Охота без выстрела [Виктор Иванович Соснин] (fb2) читать онлайн

Виктор Иванович Соснин ОХОТА БЕЗ ВЫСТРЕЛА

«Я убежден, что придет время, когда люди будут чаще бродить по лесам и полям не с ружьем, а с камерой фотографа за плечами…»

К. А. Тимирязев

Праздник — дважды

Дома, за столом, я слово за словом пишу эти строчки. Голубое марево крепчающего к вечеру мороза за окном, румяные, словно спелые яблоки, снегириные грудки на дикой яблоньке у крыльца. Да смешная возня стайки воробушек в кормушке, что в полутора метрах от форточки моего окна.

По воскресеньям, когда Андрей и Наташа целый день дома, мы надеваем шубы, валенки и рукавицы и часами сидим у открытой форточки. В ее амбразуре укреплена фотокамера, и, когда потешная возня птиц у кормушки становится нестерпимой, чтобы не расхохотаться, я нажимаю затвор. Серые комочки уже не смущаются нашими экспериментами. Лишь вздрогнут они на мгновение и снова за корочки хлеба… Потом прилетают снегири. Они важно плюхаются на ветки. Вниз летят искорки снежинок и черные точки яблочной шелухи. Солнечный диск катится медленно по подоконнику, и малиновые грудки жуланов растворяются в его малиновом свете.

Я зажигаю гирлянды, и Андрей-Воробей теряется в догадках: когда это птички успели вспорхнуть на его елку? Смешной мальчишка. В его два года все ему кажется живым и сказочным. И что новогоднюю елку принес из лесу Дед-Мороз, и что борода его холодна, как снег, и трогать ее — застынут пальчики, и что малиновые шарики на ветках — его гостьи из леса: те птицы, что вот-вот сидели за окном.

Я и сам в лесных скитаниях своих не раз чувствовал себя мальчишкой. Может быть, потому, что провел детство в деревне, с тайгой буквально за огородами. Лес, поля, речки… Все, что называем мы просто и емко — природа, — все это было рядом…

На моем столе горит сейчас настольная лампа-грибок? Прикрытая серебристым колпаком, она напоминает мне совсем недавнюю поездку в Очер, к старому моему другу по скитаниям егерю Павлу Политову, когда мы после целого дня на морозном таежном воздухе возвращались в избушку, садились на нары, поджав под себя озябшие ноги, и возле керосиновой лампы одеревеневшими пальцами царапали в блокноты впечатления фотоохоты. Помню, как у малиновой печурки клонило ко сну от усталости, на веки ложились тяжелые снежные подушки и строчки уплывали далеко, причудливо обращаясь в хитроумно запутанные заячьи следы-петли.

Горячая похлебка с ломтем черного хлеба — слаще меда, а кружка чаю, запаренного сухими листьями смородины, наполняла избушку запахом лета. За окном трещали от мороза лопающиеся стволы деревьев, и ветер в трубе завывал голодным волком.

В один из таких вечеров в тайге мы отчетливо поняли, как обкрадывает себя порой человек, лишаясь всего этого. Пусть неимоверной ценой дается подчас каждый лесной кадр, но зато сможет он донести до людей хоть сотую, тысячную долю лесного праздника.

Лесной праздник… Он доступен каждому. Только поспешите на него сами. Чем раньше он войдет в ваше сердце, тем скорее вы откроете мир, доселе не известный. Даже там, где, казалось бы, давно уже все открыто.

Сложилось так, что десять лет колесил я по Прикамью с блокнотом репортера и верным другом — фотоаппаратом. Куда только не заносили за это время журналистские дороги: на стройки большие и малые, на колхозные поля и фермы, на заводы и фабрики.

Но вот случайно скараулил однажды зазевавшегося на морозной ветке воробья и нажал кнопку камеры. С тех пор давнее увлечение фотографией вдруг повернулось совершенно новой своей гранью. Когда же один из знакомых, которому я показал свой первый снимок, вдруг спросил, а знаю ли я, что воробей живет 114 лет, я чуть не уронил от неожиданности свое фоторужье.

Представляете, до сих пор, возможно, живет на свете серая, невзрачная птаха, шмыгающая под вашими ногами каждое утро и в которую давным-давно, мальчишкой, швырнул камнем еще ваш прадедушка, но, к счастью, промахнулся.

Поднимется ли у вас рука, чтобы оборвать жизнь птахи на половине того срока, что дала ей природа? Вряд ли. Зато, я уверен, многие отныне сделают под своими окнами кормушки. И не пожалеют. А те, у кого есть даже обычная «Смена», не налюбуются потом на фотографию воробьиного пира.

Как-то в конце зимы был я в командировке. В свободный день стал уговаривать своих новых друзей — мальчишек проводить меня в лес. Мальчишек не соблазнил даже солидный вид моего фоторужья. Тогда я пустился на хитрость: достал блокнот, куда с некоторых пор записывал самые невероятные сведения о природе, какие только удавалось вычитать из самых разных книг, и прочитал им.

В этот день мы промокли до нитки, но нашли на солнцепеке почти оттаявший муравейник. Я помог мальчишкам сделать простую насадочную линзу, и они вместе со мной стали обладателями интереснейших фотографий этих любопытных насекомых.

Но это, как говорится, только одна сторона медали. А вот вам другая.

«Мне и в голову не приходило, что я доживу до того дня, когда добрая половина сафари, выступающих из Найроби, будет снаряжена фотоаппаратами вместо нарезных ружей… Вполне возможно, что наступит день, когда аппарат полностью вытеснит в Африке охотничьи ружья. Во многих отношениях это, несомненно, будет замечательно…»

Эти слова принадлежат лучшему профессиональному охотнику Африки шотландцу Джону Хантеру и взяты из его увлекательнейшей книги «Охотник». По случайному совпадению удалось купить эту книгу буквально перед сборами на фотоохоту, и в лесной бревенчатой избушке мы читали ее вслух при свете керосиновой лампы.

Хотелось бы процитировать еще несколько его высказываний: «Я один из последних охотников старых времен… Когда я приехал впервые в Кению, все пространство, которое мог охватить глаз человека, было усеяно дичью. Я охотился на львов там, где сейчас стоят города, и бил слонов с паровозов первой железной дороги… Нигде в мире не было дичи, которая могла бы сравниться с африканской. Нигде в мире животные не были столь крупными и столь многочисленными… Встретить за день пятьдесят львов не считалось необычным… Я убил рекордное в мире число носорогов и, возможно, рекордное число львов… Слонов я убил более тысячи четырехсот…»

Замечаете, Хантер говорит обо всем в прошедшем времени. Правда, Хантер убивал животных не ради азарта и спортивного любопытства и уж, конечно, не ради удовлетворения своей «кровожадности». «На моих глазах лесные земли превращались в пахотную землю, а местные жители становились заводскими рабочими. И я внес какую-то долю в эти преобразования, уничтожая опасных зверей в районах, которые предстояло освоить», — поясняет он далее.

Но не все белые, хлынувшие на черный континент, приходили сюда с благородными целями. Тот же Хантер описывает множество праздных бездельников, которые прибывали в Африку пароходами и даже прилетали на личных самолетах. И все это только ради экзотики, возможности легко поживиться. И как результат: «События, свидетелем которых я был, вновь пережить невозможно… Уже никто никогда не увидит огромные стада слонов…» Вот почему величайший охотник, равных которому еще не было в Африке, перечисляя свои рекордные трофеи, откровенно признается: «…Без гордости говорю об этих цифрах…»

Бездумное уничтожение диких животных уже сейчас сказывается на экономике многих независимых государств Африки. В свое время с помощью ядов, собак и капканов были почти полностью истреблены леопарды. Тогда и обнаружилось, что эти звери играли немаловажную роль в поддержании равновесия в природе. Лишившись своего главного врага, расплодившиеся бабуины (разновидность африканских обезьян) стали серьезной проблемой. Они уничтожают посевы на огромнейших территориях, с таким трудом отвоеванных у джунглей. И хотя сейчас во многих независимых государствах приняты законы, охраняющие ставших редкими даже для Африки животных, результаты скажутся не скоро. «Таковы странные пути, которыми человек пользуется, чтобы влиять на природу. Сначала он почти полностью уничтожает какую-нибудь разновидность зверей, а затем делает все возможное, чтобы восстановить эту разновидность», — с горечью заканчивает свою книгу один из непревзойденных охотников.

А теперь давайте вернемся из далекой Африки на наш континент. Я хочу привести еще несколько выдержек, теперь уже из книги нашего современника Вл. Минкевича, страстного любителя природы и замечательного фотографа-натуралиста, исколесившего нашу страну с фотоаппаратом. Вот что он пишет:

«Пусть никогда не повторится в нашей стране случай с одним трагически исчезнувшим с зоологической карты мира видом птиц. В южной части Ледовитого океана, в Атлантике, когда-то обитала бескрылая гагарка. Эта крупнейшая морская птица (до 90 сантиметров длины) имела малоразвитые крылья, которые не держали массивное, чрезвычайно жирное тело, а служили лишь подспорьем при нырянии. Летать бескрылые гагарки не могли. Бегали они мелкими шажками, держась прямо, как пингвины, и были заправскими рыболовами. Единственное яйцо каждой пары самка клала в июле месяце. В случае опасности бескрылые гагарки кидались с высоты в море и ныряли. В начале XIX века гагарки подвергались хищническому истреблению. Мореплаватели разных национальностей безнаказанно собирали яйца бескрылой гагарки, засаливали впрок ее жирные тушки.

Но вот однажды прогремел выстрел, и охотник подобрал «трофей». Он не знал, что убитая им птица — последний представитель бескрылых гагарок. С тех пор эту птицу можно увидеть только в музее, где ее показывают как большую редкость.

Случай с бескрылой гагаркой не единичен. Так, например, исчез тур, дикая лошадь тарпан и, наконец, морская корова — огромный зверь (чья длина достигала восьми метров в длину). Морская корова обитала в тихих заливах Берингова моря, питалась она морскими травами, морской капустой. Этот зверь обладал исключительно кротким нравом, что и послужило причиной его быстрого истребления. В XVIII веке, через 27 лет после ее открытия, морская корова была хищнически уничтожена китоловами и зверобоями разных стран…

В результате подобных хищнических методов охоты за последнее столетие на земном шаре полностью исчезли десятки видов млекопитающих и 56 видов птиц…»

Десятки видов млекопитающих и 56 видов птиц уже никогда, сколько бы ни существовал мир, не появятся на нашей планете! Тут есть над чем поразмыслить.

А сколько видов птиц и животных в нашей стране еще каких-нибудь пятьдесят лет назад тоже стояли на грани полного уничтожения. И к ним, в первую очередь, относятся такой таежный великан, как лось, обладатели ценнейшего меха трудолюбивые бобры. С незапамятных времен в дельте Волги обитала большая белая цапля эгретта. В конце XIX века в угоду модницам, украшавшим свои шляпки перьями этой птицы, эгретты были почти полностью истреблены… В древнерусских летописях описывается могучий зверь, населявший обширные леса Древней Руси, — зубр. Прошли века, и эти крупнейшие парнокопытные стали редкостью на земном шаре. На 1 января 1955 года во всем мире насчитывалось только 194 чистокровных зубра!

Таких примеров можно приводить бесчисленное множество, и кто знает, какое число навсегда уничтоженных животных пришлось бы вносить сегодня в уже приводимый список, если бы с первых же лет Советской власти наш народ не взял под свою охрану природные богатства страны.

