем наоборот…
Теперь Терещенки. К ним она пойдёт часиков в одиннадцать, чтобы уже все утренние дела были переделаны, и чтобы можно было спокойно поговорить и невзначай перейти к новогодней теме, а также выспросить их о состоянии печи и аккуратно намекнуть на грозящую опасность.
Дальше шло самое приятное – исполнение желания. Желаний было много, а выбрать нужно было только одно. «Конечно, - думала она, - и холодильник новый купить пора, и нижний венец поменять, и шифер бы заменить на что-нибудь полегче, сейчас каких только материалов нет, были бы только деньги! Может, денег много пожелать? Чтобы на всё хватило? И сыну на квартиру, и дочке на то, на сё, ну, там, зубы сделать… А то и ладная, и красивая, да сколол ей передние зубы муж по пьяни, и сам же теперь щербатой называет… Дааа… Деньги – хорошо. Вот только страшно, как бы сына-то с квартирой не обманули. Уж очень он простоват… Да и тёща, та ещё штучка… отберёт под каким-нибудь предлогом да и не отдаст… Господи, а где же я хранить-то их буду? Надо бы место определить, а то узнает кто, придёт и ограбит… да убьёт ещё… Или сына, не дай Бог… Вот тебе и деньги…»
В трудных размышлениях бабка Анисья дотянула до одиннадцати и, прихватив Мурзика, отправилась к Терещенковым, по дороге снова и снова обдумывая, что и как сказать.
Худющая Манька сидела на кухне за уже убранным столом, отдыхала. На другом конце стола пятилетняя Оксанка с куклой и ворохом разноцветных крошечных лоскутиков, как взрослая, ловко орудуя иголкой, шила лоскутное одеяльце. В намытой зале, шепчась, хихикая и толкая друг друга локтями, что-то мастерили трое старшеньких – Алёшка, Колька и Сашка. Бабка Анисья ещё раз глянула на тонюсенькие ручки Оксанки, сердце её сжалось, она открыла рот и – откуда взялось-то? – громовым голосом, чеканя каждое слова, скомандовала:
- А ну идите сюда, поганцы! Судить вас сейчас буду!
Весёлая компания в зале притихла. Манька побледнела и, вторя бабке Анисье, заорала:
- А ну идите сюда, поганцы! Что вы ещё натворили?!
Поганцы нехотя вывалились на кухню. Бабка Анисья вытащила котёнка и положила прямо на стол.
- В космос запускали или так – хотели посмотреть, как его живьём на куски разорвёт?
Переминаясь сноги на ногу, троица молчала.
- Значит так. Слушайте, что я вам сейчас скажу. Господь наш ничего не делает зря. Может, он послал вам эту тварь Божию от милости своей, чтобы она когда-нибудь спасла ваши жизни. Может, вы угорите тут все на Новый год, и кроме него некому будет вас разбудить! Тебя, Алёшка, это не касается. Тебя, пакостника, по-другому накажут. Ты живой останешься, чтобы всю жизнь братьёв с матерью и сестрой малой вспоминать и казниться!
- Анисья Петровна, Господь с тобой, что ты говоришь такое?! – испугалась Манька. – Печка-то у нас – грех жаловаться! Ничё с ней не случится! Тяга-то вон какая!
- Молчи, Марья! Я знаю, что говорю. Натворили твои сыны дел, не расхлебать. Пойдём, Мурзик, домой. Пусть они теперь ждут беды, сами не зная откуда.
Бабка Анисья распрямилась и с царским достоинством вышла из дома. В тишине она дошла до калитки и только там уже услышала взрыв скандала.
Вскоре заплаканная Манька Терещенко выскочила на улицу и, озираясь, направилась в своей подружке Надежде, которой и пересказала весь разговор в подробностях. Надежда пригорюнилась, долго молчала, а потом, вздохнув, подытожила:
- Распустила ты своих пацанов до невозможности, Маша…
- И ты туда же? Или не знаешь, как мне жизнь достаётся без мужика с четырьмя-то детьми? Как я кручусь-верчусь каждый день, чтобы все были умыты, одеты да накормлены?
