Расплата. Яростное безумие [Дмитрий Петров] (fb2) читать онлайн

Петров Дмитрий Расплата; Яростное безумие: Романы

Расплата

— Официант! Почему в супе плавает муха?

— Она не плавает, сэр. Она мертва.

Труп был страшно обезображен… Сначала я даже не поверил в то, что это Василий. Сравнительно недавно я виделся с ним. Мы разговаривали о разных разностях, смеялись, а теперь передо мной на цинковом столе лежало нечто…

Именно нечто, потому что это, конечно же, не было моим двоюродным братом. Весь окровавленный, как мясная туша в подсобке магазина, с изрезанным лицом и исколотым телом…

— Вы узнаете вашего брата? — задал вопрос следователь, чуть толкнув меня в бок локтем. Я встрепенулся. Пора было уже сказать что-то…

— Узнаю, — ответил я и больше не смог ничего сказать. Все же мне пришлось уступить напору следователя и громко, публично признать, что вот этот изуродованный труп — тело моего брата Василия. А как мне не хотелось делать это, не хотелось впускать это в свое сознание.

— Кто это? — опять спросил следователь.

Подумать только, какая настойчивость. Хотя его можно понять, наверное. Для него это одно из рядовых дел, и у него мало времени. Ему нужно провести формальную процедуру и поскорее закончить ее.

Лариса вцепилась руками мне в рукав пальто, и я чувствовал, как она дрожит всем телом.

— Это мой муж, — тихо сказала она наконец, опередив меня.

— Да, это Василий. Ее муж и мой двоюродный брат, — добавил я.

Наши голоса гулко звучали в холодном помещении морга.

— Ну, собственно, это все, — сказал следователь и захлопнул папку. — Распишитесь вот здесь, — он протянул бумагу Ларисе.

— У меня руки дрожат, — сказала она и попыталась неловко, виновато усмехнуться.

— Да, я понимаю, — грустно ответил следователь и покачал головой. — Очень сочувствую вам. Такая ужасная смерть.

Спустя полчаса я вышел на улицу. Лариса еще задержалась внутри. Она хотела утрясти вопрос о том, когда можно будет забрать тело и похоронить. То есть нужно было ждать результатов вскрытия и разрешения милиции на похороны. Так всегда бывает в случаях насильственной смерти.

А в том, что Василий умер именно такой смертью, а не от кори или ветрянки, никто не сомневался.

Достаточно было взглянуть на труп, чтобы понять, что мучения Василия перед смертью были долгими и жестокими. Даже не верилось, что какой-то живой и рожденный матерью человек мог так поступить с ближним своим.

Но кто-то поступил. Зачем? Ведь даже животных нельзя так истязать, как, видимо, истязали этого бедного человека.

Особенно странно было, только что увидев это и зная о том, что примерно произошло, стоять теперь на людной улице и смотреть на все вокруг. Ездили машины, шли люди, разговаривали о своих делах. И никто не знал о том, что невдалеке лежит труп человека, несколько дней принимавшего страшные мучения и теперь терпеливо ожидающего похорон.

Наверное, это хорошо, что никто не знает и не хочет надолго задумываться над этим. Конечно, пусть это будет горьким уделом друзей и родственников. Не может же человечество позволить себе переживать смерть каждого из своих членов. Иначе жизнь и история людей на Земле превратилась бы в одну сплошную трагедию.

Нет уж, пусть только мы страдаем от знания и бессилия. Только вчера вечером я узнал об этом. Дома у меня еще нет телефона, да это и не так важно, я живу недалеко от своего театра. Мне позвонили прямо в кабинет, когда я пил чай после долгой репетиции.

Репетиция закончилась только в половине шестого, когда пришел заведующий постановочной частью и сказал, что я должен заканчивать и освобождать сцену, потому что в семь часов начало вечернего спектакля и монтировщики снимают с себя ответственность за установку декораций, если им немедленно не дадут начать…

Это обычная история. Сначала артисты все как один опаздывают на репетицию и я теряю время, и дирекция никак не может установить дисциплину, а потом оказывается, что уже скоро вечерний спектакль и пора заканчивать. А со сроком премьеры сами же все время торопят.

Я отпустил актеров, чертыхнулся и пошел пить чай, который всегда заваривала для меня Зина — помощник режиссера. Мой помощник. Их у меня две — Зина и Таня. Две блеклые мышки, обе в очках и обе с натренированными жесткими голосами. Это профессиональное и обмануть может только не театрального человека.

Они обе — Зина и Таня — робкие, никуда не пригодные и никому не нужные театральные крыски. Здесь, в театре, они трудятся за копейки, здесь пройдет их молодость и здесь они станут несчастными полусумасшедшими старухами. Это судьба, фатум… При этом профессия заставляет их вырабатывать себе жесткий командный голос. Это специально для того, чтобы кричать по трансляции: «Сидоров, ваш выход. Приготовьтесь!» Или: «Почему свет неправильно установлен? Осветители, немедленно направьте свет на сцену!»

Помощник режиссера — самый главный человек во время проведения спектакля. Во время него никто не может вмешиваться в ее работу, и все обязаны исполнять ее приказания. Но стоит спектаклю закончиться и она говорит традиционное: «Спектакль окончен. Всем спасибо», — как тут же вся ее власть, до того момента безграничная, заканчивается. И она, эта девочка, из полновластной госпожи театра превращается в одно из самых бесправных существ. Даже бесправнее актера, хотя, казалось бы, никого уж нет в театре бесправнее его…

Как правило, помощники режиссера никогда не выходят замуж. У них на это просто нет времени. Да и никто не станет жениться на женщине, которая проводит на работе почти весь день. С утра — репетиция, и помощник режиссера сидит в своей будке и кричит по трансляции: «Всем приготовиться к началу репетиции! Почему нет на сцене массовки? Марк Петрович уже ждет». А вечером — спектакль. И возвращается домой эта Зина или Таня около одиннадцати вечера. И приносит домой мизерную зарплату, так что остается только гадать, каким воздухом она питается в реальной жизни.

Выпадают, конечно, и на долю помощника режиссера скупые житейские радости. Но это, как правило, только в молодости, то есть лет до тридцати пяти. Премьера или сдача спектакля — значит, банкет. Значит, режиссер и, может быть, заместитель директора потанцуют с ней во время банкета. Или выпьют с ней по рюмочке. Это событие в ее жизни. А потом, может быть, даже повезет и какой-нибудь не в меру выпивший артист из второго состава трахнет ее в ее тесной режиссерской будке…

Тяжела жизнь этих мышек. Но, наверное, такова их судьба. В конце концов, они, как и все люди, сами выбирают себе жизнь. Или, наоборот, жизнь выбирает их.

Жизнь ведь выбирает не только счастливчиков. У нее — у жизни — много вакансий. Есть и вакансии неудачников, страдальцев. И они тоже должны быть занятыми.

Вот, например, моему брату Василию выпала судьба, или вакансия, лежать трупом в ледяном морге…

Итак, Зина приготовила мне чай в моем кабинете, и я стал пить его, обсуждая с ней и с помощником по труппе вызовы актеров на завтрашнюю репетицию. Список был большой. Дирекция захотела почему-то, чтобы я поставил им «Ричарда Третьего» Шекспира. А это ведь пьеса с большим количеством действующих лиц. У нас почти столько артистов в труппе, так что для всех нашлись роли, пусть небольшие.

Вот тут и раздался междугородный звонок. Я снял трубку, и как будто что-то заранее кольнуло меня в сердце.

С чего бы? Ведь ко мне в театр по делам часто звонят из разных городов. Приятели, с которыми вместе заканчивал театральный институт, а теперь они «разбрызгались» по всей стране… Или по поводу гастролей, чаще мифических в наше время из-за подорожавших расходов на перевозки… Так что не такая это редкость — междугородный звонок. Но этот почему-то сразу взволновал меня. Наверное, правильно говорят, что человек способен чувствовать на расстоянии.

— Марк, это ты? — раздался сквозь помехи женский голос, и я не узнал его.

— Да, — подтвердил я, пытаясь сообразить, кто же это звонит.

— Ты не узнал меня? Это Лариса.

— Какая Лариса? — чуть было не спросил я и в то же самое мгновение сообразил, что Лариса — это жена моего двоюродного брата Василия из Петербурга.

— Привет, — сказала она безжизненным голосом, как бы выполняя некую формальность.

— Привет. Как дела? — спросил я, уже понимая, что это не простой звонок. Потому что, хоть мы и были довольно хорошо знакомы с Ларисой, она сама мне никогда не звонила. Незачем было. Василий — тот звонил, и я ему тоже. Но Ларисе это было ни к чему…

— Васю убили, — сказала она коротко и зарыдала в трубку.

— Как убили? — не сразу поверил я. — Кто убил?

— Откуда я знаю, — сквозь рыдания ответила Лариса. — Убили. Приезжай. Ты можешь приехать?

Я опустил на секунду трубку. Вот тебе и раз… Слишком это было неожиданно. Хотя кто же предупреждает заранее о таких вещах?

— Так ты приедешь? — опять спросила она.

Я услышал ее голос и поднес трубку к уху.

— Конечно, приеду, — сказал я. — Только ты объясни, пожалуйста, что случилось.

— Приедешь — узнаешь, — ответила она и как будто хотела положить трубку.

— Это несчастный случай? Что-нибудь с машиной? — спросил я все же, но Лариса явно не была склонна вдаваться в объяснения по телефону.

— Нет. Его убили по-настоящему, — сказала она.

По-настоящему — это значит, что не несчастный случай. Это понятно.

— Я приеду завтра, — сказал я раздельно в трубку. — Ты будешь дома?

— Я буду тебя ждать, — сказала она. — Нужно ехать опознавать тело, а я одна боюсь. Приезжай, пожалуйста. — Она опять заплакала.

Связь прервалась. Наверное, на моем лице все было написано, да и слова «убили», конечно, тоже были услышаны. Зина и помощник по труппе, оцепенев, сидели напротив меня и смотрели молча во все глаза.

— У вас какое-то несчастье? — спросила наконец Зина дрожащим голоском.

— У вас случилось несчастье? — в свою очередь спросил помощник по труппе. — Ваше лицо…

— Не у меня, — почему-то машинально ответил я, уставясь в одну точку, — у моего брата. — Потом спохватился, какую глупость я сказал, и добавил: — То есть у меня, конечно. Несчастье случилось у меня. У брата уже все в порядке. С ним больше несчастья не случится. Его убили.

— О Боже, — хором сказали они оба и одновременно встали. Хором сказали, хором встали. Все как в театре… То есть мы ведь и есть в театре.

— Вам нужно ехать, — сказала Зина решительным голосом, и голос ее стал вновь таким же жестким, каким бывает по внутренней трансляции: — Билет до Петербурга?

Я кивнул. Голоса доносились до меня как сквозь туман и перед глазами тоже все расплывалось. Какой ужас, подумал я. Какой ужас…

— Сейчас я пришлю к вам Зиновия Ароновича, — сказала Зина, и они вместе с помощником по труппе выскочили в коридор.

Я остался один. Медленно обвел глазами стены кабинета. Вот висят фотографии над столом. Много разных, но среди них есть и одна, где мы сняты с Василием. Он — мой двоюродный брат. Но у нас обоих нет родных братьев, так что мы часто говорили полушутя, что за неимением родных братьев двоюродные тоже считаются родными…

Мы даже профессию получили почти одну и ту же. Только я стал режиссером, а он — театральным критиком. Василий младше меня на пять лет. Значит, ему сейчас тридцать. Должно быть тридцать. Теперь ему уже не тридцать, подумал я. Теперь он шагнул в вечность…

Мы могли бы учиться вместе в одном институте, только на разных факультетах. Так бы и получилось, если бы не эти пять лет разницы. Так что в том году, когда я закончил институт, он только поступил на свой театроведческий факультет.

А я в тот же год поехал по городам и весям нашей страны ставить спектакли. Сначала постановка в Орле, потом — в Липецке… Затем меня занесло в Кемерово, оттуда — в Барнаул. И так далее, как у всякого «очередного» режиссера, который мотается с постановками. Не то чтобы это была тяжелая жизнь, нет. Многим нравится. Но для этого нужно иметь соответствующий характер. Так сказать, цыганскую натуру. Перекати-поле. Тут пожил, поставил, заработал. Там пожил, поставил, заработал… Вот так и ездишь по стране, живешь в гостиничных номерах и оставляешь по пути своего следования в городах свои спектакли, брошенных случайных женщин и иногда, наверное, детей, про которых не знаешь, твои это или нет…

Есть десятки режиссеров, которым такая жизнь по душе. Мне же она наскучила довольно скоро, и я захотел осесть. Москва и Петербург были не для меня. «Очередным» режиссером я больше быть не хотел, а главным меня бы никто не сделал. Конкуренция слишком большая. Приличных театров мало, и в них сидят главные режиссеры-зубры. Или волкодавы, что точнее. И никого они не пустят на свое место. Хоть они и старые, но до смерти своих постов не бросят. И вокруг каждого такого уже вьется десяток орлов-очередников. И все ждут его смерти, чтобы попытаться занять его место. Одному повезет… Как поется в старинной пиратской песне: «Двенадцать человек на сундук мертвеца…» Так что зацепиться в Москве и Петербурге я и пытаться не стал, не могу унижаться. Тем более если это унижение почти бесперспективно.

Вот потому я и осел наконец тут, главным режиссером в драмтеатре областного центра средней руки. Советские власти, находившиеся при последнем издыхании прежнего режима, еще успели дать мне двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, телефон провести не успели. Несколько месяцев им не хватило для того, чтобы окончательно устроить мою жизнь. Грянул август девяносто первого, обком партии опечатали грубые милиционеры, и на этом мои номенклатурные блага закончились…

Тем не менее я продолжал сидеть здесь, в этом городе, по двум причинам. Во-первых, привык. А во-вторых, до Петербурга только ночь езды на поезде. Хочешь — сел и приехал. И прошелся по Невскому, вышел на родную Моховую, посмотрел на обшарпанные стены Театрального института…

И каждый раз, в каждый приезд я останавливался у Василия. Даже был гостем на его свадьбе. Правда, с Ларисой мы так и не стали друзьями, но это бывает часто и не имело никакого значения. Врагами же мы тоже не стали… Так, равнодушные знакомые. Тоже неплохо.

Василий, в отличие от меня, никуда не поехал за счастьем. Он рассудил, что если будет Божья воля, то он и в Питере неплохо устроится. А если не будет таковой — то езди хоть на край света…

Конечно, по специальности Василий работать не стал. Это уж было бы совсем глупо. Нельзя же оставаться нищим, даже если ты имел глупость стать театроведом. Ошибки молодости нужно вовремя исправлять. Вот Василий и занялся бизнесом, когда это стало возможно.

Вернее, он и прежде занимался этим же делом, но теперь, когда пришла свобода, он окончательно порвал со всякими государственными структурами и занялся только своим собственным делом. Это был бизнес, но, так сказать, смежный.

Василий увлекался реставрацией антиквариата. Для этого нужно иметь «золотые» руки. Но у него они как раз были. Сначала я долго не мог понять, какова механика бизнеса моего брата. Но потом Василий в очередной мой приезд объяснил.

— Это алхимия, — сказал он. — Процесс превращения трех железяк, купленных за три рубля, в некое более или менее значительное количество долларов.

Потом Василий объяснил, что, как и всякая алхимия, это процесс таинственный и зависящий не только от знаний и мастерства, но и от соблюдения необходимых ритуалов.

— Я покупаю в магазине три железяки прошлого века, — говорил Василий оживленно. — Они совершенно разные, от разных украшений. Старые, страшные. Их кто-то подобрал на помойке и на всякий случай принес в антикварную лавку. А там ее тоже на всякий случай поставили на комиссию и выложили на прилавок. Цена копеечная, сами железки ничего не стоят, но вдруг найдется какой-нибудь сумасшедший… Вот тут нахожусь я. Но я вовсе не сумасшедший. Просто у меня есть голова и руки, — лицо Василия при всем этом рассказе светилось от удовольствия. Он как бы заново переживал весь процесс, который доставлял ему такое бешеное наслаждение. — И я беру эти железки, — говорил он, — и несколько дней верчу их в руках. А потом придумываю, как их составить вместе таким образом, чтобы получился антикварный предмет. Реставрирую их, мою, подкрашиваю и всякое такое… Вот у меня лежат сто никому не нужных старых обломков. И я их составляю друг с другом, фантазирую, что к чему лучше подойдет и что из этих комбинаций может получиться.

— И потом продаешь? — спросил я.

— Потом делаю эту вещь, — значительно и торжественно сказал Василий. — Потом ставлю на полку и любуюсь ей. День, другой, третий… За это время я соображаю, сколько за нее можно запросить. И только потом продаю.

— В том же магазине продаешь, где и купил? — поинтересовался я.

— Нет, по-разному, — ответил он. — Можно и в том же. Они этих своих же вещей все равно не узнают. Потому что они даже представить не могут, что из хлама можно сделать такую конфетку. Куца им…

Василий показал мне бронзовую люстру. Она имела внушительный вид и производила впечатление дорогой вещи.

— Она и есть дорогая, — сказал гордо Василий. — Я купил ее по дешевке недавно. Это были просто обломки. Как будто ее топтали ногами вандалы… И все было отломано, отсутствовали детали. Я все нашел, все приставил. Правда ведь, никогда не скажешь, что все детали «не родные», а сборные?

— Издали не скажешь, — ответил я.

— Просто я подобрал подходящие по стилю, — объяснил Вася. — А издали на нее и будут смотреть. Это же люстра. Гости же не полезут на потолок ее рассматривать. Правда?

— Правда, — почтительно ответил я. — И много ты этим зарабатываешь?

— Ну, — медленно и важно сказал Василий, — фонд заработной платы твоего театра за три месяца я имею в месяц.

— Ну уж, — усомнился я, — это несколько миллионов.

— Вот я и имею это, — сказал Василий и усмехнулся. — Ты сам спросил. Я и ответил.

Он говорил все это с гордостью, и я его понимал. Это была гордость человека, который зарабатывает большие деньги своим собственным трудом. Смекалкой, знаниями, мастерством. Он же не грабит людей, не ворует народное достояние. И даже не является депутатом…

Отчего же ему не гордиться? Это законный бизнес, и Василий никого не обманывал.

— Все же ты будь поосторожнее, — сказал я на всякий случай, — Ты, надеюсь, кроме меня, никому не говоришь о своих доходах?

— Ты имеешь в виду налоговую инспекцию? — засмеялся беспечно Василий. — Им меня не поймать… Ну, немножко я им заплачу, конечно.

— Нет, — сказал я. — Налоговая инспекция — это в Америке страшно. У нас она никогда никому не страшна. Я не их имею в виду…

— А, рэкетиров? — спросил опять смеясь Василий. — У меня есть свои рэкетиры.

— То есть, — не понял я сначала.

— Ну, есть свои, — неохотно ответил брат. — Мой старый ДРУГ — рэкетир. Он хороший парень и всегда поможет, если что. Так что на этот счет я совершенно спокоен.

— Ну, тогда твое дело, — ответил я. — Может быть, ты и прав. Тогда тебе нечего бояться.

А про себя я подумал: «Ну и времена настали! Ну и страна, в которой мы теперь живем! Мы так спокойно обо всем этом говорим, а ведь, если на секунду задуматься, это же сумасшедший дом. Настоящий сумасшедший дом, а не Россия. Для того чтобы заниматься более или менее выгодной работой, нужно обязательно иметь знакомого рэкетира… Да еще желательно друга детства».

Да и само состояние нашей морали! Человек просто и свободно говорит о том, что у него есть друг — рэкетир… И все спокойно слушают и даже улыбаются. Попробуйте в какой-нибудь Англии или Италии сказать в обществе, что у вас есть знакомый рэкетир. Попробуйте… С вами до конца вашей жизни перестанут здороваться. Вам никогда больше никто не подаст руки.

А у нас такие разговоры — в порядке вещей… И все мило улыбаются. Благовоспитанные люди.

— Ты что-нибудь платили» этому рэкетиру? — все-таки просто ради любопытства поинтересовался я.

— Нет, конечно, — улыбнулся Вася — Я же говорю тебе — он мой старый друг. Просто поможет, если будет надо. Вот и все.

Ларисе он устроил шикарную жизнь. Он не пускал ее на работу, и она целыми днями принадлежала себе. Детей у них не было, так что хозяйство не занимало у Ларисы много времени.

Она была одноклассницей брата. И не только одноклассницей. Они даже вместе поступили в театральный институт. И вместе учились, в одной группе. Насколько я помню, они собирались пожениться с десятого класса. А потом, на третьем курсе у Василия произошла трагедия. Он рассказал мне об этом в мой очередной приезд. Лариса вдруг исчезла. Он искал ее повсюду, даже ночевал в общежитии на Новоизмайловском — она там жила. Родители Ларисы переехали в Саратов, по месту службы отца, а дочка осталась тут, доучиваться…

Василий ждал ее в общежитии, расспрашивал всех подруг, общих знакомых. Но все было тщетно. Только через несколько дней, когда он чуть было не сошел с ума, она вдруг позвонила ему по телефону и сказала, что больше не любит его, а сошлась с другим…

Можете себе представить такой удар для молодого влюбленного человека? Да еще такого нервного, как мой брат?

Лариса сказала ему, что встретила человека, которого полюбила, и теперь она с ним. А то, что было у них с Василием, — это была ошибка юности, и она это осознала…

— Он — моя мечта, — сказала она тогда брату. — О таком мужчине я мечтала всю свою жизнь.

— О каком? — спросил тогда Василий.

— Он — настоящий мужчина, — ответила она и повесила трубку, даже не попрощавшись.

Потом, через день, Лариса позвонила брату еще раз и попросила взаймы денег.

— Зачем тебе? — только и спросил он.

— Мне нужно на дорогу, — ответила она, всхлипывая в трубку.

— На дорогу? — удивился брат. — Куда ты собралась ехать? Домой, в Саратов? — Он не напрасно удивлялся, потому что родители Ларисы были вполне состоятельными людьми и когда дочка собиралась приехать погостить, они всегда высылали ей сколько нужно и не скупясь…

— Нет, не домой, — ответила Лариса, — Так ты дашь мне денег? Я тебе вышлю потом.

Он не мог ей отказать. Он достал деньги, и они встретились на улице. Лицо у Ларисы было растерянное, глаза — безумные.

«Она была как в горячке», — рассказывал мне потом об этом Василий.

— Так куда же ты собралась? — спросил он ее, отдавая ей деньги.

— Я еду с ним — ответила она, быстро засовывая купюры в сумочку.

— А как же институт? — спросил Василий и в ту минуту понял, какая это глупость. О каком институте может думать влюбленная девушка?

— Я потом тебе напишу обо всем;— сказала Лариса. — Ты не обижайся. Хорошо?

— А куда ты едешь? — напоследок спросил брат, понимая, что теперь они могут долго не увидеться.

— В Сибирь, — ответила она коротко и убежала. А брат пошел домой, думая при этом Бог знает что…

— Как ты думаешь, — спросил он меня после своего горестного рассказа, — что она имела в виду, когда сказала, что он — настоящий мужчина?

Я пожал плечами.

— Говоря такие слова, молодые женщины имеют в виду самые разные вещи. Но независимо от этого они почти всегда ошибаются. Что бы каждая ни подразумевала под этим.

— Но почему она так сказала? — недоуменно развел руками Василий. — Разве я — не настоящий мужчина?

— Кто знает, чего ей хочется в ее девичьих мечтах? — ответил я.

А потом все же не смог удержаться от анализа. Это такая режиссерская привычка — анализировать поступки людей. Кто что сказал и сделал и зачем? И о чем это говорит… Кстати, довольно обременительная привычка, раздражающая многих. Итак, я сказал тогда рассудительно:

— Что мы знаем об этом парне? Давай подумаем.

— Ничего, — ответил Василий. — Мы ничего о нем не знаем. Лариса не сказала мне о нем ничего конкретного.

— Это и необязательно, — сказал я. — Человека лучше и полнее всего характеризуют его поступки. Это наиболее объективные свидетельства о нем. Вспомни Мейерхольда и его биомеханику.

— Да, — грустно улыбнулся брат. — Он требовал от актеров, чтобы они непременно каждое сказанное на сцене слово подкрепляли действием.

— Это же не случайно, — пояснил я, — Вот мы и знаем об этом парне кое-что.

— Что? — насторожился Вася. Ему не приходило еще в голову разложить ситуацию на составляющие. Он переживал трагедию своей жизни целиком… Я же хотел, как говорится, «поверить алгеброй гармонию»…

— Мы знаем о нем, что он собрался куда-то ехать. И уезжает в свою Сибирь. А девушка, которая его любит, вынуждена, для того чтобы ехать с ним, сама искать деньги на дорогу. Ты позволил бы в такой ситуации женщине самой искать деньги?

— Нет, конечно. Если она любит меня, а я — ее, — сказал Вася, — Я сам бы достал деньги. Это очевидно.

— Вот-вот, — ответил я, — именно, что очевидно. А он позволяет это. А значит, мы можем сделать выводы и узнать две вещи.

— Какие? — все еще не понимая, куда я клоню, спросил брат.

— Утешительные для тебя и малоутешительные для меня и твоих родителей, — сказал я. — Все это говорит о том, что парень — дрянь. Негодяй, соблазнитель девушки и безответственный человек. И что он ее вовсе не любит. Она его — да, а он ее — нет. И она едет за ним по своему желанию, а вовсе не с ним, он в ней не заинтересован.

— Что же тут утешительного? — спросил Василий. Он сидел на своей кровати нагнувшись вперед, и руки его безвольно висели по бокам, как бы в стороне от тела.

— Вообще ты прав, — сказал медленно я. — Утешительного тут ничего нет. Я просто хотел сказать, что, вероятно, она скоро вернется. Да-да, куца же твоя Лариса еще денется? Погуляет, хлебнет горя с этим придурком и вернется. В твои объятия, к сожалению.

— Почему к сожалению? — уставился на меня Василий. Он еще ничего не мог понять. Бедный, наверное, любящий человек и не понимает таких вещей до самой смерти…

— Потому что, — ответил я, не желая вдаваться в подробности, — если после всего этого будешь опять с ней и все простишь — будешь дураком, — ответил я. Это рассердило брата.

— Мы же любим друг друга, — сказал он раздраженно, и глаза его блеснули слезами. — Просто она не понимает… Но если она вернется… Если вернется, я сумею ей объяснить.

— Некоторые вещи словами не объясняются, — заметил я. — Если человек — гнилой, ты ему ничего не объяснишь. Не все можно прощать.

— В Библии сказано, что нужно прощать врагов своих, — возразил с видом превосходства брат.

— Ну да, ну да… Только там еще, кроме того, сказано, что если жена изменила мужу, то совершила грех прелюбодеяния, и с ней можно развестись, — ответил я. — Это ведь больше подходит к нашей теме, чем вопрос о врагах. Не правда ли?

— Она мне еще не жена, — сказал в ответ Василий, и я понял, что спорить с ним и убеждать его бесполезно. И еще не следует настаивать на своей точке зрения потому, что Лариса, скорее всего, действительно скоро вернется, и мне же потом будет неудобно, неловко присутствовать на их свадьбе… Зачем заранее портить отношения?

— Очень рад все же, что мне удалось улучшить твое настроение, — сказал я брату тогда. — Полагаю, она непременно вернется.

На этом я закончил тот разговор и, как вскоре выяснилось, оказался совершенно прав. Потому что не прошло и нескольких месяцев, как Василий позвонил мне и пригласил на свадьбу.

— Твоя избранница?.. — задал я все же вопрос.

— Лариса, — сказал Василий посуровевшим голосом, как бы готовясь к отпору. Он не забыл нашего разговора и моих отзывов о таких женщинах… Но я не стал ничего дурного говорить. Во-первых, время упущено, и после драки кулаками не машут. А во-вторых, все же это он женится и он — взрослый человек. Ему же жить и мучиться, в конце концов. Наверное, если бы он был моим сыном, я проявил бы больше настойчивости и больше красноречия, но тут…

Я приехал на свадьбу и подарил хороший подарок, правда, сейчас забыл какой. Вася очень гордился на свадьбе мной — старшим братом. Он, как мальчик, демонстрировал меня своим приятелям и приятельницам невесты, как бы говоря: «Вот какой у меня брат — взрослый солидный человек. Уважаемый режиссер». В нашем возрасте пять лет — это большая разница. Они еще были студентами, а я уже поставил к тому времени семь спектаклей: два средних и пять — очень средних… Но все же.

Когда я подошел к нему в конце свадебного вечера, чтобы лично, индивидуально поздравить его и высказать пожелания, он вдруг все же не выдержал и сказал мне то, что, вероятно, собирался сказать с того самого нашего последнего разговора.

— Я же говорил тебе, что нужно уметь прощать, — сказал он тихо, поднося свой бокал к моему. — Ты — суровый человек, Марк. Ты не хочешь прощать. Может быть, поэтому ты сам до сих пор не женат. — Он сказал это и покосился на меня, желая узнать, не слишком ли сильно он меня обидел этими словами.

Нет, конечно. Я же не женщина, чтобы меня можно было уязвить тем, что меня «никто замуж не берет». Любовь — это штучный товар. И вообще не каждому достается.

С тех пор прошло немало лет, и я часто приезжал в Питер. Никогда мы больше не говорили с братом о его жене. С самой Ларисой мы вообще, можно сказать, были мало знакомы. Постепенно она стала производить на меня хорошее впечатление. Помню, как рыдала она на похоронах родителей Василия — они погибли в автокатастрофе. Как Филемон и Бавкида — прожили всю жизнь и умерли в один день.

Во всяком случае, я понял за все это время, что она — не истукан, а человек с чувствами. Это уже очень хорошо.

Про женщин ведь только говорят, что они умны своими чувствами, что они тонко чувствуют, что их эмоции — глубоки и изящны… Так говорят они сами. И еще мужчины так думают. Потому что мужчины стремятся выдумать себе это.

Мужчинам просто хочется думать, что женщины таковы. Чтобы им поклоняться. На самом деле, это чистый обман зрения и вообще самообман. Вера в прекрасную мечту.

Потому что в большинстве своем женщины — это совершенно холодные, эгоистичные и бездушные животные. И под красивой внешностью загадочной незнакомки чаще всего просто скрывается даже не коварство или какое-то другое интересное качество, а тупое физиологическое равнодушие. Она может сколько угодно притворяться и делать вид, но факт есть факт. А мужчины просто хотят обманываться и строить себе воздушные замки…

Конечно, я не имею в виду исключения. Исключения и блестящие бывают. Только их очень мало и на всех, конечно же, не хватает.

В Ларисе же какая-то искренность все же была, я это замечал. Уже это заставляло меня верить словам Василия о том, что он счастлив. Очень может быть. Хоть не истукан попался, и слава Богу…

Как Чехов сказал про одну из своих героинь — «шершавое животное». Так вот, Лариса была не такая.

Конечно, и ей следовало благодарить судьбу за такого мужа. Простил ее девическую выходку, женился. Теперь он — богатый человек, с отличной профессией в руках. Со связями. Работать ей не нужно. Знай свари себе суп, да и иди гулять. Или в косметический кабинет. Или в массажный. Пока муж доллары зарабатывает.

Мои размышления в кабинете прервал телефонный звонок. Это был Зиновий Аронович — главный администратор. Он сидел на своем месте уже лет сорок, так что был знаком со всем городом.

В прежние времена его бы давно уже сделали директором театра за его опыт и связи, но он был евреем. А директор театра евреем быть не мог. Режиссер — вполне мог. А директор — никогда…

Теперь его бы спокойно могли назначить директором, но он был уже стар. Тем не менее все сложные дела поручались ему.

— Сочувствую вам, — сказал он в трубку отрывисто. — Мне сказали… Могу достать билет на проходящий поезд. Это через два часа. Хотите?

— Хочу? — ответил я, плохо соображая, о чем он меня спрашивает.

— Только места могут быть плохими, — сказал он.

— Ничего, — произнес я механически, — Какая разница?

— Нет, я мог бы хорошие, — стал объяснять он обиженным голосом, — но времени слишком мало. Вы же знаете, Берта из железнодорожной кассы всегда мне сделает, но…

— Все нормально, Зиновий Аронович, — ответил я. — Мне нужно ехать скорее, так что какие там места — мне все равно. Давайте любое место до Питера.

— Такие халоймес, — вздохнул Зиновий Аронович и повесил трубку, добавив, что сейчас обо всем договорится.

Потом, почти тут же прибежал дежурный заместитель директора, явившийся на вечерний спектакль, и спросил, не нужна ли какая еще помощь. От него пахло коньяком, на шее виднелись следы губной помады, а в глазах светилась надежда, что мне от него ничего не понадобится…

— Спасибо, все в порядке, — отвязался я от него и попросил только передать директору, что я уезжаю на неделю и прошу его оформить все бумаги как надо. Отпуск за свой счет или еще что он там сочтет нужным…

В поезде я не спал всю ночь. Во-первых, мне попалось боковое место в плацкартном вагоне. Давно я уже не ездил в таких вагонах и на таких местах, так что Зиновий Аронович не напрасно извинялся. Подвела его на этот раз Берта из железнодорожной кассы…

И вообще, всю дорогу я лежал и думал. Дверь в тамбур все время хлопала, мимо меня ходили какие-то пахнущие потом люди в тренировочных штанах, а я все никак не мог понять, кому могла понадобиться жизнь моего мирного брата…

Мне всегда казалось, что бизнес бизнесу рознь. Можно заниматься оптовой торговлей или хотя бы иметь большой магазин. Ну, тогда понятно, за что могут тебя убить. Взял в долг крупную сумму и не смог отдать. Или еще что… Встал на пути серьезных конкурентов, например.

Но Василий? Он же зарабатывал свои деньги собственными руками… Как бы ни были высоки его заработки, все равно они не могут представлять интереса для мафии. Хоть она, как говорят, и бессмертна…

А по характеру он вообще очень уравновешенный человек. Почти не пил, и даже не курил. А о том, чтобы Вася мог взять в долг крупную сумму, и речи не было. Он вообще никогда ничего не одалживал. Никому. Правда, он и сам никому ничего не давал. Но это уже другая сторона его характера, может быть, и неприятная иногда. Он был очень прижимистый и аккуратный человек.

Да-да, именно так — аккуратный. Так лучше. Потому что теперь он мертв, а о мертвых — или хорошо, или ничего. Так что он был аккуратный человек. И очень осторожный. Так что…

Я терялся в догадках.

Терялся я и тогда, когда в милиции отвечал на вопросы следователя. Это был молодой человек, примерно Васиного возраста. Очень серьезный и озабоченный многими проблемами. Наверное, у него не одно дело, а сразу много. Вот отчего у него такой измученный и отрешенный вид…

— Вы никого не подозреваете в совершении убийства? — спросил он меня почти сразу.

Я ответил, что вообще живу в другом городе и с братом виделся хотя и регулярно, но не часто. Так что никого особенно хорошо не знаю из его окружения.

— Он вам не говорил, что опасается кого-нибудь? Не было ли ему угрожающих звонков по телефону? Или писем? — продолжал свои вопросы следователь.

— Я ничего не знаю об этом, — честно сказал я. — Да это и не случайно. Ведь мы виделись три месяца назад, в мой последний приезд.

— Может быть, у вашего брата были враги с юности? — выпытывал следователь, и я понимал его настойчивость. Надо же хоть за что-то зацепиться, — Когда вы разговаривали по телефону в последний раз? — спросил следователь.

— Две недели назад, — ответил я, подумав. — Он звонил мне и спрашивал, не собираюсь ли я приехать.

— А зачем? Он часто просил вас приезжать к нему? — поинтересовался следователь, и я сразу же подумал, что он совершенно прав… Действительно, никогда раньше Василий не звонил мне просто так, не спрашивал, когда я приеду. Приезжал я, и слава Богу. Он бывал всегда очень рад, и мы отлично общались. Но вот так, специально он никогда раньше не звонил. Я сказал об этом.

— Вам не показалось, что он был взволнован? Или чем-то напуган? — спросил следователь. — Вы понимаете, что я имею в виду. У вас не сложилось впечатления, что он хотел рассказать вам что-то. Или посоветоваться о чем-то?

Человек вообще эгоистичное создание. И ленивое. И замкнуто, как правило, на самого себя. У меня был тогда тяжелый период в жизни — я начинал репетировать «Ричарда Третьего». Это всегда трудно — начинать сценические разводки. Так что звонок Василия я не принял всерьез. Сказал, что, наверное, приеду потом, месяца через два… И все. И повесил трубку. Правда, подумал еще, что это очень приятно — родственные отношения. Вот, мол, звонит брат, скучает…

И со спокойным сердцем лег спать. А ведь он, наверное, на самом деле хотел, чтобы я приехал. Он хотел что-то мне сказать. С чего иначе он вдруг стал бы специально звонить мне и спрашивать, не собираюсь ли я приехать?

— Вы правы, — ответил я наконец. — Тогда я об этом не подумал… А теперь, после вашего вопроса и вообще в свете того, что случилось… Да, у меня сложилось именно такое впечатление.

— Может быть, вы хотя бы отдаленно представляете причину его звонка и желания вас видеть?

— Да, — задумчиво ответил я, — какой вы хитрый… Если бы я знал причину, то разгадка, скорее всего, была бы уже в наших руках. Потому что, судя по всему, вы правы и это взаимосвязанные события. Я имею в виду его звонок мне и убийство. Но я ничего не знаю и даже предполагать не могу.

— Убийство из ревности? — спросил следователь и покрутил в пальцах ручку. Он вопросительно смотрел на меня, как бы оценивая, что я скажу на это предположение…

— Вы думаете, что Вася завел себе любовницу и его убил ревнивый муж? — спросил я его в качестве ответа.

— Это был бы идеальный вариант, — сказал он, — Оставалось бы найти любовницу, а потом ее мужа. Но это несложно, как правило. И сравнительно легко доказуемо. Из ревности убивают дилетанты, а с дилетантами легче работать. Пятьдесят на пятьдесят, что в этом случае убийца уже не в себе от содеянного и просто через пару дней явится с повинной.

— Надеюсь, вы не собираетесь ждать этого момента? — спросил я. — Потому что вероятность невелика.

— Нет, — успокоил меня следователь. — Этого момента я ждать не буду. Хотя это было бы лучше всего. Кстати, и убийце это было бы неплохо… Хоть труп и изуродован, но все же. Убийство в состоянии аффекта, на почве ревности… Бытовуха. Суды любят таких убийц. Больше восьми лет не дали бы. Да и то в основном из-за зверств.

— Поскольку убийца — не я, то вы можете так не распинаться, — сказал я в ответ. — К тому же на убийство, совершенное в состоянии аффекта, это вообще не похоже. Так что вряд ли вы дождетесь явки с повинной кого-нибудь. В состоянии аффекта и на почве ревности трупы так не обезображивают.

— Откуда вы знаете? — с удивлением и даже несколько раздраженно спросил следователь. Естественно. Неприятно, когда кто-то лезет в твою епархию, да еще таким уверенным голосом…

— Что знаю? — переспросил я. С милицией надо держать ухо востро, это мне еще папа говорил…

— Что на почве ревности не истязают? — пояснил следователь. Он смотрел на меня подозрительно и с неприязнью.

— Это же очевидно, — ответил я. — В состоянии аффекта, застав свою жену с любовником, человек бросается очертя голову вперед и убивает соперника. А потом уже оставляет его. Он мертв, и незачем терзать труп. Потом убийца уже занимается своей неверной женой.

— Вы так это говорите, словно сами убивали в такой ситуации, — усмехнулся следователь.

— Я и убивал, — спокойно подтвердил я. — И даже неоднократно.

— Э! — сказал следователь, и глаза его выпучились на меня, а ручка выпала из пальцев и упала на стол рядом с протоколом. — Э,— повторил он. — Что вы имеете в виду?

Он был потрясен. Наверное, на любого другого человека моя шутка не произвела бы такого впечатления. Но здесь был кабинет следователя по особо важным делам, тут все время говорили об убийствах и всяких прочих ужасах. Тут признавались в них, тут отказывались от них… В любом случае, здесь было в этом смысле нехорошее место. Поэтому я тут же раскаялся в своей неудачной шутке. Вернее, шутка то была нормальная. Просто тут ей было не место.

— Кого вы убивали? — повторил свой вопрос следователь, глядя на меня дикими глазами.

Я извинился. Сказал:

— Я не то имел в виду, конечно. Простите, что не к месту влез со своими размышлениями. Дело в том, что я режиссер. И естественно, неоднократно ставил сцены убийства в театре. Так что много об этом размышлял. И старался понять психологию преступления. Его мотивы, его физиологию, если хотите… Вот это я и имел в виду. Мне кажется, что я неплохо себе представляю такие вещи. Это чисто профессиональное. А убивал я в своем воображении. Это — не по вашей части.

— У вас богатое воображение в таком случае, — усмехнулся следователь. — И в целом вы правильно понимаете. Так что у вас правильное воображение.

— Спасибо за комплимент, — ответил я. — Это у нас с вами профессиональное. Следователь и режиссер — это профессии, в которых либо у тебя есть воображение, либо тебе надо искать другую работу.

— Это вы точно сказали, — согласился следователь. Потом он подумал над чем-то и добавил: — Конечно, вы правы. На убийство из ревности это не похоже. Совсем не похоже. Еще и потому, что… — Следователь замолчал, оценивающе посмотрел на меня, размышляя, сказать или не сказать. Потом решил поделиться: — Еще и потому, что уродовали не труп… То есть вашего брата подвергали истязаниям еще когда он был жив. Понимаете? — Он внимательно смотрел на меня, и, когда до меня дошел смысл его слов, я содрогнулся…

Так его пытали и истязали, когда он был живым. Какие же мучения он перенес перед смертью?! И какая это была ужасная смерть?!

Я представил себе то, что мог представить. То, что услужливо предложило мне мое воображение… Картина была поистине страшной… Мой брат, Василий, образованный и порядочный человек из хорошей петербургской семьи. Он лежит где-то, его пытают. Его сознание меркнет, он понимает, что умирает и что его последние минуты земной жизни он проводит вот так — среди отвратительных рож, под свои стоны и их звериный смех… Какой кошмар!

Зачем у меня такое хорошее воображение? Не зря я всю жизнь завидовал людям без фантазии. Им легче переносить все это. Они не понимают и остаются спокойными…

— Вы уверены в этом? — дрогнувшим голосом спросил я после долгой мучительной паузы.

— Результаты экспертизы, — кивнул следователь и опустил глаза к столу. Он не читал и не писал. Просто в эту минуту нам было тяжело встречаться глазами, и он это понимал…

— Кстати, — заговорил он вновь глухим голосом, — это показывает, что от вашего брата чего-то хотели. Добивались. Это еще один и окончательный довод против версии убийства из ревности… Ревнивцы так не поступают. Кто это был и чего добивались?

— Надо полагать, не добились, — сказал я. — Иначе он был бы жив. Да?

— В общем — да, — согласился следователь. — Если бы он дал то, что от него хотели, его должны были бы отпустить. Рэкет поступает именно так. И не из гуманизма, конечно. Просто они рассуждают: человек нам отдал то, что мы хотели. Кроме того, он сломлен. Морально сломлен, подавлен. То есть основная работа с ним проведена… Значит, теперь он будет и впредь отдавать нам то, что мы желаем. А зачем же резать курицу, которая несет золотые яйца? Вот так они рассуждают. Так что вы правы, они не получили от вашего брата своего.

— Но чего они хотели? — спросил я растерянно.

— Как чего? — удивился следователь, — Денег, естественно. Чего же им еще хотеть?

— Но ведь он был вовсе не самым богатым человеком в городе, — сказал я. — Совсем не миллионер…

— A-а, — улыбнулся печально следователь. — Процесс дележки уже завершен. Всех настоящих миллионеров уже давно разобрали серьезные рэкетиры и группировки. Осталась мелочь. Вот ее сейчас и «добирают». Так что это как раз вполне возможно. — Потом следователь помрачнел и сказал, закуривая дорогую американскую сигарету: — На самом деле это очень плохо, что его убил не муж любовницы… Потому что в случае рэкета и вымогательства очень трудно искать. Будем проверять, конечно, но… Вы же сами не хотите нам помочь.

— Я не не хочу, — возразил я. — Я не могу. У меня нет никаких фактов и никаких подозрений.

— Ну не можете, — махнул рукой он. — Какая разница…

На этой безрадостной ноте мы и попрощались. Он протянул мне листок бумаги, на котором было написано несколько слов. Я вгляделся — это был его телефон и фамилия. Следователь Барабанчиков… Очень приятно.

— Вы надолго приехали в Питер? — спросил он меня на прощание.

— Нет, наверное, — ответил я рассеянно, — А что вы еще хотите получить от меня?

— Да нет, — ответил он, помялся вновь и добавил безразличным голосом: — Если понадобитесь, мы вас пригласим. Вы где остановились?

— Я… У брата, как всегда, — глупо сказал я и поперхнулся. У меня еще не выработалась привычка говорить слова «У вдовы брата»… Это не так-то легко входит в привычку…

Я вышел от следователя и стал ждать на улице Ларису. Она задерживалась. Я даже успел выкурить две сигареты. Одну за другой. Подумал между первой и второй, что не следовало бы этого делать, здоровье одно у человека. А потом решил, что брат у меня тоже был один, и закурил вторую…

Потом вышла Лариса, мы сели в машину и поехали домой. Домой… В осиротевший без хозяина дом…

— Тело можно забрать завтра, — сказала Лариса. — Давай заедем в похоронное бюро на Достоевского, надо все равно заказать похороны.

— Что значит — все равно? — спросил я, не поняв ее.

— Все равно — это значит — все равно, — ответила отрывисто Лариса. — Все равно нужно это сделать, вот что я хотела сказать. — Она была взвинчена, но я прекрасно понимал ее. Я и сам был на пределе, особенно после разговора со следователем. — Сколько угодно можно это откладывать, но потом все равно нужно ехать в похоронную контору и совершать все необходимое.

— Я могу поехать сам, — сказал я. — А ты поехала бы домой. Наверное, ты устала и должна отдыхать.

Лариса посмотрела на меня и усмехнулась невесело:

— Лежать дома и думать обо всем этом? Ты это мне предлагаешь?

Мы подъехали к похоронному бюро. За час мы сделали все, что хотели, и заказали кремацию на послезавтра.

— В каком зале будете прощаться? — спросила женщина, оформлявшая заказ. — Есть большой, средний и малый.

— Малый, — быстро сказала Лариса.

— Ты уверена? — спросил я. — Ты ведь не знаешь, сколько народу придет. Может быть, заказать побольше? Деньги у меня есть…

— Я знаю, сколько придет народу, — ответила Лариса, поджав губы, и строго посмотрела на меня. Я понял, что она действительно знает это лучше меня и я напрасно беспокоюсь.

— Ты давно не разговаривал с Васей по душам, — сказала Лариса, когда мы сели в машину. — Иначе ты знал бы, что у нас так мало друзей… Раньше было больше, а теперь…

— Куца же они подевались?

— Трудно сказать, — усмехнулась опять грустно Лариса. — Это трудно сказать, — вздохнула она. — Кто куда. Кто уехал за границу, кто умер, кто рассорился. Деньги, знаешь ли, очень портят отношения… Так что малого зала будет вполне достаточно, я думаю. Неприятно, когда заметно, как мало людей стоит у гроба.

Мы приехали, и я впервые вошел в квартиру, где меня всегда встречал брат. Теперь его здесь больше не было.

— Лариса, как это все случилось? — задал я наконец этот самый главный вопрос.

Потому что не следователю же было его задавать? В конце концов, он мог рассказать о технической стороне дела, мог поделиться своими соображениями. Но главное я хотел узнать от Ларисы.

Она сидела передо мной в гостиной, на низком мягком диване насыщенного зеленого цвета и курила сигарету, роняя пепел мимо стоящего рядом с ней переполненного окурками блюдца.

Ларисе — тридцать лет. Она ровесница Василия. Я всегда невольно восхищался тем, как она хорошо выглядит. Тут дело было не только в том, что она вообще отлично сохранилась. Это как раз не так уж удивительно. При такой-то жизни почему бы и не сохранить фигуру и цвет лица? Ни работы, ни заботы…

Кроме всего прочего, Лариса удивляла меня тем, как тщательно она всегда следила за собой. Я ведь часто останавливался у них во время моих приездов в Питер. А когда живешь с кем-то в одной квартире, невольно видишь человека в разных, так сказать, видах.

Наши квартиры ведь, даже самые большие из возможных, не предназначены для совместного проживания не самых близких людей. Потому что одна ванна, одна кухня и один туалет. И все все время сталкиваются друг с другом. Это происходит утром, днем и вечером.

Так вот, Ларису я ни разу не видел непричесанную, без макияжа, вообще «не в форме». Она всегда бывала подтянутая, накрашенная, с прической. Даже ночью и утром.

Самый страшный враг женщины — это утро. Ибо утром все люди выглядят не лучшим образом. Кроме детей, наверное… И если ты хочешь узнать, красива женщина или нет, — посмотри на нее утром. Накраситься и причесаться и одеться красиво может каждая. И после часа приведения себя в порядок даже дурнушка будет выглядеть все же ничего… А вот утром, когда ничего этого еще нет на ней и она предстает перед тобой беззащитной в ярких лучах утреннего света, — тогда и можно делать окончательные выводы относительно ее внешности.

Это я давно уже знаю и, поэтому, наверное, не женился до сих пор. Как бы женщина ни очаровала меня, какой красавицей бы ни показалась, я стремился всегда посмотреть на нее утром, когда она встает с постели. И видел…

Что же я видел всегда? Мешки под глазами, бледность лица, отечность… Уже через час мои подруги красились, мылись, приводили себя в порядок и вновь становились волшебницами и прелестницами. Но я уже не мог забыть того, что видел. Того, что промелькнуло перед моими глазами утром. И думал:

«Марк, не будь идиотом! Если ты женишься на ней, то вот эта очаровательная красавица будет являться тебе от силы раз в неделю. А обычно, каждый день ты будешь смотреть на вот это заспанное, некрасивое лицо с покрасневшим носом…»

Теперь же лицо Ларисы мне было очень трудно узнать. Наверное, в первый раз в жизни я видел ее в состоянии глубокого непрекращающегося отчаяния. И это наложило отпечаток на весь ее облик.

Лицо было бледным, это было очевидно даже при том, что на щеках были наложены румяна. Мертвенная бледность все равно проступала наружу.

Вокруг глаз были огромные темные круги. Это от бессонных ночей и стресса. Руки Ларисы постоянно находились в нервном движении. Она как будто постоянно перебирала ими, как пряла некую пряжу…

— Как это случилось? — повторила она задумчиво, как будто сейчас только впервые задала себе этот вопрос, — Позавчера вечером Вася не пришел домой. Я ждала его до самого утра, не ложилась… Когда утром он не пришел домой, я уже поняла, что случилась беда… Ты ведь знаешь Васю — он такой тихий семейственный человек. Никогда с ним ничего такого не было, чтоб домой ночевать не пришел. С самой нашей свадьбы…

— Да, я знаю, — перебил я Ларису. Наверное, мой голос был довольно раздраженным, потому что она тут же вскинула на меня свои красивые серые глаза, и я тогда счел необходимым пояснить: — Про Васю я вообще много знаю. Я же его брат… Ты рассказывай главное.

— А что тут рассказывать? — опять с удивлением ответила женщина. — В девять утра я позвонила в милицию, а потом и пошла туда. Сообщила, дала приметы… Мне уже тогда очень страшно было за него. Как будто мое сердце чуяло, что беда случилась. В милиции даже заявление принимать не хотели. Сказали: «Он у вас гуляет где-то, пьет или вообще с женщиной "закрутил”…» Я им говорила, что это совершенно исключено, но они только смеялись и отвечали, что все жены так думают до тех пор, пока не убеждаются в обратном. В конце концов я сумела как-то убедить их хоть принять заявление. «Мы сейчас все равно искать не будем», — честно предупредили они меня, и я согласилась. Пусть хоть лежит… Вот я и оказалась права.

— То есть? — не понял я.

— Я вернулась из милиции и стала обзванивать все больницы и морги. Есть такая справочная городская, но туда информация поступает очень поздно. Так что, если хочешь все узнать быстро, надо самой звонить.

— Это ты откуда знаешь? — спросил я.

— Шмелев сказал, — ответила Лариса. Потом, поймав мой недоуменный взгляд, добавила: — Это его лучший друг… Васин друг, я имею в виду. Он часто у нас бывал, и они были очень близки.

— Это новый друг? — поинтересовался я, зная, как трудно Василий сходился с людьми. Не знакомился, а именно принимал в близкие друзья. Это же совсем разные вещи…

— Это друг детства, как Вася говорил. Просто они давно не виделись… Так вот. Я села звонить по больницам, но уже довольно скоро оказалось, что в этом нет нужды…

Лариса замолчала и потупилась, как бы вновь переживая эту ужасную минуту.

— Так вот выяснилось, что я была совершенно права, заставив все-таки милицию принять мое заявление. Потому что мне позвонили и сказали, что они нашли труп человека, подходящего под мое описание. Не может быть, — подумала я тогда. — Это слишком быстро произошло. И слишком страшно. И невероятно… Но оказалось, что все так. Я приехала по адресу, какой мне сказали, и там меня провели в морг. И я узнала Васю… Хотя ты сам видел — так сильно его изуродовали, что узнать нелегко. — Лариса вздохнула и уронила руки на диван. — Я потеряла сознание, на меня побрызгали водой… И я пошла домой. И позвонила тебе, чтобы ты приехал. Вот так это случилось.

— У меня спрашивали в милиции, кого я подозреваю, — сказал я. — Надеюсь, ты понимаешь, что я ответил… Уровень моей осведомленности о жизни брата у меня невысок. А что ты думаешь? Кто мог это сделать? Ты кого-нибудь подозреваешь?

— Даже ума не приложу, — сказала Лариса. Потом повторила то еще раз, тупо, как автомат. Или как бы прислушиваясь к звуку своего собственного голоса и этим словам. — Ума не приложу. — А потом закрыла лицо руками и зарыдала. Все тело ее сотрясалось от плача, и столько отчаяния и боли было в этом плаче… Лариса была просто в шоке, я это понял.

— Мы жили так спокойно, — сказала она наконец. — Никаких происшествий… Даже не верилось, что жизнь может протекать так безмятежно. И вдруг… Как снег на голову.

— Может, у него были враги, завистники или еще кто? — спросил я и подумал тут же, что общение со следователем не прошло для меня даром…

— Да никого у него не было, — ответила даже с некоторой досадой Лариса. — Ты же сам знаешь, у него не было ни особенных друзей, ни врагов…

— И ничего странного не происходило в последнее время? — спросил я, вспомнив его звонок ко мне две недели назад.

— А почему ты спрашиваешь? — поинтересовалась Лариса и вскинула на меня глаза, полные слез. — Ты что-нибудь знаешь?

— Нет, конечно, — пожал я плечами. — Просто две недели назад Вася звонил мне и спрашивал, не собираюсь ли я приехать. И у меня сложилось такое впечатление, что он хотел, чтобы я приехал. Может быть, он собирался мне что-то рассказать, о чем-то посоветоваться. Кто знает? Вот я поэтому и спросил, не случилось ли чего заслуживающего внимания две недели назад.

— Да нет, — вздохнула Лариса. — Все было как обычно.

В этот момент наш бесплодный и только напрасно раздирающий сердце разговор был прерван телефонным Звонком. Лариса сняла трубку и сказала несколько коротких фраз. Видно было, что она не может говорить и просто хочет как можно скорее прекратить разговор.

— Да нет, — говорила она усталым голосом. — Ничего не надо… Мы уже все сделали, все заказали, так что ничего уже не нужно помогать. — Потом она помолчала, видимо слушая то, что говорил тот человек на другом конце, и сказала наконец: — Ладно, хорошо. Завтра к одиннадцати. Пока. — Потом положила трубку и сказала мне, объясняя: — Это Шмелев. Тот, о котором я тебе говорила. Он спрашивает, не нужна ли какая-нибудь помощь. Ты слышал, я отказалась, потому что мы с тобой уже все заказали. Тогда он спросил, когда можно приехать его жене Лиде, чтобы помочь мне все приготовить для поминок. И я сказала, что завтра в одиннадцать.

— А что, будут еще и поминки? — спросил я, удивленный.

Мне как-то не приходило это в голову… Наверное, странно, что не приходило. Таков обычай, освященный веками, так что чего же мне было удивляться? Просто как-то странно мне это показалось. Человека зверски убили, причем неизвестно какие подонки. Он принял такую ужасную смерть… И мы вдруг ни с того ни с сего сядем пить водку по этому ПОВОДУ…

Смерть — разве это повод, чтобы выпивать и закусывать? А впрочем, не знаю… Как еще нужно реагировать на смерть человека? «Да не смущается сердце ваше, и да не устрашается», — сказал об этом Иисус Христос. Может быть, он имел в виду, что действительно не надо плакать и что Василию теперь лучше, чем всем нам вместе взятым? Как ни страшна была его земная смерть, теперь он уже освобожден от всего и предстал перед Отцом Небесным… Не то что мы тут, оставшиеся, — копошимся, боимся, плачем…

— Будут и поминки, — ответила безучастным голосом Лариса и как-то криво усмехнулась, — чтоб все чин чином… — Потом она как бы спохватилась и сказала: — Я тебе постелю в той же комнате, где и всегда. Ладно? А то ты, наверное, сильно устал с дороги. Да и вообще все эти переживания.

— Могу себе представить, что ты тут пережила за эти часы, — вдруг сказал я в ответ. — Ты была совсем одна и, наверное, растерялась… Сначала ждала всю ночь, потом ругалась с милиционерами. А спустя час или два узнала такое…

Лариса странно, как-то искоса, поглядела на меня, как бы проживая сказанные мною слова, а потом вдруг неожиданно упала ко мне на руки и затряслась от горестных судорог. Ее буквально корчило на моих руках. Женщина вся содрогалась и только бормотала:

— Боже мой… Боже мой… Боже мой.

Я понял, что это прорвалось то, что накапливалось в ней все это время. Все отчаяние ее, вся растерянность и подавленность случившимся, все это прорвалось сейчас.

Она терпела, ходила в милицию, разговаривала с разными людьми. Со следователем, со мной, с приемщицами в похоронном бюро. И все это время она держалась, а теперь вот, наверное, почувствовала рядом более или менее близкого человека и расслабилась…

Конечно, ей было тяжело…

— Ты вызвала маму и папу из Саратова? — спросил я, чтобы как-то отвлечь ее от тяжелой истории.

— Папа умер, ты же знаешь, — простонала она.

И я вспомнил, что действительно, года два назад в очередной приезд Вася с Ларисой мне что-то об этом говорили. Фигурировала сердечная недостаточность и так далее. Я тогда сочувственно кивал головой, но естественно, это потом совершенно вылетело из моей памяти. Кому нужны и интересны чужие папы и мамы?

— Извини, — промолвил я, но Лариса не обратила внимания на мою бестактность.

— А мама старенькая и больная, — проговорила она, кусая губы. — Зачем ей ехать сюда?

Лариса прижалась ко мне всем телом, и я держал ее на коленях, как маленького ребенка. Она дрожала и всхлипывала… Бедное одинокое создание… Была жизнь, был муж, было все, что нужно женщине. И вдруг этого не стало, причем самым неожиданным и быстрым образом.

Потом я спохватился — отчего я так сильно жалею Ларису. Я-то ведь тоже брат. Хоть и не родной, а все же…

— Прости меня, — наконец сказала решительным голосом Лариса, вставая с моих колен и одергивая платье. — Я расплакалась, а мне еще нужно сделать много важных вещей. Просто ты пожалел меня, и я приняла все так близко к сердцу. Я же совсем одна. Теперь, когда Васи не стало, меня и пожалеть некому.

Лариса отправилась в комнату и стала стелить мне постель.

— Где его нашли? — спросил я.

— Кого? — подняла голову Лариса. Она не была уверена, что правильно поняла мой вопрос.

— Василия, — объяснил я, — Где они нашли тело?

— А, это, — ответила женщина. — В парке Челюскинцев… Может, он теперь как-нибудь иначе называется, но в общем, там. Он там лежал с раннего утра. Они нашли его и отвезли к себе в морг. И стали искать, кто же это, потому что никаких документов на теле не было. Хорошо еще в нашем отделении милиции хороший дежурный попался.

— Да, наверное, — согласился я, — А то могло бы тело и месяц пролежать неопознанным.

Правда, при этом я подумал, что тут особенной разницы нет. Если уж человек мертв, то что до того, когда родственники узнают об этом…

«Вы бы волновались, если бы не знали, что с ним?» — скажут мне в ответ.

А так я что, не волнуюсь, когда уже знаю все, возражу я.

— Как ты думаешь, их найдут? — спросила вдруг Лариса, внезапно появившись в комнате рядом со мной.

— Кого найдут? — не сразу понял я ее, потому что задумался.

— Убийц, — сказала она, и лицо ее вновь пошло красными пятнами…

— Не знаю, — признался я честно. — Пока что я даже не представляю, в каком направлении искать. Наверное, милиция имеет такое представление… Посмотрим. Во всяком случае, мне кажется, что пока они не напали на след.

— Да это неудивительно, — отозвалась Лариса, присаживаясь рядом. — Какие могут быть следы, если мы даже не можем понять, что произошло? Наверное, это какой-то маньяк. Бывают же такие. Знаешь, как Чикатило…

— Почему ты думаешь, что маньяк? — спросил я. Сам я как-то не подумал и о такой возможности.

— Потому что это внезапное и бессмысленное убийство, — ответила Лариса, кутаясь в шерстяной платок. — И такое зверство, — она закрыла лицо руками. Да и я вздрогнул при воспоминании об этом.

— Ладно, давай не будем об этом, — сказал я и положил руку на ее колено. — Ты хочешь, чтобы я завтра помог тебе в чем-нибудь по хозяйству?

— Нет, — сквозь слезы улыбнулась она. — Спасибо, нет. Придет Лида и поможет мне. Машина у меня есть, мы съездим в магазин и купим все необходимое. А приготовить можно все очень быстро. Так что твоя помощь не понадобится.

— Хорошо. Тем более что я ничего не понимаю в кухонных делах, — сказал я. — Только сварить сосиски или яйца. Дальше этого мои кулинарные способности не идут.

— Как же ты живешь? — спросила Лариса. — Ты ведь не женат. Кто же тебе готовит? Твои женщины?

Я усмехнулся. Сразу видно, что Лариса не понимает специфики театра. Она никогда в нем не работала и потому просто не представляет себе людей, которые реально живут и работают в театре…

— Мои женщины, — сказал я, — когда они у меня бывают, — уточнил я дополнительно, — это, как правило, актрисы. И не потому, что я так уж люблю именно актрис в своей постели, а просто потому, что это проще и естественнее… С кем работаешь вплотную, с тем и спишь. Хотя Конфуций, говорят, учил обратному. А актрисы умеют готовить точно так же, как и я. А может быть, даже хуже… Если это возможно, конечно.

— Так кто же тебе готовит?

— Никто, — ответил я. — Такова цена мужской свободы. Мне никто не готовит, и потому я почти всегда хожу голодным…

— И тебе никогда не хотелось жениться? — спросила Лариса. Она смотрела на меня пристально, и у меня вдруг мелькнула совершенно дикая мысль о том, что она, оставшись одна, присматривает меня в качестве замены моему брату…

Какая чушь, сказал я себе. Нельзя быть таким подозрительным.

— Хотелось, — сказал я и встал. Подошел к Ларисе, сидящей на кресле, и погладил ее по голове. Что-то тянуло меня приласкать ее, утешить в горе. Такая она была незнакомая мне, непривычная — тихая, подавленная, утомленная…

— Вечер вопросов и ответов о моей жизни предлагаю считать закрытым, — сказал я. — Все равно мы сейчас оба не склонны рассуждать о любви и превратностях судьбы. Правда?

— Ты хочешь выпить? — предложила мне Лариса, и я задумался.

Вообще-то я стараюсь не пить. Потому что все это мы уже, как говорится, проходили. И возраст у меня уже не тот. В мои тридцать шесть пьют по-прежнему, то есть много и часто, только те, кто стал действительно алкоголиком… Нормальные люди пьют умеренно и с каждым годом все умереннее.

Да и зачем? Это ведь в юности человек обманывает себя. Он пьет, и ему кажется, что мир вокруг него становится лучше, и проблемы, казавшиеся прежде в трезвом состоянии неразрешимыми, легко и просто разрешимы…

Теперь я уже не молод и слишком хорошо знаю, что похмелье пройдет и проблемы останутся проблемами, столь же неразрешимыми, как и прежде. Нет, рад бы обмануть себя, но не получается… Так что тратить деньги на алкоголь?

Однако сейчас выпить все равно следовало. Наверное, из гигиенических целей. Я чувствовал себя оскверненным изнутри и подсознательно хотел продезинфицировать свое сознание, свою душу… Промыть водкой.

Зрелище изуродованного трупа собственного брата, мысль о его последних минутах — все это надо было смыть водкой.

Лариса, наверное, чувствовала то же самое, потому что она достала огромную бутыль и налила нам обоим по стакану сразу.

— Я столько не могу, — возразил я в испуге. Большой стакан — это уже не для меня. Прошли те времена…

— Ну, сколько можешь, — ответила она равнодушно и подняла стакан. Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала: — Давай за Васю. Он этого не заслужил.

— Да уж, — покачал я головой. — Что верно, то верно… Хотя я даже не знаю, кто заслужил, чтобы ему резали лицо ножом по живому, словно это губка или полено… Кто заслужил того, чтобы ему выкалывали глаза? Кто заслужил?..

— Перестань, — попросила меня Лариса, и ее рука явственно задрожала, а голос сорвался, — Я не могу об этом слышать. Я не могу об этом думать. Ах, Боже мой, зачем я об этом вообще знаю?

Она опрокинула стакан себе в рот, но захлебнулась и поставила его на место. Она все же проглотила половину содержимого стакана и принялась лихорадочно закусывать тем, что она поставила на стол.

Ничего особенного там не было — так, банка анчоусов, банка сардин да нарезанный хлеб…

— Зачем мне об этом сказали? — повторила она.

— Как же было не сказать тебе об этом? — напомнил я ей. — Ведь мы и хоронить его будем в закрытом гробу. Это было от тебя не утаить.

— Да, я понимаю, — ответила она и опустила глаза вниз, к полу. — Какая все-таки жестокость… Какая судьба у Васи оказалась…

Потом, когда мы выпили почти всю бутылку, я счел себя достаточно пьяным, чтобы лечь спать. Иначе я не уснул бы. Теперь же, стоило мне добраться до постели, как я «отрубился» и проспал до позднего утра мертвым сном. Ведь я не спал и предыдущую ночь в поезде.

Наутро я проснулся от страшных криков в соседней комнате. Я вздрогнул и чуть не вскочил с кровати. Не сделал я этого только потому, что у меня ужасно болела голова после выпитого накануне. Так что я испугался и проснулся, но все же остался лежать неподвижно. «Будь что будет, — решил я. — И все-таки что же это? Кто это и почему крики такие громкие?»

Через несколько мгновений я все-таки понял, что это такое. Никаких страшных криков не было. Это мне просто показалось. Я слишком много переживал накануне, да еще выпил водки, и вот, у меня получилась неадекватная реакция.

Дело было в том, что в соседней комнате действительно разговаривали три человека. Причем говорили они одновременно. Было два женских голоса, из которых один был Ларисин, и один мужской.

Накануне в квартире была тишина, царила торжественность и печаль, а сейчас все трое говорили одновременно. Может быть, еще и поэтому мне показалось, что они так кричат…

Я натянул на себя одежду и вышел.

— Познакомься, Марк, — сказала Лариса, указывая мне на женщину в красном брючном костюме и с обилием украшений в ушах и на шее, — это Лида — моя подруга.

Я окинул женщину мимолетным взглядом, но мне его вполне хватило для первого впечатления.

Лиде было на вид лет сорок. Это была довольно крупная блондинка., с широкими бедрами, еще более подчеркнутыми красным брючным костюмом. Зачем она сшила себе такой, имея столь внушительную фигуру? Оставалось только предполагать, что намеренно… Но сорок лет ей было только на вид. Один взгляд на ее шею под бусами и на лицо, изрезанное морщинами, и становилось понятно, что на самом деле ей никак не меньше сорока пяти или семи… Для подруги Ларисы эта женщина была явно старовата. Скорее уж она подошла бы на роль ее матери. Если бы Лариса сказала мне: «Познакомься, это моя мама», — я удивился бы гораздо меньше.

— А это Боря, — сказала Лариса, указав мне на сидящего в кресле мужчину лет сорока. Он был с бородой, довольно длинной и выдававшей в нем то ли человека искусства, то ли ученого… — Боря — тоже наш друг, — сказала Лариса, но тут мы с этим человеком узнали друг друга. Мы виделись несколько раз тут же, в доме у Василия. Еще начиная со свадьбы, где мы были оба. — Ну, мы поехали, — сказала Лариса, и я заметил, что она уже полностью одета и в руках у нее несколько хозяйственных сумок из полиэтилена. Ах да, она же собиралась с этой Лидой ехать по магазинам за продуктами для поминок, я совсем позабыл об этом.

— Мне подождать? — спросил я Ларису, — А то у меня нет ключа от квартиры… Вы скоро вернетесь?

— Ключ я тебе дам, — сказала она. — Васин ключ… Вот он, — она достала из стола ключ и протянула мне, — так что ты теперь можешь чувствовать себя совершенно свободно. Хотя мы скоро вернемся.

— Нам надо очень много поработать, — сказала вдобавок Лида, беря Ларису под руку. Рядом они на самом деле казались матерью и дочкой…

— Я останусь еще ненадолго? — спросил вдруг Боря, вставая со своего места и переводя вопросительный взгляд с Ларисы на меня и обратно. Чувствовалось, что он несколько смущен своими словами и не исключает возможности, что ему почему-либо не разрешат остаться… — Я плохо спал, — добавил он, — и хотел бы выпить кофе. А то у меня сегодня еще будет тяжелый день.

— Конечно, — быстро сказала Лариса, но я почувствовал в ее голосе скрытое недовольство, — Оставайся сколько захочешь… Выпейте вместе кофе, — бросила она уже на ходу, — ты же свой человек.

С этим я, пожалуй, был согласен. Боря действительно был своим человеком в этом доме, это я замечал и прежде. Василий был с ним дружен давно, еще с институтских лет. А потом их объединяла страсть к антиквариату…

Женщины ушли, а мы с Борей пошли на кухню. Он уверенно шел впереди и, казалось, каждым своим движением хочет подчеркнуть, что он тут даже еще более свой человек, чем я.

В каком-то смысле это было действительно так. Он, в отличие от меня, знал, где стоит банка с растворимым кофе и где сахарница. А когда выяснилось, что сахар в ней кончился, у Бори появилась возможность доказать, что он на самом деле свой человек. Он залез на табуретку и снял с верхней полки антресолей кулек с сахарным песком. Можно было сказать с уверенностью, что тест на «своего» человека Борей пройден…

В самом деле, случайные знакомые не знают, где в доме хранится куль с сахаром. Для этого нужно иметь близкие отношения и быть частым гостем…

— Мы на «вы» или на «ты»? — спросил он меня для начала.

— Я не помню, — признался я. — Какая разница? Это такие условности.

Я знал массу людей, которые вежливо говорили мне «вы» и при этом были моими злейшими врагами. А многие из тех, что говорили мне «ты», искренне уважали меня. Так что это так относительно в наши дни и совершенно ни о чем не говорит.

— Я заехал спросить, не нужна ли какая-то помощь с моей стороны, — сказал Боря. — Но Лариса уверила меня, что все в порядке, насколько это возможно. Так что теперь я даже не знаю, что делать. Я освободил себе половину дня, а вот как получилось…

Я разлил кипяток в чашки, и мы сели пить кофе. Боря предложил мне сигарету, от которой я не смог отказаться. Хотя, как обычно, я сначала подозрительно посмотрел на нее и сказал себе: «Марк! Эта сигарета принесет тебе гораздо больше пользы, если ты ее не выкуришь». Но это старый прием, и в подобных случаях, когда искушение слишком велико, он не действует.

— Когда вы узнали об этом? — спросил я Борю, и он прекрасно меня понял.

— Вчера утром Лариса позвонила и сказала, — ответил он. — Хорошо хоть догадалась позвонить. — Последние слова он произнес с раздражением.

Интересно, а почему они не любят друг друга, подумал я. Вот ведь какая у меня отвратительная режиссерская привычка — все анализировать. Каждый шаг, каждое слово…

Почему Лариса рассердилась внутренне, когда Боря захотел еще немного остаться? Почему это ей так не понравилось?

Было два варианта. Первый — она боялась, что мы с Борей, оставшись одни, напьемся, например, и это станет для нее дополнительной проблемой. Или напьется один Боря. Боря мог напиться, это я тоже знал. Но почему это ее так раздражило именно сегодня? Ведь он все же друг ее убитого мужа и приехал предложить свою помощь…

Второй вариант — ей не хотелось бы, чтобы мы с Борей разговаривали. Почему? Что мы могли сказать друг другу такого, что было бы ей неприятно? Правда, были еще два варианта. Застарелая неприязнь их друг к другу и боязнь Ларисы, что Боря что-нибудь украдет из антикварных вещей… Но он ведь старый друг… Хотя, что в таком случае означали ее вчерашние туманные слова о том, что в наше время деньги и вообще материальные блага рассорили многих людей? Не Борю ли она имела в виду?

— Вот я и приехал, — продолжал Боря. — Еще ведь вот что, — он поднял глаза от чашки с кофе, — у меня арендован сейф в банке, и я храню в нем некоторые ценные вещи. И, поскольку уж случилось такое, я приехал предложить дать их мне на хранение, хоть некоторые, — Он помолчал, как бы ожидая моего ответа, но его не последовало. Я просто не сказал ни слова в ответ. — Мне это кажется разумным, — добавил Боря, понимая, что его слова непонятны для меня и нуждаются в объяснении. — Ведь совершенно ясно, что убить Васю могли только из-за его антиквариата. Другой причины вовсе нет и быть не может. Вы и сами это прекрасно понимаете.

— Я понимаю, — сказал я. — Но кому и что могло понадобиться от Васи в смысле его антикварных вещей? Он ведь как-то показывал мне свою работу и вещи, которые он делает и продает… Я, конечно, ничего плохого не хочу сказать, но из-за этих вещиц не стоит убивать человека.

— Вы имеете в виду, что он из пяти плохоньких люстр делал одну хорошую? — уточнил Боря. — Это так и было. Но ведь это не единственное, что кормило его. И ее, — добавил он после нескольких секунд размышления.

— За что вы не любите Ларису? — поинтересовался я наконец. Эти недомолвки мне стали надоедать…

Он усмехнулся и залпом допил кофе из кружки с изображением симпатичного бурого медведя.

— А вы ее любите? — спросил он.

— Только одесские евреи отвечают вопросом на вопрос, — сказал я спокойно. — А вы, кажется, не одесский?

— Нет, я белорусский, — ответил Боря и поправил очки. Он продолжал внимательно смотреть на меня через давно немытые стекла.

— Так отчего вы не любите Ларису? — повторил я.

Боря опять усмехнулся и сказал:

— Кажется, я уже ответил вам… Ответьте себе самому на вопрос, за что ее не любите вы сами. Это и будет ответом на ваш вопрос мне.

— Да-а, — протянул я. — Так что вы хотели сказать про ценности? У Васи много ценностей, которые нуждаются в банковском сейфе?

— Нет, не много, — ответил Боря. — Таких вещей у него две. Вот я и пришел предложить свой сейф на первое время. Уж очевидно, что вокруг этого дома бродят преступники. И не какие-то, а страшные. Они не остановились перед убийством, так что уж подавно не остановятся и перед ограблением.

— Ну и что? — спросил я. — Лариса вам отдала эти две вещи?

— Нет, — пожал плечами Боря. — Она сказала, что не хочет отдавать. Может быть, она мне не доверяет… Хотя это глупо. Я предложил от чистого сердца.

— Ну, я не хотел бы вмешиваться в это дело, — ответил я равнодушно. Мне и в самом деле было неинтересно все это. Какие могут быть разговоры о каких-то ценностях в то время, как в морге лежит изуродованное тело моего брата?

— Я вас и не прошу вмешиваться, — сказал Боря, — а прошу вас только узнать у Ларисы, не собирается ли она эти вещи продать. Потому что если собирается, то я готов катить их. Вот и все.

— А отчего вы решили, что Лариса хочет их продавать? — спросил я и довольно хамским голосом сказал: — Так вы зачем сюда пришли? Предложить свою помощь вдове или покупать вещи своего друга, когда его еще не похоронили?

Я когда-то слышал о том, что коллекционеры и вообще люди, занимающиеся собиранием чего-либо, очень странные. И в каком-то смысле опасные. Они так увлечены своими поисками и сохранением найденного, что у них атрофируются все остальные человеческие чувства.

Было похоже, что один из таких сидел сейчас напротив меня… Может быть, он и с Васей дружил просто потому, что Вася для него был не просто человеком, а нес некую функцию — то есть был человеком, имевшим в своей коллекции нечто…

Так вот они какие — монстры коллекционирования! Но Боря, видимо, понял, о чем я подумал, и не обиделся на мои последние слова.

— Я пришел предложить свою помощь вдове, — сказал он спокойно, стараясь говорить медленно и внятно, чтобы я понял его. — И совершенно не думал о том, чтобы что-то покупать. Я просто пришел предложить поместить вещи в сейф, чтобы до них не добрались негодяи, которые убили Васю скорее всего именно из-за этих вещей. — Боря помолчал, чертя ложкой на клеенке, а потом добавил: — Потому что, кроме этих двух вещей, его больше было убивать не за что.

— Он получил их законным путем? — спросил я на всякий случай.

— А вы что, сомневаетесь в своем брате? — удивился Боря, — Нет, все абсолютно законно. Просто многие хотели бы иметь эти вещи, потому что они очень дорого стоят.

Потом Боря закурил еще одну сигарету и сказал:

— Вы зря на меня рассердились. Просто все дело в том, что я не очень доверяю Ларисе. Видите ли, она сказала мне, что не хочет давать мне на хранение вещи. Но… У меня есть сомнение, что эти вещи вообще есть сейчас у нее. Вот в чем дело.

— А что это были за вещи?

— Во-первых, это икона. Одна, но очень старинная и хорошо сохранившаяся, владимирской школы, в золотом окладе. Она очень-очень дорого стоит. Во-вторых, это коллекция бронзовых литых печаток прошлого века. Есть и начала этого века, но в основном, конечно, девятнадцатый. Их у него больше ста. Вася собирал их несколько лет.

Вот об этом я знал достаточно хорошо. Он каждый раз во время моих приездов показывал мне свои новые приобретения. Это был целый ритуал. Он доставал их из шкафа и показывал каждую по отдельности. Главным было подержать эту штуку в руке. Вася считал, что без этого оценить печатку нельзя.

— Она же сделана для того, чтобы ее держали в руке, — объяснял он, любовно потряхивая кулаком с зажатой в нем бронзовой фигуркой. Потом давал подержать и мне, и никогда не успокаивался, пока не получал заверений в том, что это «очень пластично»…

Но и тогда сердился. Все ему было не то… Если ты не оценивал печатку должным образом, он сердился на твою тупость и неспособность оценить прекрасное. Если же ты говорил, что это отличная вещь потому-то и потому-то, он сердился все равно. Потому что разве мог ты понять об этой фигурке столько, сколько он понимал о ней?

— Отлично, — говорил он. — Просто отлично. Какая композиция! Вот только литье не очень хорошо выполнено, складки плаща не прорисовываются…

Фигурки на печатках были самые разные — ангелы с крылышками, нимфы, русалки, всякие звери…

— Можешь музей открывать с такой выставкой, — говорил я ему каждый раз. Но и это не было достаточным выражением восхищения его коллекцией, которое удовлетворило бы Васю. Потому что он на самом деле был художником. В том смысле, что любил искусство чистой любовью. Любил за то, что это было искусство, за то, что оно было прекрасно, а не за то, что из него можно сделать неплохие деньги.

Это нисколько не мешало ему делать и деньги на искусстве тоже, однако все же наслаждение искусством было для него главным.

— Какая фактура, — говорил он, вертя в руке одну из своих печаток…

Невольно я закрыл глаза и представил себе брата в этот момент. Наверное, именно таким он и останется у меня в памяти.

Так что коллекция печаток была мне хорошо знакома.

— Почему вы думаете, что этих вещей сейчас нет? — удивленно спросил я. — Из того, что Лариса не захотела воспользоваться вашим предложением, еще ничего не следует. А если вас обидел такой отказ, я полагаю, вам следует проявить мудрость. Женщина все же перенесла такой удар… Да, собственно, еще переносит. И при этом еще держится сравнительно неплохо.

— Что неплохо держится — это правильно, — заметил Боря. — Дай Бог нашим женам держаться так же, когда с нами случится несчастье.

— У меня нет жены, — машинально ответил я.

— У меня тоже, — сказал Боря. — Это я просто так, на всякий случай… — Потом он сказал: — Так вот. Вы помните, где стояла эта коллекция?

— Она лежала в шкафу, — ответил я. — Она вообще не стояла.

— Вот-вот, сразу видно, что вы тут давно не были, — ответил Боря. — Василий сделал полку специально для своей коллекции. Вот она — тянется над его кроватью вдоль всей стены. Ее ведь не было, когда вы приезжали сюда в последний раз?

Я встал и посмотрел на полку над кроватью брата в спальне. Собственно, было видно и так — через открытую дверь, но я почему-то решил собственноручно убедиться в том, что полка существует. Длинная полка из тонкой доски. Только она была пуста. На ней ничего не стояло.

— Может быть, Лариса убрала куда-то все? — предположил я. — А что с иконой?

— Икону Вася купил вообще недавно. Он очень выгодно совершил несколько сделок, и вместо того, чтобы нести деньги в обменный пункт и менять их на валюту, как делают все и как делал он сам прежде, взял да и купил эту икону. Он не держал ее на виду, это так. Так что я не уверен. Может быть, икона и на месте. Но вот отсутствие коллекции наводит меня на мрачные мысли.

— Какие, например? — спросил я.

— На неясные, — ответил Боря и замолчал. Он — закурил третью сигарету, и кухня наполнилась дымом… — Все дело в том, — продолжил он, — что я приходил сюда в понедельник, то есть пять дней назад. И коллекция стояла на месте. Если бы Вася хотел ее продать, то он наверняка сказал бы об этом мне. Продать такую коллекцию — вообще нешуточное дело, к нему долго готовятся. И сумма будет весьма немаленькой. Да Вася и не согласился бы продавать свою собственную коллекцию задешево. Это же его жизнь, его увлечение… Чтобы продать это, у него должно было быть очень веское основание — в долларах и с несколькими нулями…

И он бы непременно сказал об этом мне, просто наверняка. Это же крупное событие в жизни. Но Вася ничего мне не сказал. Мы подошли к полке, он показал мне свое новое приобретение — барабанщика. Мы обсудили его, и все. А теперь полка пуста. Вы же не станете валять дурака и говорить мне, что Лариса убрала коллекцию после гибели мужа для того, чтобы обеспечить ее сохранность. У нее на это элементарно не было времени.

— Да, — согласился я. — Психологически недостоверно.

— Что-что? — не понял меня Боря и встрепенулся. Люди вообще боятся того, чего не понимают…

— Я говорю, что это на самом деле психологически необъяснимо, — сказал я. — Женщина узнает о гибели мужа и первое, что она делает, — это прячет в шкаф коллекцию бронзы… Нелепость. Нежизненно, недостоверно.

— А! — улыбнулся Боря. — Я забыл, что вы режиссер и все прокручиваете на свой лад… Ну, как хотите, так и говорите. Я подозреваю, что Лариса в отчаянии от случившегося решила все продать. Вот я и обеспокоился. Она может не знать настоящую цену и продешевит. Пусть бы продала мне.

— Вы дадите настоящую цену? — поинтересовался я.

— С моей стороны обман будет минимальным, — ответил Боря спокойно и внушительно посмотрел на меня.

Я понял, что начал уважать этого человека. Если бы он сказал: «Как вы можете! Я — честный человек и никогда…» — вот это бы означало, что он лжец и негодяй. А так — все разумно и все честно.

— Я поговорю с Ларисой, — ответил я.

В этот момент заскрежетал ключ в замке и на пороге появились обе женщины. Они несли тяжелые сумки с купленными продуктами и сильно запыхались. Наверное, это и неплохо, что есть такой обычай — поминки. Потому что Лариса явно отвлеклась от своих тяжелых мыслей, и это пошло ей на пользу. Я даже невольно обрадовался за нее. Уж слишком меня напугал ее вид накануне. Я даже испугался, что она не выдержит похорон…

Боря собрался и ушел, пообещав явиться вовремя на похороны. А я еще раз спросил, не потребуется ли моя помощь на кухне. Получив еще раз отказ, я надел пальто и пошел гулять по улицам.

Я бродил по городу несколько часов. Это облегчалось тем, что Василий жил в самом центре, так что я фактически все время ходил рядом с домом и мог вернуться в любой момент. Но обратно меня не тянуло.

Здесь прошло мое детство и моя юность. Город был совсем другим тогда. Это только кажется, что Петербург не меняется. Конечно, архитектура остается неизменной. Как сказал Коржавин по этому поводу:

Камни и не меняются. Меняется все остальное — вывески на магазинах, афиши на тумбах, лица и поведение людей. Все то, что и составляет действительную сущность жизни города.

Архитектор или искусствовед скажет, что я не прав и город — это камни. Дома, дворцы, архитектурные ансамбли. Но я — режиссер. И я говорю, что город — это прежде всего люди. Потому что я так чувствую…

Когда я вернулся в дом, там на кухне полным ходом шла подготовка к поминкам. Странно присутствовать на поминках своего младшего брата. Это неестественно. И вообще — очень обидно. До нестерпимости…

Ну, допустим, он был бы бандит или еще какой-нибудь негодяй. Его бы убили. Брата, наверное, всегда жалко, даже если он бандит. Но все же как-то это былобы естественно, объяснимее, что ли. Он убивал, а теперь вот его убили…

Или он умер бы от болезни. От тяжелой и неизлечимой болезни. Очень страшно это, тем более что действительно все «под Богом» ходим и никто не застрахован. От такого нет панацеи. Но все-таки и это было бы как-то объяснимо. Заболел и умер. Божья воля…

А тут? Ну за что же убивать такого тихого и незлобивого человека? Искусствовед, увлекался антиквариатом, ну приторговывал им… Нет, я не идиот и понимаю разные оттенки и то, что бывают всякие варианты. Искусствоведы и торговцы антиквариатом тоже бывают разные. Есть и такие, которых вполне есть за что убивать…

Но Василий был совсем не такой, уж мне-то это было известно. Он был совсем не так уж и богат. А по характеру — ангел во плоти. Тихий, скромный, увлеченный своим делом человек. Убили, да еще с такой жестокостью. И ничего теперь сделать нельзя… Как писал Заболоцкий:

И уставало сердце плакать От нестерпимых этих мук.

Что бы я ни предпринял, что бы там ни сделала милиция, а Васю уже не воскресишь.

У меня есть один приятель, он работал одно время директором сельского клуба. Для заработка он каждую субботу проводил там дискотеки. Они приносили неплохой доход, но вот только одно обстоятельство все время портило бизнес, и в конце концов мой приятель прекратил эти ночные дискотеки…

Дело в том, что на них съезжалось на мотоциклах все окрестное хулиганье из соседних деревень. Некоторые бывали даже на машинах. И вот они огромными стаями налетали на дом культуры, и дискотека превращалась в ад.

— А ты вызывай милицию, — посоветовал я ему тогда. — Если нужно — плати милиционерам, чтобы они дежурили у тебя на танцульках.

— Эх, — вздохнул приятель, — все это можно сделать. Да я и делаю все это. Но ты просто не знаешь этих людей.

— Каких людей? — уточнил я.

— Да вот этих деревенских хулиганов, — сказал приятель. — Я и сам их раньше не понимал. Теперь понял. Мне нелегко было осознать это, потому я и не сразу понял. И ты мне не поверишь. Дело в том, что они не боятся никакую милицию… То есть они могут убегать от милиционера или, наоборот, нападать на него, но по-настоящему они его не боятся.

Приятель сказал это и замолчал.

— А почему? — спросил я, понимая, что он ждет этого вопроса.

— Потому что они вообще не боятся смерти, — ответил он задумчиво. — Ты не поверишь, но это действительно так… Я месяцами наблюдал стаи этих парней на мопедах и мотоциклах. Они в куртках, курят, плюются постоянно, как будто они больны… Я слушал их разговоры между собой, наблюдал за их взаимоотношениями.

— И что же? — нетерпеливо спросил я. — Что же ты обнаружил? Смерти боятся все.

— Нет, не все, — торжественно сказал он. — Мы имеем дело с людьми другой исторической эпохи, вот что. Эти сельские хулиганы — люди с мироощущением дофеодальной эпохи. У них эпическое сознание, старик…

— Что это значит?

— Эпическое сознание — это означает, что они еще не могут выделить себя из толпы себе подобных. Каждый из них еще не способен осознать себя личностью. Он чувствует себя просто частью общего целого. Одной стаи, например.

— Почему ты так думаешь? — не поверил я.

— Я с одним таким поговорил. Я спросил его, не боится ли он участвовать в драках, в избиениях, поджогах… Ведь могут убить, могут посадить в тюрьму, а там тоже можно погибнуть… Знаешь, что он мне ответил?

— Что?

— Он посмотрел на меня бессмысленными глазами и молодецки сказал: «Ну, так что же? Меня не будет — другие будут» и указал рукой на своих товарищей по стае… Он еще не осознает себя личностью, отдельной от других. Неповторимой, единственной в своем роде и так далее.

Этот разговор с приятелем я вспомнил в связи с Василием. Уж он-то отлично осознавал себя личностью, и в момент, когда под гнусные смешки и улюлюканье угасало его сознание, он наверняка понимал, что рушится целый мир…

Дамы переоделись и теперь были в передниках и с засученными рукавами. Они активно делали что-то на кухне.

— Моя помощь все еще не нужна? — спросил я на всякий случай, хотя мне и не хотелось идти на кухню.

Что-то неприятное с самого начала почувствовал я в этой Лиде. Хоть она и старалась держаться дружественно, мне все же не нравились ее хитрые маленькие глазки и деланная хищная улыбка.

Мне ответили, что помощь не нужна, и я спокойно ушел в гостиную. Там, на столике у телефона лежала записная книжка Василия. От нечего делать я взял ее и стал читать.

Конечно, читать чужие записные книжки нехорошо, но в данном случае это было вполне допустимо. Ведь мой брат все равно был уже мертв. Странно, что записную книжку не попросила милиция, подумал я. Ведь это могло бы помочь им найти возможных убийц. А они собираются искать кого-то, спросил я сам себя. Им это нужно?

Мне вспомнились сигареты «Мальборо» на столе у следователя, и я подумал, что от праведных трудов за казенную зарплату «Мальборо» не купишь. Значит, надо делать что-то другое, и, уж конечно, времени в этом случае на поиски каких-то убийц совсем не остается…

— Это старая записная книжка, — сказала Лариса, проходя мимо меня с каким-то подносом. — Новую попросил принести следователь.

Ну, слава Богу, подумал я. Я был не прав. Хоть это они попросили сделать. Так что еще не все развалилось в датском королевстве. Хоть вид делают…

— А эту я взяла, чтобы обзвонить старых знакомых, — сказала Лариса, вновь проходя мимо меня. — Вдруг кто-то захочет прийти на похороны…

Вскоре Лида ушла. Она заглянула ко мне в комнату и попрощалась.

— Это так страшно, так ужасно, — сказала она, шмыгая простуженным носом. — Я прямо целый день плачу, не могу в себя прийти. Вот помогала Ларочке и не могла удержаться от слез…

— Спасибо, — ответил я сухо.

— Что вы, — сказала Лида. — Он был нам совсем как родной. Ведь они с моим мужем были как родные, с самого детства, и со мной Вася был очень дружен. Близкий человек, — и она опять пустила слезу. Плачущий крокодил в виде крашеной блондинки сорока пяти лет — это было бы забавно, если бы не мое состояние.

— Зачем приходил Боря утром? — вдруг спросила у меня Лариса, как только за Лидой закрылась дверь и мы остались одни. Она села напротив меня в гостиной и приглаживала растрепавшиеся на кухне волосы.

— Ты же знаешь это лучше меня, — сказал я в ответ. — Он вообще приходил не ко мне, а к тебе. Он же твой друг.

— Наш с Васей, — поправила она меня.

— Ну, ваш, — согласился я. — В любом случае, он же сказал тебе, зачем он приходил.

— Да нет, — ответила Лариса. — Он просто предлагал свою помощь. А я ответила ему, что похороны мы с тобой уже заказали, а по хозяйству мне поможет Лида.

— А мне он сказал, что предлагал тебе отдать ему на хранение в сейфе ценности из Васиной коллекции, — сказал я.

Лариса смутилась. Я это явственно почувствовал. Она не допустила пятен на лице, но глаза ее тревожно дрогнули, а руки засуетились на подоле юбки…

— А, это, — ответила она быстро. — Я отказалась. Это излишне. Совершенно не нужно. Такие хлопоты.

— Хотя мне кажется, что его предложение было довольно разумным, — спокойно сказал я. — Очень вероятно, что кто-то охотится за этими вещами. Кстати, это наиболее вероятный мотив убийства, так что…

— Все равно, — сказала Лариса, не поднимая глаза. — Я не доверяю ему.

— Кому?

— Боре, — пояснила она и, поймав мой удивленный взгляд, смутилась еще больше.

— Да? — спросил я у нее. — А у тебя есть для этого основания? Я потому тебя спрашиваю, что твой муж и мой брат доверял ему, а ты — нет. Отчего? Ты что-то знаешь о нем дурное? То, чего не знал Василий?

— Нет, конечно, — произнесла поспешно Лариса. Вообще, было заметно, что она уже ругает себя за то, что завела этот разговор. Она явно не ожидала такого поворота и моей достаточно активной позиции. — Я ничего плохого о Боре не знаю, — добавила она, закусив губу. Потом метнула на меня взгляд и сказала: — В любом случае, у меня нет ничего такого, что стоило бы хранить в сейфе.

Это был пробный шар, как говорится, и я понял это. Лариса прощупывала меня, насколько я осведомлен. Я же не считал нужным скрывать того, что сказал мне Боря. Он же не просил меня молчать и ни словом не обмолвиться Ларисе. Не просил же… Тогда я свободен в своих словах.

— А как насчет коллекции бронзовых печаток? — спросил я равнодушно, не показывая вида, что заинтересовался этим вопросом. — Ты не считаешь нужным ее припрятать? Ведь это дорого. — Я закурил сигарету, затянулся ею и добавил: — Кстати, где она?

Мне было уже ясно, что в доме ее нет…

— Вася продал ее недавно, — сказала Лариса ровным голосом. Она уже успела оценить ситуацию и взять себя в руки.

— А икону он тоже успел продать? — поинтересовался я.

— Какую икону? — спросила Лариса.

— Икону владимирской школы, которую он купил недавно и которая, несомненно, очень дорогая?

— Он все продал, — ответила женщина твердым голосом. — Он сказал, что хочет купить что-то другое и для этого ему нужны деньги. Так что сейчас в доме все равно нет ничего ценного, и Боря напрасно побеспокоился.

Потом, как бы желая закончить этот разговор, она встала и предложила мне поужинать. Я согласился, и мы перешли в кухню.

Во время ужина я заметил, что Лариса стала довольно сильно пить. Раньше она, как и многие женщины, не испытывала интереса к крепким напиткам. Так, пригубливала слегка и все. А теперь она опять достала из шкафа початую бутылку водки и предложила мне. Когда же я отказался, она сказала:

— Тогда я одна выпью. Это как-то помогает, — и налила себе сразу полстакана.

Довольно внушительная доза для молодой женщины, подумал я. Неужели это Вася приучил ее к такому? Вряд ли, он хоть и был пьющим человеком, но совсем не в такой степени.

— А что? — спросил я, когда она выпила, — эта Лида — она действительно твоя подруга?

— А почему ты спрашиваешь?

— Потому что она гораздо старше тебя, — объяснил я, — и ты сказала, что она жена некоего Шмелева, который друг детства Василия. Но эта Лида годится почти в матери и тебе, и Васе, и, наверное, другу его детства.

— Да, действительно, — сказала Лариса, и губы ее поджались. — Женя женился на женщине, которая значительно старше его.

— Женя — это тот самый Шмелев, да? — уточнил я на всякий случай.

— Ну да. Лида старше Жени на десять лет.

— А сколько ему?

— Он наш с Васей ровесник. Ему тридцать, — сказала Лариса.

— Ну, тогда эта дама старше его вовсе не на десять, а на все пятнадцать лет. Причем в лучшем случае. А то и на все двадцать… — Я сказал это спокойно, размышляя о странностях любви. — Что ж, если они так счастливы вместе, — произнес я потом миролюбиво, давая понять, что это меня не касается.

— Они не счастливы вместе, — вдруг возразила Лариса, и глаза ее загорелись.

— Что же их связывает в таком случае? — спросил я.

— Я не знаю, — ответила Лариса.

— Ну и Бог с ними, — сказал я, принимаясь за ужин. — Меня просто удивило, что она твоя подруга. Все же она слишком стара для твоей подруги. Ты не находишь?

— Она мне и не подруга, Марк, — ответила Лариса, — просто Шмелев был очень дружен с мужем. Поэтому я и не хочу обижать его жену.

В тот вечер мы больше не говорили ни о чем. Лариса рано легла спать. Она сделала это после того, как полбутылки водки было выпито. Ее глаза остекленели, она сидела, как статуя, уставившись в одну точку. Я вновь подумал о том, как меняет людей горе…

Утром следующего дня мы поехали прямо в крематорий. Кремация была назначена на одиннадцать тридцать. У меня не было с собой черного галстука, и пришлось взять галстук брата. Я подумал, что, наверное, это нехорошо, но что же поделаешь. Брат, пусть и мертвый, был для меня самым близким человеком в этом городе. У кого же мне было заимствовать галстук на его похороны?

Лариса вела, машину уверенно. Ее лицо было бледным и сосредоточенным. Она была одета во все черное, и даже на голове была черная кружевная накидка, на манер тех, что носят в Испании и Италии. Мы заехали на Кузнечный рынок и купили цветы. Я купил букет от себя отдельно, мне захотелось дистанцироваться от Ларисы. Не знаю, почему.

Дорога к крематорию ужасная. Там железнодорожный переезд, у которого, если не повезет, можно простоять минут двадцать, томясь в бесконечной колонне печальных автомашин и наблюдая неуклюжее маневрирование какого-нибудь паршивого паровозика… Именно так все и случилось. Чертыхнувшись, Лариса остановилась и выключила мотор. Мы закурили. Делать все равно было нечего. Оставалось только уповать на то, что железнодорожники не потеряли рассудок и все вскоре пропустят машины к крематорию…

— Слушай, Марк, — вдруг неожиданно обратилась ко мне Лариса, — у меня к тебе есть большая просьба… — Она помолчала, как бы не решаясь высказать ее. Потом все-таки сказала: — Ты не мог бы одолжить мне денег? На время, разумеется… Я потом займу у мамы и отдам тебе. И еще работать пойду, заработаю… — Ее глаза были жалобными и растерянными.

Ну да, много ты заработаешь, подумал я про себя. Женщина с незаконченным высшим образованием, да еще театральным… И без всякого опыта какой-либо деятельности… Тебя еще для начала и не возьмут никуда. Тем не менее вслух я ничего подобного не сказал, хотя вообще был страшно удивлен такой просьбой.

— Да, конечно, — ответил я. — Сколько тебе нужно взаймы?

— Ну, я не знаю, — помялась Лариса. Потом подумала о чем-то и добавила неуверенным голосом: — Ну, на первое время… Тысяч триста, наверное, хватит.

Триста тысяч у меня были. Это не такие уж большие деньги в наше время. Но вот что меня смущало. Ведь Василий был не бедным человеком… И за последнее время он, судя по всему, не пострадал финансово, если покупал дорогие иконы и прочее.

— Ты могла бы продать что-нибудь из вещей, — сказал я женщине.

— Что я могу продать? — спросила она раздраженно, как бы давая понять, что я вмешиваюсь не в свое дело.

— Нет, я не к тому, что не дам тебе взаймы, — ответил я, испугавшись, что она меня неправильно поймет. — Я тебе дам, сколько тебе нужно… Просто ведь есть вещички у Васи, которые вполне можно продать и получить деньги. Я не имею в виду даже коллекцию бронзовых печаток и икону, про которые ты говоришь, что они проданы… Есть ведь и другие вещи.

— Другие вещи я, конечно, продам, — ответила Лариса, глубоко затягиваясь и глядя на дорогу и шлагбаум впереди. — Но они стоят не так уж дорого, и когда еще я получу за них деньги. Их ведь надо сдавать на комиссию.

— Уверен, что тебе мог бы помочь Боря, — сказал я. — Он наверняка умеет быстро все такое продавать. У него же есть связи…

— Да, — усмехнулась Лариса. — Что-то я не хочу к нему обращаться… Хотя он действительно свой человек в мире антиквариата. Как и мой Вася…

— Мы вернемся домой, и я дам тебе триста тысяч, — сказал я наконец, чтобы решить этот вопрос.

— Спасибо, — отозвалась Лариса металлическим голосом. — Я верну тебе деньги через месяц. Ладно?

Я кивнул. Тут открылся шлагбаум, и мы поехали дальше. До крематория было уже недалеко.

Все-таки странно, думал я, она просит у меня триста тысяч. Хотя вчера сказала, что накануне своей гибели Василий продал свою коллекцию и еще икону… Это не меньше десяти, если не пятнадцати миллионов рублей. Где же эти деньги? Если бы Василий успел что-то купить на эти деньги, Лариса бы об этом сказала еще вчера. И об этом знал бы Боря — он ближайший друг, а у коллекционеров такая болезнь — они обязательно хвастаются своими приобретениями. Так что Боря знал бы… Куда же подевались эти огромные деньги? Почему Лариса теперь вынуждена занимать у меня несчастные триста тысяч? Это было непонятно, но я решил, что этот вопрос можно будет обсудить с ней позже. Он слишком деликатный, и времени уже не было. Навстречу нам из-за поворота показались строения крематория.

Крематорий вообще напоминает о временах язычества. Сама идея сожжения трупа уже говорит о полном противоречии христианству… Тем не менее крематорий так прочно вошел в быт петербуржцев, что теперь даже трудно себе представить, что бы делали жители города без этой огромной фабрики смерти на окраине…

— Вход в малые залы с другой стороны, — объяснила нам служительница после того, как мы в конторе оформили все бумаги.

Мы отправились туда.

— Наш зал номер девять, — тихо сказала мне Лариса по пути.

Она была словно заворожена теперь всем происходящим. Действительно, обстановка в крематории не то чтобы мрачная, но какая-то тревожная…

У входа в малый зал номер девять уже ждали люди. Среди них я заметил Борю с сигаретой в зубах, которую он не ре-шалея закурить, потом я увидел вчерашнюю Лиду — тоже, как и Лариса, всю в черном… Рядом с ней стоял молодой человек невысокого роста, с бледным худым лицом и как-то странно отставленной в сторону ногой. Еще двое потрепанного вида людей завершали картину.

Да, Лариса была права, подумал я горько. Именно так и следовало поступить, заказывая малый зал для прощания. Людей пришло слишком мало.

— Познакомься, это Женя, — бесцветным голосом сказала Лариса, подводя меня к мужчине, спутнику Лиды.

— Шмелев, — сказал он, протягивая мне руку. Она была твердая, как металл, и жесткая. — Мы были очень дружны с вашим братом, — добавил он, сокрушенно качая головой.

Так вот он какой этот Евгений Шмелев — муж старой Лиды, подумал я. Он выглядит даже моложе своих тридцати лет и на вид вполне «тянет» на ее сына. Этакая толстая заботливая мамаша и исхудалый бледный сынок…

Потертые личности оказались товарищами Василия по институту. Они не видели его уже пару лет, но теперь пришли после того, как накануне им позвонила Лариса и сообщила о смерти…

Мы пришли немного рано. Вышла служительница и сказала, что нужно подождать еще десять минут.

— Пойдемте курить, — предложил Боря, который, видно, уже давно маялся с незажженной сигаретой во рту.

— Вот здесь есть выход на улицу, — подсказал Шмелев, доставая из кармана сигареты.

— Женя, не кури, тебе вредно для здоровья, — вдруг сказала его жена Лида и потянула его за рукав черного пиджака.

— Конечно, вредно, — сказал он и вырвал рукав. Потом криво улыбнулся и добавил: — Не каждый день друзей хороним… Тем более таких, как Вася. — Голос его дрогнул, и я подумал, что он сейчас всхлипнет. Но он сдержался и только посуровел.

Мы втроем вышли на улицу — Боря, Шмелев и я.

— А почему вы не захотели Васю в церкви отпевать? — спросил вдруг Шмелев. — Он ведь верующий был человек. Я помню, он все Библию читал и цитировал.

— Мы потом можем заочно провести отпевание, — ответил я. — Это теперь допускается.

— А то, что сожгли, а не закопали в землю — это не повредит? — спросил Боря. — В церкви могут придраться к этому и не отпевать.

Я выдохнул порцию дыма и закашлялся. Потом посмотрел в глаза Бори и ответил:

— Помните, как писала в письме одна из героинь Леонида Андреева? Она писала, что «наш архиерей отпоет даже собаку, если ему за это заплатят»… Заочное отпевание сейчас стоит, наверное, тысяч пятнадцать. Неужели вы думаете, что попы откажутся хоть от одной из этих тысяч?

— Все-таки как-то нехорошо, — сказал Боря. Ему не понравились мои слова о попах, но он не стал спорить.

— Да и не был он православным, — сказал я, — Христианином он был, а православным — никогда. Так что на этот счет, я полагаю, вообще можно не беспокоиться. Не обижайтесь, конечно, если вам это неприятно слышать, но что такое вообще православный человек? Сказать вам? — Боря выжидательно и напряженно смотрел на меня. — Когда в наше время человек говорит, что он православный, это чаще всего значит нечто иное… Это такая завуалированная форма признания того, что человек не верит в Бога вообще… Настолько не верит, что ему даже не интересна эта тема и он, чтобы от него отвязались, вяло говорит: «Я — православный». Теперь просто неприлично стало говорить, что ты атеист. Вот они, эти бывшие атеисты, теперь придумали новую форму ответа. Удобно и ни к чему не обязывает.

— Как это ни к чему не обязывает? — не понял Боря.

— А так, — раздраженно сказал я. — Сказал тупо и вяло: «Я — православный», и все. И можно забыть до следующего случая. Очень удобно. А ведь православие, как и любая религия, если к ней серьезно относиться, требует массы вещей… Вот вы на меня так строго и неприязненно смотрите. Вы православный?

— Да, — ответил Боря голосом, который начал становиться грозным.

— Тогда скажите мне — вы соблюдаете Великий, Петровский и еще несколько малых постов? Поститесь ли вы каждую среду и пятницу в течение всего года? Как часто вы исповедуетесь и причащаетесь? И последнее: назовите мне имя батюшки, который является вашим духовником. — Я докурил сигарету и затоптал ее в желтую глину у входа в крематорий. — Боря молчал и не знал, что ответить. — Я вас не случайно об этом спросил, — сказал я, — потому что если вы не можете вразумительно ответить на все эти вопросы, то вы никакой не православный, конечно.

— А кто же я тогда? — вытаращился на меня Боря.

— Да никто. Обыкновенный атеист. Не обижайтесь на меня, пожалуйста, вы не одиноки в этом. Так себя ведут очень многие.

— Вы не правы, — сказал решительным голосом Боря. Он хотел что-то мне возразить, но тут открылась дверь и Лариса позвала нас…

Мы вошли в малый зал. Гроб с опущенной крышкой стоял на возвышении.

— А что, открывать совсем нельзя было? — вполголоса спросила Лида у Ларисы. Та отрицательно покачала головой.

Мы положили цветы к гробу. Наступила тишина. Обычно в таких случаях полагается что-то говорить, но тут никто не мог начать. Наконец послышался голос служительницы. Она поняла, что все будут молчать.

— Может быть, кто-нибудь хочет сказать о покойном?

Вышел Шмелев. Он сделал несколько шагов вперед и остановился у изголовья гроба. Только тут я заметил, что он прихрамывает и волочит ногу. Левый глаз его косил в сторону.

Подумать только, мелькнула у меня несвоевременная мысль, так мало друзей, да еще один из них хромой и косой… Какое-то наваждение прямо.

— Кто мог ожидать такой ужасной смерти? — сказал Шмелев громко, обращаясь ко всем нам. — Такой человек, как Василий… Такой светлый и порядочный человек… Он мог быть примером того, как нужно жить. Он служил красоте. Он столько сил отдавал искусству. И как же несправедливо, что на его долю выпала столь ранняя смерть. Да еще такая ужасная…

Послышалась возня рядом со мной. Это Лариса упала в обморок, и теперь ее поддерживали с одной стороны Лида, а с другой — один из старых товарищей брата. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, глаза были закрыты. На мгновение я подумал о том, что вот был бы фокус, если бы она сейчас тоже умерла… Но Лариса тут же открыла глаза и пробормотала:

— Не надо… Не надо так…

Язык ее плохо слушался, но эти слова прозвучали достаточно четко. Шмелев замолк, и теперь в зальчике слышалось только всхлипывание Лиды, у которой на глазах появились слезы…

— Совсем молодой, — сказал один из старых Васиных товарищей и подошел к гробу. Одну руку он положил на гроб и, склонив голову, застыл в этой позе.