16 января 1919 года Владимир Ильич Ленин принял в Кремле, в своем кабинете, делегата Астраханского губисполкома, рассмотрел и одобрил проект создания первого в нашей стране Астраханского государственного заповедника. В первые же годы Советской власти специальным декретом была запрещена охота на лосей и бобров.

У нас создано бесчисленное множество заповедников, охотничьих хозяйств, заказников. 27 октября 1960 года Верховным Советом РСФСР принят Закон об охране природы Российской Федерации, которым взят курс на планомерное использование подземных недр, чистоту водоемов и воздуха, охрану живых обитателей таежных и морских просторов.

Вот сейчас, пожалуй, и настало самое время поговорить всерьез с теми, кто загорелся желанием приобщиться к беспокойному племени следопытов. В самом деле, давайте-ка рассудим. Все те меры, которые сейчас принимаются к сохранению богатств леса, — ведь это в известной мере разумные барьеры на пути человека с охотничьим ружьем. И не только разумные, но и необходимые. Они не исключают полностью возможность охоты. Нет. Но они устанавливают определенные сроки и размеры отстрела, не приносящие непоправимого урона живности. Они удерживают от бесшабашного уничтожения всего живого, что попадается на пути горе-охотника.

Зато посмотрите, какие безграничные возможности эти меры дают охотнику с фотоаппаратом. Если ты пришел в лес не с берданкой или «тулкой» наперевес, а с глазом объектива в фотокамере, значит, ты друг леса и для тебя нет никаких сроков и ограничений. Круглый год — зимой, весной, летом и осенью — ты можешь пробираться таежными тропами в поисках охотничьих «трофеев».

Охотнику с фотоаппаратом нужны те же качества, что и охотнику с ружьем: искусство следопыта, точный глаз, азарт, чутье, выносливость, хладнокровие и выдержка, знание повадок лесных обитателей.

А вот то, что называется «гораздо больше». Охотнику достаточно выследить зверя и подойти на расстояние «убойной дальности» ружья. А эта «убойная дальность» всегда гораздо больше возможностей даже самого длинного объектива. Вот здесь-то и начинается настоящий спортивный азарт — надо во что бы то ни стало перехитрить зверя, подобраться к нему.

Но, и удачно взяв зверя на «прицел» видоискателя, вы не всегда сразу нажмете кнопку затвора. Для охотника не так уж важна поза животного и его освещенность. Стрелять можно иногда и в сумерках. Вам же всегда нужен выразительный кадр, а значит: жди удачной позы, выигрышного освещения. Вот вам и настоящая выдержка, запасом которой вы должны обладать всегда большим, чем охотник с ружьем.

И уж коли вы охотник с фотоаппаратом, вам ни у кого не занимать знаний повадок лесных обитателей. Нет особого труда подстрелить белку с хорошей лайкой. Вы же, прежде чем выследите осенью обладательницу пушистого хвостика, обязательно узнаете, как готовится она к зиме: вот на сухих веточках нанизаны грибы. Конечно же, это она насобирала их на поляне, выбрала самые отменные, без единого червячка, и развесила по сучкам сушить. Вы обязательно узнаете, сколько «ума» и настоящей изобретательности проявляют звери и зверюшки с осени, чтобы выжить в долгую холодную зиму. В какой-то момент вам суждено познать великое уважение к каждому живому существу леса, к его ежесекундной заботе выжить, чтобы продолжить род.

Уверен, что после этого, придя в лес даже в пору охоты, вы никогда не поднимете ствол на пичужку ради озорства, и уж никогда не застрелите весной ни утку, ни тетерку, ибо будете знать, что вот-вот у них появятся пушистые комочки, для которых их мать — единственный защитник в этом большом и сложном, а порой таком безжалостном к малому и слабому, мире…

Разгадав одну, десять, тысячу лесных тайн и загадок, вы вдруг узнаете еще столько же и уже навсегда «заболеете» лесом, его загадками и тайнами, и они будут бесконечно расти, пропорционально разгаданным. Вы и сами не заметите, как в хрустальной капле росы откроете целый мир, а в крохотном создании муравье — сложнейшую «кибернетическую машину», над секретом которой ломают головы крупнейшие специалисты современной науки. В шуме листвы на ветру вы услышите музыку леса, узнаете, что каждое дерево шелестит по-своему. И тогда поймете, что значит слушать лесную симфонию. В блокнотах ваших, а они непременно появятся, как-то сами собой, вы будете накапливать самое ценное из всего — знания, вырабатывать пристальный взгляд на мир, почувствуете его поэтичность. Потом настанет момент, вы вдруг почувствуете, что уже можете обходиться свободно без блокнота. А на последних страницах его — кто знает! — лягут первые строчки первого четверостишия…

А случится зимой пурга, наметет сугробы до окон, достанете из стола фотографии лесных обитателей и вновь переживете праздник таежных троп.

Песня из глубины веков

Капризны весны в наших краях. Едва я сошел с электрички и выбрался через сугробы к дороге, как ясное весеннее небо моментально нахмурилось, налетел буран и начал подметать все вокруг седыми космами метели.

Неужели неудача? Целый год ждешь этого момента, едва вырвешь у вечной суеты два свободных дня и на тебе — февральская метель. Это в середине-то апреля! Словно нарочно.

В комнате у знакомого паренька, такого же непоседы, охотника, поэта и любителя зорь, разговариваем вполголоса: в кроватке, раскинув ручонки, спит сын — наследник. На стене, поперек, — двуствольная «тулка» и собранные букетом еловые ветки с шишками. От предчувствия ли весны, от тепла ли в комнате, а может, от того и другого, шишки нахохлились, и семечки янтарножелтыми струйками сыплются на пол. Призывно пахнет смолой, лесом, а за окном — так некстати — пурга.

И все-таки ночью я выезжаю с так называемой вахтовой машиной (она развозит по буровым рабочих очередной вахты) в поселок нефтяников. Там живет инженер-геолог. Он заприметил с ранней весны токовище глухаря и в разговоре по телефону согласился сводить на него.

За полночь. Ложиться спать уже нет смысла — выходить будем рано. Прилаживаем крепления к лыжам, готовим снаряжение. Потом уходим на кухню, чтобы не мешать домочадцам. Говорим о лесе, о первых привязанностях к его неповторимому аромату, о том, сколько бы ни крутился по службе, как бы ни вкусны были пышки из булочной, а все мечтаешь о ржаной краюхе, испеченной на поду русской печки, о горячей — из кипятка — картошке «в мундире» и кринке молока из погреба со льдом. А потом хорошо упасть в шелковистую траву луга и лежать часами, глядя, как плывут и плывут облака, словно отмеренные тебе годы.

В эту бессонную ночь услышал я от Юрия Исааковича удивительную историю, о которой вот уже несколько лет не могу забыть. Видимо, и дальнейшие годы не сотрут из памяти ее, ибо столько в ней поэзии, привязанности человека к родному краю, к земле дедов наших и пращуров, столько неистребимой жажды жизни и силы покорить судьбу…

Еще за несколько лет до этой встречи я читал в «Комсомольской правде» рассказ о нашем земляке — слепом учителе поселковой школы, который каждое лет водит своих школьников в далекие походы по родному краю. Это было просто непостижимо, но это было так.

…Мы перебираем старые фотографии Юрия Исааковича. Вот три брата, совсем еще мальчишки, стоят у сарая с одностволками, а у ног трофеи — утки. Белесый дым от костра стелется по-над речкой, снова три брата у ведра с голавлями до краев. А эта… Она уже поздняя. Двое в кителях военного образца, и в середине — Юрий. Вот это старший. Он и выглядит мужественней. На левой стороне кителя — столбец нашивок за ранения. Я внимательно вгляделся в мальчишеское лицо среднего и долго не мог решиться спросить у Юрия Исааковича о своей догадке.

Старший ушел в сорок первом, сразу после начала войны. Средний почти вслед за ним, едва минуло семнадцать.

Миллионами жизней заплатили мы за свободу, и хотя братья выдюжили, вернулись, навсегда остался на материнском сердце рубец. Старший пришел искалеченный и уже после победы умер. Средний… Самые лучшие врачи ничего не смогли сделать. Он навсегда остался слепым.

Это о нем, о брате Юрия Исааковича, рассказывалось в газете. Это он, учитель, каждое лето водит своих ребят в далекие походы по родному краю.

Каждую весну, едва колокольчиком отзовется первая мартовская капель, Юрий Исаакович встает на лыжи и идет по здешним лесам искать токовище глухарей. В нехоженых лесах эта древняя птица всю жизнь справляет свой брачный обряд в одном облюбованном месте.

Но места эти с каждым годом становятся все более обжитыми. Паутиной дорог затянули здешние леса искатели «черного золота». И птицы, и звери уходят все дальше и дальше. И все дальше и дальше уходит человек искать токовища, потому что и сам не может без этой песни, потому что в весенние каникулы вновь приедет послушать песнь глухаря брат учитель…

А песня и впрямь бередит сердце, отдается в нем далеким-далеким временем, босоногим детством. Мы принесли в кухню проигрыватель. Юрий Исаакович аккуратно достал из пакета пластинку. Легче перышка легла на нее головка адаптера, и мы, припав к самому динамику, слушали.

…Где-то далеко кукует кукушка. Потом вдруг глуховатые нечастые потрескивания, будто от ударов друг о друга полированных досочек паркета. Снова… И вот уже несколько горошин часто-часто сыплются на паркет, и песнь-бормотание. Именно в этот момент, сразу же после пощелкивания, ушные отверстия глухаря от напряжения закрываются, и «бормочет» он уже совершенно глухим. Тогда-то и подходят к поющей птице. Ученые считают глухаря одним из самых древних пернатых на земле. И еще в каменном веке человек, наверно, разгадал слабость большой птицы и дал ей название, под которым она известна и поныне…

К утру пурга стихла. Выносим лыжи. Юрий Исаакович выводит мотоцикл. Необычно звонко работает в предутренней тишине мотор. Пучок света выхватывает на дороге небольшое белое яйцо. Трогаем. Кое-где дорогу перемело. Тогда кладем лыжи у обочины и толкаем машину. А когда уже потеряли счет времени, стаскиваем мотоцикл с дороги и прячем его в молодом ельнике.

Дальше — на лыжах. Таинственно и страшновато идти по ночному лесу. Еще выходя из дому, я обратил внимание, что Юрий Исаакович не взял ружья. Правда, он надел поверх теплой куртки широкий ремень и в ножны сунул блестящий охотничий нож. И все-таки поначалу немного не по себе, на ум без конца приходят услышанные от охотников случаи. Рысь… Говорят: нет хитрей и коварнее зверя. Если заметит, что идут по ее следу, сделает круг и — на дерево. Ждет. Впрочем, на человека бросается редко…

Идти становится трудней. Глухарь выбирает место поглуше. Выкуриваем по последней сигарете. Следующая сойдется не скоро. Дальше двигаем очень осторожно. Если погода не испугала «жениха», он сидит на току с вечера. Во всяком случае, уже прилетел. Бесшумно делаем переходы — долго стоим, сняв шапки, легонько поворачиваем головы.

Знак! Я напрягаю слух… Тек-тек… Вспоминаю наказ: идти под песню.

Тек-тек… Тек-тек… Те-те-те-те-те — шаг. Замерли. Бормотания не слышим — именно за это время делали шаг.

Тек-тек — шаг… Тек-тек — шаг… Тек-тек…

Поворачиваю голову к Юрию. Он успевает шагнуть дважды. Расстояние увеличивается. Пробую и я: раз-два. Замер. Раз-два. Замер.