- Ты ещё скажи – побриты. Алёшке вон бриться уже пора, а ты всё тётёшкаешь, умываешь да одеваешь. Разве что не подтираешь… Вместо того, чтобы кошек взрывать, мог бы тебе помогать, бугай здоровенный…
- Что же мне делать-то теперь, Надя?
- Что теперь сделаешь? Беды ждать. Твои пацаны уже всё сделали. Бабка-то Анисья, сама знаешь, травница. И мать её, и бабка её травницами были…
Они долго ещё сидели и прикидывали, в какую церкву сходить, да кому помолиться, свечи поставить, к кому обратиться на предмет порчи и сглаза. Ничуть не успокоенная, а, наоборот, ещё больше расстроенная и напуганная, Манька ушла домой, а Надежда, выждав некоторое время, пошла по соседям. К вечеру притихшая деревня шёпотом обсуждала случившееся, и каждый вспоминал свои аналогичные грехи, явные и тайные.
А бабка Анисья, вернувшись домой, наскоро поела что было, накормила до отвала Мурзика и засела думать, что же ей такое пожелать. Постепенно к каждому рассматриваемому желанию стали цепляться воспоминания, которые надо было рассудить заново и по справедливости, ибо дело было серьёзным. Вот взять, к примеру, её детей. Говорила же она дочке не выходить замуж за вахлака этого, предупреждала, что драться будет. Так вышла всё-таки. Получается, сама судьбу себе выбрала, и винить некого. Или сын, например… Не хочет с семьёй с ней в деревне жить? – Не хочет. Стало быть, чего там не пой, а в городе, в тесноте, да с тёщей ему лучше, раз не едет сюда. Да и сколько людей живёт в тысячу раз хуже… Вон, беженцы, например…
Бабка Анисья похолодела. Вот так, случайно выйдя на другой уровень человеческих проблем и несчастий, она вдруг поняла, насколько, в сущности, мелки задумки насчёт благоустройства её детей, не говоря уже о собственном. Из памяти полезли Чернобыль, Афганистан и Чечня, спид, бомжи, калеки, брошенные старики, умирающие от рака дети, террористы, войны, голод в Африке, убийцы-маньяки, проданные на органы младенцы, атомные бомбы – и бабка Анисья заплакала…
Моча и мочичи
Хороша была Моча-река весной и летом, в обрамлении ивняка, с жёлтыми бантиками кувшинок в тёмных заводях, стрекозами, бабочками, неумолчными кузнечиками и вечерним пением жаб и лягушек. Водилась в ней в изобилии всякая рыба: легкомысленные караси, скандальные ерши, игривые плотвички, плоские лещи, тяжёлые сомы-тугодумы, умудрённые жизненным опытом щуки… А на вечерней зорьке кто-то огромный выпрыгивал из воды за мотыльком, а то и за ласточкой, и шумно плюхался обратно в воду.
Левый берег Мочи-реки, манящий песчаными отмелями, был ровный, изумрудный, с чернеющими вдалеке ресницами бора. Правый же берег, весь в многочисленных родниках, топкий, болотный, шел круто вверх. С него удобно было отражать нападения как вороватых своих, так и врагов, ныне братских монголо-татар. Видимо, по этой причине прирастало и множилось народонаселение на правом берегу Мочи-реки. Ну и, разумеется, немало тому способствовало то, что в лесу было полно грибов, ягод и всякой живности – зайцев, кабанов, лосей. Но основным промыслом по причине лёгкости такового всё-таки оставалась рыбная ловля.