— Наверное, пора опускать, — сказал я, вмешавшись. Не мне же было в самом деле выступать тут у гроба собственного брата. Что я мог сказать умного? Он был хороший человек и отличный профессионал? Или что-нибудь вроде: спи спокойно, мы никогда тебя не забудем?

Такие слова не идут с языка, когда дело касается близкого человека. Вот ведь он лежит тут, под задраенной крышкой гроба с глазетом, замученный и убитый непонятно кем и неизвестно за что… Как тут можно вообще говорить.

— Тут не опускается, — сказала мне тихо служительница. — В малом зале гроб не опускается. Просто попрощайтесь и выходите. Гроб потом увезут.

Мы поняли. Каждый подошел к гробу и немного постоял возле. Потом мы гуськом вышли в коридор.

На стоянке было много машин. Светило солнце, столь редкое в Питере. Мы с Ларисой сели в машину, с нами вместе погрузился Боря. Шмелев с престарелой женой влезли в свое «вольво» серого цвета и вишневыми сиденьями.

— Мы едем за вами, — крикнул Шмелев, и мы тронулись печальным кортежем.

— Сик транзит глория мунди, — сказал Боря с заднего сиденья. — Так проходит мирская слава…

Обратно тоже ехали долго. Сначала через промышленную зону, потом по берегу Невы, рассматривая тупо купола Смольного собора на другой стороне реки. Шмелев с Лидой обогнали нас.

— Он не может ездить медленно, — сказала Лариса, глядя, как серая «вольво» пошла на обгон, — Шмелев служил в авиации. Его демобилизовали после травмы, но он все равно не может ездить медленно. Он привык к большим скоростям.

— Это в авиации он так покалечился? — поинтересовался я, вспомнив о его хромой ноге и подпрыгивающей походке.

— Да, — кивнула Лариса, — упал с самолетом. Теперь он почти инвалид из-за ноги.

— А косить глазом он стал тоже после травмы? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Лариса резко, и я понял, что она не склонна поддерживать этот разговор.

Вскоре мы все же приехали. Стоило только свернуть на мост и промчаться по началу Литейного проспекта, увидев перед собой громаду Главного управления внутренних дел… Мы повернули на Воинова и остановились у дома Василия.

«Вольво» уже стояла у тротуара. Мы поднялись, и Лариса с Лидой стали накрывать на стол. Товарищи Васи не поехали с нами. Наверное, они засмущались того, что были только самые близкие друзья и они никого из нас не знали. Так что мы остались на поминках впятером.

Стол был обильный. Чего тут только не было… Маринованные миноги, красная икра, заливная рыба…

— Светлая память, — сказал Боря, наливая всем по рюмке «Смирновской». Все подняли рюмки и выпили.

— Такой молодой, — опять сказала, всхлипывая, Лида.

— Безвременно, — кивнул Боря, подцепляя на вилку миногу.

— Такой светлый человек, — произнес со значением в голосе Шмелев.

— Вы можете гордиться своим братом, — вдруг наставительно сказал Боря, обращаясь ко мне.

Я повернулся к нему:

— Я предпочел бы видеть его живым и сидеть с ним сейчас за столом, чем гордиться им, когда он мертв, — ответил я мрачно.

— Конечно, конечно, — согласился Боря. — Это я просто так сказал… Это ясно. Ну что, еще по одной за светлую память?

Зазвенели рюмки…

— Пусть земля будет ему пухом, — произнесла Лида, поднося рюмку к полным оттопыренным губам.

Выпили опять. Водка была тепловатой — ее забыли предварительно поставить в холодильник. Зато красная икра оказалась отменной, хоть и из банки, но все же.

— Если тебе потребуется какая-нибудь помощь, — сказал твердым голосом Шмелев, обратившись к Ларисе, — то ты только скажи. Мы с Лидой всем готовы тебе помочь.

Лариса молча кивнула, не поднимая глаза от тарелки. Она не плакала, просто сидела в каком-то оцепенении.

Интересно, а где все же деньги Василия, не к месту подумал я в этой тягостной тишине. Почему все пропало? Где все вещи и деньги. Отчего Лариса осталась бедна и даже просит у меня взаймы?

— А вы сами чем занимаетесь? — спросил Боря у Шмелева через стол. Он, видимо, решил, что время горести миновало и пора уже приступать к светскому разговору.

— Бизнесом, — коротко ответил тот, закусывая очередную рюмку.

— А каким, если не секрет? — продолжал любопытствовать Боря. Он съел уже три бутерброда с икрой и пять миног и теперь отвалился на спинку стула, рассматривая сидящего напротив Шмелева и явно намереваясь затеять долгий содержательный разговор.

— Недвижимость, — ответил тот, не переставая жевать и глядя сквозь сидящего перед ним Борю.

— О, — только и сказал тот.

На этом разговор прекратился. По идее, Шмелеву следовало задать аналогичный вопрос Боре, но он воздержался. Похоже было, что ему это совершенно неинтересно.

— Ну ладно, — сказал Боря, обращаясь ко мне, — пойдемте на кухню курить?

— Да курите здесь, — сказала упавшим голосом Лариса. Ей все было, казалось, безразлично. Она сидела, замерев, как статуя.

— Здесь нехорошо, — ответил я. — Если здесь сейчас все закурят, то дышать будет невозможно. И комнату потом долго не проветрить.

Мы с Борей вышли на кухню. Там он протянул мне пачку с сигаретами, и я не отказался. Мои закончились, и я забыл купить.

— Вот ведь дело-то какое, — сказал Боря, тщательно прикрывая дверь, ведущую в гостиную. — Я тут вчера в милицию заезжал. К тому следователю, который взялся вести дело. И вот, у меня удивительные мысли стали появляться.

Он выжидательно смотрел на меня, как бы желая, чтобы я его расспрашивал. Но я молчал. Мне с самого начала показалось, что Боря вызывает меня курить на кухню для того, чтобы сказать что-то наедине. Если он решил мне что-то сказать, то пусть говорит. Я сам спрашивать не стану. Кто его знает, этого бородатого…

— Знаете какие? — пытался заинтриговать меня Боря, но я не поддался и на это. Я продолжал выжидательно молчать. — Там все не совпадает, — сказал он наконец и затянулся, повесив в воздухе многозначительную паузу.

— Что не совпадает? — наконец спросил я. Хватит уже говорить загадками.

— Все не совпадает, — ответил Боря. — То, что говорит Лариса, — он понизил голос и оглянулся на всякий случай на дверь, — то, что она говорит обо всем этом, не совпадает.

— С чем не совпадает?

— С действительностью, — сказал Боря заговорщицким шепотом. — Все было не так, как она говорит. Вчера, когда мы с вами разговаривали тут, я еще не знал, что она показала на следствии. Но у меня уже были подозрения, вы помните…

— Да, помню, — ответил я. — Так что вы хотите сказать? — Это просто болезнь такая у нашего брата интеллигента — ничего не говорить прямо и быстро. Обязательно нужно мямлить и выражаться недомолвками… — В чем чело? — повторил я. — Какие у вас сомнения?

В этот момент дверь на кухню неожиданно открылась и, приволакивая ногу, вошел Шмелев. Теперь, когда мы стояли рядом в небольшом помещении, я разглядел его получше.

Ростом он был ниже меня, а я не самый высокий человек на свете… Может быть, в летные училища специально берут таких маломерков, чтобы весили поменьше и самолет не перегружали? Не знаю… Моложавость его была относительная. Он действительно выглядел как мальчик, но это если не присматриваться. Кожа на лице все выдавала. Она была какая-то сухая, как пергамент. Губы бледные, тонкие. И множество маленьких морщинок вокруг глаз. Сами же глаза горели, как у фанатика. Точнее, Шмелев, видимо, знал об этом и периодически прикрывал свои глаза тяжелыми набрякшими веками. Тогда их блеск не был так заметен. Вместе же с пергаментной кожей и бледными тонкими губами он в целом производил впечатление фанатика. Религиозного или еще какого. Фанатики бывают разные… Несмотря на хилое, во всяком случае внешне, телосложение, было в нем что-то сильное. Что-то, что выдавало энергию, властность, волю…

— Решил к вам присоединиться, — сказал он, прямо глядя немигающими глазами на нас и переводя взгляд с меня на Борю и обратно. Голос его звучал пронзительно, тонким, неприятным тембром. — Вы не возражаете? — Мы промолчали, только Боря пробормотал что-то типа «Ах что вы»… — Так о каких сомнениях вы тут говорили? — спросил вдруг Шмелев, показывая, что слышал нашу последнюю фразу.

— Ерунда, — ответил я. — Мы опять завели разговор о религии. Подходящая тема для поминок, не правда ли?

— Я все равно в этом ничего не понимаю, — ответил честно Шмелев. — Там женщины уже со стола убирают, — сказал он. — Ларисе опять плохо стало… Плачет, чуть не в обмороке. Бедняжка, такой удар, это не каждой женщине по силам.

— Так что, все расходимся? — спросил Боря.

— А вы что, хотите остаться? — иронически спросил у него Шмелев, — Надо дать бедняжке отдохнуть. Такая нагрузка.

— Да, — согласился Боря. — Она еще молодцом держалась там… В крематории. Только один раз плохо стало. А так — кремень, даже не плакала.

— Вот я и говорю, — поддержал его Шмелев. — Теперь ей нужен покой. Моя жена с ней побудет. Со стола уберет, посуду помоет.

— Ладно, — ответил Боря и погасил только что закуренную вторую сигарету. — Действительно, что рассиживаться на поминках. Человека все равно не воскресишь.

— У меня есть предложение, — сказал вдруг Шмелев, и глаза его приобрели то самое выражение, которое прежде в них только угадывалось — властность и безумный огонек. — Сейчас время еще раннее… Ларису нужно, конечно, оставить в покое, но сами мы могли бы и продолжить.

— Что продолжить? — не понял я. Как можно продолжить поминки, да и стоит ли такие вещи продолжать…

— Все равно делом сейчас заниматься не станем, — ответил он. — Это же в Америке, говорят, приедут на похороны, постоят, потом едут бизнесом дальше заниматься… Все равно уж настроения нет.

— Так вы что предлагаете? — спросил я. Мне была непонятна суть предложения Шмелева.

— Поедем куда-нибудь, посидим, отдохнем, — сказал он неопределенно и помахал рукой, — Женщин тут оставим, а сами расслабимся немного.

Мне стало понятно, на что он намекает. Огонек в его глазах стал явственнее. Вот до чего доводит человека старая жена, подумал я. При этом мне предложение не то чтобы понравилось, но как-то не оттолкнуло. Не сидеть же здесь в квартире убитого рядом с Ларисой… Я чувствовал, что сейчас она ушла в себя и не нуждается в утешениях со стороны. В моих утешениях, во всяком случае. Отчего бы и не поехать с Шмелевым. Ведь он все же друг моего брата и хорошо знал его… Ну, не понравится, так уеду. Я же взрослый мужчина. Да и квартира эта стала мне как-то неприятна… После того что я узнал от Бори и после разговора с Ларисой, у меня стали появляться какие-то смутные подозрения.

Даже не подозрения, в подозрения это чувство еще не оформилось. Просто у меня появилось ощущение, — что тут что-то нечисто… Какой-то «крутеж»… Проданные внезапно все вещи Василия, например. Продал ли он их вообще? И зачем? И где в таком случае деньги? И почему Лариса просит взаймы?

Все эти вопросы отдавали чем-то нехорошим, неискренностью, и у меня складывалось против моей воли ощущение, что вокруг трагической смерти брата происходит что-то темное… Ответов на все вопросы у меня не было, и я видел, что никто не собирается мне их давать. Иногда я успокаивал себя мыслью, что следствие во всем разберется, но потом останавливал свои надежды… Тем не менее я все время чувствовал, что Лариса не искренна. Я не знал о причине этого, но понимал, что это так. Как пелось в старинной песенке Булата Окуджавы:

Так же вот и Лариса встретила меня и ввела в дом моего убитого брата, но в доме сразу же я учуял запах воровства… Поэтому мне не хотелось оставаться туг, и я решил ухватиться хоть за что-то и исчезнуть. Поминки все равно закончились, и следовало заняться чем-то иным…

— А куда можно поехать? — спросил я у Шмелева.

— Есть одно место, — сказал он и вдруг подмигнул мне и Боре, — Хорошее место. Можно расслабиться.

— Не, — вдруг сказал Боря. — Я не поеду… Вы извините, у меня еще дела есть. Я совсем забыл.

Видно было, что никаких дел у него нет, просто он не хочет никуда с нами ехать. Да он и не пытался особенно скрыть надуманности причины своего отказа. Мне на секунду стало неудобно перед другом своего брата, и как бы в свое оправдание сказал извиняющимся голосом:

— Все равно ведь сейчас уже ничего не поделаешь.

— Если бы можно было Васю вернуть, — подхватил Шмелев. — Мы бы век никуда пить не ходили… Но ведь теперь уж он не с нами. Да он бы сам порадовался за нас, если бы узнал, что мы хорошо проводим время. Мы же должны подружиться. — Шмелев доверительно взял меня под локоть. — Если мы подружимся с тобой, это будет лучшая память о твоем брате.

Очень логично…

— Ну, я пошел тогда, — произнес Боря нерешительно. Он медлил, словно хотел еще что-то сказать. Потом решился, вернее, придумал и повернулся ко мне с деловым, озабоченным видом. — Запишите мой телефон, — сказал он, — я вам дам ту книгу, что вчера обещал. Я почти всегда дома.

— Хорошо, — ответил я, понимая, что он хочет продолжить разговор, который был прерван появлением Шмелева. Я записал его телефон и сказал, что непременно в ближайшее время позвоню. Меня на самом деле заинтриговала тема разговора и я хотел узнать, что же показалось таким странным и многозначительным Боре, отчего он так занервничал. Мне казалось, что это может быть чем-то важным.

— Ну что, поехали тогда? — спросил меня Шмелев. Голос его был твердый и нетерпеливый.

— Поехали, — согласился я.

— Ты не уходи, — сказал Шмелев Боре, — мы сейчас поедем, так подбросим тебя. Ты где живешь?

— На Голодае, — ответил Боря. — Это на самом краю Васильевского острова.

— Ну, это далековато, и нам не по пути будет, — произнес огорченным голосом Шмелев. — Но до метро мы тебя точно подкинем. Ладно?

Потом он шагнул в комнату, где сидела все в том же оцепенении Лариса. Лида гремела посудой на кухне.

— Вот что, — сказал Шмелев громко, чтобы его слышали обе женщины, — мы тут посоветовались и решили поехать прогуляться в одно место. Так что вы тут оставайтесь, а мы вам мешать не будем.

— Куда вы собрались? — спросила Лида из кухни довольно равнодушным голосом.

Я тогда подумал, что пожилая жена столь молодого все же мужа могла бы и ближе к сердцу воспринимать такие вещи, как мужские прогулки. Но нет…

— Как куда? — удивился Шмелев, — В ресторанчик пивной заедем, потом в сауну, наверное, можем завернуть. Куда же еще? — Потом он сказал Лиде: — Ты тут побудь с Ларисой до вечера. Успокой ее там, сама знаешь… — Голос при этом он понизил, но все равно каждое слово его было слышно, — А я потом за тобой машину пришлю.

— Не надо, — ответила Лида недовольным голосом. — Я сама такси вызову. Не беспокойся. — Она стала более нежной и улыбнулась, стоя в проеме кухонной двери. — Отдыхайте, мальчики, — сказала она. — Счастливо вам.

Я вздрогнул от ее улыбки и от тона, каким были сказаны эти слова. Лида явно намекала нам, что прекрасно знает, куда ездит обычно отдыхать ее муж, и что у нее нет сомнений в том, что он там делает… Равно как нет и возражений против этого.

Удивительное дело, подумал я. Хотя, наверное, это нормально при такой разнице в возрасте в браке… Она же о чем-то думала, когда выходила замуж за молодого мужчину. Наверное, она была к этому готова. Что ж, не мое дело, конечно, у каждого свое счастье в жизни.

— Лариса, я обязательно позвоню тебе, — сказал на прощание Шмелев, полуобернувшись, и Лариса вскинула внезапно глаза на него.

Она ничего не сказала в ответ, только глаза ее горели, как угольки. Она открыла рот, чтобы сказать что-то, но потом передумала и так и застыла, подавшись вперед и глядя вперед, прямо на стоящего в прихожей Шмелева.

— Я позвоню, — повторил он еще более твердым голосом. — Ты жди. Я тебя не оставлю.

Что-то было двусмысленное в его словах, но тогда я еще не понял, что. По содержанию к словам, сказанным на прощание Шмелевым, нельзя было придраться. Почему бы ему и не сказать такое вдове своего погибшего друга? Вот только форма была какая-то с душком… Чтобы это значило, подумал я и вдруг рассердился на самого себя… Тоже мне, нашелся мыслитель. Все равно ничего я не пойму тут в чужой жизни. Был у меня брат — вот он был мне близкий человек. А сейчас его нет, а эти люди, все, включая Ларису, совершенно чужие и непонятные мне люди. Так что я столь близко воспринимаю все их слова друг другу и взаимоотношения…

«Перестань анализировать, — сказал я себе. — Ты не на работе. И то, что тут происходит — это не репетиция "Ричарда Третьего”».

Мы спускались втроем по лестнице.

— Вы кем в армии служили? — спросил я у Шмелева.

— А вы откуда знаете, что я служил в армии? — обернулся он ко мне. Слова наши гулко раздавались на каменной широкой лестнице старинного дома.

— Лариса сказала, — ответил я.

— А что она вам еще про меня сказала? — поинтересовался веселым голосом Шмелев.

— Больше ничего, — успокоил я его. — Вот Борис свидетель… Просто Лариса сказала, что вы любите быструю езду, потому что вы летчик по профессии.

— Да, — согласился Шмелев. — Хоть так, на машине, вспомнишь былое… Только это все не может заменить… — он на секунду замялся и добавил, отвечая на мой вопрос: — Я был командиром эскадрильи.

— Бомбардировщиков? — почему-то спросил я.

— Отчего бомбардировщиков? — непонимающе посмотрел на меня Шмелев. — Морских разведчиков. Это вас устраивает?

— Просто я ничего в этом не понимаю, — сказал я, подходя к машине.

— А почему вы заинтересовались? — спросил Шмелев, садясь за руль своего нового «вольво».

— У вас голос специфический, — объяснил я. — Твердый такой, как будто вы все время распоряжаетесь.

— Называется — командный, — улыбнулся Шмелев в ответ.

Улыбка у него была странная — как будто улыбался покойник. Смеялся только рот, глаза же оставались холодными и цепкими. Оценивающими и ни на секунду не упускающими тебя из вида. Как будто на череп натянули человеческую маску и заставили череп улыбаться… Только пустые глазницы никуда не денешь. Хотя у Шмелева они и не были пустые…

— Вы в какую сторону собрались? — спросил Боря, садясь на заднее сиденье рядом со мной.

— На Петроградскую, — сказал Шмелев. — Там банька есть отличная. Вот туда мы и завернем. И тебя в последний раз приглашаем.

— Нет, — отказался Боря, кутаясь в плащ и поднимая почему-то воротник. — Высадите меня у Гостиного Двора. Я там в метро сяду. А то с «Маяковской» пересаживаться надо.

— С «Маяковской» пересаживаться не надо, — поправил его Шмелев голосом знатока. — Тебе же на «Приморскую»?

— Да, я забыл, — согласился Боря.

Мы домчались до Гостиного за две минуты, и Боря вышел. Перед этим он крепко пожал мне руку и сказал:

— Позвоните обязательно. Книга действительно очень интересная. Она вас должна очень заинтересовать.

Я кивнул. Мне было понятно, что Боря хочет сказать что-то важное. Мелькнула мысль, что нужно бы не ездить никуда с Шмелевым, а выйти и поговорить с этим Борей… А, успеется, подумал я. Надо же как-то расслабиться. Этот Шмелев прав, пока мы живы, не следует себя хоронить. Поедем, а с Борей я еще успею поговорить.

— Куда мы едем? — спросил я, как только за Борей захлопнулась дверца и Шмелев рванул с места.

— Я же сказал — в баню, — ответил он и достал из-под сиденья переносной телефон с антенной. Чуть сбавив скорость, он вытащил антенну подальше и набрал номер. Одной рукой он вел машину, а другой набирал номер телефона, и я еще раз убедился в том, что он на самом деле классный водитель. — Але, — сказал он через минуту. — Это я. Да, я приеду…И не один, а с товарищем. Понятно? Нас будет двое… Что? Когда? Через минут пятнадцать будем. — Он помолчал, послушал, что ему отвечали на том конце, потом засмеялся и сказал: — Ну ладно, мы подождем полчасика. Только быстро. — Потом повернулся ко мне и спросил: — Тебе какую — черненькую или беленькую?

— То есть? — не сразу понял я. Потом до меня дошло, но Шмелев успел пояснить.

— Тебе девочку какую — брюнетку или блондинку? — Он полюбовался произведенным на меня эффектом и добавил: — Им же надо знать, какую для тебя вызывать.

Не скрою, я ожидал чего-то подобного, но не думал, что это будет в такой прямой форме…

— Мне все равно, — сказал я. Потом подумал: — Лучше черненькую, если уж есть такой богатый выбор.

— Он хочет брюнетку, — сказал Шмелев в трубку. — Позовите Ленку… Или Аринку, кто там еще есть у вас на примете. Давайте, готовьтесь, мы сейчас будем. — Он отключил связь и повернулся ко мне на секунду. Я увидел его довольное лицо. — Как говорил великий пролетарский писатель Николай Островский? — спросил он меня. И, не дождавшись ответа, сказал: — Жизнь дается человеку только раз, и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы… Вот так он сказал.

— Да, — согласился я сдавленным голосом, — у вас прямо профессионально поставлено это дело. Не ожидал.

— Фирма веников не вяжет, — ответил Шмелев. — Если уж жить — то с комфортом.

— Кстати, — решился я спросить, — хотел задать вам один вопрос. Может быть, он покажется несколько нескромным и бестактным, но все же…

Я замялся, не зная, как это сказать поделикатнее, но Шмелев сам помог мне и спросил как ни в чем не бывало:

— Ты про Лиду хочешь спросить, да?

Я кивнул. Он сразу меня понял. Наверное, я был не первым, кто задавал ему этот вопрос.

— С Лидой все просто, — сказал он, уверенно маневрируя среди потока машин на Дворцовом мосту, — Она, конечно, старовата… Но зато без всяких претензий. Мужчина не может жить один — хлопотно. Нужно ведь хозяйство вести и всякое такое в этом роде. На все это времени нет, да и не хочется его выискивать.

— Но можно же и молодую найти, — сказал я, все еще не понимая, что он хочет мне сказать.

— Можно и молодую, — согласился он. — Только ведь я как рассудил? Пришёл я из армии два года назад. Пенсия, конечно. Надо было деньги зарабатывать. А это требует много времени. Должен же кто-то все делать по дому… Если молодую бы взял, у нее все равно претензии были бы. Она бы ревновала, скандалы бы устраивала. Неловкость… А у Лиды — никаких претензий. Один раз в неделю я ее трахну, она и довольна, — Шмелев засмеялся. — Ей бы, конечно, больше хотелось. Она для того и замуж выходила. Но больше раза в неделю нельзя баловать. На других может не хватить. Я же не железный…

— А она не обижается на тебя за это? — спросил я.

— Обижается, наверное, — пожал плечами Шмелев, — Да что об этом думать? Мало ли других забот… Потом, с ней проще… Как бы она ни обижалась и ни сердилась, все равно она скучает без ласки. А ласку она от меня получает раз в неделю. К этому времени она уже так распаляется, что на ревность и скандалы уже не способна.

— В каком смысле? — переспросил я. Меня заинтересовал этот разговор. Мне всегда казалось, что на ревность и скандалы любая женщина способна в любом состоянии…

— Обыкновенно, — объяснил равнодушно Шмелев. — Она начинает скандал или еще какие обиды мне высказывать, а я ее беру за одно место и валю на кровать… А она уже чувствует, что вот сейчас будет то самое, долгожданное для нее… И она уже мокрая вся и только дышит тяжело и ждет, когда получит свое… Ей уже не до скандала, не до ревности.

— Мудро, — ответил я задумчиво, — Вы прямо знаток женской природы.

— Да уж, — сказал Шмелев. — Это не отнять… Вот Лидка все и терпит. А потом еще благодарна бывает… После всего-то. Понимает, что теперь неделю ждать, если не две, до следующего раза. Потому что понимает — у меня с этим проблем нет. Не захочу, так и вообще ни разу с ней не стану…

— Ловко ты устроился, — сказал я, хотя на самом деле не завидовал Шмелеву нисколько. Меня не привлекала перспектива жить с нелюбимой женщиной только для того, чтобы она обслуживала меня как домработница, и сношаться с ней раз в неделю, невзирая на ее возраст…

Нет, это не для нормального человека. Что ж, подумал я, всякие бывают в жизни отклонения… Но если человеку так нравится и никому это не мешает, то пусть… И если эту несчастную Лиду такая жизнь устраивает, то и ее не жалко. Почему бы и нет.

— Каждому — свое, — философски заметил я, цитируя крылатую фразу из Бухенвальда.

— Это верно, — ответил Шмелев, подруливая к высотному дому на одной из улиц Петроградской стороны. — Приехали, — объявил он.

Мы вышли из машины и отправились во двор, где обнаружилась низкая дверь, ведущая в полуподвал. На ней было написано что-то вроде «Физкультурно-оздоровительный комплекс». Я задержался на секунду, чтобы прочитать эту вывеску, но Шмелев потянул меня за рукав со словами:

— Не волнуйся, Марк. Мы тут с тобой физкультурой заниматься не будем. Только одним видом упражнений…

Внутри нас встречал молодой парень. Он был нерусский. Черный, с раскосыми глазами — то ли монгол, то ли чуваш. А может быть, черемис… Он был очень вежлив и немногословен.

— Все готово? — отрывисто спросил у него Шмелев, скидывая куртку с плеч и жестом предлагая мне сделать то же самое.

Мы прошли в комнатку, отделанную деревянными планками, обожженными на огне. Когда-то, лет двадцать назад, это было очень шикарно, сейчас же стало повсеместным. Посредине комнатки стоял деревянный полированный стол, а вокруг него — лавки.

— Раздевайся, тут жарко, — сказал Шмелев, показывая мне на крючки на противоположной стене. Я почувствовал, что действительно в комнате очень жарко. — Это оттого, что парилка рядом, — пояснил он и показал на дверь, — вот прямо за этой дверью. Не стесняйся, снимай с себя все.

— Сейчас все принести? — спросил вдруг встретивший нас парень гортанным голосом.

— Все неси, — скомандовал Шмелев.

И парень через секунду появился с подносом. На нем была бутылка водки, бутылка шампанского и несколько тарелочек. На одной лежали нарезанные соленые огурцы, на другой — рыба горячего копчения, на третьей — икра. Только на этот раз черная. Парень стал проворно расставлять все это на столе, а Шмелев, сняв с себя всю одежду, спросил его:

— А где девочки? Еще нет?

— Уже едут, — сказал парень. — Сейчас будут.

— А кто будет? — поинтересовался Шмелев, развалившись на лавке у стола.

Он был такой же щуплый, как я и предполагал, видя его в одежде. Только сейчас я заметил, что он очень жилистый и мускулистый. Это был человек-мускулы. Как Сталлоне… Только худой, в отличие от разжиревшего за последнее время артиста. Грудь его была совершенно белая, без намека на какую-либо растительность. И абсолютно белая, как будто этот человек никогда не загорал на солнце. Наверное, такой белизны тело бывает у монахов-аскетов…

— Так кто будет? — повторил свой вопрос Шмелев, нетерпеливо обращаясь к молчаливому парню.

— Для вас — Рашиду привезут, — сказал он, внезапно улыбаясь всеми своими белыми зубами. — А для гостя, — тут он посмотрел в первый раз на меня, — для гостя — Марину. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Шмелев. — Ладно, иди отдыхай. Когда девок привезут, сразу веди сюда.

— Шампанское открыть вам? — спросил полувопросительно парень и взялся за горлышко бутылки.

— Нет, не надо, — отмахнулся Шмелев. — Не станем же мы шампанское пить. Это так — для девок. Пусть побалуются. — Он отпустил кивком головы парня и сказал, когда мы остались одни: — Не с чего нам шампанское пить, правда?

Я смотрел на него, как он твердой рукой разливает водку по рюмкам.

— Шампанское нам сейчас ни к чему, — повторил он, поднимая свою рюмку. — Давай опять за светлую память Василия выпьем. Пока эти шалавы не приехали, помянем еще раз. — Мы выпили, он крякнул и, засовывая в рот огурец, добавил: — Какой человек был… С самого детства…

— Вы что — друзья детства? — спросил я, тоже закусывая крепкую водку.

— Ну да, — ответил Шмелев. Лицо его покраснело, на глазах выступили слезы. Только непонятно было, от горя или от крепкой водки они, эти слезы… — Да что сейчас говорить, — продолжил он. — Теперь уж не вернешь человека, что и плакать-то…

Прошло несколько секунд в молчании. Потом Шмелев сказал:

— Сейчас девок привезут, тебе Маринка достанется. Ты, если интересно, с ней поговори. Ты — режиссер, тебе любопытно будет.

— О чем поговорить? — не понял я.

— О ней, — пояснил Шмелев. — Она — девка обыкновенная, как и все. Шкура… Но ты у нее спроси, как она стала такой. Очень поучительно.

— А что там поучительного? — спросил я. — У них у всех одинаковые примерно истории. Они эти истории с прошлого века рассказывают практически без изменений.

— Да нет, — отмахнулся Шмелев. — Она — бывшая жена моего одного приятеля. Замужем за ним была. А потом она вон кем стала. Спроси, не пожалеешь. Потом спектакль поставишь — гонорар пополам. — Шмелев засмеялся и хлопнул себя по бледному животу.

— Хорошо, — пообещал я. — Хоть эта тема меня и не вполне интересует, но… Отчего же.

— А я люблю, — произнес Шмелев, и глаза его вновь сделались слегка безумными.

Нет, он все-таки определенно напоминал мне Савонаролу или Франциска Ассизского. Внешне, конечно. Горящие безумным блеском глаза, фанатичный взгляд, бледное тело, которого не касался солнечный луч…

— Я — люблю, — повторил он, и глаза его еще больше подернулись дымкой. — Очень люблю. Больше всего на свете.

— Что ты любишь? — решил я все же уточнить, уж больно у него при этих словах блаженное выражение появилось на лице.

На лицах обычных сладострастников бывает иное выражение… Мне ли не знать, как выглядят обычные похотливые самцы? После стольких лет работы в разных театрах я насмотрелся на эту категорию людей… Сам я к ней не отношусь, но видел предостаточно. Здесь же было совершенно иное.

— Люблю вот так посмотреть, — сказал Шмелев. — Как приличная замужняя женщина вдруг берет, да и превращается в подстилку для каждого. Это меня волнует.

— Но это такая редкость, — заметил я разочарованно. Я-то ожидал какого-то откровения… — Приличная женщина, да еще если она замужем и у нее нормальный муж, — объяснил я. — Такая женщина не станет подстилкой. Не сделается ею. Это понятно каждому.

— Только не мне, — возразил Шмелев. — Не сделается — говоришь ты. Сама не сделается. Но если ее подтолкнуть, то сделается. И еще как.

— Ладно тебе, — примирительно сказал я. — Всякое бывает в жизни.

Тут я подумал о его противоестественной связи с Лидой.

— Конечно, всякое, — согласился он. — Ты все-таки поговори с Маринкой. Она — типичный пример того, что я прав. Потом спасибо скажешь за науку.

— Ладно, — кивнул я. — Это твоя сауна?

— Не совсем моя, — ответил серьезно Шмелев. — Лучше сказать — наша. Просто собрались несколько солидных людей и решили совместно сделать вот такой уголок, где можно отдохнуть. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я, — Так ты — солидный человек, да? Ты извини, я же не знал раньше.

— Солидный, — подтвердил Шмелев важно и закрыл глаза, как бы показывая мне, насколько он важный человек.

В этот момент дверь открылась и в комнатку вошли две женщины. Обе они были совершенно обнажены. Вероятно, они разделись еще в предбаннике…

Они улыбались, и Шмелев, выйдя из своего оцепенения, познакомил нас. Одну из женщин звали Рашида, и она сразу подсела на лавку к Шмелеву. Она была шатенка, лет тридцати, но с очень хорошо сохранившейся фигурой. Было видно, насколько у нее гибкое тело.

Вторая подсела ко мне. Ее звали Марина. На вид ей было лет двадцать пять. Она также была темноволосая, только на лобке у нее ничего не было, так как она была гладко выбрита…

Нельзя сказать, чтобы она была красавица. Немного слишком полновата, немного коротковаты ноги. Но улыбка у нее была приятная — немного виноватая. Она как бы извинялась за то, что явилась вот, голая и села рядом…

— Вы шампанское будете пить? — спросил Шмелев у женщин и тут же открыл бутылку. Она слишком долго простояла здесь, в теплой комнате, и потому сразу пошла пена, — Скорее, подставляйте бокалы, — скомандовал Шмелев, и женщины не растерялись. — Рашида очень хороша, — сказал, обращаясь ко мне, Шмелев. — Я почти всегда именно ее вызываю. Правда? — спросил он женщину. Она кокетливо улыбнулась. — У нее вообще много достоинств, — сказал он. — Она все умеет, и она совершенно неутомима. Кто угодно может устать, но только не Рашида. Скажи, Рашида, ты ведь никогда не устаешь трахаться с мужчинами?

Она подергала плечиком и засмеялась:

— Конечно, нет. Как можно устать от такого удовольствия?

— Вот и молодец, — сказал Шмелев и шлепнул женщину ладонью по спине. Она засмеялась опять, — Лучшее, что Рашида умеет делать, — это исполнять танец живота, — объявил Шмелев, как бы хвастаясь своим товаром. — Ну-ка, давай, исполни.

— Надо музыку включить, — сказала она капризным тоном и взглянула на магнитофон в углу.

— Позови Рената, — сказал Шмелев, и сидевшая рядом со мной Марина вскочила и выскочила в предбанник. Явился Ренат — тот парень, что встречал нас. Он поставил музыку на магнитофоне. — Теперь иди отсюда, — велел ему Шмелев, и тот удалился.

Рашида вышла на середину комнаты и стала танцевать. Это был самый настоящий танец живота. Женщина стояла посреди комнаты и медленно, постепенно «заводилась». Рашида расставила ноги на ширине плеч и медленно покачивалась. Икры на ее ногах перекатывались и играли. Потом в дело вступили бедра. Женщина стала поводить ими в стороны, покачивать, а затем и крутить. Лицо ее при этом оставалось совершенно бесстрастным, она смотрела прямо перед собой. Постепенно ноги она расставила еще шире и живот ее стал двигаться по кругу. Это было восхитительное зрелище. И, надо сказать, очень возбуждающее.

— Экзотика, да? — подмигнул мне Шмелев, с удовольствием глядя на исполняемый танец.

От активных движений, оттого что женщина крутилась перед нами, как змея, без устали, тело ее покрылось мелкими капельками пота и теперь блестело все, как кожа настоящей змеи…

— Ну, пойдем, — сказал вдруг Шмелев. Он встал со своего места и взял женщину за руку. — Мы вас покинем, — сказал он мне и указал глазами на расстеленные в углу комнаты ковры сомнительной чистоты. — А ты тут располагайся, — сказал он мне.

Потом, видя, что я все еще с непривычки проявляю нерешительность, вдруг ущипнул Марину, сидевшую рядом со мной, за грудь. Она взвизгнула, но он не отпустил ее сосок, а еще несколько раз крутанул его своими цепкими пальцами.

— Это чтобы ты во вкус вошла, — сказал он ей, наконец отпуская ее грудь. — Смотри, Маринка, старайся. Это — мой друг. Чтоб ему понравилось. А то ты знаешь, что. будет. Давай, — он еще раз посмотрел на меня и удалился вместе с Рашидой, которую вел, держа за талию.

Мы остались одни, и я вообще не знал, как теперь себя вести. Дело в том, что я хоть и не «синий чулок», и вполне люблю так называемые «радости жизни», но в подобную ситуацию попал впервые. Мне еще никогда не приходилось иметь дело с настоящей проституткой. Ведь женщина легкого поведения — это совсем другое. Мало ли у меня бывало всяких женщин, которые были по их собственному признанию и признанию окружающих «слабы на передок»… Очень много.

После каждой премьеры в театре можно было в коридоре «снять» пьяненькую актрисочку и увести ее… Это — не проблема. Не говоря уж о гастролях. Тогда все живут в гостинице, и каждая актриса просто мечтает использовать такую замечательную возможность для того, чтобы переспать с режиссером. Они ведь, глупые, как рассуждают… Они, бедные актриски, думают: вот как здорово. У нас гастроли. Я вырвалась от мужа, рядом в соседнем номере — главный режиссер. Сейчас я как бы невзначай зайду к нему, якобы затем, чтобы спросить что-нибудь, и соблазню его.

А он потом даст мне роль Анны в «Ричарде Третьем»… Глупышки! Как будто одно связано с другим… Переспать я с удовольствием пересплю, конечно. Но роль королевы Анны тут совершенно ни при чем. Это уже вопрос профессиональный, это марка театра, и моя тоже… Так что, извините…

Впрочем, я отвлекся. Проституток у меня никогда в жизни не было. И вот я, что называется, «нарвался»…

Марина сидела рядом со мной совершенно голая и «сверкала» бритым лобком. Наверное, она приняла мою нерешительность за желание, чтобы она сама проявила инициативу. Поэтому женщина вдруг сама потянулась ко мне и приникла всем своим обнаженным телом.

— Как тебе нравится? — спросила она негромко. — Куда ты хочешь?

— Чего — куда? — не понял я, но на всякий случай встрепенулся.

— Куда ты хочешь меня иметь? — пояснила она. — В какое отверстие?

— Во все, — улыбнулся я облегченно.

Теперь я хоть понимал, о чем идет речь. Ну и денек мне сегодня выдался, подумал я. А может быть, это и правильно, что я согласился ехать с Шмелевым и влез в это дело… Так я сидел бы дома и пил водку и плакал о брате… Которому уже все равно ничем не поможешь. И смотрел на Ларису, которой перестал доверять.

— А в какое сначала? — кокетливо улыбнулась Марина. — В ротик сначала или мне сразу в позу встать?

За стенкой, через плохо прикрытую дверь слышались звуки любовной схватки Шмелева и Рашиды. Женщина стонала и даже вскрикивала, а мужчина пыхтел, как паровоз, и его сопение достигало моего слуха.

Однако, он меня обогнал, подумал я тоскливо, трогая рукой голое, подставленное тело Марины. Она выжидающе смотрела на меня.

Всю жизнь не любил обязаловки. Вот стоит только подумать о том, что должен непременно что-то сделать, и сразу руки опускаются. Так случилось и в этот раз.

— Слушай, — сказал я Марине, — ты сегодня уже была с мужчиной? Только честно. — Она потупилась. На щеках ее играл румянец, но это, наверное, от жары в комнате, — Ну же, скажи честно, — поторопил я ее.

Она посмотрела нерешительно на меня, не зная, зачем я спрашиваю и какое впечатление произведет на меня ее честный ответ.

— Честно? — переспросила она. Потом решилась, вероятно подумав, что заранее все равно ничего предвидеть нельзя. — Была, — сказала Марина.

— С одним? — поинтересовался я деловым тоном.

Нет… С двумя, — ответила Марина, закусив губу и ожидая моей непредсказуемой реакции.

— Ну так вот, — сказал я задумчиво, — мне что-то вообще сегодня не хочется. Нет настроения, наверное. Давай лучше поговорим. Ты не возражаешь?

Марина заерзала голым задом на лавке и тревожно спросила:

— А о чем?

— Мне бы хотелось, чтобы ты рассказала мне о своей жизни, — пояснил я. — Как ты стала… Проституткой, — я к своему стыду замялся прежде, чем произнести это слово. Было как-то непривычно говорить женщине в глаза такое слово о ней. Даже несмотря на все, что уже было, и на то, что она сидела передо мной в таком виде… — Ты ведь была замужем, — сказал я. — Мне сказали, что ты стала такой после того, как уже была замужней женщиной.

— Об этом уже почти все знают, — прошептала Марина. — Эта история стала всем известной. Надо мной часто смеются и издеваются за это. Вот и тебе рассказали.

— Я — приезжий, — пояснил я. — Так что мне интересно послушать. Давай, расскажи. Время у нас есть. Шмелев, похоже, не скоро закончит. Так что нам никто не помешает.

Еще Дейл Карнеги писал, что самая интересная тема для любого человека — это говорить о нем самом. Рассказать о себе не отказывается почти никто. Поэтому я не ошибся. Не прошло и нескольких минут, и мне удалось уговорить Марину заговорить.

— Мы с Павликом поженились сразу, как только закончили институт. Раньше это сделать было невозможно, так как родители Павлика сказали ему, что подарят ему квартиру, если только он женится не раньше получения диплома. Так вот мы и ждали этого момента. А как только он наступил, сразу же подали заявления, и первую брачную ночь провели уже в собственной квартире, которую, как и обещали, подарили его родители.

Брачная ночь — это в наши дни довольно условное понятие. Кто же ждет свадьбы для того, чтобы впервые совокупиться? Это теперь все из области седой старины и дедовских преданий…

Павлик тоже не хотел быть, как он говорил, «дурнее других» и потому не стал дожидаться никаких формальностей.

Он просто овладел мной в тот момент, когда ему этого захотелось, И он даже не стал спрашивать меня о том, что я сама об этом думаю.

Скажу честно, я была на самом деле нисколько не против. Дело в том, что мой Павлик — действительно писаный красавец. Он стройный, высокий брюнет с темно-карими глазами. Он обворожителен и неотразим.

Все подруги удивлялись, каким образом мне удалось «захомутать» такого красавца. Ни одна девушка из тех, с кем я его знакомила, не могла остаться равнодушной, глядя на него.

Он был поистине покорителем женских сердец. Да и странно было бы, если бы было иначе. Кому еще и восхищать женщин, как не Павлику с его прекрасными манерами, хищным взглядом темных глаз, с его тонкими крепкими руками и повелительным голосом, стоило только ему почувствовать, что он производит впечатление?

А поскольку впечатление он производил на слабый пол почти всегда, у него выработалась особая манера обращаться с девушками. Он чувствовал себя царем и повелителем. Это сквозило в каждом его слове, во всей манере держаться. Отсюда и все то, что произошло потом. Кстати, тут же содержится причина, почему он выбрал для брака именно меня, хотя, несомненно, у него могли быть и более интересные партии. Да что говорить, почти все девушки института были бы у его ног, если бы он пожелал. Я ведь не слепая и прекрасно видела, как все вокруг замирают, стоит ему подойти поближе. А уж на наших студенческих вечеринках у меня было вдоволь возможностей понаблюдать, как реагируют на него мои же собственные подруги, стоит ему только поговорить с ними, взять за руку или потанцевать. Держу пари, все они были после этого совершенно мокрые…

Но Павлик почему-то стал иногда захаживать ко мне. Я жила вдвоем с мамой. Мама часто была на работе, и я все время была одна, так что никто не мешал нам. Я каждый раз до самого конца не верила, что и на этот раз Павлик придет и согласится лечь со мной в постель.

«Неужели я могу ему так нравиться, что он предпочитает меня всем остальным девушкам?» — думала я и никак не могла поверить своему счастью. Но это было так.

Можете себе теперь представить, какой восторг охватил меня спустя еще год, когда Павлик стал делать намеки на то, что мы с ним можем пожениться. Я сначала не верила этому. Несмотря на то, что я постепенно расцвела и стала вовсе не дурнушкой, а довольно привлекательной, все же я не была такой красавицей, чтобы, по моим понятиям, заслуживать такой чести — стать женой Павлика.

Однако все это мне ужасно льстило, и я старалась, просто из кожи вон лезла, чтобы понравиться Павлику еще больше. И вот так, хотя я и не верила его словам, что он на мне женится, это произошло. Мы стали мужем и женой.

Дело было в том, что за несколько лет наших отношений Павлик успел достаточно хорошо узнать меня. И он понял самое главное про меня и мой характер. Ему стало ясно, что, во-первых, я чрезвычайно сексуальна, то есть озабочена, а он у меня был первый мужчина, и, соответственно, была и моя глубокая страсть именно к нему. Кроме того, Павлик понял, что у меня есть определенный комплекс неполноценности перед ним и что я преклоняюсь пред ним и не считаю в глубине души себя достойной его.

Все это было правдой. Павлик хорошо понял меня. Именно такая жена и была ему нужна.

Каждый человек — эгоист, но Павлик особенно выделялся в этом качестве. Наверное, его баловали родители в детстве, потом баловали девушки в юности, на которых он производил впечатление своей красотой и они ни в чем ему не отказывали… Наверное, там было много причин.

Одним словом, Павлик решил, что ему все равно нужно жениться, чтобы почувствовать себя самостоятельным, взрослым до конца человеком, а кого он мог выбрать себе в жены, не желая слишком обременять себя семейной жизнью?

Он правильно все рассудил. Конечно, ему и требовалась такая жена, как я — осознающая свое приниженное положение, комплексующая, не считающая себя равной… Чтобы можно было вертеть ею, если понадобится, а если понадобится — просто не обращать на нее внимания.

Меня он к тому времени уже достаточно хорошо знал, знал, что я — это именно то, что ему требуется и что от меня можно не ожидать никаких сюрпризов.

На самом деле — разве я не ждала его помногу недель, пока он увлекался другими? Разве я после этого хоть раз упрекнула его или вообще позволила себе сказать хоть слово?

Нет, я всегда была терпелива и ни одним словом не упрекала его за его многочисленные измены. Я старалась быть для него почти рабыней. И Павлик понял, что ему стоит взять меня в жены, потому что никого более удобного он никогда себе не найдет.

И вот отыграна свадьба, и мы зажили счастливой семейной жизнью.

Я не беру слово «счастливый» в кавычки потому, что первые месяцы я действительно была просто на седьмом небе. Да и Павлику сначала все было в новинку, так что и он вел себя со мной очень хорошо. Не стану описывать, как я старалась быть хорошей хозяйкой, как я старалась готовить, убирать в нашей квартире, как всегда стремилась встречать мужа хорошо одетой, причесанной и накрашенной, чтобы обязательно понравиться ему… Это долго рассказывать, и не всем интересно. А кому интересно, я уверена, те сами все это прошли, так что могут и сами рассказать.

Я специально взяла себе из дома будильник и заводила его так, чтобы в любом случае вставать на час раньше мужа. Будильник звонил, и я сразу вскакивала, потому что знала — перед тем как готовить ему завтрак, мне следует привести себя в полный порядок. Он ни одной минуты, даже утром, не должен был видеть меня неприбранной, ненакрашенной, непричесанной. Он заслуживал того, чтобы его жена всегда была перед ним при полном параде. Достаточно и того, что он женился на мне, а не на какой-нибудь кинозвезде… Чувство благодарности переполняло меня, и я с удовольствием подпрыгивала на кровати и бежала в ванную…

Зато когда Павлик просыпался, я подавала ему в постель кофе, и он мог видеть меня уже с макияжем и уложенными волосами. Наверное, сам он всегда этого не замечал, но для меня это было важным. Я как бы преисполнялась значительности… Да я и не стремилась к тому, чтобы он что-то замечал из моих стараний. Если не замечает, как я стараюсь, — значит я хорошая жена. Вот это меня по-настоящему успокаивало.

Однако дальше дело пошло не столь гладко. Павлику наскучила размеренная семейная жизнь, и он вернулся к прежним увлечениям. Он стал часто возвращаться поздно домой, а иногда даже под утро. Иногда он бывал при этом сильно пьян, а иногда и не очень. Нельзя сказать, чтобы это меня не огорчало. Конечно, было горько и тяжело. Но, во-первых, я была к этому готова всем опытом наших предшествующих отношений, так что, можно сказать, знала, на что шла, а во-вторых, моя мама как-то сказала мне, когда я пожаловалась ей: «Почти каждой женщине нужно пережить такое. Мужчина порой охладевает, порой увлекается на стороне. И умная женщина прощает его и старается сделать вид, что не замечает. Глупо раздувать огонь. Если не замечать, огонь может погаснуть. Побегает, утомится и вернется домой, к тебе. Вот так. Потерпи, потом ты все равно останешься в выигрыше. Что любовницы? От них все равно приходят к женам».

Такова была мудрость моей мамы, и я поверила ей. Собственно говоря, я была в общем-то просто вынуждена поверить ее словам. Жизнь показывает, что часто именно так все и бывает. Мужчина, что называется, перебесится, а потом возвращается. Главное тут — женщина должна быть мудрой и терпеливой… Вот только в моем случае все получилось не так.

Совсем не так…

Поначалу я все терпела довольно спокойно, смиряясь с неизбежным. Да ведь я и была готова к этому. Уж если ты владеешь таким замечательным мужчиной, надо понимать, что за свое счастье надо расплачиваться.

Но потом произошли две вещи, которые я перенесла уже не столь смиренно. Дело в том, что я стала надоедать мужу. Он теперь зачастую получал удовольствие с другими женщинами, а когда приходил домой, его уже не хватало на меня. А даже если и хватало, он теперь предпочитал экономить силы и не удовлетворять меня.

Однажды я со слезами вынуждена была слушать его похвальбу о том, какой успех он имеет у женщин, многие из которых были моими знакомыми. Он дошел до того, что стал теперь подробно рассказывать мне, как и с кем он «управляется».

«Как же ты можешь говорить мне все это? Неужели ты не хочешь пожалеть меня и хоть не тревожить своими откровениями?» — спросила я его сквозь слезы.

Я сидела на кровати, на которой Павел лежал, и старалась вызвать в нем хотя бы жалость. Я сколько уже приложила усилий для того, чтобы соблазнить мужа, но все было тщет но. Мне оставалось только сидеть и слушать о его похождениях.

«А мне-то что? — ответил муж спокойно. — Ты прекрасно знала, когда выходила за меня замуж, что я не удовлетворюсь только тобой. Мне хочется трахать и других женщин», — сказал Павел.

«Да, я знаю, — сказала я в ответ. — Но ты мог бы хотя бы не рассказывать мне о том, кого и в какой позе ты только что трахал».

«Ну, это уж мое дело», — ответил равнодушно Павел, и я, посмотрев в его красивые спокойные глаза, поняла, что ему действительно нет никакого дела до моих переживаний.

«Мне ведь это очень тяжело и неприятно слышать, — постаралась я объяснить. — А кроме того, ты в последнее время совершенно забыл обо мне. И я осталась без твоих ласк. Ведь я все же твоя жена», — робко сказала я.

Мне было стыдно такое говорить и выпрашивать словно милостыню, словно подачку его сексуальную близость. Но я ничего не могла с собой поделать. Мною владело отчаяние. До этого Павел в течение двух недель не прикасался ко мне. А при моем темпераменте уже это одно было довольно серьезным испытанием.

«Мы уже две недели не были с тобой близки», — сказала я и, забыв стыд, откинула полу своего халата. Но и это не подействовало на мужа.

«И как же ты выходишь из положения?» — спросил он, внезапно заинтересовавшись.

Я промолчала и опустила голову. Но он продолжал настаивать.

«Скажи мне, как тебе удается переживать это? — говорил он, и глаза его загорелись. — Я ведь знаю, что ты долго не можешь без этого дела. А мы с тобой действительно вот уже две недели не занимались любовью. Как же это у тебя получается?»

Я подавленно молчала, но Павел не отставал от меня. От просьб он перешел к требованиям. И тогда я сдалась. Все же он хоть каким-то образом заинтересовался мной вновь, и мне не хотелось терять его интерес к себе.

И я решилась.

«Я занимаюсь… онанизмом», — прошептала я, все так же держа лицо низко опущенным. Все же не так легко признаться мужу в таком…

«Да? — притворно удивился Павел, хотя наверняка он не сомневался в том, что именно так я и живу, в то время пока он развлекается с другими. — И как же это у тебя получается? Покажи».

Он потребовал, чтобы я немедленно продемонстрировала ему, как я это делаю.

«Я не могу», — тихо сказала я, но для Павла это не было аргументом.

«Покажи, — сказал он властно. — А если не покажешь, я больше к тебе вообще никогда не притронусь. Давай, немедленно!»

Несколько минут еще поломавшись, я согласилась, наконец, на это и с трепетом сказала: «Ну, я могу разочек попробовать… Только мне никогда не приходилось делать это, когда кто-то смотрит».

«Ничего, придется привыкать», — усмехнулся Павел. Видно было, что постепенно в его развращенном и пресыщенном мозгу зреет какая-то интересная для него идея.

«Начинай», — сказал он, и мне пришлось прямо тут же, при ярком свете, раскинуть перед ним свои ноги и сделать то, о чем он просил.

Это было ужасно, в особенности после того, как он вдруг сказал: «У тебя совсем неплохо получается. Но я еще подумаю, как это усовершенствовать».

Слезы обиды на моих глазах сменялись слезами страсти, которая невольно все же завладела мной. Я проклинала себя за слабость, за то, что не смогла отказать мужу, но в то же время возбуждалась, лаская себя под его пристальным взором.

Это было одновременно и стыдно и приятно. Вернее, одно создавало другое, одно сопутствовало другому…

С этого, наверное, и началось то, что случилось потом.

Уже потом он вдруг сказал: «Ну ладно, хватит. Теперь для начала довольно».

Я уселась опять перед ним на кровати, на которой только что каталась и, раскорячившись, показывала мужу все, что он хотел увидеть. Дышала я еще тяжело, однако надеялась скоро прийти в норму. Но судьба, а вернее, Павел распорядились иначе.

«Теперь скажи мне — тебе понравилось удовлетворять меня и себя таким вот образом?» — спросил он.

Я молчала. Тогда он решил продолжить свои расспросы. К тому времени у него уже достаточно вырисовывалась основная идея. Так что муж пошел прямиком к цели.

«И ты согласна будешь делать все, что я тебе скажу? И выполнять мои прихоти, и вообще делать все так, чтобы мне было приятно с тобой?»

Чего не сделаешь ради сохранения семейной жизни? И для того, чтобы сохранить около себя любимого мужчину?

Так рассудила и я. Тем более что очень трудно отказываться от того, что уже имеешь…

Теперь, анализируя свои поступки, я прихожу к выводу, что все дело было в том, что я с самого начала, с самой свадьбы, а может быть, даже и раньше, ощущала некий комплекс неполноценности. Мне все время казалось, что я занимаю не свое место, что я недостойна Павлика…

Напрасно я так… Ведь вовсе я не уродина какая-то и не страшила. А даже вовсе небезынтересная женщина. С изюминкой… Но тогда я этого не понимала, а только ощущала отчаяние и истерично цеплялась за благорасположение своего мужа.

«Ну, так что же? — повторил Павлик. — Если ты согласна, то все будет у нас хорошо. И ты сама потом будешь получать удовольствие».

Он подумал еще несколько секунд и потом, поскольку я продолжала молчать, сказал: «Тебя же саму не устраивает наша теперешняя с тобой жизнь. Тебя это тяготит. Ты плакала, что я тобой совсем не интересуюсь. Ну вот, у тебя появилась возможность согласиться играть в мои игры и тем самым стать вновь интересной для меня. Ты представить себе не можешь, как тебе самой будет хорошо и интересно».

«Скажи хоть, что я должна буду делать? Что ты хочешь от меня?» — спросила я. На самом деле я уже, конечно, была готова на то, чтобы согласиться с чем угодно.

«Все, что я скажу», — немедленно ответил Павлик. Надо полагать, он всегда был таким, и ему всегда хотелось иметь женщину-игрушку. Только теперь он внезапно осознал, насколько близки к осуществлению его тайные подспудные мечты. И объект осуществления этих мечтаний неожиданно оказался его собственной женой.

«Так ты согласна или нет?» — нетерпеливо спросил он опять. Удивительно, до чего нетерпеливы и капризны все избалованные люди. Им мало, что другой человек согласится, им еще надо, чтобы он согласился немедленно, не раздумывая и обязательно с восторгом.

«Да, я согласна», — ответила я наконец, поняв, что тянуть напрасно время глупо и я все равно в конце концов пойду на все, чтобы только Павлик был доволен.

«Значит, так, — сразу сказал Павлик, пристально и серьезно глядя на меня. — Теперь ты станешь делать все, как я скажу тебе. Сначала встань».

Я продолжала сидеть на краю кровати, не понимая еще, чего от меня хочет муж.

«Я же сказал тебе: встать! — повторил нетерпеливым голосом Павлик. — Не заставляй меня говорить тебе что-то дважды!»

Я повиновалась и встала рядом с кроватью.

«Теперь расстегни халат. Я хочу еще раз рассмотреть тебя», — сказал муж.

Я распахнула халат, и Павлик несколько секунд осматривал мою фигуру. Медленно его взгляд опускался все ниже, пока не наткнулся на мои трусики. Тут он усмехнулся. Я проследила за тем, куда он смотрит, и тут же вся зарделась от неловкости.

«Так вот, трусики ты больше носить не станешь», — сказал Павлик.

«Совсем?» — не поняла я.

«Конечно, совсем, — сказал муж. — Сними их сейчас же».

Я сделала это и бросила трусики комком на пол.

«И чтобы больше я вообще никогда не видел тебя в трусах, — повелительно сказал Павлик. — Никогда. Ты все поняла?»

«Да», — кивнула я, хотя была очень далека от понимания в ту минуту. Только потом до меня стал доходить смысл сказанного им. Действительный смысл. Тогда я не поверила, что муж говорит серьезно.

«Но не на улице же? — попыталась я уточнить. — На улице ведь бывает очень холодно. А сейчас зима. Как же я…»

«Это ничего, — прервал меня Павлик. — Потерпишь. Подумаешь, трусы. Запахнешь пальто получше и бегом-бегом… Ха-ха-ха!»

Он рассмеялся, с удовольствием глядя на мою растерянную улыбку: «Ты же вес равно не работаешь. На работу тебе ходить не надо, а по магазинам пробежаться можно и без трусов. А даже если и замерзнешь — так потом отогреешься».

Сочтя, что этих утешений достаточно, Павлик добавил: «А чтобы случайно не забыть о том, что я тебе сказал и о чем мы с тобой, как я считаю, уже договорились, ты повыбрасываешь все свои трусики вообще. Чтобы не было искушения нарушить нашу договоренность. Идет?»

Что я могла ему сказать? Идет…

«У тебя есть черные чулки?»

«Да, — сказала я. — Ты сам мне подарил в прошлом месяце. Правда, я еще ни разу их не надевала…»

«Вот и отлично. Сейчас наденешь. Давай», — сказал Павлик.

Я подошла к платяному шкафу и достала оттуда черные чулки, которые лежали с краю. Потом достала пояс с резинками, который вообще был у меня один, потому что я предпочитала колготки. Так что про пояс и чулки я прежде вовсе не вспоминала. Теперь вот Павлик мне напомнил.

Под его взглядом я стала натягивать все это на свое голое тело. Пальцы были влажными от волнения, и я поймала себя на том, что мои руки трясутся.

Когда я надела на себя все это, Павлик посмотрел на меня и, заставив повернуться несколько раз, остался доволен.

«Ноги у тебя все же коротковаты, — сказал он. — Посмотри сама. Подойди к зеркалу».

Я хотела сказать мужу, что для того, чтобы представить себе собственную фигуру, мне нет надобности подходить к зеркалу, но промолчала и подошла. Из зеркала на меня смотрела молодая женщина — голая, в одних чулках на поясе. Пояс был тоже черный, шелковый. Вид был довольно непристойный, может быть, действительно из-за моих полных коротковатых ног… Не знаю, но у меня почему-то в тот момент мурашки пробежали по коже. Наверное, что-то я предчувствовала. Что-то сказал мне мой вид тогда в зеркале…

«У тебя есть короткие юбки?» — задал мне вопрос Павлик, и я растерялась: «Нет».

«Почему?»

«Потому что мне не идут короткие юбки», — ответила я. На самом деле я всегда так и считала. Да, собственно, и не я одна. Считается, что очень короткие юбки идут особенно длинноногим, а я к ним не отношусь.

«Так ты считаешь?» — иронично подняв брови, сказал Павлик.

Я промолчала. Теперь уже мне было понятно, что «командовать парадом» будет он, а мое дело — просто участвовать в его игре и молчать.

«Значит, так, — подвел итог Павлик. — Идешь в гостиную сейчас же и садишься за машинку. Шить ты умеешь, я знаю. И берешь с собой все свои юбки. И укорачиваешь их. И немедленно».

Когда я попыталась возражать, впрочем, довольно робко и неуверенно, Павлик посмотрел на меня тяжелым властным взглядом и сказал: «Мы же договорились. Или ты передумала?»

«Нет», — вздохнула я.

«И ты согласна делать все, как я тебе скажу?»

«Да», — подтвердила я, поняв, что дальше упираться бессмысленно. Игру либо принимаешь, либо отказываешься в ней участвовать. Я приняла…

«Тогда иди и укорачивай, — ответил Павлик, а когда я отправилась в другую комнату, где стояла машинка, добавил мне вслед: — Только длину я тебе сам покажу. Когда будешь готова, принесешь мне первую, и я тебе покажу, на сколько укоротить».

Спустя несколько минут я так и поступила, принеся ему свою первую юбку. Она была темно-вишневого цвета и сшита «колоколом». Я хотела показать Павлику, что он ошибается и не все юбки можно укоротить. Но он взглянул и одной рукой поднял подол, приложив его к моему бедру: «Вот так, я считаю».

«Но это же невозможно, — сказала я дрожащим голосом. — Так коротко носить вообще неприлично… А эта юбка к тому же «колокол». То есть если ее укоротить так, как ты показываешь, при каждом моем движении подол будет колыхаться и открывать все…»

«Сделай так, ты слышишь?» — повторил настойчиво Павлик, делая вид, что вообще не обратил внимания на мои слова.

«Я не могу», — проговорила я с отчаянием. Слезы опять навернулись мне на глаза. Ведь я отлично представляла себе, как я буду выглядеть в такой, с позволения сказать, юбочке. Какой ужас, какой стыд!

«Можешь, — спокойно ответил Павлик, — Ты еще сможешь гораздо больше, чем сама думаешь. Просто ты пока об этом не догадываешься. Но я догадываюсь…»

Он многозначительно замолчал, усмехаясь. И тогда я все же решила спросить: «О чем ты догадываешься? К чему ты ведешь?»

«А этого я тебе сразу не скажу. Да я и сам еще не решил до конца, — ответил муж задумчиво. — Собственно говоря, возможно несколько вариантов развития событий… Так что многое будет зависеть и от тебя самой… Так что поглядим. Но одно я тебе уже сейчас могу точно сказать — повеселимся мы с тобой на славу. Это уж точно».

«Да?» — только и нашлась я что сказать.

«Да, — подтвердил, смеясь, Павлик. — Тебе будет что вспоминать потом. И без сексуальных впечатлений ты не останешься. Ты ведь именно по ним скучаешь, если я правильно тебя понял в начале нашего разговора?»

Ответить на это я просто не могла. На самом деле его слова только формально походили на правду, а по сути были самым настоящим издевательством. Ведь я пожаловалась ему на то, что не вижу от него ласк, внимания, а в ответ получила от него — вот это… Сначала мастурбировать перед ним, да еще не один раз, а потом вот все это с одеждой… Не этого я просила у него. И вовсе не к таким сексуальным впечатлениям стремилась. Но…

Но все же события развивались своим ходом, и, раз согласившись, я уже должна была продолжать игру, которую избрал Павлик. Не прошло и часу, как три мои юбки были укорочены так, как этого хотел мой муж. Он заставил меня примерить их все по очереди и остался весьма доволен результатами. Вот только что касается меня…

Я была просто в полном отчаянии. Каждый раз он заставлял меня подходить к зеркалу и смотреться в него. Это было ужасно. Я смотрела на себя и не могла сдержать дрожи. На меня смотрела молодая женщина в коротенькой юбке, такой, что при одном неосторожном движении она сразу обнажала голые ягодицы. Да еще эти черные чулки! Онидоходили до верхней части бедра, но при такой длине юбки стоило мне чуть наклониться или неловко повернуться, как сразу же из-под подола виднелся край чулок, резинка с пристежкой и часть моей голой ляжки. Даже смотреть на такое я не могла спокойно. К тому же, мои полные ноги…

«Я не смогу так появиться нигде», — сказала я твердо и решительно. Наступило молчание. Павлик оценивающе смотрел на меня. Потом сказал: «И тем не менее именно так ты теперь и будешь ходить. И дома и везде».

«Но это же невозможно… Что обо мне подумают, увидев в таком виде?» — пролепетала я.

«Подумают, что ты — привлекательная женщина, и что ты любишь соблазнять мужчин. Что ты любишь сношаться».

Я вздрогнула при этих словах мужа. У меня кружилась голова и застучало в висках. Это было немыслимо.

«Подумают, что я просто дешевая шлюха, — проговорила я в отчаянии. — У меня ведь теперь именно такой вид».

«Ладно, — прервал меня муж. — Теперь присядь и послушай меня. Ты недостаточно красишься. То есть я имею в виду, что недостаточно для нашей теперешней игры. Ты поняла меня? Достань косметичку, и я покажу тебе, какой я теперь хочу тебя всегда видеть. Как ты должна теперь краситься».

Я сделала и это, и муж действительно показал мне, какой толстый слой помады я должна класть себе на губы и как ярко размалевывать лицо. Теперь я походила на самую настоящую проститутку. И не какую-то, а самую откровенную. О, я не могла этого перенести.

«Зачем это тебе нужно?» — спросила я.

«Я так хочу, — ответил Павлик. — И ты будешь теперь так появляться везде. Да что тебе переживать! Ты все равно не работаешь, так что на службу тебе не ходить в таком виде. А уж передо мной и моими друзьями ты можешь ходить так, как я этого хочу. Не правда ли?»

«Но я не могу так всегда ходить», — пыталась я как-то защищаться.

«Нет, можешь, — сказал Павлик. — Завтра ты купишь себе еще чулки, несколько пар, и, конечно, пояса. Мне это нравится. И еще одно…»

Павлик помолчал, как бы раздумывая. На самом деле он, вероятно, просто подбирал слова: «Я завтра зайду в секс-шоп на улице Восстания и куплю тебе там кое-что».

«Что?» — спросила я.

«Завтра увидишь. Это будет сюрприз». Больше муж ничего об этом не сказал.

Потом он объяснил мне еще кое-что. Поначалу у меня просто волосы встали дыбом, когда я это услышала. Мне показалось, что все это просто невероятно и все происходит не со мной, а я смотрю какой-то сон или иностранный эротический фильм.

Однако за прошедший вечер мне уже столько удивительного пришлось перенести и столькому удивляться, что просто не хватало сил, чтобы осмыслить все это.

Теперь же Павлик объяснил мне, как я должна себя вести и в чем заключается игра на данном этапе. На самом деле ничего особенно нового, по существу, в этом не было, но зато по форме…

Прежде все именно так и было. Я сидела целый день дома и ждала мужа, готовилась к его приходу, а потом встречала его с накрытым столом, красиво одетая, стараясь сделать все, чтобы ему было приятно со мной. Я старалась не замечать его поздних, приходов, не замечать исходящих от него запахов — женских духов, женской косметики, не обращать внимания на засосы на шее и так далее. Я должна была проявлять полное терпение и покорность.

Ничего нового по сравнению с этим, по существу, не было в новых правилах. Просто Павлик решил сделать так, чтобы форма соответствовала содержанию. Отныне я и вести себя должна была с ним так, как он хотел.

В ту ночь он почтил меня своим совокуплением. Он набросился на меня так резво и энергично, как уже давно не делал. Последнее время он вообще был со мной холоден в постели. Но, вероятно, события прошедшего вечера, моя податливость и бесстыдство, на которое он меня вынудил, так возбудили его, что ночью мне оставалось только удивляться и благодарно ласкаться к ставшему таким внимательным мужу.

Потом я долго не могла уснуть и все время ворочалась с боку на бок и думала о том, что такое «трудное женское счастье». Мне пришло в голову, что это не пустые слова и что действительно у каждой женщины свой, особенный путь к счастью. Каждой нужно что-то свое для того, чтобы ощутить полноту жизни… Кто знает, через что придется мне пройти для того, чтобы по-настоящему завоевать себе право на счастье, на полноту жизни, на действительную любовь мужа.

Наверное, придется смириться со всеми теми требованиями, которые сегодня предъявил ко мне муж. Что же тут поделаешь? Бывают в жизни каждой женщины такие моменты, когда она должна положить в карман чувство гордости и собственного достоинства ради сохранения мужчины…

Утром все произошло как обычно. Я вскочила по грозному звонку будильника, торопливо выключила его, чтобы не будить Павлика, потом быстро принялась за свой туалет. Быстро накрасилась так, как он этого теперь требовал, потом облачилась в тот новый наряд, который теперь должна была постоянно носить…

Увидев меня, Павлик довольно улыбнулся, но ничего не сказал. А я целый день морально готовилась к тому, что мне предстоит вечером.

К семи часам, когда Павлик вернулся домой из своей фирмы, я уже морально созрела… Меня это не угнетало. Нет. Ведь прежде я просто тупо ждала его прихода и была заранее уверена, что он придет, посмотрит на меня пустыми глазами и равнодушно отвернется… Теперь же все было не так. Теперь я твердо знала, что мне удалось хоть как-то заинтересовать мужа. Пусть ценой унижений, пусть ценой бесстыдства, но удалось вызвать у него к себе интерес.

А это уже многого стоило в моем положении.

Наконец раздался звонок, и я побежала открывать. Перед этим я на секунду посмотрела на свое отражение в зеркале прихожей, и сердце мое опять сжалось. Проститутка… Настоящая шлюха…

Павлик вошел, и я сразу опустилась перед ним на колени. Я стала разувать его и надевать на ноги тапочки. Он благосклонно смотрел на это сверху, и я чувствовала, что он одобряет мои старания сделать все так, как он объяснил мне накануне.

Потом, после ужина, он сел в кресло, и я встала рядом с ним. Он пригласил меня сесть рядом, на пол, у его ног, и я опустилась на пол. При этом моя юбочка сразу так задралась, что все мои прелести мгновенно вылезли наружу. Странное дело, но теперь я постепенно стала привыкать к своему положению и виду.

Павлик сидел в кресле, гладил меня по волосам и смотрел телевизор. Только потом он сказал мне, чтобы я шла в спальню и ждала его там.

Я прошла в спальню, разделась догола и встала коленями на коврик у кровати. Павлик именно так велел мне отныне ждать его у супружеской постели.

«Ты будешь стоять на коленях в спальне и ждать, пока я приглашу тебя в постель», — сказал он вчера вечером.

Ждать пришлось не очень долго, и вот наконец муж зашел. Он улыбался и нес в руках какой-то сверток.

«Как ты думаешь, что это такое?» — спросил он меня.

«Я не знаю. Ты сказал, что купишь что-то в секс-шопе на улице Восстания», — ответила я с колен, глядя снизу вверх на своего супруга, который теперь подошел ко мне поближе и разворачивал сверток.

«Да, я был на улице Восстания, — сказал он. — А знаешь, почему именно в этом секс-шопе? Потому что там самый большой выбор искусственных фаллосов».

С этими словами он вытащил наконец из пакета искусственный фаллос. Я вытаращила глаза. Во-первых, от удивления, а во-вторых, от испуга. Фаллос был огромных размеров. Зеленый, толстый, с пупырышками. Чуть загнутый. Одним словом, устрашающее орудие.

«Не надо», — пролепетала я, но когда стоишь на коленях перед мужчиной, да еще голая, все твои слова и умные доводы становятся неубедительными.

В тот вечер Павлик вообще не притронулся ко мне пальцем. Он вообще не овладел мной. Просто весь вечер смотрел, как я корчусь в оргазме перед ним на коленях… И получал удовольствие. Иногда он просто подгонял меня, если я вдруг останавливалась… Но потом я уже сама перестала останавливаться, когда вошла в ритм…

— И что же было дальше? — спросил я, видя, что Марина остановилась в своем рассказе. Она помолчала некоторое время и сказала:

— А дальше все пошло так же, как и начиналось. То есть по нарастающей.

— То есть твой муж, этот Павлик, не остановился на достигнутом?

— Он и не собирался останавливаться. Он не для того затеял все это со мной, чтобы прекращать. О, нет. Он хотел дойти до конца. Как в настоящей игре. Не прошло и пары дней, как он привел в дом своего знакомого. Его звали Кирилл. Очень противный и самоуверенный субъект. Стоило мне посмотреть на него, и я поняла, зачем Павлик его привел…

Кирилл рассматривал меня, разглядывал со всех сторон. А Павлик развлекался тем, что демонстрировал меня в самом постыдном свете.

— А что же ты? — поинтересовался я.

— А что я могла? Вернее, что я тогда понимала? Ничего… Теперь я даже думаю, что, кроме всего прочего, муж еще и ставил надо мной эксперимент. Знаешь, это довольно интересно, наверное. Узнать, как далеко может зайти женщина в своем стремлении любой ценой понравиться мужу и удержать его…

Павлик, кажется, специально испытывал меня. А я не понимала, что у таких игр не может быть конца. Они бесконечны, и над женщиной можно издеваться сколько угодно. Если она позволяет это.

— А ты позволяла? — не утерпел я. — Все же, почему? Ты ведь неглупая женщина…

— Да, — согласилась Марина. — Но у женщины все равно тело сильнее рассудка. Это — природа. С этим ничего не поделаешь. Наверное, ты сейчас скажешь, что не все женщины таковы. Есть холодные и рассудочные женщины.

Конечно, есть. Но я им все равно не завидую. Мне это кажется противоестественным.

Пусть со мной случилось то, что случилось, и я пришла к тому, к чему пришла. Пусть мне жалко себя. Но я все же не изменила себе, как женщине. Я осталась ею, а не превратилась в высушенную одинокую даму, каких много вокруг.

— Но как же ты стала проституткой? — спросил я. — Пока что я не вижу прямой связи между супружескими играми, пусть даже жестокими, и проституцией.

— Связь непосредственная, — ответила Марина. — Когда Кирилл ушел от нас и я вновь получила возможность лечь в постель к мужу, он обнял меня и сказал: «Мне показалось, что ты понравилась Кириллу». Голос его при этом не оставлял сомнений в том, что он имеет в виду. Я поняла это и испугалась. Поэтому я ничего не ответила.

«Он перед уходом попросил меня сказать тебе, что очень хотел бы с тобой познакомиться поближе, — сказал Павлик. — Он будет ждать тебя завтра у себя в офисе. Он будет там один. Я расскажу тебе, как туда проехать».

Я задрожала и только спросила мужа. Это был как бы мой последний вопль, взывавший к нему: «А ты подумал, Павлик? Ты действительно этого хочешь? Чтобы я навестила этого Кирилла?»

«Да, — сказал он твердо. — Я хочу этого, и ты это сделаешь. Завтра же».

— Вот, собственно, и вся история, — сказала Марина. — Ты доволен, тебе было интересно?

Я докуривал третью сигарету, которую прикурил непосредственно от второй. История меня потрясла. Никогда не слышал ничего подобного, никогда передо мной не выплескивались такие признания.

— На самом деле я обманулась, — сказала еще Марина. — Вернее, я обманывала сама себя. Вовсе мне не удалось привязать к себе мужа таким способом. Это было чисто временное явление. Просто он увидел, что из меня можно сделать игрушку, и сделал ее. А я по слабости и от отчаяния пошла на это.

Мухе только хотел поиграть, он с самого начала не относился ко мне серьезно. Следовало бы мне это понять раньше и не тешить себя иллюзиями.

— И чем закончилось дело? — поинтересовался я.

— Все дальше было очень просто, — сказала Марина. — Я навестила Кирилла, потом еще одного его приятеля, потом — еще одного… И все завертелось. Из меня сделали обычную проститутку. Постепенно я втянулась в это, как бы потеряла себя.

Когда женщину трахают от пяти до десяти человек в день и обращаются зачастую как со скотиной, она меняется внутренне. Теперь я уже не тот человек, что была раньше. Поэтому довольно тупо перенесла сообщение о том, что Павлик со мной развелся. Да и как мне было бурно реагировать? Я узнала об этом от него самого утром, когда вернулась из одного места, где в одиночку обслуживала четырех азербайджанцев с рынка. Я еле могла стоять на ногах и плохо соображала. Павлик сказал мне, что подал на развод и вышвырнул мои вещи на лестницу. Что же мне было, упираться в таком состоянии?

— И где ты теперь живешь?

— Мы снимаем квартирку с подругой, — ответила Марина. — Вот, с Рашидой… Кстати, они уже, наверное, сейчас выйдут. Ты не будешь жалеть потом, что не воспользовался мной по прямому назначению?

— Нет, — сказал я. — Все равно платить Шмелеву. Это он меня угощает. Так что не жалко. Можешь одеваться.

Можно было разрешить ей одеться и раньше, просто я как-то не сообразил. Когда Шмелев и его Рашида вышли к нам в комнату, Марина уже торопливо натягивала на себя одежду, которую принесла из предбанника, где женщины раздевались.

Мне больше не захотелось общаться со Шмелевым. Не знаю даже, почему. Наверное, тут было дело в том, что прежде он был для меня загадочной личностью, и мне было интересно разговаривать с ним, смотреть на него. Все же незаурядный человек.

Теперь же после этой вульгарной оргии мне стало неинтересно с ним. Он превратился для меня в обычного сластолюбца, эгоиста, короче говоря — примитивного человека. Я подумал о том, что таких знакомых у меня и без него очень много. Театры страны переполнены такого рода «эпикурейцами»…

Единственное, за что я мог быть ему благодарен, так это за то, что я отвлекся от тяжелых и печальных мыслей. Да еще таким симпатичным способом — слушая увлекательную историю о вещах, которые прежде казались мне невероятными и происходящими только где-то за океаном…

Способ не обсуждать ничего и быстро удалиться у меня есть. Это испытанный и годами «обкатанный» способ. Я всегда на него полагаюсь в таких случаях, и ни разу он меня не подводил.

Поэтому стоило Шмелеву перешагнуть порог комнаты, приятно улыбаясь и отдуваясь, как я тотчас же притворился пьяным. Совсем пьяным. Я булькал ртом нечто невразумительное, мотал головой и поводил бессмысленными глазами. Еще бы — на уроках актерского мастерства в институте я был главным специалистом по изображению пьяных…

Шмелев поверил. И повел себя именно так, как и большинство людей в такой ситуации. Он утратил ко мне интерес и захотел сделать как-нибудь так, чтобы я исчез с глаз долой.

Поэтому его весьма устроило, когда я, пошатываясь, встал и с глупой улыбкой сообщил, что мне пора домой и «пойду-ка я пройдусь»…

Он только вяло и еле слышно сказал мне:

— Тебя проводить? — но при этом явно не настаивал. А я, в свою очередь, сделал вид, что не расслышал. Сунул руку в его ладонь и пробормотал, что «созвонимся»…

Вероятно, Марина была единственным человеком, кто понял, что я притворяюсь. Она мельком посмотрела на меня с удивлением в глазах, но, похоже, ее уже приучили молчать. Так что она ничего не сказала, а так и осталась сидеть, уже одетая, на лавке, дожидаясь, пока Шмелев попрощается с ее подругой.

«Свинство, конечно, с моей стороны, — подумал я, выбираясь по скользким ступенькам на свежий воздух. — Надо будет потом ему позвонить и поблагодарить за все. Человек старался, пригласил меня, за все заплатил, а я даже спасибо не сказал. Надо будет исправиться».

Было уже около семи часов вечера, и начинало смеркаться. Боже, никак не могу привыкнуть к вечной темноте на петербургских улицах. Приезжие все время восхищаются белыми ночами… Конечно, есть такое природное явление. Но ведь все остальное время мы живем в кромешной темноте. Я успел уже забыть об этом, живя в другом городе, где нормально светит солнце. А теперь вот приходится воскрешать воспоминания и ощущения детства и юности.

Как писал по этому поводу Мандельштам:

Я остановился посреди улицы, на которую вышел. Где я?

Вокруг меня простиралась ровная гладь Каменноостровского проспекта. По нему мчались, мигая огоньками, машины, по тротуару, сбивая друг друга с ног, бежали люди. Это — одна из самых шикарных улиц Петербурга. Правда, есть еще Большой проспект, но это тоже рядом, и они, кстати, пересекаются.

Всех туристов водят на Невский. И говорят им, что это самая красивая и роскошная улица в городе. Наивное заблуждение… Невский — довольно заурядная улица по европейским меркам. Если оттуда еще убрать клодтовских коней, то и смотреть будет не на что. Такие торговые улицы, застроенные архитекторами средней руки, есть в каждом приличном и даже не слишком приличном городе Европы. И никто там не водит туристов на такие улицы…

А вот Каменноостровский и Большой проспекты на Петроградской стороне — это да. Это уровень.

Домой, то есть к Ларисе, ехать не хотелось. Пойти к кому-нибудь из старых знакомых — тем более. Это означало бы сидение в продавленном кресле и разговоры о том, кто что поставил и у кого какие перспективы в смысле заграничных постановок. Театральный мир — это вообще мир разбитых иллюзий и раздавленных амбиций.

Недавно, в последний мой приезд в Петербург меня затащили в один дом и там с благоговением представили некоему режиссеру, точно такому же как и я — провинциальному неудачнику.

Только о нем теперь говорили с придыханием. Говорилось так: «Вот Зяма Шустерман. Он поставил «Три сестры» Чехова в Израиле. Его пригласили на постановку, и спектакль имел большой успех».

Никто, правда, при этом не задумывается, что этот Зяма поставил спектакль в заштатной не театральной стране, где отродясь театра вообще почти никто не видел. Да еще не в столице, а в городке в пустыне, где живут переселенцы, не расстающиеся с мотыгой и автоматом…

Но разве можно об этом говорить! Что вы… Это же называется — заграничная постановка…

Нет уж, к театральным знакомым я не пойду, хватит.

«Надо бы заехать к Боре, — подумал я, вспомнив наш разговор, — Кажется, я уже достаточно отвлекся от тяжелых мыслей благодаря Шмелеву. Теперь можно было бы выслушать, что хочет сказать этот бородатый искусствовед».

Я постоял еще полминуты, определяя, достаточно ли я трезв для серьезного разговора. Достаточно. А к тому времени, когда приеду, протрезвею окончательно.

Я дошел до метро и купил жетон. Оттуда же, со станции я позвонил Боре по телефону, который он мне дал при расставании.

— Я дома и никуда не собираюсь, — ответил он мне, когда я представился. — Вы можете приехать. Сейчас я вам объясню, как добраться.

От «Приморской» до Бориного дома я дошел по пустырям минут за пятнадцать. Признаться — это не мое амплуа, ходить в темноте по пустырям. Но делать было нечего.

С залива дул сильный ветер. Я поднял воротник плаща и пошел. Как разросся этот район за время моего отсутствия. Прежде, когда я был молодым, город доходил только до реки Смоленки и на ней обрывался. Никакого метро здесь, конечно, не было, а вместо него был редкий лесок и болото.

Над мутной водой Смоленки раздавался только колокольный звон с церкви на Смоленском кладбище. Здесь было «кольцо» автобуса, выли волки и вообще об эти камни разбивались волны Мирового океана. Тут был край земли…

Теперь тут почти что центр города. Огни Центра Фирменной Торговли, еще что-то в этом роде. У метро — толкучка, рынок, бойкие газетчики продают последние выпуски погромных и черносотенных газет… Одним словом, кипит жизнь.

Боря жил один. Он встретил меня в фартуке и с закатанными рукавами фланелевой рубашки.

— Извините, я работал, — пояснил он, проводя меня в большую комнату, разделенную пополам перегородкой. — Это даже не вполне жилая комната, — сказал Боря, — Это еще и мастерская.

Судя по тому, что я увидел, Боря занимался примерно тем же самым, что и мой брат. Он тоже что-то такое мастерил по антикварной части. Пол был засыпан древесной стружкой.

— А соседи не ругаются, что вы шумите? — спросил я, потому что заметил — квартира коммунальная.

— Нет, не ругаются, — сказал Боря спокойно. — Тут двое соседей. Один — алкаш. Ему все равно, что тут происходит.

Он не реагирует. И еще старушка. Но у нее есть большое достоинство. Можно сказать, золотая старушка. Она глухая. Совсем, от рождения…

— Да, это большой плюс, — согласился я.

Боря снял с себя передник и предложил мне чаю. Кофе у него не оказалось, хотя именно от него я бы не отказался, учитывая то, что я почти целый день пил водку. Хоть в рекламе и говорится, что от нее «похмелья не будет», а все же тяжеловато для стареющего организма.

— Так что вы хотели мне сказать? — поинтересовался я наконец, когда Боря сел на колченогий стул напротив.

— Дело вот в чем, — сказал он, закуривая сигарету. — Я поехал в милицию и имел разговор со следователем. Он рассказал мне, между прочим, что труп они нашли случайно. То есть Лариса сделала заявление о том, что Вася пропал утром, и утром же, через несколько часов тело было случайно найдено. Лариса говорит, что Вася ушел накануне из дому по делам и не вернулся. Вот так обстоят дела.

— Ну, и что? — спросил я. — Почему это вас смущает? К сожалению, это довольно распространенный случай. Сейчас по улицам и днем-то ходить опасно.

— Это так, — ответил Боря. — Но дело в том, что неделю назад я брал у него клей для работы. Очень редкий клей, — он показал на яркий тюбик, лежавший недалеко на табуретке. — Он сказал мне, что клей ему этот нужен и что он просит меня немедленно вернуть его, как только я управлюсь с работой. То есть желательно на следующий же день.

— Ну, и какая тут связь? — спросил я. Меня стала раздражать эпическая манера повествования.

— Так вот, — не обращая внимания на мою раздражительность, продолжал все так же спокойно Боря. — Я действительно постарался сделать все, что нужно было, с этим клеем в один день. И начиная со следующего дня я стал звонить Васе, чтобы спросить его, когда мне принести клей обратно.

— Ну, и что?

— А то, что всю неделю я не мог связаться с ним, — ответил Боря и посмотрел на меня тяжелым взглядом. — Его не было дома.

— Бывает, — сказал я недоуменно. — Мало ли… Дела всякие. При чем тут убийство?

Боря докурил сигарету, медленно и тщательно затушил ее в жестяной банке, которую использовал для окурков, и сказал:

— Вы что, не знаете своего брата? Он же целыми днями всегда сидел дома. У него работа была такая. Иногда он, конечно, выходил в магазин, но вскоре возвращался. Много лет мы с ним дружили, и я всегда точно знал, что до Васи дозвониться не составляет труда. Если вышел, так скоро придет. Вечером-то уж в любом случае.

— А что? — удивился я. — Его и по вечерам не было дома?

— Хм, — помялся Боря. — Его и по ночам не было. Всю последнюю неделю. Ну, не неделю, это я преувеличиваю. Но четыре дня точно не было.

— Где же он был? — спросил я, не зная, что и подумать.

— Лариса сначала отвечала, что он пошел по делам. На третий день я позвонил в полночь, и она сказала, что он возится с машиной в гараже… Вы в это верите?

Я задумался на минуту. Представил себе своего ленивого и домашнего брата. Он, как кот, любил сидеть дома, и его вообще трудно было вытащить на улицу. А ночью, в гараж? Какая глупость…

— Нет, не верю, — решительно сказал я.

— Я тоже не поверил, — сказал Боря. — Но решил не показывать виду. Мало ли что… Может быть, они были заняты. Занимались любовью, например. Мало ли какую чушь соврешь в таком состоянии.

Но на следующий день, то есть в тот вечер, когда Вася пропал, по словам Ларисы, она уверенным голосом сказала мне, что он поехал «в одно место».

Я тогда спросил ее все же, что происходит. Сказал, что мне это не нравится, и если Вася больше не хочет со мной общаться, то пусть тогда объяснит причину.

На самом деле я совершенно в это не верил, потому что я же не сумасшедший. Мы дружили десять лет, или около того, никогда не ссорились, да и не из-за чего было. В последний раз, когда мы расстались, мы простились нормально… Это было все очень странно.

— И что же ответила вам Лариса?

— О, это было еще глупее предыдущего, — сказал Боря и горестно покачал годовой. — Совсем нелепо. Она деланно искусственно засмеялась в трубку и сказала: «Может же быть у мужчины личная жизнь».

«Что ты имеешь в виду?» — пораженный, спросил я ее. Тогда Лариса вдруг сказала: «Может быть, он у женщины… Откуда я знаю… Может быть, ему стало мало жены и он поехал еще к кое-кому?»

Она говорила это неестественным голосом и при этом явно волновалась. Вы же понимаете, в отличие от вас я неплохо знаю Ларису, ведь я очень часто бывал в доме…

— Про неестественный голос и глупые смешки — неубедительно, — заметил я. — В тот, последний вечер, когда она ждала мужа, а он пропал, она волновалась. А в таком состоянии человек может сказать любую глупость. И голос у него может быть взволнованным. Дрожать может и так далее. Так что в этом я не вижу ничего подозрительного.

— В голосе — согласен, — ответил Боря. — А что вы скажете по поводу того, что она сказала такое про Васю? Вы же знаете, что у него не могло быть никакой любовницы.

— Почему? — спросил я. Зря спросил, ибо понимал, что Боря прав и любовницы — это нереально для брата… Никогда у него не было любовниц. Он вообще был чрезвычайно целомудренный человек. Всю жизнь, когда театральные циники говорили мне, что в наше время целомудренных людей не осталось, я отвечал им: «Вот я познакомлю вас с моим братом, и вы узнаете, что все еще остались такие люди». Так что это было правдой.

— Так что же вы думаете по этому поводу? — спросил я Борю. — Мне кажется, что пора уже раскрыть карты и не играть в кошки-мышки с разными хитроумными умозаключениями.

Боря помолчал. Он как будто все еще сомневался, говорить мне или нет. Тогда я решил подтолкнуть его.

— Вы все равно уже пригласили меня специально для этого разговора, — сказал я спокойно. — И начали этот разговор. Так что теперь странно было бы ничего мне не сказать. Вы не находите?

— Нахожу, — согласился он. Потом добавил: — Ничего не было бы странного, если бы у меня был другой человек, с которым я мог бы посоветоваться. Но таких друзей у меня нет, а говорить все это следователю у меня нет оснований.

— Итак? — поторопил я его и закинул ногу за ногу. При этом я видел, что Боря явно нервничает и курит одну сигарету за другой.

— Одним словом, я уверен, что Вася пропал из дома гораздо раньше, — наконец сказал резко, решительно, как будто отрубил, Боря. — Он исчез дней за пять до своей гибели… Ну, может быть, за три… Но уж во всяком случае — не накануне. Его не было дома вовсе последние дни. И он не был ни у какой любовницы. Это — чушь, которую Лариса «спорола» просто от растерянности. Была бы у нее хоть минутка на то, чтобы подумать, она придумала бы что-нибудь поумнее.

— Что это значит? — я был потрясен Бориным предположением и не знал, как его истолковать.

— Это значит именно то, что я вам сказал, — ответил он. — Не более и не менее…

Мы помолчали несколько секунд и оба наблюдали, как тянутся кверху, к потолку тонкие синие змеи дыма от наших сигарет.

— Но ведь экспертиза установила, что он погиб именно в ту ночь, — сказал я и тут же сам догадался, что имел в виду мой собеседник. А догадавшись, ужаснулся: — Так вы хотите сказать?.. — я даже не мог продолжить свою фразу, настолько меня захлестнуло чувство ужаса.

— Ну, да, — ответил Боря. — Вы наконец догадались… Много же вам потребовалось времени, чтобы догадаться. Я хочу сказать, что Вася был похищен и скрыт где-то все эти дни. И только потом, в ту, последнюю ночь, его убили.

— И значит, все эти шрамы от ножа, и все следы пыток… — начал я, и Боря строгим голосом продолжил:

— Были нанесены постепенно. Его пытали несколько дней, а убили только потом. Как ни тяжело об этом говорить.

— Но почему? — вытаращился я на собеседника. — Отчего? Зачем? Как это следует понимать?

Боря мрачно улыбнулся:

— Сколько у вас вопросов. И все сразу. Это оттого, что вы не имели времени обдумать это с разных сторон.

— А вы обдумали? — спросил я.

— Я обдумал, — ответил он серьезно. — На самом деле вся куча вопросов группируется в три главных. Они же суть сии. Вопрос первый — чего хотели от Васи те, кто его удерживал где-то и пытал? Вопрос второй — почему Лариса скрывала исчезновение мужа? Не сообщила в милицию и даже мне не сказала? И третий вопрос — почему она молчит сейчас, когда Вася уже все равно убит?

— Из трех ваших вопросов два касаются Ларисы, — резюмировал я. — Означает ли это, что вы считаете ее в какой-то степени скрывающей многое из того, что она знает?

— Означает, — подтвердил Боря, сопровождая свои слова энергичным кивком головы. Он встал и прошелся по комнате, осторожно ступая среди раскиданных прямо по полу инструментов.

— Я вам даже больше скажу, — произнес он наконец осторожно и даже более тихим, чем прежде, голосом. — Мне кажется, что она имеет вообще непосредственное отношение к тому, что случилось с Васей. Конечно, нехорошо так говорить, но факты — упрямая вещь. Я ведь не собирался специально расследовать это дело, я не милиционер, но просто в глаза лезет всякая несуразица.

Боря опять сел на стул напротив меня и продолжал свои рассуждения:

— Ответ на первый вопрос достаточно прост и сам собой напрашивается. Мотив убийства — ценности. Это понятно. Ничего другого у Васи не было и быть не могло. Икона и коллекция. Может быть, еще деньги, но вряд ли у Васи были крупные суммы наличных денег… Во всяком случае, ясно, что именно материальный интерес двигал теми, кто убивал его.

— Но тогда какое отношение к этому может иметь Лариса? — спросил я как бы раздумывая. — Она и так была жена Василия, и все принадлежало ей… Они же не собирались разводиться…

— Ответ на этот вопрос у меня был, — ответил Боря, — Только теперь я в недоумении. И чем дальше, тем горестнее становится это недоумение. Дело в том, что могло случиться так, что Васю похитили и стали требовать ценности. А Ларисе пригрозили, что убьют мужа, если она хоть кому-то скажет обо всем. Вот она и молчала.

— Ну, да, — подхватил я. — Вот поэтому она вам ничего и не могла сказать. — Это было радостно сознавать, потому что всегда приятно, когда с человека спадают подозрения… Пусть даже этот человек тебе и не слишком симпатичен.

— Вы звонили, а она не знала, что и соврать вам, — добавил я.

— Ну, да, — вяло отреагировал Боря на мои слова. — Это было бы все очень хорошо, если бы…

— Если бы что? — быстро переспросил я. Теперь мне стало вдруг казаться, что Боря слишком подозрителен. Так иногда бывает. Он — одинокий человек, а его ближайший друг женат. И вот он начинает чувствовать сначала раздражение к жене друга, а потом и ненависть к ней. И готов свалить на нее вообще вину за все, что угодно. Это такая форма дружеской ревности…

— Если бы что? — спросил я еще раз.

— Если бы после всего этого Вася остался жив, — сказал жестко Боря, и я осекся. Он был совершенно прав. — Я согласен с вами относительно того, что это довольно распространенная ситуация. Похищают мужа, а жена никому об этом не сообщает, а старается сама достать деньги и выкупить мужа… Потому что на милицию никто не надеется по-настоящему… А потом жена собирает деньги, отдает их разбойникам и освобождает мужа. Это — обычное дело в наше время. Но сейчас-то картина совсем другая.

— Да, — согласился я. — Вы, конечно, правы. Теперь Вася убит.

— Мы можем пойти еще дальше, — продолжал Боря. — И предположить следующее. Лариса молчала, потому что боялась рассердить разбойников. Она отдала ценности, а они все равно его убили. И уже поняв, что они его убили, она и обратилась в милицию с заявлением. Возможно такое?

— Конечно, — ответил я. — Вероятнее всего, именно так и было. Коварство этих мерзавцев всем известно. Как можно им доверять?

— Но, — сказал Боря многозначительно, — в этом случае возникает следующий вопрос. А почему она солгала в своем заявлении? Ведь она сделала простое заявление об исчезновении мужа. И все. Кроме того, она до сих пор ничего никому не говорит. Мне, во всяком случае. А судя по вашей неосведомленности, и вам тоже.

— Если она выполняла волю бандитов ради спасения мужа, — сказал я, — то после его смерти она, естественно, не должна молчать. Теперь, когда он уже мертв, она могла бы признаться, что ее шантажировали жизнью мужа.

— Но она ничего не говорит, — сокрушенно покачал головой Боря.

— Честно говоря, — сказал он, немного помолчав, — когда я узнал о смерти Васи, я первым делом подумал о ценностях. Они в каком-то смысле ключ к ответу на вопрос о степени виновности Ларисы…

— То есть?

— Возможно ведь и иное течение событий, — сказал Боря. — Васю похитили, связались с Ларисой. Назвали цену. Скорее всего, просто потребовали икону и коллекцию бронзы… А она не согласилась с ценой. И не отдала вещи.

— Тогда это ответ на вопрос о том, почему Васю убили, — произнес я и тут же встрепенулся. — Вы что же, хотите сказать, что Лариса из жадности отказалась отдать вещи и тем самым сознательно обрекла мужа на мучительную смерть?

Боря усмехнулся в бороду и промолчал. Он продолжал неподвижно сидеть на стуле. Потом сказал:

— Нет, я ничего не хочу сказать. Я логически размышляю. А про это вот… Про виновность Ларисы в смерти Васи — это вы сами сказали.

— Когда я такое сказал? — возмутился я.

— Только что… Вы же сами сделали вывод из наших с вами общих умозаключений.

Он был прав. Вывод напрашивался сам собой.

— Поэтому я первым же делом поехал к Ларисе и предложил ей дать мне на хранение ценности. Мы с вами тогда как раз встретились. Она отказалась. И тогда я заподозрил, что с вещами она расставаться не хочет, — продолжил свои рассуждения Боря.

Но тут я вспомнил наш с Ларисой разговор накануне.

— Но она сказала мне, что вещи продал сам Вася за несколько дней до гибели, — сказал я.

Боря наклонил голову вперед и посмотрел на меня исподлобья. Он был мрачен и таким образом давал мне понять абсурдность моих слов.

— Как можно в это поверить? — сказал он. — Продать такие вещи, как та икона и коллекция бронзовых печаток, — это событие. К нему человек готовится долго, он созревает. И во всяком случае сообщает об этом ближайшему другу. Кроме того, это быстро сделать вообще невозможно ввиду большой ценности вещей. То есть мгновенно найти покупателя просто мало вероятно.

— Но Вася мог сделать это быстро, — сказал я. — У него же были большие связи.

— Конечно, — кивнул согласно Боря. — Как и у меня… То есть я узнал бы об этом через полчаса… Никто же до сих пор ничего об этих вещах не знает. Где они?

— А как вы думаете?

— Я не знаю, — признался Боря. — Скорее всего, они у Ларисы. Она, вероятно, пожалела отдавать эти вещи. Решила, что мужчины у нее в жизни еще могут быть, а такие ценности — вряд ли. Так что я не исключаю, что вещи у нее…

— А Вася в могиле, — заключил я.

— Именно, — произнес Боря. — Ценности у жены, а муж — в могиле. Вот ведь какой каламбур получился.

Я подумал, все взвесил.

— Нет, — наконец сказал я. — Это вряд ли… Она сегодня попросила у меня денег взаймы. Триста тысяч. Человек, у которого оказались такие ценности в руках, триста тысяч просить в долг не будет. Тем более, у меня.

— Для отвода глаз, — предположил Боря.

— Сомнительно, — ответил я. — Ей это было неприятно. Я имею в виду — просить у меня. Не такие у нас с ней отношения.

— Кстати, а вы не спросили у нее в ответ, где же деньги?

— Какие деньги? — не понял я.

— Ну, те, которые якобы получил Вася, якобы продав ценности… Она же сказала вам, что Вася незадолго до гибели продал икону и коллекцию. Так где же деньги, вы спрашивали?

— Спрашивал, — ответил я.

— И что же?

— И ничего. Она сказала, что не знает этого.

— Забавно, — сказал Боря и, встав, опять начал ходить по комнате. Потом остановился и спросил меня: — Вам налить еще чаю?

Я отказался. Тогда Боря покружил еще немного и произнес:

— Как вы относитесь к путешествиям? — При этом он не улыбался, а напряженно смотрел на меня остановившимися глазами, глубоко спрятанными в глазницы.

— Путешествиям? — удивился я. — А вы что, хотите пригласить меня в путешествие? Самое время, как мне кажется.

При этом я сразу же привычно оценил обстановку. Боря — одинокий мужчина. Не женатый, и следов пребывания женщины я в комнате не обнаруживаю. Значит, может оказаться «голубым»… А это, в свою очередь, означает, что нужно не расслабляться и быть осторожным. Как поется в современной бардовской песенке:

Боря заметил мое замешательство и, вероятно, понял его причину. Он улыбнулся.

— Да нет, вы совершенно напрасно беспокоитесь, — сказал он. — Я имел в виду совсем не это.

— Не что? — спросил я осторожно.

— Не то, что вы подумали, — сдержанно ответил он. — Я предлагаю вам совершить путешествие не в какое-то конкретное место. И не вместе со мной, а одновременно. Вы ведь понимаете разницу между совместным путешествием и одновременным?

— Понимаю, — кивнул я. — Теперь я понял, что вы имеете в виду. Так вот, смею вас уверить, что никакой иглой я тыкать себе в вену не дам. Ни обычной иглой, ни даже одноразовой. Так что спасибо за приглашение.

У меня с детства неприязнь к уколам. То есть я их терплю и спокойно переношу, если это уж так необходимо в медицинских целях. Но мысль о том, чтобы лезть себе самому иглой в вену на руке, — это не для меня.

— Что вы такое говорите, — обиделся слегка Боря. — Будто мы петеушники или бедные студенты-провинциалы… Никаких игл, разумеется. Какое путешествие вам больше нравится?

— А какой есть у вас выбор? — задал я встречный вопрос. Главное мое условие — отсутствие игл — было соблюдено, и я несколько успокоился. Может быть, подумал я, путешествие мне даже поможет пережить этот период жизни.

— Можно совершить путешествие в красное царство и можно в белое, — пояснил Боря, мотнув головой в сторону, тем самым как бы давая понять, что «ключи царств» находятся поблизости и могут быть быстро приведены в действие.

— Белое я вам больше рекомендую, — пояснил он еще. — Это — полегче, и вы быстрее вернетесь из него.

— У нас что — мало времени? — спросил я.

— Нет, что вы, — ответил Боря. — Времени сколько угодно. Просто я подумал, что, может быть, вам с непривычки будет тяжело путешествовать в красное царство. Лучше начинать с белого.

Он встал, подошел к столу, выдвинул один из ящиков и достал коробочку. Коробочка была маленькая, квадратная.

Боря протянул ее мне, и я открыл ее. Внутри она была разделена перегородкой из картона на два отделения. Одно из них было наполнено красными таблетками, а другое — белыми, обычного вида, вроде аспирина.

— Вам принести воды? — поинтересовался Боря, все еще оставаясь хорошим хозяином. Я отказался, так как в моей чашке еще были остатки чая. Правда, он остыл, но для такого дела подходил наилучшим образом.

— Так что вы предпочтете? — задал вновь вопрос Боря, видя мою нерешительность.

Я поднял к нему глаза и спросил:

— Я правильно полагаю, что мы закончили официальную часть нашей беседы? Больше вы ничего важного не имеете мне сказать?

— Мне кажется, что я сказал достаточно много важных вещей, — ответил Боря, — Вам так не показалось?

— Совершенно верно, — произнес я. Потом я помолчал и в сердцах добавил раздраженно: — Это все очень важные замечания и подозрения… Беда только в том, что мы ничего не можем с ними поделать. И потому все ваши мудрые мысли останутся невостребованными. Что мы с вами — милиционеры, что ли?

— Все-таки я счел необходимым рассказать вам об этом, — сказал Боря. — Как-никак вы брат Васи. Поэтому я не мог скрыть от вас своих мыслей и догадок.

— Размышлений, — подсказал я ему.

— Можно назвать и так, — согласился Боря. — Это вам решать, что делать дальше со всем этим. Можете пойти в милицию и все это рассказать.

— А вы потом подтвердите свои слова? — спросил я.

Боря кивнул, и лицо его приняло озабоченное выражение:

— Конечно. Но пойти вы должны сами, если хотите. Когда меня спросят, я готов подтвердить.

— Только Васе это не поможет уже, — произнес я. — Ну, возьмутся они за Ларису. И что?

— А я вас не уговариваю, — ответил Боря. — Поступайте, как знаете. Можете вообще не реагировать никак на мои слова. Будто бы я вам всего этого не говорил. Хотите?

А вы хотите этого? — задал я встречный вопрос.

— Я не знаю, — признался мой собеседник мрачно.

— И я не знаю, — ответил я ему. Тогда мы посмотрели друг на друга и чуть улыбнулись.

— Не так-то просто — пойти и «заложить» человека, которого мы оба знаем уже давно, — прокомментировал Боря. — Все-таки Вася уже мертв, и он любил эту Ларису. Это уже свершившийся факт. В этом мы уже ничего не сможем изменить.

— К счастью, — сказал я. — К счастью, не сможем.

Боря поставил перед собой стакан воды и сказал философски:

— А поскольку все так сложно, непонятно и непредсказуемо, я и предлагаю вам ненадолго уехать отсюда. Может быть, проблема решится сама собой.

Я взял из коробочки красную таблетку и поднес ее ко рту. Тут меня охватило сомнение. Все-таки меня нельзя назвать завзятым «путешественником», и про эту таблетку я ничего не знал.

— Нужно брать одну или сразу две? — спросил я у Бори. Он усмехнулся:

— Судя по вашему вопросу, вам достаточно будет одной. Я возьму две. Но предупреждаю вас — красное царство может показаться вам несколько необычным и пугающим. Возьмите лучше белую и через полчаса вы придете в себя с отличными ощущениями.

Я промолчал и положил в рот красную таблетку. Не те события произошли в жизни, не в том я был состоянии, чтобы удовольствоваться «приятными воспоминаниями»…

Я запил таблетку остатками холодного чая и передал коробочку Боре. Он взял ее у меня из рук, достал две красные таблетки и запихал себе в рот. Водой он стал запивать их.

В этот момент я заметил, что стакан в его руках превратился в огненный сосуд. Из белого, прозрачного и наполненного водой он на моих глазах превратился в багрово-красный.

Из него прямо в горло Бори лилась широким потоком алая густая жидкость.

«Это кровь», — догадался я.

Поток алой крови лился все больше. Он как маленький водопад падал в открытый Борин рот.

«Как он не захлебнется ею?» — испугался я, но тут же успокоился, потому что заметил, что Борин рот превратился в огромную черную трубу. Это было его горло…

Свет в комнате померк и трансформировался в огненное свечение. Источник его находился где-то здесь, в комнате, но я не мог определить его точного местонахождения. Красный свет заливал комнату, и все, находящееся в ней, приобрелокровавый оттенок.

Но тут мне стало понятно, что я ошибался. Причем трагически ошибался весь вечер. Как я мог быть таким безрассудным и невнимательным? Почему я взял с собой Шмелева? Мне ведь казалось, что я оставил его в бане, но это было не так.

Оказывается, я пригласил его с собой, и теперь он сидел напротив меня, на том месте, на котором должен был сидеть Боря — хозяин комнаты. И я не знал, куца девался Боря. Ведь только что он был здесь, а сейчас на его месте сидел Шмелев…

Когда он успел раздеться? И почему сделал это незаметно? И куда он девал хозяина комнаты?

Шмелев, голый и улыбающийся, сидел напротив меня, и все тело его — щуплое и кособокое — было озарено зловещими отблесками алого пламени. Он засмеялся громко и вдруг протянул ко мне руку. Он не должен был со своего места дотянуться до меня, ведь он сидел довольно далеко. Однако неожиданно для меня он вытянул вперед руку, и она стала расти.

Рука вытягивалась и вытягивалась. Она становилась длиннее, чем тело Шмелева. Вот он перебросил ее через столик, который стоял передо мной, и длинные пальцы коснулись моего лица.

Они были очень длинные, и я заметил, кроме того, что они извиваются, как белые змеи…

«Интересно, — подумал я. — Бывают ли на свете белые змеи?» Они копошились у самого моего лица и иногда задевали за щеки. Я не понимал намерений Шмелева. Мне было непонятно, зачем он протянул ко мне свою руку и как я до этих пор не замечал, что у него вместо пальцев — живые змеи?

Стоило мне подумать об этом, как тут же я заметил его ногти. Ногтей у Шмелева не было. Вместо них, на их месте были змеиные головки. Только если пальцы были белыми, как молоко, то головки змей были окрашены в нежно-розовый цвет… Они имели окраску кожи неродившегося теленка. Или поросенка. Их карие глазки внимательно при этом смотрели на меня.