Чувствую, как по спине катится пот. Волосы на лбу прилипли. На кончике носа тяжелая капля. Сдуваю ее. Она — снова. Рукой шевелить нельзя. Птица не слышит, зато хорошо видит.

Теперь уже — только шажочек. Тек-тек. Шажочек. Тек-тек. Шажочек.

Юрий стоит под старой сосной. За ней — небольшое свободное пространство. Чувствую: дальше дороги нет. Делаю еще десяток таинственных ритуальных движений — и я под сосной. Кивком головы Юрий по-называет на раскидистую березу — там. Я и сам слышу: где-то вот-вот, но не могу понять — где. По закону не должен на березе. На елке или сосне.

Разговариваем, как по телеграфу: с паузами, под песню.

— Дальше… Не пройти… Обождем… Рассвета.

— Долго?..

— С час… Может… Меньше…

Плавно прислоняюсь боком к сосне. Твердо упираюсь ногами, закрываю глаза и слушаю эту древнейшую песню, дошедшую до нас из глубины седых веков. Вижу себя мальчишкой, как лежу у костра в ночном, потом бегу по росистому лугу и падаю с разбегу в парную воду реки, согретую пуховым одеялом тумана… Чувствую теплые, мягкие руки матери, протягивающие последний кусочек хлеба, собранный по крошкам…

Можно потерять в правом бою руки, ноги. Для тебя навсегда может погаснуть солнце. Но наступают минуты, когда в один миг вдруг познается такое обширное, но и такое конкретное для каждого человека понятие — Родина. Я знаю, бывает мгновение, когда по щеке сбегает теплая солоноватая струйка и солнце — словно прикосновение матери. И ты запрокидываешь лицо навстречу теплу и свету… Может быть, то же самое испытывает бывший солдат-учитель в такие минуты, когда с братом на ощупь идет весенним утром, чтобы услышать на восходе песню. Может ли умереть для человека навсегда солнце?!

Открываю глаза. Вижу, как в малиновом диске трепещет от напряжения голова большой птицы. Жаль только, что не видно ее полностью из-за веток березы, а отойти хотя бы на три шага в сторону, значит, оборвать песню на полуслове. Дмитрий шепчет:

— Ничего не поделаешь. Время уходит.

Я долго прицеливаюсь глазом объектива, жду момента. Щелчок камеры — и песнь обрывается. Проходит полчаса. Глухарь не улетает, но и песню не может наладить. Ждем полного рассвета, пока птица не улетает.

Возвращаемся молча. У каждого свои думы. И меня вовсе не беспокоит, получился ли кадр. Память и без этого навсегда сохранит сегодняшний восход солнца.

Ковш Большой Медведицы

Ахнул лес чьим-то предсмертным сдавленным вздохом. Вздрогнул осинник своими последними листьями. Скользнули они вниз множеством змеек и тихонько накрыли слезинки тяжелой осенней росы. Вскинулся на крыло ворон и шмыгнул прочь, заприметив, однако, место.

— Н-да! — качал головой Павел. Дальний гость и нерадостный забрался в эти места. Почуял, видимо, что зверье здесь непуганое.

Лес не смог скрыть до конца таежную трагедию, разыгравшуюся на маленьком пятачке осинника. Опытный глаз егеря по едва уловимым следам восстанавливал картину случившегося.

Вот-вот должен был выпасть снег. Пора бы заваливаться на спячку. Но что-то, видимо, отпугнуло зверя от облюбованного еще летом места, и он двинулся дальше, попытать счастья на стороне.

И все бы хорошо. Только нехоженая лосиная тропка не давала покоя косолапому. Чуял он, что не уснуть ему спокойно, что волнами по жирным бокам пробежит дрожь, едва веко сомкнется с веком, и привидится во сне эта тропа.

Павлу интересно было раскрывать всю медвежью хитрость. Знал разбойник остроту копыт сохатого, чуял, что изловчиться будет трудно. А потому выбрал густой молодой осинник, делал несколько засад с заветренной стороны.

Сторожек и таежный великан. Среди тысячи запахов, знакомых и незнакомых, почует он опасность и своего врага. Но только тропа знакомая, да и молод лось, этот пьянящий запах прелых листьев и сырости притупил в нем на мгновение осторожность.

Зверь бросился сразу, едва у самого носа хрустнула сухая ветка. Знал, на что шел, бить надо было наверняка.

Долго дивился Павел проворности косолапого. Однако видно было, как нелегко далась ему победа. Изрядно покатал сохатый мохнатого разбойника, пока тот не изловчился и пудовым ударом не перебил лосю хребет. Пятачок осинника сплошь был перепахан, беспорядочно лежали подмятые деревья. В два обхвата пня как не бывало.

Тушу лося мишка уволок поближе к бурелому и аккуратно обложил щепками. Чувствовалось, что жрать ему не хотелось: за лето нагулял жиру для спячки. Да и трапезничать было некогда — сроки поджимали: пора на боковую, лапу сосать. А лосиную душу сгубил так, по звериной натуре своей.

Но Павел знал: все равно придет топтыгин проведать упрятанную про запас жертву. Таков закон тайги, где медведь — хозяин…

Два дня охотники просидели в засаде. Медведь подошел близко, но ловко маскировался в чаще. Были уже взведены курки на двустволках. Казалось, вот-вот треснет от выстрела налитая нетерпением тишина и наступит отмщение. Но… зверь ушел, почуяв засаду. Взревел от злости и ринулся наутек, ломая кустарник.

С досадой и удовольствием затягивались первой за все это время папиросой из только что начатой пачки. Потом прошлись по следам.

— Не уйдет. Близ где-то ляжет дрыхнуть… Возьмем по снегу, — вынесли приговор…

Я приехал в Очер с тайной надеждой выкроить время от командировки и уговорить кого-нибудь из здешних охотников побродить в лесу. Зашел в магазин. В нем за тонкой перегородкой, в небольшой комнатке с письменным столом у окна и широкими лавками вдоль стены, помещается правление районного общества охотников. И, как это повелось, в комнате собралось народу больше, чем в магазине.

Рассказывали самые вероятные (боюсь обидеть охотников, прибавив впереди «не») охотничьи были: и как однажды заяц, спасаясь от своры гончих, шмыгнул стоящему на номере охотнику прямо под коленки и тот, падая, нажал случайно на спуск, убил свою лучшую пегую. И… Однако история с медведем была подкреплена снимком задранного лося, и я употребил все свое красноречие, чтобы уговорить охотников рискнуть. Они с интересом прикладывались к моему фоторужью, любопытствовали, на сколько оно берет.

— Ладно, идем… Только одежда — самая теплая, харч — по зимней норме.

Трудно придумать вид экзотичнее, чем наш. В автобусе, в котором мы ехали, мы постоянно чувствовали на себе недоуменные взгляды: и куда это понесла нелегкая чудаков в такую темень.

Посреди дороги автобус остановился и долго еще стоял, провожая, пока декабрьская ночь не растворила нас окончательно.

Не берусь, описывать ощущения, пережитые в этой ходьбе по лесу. Скажу только, что после света автобуса деревья кажутся сплошной темной стеной и только верхушки елей перегородили частоколом чуть матовое морозное небо. Луна скачет сквозь этот забор в такт твоему шагу, и какая-то непривычно тревожная тишина стоит вокруг.

Не хочется говорить, но так и подпирает кашлянуть, чтобы хоть как-то сориентировать себя в этом мире. Я Держусь вместе с самым молодым из нас — Вадимом. Неуверенное чувство новичков объединяет нас, и мы едва поспеваем за Володей и Павлом. Снегу еще немного, поэтому идем без лыж. Идти тяжело, но дышится удивительно свободно. И когда мы, наконец, остановились на поляне — легкий белый парок вылетает изо рта. Луна фонарем висит над головой, и в ее ярко-зеленом свете нереальным кажется забор из жердей и темный силуэт избушки.

И хотя по строгому негласному таежному уговору в ней есть все — охапка дров, спички, хлеб, соль, курево, — идем заготовлять дрова. Зимняя ночь длинна.

Я еще в детстве, когда жил в деревне, несколько раз встречался в лесу с волками. Однажды с ружьем в руках остолбенел и не знал, что делать, когда на дороге, на моем пути, увидел среди бела дня двух волков. Один из них лежал спиной ко мне, второй стоял, внимательно рассматривая человека. Бежать… Я знал, что даже дворняга в таких случаях становится львом. Ружье… О нем я вспомнил, когда серые нехотя поднялись и шагом подались в лес.

Редкими стали такие встречи. Извели люди разбойников. Да и они поняли, что значит встреча с человеком, в руках которого подобие палки издает леденящие кровь звуки.

И почитай теперь за счастье услышать в лунную зимнюю ночь печальную, протяжную — песню вымирающего племени. А мы слышали в эту ночь вой волков. Он точь-в-точь похож на завывание ветра в трубе, только чуть приглушен расстоянием. Так и кажется: сидит бедняга посреди поляны, залитой холодным светом, вытянул морду к небу, к спелым, аппетитно мигающим звездам и такому соблазнительному караваю-луне… Как-то грустно становится на душе: такой огромный мир, сплошь занесенный снегом, и ничего вокруг, чем бы поживиться. Надежда только на собственные ноги, на дурака-зеваку…

Руки, ноги — все тело размякло от ставшей малиновой «буржуйки». В избушке к запахам воска и меда прибавился еще и смородиновый. Аромат заваренного ветками ягодника чая плавает по избе. От третьей обжигающей кружки пот бежит за шиворот, и даже не верится, что за этой вот бревенчатой стеной стоит декабрь, зима и кто-то в этой морозной пустынности воет протяжно и жалобно, не то с голоду, не то с тоски. Стены избы обиты газетами десятилетней давности, и заголовки на пожелтевших листах еще сильней дополняют чувство безвременья: будто время давно остановилось.

Павел приносит последнюю охапку дров на ночь и ведро с утрамбованным снегом — на утро, на чай. Убавляет фитиль лампы, и мы устраиваемся на нарах. Впечатления сегодняшнего вечера и ожидание предстоящей охоты не настраивают на сон. Под завывание ветра в трубе мы еще с полчаса разговариваем.

Володя и Павел. — бывалые охотники, хотя каждому из них едва подходит под тридцать. С детства любят лес, еще мальчишками взяли впервые берданки. В какой-то момент их жизненные пути было разошлись. Но сейчас они опять вместе. Любят лес… Хотя это, пожалуй, не то слово.

С Володей Луневым случилось несчастье. Без сознания его едва довезли до районной больницы. Долго длилась борьба за его жизнь. Только через несколько дней хирург присел на край кровати.

— Помедли еще полчаса и… Но коли выкарабкался, долго, видно, жить… О старой работе забудь. Переходи на прежнюю, полегче.

Володя усмехнулся:

— Полегче!

С тех пор как я познакомился с ребятами из Очера, до изнеможения походив с ними по лесам, я понял, сколь «легка» профессия егеря. Бесхозяйственность, царившая в вырубке леса, привела к резкому уменьшению его диких обитателей. Запущенные пруды и водоемы давно уже перестали быть рыбными. А тут еще страшная, безжалостная рука браконьера. Она порой преступно поднимается не только на молодь, но и на тех, кто стоит за охрану природы, за разумное использование ее богатств.

Егеря, неделями пропадая в лесу, ведут наблюдение за зверем и птицей, местами их обитания; в голодное время делают кормушки. А главное, они ведут строгий учет количества обитателей леса, на основании их данных устанавливаются сроки охоты. Именно егерям мы во многом обязаны тем, что до сих пор с наступлением охотничьей поры еще можем рассчитывать на какие-то лесные трофеи.