Мало-помалу, пока время еле тащилось, поселение, не спеша, превращалось в город и, в конце концов, заслужило, заработало себе имя Моча, от Мочи-реки. Мочичи были народом разношёрстным, миролюбивым и трудолюбивым, немного прижимистым, немного с хитрецой, и, вместе с тем, достаточно простодушным. Мужчины были как мужчины (они приблизительно везде одинаковы), а вот женщины были отменно хороши: статные, светловолосые, синеглазые, с румянцем мельбы на бархатных щёчках. Синеглазые мочички в девках не засиживались, так и шли под венец, так и шли, особенно по осени.
Годы складывались в десятилетия, десятилетия – в столетия, столетия – в тысячелетия, а Моча росла, как опара в кадке. То ныряя в тёмные омуты безвременья, то благополучно выныривая из них к солнечным денькам, Моча и мочичи, что бы ни происходило, рука об руку двигались в направлении к светлому будущему, и никакие грозные катаклизмы любого толка, никакие указы своих ли, чужих ли, касающиеся, скажем, мер по пресечению хищений или, к примеру, по затыканию ртов, не могли ни пресечь, ни заткнуть. А ежели что не ладилось в жизни мочичей, виновные всегда были под рукой: плохой климат и отсутствие мудрого и рачительного хозяина. Климат, и вправду, был плохой: полгода стояла суровая зима, а в остальные полгода кое-как, вперемежку, укладывались быстротечное лето и затяжные весна и осень.
Что же касается руководства, то, как известно, рыба, которая, кстати сказать, с незапамятных времен была центральной и единственной фигурой на гербе города Мочи, гниёт с головы. Но какую бы голову мочичи ни приставляли к туловищу общественно-хозяйственной жизни, оказывалось, что она на момент приставления уже была с душком. Что только они ни пробовали! Последней каплей, переполнившей чашу терпения мочичей, стала заимствованная в соседнем городе, но и она принялась разлагаться прямо-таки на глазах, а потом сама собой отвалилась и убыла в неизвестном направлении. Вскоре обнаружилось, что катастрофически отощала не только городская казна, но и в Главном Музее города на последней инвентаризации были списаны как не представляющие собой духовной и\или исторической ценности древние предметы религиозного толка, и некоторые мелкие, носящие бытовой характер, вещицы желтого металла с большими красивыми каменьями.
Почему-то именно последнее вызвало такой народный взрыв негативных эмоций, что был стихийно созван Городской Совет, на повестке дня которого стояли два вопроса:
1. Кто виноват?
и
2. Что делать?
Это было самое долгое заседание в истории Городского Совета города Мочи.
С первым пунктом разобрались довольно быстро. Стоило только в прениях заседателям перейти на повышенные тона, как Временный Председатель Городского Совета взял слово и сказал, что не стоит переходить на личности, тем более присутствующих, и что виноват, конечно, климат, и что в дальнейшем непременно нужно будет учесть этот фактор и всегда помнить, что ноги надо держать в тепле, а вот голову - в холоде. Тогда она не будет так быстро гнить. И вообще, главный вопрос, на самом деле, пункт второй, «Что делать?». Благополучно уведя, таким образом, собрание от скользкой темы поисков виновных, и сакцентировав внимание на втором пункте, Временный Председатель отёр потный лоб платком и сел на место.
Посыпались многочисленные предложения по кандидатурам, формам правления, методам поощрений и наказаний. Уже выкрики с места начали переходить к локальными потасовками, а решение проблемы всё никак не приходило. Наконец, слова попросил самый молодой член Совета.
- Господа! Господа! Послушайте! Мы никогда не преодолеем кризис власти, если будем продолжать мыслить и действовать по старинке!
- Ааааа!!! Яйца курицу….
- Господа, подождите, дайте же сказать!
- Дайте ему сказать, имейте уважение!
- Господа! – продолжил самый молодой член Городского Совета, - Ну почему мы зациклились именно на голове?! Порочная практика так сказать пришивания головы, по-моему, очевидна всем. Но вы, господа, забываете, что мы живем в век интернета, генной инженерии и микро-нейро-хирургии. Почему бы вместо головы на этот раз не попробовать рассмотреть, скажем, руку?
Заседатели зашумели.