«Никогда не знал, что у змей бывают карие глаза, — подумал я. — Хотя я ведь не знаю, какие у них вообще глаза… Или это только у пальцев Шмелева карие глаза?»

Я уже захотел посмотреть на свои пальцы и убедиться, что на них тоже есть глаза, но не успел этого сделать.

Открылась дверь, и в комнату вошла Лариса… Уж не знаю, где она успела раздеться, но она была совершенно голой сейчас.

«Как ты сюда попала?» — хотел было спросить ее я, но она не обращала на меня никакого внимания. Медленно, но неуклонно она проплыла мимо меня в сторону Шмелева и уселась к нему на колени. Они слились в поцелуе — долгом, как смерть…

«Я не должен этого допускать, — решил я. — По крайней мере, в своем присутствии». Поэтому я попытался остановить их, но мне это не удалось. Они не видели меня или не обращали внимания на мои возмущенные крики. Они продолжали целоваться, их тела сверкали в красном кровавом мареве вокруг…

Да и сами их обнаженные тела приобрели кровавый оттенок. Они копошились, сливались друг с другом.

Я пытался закричать на них, но и сейчас мне не удалось остановить их объятия. Дело в том, что Шмелев не убрал руки от моего лица. Они были все тут же. Вероятно, он целовался с Ларисой, не обнимая ее. Если только у него было не четыре руки…

Его пальцы-змеи вдруг приобрели активность. Они перестали извиваться и полезли ко мне в рот. Они заползли внутрь меня и принялись душить меня изнутри. Они вползли в мое горло, и я не смог дышать.

Пытался крикнуть, но не смог. Я только продолжал смотреть на обнимающиеся багровые тела и чувствовал, что жизнь из меня уходит.

«Где же Боря? — удивлялся я, — Почему он позволяет в своей комнате заниматься любовью, да еще душить меня этими змеями?» По моему разумению, он должен был прийти мне на помощь.

Может быть, он действительно как-то помог мне, потому что змеи мгновенно выползли из моего горла. При этом они покачивали своими розоватыми головками и щурили карие глазки. Это было очень умилительно.

Но как же я ошибался! Только тут я понял, что, вероятно, наркотик начал уже действовать… Потому что я осознал неправильность того, что я видел. Все было не так…

Как странно было перепутать Борю со Шмелевым… Отчего я подумал, что это Шмелев сидит передо мной, и как он вообще мог здесь оказаться? Конечно же, это был Боря. Странно, что я перепутал их, они же совсем непохожи.

А женщина, которая сидела у него на коленях, была вовсе не Лариса. И что за грязные у меня мысли? Как я мог подумать такое про жену моего брата? Конечно же, это была вовсе не она…

Боря занимался любовью с Лидой. Она была очень страшна. Неужели ей удается вводить людей в заблуждение, говоря, что ей всего только пятьдесят лет? Нет, теперь было совершенно ясно видно, что ей все семьдесят… Похотливая старуха!

«Как она впилась своим ртом в Борю, — подумал я. — Как будто хочет задушить его своим поцелуем… Однако, ну и любовницу он себе выбрал. Ей лет семьдесят. В красном свете свисали ее бока, в красном сиянии похотливо двигались ее дряблые ноги с вздувшимися венами. Вдруг она оторвалась от Бори и посмотрела прямо на меня.

— Тебе нравится смотреть, как я целуюсь с моим женишком? — спросила она и улыбнулась. При этом огромный рот ее был испачкан кровью.

«Наверное, это та кровь, которая лилась в рот Бори недавно. Он испачкал Лиду», — подумал я.

— Почему здесь так много крови? — спросил я громко. — И почему здесь такой красный свет? Откуда он льется?

— Это замок святого Грааля, — ответила Лида, потрясая своими длинными тощими грудями, висящими до самого живота. Она держала в руках свои сморщенные соски и как бы нацеливала их на меня. — А свет идет от чаши Грааля. Что же ты удивляешься? Ты сам стремился сюда.

— Да, я сам этого хотел, — согласился я.

— Сам хотел, — повторила Лида глухим замогильным голосом. — Сами хотели, сами хотели…

Я открыл глаза. Надо мной стоял Борис и держал в руках стакан с водой.

— Вы сами этого хотели, — сказал он, укоризненно качая головой, — Я вас честно предупредил, а вы сами захотели. Так что, прошу не обижаться на меня.

Я огляделся. Вернее, покрутил головой в разные стороны. К своему удивлению, я обнаружил, что не могу двигать глазами. Они у меня теперь смотрели только вперед, и я не мог поводить ими.

Так вот, я покрутил головой и увидел, что багрово-красный цвет пропал. И рот у Бори нормальных размеров и вовсе не выпачкан кровью.

— Я и не обижаюсь, — проговорил я, с трудом шевеля губами.

— Ну и отлично. Путешествие закончилось, — сказал Боря. — Как вам понравилось красное царство?

— М-м-м… — ответил я. — А вам?

— Я путешествую туда регулярно, — сказал он. — Можно сказать, что я там уже свой человек. Можно, наверное, прописаться и попросить гражданство.

— Вам нравится там? — спросил я.

— Никто не путешествует второй раз туда, где ему не понравилось, — ответил он и улыбнулся. — Хотите выпить воды?

Тут я сообразил, что страшно хочу пить. Я прильнул губами к стакану, удивляясь, как мог я принять его за кровавый сосуд… Пока я пил, Боря сел обратно на свой стул.

— Выглядите вы, конечно, неважно, — резюмировал он. — Это неудивительно. Путешествие в красное царство — долгое и утомительное. Оно требует от путешественника много сил и энергии.

Я посмотрел повнимательнее на Борю. Он и сам не являл собой рекламу здорового образа жизни.

— Вы и сами не похожи, — сказал я ему. Мысли мои ворочались в голове с трудом, и я не мог их сразу грамотно сформулировать.

— На что не похож? — насторожился мой собеседник.

— Не похожи на рекламный плакат с надписью: «Пейте кефир!» Знаете, там нарисован этакий краснощекий бутуз.

Мы оба засмеялись. В груди у меня покалывало, а в горле першило. Когда я засмеялся, то почувствовал слабость и у меня слегка закружилась голова.

— Наверное, мне нужно уже ехать домой, — сказал я после некоторой паузы. — Спасибо за путешествие. Не скажу, чтобы оно было слишком уж приятным, но во всяком случае оно было весьма познавательным и забавным.

— Как и всякое путешествие, — пожал плечами Боря. Он посмотрел на меня и добавил: — Правда, я не думаю, что вам следует выходить на улицу в вашем нынешнем состоянии. Вы могли бы остаться у меня. Правда, у меня неприбрано, но место на диване есть. Так что…

— Нет, — помотал я головой в ответ. — Я поймаю такси на улице и доеду. Терпеть не могу ночевать в незнакомом месте. Вы меня извините.

— Извиняю, — ответил Борис. — Я и сам такой. Только вы уверены, что сможете нормально доехать?

Но я уже поднимался из кресла. Это было нелегко поначалу, так как меня немного пошатывало.

— Ничего, — успокоил я Борю, который внимательно и с тревогой следил за моими движениями. — Я скоро окончательно приду в себя и разойдусь.

Я надел пальто и вышел на улицу. Больше мы с Борей не говорили о серьезных вещах. Не для того же мы расслаблялись.

Ехать с Васильевского острова на Шпалерную довольно далеко, так что за время пути я вполне пришел в себя и, когда входил в квартиру, был уже в форме.

Стояла глубокая ночь, и я открыл дверь ключом, который дала мне Лариса. Я не хотел ее будить и потому, сняв ботинки, на цыпочках прошел в свою комнату. По пути я заметил, что свет в комнате Ларисы не потушен, и подумал о том, что она не может заснуть.

Все же я не хотел с ней разговаривать. Может быть, завтра, подумал я. После всего прожитого дня и особенно после разговора с Борей я не хотел смотреть в глаза этой женщине. Подозрения Бори, неясные и туманные, все же прочно засели в моем сознании…

Я разделся и лег в постель. Белье показалось мне прекрасным — свежим и прохладным. Как раз таким, о котором я мог только мечтать после всего этого дня.

«Никогда бы не подумал, что день похорон моего зверски убитого брата я проведу вот так, — подумал я. — Хотя неизвестно, что было бы лучше. Напиться до бесчувствия — это, наверное, было бы гораздо естественнее. Но не менее глупо… Какой-то Шмелев, баня, проститутка с ее историей. Потом Боря с его «путешествиями» и подозрениями. Ну, и жизнь у меня пошла. Нет, все-таки это не мой стиль. Как я отвык от бурной жизни».

Я вспомнил свой дом далеко отсюда, театр, незаконченную постановку «Ричарда Третьего»… Это было привычно. Это было надежно. От этого веяло почтенностью и уверенностью, Не то, что тут…

И вдруг раздался телефонный звонок. Не знаю, кто как, а я давно отвык от ночных телефонных звонков. Последний был, наверное, во времена моей студенческой юности…

Телефон звонил настойчиво. Лариса не снимала трубку. Я вспомнил, что аппарат стоит как раз в той комнате, где она находится. Было совершенно очевидно, что такие долгие и громкие звонки должны были ее разбудить, даже если бы она спала…

Я уже раздумывал о том, что нужно встать и подойти к телефону. Вдруг это что-то важное. Потом мне пришло в голову, что, может быть, Лариса не хочет снимать трубку. Но тогда почему?

Ситуация достаточно напряженная. Убит ее муж, только сегодня были похороны. Ведется следствие… Нормальная жена вообще сидела бы у телефона и хватала трубку при первом же звонке.

Почему она не делает этого? Она знает, кто это звонит? Но как она может это знать?

Или она просто знает, кто убил ее мужа, и теперь ей неинтересно снимать трубку? Или она чего-то боится?

Наконец Лариса сняла трубку. Я встал и на цыпочках подошел к двери. Подслушивать нехорошо, я знаю. Но иногда… Ситуация диктует свои законы. Слишком много вопросов было у меня, чтобы я оставался совсем равнодушным и благовоспитанным человеком…

— Да, — говорила Лариса приглушенным голосом. — Хорошо… Нет, он наверняка будет еще спать… Да, в одиннадцать… Нет, он только что пришел и будет спать… Нет, я не боюсь… Хорошо, — она повесила трубку, и спустя секунду или две я услышал сдавленные рыдания.

Это было неожиданно. Плач был понятен утром, когда мы были в крематории, и днем, когда мы сидели за поминальным столом. Но сейчас… Тон, каким она только что говорила по телефону, был заговорщицким. После такого не рыдают.

Я поспешно лег обратно в кровать и никак не мог сомкнуть глаз. Тело мое было в полном изнеможении, но возбужденный мозг не мог остановиться и продолжал свою аналитическую работу.

«Кто это был? — спрашивал я себя. — Почему Лариса сначала не хотела снимать трубку, а потом все же сняла и сразу согласилась со всем, что ей сказали? И кстати, что ей сказали?»

Несомненно было, что ей назначили встречу. Но где? Здесь, в этой квартире? Тогда к чему разговоры о том, что я буду спать? Как бы крепко я ни спал, я же могу проснуться…

Значит, ее куда-то вызвали к одиннадцати? Куда? Кто?

Я чувствовал, что это наверняка имеет какое-то серьезное значение. Школьная подруга не станет звонить ночью. И после таких звонков не рыдают… Я не был уверен, что это имеет отношение к убийству брата. О нем не было сказано ни слова. Но в данный момент все, что творилось тут и с Ларисой, могло иметь отношение к убийству. И самое прямое.

Конечно, оставалась вероятность того, что это звонил действительно какой-то добрый человек и выражал Ларисе свои соболезнования. И после этого звонка она вспомнила все и опять заплакала. Ведь рана еще была так свежа…

Все могло быть, и тем не менее я насторожился.

«Прекрати, — говорил я себе. — Не разыгрывай из себя детектива. Ты уже докатился до подслушивания. Разве этого мало для взрослого солидного мужчины? Остановись и предоставь милиции делать свое дело».

И все же, все же… Мне безумно захотелось узнать, что же это был за звонок и кто же это звонил ночью Ларисе для того, чтобы назначить ей загадочное свидание где-то в одиннадцать часов.

Было ясно, что мне не удастся не спать всю ночь, дожидаясь утра. Я слишком измотался за этот бурный день. Слишком много эмоций, слишком много событий, самых разных. Поэтому я и вспомнил о том, что в ванной, на полочке перед зеркальцем, на котором все еще стояли бритвенные принадлежности брата, есть будильник. Я встал, пошел туда и принес его к себе в комнату.

Я поставил будильник на восемь часов. Страшно не хотелось просыпаться так рано, но делать было нечего.

«Любишь кататься — люби и саночки возить», — сказал я себе наставительно словами народной мудрости. Правильно сказано где-то, что народная мудрость — это живительный источник, к которому необходимо припадать каждому настоящему художнику. А в том, что я настоящий художник, что бы там ни говорила высокомерная столичная критика, — я не сомневался…

Только где же была сказана эта крылатая фраза про живительный источник? Я не помнил. Вспомнить мне и не удалось, потому что я провалился в сон и больше уже не мог продолжать мыслительный процесс.

Встав с трудом в восемь часов утра по будильнику, прооравшему мне в самое ухо свою омерзительную песнь, я столкнулся в коридоре с Ларисой.

— Почему ты так рано встал? — удивилась она, — Кажется, ты пришел вчера очень поздно?

— Да, — сказал я. — Мы с Борей засиделись. Вот я и приехал попозже.

— Но ведь, насколько я помню, вы уехали втроем со Шмелевым, — произнесла она, и лицо ее выразило удивление. — Где же вы его потеряли?

— Так уж получилось, — ответил я, решив не вдаваться в рассказы об оргии в бане и всем прочем. — А сегодня меня позвали на репетицию в один театр. Старый знакомый-режиссер позвал. Вот я и собрался, — врать я не любил и поэтому никогда не умел, но в тот момент Лариса не смотрела на меня и потому ничего не заметила. Я мог вздохнуть облегченно.

Можно было не сомневаться в том, что Лариса мне поверила. На самом деле, ложь моя была очень похожа на правду. Почти каждый раз, когда я приезжал в Питер, меня приглашал кто-нибудь из знакомых режиссеров на его репетицию.

В отличие от провинции, каждый работающий в столицах «очередной» режиссер мнит себя великим мастером сцены. На самом же деле, как правило, «очередной» режиссер — это случайный человек. Он поставит свой спектакль, получит свои небольшие деньги, а все остальное время будет ходить тенью за главным режиссером и смотреть ему в рот. И быть «мальчиком на побегушках». А если не станешь этого делать — тебе быстро укажут на дверь. Прав у «очередного» совсем никаких почти нет. Он в театре хуже, чем заместитель директора, — хотя хуже, казалось бы, некуда. Это — последний человек, хуже собаки…

Тем не менее каждый из них очень гордится собой и считает совершенно искренне себя непонятым гением.

Вот поэтому я каждый раз откликался на приглашения и ходил на их репетиции. А репетиции, как известно, начинаются в десять утра, так что мое раннее пробуждение не должно было вызвать удивления Ларисы.

Да и вообще, стоило мне посмотреть на нее, как я понял, что ей сейчас нет никакого дела до меня. Женщина была уже причесана, накрашена и даже одета. Лицо ее было сосредоточенно и излучало как будто некое внутреннее спокойствие.

— Увидимся вечером, — сказал я, когда наспех позавтракал и встал из-за стола. Лариса была явственно занята своими мыслями, так что она только рассеянно кивнула и ничего мне не ответила.

«Интересно, — подумал я. — Что же это за такое важное свидание, что Лариса с самого утра как будто не в себе?»

А то, что она была не в себе, было совершенно очевидно.

Я сознательно вышел из дома пораньше, чтобы подготовиться к своей неприглядной миссии. Уж если я пошел на это, на слежку, то нужно было все предусмотреть и постараться не попасть впросак…

Я постарался предвидеть все возможные варианты развития ситуации и не потерять Ларису из виду.

Выйдя на улицу, я взглянул на часы. Было половина девятого. Можно было предполагать, что скоро Лариса выйдет из дому и направится на свое таинственное свидание.

Я остановил несколько проезжавших машин и поговорил с водителями. Все они спешили по делам, хотя и соглашались подвезти меня по пути. Но меня это не устраивало. Я не знал, куда мне нужно ехать. Знал только приблизительно — когда…

Наконец нашелся один молодой парень, который посмотрел на меня удивленно после того, как я сказал ему, чего я хочу, и согласился. Все же в его глазах было сомнение.

— А зачем вам надо следить? — спросил он. — Вы что, из милиции, что ли?

— Нет, — ответил я, усаживаясь на заднее сиденье его машины. — Если бы я был из милиции, мне не понадобилось бы вас нанимать за собственные деньги. Да это и глупо было бы, — я указал рукой на высящееся над всей Шпалерной здание ГУВД. — У милиции есть и свои машины. Им не требуются услуги частников.

— Да-а, — протянул парень, хитро глядя на меня. — Так вы — частный детектив?

Он посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

«Боже, какие только роли нам не приходится играть в своей жизни», — подумал я и решил, что лучше будет, если я не стану развеивать подозрений парня. Пусть я буду частным детективом. Похоже, он парень молодой и романтично настроенный. Пусть ему будет приятно познакомиться с настоящим частным детективом.

— Погоня будет? — спросил он озабоченно. Потом посмотрел на меня еще раз и опасливо сказал: — Потому что у меня тормоза не очень-то… Если погоня, могут подвести.

— Не думаю, что предвидится погоня, — успокоил я его. — Во всяком случае, я надеюсь, что гнаться ни за кем не придется.

— Это я к тому, что опасно — погоня-то, — сказал медленно парень. — Тогда десяточку накинуть надо будет.

— Какую десяточку? — не сразу понял я его, так как голова моя была занята другими мыслями.

— Ну, десять тысяч тогда сверху, — объяснил парень. — За погоню — надбавка.

Я вздохнул и подумал о том, что, кажется, я безнадежно отстал от жизни. И переоценил романтичность молодого поколения…

— Посмотрим, — ответил я. — Если будет погоня — будет надбавка.

Парень успокоился и больше не тревожил меня вопросами. Он закурил сигарету, и мы стали ждать.

— Долго еще? — наконец через полчаса спросил он. — Может, и не понадобится никуда ехать? Тогда все равно нужно заплатить за простой.

Он все тревожился о деньгах. Я подавил в себе раздражение. Конечно, он прав, и его можно понять. Когда килограмм сыра в магазине стоит под тридцать тысяч, поневоле растеряешь романтический задор и станешь беспокоиться о деньгах…

В наше время, наверное, даже Павка Корчагин потребовал бы деньги вперед… Потому что легко было быть бескорыстным борцом за идею, когда все было почти даром.

— А может, ее там вообще нет? — вдруг спросил он меня почти шепотом. Это ему пришла идея, почерпнутая из детективов.

— Кого нет? — переспросил я, опять с трудом отвлекаясь от мыслей.

— Ну, той женщины, за которой вы следите, — пояснил парень.

— Нет, — сказал я. — Она там есть. Можете не сомневаться.

— А если она не выйдет? — спросил он опять. — Вы уверены, что она должна выйти?

— К сожалению, уверен, — сказал я.

Парень удивился. И вдруг в его глазах зажегся огонек понимания.

— А! — обрадованно сказал он, внимательно посмотрев на меня. — Я все понял. Вы — не частный детектив. Вы — обманутый муж… Во всяком случае, вы считаете, что жена вам изменяет. Вот вы и решили за ней последить… Я все понял, — водитель очень радовался своей проницательности. — Вы якобы ушли на работу, а жена ваша должна бежать к любовнику, верно? — ликуя, спрашивал он меня.

— Стоп, — сказал я. — Вот она.

Лариса вышла из подъезда и направилась к машине. Пока она открывала ключом дверцу, я успел рассмотреть ее. Она была одета в строгий деловой костюм серого цвета с искоркой. Длинный жакет и узкая юбка до колен. Туфли на очень высоком каблуке.

Плащ был переброшен через руку, и она сразу положила его рядом с собой на соседнее сиденье.

«Каблуки высоковаты для убитой горем вдовы, — автоматически отметил я про себя. — Психологически недостоверно. Если бы мне так одели актрису в соответствующей сцене, я устроил бы скандал костюмерам. Я кричал бы им, что они совершенно не учитывают ситуацию. Женщина только вчера похоронила мужа, убитого бандитами! Ведется следствие, и неизвестно, когда оно закончится! — кричал бы я. — Она должна быть убита горем. Даже если она идет куда-то, конечно же, не наденет туфли на таких каблуках. Думать надо и знать жизнь!»

Оказалось, однако, что это я не знаю жизни… И все-таки, к чему бы это?

— Едем за ней? — азартно спросил парень.

Я кивнул и попросил:

— Только спокойно. Она не знает, что мы следим за ней, так что убегать не будет. Но она не должна заметить меня. Вы понимаете?

— Еще бы, — ответил водитель, выруливая на набережную Невы. Напротив, через реку высилось здание гостиницы «Санкт-Петербург», а чуть дальше — огромный каменный Ленин с воздетой рукой на своем броневике…

— Далеко у нее любовник живет, — прокомментировал шофер, когда мы выехали на Пискаревский проспект. — Она у вас красивая, я заметил. Могла бы себе любовника и поближе найти.

Я промолчал, и парень, наверное, подумал, что я обиделся на его бесцеремонность. Поэтому он тоже прикусил язык и замолчал.

«Да что он все о любовнике? — с раздражением подумал я. — Любовник да любовник… Заладил одно и то же. Наверное, только это и на уме. Мальчишка!»

Вместе с тем, я не мог предположить, куда и зачем направляется Лариса при полном параде. А то, что она была при параде, — это очевидно.

«Если действительно к любовнику, — подумал я, — значит я отстал от жизни. Потому что не могу себе представить, чтобы вдова убитого на следующий после похорон день едет к любовнику. Хоть подождала бы недельку. О традиционном прежде годе траура я не помышляю. Но хоть недельку бы… Нет, это решительно невозможно».

— Она остановилась, — вдруг сказал мне водитель. — Будем останавливаться?

— Да, — сказал я. — Только подальше от нее, чтобы она не заметила.

Мы остановились на широкой безлюдной улице возле заброшенной стройки. Теперь такого много везде — начали строить что-то, а потом закончилось финансирование. И все. Ку-ку. Стройка, как говорят, «заморожена». Это если выражаться красиво, по-государственному. А по-простому — брошенная стройка.

Стоит остов дома, забор вокруг него поломан, стройматериалы, которые поленились вывезти, разворованы… Одним словом: «Родина моя — узнаю тебя…»

Лариса вышла из машины и, заперев, ее, быстро пошла вдоль разломанного забора, окружавшего стройку. Ни души вокруг не было. Только туфли ее с высокими каблучками поднимали при каждом шаге фонтанчики светлой цементной пыли.

«Что ей тут может быть надо?» — спросил я себя и тут увидел, что Лариса подошла к пролому в заборе и уверенно полезла туда. Она делала это так, как будто это был уже не первый раз…

Я выскочил из машины и сказал парню:

— Ждите меня здесь.

— Эй, а деньги? — спросил он тревожно, делая попытку тоже выйти из машины.

— Вот, — ответил я, протягивая ему две сложенные десятитысячные бумажки. — Пока хватит. Ждите тут. Я скоро… Наверное, скоро.

Он успокоился и откинулся на спинку своего сиденья. А я побежал вслед за Ларисой вдоль забора, пригибаясь и прячась, как настоящий шпион в кино.

В пролом я лез осторожно, боясь, как бы она меня не увидела. Однако опасения мои были напрасны. Как только я влез на территорию стройки, то сразу заметил яркое пятно впереди. Лариса поднялась по лестнице на недостроенный первый этаж. Она несла в руке переброшенный красный плащ, и это его я сразу увидел.

Она шла по первому этажу, не оборачиваясь, уверенно. Так, как будто ходила здесь часто.

Я побежал за ней. Вскоре мы оба оказались в огромном зале. Недостроенном, конечно… Стекол не было, гуляли сквозняки. Было прохладно. Зал был весь в толстых квадратных колоннах из красного кирпича. Наверное, тут планировался какой-нибудь роскошный холл. Или зал ресторана… Не знаю.

Лариса стояла впереди, я хорошо ее видел. Сам же я, едва только поднялся по бетонной лестнице, вынужден был спрятаться за колонну.

«Зачем она сюда приехала? — не понимал я. — Это же совершенно безлюдное место… Добрые хорошие люди не назначают встреч друг другу в таких местах…»

Вдруг сзади себя я услышал шаги. Кто-то поднимался сюда по лестнице. По той же лестнице, по которой поднималась Лариса, а потом я. И возле которой я сейчас стоял.

Человек был один. Это я слышал точно. Деваться было некуда, и я спрятался за толстую колонну. Сомнительное укрытие, конечно, но мне оставалось надеяться, что никто не станет специально меня искать. Я же не чеченский боевик в развалинах Грозного…

Он поднялся и прошел мимо меня. Я неслышно повернулся и стал смотреть ему в спину. Он шел к Ларисе.

На человеке была короткая кожаная куртка и обтягивающие худой зад джинсы. Правда, все это было очень хорошего качества. Так, миллионер на загородной прогулке…

Но Боже мой! Кто же это?!

Я узнал его, и сердце мое часто забилось. Мне даже показалось, что оно стучит слишком громко, могут услышать.

Это был Шмелев!

Тот самый Шмелев, которого я оставил вчера в бане, расслабленного, с двумя проститутками… Который, оказывается, после этого и звонил ночью Ларисе и назначал ей тут встречу…

Я все еще называл это про себя встречей. Мне не хотелось называть это свиданием. Не хотелось до самого последнего мгновения. Но оно, это мгновение, наступило со всей неминуемостью.

Я просил судьбу не показывать мне этого. Брат не должен видеть такого… Тем более на следующий день после похорон брата…

Судьба не послушала моих просьб. Это было свидание. Только очень необычное. Сколько свиданий я поставил в разных спектаклях! Мне казалось, что я знаю о свиданиях все… Но я жестоко обманывался в своих знаниях. Я знал не все.

Шмелев приблизился к Ларисе. Она стояла перед ним, прямая, стройная, на своих высоких каблуках.

Они обменялись несколькими словами. Я стоял слишком далеко, чтобы слышать что-либо. Кроме того, с улицы, несмотря на ее отдаленность, слышался неумолкающий рев грузовиков. Это была крупная транспортная артерия, и многотонные грузовики мчались по ней бесконечным потоком.

Этот гул наполнял все вокруг, он смешивался с гулом в моей голове… После нескольких сказанных друг другу слов мизансцена изменилась.

Лариса медленно, очень медленно стала опускаться на колени перед Шмелевым. Она встала на колени прямо на бетонном полу, усыпанном всяким строительным мусором. Лицо ее при этом я хорошо видел. Оно было покорное и просительное. Как бы прося о чем-то, Лариса вытянула шею к Шмелеву и открыла рот.

Она так и стояла с открытым ртом, пока Шмелев расстегивал брюки… Я, как зачарованный, смотрел на раскачивающуюся ритмично фигуру Шмелева и качающуюся ему в такт голову Ларисы.

Шмелев стоял, засунув одну руку в карман куртки, а в другой он держал сигарету, которую курил… Лицо его при этом выражало полнейшее равнодушие к происходящему.

Потом он докурил сигарету, выбросил ее, и она, описав полукруг и рассыпая сверкающие искры, упала невдалеке. Шмелев опять что-то сказал Ларисе, и она выпустила его плоть изо рта. После этого она поднялась на ноги, но лишь для того, чтобы повернуться спиной…

Лариса сделала шаг вперед и вновь опустилась на пол. Только теперь она встала на четвереньки. Стоя так, она сама завела руки назад и подняла юбку. Она была узкая, и пришлось ее задирать. Лариса была в чулках, так что ей не пришлось снимать колготки. Она только спустила трусики, обнажив ягодицы.

Шмелев опять сказал ей что-то, и я, хоть и не услышал его слов, но понял, чего он хотел. Потому что Лариса широко расставила колени и потом уперлась в пол локтями. Так она стояла на четвереньках перед мужчиной, на коленях и локтях, высоко задирая зад. Он белел в полумраке зала.

Шмелев поимел ее сзади. При этом я видел, как вздрагивают оголенные раскинутые в стороны ноги Ларисы, как она скребет по полу носками красивых туфель.

Вскоре Шмелев встал и поправил одежду. Лариса все продолжала стоять перед ним, не меняя позы. Она повернула к нему голову и что-то спросила, но он отрицательно покачал головой, и женщина опять склонила лицо к полу.

Он стал говорить ей что-то. Лариса слушала его в этой ужасной позе, не смея встать и переменить свое положение. Он говорил ей, а она так и стояла, склонив голову. Говорил он довольно долго.

Я смотрел на все это и сгорал от стыда.

«Что я делаю? — проносились в моей голове дикие мысли. — Чему я оказался свидетелем?»

Я даже, наверное, не вполне поверил своим глазам. В памяти всплыли вчерашние картины наркотического сна. В том красном царстве они тоже совокуплялись — Шмелев и Лариса. Тогда это было плодом моих болезненных фантазий. Может быть, и сейчас это не является реальностью?

Может быть, я вообще сошел с ума? Или вдруг возобновилось действие наркотика?

Шмелев сказал последние слова и потом вдруг подошел к стоящей в той же позе Ларисе и поднял ногу. Он прицелился ботинком и аккуратно пнул носком в раздвинутые ягодицы женщины…

Удар был не сильным. Лариса только потеряла равновесие и ткнулась лицом в пол. Но тут же вновь встала на локти. Только до меня донесся ее стон. Она так и не посмела повернуть к Шмелеву лица. Она стояла, опустив голову, и я видел, как свисают ее груди, как дрожит ее тело и как слезы капают на бетонный пол со следами штукатурки…

Шмелев повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к лестнице. Он прошел мимо меня, чуть не задев меня плечом. К счастью, он не увидел меня.

Я услышал, как он быстро спускается по лестнице. Лариса еще некоторое время стояла, так, как он ее оставил, а потом встала и принялась приводить в порядок свою одежду.

Я не стал дожидаться, когда она окончательно придет в себя после своего столь странного свидания, на которое она так спешила и на которое так красиво нарядилась… Я не стал терять времени и побежал вниз, надеясь, что не догоню Шмелева…

Я выскочил на улицу, благополучно проползи через забор, и метнулся к ожидавшей меня машине. Парень исправно ждал меня и читал газету.

— Ну как, застали? — спросил он меня. — Или дальше поедем? Может быть, еще куда-нибудь надо?

— Нет, поедем обратно, — выдавил я из себя.

И только в тот момент, когда мы уже отъезжали от тротуара, я заметил одиноко стоявшую невдалеке машину. А из нее на меня внимательно смотрели глаза Шмелева — умные и косые…

Внутри у меня похолодело. Что за человек! Он не уехал после всего. Он на всякий случай ждал, не выйдет ли кто оттуда вместе с Ларисой. Или вместо нее. И он дождался. Я попался, как мальчик…

В общем-то в этом нет ничего удивительного. Я же не профессионал, а самый настоящий дилетант в этих делах. Рассуждать и анализировать я могу, а озираться по сторонам — нет. Вот я и попался впросак.

Но думать об этом я сейчас не хотел. Слишком потрясла меня сцена, увидеть которую я никак не ожидал. Все, что угодно, но только не это!

В таком состоянии я не мог возвращаться домой. Слишком меня потрясло увиденное.

Я вспомнил, что когда недавно проходил по Невскому, мое внимание привлекла вывеска с надписью «Престол». Это был пивной ресторан, в котором я никогда до этого не был.

Не так уж хотелось мне именно сейчас пополнять свои знания о питерских кабаках, но ехать домой я все равно сразу не мог. Приехать и сидеть в четырех стенах и сходить с ума. И лезть на эти стенки. И дожидаться прихода Ларисы… А как я вообще буду на нее смотреть? Какими глазами?

— Отвезите меня не обратно, а к «Престолу» на Невском, — сказал я водителю, и он понимающе усмехнулся:

— Заливать будете? Значит, застали, да?

Я промолчал. Как я мог сказать ему обо всем? О том, что я был бы совсем не так потрясен, если бы, будучи женат, застал свою жену с любовником? Это было бы даже забавно, наверное. Обычное дело. Муж-рогоносец застает свою жену в объятиях любовника… Эпизод из какой-нибудь французской пьесы прошлого века.

Здесь же все было гораздо ужаснее и непредставимое. На следующий день после похорон… Вдова… Да еще без всяких объятий. Какие странные у них взаимоотношения…

— «Престол», — объявил парень и притормозил на углу. Я дал ему еще денег, и он довольный уехал. Наверное, теперь долго будет рассказывать приятелям, какого странного и смешного пассажира он возил.

В ресторане было почти пусто. Зал был неярко освещен, царили полумрак и прохлада.

Я взял два пива и двести граммов водки. Обыкновенной водки там не было, самой дешевой была «Абсолют»… Я с грустью подумал о том, что при казенной зарплате вести рассеянный образ жизни — накладное занятие.

И вообще я сильно поиздержался с этой поездкой. Это раньше было легко разъезжать туда и сюда. Теперь же, при нынешних ценах на все и при том, что я уже взрослый мужчина и должен соблюдать какой-то уровень жизни, все эти жизненные блага стали неподъемны для кошелька.

«Самое главное, что ведь не спросишь же, — подумал я. — Я же не могу сказать Ларисе: знаешь что, я тут за тобой проследил и вот такое увидел. Что это означает?»

Я же не могу признаться в том, что шпионил за ней. Да и вообще признаться женщине в том, что видел ее в подобном положении, — значит смертельно оскорбить ее и уже больше никогда ничего не добиться от нее. Потому что она возненавидит меня.

Рассказать об этом милиции? Зачем? Они будут смеяться! И скажут, что это не имеет никакого отношения к убийству…

Рассказать Боре? Но это совсем глупо. Для чего? Чтобы мы вместе покачали головами и посокрушались?

А потом опять поехали вместе путешествовать?

Я выпил пиво, потом опрокинул в себя водку. Наверное, следует делать наоборот, но я как-то не подумал об этом.

Закусил красной рыбой, которую навязал мне буфетчик в белой рубашке и черной бабочке. Как писал о таком Саша Черный — «помесь фрака с мужиком»…

Вышел, прошел по Невскому и свернул на Литейный. Покачиваясь, прошел по Литейному. Про себя я просил Бога, чтобы мне никого из знакомых по дороге не встретить. Тут близко до Моховой и всегда шляется народ из Театрального института. Только мне не хотелось никого сейчас видеть и ни с кем говорить.

Бог послал мне это благословение. Я не встретил никого из знакомых. И никто не пристал ко мне со словами: «Здравствуйте, Марк! Как поживаете, что поделываете? Что новенького поставили?»

Когда я дошел до Шпалерной и подошел к дому, было два часа дня. «Если Лариса уже дома, скажу, что пьян, и сразу лягу спать», — подумал я. Не мог же я начать с ней разговор…

Когда я поворачивал в подъезд, я был слишком занят собственными мыслями и не заметил некоторых вещей. Наверное, я и в обычном состоянии не заметил бы. Никто ведь из нормальных людей не живет с постоянным страхом и ощущением опасности…

Из машины у самого подъезда вышли два молодых человека и направились в подъезд вместе со мной. Дом был большой, и я даже не обратил на это внимания. Мало ли людей тут ходит?

Когда я вошел в подъезд, парни как будто стали обгонять меня, стараясь пройти вперед. Я остановился, пропуская их, но тут они повернулись ко мне и один из них своим телом прижал меня к стене подъезда.

— Что вам надо? — еще успел спросить я. Но ответа не дождался. Парень сильно ударил меня в грудь. От этого удара я почти согнулся, и мне стало нечем дышать.

Парни были высокого роста и, что обиднее всего, очень молодые. Обоим лет по восемнадцать. Бритые, с короткими боксерскими стрижками. Тупые лица двоечников из плохой школы…

Я задохнулся и открыл рот, чтобы попытаться вдохнуть в себя воздух. И тогда второй парень ударил меня в живот. Это был страшный удар, от которого я буквально свернулся.

«Вот так это и случается, — подумал я в одно мгновение. — Именно так. Мы потом удивляемся все, как это происходит. А вот так. Подходят два недоросля-дебила и убивают тебя просто средь бела дня. И все… За что? Почему? Даже и не спросишь. Они сразу бьют, так что погибнешь, даже не зная, за что».

— Что надо? — все же опять выдохнул я, но вместо ответа опять получил удар. Только на этот раз били сверху — по почкам. Как много у человека уязвимых мест. Каким боком ни повернешься — в любом положении из тебя могут сделать инвалида.

Никогда об этом не думал. Наверное, потому что я никогда не дрался. Только в школе, да и то школа была такая приличная, что ударить по носу считалось верхом жестокости. Так что навыков у меня не было.

В общем-то, я уже смирился с мыслью о смерти в этом подъезде. Где-то же нужно принять смерть? Рановато, конечно. Но, наверное, судьба. Вот такие мысли появились у меня…

Сейчас я упаду на пол, и эти двое начнут бить меня ногами. И один из ударов по голове будет смертельным…

Но тут меня оставили в покое. Я постоял, согнувшись, несколько мгновений, потом осознал, что, наверное, ударов больше не последует. Тогда я чуть приподнял голову.

— Шкуру, сказали, не портить, — произнес один из парней. — Поэтому по роже тебя не били. Ты все понял?

В руке парня сверкнул широкий нож. Он был длинный, чуть загнутый.

«Зачем он его достал? — подумал я. — Или они просто играют со мной, как кошка с мышкой? Сначала побили, напугали, а потом все равно зарежут? Но почему? Допустим, им доставляет удовольствие приносить страдания людям… Но почему мне?»

Это классический вопрос всякой жертвы. Жертва никогда не может успокоиться и вопрошает: «Почему я? Почему мне это суждено?»

— Ты понял? — повторил парень опять угрожающим тоном. Все-таки странно, когда с тобой вот так разговаривает какой-то сопляк.

— Понял, — сказал я сдавленным голосом, корчась от боли в животе и не будучи в состоянии вздохнуть как следует. Все же они сильно ударили меня в грудь. Что я должен понять? О чем понять? Это было непонятно, но я чувствовал, что парни ждут от меня утвердительного ответа.

— Ну, ладно, — сказал парень, и оба они убежали. Это было странно. Я через немытое окошко входной парадной двери видел, как они бегут к машине и отъезжают.

Они избили меня, причем довольно аккуратно. «Шкуру не испортили», — как сами же выразились.

Что я должен был понять? Что они от меня хотели?

Я достал из кармана сигарету. Закурил и тут же закашлялся. Все-таки они здорово сильно ударили меня по легким.

Все тело болело. Наверное, есть люди, которые привыкли к тому, чтобы их били. Может быть, они как-то легче переносят побои. Может быть.

Что же касается меня, то на меня эта встреча произвела сильное, неизгладимое впечатление. Во-первых, чисто физически. Я получил три удара — в легкие, в живот и по почкам. От этого перехватывало дыхание, ныло нестерпимо в животе и ломило спину.

Да и моральное мое состояние было не лучше. Очень вероятно, что это было самое тяжелое. Когда тебе тридцать шесть лет и ты главный режиссер в театре и вообще уважаемый человек. И вдруг тебя бьют в подъезде какие-то мальчишки. Да в нормальной жизни я бы таких вахтерами не принял на работу…

В их лицах было все, как у всех им подобных. Отец — красный пролетарий, и мать — проститутка. Коммунальная квартира с пьяными загулами соседей и родителей, безденежье, сплошной мат, который аккомпанементом проходил через всю жизнь таких людей.

И вот эта жалкая тупая скотина бьет тебя по почкам. И ты не можешь ничего сделать…

В такие минуты хочется иметь пистолет. Теперь это — не проблема. Были бы деньги. Но вот беда — я сильно сомневаюсь, что смогу застрелить даже этого урода. Скорее всего, пистолет я бы так и не вытащил… Не тот случай.

Все-таки я докурил сигарету и несколько пришел в себя.

«Не убили, и то слава Богу, — решил я. — В наше время мне, можно сказать, еще повезло».

Я поднялся наверх в квартиру и, стоя перед дверью, роясь в кармане в поисках ключа, вспомнил все события сегодняшнего утра.

Меня передернуло от мысли, что сейчас я увижу Ларису.

И я увидел ее, едва только зашел. Она сидела на кухне и курила. Пепельница стояла перед ней. Лариса смотрела в окно и не обернулась при моем появлении. Она была все в том же наряде, что и утром. Наверное, не успела переодеться. Или не было настроения. Или сил. После того, что я видел, я мог ее понять в этом смысле. Такого рода любовные свидания не поднимают настроение у женщины…

Единственное, что бросилось мне в глаза, когда я посмотрел на нее, — это были чулки, порванные на коленях…

— Ты уже пришел? — безразлично спросила Лариса, глядя на меня пустыми глазами.

— Как видишь, — ответил я, стараясь не глядеть на нее. Я старался скорее прошмыгнуть к себе в комнату. Но мне это не удалось, потому что тут же зазвонил телефон.

Лариса сняла трубку, потом брови ее поднялись, и она сказала мне нетвердым голосом:

— Марк, это тебя.

Я взял трубку и услышал в ней незнакомый голос. Он сказал:

— Так вы все поняли?

— То есть? — не «врубился» я сразу. Я не привык к такому началу разговора с незнакомыми людьми.

— Вы сказали пятнадцать минут назад, что поняли, — произнес мужской голос.

Вот тут я все действительно понял. Этот звонок был сделан специально для того, чтобы объяснить мне кое-что. Ведь я думал, что прибили меня в подъезде случайные хулиганы.

— А что я должен понять? — поинтересовался я. Тут же я бросил взгляд на сидящую рядом Ларису. Лицо ее изменилось, на нем была написана нескрываемая тревога. Онав упор смотрела на меня расширившимися глазами. Похоже было по ее реакции, что она узнала того, кто звонил, и примерно представляла, о чем идет речь.

Не случайно ее голос дрогнул, когда она передавала мне телефонную трубку.

— А вы сами не догадываетесь? — спросил меня мужчина.

— Нет, — ответил я довольно резко. — Вы кто? И что вам нужно?

— Какой вы строгий, — сказал голос. — Как будто это не вам наподдавали только что. Зря старались, получается?

Я промолчал.

— Если вам показалось мало того, как вас побили, мы можем повторить. И сделать с вами что-нибудь похуже. Хотите, чтоб было похуже?

— А что вы от меня хотите? — спросил наконец я. — Что я должен понимать?

Голос ответил:

— А все-таки не зря вам вломили. Мы так и думали, что после этого вы будете понятливее. Только я сначала расскажу вам одну историю.

Я взорвался. Все же нервы у каждого человека не железные, а у меня в моем состоянии они были вообще натянуты до предела. Да еще сказалось действие алкоголя. Нет, слаб я стал, слаб…

Я сказал грубо:

— Какие еще истории? Скажите, что вам надо, и хватит играть со мной в игрушки. Взрослые люди, а придумали черт знает что.

— Нет уж, послушайте, — сказал голос. — И не кипятитесь. История рассказывается для вашего же блага. Она пойдет вам на пользу. Так вот, — голос на несколько секунд умолк, как бы наслаждаясь своими словами. — Недавно один человек не послушался моего совета. Я настойчиво давал ему совет. И как вы думаете, что с ним произошло после этого?

Я нервно и быстро ответил:

— Убили, наверное. Вы ведь именно это хотели сказать? Такие истории именно так должны заканчиваться.

— Да, — согласился голос. — Ему засунули в задницу раскаленный железный ломик… Он так кричал. Я даже закрыл уши руками. Вам все ясно?

— О’кей, — согласился я. — Мне уже все ясно. Вы достигли желаемого эффекта. Только я не знаю, что вам от меня надо.

— Мне от вас ничего не надо, — ответил мужчина. — Я говорю вам, что вы должны сделать для того, чтобы с вами не случилось того же, что с этим несчастным. Сегодня была даже не репетиция, а просто предупреждение. Чтобы вы серьезно отнеслись к моим словам. Так вот. Вы сейчас же пойдете на вокзал, купите билет и уедете отсюда. Навсегда. Вам понятно?

— Как уехать? — переспросил я. Мне показалось, что я не расслышал. Кому какое дело, здесь я или еще где? Никогда это никого не интересовало.

— Уехать, — ответил голос твердо. — Вы суете нос не в свое дело. Пока вы не захотели сунуть его слишком далеко, вы должны уехать. Все уже сделано. Все уже произошло. Теперь ваше любопытство только погубит вас. Хотите железный штырь в задницу? Да еще раскаленный?

Я вспомнил изрезанное ножами тело брата…

Было похоже на то, что это не подростки развлекаются. Кажется, это люди серьезные.

— Нет, не хочу, — решительна сказал я.

— Чего вы не хотите? — в свою очередь не понял и насторожился голос.

— Не хочу штырь в задницу, — сдержанно ответил я.

— Это правильно, — сказал мужчина. — От таких упражнений, как правило, умирают в мучениях. Так вы идете на вокзал?

Я молчал. Мне не хотелось так быстро и легко идти на попятный. Все же в школе нас учили, что человек — это звучит гордо…

— Если вы сейчас сядете в поезд и уедете куда хотите, вам ничего больше не будет, — сказал голос. — Вы должны исчезнуть. Либо к себе в провинцию, либо — под землю. Вам что больше нравится?

— Но почему? — спросил я. — Чем я кому-то мешаю? Что вам до меня? Кто вы?

— Как много вопросов, — сказал мужчина. — И ни один из них не получит ответа. Вы лезете не в свое дело, вам же сказано. Теперь вы должны исчезнуть.

— Разве смерть моего брата — не мое дело? — не выдержал я.

— Нет, — сказал голос. — Вы приехали и похоронили его. Это было ваше дело. А теперь ваше дело — отчаливать отсюда и заниматься своими делами. В общем так: либо вы сегодня же исчезаете сами, либо вы завтра исчезаете с нашей помощью. Пока.

В трубке раздались короткие гудки. Мне было сказано все, и я должен был сам делать выводы.

Я опустился на табуретку и тут же пожалел об этом. Потому что пока разговаривал с незнакомцем, забыл о том, что тут же сидит Лариса. Она смотрела на меня, не отрываясь.

— Кто это был? — спросила она.

«Можно подумать, что ты не знаешь», — хотел было ответить я, но сдержался.

— Звонили те, кто убил Васю, — ответил я вслух.

— Что они хотели?

— Они сказали, чтоб я не совал нос не в свое дело. Этим «не своим» делом они называют обстоятельства гибели моего брата.

— А ты совал нос в это дело? — спросила Лариса, и лицо ее пошло красными пятнами. Губы задрожали и перекосились…

«Ага, — подумал я. — Испугалась, сволочь?»

Я встал и пошел к себе в комнату. Достал чемоданчик и стал укладывать вещи…

— Ты куда? — вдруг появилась в дверях комнаты Лариса. Глаза ее были жалобные и несчастные.

— Я уезжаю домой, — сказал я как можно спокойнее. — Мне посоветовали уехать домой. Вот я, как послушный мальчик, и уезжаю. У меня, кстати, постановка скоро. Так что сроки репетиций поджимают. — Я хотел еще добавить, что, вероятно, о самой Ларисе есть кому позаботиться и без меня, но и теперь промолчал.

Зачем вызывать бесплодные скандалы? Моральный облик Ларисы был мне не вполне понятен, но я знал о ней уже достаточно, чтобы не желать вообще никогда ее видеть…

Не то что устраивать с ней «разборки».

— Когда ты едешь? — спросила она.

— Сейчас, — сказал я. — Прямо сейчас.

Она помолчала, но я чувствовал, что она стоит сзади.

«А не грохнет ли она меня сейчас чем-нибудь тяжелым по голове? — мелькнула шальная мысль. — А что? Вполне возможно… Правда, я не знаю, зачем, но вокруг столько непонятного, что вполне можно допустить и это…»

Удара не последовало.

— Ты обещал одолжить мне триста тысяч, — вдруг жалобно сказала Лариса. — Впрочем, если ты не можешь… Тогда поменьше. Сколько дашь. Я верну.

Моя спина ощутимо напряглась, и она, наверное, почувствовала это.

«Я еще после всего увиденного должен давать ей деньги в долг, — раздраженно подумал я. — Только бы не не видеть эту бесстыжую рожу! Вот повернуться бы и сказать ей: проси деньги у того, перед кем ты сегодня ползала раком на коленях. Пусть он тебе и дает!»

Но ничего подобного я не сказал. Только протянул ей двести тысяч и произнес:

— Я тут потратился. Вот тебе двести. Потом отдашь.

— Спасибо, — сказала Лариса, но не ушла, а продолжала стоять сзади, наблюдая, как я застегиваю чемодан.

— Послушай, — вдруг неожиданно сказала она. — А может, мне можно было бы поехать с тобой?

От неожиданности я резко повернулся, и чемодан упал на пол с глухим стуком.

— Со мной? — поразился я. — Куца?

— Ну, к тебе, — смущаясь, ответила она. — Мне здесь очень тяжело оставаться. Я бы хотела хоть на время куда-то уехать. Вот я и подумала…

Она помолчала секунды три и добавила:

— Ты ведь один там живешь?

От такого нахальства я даже онемел на некоторое время. Поднял чемодан, поставил его. Потом искоса посмотрел на Ларису, чтобы удостовериться в том, что она говорит все это серьезно. Она была серьезна. Это меня возмутило еще больше. Это надо же, набраться такой наглости…

Если бы она еще была нормальной женщиной, то я, может быть, действительно как вдове брата предложил бы ей свою помощь и поддержку. Но теперь, когда я знал о ней такое…

— Ты знаешь, — спокойно сказал я, — мне, конечно, известно, что в некоторых племенах в Африке или еще где-то там принято брать в жены вдову брата… Но мы не в Африке живем.

— Я и не просила, — ответила она. — Я только хотела поехать куда-нибудь отсюда… Чтобы не сидеть тут.

Ее лицо пылало. Она, вероятно, была возмущена моим ответом, хотя старалась не показывать виду. Но меня все это уже не волновало.

— Я должен поехать один, — произнес я твердо, давая тем самым понять, что этот несуразный разговор окончен и не следует его продолжать. Лариса повернулась, я услышал, как скрипнули половицы, и вышла. Слава Богу, подумал я.

Попрощались мы сухо. Лариса хотела по привычке поцеловать меня в щеку, но я инстинктивно так шарахнулся от нее в сторону, что она все поняла.

— Тебе удалось что-нибудь узнать? — спросила она у меня, и ее рот опять перекосился от напряжения.

— Кое-что, — ответил я. — Достаточно для того, чтобы желать уехать отсюда как можно скорее. — После этого я не выдержал и спросил ее: — Кстати, а где же все-таки ценности Васи? Или деньги, которые за них выручены? Я ведь так и не понял.

Лариса секунду смотрела на меня расширившимися глазами, потом вдруг резко припала к дверному косяку, так что даже ударилась головой. И зарыдала. Это произошло мгновенно, я даже опомниться не успел.

— Их нет, — произнесла она сквозь рыдания. — Их больше нет… Не спрашивай меня об этом. Я все равно ничего не понимаю в том, что случилось.

— Просто мне кажется, — сказал я, — что Вася погиб именно из-за этих побрякушек. А теперь ты ничего не можешь сказать.

Лариса продолжала плакать и сквозь слезы и всхлипывания повторяла:

— Нет, не знаю. Не скажу, не знаю… Их нет.

«Вероятно, именно от этого меня и предостерегал голос по телефону, — подумал я. — Наверное, именно это он имел в виду, когда требовал, чтобы я уехал и не «совал нос». И вообще — ничего я сейчас тут не добьюсь. На самом деле пора ехать, а не вести разговоры с этой бабой».

Я ушел, хлопнув за собой дверью. Когда я спускался по лестнице, я еще слышал Ларисины рыданья из квартиры. Из той квартиры, где жил мой брат. Где он был предан собственной женой. И ушел в последний раз на приготовленную для него мучительную смерть.

Я пришел на вокзал. Хотел по дороге зайти к следователю, но вспомнил, что воскресенье и в милиции никого нет. Билет я купил свободно и сел в купе. Через полчаса поезд тронулся. Наутро я должен был быть дома, на месте.

процитировал я себе слова Блока и уставился в темное окно, в пробегающие рельсы, в строения по краям дороги.

Голос, который звонил мне, не принадлежал Шмелеву. Но я не сомневался, что звонок да и само избиение было вызвано тем, что он «засек» меня утром, когда я выходил после него из здания. Это он распорядился избить меня, чтобы я получше понял, с кем имею дело, и испугался…

О, ему это удалось. Испугался я сильно. И пусть кто-нибудь попробует меня в этом упрекнуть.

После того как я видел, во что превратили моего брата, у меня не было сомнений в том, что этим людям-зверям ничего не стоит убить человека. А бороться с ними я не могу. Вон милиции сколько, а ничего сделать не могут. Наверное, сами опасаются связываться.

Вот у них как все ловко! Утром меня увидел Шмелев, а через два часа меня уже поджидали добрые молодцы на машине. Избили меня и тут же доложили об исполнении. И тут же позвонил мужской голос… Милиции так точно и быстро никогда бы не сработать. Так что, может быть, не зря они сами боятся. Куда им…

И вообще, у меня было полное ощущение, что меня взяли и обмакнули с головой в чан с дерьмом. Все, что я увидел и пережил за эти дни — изуродованное тело моего брата, Шмелев с Ларисой, парни в парадной и мужской голос с рассказом о раскаленном штыре, — все это рождало у меня ощущение оплеванности, растоптанности и полного и безраздельного торжества зла над добром.

А человек не может существовать в такой ситуации. Он погибает. У него ломается что-то внутри.

Из этой ситуации есть два выхода. Первый — это путешествия в различные царства. Как это проделывает Борис. Ему хорошо — как ни бьет жизнь, что бы там ни смущало, как бы беспросветно ни было все вокруг, ему легко. Потому что в столе лежит коробочка, а в ней — два царства. Белое и красное. Куда хочешь, туда и беги.

Видимо, то же самое ощущал Игорь Северянин, когда сходил с ума от тоски и безысходности жизни, запертый в Нарва-Йыэсуу. Он тогда откровенно написал о пути бегства от некрасивой действительности:

Наверное, это так. Если Васю убили, замучили бандиты, а его жена предала его и оказалась шлюхой, и все вот так вокруг, — наверное, действительно, жизнь — это «бабища развратная без лица и без глаз». Похоже, что так…

А второй путь, если не колоться и не глотать таблетки — уехать. И работать. И постараться забыть. И не вспоминать. Когда там будет моя остановка? Утром? Я подожду…

Приеду к себе домой, пойду в театр. Закончу репетиции «Ричарда». Так много дел, а правды все равно не отыскать.

* * *

Когда я перебираю в памяти события, то даже не знаю, с чего начать… То ли с того момента, как в нашей с Васей жизни появился Шмелев. То ли еще раньше…

Это была безоблачная жизнь. Мне казалось, что я нашла то, что мне нужно в жизни, и теперь так будет всегда.

— Антиквариатом люди будут интересоваться всегда, — говорил муж, и я имела все основания верить ему. Еще он цитировал Ильфа и Петрова и говорил, что «если в стране имеют хождение денежные знаки, то должны быть люди, у которых их много».

А значит, всегда будут богатые люди, которые будут готовы платить большие деньги за предметы роскоши и старины. А предметы старины — это и есть предметы роскоши.

— Инфляция может вырасти до миллиона процентов в месяц, — говорил Василий. — Народ может обнищать до крайности… Голодные будут валяться на улицах. Но все равно будут люди, которые будут жить баснословно богато. Они и есть мои покупатели. И значит, мои кормильцы. Вспомни, что рассказывают знающие люди о блокаде Ленинграда. Сотни тысяч умерших от голода. Понимаешь, умерших… Это была полная катастрофа. За такое правительство следовало бы повесить за яйца на Красной площади. Всех этих Сталиных, Молотовых и прочих Микоянов с Калиниными… Всех этих усатых и бородатых. Которых потом назвали спасителями отечества… И вот в это же самое время, когда по заснеженным улицам Ленинграда на детских саночках везли трупы умерших от голода и холода людей, в городе были люди, которые скупали за хлеб и лекарства ценности, предметы старины, искусства. И этих людей было не так уж мало. У них были и хлеб, и деньги, и медикаменты. И они за это скупили почти все ценное у оставшегося и вымирающего населения. И это в блокаду, когда люди ели людей… Когда свирепствовал НКВД, когда была жесточайшая распределительная система и, казалось бы, крошки пропасть не должно было… Так можешь себе представить… — говорил он, — что творится сейчас. И что будет твориться завтра. В школах маленькие дети на уроках падают в голодные обмороки, а у меня не залеживаются вещицы, стоящие целое состояние. На них всегда находятся покупатели. Они приезжают и покупают… Нет, у меня вечная профессия.

Я смотрела на мужа и понимала, что он совершенно прав. Действительно, он занимался своим бизнесом, покупал, приводил в порядок, реставрировал вещи, и их тут же покупали.

Часть он отдавал в магазины на комиссию, а часть продавал прямо сам, дома. Приезжали люди, как правило молодые, роскошно одетые, и не скупились. Они покупали все самое красивое и старинное и за самую высокую плату.

Говорить они почти не могли — они знали слишком мало слов для этого. Была одна молодая пара — муж и жена, лет двадцати трех, — которые разговаривали меж собой только матом. Казалось, они других слов просто не знают.

Между делом они сообщили, что приехали из Тамбовской области, из деревни, полгода назад. И теперь вот купили квартиру за сто миллионов в Питере и хотят ее обставить. Для этого и покупают антиквариат.

— Чтоб все видели, как мы «круто стоим», — пояснила молодая женщина. А когда муж этой юной леди открыл бумажник, мы с Васей только крякнули — он лопался от набитых туда стодолларовых купюр…

Надо признать, что Вася таких сильно обманывал. Он преувеличивал ценность вещи, набавлял цену необоснованно, словом, конечно, вел себя не вполне благородно.

— Они же все равно ничего в этом не понимают, — говорил он потом, как бы оправдываясь передо мной. — Их отцы, деды и прадеды не понимали. И их дети, внуки и правнуки понимать не будут. Искусство для них — это просто приложение к телевизору «Панасоник» и кофемолке «Филипс»…

А когда я говорила ему о том, что неудобно же перед самими собой, что обманывать даже таких недочеловеков с их миллионами тоже нехорошо, он неизменно отвечал:

— Да они должны быть благодарны, что их вообще пустили в этот дом. Что с ними вообще разговаривают. В этом доме поколениями жили порядочные, благородные и образованные люди… А эти несчастные животные, которым удалось наворовать у народа деньги, все равно так животными и останутся, хоть ты их в ста университетах учи…

— Но зачем ты так? — возражала я. — Может быть, потом они цивилизуются. Они действительно посылают своих детей учиться за границу. Дети вернутся и станут такими же, как мы с тобой.

— Ну да, — не соглашался Вася. — Деньги же краденые… Спекулянты вонючие накрали денег и думают, что это им на пользу пойдет. Нет, не пойдет. На краденые деньги благородное воспитание не получишь. Эти дети их после заграничных университетов все равно сопьются и все пустят по ветру. Так пусть сейчас с нами поделятся. С паршивой овцы хоть шерсти клок, как говорится.

Вот Вася и драл этот клок с шерсти нуворишей или как теперь называют этих моральных уродов — «новых русских». Драл, как мог. А они, глупые, платили. Приходилось платить, куда же денешься, если образованием Бог обидел…

— Они все равно будут платить нам — интеллигентам, — говорил Вася. — Никуда не денутся. За «красивую жизнь» надо платить нам — красивым людям.

Так что мы очень хорошо устроились за счет глупых «новых русских». Пригодилась Васина профессия.

Нет, он никогда не завидовал этим богачам. Он слишком уважал себя и свои корни, слишком ценил их. Когда я говорила ему о том, что они живут лучше нас, муж всегда в ответ напевал строфу из церковного гимна:

— Все равно они обманываются, — отвечал он мне. — Ничего им не купить за деньги. Не купить самоуважения, не купить хорошего воспитания, добрых друзей… Не купить духовность, наконец. Не купить души. Вот они могут купить произведение искусства. Могут купить сто произведений искусства и завесить ими весь свой стомиллионный дом. Но они не смогут купить понимания искусства. Они не смогут купить возможность по-настоящему наслаждаться этим. Они покупают только для того, чтобы показать, как они «круто стоят». Но это же не настоящее наслаждение. Это вечные муки вечно неутоленного тщеславия. Ну, так пусть и покупают втридорога, пусть их деньги поганые перейдут мне. Я найду, куда их потратить с большей пользой.

— И куда же? — интересовалась я, заранее зная ответ.

— На тебя, конечно, — отвечал муж и обнимал меня.

Мне повезло, как редко каким женщинам. Меня действительно любил мой муж. Он меня обожал, он мне поклонялся… И так было всегда, с первого дня нашей совместной жизни и без перерывов.

А несчастья подкрадываются незаметно. В нашем доме появился Шмелев. Евгений Шмелев — старый друг моего мужа.

— Мы вместе учились в школе, — говорил мне муж, как будто этого достаточно, чтобы спустя много лет ввести в дом человека.

Эта фраза «Мы вместе учились» годилась бы, наверное, для выпускников пушкинского Лицея. Так с полным основанием и гордостью за дружбу мог говорить Пушкин о Горчакове или Вяземский о Дельвиге… Тогда эти слова что-то значили, за ними что-то стояло.

А сейчас, в наше время и в нашей стране?.. «Я с ним учился в школе»… Тьфу, подумаешь… С какой только мразью не приходилось учиться в «средней общеобразовательной». Вспоминать-то противно…

Но у нас было мало друзей, мы жили очень замкнуто, и кроме покупателей и коллег у нас в доме никто и не бывал. Так что Евгений Шмелев был произведен в «старые друзья детства».

В последний раз они с мужем виделись в день окончания средней школы. И тогда же Евгений уехал поступать в летное военное училище в Николаев. И с тех пор, пока мой Вася сидел дома, Шмелев мотался по разным точкам.

Он не приезжал в родной город до тех самых пор, пока не был демобилизован. Что там у него случилось, я до сих пор не знаю. Знаю только то, что очевидно в буквальном смысле, — его одна нога была короче другой, и он прихрамывал. Да мало ли какие аварии бывают с военными летчиками.

Теперь он приехал домой и совершенно случайно они встретились с Васей на улице. И мой муж, что было вообще-то для него нехарактерно, сразу же привел его домой.

Может быть, тут сыграло свою роль то, что они учились в школе. Для многих школьные воспоминания овеяны дымкой романтики и юношеских мечтаний. Не знаю, про меня этого сказать нельзя. А про Васю, наверное, можно. Он был такой открытый человек…

Шмелеву, похоже, у нас очень понравилось, и он, в свою очередь, пригласил зайти в гости к нему и его жене.

Когда мы пришли к ним домой, я была страшно поражена. Да и муж тоже, хотя он держался лучше меня и виду не показал. Дело в том, что я никогда не видела такой роскоши… То есть видела, конечно. В кино, на картинках в журнале и так далее.

И не то чтобы я не подозревала, что люди живут так. Подозревала и даже отлично знала, что живут. Просто сама не сталкивалась.

Долго описывать квартиру Шмелевых не буду, хотя я женщина и могла бы делать это долго. Чего там только не было… Квартиру они купили двухэтажную. Довольно далеко от центра, но это было пустяком, так как у подъезда всегда стояла «вольво». И не подержанная, как сейчас у многих, а новая, с завода.

Рассказывать про линолеум и ковровые покрытия из магазина «Искрасофт» я не стану. Это всем известно, равно как и цены в этих магазинах. Резное дерево, инкрустации на стенах, итальянская сантехника, немецкий пылесос и американский трехкамерный холодильник… Ну, что еще я могу сказать об этом?

Закончу тем, что в квартире четыре комнаты и в каждой из них стоит японский телевизор с видеомагнитофоном. И на кухне — то же самое.

— Чтобы не скучно было готовить, — объяснила жена Шмелева. Я даже на всякий случай заглянула в туалет, нет ли там тоже видеомагнитофона… Думала, что есть. Ошиблась.

Но вот что действительно нас с Васей поразило — так это жена Евгения. Ее зовут Лида, и она старше мужа на двадцать лет. Ему тридцать, а ей…

Впрочем, мы сразу же, переглянувшись, сказали друг другу глазами, что каждый сходит с ума по-своему… То же самое мы потом повторили друг другу словами, когда остались одни.

— Он с ней не живет, — беспечно объяснил мне муж.

— То есть? — не поняла я. — Она что — приходящая, что ли?

— Нет, — засмеялся Вася. — Ты не поняла. Не живет в смысле — половой жизнью.

— А зачем он тогда на ней женат? — спросила я. — Нанял бы ее в качестве прислуги по хозяйству. И спокойнее и объяснимее для знакомых.

— Нет, — сказал Вася. — Он мне объяснил, что очень к ней привязан и что это ее условие — чтобы он спал с ней хотя бы раз в неделю. А за это она закрывает глаза на его похождения.

— Это он сам тебе рассказал? — спросила я, удивленная такой откровенностью со стороны Евгения. Хотя, может быть, мужчины вообще легче говорят о таких вещах, чем женщины…

— Конечно, сам, — ответил муж и даже немного обиделся. — Ты что же, думаешь, что я сам все это придумал?

— Нет, тебе такого не придумать, — сказала я, смеясь. — Ты для такого слишком честный человек. Тебе такое в голову не может прийти, я уверена.

Мы вернулись от Шмелевых в первый раз довольно поздно. Ужин затянулся, а потом мы разбились попарно. И я провела скучнейший вечер в своей жизни, беседуя с Лидой о кулинарии и домашних цветах, а мужчины ушли в другую комнату курить…

Так время протянулось до полуночи, и только тогда мы уехали.

— Ты знаешь, чем он занимается? — спросил меня муж по дороге домой, привалившись ко мне на заднем сиденье такси.

— Чем? — безучастно спросила я, глядя в окно на мерцающие огни новостроек вдали. — Наверное, продает что-нибудь или покупает… Продукты, нефть, стройматериалы…

— Нет, — торжественно сказал Вася. — Ты знаешь, он — рэкетир.

Я сначала даже не поняла и переспросила:

— Кто-кто?

— Он — рэкетир, — гордо ответил Вася более громко. Таксист при этом обернулся и посмотрел на нас.

— Ну ладно, дома поговорим, — ответила я, видя, что одно это слово, произнесенное ночью, испугало водителя. Да и вообще я надеялась, что мне повезет и я, может быть, больше не увижу это странное семейство, так что говорить о них мне было не интересно.

Когда мы приехали домой и легли в постель, Вася опять завел этот разговор.

— Ты знаешь, он сам мне признался, что он — глава крупной группировки рэкетиров. И потому он у них какой-то «авторитет», — с оттенком благоговения произнес Вася.

— Ну, и что? — спросила я. — А зачем он тебе это вообще сказал? Он тебя что, рэкетировать будет?

— Нет, конечно, — засмеялся муж. — Наоборот, он сказал, что если у меня возникнут какие-нибудь проблемы, то он может мне помочь.

— Какие такие проблемы? — возмутилась я. — Никогда у тебя не было никаких проблем. Что он каркает?

— Ну, он сказал, что если на меня «наедут», то я могу сказать ему и устроить им «стрелку», — ответил муж, явно гордясь тем, что запомнил и научился употреблять такие слова.

— Это тебя Шмелев твой научил так мудрено выражаться? — поинтересовалась я язвительно. Но муж не заметил иронии.

— Да, это его слова, — подтвердил он и умолк.

Несколько минут мы лежали в темноте молча. Потом Вася закинул руку за голову и сказал:

— Знаешь, приятно все-таки завести таких друзей.

— Да? — удивилась я совершенно искренне. Вот уж никогда не замечала у мужа криминальных интересов.

— Ты не понимаешь, — ответил он задумчиво и даже с каким-то оттенком задушевности в голосе. — Сейчас такое страшное время. Все так зыбко, так тревожно. И столько всякой дряни вокруг… И никто ни с кем не борется. Вероятно, это просто выгодно властям — допустить такой «беспредел». Теперь уже понятно, что они сознательно допускают это.

— Почему ты так думаешь? — вмешалась я.

— Ну, — пояснил муж. — Дело в масштабах… У нас сейчас преступность приняла такой размах, какого нет даже в латиноамериканских странах, где три полицейских с одним ружьем… Значит, не хотят бороться.

— А почему?

— Этого я не знаю, — сказал Вася, — Это — не моя компетенция. Я просто вижу. Да не в этом дело. Я о другом хотел сказать…

И он сказал, что с самого детства считал себя слабым. Чувствовал себя слабым и беззащитным.

— Это всегда создает психологический дискомфорт, — пояснил он. — Но в цивилизованном обществе дискомфорт слабее. Взрослому человеку не обязательно быть физически сильным и иметь оружие, например. Зачем это нужно, если за углом стоит полицейский, у которого все это есть и ты знаешь, что он придет тебе на помощь, если ты его позовешь? У нас же это стало весьма проблематичным. Никто тебе на помощь не придет. И никто защищать тебя не станет, если что.

— Если что? — спросила я мужа. Мне даже стало интересно, настолько я не верила в какую-либо опасность для нас. — Что такое может случиться? Ты — не политический деятель и не миллионер. Чего тебе опасаться?

— Конечно нечего, — ответил муж. — И все-таки приятно прикоснуться к кому-то сильному и надежному. Вот я и обрадовался, что возобновил знакомство со Шмелевым…

Мне было в общем-то понятно, что хотел сказать Вася и что он чувствовал. Тем не менее мне все это казалось пустой и ненужной тратой времени. Да и супруги Шмелевы на меня никакого впечатления не произвели. Он — ханурик какой-то, а она — старая скучная грымза…

— Надеюсь, ты не собираешься всю ночь разговаривать о друге-рэкетире? — спросила я, уже внутренне раздражаясь. — Это оригинально — лежать в постели с женой и так долго разговаривать о своем новом знакомом.

На этом наш разговор и закончился. Но с тех пор Шмелев стал частым гостем в нашем доме. С его женой Лидой мы виделись реже, только когда ходили к ним в гости. Она сама пару раз тоже бывала у нас, но наша «дружба» носила формальный характер.

Единственное, что мне не очень-то нравилось в Шмелеве, — это то, что он всегда приходил к нам с бутылкой. И они пили с Васей. Не то чтобы я боялась чего-то, а просто мне не нравилось, что Вася пьет алкоголь. У него после этого болела голова, и он не мог работать.

Во всем остальном же я была равнодушна. Разве только иногда подтрунивала над Васей, говоря:

— Что-то не идут к тебе «наезжалы»… Жалко, а то вот бы от Шмелева какой толк был бы…

Лучше бы я не говорила этого, не каркала. Лучше бы я никогда не видела Шмелева. Никогда не знала его. Лучше бы я вообще прожила другую жизнь… Тогда бы не было того, что случилось…

А началось все с того, что Васе предложили купить икону. Она была страшно дорогая, в золотом окладе. На ней было изображение какого-то бородатого православного святого в зеленых одеждах. Вернее, они когда-то были зелеными, а теперь икона потемнела и о цвете ризы можно было только догадываться.

Вася же совсем незадолго до этого продал дачу на Карельском перешейке. Эта дача принадлежала еще его дедушке, который получил ее сразу после войны в очень живописном месте на берегу большого озера. Дом был деревянный и довольно старый, финской постройки. Пять комнат, веранда… Странно, что этот дом не сожгли наступающие советские части в сороковом году. Чудом дом уцелел, и его потом отдали Васиному дедушке за какие-то особые заслуги. Советская власть любила награждать тем, что ей не принадлежало и не ею было создано…

Вася провел на этой даче свое детство, но потом, когда его родители погибли в автокатастрофе, перестал ездить туда. Вообще, он оказался плохим дачником — не любил сажать огород и окучивать картошку.

— Зачем мне это нужно? — говорил он, удивляясь, когда его спрашивали, что он сажает на даче. — Есть крестьяне, это их дело — сажать что-то и выращивать. У них такая работа. А у меня совершенно другая работа… Крестьяне же в свободное время не торгуют антиквариатом и не реставрируют его. Почему же я должен в свое время отдыха копать землю?

Не все с ним соглашались, но на него это не влияло. Он оставался тверд и в конце концов стал утверждать, что дача ему вообще ни к чему.

— И вообще мне все время кажется, что по дому ходят тени убитых хозяев-финнов, — говорил он. — Еще в детстве я как будто ощущал это… Кто-то рассказывал, что хозяева дома задержались с эвакуацией в глубь страны и тут начался советский танковый прорыв. И уже в последние часы хозяева дома собрались, побросали пожитки в телегу, посадили детей сверху и поехали. И как раз в это время прямо в телегу попал советский снаряд. Они все погибли сразу, и их похоронили у дороги отступающие финские солдаты. Так что холмик у дороги за нашей дачей всегда считался могилой хозяев дома. И мне казалось, что они бесцветными тенями бродят по комнатам и смотрят, кто сюда пришел, кто тут живет… Это, конечно, глупые фантазии мальчика, но мне это часто вспоминается. Помнишь, как это описано у Брэдбери в «Марсианских хрониках»? Идут веселые земляне, а навстречу им из брошенных марсианских городов поднимаются тени прежних обитателей… Так что мне будет даже легче, если мы продадим эту дачу.

Вот мы ее и продали и получили за это немалую сумму. Дачу у нас купил какой-то смуглый чернявый человек, который торговал оптом бензином. Его не беспокоили тени покойных…

— Что мы станем делать с этими деньгами? — спрашивала я у мужа. Было много заманчивых вариантов, но он был непреклонен. Он уже решил.

— Я куплю эту икону, — сказал, он, подумав после того, как ему показали ее. — Это будет наилучшее помещение капитала.

Но какой бы он был коллекционер, если бы не показал хоть немногим людям свое приобретение? Конечно, Вася показал икону всем своим знакомым коллекционерам…

Точно так же как и свою замечательную коллекцию печаток. Какие там были прекрасные вещицы! И как подобраны! Муж просто весь начинал светиться изнутри в те минуты, когда показывал эти печатки. И в особенности, когда сам любовался каждой из них.

Я смотрела на него в эти минуты и думала о том, как будет замечательно, когда мы наконец заведем детей и он будет показывать эту коллекцию своим детям. Этому не суждено было случиться…

В тот день я ушла по магазинам. Было утро, часов двенадцать. Вася оставался дома, как обычно с утра. Он накануне купил какую-то бронзовую штуковину и сидел над ней, размышляя, как бы ее приспособить к канделябру, чтобы это выглядело органично.

Я прошла по Литейному, а потом повернула на улицу Белинского и обогнула полуразрушенную церковь Симеона и Анны. Передо мной лежала Моховая, по которой я собиралась вернуться домой на Шпалерную…

Я и не слышала даже, как сзади меня к тротуару подрулила машина. Она медленно проехала вперед меня и остановилась. Номер машины и даже ее точную марку я не запомнила. Врезалось только в память, что это была синяя машина, какая-то из модификаций «Жигулей»…

Из машины вышли два человека и преградили мне дорогу. Задняя дверца машины при этом оставалась открытой.

— Садись в машину. Быстро, — раздался грубый голос с сильным кавказским акцентом. Я оглянулась вокруг. Тротуар был пуст, как и проезжая часть. Метрах в двадцати впереди меня удалялась группа девушек с чехлами в руках. Это были студентки музыкального училища, которое расположено дальше по Моховой. Позади меня ковыляла старуха с тяжелыми сумками. На всю улицу было слышно ее астматическое дыхание…

— Я кому сказал… Быстро, — повторил мужской голос. Ждать помощи было неоткуда. В руке одного из мужчин, которую я почему-то вдруг увидела, блеснул нож. И я поняла, что деваться некуда.

Все это произошло в течение десяти секунд. Сколько времени нужно для того, чтобы в самом центре города похитить человека? Теперь я знаю ответ на этот вопрос — десять секунд. Не больше.

Почему я не звала на помощь? А кого мне было звать? Старуху, которая еле передвигала отекшими ногами по обледенелому тротуару? Или девочек из музыкального училища, которым по семнадцать лет и которые весело щебетали, удаляясь?

Был зимний день, пасмурный, холодный. Утро. И министр внутренних дел генерал Ерин просто не догадывался о том, что женщине по имени Лариса нужна его помощь в эту минуту…

Почему я не сопротивлялась? А как я могла это сделать? Тротуар узкий, скользкий. По нему идти-то неловко, не то что бежать. Двое мужчин прижимают меня к машине, и один из них тычет ножом прямо в живот…

И я полезла в машину. Один из мужчин при этом очень профессионально держал меня сверху за голову, чтобы я не ударилась о крышу машины.

Когда я оказалась на заднем сиденье машины между этими двумя, они тут же резко прижали меня вниз, так что я сложилась пополам. Мое лицо оказалось спрятанным в колени. Таким образом, были сразу достигнуты две цели. Меня не было видно через окно машины, так как я теперь сидела скорчившись. А кроме того, я не могла видеть, куда меня везут.

— Поехали, — сказал один из сидевших рядом со мной мужчин тому, кто был за рулем.

Не успели мы тронуться, как мне на глаза повязали черную повязку. Ее закрутили так туго на моем затылке, что я чуть не закричала. Мне показалось, что повязка может выдавить глаза…

Я ничего не видела и задыхалась, уткнувшись лицом в пальто на своих коленях.

— Куда вы меня везете? — спросила я, собравшись с мыслями и оценив то, что произошло.

— Скоро узнаешь, — ответили мне.

— У меня ничего нет, — попыталась сказать я. — У меня только продукты в сумке.

Мужчины засмеялись. Их смех был тихим, спокойным и не предвещал ничего хорошего.

— Продукты мы съедим, — сказал один из них. — С удовольствием.

— Отпустите меня, — почти закричала я. Это была моя запоздалая реакция.

— Потом, — ответил мужчина. — Не кричи. Не будешь кричать — будет хорошо. Будешь кричать — не будет хорошо. Будет плохо.

— Очень плохо, — добавил второй. — Совсем плохо, слушай…

Мы ехали долго. Наверное, час или полтора. Я потеряла счет времени. Мне было трудно дышать, так как мужчины не убирали рук с моего затылка и постоянно держали лицом вниз. Кроме того, у меня затекла спина от такого согнутого положения.

Но больше я не задавала вопросов. И не потому, что они успокоились, конечно. Какое может быть спокойствие в такой ситуации? Почему-то больше всего меня в то время беспокоили две вещи: чтобы не пропали купленные продукты и что подумает муж, когда я не вернусь домой вовремя? Он же будет волноваться…

Несколько раз я пыталась разогнуться, но мне этого не позволяли. В конце концов мы куда-то приехали, меня вывели из машины, провели несколько шагов и втолкнули в помещение. Там было несколько комнат, меня провели через несколько дверей…

В конце концов с меня сняли повязку, и я смогла оглядеться. Комната, где я находилась, была маленькая — метров семь. Она была совершенно пуста, если не считать старой железной кровати без всякого белья и даже без матраца, которая стояла в углу и занимала четверть всего помещения. Это была совершенно нежилая комната.

Окно было задернуто материей, и я не могла видеть того, что было на улице. Что-то все же подсказывало мне, что мы находимся за городом. Или в пригороде. Потому что, во-первых, мы не поднимались никуда по ступенькам и, значит, находились на первом этаже, а во-вторых, за стенкой я слышала треск поленьев в печке…

«Зачем меня сюда привезли? — терзала меня мысль. — Кто они, и что им нужно?»

Ответ на этот вопрос я получила довольно быстро. Рядом со мной находились двое мужчин — те, которые привезли меня сюда. В ту же минуту, когда с моих глаз сняли повязку, в комнату вошел третий.

Только теперь я могла их разглядеть. Все трое были молоды. Вернее, двое, те, которые сажали меня в машину, были лет двадцати пяти, а тот, что вошел следом, — чуть постарше. Примерно моего возраста… Все трое были не русскими.

Тем не менее, хотя внешность и выговор выдавали в них уроженцев Кавказа, между собой они говорили по-русски. Может быть, они принадлежали к разным народам…

— Не бойся, — сказал вошедший. — Тебе пока ничего не грозит. Если той муж будет не дурак, то все будет хорошо.

Этих слов мне было достаточно, чтобы понять, что меня похитили с целью выкупа. Я никогда не ожидала ничего подобного. Наверное, просто потому что всегда считала нас с мужем обычными людьми, не представляющими никакого материального интереса…

Я понимала, что есть нефтяные короли, директора и члены правлений всяких там акционерных обществ открытого типа… Но мы-то тут при чем? Пусть их и похищают с целью выкупа. А у нас ничего нет. Оказалось, что я ошиблась. Вернее, не оценила обстановку.

— Пойдем теперь, — сказал старший и подтолкнул меня к двери в следующую комнату. Там тоже почти не было мебели, только несколько стульев и стол посередине, на котором стоял телефон.

Телефонный аппарат был очень старый — черный, еще пятидесятых годов, — и я тогда подумала, что вряд ли вообще можно по такому аппарату куда-либо дозвониться.

— Сейчас мы позвоним твоему мужу, — сказал старший. — А ты веди себя тихо. Потом сама будешь с ним говорить. Тебе понятно?

Я кивнула. Горло мое перехватил спазм. Я так волновалась, что будет с Васей, когда он узнает о том, что меня похитили… Лучше бы я думала о себе в ту минуту и пугалась за себя.

— Слушай, где твоя жена? — обратился с вопросом к моему мужу старший, едва только Вася поднял трубку. Я не слышала, что он отвечал.

— Не знаешь? — продолжал старший кавказец, — По магазинам пошла, говоришь? Да? Ты уверен?

Наступила пауза, и я подумала, как в эти мгновения упало сердце моего мужа…

— Слушай, — заговорил опять старший. — Твоя жена — у нас. Ты должен завтра ее у нас выкупить. Сколько? Сто миллионов. Да. Я сказал — сто миллионов.

Я пошатнулась и чуть не упала. Боже, сто миллионов! У нас нет таких денег. Где Вася их возьмет?

— Завтра придешь в указанное место и отдашь, — продолжал старший. — Если так сделаешь, жену тебе вернем в сохранности. Можешь не сомневаться. Понял? А если в ментовку побежишь или деньги не принесешь, мы ее убьем. Тебе понятно?

Опять наступила пауза. Видимо, Вася что-то говорил. Потом кавказец сказал в трубку:

— Слушай, ты жену свою любишь? Ты понимаешь, что она у нас? Ты понимаешь, что мы можем сделать с ней? Не понимаешь? Вот, возьми, послушай, — С этими словами он протянул мне телефонную трубку. Я схватила ее и услышала голос Васи.

— Это я, — почему-то сразу закричала я. — Вася, со мной пока все в порядке… Ты выручишь меня? Ты сможешь найти деньги?

Муж что-то бубнил в ответ. Сначала мне даже показалось, что это плохая связь, и только потом я осознала, что просто мой муж никак не может взять себя в руки. Речь его была прерывистой и невнятной.

«Бедный, — подумала я тогда. — Он совсем ошалел от страха и растерянности, — Что ж, никого нельзя винить в том, что он не был готов заранее к такой ситуации».

— Не волнуйся, — проговорила я в трубку, пытаясь успокоить мужа, хотя мне самой требовалось утешение.

В эту минуту старший из похитителей вырвал у меня трубку и сказал в нее Василию:

— Нет, ты волнуйся. Это она тебе зря говорит — не волнуйся. Волнуйся. Мы ее убьем… А если ментам скажешь, мы сразу узнаем. Тогда и ее убьем и тебя. Чтобы завтра были деньги. Еще вечером мы позвоним, скажем, куда нести. Понял?

Поле короткой паузы он добавил уверенно:

— Ничего, найдешь. У тебя есть, мы знаем, — при этом он повесил трубку и строго посмотрел на меня.

— У него действительно нет таких денег, — сказала я, беспомощно прижимая руки к груди и чуть не плача от отчаяния.

— Есть, — спокойно ответил кавказец. — У кого нет — мы к тем не приходим. Мы знаем, с кого брать. Твой муж — богатый человек. Пусть дает. За такую красавицу жену надо было еще больше с него взять, а не какие-то сто миллионов… — он щелкнул пальцами, как бы давая понять, насколько это маленькая сумма.

— Теперь иди туда, — опять махнул рукой старший, и двое других парней проводили меня в ту комнату, где я уже была.

Меня привели туда и связали руки за спиной веревкой.

— Зачем? — протестовала я. — Ведь я никуда не собираюсь бежать. Не надо. — Но они не слушали меня, а молча делали свое дело.

Связав, меня положили на железную панцирную сетку кровати. Былоочень неудобно там лежать. Уже через пять минут я почувствовала, как сетка режет тело под одеждой. На мне были только юбка и кофточка — пальто с меня сняли предварительно.

— Лежи тут и жди, — сказал мне один из парней, и они ушли, оставив меня в комнате одну.

«Но у него же нет денег, — думала я мучительно. — Конечно, можно что-то продать, но это не так быстро делается… Откуда же они узнали о том, что Вася имеет средства вообще? Мы жили так замкнуто». Хотя тут же я сообразила, что это не так. Ведь сколько бывало у нас в доме покупателей, со сколькими людьми Вася был связан по своим делам. Любой мог оказаться бандитским наводчиком…

Что же будет дальше? Этот вопрос мучил и терзал меня. И я не знала ничего наперед. Как можно описать мое состояние в те часы, что я провела тогда, связанная, в комнате? Еще несколько часов назад я была вполне счастливой и благополучной женщиной. Я ходила по магазинам, разговаривала с людьми…

И тот поворот с Белинского на Моховую оказался поворотным в моей жизни. Наверное, они следили за мной с того момента, как я вышла из дома. Наверное, они ехали за мной и ждали подходящего момента, чтобы схватить меня.

Как я могла не почувствовать опасности? Я еще шла по улице, еще была нормальным свободным человеком, а эти негодяи уже ехали за мной и уже знали заранее, что со мной будет…

Прошел почти целый день. Я увидела, как в комнате стало темнеть, за окном опускались сумерки. Потом наступила темнота.

«Может быть, Вася обратился в милицию? — подумала я с оттенком надежды. — Бывает ведь, они помогают в подобных случаях. Сколько раз приходилось читать об этом в газетах… И может быть, они сейчас уже действуют, и не пройдет и нескольких минут, как в дом постучат и войдут спасители — люди в погонах и серых шинелях? Все может быть».

Надежда никогда не оставляет человека, до самого конца… Наконец ко мне в комнату вошел старший. Он сел на кровать рядом со мной и сказал:

— Твой муж — дурак. Ему позвонили только что, и он сказал, что у него нет таких денег. Ты понимаешь, что он — дурак?

— Но ему и правда нелегко достать такие деньги, — робко сказала я, еле шевеля губами, так как я находилась в подавленном состоянии и все мое тело онемело от долгого лежания в связанном состоянии. — Никто не держит такие деньги дома. Их нельзя в один день взять и привезти вам.

— Ну, и что? — ответил старший, — Можно продать что-то или занять. Потом отдаст, у кого занял. Он у тебя — дурак совсем, что ли?

— Нет, — тихо сказала я. Теперь я поняла, что они настроены серьезно и что, во всяком случае, мне придется провести здесь ночь…

— Мы сейчас еще раз ему позвоним, — сказал мужчина, — Только ты ему объясни, чтобы он поторопился и не дурил. Но для этого, чтобы ты сама лучше поняла, мы сделаем вот что, — он свистнул, и из соседней комнаты явились те двое парней.

— Давайте, — сказал им старший. Они подняли меня и развязали мне руки. После этого старший сказал, усмехаясь: — Раздевайся!

— Зачем? — испуганно спросила я, от страха, охватившего меня, прижимая руки к груди.

— Просто так, — ответил он. — Женщина бывает сговорчивее и понятливее, когда она голая. Ты лучше объяснишь мужу, что ему надо делать.

— Быстро раздевайся, — сказал мне один из вошедших парней и протянул руку к пуговицам на моей кофточке. При мысли о том, что они сейчас разденут меня силой и их руки будут прикасаться к моему голому телу, я вздрогнула и сказала быстро:

— Не надо… Я сама.

После этого я попыталась расстегнуть кофточку, но пальцы меня не слушались. Руки дрожали так, что я не могла нащупать петлю… Одну пуговицу я оборвала все-таки, но остальные мне удалось расстегнуть. Упавшая пуговица сорвалась и покатилась по полу, и звук этот был единственным, звучавшим тогда в комнате… Только молчание, зловещее молчание, и звук катящейся пуговицы с моей кофточки.

И женщина, которая стоит, раздеваясь, перед тремя молчащими мужчинами… Влажными и трясущимися от волнения пальцами я расстегнула крючок на юбке и сняла ее. Потом настала очередь белья…

— Скорее, — поторопил меня старший, нетерпеливо глядя на часы. Путаясь ногами в трусах и колготках, я стащила их с себя, и они комком упали на пол рядом с кроватью.

— И не прикрывайся, — сказал мне строго мужчина, видя, что я пытаюсь прикрыть руками растительность на своем лобке. — Убери руки.

— Руки по швам, — добавил один из подручных, и все трое засмеялись.

— Пойдем, — произнес зловеще старший, и меня подели в другую комнату к телефону.

«Вот было бы здорово, — подумала я про себя, — если бы Вася связался с милицией. Тогда они наверняка засекут сейчас этот телефон. А если засекут, то через полчаса будут здесь. Ну, максимум, через час».

Старший набрал номер и сказал снявшему трубку Васе:

— Чтобы ты быстрее поворачивался и быстрее решал, сейчас с тобой опять будет говорить твоя жена.

Он опять отдал мне трубку, и я схватила ее, чтобы услышать родной голос.

— Что там? — испуганно спросил у меня Вася. — Что там происходит? Что они с тобой делают? — я услышала в его голосе тоску и тревогу. Сильные, неподдельные, и это меня несколько успокоило. Значит, он сделает все от него зависящее, чтобы спасти меня отсюда.

— Ничего, — ответила я слабым голосом. — Пока ничего… Я стою совершенно голая в комнате у телефона.

— Как голая? — закричал в ужасе Василий, — Почему голая? Они что-нибудь сделали с тобой? — и такой ужас был в его голосе, такая жалобная мольба, что у меня задрожало сердце в груди и подкосились ноги.

— Нет, пока ничего не сделали, — ответила я. И тут мой голос дрогнул. — Но я очень боюсь… Они могут все, что угодно. Вася, помоги мне, выручи меня отсюда…

Трубку у меня опять отобрали, и старший сказал моему мужу:

— Ну, слышал? Это она правильно сказала: пока. Пока мы ничего с ней не сделали. Но завтра — срок для тебя. Слушай, — старший на секунду замолчал, как бы давая Васе понять, что сейчас он скажет важную вещь: — Слушай, — повторил он значительно, — завтра в двенадцать часов придешь на Московский вокзал. Встанешь у пригородных касс. К тебе подойдет человек… Ты ему отдашь деньги. Все до копейки. И после иди домой и жди жену. Понял?

Потом он опять замолчал. Видимо, Вася что-то ему отвечал. Это было довольно долго.

— Нет, ты ничего не понял, — произнес старший. При этом он выразительно посмотрел на парня, стаявшего рядом со мной. Тот мгновенно выбросил вперед руку и, схватив меня за волосы, пригнул лицом к столу, на котором стоял телефон. Я согнулась у стола, тычась лицом в его поверхность, усыпанную пеплом от сигарет и какими-то крошками.

А парень, мгновенно раздвинув мои ягодицы, сильно и больно воткнул мне большой палец в задний проход… Я громко вскрикнула. Это было очень больно и стыдно.

— Ты слышал? — спросил в трубку старший. — Это кричит твоя жена. Если ты не принесешь завтра деньги, она будет кричать, не переставая. До того времени, пока ты не принесешь деньги. Но тогда мы уже не гарантируем ее сохранность.

Он оторвал трубку от уха и поднес ее ко мне. В это время парень, стоящий сзади, еще раз с силой вонзил мне в анус свой палец. Только теперь еще глубже и больнее. Я закричала опять…

Я пыталась разогнуться и выпрямиться. Но мне это не удавалось, и мои метания ни к чему не привели. Парень крепко держал меня рукой за затылок и прижимал лицом к столу.

— Ты опять слышал? — спросил в трубку старший. — Тебе недостаточно? Думай. Все, завтра ждем тебя в двенадцать, — при этом старший повесил трубку.

— Отпусти ее, — сказал он парню, — может быть, он одумается и принесет деньги. Тогда мы должны выполнить наше обещание. До двенадцати часов завтра женщина должна остаться нетронутой.

— Почему? Она красивая, — сказал вдруг второй парень и засмеялся гнусным смехом. От этого смеха у меня прошел мороз по коже.

— От нее не убудет, — повторил другой парень, — до завтра еще много времени. Мы же ее не покалечим. Только поиграем и потом отдадим мужу.

— Нет, — отрезал старший, — я ему обещал, что не тронем до завтра. Это — закон чести. Слово мужчины. Отпусти ее, я сказал.

После этого меня повели обратно. Ноги мои сначала дрожали так, что я едва могла стоять, а потом онемели и стали как ватные. Я с трудом переставляла их. Мысль о том, что эти мужчины могут надругаться надо мной, что их грубые руки будут терзать меня, приводила меня в оцепенение. Тем более что я только что ощутила их на своем теле…

Меня отвели в туалет. Он был во дворе, так что на меня накинули пальто поверх голого тела и повязали опять повязку на глаза. Втолкнув в кабинку, меня оставили там на несколько секунд. Это тоже было очень неудобно и страшно. Не видя ничего, на ощупь, я быстро управилась. Было холодно, ледяной зимний воздух забирался под наброшенное на плечи пальто.

Весь оставшийся вечер и ночь я провела все на той же металлической кровати. Правда, меня развязали почему-то и заперли дверь на ключ. Сначала я удивилась этому, ведь я могла убежать через окно, но потом поняла. Вся моя одежда был убрана куда-то, и я осталась совершенно голая. Куца же побежишь ночью в таком виде?

В комнате было тепло, так что я не замерзла. Только мысли, одна другой ужаснее, толпились в моей бедной голове.

«Почему я не сказала Васе, как сильно я страдаю? — думала я. — Почему я не кричала ему, как мне страшно тут, среди этих ужасных людей?»

Я казнила себя за то, что я мало говорила ему о том, как я хочу, чтобы он меня вытащил отсюда…

«Но он же и сам прекрасно все это понимает, — отвечала я себе, — необязательно мне было говорить все это… Вася и так страдает от неизвестности и мечется сейчас по городу, стараясь добыть деньги для моего спасения. Или милиция уже спешит сюда на своих машинах…»

Я чувствовала себя оскверненной прикосновением грубых мужских рук к моему телу. А то, как парень бесцеремонно воткнул в меня палец, приводило меня в бешенство и отчаяние одновременно.

Хуже всего, позорнее всего мне казалось то, что я кричала при этом. Он два раза ткнул в меня, и оба раза я послушно кричала. Значит, он мог заставить меня кричать по его желанию…

«Только бы завтра все прошло хорошо, — думала я, сжимая кулаки, — Только бы Вася все сделал правильно…»

Вдруг мне пришла в голову мысль.

Я вспомнила о Шмелеве и наш с мужем разговор о том, что Шмелев — крупный рэкетир и что он предлагал помощь Васе в сложных криминальных ситуациях. Я еще тогда была настолько глупа и безрассудна, что высокомерно и недальновидно говорила мужу, что таких ситуаций с нами произойти не может…

«Да, как я была не права, — говорила я себе, — но вот теперь, так скоро, пришла пора воспользоваться предложением друга детства».

Я надеялась, что у Васи хватит сообразительности вспомнить о предложении Шмелева и что он, не мешкая, обратится к нему за помощью.

«Можно ведь просить о помощи милицию и Шмелева одновременно, — думала я, лежа в темноте. — Одно другому не помешает. Кашу маслом не испортишь. Пусть попробуют те и другие. Господи, только бы мне любыми путями вырваться отсюда…»

Как ни странно, но в ту ночь я почему-то заснула. Уже начинало светать, и вдруг я, утомленная всем пережитым и собственными мыслями, заснула. Я даже не заметила этого. Только провалилась куда-то.

Меня разбудили потряхиванием за плечо. Надо мной стоял парень и протягивал мне миску супа. Суп был горячий, красного цвета, с мясным запахом.

«Это харчо, — решила я. — Они тут питаются блюдами своей родины. Какой патриотизм». Мне совсем не хотелось есть, и я покачала отрицательно головой.

— Почему? — спросил парень. — Хороший суп. Тебе надо поесть. Кушать, — тут же поправился он.

— Сколько сейчас времени? — спросила я, садясь на кровати. Сейчас я уже не обращала внимания на то, что совершенно обнажена. Я уже прошла через этот этап.

— Сейчас — двенадцать, — сказал он, поглядев на часы. И вновь протянул мне миску: — Кушай.

«Сейчас мне уже этого не надо, — подумала я. — Сейчас двенадцать. Сейчас Вася на вокзале отдаст им деньги, и, наверное, через час или два я буду дома». Меня очень обнадежили последние слова старшего о том, что он — человек чести и что его мужское слово крепко.

«Поем уже дома, — решила я, вздыхая про себя даже с некоторым облегчением. — Как хорошо, что я спала. Теперь уже двенадцать и скоро все закончится».

— Нет, я не хочу, — отказалась я. Мне очень хотелось в туалет, но я постеснялась попроситься. Да и неохота было связываться теперь, когда освобождение так скоро.

Парень ушел, и вместо него в комнату просунулся старший. Он оглядел меня, сидящую голой на железной кровати, и усмехнулся. Я поймала его взгляд и поняла — все моя спина и ягодицы были в красную сеточку. Это оттого, что я лежала голой на панцирной сетке всю ночь.

— Хочешь сигарету? — спросил он меня. Я взяла сигарету, и он дал мне прикурить.

— Ждем, — сказал он, прислонясь к дверному косяку. Потом взглянул на меня, вопросительно вскинувшую на него глаза, и пояснил: — Мне должны позвонить. Сказать, отдал ли твой муж деньги.

— И если отдал?.. — с надеждой спросила я.

Он кивнул в ответ, и лицо его сделалось каменным:

— Если отдал, мы тебя отвезем домой. Как я сказал, — он помолчал полминуты и, наверное для того, чтобы я прочувствовала его честность, добавил: — Машина стоит под окном. Только пусть позвонит.

«Только бы все было, как надо, — подумала я. — Только бы все обошлось, и Вася ничего не перепутал. Сейчас позвонят и скажут, что все в порядке. И мне вернут одежду, и я снова стану нормальным человеком, а не заложницей».

Минуты тянулись томительно. Телефон два раза подряд позвонил, и каждый раз это оказывались другие люди…

Наконец раздался звонок. Не знаю, почему, но я сразу догадалась, что это тот самый звонок. Наверное, в минуты опасности у человека усиливается природная интуиция.

Старший вышел из комнаты и говорил по телефону о чем-то несколько минут. Слов я не могла разобрать, потому что дверь была плотно закрыта, а говорил он тихо.

Наконец он вошел. Лицо его было еще каменнее, чем обычно. Он посмотрел на меня исподлобья и проговорил, как будто выплюнул слова:

— Ну, и козел же он.

— Кто? — не поняла я.

— Твой муж, — выплюнул старший, — он не принес денег. Он вообще не пришел. Он сидит дома. Ему позвонили и спросили: «Почему не пришел?», а он ответил: «Нет денег. Чего идти?» Козел.

У меня словно что-то оборвалось внутри. Как будто сердце рухнуло в желудок. Дыхание перехватило. И я заплакала и закричала. Кричала я не словами, а только подвывала. Слезы безудержно катились по моему лицу, и я не успевала вытирать их тыльной стороной ладоней.

«Как же так? — спрашивала я себя. — Неужели он не нашел денег? Неужели не придумал ничего? А как же Шмелев? Или он к нему не обращался?»

Кругом меня были сплошные загадки, а положение мое становилось все более зловещим.

— Не бойся пока, — вдруг сказал мужчина. — Пока что я не дам тебя трогать. Сиди и не плачь. Вечером опять позвоним твоему мужу, и ты сама с ним поговоришь. Объясни ему все.

— У него, наверное, действительно нет денег, — сказала я безнадежно, понимая, что эти слова мне не помогут.

— У него есть деньги, — сказал спокойно мужчина и повернулся ко мне спиной. Он ушел, и появился парень все с той же миской супа, только теперь суп был уже холодный.

— На, кушай, — сказал он и усмехнулся, показав золотые зубы. — Ты тут еще побудешь. Кушай, — он издевался надо мной. Наверное, он догадался, почему я отказалась от супа полчаса назад. Теперь он торжествовал надо мной и не скрывал этого.

«Смири гордыню», — сказала я себе и приняла миску из его рук. Это были те самые руки, которые пригибали меня вчера к столу и заставляли кричать…

Суп оказался харчо, как я и подумала. Он был очень густой, наваристый. Ложка, наверное, стояла бы в кастрюле этого супа. Попросить хлеб я не решилась. Мне вообще не хотелось ни о чем с ними говорить.

«Что же случилось? — лихорадочно думала я. — Неужели Вася ничего не понял? Неужели он не понял, в каком ужасном положении я нахожусь? Разве мало было ему того, что я сказала вчера по телефону, или моих невольных криков, которые он слышал в трубке? Или он обратился в милицию, и там посоветовали не давать денег? Или это посоветовал Шмелев?»

Я терялась в догадках. Ведь, кроме всего прочего, я все же прекрасно понимала, что хотя сто миллионов — огромная сумма, но Вася ее достать может. В наличии такой суммы у него, естественно, нет. Но есть ценности, есть коллекция и икона в крайнем случае. Под них можно было бы взять в долг… Да и вообще, сто миллионов рублей известный антиквар достать может. Пусть с трудом, но может…

Что там случилось? Эта мысль не давала мне даже есть. Я давилась жирным супом, и мои руки дрожали.

Вошел парень, взял пустую тарелку. Я наконец смирилась и, поняв, что, во всяком случае, до вечера мне отсюда не вырваться, попросилась опять в туалет.

— Нет, — сказал парень, — Мы думали, ты тут только до сегодняшнего утра пробудешь… А ты задерживаешься. Сейчас водить в сортир тебя нельзя. Светло, могут с улицы заметить, — он сказал это, потоптался и вышел. Для того, чтобы зайти через минуту.

Я была поражена. В руках он нес ведро. Он поставил его рядом с моей кроватью и сказал:

— Вот тебе ведро. Ночью сама выбросишь, — и ушел.

Несколько секунд я сидела над ведром, совершенно оцепеневшая. А потом опять заплакала. Какой ужас, какой позор!

Я не могла воспользоваться этим ведром. Мне не позволяло человеческое достоинство. Я так и сидела, скорчившись на кровати, и терпела до тех пор, пока мне не пришлось убедиться в слабости человеческого достоинства перед человеческой природой…

Как быстро все меняется в жизни человека. Как быстро меняется наше мироощущение. Еще вчера я была замужней благополучной дамой, образованным человеком, а сейчас я — просто голая женщина, которая, содрогаясь от стыда, слезла с железной кровати и раскорячилась над ведром посреди комнаты…

Я проклинала себя за свою фантазию, за то, что могу смотреть на себя со стороны и оценивать…

Я проклинала Васю, который не смог за день и за ночь собрать необходимую сумму…

Наступил вечер, и вошел старший. Он вновь повел меня к телефону. Набрав номер, он сказал:

— Ну, ты, козел! В последний раз даю тебе поговорить с женой. Слушай, — и он отдал мне трубку с таким выражением смуглого лица, словно хотел сказать: «Давай, говори. Говори, кричи, вопи. Спасай себя сама».

И я схватила трубку и стала кричать и вопить.

— Вася, миленький, — кричала я. — Спаси меня! Мне тут страшно, я не могу. Дай им денег, только вытащи меня отсюда. Я тут не могу!

Он молчал в трубку, а я, все больше распаляясь, кричала одно и то же:

— Не могу, не могу, не могу!

Потом трубку у меня отобрал старший и повесил ее.

— Хватит. Иди к себе в комнату, — сказал он. — Ты уже все сказала, что могла.

Я побрела к себе на железную кровать и села на нее, тупо глядя перед собой заплаканными глазами.

Старший вошел ко мне и опять прислонился спиной к двери. Он вновь дал мне сигарету и сказал потом:

— Сейчас ему будут звонить по другому телефону. И тогда он скажет, отдаст ли он деньги за тебя завтра. Теперь ему поставили срок — завтра.

— Почему? — глупо спросила я.

— Правильно, — улыбнулся он, — не надо было ему поблажку давать. Но это я попросил. Мне тебя стало жалко. Пусть он завтра деньги отдаст. Если завтра отдаст, я не дам тебя трогать. Мое слово — закон гор.

— Но я же ничего не успела сказать мужу, — произнесла я, — и он ничего не успел мне сказать.

— Достаточно сказала, — ответил мужчина. — Он — взрослый, не мальчик. Сам должен все понимать… Что ему еще говорить нужно? О таком мужчины не говорят, сами понимают.

Раздался телефонный звонок. Старший вышел, поговорил по телефону с кем-то, потом вернулся. Лицо его было мрачно. Я сразу поняла, что дело плохо, и сердце мое вновь сжалось.

— Он совсем дурак, — произнес весомо и внушительно старший. — Или он нас считает дураками. Значит, все равно дурак.

— Что? — не выдержала я. — Что он ответил?

Мужчина пожал плечами, как бы снимая с себя ответственность за то, что он говорит:

— Твой муж сказал, что деньги отдаст только через десять дней… Наши люди ответили ему, что это невозможно. Нужно завтра. Ну, хоть послезавтра. Но он сказал — через десять дней.

— Почему? — тихо спросила я, как будто кто-то мог ответить мне сейчас на этот вопрос. — Ведь за день-два он мог бы… — я оборвала себя на этих словах и посмотрела на старшего затравленным взглядом. Вероятно, весь ужас предчувствия и осознания собственной беспомощности был в моих глазах, потому что он отвернулся.

— Будем ждать десять дней, — сказал он в стенку. — Он сам хочет, чтобы было десять дней. Я не виноват. Десять так десять.

С этими словами он вышел.

Я вообще ничего не понимала. В любом случае, за день или два Вася, конечно же, мог найти эти деньги. Ну, продал бы икону и коллекцию бронзы. Если быстро ее продать, не заламывая настоящую цену, а по дешевке, то это вполне бы «потянуло» как раз на сто миллионов… Даже больше, так что еще осталось бы отпраздновать мое освобождение…

«Почему?» — это был вопрос, который я задавала себе и не могла даже представить себе ответа.

Он предал меня? Вася предал меня? Или он играет в какую-то затейливую игру с бандитами? В этом случае это была какая-то слишком затейливая игра, и я ее не понимала…

Открылась дверь комнаты, и вошли двое вчерашних парней. Я подняла на них глаза и содрогнулась. Теперь это были другие люди. Теперь им было можно… Муж предал меня, их начальник развел руками, и они получили меня в свою полную власть. Их лица были волчьими. Они как-то искоса смотрели на меня и приближались медленно, кося глазами в мою сторону. Наверное, так приближаются к овце в загоне перед тем, как заколоть ее.

Нож уже отточен, овца обречена, но идут к ней с некоторой опаской. Так же было и тут.

В руках одного их парней я увидела веревку.

— Давай сюда руки, — сказал он, и я встала. Он опять завязал мне руки за спиной. — Становись вот сюда, — сказал он мне, указывая на пол рядом с кроватью. — Да не так, — поправил он меня, когда я встала на то место, где мне указали. — Ложись на пол.

— Как? — не поняла я и обернулась к нему. Я вообще очень плохо соображала в ту минуту. Все было как в тумане. Все тело мое было мягкое, ватное, и голова чуть кружилась.

— Ложись на пол, — повторил второй парень и рукой подтолкнул меня вниз. Я опустилась на четвереньки, опасаясь ложиться животом на грязный, заплеванный пол комнаты. Что-то во мне еще оставалось от меня прежней, и я испытывала чувство брезгливости. Недолго мне оставалось испытывать это чувство…

Парень опустился рядом со мной на одно колено и набросил мне веревку на шею. Я испугалась, мне показалось, что сейчас меня задушат. Я рванулась, крича и пытаясь вырваться из схвативших меня крепко рук. Мне это не удалось. Я ползала не четвереньках по полу и орала, вытаращив глаза, что-то нечленораздельное.

Меня остановили и все-таки намотали веревку на шею. Я билась и пыталась кусаться. Это было все, что я могла сделать, так как руки мои были крепко связаны за спиной…

Парень пригнул мою голову к ножке кровати и привязал меня к ней в таком положении, что я стояла на коленях, низко склонившись головой к полу и высоко подняв бедра. Это была наиболее удобная для мужчин поза…

Веревка, которой я была привязана к кровати, была очень короткая, так что я лежала щекой на полу и могла только мотать головой из стороны в сторону. Поднять голову я не могла.

Перед глазами была только облупившаяся краска на металлической ножке кровати и пыльный, затоптанный пол. Кроме этого я больше ничего не видела.

Один из парней, стоявших теперь сзади, опустился на колени и погладил меня по ягодицам. Наверное, его пальцы ощутили мою дрожь, и он почувствовал, как колотит и трясет все мое тело.