В общем, Володя не зря улыбнулся при слове: «работу полегче…»

Лежим тихо. Ребята привычно похрапывают, убаюканные завыванием ветра. Вадим переворачивается на бок и сладко тянет в полусне:

— «Вот бы взять косолапого… М-да-а…

Но косолапого, видимо, сегодня не взять. После оттепели ударил мороз. Снег схватился ледяной коркой, собак не пустишь, они в кровь поранят лапы. Трогаемся на удачу, без них.

Березы словно околдованные. Ветки-сосульки висят не шелохнувшись, отчеканенные сверху корочкой серебра. Зато едва набежит легкий порыв ветра, они начинают мелодично позванивать тысячью хрустальных колокольчиков. Стоит ступить чуть в сторону от тропы — упругий треск наста летит на полверсты окрест.

Огромную площадь леса разделяет пополам широкая просека. Двигаемся вдоль нее к заказнику, месту, где круглый год в течение нескольких лет заказана дорога всякому, кто с ружьем за плечами и недобрыми мыслями. Это тоже одна из разумных мер сохранения дичи. Кстати, лесные обитатели чувствуют это. В заказнике в трудное время часто находят они спасение.

Павел и Володя идут впереди. Иногда они останавливаются, и тогда семикратный морской бинокль переходит из рук в руки. Я поднимаю к плечу фоторужье, и мой телеобъектив становится великолепной подзорной трубой. На противоположной стороне оврага — молодой осинник, место кормежки лосей. Но, кажется, их уже нет. Возможно, потревоженные, они ушли. Зато за осинником, где малиновый диск поднявшегося солнца разорван на куски раскидистыми березками, отчетливо чернеет стая косачей.

Рано поднялись сегодня веерохвостые. В морозное зимнее время они еще с вечера облюбовывают себе просторную полянку с мягким снежным покрывалом. Плотно поужинав березовыми и ольховыми почками сидят, нахохлившись, до первой звезды. А потом камнем бух в снег — и ползут в нем несколько метров, работая крыльями, сделав один-два зигзага при этом. Если и выследит лиса — не так-то просто поживиться кумушке поди гадай, где у лунки выход.

В такую пору страшны косачам не столько лисы, сколько оттепели и быстро сменяющие их заморозки. Павел не раз находил такие лунки: вход есть, а выхода… Так и не смогут, бедняги, пробить головой образовавшуюся корку. Зато когда сильные морозы, а снег — пух, спят до обеда, до самой высокой точки зимнего солнцестояния…

Павел вдруг поднял кверху палец. Мы замерли, а потом тихонько подошли к нему. След раздвоенного копыта. Чуть в стороне еще, еще… Трое… Прошли, видимо, около часа назад.

За обедом едим вяленую лосятину и крупные куски шпига. Луковицы не режем, а просто давим о стволы. Небольшой костер дымит по овражку, а мы почти и не греемся у него. Протопав столько — не замерзнешь. Но традицию соблюсти надо.

И вновь за лосятиной заговариваем о мишке. Да, жалко, что не взять. Ну да бог с ним, пусть пока дрыхнет. А вот сохатого-то хотелось бы…

Уже к вечеру мы все-таки напали на свежий лосиный след. Кромка леса выгибалась полуподковой, и мы решили выйти к осиннику напрямик. И почти напротив себя увидели вдруг лесного красавца. Сохатый стоял на бугре, спокойно разглядывал нас. Но расстояние довольно большое. Тогда мы пошли, как ни в чем не бывало, разговаривая. И лишь шагов за сто пятьдесят я двинулся один. Ребята пропустили меня вперед, а сами взяли ружья наизготовку. На всякий случай, хотя время гона, когда сохатые бывают особенно агрессивны, прошло. Так вот и шел я под конвоем моих «телохранителей». Пройду шагов десять — два кадра. И снова, и снова.

Но, как на зло, и лось хорошо позирует, и голову повернул, развесив по бокам рога, только чувствую: нет хорошего кадра. Сохатый стоит на темном фоне дальнего-дальнего леса. Телевик обязательно приблизит фон. Вот если бы еще метров на двадцать-тридцать… Может, тогда бы лось оказался на фоне неба. Оглядываюсь назад. Ребята больше не могут идти за мной. Это уже слишком подозрительно. Павел и Володя дают мне знак: иди, не бойся. В крайнем случае — падай, как уговаривались, чтобы можно было стрелять.

Двигаюсь вперед, и в это время Павел начинает громко звать лося:

— Ко-о-о-ть… Ко-о-о-ть… Ко-о-о-ть…

Тот задерживается на бугре еще несколько минут, и я успеваю подойти к нему на самый верный «выстрел». Но вот кверху летит фонтан снежных брызг, и я присаживаюсь, совершенно обессиленный.

— Не ешь только снег, — советуют ребята.

Я опоражниваю флягу с остатками чая. Теперь бы дойти до избушки…

Слова звучат как-то неотчетливо, словно говорятся в большую пустую бочку. Фитиль л, ампы то расплывается в большой оранжевый круг, то вдруг гаснет и живет только точкой, как на телеэкране. Я понимаю, что ребята пошли за дровами, и не могу встать… Потом я лечу что есть духу под горку. Не то на лыжах, не то на санях… Падаю, кувыркаясь, к подножию… Чей-то «бубухающий» смех и толчок:

— Вставай!

Открываю глаза: лежу в избушке на нарах, «буржуйка» снова малиновая, из котелка — ароматный парок, сгружены вместе алюминиевые кружки. Сонно тыкаюсь в котелок ложкой, клюю, словно воробей, опоражниваю кружку и… вновь лечу во весь дух под горку. Не то на лыжах, не то в санях. И вновь едва прихожу в себя от толчка в бок:

— Вставай…

Тускло-тускло горит керосиновая лампа. Ни Павла, ни Володи в избушке нет. Вадим стоит возле меня с зажатой в руках одностволкой.

— Что случилось?

— Кто-то ходил возле избушки…

Мы оба косимся на дверь, которая вот — рукой достать. За трехсантиметровыми досками — ночная темень, лес. Кто-то ходит возле избушки… Слух словно проникает сквозь бревенчатые стены. Но ничего не слышно, кроме ветра в трубе. Потом раздается подобие голосов. Оно движется вокруг избы, и только сейчас становится понятно: парни ищут следы. Мы выглядываем в темноту. Кружок света то замирает на месте, то вытягивается длинным яйцом. Вот луч скользит по стволам берез. Обледеневшие ветки начинают светиться множеством точек, словно чьи-то горящие глаза уставились на тебя из темноты.

Ребята возвращаются. Долго спорят о свежести следов. Потом снова выходят, вновь шарят фонариком. Да, возле самого домика прошли три лося. Один из них даже стоял возле двери и потом перемахнул через полутораметровую загородку из жердей…

На четвертую ночь мы покидали лесную избушку. Отснял я около восьми пленок и еще больший азарт овладел мной. Не терпелось проявить их все разом. Ковш Большой Медведицы как-то опрокинулся набок. Он льет на землю холодный, вязкий холод. Где-то под этими же звездами видит летние сны и «наш» Михаил Потапыч. Все эти дни мы ожидали встречи с ним и, мне кажется, случись она — дело бы кончилось не только снимком на память.

Но, к его счастью, все обошлось. Какая-то одна из этих мерцающих звезд оказалась его звездой-хранилицей…

Кумушкины хитрости

Случается иногда: что-то вдруг затоскуется в постоянной суете города. Как-то незаметно для себя достаешь старый затасканный блокнот. От скупых его строчек вдруг пахнёт дымом костра. Перелистнешь лист, и хрустнет он вдруг упругим морозным снегом. А вчера еще получил от Петровича письмо, полное загадок, как и сам он:

«Ответ пришел из института. Взял письмо в руки, чуть не обронил, такое оно, хоть на безмене взвешивай… Благодарностей много, и тебе есть — за фото… Приезжай-ка, есть и у меня для тебя кое-что. И снега нынче снова большие…»

В тот год действительно были большие снега. С осени вдруг зарядили снегопады, и к декабрю в лесу едва пройти на охотничьих лыжах. Я чуть поспевал с непривычки за Петровичем, тогда он сбавлял ход и поучал меня лесной грамоте:

— Голодно в лесу. Волк сейчас рыщет по всему околотку. Отмахает по такому снегу полета верст — ладно, если еще поживится. А брось приваду — с голоду сдохнет, но не тронет, если вокруг натоптано. Его повадки давно известны. Раньше мужики падшую тушу начиняли отравой, на сани — и айда по полю, ближе к лесу, по дороге и сбросят, а сами так из саней и не выйдут. И тоже не сразу возьмет — все вокруг прежде вытопчет. Выжидает, пока вороны не начнут пир.

— Много волков в округе?

— Забеглые если… Всех извели нынче. Лисы, те есть, но им в мозге не откажешь. На них не ходи без царя в голове.

Я уже узнал от людей, что Петрович специалист-лисятник, осторожно навожу его на нужный мне след:

— Вы-то, сказывают, не без царя-батюшки…

Петрович оборачивается в такт ходу, но яуспеваю заметить его лукавую улыбку.

— Десяток с двумя взял уже нынче… Но я — особая статья, — откровенно улыбается охотник.

Два дня я хожу с красными от недосыпания глазами.

Блокнот пухнет от лесной грамоты, но нет ни одного кадра, чтоб заглядеться потом. Только на охоте удачу не закажешь, тут главное — терпение и ожидание. И хоть знаю все это, нутром чувствую, а в душе все больше и больше поселяется азарт.

Солнце нестерпимо бьет через морозное стекло. Тень от ложа моего фоторужья увеличена во много крат на противоположной стене. Кот развалился у ног, разморенный теплом. Он даже не открывает глаз, когда я щекочу ему усы беличьей кисточкой. В комнате плавает ядреный запах знаменитых оханских огурцов. Мне удивительно видеть Петровича восседающим за столом этаким важным начальником, со множеством бумаг и бухгалтерскими счетами. За спиной у него восемь почетных грамот за работу председателем общества охотников и рыболовов. Даром такие грамоты не дают. Я уже знаю, сколько схваток было у него с браконьерами, как трижды были нацелены на него холодные пары стволов двенадцатого калибра. Но теперь в округе знают твердость нервов старого охотника.

Под вечер приходят четверо парней. Слышно, как они долго возятся в сенях, снимая сапоги и валенки, потом мягко переступают порог.

— Большие снега стоят, голодно в лесу…

Впятером они долго разговаривают о лесных заботах, листают подшивки охотничьих журналов. Откладывают несколько с чертежами кормушек.

Я слышу, как в сенях Петрович наказывает ребятам:

— На дальней вырубке валите осинник. Сохатым.

Возвращается с очками в руках, чувствую: какая-то новость.

— Ребята видели на ближнем склоне следы. Не выдержала кумушка, объявилась, значит. Навскидку снимаешь? Попробуй-ка. Тормошу кота:

— Давай-ка, братец, позируй.

Бросаю скомканную газету в дальний угол. Кот нехотя бросается за ней, а я отрабатываю съемку навскидку. То-то, кажется, завтра поснимаю навскидку, то-то же…

А вечером старый охотник поведал мне еще одну, известную до этого только ему одному, хитрость охоты на лис. Возвращаясь как-то из лесу, он напал на след. И долго дивился этому: след вел к селу, почти к дому. Потом резко сворачивал к оврагу, где, занесенный снегом, стоял одинокий домишко, с наглухо закрытыми дверями и ставнями. Долго стоял старик, беззвучно смеясь своей несообразительности.