- Ага, длинную руку!
- Длань карающую!
- Не карающую, а дающую!
- Загребущую!
- Волосатую!
- Руке брать сподручнее! Она нас окончательно разорит!
- Ты еще предложи задницу вместо головы!
- Что задницу! Ты еще предложи вместо головы член рассмотреть!
- Почему бы и нет? Мужчины всё равно думают одним местом!
Тут уже зал просто взорвался.
- А почему именно член? – храбро пискнул женский голос.
- Вы что-то имеете против члена? Вы – феминистка?
- Суфражистка!
- Она старая дева!
- А может быть вы – лесбиянка? Тогда так и скажите!
Женские голоса приумолкли, сметённые, смятые лавиной мужских голосов. Но тут слово взяла дама, острого языка которой боялись оба пола.
- Господа, господа! Давайте без сексизма и мужского шовинизма. И старые девы, и феминистки, и лесбиянки одинаково равно имеют право на жизнь и на собственное мнение. Член так член. Почему бы и нет? Но дамская фракция считает, что выборы кандидата следует проводить… ну хорошо, хорошо… курировать именно ей.
- Это с какой такой стати, позвольте спросить? – срываясь на фальцет, завопил жгучий моложавый брюнет с красивыми седыми височками.
- Гм, извините, - елейно начала остроязычная дама, - так ведь кому как не нам, женщинам, быть объективно-компетентными в этом вопросе?! Или, - дама красиво развернулась и обратилась к моложавому брюнету, - вы хотите сказать, что разбираетесь в членах лучше женщин? Вы имели возможность испытать их действие на себе? Вы – голубой? Вы – гей?
Дамская фракция бешено зааплодировала. Бурча что-то себе под нос, моложавый брюнет уткнулся в бумаги и сделал вид, что внимательно изучает текст. Мужчины в смущении заткнулись: натуралам не хотелось быть причисленными к геям, а геи не стремились афишировать свой нетрадиционализм. Кому надо – тот и так знал.
- И все-таки я считаю, - вмешался Временный Председатель, - что было бы не совсем правильно отдавать целиком решение этого жизненно важного вопроса исключительно в милые дамские ручки. Всё-таки мы, мужчины, являемся… гм-гм… такакать, носителями… гм-гм… и кому как не нам знать всё о его тайных движущих силах, о его сильных и слабых сторонах, наконец, о его недугах… Давайте не будем ссориться и затягивать решение. Предлагаю на паритетных началах составить, такакать, рабочее ядро, комиссию по разработке принципов отбора, такакать… Кто за? Кто против? Кто воздержался?
- Разрешите вынести ещё один вопрос на голосование, - снова попросил слова самый молодой член Совета. – При сложившихся обстоятельствах и с учётом принятых нами сегодня решений предлагаю переименовать должность Городского Головы в Градоначальника.
- Это с какой такой стати?
- А чем вас не устраивает Городской Голова?
- Ну, раз уж мы решили отказаться от понятия «голова» и заменить его другим органом, то как-то неловко будет называть первое лицо Города Городским… гм… Городским… ээээ… ну, в общем, вы меня понимаете…
- А что?! Вещи надо называть своими именами! Пусть так и будет: Городской…
Продолжение речи было погребено в шуме и гвалте, но, в конце концов, все-таки вынесли решение переименовать Городского Голову в Градоначальника. С тем и разошлись.
Ох, и нелёгким оказалось это дело – выбор параметров… Женщины настаивали на Жёстком Идеале. Мужчины, мямлившие вначале, к концу прений с пеной у рта прямым текстом доказывали, что Жёсткого Идеала в природе не существует, что это миф, созданный происками Голливуда, воспаленным воображением недалеких самок – писательниц женских романов, и завышенной самооценкой тщеславных самцов. Некоторые женщины, услышав это заявление из мужских уст, всплакнули. Но ничто, даже самое плохое или самое приятное, не может длиться вечно, всё рано или поздно кончается, так что жаркие споры постепенно остыли, благоразумие одержало победу, и единый образ был выработан. Под него вполне подходило несколько человек из бывших, ныне действующих, а также перспективных. Затем от первоначально намеченных одиннадцати человек остались только трое: коренной и два пристяжных. Ну, понятное дело, пристяжные должны были обеспечивать демократичность выборов, а коренной – он и есть коренной.