— Не бойся, — произнес он. — Мы тебя не убьем. Будешь подстилкой.

Оба парня при этих словах засмеялись, и второй добавил, обнаружив неожиданную способность к связной речи на русском языке. Видимо, у него была пятерка по русскому языку в школе, затерянной среди гор. Он сказал:

— Что еще может белая русская женщина? Только быть подстилкой для джигита.

Они все время смеялись. Даже тогда, когда первый парень вошел в меня и я закричала…

— Раздвинь ноги пошире, — сказал парень и нетерпеливо шлепнул меня ладонью по бедрам. А поскольку я не сразу сообразила, что он от меня хочет, он еще несколько раз шлепнул меня. Удары были звонкие, они гулко раздавались в пустой комнате. Кроме того, это были болезненные шлепки. Парень бил расслабленной ладонью, просто шлепал, и все равно это было больно. Мои ягодицы судорожно сжались.

Он не бил меня сильно, а только шлепал, и это тоже было страшно унизительно. Меня шлепали точно объезженную кобылу на ярмарке…

Что мне оставалось делать? Я стонала при каждом его движении во мне, хотя поначалу пыталась сдерживаться. Мне казалось оскорбительным стонать от того, что он делал со мной. Но я быстро поняла, что просто не могу удержаться. Комната огласилась моими протяжными стонами.

Парни опять засмеялись, а первый взял меня за волосы на затылке и потрепал их со словами:

— Молодец, хороша…

И я опять сравнила себя с лошадью, на которую взобрался молодой наездник. После первого сразу был второй. До этого он стоял рядом и иногда комментировал. Теперь он занял место первого.

Мне уже было все равно. Я стонала, билась под ним, насколько позволяла веревка, которой я была привязана. Как я страдала! Как я хотела, чтобы эта проклятая веревка задушила меня невзначай…

— Теперь ее можно отвязать, — сказал второй парень, когда закончил со мной.

— А не рано? — ответил ему товарищ. — Она еще может начать брыкаться.

— Нет, не начнет, — уверенно сказал второй и поднялся на ноги. Теперь они оба стояли надо мной во весь рост, а я лежала у их ног, распростертая на полу и раздавленная ими…

— Не начнет, — сказал парень, слегка пнув меня носком ботинка в бок. — Она уже укрощена. С ней теперь все будет в порядке.

Меня отвязали, и я смогла лечь на кровать, хотя это вряд ли могло считаться облегчением моей участи. Потому что, во-первых, лежать голой на металлической сетке больно, а во-вторых, меня положили на кровать не с целью дать мне отдохнуть. Лицо мое было залито слезами и потому совершенно мокрое, и я не могла вытирать слезы. Руки мои продолжали быть связаны за спиной.

Я пыталась отвернуться, пыталась сжать губы. Но после нескольких пощечин, которыми меня наградили за строптивость, моя решимость пропала.

— Все равно придется, — сказал мне парень, и я поверила ему. Десять дней… Десять дней, на которые меня обрек мой муж, — это было слишком долго, чтобы надеяться на что-то…

«Все равно придется», — сказала я сама себе и широко раскрыла рот.

Потом, когда оба они по очереди сделали со мной все, что хотели, они ушли, равнодушно оставив меня лежать на кровати — голую, истерзанную и плачущую.

«Вот это и случилось, — проносилось в моей голове. — То, чего я так боялась. То, чем угрожали Василию. То, чего он, видимо, не испугался или чему не поверил… Вот это и произошло. Говорят, что нечто в таком роде суждено испытать хоть раз в жизни почти каждой женщине. Может быть. Хотя я всегда надеялась, что меня это минует. Не миновало. Ошибалась я».

Меня угнетала мысль о том, что теперь мне предстоит провести тут еще десять дней. Может быть, и больше. Теперь я вообще сомневалась в том, что меня отпустят…

Я не понимала, почему Вася не дал денег и обрек меня на такое. Следовало ли доверять словам о том, что через десять дней он даст деньги и меня отпустят?

А может быть, он дал деньги, а меня удерживают все равно?! И Вася сейчас в полном отчаянии, обманутый, мечется где-то, пытаясь что-либо предпринять?

При мысли об этом я вся похолодела. Вдруг эти бандиты меня обманули, и Вася отдал им уже все, а меня они удерживают теперь просто так?

Но потом я отбросила эту мысль. Я и так была в их полной власти, им не было нужды меня обманывать…

Все, что они хотели сделать со мной, они могли сделать сразу, не вступая со мной ни в какие разговоры.

Нет, понимала я. Вася действительно не захотел отдавать деньги сейчас. Он на самом деле поставил свой срок — десять дней. Это правда. Вот только что будет через десять дней? А если он и через десять дней не заплатит? Что тогда будет со мной?

Тело мое болело от энергичных вторжений, от грубости. Было мучительно стыдно лежать тут, растоптанной и униженной…

Открылась дверь, и вошел старший. Он оценивающе посмотрел на меня и подошел к кровати.

— Больно было? — сочувственно сказал он. Я молчала и старалась отвести взгляд.

— Конечно, больно, — как бы отвечая сам себе, сказал он. — Зураб с Ахмедом — парни не промах. От них и не такие женщины стонали и плакали. Я слышал, как ты стонала, — добавил он.

Я молчала и ничего не хотела отвечать. Тогда старший закурил сигарету и присел рядом со мной на кровать. Он курил и серьезно, внимательно смотрел на меня.

— Это все твой муж виноват, — сказал он спокойно. — Скажешь ему потом спасибо. Я уж упросил хозяина ждать до завтра. Хозяин сначала не разрешил. Как услышал, что муж твой деньги не принес, так рассвирепел! Я его просил подождать до завтра… Он согласился со мной. Но муж твой… Такой человек. Что же теперь сделаешь?

— А кто ваш хозяин? — спросила я вдруг. Сама не знаю, почему я это спросила. Старший прикусил губу и ответил:

— Это не твое дело. Одним словом, плохо тебе теперь будет… — он помолчал, докурил сигарету, потушил ее, затоптав ботинком на полу, и таким же ровным сочувственным тоном сказал: — Нечего долго разлеживаться.

Я не ожидала этого от него, ведь он был довольно человечен со мной и сокрушался, и вытаращилась на него. Но он не обратил на это внимания и вновь приказал:

— Давай становись быстро. А то как всыплю…

Это был как бы другой человек. Он высказал мне свое сочувствие и сказал даже, что очень сожалеет, что я попала в такую ситуацию по вине мужа. Но потом он повел себя как и все остальные здесь. Он решил, что если уж все равно так со мной получилось, то зачем же ему упускать свое удовольствие…

— Что же поделаешь, — сказал он, когда я встала в требуемую позу. — Теперь терпи. Я тебе сейчас задам.

И он задал мне…

До того момента я еще как-то была способна смотреть со стороны на происходящее. Было больно, неловко, стыдно, обидно… Но я еще оставалась человеком, Когда же за меня принялся старший, я просто обезумела. Да-да, я потеряла себя.

Моя рабски согнутая спина с завязанными руками подскакивала и изгибалась… Глаза вылезли из орбит от напряжения, волосы растрепались и упали на лицо.

Мне было не только больно. Самым страшным для меня оказалось мое собственное поведение. Дело в том, что я ужасалась себе, я ужасалась тому, что со мной делают, но вела себя невольно именно так, как ожидали от меня… То есть я хочу сказать, что если с первыми двумя парнями я была скована и находилась как бы в оцепенении, то теперь я неожиданно для себя раскрепостилась.

Меня не оставили равнодушными грубые ласки мужчины. Неожиданно я поймала себя на том, что двигаюсь ему в унисон.

Это меня поразило. Я не ожидала от своего тела такого подвоха. Не ждала, что оно подведет меня в такой момент.

Очень хотелось остаться гордой и неприступной жертвой. Очень хотелось остаться холодной и презрительной жертвой. Жертвой, которая не может сопротивляться, но внутренне выше своих палачей.

Именно этого и не получилось. Не берусь судить, как произошло бы на моем месте с другими женщинами. Не знаю. Наверное, у каждой это очень индивидуально. Но я оказалась плохой гордячкой. Потому что меня, что называется, «проняло». Против моей воли, разумеется.

Скажу даже больше — я стыдилась этого, я презирала и ненавидела себя за это. Я уговаривала себя…

«Как ты можешь, — говорила я себе, содрогаясь от позора, — Тебя грубо оседлал какой-то кавказец. Он терзает тебя, мучит, он мнет твое тело. А ты распласталась под ним и сладострастно стонешь. И двигаешься ему навстречу. Тебе больно, он унизил тебя, а ты еще чувствуешь вожделение. Как не стыдно!

Но с собой я ничего сделать не могла. Я могла проклинать, могла плакать и рыдать о своем падении, но факт остается фактом… И он не укрылся от внимания мужчины. Когда все закончилось, он слез с меня и вдруг сказал прямо и открыто:

— А может, и не дурак твой муж. Такая сучка ему досталась… Бесстыжая шлюха. Правильно Зураб говорит: все вы — наши подстилки, — он сказал это равнодушно, голосом удовлетворенного самца. И презрительно.

Я лежала, уткнувшись лицом в железные прутья кровати, и не смела пошевелиться. Тогда старший, застегнув одежду, молча вышел из комнаты. Я больше была ему не интересна.

А я осталась опять одна со своим позором и ужасом.

Меня охватил озноб. Наверное, после того, как мною овладели подряд трое мужчин. И они не церемонились со мной. Что, в общем, не удивительно. Удивительным было мое поведение.

Я не покончила с собой, не разбила себе голову о стену. Нет, я лежала на кровати и плакала.

После этого я перестала различать день и ночь. Я уже перестала понимать, сколько времени прошло с того момента, как все это началось. Все слилось в одно сплошное сношение…

Все трое мужчин пользовались мною постоянно. Они входили ко мне по одному и по двое, иногда — все трое сразу. Они делали это в любое время суток — как только кому-то из них приходило это в голову.

Мое тело стало все в красную сеточку оттого, что я сутками лежала под тяжелыми мужчинами голая на этой незастеленной кровати. Прутья впивались в тело, но я этого не замечала. Я работала. Работала тяжело, пыхтя и отдуваясь… Работала бесконечно.

Руки мне давно развязали. Я превратилась в безвольную куклу, которая давно забыла о том, что она человек, и превратилась в машину, в животное для удовлетворения необузданной похоти мужчин, безраздельно властвовавших мною.

В те дни я лишилась возможности думать и анализировать. Я потеряла счет не только времени, но и всему на свете. Можно сказать, что я потеряла себя.

Иногда меня оставляли в покое, и тогда я валилась на кровать и лежала, радуясь передышке между унижениями и оскорблениями. Я лежала, тупо уставившись в одну точку, и не думала ни о чем. Только о том, как бы подольше лежать так, чтобы отдохнуть как следует перед следующим разом… В том, что он наступит, я уже не сомневалась.

И следующий раз наступал через час, или через два, или через три. Свет в моей комнате никогда не выключался. Иногда я засыпала и спала урывками при этом свете. Мне почти ничего не снилось — так, только иногда мужские руки и торсы…

Так продолжалось не знаю сколько времени. Много ли нужно, чтобы превратить приличную замужнюю даму в несчастную шлюху? Оказалось, что всего несколько часов…

Однажды в какой-то из дней в соседней комнате послышались громкие голоса. Спустя еще минуту вошел Ахмед и завязал мне глаза черной повязкой.

— Не снимай, а то убью, — пригрозил он. Я поверила ему. Впрочем, я уже совершенно безучастно относилась к таким вещам. Что для меня была повязка после всего, что уже со мной сделали?

Я продолжала лежать на кровати с повязкой на глазах, и в этот момент в комнату вошли несколько человек. Я по шагам поняла, что их несколько.

Я поняла, что сейчас за меня опять возьмутся, и уже привычно задрожала. Эту дрожь я заметила у себя почти сразу после первых насилий. И больше всего стыдилась именно ее. Это была дрожь предвкушения… Предвкушения боли, стыда и под конец — позорного, оскорбленного наслаждения…

Этой дрожью я оскорбляла сама себя. Эта дрожь была как бы символом моего падения. Моей низости. Она показывала мне самой, кем я стала. Пусть под давлением обстоятельств, но все же.

Потому что меня принудили ко всему. Это так. Но никто не мог бы принудить меня к оргазмам… Это уж, как говорится, было моей собственной инициативой. Моим ответом на оскорбления, унижения и боль.

— Как она? — раздался вдруг надо мной мужской голос. Этот человек был мне незнаком. За последнее время я уже достаточно научилась различать голоса всех трех моих мучителей. Но этот голос был голосом постороннего человека.

— Она хорошо, — ответил старший и засмеялся при этом. — Она уже ко всему привыкла.

— Ладно, — произнес незнакомый голос, — уходите отсюда. Я сам ею займусь.

Про голос можно было сказать только, что этот человек был не кавказцем. Он говорил без всякого акцента. Послышался скрип ботинок, и мы остались с ним вдвоем.

Я, совершенно отупевшая от сношений и собственных бесчисленных вымученных оргазмов, лежала неподвижно. Мужчина сел на кровать рядом со мной. Потом погладил рукой по ягодицам:

— Девочка, — сказал он. — Бедная девочка. Как тебя замучили здесь. Ты вся дрожишь, — рука его при это продолжала гладить меня. Она переместилась с ягодиц на спину, прошлась по ней, потом дошла до шеи.

— Несчастная измученная девочка, — произнес опять ласковый сочувствующий голос. — Сколько тут тебе досталось от этих животных…

Он принялся гладить меня по волосам. Мне стало стыдно вдруг своего внешнего вида. Мои волосы давно не были мыты, не расчесаны. Они спутались и скатались за это время, пока я валялась по полу и на этой железной кровати.

Теперь незнакомец ласково гладил меня по голове и расправлял пальцами мои пряди.

В последний раз меня вот так гладил по голове мой отец. Но это было уже очень давно и отошло в далекие воспоминания детства. Как-то так получилось, что с тех пор больше никому не приходило в голову вот так ласково гладить меня по волосам…

Я лежала, замерев, ожидая подвоха в любой момент. Но он все не наступал. Вошедший мужчина говорил со мной снисходительно, но не грубо, и он не издевался надо мной.

В прежние времена я не простила бы никому снисходительного тона, но сейчас… Сейчас, когда я лежала, отупевшая и затраханная, дрожа, как испуганный маленький зверек, снисходительность — это было самое естественное, на что я могла рассчитывать.

— Мне очень жалко тебя, — продолжал мужчина, и его руки не уставали гладить мое тело. — Тебе так хочется тепла и участия. Тебе хочется, чтобы тебя кто-то согрел и приласкал. Скажи, тебе ведь этого хочется?

За последнее время я испытала столько боли, унижений и грубости, что каждое слово незнакомца западало мне в самую душу. К тому времени я вообще отвыкла, чтобы со мной разговаривали как с человеком. Меня только хватали грубыми руками, и от каждого прикосновения на моем теле оставались синяки.

— Скажи мне, — настаивал мягкий мужской голос. — Ты ведь устала от всего этого, да?

Вместо этого я заплакала. Сначала тихо, потом уже не могла сдержаться и зарыдала. Я лежала и сотрясалась от рыданий. Слезы текли из-под моей повязки на глазах и катились по щекам…

Я даже уже как-то успела забыть о том, что есть слова утешения, что есть слова ласки, что есть мягкие прикосновения. Теперь я плакала молча. Как много я могла ответить на вопросы, обращенные незнакомцем ко мне!

Я могла сказать ему, что я устала от всего этого, да, он прав. Могла сказать, что устала быть грязной, немытой, нечесаной. Что я чувствую себя мировой лоханкой для отбросов. Что мой рот превращен в помойное ведро, а мое женское лоно — в сортир для трех мужчин.

Что я устала от оплеух, от пощечин, от пинков ногой… Да мало ли что еще могла я ответить. Но я молчала и рыдала. Впрочем, он, без сомнения, все прекрасно знал о моем положении. Оно было достаточно очевидно.

— Успокойся, — тихо сказал он и, обняв меня рукой за талию, посадил на кровати. Он взял мою голову и положил себе на плечо.

— Хочешь сигарету? — спросил он меня и, не дожидаясь ответа, вставил сигарету мне в губы. Я обхватила ее, и мужчина поднес к другому концу огонь. Я почувствовала это по теплу у своего лица.

Я курила и молчала, а мужчина говорил. Он говорил какие-то обычные слова, слова жалости, но они трогали мое сердце.

Я не знала, кто этот человек. Я не видела его, но он был первым здесь, кто после долгого перерыва утешил меня. Как много бывает нужно человеку, и как мало бывает ему нужно!

Я сидела, прислонившись своим обнаженным телом к мужчине, и чувствовала, как меня затапливает благодарность к нему.

— Ты хочешь уйти отсюда? — вдруг спросил он меня. Я задрожала при этих словах еще сильнее. Но нет, я не должна была так поддаваться надежде!

— Хочу, — кивнула я. Разве могла я словами выразить, до какой степени я хочу уйти! Как тяжело мне чувствовать себя бессловесной подстилкой. Какой позор я испытываю каждый раз, когда мое тело независимо от меня начинает содрогаться в оргазме…

— Придется еще потерпеть, — ласково сказал мужчина. — Кто же виноват в том, что твой муж оказался таким скаредным…

Потом наступила пауза, во время которой я перестала мыслить словами, а вся отдалась чувству блаженства. Меня приласкали впервые за столько времени, и я хотела впитать это в себя.

— Ну ладно, — произнес мужчина. — Теперь я хочу взять тебя. Если ты, конечно, не возражаешь. Ты ведь не возражаешь?

Я вздрогнула, но промолчала. И в тот же миг поймала себя на том, что действительно внутренне не возражаю. На том, что на самом деле хочу его, этого мужчину. Но он хотел, чтобы я подтвердила это.

— Так ты хочешь меня? — еще раз спросил он. — Ты в самом деле хочешь, чтобы я взял тебя?

— Да, — безвольно прошептали мои разомкнувшиеся губы.

— Тогда встань на четвереньки, — произнес он все так же нежно. При этом его руки прошлись по моей спине, и я вся затрепетала. Послушно я встала на кровати в требуемую позу. Потом услышала, как мужчина встал сзади меня коленями на кровати.

Я корчилась на кровати и стонала в голос. Все же мне это было мучительно. Но я все равно испытывала благодарность к этому незнакомцу. Как бы он ни разорвал меня, я чувствовала себя с ним любовницей, а не подстилкой. Это большая разница, и в этот день я поняла это.

Он гладил меня, он ласкал меня, он говорил со мной… Так поступают только с любовницей. То есть когда видят в тебе женщину, а не просто дрожащее животное…

И я была в тот день с ним именно любовницей. Я ценила это.

— Тебе было хорошо? — спросил он, поглаживая мое тело, сразу благодарно отозвавшееся на ласку.

— Да, — простонала я. Тем более что я не чувствовала внутреннего протеста. Мне было больно, но…

Как мне хотелось снять с глаз повязку и посмотреть на него. Как я хотела видеть моего прекрасного любовника. Но я даже не знала, кто он…

И я не решалась попросить разрешения снять повязку, так как боялась его рассердить. Ведь в его голосе — таком ласковом и нежном, я ощущала силу и сталь. И ячувствовала, что он может быть ласковым, может быть жестоким. Словом, настоящий мужчина…

Он закурил, больше не предложив мне сигарету. Я продолжала лежать на боку, постанывая и кривясь от боли в разорванном анусе.

— Я еще приеду к тебе, — сказал мужчина, погладив мое плечо. Я прильнула к нему щекой. — Ты хочешь, чтобы я приехал еще?

Теперь я уже знала, что нужно отвечать, а не отделываться ласками.

— Да, хочу, — честно сказала я. Мне и вправду этого хотелось.

— Ты будешь обо мне вспоминать? — спросил он.

— Да, — прошептала я самозабвенно.

Я дотянулась до его руки, гладившей мое плечо, и принялась целовать и лизать ее.

— Совсем как собака, — произнес он задумчиво и жалостливо. — А чтобы ты лучше запомнила меня и вспоминала до самого моего следующего приезда, — сказал он вдруг, — я оставлю тебе память о себе.

С этими словами он пошевелился, я услышала это. И в ту же секунду я дико заорала от боли.

Он поднес горящую сигарету к моей попке и потушил ее о мою ягодицу. Мужчина прижал окурок к одной из половинок моей попки и раздавил его об нее.

Я кричала не переставая, почти выла…

— Ну вот, — произнес он, когда погасил сигарету. — Теперь у тебя останется память… Не плачь, — добавил он, потрепав меня по волосам. — Женская задница предназначена для того, чтобы об нее тушили окурки. Ты не знала раньше об этом?

Он встал с кровати и сказал напоследок:

— Я скоро опять приеду. Ты жди меня, бедная девочка… Я приласкаю тебя. Ты будешь ждать?

— Буду, — прошептала я сквозь всхлипывания. — Я буду вас ждать.

После этого он ушел. Я слышала, как он что-то говорил мужчинам в соседней комнате, но не разобрала слов. Потом я услышала шум автомобильного мотора и поняла, что мой незнакомец уехал.

После этого моя жизнь текла по-прежнему, без каких бы то ни было изменений. Повязку с моих глаз сняли, и я вновь могла все видеть. То, на что не хотела бы смотреть никогда…

Да, он оказался коварен и жесток. Я понимала это. Но он был так чарующе ласков. Он был так нежен со мной. «Бедная маленькая девочка», — говорил он мне. И я чувствовала себя таковой, когда он говорил это.

Все мое время теперь превратилось в сплошное ожидание его следующего визита. Я лежала и слушала, не послышится ли шум мотора за стеной деревянного дома, где я находилась. Каждый раз, когда ко мне заходили мужчины, я с надеждой смотрела, нет ли у них в руках повязки, чтобы завязать мне глаза. Ведь это могло бы означать, что сейчас войдет он.

Мое ожидание увенчалось его приездом. Наступил день, когда все повторилось. Он вошел, этот человек. Я не могла его видеть, но вся уже трепетала в ожидании его прикосновений.

Наше свидание было таким же, как и первое. Это было то, чего я так нетерпеливо ждала, замирая от предвкушения.

Все было так же, кроме конца. Он не стал жечь мою попку сигаретой. Он посадил меня на кровати рядом с собой и сказал:

— Ну вот, детка, все и закончилось. Тебе было тяжело тут, — он обнял меня за плечи и прижал к себе. — Ты навсегда запомнишь эти дни. А самое главное, ты запомнишь меня.

Я сидела, прижавшись к нему и замерев, не смея шевелиться и затаив дыхание.

Он говорил тихо, и голос его звучал над моим ухом ровно, спокойно и убедительно. Я же поняла из его слов сначала только первые. Он сказал, что все кончилось.

Вероятно, он понял мое состояние, потому что не стал томить меня.

— Твой муж отдал наконец деньги, которые мы хотели, — произнес незнакомец. — Так что прощай. А еще лучше сказать — до свидания. Мы еще увидимся с тобой. Ведь ты будешь меня ждать?

Я молчала до тех пор, пока он чуть-чуть не встряхнул меня. Тогда я произнесла то, что он ожидал от меня услышать:

— Я буду ждать вас…

После этого он ушел, а вместо него в комнату пришли все трое мужчин. Они развязали мне глаза, и я увидела в руках у одного из них мою одежду, которую они отняли у меня.

— Одевайся, — с этими словами мне бросили на кровать одежду, и я стала лихорадочно ее на себя натягивать.

Никогда не забуду, какими глазами они смотрели на меня в эти минуты. Глаза всех троих были полны пресыщенности и презрения ко мне. Как будто перед ними торопливо одевалась проститутка, которую они только что поимели. В общем-то это и было так. Только они имели меня все эти десять дней. И так, как ни одна проститутка не позволила бы с собой обращаться…

Наконец я оделась и даже застегнула пальто. Меня вывели с завязанными вновь глазами из дома и посадили в машину.

Не прошло и часа езды в абсолютной тишине, и меня высадили у станции метро «Озерки». С моих глаз просто сняли повязку и сказали:

— Иди. Ты свободна.

Я вышла из машины и, как сейчас помню, хотела посмотреть на ее номер. Я так и сделала, но даже не стала запоминать его, потому что вдруг подумала, что это не имеет никакого значения. И что я все равно, в любом случае не стану обращаться в милицию. И вообще никуда… Это бессмысленно, а позор для меня будет огромный.

Дома ко мне бросился с распростертыми объятиями Вася. Он плакал, и я видела слезы на его лице. Он радовался тому, что все так счастливо закончилось.

— Я так волновался, что они не отдадут мне тебя, — говорил он, бережно усаживая меня на диван. — От них ведь чего угодно можно ожидать.

Я не рассказала ему ничего. Вообще ничего из того, что мне пришлось пережить. Только спросила:

— Почему ты так долго не отдавал деньги? Ведь меня могли отпустить почти сразу.

— Да, — ответил он убежденно. — Но у меня не было столько денег. Мне пришлось занимать, а человек, у которого можно занять, уехал и приехал только вчера. Я сразу же и отдал деньги, как только получил у него.

— Разве ты мог занять деньги только у одного человека? — не поняла его я.

— Конечно, ты права, — ответил Вася растерянно. — Но только он мог дать мне деньги без процентов. Он так и сделал, особенно когда я сказал ему, в чем дело. Это мой партнер из Финляндии. Ты как-то видела его. Ах, чтобы ему не уезжать на десять дней как раз в это время… Он дал бы мне в долг сразу, и тебе не пришлось бы томиться в плену.

Потом, видя, что мое непонимание не проходит, он пояснил:

— А все другие дали бы в долг под сто процентов. То есть я взял бы у них сто миллионов, а пришлось бы потом отдавать двести. Ты же знаешь нынешние правила.

— Но ты мог бы отдать и двести, — сказала я. — В конце концов мои десять дней, которые я там провела, стоили двухсот миллионов. Ты вполне мог бы отдать… А потом… Потом, ты мог бы продать что-нибудь. Икону… Или свою коллекцию.

— Ну, что ты говоришь, — почти возмутился Вася, как будто я сказала глупость и сама этого не понимала. — Брать в долг под сто процентов — это же не в моих правилах… Ты знаешь это. А насчет продажи иконы или коллекции — то ведь за короткий срок я не мог бы продать их за настоящую цену. Чтобы получить столько, сколько они действительно стоят, нужно долго искать хорошего покупателя. Того, кто понимает и готов платить… Я страшно продешевил бы, отдав эти вещи за бесценок.

Я все же не сдержалась тогда и чуть не проговорилась.

— Ты говоришь «Не в моих правилах», — сказала я. — И ты говоришь — отдал бы вещи за бесценок… Я не понимаю тебя. А разве в твоих правилах, чтобы у тебя похищали жену разные подонки? И разве десять дней, которые я у них провела, — это бесценок? Ты подумал обо мне? Десять дней в руках подонков — разве это не стоило того, чтобы ты отступил от своих принципов и немного продешевил с продажей предметов?

Тут он испугался. Глаза его потемнели. Он схватил меня за руки.

— Они что-нибудь делали тебе? — спросил он, и я почувствовала, как он весь напрягся от тревоги. — Они обижали тебя? Или еще что? — он боялся произнести слово «изнасиловали»… — Скажи мне, эти подонки, как ты говоришь, они причинили тебе какой-нибудь вред?

Он держал меня за руки и заглядывал мне в глаза, думая, что прочитает там ответ.

Разве я могла сказать ему хоть слово правды? После всего, что было, и после его нелепых объяснений?

— Нет, ничего плохого не было, — ответила я как можно спокойнее, — Я просто сидела в комнате. Все эти дни. Меня кормили, и никто меня не обижал. Я просто сильно волновалась.

— Ну, вот видишь, — просиял Вася. — Шмелев мне так и говорил.

— Кто? — не сразу поняла я. Потом догадалась. Вернее, вспомнила.

— Ну да, — радостно говорил мне муж. — Как только мне позвонили и сказали, что ты у них и что они хотят за твой выкуп деньги, я сразу же позвонил Шмелеву. Он немедленно примчался ко мне. Он сказал, что ни в коем случае нельзя обращаться в милицию и что сам попробует разобраться и «вычислить», кто тебя похитил.

— Ну, и как — «вычислил»? — спросила я.

— Нет, у него ничего не получилось, — ответил Вася. — Но вообще-то он принял всю эту историю очень близко к сердцу. Он приезжал каждый день и рассказывал, как идут поиски тебя и твоих похитителей. Не его вина, что ничего не вышло.

— Понятно, — медленно сказала я. — Так это значит, что все эти десять дней, что меня там… держали, ты просто сидел дома и ждал приезда своего знакомого коммерсанта из Финляндии?

— Ну да, — растерянно улыбнулся Вася. — И оказалось, что я был прав. Видишь, несмотря на все наши волнения, все закончилось хорошо. А деньги я ему верну скоро. Это большая сумма, но я смогу отдать. Я уже все посчитал.

Да, он действительно все посчитал… И теперь радовался, что все закончилось так хорошо и что он дешево сравнительно отделался.

Мы поужинали и легли в постель. В ту ночь я, кажется, впервые в жизни отказала мужу.

Он полез ко мне со словами о том, как он соскучился. Мне хотелось в ответ ударить его, но я сдержалась. Я только сказала ему, что очень устала и плохо себя чувствую. И отвернулась к стене.

На следующий день я сказала себе: «Лариса, у тебя больше нет оснований уважать себя. Это ясно. Но если ты еще хоть раз позволишь мужу прикоснуться к тебе, это будет означать, что ты совсем не человек. Потому что он предал тебя. По-настоящему. Он променял тебя, твою честь и твою душу на паршивые деньги… Шмелев успокоил его, что ничего страшного не случится, и он поверил. А поверил он в то потому, что очень хотел поверить. Ему было легче поверить в явную нелепость, чем отдать лишние деньги».

И я сказала мужу, что была у врача-невропатолога и он сказал мне, что на фоне имеющегося у меня нервного истощения мне нельзя пока заниматься любовью. Все это были враки, ни у какого врача я не была.

Он поверил и больше не прикасался ко мне. Но я понимала, что это все же не может длиться вечно…

Все время теперь я разрывалась. Главной мыслью моей была та, что больше я не могу жить с Васей. Я перестала его уважать. Он перестал быть для меня человеком. Не случайно ведь говорят, что человека по-настоящему можно узнать в экстремальных условиях.

Вот Вася и попал в экстремальную ситуацию и показал себя… Он как бы повернулся еще одной своей стороной. Стороной, в которой он был жадным, скаредным человеком. Ему оказалось легче подвергнуть меня такому, что случилось, чем пожертвовать деньгами.

До случившегося мы жили много лет, и он всегда был мягким, интеллигентным и порядочным человеком. Кстати, этого у него не отнять. Вот только слаб оказался на деньги, когда пришла пора выручать любимую женщину из беды.

«Что же, ты сам это выбрал, — говорила я мысленно, обращаясь к мужу. — Был экзамен, и ты его не выдержал. Не обижайся теперь, что я больше не могу любить тебя».

Я и на самом деле хотела заставить себя относиться к мужу по-прежнему, но у меня это не получалось…

«Он добрый, он положительный, он культурный, — говорила я себе. — Он просто растерялся в непривычной ситуации». А другой голос выплывал тут же из моего сознания и твердил наперекор: «Он — гнус. Из-за него все и случилось. Это ему ты должна быть «благодарна» за свой позор и мучения».

Подмывало рассказать ему однажды все, что со мной там было. Но я не могла. Да, я отомстила бы ему. Он мог бы и не пережить этого, ведь он такой мягкий и чувствительный человек… Но я нанесла бы травму и себе. Женщина не должна никому рассказывать про себя такие вещи…

И бросить Васю я тоже сразу не могла. Просто из чувства привычки. И потом — как бы я объяснила ему? А если начала бы объяснять, наверняка не выдержала и рассказала бы в сердцах все…

Вероятно, я хорошо скрывала свои чувства. Потому что муж ничего особенного не замечал. Он был очень заботлив и участлив. Теперь он уделял мне гораздо больше внимания, чем прежде.

Часто он говорил, потирая нервно руки:

— Тебе столько пришлось пережить. Мне очень хочется вознаградить тебя за то, что ты перенесла, пока я искал деньги.

Это он не меня хотел наградить на самом деле. Это он хотел как-то загладить свою вину передо мной. Хоть он и не знал, сколько и чего мне на самом деле пришлось перенести, все же муж чувствовал подсознательно свою вину передо мной.

Всякий гнус в глубине души знает про себя, что он — гнус. Они все оттого такие нервные и говорливые.

Как-то я наткнулась на стихи Некрасова:

Вася не обагрял руки. в крови. И даже не ликовал. Это все не про него сказано. Но он был хуже — он был «праздно болтающий».

«Болтающий» о порядочности, о гуманизме, о своей любви ко мне… Он болтал и сам не понимал, что это просто праздная болтовня. А я уже поняла это.

В частности, спустя примерно недели две после моего освобождения он объявил мне, что завтра мы идем в гости.

— К кому? — безучастно спросила я.

— К Шмелевым, — сказал он. — Он позвонил вчера и пригласил нас с тобой. У его жены будет день рождения.

Я не хотела идти, потому что вообще не хотела никуда ходить, ни с кем встречаться. Но повода отказаться у меня не было.

— Тебе это будет полезно, — говорил, опять потирая руки, Вася. — Ты развлечешься, это полезно для нервной системы. Чем все время дома сидеть. Надо же бывать в обществе.

Я хотела возразить ему, что заурядный Шмелев и его престарелая жена — это никакое не «общество», но промолчала. Ибо, как говорили в старину, за неимением гербовой бумаги, пишут на простой.

И кто же из нас виноват в том, что понятие «общество» распалось вместе с распадом советской державы?

Кроме нас там, у Шмелевых, была еще одна пара. Сейчас даже не помню, кто. Сидели, выпивали, закусывали. Пожалуй, только за это и можно было любить бывать в гостях у Шмелевых. Закуски были отменные. Только из валютных магазинов. Как и напитки, впрочем…

Было очень скучно. Скучно было поздравлять Лиду с ее «сорокалетием», скучно слушать однообразные разговоры «о том и о сем»…

В самом конце вечера Шмелев вдруг поставил музыку. До этого мы сидели и разговаривали в тишине.

— Нужно потанцевать, — сказал он. — Что это за праздник, когда нету танцев?

— Правильно, — поддержала его Лида. — Так пища лучше усваивается.

Хотя Шмелев сам предложил танцевать на дне рождения его жены, сам он ее не пригласил. Он встал и протянул мне руку. Моему Васе ничего не оставалось делать, как пригласить Лиду. Потому что третья пара были пожилые казахи и, вероятно, вообще не понимали, что такое танцы…

Мы отошли в сторону от стола, за которым сидели и стали танцевать, Шмелев положил мне руку на плечо, а другую — на талию. Я заметила, что он почти такого же роста, как я, — он невысок.

Я смущалась еще и тем, что он прихрамывает, и думала, что это будет мешать в танце, но он как-то ловко приподнимался на носок и в нужный момент шел в танце ровно.

Я танцевала и оставалась совершенно спокойной и даже равнодушной. Шмелев вообще меня никогда не интересовал, а в тот вечер он был с самого начала молчалив.

Вдруг он слегка наклонился ко мне и сказал:

— Лариса, я надеюсь, что твоя попка уже зажила.

Сначала я подумала, что ослышалась и он сказал что-то другое. Мне даже подумалось на мгновение, что у меня галлюцинации…

— Что вы сказали? — переспросила я, стараясь не показать виду, что я услышала нечто несообразное.

Я все надеялась, что просто ослышалась.

— Я спросил у тебя, зажила ли твоя прелестная попка, — спокойно произнес мне на ухо Шмелев. — Я ведь тогда порвал ее довольно сильно. И во второй раз — тоже.

Буря пронеслась в моей голове. Там как будто разорвалась бомба, и перед глазами поплыли круги. Стало темно, и я пошатнулась. Шмелев нежно, за талию поддержал меня.

— Ну вот, — сказал он. — Я так и думал, что ты удивишься. Как все женщины неоригинальны… Не удивляйся, девочка. Странно, что ты сама не догадалась. Я вообще думал, что ты узнаешь меня по голосу. Но тебе даже не пришло в голову сопоставить меня и того прекрасного мужчину, которого ты полюбила и которого поклялась помнить всегда.

В голосе Шмелева даже прозвучала обида. Я машинально продолжала танцевать, но тело мое обмякло, и Шмелеву приходилось двигать мною, как куклой. Я как будто повисла на руках Шмелева.

— Ты часто вспоминаешь меня? — спросил он. При этом мужчина вдруг оторвал руку от моего плеча и положил ее мне на затылок. Он пригнул мою голову к себе так, что я положила ее ему на плечо сверху. Точно так же я сидела рядом с ним в том доме, в той комнате, тогда, давно, далеко…

— Ожог на ягодице остался? — поинтересовался Шмелев тихим ласковым голосом.

— Да, — прошептала я.

— Что ты объяснила про него мужу?

— Ничего, — ответила я, — Я не сплю с ним, и он не видит меня обнаженной.

Шмелев чуть улыбнулся, хотя я не видела его улыбки. Я только почувствовала ее. Ему были приятны мои слова. Не знаю даже, почему я с такой откровенностью ответила Шмелеву…

— Вот как, — сказал он. — Я тебя понимаю. Наверное, это твоя инициатива — не спать с ним?

Я кивнула.

— Да, — продолжил Шмелев. — Это все из-за него случилось. Я имею в виду все. В том числе и наше с тобой более близкое знакомство.

Он прижал меня на секунду к себе, и я вновь ощутила на своем теле его железные руки. Такие нежные и такие жесткие.

— Завтра в три часа дня ты придешь ко мне, — произнес он мне на ухо, и эти слова прозвучали у меня в голове как удары колокола. Он назвал адрес, незнакомый мне.

— Я буду ждать тебя там на машине, — сказал Шмелев, прижимая мои бедра к своим.

Я ничего не ответила ему, только задрожала так же, как дрожала там, в той комнате при его прикосновениях. Краем глаза я увидела удивленные глаза мужа, который танцевал с Лидой и через ее плечо наблюдал за нами. Но я не отодвинулась от Шмелева. Он продолжал прижимать меня к себе рукой, а я не хотела прерывать этого и противоречить ему.

— Бедная, бедная девочка, — услышала я над ухом знакомые слова. — Так завтра в три, не забудь.

Я хотела сказать ему в ответ, что вряд ли смогу забыть это, но промолчала. Как я могла раньше не догадаться, что это был Шмелев? Что это он был тем таинственным незнакомцем, что приласкал меня тогда?

Танец закончился, и Шмелев отпустил меня. Лицо мое горело, щеки пылали, и я вся трепетала.

Когда мы возвращались с мужем домой, он спросил меня, о чем я разговаривала с Шмелевым. Мне нечего было ответить. Я понимала, что его взволновало то, что я положила голову на плечо Шмелеву. Но я не собиралась вообще разговаривать с мужем на эту тему. Она его попросту не касалась.

Если бы Вася не пожалел денег и вовремя заплатил за меня выкуп, ничего бы не произошло, и я вообще бы не «познакомилась» с Шмелевым. Теперь же, когда все случилось так и муж сам был в этом виноват, он потерял на меня всякие права.

Я могла бы сказать ему это, но воздержалась. Только поджала губы и ответила, что не помню нашего разговора во время танца…

На следующий день я поехала по указанному адресу. Это просто дом в центре города. Там в машине меня ждал Шмелев. Я села к нему, и он повез меня в северном направлении.

Конечным пунктом оказался недостроенный дом, куда мы, оставив машину, пробрались через пролом в заборе. Стояла зима, но петербургская зима — было четыре градуса тепла и шел мокрый снег. Он не успевал долететь до земли и становился дождем…

— Так это вы — организатор всего? — спросила я, пока мы ехали в машине.

— Я — вообще организатор, — ответил Шмелев. — А если ты имеешь в виду историю с твоим похищением и выкупом от Васи — то, пожалуй, да. Это придумал и организовал я. Правда, — добавил он, видя, как округлились мои глаза, — правда, я совершенно не ожидал, что Вася так заартачится с деньгами. Я на самом деле был уверен, что он немедленно займет где угодно и продаст что угодно и отдаст нам деньги. Но не тут-то было…

Шмелев помолчал. Я воспользовалась паузой и спросила. Вернее, решилась спросить:

— Отдать меня тем трем негодяям — это тоже был ваш план?

— Нет, конечно, — ответил Шмелев с досадой. — Я же говорю, что был уверен в твоем муже… Он бы отдал деньги, и тебя никто бы не тронул. Тебя же не трогали в первый день? И во второй тоже… До тех пор, пока Вася не отказался наотрез отдать деньги раньше чем через десять дней.

— И ты разрешил им меня насиловать после этого?

— Знаешь, — сказал Шмелев. — Мне самому сначала все это было довольно дико. Я имею в виду — когда я начал этим заниматься… Я ведь раньше служил в армии, ты знаешь. А там совсем другая дисциплина. Там другие принципы подчиненности.

Одним словом, здесь, у нас, тут, я не могу приказать не трогать тебя, если за тебя не заплачен выкуп. Я придумал всю операцию, я организовал ее, расставил людей, объяснил, кто и что должен делать… И сказал им: «Ребята! За нее к вечеру нам дадут выкуп. В крайнем случае — завтра утром». Они и не трогали тебя. Все ждали выкуп. Потом вдруг оказалось, что Вася вовсе не собирается торопиться. Он сказал, что сможет отдать только через десять дней… Вот тут мои парни сказали, что они «используют» тебя и будут «использовать» до тех пор, пока он не отдаст денег. А когда я попытался сказать им, что не надо тебя трогать, они возразили мне:

— Ты ведь обещал, что мужик заплатит сегодня. В крайнем случае — завтра. А он, похоже, вообще не собирается платить. Так что ты теперь нам больше в этом деле не указ… Когда мужик отдаст — тогда мы опять будем тебя слушаться. А то получается — мы работали, возились с ней, а теперь денег-то нет.

Вот как они мне сказали, и тут уж я не мог их остановить. Ты стала их законной добычей.

— Вот как было дело, — медленно произнесла я. — А что же мой муж, он советовался с тобой, как ему поступить?

— Только не о деньгах, — ответил Шмелев. — Он просил меня найти тебя — бесплатно, разумеется, по-дружески. А деньги он сразу решил отдать только потом. Он ждал приезда этого своего термолая.

— Как же ты мог так вообще поступить? — спросила я наконец. Меня со вчерашнего дня волновал этот вопрос. — Как ты мог так поступить с другом?

— С каким другом? — не понял меня Шмелев и покосился удивленно, оторвав глаза от дороги.

— Но Вася ведь твой друг, — сказала я. — Ты так обманул его доверие…

— Он мне не друг, — ответил спокойно Шмелев. — У меня вообще нет друзей. И никогда не было. Мне они не нужны. Друзья нужны слабым людям, а я в них не нуждаюсь. Я все могу сам.

— А Лида? — спросила я. — Ты ведь на ней женат. Разве она не друг тебе?

— Нет, конечно, — засмеялся Шмелев, — Она хочет от меня, чтобы я трахал ее хоть раз в неделю. В этом смысле она от меня зависит и благодарна мне. Потому что если бы не я, она вообще не нашла желающих на себя. Так что какой же она мне друг?

— Но я всегда думала, что ты хорошо относишься к Васе, — сказала я недоуменно. — Ведь ты часто с ним общаешься…

— Я не плохо к нему отношусь, — ответил мужчина. — Просто он слишком много хвастается своими антикварными вещами и доходами. И совсем не умеет себя защитить. Да еще и жаден, как выяснилось… Суслик.

— Кто? — переспросила я.

— Интеллигентный суслик, — повторил с презрением Шмелев. — Все они такие. Я знал, что он слабый и жалкий, но правда не знал, что он такой жадный. Этого я не мог предвидеть. Не думал, что он пожалеет денег за собственную жену… А еще, небось, говорит, что любит тебя. Говорит?

— Говорит, — подтвердила я.

— Мне он то же самое говорил, — произнес Шмелев с удовольствием. — Сидел в кресле, руки потирал и говорил: «Как же она там, моя голубушка? Я так волнуюсь… Я так ее люблю»… А я в тот раз как раз приехал в первый раз от тебя… Прямо к нему приехал. Он сидел, причитал, а меня все подмывало сказать ему: «Вот этой самой рукой я час назад прижег задницу твоей жене. И продырявил ее сзади… Сейчас она лежит там и держится руками за свою попку и воет. А если бы ты не жалел денег, с ней бы вообще ничего такого не случилось. Она была бы сейчас с тобой».

Шмелев пожал плечами.

— Вот он какой человек.

— А ты вообще этим занимаешься? — спросила я его. Теперь мне было уже не страшно спрашивать.

— Чем — этим? — не понял меня Шмелев.

— Ну, похищаешь людей, получаешь деньги, выкупы и все такое, — пояснила я.

— В общем — да, — сказал мужчина равнодушно. — Жить-то надо. Сколько я получаю пенсии? Очень немного… Сколько лет я прослужил. На каких только самолетах не летал. Что только не делал. А теперь, стоило мне повредиться, как тут же в запас и на пенсию. А она ведь небольшая… Вот и приходится крутиться.

— Так это ты — тот хозяин, о котором говорили мои похитители? — спросила я.

— Да, — кивнул Шмелев. — Они называют меня хозяином. Это правда. Мне это не очень нравится. Я привык, чтобы меня называли командиром… Но что же делать. У этих парней с гор свои представления о жизни.

В том доме, куца он меня привез, Шмелев овладел мной. Было холодно. Четыре градуса тепла — это нормально, когда ты одета. А мне пришлось в недостроенном здании, где еще нет стекол и гуляет ветер, поднять пальто, задрать юбку, спустить белье…

Он брал меня, как и в первый раз, на четвереньках. Я стояла на каменном полу. Руки мои замерзли, колени — тоже. Потом пришлось полчаса отряхиваться от пыли.

С тех пор мы еще несколько раз встречались. И каждый раз все там же. Я не сомневаюсь, что Шмелев мог бы найти и другое место для наших встреч. Но он упорно предпочитал это. Теперь я понимаю — почему. Ему нужно было, чтобы я с ним всегда была в униженном, подавленном состоянии. Чтобы мне было холодно, неловко, неудобно. Чтобы я каждый раз потом, встав на дрожащие коленки, отряхивала одежду. Ведь иногда я не удержавшись, под напором мужчины, падала прямо животом на грязный пол…

Ему это было нужно, чтобы подавлять меня, не давать забывать, кто я такая. Чтобы властвовать надо мной.

Самым тяжелым для меня было то, что Шмелев вовсе не прекратил своих отношений с Васей. Он по-прежнему продолжал заходить в гости. Теперь, когда я уже все знала, это было мне неприятно.

Я знала все — и как Шмелев по-настоящему относится к Васе — с презрением. И знала то, что это именно он — организатор отъема денег у моего мужа. Мне было ясно, что эти визиты и эти взаимоотношения добром закончиться не могут.

А Вася «расходился» с каждым разом все больше и больше. Он рассказывал Шмелеву о своих новых приобретениях, показывал их.

— Подержи в руках, — говорил он. — Попробуй на ощупь. Это очень важно. Только на ощупь можно оценить по-настоящему произведение искусства…

И он совал в руки Шмелеву новую икону, привезенную из староверской деревни на Севере.

— Только взяв ее в руки и подержав, можно ощутить тепло рук мастера, писавшего ее. Только так можно прикоснуться к подлинному в искусстве.

Шмелев брал в руки, держал, кивал головой, соглашался. Улыбался.

Потом мы все втроем садились за стол. Пили чай с вареньем. Разговаривали об искусстве. Вернее, Вася разговаривал, а мы с Шмелевым молчали и слушали. Я слушала молча и с каменным лицом, а Шмелев — поддакивал, интересовался, задавал вопросы…

Когда уходил, в прихожей он крепко брал меня рукой за грудь, выкручивая сосок так, что я обмирала, и говорил тихо:

— Завтра в том же месте. Поняла?

Теперь я сама ездила на наши свидания на машине. И сама проходила в здание и ждала своего любовника.

А потом случилось страшное…

То, что неминуемо должно было случиться. Я это знала. Не догадывалась, а именно знала.

Не случайно Шмелев так подробно интересовался у Васи, сколько стоит его коллекция. И не случайно спрашивал, сколько стоит каждая икона. Я слышала все это, я была рядом, в той же комнате.

Я могла тогда уже вмешаться, что-нибудь сказать или предпринять. Но я промолчала. Наверное, я была как загипнотизирована. И с того вечера я несколько дней ходила сама не своя.

Нет, никаких конкретных подозрений у меня не было. Я просто тупо ходила и старалась ни о чем не думать. Вася о чем-то говорил со мной, я отвечала ему. Улыбалась, шутила в ответ. Ложилась с ним в постель и тут же отворачивалась к стенке.

Я ждала. Чего? Не знаю…

И это случилось.

Я даже не удивилась, когда Вася не пришел вечером домой. Он ушел в несколько антикварных магазинов и собирался прийти к ужину.

Он не пришел к ужину. Наступило десять часов, потом двенадцать, потом настало утро. Я, как каменная, сидела в гостиной и курила одну сигарету за другой. Утром я подняла телефонную трубку, чтобы позвонить Шмелеву. Но не успела этого сделать.

Шмелев пришел сам. Впервые он был в этом доме в отсутствие Васи. Он вошел, как хозяин, и осмотрелся. Осмотрел меня, стоявшую перед ним в прихожей. Увидел мой несчастный вид, понял, что я не спала ночь.

— Пойди приведи себя в порядок, — коротко сказал он мне. — И не смей принимать мужчину в халате. Что за манеры…

Через пятнадцать минут он сидел в кресле, а я уже ставила перед ним чашку с кофе. Сама я успела за несколько минут причесаться, накраситься, натянуть на себя что-то из одежды. Руки мои тряслись, и чашки дребезжали от этого.

— Он не придет, — сказал наконец Шмелев, не глядя на меня. Его глаза были устремлены в окно.

— Почему? — не выдержала я. — Чего ты от него хочешь?

Я хотела еще добавить:

— Ведь он так любит тебя. Он так доверяет тебе. Ведь есть пределы вероломству. Ведь даже если человек не нравится тебе и ты его не уважаешь, это не значит, что он не имеет права на жизнь…

Я не сказала всего этого. Потому что знала заранее, что Шмелев не согласится со мной. Он именно так и считал — если человек тебе не нравится и ты его не уважаешь — значит он не достоин жить. Уж такой он человек — этот Шмелев.

— Я хочу немного, — ответил Шмелев. — Я хочу его коллекцию. То есть я имею в виду коллекцию бронзы и все иконы. То есть весь антиквариат.

— Ты хочешь все, — безнадежно сказала я, понимая, что кроме этого, у Васи ничего нет.

— Не все, — повторил Шмелев. — А только веди. Которые по оценке самого Васи стоят немногим больше двухсот миллионов. Это сравнительно немного.

— Где он? — спросила я.

— Там же, — ответил Шмелев и выразительно посмотрел на меня. Я поняла его и опустила глаза.

— Ты хочешь взять все сейчас? — спросила я наконец. При этом я обвела глазами комнату, где в шкафах лежали и стояли вещи. Шмелев засмеялся. Странно было слышать его смех — он почти никогда не смеялся…

— Нет, — сказал он. — Конечно, нет. Вася должен сам согласиться отдать и позвонить тебе. Он должен сам сказать тебе, чтобы ты отдала вещи. Это же должно быть понятно.

И тут я не выдержала. Мне стало жалко Васю.

— Не делай этого, — попросила я. — Он же так доверял всегда тебе.

— Он и впредь будет мне доверять, — засмеялся своим жутким смехом Шмелев. — Когда его отпустят, я вновь приду к вам в гости и он по-прежнему будет доверительно рассказывать мне обо всем, что с ним произошло.

— Пожалуйста, не мучьте его, — взмолилась я и невольно сама стала сползать со стула. Я встала на колени перед Шмелевым и сложила руки, как бы умоляя его. В ту минуту я действительно была готова умолять мужчину о том, чтобы он отпустил Васю…

— Не говори глупостей, — ответил Шмелев, не меняя позы и все так же сидя, развалившись, на стуле. — Я не меняю своих решений. Этот ублюдок отдаст все, что я от него хочу.

Шмелев задумался и сказал:

— Но уж если ты все равно стоишь на коленях, то займись делом, — с этими словами он лениво потянулся рукой и расстегнул свои брюки…

Я покорно склонилась к нему, и он, зажав коленями мою голову, мечтательно произнес:

— Вот видишь, как тебя хорошо всему научили мои люди.

Я ласкала его своим ртом, а он говорил, и его слова падали на меня сверху:

— Эх, видел бы сейчас бедный Вася, как наслаждается его жена… Как она испытывает оргазм на коленях. Это ведь самый сладкий оргазм для женщины — на коленях.

Все было уже для меня привычно. Привычно было ощущать свою голову, зажатой между ног мужчины. Это было очень уютно, чувствуешь себя в тепле и защищенной от всего. И ни о чем не нужно думать, ни о чем не нужно беспокоиться. Думают за тебя. А твое дело только двигать головой — вверх и вниз…

— Жди звонка от мужа, — сказал мне на прощание Шмелев, когда вскоре собрался уходить.

Так прошел день. Потом второй. На следующий день раздался телефонный звонок. До этого звонков было много, спрашивали Васю. Клиенты, покупатели… Всем я отвечала разное. Что Вася вышел по делам, или что он поехал за город.

Но тут в трубке раздался его голос. Он был сдавленный и несчастный.

— Лариса, — сказал он. — Со мной случилось то же, что и с тобой… Они еще позвонят тебе. Сделай так, как они скажут тебе, — он замолчал, и я почувствовала, что он на грани срыва.

Потом он заговорил опять:

— Отдай им мою коллекцию. И иконы — все, что они хотят. Мне очень плохо… Отдай им, пожалуйста. Тогда они освободят меня, — он опять остановился и перевел дух.

— С тобой все в порядке? — спросила я в молчащую трубку.

— Да, наверное, — сказал Вася. Голос его был прерывистый и какой-то незнакомый.

— Тебя били? — спросила я.

— Потом, — ответил муж. — Об этом — потом… Ты поняла меня? Это — главное. Отдай им все. Не волнуйся, я еще заработаю…

Послышался шум, и в трубке воцарилась тишина. Видимо, в этот момент у него отобрали телефон.

— Ты все поняла? — спросил меня вдруг появившийся мужской голос. — Он тебе все понятно растолковал?

— Да, — сказала я и повесила трубку. Мне и так все было ясно. Теперь оставалось только ждать. Впрочем, недолго.

Шмелев появился сам. Он приехал ко мне, и я отдала ему все, что он захотел взять. Я просто открыла шкафы, и он сам выбрал вещи. Те, про которые ему с таким восторгом говорил Вася…

— Видишь, — сказал мне с гордостью Шмелев. — Не зря я так внимательно слушал Васины объяснения. Он сам дал мне все необходимые консультации. Иначе пришлось бы повозиться, выбирая.

— Когда вы теперь его отпустите? — спросила я.

— А ты что, соскучилась? — издевательски скривился Шмелев. — Вот уж не думал… ты кажется здесь не скучаешь. Я тебя навещаю часто. С каких это пор ты вновь полюбила своего несчастного мужа?

— Нет, не то, — беспомощно ответила я и развела руками. — Просто мне его жалко. Он ведь жертва…

— Когда жертвой была ты, он тебя не сильно жалел, — произнес значительно Шмелев. — Так что и ты могла бы не разыгрывать тут спектакль про жалость и любовь. Я, честно говоря, в этом доме уже такого насмотрелся вдоволь. Вася — большой мастер самообмана.

Потом, глядя в мое несчастное лицо, он добавил снисходительно:

— Скоро отпустим. Сейчас я позвоню, и его привезут. Так что жди его к вечеру.

Я ждала. Честно ждала. Я приготовила ужин. Я сервировала стол. Как бы там ни было, я все же радовалась, что Васю перестали мучить и скоро он будет дома. Ну и что, что у нас больше нет дорогих вещей. Все равно… Пусть он сидит в своем кабинете и перебирает любимые им вещи. Те, которые остались. Или еще купит. Он же тоже человек.

Правда, я теперь уже твердо решила, что разведусь с ним. Лгать так долго я не могла. А после всего происшедшего теперь я уже точно чувствовала, что не смогу смотреть ему в глаза.

Вася был виноват передо мной. А теперь и я оказалась предательницей. Теперь мы квиты. Но жить больше с ним я не могла.

Мне и не пришлось.

Потому что наступил вечер, а его все не было. Я два раза позвонила домой Шмелеву. Но оба раза трубку брала придурок Лида и отвечала, что ее мужа нет дома и она ничего не знает о нем.

— Он ведь такой беспокойный, — сказала она, глупо хихикая. — Ничем его дома не удержишь…

Наступила ночь. А почти ровно в полночь раздался звонок. Я побежала открывать. Я так изнервничалась и так ждала мужа, что распахнула дверь, даже не спрашивая, кто там. Я была уверена, что это Вася.

На пороге стоял Шмелев.

Он вошел, разделся и прошел в комнату. Увидел накрытый стол в гостиной. Постоял, поглядел на него, подумал о чем-то. Потом усмехнулся и сел к столу.

— Угощай, — сказал он и налил себе рюмку водки.

— А где же Вася? — растерянно спросила я, и в сердце мое заполз холод недоброго предчувствия.

— Он сегодня не сможет прийти, — ответил Шмелев и замолчал. Он опрокинул в рот рюмку и спокойно стал закусывать сардинами, которые я выложила из банки. Вася особенно любил такие сардины — португальские, почти не чищенные, в каком-то особом масле. Я специально достала баночку из запасов. Пусть порадуется, бедняга…

— Почему не сможет? — не поняла я.

— Возникли новые обстоятельства, — сказал Шмелев, энергично жуя.

— Какие обстоятельства? — не выдержала я. — Ты же мне обещал…

— Обещал, — сказал Шмелев равнодушно, прекращая есть и посмотрев на меня. Потом он достал сигарету и закурил.

— Видишь ли, — сказал он, откидываясь на спинку стула и пуская колечки синего дыма к старинному розовому абажуру. — Новые обстоятельства — это то, чего я не мог предвидеть… Я ведь только почти Бог, но еще не совсем Бог.

Он явно любовался собой в эту минуту. Он казался себе царем и героем. Наверное, он не читал Ницше и Шопенгауэра. Наверняка не читал. Но он был тем, что они воспевали. Нибелунг. Витязь. Зигфрид. Воля к жизни и воля к смерти…

Он чувствовал себя господином жизни и господином смерти. Своей и себе подобных. Он имел право на жизнь и смерть.

Зигфрид в нашем слякотном Петербурге. Вот в какую игру он всегда играл. Даже не играл — он ощущал себя им. Этакой «белокурой бестией». Отставной капитан, хозяин бандитов «кавказской национальности»… Повелитель…

— Кстати, — вдруг сказал Шмелев, и в его глазах загорелся огонек интереса к действительности. — Твоя попка уже зажила? Я имею в виду то место, что я прижег тогда сигаретой?

— При чем тут это? — удивилась я. — Ответь мне сначала на вопрос. Ведь я сделала все так, как ты мне сказал. Я все отдала. И Вася меня просил об этом по телефону. Ты сказал, что вечером он будет дома… Скажи мне, что случилось.

— Скажу, не волнуйся, — ответил медленно Шмелев. Он дьявольски улыбнулся. — Сначала покажи мне свою попочку. Я хочу посмотреть, остался ли след.

Наши глаза встретились. Лучше бы я на него не смотрела. Потому что каждый раз, когда он смотрит на меня, я теряюсь. И не способна ему сопротивляться. Наверное, он обладает какой-то бесовской энергией.

Я встала из-за стола и повернулась к мужчине спиной.

— Ну, показывай, — поторопил он меня. — Подними платье и спусти трусики.

Я сделала это и застыла перед мужчиной, дрожа от обиды и возмущения. Опять я оказалась так безнадежно слаба…

— Ага, — сказал он, оглядывая и ощупывая мою ягодицу. — След остался. Очень хорошо. Теперь я потушу свою сигарету о другую ягодицу. Только стой смирно.

— Нет, — взмолилась я, оборачиваясь. — Не надо… Это так больно… Так больно.

Я еще постеснялась сказать, что это, кроме всего, еще и унизительно. Ужасно унизительно. Это даже сильнее физической боли. Когда мужчина гасит окурок о твою попку…

— Пожалуйста, — умоляла я и чуть не плакала.

— Стой смирно, — сказал строго Шмелев. — Отвернись и стой смирно. Чем скорее я это сделаю, тем скорее расскажу тебе про твоего мужа. Понятно?

Я кивнула и всхлипнула.

— Ну, лошадка, не тряси задом, — произнес Шмелев, хлопнув меня по бедрам. Я замерла. Чего стоили эти мгновения — вот так стоять и ждать этого…

Он потушил сигарету. Я взвилась и завыла. Отойти я не смела, только перебирала ногами на месте, точно настоящая кобылка.

— Ну вот, — сказал удовлетворенно Шмелев. — Теперь можешь трясти задом сколько угодно. Если тебе так легче. Одевайся.

Я натянула трусы. Ожог болел нестерпимо.

— Сидеть ты сейчас все равно не сможешь, — сказал Шмелев, — Так что становись на колени слушать. Давай вот сюда.

Я послушно встала на колени рядом с его стулом. Он трепал мои волосы и гладил залитое слезами лицо.

Я стояла на коленях молча, опустив голову к его ногам, и только иногда, вздрагивая, трогала рукой обожженную ягодицу. Там все жгло и зудело.

— Я решил не звонить, — сказал Шмелев. — Я решил сам заехать туда и сказать ребятам, чтобы они отпустили Васю. И я приехал.

Он лежал в той же комнате, что и ты в свое время. Я туда не заходил. Я разговаривал с парнями в другой комнате, в той, где телефон. Наверное, Вася сумел развязать себе руки. И он услышал мой голос из соседней комнаты…

Бедняга, он подумал, что это я приехал его спасать. Он, наверное, так ждал помощи от меня. Несчастный интеллигент. Чему вас всех только учили в ваших поганых институтах… Надо же понимать жизнь.

Шмелев философски покачал головой и добавил:

— Надо знать твердо, что человек — человеку волк… А он, дурашка… Вдруг выскочил из комнаты и бросился ко мне. «Шмелев, — кричит, — Шмелев, я здесь, вот он я… Хватай их, вот этих, они меня мучили». И все такое… Лежал бы как его положили, на полу. И не рыпался бы… И все было бы хорошо. Его уже везти к метро собирались. А так, конечно…

Шмелев замолчал. Я подняла голову и столкнулась с его глазами. Он смотрел на меня и продолжал гладить по голове.

— И что же? — спросила я, замирая от предчувствия. Потому что я уже читала ответ в глазах Шмелева…

— Что было дальше? — я почти крикнула это.

— Дальше его пришлось пришить, — спокойно сказал Шмелев. — Не оставлять же мне было его в живых, сама понимаешь. Он не пережил бы такого с моей стороны. Заложил бы. Или еще что другое сделал. Я не мог оставлять в живых человека, который стал бы моим врагом. Зачем мне это было нужно?

Он надавил мне на голову, потому что я попыталась встать с колен, и заставил стоять по-прежнему.

— Это было вынужденно, — сказал он. — Он сам виноват. Полез зачем-то. Сидел бы тихо…

— Как вы его убили? — только спросила я. И сама удивилась, как это такое слово слетело с моих губ.

— Ножом, — ответил Шмелев.

— Ты сам его убил?

— Нет, не сам, — ответил он. — Руки марать неохота было. Мои парни постарались. Искромсали его, как куклу.

Он произнес эти слова с явным садистским удовольствием, а я задрожала от ужаса.

В ту ночь со мной случилась истерика. Шмелев ушел раньшеэтого. Он только сказал мне, чтобы я ничего не предпринимала и что он сам объяснит мне, как теперь нужно поступать.

— Потому что, — сказал он, беря меня за грудь и выворачивая, по своему обыкновению, сосок. — Потому что ты должна действовать грамотно в этой ситуации. Понимаешь? Ты три дня не сообщала никому об исчезновении твоего мужа. Из квартиры пропали все ценные вещи… Куда? Все эти вопросы тебе зададут в милиции. Если ты не послушаешься моих советов, то вообще окажешься главной виновницей его гибели. Убийство супруга в корыстных целях… Вот так это называется в суде. Так что сиди дома и жди моего звонка. Я позвоню утром.

Я выслушала его, ничего почти не соображая. На меня нашел какой-то столбняк. Я поняла только, что мне грозит опасность и что она исходит от Шмелева. Но что если я буду его слушаться, то он поможет мне…

Не знаю, почему я ему доверяла. Не знаю. А может быть, мне просто больше некому было доверять. Или я чувствовала себя настолько погрязшей в этом деле, что не смела и помыслить о том, чтобы действовать самостоятельно.

Наверное, я с самого детства была несамостоятельной девочкой. Я нуждалась в том, чтобы меня опекали и обо мне заботились. И указывали, что я должна делать в том или ином случае.

Сначала это были родители, потом муж — такой серьезный и положительный. Теперь это Шмелев…

Когда он ушел, со мной случилась настоящая истерика. Вообще, я не истеричная особа. Но тут я не могла бороться с обстоятельствами, которые обрушились на меня.

Я каталась по полу гостиной и кричала. Я плакала и била посуду со стола. Я хватала тарелки, бокалы, которые расставила, ожидая Васю, и била их об пол. Я разорвала на себе одежду…

Наверное, именно так восточные женщины плачут об убитых.

Наверное, это участь женщин — оплакивать убитых. И мертвых вообще. Может быть, женщина — это носительница смерти. Как сказано в Библии: «Ибо отходит человек в вечный дом свой и готовы окружить его на улице плакальщицы…» Не плакальщики, а именно плакальщицы. Женщины провожают мертвых.

Как жестоко обошлась жизнь с нами. Я поймала себя на слове «нами». Все же я продолжала считать себя и Васю семьей. Несмотря ни на что.

Как жестоко! Мы доверились, мы страдали… Мы изменили себе и друг другу. И что же? Время нас обмануло. Время нас предало. Муж — зверски убит, а я — нищая и оплеванная.

Наверное, мы оба заслужили все это. Может быть… Из Васи, пусть слабого и жадного, но все же мягкого и интеллигентного, сделали труп какие-то чужие люди. А мне было суждено узнать об этом, когда я стояла на коленях и, ежась, держалась за обожженную окурком попу…

Какой конец!

Истерика в конце концов прошла, я выпила массу лекарств. Сделать что-либо было все равно уже невозможно.

Утром позвонил Шмелев. Он сказал мне, чтобы шла в милицию и делала заявление, что Вася пропал вчера вечером. И кроме этого, не говорила ничего. Мне осталось только выполнить его требование. Я очень боялась. Ведь мне казалось, что если я расскажу правду, то буду главной обвиняемой…

В тот же день я увидела труп своего мужа. Когда мне его показали и я увидела, как он изуродован, то чуть не упала в обморок. За что же его так? Кто мог ответить на этот вопрос?

Обморок у меня все же случился. Только немного позже. Когда следователь сообщил мне предварительные результаты экспертизы. Он сказал, что Васю резали ножом еще в то время, когда он был жив. Вот тут я действительно потеряла сознание, и следователю пришлось приносить мне воды и брызгать в мое помертвевшее лицо.

Почему его так пытали? Почему они хотели, чтобы мой муж ушел из жизни, так страдая? Неужели он этого заслужил?

Я обзвонила знакомых, сообщила о случившемся. Приехал Марк, брат мужа. Все это время я старалась держаться, но была сама не своя. Я почти ничего толком не соображала и сейчас не могу вспомнить, что делала, что говорила.

Невыносимо было смотреть, как Шмелев со своей коровой явился на похороны. Я чуть не умерла от разрыва сердца, когда он у гроба попытался говорить прощальную скорбную речь. Чего стоило мне сдержаться и не завопить на него:

— Что ты говоришь? Это ведь ты сам убил его, а до этого обрек на такие страдания…

Я сдержалась. Я все еще боялась тогда. И потом… Потом, я ведь каждый раз бываю как завороженная в его присутствии.

Ночью он позвонил и велел приехать в одиннадцать утра в «наш» дом на окраине. Не понимаю сама, как я согласилась. Почему? Или он действительно дьявол во плоти человеческой?

Я приехала. Он опять поимел меня, безмолвную и как будто загипнотизированную им. Как странно было отдаваться мужчине, который недавно убил твоего собственного мужа…

А затем он пнул меня ногой и сказал, чтобы я убиралась вон. Вообще убиралась вон из города.

— Почему? — только и спросила я.

— Потому что перед смертью твой муж подписал дарственную бумагу на квартиру моим людям, — ответил Шмелев спокойно и уверенно.

— Ты не говорил мне об этом, — бессильно пробормотала я, тычась лицом в бетонный пол. — Ты обманул меня.

— А как ты думаешь, — возразил Шмелев. — Зачем его пытали? Ведь вещи ты все равно отдала… От него добивались, чтобы он подписал бумаги. Он и подписал их в конце концов. Правда, говорят, он уже не мог толком держать ручку, но ему помогли… И он все подписал.

— А как же я? — спросила я его.

— А ты уберешься куда хочешь, — сказал он. — И будешь до конца жизни молчать обо всем. Поняла? А то твоя жизнь закончится очень быстро. И еще страшнее, чем у Василия.

С этим он и ушел.

Марк уехал к себе домой в тот же день. Я ничего ему не сказала, хотя видела, что он что-то подозревает. Ему позвонили по телефону и велели уезжать. Я поняла, кто это был…

У меня еще возникло глупое желание уехать с ним. Только бы не оставаться одной со своими проблемами. Действительно, глупость. Зачем я ему?

А сейчас позвонил Шмелев. Я сижу одна в пустой ограбленной квартире, которая мне уже не принадлежит.

— Ты когда собираешься уезжать? — спросил он у меня деловым голосом.

— Никогда, — вдруг ответила я. Ему не следовало разговаривать со мной об этом по телефону. Когда он глядит на меня, я не могу отвести взор и слушаюсь его во всем, как зачарованная.

Но по телефону — другое дело.

Я даже сама не ожидала от себя, что так отвечу. Никогда я не смела с ним так разговаривать.

— Никогда, — повторила я. — Этого не будет.

— Вы проиграли, — сказал Шмелев после недолгого молчания. — Вы — несчастные дураки, проиграли, вы стали играть в игры с нами. Рэкет, кричали, рэкет… Дураки. Вы оба — жалкие ублюдки. И ваше время прошло. Оно закончилось, и вам пора убираться.

Я молчала.

— Ты слышала? — повысил он голос. — Настало мое время. Наше время. Думай. Чтобы завтра тебя там не было. Собирай вещички и убирайся. А то вообще всю задницу сигаретами сожжем.

И тут я сказала. Человек не может все время бояться. Может, но не вечно. И всему есть предел. Даже уходящие из жизни жалкие ублюдки могут терпеть до какого-то предела.

— Я тебя не боюсь, — сказала я. — Было время — боялась. Может быть, любила… Но теперь — не боюсь. Потому что ты сам не герой и не Бог, а обыкновенный лживый бандит с большой дороги. Уродом родился — уродом помрешь.

— Ты понимаешь, что говоришь? — сказал Шмелев.

— Да, — ответила я. Мне уже стало все равно, и я на самом деле перестала бояться его. — И я еще повторю тебе это через пару дней.

— Когда? — не понял он.

— На следствии, — сказала я. — Когда ты будешь сидеть перед следователем в наручниках, я тебе еще повторю все эти слова. А потом суд решит, кто из нас жалкий ублюдок.

— Да ты сама во всем виновата, — сказал он, и тут я вдруг неожиданно для себя услышала страх в его голосе. Победа была одержана. Я никогда даже допустить не могла, что Шмелев может банально испугаться. Этот монумент зла…

— Ты сама виновата, и тебе же будет хуже, — сказал он еще. — Ты — наводчица и была в сговоре…

— Это ты все будешь рассказывать в суде, — перебила я его. — И про горцев своих, и про то, что вы со мной сделали. И про все. Потому что я больше не боюсь тебя. Ты слишком много захотел отнять у меня. У нас, — поправилась я, сама не зная, кого имею в виду.

— Ты зря не боишься, — зловеще прошипел он. — Я могу страшно отомстить.

— Тебя наверняка расстреляют, — ответила я твердо. — А мертвые не мстят.

Я повесила трубку. Поставила чайник на плиту. Сейчас я выпью кофе. И рюмочку коньяку. За упокой души Васи. За себя. За все, что мне пришлось пережить, и за все, что мне предстоит преодолеть.

А потом выйду из дома и пойду прямо в ГУВД. Его высокая крыша видна почти из моего окна.

Ничего уже не вернешь. Васю не воскресишь, и мою жизнь обратно не развернешь. И следы от двух ожогов на ягодицах останутся на всю жизнь. Будут такие маленькие белые точки… Потом я о них забуду. А мужчинам буду говорить, что укололась в детстве.

Сейчас я выпью кофе и пойду. Все-таки хорошо, что я сказала все, что я думаю, этому монстру. Сказав ему обо всем я как-то внутренне освободилась.

В театре меня встретили с распростертыми объятиями. Не из искренней любви, конечно.

Стоило мне появиться на пороге своего кабинета, как явился помощник по труппе и сказал, что директор просил меня срочно зайти к нему.

— А откуда он знает, что я уже приехал? — поинтересовался я. Помощник объяснил, что директор еще со вчерашнего дня велел вахте, чтобы ему доложили, как только я переступлю порог театра.

— Он просил передать вам, что очень ждет вас, — сказал помощник.

Нет, не те пошли нынче времена… Бывало, прежде директор театра ждал, когда главный режиссер соблаговолит с ним поговорить. Директор приходил к кабинету и осторожно скребся в дверь. И говорил:

— К вам можно?

А главный режиссер недовольно поднимал голову от толстого журнала и с царственным видом изрекал что-нибудь вроде:

— Пожалуйста, Иван Иванович, зайдите через полчасика. Я обдумываю партитуру спектакля…

Теперь не те времена настали. Говорят, что это рынок все испортил в театральных взаимоотношениях.

Наверное, так. Раньше государство финансировало все в театре, любую разорительную глупость главного режиссера. Он был царь и бог в театре. А директор всегда был при нем в качестве старшего вахтера или дворника. Или завхоза, в крайнем случае. Он, правда, подписывал все финансовые документы. Но попробовал бы он не подписать то, что велел ему главный режиссер!

Так что в этом смысле он был просто несчастным и бесправным заложником. Чуть что — его и снимали. Бывало, и сажали. Как будто это он своей волей подписал то или иное…

И разговор с ним был у главного режиссера короткий. Ах, вы не согласны со мной! Ах, вы не хотите подписывать? Ну ладно… И директор отлично знал, что последует за этими словами. Главный снимет трубку, позвонит в обком и скажет приблизительно следующее:

— Этот директор меня не устраивает. Я с ним не могу работать. Он мне мешает и нарушает творческий процесс.

И все. Комментарии и объяснения, как правило, не требовались. Директора снимали немедленно. Убирали, переводили, повышали — что угодно, но убирали тут же.

Потому что директоров можно сколько угодно найти. Шустрых мужичков, которые умеют латать железную кровлю, бранить машинистов сцены и командовать билетершами. И подписывать, что им скажут… Таких — толпа. Их можно менять каждый месяц. Они совершенно одинаковые. Лысоватые, потные, не дураки выпить…

А режиссер — это товар штучный. Пойди — найди! Приличный режиссер — один на весь регион. Его нужно заманивать, привозить, давать квартиру. Хорошую притом.

И нужно ублажать. А то — уедет.

— Вы — человек творческий, — говорили в обкоме режиссеру. Говорили с придыханием. Стоило тебе сказать им, что директор мешает твоему творчеству, — они тут же пугались.

Творчество. Это было сакральное заклинание для обкомовских работников. При нем все они делали серьезные умные лица и наливались строгостью, как бронзой. Потому что слово «творчество» было для чиновных дебилов словом из иного мира. И какой-нибудь секретарь обкома, в свое время с трудом окончивший педвуз, благоговел при этом слове. И ты — режиссер со своим «творчеством» был для него символом высших миров…

Теперь же все изменилось. Рынок… Обкома нет, разогнали. А театру нужны деньги. Их нужно зарабатывать, клянчить, вымогать… Искать спонсоров, одним словом. Это теперь так называется.

И директор театра теперь стал набирать силу и вес. Он стал значительным лицом. Потому что ты, как режиссер, можешь поставить десять гениальных спектаклей, но они не смогут прокормить театр все равно. И ничто не спасет театр, если директор не будет ползать на брюхе перед богатыми спонсорами и вымаливать деньги.

Вот директор и ползает и вымаливает. Так что он теперь — важная фигура. Мой директор, Иван Иванович, недавно рассказывал, как один бизнесмен — оптовая торговля спиртным — заставил его танцевать в его офисе «Сулико». Средь бела дня, без аккомпанемента.

Иван Иванович пришел к этому оптовику просить денег на новую постановку, а тот вдруг сказал:

— Ты — театрал… Вот нам скучно. Ты спляши нам, чтоб веселей было. Тогда, может, я твоему театру денег и дам.

И старый Иван Иванович в парадном костюме сплясал. Весь офис торговый сбежался смотреть, и бизнесмену понравилось. Он, говорят, облизывал толстые губы и хлопал в ладоши. И отвалил потом сто миллионов. На три спектакля хватило.

Его имя и название его воровской фирмы теперь красуются на афише нашего театра…

Мои размышления по этому поводу прервал сам Иван Иванович, пришедший ко мне собственной персоной.

— Если гора не идет к Магомету, — сказал он и уселся в кресло. Он выразил мне свое формальное соболезнование по поводу «несчастья с братом» и сразу заговорил о деле.

Его волновала премьера «Ричарда». Мы собирались на гастроли, и этот спектакль должен был быть «гвоздем» афиши.

— У вас остался месяц, — сказал он. — Вы успеете?

В глазах его было сомнение. Но я заверил Ивана Ивановича, что успею и он уже может штамповать билеты по премьерным расценкам.

— И в афишу можно включать? — переспросил он меня для верности.

— И в афишу, — сказал я. — Ровно через месяц. Но помните — все декорации на вас. Это — ваше дело. Проследите, чтобы было все в срок. Исходящий реквизит, костюмы и прочее.

— Как обычно, — сказал он, успокаиваясь. — Честно говоря, я боялся, что вы еще задержитесь в Питере своем. Боялся, что приедете поздно, да еще не в форме будете… Мало ли что…

Это он хотел деликатно сказать, что боялся, как бы я не запил с горя.

— Да нет, — ответил я. — Это было слишком тяжело, чтобы запить по такому поводу.

Директор непонимающе посмотрел на меня. Он не знал поводов, по которым нельзя было бы запить. Причем по-черному…

Поэтому он решил не продолжать разговор. Поднялся, улыбнулся и пошел к себе в кабинет ругаться с сантехником и бухгалтерией.

Между тем он был прав в своем беспокойстве. На следующий день я назначил репетицию на сцене и убедился в том, что хотя актеры и выучили текст, не вполне понимаю то, что им следует делать. Обычная история.

Делать «разводку», не добившись осознанной игры, бессмысленно. Актеры закоснеют в своем непонимании ролей и будут просто «докладывать» текст…

Времени на самом деле оставалось уже мало, и я испугался. Нужно было что-то делать. Я начал с первого действия пьесы.

На сцене стоял гроб. По обе стороны от него — герцог Глостер и леди Анна. В гробу — труп короля Эдуарда.

Роль леди Анны — очень выигрышная. Всегда эта роль поручается лучшей актрисе. Как сейчас помню, меня обхаживали с разных сторон по этому поводу. При распределении ролей в новом спектакле все ждали с трепетом, когда помощник выйдет с таинственным видом из моего кабинета и станет прикреплять к доске объявлений список распределения ролей.

Это целый ритуал в театре. Все ждут этого. Режиссер, как громовержец, сидит у себя в кабинете и пишет распределение ролей. Кто кого будет играть. Это самые волнительные часы для каждого артиста.

Ведь тебя может в этом листке вообще не оказаться. Или тебе поручат бессловесную роль стражника… Вот если тебе дадут одну из главных ролей — ты человек. И ты в почете. А если стражника или «третьего прохожего» — то и отношение к тебе будет соответствующее…

В этом листке распределения ролей — вся жизнь театра. Тут — все. Кто чего стоит. Кто чего добился. Кто — в фаворе, а кто — неудачник. А ведь артисты сидят в одной гримерке. Вместе едят, пьют, играют. А потом одному дают роль герцога Глостера, а другому — «пятого стражника»… Из-за этого один может убить другого. А что? Такие случаи бывали, и не раз. К счастью, не в моем театре. Хотя зарекаться нельзя. Это — дело такое…

Когда я выписал распределение ролей и помощник повесил его в актерском фойе, все сидели там. Актеры ждали этого момента. Нет, они, конечно, делали вид, что просто болтают или прогуливаются. Актрисы делали вид, что болтают о тряпках, а актеры курили «Беломор». Они показывали друг другу, что распределение ролей их вовсе не интересует. Однако стоило этому листку появиться на доске, все столпились вокруг него.

С актрисой Потаповой сделалась истерика. Она истерически захохотала. Потом всплеснула руками и громким голосом попросила сигарету. Ей дали, она затянулась и, поскольку не курила, закашлялась… Потом опять захохотала…

— Нет, это дурдом, — вскричала она и медленно пошла в гримерку.

Лена Потапова специально переспала с заместителем директора для того, чтобы он замолвил за нее слово передо мной. И он пришел и, заикаясь, просил дать ей роль леди Анны.

Я ждал этого визита. Мне уже доложили, что заместитель трахался с Потаповой в пустой гримерке сразу после детского спектакля в воскресенье. Помреж Зина подсмотрела в щелку, как было дело. Потапова даже не успела снять костюма и так и трахалась в костюме Зайца из сказки. Зина говорила, что заместитель оказался горячим мужчиной, и у Потаповой очень смешно болтались длинные белые уши, свесившиеся с гримерного столика, на котором парочка расположилась.

Заместителя пришлось послать подальше. Он — неплохой мужик, но сам напросился. Я сказал ему, что распределение ролей — мое дело. А он пусть лучше следит за уборкой снега со двора и шитьем костюмов. Сам виноват. Не обещай того, что не в твоей власти…

Но Потапова на этом не успокоилась. Во время малых гастролей в соседний город она пришла ко мне в номер и намекнула, что хотела бы сделать мне минет. Я разрешил, и надо сказать, она профессионально все исполнила.

Теперь она на этом основании считала, что роль леди Анны у нее в кармане. Бедненькая, она жестоко заблуждалась. Я уже довольно насмотрелся на режиссеров, падавших жертвой женских уловок. Нет уж. Минет — минетом, а спектакль — спектаклем.

На роль леди Анны я назначил актрису Семенову.

— Почему? — удивленно спросил у меня заведующий литературной частью. — Она же совсем не подходит на эту роль.

— А почему вы так считаете? — поинтересовался я.

— Она совсем не такая, — сказал он. — Уж лучше бы в самом деле Потапову назначили. Она ближе к леди Анне.

— Да? — задумался я. — А чем она ближе?

— Лена Потапова — женщина, как бы это сказать, — зав-лит замялся. — Женщина легкого поведения. Ей легче понять леди Анну.

— А разве леди Анна — женщина легкого поведения? — поразился я такому театроведческому открытию.

— Нет, но она отдалась герцогу Глостеру. Человеку, который убил ее мужа. Причем почти сразу после убийства. Это, знаете ли, аморально. Это не каждая женщина поймет, — сказал завлит, качая седой головой.

— Вы считаете, что такое может понять только женщина легкого поведения? — спросил я. Завлит задумался в свою очередь.

— Но уж порядочная женщина, такая как Семенова, — точно не поймет, — убежденно сказал он.

На этом мы тогда и закончили с ним разговор. Он остался при своем мнении. А у меня мнения тогда вообще не было. Просто мне показалось, что серьезная женщина Семенова — это именно то, что нужно на роль леди Анны.

Кроме всего прочего, Семенова была еще и председателем профсоюзной организации, так что в серьезности ее можно было не сомневаться.

И вот теперь случилось худшее. Сразу после репетиции, когда я пил принесенный помрежем чай с мятой, ко мне в кабинет пришла Семенова.

— Вы сегодня смотрели на первый акт, — сказала она, волнуясь и комкая в руке шарфик. — И остались недовольны. Вам что не понравилось?

Она смотрела на меня строго и требовательно. Она хотела получить конкретный ответ на свой конкретный вопрос.

— Да, я смотрел, и мне не понравилось, — ответил я. — Скажу вам больше. Я в отчаянии. И очень боюсь, что у нас мало времени до премьеры.

— Но вы сами виноваты, — сказала Семенова голосом профсоюзного лидера. — Вы ничего толком нам не объяснили. Я, например, не понимаю, что я должна играть.

Я вздохнул. Бывает. Но ничего не поделаешь. Она — актриса и у нее вопросы. Она не понимает, и я должен ей объяснить.

— Чего вы не понимаете? — сказал я, стараясь внутренне настроиться на нужный лад.

— Ну вот, эта первая моя сцена, — сказала Семенова. — Глостер убил моего мужа — Эдварда. И я знаю об этом. А этот же Глостер теперь меня соблазняет. Это делается цинично. Он как будто заранее уверен в моей женской слабости. Уверен в том, что я пойду с ним в постель, едва он меня позовет. Он держится так, словно он меня осчастливит… А я, вместо того чтобы плюнуть ему в рожу и уйти, вдруг соглашаюсь и отвечаю ему взаимностью.

— Да еще над гробом убитого им мужа, — подхватил я. — Старик Шекспир не давал нам поблажек. Он жестко выстраивал схему.

— Ну да, — сказала потерянно Семенова. — Я не понимаю, как я должна это играть. Это невероятно. Так быть не может. Объясните мне, что я должна чувствовать?

Вот классический актерский вопрос. Нас еще в институте предупреждали, что это любимый вопрос у русских акте-ров. «Что я должна чувствовать?» А действительно, что она должна чувствовать в этом эпизоде? Откуда я знаю? Трагедия хорошая, но этого момента я и сам не понимал. Однако сказать такое — значило расписаться в том, что ты никудышный режиссер. А ронять свою марку — это стать кандидатом на расправу в театральном коллективе.

Хорошо, на этот случай есть режиссерский прием. Пусть Семенова думает сама. И если придумает, то будет думать всю оставшуюся жизнь, что это я ее натолкнул…

— Хорошо, — сказал я решительным голосом, как будто знал ответ на ее вопрос и просто хотел чтобы она поразмышляла сама. — Вы замужем?

— Да, — ответила Семенова, почему-то краснея.

— Вы любите своего мужа?

— М-м… В общем, да, — сказала она.

— Представьте себе, что у вас есть сосед. Ну, он живет с вами в одном доме или друг детства… И вы к нему неравнодушны. Ну, он вас волнует. Представили?

Семенова залилась краской и молчала.

— Представила, — наконец сказала она. По ее глазам я понял, что она добросовестно постаралась и представила…

— И вот этот сосед убивает вашего мужа, — сказал я. — А потом приходит к вам и начинает домогаться вас. Вот и представьте себе, как бы вы могли реагировать на эту ситуацию. Только не забывайте, что он вас волнует…

— А зло всегда волнует, — вдруг сказала тихо Семенова. — Добро убаюкивает, а зло как раз волнует. Возбуждает, — добавила она и внезапно усмехнулась одними глазами.

— Знаете, — сказала она. — Я где-то читала, что смерть тоже очень возбуждает. Что вид покойника вызывает возбуждение.

— Вы имеете в виду — половое возбуждение? — спросил я. Мне это никогда не приходило в голову.

— Ну да, — сказала Семенова. — Это я читала, — добавила она поспешно. — Я не про себя, конечно, говорю.

— Это я понимаю, — заверил я ее поспешно.

Семенова встала. На лице ее было просветление. Она потопталась и сказала:

— Ну ладно. Я пойду подумаю.

— О чем? — спросил я. — О нашем разговоре?

— О соседе, — опять усмехнулась она загадочно и ушла.

«Да, — меланхолично подумал я. — Почему только Потапова приходит с предложением сделать минет? С Семеновой было бы гораздо интереснее. Все-таки я был прав, назначив ее на эту роль. Она гораздо глубже».

Вот это и было ответом всем тем, кто удивлялся, почему Семенова на этой роли лучше Потаповой. Она — глубже. А значит — неоднозначнее. Может быть, что-нибудь она и придумает к завтрашней репетиции. Какой-нибудь прием…

Наступил следующий день. С утра опять мы репетировали первое действие. И я понял, что не ошибся в Семеновой. Судя по всему, она что-то почерпнула из моего путаного объяснения. Загадочная профессия — актер. Он может вдруг понять из твоих слов то, что ты и сам не понимал, когда говорил…

Стоял гроб с трупом Эдуарда. Была сцена объяснения Глостера и Анны. Герцог уговаривал леди Анну отдаться ему — убийце ее мужа. Она отказывалась, позорила его. А потом вдруг я почувствовал, как в леди Анне нарастает волнение.

Она почувствовала притяжение зла. Его магическую силу. Ее стал возбуждать такой цинизм и потребительское, наглое отношение к ней Глостера.

Она поражалась его жестокости, его цинизму. Это была для нее бездна зла. И она, эта бездна, пугала ее и влекла к себе одновременно.

И она не выдержала. Что-то таинственное в ней победило. Так бабочка бессознательно летит на огонь. Огонь опалит и убьет ее, но она все равно летит туда. Это как притяжение зла.

«Доброта убаюкивает», — сказала вчера Семенова… Леди Анна ушла, и Глостер произнес свой монолог ей вслед:

И в этот момент меня осенило! Так вот что там произошло… Вот то, чего я не мог вместить в свое сознание. Чего я так и не понял бы наверное, если бы мне не помогло прозрение актеров…

Лариса любила Шмелева. Ее влекло к нему зло. Именно то, что он — злодей и подонок, и привлекало ее в нем.

И привлекает сейчас. Она вообще все знала с самого начала… И сейчас отдается ему на другой день после похорон убитого Васи. Это он и убил Васю — Шмелев.

А Лариса мучается этим, оттого она такая несчастная и замкнутая, как побитая собака. Она стыдится своей страсти и не может с ней совладать. Совсем как бедная леди Анна…

Весь путь Ларисы мне показала Семенова. Она как бы раскрыла передо мной то, что произошло в Питере между Ларисой и Шмелевым — этим нынешним Глостером. Подонки во все века одинаковы. Как и слабость человека перед силой зла и цинизма…

Но тут я что-то вспомнил. Там было что-то очень важное в пьесе Шекспира. Только где? Там был ответ еще на один вопрос.

— Эй, — крикнул я на сцену актеру, исполнявшему Глостера. — Не уходите. Повторите конец первой сцены. Последний ваш монолог в конце первой сцены.

Он повторил его.

Так вот оно что! «Ради тайных замыслов моих…» Что это были за тайные замыслы у Шмелева, когда он делал Ларису своей любовницей?

Я остановил репетицию и сказал, что актеры могут отдыхать двадцать минут. Проходя мимо Семеновой, я подошел к ней и поблагодарил.

— Вы отлично провели сцену, — сказал я любезно. — Вам помог наш вчерашний разговор?

— Да, — призналась она. — Я все время думала о притяжении зла. В этом его коварство… Я представила себе эту ситуацию с соседом, как вы говорили…

Она замолчала и запнулась.

— И что же?

— Я смогла представить себе только очень злого соседа. Такой мог бы увлечь в той ситуации, — сказала Семенова.

Я пошел к себе в кабинет и попросил меня не беспокоить. Но на этот раз меня не послушались. Сразу же, как только я вошел в кабинет, прибежала секретарша директора и сказала, что мне звонили из Петербурга.

— А кто? — поинтересовался я. Лицо секретарши приняло озабоченное выражение, и она, поджав губы, ответила:

— Сказали, что из прокуратуры… — она помедлила секунду и положила на мой стол бумажку. — Вот, они продиктовали свой телефон. И просили, чтобы вы немедленно позвонили им.

Глаза секретарши и все выражение ее лица говорили:

«Я еще не знаю, что вы там совершили в Петербурге, но уверена, что скоро узнаю. От вас, творцов, можно чего угодно ожидать, и не ошибешься. Нахулиганили, небось, или чего похуже…»

Секретарша эта раньше работала в секторе учета местного райкома партии. Когда райком разогнали, наш директор из милости взял ее к себе секретаршей. Но, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. И хотя Тамара Васильевна по старой райкомовской привычке держалась тише воды, ниже травы и вела себя как мышка, все же иногда она переставала случайно следить за выражением своего лица, и становилось понятно, что в своих самых светлых снах она сладострастно расстреливает нас лично из нагана в подвале НКВД. Всех. Согласно здоровому классовому чутью, как говорилось…

— Если вы не позвоните им, — продолжила она гадким елейным голосом. — Вдруг не дозвонитесь или еще что, то я на всякий случай дала им ваш телефон. Так что они сами вам все равно перезвонят.

А в глазах ее стояло при этом: «Не уедешь, гад, не скроешься от тяжелой руки закона».

— Спасибо, — сказал я ей. — Вы очень любезны. Я сейчас же им перезвоню.

Она ушла, и я забыл о ней. У меня и без нее было достаточно поводов для размышлений.

Что им надо от меня, там, в питерской прокуратуре? Кажется, я все сказал им, что знал… То есть сказал, что знать ничего не знаю. Чего им еще?

Вот то открытие, что я только что сделал, — это было интересно. Какую же цель преследовал Шмелев, делая Ларису своей любовницей?

В общем-то ясно, какую. Он хотел, чтобы она помогла ему расправиться с Васей. А это ему было зачем? Чтобы получить ценности. Вот куда ушло все… Ничего Вася перед смертью не продавал. И никуда такая прорва денег не могла испариться. Все это получил Шмелев.

Теперь у меня более или менее все звенья цепи соединились в голове. Теперь я представлял себе в целом ситуацию. Но какая все-таки гнусность…

Шмелев — этот доморощенный Бонапарт с внешностью недоноска. Он хоть чужой человек. Но Лариса — как она могла так подло предать своего мужа? Мне ведь всегда казалось, что она любит моего брата… Или тут сыграли роль магические чары Шмелева? Я вспомнил его внешность. Худой, прихрамывающий, с косящими глазами. Красавец, одним словом… Типичный Ричард Глостер. Может быть, такие мужчины и привлекают внимание женщин — уродливые и жестокие?

Может быть, именно это волнует воображение примерных жен, типа Семеновой и Ларисы?

Впрочем, пора было звонить в Питер. Междугородняя связь теперь работает лучше, чем раньше. У нас в городе построили телефонную станцию, и стало можно дозвониться в любую точку мира. Было бы кому звонить…

Я дозвонился и представился.

— Вам нужно приехать в Петербург, — сказал мне следователь на том конце. — Вы могли бы выехать немедленно? Это срочно.

— А что случилось? — спросил я. — Отчего такая срочность?

— Это я вам расскажу, когда вы приедете, — сказал следователь. А поскольку я молчал, он добавил: — Это действительно очень нужно, чтобы вы приехали.

— Вы знаете, — сказал я. — У меня спектакль «горит». У меня репетиции идут полным ходом… Мне трудно бросить все и приехать. Тем более, я ведь только что ездил в Петербург.

Наступила тишина в трубке. Слышалось легкое потрескивание на линии. Следователь оценивал мои слова. Потом вздохнул.

— Вы сами приедете? — сказал он, — Или мне выписывать ордер на ваше задержание? Вы хотите, чтобы вас доставили сюда?

— Нет, не хочу, — испугался я. От этих людей можно чего угодно ожидать. Возьмут и вправду арестуют. Вот скандал-то будет… И не вступится никто. Кому пойдешь потом жаловаться?

Кто станет защищать твои права? Сергей Ковалев, как известно, защищает только права чеченцев. У него в смысле прав человека очень узкая направленность. Со мной он и разговаривать не станет. Я же не мусульманин и не спустился с гор…

— Когда я должен приехать? — спросил я. — Если уж вам так надо, я могу приехать на сутки. Но не больше.

— Это мы сами решим, — сказал следователь. — На сутки или на сколько вы тут задержитесь… Если все будет хорошо, то сможете уехать быстро.

Я повесил трубку и чертыхнулся. Вот тебе раз… Я ведь с такой гордостью говорил вчера директору, что наверняка выпущу спектакль через месяц. Как бы не провалить премьеру. С другой стороны, похоже, прокуратура настроена весьма серьезно.

В общем-то это должно меня радовать. Может быть, они и вправду занялись следствием и ищут убийц брата?

Но зачем им срочно понадобился я? Все-таки я имею очень косвенное отношение к убийству. Меня там не было, да и вообще — у меня нет мотива… Теперь надо ехать опять…

Пришлось идти самому к директору. Вообще-то этого следует избегать. Большое начинается с малого. Следует поддерживать театральные традиции. Главный режиссер должен ни к кому не ходить, а сидеть в своем кабинете, как Будда, сложив руки на животе с тремя складками, и принимать посетителей…

Тогда его будут уважать и говорить, что он «большой мастер сцены». Но теперь мне было неудобно перед Иваном Ивановичем. Сначала смерть брата. Это он еще мог понять. А теперь какая-то прокуратура…

На удивление он отреагировал довольно спокойно. Наверное, потому, что ему уже под шестьдесят и он всякого насмотрелся.

— Что ж, — сказал он. — Если вы вернетесь через два дня, на репетициях это сильно не скажется. Два дня погоду не делают. А если вас арестуют и посадят в тюрьму в Питере, вопрос о премьере отпадет сам собой.

— Вы все предусмотрели, — сказал я удивленно.

— Я же должен смотреть вперед и просчитывать все варианты развития событий, — ответил Иван Иванович. — На мне коллектив, финансы, постановка, здание. Я же так не могу, как вы, поступать. Я должен предвидеть. Хочешь не хочешь…

Наутро я невыспавшийся прямо с поезда пошел пешком в прокуратуру. С Невы дул ледяной ветер. Только что стояли сравнительно теплые дни, но в Питере погода может за одну ночь измениться на сто восемьдесят градусов…

Когда я уезжал несколько дней назад, то на улицах уже попадались люди без пальто, и девушки уже показывали свои мини-юбки… Светило солнце, и все оживало после бесконечной зимы…

Теперь же Питер встретил меня ледяным ветром, мелким дождем. Даже не дождем, а еще хуже. Это типично петербургская вещь, и жители других мест мира этого понять не могут. Дождь не идет сверху. От него нельзя укрыться под зонтиком. Он висит в воздухе.

Ты идешь, и вокруг тебя висит влага. Она залепляет глаза, она делает мокрой одежду. Ты открываешь рот и дышишь водой…

Когда я вышел на Исаакиевскую площадь, меня чуть не сшибло с ног. Ветер шквалом летел с Невы. Он дул не переставая. Это было как будто плотная стена.

В темной хмурой мороси виднелся купол Исаакиевского собора. Он тускло мерцал в океане влаги.

Преодолев все эти природные препятствия, я наконец добрел до улицы Якубовича. Прокуратура находится как раз напротив Центрального выставочного зала. Интересно, кто сейчас вообще ходит в этот выставочный зал? Кому это сейчас может быть интересно?

В этом зале работает заместителем директора мой знакомый — Володя Третьяков. Рассуждая логически, если там есть заместитель директора, значит туда все-таки кто-то ходит? Наверное, так…

Следователь в прокуратуре был все тот же, который беседовал со мной в первый раз. Только тогда допрос происходил в милиции.

— Ну, что у вас тут случилось? — спросил я его, усаживаясь. — Вы поймали убийц брата и хотите их мне предъявить?

Следователь посмотрел на меня внимательно и покачал головой.

— Скоро поймаем, — сказал он значительным голосом. — Скажите вот что. Когда вы приезжали в прошлый раз, вы где останавливались?

Я удивился:

— Я вам еще тогда это сказал… Я остановился в доме брата. Ну, брата мы похоронили. В общем, я жил в этой квартире.

— Вдвоем с его вдовой? — уточнил следователь. — С Ларисой Михайловной?

— Да, — ответил я. — А что тут такого? Она же моя родственница… Да и негде мне больше останавливаться. В гостинице — дорого, сами знаете. Теперь не прежние времена.

Следователь аккуратно записывал все мои слова в протокол. Он записал что-то и поднял голову:

— А когда вы уехали из Петербурга?

Глаза его колюче смотрели на меня и он напрягся. Все-таки плохие они актеры, эти следователи. Надо же уметь держать себя в руках. Я сразу догадался, что это важный для него вопрос. Но почему?

«Будь осторожен — сказал я себе. — Тут какой-то подвох. Видишь, как он напрягся. Будто кот, который увидел мышь. Сейчас спину выгнет и когти выпустит.

Но в чем я должен быть осторожен? Как можно знать это заранее?

— Повторяю вопрос, — сказал следователь деланно спокойным видом. — Когда вы уехали из Петербурга после похорон брата?

— Три дня назад, — сказал я обескураженно. — Восемнадцатого числа.

Он тут же записал это и спросил опять:

— У вас есть подтверждающие документы. Или свидетели?

— Да, конечно, — сказал я. — Я сохранил билет. У меня он даже с собой, в бумажнике. Я вам сейчас могу показать.

— А почему вы его сохранили? — внезапно спросил меня следователь, впиваясь в меня глазами. — Вы что, предполагали, что у вас могут спросить об этом? Почему вы заботились о подтверждении своего отъезда?

А, вот он и показал свое истинное лицо, подумал я. Да, такому палец в рот не клади…

— Очень просто, — ответил я. — Я сохранил его потому, что надеялся, что мне его оплатят на работе, в театре. Не такой уж я богатый человек, чтобы пренебрегать такими вещами.

— Но вы ведь совершали частную поездку? — насторожился следователь. — Вы ездили хоронить брата. Театр и не должен был оплачивать вам билет. Вы это понимаете.

— Ну да, — согласился я. — Но я ведь все же главный режиссер… Я могу попросить директора, и он оплатит. Издаст приказ задним числом, будто я ездил в командировку, и оплатит. Свои же люди, должны друг другу помогать в беде.

— Вот, — сказал торжественно следователь. — Из-за такого кумовства и разбазаривания государственных денег страна и разваливается. «Рука руку моет» — и от этого такой ущерб стране. Потому мы и дошли до развала.

Он смотрел на меня гордым соколом. Но мне не хотелось дискутировать по пустякам.

— Я с вами не согласен, — сказал я. — Когда артисту, рабочему, учителю, врачу платят позорные гроши — это разваливает страну. Это — наносит ущерб государству. А человеческие отношения — это не разваливает ничего… Впрочем, вот вам билет. Делайте с ним что хотите. И скажите мне, наконец, что произошло и что вы от меня хотите?

Следователь с неприязнью посмотрел на меня. Не привык, чтобы противоречили ему. Это — тяжелое наследие тоталитаризма. Сначала царского, потом коммунистического. В России вообще все страшно обижаются, когда с ними не соглашаются в чем-то. Даже самые отъявленные демократы и борцы за свободу. Как правильно писал об этом Сумароков:

Мужик не позабудет, как кушал толокно, И посажен хоть будет за красное сукно.

Потому что хоть каким стань демократом, а сущность свою и привычки в карман не положишь…

— А когда уходил ваш поезд? — спросил следователь, пытливо разглядывая билет.

— В восемнадцать часов, — ответил я. — Ровно в восемнадцать часов. А что вас так беспокоит? Почему вас так озаботили скромные события моей частной жизни?

— А у вас есть свидетели, что вы действительно уехали восемнадцатого в восемнадцать часов? — спросил меня следователь, не отвечая на мой язвительный вопрос.

— То есть? — не понял я.

— Кто-нибудь может подтвердить, что вы и вправду уехали, а не просто купили этот билет?

Следователь пояснил свою мысль:

— Вы же могли просто купить билет и никуда не поехать… Кто-нибудь вас видел в поезде?

Я задумался. Вот ведь глупость какая… Если бы я заранее знал, что потребуется подтверждение, я нашел бы кого-нибудь. Но откуда же знаешь о таком? Можно было пойти в вагон-ресторан. Там всегда сидят командировочные из нашего города. Кто-нибудь из них знаком со мной. В лицо хотя бы… Но в последний раз я не ходил в вагон-ресторан. Может быть, проводник?

Я так и сказал. Потом мне пришло в голову.

— Слушайте, — сказал я. — Я же утром девятнадцатого был уже дома, в театре. Это все могут подтвердить. Как же я там мог оказаться, если бы не выехал вечером восемнадцатого?

Следователь задумался.

— Самолетом, — вдруг сказал он. — Самолетом можно за час долететь.

Глаза его загорелись.

— Должен вас огорчить, — ответил я. — К нам в город самолеты рейсовые не летают. Раньше летал один отсюда, а теперь — нет. Говорят, невыгодно. Вы же не думаете, что я нанимал самолет частным образом.

Я усмехнулся:

— Мы же не в Америке живем. Даже при всем вашем богатом воображении…

— Ладно, это мы проверим, — сказал упорный следователь. Вид у него был разочарованный. Потом я понял, что он очень хотел поймать убийцу и надеялся, что убийца — это я. Было бы так удобно, если бы я оказался убийцей. Ловить не надо, хватать не надо. Уже пришел и здесь. Только конвой позвать и можно отчитываться о поимке злодея…

Не получилось.

— Теперь следующий вопрос, — сказал следователь. — За время вашего пребывания в квартире Ларисы Михайловны не заметили ли вы чего-то необычного? Подозрительного?

Интересно, что он имел в виду?

— Может быть, вы все же расскажете мне, что произошло и к чему ваши вопросы? — спросил я. — Мне будет тогда легче понять, о чем вы спрашиваете. Что вы имеете в виду? Какого рода необычные факты я должен был заметить?

Следователь задумался. Потом решил сказать все. Уж поскольку привлечь меня в качестве обвиняемого не получалось, он подумал, что можно привлечь меня как свидетеля.

— Дело в том, — сказал он, — что Лариса Михайловна убита. Что бы об этом думаете?

Меня словно обухом по голове ударили.

— Как убита? — только и спросил я.

Следователь понял меня конкретно:

— Она задушена, — сказал он коротко. — Задушена в собственной квартире. Даже не в собственной…

Он замолчал. Я же сидел, как пришибленный.

Вот это да, подумал я. Этого я уж никак не мог ожидать.

— Знаете, — сказал я наконец. — Давайте я пройдусь по улице, покурю. Мне нужно подумать. Это такое неожиданное известие…

— Только недолго, — произнес следователь. — Я вас понимаю. Если это для вас неожиданно, то конечно… Погуляйте. Потом приходите, и мы продолжим.

Я вышел на улицу и стал медленно гулять по улице Якубовича. Погода была, правда, не для прогулок, но теперь я уже совсем не обращал на это внимания.

Кто мог убить Ларису? Ответ был ясен, как день, — Шмелев. Но зачем? Он ведь добился всего, чего желал. Ценности отобрал, Васю убил. Ларису себе подчинил. Или он не хотел оставлять ее в живых после того, что она знала о нем? Она стала не нужна ему, как липший свидетель его злодеяний?

Не случайно она так тревожилась. Не случайно, значит, она вдруг с тоскливой безнадежностью стала просить меня взять ее с собой. А я отказал ей. Причем в грубой форме.

Нет, конечно, мое мнение о ней не могло измениться. Шлюха и предательница, виновница гибели моего брата. Да еще бесстыдно отдавшаяся на следующий день после похорон.

Однако теперь я чувствовал себя неуютно. Ведь если бы я взял ее с собой, она была бы жива.

— Поделом, конечно, — говорил я себе. — Собаке — собачья смерть. На что она рассчитывала, связавшись с этим бандитом? Это вообще Божье наказание. Она задушена — это как бы месть за предательство.

Впрочем, тут мне себя полностью убедить не удалось. Смерть — это все же смерть. И знать, что женщина, которую ты видел три дня назад, теперь мертва — это не может радовать нормального человека. Никто не заслуживает того, чтобы его убивали. Даже предательница и бесстыжая шлюха…

И все правильно говорится в Библии. «Мне отмщение и я воздам», — говорит Господь. И Он не лжет. «Бог остается Богом чудес» — как сказано в другом месте Священных Писаний…

Я вернулся к следователю. За время моего отсутствия он, вероятно, уже перестроился и изменил характер своих вопросов ко мне.

— Кто такой гражданин Мамедов? — спросил он меня неожиданно.

— Кто-кто? — даже привстал я.

— Мамедов Махмуд Гасан-оглы, — прочитал по бумажке следователь и опять уставился на меня. — Когда и где вы с ним познакомились?

Я опешил. Совершенно неожиданный вопрос.

— К счастью, — ответил я медленно. — К счастью никогда и нигде я не знакомился ни с какими Махмудами… Объяснитесь. Я вас не понимаю.

— И вы никогда не слышали про этого человека? — спросил следователь.

Я отрицательно покачал головой:

— Может, только по телевизору. Там часто фигурируют разные люди в папахах. Но это не значит быть знакомым. Впрочем, я ничего не знаю о человеке с таким именем.

