Унэлдок [Юрий Саенков] (fb2) читать онлайн

Юрий Саенков Унэлдок

…И глухо заперты ворота,

А на стене — а на стене

Недвижный кто-то, чёрный кто-то

Людей считает в тишине

(А. А. Блок)

0.1

Яна пела.

Яна пела страстно, во весь голос, старательно вытягивая сложные переходы мелодии, льющейся из динамиков. Но всё равно то и дело сбивалась, фальшивила, путала отдельные слова и в конце концов начинала смеяться над своей беспомощностью.

На душе у неё было легко и радостно, и мягко угасающий летний день обещал не менее прекрасное завтра. И послезавтра. И так до самого горизонта сознания. Как бы далеко она ни пыталась заглянуть в своё будущее, там было только одно сверкающее тонкими щекочущими лучиками Счастье. И лишь где-то на самом краю постижимого едва осязалась единственная существенная проблема — далёкая старость. Настолько далёкая, что пока она Яну совершенно не беспокоила.

Отсмеявшись, Яна ставила песню с самого начала, и всё повторялось.

* * *

На съезде с кольцевой на Мурманское шоссе в глаза бросился огромный чёрно-белый нарочито обделённый всеми прочими красками плакат, призывающий к участию в лотерее в помощь гражданским сиротским приютам, и тут же вспомнились серые картофельные лица и голые руки, так напугавшие её в галерее.

Зачем только Леонид потащил её на эту выставку?! Но разве ему откажешь? Он, как коршун, цепкий и непоколебимый: «Мы должны быть там вместе! Тебе понравится!» Его приглашение — как приказ. Впрочем, так оно и есть. Приказ, ослушаться которого она не может себе позволить.

Тебе понравится.

Да, ей понравилось. Ей очень понравилось коллекционное шампанское, а не все эти инсталляции с «глубоким смыслом». Но Лёня был так трогательно сосредоточен, спорил с разомлевшим от всеобщего внимания Севой о внутренней свободе, мифологии, сопричастности и недосказанности; пришлось делать вид, что ей тоже всё очень интересно.

Нельзя сказать, что искусство совершенно её не трогает. Просто у неё другое восприятие, и всяким сюрреалистическим концептам она предпочитает более понятную классическую живопись или скульптуру. Ту, где не надо ничего додумывать, ища скрытые смыслы, а можно только любоваться красотой и точностью изображённого. Вот у Ники на усадьбе прекрасные статуи. Ника говорит, что когда-то они стояли в Пушкинском музее Москвы. А картины в её palace! Они великолепны! Куинджи, Левитан, Дубовской, Шишкин, Поленов, Саврасов, Айвазовский наконец! Вот где художественное мастерство! А не тяп-ляп-выкрутасы Медянского.

Оставив мужа в компании прочих любителей порассуждать о «многомерности художественной перцепции», она бродила по светлым залам, с недоумением рассматривая «венцы современного искусства», как было написано в рекламном буклете, и наткнулась на эту странную композицию. На едва заметно вращающемся постаменте в большом стеклянном кубе без верха лежал потрёпанный старинный фотоальбом, раскрытый примерно посредине; к серо-зеленоватым картонным страницам жёлтыми бумажными уголками были прикреплены чёрно-белые фотографии. По две на страницу.

Снимки были сделаны очень давно, несомненно, ещё до Локаута, и Яне стало любопытно взглянуть поближе на эти невзрачные осколки ушедшей эпохи.

Тут была женщина с длинными спутанными волосами и утомлённым напрочь лишённым косметики грубо отёсанным лицом. Женщина держала под руку невысокого плешивого мужичка в дешёвом мятом пиджаке и рубашке без галстука. Оба напряжённо смотрели в объектив, будто их принудили сфотографироваться. С соседней фотографии строго глядела старуха; лицо её было изрезано такими глубокими и частыми морщинами, что казалось, будто это высохшая кожа какого-то крупного животного — слона или бегемота. И только её глаза были наполнены непересыхающей влагой жизни. На второй странице альбома снова оказалась та некрасивая молодуха. Только уже без мужчины и с замотанным в пелёнки младенцем на руках. А с последней карточки смотрел короткостриженый черноволосый мальчик лет пяти-шести, сидящий на фоне светлого окна в обнимку с большим изрядно замусоленным плюшевым медвежонком.

Над постаментом, закреплённая на хромированном лабораторном штативе, нависала стеклянная колба, из которой чрез прозрачную трубку на альбом изредка капала какая-то кислота. Едкие капли постепенно разъедали фотографии, прогрызая насквозь не только карточки, но и толстые картонные листы.

Когда Яна обнаружила эту инсталляцию, у мальчика уже была полностью разъедена нижняя часть лица. И только большие грустные чёрные глаза в обрамлении густых ресниц оставались не затронутыми кислотой. Этот детский открытый взгляд буквально гипнотизировал, но Яна смотрела не на глаза, она замерла, разглядывая тонкую серую руку мальчика, прижимающего к себе игрушку. Руку, на которой не было браслета!

И хотя Яна прекрасно понимала, что все эти картинки были сделаны до того, как люди стали носить унэлдоки, она всё равно немножко испугалась и смутилась, будто увидела не голую руку ребёнка, а что-то невероятно постыдное.

Прочие фотокарточки также в той или иной степени пострадали от кислотной капельницы. И все люди, изображённые на них: и морщинистая старуха, и женщина с утомлённым лицом, и неопрятный мужчина — не носили браслетов!

Голые серые руки.

На прикреплённой к постаменту золотой табличке Яна прочитала: Севастьян свет Медянскый, «Уходящее Прошлое». Тут её непривычно тихую и задумчивую и обнаружил автор композиции.

Маэстро Медянский был очень польщён столь пристальным вниманием Яны к его работе. Он умильно запричитал, засуетился, смешно пританцовывая вокруг неё и подошедшего Леонида.

— Ты же по́няла, Янычка, да? По́няла? Оценила, скажи? Лёня, она у тебя умница! Какая она у тебя, а! Это же моё любимое, моё изнутри! Самое-самое! А она сразу почувствовала! Сильно, Янычка, скажи, сильно! И это происходит прямо сейчас и здесь, с нами, со всеми! Уходит прошлое! Мы тут стоим, пьём, беседуем, смеёмся, а оно уходит, растворяется. Понимаете? Буквально! Постоянно! Всегда! Безвозвратно! Вот, Янычка это по́няла!

Сева торжественно поднял наполненный до краёв бокал и тонким захлёбывающимся голоском воскликнул: «За чудесное настоящее!» Потом, смешно морщась и сильно наклонившись, чтобы не пролить шампанское на свой пошитый по заказу белоснежный костюм, мелкими глотками выпил до дна. После чего расцеловал смеющуюся и начавшую уже оттаивать Яну в щёки, энергично пожал Лёнечке руку и, чего-то вдохновлённо бормоча себе под нос, упорхал к гостям.

* * *

Теперь она мчалась в загородный клуб «Янтарь» и пела. Точнее, пыталась подпевать своему любимцу Борису Ермаку, новая песня которого «Хочется тебе сказать» всполошила всю страну — потому что это была первая песня, написанная Боренькой лично. И она была так чарующе прекрасна, что ни одно любящее или когда-либо любившее или только мечтающее о любви сердце не могло не отозваться на это мелодичное и нежное признание!

Вот только воспоминания о мрачных фотографиях людей без браслетов едва не разрушили это волшебство.

Яна чиркнула пальцем по экрану дисплея, делая музыку громче.

Ночь — это время чудовищ, пугал её в детстве старший брат. Ерунда! Ночь — это время настоящих современных принцесс!

Яна улыбнулась при мысли о том, что её братишка сейчас так и ютится в своей однокомнатной каморке среди «синяков», в то время как она… А ей Удача улыбнулась своей бриллиантово-золотой улыбкой — она вышла замуж за известного столичного ресторатора, сменила статус, получила всё, о чём только могла мечтать. И теперь она почти на самой вершине. Почти. Но ей и этого вполне хватает, чтобы быть счастливой далеко-далеко и надолго, до самого горизонта сознания.

Яна пела.

В зеркале заднего вида прощально переливался тёплыми ночными огнями Петербург, а впереди, освещённая редкими фонарями, убегала в таинственную темноту загородных просторов чёрная лента Мурманского шоссе.

Яна мечтательно зажмурилась, предвкушая скорую встречу с друзьями, надавила на педаль, и её обнажённую спину вжало в мягкую тёплую кожу кресла.

«Хочется пееесню пеееть — ты, да ещёёёёоо мояяяя…» — стонала Яна, наполняясь сиюминутным счастьем от осознания того, что всё в её жизни складывается так чудесно, так сказочно прекрасно. Как в песне. Вот только бы научиться ещё вытягивать этот джазовый мотив не фальшивя.

Она всего на секунду отвлеклась от дороги, чтобы сделать музыку ещё громче. Может быть, на несколько секунд. Но за эти мгновения машину увело на обочину, громко зашуршали колёса по гравию. А потом всё, что Яна успела заметить, как в свете фар перед самым капотом метнулась темная фигура. В сознании успело отпечататься, как это бывает в резких всполохах танцпола, лицо: большие испуганные глаза, щёлка трагически перекошенного рта. И в следующий миг машина вздрогнула от удара.

У собак не бывает человеческих лиц.

* * *

Она со всей силы вдавила в пол тормоз, но тяжёлая машина остановилась не сразу. Дрожащим пальчиком Яна выключила музыку и какое-то время сидела в полной тишине и почти не дышала, вновь и вновь переживая случившееся. Постепенно вместо первоначального липкого и холодного испуга пришла горячая обида. Обида и злость. Сначала эти жуткие фотографии на выставке, теперь это!.. За что?! Почему?!

Взяв себя в руки, Яна выбралась наружу и первым делом осмотрела машину. К счастью, повреждения были незначительные: небольшая вмятина на капоте и треснувший плафон фары. Немного успокоившись, Яна стала вглядываться туда, где метрах в сорока, на краю дорожного полотна, лежало что-то небольшое, тёмное, бесформенное — едва различимый бугорок, словно кучка осенних листьев или мусора.

У собак не бывает человеческих лиц.

Эти испуганные большие глаза, которые за миллисекунды до удара она увидела в лобовом стекле, никак не могли принадлежать собаке. И маленький перекошенный рот тоже. Хотя ей очень хотелось, чтобы это всё-таки оказалась собака. Собаку безумно жалко, но зато не будет никаких проблем с полицией, разве что Лёнечка немного поворчит по поводу ремонта.

Яна решила, что не будет смотреть, а просто поедет дальше, но не смогла оторвать взгляда от неподвижной кочки на обочине. В её жизни ещё не случалось ничего подобного, и это не только пугало, но и странным образом будоражило.

В конце концов, подумала Яна, не случится ничего страшного, если подойти и посмотреть. Зато потом будет о чём рассказать друзьям.

У собак не бывает человеческих лиц.

И собаки не ходят в детских кроссовках с оранжевыми шнурками.

Кроссовок валялся посредине дороги, прямо на разделительной полосе, почти в самом эпицентре светового круга уличного фонаря, как очередная инсталляция «со смыслом» Севы Медянского.

А там, где световой круг таял, разбавленный сумраком петербургской ночи, превращающей все краски в один сплошной серый, лежал ребёнок. Мальчик лет десяти. Одна штанина его брюк задралась, оголив тоненькую серую ножку. Серое личико с капризно изогнутым ртом было повёрнуто в ту сторону, откуда пришла Яна. На запястье неестественно вывернутой руки отчётливо виднелась узкая светлая полоска браслета. И эта полоска тоже казалась серебристо-серой. Но браслет мальчика не мог быть таким! Точно не мог!

На дрожащих ногах она присела возле тела, трясущимися руками разблокировала телефон и, как только экран вспыхнул, приблизила этот слабый источник света к перепачканному пылью детскому запястью.

Браслет оказался молочно-белым.

* * *

Яна пела.

— Хочется простооо смотреееееть! Будто бы выйдяяа из тьмыыыеееы….

Боренька Ермак! Бесподобный, чуткий, нежный и безумно талантливый. Раньше он никогда не радовал своих поклонников песнями собственного сочинения, перепевая своим волшебным голосом старые шлягеры и написанные специально под него новые песни. И вдруг такая глубокая и проникновенная композиция. И стихи, и музыка — всё сам!

Люди врут себе куда охотнее и вдохновеннее, нежели другим, и Яна с удовольствием предалась самообману, что эту песню Борис Ермак написал специально для неё. Ведь они встречались как-то на новогоднем благотворительном вечере, и может быть, кто знает… Но нет. Конечно, нет. Трудно обманывать себя, когда во всех анонсах говорится, что Ермак сочинил эту песню для своей невесты, как подарок на свадьбу, и та мимолётная встреча на новогоднем балу совершенно ни при чём.

Стоило вспомнить про Новый Год, как впереди показалась заправка. Освещённая множеством ярких огней, она казалась оазисом праздника, огромной новогодней ёлкой, зажжённой посреди ночного леса. А вдалеке над взгорком уже мелькали, щекоча своими кончиками тёмные брюшки ночных облаков, голубые, оранжевые и белые лучи прожекторов ночного клуба. Лучики счастья. И праздничное настроение, чуть было так нелепо не загубленное, вернулось к Яне.

Яна пела.

Часть I. Пропащие

Был бесцветным. Был безупречно чистым.

Был прозрачным, стал абсолютно белым.

Видно, кто-то решил, что зима

И покрыл меня мелом.

(Nautilus Pompilius)

1.1 Славка

Славка огляделся по сторонам, на несколько секунд замер, чутко вслушиваясь в окружавшую его безмятежность, и осторожно вошёл в воду. Неподвижная, глянцево-чёрная на глубине и красновато-бурая у самого берега, она обещала долгожданное блаженство. Лето выдалось жарким и душным. Редкие грозы с яростными, но короткими ливнями облегчения не приносили. Единственным спасением в такой парун было окунуться в прохладу какого-нибудь водоёма.

Каждый свой выходной, либо в субботу, либо в воскресенье, а иногда и посреди недели (в зависимости от того, какой день в их бригаде объявят нерабочим), Славка садился на старенький автобус, курсирующий между приладожскими деревеньками, и отправлялся в село Бережки, а потом ещё четыре версты шёл по песчаной лесной дороге, усыпанной бурой хвоей и сосновыми шишками. Затем, когда бор сменялся жиденьким мелколесьем, он сворачивал с дороги, перебирался через узкое болотце, которое только на первый взгляд казалось непроходимым и топким, но по кочкам его легко можно было перейти, едва замочив ноги. А потом оставалось только продраться через густые заросли крушины и чахлых осин, и вот он — ничейный песчаный брег Новоладожского канала. Его тайное место.

Два года назад на Песковской банке села на мель артельская баржа. Тогда всю их бригаду посадили на несколько больших металлических рыболовецких дор и отправили на разгрузку. И когда караван лодок проходил Новоладожским каналом, Славка заприметил этот крохотный, расположенный аккурат между сёлами Лопатицы и Бережки пляжик. С тех пор вот уже второе лето при всяком удобном случае он выбирался сюда на целый день. То были, пожалуй, лучшие дни в году, если не считать дни зарплаты.

* * *

Зайдя в воду по пояс, он помахал для разминки руками, погонял брызгами любопытных, но жутко пугливых водомерок, сделал глубокий вдох и нырнул.

Под водой было невесомо, спокойно и тихо.

Открыв глаза, Славка медленно парил над самым дном, как огромный дирижабль. Ему хотелось как можно дольше находиться в этой умиротворяющей тишине, где он был скрыт от всего мира. Ныряя, он словно переходил через волшебный портал в другое измерение. Пусть ненадолго, всего на одну с небольшим минуту, пока в лёгких не кончался весь воздух, но в эту минуту он чувствовал себя свободным. Такое редкое и потому бесценное ощущение. И он нырял снова и снова, страстно желая в такие моменты превратиться в рыбу, чтобы больше уже никогда не всплывать, сбросить с себя проклятый белый браслет, затеряться в прибрежных водорослях, уплыть в тёмную и спокойную глубину. И когда уже казалось, что рыбой стать вполне реально, он начинал улыбаться, выдавая в себе обычного земного человека.

Ведь рыбы не улыбаются.

* * *

Вдруг умиротворяющая тишина подводного мира тихонько зазвенела.

Этот звон, сперва едва слышный, быстро усиливался, переходя в настойчивое дребезжание, словно на дно металлического таза равномерно сыпалась струйка сухого песка.

Славка вынырнул и сразу услышал рёв мощного двигателя. Пронзительный звук, быстро нарастая, нёсся по воде, как металлический шар по жестяному жёлобу, и вскоре из-за стены прибрежного тростника вылетел гидроцикл. Взбивая поверхность воды в кружевные буруны, он на огромной скорости промчался мимо. За рулём ядовито-жёлтого болида сидела девушка в оранжевом открытом купальнике. Её длинные развевающиеся ярко-рыжие волосы были похожи на пламя большого факела.

Славка восторженно следил, как ревущий монстр, эдакий Техно-Зевс, похитивший прекрасную Европу, уносит пылающую гонщицу прочь. Несколько секунд — и девушка скрылась из виду.

Когда рёв мотора превратился в неясный шмелиный гуд, Славка направился к берегу. И хотя ничего запрещённого он не совершал: не ловил рыбу, не разводил костра, не рубил деревьев — в его положении было благоразумней держаться подальше от посторонних глаз. К тому же вечерело, и пора было потихоньку собираться обратно.

Но вдруг звук мотора снова начал приближаться. Правда, теперь он звучал не ровно, а с надрывом, скачками, то резко нарастая, то обрываясь до полной тишины. На всякий случай Славка забрался в гущу тростника и присел на корточки. Вскоре перед его взором появился уже знакомый жёлтый гидроцикл. Но в этот раз он не летел над водой, а прыгал, как норовистая лошадь, стремящаяся скинуть седока, закладывал крутые виражи, почти заваливаясь набок, резко останавливался, чтобы затем, встав на дыбы, снова сорваться с места. В один из таких прыжков рыжая наездница не удержалась и, жалобно вскрикнув, кувырком полетела в воду. Двигатель тут же заглох и наступила пугающая тишина.

Славка уже не прятался. Встав в полный рост, он с тревогой вглядывался сквозь высокие стебли тростника туда, где искрилась на солнце потревоженная вода. Девушки нигде не было видно. Скутер медленно дрейфовал к противоположному берегу. Но вот над водой в снопе брызг мелькнула тонкая рука, показалось и вновь скрылось лицо с широко раскрытым ртом.

Больше не раздумывая, Славка бросился в воду.

Едва он добрался до барахтающейся девчонки, как та вцепилась в него обеими руками, потянула за собой и они оба провалились в тёмную глубину. Стоило больших усилий избавиться от цепкого захвата, вытолкнуть перепуганную «утопленницу» на поверхность и всплыть самому. С трудом он развернул девушку к себе спиной, обхватил так, чтобы её лицо оставалось над водой, и, усиленно работая одними ногами, поплыл на спине к берегу.

* * *

Девушка была примерно его возраста — что-то около двадцати. Невысокая, худая. Намокшие пряди волос, утратив свой огненный накал, живописно обрамляли её приятное веснушчатое лицо. Зелёные рысьи глаза смотрели задумчиво и серьёзно, без тени страха от только что пережитого потрясения. Юная речная русалка, выброшенная волной на берег.

Славка улыбнулся.

В тот момент он не думал о своём статусе — статусе отщепенца, изгоя, врага. Выработанная годами привычка постоянно помнить о том, кто он, в этот раз дала сбой. Он был слишком взбудоражен случившимся. Девчонка едва не погибла на его глазах, а он смог спасти её и этим поступком словно вернул себя в полноценный мир, которому когда-то принадлежал и из которого был изгнан.

Нет, он не ждал никаких наград, даже не думал о чём-то таком. Само ощущение собственной значимости уже было для него наградой. И именно поэтому он утратил бдительность…

Они лежали на горячем песке, разглядывая друг друга. Их поначалу глубокое дыхание постепенно выровнялось. Их влажные тела быстро обсыхали. Мир полноценный, полнокровный, настоящий щебетал над ними разноголосым птичьим пересвистом, звонко стрекотал стрекозиными крыльями, шелестел листьями тростника, пах речной водой и хвоей.

А потом девушка подняла руку, чтобы убрать с лица прилипшую прядь.

Правую руку. Ту, которую Славка не видел, потому что находился слева от девчонки. Ту руку, на которую он не обратил внимания, пока буксировал эту отвергнутую Зевсом едва не захлебнувшуюся Европу к берегу. Она подняла эту руку, и на её запястье тонкой молнией сверкнул золотой браслет.

И безмятежный мир рухнул. Этот ядовито-шафрановый блеск в один момент напомнил Славке, кто он есть. Этот блеск красноречивей всяких слов поведал ему, кто есть она.

«Светлая»!

* * *

До этого дня ему ни разу не доводилось оказаться настолько близко к человеку из высшего сословия.

В сознании любого простого жителя страны граждане с золотым и серебряным статусом являлись полубогами, которые только формально существуют в одной с вами реальности, а на деле это два абсолютно разных мира — мир «светлых» и всех остальных: «красных», «синих», не говоря уж про «белых». Это уже третий мир. И тоже совершенно обособленный. Но только совсем в другую сторону.

Девушка, лежащая от Славки на расстоянии вытянутой руки, была «золотой». Выше статуса не существовало. Золото на правом запястье носят люди, относящиеся к ближайшему окружению монарх-президента.

О «золотых» Славка знал только то, что все они баснословно богаты. Настолько богаты, что даже самые смелые фантазии не в состоянии переплюнуть существующую реальность. В остальном мир «светлых» овеян массой слухов и домыслов, рождавшихся по той причине, что жизнь их протекает весьма обособленно. Целые кварталы в старом Петербурге закрыты для посещений простым гражданам, там проживает элита страны. «Светлые» ездят по специально выделенным для них полосам на великолепных автомобилях «буржу», и это, пожалуй, едва ли не единственная возможность для обычного жителя воочию узреть небожителя. Их дети учатся в специальных школах и университетах. Их больные лечатся в специальных клиниках. Магазины, кинотеатры, рестораны — всё у них своё, специальное. Даже храмы.

Славка же находился в совершенно противоположном конце статусной градации. Он был «белым».

Уже несколько лет как он носит на своём правом запястье браслет молочного цвета из гибкого прочного пластика — Универсальный Электронный Документ, в просторечье — унэлдок. И цвет его браслета означает, что Славка не является полноправным гражданином своей страны. Он вообще не является гражданином.

Таких, как он, называют «люстрами» или «люстратами».

«Белым» можно родиться, а можно стать, утратив свой гражданский статус. Последнее означает — пройти через процедуру «ограничения в общественно-политических правах» — люстрацию. Отсюда и название. Ещё про изгоев говорят: «негр», «дно», «гандон», «бинт», «хомяк» — в каждом регионе, в каждой социальной группе и даже в отдельных молодёжных компаниях свои прозвища для таких, как он. Но чаще всего «белых» называют просто — врагами… Хотя нет. Чаще всего «белых» называют именно «белыми».

Время — знатный штукатур. Оно ловко сглаживает все шероховатости бытия и даже глубокие трещины. Надо только подождать, надо только уметь находить хорошее в плохом, не обращать внимания на трудности и не завидовать тем, кому повезло больше. Со временем Славка привык быть «белым» и выработал для себя целую философию, призванную не дать ему сорваться в никчёмные зависть и уныние. Не имея возможности получить большее, Славка хорошо научился убеждать себя в том, что он может прекрасно довольствоваться малым.

Он успокаивал себя.

Какая разница, что именно вы кладёте себе в рот, жуёте и глотаете, если в конечном итоге результат будет один — сытость? Вкус, испытанный в краткий момент пережёвывания и глотания, быстро пройдёт, а сытость — она общая для всех.

Какая разница, когда лёжа в тёплой постели, вы закрываете глаза, что именно находится вокруг вас, пока вы спите — десятки богато обставленных комнат или облезлые стены тесной каморки? Сон равняет и бедных и богатых.

Что проку в одежде из дорогих тканей, если она греет не лучше, а то и хуже, чем самая простая добротная одёвка.

Он успокаивал себя.

Когда-то Славка был полноправным членом общества и носил синий общегражданский браслет, ходил в общегражданскую школу и жил с отцом в уютной однокомнатной квартирке на окраине Петербурга.

Тогда на стенах Славкиного бытия ещё почти не было каверн и трещин. И сами стены эти были выше, шире и намного прочнее.

И в своё будущее в те времена Славка смотрел с уверенностью. После школы он мог поступить в профессиональное училище, а если посчастливится окончить учёбу в числе десяти лучших из потока (и Славка был к этому близок), то и в Университет. А высшее образование, как известно, открывает прекрасные возможности для того, чтобы добиться «красного» статуса. Но если даже не Университет, всё равно, перспективы у «синего» Славки были несравнимо радужнее, чем у Славки «белого». Стабильная работа, дешёвое жильё, бесплатное медицинское обслуживание и прочие гражданские льготы. Он мог пользоваться телефоном и Ростернетом, ходить на спортивные мероприятия, в кино и театры, посещать музеи и церкви.

Мог, мог, мог… Теперь всё это было в прошлом.

В школе им говорили, что «белые» — враги и не заслуживают ни жалости, ни сострадания.

Тонкая-Звонкая — Маргарита Васильевна, их классная руководительница, ведущая уроки патриотического воспитания и новейшей истории, эту тему очень любила и при любой возможности сворачивала на хорошо утоптанную дорогу обличения антигосударственной сущности «белых». Яростно звенящим голосом бывшей активистки Молодых Патриотов России (МолПатРоса) она рассказывала, как именно «белые» в самый разгар Пандемии едва не довели страну до краха, разожгли пожары народных бунтов, превративших многие города и сёла в руины. И вместо борьбы с общей бедой страна погрязла во внутренних распрях.

Известный историк современности Иван жар Жаров писал о том времени: «Желудок, доселе с лёгкостью переваривающий всякое чуждое, враждебное, что попадало в него извне, начал стремительно переваривать сам себя…»

Их так учили.

Славка, как и многие его одноклассники, втихую потешался над избыточным пафосом речей Марго, её манерой резко взмахивать во время выступлений чёрной косостриженой чёлкой и колотить воздух крохотным побелевшим кулачком. Потешался, но слушал внимательно. Узнавать о временах, когда никто не носил унэлдоков и не существовало никакой Системы, было захватывающе интересно. Те времена ушли безвозвратно, стали Историей, но их дыхание ещё не остыло. Совсем ещё недавно человечество балансировало на краю погибели и, казалось, спасенья нет. Но благодаря Системе и новым порядкам всё изменилось, человечество получило ещё один шанс. По крайней мере, та его часть, что проживала в России. И это чудесное спасение являлось лучшим доказательством того, что всё было сделано правильно.

Эта экзистенциальная разница между «тогда» и «сейчас» настолько увлекла школьника Славку, что он стремился при любом удобном случае узнать что-то новое о временах, предшествовавших спасительному возрождению любимой страны. Уж больно необычен был жизненный уклад граждан России до Локаута. Но нужную информацию раздобыть было не так-то просто. В Ростернете к архивным записям допускались граждане, достигшие восемнадцатилетнего возраста. А Славкин отец, хоть и родился ещё в той России, которую теперь было принято называть Прежней, ничего, кроме голода, войны и многочисленных смертей, не помнил. И говорить на эту тему не любил.

Другие «старики» с отцовской работы, кого бы Славка ни спрашивал, также были немногословны. Поколение суровых молчунов, видевших и переживших слишком многое.

— Дядя Игорь (Петя, Коля, Вася), — дёргал маленький Славка за рукав очередного отцовского сослуживца. — А как раньше всё было? Ну, тогда ещё…

Ответ практически всегда был одинаков:

— Херово было, Славик.

— А сейчас хорошо? — не унимался он. (Не потому что сомневался, а лишь для того чтобы в очередной раз услышать подтверждение).

— Очень! — смеялся дядя Игорь (Петя, Коля, Вася). — Беги на РЭБ, там дядя Миша тебе блестящих гаек отсыплет. Беги, поиграй…

Зато про те времена всё знала Тонкая-Звонкая, которая не просто раскрывала на своих уроках интереснейшие подробности жизни прежней России и старого мира, но и иллюстрировала свои лекции массой интересных сопутствующих материалов того времени: видеороликами, выдержками из прессы, фотографиями, графиками, цитатами видных общественных и политических деятелей. Страсть как интересно!

Славка полюбил эти уроки больше всех прочих. И даже подумывал учиться на историка. Лучшего способа досконально узнать о прошлом не существовало. А до тех пор он с упоением впитывал каждое слово Маргариты Васильевны.

— На место цветных революций пришла цветная эволюция! — торжественно и громогласно вещала Марго, не давая шансов никаким другим звукам в классе. — Эволюция гражданского общества, где каждый получает то, чего заслуживает! Ваши синенькие браслеты, ребята, это цвет доверия! Государство вам доверяет и заботится о вас и ваших семьях. А белый — это цвет пустоты. Это туман, в котором врагу легко затеряться, чтобы строить козни против нашей страны. То есть против нас с вами.

Вряд ли кто-нибудь из друзей отца смог бы объяснить, что такое «цветная революция». А Марго могла. Даже если не сразу всё было понятно, всегда можно было подойти к ней после уроков и спросить. Отвечала на такие вопросы она всегда охотно и интерес учеников к своему предмету всячески поддерживала. Про «цветные революции», например, она рассказывала ему в своём кабинете больше часа. Так он узнал, что ещё перед Хворью по всему миру то тут, то там разгорались псевдонародные бунты, спровоцированные врагами, и эти подкупленные бунтари выбирали себе какой-нибудь цвет в качестве символа и чтобы узнавать друг друга в толпе. Такой цвет сразу приобретал особое значение, красиво именуемое «сакральное». В России «цветные революционеры» повязывали себе на рукава белые ленты, поэтому, когда уже возникла Система, именно этот цвет назначили для тех, кто нёс в себе явную или хотя бы потенциальную угрозу государственному строю.

— Самый страшный враг не тот, кто бежит на тебя с оружием, — грозный голос Марго плыл над притихшим классом. — Самый страшный враг — это тот, кто, прикрываясь гуманистическими лозунгами, мнимой заботой о правах и свободах человека, наносит удар изнутри! В спину! Этот враг живёт среди нас, может быть, в одном с вами доме или даже подъезде. Он вежливо здоровается при встрече, ходит на работу, гуляет в парке с собакой и даже помогает по мелочам окружающим, восхищается закатом и весенним дождём. Да, ребята, да! Восхищается! И, может, даже пишет стихи! И по его поведению и внешнему виду вы никогда не узнаете, кто он такой! Но всё это маска, личина, за которой скрывается недруг, люто ненавидящий свою страну и желающий ей гибели и позора. Эти люди всегда чем-то не удовлетворены, постоянно недовольны. Они только и делают, что критикуют власть, купцов и промышленников, простых рабочих людей, обвиняя всех, кто попадётся под руку, в своих бедах, проецируя свою неудовлетворённость жизнью на всё, что их окружает. Всё, что им даёт государство, они принимают как должное. Всё, что, по их мнению, им не додают, эти люди записывают в долги. Скептики, не способные созидать, они видят выход только в деструктивном решении проблем. Уничтожить, разрушить, оболгать — вот смысл их так называемой борьбы. Вместо того чтобы сделать себя и свою страну лучше, они только и могут находить и бесконечно мусолить огрехи нашей государственности, возводя эти огрехи в ранг глобальной катастрофы. И эта зараза очень стойка, так как базируется она на самых низменных человеческих чувствах — зависти, злобе, эгоизме. А может ли настоящий гражданин, любящий свою страну, быть эгоистом?

И ученики, знающие правильный ответ, дружно мотали головами — нет, не может.

Я — в Стране! Страна — во мне!

И Славка тоже мотал головой, повторял лозунг молодых патриотов и был счастлив, что он гражданин и не эгоист.

* * *

Всё изменилось за один день, когда отец Славки, работавший бригадиром пескоструйщиков на Балтийском заводе, погиб, сорвавшись с секции строящегося ледокола.

И с того момента по синим стенам Славкиного бытия побежали белые трещины, осыпалась штукатурка, большими кусками начали отваливаться целые куски прежней жизни, оголяя ржавую арматуру новой реальности, а в образовавшиеся дыры засквозило щемящей безнадёгой.

Но человек ко всему привыкает. А время — знатный штукатур.

В тот про́клятый день на большой перемене его отыскала Марго и, ничего не объясняя, отвела в кабинет директора. Там его дожидалась тучная ярко накрашенная чиновница в малиновом мундире ДОПоПа — Департамента образования, попечительства и патронажа. Торжественно-траурным голосом она сообщила Славке о несчастье и пообещала заменить ему мать, отца и никогда не существовавших братьев и сестёр. Говорила она не от себя лично, а от лица государства, и, видимо, поэтому её собственное лицо оставалось бесстрастным.

Он смотрел на это резиновое румяное лицо, и ему казалось, что эта тётка его обворовывает. На глазах Марго и директора она, механически шевеля ярко-красными губами, забирала у него самое дорогое, а точнее, всё. И никто в этом не был виноват. И совершенно не понятно было, что делать дальше. Не сиюминутно, а вообще.

Что делать дальше, знала чиновница, и в тот же день Славку отправили в Дом Семьи № 13 — районный приют для гражданских сирот, разместившийся в комплексе зданий, принадлежащих некогда пожарной части. Там он пробыл чуть больше недели, даже не успев свыкнуться со своим положением «гражданского сироты».

Как-то перед отбоем по коридору загрохотали кованые каблуки и в спальную комнату, где воспитанники готовились ко сну, вошли люди в кожанках. Испуганный и растерянный директор приюта, выглядывая из-за их спин, срывающимся голосом вызвал Славку.

Его отвели в пустующую столовую, усадили на стул и сразу же начался допрос. Госбесовский офицер, душно пахший касторовым маслом, ходил вокруг него, размеренно скрипел сапогами (как будто внутри сапог находился какой-то специально для того изготовленный механизм) и шипел сквозь зубы, отделяя каждое слово: «Шшто ты знаешшь?!»

Перепуганный и растерянный Славка пытался уточнить, что именно он должен знать, чтобы сообщить об этом. Но никаких пояснений не последовало. Скрипучий офицер продолжал накручивать круги и шипеть.

Шшто. Ты. Знаешшь?!

Как дурацкая игра, правила которой никто не объяснил, а не играть никак нельзя. Более того, проигрыш грозит чем-то страшным, потому что госбесы в другие игры не играют.

Подбирая в уме нужный ответ, как неопытный взломщик подбирает отмычки к неприступному замку, Славка лихорадочно прокручивал в голове все свои возможные грехи перед Родиной. Но ничего криминального, кроме выменянной у одноклассника на коллекцию долокаутных монет гитары, на ум не приходило. Но, даже находясь на грани истерики, он чётко понимал, что та пустяковая сделка госбесов интересовать никак не может. Им было нужно от него что-то другое.

Что именно, некоторое время спустя объяснил второй офицер.

Он присел перед Славкой на корточки и, доверительно заглядывая в глаза, поведал, что в квартире отца нашли листовки с призывом свергнуть монарх-президента. Толстую стопку прокламаций в бельевом шкафу обнаружили сотрудники госжилфонда, пришедшие опечатывать жилплощадь.

Два-восемь-ноль. Пожизненно. Без права на амнистию.

Славка пытался объяснить, что его отец никогда не интересовался политикой и о власти, включая монарх-президента, всегда отзывался только хорошо. И поганых листовок в их квартире никогда не было и не могло быть. Тем более в бельевом шкафу, в который все вещи после стирки укладывал Славка, потому что хозяйством в доме занимался он, а не отец, который приходил с работы настолько уставшим, что ни на что, кроме просмотра телевизора, его уже не хватало.

Но допрашиваемый и допрашивающий всегда говорят на разных языках.

«Шшшто. Ты. Зззнаешшь?!» — напирал касторовый, и казалось, что ему совершенно не нужны никакие ответы. Казалось, он просто выполняет свою роль — шипеть и скрипеть.

Второй офицер тем временем вкрадчиво убеждал Славку, что отец его погиб не случайно, а покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать справедливого наказания, совершив, таким образом, преступление не только перед страной, но и перед Богом.

Грешник со всех сторон.

Но только не для Славки. Тогда, сидя в одних трусах на стуле посреди пустой столовой, он сделал единственное, что мог сделать в той ситуации — поручился за отца нерушимой клятвой МолПатРосовца, дважды ударив себя кулаком в грудь, там, где сердце.

Я — в стране, страна — во мне!

Но магия клятвы на офицеров не подействовала.

Касторовый едва слышно выдавил: «Идиот, баля!» А тот, что сидел на корточках, продолжал мягко, но настойчиво вползать Славке в душу.

«Я вижу, парень, ты патриот, — задушевно улыбался он. — Ну, так помоги нам, стране и себе заодно!»

Помочь стране Славка был готов. Всегда готов! Он готов был умереть за страну. Это счастье — принести себя в жертву на благо Родины, на благо сограждан! Он так им и сказал. Мягкий обрадовался. Тут же подсунул лист бумаги и ручку. В глаза бросилось слово: «Заявление». А чуть ниже Славка прочёл: «Я, Ярослав Алексеевич Ладов, выявил в своём отце, Алексее Петровиче Ладове, врага России…» Дальше он читать не стал. И протянутую ручку не взял.

Госбесы требовали от него не красивой геройской жертвы, а предательства. И от слов их веяло не пороховым дымом славной битвы, а подвальной сыростью.

Ложь — оружие врага. Правда — щит и меч патриота. Он был уверен, что правда на его стороне. Был уверен, что в скором времени всё прояснится. И тогда эти офицеры ещё извинятся перед ним и похвалят за проявленную стойкость и верность своим убеждениям. А пусть даже не извиняются и не хвалят, лишь бы с отца было снято обвинение.

— Да ясно с ним всё! — Касторовый сплюнул на пол. — Заканчивай с ним сюсюкать. Воспитали идейных идиотов себе на голову!..

— Подпиши, — уже безо всякой надежды сказал второй. — Жизнь же свою погубишь.

— Папа не виноват! — угрюмо твердил Славка.

Даже когда следующим утром его синий унэлдок заменили белым, он всё ещё продолжал цепляться за свою веру в непременное торжество справедливости.

Их так учили.

Так он стал люстратом. Страна исторгла его из себя, а он, хоть и не сразу, исторг из себя Страну. Не Родину, но государство, отправившее его в изгнание в самый низ по социальной лестнице.

Я — в говне, говно — во мне.

Такой лозунг был в ходу среди воспитанников школы-интерната закрытого типа для правоограниченных, куда переправили Славку из Дома Семьи. И лозунг этот был весьма точным, хотя и подпадал под статью об оскорблении государственных символов. Поэтому его редко произносили вслух, ограничиваясь двойным похлопыванием себя по заду. Пароль отверженных — кто знает, тот поймёт.

Славка тоже хлопал себя по заду и постепенно привыкал к новой реальности.

Время — знатный штукатур.

* * *

И теперь в далёкой губернской глуши, на границе тины и чертополоха случилось невероятное — самая верхушка социальной пирамиды под воздействием трагических, но счастливо разрешившихся обстоятельств соприкоснулась в бурых водах Новоладожского канала с самым что ни на есть социальным дном.

С того самого момента, как Славка увидел золотой браслет на руке спасённой им девушки, он больше не мог думать ни о чём другом. Только о том, кто есть он и кто есть она. И о той пропасти, которая их разделяла.

Он с неприязнью ощутил, как внутри разрастается плебейский страх, сковывая мышцы, превращая лицо в непослушную застывшую маску. Даже дышать стало тяжело, будто воздух в себя приходилось втягивать через мокрое полотенце. В тот момент ему хотелось только одного — вскочить и удрать без оглядки. Лишь бы снова почувствовать себя собой.

Не помогало даже то обстоятельство, что он ничем не был обязан этой «светлой». Напротив, это она была перед ним в долгу. Но печать неискупляемой вины, лежащая на всех «белых», переворачивала всё с ног на голову. Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать… — эту басню достопочтимый пересмешник былых времён написал именно о таких, как Славка.

«Белый» всегда виноват, независимо ни от чего. Его вина заключена не в поступках, не в произнесённых словах, а в самом статусе. В глаза не смотреть, первым не заговаривать, своего мнения не высказывать и тем более не спорить. Это даже не правила, а единственный способ выживать, не навлекая на себя лишних проблем, которых у «бинтов» и так с избытком.

— Спасибо, что помог, — услышал он её тихий спокойный голос.

В ответ Славка лишь кивнул, выдавив из себя невнятное «угу», хотя и понимал, что с его стороны это является непростительной бестактностью. Но от волнения он никак не мог вспомнить, какое титульное обращение — Ваше Сиятельство или Ваша Светлость — полагается использовать при общении с «золотыми». В другой, более спокойной, ситуации он непременно бы вспомнил, но обескураженный неожиданной встречей и угнетённый страхом ошибиться, безнадёжно заблудился в двух соснах.

В его голове тут же заварилась семантическая каша. Слово «сиять» казалось более экспрессивным, но в то же время и более поверхностным, нежели «светить». С другой стороны, свечение являлось процессом более фундаментальным и самодостаточным, чем сияние. Что главнее?

Он настолько погрузился в логические измышления, что едва не пропустил мимо ушей вопрос «русалки».

— Ты где-то тут живёшь поблизости?

Времени на дальнейшие раздумья не осталось, и Славка решил общаться без «этикеток».

— Работаю и живу, — осторожно ответил он.

— А где и кем работаешь? — как ни в чём не бывало продолжала выспрашивать «светлая».

— Предприятие «Сельхозартель Бандурина». Это там.

Он махнул непослушной рукой в сторону берега, не зная, как точнее объяснить.

— Ого! — обрадовалась она. — Это тот Бандурин, который квас выпускает?

Славка набрался храбрости и поднял взгляд. Рысьи глаза смеялись. «Русалка»чувствовала себя в его компании совершенно непринуждённо. Обычный человек: руки-ноги-голова, если забыть о золотом браслете. Но забыть не получалось.

И всё-таки Славка немного оттаял.

— Да, — ответил он. — И не только квас. Всякие продукты: картошку, мёд, клубнику…

* * *

В сельхозартель Славка устроился три года назад.

Получив на свой счёт выпускное пособие, позволяющее при большой экономии прожить две недели (ровно столько, сколько можно было не работать, не попадая под закон о тунеядстве), он прямо из интерната направился в расположенный неподалёку Рабочий посёлок № 6 — место, где рекруты разных компаний набирали себе дешёвую рабсилу из «белых».

Рабочий посёлок представлял собой огромный палаточный городок, раскинувшийся в болотистой местности недалеко от трассы на Мурманск. В самом центре посёлка находилась так называемая нарядная площадь — голый участок земли, взбитый сотней ног в сплошную, почти никогда не просыхающую грязевую кашу. На площади постоянно дежурило несколько рекрутёрских фургонов, подключённых к электронной бирже труда.

С утра перед фургонами выстраивалась бесконечная очередь из безработных соискателей. И начиналось распределение нарядов по стройкам, лесопилкам, складам и так далее. Отказов почти никогда не было.

Минимальный размер оплаты труда для «белых» гораздо ниже, чем для полноправных граждан, и поэтому «бинтов» с охотой нанимают в качестве разнорабочих туда, где не требуется квалифицированный труд. Чаще всего таких работяг берут на короткие контракты. И если случалось в жизни «белых» что-то, что можно назвать везением, то это была хорошая работа. Хорошая, значит, более-менее постоянная. Хотя бы на сезон, а ещё лучше на долгосрочный договор.

Славке повезло — его наняли в «Сельхозартель Бандурина» на «постоянку». Сказались молодость, сила и относительно безобидная статья люстрации, когда гражданства лишают, что называется, «прицепом».

Артель сельхозпромышленника жар Бандурина была известна по всей стране. Будучи ещё полноправным, Славка нередко покупал в универсаме картошку и другие овощи с эмблемой артели на упаковке. На этикетке добродушно улыбался и протягивал покупателю огромную корзину, полную овощей, зелени и фруктов, бородатый мужик в красном кафтане и лихо заломленном картузе. По слухам, мужик этот был срисован с самого Осипа Захаровича жар Бандурина, и Славка воочию убедился в этом, когда устроился к нему на работу.

Там же он узнал, что артель не столько выращивает продукты, сколько скупает их у других хозяйств и даже у простых сельских жителей. Осип Захарович был единственным в губернии продуктовым дилером, которому государство доверило заниматься закупками аграрной продукции у сельхозпроизводителей. Пользуясь своим монопольным правом, жар Бандурин так сильно унижал закупочные цены, что называли его за глаза не иначе, как Бандой. Всё, что цвело, плодоносило и колосилось в границах Петербургской губернии, в итоге попадало на плодовоовощные базы, в зернохранилища и промышленные холодильники, принадлежащие «знаменитому и заслуженному аграрию». А оттуда уже развозилось по рынкам и по магазинам под этикеткой с улыбающимся мужиком в картузе.

Примерно то же самое происходило на мясном рынке губернии, монопольным правом на который владел скотопромышленник жар (а в народе — жир) Савельев, выпускавший на своих заводах всевозможные колбасы, сосиски, котлеты, паштеты, в общем, поставлявший в магазины страны всё, в чём когда-то текла и бурлила живая кровь.

Славка трудился грузчиком на одном из огромных перевалочных бандуринских складов. Плюс такой работы заключался в том, что она не зависела от сезона — просто летом грузили и на приём, и на раздачу, а зимой только на раздачу. Лучшее место в его положении найти было трудно. Сам он, по крайней мере, о таких местах не слышал. Разве что грузчикам у того же жар Савельева жилось и работалось так же спокойно, да ещё мяса они ели не в пример поболе всех прочих «белых».

* * *

— Так ты фермер? — спросила «утопленница» и перевернулась на бок, подперев голову рукой.

— Фермер господин жар Бандурин, — Славка постепенно втягивался в разговор. — А я так… чернорабочий.

Вдруг он подумал, что откровенное дружелюбие «русалки» может быть вызвано тем, что она до сих пор не поняла, с кем имеет дело. И хотя его запястье с белым браслетом не заметить было трудно, он, чтобы уже окончательно поставить все точки над «ё», поднял правую руку и вяло помахал ею:

— Я… вот…

На «русалку» его откровение не произвело совершенно никакого впечатления.

— Да вижу я, что ты «вот», — она тоже подняла руку и, передразнивая Славку, несколько раз качнула ею из стороны в сторону, заставив золотую молнию судорожно метаться по своему запястью. — А я вот…

Славка вновь потупил взор.

— Да ладно тебе, — хмыкнула она. — Думаешь, я «бинтов» никогда не видела? Нашёл чем удивить. Урождённый или люстрант?

Говорить на эту тему Славка не хотел, но и промолчать несмел.

— Отца посмертно обвинили, а мня прицепом… — хмуро ответил он, надеясь, что «русалка» поймёт его состояние и не будет развивать тему.

— Посмертно? — протянула она. — А у меня мама умерла два года назад.

— Моя умерла, когда мне было четыре, — на автомате парировал он.

И тут же пришла мысль, что их разговор превратился в глупую игру, в которой играющие меряются своими бедами. Славка ничем таким мериться не хотел, хотя в этом противостоянии у него было неоспоримое и подавляющее преимущество — «золотые», у которых всего было в переизбытке, вчистую проигрывали «белым» по части несчастий!

Он смущённо замолк.

И всё-таки этот разговор немного успокоил его. Главное, в чём он смог убедиться, «золотой» девчонке его статус был совершенно безразличен. Обычно на «белых» реагируют куда как выразительней…

* * *

Как-то он бегал смотреть, как выселяли семью люстранта Попова, который оклеветал почтенных сударей: Дениса жар Гаврилова — хозяина торговой сети «Полюшко», где сам Попов работал на должности заведующего складом, и деревопромышленника Степана жар Лескова-Дёмина.

Истории, придуманные этим псевдоборцом за справедливость, были настолько идиотскими, что только такой же идиот мог в них поверить. И ладно бы неугомонный конспиролог просто трепал языком о своих болезненных фантазиях, но ему хватило ума написать обо всём в газету. А когда из редакции пришёл ответ: «По данным вопросам обращайтесь в суд», то он не придумал ничего лучшего, чем так и поступить.

На суде Попов утверждал, что сударь жар Гаврилов договорился с коммунальщиками, чтобы те зимой во время самых лютых морозов на несколько дней отключали отопление в целых кварталах города. Целью этой диверсии, по версии завскладом, была стимуляция продаж электронагревательных приборов в хозотделах универсамов «Полюшко». Попов клялся, что электронагреватели в больших количествах поступали на склады аккурат перед очередными отключениями.

Стоит ли говорить, что назначенная судом проверка никакой взаимосвязи между авариями на теплоцентрали и увеличением поступающих в сезон холодов на склады «Полюшка» электронагревателей не выявила?

Но настоящую «славу» неугомонному завскладу принесла история со спичками.

Второй жертвой пытливого ума Попова стал владелец завода по производству спичек Степан жар Лесков-Дёмин. Попов обвинял Степана Фёдоровича в том, что тот на своём заводе якобы «намеренно покрывает каждую вторую спичку специальным антигорючим раствором, вследствие чего спички неизменно гаснут не только на ветру, но и в закрытых помещениях». И выходило, что только половина продукции была пригодна для использования. Кроме сударя жар Лескова-Дёмина спичек в губернии никто не производил, и, по словам разоблачителя, «этим нечестным манёвром, направленным на подрыв благосостояния полноправных граждан, лиходей вдвое поднимал продаваемость своей продукции при неизменной усреднённой потребности». В доказательство своих слов Попов просил предоставить ему несколько коробков «Хозяйственных № 1», чтобы прямо в зале суда провести наглядный эксперимент, в чём ему, конечно же, было отказано.

За клевету, порочащую честь и достоинство уважаемых людей, Попов поплатился не только своим статусом, но и статусом всей своей семьи, которая не стала подписывать отказ и отправилась в социальное изгнание вместе с ним.

Народу на «проводы» пришло человек сорок, не считая нескольких жандармов и участкового. Чтобы не путаться под ногами зевак и как можно лучше всё разглядеть, Славка и его закадычный друг Валька Зуев залезли по газовой трубе на козырёк подъезда. Участковый, было, зашикал и порывался согнать их, но командир жандармов плотный пышноусый поручик неожиданно дозволил такое нарушение. «Пусть посмотрят. Полезно», — придержал он за локоть своего коллегу. И Славка с Валькой ощутили себя чуть ли не главными действующими лицами этого представления.

Известно, что люстрантам при выселении можно забрать с собой ровно столько вещей, сколько они могут унести. А мебель, которую, понятное дело, никто никогда не уносил, потом продавали с аукциона прямо во дворах. Либо, если она совсем уже потеряла товарный вид, отдавали на благотворительные нужды.

Первым из подъезда вышел глава семьи. На спине он тащил такой огромный тюк с тряпьём, что низкорослого Попова почти не было видно из-под ноши. Кроме тюка бывший завскладом нёс здоровенный коричневый чемодан. Провожающие встретили его молчаливым осуждением. Даже на детской площадке, где всегда полыхал шум и гам, стало тихо.

Следом вышла жена Попова Анна Борисовна, до люстрации работавшая воспитательницей в детском саду, куда ходили когда-то и Славка с Валькой. На Аннушке было надето длинное зимнее пальто, несмотря на то, что на дворе стояло лето. И ещё тащила за собой тележку на колёсиках, доверху уставленную книгами, а на плече у неё висела такая увесистая дорожная сумка, что высокая и стройная Анна Борисовна согнулась под её тяжестью, как сломанная кукла.

Последней вышла их дочь Олька Попова — худая и длинная девица, учившаяся в одной со Славкой и Валькой школе, но на два класса старше. Она тоже была в пальто. Только в осеннем, коротком. И с походным брезентовым рюкзаком за плечами. В обеих руках Олька несла груду пакетов, которые при каждом шаге лупили её по тощим икрам.

Валька, как оказалось, к «проводам» подготовился основательно. Дома он заранее изготовил меловую бомбочку, которую, как следует прицелившись, швырнул и попал прямо в спину Анне Борисовне.

Бомбочка сработала отменно, и пальто из тёмно-коричневого стало наполовину белым. Кто-то в толпе одобрительно крикнул: «Правильно! Теперь окрас в масть!». Кто-то засмеялся. Даже жандармский поручик заулыбался, взмахнув смоляными крыльями усищ. А бывший завскладом Попов, обычно очень бойкий и несдержанный на язык, втянул голову в плечи и, ничего не сказав и даже не обернувшись, пошёл к ожидавшему люстрантов фургону. Анна Борисовна выпрямила свою белую спину, словно Валькина бомбочка исправила в ней какую-то поломку, и, тоже не оборачиваясь, последовала за мужем. Только Олька обернулась. И так посмотрела, что всё ликование от удачного Валькиного броска у Славки сразу как ветром сдуло. Не узнать было Ольку. Из подростка-школьницы она превратилась в совсем взрослую бледную, уставшую и некрасивую женщину.

Тем же вечером, устроившись на балконе, Славка жёг спички. Для чистоты эксперимента спалил три коробка. Ровно у половины из них серная головка вспыхивала и тут же гасла.

* * *

«Русалка» задумчиво пересыпала песок — набирала в горсть, выпускала из кулачка тонкую струйку. Получались песочные часы, течение времени в которых определяла она сама, то сжимая, то разжимая ладонь.

— А чем вы занимаетесь? — набрался смелости Славка.

— Я? — в рысьих глазах вспыхнули озорные искорки. — Латифундистка.

Слово было незнакомое. Славка на всякий случай уважительно кивнул, мало ли кто чем увлекается.

— А ты бы не мог сюда мою уточку притолкать? — девушка указала тонким пальчиком на уткнувшийся в тресту противоположного берега гидроцикл и, уморительно сморщив лоб, посмотрела на Славку.

Даже если бы она так не смотрела, он бы всё равно не отказал. И всё-таки было приятно, что эта удивительная «золотая» о чём-то его вежливо просит.

Зайдя по колено в воду, он обернулся.

«Русалка» вновь легла на спину, прикрыв ладонью глаза от солнца. Волосы её подсохли и накалились прежним оранжевым огнём. Ладная фигурка на песке вызвала в Славке прилив нежности и чего-то ещё. Чего-то, о чём он даже думать боялся. Кто он и кто она?

Желая потешить свою новую знакомую, он пропел куплет известной шуточной песенки:

Затем присел, мощно оттолкнулся сильными длинными ногами и взмыл над глянцевой чернотой.

— Хорошо поёшь, — услышал он, прежде чем вода сомкнулась над ним.

Под водой Славка улыбался…

Он быстро добрался до противоположного берега, легко высвободил гидроцикл из зарослей тростника, развернул, ухватился за кормовую часть и, взбивая ногами пенные буруны, начал буксировку. Скутер послушно скользил по воде.

Две трети канала были уже преодолены, когда вдалеке вновь послышался звук мощного мотора. Славка завертел головой. Слева от него канал был прямым и просматривался на большое расстояние, но справа, метров через сто, русло изгибалось, скрывая перспективу. Звук раздавался именно оттуда и быстро приближался.

Славка тоже прибавил ходу.

Когда он уже почти добрался до берега, из-за тростника на полной скорости вылетела надувная моторная лодка. За рулём катера сидел короткостриженый белобрысый парень в больших солнечных очках. Заметив «уточку» и вцепившегося в неё Славку, парень что-то прокричал и заложил крутой вираж, направив катер к берегу. Едва лодка замерла, наполовину выскочив на песок пляжа, нежданный гость ловко спрыгнул в воду, снял очки, засунул их в задний карман шорт и зашагал к Славке.

Широкоплечий, загорелый и мускулистый, он был похож на героя с агитационного плаката Минспорта, какие развешивают в школьных спортзалах, молодёжных кафе и на автобусных остановках. Вот только на лице этого героя не было привычной белоснежной улыбки. Только злость и презрение.

Славка оглянулся на «русалку». Но та словно не заметила шумного появления спортсмена и даже ладони от лица не отняла, чтобы посмотреть, что произошло. А когда Славка снова повернулся к парню, то успел лишь заметить летящий в лицо кулак.

В глазах ослепительно вспыхнуло, небо кувыркнулось, и Славка завалился на спину, звонко плюхнувшись в мутную от поднятого катером ила и песка воду. Белобрысый, не давая опомниться, тут же запрыгнул на него сверху, как на надувной матрас, вдавил Славкины плечи в дно коленями, так, что невозможно было даже дёрнуться, и начал кулаками охаживать его по скулам. Слева-справа, слева-справа, словно включили заводской станок, который не знает усталости. Славкина голова моталась из стороны в сторону, в рот и нос натекла вода. Всё, что он мог в тот момент делать, это сучить ногами и стараться не захлебнуться. Перед глазами мелькали то берег с размытой каймой камышей, то бесконечно далёкое небо, то очень близкое перекошенное лицо незнакомца, который что-то зло шипел, но что именно, Славка, ошарашенный внезапной атакой, не мог разобрать из-за непрерывного плеска воды и звона в ушах.

Когда он уже почти ничего не соображал и прекратил всякое сопротивление, «спортсмен» рывком перевернул его, выкрутил за спину Славкины руки и защёлкнул на них наручники.

Эти короткие металлические щелчки подействовали на него сильнее всех только что перенесённых ударов. Ощутив, как впились в запястья холодные клешни, он окончательно понял, что угодил в ужасную передрягу, которая может закончиться для него самым плачевным образом.

Кто берёт с собой наручники на пляж или на водную прогулку?

Синий браслет на запястье этого молодого мужчины говорил о том, что он не принадлежит к касте «драгоценных». Скорее всего, он был телохранителем «русалки». И теперь он мог просто оттащить Славку на глубину и всё будет кончено. Убийство «белого» считалось условно преступным деянием и наказывалось крайне редко. Как правило, серьёзное наказание (то есть тюремное заключение) следовало только в том случае, если «белого» убивал «белый». В остальных случаях убийца отделывался штрафом или же вовсе оставался безнаказанным. Именно это обстоятельство заставляло Славку постоянно быть начеку и, по возможности, избегать встреч с кем бы то ни было вне работы. Но в этот раз на границе тины и чертополоха все его старания быть незаметным пошли прахом.

Он из последних сил выгибал шею, чтобы не захлебнуться в мелкой воде в метре от сухого берега. Острое колено спортсмена больно упиралось ему между лопаток, не давая возможности перевернуться на спину. «Русалка» по-прежнему оставалась безучастной ко всему происходящему, и это ещё больше пугало и без того потерявшего всякую связь с реальностью Славку. Она не могла не видеть и не слышать того, что происходило в десятке метрах от неё. Её статус позволял одним словом и даже жестом заставить любого человека подчиниться. Даже полицейского. Даже офицера МГБ. Но «золотая» молчала.

— Вот ты и попался! — спортсмен, тяжело дыша, с силой макнул Славку лицом в мутную воду и, наконец, слез с него.

Славка тут же перевернулся и, моргая залитыми водой глазами и отплёвываясь, стал ужом отползать на берег.

Проморгавшись, он увидел, что девушка стоит рядом с белобрысым и улыбается.

— Что так долго? — спросила она.

— Заглох, Ваша Светлость, простите, — ответил спортсмен.

Всё-таки «светлость», безучастно подумал Славка, понимая, что протокольная часть общения всё равно уже закончилась.

— Ладно, — негромко проговорила «утопленница», взбивая руками окончательно просохшие волосы. — Считай, подарок мне на день рожденья ты сделал. Так что прощаю.

— Спасибо, Ваша Светлость, — покорно склонил голову парень. — Рад был угодить.

— У-го-дил! — по слогам отчеканила «утопленница», оценивающе посмотрела на Славку и облизнула верхнюю губу. — Теперь режь!

Глумливо улыбаясь, белобрысый шагнул к Славке. В руке его что-то блеснуло.

1.2 Сомов

Дежурный оператор Управления гражданского надзора по Санкт-Петербургу и губернии поручик МГБ Александр Сомов пил чай и скучал.

На работе он всегда пил очень крепкий и очень сладкий чай, хотя дома предпочитал черёмуховый зелёный и совсем без сахара. Таковы издержки утомительного многочасового бдения перед монитором, на котором почти никогда ничего не происходит. Это ровно то же, как смотреть на обои на стене. И чтобы хоть как-то держать себя в тонусе и не впасть в прострацию, приходилось литрами поглощать практически чистую заварку.

В соседних ячейках, отделённых друг от друга полупрозрачными пластиковыми перегородками, сидели другие дежурные по секторам и каждый, как мог, убивал время: Авдеев (сектор — Запад) читал свежий номер «Вестника России», Клиповский (сектор — Восток) разгадывал кроссворд, Хайруллин (сектор — Центр), играл на планшетке в тетрис.

Откинувшись на спинку кресла, поручик шумно прихлёбывал из большой алюминиевой кружки с выдавленным на донце двуглавым орлом и задумчиво смотрел в огромный монитор маппера.

Ему совершенно необязательно было это делать, так как сам лично оператор ничего важного на маппере обнаружить всё равно не может. Любая значимая информация автоматически отслеживается и моментально фиксируется Системой. И случись какое-либо ЧП, последуют световой и звуковой сигналы, на втором мониторе — информере — появятся все нужные данные по ситуации и объекту, Система сама передаст сигнал тревоги и всю необходимую информацию в территориальные отделы МГБ, жандармерии и полиции. Оператору в подобных случаях нужно просто быть на связи и при необходимости оказывать содействие спецгруппе, выуживая в базе данных дополнительную информацию, запрашиваемую в ходе операции. Ещё иногда операторов дёргают, если возникает срочная необходимость в реальном времени отследить передвижения какого-нибудь объекта или получить справку на заинтересовавшего Контору жителя страны.

Если говорить совсем грубо, то оператор-надзиратель — это человек на подхвате у Системы. Работа дежурного по сектору скучна и не требует никаких особых навыков, кроме умения сидеть на стуле и пить чай. Но Сомов всё-таки смотрел в «мапу» почти не отрываясь. И у него была на то своя причина, весьма далёкая от служебных обязанностей.

На мониторе отображалась спутниковая карта района, где проживал Сомов. И в самый центр этой карты был выведен его дом. И где-то, примерно тоже в условной середине этого дома, горел красный треугольник-маркер — его жена Настя.

Поручик пил сладкую заварку и следил за женой.

Каждый раз, заступая на дежурство, он при малейшей возможности вбивал в контрольную строчку Глобальной Системы Мониторинга (ГЛОСИМ) личный номер унэлдока своей жены и, если не было других дел — а их, как правило, не было — следил. Особо пристально, когда маркер начинал двигаться. Тогда Сомов следил не в полглаза, а в оба.

* * *

Ещё в восьмом классе Александр Сомов прочно определил свою дальнейшую судьбу — служить Родине. И хотя школьные учителя, как мантру, повторяли, что приносить пользу стране можно на любом месте и главное быть патриотом и профессионалом своего дела, он для себя решил бесповоротно — государственная безопасность.

Можно было выбрать армию, флот, авиацию, МЧС, жандармерию или какую-нибудь важную (впрочем, неважных-то и не бывает) гражданскую специальность. Например, врача. Но выросший в сиротском приюте и получивший от государства буквально всё — крышу над головой, одежду, пропитание, образование — Сомов хотел вернуть стране долг. Не только долг гражданина и патриота, но и свой личный человеческий долг благодарности. И лучше всего, по его представлению, он мог это сделать, находясь на самом острие служения Родине. То есть в МГБ. Причём не в спецназе, куда таких, как он, то есть «синих», брали довольно охотно, а в элитном отделе Следственного Управления, что означало — прыгнуть намного выше головы. Даже дети «светлых» далеко не все проходили суровый отбор, хотя и имели существенные послабления при поступлении. А ведь были ещё и «красные», которые также обладали преимуществом перед обычными полноправными гражданами. Каждый год всего нескольким «синим» удавалось пройти все стадии отбора, сдать экзамены и надеть курсантскую форму Академии.

Саша Сомов всё это понимал и готовился к поступлению, как к самой главной битве в своей жизни. Он сможет!

Над его кроватью до самого выпуска из школы-интерната висел плакат: «Сотрудник МГБ — солдат на передовой в борьбе с коварным злом». И изображённый на плакате пристально вглядывающийся в тревожную даль молодой офицер в чёрной полевой кожанке был для старшеклассника Сомова тем «лекалом гражданина и патриота», по которому он собирался выкроить и себя: намертво сшить там, где топорщится; не терзаясь сомнениями отрезать там, где выступает за грань. Всё лишнее — в сторону! Всё нужное — намертво!

Он усиленно занимался спортом, сдав нормативы ГТО на золотой значок. В МолПатРосовской секции стрельбы добился отличного результата, выбив 49 баллов из 50 на зачётных стрельбах. Выиграл общегородские соревнования по боевому самбо среди юношей 16–17 лет. Досрочно получил водительское удостоверение категорий А, Б и С. Записался в Дружину юных помощников полиции. И имел отличную успеваемость по всем предметам, кроме литературы, где итоговой оценкой у него стало «хорошо».

Он поступил.

День, когда он надел форменный китель с чёрными курсантскими эполетами и стоял навытяжку в строю новобранцев на плацу перед Академией, стал для него одним из самых счастливых в жизни.

— Поступив сюда, вы, ребятки, получаете доступ к самым сокровенным тайнам Государства и к неограниченным возможностям, которыми оно обладает. Страна доверяет вам, а вы отдаёте ей себя с потрохами. Уясните это раз и навсегда. С потрохами — это значит, что вы себе больше не принадлежите. С этого момента вы приобретаете полный объём служебных прав, и на вас в полной мере возлагаются служебные обязанности сотрудников государственной безопасности. Так что с Богом! И добро пожаловать в МГБ!

Эти слова, сказанные начальником Академии генерал-полковником Васильевым при приведении курсантов к Присяге, Сомов слушал с таким восторгом, что едва сдерживался, чтобы не заорать «ура» раньше положенного.

С этого момента не было больше «синих», «красных» и «светлых» — все курсанты-новички стали братьями, защитниками своей страны, лучшими из лучших. Они все стали «чёрными». Широкий — в три пальца — служебный унэлдок угольного цвета заменил им их прежние цветные гражданские «ремешки». Отныне исчезали все светские разделения, которые в обычной жизни сделали бы невозможным равное общение между ними. Не было больше граждан свет Тихонова и жар Ахмерова, были — курсант Тихонов и курсант Ахмеров. Был курсант Сомов. И по служебной субординации они были равны между собой.

Потом начались занятия. И здесь, в стенах Академии МГБ, Саша Сомов впервые познакомился с тем, как работает знаменитый страж порядка — ГЛОСИМ.

* * *

Каждый человек в стране, где бы он ни находился, куда бы ни направлялся, в любое время дня и ночи через лептоновый импульсный микропередатчик, запаянный в унэлдоке, отслеживается Глобальной системой мониторинга и контроля гражданского состояния. И все перемещения граждан и правоограниченных, наряду с прочими событиями их жизни, заносятся в личную базу данных, интегрированную в единую всероссийскую систему документооборота. Свадьба, получение аттестата об образовании, водительских прав, больничных листов, государственных наград, наличие движимого и недвижимого имущества, отпечатки пальцев, изображение радужки глаза, ДНК, налоги, штрафы, работа, дети, родители, прививки, страховки — всю жизнь каждого отдельно взятого жителя страны впитывает в себя ГЛОСИМ, чтобы в нужное время вся эта накопленная и систематизированная информация послужила своему хозяину. Или делу защиты государственных интересов.

Впервые познакомившись с возможностями Системы, Саша Сомов был подавлен и напуган — ГЛОСИМ всё знает, всё видит и всё помнит. Разве что мысли не читает. И то, возможно, только пока.

«Система, она потому и называется системой, что учитывает все факторы, необходимые как для предотвращения возможных преступлений и раскрытия уже совершённых, так и для повышения качества жизни граждан, — объяснял курсантам преподаватель курса «Методы работы с глобальной системой мониторинга» майор Зеленков. — Это важнейший аспект обеспечения безопасности страны. И в том, что каждый гражданин и негражданин находится под пристальным наблюдением, нет ничего зазорного. Тем более за всеми сразу следить невозможно, да и надобности такой не возникает. А вот если кто-то кое-где у нас порой, тогда, сами понимаете…»

Невысокий простоватый профессор Зеленков появлялся на своих лекциях в неизменно мятых брюках и рубашке не первой свежести. Причёсываться тоже не входило в привычку преподавателя. Лекции он вёл либо развалившись на опущенном до самого пола офисном кресле, и тогда курсантам была видна только его взлохмаченная седеющая макушка, едва торчащая из-за преподавательского стола, либо усаживался прямо на стол, даже не озаботившись тем, чтобы убрать из-под себя разложенные бумаги.

Такое пренебрежительное отношение к правилам, строго регламентирующим внешний вид сотрудника МГБ, со стороны старшего офицера, да ещё и преподавателя, поначалу раздражало Сомова. Он искренне считал, что сотрудник МГБ — это не только воин-защитник, но и пример всем остальным гражданам страны и потому должен быть безупречным во всём, включая одежду и манеры. Но постепенно раздражение сменилось глубокой симпатией. Среди всех прочих преподавателей Академии Владимир Михайлович Зеленков отличался простотой и открытостью в общении. Он не просто читал лекции или вёл практические занятия, он искренне любил Систему и в полной мере делился этой своей привязанностью с курсантами.

Вскоре занятия по работе с ГЛОСИМ стали для Сомова самой любимой дисциплиной на курсе.

Главное действие на лекциях профессора Зеленкова происходило на огромном в полстены мониторе-маппере, на котором загорались и гасли, неподвижно стояли и перемещались по спутниковой карте маркеры: белые круги, синие и красные треугольники, жёлтые и серые квадраты, чёрные, коричневые, оранжевые и зелёные звёзды, буковки и циферки.

Вот мама курсанта Алтынбекова вышла за покупками — красная стрелка неспешно движется по улице Уточкина в сторону универсама «Полюшко». Руслан Алтынбеков тоже краснеет, будто его матушку застали за каким-то неприличным занятием. А вот брат курсанта Пашкова гуляет с гражданкой Ириной Лукшиной в Муринском парке, вместо того чтобы сидеть на лекции в химико-фармацевтической академии. А вот курсант Сомов — чёрная звёздочка с белым окоёмом мерцает над зданием под номером 27 на проспекте Энергетиков, где располагается учебный корпус Академии МГБ РФ.

«Курсант Сомов молодец, — весело сообщает всем майор Зеленков, — он лекции не прогуливает».

И за весь период обучения так ни одной не прогулял. Не считая нескольких дней, пропущенных по болезни. А страх перед Системой, от которой никуда не скрыться, очень скоро перерос в азарт и понимание крайней необходимости и полезности её существования.

Профессор Зеленков был специалистом высшей пробы. Позже курсанты узнали, что Владимир Михайлович является лучшим сыщиком-аналитиком ГЛОСИМ. С его участием было раскрыто такое количество преступлений, что другие спецы могли только мечтать о подобных показателях. При этом майор слыл неисправимым оптимистом и был уверен, что в сегодняшних реалиях преступность себя практически изжила.

«Чувство неловкости, которое вы сейчас, вероятнее всего, испытываете, наблюдая за вашими знакомыми и родными на этом мониторе, это то состояние, которое вам, братцы, предстоит в себе изжить, — поучал на первой лекции профессор. — И вам будет намного проще это сделать, как только вы приступите к изучению методов и способов, применяемых в следственной работе, где у вас будет возможность сравнить действия наших коллег до того, как заработала глобальная система мониторинга, и после. Но уже сейчас могу вам сказать, что после введения в работу ГЛОСИМ, количество преступлений, а я сейчас говорю про тяжкие и особо тяжкие, снизилось на… А теперь внимание! На 88 процентов! А?! Каково?! Убийства, грабежи, изнасилования. Сегодня эти слова звучат также архаично, как слово «паровоз». А когда-то — и в историческом срезе, можно сказать, совсем недавно — доля таких преступлений была очень велика. Представляете, сколько жизней уже спасено благодаря внедрению глобального контроля. Система всё поставила на места, братцы мои! Система! И вы, те немногие, кто сегодня удостоен чести… Да, да, это честь! Честь быть причастным к работе этой сложной и архиважной для всех нас программы. Гордитесь этим! Я жду от вас высокой самоотдачи в изучении непростой и увлекательнейшей науки — работы с ГЛОСИМ».

* * *

Поручик шумно прихлёбывал из казённой кружки и смотрел в монитор.

Использовать Систему для личных целей «настоятельно не рекомендуется». Хитрая формулировка, оставляющая лазейку, которой тут — в «комнате смотрящих» — пользуются почти все. И Сомов в том числе.

Он глотал сладко-горький чай и, глядя на красную стрелку маркера, мигающую в центре карты, думал о жене.

Была ли у него причина следить за ней?

Она красива и нравится мужчинам. Но за пять лет совместной жизни Настя ни разу не дала ни малейшего повода усомниться в её чувствах к нему. Он бы сразу понял, будь что не так. Опыт оперативника волей-неволей срабатывает даже в бытовых ситуациях. А он всё-таки когда-то был оперативником. До тех пор, пока его не разжаловали после случая с тем странным изнасилованием. И ему, наверное, даже повезло, что его просто понизили из капитанов в поручики и турнули с оперативной работы, переведя из следственного Управления на ГЛОСИМ простым наблюдалой. Отправили сидеть на стуле.

Конечно же, он ни в чём не подозревал свою Настю. А следил, скорее, от желания быть с ней даже тогда, когда физически у него не было никакой возможности находиться рядом. И ещё, чтобы быть уверенным, что с самым близким в его жизни человеком всё в порядке. Так было спокойней.

Кто упрекнёт ангела-хранителя в том, что он незримо и неотступно всюду следует за предназначенным ему человеком?

Он смотрел на красную стрелку-треугольник, а видел её фигуру, лицо, взгляд, улыбку. Он разговаривал с ней, делился настроением (как правило, жаловался на скуку: «У нас тут всё по-прежнему, Стаська, тихо, как в заброшенной пещере»), в тысячный раз признавался в любви.

Она, конечно же, ничего не знала. И не только потому, что всякий, кто работает с ГЛОСИМ, подписывает бумагу о неразглашении как подробностей своей деятельности, так и чужой личной информации. Просто он не хотел лишать её чувства внутренней свободы, которое непременно было бы ущемлено, расскажи он ей обо всём.

Так он себя убеждал.

Да и чего ещё делать на дежурстве, если всё за тебя делает Система? Протирать штаны, пить бесконечный чай и смотреть, как милый сердцу человек в виде красного треугольника-стрелки «плавает» по спутниковой карте района. Как крохотная рыбка в огромном аквариуме.

День за днём — одно и то же, словно муха, застывшая в смоле времени. Без надежд на какие-либо перемены к лучшему. Серо, буднично, до оскомины привычно. Не для этого он пять лет проучился в Академии. Но всё было перечёркнуто одной ошибкой.

Иногда раздавался звонок дежурного телефона и его просили локализовать местоположение какого-нибудь гражданина или «бинта» или откопать в базе данных какие-нибудь уточняющие сведения по «объекту». Он локализовывал, уточнял, передавал информацию и снова переключал «мапу» на отслеживание жены.

Дни эти, как совершенно одинаковые бусины, нанизывались на суровую нитку его, Сомова, жизни. Или, правильней будет сказать, той её части, которая относилась к работе. Дома всё менялось. Там была Настя. Не красный треугольник на тусклой, как застиранная тряпка, серо-зелёной карте города, а живая тёплая любимая женщина. Каждая минута, проведённая с ней, наполняла его жизнь смыслом, и он ловил эти драгоценные капли времени с жадностью скупца, которому всегда мало.

Сейчас же, находясь в мониторинговой, он мог только следить.

Он знал, что сегодня рыбка-Настя уже побывала в магазине на Большой Пороховской и в парикмахерской на проспекте Юнкеров. У Насти был выходной, и свой свободный день она посвятила подготовке к Особому Вечеру — пятой годовщине их свадьбы.

Уже сегодня!

Утром она предупредила, что после обеда собирается заскочить к подруге «просто поболтать». И, уткнувшись ему в плечо, промурлыкала, что наденет новое платье, которое он купил ей на днях специально к годовщине. Купил задорого, по знакомству, в магазине, где отовариваться могут только «светлые». Очень хорошее платье. И ей оно несказанно шло. Женщины любят хвастаться друг перед другом обновками. Он был не против — пусть надевает.

У неё тоже был для него подарок — «самый лучший на свете». Она намекнула об этом за завтраком.

Сомов улыбнулся, вспоминая их неспешную утреннюю беседу.

Подарки Настя делать не умела. Например, на его тридцатипятилетие она подарила ему безумно дорогую коллекционную статуэтку «жиру» — «Три Владимира». Теперь три великих правителя России, изменивших (каждый в своё время) страну до неузнаваемости, пылились на самой верхней книжной полке, с высоты оглядывая своими оловянными глазами их комнату, в которой никогда ничего не менялось.

Поручик смотрел в монитор и улыбался, предвкушая сегодняшний вечер. Особый вечер. Особый не только по причине годовщины, а ещё и потому, что именно сегодня они решили «дать старт новой жизни». Они давно к этому шли, обсуждали, делились страхами и сомнениями и вот решились…

Стрелка-Настя ожила и поплыла над тёмно-серой полоской улицы. Скорость перемещения маркера говорила о том, что она взяла машину.

Сомов отставил в сторону опустевшую кружку, залез в базу данных и выудил оттуда личный идентификационный номер Алёны Дашковой — Настиной подруги. Быстро вогнал его в контрольную строку, и через несколько секунд Система вывела маркер Алёны на монитор.

Едва взглянув на карту, он насторожился.

Алёна Захаровна Дашкова находилась в Выборге. Судя по адресу, она гостила там у своих родителей. А это означало, что его жена никак не могла сегодня заскочить к ней «просто поболтать».

Сомов вернул на монитор маркер Насти. «Рыбка» уверенно продолжала двигаться к выезду на шоссе Патриотов. Знала ли Настя о том, что Алёна сейчас не в Питере? Ведь они как-то должны были заранее договориться или хотя бы созвониться перед самой встречей? Или Настя решила нагрянуть к подруге неожиданно? Впрочем, это было на неё похоже. Сомов мог бы избавить её от напрасной поездки одним звонком. Но тогда пришлось бы рассказывать и о том, каким образом он узнал, что Алёны нет в городе, чего он делать совершенно не собирался. Предоставив жене возможность выяснить всё самой, поручик отправился к кулеру-самовару за новой порцией чая.

Вернувшись на своё рабочее место, он продолжил наблюдать, как крохотная стрелка перемещается по спутниковой карте.

Вот красный маркер, проследовав по шоссе Патриотов, выскользнул на набережную Николая Второго и направился в сторону Финляндского вокзала. Сомов сделал шумный глоток и замер. Алёна Дашкова жила возле метро «Колчаковская», а Настя в своём новом коктейльном платье, которое ей так несказанно шло, ехала совсем в другую сторону.

Крепко сжимая обжигающую кружку, Сомов смотрел в монитор, но ничего уже не видел. Все мысли словно вывернулись наизнанку, и теперь его застывший взгляд был обращён туда, где начало закипать что-то очень нехорошее, тёмное, злое.

Ревность?

Раньше с ним такого не случалось. И это новое чувство настолько его ошеломило, что когда он пришёл в себя и вновь посмотрел в «мапу» осмысленно, красная стрелка уже миновала Арсенальную набережную, оставив позади Литейный мост.

Его подмывало тут же позвонить ей и всё выяснить. Но он колебался. Боялся сделать тот последний шаг, после которого их отношения уже не будут прежними. Разве что обставить всё, как обычный повседневный созвон. Сказать, что соскучился. Спросить о чём-то незначительном. И постараться уже по ходу разговора что-то выяснить. Но он так и не решился набрать её номер. В конце концов, успокаивал себя Сомов, может быть, она уже знает, что Алёна в Выборге, и поэтому вместо назначенных посиделок отправилась по каким-то другим делам. «По каким-то другим» — не значит к кому-то другому.

Ему стало стыдно за свои подозрения. Пусть и мимолётные, как вспышка. Но эта вспышка осветила в нём то, чего он видеть не хотел.

Многим людям свойственно придерживаться определённого, сотворённого ими самими же образа себя. Этот придуманный «я» прекрасно уживается с «я» реальным до тех пор, пока они друг другу соответствуют. Но как только реальность перестаёт вписываться в идеальный сценарий, возникает внутренний дискомфорт. Очень неприятное чувство, от которого есть два способа избавления. Первый — это принять новую грань себя и аккуратно вписать её в «сценарий». Даже если эта новая грань не блещет добродетелью. Либо — не замечать. Сделать вид, что этот выбившийся за положенные границы отросток — нечто чужеродное, ошибочно-случайное, как фальшивая нота в стройном звучании оркестра. И забыть, а оркестр пусть играет дальше.

Сомов выбрал второй путь, посчитав, что эта чёрная молния ревности лишь побочный результат накопившейся усталости, которая в свою очередь была вызвана неудовлетворённостью работой. В конце концов, его нынешняя должность оператора ГЛОСИМ была довольно далека от образа героического солдата «на передовой в борьбе с коварным злом».

Он попытался расслабиться и привычно откинулся на спинку стула. Привычно отпил чай. С трудом, но вылепил на лице привычную маску отрешённости. Но тревога не отпускала.

А стрелка-маркер, между тем, миновала Пироговскую набережную, затем Сталинскую и Ушаковскую, развернулась на Приморском проспекте и остановилась на въезде на 3-й Елагин мост, который вёл в элитный частный посёлок «Елагин остров», утопающий в зелени бывшего ЦПКиО. В посёлке проживали исключительно «золотые», въезд сюда для всех прочих категорий граждан был совершенно невозможен. Но для того чтобы встретиться с кем-то из обитателей этого посёлка, на остров въезжать не обязательно.

И вновь ревность хищно царапнула своим холодным обсидиановым когтем. Не сильно, не глубоко, но достаточно для того, чтобы решение было принято.

Сомов полез во внутренний карман за телефоном.

Неожиданно изображение моргнуло и сменилось. Система автоматически переключилась на участок Южного Приладожья — сектор ответственности Сомова. По экрану поползли красные строчки. И тут же в помещении раздалась резкая трель тревоги.

— Да чтоб тебя! — заскрежетал зубами поручик, откладывая телефон.

На втором мониторе выскочило информационное окно: «Разрыв контура! Белый. Время разрыва: 17:32. Ярослав Алексеевич Ладов. 21 год… Биографическая справка…»

С экрана информера на Сомова смотрел большеглазый взлохмаченный парень. А в ячейку уже заглядывал начальник смены майор Карпенко.

— Белай ушмыгнуть ряшил?! — похлопал Сомова по плечу майор, изучая карту, на которой пульсировал, разрастался и таял круг молочного цвета. — Не ушмыгнёт! Давай, связывайся с местными, корректируй группу захвата и держи меня в курсе.

Но Сомов и без подсказок знал, чего ему делать в такой ситуации.

* * *

Следующие полтора часа он находился на непрерывной связи с группой быстрого реагирования. Мысли о Насте мешали работать. Зачем она туда поехала? Почему не предупредила его?

Передатчик браслета негражданина Ладовапродолжал исправно подавать сигнал. Но когда оперативники добрались до места, никого там не обнаружили. Разорванный унэлдок без труда отыскали на дне канала. А парень, по всей видимости, успел уйти. Дело было передано в отдел по «бегункам», где были свои операторы-аналитики.

Едва Сомову дали отбой, он вновь переключился на Город.

Тёмные полосы Большой и Средней Невок, каскад прудов, яркие крыши особняков, приглушённо-зелёный каракуль деревьев и кустарников и красная стрелка Настиного маркера напротив светло-серой полоски моста. Настя всё ещё была там.

Он набрал номер жены.

Она не ответила.

* * *

Он пытался дозвониться до неё в течение всего следующего часа, остававшегося до конца смены.

Безрезультатно. Настин телефон молчал, а стрелка-маркер оставалась неподвижной.

Это было ненормально. Она никогда прежде не позволяла себе не отвечать на его звонки. В крайнем случае, отправляла ему текстовое сообщение, что не может говорить или перезвонит позже. Но обязательно как-то проявляла себя. Всегда. Но не в этот раз.

Беспокойство постепенно начало перерастать в тихую панику. Сомов старался держать себя в руках. Искал и даже находил разумные объяснения произошедшему.

Конечно, она оказалась там не случайно. Назначила встречу или даже, скорее, ей назначили встречу. Кто-то из випов. Возможно, кто-нибудь из друзей её отца. Не отвечает, потому что… Что? Ведёт переговоры? О чём? И почему он ничего не знает об этом?

«Ещё ничего страшного не произошло…» — подумал Сомов. И тут же вздрогнул от этого, грозящего неминуемым, «ещё».

«И не произойдёт!» — поспешно исправился он, но уже было не избавиться от чувства, будто накаркал беду.

«Не ещё, не ещё, никаких «ещё»! — заговаривал он свою ошибку, раскачиваясь на стуле. — Всё будет хорошо…»

Его будто с головой погрузили в воду.

Это время. Оно становится плотным, медленным, тягучим, когда чего-то очень ждёшь. Всё исчезает, и ты застываешь в одной единственной точке бытия, к которой прикованы все твои мысли и чаянья. Застываешь в полной темноте, цепенея от невозможности что-либо изменить, на что-либо повлиять. И остаётся только терпеть, выжимая из себя последние капли самообладания.

Беспокойство давило к земле, словно перегруженный камнями рюкзак за плечами, и каждая минута ожидания падала в этот рюкзак очередным булыжником. Когда дежурство подошло к концу, он был уже на грани. Быстро сдал вахту сменщику, сбежал по широкой парадной лестнице, протиснулся через вертушку турникета и выскочил на улицу.

* * *

Сменщик Сомова подпоручик Андрей Кузьмин с любопытством смотрел в монитор и пил кофе. Он всегда пил крепкий кофе на работе, хотя дома предпочитал какао, сильно разбавленное молоком.

Вместо спутниковой карты Южного Приладожья на маппере отображался Петроградский район Петербурга. Елагин остров. Все маркеры были отключены, и только одна-единственная маленькая красная стрелка горела над набережной Большой Невки.

Кузьмин перевёл взгляд на строчку идентификации: Анастасия Игоревна жар Пяйвенен.

Подпоручик хмыкнул и собрался, было, переключить Систему на сектор ответственности, но передумал, шумно отпил из кружки и откинулся в кресле. Он решил, что раз уж камерад Сомов забыл отключить программу слежения, то не грех будет воспользоваться этим и немного развеяться, понаблюдав за женой сослуживца. Тем более что сегодня на участке уже случилось ЧП, а снаряд, как известно, дважды в одну воронку не попадает — «бегунки» хоть и стали в последнее время тревожить заметно чаще, но не настолько, чтобы можно было допустить повторения чего-то подобного за две смены подряд.

Скоро красная стрелка начала движение.

Она проползла по Приморскому проспекту, пропетляла по развязке, выбираясь на магистраль Западного скоростного диаметра, и направилась по закрытому на ремонт мосту в сторону Крестовского острова.

Подпоручик потянулся за кружкой. После ночи, проведённой в Доме Холостяка, его клонило в сон, а кофе в таких случаях помогал только, если его пить беспрерывно.

На краю стола Кузьмин заметил плоскую коробочку руфона в кожаном чехле с золочёной эмблемой МГБ. Камерад Сомов не только забыл отключить программу слежения, но и оставил на рабочем месте свой телефон. Удивительная беспечность! И совсем на него не похоже.

Куда же он так спешил?

Кузьмин сделал очередной глоток и едва не захлебнулся.

Стрелка-маркер вдруг исчезла с карты, зафиксировав последнюю точку приёма сигнала уже в виде мигающего крестика. По экрану поползли ядовито-красные строчки, и в следующую секунду всю сонливость подпоручика смели звуки раздавшейся тревоги.

1.3 Славка

То немногое, что он недавно съел, включая землянику и чернику, выплеснулось дурно пахнущей сиреневой жижей на грудь.

Белобрысый, брезгливо морщась, перекатил его, обмякшего и не сопротивляющегося, со спины на живот. Что-то дважды негромко щёлкнуло, а затем недовольный голос приказал: «Вставай, чучело-блевучело! Пойдём-ка, умоешься».

Ничего не соображая, Славка начал изгибаться, как гусеница, послушно пытаясь подняться, но со скованными за спиной руками у него ничего не получилось. «Спортсмен» пришёл на помощь и рывком поставил его на ослабевшие ноги:

— Давай уже́!

Славка медленно вошёл в воду — неподвижную глянцево-чёрную на глубине и красновато-бурую у самого берега. В стороны прыснула стайка водомерок, заметались в панике возле самого уреза воды мальки, пронеслась мимо пара юрких стрекоз, за поваленным деревом у противоположного берега плеснула щука — жизнь озёрного края шла своим чередом. А Славка под нетерпеливыми тычками белобрысого шёл в блестящую черноту.

Ему вдруг стало всё равно, что с ним будет дальше. И даже понимание, что дальше, вероятно, уже не будет ничего, не пугало его в тот момент. Единственное, чего ему хотелось, чтобы всё закончилось как можно скорее. Он продолжал идти, даже когда тычки в спину прекратились. Мечта стать рыбой была уже совсем близко. И подумав об этом, Славка вымученно улыбнулся, хоть рыбы и не делают этого никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Стопэ! — крикнул белобрысый. — Достаточно!

Но Славка всё шёл и шёл.

Сзади раздался плеск, в котором почти утонул матерный шепоток «спортсмена», а потом толчок гораздо более сильный, чем все прежние, швырнул Славку вперёд…

Под водой было невесомо и тихо. Как всегда.

Он открыл глаза, но не увидел ничего, кроме золотых полос солнечного пересвета в мутном зеленовато-сером стекле глубины. А в следующую секунду сильным рывком за волосы его уже вернули обратно в мир, наполненный воздухом, светом и звуками. Он стоял на коленях, и вода доходила ему до шеи.

— Умылся? — ехидно спросил белобрысый. — Вставай… Ты потонуть что ли решил? Брось! Не за этим тебя отловили.

Славка безропотно поднялся на ноги.

Мимо прошлёпала «утопленница». Поравнявшись со Славкой, она остановилась и посмотрела на него.

— Надел он белый бинт и с ним пошёл на бунт… — тонким мультяшным голосом пропела она и рассмеялась.

Белобрысый подобострастно хохотнул.

— Давай, грузи его, Аркаша! Времени не осталось!

Она забралась на «уточку» и запустила двигатель.

— Щас покатаемся, — «спортсмен», как закадычный друг, приобнял Славку за плечо и повёл к катеру. — А хочешь что покажу?

Славка не ответил.

«Спортсмен» и не ждал ответа. Он вытянул руку так, чтобы было хорошо видно. На его ладони лежало что-то, напоминающее большого белого плоского червя. Приглядевшись, Славка узнал свой браслет. И новая волна страха начала стремительно подниматься по горлу.

— Скажи «до свидания»!

Браслет полетел в воду.

Они всё-таки убили его.

* * *

Человек без браслета — синоним слову «мертвец».

Даже если такой человек ходит, дышит, смотрит — он всё равно уже мёртв.

Безбраслетник — предатель Родины. И это не эмоциональная оценка, а официальное определение, прописанное в Законе «Об обязательном ношении средств личной идентификации». Наказанием за предательство, как известно, является смерть.

Безбраслетников называют «сличами». Это тоже, своего рода, статус. Самый низкий из всех возможных. СЛИЧ — самовольно лишившийся идентичности человек или по-другому — «дикий», «невидимка».

Как правило, браслеты с себя срывают только психически нездоровые люди или отъявленные преступники, которым нечего терять. В большинстве случаев сличей находят очень быстро — в первые часы после разрыва контура. Реже им удаётся скрываться дольше и даже заявлять о себе, как Ярославский душитель или Окулист — известные маньяки-убийцы, которые умудрялись на протяжении довольно длительного времени совершать свои злодеяния, не будучи пойманными.

В школе им рассказывали, что когда-то в глухих уголках России орудовали целые группировки «невидимок», ведущие так называемую партизанскую войну против правительства. Они скрывались в лесах или непроходимой горной местности и совершали вооружённые налёты на территориальные отделы жандармерии, склады с продовольствием, убивали «светлых», чиновников и пограничников, распространяли листовки с антиправительственными призывами. Но это было давно, на заре Новой Жизни. Уже много лет о подобных отрядах никто не слышал.