Много лет назад была в этой окраинной избушке небольшая бойня. Потом район укрупнили и дом забросили. А прошлую осень о нем снова вспомнили. И хотя на зиму его снова закрыли, запах крови и возможность поживиться здесь не давали покоя огненным хитрушам. А большие снега и голодное время прибавили смелости.

Я вспомнил рассказ Петровича о лисах, взятых им в этом году:

— Там, небось?

— Всех до единой здесь. Думал — боле не будет. Ан объявилась… Тринадцатая. Чуешь?

Обговариваем план предстоящей охоты. Встаем рано и начинаем обход вокруг бойни, на большом от нее расстоянии. Если следа в сторону избенки не будет, придется вернуться домой и ждать пару часов.

— Хоть бы был, — горячусь я.

— Уговор помни: терпение и терпение.

Ну а если все-таки будет? Тогда возможно, что лиса там. Но круг придется замкнуть. Если она уже ушла, будет второй след. По первому она никогда не вернется, опасаясь капкана или засады. Конечно, Петрович мог бы с вечера пойти и поставить капкан. Лис привлекает сливная яма с боку избушки, а попадают они туда через единственное отверстие. Здесь-то и ставит охотник ловушку. Но он отказывается это делать сегодня. Во-первых, лиса, несмотря на недюжинную сноровку Петровича, может все-таки миновать капкан (а это было много раз, и охотник рассказывал мне об одном таком случае, восхищаясь хитростью кумы) и тогда во сто крат станет осторожней. А, во-вторых, охотнику очень хочется, чтобы я сделал снимок. Даже убегающий зверь красив и величественней, не то что затравленный и попавший в капкан.

— Ну как, сможешь навскидку? — интересуется Петрович напоследок перед сном.

— Вроде бы, — отвечаю несколько уклончиво.

Всего не предусмотришь перед охотой. И хотя волнение, всегда охватывающее в таких случаях, будит воображение и не дает уснуть, пересиливаю себя: поутру голова должна быть свежей, глаз острым, руки и ловки и быстры.

Будто только-только заснул, и на тебе — толчок:

— Пора…

Долго ощупью разыскиваю одежду. Теплые портянки с русской печки и валенки — все это еще больше клонит ко сну. Тихонько, чтобы не разбудить хозяйку, пробираемся на кухню. Но из-за тонкого простенка ее спокойный голос:

— Зажигайте свет. В чугуне еда. Чай в термосе…

Две кружки крепкого чая, и сон снят как рукой. Теперь и под курткой тепло, как в валенках. Пес долго провожает нас умоляющим повизгиванием, но он сегодня не нужен. Идем напрямик к лесу. Глаза уже привыкли к темноте.

Потом поднимаемся в гору, и я удивляюсь легкости шага. Подбитые мехом, лыжи ни на сантиметр не дают заднего хода. Совершенно не нужны палки, руки полностью свободны. В одной фоторужье, второй прикрыл камеру, чтобы не замерзла.

Сначала решили просто проверить расставленные Петровичем еще раньше капканы, а когда начнет светать — к домику. Для съемки нужен хотя бы минимальный свет. И только после того, как мы изрядно намотались, петляя запутанными, одному Петровичу известными, следами, он смотрит на восток, прикидывает что-то в уме и говорит:

— Время…

Проверяю еще раз готовность камеры, надеваю на нее меховую варежку. Снова едва поспеваю за охотником. На краю леса он сбавляет ход. Различаю поднятый им указательный палец: максимум осторожности. Уже на чистом месте зачерпывает он варежкой еще не слежавшиеся крупинки снега и легонько рассыпает их — проверяет направление ветра. Знаю: зверь всегда заходит с наветренной стороны, прежде внимательно внюхается в запахи, нет ли тревожного. Значит, идти недолго.

И точно. Петрович припал на колено, пальцами трогает снег: свеж ли след. Свежий. Значит, если учует зверь опасность, уходить будет в противоположную сторону. Идем дальше, пока не окольцуем, — нет ли выхода? Выхода нет — видимо, лиса там, «гарцует» на чужой крови. Теперь я останусь один в засаде. Петрович даст снова полкруга и станет подходить со следа. Если лисица почует опасность и выскочит из ямы, он выстрелом преградит ей уход в его сторону. Застигнутая врасплох, она должна кинуться к моей засаде. Здесь самое короткое расстояние до леса и путь лежит по дну овражка.

Однако время идет. Я чувствую это не только по все более отчетливым теням на чуть синеватом снегу. Даже валенки уже перестают спасать. А выстрела все нет и нет. Неужели ушла хитрюга? Но тогда Петрович дал бы знать. Слышу, как под соседним пнем пискнула мышь. Треснул сук — тут же вскидываю фоторужье. Сквозь чащу — голос Петровича:

— Как сквозь землю провалилась… Вот те на… Прошел по кольцу — нет выхода, хоть ты лопни.

— Может, в яме отсиделась? А сейчас ушла?

— Уйти не могла. Дыру заложил. Да и следа нет. Неожиданный поворот разжигает еще больший азарт. Теперь мы идем к бойне почти не крадучись.

Обошли бойню кругом. Следы входа есть. Видно, как топталась лисица, долго принюхивалась, прислушивалась. Сунула голову в дыру, но не влезла сразу. Что-то испугало ее. Снова потопталась. Обошли вокруг дома, проверили все отдушины подполья. Закрыты. Значит, она здесь. Или в яме, или под полом. В дом не попасть: окна закрыты ставнями, крюками внутрь, на дверях — замок. Еще раз обходим дом по завалинкам. Убеждаемся — выхода нет. Тогда я залезаю на крышу пристроя — с высоты, в крайнем случае, постараюсь снять, если что, а Петрович решил идти за ключом в село.

Ходил он не очень долго, но время это показалось вечностью. Чего только не передумалось. Солнце уже поднялось высоко, и снег вспыхнул миллионами кристалликов. Жалко стало затворницу-лису. И все же любопытство держало в напряжении. Издали, завидев охотника, я дал знать: ничего не произошло.

Осторожно сняли замок, попробовали чуть приоткрыть дверь и резко по очереди заскочили в дом. Ставни открывать не стали. Если лиса внутри, ее не удержат стекла на пути к свободе. Но внутри ее не оказалось. Топориком чуть раздвинули доски, чтобы посмотреть в яму. Было темно, но сумели разглядеть: в яме лисы тоже нет. Проверили желоб черенком топора: нет лисы. Осмотрели несколько крайних половиц, приподняли их, но и под полом лисы тоже нет.

Оба враз переглянулись и — к печке. Дверца не на защелке, чуть приоткрыта. Петрович черенком начинает нащупывать мягкое. Но нет. Это как будто только старая зола. Резко открываем дверцу: ну, сейчас вылетит оттуда пулей… Тихо…

Садимся на старую лавку и первый раз за это утро затягиваемся сигаретами.

— Расскажи такое кому-нибудь — не поверят. Скажут: знаем мы вас, охотников!

— И число-то, чуешь, тринадцатое. Чертова дюжина… Черт бы ее побрал!

Но для нас это не сон и не выдумка. Выходим снова на улицу, обходим вокруг дом. Нет выхода, только вход. Видно, что лиса опытная. По глубокому снегу идет экономно. Неопытный охотник поломает голову. Вроде и лисий след, а будто прошла на двух ногах. Аккуратно ставит заднюю ногу в след передней. Если только по нему не пятилась назад. Но это уж слишком даже для лисицы.

В общем, проделываем все сначала: снова возвращаемся к печке. Дожигаем почти все спички. Петрович припадает к печке вплотную и шарит рукой в дымоходе. Отдергивает руку, на лице написано: здесь!

…Едва отчистили о снег ставшую не рыжей, а черной шкуру лисы. Снимаю ее на память (и не только!) на фоне черных пятен на снегу.

Но это оказался не последний сюрприз, который преподнесла «кума». Уже дома я получил от Петровича письмо: «Срочно высылай фотографии. Ни в одном ларьке не принимают шкуру, не знают, как ее оценить. Мех ее оказался только из одного подшерстка, словно пуховый, и хоть бы одна ворсинка. Вот и гадают спецы: и вроде лиса-крестовка (крест во всю спину), а меха лисьего такого никогда не видывали. Посылаю, в общем, я ее шкуру в научный институт пушнины. Пусть ученые разбираются»…

И вот новая весть от Петровича. Пишет, что пришло из института письмо тяжелое, хоть на безмене взвешивай. А что же в нем: ни слова, ни полслова. Хитрит старый лисятник, заманивает к себе в гости.

…Засыпаю под утро, даю себе слово: вот только разделаюсь со своими городскими делами, и обязательно к Петровичу, хоть на день. Что-то приготовил он мне нынче, в эти, как и в тот год, большие снега. Да и съемку навскидку я хорошо отработал за это время.

Разгадай секрет муравья

Каждый раз, когда я слышу, как звякнет почтовый ящик, скорей бегу проверить, что принес почтальон. И очень радуюсь, когда из пачки газет выпадает маленькое письмо с мальчишескими каракулями. Ребята обязательно что-нибудь разыскали интересное в книжках или сами раскрыли какой-нибудь секрет и сейчас же спешат поделиться открытием. И хотя мы подружились с мальчишками, я пока не назову их фамилий, а скажу только, что зовут одного из них Иваном, второго — Петром и третьего — Павлом. Не совсем обычно познакомились мы с ними…

Весна запоздала в том году. Хотя стояла уже вторая половина апреля, на поле лежал еще снег до пояса. Мне надо было срочно выехать в Оханск по заданию редакции, и я решил рискнуть: не ехать окружным путем, удлиняющим дорогу почти на двести километров, а попробовать добраться до Юго-Камска, а оттуда напрямик через Каму, по льду.

Вместе со мной оказалось еще пять оханцев, которых тоже торопили дела. Лед еще лежал на натруженной спине реки. Но весна, хоть и поздняя, входила в свои права. Снег по миллиметру оседал под первыми лучами солнца и сбегал тысячами маленьких ручейков в реку. Лед приподнялся, набух, а местами стал как бы новым дном — по нему шла вода. Ничего не поделаешь: до цели уже недалеко и останавливаться после трех четвертей пути уже поздно.

Отыскиваем на берегу длинные шесты, договариваемся идти хоть и не кучно, но вместе. Если оступишься — шест удержит, и тогда — на помощь остальные. Вещи идущего впереди, прокладывающего путь, делим между собой: он рискует больше всех.

Много раз мне приходилось с огромным трудом преодолевать какие-нибудь сотни метров пути, но эта дорога по льду все еще перед глазами. Мы стояли на том берегу, но боялись повернуть головы назад. Слишком свежи были только что пережитые полтора часа. Так и поднимались в гору, почти молча, и только у первого дома, расставаясь, ребята почти приказали мне:

— Не вздумай обратно этой дорогой. Есть вещи, которые не повторяются дважды…

Через неделю я собрался было обратно, но вспомнил наказ. Ледоход на Каме почти прошел, и паромщик пообещал переправить на лодке не сегодня-завтра. К тому же утром рано я услышал под окном столь долгожданную весеннюю песню скворца…

Видимо, только сегодня перебрались скворушки в селение. Они по-хозяйски осматривали домики-скворечники, смешно выпроваживая из своих жилищ непрошенных новоселов — воробьев. Я отснял почти всю пленку, наблюдая за весенними хлопотами пернатых, и хотел сделать последний кадр — поющего скворца. Он сидел на низком скворечнике вровень с окнами бревенчатого дома и подпустил почти на пять метров. Я навел объектив и долго рассматривал в кадре самозабвенный весенний гимн крошечной птахи, боясь нажать на спуск и прервать песню. Готов был стоять хоть час, не меняя позы. Но вдруг что-то ударило в стену домика, и скворец исчез. Из-за палисадника видно было, как трое мальчишек с рогатками шагали вдоль улицы. Я тихонько пошел за ними.