— Дело в том, — задумчиво сказал следователь, перебирая бумажки на своем столе, — что за неделю до своей трагической гибели ваш брат подарил свою квартиру этому человеку. Квартира приватизирована, находилась в частном владении вашего брата. И он оформил дарственную на нее на имя гражданина Мамедова. Поэтому я и спросил вас, не слышали ли вы про этого человека.

— Конечно нет, — сказал я, пораженный. — А кто это такой?

— Мы его допросили, — ответил следователь. — Поскольку случилось убийство, а на следующий день этот гражданин явился с бумагами оформлять квартиру на свое имя, мы его задержали. И он сказал, что ваш брат подарил ему квартиру. Бумаги все в порядке, так что нам ничего не оставалось, как отпустить его.

— Но это же совершенно невозможно, — закричал я. — Зачем брату было дарить свою единственную квартиру совершенно незнакомому человеку?

— Это вы так говорите, — возразил следователь, — А гражданин Мамедов объяснил, что они знакомы и что он оказал вашему брату крупную услугу, за что тот и подарил ему квартиру. Он сказал, что ваш брат благодаря этой услуге заработал огромные деньги. Так что по его словам, все логично.

— Где же эти деньги? — спросил я с сарказмом. — Лариса перед моим отъездом занимала у меня триста тысяч. Люди с огромными суммами так не поступают.

— Мамедов говорит, что он не знает, куца ваш брат и его жена девали деньги. Он говорит, что это их дело, а не его. Его же дело — это дарственная в его руках.

— Но все же очевидно, — сказал я, волнуясь. — Вы можете не делать вид, что ничего не понимаете. Вы не мальчик. Ведь понятно же, что этот Мамедов и есть главный виновник гибели обоих — брата и Ларисы. Вы должны лучше меня это понимать. Он и есть заинтересованное лицо.

Следователь вздохнул:

— Мамедов всю последнюю неделю лежал в больнице. Он приехал из Дагестана и лег на платную операцию в больницу. И никуда из нее не выходил. Персонал больницы подтверждает, что он все время находился в палате.

Круг замкнулся.

Этот Мамедов скорее всего почти ничего не знает. Он — подставное лицо. Так вот они, эти «тайные замыслы», о которых говорил коварный Глостер у Шекспира!

Шмелев не просто соблазнил Ларису и подчинил ее себе. Он не просто убил ее мужа и ограбил семью дочиста. До нищеты, когда она вынуждена была просить у меня взаймы. Он ограбил совсем. Он отнял все, даже квартиру.

Теперь понятно стало, отчего труп Васи был так изуродован. Его пытали, чтобы он подписал эту самую дарственную.

А потом осталась Лариса, прописанная в этой, уже подаренной квартире… Сказать обо всем этом следователю? И что он станет делать?

Все же я сказал ему:

— Вы понимаете, что кто-то был заинтересован в том, чтобы они оба исчезли — брат и его жена. Убили их те, кто был заинтересован. То есть те, кто получил квартиру и ценности.

Я рассказал о том, какие ценности были у брата.

— Примерно какова цена этих вещей? — поинтересовался следователь, крутя карандаш в руках.

— Брат говорил мне приблизительно, что миллионов триста, — ответил я.

— Немного по нынешним бандитским меркам, — сказал следователь. — Но все же достаточно, чтобы бандиты могли заинтересоваться. Я имею в виду серьезных бандитов… У вас есть подозрения на кого-нибудь?

— Я питерских бандитов не знаю, — ответил я. — Это уж скорее по вашей части.

— Я-то их знаю, — усмехнулся следователь. — Но у меня нет фактов. Вот ведь беда.

— Беда, — согласился я. — А как вы обнаружили, что она убита?

— Ну, не все же такие молчуны, как вы, — ответил следователь. — Есть люди, которые не носят в себе свои мысли и подозрения. Они приходят и делятся своими размышлениями. И тем самым помогают следствию.

Вот как…

— Кто же эти люди? — спросил я. — Очень интересно. Такая сознательность в наше время…

— Достойна похвалы, — перебил меня следователь, как бы закончив мою ироническую фразу.

Потом он сказал, закурив свою «Мальборо»:

— Это был друг покойного вашего брата. Он пришел сюда и рассказал откровенно о некоторых своих подозрениях. И мы решили навестить вдову убитого Ларису Михайловну. Приехали, а ее дома нет. Не открывает день, ночь. На звонки не отвечает… Вскрыли квартиру, а она лежит в прихожей задушенная.

— Чем? — спросил я.

— Что — чем? — переспросил не понявший моего праздного интереса следователь.

— Чем задушена?

— А, вы об этом… Галстуком. Галстук можете посмотреть — вы его не узнаете? — Следователь показал мне пестрый модный галстук, достав его из сейфа. Галстука я не узнал.

— Это не ваш? — усмехнулся следователь.

Я поморщился:

— Мы же выяснили этот вопрос. Я уехал к себе домой. Меня не было в Питере. Я не мог тут никого душить.

— Ее задушили восемнадцатого числа вечером, — объяснил следователь. — Так что это могли быть и вы. Задушили и поехали на вокзал. Почему бы и нет?

— Действительно, почему бы и нет? — сказал я. — Только мне-то зачем это нужно?

Это был тупик. Мы помолчали.

— Я пойду, если у вас все, — сказал я наконец.

— Подпишите вот здесь, — сказал следователь скучным голосом. — Проверьте, все ли правильно, и подпишите. И можете идти.

Я подписал и спросил:

— Я могу ехать домой? А то у меня там спектакль «горит»…

— Вы мне это уже говорили по телефону, — ответил следователь. — Ладно. Можете ехать. Хоронить Ларису Михайловну будете?

Я задумался. Надо бы, конечно…

— Я потому спрашиваю, — сказал следователь, — что кому отдавать тело-то. Адрес ее других родственников мы не нашли.

— Вы и не искали, — чуть было не сорвалось у меня с языка, но я промолчал. Следователя и так было жалко. Хоть он и курит «Мальборо», а все равно у него собачья работа…

— Я вам позвоню, — сказал я. — С похоронами я, право, не знаю… У меня столько дел дома. Лучше я поищу адрес ее родителей.

— Как хотите, — согласился следователь. — Вы не обязаны. Просто, сами понимаете, похороны за казенный счет… Это такое дело…

Да, суровые времена пошли, подумал я в очередной раз. Сидят два приличных человека в галстуках и торгуются, кому платить за похороны убитой женщины… А с другой стороны, лишнего миллиона у меня тоже нет. Нету его у государства, и нет его у меня. Для брата я бы нашел, а для предавшей его Ларисы…

— Я вам еще позвоню, — сказал я классическую фразу растерянности и нежелания решать проблему. И ушел.

Куда идти? Ветер немного стих, Нева успокоилась, и только крупная рябь колебала ее поверхность. Выглянуло солнце и купол Исаакия перестал быть тусклым. Теперь он горделиво возвышался над городом.

Исаакиевская площадь напоминает Трафальгарскую в Лондоне. Они создавались по одному принципу. В центре — пустое место, где стоит памятник искусства. Там гуляют люди смотрят, фотографируются.

А вокруг этого островка — со всех четырех сторон мчатся машины, автобусы. Тут уже деловая жизнь. Островок и вокруг асфальтовая гладь…

На всякий случай я пошел в сторону метро, к Невскому. Хотя я еще не знал, куда ехать. Только у метро я догадался, что нужно позвонить Борису. Он все же второе после меня заинтересованное лицо… Правда, непонятно, почему… Может быть, он просто хороший человек?

Такое ведь тоже случается, правда, в последнее время все реже. Но совсем сбрасывать со счетов нельзя.

— Это вы? Уже приехали? — сразу спросил меня Боря, едва только услышал в трубке мой голос.

— Можно с вами встретиться? — спросил я его в ответ без всяких предисловий. Мне уже была ясна степень его участия в этом деле.

— Конечно, я вас ждал, — ответил Боря. — Я был уверен, что вы позвоните мне. Приезжайте прямо сейчас, если вы можете.

— Если я уже смог приехать в Питер, то к вам точно смогу добраться, — ответил я и повесил трубку.

За полчаса я добрался до его дома.

— Проходите, — сказал Боря. Он был все в том же рабочем наряде, видимо, опять что-то мастерил.

— Это вы приходили в милицию со своими подозрениями на Ларису? — спросил я его сразу.

— Ну да, — ответил он. — Я узнал, что вы уехали. Понял, что вас эта проблема не волнует. И решил, что, вероятно, это мой долг — пойти и поделиться своими соображениями. Что же мне оставалось делать, если вы сами не захотели…

— Похвально, — сказал я. — Я именно так и думал, что это были вы. Когда следователь сказал мне, что приходил человек, я сразу подумал на вас.

— А больше не на кого, — ответил Боря. — У Васи больше не было друзей. И его смерть волновала только меня.

Боря принес закипевший чайник и банку растворимого кофе. Мы выпили кофе и закурили, развалившись на стульях.

— Это очень хорошо, что вы пришли ко мне, — сказал вдруг Боря. — Я даже собирался вам сам позвонить. Но мне в прокуратуре сказали, что сами вас вызовут сюда. И я подумал, что по их вызову вы скорее приедете. Но я очень надеялся, что вы позвоните мне.

— Да, — сказал я, встрепенувшись. — У меня к вам есть два вопроса. Только я так не хочу их задавать. У вас тут далеко магазин?

— Какой магазин? — поднял брови Боря.

— Обыкновенный, — сказал я. — Я не подумал, когда шел к вам. Надо водки купить. Что-то у меня появилась потребность… Давайте, я выйду и куплю.

— Магазин в этом же доме, — ответил Борис. — Но в этом нет необходимости. Вы какую водку предпочитаете — русскую или английскую?

— Профессор Преображенский в «Собачьем сердце» предпочитал русскую, — сказал я. — Но с тех пор в России многое изменилось. Так что лучше английскую. Это как-то надежнее.

Я обрадовался, что не нужно идти в магазин, потому что по дороге промочил ноги и теперь боялся простудиться.

Боря достал бутылку английской водки.

— Это вас устроит? — спросил он, отвинчивая колпачок и ставя передо мной стопку. Водка была прозрачная, чистая, не «Русская» вологодского разлива, одним словом.

Боря поставил вторую стопку для себя и положил на тарелку маринованный помидор.

— Больше у меня все равно ничего нет, — сказал он. — Так что есть два варианта. Первый — это разрезать этот помидор пополам и закусывать им.

— А второй, — подхватил я, — Просто смотреть на него. Выпили, посмотрели на помидор. И так далее. Второй вариант даже лучше, мне кажется. Помидор все равно маленький. Съедим, и все. А смотреть можно долго.

— Пожалуй, — согласился Боря и убрал со стола нож. Мы выпили по стопке.

— И что у вас за вопросы ко мне? — спросил Боря мрачно, пыхтя сигаретой.

— Нет, — ответил я. — Еще по одной. А потом будут вопросы.

— Кажется, вы сегодня, что называется, «в форме», — заметил Борис, наливая нам по второй.

Я не отреагировал на его слова. Хорошо ему смеяться надо мной. Он примет таблетку, отправится в путешествие и все в порядке. Никаких проблем.

— Прежде всего, расскажите мне вот что, — сказал я, проглотив содержимое второй стопки. — Вы ее видели?

— Ларису? — уточнил Борис.

— Да, ее.

— Я ее видел, — сказал он. — Когда вскрывали дверь, я уже догадывался о том, что мы там можем увидеть. Вернее, не догадывался, а просто чувствовал. Интуиция. Потому я и участвовал в открывании двери. А когда мы все вошли в квартиру, то Ларису увидели сразу. Она лежала прямо в прихожей. На шее у нее был затянут мужской галстук. Длинный и тонкий, теперь такие не в моде… Она была полностью одета, словно принимала кого-то или собиралась выходить на улицу. Вот и все. Что вас еще интересует?

Я задумался. Оставался главный вопрос. Мне было не очень удобно его задавать, но последние события уже успели научить меня осторожности. Например, перед тем как зайти в Борину парадную я минуты три озирался по сторонам, не идет ли за мной кто-то…

— Скажите, Борис, а почему вы вообще принимаете такое живое участие во всем этом? Что вам до всего?

Мой собеседник напрягся. Его лицо сделалось сначала каменным, потом как бы обмякло. Он внимательно посмотрел на меня, но я не стал отводить свой взгляд и не скрывал, что я за ним наблюдаю.

— Я понимаю, что вы не напрасно спрашиваете, — сказал он наконец. — В конце концов у вас есть все основания задать мне этот вопрос. Какое мое дело и чего это я лезу, да?

Он опять помолчал. Было видно, что ему очень не хочется говорить на эту тему.

— Знаете, я довольно одинокий человек, — сказал он, наконец. — И они — ваш брат и Лариса, были моими единственными друзьями. И я у них — тоже. Это уже потом появился Шмелев с его назойливостью… Все равно я считаю, что именно я был их ближайшим другом. Вот меня и беспокоит то, что произошло.

— А как вы относились к Ларисе? — спросил я. — Вы ведь с самого убийства Васи стали ее подозревать…

— Ну, вы же знаете, я вам рассказывал, — сказал Боря. — У меня были все основания для подозрений. Даже для уверенности в том, что она виновата. Потому я и пошел в конце концов в прокуратуру.

Боря налил по третьей стопке.

— Честно говоря, сейчас уже можно об этом сказать, — продолжал он спокойным голосом.

— Теперь, когда Лариса все равно мертва и я сам видел ее распухшее синее лицо и вывалившийся язык… — Боря помолчал, как бы переваривая сказанные им самим слова и как бы заново воскрешая недавно увиденное. — Когда я видел все это. Когда ее больше нет, как бы виновна она ни была в гибели Васи…

Я видел, что Борис теряется в словах, бормочет. Он что-то хотел сказать и не мог этого сделать. Что-то мешало ему. Я захотел помочь ему. Я ведь режиссер — мой долг помочь, подтолкнуть. Кинуть какую-то идею, чтобы человек раскрепостился и сказал…

Я собрал всю свою фантазию, самую безумную, и произнес, глядя Боре в глаза:

— Вы ее любили.

Я сказал это тоном обвинителя в судебном процессе.

— Вы ее любили, — повторил я для пущей убедительности.

И тут произошло невероятное, то, во что я не верил. Боря посмотрел на меня и, не отводя взгляда, сказал просто:

— Да, любил.

Наступила тишина.

— По-моему, нам пора выпить по четвертой, — сказал я, разливая водку недрогнувшей рукой.

— Я любил их обоих одинаково, — сказал Борис. — И Васю и Ларису. Просто Ларису я любил как женщину… Нет, вы не подумайте, ничего такого я себе не позволял. Да она даже и не догадывалась наверняка. Это точно. Я слишком любил Васю, чтобы сделать что-то в этом роде. Даже намекнуть. Просто я боготворил ее, преклонялся перед ней… Нет, я не говорю, что она когда-либо была святой. Нет, конечно. Просто я уже сказал вам, что я — одинокий человек. А как поется в старенькой песне:

Вот я и молился на Ларису. Может быть, просто потому, что она была всегда близко и всегда перед глазами.

Это ведь только в юности кажется, что весь мир открыт для тебя. И что ты можешь выбрать свой идеал среди женщин. Потом понимаешь, что это совсем не так. У человека — очень узкий выбор. Твой идеал, может быть, живет где-нибудь в Бразилии, или в Малайзии, или еще в какой-нибудь стране, названия которой ты даже никогда не слышал…

А влюбляемся мы в тех женщин, которые есть вокруг нас. Рядом с нами. Независимо от наших вкусов и желания. Рядом со мной была только одна женщина — Лариса. Вот я и полюбил ее. Тем более полюбил, что она не была мне женой. Наоборот, она принадлежала моему другу. Это всегда только усиливает желание, — Боря замолчал, потом спохватился и добавил: — Только вы не подумайте. Она не была моей любовницей.

— Я и не думаю, — ответил я. — Она была любовницей другого.

Борю как будто ужалили. Он сжался и мрачно посмотрел на меня. Потом спрятал глаза. Вероятно, он действительно любил ее, потому что даже все последующие события не изменили его отношения к ней. Он все равно продолжал любить ее и не стал равнодушным.

Он пошел в милицию делать на нее заявление и обвинять ее в причастности к убийству мужа, но он не остался равнодушным к ней, как к женщине. Сейчас, когда я поймал его несчастный взгляд, я в этом убедился.

— А поскольку я всегда наблюдал за предметом моей страсти, — продолжал Боря, — то от меня не могли укрыться и изменения, которые произошли с Ларисой в последнее время. Я сразу их заметил, и они смутили меня. Можно сказать, что я очень болезненно на это реагировал.

— Что вы имеете в виду?

— Она сильно изменилась в последнее время, — сказал Боря. — Стала холодной, отчужденной, равнодушной. Не со мной, естественно. Со мной она никогда и не была особенно ласкова. Нет, с мужем… Я заметил, что она как-то вообще утратила интерес к жизни. Лариса ведь всегда была живой и веселой женщиной. А в последнее время она стала не похожа на себя. Так вы говорите, она была чьей-то любовницей? — он напрягся вновь и ждал моего ответа.

— А вы хотите об этом узнать? — спросил я.

— Да, — ответил Боря решительно.

— Даже после того, как мы с вами точно знаем, что она причастна к убийству Васи? Что она, таким образом, предательница своего мужа и вашего друга? Она все равно вас интересует? Даже мертвая?

— Даже мертвая, — ответил он упрямо.

— Тогда я расскажу вам, — ответил я. — Кстати, вы будете неприятно удивлены ее выбором. Давайте выпьем по пятой по этому случаю.

Мы разлили водку, и бутылка опустела.

— Надо сходить еще за одной, — сказал я. — Тут как-то мало оказалось.

— Пол-литра, — ответил Боря. — Потом сходим. Сначала расскажите.

— Да рассказ будет долгим, — ответил я. — Ну да ладно. Ваше здоровье.

И я рассказал Борису обо всем. Я подумал, что он имеет некоторое право знать все то, что знаю я.

Когда я рассказывал про свидание Ларисы с Шмелевым, я боялся, что Боря запустит в меня чем-нибудь. Или сломает что-нибудь в комнате. Или раздавит стакан, который он держал в руках.

Но ничего этого не произошло. Не скрыл я от Бори и своих открытий и размышлений. Рассказал про леди Анну и герцога Глостера…

— Весьма разумно, — покачал Боря головой, когда я закончил. До этого он меня не перебивал. — Видимо, именно так все это и происходило. Какая умница ваша актриса.

— Бывают даже среди актеров неглупые люди, — согласился я. — Хотя крайне редко.

Мы помолчали. Потом Боря спросил у меня:

— И что вы собираетесь делать?

— То есть в каком смысле? — не понял я. — Поеду домой, ставить спектакль. А что еще я могу сделать?

Боря усмехнулся:

— Наверное, действительно нужно спуститься в магазин. Что-то мало водки. Вы еще не передумали продолжать наш фестиваль?

— Я сам схожу, — поднялся я со стула. — Кстати, я закуски куплю. А то этот помидор уже скукожился от наших взглядов. На него стало неприятно смотреть.

В магазине я купил бутылку такой же водки с синей этикеткой и надписью «Имперская сухая» и закуску — банку шпротов и колбасу. По-советски…

К моему возвращению Боря уже вполне пришел в себя от всего того, что услышал. Он уже ждал меня с готовой речью.

— Послушайте, — сказал он деловым тоном. — Я все обдумал, пока вы ходили. И пришел к однозначному выводу. Я вам его сейчас скажу, а вы меня поправите, если я покажусь вам неправым. Договорились?

Я согласился.

— Я все проанализировал и пришел к выводу о том, что главный виновник всего, что произошло, — это Шмелев. Так?

— Несомненно, — согласился я. — Тут нет сомнений.

— Ну, вот и договорились. А это, в свою очередь, означает, что Лариса, хоть и поступила дурно в отношении Васи, все же не главная виновница. Он соблазнил ее, и она пала жертвой его коварства.

— Да, — сказал я. — Она согрешила по слабости человеческой. Такое бывает с женщинами. Роковой мужчина и всякое такое… Многие благополучные замужние дамы о таком мечтают. У них заботливый и любящий муж, а они грезят о злом и жестоком господине, который будет топтать их ногами…

— Как это ни прискорбно, — заметил Боря.

— Такова жизнь, — сказал я, откупоривая бутылку водки и разливая прозрачную жидкость по стопкам…

— Если бы не было этого искушения в виде Шмелева, Лариса осталась бы не виновной, — упрямо продолжал Боря. Видимо, ему было это очень важно, поэтому он с этого начал.

— А значит, во всем виноват он и только он, — резюмировал я. — Мы с вами это уже установили.

Водка делала свое дело. Мы оба стали соображать медленнее, и слова наши стали произноситься с затруднением. Зато беседа наша приобрела значительность.

Мы оба понимали, что много сказать теперь уже не сможем — алкоголь помешает, и поэтому выражались скупо, лаконично, как древние римляне…

— А почему он ее убил? — спросил я у Бори.

— Это же очень просто, — ответил он и поднял одну бровь вверх. — Она стала ему больше не нужна. Вот ей и пришел конец. Как бы вы поступили на его месте?

— Я не оказался бы на его месте, — сказал я.

— Не зарекайтесь, — произнес весомо Борис. — Как знать…

Я взглянул на часы. Время уже близилось к вечеру. Правда, у меня еще оставалось время для того, чтобы поехать на вокзал и купить билет домой. Но мне не хотелось этого делать. Нужно было вставать, одеваться, тащиться куда-то… Потом толкаться в кассовом зале, ждать на перроне, разговаривать с соседями по купе. Нет, сейчас я не чувствовал себя в силах вынести все это.

Боря, вероятно, заметил мою нерешительность и вдруг спросил:

— Вы что, так и собираетесь уехать? И даже не предпринимая ничего того, чтобы это чудовище было наказано?

— Я не знаю, — сказал я. — Вряд ли тут что-нибудь можно сделать. Я уже подумал об этом. К Шмелеву нет никаких подходов. Он неподсуден. Даже если я расскажу в милиции о том, что Лариса была его любовницей, они только посмеются… Это будет всего лишь смешная история.

— Да, толька мы с вами знаем приблизительно то, что произошло, — сказал Боря задумчиво. — Да и то не точно, а только в общих чертах. Мы и сами себе не можем привести веских доказательств, не то что милиции. Или суду…

— Ну, вот, — уныло сказал я, чувствуя, что мы ходим вокруг да около, рассказывая друг другу сказку про белого бычка. — Что же тут можно сделать?

— Давайте нальем еще по стопочке, — сказал в ответ Боря. — Как говорили римляне, in vino veritas. И мы с вами сейчас в этом полностью убедимся.

Мы выпили, и я почувствовал, как у меня наконец зашумело в голове. Это был долгожданный шум, я стремился к нему весь сегодняшний день.

— Шмелев должен быть наказан, — сказал наконец Боря ту фразу, которую все собирался сказать и не решался. Вернее, не знал, как ее произнести. И вот, видимо, понял, что дальше тянуть с ней глупо и все равно следует это сказать.

— Шмелев должен быть наказан, — повторил он еще более твердым и уверенным голосом, — И жестоко наказан. А иначе, они нас совсем со свету сживут.

— Они и так нас сживут, — возразил я безразлично. — Это уже, кажется, предрешено.

— Может быть, — ответил Борис. — Но нельзя же им просто так это позволить. Да, мы — приличные люди, вымираем. Нас вытесняют всякие Шмелевы и Махмудовы… Они бойкие, наглые и безжалостные… Но мы же не кролики и не обязаны молчать в тряпочку.

— А что мы с вами можем сделать? — спросил я, заинтересовываясь. Уверенность Бориса заинтриговала меня. Я перебирал в отяжелевшем уме варианты наших действий и не мог понять, что за наказание имеет в виду Боря. Он сам развеял мои сомнения:

— Мы его убьем, — сказал он спокойно и посмотрел мне в глаза. Я ответил ему таким же пристальным взглядом. Некоторое время мы молчали и смотрели друг на друга, и за это время я поверил, что Боря не шутит, а вполне способен сделать то, что говорит.

Похоже на то, что он также нашел что-то в моих глазах, потому что внезапно сказал:

— Мы с вами вдвоем сделаем это.

И столько убежденности было в его голосе, что я поверил ему.

— Это очень опасно, — сказал я и покачал головой.

— Что вы имеете в виду? — спросил Боря. — Какого рода опасность?

— Всякую, — ответил я. — Я не знаю, как это может быть осуществлено. А кроме того, я никогда не убивал людей…

— За кого вы меня принимаете? — возмутился Боря. — Вы что, думаете, что я когда-то убивал людей? Просто сейчас это необходимо сделать.

— Необходимо? — не понял его я.

— Совершенно необходимо, — ответил он. — Судьба все так расставила, что у нас с вами просто нет иного выхода. Мы не собирались никого убивать, потому что мы — мирные люди. Мы с вами никогда не то что не убивали людей, но даже не предполагали такой возможности. Правда, ведь?

— Конечно, — еще ничего не понимая, согласился я, — Но теперь мы не можем не убить этого Шмелева. Он сам напросился. Он сделал все для того, чтобы мы с вами убили его…

— А кроме того, — продолжил Боря, пуская дым колечками в прокопченный потолок, — кроме того, он не может рассматриваться нами как человек. Он утратил Божественную привилегию быть человеком... Он сделал Ларису своей любовницей из корыстных соображений. Подумать только — он сделал с ней это из корысти. Чтобы получить ценности, деньги, квартиру…

Боря ударил кулаком по столу и побагровел так, что я испугался, не случится ли с ним инсульт.

Он не так болезненно перенес бы мое известие о том, что Лариса была любовницей Шмелева, если бы мы не знали, что для него она была просто игрушкой в игре. Это возмущало Борю больше всего и в конечном счете определило его грозное намерение.

— Хорошо, — сказал я. — В принципе, я не возражаю. Если вы говорите, что это наш долг, то пусть будет так… Но вряд ли это осуществимо практически. Как вы собираетесь все это осуществить?

Борис задумался и молчал довольно долго. Потом он принял решение и сказал:

— Вы сейчас ляжете спать. Вот на этом диване. Вам уже пора, вы совсем скисли. А я подумаю об этом.

— О чем?

— Об ответе на предложенный вами вопрос, — ответил Боря. — Нет ничего невозможного в этом мире. Просто нужно хорошенько подумать, и все будет в порядке.

Я снял с себя пиджак и, не снимая всего остального, повалился на диван. Перед моими глазами теперь маячила лампочка. Она светила с потолка, и лучи падали мне прямо в глаза.

Я то закрывал глаза, то открывал их. Словно плыл в теплом океане света. Боря, как Будда, сидел на своем стуле, скрестив руки на животе, и медленно раскачивался взад и вперед.

— Вы полагаете, это морально? — неожиданно спросил я его.

— Что морально? — спросил он меня в ответ. Потом понял и все с таким же каменным выражением лица ответил: — Это будет морально. Зло должно наказываться. Око за око, зуб за зуб. Так говорит Бог в Писании. Выполнять волю Бога — это морально. Несомненно… Несомненно, — повторил он для большей убедительности.

Я уже уплывал от него на волнах света, но успел еще сказать слабым голосом:

— Но Бог сказал, что он сам наказывает грешников… Сам мстит за всех… «Мне отмщение, и я воздам», — говорит Господь.

— Ну, да, — сказал Боря. — Конечно, это так. Но не думаете же вы, что Бог сам снизойдет до того, чтобы карать какого-то подонка Шмелева? Мы с вами — и есть кара Божья. Мы — в данном случае Его слуги. Мы и выполним Божью кару.

— Вы уверены? — я спросил это как из глубокой шахты своего угасающего сознания. — Мы можем быть десницей Бога живого?

— Он нас избрал для этого, — услышал я ответ. — Он сам поставил нас в такое положение, что нам не остается ничего, как выполнить Его волю и убить мерзавца. Это — знак…

Больше я не мог ничего слышать, потому что окончательно провалился в глубокий сон.

Видимо, я крепко выпил для своего организма, потому что спал как убитый. После такого трудного дня мне наверняка снились бы кошмары, но на этот раз я был как в яме. Проснулся я внезапно, как будто меня выключили из сна.

Обычно я просыпаюсь медленно и медленно прихожу в себя. Сейчас же будто кто-то повернул выключатель, и сон слетел с меня. В комнате было очень холодно. По ней просто ходил ледяной воздух.

Я перевел глаза в сторону и увидел, что оба окна в комнате открыты настежь…

Боря сидел за столом все в той же позе, как я его видел вечером в последний раз. Только он, вероятно, вставал с места, потому что вид его претерпел значительные изменения.

Он был тщательно выбрит, надушен и хорошо одет. На нем был модный двубортный пиджак вишневого цвета и пестрый широкий галстук. Петух, да и только. Облик его довершали темные очки, которые закрывали четверть лица…

«Ну и ну, — подумал я про себя. — Как могут меняться люди за одну ночь. Был искусствовед, а стал прямо какой-то тонтон-макут…»

— Вы не простудитесь? — спросил он меня вместо приветствия. — Я тут сильно накурил за ночь. Так что пришлось открыть окна, чтобы проветрить.

Я сел на диване. Боря внимательно посмотрел на меня и оценил мое состояние.

— Для приличного мужчины зрелого возраста, — сказал он, — лучший способ выйти из тяжелого состояния с похмелья — это до еды и даже до глотка воды выкурить крепкую сигарету и выпить сладкого шампанского. Вы так не считаете?

— Вы с ума сошли, — сказал я, мотая головой, отчего перед глазами у меня сразу пошли круги, а в ушах гулко застучала кровь…

— Настоятельно рекомендую, — сказал он, протягивая мне открытую пачку «Кэмела». — Садитесь к столу, и все будет в порядке.

Я сел на стул возле стола и машинально трясущейся рукой взял протянутую мне сигарету. Закурил, выпустил струю дыма из легких.

Боря открыл бутылку шампанского. Она с шипением выбила пробку, и вино брызнуло струей наружу.

— Что мы празднуем? — с досадой спросил я, глядя, как струя сладкого шампанского наполняет бокал передо мной. — Свадьба, что ли?

— Давайте выпьем, — сказал торжественно Боря. Он сидел передо мной в своем парадном виде, и зажженная сигарета свисала из уголка его рта. — Или-только бандиты могут себе позволить выпивать, идя на свое поганое «мокрое» дело? У нас сегодня праздник. Мы сейчас пойдем убивать подонка. Правда, только одного, а их гораздо больше, но что же делать…

Он взял меня за локоть и буквально заставил поднять к губам бокал с искрящимся шампанским:

— Пейте, вам сейчас станет легче… И курите, курите, вам говорят. Затягивайтесь поглубже, полной грудью. И вам станет гораздо лучше, вы сами почувствуете.

Фестиваль продолжался…

— И что вы надумали этой ночью? — спросил я его наконец, когда полбутылки итальянского вина было уже выпито. Я вновь чуть охмелел, и теперь мне уже было безразлично мое состояние. Видимо, этого Боря и добивался…

— Я все придумал, — сказал он деловым голосом. — Мне это было довольно легко, потому что я однажды бывал у Шмелева дома. Мы заезжали в гости вместе с Ларисой и Васей… И вообще, я знаю его получше, чем вы. Так вот, мы попробуем сделать это прямо сегодня.

— Сегодня? — удивился я, хотя мне пора было бы уже потерять способность удивляться чему бы то ни было в этой жизни.

— Ну, да, — сказал Боря. — Сегодня. А почему бы и нет? Как это у вас в театре говорится: единство места, единство времени и единство содержания. Так?

— Это формула классического триединства, — вяло ответил я. — Изложена в теоретических трактатах Буало…

— Ладно, — сказал Боря. — Про Буало мы поговорим в следующий ваш приезд в Питер… Скажите лучше, у вас есть хорошие друзья в театрах здесь?

Я даже возмутился:

— Что за вопрос? Есть, конечно… Уж где-где, а в театрах есть.

— Вот и хорошо. Нам понадобятся парики, — сказал Боря. — И усы тоже. Знаете, которые приклеиваются.

— Но зачем? — спросил я с недоумением. — Для чего этот маскарад? Вы что — в детские игры играете? — Я подозревал, что Боря собрался нарядить нас в клоунов…

— Нас не должны узнать, — сказал он спокойно. — Мы придем, и нас не должны узнать.

Он посмотрел на меня и понял, что я думаю об этом.

— Нет, вы меня неправильно поняли, — сказал он успокаивающе. — Знающие нас в лицо люди узнают нас, несмотря на парики. Это ясно. У меня другой замысел.

— Какой? — поинтересовался я. — Что вы надумали за ночь?

— Сейчас я позвоню Шмелеву, — сказал Боря. — Вам звонить категорически нельзя — он сразу догадается, что здесь нечисто. Да и у вас нет повода ему звонить. К тому же вы не можете «играть втемную». Шмелев ведь знает, что вы знаете… Ну, и так далее. Между вами отношения уже, очевидно, прерваны. Он понимает, что хорошо относиться вы к нему не можете. Так что будем считать, что вас вообще нет в городе. Тем более что Шмелев через своих людей именно этого от вас и требовал. Итак, я звоню ему и предлагаю купить что-нибудь. Он все же меня знает… Только он не знает, как я относился к Васе и Ларисе. Даже не догадываемся.

Боря помолчал, как бы обдумывая это. Потом сказал:

— Вот в этом и есть их слабость, этим их и можно бить…

— Чем? — не понял я.

— У них все есть. Им все доступно — машины, особняки, охранники… Только им недоступны человеческие чувства. Они не могут предположить, что я могу убить просто так — не из-за денег.

— А из-за чего?

— Из-за идеального принципа, — ответил Боря. — Они, эти недочеловечки с долларами, перестали вообще считать нас за людей. Пора уже кого-то из них убить… Чтобы не наглели. Чтобы боялись все-таки. Шмелев — это самое то.

— Так вот ваш мотив? — спросил я, озадаченный.

— Вы что — следователь, чтобы мотив искать? — ответил Боря.

— Я не следователь. Я — режиссер, — сказал я, — Мне мотив должен быть ясен.

— Ну, если вам так важен мой мотив, то он у меня есть. Я мщу за все сразу. То, что случилось с Васей и Ларисой, — это закономерность. Они — жертвы. Считайте, что я мшу за них.

После этого Боря рассказал мне тот план, который он всесторонне обдумал за ночь. Я согласился с ним.

— Тогда нам пора действовать, — сказал он и взялся за телефон. Я пассивно сидел рядом и наблюдал. План был не плох. Другое дело, что все могло сорваться на любом этапе и успех зависел от многих случайностей. Но, наверное, это качество всех криминальных планов…

«В конце концов, — подумал я, — ни Боре, ни мне никогда не приходилось убивать людей. У нас нет такого опыта. Тем более, разрабатывать операции по убийству. Это же не наша профессия.

Тут же я поймал себя на том, что спокойно сказал себе слово «убийство». То ли Боре удалось убедить меня в том, что мы просто выполним часть Божьего плана кары, то ли для меня Шмелев после своих злодеяний перестал быть человеком…

А скорее всего, по третьей причине, которая и обусловила первые две. За последние дни я столкнулся с таким шквалом жестокости и аморализма, что не смог с этим совладать и у меня разрушились представления о нормах и границах допустимого…

Раньше я бы не смог сказать себе так спокойно слово «убийство». Но ведь раньше и я не сталкивался с тем, что произошло сейчас. Убит Вася, и не как-то, а зверски замучен. И предала его на эти муки его жена Лариса. А после этого я оказался свидетелем противоестественной связи вдовы с убийцей… А потом еще и убийство самой Ларисы. Дикое, малообъяснимое…

Но много ли для психики человека? Вот я и «сломался», утратил чувство моральной нормы.

Вообще, я теперь хорошо понимаю милиционеров и всяких там работников прокуратуры. Про них часто говорят, что они грубые, резкие, равнодушные… Я и сам раньше так говорил. Да это часто именно так и есть. Но… Учитывая все то, с чем им приходится сталкиваться каждый день, странно вообще, что они сохранили остатки рассудка…

Боря сразу дозвонился до Шмелева. Это я понял по его радостному лицу, когда Шмелев ответил.

Да, в общем-то, в этом ничего удивительного и не было. Ведь было еще только девять часов утра, а в такую рань встают и уходят на работу только порядочные люди. Мафиози спят до одиннадцати. Они — люди уставшие, утомленные своей шикарной жизнью.

— У меня к вам есть вопрос, — сказал Боря после того, как представился, и Шмелев вспомнил его. — Дело в том, что сейчас у меня в руках есть одна очень хорошая и ценная вещь. Мне предложили ее купить, но я сейчас не могу этого себе позволить. А вы, насколько я помню, интересуетесь такими вещами. Это — хорошее вложение капитала.

Видимо, Шмелев спросил, что это за вещь.

— Это икона, очень ценная, — сказал Боря. — Ее… Ее достали из музея, из запасников. Это настоящее искусство… Вот я и подумал, что… Тем более, сейчас я один, Васи не стало. Так я предложил бы ему купить, но что же теперь делать…

И Боря понес всякую интеллигентскую ахинею, чтобы усыпить подозрительность Шмелева. Потом он вдруг как бы прервал себя и сказал:

— Ах да, я же совсем забыл вам сказать. Может быть, вы не знаете… Мне только что сказали, что убита бедная Лариса… Да-да, она… Бедняжка, какой ужас! Только что Васю похоронила и сама туда же отправилась за ним… Такой кошмар, — кудахтал Боря, как базарная бабка.

Я сначала вытаращился на него, но потом сразу понял его замысел. Он специально завел разговор о Ларисе, чтобы показать, что он никак не связывает Шмелева с этим делом, что он даже допускает, что тот ничего не знает вовсе.

Боря, что называется, «играл под дурака».

Вероятно, Шмелев поверил и поинтересовался, сколько может стоить икона.

— Тысяч пятьсот, я полагаю, — ответил Боря. — Впрочем, можно и поторговаться. Вещь-то нелегальная, как вы сами понимаете. Человек очень рисковал, когда добывал ее. Но торговаться можно.

Он помолчал, слушая, что говорит ему Шмелев. Потом ответил:

— Нет, я гарантирую, что вещь того стоит. Шестнадцатый век, хорошая школа… Сама икона в хорошем состоянии. Так что я вам предлагаю не «фуфло». Вы можете быть уверены… Это я просто так вам позвонил — по старому знакомству, знаете ли. В память о нашем друге, о Васе… Это ведь он нас познакомил с вами…

Боря говорил все эти глупые, елейные слова, они звучали как отзвуки былой жизни, того, что давно прошло и больше не вернется никогда… Все это должно было убаюкать Шмелева, лишний раз подтвердить его уверенность в том, что он имеет дело с нелепыми, наивными «бывшими» людьми.

— Да, — сказал наконец Боря и при этом подмигнул мне, напряженно следившему за разговором. — Сегодня можно, конечно. Мы так и думали, что сегодня. С таким делом лучше не задерживаться… Где? — переспросил он и озадаченно посмотрел на меня. — К вам? Хорошо… Только мы не сможем прийти раньше пяти. У нас тут еще дела есть… Нет, совершенно неотложные. Давайте в пять или в половине шестого?.. Ну, тогда договорились. Только я забыл код на вашей двери в подъезде. Напомните мне, пожалуйста, — Боря взял карандаш и занес его над листком бумаги в блокноте. — Что вы говорите? — вдруг переспросил он. — Ах, да… Очень хорошо… Хорошо… Так в шесть часов.

После этого он повесил трубку и посмотрел на меня хмурым взглядом. Лоб его был влажный от выступившего пота, капельки блестели на коже, как утренняя роса. Он напрягался во время разговора, это было ясно.

— Ну, что? — нетерпеливо сказал я.

— Все хорошо, — ответил Боря. — И все сложно. Дело в том, что в доме в это время будет жена.

— Откуда вы знаете? — спросил я и тут же сам подумал, что это совершенно естественно и этого следовало ожидать. Куда же деваться жене?

— Он сам сказал, — ответил Боря. — Он сказал: «Мы будем ждать»… Так что вот еще один привходящий фактор. О жене я как-то не подумал.

— Это все от того, что вы не женаты, — сказал я. — Когда я иду в гости к какому-нибудь товарищу, я тоже, как правило, забываю о его жене и потому не приношу цветы. Жены всегда обижаются за это на меня, а я просто не держу в голове…

— Ну, да, — рассеянно кивнул головой Боря. — Делать нечего. Будем надеяться, что она нас не успеет узнать. Надо будет сделать все быстро. Она растеряется и не станет в нас всматриваться. Вот только там есть еще одно обстоятельство.

— Какое? — спросил я. — Скажите, какое, и я потом скажу вам об одной сложности, которой вы не учли.

— Ну, — сказал Боря. — Там внизу, у подъезда стоит машина. В ней сидит человек. Шмелев сказал, что нам даже не обязательно записывать код на входной двери. Нужно просто подойти к этому человеку в машине и сказать, что мы идем к Шмелеву. И он сам скажет мне код и, может быть, даже проводит до квартиры.

— Это охранник? — не понял я.

— Да, — сказал Боря. — Следовало бы это предвидеть. Такая мерзкая акула не должна чувствовать себя в безопасности, так что, конечно, у Шмелева есть охранники. Мы с вами об этом не подумали.

— Что же делать?

— Ничего не делать, — ответил мой собеседник. — Не менять же наше решение из-за этого. Мы с вами приняли верное, философское решение… Такие озарения бывают счеловеком нечасто. Так не испугаемся же мы какого-то тупого охранника.

— Какой вы решительный и бесстрашный человек, — сказал я иронически, хотя тут же подумал, что это похоже на правду.

— А как вы думаете? — вскинул на меня глаза Боря. — У меня для этого есть целых два основания…

— Какие? — поинтересовался я. Меня на самом деле волновали его мысли на этот счет.

— Не могу же я бояться какого-то охранника. И вообще принимать такие пустяки во внимание при принятии радикальных решений. И я не могу позволить этому животному Шмелеву диктовать мне условия. Я все равно убью его, если решил это сделать, и никакие его меры безопасности не должны ему помочь. Потому что я умнее его и достойнее, как человек.

Боря помолчал несколько секунд, потом продолжил:

— И вообще, я тут думал всю ночь. И пришел к выводу, что человек с двумя высшими образованиями должен уметь сделать такую элементарную вещь, как убить негодяя. Я — философ и искусствовед, так неужели я не сумею обмануть какого-то несчастного подонка?

— Но он-то как раз себя несчастным не считает, — сказал я. — Шмелев как раз несчастными считает нас с вами.

— Нам придется указать ему на его заблуждение, — сказал Боря, — Вы только подумайте! Это же о нас с вами писал Державин в свое время:

Это про нас с вами сказано. Чувствуете, какая это ответственность? Нет, сама история велит нам быть умнее этих подонков и обязательно убить хоть этого мерзавца…

— Так что же мы будем делать с охранником? — все же спросил я, прервав Борины высокопарные рассуждения.

— Мы будем надеяться, что он не пойдет с нами в саму квартиру, — сказал Боря.

— А если пойдет?

— Если пойдет, то будет сам виноват. Придется «грохнуть» и его… Что же поделаешь? У него работа такая — рисковать.

— А мы справимся? — с сомнением спросил я. — Как вы себе это вообще представляете технически?

— Мы наденем парики, усы, загримируемся. И каждый из нас придаст что-то характерное своей походке и поведению. Например, я буду сильно хромать, а вы — подложите что-нибудь под пиджак, будто бы у вас горб или сильная сутулость.

— Зачем это все? — не понял я его замысла.

— Для охранника, — пояснил Боря. — Потом, когда мы убьем Шмелева, то охранник и жена Шмелева будут рассказывать, как выглядели убийцы. Они расскажут об усах, о не нашем цвете волос… И обязательно — о том, что всегда бросается в глаза. То есть о том, что один убийца хромал, а другой был горбатый. Вот потом все и будут искать хромого и горбатого.

— Ладно, это понятно, — сказал я, — Это вы хорошо придумали. Сразу видно, что в университете обучались… Но сможем ли мы осуществить это технически? Проще говоря, сил-то у нас хватит на это? Шмелев ведь — бывший офицер. Он — парень тренированный. А если еще и охранник будет…

Я представил себе эту картину и засомневался. Успех нашего ненадежного предприятия показался мне весьма проблематичным.

— Вы просто не знаете мою биографию, — спокойно сказал Боря, — Это же только Шмелев и ему подобная нечисть считает, что все тихие интеллигенты ничего не могут и не способны противостоять… Просто лень бывает связываться и руки марать. Вот они этим и пользуются. Я же в молодости служил в десантных войсках. А в прежние времена там тренировали гораздо серьезнее, чем сейчас. Советские десантники семидесятых годов — это вам не нынешние сопляки, которых партизаны берут в плен целыми ротами… Так что можно вспомнить юность. Вы не беспокойтесь.

Тут Боря взглянул на меня тревожно и добавил:

— Все-таки я и на вас надеюсь в случае чего… Так что вы подготовьтесь все же. Ладно?

— Как я могу подготовиться? — спросил я. — Только морально. Но морально я, кажется, вполне готов.

— Это тоже неплохо, — ответил Боря.

— Вот еще что, — сказал я Боре. — Эта ваша задумка с париками хороша, но тут театры нам с вами не помогут. Дело в том, что театральные парики, как и весь вообще театральный реквизит, сделаны очень грубо, топорно…

— Но нам же только дойти до дома Шмелева и потом выйти оттуда, — возразил Борис.

— Нет, это иллюзия, — ответил я. — Театральные парики будут бросаться в глаза своей искусственностью в пяти шагах. На нас будут все оборачиваться на улице. Эти парики только на сцене хороши, когда зритель далеко сидит… И охранник нас не пропустит в таком виде. Поверьте мне, я уж хорошо это знаю.

— Я вам верю, — забеспокоился Боря. — Но что же делать? Идти в том виде, в каком мы есть, туда нельзя. Жена узнает нас с вами, и после того, как мы порешим Шмелева, жить нам останется несколько часов. Потому что нас убьют его люди.

— Вы полагаете, они станут мстить за мертвого? — спросил я. — Эти шакалы способны на это?

— Я думаю, что да. Из чувства самозащиты. Они должны будут защищаться. Это как в волчьей стае. Если убьешь одного волка, другие бросятся на тебя не потому, что им стало жалко своего сородича, а просто оттого, что они опасаются, что следующими трупами станут они…

— Нам надо загримироваться не в театре, — сказал я, — а на «Ленфильме». Теперь никакого «Ленфильма», конечно, уже нет, но все цеха прежние там остались, и вот именно они нам помогут.

— Там что — лучше парики? — спросил Боря.

— Естественно, — ответил я. — В кино же не может быть такой приблизительности, как в театре. Кино ведь снимает крупные планы. Только надо найти там знакомых. Давайте я сяду за телефон.

Боря уступил мне место возле телефона, и я принялся названивать по нему. Как теперь разметало людей! За несколько лет разрушилась не только страна, не только экономика и весь уклад Жизни. Это само собой, к этому мы уже как-то привыкли. Разрушились, кроме всего прочего, и элементарные связи людей друг с другом. Столькие вообще уехали, покинули страну! Столькие сменили не просто работу, но и вовсе род занятий. Теперь трудно найти старых знакомых на прежних местах.

Поэтому я потратил не меньше часа и сделал с десяток телефонных звонков, прежде чем «напал» на своего старого знакомого, который еще не ушел из мира кино.

Найдя его наконец, я высказал ему просьбу. Он был страшно удивлен.

— Ты что, стал шпионом? Или мафиози? — спросил он у меня. — Зачем тебе ходить по городу в таком виде? От кого ты скрываешься?

Мне пришлось призвать на помощь фантазию, и я сказал бесшабашным голосом:

— Мы с другом решили устроить карнавал… Знаешь, я ведь приехал только на пару дней, и вот мы захотели повеселиться. Есть у нас две знакомые девушки. Так вот, мы надумали их мистифицировать. Должно получиться очень смешно.

— Ну ладно, — согласился приятель. — Только это будет вам стоить довольно дорого. Я имею в виду услуги гримера и пастижера. У вас есть сорок тысяч?

Я заверил его, что за сорока тысячами дело не станет, и он назначил нам встречу на проходной киностудии в два часа дня.

Больше мы не стали пить алкоголя, а просидели в комнате Бори, морально готовясь к тому, что нам следует совершить.

Ровно в два часа мы уже были в проходной киностудии, и мой приятель выскочил, чтобы провести нас внутрь.

Он привел нас в пастижерский цех, и мы отдали сорок тысяч бессловесной девушке по имени Надя.

— Что вы хотите? — спросила она нас после того, как мой приятель объяснил ей, что мы его друзья и он клянется, что мы все вернем завтра же утром. — Какие вам парики и какие усы? — поинтересовалась она безразличным голосом.

Мы вместе с ней прошли по рядам столов, на которых были насажены на подставках самые различные парики. Наконец мы выбрали то, что нам было нужно. Вскоре она принесла нам еще коробку с усами — тонкими и толстыми, короткими и длинными, черными, рыжими и сивыми…

— Главное, чтобы мы с вами не выглядели, как ряженые, — прошептал я Боре, когда увидел, как он тянется к длинным и пушистым усам а-ля Сирано де Бержерак…

— Интересно же примерить, — ответил он и неохотно отложил усы в сторону. Нужно было найти «золотую середину», то есть наш вид должен был не бросаться в глаза и не настораживать, но в то же время он должен был абсолютно изменить нашу внешность.

В течение часа Надя управилась с нами обоими. На Борю она надела черный парик с длинными еврейскими пейсами и выкрасила ему бороду в черный цвет. А когда на его лице, к тому же, появились усы, я сам удивился его преображению.

— Ни дать ни взять, настоящий герой Шолом-Алейхема, — сказал я ему, недоверчиво ощупывавшему парик на своей голове.

— Сейчас и вы будете не лучше, — ответил он, наблюдая, как ловкая Надя колдует надо мной. И Боря не ошибся. На моей голове оказался длинный парик с сивыми лохмами… Этакий стареющий хиппи.

Есть такой тип в нашей жизни. В шестидесятые и начале семидесятых годов это были молодые люди, которые искали истину. Они подражали западному образцу, многие из них — искренне.

Потом произошло то же, что и со всеми в таких ситуациях. Абсолютное большинство из них образумилось, постриглось, женилось и завело детей. Теперь они — обычные обыватели, обремененные кучей забот, и они так же лихо ругают нынешнюю молодежь за отсутствие идеалов, как прежде ругали их собственные отцы.

А некоторые из них «потерялись» в жизни. То ли они слишком искренно поверили в движение хиппи, то ли они на самом деле оказались ни на что не способны… Но они по-прежнему ходят все в том же виде. Только теперь это уже «старые мальчики» с нечесаными волосами. От них пахнет плохим мылом, дешевым вином, ложной романтикой и жизненным крахом…

Вообще мне несколько раз приходилось встречать старых знакомых, еще по институту, которые останавливали меня на улице. Они с завистью осматривали мой внешний вид, самый обыкновенный, кстати. Потом как бы заново оглядывали себя — в стоптанных ботинках из гуманитарной помощи, в плащике не по сезону, в вязаной шапочке, которая, если владельцу больше тридцати, смотрится уже довольно многозначительно…

И говорили: «Старик, ты продался». И в голосе их при этом бывает укоризна и намек на то, что они-то вот остались честными, неподкупленными. А мне все время хочется спросить в ответ: «А может быть, ты не продался только потому, что тебя никто не захотел купить?»

Впрочем, это так, рассуждения на тему: «Кто может сказать с уверенностью, прав человек в споре с жизнью или нет?»

Одним словом, Надя надела на меня лохматый парик, разом превратив в стареющего хиппи, потом прицепила такую же сивую бороду и свисающие книзу усы. С этими усами я стал походить на польского шляхтича сразу после поражения восстания 1863 года…

— Это будет крепко держаться? — на всякий случай спросил я у Нади, когда она закончила.

— Ну, вы же не станете дергать себя за бороду и за волосы, — ответила она. — В принципе, весь день до вечера вы можете ходить спокойно. Только не попадайте под снег и дождь.

— Погода сухая, — сказал Боря, который уже сидел в углу комнаты и наблюдал за нами.

Заглянул мой приятель, который привел нас сюда. Он осмотрел нас и засмеялся:

— Ну, и пугалы же вы… Каким девушкам понравится такое? Как говорил в свое время Остап Бендер, девушкам нравятся молодые, длинноногие, политически грамотные… А у вас прямо какой-то замшелый вид. Один — раввин из провинциальной синагоги, а другой — просто отброс общества.

— Более того, — ответил я. — Мы хотели бы выглядеть еще страшнее. Нет ли у вас тут в костюмерной каких-нибудь балахонов?

— Каких еще балахонов? — спросил приятель, с сомнением покачав головой. — Я тебе, Марк, всегда говорил, что скитания по разным плохоньким театрам на периферии до добра тебя не доведут. Это же вяло текущая шизофрения.

— Не балахоны, конечно, а плащи, — пояснил Боря, вмешиваясь в разговор. — Чтобы надеть поверх наших пальто, а потом снять, когда розыгрыш закончится.

Приятель решил, что уж коли он связался с ненормальными, то деваться некуда. Он вздохнул и повел нас в костюмерный цех. Там мы нашли два плаща-балахона из темносерой и грязно-желтой ткани.

Когда мы облачились во все это, приятель мой вдруг остановил меня, взял за локоть и сказал, что хочет со мной поговорить один на один.

— Вы посидите тут, пожалуйста, — обратился он весьма любезно к Боре. — Мы буквально на минутку, по личному делу.

Он утащил меня к себе в кабинет, где усадил на стул рядом с собой. Он предложил мне сигарету и несколько секунд молчал. Потом решился.

— Знаешь что, Марк, — сказал он. — Конечно, я согласился тебе помочь. Потому что мы старые знакомые и приятно видеть тебя после долгого перерыва. Но только вот что…

Приятель смущался, но чувство опасности вынуждало его сказать все.

— Ты, конечно, рассказал мне какую-то глупую историю про розыгрыш и про карнавал, — сказал он. — Но ты ведь никогда не считал меня дураком? Ведь правда? Ты же не думал всерьез, что я поверю этому? Если бы я не знал тебя, то, может быть, и поверил бы. Но ты серьезный человек, Марк, и никогда не занимался шалостями… Я тут посмотрел, как вы с товарищем серьезно готовитесь к этому вашему карнавалу… Так вот, вы что, собрались ограбить Северный торговый банк? Или «Национальный кредит»?

— Нет, конечно, — ответил я, боясь, что он сейчас начнет допытываться. — Ты можешь не беспокоиться.

— Как же мне не беспокоиться? — сказал он. — Вас изрешетят пулями, а потом с ваших трупов снимут весь наш реквизит. И докопаются, где вы все это взяли. У меня будут огромные неприятности. А что еще хуже — мне не вернут все это, а приобщат к материалам дела. И мне придется за все это еще платить студии из своего кармана.

— Не бойся, — утешил я его. — Завтра же утром мы все вернем, и не будет ничего из того, что ты только что сказал.

— Знаешь, — подумав, сказал приятель. — Ты мне оставь свое театральное удостоверение. У тебя ведь есть?

— Есть, — ответил я, вынимая из кармана пиджака синюю книжицу нашего областного драмтеатра.

— И напиши мне официальное ходатайство с просьбой дать напрокат все это. Ты меня пойми, старик… Мне же страшно. А так у меня будет хоть какая-то бумага в качестве основания. Ты — официальное лицо, и я — официальное лицо. Ты попросил, я тебе дал. И все будет понятно всем инстанциям.

— Инстанции этим делом заниматься не будут, — сказал я, но его это не убедило.

— Ты мне напиши бумагу, а завтра, если придешь живой и невредимый и все вернешь, я тебе верну бумагу. И все это будет похоронено. Договорились?

«Это же верная улика», — подумал я. Но посмотрев в глаза приятелю, понял, что другого пути нет. В карнавал он не поверил, и если я откажусь от его предложения, нам придется уйти ни с чем.

— Как говорится: никто не хотел умирать, — сказал он, видя, как я беру с его стола лист бумаги и ручку...

Через полчаса мы с Борей вышли на улицу уже экипированные соответствующим образом. Боря исправно хромал то на одну ногу, то на другую, а я изо всех сил горбился и бестолково размахивал руками…

— А оружие у нас есть? — вдруг спросил я. Вот ведь незадача, почему-то мне это раньше не приходило в голову.

— Оружие? — переспросил Боря. — А какое вы хотели бы иметь оружие?

— Что за глупый вопрос, — ответил я. — Чем же мы собираемся сделать это… Ну то, что собираемся?

— Чем мы будем убивать? — уточнил безжалостный Боря. — У меня есть нож. Очень хороший, кстати. Его потом придется выбросить, но что же делать. С чем-то приходится мириться, А вам, я полагаю, ничего не нужно. Вы все равно не умеете обращаться с оружием.

— Ну, хоть на крайний случай, — сказал я, хотя был совершенно уверен, что не сумею применить ничего на деле. — Для уверенности в себе.

— Для уверенности? — усмехнулся Боря. — А мне казалось, что мне уже удалось вас убедить вполне. И что вы уверены в нашем деле.

Потом он вдруг сказал:

— Поедем ко мне опять. У меня что-то было еще, кажется. Сейчас посмотрим.

Обратно к нему мы ехали на метро.

— Нам нужно освоиться в этом облике, — сказал Боря. — Чтобы мы выглядели естественнее. У этих охранников, хоть они и дураки, глаз наметанный. Стоит ему только что-то заподозрить, и он пойдет с нами в квартиру, что существенно все осложнит. Так что не будем, по возможности, рисковать.

Я вспомнил о том, что всегда говорил актерам, что им нужно несколько часов походить в своих сценических костюмах перед премьерой. Так что тут все совпадало. Правильно сказал старик Моэм, что вся жизнь — это театр. Только в моем театре кровь была ненастоящая, ее делали бутафоры, а в Борином театре жизни, похоже, кровь не была поддельной…

Мы приехали к нему обратно, в его захламленную комнату, где Боря поставил кипяток, чтобы сделать нам по чашке крепкого кофе. Потом он стал искать в ящиках своего стола что-то…

Я сел на стул и ждал. Все во мне как будто напряглось в ожидании. Наверное, так чувствует себя пациент перед тяжелой операцией с непредсказуемым исходом.

— Ну, вот, — сказал Боря, распрямляясь и закрывая выдвижной ящик рабочего стола. — Вы, кажется, хотели это иметь на крайний случай. Он протянул мне большой черный нож с кнопкой. Рукоятка была даже не черная, а темно-серая, как и цвет моего балахона.

— Нажмите кнопку, только осторожней, — сказал он, и я сделал это. Никогда я не пользовался такими вещами. Даже не видел вблизи. Читать о таком оружии, конечно, приходилось, но не более того. Тем более что описаны такие ножи были в книгах, повествующих о хулиганской жизни тридцатых-пятидесятых годов. В них страшные налетчики и бандиты расправлялись со своими невинными жертвами незадолго до того, как их поймают бравые милиционеры.

Теперь эта штука лежала у меня на ладони. Лезвие выскочило мгновенно и почти бесшумно — только с легким щелчком. Оно было длинное, отливало синеватой сталью.

— Зачем вы его держали? — поинтересовался я почему-то.

— Просто так, — ответил Боря. — Вообще-то я никогда не предполагал этим воспользоваться. Для уличных встреч мне хватает своих рук и ног. Я неплохо могу изуродовать человека. Хотя я не хожу по вечерам, и мне не приходилось использовать свои старинные навыки уже давно.

— И все-таки вы хранили эту вещь, — настаивал я.

— Вы ошибаетесь, — решительно ответил Боря. — Не ищите тут никакой связи. Вы хотите выяснить для себя вопрос, не был ли я всегда готов к убийству. Вам это нужно для ваших психологических изысканий. Но уверяю вас, тут вы не правы. Ничего я не хранил специально. Даже не задумывался об этом. Просто у вас ведь дома наверняка лежат старые тапочки, которые вы не носите и почему-то не выбрасываете… Ведь лежат?

Я кивнул, и Боря обезоруживающе улыбнулся:

— У меня тоже лежат старые тапочки. И старая шляпа. И много носовых платков, которыми я не пользуюсь… Мы же с вами не американцы, чтобы, не раздумывая, выбрасывать все старое и тут же обзаводиться всем новым. Мы так не можем. Европейскому сознанию это совершенно несвойственно. Точно так же у меня лежали два ножа. Я их купил по случаю очень давно и никогда не предполагал, что мне придется ими воспользоваться.

— И все же пришлось, — заметил я.

— Как видите, — ответил Боря и смешно развел руками, как кукла в детском театре. — Ничего не поделаешь… Они нас сами вынудили. Кстати, кофе уже готов.

Он принес чайник с кухни и разлил кофе по чашкам.

— Уберите нож в карман, — сказал он после этого. — И не смотрите на меня с таким ужасом.

— Я не смотрю на вас с ужасом, — ответил я, засмущавшись, потому что в Бориных словах была доля истины.

— Смотрите, — сказал он. — Как будто это я убил вашего брата. И потом Ларису. Как будто это я — монстр Шмелев… Как будто я один собираюсь ехать убить его. Как будто вы не решили присоединиться ко мне.

— Вы правы, — согласился я. — Извините за мой взгляд. Это не от осуждения. Нет, просто я никогда еще не бывал в такой ситуации.

— В какой? — насторожился Боря и как бы ощетинился.

— Ну… Не сидел вот так, с ножом в кармане, готовясь идти на «мокрое» дело, — ответил я.

— Можно подумать, что мне приходилось, — фыркнул Боря. — Не мы же начали… Это самое главное. Представьте себе, что мы ничего этого сделать не решились. Пошли в прокуратуру, в милицию, долго били себя в грудь и говорили о наших подозрениях. Долго умоляли поверить нам и собрать улики против Шмелева. Чем бы это закончилось в результате?

Я молчал, потому что понимал: Боря еще не закончил и он сам имеет ответ.

— В самом лучшем, самом положительном случае, — сказал он, — при наиболее благоприятном стечении обстоятельств милиция арестует в конце концов Шмелева и даже что-нибудь докажет… Он будет сидеть в неудобных условиях в камере… Он наймет дорогого адвоката. Потом будет суд. На суде адвокат будет издеваться над нами, как захочет. Шмелев будет смеяться нам в лицо и называть придурками. После этого, в самом лучшем случае, его осудят. И дадут ему этак лет десять… Это невероятно, и скорее всего, срок будет лет семь, но давайте будем тешить себя иллюзиями и скажем, что десять… За хорошее поведение, сотрудничество с администрацией и высокие трудовые показатели ему скостят срок и лет через пять он выйдет на свободу. Вас это устраивает? Это будет адекватное наказание за его «художества»?

— Нет, — сказал я. — Конечно, нет.

— И учтите, — добавил с жаром Боря, — что даже эти пять лет он отсидит только в том случае, если мы с вами сумеем все доказать. А мы сумеем доказать?

Он пристально посмотрел на меня.

— Нет, не сумеем, — ответил я. — Хорошо, давайте прекратим этот разговор. Все равно решение уже принято. Вероятно, нам нужно ехать, — с этими словами я лихорадочно мокрой от пота рукой сжал в кармане балахона ручку ножа.

— Как вы расхрабрились, — заметил Боря и посмотрел на часы. — Да, пора. Возьмем машину по дороге. Такси вызывать не будем. И так уже достаточно свидетелей.

— Вы имеете в виду?..

— Да, я имею в виду вашего друга с киностудии. Конечно, он ничего не скажет. До тех пор, пока его не спросят…

— Кто же его спросит? — удивился я.

— Никто, — ответил мой собеседник. — В этом наше спасение. Город огромный. Никто же не догадается ехать именно туда и спрашивать именно у вашего знакомого. И если мы ничего не потеряем из реквизита, то все пройдет нормально. Так что вероятность очень мала. Ничтожно мала. Но чем больше людей, тем больше вероятность. Так что обойдемся без такси.

Мы вышли на улицу и прошли пешком до улицы Кораблестроителей. Там много людей и много машин, едущих в нужную нам сторону.

Ехали молча. Я сжимал нож рукой и молил судьбу послать нам поменьше неожиданностей. Ведь известно, что даже самые опытные преступники, которые профессионально планируют свои операции, обязательно сталкиваются с неожиданностями. Что же говорить о нас…

Я понимал, что все будет совсем не так, как мы планировали. Потому что обязательно что-то будет не так. И это «не так» потянет за собой другие «не так», и в результате неожиданности превратятся в снежный ком.

Про то, что это будет снежный ком, я понимал. И не сомневался в том, что именно так и получится. Я просил Бога сделать так, чтобы это был только ком, а не снежная лавина. Которая сметет и уничтожит нас вместе с нашим доморощенным планом.

Я чуть наклонился к Боре, сидевшему рядом со мной на заднем сиденье машины, и сказал тихо:

— Знаете, кого мы сейчас напоминаем?

— Вы имеете в виду наш облик? — спросил в ответ Боря. — Если вы это имеете в виду, то мы выглядим по-разному. Я похож на раввина из Гомельской хоральной синагоги, а вы — на постаревшего Базарова, который так и не взялся за ум.

— Нет, — сказал я. — Мы напоминаем мне героев французской кинокомедии. Убийцы-дилетанты. Герои Пьера Ришара… Только в комедиях все заканчивается хорошо. Стреляют и промахиваются с трех шагов и так далее.

— Да, такие комедии хорошо смотреть на экране, — согласился Боря меланхолично. — Быть же самому героем такой комедии гораздо хуже. Тут вы совершенно правы.

Не доезжая примерно полкилометра до места, Боря остановил машину, и мы расплатились.

— Нужно еще пройти пешком, — сказал Боря. — Охранник может на всякий случай записать номер машины, на которой мы приехали. Это тоже было бы следом. Так что пройдемся. Дождя сейчас нет.

— Хоть бы и был, — сказал я. — Какая сейчас разница?

Мы прошли по улице.

— Вот здесь, — сказал Боря, указывая на дом из силикатного кирпича. — Мы пришли.

У нужного нам подъезда действительно стояла машина. Это были «Жигули» белого цвета — совершенно неприметная машина… В кабине сидел амбал лет двадцати двух в кепочке и кожаной куртке. Лицо его было безмятежно, он слушал музыку, вставив в ухо наушник.

— Мы к Шмелеву, — произнес Боря, наклоняясь к нему. Парень поднял голову, внимательно посмотрел на нас. Потом лениво потянулся к радиотелефону, набрал номер.

— К вам пришли, — сказал он. Потом вскинул глаза опять на нас с Борисом: — Вы кто?

— Мы договаривались на шесть часов, — быстро ответил Боря.

— Они говорят, что договаривались на шесть, — произнес парень в трубку. Выслушал короткий ответ, потом отключил связь и сказал: — Идите. Код на двери — две четверки и две пятерки.

Больше он на нас не смотрел. Теперь он всем расскажет, что к Шмелеву приходили двое — один хромой еврей с пейсами и другой патлатый оболтус с обвислыми усами сивого цвета. К тому же вроде, горбатый…

Мы зашли в подъезд и сели в лифт. Я попытался нажать кнопку четвертого этажа, как мне сказал Боря, но не смог этого сделать. Пальцы тыкались куда угодно, только не в нужную кнопку…

— Давайте я, — нервно сказал Боря и оттолкнул меня. Он протянул руку. Она заплясала на пульте, тоже не находя кнопку.

— А, черт, — сказал Борис, опуская руку. — Сейчас, сейчас… — наконец он ухитрился попасть куда надо, и лифт дернулся и поехал наверх.

— Вот эта дверь, — произнес он замогильным голосом, указывая на красивую дверь, украшенную резными деревянными накладками. Видимо, дверь на самом деле была железная, только разукрашена сверху деревом…

И тут случилось то, о чем мы оба не подумали.

Я так и ожидал, что будут всякие неожиданности. Но об одной вещи мы должны были вспомнить… Как странно устроена человеческая психика. Казалось бы, мы предусмотрели многое, но забыли об очевидной вещи… Это все отсутствие опыта…

В двери был глазок. Глазки сейчас есть во всех дверях, как мы об этом не подумали?

Шмелев сейчас посмотрит в глазок. Так, на всякий случай. Это же не трудно. Наверное, у него даже есть такая привычка. И что он увидит?

Он увидит, что на площадке стоят два незнакомых типа. Которые при этом утверждают, что утром договаривались на это время. Но договаривался Боря, которого Шмелев прекрасно знает…

Значит, подумает он мгновенно, либо это не Боря, либо, что еще хуже, это переодетый и изменивший облик Боря… Он точно не откроет. Более того, он немедленно свяжется с охранником внизу, и тот уже будет ждать нас, причем не в расслабленном состоянии, а готовый к бою.

Это была западня. Причем западня, которую мы сами себе сделали. Неожиданная и страшная.

Бежать немедленно вниз? Но это все равно означало, что мы встретимся внизу с охранником. Наше бегство вызовет подозрения… Это будет только хуже.

На раздумья у нас не было времени. Более того, мы даже не обменялись ни одним словом. Просто мы вышли из лифта, посмотрели на глазок в двери… Потом посмотрели друг на друга. Прошло мгновение, и мы поняли все без слов.

Разговаривать было некогда. Оставалось только надеяться, что Шмелев уже не наблюдает за нами через этот глазок…

Боря сорвал с себя парик. При этом лицо его скривилось от боли. Парик вместе с пейсами был приклеен на совесть и не предназначался для того, чтобы его срывали одним рывком. На висках у Бори остались две темные полосы от клея.

Следом за париком он сорвал усы. Запихнул все это в карман балахона. После этого он посмотрел на меня. Я кивнул. Только мне бросилась в глаза его бледность… Хотя, наверное, мое лицо было не розовее…

— Не разговаривать, — прошипел Боря сдавленным голосом. — Вообще молчать.

Я понял его. Мы остановились перед дверью, и Боря нажал кнопку звонка.

Звонок был мелодичным. Он напел какую-то мелодию. Я ее не узнал, наверное, от страха.

— Это вы? — раздался за дверью голос Шмелева.

— Это я, — ответил Борис. Вероятно, Шмелев узнал его голос, потому что тут же открыл дверь. Он стоял на пороге и благодушно улыбался Боре. Насколько могло его лицо быть приветливым, конечно…

Он тут же перевел взгляд своих косых глаз на меня и спросил:

— Это с вами?

В то мгновение я вдруг подумал о том, что, наверное, не случайно природа создала его таким уродом. Наверное, это была какая-то отметина. И как только прежде люди не задумывались о том, что не может же такая внешность быть у человека просто так. Она же должна что-то означать, о чем-то предупреждать окружающих…

— Это со мной, — приятно улыбаясь, ответил Боря. Он все еще приятно улыбался, когда шагнул вперед, и по быстроте его движения я понял, что рассусоливать он не намерен.

Это в кино герой настигает злодея и перед тем, как покончить с ним, ведет с ним долгие разговоры на темы морали… Тут было не кино, а жизнь. И решение было принято.

А разговаривать со Шмелевым о морали все равно бессмысленно. Все эти Шмелевы только выучили слова про «мораль» и «духовность». А смысла их они все равно не понимают…

Я вошел за Борей следом. Едва я переступил порог квартиры, как Боря бросился на Шмелева. Он сделал это не говоря ни слова — молча. Я увидел только его спину…

Боря схватил Шмелева за горло двумя руками. Он буквально повис на нем. Шмелев отступил и почти упал спиной на стенку. Он хрипел, и лицо его почти мгновенно приобрело синий оттенок. Наверное, у Ларисы было точно так же, когда он душил ее галстуком…

Но это длилось секунд пять. После этого Шмелеву удалось откинуть голову назад. Он отбросил ее, а потом пригнул и со страшной силой ударил Борю головой в лицо.

Боря отшатнулся и разжал руки. Мне даже показалось, что я услышал какой-то хруст.

В это же время я машинально выхватил из кармана нож и нажал кнопку. Лезвие выскочило наружу. Я ударил Шмелева ножом сверху вниз, инстинктивно целясь в живот. Но, конечно, промахнулся. Нож ударил в руку Шмелева, но не воткнулся, а прошел по касательной, вспоров кожу.

Шмелев закричал и шарахнулся назад, в комнату. Я взмахнул ножом второй раз, но мне помешал Боря. Он цеплялся руками за воздух и падал на спину, прямо на меня.

Лицо его при этом было залито кровью.

Во мне что-то «загорелось». Я уже поборол оцепенение. Боря упал на пол, а я отступил, давая ему место, и сам бросился в комнату за Шмелевым.

«Сейчас он доберется до пистолета, — подумал я. — У него наверняка есть очень хороший пистолет. И перестреляет нас обоих. Это будет очень символично. Мстители, называется…»

В комнате Шмелев стоял у своего стола и, склонившись, рылся в ящике, который он успел выдвинуть. В моем распоряжении были секунды. Пистолет, несомненно, лежал там. Сейчас он появится на свет, и это будет означать конец.

Я кинулся к Шмелеву. Нас разделял стол. Обегать его у меня не было времени, и я попытался ударить Шмелева ножом прямо через стол. Все же я не обезьяна, и у меня не такие длинные руки. Так что до Шмелева мой удар не дошел. Он успел отпрыгнуть от стола. Я же, не рассчитав силы своего броска, упал на стол животом и больно ударился о бронзовую старинную чернильницу, которая там стояла.

Сзади меня послышались шаги и хрипение. Это был Боря, который одной рукой зажимал разбитый нос, а в другой держал свой нож. Он обогнул стол, на котором я лежал, пытаясь встать, и метнулся к Шмелеву.

В этот момент Шмелев поднял руку и вытянул ее в сторону Бори. В руке был пистолет. Значит, он все же успел вытащить его из стола.

— Стой, — закричал он тонким голосом. — Убью!

В ту же секунду произошло невероятное. Что-то мелькнуло в воздухе. Только потом я понял, что это была Борина нога. Шмелев крякнул громко, и пистолет полетел на пол, к открытой двери соседней комнаты.

Боря выбил пистолет из рук Шмелева, причем сделал это мастерски. Я не специалист по таким вещам, но ни к чему быть специалистом, чтобы понять степень профессионализма. Пистолет уже был наведен, и Шмелев не собирался медлить с выстрелом.

А у Бори было разбито лицо, и кровь заливала его грудь. И он выбил оружие одним ударом…

Вся наша схватка с самого начала заняла в общей сложности секунд пятнадцать. Шмелев стоял в углу комнаты, кося на нас своими налившимися глазами. Рука его была в крови.

В эту секунду произошло изменение диспозиции. В театре это называется так: «Явление второе. Те же и Лида»…

Лида в роскошном домашнем халате стояла в дверях соседней комнаты и не переставая вопила. Это был крик раненой самки, непрекращающийся, животный…

В руках у нее был пистолет. Тот, который отлетел как раз в ту сторону и который Лида, несмотря на свой страх, все же догадалась поднять. Теперь она держала его в обеих руках и растерянно, не переставая кричать, переводила с Бори на меня и обратно…

— Стреляй! — закричал тут же ей Шмелев. — Стреляй, дура!

Но она не слышала его. Лида слышала только свой крик.

— Скорее! — надрывался Шмелев, не двигаясь с места, Однако несколько секунд прошло в неподвижности. Только крик женщины разрывал слух, как дьявольский аккомпанемент всему, что происходило.

Лида смотрела перед собой вытаращенными глазами. Они выкатились из орбит и казались какими-то чужеродными на ее побагровевшем от крика искаженном лице.

В стороне от меня произошло какое-то движение, которого я не успел уловить, и через мгновение крик Лиды оборвался. Это Боря метнул в нее свой нож. Он не стал дожидаться, когда Лида все же соберется с духом и выстрелит. Видно, он не растерял свои навыки, потому что нож полетел в том направлении, куда был послан недрогнувшей рукой. Только все же сноровки поубавилось…

Нож воткнулся в Лиду, но вошел в ее тело в районе ключицы, там, где грудь переходит в шею. Целился, несомненно, Боря именно в шею, но тут уж сказалось долгое отсутствие практики. «Подвела рука старого Тараса» — как писал про такое бессмертный Гоголь.

Лида перестала кричать и пошатнулась. Пистолет она, впрочем, удержала. Нож торчал из нее, и было видно, как брызнула алая кровь на ярко-лимонный халат. Большое багровое пятно расплывалось вниз по ее телу.

— Стреляй! — еще раз прокричал Шмелев отчаянным голосом, но в ту же секунду Боря прыгнул на Лиду.

Шмелев кинулся из своего угла в ту сторону, но и я не остался стоять пнем. Мне удалось броситься ему наперерез. Я налетел на него, и мы оба упали на пол, роняя с собой низкий столик для газет.

До самого конца я все же не был уверен, что смогу ударить человека ножом. Тогда, в первый раз в прихожей, это получилось у меня почти случайно. Я пытался защитить Борю и взмахнул ножом. Теперь же, когда мы упали на пол, Шмелев, если можно так выразиться, сам помог мне. Он вцепился рукой мне в бороду и напрочь оторвал ее. Это было больно, моя голова дернулась, и я даже вскрикнул.

— Это ты, — прошипел Шмелев, узнав вдруг меня. До этого он так и не сумел рассмотреть мой облик в подробностях. — Падаль, — вырвалось у него по моему адресу, — Падаль, расшибу… Туда же соваться… Падаль! — вся его звериная натура вырвалась наружу, ничем не сдерживаемая, неприкрытая…

Именно это мне и помогло. Он как бы сам спровоцировал меня.

— Туда же, — повторил я, задыхаясь. — Туда же… Туда же, — и с этими бессмысленными словами, машинально повторяя то, что шипел Шмелев, я погрузил лезвие ножа ему в живот. Вероятно, он ничего не почувствовал в пылу борьбы, и я испугался. Тогда я вытащил нож и ударил второй, третий раз…

Шмелев под моими руками скорчился и закричал. Теперь он пришел как бы на смену своей жене. Лида за моей спиной затихла и больше не издавала ни звука. Теперь кричал один Шмелев.

Он брызгал слюной мне в лицо, и звуки его протяжного вопля резали мой слух. Больше всего на свете хотелось, чтобы он перестал кричать. Это было невыносимо.

И тогда я ударил ножом ему прямо в грудь. Лезвие глубоко вошло в плоть, и я дернул его назад. Мне это не удалось, я рванул еще раз, но и сейчас у меня ничего не вышло. Лезвие застряло в грудной клетке.

Так я дергал остервенело несколько раз, до тех пор, пока не понял вдруг, что тело Шмелева обмякло и он больше не кричит…

Глаза его все еще с ненавистью смотрели на меня. Это были глаза убийцы, и я пугался этого остановившегося взгляда до тех пор, пока не осознал, что смотрю в глаза мертвеца.

Тогда я встал на колени над поверженным противником. Мне стало неприятно касаться его. Почему-то тогда я подумал именно об этом.

Сзади меня послышались шаги, и я понял, что это Боря. Он стоял надо мной и тяжело дышал. Он не произносил ни слова.

— Все, — наконец сказал он. — Прямо в сердце. Какой удар…

— Он мертв, — сказал я тупо, не поворачивая головы.

— Это понятно, — ответил Борис. — Мертвее не бывает. Ловко вы с ним управились. По правде сказать, мне хотелось сделать это самому.

— Я знаю, — сказал я, все еще не глядя на него, — Это вообще была ваша идея. Так что вы имели право.

— Неплохая идея, согласитесь, — ответил Боря задумчиво. — Жалко, что именно мне выпала ужасная участь. По справедливости, это следовало бы сделать вам…

— Что именно? — обернулся я к нему и, столкнувшись с его взглядом, все понял. — Вы убили ее? — спросил я, заранее зная страшный ответ.

— Вы сами понимаете, — сказал Боря. — Мы с вами не могли поступить иначе. Лиду нельзя было оставлять в живых. Это стало ясно в тот момент, когда я снял парик и «раскрылся». Она узнала меня… Да и странно было бы, если бы не узнала. Мы же были знакомы. Оставить ее в живых означало бы погубить себя.

— Да, — сказал я, все еще не будучи способен постигнуть происшедшее.

— Если бы Лида осталась жива, мы могли бы тогда просто отсюда поехать в милицию и писать заявление о явке с повинной. Только полчаса времени бы сэкономили, — добавил Боря.

— Конечно, — согласился я.

В ту минуту я не мог думать так много сразу. Была одна мысль. Передо мной на полу лежал коченеющий труп нечеловека Шмелева. Нож все еще продолжал зловеще торчать из его груди.

Кровь из несколько раз продырявленного живота растекалась по палевому ковровому покрытию и тут же впитывалась…

«Глостер убит! — подумал я. — Кровавый и коварный Глостер мертв… Как же звали того, кто убил его? Как же теперь мое имя? — потом вспомнил: — Ричмонд. Именно Ричмонд убил в пьесе Шекспира Глостера».

— Вставайте и вытащите нож из груди, — раздался надо мной голос Бори. — Нож возьмете с собой. Выбросим его потом, на рукоятке остались следы ваших пальцев. Хоть их и нет в милицейской картотеке, а все же…

Боря помог мне встать. Я обернулся и обвел взглядом комнату. Лида лежала в дверях, халат ее задрался, обнажив еще красивые, несмотря на ее возраст, ноги в сетчатых чулках.

— Что вы с ней сделали? — спросил я деревянным голосом.

— Убил, — ответил Боря. — Что за вопрос? Вы же знаете… Я шагнул к лежащей женщине и увидел ее полностью. Боря перерезал ей горло. Огромная длинная рана зияла перед моими глазами. Вся комната была заляпана кровью, весь пол, такой новенький и шикарный.

— Вытащите нож, — повторил Боря. Я вспомнил о том, что все еще не сделал этого, и наклонился к Шмелеву. Дернул за рукоятку еще раз, теперь уже изо всех сил. Нож вышел наружу. Он весь был в теплой липкой густой крови…

Меня вырвало тут же. Я почувствовал слабость, дурноту, и меня вырвало. Я не сумел удержаться.

— Ладно вам, — сказал покровительственно Боря, держа меня за плечо. — Облевали весь труп. Это нехорошо. Убили человека, а потом еще и облевали. Как это некультурно с вашей стороны.

Он оттащил меня от лежащего Шмелева и потряс руками за плечи. Лицо его выглядело обеспокоенным.

— Нам пора уходить, — сказал он. — И даже не уходить, а убегать. Всю квартиру кровью залили. Два трупа оставили. А вы — блевать собрались. Расчувствовались… Когда ножом человека резали, небось, не тряслись.

Я понимал, что Боря намеренно разговаривает со мной в таком грубом тоне — чтобы привести меня в чувство.

Он добился своего. Я не то чтобы пришел в себя, но как-то подобрался. Действительно, нужно было убегать. Хватит с нас. Как поется в известной песне: «На всю оставшуюся жизнь нам хватит подвигов и славы…»

— Кстати, еще отсюда выбраться надо, — озабоченно сказал Боря. — Там внизу еще амбал сидит. Так что это тоже может стать проблемой, которую придется решать.

— Только не так, — сказал я. Меня колотил озноб. Это было следствие бурной активности и пережитого смертельного страха.

— Как «не так»? — спросил Боря резко.

— Не убивать, — ответил я. Глаза Бори сверкнули загадочным блеском под очками.

— Ах, не убивать, — протянул он. — Вы вновь записались в гуманисты? Вы что — самый гуманный человек на земле? И хотите быть святее римского папы?

— Нет, вы меня не поняли, — ответил я слабым голосом с досадой. — Я не хочу быть святее римского папы…

— А, вы просто хотите быть лучше, чем я, да? — сказал Боря. — Конечно, это так естественно. Я — такой плохой. Женщину убил, теперь вот собираюсь милого мальчика порешить. Какой я кровожадный. Вы, наверное, меня осуждаете?

Он смотрел на меня зло теперь и говорил дрожащим от гнева и издевки голосом.

— Нет, — произнес я. У меня не было сил спорить с ним и говорить, что я ничего такого не имел в виду.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — наставительно сказал Боря. — Если уж взялись, то нельзя останавливаться. Это губительно. Пошли отсюда.

Мы спрятали ножи в карманы балахонов, потом осмотрели себя в зеркале прихожей.

— Крови нигде нет на одежде? — сказал Боря, осматривая себя придирчивым взглядом. Я тоже всмотрелся, но ничего не увидел.

— А, вот, — сказал Боря и указал рукой на наши ботинки. Мы, видимо, вляпались в кровавые лужи на полу и поэтому оставляли за собой следы… Это было ужасно. Кровавые следы на коврах… Как в дешевом американском триллере для негров.

Мы вытерли ботинки о ковер. Вытирать ботинки от человеческой крови — это был кошмар, который не может даже присниться нормальному хорошему человеку.

— Ничего не забыли? — спросил Боря, и мы оглядели оставляемую квартиру. У меня вновь начался приступ дурноты от увиденных тел.

— А ваша борода, где она? — остановил меня Боря вопросом. Мне еще пришлось вернуться в комнату и забрать лежащий на полу предмет.

— Да берите его скорее, — поторопил меня Боря. — Идите и берите. Трупы вас не укусят, они уже не опасны. Шмелев теперь ничего больше не может — только разлагаться…

Дверь налестницу была полуоткрыта.

Какие же мы дураки, подумал я вновь. Вот что значит — дилетанты. Ведь кто угодно мог войти в любую минуту и застать нас врасплох над двумя мертвыми телами.

Мы захлопнули дверь квартиры. Она, как я сразу и подумал, оказалась очень тяжелой — настоящая дверь сейфа. Теперь такая мода пошла. Снаружи — дверь как дверь, может быть, даже обшарпанная. И с вылезшей ватной обивкой. Но это только для отвода глаз, чтобы не привлекать случайных воров. А внутри — сталь, да не простая, а в три ряда. И пять замков разной степени сложности. Из пушек можно стрелять…

Мы закрыли эту дверь и побежали вниз. Почему-то мы не стали дожидаться лифта. Наверное, мы просто подсознательно понимали, что не сможем устоять на месте в ожидании лифта эти минуты…

— Вы вообще хороши, — строго буркнул мне Боря, пока мы скакали через три ступеньки вниз, — Бороду чуть не оставили в квартире. По этой бороде нас завтра нашли бы. Определили, что борода с киностудии, а дальше — дело получаса. Ваш товарищ вас покрывать бы не стал. Да у него бы и не вышло ничего…

— Что вы меня все время ругаете? — спросил я с обидой. — Кажется, я вел себя вполне…

— Что «вполне»? — окрысился Боря. — Думаете, это самое главное, что вы убили его? Нет, человека ножом пырнуть — это не главная доблесть. Вот сохранить после этого голову на плечах… Это посложнее будет…

Мы выскочили на улицу и уже почти побежали по ней, как нас окликнул охранник.

— Эй, — крикнул он, высовываясь из машины. — Так нельзя. Подойдите пожалуйста. — При этом он сделал движение, как бы намереваясь выйти из машины.

Мы медленно подошли.

— А в чем дело? — осторожно спросил я, еле ворочая языком. Во рту стало сухо и противно, как будто только что пососал медную ручку у двери.

— Так нельзя, — повторил амбал. — Вы же были в гостях? — он пристально посмотрел на нас своими рыбьими глазами. Он увидел наши бледные лица, а может быть, даже заметил, что я вошел с бородой, а вышел уже без нее…

— Ну, так что? — сказал Боря. — Были в гостях, теперь уходим.

— Хозяин должен был позвонить и сказать, что все в порядке, — ответил амбал.

Чем дольше он смотрел на нас, тем меньше мы ему нравились. Тем больше он ощущал подозрение в отношении нас. Вот ведь какой бдительный попался молодой человек!

— Сейчас я позвоню ему, — сказал он и набрал номер на радиотелефоне. Мы с Борей переглянулись. Глаза наши сказали в это мгновение очень многое друг другу.

«Вы все еще настаиваете на гуманизме?» — спрашивал взгляд моего визави.

«Я боюсь. Мы пропали», — отвечали мои глаза.

«Вам все еще так дорога идея милосердия? Вы готовы сейчас осуществить ее не на словах, а на деле? — вопрошал молча Боря. — Давайте не тронем его, а будем вот так стоять здесь, как бараны. Через минуту, когда в квартире никто не ответит, парень возьмет нас на мушку, и все будет кончено. А после этого будет два варианта. Он либо вызовет милицию, либо своих товарищей из их банды. Суд даст нам по десять лет за убийство, супружеской пары с особой жестокостью. Из тюрьмы мы не выйдем, вы-то уж во всяком случае… Вам нравится такой вариант? Или вы предпочитаете «разборки» с их товарищами? С подручными Шмелева? Это будет даже похуже, чем попасть в тюрьму…»

Вот что выражали его глаза и что мне удалось прочитать в них за эти мгновения.

Или я сам все это сказал себе? А Боря вообще размышлял уже о вполне конкретных вещах.

Охранник сидел несколько секунд молча и ждал ответа. Знал бы он, что творилось в квартире на четвертом этаже…

И тут он совершил ошибку. Наверное, это естественно. Только в фильмах про Джеймса Бонда все действуют четко и безошибочно. В нормальной жизни так никогда не бывает.

Мы с Борей совершили несколько ошибок, потому что никогда прежде не убивали людей. У нас не было такого опыта.

Но ведь и охранник тоже никогда на практике на сталкивался с убийцами. Он ведь охранял квартиру Шмелева, тоже не имея практики «нештатных» ситуаций.

Что должен делать вооруженный охранник, когда телефон хозяина молчит? Стрелять в нас? Укладывать лицом вниз на асфальт?

А если просто телефон сломался? И ничего страшного не случилось? Он же тогда будет посмешищем…

Боря пришел охраннику «на помощь».

— Телефон, может быть, не тот набрали, — сказал он. — Наберите еще раз номер. Шмелев должен быть там. Мы же только что оттуда.

Да, уж мы-то знали, что он точно там. И никуда больше оттуда не денется.

Охранник послушался и стал набирать номер еще раз. Однако на лице его уже появилось мрачное и растерянное выражение. А как говорит один мой знакомый: «Растерявшийся жлоб — это стихийное бедствие»…

Я не знал, что Боря собирается делать и как мы вообще сможем выпутаться из этого положения. Убежать невозможно. Охранник вооружен и на машине…

И тут Боря применил свой, вероятно, коронный прием. Он шагнул вперед и, навалившись на машину, просунул обе руки внутрь кабины…

Я отступил назад, чтобы разглядеть, что он там делает. Из кабины донеслись приглушенные звуки.

Наконец через ветровое стекло я увидел, как Боря обеими руками схватил охранника за горло и душит его.

Вероятно, руки у Бори действительно железные. Похоже, он не совсем растерял то, чему его учили в десантных войсках. Уже во второй раз за сегодняшний день это ему помогало.

Парень при этом пытался расстегнуть свою кожаную куртку. Он цеплялся пальцами за крючок, но они скользили…

Лицо его было красно-синим. Теперь я уже знал этот цвет. Он метался в кабине своей машины всем грузным откормленным телом, стукался о дверцу, потом изгибался на сиденье.

Наконец ему удалось расстегнуть куртку и он залез правой рукой себе за пазуху. Но Боря увидел этот момент и в тот же миг с кряканьем, изо всех сил ударил парня лицом о руль… Послышался треск. Руль сломался. Но все же он остался на месте. Тогда Боря вновь поднял голову парня и опять опустил ее с грохотом вниз, на обломки руля.

При этом Боря издавал какие-то странные звуки:

— Кха! Кха!

Мне всегда казалось, что так кричат самураи в бою. Впрочем, я не знаю. Я не встречался с самураями. Тем более в бою…

— Готов, — сказал Боря вдруг, вынимая руки из кабины. Руки его были в крови. На этот раз это была свежая кровь. Она запачкала руки Бориса, потому что текла из разбитого носа и рта охранника.

«Зачем Боря трогает этими руками свое лицо? — подумал я, увидев на лице своего товарища кровавые пятна. — Зачем еще усугублять дело?» Но тут же я сообразил, что это кровь самого Бори на его лице. Ведь у него был разбит нос.

Кровь из него все еще сочилась и заливала грудь Бори, оставляя след на его балахоне.

«Придется стирать, — подумал я. — Интересно, у Бори есть стиральная машина?»

— Он готов, — повторил Боря и огляделся. Только тут я вспомнил о том, что мы находимся на улице и что нас могут увидеть люди. Люди нас и увидели. Я с ужасом заметил, что с тротуара на другой стороне улицы на нас смотрит старик-пенсионер с газетой в руках, а из окна киоска невдалеке таращится накрашенная толстая девица. Она бросила свою торговлю сигаретами и фальсифицированной водкой и заинтересованно смотрела на наши «упражнения»…

— Бежать, — зашептал я Боре, и на этот раз он сразу согласился со мной. Мы бросились по улице, надеясь на то, что никто не наблюдал за нами из окон дома и не догадался позвонить в милицию…

Добежав до угла, мы остановились. Бежать было тяжело. Балахоны были надеты поверх наших пальто, было жарко, душно. Воздух с трудом проходил в расширившиеся легкие.

Как хорошо, что в Питере быстро темнеет. Никто, наверное, так не радовался этому извечному наказанию петербуржцев, как мы в ту минуту. Вид у нас был самый что ни на есть подозрительный… Глаза безумные, кровь на груди у Бориса, полосы на моем лице от сорванной бутафорской бороды… Можно прямо хватать и тащить в милицию — не ошибешься. Мы остановились.

— К станции «Василеостровская», — сказал Боря, и мы помчались по вечерним улицам. В своем кармане я по-прежнему сжимал сложенный теперь нож. Только руки мои были липкими от крови, которую я не смыл с лезвия.

У «Василеостровской» мы остановились. Кругом толпился народ. Я дико озирался кругом, не в силах еще осознать, что все прошло, все закончилось.

То, что мы планировали, было выполнено. Это казалось невероятным. Как мы смогли? Как сумели сделать все это и все еще оставаться на свободе?

— Пойдем пешком, — сказал Боря. — Так надежнее.

Уж не знаю, что это двигало им, но он был очень напуган. После всего, когда он вел себя молодцом и показал себя настоящим мужчиной, он испугался задним числом.

Мы прошли по улице и через десять минут осознали, что не сможем, конечно, дойти до дома. Ноги подкашивались, во всем теле ощущалась страшная усталость.

Мы вновь остановили машину и забрались в нее. Теперь мы уже больше не могли думать о безопасности. Только бы скорее добраться до места и там упасть на что-нибудь горизонтальное.

В конце концов это произошло. Мы взобрались по лестнице и вошли в квартиру. Глухонемая старушка шарахнулась от нас в коридоре, когда мы прошли к Бориной комнате.

— Не бойтесь, она все равно ничего не понимает, — сказал успокаивающе Боря, и я поверил ему.

Я уже привык ему доверять. Мне казалось, что он точно знает, что следует делать. Действительно, за последние часы он показал себя гораздо более практичным и трезвым человеком, чем я.

— Как нам это удалось? — сказал я, когда мы повалились на стулья в изнеможении.

— Не знаю, — ответил Борис, закуривая сигарету. — Я не рассчитывал на успех, честно говоря.

Потом он пересилил себя и встал.

— Нужно пойти и замочить наши балахоны, — сказал он. — Если мы хотим вернуть их завтра, не вызывая подозрений… Они же все испачканы. Хорошо бы, чтобы кровь сошла совсем и не осталось бурых пятен…

Он ушел, потом вернулся спустя десять минут.

— Вы убили его? — спросил я.

— Кого? — удивился Боря.

— Охранника, — пояснил я. Меня волновал этот вопрос. Только я раньше не решался спросить.

— Нет, он остался жив, — ответил Боря. — Я подумал, что хватит уже. Хоть охранник, скорее всего, тоже сволочь порядочная. Все же не было необходимости его убивать, и я решил остановиться вовремя.

— Почему? — спросил я. — Мне показалось, что вы убиваете с легкостью…

— Вам не надоело говорить гадости? — в ответ спросил Боря с укоризной. — Довольно уж мы с вами сегодня сказали друг другу неприятного. Я мог бы возразить вам, что и вы не слишком миндальничали со Шмелевым. Правда ведь? Вы убили его с поразительным профессионализмом… Удар ножом в сердце… Милиция будет уверена, что действовали старые рецидивисты…

Он помолчал, задумчиво куря свою сигарету.

— А если вы хотите еще раз вернуться к теме бедной Лиды, то отвечу вам. О причинах я уже говорил. Оставить ее в живых мы не могли. Если бы я не убил ее, это пришлось бы сделать вам. Что бы вы об этом ни думали… А если бы вы этого не сделали, нас бы упрятали за решетку на много-много лет… Хотите треугольничек?

— Какой треугольничек? — удивленно спросил я. Это был неожиданный вопрос, тем более что я не понял его смысла.

— Хотите, — уверенно сказал Боря. — Я вам сейчас дам один. А себе возьму что-нибудь покрепче.

Он встал и пошел к заветному ящичку в столе. Порылся там, потом вернулся и протянул мне розовый треугольник — тонкую пластинку.

— Положите на язык, и это быстро растает у вас на языке, — пояснил он. — Как говорят сейчас в рекламе: «Тает во рту, а не в руках»… Не бойтесь, это не путешествие. Вы будете все понимать. Просто у вас поднимется настроение.

— Что это? — не решился я выполнить его указание и продолжал держать розовый треугольник в руках.

— Это — пустяки, — ответил Боря. — Так называемое «Экстази». В Голландии продают открыто на дискотеках. Легкое снадобье, чтобы открылась дырка.

— Какая дырка? — изумился я.

— Дырка в голове, — пояснил Боря. — Откроется дырка, и вы сразу по-новому посмотрите на вещи. Вы многое поймете из того, что сейчас сокрыто от вас.

Почему-то я уже привык ему доверять и положил таблетку на язык. Ощутил карамельный вкус с непривычным ароматом. Некоторое время я сидел на стуле и прислушивался к себе. Ничего не происходило.

Боря тоже положил что-то себе в рот и замер на стуле. Он курил и смотрел в потолок.

«Зачем мы убили Лиду? — спрашивал я себя, — Именно «мы», потому что Боря прав. Если бы не он, то пришлось бы мне… Она бы нас выдала, и это было бы совершенно естественно. И все же, неужели это было так необходимо?»

И мне пришел в голову ответ. Он проник ко мне через дырку в голове. Я ощутил, как он следует сверху вниз, в мое сознание:

«Да, это было необходимо. Бедная Лида… У Карамзина была повесть. Она называлась «Бедная Лиза»… тут есть что-то общее. А вот с чем есть много общего, так это с сестрой старухи процентщицы. Раскольников ведь тоже шел убивать процентщицу из идеального принципа. Как и мы сегодня с Борей. И ему попалась под руку, кроме того, невинная сестра процентщицы — Лизавета. Он убил и ее тоже. Наверное, так на роду написано: невинным погибать вместе с виновными… Лида сама была ни в чем не виновата. Только в том, что жила в браке со Шмелевым. За что и поплатилась. От наших рук».

Я сосредоточился на себе и понял, что это бред. Лида ни в чем не виновата. Мы убили ее, потому что были вынуждены. Вот и все. И мы получились гнусные палачи, а она — невинная жертва.

«Что за наивность, — сказала мне дырка в голове. — Как будто месть и вообще кровопролитие бывают без невинных жертв. Ни одно кровопролитие без невинной крови не обходится. Если уж взялся за месть — будь готов убивать без разбора. Иначе не стоит и браться. Значит, кишка тонка».

Образы теснились в моей голове, цвета и яркие краски всех оттенков метались перед моим внутренним взором. От всего этого я устал. Мне показалось, что я проваливаюсь в яму и падаю, падаю, падаю…

Утром я проснулся сам. Никто меня не будил. Боря сидел за столом и пил кофе. Он был опять небрит и выглядел вообще не лучшим образом.

Он хмуро посмотрел на меня.

— Вы уже проснулись? — спросил он меня недружелюбно.

— Да, — сказал я. — Вы вчера что-то такое мне дали, что я «отрубился».

— Это было ошибкой, — ответил он. — Конечно же, «Экстази» вам не подходил. Вы от него просто заснули. Он окончательно «добил» вашу истощенную нервную систему. Вот вы и «отрубились». Но ничего, больше это не повторится.

— Что не повторится? — спросил я.

— Ничего не повторится, — ответил он. — Одежду я постирал. Я имею в виду плащи. Так что их можно смело возвращать назад, на киностудию.

Боря помолчал, пожевал губами, как бы пробуя еще раз кофе на вкус:

— Думаю, что их следует вернуть мне. Вам не стоит появляться сейчас там, вы слишком потрясены происшедшим. Это может насторожить вашего товарища. Тем более что ему еще на днях предстоит прочитать в газете, что «супружеская пара зверски убита в своей квартире неизвестными преступниками в балахонах. Один балахон — серый, другой — желтый. Вот он тогда призадумается!..

— Вы полагаете, он может донести? — спросил я. Теперь я был вообще ни в чем и ни в ком не уверен…

— Нет, я так не считаю, — ответил Боря. — Ваш товарищ — нормальный человек. Он прочитает, у него возникнут разные мысли, но он вовремя остановится и скажет себе: «Хо-хо! Остановись. Это не твое дело. Тебе что, жизнь надоела?» Вот так он себе и скажет. Так что он никуда не пойдет и ничего никому не скажет. Конечно, если у него не спросят настойчиво. Но никто у него ничего не спросит, просто потому что никто не свяжет одно с другим, а другое — с третьим.

Боря допил кофе и добавил:

— А прокуратура получит еще одно загадочное убийство… Да мало ли у них загадочных убийств? Убийство Васи — загадочное. Убийство Ларисы — тоже загадочное… Ну вот, теперь будет еще одно загадочное — супругов Шмелевых. Не первое и не последнее.

— Они так и не раскроют ничего? — спросил я, все еще плохо соображая со сна.

— Почему же? — улыбнулся невесело Боря. — Обязательно раскроют… Пройдет какое-то время, им устроят очередной скандал в парламенте. Закричат на них: почему вы бездействуете и не раскрываете тяжкие преступления? И они тут же найдут кого-нибудь… Какого-нибудь бомжа или рецидивиста, которому уже все равно нечего терять. И они уговорят или запугают его. Или купят чем-то. И он признается, что это он убил Васю, потом Ларису, а заодно и супругов Шмелевых… И его торжественно осудят в городском суде. И напишут об этом в газетах, чтобы граждане с удовлетворением читали. А потом под барабанный бой казнят… Да, и все у них будет в ажуре. Вы за них не беспокойтесь. У них все будет хорошо… Вы за себя беспокойтесь.

Боря молчал. Он допил кофе. Посмотрел на меня, севшего на диване, и сказал еще:

— Вася, конечно, сам виноват в своей судьбе. Не надо было якшаться со Шмелевым… Если весь мир скурвился вокруг тебя, это еще не повод, чтобы идти у него на поводу…

— Наше время сеет столько иллюзий у людей, — ответил я.

— А потом и разрушает их само же, — добавил Боря. — Вместе с судьбами этих людей… Что, кстати, вы собираетесь теперь делать? — вдруг спросил Боря. Я растерялся. Как-то не задумывался об этом в последние часы.

Ведь теперь нужно жить. Обычной жизнью, как будто ничего не случилось. Как будто это был не я вчера вечером…

Об этой перспективе я как-то не подумал прежде.

— Вернусь домой, — ответил я Боре спокойно. — У меня там постановка готовится. Так что я вообще-то заинтересован в том, чтобы уехать пораньше. Вот только, что с Ларисой делать? Надо же ее хоронить все-таки…

Боря жестко посмотрел на меня:

— Знаете, я тоже заинтересован в том, чтобы вы поскорее уехали. Поезжайте ставить свой спектакль. Пусть он у вас получится, и пусть вам присвоят звание заслуженного деятеля искусств.

— А как же Лариса? — спросил я.

— Ларисы больше нет, — ответил Боря. — Лариса убита. Есть ее труп. Я похороню труп сам. Ваше присутствие при этом необязательно.

При этих словах он так на меня посмотрел, что я решил не задавать лишних вопросов. В общем-то мне это было даже на руку. Все равно я не испытывал к Ларисе очень теплых чувств…

— Хочу вас спросить, — сказал я Боре перед тем, как. уйти. — Вы удовлетворены?

— Чем? — дернул он головой в ответ, и лицо его стало совсем каменно-непроницаемым.

— Тем, что мы с вами вчера совершили. Вы ощущаете удовлетворение?

— А почему вы спрашиваете?

— Потому что я никакого удовлетворения не получаю, — сказал я. — Море крови, невинная жертва, и мы с вами — убийцы. Все-таки жизнь — это не комедия с Пьером Ришаром…

— Честно говоря, — проговорил Боря, — я тоже не удовлетворен. Как-то иначе я себе все представлял.

— Что представляли?

— Свое состояние после того, как мы сделаем это… Вот теперь мы это сделали, и я не чувствую ничего. Так, пустота какая-то. Наверное, добро окончательно побеждает только на том свете, — Боря печально усмехнулся, и лицо его стало похоже на гримасу старой куклы. — Прощайте, Марк. Поторопитесь, можете опоздать на ваш поезд.

* * *

Вечером этого же дня я покидал Петербург. Весь день шел мокрый снег, иногда переходящий в ледяной дождь.

Небо было затянуто тучами, и в нем не было ни одного просвета. Город как бы говорил мне: «Уезжай, Марк. И подумай хорошенько, прежде чем вновь возвращаться сюда». Боря не провожал меня. Это было естественно.

Довольно было того, что он вызвался отвезти взятую напрокат одежду и бутафорию на киностудию моему приятелю. Вообще он как будто окаменел. С самого утра, когда я проснулся, Боря утратил ко мне всякий интерес. Как будто я был важен для него только до того момента, как мы выполнили его замысел и убили Шмелева.

Подумав об этом, я пришел к выводу, что это именно так и было. Зачем я Боре? Он вполне самодостаточный человек. Просто ему был нужен надежный напарник. И хоть я — слабак и нерешителен, все же у меня был достаточно сильный мотив, чтобы помогать ему. И он не ошибся. Нож я воткнул в сердце Шмелева вполне твердой и недрогнувшей рукой.

Боря мстил за своего единственного друга Васю и за свою последнюю любовь Ларису. Когда это совершилось, я стал ему вообще неинтересен.

Честно говоря, я, когда понял это, сначала удивился, а потом успокоился. Мне и самому не очень-то нравится иметь такого знакомого, О том, что произошло, лучше забыть.

Мне еще долго будут по ночам сниться окровавленные трупы… И совершенно незачем иметь в числе друзей человека, с которым можно вспомнить о том, что мы совершили. Этак обнять его во время дружеской вечеринки и сказать: «А помнишь, дружище, как мы пришили тех двоих? Как из горла невинной толстой женщины лилась кровь струей?»

Этого не нужно. Это нужно забыть. Навсегда…

Премьера моего спектакля «Ричард III» прошла блестяще. Наша доморощенная областная критика писала в газете, что я сумел в постановке подняться до высот осмысления вопросов добра и зла…

Что ж, может быть. После премьеры богатый спонсор на банкете хлопал меня по плечу и говорил, что для него «искусство — это все»… А я в ответ угодливо улыбался и поддакивал, будто верил.

Вот только после премьеры я на этот свой спектакль не хожу. Прошу помрежа следить за соблюдением разводок и мизансцен. А сам не могу.

Потому что стоит мне увидеть Глостера и леди Анну, услышать их слова в диалогах, и я выбит из колеи надолго. И буду просыпаться по ночам. И вскакивать с постели.

И мне будут мерещиться то голый Шмелев в бане, то темная зала недостроенного здания на окраине Петербурга, где я подсматривал… А потом мой несчастный убогий брат с изрезанным лицом. И Лариса — гордая и униженная, стоящая в дверях комнаты и просящая взять ее с собой…

И Лида в смешно задравшемся халате, с перерезанным горлом. Так и не понявшая ничего.

И я буду, дрожа от страшных воспоминаний, стоять босыми ногами на полу и смотреть в окно. А за окном будет темная-темная ночь.

Конец

С.-Петербург. 1995

Яростное безумие

«Жестокие нравы, сударь, в нашем городе».

А.Н.Островский. «Гроза»

Человек никогда не знает наперед, чем могут закончиться те или иные события его жизни.

Случившееся с тобой происшествие может поначалу казаться совсем незначительным, а потом оно разрастается, и оказывается, что вся твоя жизнь переменилась благодаря ему.

Может быть и наоборот… Ты потрясаешься, хватаешься за голову, а после обнаруживается, что это были сущие пустяки, которые вовсе не стоят никакого внимания. Да и мало ли бывает странностей и неожиданных поворотов в нашей жизни.

Мы часто глубокомысленно повторяем знаменитую гамлетовскую фразу: «Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам…» И чаще всего даже не задумываемся о том, насколько это верные слова и до какой степени они могут относиться к нашей жизни…

Стояла теплая сентябрьская погода. В наших краях в начале осени почти всегда тепло. Так называемое «бабье лето».

Дни были солнечные и тихие. Налетающий иногда ветерок только изредка напоминал о предстоящей зиме, о холодах, и пока лишь, как бы играя, гонял по тротуарам первую опавшую листву.

Потом, через неделю или две листьев на земле станет гораздо больше, они будут шуршать под ногами и ложиться на землю желто-красным ковром. Это самая пора для влюбленных…

Во всяком случае, я всегда так считала. Когда же еще бродить, взявшись за руки по улицам, когда же еще искать уединенный уголок в парке, когда же еще стоять рядом с любимым и смотреть на зеркальную гладь холодного пруда? Не случайно же великий поэт написал так пронзительно:

Конечно, осень — время любви. И значит, время влюбленных. Зимой слишком холодно, и чувства замерзают на лету, как маленькие птицы в небе. Весна — время головокружения, нереальности, когда нельзя доверять своим чувствам, они могут быть обманчивы, как фантомы.