Совсем редко среди сличей появляются и такие, кто пытается перейти государственную границу, как это сделал жандармский прапорщик Щеглов, удравший на территорию Финляндии во время учений. С тех пор в широком обиходе появилось выражение «дать щегла», то есть сбежать в другую страну. Но такое случалось редко, и в большинстве случаев «щеглов» ловили.

И всё же бывали случаи, когда люди теряли свои унэлдоки ненамеренно. Среди всевозможных «страшилок», так любимых детьми разных возрастов, истории про «потерянный браслет» всегда были на первом месте. И никогда нельзя было сказать наверняка, что в этих историях правда, а что вымысел.

Валька как-то рассказал страшилку про подвыпившего путеобходчика, который на железнодорожном перегоне в Мге неудачно поскользнулся, и проходящая электричка по локоть отрезала ему правую руку. Истекая кровью, однорукий выпивоха добрался до станции, где были люди, и уже там потерял сознание. Уцелевшей рукой он, как дубинку, крепко держал за запястье свою отрезанную конечность. Прибывшие на место медики, как ни старались, не смогли у него её вырвать. Он так и умер от потери крови с собственной рукой в руке.

По крайней мере, он умер полноправным гражданином.

* * *

Когда в 14 лет Славке выдали «взрослый» унэлдок, он был счастлив и горд.

Тонкий небесного цвета пластиковый ремешок «детского» браслета ему, по традиции, оставили на память, предварительно изъяв электронный чип, передатчик и прочую начинку. Его новый унэлдок внешне почти ничем не отличался от прежнего, разве что был немного шире, да имел чуть более плотную «шишку».

Раньше Славка был уверен, что вся информация о нём хранится именно на браслете — и его электронное свидетельство о рождении, и табель успеваемости в школе, и история болезни, и даже наградной диплом победителя губернского конкурса в составе школьного хора «Садко». Но более сведущий в этих вопросах Валька объяснил, что унэлдок «излучает» только Персональный Идентификационный Номер Гражданина (ПИНГ), как штрих-код в магазине, а вся-вся информация о человеке содержится в базе данных в удалённом дата-центре где-нибудь под Сосновым Бором, в Гатчине или ещё где.

— Ты как себе это представляешь? — смеялся лопоухий Валька. — Вот сломается твой удок, и что? Все данные пропадут и как тогда?

Славка только испуганно пучил глаза, боясь представить, что с его браслетом может случиться что-то подобное. Но Валька успокоил, сказав, что даже если вдруг электронный чип выйдет из строя, все данные останутся целыми и невредимыми.

Позже Славка узнал о браслетах больше. Например, о системе дифференцированного доступа к личной информации. Когда дорожный инспектор прикладывает свой скандок к браслету водителя, он получает только те данные, которые ему нужны по долгу службы. Но не может ничего узнать например о семейном положении водителя или просмотреть его историю болезни. И так с любыми службами. Медики могут получить доступ только к медданным человека, налоговики к финансовым, учителя к образовательным. И только госбесы могут в любое время суток просматривать абсолютно любую информацию на каждого жителя страны. Для этого им нужен только ПИНГ — девять цифр основного номера и трёхзначный статусный код. И ничего не утаится.

Система знает всё про каждого жителя страны.

Поэтому, когда из «детского» браслета изъяли чип, Славка был спокоен — он знал, что вся его задокументированная жизнь осталась в неприкосновенности. Зато с новым «взрослым» браслетом его возможности заметно расширялись.

Во-первых, новый чип был интегрирован в единую платёжную систему, и с момента вручения «взрослого» унэлдока Славка мог сам совершать любые покупки, достаточно было приложить унэлдок к пинпаду в магазине, а большой палец к сканеру, и деньги списывались с личного счёта в Едином Государственном Банке, на котором уже, кстати, лежали его первые собственные 10 000 «эриков» — подарок от государства на совершеннолетие! Его старый унэлдок был привязан к личному счёту отца и строго ограничивал платёжные способности — отовариваться несовершеннолетний Славка мог только в продуктовых магазинах и Товарах для школьников, да и то в пределах незначительных сумм. Новый позволял совершать почти любые покупки.

Теперь он мог принимать участие в голосовании, для чего также было достаточно поднести браслет к считывателю системы «Гражданский выбор» и, после того как система идентифицирует избирателя и выведет электронный бюллетень на экран, приложить палец к фотографии одного из кандидатов прямо на экране. И готово!

Но главное, и мысль об этом затмевала всё остальное, с этого момента он имел право пользоваться Ростернетом не один час по рабочим дням и два часа по выходным и праздникам, как это было раньше, а два часа в будни и целых четыре в нерабочие дни! Мог завести личный блог, оставлять комментарии к статьям и новостям, скачивать и устанавливать некоторые программы. Он получил доступ к огромному объёму информации, которая раньше была для него закрыта по возрастному критерию.

Как только улыбчивая паспортистка заварила концы нового синего браслета на Славкином запястье и торжественно пожала его вспотевшую от волнения ладонь, он, дважды ударив себя кулаком в левую сторону груди, срывающимся голосом прохрипел: «Я — в Стране, Страна — во мне!» И тут же едва не рухнул в обморок, то ли от стоящей в помещении духоты, то ли от переполнявших его чувств.

Меньше двух лет проносил Славка тот замечательный браслет.

Когда ему надевали «бинт», он тоже едва не отключился, хотя думал, что готов к страшным переменам в жизни. Но как только сотрудник паспортного стола начал заваривать концы белого браслета на его руке, в глазах потемнело — словно не запястье, а горло перетянули.

Теперь у него не осталось никакого браслета. Но дышать от этого легче не стало…

* * *

Славка полусидел-полулежал на дне лодки, привалившись спиной к горячему прорезиненному борту.

И казалось, всё это происходит не с ним. Кого-то другого везут неизвестно куда и зачем, а он только наблюдает за всем со стороны. Летит над водой бестелесным призраком, и по воле чьего-то злого заклятья не может ни свернуть в сторону, ни остановиться, ни отвести взгляд.

По берегу у самой воды тянулась беспрерывная гряда чёрных замшелых валунов, оставшихся ещё со времён постройки канала. Мимо проносились прибрежные заросли тростника, деревья, кусты и пестрящие луговыми цветами поляны. Всё было залито ярким солнечным светом, придающим окружению карнавальную праздничность.

Это стремительное скольжение неожиданно разбудило воспоминания о совсем уже далёких днях, когда они с отцом ходили в зоопарк, где помимо разглядывания уныло бродящих, сидящих и лежащих в дурно пахнущих вольерах зверей можно было поесть мороженое и покататься на каруселях.

Звери-пленники маленького Славку интересовали мало, а вот аттракционы он очень любил. Они манили переливами ярких огней, какофонией пронзительных звуков и обещанием счастья, пусть и кратковременного.

Самой любимой его каруселью была скоростная вертушка «Мистер Миксер». Сидя в прозрачной капсуле, прижатый специальным запирающим устройством к болтающемуся креслу и до боли в пальцах вцепившись в мягкие подлокотники, Славка носился по кругу, то взмывая ввысь, то практически отвесно устремляясь к земле. В момент стремительного спуска у него перехватывало дыханье, страх и восторг, смешиваясь, рождали упоительное чувство, когда каждая секунда переживается как целая жизнь. И всякий раз в момент стремительного падения он выхватывал взглядом фигуру отца, стоящего в толпе волнующихся и умиляющихся родителей, и кричал ему: «Папа, я лечу!» Ему очень хотелось помахать рукой, но сведённые пальцы невозможно было оторвать от поручней. А его уже снова подбрасывало и уносило вверх, вдавливая в спинку сиденья, и пронзительно голубое небо неслось ему навстречу. «Мама, я лечу», — шептал Славка, зацепившись взглядом за небольшое прозрачное облачко. И мама, конечно же, его слышала.

Это было лучшее время в его жизни из того, что он помнил, и лучшая карусель, на которой он когда-либо катался. В те несколько минут, пока он то взмывал ввысь, то нёсся к земле, они снова были вместе — улыбающийся папа внизу, нежная любимая мама на прозрачном облаке, а между ними он, маленький и счастливый Славка.

— Я лечу, — прошептал он, глядя на отражённые в водной глади облака.

Тихие слова в один миг растворились в тёплом летнем воздухе, разлетелись по слогам и буквочкам над посечённым тысячью солнечных бликов перевёрнутым небом. Достаточно оттолкнуться ногами, перевалиться через борт, и это небо примет, спрячет его. Навсегда.

Славка зажмурился. Ощущение полёта стало совсем реальным. Ровный гул мотора, заглушающий все прочие звуки, теперь, казалось, жил в нём самом. Он сам стал этим гулом и этим обдувающим лицо воздухом, и этой скоростью, и темнотой под сомкнутыми веками. И только боль от обжигающей спину горячей резины не давала ему окончательно отринуть свою телесность.

Он напряг ноги, нащупывая точку опоры. Оттолкнуться — назад и вверх! Взлететь по-настоящему! Нет! Слишком страшно! Он уже тонул совсем недавно, уже был готов разом оборвать всё, навсегда, без малейшей возможности уже что-то исправить, на что-то надеяться, уйти в темноту, в небытие, стать никем…. Второй раз решиться на такое ему не по силам. Да он уже — никто, так что некуда так спешить. Скорее всего, счёт его жизни и так идёт на часы, а то и на минуты.

Он открыл глаза, небо плеснуло яркой синевой, ослепляя. Он повернул голову и стал смотреть вперёд. Увидел жёлтый скутер «утопленницы» и трепещущий огонёк её волос. Увидел два невысоких, с человеческий рост, белых маяка, похожих на классические шахматные ладьи. Между маяками блестела вода, там начинался вход в ещё один канал, не намного уже, чем тот, по которому они плыли. Увидел, как гидроцикл девчонки, взревев, свернул в эту протоку. Белобрысый тоже поддал газу и направил катер по пенному следу «уточки».

Едва они миновали башни-маяки, вокруг всё изменилось. Изменилось настолько разительно, словно их волшебной силой перебросило в совершенно другое место.

Больше не кудрявились по берегам непроходимые заросли кустарника и не торчали из воды шапки вездесущего тростника. Неухоженное разнолесье сменилось ровным рядом практически одинаковых по высоте и ширине голубоватых елей, между которыми стелилась густая трава настолько сочного изумрудного цвета, что слепило глаза. Береговая линия, обрамлённая массивными хорошо подогнанными плитами из красно-розового гранита, напоминала набережные Петербурга. По обоим берегам были проложены идеально ровные каменные дорожки, вдоль которых через равные интервалы стояли высокие уличные фонари с многогранными «петровскими» плафонами и тяжёлые парковые скамьи.

Неожиданно канал раздался вширь, и они вплыли в просторную гавань, также убранную в гранит.

И как бы ни был Славка удручён своим положением, он не смог остаться равнодушным при виде открывшейся ему картины.

Сразу за гаванью на пологом склоне раскинулся невероятной красоты парк. Всё те же «петровские» фонари, огромный фонтан, плетущий замысловатые кружева серебряных струй, округлые шапки подстриженных деревьев и мягкие линии живых изгородей, клумбы, пестрящие яркими цветами, мраморные статуи античных богов и богинь. И над всем этим возвышался настоящий дворец: светло-бирюзовые стены, белые колонны и полуколонны, сверкающие золотом барельефы, картуши, капители и маскароны, высокие окна, полуобнажённые кариатиды и атланты, поддерживающие балконы второго этажа.

Белобрысый на небольшой скорости правил к основательному деревянному причалу, возле которого стоял то ли огромный катер, то ли небольшой корабль. Красивые чёрные буквы контрастно выделялись на его белоснежной корме — «Орландина». Тут же на специальных пластиковых понтонах расположилось несколько гидроциклов. Чуть в стороне от причала темнел выложенный тёсаным булыжником спуск, позволяющий подъезжать машинам к самой воде. Неподалёку от спуска стоял приземистый облицованный жёлтым песчаником сарай с высокой башенкой-маяком на черепичной крыше. По левую сторону гавани слепила глаза белизной стройных колонн беседка-ротонда с позолоченным куполом. А справа и чуть в стороне на небольшой возвышенности горели огоньки вертолётной площадки, на которой стоял небольшой чёрный блестящий вертолёт.

Они были на середине гавани, когда неожиданный оглушительный грохот заставил Славку вздрогнуть. Приглядевшись, он увидел настоящую старинную пушку, установленную в специальной нише парапета. От места выстрела, медленно разрастаясь, поплыл над водой дымный бублик. Он услышал радостные крики и только тогда заметил людей. Человек пятнадцать пёстрой стайкой стояли у лестницы, ведущей на причал, и приветственно махали руками.

— Тебя встречают! — обернувшись, прокричал Белобрысый и визгливо рассмеялся.

* * *

«Уточка» ловко вскочила на понтон и затихла. «Утопленница» резво поднялась по короткому белому трапу и замахала над головой руками. Люди на берегу ответили аплодисментами, задорными выкриками и смехом. Навскидку все они были примерно одного возраста — чуть больше двадцати. Славкины ровесники.

От толпы отделился парень в коричневой униформе, бегом спустился по каменным ступеням на причал и что-то передал рыжеволосой. Она кивком поблагодарила его и снова замахала руками остальным. И снова толпа с готовностью отозвалась восторгом.

Белобрысый заглушил двигатель. Катер, пройдя по инерции последние метры пути, ткнулся упругим бортом в стенку причала. «Спортсмен» закрепил лодку, затем вытолкал закованного Славку на причал.

— Стой тут пока, — хмыкнул он. — И не бзди. Тебе здесь понравится.

В перепачканных песком и илом трусах, избитый, напуганный и растерянный Славка стоял на виду у целой толпы нарядно разодетых девушек и парней, словно животное в зоопарке. Его появление на причале тоже не осталось незамеченным. Толпа дружно протянула: «О-о-о-о-о!» — и заклекотала вразнобой, как стая гусей. Он видел указывающие на него пальцы, пронизывающие любопытные взгляды.

Подошла «утопленница». В рысьих глазах плескалось торжество.

Славка с удивлением отметил, что на её руке теперь блестело сразу два золотых браслета — тот, что был раньше и новый, более широкий, украшенный витиеватыми узорами и драгоценными камнями.

— Вот и всё! — сказала она, подводя некий итог, смысл которого Славке ясен не был.

— Что… всё? — тихо спросил он.

«Утопленница» вскинула брови и приблизилась почти вплотную.

Она была на полторы головы ниже Славки, совсем невеличка, но крохотным чувствовал себя именно он.

— Во-первых, запомни, — вкрадчиво сказала она. — Если обращаешься ко мне, необходимо говорить «Ваша Светлость».

Славка поджал губы и насупился.

— Ты об этом не знал? Ты же учился в школе.

Славка отвёл взгляд.

— Ты не расслышал мой вопрос, крепс?!

Белобрысый, стоявший позади, отчётливо прошипел: «Отвечай, дурак!»

— Я всё расслышал, — монотонно проговорил Славка. — Ваша Светлость.

— Молодец! — тут же смягчилась рыжая. — Ты сможешь, я знаю. Немножко привыкнешь, и всё у тебя получится.

Она снова обшарила его взглядом.

— Господи! Какой ты жалкий! Аркаша, его одежда готова?

Тот выступил вперёд и энергично кивнул:

— Да, Ваша Светлость!

— Ваша Светлость! — Славка с отчаяньем посмотрел на девушку. — Пожалуйста! Скажите, что происходит?

Она протяжно выдохнула, раздувая щёки.

— Ф-ф-ф-ф… Нет, ничего ты не понял. Ну, хорошо, я объясню. Ты теперь мой крепс. Знаешь, что это значит?

— Нет… Ваша Светлость.

— Ты раб! — спокойно пояснила она. — Мой личный раб! Крепостной слуга. Крепс. У тебя больше нет браслета, но я смогу о тебе позаботиться и избавить от участи слича. Об этом-то ты хоть знаешь? Знаешь, что бывает с дикими?

— Раб? Вы смеётесь?

— Да, — широко улыбнулась она. — Я смеюсь. Но это не шутка. Ты будешь тут жить и работать. Будешь выполнять всё, что тебе прикажут. Что я прикажу. И не делай глупостей. Поверь, я не склонна церемониться с теми, кто бунтует. Как ты там пел? Он носит белый бинт и с ним идёт на бунт… Помнишь, чем песенка кончается? Лежит в земле сырой несбывшийся герой. Всё. Тебя проводят.

— Я же вас спас, — глядя исподлобья, процедил Славка.

— Что?! — она уже собиралась отойти, но услышав Славкино заявление, вернулась. — Спас?! Ты думаешь, я так плохо управляюсь с «уточкой»? Или не умею плавать? Нет, крепс. Так было задумано. И, кстати…

Неожиданно она залепила ему сильную пощёчину, на которую с берега тут же отреагировали дружным одобрительным «у-у-у-у».

— Это за то, что ты меня лапал, когда «спасал». Запомни, ко мне прикасаться нельзя!

Славка угрюмо молчал. В тот самый момент, когда рыжеволосая под восторженное улюлюканье гостей залепила ему пощёчину, утвердив таким образом его новый статус, Славка понял, что в его жизни только что произошёл тот самый резкий поворот, после которого все дальнейшие события подчиняются только этому ключевому моменту. А всё, что было до, уже не имеет никакого значения.

— Ты понял меня, спасатель?

Он не ответил.

— Повторю в последний раз. Ты меня понял?

Стоящий рядом белобрысый больно ущипнул Славку за бок.

— Я понял, Ваша Светлость, — тихо проговорил Славка.

Рыжеволосая повернулась к своим друзьям, театрально указывая на него обеими руками.

— А он понятливый! Он не дурачок!

И толпа, смеясь, загудела, зааплодировала. Толпа благосклонно приняла его капитуляцию.

Её ладонь вновь потянулась к Славкиному лицу. Он зажмурился, но девчонка лишь слегка потрепала его по щеке.

— Ты мой подарок на день рождения, — она миленько улыбнулась. — Ты должен быть хорошим подарком. И делать всё, что тебе скажут. Это просто. Ты справишься. Ведь ты, как мы выяснили, не дурачок? Ну? С днём рожденья меня?

Славка потрогал языком распухшую губу и посмотрел на «утопленницу».

— С днём рождения, — выдавил из себя он.

Улыбка на её лице начала таять.

— Ваша Светлость! — сквозь зубы добавил Славка.

— Уводи его! — раздражённо приказала рыжая. — Отведи его в общежитие. Наручники там снимешь. Пусть сидит взаперти, пока врач его не осмотрит. Пока всё.

Белобрысый требовательно похлопал Славку по плечу, но Славка продолжал стоять, не в силах сделать первый шаг. Он словно приклеился босыми ступнями к нагретым доскам причала, замерев на границе между прошлым и будущим. Как будто упёрся в невидимую преграду. Казалось, стоит шагнуть не вперёд, а назад, и ещё можно будет всё исправить — сказочный дворец со всеми его обитателями померкнет, расплывётся, как Китеж-град призрачным отражением в тёмной воде, и он снова окажется на берегу канала, один, со своим белым браслетом.

«Браслет!» — вспомнил он и посмотрел на своё непривычно пустое запястье.

— Да иди же ты! — проворчал «спортсмен» и с силой пихнул в спину.

Новая реальность качнулась, будто кивала ему приглашая.

1.4 Сомов

На стоянке перед Третьим Елагиным мостом находилось порядка двадцати автомобилей, но Настиной «Музы» Сомов там не обнаружил. Он был готов (несмотря на вероятный выговор и штраф) позвонить своему сменщику и попросить проверить, где сейчас находится маркер Насти, но к своей досаде обнаружил, что в лихорадке переживаний оставил телефон на работе.

Молодой розовощёкий охранник, дежуривший возле чёрно-белой полосатой будки, выслушал Сомова с подчёркнутой внимательностью:

— Никак нет, господин офицер, не видел!

— А давно твоё дежурство началось?

— С полудня, господин офицер.

— И не видел? Только что же здесь была…

— Никак нет, господин офицер. Я бы заметил.

— Ладно. Как мне найти вашего старшего?

— А вон караулка, ваше благородие, — указал рукой парень. — На втором этаже его найдёте.

Сомов вырулил на стоянку и припарковал свой УАЗ «Комиссар» напротив кирпичного гаража, прилегающего к караулке, вбежал по внешней металлической лестнице на второй ярус поста охраны и толкнул лёгкую пластиковую дверь.

— Чем обязаны?

Навстречу ему шагнул короткостриженый седой мужчина крепкого телосложения с осанкой, выдающей в нём бывшего военного. Воевода охраны. Рукава коричневой форменной рубахи с яркими нашивками ЧОПа подвёрнуты до локтя. На запястье обычный синий гражданский «ремешок».

— Здравия желаю, — сдержанно кивнул Сомов. — Помощь ваша нужна. Ищу человека.

— Человека? — поднял брови мужчина. — В наше время люди редко пропадают. Но, чем можем, поможем. Что у вас?

— Сегодня, примерно в 17:30 к вашему посту подъехала красная «Муза», госномер… (Сомов назвал номер). — За рулём машины была моя жена. Ещё двадцать пять минут назад она была здесь.

— Погодите, погодите, — мужчина сложил руки на груди и нахмурился. — Что значит — была здесь? Здесь — это где? Уточните, пожалуйста.

— Здесь — это возле вашего поста. А именно, на этой вот стоянке.

— Я прекрасно вижу вашу машину, господин поручик. Вон она стоит. И поверьте, я бы увидел и машину вашего… хм… человека. Здесь нечасто появляются посторонние транспортные средства — только охрана, обслуга посёлка и службы снабжения. Так что, уверю вас, здесь никакая красная «Муза» ни пятнадцать минут, ни час, ни два назад не появлялась.

— Послушайте… Как вас?..

— Андрей Николаевич, — представился воевода. — Полковник в отставке.

— Так вот, Андрей Николаевич, — Сомов заставил себя выдавить дружелюбную улыбку. — Чтобы не было каких-то недоразумений, я служу оператором ГЛОСИМ и точно знаю, будьте уверены, что моя жена здесь была. Вот именно на этой стоянке и именно в то время, которое я вам назвал.

— За женой на работе следите? — начальник охраны слегка смягчил утверждение вопросительной интонацией. — Красивая?

— Не ваше дело!.. Что насчёт машины?!

— Господин поручик, насчёт машины всё то же самое. Никакая красная «Муза» за минувшие сутки на стоянку не въезжала. Может, ваша жена была без машины? Но скажу вам, что и постороннего человека я бы тоже заметил. Вероятно, вы что-то напутали.

— Вы хотите сказать, Система напутала? — Сомов начал терять терпение.

Лицо воеводы болезненно скривилось.

— Система, конечно, не могла ошибиться, но… Я всё вам сказал. Больше ничем помочь не могу.

— У вас на въезде стоят камеры. Мы можем посмотреть запись?

— Давать просматривать запись в частном порядке я не имею права. Вы должны меня понимать, здесь всё-таки кон-тин-гент. Обращайтесь официально. Вам, думаю, не составит труда организовать запрос. Тогда вместе и посмотрим.

Сомов буравил взглядом спокойное лицо отставного полковника. И больше себя сдерживать он не мог.

— Вот скажи мне, Николаевич Андрей. Мы с тобой оба понимаем, что происходит…

— И что же, по-вашему, происходит? — воевода был невозмутим.

— Пудришь ты мне мозги. И у тебя на то, безусловно, есть веская причина. И я полагаю, разговаривать дальше нам бесполезно. Да? Но и ты должен понимать, что я этого так не оставлю.

Начальник охраны размеренно закивал седой головой.

— Я всё понимаю, всё понимаю. Но сделать ничего не могу. Тут вам не овощебаза и не склад. Вы тоже поймите меня. Есть инструкция. Я этой инструкции следую. Вы за это меня упрекаете? Я ответил на ваши вопросы. Вам мои ответы не понравились. Понимаю. Но других ответов у меня для вас нет. Всё остальное давайте решать официально, как полагается. И, знаете ли, да, причина у меня есть. И веская. Мой браслет и эта работа мне намного дороже, чем проблемы неизвестного мне сотрудника всеми уважаемого МГБ, уж извините, и его… хм, жены. Как-то так.

К посту охраны со стороны города подъехал огромный серебристый внедорожник. Машина редкая, на приобретение такой иномарки требуется особое разрешение, которое выдаётся исключительно «светлым». Через монитор, стоящий на столе, было видно, как молодой охранник в своём ярко-голубом гусарском мундирчике, сверкающем бесконечным рядом медных пуговиц и шнуров, суетится возле шлагбаума.

Несколько секунд спустя машина, шурша колёсами, въехала на мост.

Начальник охраны придвинул к себе клавиатуру и безо всякого выражения посмотрел на поручика:

— Мне нужно работать, так что давайте закончим наш разговор. Жду вас с официальным визитом. Мы обязательно во всём разберёмся. Всего доброго.

— Ничего подобного, — сухо ответил Сомов и вышел хлопнув дверью.

* * *

Он спускался по лестнице, кипя от бессильной ярости. Чувство было такое, словно его прилюдно отхлестал по щекам простой полноправный. Воевода был настолько уверен в своей безнаказанности, что не испугался в открытую врать госбесу! А в том, что начальник охраны врал, Сомов не сомневался.

Система не ошибается никогда! И если она показала, что Настя тут была, значит, не может быть никаких других вариантов и не заметить её было невозможно. Вот только зачем воеводе его обманывать? Какой резон?

По пути к машине Сомов заметил, что серые металлические ворота гаража закрыты неплотно, узкая, всего в несколько пальцев, щель позволяла заглянуть внутрь помещения. Не сбавляя шага, он свернул к воротам. За спиной раздался жалобно-испуганный окрик дежурного. Молодой парень, оказавшись меж двух огней — своими обязанностями и риском навлечь на себя гнев сотрудника госбезопасности — просительно-извиняющимся стоном призывал Сомова образумиться.

В гараже было темно, и что-либо разглядеть поручику не удалось. В ярости он ухватился за створку ворот и начал её трясти. Неожиданно раздался электрический щелчок, негромко зажужжал механизм, и ворота отъехали в сторону, открывая совершенно пустое пространство.

— Не позволяйте себе лишнего, господин поручик, — из окна на втором этаже караулки выглядывал воевода. — Как видите, ни вашей супруги, ни её машины тут нет. Поищите в каком-нибудь другом месте. Возможно, она уже дома, дожидается вас…

Ещё один щелчок, и створка ворот медленно поползла обратно.

* * *

Возможно, она уже дома!

Слова, сказанные начальником охраны лишь для того, чтобы поскорее избавиться от назойливого посетителя, тем не менее, ободрили Сомова.

Как же он сам-то не подумал об этом?! Конечно! Где же ей ещё быть? Дома, дома! Закончила свои дела и поехала домой! Он сюда, она туда. По пути разминулись!

УАЗ «Комиссар» выскочил на Приморский проспект и помчался на север.

Сомов в точности до наоборот повторял дневной маршрут жены: Ушаковская набережная, Сталинская, Пироговская… Чёрный внедорожник нёсся по выделенной полосе, предназначенной для движения служебного автотранспорта и личных авто «светлых». На тех участках маршрута, где спецполоса отсутствовала, он включал «крякалку» и мчался, игнорируя сигналы светофоров, опасно маневрируя и выезжая на полосы встречного движения. Редкие машины и многочисленные велосипедисты послушно расступались перед тяжёлым броневиком, постовые старательно не замечали нарушителя.

Будь он обычным гражданином, с его личного счёта на штрафы уже была бы списана неподъёмная для любого «синего» и даже «красного» сумма, права бы автоматически аннулировали, а за проезд по выделенке вообще могли люстрировать. Но он не обычный гражданин, он часть Системы. И он очень спешит.

Конечно же, она дома! Ждёт его. Одна, напуганная, оттого что его самого так долго нет. Наверное, названивает ему, а он, дурак, картонная башка, телефон на работе оставил! Извёлся весь, из мухи слона раздул! Быстрее, быстрее!

Он включил радио, чтобы заглушить в себе монотонную трель тревоги. Но отвлечься не получилось. Бархотноголосый Ермак исполнял старинный шлягер про любовь и разлуку. «Не хо-одят одна-а без друго-ой…» Сомов выругался и отключил «шарманку».

Никаких разлук! Всё встанет на свои места, как только он посмотрит в глаза цвета чистейшего янтаря. И это будет лучший подарок к ИХ дню! Ничего другого ему не надо! Вообще ничего!

С визгом шин УАЗ свернул на придомовую территорию, промчался, распугивая голубей и прохожих, к центральному подъезду и вырулил на стоянку.

Закреплённое за Настиной машиной место пустовало.

Она не возвращалась домой.

Сомов вышел из машины и потерянным взглядом уставился на асфальтовый прямоугольник, очерченный с двух сторон белыми разделительными полосами. Почти возле самой таблички с номером парковки на асфальте темнела зеленоватая лужица антифриза.

«Может, она сдала Муську в ремонт, а сама вернулась на такси?» — безо всякой надежды подумал он и медленно направился к подъезду.

* * *

Тишина, которую обычно называют мёртвой, казалось, материализовалась, и каждый шаг давался с усилием. Он продирался через эту тишину, как через густой ельник. Ванная, туалет, кухня, спальня… Везде тихо и пусто.

Цветы, которые он утром подарил ей, так и стояли в белой вазе на прикроватном столике рядом с их свадебной фотографией. Он загодя купил огромный букет её любимых флоксов и спрятал его в оружейном шкафу, чтобы утром, пока она ещё спит, поставить цветы перед кроватью. Возле платяного шкафа на ковре стояли открытые картонные коробки из-под обуви, рядом валялись полусапожки из белой замши и лакированные туфли на шпильке. На спинке кресла белела блузка, на подлокотнике висели нейлоновые колготы. Она как будто была всё ещё где-то здесь или только-только вышла куда-то ненадолго.

Он присел на край кровати. От пережитого напряжения и отчаянья его непреодолимо клонило в сон. Хотелось упасть и забыться, чтобы, проснувшись, понять, что всё это было обычным кошмаром, безвозвратно истаивающим с первых секунд пробуждения.

Стоило прикрыть глаза, как он увидел её.

Она была совсем рядом. Друг от друга их отделял только тонкий прозрачный занавес, и потому черты её лица были нечётки. Она шла к нему, но никак не могла найти прореху в этой нескончаемой пелене. А он звал, беззвучно повторяя её имя, силился разорвать эту возникшую между ними преграду, но хватал только пустоту. Настя шла к нему, но с каждым шагом становилась всё дальше, её черты бледнели, словно она истачивала себя об это невидимое полотно.

Пронзительный клёкот телефонного звонка вырвал его из оцепенения.

Он вскочил, метнулся в коридор, сорвал со стены трубку, молясь, чтобы это оказалась она.

— Саша… — выдохнула трубка голосом генерала Бурцева.

Того самого Бурцева, под началом которого Сомов работал следователем и носил капитанские погоны. Того самого Бурцева, который требовал для Сомова люстрации на трибунальной комиссии. Генерал звонил лично, что могло означать только что-то из ряда вон выходящее. И это неуставное мягкое «Саша» в обращении начальника следственного Управления также не обещало ничего хорошего. Страшным грозило. Потому и мягкое, чтобы удар смягчить.

Сомов внутренне сжался.

— Саша… — повторил генерал. — Слышишь меня?

— Так точно! — выкашлял Сомов.

Оглушительная и бесконечная, как вечность, пауза.

— Настя… — прохрипел голос Бурцева и снова умолк.

— Что?! Что Настя?!

— Настя попала в аварию…

В глазах потемнело.

— Что?!

— Её сигнал пропал. Отследили КТПС, ГБР обнаружила пролом в ограждении моста через Петровский фарватер. Машина упала в воду…

Генерал снова замолчал, тяжело дыша в трубку.

— Что с ней?! Она… жива?

Высота подмостового габарита больше двадцати метров. Выжить, падая в машине с такой высоты, почти невозможно. Но Сомов вцепился в это призрачное «почти»:

— Она жива? — с нажимом повторил он.

— Не знаю… — едва слышно ответил генерал. — Водолазы уже работают. Но…

— Что «но»?!

— Тело… Настю не нашли. Лобовое выбито и… И передатчик, скорее всего, повреждён — нет сигнала.

Мир опрокинулся. Сомов успел вцепиться в дверной косяк и удержать ставшее непослушным тело от падения.

— Сомов! Саша! Ты это… Ты туда поезжай, родной! Там сейчас опергруппа Ахмерова. Я ему позвоню, чтобы тебя дождался. Я обещаю, мы всё сделаем, чтобы её найти. Всё сделаем! Отпуск возьми. Сколько надо, столько и возьми, я похлопочу. А сейчас поезжай, поезжай туда.

Голова стала чужой и пустой, как резиновый мяч, внутри которого беспрестанно рикошетил от стенок оглушающий звон страшного удара: Настя, Настя, Настя…

* * *

Они познакомились на исходе бесснежно-слякотного ноября.

Сомова и ещё одного специалиста-техника по ГЛОСИМ командировали в пограничный гарнизон Вяртсиля, чтобы перенастроить и протестировать забарахлившую Систему. А заодно Сомов должен был прочитать несколько лекций по криминалистической методике расследования умышленного ухода из-под глобального надзора.

Но когда броневик уже выехал за кольцевую, их развернули — поступило указание забрать с собой гражданского специалиста.

Ругаясь на неожиданно свалившееся на них «тулово», они потеряли почти час, пока добирались до места посадки нового пассажира. Тем пассажиром оказалась девушка — учительница финского языка, направленная в тот же гарнизон для приёмки экзамена у группы пограничников.

Девушку звали Анастасия. Невысокая, стройная, с удивительными глазамимедового цвета, она сразу понравилась Сомову.

На заднем сиденье они оказались вдвоём и всю дорогу проболтали о разных пустяках, игнорируя не перестававшего ворчать водителя. В гарнизоне вместе обедали в столовой и несколько раз пересекались в штабном корпусе. Обратно тоже ехали вместе и расстались почти друзьями.

Вот только ни телефона, ни какой-то иной информации для связи Сомов сразу взять у неё не догадался. А спохватился, уже когда броневик отъехал. Он даже приказал шофёру разворачиваться, но тот был непреклонен и упирал на то, что маршрут ему утверждали в главке и «в том маршруте никакие развороты не значатся».

Пришлось Сомову действовать полуофициальным методом.

Имея доступ к архивным записям Системы, он ввёл свои данные и время командировки и «вернулся» в ту поездку. И с удивлением обнаружил, что девушка Настя имела статус «красной дворянки» — слишком круто для простой учительницы финского языка. Но его ждало ещё большее потрясение, когда он выяснил её полное имя — Анастасия Игоревна жар Пяйвенен. И имя это практически полностью перечёркивало для него возможность завести с этой девушкой романтические отношения.

* * *

Через месяц в ЦДК Офицеров МГБ России проходил торжественный вечер, посвящённый Дню работника госбезопасности — праздник, отмечающийся с таким вавилонским размахом, словно к работе ведомства имеет прямое отношение каждый житель страны. Впрочем, в определённом смысле так оно и есть.

В ожидании гала-концерта все офицеры (за исключением генералов и некоторых пользующихся особым расположением руководства полковников) расположились в просторном фойе второго этажа. Променуар шуршал тканью чёрных двубортных мундиров, цокал по мрамору коваными подошвами начищенных сапог, позвякивал шпорами и наградами, сверкал в свете огромных люстр серебром и золотом эполет, пуговиц, аксельбантов и поясных портупей, на которых крепились изогнутые гусарские палаши.

Для многих камерадов праздник заключался уже в том, что давал возможность покрасоваться друг перед другом в парадных мундирах, а концерт был лишь приправой к этому щедрому пиру горделивого самодовольства. Сомов, относившийся с презрительным недоумением к подобному «маскараду показной доблести», на своё счастье, в тот день дежурил, а потому был в обычной полевой форме: хромовых сапогах, тёмно-синих галифе и суконной оливково-серой гимнастёрке.

То и дело ему случалось перехватывать сочувствующие, а то и насмешливые взгляды коллег, которые, по всей видимости, считали, что он (а как же иначе!) уязвлён своим неброским видом. На все эти взгляды Сомов отзывался тенью страдальческой полуулыбки — «ну что тут поделаешь, служба» — в душе же он ликовал, ощущая себя едва ли не бунтарём.

В какой-то момент равномерный гул голосов, заполнивший фойе, начал угасать. Чёрно-серебряное море всколыхнулось — офицеры расступались, пропуская заместителя начальника Управления военной контрразведки, генерал-майора Игоря Николаевича жар Пяйвенена.

Высокий, осанистый, с благородно-красивым профилем генерал-майор жар Пяйвенен был из тех офицеров-командиров, кого принято называть «образцом» — образцом профессионализма, образцом служения делу защиты государственных интересов. И пускай эта формулировка давно превратилась в штамп и в торжественных речах «образцом служения» становился любой сотрудник МГБ, у которого был день рождения, повышение звания, новое назначение или похороны, к Игорю Николаевичу это определение относилось далеко не в качестве красного словца.

Левую сторону его парадного кителя украшал богатый набор орденских планок. У многих старших офицеров и генералов МГБ «иконостас» был не меньше, но такими боевыми орденами и медалями, какими был награждён генерал-майор жар Пяйвенен, похвастаться могли единицы.

Среди камерадов о нём ходили легенды, и не было, пожалуй, в Главном управлении МГБ человека, пользующегося большим уважением сослуживцев.

Во времена Всегражданской Смуты капитан УВКР МГБ РФ Игорь Пяйвенен без малого три года провёл на территории бунтующей самопровозглашённой Западно-Сибирской Независимой Республики в качестве внедрённого агента. Успешное внедрение к сепаратистам само по себе уже подвиг — почти все остальные агенты-разведчики были раскрыты и казнены. Говорят, большинство из них провалилось на детекторе лжи, проверку которым проходили все перебежчики. Игорю Николаевичу удалось не только каким-то образом обмануть «машину правды», он сумел войти в состав Генерального штаба повстанцев, стать своим в самом логове врага. Три года капитан Пяйвенен собирал и передавал в Центр важнейшие сведения обо всех крупных операциях сепаратистов. По слухам, именно благодаря ему удалось избежать применения ядерного оружия обеими сторонами конфликта. Домой он вернулся после того, как между враждующими сторонами было заключено перемирие, которое длится по настоящее время.

Орден Андрея Первозванного и медаль Героя России Игорь Николаевич получал лично из рук монарх-президента. Также он был удостоен наследуемого титула «красного дворянина» и получил право (при оставлении службы или достижении генеральского звания) носить перед своей фамилией аристократическую приставку «жар».

Вот такой человек появился в тот день в фойе второго этажа Клуба Офицеров. Появился совершенно неожиданно, так как все высшие офицеры традиционно размещались отдельно, на третьем этаже, где находился банкетный ВИП-зал и вход на генеральную ложу и где были накрыты столы и слышался звон бокалов, гортанный пьяный смех и громогласные парадные тосты с обязательным троекратным «ура» в оконцовке. Игорь Николаевич туда не пошёл, предпочтя дожидаться концерта со всеми остальными.

Но визит прославленного генерала был не единственной причиной, по которой вся масса мундирщиков разом расправила плечи и выпрямила спины — генерала сопровождала светловолосая девушка в небесно-голубом платье.

Дочь, дочь, дочь… — с жарким придыханием зачавкало повсюду.

Сомов смотрел, не отрываясь, не слыша уже ничего, кроме внутреннего непрерывного оглушающего шума. Так звучит песня сердца, без слов и мелодии.

Постепенно, хоть и не с таким накалом как прежде, вновь потекли разговоры, зашуршали одежды, зацарапали-зацокали по мрамору кованые каблуки. А он всё стоял неподвижно и смотрел. На неё. Его окликали, к нему обращались, над ним подтрунивали — он никого и ничего не слышал.

Наконец, их взгляды встретились. Она вспыхнула, улыбнулась радостно, кивнула ободряюще и, одними глазами указав на отца, беззвучно прошептала: «Он знает».

Прозвенел звонок и толпа, гудя, звеня и посмеиваясь, двинулась в зал, увлекая с собой и её. А он всё стоял, пригвождённый это новостью, хотя, прекрасно понимал, что предполагать обратное было бы верхом наивности — генерал контрразведки не мог не знать…

Во время концерта он дежурил у аварийного выхода, расположенного в самом низу зала слева от сцены, а она сидела рядом с отцом на первом ряду возле центрального прохода. Со своего места Сомов видел её далёкий профиль, мягко подсвеченный софитами. Весь первый акт концерта он не сводил с неё глаз. А в голове только и вертелось: «Он знает! Он знает!..»

Выяснив, что эта девушка — дочь прославленного генерала МГБ, он испугался.

Отцы зачастую оберегают своих дочерей с особой ревностью, граничащей с паранойей. И если генерал Пяйвенен относился именно к такому — чрезмерно ревнивому — типу отца, то попытка завести романтические отношения с Анастасией жар Пяйвенен могла закончиться для Сомова очень скверно.

Несколько дней он не находил себе места. То и дело доставал из нагрудного кармана бумажку с выписанным телефоном Насти и, едва взглянув на заветные цифры, прятал клочок бумаги обратно.

И всё-таки он позвонил. А она… Она была рада его звонку. И тактично не стала выспрашивать, откуда у него её телефонный номер, хотя, наверняка, догадалась. Они стали встречаться — ходили на её любимые фильмы периода Советской России, несколько раз ужинали в кафе и даже посетили футбольный матч, где «Зенит», к восторгу Насти, ни разу не бывавшей до этого на стадионе, разгромил мурманский «Портовик» 8:0.

Первая часть концерта прошла как в полусне.

Едва конферансье объявил антракт, зал сразу всколыхнулся, загудел. В этом волнующемся море чёрных мундиров он потерял Настю из виду. А когда снова увидел, она стояла прямо перед ним, держа под руку отца.

Он знает.

— Пап, познакомься, — в её смеющихся глазах горели маленькие солнышки. — Это Саша.

— Капитан Сомов, — поспешил представиться он, беря под козырёк.

— Вольно.

По взгляду генерала было заметно, что он растерян не менее Сомова. Озорная девчонка провела их обоих, не дав никакой возможности подготовиться к очному знакомству.

— Как вам концерт, капитан?

— Господин генерал, я люблю вашу дочь!

Эти две фразы, прозвучавшие одновременно, переплелись и взорвались звонким и немного истеричным Настиным смехом.

— Я люблю вашу дочь, — повторил Сомов.

Генерал окинул его испытующим взглядом и повернулся к дочери.

— Ну, а ты?

— И я, пап, — она уже не смеялась. — Люблю…

Так нежданное знакомство переросло во взаимные признания.

— Любите, — разрешил Игорь Николаевич. — Это высшая награда, данная нам… — он указал пальцем в лепной потолок. — Любите…

Потом были месяцы ухаживаний, более чем серьёзный разговор с Игорем Николаевичем в его кабинете, свадьба на многопалубном пассажирском теплоходе «Князь И. Н. Корейша», красивейший салют, расцветший огненными букетами над ночной Невой, и напутствие отца невесты: «Головой мне за неё отвечаешь, капитан-зять!»

Он и без всяких напутствий был готов отвечать за это подаренное ему судьбой счастье чем угодно.

Когда она улыбалась, на её щеках появлялись очаровательные ямочки. А её глаза в такие моменты начинали лучиться мягким золотым светом. Почти осязаемым. Когда они уже жили вместе, он нередко старался её чем-нибудь развеселить, чтобы снова и снова почувствовать силу этой неиссякаемой магии. Магии родного улыбающегося лица.

Она любила чёрно-белые фильмы периода советской России и считала, что Сомов очень похож на одного актёра тех лет. Ещё она любила настольный теннис, жареное мясо, обувь на каблуках и курить. А он любил свою работу, Родину и её. Хотя, если совсем уж дотошно расставлять приоритеты, то: её, Родину и уже потом работу.

Она стала самым ценным и для него.

Она звала его Сомик. А в моменты особо шаловливого настроения — «капитан-зять», хотя по внутрисемейному ранжиру он всё же был «капитан-муж». Он называл её — Стася, Стаська, а немного подучив финский, стал называть Ауринко — солнышко.

После смерти Игоря Николаевича прозвище «капитан-зять» ушло из её лексикона навсегда. А довольно скоро Сомов перестал быть капитаном и по службе… Но все эти невзгоды не отдалили их друг от друга, не умалили чувств, ни на йоту не ослабили их связи. Наоборот, они стали ещё ближе, ещё сопричастней, будто проросли друг в друга новыми крепкими корнями.

1.5 Славка

Он не понимал, куда и зачем его ведут. Смотрел под ноги. Взгляд бездумно цеплялся за тёмно-коричневые и бледно-жёлтые кирпичики, которыми была вымощена дорожка — бесконечная шахматная доска.

Насмешливый голос «утопленницы», казалось, был повсюду, он снова и снова повторял этот страшный приговор: «Ты раб! Мой личный раб!»

«Раб, раб, раб» — ритмично шлёпали задники пробковых сандалий белобрысого за Славкиной спиной. «Раб!!!» — оглушительно выплюнула пушка на берегу.

«Это какая-то ерунда!» — убеждал себя Славка, едва передвигая ноги. — «Этого просто не может быть!»

Всё, что он знал о рабстве, о чём рассказывали в школе, по большей части происходило очень давно — в том историческом срезе, который принято называть «стародавние времена». Переболев когда-то этой болячкой общественных взаимоотношений, человеческая цивилизация пошла дальше, научилась выстраивать новые социальные и государственные системы — более совершенные и справедливые.

Их так учили.

И вдруг — раб. В стране, победившей смертельный вирус, преступность и терроризм?! В стране, чудом выкарабкавшейся из пучины гражданской войны?! В стране, после многих лет разрухи вернувшей себе космос и создавшей Систему?!

Чем больше он думал об этом, тем более невероятным казалось ему всё произошедшее. Потрясённое сознание искало объяснений. И нашло в тот момент, когда Славка разглядывал под ногами жёлто-коричневые кирпичики брусчатки.

Шахматы! Игра! Да его же просто разыгрывают! Несомненно, он попал в одно из тех развлекательных шоу, которые идут только на телеканалах для «светлых», но о которых, нет-нет, да и всплывают разные невероятные слухи! Ни «синим», ни «красным» таких передач не показывают, но у «светлых» есть прислуга, а у прислуги есть языки.

Тут же вспомнилась история одного работяги, который якобы выиграл в благотворительную лотерею серебряный статус. Хотя каждому известно, что это невозможно — драгоценный статус нельзя ни выиграть, ни купить. Но так просто поверить в чудо, если оно происходит с тобой. И тот работяга, конечно же, поверил.

Шоу, вроде бы, называлось «В главной роли» или как-то так. И хотя почти никто из простых граждан по понятным причинам этого шоу не видел, в многочисленных пересудах оно обрело почти кинематографическую чёткость.

Со «счастливчика» сняли гражданский унэлдок, торжественно надели на руку браслет «светлого» и отвезли в богатый особняк с шикарной мебелью, слугами, гаражом и даже бассейном. Ему сказали, что всё это теперь его, включая огромный денежный счёт, которым он может распоряжаться по своему усмотрению.

И «светлые» с упоением следили, как этот обычный человек, попав в необычные для него условия, постепенно надрывается от непомерной тяжести свалившегося на него счастья. Как этот поначалу ошарашенный и тихий мужичок постепенно, но довольно споро превращается в капризного барина, помыкающего слугами и не знающего меры в еде, алкоголе и бессмысленных тратах.

Такое развлечение.

По слухам, после «возвращения на землю» мужик покончил с собой — то ли от стыда, то ли от тоски по утерянной сказке.

И вот теперь события развивались так, словно были кем-то искусно прописаны в сценарии. И чем больше Славка думал об этом, тем сильнее уверялся он в этой мысли — его так же, как и того работягу, сделали участником шоу. Но на этот раз «главный герой» не взлетел, а рухнул на самое дно и даже ещё ниже. Как, наверное, любопытно наблюдать за человеком, попавшим в такие условия!

Но даже если это так, если он действительно попал в шоу для «светлых», то это мало что меняет. Пусть всё остальное игра, но браслет-то у него забрали по-настоящему. А без браслета он пустое место и не имеет права ни возразить, ни отказаться от чего-либо. Даже выразить малейшее недовольство он не может себе позволить. Чем такое положение отличается от настоящего рабства?

* * *

— Стой! — приказал Белобрысый.

Они подошли к обложенному грубым бледно-жёлтым плиточником сараю с двумя крохотными окошками под замшелой шиферной крышей. Практически сразу за сараем начинался сосновый бор, отделённый от приусадебного участка высокой кованой оградой.

Белобрысый поднялся на крыльцо, расположенное в торце строения, отпер дверь и обернулся:

— Заходи!

Прежде чем последовать указанию, Славка осмотрелся и, наконец, заметил то, чего искал: на корявом стволе сосны, одиноко стоящей метрах в двадцати от сарая, поблёскивала матовым корпусом коробка видеокамеры. Чёрным оком объектива она была направлена как раз в сторону крыльца.

Шоу начинается, подумал Славка. Вот ведь угораздило-то!

В помещении было сумрачно и душно. Солнечный свет едва проникал через окна-бойницы, расположенные под самым потолком.

Белобрысый вытолкал Славку на середину комнаты.

— На колени встань!

— Зачем это? — не шелохнулся Славка.

И тут же получил удар под рёбра. Не сильный, но чувствительный.

— А затем, чтобы ты чего не учудил, пока я тебя расстёгиваю, — процедил «спортсмен». — И попробуй только рыпнуться!

Славка опустился на колени. Но белобрысый не спешил освобождать его от наручников. Он присел на корточки напротив и широко ощерился.

Некоторое время они молча разглядывали друг друга.

И вновь Славка отметил про себя плакатную внешность блондинчика: мускулистый, загорелый, с белозубой улыбкой — этот парень вполне мог быть актёром. И та конопатая тощая девчонка с эффектной копной рыжих волос как нельзя лучше подходит на роль взбалмошной хозяйки богатой усадьбы.

Белобрысый достал из кармана шорт маленький чёрный ключик.

Только теперь Славка заметил, что на его руке уже нет того синего браслета, что был на нём на берегу. Это казалось невозможным — браслет с человека может снять только специалист паспортного отдела в присутствии специального офицера МГБ! Что же здесь происходит?!

— Скажу так, — белобрысый перекинул ключик из руки в руку. — Если хочешь жить, делай всё, что тебе скажут. Понял? Всё! Скажут самому себе глаза вилкой выколоть, выкалывай! Но ты не бзди. Такое тут вряд ли попросят, это я для примера. Понял?! Вот с этой самой минуты просто забудь, что было в твоей жизни раньше и учись жить по новым правилам. И тогда…

Он встал.

— Тогда у тебя всё будет более-менее хорошо. Может даже, более, чем ты способен себе представить.

Он обошёл Славку и начал размыкать замки наручников. Потом, приказав оставаться на месте, отошёл к двери и только тогда разрешил подняться на ноги.

— Спать будешь вон на той кровати, что у стола. Одежду и еду тебе скоро принесут. Побудешь здесь, пока тебя не осмотрит врач. Всё понял?

Славка никак не отреагировал.

Встал, молча начал растирать запястья и вздрогнул, когда его пальцы не встретили привычной плотности браслета. И опять накатил страх. А за ним и злость.

— Эй! — окрикнул «спортсмен». — Если тебя спрашивают, надо отвечать!

Если это всего-навсего игра, то её можно закончить раньше, чем планировали сценаристы. Достаточно нарушить чистоту эксперимента, дать понять, что он догадался о своей роли. Главной роли. Кто захочет смотреть шоу, в котором актёр, по сценарию обязанный оставаться в неведении, окажется осведомлённым обо всём, что происходит?

— А я спросить могу? — обернулся Славка.

— Ну спроси.

— А твой удок, где он? Ты его, как и мой, выкинул куда-то или в гримёрке забыл?

— Старый удок у меня забрали, — спокойно ответил белобрысый. — Новый выдали.

— Да? И где же он?

— На мне, — Аркаша похлопал себя по бедру.

Славка непонимающе посмотрел на ногу блондинчика и вдруг заметил то, на что до этого не обращал внимания — черную пластиковую полоску, охватывающую Аркашину щиколотку.

Чёрный носят только госбесы! Но уж точно не на ноге! Всё это было так странно и неожиданно, что Славка не нашёлся что сказать. А Аркаша, усмехнулся и вышел, заперев за собой дверь. Было слышно, как он быстро уходит по шахматной дорожке, щёлкая задниками своих модных шлёпок.

* * *

Большая вытянутая комната обстановкой напоминала номер в не самой плохой пригородной гостинице для «синих». Вдоль стен стояли четыре аккуратно заправленные панцирные кровати — две с одной стороны (под окнами) и две с другой. В дальнем конце комнаты в правом углу расположился небольшой квадратный стол под клетчатой клеёнкой. Над столом висела открытая металлическая посудная полка с несколькими разномастными тарелками и чашками. В углу напротив у стены стояла широкая деревянная тумба с электросамоваром на жестяном подносе, а рядом с тумбой — маленький холодильник. Дощатый лакированный пол, оштукатуренные бледно-зелёные стены, лампочка под плетёным тряпичным абажуром, запах чеснока и пригоревшего подсолнечного масла. Комната заканчивалась светло-коричневой дверью, ведущей ещё куда-то…

Ничего особенного. Но всё же это было намного лучше, чем барак на сорок человек, в котором жили «белые» артельщики. И как бы ни старались устроители шоу поместить Славку в самые ничтожные условия, у них это не получилось.

Он снова осмотрелся по сторонам, чувствуя на себе взгляд невидимого враждебного ока.

— Найдите другого на эту роль! — выкрикнул он в тишину.

В старых застиранных трусах, перепачканный подсохшим илом, со взъерошенными волосами и распухшей губой — представив себе, как он выглядит со стороны, точнее даже не со стороны, а с больших экранов дорогих телевизоров, Славка невесело усмехнулся — экое зрелище! — и стал искать, во что можно одеться.

Возле входной двери к стене была прибита грубая деревянная вешалка, на которой одиноко висела брезентовка защитного цвета. Под вешалкой на аккуратно расстеленной тряпке стояла пара резиновых сапог и оцинкованное ведро с торчащей из него ручкой веника. С другой стороны от двери всё пространство до самой стены занимал старый лакированный шкаф.

Славка прошлёпал к шкафу, но дверцы оказались запертыми. Пришлось довольствоваться прорезиненной брезентовкой, облачившись в которую, он почувствовал себя немного уверенней.

Вместе с уверенностью начали просыпаться и другие чувства.

В животе тоскливым протяжным урчанием отозвался голод. Славка решительно направился к холодильнику, но к его разочарованию холодильник тоже оказался под замком. В тумбе он обнаружил пакет муки, несколько жестяных банок с различными крупами и две пачки макарон. Зато на столе стояла стеклянная сахарница, в которой лежало несколько кусков колотого сахара. Славка выудил большой угловатый отломок, выдвинул из-под стола табурет и сел «ужинать».

Он вгрызался в твёрдый как камень сырец и гадал: что ждёт его дальше? Как долго планируют его держать тут? А если его за прогул выгонят с работы? Или они заранее договорились с жар Бандуриным, что «арендуют» одного из его работников? И как ему вернут потом унэлдок, если его разорвали и выбросили в воду? Впрочем, «светлые» могут всё. В буквальном смысле.

«В том числе и захотеть иметь рабов, — шепнула беспокойная мысль. — Настоящих рабов».

— Херня! — пробормотал Славка и замотал головой, чтобы вытряхнуть этот назойливый голосок.

Глотая сладкую слюну, он не переставал осматриваться, пытаясь определить, где могут быть спрятаны камеры. Над одной из кроватей он увидел плакат, да и не плакат даже, а аккуратно вырванный из какого-то глянцевого журнала листок, на котором красовался Борис Ермак — Золотой Голос России, многократный Певец Года, Господарь Ушей Услада, Король Эстрады и как только ещё его не называли и какими титулами не награждали.

Вся страна сходила по Ермаку с ума. Хотя правильней было бы сказать — всю страну сводили с ума Ермаком. Он был повсюду: на афишах, рекламных стендах, на упаковках продуктов, на обложках журналов — везде. На каждом углу продавались футболки и значки с его изображением. «Купил колпак, и там Ермак» — народные поговорки не врут. Вот и здесь, в практически пустой комнате, нашлось ему место. И, конечно же, не просто так, догадался Славка. Министерство культуры, которое всячески поддерживало популярность Ермака, не упустило возможности прорекламировать своего протеже в очередном шоу. В конце концов, «светлые» тоже души в нём не чают.

На картинке Ермак был в одном из своих излюбленных сценических костюмов — светло-голубом, густо обшитом золотыми и серебряными блёстками. Он стоял, отведя одну руку в сторону и запрокинув голову, сладострастно прикрыв глаза, вскинув руку с микрофоном так, что казалось, будто это не микрофон, а маленькая серебристая бутылочка, из которой он вливает в свой широко раскрытый накрашенный рот что-то необыкновенно вкусное.

В животе у Славки снова заурчало. Но теперь протест кишок сопровождался острой болью. Держась за живот, он сполз с табуретки и направился к коричневой двери, страстно желая, чтобы за ней оказалась уборная.

Первое, что он увидел, открыв дверь, был унитаз — маленьким желаниям проще сбываться.

Славка заскочил в каморку, прикрыл дверь и, проклиная невидимые камеры, спустил трусы и уселся на холодный фаянс. Организм отблагодарил его очередной атакой боли. Закрыв глаза и сжав зубы, Славка пытался выдавить эту боль из себя. Вышло совсем немного, но сразу стало легче, и он завертел головой, знакомясь с обстановкой.

Рядом с унитазом стояла тумба с раковиной, над которой висело овальное зеркало. Левый закуток занимала душевая: вделанный в пол эмалированный поддон и синие полиэтиленовые занавески с изображением морских ракушек. Справа Славка обнаружил настоящее чудо — стиральную машину, а за ней на стене — большой водонагревательный бак. Под потолком в самом углу было окошко, такое крохотное, что в него можно было просунуть разве что два прижатых друг к другу кулака или ступню. Тот, кто проектировал этот дом-сарай, постарался сделать так, чтобы отсюда можно было выйти исключительно через дверь.

Славкины наблюдения были прерваны звуком отпираемой входной двери, а затем по комнате зашаркали чьи-то шаги, звякнула какая-то посудина, что-то упало на пол.

Опасаясь, что кто-то может заглянуть в уборную, которая в отличие от шкафа и холодильника не запиралась, Славка наскоро закончил свои дела, быстро сполоснул руки и вышел в комнату.

Возле стола суетился невысокий кряжистый старичок в вышитой рубахе-косоворотке, свободных серых штанах и резиновых галошах на босу ногу. Незнакомец слегка пританцовывал, расставляя тарелки, и беспрерывно что-то бормотал в рыже-седую кудлатую бороду. Заметив Славку, он на несколько секунд замер, потом поспешно отвёл взгляд и, глядя себе под ноги, сообщил:

— Одёжку я тебе принёс. Вон, на койке.

На кровати были аккуратно разложены такая же, как у Бороды, светло-серая косоворотка с расшитым воротом, просторные тёмно-серые штаны без карманов и бордовый тонкий кушак. Всяко лучше, чем жёсткая брезентовка на голое тело.

Славка молча сгрёб одежду и вернулся в уборную переодеться. И рубаха и штаны пришлись впору. А грязные трусы он быстро простирнул в раковине и повесил сушиться на штангу от душа. Когда он снова вышел в комнату, старичок сидел за столом и разминал вилкой дымящиеся в тарелке картофелины.

— Голодный, поди? — не отрывая взгляда от тарелки, спросил Борода. — Давай-давай, за стол прыгай. Перекусим.

От запаха варёной картошки рот моментально наполнился слюной. К тому же рядом с большой кастрюлей стояла ещё и миска со свежими огурцами и помидорами. Тут же лежала увесистая жопка варёной колбасы и полкраюхи ржаного хлеба.

Второго приглашения Славка ждать не стал: подошёл, выдвинул из-под стола табурет, сел, придвинул к себе тарелку, взял вилку и начал выкладывать из кастрюли картоху. Старик всё так же, не поднимая глаз, ковырялся в своей тарелке и что-то монотонно и размеренно бормотал, будто читал стихи.

Славка прислушался.

— …Господи, даруй мир Твой людям Твоим, — едва слышно тараторил Борода. — Господи, даруй рабам Твоим Духа Твоего Святого…

Услышав слово «рабам», Славка усмехнулся и, отдав должное сценаристам, вилкой откромсал себе добрый кусище колбасы, отломил горбушку от краюхи, перебросил в тарелку огурец и пару помидоров.

— Приятного аппетита! — больше самому себе, чем этому странному гостю пожелал Славка и воткнул вилку в картофелину.

— Господи, Иисусе Христе, Боже наш! — заголосил старик так, будто это в него что-то вонзили. — Благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Аминь. — После чего перекрестил тарелку и принялся за еду.

На загорелой руке старика не было никакого браслета.

Привыкший бояться одной только мысли о потере унэлдока, Славка всё время, пока молча ели, озадаченно поглядывал на эту коричневую, как копчёная рыба, руку. Что-то здесь казалось ему неправильным. И дело было даже не в отсутствии браслета, хотя и к такому зрелищу Славка привычен не был. Нет, было что-то ещё.

И только под самый конец трапезы он понял, что именно так его смутило. Понял, когда бросил взгляд на собственное запястье. Белая полоска незагорелой кожи выдавала в нём человека, только-только расставшегося со своим унэлдоком, в то время как рука старика была покрыта ровным спелым загаром. А это могло означать только одно — старик уже очень давно не носит на руке ничего, кроме собственной кожи.

Это понимание разлилось внутри гадким холодком страха — а игра ли всё это? Он попытался вспомнить, были ли какие-то следы на руке белобрысого, но вспомнить не смог.

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, — снова забубнил Борода. — Не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Потом он довольно крякнул, закинул ногу на ногу, сложил руки в замок на остром колене и посмотрел на Славку. В серых, как пасмурное осеннее небо, глазах старика плескалось нездоровое веселье.

— Ну, отрок, спрашивай.

— Чего спрашивать? — сосредоточенно вычищая тарелку хлебной коркой, пробурчал Славка.

— Чего хочешь спрашивай. Ведь есть у тебя вопросы?

— Нет у меня вопросов.

— Это почему же?

— Потому что я никому здесь не верю.

— А с чего ж это мне тебя обманывать?

— Не знаю, — пожал плечами Славка. — Для обмана всегда резон найдётся.

— Это верно. Всяк человек есть ложь. Но я обманывать не стану.

— Почему?

— Я верующий.

— И что с того?

— Диавол — отец лжи! — борода старика гневно затряслась. — Вот что с того! Христос говорил: Я есмь Путь и Истина и Жизнь! Истина! Слышишь ли ты меня?

«Блаженный дед, — подумал Славка. — Или играет так хорошо?»

— Слышу. А вы кто?

— Дядёк.

— Дядёк? Это имя такое?

— Скорее, название. И ты меня так называй.

— Вы хотели вопрос? Так вот, мне сказали, я раб здесь. Про это что ответите?

Дядёк нахмурился и размеренно закивал плешивой головой, словно подсчитывал что-то в уме.

Славка хоть и напустил на себя безразличный вид, ждал ответа, весь внутренне сжавшись. Отец нередко повторял: всегда готовься к самому худшему, тогда просто плохое за счастье покажется. Но разве к такому можно подготовиться?

— Это да, — наконец, вздохнул Борода. — Так и есть.

Славка прикусил губу. Ну а что ещё мог сказать этот странный старикан, если он один из участников шоу?

— А вы? У вас браслета нет, вы тоже… раб?

— Я раб, — в голосе старика послышалось благоговение. — Божий раб. И других господ нет у меня.

— Понятно…

Продолжать разговор не имело смыла. Встречал Славка и раньше людей, которые за красивыми речами умели спрятать ответ на любой вопрос. Наговорит такой человек гору слов, а драгоценной руды Истины в тех словах с песчинку.

Он начал собирать со стола тарелки, но старик не замолк.

— А здесь я в людской неволе. Как и ты. Это да.

— Значит, всё-таки есть над вами господа?

— То не господа. То как раз самые настоящие рабы и есть. Рабы страстей своих.

— А по-человечески с вами можно поговорить?! — не выдержал Славка. — Без этих вот церковных прибауток.

— Прибауток? — неожиданно улыбнулся старик. — Это что же я, по-твоему, с тобой не по-человечьи говорю. По-звериному или как? Сам-то ты крещёный?

— Был.

Каждый знает, что в отношении «белых» действует всеконфессиональный интердикт — автоматическое отлучение от церкви. «Белый» — государству враг. Антигосударственное мышление «зело оскорбляет чувства верующих». Так сказал Патриарх Тихон Третий. А ему видней, он к Богу ближе всех. Вот и отлучают. Тех, кто рождён «белыми», не крестят, а тех, кто приняли Таинство, пока ещё были в полном праве, при потере богоугодного статуса в храмы больше не пускают, не венчают, а по смерти не отпевают. И крестик им носить строго запрещено. Славкин ещё в интернате отобрали. Но если, вдруг — редко, но бывает — случалась амнистия, то прощёного государством и Церковь прощала. Нет крепче тандема, чем власть небесная и земная.

— Если был, то и есть, — возразил Дядёк. — Этого не отнять.

— Отлуп я. Чего непонятного?!

Славка злился всё больше — всё-таки вовлёк его дед в бестолковую беседу.

— Что отлуп, это понятно. Но у тебя ж крестик отняли, а не Веру.

— Так Бог ведь не слышит и не видит тех, на ком креста нет.

— Бог, отрок, всех слышит. И всех любит. И праведных, и грешных. А крест — железка. Символ. Он не одних видимых и внешних скорбей ношение. Носить крест и нести его — сути разные. Ты через страдания свои его несёшь. И через Любовь. И этот внутренний твой Крест у тебя отнять никто не может, коли сам от него не отречёшься. А ежели душа черна, то хоть обвешайся до пят крестами да иконами. Всё одно благодати не стяжаешь.

— Ну а как же креститься? — не унимался Славка. — Ведь не положено.

— Эх ты, слушаешь, а не слышишь, — грустно улыбнулся дед. — На-ко вот, раз дотошный такой.

Он ухватил себя за ворот рубахи, сдвинул на сторону, и Славка увидел на его поросшей редким седым волосом груди розовый лоснящийся след от ожога. И не было никаких сомнений, что след этот был оставлен большим наперстным крестом, что носят священники.

— Вот крест мой, попробуй, отыми!

И засмеялся, выставив напоказ на удивление белые ровные зубы.

* * *

Нет в конце июля на Ладоге ночи, а есть серо-малиновый вечер, плавно перетекающий в жёлто-голубое утро, как переливной календарик перетекает из одной картинки в другую. Солнце едва окунается за горизонт и вновь поднимается над кромкой леса, во всю ширь горизонта раскидывая свои золотые сети, ловя в них капли утренней росы. Серая простынь тумана, повисшая над самой землёй, вдруг озаряется мягким призрачным светом, наливается всё ярче и ярче и медленно тает, не в силах удержать этот свет в себе.

Славка вынырнул из сна под несмолкаемый птичий щебет. Он не сразу вспомнил, где находится и что с ним произошло. Некоторое время рассеянно смотрел в незнакомый потолок, с каждым новым вздохом возвращаясь в недобрую реальность: канал, авария, рыжая утопленница, белобрысый, драка, обрезанный браслет, поездка на катере, сумасшедший старик…

«Раб!» — каркнула на крыше ворона, и Славка окончательно проснулся.

Низкое солнце уже вовсю лупило через окна-бойницы, прожигая на противоположной стене два сверкающих прямоугольника, в одном из которых, словно в золотой раме, оказался плакат с Ермаком. Лучший певец страны, запрокинув голову, пил из волшебной бутылочки-микрофона своё нескончаемое счастье.

Славка встал, оделся, сделал нехитрую зарядку, умылся, выхватил из кастрюли последнюю картофелину, включил в розетку электросамовар, забрался на кровать и жадно прильнул к форточке.

Всё его существо рвалось туда, где плавились в солнечных лучах далёкие верхушки деревьев, в этот зелёно-голубой простор, наполненный пряной свежестью утра и звуками просыпающейся природы. Но когда ещё ему удастся вернуться туда? И удастся ли? А сейчас всё это лишь видимый фон его новой жизни. Как картина на стене. Переливной календарик.

Он ожидал, что с самого утра к нему кто-нибудь придёт хотя бы разъяснить, что делать дальше. Но о нём, казалось, забыли.

Ближе к полудню по округе что-то громко застрекотало.

Славка, привлечённый звуком, снова полез к окошку и увидел, как на площадку возле гавани, поднимая облака водяной пыли, садится небольшой белый вертолёт. Из вертолёта вышел худощавый мужчина с серебристым чемоданчиком. У взлётно-посадочной площадки гостя встречали блондинчик и один охранник. Все вместе они направились к бараку. Когда процессия была уже близко, Славка отлип от окна и спустился вниз. Дверь отворилась.

— Проходите, сударь! — белобрысый поспешно отступил под вешалку, пропуская в комнату незнакомца. Охранник остался снаружи. — Вот он.

Мужчина мельком взглянул на Славку и прошёл на середину комнаты.

— Мне нужен стул, — сказал он, деловито осмотревшись. — А лучше два. Поставь вот сюда, к кровати.

Белобрысый метнулся за табуретами.

Мужчина подошёл к сидящему на кровати Славке. Лет ему, на вид, было за сорок. Белоснежная рубаха, светло-серые «с проблеском» брюки и такой же жилет с едва приметными узорами. Глубоко посаженные голубые глаза смотрели внимательно и строго.

— Что с губой? — безо всякого интереса спросил он.

Славка машинально облизнул разбитую во вчерашней потасовке губу.

— Это он ударился, ваше благородство, — пояснил Аркаша, расставляя табуреты.

Доктор бросил неприязненный взгляд на белобрысого и сел. На второй табурет он поставил свой чемоданчик, закатал рукава рубахи, щёлкнул замками, достал упакованные в целлофан резиновые перчатки. Волосатое запястье доктора охватывал красный браслет. Значит, осматривать Славку приехал не простой врач, а, как минимум, руководитель какой-нибудь крупной клиники.

— Свободен, — сказал мужчина, натягивая перчатки.

Белобрысый бесшумно выскользнул за дверь.

Доктор вытащил из чемоданчика планшетку, включил её, быстро застучал по экрану пальцами, замер что-то изучая, потом удовлетворённо выдохнул и перевёл взгляд на Славку.

— Ну-с, дружок! Как тебя зовут?

— Рабом меня тут зовут, — буркнул Славка.

Мужчина кисло улыбнулся и снова застучал пальцами по экрану.

— Фамилия твоя Ладов, зовут Ярослав. Так?

— Нет, моя фамилия раб. И зовут меня раб.

Доктор вздохнул, положил планшетку на чемоданчик, встал и пошёл к выходу. Стоя на пороге, он что-то негромко сказал в открытую дверь и вернулся в комнату. Вслед за ним вошёл невысокий узкоглазый охранник.

Гвардеец с перекошенным лицом подскочил к кровати, ухватил Славку за нижнюю губу и притянул к себе.

— Ты что тут выступаешь! — зашипел он, брызжа слюной. — Отвечай на вопросы, паскудина сраная! Отвечай как положено!

Напоследок узкоглазый дёрнул так, что у Славки от боли задёргался глаз, а по подбородку из лопнувшей губы побежала струйка крови.

— Это было лишнее, — нахмурился доктор. — Но всё равно спасибо.

Охранник щёлкнул каблуками и удалился.

— Моё время очень дорого, — врач говорил таким спокойным тоном, будто продолжал ненароком прерванную светскую беседу. — И я не хочу обременять твою хозяйку лишними тратами. Понимаешь? Поэтому давай закончим побыстрее.

Он обтёр Славкин подбородок и лопнувшую губу едко пахнущей ваткой, бросил ватку на пол и снова взял планшетку.

— Так как, говоришь, тебя зовут?

— Ярослав Павлович Ладов, — ответил Славка.

Бунтовать больше не хотелось.

Мужчина, не отрывая взгляда от экрана, ободряюще кивнул.

— Так. Контрольную вакцинацию проходил в марте прошлого года. Правильно?

— Да.

— В половую связь когда последний раз вступал?

Славка замялся и едва слышно выдавил:

— Никогда.

— Да ну! — на восковом лице доктора проскользнуло некое подобие улыбки. — Экземпляр! Руку протяни!

Славка послушно вытянул руку.

Мужчина достал из чемоданчика небольшую серую коробочку с голубым светящимся экраном и приложил её к Славкиному запястью. Коробочка щёлкнула, уколола не больно и начала негромко попискивать. Когда писк стих, доктор, поглядывая в экран, опять застукал по планшетке.

Потом он попросил Славку лечь на живот, приспустить штаны и раздвинуть ягодицы. Прыснул чем-то прохладным, подождал секунд десять, посветил люминесцентной лампочкой и приказал переворачиваться на спину. Его руки двигались, как манипуляторы тонко настроенного робота. Его взгляд не менял безучастного выражения, независимо от того, что он в тот момент проделывал над Славкиным телом: засовывал ли ему в мочевой канал тонкий белый ёршик, проверял ли голову на вшей, прослушивал ли лёгкие или прощупывал лимфоузлы, стучал ли молоточком по коленке или светил лампочкой в оба глаза, оценивал ли состояние зубов или измерял температуру. Когда через час, не прощаясь и ничего не объяснив, доктор ушёл, Славка ощущал себя вывернутым наизнанку.

А ещё через полчаса вернулся тот самый узкоглазый охранник. Ничего не говоря и не объясняя, он быстро подошёл к сидящему у стола Славке и толчком ноги в грудь опрокинул его с табурета. После чего начал мыском армейского ботинка наносить не слишком сильные, но болезненные удары по голове и телу, сопровождая каждый словами:

— Отвечай, когда спрашивают! — удар;

— Молчи, если не спрашивают! — удар;

— Делай всё, что прикажут! — удар;

— Отвечай, когда спрашивают!..

Снова и снова, он вбивал эти правила в скорчившуюся на полу жертву. Завершился этот урок смачным плевком, звонко влипшим в Славкин разодранный подбородок.

* * *

Остаток дня он провёл взаперти в полном одиночестве.

К форточке больше не лазил. Смотреть из окна на залитый солнцем простор было всё равно, что разглядывать выставленные в витрине магазина кушанья, не имея возможности их купить. Он ходил из одного конца комнаты в другой и вспоминал: отца, Вальку Зуева, школу, карусель, занятия в хоре, классную руководительницу Марго, как учился играть на гитаре, как влюбился в школьную красавицу Мими, как погиб отец, как его допрашивали, как отправили в интернат для «белых», как устроился на работу в артель — шаг за шагом он мысленно проходил свой путь до того самого момента, как оказался запертым в этой комнате.

Но ни одно из этих воспоминаний не могло дать ответа на главный вопрос, который мучил его — что дальше?

Есть тоже не хотелось. Только под вечер, когда в пустом желудке снова заурчало, он отварил найденные в тумбочке макароны, вскипятил чаю и безо всякого аппетита перекусил. И почти сразу накатила усталость, начали слипаться глаза. Он прилёг на кровать и не заметил, как провалился в сон.

Проснулся он от грохота и треска, раздававшегося, казалось, сразу со всех сторон. Комната беспрерывно озарялась разноцветными всполохами, стены вздрагивали от гулких разрывов. Левый глаз заплыл настолько, что почти не открывался.

Как многое, порой, меняет сон. Будто всё то, что взбаламутилось в дневной суете, осело на дно глубокого безжизненного водоёма: всё лишнее, всё придуманное и надуманное, всё несущественное и ненастоящее. И сразу после пробуждения, пока эта мелкодисперсная взвесь вновь не начала кружиться и мельтешить, вдруг открывается общая картина произошедшего. Открывается с безжалостной откровенностью, вся и сразу, словно разглядываешь условный макет минувшего дня.

«Раб! — бабахало за стеной. — Раб! Раб! Раб!»

Сейчас, проснувшись в этом адском грохоте с распухшейгубой и заплывшим глазом, он уже не сомневался, что нет никакого розыгрыша и нет никаких актёров и, главное, нет никакой надежды избежать уготованной ему участи. Хватит себя обманывать.

«Раб!»

Старая панцирная кровать застонала, когда Славка встал на неё, чтобы выглянуть наружу.

Даже одного глаза было достаточно, чтобы увиденное поразило.

Ночное небо, не темнеющее в это время года до обычной своей глухой черноты, полыхало от края до края. Огромные огненные шары вспучивались в вышине, соединялись в невероятные букеты, разлетались стремительными иглами, искрились, меняли цвет, разбивались на ослепительные осколки и гасли, чтобы уступить место всё новым и новым вспышкам.

А под этой феерией огней, как царская корона, украшенная драгоценными камнями, сверкал великолепный Дворец. Стены его подсвечивались лучами скрытых где-то у основания строения ламп. Сочно горела на бирюзе позолота. В высоких окнах плескался мягкий янтарный свет и двигались призрачные тени. Чуть в стороне среди чёрных почти человеческих силуэтов можжевельника сказочным шатром сияла беседка-ротонда. Фонтан тоже преобразился и расцвел волшебным цветком — каждая струя переливалась своим цветом, словно вместо воды из фонтана били струи сладких напитков. Меж высоких стоек уличных фонарей протянулись тонкие гирлянды с тысячью звёздно-мерцающих лампочек. Людей видно не было, но то и дело, в перерывах между разрывами, можно было различить отдельные выкрики и смех.

И вместе с тем, как оглушительно рвалась ткань ночного неба, рвалась на крохотные лоскуты и Славкина душа.

«Раб! Раб! Раб!»

Как только салют закончился, в дворцовом парке настоящий оркестр заиграл «Вальс-фантазию» Глинки.

Потом Славка долго неподвижно сидел на кровати, вслушиваясь в себя, пытаясь понять: что значит быть рабом. Как это — полностью принадлежать кому-то? Как вещь… И хотя, на первый взгляд, всё в этом вопросе было предельно ясно, итоговый результат никак не укладывался в голове.

Ему вспомнился школьный преподаватель обществознания Степан Вальтерович Носов. Невысокий, плотный, широколицый, с густой чёрной бородой, делающей его похожим на древнегреческого философа. Он и говорил как философ — медленно, веско, будто высекал всё сказанное в граните: «Гражданин — есть физическое лицо, принадлежащее к населению какого-либо государства и пользующееся всеми правами, обеспеченными законами сего государства, а также исполняющее все обязанности, установленные законами сего государства».

Славка попытался по тому же принципу вывести для себя определение понятия «раб».

«Раб — есть физическое лицо, — мысленно проговаривал он. — Лицо… Принадлежащее к населению какого-либо государства. А при чём тут государство? И население тут при чём? Принадлежащее господину… Господину. Господину… Как вещь».

Он запнулся. Слово «господин» пугало. В нём виделась огромная сила, но сила не открытая, как, например, в слове «богатырь», а тайная, словно бы припрятанная в складках длинного бархатного плаща. Тайная и зловещая.

Какое-то время спустя у него всё-таки вышло что-то, напоминающее «толк» — пояснительный текст, который в школьных учебниках обводят в красную рамочку: «Раб — есть физическое лицо, принадлежащее господину, не обладающее никакими правами и беспрекословно исполняющее все обязанности, установленные для него господином».

Он несколько раз проговорил про себя выведенную формулу. Легче не стало. А главное, не стало яснее, что его ждёт дальше. Какие именно обязанности установит для него его госпожа? Но это не тот вопрос, который долго останется без ответа. И это пугало.

Он не хотел спать, но снова лёг на кровать и какое-то время спустя отключился.

Как вещь.

1.6 Сомов

Оглушённый и опустошённый он мчался через город, до боли в скулах сдавливая зубами рвущийся наружу ужас.

Она не могла умереть! Только не она! В ней было столько жизни, что хватило бы и на десять человек. Достаточно было просто недолго побыть с ней рядом, чтобы очиститься от тяжести любых невзгод, всем и всё простить, всех полюбить, даже своих врагов.

И её тоже все любили! Все, кто хорошо знал её, и даже те, кто был знаком с ней мимолётно. Она была главным Чудом в его жизни, осязаемым доказательством существования Бога, потому что ничем иным, как вмешательством высших сил, нельзя объяснить то, что из всех, кто соприкасался с её чудесным даром, она выбрала именно его! Она была…

Была?!! Нет!! Она есть! Есть!..

Он резко бросил машину к обочине.

Пока он не добрался до моста, ещё не поставлена страшная точка. Пока он своими глазами не увидел… Но что? Что он может там увидеть? Её машину? Бурцев сказал, машину ещё не достали и она пуста. Нет! Пока он не увидит её тела, он не поверит в её смерть. Зачем тогда ему ехать туда?

Он закрыл глаза.

И снова она была рядом с ним. Её лицо, её улыбка. Она что-то говорила ему, что-то ласково-успокаивающее. Он замер, вслушиваясь, но не расслышал ни слова. И всё же стало спокойнее, давящий ужас отступил, и он разрыдался, припав головой к рулю.

На улице заморосило. Мелкие капли в несколько секунд задрапировали лобовое стекло крохотными точками. Деревья, дома и редкие проезжающие машины лишились своей основательности и потекли на неподвижные дворники. И только её улыбку начавшийся дождь растворить был не в силах, её улыбка не принадлежала этому в одночасье осиротевшему миру.

Она редко пользовалась своей машиной, предпочитая ездить с ним. Сидела рядом, тараторила без умолку обо всём на свете и много курила.

Это пристрастие, по мнению Сомова, было её единственным маленьким недостатком. Сам он не курил и не жаловал курящих. Всё время, что они были вместе, он не оставлял попыток убедить её отказаться от сигарет.

Он открыл бардачок и достал серую сигаретную пачку с золотым двуглавым орлом. Ту самую, которую она положила туда шесть месяцев назад, сказав, что больше не притронется к сигаретам никогда. Но потом всё-таки дала себе шанс и поправилась: «По крайней мере, пока наш ребёнок не закончит школу».

Пачка оказалась едва початой. Белые донца фильтров плотно прижаты друг к другу, как капсюли в неотстрелянной обойме. Почему он так и не выкинул её?

Сомов подцепил сигарету, вытащил, несколько раз сдавил, разминая хрусткий уже рассохшийся табак. Нашёл в бардачке зажигалку (ЕЁ зажигалку) и прикурил. Закашлялся, но упорно, сквозь кашель, продолжал втягивать в себя горький саднящий горло дым. После нескольких затяжек голова закружилась, сознание стало зыбким, тело обмякло, руки бессильно соскользнули с руля на колени. А он всё продолжал заполнять протестующие лёгкие дымом, не вынимая сигареты из губ, не обращая внимания ни на осыпавшийся на колени пепел, ни на текущие по щекам слёзы.

И всё исчезло: город, мысли, эмоции. Осталось только ощущение бесконечного падения. Поначалу успокаивающее и плавное, оно вдруг стало стремительным и неуправляемым. Оно стало ЕЁ падением с моста. Сквозь серое забрызганное лобовое стекло он вдруг ясно увидел несущуюся на него чёрную поверхность Невы, и новая волна панического ужаса накрыла его с головой.

Он с трудом распахнул дверь и его тут же вырвало.

* * *

Участок моста был ограждён дрожащей на ветру оранжевой лентой. Далеко внизу кипело мутное варево Петровского фарватера. Над небольшим серым корабликом, приплясывающим на волнах у пилонов, парила пара чаек. Ярко-жёлтый фронтальный погрузчик стоял посреди проезжей части, как забытая кем-то в песочнице игрушка.

— Водолазная бригада уже здесь. Вон их «эрвэкашка» болтается. Ищут. Но передали, течение сильное…

Слова поручика Ахмерова едва доходили до сознания.

Ищут.

Он понимал, что означает это слово. Но в то же время отказывался применять его к своей Насте. Застывшим взглядом смотрел на пролом барьерного ограждения. Секция балки отошла в сторону и зависла над бездной шлагбаумом в никуда. Если бы всё произошло на пару десятков метров раньше, то губительное падение задержали бы мощные плети мостовых вант.

— Как?.. — вопрос застрял в горле комом. — Как всё случилось?

— Предварительно, водитель превысил скорость, не справился с управлением и врезался в ограждение. Конструкция не выдержала удара, стойки вырвало и…

— Почему?! — почти прокричал в лицо опешившему коллеге Сомов.

— Что?

— Почему конструкция не выдержала?!

— Не знаю, — растерялся Ахмеров.

— На мостовых сооружениях устанавливают ограждения с самым высоким уровнем удерживающих способностей! Почему не выдержала?! Как она могла не выдержать?

— Не знаю, — эхом повторил Ахмеров. — Им уже лет-то сколько? Да и демонтировали часть ограждений уже.

— Свидетелей установили?

— Так нет свидетелей. Весь участок уже вторую неделю как перекрыт на реконструкцию. Там на въезде знаков понатыкано, заграждения в три ряда… Видел же, когда сюда ехал? И как Анастасия Игоревна сюда вообще попала?..

— А рабочие?

— Все рабочие сейчас на мосту через Корабельный. Здесь никого не было…

— А камеры?

— Что камеры?

— Тут камер понатыкано по трассе не счесть. Вы их уже проверяли?

— Так они отключены все, Саш. Движения нет, чего им тут снимать?

Ахмеров пританцовывал, недовольно морщась при каждом порыве пропитанного влагой ветра. Ещё трое камерадов стояли поодаль, то и дело бросая на Сомова виновато-сочувствующие взгляды.

Сомов пошарил в кармане тужурки и достал сигаретную пачку.

Зажигалка на ветру гореть не хотела.

— Ты никак закурил? — Ахмеров чиркнул бензиновым «патроном» и поднёс стойкий к непогоде огонёк к сомовской сигарете. — Понимаю. Тут любой закурит.

— А я не понимаю, — прошептал Сомов, ощущая, как вновь начинает кружиться голова.

Он присел на корточки и закрыл глаза. Но в этот раз темнота осталась непроглядной и любимого образа не явила.

— Что, поплохело? — склонился над ним Ахмеров. — Хочешь, медбригаду вызову?

— Нет.

Сомов попытался встать, но ставшие ватными ноги не пустили и он едва не завалился на спину, в последний момент успев опереться рукой.

Ахмеров заботливо бросился помогать.

— Не надо, — огрызнулся Сомов и с трудом поднялся.

Рука оказалась испачкана чем-то влажным и… прозрачно-зелёным.

Он посмотрел туда, где только что касался рукой асфальта и заметил небольшое тёмное пятно. Снова присел на корточки, изучая. Несколько капель совсем недавно упали сюда. Всего несколько капель. Кап-кап… Сверху вниз, в одно и то же место. Кап-кап. Антифриз.

«Водитель превысил скорость, не справился с управлением…» — раздавался в голове голос Ахмерова.

— Вадик, а с чего ты взял, что скорость была высокой?

— Так это… Ограждение проломить, это как надо ехать? Сам же сказал, что на мостах усиленные ставят. Вон, несколько стоек вместе с фланцами вырвало, балку деформировало. Конечно, высокая была.

Сомов обернулся и задумчиво посмотрел на брошенный автопогрузчик. Потом встал и на нетвёрдых ногах направился к пролому, но Ахмеров догнал его и прихватил за плечо не пуская.

— Вадик, руку убери, — не оборачиваясь, процедил Сомов.

— Нет, Саш. Бурцев приказал за тобой приглядывать. А ты…

— Со мной всё в порядке.

— Не в порядке. Ты на ногах еле стоишь. Да и вообще, мало ли что человек в таком состоянии может сделать. Сиганёшь ещё вниз, а мне ответ держать. Извини…

— Я в порядке, — с нажимом повторил Сомов и попытался избавиться от захвата, но Ахмеров только крепче сжал кулак. — Не сигану.

— Нет. Извини.

Трое офицеров, будто очнувшись от спячки, встрепенулись и направились в их сторону. Их кажущиеся одинаковыми лица теперь выражали напряжённую сосредоточенность.

— Ладно, я всё понял, — Сомов поднял руки. — Отпусти.

— Поезжай домой, Саш, — примирительно посоветовал Ахмеров, отпуская захват, но как бы невзначай заступая дорогу к пролому. — Ты всё посмотрел уже. Поезжай.

Те трое, оценив ситуацию, остановились на полпути и разом, как по команде, скорбно понурились, будто подошли исключительно только для того, чтобы более основательно выразить своё сочувствие.

— Да, — легко согласился Сомов, отступая. — Поеду. Ты тоже извини.

— Ну что ты! А мы как закончим или что-то новое проявится, я тут же тебе позвоню.

— Не проявится.

— Что?

— Пока.

Сомов развернулся и быстро зашагал к машине.

* * *

Настя в форме капитана МГБ: чёрный кожаный картуз с двуглавым «масонским» орлом, расстёгнутая кожаная тужурка на голое тело, тёмно-синие галифе и хромовые сапоги; в одной руке табельный пистолет «Молот», в другой чёрный базеляр выпускника Академии МГБ; на лице счастливая и немного лукавая улыбка. Форма ей велика, и оттого Настя выглядит в ней нелепо и до слёзной трогательности мило. И сексуально. Очень.

Он стоит рядом и тоже приодет. На нём длинное бежево-розовое платье с кринолином, на голове маленькая дурацкая шляпка с полувуалью; в руках застёгнутый тряпичный зонтик; в кружевном вырезе платья видна волосатая грудь.

Таким способом Настя отметила свою победу в споре на желание. Получилось смешно, крамольно и на удивление стильно. На обратной стороне фотокарточки её стремительным почерком было написано: «Капитан МГБ РИ Анастас Пяйвенен и его супруга Александра жар Сомова. Навеки вместе!»

Как же короток оказался их счастливый век! Каким же стремительным и страшным получился его итог!

Но итог ли?

Сомов засунул фотокарточку обратно между книг и начал расхаживать по комнате.

Итог ли это?

Когда он только ещё направлялся к месту аварии, он не верил в смерть Насти, был не готов сразу и бесповоротно принять случившееся, смириться с потерей. Он в тот момент уповал на то, что произошла какая-то ошибка. Но там, на мосту, его неверие приобрело более весомое основание — крохотное свежее пятно антифриза на асфальте. Это пятно ни в коей мере не свидетельствовало, что Настя жива, но говорило о том, что это было не ДТП — её машина какое-то время стояла на мосту. И погрузчик тоже оказался там не случайно.

Но если это не ДТП, то как вообще понимать произошедшее?

Невозможно представить, что Настя поехала на закрытый для движения мост, остановилась на нём, пересела на погрузчик, проломила барьерное ограждение, села обратно в машину и съехала в пропасть. Этого никак не могло быть!

Что же тогда случилось на самом деле? Почему её тело не нашли? Была ли она вообще в машине?

Первоначальные растерянность и опустошённость сменились необходимостью срочно действовать, делать хоть что-то, чтобы остановить безумие, медленно подступающее, как пуансон гигантского пресса.

Он прошёл на кухню, вскипятил чайник, вылил кипяток в небольшую кастрюльку, высыпал туда пачку заварки, поставил кастрюлю на плиту, немного подождал, накрыл крышкой и выключил огонь. Принял душ, тщательно побрился второй раз за день, вернулся на кухню, через марлю процедил настоявшийся отвар, сливая мутно-бурую и густую, как жирное молоко, жидкость в чашку, выпил почти единым залпом, морщась от вяжущей горечи, оделся и отправился в Управление.

* * *

Увидев входящего в мониторинговую Сомова, дежурный руководитель ночной смены майор Шорохов не на шутку растерялся.

— Ты… ты как? — сдавленно спросил он.

— Телефон забыл, когда сдавал смену, — будничным тоном пояснил Сомов. — Я архивку гляну?

— К-какую архивку?

— По происшествию на мосту.

Глаза майора забегали.

— Ну, вообще-то, во внерабочее время и по личному делу…

Сомов медленно обернулся. Майор не выдержал тяжёлого взгляда и сдался:

— Ладно, смотри.