Мальчишки опоздали в школу. Залезли на завалинку, поглядели в несколько окон, кому-то помахали тихонько рукой и спрятались за стеной школы на солнечной сторонке. Они чем-то увлеклись, ползая на коленях по щелеватым доскам тротуара, и не заметили меня сразу.

Оказывается, на солнечной стороне вдоль тротуара давно уже стаял снег и подсохло. Первые зеленые стебельки травы пробились в щели, ожили крохотные муравьи. Они выползали по стебелькам на тротуар и бегали черными точками по серым, пыльным доскам. Один из мальчишек держал в руках увеличительное стекло и ловил крохотным зайчиком-лучиком бегающих муравьев.

Почуяв недоброе, те начинали суетиться взад и вперед, но луч настигал их, и они мгновенно замирали. Мальчишки смеялись и вновь продолжали погоню. Я наклонился и взял стекло. Друзья хотели бежать, но остановились в нерешительности.

Мы сели на завалинку, и я достал из кармана свой блокнот, куда с некоторых пор стал записывать все интересное о природе и зверях, что удавалось подметить самому, услышать или вычитать из книг. На одном из листков значилось: «Муравьи».

…Муравьи не раз спасали жизнь человеку. Охотники, геологи и просто знающие люди, застигнутые зимой, в непогоду, в лесу без спичек, или в моменты, когда нет возможности разжечь костер, находят муравейник, осторожно разгребают снег и зарывают в него замерзающие руки и ноги. Известны случаи, когда люди целиком зарывались в большом муравейнике и выживали в долгую студеную зимнюю ночь.

…А знаете ли вы, что муравей — большая загадка для конструкторов, создающих очень сложные машины? Каждый, наверное, видел не раз, как маленький мураш тащит по очень узкой тропинке в траве бабочку или гусеницу, хотя она во много раз больше и тяжелее его самого. Вот бы создать такую же сильную и маленькую по размерам машину! — мечтают конструкторы и продолжают ломать голову над секретом муравья… А знаете, что…

Я захлопнул блокнот и пообещал, что расскажу им еще хоть сотню забавных «муравьиных» секретов, если после уроков мальчишки проводят меня в ближайший лесок, дам им «пострелять» из фоторужья и покажу, как с толком использовать увеличительное стекло.

В этот день мы промокли до нитки, бродили по талому снегу, на солнечном склоне леска нашли почти оттаявший муравейник и несколько часов наблюдали, как живут и работают его обитатели. Смешно и забавно было видеть, как муравьи гурьбой забирались на еще не растаявшие кристаллики льдинок, будто собирались растащить эту настоящую для них скалу по малюсеньким крупинкам. Я помог мальчишкам с помощью картонки и резинки от рогатки сделать насадочную линзу к их «Смене», и они тоже наперебой снимали занимательные сценки.

На прощание я рассказал ребятам, что у муравьев есть друзья — малюсенькие насекомые тли. Муравьи не только оберегают крошек от врагов, но даже на зимовку уносят в свой теплый дом. Летом же щекочут тлей своими усиками, и те выделяют «молочко» — сладкий-пресладкий сок.

— Вот здорово, — смеялись всю обратную дорогу мальчишки. — Будто маленьких коров доят. Потеха!

— А где вы про это узнали? — допытывались друзья.

— Есть такая книжка про муравьев. Там таких историй тысяча! Переройте библиотеку в школе — найдете.

Расставаясь на берегу, я оставил ребятам адрес и спросил уже из лодки:

— А с рогатками как же?

— Выбросили вчера. Честное пионерское…

Вот при каких обстоятельствах познакомился я с тремя друзьями. Теперь мы пишем друг другу письма. В последнем они обрадовали:

«А книгу мы все-таки нашли. «Пароль окрещённых антенн» называется… Это потому, что муравьи разговаривают между собой. Хоть и очень тихо, а все равно их записали на магнитофон…»

Снова буду в тех краях — обязательно зайду к ребятам. Передам им книгу, подарок нашего земляка Павла Семеновича Щербины «В мире пчел», которую он написал специально для ребят. А заодно и проверю: выполнили ли друзья данное слово: учиться без троек и разгадать десять лесных загадок. И если сдержали это слово — назову вам их фамилии.

Дробинкой… в глаз!

— Да брось-ка ты, Володя, — покатывался я со смеху, разгибая и сгибая у него перед носом большой палец — наш условный знак, что, мол, хватит сказки рассказывать, больно уж загнул, пора разгибать.

— Да хоть у кого спроси, — не сдавался тот. — Говорю тебе: опытные охотники одной дробинкой заряжают патрон и — бах! — прямо белке в глаз. Чтобы шкурку не портить.

— Чтобы шкурку… Прямо в глаз…

Я уже едва сижу на стуле.

— Ты, небось, тоже одной дробинкой… А? Может, прямо сегодня и покажешь?

Володя, чувствую, начинает сердиться, лезет в стол, где у него всякие книжки лежат про охоту.

— На-ка, почитай покамест… А я к Павлу схожу. Если дома, заберем его лайку — посмотришь.

В наших лесах водится много белки, особенно когда хороший урожай еловых шишек. А если урожай плохой, белки стадами уходят в другие места. Иногда напрямик, через деревни, села, даже города. Старожилы помнят, как в конце лета 1929 года белки, направляясь на юг, целой лавиной переплывали Каму, и капитаны останавливали суда, чтобы не губить зверьков… Я и сам помню, как году в сорок восьмом белки шли через наше село. Собаки просто неистовствовали, загоняя их на заборы, столбы, крыши. А один горе-охотник стрелял белок из малокалиберной винтовки прямо из окна дома, когда те забирались на березы, что стоят вдоль тракта. Потом на него, правда, прикрикнули: разве можно губить зверьков в такой трудный момент. Их и так гибнет предостаточно.

Я слышал от охотников, что белку взять, да если еще с собакой, пара пустяков. Но так, как рассказал Володя, и к тому же одной дробинкой в глаз? Нет, не зря мы уговорились, видно: чуть что — загнутый палец.

Но Володя настойчив. Вижу в окно, идет с Павлом. Пес Дружок рвется вперед. Почуял, что берут его в лес. И я улыбаюсь про себя: хитрость удалась, пора поразмяться.

День с утра просто хорош. Свет солнца мягкий-мягкий. Снег — словно тонкое покрывало: каждый бугорок резко обозначен. Как-то даже боязно наступать лыжей. А вот и «капитан» — еще утром пробежал не спеша зайчишка. Его следы, словно четыре звездочки на погоне: две — вряд, две — поперек, две — вряд, две — поперек. Дружок рвется с поводка: так ему хочется погонять длинноухих. Но Павел не отпускает: убежит — ищи-свищи. Мы его уже знаем. Будет бегать по лесу кругами, повизгивая то тут, то там. Сколько раз так и не дожидались мы его: все распутывал заячьи петли. Прибежит только к вечеру в избушку и даже хлеб берет не сразу — до того умается, бедняга. Заяц тоже ведь грамотей, что пономарь церковный…

А вот пушистый хвостик расписался на покрывале. Семенил, семенил ножками от дерева к дереву, потом — бульк в снег головой: что-то учуял на земле или, может, вспомнил про припасы, заготовленные с осени?

Отпускаем Дружка. Повизгивает и идет между деревьями. Значит, след свежий.

— Теперь, брат, смотри!

Все-таки уговариваю пока пропустить меня вперед. Мое фоторужье наготове, и так хочется сделать белочкин портрет на память.

Дружок далеко — не слышно. Теперь мы идем по его следу. Ребята не спешат:

— Сейчас работает пес. Ты же действуй, как учили.

В такие минуты становишься вдруг собранней, даже походка и все движения меняются. И мысль, и взгляд работают в четком взаимодействии, почти автоматически, как после длительной тренировки. Словно в этот один момент сконцентрировалось все, что постигал долго, по крупицам. И что еще удивительно: прошел едва ли триста напряженных шагов, а успел приметить и место сегодняшней утренней кормежки краснобровых косачей, оставивших под березами следы пира — шелуху березовых почек, и глубокие шрамы на осинах — отметины зубов сохатого, и странный полукруглый нарост на старом стволе — точь-в-точь аккуратный домашний столик, покрытый снегом, как скатертью, и старое, будто малюсенькая корзинка, полная сухих листьев и хвои, гнездо…

А вот и Дружок подал голос: гав, гав. Заливается, повизгивает. Идем на звук. Из-за стволов видно, как пляшет собака под елкой, припадает к земле, вскакивает: гав, гав. Снова припадает. А сама мельком посматривает, как я подхожу, крадучись.

Стою уже почти рядом с елкой, а пес-хитрюга разворачивается в мою сторону. И впрямь все, как рассказывал Володя: белка сидит почти на самых нижних ветках, подпрыгивает на месте, фыркает в унисон псу: тяф-тяф…

Я прислонился к стволу, поймал белку в видоискатель и чуть не покатываюсь со смеху: она недовольно дергает усатой мордочкой, сыплет псу в глаза снег и хвою, ворчит, будто злая старуха. И не видит ни меня, ни ребят. Успеваю только щелкать.

Володя за спиной шепчет:

— Ну как? Может, и насчет дробинки доказать?

Дружок еще больше заливается и недоумевает: отчего это мы не стреляем? Ведь вот она, белка, рядом. Но стрелять только ради спора было бы нечестно. Да и зачем нам шкурка ворчуньи, доставившей столько приятных минут… Хрустнула ветка — белка пулей на вершину. Перелетела на другую, третью ель. Дружок было бросился вдогонку по земле, да мы отозвали.

Охотники, действительно, так и стреляют белок. Собак пушистые зверьки не боятся: знают, что пес только лаять умеет, а на дерево не заберется. Вот и спускаются на нижние ветки и давай — не то сердится, не то передразнивает…

Ну, а насчет одной дробинки?

Так и не узнал. На первый раз было бы слишком много!

Кремлевских елочек сестрицы

Живет в Очере Александр Дмитриевич Бурдин. На десятки километров окрест знает он каждую еле заметную тропинку в лесу, каждое дерево, каждый куст, каждое гнездовье. Без малого полвека отдал охране здешнего зеленого богатства, унаследовав профессию лесничего от своего отца.

Приехав в Очер, мы спросили у первых попавшихся мальчишек, как найти Александра Дмитриевича Бурдина, и они бойко объяснили:

— Самый последний дом по дороге. Да сами увидите…

И впрямь. Почти вплотную к крыльцу ладного рубленого дома сбежала с косогора корабельная роща. Во дворе пес. Но не захлебывается от глупости, как все дворняги, а дал голос, чтобы услышал хозяин, и сидит.

Александра Дмитриевича вроде бы обходят годы: крепко сбитый, с проседью, словно в инее, короткие усы, твердая, бодрая поступь. Впрочем, не удивительно: с малолетства на медовом лесном воздухе.

Хозяин догадался о цели нашего визита с первых слов.

— Милости прошу. Покажу непременно….

Да, в пору посадок нет отбоя от желающих заполучить саженцы из сада Бурдина: рука у него легкая, и сорта — ищи-свищи таких по округе!