Лето — время жаркой, обжигающей страсти. А страсть — не любовь. Нет, только осень благоприятствует любви.

Вот об этом я и думала с особой грустью, бредя после работы по улицам. Любое воспоминание о любви теперь заставляло меня плакать, как девчонку. Я смотрела на золотую осень, и у меня из глаз сами собой начинали катиться слезы. Даже прохожие оборачивались. Я их прекрасно понимала. Плачут маленькие девочки и старушки… Для молодой женщины двадцати восьми лет идти по улице и плакать по меньшей мере глупо…

Прохожие оборачивались и смотрели на высокую стройную женщину, вполне красивую и хорошо одетую, которая брела по улице и из серых глаз ее катились крупные слезы.

Я пыталась тогда взять себя в руки и сдержаться до дома. Я специально заходила в магазины, долго делала покупки, нужные, а иногда и бесцельные. Подолгу стояла у книжных лотков, перебирая книги и приводя в ненужное возбуждение продавцов. Они начинали волноваться, подскакивать на месте и спрашивать елейными голосами.

— Девушка, а вы какой литературой интересуетесь? Фантастика или про любовь? Вот новая книжка появилась, очень хорошая… — И протягивали мне разные книги в ярких глянцевых обложках.

Они напрасно беспокоились. Я не собиралась ничего покупать. Тем более про любовь…

О любви я думать не могла. Потому осень и приводила меня в такое истерическое состояние.

В августе я развелась с мужем. Это не было внезапным событием, все к тому и шло. Только полная дура, вроде меня, могла не понимать этого со всей очевидностью… Наверное, я и есть полная дура.

Следовало бы заметить, что муж стал ко мне равнодушен, холоден, безразличен. Стоило бы задуматься о его пустых глазах, когда он смотрел на меня, о его раздражительности, когда он говорил со мной.

Надо было задать себе вопрос: а куда он пропадает по вечерам? И отчего его объятия в постели стали такими редкими и формальными? Он ведь даже занимался со мною любовью как бы нехотя, как бы через силу…

Это продолжалось, наверное, полгода. Многие мои подруги замечали это. Потом все они в один голос сказали мне об этом и добавили: «Мариночка, но не могла же я сама сказать тебе о своих наблюдениях. Ты бы обиделась и ответила, что это не мое дело».

Конечно, именно так все и было бы. Тут подруги правы. Наверное, именно так все и устроено в жизни. Человек должен сам замечать такие вещи. И сам должен принимать решения относительно своей судьбы.

Вот мне и пришлось дождаться момента, когда не замечать уже было невозможно и мне пришлось принимать решение.

Короче говоря, когда я весной пришла домой в неурочный час и застала мужа с женщиной в нашей супружеской постели, у меня не оставалось другого выхода, кроме развода.

Наверное, если бы дело не зашло так далеко — я имею в виду его наглость — и я не увидела его, скачущим на чужой женщине в моей же кровати, у меня еще мог бы остаться шанс на то, чтобы его простить.

Может быть, если бы я только знала, о его измене, то могла бы постараться забыть. Или, как он потом сам говорил «извинить его человеческую слабость…» Может быть…

Но после того, как я стала свидетельницей всего этого, я уже ничего не могла поделать с собой и с ситуацией. Теперь эта сцена всегда стояла у меня перед глазами.

Красное, смущенное лицо мужа, его бегающие растерянные глаза. И торопливые движения его подруги, когда она натягивала на себя одежду. И ее молчаливый высокомерный и вызывающий взгляд, который она метнула на меня, уходя.

Я сказала ей:

— Убирайтесь отсюда немедленно.

И она ушла, но растоптана была я, а не она. И уходя, она посмотрела на меня, как бы говоря: «Да, ты меня можешь выгнать. Но твой муж предпочел меня тебе. Так что это ты обманутая жена. И можешь не гордиться».

Я подала на развод. Муж, конечно, просил прощения, но как-то неактивно. Женщина всегда, до последнего готова прощать. И вероятно, я тоже, к своему стыду, втайне надеялась на то, что муж на коленях будет просить меня остаться и не уходить от него.

Я сама себе не признавалась в этом, но в глубине души ждала этого и надеялась, что мужу удастся восстановить наши отношения…

Но ничего этого не было. Муж извинялся, но только до известного предела. И когда я твердо сказала ему: «Я развожусь с тобой», он только развел руками и сделал строгое лицо. Вероятно, такова была судьба, и все было естественно. Я получила этому подтверждение, когда узнала, что он оставил мне квартиру с обстановкой и переехал к любовнице. Значит, действительно, его с ней что-то связывало. То, что перестало связывать его со мной.

«Все, что ни делается — к лучшему», — говорили мне подруги. Я понимала, что они были правы. Конечно, к лучшему. Зачем жить с мужем, который больше тебя не любит? Это же глупо и безнадежно. Как говорится, сочетание неприятного с бесполезным…

Только внезапность событий потрясла меня до глубины души. Вот ведь как бывает в жизни. Живешь себе спокойно, размеренно, и кажется, что так будет всегда. И не знаешь о том, что пройдет миг, и все рухнет. Окажется хрупким и недолговечным.

А все, что было прежде и казалось тебе таким стабильным и устойчивым, — всего лишь химеры. Призрачные химеры. И они прошли и развеялись в тумане… И надо начинать жизнь как бы сначала.

Состояние мое было настолько подавленным, что это сказалось на работе. В редакции обратили внимание, что если я и сдавала какую-то статью, она была написана так, словно текст выдавал бездушный компьютер.

Действительно, я заставляла себя работать и старалась писать, но то, что у меня выходило, теперь напоминало продукцию оруэлловского версификатора…

Слова складывались в предложения. Те, в свою очередь, — в абзацы. Получались страницы связного текста, которые я и приносила редактору. Он читал их с выражением удивления и досады на лице, а потом говорил:

— Марина, это вы писали?

— Да, — кивала я, горестно сознавая, что он прав и его недоумение оправданно.

— Но это же совсем не похоже на вас, — говорил редактор. — Где ваша живость мысли, оригинальность? Где то, что всегда так притягивало читателя в ваших статьях?

Он пристально смотрел на меня, а я разводила руками. Что я могла поделать с собой?

Я старалась вновь и вновь, садилась за новые темы, писала еще и еще, но вдохновение не приходило. Может быть, мужчина может легче взять себя в руки после развода. Для мужчин события личной жизни все же не так важны, как для женщин. Я же была совершенно выбита из колеи. Самое страшное, что я не представляла себе, когда этот тягостный период завершится…

Прошло лето, наступил сентябрь. Я все еще пребывала в том же подавленном состоянии, что и прежде.

Ко всему прочему добавилось еще и женское одиночество. Все-таки мне еще только двадцать восемь лет, и природа брала свое…

Муж уже после развода пару раз приходил ко мне под вечер, и хотя я нашла в себе силы отказать ему в близости, это далось мне с большим трудом. И я понимала, что еще неделя-другая и если он придет в третий раз, я попросту не сумею совладать со своим тоскующим телом… А этого я боялась больше всего. Мне было понятно, как это будет унизительно для меня.

Наверное, этого я боялась больше всего на свете. И тут пришло облегчение. Оно выступило в лице главного редактора нашей газеты.

Спасение приходит к нам в разных обличьях. Некоторым людям оно является в виде ангела в белых одеждах, иным — в других видах. Мое спасение приняло облик нашего редактора Вениамина Соломоновича. Как это в последнее время часто бывает, вся редакция называла его просто Беня, и он не. запрещал этого.

Раньше Беня был таким же репортером, как и все мы, а потом на волне «перестройки» стал главным редактором. И не «занесся» немедленно, как многие нынешние «демократы», остался вполне приличным и профессиональным человеком.

Беня пригласил меня к себе в кабинет и предложил сигарету. Если он так делал, вся редакция знала, что разговор предстоит трудный и долгий. Потому что Беня, хотя и курил сам, терпеть не мог, если курили у него в кабинете.

Пожалуй, это пока единственная его недемократическая черта…

Так вот, Беня, поднес мне зажигалку, мы закурили, и он печально посмотрел на меня своими голубыми глазами героя шагаловских картин.

— Марина, — сказал он. — Я хотел сказать тебе две вещи… Конечно, мы все знаем о том, что у тебя случилась драма в личной жизни. И все мы тебе очень сочувствуем, хотя, к сожалению, в таком деле ничем помочь невозможно. Я это знаю, тем более, что сам переживал подобное…

Беня многозначительно покачал головой, давая понять, насколько он меня понимает.

«Как тебе меня не понять», — иронически подумала я. Беня намекнул, что сам разводился и потому способен понять всю глубину моих чувств. Я тут же вспомнила всех четырех жен, с которыми на моих глазах разводился Беня. Сначала с Цилей, потом с Диной, потом с Эльвирой, и наконец, совсем недавно, — с жгучей брюнеткой Софой…

Однажды у Марка Твена спросили, легко ли бросить курить.

«Нет ничего проще и легче, — ответил великий писатель. — Я уже сто раз бросал…»

Где же было доброму жизнелюбивому Бене понять меня, пережившую свой первый и единственный развод…

— Так вот, — продолжал он, нервно стряхивая пепел на свою засаленную кофту. — Как бы там ни было, но это сильно сказалось на тебе. Ты стала, как бы лучше выразиться… Хуже писать. У тебя ничего не получается. Твои статьи не идут. Их никто не будет читать.

Он замолчал и вздохнул. Теперь на его лице было написано некоторое облегчение. Он сказал самое неприятное и теперь мог позволить себе расслабиться. Ведь Беня — хороший человек, и ему никогда не доставляло удовольствия говорить людям гадости.

— Ты не обижайся на меня, — добавил он. — Но это ведь правда. Ты и сама, наверное, это чувствуешь.

Это было так. Я прекрасно все сама понимала. Вымучивая из себя статьи, я отдавала себе отчет в том, насколько они не похожи на мои прежние работы.

— Я не обижаюсь, — ответила я безнадежным голосом. — Просто у меня пока не получается ничего хорошего. — Я сказала это и ждала, что будет дальше. Если Беня предложит мне уйти, я уйду. Зачем же позориться и цепляться? Видно, моей жизни предстоит измениться на все сто восемьдесят градусов…

По правде сказать, я ждала этого разговора и понимала, что он наступит. И наступит момент, когда коллеги будут просто вынуждены сказать мне все, что думают…

Вероятно, все это отразилось на моем лице, потому что Беня встрепенулся и сказал:

— Ты не подумай, Марина… Мы все к тебе очень хорошо относимся и не собираемся портить тебе жизнь. Может быть, ты еще «оклемаешься», и все встанет на свои места.

— Может быть, — безучастно ответила я. Я не была в этом уверена… Честно говоря, я отдавала себе отчет в степени опасности. В двадцать восемь лет «сойти с дистанции» очень страшно. Понятия «номенклатура» больше нет, и никто отныне не занимается трудоустройством журналистов областных газет. Уйдя из редакции, можно очень быстро очутиться в привокзальном киоске, торгующим пепси-колой и жевательными резинками…

Жить-то надо, в конце концов, а как снискать хлеб насущный, если ты журналистка в областном центре, где три газеты и те дышат на ладан?

— Я тут кое-что придумал, — сказал Беня, отирая пот с толстого небритого лица грязным носовым платком. — Тебе нужно «войти в форму». Нужно отдохнуть, переключиться… Расслабиться. Это очень помогает. Сидя тут и пытаясь что-то выдать из себя, ты будешь только еще больше погрязать в себе, и это добром не кончится. Это будет профессиональной деградацией. — Он помолчал, а я подумала: «Он хотел сказать — это будет крах…»

— Возьми отпуск, — сказал Беня. — Месяц тебе положен по закону, а еще недели две возьми за свой счет. И отдохни.

— И что я буду делать? — спросила я все тем же безнадежным голосом. — Сидеть дома и смотреть в одну точку?

Беня был свой человек, и ему можно было сказать все откровенно. Он не из тех, кто слушает тебя с деланным сочувствием, а потом сплетничает на каждом углу. Нет, Беня не такой. Он переживает и искренне хочет помочь… Только не понимает, как…

Я и сама этого не понимала.

— Нет, не дома, — ответил Беня, и глаза его загорелись. Он явно имел что сказать по этому поводу. — Я хочу дать тебе задание… Ты отдыхай, приходи в себя, а за это время напиши статью. Или ряд статей, — сказал он. — Нам они очень пригодятся. Ты же знаешь, что происходит с нашим тиражом… В прошлом месяце было шестьдесят тысяч экземпляров, а в этом — только пятьдесят пять. И те не расходятся. Торговля возвращает почти половину.

Об этом все знали, так что ничего нового Беня не сказал. Трудно стало работать. Трудно продавать областную газету, когда все лотки забиты всякой иногородней макулатурой. Эти издания только по недоразумению называют газетами. Все эти «Черные ящики», «Очень страшные газеты», «Криминальные хроники» и прочая дребедень.

Но дребедень-то дребедень, а прилавки забиты и малограмотное в абсолютной массе население их покупает. Это называется конкуренция…

— Так что я придумал кое-что, — продолжил Беня. Его лицо приняло вдохновенное выражение. Так бывало всегда, когда его осеняли мысли о высоком. — Мы сделаем такой же материал, как во всех этих листках, только он будет действительно подлинным. И мы же напишем лучше, чем все эти доморощенные авторы «Черного ящика» и «Криминальной хроники». Мы же лучше умеем писать, чем они.

— Так о чем писать? — не вытерпела я. — Что за статьи ты хочешь иметь от меня? — Беня любил долгие рассуждения, и в этих случаях его следовало подталкивать…

— Ну вот, — торжественно сказал Беня. Он приступал к главному. — Я узнал из достоверных источников о том, что в Белогорске творится что-то невероятное. Вот поезжай туда и напиши.

— А что именно? — уточнила я. — Что такого невероятного там происходит? Летающие тарелки приземлились?

Дело в том, что я родилась и выросла в Белогорске. Там прошло мое детство, да и ранняя юность. Оттуда я уехала поступать в университет… Там жила моя мама. Я сравнительно часто навещала ее и отлично представляла себе, что если вдруг инопланетяне захотят высадиться на Земле, Белогорск будет последним по вероятности местом, где это произойдет…

Обычный районный центр. Правда, большой. Крупный железнодорожный узел. Но это все, что можно сказать интересного о моем родном городе. Если бы не мама, я вообще бы век в него не приезжала.

Что потрясающего может происходить в Белогорске? Пыль, грязь, отравленная экология, по вечерам темные улицы и толпы матерящихся хулиганов… Обычный глубоко провинциальный русский город. К сожалению, конечно, обычный. Но тут уж ничего не поделаешь.

— Лучше, — ответил мне Беня. — Гораздо лучше летающих тарелок… Что тарелки? Это всем надоело уже. Никто не верит в эту ерунду. Нет, там лучше.

— Так что же? — переспросила я, напрягая воображение в поисках того, что могло бы произойти в этой дыре…

— Понимаешь, какое дело… Там стали пропадать люди. Только женщины. И только молодые женщины. Уже пропало четыре…

— Что — новый Чикатило? — спросила я, содрогнувшись. Да, это было то, о чем я не подумала. Тарелки — ерунда, а вот новые чикатилы могут появиться в любом городе…

— Откуда я знаю? — театрально воскликнул Беня и округлил глаза, — Может быть… Пропало четыре женщины. От восемнадцати до тридцати лет. Найти не могут.

— Может быть, они и не пропадали вовсе? — сказала я, — Мало ли что. Просто уехали куда-то и не сказали никому… Всякое бывает. У нас народ напуганный. Начитаются разных газеток, им везде теперь маньяки мерещатся.

— Без голов? — торжественно спросил меня Беня. Он закурил вторую сигарету и пустил дым из ноздрей, став похожим на сказочного конька-горбунка.

— Что «без голов»? — не поняла я.

— Ты хочешь сказать, что все четыре женщины решили уехать без голов? — сказал Беня. — Головы они решили оставить в родном городе, а сами уехали?

Я оторопела и только потом поняла, что Беня имел в виду. Он вообще любил сюрпризы, так что мне следовало бы быть к этому готовой. Но я была не готова, и он застал меня врасплох.

— Пропали четыре женщины, — произнес Беня уже серьезно. — Их искали. Нашли только головы… Все четыре отрезанные мертвые головы. Как тебе это нравится?

Кому же такое может понравиться? Конечно, кроме того, кто это сделал…

— А тела? — спросила я. — Тела не нашли?

— Нет, — покачал головой Беня. — Тела не нашли. Ищут. Так вот, я предлагаю тебе взять отпуск, поехать в родной город. У тебя ведь мама в Белогорске живет, да? Так вот, навестишь маму. Отдохнешь, придешь в себя от своей драмы… А заодно напишешь статью обо всем этом. Хорошо напиши, чтоб страшно было. Чтобы нам все эти «Черные ящики» перещеголять. Обидно же пропускать такой материал.

— Ты хочешь, чтобы я нашла того, кто это делает? — спросила я.

— Нет, конечно, — ответил Беня. — Это только в американских фильмах честный и бесстрашный журналист находит преступника… Наверное, и в Америке ничего такого не бывает. Это кино… Я хочу, чтобы ты связалась там с милицией и была в курсе расследования.

— А они меня подпустят к расследованию? — спросила я с сомнением. После появления закона о свободе печати милиция стала с осторожностью подпускать к себе корреспондентов. Это теперь опасно. Ведь сейчас можно написать все, что угодно… В разумных пределах, конечно, но все же.

— Подпустят, — сказал уверенно Беня. — Я им уже позвонил. Они сказали, что не возражают… Особенно, когда я сказал им, что приедешь ты. — Беня посмотрел на меня хитро и добавил: — Они там тебя хорошо знают. Так что тебе будет легко найти с ними общий язык и получить информацию. Это, кстати, еще один плюс зато, что послать туда надо именно тебя. Ты все же для них почти свой человек, землячка. Мама там живет… Тебе будет легче, чем другому.

— А с кем ты разговаривал? — спросила я. — Кто это там меня так хорошо знает?

— Я говорил с заместителем районного прокурора, — ответил Беня, — Он говорит, что отлично с тобой знаком. Так что поезжай, не отказывайся, они там тебя ждут. И маму надо навещать. Нехорошо забывать родителей. А через месяц я тебя аду со статьей. Или с несколькими статьями, — Беня подмигнул мне: — Только чтоб пострашнее. Ну, ты сама знаешь… Чтобы у читателей глаза на лоб полезли. Ужасы там, таинственности подпусти побольше, туману разного. Впрочем, ты же опытный журналист. Просто у тебя сейчас трудный период. Но ты его преодолеешь. Обязательно преодолеешь. Так что езжай и пиши.

Беня замолчал, оставшисьочень довольным собой. Это было явно видно по его толстому обрюзгшему лицу и по тому, как он смотрел на меня с видом академика Павлова, который только что закончил эксперимент с очередной собакой.

Вот какой он замечательный человек. И сердечный и деловой. И в положение мое вошел и решил помочь, да еще с пользой для дела! Просто образец западного делового мужчины. Вот только если бы он еще пользовался дезодорантом от пота и почаще менял носки… Цены бы ему не было.

Беня встал с кресла и прошелся по кабинету, как бы давая понять, что разговор закончен, вопрос решен, и я могу идти на вокзал покупать билет.

Я тоже встала. На самом деле, это действительно был шанс. Даже если я ничего и не смогу написать, то хоть отдохну у мамы. Наверное, это мне необходимо действительно. Во всяком случае, тут-то Беня совершенно прав.

В худшем случае я вернусь через полтора месяца, ничего не написав. И тем самым оттяну на полтора месяца трагическую развязку в своей журналистской карьере.

А отчего бы и не оттянуть? Попасть в привокзальный киоск я всегда успею. Только оставался последний вопрос.

— А почему ты уже сказал тем людям, в Белогорске, что я приеду? — спросила я Беню. — Ведь ты еще не знал, соглашусь ли я.

— Я знал, что согласишься, — ответил Беня серьезно, останавливаясь у двери и открывая ее передо мной.

— Почему?

— По двум причинам, — ответил Вениамин Соломонович. — Во-первых, это действительно очень хорошее предложение. Тебе это должно помочь. Ты поедешь домой к маме, повидаешься с ней, развеешься. Да еще и интересная тема для работы… Это поможет тебе и по человечески и профессионально.

— Ага, — улыбнулась я, — Это называется профессиональная и социальная реабилитация… А вторая причина?

— Вторая причина заключается в том, — сказал Беня, — что у тебя нет другого выхода… Если бы ты отказалась, я попросил бы тебя написать заявление по собственному желанию. И был бы прав. Потому что это значило бы, что ты «вошла в ступор» и не хочешь из него выходить. А это была бы с твоей стороны уже сознательная злонамеренность. Так что… — Беня заморгал глазами и ничего больше не добавил.

Да, собственно, а что еще добавить к этому? И так все ясно. Я не была расстроена. Нет, я даже подумала, что все это очень кстати. Хватит сидеть дома, в четырех стенах, и страдать. Жизнь должна продолжаться.

В течение часа я все уладила с отпуском и позвонила маме за счет редакции. Сказала ей, что завтра приеду. Если только куплю билет на автобус до Белогорска.

* * *

Танин отец в этот день опять напился.

Он теперь стал напиваться каждый раз, когда возвращался с работы. А в таком состоянии зверел и превращался в страшного хулигана, для которого уже не было ни границ в поведении, ни чего-либо святого.

Мать Тани терпела все это уже давно. Только в последнее время отец стал еще хуже. Раньше он редко бил мать, но теперь это стало повторяться все чаще и чаще.

После того, как в последний раз отец бил мать головой об пол, она стала убегать из дома к соседям. Там и отсиживалась.

Сердобольные соседи не раз спрашивали мать, почему она не хочет засадить зверя-мужа за его «художества». Лечебно-трудовых профилакториев теперь нет, но за драки и мордобои его вполне можно засадить и в тюрьму. Не надолго, конечно, года на два-три, но все же. Передышка…

Мать на это, плача, отвечала, что жалко мужа, что все же отец дочери, и потом начинала трястись вся и несла ахинею…

А Таня к соседям не убегала. Ей было стыдно за отца, за мать, за себя. Она не хотела переносить сочувствующие взгляды, реплики. Поэтому, она просто бродила по городку. Гуляла. Плакала и гуляла.

Белогорск — не такой уж большой город, и Таня все равно понимала, что ее часто видят зареванной на улице, и все догадываются о причинах.

Да и не скроешься от людей — они все знают. Такие семьи, как теперь стала у Тани, всегда на виду.

Все сочувствуют, но помочь никто не может…

Об одном только Таня мечтала по-настоящему. Выйти замуж хоть за кого и уйти к мужу из опостылевшего дома. В последнее время даже мать стала ей как-то неприятна. Стали раздражать ее пассивность и нежелание ничего изменить в жизни.

«Конечно, отец во всем виноват, — думала Таня. — Но ведь и мать могла бы прогнать его, или уйти от него сама… Не жить же так всю жизнь. Неужели она настолько свыклась со всем и притерпелась?»

Сама Таня не хотела так жить. Но выхода пока никакого не было. Только вот так убегать из дому и бродить по улице, дожидаясь времени, когда отец набуянится и заснет. Тогда можно возвращаться домой. И слушать его пьяный храп и всхлипывания матери…

В свои семнадцать лет Таня уже выглядела взрослой девушкой. Она рано развилась, и ей часто даже давали на вид побольше лет, чем было на самом деле.

— Ишь какая грудастая, — кричали ей вслед рабочие парни, толпящиеся у пивного ларька возле заводской проходной.

Таня смущалась каждый раз и опускала глаза. Все же, с другой стороны, ей было и немного приятно, что на нее обращают внимание. Не на всех же подружек так смотрят парни, как на нее.

Да и не ходить мимо проходной и пивного ларька она не могла. Потому что каждый день она возвращалась из училища, где обучалась на портниху, к себе домой этой самой дорогой.

Однажды Таня даже попробовала познакомиться с парнем. Она позволила проводить себя и согласилась прийти на свиданье вечером. Парень не то чтобы сильно понравился, но у Тани была цель… Ей очень нужно было выйти замуж. Чтобы не жить больше дома…

Тогда же она и лишилась невинности — в первое же свидание. Парень повел ее на танцы в клуб, они танцевали. Потом он угостил Таню портвейном и после этого повел в кусты за танцплощадкой.

Таня подсознательно понимала, что это проторенный маршрут, и, видимо, этот парень уже не одну девчушку водил в эти самые кусты. И «программа» у него была «накатанная». Танцы, портвейн, потом кусты невдалеке.

И все же она пошла за ним, в голове мутило от портвейна, а парень становился все настойчивее с каждой минутой.

Таня уступила ему без всякого сопротивления. И не потому, что уж так сильно ей хотелось переспать с ним, а просто так. Дома в тот вечер опять отец был пьян, и не хотелось не только возвращаться туда, но и жить на свете вообще…

По правде сказать, ничего приятного в тот раз Таня не почувствовала. Осталось только воспоминание о липких руках парня, которыми он щупал ее обнаженную грудь, да боль при нарушении девственной плевы… Так она стала женщиной в свои семнадцать лет — неинтересно и почти незаметно…

Когда все закончилось, парень даже не пошел ее провожать до дома. Таня сама встала с земли, отряхнула платье и пошла домой. Парень же сразу потерял к ней всякий интерес и просто вернулся на танцплощадку. Он почти что даже и не попрощался с ней, хотя Таня ждала, что он назначит ей свидание вновь.

Этого не произошло, и с тех пор они больше не встречались. То есть Таня изредка видела его все у того же пивного ларька среди других мужиков, но он даже не здоровался с ней. Просто скользил по ней равнодушным взглядом, и все. Она для него больше не существовала.

«Да, теперь он уже свое получил, — думала с обидой Таня. — В следующий раз я буду умнее. И в первый же вечер не дам. А то дурой оказалась. Он меня поимел, и я, конечно, ему стала больше не нужна. Он теперь других таких же дур ищет, благо нас много таких…»

Тем не менее, больше к ней почему-то парни не подходили. Но Таня не оставляла надежду на это. Уж слишком невыносима была ее жизнь дома.

* * *

В этот вечер было прохладно. Таня выскочила из дома в одном платье с кофточкой. Даже зонтик не догадалась схватить. Теперь стало холодно, с реки подул ветер, и стал накрапывать дождик.

«Уже сентябрь, — подумала Таня с тоской. — Надо было бы мне об этом вспомнить… Одеться потеплее. Так я долго не сумею проходить по улицам. Вымокну вся и простужусь».

Дождь капал несильно, но неутомимо. Было видно, что он зарядил надолго. К тому же, как назло, на улице все время попадались знакомые. То девчонки из училища, то педагоги. Все они смотрели на Таню, видели, как сна потерянно бредет по улице, мерзнет и даже не имеет зонтика, чтобы укрыться от дождя.

Таня здоровалась с ними, они ни о чем ее не спрашивали, но по их глазам Таня видела, что они догадываются о позорной причине ее прогулки вечером под дождем. От этого становилось еще невыносимее. Таня терпеть не могла, когда ее жалели…

«Нет, так я не смогу долго ходить, — решила девушка, чувствуя, как кофточка уже промокла от дождя. — Нужно где-то укрыться. Но не к подругам же идти. Только не это. Это так стыдно… Подружки в лицо будут жалеть, а потом только и будет, что сплетен о том, что у меня родители пьяницы и меня из дому выгоняют. Нет, только не к подругам».

Ветер крепчал и дождик усилился.

«Скорее бы найти кого-нибудь и выйти за него, — думала с отчаянием Таня, ежась под мокрой кофточкой. — Пусть хоть кривой будет, хоть хромой… Только бы кончилась эта дурацкая жизнь».

Впереди показались тусклые огни, и девушка приняла решение. Оно было наиболее оптимальным из всех, которые она могла выбрать.

«Вот, — решила она. — Пойду посижу на вокзале. Сяду в зале ожидания и просижу там хоть до ночи. Там не дует, сухо и даже можно на людей поглазеть. Хоть не так скучно. И никто не догадается, почему я не дома. Подумают, что я поезда жду».

В полупустом зале ожидания было не так уж светло, как девушка ожидала. Теперь всюду экономят. Таня села на скамью в стороне от других пассажиров и почувствовала себя в относительном тепле. Действительно, тут можно было сидеть долго.

Плохо только, что нельзя просушить кофточку и туфли, которые тоже стали мокрыми. Таня уже начала шмыгать носом от охлаждения.

Мимо прошел милиционер. Он лениво оглядел сидящую Таню, как бы отметил появление нового человека в зале ожидания и отвернулся. Одинокая бедно одетая девушка не привлекла его внимания.

«Так она ничего из себя, — подумал вяло сержант Гусаров. — Смазливенькая. Можно было бы подкатиться со скуки… Одна тем более сидит. Но вид у нее какой-то диковатый. Глаза бегают… Может, она ненормальная».

И сержант решил не связываться: «Мало ли чего. Заговоришь с ней, а она кричать станет. Возись потом с придурочной…» И он прошел мимо. У него шел пятый час дежурства, и он совсем уже ошалел от скуки.

Больше на Таню никто не обращал внимания, и она сидела спокойно. Вот только начала дрожать от холода.

«Так можно простудиться, — подумала она с тоской. — Но не идти же домой к этим идиотам — пьяному папаше и дуре-мамаше. Что же делать?»

— Так можно простудиться, — вдруг произнес над ее ухом мягкий голос, повторив ее собственную мысль. Голос был мягкий и участливый. Таня сперва даже подумала, что ей послышалось.

— Ты же вся мокрая, — сказал человек, присаживаясь к ней рядом.

Таня взглянула на незнакомца. Это был молодой мужчина лет тридцати. Среднего роста, блондин, в очках.

Мужчина был на вид очень приятный. Бывает так, что с первого взгляда видно — человек воспитанный и приличный. Только очки немодные. Теперь такие не носят.

С другой стороны, и одет он был небогато. Значит, не слишком много зарабатывает. Откуда же взяться дорогой модной оправе очков? Это теперь недешево.

— Ты поезда ждешь? — спросил он у Тани. Она не обиделась, что он говорит ей «ты». Все-таки он гораздо старше ее.

— Нет, — ответила она.

— Ты вся промокла, — произнес мужчина. — У тебя что — нет зонтика?

— Есть у меня зонтик, — ответила девушка, насупившись. Ей не хотелось рассказывать первому встречному, почему она оказалась вечером на улице легко одетая и без зонта…

Но незнакомец оказался не слишком любопытным. Он еще раз оглядел Таню с ног до головы и вдруг сказал:

— Знаешь, тебе нужно согреться. У меня дома есть бутылка коньяка. Ты любишь коньяк?

Таня этого не знала. Пробовать коньяк ей не приходилось. С подружками она несколько раз пила вино и шампанское. Дома папа пил водку и спирт, но пробовать эти напитки ей не приходилось. Да и желания никакого не было. Но на всякий случай Таня, как совсем взрослая, сказала:

— Люблю.

— Вот и хорошо, — обрадовался мужчина, — Пойдем ко мне. Ты согреешься, обсохнешь… Коньячку выпьем. — Он посмотрел на Таню жадными глазами, и она почувствовала, что понравилась ему.

Таню смущало, что он гораздо старше, но, с другой стороны, теперь она уже знала, как это бывает, когда связываешься с сопляками. Может быть, это судьба послала мужчину… Как знать?

Идти ей все равно было некуда. Домой еще рано. Она промокла. Сидеть тут на вокзале еще долго — точно простудишься. Да и не так уж тут тепло и интересно…

— А как вас зовут? — вдруг спросила она у мужчины, который, улыбаясь, ждал ее ответа.

— Сергей, — ответил он, и его глаза сверкнули под очками веселым блеском. — Так пошли?

— А вы один живете? — поинтересовалась Таня.

— С сестрой, — ответил он. — Да ты не беспокойся. У меня сестра хорошая. Она нам не помешает. У нас две комнаты.

Теперь Сергей уже совсем не скрывал своих намерений и прозрачно давал понять Тане, зачем он ее приглашает и чем они будут заниматься.

Он положил свою руку ей на коленку и чуть надавил. Таня опустила голову в раздумье. Она не знала, как поступить.

Предложение было довольно заманчивым. Оказаться в теплой квартире, выпить коньяка, которого она никогда не пробовала прежде… Потом целоваться с этим мужчиной в мягкой постели…

Хотя Таня не чувствовала никакого желания отдаваться сейчас, все же ей не хотелось отказываться.

Вдруг она увидела, что на пальце Сергея надето — обручальное кольцо. Его рука как раз лежала на ее колене, и девушка смогла рассмотреть кольцо.

— А вы женаты? — спросила она с интересом.

— Ах, да, — Сергей понял, что она заметила кольцо. — Женат. Только мы с женой не живем, — сказал юн. — Она от меня уехала, так что у меня дома только сестра. Ты об этом не думай. Все будет хорошо.

«Жаль, — подумала Таня. — Хоть и не живет с женой, а кольцо носит. Значит, разводиться не собирается. И мне за него замуж не выйти». Потом она ощутила вновь тепло его руки на своем колене и подумала, сладко ежась: «Ну и не надо замуж. Он все равно для меня староват. Пусть хоть так, все-таки какое-то времяпрепровождение. Не сидеть же тут весь вечер».

— Я согласна, — оказала юна через секунду и встала со скамейки.

— Прекрасно, — просиял Сергей, беря ее за руку. — Я живу тут недалеко. Через дорогу перейдем и будем на месте.

Они вышли из зала ожидания. Сергей крепко держал ее под руку. Уже на пороге, перед тем как выйти на улицу, Таня поймала взгляд постового милиционера.

«Он, наверное, подумал, что я специально тут сидела. Что я ждала, пока ко мне подойдет мужчина, — подумала девушка. — Он, наверное, решил, что я проститутка. Девчонки из училища иногда действительно вот так "снимают” мужичков». Девчонки рассказывали Тане о таком способе заработать десять тысяч на новые колготки. Таня знала о таком, но сама никогда не тяготела к подобному образу жизни.

«Вот, теперь милиционер подумает, что я такая», — решила она с грустью и стыдом. Потом успокоилась, ведь этого милиционера она никогда больше не увидит. Так что наплевать, что он там подумает…

Именно такая мысль и мелькнула у сержанта Гусарова, когда он увидел, что девчушка, которая прежде сидела одна, теперь уходит с мужчиной.

«Эх, — подумал он. — Если бы я сообразил пораньше, что это за девка, мог бы сам воспользоваться. Отвел бы ее в пикет, там сейчас все равно никого нет, и трахнул бы… Упустил, теперь вот этот мужик попользуется».

Потом сержант подумал о том, что девка наверняка заразная, раз занимается таким делом. И наверняка деньги бы потребовала… А у сержанта жена и двое детей. И зарплаты не хватает до конца месяца.

«Нет, — решил он, оборвав свои мысли. — Правильна я сделал, что упустил. Пусть катится себе... Еще подцепил бы заразу. Жену бы потом заразил. Это скандал бы был какой… Да и денег жалко. Петьке надо велосипед покупать…»

Таня с Сергеем пересекли дорогу возле вокзала и вошли во двор.

— Вот и мой подъезд, — сказал Сергей, подталкивая девушку к дверям;

— А удобно? — еще раз смущаясь, спросила Таня нерешительным голосом. — Ваша сестра…

— Что моя сестра?’ — перебив ее, ответил Сергей. — Моя сестра — хорошая нормальная женщина. Она нам не помешает: Ты ее не смущайся. Сейчас я тебя познакомлю.

Тане совершенно не хотелось знакомиться с какой-то сестрой, но она промолчала и поднялась по лестнице до третьего этажа, где мужчина ее остановил, придержав за локоть.

— Вот здесь Мы пришли.

Двухкомнатная малогабаритная квартирка показалась Тане дворцом и райскими кущами по сравнению с ее собственным домом, где все сколько-нибудь ценное было уже давно продано и пропито.

Здесь же стояла нормальная мебель, светился экран телевизора, и обстановка была такой уютной и домашней.

«Как же мы здесь будем?» — подумала про себя Таня. Ей показалось невероятным, что сейчас и здесь они с Сергеем будут предаваться любовным утехам. Настолько положительным чем-то веяло здесь от всего…

Таня иначе представляла себе «гнездо разврата», куца ее приглашал случайный знакомый. Ей показалось диким, что она пришла для разврата в такую приличную квартиру, в семейный дом…

— Это моя сестра, — сказал Сергей, когда в прихожую вышла женщина примерно его возраста. — Ее зовут Ира.

— Здравствуйте, — сказала Таня и назвала свое имя костенеющим от смущения языком. Как они сейчас с Сергеем уединятся? Что подумает о ней эта взрослая женщина?

— Меня зовут Ира, — сказала женщина и чуть приобняла Таню за талию, — Проходи в комнату, деточка, — и она подтолкнула девушку в комнату, к дивану, перед которым стоял низкий столик, — Не смущайся, — добавила она.

Таня подняла глаза на женщину, удивленная такой ее мягкостью. Женщина была довольно красивая. Она была одета в домашний халатик, очень короткий, серебристый.

«Очень красиво» — подумала Таня робко. — Только отчего она так хорошо меня встретила? Если бы у меня был брат, и он вдруг привел домой девчонку с улицы, я, наверное, не была бы с ней так любезна».

Это было ей странно, но тут же она подумала о том, что все люди разные.

«Может быть, эта Ира — очень добрая и сердечная женщина, — решила Таня. — Может быть, она не хочет обижать меня. Всякое бывает…»

Таня еще раз посмотрела на хозяйку дома. На этот раз она все же отметила какую-то странность в облике Иры. У женщины была довольно полная фигура, и слишком короткий халатик производил чрезмерно игривое впечатление. Он открывал полные ноги до самых ляжек.

«В таком халатике неудобно работать по дому, — подумала Таня, — Наклонишься хоть немного, и вся попа заголится… Но, наверное, она на кухне надевает другой, а этот халатик специально для гостей».

Еще она заметила, что Ира слишком ярко накрашена. Ее губы буквально лоснились от толсто наложенной ярко-красной помады. Глаза были густо подведены, и ресницы стали похожи на маленькие крылышки над глазами — так они были покрыты тушью…

Для домашней обстановки Ира была накрашена совершенно неуместно. Тем более, что она явно не собиралась никуда выходить.

— Таня очень промокла, — сказал сестре Сергей. — Я предложил ей выпить коньяка. Принеси нам бутылочку, пожалуйста.

Сам он сел на диван рядом с Таней, а Ира ушла в другую комнату, откуда вскоре появилась, неся два бокала, бутылку коньяка и тарелку с конфетами.

— Вот, угощайтесь, — приветливо сказала она, ставя все это на низкий столик перед Таней и Сергеем.

Девушке было очень неловко, что взрослая женщина обслуживает ее — девчонку. Еще больше ей было неловко, когда она подумала о том, что через некоторое время Сергей овладеет ей, и Ира в другой комнате будет это слушать и догадываться о том, чем они занимаются.

Сергей разлил коньяк по бокалам и предложил Тане выпить. Сестре он не предложил даже сесть. Ира вышла из комнаты со словами:

— Не буду вам мешать.

— Если хочешь, посиди с нами, — крикнул ей вдогонку Сергей, но она не вернулась в комнату, а только крикнула в ответ:

— Нет, я не хочу сейчас коньяку. Потом… Мне нужно приготовить все в холодильнике.

— Ну хорошо, — сказал Сергей, обращаясь к Тане. — Давай выпьем за знакомство. — Он чокнулся с девушкой и спросил после того, как они выпили: — Тебе сколько лет?

— Восемнадцать, — почему-то солгала Таня, прибавив себе один год.

— Давай поцелуемся, — предложил Сергей, придвигаясь к ней и беря за руку. Коньяк, который Таня только что выпила, обжег ее рот и горло так, что она с непривычки чуть не закашлялась. Тем не менее, она не стала отказываться. Ведь с самого начала поцелуи и все прочее подразумевалось, как само собой разумеющееся.

Они стали целоваться, и девушка с изумлением заметила, что Сергей делает это очень искусно, с большим жаром.

«Вот как целуются настоящие мужчины, — подумала она. — Не то, что тот сопляк. Потискал, потыкался мокрым ртом в мой рот и все… Теперь хоть научусь, как это делается по-настоящему. Потом пригодится».

Поцелуи становились все более страстными и горячими. Рука Сергея заползла Тане под кофточку и потрогала грудь.

В этот момент совершенно неожиданно в комнату вошла Ира. Таня вспыхнула и попыталась сесть нормально. Она одернула юбку и выразительно взглянула на Сергея, как бы давая ему понять, чтобы он убрал руку с ее груди.

Но Сергей продолжал держать свою руку на ее груди и даже мял ее пальцами.

— Смотри, какая полная у нее грудь, — сказал он, обращаясь к сестре. Та невозмутимо взглянула на Таню и улыбнулась.

— Да, она мягенькая, — сказала она с удовольствием рассматривая тело девушки. — Грудка, да и попочка тоже ничего.

Таня зарделась и стала красной. Голова закружилась, и девушка чуть не зажмурилась от неловкости.

Ира присела напротив на стул и сказала:

— Сережа, я все приготовила. Теперь в холодильнике есть место, — с этими словами она потянулась к бокалу Сергея и, взяв его, поднесла к губам.

— Теперь можно и выпить, — сказала она, улыбаясь широко, и Тане показалось, что ее толстые чувственно накрашенные губы извиваются точно две ярко-красные змеи…

И тут Таня вдруг увидела руку, которой Ира держала поднесенный ко рту бокал.

Она держала бокал с коньяком правой рукой, и на одном из пальцев было надето точно такое же обручальное кольцо, как у Сергея. Таня чуть перевела взгляд и, увидев руку мужчины, сравнила оба кольца. Они были совершенно одинаковы…

Она не сестра, вдруг пронеслось в голове девушки. Она не сестра. Ира — жена этого Сергея.

Ничего не понятно. Почему же она так спокойно позволила привести сюда ее — Таню? Отчего она так любезна? И вообще — почему они скрывают, что они — муж и жена?

— Вы замужем? — спросила она робко у Иры, и та рассмеялась. Женщина посмотрела на Таню сверкающими глазами, которые казались очень большими из-за густо наложенной косметики и сказала:

— Какая ты наблюдательная, деточка… Да, я замужем.

— И ваш муж?.. — Таня замолчала, не в силах вымолвить свою ужасную догадку.

— Ты права, — ответила Ира, выпивая коньяк из бокала и ставя его на стол обратно. — Мы муж и жена… Чего только не придумает Сергей, чтобы завлечь сюда вот таких глупых девочек, вроде тебя. В следующий раз он, наверное, скажет, что я его мать, — Ира засмеялась.

В комнате наступила секундная тишина. Таня молчала, потому что ничего не понимала. Но мало-помалу в ее душу закрался страх. Сначала слегка, потом страх превратился в ужас.

Что они от нее хотят?

Зачем она здесь? Что будет дальше?

Во всяком случае, то, что Ира сказала все начистоту и «сбросила маску», говорило о том, что теперь события будут развиваться быстро.

«Сейчас я пойму», — сказала себе Таня, сжимаясь от ужаса. Ее тело начало дрожать с головы до ног.

— Ладно, — вдруг произнесла деловым голосом Ира, обращаясь к своему супругу. — Кажется, больше нет времени тянуть. Место я приготовила. Так что у тебя больше нет необходимости лапать ее. Оставь девчонку в покое и приступай к делу.

— Я хочу уйти, — сказала неожиданно Таня и сделала попытку встать с дивана. — Дайте мне уйти. Мне нужно домой, — но встать ей не удалось, потому что рука Сергея прижала ее книзу.

— Посмотри, как она боится, — сказал Сергей своей жене. — Она вся дрожит. Всем телом.

— Ну и ладно, — ответила она нетерпеливо. — Тебе лишь бы полапать их, этих курочек… Как будто у тебя жены нет. Как только тебе не стыдно лапать ее с таким удовольствием у меня на глазах…

— Отпустите меня, — закричала Таня пронзительно. Она как бы увидела все происходящее новым взглядом. Она увидела другими глазами Сергея с его мягкими повадками. И увидела в его глазах волчий блеск… Это был блеск смерти.

Напротив было лицо Иры, густо и ярко накрашенное, безжалостно-сосредоточенное. Теперь это вообще было уже не человеческое лицо. Это была маска смерти!

— Пустите меня! — еще раз крикнула девушка и почувствовала, как ее тело вдавливается в диван железной рукой Сергея. Ира сидела безучастно напротив и наблюдала.

— Пусть она испугается по-настоящему, — вдруг сказал жене Сергей, продолжая прижимать Таню к дивану. — Это хорошо, если она умрет в страхе. Это сказывается потом на качестве… Ты же уже пробовала и была согласна со мной…

— Все равно, — произнесла Ира. — Не затягивай. Давай.

Таня выгнулась всем телом, пытаясь напрячь все силы и вырваться. Вот сейчас она выскользнет из схвативших ее рук и бросится к двери. Только открыть ее быстро… А там — улица, можно закричать, позвать на помощь…

Ах, зачем она ушла с вокзала? Зачем пошла с мужчиной? Осталась бы сидеть в зале ожидания, не так уж там было плохо и противно…

Только бы вырваться.

Но она чувствовала, что ей не вырваться, не уйти. Не сбросить тяжелую руку с горла, не добежать до двери, не открыть ее.

Танино тело выгнулось дугой на диване, затрепетало, и из горла ее послышался дикий крик. Тоска погибающего животного была в этом последнем отчаянном крике…

— Давай, а то услышат, — крикнула на мужа Ира и встала. В руке Сергея сверкнул длинный и широкий нож. Он занес его над головой девушки и лезвие, отразившее мягкий свет уютного торшера, было последним, что увидела Таня.

Нож вошел ей в горло. Крик оборвался, девушка захрипела, потом кровь в горле забулькала, вырываясь наружу.

— Вот сюда ее, — сказала Ира, протягивая мужу клеенку. — Не забрызгай пол, а то потом мне полдня оттирать. Голову клади вот сюда. Да сразу ее, сразу, хрящ перережь и все. Говорю же тебе…

— Расстели клеенку пошире, — командовал Сергей, опуская обмякшее тело на пол. — Скорее расстилай, а то кровь прольется… Видишь, как хлещет…

Через минуту все было кончено.

Ира с ножом в руке присела над трупом девушки. Лицо ее порозовело от возбуждения последних минут, глаза блестели из-под густо накрашенных бровей.

Она ловко орудовала ножом. Муж стоял над ней и смотрел, иногда давая советы…

— Все, — сказала наконец женщина, вставая с корточек. — Теперь можешь все это забирать. Только осторожно, чтобы никто не увидел.

— Хоть бы и увидел, — пожал плечами Сергей. — Мало ли что я несу.

— Все равно, — упрямо и рассудительно произнесла Ира. — Нужно быть осторожными. Иди заводи машину. Я пока что тут все приберу и остатки заверну, чтобы кровь не вытекала. А то испачкаешь весь багажник.

* * *

Я сумела купить билет до Белогорска. Езды туда от нашего областного центра было часа три на машине. На хорошем автобусе — часов пять-шесть. Но на этой линии, внутриобластной, ходят еще «львовские» автобусы. А они не только некомфортабельны и имеют в салоне неистребимый запах бензина, но еще и очень тихоходны…

Так что мне пришлось глотать бензиновые пары и пыль почти восемь часов, пока не показались окраинные домики родного города.

Я регулярно приезжала к маме в гости один раз в полгода. Но никогда не задерживалась дольше, чем на два-три дня. Слишком уж скучно в этой глухомани.

Теперь же я собиралась пробыть здесь месяц как минимум и, может быть, поэтому как бы свежим взглядом смотрела на улицы Белогорска, по которым сейчас проезжала.

Как мало изменился город с тех пор, как я жила тут постоянно. Почти все осталась на своих местах. Там, где прежде был райком партии, теперь районная администрация. Где был промтоварный магазин — он же, только называется «Магазин-салон»…

Где стоял паршивый пивной ларек с толпой сизоносых алкашей, он же и стоит. Наверное, алкаши те же самые, что были в моем детстве. Или это их дети. Алкаши воспроизводят себя сами. Их дети точно такие же, как родители, не отличить…

Правда, много киосков. Раньше киосков не было вовсе, кроме молочного в центре, да еще газетных в нескольких местах.

Теперь же они торчат повсюду. Маленькие и большие, богатые и бедные. Но все одинаково уродливы.

В каждом киоске — круглолицая бабища с маленькими наглыми глазами. И море, нет, океан всякого хлама. Жевачки, бутылки с мутной жидкостью и надписью «Кока-кола», турецкие свитера, арабские джинсы, якобы американские сигареты…

Тут за двадцать тысяч можно купить бутылку «настоящего французского коньяка». С надписью «Камю» и прочими аксессуарами. Местные бонвиваны покупают этот «коньяк» по торжественным случаям и распивают гордо, приобщаясь к красивой европейской жизни.

Им невдомек, что бутылка действительно настоящего коньяка «Камю» стоит столько, сколько весь этот, паршивый киоск вместе с мордастой бабой внутри и самим хозяином в кепке «аэродром»… А за двадцать тысяч деревянных рублей можно получить только бутылку польского денатурата с примесью польской же ослиной мочи…

Правда, есть два ресторана. Один — просто так, в центре. И один — в гостинице. Но туда и раньше-то ходили в основном местные хулиганы. Теперь, правда, хулиганы те же самые оделись в длинные модные пальто и называются мудреным заграничным словом «рэкетиры». Или «бизнесмены», что на уровне районного центра — одно и то же. Разница только в том, кому какое слово больше нравится.

Впрочем, меня все это никогда не касалось. Я приезжала навестить маму, а не шляться по достопримечательностям Белогорска.

Первый день я провела с мамой. Мы долго говорили с ней обо всем, и мне, к сожалению, пришлось рассказывать ей о постигшей меня неудаче на семейном фронте.

Я потому и не очень-то рвалась приезжать сейчас, что понимала — не смогу удержаться и все расскажу маме. И она расстроится. А зачем? Все равно помочь мне мама не сможет, а только понапрасну будет рвать себе старческое сердце…

Хорошо быть маленькой девочкой. Что бы ни случилось, можно было рассказать маме и быть уверенной, что она обязательно поможет. Или утешит, в крайнем случае.

А чем можно помочь и как утешить двадцативосьмилетнюю дуру, которая осталась у разбитого корыта? Ничем. Но рассказать все же пришлось. Не удержалась я.

Рассказала я и о задании, которое получила в редакции. Оказалось, что мама уже давно в курсе.

— Да, да, Мариночка, это такой ужас, — говорила она мне, прижимая руки к груди. — У нас тут все только об этом и говорят… Наши все боятся прямо из дому выходить. Это же подумать только — четыре женщины пропали. И все молодые. — Мама взглянула на меня, и ей пришла в голову страшная мысль. — Мариночка, не надо тебе этим заниматься, — забормотала она. — Это так страшно, так ужасно. Я боюсь за тебя. Ты ведь и сама можешь погибнуть. Так страшно это все.

Мама причитала еще довольно долго. Я понимала ее. Единственная дочь в кои-то веки приехала сюда и собиралась заниматься этим ужасом. Как тут старушке не испугаться?

— Будь от этого подальше, — говорила мама.

Я, может быть, и рада была бы оставаться подальше, но Беня ясно дал мне понять, что история с пропавшими женщинами — мой последний шанс. Либо я напишу об этом и реабилитируюсь, как журналист, либо… Беню тоже надо понять. Тираж падает, конкуренты давят, цены растут.

— Я буду осторожна, — успокоила я маму. — Я же не буду ловить преступника. Это пусть милиция делает. А я только узнаю обо всем и потом напишу.

У мамы относительно меня были большие планы. Она собиралась и весь следующий день провести со мной наедине.

— Я же тут сижу целыми днями одна, — говорила она жалобно. — Если только соседка зайдет навестить… Да и то, скучные они все, соседки-то. Поговорить не с кем. А тут ты приехала и сразу хочешь бежать куда-то. Тебе что — этот преступник дороже матери родной?

— Не дороже, а нужнее для работы, — сказала я.

Мама обиделась.

— Вот я и говорю — он тебе интереснее, чем я.

Со стариками лучше долго не разговаривать. Они всегда найдут повод, чтобы обидеться. И потом ты ни за что не убедишь их до конца, что ты ничего дурного не имела в виду…

— Так ты все-таки уходишь? — спросила она меня тоном обвинителя, поджав губы, когда я с утра следующего дня собралась идти по делам. Мама все же надеялась, что я передумаю.

— Мне обязательно нужно, — ответила я, стоя в дверях и нервно теребя в руках сумочку. Это был последний подарок от мужа. Он подарил мне сумочку на день рождения за неделю до того, как я на свою беду застала его…

— У меня назначена встреча, — соврала я. — Деловая встреча в милиции. Я должна непременно пойти, — не стану я говорить маме откровенно, что мне вполне хватило нескольких часов разговора с ней… И что продолжая эти разговоры я только усугубляю свое внутреннее психологическое состояние…

В конце концов я закрыла за собой дверь и вышла на улицу. Как говорил один мой профессор в университете: «Когда вы не знаете, с чего начать — начинайте прямо с самого начала. Не ошибетесь».

Я решила начать с самого начала свое журналистское расследование. Тем более, что задел был уже сделан Беней. Он же сказал мне, что уже договорился в районной прокуратуре.

Вот я и решила первым делом навестить это учреждение. Тем более, что меня заинтриговали слова Бени о том, что заместитель прокурора меня знает. Кто же это мог быть?

Я вспомнила всех своих здешних знакомых, но не припомнила ни одного человека, который мог бы оказаться на этой должности. Хотя, по правде говоря, не так-то много у меня здесь было знакомых. Кто уехал, кто пропал в неизвестном направлении.

Одна девочка, с которой я училась в школе, каждый год звонила мне и приглашала на ежегодную встречу выпускников нашего класса.

Она звонила аккуратно, каждый год. И я так же аккуратно ни разу не приехала на эти встречи. Мне это не интересно. Я не представляла, о чем могу разговаривать в течение целого вечера с бывшими одноклассниками.

В школе люди подбираются случайные. Классный коллектив — это просто дети, собранные по территориальному принципу. Те, кто живет в определенном микрорайоне. Они собраны не по интересам, не по склонностям, не по уровню развития. И вырастают они совершенно разными людьми. О чем и зачем мне говорить со всеми этими Машами, Петями и Васями?

Когда-то мы учились вместе, да. Но это было давно, все прошло, и нас Давно уже ничего не связывает.

Воспоминания? Но с тех пор у каждого из нас появилось так много гораздо более важных и интересных воспоминаний…

Вася стал токарем, Петя — барменом, Маша — швеей, Даша — налоговым инспектором. Ну и что? Мне совершенно не интересно разговаривать с токарями и барменами. У меня есть своя компания — коллеги, старые друзья, с которыми мы понимаем друг друга. С ними я и встречаюсь, потому что нам интересно вместе и есть что сказать.

А вспоминать, как трогательно получала двойки Дуня и как сердилась учительница Клавдия Ивановна?.. Увольте, у меня есть темы для разговоров и поинтереснее…

Так что же это за заместитель районного прокурора? Кто он? Прокуратура помещалась рядом с районной администрацией, в маленьком здании, где прежде был райотдел КГБ. Весь город, бывало, с трепетом смотрел на этот домик, где с загадочным видом сидели пять бездельников в галстуках. До сих пор не пойму, чем они годами занимались в нашем захолустном Белогорске. Боролись со шпионами?

Но шпионы, видимо, вообще никогда не слыхали о нашем городке.

Охраняли швейную фабрику и молотилку от диверсантов? Каких еще диверсантов?

Может быть, они боролись с диссидентами? Но в Белогорске единственным диссидентом был дядя Гриша, рабочий с пилорамы, который напивался каждый день и громко на всю улицу крыл по матери Ленина и коммунистов. Но дядя Гриша явно «не тянул» на то, чтобы с ним целеустремленно боролись пять высокооплачиваемых офицеров райотдела…

Теперь их повыгоняли, и в зданьице вселилась прокуратура.

«Заместитель прокурора Кротов П.П.» Вот что было написано на двери, к которой я подошла, едва вступила в коридор учреждения.

Так оно и есть. Как я могла забыть?

Павлик Кротов — это действительно мой одноклассник. И не просто одноклассник, а первый мальчик, с которым я поцеловалась. Впервые в жизни.

Да-да, это был Павлик. Поцеловались мы только один раз, на выпускном вечере. Я была очень серьезная девица и никогда не позволяла себе вольности. До шестнадцати лет я не целовалась с мальчиками.

Нет, конечно, мне очень хотелось попробовать. Очень. Но я уважала себя и хотела, чтобы все было «по-настоящему».

А Павлик был очень симпатичный. И последний год в десятом классе все время смотрел на меня влюбленными глазами.

Не надо думать, что я этого не замечала и что это было мне не приятно. Конечно, меня это даже волновало. Но… Это не могло быть «по-настоящему». Я уже сказала, что была очень серьезная девочка. И понимала, что сразу после школы я должна буду уехать из дома и поступать в университет. Это далеко, и значит, с Павликом нам придется расстаться.

А так я не хотела. Я считала тогда, что если уж ты целуешься, то нужно строить планы на будущее. Если же будущего быть не может, то нечего и дурака валять.

Вот какая я была серьезная и рассудительная девочка.

Только на выпускном вечере после очередного танца Павлик вдруг пригласил меня выйти во двор школы. Мы вышли, и я чувствовала, что он собирается с силами для разговора.

Я знала, что откажу ему. Я не могла позволить себе обнадеживать его, ведь у меня дома уже лежал билет на поезд. И все же я сама почувствовала, что дрожу от предчувствия.

Когда мы вышли во двор, Павлик сильно сжал кулаки и, опустив голову, сказал дрогнувшим голосом:

— Марина, я давно хотел сказать тебе, что…

— Что? — перебила я его нетерпеливо. Какой девочке, даже самых строгих правил не хочется услышать самое первое в своей жизни признание в любви?

— Что ты самая красивая девушка из всех, которых я знаю, — проговорил Павлик, окончательно заливаясь пунцовым румянцем.

— Да? Ну и что? — ответила я, несколько разочарованно. Все же это было не совсем объяснение в любви. А что я была самая красивая девочка в нашем классе — это я и так знала…

— Я хочу… Я хочу, чтобы мы с тобой… — начал Павлик и остановился на этих словах. Он так и не смог закончить фразу. Наверное, он долго готовился к этому разговору, созревал для него, набирался храбрости. И так и не сумел.

— Ладно, — сказала тогда я. Мне почему-то захотелось прийти ему на помощь. — Можешь не продолжать. Все равно я уезжаю. Послезавтра. Насовсем. Так что не имеет значения, что ты хотел сказать.

— Имеет, — вдруг произнес Павлик и покраснел еще больше.

— Что? — не поняла я.

— Это все равно имеет значение, — сказал Павлик, — Потому что тебе не может это быть безразлично.

— Что «это»? — спровоцировала я его. Мне так уж хотелось услышать то, что я ждала…

— Что я тебя люблю, — наконец выговорил Павлик. И сказав это, он потянулся ко мне губами. А я, когда услышала его прямое признание, почему-то тоже потянулась к нему.

— Люблю тебя… — повторил Павлик в последний миг перед тем, как наши губы соприкоснулись.

Поцелуй был долгим и неумелым. Подозреваю, что мы оба целовались тогда впервые.

Когда мы оторвались друг от друга, я поймала на нас взгляд Михаила Васильевича, нашего учителя истории. Он вышел во двор школы и случайно застал нас. Но он был джентльменом — наш провинциальный Михаил Васильевич. Он громко закашлялся, как будто на него напал приступ чахотки, и прошел мимо нас, сделав вид, что вообще нас не заметил.

— Я уезжаю, — сказала я, когда мы перевели дух. — Послезавтра меня здесь не будет. Так что это все не имеет значения.

— Имеет, — упрямо повторил Павлик. — Ты уезжаешь — и уезжай… Насовсем, так насовсем. Но я должен был тебе это сказать, и сказал. И это имеет значение…

С тех пор мы не виделись. То есть как-то мы видели друг друга, но это было на автозаправочной станции в Крыму.

Кругом гудели машины, кричали люди, плакали дети. Мой муж сидел за рулем, Павлика я увидела через ветровое стекло отъезжающей машины…

Мы улыбнулись друг другу, и он уехал. Так что та встреча может не считаться.

«Пожалуй, мне следовало бы сообразить, что именно Павлик может быть заместителем прокурора, — подумала я, стоя перед дверью с табличкой. — Как он упрямо говорил тогда, что он собирался мне сказать о своей любви, и сказал. Чего бы это ни стоило. И что это имеет значение… Мне бы надо было понять, что он серьезный человек».

Подумав обо всем этом за одну секунду и воскресив образы детства, я открыла дверь и вошла.

Павлик сильно изменился за эти годы. Я хотела ему сказать об этом, но сдержалась. Подумала, что это будет просто глупо. Естественно, люди меняются с годами. Я ведь тоже уже не шестнадцатилетняя выпускница школы…

— Как я рада тебя видеть, — сказала я, когда мы сели за его стол. Это было вполне искренне. На самом деле, я подумала, это странно, что я не поддерживала отношений с Павликом. Он такой симпатичный. Надо было хотя бы помнить о том, что это первый мужчина, с которым я целовалась…

— Я с тех пор все ждал тебя, — сказал Павлик, глядя на меня своими яркими синими глазами.

— С тех пор, как тебе позвонил Беня? — спросила я. — Это он тебе сказал, что я приеду и приду к тебе сюда?

— Это он сказал мне об этом, — подтвердил Павлик. И потом, не отрывая от меня взгляда, добавил: — Только я ждал тебя не с тех пор… То есть не эти два дня. А с того момента, как ты уехала тогда отсюда.

— Так и ждал с тех пор? — улыбнулась я. — Все это время только и делал, что ждал меня? — Я говорила в шутку, но Павлик не захотел улыбаться и снимать напряжение. Он все так же серьезно ответил мне:

— Нет, не только. Я сделал довольно много за это время. Но в личном плане — да. В личном плане я только это и делал.

Это было уже заявление. Его нельзя было просто взять и проигнорировать. Я замялась. Мне было непонятно, как я должна реагировать на такие слова. Смеяться? Глупо… Превратить все в шутку? Но я уже пыталась, и он не дал мне сделать этого…

— Тыженат? — спросила я, роясь в сумочке в поисках пачки сигарет. Нашла пачку, вытащила ее, и тут Павлик сказал:

— Нет, конечно.

Он произнес это таким спокойным и ровным голосом, что я сначала даже не поняла, что это он отвечает на мой вопрос.

— А почему конечно? — удивилась я, вертя пачку в руках.

— Ну, я же говорил тебе, — сказал все так же спокойно Павлик, глядя на меня задумчивым взором, — Я все это время ждал тебя. Как же я могу быть женат? Это было бы нелогично.

— Но это же невозможно, — сказала я. — Кстати, у тебя можно курить? — Я достала сигарету и теребила ее, разминая пальцами.

— Можно, — кивнул Павлик. — А почему ты так удивляешься?

— У тебя что, не было никаких женщин за все эти годы? — спросила я. Конечно это уж совсем не мое дело. Просто мне хотелось выяснить степень его серьезности и определить границы, до каких он может дойти в своих словах.

— Женщин? — пожал плечами Павлик и наконец улыбнулся все-таки мне в ответ своей широкой улыбкой. — У меня были женщины, — сказал он, немного подумав, — Три женщины, — уточнил он, — Я три раза ездил в отпуск на юг… Да. Так что у меня было три женщины. Правда, я сейчас не помню их имен, — он задумался, поискал глазами что-то на потолке, будто припоминая, и сказал: — Нет, вру. Одно имя помню. Люся. Только не помню, она была первая, вторая или третья.

— Ты шутишь, — осторожно сказала я, — Ты меня разыгрываешь.

— Вовсе нет, — ответил Павлик, протягивая мне зажигалку и поднося огонь к кончику сигареты, — Я говорю совершенно серьезно.

— Но ты же не хочешь настаивать на том, что даже если все это и так, ты не женился и вообще не завел связей только потому, что ждал меня, — сказала я, уже начиная нервничать.

— Хочу, — ответил Павлик. — Именно это я и хочу сказать. Но ты не смущайся. Тут ведь нет ничего такого.

— Какого? — уточнила я.

— Опасного. Патологического. Вообще такого, что могло бы встревожить тебя. Я знаю, что ты давно замужем, так что вовсе не собираюсь ничему мешать. Просто ты спросила, и я ответил. Зачем мне было врать?

Павлик закурил сам и, посмотрев мне в глаза, повторил:

— Мне известно, что ты замужем.

— Была, — сказала я. Мне стало жалко себя, я опять вспомнила все… Ни один мускул не дрогнул на лице моего собеседника.

— Ты развелась? — спросил он.

— Я не развелась, — жестко ответила я, выдыхая дым из ноздрей двумя тонкими струями. — Я не развелась!

Павлик поднял одну бровь и посмотрел на меня пристально, как бы давая понять, что он просит пояснить, что я имею в виду.

— Это не так называется, — дала я ожидаемые им пояснения. — Я не развелась. Меня бросил муж. Бросил и ушел к другой, — добавить к этому было нечего, и я замолчала.

Наступила пауза.

— Так, — сказал Павлик наконец и раздавил в пепельнице окурок. Он сделал это так яростно, что я подумала, будто Павлик представил себе, что этот окурок — мой бывший муж…

— Ты приехала надолго? — спросил он потом, поднимая вновь на меня глаза.

— Не знаю. Наверное, на месяц, — ответила я. — Да и вряд ли получится меньше. Ты ведь знаешь, у меня задание написать статью. А для этого мне нужны факты. И версии, гипотезы. Так что несколькими днями дело не обойдется.

— Ты хотела сказать, что идеальным вариантом было бы, если бы мы за это время поймали преступника, — сказал Павлик и покачал головой. — Действительно, пора бы и поймать его уже. Четыре жертвы — это многовато для Белогорска.

Я обрадовалась тому, что разговор наш принял иное, чем в начале направление.

«Молодец Павлик, — подумала я. — Сам заговорил о нейтральных вещах. Деловой человек, сразу видно. Не зря он заместитель прокурора».

— Расскажи мне, что тут происходит, — попросила я, вынимая из сумочки блокнот.

— Он тебе вряд ли понадобится, — сказал Павлик, кивнув на блокнот головой.

— Почему? Ты не разрешишь мне записывать?

— Нет, что ты. Записывай, пожалуйста. Того, что нельзя записывать, я все равно не скажу, — ответил он. — Просто особенно нечего писать. Это все укладывается в пару слов. И не больше.

— Так что же это? — настаивала я.

— В течение последних трех месяцев пропали поочередно четыре молодые женщины. Вернее, сначала мы знали только о двух. Пропала девушка. Ее звали Тоня. Родственники сделали заявление. Спустя месяц пропала женщина по имени Наталья. Муж тоже заявил об этом.

— А вы искали этих женщин? — спросила я с сомнением. Потому что всем известно, что милиция не спешит разыскивать пропавших людей.

Павлик усмехнулся:

— Ну вот, и ты туда же… Конечно, никто их не бросился искать. На это есть свои причины… Дело в том, что дел очень много. Причем явных уголовных дел, когда не надо доказывать, что совершено преступление. Есть труп, например. Или раненый, или потерпевший иным путем. То есть это преступление с жертвами. Таких дел достаточно, чтобы и на них не хватало сил и времени. А тут — просто исчез человек. Это же вообще еще большой вопрос — исчез ли он? Приходят родители и говорят, что их дочка пропала. Ушла из дома и не вернулась… Но тут возникает масса вопросов. А какие были отношения в семье, например? Может быть, дочка просто плюнула на родителей и уехала куда-то, не сказав им ничего. Может быть, они допекли ее, и она сбежала. Бывают же такие случаи. И даже сколько угодно. Или, как во. втором случае, муж заявил о пропаже жены… Может быть, она просто сбежала от него к любовнику. Вполне вероятно. Кстати, это гораздо вероятнее, чем то, что она стала жертвой преступника. Такое попросту случается гораздо чаще… Ты улавливаешь мысль?

— Да, — кивнула я. — Такое бывает… И что же было дальше?

— Но ты больше не будешь язвить по нашему адресу? — спросил Павлик. — Ты понимаешь то, что я хотел сказать?

— Да. Ты хотел доказать мне, что у вашего бездействия в подобных случаях есть причины. И у вас есть основания не особенно доверять заявлениям об исчезновениях, — ответила я.

— Ну да. В девяноста пяти процентах случаев через день или два пропавшие люди преспокойно возвращаются домой. Проходит время, они успокаиваются, и все в порядке. Вот и мы тогда сказали родителям: «Может быть, ваша дочь уехала к бабушке. Или поехала с друзьями куда-нибудь и не сказала вам об этом. Забыла, или была сердита на вас за что-то и не сказала намеренно. Вот вы тут кипятитесь, хотите, чтобы мы все бросили и бежали ее искать, а она завтра вернется домой и преспокойно сядет за стол пить чай…»

— Но насколько я понимаю, в данном случае все было не так? — нетерпеливо спросила я.

— Да, — ответил Павлик. — На этот раз, я подчеркиваю, на этот раз все оказалось не так. Потому что через несколько дней мы нашли голову девушки.

— Просто голову?

— Ну да. Голову, отрезанную от туловища.

— А где вы ее нашли?

— Нашли, строго говоря, не мы, — ответил Павлик. — Никто не искал специально голову или что-то иное. Просто дворник нашел голову в мусорном баке.

— На помойке? — уточнила я.

— На помойке, — оказал Павлик. — Возле многоэтажного дома помойка, и стоят мусорные баки. Там и обнаружили голову девушки. Родители ее опознали.

— Вы звали родителей опознавать голову их дочери, вынутую из помойки? — ужаснулась я.

— Что же оставалось делать? — пожал плечами Павлик. — Требования процессуального кодекса… Мама упала в обморок.

— А папа?

— Про папу я не знаю, — сказал он, — Как-то не обратил внимания. Впрочем, ты можешь сходить к ним и сама поговорить.

Я задумалась. Перспектива заманчивая для журналистки. Вот только…

— Меня спустят с лестницы, — сказала я. — И правильно сделают, кстати.

Павлик посмотрел в окно. Там была улица, по ней ехали машины. На тротуаре несколько мальчишек играли с собакой. Собака была облезлая и грязная — видно, что бродячая…

— А спустя еще пару дней нашли вторую голову. Той жены, которую искал муж. А потом пошло-поехало. Нашли еще две головы. Тоже молодые женщины. Только не удалось идентифицировать их.

— Ты имеешь в виду, что не удалось установить, кто они были? — «спросила я.

— Нам не поступало заявлений об исчезновении, — ответил Павлик. — Головы есть. Значит, женщины убиты. Но об их пропаж» никто не заявлял.

— Что же вы «сделали?

— Ничего не «сделали, — сказал Павлик. — Что тут можно сделать? Проверили дома, возле которых нашли голову. Дома эти в разных частях города.

— А как вы проверяли? И что проверяли? — поинтересовалась я.

— По схеме, — сказал заместитель прокурора. Потом, видя, что я все же не понимаю, пояснил: — Искали по двум направлениям. Сначала взяли тех жильцов, кто имел судимость. То есть подозрительный контингент. В каждом доме это два-три человека.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Никто же не признается. Не скажет: «Да, это я сделал. Вяжите меня». Потом проверили всех тех жильцов, кто мог знать этих женщин. Подруги, друзья, сослуживцы. Произвели несколько обысков.

— У кого?

— У наиболее подозрительных. Должны же быть следы. Следы всегда остаются. Самым подозрительным был один мужик. Голову той замужней женщины, Натальи нашли возле дома на Пионерской улице. Среди жильцов есть мужик, с которым она работала вместе. Она была товаровед, а он — грузчик на складе. Все-таки какой-то контакт. А у мужика к тому же судимость была. И не какая-то, а за убийство. Он в свое время в пьяном виде тещу зарезал на кухне. Получил семь лет. Отсидел пять и год назад вернулся. Мог он убить ее? Как ты думаешь?

— Мог, — сказала я. — Если одного человека убил, то мог и второго.

— Вот, — обрадовался Павлик. — Типично милицейское рассуждение. А еще все ругают милицию… Тещу он убил по пьянке, на почве личных неприязненных отношений. Раскаялся, живет сейчас с женой и двумя детьми. Даже жена его простила, хоть он ее маму порешил. Дрянная старуха была, должно быть… По тещу он ведь просто пырнул и все. А тут — расчленение. Зачем ему это было делать? И на какой почве? Без мотива?.. Одним словом, для порядка мы обыскали квартиру и, конечно, ничего не нашли.

Павлик закурил опять и тоскливо посмотрел вновь в окно.

— Да и не должны были найти, — заключил он, как бы рассуждая сам с собой.

— Почему? — спросила я.

— Потому что тут явно не в жильцах дело, — ответил Павлик. — Судя по «расчлененке» убивает маньяк. Обычному убийце не нужно отрезать голову у жертвы. Это трата времени и сил. Незачем… А тут явный маньяк. Но головы находятся в разных частях города, возле разных домов. Что же, в каждом доме свой маньяк, что ли? Конечно же, нет.

Я задумалась, пытаясь собрать в своей голове воедино соображения Павлика и вообще осознать то, что он рассказал.

— Так что же делать? — спросила я после недолгого размышления, — О чем говорит тот факт, что головы находятся в разных местах?

— Скорее всего, преступник специально разбрасывает головы своих жертв в разных местах для того, чтобы сбить нас со следа. И к домам, возле которых находятся головы несчастных, преступник не имеет никакого отношения… Кстати, у него совершенно нет воображения, — усмехнулся Павлик.

— То есть? — вскинулась я. — Мне показалось, что убить человека, а потом отрезать его голову и бросить ее на помойку… Для этого как раз надо иметь воображение. Дьявольскую фантазию…

— Я про помойку и говорю, — ответил Павлик. — Все головы выбрасываются на помойку. И никуда больше. Причем преступник знает, что весь город об этом говорит, и каждое утро мальчишки из всех домов бегут на помойку возле своего дома и ищут головы.

— И находят их, — сказала я.

— И, к сожалению, иногда находят, — согласился мой школьный товарищ, качая головой.

Потом он несколько секунд раздумывал, сказать мне или не сказать. Он испытующе посмотрел на меня, и в глазах его мелькнул огонек принятого решения.

— Дело в том, — сказал он, — что я подозреваю, что жертв преступника не четыре, а уже пять.

— Вы нашли пятую голову? — ужаснулась я. Хотя, если задуматься, то какая в принципе разница: четыре или пять? Это имеет принципиальное значение только для одного человека — для того, чья голова стала пятой…

— Мы еще не нашли ее, — ответил Павлик, — Но у меня есть сильное подозрение, что скоро найдем.

— А что, поступило еще одно заявление об исчезновении? — поинтересовался я.

— Поступило, — сказал заместитель прокурора. — Причем, что особенно неприятно, оно поступило от Франца. Ты помнишь Франца?

Конечно, я помнила Франца. Он также был моим одноклассником. Правда, с ним у меня вообще не было связано никаких воспоминаний. Он был высокий и очень худой, бледный мальчик с соломенными волосами.

Франц Бауэр. Он был немец, но это не имело никакого значения. В нашем городе немцев всегда было почти треть населения.

Сразу после войны по указу обезумевшего от крови выродка в наши края было переселено огромное количество поволжских и крымских немцев. Многие погибли в пути, особенно дети. Многие погибли сразу после переезда от холода и голода.

Однако, выжившие составили значительную часть населения Белогорска. Немецкая речь слышалась повсюду — в школе, в магазине, просто на улице. Сейчас, конечно, немцев стало поменьше, многие уехали в Германию. Но все равно, немецкая община очень большая.

Франц был совсем не единственным немцем в нашем классе. Но он почему-то держался особняком от всех — и от немцев и от русских с украинцами. Вообще, мне запомнилось, что он был хотя и красивым мальчиком, но очень нелюдимым и малообщительным.

— Я помню Франца, — сказала я Павлику. — Это у него кто-то пропал?

— Ну да, — сказал мой товарищ. — Неделю назад у Франца пропала жена. Ушла под вечер из дома и не вернулась. Это тот случай, когда я велел сразу принять заявление и начать следствие.

— Почему? — спросила я. — Потому что он — твой одноклассник? Поэтому такая чуткость и рвение по службе?

— Марина, прекрати быть журналисткой, — ответил Павлик. — Не строй все время из себя бескомпромиссного обличителя… Ты же сама все прекрасно понимаешь. Тут другой случай. Пропала ведь не молодая девушка, которая могла поехать на дачу с друзьями. И не женщина, про которую мы ничего не знаем… Я же прекрасно знаю Валентину. Они с Францем женаты уже пять лет. Я сам был на свадьбе — он тогда пригласил почти весь наш класс. Да и вообще мы с ней встречались часто. Она работает в РОНО инспектором по детским садикам. РОНО тут напротив, так что мы встречались на улице как минимум раз в неделю. Семья у них всегда была нормальная. Они оба — ровные дружелюбные люди. Куда могла пропасть Валентина? Ушла из дома и не вернулась…

— Ты полагаешь, что она стала пятой жертвой преступника? — спросила я.

— А что мне остается думать? — ответил Павлик. — Куда могла деваться взрослая замужняя женщина в родном городе? С мужем у них были нормальные отношения, это всякий подтвердит.

— Так что она не должна была от него сбежать с усатым грузином? — уточнила я.

Павлик невольно улыбнулся, хотя и не хотел этого. Просто моя идея показалась ему забавной.

— Нет, — сказал он. — Кстати, мы проверили всех Грузинов, это правда… Так что, как это ни смешно, наши мысли движутся в одном направлении.

— А как вы их проверили? — поинтересовалась я.

— Ну, не грузинов конкретно, — сказал Павлик. — Мы провели рейды по рынку и по гостинице. На вокзале тоже проверяли документы у всех лиц кавказской национальности. Трясли всех кавказцев и азиатов… Нет, никто из них ничего не видел и не знает.

— А они не обижались на вас за это? — спросил я. — И вообще, это по моему незаконно — проверять именно кавказцев и азиатов. Это сегрегация или что-то в этом роде.

— Они говорили то же самое, — ответил спокойно Павлик. — И если это попадет в газеты, мне будет нагоняй за преследования на этнической почве. Но ведь факты есть факты. Есть же объективные цифры преступности по стране и по области. От них нельзя отвернуться, если ты профессионал. Там, где появляется много мигрантов-кавказцев, там рост преступности. Статистическая закономерность. Много выходцев с Кавказа — рост числа убийств, изнасилований, грабежей… Гуманистическая общественность может сколько угодно возмущаться нашими действиями, но она же и требует от нас защиты. Где же логика? Либо я буду гладить их по головке и не сметь пальцем тронуть, и тогда они перережут вас всех своими кинжалами, либо я плюну на сопливый гуманизм и приму меры. И пусть я лучше безумно обижу десяток рыночных торговцев и продержу их в «холодной», зато спасу жизнь какому-нибудь старенькому доктору, возвращающемуся с позднего вызова. И одна лишняя девочка не будет изнасилована в извращенной форме в подъезде собственного дома… Так что гортанные брюнеты пусть не обижаются. Кстати, они хоть и жалуются на плохое обращение, а домой не едут все равно. Наоборот, плодятся тут как саранча. Им тут, видимо, нравится.

— Что нравится? — спросила я, удивленная таким пылом Павлика. Но, видно, у него, что называется, «наболело»…

— Нравится делать тут деньги, пьянствовать, насиловать и грабить, — сказал он жестко. — Так вот, мы все проверили, но найти Валентину нам не удалось. И я сильно подозреваю, что скоро мне придется огорчить Франца. То есть, я сижу вот здесь и жду, когда мне позвонят и скажут, что нашли голову Валентины. И мне придется самому звонить Францу.

— Вы с ним друзья?

— Нет, но все же я был первым, к кому он прибежал наутро после того, как Валентина не вернулась домой. А потом, мы все же добрые знакомые. Это ведь ты уехала и забыла навсегда обо всех нас, — сказал Павлик. — А здесь у нас человеческие отношения рвутся не так быстро… Так что я предчувствую, что меня ждут неприятные минуты.

— А вы проводили какую-нибудь экспертизу? — поинтересовалась я.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Павлик. — Обычную медицинскую, конечно, проводили… Но что она может дать, кроме установления приблизительной даты смерти по признакам разложения? Ничего, кроме этого, мы не получили.

— Я имею в виду психиатрическую, — сказала я. — Вы пытались установить психологический портрет преступника? Можно ведь попытаться представить себе его, и тогда будет легче искать.

— Видно сразу, что ты давно живешь в большом городе, — сказал Павлик насмешливо. — Здесь есть один участковый психиатр на район. Но эта бедная женщина едва успевает лечить алкоголиков и слабоумных старушек… Я спрашивал у нее, кстати, об этом.

— И что она тебе ответила?

— Она сказала, что судя по тому, что все пострадавшие — женщины, да еще молодые, преступник скорее всего маньяк, свихнувшийся на сексуальной почве. Но это и без нее было понятно.

— Почему понятно?

— Ну, посуди сама… Все маньяки такого плана свихнулись на сексуальной почве. Они могут даже сами этого не сознавать. Но первопричина, конечно, в этом и ни в чем ином. Так что, как это может нам помочь? Мы же не знаем механики процесса. Где тела? Что он с ними делает? Мы пока что имеем только головы. А из этого портрета преступника не составишь. Нам нужно знать хотя бы мотив преступления. Зачем он убивает женщин? Он их насилует и потом убивает? Или нет? Вопросов слишком много. Помнишь, мы еще в школе проходили какие-то уравнения, в которых было слишком много неизвестных? Разные там иксы и игреки? Так вот, в данном уравнении неизвестны почти все члены…

Наш разговор с Павликом прервал телефонный звонок. Он снял трубку и долго молчал, прижав ее к уху и слушая, что ему говорят.

— Вы уверены? — наконец спросил он. — Вы сами видели? Врачей пригласили?

Потом помолчал еще, выслушивая ответ. По тембру голоса в трубке я поняла, что звонит мужчина и что он сильно возбужден.

— Я сейчас приеду, — сказал наконец Павлик. — Ничего пока что не трогайте. Только сфотографируйте, и все. Перевозить будем потом. И проверьте вокруг местность, нет ли следов автомобильных шин. Там почва какая?.. Ну, хорошо, я сейчас.

Он повесил трубку и посмотрел на меня. Лицо его стало совсем серьезным.

— Кажется, дело сдвинулось с мертвой точки, — сказал он мне. — Наверное, это твой приезд повлиял… Как нарочно, стоило тебе прийти ко мне с этим делом, и мы что-то нашли.

— Что вы нашли? — спросила я, впериваясь в него взглядом. Наверное, глаза при этом у меня так явственно загорелись нездоровым репортерским блеском, что Павлик сказал:

— Не спеши так. Сейчас я уеду. Ты меня извинишь, я уверен. Заходи вечером, в конце дня и, может быть, я тебе расскажу что-нибудь новенькое.

— Поймали убийцу? — спросила я, не выдержав. Все-же мне было не дотерпеть до вечера. Как это невыносимо — ждать интересных сообщений так долго…

— Нет, конечно, — успокоил меня Павлик, — Я даже не уверен сейчас, что то, что нашли, имеет какое-то отношение к головам женщин. Хотя основания есть…

— Так что же там? — я не могла не знать заранее.

— Нашли тела, — сказал Павлик, вставая и засовывая в карман пачку сигарет, — Тела без голов. Женские тела…

— Так это же они и есть! — почти выкрикнула я. — Это те тела, которые вы никак не могли найти.

— На сто процентов нельзя быть уверенным, — сказал Павлик, направляясь к двери: — Но на девяносто можно. Все-таки тут не Москва и не Новосибирск… Не так уж много у нас убивают и обезглавливают людей. Так что, наверное, это как раз то, что мы ищем.

Мы вышли на улицу, и Павлик направился к стоящему «газику», где, прикрыв лицо газетой, дремал шофер.

— Ты меня прости, — сказал он на прощание, — Мне нужно там быть непременно. Прокурор сейчас в отпуске, так что я остался один и должен приехать на место. — Он еще раз виновато улыбнулся и сказал, как бы извиняясь: — Но ближе к вечеру я буду у себя, и мы сможем поговорить. Так что…

Но я приняла решение. Вернее, попыталась осуществить его. Поэтому я прервала Павлика словами:

— А можно я поеду с тобой? Мне бы очень хотелось принять какое-то участие в расследовании. Можно?

Павлик уже занес ногу на ступеньку машины. Он обернулся и посмотрел на меня.

— Конечно, нет, — ответил он, но в его голосе я услышала, что мне стоит попытаться еще раз…

— Мне это очень нужно, — произнесла я жалобным голосом. А потом применила вовсе запрещенный прием. Я взяла Павлика за руку и держала его руку в своей, крепко сжимая.

Я понимаю, что это так называемый «удар ниже пояса» и журналистка не должна его применять в целях получения информации. Это непрофессионально, точно так же как и шантаж, например…

— Пожалуйста, Павлик, — сказала я при этом, и заместитель прокурора сдался.

— Садись, — сказал он и помог мне взобраться в машину. — Только обещай мне молчать и не вмешиваться. И не падать в обморок. Договорились?

Я улыбнулась:

— Вмешиваться я не буду. Ты мне сам потом все объяснишь, что будет непонятно. Насчет обморока, не обещаю, что не грохнусь при виде трупов. Но обещаю, что сначала тихо отойду в сторонку, чтобы никому не мешать, и упаду только там. Тебя это устраивает?

Улыбка моя приобрела обольстительный оттенок. Я была горда своими чарами и довольна тем, что с первого же дня буду полностью в курсе дела. Прав был Беня — мне очень повезло, что я знакома с Павликом.

Мы мчались в сторону от центра города и вскоре выехали из него.

— Что-то не вовремя твой шеф собрался уходить в отпуск, — прервала я молчание в кабине.

— А?.. Что ты сказала?.. — оторвался от своих мыслей Павлик.

— Я говорю, что твой начальник, прокурор, мог бы и подождать с отпуском пока не поймали преступника, — повторила я.

— Он очень утомился, — ответил громко Павлик, метнув выразительный взгляд в спину водителя. — Должен же человек отдыхать.

Я поняла, что это машина прокурора и водитель непременно доложит вернувшемуся хозяину, куца и с кем ездит его заместитель и какие разговоры они в кабине ведут. «О Дания! Тюрьма…» — вспомнились мне бессмертные слова принца Гамлета.

— Нам далеко ехать? — перевела я разговор на другую тему. Мы ехали уже минут десять и приближались к ветке железной дороги. Это километрах в десяти от городской черты.

— Сейчас приедем, — ответил Павлик, и тут же мы увидели на дороге одиноко стоящего милиционера.

Увидев нашу машину, он замахал руками, и мы остановились.

— Куда? — коротко и грозно спросил Павлик, высовывая лицо из окна.

— Вот туда, — сказал мальчик, показывая на лесную дорожку, отходящую от шоссе и ведущую в лес.

Милиционер действительно был совсем мальчик. Ему было лет двадцать, шея его была тонкая, как у цыпленка. Она смешно болталась в великоватом воротнике серой форменной рубашки.

Лицо у мальчика было серого оттенка то ли от нервного потрясения, то ли от хронического недоедания с детства. Оно было узенькое, с кулачок, и покрыто подростковыми розовыми прыщами.

— Ты тут зачем стоишь? — спросил Павлик у него, и он, запинаясь, ответил:

— Вас ждать поставили… Показать дорогу, говорят… Говорят…

— Садись. Подвезем, — предложил Павлик, но мальчик вытаращился и замотал головой:

— Нет, спасибо, товарищ прокурор… Я сам… Тут очень близко, только не видно за деревьями. Я сам…

Мы поехали по лесной ухабистой дорожке, а мальчик в форме, спотыкаясь, поплелся следом за нами. Ботинки его были заляпаны грязью, а фуражка, большая не по росту, при каждом шаге сползала на глаза.

«Да, плохи наши дела, — подумала я про себя. — Такого любой серьезный преступник пальцем перешибет… Когда порядок в стране охраняют недокормленные подростки, добра не жди…»

Парнишка не соврал, не успели мы проехать сто метров, как за деревьями в лесу увидели две машины и группу людей.

Одна машина была милицейская, а другая медицинская, с красным крестом на боку.

Все присутствующие были в форме, двое еще держали в руках лопаты. Женщина была только одна, да и то она стояла в стороне. Это была молодая девица, крашеная блондинка лет двадцати трех, в белом халате. Это была врачиха, которая подписала документы о смерти и что-то еще… Она стояла в стороне и молча курила, демонстрируя длинные ногти с облупившейся яркой краской.

Когда мы вышли из машины, все присутствующие удивленно посмотрели на меня. Павлик не стал меня представлять, только махнул рукой в мою сторону и сказал:

— Это со мной.

Всех эти слова вполне устроили, тем более, что тут было нечто, поинтереснее меня.

В десяти шагах от стоящих машин находилась разрытая яма. По краям ее виднелись кучи земли, которые громоздились как миниатюрные пирамиды.

Я сделала несколько шагов вперед и вытянула шею, чтобы заглянуть в глубину. Тут же мне стало плохо.

Я еще не успела даже осознать мозгом то, что увидела, но мои органы чувств уже среагировали.

Я отшатнулась, и стоявший рядом офицер милиции поддержал меня за локоть.

— Вы поосторожнее, — сказал он отчужденно, — Это такое зрелище, знаете ли…

— Н-ничего… — заплетающимся языком ответила я ему, — Все в порядке. Я уже всякое в жизни видела…

— Да? — буркнул он. — Сомневаюсь, что такое видали.

Он замолчал, а я пересилила себя и еще раз заглянула внутрь.

Наверное, есть такие вещи, на которые человек вообще не должен смотреть. Может быть, на фотографиях это выглядит как-то иначе. Создается все же эффект отстраненности.

В яме лежали человеческие обнаженные тела. Вернее, это были даже не тела, а какая-то мешанина. Разумом я понимала, что это трупы убитых женщин. Тем не менее, я понимала это только потому, что знала заранее, что мне предстоит увидеть. Все смешалось в одну кучу — руки, ноги…

Тела были белые, совсем белые, как бумага. На них были видны сине-зелено-черные пятна разложения. На фоне черной мокрой земли они выделялись особенно рельефно и пугающе.

Несколько секунд я, не отрываясь, смотрела на открывшееся моим глазам ужасное зрелище.

Вдруг что-то шевельнулось там, в яме. От этого я чуть не упала в обморок и еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть пронзительно, на весь молчаливый лес.

Что там могло шевелиться?!

Но мой глаз ведь зафиксировал чуть заметное шевеление. Через еще одно мгновение я поняла — это был толстый и длинный червь, который копошился слепой головой в разрытой земле.

Его потревожили, разрыв эту импровизированную страшную могилу. Оторвали его от дела…

«Человек — это пища для земляных червей», — вспомнила я неоднократно слышанную фразу. Только сейчас я поняла, насколько она правдива и жестоко реалистична. В моем сознании из этой философской фразы ушли вся отвлеченная мудрость и изощрение циничного ума. Она превратилась просто в констатацию страшной правды жизни. И правды смерти…

Настал момент, когда я смотрела вниз и не могла оторвать взгляда. Я смотрела, и в моей голове шевелились мысли. Как черви в жирной земле, удобренной человеческими телами…

Эти женщины когда-то родились. Они были маленькими девочками. Каждую воспитывали, водили в школу и в кружок при Доме пионеров. Им говорили: «Ты вырастешь и станешь матерью» или: «Ты вырастешь и станешь невестой».

Они любили себя, свое тело. Они любовались вечером перед зеркалом очертаниями своей фигуры, кожей на лице, глазами…

Каждая девушка, даже самая некрасивая, любуется собой втихаря, гладит свое тело пальцами.

Каждая мечтала о счастье. И каждой казалось, что у нее впереди много счастливых событий. Кого-то из них любили мужчины…

Теперь эти тела, бесстыдно обнаженные и полуразложившиеся, были свалены сюда, в лесную яму, в пищу червям, которые должны были разжиреть от такого неслыханного угощения.

Подошедший сзади Павел взял меня за руку и отвел от ямы. Только тут я почувствовала, что совершенно оцепенела и не контролирую себя.

Сколько времени я простояла там, у раскопанной земли? Не знаю…

— Марина, иди в машину, — Павел потряс меня за плечо. Только после этого я очнулась от своего оцепенения и как бы стряхнула с глаз наваждение.

Некоторое время я стояла у машины, опираясь на капот руками. Потом, как бы по наитию, достала из сумочки сигареты и закурила. Я сделала это, повинуясь рефлексу. Всякий нервничающий человек, если он курильщик, в момент потрясения лезет за сигаретой.

Я затянулась один раз, и меня вырвало. Я склонилась к земле тут же, у капота машины.

— Ну вот, довели женщину, — сказал какой-то мужчина в форме, стоявший рядом. Он взял меня за плечи и держал до тех пор, пока меня не отпустило.

— Давайте я помогу вам сесть в машину, — сказал он. — А то вы ослабели от всего этого.

Он помог мне забраться на сиденье и добавил сокрушенно:

— Конечно, такое и мужчине-то смотреть неприятно. Тоже плохо может сделаться.

Через какое-то время подошел Павел. Он был мрачен и, садясь в машину на заднее сиденье, сказал отрывисто:

— Обратно поедем.

Пока водитель выруливал на шоссе, Павел довольно строго сказал мне:

— Сейчас тебя домой завезем. Тебе нужно лечь и лежать, пока в себя не придешь. Я же не хотел тебя брать с собой, надо было тебя не слушать и поехать одному.

Я промолчала, потому что просто не могла ничего говорить в ту минуту. Мы подъехали к моему дому, и Павел помог мне выйти.

— Если не сможешь вечером прийти, — сказал он мягко, — тогда я завтра с утра буду у себя. Наверное, тебе не следует сегодня вообще выходить из дома. Так что лежи и отдыхай. Это было тяжелое потрясение.

— Это были те самые женщины? — спросила я тихо.

— Какие же еще? — сказал Павлик. — Как мы и думали…

В тот день и после, вечером, я действительно не могла никуда идти. У меня еще хватило сил ничего не сказать маме, которая настойчиво домогалась узнать, где я была, что видела и что случилось со мной.

— Отчего ты такая бледная и все время молчишь? — все время спрашивала она меня, с тревогой глядя, как я кутаюсь в платок, сижу перед телевизором, уставясь в экран невидящими глазами.

Не могла же я сказать ей!

Самым страшным был вечер. Я очень боялась заснуть. Заснуть и увидеть все это во сне. Ведь во сне нельзя убежать. И никто не придет к тебе на помощь…

Я приняла таблетку люминала из маминых старых запасов. Мама прежде работала в аптеке и сохранила в запасе много разных дефицитных лекарств.

* * *

Утром я встала с тяжелой головой. То ли это был результат действия люминала на непривычный к нему организм, то ли вчерашнее потрясение все еще продолжало сказываться.

— Тебе опять нужно идти? — спросила меня мама, глядя жалостливыми глазами на мое лицо. — Ты со вчерашнего дня прямо вся осунулась.

Я взглянула еще раз в зеркало. Действительно, вокруг глаз у меня появились темные круги, а кожа приобрела, как говорили в старину, «интересную бледность…»

— Я пойду к Павлику, — ответила я. — Ты помнишь Павлика из моего класса?

Мама с трудом вспомнила его, а потом сказала:

— Говорят, он порядочный человек… Мне одна женщина про него много хорошего говорила. Его совсем недавно прокурором сделали. Теперь все кругом новые, да работают по-старому, а этот, говорят — ничего…

«Посмотрим», — мысленно ответила я.

Павел заинтересовал меня вчера. Теперь, пока я шла по улице, у меня появилась возможность подумать о нашем с ним разговоре. Вчера у меня не было для этого ни времени, ни возможности.

Он сказал мне, что все эти годы ждал меня… Что он не женился только потому, что все еще продолжает меня любить.

Если бы это сказал не Павел, я ответила бы, что это пустая болтовня и вообще слишком дешевый способ завоевать сердце женщины. Потому что такой наглой ложью женщин не завоевывают. Слишком уж это неправдоподобно.

Но мне сказал это Павлик. И сказал с таким выражением лица, что я была склонна поверить ему.

Вчера, едва он сказал мне все это, как сам же перевел разговор на другую тему. Он не хотел быть навязчивым, и я это оценила. А после разговора была эта ужасная экскурсия в лесу…

Сейчас же я шла в прокуратуру и еще раз прокручивала в памяти его слова о том, что он ждал меня.

Какую женщину это не взволнует? Любую, наверное. Меня — в особенности. Ведь в тот период я так нуждалась в положительных эмоциях. Я чувствовала себя брошенной, обманутой, одинокой. Меня не любили… Для меня быть не любимой, одинокой женщиной — это почти смерть.

Теперь же я как-то воспряла духом. Серьезное лицо Павлика и его слова: «Я ждал тебя», придали мне сил, сделали мое существование сколько-нибудь осмысленным.

«Он — красивый мужчина, — думала я. — И так мужественно обаятелен».

Нет, в то время я не имела никаких задних мыслей. Я совершенно не думала о романе. Мне было не до этого. Я считала, что еще так недавно со мной произошли события развода с мужем и эта рана сама по себе еще не вполне зажила.

А кроме того, я никогда не была склонна строить скорые мечты и надежды. Не надейся, и ты не будешь обманута, не испытаешь горького разочарования от разбитых иллюзий…

Тем не менее, моя дорога в прокуратуру была наполнена приятными размышлениями. Наверное, это было оттого, что я сознательно гнала от себя воспоминания о том деле, по которому я иду.

Это естественно. Человек не может все время думать о тяжелом, находится в подавленном, угнетенном состоянии духа. Поэтому он подсознательно цепляется хоть за что-то и ищет отдохновения.

Едва я ступила в прокуратуру, как мне пришлось все вспомнить вновь и окунуться в то, что меня так пугало.

Павел был на месте. Он был в кабинете с капитаном милиции. Они о чем-то говорили и резко замолчали, когда я вошла.

Павел познакомил нас и сказал, что этот капитан — начальник уголовного розыска. Впрочем, вероятно, разговор между ними уже состоялся, и поэтому капитан тут же встал и попрощался.

— Ты пришла в себя? — спросил Павлик, глядя на меня без улыбки. Я отметила, что он тоже неважно выглядит. Женщина в этом случае берет косметичку и приводит свое лицо в порядок при помощи пудры, туши и помады. Мужчина лишен такой возможности.

Синие круги под глазами Павлика были даже больше, чем мои, а желтоватые белки глаз говорили о том, что он пил слишком много кофе с коньяком и слишком мало спал…

— Да, я оклемалась, — сказала я и опустилась на стул напротив стола, не дожидаясь приглашения.

— Ты очень красивая, — вдруг сказал Павлик, глядя на меня измученным взглядом.

— Ты уже говорил мне об этом, — ответила я спокойно.

— Да, я помню, — произнес Павлик многозначительно. — Только это было очень давно, и я подумал, что ты могла забыть.

— Ну, ты же не забыл меня, — ответила я. — Почему же я должна была забыть твои тогдашние слова?

При этом я улыбнулась.

На самом деле, я покривила душой. Ничего я не помнила все эти годы, а Павлика и его слова тогда на школьном дворе вспомнила только вчера, когда прочитала его фамилию на табличке…

Но Павлик просиял. Он вдруг изменился, и я еще раз отметила, сколько обаяния заключено в его мужественной красоте. Недаром учительница литературы Берта Карловна говорила, что на вид он — настоящий Зигфрид из «Песни о Нибелунгах»…

И еще он умел держать себя в руках. Потому что едва только улыбка расцвела на его лице, как он тут же одернул себя и стал серьезным.

— Ты хочешь подробности? — спросил он и быстро помрачнел.

— Конечно, — сказала я и чуть не добавила: «Зачем я вообще тут сижу, если не для того, чтобы получить от тебя подробности?» Но я не сказала этого. Сердце — не камень. Я только что видела, какое впечатление произвела на него моя пустая маленькая любезность и кокетство, не могла же я так жестоко разочаровывать его…

К участью, люди, даже самые умные, не умеют читать чужие мысли.

— Ну хорошо, — сказал Павлик. — Я расскажу тебе подробно. Может быть, это и мне поможет осмыслить. Когда рассказываешь вслух, то как-то упорядочиваешь все в собственной голове, и можно натолкнуться на какую-нибудь свежую мысль… Так вот. Вчера утром гражданин Уколов П.А., тысяча девятьсот тридцатого года рождения, пенсионер, поехал на велосипеде в лес за грибами. Сейчас дожди прошли, и, говорят, подберезовиков видимо-невидимо… Вот он и поехал. Вместе с ним была собака. Овчарка. Не его собака, а старшего сына, который с ней ходит на охоту. Да… Сына, кстати, оштрафовали полгода назад за браконьерскую охоту в неположенные сроки. Впрочем, это неважно… Так что гражданин Уколов ехал по лесу на своем велосипеде, а собака по кличке Альма бежала рядом. Вдруг она залаяла, стала поводить носом и метнулась в кусты. Гражданин Уколов звал ее, звал, материл на весь лес, но она не возвращалась и только выла. Когда он подошел к ней, то увидел, что она стоит на холмике свежеразрытой земли со съехавшим в сторону дерном и воет надрывно. И пытается лапами раскопать землю. Это она и содрала куски дерна сверху… Хорошо еще, что у гражданина какое-то любопытство сохранилось к его годам. Он опустился на колени и стал раскапывать землю. Долго копать он не стал бы, но этого и не понадобилось. Он что-то нащупал и когда вытащил, то обнаружил, что это человеческая рука… Отрезанная, разлагающаяся… Представляешь себе состояние гражданина Уколова П.А., тридцатого года рождения?

— Представляю, — сказала я, — Даже слишком хорошо представляю.

— Да, я видел, — коротко отреагировал на мои слова Павлик и продолжал свой рассказ: — Он бросился обратно в город и вызвал милицию. Собственно, он сразу сам понял, что это за труп он нашел. Весь город же говорит о найденных головах. А потом милиция приехала, разрыла и обнаружила захоронение.

— Там нашли все тела? — спросила я почему-то. — Все пятеро там?

— Нет, только четыре, — ответил Павлик. Потом посмотрел на меня и добавил сдержанно: — Четыре обезглавленных трупа. Две женщины, которых мы уже идентифицировали по головам, и две неизвестные. Головы к телам подходят, как врачи говорят.

Он явно что-то недоговаривал. Это было очевидно. Теперь моя задача заключалась в том, чтобы подвигнуть его на полную откровенность. Мне нужно было понять, что же там в действительности было. Хотя бы для того, чтобы оценить, насколько милиция близка к разгадке…

Мне не хотелось писать статью-ужастик. Конечно, можно ведь просто написать о цепи ужасных происшествий в Белогорске. Описать все как можно кровавее и после этого многозначительно поставить точку.

Читатели читали бы и ужасались. И тираж газеты поднимется. Но уж слишком это было бы непрофессионально с моей стороны. Слишком бы напоминало популярные в простом народе дешевые издания типа «Криминальной хроники».

Нужно было написать статью, в которой бы назывались убийцы и объяснялось, что произошло. Без этого писать просто аморально…

Павел сказал то, что хотел, и замолчал. Он смотрел на меня в нерешительности и вертел карандаш.

— Это все? — спросила я.

— Почти все, — ответил Павел и сломал карандаш, зажатый между пальцами правой руки.

— Совсем все? Ты больше ничего мне не расскажешь? — поинтересовалась я, вскидывая на него глаза.

— Если ты дашь мне слово, я расскажу тебе и остальное, — ответил заместитель прокурора.

— Какое слово? — быстро спросила я. — Что это за условия?

На самом деле условия были понятны заранее. Когда должностное лицо говорит журналисту про условия, это означает, что он просит не писать о том, что сейчас скажет. Но это превращает работу журналиста в абсурд. Он ведь для того и спрашивает, чтобы написать об этом.

Так что все предварительные условия официальных лиц, типа: «Это не для печати», попросту вышибают почву из-под ног у журналиста. Если не для печати, то зачем мне тогда это знать?

— Условия таковы, — медленно ответил Павлик. — Ты обязуешься ничего не писать об этом деле до тех пор, пока оно не будет раскрыто. Вот раскроем, тогда и пиши.

— А если вы не раскроете его, тогда вообще не писать? — спросила я язвительно. На самом деле я была уязвлена. Я не ожидала от Павлика такого.

Он понял меня и добавил:

— Ты понимаешь, тут все оказалось не так просто… Никто не ожидал такого поворота событий. Сегодня с утра я был у главы районной администрации и созванивался с областной прокуратурой… Все просят в один голос не сообщать ничего прессе. Потому что нельзя пугать людей.

— Подумаешь, какая трогательная забота о настроении людей, — пожала я плечами: — Можно подумать, что в нашей стране людям больше не о чем волноваться. Когда они, те, что сидят наверху, устраивают путчи чуть не каждый год, их почему-то не останавливают мысли об испуге народа. Им на это наплевать. Почему же убийства так пугают их?

Павел криво усмехнулся:

— Может быть, ты теоретически и права. Но здесь действительно совсем другое дело. Ты доверяешь мне?

Я промолчала. Трудно отвечать на такие прямые вопросы. Тем более, я не совсем уверена, доверяю ли я сама себе до конца. Наверное, нет…

— Ты доверяешь мне? — повторил Павел, и я еще раз удивилась его настырности. Он не успокоится, пока не получит ответ. Наверное, прокурор и должен быть таким…

Я устроилась на стуле поудобнее:

— Скажем так: у меня нет оснований, чтобы не доверять тебе. Такой ответ тебя устраивает?

Павлик подумал.

— Устраивает для начала. Как говорил мой бывший начальник: «Я сам себе верю только до обеда».

— А кто был твой бывший начальник? — спросила я. И тут же, вспомнив, поинтересовалась: — А где ты работал до этой должности?

— Я работал в КГБ, — сказал Павел.

Так вот кто сидел в этих странных органах, над которыми все теперь так смеются!..

— А чем ты занимался?

— Я был заместителем начальника райотдела, — сказал Павел. — Это не такая уж высокая должность, но я был холост, а начальником могли назначить только женатого. Видишь, как я пострадал из-за тебя по службе.

— Почему из-за меня? — чуть не вскинулась я, но тут же сообразила: — Ах да, ты же не женился из-за меня… Я как-то забыла об этом, хотя ты и говорил…

— Так что я даже не переменил кабинета, — сказал Павел: — На прежней должности я сидел за этим же столом.

— Ловко, — похвалила я и спохватилась. — Ты так пока и не сказал мне ничего по существу дела. Ты мне зубы не заговаривай.

— Я и не заговариваю, — ответил Павлик. — Если ты доверяешь мне, то дай честное слово, что то, что я тебе расскажу, останется между нами. И не только не будет нигде опубликовано, но и вообще не станет никому известно.

Выхода у меня не было, да и женское любопытство победило.

— Даю слово, — сказала я. — Но только до окончания дела. Как только поймаете, — я свободна от своих обязательств.

— Конечно, — кивнул головой Павел, — Когда я скажу тебе все, ты поймешь, что это совершенно справедливое требование… Дело в том, что все найденные трупы расчленены. И не просто расчленены, а имеют недостающие части. Отсутствуют груди, ягодицы и некоторые внутренние органы. Они вырезаны ножом. Их нет.

Я почувствовала, что ко мне возвращается оцепенение, точно такое же, как было вчера над могилой. Я предусмотрительно отложила в сторону сумочку, чтобы машинально не вытащить сигарету. Я слишком хорошо помнила, какова была вчерашняя реакция моего организма…

— Что это должно означать? — спросила я.

— Это может означать теоретически две вещи, — ответил мой собеседник, беря в руки второй карандаш.

Я хотела сказать ему, чтобы он положил карандаш на место, потому что сломает и второй, но не хотела перебивать Павла.

— Первая версия. Отсутствующие части тел использовались для кормления животных. Существует практика такого дела… Люди откармливают, выращивают ценные породы зверей. Нутрий, например. Для меха, чтобы продавать на шапки, воротники. И кормят этих зверьков человеческим мясом. Так дешевле получается при нынешней дороговизне.

— Но это же абсурд, — пробормотала я. У меня не укладывалось в голове, что подобное может иметь место в двадцатом веке среди окружающих нас людей.

— Вовсе не абсурд никакой, — ответил Павел. — Такие преступления раскрыты. О них, кстати, сообщалось, и мы даже знаем подробности.

— Но нельзя же кормить зверей человеческим мясом, — сказала я беспомощно.

— Мало ли чего нельзя делать, — пожал плечами Павел. — Преступник потому и называется преступником, что преступает человеческие законы. Каждый — в меру своих способностей. Нельзя создавать концлагеря и убивать там миллионы людей. Нельзя душить женщин и детей в газовых камерах. Нельзя жечь их напалмом… Много чего нельзя… Если есть люди, которые делают или делали все это, то почему же не найтись людям, которые откармливают нутрий человеческим мясом? В чем тут принципиальная разница? Разница, кстати, есть… Только она как раз в противоположном направлении. Организаторы и работники концлагерей вершили свои преступления из чисто идейных соображений, можно сказать, бескорыстно. Просто за зарплату, небольшую, вероятно. А тут чистая прибыль в карман. Мех нутрий теперь дорого стоит. Мотив веский и он налицо.