Он настроил программу, выставил время, занёс ПИН Насти в строку ПЦУ, оставалось запустить просмотр. Но что-то мешало. Возможно, сказывался страх своими глазами увидеть смерть самого близкого человека, пусть даже этот человек предстанет перед ним в виде крохотной красной стрелки, пусть даже их будет разделять не только пространство, но и время. И всё-таки это встреча. Циферки координат, стрелка-маркер — это лишь условность, которая никак не отменяет скрывающуюся за всем этим реальность. Там, на мониторе, это будет всё равно ОНА: родная, дышащая, думающая, с живым бьющимся сердцем — Настя.

Сомов помотал головой, стряхивая охватившее его оцепенение, и внёс в строку целеуказания ещё один номер — свой личный. После чего решительно нажал клавишу «пуск».

Два маркера разом загорелись на карте города: красный треугольник у Третьего Елагина моста — Настя, и чёрная звёздочка над зданием Управления МГБ РИ — он.

ГЛОСИМ обладает высокоточным позиционированием, и что бы ни утверждал начальник охраны посёлка «Елагин остров», в тот момент, когда Сомов выехал из Управления, Настя находилась именно в районе караулки, то есть в прямой видимости отставного полковника, если, конечно, он был на своём месте. Но даже если его не было, караульный у шлагбаума точно не мог ничего не заметить. И с этим Сомову ещё предстояло разобраться.

Спустя две минуты после начала движения чёрной звёздочки ожила и двинулась в свой роковой путь красная стрелка. Сомов внимательно проследил её путь до моста. Главное, что его интересовало и страшило одновременно, это последние секунды приёма сигнала.

Вот Настин маркер проскользнул на эстакаду Западного скоростного диаметра. Вот он добрался до первого мостового пролёта… Сомов поставил запись на паузу и изменил масштаб карты таким образом, чтобы в зоне наблюдения оказались сразу оба маркера. К тому моменту, когда красная стрелка находилась на мосту через Петровский фарватер, его собственный маркер преодолел приблизительно половину расстояния от Управления до въезда в посёлок «Елагин остров». Если бы он не оставил телефон на рабочем месте, то получил бы сообщение о случившемся с Настей раньше, чем успел подъехать к посту охраны. Не забудь он этот чёртов телефон, он был бы на мосту раньше, чем там появилась следственная группа и водолазы. Но что это меняет?

С огромным трудом он заставил себя снова запустить запись.

Красная стрелка ожила, миновала центральный пролёт моста, едва заметно сместилась к краю и… погасла.

Всё!

Сжав зубы, Сомов пересмотрел последние секунды ещё раз. И ещё.

Никаких остановок не было! Маркер прекратил подавать сигнал практически сразу же, как поравнялся с местом аварии. Это никак не вязалось с версией о том, что машина какое-то время перед падением простояла на мосту. Впрочем, факт мгновенного исчезновения сигнала не доказывал и обратного — кто-то мог просто сломать передатчик браслета в нужное время, а затем уже инсценировать ДТП. И в этом случае на первый план выходил именно этот «кто-то».

Сомов снова откатил запись, но в этот раз включил функцию «отображать все маркеры». Карта вспыхнула неисчислимым множеством разноцветных точек: дома, деревья, дороги — всё исчезло в этом мерцающем и переливающемся хаосе. Но участок моста оставался свободным от муравьиной мельтешни чужих маркеров. По серой полоске закрытой на реконструкцию автострады алой капелькой крови текла единственная метка — Настина. И более никаких других маркеров рядом. Текла-текла и пропала.

Кап…

Система, которая всё видит, всё про всех знает и никогда ничего не забывает, утверждала, что сударыня Анастасия жар Пяйвенен находилась в своей машине совершенно одна.

Сомов со стоном выдохнул и откинулся на спинку кресла.

Мог ли он ошибаться в своих подозрениях? Могло ли быть так, что Настя действительно поехала на этот проклятый мост и поехала одна? Могло ли так случиться, что её машина действительно смогла проломить усиленное мостовое ограждение и свалиться в воду? Мог ли от удара испортиться передатчик её браслета? И, в конце концов, могло ли её тело оказаться выброшенным из автомобиля?

Эти вопросы, как звонкие оплеухи, взрывались в голове Сомова, и после каждого такого шлепка он, оглушённый необходимостью быть до конца непредвзятым, отвечал себе: «Да».

Да, всё это могло произойти. Но…

Начальник кафедры криминалистики Академии МГБ профессор Виталий Фатеев, рассказывая курсантам о чувственно-рациональных методах познания, используемых в криминалистике, любил повторять: «Если вы чувствуете какой-то подвох, значит, он есть».

Функция «отображать все маркеры» имеет один существенный изъян — она не отображает маркеры «светлых», если предварительно не ввести в нужное поле специальный код. А ещё она не отображает «невидимок»…

Часть II. Невидимка

Сделав его между всеми мужами невидимым глазу,

Менее стал бы о нём сокрушаться я, если б он умер.

(«Одиссея» Гомера)

2.1 Славка

— Вот это рожа! — расплылся в улыбке белобрысый, едва войдя в комнату. — Это Якут тебя?

«Спортсмен» вёл себя так, будто ничего не было: ни избиения, ни похищения, ни угроз.

Славка промолчал, рассудив, что если блондинчик тут такой же невольник, как и он, то правило «отвечай, когда спрашивают» на него не распространяется. А общаться с этим жизнерадостным придурком не было никакого желания.

— Якут, кто же ещё, — сам себе ответил блондинчик. — Ему только повод дай.

Вслед за белобрысым, бормоча очередную свою мантру, вошёл Борода. Увидев Славкино опухшее лицо, он замолк, тяжко вздохнул, проковылял к столу и с тихим стоном опустился на табурет.

— Ему только повод дай, — громче повторил блондинчик, отпирая холодильник выуженным из кармана шорт ключом.

— И что дальше? — спросил Славка у старика, гоняя чайной ложкой похожий на янтарь кусок сырца в стакане чая.

Полупрозрачный сахарный камешек позвякивал о стекло, но в размерах не уменьшался.

— Жить, — коротко ответил Борода, наливая в чашку кипяток из самовара.

— Работать, — уточнил блондинчик, присаживаясь за стол. — Сегодня на уборку пойдёте.

В одной руке он держал большой кусок варёной колбасы, а в другой — такой же немаленький кус сыра. Поочерёдно откусывая то от одного, то от другого, он весело поглядывал на Славку и то и дело смачно причмокивал, то ли еда доставляла ему такое удовольствие, то ли помятый Славкин вид.

— Раньше с нами жил паренёк, навроде тебя, — неожиданно заговорил Дядёк. — Никак не мог принять своей несвободы.

— Павлик! — закивал блондинчик. — Был такой дурачок, да весь вышел.

Дядёк так зыркнул, что сыр и колбаса в горле белобрысого встали липким комом. Он закашлялся, разбрызгивая слюну и крошки, зло посмотрел на старика и ушёл в уборную.

— И что с ним стало? — тихо спросил Славка.

Ответ он уже знал. Ответ этот крылся в гулком, как звон похоронного колокола, слове «был».

— Сбежал Павлик. Доставалось ему от Якута, да и неволи своей принять не смог, постоянно норов выказывал. Сбежал… До Зарубинских лесопилок добрался. Там его и заметили. Он наутёк. Охранники жар Зарубина, как поняли, что дикого спугнули, устроили на него охоту. Пашка от них в Коровинское болото… Слыхал про такое?

Был как-то Славка на краю Коровинской топи. Ни вода, ни суша — только мшистые кочки-островки на многие километры, неподвижная чёрная вода в мочажинах, да редкие стволы мёртвых деревьев торчат, как могильные кресты на давно заброшенном бескрайнем кладбище.

— Слыхал.

— Утоп наш Павлик, угодил в чарусу. Хотел, видать, в болотах от погони скрыться. Зарубинцы едва сами двоих не потеряли, пока тело доставали, чтобы награду получить.

Славка вдруг представил себя на месте беглеца. Живо представил, как наяву. Весь чужой страх — страх загнанного зверя — в себя впитал. Весь предсмертный ужас через себя пропустил, аж дыхание перехватило, и показалось, что даже слюна во рту приобрела вяжущий торфяной привкус.

Вот отмеряет последние песчинки бытия неотвратимая смерть, а мысль ещё жива. Как же это? Понимает Славка-Пашка, что всё кончено. Жизни счёт на секунды пошёл. Что самым последним в его мечущемся сознании промелькнуло? Ведь сожалел он, конечно, сожалел, что сбежал. Оплакивал душой и в крик оплакивал такой свой страшный исход. Да только поделать ничего уже нельзя было, цепок болотный зыбун.

Оцепенев от этого мимолётного, но яркого видения Славка сидел не шелохнувшись и расширенными глазами смотрел в чужую погибель, сам став похожим на мертвеца.

* * *

И снова череда коричневых и жёлтых пористых кирпичиков под ногами. А по краям ярко-зелёная неподвижная шерсть короткостриженого газона. Над головой шёлковый бело-голубой плат неба. Внутри — пустота.

Славка понуро шагал по шахматной доске и гадал: кто он в этой игре? Даже не пешка — клетка, которую топчут все остальные фигуры. Он сплюнул. Попал между бледно-жёлтым и коричневым кирпичиками, аккурат на границу. Вот его место. Нигде…

— Не делай так, — не оборачиваясь, посоветовал Дядёк. — Заметят гвардейцы, твоим же лицом оботрут. Это если вылизывать откажешься.

— А вы тут давно? — догнал старика Славка.

— Дольше всех.

— А всех, это кого?

— Всех, это всех.

Дед был явно не в духе, и Славка не стал донимать его расспросами. Но эти «все» прочно засели у него в голове. Кто они? И сколько их вообще?

Дальше шли молча.

«Шахматная» дорожка привела их к длинному строению, стоящему на самом берегу гавани. Старик приоткрыл одну створку ворот и протиснулся в темноту. Через несколько секунд внутри зажёгся свет.

— Принимай! — из проёма высунулась рука с большим чёрным рулоном. — Клади на землю пока.

Вскоре возле Славкиных ног образовалась кучка рабочего инвентаря и одежды: рулон больших мусорных мешков, две пары плотных резиновых перчаток, два оранжевых брезентовых фартука, уличная метла и широкий совок, веерные грабли, два дистанционных захвата для мусора с рукоятками, как у пистолета. Напоследок старик выкатил из сарая большой пластиковый контейнер на тележке.

— Работать будем в партере и рядом, — надевая фартук, объяснял Борода. — Весь мусор, что попадётся на глаза, складывай в мешок. Мешок потом вот в этот контейнер. А чего ты босиком?

Славка посмотрел на свои не слишком чистые ноги.

— Ботинки на воле остались.

— Сейчас.

Старик снова скрылся за воротами сарая, а когда вышел, в руках у него были лапти. И только когда Славка взял их, он понял, что плетёнки не настоящие, а обыкновенные резиновые калоши, искусно покрашенные под лапоточки.

* * *

Вблизи придворцовый парк поражал ещё больше — фигурные и многоуровневые цветочные клумбы, фонтаны и фонтанчики, небольшие уютные прудики, соединённые узкими канальчиками, бронзовые, мраморные и позолоченные статуи, строгие линии парковых дорожек под старинными фонарями, живые изгороди и пирамидальные туи, возвышающиеся как готовые к старту межконтинентальные ракеты.

В столь красивом месте Славке бывать ещё не доводилось, и трудно было представить, что вся эта красота кому-то принадлежит — не государству, не организации, а конкретному человеку или семье.

Дядёк выкатил тележку с контейнером к главному фонтану, расположенному в самом центре парка, и остановился.

— Твоя правая сторона от центральной аллеи, моя левая, — он ловко нацепил мусорный мешок на специальный обруч, не дающий мешку схлопнуться, и протянул Славке. — Хватай хваталку и вперёд! Ничего не пропускай, по клумбам не ходи и газоны старайся не топтать. Если чего-то ценное попадётся, отдельно складывай — на охрану сдадим. Упаси тебя Бог чего-то прикарманить! Если понадобятся грабли или что-то ещё, всё тут, в тележке, найдёшь. Всё ясно?

— Ясно.

Славка взял мешок и захват и отправился на свою первую работу в качестве невольника.

На первый взгляд казалось, что в парке идеально чисто. Но это только на первый взгляд. Вот под кустом жасмина притаилась яркая обёртка от каких-то сладостей. Славка навёл челюсти захвата на цель и нажал «курок». А дальше — больше: фантики, золотые, серебристые и разноцветные ленты серпантина от гремевшего ночью салюта, стеклянные и пластиковые бутылки, битые и даже целые бокалы, окурки от сигарет и сигар, сломанный каблук от женской туфельки (его Славка на всякий случай отложил).

Старик скрылся где-то за живой изгородью на своём участке. Славка остался совсем один. Без надзирателей, без бригадиров — вроде как сам по себе. И оттого он очень скоро почувствовал себя почти свободным, будто он просто вышел на субботник в городском парке, как бывало когда-то. Когда-то очень давно. Но это ложное чувство свободы легко рассеивалось, стоило взглянуть на своё запястье с белой полоской незагорелой кожи.

В самом центре группы одноструйных фонтанчиков на мокрой мраморной плите он обнаружил сморщенный использованный презерватив. Подцепил его уголком захвата и, брезгливо морщась, отправил в зев мешка. Невольно представил себе, как презерватив мог тут оказаться и усмехнулся — хорошо погуляли господа!

Обшаривая взглядом окрестности, на границе света и плотной тени, отбрасываемой статуей обнажённого древнегреческого атлета, он заметил что-то белое, какой-то комочек. Аккуратно, стараясь не потоптать траву газона, подошёл и удивлённо замер над находкой. Это оказались женские кружевные трусики, украшенные крохотными стразами.

Погуляли так погуляли!

Выкидывать такое или на охрану отдавать, гадал Славка, не отводя взгляда от необычного «мусора». Поколебавшись, решил — ни то, ни то. Быстро нагнулся, схватил находку и сунул за пазуху рубахи.

— Отдай, что взял! — раздалось у него за спиной.

От неожиданности он вздрогнул и медленно обернулся, больше всего страшась увидеть за своей спиной «утопленницу».

Но то, что он увидел, поразило его куда больше.

Перед ним стояла высокая девушка в коротком, украшенном вышивкой, золотым галуном и кружевами сарафане из красного атласа. Блузка с пышными короткими рукавами была пошита из какой-то тонкой полупрозрачной ткани, а потому почти не скрывала ничем не стеснённой груди с тёмными окружиями крупных сосков. На стройных загорелых ногах — ярко-красные короткие сапожки.

Незнакомка с укоризной смотрела на него огромными карими глазами.

— Чего чужое хватаешь? — строго спросила она.

— Мусор собираю, — прохрипел Славка, внезапно севшим голосом.

— Это не мусор, — она подошла к нему на несколько шагов и протянула ладонь. — Отдай!

Славка с трудом оторвал взгляд от качнувшихся под блузой острых грудей и посмотрел на протянутую руку девушки. И будто очередной удар током — браслета не было! На всякий случай он бросил взгляд на другое запястье, но и там ничего не оказалось.

— Отдай! — повторила девушка.

Он выудил из-за пазухи добычу и протянул незнакомке. Она быстро схватила мягкий комочек и спрятала за спину.

Некоторое время они молча разглядывали друг друга.

Славка смотрел и словно истаивал изнутри потихоньку. Из него разом выдуло все мысли, все страхи, все сомнения — всё. Он умер, увяз, растворился и за несколько секунд пережил ещё множество различных душевных трансформаций.

Ему до головокружения нравилось всё, что он видел. Нравилась тонкая талия, длинные сильные ноги с шоколадными от загара коленками и гладкими тугими икрами. Нравилось её широкоскулое открытое лицо, густые слегка вьющиеся тёмно-каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам. И длинная шея, и чуть широко поставленные большие выразительные тёмно-карие глаза с необычайно густыми ресницами. Нравился плавный изгиб широких бровей и узкий с едва приметной горбинкой нос. И немного вывернутые наружу губы, и тяжеловатый подбородок тоже нравился.

Когда-то он был безответно влюблён в первую красавицу школы, длинноногую грудастую Милку Мишину. Влюблён до беспамятства. И казалось, сильнее любить уже невозможно. Но вот он стоит напротив незнакомой девушки, а внутри него рушится целый мир.

Если бы ему было позволено придумать и создать воплоти свою возлюбленную, как Пигмалион сотворил свою Галатею, он бы с такой задачей не справился. Увяз бы в стереотипах и шаблонах, вылепил бы безжизненную копию своих и чужих фантазий. Или же так бы до бесконечности и творил: лепил и крушил, лепил и крушил, не в силах достичь Идеала. Потому как нет в природе Идеала, а есть только бесконечный путь к нему. И в тот момент Славка был готов остановиться. Насовсем. Бесповоротно. И теперь он точно знал, чего бы стоило слепить из волшебной глины, будь у него такая возможность. Не Идеал, но Любовь. Не математически выверенную статую, точностью расчёта убивающую всё, чему благоволит сердце, а реальную, живую, ни на кого не похожую. Её.

— Эй! Парень! Ты глухой?!

Оказалось, что она чего-то ему говорит.

— Что? — встрепенулся он.

— Ты не слышь-штоль? — девушка смешно склонила голову набок. — Я спрашиваю, ты тот… новенький?

— Наверное, тот, — Славка ладонью стёр с лица пот и пожал плечами. — Но, может, ещё какой-то есть… Не знаю.

— Не, пока нет, — девушка улыбнулась. — Я Чита.

— Слава, — улыбнулся в ответ Славка.

— Ну ладно… — взгляд её стрельнул вниз, потом снова на Славку, улыбка стала шире. — Мне нельзя тут с тобой… Побегу я. Ещё увидимся.

Она полыхнула юбкой и быстро пошла в сторону Дворца.

Славка смотрел ей вслед не в силах оторвать взгляда. И только когда её фигурка скрылась за зарослями акаций, он понял, что так развеселило эту девчонку — штаны его откровенно топорщились, выставляя все его бесстыдные переживания напоказ.

— А кто такая Чита? — поинтересовался он у Дядька позже. — Я её встретил тут…

— Добрая девчонка, — закивал старик. — Светлая.

Славка посмотрел удивлённо.

— Душой светлая, — усмехнулся в бороду Дядёк. — Самой малой радости открыта. Впускает её в себя, а выпускает уже радостью большей. Такой, что не только на неё одну хватает, но и на всех, кто рядом оказывается.

— А кто она?

— Вероники Егоровны раба. Как и ты. Двое вас у неё пока.

— Пока? — не понял Славка.

— Пока, — кивнул старик, но объяснять ничего не стал.

Всё оставшееся время работы Славка думал о ней, о Чите-невольнице. Эти мысли были похожи на неуловимых солнечных зайчиков. Они вспыхивали, озаряя душу томительной радостью, и снова исчезали, вспыхивали и исчезали.

* * *

После обеда (щи с курятиной и гречка с жареной колбасой) старик объявил часовой перерыв и куда-то ушёл, оставив Славку один на один с Белобрысым, который, сыто позевывая, улёгся на одну из кроватей.

Славка собирал со стола посуду, спиной чувствуя взгляд недруга.

— Ты на меня зла-то не держи, — неожиданно заговорил блондинчик. — Мне, конечно, всё равно, злишься ты или нет. Но просто знай, я ничего поделать не мог. Мне Вероника Егоровна приказала, я и исполнил.

«Делай, что скажут» — одно из правил, хранящееся на мыске тяжёлого ботинка Якута.

Славка вспомнил лицо блондинчика, когда тот избивал его на берегу и когда выкидывал в тёмную равнодушную воду его белый браслет. Радостное смеющееся лицо. Конечно, он ничего не мог поделать, если ему приказали! Конечно, не мог! Но смеялся и радовался он не по приказу.

— Да ты не бзди! — продолжал разглагольствовать Аркаша. — Здесь нормально можно жить. Не хуже, чем там. — Он ткнул большим пальцем в сторону окошка-амбразуры. — Уж намного лучше, чем на «белых» работах вкалывать за полкопейки. Ты думаешь, ты до этого не в клетке жил? Просто она шире была…

Он показал руками, насколько, примерно, она была шире. И выходило, что ненамного.

Славка поставил стопку грязных тарелок на кастрюлю и понёс всё в уборную.

— А так, та же самая клетка! — не унимался блондинчик. — Вот у тебя много свободы было там, что ты волей считаешь? Или ты на перине пуховой спал и с серебряных тарелок лопал? Ну, сам подумай, чего ты лишился? Здесь у тебя всего несколько хозяев будет, а там? Куда ни плюнь, попадёшь в господина. «Синяки» и то себя по отношению к «белым» высшей кастой считают. Нет разве?

Доля правды в словах гадёныша была. И от этого Славка злился ещё больше.

— Ну, вот вышло так, чего поделать? — голос Аркаши пробивался сквозь журчание льющейся из крана воды. — Оно так уже есть. Ничего не поделаешь. И либо ты принимаешь эту данность с радостью, либо с печалью. Но принять всё равно придётся. Здесь уже без вариантов. И я тебе о том и толкую, чудак ты! Раз так всё повернулось, то и печалиться совершенно не обязательно. А? Вот я на тех же, считай, условиях, что и ты. Ну так, если общё. И что? Сыт, весел, и как ты мог уже убедиться, даже за территорию ход имею. Понятно, такое доверие ещё заслужить надо. Так ты и заслужи. Работай как следует, не перечь, норова своего не выказывай. Глядишь, и поймёшь, о чём я тебе толкую. — Собственное красноречие распалило блондинчика. Он встал с кровати и начал ходить по комнате. — Я здесь знаю хоть, кому служу. А ты там кому служил? А?

— Я не служил, — нехотя ответил Славка. — Я работал.

— Ха! — Белобрысый азартно ударил себя по упругим ляжкам. — Работал! Не, ну вы посмотрите! Все вы служили, просто вам так удобнее себя успокаивать. Не-е-е! Я не служу, я работаю. Ага! А разница в чём? Ну, скажи! На такого же барина спину гнул, он тебе за это деньжат подбрасывал. Деньги мерило твоей свободы? На что ты их тратил? На еду? А свобода-то тут где?

— И чего? — Славка выключил воду и повернулся к Белобрысому. — Чего ты мне доказать-то хочешь? Что ты меня осчастливил, что ли? Совсем дурной?

— Я не доказать, — Аркаша снова уселся на кровать. — Я, чтоб ты уяснил тщету и ничтожность всей своей тоски по якобы утерянной свободе. Вот взять меня… Я тут свободней, чем был, когда с браслетом ходил! А у меня, между прочим, красный был, не твоя глиста!

Одно слово, и Славка уже смотрел на Белобрысого, как на совсем другого человека, будто цирковой фокусник взмахнул перед лицом волшебным покрывалом.

Всего одно слово…

Красный! Красный?

Как в рабстве мог оказаться сударь, думал Славка, глядя на не прекращающего воодушевлённо ораторствовать Аркашу. И как можно с такой непосредственной весёлостью относиться к своему рабскому положению, после того как ты носил на руке красный удок?!

Верить словам Аркаши Славка не хотел. Потому что то, что он рассказал о себе, было невозможно. Но за последний день это слово — «невозможно» — уже не раз доказывало свою несостоятельность.

— Ты… — он едва себя пересилил, чтобы не сказать «вы». — Ты «красным» был?

— Да, — и показалось, что всё-таки проскользнуло какое-то сожаление в его лице, но он быстро взял себя в руки и широко улыбнулся. — Был красным! Стал… Сам видишь, кем стал. И, думаешь, я жалею? Наверняка ведь думаешь? А нет! Больше тебе скажу. Если бы мне тогда предложили добровольно с себя браслет снять и сюда служить пойти, я б пошёл. Сам бы сорвал с себя удок и пошёл бы, как есть!

— А так, получается, всё-таки не сам? — скривил губы Славка.

— А это уже не твоё дело!

— Ну-ну…

— А ты не нукай! Ты хоть знаешь, чья это усадьба? Кто тебя под своё крыло взял, знаешь?

— Да мне без разницы!

— Отец Вероники Егоровны, хозяйки твоей, чтоб ты знал… — Белобрысый понизил голос до торжественного шёпота. — Егор Петрович свет Стахнов!

На некоторое время Славка даже дышать прекратил.

— Ну как? — Белобрысый откровенно потешался над Славкиным замешательством. — Всё ещё без разницы?

— Как это? — с трудом выдавил Славка из себя, чувствуя, как враз ослабли колени.

— Стахнов, — благоговейно повторил Аркаша. — Один из братьев свет Стахновых. Слыхал про таких?

Славка слыхал.

Братьев Стахновых, которые создали ГЛОСИМ, действительно знала вся страна.

2.2 Сомов

Её звали Катя Эктова.

В прибрежной зоне Лахтинского Разлива на Катю напал «невидимка». Чудом стало, что 15-летняя школьница выжила, несмотря на многочисленные серьёзные травмы: множественные гематомы и ссадины, разрыв прямой кишки, перелом со смещением нижней челюсти и нескольких рёбер, одно из которых повредило лёгкое. Местные мальчишки, обнаружившие растерзанную девочку, от пережитого ужаса некоторое время не могли внятно говорить. Скорее всего, и насильник был уверен, что его жертва мертва.

Катя пришла в себя в больнице через несколько дней, проведённых в искусственной коме. К сожалению, вспомнить хоть какие-то подробности нападения она не смогла, кроме того, что от злодея «громко пахло» парфюмом.

Вычислить преступника, если даже он невидим для Системы, но оставил на месте преступления образец своего ДНК, не составляет никакого труда. Достаточно пробить ДНК подозреваемого по базе данных. Но в случае с изнасилованием Кати этот метод неожиданно не сработал. Чужеродный биологический материал на теле жертвы присутствовал, а вот в базе данных совпадений обнаружить не удалось.

Подобное могло произойти только в двух случаях: когда преступление совершено человеком, не зарегистрированным в Системе — «ноликом», или если были произведены какие-то манипуляции с имеющимися данными. В любом случае это было ЧП, что называется, высшего порядка.

«Нолики» — это самый большой кошмар правоохранителей. Люди без прошлого и настоящего. Не просто «невидимки», а «невидимки» в квадрате. Сразу после эпидемии и гражданской войны, когда новый государственный строй ещё только формировался, а Система ещё не вошла в полные свои права, «ноликов» воспринимали как овец, силой обстоятельств отбившихся от стада. «Обраслетить» сразу всё население страны было попросту невозможно. Во многих глухих уголках России оставались люди, которые не только не знали о новых порядках, но даже о Болезни слышали лишь краем уха. Всё то время, пока страну корёжило, ломало и выворачивало наизнанку, они продолжали жить прежней уединённой жизнью: охотники, старатели, жители затерянных хуторов и небольших деревень, служители закрытых религиозных общин со своей паствой, отчаянные и отчаявшиеся одиночки, покинувшие мир людей. Таких были тысячи. И все они, не пройдя вакцинацию, несли угрозу новому обществу, пусть даже не желая того. Поэтому, когда наступила относительная стабильность, первым делом новое руководство страны озаботилось тем, чтобы отыскать всех «ноликов». Были созданы специальные рейдерские группы, выискивающие незарегистрированных в Системе жителей. Всем им вкалывали вакцину, всем надевали на руку браслет, на всех составлялись личные досье. Последнего «нолика» обнаружили лет десять назад, когда уже вовсю действовал закон «об обязательном ношении». Его просто уничтожили. Незнание закона, как известно, не снимает вины за содеянное.

В том, что на Екатерину Эктову напал именно«нулевой», сомневались все в Управлении, и всё-таки полностью исключать такую вероятность было нельзя, поэтому расследованием изнасилования занялась контрразведка МГБ, и, как неизменно происходило в подобных случаях, все детали этого дела тут же были засекречены.

Скорее всего, то происшествие так бы и осталось для Сомова одним из незаметных эпизодов в его карьере, но личная трагедия — неожиданная смерть тестя — направила сюжет той истории в совсем иное русло.

В последний путь прославленного генерала провожали со всеми воинскими почестями: с почётным караулом и эскортом, несущим многочисленные награды и именное оружие покойного, с торжественными речами и орудийным салютом, военным оркестром и приспущенным государственным флагом. Похоронили Игоря Николаевича на мемориальном кладбище Героев России.

Сомов так и не успел по-настоящему породниться с тестем — слишком редко доводилось им общаться в неформальной семейной обстановке, да и стена субординации, стоявшая меж ними, была слишком монументальна. Чтобы разрушить ту стену, необходимо было время. А смерть часов не носит. Разве что песочные, но они отсчитывают вовсе не минуты и часы, а последние вдохи и выдохи.

И всё-таки он успел немного узнать этого человека. Узнать с той стороны, которая открывалась только действительно близким людям. Генерал Пяйвенен обладал замечательным качеством, которое, к сожалению, нередко вымарывается спецификой службы в органах госбезопасности (особенно на руководящих должностях) — он любил людей и, несмотря на свой уже довольно преклонный возраст, оставался романтиком-идеалистом, точно таким же, каким был в своё время и сам Сомов, мечтавший своим служением приносить максимальную пользу Родине, что в его понимании означало — всем людям, независимо от статуса (кроме, разумеется, врагов и предателей).

Но эта романтика беззаветного служения, которая и привела Сомова в стены Академии, довольно скоро начала иссякать, стачиваясь об острые углы прагматичной действительности.

Тёмная изнанка службы в МГБ проявилась не сразу, это происходило постепенно, в гомеопатических дозах, позволяя свыкнуться с каждым новым неприятным открытием. Так он узнал, что Контора — это не только Щит и Меч государственной безопасности, но и самый мощный и самый успешный бизнес-проект из всех когда-либо существовавших в стране. Эффективность этого проекта заключалась в устойчивом взаимопроникновении личных и государственных интересов высшего руководства МГБ. Под идеалистической подкладкой патриотизма «золотых эполет» скрывались вполне земные материальные приоритеты.

Разочарование, испытанное им, едва не подтолкнуло его уйти со службы. Но постепенно оно сменилось пониманием, что иначе, возможно, и быть не может. Та непоколебимая власть и сокрушительная сила, которыми обладала Контора, не могли основываться и успешно существовать на одних только патриотических идеях. Потому что идеи — суть эфемерная субстанция и весьма зависимы от интерпретации. А вот личное благосостояние — это уже вполне определённый и законченный формат, который не зависит от типа государственного строя и который можно почувствовать «задней точкой, лицом и почкой», как любил приговаривать во время занятий по рукопашному бою капитан Адыров. Правда, говорил он это совсем по другому поводу.

Сам монарх-президент, будучи выходцем из системы госбезопасности, всячески потворствовал своей альма-матер в вопросах «материального обеспечения», отдавая на откуп «конторским» генералам самые лакомые куски государственного бизнеса. Тем самым не давая возникнуть какой-либо иной независимой силе, кроме той, что уже правила страной. Без контроля над экономикой контролировать политику невозможно. И с этим в России было всё в порядке.

И всё-таки героическая сторона Служения и та несомненная, неоспоримая польза, которую МГБ приносило стране, никуда не делись. Защищая материальные интересы «нового дворянства», Контора при этом защищала не только себя как весомую часть этих элит, но и всю страну. Не отдельных граждан, но государство — конгломерат организаций: управлений, департаментов и прочих институтов власти, без которых весь этот огромный организм под названием Россия вновь, как уже неоднократно бывало, начал бы расползаться по швам.

Поэтому Сомов отряхнулся, сплюнул и остался. У него была своя роль в этом многослойном процессе — он был тем самым солдатом на передовой в борьбе со злом. И эта роль его устраивала. В конце концов, именно из идеалистов получаются самые лучшие солдаты. И Игорь Николаевич Пяйвенен был одним из таких солдат. Был лучшим.

На похоронах тестя Сомов и узнал, что дело Екатерины Эктовой закрыто. Всесильная контрразведка МГБ так и не смогла найти и покарать преступника. Горечь этого поражения, по словам некоторых коллег генерала Пяйвенена, присутствующих на траурном мероприятии, додушила и без того изношенное сердце разведчика.

И сразу вспомнилась их последняя семейная встреча, произошедшая незадолго до трагедии. В тот субботний вечер Игорь Николаевич был непривычно молчалив и задумчив, а садясь за накрытый стол, совершенно неожиданно произнёс: «Рабы, лгуны, убийцы, тати ли — Мне ненавистен всякий грех. Но вас, Иуды, вас, предатели, Я ненавижу больше всех».

Что он имел в виду, цитируя запрещённую поэтессу? Об этом Сомов догадался лишь погрузившись в детали того изнасилования.

В любой иной ситуации он никогда бы не стал без приказа влезать в чужое расследование, но провал в деле Екатерины Эктовой, который стал пусть и косвенной, но причиной смерти Игоря Николаевича, побудил его попробовать разобраться в случившемся.

Как оказалось, на свою беду…

* * *

Перепугавшую всех версию о том, что на школьницу напал «нолик», Сомов даже не стал рассматривать. Не потому, что это теоретически было невозможно, а потому, что в этом случае он своими силами всё равно не смог бы ничего сделать. Существовала и другая, куда более веская причина отбросить этот вариант — будь в деле Екатерины Эктовой замешан «нолик», дело бы никогда не закрыли. Это факт. А значит, участие «суперневидимки» по какой-то причине было исключено. И причина тут могла быть только одна — у следствия был конкретный подозреваемый, выявленный при разработке второй основной версии, согласно которой данные по биологическим образцам преступника были кем-то намеренно сокрыты.

И здесь было два сценария. Либо преступник (или его подельник) являлся очень продвинутым хакером, способным взломать сверхзащищённую Общегражданскую базу данных (ОГБД), либо изменения были внесены специалистом Центра информационной безопасности (ЦИБ) МГБ. По собственной инициативе или по чьему-либо приказу? Тоже вопрос.

Как говорил руководитель кафедры криминалистики, если есть умысел, значит, есть и его цель. С целью умысла было всё понятно — не дать обнаружить преступника. И здесь сразу же напрашивался очень нехороший вопрос: кем должен быть преступник, если от правосудия его может спасти такая серьёзная процедура, как изменение личных данных? «Невидимкой» в чистом виде, то есть человеком, который каким-то образом избавился от браслета и не был сразу пойман, он быть не может. Невидимке нет смысла прятать свои данные — он уже вне закона и при обнаружении его ждёт смерть, даже если он мухи не обидел. А вот если злодей является «перевёртышем», то есть избавляется от своего браслета изредка и на время, то…

Строгое предписание о постоянном обязательном ношении унэлдоков хоть и касается абсолютно всех жителей страны, включая монарх-президента, на практике имеет один существенный изъян. Браслеты «светлых», в отличие от пластиковых и намертво запаянных ремешков всех остальных категорий жителей, съёмные. То есть владелец серебряного или золотого браслета может, при желании, снять свой унэлдок с запястья и Система не отреагирует на это, как на разрыв контакта. А значит, любой ВИП может на какое-то время стать «невидимкой». И если допустить, что злоумышленником был кто-то из «светлых», то уже не таким удивительным выглядит и вмешательство в Общегражданскую базу данных. И тем более не стоит удивляться тому, что дело Екатерины Эктовой оказалось положено на полку.

Конечно, Сомову стоило остановиться, как только он пришёл к подобному умозаключению — копать под «светлого» было равносильно тому же, что копать себе могилу. Как минимум, карьерную. А нередко и самую настоящую. Но остановиться он уже не мог. Его гнали вперёд азарт охотника и чувство долга перед не выдержавшим предательского удара тестем и растерзанной негодяем школьницей.

Слича нельзя обнаружить при помощи Системы, а вот вычислить перевёртыша хоть и сложно, но всё-таки минимальный шанс на успех в этом случае есть. И Сомов этот шанс упускать не собирался.

Первым делом он собрал все материалы по этому преступлению, которые можно было раздобыть, не привлекая к себе внимания.

Система всё помнит.

Ученица восьмого класса 320 школы Приморского района Екатерина Эктова оказалась в лесопарковой зоне Лахтинского Разлива в тот роковой для себя день не случайно. Будучи председателем школьной спортивной ячейки МолПатРоса, Катя старательно поддерживала свою физическую форму и ежедневно совершала длительные пробежки вдоль берега озера. Каждый день, строго в одно и то же время, по одному и тому же маршруту. Подобная педантичность свойственна многим целеустремлённым людям, она помогает им добиться поставленных целей максимально быстро. Но в некоторых случаях именно педантичность делает их уязвимыми.

Сомов открыл биографическую справку на Екатерину Андреевну Эктову.

Белокурая, высокая, с хорошо развитой для своих лет фигурой. Сто из ста мужчин назвали бы её очень привлекательной.

Довольно часто жертвами насильников становятся люди, с которыми они были более или менее знакомы. Возможно ли, что перевёртыш был знаком с Катей, находился рядом, наблюдал за ней, копил свою похоть до тех пор, пока она не перехлестнула через край, перекрыла все стоп-краны и не погнала его на злодеяние? Возможно. Нередко у юных красавиц уже в старших классах появляются покровители из «красных» сударей и даже «светлых» господ, которые затем делают их своими любовницами, а если очень повезёт, то и жёнами. И, как правило, все эти содержанки не имеют ничего против такой участи, с готовностью принимая ухаживания и подарки, расплачиваясь за них своим телом.

Была ли Катя одной из таких содержанок?

Искать вероятного покровителя девушки среди «красных» Сомов даже не стал — «красный» не мог быть перевёртышем. А «светлый»…

Система всё знает, всё помнит и никогда не ошибается. Но далеко не всё, что знает и помнит Система, может легко узнать человек, даже если этот человек офицер МГБ.

Допуск к любой информации, касающейся «светлых», выдаётся службой специального контроля исключительно по запросу, либо прямым указанием руководства уровня не ниже заместителя начальника Управления. И только после подтверждения такого запроса, получив специальный ежедневно меняющийся код-пароль, сотрудник может просматривать личную информацию випов и отслеживать «золотые» и «серебряные» маркеры через ГЛОСИМ.

Получить такой допуск невероятно сложно, даже когда для того есть все основания. У Сомова никаких оснований не было, но он знал, как добраться до интересующей его информации окольными путями.

Специальный пароль, позволяющий подключиться к базе данных ВИП-граждан, ежедневно передавался старшему «дежурному по губернии» по закрытым каналам связи. Это делалось для того, чтобы в случае экстренной ситуации можно было в любой момент, как говорится, «включить свет», минуя долгую разрешительную процедуру. Начальники же смены, и Сомов об этом знал, дабы не забыть сложный набор цифр и букв, попросту записывали его карандашом на обратной стороне клавиатуры, чтобы, случись что, любой дежурный оператор мог быстро воспользоваться паролем и без задержек отработать по внештатной ситуации, даже если по какой-то причине самого начальника смены не окажется на месте.

По большому счёту, это было серьёзным нарушением инструкций, но на это закрывали глаза, так как никому и в голову не могло прийти, что кто-то из сотрудников, рискуя карьерой и статусом, может использовать пароль без приказа.

А именно это Сомов и собирался сделать.

Посетив под надуманным предлогом мониторинговый зал, он занял свободную ячейку неподалёку от поста начальника смены, дождался, когда тому приспичит в уборную, пробрался за его стол, якобы за сахаром, и быстро сфотографировал на свой руфон заветный код.

Первым делом он проверил наличие связи Екатерины Эктовой с кем-либо из «светлых». Но среди даже самых мимолётных Катиных знакомых никого из «светлых» обнаружить не удалось.

Выходило, что преступник встретил её случайно. Однако характер преступления указывал на то, что оно не было спонтанным. Место, выбранное насильником для нападения — удалённый уголок парка, где не было никаких свидетелей, и заранее снятый браслет свидетельствовали о том, что он всё хорошо спланировал. И значит, какое-то время злодей должен был наблюдать за девочкой. И скорее всего, не день и не два.

Никакой слич не решится находиться в людном месте столь длительное время — для человека без браслета нет ничего опаснее города, слишком велика вероятность попасть под радиотепловой сканер, который моментально определяет — есть на человеке браслет или нет. И любой патруль с линейным скандоком также может выявить безбраслетника. А вот перевёртыш всего этого может не опасаться. Для наблюдения за жертвой ему не надо снимать браслет. Браслет он снимет только один раз и ненадолго, когда пойдёт на преступление.

В эту брешь Сомов и собирался ударить.

Он промониторил все повторяющиеся сигналы маркеров в районе Шуваловского проспекта, протянувшегося вдоль лесопарковой зоны, задав параметры поиска: «по дате» — за две недели до преступления, «по времени» — за час до начала ежедневной пробежки Кати Эктовой, «по статусу» — только «золото» и «серебро».

И нашёл.

В течение двух недель перед изнасилованием в заданном районе и в заданное время постоянно появлялись только два подходящих под условия поиска маркера. «Серебряный» и «золотой».

Предстояло выяснить, имел ли кто-то из этих двоих отношение к преступлению.

Проверив, где находились оба маркера в момент нападения, Сомов исключил обладателя «серебряного» статуса, так как он в это время был в Казани, за тысячу с лишним километров от Петербурга. А вот «золотой» оставался в столице, и, более того, в момент преступления его метка находилась на улице Оптиков, что совсем рядом с Лахтинским разливом.

Сомов ещё раз внимательно изучил все случаи, когда подозрительный маркер оказывался в заданном районе в дни, предшествующие нападению.

Выяснилось, что «золотой» регулярно появлялся на улице Оптиков возле отделения ГосРосБанка. Более того, несколько раз он навещал Лахтинский лесопарк, как во время Катиных пробежек, так и днём, когда Катя была ещё в школе. Вероятней всего, негодяй подбирал подходящее место для будущего преступления.

Затем Сомов отследил все перемещения «золотого» в день нападения на Катю.

В тот день, с утра, интересующий его объект активно перемещался из одного конца города в другой: надолго завис над головным офисом ГосРосБанка на улице Белой гвардии, в обед залип над рестораном «Луи Огюст» на Исаакиевской площади, после чего вернулся к банку. Но самое примечательное началось к вечеру, когда Катя Эктова уже готовилась выйти из дома на пробежку.

За час до этого метка подозреваемого замерла на своём привычном месте на улице Оптиков. От этой точки до места преступления было менее километра. Сомов отключил отображение всех маркеров, кроме маркеров подозреваемого и Кати Эктовой.

Бежали секунды и минуты на таймере в углу монитора, и бежала Катя по привычному маршруту. Вот её голубая стрелка уже миновала озеро и начала движение по берегу реки Глухарки — самому безлюдному участку в лесопарке. А потом движение прекратилось. Сомов включил «отображать все маркеры». Рядом с голубой стрелкой никого. Поблизости вообще никого, кто бы мог спасти девочку или хотя бы спугнуть насильника. Минута за минутой, ещё, ещё и ещё. Голубая стрелка больше не двигалась. А маркер подозреваемого полчаса спустя пришёл в движение и устремился к центру города.

«Кем же надо быть, чтоб сотворить такое с девочкой?!» — Сомов остекленевшим взглядом смотрел, как по карте города медленно скользит желтая метка преступника.

В том, что это и есть искомый насильник, он уже не сомневался. Но жестокость, с которой было совершено это преступление, навела поручика на одну догадку, которую он тут же решил проверить.

Система — тонкий инструмент. Она позволяет анализировать самые разнообразные комбинации данных. Надо только знать, как спросить. А Сомов знал. Теперь, когда у него уже был очевидный подозреваемый, он мог привязать к его маркеру любое событие, которое когда-либо происходило поблизости от него.

Догадка всегда останется лишь догадкой, если она не подтверждена фактами. Но факты нашлись.

За полгода до нападения на Катю недалеко от города было совершено ещё одно похожее изнасилование. И снова жертвой насильника стала ученица старших классов — Ульяна Пегова. Характер внутренних и внешних повреждений обнаруженных на теле Ульяны соответствовал описанию повреждений, полученных Катей. Но были и расхождения. Во-первых, девочка не выжила. Во-вторых, никаких биологических следов преступника в тот раз обнаружено не было. По крайней мере, в деле об этом не было ни слова. И, в-третьих, — и это самое главное — по тому эпизоду был задержан, а позже и осуждён, насильник — «белый» парень. Доказательством его вины стала куртка жертвы, в которой того юношу и задержали. И хотя он утверждал, что нашёл бесхозную одёжку в канаве, его, разумеется, никто не стал слушать. Белый, он и есть белый.

Вот только у Сомова был резон считать иначе. Система указала ему на это преступление именно потому, что одним из критериев поиска было присутствие конкретного «золотого» маркера в пешей доступности от места нападения. И этот маркер там был. Тот же самый.

Два эпизода — это уже серия. Подозрения Сомова о том, что на Катю Эктову напал серийный маньяк-насильник, косвенно подтвердились. Маньяк-перевёртыш с золотым статусом — практически неуязвимый монстр. И вряд ли он остановится. Но много хуже было то, что остановить его было не в компетенции Сомова. Даже если он узнает, кто именно скрывается за этим маркером и передаст все данные расследования руководству, шанс на то, что злыдень понесёт наказание был нулевым — «золотые» неприкосновенны. Так стоит ли вообще узнавать имя этого монстра?

Сомов медлил, сердце отбивало походный марш. Всего одно нажатие клавиши — персонифицировать маркер и определить, кому именно принадлежит привязанный к нему ПИН.

Но что дальше? Что делать потом, когда всё выяснится? И дальше жить-служить, как ни в чём не бывало, зная, что преступник не будет наказан. И эта безнаказанность, даже за самые гнусные преступления, одна из составляющих частей раствора, что намертво цементирует стену между властью и гражданским обществом. Стена эта непробиваема, а его, Сомова, попытки докопаться до истины — нелепы и тщетны в своей бесперспективности.

Тогда для чего всё это было: расследование, риск, азарт, жажда возмездия? Ведь он с самого начала знал, что этот путь заведёт его в тупик, выложенный драгоценным металлом. Знал с того самого момента, когда выдвинул версию о преступнике-перевёртыше. Но он знал и другое: он — солдат на передовой с коварным злом, а тварь, сотворившая всё это с несчастной девочкой — зло в самом натуральном виде. Враг. Врага надо знать в лицо, даже если пока ты не можешь ему противостоять.

Это ещё не точка. Всего лишь многоточие.

Сомов послал запрос на идентификацию. Некоторое время спустя Система выдала требуемую информацию. А дальше… Растерянность и разочарование.

Результат был настолько неожиданным, что Сомов надолго застыл перед монитором информера, пытаясь осознать и принять увиденное. С фотографии на него смотрело не очень привлекательное, но определённо женское лицо. Справа от фотографии значилось: Наталья Эдуардовна свет Смердюкова.

Не веря своим глазам, Сомов просматривал биографическую справку: статус: ВИП-1; возраст: 26 лет; место работы и должность: Кредитный Департамент ВИП-отделения ГосРосБанка, директор. Отец: Председатель правления ГосРосБанка, Эдуард Осипович Смердюков, ВИП-1; двоюродный брат… (Сомову стало трудно дышать) …Министра государственной безопасности маршала Сергея Сергеевича свет Чаданова.

Главным и единственным его подозреваемым оказалась женщина! И она никак не могла изнасиловать Катю Эктову. Разве что… (мозг лихорадочно искал объяснений). Разве что она принесла сперму с собой и впрыснула её в задний проход жертвы, имитируя нападение мужчины.

Но это же полная чушь?!

* * *

Сомова задержали прямо там, в мониторинговом зале.

Даже будучи лучшим в Академии оператором-аналитиком ГЛОСИМ и, казалось, знающим всё о работе Системы, он оказался не в курсе, что при запросе идентификации личных данных «золотых» Система информирует руководство МГБ о факте проверки.

Капитана Следственного управления МГБ Александра Сомова спасло только родство с прославленным генералом Пяйвененом, по крайней мере, иного объяснения тому, что его не уволили и не люстрировали, причём вполне заслуженно, он не нашёл. После длительного разбирательства его разжаловали в поручики и перевели в Управление гражданского надзора.

Сидеть на стуле.

* * *

На темно-зелёном с широким золотым бордюром ковре в кабинете начальника Следственного Управления МГБ по Санкт-Петербургу и Санкт-Петербургской губернии нежился отражённый от стеклянной дверцы антикварного кабинетного шкафа большой солнечный блик. Словно световой коврик постелили аккурат перед самым столом хозяина кабинета.

Поручик наступил на солнечного зайчика-переростка и встал по стойке «смирно».

Начальник Управления генерал-майор Владимир Харитонович свет Бурцев восседал за массивным столом из морёного дуба, откинувшись на спинку огромного обитого тёмно-бордовой кожей кресла, размерами своими больше походившего на трон.

Чёрный парадный, или как он ещё называется — «придворный», генеральский мундир с пышными эполетами, широким аксельбантом, золотым шитьём по воротнику и обшлагам был сплошь увешан наградами. Под левым эполетом сияла бриллиантами «тарелка» Звезды ордена Святого Владимира, а под правым — такая же огромная Звезда ордена Святой Анны. Мелких же «побрякушек» было не счесть.

Абсолютно лысая голова главного петербургского сыщика блестела как вощёное яблоко. Густые вислые усы, опускающиеся ниже мясистого розового подбородка, в какой-то мере компенсировали полное отсутствие растительности на «верхнем этаже» и придавали генералу вид суровый и даже боевой. Но в сочетании с мишурой наград, галунов и прочей позолоты вся эта грозность приобретала налёт карикатурности.

На стене за спиной хозяина кабинета, занимая почти всё пространство от пола до потолка, разместился огромный ростовой портрет монарх-президента. Придворный искусник Александр жар Шубин, известный фразой: «Я не пишу пейзажей и натюрмортов — они не платят» — изобразил Государя в простом походном мундире на фоне не так давно запущенной в работу мурманской установки ГЛОСИМ «Клевер».

По правую руку от монарх-президента висел вдвое меньший размерами поясной портрет министра государственной безопасности маршала Сергея Сергеевича свет Чаданова, а по левую — начальника Главного управления МГБ по Санкт-Петербургу и губернии генерал-полковника Романа Анатольевича свет Рыкова.

— Вольно, Саша, вольно, — по-отечески ласково проворковал Бурцев и, выхватив из рукава белый накрахмаленный платок, картинно промокнул глаза.

Всем своим видом он демонстрировал сочувствие: усы генерала подрагивали, густые подкрашенные брови сошлись над переносицей «домиком», влажно блестели печальные карие глаза. Но поручик продолжал стоять не шелохнувшись, как вбитый в землю стальной костыль. К театральным этюдам генерала он оставался равнодушен.

Два года назад в этом самом кабинете заседала трибунальная комиссия, решавшая его судьбу. И Бурцев тогда, брызжа слюной и потрясая кулаком, убеждал всех, что на Сомова необходимо надеть белый браслет. Генерал Бурцев, считавшийся едва ли не самым близким другом Игоря Николаевича Пяйвенена, разбитно гулявший на свадьбе Сомова и Насти, во всеуслышание застолбивший за собой право быть крёстным отцом их первенца, требовал максимально строгого наказания для «гнусного предателя».

Но совершенно неожиданно за Сомова вступился начальник главка генерал-полковник свет Рыков. Его вердикт был краток и не эмоционален: «Вы самовольно без приказа пытались найти преступника. Ваш порыв понятен. И отчасти даже делает вам честь, капитан. Но, идя к своей благородной цели, вы сами превратились в преступника. Нарушение должностных инструкций, особенно тех, что касаются особого контингента — это преступление. Я слышал, вы отличный оператор ГЛОСИМ? Вот и отправляйтесь служить в УГМ. Конечно, с понижением в звании…»

И вот теперь генерал Бурцев в том же самом кабинете сидел на своём «троне», потел, отводил взгляд, беспрестанно тараторил и старательно изображал из себя близкого родственника или закадычного друга. При этом откровенно переигрывал.

— Как ты, дружочек? Да что ж это я?! Понятно же как! Я сам всю ночь не спал. Всю ночь! Что уж про тебя-то говорить! О, господи! Это какое же горе всем нам!

Сомов молчал.

— Я… Мы с Настиным отцом Игорем Николаевичем… Мы ж с ним через такое вместе прошли. И Настасью я помню еще совсем малышкой. И вдруг такое!

При упоминании имени жены Сомов напрягся. За последние часы он бесконечное множество раз повторял её имя про себя, словно чиркая зажигалкой в темноте безысходности, будто делая самому себе искусственное дыхание. Настя — короткая вспышка света, Настя — ещё одна порция воздуха. Настя…

Сознание его вяло реагировало на всё происходящее. Реальность он воспринимал отстранённо, как скучное кино, выключить которое нет никакой возможности, и нельзя даже просто закрыть глаза или отвернуться. Звуки, краски, ощущения — всё померкло.

— Ты меня слышишь, что говорю, Саш?

— Так точно, Ваше Превосходительство!

— Саша! Ну, Саша! Ну, по́лно тебе. Не кривляйся! Давай в такой момент не будем старые счёты сводить. Я тебя прошу.

Сомов встал «вольно» и впервые за всё время посмотрел прямо в глаза генералу.

— Вот и ладно, — кисло улыбнулся Бурцев. — Давай поговорим как… По-человечески поговорим. Ты знаешь, Настя мне звонила на днях. Просила за тебя…

— Ч-что?

Это неожиданное известие совершенно сбило Сомова с толку.

— Ну да! Просила вернуть тебя на оперативную работу. Говорила, что ты в последнее время… Ну, что ты понял, осознал. Женщина! Чего ты хочешь?! Заботилась она о тебе. А ты, гляжу, и не в курсе был, да?

— Не в курсе, — потухшим голосом подтвердил Сомов.

— Во-о-о-о-т, — протянул генерал и умолк.

Короткими пухлыми пальчиками он выудил из письменного прибора золотую авторучку. Снял колпачок, затем c щелчком вернул его на место. Снова снял. На какое-то время он всецело погрузился в эту игру, рассеянно глядя перед собой.

Солнечный блик успел сместиться настолько, что теперь Сомов стоял на нём только одними каблуками сапог, словно самоубийца на краю крыши. Чувствовал он себя примерно так же.

— И ведь я ей не отказал, — Бурцев, наконец, отложил ручку в сторону. — Сказал, что постараюсь. Сказал, сразу перезвоню, как что-то выясню. Она так обрадовалась, знаешь… Ума не приложу, как такое могло произойти! У вас же годовщина вчера была?

Сомов кивнул, не в силах произнести хоть слово. В горле ворочался тяжёлый горький ком.

Пискнул коммутатор. Генерал быстро нажал кнопку, перебил начавшего что-то объяснять адъютанта раздражённым: «Я занят!» — отключился и виновато посмотрел на Сомова.

— Тебе ведь отпуск положен?

— Так точно, но… Не надо. Не надо отпуска, господин генерал.

— Вот как! — по лицу Бурцева проскользнула тень облегчения. — Ну… Тебе видней. И ты, наверное, даже прав. В такое время, я считаю, лучше быть в коллективе. На виду, как говорится. Тут, если что, и помогут, и поддержат…

У Сомова был свой резон отказываться от отпуска.

Он был уверен — никакого ДТП не было. Была инсценировка, причём сляпанная на скорую руку. Причин ехать на закрытый на реконструкцию мост у Насти не было. И тела её так и не нашли. А для того чтобы решить уравнение с таким количеством неизвестных, ему нужен доступ к возможностям ГЛОСИМ. Но рассказывать Бурцеву об истинных причинах своего отказа от положенного отпуска он не собирался. Велика вероятность, что во всей этой истории замешан кто-то из МГБ.

Но, как оказалось, у начальника Следственного управления тоже имелись планы.

— Так что с отпуском повременим, — тон Бурцева заметно переменился, приобретя сухие деловые нотки. — Ты возвращаешься на оперативную работу.

— Извините, что?

Такого Сомов не ожидал.

— С сегодняшнего дня ты восстановлен в звании капитана и переходишь под моё подчинение.

— По какому поводу, разрешите узнать, прощение?

— Ну, во-первых, Настя просила…

Губы Сомова дрогнули.

— Во-вторых, — генерал снова схватился за ручку-выручалку и с громким щелчком надвинул колпачок. — У нас ЧП. В губернии действует серийник. Дикий… Ориентировок никаких. Ноль. Вообще. Только трупы.

Сомов молчал.

— Ты один из лучших специалистов по таким делам. Так что… капитан, прикручивай обратно свои звёздочки и вливайся в работу. У нас каждый сотрудник по этому делу на счету. Поедешь в командировку в Новую Ладогу, там работает одна из наших опергрупп.

Ещё несколько дней назад это известие не на шутку взбудоражило бы Сомова. Серийный убийца-невидимка — сложная, кропотливая, но невероятно интересная работа. О таком любой опер может только мечтать. Но сейчас все чувства выдуло через свистящую чёрную дыру в душе. Все, кроме щемящей тоски по Насте.

В наступившей тишине стало слышно, как работает механизм больших напольных часов, стоящих в углу кабинета. Цик-цик, цик-цик, цик-цик — усердно и неустанно дробилось позолоченным маятником время. Генерал Бурцев испытующе смотрел на Сомова. Цик-цик, цик-цик… Сомов, играя желваками на скулах, опять стоял «смирно», глядя в условную бесконечность.

— Сомов, ты меня услышал?!

— Так точно, господин генерал!

— Что ты, как болван! — Бурцев начал выходить из себя, но тут же взял себя в руки. — Я понимаю тебя, Саша. У тебя горе. Ты сейчас не в форме. Нервишки шалят. Я всё понимаю. Но у нас ЧП. Всё очень серьёзно. Очень! Дело на контроле у самого. Поэтому и ты меня пойми. Времени нет. За полтора месяца два «синих» и два «красных». Это до позавчерашнего дня. Но позавчера были убиты вице-президент «ГосРосНефти» Владимир свет Мулячко и его жена. Оба ВИП-два. Парились в бане у себя на усадьбе в охраняемой зоне на Ладоге. Кругом полно охраны. Не помогло. Этот злыдень, как призрак, появился, убил и исчез. Ты нам нужен. И это приказ.

Все слова генерала о коллективной поддержке оказались лишь ширмой, неловко прикрывающей возникшую служебную необходимость.

— Разрешите вопрос? — глядя сквозь генерала, спросил Сомов.

— Разрешаю.

— Что с расследованием так называемого ДТП, в котором якобы погибла моя жена?

— Не понял тебя! Что за «так называемого», «якобы»? Ты на что намекаешь? Поясни!

Но вспыхнувшая в глазах Бурцева растерянность и… страх? (неужели это был страх?) говорили о том, что он всё прекрасно понял.

— С аварией что-то нечисто, — перешёл в наступление Сомов. — И вы об этом, думаю, знаете.

Колпачок ручки с тихим хрустом сломался в пальцах генерала. Бурцев с удивлением посмотрел на него, поднёс к глазам и начал изучать с такой сосредоточенной внимательностью, будто ничего важнее сейчас для него не существовало.

Сомов ждал ответа. И чем дольше длилось молчание генерала, тем крепче он уверялся в том, что не ошибся — Бурцеву что-то известно.

— Вопросы по тому ДТП действительно есть, — не отрывая взгляда от колпачка, проговорил Бурцев и только потом посмотрел на Сомова. — Но я пока не могу сказать тебе ничего определённого. Расследование ведётся. Это всё.

— Почему не можете?

— Не хочу тебя напрасно обнадёживать. И к тому же…

— Обнадёживать?! То есть надежда есть?!

Бурцев раздражённо отшвырнул сломанный колпачок в сторону.

— Я всё тебе уже сказал! И скажу ещё! Я возьму это дело под свой личный контроль. Обещаю! И обо всём, что мне будет известно, я буду тебе сообщать. Так тебя устраивает?

— Никак нет, господин генерал!

— Да что ж такое?! Что тебе не так?!

— Я намерен участвовать в расследовании. Если не официально, то в частном порядке.

Теперь в глазах генерала вспыхнула уже неприкрытая ярость.

— Никаких частных порядков! — отчеканил он. — Не наигрался ещё в сыщика?! Забыл, чем это для тебя в прошлый раз закончилось? И потом, происшествие на мосту пока рассматривается как ДТП — это не наша епархия. К тому же ты лично заинтересованное лицо и попросту не имеешь права участвовать в расследовании, даже если его переквалифицируют. Так что не вздумай! Или вылетишь из органов! Это моё последнее слово!..

Дряблые щёки Бурцева пошли неровными алыми пятнами, лысина взмокла. Он вновь порывисто выхватил из рукава платок и, шумно сопя, начал обтирать затылок и шею.

— Послушай меня, Саш, — голос его снова потеплел. — У тебя появился прекрасный шанс реабилитироваться. И Настя этого хотела. Сам же знаешь, как бы она обрадовалась, узнав, что ты снова в деле! А?! Ну а я, как уже сказал, буду тебя информировать обо всём, что касается расследования по Насте. Не как начальник, как друг семьи, по-человечески прошу тебя — не губи свою карьеру. Ты и так на волоске…

Друг семьи. Сомов невесело усмехнулся про себя. Но Бурцев был прав — официально подступиться к расследованию не было никаких шансов. А неофициально ему не дадут и пальцем пошевелить. Оставалось ждать. Но ждать в полном бездействии невыносимо. Лучше уж погрузиться в работу, а там видно будет. Он что-нибудь придумает.

— Я готов.

— Вот и отлично! — оживился Бурцев. — Вот и замечательно, Саш! Правильно всё решил! Ты вот что… Ступай сейчас в двести семнадцатый, к майору Каше. Он старший вашей группы, введёт тебя в курс дела, и вместе поедете на местность.

Сомов невольно скривился.

Когда-то ему уже доводилось работать с Кириллом Кашей, и тот даже некоторое время был у Сомова в подчинении.

Сыщик из Каши был никудышный, но зато служака — отменный. Где надо лизнёт, когда надо подсуетится. В Управлении таких, как он, хватало. Был у Каши и ещё один ярко выраженный талант — допрашивать людей. В Управлении Каша считался одним из лучших дознавателей. С завидным постоянством он обнаруживал практически в любом, кто попадал к нему на допрос, «гнилые зёрна предательства», и потому нередко после «бесед» с ним свидетели задерживались в подвале Управления «на продлёнку». Уже в качестве подозреваемых по статье «неблагонадёжность».

А ещё дознаватель Каша очень любил трепать языком. И как-то в затрапезном разговоре позволил себе блеснуть гусарским интеллектом и поведать окружающим, что бы он сделал с Анастасией жар Пяйвенен, не будь она дочерью замначальника контрразведки. Полностью обрисовать всю картину своих бесхитростных грёз Каша не успел — получил в зубы от оказавшегося среди слушателей Сомова, который тогда только-только начал встречаться со своей будущей женой и потому об их связи никто ещё не знал. Похабник лишился переднего резца, а Сомов получил выговор. С тех пор они общались исключительно в русле служебных отношений. А после перевода Сомова в отдел мониторинга вообще ни разу не виделись.

И вот теперь им вновь предстояло работать вместе. Только теперь уже Сомов обязан подчиняться.

— Всё, включайся в работу, — продолжал напутствовать генерал. — Сейчас нет ничего важнее поимки этого гада. А я как чего узнаю, с тобой свяжусь. Свободен.

— Есть!

Сомов коротко кивнул, развернулся через левое плечо и вышел.

Едва за ним захлопнулась дверь, солнечный блик на полу побледнел и через несколько секунд исчез.

2.3 Славка

Мир катился в бездну.

Ещё живы те, кто помнит кровь, гной, крики отчаянья и слёзы безысходности на лицах своих детей и родителей, жён и мужей, братьев и сестёр, друзей, соседей и совершенно незнакомых людей. Помнят больницы, в которых врачи умирали быстрее своих пациентов. Помнят отряды вооружённых мародёров, нередко состоявшие из бывших полицейских и военных. Помнят пожары, которые некому было тушить, и города, покинутые людьми. Помнят те времена, когда люди жили по календарю, на котором был только один день — сегодня, и по часам, которые показывали только одно время — сейчас.

Эти люди — свидетели того, как низко может пасть род людской, до какой подлости, алчности и жестокости способен дойти человек, если его ничто уже не сдерживает — ни совесть, ни закон, ни любовь, ни вера.

Они помнят. Но не любят говорить об этом. А всё, что нужно знать о тех страшных временах, расскажут историки.

Они расскажут о терроризме, ядовитым сорняком проросшем внутри благополучных, как тогда всем казалось, европейских стран. Поведают, как мировая экономика, долгое время искусственно поддерживаемая на плаву при помощи ничего не стоящей бумаги и кулуарных сговоров воротил-финансистов, рухнула, ввергнув в хаос целые страны и континенты. Разложат по полочкам все причинно-следственные связи, приведшие к многочисленным гражданским бунтам, межэтническим и религиозным войнам, охватившим планету. И, конечно же, не забудут они и о человеке по имени Ян Коллер, микробиологе-вирусологе мюнхенского университета Людвига-Максимилиана, создавшего и намеренно выпустившего в мир смертоносный вирус, уничтоживший две трети населения земли.

Историки расскажут…

О том, как тогдашний президент России, несмотря на все предосторожности кремлёвских медиков, стал жертвой Проклятья Коллера. Одной из миллиардов жертв. Вирус не чтил ничьих заслуг. Министры, сенаторы и депутаты Государственной Думы умирали точно так же, как водители трамваев, продавцы и дворники. Некоторые чиновники, правда, пытались спастись за рубежом (пока ещё были открыты границы), уповая на то, что заграничная медицина даст им больше шансов на выживание. Но и Европа уже перестала быть тем оазисом благополучия, каким считалась когда-то. На другом полушарии — в США, Канаде, Южной Америке — происходило ровно то же самое. Единственно, кого щадил выпущенный на «вольные хлеба» вирус, это были дети в возрасте до 10–12 лет. Сам профессор Коллер умер одним из первых, оставив на своём столе короткую записку-манифест: «Метастазы жадности, глупости, лживости и злобы опутали человечество. Я вырежу эту опухоль, оставив только здоровую плоть…» Под здоровой плотью он имел в виду детей.

О чём он думал? О том, что дети, лишённые пагубного влияния взрослых, смогут создать новый, более совершенный мир? О том, что страшные испытания, выпавшие на долю этих детей, закалят их и научат ценить то, что у них есть? О том, что общая беда сплотит их, дав основу обществу новой формации — думающему, действующему сообща, целеустремлённому?

Да, он думал именно об этом. И он, конечно же, хотел как лучше. Как и многие до него, кто, прикрываясь высокими идеалами, творили величайшее зло.

А дети… Оставшись без родных, среди поглотившего всё хаоса, они становились жертвами голода, холода, собственной неопытности, бездушных людей. Вот такой мир «подарил» им Ян Коллер.

Система государственного управления перестала существовать в России через семь месяцев после вспышки эпидемии. Но Власть, пропитанная кровью многих и многих поколений, даже тогда не захлебнулась от очередной ужасающей порции расквартированных душ. Нет, Власть не перестала быть сладкой, даже несмотря на смердящие вокруг трупы. Она всё так же манила и словно предлагала себя, как ненасытная шлюха. И желающие нашлись. В тех условиях они не могли подмять под себя всю страну, и потому каждый из властолюбцев брал столько, сколько мог унести. Или думал, что сможет.

Россия раскололась на множество республик и вольных городов. Едва образовавшись, эти квазигосударства начинали воевать друг с другом и с остатками правительственных войск, верных Присяге. Смерть, если у неё есть эмоции, уж точно хохотала тогда до животных колик. Люди сами с воодушевлением беспрестанно натачивали её косу, смазанную для верности ядом Болезни.

Расскажут историки и о том, как спаслась Россия.

Как учёные Санкт-Петербургского биомедицинского центра имени Козлова и НИИ особых биопрепаратов разработали действующую вакцину против «проклятья Коллера».

Новый препарат мог спасти граждан от вируса, но к тому времени уже не существовало единого гражданского общества. Петербург был одним из немногих городов России, где ещё оставалось какое-то подобие централизованной власти. Срочно созданные похоронные команды, очищали город от трупов. Огромный завод-крематорий, построенный под Всеволожском, работал в четыре смены. Новая вакцина могла всё это прекратить.

Медики настаивали на поголовной и немедленной вакцинации выжившего населения. Но эта процедура требовала строжайшего учёта вакцинированных — двойная доза препарата была смертельна, а само вакцинирование необходимо было проводить в два приёма с перерывом в полгода. Наладить такой учёт в условиях творящегося хаоса было почти невозможно. Спасительный дар лучших умов медицины оказался практически бесполезен.

Вот тогда-то на экстренном заседании руководства Петербурга молодой промышленник Василий Петрович Стахнов предложил использовать тюремные браслеты.

С этого началось Избавление.

Будучи владельцем научно-производственного центра «Мониторинг-С», который до Хаоса выпускал среди прочей высокотехнологичной продукции специализированные электронные браслеты для пенитенциарных учреждений страны, Василий Стахнов предложил раздавать всем, кто прошёл вакцинацию, эти неснимаемые браслеты. Технология позволяла привязывать идентификационный номербраслета к электронной базе данных и чётко фиксировать, когда и кем именно была получена вакцина.

Это стало первым шагом к зарождению Системы.

И вакцина, и браслеты раздавались бесплатно.

Но если препарат ещё можно было производить быстро и в больших объёмах, то производство браслетов требовало дополнительных мощностей. И Город мобилизовал все силы на решение этой задачи. И Город справился! В относительно короткие сроки удалось наладить выпуск «часиков жизни», как их прозвали в народе, в достаточном количестве, чтобы обеспечить учётную вакцинацию всех оставшихся в живых петербуржцев.

Перед отчаявшимися, напуганными людьми забрезжила надежда. Слух о «волшебном лекарстве» разлетелся по губернии (тогда ещё Ленинградской области) и скоро вышел за её пределы. На медпунктах начали появляться люди из Петрозаводска, Великого Новгорода, Пскова и даже Архангельска.

Браслет на руке стал символом спасения. Спасения людей, но ещё пока не государства.

Как вернуть потерянную страну, придумал второй брат — Егор Петрович Стахнов. Он выступил с инициативой назначить главу Федеральной Службы Безопасности Петербурга (который формально в то время управлял городом) президентом России с неограниченными полномочиями, а вакцинацию проводить не всем подряд, а только тем, кто присягнёт новой власти, Новой России.

Хоть и не единогласно, но эта идея была одобрена, а браслет принял на себя функцию гражданского паспорта. Позже, когда была доработана гибкая система электронного документооборота, пластиковые «ремешки» заменили собой все возможные документы, превратившись в привычный нынче каждому жителю страны унэлдок.

В Петербург потянулись караваны измученных людей со всех уголков страны. Они присягали новой власти, получали вакцину, надевали браслеты и селились в жилищах тех, кто не пережил пандемию и междоусобицу. Очень скоро численность населения Петербурга и его окрестностей даже превысила прежние показатели. Эмиссары нового правительства с грузом вакцины и унэлдоков, в сопровождении армейских подразделений двинулись вглубь страны.

Как написал в своих мемуарах Егор Петрович свет Стахнов о том времени: «Вместе с вакциной мы впрыскивали в кровь россиян основы новой государственности, нового мироустройства…»

Я в стране, страна во мне!

Теперь уже сами граждане, обнаружив в своём окружении человека без унэлдока, тут же сдавали его контролирующим органам, а те, в свою очередь, предлагали безбраслетнику принять гражданскую присягу, пройти вакцинацию и обзавестись новым электронным документом, либо покинуть территорию страны, которая тогда ещё умещалась в рамках Санкт-Петербургской губернии, Карелии и нескольких прилегающих областей.

Закон и Порядок!

Функция слежения, изначально заложенная в тюремных браслетах, в первое время практически не использовалась. Не хватало мощностей, людей, спутников, не было необходимых программ. Но именно в этой функции братья Стахновы видели едва ли не главный залог всеобщей безопасности. Быть всё время на виду — значит не иметь возможности тайно и безнаказанно вредить возрождающемуся государству.

Мало было спасти людей от Болезни. Их надо было спасать от самих себя и не допустить повторения Хаоса.

Предприятия НПЦ «Мониторинг-С» были обеспечены необходимым оборудованием для массового выпуска универсальных электронных документов нового поколения с более мощными передатчиками, включая новейший лептоновый импульсный излучатель, сигнал которого мог проходить абсолютно через любые материалы, и «вечной» батарейкой. Выпускались они тогда только в двух цветах — зелёном (армейском) и синем (гражданском).

Историки расскажут…

Как со временем под Сосновым Бором развернула свой гигантский трилистник антенны первая сверхчувствительная установка «Клевер-1», обеспечивающая бесперебойную работу «часиков жизни» сотен тысяч граждан новой страны. В Гатчине под проект был дооборудован построенный незадолго до всеобщего коллапса Центр хранения и обработки данных, самый крупный из существующих на тот момент в России и Европе. Все прочие дата-центры также были переведены под обслуживание Проекта. Петербургский завод радиотехнического оборудования начал изготавливать ретрансляционные антенны и вышки. Строились и запускались на орбиту с уцелевшего мурманского космодрома новые спутники слежения и связи.

На то, чтобы победить Болезнь, составить новые законы, восстановить сельхозугодья и часть заводов, ушли годы. Заново сшивать страну воедино приходилось не только потом, но и кровью. Те военные части, которые остались верны Присяге и не примкнули ни к каким новообразованиям и летучим бандам, почти единодушно приняли власть Петербурга.

Так, военно-патриотический журнал «Монархъ и Я» в одной из статей, посвящённых тому периоду, писал: «Болезнь отступила, а страна, расколовшаяся во время Смуты, как Птица-Феникс восстала из пепла. Но не прав будет тот, кто посчитает, что эта Великая Победа досталась нам легко. Проще было справиться с болезнью, поражавшей людские тела, чем с той саморазрушительной напастью, которая глубоко укоренилась в людских сердцах и душах. Многие территории приходилось отвоёвывать с боем, чтобы спасти наш народ, ставший заложником самопровозглашённых царьков, готовых ради кровавого куска Власти пожертвовать многими и многими жизнями…»

На добровольно примкнувших и с боями освобождённых территориях вырастали антенны ретрансляторов, строились новые дата-центры, возводились установки «Клевер». Возвращалась нормальная жизнь.

И только Автономия — квазигосударство, оккупировавшее часть Западно-Сибирской равнины — отказалась подчиняться новому правительству. После нескольких лет гражданской войны, фрондёров оставили в покое — они сами сделали свой выбор, предпочтя умирать от вируса, нежели потерять мнимую свободу.

Когда власть Петербурга окончательно упрочилась и распространилась практически на всю территорию России, был выпущен Закон «Об обязательном ношении средств электронной идентификации граждан». С того момента всякий безбраслетник считался врагом государства и подлежал уничтожению. Но эта, на первый взгляд, жестокая мера была продиктована острой необходимостью — выжить. От браслетов отказывались террористы, упёртые повстанцы, преступники — все те, кому порядок в стране встал поперёк горла.

Историк современности Иван жар Жаров в своей статье «И пришел Свет» писал: «Экзистенциальный парадокс! Тюремные браслеты подарили людям истинную Свободу! Ибо сама по себе, без организующего ядра, коим является Порядок, Свобода не жизнеспособна. История доказала нам это. Мы же докажем Истории, что человечество достойно того, чтобы жить…»

Через шесть лет после выпуска первой партии вакцины государственная граница возрождённой Российской Империи была надёжно перекрыта на всём её протяжении. Перекрыта на въезд и на выезд. С воздуха, земли и воды. Навсегда.

И настал Локаут.

Другим странам повезло куда меньше, чем России. Многие европейские государства перестали существовать: Латвия, Литва, Эстония, Польша — все они превратились в так называемые «дикие земли», где не существовало ни правительств, ни законов, а уцелевшее население разделилось на небольшие общины, выживающие каждая сама по себе. Франция, также лишившаяся единого правительства, погрязла в кровавых стычках между многочисленными религиозными сектами. Та же участь постигла и большинство балканских государств и весь Ближний Восток. Англия и Германия укрылись за «железным занавесом». США разделились на несколько государств. Африканские страны почти полностью обезлюдили. Китай и Индия задыхались в смраде разлагающихся трупов, которые никто не убирал. Этим двум странам досталось больше всего. Когда эпидемия пошла на спад, оказалось, что в Китае выжил только каждый десятый житель страны, в Индии — каждый девятый.

Россия, подойдя к самому краю Бездны, заглянув туда, всё же смогла устоять и начать путь к возрождению. Во многом, благодаря двум братьям — Василию и Егору Стахновым.

К великому горю всех россиян, Василий Петрович Стахнов умер ещё в самом начале задуманных братьями преобразований, и Егор Петрович остался один. Он отказался от предложенных ему министерских должностей, сосредоточившись на главном своём детище — Глобальной Системе Мониторинга.

Именно ему принадлежала идея отделить тех, в ком продолжала бушевать буря прежнего Хаоса, от всех прочих граждан и взять их на особый контроль. Так появились «белые». Так начала формироваться палитра новой статусной градации.

После государя Егор Петрович стал самым известным и влиятельным гражданином России — Великим Вторым, как его называли. Он был символом спасения, былинным богатырём, одолевшим великое Зло.

Людям нужны легендарные герои, они олицетворяют надежду на спасение даже в самые тёмные времена.

* * *

Но «история», рассказанная белобрысым, превращала легендарного богатыря в не менее легендарного злодея. Эта столь неожиданно открывшаяся тайная и тёмная сторона биографии Великого Второго так подкосила Славку, что он едва не дал слабину и не разрыдался. Казалось, хуже того, что с ним случилось — потеря браслета, рабство — уже и быть не может. И всё-таки… Он был уверен, что рыжеволосая девчонка просто заигралась. Что порочная привычка не знать ни в чём отказа и потакать любым своим капризам привела её к этой дикой практике. И где-то в глубине душе он был уверен, что когда-нибудь всё это вскроется, выплывет наружу и всех невольников освободят. Но если она дочь Стахнова!..

— А Егор Петрович знает? — не надеясь на чудо, прошептал Славка.

— Конечно! Вот я — его личный крепс! — В голосе белобрысого слышалась откровенная гордость. — И Дядёк, он тоже личный крепс Егора Петровича. И Лидушка, что еду здесь готовила для праздника — его раба. И много ещё у него на другой усадьбе. А вот ты… — чистенький пальчик блондинчика клюнул в сторону Славки. — Ты личный крепс Вероники Егоровны. И Чита, девка тут есть одна, тоже её собственность. Двое вас пока…

Чита! Славка вспомнил недавнюю встречу, и на душе стало немного теплее; совсем чуть-чуть, но достаточно для того, чтобы окончательно не ухнуть в пропасть безнадёги и отчаянья.

— Вот смотри, — белобрысый закатал штанину, демонстрируя щиколотку, охваченную широким чёрным ремешком. — Знаешь, что это?

Славка потухшим взглядом смотрел на ногу блондинчика и молчал. Не потому, что не знал ответа, а потому, что все слова застряли у него в горле. Слишком много потрясений за два дня.

— Это мой унэлдок. Ты же спрашивал про него уже. Вот, смотри. Он называется крепсет — паспорт раба. Старая, но доработанная модель. Это ещё из тех, что выдавались первым гражданам. Тебе такой же скоро нацепят. И станешь ты почти официальным крепсом Вероники Егоровны свет Стахновой.

— Почти? — как во сне спросил Славка.

— До поры, до времени. Это, считай, сейчас, как эксперимент. А там, глядишь, и по чину всё будет, официально. Рабы ведь не только у свет Стахновых. У всех «светлых», считай, они есть…

* * *

Остаток дня он проработал оглушённый этими новостями. Сгребал в кучку мысли, скомканные, как выброшенные фантики от конфет. Пытался прикинуть, сколько же тогда людей сейчас находятся в рабстве?

Валька-всезнайка говорил, что «светлых» в стране примерно 0,3 % от общего населения. А значит, около восьмидесяти с небольшим тысяч человек. Если даже у каждого «светлого» было бы только по одному рабу, то это уже какая толпа без вести пропавших получается! Ведь рабы-то неофициальные!

Пока.

Но вряд ли драгоценные господа держат только по одному человеку в рабстве. И можно смело умножать число невольников на… Но вот на сколько? Славка даже представить не мог, сколько человек может держать в рабстве один господин.

Пусть, к примеру, будет пять, решил он. И что выходит? Почти полмиллиона рабов! И всё это втайне! Как такое возможно при существовании Системы, которая «всё и всех видит»?! Ясно, что в рабство забирают в основном «белых». Но «белых» Система учитывает едва ли не строже, чем всех остальных. А тут полмиллиона!

И тут он вспомнил интернат. И те слухи, что ходили там…

* * *

Едва попав в стены «шизы», он сдружился с щуплым и без меры болтливым своим одногодком Лёшкой Холодрыгой, прозванным так за вечно синюшный цвет губ.

Любимым занятием Лёшки было рассказывать истории. Вещать он мог начать в любое время и в любом месте: в зале Труда, в столовой, во время уборки территории, в кузове грузовика, когда воспитанников вывозили в «командировки» на какие-нибудь массовые работы. Но чаще всего Лёшку пробивало на истории в спальне после отбоя. Его выступления начинались всегда неожиданно. Он просто вдруг начинал говорить и не останавливался, пока не досказывал очередную байку до конца, после чего умолкал и в развернувшихся дискуссиях участия не принимал.

Рассказчиком Холодрыга был отменным. Даже в самые невероятные моменты повествования его лицо и голос оставались бесстрастными, что придавало его россказням особый мистический шарм. В интернате Лёшка обитал едва ли не с пелёнок, поэтому успел накопить такое количество разных историй, что, умей он писать и не будь «белым», мог бы, пожалуй, издать толстенную книжку. Вот только писать он не умел, а книжку про злоключения «белых» детей никто бы не стал издавать.

Он рассказывал про надзирателя по труду Лапина, который угрозами затаскивает в свою каморку девчонок-подростков и обращается там с ними, как с женщинами из Дома Холостяка. Рассказывал про медика-надзирателя Валентину Зуб, которая вкалывает младшим воспитанникам какой-то особый препарат, после которого малыши не шумят, не бегают, а сидят как куклы и только смотрят перед собой остекленевшими глазами. Рассказывал про чёрный сейф в кабинете директора, где хранятся сотни детских деактивированных унэлдоков. Но самые страшные его истории были про исчезнувших детей.

— Смотри в оба! — сообщил Холодрыга в первый же день их знакомства. — Дети здесь пропадают. И в последнее время всё чаще.

— Как это? — похолодел Славка, больше от тона, каким всё это было сказано, чем от самой новости.

— Говорят, их увозят и продают на органы — вырезают сердце, печёнку, выковыривают даже глаза. Поэтому притворяйся больным. Всегда притворяйся. Больных не трогают.

— Кто говорит?

— Я говорю, — ответил Холодрыга. — И ты уж мне поверь.

А дети действительно пропадали.

За два с лишним года, что Славка провёл в казарменных стенах детдома, он убедился, что слова Холодрыги не были обычной страшилкой на ночь. Дети исчезали каждый месяц. В такие дни в огромном зале Труда, куда сразу после завтрака сгоняли всех воспитанников интерната, поднимался тихий шёпот. Из уст в уста растекалась новость о новом исчезновении. Этот шёпот, как затяжной дождь, ещё долго шелестел под высоким потолком.

Лёшка исчез через полтора года после их знакомства, перед самым выпуском.

* * *

Славка закинул очередной туго набитый мусором мешок в контейнер и посмотрел на Дворец. Получается, подумал он, детей вполне могли забирать в рабство. Это даже удобно — ребёнка проще сломать и воспитать из него послушного крепостного слугу. А сколько таких интернатов в стране? Уйма! Но одними детьми ведь не ограничивается. Людей просто крадут с улиц, как лиса крадёт кур из курятника. И тогда это никак не может быть чьей-то личной инициативой. Это уже заговор, огромный по своей масштабности. Ведь браслеты желательно снимать так, чтобы Система не отреагировала. А как такое можно сделать? Только если удоки снимают в официальном порядке, как, например, с умерших людей. Да! Они объявляют всех украденных умершими! Но для этого в заговоре должны участвовать и медики, и паспортисты-учётчики, и даже… В это было трудно поверить, но… даже сотрудники МГБ. И если белобрысый не соврал, и у каждого «светлого» есть свои крепсы, то только так, а не иначе можно всё это устроить.

Он вспомнил ещё кое-что. В начале апреля в один и тот же день, никому ничего не сказав, из артели ушли грузчик Захар и фасовщица Ольга. Такую работу просто так не бросают. Артельщики судачили, что их переманил к себе «король колбасы» жар Савельев, более достойного объяснения никто не находил. Но скоро стало известно, что Захар и Ольга совершили самоубийство, сбросившись с обрыва в каньоне реки Лавы, мол, любовь у них была, а смазливую Ольгу «комиссар наслаждений» из Минздрава очень настойчиво, не без угроз, зазывал на работу в Дом Холостяка. Вот влюблённые и решили навсегда остаться вместе. Об этом рассказал один из бригадиров, и новость быстро разлетелась по артели. Вот только во второй бригаде, где работал Захар, никак не могли понять, как люстрированный за мужеложство парень мог так споро «переобуться», что даже наложил на себя руки от чувств к бабе.

Тогда Славка не особо обратил внимание на эту историю. Самоубийства среди белых не редкость — нищета, жизнь в постоянном страхе и апатия от беспросветного будущего толкают людей на этот грех. Но теперь он уже сомневался, что всё было именно так, как рассказал тот бригадир. Да и другие известные ему случаи самоубийств вполне могли таковыми не быть. Тел-то никто не видел.

А если всё так, как поведал ему белобрысый, значит, никакой надежды нет. Их никто не спасёт, не освободит. Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо ещё.

* * *

Близкий вечер ничуть не унял повисшую над землёй духоту.

— Ну как ты? — старик смотрел на Славку, Славка вглядывался в расплывающийся в знойном мареве горизонт. — Очухался? Привыкаешь понемногу?

— А что, к такому разве можно привыкнуть?

— Привыкнуть ко всему можно. И к хорошему, и к плохому. Привычка, она ж, как накатанная колея. Встрял в неё и пошло-поехало. И уже, глядишь, а всё как будто так и надо.

— Кому надо? — хмыкнул Славка.

— А ты-то сам чего хочешь? Чего тебе надо?

Славка задумался. Казалось, простой вопрос, но всякий наскоро приходящий на ум ответ тут же крошился, как рассохшийся ком земли, и превращался в пыль. Простой этот вопрос требовал ответа сложного и глубокого, и, поняв, что Дядёк собирается втянуть его в очередную нудную философскую беседу, Славка быстро выхватил первое, что валялось на поверхности, и швырнул старику:

— Да просто жить. Чего ещё?

— Так живи, — охотно согласился Дядёк. — Всё у тебя для этого есть…

Они стояли на берегу гавани. Вечерний простор был наполнен стрёкотом кузнечиков и благоуханием цветов, высокое небо сияло фиолетово-розовой фольгой. В огромных окнах дворца, опустевшего с отъездом гостей и молодой хозяйки, истаивал очередной Славкин день в неволе. Ствол старинной пушки, обращённый в сторону безмятежной глади озера, золотился под светом заходящего солнца. Славка положил на него руку и погладил. Ствол был тёплым, словно внутри текла живая кровь. Эта пушка даже умеет разговаривать — она очень внятно произносит слово «раб».

2.4 Сомов

— Приехали. Дальше пройдёмся.

Каша выскочил из служебной «Грозы», едва тяжёлая машина остановилась на стоянке владений супругов свет Мулячко. За командиром из броневика вылезли Сомов, маленький пухлый криминалист Яша Рушницкий и долговязый водитель поручик Пётр Скоробогатов.

К ним тут же подбежал похожий на подростка молодой худощавый охранник и вытянулся по стойке «смирно», испуганно тараща голубые глаза-пуговицы.

— Ты дежурил, когда хозяев твоих убивали? — строгим окриком обозначил своё старшинство Каша.

— Так точно, оспдин-майор! — выдохнул парень. — Я!

— И кто ты после этого?! Телохранитель?! В морге тебе работать надо! Там твои клиенты! Проморгал убийцу, кишка заячья!

Майор отводил душу, откровенно наслаждаясь страхом молодого парня, стоявшего не шелохнувшись, словно жук, насаженный на стальную булавку.

— Ты посмотри на него! Кого такой дрыщ охранить может? Он себя защитить не способен. Чуть что, к мамке под юбки прятаться побежит. Чего глазами лупаешь, охрана? Люди тебе свои жизни доверили, и какие люди, а ты душегуба проморгал, говно! Считай, бинт себе на ручонку заработал, тля! Рот не открывай! Говорить будешь, когда я разрешу! Что коленками трясёшь?! Или по стойке «смирно» теперь так положено стоять?!

Пока Каша кошмарил полуживого гарда, Сомов внимательно изучал усадьбу.

Хозяйский дом ослепительно белел среди строгих мачтовых сосен. Огромный, четырёхэтажный, с балкончиками и террасками — сахарный дворец, да и только. Но сладкая жизнь его владельцев оборвалась внезапно от руки убийцы-невидимки.

Территория владений свет Мулячко была огромна. Включая принадлежащий им лес, она составляла более тридцати гектаров — вотчина. Ещё перед выездом Сомов ознакомился с планом участка и схемой патрулирования охраны, отмечая, где вероятнее всего мог проникнуть во владения посторонний человек.

По всему выходило не очень хорошо.

Сама приусадебная зона, включающая хозяйский дом, гараж и прочие хозпостройки, была огорожена высоким забором, оборудована камерами видеонаблюдения и постоянно патрулировалась. Пробраться туда незамеченным злоумышленнику было бы крайне сложно, если не сказать, почти невозможно. Но он туда и не пробирался. Убийство произошло не в приусадебной зоне, а в бане, которая располагалась более чем в километре от всех остальных построек, на берегу озера. А туда попасть стороннему человеку было куда проще. И всё-таки одно дело проникнуть во владения незамеченным и совсем другое — убить двух охраняемых «светлых» и скрыться.

— Идём на место, — майор махнул в сторону темнеющего поодаль хвойного бора и, не дожидаясь остальных, направился через песчаное поле, поросшее редкими клочками вереска и ягеля.

— Так, может, по дороге пойдём? — робко предложил Рушницкий. — Тут же дорога есть.

Но Каша не обратил на блеянье криминалиста никакого внимания, продолжая целеустремлённо шагать напрямки. Остальным оставалось только двигаться следом.

— Ну я-то тут зачем? — негромко причитал Яша. — Я ж тут был уже. И не только я. Тут народу потопталось, как на параде, живого места нет.

Сомов и сам не мог взять в толк, зачем было нужно тащить с собой зануду Рушницкого. Изначально планировалось, что Каша просто познакомит его с местом преступления, даст пообщаться с охраной и обслугой, введёт в курс дела, поможет, как говорится, пропитаться обстановкой. Но он зачем-то прихватил с собой этого брюзгу, да ещё Скоробогатов увязался с ними, хотя мог бы и в машине посидеть.

Невысокий кривоногий майор продолжал бодро отмерять шагами песчаную пустошь.

— Кирилл Степанович, может, всё-таки по дороге? — плаксиво причитал Рушницкий. — Ну чего мы тут в песке вязнуть будем?

— Так ближе, — не оборачиваясь, отрезал Каша. — Не развалишься.

Скоро поле кончилось, и светлый сосновый лес гостеприимно принял их под свои высокие своды, окутав пьянящим запахом хвои. Идти стало намного приятней. Да и июльская духота переносилась тут куда легче, чем на открытой местности.

Сомов наклонился, провёл рукой, словно совком, по густому черничному кусту и в его ладони оказалась приличная горсть крупных иссиня-чёрных матовых ягод. Он ссыпал их в рот и раздавил языком о нёбо, выжимая сладкий сок.

Рядом недовольно сопел Рушницкий.

— Тут ведь гадюки водятся, — беспокойно рыская близоруким взглядом под ногами, сообщил он.

— Яша, а чем, по-твоему, орудует убийца? — поинтересовался Сомов, подгребая очередную порцию ягод.

— Да кто его знает. В базе данных аналогичных следов нет. То есть пользуется он чем-то из ряда вон оригинальным. Так что наверняка я тебе ничего сказать не могу.

— Ну, а не наверняка?

Рушницкий воодушевлённо причмокнул пухлыми губками.

— Ну, смотри. Особенности раневых каналов и повреждений костей-хрящей позволяют говорить, что действует он чем-то наподобие длинного штыря с прямоугольными гранями и точечно-острой оконечностью. Раневые каналы глубокие, слепые, но не в случае с Григорьевым, там сквозняк вышел.

— А конкретней? — Сомов ещё не успел ознакомиться со всеми деталями расследования и теперь, пользуясь случаем, навёрстывал упущенное.