Своевременно была проведена соответствующая кампания, в ходе которой мочичам тактично, но доходчиво объяснили, что только «хотящий и могущий» способен работать с полной отдачей и давать положительный результат. Практически всем мочичам, которые никогда не страдали отсутствием этих качеств, идея пришлась по душе. Выборы прошли на-ура, и кандидатура номер один, Коренной Мирослав Потапович прошел с неприличным перевесом, и, не откладывая дело в долгий ящик, произнес на стихийном митинге речь, цитаты из которой потом долго украшали путеводители, подарочные альбомы с видами Мочи и ее окрестностей, учебники истории и даже буквари.
В частности, он сказал, что только злопыхатели, пошляки и завистники могут связывать название славного города, стоящего на одноимённой реке, с продуктом жизнедеятельности живого организма. Что не надо долго ковыряться в этимологии слова, чтобы понять, что название «Моча» происходит от глагола «мочь» и существительного «мощь», и производных «могущий», «могучий» и «мощный», и что предки мочичей издревле славились мастерством в ремёслах и искусствах, ратными подвигами, отвагой, смекалкой, а мужчины-мочичи – мужской силой. И ещё новый Градоначальник подчеркнул, что, в отличие от какой-нибудь гнилой страны, где благородное коренное население было истреблено потоком авантюристов, жуликов и преступников из других стран, Моча может только гордиться тем, что всегда привлекала к себе исключительно лучших из лучших. И что ежели и были какие-то отдельные моменты в истории Мочи, когда иноземцы одерживали над ними верх, то торжество их было недолгим: они поглощались местным населением и вскорости, ни много, ни мало, сами с оружием в руках защищали в едином строю с мочичами родную землю от последующих захватчиков.
Особо Градоначальник подчеркнул роль женщин-мочичек в истории Мочи, начиная с древних времен и кончая нашими днями, их статность, красоту, чистоту души и плодовитость, назвал их национальным достоянием номер один и призвал продолжать пополнение народонаселения славного города, пообещав приложить все усилия для того, чтобы благосостояние семей мочичей неуклонно и неукоснительно росло.
Ещё он сказал, что всем известна поговорка «Моча посулам не верит», и поэтому просит для себя сроку год, за который он надеется показать свои возможности, после чего либо добровольно подаст в отставку, либо, с народного одобрения, будет продолжать свою деятельность на благо любимого города и его жителей.
Речь закончилась бурными аплодисментами и выкриками “Vivat!” и “Коренной forever!”.
Через год положительные сдвиги в жизни мочичей были налицо. Город было просто не узнать! Как сказала одна из членов Городского Совета, всё равно что бомжиху отмыли, отчистили, провели через косметический салон, парикмахерскую и бутики, привели в порядок и приодели... Куда девались пыльные серые витрины, затянутые по углам паутиной, истекающие зловонным соком помойки, разливанные лужи и ухабы на проезжей части автодорог и многие другие нелицеприятные приметы до-Коренного времени… В дворники теперь можно было пробиться по великому блату, ибо дворникам стали платить, и они работали на совесть. Бывало, проснешься часов эдак в пять утра в теплой постели и слышишь, как мирно шаркает метлой по тротуару мочичский добрый молодец или красна девица. И ни пылинки, ни соринки… А там уже к чистоте и порядку потянулись и сами мочичи. Одно дело – бросить свой окурок к сотне уже валяющихся, но совсем другое дело – надругаться этим окурком над девственной чистотой тротуара или, скажем, автобусной остановки. А уж сами автобусы, умытые и весело раскрашенные, и придут в нужное время, и доставят куда надо без давки и поломок, и водитель непременно дождется бегущей старушки и не захлопнет ко всеобщему удовольствию двери перед её старческим носом… И продавщицы в сияющих чистотой магазинах расторопно и благожелательно обслужат покупателя, а уж если и обвесят или обсчитают, то на такую малость, что и скандалить как-то совестно и неловко.