Однако не многие знают, что есть у старого лесника такое, что увидишь разве только в Москве, у Кремлевской стены, возле Мавзолея…

Я до подробностей помню, как впервые стоял молча на Красной площади. Сердце унесло из Москвы простоту и торжественность этих минут, величественность и святость зубчатой стены Кремля и эти, в строгом молчании, пепельно-голубые елочки…

И вот нам вновь предстоит пережить трогательность встречи.

Чуть более трех лет назад пришел в одно из лесных хозяйств нашей области необычный груз: посылочка с семенами голубой ели. Решили попробовать акклиматизировать ее у нас, на Урале.

Дело в том, что ель — дерево, если можно так выразиться, сугубо лесное. Попробуйте-ка назвать хоть один городской парк, где бы росли ели. Таких парков нет. Ель не выдерживает соседства с городом. Виной этому — засоренность городского воздуха копотью, пылью и газами больших заводов. К тому же в парках бывает много людей, земля утоптана, а ель в таких местах тоже не любит селиться.

Но есть особый вид ели, которой все перечисленное не страшно. Это — ель колючая, с голубым или серебристым оттенком хвои, или, как ее еще называют, — канадская ель.

Семена «канадки» и были необычным грузом в адрес одного из лесных хозяйств. На успех, видимо, не очень рассчитывали, поэтому решили подстраховаться: выслали горсточку семян в Очер, Александру Дмитриевичу. И не ошиблись: в лесхозе не выходили ни одной елочки; а у Бурдина все сто пятьдесят взошли. Правда, в первый год чуть было не погибли, но старый лесник спас все до единой. Недаром говорят очерцы: рука у Бурдина легкая. Александр Дмитриевич улыбается:

— Не в легкости дело. Хватило бы тепла руки человеческой… Вот ведь как…

Сейчас голубым елочкам старого лесничего четвертый год. Поднялись они от земли карандаша на три-четыре. Укрытые полутораметровым снежным покрывалом, они легко переносят уральские зимы. Однако есть у голубых елочек одно «но»…

— Я знаю, о чем вы, — перебил меня Александр Дмитриевич. — Правильно: если размножить елочки семенами, они могут вырасти темно-зелеными. Я тоже читал об этом. Но уверяю вас: все сто пятьдесят моих питомцев унаследовали от родителей «голубую кровь»…

Смеркается. Мы идем в сад Александра Дмитриевича, чтобы успеть дотемна сфотографировать его необычных питомцев. Между бревенчатой баней и раскидистой яблоней — снежное возвышение, будто шуба. Старый лесник осторожно, точно минер, руками разгребает искристый снег. А когда уже совсем близко до цели, снимает рукавицы. И вот он — крохотный, словно стебелек, стволик елочки.

Говорят: напрасно жизнь прожита, если не воспитал человек сына, не срубил дом и не посадил дерева. Какую же жизнь прожил Александр Дмитриевич Бурдин, коли и детей поставил на ноги, и горница полна солнца, а деревьев посадил на площади большей, чем иное государство в Европе!

Нынче летом вновь пришлось побывать в Очере.

И, как ни было торопно, забежал на несколько минут к старому леснику. И опять трогательная встреча с хорошим человеком и с его ста пятьюдесятью питомцами. Солнце огромным шаром закатывалось за горизонт, и я снял одну елочку на фоне красного диска. Телеобъектив выхватил ее крупным-крупным планом, вот и оказалось, будто елочка, в четыре карандаша, выше самого солнца!

В десяти сантиметрах…

История сохранила свидетельство о величайшем изумлении первого изобретателя микроскопа, когда он посмотрел в волшебный окуляр из увеличительных стекол и увидел доселе не известный микромир. Нечто подобное испытываешь всякий раз, когда наводишь объектив с насадочной линзой на живые существа, которые привык видеть крошечными. Как бы заново открываешь для себя новый, вроде бы уже открытый мир, стоит приблизиться к нему волшебным глазом на десять сантиметров. Вот уж поистине справедливо: удивительное живет совсем рядом…

Хранятся у меня в коллекции «трофеев» фотоохоты портреты, сделанные по всем правилам: на них главное — «лицо».

Я показал эти снимки десяти своим знакомым с одним и тем же вопросом: «Узнаешь?» И ни один не мог назвать обладателей усатых «физиономий». Между тем, с этими насекомыми каждый знаком.

…С самого утра стоит жара. Солнце печет нестерпимо, и в воздухе плавает аромат цветов. Лишь изредка набегает легкий порывистый ветерок, покачивает кусты черемухи и смородины, в воздух поднимаются любители сладкого сока цветов — нектара.

Целый день продежурил в саду с фотоаппаратом. Прилетит гость, сядет деловито на цветок и долго-долго возится, производя только ему одному известные движения. Кручусь возле цветка и я, стараясь за короткие мгновения успеть сделать портрет. Гостя не заставишь терпеливо позировать. Он непоседлив и нетерпелив. А иногда уткнется хоботком в венчик цветка, и «лицо» становится совсем невыразительным. Тогда я смекнул. Взял маленькое зеркальце, укрепил его на раструбе веточек. Солнечный зайчик забегал по лепесткам цветка. Куда бы ни повернулся гость, со всех сторон бьет ему в глаза солнце. Успевай только нажимать на кнопку затвора.

Продежурил несколько часов у цветков да наклонился два раза над травой — и стал обладателем нескольких портретов обитателей и гостей сада.

Теперь самое время назвать вам их по порядку. Первый, и, пожалуй, самый загадочный, портрет подарил мне лохматый «ворчун» — шмель. На снимке он увеличен во много раз, отсюда и загадка… Почему «ворчун»? Как-то летом, в самую жару, когда окна были открыты настежь, к нам в комнату залетел шмель. Он сердито гудел, ударяясь о стены и стекла. Мои Андрей и Наташа сразу обратили внимание на гостя.

— Папа, кто это? Муха такая?..

Как объяснить им, что это шмель? Ведь они пока знают мир в сравнении с тем, что хорошо знают. Вот я и объяснил им возможно понятнее:

— Это бабушка-пчела…

— А она ворчит, потому что старенькая?

Я и сам вдруг понял, что, действительно, шмель очень похож на старичка: такой же взлохмаченный и чуть-чуть сгорбленный. И «ворчит» — как нельзя лучше идет к его виду…

Второй портрет… обыкновенного кузнечика, что стрекочет без устали в траве и прыгает лучше любого прыгуна. Кажется, что он сидит высоко на цветке, как пчела. Но это от того, что кадр тоже сильно увеличен…

Не торопитесь угадать в следующем снимке пчелу, пьющую нектар цветка. Посмотрите внимательно на полосатое брюшко насекомого. Ну-ка, вспомните, чье желтое брюшко в поперечных полосках, как тельняшка у моряков. Ну конечно же, — это оса! Она тоже, как и пчела, страстная любительница сладких капелек нектара, только живет в лесу, в дуплах…

Много приходится работать в эти дни. И когда чувствую, что мысль притупляется и глаза плохо различают строчки, беру фоторужье и — в поле. Идти недалеко, каких-нибудь четыреста метров. Там, за картофельными огородами, когда-то начинали строить стадион. Вырыли котлован. Навозили щебня. Потом почему-то забросили стройку. Талая вода стекает в глинистое блюдо и стоит в нем почти все лето. Сквозь камешки проросли стебельки трав — отличное убежище стрекозам и птицам. Юркие трясогузки скачут с камня на камень, а за ними дорожка кругов на воде — точь-в-точь как от поплавков во время клева. Выдастся свободный час, я — сюда.

Как-то недавно показывал мальчишкам свои фотографии, они дивились им и мечтательно тянули: «Вам хорошо, ездите везде, снимаете и встречаетесь со всем необыкновенным!» А я то знаю, что с того места, мимо которого они каждый день бегают на реку, ни разу не вернулся без снимка.

Вот и сегодня, иду, задумался. Вдруг тревожное: трекц-трекц… Серенькая птаха отлетит на полметра и опять: трекц-трекц. Поднимаю фоторужье: вздрагивает вся, подергивает головой, но сидит. Делаю два шажка, подхожу почти вплотную. Отлетит чуток и снова: трекц-трекц…

Где-то, значит, гнездо. Но где? Иду в одну сторону… Нет… В другую: трекц-трекц — еще больше волнуется птаха. Значит, сюда. Но вокруг ни кусточка, только жидкие травинки на засохшей придорожной глине.

Неужели под этой смятой алюминиевой канистрой, невесть откуда попавшей на поле? Осторожно приподнимаю измятину. Точно! В угол забился такой же серенький, с белыми полосками, птенец. Видимо, устали еще слабые крылышки, и он спрятался сюда по первому сигналу матери. Он вздрагивает от каждого ее тревожного «трекц-трекц»…

Глупая птичка! Неужели я трону, ведь и у меня своих двое… Только разве понятно это матери, если видит она опасность и сама готова под выстрел.

Что ж, выстрел я сделал. Да только бескровный. И домой шагал радостно, готовый работать, работать и работать.

Два слова перед дорогой

Сейчас уже, пожалуй, нет особой нужды усиленно доказывать: нет ничего прекраснее, чем бродить бесчисленными лесными тропами с фотокамерой, и не только открывать тайны природы, но и навсегда останавливать прекрасные мгновения встречи с ней. Стоит только направиться на окраину села или города с фоторужьем, как моментально завязываются разговоры, и помимо чисто любопытствующих — «Что это у вас?» — летит не один десяток вопросов: «А что для этого надо?»

Эти строки для тех, кто уже присмотрел себе на витрине походный рюкзак, кто спешит на лесной праздник и кому нужны только несколько напутственных слов перед дорогой.

Конечно, предел мечты каждого начинающего фотоохотника — фоторужье с длиннофокусным объективом. Мечта эта реальна: наша промышленность начала серийный выпуск специальных фоторужей, и они скоро появятся в продаже. Значит, уже отпадет проблема, которая стояла перед первыми энтузиастами, создававшими каждый на свой лад самые разные «конструкции».

Однако даже обыкновенная «Смена», обладает которой сейчас, пожалуй, каждый второй школьник, может вполне сгодиться на первых порах. Мне бы хотелось напомнить, что фотоохотой еще в начале нашего века увлекались К. А. Тимирязев, известный ученый-зоолог С. А. Бутурлин, профессор Московского государственного университета, педагог, ученый и популяризатор биологической науки С. И. Огнев, профессор Московского университета С. С. Туров, замечательный писатель, певец русской природы М. М. Пришвин. Был неплохим фотографом известный русский художник, автор знакомой каждому картины «Утро в сосновом лесу» И. И. Шишкин.

Представляете: еще в начале нашего века, когда фотография едва-едва пробивала себе дорогу в повседневную жизнь! К. А. Тимирязев, например, выходил на природу с громоздкой фотокамерой, которую при съемке непременно нужно было ставить на солидный и по виду и по весу штатив и закладывать в нее стеклянные пластинки.

Разве может идти в какое-нибудь сравнение эта фототехника прошлого с такой простой, легкой и надежной камерой, как «Смена», обладающая к тому же просветленным объективом. Если еще к ней приспособить простую насадочную линзу, она сможет стать прекрасным инструментом для съемки удивительного мира насекомых и растений.

Освоив все возможности, которые таит в себе пластмассовая «Смена», чувствуя необходимость в еще более универсальной камере, попробуйте сравнительно недорогой, но совершенно незаменимый при фотоохоте «Зенит». Опыт работы со «Сменой» поможет вам быстро освоить этот фотоаппарат.