— Штырь вошёл ему в левый глаз, прошёл через мозг и вышел в теменной части черепа. Когда убийца его извлекал, так всё разворошил…

Сомов невольно поморщился и жестом остановил разошедшегося Рушницкого. Тот сразу же умолк и погрустнел.

— Да нет, Яш, ты продолжай, это я так, не в форме что-то, — развёл Сомов перепачканными черничным соком руками.

Рушницкий понимающе кивнул и тут же с криком подскочил, приняв почерневшую сухую ветку за змею.

— Я полжизни тут оставлю, на этих болотах, — жалобно посмотрел он на Сомова. — Неужели нельзя было без меня как-то?

Но Сомов уже так не считал. Теперь он понимал, зачем Каша потащил с собой Яшу-бояшу. Вылавливать его по лабораториям и кабинетам в Питере было бы утомительно. А здесь он точно никуда не денется и может рассказать много чего полезного.

— Ну, что я могу поделать, Яш. Ты, лучше, продолжай рассказывать, и дорога незаметней пройдёт.

— А что там рассказывать? Я и так уже почти всё рассказал. Вообще, все жертвы убиты одним очень сильным ударом, повредившим жизненно важные органы, как правило, мозг. В двух случаях — сердце. Но дело даже не в этом. Сама степень удара-нажима, вот что интересно. Это не нажим даже, а выстрел, я уверен. Знаешь, как арбалетный болт выстреливает, вот и тут так же.

Яша снова оживлённо тараторил, не забывая внимательно посматривать под ноги в поисках притаившихся гадов.

— Штырь не только легко проходил мягкие ткани, но без особых помех проламывал кости. А там, где костная ткань была задета по касательной, клинок оставил глубокие борозды. Обычного мускульного усилия человека не хватило бы, чтобы нанести такие повреждения. Понимаешь? На поясках обтирания в большинстве случаев выявлены микрочастицы металла и ржавчины. Анализ показал низколегированную сталь. Также в пробах, взятых с трупов, присутствуют частицы полиметилсилоксановой смазки. Что также подтверждает механическую природу воздействия ударной части орудия. Я считаю, что это какое-то пневматическое оружие. Вроде ружья для подводной охоты или пневмоарбалета какого-нибудь.

— А на месте преступлений нашли хоть один такой штырь?

— Ни одного! Я, знаешь, вообще уверен, что у него он один. Стреляет им убийца с близкого расстояния, почти в упор. Характер разбрызгивания крови это подтверждает. Потом забирает штырь. С Григорьевым, вон, так расстарался, вынимая…

Впереди возникла высокая шапка муравейника. Криминалист, увлёкшись рассказом, ничего не замечая, шёл прямо на неё. Сомов дёрнул его за рукав.

— Значит шесть трупов уже?

— Ох! — отшатнулся Рушницкий, увидев муравейник, и едва не завалился на спину, но был вовремя пойман Сомовым за воротник. — Да, да! Шесть трупов! И как люди тут живут?!

— Два синих, два красных, теперь два серебряных. Система?

— Вот! И там, — Яша ткнул коротким пухлым пальчиком в безоблачное небо, — о том же подумали. А потом ещё подумали-подумали и придумали, что эдак он до «золотых» доберётся! Кто знает, что у маньяка на уме? А совсем рядом тут усадьба дочери свет Стахнова.

— Стахнова?! — присвистнул Сомов.

— Представляешь теперь из-за чего весь сыр-бор?

Справа между стволов показалась хорошая песчаная дорога. Но майор упорно продолжал её игнорировать, шагая параллельным курсом.

— Яш, а вот парень тот белый. Который как раз тут недалеко пропал на днях. Ты об этом деле что-нибудь слышал?

— Парнем другая группа занимается, — оглядываясь на муравьиную кучу, пробормотал Рушницкий. — Поручик Фатеев, по-моему. Тут мне мало чего известно. Только основное. Трупа нет. На берегу нашли аккуратно сложенную одежду. Штаны, футболка, кеды. Также обнаружены незначительные следы рвотных масс. По анализу не скажу — не видел. Вроде всё.

— Одежду, говоришь, сложил?

— Ага.

— А браслет? Его же тоже нашли?

— И браслет нашли. А как же.

— Ну, и?

— А что «ну», Саша, что «ну»? — плаксиво протянул Рушницкий, отмахиваясь от вьющейся мошкары. — Вот понесло нас… Браслет как браслет. Перекушен чем-то, типа кусачек. Чик, и всё. Парень сбросил поводок и в тень рванул. На что он рассчитывает, я не знаю. Может, к финикам податься решил. Может, просто дикарём рискнул побегать… Ты глянь статистику. За последние года два белые стали исчезать, как по расписанию. И в большинстве случаев бесследно.

— А тебе это странным не кажется?

— Я не психиатр, Саш, — раздражённо вздохнул Рушницкий. — Кто их знает?..

Быстро наклонившись, Яков Соломонович сломал богатый листьями прутик и стал яростно сечь им воздух вокруг себя, бубня что-то себе в губу про кровопийц, от которых никакой на земле пользы, а одни только мучения добрым людям.

* * *

Незаметно лесной рельеф понизился, и сухой прозрачный бор сменился мрачноватой чащобой с большим количеством чахлых, прогнивших на корню ёлочек, покрытых до самых общипанных макушек серо-голубыми кружевами лишайника. Болотный запах щекотал ноздри сладковатым ароматом гниющего дерева и торфа.

Когда под ногами начало хлюпать, майор всё-таки свернул и вывел группу на дорогу.

Сомов несколько раз притопнул по спрессованному песку, сбивая с сапог налипшие клочки мха и сосновые иголки. Судя по скупым комментариям Каши, идти оставалось недолго.

— Хорошие места, — Сомов поравнялся с плетущимся в стороне ото всех охранником. — И дорога отличная. И чего сразу по ней не пошли?

— Наверное, срезать хотели, — с готовностью ответил парень. — Она вначале пе́тлю даёт в обход пру́да. Поэтому через лесополь ближе получается.

— Это хозяин дорогу-то строил?

— Ага. Раньше тут старая была, вся в ямах. По весне и дождям заливало её, где пониже, там пожиже — ни пройти, ни проехать. А Владимир Васильевич щебня навезли, грейдер пустили, песком засыпали, фонари, вона, поставили.

— Хороший человек был Владимир Васильевич?

— Да что ж мне судить? — стушевался парень. — Какой был, такому и служил. Но ничего плохого про него сказать не могу. Обычный барин. Тихий, не ругался почём зря. Вот супруга его, та да. По любому поводу в крик.

— А про старую дорогу откуда знаешь? Местный что ли?

— Так точно, из Лопатиц! Я тут егерем в охотохозяйстве работал, а Владимир Васильевич позвали на охрану. Деньги хорошие предложили. Ну я и пошёл.

— И что, были у барина твоего враги? Кто ему зла мог желать?

— Да какие враги! Его все любили! Сам Егор Петрович свет Стахнов к нему в гости захаживали! Представляете?! В бане нашей парились! Хвалили страшно! Очень довольны остались! Даже предлагали купить участок, а уж деньжищи сулили такие, что…

Охранник не нашёл подходящих слов и умолк, восторженно блестя увлажнившимися глазами.

— Это та баня, куда мы идём?

— Точно так! Та самая!

— А ты как про это прознал? Про деньжищи и остальное…

— Так я ж, господин офицер, баньку-то и устраивал им. Там моё хозяйство. Домик гостевой и банька. Сейчас сами всё увидите.

* * *

Вскоре дорога дала крутой поворот и вывела к просторной лесной заимке. На опушке желтел сложенный из тёсаных брёвен, основательный двухэтажный сруб с большими окнами, двускатной черепичной крышей и просторной террасой. Недалеко от дома у самого берега приютилась аккуратная рубленая банька, от которой далеко в озеро уходил лёгкий и прочный помост.

Заросший тростником во всех прочих местах берег тут был тщательно вычищен, открывая свободный доступ к большой воде. Чуть в стороне от бани стоял дровник, заполненный почти до самой крыши поленьями. Возле дровника темнела широкая колода с воткнутым топором. Земля вокруг колоды, словно птичьими перьями, была усыпана мелкой щепой.

— Давай, Сом, вынюхивай! — Каша присел на одиноко торчащий из песка валун и обвёл местность рукой. — Бабка била — не разбила, дед бил — не разбил. Так, может, ты тут хвостиком махнёшь и всё сразу выяснишь? Удиви нас!

Рушницкий затравлено оглядывался по сторонам в ожидании новой атаки комаров и ладожского гнуса. Скоробогатов, по-детски приоткрыв рот, восхищённо смотрел на сверкающую озёрную гладь.

— Ну, пойдём, посмотрим твоё хозяйство? — кивнул Сомов охраннику и зашагал к бане.

* * *

Баня оказалась для супругов свет Мулячко самой что ни на есть кровавой.

Нона Викторовна, как определили эксперты, находилась в комнате отдыха и стояла спиной к входной двери возле стола, когда штырь вонзился ей в затылок. Повалившись грудью на стол, женщина опрокинула сахарницу, пиалу с крыжовенным вареньем и вазу с фруктами. Умерла она мгновенно.

Владимир Васильевич в это время освежался после парилки в озере. Последнее, что он увидел, вернувшись с купания — на столе, разметав посуду со снедью, лежит его жена, выставив свой широкий ничем не прикрытый усест аккурат в сторону входной двери. Вряд ли почётный нефтяник успел даже понять, что она уже мертва. Пока он недоуменно разглядывал спелое гузно своей ещё довольно молодой супруги, убийца, стоявший в углу возле двери, нанёс удар. Тоже в голову. Штырь с лёгкостью пробил височную кость пожилого мужчины.

— Так, — Сомов присел на мягкий кожаный диван и посмотрел на мнущегося в дверях охранника. — Рассказывай. Где находился каждый из вас? Начни с себя. Где ты был и что делал, когда им головы протыкали, как арбузы?

— Здесь, — голос охранника упал почти до шёпота и он захлёбываясь затараторил. — Здесь, господин офицер. Я тут постоянно дежурю. Бессменно. Егерь я бывший. Вот меня Владимир Васильевич сюда и определили. Я им баньку, если надо. И рыбалка, ежели приспичит…

— Да не части! — поморщился Сомов. — Где ты конкретно был? Что, вот прямо здесь?

— Не. В домике береговом я был, господин офицер! В домике, вона том. Хозяева ночевать здесь собирались. Хотели, значит, на бережку выспаться. А я готовил дом. Полы освежал, постели стелил, всё как обычно. В баньку им самовар отнёс, поесть там вкусненького всякого. И обратно.

— Так, а остальные? У вас тут охраны, как в банке. Где были остальные? Кроме тебя, был тут кто ещё?

— Конечно! Были! Патрульная смена. Пришли с хозяевами вместе. Володька и Тимоха.

— Ну?

— Што?

— Дурачка не включай, ей-богу?! — начал злиться Сомов. — Где были твои Володьки с Тимохами? Возле бани хоть кто-то дежурил?

— Да. Я дежурил.

— Ты ж говоришь, что в доме был, — сквозь сжатые зубы проговорил Сомов.

— Да, был в доме. Я… Я, господин офицер, и тама, и тама. Я же… Они, как париться начали, так мне хозяин сказали, чтобы я тут не маячил, а пошёл ко сну всё приготовил. Не хотели, значит, чтоба я хозяйку смущал. Она при мне, значит, стеснялась до озера бегать. Вот Владимир Васильевич и приказали пойти от бани.

— Ладно. А патрульные эти ваши, они где были?

— Так тоже в доме. Я им чаю налил. Они чай пили с баранками. Дожидались указаний.

— Пойдём на улицу выйдем. Кто обнаружил тела?

— Я обнаружил, — охранник отворил дверь и угодливо посторонился. — Пришёл, как хозяин просили, через двадцать минут. А они уже мёртвые лежат. Владимир Васильевич ещё пальцами руки подрагивали. Меленько так, как будто собачку чешет.

— А ты чего?

— Я? Я спужался, аж ноги не шли. По рации вызвал всех.

— Ты-то что-то видал? Слыхал? У тебя двух человек под самым носом как букашек пришпилили!

— Как есть ничего, господин офицер! Ни шороха, ни звука! Ветрило в тот день здо́рово. По деревьям да по тресте шелохало. И озеро ворчало. Стоял бы штиль, может, чего бы и услыхал.

Сомов осмотрелся. Плотные заросли черёмухи и крушины подступали почти к самой бане. Убийца вполне мог затаиться в них, дожидаясь благоприятного момента. От кустов до бани всего несколько метров открытого пространства — перемахнуть пара секунд.

— Погоню организовали? Убийца же не мог далеко уйти.

— Да, да, — снова закивал парень. — Тесак по рации…

— Кто такой?

— Володька Дынин. Его Владимир Васильевич тёзкой называл, вот мы ему позывной и придумали такой, шоб и страшно, и…

— Ладно, понял. И?

— Ну, он подмогу вызвал и вашим позвонил. А я, пока подмога шла, я в лес и круго́м- круго́м. Пробегу, остановлюсь, прислушаюсь, не хрустнет ли ветка. Но ничего, ей-богу, ничего. Он как в воду канул…

На этих словах глаза парня сделались огромными, испуг брызнул из них фонтаном.

— В воду! Господин офицер, в воду! Я же берег и не осмотрел! Ах, ты ж! А там треста в два роста, там же слона можно спрятать. Вот я!.. Ведь точно! Куда ему ж ещё было-то?! Я-то думал, он лесом на большую землю. А он ведь совсем в другу сторону. И как же это я сразу-то не скумекал?

Парень побледнел. Его качнуло.

— Давай-ка присядь, потом договорим. — Сомов придержал охранника за локоть. — Яков Соломонович! Помоги человеку!

Подбежавший Рушницкий взял обмякшего охранника за плечи, помогая тому опуститься на землю. Каша с интересом поглядывал на возникшую суматоху, но со своего валуна так и не слез. Сомов тем временем продрался через плотные заросли и вышел к берегу. Это был уже не тот ухоженный и чистый пляж, а едва пролазный дикий берег древнего озера.

На краю береговой линии он замер, глядя в ту сторону, где должна была быть вода. Но озёрный простор начинался много дальше, а прямо перед ним стояла, гипнотически покачивая шоколадными кисточками верхушек, плотная стена тресты.

«Здесь не слона, здесь целую армию можно спрятать», — подумал капитан и почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Казалось, что из колышущихся зарослей за ним наблюдают. Захотелось развернуться и без оглядки броситься обратно, к людям. Но было и другое чувство. Словно его настойчиво приглашали войти, зазывали ласковым шепотком: сааа-шааа, сааа-шааа. И в этом убаюкивающем шелестении чудился ему далёкий Настин голос.

Сомов пошёл вдоль берега. Шагов через тридцать он обнаружил то, что искал — сломанные и придавленные к земле стебли образовали в тростниковых зарослях едва приметный проход. Кто-то не так давно вошёл в эти дебри и растворился в жёлто-зелёной гущине.

Он сделал шаг в сторону темнеющего пролома, но нога тут же увязла в растворе песка и ила. Сомов поспешно шагнул назад, не удержал равновесия и повалился на спину, оставив соскочивший сапог в цепком зыбуне.

Чертыхаясь, он выдрал обувку из западни, сунул промокшую ногу в чёрное нутро сапога и зашагал обратно, затылком чувствуя всё тот же пристальный враждебный взгляд.

* * *

— Как прогулялся? — осклабился Каша, едва перепачканный и растрёпанный Сомов выбрался на взгорок.

— Надо тресту обыскать, он туда ушёл. Может, какие-то зацепки будут.

Лицо Каши сразу стало серьёзным, он коротко кивнул и полез в карман за руфоном.

Охранник уже пришёл в себя. Он сидел на мостках, понуро опустив голову.

— Как тебя звать-то? — спросил Сомов, присаживаясь рядом.

— Федя, — шмыгнул носом парнишка. — Фёдор Чумаков.

— А ты прав, Федя, в тресту он ушёл. Значит, местный. Ладожский. Городской туда ни в жизнь бы не сунулся. И лодка у него там наверняка припрятана была или он пловец отменный.

Белокурая голова охранника дёрнулась, в голубых глазах вспыхнула решительность.

— Да я всех местных знаю! И приезжих, если часто тут бывают!

— Вот и я о том, Федя. Значит, и убийцу своего хозяина ты знаешь. Вот и подумай, кто бы мог это сделать.

— Да кто ж сможет? — округлил глаза Федя. — Удок не перчатка, так запросто не снимешь.

— Не снимешь… — задумчиво кивнул Сомов.

Если только ты не «светлый».

* * *

Возвращались на усадьбу уже по дороге.

Каша снова ушёл вперёд. За ним увязался Скоробогатов. Долговязый поручик неловко переставлял свои длинные ноги, то семенил, то широко подшагивал, пытаясь подстроиться под ровный стремительный ход коротконогого майора.

Рушницкий и охранник Федя предпочли общество Сомова. Оба шли молча, боясь нарушить суровую задумчивость притихшего после похода на озеро сыщика.

А Сомов в тот момент думал о Насте. Её тихий прозвучавший сквозь шелест тростника голос всё ещё звучал в голове. Неуловимый, как далёкая мелодия, как песня без слов, мотив которой тает, едва достигнув настороженного уха.

Когда лес начал редеть, открывая взору залитую светом поляну и блестящие на солнце крыши усадебных построек, дорога повернула влево. Совсем скоро впереди показался довольно большой пруд.

Обросший по берегам плотным низкорослым кустарником и травой, этот искусственный водоём почти правильной прямоугольной формы хорошо просматривался с дорожной насыпи. Пруд выглядел запущенным. Пройдёт несколько лет, и он полностью зарастёт стрелолистом, рогозом, осокой и кувшинками. Тёмная и гладкая, словно натянутая плёнка, вода отражала высокое голубое небо. На противоположном от дороги краю пруда торчали из воды чёрные прогнившие брёвна, служившие некогда опорами для помоста или небольшого причала. На одной из этих опор чистила перья чайка, которая при приближении людей расправила крылья, подпрыгнула и, тяжело набирая высоту, полетела в сторону озера. Там же, на дальнем берегу, Сомов разглядел полуразрушенный остов перевёрнутой деревянной лодки.

Зачем в пруду причал и лодка? Бессмыслица. Если только пруд не имел выхода в Ладогу.

Сомов перешёл на другую сторону дороги и увидел уходящий к озеру канальчик с довольно глубоким руслом, выложенным мелким булыжником. Воды в канальчике почти не было, дно его покрывала густая заросшая болотной травой бурая жижа. Из узкой трубы, торчащей в основании насыпи, вытекала тонкая струйка воды.

Почти сразу за прудом у дороги стоял старинный двухэтажный дом с мезонином, широким деревянным крыльцом и заколоченными окнами первого этажа. За домом доживали свой век несколько больных старых яблонь. Их корявые, почти напрочь лишённые листьев замшелые ветви походили на сведённые артритом пальцы древнего старика, вскинувшего руки в страшном проклятии.

— Фёдор, а это что за хибара? — остановился Сомов.

— Так деревенька здеся раньше была, господин офицер. Муставеси. Рыбаки жили. Десяток семей. Прям вон с того пру́да в озеро выходили.

— А что с ними стало? Чего жить перестали?

— Так землю-то Владимир Васильевич скупили у них. И даже помогли с новыми домами в Лопатицах. У меня однокашник так переехал. Отсюдова как раз. Очень довольный! Всё равно, говорит, артель рыболовецкая ещё до войны развалилась. Доживали не пойми как. Магазина нет, со светом постоянноперебои. Земля, не земля, а песок сплошной — ничего не растёт.

Со стороны пруда раздался звонкий шлепок по воде.

— Щука глушит, — пояснил Фёдор, обернувшемуся на звук Сомову. — Хозяин в пру́де карпов разводить хотели. Да вот не успели заняться.

— Дом очень старый, — сообщил Рушницкий, разглядывая постройку через объектив фотокамеры. — Лет сто пятьдесят, а то и все двести ему. Ещё времён старой монархии. Хороший дом был. Не бедняцкий.

Он поудобнее перехватил фотоаппарат и сделал несколько снимков.

— А вон тама часовня стояла, — Фёдор протянул руку в сторону едва приметного бугорка. — Но её ещё до моего рождения порушили. Старики сказывали, красивая была…

* * *

В усадьбе за чаем Сомов пообщался с остальными охранниками. Он расспросил тех самых Володьку и Тимоху, что были во время убийства на лесной заимке. Оба слово в слово подтвердили показания Фёдора — все они в момент убийства находились в доме и ничего не видели и не слышали. А как узнали о случившемся, тут же позвонили на дежурный номер МГБ.

Проверить их слова ничего не стоило по архивной записи ГЛОСИМ. По этой же причине не стал Сомов долго расспрашивать и усадебную прислугу, все их показания уже и так были подшиты к делу. Да и допросами в их группе занимался майор Каша.

К вечеру двинулись в обратный путь.

Погода портилась. В душном воздухе повисло предчувствие близкой грозы.

Как только переехали понтонный мост через Новоладожский канал, Каша приказал остановиться у замызганного домика с намалёванной от руки красной масляной краской надписью над покосившейся дверью: «МагазЪ».

— Воблы куплю, тут вобла — мёд! — пояснил он, выскакивая из машины.

Настроение майора заметно улучшилось.

Сомов вышел размять ноги, сидеть в душной машине не хотелось.

Он зашёл за магазин и достал из кармана сигаретную пачку. Некоторое время с сомнением разглядывал её, потом решительно выудил сигарету. Чиркнул зажигалкой. Затянулся, блаженно прикрыв глаза.

На берегу голопузый парнишка лет пятнадцати, гремя тяжёлой цепью, принайтовывал ко вкопанному в землю металлическому столбу видавшую виды пластиковую лодку. Другой парень, по виду ровесник первого, в засученных по колено штанах и не по размеру большой домотканой косоворотке с закатанными рукавами выгружал из лодки на берег удочки и садок с трепыхающимися рыбёшками.

— Как улов, пацаны? — поинтересовался Сомов, выпуская облако дыма.

— Сегодня не ахти! — бойко ответил тот, что занимался выгрузкой.

Но, увидев перед собой человека в форме МГБ, тут же стушевался, опустил голову и замер, словно в чём-то провинился. Взгляд Сомова автоматически клюнул запястье мальчишки. Белый. Ловить рыбу «белым» строго запрещено. Но у второго парнишки, который также прекратил возню в лодке и теперь стоял насупившись, браслет на руке был синим. Хитры! Как есть скажут, что этот, с белым ремешком, только на вёслах сидел. А значит, и нарушений никаких не было.

«Боятся нас, — подумал Сомов, разглядывая притихших пацанят. — Ну, и пусть. И правильно. Страх — залог порядка. Без страха люди распущенными становятся, лишнего себе позволяют. Начинают пределы допустимого прощупывать. А коли решат, что пределы эти велики, пускаются во все тяжкие. Лучше пусть боятся, чем беспредельничают».

Несмотря на непозднее ещё время, людей в деревне было мало. Кроме юных рыбаков на глаза попались только две старухи, сидящие на низкой скамье, вкопанной под кустом сирени у самой дороги.

Дверь магазина взвизгнула пружинами. Каша вышел, прижимая к груди плотно набитый целлофановый пакет.

— Всё, что было, забрал! — весело сообщил он. — Поехали, Шерлок Сом! Чего выполз, в лесу не нагулялся?

Сомов кинул окурок в стоящую под покосившимся бетонным столбом урну и зашагал к машине.

Пока Скоробогатов извинялся за то, что не сразу догадался открыть майору дверь, а потом искал, куда бы пристроить пахнущий на весь салон пакет, Сомов через оконное стекло задумчиво смотрел на старух.

В одинаковых белых платках, они были похожи на двух чаек. Бабульки что-то увлечённо обсуждали. Сперва одна, склонившись к самому уху товарки, что-то нашёптывала, и та, изредка кивая, сосредоточенно слушала. Потом они менялись ролями.

«Самый короткий в мире телеграф, — грустно улыбнулся Сомов. — Зона покрытия — вся деревня и окрестности».

На выезде к Петровскому каналу им повстречался ещё один местный житель — тоже старик. Застиранная кепка с провисшим козырьком, древняя залатанная гимнастёрка без ремня, тёмно-серые штаны, заправленные в высокие болотные сапоги. Дед стоял на повороте, опираясь обеими руками на обшарпанную до металлического блеска толстую клюку.

Броневик резво вошёл в поворот.

В нескольких сантиметрах от Сомова промелькнуло лицо старика. Его всклокоченная борода едва не ткнулась седо-рыжей метёлкой в стекло. Ярко-голубые глаза спокойно смотрели куда-то сквозь машину.

— Эй, человека чуть не задел! — усторожил водителя Сомов.

— Это он нас чуть не задел! — хохотнул Каша.

— Он жизнью задетый, — оправдывался Скоробогатов, терзая рычаг передач. — Ни шажочка назад не сделал, пень трухлявый. Мог бы и отскочить.

— До его возраста доживи, посмотрю, как ты скакать будешь, — сказал Сомов и, нахмурившись, привалился к стеклу.

Сколько таких деревень по России — с покосившимися избами, завалившимися заборами, разбитыми дорогами? Сколько деревень, всё население которых — несколько таких вот стариков? Да ещё приезжающие на лето дачники. Много. А уж таких, где вообще никто не живёт, вообще не счесть. Вымирает прежняя Россия, тает, как весенний снег. Размерами огромна, а людьми истончается. Скольких унесла страшная Болезнь? А сколько ещё погибло в гражданской войне? Липнут оставшиеся люди к городам, селятся, как морские птицы на скалах, в каменных многоэтажках или окрест. А земля сиротеет. А может, и лучше ей так, земле-то? Отдохнёт без человека, напитается новыми соками. Окрепнет, позовёт назад — пахать и сеять, сеять и пахать…

Машину подбросило на ухабе, Сомов стукнулся виском о стекло и понял, что задремал. Мимо мелькали заросшие иван-чаем поля. Небо провисло низкими тяжёлыми тучами. Моросило. И только на западе, на самом краю горизонта над неровной каймой леса полыхала тонкая ярко-оранжевая полоска неба.

Но рычащая «Гроза» неслась в другую сторону. Туда, где опускалась над пустынным шоссе непроглядная клубящаяся чернота.

2.5 Славка

Невысокая полноватая женщина в длинном до пят тёмно-синем сарафане нарезала хлеб у стола. Она стояла спиной ко входу и не заметила вернувшихся с работы Славку и Дядька. Мягкие округлые запястья незнакомки ничто не стесняло.

Ещё одна невольница усадьбы, уже без прежнего потрясения подумал Славка разуваясь.

— О, Ли́душка-голубушка здесь! — обрадовался старик.

Но женщина даже не обернулась на довольно громкий возглас Дядька.

Рядом с ней суетился Аркаша. Он азартно ковырялся в огромной корзине, стоящей на табурете, и, громко причмокивая, доставал из неё и выкладывал на стол разные продукты.

Старик скинул сапоги, подошёл к столу и приобнял женщину за плечи. Только после этого она, будто разбуженная этим прикосновением, заметила его; улыбнулась, обернувшись через плечо, сделала странный жест рукой, прикоснулась ладонью к щеке старика, а потом её взгляд словно споткнулся о стоящего у дверей Славку. Старик заметил это и махнул рукой — подойди.

— Здравствуйте! — Славка подошёл ближе и слегка склонил голову.

— Это, вот, Ли́душка наша, познакомьтесь, — старик слегка дотронулся до плеча женщины и, когда она обернулась к нему, сказал: — А это Ярослав, новый член нашей общины.

Ли́душка, пухлая невеличка с круглым добрым лицом, смотрела на Славку ясными зелёными глазами, скользя взглядом по его лицу так, словно руками трогала. Потом улыбнулась грустно и, показалось, даже разочарованно, будто не натрогала того, чего хотела, кивнула, повернулась к старику, мягко провела рукой по его груди и, не произнеся ни слова, развернулась к столу.

Озадаченный этой странной сценкой, Славка вопросительно посмотрел на старика.

— Потом, — проворчал Дядёк. — А пока давай к столу.

Стол, вопреки обыкновению, был отодвинут от стены, для того чтобы за ним могло поместиться больше людей. А на столе… Чего тут только не было! Такого Славка не видел, даже когда был «синим»: сыры, колбасы, разнообразные салаты в маленьких плошечках, необычные фрукты и много чего ещё, чему Славка даже названия не знал. А Аркаша продолжал доставать из большой корзины всё новые и новые лакомства.

Хлопнула дверь уборной. Славка обернулся на звук, и сердце сладко вздрогнуло — закутанная в одно лишь полотенце мокроволосая Чита, звонко шлёпая босыми ногами по полу, прошла через всю комнату к шкафу, раскрыла створки и, скрывшись за ними, начала переодеваться. Вот над распахнутой дверцей шкафа взметнулись тонкие руки, вот показался краешек обнажённого плеча…

Славка смотрел с приоткрытым ртом. К низу живота подкатила жаркая волна.

— А ну, любодей! — окрикнул его старик, остужая. — Давай-ка, садись! Перекусим чем Бог послал.

— Бог? — осклабился Белобрысый, лаская медовым взглядом сервировку. — Это нам не Бог, это нам Её Светлость Вероника Егоровна послали со своего праздничного стола. Им избыток, нам придаток.

Славка протиснулся к стене, опустился на табурет и с растерянностью уставился на невероятное изобилие. Аркаша, видя его замешательство, с видимым удовольствием взялся провести экскурсию.

— Смотри, — ткнул он пальцем в небольшую глубокую мисочку, — это вот жульен с креветками и шампиньонами — пробовал такое?

Славка взял кусок чёрного хлеба, оторвал корочку и сунул в рот.

— А вот это знаешь что такое? — блондинчик навёл палец на три белых мешочка, похожих на раздувшиеся пельменины.

— Да мне поуху, что это, — буркнул Славка.

— Это Бур-ратта — сыр такой, — не унимался Белобрысый. — Пробуй, не пожалеешь! А вот это вот фуагр-ра. М-м-м-м… Намажь на хлеб, сама нежность! И вот ещё сыр со специальной съедобной плесенью! Дор Блю. Хрен где ещё такое попробуешь! От праздника осталось. Повезло тебе! Нечасто нам перепадает столько сытняка спелого. А вот! Корнишоны маринованные. А здесь артишок под соусом.

Незнакомые названия звучали как заклинания. Эти заклинания вызывали прилив слюны во рту и чувство неловкости, какое бывает, когда при тебе вдруг заговорили о совершенно непонятных вещах.

— А в кастрюле что? — перебил разошедшегося «экскурсовода» Славка.

— Крем-суп из белых грибов, — ответил за Белобрысого старик, наливая себе в тарелку густую великолепно пахнущую массу. — Лидушка готовила.

— Я супа съем, — решительно сказал Славка.

Борода налил и ему.

Сбоку полыхнуло белым — подошла Чита: в одной вышитой рубахе, едва прикрывающей попу, босоногая, бесподобная. Перетянутые красной шёлковой лентой влажные волосы убраны в тяжёлый хвост. Славка зарделся, уставился в тарелку и принялся сосредоточенно наблюдать, как нехотя тонет в серой однородной трясине веточка петрушки.

Чи́та села на свободное место, между Дядьком и Славкой, придвинула к себе глиняную мисочку и принялась деловито накладывать всего понемногу: и плесневый сыр, и сыр мешочками, и корнишоны.

Славка вспомнил слово: «деликатесы».

Из богатых яств он так ничего и не попробовал. Хотелось очень, но что-то мешало. Ему казалось, вкусив хозяйских даров, он окончательно распишется в своей покорности.

Когда-то падающие звёзды обещали ему совсем иное. Он помнил то обещание и верил в него. Хотя давно это было, может, и забыли они уже о своём пророчестве. Что звёздам до людей, шепчущих свои глупые земные желания?

Славка хлебал суп, закусывал мягким ржаным хлебом и украдкой макал взгляд под стол, туда, где горели тяжёлой бронзой загорелые коленки Читы. И не было ничего вкуснее супа с такой приправой.

Деликатесы.

* * *

Чита и Лидушка ночевали где-то в другом месте. В бараке остались только мужчины.

Засыпал в ту ночь Славка долго.

Уже захрапел размеренно Борода, отвернувшись к стене. И Белобрысый по-детски тоненько сопел носом, укрыв голову простынёй. А сон не шёл.

Славка закрывал глаза, и тут же перед глазами появлялась она: сарафанчик короткий, блузка полупрозрачная, бёдра гладкие матово блестят, будто маслом намазаны. И сразу кровь гейзером — попробуй усни.

Прошло уже много лет с тех пор, как он испытывал нечто подобное: сладость и горечь одновременно, тоску и восторг, которые, смешиваясь, пробуждали в душе то особенное чувство, управлять которым не было никакой возможности. Чувство это разрывало его изнутри, не давало дышать, меняло действительность, превращая всё вокруг в напоминание о Ней. Весь мир существовал только потому, что в нём есть Она. И только его самого будто бы и не было в этом мире. Он, как забытый всеми космонавт, парил на орбите недостижимого Счастья. Так близко и так бесконечно далеко.

Так и промаялся до самой зари, переворачиваясь с боку на бок. Потом не выдержал, встал и прокрался в уборную. Прикрыл аккуратно дверь — без скрипа, без стука. Минуты ему хватило. Рот и нос ладонью зажал, чтобы сладким стоном своего непотребства не выдать. И сразу полегчало. Вернулся в постель, замотался в простыню и уснул крепко, без сновидений, благо, в Приладожье летом рассвет ранний, не всё у сна крадёт.

* * *

Завтракали остатками вчерашнего пира.

На этот раз любопытство одержало верх, и Славка попробовал: сыр с плесенью (отвратительный вкус!), яйца, сваренные без скорлупы (яйца, как яйца), сырокопчёную колбасу с тмином (очень вкусная!) и так настойчиво рекомендуемую белобрысым «фуагру» (обыкновенный паштет, только малость жидковат).

Едва приступили к чаю, появилась Чита. На этот раз сарафан на ней был зелёного цвета. Но всё такой же короткий, не скрывающий длинных загорелых ног.

Славка надеялся, что девушка присоединится к трапезе, но она лишь по-быстрому слепила себе бутерброд из острых колбасок и белого сыра с укропом и бесцеремонно отхлебнула из Славкиной кружки чаю.

— Нас на охрану вызывают, — она хлопнула Славку по плечу. — Тебя и меня.

— Ну вот и случилось, — словно даже с облегчением выдохнул Белобрысый.

— Что случилось? — не понял Славка.

— Получишь браслет. Тебе же не нравится безбраслетным ходить?

«Это не браслет, это ошейник», — подумал Славка, чувствуя, как прежнее спокойствие вытекает из него, словно вода из дырявой кастрюли.

* * *

По каменной дорожке они пошли через просторную изумрудную лужайку, отделявшую общежитие от основного массива усадебных строений.

Несколько раз Славка порывался начать разговор, набирал воздуха и проглатывал. Да и о чём говорить?

Чита, обычно лёгкая на разговоры, тоже молчала.

— Тебе здесь нравится? — наконец, справившись с собой, спросил он.

Девушка остановилась и посмотрела на него, сощурив один глаз и наклонив голову набок.

— А как ты думаешь, чем я здесь занимаюсь? — в свою очередь поинтересовалась она.

— Не знаю, — замялся он. — В комнатах убираешься?

— Да. А ещё?

— Поручения хозяйки исполняешь?

— Поручения? — она смешно сложила губы трубочкой. — Можно и так сказать. А какие поручения?

Отчего-то эта викторина не казалась Славке забавной.

— Ну, чаю подать или кофе… Или чего там ещё? Короче, подай-принеси.

— И это тоже, — согласилась Чита. — А ещё? Самая главная моя работа, знаешь, какая?

Чувство неловкости, которое в начале разговора было лишь едва ощутимым, теперь накрыло Славку с головой. Он вспомнил найденные в парке трусики и использованный презерватив.

— Лучше сама расскажи, — краснея от пришедшей догадки, предложил он.

— Ой, а чего покраснел?! — Чита сложила ладони в умильно-молитвенном жесте.

— Слушай, пойдём уже.

Но Чита не особо торопилась.

— Я родилась бинтом. Жила с матерью в резервации под Тосно. Отца не видела никогда. А как мне исполнилось шестнадцать, пошла на «биту», и мне тут же предложили «очень хорошую» работу от Минздрава. Догадываешься, какую?

Он догадался.

Минздрав курирует все лупанарии в стране. Церковь хоть и считает блуд грехом, но к домам холостяка никаких претензий не имеет. Во-первых, блудницы там все сплошь из «белых», а значит, все некрещёные или от церкви «отлупленные». В чём тут грех? Ну, а те, кто ходит туда — крещёные неженатые мужчины, «синие» и «красные» — им сие прощается за особый «срамной налог», что взымается с каждого посещения в церковную казну. Любой полноправный неженатый мужчина старше двадцати одного года имеет право два раза в месяц посетить такой бордель бесплатно. Если он приходит чаще, то с его счёта снимаются деньги. Очень многие приходят чаще.

Все работницы получают фиксированную оплату — «белый минимум» плюс «ударные» за перевыполнение дневной нормы. Вдобавок им полагаются постоянное медицинское обследование, бесплатное лечение, открытая городская виза. Не так уж и плохо для «бинтов».

— Так что в своей жизни я ничего и не видела, кроме… — невесёлый смешок соскочил с её губ. — И здесь… Здесь мне гораздо лучше. Чище, красивее. Не так много, не так часто. Понимаешь?

Он всё понимал.

Ему так и не довелось быть с женщиной. Не случилось, хотя возможностей для этого было предостаточно. В интернате были девчонки, без всякого стыда предлагавшие себя за сигареты, какую-нибудь понравившуюся шмотку или просто так. Он брезговал. В артели мужчинам тоже не составляло труда разнообразить свой досуг — в сортировочных цехах работали одни женщины, да и на упаковке мужиков почти не было. А «белые» женщины с юных лет учатся воспринимать своё тело как средство, а вовсе не как храм. Но дело не всегда в одних только возможностях. Славка считал, что просто переспать с женщиной и впервые возлечь с любимой — это не одно и то же. Для «просто» ему хватало и собственной руки, а единственная его любовь осталась где-то за толстыми стенами прошлого.

И теперь перед ним стояла девушка, которая, в отличие от него, имела такой богатый опыт «просто переспать», что и подумать было страшно. А он… Он всё равно хотел быть с ней. Потому что под ороговевшей патиной всех этих «отношений» он видел тот самый свет, о котором недавно говорил Дядёк. И этот свет притягивал его, хоть и больно обжигал.

Горечь и тоска…

— Давай считать, что мы всё выяснили? — через силу улыбнулся он.

— Так это ты спросил.

— А ты ответила.

— Что, не понравилось? — она сделала небольшой шажок, чтобы заглянуть ему в лицо. — Теперь будешь меня сторониться?

— Не буду.

— Не буду, — передразнила она. — Так не будь! Я тебе нравлюсь?

Славкины уши вспыхнули, щёки обдало горячим. Совсем не об этом он хотел с ней поговорить.

— Эй! — не унималась Чита. — Ну, ответь хоть чего.

— Нравишься, — через силу выдавил Славка, глядя в сторону. — Пойдём уже.

И они снова неторопливо пошли через лужайку.

Скоро дорожка вывела их к роще с молодыми неокрепшими дубками и клёнами, среди которых притаилась странная почти игрушечная деревенька.

Небольшие одинаковые новёхонькие рубленые избушки-теремки образовывали что-то вроде лесной улицы. Всего избушек было десять, пять с одной стороны выложенной тёсаной брусчаткой дороги и столько же с другой. Каждый домик был обнесён изгородью из сплетённых между собой веток и прутьев. Кое-где на прутья были насажены глиняные горшки. В конце улицы стояла деревянная часовенка, за которой сверкал идеально круглый, как корабельный иллюминатор, пруд с крошечной банькой у самой воды. Всё здесь выглядело будто декорация к русской народной сказке. В том числе и Чита в своём сарафане, и он в вышитой косоворотке.

В этих местах Славке бывать ещё не доводилось.

— Что это? — спросил он, обводя удивлённым взглядом домишки.

— Мечта, — будто завороженная ответила Чита, останавливаясь.

— Чья?

— Вероника Егоровна построила эти дома для своих будущих крепсов. Представляешь? Мы тут будем жить! Мы! Я уже была внутри. Там всё есть! Печка с плитой, погреб большой, даже мебель стоит новая! Скорей бы уже!

Её глаза блестели.

— Я, знаешь… — она порывисто повернулась к Славке, лицо её светилось неподдельной радостью. — Я огородик маленький заведу! И цветник у забора посажу, Дядёк семена мне даст — и посажу! И яблоньку! Как думаешь, позволит Вероника Егоровна яблоню высадить?

— Не знаю, — растерянно ответил Славка.

Воодушевлённость, с которой Чита делилась своими мечтами, поразила его. Человек, не принадлежавший себе, на его глазах азартно и со вкусом планировал своё будущее.

— Скоро электричество подведут, и можно будет заселяться! — продолжала ворковать Чита. — Так уже хочется пожить в своём доме!

«Не твой это будет дом! — хотелось крикнуть Славке. — И ты не твоя!»

Но он, конечно же, промолчал.

Обойдя пруд, миновали длинный кирпичный гараж с зелёной металлической крышей и маленькой декоративной башенкой над фасадом и вышли почти к самому Дворцу с противоположной от гавани стороны.

Вблизи Дворец был ещё великолепней. Позолота слепила глаза, в высоких окнах отражалось небо, словно сам Дворец был наполнен им до краёв.

— Я слышала, ты когда-то был «синим»? — Чита мягко дотронулась до его руки.

— Давно, — хрипло ответил он.

— Расскажешь?

— О чём?

— Как это — быть полноправным?

— Я почти уже забыл.

— Ага, забыл! Такое забудешь! В Ростырнет, небось, каждый день ходил? Наверное, это очень интересно, да?

— Не очень, — соврал Славка.

Она, конечно, раскусила эту бесхитростную враку, но не обиделась. Засмеялась и хлопнула его по плечу, отчего внутри у Славки затрепетал маленький серебряный камертон.

— А как тебя по-настоящему зовут? — спросил он.

— Зови меня Чита. Мне нравится это имя, оно весёлое.

— А всё-таки?

— Рита, — смущённо сказала она.

— Была Рита, а стала Чита?

Она коротко кивнула, поджав губы.

— Прогресс, — неуверенно согласился Славка, и они рассмеялись.

* * *

За гаражом и пустой автостоянкой расположился пост охраны — огромный вытянутый терем, сложенный из толстенных брёвен. Крышу терема украшал резной конёк, выполненный в виде двуглавого орла. Сразу за постом торчала серая мачта ретранслятора, увешанная коробками и лопатками модулей. У крыльца стоял здоровенный детина в коричневой полевой униформе. Издалека он был похож на медведя.

Увидав гостей, Медведь заулыбался. Он обнял подошедшую Читу, бережно прижав её к себе огромными ручищами. На его фоне высокая статная Чита выглядела как недокормленный ребёнок.

— Привет, красотуля ты наша! — пробасил здоровяк. — Давно уже в гости не захаживала. Забыла про нас?

— Работы у меня, Миш, прорва. А то не знаешь?

Медведя звали Михаил.

— Знаю-знаю, работница-ударница, — прогрохотал Михаил раскатисто. — И этого привела…

Всё добродушие разом стекло с его широкого лица. Здоровяк смотрел на Славку так, будто искал, к чему прицепиться.

— Привела, — сообщила Чита. — Ну а заодно я ему и хозяйство показала, чтоб освоился.

— Так ты мне покажи, хозяйство-то, я освоюсь, — Михаил попытался ухватить её за зад, но она проворно увернулась и юркнула внутрь терема.

Славка скрипнул зубами.

Богатырь посмотрел ей вслед, клокоча тихим смехом. Потом повернулся к Славке и холодно бросил:

— Шагай внутрь.

* * *

Внутри было светло и прохладно.

Над окном поскрипывал большой кондиционер «Догода-2». В спортзале школы, где учился Славка, стояли точно такие же — шумные, но очень эффективные. И физрук, бывший моряк-пограничник, постоянно включал их на полную мощность, что, по его мнению, должно было способствовать стимуляции подвижности учеников. А на самом деле способствовало простудным заболеваниям. Но из школы его выгнали не за это, а за то, что из своей каморки он проделал в женскую раздевалку отверстие и снимал всё, что там происходило, на портативную камеру «Ус».

В дальнем углу надрывно дребезжал холодильник. Посреди просторной комнаты стояли крепкий деревянный обеденный стол без скатерти и несколько мягких стульев с изогнутыми ножками и позолоченными немного обшарпанными спинками. По всей видимости, стулья эти были сосланы сюда из Дворца по старости. Вдоль дальней бревенчатой стены протянулась длинная лавка, на которой увлечённо пришивал что-то к рукаву форменной куртки ещё один охранник.

Славка узнал его. Это был Якут.

— Привет, Тарагай, — Чита, не дожидаясь приглашений, села за стол, закинув ногу на ногу.

Якут широко улыбнулся и похлопал себя ладонью по лысине.

— Привет, Чита-Куо!

На Славку он не обратил никакого внимания.

— Эх, чайку, Читуль? — Медведь хлопнул в ладоши, словно стрельнул из пугача. — Варенье есть черничное. Свежак!

— Давай, — взмахнула кудрями Чита. — Люблю черничное! И земляничное!

— Земляничного нет. Агай, достань баночку свеженького.

Якут отложил куртку, метнулся к холодильнику, выхватил из него литровую банку варенья и торжественно поставил на стол перед Читой.

Медведь принялся разливать по стаканам заварку. Чита сдержанно улыбалась и чайной ложечкой перекладывала варенье в пиалу. Якут вернулся на лавку пришивать то, что недопришил.

Славка, не смея зайти дальше порога, стоял и исподлобья осматривался по сторонам.

В другой части комнаты он увидел что-то по-настоящему интересное. Там, в небольшом огороженном органическим стеклом закутке, светились на стене девять экранов, по три в ряд. И на каждом мониторе шло своё «кино». На одном Славка узнал участок в районе бухты с причалом. А на другом было видно «общежитие» со стороны входа. На третьем — вглубь соснового бора убегала гравийная дорога. На четвёртом была та самая пустая деревенька и круглый пруд с баней. Ещё на одном — Дворец с парадного входа, львы на высоких мраморных тумбах охраняли широкие ступени. А на остальных мониторах места были незнакомые. Картинки то и дело менялись, из чего Славка сделал вывод, что камер наблюдения больше, чем девять.

Но самым интересным оказался другой экран. Огромный, как окно, висящий отдельно от других. На нём было не «кино», а спутниковая карта, на которой горели и перемигивались разные разноцветные значки. Некоторые стояли на месте, некоторые двигались. Всё это было похоже на какую-то компьютерную игру. Но, приглядевшись, Славка понял, что именно он видит.

Сперва в тёмной полоске, рассекающей зелёное месиво полей и перелесков, он признал Новоладожский канал. Затем уже отыскал взглядом и тот другой канальчик, что оканчивался придворцовой гаванью. На карте гавань была похожа на чёрную прямоугольную дыру в земле. Рядом жирной смазанной буквой «Х» белела крыша Дворца. Дальше сориентироваться было уже совсем просто. Славка легко нашёл «общежитие», игрушечную деревеньку, теннисные корты, гараж и другие здания, возле которых он ещё не бывал. Нашёл и пост охраны, где он сам сейчас и стоял на пороге.

Над домиком охраны светились несколько крохотных голубых треугольников. Ещё несколько таких же стрелок он заметил в других частях усадьбы.

— Ещё раз туда зыркнешь, я твои смотрелки погашу, — угрюмо предупредил Медведь, выдвигая из-под стола стул. — Садись! Скоро тобой займёмся.

Славка прошёл к столу и сел. Медведь поставил перед ним антикварный стакан в медном подстаканнике с изображением Адмиралтейства и надписью «Ленинград», пододвинул неровно вскрытую пачку с рафинадом и снова переключил внимание на Читу.

С Читой охранники вели себя как котята. Уветливо мурлыкали, нашёптывали что-то фальшиво-сладкими голосами. Она отшучивалась. Славка прихлёбывал горячий чай, грыз кусок сахара и старался не слушать, о чём говорят. Но всё равно слышал. Медведь мягко, но напористо добивался от Читы ответа, когда она придёт к нему «под бочок». Чита поначалу пыталась разговор свернуть на другую тему, а как стало понятно, что богатырь не отвяжется, привстала, ухватила его за мясистое ухо, притянула это ухо к своим губам и что-то быстро зашептала, после чего громила заметно погрустнел и сразу же вспомнил про Славку.

— Ну а ты-то кто такой? — полыхнул он недобрым взглядом из-под сведённых бровей.

Славка смолчал.

— Ну, чего такой тихий? Я ж с тобой по-человечески.

— А ты…

— Не «ты», а «вы»! — резко перебил Медведь. — Ты на ноль помноженный, а я гражданин! Воевода охраны! Проявляй уважение!

— А, по-вашему, я кто?

— Ты? — воевода сделал вид, что задумался. — Никто. Вот если по-нашему, то никто. Но для отчётности, конечно, тебя как-то надо обзывать.

Славка насупился.

— Буду звать тебя Плесень, — продолжал воевода. — Ну и как тебе здесь, Плесень?

— Никак.

— Дерзишь?

Воевода тяжело поднялся со стула.

— Нет, что вы, — отвел взгляд Славка. — Я никто, и мне соответственно здесь никак.

— Не дерзишь, — согласно кивнул воевода. — А выёжываешься.

Славка мельком взглянул на Читу и перехватил её испуганный взгляд. Воевода тем временем зашёл Славке за спину и положил свои огромные лапищи на спинку стула.

— Значит сейчас с тобой произойдёт ни-че-го, — сказал он и резко тряхнул стул.

Деревянная спинка больно ударила Славку по лопаткам.

— Миш, пожалуйста, — пискнула Чита.

— Ты, Читушка, клади в чай вареньице. Черничное. Черники нынче! Море! А мы тут сами. Агай! Развлеки нашу гостью. Скучает.

Якут перекусил нитку, отложил куртку и перепрыгнул с лавки на соседний с Читой стул.

— Давай погадаю, — зашептал он, схватив её за руку. — Я умею! Без обмана!

— Ну, погадай, — натянуто улыбнулась Чита, бросая на Славку виноватый взгляд.

Михаил навис над Славкой, широкой грудью поддавливая его к столу. От воеводы пахло потом, табаком и почему-то мёдом.

— Слушай меня, — зашептал он Славке в затылок. — Правило здесь для тебя всего одно. Выполнять всё, что тебе прикажут. Всё!

От этого шипяще-свистящего «всссё» волосы на Славкином затылке зашевелились.

— И не буди лихо, — продолжал наваливаться воевода. — Веди себя тихо. Мне на тебя насрать. Но если ты нашу хозяюшку чем расстроишь, не прощу. Раздавлю как гниду. Уяснил? Как гниду раздавлю…

Воевода быстро накрутил себя до состояния, когда никакие поводы уже не нужны.

— Я всё понял, — сказал Славка.

Но детина не унимался.

— Была б моя воля, я бы вас, бинтов поганых, утилизировал как пищевые отходы! Всех! Чтобы больше у вас даже шанса не было снова страну похерить. — Он уже почти лежал на Славке. — Ты понял меня?! Ты, Плесень, плесень на теле моей страны. Из-за таких, как ты, мы чуть в полной жопе не оказались. Оказались даже, но успели выскочить обмылком пенным в последнюю секунду.

— Он «синим» был, Миш, — неожиданно вступилась Чита. — Синим. А я всегда «белой» была. Ты бы и меня утелозировал?

— Что ты, Читочка! — воевода тут же выпрямился, голос его зазвучал весело и звонко. — Что ты! Ты же наш цветочек! Ты не виновата, что «белой» родилась. Так получилось. А вот этот… Он во враги добровольно пошёл. Скажи, Плесень! Добровольно же, да?! Как ты «белым» стал, расскажи нам?!

Славка, не мигая, смотрел перед собой, вцепившись в ручку подстаканника.

— Отца люстрировали и меня вместе с ним, — быстро проговорил он.

— Не лепи! Не вместе! Скажешь, тебе выбора не давали? А? Вот так взяли и нацепили на тебя белый удок просто за то, что у тебя батя сволочь? Скажешь, так всё было?! — Стул снова дёрнулся под Славкой. — Вот так вы и брешете без продыху! Рассказываете всем, как несправедливо с вами поступили, но умалчиваете, что у вас был выбор.

— Мой отец был не виноват, — сквозь сжатые зубы отчеканил Славка.

И снова удар по спине.

— Это ты так решил?! Или следствие? Или суд? Кто?!

Славка молчал.

— Кто, я спрашиваю?! — Удар. — Кто?! — Удар. — У тебя был выбор! Поступить как гражданин или как враг. И ты свой выбор сделал! И не плачься теперь, что с тобой поступили несправедливо! Твой паскуда-отец смуту сеял! Я всё про тебя знаю! А что ты?! Ты его поддержал! (Удар, удар, удар)…

— Миша! — Чита вскочила с места. — Прекрати! Я очень тебя прошу!

Но верзилу было уже не остановить.

Спинка стула снова дёрнулась, но не вернулась обратно и не ударила по спине, а, ускоряясь, понеслась назад и вниз. Славка опрокинулся вместе со стулом и, не успев прижать подбородок к груди, сильно ударился об пол затылком. Чай выплеснулся ему на грудь, обжигая. В глазах вспыхнуло, а едва зрение немного прояснилось, он увидел в нескольких сантиметрах от своего лица чёрную рифлёную подошву армейского ботинка. Между шишками протектора белел скрюченный окурок. А потом пахнущая землёй и ваксой подошва вжалась в его щёку, с силой придавила голову к полу и стала размеренно елозить туда-сюда, сминая и раздирая кожу.

Чита заголосила.

Славке было видно, как якут хватал её под столом за коленки и смеялся. Михаил надавливал всё сильнее и сильнее. И когда Славке начало казаться, что его череп вот-вот треснет, воевода убрал ногу и вернулся за стол.

— Ты, плесень, — услышал Славка его мертвенно спокойный голос. — Вот Чита — дикий цветок, который пересадили из помойки на клумбу. И отношение к вам соответствующее. К ней — как к цветку. К тебе — как к плесени. Живи пока. Но не радуйся. Плесень радоваться не должна. Она должна сидеть тихо и ждать, когда за ней придут и уничтожат её на корню.

Скрюченный и измочаленный Славка лежал на полу. По разодранной щеке сочилась кровь. Чита смотрела на него испуганно и удивлённо, будто только сейчас разглядела по-настоящему.

— У плесени нет корней, у неё споры, — сказал Славка поднимаясь.

— Он у вас и впрямь совсем дурак, — огорчённо вздохнул Михаил. — Агай, тащи инструменты. Начнём помалу…

* * *

— Ты и вправду дурак совсем?! Вот зачем ты его злить стал? — Чита едва поспевала за Славкой. — Стой! Ну, остановись же!

Славка остановился.

— Он же тебя убить мог! — Чита встала перед ним, заглядывая в лицо.

— Да и пусть!

— Дурак?!

— А ты с ним обнимаешься и чаи распиваешь?

— Ты что, не понимаешь ничего?! Совсем ничего?! Тут нельзя по-другому! Иначе не выжить.

— А зачем? — он посмотрел ей в глаза.

Чита замерла в растерянности.

— Что «зачем»?

— Выживать-то так.

— Умирать страшно… — едва слышно проговорила она.

— Мёртвым ничего не страшно, — сплюнул кровью Славка, щупая языком вздувшуюся десну. — Живые боятся. Мёртвые нет.

Чита достала из рукава платок и стала аккуратно промакивать ссадину на его скуле.

— Ты просто не привык ещё. Пойдём в общежитие. У меня там перекись есть. Рану обработать надо.

Ему хотелось обнять её крепко-крепко и разрыдаться, хотелось залепить ей пощёчину и обозвать самыми паскудными словами, хотелось целовать и целовать её огорчённое лицо: глаза, нос, губы, щёки. Хотелось умереть, чтобы ничего больше не чувствовать и не бояться.

— Пойдём, — мягко потянула она его за руку.

Он послушно двинулся за ней.

На ноге Читы чернела широкая неудобная лента обычного тюремного браслета. Точно такой же браслет обхватывал и Славкину лодыжку под штаниной. С этого момента и он, и она перестали быть никем. Рабство — это тоже статус, пусть и страшный по определению. Но статус этот сделал их ближе друг к другу. И они оба чувствовали это, молча шагая по шахматной дорожке, ведущей их в общее завтра.

2.6 Сомов

Провинциальная запущенность Новой Ладоги удручала. Перекорёженные дороги, грязные облезлые домишки, многие из которых давно пустуют, разномастные щербатые заборы и за ними, словно доисторические чудовища, забытые всеми в своих неухоженных вольерах, заросшие травой серые расшатанные сараи. Город низкий, неопрятный, как давно не мытая тарелка с размазанными по ней объедками. Единственное более-менее обустроенное место в городке — проспект Петра Первого, вдоль которого расположились все основные административные здания, включая старинный особняк, в котором разместилось земское управление МГБ.

Группа майора Каши заседала в парадном зале с живописным видом на реку Волхов.

Точки-стрелочки, циферки-буковки и хриплое «стоп-поехали», «стоп-поехали». От долгого неподвижного сидения перед мерцающим монитором у Сомова щипало глаза.

— Поехали!

Стрелка-маркер, обозначающая Олега Владимировича Григорьева, бывшего главу Департамента земельных отношений Столыпинского уезда, поползла по Красному тракту города Шлиссельбург в сторону Преображенского кладбища.

— Стоп! Третий и пятый маркеры!

— Есть третий-пятый!

— Поехали!

— Стоп! Маркер девять!

— Скорость большая, господин капитан, это машина.

— Всё равно. Может, водитель чего-то заметил. Отметь!

— Есть номер девять!

— Поехали!

Синяя стрелка свернула с дороги и поплыла над зелёными кладбищенскими кущами по направлению к Неве. Майор Каша, капитан Сомов и прочие сотрудники следственной группы напряжённо наблюдали, как разжалованный чиновник Олег Григорьев движется навстречу со своей смертью.

Маркер уткнулся в неровный край береговой линии и замер.

— Стоп. Приехали.

Там, среди старинных заброшенных могил, его и обнаружили. Григорьева бы ещё долго не нашли, но Система отреагировала на слишком долго остававшийся неподвижным маркер.

На соседнем мониторе по кругу менялись кадры с места убийства. Крупным планом лицо с жёлтым пергаментным носом и залитой чёрной кровью глазницей. Вывернутая за спину рука с массивным обручальным кольцом. Подошвы дорогих ботинок с клеймом фабрики «Витязь». Добротный тёмно-синий костюм. Обычные граждане таких не носят, если, правда, перед этим они не стояли на ступеньку выше по социальной лестнице. Предметы, что были найдены в карманах убитого, разложены на серой потрескавшейся могильной плите: серебряный портсигар, золотая зажигалка, связка ключей, пилочка для ногтей, носовой платок.

На потемневшем граните могильной плиты, возле которой лежал труп, едва читалось: «Здѣсь покоится прахъ графини Вильгельмины Казѣмировны Штохъ. Род. 28 августа 1833. Скон. 13 декабря 1871». Рядом ещё одна плита: «Штабсъ капитанъ Александръ Петровичъ Чадовъ. На 36 году отъ роду. Палъ геройскою смертью на полѣ брани подъ г. Сувалки 1914».

Уже давно на Преображенском кладбище Шлиссельбурга никого не хоронят, поэтому и навещать могилы сюда практически никто не приходит. Это было старое заброшенное кладбище, а та его часть, что тянулась вдоль невского берега, так и вовсе относилась ко временам старой монархии. Убийца выбрал очень удачное место для рандеву со своей жертвой. Во всех смыслах удачное.

— Амба! — встал, потягиваясь, Каша. — Давайте перерыв.

— А отход просмотреть? — Сомов потёр покрасневшие веки. — Вариантов-то не так много. С одной стороны дорога, с другой — Нева, с третьей — протока. А с четвёртой очистные, там…

— Просматривай, — поморщился майор. — Я уже не в состоянии, в глазах рябит.

И, прихватив с тумбочки кружку, вышел из зала.

Началась отработка свидетелей, которые могли видеть преступника, уходящего с места убийства.

— Стоп! Маркер два.

— Есть второй!

— Поехали!..

* * *

На смену изнуряющим рабочим дням приходили ночи. Бессонные ночи, что давят, душат, заполняют неизбывной тревогой каждую клеточку сознания. До мышечных корчей, до тошноты. От бессилия, от невозможности что-то предпринять, чтобы узнать, что же случилось с Настей.

Уже несколько раз Сомов пытался связаться с Бурцевым, но всякий раз секретарь-адъютант бесстрастным голосом сообщал, что генерал занят, а для него, капитана Сомова, никаких сообщений нет.

Если бы тело Насти обнаружили, ему бы сообщили. Если бы нашли её живой (ах, если бы!), он бы узнал об этом. А молчание означает только одно, расследование топчется на месте. И остаётся ждать и надеяться на чудо. Единственный способ вырваться из этого вакуумного мешка — занять голову чем-то другим. Чем-то, что требует глубокой вовлечённости и сосредоточенности. Работой.

* * *

Всего их было шесть. Шесть жертв невидимки.

Сомов который раз пробежался по списку, составленному по принципу «от первого убийства к последнему»:

«— Сударыня Кийко Алевтина Николаевна, 55 лет, чиновник 4-го ряда, директор школы-интерната для детей-сирот в селе Уксиярви, убита (дата, предположительное время смерти) недалеко от своего дома, расположенного в элитном секторе села Уксиярви.

— Гражданка Хомякова Зинаида Павловна, 59 лет, жительница села Лопатицы, старший фельдшер — убита (дата, предположительное время смерти) в лесном массиве близь н.п. Лопатицы.

— Сударь Жабинский Дмитрий Олегович, 38 лет, чиновник 3-го ряда, начальник сектора опеки и попечительства Департамента образования Волховского уезда — убит (дата, предположительное время смерти) во время рыбалки на берегу Ольховой заводи, Лопатицкая волость.

— Гражданин Григорьев Олег Владимирович, 46 лет, бывший чиновник 2-го ряда Столыпинской уездадминистрации (руководил Департаментом земельных отношений) — убит (дата, предположительное время смерти) на Преображенском кладбище города Шлиссельбург. (Пометка: Единственная жертва, которую смерть настигла вне границ Лопатицкой волости).

— Господин свет Мулячко Владимир Васильевич, 62 года, вице-президент ОТНК «РосГосНефть», член Большого Думского Круга — убит (дата, предположительное время смерти) на своём загородном участке в Петербургской губернии в Лопатицкой волости.

— Госпожа свет Мулячко Нона Викторовна, 38 лет, супруга В. В. Мулячко, владелица сети косметических салонов «Богиня Нона» — убита (дата, предположительное время смерти) на своём загородном участке в Петербургской губернии в Лопатицкой волости».

По факту каждого убийства было составлено отдельное уголовное дело, объединённое в общую папку с названием «Ладожский невидимка».

День за днём следственная группа по нескольку раз мониторила последние часы жизни каждой жертвы, выявляя возможных свидетелей, засветившихся неподалёку от мест преступления. День за днём в подвале земского управления МГБ майор Каша допрашивал этих свидетелей, попутно прогоняя каждого по спецопроснику на благонадёжность. Но даже максимально дотошные допросы не принесли результатов. Маньяк действовал на редкость осторожно. Он словно был невидим не только для Системы, но и телесно незрим.

Рота спецназа МГБ, также задействованная в поисках, ежедневно выезжала в Лопатицкую волость и с собакамипрочёсывала все подозрительные места в округе, в которых мог скрываться преступник-отшельник. И тоже пока безрезультатно.

Загадкой оставался и мотив преступника, если мотив вообще был. По крайней мере, майор Каша в этом сильно сомневался, считая, что побудительной силой убивать преступнику служит болезненное состояние психики. Двое «синих», двое «красных», двое «серебряных»… В каждой паре мужчина и женщина. Да, у майора были все основания полагать, что в волости действует психопат. Тем более что общей связи между всеми жертвами выявить не удалось. Но Сомов в версию о «преступном больном сознании» не верил. Уж больно расчётливо действовал убийца: успешно избегал свидетелей, потожировых следов не оставлял, образцов ДНК тоже. Не за что зацепиться. Но вот убийство гражданина Григорьева… Оно произошло в Шлиссельбурге, далеко за пределами охотничьих угодий душегуба. И значит, невидимке был нужен именно Григорьев и никто иной. Такая строгая избирательность подразумевает наличие серьёзного мотива.

Каша соглашался, что шлиссельбургское убийство в череде всех прочих стоит особняком. Но и этому находил объяснение:

— Григорьев проживает в Шлибурге. Так? Был чиновником с красным ремешком, но весь вышел. Депрессия. Так? Городок небольшой, все друг дружку знают. Ему на улицу выйти и сразу «здрасти». Понимаешь? Где ему ещё гулять так, чтобы его не дёргали?

— Конечно, на кладбище ему гулять, — иронизировал Сомов.

— Ну а что? Самое оно. Тихо, спокойно, безлюдно. Никого из родственников у него там не похоронено, мы узнавали, чего ему ещё там делать? Прогуливаться в одиночестве. О своей порушенной карьере скорбеть. Вот он и гулял. А маньячина его там узрел. Место для убийства идеальное. Увидал синий ремешок и грохнул себе в коллекцию.

— Хорошо. А убийца-то на кладбище чего забыл? В Шлиссельбурге, почти за сотню километров от Лопатиц.

— Кто его знает?! Он же невидимка! Ну, оказался он в Шлибурге по какой-то причине… Может, навещал кого. Подельника своего или любовницу. А на кладбище прятался. Опять же, удобно там прятаться.

Очень не хотел верить Каша, что кто-то сознательно может чинить все эти убийства. Ведь для такого не только мотив нужен, но и смелость. Отчаянная, грозная смелость. Смелость, угрожающая установившемуся порядку. Это не просто злодеяние, это самый настоящий бунт. А бунтов майор Каша не терпел. Другое дело — психопат. Чего с него взять?

Но удобная версия майора прожила недолго.

* * *

В пятницу всю группу срочно вызвали в столицу. Неожиданно отыскался свидетель, способный вывести следствие на неуловимого невидимку. Свидетеля обнаружила другая группа, но Бурцев настаивал, чтобы допрос проводил майор Каша.

Первым делом, прибыв в главк, Сомов направился к генералу, чтобы выяснить, наконец, как продвигается расследование по Насте. Но Бурцев его не принял, через своего секретаря передав, что всю информацию предоставит позже. И предоставил. Во время обеда Сомова в столовой Управления отыскал адъютант генерала и на словах передал, что в рамках расследования был проведён допрос начальника охраны посёлка «Елагин остров» и охранника, дежурившего у шлагбаума. «Чеснок» подтвердил, что в тот злополучный день никто из них не видел на стоянке ни Насти, ни её машины, и никакого отношения к её вероятной гибели они не имеют.

Сомов слушал адъютанта, сжав зубы:

— И это всё?

— Так точно!

— А камеры? Видеокамеры у моста проверили? По уличным камерам движение автомобиля Анастасии жар Пяйвенен отследили?

— К сожалению, насчёт камер мне ничего неизвестно.

Молоденький, гладкощёкий, разодетый, как игрушечка, адъютантик — говорящий болванчик, яркий попугайчик, способный запоминать длинные тексты и слово в слово с беспристрастным лицом повторять их кому нужно. Говорить с ним было бесполезно. А сказать Сомову было чего. Поэтому, холодно поблагодарив посланника, он тут же поспешил к Бурцеву с твёрдым намерением прорваться в его кабинет, чего бы это ему ни стоило. «Болванчик», заподозрив неладное, кинулся вслед, но Сомов бесцеремонно вытолкал адъютанта из лифта и уехал на «генеральский» этаж в одиночестве.

С Бурцевым он столкнулся на выходе из лифта.

— Господин генерал, разрешите обратиться! — Сомов вытянулся «смирно», загородив проход.

— А, это ты? — досадливо поморщился генерал. — Я же послал к тебе Милослава. Или он тебя не нашёл?

— Как раз нашёл. И по этому поводу я хочу…

— Капитан, я очень тороплюсь! Расследование идёт своим чередом. Промежуточные результаты я сообщил, как мы и договаривались. Что тебе ещё?

— Воевода охранников лжёт. Я в этом уверен!

— Честному допросу лжёт? Он, по-твоему, человек без нервов?

— Но…

— А ты не допускаешь, — голос Бурцева зазвенел, — что Анастасия Игоревна находилась на территории стоянки не в своей машине, а в чьей-то ещё?! Сейчас мы как раз проверяем эту версию. Но если ты, капитан, будешь проявлять подобную непозволительную настырность, я, в свою очередь, буду вынужден оградить тебя от информации, которая так дурно на тебя влияет. Понятно?

Сомов стушевался.

— Так точно! — пробормотал он, отступая в сторону.

Из второго лифта выскочил Милослав. Увидав Сомова, он презрительно скривил губы, отскочил обратно и, придерживая створку, чтобы она не закрылась, лихо отрапортовал:

— Карета подана, ваше превосходительство!

— О, Милослав! — с видимым облегчением повернулся к нему Бурцев. — Ты как всегда вовремя, дружочек мой! Едем!

* * *

Возможно ли, что всё было так, как сказал генерал? В теории возможно всё!

Сомов стоял в опустевшем коридоре генеральского этажа и потерянно смотрел на закрытые створки лифтовой шахты.

Настя действительно могла оказаться на стоянке уже в чужой машине, и тогда ни начохр, ни дежурный на КПП её бы не увидели. Почему же ему самому не пришла эта версия в голову? А потому, что он уже неоднократно просматривал запись маршрута Насти от дома до въезда на Елагин остров, и по всему пути следования Настина машина движения не прерывала, не считая коротких остановок на светофорах. Теоретически, конечно, она могла в один из таких моментов пересесть в другой автомобиль. Но зачем? Или её пересадили насильно?

Или она изначально ехала не в своей машине?

А её машину вёл кто-то другой?

И снова это мерзкое ощущение заговора и полной беспомощности.

Если вы чувствуете какой-то подвох, значит, он есть.

Да, всё могло быть так. А могло быть и как-то иначе. Но вот поверить в то, что Настя сама в своей машине выехала на закрытый мост, с которого потом рухнула в воду, он никак не мог. Всё, всё в этой загадочной истории говорило о некоей сторонней силе, которая, преследуя какие-то свои цели, устроила эту катастрофу, организовала исчезновение Насти. Исчезновение, но не смерть! В противном случае её тело бы уже нашлось.

Сомов вызвал лифт и спустился на второй этаж.

Бурцев запретил ему вмешиваться в расследование. Строго-настрого запретил. Но оставаться в полном неведении было настолько мучительно, что даже страх перед неизбежным наказанием уже не мог его остановить.

Сомов развернулся и вошёл обратно в лифт.

Материалы по любому делу можно найти в Системе, но только не по тем делам, следственные действия по которым ещё не завершены. Такие материалы находятся непосредственно у следователей, ведущих эти дела. Но ещё есть копии, которые делаются на случай пропажи или порчи оригинала. Все эти копии хранятся на отдельном сервере в Центре информационной безопасности, и доступ к ним имеют только те сотрудники, которые ведут следствие или у которых есть на то разрешение.

Да, ему запретили вмешиваться в расследование по Насте. Но он и не собирался вмешиваться, всего лишь хотел лично ознакомиться с материалами дела. Как минимум, там уже должны быть записи с камер видеонаблюдения, протоколы допросов этих двух чоповцев, протоколы осмотра машины и места аварии…

* * *

— Чем могу быть полезен?

Молодой поручик смотрел на Сомова с отрешённой благожелательностью монаха.

— Я бы хотел взглянуть на материалы по делу Анастасии жар Пяйвенен.

— Вы ведёте это дело? Номер какой?

— Я её муж.

Дежурный озадаченно нахмурился.

— Ясно. То есть дело вы не ведёте. А разрешение на допуск у вас есть?

— Вы не поняли. Моя жена… пострадала в ДТП. Это не преступление, а несчастный случай. При служебных расследованиях несчастных случаев не нужно никаких разрешений.

— В ДТП? — удивился поручик. — Тогда с чего вы решили, что материалы у нас? Это вам в Управление дорожного контроля надо.

— А вы проверьте.

Дежурный с сомнением посмотрел на просителя, но, помедлив, всё-таки принялся бойко стучать по клавиатуре.

— Жар Пяйвенен? Анастасия Игоревна?

— Точно так.

— Да, её дело находится в нашем ведении.

— Хорошо.

— Но… — поручик поджал губы.

— Что-то не так?

— На деле стоит гриф «Секретно», господин капитан.

— Не может быть!

— Я вынужден отказать вам и… мне также придётся сообщить о вашем интересе к закрытой информации.

— Кто ж знал, что дело засекретят? — Сомов примирительно поднял руки.

— Кто ж знал, что дело о ДТП окажется не в дорожной полиции, а у нас? — холодно парировал поручик.

По его напряжённой позе было понятно, что он в любой момент готов нажать тревожную кнопку.

— Ясно, — Сомов отступил на шаг. — Вы абсолютно правы. Вероятно, мне чего-то неизвестно. Просто поймите, пропала моя жена. Я переживаю. И это единственная причина, которая заставила меня сюда прийти.

— Я понимаю, — сухо ответил поручик, не шелохнувшись.

— Честь имею.

Сомов развернулся и покинул ЦИБ.

Он был растерян и озадачен: зачем понадобилось засекречивать материалы о безвестном исчезновении человека, произошедшем в результате дорожного происшествия? Просто так гриф «секретно» не присваивают. Такое могло произойти, только если вновь открывшиеся факты и обстоятельства указали на криминальную составляющую в том злосчастном ДТП. Или стало известно ещё что-то не менее важное. Но тогда бы Бурцев обязательно сообщил об этом. Но он отчего-то счёл необходимым рассказать только о непричастности охранников. И всё. Кинул ему пару сухих зёрнышек — на, поклюй и успокойся — тогда как у самого закрома полны секретов.

Он шёл, скрежеща от ярости зубами. Невидимая внутренняя заслонка между горячим сердцем и холодной головой прогибалась и трещала. Нет, он не успокоится! Бурцев обещал ничего не скрывать! Слово офицера давал! На таких условиях они договаривались! Условия нарушены!.. Настя! Настька! Им что-то известно! И он тоже должен это знать! Должен! Иначе и без того кошмарные бессонные ночи превратятся для него в сущий ад, эта неизвестность полностью выест его изнутри. Надо что-то делать! Найти свидетелей, которые могли видеть Настю у их дома или по пути. В конце концов, добраться до этих двоих и допросить их по-своему, без всяких детекторов. Использовать «говоруна»! Опасно, незаконно, но безотказно. Одна инъекция, и оба выложат всё, что знают! Всё выложат!

— Господин капитан!

Кто-то тронул его за плечо, и Сомов с трудом удержался, чтобы не ответить на это прикосновение ударом.

— Что?! — почти выкрикнул он в лицо опешившему подпоручику Малютину.

— Вас господин майор разыскивает. Он сейчас в допросной номер шесть будет свидетеля допрашивать. Просил вас быть.

— Я понял, спасибо, — уже много спокойней ответил Сомов.

Нельзя давать чувствам управлять собой. Холодная голова ещё ему пригодится.

* * *

Сомов быстро шёл по выкрашенному в бледно-зелёный цвет узкому коридору минус-первого этажа, и вдруг в гулком отзвуке своих шагов ему почудились едва уловимые звуки скрипки — совершенно чуждые этому месту звуки. Он остановился и прислушался. Теперь не оставалось никаких сомнений, музыка просочилась через звуконепроницаемую дверь одной из допросных комнат, и это означало, что там, внутри, кто-то на полную мощность включил проигрыватель.

Движимый любопытством, он повернул ручку и, едва дверь приоткрылась, бушующий в допросной № 8 штормовой «Август» Вивальди вырвался из тесных застенков и, взорвав безмолвие коридора своим агрессивным presto, в одно мгновение захватил весь подвальный этаж Управления. Несколько секунд скрипичный ураган бесновался в бесконечных коридорах, набрасываясь на стены и двери, отскакивая от них, закручиваясь в тугой вихрь, а потом также внезапно, как возник, оборвался на пике своего торжества. Но даже наступившая вслед за этим тишина в первые мгновения оглушала.

— Дверь закрой, — тихий голос Каши не сразу проник в потрясённое сознание Сомова.

Майор стоял посредине практически пустого короба допросной, глаза его влажно блестели, в руке он держал пульт от музыкальной системы, который Сомов сперва по ошибке принял за пистолет.

— Проходи, — кивнул Каша. — Тебя Малютин нашёл?

— Что? — Сомов шагнул внутрь и потянул за собой тяжёлую дверь.

— Я просил Малютина тебя найти. Буду сейчас проводить вторичку. Тебе надо поприсутствовать.

— А ты… — Сомов не знал, как сформулировать вопрос. — Ты чего здесь?

Майор задумчиво посмотрел на пульт и положил его на стол.

— Настраиваюсь.

— На допрос?

— На допрос. Музыка очищает. Как хлорка. Выжигает всё лишнее. Мне после такой подготовки никакой детектор не нужен в принципе. Я и так малейшую грязнинку, малейшую червоточинку в любом учую. И в этой очищенной пустоте, — он похлопал себя по груди, — уже не будет места сомненьям и жалости.

В его взгляде быстро затухала светлая печаль, сменяясь привычной презрительно-насмешливой холодностью.

— Знаешь, как я вижу нашу страну? Как сложную симфонию, бесконечный концерт. И моя задача вымарывать фальшивые ноты из этой партитуры. Вот тогда будет всем счастье и гармония! Пойдём, пора начинать…

* * *

Допрос проводится в два этапа: первичный и вторичный, или, как их называют в Конторе — «красивый» и «честный». На первом этапе дознаватель просто беседует со свидетелем или подозреваемым, задавая ему различные относящиеся и не относящиеся к делу вопросы, на которые допрашиваемый волен отвечать в свободной форме. Это — «красивый». Затем, на основании полученных ответов, составляется опросник, в котором уже предусмотрено только два варианта ответов: «да» и «нет», потому что других слов «машина правды» не понимает. Это и есть знаменитый «чеснок».

* * *

Испуганный человек сидел в жёстком изрядно потёртом дерматиновом кресле посредине небольшой комнаты с грязно-серыми кафельными стенами. Запястья человека были зафиксированы широкими кожаными ремнями на подлокотниках. От его головы, груди и пальцев рук в чрево компьютера, стоящего неподалёку на небольшом металлическом столе, тянулись разноцветные жилы проводов.

За компьютером расположился плешивый мужчина с бледным невыразительным лицом, обветренными губами и тусклым неподвижным взглядом. Оператор «машины правды».

В управлении работало много специалистов-полиграфологов. И все они, по наблюдению Сомова, выглядели так, словно никогда не поднимались из подвальных помещений на воздух. Тихие, невзрачные, бледнокожие — призраки подземелья.

Майор Каша, румяный и загорелый, заложив руки за спину, стоял возле стола и с сочувствием смотрел на перепуганного узника кресла. Разумеется, Каша не испытывал к допрашиваемому даже тысячной доли того, что искусно изображал лицом. Обычный ритуал дознавателей — крохотный «пряник» в тени огромного и беспощадного «кнута».

— Если вы были с нами честны, то бояться вам совершенно нечего, — вкрадчиво объяснял Каша. — Это обычная процедура. Я её сам множество раз проходил. Все сотрудники МГБ два раза в год обязаны проходить эту процедуру. Сейчас вы ответите на наши вопросы и поедете домой. Так что постарайтесь расслабиться. Потому что машина может посчитать вашу напряжённость за попытку скрыть правду. А ни мне, ни вам это ведь не нужно, да?

Человек в кресле напрягся ещё сильнее и нервно кивнул. На его красной шее вздулись вены, уголки губ уползли вниз, придав лицу выражение театральной трагичности.

— Я буду задавать вам вопросы, на которые вы должны отвечать односложно, только «да» или «нет». Как вы это делали во время настройки машины. Это понятно?

Человек в кресле снова кивнул.

— Аппарат ещё пока не включён, но лучше отвечайте уже по всей форме. Привыкайте. Любая попытка схитрить приведёт к нежелательным для вас последствиям. А любой ответ вне рамок схемы «да-нет» будет засчитан машиной, как попытка обмануть. Это понятно?

— Да, — едва слышно сказал человек в кресле.

— Замечательно! Надеюсь, вы всё поняли. Только «да» или «нет». И говорите громче.

Каша повернулся к Сомову.

— Знаешь, кто это? — тихо спросил он.

— Фальшивая нота?

— Это мы тоже выясним. — Каша иронично усмехнулся и ласково посмотрел на вжавшегося в кресло человека. — Но пока, Сом, это единственный на данный момент свидетель по нашему неуловимому гаду. И тебе надо обязательно послушать. Обязательно! Потому что… прав ты оказался, похоже. Григорьева невидимка не случайно на кладбище повстречал. Совсем не случайно. А это меняет всё дело.

Майор посмотрел на оператора детектора лжи. Тот коротким кивком дал понять, что готов к работе.

— Так, уважаемый, — Каша взял в руки листки с отпечатанными вопросами. — Наш допрос начинается. Вы готовы?

— Да, — ответил мужчина и тут же жалобно вскрикнул.

— Ах, да! — в притворном смущении сморщил лоб Каша. — Забыл предупредить. Каждый ложный ответ, выданный вами, будет караться ударом тока. Вы только что испытали это на себе. Не беспокойтесь, это самый низкий порог напряжения. Так сказать, свидетельская норма. Вашему здоровью ничего не угрожает. Небольшой дискомфорт. Вот если бы вы были подозреваемым… Ну, так вы пока только свидетель. Говорите правду, и всё будет хорошо. Итак, вы готовы продолжать?

— Нет, — испуганно выдохнул свидетель.

Его затравленный взгляд застыл на своём мучителе.

— Уже лучше. Быть готовым к такому, надо очень постараться. Но видите, вы сказали правду, и ничего не случилось. Так это всё и работает. Продолжим…

Каша встряхнул в руках распечатку.

— Вас зовут Роман Александрович Точилин, так?

— Да.

— Вы работаете водителем на автобазе «Столыпинские дороги»?

— Да.

— С ваших показаний… Зачитываю: четвёртого мая этого года во второй половине дня вы рыбачили на Старо-Ладожском канале на участке между деревнями Лопатицы и Бережки в местечке, известном как Каменная пристань. Было такое?

— Да.

— Вам знаком гражданин Олег Григорьев?

— Нет. Я уже гово… Ай!

— Ещё раз. Только да и нет. Понятно?

— Да.

— Вам знаком гражданин Олег Григорьев?

— Нет.

— Вы брали на рыбалку телефон мобильной связи?

— Да.

— Вы звонили кому-нибудь во время рыбалки?

— Нет.

— Вам кто-нибудь звонил?

— Да.

— Вам звонила ваша супруга?

— Да.

— Кто-нибудь ещё, кроме вашей супруги, звонил вам в этот период?

— Нет.

— Вы передавали намеренно свой телефон кому-либо ещё?

— Нет.

— Вы проживаете в Столыпинске со своей женой и двумя детьми?

— Да.

— Вы изменяете своей жене?

— Нет.

Каша удивлённо поднял брови и беззвучно хмыкнул.

— Вы довольны нынешним политическим строем в стране?

— Да. Ай!

— Вот как? — глаза майора сузились. — Не беспокойтесь, Роман Александрович. Быть недовольным, не означает не любить сою Родину и желать ей зла. Так ведь?

— Да.

Лицо человека в кресле потекло, как нагретый пламенем воск.

— Вот. И я о том же. Вы любите Родину?

— Да.

Каша пробежал взглядом по тексту.

— Вы держали телефон в кармане куртки?

— Д-да.

— Куртка всё время была на вас?

— Нет.

— Вы отходили от куртки, в которой лежал телефон, на длительное время?

— Да.

— На предварительном допросе вы рассказали, что обнаружили пропажу телефона перед отъездом домой. То есть на второй день вашего пребывания на берегу. Вы сказали правду?

— Да.

— Мог телефон пропасть в первый день вашего там пребывания так, чтобы вы не заметили этого?

— Да.

— Вы желаете смерти монарх-президенту?

— Нет! — отчаянно вскрикнул человек в кресле.

— Вижу. Вижу, что не желаете…

Каша бросил хитрый взгляд на Сомова и подмигнул.

— Это кем надо быть, чтобы такое желать. Зверем, наверное. И врагом своей страны. А вот скажите мне, Роман Александрович, у вас есть что скрывать от органов МГБ?

— Нет! Ай!

Такие формулировки при допросе по конкретному уголовному делу были недопустимы. Сомов это знал и уже собирался вмешаться. Но Каша, почувствовав это, остановил его жестом руки.

— Эх, Роман Александрович, как-то неловко тут у нас сейчас вышло. Мне повторить вопрос?

Человек в кресле с ужасом смотрел прямо перед собой.

— Нет, — прошептал он.

— Но я повторю. Вы что-то скрываете от органов МГБ?

— Нет. Ай!

Майор дал отмашку оператору и, вплотную подойдя к свидетелю, заглянул ему в глаза.

— Это уже совсем интересно, Роман Александрович. Должен сообщить, что из разряда свидетелей ты переводишься в разряд подозреваемых. Сейчас наш сотрудник перенастроит аппарат, и наказание за неверные ответы будет заметно ощутимее прежних. Заметно! Поэтому думай хорошо, когда будешь отвечать. Но недолго, потому что времени на ответ будет крайне мало и наш любящий правду аппарат сочтёт ваше молчание за неверный ответ. Понял меня?!

— Да… — дрожащим голосом выдохнул человек в кресле и обмяк, словно его выключили из розетки. Глаза его погасли, лоб блестел от проступившего пота.

Оператор детектора защёлкал по клавиатуре.

— Ну, что? — Каша торжествующе смотрел на Сомова. — Всё понял?

— Да. Невидимка у него телефон умыкнул. И по этому телефону вызвал на встречу нашего жмурика. А когда это произошло?

— Тогда и произошло. Первый звонок Григорьеву он сделал, отойдя метров на пятьсот от Каменной пристани. Потом экранировал телефон и второй раз возник уже в Шлиссельбурге следующим утром, то есть в день убийства.

— Ты слушал записи?

— Слушал! — Каша самодовольно засиял.

— И как он его выманил?

— Ты знаешь, что Григорьев до недавнего времени был «красным» и занимал неплохую должность в Администрации Столыпинского уезда?

— Разумеется.

— Ну вот. А после понижения статуса у него образовались избыточные активы: дом загородный в собственности, гектар земли, автомобиль повышенной комфортности. Все эти активы он имел право реализовать в месячный срок. Или ему грозила конфискация.

— Убийца сыграл за покупателя?

— Ага! Тут же как обычно? Если кто-то, вот такой как Григорьев, попадает под статусный пресс, начинается большая возня. Ну, сам представь, земельный участок с домом, машина, спецталоны в «Эксклюзив». А? Всё можно урвать по заниженной цене. У Григорьева-то выбор не шибко богатый. Либо он всё это продаёт, за сколько ему предложат, либо у него это всё конфискуют… Я, признаюсь, не понимаю, почему таким гадам вообще разрешают барыжить тем, что уже, по сути, им не принадлежит. Но это ладно… В общем, начали нашему будущему жмурику названивать покупатели и предлагать смешные деньги. Причём, как правило, активно звонить эти падальщики начинают где-то за неделю до истечения срока. Побеждает тот, кто назвал лучшую цену, редко превышающую и половину реальной стоимости.

— А наш невидимка, надо полагать, назвал самую хорошую?

— Именно! Он ему такую цену назвал… Мёд! Жадность, Сом. Она Григорьева сперва статуса лишила — что-то он там хапнул сверх меры, в личном деле почитай — а потом она же его и сгубила.

— И что он ему предложил?

— Золото. Золотые монеты времён старой монархии.

— Ого! А по голосу что?

— Ничего. Спецы говорят, голос изменён. Но это точно не владелец телефона звонил. Тут он чист. По ГЛОСИМ его уже пробили, был на берегу один. Ну, конечно, не считая нашего призрака.

Сомов внимательно посмотрел на допрашиваемого.

Обычный работяга, каких можно встретить на каждом шагу. Обветренное усталое лицо, взгляд с вечной печатью вины и страха. На хитрого пособника убийцы, способного обмануть детектор лжи, он никак не тянул.

— И что с ним дальше будет? — Сомов кивнул в сторону пришпиленного к креслу работяги.

— Проработаю его, пока горяченький. Сам же слышал, что-то он от нас скрывает. Надо докопаться.

— Докапываться ты мастер.

Но Каша посчитал сомовскую шпильку за комплимент.

— Да, это я могу. И, знаешь, даже люблю! — Он энергично потёр руки. — Да, люблю! В этом есть смысл и конечная цель! Вот посмотри на него, типичный «пролёт». Институтов не заканчивал, к искусствам равнодушен. Какая у него жизненная философия? Дом — работа, дом — работа. Живи, трудись и радуйся. Но нет. Он умудрился прорастить в себе гнилое семя врага. Как? Мне вот это интересно! И я выясню. Я понимаю, когда всякие заумники, мнящие себя интеллигенцией, от избытка образованности и неумения занять себя чем-то полезным начинают искать виноватых во всех своих бедах. А кто виноват?

— Не знаю, — Сомов с недоумением смотрел на неожиданно разговорившегося Кашу.

— Понятное дело, виновато у них всегда государство. А посади любого из них управлять страной — обосрутся, как младенцы! Это в лучшем случае. А в худшем, развалят страну. Твари они! Глупые, жадные до чужого твари! Но то они, умники-разумники. А этот? Водитель грузовика! Ты посмотри на него! Пык-мык, тыр-пыр. Жрать, срать, спать. Но и он туда же! И мне очень интересно, почему?

— И часто так? — спросил Сомов.

— Чего?

— Прокалываются на «чесноке»?

— Да через одного! По мелочи, правда, в основном. Но есть, представляешь, и такие ублюдки, которые смерти монарх-президенту желают. На днях одна свидетельница заискрила. Федулов рассказывал. Представляешь? Её вызвали на уточнение показаний одного эскулапа и, как водится, прокатали по вопросам гражданской позиции. И на тебе! Смерти, Сомов! Смерти желает! А ведь нормальная с виду старушка! Заслуженный медработник!

— Эдак скоро «синих» в стране не останется.

— Так план по люстрации никто не отменял, — счастливо рассмеялся майор, не оценив невесёлой шутки.

2.7 Славка

Тих и спокоен озёрный край. Однако спокойствие это обманчиво и, уж тем более, не вечно.

Но пока дворец пустовал в отсутствии хозяйки усадьбы, Славка постепенно обретал душевное равновесие. Его горький опыт уже неоднократно доказывал, что привыкнуть можно ко всему. Или — почти ко всему. И он мал-помалу свыкался со своей новой ролью — ролью раба, бесправного невольника.

Если отвлечься от тяжёлых мыслей, не жалеть себя, то и не так страшно. Ещё отец учил его искать хорошее в самом плохом, цепляться за это хорошее и не обращать внимания на всё остальное. И он цеплялся: за здешние красоты, за доброго чудака Дядька, за тёплые мысли о Чите-невольнице… Да и первоначальные его представления о рабском труде оказались далёкими от вполне сносной действительности. А иногда работа, которую ему приходилось здесь выполнять, и вообще была больше похожа на развлечение, чем на каторжный труд.

Так, на пятое утро после того, как на Славку надели крепсет, Дядёк позвал его за собой. Зачем, куда — объяснять не стал, но по дороге постоянно чему-то улыбался.

Пришли всё к тому же береговому сараю, где в прошлый раз брали инструмент для уборки территории. Дядёк отпер ворота и пригласил Славку войти. По стенам сарая были установлены высокие, в потолок, металлические стеллажи, уставленные всевозможным инструментом, канистрами, банками и бог знает чем ещё. Всё располагалось в таком идеальном порядке, будто это был не сарай, а магазин. А у самого входа на бетонном полу стоял небольшой белый тракторок с блестящим обтекаемым корпусом и узкими фарами.

— Сегодня будем тра́ву косить, — Дядёк похлопал тракторок по горбатому капоту. — На западной стороне подросла оттава, ножей просит. Как ты? Хочешь покататься?