Дааа… Что там говорить… Изменились жители Мочи в лучшую сторону, стали спокойнее, добрее. Стоило только посмотреть на жирных ленивых бездомных псов, обретающихся возле точек питания или ещё в каких людных местах! Их уже не удивишь булочкой, специально купленной из жалости в близлежащем ларьке. Да и не всякую колбасу они станут есть. Разборчивые стали на пищевых мочичских отходах. А, значит, и жизнь у народа наладилась.
А уж когда по весне расцвела Моча мириадами цветников, клумб и клумбочек, запестрела и заблагоухала, так и вовсе наполнились сердца мочичей благодарным елеем, и стали они гордиться своим Градоначальником, искренне превознося его на все лады как в официальных разговорах, так и между собой, за чайком на кухнях.
А какие ярмарки бывали теперь по случаю и без случая, какие народные гуляния, какие салюты расцветали на черно-синем бархате мочичского неба! А сколько радости приносили детишкам веселые детские площадки с расписными деревянными домиками, гномиками, богатырями, качелями да каруселями!
Весело работали заводы и заводики, ползли нескончаемым потоком сочные розовые сосиски и сардельки, колбасы такие, колбасы сякие, выстаивались сыры со слезой на срезе, а уж хлебушек всегда был мягким и теплым. Оказалось, что стада могут тучнеть, коровы - давать жирные высокие надои, куры – дружно нестись, и было совершенно непонятно, как это, когда сейчас на прилавках есть всё в изобилии, отсутствует тухлый, осклизлый, кислый, вонючий продукт, который всегда щедро имелся в ассортименте во время тотального гниения голов…
Но бочка мёда всегда подразумевает ложку дёгтя. И если в жизни бочка мёда имеет место, то обязательно найдется, и не один, завистник с ложкой дёгтя за спиной, и сделает всё, чтобы подпортить драгоценную живительную, целебную массу, собранную по каплям с таким трудом. Вот и поползли слухи о Мирославе Потаповиче, что, мол-де, ничем-то он не отличается от своих предшественников-голов. И взятки-то он берёт, и прибрал-то он к рукам всё свечное дело Мочи, и что крышует он над иноземными банками, и что в его заграничном счете столько нулей приписано к единице, сколько и звезд-то на небе нет. Однако мочичи реагировали на слухи удивительнейшим образом:
- Ну уж – звезд на небе! Берите половину! Уж вторая-то половина, как пить дать, на Мочу была пущена!
- А над банками иноземными крышует – правильно делает! Им только дай волю, они тут понаделают делов.
- А свечное дело прибрал к рукам – ну и на здоровье! Он мужик толковый, его на все хватит: и на Мочу, и на свечи и еще на тридцать три дела!
Так что выборы Коренного на второй срок прошли без сучка и задоринки, а процент голосов, отданных за Мирослава Потаповича, серьёзно испугал влиятельные круги города. Мирослав Потапович делал свое дело, а слухи продолжали ползти, множиться, шириться, становиться изощреннее.
К хорошему быстро привыкаешь. Вот и мочичи довольно быстро привыкли и к новым дорогам, и к чистоте и порядку, и к райским кущам на улицах города, и ко всему остальному, что было положительного, и стали воспринимать всё это как должное, и если встречали кое-где отдельные недостатки (а куда же без них?), то делались недовольными, возводили их в степень и припоминали, кто где чего плохого слышал о Градоначальнике, и вспомнившееся расцвечивали и тоже возводили в степень. Но всё равно, всё это было как-то по мелочи, не серьёзно, и особой угрозы для него не представляло.