Каковы основные достоинства «Зенита»? Что делает его незаменимым? Фотоаппараты марки «Зенит» (их несколько моделей: «Зенит», «Зенит-С», «Зенит-3», «Зенит-3м» и т. д.) — зеркальные. Это значит, что с помощью специального зеркала изображение предмета, проходящее через объектив, отбрасывается на призму и матовое стекло. Следовательно, мы видим предметы в том виде, в каком они зафиксируются на пленке: резкими или нерезкими… Кроме того, при использовании объективов с разными фокусными расстояниями (что совершенно необходимо при съемке природы и фотоохоте) отпадает необходимость в специальных дополнительных видоискателях. Значит, одной и той же камерой вы сможете снимать и едва различимый глазом мир насекомых, и (с помощью телеобъектива) весьма удаленные от вас предметы. Телеобъектив, как бинокль или подзорная труба, «приблизит» к вам предмет, «сократит» расстояние.

При фотографировании «Зенитом», как и всеми другими зеркальными камерами, очень удобно применять насадочные линзы и удлинительные кольца — ведь вы все время имеете возможность вести наблюдение за кадром на матовом стекле. Особенно это важно при съемке растений, насекомых или очень мелких предметов крупным планом, когда глубина резко изображаемого пространства предельно мала.

Заканчивая перечисление достоинств «Зенита» (а стало быть, и всех других зеркальных камер), все-таки еще хочу подчеркнуть: все фотоаппараты, независимо от марки и стоимости, вполне пригодны для фотоохоты. Другое дело, что у одних возможностей чисто фотографических и технических чуть побольше, у других — чуть поменьше. Если кого-то заинтересует, чем снимаю я, скажу: на моем фоторужье собственной конструкции стоит «Зенит-3м» и объектив «Таир-3» с фокусным расстоянием 300 миллиметров. На фотоохоту обязательно беру также обыкновенный «Зоркий» или «Киев».

Итак, рюкзак вы уже приглядели, фотоаппарат выбрали. Осталось еще подумать о кое-каких принадлежностях. Если у вас уже есть светофильтр, возьмите-его. По весу и размерам он ничтожно мал, но может пригодиться при съемке пейзажей и кадров с облаками. Иногда даже незначительное на глаз облачко «заиграет», стоит только надеть на объектив фильтр.

При съемке растений, цветов и насекомых с помощью насадочной линзы или удлинительных колец может пригодиться небольшое зеркальце, листок картонки или фанеры, обклеенные обыкновенной фольгой от конфет. Если снимаемые объекты плохо или неудачно освещены, можно их «подсветить» отражением от этих нехитрых приспособлений. Необязательными, но и не лишними могут оказаться портативный карманный штатив и тросик.

С основными принадлежностями все. Теперь о пленке и способе ее обработки, ибо качество будущего снимка зависит прежде всего от того, каков получился негатив. Здесь действительна старая фотографическая истина: чем меньше чувствительность, тем меньше получается зерно при больших увеличениях. Это особенно важно, если вы будете снимать без специального телеобъектива при сравнительно далеком расстоянии до объекта. Значит, самой подходящей будет, пожалуй, пленка чувствительностью 65 единиц ГОСТа. При съемке в густом лесу или в условиях недостаточной освещенности — рано утром и вечером — можно воспользоваться чувствительностью в 130 единиц ГОСТа.

Телеобъектив не только намного «сокращает» расстояние до снимаемого предмета, но и дает возможность с того же расстояния, что и простым объективом, получить значительно масштабнее кадр. Так что 65—130 единиц при съемке в хороших условиях также вполне может хватить.

Однако если придется снимать «телевиком» в условиях недостаточной освещенности, да к тому же еще подвижные цели, лучше применять пленку высокой чувствительности — в 250 единиц. Это диктуется еще и тем, что у телеобъектива очень большая скорость углового смещения, поэтому резкое движение животного или рывок при нажатии на спусковую кнопку затвора может дать нерезкий кадр — смазку. Чтобы избежать ее, нужна очень короткая выдержка при съемке. На малой же чувствительности она даст недоэкспозицию.

Обрабатывать отснятую пленку при всех условиях лучше всего в мелкозернистых выравнивающих проявителях…

И, наконец, последнее и самое важное: что снимать и как снимать. Хотя, конечно, постановка вопроса: «Что снимать?» — несколько наивна. В самом деле, как же можно заранее планировать «что снимать?», отправляясь в лес. В том-то и весь интерес фотоохоты, чтобы подметить и зафиксировать в лесу все, что сумеет выделить опытный гл, аз следопыта, подметить и снять именно то, мимо чего иногда человек равнодушный или невнимательный пройдет, не замедлив шага.

Другое дело — с чего начать хотя бы на первых порах.

Если вы живете в небольшом городе, в селе или деревне, то нечего и голову ломать. Сделайте один-два шага в сторону от своего крыльца, припадите к земле во дворе, и необычный мир насекомых сам предложит вам сюжеты. Попробуйте и вы разгадать хотя бы одну из загадок муравья.

Из всех наших пернатых певцов только двое — клест и щур — выводят птенцов зимой, в лютую стужу, устраивая гнезда под раскидистыми хвойными лапами елей. Представляете, какой можно сделать необычный кадр: на ветке сверху пухлая подушка снега, а под ней — гнездо с яичками, а еще неправдоподобнее — с птенцами! Я сам уже которую зиму пытаюсь найти семейство и «дом» клестов, да пока ничего не удается. Место обитания клестов непостоянно, так как они зимой питаются семенами еловых шишек, а хороший урожай их бывает не каждый год в одних и тех же местах. Включитесь и вы в поиск, прочитайте об этих птицах все, что удастся найти в книгах. Пусть не сразу получится кадр, зато долгожданный успех сторицей окупит поиск.

Несколько десятилетий назад в различных местах нашей области была расселена заморская гостья — американская водяная крыса ондатра. Наши уральские природные условия оказались настолько благоприятными, что этот пушной зверек заселил сейчас все речушки и водоемы, однако ученые-биологи и охотоведы не все пока знают об особенностях обитания ондатр в здешних краях. Любой снимок «трезубых водолазов» может дать ценные сведения для науки. Пойдете на рыбалку — возьмите с собой вместе с удочками фотоаппарат. Притаитесь рано утром в зарослях на берегу реки, и вы непременно станете обладателями любопытных кадров.

Каждое лето тысячи школьных туристических отрядов отправляются в походы по родному краю. Добрая половина ребят берет с собой фотоаппараты. Мне очень много пришлось просмотреть выставок с фотографиями этих походов. Много снимают пионеры летом: и привалы на туманном берегу, с неизменным костром, и уральские скалы, и крутые берега, и многое другое. И почти не снимают… природу. Даже на выставке, организованной Обществом охраны природы и Дворцом пионеров, было много самых разных экспонатов, и… ни одной фотографии лесных обитателей.

Каждый год летом природа дает нам неисчерпаемые запасы лекарственных трав и растений.А многие ли ребята, отдыхая в пионерских лагерях, принимают участие в их сборе? Очень немногие. Потому что не все знают об этих травах, не умеют их отличать от других, находить. Почему бы юным школьным фоторепортерам вместе с преподавателем ботаники не отснять и не сделать стенд с фотографиями основных «поставщиков» лекарств? Трудно переоценить пользу этого!

Не меньшее количество разнообразных кадров ждет неутомимых фотоохотников и в самом городе. Придите-ка в пермский городской сад имени Горького ранним утром, и вы услышите настоящий птичий гомон, славящий восход солнца. А знаете ли вы, сколько видов птиц живет здесь, на этом далеком от большого леса островке, окруженном со всех сторон многоэтажными зданиями города? Очень много. Причем, со сменой времен года меняется и состав пернатых. Я умышленно не называю вам обитателей городского сада. Придите сюда, полюбопытствуйте. К тому же снять птиц здесь не составляет большого труда: пернатые привыкли к людям и относятся к ним с доверием. Очень часто сюда залетают довольно редкие гости, каких не всегда встретишь даже в настоящем лесу, особенно зимой, когда трудно с кормом и все живое, естественно, жмется ближе к жилью человека…

Мне хотелось бы еще сказать юным фотоохотникам о том, что не менее увлекательна съемка животных и птиц в зоопарке. Не улыбайтесь. Если животное сидит в клетке и подойти к нему не составляет никакого труда, это еще не значит, что сделать интересный кадр очень просто. Попробуйте-ка, и вы убедитесь в этом. Ведь вам нужна какая-то не совсем обычная поза, может быть даже смешная, а выждать ее и зафиксировать — на это нужно и мастерство и терпение. Известно ли вам, что обезьяны, например, болеют почти теми же болезнями, что и люди? Гриппом, скажем. У зверюшек тоже есть доктора, которые их лечат. А как? Ну-ка, поймайте такой момент…

Кстати, при съемке в городском саду, пригородных парках и зонах отдыха, а также в зоологическом саду Нет особой нужды в специальных фотоаппаратах и длиннофокусных телеобъективах. Здесь более чем достаточна обычная «Смена» — простая и надежная фотокамера. Кстати, этот самый аппарат, правда с другим названием — «Космик», наша страна поставляет на мировой рынок, где он находит массу поклонников.

И последнее напутствие: как снимать. Каждая конкретная ситуация, в которой оказывается фотоохотник, требует того или иного приема съемки. Поэтому дать точный совет на каждый такой случай очень трудно. Могу только дать несколько советов общего характера.

Успех фотоохоты во многом зависит от ваших знаний повадок лесных обитателей. В этом вы убедитесь сами. Поэтому обязательно заведите блокнот и в него записывайте все, что удастся вычитать или услышать от охотников о жизни животных. Они — эти записи — всегда пригодятся. Если под осень случится встретить в лесу нанизанные на сухие сучки аккуратные шляпки грибов, знайте — это белочка готовит запас на долгую голодную зиму. Встаньте незаметно под соседнее большое дерево и не шевелитесь — обязательно выследите юркого зверька. Снимете и кухню лесную, и рыжеволосую «стряпуху».

Под деревом — горка наваленных шишек. Поднимите взгляд на дерево: еще одна «кухня». Но чья? То ли дятел, то ли клест, а может, синица притащит в клюве шишку, укрепит ее в расщелине дерева и начнет выколупывать острым клювиком ядреные семена. Интересно выследить?

Если вы увлечетесь охотой с фотоаппаратом, страсть эта непременно сведет вас не с одним десятком хороших людей, знающих и любящих лес. А люди эти всегда очень и очень охочи до самых разных рассказов и охотничьих былей. Тут только уши не распускайте, а успевайте «наматывать на ус»…. А сходите с ними в лес раз, другой — опыта и у вас моментально прибавится.

Одним словом, нет ничего непостижимого, все познается. Было бы желание и было бы сделано самое трудное — первый шаг. Только делайте его смелей. Спешите на лесной праздник! Чем скорее вы это сделаете, тем раньше мы с вами, возможно, встретимся на бесчисленных лесных дорожках и тропинках. И уж тогда дело вряд ли обойдется двумя словами, сказанными перед дорогой. Тогда и конца разговорам не будет.

Оглавление

Виктор Иванович Соснин ОХОТА БЕЗ ВЫСТРЕЛА

Праздник — дважды

Песня из глубины веков

Ковш Большой Медведицы

Кумушкины хитрости

Разгадай секрет муравья

Дробинкой… в глаз!

Кремлевских елочек сестрицы

В десяти сантиметрах…

Два слова перед дорогой