К тяжёлому физическому труду Славке было не привыкать. Но такого он не ожидал. Он, скорее, мог предположить, что его заставят копать яму к центру земли. Или таскать на себе булыжники. Или поручат ещё какую-нибудь изнурительную работу. А тут — кататься! С недоверием и затаённым интересом разглядывал он мини-трактор. Тот улыбался хрустальными фарами, предлагая подружиться.

* * *

Управлять тракторочком оказалось совсем не сложно. Дядёк всё очень быстро и доходчиво объяснил, и скоро Славка уже без всякой помощи и подсказок разъезжал по ровному зелёному газону, с удовольствием вдыхая сочный запах свежескошенной травы.

Забытый детский восторг клокотал в его груди.

Когда-то они с Валькой мечтали о собственном мопеде — предел фантазий двух пацанов! Но как же эта мечта их сближала! Как вдохновляла своими заманчивыми перспективами: с ветерком пронестись по округе под завистливыми взглядами других ребят, покатать девчонок, отправиться вместе в какое-нибудь небольшое путешествие!

С любопытством оглядывался он по сторонам. Усадьба огромна! И в этой её части он был впервые. Здесь ему, наконец, представилась возможность рассмотреть ещё одно чудесное строение, которое раньше он видел только издали — павильон зимнего сада, похожий на лежащее на боку и наполовину вкопанное в землю огромное стеклянное яйцо. Всякий раз проезжая мимо «яйца», Славка заставлял тракторок ползти на самой низкой скорости и во все глаза разглядывал удивительный мир под хрустальным куполом.

Там внутри были цветочные клумбы, кусты и даже пальмы. Там чернела живописная скала с настоящим водопадом, ярко-голубой поток которого стекал в небольшое овальное озеро-бассейн. У края бассейна стояли разноцветные лежаки и крохотные столики. Но что было ещё поразительней, внутри находился настоящий деревянный домик с черепичной крышей и резным крылечком. Всё вместе это поразительно напоминало новогодний стеклянный шар гигантских размеров.

«Неужели и зимой там можно купаться?!» — поражался Славка и представлял, каково это, лежать в одних плавках на лежаке возле бассейна и сквозь стеклянный купол видеть укрытые снегом окрестности.

За «яйцом» на некотором удалении находилось ещё одно строение — аккуратный одноэтажный флигель, построенный в том же стиле, что и дворец. Будто от огромного торта отрезали маленький кусочек и отложили в сторонку: те же нежно-бирюзовая глазурь стен, белый крем лепнины и полуколонн и карамельные потёки позолоты.

В этом флигеле жила Чита, и, думая об этом, Славка ощущал приятное волнение, и то и дело поглядывал — а вдруг увидит её сейчас!

Впервые после пленения тревожная напряжённость ослабла настолько, что он смог испытать что-то похожее на радость.

Странное это было ощущение. Противоречивое.

Никто не стоял над душой, контролируя каждый его шаг, не подгонял и не приказывал. Никто не следил за ним… хотя, кто знает, сколько тут ещё видеокамер? Но уже само физическое отсутствие каких-либо надзирателей создавало иллюзию некоторой свободы. Безусловно, иллюзию. Но иллюзий в этом мире гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Особенно в мире «белых».

Там, у Бандурина, он тоже жил иллюзиями.

За работу он получал «белый стандарт» — десять тысяч электронных рублей, плюс «ударные». (Редко, но работникам выплачивали что-то вроде крохотной премии за перевыполнение нормы.) Денег с трудом хватало дотянуть до следующей зарплаты, но Славка умудрялся каждый месяц увеличивать «неприкасаемую» часть своего счёта на 500 эров. В живых деньгах это 50 копеек. Немного. Совсем немного. Но эти жалкие 50 копеек были ему очень нужны…

Иллюзии.

У него была вторая степень траста. Про тех, у кого первая, говорят: «Белый и пушистый». Как правило, первую присваивали тем, кто родился в семье люстрантов, то есть лично сам перед страной ни в чём не провинился, просто не повезло. «Пушистые» имели право каждый год подавать на апелляцию. Со второй степенью это можно было делать раз в три года. С третьей — раз в 10 лет и почти без шансов. С четвёртой — никогда.

Говорят, что раньше, ещё несколько лет назад, амнистировали намного больше людей, чем теперь. «Пушистые» так вообще нередко с первого раза перелетали в «синие». Теперь ежегодно всего около тысячи человек получали право вернуться в полноправное гражданское общество. Тысяча из почти двадцати пяти миллионов.

Остальные продолжали верить, что им повезёт в следующий раз.

Иллюзии.

Первый раз на амнистию Славка подал в семнадцать лет. Ему отказали. Вторая попытка была в двадцать, и тоже безрезультатно.

А ещё амнистию можно было выиграть.

Раз в году по всей стране проводилась государственная лотерея «Второй шанс», которую сами «белые» называли «Мечтать не вредно». Участвовать в лотерее могли только совершеннолетние неграждане первой и второй степеней. Стоило это «удовольствие» пять тысяч эров.

При зарплате в десять тысяч эров скопить нужную сумму можно было как раз примерно за год. И многие, очень многие шли на это. Лучше год пить самый дешёвый чай без сахара, отказаться от покупки новой пары крепких ботинок, нескольких лишних кусков мыла, сэкономить там и сям, чем упустить этот призрачный, но всё-таки шанс. Были такие, кто даже бросал курить, чтобы накопить на заветный сине-белый талон со встроенным микрочипом, содержащим номер лотерейного билета. При покупке билета этот номер привязывался к персональному идентификационному номеру негражданина, что делало воровство талона совершенно бессмысленным.

Когда наступал день розыгрыша, в почтовых отделениях по всей стране выстраивались бесконечные очереди из люстрантов. Четыре раза Славка стоял в таких очередях. Четыре раза он прикладывал свой талон к сканеру специального терминала Департамента по вопросам гражданства. И всякий раз для него загоралась красная лампочка. Билеты других соочередников — тех, кто стоял перед ним, и тех, кто нетерпеливо шепча: «Не повезло тебе, парень, посторонись-ка», напирали сзади — тоже откликались светящейся бусиной цвета разочарования. Зелёный огонёк был чрезвычайной редкостью и событием, о котором потом вспоминали весь следующий год.

Славка знал человека, который знал человека, который лично видел, как у одной старухи загорелся зелёный огонёк. Всякий раз в дни проведения лотереи «Мечтать не вредно» эта история становилась самой обсуждаемой среди артельщиков. Совершенно одинокая старуха, которой пылить-то осталось от силы несколько лет, получила возможность вернуться!

Большинство сходилось во мнении, что бабка порядочная сволочь, потому что украла чей-то шанс на новую жизнь.

«Человек, который знал человека», в сотый раз пересказывая ту историю, в сотый же раз приседал, возмущённо ударяя ладонью о ладонь, и хрипел: «Отхватила жекпот долбить иёрот! И главное, главное такая… увидела лампочку зелёную, обернулась ко всем остальным и говорит слезливым голоском: «Ну, теперя и помереть спокойно можно!» А мужик, который сразу за ней стоял, глаза бешеные, отвечает: «Это лотерея для тех, кто жить хочет, сучила ты старая!»

Злой раскатистый хохот обычно венчал ту историю.

Но были те, кто становился на сторону престарелой женщины. Любой человек достоин лучшего, независимо от того, сколько ему осталось, говорили они.

Славке было всё равно, кто из них прав. Всего десять счастливчиков в год имели шанс увидеть перед собой зелёный огонёк. И для него было важно только то, что он не в их числе. Пять тысяч эров потрачены зря.

Четыре раза прикладывал он свой талон к сканеру терминала. И четыре раза, увидев перед собой ненавистный красный огонёк, говорил себе, что больше не будет тратить деньги на тщетную надежду. И всякий раз начинал копить деньги сызнова.

Как-то он посчитал, сколько зарабатывает Департамент по вопросам гражданства на «Втором шансе». Выходило — семьдесят пять миллиардов эров или семьдесят пять миллионов живых рублей в год.

Такова почти точная цена этой иллюзии.

* * *

Улыбчивый тракторок возил Славку взад-вперёд по лужайке, а ему самому оставалось только вовремя поворачивать руль, да следить за датчиком наполненности травосборника. Как только загоралась жёлтая лампочка возле картинки со стожком сена, Славка отключал работу ножей и направлялся к северной оконечности лужайки, где возле небольшой двуосной тележки дожидался старик. Славка уступал ему место, и Дядёк, попутно объясняя, как и что надо делать, выгружал исходящую духмяным ароматом траву в прицеп.

«Яйцо» произвело на Славку большое впечатление.

— А за зимним садом кто ухаживает? — как бы невзначай поинтересовался он.

— Этим занимаются специалисты… Там микроклимат, системы сложные всякие, нам туда нельзя.

— Вольные специалисты? — Славка моментально забыл о «яйце».

— Вольные, а то как? Тут много вольных работает. Группа садовников приезжает раз в неделю, повара и официанты, если праздник большой намечается, техники-электрики, уборщицы. Много их… — Дядёк замялся и скомкано добавил: — Пока.

— И они все что… знают?

Мысль об этом казалась Славке невероятной.

— Некоторые знают. Взять хоть охрану, тоже ведь вольняшки. Или доктор, который тебя осматривал. Но большинство пока не в курсе.

— И как тогда?

— Когда как. Прячут или обманывают.

— Чего?

— Браслет фальшивый надеваем и идём работать, — Дядёк выудил из кармана синий «ремешок» и протянул Славке.

Славка с опаской взял браслет в руки. Никогда ему ещё не доводилось видеть унэлдок вот так вот, отдельно от чьей-то руки. С виду это был самый настоящий удок: материал, цвет, вес, «шишка» с начинкой — всё, как и должно быть. Но, приглядевшись, он всё же заметил разницу — браслет не был сплошным. Один конец ремешка вставлялся в другой, за счёт чего охват удока мог регулироваться. Так легко было его снимать и надевать, когда потребуется.

— Не настоящий? — зачарованно разглядывая диковинку, прошептал Славка.

— Да. Обманка. Пустышка.

* * *

А после обеда Чита хвасталась своим новым браслетом.

Ей заменили неудобный массивный крепсет на новый — тонкий розовый.

Она поставила ногу на табурет и, победно поглядывая на смущённого Славку и иронично похмыкивающего Дядька, демонстрировала обновку.

— А гладкий какой! — восторгалась Чита. — И не трёт нигде! Слава, как тебе?!

— Ага, — одобрительно кивал Славка, силясь оторвать взгляд от упругого блестящего бедра.

— Миша вызвал сегодня днём! И вот, поменял! А то я с тем намучалась! В сапожок не влезть, чулки за острые края цепляются! А тут!..

Славка смотрел на неё и думал, как же это надо свыкнуться со своей невольничьей ролью, чтобы вот так радоваться рабскому ошейнику? Пусть даже ошейник этот не на шее, а на ноге. И вообще, кого тут ни возьми: и Дядька, и Читу, и Белобрысого — все они ведут себя так, словно всё в их жизни нормально и даже хорошо. Неужели и он будет когда-то так же?

Немного позже он и Чита вместе вышли на крыльцо.

— Как ты сюда попала? — спросил он, отмахиваясь от назойливого слепня. — Тебя украли?

— Да нет, никто не крал. Я тут по сделке.

— Как это?!

И она рассказала.

Рассказала, как в Доме Холостяка она из обычных «охотных баб» доросла до «лоретки» — элитной проститутки, услугами которых пользуются только господа. Перебралась в ЦГБ — центральный государственный бордель на Арсенальной. Рассказала, как один господин, а точнее, его представитель, сделал ей предложение — пойти в вечное услужение в семью «светлых», а взамен пообещал вернуть её маме гражданский статус.

— У мамы начался диабет. Она бы умерла. А «синякам», как известно, инсулин бесплатно выдают. Вот я и согласилась.

— В вечное услужение?

— А было-то лучше что ль?

Читу привезли сюда, на усадьбу, и подарили Веронике Егоровне свет Стахновой. И вот уже третий год, как она живёт здесь.

— Статус-то маме вернули?

— Да! — радостно закивала Чита. — У неё всё хорошо! Вот только…

— Что?

— Ей сказали, что я умерла. Пришлось так сказать, чтобы она меня не искала.

Потом он спросил про Белобрысого, вдруг и про него Чита знает? Оказалось, знает. Да такое, что слушал он его историю с открытым ртом.

Блондинчик не врал — на свободе он действительно был «красным».

В прежней вольной жизни Аркашка работал программистом-скульптором популярных коллекционных фигурок «жиру». И был он не просто скульптором, а лицензированным гранд-мастером, которых на всю страну насчитывалось не больше двух десятков. И как гранд-мастер он имел статус сударя, личную мастерскую и право ставить на своих работах авторское клеймо в виде переплетённых букв «АХ» — Аркадий Харитонов.

«Жиру» невероятно популярны как среди простых граждан, так и среди «светлых». Считается, что эти фигурки приносят удачу и являются лучшим выражением патриотического духа (после портрета монарх-президента, разумеется). Даже в отцовской квартире на полке стояла статуэтка рабочего, и Славка в детстве часто разглядывал её, поражаясь тому, как искусно прорисована каждая мельчайшая деталь «человечка» — от складок на одежде до морщинок возле глаз.

Но между фигурками, которые поступали в общую продажу, и теми, что изготовлялись для «светлых», была существенная разница. И даже не одна. Дорогие коллекционные «жиру» отливались из драгоценных металлов: серебра, золота и даже платины — по особому заказу их часто вручную раскрашивали мастера-художники, а то и украшали драгоценными камнями, в то время как обычные фигурки лили из олова или в лучшем случае из бронзы. Можно было купить специальный набор для покраски и самому разрисовать статуэтку. Формы для дорогих фигурок изготовлялись гранд-мастерами. А простые «жирухи» «лепили» мастера попроще.

Все заказы поступали от Министерства культуры, которое и владело торговой маркой «Жизнь Руси». При помощи специальной программы Аркаша и прочие мастера на компьютере «вылепляли» заготовку — трёхмерную модель будущей скульптуры. Это очень кропотливая и невероятно тонкая работа. Затем на специальном станке изготовлялась форма для заливки. Обычные фигурки отливались сотнями и даже тысячами. А вот драгоценные «жирухи» выходили очень ограниченными тиражами, и каждая статуэтка имела свой порядковый номер. Стоили такие фигурки невероятно дорого.

Но был ещё и тайный рынок «жиру», не имеющий никакого отношения к Минкульту, когда богатые коллекционеры напрямую обращались к гранд-мастерам с заказомвыполнить одну единственную статуэтку только для них. Иногда состоятельные заказчики просили изготовить свою личную копию или копию кого-то из родственников: родителей, жён, детей, друзей, любовниц и любовников. Но куда чаще заказывали «непотреб»: обнажённые фигуры (нередко в самых непристойных позах) и даже порнографические сценки. И именно они ценились состоятельными заказчиками более всего.

Гранд-мастера, выполнявшие срамные заказы, по понятным причинам никогда не ставили своих официальных вензелей на таких работах. Они заменяли их другими клеймами, по которым их можно было узнать: рыбку, семиконечную звезду, паучка… Аркаша клеймил свои тайные работы славянской руной «Уд».

Как-то он получил очередной заказ на обнажённую фигуру совсем юной девушки, занимающейся самоудовлетворением на узорной оттоманке. Заказ был анонимным. Материалы для работы: фотографии модели, эскизы композиции, драгоценный металл для отливки, особые пожелания и инструкции, равно как и аванс живыми деньгами — всё это было доставлено курьером.

Аркаша выполнил заказ.

В заранее оговоренный срок явился курьер, выплатил остаток, забрал фотографию и излишки драг металла. А фигурку забыл… Обратной связи с курьером у Аркаши не было. Он ждал, что кто-то вернётся за работой, но шли дни, а «Девушка на оттоманке» так и оставалась невостребованной. Аркаша поставил «жируху» на полку и скоро забыл о ней.

А через несколько месяцев к нему нагрянули госбесы. Кто-то из посетителей Аркашиной мастерской увидел «Девушку на оттоманке» и узнал в ней не кого-нибудь, а несовершеннолетнюю внучку самого монарх-президента. Знал бы Аркаша, кого «лепит», сразу отказался бы от заказа. Но внучку монарх-президента не показывали во ТВ и не печатали её фотографии в журналах и Ростернете. Откуда вообще у заказчика оказалось её изображение, было загадкой.

За подобные «художества» Аркаше грозила не просто люстрация, а пожизненная каторга и четвёртая степень траста. Спас его Егор Петрович, неизвестно каким образом прознавший про ту историю. Пользуясь своими возможностями, он устроил так, что Аркаша исчез, а дело замяли. По документам выходило, что бывший гранд-мастер Аркадий Харитонов умер от анафилактического шока у себя в мастерской. На деле Аркаша стал личным крепсом Великого Второго и продолжил работать на усадьбе Вероники Егоровны, где изготовлял фигурки уже исключительно для личной коллекции Стахнова и его друзей.

— Так Егор Петрович, небось, и заказал ту жируху! — осенило Славку.

— Да как пить! — легко согласилась Чита.

— А если Аркаша догадается?

— А то он и не догадался!

— И что?

Чита пожала плечами.

Судьба Аркаши её не интересовала. Да и самого Белобрысого, судя по его вечно довольной роже, всё в его нынешнем положении устраивало.

— А ты видела его? — спросил Славка, немного помявшись.

— Кого?

— Господина свет Стахнова?

— Видела несколько раз. Так-то издали. А один раз вот как тебя.

— И какой он?

— Да какой?.. Обычный.

Обычный! Хоть и знал теперь Славка о Великом Втором такое, чего другие не знали, почитая его едва ли не как святого, а всё равно почувствовал укол зависти от этого равнодушно-обыденного «обычный».

— Высокий, — добавила Чита, помолчав. — Обходительный. Он, когда тётю Лиду сюда привезли, к нам во флигель заходил. Поздоровкался со мной…

Так за разговором и о Лидушке вспомнили.

Её история во многом походила на историю Аркаши.

Лидушка работала помощником шеф-повара в знаменитом ресторане «Молчание», где весь персонал состоял из глухонемых. Поговаривали, что лишённые слуха и голоса, работники ресторана обладали более тонким осязанием, что помогало им готовить совершенные по вкусовым качествам блюда.

Но однажды очень влиятельный клиент почувствовал недомогание во время трапезы. Прямо из-за стола знатного господина увезли в больницу. Медики обнаружили признаки отравления сильнодействующим ядом. Подозрения пали на су-шефа ресторана Лидию Мухину, так как клиент заказал только её фирменное блюдо. Лидушку арестовали, люстрировали и даже приговорили к долгому тюремному сроку, хотя в тюрьму теперь сажали редко — белый статус уже тюрьма.

Каким образом повариха вместо тюрьмы оказалась в крепсах у Егора Петровича, Чита не знала. Но саму её, в отличие от Славки, это ничуть не удивляло.

— Он всё может! — без тени сомнения сказала она. — Выкупил, наверное. И здесь приютил.

— А отравленным клиентом не он, случайно, был? — съязвил Славка.

— Не знаю. Меня тама не было.

Назойливый слепень без конца лез целоваться. Славка хлопнул себя по щеке, провёл ладонью вниз, собрал пальцы щепоткой и раздавил надоеду.

Получалось, из всех крепсов только он один был внаглую украден прямо с берега канала.

Он посмотрел на расплюснутого слепня, который ещё шевелил лапками, сдавил покрепче ещё раз и отбросил влажный комочек в сторону.

— А Дядёк?! — вспомнил он.

— Чего Дядёк?

— Он-то как тут оказался?

— Ой, про него не знаю! Знаю, что давно он тута. А чё-как…

Она забавно оттопырила нижнюю губу и покачала головой.

* * *

Вечером Славка спросил о том же самого Дядька.

Зашёл издалека, начал выспрашивать о крепсах, которыми владеет Егор Петрович свет Стахнов. Выяснил, что на другой усадьбе, которая стоит на Финском заливе, у Великого Второго в услужении аж двадцать семь невольников! А ещё целая невольничья бригада (больше двух сотен человек, точнее Дядёк сказать не мог) работает в «пустых землях» далеко на севере. И только Дядька и Аркашу Егор Петрович держит здесь, на усадьбе дочери. Да ещё, вот, Лидушку прислал на время, готовить для дня рождения Вероники Егоровны угощенья.

— Егор Петрович любит, чтобы у него всё лучшее было, — хмыкнул Дядёк, подводя итог своему рассказу. — Коллекционер! Он, считай, особую коллекцию собирает. Коллекцию крепсов. Да таких, чтобы ни у кого больше не было. И Аркаша с Лидушкой в этом собрании не единственные мастера своего дела.

— А вы?

— А что я?

— Вы в чём мастер? Раз он вас к себе взял, значит и вы тоже?

— Я-то? Не-е. Тут другое. Я для него, считай, особый артефакт. Цены неизмеримой.

И старик заклокотал тихим смехом, глядя слезящимися глазами в алеющую даль.

Солнце расплылось над лесом, как желток неудачно разбитого яйца. Розовый желток огромного небесного яйца.

Вместо назойливых слепней, не дающих покоя днём, на кровавую вахту заступила несметная комариная армия. Кто-то в артели уверял: Приладожье — родина всех комаров. Всех не всех, но к вечеру их налетело столько, что весь воздух в округе тонко звенел, и казалось, звон этот спускается прямо с неба.

Славка постоянно хлопал себя по ногам, рукам и лицу, умудряясь иногда за один раз прибить двух, а то и трёх кровопийц. А Дядёк будто бы и не замечал атаковавших его насекомых. И только когда какой-нибудь совсем уж наглый комар начинал лезть прямо в глаза, старик неспешно отмахивался от него, но не убивал.

— Пойдём, с Бесом тебя познакомлю, — он поманил Славку и направился в сторону потешной деревеньки.

— С кем? — Славка двинулся следом.

— Пойдём, увидишь.

Миновали «деревеньку», оставив её по левую руку, свернули к лесу и пошли вдоль высокого кованого забора. Впереди под двумя старыми огромными дубами показалось ещё одно здание — конюшня, сложенная из толстых потемневших тёсаных брёвен. Рядом с деревянной изгородью, как конь на привязи, стоял Славкин знакомец — белый тракторок с тележкой, полной травы.

Дядёк сам отогнал его сюда сегодня, как закончили косить.

Старик вытащил из тележки холщовый мешок, быстро заполнил его травой, доковылял до входа в конюшню.

Бесом оказался длинногривый угольно-чёрный пони, единственный обитатель этих просторных хором.

Лошадка, едва завидя Дядька, приветливо заржала и смешно вытянула мягкие губы над бортиком денника. Старик ласково потрепал её по замшевой морде, не спеша высыпал свежую траву в сетку-кормушку. Потом достал из-за пазухи мытую морковку и положил сверху.

— Это Бес, хозяйкин фелл, — Дядёк передал Славке пустой мешок и начал отряхивать с одежды налипшие травинки. — Веронике до него совсем нет дела, поигралась и забыла. Наша с тобой задача его кормить, поить и на выпас к вечеру, как жара спадёт, выводить. Если день не знойный, то с самого утра на прогулку будем его отправлять. Ест он четыре раза в день, но понемногу. Много не давай, а то растолстеет. Останавливаться он не умеет, будет есть до упаду. Вода всегда должна свежая быть, но не ледяная. Вон бидон с водой. Подай-ка мне… Ты, Слава, запоминай. Как знать, может, меня скоро в усадьбу Егор Петровича переведут.

— Как это? — понурился Славка, подтаскивая большой алюминиевый бидон.

Старик хоть и был с приветом, но добрый, и в обозримой перспективе никого ближе у Славки тут даже и появиться-то не могло. И хотя к одиночеству он уже давно привык, как инвалид привыкает к протезу, известие о возможном расставании Славку расстроило.

— Да уж могут, — Дядёк открыл крышку и, кряхтя, начал наклонять тяжёлый сосуд над поилкой.

Славка кинулся помогать.

На обратном пути, когда вновь проходили мимо новеньких домиков, старик остановился и, глядя вдоль безжизненной улочки, вздохнул:

— Курятник.

— А? — не понял Славка.

— Говорю, вон курятник какой Вероника отгрохала. А знаешь зачем?

— Чтобы мы тут жили.

С неожиданной лёгкостью вписал он себя в это «мы». Так приходит смирение.

— Жили, — усмехнулся старик. — Она хочет крепсов тут разводить как курей. У неё это прям идея фикс. Чтобы, значит, детишки уже сразу рабами рождались. Кумекаешь? Так что в следующем поколении, Слава, у холопов даже вопросов не будет возникать, почему они чья-то собственность. Ну, вот, родились такими, что поделаешь…

О таком Славка как-то и не задумывался. Но теперь, разглядывая новенькие домишки, замер, поражённый глобальностью затеи молодой хозяйки. Ведь и вправду! Родившись в неволе, сызмальства приученные бить поклоны и беспрекословно выполнять приказы хозяина или хозяйки, эти дети вырастут идеальными рабами, даже не помышляющими об иной доле!

И новая, совершенно другая Россия предстала перед мысленным Славкиным взором — покорная, смиренная, послушная. Страна рабов. Страна господ. И начиналась эта страна вот в этом самом месте.

Комары, обрадованные, что никто их не гонит, облепили Славкины руки и щиколотки, лезли целоваться в лицо. А он всё стоял не шелохнувшись, впав в задумчивость без мыслей и без эмоций. Даже боль укусов не воспринимал.

Дядёк крякнул, сморщился как от зубной боли, подошёл, встал рядом. Так и стоял со скомканным лицом, будто силился что-то очень невкусное проглотить, но никак не мог.

— У каждого предназначение своё, — заговорил он тихо. — Одним — страдать, другим — страдания прочих множить. Божий промысел нам, смертным и грешным, порой может показаться несправедливым и жестоким. Но на то он и Божий, что неисповедимы Его пути. Господь наш даёт каждому крест в соответствии с имеющимися у него силами. И даёт тот крест не для того, чтобы человек просто так мучился, но для того, чтобы с креста человек взошёл в Царствие Божие. И если жизнь твоя полна скорбей, это значит лишь то, что Бог тебя любит.

Славка ожил и с горькой насмешкой посмотрел на Дядька.

— Я думаю, вы и сами не верите в то, что говорите. За соломинку своей веры держитесь, чтобы совсем с ума не сойти от всего, что здесь творится. Словом Божьим, как лопатой, от всего отмахиваетесь. На всё у вас ответы имеются. И все они про одно — Бог терпел и нам велел! Да?!

— Нет моей веры, Слава, — спокойно ответил Дядёк. — Вера общая для всех. А вот твоё неверие, оно только твоё. И от тебя зависит, с ним тебе жить или с Богом вот здесь.

Он постучал себя ладонью по груди и направился к «общежитию».

— Да вы хоть понимаете, что вы Словом Божьим оправдываете не только наши страдания, но и чужое злодейство! — Славка шёл за Дядьком, с жаром выговаривая всё накипевшее тому в спину. — Этак скажете ещё, что «светлые» божественную миссию исполняют — мучают людей, чтобы им, значит, сподручней было в это ваше Царствие Небесное прыгать.

— Других мучают, потому что человек слаб и противиться соблазнам сил в себе не находит, — не оборачиваясь ответил старик. — Трудно Богом быть, а господином — легко. Особенно плохим господином. И ещё неизвестно, отрок, как бы ты себя повёл, получи волю чужими жизнями распоряжаться и иметь всё, что душа пожелает.

— Я бы ни за что людей мучить не стал.

— А что бы ты стал?

Славка никогда не представлял себя «светлым», а тут задумался. Каково это? Но ничего путного в голову не приходило. Все мысли вращались только вокруг понимания, что «светлым» быть хорошо. Очень хорошо! Он увидел себя в отменно скроенном костюме, рядом с бесподобной «буржу» на фоне великолепного дворца. А дальше словно заело слайдоскоп — никак не сдвинуться. И до того глупыми и мелочными показались ему эти фантазии, что он даже зажмурился, силясь выдавить их из глаз. Но видение только ярче стало.

— Ну что, Ваша Светлость, надумали чего?

Славка мигом открыл глаза и испуганно заозирался. Но Дядёк с ироничной улыбкой смотрел прямо на него.

— Не думается что-то.

— А мне кажется, тебе отлично думается. Только не о других, а о себе. Ведь так?

— И ничего не так! — огрызнулся Славка.

2.8 Сомов

Покинув допросную, он тут же направился в мониторинговую. Быстро прошёл через зал, привычно кивая дежурным «смотрящим», нырнул в свободную ячейку и запустил Систему.

Первым делом — просмотреть время отъезда Насти от дома.

Он вбил Настин ПИН, дату и время и запустил запись.

Вот она красная стрелочка-рыбка едва заметно колеблется в углу бетонного короба двора. А вот она уже плавно движется к выезду на дорогу.

Сомов нажал «паузу», отмотал запись на начало движения Настиного маркера, выделил на карте зону прямой видимости и приказал Системе отобразить все маркеры, попавшие в эту зону. Всего две новые стрелки зажглись на карте. И оба этих маркера, судя по их положению и скорости движения, не имели никакого отношения к Настиной поездке. Но это не значит, что она была в машине одна. Рядом с ней мог находиться «светлый» или какой-нибудь высокий чин МГБ со скрытым маркером или… невидимка, перевёртыш! Слишком много вариантов! Но вот эти двое, что отобразились на карте, они могли что-то видеть.

Он идентифицировал первый маркер: Галина Павловна Круглова, 68 лет, пенсионерка, адрес проживания… Переписал данные в блокнот. Второй маркер: Валентин Михайлович Хрунов, 43 года, работник жилищно-коммунального треста № 175, адрес проживания…

— Всё ловишь, поручик?

Голос за спиной прозвучал неожиданно, стоило большого усилия не выдать своего испуга.

У входа в бокс стоял и со скучающим видом поглядывал в маппер старший дежурный смены подполковник Лисицын. В одной руке он держал пластиковую тарелку с мини-эклерами, в другой надкусанное пирожное.

— Я уже снова капитан, — похлопал себя по погону Сомов, разворачиваясь так, чтобы максимально закрыть обзор информера.

— Ух ты! А я и не заметил. Темновато у нас здесь. Вот ведь! И не сказал же никто! Коллективчик! Слышал только, что ты обратно в спецотдел подался. Ну, поздравляю, капитан!

— Спасибо.

— Так, это… Говорят, вы серийника ловите? Не поймали ещё?

— И кто ж говорит?

— Да все! Это сейчас новость номер раз в Управлении. Давненько уже дикие так громко себя не проявляли.

— Нет. Пока не поймали. Но поймаем, господин подполковник! Обязательно поймаем.

Маленькие глазки Лисицына продолжали как бы невзначай шарить по мапперу.

— Он что, уже и в городе засветился?

— Нет пока. Но всякое может быть. Подробности, извините, разглашать не буду.

— Да это понятно. Тайна следствия. Эх! Интересно там у вас! А тут скукотень-рутина. Ну, ты в курсе. Все такие законопослушные, аж противно.

Сомов натянуто улыбнулся. Подполковник, закинул остаток пирожного в рот и придирчиво выбрал следующее.

— Ну, это… Не буду тебя отвлекать. Ищите-ловите. Бог помощь!

Подождав, пока Лисицын отойдёт, Сомов скопировал полученные данные в блокнот, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, чувствуя, как всё тело охватила мерзкая слабость. Это страх, обёрнутый в неуверенность.

Бурцеву наверняка уже доложили, что он интересовался делом Насти. Как он отреагирует? Но это ещё полбеды. А вот несанкционированная работа со свидетелями — это уже беда. Это уже прямое вмешательство в следствие.

Сомов стукнул кулаком по столу.

Но он больше не может так! Не может просто сидеть и ждать! И ещё это чувство… Как слабая, но постоянная тошнота. Усталость? Бессонница? Нервы? Нехорошее предчувствие? Надо ехать! Надо опросить этих двоих. И так слишком много времени потеряно!

Он жадно втянул в себя воздух. Сердце билось часто-часто, и эти удары глухо отдавались в барабанных перепонках. Нестерпимо хотелось курить.

В матовом отражении погасшего монитора он увидел своё перекошенное лицо. Настолько неузнаваемое, что сперва ему показалось, что он смотрит на человека, которого видел недавно сидящим в кресле допросной комнаты номер шесть. Лицо страха — оно общее для всех.

Поставленный на беззвучную работу руфон в кармане нетерпеливо завибрировал.

Звонил Каша. Просил ещё раз проверить ситуационный план по гражданину Точилину на момент, когда, предположительно, у того был похищен телефон.

— Может, там ещё кто-то поблизости ошивался и видел нашего невидимку. Проверь.

Сомов с тоской посмотрел на раскрытый блокнот.

— Сейчас сделаю.

«Вечером домой заеду и заодно поговорю с этими двумя», — решил он и начал настраивать Систему на новую задачу.

* * *

Тёмная, почти чёрная полоска воды то и дело терялась в грязно-зелёной вате деревьев. Одинокая голубая метка-маркер горела у самого берега, там, где Староладожский канал немного расширялся, образуя укромную заводь.

Сомов ускорил таймер, дав команду остановить временную прокрутку в случае появления новых маркеров в зоне локализации. Двое суток, что провёл гражданин Точилин на берегу, уместились в несколько минут. И ни разу Система не прервала бег времени. А это означало, что Точилин, телефоном которого воспользовался невидимка, всё это время был в местечке, именуемом Каменная пристань, совершенно один.

Сомов набрал номер Каши:

— Проверил.

— И что?

— Всё то же. Никого, кроме него. Он единственный наш свидетель, так что не убей его там случайно.

— Ну, от допросов ещё никто не умирал, — весело отозвался Каша.

— Разве?

— Не в мою смену. Отбой.

— Отбой.

Сомов положил телефон на стол и посмотрел на экран.

Тёмный, зеленовато-чёрный край озера вгрызался в ярко-зелёную мякоть лесистого берега. Чуть ниже почти параллельно друг другу карту пересекали две тёмные полосы, одна из которых была заметно шире и ровней — Новоладожский и Староладожский каналы. На длинном лоскуте земли, зажатом между каналами, белели крышами построек, как два подсохших плевка на асфальте, деревеньки Бережки и Лопатицы.

Староладожский, или как его ещё называют — Петровский, канал уже давно не судоходен, почти на всём протяжении его русло завалено упавшими деревьями или заросло настолько, что превратилось в болото. И только на отдельных участках, таких как Каменная пристань (да ещё возле деревень), канал сохраняет относительную полноводность.

Царь Пётр начал строить этот водный тракт в обход Ладожского озера незадолго до своей смерти. Достраивали его уже при Екатерине Первой, а в полную эксплуатацию запустили при Анне Иоанновне в 1731 году. Но уже через сто тридцать лет началось строительство нового канала, так как Петровский не справлялся с грузопотоком и к тому же начал мелеть. Новый канал прорыли между озером и старым каналом. Вторая попытка оказалась более удачной — канал действовал до сих пор и являлся излюбленным местом для рыбаков и отдыхающих.

Сомов вновь выставил таймер на то время, когда Точилин появился на берегу Каменной пристани, но на этот раз выделил участок не Староладожского, а Новоладожкого канала и запустил ускоренный ход времени. За двое суток в выделенной зоне отметилось более полусотни маркеров: рыбаки пешие и на лодках, отдыхающие, инспекторы ГИМС… Всё это происходило в каких-то пятистах метрах от того места, где в полном уединении ловил рыбу гражданин Точилин.

Задумчиво разглядывая карту, Сомов размышлял, почему Точилин выбрал для рыбалки именно Петровский канал, а не куда как более удобный во всех отношениях Новоладожский?

И тут вдруг сердце резко ухнуло вниз от неожиданно пришедшей догадки.

Сомов схватил руфон и вновь набрал номер Каши:

— Слушай, а ты ещё рядом с этим рыбачком?

— Заканчиваем уже. Представляешь, этому уроду, оказывается, мужики нравятся. Поставим на учёт извращугу и пусть пока катится к своей дуре-жене. А у тебя что?

— Узнай… Узнай у него, с чего он вообще на Каменную пристань попёрся?

— Так-так-так…

— Ты спроси, он это местечко сам отыскал или кто ему посоветовал. Уж больно удачно он там без пригляду и возможных свидетелей оказался. Отыскать его в этой тьмутаракани мог только тот, кто заранее знал, что он там будет. Понимаешь?

— Ещё как! — радостно отозвался Каша. — Перезвоню!

Но майор не перезвонил. Вместо этого десять минут спустя он самолично ворвался в мониторинговую.

— Не сам, собака! — возбуждённо затараторил Каша, протискиваясь в ячейку. — Не сам! Его туда на поводке привели, как… Вот как собаку и привели! Типа большие щуки там водятся.

— И кто ж это его «как собаку»?

Майор взял театральную паузу. Его глаза счастливо блестели.

— Да егерь там один из Лопатиц.

— Он его описал? Фамилию знает?

— Не, фамилию не назвал. Случайно, говорит, познакомились в магазине. Но описание дал, как сфотографировал.

Это уже была зацепка!

— По делу свет Мулячко один местный егерь проходил, помнишь? — ткнул указательным пальцем в грудь майора Сомов. — Ты ещё душу из него чуть не вытряс. Такой дурашливый паренёк лупоглазый. Федька! С нами на берег ходил. Думаю, он нам по описанию легко определит этого советчика. Он всех там знает, тем более егерей.

— Не определит! — Каша разве что вприсядку не шёл от возбуждения. — Не определит, Сом, потому что, судя по описанию, дурашливый-лупоглазый и посоветовал Точилину порыбачить вдали от прочих глаз!

Всякому любителю рыбалки знакомо то чувство, когда стоявший прежде неподвижно поплавок вдруг оживает и начинает приплясывать на гладкой воде. В такой момент вместе с поплавком вздрагивает и сердце рыбака, растекается по всему телу волна радостного азарта — клюёт! Надо только удачно подсечь, и затрепыхается на крючке пойманная добыча, сольётся это трепыхание с внутренним тремором удильщика, рождая неукротимый восторг близкой победы.

А следователь МГБ в некотором роде тот же рыбак, только добыча куда крупнее и азарт слаще.

* * *

Курсанты следственного факультета Академии приступали к обучению работе с ГЛОСИМ со второго семестра. А уже через месяц, изучив теорию, переходили к практике.

Учебные программы, построенные на реальных уже раскрытых преступлениях, были похожи на увлекательную игру и настолько захватили курсанта Сомова, что всякий раз он ожидал их с нетерпением прожжённого лудомана.

Но самый первый практический семинар стал для него особенным, оставив нестираемую отметину не только в его судьбе…

— Два года назад шестнадцатого октября на пульт дежурного позвонила гражданка Н. и сообщила, что вечером на заборе напротив её дома появилась надпись, угрожающая целостности нашей страны, — майор Зеленков зачитал вводную и с артистичностью пианиста щёлкнул по клавиатуре.

На огромном экране, заменяющем классную доску, возникло изображение — высокий забор под широкими жёлто-оранжевыми шапками клёнов. На масляно-чёрной металлической поверхности отчётливо читалась надпись, выведенная большими неровными белыми буквами: «ДОЛОЙ ЦАРЯ!».

— Вот, господа курсанты, — указал рукой на экран майор, — то, с чем рано или поздно всем вам придётся столкнуться. Чистой воды экстремизм во всём его графическом проявлении.

Он традиционно взгромоздился на стол.

— Итак, мы имеем преступление и необходимость его раскрыть. Так как это лишь ваше первое практическое занятие, мне будет достаточно получить от вас более-менее взвешенный план, по которому вы собираетесь вычислить преступника. Мне нужен ход ваших мыслей! Не бойтесь ошибиться! На данном этапе обучения ошибки неизбежны и, я бы даже сказал, нужны. Думайте! Стройте версии! Проверяйте их, доказывайте или опровергайте. Из этого во многом и состоит работа сыщика. Кое-какие данные по этому делу я от вас утаил, иначе вам было бы совсем просто разобраться в этом деле. Но вы можете задавать вопросы. Если вопрос будет правильный, я честно на него отвечу. У вас два часа.

Курсанты дружно включились в работу.

Курсант Сомов промониторил весь тот день в ускоренном режиме, дав Системе задачу фиксировать личные номера всех, кто задерживался у обозначенного участка забора дольше, чем на 10 секунд. Место было довольно людное, вдоль забора проходила пешеходная дорожка. За день набралось 512 подозреваемых. «Пробить» каждого из них означало потерять уйму времени. Отведённых двух академических часов на это бы никак не хватило.

Майор Зеленков озорно поглядывал на курсантов и ждал «правильных вопросов».

Он учил их думать. Думать как преступник. Это основа основ сыскного дела.

И курсант Сомов думал:

«Я собираюсь нанести удар Государству, посеять смуту или заявить о себе. Но я не хочу быть пойманным. Я знаю, что Система видит всё. Я должен обмануть Систему. Как?»

Самый очевидный вариант, пришедший, наверное, каждому курсанту, озвучила отличница Зоя Хлестова.

— Возможно ли такое, что надпись нанёс человек или группа лиц с отсутствующими средствами личной идентификации?

— Скажу так, в нашей с вами работе возможно всё, — при упоминании о невидимках майор стал непривычно серьёзен. — Но так как преступник нами изобличён, такой вариант из задачи мы исключаем. Просто постарайтесь выстроить аргументированную версию преступления. А лучше несколько. Правильно выстроенная версия — на девяносто процентов раскрытое преступление. Думайте.

Сомов думал.

«Как нанести надпись на чёрном заборе белой краской таким образом, чтобы этого никто не заметил? Проделать такое днём совершенно нереально, обязательно найдутся свидетели. Писать ночью? Ночь помогает укрыться от глаз людей, но не от Системы. Любой человек, оказавшийся ночью возле забора, тут же попадёт в ряды подозреваемых. Не мог же преступник этого не знать?»

На всякий случай Сомов настроил Систему на поиск подходящих маркеров в тёмное время суток. Но тут же одёрнул себя. По условию задачи, гражданка Н. обнаружила надпись вечером. Не мог же крамольный призыв, написанный к тому же довольно крупными буквами, весь день прокрасоваться на заборе, прежде чем кто-то из граждан на него отреагировал?

Но если не днём и не ночью, то когда? А может, не «когда», а «как»?

Дистанционно нанести надпись на забор невозможно. Но что, если надпись проявляется не сразу, а, как симпатические чернила, возникает значительно позже того времени, когда была нанесена? Реакция на влажность? На температуру?

Сердце застучало бойчее. Неужели близко?

Он ещё раз посмотрел на дату обращения гражданки Н. 16 октября. Пробил дату по метеорологической сводке. Есть! Именно в этот день, а если ещё точнее, вечером этого дня, резко похолодало. Температура с плюсовой упала к 19:00 до минус шести.

Он уточнил данные. Оказалось, что это было первое похолодание в сезоне. До того держался стабильный «плюс».

— Версии, версии, господа будущие сыщики, — подбадривал майор Зеленков.

Но Сомов хотел не просто построить рабочую версию. Версия у него уже была. Он же хотел пойти дальше — попытаться вычислить преступника на основе тех скудных предположений, которые были у него на вооружении.

Сомов думал.

«Допустим, существует краска, реагирующая на температурные изменения. Скажем, на понижение температуры. Уверен, что такая есть! И что? В этом случае надпись могла быть нанесена даже весной, и всю весну и лето себя никак не проявлять. До первых заморозков. И как найти таких экстремистов?»

Он ещё раз посмотрел на фотографию. Поверхность забора блестела чёрным ровным глянцем. Забор явно не так давно красили. Когда?

За забором школа. Синий сектор. И можно предположить, что забор красили перед началом учебного года. То есть надпись не могла появиться раньше середины-конца августа.

Сомов думал.

«Я экстремист. Я боюсь поимки. Как я поступлю, имея даже такие чудо-краски? Ночью писать я наверняка не буду, так меня легко вычислят, просто промониторив все ночи. Значит, я воспользуюсь ситуацией и нанесу невидимую надпись днём. Но днём вокруг много народа и подозрительные манипуляции могут заметить прохожие. Необходимо действовать так, чтобы не вызвать подозрений и помешать Системе указать именно на меня. В этом случае идеальна ситуация, если людей вокруг будет больше, чем обычно. Намного больше. Где умный человек прячет камешек?..»

Прозвенел звонок, курсанты пошли на перерыв. Но Сомов остался сидеть у монитора, увлечённый первым в его жизни расследованием.

Массовых мероприятий возле школы было несколько, но только День знаний укладывался в заданные рамки — забор уже покрашен, а надпись ещё не нанесена. 1 сентября возле школы полно людей: учителя, родители, дети. Основная активность происходит в школьном дворе, по ту сторону ограды. Но и с внешней стороны людей хватает. Тем более что на торжественную линейку родителей не пускают, они толпятся у забора, пытаясь разглядеть своих чад.

Сомов запустил запись мониторинга гражданской ситуации на утро 1 сентября, выделив зону контроля и включив параметр «отображать все метки». Сотни голубых стрелок-маркеров зароились на экране, накрыв карту сплошным пёстрым облаком.

И как определить, кто именно писал?

Сомов думал.

«Я преступник. Но кто я? Случайный, чужой человек, воспользовавшийся удобной ситуацией, чтобы затеряться среди толпы? Я чужак?».

Он раскрыл купленный специально для подобных случаев карманный блокнот, и записал:

1. Чужак.

«Мой ребёнок учится в этой школе. Я родитель, пришедший проводить своего ребёнка на занятия и заодно кинуть вызов Государству и Системе?»

В блокноте появилась вторая запись:

2. Родитель или родственник ученика.

«Я учусь в этой школе?..»

3. Ученик.

«Я преподаю в этой школе?..»

4. Учитель.

Курсанты вернулись с перерыва и расселись по местам. Майор Зеленков занял привычное место на столе.

— Мне нужны ваши мозги, — напомнил он. — Как, при каких обстоятельствах могло быть совершено данное преступление. Думайте. Остался час.

У Сомова было уже четыре версии. Но он не торопился их озвучивать. Азарт расследования вёл его дальше.

Отбросить менее вероятные варианты и сосредоточиться на основных.

Сомов думал.

Родители? Каким надо быть родителем, чтобы на заборе школы собственного ребёнка написать лозунг, грозящий пожизненной люстрацией и тюремным сроком? Ребёнок в этом случае также проведёт остаток жизни в белом секторе. Пока исключаем.

Учитель? На заборе собственной школы? Сомнительно. Исключаем.

Чужак или ученик? Оба варианта подходят.

Чужаку нечего бояться. Он покинет это место, и найти его будет затруднительно. Но! Проверить всех на причастность к школе не так-то уж и сложно. Система найдёт того, у кого не было повода приходить сюда в День знаний и топтаться возле ограды. Даже если таковых случайных людей наберётся с десяток, проверка не займёт много времени, а «честный допрос» укажет виновного.

Сомов обвёл надпись «чужак» и приписал к ней знак вопроса.

И ученик…

В висках стучало. Сердце колотилось, как пинг-понговый шарик на соревнованиях профессионалов. Курсант Сомов полностью ушёл в работу и совершенно не замечал того, что происходит вокруг.

Ученик. Старшеклассник. Младшие на такое вряд ли пойдут. А подросток может. Вызов, озорство, юношеский максимализм, гипертрофированная вера в собственную неуязвимость. Ученик!

Сомов отключил от отображения все маркеры взрослых, оставив только детей от 11 до 17 лет. Количество маркеров заметно уменьшилось.

Фотография забора по-прежнему светилась на общем мониторе. Сверху ограды решётка из мощных стальных прутьев. А нижняя часть, метра полтора высотой, была сплошной. Надпись сделана корявыми буквами на высоте пояса взрослого человека.

«Допустим, школьник раздобыл где-то специальную краску, реагирующую на изменение температуры. Но как он мог незаметно для других ходить с банкой, да ещё и писать?»

Сомов вспомнил себя в школьные годы. Тяжёлый ранец за спиной и вечно мешающий, болтающийся под ногами самозатягивающийся мешок со сменной обувью на длинной верёвке. Потом ранец сменила дерматиновая сумка через плечо, но «сменка» в неудобном мешке осталась.

«Конечно! Он прятал банку в мешке для «сменки»! Незаметно макал туда кисточку. Потом, прикрываясь фалдами ученической шинели, шёл вдоль забора, выводя букву за буквой. Как мелом на чёрной доске, писал на заборе слова, которые затем разрушат всю его жизнь. А так же жизнь его родных, ведь родители несут ответственность за своих чад до их совершеннолетия».

А вот и он!

Казалось, сильные толчки сердца сейчас сдвинут стол, за которым курсант Академии МГБ Сомов обнаружил своего первого преступника. Пусть и тренировочного.

Захват маркера и идентификация.

Максим Корольков, ученик восьмого «в» класса. Его маркер не мог не привлечь к себе внимания. Максим Корольков медленно двигался с внешней стороны забора в тот момент, когда остальные ученики уже строились на торжественную линейку.

Сомов включил остальные маркеры в зоне наблюдения. Голубая стрелка ученика Королькова тут же затерялась среди таких же стрелок родителей. Обнаружить его, не применив возрастного фильтра, было бы невозможно. Надо отдать парню должное. ГЛОСИМ он не обманул, но сделал всё, чтобы максимально обезопасить себя от людей, которые с Системой работают. Криминальный талант!

Сомов пробил по базе адрес проживания Максима. И снова удача! Максим Корольков жил в доме через дорогу. Окна его квартиры выходили как раз на эту часть школьной ограды. Скорее всего, юный экстремист планировал полюбоваться своим «подвигом» из окна, как только надпись проявится. Больше похоже на хулиганство. Но лучше бы он написал что-нибудь другое. Например, признание в любви к однокласснице. Или то, что так любят писать на заборах дети и недалеко от них ушедшие взрослые. Но он написал то, что написал.

Сомов быстро навёл справки о родителях мальчика. Мать — Надежда Валентиновна Королькова, продавец-кассир торговой сети «Полюшко», работает в универсаме через улицу. Отец… А вот и ответ на вопрос, откуда краски! Отец — Юрий Васильевич Корольков, оператор флексопечатной машины на производственно-полиграфическом комбинате «Парнас-Парнас».

Водил сына на производство? Сам принёс домой чудесные краски? Уже неважно.

Стоп!

Холодная волна разочарования моментально остудила пылающую печь азарта.

Родители мальчика не подвергались никаким наказаниям за проступок сына. Оба работают на своих местах и значатся полноправными гражданами страны — «синие». А значит…

Сомов быстро отыскал мальчика в текущей реальности. Максим Корольков по-прежнему учился в школе. Уже в десятом классе. И, судя по всему, никаким наказаниям вообще не подвергался.

Он откинулся на спинку стула и шумно выдохнул, едва ли не со слезами глядя в монитор.

— Что, курсант Сомов, не по зубам задачка? — издали заметил его маяту майор Зеленков и посмотрел на часы. — Заканчиваем ломать головы.

Профессор бодро соскочил со стола и пошёл по проходу.

— Как я вам сказал в самом начале занятий, я вас немного надул. Не дал всех данных по этому преступлению, надеясь, что кто-нибудь из вас проявит чудеса смекалки и рассудительности. Или хотя бы спросит. Не случилось. Поэтому на следующем занятии у вас будет эта же самая задачка, но уже с дополнениями. Итак…

— Извините, разрешите обратиться, Владимир Михайлович? — прервал профессора Сомов. — У меня вопрос по существу данного дела. Можно?

— Ну, вы уже начали, хотя времени для вопросов я давал предостаточно. Хорошо, продолжайте. Что у вас?

— Краска, которой была нанесена надпись…

На лице преподавателя проступила заинтересованность. Он перестал прохаживаться и внимательно посмотрел на Сомова.

— Так. И?

— Может ли краска менять свои свойства под воздействием тепла или холода?

Майор разглядывал своего ученика с нескрываемым интересом.

— Термохромная краска! — на всю аудиторию объявил он. — Пигменты такой краски обладают эффектом, позволяющим визуально отмечать реакцию на изменение температур. Бесцветное становится цветным и наоборот. Наши криминалисты, разумеется, определили состав краски, взяв пробы с места преступления.

С видом первооткрывателя, только что совершившего прорыв в науке, профессор оглядывал присутствующих, потирая руки и улыбаясь. Затем его торжествующий взгляд снова обратился к Сомову.

— Именно это я от вас и утаил, чтобы дать возможность вашей фантазии и логике развернуться на полную. Сомов, ставлю отлично! Вы только сейчас до этого додумались?

— Нет. Ещё на первом часу.

— Так чего же вы молчали?! — теперь профессор смотрел с укоризной.

— Я продолжил развивать эту версию. Но… зашёл в тупик.

— Ну-ну, и что там, в вашем тупике?

— Ученик восьмого класса Максим Корольков.

— Да, интересную рыбёшку вы поймали в сети своей логики. Но не ту. С краской вы определились верно. И это очень похвально. А дальше вам оставалось разобраться, при каких условиях можно незаметно нанести надпись на объект. — Он повернулся к общему экрану и указал на него рукой. — Забор расположен возле школы, как вы все, надеюсь, смогли заметить. Каждый год перед началом занятий его освежают, приезжает бригада маляров и красит ограду. Лучшего способа, не привлекая к себе внимания, нанести надпись, просто не придумаешь. Мы проверили бригаду, которая занималась покраской — гражданский бригадир и трое «белых» батраков. И бригадира, и двоих батраков мы проверили на «чесноке» — все они оказались не замешаны в преступлении. Но третий работник, получив расчёт, тут же взял новый подряд и уехал в Карелию на лесозаготовки. К сожалению, задержать его мы не успели — преступник погиб в драке с такими же, как он, отщепенцами.

Майор ободряюще похлопал погрустневшего Сомова по плечу.

— Но всё равно отлично, курсант! — Он снова бросил быстрый взгляд на часы. — И если вы не против, продемонстрируйте нам ход своих заблуждений на общем мониторе. Это будет всем полезно услышать. Несколько минут у нас ещё есть. В конце концов, мы здесь учимся строить версии, а не сходу раскрывать преступления. И наши ошибки это тоже часть обучения. Прошу.

Сомов переключил свой компьютер на общий поток и потухшим голосом начал озвучивать ход своих рассуждений. Он снова залезал в базы данных, включал и выключал маркеры, выводил на экран личные данные фигурантов своего расследования.

Когда сигнал возвестил об окончании занятий, в аудитории стояла полная тишина. На общем экране вдоль школьного забора медленно двигалась стрелка-маркер, обозначающая ученика Максима Королькова.

Майор Зеленков неподвижно стоял в проходе, и его лицо выражало крайнее недоумение и отчего-то страх.

* * *

Первую награду — медаль «За отличие в специальных операциях» — первокурснику Сомову вручал лично начальник Академии генерал-полковник Васильев.

Когда после награждения ошалевший от всеобщего внимания Сомов стоял в окружении своих однокурсников, наперебой обсуждавших «цацку», к нему подошёл непривычно подтянутый и причёсанный майор Зеленков. Он с воодушевлением пожал Сомову руку и, взяв за плечо, отвёл его в сторону.

— Ну, как ощущения, Александр? Приятно награду получать?

— Да как-то неожиданно. Нет, приятно, конечно! Но я тут думал…

— Вот! Вы думали! А это главное качество сотрудника госбезопасности. И тем более сыщика-аналитика. Вы хорошо подумали и нашли настоящего преступника. Благодаря вам восторжествовала справедливость, которой, в конечном счёте, мы и служим.

— Мы служим стране.

— Да. Стране. Где справедливость ставится во главу угла.

— Я обрёк на наказание сразу нескольких людей. Это разве справедливо?

— А вы сомневаетесь? Если наказание справедливо, зачем сомневаться. Мальчик виноват…

— Он ребёнок. Мотивы его поступка вряд ли могут так уж однозначно трактоваться как экстремизм.

— Мотивы мальчика трактует закон, курсант. Непредумышленное убийство — это всё равно убийство. И оно должно быть наказано. Призыв к свержению власти должен караться, даже если он был совершён из шалости. Потому что неважно, с какими намерениями человек что-то написал, важно, какие намерения написанное вызовет у тех, кто прочёл.

— Я потом ещё раз смотрел — фамилия директора школы Царёв. Как вы думаете, как его между собой назвали ученики? И кого именно призывал свергнуть этот пацан? Больше похоже на внутришкольную междоусобицу — Корольков против Царёва. Вы не находите?

Улыбка на лице майора погасла, оставив после себя лишь безжизненный слепок.

— Его родители потеряли не только сына, но и жильё, работу, сбережения, — продолжал Сомов. — И это сделал я. Да ещё, вот, награду за это получил.

— Вы сейчас рассуждаете необычайно взросло и… опасно, — странно глядя на своего ученика, проговорил Зеленков. — Вы рассуждаете как человек либеральных взглядов. Поостерегитесь таких суждений. По крайней мере, прилюдных. Ответственность родителей — не только следить за тем, чтобы ребёнок был одет и накормлен. И не беспокойтесь, у них хорошие шансы на соцамнистию. Я донесу до Департамента соцзащиты ваши замечания по поводу фамилии директора и возможных истинных мотивов мальчика.

Майор замолчал, глядя в сторону актового зала, где всё ещё гудела собранная по случаю награждения толпа курсантов и преподавателей.

Сомову махали руками сокурсники.Несколько старших офицеров одобрительно кивнули, встретившись с ним взглядом.

— Приходите на мои факультативные занятия по работе с ГЛОСИМ, которые я веду для старших курсов, — профессор крепко сжал предплечье Сомова. — Мне кажется, вы уже созрели для того, чтобы основательно погрузиться в эту тему. Это будет для вас интересно и полезно. Знаете, там, психология невидимок, личностные и общественные мотивации ухода в тень, социопатия как поведенческий фактор преступника и так далее. Приходите.

Он быстро пожал Сомову руку, развернулся и, не дожидаясь ответа, зашагал по коридору, опустив голову и засунув руки в карманы безупречно отглаженных брюк.

* * *

Майор Каша был в самом прекрасном расположении духа, разве что целоваться не лез.

— Всё! Уж теперь из егерька этого всё выжмем, до последней капельки! Машинку настроим на самый честный. Чтобы от каждой его враки у него из пердака дымок колечками шёл!

Он цепко ухватил Сомова за рукав и тянул его в сторону своего тесного кабинетика, расположенного здесь же, на втором этаже. Чертыхаясь, Каша некоторое время шарил по карманам в поиске магнитного ключа, наконец, открыл дверь и едва ли не силой затолкал Сомова внутрь.

— Сейчас, сейчас! У меня тут где-то была настойка сибирская. Мёд, а не настойка!

Он полез в шкаф, приглушённо звякнул стеклом и вернулся с узкой, вытянутой, как артиллерийский снаряд, бутылкой, на две трети заполненной мутным бледно-жёлтым содержимым.

— Я не пью! — запротестовал Сомов.

— Я, я пью! — Каша поставил бутылку на стол, извлёк из выдвижного ящика гранёную стопку и отточенным движением наполнил её до краёв. — За тебя, Сом!

В этот момент в кармане майора запиликал телефон. Каша раздражённо крякнул, быстро выплеснул настойку в широко раскрытый рот, шумно проглотил, занюхал рукавом и только потом достал трубку и с недовольным видом поднёс её к уху. Но тут же лицо его переменилось, а сам он, как пружина, выпрямился «смирно», прищёлкнув каблуками.

— Да! Так точно! У меня в кабинете! Есть!

Сунув телефон в карман, он загадочно посмотрел на Сомова.

— Бурцев звонил. Просил… В общем, никуда не уходи, здесь сиди.

— Он что-то сказал конкретное?

— Нет.

Каша быстро убрал стопку в стол, бутылку в шкаф, придирчиво осмотрел кабинет и повернулся к Сомову:

— Мне пора. Надо срочно заниматься нашим егерем. А ты жди.

— Чего ждать-то? — крикнул Сомов в закрывающуюся дверь, но ответа не получил.

«Да понятно, дежурный из ЦИБа уже доложил…» — сокрушённо подумал он, опускаясь на стул.

Глупо было рассчитывать на то, что его попытка ознакомиться с делом Насти останется незамеченной. Но он никак не ожидал, что генерал отреагирует так быстро. И всё-таки он был уверен, что ему пока ничего не грозит. Не для того Бурцев вернул ему звание и должность. И пока ладожский невидимка не пойман, генерал не станет применять к нему слишком строгих мер. В худшем случае вынесет выговор и лишит премии. Но это Сомова совершенно не беспокоило.

Он ждал своей участи, разглядывая стоящую на столе майора необычную фигурку, выполненную в стиле «жиру» явно по индивидуальному заказу. Фигурка изображала немолодого мужчину с карикатурно-уродливым лицом и колючим взглядом чёрных, глубоко посаженых глаз. Голову мужчины венчал колпак, напоминающий лыжную шапку «петушок» с завалившимся набок «гребнем», а в его ногах стояла огромная корзина, в которой скалилась отрубленная голова. Выдавленная на подставке надпись гласила: Charles-Henri Sanson 1739–1806.

Несколько лет назад, впервые увидев эту статуэтку, Сомов поинтересовался у Каши, что всё это значит? Тот театрально оскорбился: «Как! Ты не знаешь, кто это?!» И тут же с воодушевлением, демонстрируя весьма глубокие исторические познания, поведал о самой известной французской династии палачей.

В палаческом ремесле Сансонов Кашу восхищала верность своему делу без оглядок на звания и политическую ситуацию в стране. Когда некто Робер-Франсуа Дамьен покусился на жизнь Людовика XV, Шарль-Анри Сансон вместе со своим дядей Николя четвертовал преступника. Когда шевалье де Ла Барр выступил против духовенства и религии, осквернив распятие и распевая богопротивные песни, Сансон саблей отрубил тому голову, после чего тело богохульника было сожжено. Когда революция одержала победу над монархией, всё тот же Шарль-Анри обезглавил короля Людовика XVI, а его сын казнил королеву Марию-Антуанетту. Не избежали гильотины Сансонов и сами республиканцы. Среди «клиентов» палачей оказалась и жирондистка Шарлотта Корде, убившая Марата, и перегрызшиеся между собой якобинцы: Эбер, Данто́н и Демулен, Сен-Жюст и сам Робеспьер.

— Ты только подумай! — восхищался Каша. — Какое чистое служение своему делу! Короли, преступники, богохульники, революционеры — люди разных сословий, политических и религиозных взглядов! И все они не избежали встречи с палачом, единственным, кому нечего стыдиться. Единственным, кто не пытался чего-то изменить в окружающем его мироустройстве, не лез в чужие разборки, а просто выполнял свою работу!

Сомов выслушал Кашу с глубоким интересом, но восторгов камерада не разделял.

— Отрубал головы и не лез в чужие разборки?

— Да! Просто делал свою работу! Потому что, если не он, то кто? Тихий и незаметный, он при этом оказался опосредованным участником всех самых великий свершений своего времени! Как мы!

* * *

Дверь без стука открылась, и в кабинет с лицом оскорблённой старлетки вошёл Милослав. Солнечные лучи, бьющие прямо в окно, с жадностью набросились на золото его эполетов, пуговиц и аксельбанта. Весь этот «ун декор мажести́к» вспыхнул, словно до гордеца-адъютанта наконец-то добралось адское пламя.

Но в преисподнюю он не провалился. Когда ослеплённый его блеском Сомов, картинно прикрывший лицо ладонью, убрал руку, юный грациозно-стройный мусселин всё так же невозмутимо стоял у входа.

— Господин капитан, у меня для вас важное донесение, — бесцветным голосом произнёс он.

— Да ты что?! — не пытался скрыть своей неприязни Сомов. — Ну так доноси!

Адъютант прошёл к столу и протянул Сомову конверт, запечатанный личной печатью генерала Бурцева.

Сомов сломал печать и извлёк из конверта голубоватый листок бумаги верже. На листе было коротко написано:

«Жду тебя на ботике «Каприз». Немедленно! Настя жива.

P.S. Записку уничтожь!»

Часть III. Подъём с переворотом

Молодой Егорий светлохрабрый —

По локоть руки в красном золоте,

По колено ноги в чистом серебре,

И во лбу солнце, в тылу месяц,

По косицам звёзды перехожие…

(Былина о Егории Храбром)

3.1 Славка

Новый день зацепил сверкающим крюком день вчерашний, а с ним и все прочие дни Славкиной жизни. Зацепил и поволок за собой, оставляя после себя свежую бороздку-колею. Ту самую, в которую если встрять, то, по словам Дядька, дальше всё пойдёт-поедет, как будто так и надо.

Каждый новый день давался Славке легче предыдущего. Поубавилось серой паутины в душе, углубилась колея.

С утра до вечера он и Дядёк постоянно были чем-нибудь заняты: косили, подметали, чистили, мыли, подкрашивали, подрезали, выравнивали, копали, приносили и уносили. Работа была несложная и во многом привычная: круглое — катай, плоское — таскай.

Белобрысый большую часть времени проводил в своей мастерской, устроенной где-то в подвале Дворца, и, к Славкиной радости, появлялся нечасто, даже обеды-ужины порой пропускал, а несколько раз и ночевать не пришёл.

А ещё здесь была Чита.

Её присутствие наполняло Славку светлой радостью. Эта девушка действовала на него, как инъекция сильного болеутоляющего средства. То была особая химия, название которой, конечно же, было ему известно. Стоило только подумать о ней, и внутри него начинала звучать музыка. Тёплая, мягкая, особенная музыка. Её не слушают ушами, её чувствуют. В этой музыке и радость, и печаль, и надежда на что-то очень хорошее, и тоска по чему-то несбыточному. Славка нырял в эти неслышимые звуки, как в тёплую воду канала, и улыбался. Тоже у себя внутри.

Глубже становилась колея.

* * *

По вечерам нередко было слышно, как ворчит древнее озеро.

Это было похоже на шум идущего вдалеке бесконечного поезда. Или на тысячи голосов, кричащих на одном беспрерывном выдохе: «а-а-а-а», словно там, за деревьями, кустами, камышами и ещё дальше и дальше шло по-над водой в атаку несметное войско. Шло и никак не могло дойти.

Славке нравился этот звук, наполненный затаённым гневом и могучей силой. Озеро как будто напоминало, кто на самом деле здесь всему хозяин, показывало свою мощь, над которой человек был не властен, и неважно, какого цвета браслет он носит на своей руке.

В такие дни Славка слушал озеро и тосковал по тем далёким дням, когда был ещё полноправным: по радости, переполнявшей его по утрам, в ожидании встречи со школьными друзьями; по мечтам, которые тогда казались легко осуществимыми; по детству, не омрачённому никакими переживаниями и страхами. Разве что самыми поверхностными, мимолётными.

Порой эти воспоминания были так ярки, что, казалось, достаточно ещё небольшого усилия мысли, и он окажется там — в их с отцом квартире или на пахнущей битумом крыше, или в переполненной светом и детскими криками рекреации школы. Но всё это было очередной иллюзией, как то несметное войско, что шло по-над водой из ниоткуда в никуда.

Всё, что происходило с ним после гибели отца, словно смазалось в одну сплошную грязно-серую полосу, не вызывая в памяти ничего, кроме мутных образов. И пленение, по большому счёту, не привнесло в палитру Славкиного мироощущения никаких существенных изменений. Его новая жизнь не стала заметно хуже или лучше. Понадобилось всего несколько дней, чтобы он смог понять это. Все страхи, которые навалились на него в тот момент, когда рыжая Ника сообщила ему, что он её раб, были привычно размазаны кистью серого однообразия по грубому холсту его бытия.

Всё было как обычно.

Просто новая колея.

* * *

Как-то, убираясь в комнате «общежития», Славка обратил внимание на небольшой деревянный ящичек, стоящий у самой стены под кроватью блондинчика. В прошлый раз, когда он мыл полы, там ничего не было. И любопытство взяло верх.

Он вытащил неожиданно увесистую находку из-под кровати. Ящичек был простым, но аккуратным, с тщательно отполированными боковинами и выдвижной фанерной крышкой, на которой красовалось выжженное клеймо — руна «уд».

Уже догадываясь, что может лежать внутри, Славка сдвинул крышку в сторону. И едва не выронил шкатулку. Там, на мягкой подстилке из древесной стружки, лежала фигурка женщины. Но вовсе не простая фигурка. От того, что он увидел, кровь моментально прилила к лицу, зашумела в ушах, обожгла щёки и шею, будто крапивой стеганули. Это была та самая «срамная жируха», о каких не так давно рассказывала ему Чита.

Непослушными руками Славка извлёк статуэтку из ящичка.

Молодая женщина сидела на корточках, широко разведя колени, и справляла малую нужду. Одной рукой она придерживала подол высоко задранной юбки, а другой опиралась на землю чуть позади себя. Струя была выполнена так искусно, что казалось, будто бы она и впрямь течёт.

Но не только струя… Славка во все глаза смотрел туда, откуда брал начало этот бурный источник. Мастер с невероятной скрупулёзностью изобразил бесстыдно раскрытую пихву: все эти губки-складочки и слипшиеся кучерявые волосы на припухшем лобке.

В России порнография под строжайшим запретом. За любые срамные картинки и уж тем более видео можно поплатиться статусом, как это произошло с грузчиком Лепшовым из Славкиной бригады. Был когда-то Лепшов механиком на грузовом судне. Он фотографировал свою жену в непристойных позах, а снимки хранил на планшетке, которую брал с собой в рейс. И ладно, если бы он просто, запершись в гальюне, «вспоминал» свою благоверную при помощи этих картинок. Но ведь придумал сдавать фотографии своей Катьки в аренду членам команды за трудчасы и всякую бытовую мелочёвку. А это уже распространение с целью морального разложения сослуживцев и незаконного обогащения. Да и Катерине его досталось за виртуальную проституцию и поведение, недостойное гражданина России. Так вместе и побелели.

За всю жизнь, не имея никаких отношений с противоположным полом, Славка видел голую женщину только однажды. Да и то издалека. Но память о том случае хранила каждую подробность этого примечательного события…

* * *

Как-то по весне, когда он ещё был полноправным и заканчивал седьмой класс, крышу Славкиной девятиэтажки начали перестилать новым рубероидом.

Каждое утро бригада рабочих поднималась на последний этаж, и мордатый рябой бригадир отмыкал замок люка, ведущего на крышу. Жил Славка на самом последнем этаже и, уходя в школу, нередко заставал работяг в тот момент, когда они один за другим исчезали в квадратном проёме, через который были видны облака.

Даже в выходные бригада, у которой, видимо, поджимали сроки, продолжала исправно уходить в небо. И как-то в субботу Славка вышел на лестничную клетку и, запирая за собой дверь, заметил на одной из верхних ступенек металлической лестницы, ведущей на крышу, подвешенный за дужку замок, с торчащим из него ключом. Это был замок от люка. От неба замочек!

Решение пришло мгновенно.

Славка вскарабкался по тонким ступенькам лестницы, выдернул ключ и бегом направился к расположенном через двор универсаму «Полюшко», возле которого был небольшой закуток с вывеской «Металлоремонт».

Пожилой белоголовый мастер в синем халате бегло осмотрел протянутый Славкой ключ, выдвинул стойку, на которой висели ещё ничего не умеющие открывать заготовки ключей, безошибочно выбрал нужную и приступил к работе. Через несколько минут в руках у Славки было уже два ключа — потемневший поцарапанный старый и блестящий ещё теплый новый.

Старый ключ он вернул на место, а новенький оставил себе.

Так у него и у его друга Вальки появилось своё тайное место, принадлежащее только им. Крыша.

Они часто вылезали сюда по вечерам смотреть «колыбельную солнца», когда предзакатные краски опускаются на сонную гладь Невской Губы, растекаются от края до края огромными пятнами нежнейших оттенков: фисташковым, малиновым, померанцевым. А когда силы уходящего за горизонт солнца уже не хватало, чтобы творить цветовые аккорды, небо и залив пропитывались невероятным черничным колером. И в безветренные ночи далёкие огни города пронизывали зеркальную поверхность воды трепещущими сверкающими золотыми и серебряными нитями.

Друзья приходили сюда после шумных дворовых игр, уставшие и опустошённые, и, сидя на расплюснутой картонной коробке, заново наполнялись спокойствием и смыслом.

На крыше было хорошо молчать, а если и говорить, то о чём-нибудь сокровенном, о чём не скажешь просто так, походя, в суетливой многомерности дня. Они говорили о мечтах, заботах и, конечно, о девчонках.

На крыше Славка впервые узнал, что Вальке нравится их одноклассница Аня Байваровская, флегматичная отличница с толстой длиннющей чёрной косой. А Славка признался, что влюблён в Милку Мишину, по которой сохла половина школьных мальчишек.

Эти признания ещё крепче сплотили их дружбу.

И клятву свою на крови они тоже придумали и дали здесь, на крыше.

Раскладным ножиком, который Валька стащил у отца, каждый сделал себе на ладони надрез. Такой, чтобы проступила кровь. Потом оба трижды дрожащими от важности происходящего голосами произнесли придуманные Славкой немного нескладные слова обета: «Был друг по школе, стал брат по крови!» И, согласно ритуалу, обменялись кровью. Сначала обычным рукопожатием, потом «солдатским», а на третий раз встречным хлопком.

С тех пор они здоровались и прощались только так.

Через год, когда Славка уже оказался в интернате для «белых», ему передали конверт, на котором стоял обратный адрес Вальки. Славка так и не успел проститься с другом, когда после гибели отца его перевели сначала в Дом Семьи, а потом и в интернат для «бинтов». С огромным трепетом он вскрыл тот конверт и достал криво вырванный тетрадный лист в клеточку. На листке темнело несколько бурых пятнышек, и ниже наискосок было приписано: «Это твоя — возвращаю…» И больше ни слова. А больше и не нужно было никаких слов.

Но это случилось позже. А тогда они могли подолгу неспешно бродить туда и обратно по их собственной крыше и делиться тайнами и планами, не споря, не крича, не перебивая друг друга, как это бывает обычно в школе или во дворе. В такие минуты они чувствовали себя настоящими, почти взрослыми, и их волнующе откровенные разговоры сближали намного сильнее, чем любые совместные игры.

Но вся эта тактичная сдержанность, опахнув их своей значительностью, рано или поздно таяла. Быть постоянно взрослым тяжело и скучно. И Славка с Валькой возвращались к прежней озорной беспокойности, находя себе новые развлечения.

Здорово было запускать с крыши бумажные самолётики, нарисовав у них на крыльях отличительные знаки изготовившего их «конструкторского бюро». У Славки были «ЛаС-178», а у Вальки «Зу-126», по номерам их квартир. Побеждал тот авиаконструктор, чей самолёт улетел дальше от «аэродрома» — угла дома. Запускали поочерёдно по нескольку штук. И искать их потом на земле, обшаривая соседние улицы и дворы, было не менее увлекательно.

А ещё через дорогу стояла точно такая же девятиэтажка. И поэтому крыша позволяла любоваться не только сказочной палитрой заката, но и украдкой наблюдать за тем, как в ярко освещённых ячейках своих квартир проводят последние часы уходящего дня другие люди. Достаточно было лечь на самом краю, и тогда окна верхних этажей соседнего дома превращались в маленькие светящиеся экраны, в каждом из которых транслировалась чья-то вечерняя жизнь.

Дорога, разделявшая дома, была не очень широкой, и видно всё было достаточно хорошо.

Ближе к ночи то, что днём существует как общество, фрагментируется, рассыпается на частности, закупоренные в медовых сотах окон. Словно насекомые в капле янтаря или как большие сонные рыбы в аквариумах, вечерние люди едят, смотрят телевизор, читают, перекладывают с места на место вещи, расстилают постели, ведут беседы, бесцельно ходят туда-сюда, замирают в глубокой задумчивости и не знают, что с крыши за ними наблюдают две пары любопытных глаз.

В один из таких вечеров Валька начал вдруг щипать Славку за локоть.

— Смотри, смотри, тётька голая!

— Где?!

— Да вон! На восьмом этаже, где балкон с велосипедом!

Славка зашарил взглядом по мозаике светящихся окон и, наконец, увидел.

Женщина, сложив по-турецки ноги, сидела на ярко-голубом коврике лицом к окну. У неё были чёрные волосы, заплетённые в две короткие торчащие в стороны косички. Точки сосков, хоть и были из-за расстояния всего лишь точками, намертво приковали Славкино внимание.

Немного посидев неподвижно, женщина вдруг отклонилась назад, вывернула локти, выгнула спину и встала на «мостик». Постояла немного и принялась раскачивать бёдрами вверх и вниз. При этом её расставленные ноги были обращены как раз в сторону разом переставших дышать друзей.

Славка во все глаза смотрел на пляшущий чёрный треугольник, а в голове завертелось неприличное слово, которым этот треугольник и всё остальное, что прячется под ним, называют. Слово это звучало всё громче, оглушая и без того ошалевшего Славку. А женщина, побыв «мостиком», начала принимать другие замысловатые позы. Она извивалась как змея. Прогибалась как кошка. Складывалась как ножик Валькиного отца. И даже становилась на голову.

Глаза нестерпимо щипало, как случается, если долго не моргать. Но Славка терпел, потому что боялся пропустить даже мгновение этого необычного представления.

Её странные позы были не для того, чтобы кого-то соблазнить или смутить. Они были только для неё самой. И нагота её была тоже ни для кого, кроме неё. И потому она была почти божественна, как Ева, ещё не вкусившая плода от древа познания.

— Это называется йога, — сухим песком прошелестел голос всезнающего Вальки.

Свет в заветном окне давно погас, но они ещё долго лежали на животах, дожидаясь, пока кровь равномерно распределится по телу.

Некоторое время спустя — прошла неделя, а может, и больше — Славка ехал в переполненном автобусе, и толпа прижала его к девушке. Они оказались лицом к лицу, Славка узнал её по двум торчащим в стороны коротким косичкам. И тут же в голове замелькали виденные с крыши картинки — прыгающая грудь, замысловатые позы, пляшущий чёрный треугольник. Внизу живота что-то остро натянулось, лопнуло и пролилось в штанину горячим и липким.

Во и сейчас, держа в руках срамную статуэтку, он почувствовал это острое неуправляемое натяжение. В штанах стало тесно. Быстро сунув «жируху» обратно в ящичек, Славка метнулся в уборную, встал в углу спиной ко всем возможным камерам, сжал зубы покрепче и несколькими быстрыми движениями освободил себя от тянущей сладкой боли.

* * *

В четверг второй недели произошло ещё одно очень важное событие — Славка впервые воочию увидел Егора Петровича. Мельком и издалека, но даже такое эфемерное соприкосновение с самым легендарным человеком в стране взбудоражило его не на шутку. Мало кому из простых граждан доводилось своими глазами узреть Великого Второго. Не по телевизору, не в Ростернете, не на журнальных или газетных страницах, а лично! Те же, кому выпала такая честь, надолго потом становились центром повышенного внимания окружающих: родственников, коллег, друзей, знакомых. А сами свидетели, рассказывая о судьбоносной встрече, начинали буквально источать свет, будто бы Егор Петрович через зрительное соприкосновение передал им часть своей Благодати. Даже монарх-президента люди видели много чаще, потому что он нет-нет, да и выходил к народу по большим государственным и церковным праздникам. Егор Петрович же отличался замкнутостью, в силу чего его считали скромным и даже застенчивым. И такое положение ещё пуще укрепляло народную любовь к своему спасителю.

Теперь, когда Славка совершенно определённо знал, что под сверкающими доспехами великого героя скрывается рабовладелец, он, казалось бы, не должен был попасть под очарование от этой встречи. Но сила молвы, сила всеобщего обожания на удивление легко перевесила горькую очевидность. В конце концов, страну-то он действительно спас.

В тот день за завтраком Дядёк огорошил, сказав, что в первой половине дня никакой работы не будет и выходить из общежития нельзя. На Славкин вопрос: «Почему?» — огорошил ещё больше: «Егор Петрович приедет». На дальнейшие вопросы Дядёк отвечал с явной неохотой, но Славке удалось выпытать, что Великий Второй собрался отправиться на «Орландине» через Ладожское озеро и дальше по Неве в Финский залив в свою вотчину.

— И вас с собой заберут? — пугаясь самой мысли об этом, спросил Славка.

— Нет, — успокоил старик. — Мы с Аркашей тут останемся. Только Лидушку увезут. А ты сиди, не высовывайся. Охрана строго-настрого приказала тебя изолировать.

И чтобы Славка по дурости чего не учудил, Дядёк, уходя, запер за собой дверь.

Не в силах перебороть охватившее его возбуждение, Славка ходил туда-сюда по комнате и то и дело запрыгивал на кровать, чтобы выглянуть в окошко. Ни о чём другом, кроме как о приезде Егора Петровича, он и думать не мог. Даже мысли о Чите не помогали, а ящичек со срамной фигуркой Аркаша утащил обратно в мастерскую.

Сначала он увидел, как с десяток человек в белоснежной форме проследовали через парк к гавани и поднялись на борт яхты. Несколько часов нарядные морячки суетились на причале, мыли палубу, таскали какие-то грузы, несколько раз запускали и глушили двигатели. Охранников тоже прибавилось. Их коричневые неподвижные фигуры торчали то тут, то там, как верстовые столбы.

А потом на вертолётную площадку, оглушая окрестности рёвом могучего двигателя, приземлился большой вертолёт. Винтокрылая машина коснулась колёсами бетонной площадки, присела под собственной тяжестью, постояла какое-то время, молотя воздух длинными изогнутыми лопастями, и затихла. К вертолёту подбежали два дюжих охранника, вытянулись во фрунт, отъехала в сторону дверь, лениво выдвинулся из дверного проёма трап. Потом начали выходить люди: мужчины в лёгких летних костюмах и женщины, разодетые как на бал.

Славка замер, пытаясь определить, кто из этих мужчин Егор Петрович. С такого расстояния лиц было не разобрать. Есть он там или по какой-то причине не прилетел? Как узнать?

Славка смотрел.

И вздрогнуло сердце, когда рядом с одним из мужчин узнал он тонкую невысокую фигурку Вероники Егоровны, также прибывшей на вертолёте. Молодая хозяйка в голубом коротком платье держала под руку высокого (а Егор Петрович отличается высоким ростом) господина в светло-бежевом костюме. Славка видел, как этот господин перекинулся парой фраз с дюжим охранником, обернулся к остальным гостям усадьбы и махнул рукой в сторону гавани. Потом поцеловал в макушку Веронику Егоровну (теперь уж точно он!), что-то сказал дочери, наклонившись к самому её лицу, отдал, судя по жестам, какие-то распоряжения гвардейцам и не спеша пошёл вслед за остальными.

Через час «Орландина», трижды огласив окрестности басовитым гудком, под грохот береговой пушки и громкую торжественную музыку отчалила. Ещё полчаса спустя Славке, наконец, дозволили покинуть общежитие и отправиться на работу.

* * *

На следующий день, когда Славка с Дядьком занимались чисткой «Самсона» — большого паркового фонтана, к ним подошёл охранник и сказал, что надо «разгрузить машину в погреба». Пришлось бросать работу и идти за гвардейцем, который повёл их вдоль забора за пост охраны в самый глухой угол участка.

Славка уже бывал в этом месте, когда косил траву, и знал, что увидит — довольно большой заросший травой курган, над которым, как огромные серые грибы, торчат трубы вентиляционных шахт. Это и были погреба. С одной стороны курган имел скос, оголяющий бетонную стену с металлической двустворчатой дверью, от которой на улицу выползала почти игрушечная железная дорога, заканчивающаяся через пару десятков метров тупиком.

Когда вышли к погребам, Славка увидел, что металлические ворота открыты, а в тупике стоит оранжевая электровагонетка, рядом с которой припарковался мини-фургон с бледно-жёлтым тентом.

Вздрогнуло сердце. Он узнал бы этот «фурик» с полувзгляда. Именно на таких развозили свою продукцию по магазинам в Артели Бандурина. Эмблема артели на борту не оставляла сомнений, что перед ним машина с его бывшей работы.

Многих бандуринских водителей Славка хорошо знал, так как постоянно разгружал и загружал такие «фурики», когда батрачил на артель.

Это был шанс!

Если водитель узнает его, то обязательно расскажет, что видел его, Славку, на усадьбе свет Стахновых. Видел живого и невредимого. Эта новость обязательно дойдёт до руководства артели, а значит, дойдёт и до госбесов. А там, как знать, может всё-таки в МГБ и не ведают о том, что творится на усадьбах «драгоценных» господ. Иначе зачем всё держать в строгой тайне? А если «светлые» чего-то боятся, значит, есть сила, способная им помешать! И тогда… А вдруг?! Вдруг тогда его спасут?! И не только его. Но и Читу, и Дядька, и всех остальных!

Славка шёл на непослушных ногах к фургону, боясь выдать себя волнением, чувствуя, как тяжело стало дышать, словно он втягивал в себя воздух чрез плотную ткань.

Но когда они с Дядьком вышли на площадку перед погребами, возле грузовичка никого не оказалось. И за всё время, пока Славка таскал мешки и ящики в вагонетку, водитель так и не объявился.

Затем Дядёк извлёк из пластикового бокса на кожухе двигателя вагонетки дистанционный пульт, щёлкнул тумблером, нажал кнопку, и электротележка медленно поползла к воротам.

Внутри бетонированного холма Славку ожидало ещё одно удивительное открытие — «погреб» оказался настоящим бомбоубежищем.

Узкий предбанник вёл к грузовому лифту-копёру, при помощи которого вагонетка спускалась под землю, в похожее на трюм корабля помещение, оборудованное морозильными установками и камерами-складами, в каждой из которых поддерживался особый температурный режим, позволяющий долго храниться самым разным продуктам. Вдоль стен тянулись трубы и кабели. Под потолком горели лампы дневного света.

По словам Дядька, «погреба» соединялись подземным ходом с Дворцом и включали в себя не только склады, но и комнаты для автономного проживания двадцати человек. Убежище было построено на случай ядерной угрозы, что, впрочем, было понятно и без всяких объяснений. Строго по графику в бункере происходила замена продуктового минимума.

В этот раз жар Бандурин прислал партию всевозможных консервов, макароны, горох, рис, гречку, перловку, пшено, яичный порошок и сухое молоко.

Славка боялся, что машина уедет, пока он находится под землёй. Но оказалось, что надо было ещё поднять на поверхность и погрузить в фургон те запасы, срок годности которых подходил к концу. Эти консервы и крупы, по заверению Дядька, пополнят прилавки магазинов для граждан. Не пропадать же товару?

Но водитель не появился даже тогда, когда вся работа была закончена. Охранник, следящий за процессом, сам закрыл задний бортик «фурика», закрепил тент и приказал Дядьку и Славке «уматывать».

Шанс был упущен.

Но на полпути к гавани Славка «вспомнил», что оставил возле погребов свой кушак и бегом бросился назад.

Дядёк что-то кричал ему вслед, но всё это было неважно. Важно было успеть, и Славка успел. Водитель как раз заводил машину, а охраны поблизости не было.

За рулём фургона сидел Толик Полноги, прозванный так за хромоту. Добродушный, невысокий, плотный парень, который, в отличие от многих других «синих», никогда не вёл себя высокомерно с «белыми» работниками.

При виде Славки круглое розовощёкое лицо водителя удивлённо вытянулось.

— Садко! — воскликнул он. — Ты живой что ли?! А нам сказали — помер!

«Узнал! — сердце Славки радостно трепетало. — Узнал!»

Он схватил специально оставленный кушак и, ни слова не говоря и даже не глядя на Толика, кинулся обратно. Но не успел пробежать и десятка метров, как что-то стремительное, тёмное и тяжёлое сбило его с ног, придавило к земле.

— Всё, сука, допрыгался! — перекошенное лицо Якута нависло над Славкой. — Тебя предупреждали, теперь не жалуйся!

Коротким сильным ударом он врезал Славке в живот и тут же резво, как кошка, подскочил и развернулся в сторону водителя.

— Что он тебе сказал?!

— Ничего! — Толик пятился к машине, выставив перед собой руки. — Выскочил, сцапал поясок и обратно драпанул.

— Вы знакомы?! — напирал Тарагай. — Отвечай! Знаешь его?!

— Работали вместе, — Толик часто-часто моргал круглыми от испуга глазами. — Раньше… У жар Бандурина. Он грузчиком наёмным у нас батрачил.

— А ну! Башку не поднимай! — Якут наступил ногой на Славкину голову, вдавливая того лицом в траву. — А ты!.. — он повернулся к водителю. — Уверен, что это именно тот, о ком ты говоришь?!

— Да он это! Он! Садко! Он поёт, знаете как! Заслушаешься! Его у нас многие знают. Он это!

— Поёт, говоришь?

— Да! Вы его, вон, попросите. Очень хорошо поёт!

— Попросим, — Якут убрал ногу со Славкиного затылка. — Он у нас попоёт! Иди-ка сюда, водила!

Толик с явной опаской подошёл ближе.

— Ты ему сбежать хотел помочь, так ведь? — Якут звонко ударил кулаком в открытую ладонь.

— Да вы что?!

— Не мямли! Быстро отвечай! О чём вы сговорились?!

— Да я ж сказал уже! — заглушая свой страх, Толян тоже перешёл на крик. — Мы и словом не обмолвились! Он прибежал. Схватил пояс и всё!

— И всё? — Якут присел и задрал штанину на Славкиной ноге. — А это ты видел?!

Толян с ужасом уставился на широкий грубый браслет.

— Острожнику хотел помочь?!

— Да я не знал!!! — во всё горло заорал Толян. — Не знал я!!! И помогать я ему не собирался! Я только поздоровался!

— Не трынди! Сговорились на побег с дружком своим! Да?!

— Никакой он мне не дружок! Не знаю я его! Видел пару раз на бандуринских складах. Так там таких прорва! И не вешай на меня статью!

— Чи-иво?! — Якут ринулся на водителя, но чуть ли не в прыжке остановился, увидев подошедшего Михаила в сопровождении ещё двух гвардейцев.

Сразу стало тихо.

— Агай, прекрати пугать человека, он ни в чём не виноват, — негромко произнёс воевода, буравя страшным взглядом Славку.

— Не виноват! — закивал водитель, пятясь к фургону. — Не виноват!

— Разберись с этим, — Михаил кивнул в сторону Славки. — В погреб его. А вы… — воевода повернулся к водителю, — Ничего не видели и ничего не слышали. Понятно?!

— Понятно! Ещё как понятно! — Толян приплясывал, словно стоял босыми ногами на углях. — Никого, ничего, нигде и никогда! Я поеду? График у меня…

— Да, сейчас поедете. Но нам придётся досмотреть машину, вдруг вы ещё кого-то прихватили по дружбе. У нас тут на работах задействовано несколько кандальников, так что…

— Да, да, да, — затараторил Толик. — Осматривайте, конечно! Хоть наизнанку всё выверните! Не брал я никого! И не собирался даже!

— Вот и хорошо. Вы пока в караулку вернитесь. Там обождите. Когда мы здесь с осмотром закончим, немножко пообщаемся, а потом я вас отпущу. И поедете. Нам как раз нужно одного нашего сотрудника до трассы подбросить. Вам по пути будет. Подвезёте?

— Конечно! О чём разговор! Подвезу в лучшем виде!

— Ну и договорились. Борис, проводи гражданина…

* * *

Славка стоял на коленях на холодном бетонном полу предбанника, ведущего в «погреба», прикованный наручниками к решётке грузового лифта.

Михаил сидел напротив на принесённом с поста облезлом «царском» стуле. Тусклый оранжевый свет единственной горящей тут лампочки придавал его лицу то инфернальное выражение, с каким обычно изображают злодеев на киноафишах.

— Тебе говорят, а ты не слышишь, — печально проговорил Михаил.

Было понятно, что этот ритуал предварительного запугивания не предполагает никаких ответов. И Славка молчал.

— У тебя был выбор. Ты мог просто соблюдать правила, а они здесь нехитрые, как ты, наверное, успел заметить. Ничего сложного. Но ты решил сделать по-своему и подвёл человека. Хорошего человека.

Славка молчал.

— Думаешь, я тебя сейчас бить начну? Не-а. Не начну. Боль тебя ничему не научит. Я это уже понял. Ведь так?

Славка молчал.

— Ну, а какое тогда наказание, если оно не учит ничему? Правда? Но ты себя уже наказал.

Михаил закинул ногу на ногу и откинулся на спинку. Некоторое время он молчал, вглядываясь в застывшее Славкино лицо.