А между тем в стане противников полным ходом шла подготовка к бунту: не допустить врага на третий срок. Тем более что к тому времени вызрел новый Кандидат, из молодых, который сумел убедить практически всех, что задница, в первую очередь, символ усидчивости, равновесия и стабильности, пусть и с легким флёром пофигизма, но «Здорового пофигизма, господа!». Лозунг «Насрать, насрать и ещё раз насрать!» многим пришелся по душе: лёгкий путь он и есть лёгкий путь.
Итак, выявился Лидер, была программа, оставалось только свалить Градоначальника. В этих целях собирался компромат, подбирались недовольные с улицы, готовые работать на общественных началах, устраивались мелкие провокации, саботаж… Всё это дергало, нервировало и пугало Мирослава Потаповича, и он всё чаще и чаще стал с грустью задумываться над людской неблагодарностью, и размышлять о дальнейшей судьбе своих родных и близких. На всякий случай он предпринял кое-какие меры безопасности, одни дела форсировал, другие прикрыл, отложил кое-что для себя на чёрный день и ещё кое-что на совсем чёрный день и успокоился. Теперь, что бы ни произошло, он мог быть абсолютно спокойным за дорогих ему людей, и можно было ввязываться в драку.
В стан противника были засланы разведчики, которые вскоре легко добыли ему полный список его прегрешений, главным пунктом которого было обвинение Градоначальника в том, что он, растрачивая немереные деньги на разгон туч в праздничные дни, так ничего и не предпринял для того, чтобы кардинально изменить климат, зависший вековым проклятием над Мочой. И это было правдой. Мирослав Потапович попеременно то хохотал, то рвал и метал, а потом ему захотелось бросить всё и уйти, но напоследок хорошенько умыть своих врагов.
До выборов на третий срок времени было предостаточно, за такой срок вполне можно было свернуть горы. А сворачивать горы Мирославу Потаповичу Коренному было и по плечу, и не впервой. Он собрал Закрытый Военный Совет, поставил перед ним задачу, обозначил сроки и пообещал такие вливания, каких мировая история знала мало. Для этого он перекроил бюджет города на ближайшие два года, а также позаимствовал страшную своей округлостью сумму у крышуемых им банков под обязательства выплат из бюджета ближайшего десятилетия, щедрой рукой профинансировал некий научный проект, суть которого являла собой строжайшую военную тайну, - и затянул ремешок города на последнюю (или первую? это как посмотреть...) дырочку...
Довольно скоро город как-то похудел, поскучнел и посерел. Первыми исчезли дворники и снегоуборочные машины… Раздавленные налогами рынки, магазины, гостиницы, птицефабрики, мясные комбинаты, хлебопекарни и многие другие столь необходимые для жизнедеятельности города предприятия вздули цены. Электричество, тепло и вода теперь давались с перебоями. Вместе с безработицей опять выползли на улицу бомжи. Эх, да что говорить, проснулась весной Моча грязной неумытой бабой и даже не узнала себя в зеркале Мочи-реки. Да и зеркало-то по весне оказалось загаженным... И не было больше цветочных клумб… Кое-где проклюнулись выродившиеся самосевы, но разве ж можно было их сравнивать с былым буйством весеннего цветения города… Одним словом, по умолчанию было ясно, что не быть третьему сроку для Мирослава Потаповича Коренного. И не было бы пределов ликованию Кандидата на пост Городского Головы, если бы не слишком рьяно наступающая разруха… Не будь её, проклятой, как было бы сладко прийти на готовенькое и пожинать… и пожинать… Нет-нет да и веяло холодком в его душе, вот только отступать было некуда.
А время, между тем, промелькнуло как всегда незаметно, словно мышь пробежала из-под холодильника за шкаф. Выборы прошли как-то аскетично. По городу метался устойчивый слух, что прежний Градоначальник, симулировав нездоровье, отправился не лечиться в Баден-Баден, а вывез туда городскую казну. Провели ревизию, но ничего криминального не обнаружили: все деньги, до копеечки, были учтены и расписаны так, что не придерёшься. Новый Градоначальник, без конца собирал Экстренные Совещания, которые длились вечность, но ничего не рождали.