Подавленная словами Павла, я сидела молча и не находила, что возразить. Да и не возражать я сюда пришла…

Зазвонил телефон, Павел снял трубку. Он о чем-то поговорил, я не поняла темы разговора. Что-то, связанное с загрязнением окружающей среды. Говорили долго, а я думала при этом: «Знал бы звонящий, что творится вокруг. Не стал бы он, если бы знал, так нервничать из-за загрязнения… Как собран, однако, Павлик. И как он владеет собой. Шутит даже с собеседником. А сам ведь знает о таком, что и сказать нельзя…»

— Да, договорились, — произнес Павел и повесил трубку. Он посмотрел на мое бледное лицо и сказал: — Ты не думай, пожалуйста. Эта версия мало правдоподобна.

— Слава Богу! — вырвалось у меня. Павел хмыкнул и продолжил:

— Ты особенно не радуйся, Марина. Все гораздо хуже. Вторая версия кажется гораздо более правдоподобной.

— Что же это за версия? — с недобрым предчувствием спросила я.

— Видишь ли, когда трупы убитых используют для откорма животных, используется почти все мясо. Остаются только кости. Человека свежуют до костей.

При слове «свежуют» у меня начались спазмы в кишечнике, и перехватило горло.

— Тихо, тихо, — испугался Павел и, вскочив с кресла, стал наливать мне воду из графина в стакан. Он тоже нервничал, или просто торопился, так что графин ритмично стучал о стекло толстого граненого стакана…

— Не надо так переживать, — сказал он, усаживаясь и глядя, как я судорожно пью воду. — Я же еще не сказал главного… Ты готова выслушать версию?

Я кивнула и он продолжил:

— В данном же случае отсутствуют только груди, ягодицы и… некоторые внутренние органы. Мы задали себе вопрос — почему только они? Связались с областным управлением внутренних дел. Оттуда позвонили в Москву и получили консультацию специалистов. Очень ценную консультацию. Чего только не узнаешь тут…

Павлик тяжело вздохнул. Потом перевел на меня взгляд и спросил:

— Тебе не стало лучше? Не полегчало?

Я помотала головой и ответила:

— Все нормально. Прости меня, я все-таки женщина.

— Об этом трудно забыть, когда ты сидишь напротив, — сказал Павлик и усмехнулся.

Мне захотелось ответить ему резкостью. Что-нибудь о том, что каждая реплика уместна в свое время и в соответствующих обстоятельствах. И что не время для шуточек.

Но говорить ничего не стала.

— Ты хочешь кофе с коньяком? — спросил он вдруг. И добавил: — Я тут почти всю ночь просидел, ждал результатов. Сначала вскрытия, потом пока звонили в Москву… Это долго, всю ночь свистопляска продолжалась. Кофе у меня хороший, «Макамба» называется. Дорогой, правда, но что поделаешь… А коньяк — «Белый аист». Тоже ничего, хоть и молдавский. Я за ночь распробовал.

— Давай, — сказала я. — Давай кофе с коньяком. Только коньяку побольше налей. А то мне плохо от этого разговора.

— Сейчас, — сказал Павел и занялся привычными приготовлениями. Он вскипятил воду в банке при помощи кипятильника, потом достал банку с растворимым кофе и вытащил из шкафа полбутылки коньяку в длинной бутылке.

— Дверь будем запирать? — заговорщицки спросила я, — Как ты?

— Никак, — ответил Павлик. — Запремся, конечно. Только скоро придет один человек. Ему мы откроем.

Он подошел к двери и повернул ключ в замке. Потом позвонил по внутреннему телефону и сказал кому-то:

— Галя, меня нет на месте. Я заперся в кабинете и работаю. Ты меня поняла?

Там, в трубке что-то проквакали, и наступила тишина.

Кофе действительно оказался хорошим. Про коньяк «Белый аист» этого не скажешь, но в моем состоянии и он помог. Меня всю трясло. Это наступила реакция на разговор с Павлом и на мои собственные мысли и чувства по этому поводу.

— Продолжай, — сказала я Павлику, едва только отхлебнула кофе. — Что же сказали эти хваленые московские специалисты?

— Сейчас скажу, — произнес Павлик. Он посмотрел выразительно на чашечку с кофе в моей дрожащей руке и попросил: — Только сначала поставь кофе на стол. А то разольешь все, и придется вытирать.

— Ты уверен в том? — спросила я. Мне стали уже надоедать эти долгие приготовления и постоянные напоминания о моей слабой нервной системе.

— Уверен, — отрезал Павел. — Так вот, они сказали, что все это очень похоже на людоедство. То есть так похоже, что можно сказать об этом со всей уверенностью.

Я все-таки разлила кофе по столу. Я послушалась Павлика и все же поставила чашку перед собой, но когда он сказал по людоедов, моя рука непроизвольно так дернулась, что я перевернула чашку…

— Людоеды? — переспросила я. — В нашем Белогорске?

— А почему ты думаешь, что людоеды бывают только за границей? — спросил в ответ Павлик. — Чем мы хуже заграницы? У нас теперь все есть, что и у них… Это раньше «Кока-кола» и сигареты «Мальборо» были только в чужих странах. Вместе с людоедами и прочими монстрами…

— Почему все так уверены, что это людоеды? — спросила я, все еще надеясь, что это глупая шутка.

— Это, в общем-то, очевидно, — ответил Павел. — Нам следовало бы и самим догадаться, когда мы увидели трупы. Кстати, капитан, которого ты сейчас видела, догадался. Просто никто ему не поверил сначала…

А специалисты из Москвы сказали, что женские груди и ягодицы — это излюбленные части тела у людоедов. Они убивают человека, отрезают груди и вырезают ягодицы. Они едят это, а остальные части тела выбрасывают.

То есть они могут есть все, но эти части тела считаются как бы деликатесами. И если имеется выбор и обилие пищи, то остальное выбрасывают. Вот мы и нашли в могильнике остатки. То, что не пошло в пищу людоеду.

— Какой ужас, — сказала я, приходя понемногу в себя от потрясения.

— Тебе будет, что написать, — отозвался мой собеседник. — Твою статью будут читать, и ты получишь хороший гонорар. Такое не каждый день происходит.

— Да уж, — сказала я, — Но ведь ты не разрешил мне писать об этом. Когда вы поймаете этого людоеда? Это же неизвестно. Может быть, вы будете его искать год или два…

Павел задумался. Кофе разлился по полированному столу и капал на пол кабинета. Надо было бы его вытереть, но я не видела тряпки поблизости, а Павел как будто не заметил моей оплошности.

Зазвонил телефон. Заместитель прокурора снял трубку и выслушал то, что ему сказали.

— Так это точно она? — спросил он потом. — И сроки точные? Вы уверены? Ну, ладно.

Павел повесил трубку, и сказал мне печально:

— Сейчас у тебя будет возможность встретиться еще с одним своим одноклассником. Я знаю, что ты вообще не питаешь особенной любви к таким встречам, но тут уж ничего поделать не могу.

— Кто этот одноклассник? — спросила я нервно.

— Франц Бауэр, — ответил Павел. — Может быть, тебе будет на этот раз даже интересно с ним встретиться. Может пригодиться потом для твоей статьи. Все-таки родственник потерпевшей.

— Так вы нашли его жену? Ее, кажется, звали Валентина?

— Нашли, — кивнул Павел и поморщился: — Так я и знал… Всегда так бывает почему-то. Худшие опасения всегда сбываются.

— Так она мертва? — уточнила я.

— Еще как, — ответил Павлик с мученическим выражением лица. Он скривился так, словно у него болели зубы. — Думаешь, приятно будет с ним сейчас говорить? Он же знакомый, как-никак… Мне еще удалось подстроить все так, что ему сообщили о находке другие. Мне не пришлось делать этого самому.

— Ее тело было в той яме? — спросила я и содрогнулась при этом ужасном воспоминании…

— Нет, там его нет, — ответил Павел, — Нашли ее голову. Еще одна голова… Теперь у нас есть пять голов и четыре тела…

— И Франц сейчас придет?

— Ну да. Мне позвонили и сказали, что он только что опознал голову Валентины. Ее и так узнали, это просто было нужно для процедуры. Чтобы опознал близкий родственник. Теперь он идет сюда.

— А зачем?

— Зачем? — горестно удивился моему вопросу Павел. — Затем же, зачем и ты здесь… Затем же, зачем меня утром вызывал глава районной администрации. Чтобы узнать, когда мы поймаем убийцу-людоеда. Кстати, ты не должна говорить Францу о том, что я тебе рассказал. Ему просто предъявили голову, и он опознал в ней жену. А про то, что у нас орудует людоед, он не знает. И знать пока не должен, а то слухи пойдут по всему городу. Человек, которому только что показали мертвую голову жены, не сможет хранить молчание и скрывать то, что знает.

— Это естественно, — сказала я.

— Да, — согласился Павел. — Это так же естественно, как и нецелесообразно. Незачем сеять панику в городе. От этого мы не поймаем людоеда скорее.

— Наверное, ты прав, — ответила я. — А когда вы поймаете убийцу?

Павел закурил и плеснул себе в чашку немного коньяку.

— Скоро поймаем, — сказал он решительно. — Если только он не уедет или не «ляжет на дно». Тогда, конечно, все.

Тогда не поймаем, и он скоро объявится в другом городе. Насчет «лечь на дно» — это маловероятно.

— Почему?

— Потому что это, конечно, маньяк. А маньяк — он и есть маньяк. То есть, прежде всего, — человек психически ненормальный. Одержимый своей манией. Он не сможет затаиться и спокойно выжидать, пока все уляжется. Если уж он дошел до пяти убийств и вообще, в буквальном смысле, попробовал вкус свежей человеческой крови… Он так просто не остановится.

— Какой кошмар! — произнесла я машинально. Значит, будут новые трупы, новые головы в помойных баках, новые убитые горем родственники…

— Кошмар, — согласился Павел, — Но это же и погубит маньяка. Рано или поздно он попадется. С каждым убитым им человеком, он приближается к следственному изолятору.

— Но вы хоть принимаете какие-то меры для того, чтобы найти его скорее? — не выдержала я. Меня возмущали слова Павла о новых жертвах. Я подумала о том, что он говорит так, потому что у него нет жены, нет дочки, которые могли бы стать жертвами…

Конечно, в деловом плане он был совершенно прав. Нельзя сеять панику среди населения. Нельзя торопить события. И повальными облавами тут ничего не решишь. Просто каждый вечер на улицу выходит человек. На вид, скорее всего, абсолютно нормальный. Этот человек ходит, общается с людьми, говорит с ними. И никто не может даже представить себе, что перед ним только личина человека. Что существо, идущее по тротуару и дающее прикурить, или спрашивающее, который час — уже вовсе не человек…

«Как пройти к рынку?» — спрашивает женщина у идущего навстречу прилично одетого мужчины.

«Вот по этой улице, а потом повернете направо», — вежливо отвечает он ей. Его губы шевелятся, произнося слова, и рот приоткрывается, обнажая ряд зубов, начищенных пастой «Фтородент»…

И женщина не догадывается о том, что еще час назад эти зубы и этот рот вгрызались в человеческую плоть, истекающую живой горячей кровью…

Людоед! Это было какое-то забытое слово из детской книжки. Или из истории про дикарей в тропических джунглях… Людоед…

Как ловить людоеда в наше время и в нашем городе? Кто он? Откуда взялся?..

В дверь постучали.

Павел прислушался, и лицо его сделалось напряженным. Стук повторился. Он был настойчив и тверд. Чувствовалось, что человек там, за дверью, точно знает о том, что хозяин кабинета на месте.

— Это Франц, — сказал Павел голосом обреченного, и я поймала в его глазах затравленное выражение.

— Ну, что я ему скажу?.. — прошептал он как бы сам себе и встал с кресла. Конечно, я его прекрасно понимала. Разговаривать с человеком, который только что узнал о смерти жены, да при этом еще находиться в положении человека, от которого зависит расследование… Нет, такого никому не пожелаешь, тем более такому честному и совестливому мужчине, как Павлик…

Франца я узнала сразу. И не только потому, что знала, кто это вошел. Просто у него запоминающаяся внешность.

Такого можно забыть и не думать о нем годами, не вспоминать. Но стоит только увидеть его, и ты понимаешь — такая внешность может быть только у него. Франц сильно изменился с тех пор, что мы не виделись. Но основные черты остались прежними.

Высокого роста, худой, со светлыми-светлыми соломенными волосами. В годы нашей школьной юности всех мальчиков заставляли носить короткие стрижки. Это было целой проблемой для директора школы и для классных руководителей. До нас как раз тогда докатилась мода на длинные волосы у мужчин. А в инстанциях народного образования бытовало мнение, что длинные волосы — это идеологическая диверсия Запада… Вот бедных мальчишек и гоняли в парикмахерскую почти насильно. Тогда, благо, это было почти бесплатно — тридцать копеек. Попробовали бы сейчас школьные работники кого-то заставить пойти в парикмахерскую! Не у каждого теперь найдется в кармане лишние десять тысяч…

Сейчас у Франца были довольно длинные волосы. Они достигали почти до плеч и спадали вниз прядями. Не очень-то мужественное зрелище в нашей российской глубинке…

Зато теперь он приобрел яркую индивидуальность. Франца нельзя было ни с кем перепугать.

Он тоже меня узнал. Мы поздоровались. Я протянула ему руку, и он пожал ее. Это было вялое, анемичное рукопожатие. Один мой знакомый называл у мужчин такое рукопожатие «пять холодных сосисок»… Очень образно, по-моему. Как-будто тебе в руку попадают пять холодных и мокрых сосисок, которые некоторое время лежат в твоей ладони, а потом вяло лезут обратно…

— Я ее только что видел, — сказал Франц, обращаясь в пустоту и не глядя на нас с Павликом.

— Нам очень жаль, — сказала я, потому что должна же я была что-то сказать в такой момент, тем более, что Павлик молчал.

— Да, — ответил безучастно Франц. Лицо его было бледно.

— Тебе нужна какая-нибудь помощь? — спросил Павел, закуривая сигарету. Я заметила, что руки у него дрожат. Какой он оказался чувствительный. Никогда бы не подумала…

— Какая? — сказал горестно Франц и сел на стул. Он сидел на нем боком, подгибая длинные ноги под себя. — Чем теперь можно помочь? — Он помолчал несколько секунд, потом лицо его несколько оживилось: — Кто это сделал, Паша? — спросил он. — Кто эти негодяи? Вы их найдете?

— Всех найдем, — ответил Павлик, затягиваясь сизым дымом: — Находят всех и всегда. Только не всегда сразу. И, конечно, не всегда вовремя. Это наша вина, что мы не поймали этого типа до сих пор… Что же теперь поделаешь?

— Но у вас есть хоть какие-то предположения? — спросил Франц с надеждой в голосе. — Вы нашли их следы?

— Найдем, Франц, — ответил спокойно Павлик. — Ты будешь первый, кто узнает об этом.

— Зачем эти мерзавцы делают это? — сказал с отчаянием Франц, и в его тоне я уловила истерические нотки, — Что им сделала моя Валя? Чем она могла помешать им? Зачем им убивать молодых и красивых женщин?

Он чуть не плакал. Сдерживался из последних сил. Тонкие руки его скользили по столу напротив меня, и я подумала, сколько беспомощной ярости в этих беспорядочных движениях…

— Зачем им это нужно? — повторял он, забывшись.

Павел строго посмотрел на меня. Вернее, он даже не посмотрел. Он метнул на меня молнию.

Я поняла его и кивнула. Конечно, я ничего не скажу Францу об этих монстрах. Или монстре. Он не должен знать, что в действительности сделали с телом его несчастной жены. Он может не перенести этого.

Потом, когда монстра поймают, если поймают… Тогда, несомненно, Франц все узнает в любом случае.

Как жить человеку с сознанием того, что его любимую жену съел людоед? Как можно это перенести?

Что ж, во всяком случае, не я буду тем человеком, который сообщит об этом Францу.

— Я очень надеюсь, что ты поймаешь эту сволочь, — произнес Франц, глядя на Павлика и как бы произнося заклинание. — Я очень рассчитываю на тебя… Паша, тебе не удалось ее спасти, это не твоя вина, я понимаю… но хоть найди того, кто это сделал. Найди этого зверя, я прошу тебя.

— Тебе сейчас лучше всего пойти домой и лечь спать, — сказал Павлик, подходя к нему и кладя руку на плечо: — Нужно принять снотворное, только не слишком много, и заснуть, — повторил он мягко и убедительно.

— Сейчас это лучше всего, — сказала я, встревая в разговор мужчин. Мне показалось, что Францу сейчас требуется женский голос. Женское участие. Он выглядел таким брошенным, таким растерянным…

— Я не могу, — ответил он глухим голосом, оборачиваясь ко мне. — Сегодня у меня в клубе танцы. Я не могу бросить помещение. Там все разнесут.

Он замолчал и понурил голову.

— Тебе что, обязательно нужно там быть? — спросил Павлик. — Тебе некого оставить за себя? У тебя есть кто-нибудь, кому ты можешь поручить торчать вечером в этом твоем паршивом клубе?

— Нет, — покачал головой Франц. Он выглядел совершенно убитым и измученным. — Там только диск-жокей и билетерша. И все. А без меня это будут не танцы, а мордобой и пожар. Я же знаю свой контингент.

— Ладно, — сказал Павел. — На эту тему мы еще с тобой потом поговорим. Не сейчас… Знаешь что? Ты иди и спи, а я позвоню участковому и попрошу его подежурить у тебя в клубе сегодня. В порядке исключения. Договорились?

Франц пошевелился на стуле. Его тонкое, почти прозрачное лицо разгладилось, и в голубых глазах показались удовлетворение и благодарность.

— Спасибо, — сказал он, и, схватив руку Павлика, пожал ее: — Спасибо. Это мне очень поможет. К завтрашнему дню я приду в себя.

Он встал и сделал движение по направлению к двери.

— А завтра у тебя тоже танцы? — поморщился Павлик. — Что, ты их каждый день устраиваешь? Ладно, ладно, потом об этом… — Павлик подумал пару секунд, потом посмотрел на меня и вдруг сказал решительным голосом Францу: — Знаешь что… Завтра, чтобы тебе не так противно было там, на твоих дурацких танцах, мы к тебе с Мариной придем. Побудем с тобой. Хочешь?

При этом он, правда, пытался смотреть на меня и на Франца одновременно, и глаза его метались по кабинету из стороны в сторону.

Я молчала. Отчего же и нет? Наверное, Павлик правильно это предложил. Должны же мы поддержать старого товарища. В конце концов, не так уж это и трудно. У меня вечер все равно свободен.

Франц оживился.

— Правда, вы придете? — спросил он с надеждой в голосе. — Я буду вас ждать. Приходите, пожалуйста.

— Во сколько у тебя там начало? — грубовато спросил Павлик — Когда твой шалман начинает работать?

— Ровно в семь, — ответил Франц. Потом подошел к двери, понуро опустив голову. Но когда на прощание обернулся, глаза его искрились благодарностью.

— Спасибо, — повторил он. — Я буду вас ждать. Мне с вами будет гораздо легче.

Он вышел из кабинета, и мы услышали его спотыкающиеся шаги по коридору…

Несколько секунд мы молчали, не глядя друг на друга. После тяжелой сцены каждый должен был прийти в себя.

— Давай пойдем, — сказал Павел, обращаясь ко мне. — Ему это действительно поможет. Надо же его поддержать… Все же мы — его старые школьные товарищи. Хоть ты и не признаешь этого…

— Быть школьными товарищами — это не повод для знакомства, — усмехнулась я. Я вовсе не собиралась шутить в такую минуту. Просто так, на язык пришло.

Павлик не ответил мне и даже не улыбнулся в ответ на мои слова.

— У Франца никогда не было друзей, — сказал он, как бы не обратив внимания на мою реплику. — Он всегда был довольно одиноким парнем. Не знаю, почему. Но в такую минуту кто-то ведь должен поддержать его. Побудем с ним завтрашний вечер. Представляешь, как тяжело ему будет там одному среди всех этих пляшущих подростков и недорослей?

— Он что, клубный работник? — спросила я. Помниться, Франц действительно в школе играл на пианино на вечерах.

— Он директор клуба, — ответил Павел. — Как ты помнишь, у нас два клуба. Один приличный — тот, что профсоюзный, от железной дороги. А один — государственный. Вот там Франц директорствует.

— Вот как, — сказала я. — Он, оказывается, работник культуры. Да еще руководящий… Я не ожидала. Приехала в родной город, а все одноклассники в начальство выбились. Один прокурор, другой — директор клуба…

Теперь мне была понятна внешность Франца. Конечно, как я сразу не догадалась. Сейчас ведь не времена нашей ранней юности. Теперь если у мужчины длинные волосы — значит, одно из двух. Либо он педераст, либо работник культуры. Как говорится, третьего не дано.

Судя по тому, что Франц был женат, он не педераст. Значит, мне самой следовало догадаться о его профессии. Нет, плохой из меня следователь… Да и журналист неважный. Журналист тоже должен угадывать род занятий человека по некоторым штрихам.

— Не спеши так, — ответил Павел. — Ты допустила сразу три ошибки.

Он листал записную книжку и не смотрел на меня.

— Какие ошибки? — спросила я вызывающе.

— Все три — непростительные для газетчика, — ответил Павел спокойно и рассудительно. — Первая ошибка — фактическая. Я не прокурор, а заместитель прокурора. Если ты в своей статье назовешь меня прокурором, я буду иметь массу недоброжелателей. Они подумают, что я самозванец и обманул журналистку. Второе — Франц не руководящий работник. Стоит тебе посмотреть на этот сарай под названием «клуб», и ты поймешь, что слово «руководящий» не может быть применено к человеку, имеющему отношение к этой развалюхе… И третья ошибка — не ошибка, а поспешное заключение. То, чем Франц занимается в этом, так называемом, «клубе» — вовсе никакая не культура. Эти танцы — только повод для драк, пьянок, растления и прочего хулиганства. В темноте грохочет дикая музыка, и под нее прыгают пьяные хулиганы со своими марухами.

— Зачем же Франц делает такое у себя в клубе?

— Я же сказал тебе, что клуб государственный. Это значит, что денег нет ни на что… Хоть закрой этот клуб вовсе, хоть сожги его дотла… Впрочем, так наверное, в конце концов и случится… А Францу же надо на что-то жить. Есть, пить, одеваться. Вот он и организовал эти танцы. С этого он и живет. Вот тебе и вся культура… Эти танцы — самый рассадник подростковой преступности в городе. Кошмар какой-то. Что ни дело с хулиганской компанией, с любой — обязательно в протоколе этот клуб и танцы фигурируют. Я бы давно прикрыл там это все, да неудобно. Все-таки для Франца это неплохая кормушка. Должен же и он чем-то жить.

— Теперь ты и подавно не закроешь, — произнесла я, потому что успела понять натуру Павлика. Он — добрый парень.

— Теперь, конечно, не закрою, — согласился он, невесело качая головой. — Все же давай пойдем к нему завтра. Хоть он и скотина порядочная, а жалко мужика.

— Хорошо, — согласился я, — Пойдем. Как мы встретимся с тобой? Мне зайти к тебе?

— Да, — улыбнулся Павел, — Заходи в половине седьмого, У меня как раз заканчивается рабочий день. И пойдем.

Больше ему нечего было мне сказать, и мне больше не о чем было его спрашивать. Теперь оставалось только ждать развития событий.

Я встала и попрощалась до завтра. При этом я поймала на себе мгновенный взгляд Павлика и подумала, что, наверное, он не врет, что ждал меня все эти годы…

— Ходи по городу осторожнее, — еще раз улыбнулся мне Павел. — Помни о нашем разговоре. Тут стало небезопасно. А я не хотел бы, чтобы ты стала шестой жертвой. Особенно теперь.

— Теперь — это когда? — не поняла я.

— Когда ты приехала сюда, и можно сказать, что я тебя дождался, — ответил Павел.

* * *

Все было бы в жизни совсем хорошо, но только свекровь отравляла жизнь Надежде Владимировне…

Подумать только — женщине двадцать семь лет, она имеет высшее образование и сама уже мать двоих детей, а эта злобная старуха позволяет себе вмешиваться во все ее дела.

И детей она не так кормит и не так воспитывает, и обед готовит неправильно, и белье замачивает неудобно. Не перечислить всего, что не нравилось свекрови. На самом деле, ей просто скучно, вот старуха и бесится. Надежда Владимировна все это понимала, но ничего сделать не могла.

Оставалось только ждать, когда свекровь умрет, и вопрос решится сам собой. От мужа никакой защиты быть не могло. Он хоть и все понимал и знал, что ежедневные скандалы происходят исключительно из-за нрава его мамаши, как-то не считал возможным цыкнуть на нее.

Надежду Владимировну это обижало, но со временем она просто притерпелась к такой пассивной позиции мужа. Ну его…

«Что же ты за мужчина, если не можешь защитить собственную жену?» — спрашивала она у него поначалу. На это он пожимал плечами и говорил, что вот когда на Надю нападут хулиганы или грабители, он вступится за нее. А от своей матери не видит необходимости защищать жену.

Как будто хулиганы нападают каждый день! Можно всю жизнь прожить, и никакие хулиганы не нападут. А эта старая стерва целыми днями зудит и зудит над ухом. Прямо жить не хочется…

А уж когда муж перевелся на работу, связанную с недельными командировками, Надежда Владимировна просто свету не взвидела. Представляете себе — целыми вечерами пререкаться со свекровью?! Хоть домой не иди.

Но муж не мог отказаться от такой работы. Он прежде служил в милиции, потом уволился, некоторое время мыкался без дела, а потом все-таки нашел интересное предложение.

Нужно было ездить экспедитором-охранником. В вагон загружаются ценные товары, туда же садится экспедитор, и вагон отправляется в путь. Сейчас все так разворовывают на железной дороге, что без здоровенного мужика внутри вагона не обойтись.

Оплачивается такая работа вполне прилично. Не всякий на нее пойдет, да и не всякого возьмут. Во-первых, все время поездки. И довольно длительные — по пять-семь дней. Пока туда, и потом пока обратно…

И опасная работа, между прочим. Это ведь хорошо ездить так до тех пор, пока кто-то серьезный не Захочет залезть в вагон. А как поедет вагон через какую-нибудь Чечню поганую, тут только держись… Залезут, охраннику голову снесут и не поморщатся.

Про них даже какой-то важный правительственный чиновник сказал — воинственный, говорит, народ… Это теперь так называется.

Обо всем этом, таком страшном и волнующем, муж рассказывал Надежде Владимировне, а она, со сладкой дрожью в сердце, передавала подругам.

— Он так рискует, так рискует, — говорила она. — Но зато и получает хорошо. Грех жаловаться, только страшно за него очень.

Но вот отсутствие его дома выводило всю жизнь из равновесия. Больше всего Надежда Владимировна не любила эти дни, которые оставалась со свекровью. Та буквально зверела и лезла к молодой женщине без всякого повода с наставлениями и придирками.

Старость ведь бывает очень агрессивна. По этой причине Надежда Владимировна очень обрадовалась, когда на работе ей сказала начальница, что отправляет ее в область на трехдневный семинар для бухгалтеров.

Надежда Владимировна работала бухгалтером в централизованной бухгалтерии, и теперь вот в области организовали семинар по новым формам отчетности. Надежду Владимировну и послали, она была на хорошем счету.

Конечно, начальница и сама бы поехала, отчего же не прокатиться в область на три дня, забыть про небритого мужа и сопливых детей… Но не могла, не получалось никак по загрузке. Вот и повезло Надежде Владимировне.

Это была настоящая удача. Как раз те три дня, что муж будет в отъезде, Надежда могла уехать из дома от ненавистной свекрови.

«Привезу чего-нибудь детям», — думала женщина, собираясь в дорогу. Свекровь, когда узнала об этом, только зубами скрипнула. Сожалела, что не удастся на этот раз нервы невестке потрепать…

— А дети пока с вами побудут, — сказала Надежда ласково. — Вы ведь не возражаете, мама?

Старуха что-то сказала язвительно, что совсем не задело Надежду Владимировну. Что-то насчет того, что детям вообще было бы лучше без такой матери… Старая песня.

Настроение было отличное. Надежда собрала маленький чемодан, взяла с собой деньги на случай непредвиденных покупок, и поехала.

Грустно было расставаться с детьми, но это ведь всего на три дня. Так что не стоило расстраиваться.

Погода тоже была хорошая, и Надежда летела как на крыльях. Впереди у нее были три дня. Нужно же как-то развлекаться в этой жизни. Проехать в поезде, пройтись по областным магазинам…

Хорошее настроение сразу испортилось, когда оказалось, что на ближайший поезд нет билетов.

— А на когда есть? — ставшим сразу тоскливым голосом спросила Надежда у кассирши.

— Через пять часов, — отрезала та. — На двенадцать часов, на проходящий… Может быть, будут. Подходите за полчаса.

Надежда Владимировна, расстроенная, отошла от кассы.

Идти домой? Но так не хотелось возвращаться. Свекровь опять скажет какую-нибудь гадость. Что-нибудь вроде того, что невестка даже купить билет на поезд не может. Глупо, но обидно…

Идти гулять пять часов по улицам?

Надежда Владимировна так и сделала. Она прошлась по привокзальной площади, приценилась к товарам в киосках. Потом выкурила сигарету на лавочке возле памятника Ульянову-Ленину, который не успели стащить с постамента за отсутствием денег у железнодорожного начальства.

Весь город обсуждал проблему, кто будет демонтировать этот уродливый памятник монстру. Город говорил, что это не муниципальное дело, так как памятник стоит на привокзальной площади, и пусть этим занимается железная дорога. А дорога писала длинные реляции, что памятник устанавливала не она, а кто-то другой.

Закончилось все тем, что решили полюбовно — снимать памятник должен тот, кто его устанавливал. А поскольку это был райком партии, а райкома давно уже нет, то и вопрос решился сам собой. Некому, так некому.

Вот памятник, загаженный птицами, позеленевший, так и стоял рядом с вокзалом.

Вокруг были скамейки, сидели бомжи, нищие, всякие старики и старухи с кошелками. Находиться там было неприятно. Надежда Владимировна затоптала окурок и пошла в зал ожидания.

Можно было зайти к подруге, которая жила тут недалеко, но Надежда вспомнила, что та в больнице. Она вчера говорила с ней по телефону. Так что деваться было некуда.

«Куплю журнал и буду читать, — подумала Надежда. — Все равно домой не хочу идти. Уехала, так уехала, в конце концов».

Она вошла в здание вокзала, посмотрела на часы, висевшие на стене, сверила их со своими.

«Три часа еще, — подумала она с досадой. — Даже три с половиной. Вот дура-то буду, если и после этого билет не куплю. Тогда уж точно придется возвращаться домой до утра, да еще объяснять этой грымзе, что произошло и где я шлялась».

Женщина вальяжно, не спеша подошла к газетному лотку и стала выбирать себе журнал. Нужно было найти что-нибудь и дешевое и интересное. Но она не успела ни на чем остановить свой выбор, потому что рядом раздался голос:

— Девушка, можно вас спросить?

Если бы голос был мужским, Надежда Владимировна нашлась бы, что ответить. Она шарахнулась бы в сторону и такое сказала бы, что у приставалы надолго отшибло бы желание лезть с разговорами к незнакомым женщинам. Надежда Владимировна была дамой строгих правил…

Но голос был женским, так что Надежда повернулась и посмотрела на говорившую.

Женщина, стоявшая перед ней, была на несколько лет старше ее. Одета хорошо — в светлом, почти белом плаще, с ярким шелковым платочком, повязанным на шее.

— Я смотрела, что вы ходили тут по площади, — произнесла женщина, нерешительно улыбаясь. — Наверное, хотели что-нибудь купить для себя? Она вопросительно посмотрела на Надежду, как бы ждала подтверждения своих слов. Надя замялась, она не знала, что ответить. Ведь бродила возле киосков она просто так, от нечего делать, чтобы убить время…

— Вы хотите купить что-нибудь особенное? — спросила женщина. Тут же она заторопилась и сказала быстро, волнуясь: — Дело в том, что мой муж привез очень много товара из Польши. Мы собираемся свой магазинчик открывать, вот он и закупил товары. И привез. А помещение наше еще не отремонтировано. Бог знает, когда оно будет готово…

— Ну и что? — спросила Надежда Владимировна, все еще не понимая, к чему клонит женщина.

— Товар залеживается, — ответила та, еще сильнее волнуясь и даже краснея: — Мы хотим его весь пока распродать. А то нам деньги сильно нужны на ремонт помещения. Мы хоть совсем по дешевке продадим, лишь бы продать.

— Я не покупаю товар, — ответила Надя. — Вам нужно в магазины, в киоски обратиться. У меня и денег таких нет, чтобы вашу партию товара купить… Да и куда она мне?

— Что вы, — затараторила женщина. — Вы меня неправильно поняли… Мы, конечно, всем предлагаем. Просто вот я вас увидела и решила, что, может быть, вы что-нибудь присматриваете. А вдруг у нас как раз и есть то, что вас интересует. Вы ведь здесь проездом?

— Нет, я здешняя, — машинально ответила Надя.

— Да? — быстро переспросила женщина и нервно оглянулась. — Ну, все равно… Может быть, вы захотите посмотреть на товар? У нас так много, и вы могли бы в спокойной обстановке выбрать себе все, что пожелаете. У нас все есть. Муж так постарался, все купил самое лучшее и самое модное.

Надя еще раз осмотрела женщину. Тридцать с небольшим. Одета хорошо, аккуратно. Широкое полное лицо, как у многих русских домохозяек. Вот только накрашена слишком уж сильно. Даже для ее возраста. Губы такие алые, просто как будто в крови испачканы…

«Какая глупость в голову лезет, — подумала мельком Надежда Владимировна. — Обыкновенная тетка. Хотят с мужем стать бизнесменами… Пока ничего у них не получается…»

— Так что же? — продолжала женщина. — Посмотрите товары? Мы по самой дешевой цене продаем.

— А сапоги зимние у вас есть? — спросила Надежда Владимировна после недолгого молчания. Ей действительно были нужны новые сапоги. Старые уже не имели никакого вида, в них было стыдно ходить. Новые же, которые выставлены в витрине самого престижного магазина в Белогорске имеют такую запредельную цену, что к ним нормальному человеку и подойти страшно.

Начальница Надежды Владимировны как-то посмотрела на эти цены на зимние сапоги и сказала: «Вот рядом с этими сапогами в магазине нужно было бы поставить налогового инспектора. Пусть бы он записывал тех, кто покупает эти сапоги, а потом сверял бы эту сумму с показываемыми доходами. Вот сколько штрафов-то было бы…»

И действительно. Приходит какой-нибудь инспектор из районной администрации в магазин с женой. У него зарплата — двести тысяч. А он жене сапоги за миллион покупает… Прилюдно. И не боится. Да его же сразу прямо с этим чеком на сапоги можно в тюрьму вести. Потому что либо взятки, либо еще какие махинации с использованием служебного положения…

Так что сапоги были большой проблемой у Надежды Владимировны, как и у ее подруг…

— Есть сапоги, — обрадовалась ее вопросу женщина. Она так широко и приветливо заулыбалась, как будто всю жизнь мечтала продать сапоги Надежде Владимировне. — Вам какие? — тревожно спросила она потом, как бы о чем-то вспомнив. — А то у нас только черные, серые и коричневые остались.

— А какие еще могут быть? — спросила Надя. — Серо-буро-малиновые, что ли? Ей даже стало немного смешно от такого нелепого вопроса.

— Да нет, просто некоторые девушки все спрашивают сапоги ярких расцветок, — ответила женщина. — Но такие у нас уже закончились. Знаете, красненькие такие, зелененькие, голубенькие… — Потом почувствовала, что несет чушь, остановилась и замолчала. Надежда поняла, что просто этой женщине очень хочется показать ей свой товар и продать что-нибудь, вот она и старается болтать побольше.

«Балаболка, — подумала она. — А впрочем, какая разница? Все равно делать нечего… Может быть, действительно сапоги себе присмотрю».

Правда, она не планировала покупать сапоги именно сейчас, но ведь не упускать же такой шанс, особенно если он сам идет в руки. Отчего же и не посмотреть на эти дешевые польские сапоги?

— А где это у вас? — спросила она, еще раз взглянув на часы. До поезда оставалось ровно три часа. Уйма времени…

— Дома сложено, — быстро сказала женщина. — Вы не беспокойтесь, это рядом. Вот в том доме, — и она махнула рукой в сторону домов, расположенных на другой стороне вокзальной площади. — Я потому и пришла на вокзал, что недалеко идти, — пояснила она, застенчиво, улыбаясь. — Пойдемте?

«Почему бы и нет? — решила Надежда Владимировна. — Надо же как-то время убить. Хоть вещи посмотрю. Даже если и не подберу себе ничего — все равно развлечение. Да и близко», — подумала женщина и согласилась.

— Главное — совсем близко, — как бы прочитав ее мысли, сказала незнакомка. Потом представилась: — Меня зовут Ирина. А вас?

Надя ответила. Они двинулись к выходу из вокзала. В этот момент Надя заметила, что кто-то пристально на нее смотрит. Она оглянулась и столкнулась глазами с постовым милиционером, внимательно глядящим на нее.

«Что это он на нас уставился?» — подумала она и отвернулась. Больше она не обращала на него внимания. Обе женщины вышли на улицу и пошли к дому невдалеке.

— Так вы местная? — поинтересовалась Ирина. — Что-то я вас никогда не видела раньше. Вы где живете?

— На Колхозной, — ответила Надя. — Да что тут такого? Я вас тоже не видела… Город-то большой стал. Теперь и всех улиц-то не упомнишь. Все застроили.

— И не говорите, — согласилась Ирина, поддерживая ее за локоть. — Осторожно, тут лужа… Вот так… А теперь сюда.

— Ваш муж дома? — спросила Надя просто так, чтобы не идти молча.

— Не знаю, — ответила Ирина. — Да если даже и дома, он нам не помешает. Чаю попьем… Вы поезда ждете?

— Да, я еду в командировку, — похвасталась Надежда Владимировна. — Меня послали на три дня на семинар. А я билет на поезд не купила, а следующий через три часа. Точнее, теперь уже через два часа пятьдесят минут.

— Ну ничего, — ответила Ирина. — Мы все быстро сделаем. Не беспокойтесь.

— Быстро? — улыбнулась Надежда. — Как это — быстро? А если мне не понравится?

— Понравится, — заверила ее Ирина. — У нас всем нравится. Сколько уже у нас девушек бывало — и всем понравилось. У нас быстро. Мы с мужем уже научились ловко работать.

Что-то в этих последних словах не понравилось Надежде Владимировне. Слишком самоуверенно и цинично прозвучали они.

«Я ведь ее совсем не знаю, — мелькнуло в голове у Нади. Но они уже входили в подъезд дома. Не останавливаться же здесь… Как это будет выглядеть? — Вдруг я сейчас остановлюсь и скажу: нет, я передумала, никуда не пойду? Это же будет так глупо. Я буду выглядеть такой дурой», — подумала Надежда Владимировна. Да и неловко отказываться, раз уж согласилась.

Они стали подниматься наверх. Ирина уверенно шла впереди, как бы показывая дорогу. Перед носом Надежды колыхался подол ее светлого плаща и торчащая из-под него плиссированная широкая юбка…

— Ну, вот и пришли, — сказала Ирина, нажимая на кнопку звонка в квартиру, — Если муж дома, то он откроет, — пояснила она. — Чтобы с ключом не возиться, — лицо ее опять было приветливым и обыкновенным, а голос спокойным и уверенным. Она держалась естественно.

«Да ну, — отмахнулась от своих предчувствий Надежда. — Вечно я что-нибудь придумываю. Только пугаю себя. Все будет нормально, таких ситуаций бывает сотни в жизни каждого человека. И все бывает нормально».

За дверью послышались шаги, и на пороге появился молодой мужчина. Он был среднего роста и некрупного телосложения.

Надежду Владимировнувообще-то мужчины не интересовали. Она даже в девичестве не была склонна к сильным терзаниям по мужскому полу, а с тех пор, как вышла замуж, эта сторона жизни вовсе перестала ее интересовать. Ей и мужа-то бывало порой многовато.

Этот же мужчина и подавно не мог вызвать ее интереса. Если у женщины муж — огромный здоровяк, это создает ей определенный стереотип, и она никогда не посмотрит на мужчину небольшого роста.

«Сморчок», — коротко подумала про себя Надежда Владимировна, а вслух сказала громко:

— Здравствуйте.

Мужчина не ответил ей. Он посторонился, давая пройти в прихожую и при этом неотрывно глядя на нее.

— Все в порядке? — обратился он к Ирине тревожным голосом.

— В полном, — ответила она и тут же сказала: — Мы пройдем в комнату. Ты все приготовил?

— Да, — ответил муж, и только после этого сказал Надежде Владимировне: — Меня зовут Сергей.

— Надежда, — вежливо ответила женщина и добавила для приличия, как ее учили в детстве: — Очень приятно.

Мужчина по имени Сергей засмеялся негромко:

— Мне тоже очень приятно узнать ваше имя. Хотя наше знакомство и будет недолгим.

Надежда Владимировна ничего не поняла, но на всякий случай сказала:

— Конечно, недолгим. Мне скоро нужно идти на поезд.

Сергей провел ее в комнату и спросил:

— Так вы собираетесь уезжать, да? У вас скоро поезд?

— Ну да, — ответила Надежда, и Сергей улыбнулся:

— Это очень, очень хорошо. Мы с женой любим женщин с вокзала. Тех, кто уезжает. Никаких проблем, знаете ли.

— Каких проблем? — насторожилась Надежда. Она стояла в комнате, где на пол был расстелен полиэтилен. Много-много полиэтилена. Он застилал почти весь паркетный пол.

— Никаких, — спокойно ответил Сергей, роясь в ящике стола рядом с женщиной.

Надежде Владимировне показалось все это странным, и она оглянулась, чтобы увидеть Ирину, которая привела ее сюда.

Ирина действительно стояла рядом, только с другой стороны. Лицо ее сильно изменилось за эти мгновения. Она больше не улыбалась, губы ее — алые, толстые — кривились от охватившего ее какого-то странного состояния.

«Прямо не лицо, а маска, — подумала вдруг с отвращением Надежда. — Черт меня дернул прийти сюда, к этим ненормальным». Она с тоской посмотрела в окно. Было еще не очень поздно, и огни на площади еще не зажглись. Были сумерки, разрезаемые только лучами фар от проезжающих по площади машин. Слышались гудки тепловозов вдалеке, на железнодорожных путях, и даже доносился невнятный гул с вокзала — слова трансляции диспетчера, скрип тормозов подъезжающих машин.

«Уйти отсюда поскорее и пойти туда, — подумала Надя. — Там много людей, там безопасно. А тут… Нет, напрасно я пошла с этой ненормальной…»

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Надежда. — А то я боюсь опоздать на поезд.

— Вы не волнуйтесь, — вдруг ответил Сергей, поворачиваясь. — Я же сказал вам: с вами не будет никаких проблем, — в руке его что-то сверкнуло, и Надежда Владимировна отшатнулась.

Ирина сзади сделала шаг и как бы прижалась к ней своим телом. Теперь Надя не могла пятиться назад. Сзади за плечи ее держала Ирина.

Все, что произошло, заняло несколько мгновений — секунды три… Сергей вплотную приблизился к Надежде Владимировне и заглянул в ее испуганное лицо. Как будто хотел убедиться в том, что бедная женщина напугана до чрезвычайности.

— Вот так, — сказал он тихо и, положив одну руку на горло оцепеневшей Надежды Владимировны, приставил к открытой шее длинный и широкий нож. Он примерился, посмотрев, правильно ли войдет лезвие. Потом удовлетворенно прошептал: — Хорошо, — и с этими словами погрузил лезвие глубоко в горло женщины. Нож был кухонный, из японского набора кухонных ножей для рубки и резания мяса.

После последнего подорожания один такой нож стоит в фирменном магазине семьдесят семь тысяч рублей. Но Сергей купил его, потому что нож ему очень понравился. Это было как раз то, что нужно. Одним махом можно перерезать нежное девичье горло…

* * *

Весь следующий день я бродила по городу. Я смотрела на дома и улицы Белогорска и впервые с тех пор, как уехала отсюда, тоска по родным места, защемила мне сердце.

Может быть, это потому, что прежде у меня был муж, был дом, где меня ждал любимый человек. Теперь же я лишилась этого, а, значит, лишилась опоры. Тех новых корней, которые сумела вырастить там, в другом месте. Человек должен иметь корни, то, что притягивает его.

Я приезжала сюда прежде, точно так же могла пройтись по улицам, встретить старых знакомых. Я видела то, что окружало меня в детстве, я говорила с людьми, которых знала, когда была еще девочкой. Они что-то говорили мне, я кивала головой, сочувствовала, сокрушалась, соглашалась или возражала…

На самом деле я внутренне оставалась совершенно холодна. Меня не касалось все это. Я точно знала, что у меня есть мой собственный дом, далеко отсюда. Там меня ждет мой муж, мои собственные проблемы, мои знакомые…

Сейчас ничего этого у меня не стало. Вероятно, поэтому мои ощущения в тот день были как бы целиком из моего прошлого, манили меня, притягивали. Как написал поэт Валерий Перелешин: «Это сердце мое возвращается к милым пределам…»

Нет, не случайно Перелешина — бразильского затворника — назвали «лучшим русским поэтом Южного полушария»…

Мама уже смирилась с тем, что я отказалась сидеть с ней дома. Она постаралась понять меня. Не знаю, насколько это у нее получилось, но, во всяком случае, мама сделала вид, что не возражает против мои постоянных отлучек.

— Только береги себя, — говорила она мне, провожая из дома. — А то все только и говорят, что об этих убийствах ужасных. Страх-то какой напал на людей!

«Эх, мама, — подмывало меня сказать. — Еще не так бы все заговорили, если бы узнали всю, полную правду. Ее пока знают только несколько милиционеров, пара чиновников, Павлик и я — твоя дочка. Но я пока не могу тебе рассказать».

Конечно, начальство правильно решило, что не стоит понапрасну объявлять о людоеде. Мало ли к чему это может привести…

Бедняга Франц — какой этой будет для него удар. Все-таки хорошо придумал Павлик, что нужно нам сегодня пойти к нему. Пусть он на своих танцульках будет не один.

Я понимала при этом, что отчасти Павлик преследует и свои собственные, так сказать, корыстные цели. Судя по его глазам, какими он смотрит на меня, и по его редким, но метким репликам, он всерьез изготовился исполнить свое юношеское желание и «прибрать меня к рукам»… Так что поход в клуб мог иметь для Павлика и еще один смысл.

Он же должен был найти какой-то предлог, чтобы вытащить меня куда-то. Разговоры в кабинете прокуратуры не способствуют флирту…

Что ж, я не была против. В конце концов, почему бы и нет? Теперь я свободная женщина и могу распоряжаться собой. К сожалению.

Даже если Павлик жестоко ошибается и наш намечающийся роман ни к чему не приведет, все же это поможет мне развлечься. И не как-то по-дурному, а просто почувствовать себя женщиной. Мне это необходимо.

Я встретила нескольких своих старых знакомых. Все они только и говорили, что о пяти странных и зверских убийствах. Я не сказала никому, что собираюсь писать об этом статью. По опыту, не своему, конечно, знаю, что журналист не должен слишком близко подходить к преступлению. В противном случае излишнее любопытство и неосторожность будут наказаны.

Нельзя слишком быстро приближаться к преступнику. А это означает, что ты не должен говорить всем и каждому, что интересуешься этой проблемой. Тогда ты можешь случайно заинтересовать самого преступника. И он захочет познакомиться с тобой поближе…

Особенно это касается маньяков. А в том, что мы имели дело с маньяком, сомневаться не приходилось.

Все-таки, как бы не было дорого на рынке мясо, это не повод для нормального человека готовить себе отбивные из филе убитых женщин…

Так что я слушала сбивчивые рассказы знакомых, кивала головой, но сама ничего не говорила.

Во второй половине дня я зашла домой и предупредила маму, что вернусь, может быть, поздно.

— Знаешь, — сказала мне мама, грустно улыбаясь, — В другое время я, может быть, даже обрадовалась бы за тебя. Тебе ведь нужно развеяться после всего, что с тобой было… Но сейчас я буду очень тревожиться за тебя.

— Ничего, мамочка, — ответила я. — Как бы не было страшно сейчас на улицах по ночам, все же в сопровождении заместителя прокурора по улицам ходить все еще можно.

— Ты идешь куда-то с Павликом? — спросила мама, и я заметила, что она обрадовалась.

— Да, — сказала я. — Так что можешь не волноваться. Павлик — надежный эскорт для молодой женщины. Не волнуйся, если я приду очень поздно, — я поцеловала маму и пошла к центру, чтобы зайти за Павликом.

«Наверное, он волнуется целый день, — думала я игриво. — Он, должно быть, “чистил перышки” перед свиданием». Мне ведь было ясно, что как ни крути, а Павлик затеял наш поход к Францу не только для того, чтобы облегчить участь ему. Он хотел использовать это и как предлог пообщаться со мной на неформальной почве, как теперь говорят…

Но вот тут я ошиблась. Вернее, жизнь внесла свои коррективы в планы этого вечера.

Едва я открыла дверь кабинета, мне в лицо вылетели клубы синего табачного дыма. Накурено было так, что, казалось, это настоящая газовая атака.

За столом и на стульях у стены сидели человек семь мужчин. Некоторые из них были в милицейской форме, а некоторые — в штатском. Я не успела их всех рассмотреть, но и те, что были в обычных костюмах, своими выражениями лиц ясно давали понять, кто они такие…

Это было собрание серьезных мужчин. Ни одной женщины среди них не было. Говорили довольно громко и все вместе. Когда я просунула голову, высматривая за дымовой завесой Павлика, то услышала сразу несколько обрывков фраз.

— Сделать круглосуточные посты… — говорил один.

— Нет столько людей для сопровождения электричек… — говорил другой.

— Потому что он не остановится, а будет продолжать… — как бы отвечал третий голос.

При скрипе двери и моем появлении голоса смолкли, и все уставились на меня.

Павлик встал из-за стола и вышел ко мне в коридор. Вид у него был возбужденный, и, похоже, он к этому времени совершенно забыл о наших планах.

— Мне кажется, что ты не очень то склонен идти сейчас на танцы, — сказала я сама, видя его выражение лица. — Ты занят, я вижу.

— Новые обстоятельства, — ответил он растерянно. Вид у Павлика был смущенный, он чувствовал себя неловко оттого, что не сможет пойти. Действительно, сам же все придумал, а теперь вот…

Естественно, я нисколько не винила его. Он занят — это было понятно, и ничего не было удивительного в том, что в городе, где каждый день маньяк убивает людей, у прокурора нет времени ходить на танцы с приезжими журналистками…

— Извини меня, — с чувством сказал он. — Оперативное совещание… Ничего не могу сделать. Зато я завтра тебе кое-что расскажу.

— Да не извиняйся, — ответила я. — Я все прекрасно понимаю. Обстоятельства могут меняться каждый час. Мне, как журналисту, это вообще отлично ясно.

— Ну и хорошо, — немного успокоился Павлик, — Приходи завтра, пожалуйста. Придешь?

— Конечно, приду. Куда же я денусь? — ответила я. — До тех пор, пока не поймаете, я буду приходить к тебе каждый день.

Было похоже, что такой ответ ему не понравился. Да, получилось несколько резковато, подумала я.

— Не обижайся, — решила я загладить свою оплошность. — Это у меня просто так вырвалось. Оттого, что я хочу поскорее узнать новости про это дело. На самом деле, мне жаль, что мы не сможем с тобой пойти сегодня в клуб.

Павел посмотрел на меня внимательно и просиял.

— Это уже что-то новое, — сказал он. — Я слышу какие-то новые слова и интонации… Кажется, мне удалось пробить твою ледяную непрошибаемость? Да?

— Не радуйся слишком рано, — кокетливо ответила я. — Просто мне стало жалко тебя за то, что ты сидишь тут, в накуренной комнате в то время, как на улице такая хорошая погода.

Тем не менее мне не удалось отрезвить его, и теперь глаза Павлика засияли. Странно было видеть его улыбающимся в такой момент. Он был весь измученный, лоб его сверкал от мелких капелек пота, галстук съехал в сторону…

Бедняга Павлик, подумала я.

— А как же Франц? — спросила я вдруг, неожиданно для самой себя. — Он ведь будет нас ждать…

Наступила короткая пауза, после чего Павлик развел руками и сказал:

— Ну… Что же я могу поделать… Мне и вправду не вырваться. Я потом перед ним извинюсь. Он должен меня понять. В конце концов, я работаю как раз над этим самым делом, и он больше других заинтересован в том, чтобы я поскорее нашел маньяка. Правда?

— Правда, — согласилась я с ним. Он был совершенно прав, и я вообще подумала, что зря напомнила ему, занятому человеку, о Франце.

— Так ты завтра придешь? — спросил он еще раз, уже взявшись за дверь, чтобы открыть ее.

— Конечно, — сказала я, — Я буду всю ночь сгорать от нетерпения и с самого утра прибегу узнать новости.

— Отлично. Я жду, — ответил Павлик и скрылся вновь за клубами дыма от милицейских сигарет.

Я вышла на улицу. Возвращаться домой не хотелось. Мне почему-то казалось, что мне следует пойти куда-то. Куда?

Бывает такое ощущение, когда ты точно чувствуешь, что тебе обязательно нужно что-то сделать, но ты забываешь, что именно. От этого усиливается тревога, и ты начинаешь нервничать.

«А… — поняла я. — Мне, наверное, нужно зайти к Францу и сказать ему о том, что Павлик занят… А потом уйти домой. Или немного побыть самой с Францем, раз уж так получилось».

Хотя я и плохой утешальщик. Во-первых, меня саму не худо было бы утешить. А кроме того, я совершенно не знаю, как это вообще делается. Как утешают мужа, у которого съели жену?

Да и мое ли это дело?

Я остановилась прямо на тротуаре и задумалась. Кругом меня шли люди, по мостовой ехали машины, но я не замечала ничего вокруг. У меня было достаточно поводов для этого.

Люди возвращались с работы, шли еще по каким-то делам. Замуторенные мамаши тащили своих детишек из детских садиков. В одной руке тяжелая сумка, в другой — хныкающий упирающийся малыш…

Где-то на окраине городка стоит клуб, где сидит несчастный Франц. И ждет нас.

Наверное, это мое дело, подумала я. Как говорили в старину — кто, если не ты? И почему бы мне не пойти туда, не поговорить с Францем? Может быть, ему станет легче от этого.

Правда, потом мне придется возвращаться одной к себе домой. А этого мне очень не хотелось. Я так гордо и самоуверенно сказала маме, что у меня будет провожатый, да еще такой надежный, а теперь выйдет по-иному.

«Ладно, что-нибудь придумаю», — решила я и приняла направление в сторону клуба.

Я примерно помнила, где он находится. Не так уж много новых зданий построили тут за годы моего отсутствия. Правда, все же мне пришлось несколько раз спросить у прохожих, где точно располагается клуб «Маяк». Они указывали мне дорогу и при этом странно смотрели на меня.

Я поняла, что Павлик, наверное, был прав, когда говорил, что Франц придумал не самый лучший способ зарабатывать деньги. Судя по взглядам прохожих, этот клуб пользовался дурной репутацией.

Впрочем, как же сейчас упрекать интеллигентного человека в том, что он нашел не очень хороший способ заработать? Да его хвалить надо и, может быть, еще наградить почетной грамотой.

При нищенстве, в которой живет государственная культура и люди брошены на произвол судьбы, героями являются все, кто хоть как-то может заработать. Иначе просто вымрут, и не будет у нас вообще никакой культуры. Хоть себя сохранят…

Клуб оказался действительно препаршивым местом.

Когда я подошла к нему, танцы уже начались. Изнутри доносилась скачущая дикая музыка, перед входом толпились подвыпившие подростки. Некоторые были с мотоциклами и мопедами. Пахло выхлопными газами и перегаром.

Афиша извещала, что три раза в неделю здесь проводятся «вечера танцев». Внутрь меня пустили свободно, даже не задав ни одного вопроса. Наверное, мой вид свидетельствовал о том, что я пришла сюда не танцевать.

Действительно, среди танцующих было очень мало людей старше двадцати, а те, которые были, выглядели совершенно определенно. Это было хулиганье со всеми присущими ему аксессуарами.

В полутемном зале, больше похожем на конюшню, в слепящих лучах прожекторов двигалась толпа. Это не были танцы в прямом смысле слова. Эти люди вряд ли вообще представляют себе, что такое танец, пусть даже и современный.

Просто толпа колыхалась, визжала, подпрыгивала…

Франц стоял рядом с патлатым диск-жокеем и смотрел перед собой вперед невидящими глазами.

— Павлик не смог прийти, — сказал я ему, когда подошла поближе и он меня заметил. — Но я решила все же навестить тебя. Как ты себя чувствуешь?

— Все нормально, — ответил он, и я сумела оценить его мужество. Всего один день понадобился ему, чтобы прийти в себя от того потрясения, которое он испытал.

— Ты хочешь танцевать? — спросил он меня и чуть заметно улыбнулся.

— Я собираюсь танцевать весь вечер до упаду, — ответила я, и Франц меня понял.

— Тогда пойдем ко мне в кабинет, — сказал он и указал на дверь в конце зала, за столиком диск-жокея. — Там потише, и можно поговорить! — Это он уже не сказал мне, а проорал в ухо, потому что музыка прибавила децибел.

Кабинет Франца был страшно захламлен. Он был сам по себе небольшой, а кроме того, сильно заставленный разными коробками, старой мебелью, даже свернутыми коврами.

— Извини за беспорядок, — сказал Франц, смахивая пыль со стула и предлагая мне сесть.

— Отчего нынешние молодые люди считают, что музыка должна быть такой громкой? — спросила я, усаживаясь и прислушиваясь к нарастающему грохоту за тонкой дверью.

— Им так нравится, — ответил он спокойно, продолжая начатый мною светский разговор. — В их представлении чем громче, тем красивее. Это свойство примитивного сознания. Тут уж ничего не поделаешь. Но если эти юные скоты готовы платить за это деньги, просто грех было бы не взять у них деньги и не ублажить их инстинкты.

— Павлик сказал, что у тебя тут много хулиганов, — сказала я осторожно, — Да я и сама видела, когда подходила… А в зале тоже много всякой рвани. Тебя это не тревожит?

— Конечно, тревожит, — отозвался Франц. — И даже больше, чем Павлика. Ему-то что, он сидит там у себя и только констатирует, что вот, еще одно преступление совершилось. Вот еще одна драка на танцах в клубе… А я имею с этим дело каждый вечер. Мне гораздо страшнее.

— Так, может быть, тебе и не следует рисковать? — спросила я неосторожно, чем вызвала его раздражение.

— А жить я на что буду? Деньги мне кто платить будет? Потому что государственной зарплаты не хватит даже на то, чтобы заколотить меня в самый дешевый гроб!

Видно было, что я попала невольно в больное место. Франц, наверняка, сам тяготился своим невольным бизнесом и много раз обдумывал, как бы его прекратить и заняться чем-то иным…

— Что я еще умею делать? — сказал он раздраженно. — Думаешь, мне самому приятно смотреть три раза в неделю на этих животных? На этих потных самцов и самок? Мне это что — очень нужно? А если Павлик хотел бы помочь, и его по-настоящему беспокоило состояние преступности тут, на танцах, пусть бы он лучше приказал отряжать сюда дежурить милиционера на каждую дискотеку.

— А ты просил его об этом?

— Естественно. Но он отвечает, что у милиции нет для этого сил. И что порядок на мероприятиях должны обеспечивать сами организаторы. То есть, что я должен нанять охрану для дискотеки.

— Ну, и сделай это, — сказала я. Мне показалось, что это хорошая и вполне современная идея.

— Ну да! — бурно отреагировал Франц и даже затряс головой при одной этой мысли. — Во-первых, это очень дорого. Мне придется отдать охране почти все деньги, которые я сумею выручить. Надо ведь платить еще и диск-жокею. Не самому же мне стоять там в наушниках и кричать всякую чушь… А кроме того, у меня будут еще большие неприятности с местными бандитами.

— Почему? — не поняла я.

— Потому что если бы дежурила милиция и пресекала бы драки, арестовывала и так далее, я был бы в стороне. Я не был бы виноват перед ними. Милиция — это нейтральная в данном случае сила. А если я найму охрану, то все будут понимать, что это моя охрана и что она подчиняется мне. А значит, я и буду во всем виноват. Охранники помешают двум хулиганским компаниям «выяснить отношения», и виноват в этом буду я. И после этого мне по улице будет не пройти. Я же не по воздуху летаю.

— Ты боишься этих вот местных хулиганов? — с недоумением спросила я. Мне показалось диким, что взрослый человек с высшим образованием может бояться каких-то двадцатилетних необразованных сопляков — отбросов общества…

— Побаиваюсь, — ответил спокойно Франц, как бы говоря что-то само собой разумеющееся. — Могут сразу и не побить. Я все-таки директор клуба… Но витрины побьют, стекла вышибут. Хлопот не оберешься. А траты какие… Нет, я с ними не должен, просто не могу портить отношения.

— Как это глупо! — сказала я в сердцах. — Директор клуба и взрослый серьезный человек должен, оказывается, поддерживать какие-то отношения с несчастными идиотами из рабочих общежитий…

— Это жизнь, — ответил Франц. — Они же платят деньги за эти дискотеки. А я на них живу. И кое-как содержу эти развалины советского режима.

Музыка становилась все громче. Она волнами наступала на мозг, бомбила и отступала. Потом это начиналось снова. Я подумала о том, что если находиться здесь три раза в неделю, можно сойти с ума. А ведь Франц проводит тут целые вечера, слушая такое. Я сказала ему об этом.

— Может быть, я и сошел с ума, — спокойно ответил он. — Как знать… Очень может быть. Ты права, конечно, такое даром для психики не проходит.

Потом он помолчал и вдруг сказал многозначительно:

— Да и вообще жизнь даром дня психики не проходит.

Я задумалась над его словами и поняла, что он прав. Человек очень меняется под влиянием событий своей жизни.

Разве меня не изменил развод? Разве я не стала в чем-то совсем иной, не похожей на себя прежнюю?

— Да, — сказала я, — Пожалуй, ты прав. Я недавно развелась с мужем и теперь осознаю, насколько это на меня повлияло.

— Сам развод, или то, что ты теперь одна? — спросил Франц, и я отметила точность формулировки вопроса.

— То, что я одна, наверное, — произнесла я задумчиво. Я, может быть, сказала бы и еще что-нибудь, но в этот момент дверь распахнулась и вместе с ворвавшимися в кабинет воплями из зала появился милиционер.

Он закрыл за собой дверь поплотнее и неприязненно посмотрел на Франца. Меня он вообще как бы не заметил. На вид ему было лет двадцать пять, он был маленького роста, с плохо выбритым лицом. На плечах его были погоны с двумя лейтенантскими звездочками.

— В последний раз, — сказал он вместо приветствия. — В последний раз, и больше не просите.

С этими словами он уселся на стул и стал доставать из кармана кителя пачку сигарет «Родопи».

Я вопросительно посмотрела на Франца. Кто это, и что ему тут нужно? И что означают его слова про последний раз?

Мы молчали. Так прошло несколько минут, после которых лейтенант раздраженно сказал:

— Ну, идите, идите… Бог с вами, если уж у вас такое несчастье… Идите уж, я тут посижу, хоть и не переношу я вашей музыки и рож этих поганых в таком количестве.

Я поняла, что этот лейтенант — участковый уполномоченный. Тот, которого вчера попросили подежурить тут. Почему же он пришел сегодня?

Мы с Францем недоуменно посмотрели друг на друга.

— Вас попросил прокурор? — спросила я, обращаясь к лейтенанту. — Это оттуда вас попросили прийти сюда и подменить директора клуба?

Участковый кивнул:

— Ну да… Привязался, как репей. Говорит, последний раз уж придите, помогите человеку… А у меня сейчас самая работа, понимаете. Мне участок обходить надо, сейчас ведь самое время. А мне тут сидеть, в этом гадюшнике… Как будто вообще мало хлопот с этими дискотеками, — участковый враждебно покосился на Франца. — Вы тут деньги зарабатываете, а нам потом расхлебывай ваши безобразия. Что ни дискотека, заканчивается дракой… Закрыть бы вас совсем, лучше бы было.

Он замолчал на секунду. Потом набрал воздуха в легкие и добавил более мирным тоном:

— Ну ладно… Об этом все равно сейчас говорить не будем. В общем, идите уж домой. Раз уж сам Кротов за вас попросил, то помогу. Подежурю и сегодня за вас, хоть я и не обязан.

— Может быть, и правда? — сказала я нерешительно, глядя на бледное лицо Франца. — Давай пойдем. Тебе все равно сейчас тяжело, хоть ты и бодришься… Пойдем, раз товарищ лейтенант предлагает помощь.

Франц секунду поколебался, потом встал и поблагодарил участкового. Мы пошли к двери.

— Так запомните: в последний раз! — крикнул нам вдогонку лейтенант, перекрикивая грохот музыки. — Ключи от кабинета своего завтра с утра у меня возьмете…

Дискотека была в самом разгаре. Мы протолкались сквозь плотную толпу скачущих подростков. В нос били сильные запахи пота, давно немытых тел и дешевой косметики.

— Раз уж ты освободился пораньше, то проводи меня до дома, — сказала я. — А то я забрела к тебе одна и все время как раз думала о том, как буду добираться домой в темноте.

— Конечно, провожу, — сказал Франц, беря меня под руку. — Я вообще очень благодарен тебе за то, что ты пришла навестить меня. Тем более после стольких лет… И как раз в такой момент, когда мне так требуется поддержка.

— Как Павлик о тебе заботится, — сказала я. — Он не смог сегодня прийти, как обещал. И не знает о том, что я собралась одна к тебе. Но позвонил участковому, опять попросил его тебя подменить. Он все-таки очень хороший человек.

— Да, — согласился Франц. — Друзья познаются в беде. Это так, и про Павла я хорошо понимаю, что он — настоящий товарищ…

Франц помолчал. Мы шли по темной улице, удаляясь от клуба. Мы отошли уже на приличное расстояние, а музыка все еще была слышна. Если эти кошачьи визги и рев раненного гиппопотама можно назвать музыкой…

— Павел — молодец, — добавил еще раз задумчиво Франц. Потом сказал: — Марина, я сейчас могу проводить тебя до дома. Тут ведь недалеко, особенно если срезать угол и идти дворами и через старый рынок… Может быть, сначала зайдем ко мне? Вот мой дом как раз, — он указал на одноэтажный деревянный дом за низеньким забором. — Вот здесь я живу, — пробормотал он, — Я ведь теперь один… Зайдешь? Посидим полчасика, у меня кофе есть хороший.

— Я по вечерам кофе не пью, — ответила я. — И так не заснуть бывает по ночам… А с кофе совсем беда будет.

— Так зайдем? — чуть более настойчиво предложил Франц. В его голосе я услышала просительные нотки и подумала: «В конце концов — какая разница? Уж если я все равно пришла к нему, чтобы поддержать его, то почему бы и не посидеть у него? Мы же взрослые люди, и нет никакой разницы, где мы посидим — у него в клубе или дома… Коли уж я совершила этот довольно странный для меня поступок — пришла к бывшему однокласснику со словами сочувствия о его жене, которую даже не. видела никогда. Как говорят: снявши голову по волосам не плачут. Отчего же и не проявить милосердие?»

— На полчасика, — сказала я и взялась за дверцу калитки. Она была незаперта. Мы взошли на крыльцо, и Франц, тычась ключом в темноте, отпер дверь в дом.

Никогда прежде я не бывала у Франца. Когда мы учились в школе, я знала, что он живет довольно далеко, но никогда наши отношения не были таковы, чтобы я навещала его. Мы и товарищами-то не были. Хотя, были ли у Франца вообще товарищи в нашем классе?

— А родителей у тебя нет? — спросила я, когда мы вошли в комнату.

— Папа умер давно, еще когда я был совсем ребенком, — ответил Франц, — А мама переехала к родственникам в другое место. Дом вот мне оставила. Теперь я совсем один тут.

В комнате была чистота, и все было хорошо прибрано. Как будто жена ушла из дома, предварительно наведя порядок и сделав генеральную уборку. Или это сам Франц постарался?

— Садись, Марина, — сказал хозяин и придвинул мне стул к столу, на котором была расстелена красивая кружевная скатерть, — Сейчас я что-нибудь приготовлю.

— Не надо ничего, — ответила я. — Я же на минутку. Посидим, да и пойдем. Мне бы не хотелось возвращаться домой поздно. Мама будет волноваться.

Франц достал из шкафа две рюмки и бутылку шоколадного ликера.

— Ты любишь шоколадный ликер? — спросил он у меня и чуть заметно улыбнулся.

— Конечно, — ответила я, — Все русские женщины любят шоколадный ликер. С недавних пор это стало любимым напитком у женщин в России…

— Пожалуй, — сказал Франц. — Моя Валентина тоже очень любила шоколадный ликер. Она просто с ума сходила от него. А мне не нравится. Слишком сладкий вкус.

Он достал еще одну бутылку из того же ящика шкафа и поставил ее рядом с собой. Еще он поставил передо мной блюдце с конфетами и пепельницу.

— Ты ведь куришь? — спросил он меня почти утвердительно.

Я кивнула, и он добавил:

— Ну да, ты же журналистка… Тебе просто по должности положено курить.

Мы выпили, и я закурила. Ликер был очень крепким, и у меня почти сразу слегка закружилась голова.

Выпил и Франц. Он не стал зажигать свет в люстре и оставил только торшер, который горел сбоку и отбрасывал длинную тень по полу комнаты. Царил полумрак. Было очень уютно здесь.

Это было даже неожиданно. Мне понравилось в гостях у Франца. Я думала, что он приведет меня в какую-нибудь конуру — в лежбище одинокого мужчины. Я ожидала, что все будет неприбрано, что под столом будут стоять пустые бутылки. Я шла на это просто из жалости, чтобы не обижать его. Думала: «Зайду для формы на десять минут. Посижу и уйду. Выполню свои гуманистические задачи».

Теперь же мне здесь очень понравилось. Передо мной сидел Франц. В полумраке комнаты я не очень различала его лицо, только общие очертания, и слышала его голос…

— Ты могла бы остаться здесь, — вдруг произнес Франц и как бы сам оборвал себя. Голос его прозвучал нерешительно и как бы робко. Я не поверила своим ушам.

— Ты могла бы остаться здесь, со мной, — повторил мужчина, вглядываясь в меня сквозь сумрак. — Здесь, со мной… Ты одинокая женщина, и я теперь одинок. Нам могло бы быть очень хорошо друг с другом.

Что он говорит? Я совершенно не ожидала такого поворота событий. Поэтому я даже не знала, что ответить, и продолжала молчать. Мое молчание показалось Францу знаком согласия или, по крайней мере, раздумья.

— Ты мне всегда очень нравилась, Марина, — продолжал он, двигая по столу свою рюмку — Ты такая красивая, такая обворожительная женщина…

— Но у тебя ведь только что погибла жена, — ответила я почему-то. Что я хотела этим сказать? Какое это могло иметь отношение к его словам?

Я тут же вспомнила неоднократно слышанные разговоры о том, что близость смерти только усиливает половое влечение. После похорон, вообще после созерцания покойника у многих людей возрастает сексуальность… Кстати, это отлично показано в знаменитом фильме Абуладзе «Покаяние». Едва похоронив отца, супруги тут же ложатся в постель и предаются бурным и томительным ласкам.

Раньше я только слышала о таком, да читала в книгах. Теперь у меня появилась возможность убедиться в этом лично.

В полумраке я теперь разглядела глаза Франца. Он пристально смотрел на меня, следя за выражением моего лица.

— Нам будет хорошо, — понижая голос, повторил он, и я почувствовала, какая страсть бушует у него внутри.

— Я не могу, — проговорила я и громко сглотнула. У меня во рту все пересохло. Франц встал со своего стула и подошел ко мне, обогнув стол, который до этого разделял нас.

Он приблизился ко мне вплотную, и моя голова оказалась на уровне его бедер. Руки Франца обняли мою шею и стали ласкать ее. Пальцы приятно щекотали кожу.

Я не понимала, что со мной происходит. Вот уж к чему я была совершенно не готова, когда шла сюда!

Никогда я не рассматривала Франца как своего возможного любовника. Да и вообще не смотрела на него, как на мужчину… Теперь же, когда его руки ласково гладили меня, я вдруг подумала о том, что он красив. Как это раньше я не замечала? И нежен, и страстен…

О том, что у него на днях убили жену, я старалась не думать. В конце концов, жизнь и смерть всегда сопутствуют друг другу, всегда рядом.

Может быть, и на меня тоже подействовали все эти мысли и разговоры об убийствах, о мертвых телах. Или у меня наступила запоздалая реакция на увиденные трупы?

Во всяком случае, я почувствовала, что прикосновения Франца не вызывают у меня возмущения. Мое тело не отвергало его.

«Ну и что? — подумала я, пытаясь успокоить себя и придать себе какое-то оправдание, — Я никогда не изменяла мужу, хотя могла бы… Конечно, могла бы. Я красивая женщина, и сама могла бы неоднократно наставить рога своему супругу. Теперь же, после того, как он обошелся со мной, я свободна. Почему бы мне не сделать теперь этого?»

Я ведь и не собиралась заканчивать теперь свою жизнь в качестве затворницы. И нисколько не отвергала идею, что буду жить с мужчинами впредь. Почему бы этим мужчиной не быть Францу? Чем Франц с его ласковыми, нежными руками и страстным голосом хуже других?

Франц опустился на колени рядом со стулом, на котором я сидела, и положил голову на мои колени.

— Как мне хорошо рядом с тобой, — проговорил он. — Я так мечтал о том, чтобы быть с тобой…

Руки его при этом ощупывали мои бедра, заползали под юбку. Я не находила в себе сил препятствовать.

Наверное, я так активно искала оправдание себе, что меня завораживали слова Франца и вообще сама его близость. Что означает близость и прикосновения мужчины для женщины в моем тогдашнем состоянии?

Очень многое… В течение многих месяцев я была одна, не знала мужской ласки. Сначала пережить такое эмоциональное потрясение, которое пережила я в связи с изменой мужа и разводом, а потом еще несколько месяцев томиться одной, не ощущая близости мужчины?

Не случайно я так боялась этих визитов бывшего мужа… Потому что чувствовала, что не выдержу и если сама не предложу себя, то, во всяком случае, отдамся ему как овечка, стоит ему руку протянуть. Но этого я боялась. Это было бы слишком унизительно для меня — обманутой и брошенной жены… Как бы муж в душе смеялся и издевался надо мной за мою слабость!

С Францем же мне ничего подобного не грозило. Для него ведь я была просто красивая знакомая женщина, которой он хотел обладать.

Я понимала, что нехорошо отдаваться мужчине в первый же вечер да еще при таких обстоятельствах, но руки Франца становились все настойчивее и бесстыднее, и я поневоле, против своего желания даже, начала испытывать возбуждение. Опасно молодой женщине испытывать воздержание в течение нескольких месяцев…

Теперь мне слишком трудно было правильно оценить ситуацию и взять себя в руки. А когда рука Франца достигла расселины между моими ногами и нажала там, я просто бессильно застонала и откинулась на спинку стула…

Противиться я не могла, мне самой это стало совершенно ясно.

— Встань, пожалуйста, — тихим голосом попросил меня Франц.

— Зачем? — спросила я почти шепотом, ощущая предательскую слабость и дрожь желания во всем теле.

— Пожалуйста… — повторил он, и я встала, придерживаясь рукой за стол, чтобы не пошатнуться.

Обеими руками он взялся за край моих трусиков и колготок и потянул их вниз. Они спустились по моим ногам до колен, а руки Франца тут же юркнули обратно — выше. Теперь для его прикосновений и проникновений не было никаких препятствий.

Пальцем руки Франц проник в меня, и я не удержалась от слабого стона. Ситуация становилась слишком очевидной и требовала решительных действий. Не делать же это стоя, как пэтэушники на танцах во Францевом клубе…

Но мужчина, видимо, не думал об этом. Он по-прежнему продолжал стоять на коленях передо мной и щупал мое, обнаженное теперь под юбкой тело.

— Подожди, — сказала я наконец сама, — Так не надо… Я так не хочу, — я отступила на шаг и отстранилась. — Лучше я разденусь, — произнесла я глухим голосом, в эту минуту вдруг задрожавшим от возбуждения, — А то помнем одежду.

Тут Франц встал с пола, и я увидела его приблизившееся ко мне лицо. Оно было буквально искажено от страсти. Глаза его вылезли из орбит и были безумными.

Я была одета в строгий костюм, состоявший из жакета и узкой юбки. Я только успела расстегнуть жакет и снять его. Но не успела я повесить его на спинку стула, как собиралась, как Франц с искаженным лицом схватил меня и прижал к себе.

— Нет!.. — прорычал он неожиданно яростным голосом. — Не так… Не так!.. — с этими словами он рванул у меня на груди блузку. Пуговицы, как сухой горох, застучали по полу…

Блузка была порвана совершенно и бесповоротно. Франц рванул ее наотмашь, от воротника. Не успела я это осознать, как он тут же подцепил рукой бюстгальтер на моей груди и так же бешено рванул его на себя.

Застежка на спине не выдержала и треснула. Я испытала боль от того, что бретельки бюстгальтера врезались в тело. После этого Франц мгновенно сорвал его с меня и бросил на пол.

— Не надо… Не надо, я сама… — пыталась я остановить его, но мужчина меня не слушал. Он схватил меня за обнаженную грудь и стал остервенело мять ее, царапая ногтем сосок.

От этого я ощутила новый приступ желания и зашептала ему, извиваясь:

— Дай я сниму юбку… Только я сама, не рви…

Но этого мне не пришлось делать. В ту же секунду Франц подтащил меня к кровати, и мы оба повалились на нее.

Мы тяжело дышали, и лицо Франца нависало надо мной. В то время, пока я обнимала его руками за шею и целовала в исказившийся от страсти рот, он задрал на мне юбку и расстегнул свою одежду.

Я, забыв обо всем на свете от охватившего меня вожделения, уже начала двигать бедрами навстречу ему, но внезапно осознала тщетность своих ожиданий.

Франц был, что называется, «не готов»… Он продолжал пыхтеть и щупал меня во всех местах моего тела, но я уже отчетливо поняла, что он не может мной овладеть…

От разных подруг я, конечно, слышала, что с мужчинами иногда такое бывает. Знала я и о том, что существуют на свете импотенты. Но мне никогда не приходилось иметь с этим дело.

Ведь я жила только с мужем и не знала других мужчин. А мой бывший муж импотенцией явно не страдал.

Допустим, про мужа я вру… Конечно, в принципе, у меня был не один мужчина в жизни…

Если задуматься, а потом говорить честно, в университете пару раз я позволяла себе шалости. Но это было так давно, и я уже привыкла считать, что кроме мужа у меня никого не было.

Несколько случайных встреч с мужчинами во время командировок, конечно, не в счет. Это была чистая физиология. Утром я уходила из их номеров в гостинице, пока они еще спали, и не оставляла своего телефона. Да я и имен-то их уже не помню…

Одним словом, мой опыт общения с мужчинами был крайне невелик, а настоящая, регулярная связь была всегда только с мужем. Который в результате бросил меня. Вот и будь после этого верной женой…

И теперь, когда я осознала, что Франц «оскандалился», я просто не знала, что делать.

Постепенно, когда это понял и он, то затих, и я слышала только его хриплое дыхание. Он уронил голову на подушку рядом с моей головой. Я все еще продолжала обнимать его за плечи.

В ту минуту я испытала не только досаду, что все так получилось и что Франц не довел дело до конца, а я не смогла испытать вожделенное наслаждение. Нет, мне стало прежде всего жалко несчастного Франца.

«Бедняга, — подумала я. — Только захотел расслабиться, почувствовал желание, и женщина красивая оказалась под руками… И не смог ничего. Как ему горько, наверное, и стыдно сейчас».

Я переместила свои руки и принялась гладить Франца ко голове. Я гладила его и перебирала пальцами его длинные льняные волосы…

«Что такое моя неудовлетворенность по сравнению с тем, что испытывает он сейчас», — подумала я и даже сама удивилась своему внутреннему альтруизму.

Но мне на самом деле было его очень жаль.

Франц внезапно сбросил мои руки и сел на кровати, повернувшись ко мне спиной. Он не хотел, чтобы видели его лицо, и я его понимала. Неприятно, когда женщина увидела твою мужскую несостоятельность. Неприятно даже в том случае, если она хорошо к тебе относится и даже если жалеет тебя.

Наверное, если жалеет, то еще гораздо неприятнее…

Я чувствовала, что не должна показывать ему свою жалость и неудовлетворенность. Во-первых, я не хотела его обижать, ведь он не виноват в этом. А во-вторых, я все же надеялась на продолжение, рассчитывала на то, что Франц сейчас придет в себя и обретет мужские силы.

— Не огорчайся, — сказала я тихо. — Это просто на нервной почве. Ты расстроен и устал, а утомленный человек не может так сразу настроиться.

Я говорила это таким спокойным и уверенным голосом, как будто всю жизнь только и имела дело с мужчинами, испытывавшими проблемы с потенцией…

Франц молчал, и мне даже показалось, что он всхлипнул. Я его понимала. Конечно, он был в полном отчаянии.

Что ж, решила я, наверное, мне предстоит действовать самостоятельно.

Я слезла с кровати и встала на колени перед Францем. Я специально не смотрела ему в лицо, чтобы не смущать его еще больше. Так я надеялась, что мне удастся восстановить его силы.

— Давай, я помогу тебе, — тихо сказала я и, положив руку ему на колено, отвела его в сторону.

Франц продолжал молчать и, вероятно, ждал моих дальнейших действий. Я приняла его молчание за согласие на мою активность и склонила голову к его животу.

Неоднократно я слышала о том, что этот способ может пробудить в мужчине ослабевшую потенцию. Одна моя подруга рассказывала, что всегда в таких случаях делает это, и ее мужу это отлично помогает…

Я ласкала плоть Франца языком, потом заработал и мой рот. Я ощущала его в себе, трогала языком, ласкала его. Франц задвигался и шире развел колени, пропуская между ними мою склоненную голову.

Стоять так было очень неудобно. Обнаженные груди свободно болтались при каждом моем движении. Это было непривычно.

Результата я пока не достигала — чувствовала это своим ртом. Но надежда на успех не оставляла меня.

Не знаю, сколько времени я так простояла, поднимая и опуская ритмично голову. Наверное, долго, потому что ноги мои затекли и я ощущала боль в коленях от стояния на жестком полу…

— Оставь, — наконец устало сказал Франц. — Извини меня… Сегодня все равно ничего не выйдет, — он помолчал и добавил еще раз: — Прости меня, Марина. Я не знал, что так получится.

Я встала и села рядом с ним. Я ощущала опустошение внутри себя. Меня била легкая дрожь от пробужденного и неудовлетворенного желания, от досады. Сильно болела голова, и во всем теле чувствовалась слабость.

— Давай я провожу тебя домой, — сказал наконец Франц. — Ато уже поздно, и все равно мы ничего не достигнем.

Я не стала возражать, и мы вышли на улицу.

Перед этим Франц предложил мне выпить еще рюмочку, но я отказалась.

— А я выпью, пожалуй, — сказал он и налил себе из другой бутылки.

Действительно, до моего дома тут оказалось недалеко, если идти напрямик. Я не знала прежде этой дороги.

Когда мы подошли к моей двери, Франц на секунду остановился и привлек меня к себе. Мы поцеловались. Губы его пахли виноградом — вероятно, он пил коньяк.

— Прости меня, — еще раз сказал он, когда мы оторвались друг от друга, тяжело дыша. — Мы еще увидимся с тобой? — В голосе его прозвучал целый букет чувств, от вожделения до мольбы…

Я промолчала и взялась за ручку двери, отвернувшись и стараясь не смотреть на лицо Франца. И не показывать свое.

Несмотря на все опасения за мою безопасность, мама уже спала. Я поняла это по ее ровному дыханию, которое услышала через полуоткрытую дверь ее комнаты.

Я сняла с себя жакет, который пришлось застегнуть на все пуговицы, когда мы выходили от Франца. Но и это не помогло, так как блузка была разорвана совершенно и голые груди болтались и замерзали на ветру. Я пыталась придерживать края блузки рукой, но безуспешно.

Я сняла эти висящие лоскуты с себя, с сожалением посмотрела на дорогую английскую блузку и подумала, что теперь, когда я стала одинокой незамужней женщиной, такие дорогие вещи мне не по карману. После этого запихала блузку поглубже в мусорное ведро, чтобы мама утром не увидела и не привязалась с расспросами, как будто я маленькая девочка и вернулась со своего первого свидания.

Та же участь постигла и разорванный бюстгальтер, который я, уходя от Франца, подняла с пола и засунула в сумочку, надеясь, может быть, еще исправить сломанную застежку…

Потом пошла в душ и долго стояла под ним, стараясь осмыслить происходящее. Вода была горячая, струи скатывались по мне, омывая мое тело.

«Вот так всегда бывает с такими женщинами, — подумала я с досадой. — Когда изголодаешься и готова переспать с первым встречным, кто только протянет к тебе руку, так все и выходит. По-дурацки… Нечего было соглашаться. Тогда и не было бы ничего этого, постыдного и неприятного».

Соски моих грудей все еще были твердыми от пережитого возбуждения. Я погладила их, а потом со злостью ущипнула.

«Не будешь больше распускаться, — сказала я себе при этом. Мне хотелось сделать своему телу больно, наказать его. — Так тебе и надо! — добавила я, с раздражением разглядывая себя в зеркало. Потом я вспомнила Франца и вновь испытала острое чувство жалости к нему. — Бедняга, — с состраданием подумала я. — Он так много пережил… Такое страшное потрясение. А потом еще и такое разочарование. Он попытался расслабиться, снять напряжение, но и этого у него не получилось… И этого судьба ему не подарила сегодня… Что же тут удивительного, что он оказался несостоятельным? Нервная система ведь не железная… Он еще совсем не пришел в себя, хоть и храбрится и держится внешне молодцом».

Я вытерлась и легла в постель. Немного поплакала. О Франце и немножко о себе.

* * *

К концу дня я уже сильно устал и измотался. Единственным, что меня подбадривало и как-то примиряло с жизнью в тот момент, было сознание того, что скоро наступит вечер и придет Марина.

Столько лет я думал о ней, вспоминал ее, и вот, наконец, она приехала сюда, в Белогорск.

А приехав, в первую же нашу встречу сказала, что развелась с мужем. Может быть, это она случайно сказала, просто у нее вырвалось, но мне хотелось думать, что Марина делала мне намек на то, что теперь свободна и дорога для меня открыта.

Наверное, я действительно однолюб. Есть ведь такие мужчины. Наверняка я не один такой, ведь иначе и слова такого в народе не придумали бы.

Я полюбил Марину еще в школе, но она на меня никогда не обращала внимания. Это, конечно, и моя вина. Правильно говорят: «Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей наглую морду…»

Я никогда не имел «наглой морды». А когда набрался храбрости и все же сказал Марине о своем к ней отношении, оказалось, что я опоздал и она все равно уезжает…

Мне вообще-то было трудно это сделать. Я имею в виду — сказать ей о своем чувстве. Но я добросовестно уговаривал себя. Я говорил себе: «Павел, ты должен поступить как мужчина. Настоящий ты мужчина или нет? Если настоящий — то должен перестать бояться и сказать прямо Марине все. А если ты так и не решишься этого сделать — значит ты не мужчина и не достоин ее. Значит, все правильно и так и суждено тебе остаться без нее».

Лучшим временем для такого объяснения мне показался выпускной вечер в школе. И я собрался с духом и сделал то, что собирался.

Но, как я уже говорил, было поздно. Марина ответила мне равнодушно, что она уезжает поступать в университет и больше не вернется. И добавила, что в этой ситуации не видит смысла морочить мне и себе головы.

Что ж, она была всегда серьезная девушка. За те ее слова я зауважал ее еще больше.

«Сам дурак, — сказал я себе. — Нужно было раньше поговорить. Может быть, тогда все и повернулось бы иначе».

Марина уехала, потом уехал и я. Многие наши соученики разъехались по всей стране. В нашем Белогорске учиться было негде, и поэтому каждый выпускник школы принужден уезжать из родного дома на несколько лет.

Потом многие возвращаются. Вернулся я, вернулись Франц и еще несколько человек.

Марина не вернулась. Она жила теперь в областном центре, и я знал, что она вышла замуж и работает в газете. Иногда мне даже попадались ее статьи.

Кто-то скажет, что это просто дебильство — в таких обстоятельствах продолжать любить ее и на что-то надеяться. Это просто глупо, если смотреть со стороны…

Но мне не удавалось ее забыть. Может быть, я и рад был бы забыть, но ничего не получалось.

Родители несколько раз заводили со мной разговор о женитьбе. Делали они это очень осторожно, даже, можно сказать, тактично. Откуда им было знать причину, отчего сын в свои двадцать восемь лет не только не женат, но даже не имеет женщину?

Они боялись худшего. Это я замечал по их украдкой бросаемым на меня тревожным взглядам.

Папа однажды даже завел со мной разговор о моей службе в армии.

— Ты, сынок, не служил ли на атомных объектах? — спросил он. — Может быть, на ядерных испытаниях пришлось побывать? Ты мне об этом никогда не говорил. Я понимаю — это, наверное, военная тайна… Или все-таки было что-то такое?

Мне стало жалко своих стариков. Бог знает, что они там себе думают и как беспокойно обсуждают меня.

— Знаешь, папа, — сказал я тогда в ответ. — Я прекрасно понимаю, что ты меня об этом спрашиваешь по одной простой причине. Вы с матерью думаете, что я потому не женюсь, что облучился и стал импотентом.

— Ну что ты, — забеспокоился отец, и глаза его забегали. Он даже покраснел, но я успокоил его.

— Да нет, я все прекрасно понимаю, — сказал я. — Это действительно выглядит странно. Особенно в наше время, когда все трахаются друг с другом направо и налево… Но у меня проблема состоит в другом. Я никакой не импотент.

И мне пришлось рассказать отцу о том, что я несколько раз пробовал заниматься любовью с женщинами. И делал это вполне удовлетворительно и даже испытывал удовольствие. И, наверное, приносил удовольствие этим дамам.

Но каждый раз после этого испытывал ощущение потраченного зря времени. Я понимал, что хочу, очень хочу быть с женщиной. Хочу спать с ней пять раз в день и пять раз за ночь… Хочу обнимать ее, гладить, ласкать. Но все это я хочу делать только с одной единственной женщиной на свете. А именно — с Мариной.

И другие женщины мне просто ни к чему.

Отец меня понял, пожал плечами, и больше мои родители не возвращались к этой теме.

Наверное, такое влечение только к одной определенной женщине — это нечто сродни мании, психической аномалии…

Наверное, это так. Но что же я могу сделать с этой аномалией? Она моя неотъемлемая часть, эта аномалия…

Как-то на заре «перестройки», когда я еще работал в КГБ, у меня состоялся неожиданно интересный разговор с пресвитером одной общины.

Я пригласил его к себе по делу. Мы некоторое время беседовали с ним о разных интересовавших меня проблемах. Пресвитер был сухой старик лет шестидесяти, гладко выбритый, в стареньком, но аккуратном костюме с галстуком. Держался он желчно, язвительно, и вообще только и ждал, когда я закончу разговор.

В общем-то я понимал его. Как ему следовало держаться с офицером КГБ после всего того, что происходило между КГБ и религиозными конфессиями в этой стране в течение семидесяти лет? Хорошо хоть сдержался и в морду не плюнул. И на том спасибо.

Так вот, в конце концов он все же не удержался и стал говорить обличительные речи о том, что мы все погрязли в разврате и что даже власть предержащие живут во грехе.

Почему-то его больше всего беспокоил плотский грех. Он говорил о том, что мужчины и женщины развратничают, живут без брака, изменяют мужьям и женам, и так далее.

И тут я вдруг обиделся и сказал ему, что я совсем не такой и веду иной образ жизни. И рассказал о том, что с юности люблю одну женщину и не изменяю ей, хотя ее это совершенно не интересует и вообще она давно и счастливо замужем.

Не знаю даже, отчего это меня прорвало вдруг. Никогда и никому я этого не рассказывал, и вот…

Но должен же человек хоть раз в жизни кому-то рассказать откровенно о главной проблеме, которая его мучает. Должен же человек хоть раз с кем-то поделиться…

Мне почему-то показалось, что этот желчный пресвитер должен меня хорошо понять. Он слушал меня молча, не перебивая и, видимо, удивляясь, отчего это незнакомый офицер вдруг разоткровенничался с ним. Он только постукивал пальцами по столу и как бы погрузился в дремоту.

— Так, говорите, она замужем? — спросил он потом, когда я все сказал и смущенно замолчал.

— Замужем, — подтвердил я.

— И вы ни разу не пытались ее увидеть? Отбить ее у мужа? — уточнил пресвитер.

— Нет, конечно, — сказал я. — Этого делать нельзя. Нехорошо. Вы же сами знаете.

— Я-то знаю, — усмехнулся пресвитер, — Странно, что и вы знаете… И вы ни с кем не живете сейчас? Вы правду сказали, что дожидаетесь ее?

Я кивнул. Наступила пауза, после чего пресвитер произнес размеренным чуть дребезжащим голосом:

— Может статься, что ждать придется долго. Можете и не дождаться ведь. Вы об этом подумали?

— Конечно, — ответил я, — Но дело в том, что все равно мне никто, кроме нее не нужен. Не дождусь — значит судьба такая.

Старик еще помолчал, пожевал губами.

— Ну что ж, — наконец резюмировал он. — Как сказал Иисус в Евангелии: «Кто может вместить, да вместит». Это он как раз примерно об этом сказал…

Потом пресвитер попрощался со мной и ушел, озадаченный. А я с тех часто повторял про себя эту фразу: «Кто может вместить, да вместит»… Может быть, мне на роду было написано «вместить»?

Когда мне позвонил из области редактор газеты и сказал, что приедет Марина, чтобы написать статью, я почувствовал, что это знак судьбы. Но тогда я еще не был в этом уверен.

А когда Марина вошла в мой кабинет в прокуратуре и в числе первых слов, в самом начале сообщила, что разведена, я чуть не подпрыгнул. Это был явный знак. Я дождался!

Теперь это было просто дело времени. Я точно знал, что сейчас уже я не должен упустить свой шанс. Я должен был заставить ее ответить мне взаимностью. Не зря же я ждал столько лет в полной безнадежности!

А сейчас тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Марина разведена и свободна! Когда же, как не теперь!

Я предложил пойти к Францу в клуб потому, что на самом деле хотел помочь ему нашим присутствием, ободрить его. Но кроме этого, конечно, планировал всерьез при этом объясниться с Мариной, убедить ее в своей любви и уговорить стать моей женой.

Уверен, что она это поняла. Когда я предложил ей пойти в клуб к Францу, она так улыбнулась одними глазами, что я понял — она знает о моих намерениях.

Марина согласилась пойти, и я воспринял это как добрый знак. Как начало ее благосклонности ко мне. А значит, и начало моего счастья…

Весь день я работал напряженно, но постоянно посматривал на часы — когда же будет половина седьмого и придет Марина.

В половине шестого, когда до прихода Марины оставался час, моя дверь распахнулась и на пороге появился Иван Трофимович Соколов — начальник РУВД. Он был велик ростом и грузен. Лоб его был всегда потным от напряжения, а глаза, когда он задумывался, выпучивались и чуть не выпадали из глазниц.

Следом за полковником Соколовым шел капитан Фишер — начальник уголовного розыска. Оба они были возбуждены. Не дожидаясь моего приглашения, оба сели за стол, и полковник, сняв фуражку, отер пот со лба и сказал вместо приветствия:

— Вот такие дела… Поедете, сами посмотрите, или вам сюда привезти?

— Что привезти? — спросил я, уже чувствуя, что случилось что-то серьезное. Боже, опять серьезное…

В тот момент я первым делом подумал о том, что должна ведь прийти Марина… Если это серьезное дело, то я не смогу пойти с ней, и все самое важное в моей жизни опять отложится.

— Так сами поедете? — спросил вновь Соколов. — Машина у нас есть…

— А что случилось? Что смотреть-то? — спросил я с тоской в голосе и отчаянием в глазах.

— Да вот, что Макс Рудольфович нашел, — сказал полковник, кивнув на молчаливо сидевшего рядом Фишера.

— А что вы нашли? — обратился я к капитану непосредственно.

— Все то же, — ответил он раздраженно. — Все то же, что и всегда в последнее время. Только теперь еще и побольше.

— Что, сразу две головы?.. — простонал я. — Нас всех поснимают с работы! Вас обоих и меня. Пойдем на улицу гулять, если работать не умеем. Какой-то выродок убивает людей почем зря, а несколько здоровенных мужиков поймать его не могут!..

— Вы не кипятитесь, — остановил меня полковник. — Что вы так нервничаете… Поймаем. А пока вот нашли опять.

— Чьи головы? — спросил я, успокаиваясь. — Идентифицировать удалось?

— Там только одна голова, — сказал Фишер. — В другом месте нашли тело.

— Чье тело? — уточнил я. — Тело этой же женщины?

— Нет, — покачал головой Макс Рудольфович, — Тело не этой… Это труп Валентины Бауэр. Недельной примерно давности, почернел весь.

Вот это было да! Это было неожиданно. Неудобно, конечно, называть это успехом, но все же найти труп жены Франца — это что-то. Хоть не так позорно. Нашли хоть.

— А вы уверены? — спросил я. — Вы точно знаете, что это Валентина Бауэр? Чтобы не оскандалиться потом.

Фишер насупился.

— Валентина — моя соседка. Их дом как раз от моего через дорогу… Что я — свою соседку не узнаю, что ли? — Это был веский аргумент.

— Где нашли?

— В старом колодце в Песочном тупике, — ответил капитан. — Мальчишки стали играть. На спор спускались вниз колодца. И обнаружили там труп. Сохранился удовлетворительно для недельного срока, только почернел и раздулся от воды…

Зазвонил телефон. Глава районной администрации пытался сначала говорить вежливо. Делал над собой усилия. Потом не выдержал и принялся Орать…

Он бывший генерал. В отставке. Этакий Дудаев местного значения. В масштабах района это даже иногда неплохо. Кроме тех случаев, когда плохо…

— Мальчишка! — закричал он, когда я попытался успокоить его и заверил, что милиция принимает все меры. — Щенок! Под суд пойдешь!.. Ты думаешь, что мы с тобой вместе пойдем? Нет, ты один пойдешь… Я тебя сниму с должности! Добьюсь, чтобы сняли! Как я людям объясню, что у нас в городе происходит?

Ну, и так далее… Грубо, но справедливо. Под суд он меня не отдаст и с должности вряд ли снимет из-за этого, но в целом правильно он кричит…

Когда он прокричался и повесил трубку, я посмотрел на притихших офицеров.

— Почему он узнает раньше меня? — спросил я, напуская на себя строгий вид. — Вы только три минуты назад вошли, а глава администрации уже знает обо всем раньше прокурора. Почему? Вы меня подставить хотите?

— Да нет, — почти обиделся Фишер. — Есть просто приказ такой: об убийствах и вообще тяжких преступлениях дежурный по РУВД должен сообщать сразу в приемную главы администрации. Что же мы тут можем поделать? Мы и так сразу к вам поехали…

Полковник не ответил мне. Он сделал вид, что не заметил моих слов. Не оправдываться же ему перед тридцатилетним пацаном, каковым он считал меня с высоты своего возраста и срока службы.

— Ладно, — сказал я. — С Валентиной понятно. Нашли и хорошо… А голова чья?

— Не знаем, — развел руками Макс Рудольфович. — Голова свежая. Экспертиза потом точно скажет, но я вам уже сейчас скажу: свежая она… Обращений не поступало. Никто не исчезал. Опознать пока не удалось.

— Где голову нашли? — поинтересовался я.

— Все там же, на помойке. Возле дома по адресу: Маршала Жукова, три.

— Кто обнаружил и при каких обстоятельствах?

— Вот это даже интересно, — сказал капитан, оживляясь. — Подъехала машина «Москвич» новой, последней модели. Из нее вышел мужчина среднего роста и бросил в помойный бак сверток. После этого сел в машину и уехал.

— Кто это видел? Откуда эти сведения? — быстро спросил я. Это было уже что-то. Какая-то ниточка. Первая в этом деле… Человек среднего роста, машина «Москвич». Хоть за что-то можно зацепиться.

— Видел наш наряд, — скромно опуская глаза сказал Фишер. — Патрульная машина, — он заглянул в блокнот и прочитал оттуда: — В пятнадцать тридцать находившиеся в наряде ефрейтор Галлер и сержант Захаренко увидели вблизи дома номер три по улице маршала Жукова машину марки «Москвич»… Ну, и так далее. Увидели выходящего мужчину, видели, как он бросил пакет и отъехал.

— Почему не задержали? — резко спросил я. Какая глупость на самом деле…

— Не могли, — ответил Макс Рудольфович и замолчал.

— Как это не могли? — спросил я — Двое вооруженных мужиков в погонах и на машине не смогли задержать одного человека?

— Да там… — замялся капитан. — Там у них так вышло… Они подъехали к соседнему дому. В нем живет теща Галлера. Они остановились и пошли к ней. Говорят, хотели квасу попить. Она сделала квас, вот они и решили к ней заехать. Остановили машину и дошли в подъезд. А уже на подходе к подъезду заметили вдалеке у дома напротив все это. Они знали, что нужно следить за помойками. Весь город про это говорит, и их специально утром инструктировали… Каждое утро весь личный состав получает инструкции насчет помоек и прочего. Чтоб следили. Поэтому они сразу решили этого мужика остановить. Но не смогли.

— Почему?

— Они увидели, что он уже отъезжает, и только тогда сообразили. Побежали к своей машине, но они ее далеко от дома поставили. Там лужи перед подъездом, они не хотели машину марать. Вот и остановись далеко. Пока добежали, стали дверцу открывать… Ключ заело. Захаренко ключ сломал в замке. Потому что волновался. Он так объясняет во всяком случае… Когда сели в машину в конце концов, она некоторое время не заводилась. Двигатель старый, давно не перебирали… А когда поехали, той машины и след простыл. Не догнали.

Фишер все сказал и замолчал опять.

— Номер хоть запомнили?

— Какой номер?

— Ну, номер этого «Москвича»? — объяснил я.

— Нет, не запомнили. Говорят, не было времени посмотреть. Спешили, дверцу машины отпирали… Потом заводили… Не посмотрели номер. Машина красного цвета.

— Сейчас все машины красного цвета, — вмешался в разговор полковник. Он был красен и опять вспотел…

— Да, — сказал я. — Замечательно. У нас убийца-маньяк разбрасывает по городу головы убитых, а патрульные милиционеры ездят квас пить, в лужи боятся заезжать… Дверцу собственной машины открыть не могут, ключ ломают при этом… Прекрасно. Хоть в газету помещай!

Было действительно очень обидно. Преступник был уже почти в руках. И вот теперь из-за этих ослов его упустили. Такого случая может долго не повториться.

Пришли следователь и врач-эксперт, который делал вскрытие трупа Валентины.

Некоторое время мы все подавленно молчали. О чем было говорить?

— Мы их накажем, — сказал наконец полковник. — Обоих гадов накажем по всей строгости. Они у меня запомнят тещин квас… Я им покажу!

Что теперь было говорить об этом… Такова жизнь.

Я живо представил себе, как полковник Соколов со всей отработанной в годы советской власти грозностью топал ногами на патрульных-дураков и кричал, багровея: «Убью, сукины дети, душу выну!» И крыл по матери на все РУВД… Ну и что? А завтра мы получим еще одну голову…

Как бы отвечая на мои мысли, Фишер сказал, понурив голову:

— Одним словом, надо уже его поймать… Пора пришла, — он сказал это так значительно, что все засмеялись.

— Вы считаете, что уже пора? — спросил я, — Или, может быть, еще подождем?

— Мы сейчас пойдем ко мне, — сказал полковник. — Устроим совещание. Выработаем меры. Потом утром вам Макс Рудольфович доложит. Идет? — Он сделал движение встать, но я остановил его:

— Давайте совещаться здесь. Тут все собрались, так что не нужно никуда еще ходить. Давайте подумаем, что надо делать.

— Устроим мозговую атаку, — улыбнулся эксперт из своего угла, где он сидел у стены.

— Вот именно, — сказал я и закурил пятую за эти полчаса сигарету…

— Проведем операцию, — сказал Соколов. — По всей форме. Привлечем людей побольше и поймаем. Не может быть, чтоб не поймали. Он маньяк. Людоед. А мы — нормальные люди. Не может быть, чтобы нормальные люди не смогли психа-людоеда поймать.

Интересная логика! Все опять улыбнулись.

— Большинство жертв мы не можем идентифицировать, — сказал Фишер, — Это о чем-то говорит… О чем? — Он замолчал и обвел всех присутствующих глазами. — Это говорит о том, что людоед сознательно выбирает себе жертвы из людей, которых не будут искать. Правильно?

Все кивнули, и мне показалось, что я догадался, куда клонит капитан. Он вообще очень умный. Только иногда дураком прикидывается. Они там, в уголовном розыске все такие…

— А где легче всего найти человека, которого не будут долгое время искать? Очень просто — либо на вокзале, либо на дороге. Ты едешь в машине. Голосует с обочины человек. В данном случае — женщина. Ты сажаешь ее в машину и спокойно убиваешь… И имеешь гарантию, что во всяком случае ее не будут искать несколько часов или даже дней. Она ведь уехала… Родственники так и думают.

— Позвать сюда начальника ГАИ! — грозно сказал Соколов и посмотрел на следователя. — Пусть явится немедленно.

Следователь вышел звонить, а полковник добавил:

— Расставим посты на всех дорогах. Останавливать все машины с пассажирами. Все узнавать: кто и куда едет. Зачем едет… Документы проверять… Салон машины осматривать на предмет обнаружения следов крови.

— Есть еще вокзалы, — сказал Фишер. — Их два, железнодорожный и автобусный. Туда поставим на круглосуточное дежурство сотрудников в штатском. Особое внимание обращать на мужчин средних лет и среднего роста… Всех, кто заговаривает с женщинами, задерживать. Выяснять, есть ли у гражданина машина «Москвич» и какого цвета… Это тоже проверять через ГАИ.

— Согласен, — сказал я. — Задерживать вообще всех мужчин, которые шатаются по вокзалам без дела. Проверять наличие билета. Если билета нет, а человек ходит по вокзалу — задерживать для выяснения обстоятельств.

— Ордера на обыски будут? — спросил у меня капитан. — Без обысков тут не обойтись.

— Почему? — напрягся я. Ордена на обыск жилых помещений прокурор всегда дает неохотно. Но тут было такое дело…

— Потому что кучу лишнего народа загребем, — пояснил Фишер. — Всех, кто шатается по вокзалу без билета — представляете сколько это народу? Бомжи, цыгане, алкоголики. Те, кто просто не сумели купить билет… Толпа народу получится. И почти все будут подозрительные.

Я. подумал.

— Дам ордера…

В середине нашего совещания открылась дверь, и я увидел Марину. Она пришла как мы и договаривались. У меня защемило сердце.

Я вышел к ней в коридор и объяснил, что не смогу пойти к Францу. Плевать мне было в тот момент на Франца, конечно… Я так хотел быть с Мариной, так ждал этого вечера!

Она ушла, а я вернулся в кабинет. Присутствующие странно поглядели на меня непонимающими глазами. Ко мне приходила молодая женщина, явно не по делу. Весь район же знал мои строгие нравы.

Скоро вам предстоит вообще удивиться, гордо подумал я. Всех вас на свадьбу приглашу…

Когда все ушли и я остался один, то вспомнил про Франца. Он ждет нас с Мариной, бедняга. И не дождется. Я опрометчиво пообещал прийти… Кто же знал?

Надо было как-то облегчить ему жизнь. Я позвонил участковому и попросил его подменить Франца на сегодня.

— Ладно уж, — ответил лейтенант. — Только в последний раз. Потому что потом сами же будете голову мылить за беспорядок на моем участке. А откуда же будет порядку взяться, если я буду в клубе сидеть?

Я заверил его, что больше не обращусь к нему с такой просьбой. Конечно, он был совершенно прав. Франц сам виноват в том, что превратил танцульки в своем клубе в постоянный источник драк и подростковых «разборок». В РУВД уже лежали заявления от родителей и даже письмо от директора школы, расположенной в том микрорайоне. Все просили прикрыть это безобразие.

В старое время все решилось бы просто, в один момент. Последовал бы звонок из райкома партии в районный отдел культуры, и начиная со следующего дня в клубе работали бы только кружок мягкой игрушки и военно-патриотическое объединение для школьников…

А директора клуба с того дня при слове «танцы» трясло бы, и лицо покрывалось бы аллергической сыпью.