— Толик, знакомый этот твой, нормальный, вроде, парень. — Михаил тяжко вздохнул. — Хотя тебе, конечно, видней, вы ведь знакомы… Но мне показалось, что нормальный. И не виноват он ни в чём. Делал свою работу. Привёз нам груз под заказ. В чём тут вина? В том, что он тебя встретил? Так это не он… Это ты его встретил. Ты к нему прибежал, хотя тебя предупреждали, чтоб ты не рыпался. Не делал глупостей. Но ты же о других не думаешь, да? Ты только о себе думаешь?

Славка молчал.

— А знаешь, что с этим Толиком, который ни в чём не виноват, будет дальше? — продолжал воевода. — По твоей вине будет, знаешь?

Славка молчал.

— Я тебе расскажу… Они только что выехали. Толик этот твой и наш сотрудник Рыба.

Славка молчал.

— Как же он на тебя зол за то, что ему теперь придётся сделать! — покачал головой воевода. — А знаешь, что ему придётся?

Славка молчал.

— Рыбой его не просто так называют. Он подводным диверсантом служил. У него с собой малолитражный баллон со сжатым воздухом. Небольшой такой, на пятьдесят-шестьдесят вдохов. Минут на пять, а то и десять под водой продержаться хватит. А ещё, мои ребята, пока осматривали фургон, «случайно» сломали замок ремня безопасности водителя. Представляешь, беда какая? Защёлкнуть ремень можно, а вот отщёлкнуть уже никак. Кнопка разблокировки не работает. И пока мы тут с тобой общаемся, они подъезжают к понтонному мосту через канал.

Михаил посмотрел на огромные наручные часы.

— Вот, думаю, прямо сейчас и подъезжают. Ты, наверняка, видел этот мост. Его ещё на тросах на лебёдке разворачивают вдоль берега, когда надо пропустить лодку или судно. Красный такой с хлипкими перильцами мосточек. Так вот… Когда они будут на самой средине, над фарватером, Рыба выкрутит руль и утопит фургон в канале.

Славка вскинул голову и с ужасом посмотрел на воеводу.

— Во-о-о! Всё правильно ты понял. И чья в том вина?

Он встал, подошёл и присел возле Славки.

— Чья, Плесень? Кто виноват, что водитель умрёт? А он умрёт. Рыба проследит, чтобы этот парень не выплыл. Хороший парень. У него, надо думать, есть семья. Родители… Жена… Может быть, дети. Я не смотрел, но обязательно проверю и расскажу тебе, были ли у него дети. Обязательно. И фотографии тебе покажу.

Из Славкиных глаз потекли слёзы, оставляя на пыльных щеках светлые дорожки.

Михаил удовлетворённо кивнул, поднялся и пошёл к выходу.

Тяжёлые двери со скрипом отворились, впуская в бетонный короб невыносимо яркий солнечный свет, который, казалось, выжигает всё внутри. Выжигает не только сумрак бетонного бункера, но и Славкину душу.

На пороге Михаил обернулся.

— А ты тут посиди пока и подумай — чего ты добился? Подумай хорошо, потому что шутки кончились.

Дверь с грохотом закрылась. Стало темно и тихо.

Поздно вечером пришёл охранник — незнакомый парень с лицом хмурого ребёнка. Он отстегнул наручники, скомандовал: «На выход!», подождал, пока Славка на затёкших ногах доковыляет до улицы, запер двери и ушёл.

* * *

На следующий день Славку в парке отыскал Якут и молча избил его, не причинив при этом какого-то заметного вреда. И только уходя, прошипел: «На тебе та кровь! На тебе!»

Потянулись однообразные дни. Славка замкнулся. Как механический человек, он выполнял всё, что от него требовали. На попытки Дядька расшевелить его беседами отвечал молчанием. Если что-то спрашивали, давал односложный ответ.

Теперь в снах к нему приходила не улыбчивая красавица Чита, а печальный краснолицый Толик. Он не обвинял Славку ни в чём, не угрожал, не плакал — просто возникал из темноты и молча наблюдал. Иногда дружелюбно просил: «Спой чего-нибудь, Садко». И Славка, стараясь угодить убитому им человеку, начинал петь.

«Ты мычишь во сне и воешь, как псина, — сообщил как-то поутру Аркаша. — Не мешай другим спать!»

Из этой ямы его вытянула Чита.

То ли по наущению Дядька, то ли по собственному почину, она стала проводить рядом со Славкой большую часть своего свободного времени. В такие моменты Чита либо просто молчала, либо рассказывала что-то о своей прошлой жизни, не ища в ответ ни жалости, ни утешения.

Не сразу, постепенно, она излечила его своим тёплым светом и ненавязчивым сочувствием. День, когда Славка снова улыбнулся, ничем не отличался от других дней. Но в тот день сам Славка стал другим.

Время — знатный штукатур.

3.2 Сомов

Ботик «Каприз» стоял у технического причала на Воскресенской набережной уже очень давно. Возможно, он был пришвартован здесь ещё до Локаута, да так и остался как памятник самому себе и тем временам, когда любой желающий мог купить билет и совершить прогулку по рекам и каналам Петербурга.

Некогда белоснежная палубная надстройка цвела теперь ярко-рыжими потёками проступившей сквозь краску ржавчины. Стёкла салона, в котором когда-то размещался ресторан, запылились настолько, что казались вырезанными из листового железа. Само имя корабля читалось только благодаря тому, что было не написано, а составлено из объёмных металлических букв, с которых давным-давно уже слезла вся позолота.

На общем фоне пришвартованных чуть ниже и выше по течению великолепных частных яхт и катеров, принадлежащих «светлым», этот доисторический обшарпанный теплоход выглядел нищим побирушкой, неизвестно как пробравшимся на светский раут. Много раз, проезжая мимо, Сомов удивлялся: почему не уберут это корыто?

Ухватившись за облезлый планширь, он перешагнул на палубу, отозвавшуюся гулким металлическим эхом, прошёл до кормы, где находился короткий трап, ведущий в салон, спустился по ступенькам и, собираясь с мыслями, остановился перед тяжёлым водонепроницаемым люком.

Люк был выкрашен ярко-синей судовой эмалью и выкрашен совсем недавно. Это казалось странным, так как с берега вход в салон не просматривался, и было непонятно, зачем приводить в порядок отдельный элемент судна, тогда как всё остальное пребывало в полном запустении.

Но сейчас Сомова заботило совсем иное.

«Господи, только бы она была здесь!» — он неумело перекрестился и потянул тяжёлую дверь на себя.

Люк, ворчливо проскрипев, открылся. Узкий захламлённый коридор-тамбур оканчивался ещё одной дверью. А за ней…

Некоторое время Сомов оторопело стоял на пороге, пытаясь осмыслить увиденное.

Великолепием внутреннего убранства «Каприз» мог на равных конкурировать со своими дорогущими собратьями по набережной. Материалы (полированное дерево, белая кожа, дорогой пластик), мебель и освещение — всё в интерьере было подобрано с большим вкусом и знанием дела. Стёкла иллюминаторов были плотно закрыты выдвижными пластиковыми шторками.

Бурцев в полурастёгнутой белоснежной рубахе полулежал на низком кожаном диванчике с портативным вапорайзером в руке. Внутри стеклянной колбы-шара клубился пар, сочный запах марихуаны поглотил все прочие запахи в салоне.

Генерал был не один.

В кресле перед журнальным столиком сидел незнакомый человек в дорогом чёрном костюме. Его безбровое лицо отличалось болезненной бледностью. Острые скулы, бескровные губы и тёмные ореолы глазниц придавали его лысой голове неприятное сходство с черепом мертвеца.

Насти нигде не было видно.

— Заходи, присаживайся, — Бурцев ткнул кончиком мундштука в сторону свободного кресла. — Это полковник Айдаров из Управления собственной безопасности.

Стараясь не выдавать своего волнения, Сомов подошёл к столику, щёлкнул каблуками и коротко кивнул представляясь:

— Капитан Сомов.

— Мы вас ждали, — ответил человек-тень, впившись неподвижным взглядом в лицо Сомова.

— Располагайся, — Бурцев поставил вапорайзер на пол и сел. — Разговор у нас будет очень серьёзный,и, надеюсь, за пределы этих стен он не выйдет. Глушилку я включил. Можем начинать.

Сомов опустился в глубокое кожаное кресло напротив странного полковника.

— Вы знаете, зачем вас сюда вызвали? — вкрадчиво спросил безопасник, не отрывая своего гипнотического взгляда от Сомова.

— Так точно! — ответил Сомов.

— Сразу хочу сказать, я был категорически против этой встречи. Вы даже представить себе не можете, насколько это опасно для всех нас. Только благодаря господину генералу…

— Ладно, Хорен Евгеньевич, — перебил Бурцев. — Капитан ответственный сотрудник и всё понимает. И потом, это дело, каким бы секретным оно ни было, касается его лично. Поэтому давайте опустим прелюдию и перейдём сразу к существу вопроса. Чем быстрее мы всё уладим, тем лучше для всех нас.

— Хорошо, — безбровое лицо полковника оставалось непроницаемым. — Тогда слушайте меня, капитан, и не перебивайте. Ваша супруга Анастасия жар Пяйвенен жива и здорова…

Сердце Сомова радостно вздрогнуло.

— … В настоящее время она находится под защитой. Нам пришлось сымитировать её гибель, чтобы отвести от неё угрозу реального физического устранения. Всего я вам рассказать не могу, но скажу так — в наших рядах выявлена группа высокопоставленных сотрудников, которые затевают силовую смену действующего режима власти.

Сомов бросил настороженный взгляд на генерала.

Едва приметным кивком Бурцев подтвердил слова безопасника.

— Отец Анастасии Игоревны, — продолжал полковник бесцветным голосом, — в своё время сотрудничал с нами по этому делу. Собственно, во многом благодаря именно ему и удалось выявить группу предателей. И у нас есть все основания подозревать, что его смерть была не случайной.

Вспомнились те стихотворные строки, что процитировал Игорь Николаевич в их последнюю встречу: «Но вас, Иуды, вас, предатели, я ненавижу больше всех!»

— Его убили?

— Я просил не перебивать.

— Извините.

— Скажите, Анастасия Игоревна обсуждала с вами смерть отца?

— Нет. Она очень переживала, но…

— Тем не менее, как выяснилось, те, кто причастен к гибели генерала Пяйвенена, уверены, что Анастасия Игоревна представляет для них угрозу. Мы вскрыли ещё не всю группу, поэтому сейчас начинать аресты было бы опрометчиво. Но нам удалось узнать, что на вашу супругу готовится покушение. Поэтому в самый последний момент мы вывели Анастасию Игоревну из-под удара. Пригласили её на встречу, пообещав утрясти вопрос с вашими, хм, карьерными проблемами…

— Я могу её увидеть?

— Не перебивайте же! — полковник впервые повысил голос. — Нет! Вы не можете с ней видеться! Она в месте, о котором знают всего несколько человек. Это для её же безопасности. Наши враги поверили в её гибель, как и вы. Вы же поверили в смерть Анастасии Игоревны?

— Да, — соврал Сомов.

— За тобой, Саша, тоже, по всей видимости, следят, — вмешался в разговор генерал. — Так что постарайся ничем не выдать себя. Смена настроения, она, знаешь ли, бросается в глаза не хуже чирья на лбу. Будь осторожен.

— Я буду, — пообещал Сомов. — Спасибо вам!

— А я, Сомов, не для тебя это сделал. Так что можешь не благодарить. — Бурцев смотрел с усмешкой. — Я же знаю, какая ты докука. Мог всё испортить. Начать, к примеру, своё расследование, хоть я и запретил. А? Скажи, что не так? Мне архивариус уже доложил о твоём визите. А мы же договаривались…

В голосе генерала обозначился упрёк.

Оправдываться Сомов не стал.

— Спутал бы нам все карты. Так что я о деле радею, а вовсе не о твоей погрязшей в унынии душе. Понятно тебе?

— Так точно!

Безопасник тем временем полез во внутренний карман своего пиджака и выудил оттуда крохотный белый прямоугольник. Он молча положил его на журнальный столик и с ледяным безразличием посмотрел на Сомова.

— Это вам. Прочтите, а после я уничтожу записку.

Сомов поспешно схватил листок. Сердце колотилось где-то под самым горлом, мешая вздохнуть и сосредоточиться.

«Сомик! Прости меня, пожалуйста, за внезапное исчезновение, так было нужно…»

Это был её почерк! И наклон… И подпись под текстом, размашистая, с частыми-частыми, как кружева, завитушками, тоже, вне всяких сомнений, была Настина!

Он впился глазами в блокнотный лист.

«…А нашу годовщину мы обязательно отметим, когда я вернусь. Со мной всё в порядке, не беспокойся. Ищи своего монстра и жди меня. Я тебя люблю.

Настя».

И всё сразу ушло. Осыпалось, порвалось, растворилось. Все эти незримые цепи, гири, клешни, тиски — всё, что столько дней сдавливало грудь, сжимало сердце, мешало дышать, слышать, видеть, ощущать. Всё ушло.

— А вы не знаете, это надолго? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Не могу сказать, — ответил безопасник. — Верните записку.

Он протянул худую бледную руку.

— А нельзя мне… — голос перестал слушаться его. — Нельзя мне оставить записку себе?

На безбровом лице проступила гримаса презрения.

— Как вы думаете, — медленно проговорил полковник, — что случится, если эта записка попадёт не в те руки? Вам ещё нужны какие-то объяснения?

Сомов отрицательно покачал головой. Но всё же, прежде чем вернуть записку, он ещё раз внимательно её перечитал, вглядываясь в каждый завиток родного почерка. Потом щёлкнула зажигалка и от блокнотного листка на дне стеклянной пепельницы осталась лишь чёрная обгоревшая кожица.

— На этом всё, — сказал безопасник. — Надеюсь, вам не надо объяснять, насколько важно держать эту информацию в тайне?

— Так точно! Объяснять не надо.

— Пока это всё, что вам надо знать. Можете быть свободны.

— На своём рабочем месте, — добавил Бурцев. — Что там, кстати, с нашим невидимкой?

— Вышли на егеря, — Сомов с трудом подбирал слова. — Это тот, который у свет Мулячко…

— Про егеря я уже знаю.

— Теперь всё будет зависеть от того, что он нам расскажет.

— Расскажет, — махнул рукой Бурцев. — Ладно, иди. Ищи этого монстра.

Эта откровенная цитата из только что прочитанной записки неприятно покоробила Сомова, хотя он и понимал, что с текстом Настиного послания Бурцев, конечно, не мог не ознакомиться.

Он встал.

— Честь имею, господа.

Две лысые головы молча кивнули в ответ.

* * *

Сомов быстро шагал по Шпалерной. Почти бежал.

Как же мучительно всем сердцем желать чего-то и даже не знать, когда же всё, наконец, разрешится! Когда он сможет прижать её, свою Настю, к себе. Обнять и не отпускать. Теперь уже никогда! Как и обещал…

Это было Чудо, которого он так ждал и в которое (теперь уже самому себе в укор) не верил. Но мысль о том, что любимой и сейчас грозит смертельная опасность, громоздилась чёрной тучей на радостно-светлом небосклоне его счастья. И слова генерала о готовящемся заговоре потрескивали в той туче жалящими разрядами молний.

«Ищи своего монстра». Ему казалось, что в этом Настином напутствии скрыто главное условие их воссоединения. Поэтому он его непременно найдёт!

3.3 Славка

К концу третьей недели незагоревшая полоска от браслета на его руке почти исчезла. Вместе с ней исчезло и последнее зримое напоминание о том, кем он когда-то был. Теперь его лодыжку охватывал новый браслет, как зримое утверждение, кем он стал.

Раб, раб, раб… — тихонько поскрипывал браслет при ходьбе.

Но к концу третьей недели он уже почти не обращал внимания на этот голос-скрип. К тому времени Славка окончательно принял себя нового. Смирился. Успокоился. Пережив смерть Толика, он постепенно снова обрёл способность радоваться тем простым мелочам, которые были ему доступны: красоте рассвета, теплым тихим вечерам, горячему песку под босыми ногами, возможности подолгу стоять под прохладными струями душа. Прав оказался Дядёк, сказав как-то, что свобода — это всего лишь привычка не замечать неудобств. Не так уж много времени понадобилось, чтобы выработать эту привычку. Нет, он не стал считать себя свободным — до таких высот самообмана ему было ещё далеко. Но он больше не захлёбывался от жалости к себе по ночам, перестал терзаться напрасными сожалениями и бесполезным сравнением своей жизни «до» и «после» — просто жил: делал свою работу, слушал озеро, мечтал о Чите.

А ещё впервые с момента своего пленения ему захотелось петь, и он самозабвенно отдался этому порыву.

Сначала негромко, вполсилы спел «Тайну», потом уже увереннее — «Душеньку», следом исполнил красивый старинный романс «Не уходи».

Он мыл посуду и пел, пел, пел… О любви. Под аккомпанемент льющейся из крана воды. Пел. Пусть слова тех песен были чужие, но любовь-то была его!

Прошлым вечером Чита его поцеловала! Это случилось после ужина, когда она, попрощавшись, собиралась уходить к себе, в опустевший без Лидушки флигель. Он пожелал ей доброй ночи, а она вдруг, проходя мимо, наклонилась и чмокнула его в щёку. Всего-то! Но это краткое прикосновение её тёплых губ до сих пор обжигало кожу.

Славка пел.

Музыка переполняла его, текла сквозь него. Он тонул в ней, дышал ею.

Когда он закончил намывать тарелки и вышел в комнату, там была ОНА.

Чита сидела на кровати и всхлипывала, по её лицу текли слёзы. Увидев Славку, она суетливо вытерла глаза, жалобно улыбнулась и отвернулась, пряча лицо. Он бросился к ней, думая, что её кто-то обидел, упал на колени, не зная, чем её утешить. А она вдруг обхватила его голову руками и прижала к себе.

— Господи, как красиво ты поёшь! — прошептала в его макушку и шмыгнула носом. — Никогда ничего такого не слышала! Как же это чудесно!

А потом она опять его поцеловала. На этот раз в губы.

Сладость и восторг!

В тот самый момент, словно отмечая это событие, на берегу гавани выстрелила пушка, и в ответ ей раздался протяжный басовитый гудок «Орландины».

Они оба вздрогнули, и их поцелуй угас, так и не разгоревшись.

— Хозяйка приехала, — Чита грустно улыбнулась и, мягко отстранив Славку, встала. — Мне надо собираться.

Горечь и тоска…

— Пойдёшь туда?

Славка тоже поднялся.

— Мне надо в душ, — ответила она. — Во флигеле смеситель сломался, а Михаил всё никак не заменит.

— Угу, — кивнул он и посторонился, пропуская её.

Потом он слушал, как она моется, и старался ничего такого себе не представлять, но всё равно представлял и злился за это на себя и белых обезьян. И продолжал слушать, сидя за пустым столом в полутёмной комнате. Наконец вода смолкла, дверь открылась. Чита-конфетка, Чита-шоколадка в обёртке из махрового полотенца прошлёпала к шкафу, открыла скрипучую створку, обернулась через плечо.

— Я переодеваюсь.

— Ага, — он развернулся вместе с табуреткой.

Зашуршала ткань. Потом за его спиной послышались шаги босых ног.

— Я всё.

— Хорошо, — сказал он, оставаясь сидеть к ней спиной.

— Что-то будет, — вздохнула она и тут же, словно отгоняя тяжёлые мысли, воскликнула: — А поёшь ты страсть как здорово!

Он повернулся.

На ней был зелёный сарафан. Короткий. Атласный. И всё та же белая блузка. Или не та же, но точно такая же, сводящая с ума своей полупрозрачностью.

— Что будет? — спросил он, разглядывая её стройные ноги.

Она закусила губу и отвернулась.

— Хозяйка сказала, что у неё для меня большой суприз.

— Сюрприз, — поправил он.

— Ага, суприз.

— Это хорошо?

Она мотнула головой:

— Не люблю супризов. Особенно больших.

— Почему?

— Для меня она не станет ничего делать. Значит, надумала, как развлечь себя и своих друзей.

В руке у Читы что-то белело. Какие-то длинные тряпки. Славка пригляделся и понял, что это ажурные чулки.

— Им скучно, — сказал он, представляя, как белые чулки будут смотреться на её смуглых ногах. — У них всё есть, они всё могут. Это скучно — когда нечего хотеть.

— Они хотят, — Чита села на кровать, — чтоб им было весело.

— Я и говорю, им скучно.

Когда она подтянула к груди колено, чтобы натянуть чулок, Славка заметил, что под сарафаном на ней ничего нет. Жаркая волна пробежала вверх по спине, взорвалась в голове и затлела на кончиках ушей. Он поспешно отвернулся и даже закрыл глаза, но от этого всё только что увиденное никуда не исчезло, а наоборот, только ярче проявилось. И ещё та фигурка из Аркашиного ящичка тоже перед глазами возникла. И всё это наложилось друг на друга, соединилось вместе, и в голове совсем всё поплыло.

Чита, сунув ноги в маленькие алые сапожки, едва прикрывающие лодыжки, поднялась с кровати, притопнула каблучком и оправила подол сарафана.

— Ладно. Пошла я.

— Чит, — потухшим голосом позвал он, когда она уже была у выхода. — Там парней много?

Вопрос как признание. И она всё поняла. И, кажется, поняла уже не сегодня, а намного раньше. Может быть, даже в самую первую их встречу.

— Знаешь, как я делаю? — сказала она, не оборачиваясь. — Я представляю себе, что всё это не со мной. Всё, что не нравится. Так сильно проще. Словно со стороны глядишь. Попробуй.

— А если больно?

— Какая разница. Это ведь не мне больно.

Дверь захлопнулась.

Дядёк появился только час спустя и сообщил, что, пока хозяйка будет «гулянки гулять», на работу велено не выходить, а сидеть тихо и не высовываться.

* * *

Ночью ему приснилось, что он катится на санках по бесконечному склону огромной горы. Редкие пушистые ёлочки мелькают справа и слева, вокруг залитый солнцем, слепящий глаза снежный простор. Ему радостно и легко. А потом он замечает впереди чёрный провал пропасти. Расщелина приближается, ширится, как гигантская каменная пасть, готовая проглотить его навсегда. Славка хочет соскочить с санок — время ещё есть. Он пытается завалиться набок, но тело не слушается, оно будто вросло в деревянные салазки. Ужас пронизывает всё его существо. А пропасть всё ближе. Уже видна её нескончаемая глубина, из которой веет смертным холодом. Но вдруг Славка понимает, что это всего лишь сон. Всё это происходит не с ним, не взаправду. И он тут же успокаивается. Вместо страха приходит облегчение, пропасть превращается в реку, покрытую прозрачным тёмным льдом. Он выкатывается на этот лёд смеясь. И уже не видно гор, а река — не река, а бескрайнее заледеневшее озеро. Санки катят всё медленнее и, в конце концов, останавливаются. Он осматривается по сторонам. Берегов не видно. Он совсем один посреди ледяного безмолвия. Всё кончилось, с облегчением думает он. Но тут лёд начинает стонать и трещать, певучие белые полосы разбегаются во все стороны. Их всё больше и больше. Он чувствует, как движется, качается под ним совсем ещё недавно надёжная твердь. И даже знание того, что это только сон, не спасает от новой волны ужаса. Со страшным грохотом ломается лёд. Не только под ним, но от края до края — везде. Время во сне не подчиняется законам реальности, и через мгновение он остаётся на крохотной льдине посреди бушующего чёрного варева. Льдина пляшет на волнах, и его санки елозят по ней, грозя соскользнуть в пучину. Но не это самое страшное — он замечает, что там, в глубине, что-то движется. Что-то огромное и ещё более тёмное, чем холодная разгневанная вода. Это что-то, этот кто-то жаждет убить его — Славка точно знает это. В какой-то момент тёмный гость исчезает. Но он не ушёл — нырнул глубже, чтобы разогнаться. Славка смотрит в воду и видит, как стремительно она темнеет прямо под ним. Чудовищный удар подбрасывает его и выкидывает из санок и сна.

Сон потом долго ещё не отпускал. Стоило закрыть глаза, и Славка снова оказывался на той непрочной льдине, чувствовал ледяное дыхание большой воды и смертельную угрозу, исходящую от тёмного подводного гостя.

Дядёк заметил его маяту:

— Чего бледный, как мельник? Не бойся, не съест она тебя.

— Кто? — удивился проницательности Дядька Славка.

— Вероника Егоровна, кто ж ещё?

— А, это… Да нет, сон дурной увидал.

— Один видел во сне кисель, так не было ложки; лег спать с ложкой — не видал киселя.

— Чего? — растерялся Славка.

Но от Дядька разве чего вразумительного добьёшься?

* * *

Маяться без дела ещё сложней, чем работать без души. Работа, какая бы она ни была, придаёт смысл даже самому убогому и незначительному существованию, безделье же только усиливает эту незначительность. Весь день Славка сам придумывал себе занятия: намыл полы, закинул в стиральную машину постельное бельё, отдраил от копоти кастрюли и миски, расправился с паутиной, наросшей в углах потолка, начистил и наварил к обеду столько картошки, что хватило бы на десятерых. А пустой день всё не кончался.

Дядёк помогал, чем мог, но больше разговорами, нежели делом. Славка сперва слушал и даже отвечал на вопросы старика, а потом понял, что Дядёк и без него хорошо справляется и замолчал. Стал о своём думать: о Чите и её поцелуе, о хозяйке и Егоре Петровиче свет Стахнове, об отце, зиме и своём неясном будущем.

После ужина Дядёк, как всегда, ушёл молиться в часовенку на берегу пруда-иллюминатора. Но не успел Славка облегчённо вздохнуть — хоть какой-то отдых от стариковской болтовни — как в комнату ввалился Аркаша, обряженный в ярко-красную в крупный белый горох рубаху, подпоясанную зелёным кушаком с кистями. Серые шаровары заправлены в чёрные юфтевые сапоги. Волосы Аркаши, обычно взъерошенные, были аккуратно зачёсаны на пробор и блестели от обилия геля.

Белобрысый бросил на кровать пухлый целлофановый пакет и картонную коробку, процокал коваными каблуками до бака с водой, зачерпнул полную кружку и залпом выпил. Затем, утерев рукавом губы, обернулся к Славке и пробубнил:

— Переодевайся. Вон, я тебе принёс.

— Ты на клубнику похож, — не обратил внимания на «подарки» Славка.

— А ты будешь на котлету похож, если сейчас не переоденешься, — зло буркнул Аркаша.

Славка вытряхнул содержимое пакета на кровать. Там оказались тёмно-синие, в тонкую полоску штаны, рубаха с широким красным узором вышивки по груди, рукавам и подолу, тканый пояс с тяжёлыми кистями и атласный картуз с искусственной гвоздикой на околыше. В коробке обнаружились совершенно новые сафьяновые сапоги с загнутыми мысками.

— Чо за маскарад? — растерялся Славка.

— Одёжка, ослеп? Напяливай, давай!

— Да зачем?!

— За шкафом! Хозяйка велела…

Сердце ухнуло вниз. Если чего и страшило Славку, то это личная встреча с хозяйкой, от которой ожидать можно было чего угодно.

— Зачем? — глупо повторил он, вертя в руках неплохой по выделке сапог.

— Чего заладил-то? Заело?

Белобрысый снова наполнил кружку и снова выдул её в несколько больших жадных глотков. Выдохнул шумно и посмотрел на Славку. Во взгляде злость и обида — былой бесшабашной весёлости и следа нет.

— Давай, шевелись! Ждут нас!

Славка нехотя начал переодеваться.

— Ладно тебе, скажи уже, — почти взмолился он, обматываясь кушаком.

Губы Аркаши растянулись в злорадной улыбке:

— Сам щас всё узнаешь! — и вдруг каким-то потерянным и уставшим голосом добавил: — А ладно… Женить она тебя хочет. Свадьба сейчас будет.

— Чо-о? — мяукнул Славка, холодея. — Какая свадьба?

— Да вот такая…

Что-то оборвалось внутри, тихонько зазвенело в голове, перекрывая все прочие звуки, Славка плюхнулся на кровать и замер, глядя перед собой.

Аркаша тихонько выругался и уселся на кровать напротив.

— Эй, дурило! Чтоб ты знал, я б на твоём месте хотел оказаться. Читка, хоть и шлюха, но девчонка хоть куда! Понимаешь? — он противно хихикнул. — Хоть куда! Таких ещё поискать!

— Чита? — эхом повторил Славка, ещё глубже проваливаясь в омут паники.

— Ну, не на себе же Вероника Егоровна тебя женить хочет, — невесело хмыкнул Аркаша. — Это не наказание, награда. Пошли уже!

* * *

По дороге Аркаша поучал, как следует себя вести. Из всего сказанного Славка уяснил, что, явившись перед взором хозяйки и её гостей, следует молча поклониться в пояс, а дальше уже действовать по ситуации, согласно правилам «ничего нельзя» и «выполняй всё, что скажут». Именно этого «всё, что скажут» он и боялся больше всего.

Раньше он никогда не задумывался, а как бы сам он вёл себя, случись ему быть господином? Но после того как Дядёк спросил его об этом, нет-нет, да и задавался вопросом, а как это — быть тем, в чьём полном распоряжении находятся тело и душа другого человека? И пусть Дядёк говорит, что душа не принадлежит никому, кроме Бога — это не так. Он знает, что не так. По себе знает. Вот сейчас его душа трепещет, и заставил её трепетать вовсе не Бог. Хозяйка. Стоит ей только захотеть, и она вывернет его душу как старый полушубок. Так каково же это? Поддался бы он искушению испробовать все возможности такой власти? А это огромное искушение. В фантазиях легко блюсти нравственную чистоту. Особенно, когда эти фантазии бесконечно далеки от реальности. Всякий раз, думая об этом, он говорил себе «никогда!». Нет, он бы не стал издеваться над другими! В угоду своим низменным желаниям переступать через все божьи и человеческие нормы морали — нет, нет, нет! Но… Всякий же раз чувствовал, что не до конца честен с собой. Чита! Если бы он владел ею, как владеет ею хозяйка! Удержался бы он от того, чтобы не воспользоваться её прекрасным телом себе в удовольствие? Отказался бы насладиться её безропотным послушанием? И где-то там, на изнанке его души, таился верный ответ. И чтобы заглушить этот тихий, но настойчивый голосок, он снова и снова яростно повторял себе: «Никогда! Никогда! Никогда!»

* * *

На высоком берегу гавани на площадке между двумя «пушкинскими» фонарями стоял большой крытый кружевной скатертью стол, уставленный различной снедью, полупустыми бутылками и бокалами. За столом расположилось человек пятнадцать, включая хозяйку.

Чуть в стороне от стола белел небольшой шатёр, увенчанный золочёным шпилем и украшенный воздушными шарами и разноцветными лентами.

Дальше, в небольшой низине, осторожно щупал сумерки нервными пальцами костёр. Рядом с выложенным булыжниками костровищем подмигивал остывающими углями длинный мангал на изогнутых кованых ножках. По другую сторону костра на широкой садовой скамейке-качелях, подложив под голову пухлые руки, в позе младенца спал огромный толстяк в голубых шортах и розовой рубашке, из-под которой, как перезревшее тесто, вывалился рыхлый бледный живот.

При виде подошедших Аркаши и Славки гости разом загомонили, словно свора собак в предвкушении скорой кормёжки. Столько «светлых» в одном месте Славка ещё не видел никогда. Даже по телевизору. И все они смотрели на него: кто-то с любопытством, кто-то с иронией, а кто и с презрительной гримасой на лице. От этих взглядов ему стало совсем не по себе.

Белобрысый вышел под свет фонаря и согнулся в поясе.

— Привёл, Ваша Светлость.

Славка стащил с головы картуз и неловко повторил Аркашин поклон.

Ника сидела на золочёном стуле во главе стола, развернувшись спиной к гостям. Она окинула придирчивым взглядом застывшего Славку:

— Ну, привет, подарок!

— Доброго вечера, Ваша Светлость, — едва слышно прохрипел Славка непослушными губами.

Вероника Егоровна довольно улыбнулась и обернулась к гостям:

— Ну вот, мои дорогие! Наш жених! Встречаем!

Из-за стола вышел мужчина в светло-коричневом клетчатом пиджаке и узких оранжевых штанах. Он танцующей походкой подошёл к Славке и, картинно выгибаясь, осмотрел его с ног до головы.

— Хо’гошенький какой! — воскликнул он, сильно грассируя, и обернулся к Веронике Егоровне. — П’годай!

— Альберт! — засмеялась хозяйка. — Сразу быка за рога! Нет уж! У меня на него свои планы! Ты же знаешь!

— Давай поменяемся! Бе’ги любого из моих мальщищек! Ты же видела моих адонисов? Какого хочешь заби’гай! А я ещё и доплачу тебе за это чудо!

— Нет, нет и нет! Он мой! У тебя уже сколько их? Десять?

— Двенадцать, — самодовольно улыбнулся клетчатый, поглаживая пальцем бровь. — Апостолы! Все как на подбо’г!

— Вот! А у меня только двое пока. Не жадничай!

Мужчина с сожалением посмотрел на Славку и, тяжко вздохнув, пошёл обратно к столу. Проходя мимо хозяйки, он задержался и прошептал:

— Дай хотя бы поп’гобовать! Неужели ты откажешь мне в такой малости?!

— Я подумаю, — сладко жмурясь, ответила Вероника Егоровна и погладила его по руке. — Давай не будем торопиться.

Славка, слышавший этот тихий разговор, без труда понял, о чём именно идёт речь, и обмер.

«Только не это! Всё, что угодно, только не это!» — с нарастающей паникой думал он.

Вероника Егоровна тем временем подняла наполненный бокал и торжественно провозгласила:

— Всё! Господа, дамы, у нас событие, которого я давно, как вы все знаете, ждала. Мы начинаем! Аракаша, давай! Не будем тянуть…

Белобрысый прочистил горло, набрал в себя побольше воздуха и вдруг заголосил дурашливым голосом:

— У вас товар, у нас купец! Как бы ваш цветочек, да под наш кусточек!

Гости дружно рассмеялись. Короткостриженая брюнетка, сидящая ближе всех к хозяйке, захлопала в ладоши, затем схватила со стола лист бумаги, заглянула в него и, с трудом сдерживая смех, ответила:

— Просто так не отдадим, а сначала поглядим!

Аркаша подтолкнул Славку в спину, заставляя подойти ближе к столу.

— Ну, смотрите, коли так. Не калека, не дурак. Всю Рассею обойдёшь, а такого не найдёшь!

Славка растерянно смотрел на веселящихся гостей. Неожиданная волна жара окатила его, будто он вошёл в парилку. Стало трудно дышать.

— Что-то нам не разобрать, брать его или не брать… — продолжала зачитывать с листа брюнетка. — Ник, а почему тут «брать»? Он же купец, а не товар.

— Да какой купец, Яночка! — махнула рукой хозяйка. — Он тоже товар. Читай!

— …Брать его или не брать. Мы должны увидеть все молодца в его красе! Пусть разденется он весь, прям сейчас и прямо здесь!

Последняя фраза брюнетки потонула в потоке восторженных междометий гостей. Громче всех голосил клетчатый, привстав со своего места, он, размахивая вилкой, как дирижёрской палочкой, требовал:

— П’гям сейчас! И п’гямо здесь! Да-а-а! Да-а-а! Да-да-да!

— Однозначно надо брать! — широко развёл руки белобрысый. — Нам тут нечего скрывать! Наш купец-молодец всем купцам купец! Всё в порядке, убедитесь: руки, ноги и конец!

Аркаша под дружный хохот подскочил к совсем уже поплывшему Славке и скороговоркой зашептал на ухо: «Раздевайся, дуралей! Быстро раздевайся!»

Славка вздрогнул, словно его только что разбудили, ухватился обеими руками за кушак, опустил голову и сквозь сжатые зубы процедил:

— Не буду!

Смех и гомон моментально стихли.

— Одна-ако! — протянул кто-то из гостей.

Брюнетка картинно прикрыла ладошкой рот. Клетчатый улыбался во всё лицо. Аркаша больно ущипнул Славку пониже поясницы и зашипел: «Ты ш-што твориш-ш-шь?!» Тонкие подведённые брови Ники подпрыгнули:

— Как ты сейчас сказал?!

— Какой дичок! — одобрительно воскликнул клетчатый. — Ну, п’годай!

— Алик, отстань! — зло оборвала его Вероника Егоровна. — Крепс! Что ты сейчас сказал? Повтори!

— Я… не буду… раздеваться… Ваша Светлость, — превозмогая подкатившую тошноту, произнёс Славка.

— Да я его сейчас… — белобрысый ухватил Славку за ворот рубахи.

— Погоди, Аркаш! — остановила его Ника. — Погоди! М-м-м… Подарок, а скажи-ка мне, почему? Почему ты не будешь раздеваться, когда я тебе приказываю?

Славка исподлобья глядел на хозяйку. Ладони его взмокли, кончики пальцев дрожали, в горле стоял ком, мешающий дышать, кружилась голова, перед глазами всё расплывалось.

— Я… стесняюсь, — едва-едва слышно выдохнул он, чувствуя, как подгибаются ослабевшие колени.

Взрыв истерического хохота раскатился по округе.

— О, какой конфузливый! — простонал клетчатый. — Мечта!

— Смотрите, покраснел, покраснел-то! — вторила его соседка в ярко-жёлтом платье, жеманно заламывая руки.

— Он милаха! — прикусила себя за пальчик брюнетка Яна.

Такое всеобщее веселье быстро вернуло Веронике Егоровне хорошее настроение. Она вновь заулыбалась и, желая ещё больше угодить своей публике, хлопнула в ладоши:

— Аркашка! Раздевайся-ка ты! Покажи своему дружку, как это делается!

Ни слова не говоря и не секунды не мешкая, блондинчик начал снимать с себя одежду. Быстро, но без лишней суеты размотал кушак, стянул через голову свою клубничную рубаху, развязал помочи штанов. Штаны легко соскользнули вниз. Он вышагнул из них, как вышагивают из таза с водой, и застыл неподвижно, даже не прикрыв руками причинного места. Его выбритые мудя были похожи на дохлого неоперившегося птенца.

Гости приветствовали стриптиз одобрительными возгласами. Брюнетка нервно потирала пальцем уголок губ и, не мигая, смотрела в район поясницы белобрысого.

— Пусть покажет жопу, — зачарованно сказала она.

— Яна вошла во вкус! — весело воскликнул клетчатый. — Пусть, пусть покажет, Аполлоша!

Остальные одобрительно загудели.

— Развернись! — приказала Ника.

Белобрысый по-военному развернулся.

— Видишь? — Ника ласково посмотрела на Славку, ладонью указывая на крепкую Аркашину задницу. — Ничего сложного. Теперь ты!

Славка стоял.

— Ну?! — губы молодой хозяйки требовательно сжались.

Славка не двигался.

Гости негромко шушукались в ожидании развязки. Ника откинулась на спинку стула, выставив в сторону руку с пустым бокалом. Ей тут же подлили из пузатой бутылки. Она взболтнула вино в бокале, с подчёркнутой внимательностью изучила напиток на свет, сделала небольшой глоток. Зажмурилась, прислушиваясь к ощущениям. Вылила остатки в траву и снова выставила руку. Ей подлили из другой бутылки. Она повторила всю процедуру со взбалтыванием и осмотром. Пригубила. Кивнула.

Всё это время над площадкой для пикника стояла полная тишина.

— На вид, все вина одинаковы. Ну, почти одинаковы. А вот на вкус… — Ника сделала второй глоток. — На вкус такая разница бывает. Словами не передать… Аркаша, давай!

В ту же секунду белобрысый кинулся на Славку и свалил его с ног.

Гости разом выдохнули, некоторые вскочили с мест, чтобы лучше видеть потеху. Но расправа получилась короткой. Как ни брыкался Славка, как ни изворачивался, белобрысый придавил его к земле, умело вывернул руки за спину и уселся сверху, победно выкрикнув: «Готов!» Тут же ещё кто-то подбежал, пнул Славку в висок не сильно и не больно. Гомонили гости, что-то назидательно втолковывала поверженному Славке Ника, присев перед ним на корточки. Но он не слышал ни слова, оглушённый своим поражением и ожиданием того, что должно было произойти дальше.

А дальше кто-то одним сильным рывком стянул с него штаны…

* * *

Он стоял под фонарём совершенно голый, пунцовый от стыда и злости. Руки его были прочно примотаны Аркашиным кушаком к стойке фонарного столба за спиной. Ника и Яна с бокалами в руках, как в камерном театре, сидели на золочёных стульях в пяти метрах от пленника.

Ника была в чёрном лёгком платье, Яна — в белом, похожем на греческую тунику. Две шахматные королевы над поверженной пешкой, две богини у жертвенного алтаря. Смешение живого огня и электрического света придавало лицам девушек мистическую пластичность, постоянно искажающиеся черты будто плавились в невидимом пламени. За спинами «богинь» сиял всем своим великолепием сказочный Олимп — медово-пряничный Дворец семейства свет Стахновых.

Славка стоял у столба и остатками воли пытался удержать самообладание. Ему хотелось плакать от унижения, но он не мог позволить себе доставить своим мучителям ещё и такое удовольствие. Поэтому он только шумно дышал и изредка шмыгал носом, со страхом ожидая продолжения развлечений.

Аркаша, уже одетый, стоял в стороне, переминаясь с ноги на ногу и довольно ухмыляясь. Без кушака его рубаха расправилась, и теперь он был похож на огромную божью коровку.

— А можно я его сфотаю? — спросила Яна.

— Смотри, чтоб рыло в кадр не попало, — кивнула Ника, буравя Славку торжествующим хищным взглядом.

— Мне не нужно его лицо! — засмеялась Яна, доставая из маленькой блестящей сумочки телефон.

— Подожди! — остановила её Ника. — Ты посмотри, какие кущи! Не комильфо с таким бушом. Гадость!

Яна, морща лобик, взглянула.

— А мне нравится, — оттопырила нижнюю губку она. — Такой дикарь!

— А вы, Яночка, я погляжу, гурманка, — на авансцену вышел клетчатый, плотоядно разглядывая Славкину фигуру. — Гурманка, да… Но тут я, вне всяких сомнений, соглашусь с уважаемой Вероникой Егоровной, не комильфо! Нет! Вот если как-то этот кусток оригинально подстричь… Тогда да.

Яна несогласно фыркнула, подошла ближе и нацелила свой руфон на Славкино хозяйство.

— Аркашка! — взмахнула Ника рукой. — На чём мы там остановились?!

— Мы должны увидеть все молодца в его красе! — нараспев ответила за белобрысого Яна, продолжая снимать. — Всё! Уже увидели! Хи!

— Ну-у, — капризно нахмурилась Ника. — Дальше-то что? Чего мне всех подгонять-то надо?!

Вперёд выступил Аркаша:

— Наш купец — молодец, всем купцам купец! — Он указал руками на привязанного Славку. — А теперь и ваш черёд показать, кого берёт.

— Во-о-о-от! — Ника просветлела лицом. — Давайте уже сюда невесту!

Полог шатра распахнулся, и Тарагай, чинно ступая и улыбаясь во всё своё плоское лицо, вывел Читу.

Вместо свадебного платья на ней была короткая в обтяжку белая ночная сорочка, под которой, и это легко угадывалось через тонкий просвечивающий шёлк, больше ничего не было. Всё те же белые чулки на ногах, но вместо алых сапожек — серебристые искрящиеся в свете фонаря туфельки. Длинные, по локоть, белые перчатки, на голове небольшой кокошник-диадема, украшенный жемчугом. К кокошнику прицеплена лёгкая шифоновая фата.

Гости одобрительно зацокали языками, послышались скабрезные шутки мужчин и ответные одобрительные смешки девушек. Лицо Читы оставалось бесстрастным, она шла, глядя прямо перед собой, похожая на прекрасную ожившую куклу.

Славка был готов провалиться сквозь землю, превратиться в пепел, исчезнуть навсегда, лишь бы не видеть всего этого и лишь бы Чита не видела его таким.

Тарагай поставил «невесту» рядом со Славкой, а сам присоединился к компании воеводы и прочих охранников, находящихся тут же, недалеко от стола.

— Что, крепс? — Ника подошла к Славке почти вплотную и заглянула ему в глаза. — Хороша твоя невеста? А?

— Хороша, Ваша Светлость, — через силу промямлил он, понимая, что другого ответа от него не ждут, а молчания ему никто не простит.

— Нравится тебе девка? Отвечай!

— Нравится, Ваша Светлость, — ответил он, не смея посмотреть в сторону Читы.

— Чего лепечешь-то как неживой?

— Нравится, Ваша Светлость, — повторил Славка громче.

— Ну, так совет да любовь! — задорно воскликнула Ника и обернулась к друзьям, разведя руки в стороны. — Пора и свадьбу играть!

Гости разом загомонили ещё громче и веселей. Поднялась суета. Звенели бокалы, смеялись белозубые рты, сиял в сгущающихся сумерках великолепный Дворец. И только Чита, не шелохнувшись, всё так и стояла с опущенной головой в нескольких метрах от «позорного столба». Волосы закрывали её лицо, но Славка всё же смог разглядеть…

Она улыбалась.

— Аркаша, объявляй! — нетерпеливо взмахнула рукой Ника, возвращаясь на свой «трон».

Белобрысый поспешно вышел на площадку перед фонарём, прокашлялся и, окая в подражание церковному батюшке, забасил:

— Сего дня случаются раб Пресветлой Вероники Петровны, именуемый… — Аркаша замялся и растерянно оглянулся на хозяйку.

— Плесень, — подсказал воевода.

— Именуемый Плесень, и её же раба, известная как Чита!

Белобрысый подошёл к Славке.

— Имеешь ли ты принужденное желание быть мужем Читы, которую видишь здесь перед собой?

— Да, он имеет! — весело выкрикнула Ника.

Белобрысый повернулся к Чите, заглядывая в её неподвижное лицо.

— Имеешь ли ты принужденное желание быть женой Плесени, которого видишь здесь перед собой?

— Она согласна! — заливаясь восторгом, подтвердила Ника.

Яна не удержалась и, вскочив со стула, заверещала: «Горько!», расплескав вино.

— Властью, данной мне Пресветлой Вероникой Егоровной, объявляю вас мужем и женой! — торжественно провозгласил Аркаша. — Жених ничего не может, ибо связан, а вот невеста может поцеловать своего новообретённого мужа!

Кто-то из гостей взорвал хлопушку. Разноцветная шелуха конфетти, не долетев до «молодожёнов», осыпалась в траву.

Чита склонилась к Славке и прильнула к его губам своими.

— А я рада, — прошептала она, не отрывая губ. — Возьмёшь меня в жёны?

— Ты-то им хоть не подыгрывай, — чуть слышно выдохнул Славка. — Всё тут цирк.

— А ты по-настоящему возьми. Своей волей, а не чужой. Нам домик дадут. Яблоньку посадим…

В её больших тёмных глазах, притворяясь отражением фонаря, плескалась золотая рыбка счастья.

С удивлением Славка понял, что для Читы это никакая не игра. Что сердце её, истосковавшееся в мечтах по нормальной человеческой жизни, где есть домик, семья, яблонька, страстно желает поверить в непреложность всего происходящего. Овладев умением разделять всё на «я — не я», Чита просто отбросила всю нелепость шутовской церемонии и оставила себе только самое важное. Своё.

На какое-то время Славка сумел проникнуть в этот обособленный мир — личный мир Читы. И всё исчезло. Исчез Дворец, пьяные гости, рыжеволосая Ника. Исчезли путы, стягивающие руки за спиной. Ушла боль. Остались только они вдвоём, бесконечно свободные и счастливые. Принадлежащие только друг другу и никому больше.

— А что, и брачную ночь мы увидим? — слащавый голос клетчатого разрушил это хрупкое наваждение.

— А то! — повела плечиком Ника. — Брачная ночь на десерт!

Застолье дружно загоготало, захрюкало.

— Вот только на куст этот я любоваться не намерена! — хозяйка указала пальчиком на Славкины мудя. — Надо бы его побрить!

— Да ладно, — захлопала длинными ресницами Яна. — Пусть так будет.

— Не пусть! — отрезала Ника. — Миша, принеси нам бритву и пену. Посмотрим, ловка ли невеста.

Воевода коротко кивнул и отправился выполнять указание.

* * *

Чита шмыгнула носом, направила баллончик на Славкин пах и, прищурившись, нажала на распылитель. Славка вздрогнул. Густая прохладная пена с шипением вырвалась наружу, влипла в живот, повисла на курчавых волосах, большим белым слизнем поползла по члену.

— Намыливай! — подзадоривала Ника. — Рукой, рукой! И как следует!

— Не отрежь только! — предостерёг кто-то из гостей под общий хохот.

Чита отставила баллончик. Медленно, словно собиралась погладить пугливого зверька, протянула ладонь к Славкиному лобку. Вдавила кончиками пальцев недовольно зашипевшую пену и начала втирать круговыми движениями, оттопырив мизинец.

По Славкиным ногам пробежала мелкая дрожь. Но не от страха. И даже не от стыда, от которого все мышцы словно задубели. Это было другое. То, что он всеми силами пытался удержать в себе. Но оно уже, и он чувствовал это, наливалось внизу живота неуправляемым жаром.

А ладонь Читы скользила всё активней. Уже не только пальцами, всей поверхностью ладони размазывала подтаявшую пену. И в такт этим движениям покачивалось в её правой руке острое лезвие опасной бритвы.

Славка дрожал.

Чита ухватилась скользкой рукой за его член, как за дверную ручку. Сжала слегка, провела сверху вниз несколько раз, намыливая. Прыснула ещё раз баллончиком на живот, собрала пенную шапку в горсть, запустила руку под самый низ, обхватила мягкий кожаный мешочек, будто взвешивая. Поиграла пальцами, слегка потянула вниз.

— Что ж ты делаешь? — не разжимая губ, простонал Славка.

Чита не ответила. Только взглянула виновато, почти не поднимая головы, вытерла руку о его колено, опустила лезвие в миску с горячей водой, побултыхала его там, по своему обыкновению склонила голову набок, будто прицеливаясь, и подняла острую стальную полоску на уровень Славкиного пупка.

Томительный жар вмиг отхлынул.

* * *

— Ну! Совсем другое дело! — Ника придирчиво осмотрела работу.

— Большой такой, — прикусив кончик указательного пальца, согласилась Яна.

И девушки, поглядев друг на друга, рассмеялись. Кто-то из гостей озорно присвистнул, кто-то начал хлопать. Ещё несколько человек подхватили.

— Такая девка дураку досталась, а он даже хоботом не повёл! — заметил молодой человек с фиолетовыми волосами.

— А и вправду! — вскочила со стула Ника, размахивая бокалом. — Мы же забыли проверить, а вдруг у жениха женилка не работает?

— Не работае-е-ет? — разочарованно пискнула Яна. — Кощщщмааар!

— Сейчас посмотрим, девка, люба ли ты ему или зря я вас обженить решила! — пьяным голосом просипела Ника — Аркашка, подбери музычку какую-нибудь романтическую! Что это за свадьба без песен и танцев?!

— У меня есть новая песня Ермака! — радостно взвизгнула Яна и помахала своим руфоном. — Она очень романтическая! Борисик её для своей невесты сочинил на свадьбу.

— На свадьбу?! — обрадовалась Ника. — В самый раз! Включайте!

— Феликс! — Яна протянула руфон парню в разноцветной пёстрой рубашке. — Подключите, пожалуйста! Первая композиция.

Ника встала, покачнулась, стряхнула с ног туфли и забралась на стул.

— Давай, девка! Растормоши своего петушка!

Под восторженное блеянье Ники и её гостей Чита отошла от Славки и замерла, ожидая, когда заиграет музыка.

Щёлкнули колонки, прозвучал первый аккорд, зрители угомонились, приготовившись к новому развлечению.

Чита начала свой танец.

Её бёдра медленно поплыли сперва в одну сторону, затем в другую. Ладони заскользили вверх, повторяя каждый изгиб тела: талия, грудь, плечи, лицо… Потом так же вниз, до кружевного подола, и тут же вверх уже вместе с подолом, полностью открывая стройные ноги. Выше, выше, пока не мелькнул под тканью аккуратный чёрный треугольник, едва угадываемый в тени.

Но Славка ничего этого уже не видел. Он слушал песню.

Из динамика поплыл мягкий голос Ермака:

Будто чья-то рука пробралась в грудь и сжала сердце, с одной лишь целью — раздавить.

* * *

Звали её Мила Мишина. А называли — Мими.

Это легкомысленное кабарешно-вульгарное прозвище совершенно не подходило статной и серьёзной девушке, какой была Мила. Впрочем, прозвища далеко не всегда отражают суть. Славку в школе называли Ладный,хотя ладного в нём в ту пору ничего не было и Нескладный подошло бы куда точнее.

Мила хорошо училась, состояла в активе МолПатРоса и к окружающим относилась по-простому, без всяких кривляний, свойственных многим школьным красавицам. В этой её открытой простоте Славка и увяз, как оса в варенье — красивых девушек вокруг немало, а таких, чтобы сочетали в себе ещё и приятные человеческие качества — по пальцам пересчитать. Что толку, когда красота это лишь оболочка, под которой нет ничего достойного? Яркий фантик.

Впрочем, «фантик» тоже играл свою роль, и в поклонниках у Мими числилась едва ли не половина мужского населения школы — от первоклашек до учителей.

В этом ряду воздыхателей и затерялся Славка со всей безнадёжной перспективой.

Всякий раз, когда он встречал Милку в школьных коридорах, его сердце подпрыгивало, проскальзывало в горло и начинало там биться, мешая дышать, говорить и думать. К лицу приливала кровь. Милка же не замечала его, что называется, в упор. Да и как ему, тощему, длинному и чересчур уж стеснительному, было конкурировать с нагловатыми старшеклассниками, увивающимися за ней на каждой перемене? Всё, что он мог — смотреть на неё издалека, через чужие спины и затылки, и тяжко вздыхать.

А она с короткой стрижкой густых тёмно-русых с золотым отливом волос. Она с огромными глазами цвета вечереющего неба. С тонкой длинной шеей, гибкой и крепкой спортивной фигурой. С откровенно выпирающей под форменной школьной блузой грудью. Всё — она. Смех её, такой ненарочитый, живой, голос — бархатный, глубокий, волнующий.

Призрачный шанс появился у Славки, когда он узнал, что Мими ходит заниматься в школьном хоре. Парней в хоре почти не было, а значит, вероятность быть замеченным у Славки резко возрастала. Поэтому он, не раздумывая, записался в кружок хорового пения, хотя изначально собирался идти на авиамоделирование вместе с Валькой Зуевым.

Петь Славка любил. У него даже была своя гитара, которую он выменял у парня из параллельного класса на коллекцию долокаутовских российских монет, которые они с Валькой научились ловко извлекать из песка на старом пляже при помощи обычного дуршлага.

Оказалось, что к пению у Савки была не только любовь, но и талант. Очень скоро он стал запевалой хора. Вот только Мила ушла из хора: сначала в школьную фотостудию, потом на секцию настольного тенниса. Не по ней было быть одной из многих в толпе хористов.

Славка бы тоже ушёл, хоть в фотостудию, хоть в бассейн прыгать с десятиметровой вышки. Да не отпустили. Худрук, Ксения Игоревна, намертво вцепилась в него и его, как она всегда в одно слово выдыхала, «дарбожий». Пришлось остаться. Потому как дар, может быть и божий, а вот принадлежит он, коли проклюнулся, государству. Недаром на одном из плакатов МолПатРоса, пропагандирующем обязательные внешкольные занятия, можно было прочесть: «Если ты зарываешь талант, значит ты — врагов диверсант!»

А талант-то и впрямь был.

Поначалу Славка думал, что все эти разговоры про дар только для красного словца, для того, чтобы таким бесхитростным приёмом удержать его в хоре. Но потом пошли награды, и даже в «Ведомостях Петербурга» про них напечатали большую статью с фотографией, на которой Славка был запечатлён с припадочно закатившимися глазами и широко разинутым ртом.

Вот только в сердечных делах этот талант Славке до поры до времени никак не помогал.

Всё изменилось, когда на Новогоднем школьном балу ему по протекции Ксении Игоревны после праздничного выступления школьного хора, пока зал готовили к предстоящим танцам, дозволили выступить сольно с песнями собственного сочинения. И целых полчаса он пел под гитару. Пел только для неё одной. Для милой не своей Милы. И так в это пение вложился, что даже «красная» их директриса Кремлина Валентиновна пустила слезу и после выступления лично его поблагодарила, сказав: «Не Ермак, но уже Ермошка ты у нас, Ладов! Ох, горазд! А мы и не знали!» На что Ксения Игоревна, лучась сдержанной гордостью, тихо, так, что услышал только Славка, выдохнула: «А я знала!»

Тот новогодний вечер подарил ему не только признание школы, когда вдруг оказалось, что он многим интересен. Особенно девчонкам. В тот день Милка, поймавшая-таки его призывный взгляд со сцены, протиснулась к нему во время танцев, отбиваясь от навязчивых приглашений, и сказала: «Красивые у тебя песни. Неужели ты их сам сочинил?» И несколько самых прекрасных в его жизни минут они танцевали и общались. И вся прежняя робость ушла. И он был именно таким, каким раньше себя только придумывал: раскрепощённым, остроумным, спокойным — ладным.

В тот новогодний вечер Мими, прощаясь, дала ему свой электронный адрес — высшее свидетельство благосклонности. На следующий день он сочинил для неё новую песню. Почти все его прежние песни тоже были для неё. Но эта была особенной. Эта была написана уже не тем предновогодним Славкой, а новым, переродившимся, тем самым, который стоял в украшенном мишурой и бумажными снежинками актовом зале школы и ничего не боялся.

Он записал эту песню через дешёвенький микрофон «Тембр-Псков». Добавил при помощи нехитрой программы некое подобие ударных и парочку простых эффектов и отправил ей. Но больше она никогда не заговаривала с ним. И, возможно, всё бы ещё изменилось. Но погиб отец. Славка стал «белым». И так и не узнал, понравилась ли его песня Милке или нет.

Та песня называлась: «Хочется тебе сказать…»

* * *

Чита танцевала.

Крутила бёдрами, изгибалась, таяла Снегурочкой над костром, воскресала птицей-Фениксом, текла рекой. А Славка стоял, будто закованный в броню. Смотрел, но не видел. И не чувствовал ничего, кроме пустоты.

Ермак пел ЕГО песню.

Нежными и такими знакомыми переливами струилась из портативных колонок серенада. Слово в слово, аккорд в аккорд.

Танцевала Чита-невольница. Покачивались в такт музыке на своих золочёных стульях совсем захмелевшие гости. Кривил губы Аркаша. Храпел, как трактор, толстяк-младенец на садовых качелях. Не отрывал медового взгляда от Читы великан Михаил. Упорхнуло белой чайкой в сторону «свадебное платье», вспыхнуло под светом фонаря медное тело. Только белые чулки на Чите и остались.

Она подошла ближе, прикрывая одной рукой грудь, другой — низ живота. Поводила под музыку матово-блестящими от пота плечами, подняла руки вверх, раскрывая все свои тайны. Ещё ближе подшагнула.

— Слава, — позвала тихо-тихо.

Подошла вплотную. Твёрдые соски коснулись его обнажённой груди.

— Что с тобой? — спросила шёпотом.

В глазах мольба.

— Эту песню я сочинил, — ответил он. — Ещё в школе.

Она посмотрела недоверчиво и удивлённо.

— Это самая красивая песня, которую я слышала.

Он через силу улыбнулся.

— И я красивая, — шепнула Чита. — Посмотри на меня.

Она отошла на два шага. Повернулась спиной, глянула через плечо. Нагнулась резко, ударив волосами по траве, показывая ему всё самое сокровенное. Пальчиками провела, потом раздвинула.

Славку как кипятком окатили.

— О-о-о-о! — заметила перемены Яна. — Смотрите-ка! Оживает!

По «зрительному залу» прокатился одобрительный гул. Ника злорадно улыбалась.

— Давай, Читка! — сказала она в бокал, как в микрофон. — Поддай жару!

Потом обернулась к Михаилу, что-то коротко ему приказала. Воевода кивнул и ушёл в сторону Дворца.

Чита танцевала.

Славка смотрел.

Он уже не сдерживал свой нутряной огонь, не слышал украденной песни. Ласкал взглядом гибкое тело Читы, как полной ложкой хлебал. И не мог нахлебаться.

Она вновь повернулась к нему лицом. Улыбнулась кротко-радостно, поблагодарила взглядом. Облизала кончики пальцев, прихватила себя за соски, оттянула немного, потом крепко сжала грудь, вытянула руки, прогнулась в спине и встала на «мостик».

— Бинго-о-о! — захлопала Яна. — Работает пиписька!

И снова обезьяний хохот разлетелся по округе стаей летучих мышей.

Прозвучал последний аккорд и песня кончилась. Сразу стало слышно, как потрескивают в костре затухающие головни, как тяжело дышит, поднимаясь с земли, Чита. Дышит и смотрит на восставший Славкин уд.

— Прошу внимания! — одной рукой Ника держалась за высокую спинку, другой, как факел, держала над головой бокал. — Это ещё не всё, уважаемые дамы и господа!

Она сделала большой глоток, покачнулась, едва не потеряв равновесие, шикнула на подбежавшего к ней на помощь Аркашу и снова выпрямилась.

Гости внимали ей с благостными разомлевшими лицами.

— После свадьбы, как известно, бывает брачная ночь! — громко объявила Ника.

Гости согласно закивали и одобрительно загудели.

— Но наш, как его?.. Плесень… — Ника взяла театральную паузу. — Девственник!!!

Гости издали дружный удивлённый вздох.

— Да, да! Представляете! В таком уже не юном возрасте, а всё ещё целомудренник — детский утренник!

Ещё одна стайка летучих мышей, клокоча, выпорхнула в темнеющее небо.

Пока Ника выступала со своей шаткой трибуны, Яна подобралась к Славке, ухватила его за всё ещё налитой член и крепко сжала. Славка застонал от боли. Но никто не обратил на это внимания. Кроме Читы, которая стояла неподалёку, растерянно слушала хозяйку и не решалась надеть разбросанную по траве одежду.

— Вырву с корнем! — зловеще оттопыривая губки, сообщила Яна и икнула. — Заберу себе твою игрушку!

Стеклянный взгляд брюнетки говорил о том, что эта угроза — вовсе не пустые слова.

— Яна Павловна! — горячо зашептала Чита. — Пожалуйста, остановитесь!

— А почему всё самое хорошее должно достаться тебе, сучка?! — лицо Яны уродливо скривилось. — У моего-то, знаешь, какой? — Она к облегчению Славки отпустила руку и продемонстрировала Чите свой тонюсенький мизинчик. — Вот такой, никакой.

В это время появился Михаил в сопровождении Тарагая и ещё одного гвардейца. Они несли одну из кроватей, взятых в «общежитии».

Кровать поставили между «зрительным залом» и фонарём, на то самое место, где недавно танцевала Чита.

— А вот и брачное ложе! — торжественно сообщила Ника и опрокинула на себя остатки вина.

С затаённым ужасом смотрел Славка на эту кровать.

В этот самый момент со стороны костра послышался нечеловеческий рёв.

Толстяк, спавший на садовой скамье, проснулся и, мотаясь из стороны в сторону, как огромный раненый зверь, пробирался теперь к свету. По пути он врезался в остриженный в форме шара куст, затем едва не упал в костровище, но всё-таки удержался на ногах и, мыча что-то нечленораздельное, наконец, выбрался под свет фонаря.

— Эжен, ты всё проспал! — поприветствовала его со своего стула Ника.

— Всё-о-о? — удивленно протянул Вакх в розовой рубахе, тряся животом. — Невозможно!

Он стоял, покачиваясь, сжимая за горлышко большую угловатую бутыль, и силился разлепить заплывшие красные веки. Получалось у него это с большим трудом. В какой-то момент его мутный взгляд зацепился за обнажённую фигуру Читы и в маленьких глазках тут же пробудился осмысленный интерес.

— Я вовремя! — прошлёпал слюнявыми губами Вакх и неловко шагнул в сторону Читы.

— Ты вовремя! — весело отозвалась Ника. — Даже не представляешь как! Но, Эжен! Эженчик! Подожди! Ты забыл? У нас тут свадьба.

Эжен остановился на полпути, начал неловко разворачиваться всем телом и, не удержавшись, как огромный младенец, плюхнулся на задницу.

— Я вовремя! — развёл руки в стороны толстяк и уронил кучерявую голову на грудь, пуская слюни и глупо смеясь.

Пухлое запястье Эжена охватывал широченный золотой браслет.

— А ты чего?! — переключила Ника своё внимание на Читу. — Полезай на кровать! — И посмотрела на Славку. — Готов показать свою прыть?!

Чита послушно направилась к кровати, но когда она проходила мимо, казалось, безжизненного Эжена, тот вдруг ожил и проворно ухватил её за лодыжку.

— Стоаять! — он запрокинул голову и единственным открывшимся глазом хитро посмотрел на добычу. — Помоги-ка мне сстать.

Чита протянула руку. Но толстяк начал карабкаться по ней, как по столбу. Натужно с присвистом пыхтя, он поднимал с земли своё грузное тело, облапывая Читу: ноги, бёдра, ягодицы, талию, грудь… Пухлые руки Эжена с силой цеплялись за её кожу, оставляя после себя красные следы. Эжен дотянулся до волос, крепко ухватился за них и, кряхтя, подтянулся, едва не свернув Чите шею. Немного постояв, ловя равновесие, толстяк что-то нечленораздельно выкрикнул, за волосы подтащил свою скорчившуюся пленницу к кровати и швырнул её поперёк ложа животом вниз.

— Леажать!

Затем, громко сопя, он стянул с себя шорты, едва опять не завалившись на землю, поудобней расположил Читу и приступил к делу.

Остальные гости с интересом наблюдали за происходящим, азартно переговариваясь между собой.

Славка закрыл глаза. Он понимал, что стоило ему сейчас хоть как-то обозначить свой гнев, распирающий его изнутри, и будет только хуже. И не ему одному. Выход был один — спрятаться. И сделать он это мог только одним способом — не смотреть.

Но и спрятаться ему не дали.

— Плесень! — закричала Ника со своего дозорного поста. — Открой глаза сейчас же!

Славка открыл.

— И взгляда не отводи! Учись, как надо жену свою ублажать! А то ишь! Посватался, да и спрятался?! Отведёшь взгляд, ей пуще достанется!

Гости смеялись.

Славка смотрел.

Прямо перед ним ходил ходуном широкий дряблый зад Эжена. Толстяк гортанно постанывал, изредка останавливаясь, чтобы отпить из услужливо поданной ему Михаилом бутылки, и снова принимался за дело.

Это длилось бесконечно долго.

Снова заиграла песня, украденная Ермаком у Славки.

Своим огромным телом Эжен почти полностью загораживал Читу, Славке были видны только её безвольно покачивающиеся икры и белые с налипшими травинками ступни.

Яна перебралась на край кровати, присев возле спинки, и следила за процессом с таким умилением, словно перед ней стояла коробка с котятами. В какой-то момент она повернула лицо к Славке и, подёргиваясь всем телом в такт движениям толстяка, скорчила страдальческую гримасу. Она изображала Читу.

Славка смотрел.

Гости если, пили вино, то и дело весело комментируя происходящее. Парень с фиолетовыми волосами страстно целовал свою подругу, шаря рукой в вырезе её платья. Воевода Михаил, Якут и другой охранник плечом к плечу стояли в карауле возле стола, с плотоядными улыбками наблюдая за неутомимым Эженом и его жертвой. Ника пританцовывала на стуле и, коверкая слова, напевала Славкину песню.

* * *

Гости разошлись далеко за полночь.

Читу с разрешения Ники увёл с собой кто-то из мужчин-гостей. Клетчатый к Славкиному облегчению так нахлебался вина, что его, бесчувственного, гвардейцы унесли во дворец. Белобрысый и оставшиеся охранники быстро убрали все следы ночного пиршества. Затушили костёр, унесли стол, стулья и продукты, даже прибрали мусор. И только кровать осталась стоять под фонарём.

На кровати храпел Эжен, которого так и не смогли разбудить. Ника требовала унести его во Дворец вместе с кроватью, но воевода уговорил хозяйку оставить толстяка отсыпаться до утра под «присмотром» привязанного к столбу Славки.

Ночь была душной и абсолютно безветренной.

В наступившей тишине Славка медленно приходил в себя. Комары и настырный ладожский гнус пировали на его беззащитном теле. Но он даже был рад этому — боль от многочисленных укусов хоть в какой-то степени заглушала ту, другую, боль, которая, обжигая всё, кипела внутри него.

Украли статус, свободу, песню и даже фальшивую невесту у него украли. Обворованный с ног до головы, лишённый права на что-либо, он стоял под светом уличного фонаря и кормил не ведающих насыщения кровопийц.

* * *

А под утро со стороны Петербурга пришла гроза.

Сперва очень далеко, там, где заканчивался берег и дальше-дальше по-над водой, начало беспокойно ворочаться под своей свинцовой простынёй древнее Озеро. Едва уловимый гул катился из-за почерневшего на Западе горизонта. Тяжелогружёный поезд ещё только-только вышел из своего депо; первые ряды озёрного войска только-только поднялись в очередную атаку. Но теперь это был уже не ровный монотонный рокот, как в обычные слабоветреные дни. Теперь этот грозный тяжёлый звук рос, набухал, ширился.

Озеро шло быстро, не таясь. Шло, как хищник, преследующий жертву.

Славка слушал.

Застоявшийся разогретый воздух мощно всколыхнулся всей своей массой, будто гигантский таран ударил в невидимую стену. Заперешёптывались кроны сосен, зашело́шила потревоженная треста, захохотало Озеро, ступая на берег. И скоро Славку со спины обдал первый резкий порыв, окутал влажной стынью. Звонко захлопал тент над садовыми качелями, тонко завыли провода, прокатился первый ещё далёкий громовой раскат.

Белая ладожская ночь загустела и стала быстро гаснуть, обращаясь в непроглядную темь. Моросяные заряды становились всё плотней и резче. Невиданная буря шла с Запада. Она уже расправила свои угольно-чёрные крылья над усадьбой и стремительно неслась всё дальше и дальше, жадно заглатывая высокий серебряный простор неба.

— Надел он белый бинт! — плача и смеясь, запел Славка, приветствуя Озеро. — И с ним пошёл на бунт!

Зашипело за спиной, словно на тысячу раскалённых сковородок с кипящим маслом разом бросили тысячи кусков сырого мяса. Стена воды обрушилась на Славку и покатила дальше, растворяя в бушующей круговерти всё, что ещё можно было разглядеть: общежитие, парк, статуи, фонтан, Дворец — весь мир! Всё исчезло! И только в свете фонаря над Славкиной головой небесные струи сияли золотом и серебром, и он стоял в центре этого искрящегося шара голый и продрогший.

Озеро пришло.

Нестерпимо яркая вспышка полоснула по глазам, и тут же, не прошло и секунды, оглушительно треснуло небо. А потом заполыхало всё вокруг. Молнии со страшным шипением вонзались в кипящую землю, остервенело стегали её электрическими кнутами. Металлическая стойка, к которой Славка был привязан, гудела и вибрировала от страшных ударов стихии.

Теперь для Славки свой танец танцевала Смерть. Одного попадания молнии в фонарный столб было достаточно, чтобы навсегда выжечь из Славки всё: прошлое, настоящее, будущее, всю боль, все страхи — всю его жизнь. Его это не пугало. Напротив, он почувствовал невероятное возбуждение. Его член снова набух, ожил, напрягся до боли, встав почти вертикально, будто там, в грохочущей-сверкающей вышине скрывалась единственная алкаемая им услада.

Смерть танцевала.

Земля потеряла свою основательность — потекла, заструилась мутными ручьями, стала скользкой и липкой. Земля сама превратилась в Озеро, слившись с ним воедино. Казалось, она хочет освободиться от всего, что наросло, нагромоздилось на ней за все тысячелетия. Смыть с себя всю людскую скверну, утопить, размазать, поглотить навсегда.

Заворчал и проснулся толстяк.

Он попытался встать, но тут же со стоном повалился обратно в лужу, скопившуюся под ним за считанные секунды. Затем он подполз к краю кровати, свесил голову и начал безудержно блевать, извергая из себя литры зловонной жижи.

Славка смеялся.

Проблевавшись, толстяк повернул измученное лицо в Славкину сторону. Казалось, он силится что-то сказать — то ли позвать, то ли о чём-то попросить. Его мокрый рот беззвучно открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Он был жалок и беспомощен. И Славка был благодарен стихии за это представление.

А потом Славка увидел Его.

Сгусток тьмы. Сердце бури.

Тёмная человеческая фигура появилась со стороны гавани, прошла мимо Славки к кровати, на которой невменяемый Эжен всё ещё предпринимал безуспешные попытки обуздать своё непослушное тело. В руке незнакомец держал что-то похожее на сложенную телескопическую удочку. Ни секунды не мешкая, он приставил конец этой палки к трясущейся голове Эжена, прямо ко лбу. Потом раздался едва слышный в шуме хлещущих струй щелчок, Эжен затрясся, словно в него попала молния, и затих.

Чёрный человек рывком выдернул своё орудие из головы толстяка и обернулся к Славке.

И тогда Славка закричал.

3.4 Сомов

Нет случайностей — есть не просчитанная вероятность. Так говорят в Конторе. Потому что случайность обезличена и не позволяет назначить виновных. А виновные есть всегда. Особенно, если что-то пошло не так, как было задумано.

При задержании Фёдора Чумакова всё пошло совсем не так.

Группа захвата уже была готова к штурму и ждала команды, когда дверь берегового домика отворилась и на крыльцо в одних трусах и майке вышел Фёдор Чумаков с охотничьим карабином в руках. Никто не ожидал, что подозреваемый будет вооружён. По всей видимости, егерь что-то услышал и вышел проверить. На беду, в этот самый момент под ногами одного из сидевших в засаде спецназовцев громко хрустнула ветка, и Чумаков тут же вскинул карабин и взял на прицел место, откуда раздался звук.

Эти события никак нельзя отнести к разряду случайных. В лесу полно веток, которые могут хрустнуть, если на них наступить. И Фёдор Чумаков взял оружие наизготовку по совершенно объяснимым причинам — сработали инстинкт охотника и выучка охранника. Инстинкт и выучка сработали и у бойца, на которого был направлен ствол, так как, согласно Уставу, сотрудник МГБ имеет право открывать огонь на поражение без предупреждения, если ситуация угрожает его жизни.

Такова суть непросчитанной вероятности — она запускает целую цепь событий, которые нередко ведут в сторону совершенно противоположную от запланированной. И никаких случайностей.

Генерал Бурцев был в ярости.

Стрелявшего оперативника уволили из МГБ и завели на него сразу несколько уголовных дел. Командир группы захвата капитан Самарин был разжалован в сержанты и отправлен служить в погранчасть на границе с Автономией под Салехард. Обыск в береговом доме не дал никаких зацепок. Единственная ниточка, тянувшаяся к душегубу, оборвалась вместе с жизнью Фёдора Чумакова.

Потеря важного свидетеля привела к необходимости «возить по карте телом». То есть поминутно отслеживать маршрут егеря после его встречи с Точилиным, пытаясь вычислить, где и когда он мог передать невидимке информацию о «рыбачке».

И это была работа Сомова.

* * *

Система всё видит и всё про всех знает.

Фёдор Фёдорович Чумаков. Синий. Двадцать пять лет. Родился в селе Лопатицы. Закончил сельскую восьмилетку. Доучиваться не стал. После школы успел поработать на лесопилке, принадлежащей свет Стахновым. Сезон отработал трактористом на волостной агроферме, два года значился грузчиком в местном продовольственном магазине. Затем устроился на охотобазу егерем, где и проработал до того, как Владимир свет Мулячко пригласил его к себе.

Сомов бегло просматривал биографическую справку. Всё это он уже видел, когда шёл разбор дела супругов свет Мулячко. Но, как знать, может, с учётом новых обстоятельств высветится что-то такое, чего он не усмотрел раньше.

Родители Фёдора тоже были из местных, из лопатицких. Отец всю жизнь проработал в государственной рыбачьей артели. Погиб в озере во время шторма. Мать работала дояркой в ГСХП «Сеятель». Никто из них никогда не попадал в поле зрения МГБ. Обычные сельские жители.

Можно, конечно, было копнуть глубже. Узнать, в кого Фёдор Чумаков был влюблён, с кем дружил, с кем враждовал. Можно. И, вероятно, придётся копнуть. Но в первую очередь необходимо было узнать, когда и каким образом он мог передать Ладожскому невидимке сведения о том, что гражданин Точилин будет все выходные в одиночку торчать на забытой всеми Каменной пристани.

Сомов переключил внимание на второй монитор, на котором темнела спутниковая карта местности, настроенная на отслеживание маркеров Чумакова и Точилина в день их предполагаемой встречи.

Система всё помнит.

Вот стрелка-Точилин бойко движется по посёлку Лопатицы. Пригородный автобус Столыпинск-Лопатицы-Столыпинск везёт рыбака на конечную остановку. В этот момент голубая стрелка, обозначающая егеря Федьку Чумакова зависла над сельским магазином, который расположен аккурат там, где и завершает свой маршрут автобус. А вот уже Точилин, судя по снизившейся скорости маркера, вылез из автобуса и направился в магазин.

Есть контакт!

Сомов остановил запись и отметил в блокноте точное время встречи Чумакова с Точилиным. Затем локализовал область магазина и дал Системе указание составить «ситуационное досье» — список всех граждан, попавших в зону локации в конкретный временной промежуток. И снова запустил запись.

Минута, другая, третья — время идёт, а оба фигуранта всё ещё находятся в магазине. Совершают покупки или общаются? Но вот обе стрелки одновременно выплывают из лабаза, сливаясь в одно яркое голубое пятнышко. Рыбак и егерь переходят на другую сторону дороги и останавливаются напротив почтового отделения. На мониторе отщёлкиваются безучастные ко всему секунды и минуты. Затем два маркера отлипают друг от друга. Стрелка-Точилин переходит по бетонному мосту на другой берег Староладожского канала и медленно движется на северо-запад по направлению к Каменной пристани. А стрелка-Чумаков пересекает дорогу и наплывает на здание почты.

Сомов зафиксировал в блокноте время и приписал к цифрам: «Почта». Затем локализовал почтовое отделение, нажал «включить все маркеры в зоне локации», переписал и тут же «пробил» личные номера всех, кто был в тот момент в здании — ещё одно «ситуационное досье». Кроме егеря там находились сотрудница почты гражданка Антонина Глотышева и пенсионерка Варвара Шубина — обе местные жительницы.

На почте Чумаков пробыл всего пару минут. И вот его маркер снова в движении — скользит по деревне в сторону озера, через жилой массив, по понтонному мосту. И дальше, мимо приусадебных земель госпожи свет Стахновой вдоль канала в сторону деревни Бережки.

Чумаков движется довольно быстро. Быстрее, чем обычный пешеход. Значит, скорее всего, едет на велосипеде.

Сомов ускорил запись.

Маркер Чумакова пролетел до Бережков, свернул в сторону озера, понёсся по пустынному пролеску туда, где между плотными тёмно-зелёными шапками деревьев блестели крыши построек усадьбы супругов свет Мулячко. Егерь миновал усадебный комплекс и покатил по песчаной дороге мимо зарастающего пруда, через сосновый бор до лесного домика на берегу.

Всё! Ни одной остановки на своём пути Федька так и не сделал. Значит, предупредить Ладожского невидимку о том, куда направился Точилин, он мог либо в магазине, либо когда заходил на почту. Либо… Либо невидимка ждал его в береговом домике.

Потирая уставшие глаза, Сомов откинулся на спинку кресла.

Он вспомнил этого совсем ещё неоперившегося парнишку с бесхитростным взглядом, оттопыренными ушами, всячески стремящегося помочь следствию. Чутьё подсказывало, что во всей этой истории с телефоном Точилина Федька был совершенно сбоку-припёку. Но чутьё чутьём, а практика говорила об обратном. В тихом омуте, говорила практика, такие черти водятся, что только держись!

А над Новой Ладогой бушевала гроза.

Да такая, какой не видели уже очень давно. Молнии порой били одновременно из разных мест. От их электрических вспышек становилось светло, как в хирургической. Казалось, над всей округой моргает испорченная лампа дневного освещения, какие стояли в допросных комнатах и нередко специально не заменялись, потому что беспрерывное хаотичное мерцание света, как известно, вызывает тревогу и очень помогает в деле дознания.

Грозовой фронт катился от озера вдоль пепельно-чёрной взъерошенной реки Волхов.

* * *

На Лопатицы выехали заутро, с расчётом добраться до села к открытию почты.

В небольшом душном помещении почтового отделения было безлюдно. Почтмейстер Антонина Глотышева на вошедших не обратила внимания. Сухощавая женщина примостилась на крохотном стульчике среди коробок и упаковок с газетами и увлечённо читала книжку в замусоленной обложке.

— Что пишут? — бойко вступил Каша.

— Чо нать? — грубо поинтересовалась в ответ Антонина, не отрываясь от чтения.

— Тебя, голуба! — прорычал майор, враз заводясь от такой непочтительности. — Книжонку свою отложи! Или здесь библиотека, а мы адресом ошиблись?!

Едва увидев офицерские кожанки, женщина выронила книгу и резво подскочила, оправляя юбку.

— Ой, простите, господа командиры! Не ожидала таких гостей! А то ведь приходят рыбаки пьяные, топчутся, от работы отвлекают.

Её некрасивое обветренное лицо жалостливо сморщилось.

— Антонина Глотышева? — сурово спросил Каша.

— Я. Глотышева. Да.

— Вот этот человек знаком тебе?

Каша сунул в лицо почтальонше планшетку с фотографией егеря.

Женщина испуганно упёрлась взглядом в изображение.

— Да это же Федька Чума! Местный наш парнишка. Отец его ещё…

— Когда в последний раз видела его? — перебил Каша.

— Ой, да… Когда? С неделю не заходил, поди. А так, бывает, то заходит, то нет и нет его.

— Теперь внимательно очень. Двадцать второго мая, суббота, утро. Он заходил сюда. Тут была гражданка Варвара Шубина. Помнишь?

Женщины плаксиво и не слишком натурально всхлипнула.

— Да как же вспомнить-то, столько времени ушло. А?

— А ты постарайся!

— Ой! Так раз Варвара Никитишна была, так вы у ней и спросите! Она нечасто тут бывает. С начала года раза два и заглядывала всего. И Федьку она знает. По молодости доча её за Федькиным отцом бегала. Отец-то у Федьки…

— Варвару Шубину мы обязательно спросим. Но мы хотим и тебя послушать. Вспоминай, что делал Федька в тот день у тебя на почте?!

— Батюшки-батюшки! Да я ж!.. Как вспомнить-то, если столько народу тут каждой день проходит?!

Каша высунулся на улицу.

— Скоробогатов! Дуй сюда!

Вошёл высоченный Скоробогатов и вытянулся перед майором, едва не задевая макушкой потолок.

— В гости к нам поедешь, Антонина Кузьминична, — хлопнул ладонью по деревянной стойке Каша. — В машину её! А мы к Шубиной.

* * *

Варвара Никитична Шубина жила неподалёку, на другом берегу старого канала. Дом её располагался в двух дворах от обветшалой церкви.

В сенях пахло лежалым старьём и навозом.

— Варвара Никитишна, встречай гостей, — прокричал майор, поднимаясь по скрипучим ступенькам крыльца.

В глубине избы что-то тихо звякнуло, раздалось шарканье ног, лязгнул отпираемый запор. В дверную щель высунулось морщинистое старушечье лицо.

— Хто?! — строго спросила старуха, слепыми глазами силясь разглядеть гостей. — Вы чяго тута? Хто такия?!

— Гос-безо-пасность! — отчеканил Каша. — Эм Гэ Бэ!

— А-а-а-а, — проскрипела старуха. — А чяво хотели?

— Поговорить. Открывайте.

— Ну, входитя.

Старуха развернулась и зашаркала вглубь избы.

Офицеры, пригибая головы под низкой притолокой, вошли в комнату.

Едва переступив порог, Каша зашарил глазами в поисках портрета монарх-президента. Отсутствие такового он считал не просто какой-то непатриотичной небрежностью, а умышленным проявлением неуважения к власти и завуалированной формой протеста. Что, по сути, являлось нарушением закона о критике власти.

Портрета на стенах не оказалось. На лице майора тут же проступила нехорошая улыбка. Он посмотрел на Сомова и красноречиво повёл бровями.

Комната выглядела бедно, но довольно опрятно. На вымытых полах цветастые плетёные коврики-дорожки, на окнах чистые вышитые занавески. У дальней стены чернел допотопный сервант, за стёклами которого виднелась аккуратно расставленная посуда и несколько фарфоровых статуэток. Рядом с сервантом примостился угловатый комод, покрытый большой кружевной салфеткой. Высокая металлическая кровать была заправлена. В зеве печи отдыхали несколько закопчённых чугунков и сковородка. В красном углу почти под самым потолком на небольшой угловой полочке стояла пара потемневших от времени икон, на которых едва угадывались лики. И только белые глаза их, словно из глубины времён, глядели с потрескавшихся досок живо и как будто с укором.

Старуха присела на край широкой скамьи, стоящей возле застеленного клеёнкой стола, поправила платок на голове и, сложив руки на коленях, выжидающе посмотрела на офицеров.

— Варвара Никитишна, — откашлявшись, начал Каша. — Мы к вам по делу, так сказать, государственной важности. Вы Фёдора Чумакова хорошо знаете?

Старуха бойко закивала.

— Фёдора? Знаю! Хороший был мужик! Ладный, работяшай.

— Почему был? — удивился Сомов.

Весть о гибели егеря никак не могла так быстро дойти до деревни.

— А? — наклонилась вперёд старуха. — Громче говори, сынок. Туга я.

— Вы говорите: был! А что случилось-то с ним?! — прокричал Каша.

— Ну как жа, утоп он. Ужо лет, скажи-ка, десять как.

Старуха горестно зажевала губами, закачала головой и перекрестилась на икону.

— Так то старший Чумаков! А мы о младшем спрашиваем!

— Федька?! — ахнула она. — Кобылий сын он! Непутёвай, в мать! А што вам про ево?

— Весной вы с ним на почте виделись. Припоминаете?

— Да, — удивлённо наморщила лоб Варвара Никитишна. — Была я тама. И Федька был. Большой ужо вымахел. А ума…

— Бабушка, вы скажите нам. Это очень важно. Что Фёдор… Ну Федька делал на почте? Он с кем-то говорил?

— Ну а как же. Со мной говорил. С Тонькой говорил. Всё жалился, шта за электричество с него сымают много. Мола, сам в доме своём не живёт, а энергию плотить. Пошёл х барину, а своё хозяйство загинул, шалопай!

— А ещё чего говорил? Про рыбалку говорил что-нибудь там? Про Каменную пристань, может быть, упоминал?

— Да больше, навродя, ничаво и не говорил, — задумалась старуха. — И про рыбалку тож. Газету вот ещё купил и ушёл.

Каша досадливо цыкнул сквозь зубы.

— Ну а может, он писал что-то? — выступил из-за спины майора Сомов.

— Ась?

— Писал, говорю, он, может, что-то? Нет? Записку кому-нибудь передавал?

— Не. Чаво яму писать? Федька только касворды писать умеет. Дурень он.

Последнюю фразу бабка произнесла беззлобно, словно жалела парня.

— Ну и что ты думаешь? — повернулся Каша к Сомову.

— Дальше искать будем.

— Ну а с ней что делать будем? — Каша кивнул в сторону бабки.

— А что ты с ней хочешь сделать?

— Я бы её на «чеснок» посадил. Да, боюсь, она по дороге в Управление развалится.

Сомов посмотрел на бабку.

Варвара Никитична сидела, сложив корявые ладони на коленях, голова её чуть заметно покачивалась, выцветшие глаза смотрели спокойно и дружелюбно.

— Как есть развалится. Да и с чего ей врать?

— А с чего они все врут? — повёл челюстью Каша. — Все!

Сомов прихватил майора за локоть и потянул к выходу.

— Спасибо за помощь следствию, Варвара Никтишна! Мы пойдём!

— А шта, Федька натворил шось? — привстала она с лавки.

— Натворил, очень натворил!

— Ох! — всплеснула руками бабка. — И што жа натворил-та? А?

— Помер не вовремя! — прокаркал, обернувшись, Каша и с силой захлопнул за собой дверь.

* * *

Пока шли обратно к машине, всё рядили, как убийца мог узнать про Каменную пристань.

— Вот не верю я, что он в магазине стоял и слушал, о чём там Федька этот и приезжий рыбак разговаривают, — рассуждал Каша.

— Да я тоже не верю, — согласился Сомов. — Слишком рискованно. Невидимка, очевидно, что из местных. А в сёлах все всё про всех знают. Разве что его всей деревней прикрывают.

— Да ну, бред! — отмахнулся майор, но по его лицу стало понятно, что мысль эта матёрого дознавателя несказанно вдохновила.

— Конечно, бред. Но если не в магазине и не на почте, тогда, получается, он обо всём сообщил, уже добравшись до своего берегового домика.

— А почему это только тогда? — запротестовал Каша. — Сам посуди, это ж невидимка! У тебя по ГЛОСИМ егерь всё время один был и постоянно в движении, так? А на деле он и не один мог быть. Так? Ехал себе на велосипеде, прокричал в нужном месте: «Каменная пристань!» — и всё. Много ли времени займёт? Или вообще, убийца к нему на багажник запрыгнул по пути, прокатился и также на ходу спрыгнул. Вариант?

— Вариант-то вариант, да не совсем, — вздохнул Сомов. — Точилина, как мы выяснили, Федька встретил в магазине случайно. Заранее они о встрече не договаривались. Так?

— Предварительно, так.

— А раз встретились случайно, то откуда Федька мог быть уверен, что в «нужном месте» его кто-то будет ждать? И откуда невидимка мог знать, что именно в этот день и час надо на багажник к нему запрыгивать, а?

Каша снял фуражку и заглянул внутрь, словно пытаясь найти там ответы.

— А хрен его знает! — ничего не найдя ответил майор и нахлобучил картуз обратно. — Может, убийца егерька послал на разведку, а сам дожидался где-нибудь в кустах подальше от деревни. А? Ну может же быть?! Ему же любой телефон нужен был, а не конкретно этого пидараса латентного.

Мимо пропылил замызганный автобус. Тот самый Столыпинский рейс, на котором когда-то прибыл в Лопатицы и Точилин.

Старенький ПАЗ подрулил к магазину, пшикнул компрессором. Из передней двери начали выходить пассажиры. В основном это были местные жители. Выгрузившись, они тут же растекались по окрестности. Но было и несколько приезжих из города. Те первым делом направились в магазин.

То же самое сделал тогда и Точилин — вышел из автобуса и зашагал прямиком в лабаз.

«А если Федька тут вообще ни при чём? — думал Сомов. — Если бы я собирался украсть телефон, где бы я подыскивал терпилу? Наверное, там, где собирается много людей. И, желательно, не из местных. А это, однозначно, магазин. Но как же при этом самому никому на глаза не попасться? Или невидимка не боялся быть узнанным? «Светлый», например, мог просто снять браслет…»

— Что это там Скоробогатов руками машет и скачет как шальной? — прервал размышления Сомова Каша.

Поручик бежал к ним навстречу, нелепо взбрыкивая длинными худыми ногами.

— Господин майор! Господин майор! Срочно! ЧП! Бурцев вызывает!

— Что такое?! — прибавил шагу Каша.

— В усадьбе Стахновых «светлого» убили! Сына министра культуры свет Щерского!

— Так чего ты ещё не в машине?! — заорал майор. — Заводи! Быстро!

Каша и Сомов побежали вслед за поручиком к броневику.

Увидев Антонину Глотышеву, забившуюся в угол на заднем сиденье, майор рывком открыл дверь и потащил почтальоншу за шкирку из машины.

— Вылазь! И не вздумай куда-нибудь из села уехать! Мы с тобой ещё не закончили!

Женщина тяжёлым кулём вывалилась на дорогу, отползла на метр в сторону и уселась прямо в дорожную пыль, обхватив простоволосую голову руками.

Сомов запрыгнул на её место и тут же подскочил, стукнувшись головой о потолок.

— Что за?!

Он ощупал сиденье под собой, потом свои штаны, понюхал пальцы и раздосадовано стукнул кулаком по пуленепробиваемому стеклу.