Жаркое, пыльное, засушливое лето длилось долго и перетекло в календарную осень, деревья пожелтели, птицы потянулись на юг, пошли дожди. Но тепло не уходило. К концу октября на газонах вновь попёрла трава, а оголившиеся было деревья, не долго думая, выпустили молодые клейкие листочки. Зацвели яблони, вишни, черёмуха, и народ потянулся к водоёмам, на пляжи, а птицы с юга обратно. Загорелые мочички в крошечных лоскутках сарафанов выглядели неимоверно соблазнительно, и в воздухе зависли легкомысленность, бесшабашность и адюльтер. Загсы переполнились заявлениями о расторжении и о заключении браков, и свадебные кортежи бороздили улицы Мочи во всех направления, создавая пробки на дорогах.
На Городской Совет был вызван Главный Эколог Города. Он долго мялся, жался, мямлил о глобальном потеплении, но, припёртый к стенке, в конце концов, признал, что происходящее не лезет ни в какие рамки, и подал в отставку. Тут же, на Совете, был избран новый Главный Эколог из числа присутствующих нежелательных элементов. Его обязали разобраться во всём и не позже, чем через месяц дать полный и подробный отчёт, а также рекомендации по принятию необходимых мер. Нежелательный элемент потребовал для своей деятельности неограниченные полномочия и всемерную поддержку, и, заручившись тем и другим, рьяно взялся за дело.
Целый месяц он шерстил всё и вся, дошёл до того, что лично встретился со всеми резидентами иностранных разведок, но они ему торжественно поклялись на Библиях, Торах и Коранах, что не имеют к летней оккупации никакого отношения и что сами пребывают в немыслимом шокинге от имеющего место беспредела.
А ситуация, между тем, не менялась. В декабре температура ещё повысилась, моль торжествовала и жирела на забытых шубах, появилась первая клубника, и наиболее находчивые мочичи стали сбывать её по хорошей цене в ближнее зарубежье. Мочу наводнили иностранные корреспонденты, учёные и просто зеваки-туристы. Феномен Мочи и его последствия обсуждались на всемирных конгрессах, делались поспешные выводы как о конце света, так и о начале Новой Эры Всеобщего Благоденствия. И тут кто-то вспомнил о том, что в исторической речи бывший Градоначальник, Коренной Мирослав Потапович, в числе прочего обещал, что будет работать над проблемой климата и сделает всё возможное, чтобы его смягчить.
Запоздалая волна раскаяния и сожалений захлестнула сердца простодушных мочичей… Теперь новой власти припомнили всё - и повышение цен, и развал производства, и грязь на улицах, - и стали требовать возвращения на свою должность Мирослава Потаповича. Они писали ему приватные и коллективные письма, устраивали митинги и демонстрации и даже обращались в Гаагский суд, но всё было напрасно. Мирослав Потапович, сделавший своему любимому городу напоследок дорогой подарок, так и не смог простить его жителей. «Предавший однажды, предаст дважды», – заявил он корреспондентам, осаждавшим его в Баден-Бадене и попросил через прессу обратиться к мочичам с просьбой больше его не беспокоить.
Лето продолжалось вплоть до апреля. В начале апреля слегка похолодало, кое-где даже наблюдались робкие снежинки, по которым уже успели соскучиться, а потом наступила весна, которую сменило лето, за которым, в свою очередь, теперь уже следуя законам природы, пришла настоящая осень.
Постепенно всё встало на свои места, и затянувшееся лето вспоминалось, как нечто то ли приснившееся, то ли показавшееся, то ли придуманное, одним словом, что-то из области фантастики... Вот только ряды мочичей за прошедший год изрядно пополнились детишками, здоровыми, жизнерадостными, энергичными, дерзко тянущимися к Солнцу.