— Да она ж обоссалась тут!

— Как бы нам самим теперь всем не обделаться, — процедил Каша. — Гони, Скоробогатов!

Тяжёлая машина, выбрасывая из-под колёс гравий и пыль, сорвалась с места.

3.5 Славка

Мутное светлое пятно качалось прямо над ним. Потом на этом пятне проявились глаза, нос и рот. Рот набух чёрной дырой:

— Очухался?!

Славка вздрогнул, заморгал и окончательно пришёл в себя.

По-прежнему голый он лежал на лавке в незнакомом помещении: серые бетонные стены без окон, красная металлическая дверь, тусклое освещение. Было жарко и душно. Пахло машинным маслом. Где-то за стеной мерно гудел какой-то агрегат.

— Очухался, Плесень?! — повторил Михаил, обхватил Славку за плечи и грубо усадил его, припечатав спиной к шершавой стене.

Помимо воеводы в комнате был только Якут, который нервно ходил от одной стены к другой, что-то бормоча себе под нос.

— Времени нет! — Михаил навис над Славкой, уперев руки в стену. — Поэтому отвечай быстро! Что ты видел?

События минувшей ночи тут же нахлынули на Славку, заставив его оцепенеть от вновь накатившего ужаса.

На его глазах убили «золотого»! Золотого! Тяжелее преступления просто не бывает! Даже предательство Родины не идёт ни в какое сравнение с убийством «светлого».

Несильный шлепок по щеке привёл его в чувства.

— Быстро, я сказал! Что видел? Говори!

— Его убили! — хрипло зашептал Славка. — Чёрный человек! Я видел! Видел, как он… Убил этого… Эжена…

— Евгения Анатольевича.

— Евгения Анатольевича!

— Он? Это был мужчина?

— Да. В чёрном гидрокостюме. Он пришёл со стороны воды… Большой, высокий. У него была палка.

— Что за палка?! Ружьё?!

— Нет, что-то другое. Как труба такая железная. Он приставил её к голове этого…

— Евгения Анатольевича!

— Да! Она щёлкнула так… — Славка попытался изобразить звук. — Евгений Анатольевич дёрнулся и… умер.

— Дальше рассказывай! Всё рассказывай! Любую мелочь!

Славка замер, воскрешая в памяти страшную фигуру на фоне полыхающих молний.

— Я закричал. Стал звать на помощь. И он пошёл ко мне… Быстро пошёл… Закрыл мне рот рукой и чем-то уколол вот сюда. — Славка указал на свою шею. — Дальше не помню.

— Он что-то тебе говорил? Спрашивал? Угрожал, может? Голос его узнаешь?

— Нет. Он всё молча делал.

— Ты разглядел его лицо? Усы, борода, шрамы, родинки?

— Нет. На нём был капюшон. Такой… в обтяжку. И дождь мне глаза заливал, я не видел почти ничего.

— То есть узнать ты его не сможешь?

— Нет, — замотал головой Славка.

Михаил протяжно выдохнул и отошёл.

В помещение заглянул ещё один охранник.

— Егор Петрович с министром скоро будут, — доложил он. — К Столыпинску подлетают. С ними генерал госбесовский и судмедэксперт. Из Левашово вылетела ОПГ, спецура с собаками. Ещё два «чёрных» сюда едут. Они в Лопатицах по убийству соседей были. Уже совсем рядом. Подъезжают. Велено пропустить и всячески содействовать.

— Да-а, скоро тут будет шумно… — с тоской проговорил воевода. — Ладно! Давайте, готовьтесь к встрече! Всё почистили? Крепсов убрали?

— Да, всех спрятали, кроме этого, — охранник кивнул в сторону Славки.

— С этим мы разберёмся. Свободен.

Едва за охранником закрылась дверь, заговорил Якут:

— Что случилось, командир! Я не понимаю! У нас такой шанс был, а ты его псу под хвост?!

— Заткнись, Агай!

— Да что заткнись?! Что заткнись?! Давай, пока не поздно ещё, сделаем!? Пристукнем шпендика, браслет наш снимем, скажем, это он! Он безвест, всё сходится, ну! Убил невидимка? Невидимка! А где он?! Да вот он! А иначе нам всем кранты, командир!

— Да, а орудие убийства он проглотил, так? Или… — Михаил бросил злой взгляд на Славку. — Или что?

Якут досадливо сморщил лицо.

— А может, он не один был! Можетих два! Два невидимки!

Сквозь усталость до Славки не сразу, но дошло, что «пристукнем шпендика» — это о нём. Узкоглазый открыто призывал воеводу убить его и выдать за… За невидимку! Жиртреста убил невидимка! Чёрный человек — человек без браслета!

Сразу две тяжёлые, отливающие чёрным металлом волны страха поднялись в его измученном сознании — страха смерти и страха перед убийцей-невидимкой. Эти две волны двинулись навстречу друг другу, сошлись с оглушающим грохотом, обрушились и придавили так, что он не мог ни вздохнуть, ни моргнуть. И только приглушённые охватившим его ужасом голоса охранников доносились до него, как сквозь толстую стену.

— Тут от одного все на ушах стоят. А ты хочешь второго сочинить?! Агай, харе фантазировать. Дело решённое!

— Да почему!? — Якут несколько раз звонко хлопнул ладонями себя по лбу. — Почему?!

— Да потому! — отрезал Михаил, и будто нехотя признался. — Он сказал!

Тарагай остановился.

— Он?

— Да. Запретил категорически! Придётся выкручиваться иначе.

— Не понимаю. Зачем?! Зачем ему этот джиппех?

— А мне почём знать?! — прорычал Михаил. — Он мне не докладывает. Сказал, ни в коем случае не трогать! И если с ним что-то случится, вот тогда нам точно кранты! Это он дал понять чётко. Всё, давай готовиться к встрече. Отведи этого к остальным. И одежду ему дай какую-нибудь. И не бзди, проскочим! Он обещал…

* * *

Из одежды нашлась только старая форма охранника, которая оказалась Славке сильно мала. Но всё же это было лучше, чем вообще ничего.

На улицу они так и не вышли. Тарагай повёл немного пришедшего в себя Славку узким бетонным коридором, в конце которого была ещё одна металлическая дверь. Якут крутанул колесо дверного запора и втолкнул Славку в тёмную комнату. За то время, пока дверь была ещё открыта, он успел разглядеть сидящих вдоль стен Дядька, Читу и Аркашу. А затем дверь закрылась, и стало совсем темно.

Славка закрыл глаза — ничего не изменилось.

Он выставил перед собой руки и неуверенно шагнул вперёд.

— Иди сюда, — послышался шёпот Читы. — Тут скамейка.

Он пошёл на голос, шаря перед собой руками. Скоро рука упёрлась во что-то мягкое. Чита хихикнула, ухватила его за запястье и потянула к себе.

— Садись, — прошелестел её голос совсем рядом.

Славка неловко затоптался на месте, разворачиваясь. Стал медленно приседать, пока, наконец, не коснулся задом поверхности скамьи. В подвале было тихо и зябко. Он протянул руку и ощупал стену за спиной. Пальцы коснулись кирпичной кладки. Где-то чуть в стороне раздавалось дыхание остальных узников.

— Где мы? — поинтересовался он шёпотом.

— Под дворцом, — раздался голос Аркаши. — Что там случилось-то? Нас сюда упаковали и даже не объяснили ничего.

Разговаривать с Белобрысым Славке совершенно не хотелось, но он понимал, что этот вопрос интересует тут всех.

— Убийство случилось.

На какое-то время тишины в подвале стало больше, чем темноты.

— Кто? — раздался голос Дядька после довольно долгой паузы.

— Жирный… Эжен, который.

Чита охнула.

— Господи, упокой его душу, — зашептал Дядёк.

— Во дела! — прогудел Аркаша.

— А убийца что? — поинтересовался Дядёк. — Поймали?

— Нет. Ищут. Невидимка убил. Госбесов понаехало с собаками. Генерал с ними. И ещё, я слышал, с Егором Петровичем министр какой-то летит.

— Не какой-то, — вздохнул Дядёк. — Это отец Эжена.

Чита нащупала Славкину руку, положила себе на бедро и накрыла своими ладонями. И Славка сразу успокоился.

— Как же он его смог? — подивился Белобрысый. — Неужели прямо во Дворец пробрался?

— Евгений Анатольевич на улице ночевать остались, забыл? — напомнила Чита.

— Так это он что, — захлебнулся восторгом Аркаша, — прямо при тебе его ухлопал?

— При мне.

— И какой он, невидимка этот? — не унимался Белобрысый.

— Никакой. Как ты сейчас.

* * *

Дядёк едва слышно молился. Белобрысый, наконец, утихомирился и замолчал. Чита тёрлась щекой о Славкино плечо. В любое другое время он бы дорого отдал, чтобы сидеть вот так с ней рядом, но теперь, после бессонной грозовой ночи, ему хотелось только одного — спать. И скоро под мерный скорбный речитатив Дядька он незаметно поплыл куда-то по тихой вязкой реке, текущей между Явью и Навью. Белая клетка, чёрная клетка — пустая и бескрайняя шахматная доска. Мысли путались, время будто растворилось — ни минут, ни часов не стало. Всё одно — темнота и тишина.

— Как будто ночь, да? — тихо спросила Чита. — Только звёзд не хватает.

Славка задрал голову и посмотрел слипающимися глазами в невидимый потолок.

— У меня был друг… — прошептал он. — В августе, знаешь, можно видеть много падающих звёзд. Персеиды. И вот мы лазали с тем другом на крышу нашего дома их смотреть. Чтоб загадывать желания. Ложились и будто парили в звёздном небе.

— А я боюсь на звёзды долго смотреть.

— Чего так? Красиво же…

— Не, страшно… Так посмотришь подольше и понимаешь, какие мы все крохотные по сравнению с этой холодной тьмищей. Что ей стоит нас проглотить? Даже не заметит…

— Не проглотит, — Славка обнял Читу за плечо и прижал к себе. — Мы сами часть этой бездны. Одно с ней целое.

— И как, удалось тебе?

— Чего?

— Желание загадать?

— А-а-а. Не знаю. Метеориты быстро сгорают — успеть очень трудно. Раз, и всё. Но я придумал, как надо. Я просто повторял своё желание, одно короткое слово, без остановки. И смотрел в небо, в надежде, что когда вспыхнет очередная звезда, я как раз и скажу.

— И что это за слово?

— Да так… Счастье.

Она уткнулась носом в его шею, завозилась, уютней устраиваясь у него на груди.

— Пока мы были там, на крыше, мы видели очень много падающих звёзд. Десятки. Я думал, хоть один-то раз я попал в тот миг, пока они… падают. Получается, ни разу не попал.

— Ещё сбудется, вот увидишь! — пообещала она.

Он уже снова засыпал, когда её рука юркнула к нему под рубаху, зашебаршила ловкими пальцами и пролезла в штаны.

Прикосновение прохладных пальцев к уду вырвало Славку из полудрёмы, как морковку из рыхлой грядки. А шаловливая рука не унималась — нежно поглаживала, покручивала, сдавливала.

Заработал литейный цех, налились жаром доменные печи, и скоро Читиной руке стало тесно. Чита горячо задышала в Славкину шею, оттянула край штанов, выпуская наружу разогретый налитой ствол. И тут же её голова соскользнула вниз — мягко, влажно, сладко насадилась губами на уд и начала ходить вверх-вниз, вверх-вниз.

Славка протяжно выдохнул, запрокинул голову, свободной рукой зашарил по блузке. Нашёл, где кончается ткань, пролез за край, запустил ладонь качаться по гладким упругим волнам. Другую руку положил на голову Читы, и эта ладонь тоже закачалась — вверх-вниз, вверх-вниз.

Всё тело окатило жаром, темнота вспучилась яркими пятнами, словно сотни звёзд разом сорвались с небосклона.

Немного погодя, Чита боднула Славкину ладонь затылком, вывернулась из-под шарившей по её груди руки и поднялась со скамьи.

— Это наша брачная ночь, — зашептала ему на ухо. — Подвинься, да, вот так вот, хорошо… а-х-х…

Своими губами она накрыла его губы, обхватила рукой его шею, зашуршала тканью, второй рукой ухватила его за уд, направила и села. Славка, не открывая глаз, нашёл руками её спину. Закачалась спина — вверх-вниз, вверх-вниз. Заскрипела деревянная скамейка. Задышала Чита шумно, уткнувшись губами в Славкину макушку. Славка тоже задышал жадно, обхватил Читу за талию, сжал сильно, стал ей помогать — надавливать и приподнимать, надавливать и приподнимать.

— Можешь в меня, — поплыл её шёпот у него в голове. — Можешь, да-а-а-а…

Её тихий, как шум крыльев ночной птицы, стон вошёл в Славкино сознание, поднял там неуправляемый вихрь, вычистил всё до последней мысли-пылинки и взорвался белым пламенем. Он содрогнулся, вжимая её в себя, задеревенел, выгнув спину и, запрокинув голову, ударился затылком о стену, но даже не заметил. Выдохнул бесконечным выдохом.

Сладость и восторг!

— Что молчишь, Дядёк? — вновь отметился из своего угла Аркаша. — Ведь грех творят у тебя под самым боком.

— Все мы грешные, — спокойно ответил Дядёк. — А ты сиди да помалкивай.

* * *

Их выпустили поздним вечером, наказав из «общежития» без особых указаний на улицу не выходить.

Постоянно находиться в одном помещении с Аркашей, который от скуки не придумал ничего лучшего, чем постоянно задираться, было сродни пытке. Славка терпел и не реагировал на провокационные реплики, хотя иногда хотелось ответить, и не только словами. Дядёк ушёл в себя, почти всё время он сидел на кровати с закрытыми глазами, беззвучно шевелил губами, да крестился. Но хуже всего было то, что Читы не было рядом. Её отправили в пряничный флигель — заточили отдельно от остальных.

«Как она там? — думал Славка. — Жалеет ли о том, что случилось в подвале?» И тут же сам себе отвечал: «Нет! Не жалеет! Конечно, не жалеет! Думает ли она о нём, как он думает о ней сейчас? Наверняка думает!»

От этих мыслей становилось легче.

Там, в темноте подвала, он ничего не смог разглядеть. Но он не был слеп в свой первый раз. Он видел руками, губами, ушами, носом, каждой клеточкой тела видел.

А ещё он думал о Чёрном человеке, о невидимке, убившем Эжена.

Толстяка Славке было совсем не жалко. Его пугало не убийство человека, смерть которого он видел своими глазами, а то, что убийство это было совершено преступником, которого не видит Система.

А если бы не было Системы? Если бы каждый мог так же?! Любой! И ведь когда-то люди так и жили. Тысячи, сотни тысяч, миллионы людей без браслетов! Миллионы невидимок! Миллионы потенциальных убийц!!!

Он посмотрел на свой браслет раба. Уж лучше такой, чем вообще никакого! И мысль эта ударила больно — вот оно, смирение!

Нет уж! Лучше думать о Чите. О том, какая у неё упругая грудь. О том, какой скользкой она была там. О том, как пахла её взмокшая кожа. Каким горячим было её дыхание. И шёпот нежный…

* * *

На следующий день к большому Славкиному облегчению охранник куда-то увёл Аркашу и даже разрешил выходить на улицу, хоть и недалеко от «общежития». Старик по-своему понял это «недалеко» и почти сразу же отправился в свою часовенку. Славка остался совсем один.

Но, как оказалось, ненадолго.

Дверь тихонько скрипнула и в комнату проскользнула Чита.

— А я к тебе убежала, — заговорщицким шёпотом сообщила она, прижавшись спиной к двери.

Он бросился к ней, стал целовать в губы, в щёки, в глаза. Потом отошёл на шаг, разглядывая, будто желая убедиться, что она ему не померещилась.

— Тебе ж достанется! — смеясь, воскликнул он.

— Не достанется! Я тут такие тропки знаю, что не уследят.

— По браслету отследят, глупындра!

— И что, отшлёпают? — засмеялась она. — Вот страсть как страшно! Ты один?

И, не сговариваясь, набросились друг на друга. Жадные вздохи, жадные руки, жадные-жадные поцелуи. Кое-как добрались до уборной, закрылись на швабру, стали одним целым. В отсутствие темноты, когда всё, что должно быть скрыто, открылось жадному влюблённому взору, Славка «вскипел» слишком быстро, но потом, отдохнув несколько минут в уютных объятьях Читы, старательно исправился.

На следующий день его и Дядька направили на уборку придворцовой территории. После лютой грозы работы в парке было много, но Славка был этому только рад. А на закате Чита снова пришла, уже не скрываясь — разрешили. Вдвоём они улизнули от Дядька и насупившегося Аркаши на конюшню, где запах сена и желания, смешиваясь, кружили голову, где шум близкого леса дарил иллюзию свободы, где две влюблённые души качались на волнах: вверх-вниз, вверх-вниз, вперёд-назад, вперёд-назад…

То были его лучшие дни в худшие времена.

* * *

А утром четвёртого дня Аркашка, сияющий от переполнявшего его восторга, влетел в общежитие, едва не грохнулся, запнувшись о порог, и торжественно-звенящим голосом выпалил:

— Эй, Подарочек! Слушай, чо скажу! Хозяйка тебя продаёт!

Славка, Чита и Дядёк в момент шумного появления Белобрысого сидели за столом и неспешно завтракали, обсуждая, скоро ли их уже переселят в домики возле пруда. Белобрысый возник в тот момент, когда Чита дознавалась у Дядька, какой сорт яблоньки лучше всего было бы посадить на участке.

Громко гремит береговая пушка, но эта новость оглушила всех куда сильней.

— За тобой уже идут, собирайся! — ещё шире заулыбался Аркаша, радуясь произведённому эффекту.

— Как это — продаёт? — в голосе Читы задрожали слёзные нотки.

— А как продают?! У вас товар, у нас купец! Давай, женишок, быстро шевелись! Волей данной мне… и всё такое… ты с этой минуты в разводе!

— Мати Божия, помоще и защито! Егда потребуем, буди Избавлением нам, страждущим и погибающим от лютых бед, на Тя бо уповаем… — зашептал Дядёк.

— Да кому же это? — всхлипнула Чита, беспомощно озираясь. — Кому продают? Да как же это?!

— А я почём знаю?! Кому-то! Кому-то, кто очень хочет его купить и готов хорошо раскошелиться. Уж Вероника Егоровна за просто так со своей собственностью не расстанется. Впрочем… — Аркаша сделал вид, что глубоко задумался, приложив палец к губам и закатив глаза к потолку. — Есть у меня одна мыслишка.

Он умильно сложил ладони возле лица и, театрально изгибаясь, заканючил:

— Хо’гошенький какой! П’годай! Ну, п’годай!

Славка, и без того окаменевший от этого известия, вспомнил мерзкое лицо клетчатого, и всё разом оборвалось внутри него.

Только не это! Только не это!

А Аркаша, подражая старушечьему голосу, уже напевал:

Чита взвизгнула и, опрокинув табурет, бросилась на кривляющегося Белобрысого. Каким-то образом ей удалось повалить его с ног, и они начали кататься по полу. Некоторое время Славка смотрел на их барахтающиеся тела и на то, что должно быть скрыто, но в пылу борьбы вылезло наружу — у Читы из блузки, у Аркаши из задравшейся штанины шорт. Потом метнулся к ним разнимать.

— Хватит, не надо… — шептал он, безуспешно пытаясь ослабевшими руками оттащить за лодыжку брыкающуюся Читу. — Оставь его.

В этот момент громыхнула дверь, внутрь ворвался дневной свет, ослепляя, а в проёме выросла фигура, при виде которой у Славки волосы зашевелились на затылке — в дверях стоял Чёрный человек.

3.6 Сомов

— Ох, теперь начнётся, — сокрушался Каша, с тоской вглядываясь в высокую прозрачность приусадебного лесопарка.

Мелкий розовый гравий громко хрустел под колёсами тяжёлого броневика, и, если бы не этот неприятный скрипящий звук, могло показаться, что машина едет по дороге, устланной лепестками роз. Красиво. И очень дорого.

Скоро между сосен показались первые постройки и тёмная полоска ограды, уходящая далеко в лес. Едва машина приблизилась к кованным узорным воротам, как створки вздрогнули и начали медленно отъезжать, приглашая гостей внутрь территории. Проехав ещё метров сто по аллее, обсаженной с обеих сторон стройными туями, машина миновала поднятый шлагбаум, свернула на стоянку и остановилась.

К ним тут же подбежал здоровенный детина в коричневой форме частного охранного воеводства:

— Здравия желаю, господа!

Выскочивший из «Грозы» Каша оказался бравому гвардейцу по грудь и устраивать показательную головомойку сразу же передумал.

— И вам здравия, — проворчал он. — Я майор Каша, руководитель следственной группы. Вас должны были предупредить. С кем имею честь?

— Воевода личной службы безопасности господина Егора Петровича свет Стахнова Михаил Дрын, — по-военному чётко представился охранник.

Глядя на эту колоритную парочку, Сомов невольно усмехнулся, подумав, что эти двое отлично бы смотрелись в одной связке: Дрын и Каша — кнут и пряник. Классический набор. Правда, «пряник» такой, что им только подавиться…

— Где случилось? — строго спросил майор.

— Вон там, — воевода вытянул руку-бревно в сторону сверкающего, как драгоценная шкатулка, дворца. — Я провожу.

— Тело кто-нибудь трогал?

— Мы думали, он ещё жив.

— Ясно.

По непросохшей гранитной дорожке обошли дворец, прошли через садово-парковую зону со статуями, фонтаном и размётанными ураганом клумбами. По пути Каша то и дело негромко присвистывал, не в силах удержать в себе восторг от раскинувшегося вокруг великолепия. Сомов тоже был под впечатлением — в загородное поместье золотых он попал впервые.

В конце парка воевода свернул в узкий проход в живой изгороди и вывел офицеров на небольшую ухоженную полянку на берегу гавани.

Сыщики огляделись.

Выложенное камнями кострище между двух парковых скамеек, мангал, завалившиеся садовые качели. Под ретро-фонарём стояла обычная «армейская» панцирная кровать, на которой лицом вниз лежало неподвижное тело весьма крупного молодого человека.

Сомов подошёл ближе.

— Вы извините, но просили ни к чему не прикасаться до приезда эксперта, — пробасил воевода.

— Так вы же уже наприкасались, — сощурился Каша. — Мы тоже хотим.

Михаил виновато потупился.

— Не тронем, так… глядом поглядим, — успокоил охранника Сомов, присаживаясь возле кровати.

Голова мертвеца была повёрнута лицом в сторону гавани, светло-карие глаза бездумно смотрели сквозь Сомова. Нежно-розовая рубаха убитого задралась на спине, открывая небольшую цветную татуировку — лохматый красноволосый клоун в голубом балахоне склонился над унитазом и блюёт радугой. Яркие шорты с рисунком-коллажем из разнообразных бабочек приспущены, между белыми пухлыми ягодицами подсыхало болотце жидкого кала. Во лбу парня, почти по самому центру, зияла крохотная чёрная дырочка, очень похожая не те, что были у других жертв Ладожского невидимки.

Сомов поднялся, посмотрел на майора и коротко кивнул.

— Свидетелей, надо понимать, не было? — поинтересовался Каша.

— Не было, — мрачно подтвердил воевода.

— А видеокамеры?

— Ничего. Лило так, что на всех камерах одна муть и только. Можете взглянуть.

— Взглянем. А что он под таким дождём на кровати-то делал? — спросил Каша.

— Спал! — раздражённо ответил Михаил, но спохватился и уже мягче добавил: — Выпил лишнего. Гульба у хозяев была, его оставили проспаться. А когда начался ураган, не сразу спохватились…

— Покойный любил выпить?

— Не без этого.

Сомов осмотрелся и повернулся к Каше:

— Вот как убийца мог знать, что в этот день, точнее, в ночь, тут на кровати будет лежать обездвиженная алкоголем жертва?

— Да, как?! — Каша уставился на воеводу.

Но тот только пожал широченными плечами.

— Вероятно, преступник, если он, конечно, не из дворцовых, чего тоже исключать нельзя, наблюдал за местностью издалека, — предположил Сомов. — Откуда его не могла засечь охрана. Эту часть парка можно обозревать только с того направления…

Сомов провёл рукой по кромке расположенного за гаванью леса.

— Следил, выжидал момент. А тут ещё гроза, о которой он вполне мог знать из метеосводок. Следил долго, значит, мог оставить следы.

— Дождём всё смыло, поди, — поморщился Каша. — Но проверить, конечно, надо. Молодец, Сом!

— У вас тут, насколько я знаю, есть доступ к ГЛОСИМ, — Сомов многозначительно посмотрел на воеводу. — Я видел антенну за зданием поста.

Пользоваться Системой гражданским лицам строго воспрещалось, но «светлых» этот запрет не касался, хотя, по мнению Сомова, такое послабление представляло серьёзную угрозу национальной безопасности. ГЛОСИМ позволял получить исчерпывающую личную информацию по каждому жителю России, включая и ту, которую люди предпочли бы скрыть. Узнав о таком послаблении для випов и возмущённый этим фактом, Сомов как-то поинтересовался у профессора Зеленкова, как же подобное могли допустить. Владимир Михайлович тогда успокоил его, сказав, что оборудование для «светлых» имеет целый ряд встроенных ограничителей, не позволяющих им использовать возможности ГЛОСИМ в полной мере.

— Мне надо изучить обстановку на время убийства, чтобы не терять времени, — добавил Сомов, видя, что воевода колеблется. — Это не просьба.

— Хорошо, — кивнул воевода. — Пойдёмте в аппаратную.

Аппаратная находилась на террасе караулки, в небольшом закутке по соседству с кухней.

Сомов сел за стол и привычно взялся за джойстик управления.

К своему удивлению, он обнаружил, что настройки Системы позволяют отслеживать в том числе и маркеры «светлых». Такое положение вещей полностью противоречило словам профессора Зеленкова о «встроенных ограничителях». Зацепив первый попавшийся серебряный маркер, Сомов кликнул на идентификаторе и не поверил своим глазам, когда на экране всплыло небольшое окно с фотографией черноволосой улыбчивой девушки. Рядом с фото значилось: «Яна Павловна Бароева». Справа от фамилии в скобках стоял краткий статусный код — «В2», ниже шла дата рождения, под ней — адрес проживания, ещё ниже — графа «работа/должность», которая не была заполнена. Дальше был указан телефонный номер, и последней строкой на этой визитке расположилась ссылка «подробно», ведущая к развёрнутым биографическим данным.

Любому сотруднику МГБ для отслеживания маркеров «светлых» и для того, чтобы получить доступ даже к такой краткой информации по випам, какая высветилась во всплывающем окне, необходимо оформлять спецдопуск, а здесь это произошло с такой будничной лёгкостью! Сомов редко испытывал зависть, считая, что каждый имеет то, что заслуживает, но сейчас это неблагородное чувство взыграло в нём в полной мере.

Ему вспомнился провал в расследовании изнасилования девочки Кати. С каким трудом и с какими последствиями для себя он тогда «высветил» подозреваемого «золотого», оказавшегося женщиной. Ели бы у него в тот момент были возможности, какими здесь обладают простые охранники!

Воевода шумно засопел прямо за спиной:

— Вы зачем это?

— В какое время, примерно, всё произошло? — невозмутимо поинтересовался Сомов, закрывая «визитку».

— Между четырьмя и пятью утра. Мы уже отсмотрели всё. Глухо. Там только маркер Евгения Анатольевича светится.

— Сейчас посмотрим, что там светится.

Сомов сфокусировался на месте преступления. И запустил таймер.

Воевода был прав. Всё время на экране стояла неизменная картинка — одинокий и неподвижный маркер Евгения Анатольевича свет Щерского в зоне локализации и больше ничего. Зато над дворцом мигал целый рой из жёлтых и серых квадратов-маркеров «светлых», среди которых Сомов разглядел единственный синий треугольник.

Он снова кликнул на идентификаторе: Савелий Константинович Пастухов, гласила подпись возле фотографии короткостриженого парня с вытянутым трагичным лицом.

— Это ваш?

— Да, — неохотно ответил воевода. — Господин капитан, вы бы…

— А где прислуга? — перебил его Сомов. — Вижу синие маркеры в зоне поста охраны и на территории. И я так понимаю, это тоже твои ребята. А другие где?

— Какие другие? — с явным раздражением процедил Михаил.

— Любые другие. Уборщики, повара, официанты, горничные, шофёры, садовники… Кто там ещё? Только не говори мне, что светлые господа тут со всем этим хозяйством без обслуги справляются.

— Других нет. А с хозяйством мы сами справляемся.

— Что, и еду господам готовите?

— Еду привозят из ресторанов по спецзаказу. И потом, Вероника Егоровна тут бывает довольно редко. Нет смысла держать постоянную обслугу. Садовник у нас приезжает раз в неделю из бандуринских теплиц. Ветеринар бывает. Территорию убирают мои бойцы. И во дворце. Шоферят тоже охранники.

— Удобно, — согласился Сомов.

— Как есть.

Жёлтые и серые маркеры «светлых» сбились в кучку над Дворцом и почти не двигались. Сомов задумчиво разглядывал этот ленивый рой, в котором теоретически любой мог на время стать невидимкой. И пусть эта версия далеко не основная, проверить её всё равно стоило. Достаточно для начала выяснить, где находился каждый из присутствующих сейчас во Дворце випов в момент прошлых убийств. Вот только позволят ли? В этом Сомов сомневался. И если даже эту процедуру проведут, то наверняка это проделают специалисты-аналитики из спецотдела, занимающегося исключительно «светлыми». И результаты этой проверки так и останутся недоступными.

А если?..

Неожиданная мысль привела его в трепет — вдруг получится?!

— Мне необходимо снять ситуационный план местности, — как можно уверенней сказал Сомов. — Время не терпит, когда мы ещё доберемся до штаба…

Он достал планшетку и уже собрался подсоединить её к системному блоку, но воевода быстро наклонился и крепко ухватил его за запястье своей лапищей.

— Извините, капитан, я не могу позволить вам это сделать.

— Уберите руку! — процедил Сомов.

— Ещё раз. Извините, капитан. Но данные копированию не подлежат. У меня приказ Егора Петровича свет Стахнова.

— Уберите руку! — повторил Сомов с нажимом.

— Что тут у вас? — подошёл Каша.

А увидев, что происходит, он резво отступил на шаг и потянулся к кобуре.

— Ну-ка, ну-ка! — голос его зазвенел. — Быстро отошёл!

Воевода выдохнул с гортанным рыком и отпустил руку Сомова. Затем выпрямился и обернулся к майору.

— Вы не понимаете…

— Я всё понимаю! — Каша был готов выхватить пистолет в любой момент. — Нападение на сотрудника госбезопасности! У тебя с головой всё в порядке?!

На шум из дверей, ведущих в соседнее помещение, выскочили два охранника. Но воевода едва мотнул своей здоровенной башкой, и оба тут же скрылись.

— Давай-ка на лавку, — приказал Каша. — Давай, давай! Не доводи до беды.

Воевода медленно вышел из закутка. В глазах его полыхала ярость, кулаки-булыжники были сжаты.

Сомов тем временем, не мешкая, подключился к системному блоку, выбрал интересующий его временной промежуток и скопировал запись на планшетку. И пока майор на террасе увещевал набычившегося воеводу, рассказывая тому, чем грозит неповиновение сотруднику госбезопасности, он быстро сменил точку локации, перенесясь из Южного Приладожья в центр Петербурга. Туда, где Большая и Средняя Невки обтекали с двух сторон Елагин остров. В тот день и час, когда маркер Насти замер возле въезда в элитный посёлок.

Ещё одна запись перекочевала на планшетку.

— Я обязательно доложу о ваших действиях своему и вашему руководству, — грозил с лавки воевода.

— Вы окажете нам услугу, — оскалился Каша. — Уверен, ваше руководство, как и наше, крайне заинтересовано в скорейшей поимке преступника. Чем мы тут занимаемся, по-вашему?

Сомов убрал планшетку и переключил Систему на «прямой эфир». Взгляд скользнул по иконкам, отображающим параметры настройки. Иконка «все маркеры включены» на рабочей панели горела как обычно. Но рядом с ней он заметил ещё одну кнопку-иконку, помеченную крохотной литерой «К». На обычной рабочей Системе, используемой в МГБ, ничего подобного не было.

— А что это у вас? — Сомов снова взялся за джойстик. — Я и не заметил сразу. Новая конфигурация какая-то?

Воевода вскочил с лавки и в два огромных шага оказался возле Сомова. Каша тут же вытащил пистолет и с громким лязгом передёрнул затвор. Но Михаил не обратил на этот угрожающий звук никакого внимания. Он навис над Сомовым и с отчаяньем в голосе зашептал:

— Господин капитан, я вас очень прошу, остановитесь! Данная версия ещё находится в разработке и является секретным объектом. Сверхсекретным! Я отвечаю за неё головой! Это правительственный заказ, который находится у нас на тестировании. Вы же знаете, чем занимается господин свет Стахнов?

— А ну назад! — взвизгнул Каша.

— Давайте успокоимся, — обернулся Сомов. — Господин майор… И ты, Михаил.

Каша, буравя страшным взглядом широкую спину воеводы, немного помедлил, но всё же убрал пистолет в кобуру.

— Мы тоже работаем на правительство, — Сомов старался говорить миролюбиво, чувствуя, что начохр усадьбы находится на грани срыва. — И тоже отвечаем головой. Чего ты кипятишься? Мы же на одной стороне. И проблема у нас общая — преступник, которого ты и твои ребята проморгали.

— У меня приказ, — уже гораздо спокойней сказал воевода.

— И у нас приказ, — примирительно развёл руками Сомов. — И я не вижу противоречий. Расслабься. Лучше расскажи, у вас тут что, дополнительный ГС-канал выведен?

— Да, — неохотно подтвердил воевода. — Выведен. И об этом никто не должен знать. Пока…

— Надо же! — Сомов плавно двинул джойстик и нажал на иконку. — А зачем он нужен?

Экран едва заметно моргнул, и на карте в самом углу усадебного комплекса образовалось розовое пятно. Сомов увеличил масштаб, приближая локацию, и на мониторе засветились четыре розовых снежинки-маркера. В обычной версии Системы, которой пользовались все службы МГБ, таких условных обозначений не было.

— Смотри-ка ты! — присвистнул Сомов. — Кирилл, глянь!

Майор протиснулся к монитору.

— Что?

— Вон в углу.

— Ух ты! Да ну!

— Ага.

— Это что же… обновление готовится? — Каша с детской непосредственностью мгновенно сменил гнев на милость и теперь с любопытством смотрел на воеводу.

— Да, — буркнул тот.

— А что ж это, новый класс планируется ввести? Я и не слышал ничего.

— Не знаю.

— А на кого вы маяки-то нацепили? — кивнул на экран Сомов. — Чего они в одну кучу сбились?

— На кроликов, — ответил Михаил. — У нас там загон. Выпускаем их иногда. Они носятся, как угорелые. Ну и мои бойцы их отлавливают, а оператор координирует охоту.

— Развлекаетесь? — цыкнул зубом Каша.

— Тренируемся, — сухо уточнил воевода.

* * *

Все свободные от дежурства охранники во главе с Михаилом выстроились вдоль дорожки, ведущей к вертолётной площадке.

Пристроившись рядом с майором чуть в стороне от строя стражников, Сомов не без интереса наблюдал за прибытием господина свет Стахнова. Он много слышал и читал о нём, но увидел этого легендарного человека вживую впервые.

Егор Петрович свет Стахнов в светло-бежевом «топтаном» льняном костюме шёл первым. Он был высок, выше всех остальных своих спутников. В его левой руке покачивался портфель из гладкой коричневой кожи. Умное лицо выражало строгую сосредоточенность, взгляд цепкий, властный.

За ним следовал человек в чёрном костюме-тройке и лакированных туфлях. Лицо неподвижное, мучнисто-бледное, длинные рыжеватые усы торчат под разными углами, делая его похожим на таракана-прусака, попавшего под распылитель дезинсектора. В руке мужчина сжимал платок, уголком которого то и дело промакивал покрасневшие глаза. Это был министр культуры Анатолий Геннадьевич свет Щерский, отец убитого парня.

Следом за господином свет Щерским на негнущихся ногах ковылял генерал Бурцев. Как всегда при полном параде. Лицо генерала горело нездоровой краснотой и казалось, что его вот-вот хватит удар.

— Ещё одного трупа нам не хватало, — едва слышно прокомментировал Каша, глядя на пунцовые щёки начальника. — И ведь тоже, если подумать, на счёт нашего невидимки можно будет записать.

За генералом плёлся Яша Рушницкий. По серым трясущимся при каждом шаге щекам криминалиста катились крупные капли пота. Открытым ртом он со свистом втягивал в себя воздух. Непонятно, что именно довело его до такого плачевного состояния — боязнь летать на вертолётах или столь высокочтимое окружение, в какое он вынужденно попал.

Процессия остановилась перед строем.

Свет Стахнов угрюмо оглядел замерших «смирно» гвардейцев, царапнул ледяным взглядом по Сомову и Каше и негромко спросил:

— Где?

Воевода шагнул из строя и выпятил богатырскую грудь.

— Ваша Светлость, — кивнул он Егору Петровичу. — Ваша Светлость, — кивнул он министру. — Господин генерал. Прошу следовать за мной.

Сомов и Каша собирались присоединиться к прибывшим, но Бурцев на ходу коротко приказал: «Останьтесь».

* * *

Полчаса спустя труп Евгения свет Щерского в оранжевом пластиковом саркофаге, который с видимым усилием несли четверо дюжих стахновцев, погрузили в вертолёт. Министр покинул имение вместе с телом сына. Бурцев с Егором Петровичем куда-то запропастились. Но зато появился взмокший Рушницкий. Печальные еврейские глаза криминалиста взывали к состраданию.

— Наш клиент, как есть наш, — плаксивым полушёпотом поведал он. — Всё одно к одному. Раневой канал идентичен. Остальное только в лаборатории узнаем. Ой, что же теперь будет-то?

— Да всё уже случилось, не переживай, — успокоил его Сомов.

Тем временем на поле за пределами усадьбы приземлился военно-транспортный вертолёт и группа бойцов специального назначения «Коловрат» начала прочёсывать местность. Слишком поздно для того, чтобы кого-то поймать, но достаточно для того, чтобы продемонстрировать усердие. Кинологи с собакой покрутились возле кровати, но ищейка не смогла взять след, прошедший ливень растворил все запахи. Каша кратко изложил кинологам теорию Сомова о наблюдателе и послал группу к лесу за гаванью.

Через час из зарослей живой изгороди парка показался сверкающий мундир генерала. Бурцева сопровождал сам хозяин усадьбы.

— Ну, что у вас? — генерал выглядел крайне подавленным. — Докладывай, майор!

Каша расправил плечи и встал во фрунт.

— Собаки пока след не взяли, Ваше Превосходительство! Опергруппы прочёсывают местность! Необходимо опросить свидетелей из числа находившихся здесь на момент преступления лиц. Ждём вашего соизволения!

— Соизволения не будет! — отрезал генерал. — Я сам с ними побеседовал, все они находились в своих покоях и ничего не видели.

— Но…

— Никаких но! Занимайтесь егерем. Сейчас это самое важное. Что у вас по нему?

— Опросили местное население. Пока конкретных результатов не имеем. Выявляем возможную связь Чумакова с убийцей.

— Что значит — возможную? А это не очевидно разве?

— Очевидно будет, когда у нас появятся доказательства, господин генерал.

Бурцев полоснул Кашу лютым взглядом. Казалось, он вот-вот выйдет из себя. Каша изображал муштрованного болванчика — тянул подбородок и не шевелился.

— Господин генерал, — Егор Петрович прихватил Бурцева за локоть. — Ваше ведомство — это, как все мы знаем, оплот безопасности государства. Со времён Смуты мы вместе смогли добиться очень хороших результатов на этом поприще. Очень хороших! Но знаете, что меня сейчас в высочайшей степени беспокоит?

Щёки Бурцева вновь начали наливаться багрянцем. Генерал, как прежде и его подчинённые, вытянул спину.

— Меня беспокоит, господин генерал, что один человек. Один! За сравнительно короткое время перечеркнул всю нашу работу, которую мы делали годами. Всю! Один ничтожный человек!

Егор Петрович поджал губы и выжидающе посмотрел на генерала. Бурцев тяжко вздохнул. Его подкрашенные брови наползали друг на друга.

— Всё правильно, Егор Петрович. Всё правильно вы говорите. Один человек. Но ведь ловок, чёрт! Как ловок! Всё наше Управление на уши поставил. И не только наше. Там и контрразведка подключилась, и жандармерия уездная. А он словно не только для Системы невидим. Он как будто и телесно не существует. Нет его, и всё! Я лучших людей своих на это дело направил…

Егор Петрович посмотрел на застывшего с подобострастным лицом Кашу, потом на умирающего от сердечного приступа Рушницкого, затем перевёл взгляд на Сомова.

— Хоть что-то по этому персонажу у вас имеется? — спросил он.

Сомов понял, что вопрос свет Стахнова адресован лично ему.

— Убийца местный, Ваша Светлость. Убивает он, по всей вероятности, не наобум, а по какой-то причине. То есть все его жертвы не случайны. У него есть цель, и он к этой цели стремится. А вот что именно является для него побудительным мотивом убивать, пока сказать сложно. Устанавливаем связи между жертвами.

— То есть, вы полагаете, это может быть… месть?

— Мотив мести, как правило, в подобных ситуациях является наиболее…

— Егор Петрович, Ваша Светлость, — быстро перебил Сомова Бурцев. — Это лишь одна из рабочих версий. Мы также не исключаем…

Генерал выразительно посмотрел на Сомова, взглядом обещая тому все кары небесные и земные, и повысил голос:

— Мы не исключаем и того, что в волости действует серийный маньяк, который, будучи психически нездоровой личностью, убивает по два представителя обоих полов каждой социальной группы населения. Есть у меня… У нас! У нас есть ещё также версия, что такие целенаправленные убийства — это ритуал. Возможно, в волости объявилась некая неизвестная нам пока секта. Поэтому я от лица всего нашего министерства и от себя лично покорнейше прошу вас временно увезти из имения Веронику Егоровну. Душегуб уже собрал все пары, кроме «золотых» и «белых». Если мы правы на этот счёт, то ему осталось убить одну особь женского полу — «золотую». «Белых» он, возможно, вообще не трогает.

— Хорошо, — Егор Петрович, сощурив глаза, пристально посмотрел на генерала. — Особь свою я отсюда увезу. Но скажите мне на милость, как долго я должен буду прятать её от вашего душегуба?! Это убийство — это удар по моей чести. Вы понимаете? В моём доме убили человека! Друга семьи!

— Мы сделаем всё, что в наших силах! — генеральские награды тревожно зазвенели.

— Так делайте! — голос Великого Второго зазвучал жёстко и властно. — Делайте! Уничтожьте его! Найдите и немедленно уничтожьте! В назидание каждому, кто считает, что можно бросать вызов нашему порядку! Это ваша работа, генерал! Находить и уничтожать врагов государства! Обещайте мне, что найдёте его.

— Я… Я обещаю! — захлебнувшись страхом, выдавил из себя генерал. — Обещаю, Ваша Светлость!

Свет Стахнов сделал несколько шагов в сторону имения, потом остановился и, обернувшись через плечо, произнёс уже много мягче:

— Я вознагражу каждого, кто поспособствует скорейшей ликвидации преступника. Щедро вознагражу. Я не волшебник, но всё, что в моих силах, сделаю для этого человека. В противном случае… — взгляд его гневно полоснул по всем стоящим. — Но лучше до этого не доводить. Всего доброго!

* * *

По пути к машине Сомов остановился возле большой фигурной клумбы.

Цветник выглядел так, будто на нём повалялся слон: лилии, цветки лилейника, флоксы, бархатцы, декоративные гвоздики — почти все цветы были сломаны, согнуты, забрызганы чёрными комьями земли. На других клумбах и альпинариях творилось то же самое. Садовнику предстоит хорошо потрудиться, чтобы вернуть этому парку прежнее буйство красок и благолепие.

— Интересно, а кролики цветы едят? — Спросил Сомов у сопровождавшего их узкоглазого охранника. — Вон сколько их тут пропадает.

— Не знаю, — равнодушно ответил тот. — Мы кроликов не держим.

* * *

Ночью ему снилась охота.

Он охотился на розовых кроликов. Они прятались в густых зарослях папоротника-орляка, и лишь изредка их малиновые шкурки показывались в просветах между резными листьями, всякий раз ускользая от прямого взгляда. Он пытался угадать, где в следующий раз промелькнёт грязно-розовое пятно и водил стволом карабина из стороны в сторону, готовый в любой момент спустить курок. Но всякий раз ошибался — кролик возникал совсем в другой стороне.

Потом рядом появился узкоглазый охранник в белом парадном мундире, перепачканном то ли свежей грязью, то ли засохшей кровью. В каждой руке он держал по тяжёлому ржавому капкану.

— Ваше Высокоблагородие, здесь нет кроликов.

«Они здесь», — подумал Сомов.

— Нет, нет. Это не кролики.

«А кто же?»

— Волки. У них огромные розовые пасти. Вот вы и спутали.

«Розовые пасти».

Охранник опустился на колени и, морщась от натуги, отчего его глаза-щёлки полностью исчезли в складках лица, начал разводить стальные челюсти капкана прямо под ногами Сомова.

Сомов пригляделся и обнаружил, что вся земля вокруг уставлена этими капканами с уже взведёнными дугами, с острых зубцов которых стекал чёрный, как нефть, яд. Любой шаг грозил стать последним. Ноги вдруг ослабли и перестали держать. Он начал падать и, пытаясь удержаться, упёрся прикладом карабина в землю, но приклад попал на скользкий корень и уехал в сторону. Сомов беззвучно вскрикнул и полетел в огромную розовую пасть, раскрывшуюся в тёмной зелени папоротника прямо перед его лицом.

* * *

Он открыл глаза.

Кошмар медленно рассеивался в свете наступившего утра.

Не было никаких ржавых капканов, листьев папоротника и острых волчих зубов. И розовых кроликов тоже не было. Ни во сне, ни на усадьбе. А вот розовые снежинки маркеров на спутниковой карте вчера точно были. И мысль об этом полностью овладела Сомовым, едва яркая шумная реальность расправилась с последними сгустками жуткого виденья.

Он отбросил одеяло, встал и прошлёпал на терраску, прихватив по пути с тумбочки в коридоре сигареты.

«Зачем воевода придумал каких-то кроликов? — подумал Сомов, закуривая. — Он мог сказать, что там, к примеру, лежит пробная партия браслетов, «снежинки» же не двигались. Но, по всей видимости, он не был уверен, что метки так и останутся неподвижными, пока я их вижу, поэтому подстраховался».

Вывод напрашивался вполне определённый — браслеты не лежали сами по себе, но и не были надеты на кроликов.

Мы кроликов не держим…

Тогда на кого? На людей?

Сомов был уверен, что это невозможно. Для этого нужно где-то найти четырёх (а именно столько «снежинок» он насчитал) нигде не учтённых безбраслетников. Но невидимки встречаются не настолько часто, чтобы можно было предположить, что стахновцы умудрились где-то несанкционированно наловить аж четыре штуки сличей и нацепить на них свои маяки. Тогда кто же это был?

Странным казалось и отсутствие прислуги на усадьбе. Трудно было поверить, что дюжина избалованных «светлых» развлекалась в загородной вотчине госпожи свет Стахновой совсем без нянек: без поваров, официантов, горничных и тому подобное. Хотя бы какой-то предельный минимум прислуги должен был быть. Но его не было. И хотя с внутренним укладом элит Сомов был знаком очень поверхностно, он всё же имел в загашнике несколько показательных примеров того, какими несметными армиями халдеев окружали себя порой «светлые». А здесь такая спартанская скромность.

Сомов вышел на террасу, где на старой облезлой тумбочке стояла портативная газовая плитка. Он зажёг газ, поставил на конфорку сковородку. Где сейчас Настя? Что она делает? Как проводит свои дни?Эти вопросы постоянно преследовали его. Но самым главным вопросом в этой повторяющейся череде был вопрос «когда?». Когда они встретятся? Этот самый важный вопрос неизменно повисал в пустоте неизвестности и будто вытягивал из Сомова силы. А силы ему были нужны.

Ищи своего монстра.

Уже столько дней прошло, а ближе к поимке преступника они так и не стали. Убийца стал к ним ближе, отметившись своей кровавой росписью под самым их носом. А они к нему — нет.

После убийства сына министра культуры и разговора с господином свет Стахновым Бурцев приказал переместить оперативный штаб из Новой Ладоги непосредственно в Лопатицы. К вечеру того же дня Каша, Сомов и другие оперативники, входящие в следственную группу, со всем оборудованием перебрались на новое место.

В отсутствие в селе опорного пункта полиции, оперативный штаб разместился на втором этаже заброшенного краеведческого музея. А для проживания было выделено четыре пустующих дома поблизости. Сомов поселился в одном доме с Кашей. Это был обычный деревенский домишко с застеклённой терраской, огромной печью и тремя небольшими комнатками, одна из которых была проходной и служила столовой. Ещё совсем недавно здесь кто-то жил, поэтому, в отличие от домов, пустовавших со времён Локаута, тут было относительно чисто.

Этим же днём из Новой Ладоги в лопатицкий музей перевезли «машину правды» и командировали оператора. Второй «комплект» — машина-оператор — доставили из Волхова.

Каша сиял от счастья, предвкушая скорые повальные допросы.

— Не сталевары мы, не плотники, да! — напевал майор в своей комнате. — Пара-пара та, тэц, тэц, тэц! Госбезопасности работники мы! И всем вокруг теперь…

Обещание, данное Бурцевым господину свет Стахнову, дорого обойдётся местным жителям. Кто-то из этих людей непременно навсегда сменит свой статус на «белый». Майор Каша постарается выжать из ситуации максимум, выискивая «фальшивые ноты» и «гнилые зёрна» в голове каждого, кому доведётся присесть в дерматиновое кресло.

* * *

Наскоро позавтракав яичницей с колбасой, Сомов включил планшетку и вывел на экран слепок карты, добытый на усадьбе.

Слепок (или ситуационный план) никак не связан с Системой и не может работать автономно. И всё-таки это не совсем мёртвая картинка. Все интерактивные объекты, попавшие в зону слепка, реагировали на запрос, сохраняя в памяти даже скрытые данные.

Первым делом он отыскал иконку с загадочной литерой «К». Что она означает?

Легким прикосновением он нажал на крохотный квадратик иконки. На слепке тут же загорелись четыре розовые снежинки.

К сожалению, слепок не отображал ситуацию в динамике, и выяснить, приходили ли «снежинки» в движение, Сомов не мог. И всё-таки это маркеры, а значит, их можно попробовать идентифицировать.

Он захватил одну из снежинок и дал команду на идентификацию. И даже вздрогнул, когда из глубины экрана вдруг выскочило белое окошко: К-00073922, 35, Е. П. свет Стахнов, б/к, Т1, спц. Ниже находилась ссылка «подробно», но на попытку её активировать она никак не отреагировала.

Сомов захватил соседний маркер: К-00092183, 21, В. Е. свет Стахнова, б/б, Т4, р/р — значилось во всплывшей «визитке».

Он проверил оставшиеся две «снежинки». Всё то же самое — непонятные циферки-буковки и опять два имени «Е. П. свет Стахнов» и «В. Е. свет Стахнова».

Восьмизначные числа, стоящие после литеры «К», напоминали обычный персональный идентификационный номер человека. Следующая цифра вполне могла быть возрастом. Но кого? Кролика? И почему имена Егора Петровича и Вероники Егоровны повторяются?

Оставив разгадку этой задачки на потом, Сомов переключил своё внимание на маркеры «светлых».

Он нажал на первый попавшийся жёлтый квадратик из тех, что светились над дворцом: Олег Романович Маслов (В1)… И весь прочий набор данных.

Для проверки он потыкал и в остальные «золотые» и «серебряные» маркеры. И всякий раз «визитница» срабатывала безотказно. И хотя ссылки «подробно» внизу каждой визитки уже не открывались, требуя соединения с Системой, Сомова это не расстроило. Он и так получил всё, что хотел, и даже больше.

Быстро свернув карту усадьбы, он вывел на экран планшетки второй слепок, тот, ради которого всё и затевалось.

Третий Елагин мост, полукруглая автостоянка перед караулкой, красный маркер Насти где-то в центре этого полукруга, два синих маркера охранников… Но самое главное — это шесть жёлтых квадратиков, разбросанных по территории элитного посёлка «Елагин Остров». Шесть маркеров «золотых», ради расшифровки которых он пошёл на очередное должностное преступление, скачав эту объективку с экспериментальной версии Системы самого господина свет Стахнова.

Тогда, на борту теплохода «Каприз», бледнолицый полковник Айдаров уверял, что Настю пригласили на некую встречу якобы для того, чтобы обсудить возможность возвращения его, Сомова, на прежнюю должность в Следственном управлении. В тот момент он не задавался лишними вопросами, радуясь тому, что Настя жива. Это неожиданное известие заглушило в нём возможность мыслить рационально.

Но позже он задумался.

Почему для решения его карьерных проблем позвали Настю? Она-то тут при чём? Даже прямое родство с погибшим генералом жар Пяйвененом не делало её фигурой, способной оказывать влияние на подобные решения. Не могли же Настю заранее предупредить, что будет проводиться операция по тайному выводу её из-под вероятного удара заговорщиков. Значит, она ни о чём не догадывалась и ехала на встречу по чьему-то конкретному приглашению. Этот кто-то позвал её на Третий Елагин. Почему именно туда? Ведь встречу могли назначить где угодно. Значит, так было удобнее всего. Насте? Вряд ли. Получается, тому или тем, кто её пригласил?

Сомов вскрыл первый маркер.

Андрей Борисович Саблин. (В1). Студент Санкт-Петербургского Императорского Университета. И хотя визитка не давала сведений о родственниках объекта, Сомов без труда догадался, что Андрей Борисович — это внук министра обороны страны, Дмитрия Васильевича свет Саблина. Того самого Саблина, который первым из генералов принял сторону нового правительства и обеспечил порядок при проведении первичной вакцинации населения Петербурга. Это его дивизии двинулись вглубь страны после того, как новая власть укрепилась в Петербурге и губернии. Под его командованием были взяты мятежные Ярославль и Воронеж. Его войска на протяжении семи лет противостояли мощной, хорошо организованной армии сепаратистов-автономщиков.

Вряд ли внук министра обороны мог пригласить Настю на рандеву.

Он вскрыл второй маркер.

Семён Израилевич Левитин. (В1). Глава Счётной палаты, легенда Смутного времени, великий финансист. Человек, который придумал максимально ограничить обращение живых денег и заменить их электронными, чтобы граждане и предприятия «не прятали по матрацам и носкам» свои сбережения. Он создал единую унифицированную платёжную систему «Открытый поток», подчинённую одному единственному банку — ГосРосБанку. Ему же принадлежала идея о том, чтобы у каждого физического и юридического лица был только один банковский счёт, с которого Банк может списывать налоги и прочие обязательные платежи в любое время без участия владельца этого счёта. Он добился, чтобы ни одна электронная копейка не могла быть потрачена без того, чтобы Банк не мог проконтролировать её путь. И неважно, купили вы себе пару новых ботинок или подстриглись в парикмахерской — «Открытый поток», ставший частью Системы, позволял при необходимости узнать каждую даже самую незначительную вашу трату. Благодаря Семёну Израилевичу государственная казна теперь всегда была полна.

Нет, это вряд ли был он.

Третий маркер.

Ян Эдуардович Смердюков…

В голове зашумело. Сознание, до того плавно скользившее по гладким рельсам логики, вдруг споткнулось, забуксовало, задробило.

Ян Эдуардович Смердюков. (В1). 28 лет. Член правления ГосРосБанка. Рядом, над домовладением № 13, горел ещё один «золотой» маркер. С замиранием сердца Сомов нажал на него пальцем.

Наталья Эдуардовна Смердюкова. (В1). 29 лет. Директор Кредитного департамента ВИП-отделения ГосРосБанка.

Красивое юное лицо Кати Эктовой всплыло из тёмного омута памяти. Девочка, погибшая в результате жестокого изнасилования. И единственным подозреваемым тогда оказалась эта самая Наталья Эдуардовна… Которая никак не могла… Потому что она — это ОНА…

Сомов держал планшетку перед глазами, впившись взглядом в уже виденную им ранее фотографию Наталии свет Смердюковой. Потом вновь переключился на визитку её брата.

Ян Эдуардович, пухлолицый молодой человек, густые широкие брови, толстые, но при этом чётко очерченные губы с ярко выраженным носогубным желобком, невзрачный, теряющийся в мягких складках кожи подбородок, весёлый и немного дурашливый взгляд тёмно-карих глаз. На вид — безобидный «медвежонок». Он вспомнил, что уже видел этого «медвежонка». И не где-нибудь, а выходящим из кабинета генерала Бурцева, и не когда-то, а в тот самый день, когда его перевели из оперативников в обычные «наблюдалы».

Сомов схватил пачку сигарет и подошёл к окну. Сквозь муть запылённого стекла просматривался участок берега реки Княжий Ручей с некогда белоснежной, а теперь сильно облезшей старинной церковью на высоком песчаном берегу. Рассеянно глядя на сияющий в солнечных лучах храмовый крест, Сомов мысленно шаг за шагом прошёл каждый этап того давнего расследования. Нет, он не мог ошибиться. Всё указывало на то, что насильником был обладатель «золотого» маркера. И единственной несостыковкой, рушившей всю картину преступления, являлась половая принадлежность подозреваемого. Но всё становилось на свои места, если допустить, что «медвежонок»… поменялся браслетами с сестрой! А кто-то, кто прекрасно знал, что натворил Ян свет Смердюков на берегу реки Глухарки, организовал сокрытие данных ДНК. Кто-то, обладающий достаточной властью, чтобы всё устроить.

И снова перед глазами всплыло улыбающееся лицо «медвежонка», выходящего из кабинета Бурцева.

Да и сама Наталья свет Смердюкова не была в этой истории сбоку-припёку. Вряд ли бы Ян Смердюков сумел незаметно заменить браслеты. Тем более что у випов они не стандартизированные, а выполнены на заказ, и потому спутать их случайно никак нельзя. Значит, она всё знала. А это уже соучастие.

Но хуже другое! Бурцев тоже знал! Прекрасно знал, кого именно поймал в сети своей логики капитан Сомов несколько лет назад. И он также прекрасно знал, кто обитает в домовладении № 13 элитного посёлка «Елагин остров» — племянник и племянница Министра государственной безопасности маршала Сергея Сергеевича свет Чаданова. Уж они-то вполне могли воспользоваться именем своего могущественного дядюшки и пригласить Настю на встречу.

Если вы чувствуете какой-то подвох…

Сомов чувствовал. Вокруг него будто стоял непрерывный тревожный звон, какой можно услышать летом в лесу, полном злой голодной мошкары.

3.7 Славка

Михаил яростным взглядом полосовал стоящую на четвереньках Читу, растирающего затылок Аркашу и Славку, всё ещё держащего Читу за ногу.

— Плесень, опять ты колобродишь?!

Славка отпустил Читу и медленно поднялся.

— Ну-ка давай со мной! На выход! Тебя хозяйка вызывает!

Чита со всхлипом выдохнула, словно захлебнулась слишком большим глотком воды, и вцепилась в полы Славкиной косоворотки.

— Славочка, — жалобно пошептала она. — Не уходи…

Будто от него это зависело — уйти или остаться.

Он машинально погладил её по голове и со всей ясностью вдруг осознал, насколько неплохо ему жилось тут, на усадьбе, где у него появились добрый друг и наставник Дядёк и любимая женщина Чита-Рита. Где кормили не в пример сытнее и разнообразней, чем в той же артели. Где над душой не стоял и не покрикивал каждую минуту язвительный бригадный староста, а работа была совсем не тяжкой, а порой и интересной. И даже дурные заскоки хозяйки показались ему в ту минуту не такими уж несносными.

А теперь… Что ждало его теперь?

Он боялся даже думать об этом. Перед глазами, как обожравшиеся жирные черви, шевелились влажные красные губы клетчатого.

П’годай! Ну п’годай!

— Давай, говорю, выползай живей! — поторопил воевода, ухватил Славку за плечо и потянул к выходу.

Чита тоненько завыла и, не выпуская из рук подола Славкиной рубахи, на коленях поползла за ними. Спутанные волосы прилипли к её щекам.

— Миш, не делайте этого! Я тебя очень прошу! Я что хочешь, Мишенька! Только не продавайте! Поговори с Вероникой Егоровной. Вдруг послушает! Он исправится! Я обещаю! Тихий будет, покладистый. Правда ведь, Слав? Правда, скажи?!

— Поздно уже, цветочек ты наш! — сжал челюсти воевода. — Если хозяйка решила, то решила. Извини. Пальчики разожми…

Чита закрыла лицо руками и разрыдалась.

— А насчёт рвения твоего… Читуль, приходи в любое время! Мы всегда тебе рады.

— М-миш…

— Не начинай!

Дядёк привстал со скамьи и шагнул к воеводе.

— Послушайте, Михаил, разве ж можно так? Неужели…

— Так! — прервал Дядька воевода. — Не митингуй, старый! Этот вопрос решаю не я. Но если по мне, то я этого клоуна с радостью отсюда куда угодно отправлю. У него на роже написано: «Я — проблема!» Давай, Плесень, вылазь!

Воевода за плечо выдернул Славку из комнаты.

Как морковку из рыхлой грядки…

* * *

И снова его толкали в спину.

И снова чередовались под его ногами жёлтые и коричневые кирпичики — бесконечная шахматная доска. Пешка шла на съедение к Королеве. А за спиной в полутёмной комнате «общежития» остались плачущая Чита и что-то бормочущий в бороду Дядёк — единственные на всём белом свете близкие ему люди. И не только они. За спиной оставался очередной кусок его жизни. Всё как в любимой песне артельщиков:

Чем дальше уходили они от общежития, тем тяжелее давался Славке каждый шаг. Всё, о чем он теперь мог думать — лоснящееся лицо клетчатого, его жадный похотливый взгляд, мерзкая сладострастная улыбочка. Возможно ли такое, что и эта страшная перспектива не станет конечной точкой на его пути? Неужели и вправду это падение бесконечно и наступит момент, когда он сможет привыкнуть и к роли игрушки для извращённых утех богатого мужеложца?

Время — знатный штукатур?

Нет-нет! Не всякую прореху можно замазать штукатуркой! Есть такие проломы, в которые утягивает всё! Всё! Всю жизнь утягивает без устатку. Он не сможет! Даже если это ещё не последняя ступень, он больше не сделает ни шагу по этой лестнице вниз!

Славка почувствовал, как разом навалилась усталость. И это было не утомление натруженных мышц, но изнеможение перенапрягшейся души, когда уже невозможно сопротивляться единственному довлеющему надо всем желанию — успокоиться. Раз и навсегда.

Он остановился, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и медленно развернулся:

— Ты!

— Не ты, а вы! — проскрежетал Михаил, озадаченно разглядывая Славку. — Чо встал?!

— Ты толстого Эжена убил!

Славка блефовал. В том, что это сделал именно воевода, он вовсе не был уверен. Но это было и неважно. Всё уже было неважно, кроме необходимости вывести великана из себя.

Михаил поджал губы, лицо его напряглось, но почти сразу же разгладилось, а в глазах вспыхнули весёлые искорки:

— Не я. Шагай!

— Ты! — повторил отчаянную попытку Славка, едва не плача. — Я тебя узнал!.. По фигуре!

— Ага, узнал. Сказывай! И не старайся, не буду я тебе голову откручивать. Ты, считай теперь, уже не моя проблема. Топай дальше. Или я тебя сейчас здесь уроню и за ногу поволоку, живого и почти невредимого.

И это невозмутимое спокойствие воеводы окончательно убедило Славку, что с ним всё кончено. Словно под гипнозом, он повернулся и зашагал навстречу новой реальности: через пустующую потешную деревеньку, где мечтала поселиться Чита со своей яблонькой, мимо часовенки, где каждый вечер замаливал какие-то грехи Дядёк, мимо зеркальца-пруда с банькой, мимо своей вполне себе удобной жизни усадебного крепса.

Перед воротами усадьбы тарахтел коричневый броневик-вседорожник «Каратель» с эмблемой частного охранного предприятия «ЛиГва-С»: золотой глаз со стилизованной короной вместо верхних ресниц и четырёхконечной звездой вместо зрачка. Рядом с броневиком сверкала на солнце серебристая спортивная «буржу» с тонированными стёклами. Возле машины стояла Вероника Егоровна в коротких белых облегающих шортах, расшитых блестящими камушками, и в голубом топике. Она разговаривала с высоким пожилым мужчиной с аккуратной рыжеватой бородкой и тонкими усиками водевильного афериста.

Славка сразу узнал его, и будто кипятком окатило. Егор Петрович свет Стахнов! Лично! Во плоти! На короткое время он даже забыл о своём печальном положении, так потрясла его эта неожиданная встреча.

— Ваша Светлость, доставил! — отрапортовал воевода и отошёл в сторону.

Оба «светлых» молчали, будто чего-то ждали. Вероника Егоровна смотрела на Славку с рассеянным безразличием. Егор Петрович, напротив, изучал крепса своей дочери с видимым любопытством и даже какое-то дружелюбие проскальзывало в его внимательном взгляде. Славка опустил голову и замер, ожидая окончательного приговора. Неожиданно в его голове зазвучал голос Читы:

Поговори с Вероникой Егоровной. Вдруг послушает!..

Славка поднял голову.

Он исправится! Я обещаю! Тихий будет, покладистый…

Голос Читы толкнул его вперёд, подсказал, что надо делать. Славка грохнулся на колени, больно ударившись о дорожную плитку. Михаил тут же бросился к нему, но Вероника Егоровна жестом остановила воеводу.

— Ваша Светлость! — замычал Славка, не сдерживая слёз. — Вероника Егоровна! Умоляю, пощадите! Пощадите меня, прошу вас! Я всё понял! Всё! Больше ни словом, ни делом вас не огорчу! Буду служить вам, как вы скажете. Исполнять в ту же секунду всё буду! Не гоните меня только!

— Служить будешь? — задумчиво спросила она.

— Служить! — энергично закивал Славка, роняя слёзы на прогретую солнцем тротуарную плитку. — До конца своих дней служить! Любой ваш приказ исполню! Жизнь за вас отдам!

Вероника Егоровна уже не скучала, она перевела торжествующий взгляд на отца и прищёлкнула пальцами.

— Вот так!

Егор Петрович улыбнулся и посмотрел на дочь с нескрываемым одобрением.

— Хорошо! — вскинула голову Ника. — Вот тебе мой приказ: раздевайся!

На секунду Славка опешил. Он ожидал чего-то подобного, но никак не думал, что свидетелем его позора станет сам Великий Второй… Но колебаться он был больше не вправе: вскочил, стянул через голову рубаху, спустил штаны и вышагнул из них, как из таза с водой. Водой, в которой в ту самую секунду бесследно растворились остатки его гордости.

— Видишь? — Ника по-детски подпрыгнула. — У меня получилось!

— Вижу, — Егор Петрович с интересом разглядывал голого Славку, стоявшего не шелохнувшись. — Ты молодец! И что теперь? Оставишь? Или продашь?

Надежда ещё была! Чита, домик, яблонька!.. В ожидании вердикта Славка перестал всхлипывать и даже дышать.

Вероника Егоровна задумчиво посмотрела на своего раба.

— Оставить, не оставить… — её ладонь рыбьим хвостом гуляла из стороны в сторону. — Оставить. Не оставить…

Славка следил, в каком положении замрёт «хвост», и молился бессловесной, но самой истовой в его жизни молитвой. Только теперь он окончательно понял, что значит безраздельно принадлежать кому-то, полностью быть в чьей-то власти. Быть рабом.

Оставить. Не оставить…

Насмерть перепуганный, униженный и самоуниженный, он боялся даже моргнуть, чтобы не спугнуть вновь замаячившей перед ним надежды.

— Продам, — кивнула Вероника Егоровна.

Вот и всё! Это была всего лишь очередная игра. Новая пытка на прощание. Хозяйка сломала свою новую игрушку и теперь больше не нуждалась в ней. В ту минуту он вспомнил, с чего начались все его злоключения — вспомнил, как госбесовский офицер с усталым лицом протягивал ему листки с заранее отпечатанным заявлением: «Я, Ярослав Алексеевич Ладов, выявил в своём отце, Алексее Петровиче Ладове, врага России…» Если бы он тогда подписал! Если бы! Надо было, конечно, надо было подписать! Отцу он уже ничем ни помочь, ни навредить бы не мог — мёртвые не имут сраму. А свою жизнь он погубил.

— Продам! — решительно повторила Ника, корча умильную рожицу отцу. — Если ты не передумал?

— Ну что ты! — губы Егора Петровича тронула довольная полуулыбка. — Я своих слов назад не беру. Ты же знаешь.

— Но зачем? — встряхнула она огненной шевелюрой. — Это какая-то глупость, па.

— Отчего же?

— Именно потому, что я тебя знаю. Что ты задумал? Ты ничего не делаешь просто так. Только если есть какая-то выгода.

— И что в этом плохого?

— Хотя бы то, что это означает, что я эту выгоду потеряю.

— Я же тебе заплачу. И, заметь, немало. Разве это не выгода?

— Это меня и смущает, папа́. Если ты готов отдать за него столько денег, это может означать, что ты знаешь, как заработать на нём ещё больше.

Отдать за него столько денег… Отдать за него столько денег… Отдать за него… За кого?

Славка вцепился в эту фразу, как летучая мышь в подброшенную тряпку. Неужели они говорят про него?!

— А ты знаешь?

— Пф-ф-ф, — фыркнула она. — Но у тебя и так уже много крепсов, а у меня…

— Ты всё равно хотела его продать.

— Я передумала. Видишь, он решил исправиться. Да, пёсик? — обратилась она к Славке.

Они говорят о нём!

— Да, Ваша Светлость! Да!

— Умничка! Одевайся! Видишь, пап?

Славка начал быстро одеваться, стараясь не пропустить ни слова.

— Я оставлю тебе Дядька.

— Ну па-ап! — капризно протянула Вероника Егоровна. — Он же старый и с головой не дружит. Оставь Аркашку. Я его на Читке женю. Дети будут здоровые, красивые.

— Нет. Гранд-мастер мой.

— Лидушку?

— Дядька. И помогу быстрее заполнить твою деревушку. Найдём жениха твоей девке.

Ника подняла руки в универсальном жесте капитуляции.

— По рукам? — улыбнулся Егор Петрович.

— Да-а! — закатила глаза Ника и обняла отца.

Сделка состоялась.

Егор Петрович подмигнул одуревшему от всего происходящего Славке.

— Ну? — Ника облокотилась о крышу машины.

— Что, дорогая?

— Теперь скажешь? Не бойся, я не передумаю!

— А надо?

— Очень.

— Хорошо, я удовлетворю твоё любопытство. Этот молодой человек, — Великий Второй указал рукой на едва держащегося на ногах Славку. — Моё оружие против предателя Ермака.

— Кто?! — Ника прыснула, прикрыв рот ладошкой. — Вот он?!

— Да, — совершенно серьёзным тоном подтвердил Егор Петрович.

— Но, па… Как?! Чем он может тебе помочь?

— Он уже мне помог. Остались лишь формальности. Мне надо только получить согласие этого юноши на сотрудничество.

— Согласие?! Получить согласие у крепса? Это анекдот такой, да? Ты разыгрываешь меня?

Егор Петрович снисходительно посмотрел на дочь.

— В некотором смысле я уже тебя разыграл. Довольно недорого купил у тебя настоящее сокровище. Но! Чур, не переигрывать! Ты обещала!

— Пап, у меня с чувством юмора сейчас… Меня тут чуть не убили, забыл? А ты мне голову морочишь! Объясни толком, что происходит?

— Можно твой руфон на минуточку?

Егор Петрович протянул свою ухоженную руку. Ника хмыкнула, достала из нагрудного чехла телефон и передала отцу. Тот несколько раз быстро провёл пальцем по экрану и вдруг из динамика раздались так хорошо знакомые Славке аккорды.

— Я так и думал, что она у тебя в шорт-листе, — он покачал телефоном перед озадаченным лицом дочери.

— И? Что это значит?

— Эту песню, искорка, написал не твой разлюбимый Ермак, как все думают, а твой, точнее, теперь уже мой крепс. И это не шутка, не анекдот, а вполне доказанный факт. Доказанный моими юристами.

Теперь Вероника Егоровна стояла точно с таким же потрясённым выражением лица, как и Славка.

— И что теперь? — спросила она растеряно. — Что ты… собираешься с ним делать?

— Это, милая, я уже сам как-нибудь, — Егор Петрович погладил её по плечу, возвращая телефон. — Сам. Ладно? Скажу только, что планы на этого парня у меня очень серьёзные. Давно я так не развлекался.

Не переставая широко улыбаться, Великий Второй подошёл к Славке.

— Ну, давай знакомиться? — он протянул руку. — Я, как ты уже, наверное, понял, папа этой, признаюсь, не самой воспитанной девушки. Егор Петрович свет Стахнов.

Славка с испугом посмотрел на чистую узкую ладонь и широкий золотой браслет, украшенный замысловатой гравировкой. Потом на свою, не очень чистую, и неуверенно протянул её для рукопожатия.

— Слава, В-ваша С-светлость, — пролепетал он.

— Слава, у меня есть для тебя предложение, от которого, я очень надеюсь, ты не будешь отказываться, — тепло сказал Егор Петрович, мягко пожимая его руку. — Давай пройдём в мой кабинет и всё обсудим.

Господин свет Стахнов приобнял совершенно деморализованного Славку за плечо и повёл в сторону сияющего Дворца.

— Миша, — обернулся Егор Петрович. — Позвони моим летунам, скажи, что надо смотаться под Сестрорецк и привезти сюда Диану. Скажи, это срочно. Потом подбери приличную одежду на этого молодого человека: сорочку, штаны, пиджак, обувь — всё. И в мой кабинет.

* * *

Они поднялись по широким мраморным ступеням, охраняемым двумя бронзовыми львами, и через высоченные мозаичные двери-ворота вошли под своды Дворца.

Впервые Славке довелось оказаться тут. Парадный зал ослеплял блеском позолоты. Золото было везде — на лепных украшениях стен и расписного потолка, тяжёлых рамах картин и зеркал, высоких восточных вазах, стоящих между кривоногих диванчиков, столиков и шкафчиков, также сплошь покрытых позолотой. Золота было так много, что даже белые стены казались лишь продолжением этого повсеместного блеска.

Славка тонул в вязкой драгоценной патоке и ровным счётом ничего не соображал. Судьба продолжала играть с ним в какую-то свою игру, в которой, если и были правила, то от него они тщательно утаивались. Но, скорее всего, никаких правил не было — Судьба не любит играть по правилам.

В отличие от центрального и прочих залов, через которые они прошли, в кабинете Егора Петровича, расположенного в просторном бельведере, не было ни позолоты, ни огромных зеркал. Здесь царил строгий, но не менее роскошный викторианский стиль, с акцентом на красное дерево и кожу. У панорамного окна стоял массивный резной стол с серебряным письменным прибором. Вдоль стен расположились высокие застеклённые книжные шкафы. Повсюду было много всяких загадочных антикварных вещей: глобус, сделанный из жёлтого дерева, с искусно выжженной на нём картой мира, старинный медный телескоп, астролябия, секретер, инкрустированный слоновой костью и перламутром, большие старинные весы, рыцарские доспехи, клёпаные сундуки и много чего ещё.

На ближней ко входу стене висели два больших портрета. На первом был изображён святой царь Николай Второй в красном мундире полковника Шотландских Серых Драгун. На втором портрете Славка узнал монарх-президента в синем гусарском ментике с ташкой, украшенной гербом Дзержинского полка МГБ. Между этими двумя портретами располагалась известная и во все времена скандальная картина «Чёрный квадрат», как чёрная дыра во времени между царствованием двух монархов.

По другим стенам были развешаны исторические карты и чёрно-белые фотографии, большая часть которых относилась к периоду «старой монархии».

Славка замер на пороге, с восторгом разглядывая открывшиеся ему чудеса.

— Каждый по-своему понимает красоту, не правда ли? — спросил Егор Петрович, оглядывая помещение, словно не был тут очень давно. — Этот кабинет я устроил на свой вкус, чтобы было хоть где-то отдохнуть глазам от этой утомительной претенциозной мелькотни.

Он решительно пересёк комнату, подошёл к узкому антикварному шкафчику со множеством маленьких ящичков, выдвинул один из них и достал оттуда лакированный портсигар красного дерева. Затем сел в глубокое кожаное кресло и рукой указал на соседнее.

— Присядь… Нам многое надо обсудить.

Славка сделал два крохотных шага и остановился.

— Присядь, не стой, — спокойно повторил свою просьбу Егор Петрович, открыл портсигар и извлёк из неё странного вида папиросу со скрученным кончиком.

Неуверенно ступая босыми ногами по мягкому ковру, Славка прошёл к креслу и опустился на самый краешек. Егор Петрович прикурил папиросу, сделал глубокую затяжку и, не выпуская дыма изо рта, замер со странным немного напряжённым выражением лица. Потом выдохнул и посмотрел на Славку.

— Дам-с… Не знаю даже, кому из нас больше повезло, Слава.

Он поковырялся длинными пальцами в своей коробочке и достал ещё одну папиросу.

— Будешь?

Славка никогда не курил. Полноправным запрещено покупать сигареты до исполнения 21 года. «Белые» могут курить хоть с пелёнок — наверное, единственная привилегия для неграждан. Но когда он стал «белым», у него даже в мыслях не было тратить деньги, которых и так в обрез, на такую ерунду. Но отказать Егору Петровичу он постеснялся. Робко протянул руку и взял папиросу. Свет Стахнов щелкнул золотой зажигалкой, Славка суетливо сунул папиросу в рот и наклонился к огоньку.

Сладкий дым потёк в горло, нещадно царапая его. Славка выпучил глаза и закашлялся. Егор Петрович улыбнулся:

— Ничего, ничего.

Прокашлявшись, Славка проявил настырность и повторил попытку. На этот раз он тянул в себя дым очень аккуратно. Сначала набрал немного в рот, а потом вдохнул. С трудом, но ему удалось сдержать кашель. Странные папиросы пахли сопревшим сеном, а вовсе не табаком.

Егор Петрович одобрительно кивнул и тоже затянулся.

Некоторое время они молча курили, разглядывая друг друга. Славка испуганно, напряжённо, Егор Петрович с дружеским любопытством.

— Мишка сказал, ты видел убийцу? — поинтересовался он.

— Да, Ваша Светлость. Но очень плохо. Дождь шёл сильный.

— А тебя к столбу привязали, — задумчиво проговорил свет Стахнов. — Да уж… Искорка моя девчонка горячая. Атаманша! Вся в меня! Во всём идёт до конца! Поэтому и перегибает порой палку. Ну, ничего. Научится. А я за неё у тебя прошу прощения. Как, примешь ты мои извинения?

— Что вы, Ваша Светлость! — Славка вскочил. — Что вы! Я не в обиде! Ну, раз так вышло, то что теперь! Да и заслужил я! Вёл себя, как осёл.

— Ну, ну! Ладно! — махнул рукой Егор Петрович. — Не в обиде, так не в обиде. Сядь. Не о том я с тобой поговорить хотел.

Славка сел и, возбуждённый случившимся — сам свет Стахнов у него прощения попросил! — жадно втянул сладкий дым. И опять закашлял. Но в этот раз его это почему-то рассмешило. Да и вообще, ему вдруг стало необычайно легко и неудержимо весело. Так весело, что его это тут же и напугало. И не понимая, что с ним происходит и как себя вести, Славка окончательно потерялся.

— Твоя ведь это песня, которую я включал на руфоне дочери? — спросил Егор Петрович.

— Моя, Ваша Светлость, — с трудом выдавил из себя Славка вместе с остатками дыма.

— Хорошо! Очень хорошо! Хорошая песня!

— Спасибо, — Славке опять стало весело.

— Так вот, Ярослав… Нужно мне, чтобы песня эта стала твоей официально. Понимаешь?

— Нет, Ваша Светлость.

— Ты должен получить права на неё. И я тебе помогу.

— Но я же…

— Я сделаю так, что тебе вернут полноправный статус.

Славка открыл рот, не веря своим ушам.

— Но тут есть одна проблема, — Егор Петрович загасил окурок в тяжёлой бронзовой пепельнице, выполненной в виде перевёрнутой морской черепахи. — Ты знаешь о том, о чём пока непосвящённым знать не надо.

Он сразу понял, что именно имеет в виду Великий Второй.

— Я никому! Никому не скажу!

Егор Петрович смешно зажмурился, растянув губы в улыбке, которая красноречивей всяких слов говорила, что Славка сморозил глупость.

— Нет, Слава. «Никому не скажу» — это не деловой разговор. А мы с тобой люди деловые и поэтому так проблему решать не станем. Ты, конечно же, никому не скажешь. Но не потому, что ты это пообещал — цену чужим обещаниям я прекрасно знаю. Ермак мне тоже в своё время много чего обещал. И сбежал. Я его тогда предупреждал — подведёшь меня, разрушу твою жизнь. И это своё обещание я долго не мог выполнить, потому что слишком уж этот воробушек крепко зацепился своими когтистыми лапками на вершине. Но благодаря твоей песне, которую он украл, я теперь с него могу три шкуры спустить. А потом ещё столько же! И тебе, Слава, я скажу то же самое, что говорил ему: подведёшь меня — уничтожу!

— Я не подведу! Егор Петрович! Я вас никогда! Никогда не подведу!

— Слова, слова, — вздохнул свет Стахнов.

— Клянусь! — с жаром воскликнул Славка.

— Дослушай меня… Я могу сделать тебя «синим». Ты передашь мне права на свою песню. Я накажу Ермака за его предательство. Опозорю его, разорю и скину с музыкального Олимпа. Денег он на твоей песне заработал уже немало, хотя она только-только пошла в народ, как говорится. А значит, потенциал у неё огромный. Скандал сделает её вообще самым громким хитом последних лет. Так что я не только отомщу Ермаку, но ещё и заработаю. Пока всё тебе понятно? Возражений нет?

— Что вы!

В Славкиной голове вертелась одна только мысль — он снова станет «синим»! А что там будет с его песней — совершенно не важно.

— Хорошо! — кивнул Егор Петрович, прикуривая новую папиросу. — Но это ведь не единственная твоя песня, правда?

— Не единственная, — эхом повторил Славка. — А откуда вы…

— Слава! Ну что значит, откуда? Я про тебя всё знаю! Ты думаешь, как я узнал о твоём авторстве? Система. Она всё помнит. А я же не мог позволить своей дочери привести на усадьбу человека, пусть и в качестве крепса, о котором мне ничего не известно? Вот я и проверил. И скажу… Я очень рад, что сделал это. Мои спецы обнаружили в твоей электронной почте письмо, адресованное одной особе.

Славка догадался, о каком письме идёт речь. Думал, вот сейчас память отразит давно ушедшее переживание, вернёт его, ударит больно. Но ничего не произошло — слишком много времени прошло с тех пор и слишком оглушителен был звучащий в нём голос: «Я стану синим!»

— Сейчас эта особа является супругой нашего звёздного плагиатора, — продолжал Егор Петрович. — Как только я узнал, что песня краденая, Слава, я сразу понял, что ты мне нужен. Мы нужны друг другу. Ты поможешь мне. А я помогу тебе.

Дым от недокуренной Славкиной папиросы, медленно клубясь и вспыхивая в солнечных лучах, растекался по кабинету.

— И про твои успехи в школьном хоре, кстати, я тоже узнал. И даже с твоим художественным руководителем Ксенией Игоревной мои люди пообщались. Помнишь Ксению Игоревну?

— Конечно, Ваша Светлость!

— Она, знаешь ли, вопреки моим ожиданиям, тебя не стала «топить». Мол, о «белых» либо плохо, либо ещё хуже. Нет. Хорошо отзывалась. Помнит. Сказала, у тебя абсолютный музыкальный слух. Я думаю даже её в нашу команду взять. Но без тебя эта команда не сработает. А надо, надо, Слава, чтобы она сработала!

— Что делать?! Я всё сделаю! Я для вас!..

— Ты для себя делай. Обо мне не беспокойся.

— Что? Что надо?

— Прими моё предложение.

— Так я уже! Ваша Светлость, Егор Петрович! Я уже принял! Я любое ваше предложение приму! Вы… Вы только скажите!

— А ты послушай, я и скажу, — мягко перебил Славку свет Стахнов. — Я же не закончил ещё.

— Слушаю, Ваша Светлость!

Всё вокруг плыло. Качалась комната, качалась улыбка Егора Петровича, жизнь Славкина качалась как на огромных качелях. И теперь эти качели рвались всё выше и выше. Так высоко, что кружилась голова.

Папа, я лечу!

— Я могу сделать тебя «синим». Поселить у себя на усадьбе под присмотром, как, например, живёт сейчас хорошо тебе знакомый Аркаша. И доить помалу твой талант поэта и музыканта. Могу, но не хочу этого делать. Я не хочу делать тебя «синим».

И вот качели рванулись вниз. Славка почувствовал, как отхлынула кровь от лица, а к горлу подкатила мерзкая тошнота. Пальцы на руках стали холодными, влажными и чужими.

— Я предлагаю тебе… стать «светлым».

В голове застучали тяжёлые молоты; плющили все звуки, попавшие на наковальню истерзанного Славкиного сознания. Бум-бум. Что-то сказал человек, сидящий напротив него — тонкие губы шевелились под такими же тонкими усиками. Бум-бум. Молоты расплющили все сказанное, оставили после себя только протяжный незатихающий звон потрясения.

— Что?..

— «Светлым», — спокойно повторил Егор Петрович. — Ты сам будешь исполнять свои песни. Вместо Ермака. Понимаешь меня? Ты. Будешь. Вместо. Ермака.

Последние слова он отщёлкал как хлыстом — чётко, звонко, оглушительно.

— Такой шанс выпадает не на миллион и не на десять миллионов, а на все семьдесят четыре. Что скажешь?

— Я… Но… Я… Ведь…

А что ему было сказать?

Нечего. Он пытался, но мыслей в голове не осталось, только скользкие обрывки, как изодранные клочки газеты, брошенные в грязную лужу. Поэтому Славка лишь невнятно что-то мычал, хлопал глазами и нервно чесался.

А Егор Петрович продолжал говорить:

— Я бизнесмен, Слава. Ты — продукт, который будет очень хорошо продаваться. Не только твои песни, но сам ты. И потом, согласись, месть будет гораздо слаще и полновесней, если ты сменишь Ермака на Олимпе? Добрым меня, конечно, трудно назвать. Но так сложились обстоятельства, что я могу воплотиться для тебя в роли доброй феи. Если ты согласишься примерить платье Золушки, разумеется.

Славкины губы свела судорога. Егор Петрович посмотрел на него и вдруг безудержно расхохотался.

— Ты не так меня понял! Оха-хо-ха-ха! К чёрту платье! Аха-аха-хо-о-о! Я совсем про другое! Ох-хе-хо-ха! Видел бы ты своё лицо-о-о-о!

Славка уже почти не сомневался, что бредит.

— Пойдём-ка. Я кое-что тебе покажу.

Егор Петрович резво встал с кресла и, напевая себе под нос Славкину песню, направился в дальний конец кабинета. Славка с трудом поднялся на ноги и, покачиваясь, поплёлся следом. Они остановились возле широкого стеклянного стеллажа.

— Что ты здесь видишь? — спросил Егор Петрович, указывая на полки.

Всего полок было три. И все они были заставлены человеческими фигурками высотой с мужскую ладонь.

Сначала Славке показалось, что перед ним коллекционные солдатики эпохи «старой монархии», выполненные в традиционном стиле «жиру». Первая фигурка, которую он выцепил взглядом, была облачена в тёмно-синий мундир с золотыми эполетами, пуговицами и россыпью крохотных орденов на груди. Рядом стояло ещё несколько человечков в военной униформе. Он уже, было, открыл рот, чтобы озвучить свою версию, когда понял, что перед ним вовсе не солдатики из далёкого прошлого, а самое что ни на есть современное общество.

На самой верхней полке расположились «светлые», представленные не только маршалами и генералами в парадной искусно раскрашенной до мельчайших подробностей униформе. Тут были и промышленники в деловых костюмах, и дамы в пышных кринолинах, и подростки в ярких современных одёжках. Все фигурки были исполнены так мастерски, что при более тщательном рассмотрении можно было разглядеть не только складки на одежде, но и более мелкие детали — морщинки на лицах и ноготки на крохотных пальцах. На тонких розовых запястьях обитателей верхней полки Славка разглядел золотые и серебряные полоски браслетов.

В самом центре этого сверкающего сообщества стоял золотой трон тончайшей работы, на котором восседал, улыбаясь в ухоженную бороду, монарх-президент в белом кителе. А в человечке, стоящем справа от трона, Славка узнал самого Егора Петровича.

— Это же вы! — не удержался от удивлённого возгласа Славка.

— Скажу больше, — поднял указательный палец Егор Петрович. — Все эти статуэтки сделаны с реальных людей. Вот смотри…

Он отворил створку стеллажа, аккуратно вынул одну статуэтку и протянул её Славке.

— Возьми. Это будет твой трофей.

Славке в руку легла тяжёлая фигурка, в которой он без труда распознал Ермака. «Золотой голос России» был облачён в свой любимый голубой с золотым шитьём концертный костюм. Маленькими розовыми ручками он держал перед губами микрофон, будто жадно пил из бутылки. Совсем как на том плакате, что висел в «общежитии».

— Ему тут больше не место. Я хочу, чтобы на этой полке стояла твоя фигурка, Слава. Понимаешь, для чего ты мне нужен?

Но Славка всё еще не понимал. Только что он готов был покончить с собой. Только что он униженно рыдал на коленях перед девочкой-куклой. И вот он во Дворце, в великолепном кабинете разговаривает с величайшим человеком эпохи.

— Твоя фигурка появилась бы тут так или иначе, — продолжил Егор Петрович. — Но от тебя зависит, на какую именно полку я её поставлю. Взгляни как следует.

Славка снова посмотрел на стеллаж.

Левую часть средней полки занимали «красные» судари и сударыни — чиновники регионального уровня; офицеры МГБ, МЧС, МВД и Министерства обороны, приравненные по своему званию к «красной» категории граждан, но носящие на своих запястьях служебные унэлдоки иных цветов; руководители госучреждений и крупных коммерческих предприятий. Справа расположились «синие» граждане: улыбчивый заводской рабочий в мешковатой робе (совсем как у отца), держащий в руке большой гаечный ключ; таксист-извозчик в форменной чёрно-жёлтой каскетке и с большой номерной бляхой на груди; врач; учитель; сидящая за кассовым аппаратом продавщица в сине-белом сарафане с крохотным голубым кокошником на голове; ученик средней школы в ученической шинели и фуражке; ученица в кружевном фартуке поверх тёмно-синего платья — и многие другие фигурки из той жизни, про которую Славка уже почти забыл.

«Синие» фигурки казались чуть короче «красных», и только приглядевшись, Славка понял — почему. Хоть полка у «красных» и «синих» была общая, между двумя её половинками была ступенька, и получалось, что «синие» стоят немного, всего на пару сантиметров, ниже «красных». Условность. Но в жизни эта крохотная и почти незаметная разница была практически непреодолима. В реальности редко кому удавалось перепрыгнуть эти два сантиметра и перебраться с красной части полки на синюю.

В самом низу расположились «белые»: дворник в оранжевом фартуке, грузчик с коробками, лесоруб возле коряжистого пня, уборщица, работник каменоломни с тачкой,проститутка, прихорашивающаяся перед зеркалом, пара детей-сирот — мальчик-подросток и совсем маленькая девочка.

Тут тоже была ступенька, понижающая уровень полки. И на другой половине стояло всего две фигурки.

Славка узнал обоих: Дядёк и Чита. Крепсы.

Мини-Чита была изображена в своём любимом коротком красном сарафане. Она стояла, сложив в умоляющем жесте две ладони перед лицом. Именно такой видел её Славка в последний раз, когда она просила Михаила за него. Только на голове у игрушечной Читы красовался яркий кокошник с лентами, которого в обычной жизни Славка на ней никогда не видел.

Мини-Дядёк был в своей обычной косоворотке, подпоясанной бордовым кушаком, широких штанах и в лаптях. Мастер изобразил его точащим косу, хотя обычными деревенскими косами даже в деревнях уже мало кто пользовался.

Но Славка смотрел на Читу. Её маленькая копия так же, как и оригинал, пленяла его. Ему очень хотелось, чтобы в его руке сейчас оказался не игрушечный Ермак, а она. Лучшего «трофея» и вообразить было трудно. Он бы мог никогда с ней не расставаться. Он бы мог вспоминать…

Его уши начали краснеть, а взгляд, казалось, намертво прилип к стройным смуглым ногам статуэтки.

— Тут! — Голос Егора Петровича вывел Славку из оцепенения. — Ты мог бы стоять тут. Рядом с этой девкой и моим братом…

Поначалу Славка пропустил последнюю фразу Егора Петровича мимо ушей, представляя себе, как бы его фигурка смотрелась рядом с фигуркой Читы. Но фраза вернулась, ударила о край сознания, как бьёт тяжёлый бронзовый язык о купол колокола.

Он обернулся и непонимающе посмотрел на хозяина чудесного кабинета и всей России.

— С вашим братом? Ваша Светлость, но…

— Да, — кивнул тот. — Братом.

Славка вновь пригляделся к фигуркам на самой нижней полке. Но ничего не изменилось.

— Дядёк, — щёлкнул ногтем по витрине Егор Петрович. — Ты знаешь его под этим нелепым прозвищем. Дядёк — мой родной брат, Василий свет-погас Стахнов.

Теперь уже Славка был точно уверен, что сошёл с ума. Вот только он где-то слышал, что те, кто действительно лишились разума, не в состоянии этого осознавать. А он не только осознавал, но находил всё новые и новые неоспоримые доводы этому умозаключению.

— Он умер, — почти шёпотом выдавил из себя Славка.

— Нет, — плавно закачался из стороны в сторону Егор Петрович. — Если я напишу на камне «клад», под ним не окажется клад. И под могильной плитой моего брата пустой гроб, не более.

Его губы сжались в тонкую полоску.

— Мой брат жив, хоть и тронулся умом. Но он сам решил стать первым крепсом России. Это его выбор. А я, как младший брат, не могу перечить старшим. Хе!

Егор Петрович попытался рассмеяться, но из его горла вырвался лишь клокочущий стон.

— Мы вместе придумали ГЛОСИМ! Вместе всё организовали. Всё! Это огромнейшая работа. Расчёты, технологии, производство! Мы придумали унэлдоки! Даже не мы — он!

С каждым произнесённым словом голос Егора Петровича звучал всё жёстче. На его лице появилась гримаса отвращения.

— Мы спасли страну от ужасной участи. Но когда пришло время двигаться дальше, Вася струсил. Он считал гражданскую сегрегацию неприемлемой. И сбежал. И мне пришлось в одиночку заканчивать то, что мы начинали вместе.

На этих словах Егор Петрович так резко развёл руками, что Славка подумал, что он хочет его ударить, и, вздрогнув, зажмурился. Егор Петрович кисло улыбнулся и продолжал.

— Вася организовал свою мнимую смерть и, пользуясь нашими возможностями, создал себе новую биографию. Новое лицо. Новую жизнь. И исчез! Ушёл, как потом оказалось, в церковники. Но и там не ужился с Системой! Нет! Он обвенчал белую пару! И был изгнан из лона Церкви. Никто не знал, что отец Василий, этот заросший бородой старец, не кто иной, как сам свет Стахнов! Только я один знал, что он жив! И тогда он пришёл ко мне! Грязный, больной, со своим белым унэлдоком отщепенца! Пришёл и сказал, что раз ничего нельзя изменить, то он готов стать первым в России крепостным, чтобы, как он выразился, «нести этот крест вместе со всеми прочими крепсами». Он стал рабом! Моим личным рабом! Он думал, что этим унизит меня!

Глаза Егора Петровича блестели, как две перламутровые пуговицы, пришитые к тряпочному лицу.

За несколько минут этот человек преобразился настолько, что вымораживающий страх пронизал Славку от макушки до голых пяток.

— А я согласился! Я сказал ему, что это его лучшее решение за всю жизнь! И что большего он и не заслуживает, как только быть рабом! Потому что в этом мире, Слава, есть только два общественных состояния — раб и хозяин! История на всём своём протяжении неизменно доказывала нам это! Одни государства из века в век старались подчинить себе другие или же, если не хватало силёнок, рабски изображали нейтралитет — убежище трусов! Одни социальные группы из века в век эксплуатировали другие социальные группы. Сильный и богатый неизменно будет подчинять себе слабого и бедного. И называй это как хочешь: диктатурой, демократией, коммунизмом, монархией — всё это лишь вывески. Слова! А есть данность, при которой невозможно существование общества, где все находятся в абсолютно равных условиях. Это заложено природой — верховенство одних и подчинение других! Природу нельзя обмануть! А людей обмануть можно!

Егор Петрович быстро пошёл в другую часть кабинета и вернулся с новой прикуренной папиросой и пепельницей:

— Полвека назад на вершине мирового порядка восседало государство США. Ты учился в школе и должен об этом знать. Они провозгласили себя страной равных возможностей, истинным мерилом демократии. Они тратили огромные деньги, чтобы поддерживать в своих гражданах эту иллюзию. Смешно говорить о равных возможностях в стране, которой правили финансовые кланы, выбиравшие себе таких президентов, которые в первую очередь должны были заботиться о том, чтобы процветал бизнес этих властелинов. Конкистадоры и прочие первооткрыватели Америк выменивали у глупых туземцев золото на стеклянные бусы, оружие и алкоголь, обманывали и убивали местное население, чтобы завладеть их землями! А их последователи создали государство, которое не изменило лживым принципам конкисты, лишь слегка задрапировав свою алчность и жажду власти различными декларациями и розовыми слюнями про равные возможности.

Он стряхнул пепел в пепельницу и протянул папиросу Славке.

— Вместо бус они начали втюхивать своим туземцам автомобили, телевизоры и пониженную ставку по кредитам. Они пестовали и откармливали своё стадо — общество потребления. И они были великой страной, пока их стадо, а заодно и их тоже не свалил мор, приправленный террором.

Егор Петрович хлопнул в ладоши. Славка привычно вздрогнул.

— Общество — это слоёный пирог, Слава, где на самом верху крем и сливки, а в самом низу подгоревший корж. Если бы такого разделения не было, не было бы и пирога. Была бы каша. Ты кури, тлеет… Так вот, США превратились в эту кашу, как только лопнул их мыльный пузырь. А мы сегодня создали государство, которое гораздо честнее обходится со своими гражданами. Мы говорим нашим гражданам — равные возможности есть. Только для каждого слоя они свои. Для «синих», «красных», «светлых»… Для всех! Но отдельно! Понимаешь? Мы не врём! Не пускаем пыль в глаза. Мы разделили и властвуем. А мой брат оказался слишком слабым, чтобы принять эту данность. Он хотел, чтобы была каша и все мы варились в одном котле.

С брезгливой гримасой Егор Петрович достал с полки фигурку Дядька-косаря и поднёс её к самым глазам, вглядываясь в неподвижное лицо своего игрушечного брата.

— Я рассказал Ему! — прошептал он в статуэтку, как в микрофон. — Он знает о тебе. И Он дал мне добро! Ты уже не сможешь вернуться наверх никогда, Вася! Ни-ко-гда! Всё! Эта дверца для тебя закрылась!

Он вернул фигурку на место и повернулся к Славке. На его бледном лице тут же появилась вымученная улыбка.

— А для тебя она открылась! Это редчайшая возможность! Поэтому выбор за тобой. И сделать его ты должен прямо сейчас. Либо я делаю тебя «синим», ты отдаёшь мне права на свою песню, и я караю предателя Ермака, и на этом наша сделка считается оконченной. Дальше ты живёшь на моей усадьбе, по крайней мере до тех пор, пока вся эта ситуация с крепсами не выйдет на официальный уровень. Хочешь, можешь здесь у Веронички жить с бабой этой своей, которую моя доча всё пристроить мечтает. Но учти, дети ваши всё равно крепсами останутся. Ни ей, ни им свободу раздаривать никто не будет. И второй вариант, который мне нравится больше. Я обеспечиваю тебе серебряный статус и оказываю полную поддержку в продвижении твоего таланта.

Его голос снова звучал спокойно и ровно.

— Выбирай. Но не питай иллюзий. Ты всё равно останешься рабом. Но только моим личным. И поверь, у меня таких полно. Многие из них даже не догадываются, что они у меня под каблуком. Думают, что всего сами добились и прочно сидят на своих вершинках.

Егор Петрович закрыл створки стеллажа, промокнул платком уголки глаз и внимательно посмотрел на Славку.

— Ну, так что? Какое решение ты принимаешь? Я хочу, чтобы мы работали вместе. Ты славный парень, и твой непростой жизненный опыт, думаю, не позволит тебе повести себя так же, как поступил со мной Ермак. Хочешь быть «светлым»?

От чрезмерного внутреннего напряжения у Славки задёргалась нижняя губа.

— Да, Ваша Светлость.

— Молодец! А я и не сомневался! Думаешь, просто так вертолёт в Сестрорецк погнал? Мы с тобой, знаешь, как всех ещё удивим?! И давай-ка, дружок, вот что… обойдёмся без протокольных условностей. Хорошо? Можешь не говорить мне «Ваша Светлость», пока мы с тобой наедине. Ты сам, считай, уже без пяти минут «светлый». А у нас между собой это не принято. Договорились?

— Да, — выдохнул Славка.

Этот односложный ответ дался ему таким трудом, будто он гружёный камнями железнодорожный вагон с места руками сдвинул.

Свет Стахнов кивнул, приглашая за собой, и пошёл обратно к креслам. Славка, сжимая в руке фигурку Ермака, тенью последовал за ним.

— Егор Петрович, — набрался он смелости. — А что вы так Ермака невзлюбили?

— За что любить предателя?! Я выискал этого ублюдка, протащил через семь кругов ада нашего Минкульта, на самую высокую орбиту его закинул. А это, я тебе скажу, не так-то просто сделать. Даже с моими связями. Ты, вообще, знаешь, как вся эта орально-музыкальная кухня устроена?

— Не знаю, — признался Славка.

Егор Петрович повалился в кресло.

— Культура, Слава, это оружие! Мощнейший рычаг влияния на общественное сознание. Как и религия. И поэтому её необходимо жёстко контролировать. И Россия, слава Богу, поняла это. Мы контролируем и Культуру, и Религию. Власть, Религия и Культура — это три пресловутых кита, на которых всё держится. До тех пор, пока «киты» эти действуют сообща. И этим наша страна сильна. Только проверенные люди и только ограниченное их число должны быть — как это сказать? — парадным фасадом Культуры. Мы уже наступали на грабли, когда писатели, певцы, музыканты и актеры, пользуясь своей популярностью, включались в большую политику и начинали манипулировать общественным сознанием. Они думали, что поступают правильно, а на деле провоцировали хаос. И что? Хаос наступил. Кого он сделал счастливым? Да ты садись, чего мнёшься?

Славка сел в кресло и попытался расслабиться. Но расслабиться не получалось. Его не покидала уверенность, что сейчас весь этот цирк закончится и всё будет по-прежнему — страшно, больно и безнадёжно. А Егор Петрович, напротив, ожил. В лице Славки он нашёл благодарного и немногословного слушателя — «идеальные уши».

— Общественное сознание подвержено одной гадкой напасти. Я называю её «синдром насекомых». Ты обращал внимание, как оживает весь этот насекомый мирок с приходом тепла весной? Ещё вчера воздух был чист и прозрачен, но пригрело солнце, и отовсюду начинают вылезать проспавшие всю зиму букашки: мухи, стрекозы, бабочки, жуки, мошки, блошки — целая армада заполоняет всё вокруг и начинает жужжать, каждый на свой лад. А некоторые ещё норовят укусить, ужалить, крови соснуть. Так и с общественным сознанием, стоит пригреть солнышку свободы, которую на Западе окрестили пустым словом «демократия», как всё вокруг заполняется бесконечным жужжанием. Комары, вши, клопы требуют крови, жуки-навозники — говна, мухи — помоев и тоже говна, пчёлы — цветов. Короеды… Чего? Правильно — коры! Кто там ещё?.. И всем надо. И, каким бы разумным правителем ты ни был, ты никогда не угодишь этой жадной и злобной своре. Но самое губительное в этом то, что хоть такой звон и выглядит со стороны целостным и даже гармоничным, каждый, на деле, жужжит о своём. Никакого согласия. Но зато возникает полная иллюзия свободы. И под это звонкое роение рушатся целые государства. Посмотри, что сейчас творится в Европе. Ты историю в школе хорошо учил?

— Да, — кивнул Славка.

— Учил, молодец! Вам же рассказывали, чем закончилась их демократия? Это ещё до того, как Болезнь начала косить без разбору всех — и левых, и правых, и богатых и бедных? Говорили же вам, как в этом европейском Вавилоне столкнулись интересы различных этнических, религиозных и социальных групп и к чему это привело?

— К войне?

— К резне! К бойне! Пандемия в Европе пришла уже к шапочному разбору. По мне, так демократия — это день открытых дверей в психушке. Причём открытых не «в», а «из». Когда все психи получают возможность выйти в общество и на тех же правах, что и все остальные, делать то, что всем остальным не позволяет делать не политический строй, а внутренние моральные убеждения. Или ещё проще сказать — Культура. Понимаешь, Слава? Культура. А они разрушили свою Культуру. Они смешали её со всем, чем только можно и нельзя. Эта эклектика их и сгубила. Знаешь, что получится, если взять все краски и смешать в одну кучу? Грязь получится! Грязь, Слава! Дерьмо! Они развели это дерьмо у себя и, вместо того чтобы признать свою ошибку, стали учить остальных, что так и надо. О чём мы?

Великий Второй наморщил лоб, но, заметив в Славкиных руках фигурку, просветлел.

— Ах да! Позволь мне ещё разок взглянуть на твой трофей!

Славка, было, растерялся, но быстро сообразил, чего от него требуется, и протянул статуэтку Ермака.

— Мои скауты отыскали Ермошку на каком-то заштатном конкурсе юных талантов, — Егор Петрович задумчиво вертел статуэтку в руках. — В свои семнадцать лет он пел как соловей. За душу голосом своим хватал, как овчарка. Помнишь, к примеру, «Дождливый лес»? Или «Порядок»? А эту… «Однажды ты в мой мир пришла…»?

Славка закивал.

— Ну, что сказать, дал господь талант Бориске, — Егор Петрович подбросил фигурку и ловко поймал. — Я сделал всё, чтобы вытолкнуть его на самый верх — в первый эшелон эстрадников. Он получил золотую лицензию исполнителя. Лучшие мои композиторы сочиняли для него музыку и стихи. Сам он по части творчества ноль. Но голос, да! Я сделал из него звезду. А что он? Гадёныш переметнулся под крыло Минкульта, польстившись на посул господина свет Щерского сделать его «светлым».

Он поставил фигурку на стол. И ненадолго умолк, нервно пощипывая тонкий ус и с нескрываемой обидой глядя на игрушечного Ермака. Затем наклонился и сильным щелчком сбил статуэтку.

— Ты не представляешь, какая это для меня пощёчина была. А он ведь был мне как сын! Всё, всё у него было! Но жадность! Да! Захотел Ермоша ещё больше! Предал меня ради серебряного браслета! Он ведь единственный менестрель в стране, кто стал «светлым». Ну, ты знаешь. А я Щерскому говорил! Не надо! Говорил, не лезь! Предупреждал! Вот теперь он сына потерял! Теперь он знает, каково это!

Славка покосился на лежащего Ермака. Тот лежал на кофейном столике как шахматный король, получивший мат.

— Но вдруг Вероничка, искорка моя, тебя схомутала! — вновь повеселел Егор Петрович. — Ха-ха-оха-хо! А я, вот что значит чутьё, велел всю твою подноготную вывернуть наизнанку. А там!.. Охо-хе-хо! Письмо этой барышне, как её? Шишкина? Мишкина? Мои архаровцы, как увидали, что ты школьником с жёнушкой самого Ермака переписывался, сразу стойку сделали! Э-хе-е! И опс! Там эта песенка твоя, чудесенка!

Егор Петрович согнулся в приступе хохота и долго ещё смеялся, закрыв покрасневшее лицо руками и сквозь пальцы поглядывая хитрым слезящимся глазом. Отсмеявшись, он убрал от лица руки и придирчиво оглядел Славку.

— Так… — поморщился свет Стахнов, доставая из кармана руфон. — Сейчас мы вот как поступим…

Он ткнул в экран пальцем и поднёс трубку к уху.

— Мишань, что там с одеждой для Ярослава… Как тебя, забыл, по батюшке?

— Алексеевич.

— Ярослава Алексеевича. Да любой. Хотя стой! Там голубой есть, вот его. Подожди!

Он прикрыл трубку рукой и наклонился к Славке.

— У тебя какой размер ноги?

— Сорок пятый.

Егор Петрович на несколько секунд задумался и снова приложил трубку к уху.

— Миша, а у тебя какой размер ноги? Ага. Свои выходные туфли прихвати тогда. И носки новые! И мою рубашку из гардероба! Любую! Да и быстро давай! Всё, жду!

Он бросил руфон на столик и влажными влюблёнными газами посмотрел на Славку.

— Даже не верится, что это происходит! Тебя мне сам бог послал, не иначе! Бог искусств Аполлон! Ха! И фурии-эринии с ним за компанию! И я им отплачу сполна — возведу на Олимп нового героя! А, Слава! Имя-то у тебя какое! Говорящее! Всё в масть! С таким именем только на Олимп! Только туда! Сам станешь кем-то вроде бога! Ой, повезло мне! А тебе-то как повезло!

Он хлопнул себя по острому колену и извлёк из портсигара очередную папироску. Третью по счёту.

— Пить врачи запретили, вот приходится заменять, — пояснил он, вертя папироску между пальцами. — И тебе пить я не советую, кури лучше анашу.

Этот дружеский совет Великого Второго как нельзя лучше иллюстрировал разницу между двумя мирами — тем миром, в котором Славка когда-то жил, и тем, перед хрустальным входом в который он теперь оказался. За анашу простого гражданина мигом люстрируют, а «светлому» это, получается, как воды попить.

И Егор Петрович пил. Жадными глотками пил он густой дым, шумно выдыхая в сторону Славки. Черты его лица заметно оплыли, и пьяный взгляд остановился, зацепившись за какую-то видимую только ему одному точку. Некоторое время он так и сидел с тлеющей папиросой в руке, разглядывая пустоту. Потом встрепенулся, заморгал, усмехнулся чему-то, ткнул недокуренной папиросой в пепельницу.

В дверь постучали. Вошёл Михаил. В руках он держал чехол для костюма и начищенные до блеска чёрные туфли. Михаил положил костюм на диван, поставил рядом туфли и снова встал у дверей, ожидая указаний и растерянно поглядывая на Славку.

— Что с Дианой? — повернулся к нему Егор Петрович. — Ты сказал летунам?

— Так точно, Ваша Светлость! Уже скоро будут здесь.

— Да ты что?! — Егор Петрович встрепенулся и посмотрел на часы. — Это уже столько времени прошло?! Вот что значит хороший собеседник!

Он довольно потёр руки и подмигнул Славке.

— Давай-ка снимай с себя это тряпьё и переодевайся. Вон тебе костюм, сорочку и всё что надо принесли. Давай.

— Здесь? — спросил Славка.

— А кого стесняться? Я голым тебя уже видел! Здесь переодевайся, конечно! Миш, а ты распорядись нам сюда чайку подать и чего-нибудь лёгкого пожевать.

— Сделаю! — щёлкнул каблуками воевода и вышел.

Костюм оказался Славке впору: и по длине рукава и штанин, и в плечах, и в талии — всё было как на него пошито.

Егор Петрович тоже оценил:

— А ты хорош! Хоть сейчас на плакат!

Он встал, подошёл к Славке и оглядел его более внимательно.

— Хорош! Внешность актёра — это как упаковка для его таланта. А продаёт, как известно, именно упаковка. И здесь я за тебя спокоен. Вот возьми-ка…

Он протянул руку и на его открытой ладони Славка увидел браслет. Изящный составной серебряный браслет.

— Просто пока примерь. Привыкни немного. Он станет твоим, но попозже. Сначала надо будет вытянуть тебя из небытия, так сказать, легализовать тебя обратно. А потом, если всё пойдёт по плану, ты сможешь носить этот браслет постоянно. Примерь… давай помогу.

Егор Петрович быстро и ловко накинул кольцо браслета на Славкину руку. Щёлкнула застёжка.

— Ну как?

Славка разглядывал своё запястье, но никак не мог принять, что это именно ЕГО запястье. Он видел тонкую насыщенно-голубую материю пиджачного рукава, из-под которого на несколько сантиметров выглядывал белоснежный манжет сорочки. Дальше начинался участок загорелой живой кожи, рассечённый серебряной лентой браслета. Чужой пиджак, чужая сорочка, чужой браслет. И рука, получается, чужая. Не его. И сам он во всём этом — чужой. До окостенения незнакомый, фальшивый, придуманный.

— Это не я, — скомкано ответил Славка.

— Это ты. Новый ты. Тот, каким можешь стать. Каким станешь! Пойдём, присядем. Нам надо кое-кого дождаться, чтобы окончательно решить вопрос твоего перевоплощения.

Они снова уселись в кресла.

Помолчали, каждый по-своему привыкая к новому образу Славки. Образу, который до неузнаваемости изменил его всего несколькими штрихами. Егору Петровичу было достаточно того, что он видел. Тем более он умел смотреть далеко вперёд и, несомненно, без труда мог себе представить то время, когда эта оболочка, кажущаяся сейчас такой неумелой и неубедительной, прирастёт к своему носителю. Внешнее и внутреннее смешаются, представив свету новый популярный коктейль. Как назвать его? «Неутолимая жажда мести», не иначе!

Славка мог как угодно далеко заглядывать в прошлое, но он не умел смотреть вперёд, в то грядущее, которое было ему незнакомо не только в силу отсутствия дара провиденья, но и в чисто практическом смысле. Он не знал, как живут «светлые», поэтому для него все перспективы были словно в тумане. Разве что сквозь непроницаемую дымку нет-нет да и пробивались какие-то яркие и радостные всполохи.

Раздался робкий стук.

Дверь открылась и в кабинет въехала высокая сверкающая хромом тележка. Тележку толкала Чита.

Снова в красном-атласном. Волосы убраны в хвост. Она катила тележку, не поднимая глаз, поэтому не заметила Славку. А он вжался в кресло и виновато смотрел на неё уже через призму своего предательства, ведь предлагал ему Егор Петрович остаться с ней. Пусть даже в качестве кривенькой альтернативы. Но был выбор. И он, не задумываясь, отмёл вариант жить тут с ней в домике с яблонькой и огородиком. Потому что человек всегда хочет большего. А в ценности маячащих перед ними перспектив люди чаще разбираются не сердцем, а желудком. И он, он тоже не сердцем выбирал! Но, даже понимая это, не собирался ничего менять. Переживать потери он за свою жизнь научился прекрасно. Теперь настало время учиться переживать приобретения.

Чита стала выставлять чашки с дымящимся чаем на столик и только тогда заметила сидящего в глубоком кресле Славку. От неожиданности она вздрогнула, чай выплеснулся на столик. Девушка жалобно выдохнула и виновато посмотрела на Егора Петровича.

— Ну и чего ты стоишь? — процедил он, равнодушно взирая на растекающуюся по столешнице лужу. — Вылизывай, пока на ковёр не потекло!

Чита безропотно опустилась на колени и, придерживая волосы, начала губами втягивать в себя разлитый чай.

Славка ещё глубже вжался в мягкую спинку кресла, сам желая стать этой уже мёртвой не чувствительной ни к чему кожаной обивкой.

Раньше, наблюдая, как поступают здесь с крепсами и с той же Читой, он был созвучен с ней в их общей беде. Теперь же он оказался на другой стороне. Точнее, он только шёл туда — на другую сторону и всё ещё хотел этого созвучия, но уже не слышал его. Оно запуталось где-то в подкладке дорогого костюма.

Чита со старательной сосредоточенностью кошки вылизывала стол. И было в этом зрелище что-то необъяснимо отталкивающее и притягательное одновременно.

Почему она так спокойна? Он вспомнил. Она же сама рассказывала, как ей это удаётся: всё, что происходит не по её воле, происходит не с ней. Так она научилась убегать от стыда, страха и даже боли. В такие моменты она отрекается от той части себя, которая страдает, прячась в той части, которая как бы вовсе ни при чём. Он тоже пробовал тогда у столба сделать так же. Не получилось. Себя он может воспринимать только целиком.

Чита вылизывала стол.

— Маленький беспорядок рано или поздно приводит к большому бардаку, Слава, — Егор Петрович взял чашку и с видом преподавателя, проводящего наглядный опыт, вылил остатки чая на почти уже чистый стол. Чита принялась «осушать» новую порцию. — Не я, не кто-то ещё, а Порядок спас нашу страну. Возможно, кому-то он может показаться чересчур строгим, но это цена общего благополучия и безопасности. Только безупречная работа этого механизма может уберечь нас от повторения прежних ошибок… Ярослав, помогай ей. Участвуй! Видишь, не справляется?!

— Как?! — подавляя панические нотки в голосе, спросил Славка.

— У каждого своё предназначение. Она вылизывает стол, ты направляешь. Возьми её за волосы и направляй. Ты же теперь господин. А она неловкий крепс, который устроил маленький беспорядок и испортил нам прекрасную беседу.

— Она… Она справляется.

— Слава, — разочарованно протянул Егор Петрович. — Не в этом же дело. Ты должен понимать такое. Помоги ей.

Не помня себя, Славка протянул руку.

И снова ладонь, ещё даже не коснувшись её волос, передала сигнал памяти, и Славка явственно вспомнил, как эта голова совсем ещё недавно качалась под его рукой — вверх-вниз, вверх-вниз. И сладкая нега разлилась внизу живота.

Он опустил ладонь на её макушку. Пальцы, словно сведённые судорогой, сами сжались, сгребая волосы в пучок. Он медленно потянул на себя, а потом — от себя, и стал водить Её лицом по столу: вправо-влево, вправо-влево, ощущая, как каждое новое усилие отзывается тёплой волной в паху.

— Вот так, вот так, — подбадривал Егор Петрович. — Это неприятно, но и это надо уметь делать «светлому».

По его горящим глазам было видно, что про «неприятно» он соврал.

— Всё, — едва слышно сказала Чита. — Чисто.

Славка поспешно отдёрнул руку, но его новенький браслет зацепился за волосы. Она вскрикнула и повернулась лицом к нему.

В больших карих глазах стояли слёзы. Они текли по щекам и подбородку, оставляя грязные потёки туши. Чита плакала. Плакала, потому что это происходило именно с ней, а не с кем-то ещё. В этот раз ей не удалось спрятаться.

Славка откинулся на спинку кресла и отвернулся к окну.

— Оставь всё здесь и иди приведи себя в порядок, — услышал он строгий холодный голос Егора Петровича.

Зашуршала ткань. Затем послышались удаляющиеся шаги. Мягко щёлкнул замок. И стало тихо.

— Ну как? — свет Стахнов с отеческой теплотой смотрел на Славку. — Почувствовал это? Силу власти ощутил?

— Не знаю, — с трудом выговорил Славка, всё ещё не веря в то, что только что натворил.

— Ощутил! Я же видел твоё лицо, когда ты эту девку по столу возил. А?! Понял?! В каждом оно есть! Никуда от этого не деться! Либо ты, либо тебя — в этом диалектика жизни!

Шокированный собственным поступком, Славка с трудом воспринимал слова Егора Петровича.

Он растерянно посмотрел на свою руку, только что таскавшую за волосы ту единственную, кто была ему по-настоящему дорога в этом мире. Медленно пошевелил пальцами, словно проверяя, слушаются ли они его или всё ещё подчиняются чьей-то чужой воле.

Чужой пиджак, чужой браслет, чужая воля.

Нет! Он не хотел этого делать, его заставили! А значит, это был не он!

Не прошло и минуты, как снова раздался стук. Славка вздрогнул, ожидая появления Читы. Сможет ли он посмотреть ей в глаза? А если сможет, что он прочтёт в них? Обиду? Ненависть? Прощение? Возможно ли, что она поймёт его состояние? Она ведь очень понятливая, чуткая, глубоко смотрящая в людей.

Но вошёл Михаил.

— Подлетают, Ваша Светлость, — доложил он.

— Отлично! — хлопнул в ладоши Егор Петрович, поднимаясь с кресла. — Сейчас, Слава, я тебя кое с кем познакомлю!

Ничего более не объясняя, он вышел, оставив Славку один на один с Михаилом.

Воевода топтался, сопел, перебарывая бродившее в нём любопытство, но не выдержал:

— Так это чего… — пробубнил он. — Ты теперь, что ли… «светлым» будешь?

— Не «ты», а «вы», — не оборачиваясь к нему, отчеканил Славка. — Проявляй уважение!

— Извините… Ваша Светлость… — медленными слогами выдавил из себя воевода.

И Славка возликовал. Как на карусели, тогда, давно в парке с отцом! И страх, и восторг!

Через закрытое окно долетел стрёкот садящегося вертолёта.

— Это ты Эжена убил? — спросил Славка.

Михаил только усмехнулся в ответ.

— Я уверен, что ты. Но ты ж не невидимка. Как же так?..

И снова короткая усмешка.

Но затем, вдруг, Михаил подошёл к Славке, вытянул руку, засучивая рукав форменной куртки и… отстегнул свой синий браслет.

— Ты крепс?! — широко раскрытыми глазами Славка смотрел на покачивающийся в руке Михаила синий ремешок.

— Нет. Но я тень своего хозяина. Только он мой господин. Помните это, Ваша Светлость, и не делайте глупостей. Потому что, если вы оступитесь, не оправдаете его надежды, предадите его доверие — я найду вас. Никому не позволено переходить дорогу Егор Петровичу. Ни Ермаку, ни даже министру.

Через десять минут томительного ожидания, прошедших в напряжённом молчании, вернулся Егор Петрович. Вместе с ним в кабинет вошла невысокая полноватая женщина лет пятидесяти.

Славка немедля поднялся с кресла.

— Вот, Слава, познакомься, — Егор Петрович погладил незнакомку по покатому плечу. — Это моя троюродная сестра Диана свет Хвалевская.

Славка растерялся. Он совершенно не знал, как следует себя вести в таких ситуациях.

Стараясь ничем не выдать своего запредельного волнения, он подошёл ближе, остановился в метре от женщины и, подражая виденному в каком-то фильме про офицеров сюжету, склонил голову, досчитал до трёх и выпрямился.

— Ну что, Дианочка! — Егор Петрович лукаво улыбнулся. — Я тебе обещал мужа найти? Вот тебе муж!

Он гортанно рассмеялся и повернулся к Славке.

— Ну, Слава, вот твой пропуск в «светлые». Несколько лет назад Диана овдовела, но настала пора это исправить. Мне понадобится время, чтобы тебя реабилитировать и вернуть твой прежний гражданский статус. А потом сыграем свадьбу — дозволение на брак у монарх-президента я получу. И прыгнешь ты, Ярослав Ладов, как никто ещё до тебя не прыгал. Так что, знакомьтесь и, как говорится, совет да любовь!

Славка на ватных ногах шагнул к женщине.

Пешка шла в ферзи.

Диана свет Хвалевская вскинула голову и посмотрела на него с далеко не скромным любопытством. Улыбнулась шире, демонстрируя розовые дёсны.

У неё красивые глаза, подумал Славка. И улыбнулся в ответ одной стороной непослушного рта.

3.8 Сомов

Он затушил окурок о дно потрескавшейся пиалы и вернулся к планшетке.

Взгляд вонзился в карту — жёлтые маркеры брата и сестры свет Смердюковых над домовладением № 13. Рабочий день в разгаре, а они оба у себя дома. Красный маркер Насти на стоянке перед постом охраны въездной группы. Странная «встреча». Впрочем, встретиться они могли чуть позже. Снимая этот слепок в караулке на усадьбе свет Стахновых, он выставил время почти наугад.

На этом слепке тоже была крохотная иконка с литерой «к» на верхней панели управления.

Сомов немного помедлил и надавил пальцем на иконку. Надавил и не поверил своим глазам. Десятки розовых снежинок зажглись над элитным посёлком! Над каждым домовладением, включая и домовладение № 13! Там было сразу шесть «снежинок».

Он идентифицировал каждую из шести. И снова набор странных чисел и букв и… Имена. Ян и Наталья свет Смердюковы. Четыре «снежинки» — Ян, две — Наталья.

Значит, тот огромный воевода с усадьбы свет Стахновой врал, говоря, что это лишь экспериментальный ГС-канал. Судя по обилию «кроликов» над Елагиным островом, эксперимент зашёл уже довольно далеко.

Лучшая ложь — полуправда. Полковник Айдаров намекал… Да что там! Он прямо говорил о том, что генерала Пяйвенена убили. Убили некие заговорщики, в числе которых высокопоставленные сотрудники МГБ. Вот только погиб генерал Пяйвенен в тот момент, когда расследовал дело Екатерины Эктовой. И именно по этому делу Сомов вышел на фамилию свет Смердюковых. И именно с Яном свет Смердюковым генерал Бурцев обнимался возле своего кабинета.

Так кто же эти заговорщики?

Со стороны церкви ударил звон колокола. Тревожно-торжественный звук расплылся по округе, медленно затухая. Потом ещё один. И ещё. А затем включились другие колокола, и радостный мелодичный перезвон заполнил всё вокруг.

Сомов вспомнил ещё кое-что. То, на что он раньше не обращал внимания. Крохотный, неприметный среди прочих наград, золотой значок в самом уголке правого лацкана на мундире генерала Бурцева. Это была буковка «К» под миниатюрной царской короной.

* * *

Ищи своего монстра…

Эти слова из Настиной записки полоснули острым лезвием неожиданной догадки: что, если?.. Что, если Настя имела ввиду вовсе не Ладожского Невидимку? Да, ей, конечно, могли в общих чертах рассказать о том, что ему вернули должность и звание, и что он включён в состав группы по поиску очередного невидимки. Могли даже сказать, что он ищет серийного убийцу. В конце концов, до разжалования он именно такими делами и занимался. Но главное даже не это.

Ищи своего монстра…

Она скорей бы написала «ищи своего убийцу» или «ищи своего невидимку», но она написала «ищи своего монстра». Монстра! Только одного человека он называл так при ней! Когда его разжаловали, он не стал скрывать от неё причин произошедшего. Рассказал всё. Точнее, почти всё. И именно в этих рассказах он называл насильника Кати Эктовой монстром. Только тогда использовал он этот эпитет по отношению к преступнику! Более того, он даже назвал ей имя — Наталья Смердюкова, сетуя на то, как же он мог так ошибиться в расследовании!

Ему стало страшно.

Как он мог не обратить внимания на эту фразу? Сколько же времени он потерял! Ослеплённый известием о том, что она жива, он не заметил самого очевидного! А ведь она почти прямым текстом указала ему на своих похитителей!

Теперь он уже не сомневался, что и Ян свет Смердюков и его сестра Наталья причастны и к нападению на Катю Эктову, и к исчезновению Насти. Он больше не верил Бурцеву, который — и это очевидно — прекрасно знаком с Яном свет Смердюковым. А значит, все договорённости между ними теряют силу. Он будет заниматься делом Насти! Сейчас для Бурцева нет ничего важнее, чем отыскать неуловимого преступника. Раньше это было его профессиональным долгом, его работой, но после встречи с господином свет Стахновым этот долг значительно прибавил в весе. Теперь Бурцев должен лично Великому Второму. Свет Стахнов без труда может перечеркнуть всю сладкую светлую жизнь генерала. А для таких, как Бурцев, нет ничего страшнее подобной участи. А значит, он уязвим! И это единственный шанс спасти Настю — первым найти невидимку и обменять её на него!

* * *

С утра до вечера он просиживал в штабе перед мониторами ГЛОСИМ, снова и снова ковыряясь в архивных записях, раз за разом проигрывая последние минуты жизни каждой из жертв Ладожского невидимки. Он перечитывал огромные тома допросов выявленных ранее вероятных свидетелей. Он просматривал нескончаемую ленту ссылок на документы, пытаясь отыскать связь между всеми жертвами, которая укажет ему на причину всех этих убийств. Но всё было впустую. За три последующих дня он ни на шаг не приблизился к убийце.

Мысли о Насте не давали сосредоточиться. Стоило на секунду потерять концентрацию, и перед глазами возникало её лицо, прокручивались короткие размытые сценки из их совместной жизни. Они лежат в постели, её льняные волосы размётаны по подушке и солнечный свет из окна обтекает её лицо, повёрнутое к нему. Она сонно улыбается… Вот она, едва сдерживая смех, поёт быструю, как скороговорка, шуточную песенку на финском языке. Он не понимает ни слова, но смеётся вместе с ней. Он счастлив… Она в вечернем платье перед зеркалом готовится к походу в театр. Она не уверена, что платье ей идёт. А ему кажется, что ничего прекрасней он в жизни не видел, и её девичье кокетство вызывает у него такой прилив умиления, что на глазах наворачиваются слёзы.

А тем временем Каша начал претворять в жизнь свой план: спросить с каждого.

Майор был убеждён в том, что Фёдор Чумаков являлся подельником Ладожского невидимки, и намеревался перетаскать в подвал музея на допросы всех, кто так или иначе был связан с егерем: его одноклассников, ближнюю и дальнюю родню, друзей и бывших любовниц. Но первым делом Каша приказал допросить тех, кто находился в магазине в то время, когда там встретились Точилин и Чумаков.

Ещё совсем недавно в спорах с ним Сомов сам упирал на то, что лупоглазый Федька мог отправить приезжего рыбака на Каменную пристань вовсе не по злому умыслу, а потому что действительно хорошо знал все рыбные места. В конце концов, убеждал Сомов Кашу, сам гражданин Точилин подтвердил, что улов, добытый им, превзошёл все его самые смелые ожидания. А значит, преступник просто подслушал их разговор. И сделать он это мог именно в магазине.

Но теперь, когда жизнь и свобода Насти зависели от того, кто первым отыщет убийцу, Сомов с животным страхом ожидал результатов тех допросов. Не находя себе места, он вышагивал по коридору штаба. Впервые за всю свою карьеру сотрудника госбезопасности он страстно желал, чтобы следствие зашло в тупик. И чем глуше будет этот тупик, тем лучше для Насти.

На его счастье, допросы «магазинных» не дали никаких результатов.

Сомов вздохнул с облегчением, а Каша ещё больше уверился в том, что искать следы преступника необходимо в окружении Фёдора Чумакова. Обещанная свет Стахновым «щедрая награда» гнала майора вперёд, и он буквально не вылезал из допросных комнат.

Бурцев едва ли не каждый час выходил на связь со штабом и требовал скорейших результатов. Он тоже был участником этой гонки. Уже на следующий день после перебазирования штаба в Лопатицы к группе присоединились два лучших дознавателя из главка, а из Сясьстроя прибыла третья «машина правды» с оператором. Этим генерал не ограничился. В рамках проводимой операции были отменены все автобусные рейсы, связывающие Лопатицы и Бережки с другими населёнными пунктами. На дорогах, ведущих из этих двух сёл, были установлены блокпосты, заворачивающие обратно любой транспорт, включая сельскохозяйственную технику. Группы спецназа с собаками начали прочёсывание прилегающей к сёлам местности. В воздухе то и дело появлялись вертолёты, оснащённые оптико-электронной системой «Око-Высота», позволяющей выявлять слабоконтрастное тепловое излучение на расстоянии до двух километров.

Страх за свои эполеты заставлял генерала работать топорно, что называется, по площадям.

И пока в этой гонке Сомов проигрывал.

* * *

Удача улыбнулась ему на четвёртые сутки поисков.

В который раз просматривая материалы дела, он обнаружил, что за всё это время никто ни разу не проследил полностью путь Точилина от магазина до Каменной Пристани. Сомов прекрасно помнил, как скрупулёзно разбирали они маршрут Федьки Чумы с того момента, как он расстался с Точилиным. А вот тщательно проверить маршрут самого рыбачка никому не пришло в голову.

В первичном допросе гражданина Точилина также не было никакой информации о том, как он добирался до места рыбалки. А ведь вполне вероятно, что по пути он мог перекинуться с кем-нибудь парой фраз и ненароком сообщить, куда идёт.

Сомов отыскал в деле номер телефона Точилина. Того самого телефона, при помощи которого убийца выманил экс-чиновника Григорьева на заброшенное кладбище Шлиссельбурга. После всех следственных действий телефонный номер разблокировали.

Одиннадцать цифр, длинные гудки, щелчок и в телефонной трубке раздалось настороженное: «Алло».

— Роман Александрович?

— Да.

— Вас беспокоит капитан Сомов. МГБ. У меня к вам один единственный вопрос.

— Да.

— Постарайтесь сосредоточиться, хорошо? Это очень важно.

— Да.

Точилин отвечал так, будто всё ещё находился в допросной, опутанный многочисленными проводами «машины правды».

— После того, как вы расстались у магазина с гражданином Чумаковым, вы по пути на Каменную пристань с кем-нибудь ещё контактировали?

— Нет.

— Понятно. В таком случае…

— Погодите! Я уточнял дорогу.

Сердце Сомова вздрогнуло.

— Я увидел женщину во дворе одного из домов и спросил, правильно ли иду на Каменную пристань.

— Тогда ещё вопрос. Вы помните, какой это был дом? Где он находится?

— В самом конце деревни. Точнее сказать не могу.

— Вы долго общались?

— Нет. Я только спросил. Она сказала, что я иду правильно. Всё.

— Как она выглядела?

— Пожилая. Но… больше ничего не разглядел. Мешали кусты. Там везде были кусты. Сирень, по-моему.

— Спасибо, вы очень помогли! Всего доброго!

Сомов откинулся на спинку стула. Всплеск адреналина мешал сосредоточиться. Это как стоять у открытой двери самолёта перед прыжком с парашютом. Голова вдруг становится совершенно пустой и невозможно заставить себя думать ни о чём, кроме предстоящего падения с огромной высоты.

После разговора с Федькой Точилин общался ещё с одним человеком! И не просто общался, а невольно рассказал, куда он направляется. Но… Это была женщина. Снова женщина! И к тому же пожилая. Вряд ли она смогла бы убить всех этих людей. Но даже если предположить, что могла, не мог же человек без браслета, невидимка, спокойно копать огород во дворе чьего-то дома?

Первоначальный азарт быстро угасал.

Сомов включил Систему.

День приезда гражданина Точилина в Лопатицы. Пятница, утро, магазин. Вот маркеры Федьки и Точилина выплывают из магазина. Пересекают дорогу. Ещё какое-то время стоят рядом и, наконец, разделяются. С этого самого момента следствие всегда отслеживало Федьку, гадая, где, как и когда он контактировал с невидимкой. А Точилин между тем перешёл через мост на другой берег старого канала, свернул на песчаную дорогу и направился к Каменной пристани. Его маркер медленно двигался по дороге: слева — канал, справа — ряд домов, протянувшийся на полтора километра. Есть и пустые дома. Но всё-таки эту улицу можно назвать густонаселённой — то тут, то там во дворах горели синие маркеры местных жителей. За всё время своего движения по улице Точилин ни разу не остановился. Спросил на ходу? Возможно. Звонить ему, чтобы уточнить такую мелочь, Сомов не стал. Система поможет емувычислить, у кого именно приезжий рыбак спрашивал дорогу.

Сомов локализовал все дома по Церковной улице и вывел на информер данные по всем маркерам, что засветились в момент прохода Точилина:

Точилин Роман Александрович — приезжий, «синий», водитель автобазы «Столыпинские дороги»;

Харькова Ольга Сергеевна — местная, «синяя», школьный учитель;

Петров Кирилл Васильевич — местный, «синий», бригадир агрофирмы «Сельхозартель Бандурина»;

Хайруллина Куляш Безарбековна — местная, «синяя», пенсионерка.

Штохов Николай Сергеевич — местный, «синий», вольнонаёмный служка при церкви Николая Чудотворца;

Горский Матвей Яковлевич — местный, «синий», сотрудник метеостанции «Зеленец-2»;

Ершова Людмила Дмитриевна — местная, «синяя», работница тепличного хозяйства агрофирмы «Сельхозартель Бандурина».

Из трёх попавших в список женщин под описание «пожилая» подходила только Куляш Хайруллина.

Надо будет навестить её, думал Сомов, разглядывая список.

Но что-то мешало. Как едва приметный нервный тик под глазом, телепалось в сознании беспокойство. Всякий раз, как он просматривал фамилии в списке, взгляд его словно запинался обо что-то невидимое.

Точилин, Харькова, Петров, Хайруллина, Штохов, Горский, Ершова… И снова мимолётное ощущение невесомости в груди, будто он, шагая по лестнице, пропустил одну ступеньку. Харькова, Петров, Хайруллина, Штохов… И опять запинка.

А потом… В памяти всплыли нечёткие выбитые на могильном камне буквы, складывающиеся в знакомую комбинацию.

Сомов открыл планшетку и нашёл фотографии, сделанные на Шлиссельбургском кладбище на месте убийства Олега Григорьева. Человек в дорогом костюме лежит на заросшей бурьяном могиле, а в его изголовье на серой замшелой плите едва читается надпись: «Здѣсь покоится прахъ графини Вильгельмины Казѣмировны Штохъ».

Биение сердца сменило аллюр, перейдя с шага на бойкую рысь.

Сомов посмотрел на список:

«Штохов Николай Сергеевич» — «…Вильгельмины Казѣмировны Штохъ»

Сердце пустилось в галоп.

Это фамильное созвучие могло быть и простым совпадением. Но сердце и интуиция говорили об обратном.

Он вспомнил, как в их сиротский приют привели худого и сутулого мальчишку, потерявшего своих родителей так же, как и Сомов — из-за Пандемии. Мальчишку звали Микаэль Фирс. Он был из семьи немецких беженцев, приехавших в Россию перед самым Локаутом. Когда на сиротку заводили учётную карточку, заведующая приютом Ольга Волосёнок сказала: «Что за Фирс такой? Будешь ты у нас Фирсовым». А потом подумала и добавила: «И Микаэль — не то. Михаилом запишу!» Так в приюте появился воспитанник Мишка Фирсов, который едва изъяснялся на русском, зато в моменты сильного волнения начинал безостановочно шпарить по-немецки, разом извергая из себя всё, что накопилось в нём за бессловесные дни.

И Сомов не сомневался, что звучащая «не по-нашему» фамилия Штох за два века, минувшие со дня смерти почтенной Вильгельмины Каземировны, вполне могла трансформироваться в более привычную русскому уху фамилию Штохов.

Он сверился с картой.

В тот момент, когда Точилин проходил мимо двора гражданки Хайруллиной, в соседнем дворе, совсем рядом, находился и гражданин Штохов! И он вполне мог слышать их короткий разговор! Вот только… На нём тоже был браслет. Обычный гражданский унэлдок, который, в отличие от браслетов «светлых», снять невозможно.

Сомов вывел на информер биографические данные по гражданину Штохову.

И тут же оторопел, едва увидев, где до недавнего времени проживал Николай Сергеевич со своей семьёй — женой и малолетним сыном.

Штоховы долгое время жили на мызе Муставеси. В той самой деревеньке, которая, по словам Федьки Чумакова, была расселена Владимиром свет Мулячко, когда он выкупил все тамошние земли под свою усадьбу.

Но, как оказалось, не все. Точнее, не все сразу.

Система всё помнит и всё знает.

* * *

В бездонных закромах архива ГЛОСИМ Сомов отыскал разбросанные по разным папкам и файлам и собрал воедино все кусочки биографии гражданина Николая Штохова. И чем дольше он изучал подробности жизни этого человека, тем явственней проступала сквозь них история Ладожского невидимки.

Николай Штохов родился в Петербургском роддоме № 1на Васильевском острове. Родители его оба были медиками. Отец, Сергей Валентинович Штохов, работал нейрохирургом в 442-м окружном военном клиническом госпитале имени Соловьёва. Мать, Татьяна Владимировна Штохова, была старшей акушеркой того самого роддома № 1, где и появился на свет Николай. Дед Николая по отцовской линии, Валентин Петрович Штохов, также был врачом. И не было ничего удивительного в том, что и сам Николай после окончания школы поступил в медицинский вуз.

В собственности у семьи Штоховых значилось и загородное домовладение в деревеньке Муставеси Лопатицкой волости (тогда ещё это называлось сельским поселением) Ново-Ладожского уезда (по-старому — района).

После окончания вуза и интернатуры Николай Штохов не остался в Петербурге, а уехал работать врачом общей практики в губернию (раньше — область), поселившись в родном имении в Муставеси.

Именно в это время началась Пандемия, а вслед за ней и гражданская война. Николай Штохов оказался в числе тех, кому повезло выжить. Его мать умерла от вируса Коллера, а отец скончался от инфаркта уже после изобретения вакцины. Самые трудные времена Николай пережил в новой столице, работая по специальности. Позже, когда уже ввели систему разноцветных браслетов, он за свои заслуги получил «красный» статус и мог бы неплохо устроиться в Петербурге, но вернулся в Лопатицкую волость. Большую часть своих сбережений Штохов потратил на медоборудование для крохотной сельской больницы, в которой он был единственным врачом. Всё своё время Николай отдавал работе и, наверное, поэтому женился уже после сорока. Его избранницей стала Екатерина Зайцева, работавшая медсестрой в той же больнице. Они обвенчались в лопатицкой церкви Николая Чудотворца. Через год у них родился сын Константин. И примерно в это же время Владимир свет Мулячко приобрёл неподалёку от Муставеси двадцать гектаров приладожских земель и начал постройку своей «сахарной» усадьбы.

Стремясь расширить свои владения, Владимир свет Мулячко убедил немногочисленных жителей Муставеси покинуть деревеньку, взамен построив каждой съехавшей семье новые дома в Лопатицах и Бережках. Но Николай Штохов отказался покидать родовое имение. Тот самый дом с прудом, принадлежавший, как оказалось, его семье на протяжении многих и многих поколений. Копаясь в этих поколениях, Сомов обнаружил и главный козырь своей версии — в 1912 году далёкий пращур Николая Штохова Фридрих фон Штох, преподававший в то время в Императорской Военно-медицинской академии, судя по сохранившимся архивным данным, прозорливо поменял себе имя и стал Фёдором Карловичем Штоховым.

В конечном итоге имение Штоховых оказалось в полном окружении земель господ свет Мулячко.

Сомов обнаружил копию судебного решения, предоставляющее Николаю Штохову и его семье право на проход по землям свет Мулячко. Сервитутное обременение и проигрыш в суде разозлили «светлого» землевладельца, хотя решение суда, скорее, было издёвкой для самого Николая Штохова, так как запрещало тому пользоваться автотранспортом для проезда к своему дому, и ему приходилось проделывать пешком многие километры, чтобы добраться на работу.

Не смирившись с формальным поражением, Владимир свет Мулячко начал войну за землю, которую в конечном итоге выиграл.

Перекопав уйму документов, Сомов выяснил, что именно Олег Григорьев приложил свою руку к тому, чтобы лишить Николая Штохова прав на владение земельным участком в Муставеси. Изъятие земли было проведено якобы для муниципальных нужд — строительства ретрансляционной вышки широкого охвата. Но никакой вышки там построено не было. Тот же Григорьев позже продал изъятую у Николая Штохова землю супругам свет Мулячко.

И всё-таки не потеря родового имения послужила толчком для Николая начать жестоко расправляться со своими обидчиками. В поисках настоящего мотива Сомов продолжал зарываться в историю жизни предполагаемого убийцы. И весомый повод нашёлся.

Чета свет Мулячко одним только отъёмом земли и дома не ограничилась. Вскоре несколько пациенток Николая Штохова одновременно обвинили его в домогательствах. Показания всех этих женщин были подтверждены «чесноком». Однако, к удивлению Сомова, он не смог обнаружить протоколов допроса самого Николая, которого после скандала уволили с работы и понизили гражданский статус с «красного» на «синий».

Но и этого «светлым» было мало. Владимир Васильевич свет Мулячко с маниакальным упорством продолжал рушить жизнь своего соседа-обидчика. Как председатель попечительского совета ФГУП Ювенальный Центр «Последняя слезинка» и заседатель Большого Думского Круга он подал запрос о лишении родительских прав Николая и Екатерины Штоховых на основании ненадлежащего исполнения ими своих родительских обязанностей.

Так Сомов вышел на ещё одно имя из списка жертв Ладожского невидимки — начальник Сектора опеки и попечительства Департамента образования Волховского уезда Дмитрий Олегович Жабинский был тем самым человеком, который вынес определение, что родители малолетнего гражданина Константина Штохова «не проявляют должную о нём заботу, содержат ребёнка в антисанитарных условиях, часто оставляют без присмотра и никак не участвуют в его духовном, нравственном и патриотическом воспитании».

Копия заключения, подписанного Жабинским, перекочевала в планшетку Сомова, где уже находились копии других документов, в том числе и постановление об изъятии земельного участка Николая Штохова в пользу нужд волостной администрации.

Отслеживая судьбу маленького Костика, Сомов без особого труда нашёл остальных жертв убийцы. Сына Николая передали в школу-интернат для гражданских детей-сирот в селе Уксиярви, где директором была Алевтина Николаевна Кийко. Та самая сударыня Кийко, труп которой был найден в дренажной канаве недалеко от её собственного особняка. Меньше чем через год после помещения в интернат пятилетний Константин Николаевич Штохов умер от бактериального менингита, вызванного гемофильной палочкой. Диагноз и свидетельство о смерти были подписаны старшим фельдшером волостной больницы Зинаидой Павловной Хомяковой — ещё одной жертвой душегуба. После увольнения Николая Штохова именно она заняла место главврача, хотя её квалификации явно не хватало для такой должности.

Через четыре месяца после гибели сына Николай похоронил и жену. Екатерина Штохова покончила с собой, проглотив смертельную дозу снотворного. Николай остался один. Он по-прежнему проживал в деревне, нанявшись на работу батраком при местном храме.

Система всё про всех знает. Но никого не жалеет.

С фотографии личного дела на Сомова смотрел человек с усталым лицом. Светло-голубые глаза. Умный проницательный взгляд. Русые волосы зачёсаны набок, с пробором. Аккуратно подстриженная бородка клинышком. Тонкий, аристократический нос. В целом, приятная, располагающая внешность. Представить, что этот человек жестоко убил, как минимум, семерых человек, из которых три — женщины, было непросто.

До какой степени отчаянья нужно дойти, чтобы пробудить в себе такое жестокосердие? Чтобы начать убивать без жалости. Чтобы отрезать, в буквальном смысле — отрезать себя от общества, цивилизации, стать изгоем, стать вне закона и самому творить беззаконие. Без надежды на будущее, когда вся жизнь — да и не жизнь уже, в общем-то — подчинена одной только жажде мести.

Но были во всей этой истории и большие несостыковки, которые поначалу даже заставили Сомова серьёзно сомневаться в том, что он отыскал именно Ладожского невидимку. Можно было понять мотивы, толкнувшие Николая на убийство супругов свет Мулячко, Олега Григорьева и сударя Жабинского. Но убийство директора детдома сударыни Кийко, да и фельдшера Хомяковой не вписывались в этот кровавый сценарий. Совершенно особняком стояла и смерть молодого господина свет Щерского, связь которого с Николаем вообще никак не прослеживалась.

Впрочем, Сомов допускал, что он просто чего-то не знает. Хуже было другое — унэлдок Штохова. Он у него был. И Сомову не составило труда выяснить, что в момент почти всех убийств Штохов находился в доме на Церковной улице. Более того, маркер его браслета хоть и не покидал пределов здания, периодически приходил в движение, перемещаясь по дому.

Чтобы выяснить всё окончательно, ему необходимо было лично встретиться с Николаем. Сомов переключился на «прямой эфир» — синий маркер гражданина Штохова светился всё в том же доме по улице Церковной.

— Что у тебя? — в кабинет заглянул Каша. — Подвижки есть?

Сомов быстро отключил Систему и развернулся вместе со стулом. Он изо всех сил старался не выдать себя. Но от матёрого дознавателя трудно что-то скрыть.

— Что с тобой? — Каша прищурился. — Ты какой-то… Не заболел?

— Да не знаю. Голова кружится. У тебя как?

— Беседуем. Всё по плану. Пока, правда, без особых результатов. Но результаты будут, уж поверь!

— Слушай, Кирилл, — Сомов вымученно улыбнулся. — Ты позволишь отлучиться до завтра в город? Просто немного в себя прийти.

— Отлучиться? — Каша поскрёб пальцем бровь. — Ну, отлучись. Сейчас ты не шибко нужен уже, в основном мы с живчиками работаем. Отлучись. Но, если что, по первому звонку обратно, добро?

— Так точно! По первому же звонку!

* * *

Улица Церковная тиха и живописна. По крайней мере, так она выглядит летом. Песчаная хорошо утрамбованная дорога тянется по довольно крутому взгорку вдоль Петровского канала, утопая в зелени густых кустов сирени, черёмухи и рябины. Внизу, в тёмной воде канала отражается полоска неба в кружевном обрамлении ветвей растущих по берегу деревьев. Почти от каждого дома к каналу ведёт тропинка, оканчивающаяся короткими деревянными мостками. На берегу много лодок. В основном, грязные, с облезшей краской, давно отслужившие свой век. Некоторые сгнили настолько, что от них остались только чёрные рёбра шпангоутов. Но встречаются и крепкие пластиковые лодки, принайтованные тросами или цепями ко вкопанным металлическим столбам. Выше, над дорогой, за кустами и разномастными заборами прячутся дома. Из окна машины Сомов видел только их крыши, покрытые шифером или металлическими листами. Иногда попадались крыши, зияющие дырами и провалами, словно гнилые зубы в ряду прочих здоровых зубов. Но таких было мало.

Сомов миновал дом пенсионерки Хайруллиной, свернул в проулок и заглушил двигатель. Вышел из машины и осмотрелся.

Двор Куляш Безарбековны был обнесён сеткой-рабицей, поэтому-то Точилин и заметил хозяйку с дороги. Заметил и спросил, правильно ли он идёт. А за соседним глухим забором в этот момент находился Николай Штохов, который всё слышал и решил воспользоваться телефоном заезжего рыбака для своей мести. Вот только как он становился невидимкой?

Сомов подошёл к калитке, ведущей к дому Штохова. Расстегнул кобуру. Он не сомневался, что справится с Николаем и сможет захватить его живым. Но вот что дальше? Как быть? Привыкший всё планировать, на этот раз он понятия не имел, что будет делать потом, когда поймает убийцу. Как вести переговоры с Бурцевым? Ведь после этого дороги назад уже не будет? Генерал не простит ему шантажа. И где бы он ни спрятал пленника, они найдут. Они просто проследят все его перемещения по ГЛОСИМ, и он сам приведёт их к Николаю Штохову. Уже привёл…

Или обратиться напрямую к свет Стахнову? Он же обещал, что сделает все, что в его силах… А в его силах почти ВСЁ, в том числе и вернуть ему Настю.

Но потом, потом! Всё это потом! Сначала надо поймать невидимку!

Сомов передёрнул затвор и шагнул за калитку. Поднялся на крыльцо, подёргал ручку двери. Заперто. Постучал. На стук никто не ответил. Снова постучал, и снова тишина. Тогда он вернулся к машине за монтировкой. С замком справился быстро и почти без шума. Оказавшись внутри полутёмного коридора, позвал: «Есть кто живой?» Ему никто не ответил. Он включил полицейский скандок, позволяющий на расстоянии в несколько метров выявлять сигналы браслета и определять основные, или, как их ещё называют, паспортные данные человека, и начал обход дома. Сперва он заглянул в комнату, расположенную слева от коридора. Из мебели там была только старая раскладушка, покрытая прохудившимся во многих местах ватным одеялом, рассохшийся двустворчатый шкаф с перекошенной дверцей, да невысокий столик. Крашеный пол был чисто вымыт, но под окном доски прогнили уже настолько, что в образовавшиеся дыры можно было просунуть кулак. Линялые, некогда голубые, а теперь грязно-серые обои бугрились и отслаивались во многих местах, обнажая подложку из газет.

«Компании «Опель» и «Шевроле» навсегда уходят с российского рынка», — прочитал Сомов на пожелтевшем листке. Ниже виднелся обрывок ещё одного заголовка: «…бъявил об упразднении всех коммерческих сотовых и интернет-операторов». Далёкое прошлое украдкой выглядывало в неприглядное настоящее.

Скандок молчал.

Комнатка, находящаяся справа по коридору, была совсем крохотной. В ней с трудом уместились полутораспальная кровать, трюмо, комод и шкаф-купе. Для прохода оставалось совсем узкое пространство, не позволяющее разойтись двум людям. В отличие от первой комнаты, эта выглядела вполне обжитой. Здесь даже имелся ковёр на стене и чистые занавески на окне. И именно в этой комнате скандок поймал сигнал. На небольшом экране появились данные идентификации: Николай Сергеевич Штохов, цифровой штамп прописки, ПИНГ, степень траста и расстояние до цели — два с половиной метра.

Убийца притаился где-то совсем рядом. В комнате он мог укрыться только в двух местах: в шкафу или под кроватью, если только за настенным ковром не было никакой потайной ниши.

Сомов стоял на пороге комнаты и смотрел то на кровать, то на шкаф, решая, как ему поступить. Пистолет он держал в руке, но в его ситуации от оружия мало толку, если только не начать палить на упреждение — сперва несколько выстрелов в шкаф, откуда убийце было легче атаковать, затем пальнуть под кровать. Но он не мог себе позволить поднимать шум. Да и Штохов был нужен живым.

— Николай Сергеевич, я знаю, что вы здесь.

Тишина.

— И знаю, что случилось с вашей семьёй.

Нет ответа.

— Мне очень жаль вашего сына. И вашу супругу. Но всё закончилось. Вам некуда бежать. Я вижу вас на сканере. Выходите.

Никто не ответил. Но зато тоненько пискнул скандок, предупреждая, что цель изменила местоположение. Сомов глянул на дисплей. Два метра… Полтора. Под кроватью!

Он сделал шаг назад и поднял пистолет.

Метр… Полметра… И из-под свисающей простыни появилась рыжая кошачья морда. Кот посмотрел на Сомова стеклянно-зелёными глазами, зевнул и коротко мяукнул, будто о чём-то вопрошая. На шее зверька синела полоска браслета. И теперь у Сомова не осталось никаких сомнений, что гражданин Штохов — это именно тот, кого все так упорно разыскивают. На всякий случай он обыскал весь дом, но было уже очевидно, что Николая здесь нет.

Но Сомову также было понятно, где его можно найти…

Покидая жилище Ладожского невидимки, он надёжно подпёр входную дверь найденной тут же лопатой, чтобы кот ненароком не выбрался на улицу и не попался кому-нибудь на глаза со своим странным ошейником.

* * *

Ещё совсем недавно высокая двойная входная дверь старинного особняка была заколочена — две длинные посеревшие доски с торчащими из них ржавыми гвоздями валялись тут же, у крыльца. Вероятней всего, заколо́т вскрыли, когда искали убийцу свет Мулячко. А может быть, и позже — уже после гибели сына министра свет Щерского. Так или иначе, путь в дом был свободен.

Сомов вынул из кобуры пистолет, взялся за позеленевшую бронзовую ручку, сделал глубокий вдох и толкнул дверь. Она тяжело открылась, пронзительно скрипя несмазанными петлями и предупреждая любого, кто мог оказаться в доме, о прибытии незваных гостей.

Войдя внутрь, он оказался в просторном зале. Длинный обеденный стол в окружении венских стульев, старинный тёмный сервант «горка», пианино, ряд узких книжных шкафов, плюшевый диванчик перед изящным ломберным столиком и огромное тело печи в изразцах с голубым узором под Гжель — всё было покрыто толстым слоем пыли. На полу эта серая присыпка времени лежала неровно, храня следы тех, кто побывал здесь не так давно. Тусклый свет, проникающий сюда сквозь щели заколоченных окон, лишь подчёркивал заброшенность помещения.

Сомов осмотрелся, заметил две двери в конце зала и направился к ним, то и дело ненадолго замирая по пути и прислушиваясь. Во время одной из таких остановок он явственно расслышал поскрипывание досок над головой, которое мгновение спустя стихло. Дом мог скрипеть и сам по себе, от старости. И всё-таки в естественной природе этого звука Сомов уверен не был.

Надо быть настороже.

За одной из дверей оказалась кухня, оборудованная довольно современной техникой, в том числе посудомоечной машиной и большим холодильником. За второй дверью располагалась весьма просторная ванная комната и уборная.

И ни души.

Сомов направился в противоположную часть зала, где находилась лестница, ведущая на второй этаж.

Это охота. Охота на зубастого волка из его недавнего сна. И как знать, может быть, хищник уже тоже начал свою охоту. «Чёрных в его коллекции ещё не было» — осторожно выглядывая за угол, подумал Сомов, и эта мысль отразилась на его лице невесёлой усмешкой.

Второй этаж представлял собой анфиладу комнат. Окна здесь не были заколочены, и всё пространство тонуло в мягком предвечернем свете. Осторожно ступая и вглядываясь в каждый закуток, в котором мог прятаться человек, Сомов переходил из комнаты в комнату.

Первая — комната отдыха: диван, два кресла, старинный кофейный столик, большой настенный телевизор с разбитым экраном, застеклённая полка с книгами, резная этажерка, светлые прямоугольники от снятых картин или фотографий на обоях. Вторая комната — спальня: большая двуспальная кровать с резной деревянной спинкой, лакированное бюро в углу, приземистый комод и большое зеркало в потемневшей деревянной раме над ним, тканевая трёхсекционная ширма с восточным рисунком, изящные бра на стенах. Дальше шла техническая комнатка, в которой располагалась винтовая металлическая лестница, ведущая в мезонин. Потом ещё одна спальня.

В последней комнате располагалась детская. Небольшая кроватка у стены. Цветастый плетёный коврик. Возле окна, занавешенного глухими шторами с изображением мультяшно-звёздного неба, расположился ученический стол с синей тумбочкой и красным деревянным стульчиком. На стене у стола висела книжная полка, уставленная детскими книгами. У противоположной от кровати стены темнел старинный сундук с узорной металлической накладкой в виде фруктового дерева на лицевой панели. Над сундуком на стене висела большая чёрно-белая фотография в чёрной рамке: улыбающийся белокурый мальчик лет четырёх-пяти в белоснежной рубашке с кружевным воротником.

Сомов подошёл к сундуку. Тяжёлая плоская крышка, обитая потрескавшейся кожей, была обильно покрыта пятнами застывшего воска. Массивный бронзовый подсвечник с коротким огарком стоял здесь же, на полу. И не было никаких сомнений, кто именно молился у этого алтаря на фотографию, ставшую для безутешного отца иконой.

Сомов откинул кованый язычок запора и поднял крышку. В сундуке хранились детские вещи: игрушки, альбомы для рисования, акварельные краски, цветные карандаши, коробка пластилина… Сверху лежала ещё одна фотография: мужчина, женщина и ребёнок — семья. Николай и Екатерина Штоховы и их сын Константин счастливо улыбались в камеру, прильнув головами друг к другу. На заднем плане были видны этот самый дом и старая яблоня в цвету. Сомов долго всматривался в фотографию, запечатлевшую счастливую семью, которой уже не существовало. Семью, которую он — солдат на передовой в борьбе с незримым злом — должен был защищать. И не смог. Как не смог защитить и Настю — свою семью. Поддавшись внезапному порыву, он положил фотокарточку в нагрудный карман гимнастёрки и закрыл сундук. Затем вернулся в комнату, в которой располагалась лестница, ведущая в мезонин.

Если кто-то был в доме, то он находился именно там, наверху. Все остальные помещения были проверены.

Сомов поднялся по ступеням, миновал крохотный предбанник и оказался в небольшом кабинете с широким арочным окном. Книжный шкаф, письменный стол, диван-кушетка, застеклённый стеллаж и ни души. В кабинете витал слабый запах медицинских препаратов.

Он прошёл к окну. Из окна хорошо просматривалась дорога. Та самая, что вела из усадьбы свет Мулячко к береговому домику и бане, в которой «драгоценные» супруги нашли свою смерть. Точнее, она их нашла. Как Ладожский невидимка узнал, когда именно светлые хозяева усадьбы отправятся на побережье? Ответ был прост: он просто стоял у окна и наблюдал за ними.

За спиной скрипнула половица, но прежде чем Сомов успел обернуться, что-то твёрдое и холодное упёрлось ему в спину.

Он замер, поднял руки и хрипло произнёс:

— Я к вам, доктор.

— Дайте свой пистолет, — раздался тихий голос.

Сомов, не оборачиваясь, протянул оружие.

— Проходите, садитесь на кушетку.

* * *

Он узнал его.

Нет, не по фотографии из личного дела. На того Николая Штохова этот заросший густой бородой человек в засаленном деревенском тряпье был совершенно не похож. Но он видел его раньше, вживую. Совсем недолго — всего несколько мгновений. Это был тот самый старик, которого они чуть не сбили на повороте при выезде из Бережков, когда приезжали на усадьбу свет Мулячко в самый первый раз. Обшарпанная металлическая клюка была нацелена Сомову в голову. И Сомов понял, что в руках Николая то самое «странное» оружие, которым он и вершил свой самосуд.

Можно было попытаться обезоружить убийцу — специальная подготовка позволяла Сомову рассчитывать на успех. Но он не торопился. В уставшем осунувшемся лице бывшего хозяина заброшенной усадьбы не читалось никакой агрессии.

— Что вам надо? — спросил Ладожский невидимка.

— Поговорить.

— Я не нуждаюсь в собеседниках, вы уж меня простите.

— Но я нуждаюсь. Я пришёл один. Хотя, поняв, кто вы и где вас искать, мог заявиться сюда с группой захвата.

— Теперь это уже не имеет никакого значения, — взгляд Николая был спокоен. — И я был бы даже не против. Поэтому-то я вас и не убил сразу, хотя у меня, поверьте, была такая возможность. Так что вам надо?

— Я… — Сомов тщательно подбирал слова. — Знаю, что случилось с вашей семьёй.

— Нет, вы не знаете.

— Я изучил все детали вашей…

— Не все.

— Не все, — согласился Сомов. — Поэтому я здесь. Вы потеряли сына и жену, у меня тоже забрали близкого человека. И его судьба зависит от нашей встречи, как бы она ни закончилась.

— Забрали у вас? У офицера МГБ?

— Да.

— Что вы хотите узнать?

— Почему вы убили гражданку Хомякову, сударыню Кийко и сына министра свет Щерского?

— Сына министра?

— Ну, тот толстый парень, которого вы убили на усадьбе госпожи свет Стахновой.

— Я не убивал никого на усадьбе Стахновых. Никогда там не был. А Хомякову и Кийко… Их убил я, да. Убил по той же причине, что и остальных. Вы знаете, что случилось с моим сыном? — голос его, до этого холодный и спокойный, на этих словах дрогнул. — Скажите, если вы считаете, что вам всё известно.

— Его забрали у вас. По несправедливому оговору. И он умер в детприёмнике от менингита.

— Он умер не в детприёмнике и не от менингита. Он был убит, его разобрали на органы, как в настольной игре «Познавательная анатомия».

— Как это?.. — только и сумел выдавить из себя Сомов, понимая, что Штохов, которому незачем врать, говорит правду.

— Моего сына продали в рабство, сфабриковав документы о смерти. И Хомякова, и Кийко, и Жабинский прекрасно знали, что они делают. Что и для чего.

Сомов растерянно заморгал.

— Подождите, что значит в рабство?

— Рабство? Это когда один человек находится в собственности и в полном подчинении у другого. Такая, знаете ли, система общественных взаимоотношений. Исторически довольно устойчивая. И не делайте вид, что вы не в курсе того, что происходит за высокими заборами загородных усадеб «светлых». Потому что это далеко не единственный подобный случай, а вы не в монастыре служите.

— Вид? Я не делаю никакой вид! Поверьте, я и вправду… — Сомов был настолько ошарашен услышанным, что с трудом мог сосредоточиться, — …ничего об этом…

Штохов смотрел на него с презрительным недоверием, явно сомневаясь, стоит ли продолжать этот разговор. И Сомов не мог винить его за это. Меньше всего на месте Николая он бы доверял такому, как он.

— «Светлые» похищают людей и делают их своими рабами. Чаще всего они инсценируют смерть, чтобы пропавших не искали. Своих рабов они называют крепсами. Крепостными слугами. Скажете, что вы впервые слышите об этом?

— Клянусь вам, да!

— Хорошо, что вы не сказали «клянусь честью», — невесело усмехнулся Николай.

— Допустим, это правда. Но как… Как об этом узнали вы?

— Мне поведал об этом сударь Жабинский, — после некоторой паузы ответил Николай. — Перед тем, как я пробил ему голову. — Конец трости взметнулся и замер в нескольких сантиметрах ото лба Сомова.

— Расскажите мне.

Обшарпанная клюка опустилась.

— Я расскажу вам всё, что мне известно. А вы сами решайте, что делать дальше. Держите свой пистолет…

* * *

То, что в последующие полтора часа Сомов услышал от Николая Штохова, привело его в отчаянье, опустошило, словно из него выкачали всё светлое, что было в душе, оставив только тёмную мрачную холодную пустоту.

Потеряв дом, работу, сына и жену, Николай, по его словам, тоже умер. Человекоподобная оболочка, не чувствующая ничего ни внутри, ни снаружи — вот кем он стал. Он устроился разнорабочим при сельской церкви, где проводил большую часть времени, ухаживая за территорией храма и прилегающим к церкви сельским кладбищем, где и похоронили Екатерину Штохову. Свой новый опустевший дом он ненавидел. Хотя ненависть — это не то чувство, которое он испытывал находясь там. Он задыхался в этом доме, коченел от окружавшего его безмолвия безвозвратной утраты. А ненависть, настоящая, жгучая, неконтролируемая ненависть, наполнившая его существование новым смыслом, пришла позже. И дом на Церковной улице тут был вовсе ни при чём.

Он хотел похоронить сына рядом с женой, чтобы они покоились вместе, а он мог их навещать. Но Костика похоронили на сельском кладбище Уксиярви, а в разрешении на перезахоронение Николаю отказали. И тогда он решился сделать это самостоятельно, втайне. Он отыскал могилу сына и в одну из ночей разрыл её и вскрыл гроб.

— Гроб оказался пуст. И с этого момента всё изменилось…

За разъяснениями он отправился к Алевтине Кийко, директору школы-интерната. Но прежде он снял свой браслет и прихватил с собой клюку с секретом, принадлежащую когда-то его прадеду.

— Как вы избавились от браслета?

— Выбил сустав большого пальца. Так можно снять, если разница между шириной запястья и основанием ладони не слишком велика. Больше я его никогда не надевал. Складывал пополам и подвязывал к руке, чтобы казалось, что всё в порядке…

Алевтина Кийко вела себя высокомерно. Она была уверена, что Николай не посмеет причинить ей вред, ведь его быстро найдут по сигналу браслета. Ей даже не пришло в голову, что ему уже совершенно безразлична собственная судьба. Она насмехалась над его горем, требовала, чтобы он не лез не в своё дело, угрожала. И тогда Николай продемонстрировал ей своё голое запястье.

— Она пришла в ужас. Удивительно, но именно страх сделал её похожей на человека. Всё наносное слетело с неё, как пепел. И тогда она заговорила…

Сударыня Кийко рассказала гораздо больше, чем Николай готов был услышать. Не только о том, что Костик не умирал от менингита и его смерть — это фикция, чтобы документально вывести мальчика из-под контроля ГЛОСИМ. Она рассказала и обо всём остальном. О тысячах подобных случаев по всей стране. Рассказала о тайной организации «светлых», называемой «Кокон», которая занимается тем, что прячет от Системы людей, в основном «белых», но, бывает, что и «синих», и даже «красных». И люди эти становятся рабами «светлых». Рассказала она и про чиновников и простых граждан, завербованных «Коконом». Про высокопоставленных сотрудников МГБ, которые прикрывают деятельность организации.

— Она рассказала всё. Костика передали сударю Жабинскому, который как член «Кокона» и начальник Сектора опеки и попечительства отвечал в Волховском уезде за торговлю малолетними детьми. А господин свет Мулячко был его куратором и получал долю от каждого проданного ребёнка. И такие Жабинские у него в каждом уезде губернии и за её пределами.

Сам сударь Жабинский перед смертью признался, что Костика он передал, а точнее, продал по спецзаказу в один из закрытых медицинских центров для «светлых».

— Он долго не хотел ничего рассказывать. Даже смерть не пугала его. Но я врач. Состав вашего знаменитого «Говоруна» для меня не является секретом. Более того, я усовершенствовал его — обнаружить препарат в крови и тканях человека почти невозможно. Он заговорил. Рассказал всё. Костя был уже мёртв к этому времени. Мёртв по-настоящему.

— Что значит «по спецзаказу»?

— Детей крадут и продают для сексуальных утех или в трудовое рабство, в услужение. И не только детей. Имея доступ к медкартам любого жителя страны, наши светлые господа, при возникшей необходимости, так находят доноров органов для себя и своих близких. Костика вытащили из детприёмника как раз по одному из таких срочных заказов на органы. Они забрали его сердце. Знаете, кому досталось сердце моего сына?

— …

— Внучке вашего министра.

Сомов вспомнил, как в управлении обсуждали чудесное спасение умирающей Алисы свет Чадановой. Смертельно больная девочка ко всеобщему счастью пошла на поправку. Это был праздник! Все в Управлении поздравляли друг друга. Как оказалось, поздравляли с убийством.

— Он знает? Наш министр. Знает о «Коконе»?

— Не будьте идиотом. Разумеется, знает. Скажу больше, монарх-президент знает о нём. Почти все «светлые» знают. Понимаете меня? И в вашем ведомстве тоже. По крайней мере, высшее руководство. Может быть не все, но многие. Я не назову вам фамилий, я их не знаю. Но это правда. И всё это происходит уже давно, постепенно набирая обороты. Уже почти у всех «светлых» есть крепсы. И сейчас активно готовится почва для того, чтобы узаконить рабство.

— Это только ваши слова…

— Не мои… В доме, где я живу, есть комната с прохудившимися полами. В дыре под половой доской пакет. В пакете диктофон. Если хотите знать правду, прослушайте записи, там не только признание Кийко, но и Жабинского, и Хомяковой. Послушайте сами — много интересного узнаете. Там же найдёте и ампулы «говоруна» моего производства. Если я в вас не ошибся, они вам пригодятся. А если ошибся… Делайте то, что считаете нужным.

* * *

Город тёк сквозь вечерние сумерки. На чистом ночном небе едва угадывались бледные точечки звёзд. Но совсем скоро ночи станут темнее, а звёзды намного ярче. На остывающие улицы Петербурга выкатывался август.

Сомов зашёл в квартиру. Не включая света и не раздеваясь, он прошёл в спальню и сел на неубранную кровать.

— Вы можете снять и мой браслет?

— Зачем вам это?.. Впрочем, покажите свои ладони… Да, можно попробовать.

Он готов был смириться с неуёмной алчностью тех, кто управлял страной — никакая власть не может удержаться только лишь на одной лишь идеологии. Чтобы обороняться, власти нужны зубы. И лучше всего, когда они золотые. Он понял и принял это как необходимое зло. Но то, что рассказал ему Николай Штохов, и то, что он услышал на записях с диктофона, выходило за все мыслимые рамки.

— Это больно?

— Возможно, вы потеряете сознание. Но не беспокойтесь, я не воспользуюсь вашей беспомощностью.

— Меня беспокоит не это.

— Что же?

— Как с этим жить дальше.

Никто не вернёт ему Настю. Ни Бурцев, ни свет Стахнов. Только он сам.

Сомов встал и направился к оружейному шкафу, стоявшему в углу комнаты. Отпер замок, открыл узкую дверцу. В шкафу хранился охотничий карабин с оптическим прицелом — подарок Управления на присвоение звания «капитан». Тут же находился и базеляр выпускника Академии МГБ — кинжал с коротким сужающимся чёрным лезвием, на одной стороне которого располагалась гравировка: «Холодная голова», а на другой — «Горячее сердце». Гравёры отчего-то забыли про чистые руки…

На отдельной полке лежали две коробки патронов к карабину. Он вынул их и переложил в армейский рюкзак. Сунул кинжал в ножны на поясе. Вытащил карабин и передал его Николаю. Затем достал из кармана гимнастёрки фотографию.

Николай, Екатерина и Константин Штоховы счастливо улыбались на фоне цветущей яблони.

— Вы не против, я оставлю это здесь?

— Делайте, как считаете нужным, — бесцветным голосом ответил Штохов.

Сомов перевернул фотокарточку и на обороте написал:

Фотокарточку он положил на дно опустевшего оружейного шкафа, а сверху маленьким траурным венком лег его чёрный браслет.

Первый пункт назначения — посёлок Елагин остров, домовладение номер 13. Он был уверен, что там найдёт Настю. И это будет только начало. Только начало.

Он шёл на войну с незримым злом.

Заключение

Полковник Айдаров посмотрел на сидящего в дерматиновом кресле человека.

— Допрос начинается.

Человек в кресле открыл глаза и глубоко вдохнул.

— Я готов.

— Все вопросы, которые я вам задам, составлены на основании предварительного допроса. Отвечайте только «да» или «нет», в противном случае машина правды посчитает ваш ответ за ложь.

— Я знаю процедуру, господин полковник.

— Конечно, знаете. И согласно этой процедуре, я должен вас об этом предупредить.

Полковник Айдаров кивнул оператору машины правды.

— Вас зовут Кирилл Анатольевич Каша?

— Да.

— Вы участвовали в следственных действиях по поиску так называемого Ладожского невидимки?

— Да.

— Вы руководили одной из следственных групп по этому делу?

— Да.

— Капитан Сомов входил в состав вашей группы?

— Да.

— Вы были дружны с ним?

— Нет.

— В прошлом у вас был конфликт. Дошло до рукоприкладства. Вы помните тот случай?

— Да.

— Причиной того инцидента стала супруга Сомова Анастасия жар Пяйвенен?

— Да.

— Вы знали о том, что капитан Сомов вышел на след невидимки?

— Нет.

— Согласно вашим показаниям, капитан Сомов в день, предшествующий убийству господина свет Смердюкова и госпожи свет Смердюковой, покинул расположение деревни Лопатицы, сославшись на плохое самочувствие. Так?

— Да.

— Вы давали разрешение капитану Сомову покинуть деревню Лопатицы?

— Да.

— Это был последний раз, когда вы лично общались с капитаном Сомовым?

— Да.

— Вы были осведомлены о его намерениях убить брата и сестру свет Смердюковых?

— Нет.

— Он при вас когда-нибудь упоминал фамилию свет Смердюковых?

— Нет.

— Вам что-нибудь известно о причинах, побудивших предателя Сомова пойти на это преступление?

— Нет.

— Согласно нашим данным, во время вашего посещения усадьбы, принадлежащей госпоже Веронике Егоровне свет Стахновой, у вас возник конфликт с начальником охраны усадьбы. Так?

— Да.

— Вы даже угрожали воеводе табельным оружием?

— Да.

— Причиной конфликта стало то, что капитан Сомов производил незаконные манипуляции с Системой охраны усадьбы?

— Затрудняюсь ответить.

Полковник сделал знак оператору и, дождавшись ответного кивка, обратился к Каше.

— Поясните.

— Законность или незаконность манипуляций капитана Сомова с Системой охраны мне неизвестна. Специалистом по работе с ГЛОСИМ в моей группе был именно капитан Сомов. На тот момент первоочередной задачей группы было выяснение всех обстоятельств произошедшего на усадьбе убийства. Сомов утверждал, что ему необходимо изучить оперативную обстановку на момент совершения преступления, для чего с разрешения воеводы воспользовался находящейся на посту охраны Системой.

— Но конфликт же возник не из-за этого?

— Нет.

— По словам воеводы, конфликт возник по причине того, что капитан Сомов начал переносить на свою планшетку данные с Системы. Так?

— Да.

— Воевода предупреждал вас о том, что Система, находящаяся на посту охраны усадьбы, участвует в тестировании нового программного продукта и является секретным объектом?

— Да.

— И тем не менее капитан Сомов всё равно перенёс данные на свою планшетку.

— Да.

— И когда воевода попытался помешать этому, вы, майор, угрожали ему пистолетом?

— Так точно.

— Поясните.

— Я делал то, что считал на тот момент необходимым. Убийство господина свет Щерского на усадьбе ставило воеводу в разряд подозреваемых. У меня не было причин безраздельно доверять его словам.

— А предателю Сомову, значит, вы доверяли безраздельно?

— Предательство капитана Сомова, как факт, произошло много позже. А тогда он был моим подчинённым и высококлассным специалистом в своей области. Да, я ему доверял.

Из кресла, стоящего в углу за столиком оператора, поднялся генерал Бурцев.

— Включите снова, — обратился он к оператору машины правды, а затем повернулся к Каше. — Вы слышали об организации под названием «Кокон», майор?

— Нет, господин генерал.

— Вам знакомо значение слова «крепс»?

— Нет.

— Вы когда-нибудь слышали это слово от Сомова?

— Нет.

— Вы любите Родину?

— Да!

— Вы желаете зла монарх-президенту?

— Нет!

— Вы верны Присяге сотрудника госбезопасности?

— Да!

— Вы сочувствуете «белым»?

— Нет! Они не заслуживают жалости!.. — Кашу било током, но он, корчась, продолжал говорить сквозь сжатые зубы. — Они вообще не люди! А-фф! Давить сук! Давить! А-фф!

— Отключите! — приказал Бурцев. — С ним всё ясно! Подготовьте майорак тестированию — код «К».

— Но господин генерал! — запротестовал полковник Айдаров. — Волей-неволей майор способствовал преступной деятельности предателя Сомова. Вы ему доверяете?

— Волей-неволей мы все этому поспособствовали. Если вы помните, я сразу предлагал ликвидировать Сомова после… — он покосился на майора Кашу. — После случая на мосту.

— Но и вы же сказали, что в управлении нет человека более годного для поиска ладожского убийцы.

— И я не ошибся! — невесело усмехнулся Бурцев. — Он же его нашёл!

— Сома так и не поймали? — подал голос пришедший в себя Каша.

— Не ваше дело! — огрызнулся Айдаров.

— Он ушёл, — ответил Бурцев. — Вместе с женой и этим вашим невидимкой, которого ты, майор, так и не поймал.

— В Финляндию подался?

— Почему ты так думаешь?

— У его жены финский — второй родной язык. Про фамилию я даже не говорю. И он сам, насколько я понял, немного говорит по-фински. Куда им ещё идти?

— Например, в Автономию, — предложил вариант Бурцев.

— Не дойдут. Две тысячи километров мёртвых земель. И охрана на границе с автономами такая, что мышь не проскочит. Да и отца Анастасии Игоревны там, надо думать, ещё не забыли. Как их там примут? Нет, в Финляндию они рванули.

— Видишь? — повернулся Бурцев к Айдарову. — Почти слово в слово то, что и я тебе говорю. Но ты почему-то упрямо настаиваешь, что они попытаются уйти к сепарам.

— А как вы считаете, господин генерал, Сомов не учёл очевидность финского варианта? Я уверен, что он так же вот, «слово в слово», предугадал наши действия по их розыску. И именно поэтому сделает то, чего от него не ждут.

— Но он не может сделать то, на что он физически не способен. Учитывайте это тоже. Если бы он был один, я ещё допускаю, что он мог попытаться добраться до автономов. Но группой из трёх человек, среди которых ослабшая женщина… Уверен, они залегли на дно. И будут тихориться, пока есть возможность, надеясь, что мы ослабим контроль на границе с финиками. Но до зимы им в любом случае придётся тронуться в путь. Вот тогда мы их точно возьмём. А пока… Пока будем искать их нору. — Он подошёл к Каше. — А тебе, майор, выпал редкий шанс остаться в обойме. Не просри его. Сейчас тебя прогонят по опроснику, с которым ты точно не знаком. И если результаты окажутся положительными — а я почему-то уверен, что так и будет — будешь дальше служить. А нет… На «нет» и суда нет.

* * *

Месяц спустя в одном из затонов реки Вычегда между Котласом и Коряжмой была обнаружена затопленная «Муза-1». Владельцем автомобиля оказался пенсионер, проживающий в посёлке Озерки под Вытегрой. Он рассказал, что машину ещё в начале августа у него реквизировал «для срочных нужд государственной безопасности» капитан МГБ. С офицером были двое — женщина и пожилой мужчина.

Там же, у Озерков, на дне Белоусовского водохранилища, нашли и личную машину Сомова.

После этого стало уже окончательно ясно, что границу с Финляндией, вопреки всем ожиданиям, беглецы не пересекали, а направились к границе Автономии. Время было упущено.

Срочно были предприняты меры по перехвату «отряда» Сомова. Оперативные группы прочёсывали все дороги, ведущие в сторону Оби — водной границе России с Уральской Республикой. На всякий случай были выставлены заслоны на горных перевалах Уральского хребта. В воздух снова были подняты вертолётные и беспилотные группы обнаружения.

Так удалось узнать, что офицера МГБ и его спутников видели в некогда крупном, а теперь почти полностью опустевшем посёлке Долматово, находящемся на перекрёстке трасс Р-2 и М-8. Это помогло определить начальную часть маршрута, по которому уходили на север беглецы: Вытегра — Пудож — Каргополь — Няндома — Долматово. От Долматова они добрались до Котласа. Дальше их следы, казалось, совсем потерялись. Но одна из поисковых групп обнаружила в истоке реки Северная Сосьва, неподалёку от посёлка Игрим выброшенный на берег полуразвалившийся плот. В этой находке не было бы ничего примечательного, ведь плот мог принадлежать кому-то из рыбаков-манси, всё ещё населяющих эти места, если бы на одном из брёвен не заметили вырезанную ножом надпись: «Рабы, лгуны, убийцы, тати ли…» И стало окончательно ясно, что беглецы уже на той стороне.

* * *

Яна пела.

Яна пела страстно, во весь голос, старательно вытягивая сложные переходы мелодии. Но всё равно то и дело сбивалась, фальшивила, путала отдельные слова и в конце концов начинала смеяться над своей беспомощностью.

В исполнении Славы Ладного её любимая песня звучала ещё проникновенней, чем когда её пел обманщик Ермак. Да и кто, как не истинный автор, может в полной мере передать всю нежность и тоску любящего израненного сердца.

Яна включила воду, проверила, хорошо ли заперта дверь в ванную, и взяла свой золотой руфон.

Тая от предвкушения, она сбросила с себя халат и присела на край большой, выполненной в форме сердца ванны. Но мыться она не собиралась. У неё была встреча — тайное свидание.

Набрав пароль, она открыла секретную папку, в которой хранилось несколько фотографий и короткий видеоролик. Она вывела на экран первое изображение и одновременно с этим её колени поползли в стороны, а свободная рука, скользнув по гладкому животу, остановилась под выбритым в виде буквы «Л» лобком.

Глупенький Лёнечка уверен, что эту «причёску» она сделал в честь него.

В наушниках снова, в который раз за вечер, заиграла любимая мелодия.

Янина ладонь начала двигаться. Сперва медленно и плавно. Затем всё быстрее и требовательней. Яна приблизила экран руфона к самому лицу, и её влажные губы, оставляя на гладком экране быстро истаивающие следы дыхания, прошептали: «Дика-а-арь. Како-ой же ты дика-а-арь»…

На душе у неё было легко и радостно, и приближающийся бесподобный оргазм обещал не менее прекрасное завтра. И послезавтра. И так до самого горизонта сознания.

Оглавление

0.1

Часть I. Пропащие

  1.1 Славка

  1.2 Сомов

  1.3 Славка

  1.4 Сомов

  1.5 Славка

  1.6 Сомов

Часть II. Невидимка

  2.1 Славка

  2.2 Сомов

  2.3 Славка

  2.4 Сомов

  2.5 Славка

  2.6 Сомов

  2.7 Славка

  2.8 Сомов

Часть III. Подъём с переворотом

  3.1 Славка

  3.2 Сомов

  3.3 Славка

  3.4 Сомов

  3.5 Славка

  3.6 Сомов

  3.7 Славка

  3.8 Сомов

Заключение