Теперь не те времена. Пойди и запрети… Легко сказать. По закону этого сделать нельзя. По закону этого, конечно, и раньше было нельзя, но в прежние времена разговоры о законе попахивали диссидентством, и никто из здравомыслящих людей вообще старался этого сомнительного слова не употреблять.

Например, была у нас Конституция СССР. Была. Даже изучалась в школе, как сейчас помню.

Но если ты взрослый человек и употребил публично слово «Конституция» больше двух раз за год, точно можешь считать, что ты взят на заметку… Потому что Конституция — это права человека, а о них говорить вообще не полагалось. О них говорили только Сахаров и Солженицын — известные «враги народа»…

Так что и францевскую дискотеку сейчас прикрыть трудно, сколько бы ни возмущалась «общественность»…

Я сидел один в своем кабинете. Сотрудники все разошлись, и мне было пора уходить. Заглянул водитель и спросил, не собираюсь ли я ехать домой. Это он имел в виду, что его рабочий день окончен и либо я поеду домой, либо должен отпустить его.

Я сказал ему, что останусь еще поработать, и он уехал.

«Пойду на вокзал, — решил я. — Все равно нужно самому посмотреть. А дома мне делать нечего. Родители привыкли, что я прихожу поздно, так что волноваться не будут».

Я закрыл кабинет, попрощался с дежурным милиционером, который читал, сидя у своего стола, толстый роман про Анджелику, и вышел на улицу.

Было уже темно, людей стало гораздо меньше. Население разбрелось по своим домам. Рабочий день окончен, покупки сделаны. Теперь можно запереть все двери и сидеть дома, слушая крики пьяных с улицы и глядя с воодушевлением на очередную серию «Дикой Розы» или какой-нибудь «Просто Марии»…

Как долго у нас наперебой все говорили о том, что наш человек — самый культурный, самый читающий…

Говорили, что у нас самый высокий образовательный уровень в мире. Показывали диаграммы роста культуры, количества театров, тиражи литературной классики.

Время все поставило на свои места.

Теперь ясно, на каком уровне культуры в действительности находится наша страна. Поистине страстью русского народа сделались дешевые сериалы из слаборазвитых стран…

И замелькали на экранах любимые русским населением белозубые красотки, которые, судя по выражению дебильных лиц, толком читать-то не умеют.

Луис Альберто — мечта сибирской спекулянтки с рынка… Мария Лопес — воплощение грез безработного алкоголика Васи…

Вокзал был довольно далеко от прокуратуры, но я решил прогуляться. Нельзя же целыми днями сидеть в прокуренном кабинете.

Что мы сделали с тех пор, чтобы поймать маньяка-убийцу? Очень немного, если задуматься. Мы больше вздыхали и охали. И ужасались, конечно…

Первым делом, после находки третьей головы, мы поняли, что это скорее всего, ненормальный. Значит, следовало обратиться к психиатрам. Может быть, этот урод состоит на учете…

К районному психиатру ездил лично начальник УГРО Фишер. Он провел там много времени, беседуя с врачихой.

Сначала она категорически отказалась дать Фишеру сведения о своих больных. Правильно делала, между прочим. Когда он позвонил мне и доложил об этом, я даже заочно стал уважать эту женщину.

Мало ли, что угрозыск… Закон есть закон. Разглашение медицинской тайны — грязное дело. Пришлось мне писать официальную бумагу и звонить этой достойной даме по телефону.

Я рассказал о преступлениях, о том, что творится в городе. Откровенно рассказал. Психиатр согласилась со мной, что тут дело явно похоже на поступки ненормального. И согласилась дать Фишеру информацию.

Если бы она знала то, что мы знаем теперь… Людоед… Не просто псих, а людоед. О таком можно докторскую диссертацию написать. Впрочем, врачиха, кажется, старая. Ей диссертация ни к чему…

Психов на учете оказалось много. Фишер с помощью врачихи потом полдня выбирал тех, кто мог быть опасен.

Таких оказалось шестьдесят четыре человека. То есть шестьдесят четыре человека по мнению врача в принципе могли сделать что-то в этом роде. Не должны были, но теоретически могли.

— Как же их держат на свободе? — спросил я потом у Фишера, когда он рассказал мне о результатах своей работы.

— Они могли бы это сделать теоретически, — сказал капитан. — Я специально получил разъяснения по этому поводу… Тут имеется в виду, что их заболевания могут привести к состоянию повышенной агрессивности. Или могут привести к состоянию невменяемости в том смысле, что они совершат поступки, значения которых не понимают. Но пока что их болезни до этого, по мнению врача, не дошли…

— Интересно, — ответил я. — И что же мы будем делать с шестидесятью четырьмя подозреваемыми? К каждому милиционера не приставишь…

— Это так, — согласился Фишер. — Я именно так и подумал. Так что я отобрал из них группу наиболее вероятных.

— По какому принципу вы действовали? — поинтересовался я.

— Я исходил из того, что все пострадавшие — женщины. И сделал вывод, что преступления совершены на сексуальной почве. А это означает, что из группы больных я выделил тех, кто страдает сексуальными расстройствами.

Это уже было что-то. Я кивнул головой, одобряя действия капитана.

— Таковых оказалось четыре человека. Причем двое — женщины.

— Женщин тоже нельзя исключать, — заметил я. — Психозы бывают разные…

Тут мне стало стыдно за свое глубокомыслие, и я решил больше не перебивать Фишера. Он очень опытный работник, и без моих подсказок все понимает.

— Я и не исключаю, — ответил он спокойно. — Просто у данных больных женщин заболевания вряд ли связаны с возможностью насилия. Так врачиха сказала…

— Это мы еще посмотрим, — произнес я. — Потребуется дополнительная проверка. Очень может быть, что нам придется прибегнуть к помощи областных психиатров. Один ум — хорошо, а два — лучше.

— Пока что я занялся для начала мужчинами, — сказал Фишер, игнорируя мои слова и продолжая свой неторопливый рассказ — Один сразу отпал. Он обратился к врачу сам полгода назад… У него непреодолимое влечение к мальчикам. Он это заметил и сам обратился к врачу с просьбой помочь ему.

— Порядочный человек, — сказал я. — Такое редко встречается. Хоть и сексуальный маньяк, а честный парень.

— Я тоже так считаю, — коротко ответил капитан. — Кстати, он уже пошел на поправку.

— Да? — изумился я. — Интересно, что врачиха с ним сделала?

Фишер улыбнулся своим обветренным лицом.

— Я тоже спросил, — произнес он. — Любопытно все же стало, как можно вылечить такое.

— Ну, и что вы узнали?

— Да ничего интересного, — ответил он. — Оказалось, что в психиатрии рецепты еще примитивнее, чем у нас в работе.

— То есть? — не понял я.

— Да такой же шаблон и грубость в подходе к проблеме, — сказал грустно начальник УТРО. — Мне даже скучно стало, как узнал. Оказывается, везде одно и то же.

— Что вы имеете в виду? — все еще не понимал я его разочарования.

— Да она сказала, что лечит его по схеме… Сначала колола средство, которое вообще подавляет половое влечение. К кому угодно и к чему угодно, — пояснил капитан. — Я так думаю, что-то вроде брома… Просто сделали парня бревном без всяких желаний.

— Ну, а потом?

— А потом стала формировать «правильную» сексуальную ориентацию. Так она сказала во всяком случае. Картинки там показывала, и всякое другое… Беседы вела, про нормальную жизнь рассказывала. Тоска одним словом.

— Почему тоска? — с интересом спросил я. Не ожидал я от заскорузлого Фишера такой сложности мировосприятия…

— Да потому что не должно такое помогать по-настоящему, — сказал он с досадой, — Ежу понятно… Взрослый человек хочет мальчиков. Это же серьезное отклонение. На высоком уровне. Гены там, гормоны, воспитание, условия жизни… Я же говорю: ежу понятно. А тут сначала химию вкололи. Довели до отупения. Одним словом, если своими словами называть — сломали человека. Уничтожили. А потом стали создавать, лепить заново. И кто лепит? Врачиха… Да будь она сто раз умной, все равно, что она — Господь Бог, что ли?

Фишер замолчал на секунду, а потом развел руками и добавил огорченно:

— Не-ет… Я думал, хоть у них там посерьезнее все поставлено.

— Не отчаивайтесь, — успокоил я его. — Про нас тоже такое говорят… А что второй больной?

Второй, как выяснилось, мог вполне это сделать. Женоненавистник, агрессивен, взрывного темперамента.

— Но тут два фактора, — в конце сказал капитан. — Во-первых, врачиха сказала, что он прошел курс лечения у нее и сейчас опасен быть не может. Уж не знаю, какое лечение… Наверное, тоже бревном сделала… А во-вторых, главное. У него больная печень, кроме всего прочего. И он уже две недели в санатории в Ессентуках. Так что он быть не может. Его тут не было все это время.

— Мог приезжать? — насторожился я.

— Я, конечно, проверю, — ответил начальник УГРО мрачно и безнадежно. — Теоретически, наверное, мог и приезжать. То есть сел утром в самолет, прилетел, убил, расчленил, спрятал все. Потом на машине в аэропорт, и обратно на самолете в Ессентуки… К следующему утру он на месте.

— Вы рассчитали по времени? — спросил я.

— А что тут рассчитывать? — сказал Фишер. — Сам отдыхал в Ессентуках года три назад… И так он сделал три раза уже. Три ведь жертвы. Он, этот парень, инженер на хлебозаводе. На путевку денег еле наскреб. Теперь такие цены на самолет, что ахнешь. И три раза проделывал такое? На самолете туда и обратно? Да еще на машину от аэропорта в оба конца… Это же миллионером надо быть… Да и зачем ему сюда летать за этим? Убивал бы там прямо… Как говорится, не прерывая заслуженного отдыха и курса лечения… Нет, это не он. Хотя я проверю.

Так бывает всегда. Это будни сыскной работы. Каждый день появляются ниточки. Ты радуешься, хватаешься за них, и все они рвутся в самом начале. Все они ложные…

От такой работы охватывает отчаяние. Фишер трудился в кабинете психиатра над картотекой целый день в общей сложности. И что? Ничего… Есть результат его работы? Есть. Теперь мы твердо знаем, что найти маньяка таким путем мы не сможем. Вот результат.

С другой стороны, следовало проделать эту работу. Мало ли что? Никто не знает, где лежит успех.

Рассчитывать на него не особенно приходилось с самого начала. Дело в том, что мы ведь не в Америке живем. Это там каждый человек спокойно в случае чего обращается к психиатру.

Так вообще любой мало-мальски обеспеченный человек имеет своего личного психиатра и беседует с ним еженедельно. Просто так, для тонуса… Там считается хорошим тоном в обществе сказать: «Я с вами завтра в пять часов встретиться не могу. У меня беседа с моим психиатром…» И фраза эта сразу вызовет к вам повышенное уважение и доверие. Значит, вы серьезный уважаемый человек. Небедный, разумный, цивилизованный.

А у нас? Попробуйте скажите кому-нибудь, что вы ходите к психиатру… От вас шарахнутся все друзья и знакомые, а на службе через неделю выяснится, что ваша должность, ну, просто непременно сокращается по производственной необходимости.

Вот так. У нас обратиться к психиатру — это пятно на лицо. Не дай Бог, кто-нибудь увидит вас в очереди к кабинету психиатра. Это — конец. Гражданский и социальный…

То, что убийца — псих, сомнений не вызывало. Но наверняка он никогда не обращался к врачу. Наверняка!..

Вокзал темной массой вырос мне навстречу. Он был освещен изнутри, но окна были маленькие и матовые, так что свет еле пробивался наружу.

Привокзальная площадь, вся заставленная ларьками, была теперь, поздним вечером почти пустынна. Ветер гнал через нее мусор, консервные банки, полиэтиленовые пакеты.

«Может быть, именно сегодня мы найдем убийцу», — подумал я с надеждой.

По правде сказать, такая надежда посещала меня каждый день. Три дня назад мне сообщили, что дело поставлено на контроль областной прокуратурой и областным управлением внутренних дел.

Из области позвонили и сказали об этом. Так всегда бывает в случае серийных преступлений, или особо тяжких случаев.

Это называется «взять расследование под контроль и оказать практическую помощь…»

На самом деле все, конечно, сводится к тому, что из области звонят два раза в день и требовательно спрашивают, пойман ли уже преступник. И когда отвечаешь, что еще нет, так удивляются и возмущаются, как будто преступник стоит под дверью прокуратуры…

Мне каждый раз хочется сказать областному куратору: «Если вам так странно, что мы еще не поймали маньяка, можете приехать и попробовать сделать это сами».

Полковник Соколов признался мне как-то, что испытывает точно такое же чувство по отношению к своему куратору из областного УВД.

«Но, может быть, сегодняшняя ночь станет решающей?» — еще раз с надеждой подумал я и шагнул в помещение вокзала. Попав в зал ожидания, я огляделся. Интересно, угрозыск уже расставил людей, как мы договаривались?

В зале ожидания людей было довольно много. Были транзитные пассажиры, женщины с детьми, одинокие командировочные, толстые тетки с обилием набитых сумок и чемоданов.

Все это людское многообразие постоянно находилось в некоем броуновском движении. Люди циркулировали по залу ожидания, входили и выходили, хлопали дверями туалетов. Они сновали между скамьями, на которых сидели и лежали, и буфетом, который торговал жидким чаем, страшно дорогой пепси-колой и холодными чебуреками подозрительного вида.

Агентов среди масс я не заметил. Может быть, это новые люди и я просто не знают их в лицо?

Я осмотрелся еще раз. Сколько тут мужчин? Два десятка, или три? Некоторые выходят наружу, некоторые, наоборот, заходя внутрь… Сколько их тут? Как уследить за ними?

Любой из них может быть этим самым маньяком-людоедом. У него на лбу ведь не написано.

Я прошел в пикет милиции. Там за столом сидел дежурный сержант в форме, а напротив него — двое в штатском, в которых я узнал агентов уголовного розыска.

Все трое курили и весело о чем-то переговаривались. Моего появления они совершенно не ожидали.

Я прошел, поздоровался и сел за стол рядом с сержантом. Конечно, все меня узнали и даже попытались потушить свои сигареты при моем появлении.

Я закурил сам, как бы давая понять, что проблема не в этом…

— Как дела? — поинтересовался я.

— Двоих проверили, — отозвался старший агент, одетый в куртку из кожзаменителя и мятую кепку. — Вот записи, — он протянул мне блокнот, в котором были записаны данные на проверенных граждан. Я взглянул. Один из проверенных был бомжом цыганской национальности. Другой — азербайджанцем, приехавшим, как он сказал, на рынок с десятью мешками мандаринов…

— Почему вы их проверили? — спросил я. — Что они делали?

— Цыган подходил к женщинам и говорил с ними. Был настойчив. Мы его задержали. Выяснилось, что он предлагал купить у него золотые женские часы. Вот и все.

— А второй? — поинтересовался я, решив не уточнять судьбу часиков. Если ты не хочешь, чтобы тебе лгали, не задавай острых вопросов…

— Второй приставал к женщинам с обычной целью, — ответил агент и ухмыльнулся.

— Успешно? — спросил я.

— Что «успешно»? — не понял он.

— Успешно приставал? — уточнил я.

— Не особенно, — сказал агент. — Он дикий совсем… С гор только что спустился. Говорить почти не может. Только глазами вращает и сразу к женщине под юбку лезет руками. Да мы его потому и задержали, что женщина одна закричала. Он ее прямо в зале ожидания стал руками лапать. Прямо на людях. Он же не соображает ничего. Она стала возмущаться, потом милицию закричала. А мы тут как тут… Повязали голубчика.

— Где он теперь?

— В дежурную часть отправили. Он кричал, матерился, — ответил агент. — Он по-русски совсем не говорит почти что. Только матом может. Вот мы его и отправили. Пусть десять суток получит за мелкое хулиганство.

— А почему вы сейчас тут сидите? — мой голос стал строгим, а лицо приняло отчужденное выражение. Я при необходимости умею напустить на себя соответствующий вид. — Может быть, маньяк-убийца как раз в зале сейчас… А вы тут сидите.

Мужиков как ветром сдуло. Они вышли в зал ожидания, а я стал звонить домой, чтобы предупредить родителей, что задерживаюсь, но, наверное, скоро приду. Из-за двери доносился гомон людей из зала ожидания. Плакали дети на руках у матерей, диспетчер что-то громко говорила по трансляции.

Через пять минут агенты явились, ведя под руки задержанного. Не мной еще замечено, что в присутствии начальства активность подчиненных многократно возрастает.

Наверное, если бы я, или Фишер, или Соколов сидели тут каждый день с утра до вечера, агенты бы работали, не переставая, и преступник был бы давно задержан…

Задержанный оказался парнем лет шестнадцати, с всклокоченной головой и мокрыми слюнявыми губами неправдоподобно красного цвета.

— Документы есть? — обратился к нему сержант за столом. Парень молчал и тупо смотрел на него, не отводя взгляда. — Я тебя спрашиваю, у тебя есть документы?

Ответа не последовало. Парень наконец понял вопрос и замотал головой.

— Как тебя зовут? Фамилия, имя, отчество, — сказал сержант, подвигая к себе лист бумаги и беря ручку.

— Я больше не буду, — вдруг басом сказал подросток. — Простите меня, дяденьки, — плаксиво добавил он каким-тодеревянным голосом. Казалось, что эта фраза была для него привычна. Видимо, она многократно спасала его, и теперь он произносил ее как магическое заклинание совершенно автоматически. — Простите, дяденьки, больше не буду, — повторил он и остекленел весь, ожидая действия своих слов.

— Что он делал? — спросил я у старшего агента.

— Подходил к девушкам и женщинам без разбора возраста и предлагал посмотреть.

— Что посмотреть? — сначала не понял я, хотя не понимать этого было с моей стороны совершенно непрофессионально.

— Посмотреть, — ответил агент. — Давай, говорит, я штаны расстегну, а ты посмотришь… Забыл, как это по научному называется. Экс… Экс…

— Экспроприация — подсказал сержант из-за своего стола.

— Да нет, это что-то другое, — отозвался старший. — Экс… Экс…

— Поллюция, — вставил второй агент, наморщив лоб и вспомнив мудреное слово.

— Эксгибиниционизм, — подсказал я, вмешавшись. — Это называется эксгибиниционизм.

— Вот-вот, — обрадовался старший и облегченно улыбнулся. — Я где-то читал про такое.

Пока мы говорили о терминах, парень стоял молча. Взгляд его был неподвижен и устремлен в одну точку. Красные мокрые губы были раскрыты. Явный дебил, совершенно ненормальный.

— Назови фамилию, — настаивал сержант. Парень как бы очнулся.

— Виталик, — сказал он сиплым басом.

— А фамилия как твоя, Виталик? — издевательски спросил агент и тихонько подтолкнул его в спину: —Фамилию говори и год рождения. Адрес тоже.

— Я не помню, — ответил парень, и голос его истерически задрожал. — Я не знаю.

— Как к женщинам приставать, ты знаешь, — наставительно сказал сержант. — Как безобразия предлагать, ты помнишь… Сволочь, говори фамилию и не придуривайся!

Парень заплакал. Штаны его были расстегнуты, руки тряслись. Они были крупные, и почему-то все в ссадинах…

— Отправьте его в КПЗ, — сказал я, вставая. — Пусть он там сидит. Утром с ним Фишер займется.

Агенты усмехнулись презрительно:

— С ним доктор должен заниматься. Он идиот совсем.

Вообще-то они были правы. Но Фишер и сам догадается отправить парня на экспертизу. Пока сержант звонил в РУВД и просил прислать машину за задержанным, агенты снова юркнули в дверь. Я догнал их и строго сказал, чтобы они дурака не валяли и всю ночь были в зале ожидания.

— Видите, как у вас хорошо пошло, — добавил я. — Может быть, этот парень и есть убийца.

Надо же было как-то ободрить их. Но агенты с сомнением посмотрели на меня. Они не верили, что этот пацан мог отрезать головы у женщин.

В общем-то и я не был уверен, что парень — большая находка. Скорее всего, просто больной. Такие идиоты кучкуются на вокзалах, в электричках. Они ходят от женщины к женщине и жалобно, невнятно бормоча, предлагают «посмотреть». Чувства опасности у них почти нет. Оно притуплено болезненной страстью, которая и гоняет их по вечерам сюда…

Но чем черт не шутит. Может быть, это и он. Впрочем, я был уверен, что наутро Фишер разберется.

Я почувствовал усталость. Оглядел еще раз многолюдный зал ожидания и пожалел агентов, которым предстояло торчать тут всю ночь до подхода сменщиков. Этак они человек пять задержат за ночь. И все будут обычные приставалы…

Сколько работы и сил многих людей уходит впустую. Но это и есть оперативная работа.

Я шел домой и думал о том, что убийцей-людоедом мог оказаться кто угодно. Этот вот парень мог. Мог тот азербайджанец, который из всего великого и могучего русского языка счел нужным выучить только матерные слова. Вполне мог…

А мог быть и вполне приличный на вид человек. Одним словом, кто угодно. Причем, скорее всего, это как раз и есть внешне приличный человек. У него есть машина, это мы теперь точно знали. Так что парень по имени Виталик, скорее всего, ни в чем не виноват…

* * *

Когда я был маленьким, у нас была очень счастливая семья. Да-да, я это отлично помню.

Я был единственным ребенком, и папа часто сажал меня на одно колено, а маму — на другое. Он обнимал нас с обеих сторон руками и, прижимая к себе, говорил:

— Посмотрите, какая у нас отличная семья получилась. Мы очень даже похожи друг на друга. Видишь, Лизхен, — говорил он, обращаясь к моей матери. — У Франца твои глаза и мой подбородок. А щеки он унаследовал от дедушки Мартина.

Мама возражала. Она говорила:

— Нет, мои глаза гораздо темнее, чем у Франца. У него они совсем небесно-голубые. А подбородок и вправду твой, но только у тебя он больше выдается вперед.

— У него тоже со временем будет выдаваться, — отвечал отец. — Выступающий вперед подбородок означает мужественность и решительность характера. Ты вырастешь решительным человеком, Франц?

Это он уже обращался непосредственно ко мне. Я молчал в ответ и только улыбался. Мне тогда еще было непонятно значение этого слова, но я очень хотел вырасти и стать именно таким, каким хотели меня видеть родители.

Потом я стал подрастать, и главное, что осталось в моих воспоминаниях — это именно атмосфера счастливой и благополучной во всех отношениях семьи.

Наверное, даже, мало кто может с такой уверенностью говорить о своем счастливом детстве. Я могу.

Мои родители никогда не ссорились между собой. Во всяком случае, я никогда не бывал этому свидетелем. Иногда мама начинала что-нибудь резковато говорить отцу, но он всегда останавливал ее рассудительными словами:

— Оставь сейчас, Лизхен. Мы потом это обсудим.

Папа водил тяжелый грузовик, и был даже некоторое время бригадиром в автоколонне. А мама работала музыкальным руководителем в детском саду при швейной фабрике.

Это был хороший детский сад, и им требовался музыкальный руководитель. Поэтому мама тоже отдала меня туда же, чтобы я всегда был у нее на глазах. Мне там нравилось. Особенной гордостью наполнялось мое детское сердце, когда у нас в группе были музыкальные занятия. Тогда мы садились на маленьких стульчиках в круг, а моя мама — у рояля посередине… Мне было очень приятно, что моя мама — такой уважаемый человек в детском саду, а я — ее сын. Ведь музыкальный руководитель — это очень большой человек. Почти что такой же, как сама воспитательница нашей группы…

Дома у нас тоже было пианино, и мама занималась со мной по вечерам. У меня неплохо получалось.

Папе были неинтересны мои музыкальные успехи. Он ничего в этом не понимал и занятия искусством считал бесполезным для мужчины делом. Поэтому он хотя и не ворчал, что мы с мамой мешаем ему смотреть телевизор, все же никак не приветствовал эти занятия.

Я же их очень любил. Главным образом потому, что это был тот час в течение дня, когда моя мама полностью находилась со мной. Она была рядом — и в переносном, и в прямом смысле. Она занималась только мной.

Мама всегда пользовалась одними духами. Я не помню сейчас их название, но когда мы из вечера в вечер сидели рядом за пианино, аромат этих духов обволакивал меня. Он стал как бы символом моей близости с мамой, символом нашей любви…

Нельзя сказать, чтобы мама была слишком уж мягка и нежна со мной. Она была довольно требовательной учительницей. Если я ошибался в гаммах, она очень сердилась. Если я ошибался вторично, она лишала меня сладкого.

Благодаря этому, может быть, она довольно быстро добилась желаемых результатов. В восемь лет я уже вполне прилично играл на пианино.

Отлично помню, как в одно из воскресений в нашей церкви пресвитер обратился ко мне лично и сказал, что просит меня попробовать аккомпанировать пению гимна. Мама, конечно, заранее предупредила меня об этом. Она заранее договорилась с пресвитером.

Ей хотелось, чтобы я осознал таким образом важность наших музыкальных занятий. Чтобы я понял их, так сказать, прикладное значений. И почувствовал, что умение играть на пианино делает меня как бы старше, как бы приближает меня к обществу взрослых уважаемых людей.

С тех пор я иногда играл на богослужениях. Это заставило меня страшно гордиться собой. В то время, как мои сверстники сидели рядом с родителями в зале, я выходил к пианино и исполнял гимны…

Вообще это был мой триумф. Как последний аккорд его было признание отца. Он после первого же раза, когда мы вернулись из церкви, посадил меня за пианино у нас дома и попросил исполнить специально для него гимн «Бог с тобой, доколе свидимся».

Когда я сыграл его, он не мог сдержать подобие слез на лице.

— Вот, я и дождался, — сказал он тогда, — Это большое счастье для меня… Хоть музыка и не профессия для мужчины, все же теперь я понимаю, что вы с мамой не зря старались и сотрясали комнату по вечерам.

Много ли нужно слов, чтобы окрылить восьмилетнего мальчишку? С тех пор я стал заниматься с еще большим рвением.

Мама решила, что ее занятий со мной недостаточно, и меня отдали в музыкальную школу по классу фортепиано.

В этом же году мой папа погиб в автомобильной аварии.

К нам домой приехал начальник автоколонны Ковалев — грузный мужчина в прорезиненном плаще. Он долго сидел молча, опустив красное лицо вниз. Потом привлек меня к себе и крепко прижал рукой к своему боку.

— Не пугайся, Франц, — сказал он тогда. — Мы будем вам помогать… Ты вырастешь хорошим человеком, таким же, как был твой папа.

Потом те же самые слова мне сказал пресвитер на похоронах. Комья земли стучали ритмично и глухо о крышку гроба. Мама почти без сознания опиралась на руки соседок. Хор запел в ту минуту:

На Твоей груди успокоюсь я, Успокоится сердце мое…

А пресвитер взял меня за плечи и сказал, глядя в глаза:

— Ты очень похож на отца, Франц. Ты обязательно должен вырасти таким же хорошим человеком, каким был он…

Моросил мелкий дождик, наползали по небу со всех сторон тучи, и над наполовину заболоченным нашим райцентровским кладбищем надрывался хор:

И когда придет тот последний час, Знаю, встретишь с любовью меня. На Твоей груди успокоюсь я…

После смерти отца нам с мамой много помогали. Выписали деньги из кассы профкома, несколько раз приходили мужики из автоколонны, помогали по хозяйству — рубили дрова на зиму, чинили крышу, сарай.

Мама продолжала работать все в том же детском саду, и там ей тоже все сочувствовали.

Я же стал очень быстро взрослеть. Наверное, по своему моральному развитию я в тот год сильно обогнал своих сверстников. У многих не было отцов, но мало кто хоронил их, видел своими детскими глазами всю эту процедуру.

Неприятности начались только через год.

Мама, оставшись одна, вероятно, «сломалась». Теперь я понимаю, что, наверное, этого следовало ожидать. У нее не было близких подруг. Муж заменял ей их. Теперь же она остро почувствовала одиночество.

Помощь по хозяйству от соседок и товарищей отца — это все же не то, что участие близких подруг.

Может быть, она бы не так болезненно переживала все это, если бы много времени тратила на меня. Но я был к тому времени на редкость хорошим ребенком, и ей просто не приходилось слишком уж много времени уделять мне. Я всю жизнь был до обидного «самодостаточным» человеком…

Короче говоря, мама начала выпивать. Довольно банальная история, если посмотреть вокруг…

И не то, чтобы она пила так уж много. Нет, конечно. Просто она выпивала в одиночку каждый день. Как она говорила, «чтобы развеселиться». Так оно и было. Спиртное приносило ей облегчение, щеки ее розовели, в глазах появлялся прежний блеск.

Постепенно это стало заметным. Мама не ходила по улице пьяной, не шаталась и вообще не делала ничего такого. Но город маленький, а наша и прилегающие улицы — это совсем тесный мирок. Так что люди стали замечать за мамой ее вновь открывшуюся «слабость».

Мы перестали ходить в церковь по воскресеньям. И не потому, что кто-то гнал маму оттуда. Нет, конечно… Просто достаточно было посмотреть на поджатые губы старух в молитвенном зале, когда мама появлялась, и все было понятно.

Несколько раз к нам домой приходил пресвитер с женщинами из прихода, но потом эти визиты прекратились. Кому же неизвестно, что если человек сам хочет пить, его от этого не отговоришь…

Впрочем, поскольку ничего криминального мама не совершала и нарушения общественного порядка не происходили, больше никто этим вопросом не занимался. Мама даже ходила на родительские собрания в мою школу, и там вообще никто ни о чем не догадывался. Школа была в другом микрорайоне, и нас там плохо знали.

Правда, мама ушла с работы в детском садике. Теперь она работала официанткой в ресторане при гостинице.

Она объяснила мне это тем, что там можно гораздо больше заработать, а нам ведь теперь особенно нужны были деньги. На самом деле, ей просто хотелось начать как бы новую жизнь.

Вероятно, мама чувствовала, что ей уже не удастся вести прежний образ жизни, и она решила сама принять решение, которое казалось ей правильным.

Мне было уже десять лет, когда случилось самое главное. То, что и определило, в известном смысле, мою дальнейшую жизнь…

Однажды утром, когда я встал пораньше и вышел на кухню завтракать, я увидел там кроме мамы еще незнакомого дядьку. Он сидел за столом на моем месте в одной майке и ел яичницу. Мама же в халате, растрепанная, стояла рядом и наливала ему кофе.

От неожиданности я оцепенел. Мне сразу стало ясно, что человек этот ночевал у нас дома. А поскольку комнат у нас было две, значит он ночевал в комнате у мамы.

— Заходи скорее, Франц, — сказала мне мама веселым голосом, как бы делая вид, что не замечает моего смущения. — Яичница остынет. Ты хочешь яичницу?

Сын, даже маленький, всегда может различить состояние матери по ее голосу. Мама напрасно притворялась, что ничего страшного не произошло и что все в полном порядке.

— Я не пойду, — ответил я и сделал попытку убежать к себе в комнату. Что-то подсказывало мне, что не следует проходить в кухню и присоединяться к завтраку. Да и место мое за столом было занято…

Мама догнала меня и все же усадила за стол. Я давился яичницей, думая только о том, как бы поскорее убежать и не видеть всего этого. Тогда я еще не мог сформулировать для себя, чего же я не хотел видеть… Просто чувствовал, что мне нужно уйти.

Я и ушел, после того, как съел завтрак, и мама проводила меня до двери.

— Сразу после школы приходи домой, — сказала она строгим голосом. — Нам с тобой нужно поговорить.

Я и сам понимал, что нам нужно поговорить.

Все уроки в тот день я провел в подавленном состоянии. Почему-то помню, что я все время был мокрый от пота, хотя была зима и совсем не жарко в классе. Моя спина была потной и рубашка прилипала к ней.

Естественно, в школе я никому не сказал о том, что было у меня утром. Только после уроков я сразу побежал домой, а не пошел в музыкальную школу, как должен был. Я чувствовал, что мама не будет меня за это сильно ругать на этот раз…

Мама теперь была дома одна. Она собиралась на работу, но ждала меня. На ней было нарядное платье, и она сделала красивую прическу. В последнее время она вообще стала особенно тщательно следить за собой…

— Садись сюда, Франц, — сказала она, указывая мне на место рядом с собой на диване, — Я хотела поговорить с тобой.

Я сел, и мама некоторое время молчала, как бы собираясь с силами. Конечно, она готовилась заранее к этому разговору, и вот в решительный момент смутилась.

— Мы ведь с тобой должны понимать друг друга, — сказала она, пытаясь настроить разговор на спокойный и добродетельный лад. — Я ведь еще довольно молодая женщина. Мне всего тридцать лет… И мне тяжело одной. Вот я и привела вчера ночью мужчину. Своего знакомого. Мы с ним провели время вместе, и он остался ночевать. Не могла же я выгнать его ночью на улицу.

Мама замолчала и сглотнула слюну. Ей трудно давался этот разговор.

— Я очень не хотела, чтобы ты увидел это, — произнесла она извиняющимся робким голосом. — Я специально разбудила его и попросила позавтракать и уйти до того, как ты проснешься. Так что ты сам в каком-то смысле виноват в том, что вы с ним встретились.

В десять лет некоторые мальчики уже кое-что соображают… И я прекрасно понял, что мама имеет в виду, когда говорит «мы провели с ним время». Они занимались тем, что так долго и грязно рассказывают мальчишки из старших классов в школьном туалете… Неужели и моя мама тоже этим занималась?

Я посмотрел на маму и впервые увидел ее, как женщину. Раньше мне как-то в голову не приходило, что мама вполне молодая женщина, как многие, которых я встречал на улице.

Она поймала мой взгляд и улыбнулась виновато. Я же при этом подумал: «Она хочет спать в одной кровати с мужчиной». Парни-старшеклассники говорили однажды: «Все бабы — телки. И каждая телка хочет спать с мужиками. Хочет получить в себя дубинку покрупнее…»

Какой ужас испытал я, вспомнив эти слова и мгновенно связав их с сидящей передо мной матерью…

Неужели моя мама — телка? И она хочет получать в себя «дубинку»? Неужели она этим самым занималась прошлой ночью?

Я вспомнил дядьку в майке, которого не успел рассмотреть, потому что сидел за завтраком, уткнувшись в тарелку. Почему мама не познакомила меня с ним, если считала, что все идет нормально?

— Кто этот мужчина? — спросил я у мамы, и она тут же покраснела. Наверное, она только и ждала случая, чтобы залиться румянцем. — Ты выйдешь за него замуж? — задал я второй вопрос. У нас в классе был один мальчик, чья мама вышла недавно замуж. Об этом все говорили, а мальчик злился. Теперь я начал его понимать…

— Нет, Франц, — сказала мама. — Не беспокойся. Я не буду выходить за него замуж. Просто я нуждаюсь в том, чтобы хоть иногда ко мне приходил мужчина.

Не знаю, зачем она это сказала. Вернее, зачем она сказала так прямо. Потому что бомба разорвалась в моей голове.

Мама вышла вторично замуж — это было бы для меня тяжело осознать. Но все же в этом не было бы пугающе-непонятного. Не было этих страшных, убивающих слов: «Я нуждаюсь в том, чтобы ко мне приходил мужчина…» Это было немыслимо.

— А почему ты не хочешь выйти замуж? — спросил я жалобно, пытаясь хоть как-то уцепиться за иллюзии. Я на самом деле совершенно не хотел, чтобы мама выходила замуж вообще, но это еще как-то примирило бы меня с действительностью.

Наверное, моя бедная молодая мама была слишком одинока. Поэтому она ответила мне так, как ответила бы подруге, если бы она у нее была и спросила такое. Мама должна была кому-то это сказать, да было некому. Вот тут «подвернулся» я, и она вдруг ответила:

— Я не могу выйти за него, даже если бы очень захотела. Он ведь женат. И вообще он не женится на мне.

— Почему? — все еще не понимая, спросил я. Как будто густой туман волной накатывал на меня. — Почему? — ослепленный ее неожиданным ответом повторил я.

— Потому что я нужна ему только для забавы, — сказала мама горько, — Только чтобы поиграть моим телом…

Некоторые вещи нельзя говорить вообще, а своему ребенку — в особенности. Чужой дядька играет телом моей мамы? Как это?

И она сама об этом говорит… Вероятно, она тогда только становилась на этот путь и потому говорила эти слова впервые. Мама еще сама не представляла, как они звучат.

В противном случае, я уверен, она никогда не сказала бы их своему сыну. Мама бы никогда не позволила себе…

Конечно, она и сама была растеряна перед жизнью. Наверное, сама не знала, как называется ее поведение, как объяснить те чувства, что овладели ею?

Сейчас мне самому столько лет, сколько было ей тогда, и я прекрасно понимаю, что и в этом возрасте человек точно так же как и в детстве не может понять многих вещей. О себе самом, например…

— Что же будет? — спросил я тогда маму, едва не теряя сознание от охвативших меня мучительных чувств.

Как хотелось бы маме сказать мне тогда в ответ: «Больше этого не повторится. Я больше не буду поддаваться слабости.

Ты больше никогда не увидишь ничего подобного. Поэтому просто забудь об этом навсегда и не вспоминай».

Она наверняка больше всего на свете в ту минуту хотела сказать так. И чтобы это было правдой.

Но мама была честной женщиной. Честной перед собой. И передо мной тоже. И она понимала, что вечером ей больше всего на свете захочется, чтобы рядом с ней в постели лежал мужчина… Поэтому она не могла позволить себе лгать и напрасно давать обещания собственному сыну.

Она решила со мной договориться. Это еще один пример отсутствия у нее педагогических знаний.

В таких вопросах с ребенком договориться нельзя. Не в том смысле, что это аморально. Это само собой. Нет, я имею в виду, что это невозможно практически. Детская психика не может с этим смириться. А с психикой, как известно, договоры не действуют…

Потом я вспомнил об этом. В девятом классе мы в школе проходили пьесу Островского «Гроза». Как известно, все учителя становятся на точку зрения Добролюбова и утверждают, что изменившая постылому мужу Катерина — это «луч света»… И значит, ее поступок можно понять и в чем-то оправдать.

Естественно, наша старая учительница Берта Карловна говорила о такой возможности оправдания Катерины очень осторожно, мягко, иносказательно — словом, в лучших традициях иезуитской советской школы…

И все же мальчики и девочки в классе доходили до истерики, до пены на губах доказывая обратное. Даже не доказывая — просто кричали остервенело: «Нет, нет, она плохая! Ее нельзя простить! Нельзя такое прощать!»

Берта Карловна очень удивлялась такой категоричности. Она просто не понимала одной простой вещи.

Я-то к тому времени все эти вещи уже прекрасно, к сожалению, понимал и с усмешкой смотрел на кипятившихся одноклассников… Я-то еще и не то видел уже.

А дело заключается в том, что Катерина в «Грозе» — замужняя женщина. А образ замужней женщины у школьника естественно ассоциируется с матерью. С кем же еще? А мысль о том, что мать может изменить отцу — невыносима для ребенка. Пусть даже это уже не ребенок, а подросток.

Так что школьники никогда не согласятся оправдать Катерину. Школьные учителя могут не стараться понапрасну. А если вдруг какой-нибудь десятиклассник скажет, что может оправдать замужнюю женщину, которая завела любовника, пусть не радуются, а скорее тащат его к психологу. У парня тяжелое психическое нарушение на сексуальной почве…

И обязательно стоит поинтересоваться, как ведет себя его мать. И какие именно «фрагменты» ее поведения видел этот мальчик…

— Мы должны с тобой договориться, — сказала мне мама в тот, первый наш разговор, — У меня есть своя комната, и я делаю там ночью, что хочу. А у тебя есть своя, и ты не должен мне мешать. Я же обещаю тебе, что не буду беспокоить тебя… Ты меня понял?

То есть, мама сказала мне, что она будет и впредь продолжать… Это мне было понятно.

С тех пор я словно превратился в мумию. Я так даже и представлял себя мумией. Я просто превратился в безмолвного наблюдателя. Больше мы с мамой об этом не говорили.

Я тогда говорил себе, что мне просто «стыдно» разговаривать с мамой о таком. Я стал мумией. Играл в мумию.

По вечерам, когда мама должна была прийти с работы в ресторане, я глядел на часы. Перед ее приходом, я говорил себе: «Сейчас она придет, и все будет как обычно». После этого я лежал в своей кровати и ждал. Постепенно тело мое деревенело, руки и ноги наливались тяжестью… Приходила мама. Я слышал, как поворачивает она ключ в замке. Потом слышались ее шаги по коридору мимо моей кровати. Следом были еще другие шаги, тяжелые, иногда нетвердые…

Иногда при этом слышался шепот мамы:

— Только потише, пожалуйста… У меня сын здесь спит, за дверью. Потише, я тебя прошу…

Я лежал, не шевелясь, и только думал про себя: «Я играю. Какая это интересная игра. Там что-то происходит, пришла мама. С ней мужчина. Сейчас они разденутся и лягут в постель. И будут заниматься этим самым, стыдным… Но меня это не касается. Я этого вообще не знаю, потому что я — мумия. Я лежу и ничего не знаю, не вижу, не слышу. Я — египетская мумия…»

Мы тогда как раз проходили в школе про Древний Египет, так что мумии были очень кстати.

За стенкой слышались голоса, шаги. Иногда — звук откупориваемой бутылки шампанского.

Потом начинались другие звуки. Я лежал тихо, кругом была ночь, стенка была не слишком толстая.

Чем отчетливее были звуки, тем больше я замыкался в себя, тем больше и настойчивее уверял себя, что я — мумия. И не более того. Это была как бы защитная реакция на происходящее. Происходящее, которое я не мог вместить в себя…

Кровать в соседней комнате скрипела изо всех сил. Ее ножки иногда стучали об пол.

Мама стонала все громче с каждой минутой, пока не начинала выть и захлебываться…

Иногда и мужчина начинал громко сопеть или говорить что-нибудь. Но хуже, невыносимее всего было, когда маму словно «прорывало» и говорить, бормотать громко и сбивчиво, начинала она.

Наверное, иногда она так сильно распалялась под мужчиной, что просто переставала себя контролировать. Тогда она почти кричала:

— Бери меня… Сильнее, трахни меня посильнее, вот так… Да, только сильнее, умоляю тебя…

В конце она могла еще долго упрашивать мужчину поиметь ее еще хоть один раз. Она умоляла его, срывающимся хриплым от страсти голосом:

— Ну, еще разик, ну, пожалуйста, я прошу тебя… Дорогой, милый, любимый, мой господин… Ну, мой добрый, мой хороший, ну, трахни меня еще разочек, я умоляю тебя. Посмотри, как я хочу тебя, как я возбуждена под тобой… Потрогай вот здесь…

Мама задыхалась, просила, унижалась до тех пор, пока этот боров не соглашался выполнить ее просьбу. Тогда вновь за стенкой начинались стоны и всхлипы мамы, скрипела кровать, и мама бормотала, вскрикивая:

— Да, да… Милый, вот так… Да, спасибо тебе, вот так… Мой милый, как я тебе благодарна…

Как я зажимался каждую ночь, как умолял мысленно маму воздержаться от слов, или сделать хотя бы так, чтобы я не слышал. Я лежал и, сжав онемевшие кулаки под одеялом, думал: «Господи! Только бы мама опять не начала просить и унижаться. И чтобы она не упрашивала трахать ее. Только бы я не слышал этого! Господи, сделай так, чтобы я этого не услышал…»

Иногда мама удерживалась от слов, но это было нечасто. Обычно к середине сношения она начинала выть и бормотать. Тогда я начинал думать о том, какая я мумия — Рамзеса или Тутанхамона…

Ах, если бы та стенка была потолще! Если бы мама догадалась ее чем-то обложить… Но ведь она ничего не знала. Я не говорил ей о своих терзаниях, а сама она не догадывалась о них. Наверное, она полагала, что я просто сплю и ничего не слышу. Днем внешне все оставалось по-прежнему. Мы о чем-то говорили, мама придирчиво проверяла мой дневник, о чем-нибудь спрашивала. Она старалась быть хорошей матерью…

Наверное, она и оставалась ею в отношении меня. Вот только стенка была слишком тонкой.

Мы разговаривали с мамой о моих делах, а я старался не смотреть на нее. Мне было стыдно с ней говорить и видеть ее — ее фигуру, ее лицо, ее губы. Ну, как мне было слушать ее слова о погоде, о работе, о моей школе, если я все время думал о том, что было прошлой ночью?

Я смотрел на эти губы, на этот красивый рот и вспоминал, как слышал из-за стенки, как она упрашивала очередного мужчину. Однажды она так долго просила его о ласках, что он в конце концов согласился продолжить начатое. Только сказал довольно громко:

— Надоело мне в ротик тебе давать. Ползи вниз и ноги целуй. Будешь хорошо целовать — может быть, дождешься награды…

И спустя еще минуту или две:

— Так… Так, молодец, сучка… Давай понежнее язычком. Люблю, когда бабы мне ноги лижут…

Я лежал у себя, помертвев от этих слов, и мне показалось, что я даже слышу, как мама причмокивает и постанывает от страсти. А потом она, уже после всего, когда заслужила ласку и кровать некоторое время тряслась, благодарила мужчину. И тогда я слышал, как она слабым от вожделения и благодарности голосом говорила:

— Спасибо, милый, спасибо…

В школе мне стало трудно общаться с ребятами. У них были свои дела и заботы. Мне было трудно понять их, понять их разговоры между собой, все то, что их занимало.

Я как бы жил в другом мире. Даже нет… В другом измерении. Мне исполнилось пятнадцать лет. Это самый опасный возраст. В него я вошел, будучи совершенно раздавленным.

Вероятно, я никогда не узнаю, догадывалась ли моя мама о том, как я переживаю и что чувствую в связи с ней. Конечно, она испытывала неловкость передо мной. Ей было неприятно и стыдно. Она придумывала разные штучки, чтобы продемонстрировать мне свою любовь.

Все это было напрасно. Наверное, она все же до конца не понимала, как травмировала меня. Потому что каждый день, из месяца в месяц и из года в год на протяжении всей своей юности я ощущал свою брошенность, ощущал, что я предан и обманут.

Нет, я не думал о том, что мама изменяет папе. Он ведь был уже мертв, то есть закончил свой земной путь и дела мирские его уже не волновали. Я думал о себе, о том, как одинок и покинут…

Я был в девятом классе, когда у мамы появился постоянный любовник. До этого мужчины менялись. Бывали те, кто приходил несколько раз подряд, бывали просто совсем случайные люди.

Иногда мы сталкивались все же по утрам, как мама ни старалась не допускать этого.

Среди этих маминых мужчин были совершенно разные люди. Встречались, как я теперь понимаю, и неплохие. Они старались заговорить со мной, поиграть. Наверное, они ощущали какую-то вину передо мной за то, что пользовались моей мамой как подстилкой.

Играя и ласково разговаривая со мной, они пытались бессознательно как бы искупить свою вину. Но со мной у них это не выходило. Я дичился их всех и не вступал ни в какой контакт. Это было бы слишком невыносимо. Может быть, если бы мама просто вышла замуж и у меня появился бы отчим, все было бы иначе. Я даже не могу исключить, что при определенных обстоятельствах он смог бы заменить мне настоящего отца. А что? Бывают же такие случаи…

Но ничего этого не было.

Постоянный любовник мамы работал где-то в торговле. Он был приезжий, просто в Белогорске он часто бывал по делам. Его звали Олег.

Всякая женщина стремиться к тому, чтобы иметь семью и постоянного мужчину. Маме здорово надоело «ходить по рукам» и она с благодарностью восприняла желание этого Олега жить с нами, как с семьей. Она была просто вне себя от радости, если говорить честно.

Мне Олег с самого начала не понравился. Так что с моей стороны не было никаких иллюзий и никаких разочарований.

Это был молодой парень, гораздо моложе моей мамы. Ей было уже тридцать семь, а ему, наверное, не было и тридцати. Он был здоровенный бык. По квартире он всегда ходил в расстегнутой рубашке, и мне отлично запомнились его волосатая грудь и мускулистые руки. Потом такие руки я видел только в кино с участием Сильвестра Сталлоне и каждый раз при появлении на экране этого артиста вспоминал Олега.

Мама уже была не слишком молодой женщиной. Это было еще одной причиной, почему она так вцепилась в этого молодого и красивого мужчину. Он же был полным подонком. Я и теперь так считаю, хотя прошло немало лет.

Зачем ему была нужна мама? Не знаю. Скорее всего, по двум причинам. Во-первых, он имел возможность жить в полном комфорте с женщиной, которая его боготворила и готова была на все, чтобы его удержать. Это очень удобно для молодого и наглого мужчины.

Во-вторых, он был, конечно, прирожденный фашист. Я имею в виду, что ему нравилось показывать свою власть. Нравилось унижать людей. А поскольку не все люди позволяют так с собой обращаться, он нашел мою маму, которая позволяла ему все. Даже не знаю, что мне было тяжелее: смотреть на маминых случайных гостей, или на эту отъевшуюся наглую рожу Олега — постоянного сожителя.

К чести мамы надо отметить, что она ни разу не заговорила со мной о нем. Она ни разу не сказала, что Олег может стать членом нашей семьи. Он был только ее слабостью и ее проблемой…

Помню, как однажды я пришел домой из школы и увидел маму в новом домашнем наряде. Она ждала Олега и принарядилась, чтобы понравиться ему.

Мама стояла передо мной смущенная. Она сама понимала непристойность и глупость своего поведения. Но у нее была тяжелая и неблагодарная задача. Она страшно боялась, что Олег найдет себе женщину помоложе, чем она, и старалась соответствовать в данных обстоятельствах…

Ей было нужно непременно соблазнять Олега своим видом. А поскольку он терпеливо приходил к нам домой и проводил иногда у нас вечера, она принуждена была обдумать свой домашний наряд.

Мне было мучительно на это смотреть. На маме был короткий халат красного цвета. Он был не только короткий, но еще и обтягивал мамино пополневшее тело так, что даже тугие груди высовывались наружу из глубокого запаха.

На маме не было лифчика, я заметил это и обмер в очередной раз. Когда она ставила передо мной тарелку с супом, одна грудь выскочила наружу и мелькнул темный сосок…

— Извини, пожалуйста, — смущенно буркнула она и тут же заправила грудь обратно в халат.

На мамином лице был наложен буквально килограмм косметики — от компактной пудры и помады до синих теней на глазах. Волосы она завила, и они болтались кудельками.

Моя мама в ожидании сожителя была похожа на дешевую проститутку. Я тогда не видел проституток никогда, но представлял себе их именно так. Потом выяснилось, что мои представления были очень недалеки от истины.

— Почему ты дома в туфлях? — спросил я ее, пряча глаза. Мама, работая официанткой, все время проводила на ногах, бегая с подносами и посудой с кухни в зал ресторана. При этом она, конечно же, как и все там, была в туфлях на высоком каблуке и постоянно жаловалась, что у нее от этого очень болят ноги. Она даже делала себе теплые ванны по вечерам и дома старалась вообще ходить в мягких тапочках.

Теперь же я увидел, что она надела туфли на высоченном каблуке и ковыляет на них по кухне.

— Это для красоты, — объяснила мне мама робким голосом. — Сейчас ведь придет Олег, а ему нравится, когда я изящно выгляжу. Он ведь такой молодой, — и мама вздохнула.

На что только она не была готова, чтобы удержать этого гнусного типа! Как она лебезила перед ним, как терпеливо сносила его грубости, его хамство, его измены ей с кем попало…

Нельзя сказать, чтобы он был уж такой глупый человек. Нет, пожалуй, от природы он был довольно умен.

Прежде всего это выражалось в том, что он никогда не лез ко мне. Он почти ни разу не заговорил со мной. Это было очень мудро с его стороны — не пытаться играть какую-то роль в моей жизни.

Мне просто в то время некуда было деваться, и поэтому я продолжал жить дома и оставался невольным свидетелем всего этого непотребства. Но я был весь как сжатая пружина, и лучше было меня не трогать.

Можно сказать, что какое-то время у нас в доме царил «вооруженный нейтралитет». Я был совершенно безразличен Олегу, а сам старался вообще поменьше видеть его.

О, эти случаи, когда я по необходимости заходил в мамину комнату по вечерам! Когда я заставал идиллическую картину, которая, наверное, повергала в сладостный трепет маму… Олег сидел, развалясь в кресле, и смотрел телевизор, а мама в своем коротком халатике, накрашенная, сидела, как собачка у его ног и преданно заглядывала ему в тупые сонные глаза, готовая выполнить любое его желание.

Она даже перестала стыдиться меня. Когда я входил и заставал эту сцену, переворачивавшую мое сердце, и, заикаясь, спрашивал о чем-то, мама даже не меняла своей позы. Так и отвечала мне, припав к руке этого скота и вертя перед ним почти оголившимся задом…

Эта тягостная ситуация все равно должна была рано или поздно разрешиться. Моя психика активно сопротивлялась тому, что происходило. Я должен был взорваться, как взрывается котел, в который накачали слишком большое количество атмосфер…

И это произошло.

В одну из ночей, когда я не спал, события в соседней комнате приобрели слишком бурный характер. Олег с вечера был раздражителен и зол. Он молчал почти все время и только покрикивал на маму, которая буквально сбивалась с ног, обслуживая его за ужином.

— Неси скорее! — бросал он, и мама семенила на кухню, спотыкаясь на своих дурацких высоких каблуках и тряся в вырезе халата обнаженными грудями.

— Пойди, подай пепельницу! — тут же командовал он, и мама бежала за пепельницей.

Вероятно, я уже чувствовал, что что-то назревает, так что сразу закрылся в своей комнате и стал ждать. Интуиция подсказывала мне, что сегодня непременно что-то произойдет и что, вероятно, я сорвусь и сделаю наконец что-то.

Это «что-то» случилось ночью…

Я лежал в кровати и слышал из-за стены крики мамы и непривычные стуки. Крики ее становились все пронзительнее. Мама так жалобно кричала, как будто плакала.

И в какой-то момент у меня наступил внутренний взрыв. Наверное, тогда я даже не осознавал того, что со мной происходит. Про взрыв я понял гораздо позже…

Я встал с постели, на которой все последние годы лежал в такие часы неподвижно, плача и сжимая в бессилии кулаки, и вышел в коридор.

Дверь в мамину комнату была прямо перед моими глазами. Несколько секунд я стоял перед ней, как бы раздумывая, стоит ли открывать ее. На самом деле, я не размышлял ни о чем, а действовал совершенно автоматически, подчиняясь какой-то дьявольской интуиции…

Потом я открыл дверь…

Есть двери, которые никогда не нужно открывать, что бы ни происходило. Теперь, после всего, я это хорошо знаю.

Если тебе невыносимо, если ты больше не можешь переносить муки, то плачь. Плач, рви на себе волосы, топай ногами… Все, что угодно, но только не открывай дверь.

Потому что, что бы ты ни сделал, это все равно будет лучше, чем заглянуть туда.

Я вошел в комнату и в первую секунду даже не понял, что вижу.

Кровать была смята. На ней стояла моя мама. Она стояла на четвереньках, опираясь на колени и локти. Голова ее была низко опущена, и волосы упали на лицо.

Сзади ее стоял Олег и резко двигался взад и вперед. На всю комнату раздавались громкие резкие шлепки…

Эта скотина трахала мою маму сзади! Ноги ее разъезжались по кровати, она сотрясалась всем телом при каждом толчке, а голова ее каждый раз ритмично ударялась о стену. Похоже, мама в порыве страсти этого даже не замечала.

Олег входил в нее, и слышавшийся при этом шлепок имел двойное происхождение. Во-первых, его бедра со всей силой ударялись в мамины ягодицы, а во-вторых, мужчина при каждом толчке размахивался и звонко шлепал маму по попе ладонью. Каждый раз при этом мама взвизгивала, и тут же этот визг переходил в болезненный и одновременно сладострастный стон…

При моем появлении дверь комнаты заскрипела, и они оба одновременно увидели меня.

С Олегом мы вообще оказались лицом к лицу. Я видел его красное распаренное лицо и зверские глаза.

Мама подняла опущенную голову, и наши взгляды встретились в эту минуту. Лицо мамы было залито потом, как и все ее мокрое тело, упавшие на лоб волосы прилипли прядями. Глаза мамы источали стыд, муку и вожделение…

Этих ее глаз я никогда не забуду.

Увидев меня, мама сделала попытку слезть с жезла на который была насажена. Она дернулась всем телом, и мне показалось, что она хочет уползти от мужчины. Но он этого не позволил.

Схватив ее сзади за бедра, он опять поставил ее в прежнюю позу и еще решительнее насадил на себя.

— Франц, уйди отсюда, — почти закричала она, глядя на меня глазами полными позора и отчаяния. — Уйди отсюда, милый… Милый, уйди, — умоляла она меня, продолжая сотрясаться от непрекращающихся ударов сзади.

Я остолбенел и не только не мог пошевелиться, но даже не понимал, что она мне говорит. Это потом я уже восстановил все, что произошло, в своей памяти и осмыслил.

— Милый, не смотри, — молила мама. — Не смотри, отвернись, мой мальчик… Отвернись, на это нельзя смотреть…

Мои же глаза только расширялись с каждым мгновением.

И тут вмешался Олег. Вероятно, он давно уж недолюбливал меня. Попросту говоря, я его раздражал, потому что был лишним в доме, где он, благодаря своей власти над мамой, чувствовал себя полным хозяином.

Оставался еще я, и подсознательно Олег уже начал ненавидеть меня, как своего соперника.

Теперь, в эту минуту, когда все чувства были обострены и ситуация разворачивалась так неожиданно, у него это прорвалось.

— Отчего же? — вдруг сказал он наглым голосом, ни на секунду не прекращая трахать маму, — Зачем же ему отворачиваться? Не надо, раз уж пришел… Ему любопытно стало. Вот пусть мальчишка поглядит, — Олег на секунду замолчал, видимо, подбирая слова, которые могли бы побольнее ранить меня и маму. Потом он нашел эти слова и сказал: — Гляди, гляди, как трахают в зад твою мамочку… Ты не видел еще такого? Погляди, я тебе разрешаю, — тут он переключил внимание на онемевшую женщину под ним и прикрикнул грубо: — А ну, расслабься, Лизка… Ноги шире растопырь, кому сказано!

И тут, к моему несказанному удивлению произошло то, чего я никак не мог ожидать тогда. Я ожидал любой маминой реакции, но только не этой. Мама, поняв, что я все равно все увидел и не отвернусь, смирилась с этим и, опустив голову вниз, покорно расставила коленки, как ей было велено…

Но Олег этим не удовлетворился. Ему показалось унижение моей мамы недостаточным. Он вновь еще сильнее, чем прежде, шлепнул ее по заду, и от этого шлепка мама сжалась всем своим голым телом и зарыдала в голос. А Олег прикрикнул на нее:

— А ну, задницу оттопырь, кобыла!

Продолжая рыдать, мама вскинула зад повыше, как он требовал, и задвигалась ему в унисон. Постепенно рыдания ее перешли в сладострастный хрип… Лица ее я больше не видел, она спрятала его в подушке, да ей в такой позе и невозможно было поднять голову…

Олег смотрел при этом на меня с победным видом, как бы желая сказать: «Вот, полюбуйся, как я объездил твою мамашу». Он ведь действительно называл ее при мне шлюхой и кобылой…

Наконец, я пришел в себя от оцепенения и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Бежать к себе я не хотел. Мне вслед неслись все те же звуки, и я понимал, что они будут преследовать меня. Поэтому я, как был, в одной майке и трусах, убежал на кухню, отделенную от комнат коридорчиком.

На кухне было холодно, и я довольно быстро замерз, сидя там на табуретке и поджав голые ноги.

Я закоченел, но не обращал на это внимание. Мне было не до этого. Закоченела моя душа, что-то там, внутри меня…

Не помню, сколько прошло времени, и вот звуки из маминой комнаты прекратились. Через пару минут в коридоре послышались мамины шаги. Она шла по коридору, нетвердо ступая на высоких каблуках.

«Он отпустил ее, — подумал я. — И теперь она идет ко мне, чтобы как-то объясниться… Она будет просить прощения за свое свинство. За все свое свинство… За то, что своим поведением оскорбляет себя, меня и память отца… Всю нашу семью. Эта скотина трахает ее в зад. И только что делал это на моих глазах».

Тогда я еще не говорил себе это словами, но отчетливо чувствовал, что Олег как бы дал мне понять своими гнусными словами, что он трахает в зад нетолько маму. Но и меня. И моего Покойного отца. И всех нас вообще…

«Мама будет каяться сейчас, — думал я. — Может быть, это был кризис. И теперь все это прекратится. Весь позор, невыносимый, немыслимый для меня…»

Человеку всегда свойственно надеяться на лучшее. Особенно ребенку, подростку. И как бы ни был я уничтожен и потрясен до глубины души, она же все-таки была моя мама, и я втайне от самого себя надеялся, что она сейчас осознает весь ужас того, что она делает, и у нее наступит отрезвление.

«Сейчас она войдет сюда, робкая и убитая горем, и сядет рядом со мной, — так я не думал словами, так я чувствовал. — И мы посидим вот так, рядом, как давно не сидели, и потом все изменится. Ведь после очень плохого, после самого плохого, всегда наступает что-то хорошее…»

Не всегда.

Мама вышла на кухню, и я увидел ее. Она по-прежнему была совершенно голая. Ее полное белое тело еще сверкало капельками пота. Я увидел груди в синяках, чуть отвислые ягодицы тоже в синяках, бесстыдно-голый живот… И содрогнулся от ужаса, от внезапного отвращения…

Мама показалась мне такой отвратительной, такой бесстыжей, такой отталкивающе-безобразной.

Когда мы еще ходили в церковь, то я слышал однажды, как пресвитер во время проповеди говорил о том, что грех имеет свое лицо. «Грех — не абструкция, — говорил он. — Грех — не дым, не туман. Он имеет свою отвратительную рожу, материальное воплощение…»

Тогда я еще подумал о том, как же это так. И что же это за рожа у греха. Теперь я воочию убедился, что пресвитер был прав. Я увидел материальное лицо греха. И оно предстало передо мной злобной маской дьявола, разрушившего мою жизнь.

Мама увидела меня, сидящего с поджатыми ногами на табуретке, и опустила глаза. Теперь она уже не хотела сталкиваться со мной взглядом.

Она стыдливо прикрылась рукой и засуетилась у плиты.

— Олег хочет выпить чаю, — сказала она сквозь зубы, торопливо, как бы невольно оправдываясь. — Сейчас я уйду, не буду тебе мешать…

Из одежды на маме были только туфли. Даже после всего этого она хотела быть изящной и соблазнительной…

Я смотрел на ее обнаженное тело, на подрагивающие ягодицы со следами шлепков, на икры крепких стройных ног и меня трясло от отвращения. Мама налила чай и перед тем, как уйти, обернулась ко мне.

Наверное, я не успел спрятать свои глаза, и она увидела их. Меньше секунды мы смотрели в глаза друг другу и после этого оба одновременно опустили взгляд.

Через мгновение я услышал мамины торопливые шаги по коридору.

Наверное, этот взгляд и решил все без слов. Нам не о чем было разговаривать, и мое выражение глаз, замеченное мамой, не осталось для нее скрытым и непонятным.

На следующий день мама сказала мне, что решила отправить меня к бабушке в Красноярск.

— Там школы даже лучше, — добавила она, по-прежнему не глядя на меня. Вообще с тех пор мы избегаем смотреть друг на друга. Только слова. Мы обмениваемся репликами. Это очень удобно, и ни к чему не обязывает.

Великий поэт Федор Тютчев как-то сказал: «Мысль изреченная есть ложь…»

— Ты закончишь там школу, — сказала мама. — А потом поступишь в институт. Это очень удобно. Тебе все равно после десятого класса пришлось бы уезжать отсюда.

Это было так на самом деле.

Стоит ли говорить о том, что я нисколько не возражал?

Через несколько дней мама проводила меня в путь, и мы попрощались. Со школьными товарищами я даже не простился. Что мог я им сказать?

В Красноярске я закончил школу и после этого успешно поступил в институт культуры. Все оказалось очень удобно, как мама и говорила… Не зря я так долго учился в нашей музыкальной школе.

За все время учебы в институте я ни разу не навестил мать в родном городе. Конечно, я каждый раз находил предлоги для того, чтобы не ехать. То был стройотряд, то учебная практика, то еще что-нибудь, столь же веское.

Письмами мы обменивались, но они с обеих сторон были вялыми и безжизненными. Как будто мы оба просто отдавали дань прошлому и неким условностям.

Не думаю, что мать это сильно тяготило. Потому что и она ведь ни разу не приехала в Красноярск. Она писала мне: «Франц, приезжай на каникулы повидаться. Я очень соскучилась и хочу посмотреть, как ты вырос и возмужал…» И все в таком роде. Я ж отвечал ей нечто невразумительное про стройотряд, и она присылала мне следующее свое письмо со словами: «Как жалко…» Но сама тоже не приезжала.

В конце концов мама прислала мне письмо о том, что она собралась переезжать в другой город, далеко. Она сообщала, что вышла замуж, правда, не писала, за кого. И уезжает к новому мужу.

Дом она оставила мне и извещала, что ключи от дома оставляет соседке тете Клаве.

«Может быть, дом тебе пригодится, — писала она. — Я решила его не продавать, потому что у мужа есть квартира. И мы едем туда. А вдруг ты захочешь после института вернуться в родной город…»

И не то, чтобы я очень уж хотел возвращаться в Белогорск. Нет, конечно. Просто жизнь диктует нам свои суровые законы.

Мне после окончания института вдруг сказали, что могли бы рекомендовать меня директором клуба в Белогорске.

— Вы ведь, кажется, оттуда родом, — любезно сказал мне декан факультета.

Да, я оттуда родом.

Странно было бы отказываться, Я прекрасно помнил этот клуб. Он всегда был развалюхой, сколько я его знал. Но что мог требовать для себя выпускник института? Все же директорская должность, хоть это одна фикция…

К девушкам я все эти годы оставался совершенно индифферрентен. Первоначальное отвращение прошло. То, что так явственно пронзило меня в ту ночь на кухне при виде потасканной мамы, отступило и не то, чтобы забылось, а как-то стерлось, смазалось в памяти. Осталось какое-то размытое пятно грязи и мрака…

Теперь, по прошествии нескольких лет, я стал просто равнодушен к женщинам. Меня не посещали романтические видения, не мучили томительным предчувствием грезы…

Я оставался девственником. Для института культуры это довольно дико. Сколько возможностей у меня было для того, что стать полноценным мужчиной. Сколько предложений на этот счет я получал…

И ни одно из них не было заманчивым для меня.

Передо мной стояло лицо греха — такое, каким я его увидел тогда, в ту проклятую ночь.

И это лицо было отталкивающим, оно вогнало меня в шок от омерзения, которое я сразу начинал испытывать. Не против женщин, а просто против самой идеи прелюбодеяния. Я был примером целомудрия и непорочности. После первых приглядываний ко мне товарищи по институту, преподаватели, кураторы — все осознали, что я чураюсь женщин и веду безгрешный образ жизни не потому, что я гомосексуалист или еще какой-нибудь извращенец. Все убедились с течением времени в моих искренних намерениях остаться чистым. Это не прибавило мне уважения и не сделало меня популярным. Теперь к этому не так относятся, как прежде.

Но и неприятия со стороны окружающих я тоже не встречал. Конечно, товарищи-студенты подшучивали надо мной за мое упорное воздержание, но это не носило злобного характера. Просто постепенно все окружающие привыкли к тому, что я такой, и успокоились.

Девушки из моей группы поняли, что от Франца Бауэра толку не добьешься, и оставили свои притязания на мою невинность. Если бы я продолжал посещать церковь, то я наверняка стал бы примером для подражания всей общине и пастор ставил бы меня в пример…

Когда я был на пятом курсе, умерла моя бабушка, мать моего бедного отца. Несколько месяцев я жил один, но вот тут меня и поджидала ловушка…

Студентка с параллельного курса расставила мне свои сети, и я попался в них.

Дело в том, что Валентина поняла меня. Может быть, потому что она была сиротой с детства, воспитывалась в детском доме и от этого научилась замечать многое в окружающих, подмечать незаметные другим детали поведения.

Она пять лет наблюдала за мной, как потом выяснилось. И Валентина раскусила меня. Она поняла про меня то, чего я сам про себя не понимал до самого конца.

Я был чист и больше всего дорожил своей чистотой. Это стало моей защитной реакцией на то, что случилось. Так моя психика защищалась от самой себя.

И Валентина была чиста. На самом деле, наверное, мы стоили друг друга, потому что были двумя самыми добродетельными студентами в институте.

Валентина взяла меня своей чистотой, невинностью. Чистотой не только внутренней, но и физической. В общении с ней я вдруг понял, что больше всего меня отталкивает и пугает в сексе именно телесная нечистота.

Конечно, я должен быть благодарен Валентине за то, что она сделала меня мужчиной. Именно с ней я потерял девственность.

И не то, чтобы эта пресловутая девственность тяготила меня. Нет, слишком уж я настороженно относился к женщинам, чтобы хотеть их по-настоящему. Слишком часто они бывали мне страшны и неприятны.

Несколько раз я пытался настроить себя на нужную волну… Попадалась хорошенькая девушка. Она строила мне глазки и давала разные авансы. Мне казалось, что с ней у меня получится.

Но стоило ей повернуться как-то не так, или сказать что-то, как я тут же вспоминал мокрое от пота голое тело мамы, вылезшей из-под чужого мужика, и все мое настроение пропадало. И я понимал, что просто ничего не смогу с этой девушкой…

Валентина же что-то такое про меня понимала. Поэтому она совратила меня при тщательно продуманных обстоятельствах. Комната ее была прибрана и вымыта до блеска.

Постель была разостлана и сверкала подсиненным и отглаженным до блеска бельем…

Светило солнце в открытое окно, откуда доносилось пение птиц, а сама Валентина пахла шампунем и дезодорантом. Она была робка и нежна. Она была сама стыдливость…

Валентина оказалась девушкой, как я и ожидал. Это был союз двух невинных сердец. И тел, хотя и в меньшей степени.

Мы поженились с Валентиной почти перед самым окончанием института. Была свадьба, к немалому изумлению моих институтских товарищей. Они даже как-то немного обиделись на меня. Так бывает. Люди часто обижаются невольно, когда мы ломаем их сложившиеся стереотипы.

Товарищи привыкли к тому, что я девственник, и не хотели расставаться со своим мнением…

Валентина была первой девушкой, с которой я лег в постель, и у меня все получилось. Тем не менее, я все равно был всегда очень слаб и требователен к антуражу. У меня были условия, при которых я мог быть состоятельным в постели. Если эти условия не соблюдались, я оставался равнодушным и брезгливым.

Белье должно было быть абсолютно стерильным, вокруг должна была царить тишина, мы с Валентиной должны были молчать во время полового акта… Иначе у меня наступал «ступор», и я терял свои мужские способности.

Валентина понимала все это, но мирилась всегда с большой нежностью, и терпеливо сносила все мои причуды. И то сказать, как в народе говорят: «Назвался груздем — полезай в кузов»… Она же знала, что со мной будет непросто. Она же знала, когда выходила за меня замуж, как требователен я к чистоте внешней и внутренней…

* * *

Утро у капитана Фишера выдалось тяжелым. И как обычно бывает в таких случаях, он ничего не успевал.

Хотелось самому допросить всех задержанных за ночь на автобусном и железнодорожном вокзалах.

«Нельзя никому доверять, — ворчливо думал он, пыхтя папиросой. — Все сотрудники — мальчишки и сопляки. За ними самими глаз да глаз нужен. А тут дело такое серьезное». Ведь большинство задержанных следовало освободить после разговора.

А вдруг среди них и окажется настоящий убийца?

Фишер именно и собирался лично допросить каждого. Он поинтересовался, сколько народу задержано за ночь по поводу приставания к женщинам.

— Шестнадцать человек, — гордо сообщил дежурный. — Держать негде, все камеры забили.

Фишер пожал плечами и подумал: «Однако, сколько же людей дурью мается… Никогда бы не подумал, что такое количество мужиков болтается по вокзалам и электричкам и лезет к женщинам… Хотя, конечно, мы сети расставили широко. Может быть, там кого и лишнего забрали. Может быть, человек просто подошел на вокзале к женщине и спросил, не знает ли она, с какого пути отправляется поезд… Его тут же цап-царап… Приказ был строгий: всех задерживать, кто приближается к женщинам. А оперативникам, как говорится, “до кучи” собрать только и надо… Ладно, разберемся».

Фишер вошел в свой кабинет и уже настроился вызывать задержанных по одному, как тут же явилось сразу два человека.

Первый — начальник штаба. Он сегодня утром проводил «развод» постовых и теперь горел желанием что-то сообщить.

Второй был врачом-экспертом, который только поздно вечером закончил вскрытие тела Валентины Бауэр…

Оба они вошли к Фишеру одновременно и теперь неприязненно косились друг на друга, и капитан заметил это. «Замечательно, — решил он. — Значит, оба имеют что-то интересное сказать». Он улыбнулся скупо, отчего прорезавшие лицо глубокие морщины превратились просто в шрамы, пересекавшие щеки и лоб.

— Садитесь оба, — сказал он радушно. — Все равно от своих секретов нет.

— Так вот, — начал начальник штаба. — Я сегодня на разводе показал, как вы просили, фотографии мертвых голов… Я их каждое утро показываю постовым, на предмет опознания.

Фишер кивнул. Фотографии были не слишком качественные, да и мертвая полуразложившаяся голова вряд ли могла быть узнана кем-то. Ведь если даже кто-то и видел эту женщину, он видел ее живой…

Надежда все же, хоть и маленькая, но была, и поэтому Фишер настаивал на том, чтобы на каждом разводе демонстрировались эти фотографии.

— Противно мне, — возражал начальник штаба каждый раз. — Мерзко в руках держать.

— Надо, — настаивал Фишер. — Я вас очень прошу. Это же одна минута, что вам стоит.

— Да я и так делаю, Макс Рудольфович, — отвечал начальник штаба с досадой. — Каждое утро, как вурдалак какой, трясу этими фотографиями перед носом у людей. А им на дежурство заступать. Я им настроение порчу с утра. Они теперь как видят меня, сразу смеются. Говорят: «Вот капитан Смирнов идет, фотографии мертвецов несет…» Главное, это бессмысленно. Никто никого не узнал. А число фотографий только растет и растет. Я даже скоро, наверное, папку заведу специальную…

Теперь же лицо Смирнова сияло, и он выглядел победителем.

— Так вот, — продолжал он. — Сегодня на разводе сержант Гусаров опознал вот ее, — и Смирнов кинул на стол Фишеру фотографию последней головы, которая была найдена только вчера.

— Ну да? — не поверил Фишер, — Это удача. Где он?

— Кто — убийца? Не знаю, дома сидит, наверное, — засмеялся весельчак Смирнов.

— Нет, этот сержант… Как его?

— Гусаров, — подсказал начальник штаба. — У меня сидит. Вас дожидается.

Сержант Гусаров оказался здоровенным молодым парнем с внешностью дурака и деревенского ловеласа. Его глупые черные глаза дополнялись глупыми же щегольскими усиками, закрученными наверх, как у парикмахера начала века. Внешность у него была молодцеватая и вызывающая. «Привык там на вокзале перед приезжими красотками выступать петухом, — подумал Фишер. — Этакий гусь…»

— Я позавчера дежурил, — начал Гусаров, усевшись за стол и наслаждаясь возможностью поразглагольствовать в присутствии внимательно слушающего его начальства. — И вдруг вижу — стоит Надька. А она жена Вадика Фролова… Вы его не помните? Он у нас служил раньше. Потом уволился. Где он теперь работает, я не знаю. А жену его Надьку хорошо помню — она к нему часто на пост приходила. Я ее несколько раз видел. И сразу ее узнал. Хоть и не видел с тех пор давно. Но она видная такая женщина была… Думаю: «Куда это Надя собралась?» У нее в руке чемоданчик был, она явно на поезд собиралась. Я тех, кто хочет ехать, от тех, кто просто так шатается, сразу могу отличить. Привычка, опыт.

— Это понятно, — сухо сказал Фишер. — А что было дальше?

— Ничего дальше не было, — сказал Гусаров, — Она пошла, и все. Я к ней не Подходил.

— Она одна пошла? — уточнил капитан.

— Нет, с ней какая-то женщина была. Я ее не знаю. Накрашенная такая.

— Они сели на поезд? На какой? Вдвоем сели? — вдруг прорвало Фишера. Гусаров заморгал и ответил растерянно:

— Нет, они пошли на улицу… Ну, мало ли, может быть до поезда еще время было. Они могли просто пойти прогуляться.

Фишер вызвал по телефону оперативника:

— Узнайте адрес этой женщины. Мы теперь знаем, что убитая — это Надежда Фролова, жена нашего бывшего сотрудника. Найдите его адрес в отделе кадров. Наверное, у них сохранился. Они любят старые бумаги хранить… Выясните, почему родные не сделали заявления об исчезновении. Куда она собиралась ехать?

Фишер повернулся к Гусарову:

— Когда вы ее видели? В котором часу?

— Трудно сказать, — ответил сержант, напрягаясь. — Я же на часы не смотрел… Вечером уже было, это я точно помню. Вечером, темнело уже.

— Вы ту женщину помните? — спросил капитан. — С которой ушла Надежда?

— Помню, — сказал Гусаров.

— Узнаете ее, если увидите?

— Наверное, — ответил сержант.

— Сейчас составите вот с опером словесный портрет этой женщины. И пойдете потом на свой пост. Если ту женщину увидите, задержать немедленно!

— Думаете, это она убила Надьку? — спросил глубокомысленно Гусаров.

— Не знаю! — отрезал Фишер. — Этого никто не знает. Но если это было вечером, да еще на вокзале, то скорее всего та женщина — последняя, кто видел Надежду живой. Это по крайней мере. Так что задержите непременно.

— Слушаюсь! — сказал Гусаров и ушел с оперативником составлять словесный портрет.

«Так что это вполне может оказаться и женщина, — подумал про себя Фишер озадаченно. — Вот уж не ожидал никто.

А впрочем, почему бы и нет? Мы все ищем мужчину, а это может быть женщина. Вполне может, кстати. Ее жертвы — женщины. Они охотнее идут с ней. Женщина женщину меньше опасается, чем мужчину… Очень даже удобно. А мы всю ночь мужиков хватали. Аж шестнадцать человек нахватали. А в это самое время, вполне возможно, эта женщина-людоедка спокойно выбрала себе новую жертву и увела ее с собой. И завтра мы вновь найдем голову убитой. Правда, теперь вряд ли на помойке. После того случая убийца будет поосторожнее. Значит, у женщины во всяком случае есть напарник-мужчина. Потому что патрульные твердо говорили, что в машине был мужчина. Вряд ли они до такой степени ненаблюдательны, чтобы перепутать мужчину с женщиной».

Фишер тяжело вздохнул. Ситуация осложнялась. Сейчас оперативник все проверит, и может оказаться, что действительно главная подозреваемая — женщина, а не мужчина.

Так что же получается? Приказать задерживать не только всех мужчин, которые разговаривают на вокзалах с женщинами, но и женщин, разговаривающих между собой?

Это полный абсурд. Женщины везде и всюду только и делают, что болтают без умолку друг с дружкой. Особенно на вокзалах, в поездах. Да и везде… Они легко знакомятся и судачат часами о чем угодно. Что же, всех задерживать, что ли? Тогда надо просто всех людей из зала ожидания вокзала сразу вести в изолятор. И что получится? Ничего…

Мужчина, который заговаривает с женщиной, все же привлекает какое-то внимание. Его можно заметить. Но женщина, разговаривающая с женщиной?..

Начальник штаба ушел к себе, и Фишер остался наедине с врачом-экспертом. Старенький Лазарь Давидович работал экспертом уже много лет. Как он сам говорил: «Я резал мертвецов еще при наркомах… При Ягоде резал, при Ежове резал, при Берии резал… О, как я резал при Берии! Тогда был такой всплеск преступности!»

При этих словах Лазарь Давидович всплескивал руками и заводил глаза к потолку. Непонятно было, что он имеет в виду — горе или восхищение таким количеством работы…

Теперь он сидел за столом перед Фишером и ждал своей очереди сказать что-то важное.

— И таки я вам скажу, Макс Рудольфович, — начал он своим высоким, почти пронзительным голосом. — Я вскрыл этот труп. И я осмотрел его. И что вы думаете?

Он поднял брови и замолчал.

— И что я думаю? — спросил Фишер, уже успевший за годы привыкнуть к повадкам Лазаря Давидовича.

— И вы полагаете, от чего она умерла, это бедная женщина? — спросил, вновь повышая голос, эксперт. — Она истыкана ножом. Длинным кухонным ножом. Множественные ранения грудной клетки. Она скончалась от этого. Что вы об этом думаете?

Фишер насторожился. Он пока ничего об этом не думал, но уже начинал понимать, куда клонит Лазарь.

— Почему вы мне вчера вечером об этом не сказали? — спросил он взволнованно и быстро.

— А вы меня спросили? — Лазарь Давидович сидел на стуле и качал ногой в стареньком замшевом ботинке. — И еще я имею вам сказать, — продолжил он. — Что вы будете очень смеяться, но голова у нее отрублена топором. Вам смешно?

Теперь Фишер понял все, что хотел сказать ему эксперт.

— Или я не смотрел другие трупы, которые остались от этого маньяка? — спросил Лазарь Давидович, — Или я не вижу разницы? Или я не отличу удара топором от резания ножом? Чтоб вы знали, я могу написать книгу о том, как убивают людей топором. Да-да, толстую книгу…

Дело было ясное. Все трупы женщин, которые нашли в том могильнике, который устроил людоед, не имели на теле никаких повреждений. Маньяк просто перерезал своей жертве горло.

Потом уже у убитой он вырезал части тела — ягодицы, груди и прочее «деликатесное»…

Ни один из найденных в могильниках трупов не имел ножевых ранений в грудь. Кроме всего прочего, маньяк отрезал головы ножом. Это оставляет характерные следы, потому что нужно перерезать хрящ…

Голова же Валентины была отрублена топором. Что совершенно не характерно для людоеда.

И, наконец, самое главное… То, о чем как-то с самого начала Фишер просто не подумал. У Валентины не были вырезаны из тела куски мяса…

То есть, если предположить, что у маньяка целью и мотивом убийства служит добыча мяса жертвы, человечины, то в случае с Валентиной отсутствует мотив. Зачем людоеду было ее убивать, если он все равно не воспользовался ее мясом?

— Вы хотите сказать, что это убийство очень не похоже на все остальные в серии? — спросил Фишер гордо замолчавшего эксперта.

— Спрашиваете! — ответил он с презрительным видом. — Это же небо и земля… Если все это — один и тот же человек, то я вам тогда скажу, что у него большая фантазия…

— Так вы считаете, что убийство Валентины не имеет отношения к серии? — впрямую задал вопрос Фишер. Надо же было с кем-то посоветоваться, а видавший виды Лазарь Давидович подходил для этого как нельзя лучше. — Вы думаете, что ее убил другой человек?

— А я знаю? — поднял плечи старый эксперт. — Нет, вы скажите: я знаю?

Он так и остался сидеть на несколько секунд, удивленно подняв брови и разведя руки…

В этот самый момент, когда Фишер предавался горестным раздумьям, раздался телефонный звонок. Это был заместитель прокурора Кротов. Он хотел немедленно видеть капитана.

* * *

Едва я утром переступил порог прокуратуры, как увидел в коридоре перед моим кабинетом человека в очках и с толстым портфелем под мышкой.

«Интересно, ему не тяжело таскать под мышкой такую тяжесть? — подумал я. — Ведь у портфеля есть ручка. Держать его за ручку было бы гораздо удобнее. Какие только чудаки не встречаются на свете».

Человек между тем увидел меня и посмотрел мне в глаза. Он стоял посреди коридора и, вероятно, как и я, раздумывал, обратиться ко мне или нет.

Однако стоило мне достать ключ от кабинета и ткнуть его в замочную скважину, как человек отбросил сомнения и сказал:

— Это вы и есть?

Я открыл дверь кабинета и, уже окончательно уверившись в том, что передо мной законченный чудак, ответил:

— Это я и есть. Тут нет сомнений.

Человек сделал движение, намереваясь войти в кабинет вместе со мной.

Терпеть этого не могу. Приходит такой вот посетитель в прокуратуру, дело у него пустяковое. И вообще, ему скорее всего надо вообще не к нам, а к участковому. И занимает массу времени своими рассказами, бреднями и сутяжничеством. Да еще лезет прямо к прокурору, минуя следователей, потому что считает, просто убежден, что у него серьезнейшее и не терпящее отлагательств дело…

— Вам что? — спросил я неприязненно. Еще лишних придурковатых посетителей мне только не хватало. — Что вы хотели? — добавил я. Это коронная фраза, придуманная в партийных и советских органах во времена застоя.

Никто не замечает, потому что все к этой фразе привыкли, но она очень многозначительна. По ней можно изучать историю советского государства и его политической системы. Почему? Да вот почему…

Приходит человек в учреждение с каким-то делом. А его спрашивают: «Что вы хотели?» Не «что вы хотите», а именно в прошедшем времени. Тут имеется в виду, что бедный человечишко если и хотел чего-то прежде, то как только он попал в соответствующее учреждение, должен так онеметь от ужаса и почтения к власти, что все желания у него естественным образом немедленно улетучиваются… Он может только вспомнить с помощью грозного чиновника о своей нуждишке и робко ее изложить. Подразумевалось, что это он раньше чего-то хотел, а теперь может только уповать на милость начальства и его благорасположение.

«Что вы хотели?» Эта фраза — просто памятник тоталитарной системе!

— Я — психиатр, — ответил человек и улыбнулся обезоруживающей улыбкой. — Меня зовут Иван Антонович. Меня прислали из области, чтобы помочь вам с расследованием. Вот я и приехал. Только что из автобуса вышел.

Я распахнул дверь на всю ширину и пригласил Ивана Антоновича проходить в кабинет.

Вот, дождались все-таки. Наверное, в области уже «доехали», что это сложное дело нуждается в квалифицированном психологическом аналитике.

Мы познакомились поближе. Иван Антонович оказался очень милым человеком лет пятидесяти, с симпатичным брюшком и толстыми короткими пальцами.

— Я провожу обычно экспертизу арестованных, — сказал он. — И специализируюсь на сексуальных маньяках. Вот меня и попросили съездить к вам. Помочь разобраться.

— Это очень хорошо, — сказал я. — Только вот пока поле деятельности для вас маловато… Для того, чтобы получить рагу из зайца, надо иметь хотя бы кошку. Это я к тому, что трудно разбираться с психикой преступника, пока он не пойман.

Иван Антонович улыбнулся опять. Он вообще почти все время улыбался.

— Конечно, желательно было бы иметь человечка в натуре, — заметил он. — Но размышлять о нем можно было бы и сейчас. А поймать, я думаю, вы его и так поймаете. Судя по интенсивности его деятельности, преступник вошел в стадию аффекта.

— То есть? — не понял я.

— Он так втянулся в эти убийства, что уже перестал думать об опасности. Настоящий преступник, я имею в виду — профессионал, так не действует. Он убьет, а потом затаится… А этот ваш просто как с цепи сорвался. Город у вас все равно небольшой. В таком городе вы все равно скоро поймаете. Даже не умением, а просто числом задавите… — Иван Антонович поправился. — Я не хотел сказать ничего плохого о вашем умении… Просто вы можете обложить его, как зайца… Он же маньяк, он не может удержаться от убийства. И значит, будет продолжать выходить на охоту до тех пор, пока вы его не поймаете.

Я рассказал психиатру вкратце о мерах, которые мы принимали. Он кивнул головой и произнес со значением:

— Поймаете… Никуда он не денется.

— А почему вы думаете, что он обязательно сексуальный маньяк? — спросил я его.

Он удивленно посмотрел на меня:

— А какой же еще? Доктор Фрейд вообще считал, что в основе любого преступления да и вообще любого деяния человека лежат сексуальные причины… Представляете, в основе любого поступка? Вообще любого, а не только криминального.

— Но вы же знаете, что преступник — людоед? — спросил я.

— Ну и что? — ответил психиатр. — При чем тут это?

— А вы не допускаете, что преступник ест человеческое мясо просто из экономии? Пристрастился к человечинке и вот…

— Теоретически допускаю, — сказал Иван Антонович. — Но в вашем случае — нет.

— Я имею в виду, например, компанию бомжей, — предположил я. — Нищие, бездомные люди… Озверевшие от тяжелой жизни. Могут они есть человечину? Были ведь такие случаи.

На самом деле я и сам это исключал, просто мне хотелось окончательно утвердиться в правильности своего мнения.

— Такие случаи были и есть, — сказал психиатр. — Известно, например, что иногда заключенные, которые бегут из лагеря зимой по тундре, могут съесть своего товарища. С голоду. Выбирают того, кто послабее, и едят… Но дело в том, что бомжи и им подобные, о которых вы говорите… Видите ли, они ведь и едят себе подобных. Вот в чем дело. А у вас почти все жертвы — нормальные женщины. Все известные вам, во всяком случае… А нормальная женщина никуда с бомжом не пойдет. Она позовет милиционера. Тем более, что вы убеждены — преступник уводит своих женщин с вокзалов.

Он ищет отъезжающих, которых никто не станет искать… Наверное, вы правы. Так вот — обычная женщина с бомжом не уйдет… Они, эти несчастные, потому и шли спокойно, что человек на вид очень приличный. Он не вызывает никаких страшных подозрений. Нет, это не бомж.

— Кто же он? — не выдержал я. — Как вы думаете, среди кого следует искать? Кто он, этот убийца-людоед?

Взгляд Ивана Антоновича сделался совсем мягким, и он ласково посмотрел на меня через стекла своих очков:

— Людоед в данном случае — это, как говорится, ваш друг, товарищ и брат.

— Кого вы имеете в виду? — даже чуть не подпрыгнул я от этих слов, пораженный их неожиданностью.

— Я имею в виду, — сказал психиатр, — что это какой-то нормальный на вид человек. Благополучный, имеющий дом и, может быть, даже семью. Как это ни странно на первый взгляд… — Иван Антонович вновь хитро посмотрел на меня и закончил, сверкая стеклами очков: — Это может быть прокурор, например… Ха-ха-ха! Или глава районной администрации.

Соображения областного специалиста не утешали… Явился Фишер. Я пригласил его, чтобы он рассказал о ходе расследования и еще для того, чтобы познакомить его с психиатром.

Начальник уголовного розыска огорошил нас сообщением о том, что, во-первых, постовой сержант опознал одну из убитых в последние дни женщин. А кроме того, тем, что людоедом может быть женщина.

— Наверное, поэтому все те мужчины, которые были задержаны сегодняшней ночью, отпущены нами, — закончил он свой печальный рассказ. — Мы допросили их всех, записали их данные, но что еще можно было сделать? Машин ни у одного из них нет, — сказал Фишер. — Других зацепок мы все равно не имеем. Кстати, человек круглосуточно дежурит в лесу у раскопанного могильника. Ждет, что убийца появится там с новым трупом. Но пока что и это тщетно.

— Куда-то же убийца все равно будет девать трупы жертв, — сказал я. — Не станет же он складировать у себя дома… Усильте контроль на дорогах. Пусть ГАИ проверяет все без исключения машины на предмет обнаружения следов крови. На вокзалах пусть постовые и ваши агенты проверяют всех граждан, шатающихся без дела… Вообще всех, у кого нет билета.

— Вы представляете, сколько для этого потребуется людей? — сказал Фишер. — Нам придется оголить все остальные участки работы. Снять людей со всего и бросить только на это. Имейте в виду, кстати, что мы и так ориентировали все патрульные машины главным образом следить за помойками у домов. Расписали поквартально помойки за каждым патрулем. Смирнов лично на разводе объявил, что если еще одна голова обнаружится в помойке и патруль проморгает, как это произошло, он строго взыщет…

— Не беспокойтесь, — вдруг встрял в наш разговор психиатр. — Это скоро кончится. Вы его поймаете… Правда, я еще не знаю, как вам это удастся, но…

— Так почему же вы так считаете? — спросил Фишер довольно резко. По нему было видно, что он изнервничался и вообще пал духом. На него произвело огромное впечатление то, что маньяком может оказаться женщина, что нужно искать неизвестно кого, без различия пола. Раньше мы хоть точно знали, вернее думали, что убийца — мужчина…

— Потому что он сумасшедший, — спокойно ответил Иван Антонович. — А значит, прежде всего — больной человек. А больной человек только до известной степени может контролировать свои поступки. Теперь этот людоед окончательно «вошел во вкус». Он больше не может остановиться. Он будет искать и искать новые жертвы для удовлетворения своей болезненной страсти. И его не остановит чувство опасности.

— Почему?

— Потому что болезнь сильнее. Этот человек не может с ней бороться. Так что ждите — он непременно попадется.

Фишер подумал немного, и складки на его лице немного разгладились.

— Тут еще одно дело, — произнес он и с сомнением посмотрел на меня. Он не знал, с чего начать, и поэтому сначала помялся. — Дело в том, что эксперт считает, что Валентина Бауэр не является жертвой людоеда, — наконец сказал он как можно мягче. — У нее голова не отрезана ножом, как у всех остальных жертв, а отрублена. И все тело у нее в целости и сохранности. Мясо не вырезано. Л, кроме того, — добавил Фишер, — она убита до того, как у нее была отрублена голова. Сначала ее убили ножом ударом в грудь. Вернее, ударами ножа… Их много. А только после этого у мертвого тела отрубили голову. — Капитан перевел дух и произнес: — Эксперт считает поэтому…

— А вы что считаете? — перебил я его не слишком вежливо. — Что вы сами об этом думаете?

— Думаю, что наша задача усложнилась, — сказал Фишер. Он поправил форменный галстук и продолжил свою мысль: — Вероятно, эксперт прав. Очень уж это не похоже на то, что сделано с остальными жертвами… Но если это так, то…

— Если это так, — сказал я, — то расследование убийства Валентины нужно выделить в отдельное производство. И искать не маньяка, а кого-то другого. Конечно, это сильно утяжеляет задачу.

— Тем более, все люди мои заняты только людоедом, — сказал горестно Фишер.

— Все равно надо искать, — произнес я строго. — Ведь если это так, то поимка людоеда все равно нам не поможет в смысле убийства Валентины. Так что давайте, Макс Рудольфович, пусть один из ваших людей займется обстоятельствами гибели Валентины. Отдельно от других дел.

Фишер тяжело вздохнул и надел фуражку. Ему стало еще тяжелее…

* * *

Утром я проснулась поздно. Голова болела и была как каменная. Я слишком поздно заснула ночью. Все лежала и думала. Мысли были самые разные: от страшных и таинственных людоедов, которые вдруг ни с того, ни с сего объявились в нашем городе, до того, что произошло у нас накануне с Францем. «Вот, — думала я с горечью, — стоило однажды расслабиться и после стольких месяцев воздержания позволить себе Что-то, и такая неудача. Так обидно все получилось. Конечно, и Франц виноват. Если не можешь — не берись. Если чувствуешь, что еще не пришел в себя, что еще не оправился от потрясения — то и незачем соблазнять женщину».

Наверное, от этого у меня и болела голова, и было так противно на душе. Не хотелось вставать с постели, не хотелось завтракать и не хотелось никуда идти. Хотелось закрыться с головой подушкой и лежать так до самого вечера. А вечером сесть в кресло и сидеть в уютной комнате рядом с мамой у телевизора.

Однако такой распорядок дня мне не подходил по деловым соображениям. Ведь Павлик вчера сказал мне: «Приходи завтра утром». Значит, он имеет, что сказать мне о ходе расследования. А ведь это мое главное дело здесь.

Если я сумею собрать интересный материал и хорошо напишу статью, это будет означать мою социальную и профессиональную реабилитацию. Тем более, что я чувствовала — материал позволяет написать даже не одну, а несколько статей. Цикл.

Недавно я видела в одной газетке статью про современных людоедов. Она называлась очень смешно: «Человек человеку суп»…

Вот так бы и назвать цикл статей в нашей газете. Человек человеку суп. Или шашлык, например…

Только надо дождаться момента, когда Павлик и милиция поймают этого изверга. Тогда можно будет узнать еще много интересных фактов и подробностей. Читатель любит подробности. Он только на это и клюет в последнее время.

«Побольше бытовизмов, — говорит Беня на редакционных летучках, — Побольше живой жизни, реальных подробностей. Читатель любит ощущать аромат подлинности».

Вот я и насыщу сбои статьи ароматом подлинности. Чтобы читатели почувствовали правду жизни…

В конце концов я уговорила себя встать и начать одеваться. Мамы дома не было. Она оставила мне записку, что отправилась на рынок. Мне это было на руку. Мое настроение не способствовало общению со старенькой мамой.

Я выпила подряд две чашки крепкого кофе, и моя бедная головушка перестала болеть.

«Это все от шоколадного ликера», — подумала я, вспомнив вчерашнее угощение у Франца. Хотя не так уж много я выпила этого ликера. Так, рюмочку…

Я вспомнила о том, что меня, наверное, ждет Павлик. Как он был расстроен, бедный, что вчера не смог пойти со мной в клуб.

Я чувствовала себя немного виноватой перед ним. Не по какой-то причине, а просто так, подсознательно.

Вот ведь как бывает. Павлик хотел пойти со мной в клуб и там, вероятно, или по дороге обратно, объясниться со мной окончательно. Так сказать, предложить руку и сердце.

Но он оказался занят на работе. И из-за этого служебного рвения он потерял меня. Можно сказать, в каком-то смысле сам толкнул в объятия другого. Ничего не поделаешь, судьба…

Чтобы как-то поднять свое настроение и приобрести «форму», я решила привести себя в порядок и красиво одеться.

Наверное, мне в глубине души хотелось как-то загладить свою смутную вину перед Павликом и хотя бы выглядеть хорошо, когда приду к нему, хотя бы порадовать его своим внешним видом. Пусть ему, трудяге, будет от этого полегче работать.

Я вымыла волосы шампунем «Эльсев», от чего они приобрели пышность и блеск, как и обещала реклама. Я привезла этот шампунь с собой из дома. Потом накрасилась и обновила лак на ногтях.

В конце концов я даже накрасила ногти на ногах.

«Для чего? — подумала я при этом. — Я же все равно буду в туфлях…» Я не хотела признаваться себе в том, что делаю это уже для Франца… Хоть я старалась дисциплинировать себя и держать в руках свою разбуженную чувственность, все же у меня было ощущение, что я увижусь с Францем очень скоро и он непременно увидит мои голые ноги…

Из одежды я выбрала строгий костюм деловой женщины. Собственно, я ведь и есть деловая женщина, и направлялась по делу. Так и должна выглядеть журналистка из областной газеты.

С удивлением я обнаружила, что за эти несколько дней пребывания у мамы я поправилась. Юбка костюма, прежде сидевшая на мне нормально, теперь плотно обхватывала мои бедра. Я с трудом застегнула застежку и повернулась перед зеркалом.

Юбка сидела на мне в обтяжку, почти до неприличия, ткань натянулась на бедрах и так облегала мои ягодицы, что при каждом шаге было отчетливо видно, как они движутся и перекатываются…

Я усмехнулась: «Ничего, пусть Павлик порадуется… Да и вообще я еще молодая и очень-очень привлекательная дама».

Я встала на каблуки, перекинула через руку плащ и вышла на улицу. До прокуратуры идти было недалеко, и я решила не надевать плащ. Мое настроение улучшилось, и я подумала: «Пройдусь так… В плаще совсем не такой вид. Пусть все на улице видят, что идет красивая женщина».

Я шла по улице и буквально ощущала, как мужчины пожирают глазами мою фигуру, и в особенности покачивающиеся бедра. Это повысило мой тонус еще больше.

Павлик был в кабинете не один. Рядом с ним, через стол, сидел пожилой мужчина в очках.

— Это психиатр из области, — представил мне его Павлик, и мы поздоровались. — Марина собирается писать статью об этом убийце, — пояснил Павлик психиатру, и тот кивнул задумчиво:

— Это благодарная тема. Только сложная. В ней необходимо разобраться.

— Но вы же не откажетесь помочь мне разобраться в ней, — сказала я и улыбнулась ему. — Вы, должно быть, специалист в этой области.

— Конечно, я готов вам помочь написать квалифицированно, — ответил Иван Антонович. — Только для начала мы должны иметь предмет, так сказать. Нужно найти преступника.

— Вот Иван Антонович утверждает, что мы совсем скоро его поймаем, — вмешался Павлик. Я удивленно посмотрела на пожилого человека, но Павлик тут же добавил: — Просто мы все надеемся, что он потеряет осторожность, бдительность, и мы арестуем его. Все-таки город маленький сравнительно, а сети расставлены широко. Рано или поздно попадется.

— Насчет рано или поздно — это не утешает, — сказала я в ответ, наверное, слишком резко. — Каждый день сидеть и ждать новую жертву маньяка — это так ужасно. Да и слухи о том, что он людоед, скоро все равно просочатся. Так не бывает. Кто-нибудь проболтается.

— И тогда начнется паника, — заметил психиатр печально. — А паника всегда непредсказуема. Этого нельзя допустить.

— А как можно этого не допустить? — спросила я.

— Нужно скорее его поймать, — ответил Павлик решительно.

— Кстати, ты собирался рассказать мне о ходе расследования, — сказала я.

Мне очень хотелось быть в курсе событий. Но Павлик покачал головой:

— Мы делаем все возможное, но сдвигов пока нет. То есть, конечно, мы идем по следу, но находим пока только новые следы злодеяний. Так что мне нечего сейчас сказать тебе.

— А когда будет, что сказать? — нетерпеливо спросила я.

— В любую минуту могут поступить сведения, — произнес Павлик, разводя руками. Потом он посмотрел на меня, окинул взглядом меня всю и улыбнулся: — Может быть, даже сегодня вечером. Мы могли бы увидеться сегодня… — Павлик смотрел на меня так, словно готов был немедленно проглотить. Его даже не смущало присутствие постороннего человека. — Если ты свободна сегодня вечером, мы могли бы встретиться, — сказал он, и голос его сделался умоляющим. Я взглянула на его лицо и буквально почувствовала, как же он хочет, чтобы я согласилась.

Сердце не камень…

— Хорошо, — сказала я. — Ты можешь позвонить мне домой после того, как закончишь работу. Ты ведь заканчиваешь в половине седьмого?

— Да, — просиял Павлик, и мне стало приятно, что удалось обрадовать его согласием. Пусть человек хоть немного порадуется… Правда, у меня уже есть Франц, но нельзя же расстраивать хорошего человека.

— Мы можем пойти куда-нибудь прогуляться, — сказала я.

— Я покажу тебе новый причал на реке, — произнес облегченно Павлик. — Его недавно построили, там очень красиво. Ты наверняка еще не видела причал. Ведь правда?

— Правда, — согласилась я. — Причал я еще не видела.

Я встала и направилась к двери, кивнув психиатру, молчаливо слушавшему наш разговор.

— Так я позвоню? — сказал Павлик мне вслед.

Я кивнула опять и улыбнулась.

Мужчины продолжили свой серьезный разговор, а я вышла на улицу. «Опять не повезло, — подумала я. — Опять ничего. Зря только пришла. Теперь ещепридется вечером идти с Павликом на прогулку. Хотя это и не самое неприятное времяпрепровождение…»

В Павлике меня подкупала его открытая искренняя влюбленность в меня. Да и решительность, пожалуй. Не всякий мужчина станет при постороннем человеке назначать свидание. Вдруг я бы отказалась? Ему могло бы быть неудобно потом. Но Павлик твердо поставил себе цель добиться моего расположения, и сознание этого мне льстило.

Я побрела домой. Теперь мне даже некуда было спешить. Дома меня никто не ждал, кроме мамы.

«Сейчас выпью еще кофе и лягу с книжкой, — подумала я, — Нечего шляться по городу. Должна же я отдыхать. Пусть милиция пока ищет преступников, а я должна отдохнуть».

Только отдохнуть у меня не получилось. Когда я пришла, мама была дома. Она сидела на кухне и рылась в сумках, разбирая то, что принесла с рынка.

— Ты вчера пришла так поздно, — укоряющим голосом сказала мама. — Я даже не смогла тебя дождаться, заснула.

— Ну, я же не маленькая, — ответила я. — За меня можно не волноваться. Тем более, что у меня был провожатый.

— Да уж я отругала этого провожатого, — смеясь, сказала мама. — По-матерински… Не посмотрела, что он прокурор. Отругала, что так поздно по улицам с моей дочкой ходит.

— Как отругала? — оторопела я, — Кого отругала? Когда?

— Да он только сейчас позвонил, — сказала мама, удивляясь моему недоуменному виду. — Только сейчас… За пять минут до твоего прихода.

— Кто позвонил? — не понимала я.

— Павлик позвонил, — сказала мама. — Он позвонил, представился… Я его голос даже не узнала, не слышала с тех пор, как вы в школе учились. Он тогда еще на выпускном вечере выступал от всех выпускников. Я помню хорошо… Голос такой звонкий был, а сейчас хрипит. Он курит много, наверное…

— А что он хотел? — прервала я маму, которая впала в воспоминания и разболталась.

— Он хотел с тобой поговорить, — сказала мама. — Какая ты странная, Мариночка… Зачем бы ему звонить еще? Он век мне не звонил до твоего приезда. Спросил, пришла ли ты уже. Что-то такое хотел тебе сказать.

— И что ты ему рассказала? — нетерпеливо спросила я.

— Да ничего я ему не рассказала, — даже немного обиделась мама на мою резкость и торопливость расспросов, — Что мне ему рассказывать? Я только пошутила с ним. Говорю: «Что же ты, Павлик, дочку мою только поздно-поздно ночью домой-то привел? Что тебе, дня не хватает? Я уж устала ее дожидаться, спать легла». Вот и все, что я ему сказала.

«О, Господи, — подумала я. — Вот ведь черт дернул Павлика позвонить вдруг именно сейчас. И маму тот же черт дернул распустить язык. Теперь Павлик узнал, что я вчера без него где-то шлялась допоздна и пришла домой так поздно… Что он обо мне подумает? Павлику, наверное, было очень обидно это услышать…»

— И что он тебе ответил? — спросила я наконец у растерянной мамы, которая сидела и с недоумением смотрела на меня. Она не могла понять, что она сделала неправильно…

«Сама виновата, — подумала я тут же. — Я же сама сказала маме, что пошла с Павликом… Что же ей было думать? Она же не знала, что диспозиция изменилась и я была вовсе не с Павликом».

— Он ничего особенного не сказал, — ответила мама. — Засмеялся только и ответил, что теперь будет возвращать тебя вовремя. Вот и все. Он на меня нисколько не обиделся, не думай. Да я же по-матерински… — Мама помолчала и добавила: — Да у него и голос был такой веселый…

«Да уж, очень веселый», — подумала я, представив себе обескураженное лицо Павлика, когда он случайно узнал такое…

Мне вспомнилась сцена из одного фильма. Там к полковнику, Герою Советского Союза пришла одна противная женщина. И рассказала ему о том, что его любимая жена изменяет ему с другим.

А полковник выслушал это и продолжал улыбаться. Улыбка, правда, была деланная, натянутая, но все же он улыбался и молчал. И тогда эта женщина смешалась на секунду и вдруг сказала с уважением: «Да, товарищ полковник, теперь я понимаю, за что вам Героя дали…»

— Он просил что-нибудь передать? — спросила я у мамы, решив не вдаваться в объяснения. Какой смысл говорить ей, раз уж она проболталась невольно… Я же сама виновата. Надо держать маму в курсе событий. Или вообще не говорить ничего.

— Да, — сказала мама. — Павлик сказал, чтобы ты ему позвонила, когда придешь.

Мне не хотелось ему звонить. Он наверняка обижен. Звонить и чувствовать, что человек дуется, я не хотела.

«Вот еще, — в конце концов смело подумала я. — Я ничего ему не обязана. Мы посторонние люди, что бы он там себе не выдумывал. И не должна же я, взрослая женщина, отчитываться перед ним… Какое ему дело, где я была и чем занималась?..»

Надо было позвонить. Зачем-то Павлик звонил мне сразу же после моего ухода из прокуратуры… Может быть, там какие-то новости о расследовании. Он же обещал держать меня в курсе дела.

Я уже совсем собралась позвонить и даже подошла к телефону, как телефон затренькал сам.

Я сняла трубку. Это был Франц.

— Как дела? — спросил он и замолчал.

— Отлично, — в тон ему ответила я и тоже замолчала. Я ждала развития событий. Чего он хотел от меня после своей вчерашней неудачи?

— Мы увидимся сегодня? — наконец после молчания спросил Франц.

— Когда? — уточнила я. Хотя теперь это, наверное, не имело большого значения. Ведь Павлик наверняка не захочет теперь идти со мной вечером на прогулку… Он наверняка отменит свое приглашение. Придумает что-нибудь. Скажет, что срочно занят, что много дел вечером по работе. Так что я была, вероятно, свободна…

— Когда? — переспросила я еще раз.

— Сейчас, например, — ответил голос Франца в трубке. — Ты можешь прийти ко мне. Я сижу дома и жду тебя.

«Свидание днем… Какой он скорый», — подумала я.

— Ну, так что? — поторопил он меня, не дождавшись ответа.

А почему бы и нет? Пусть я несерьезно отношусь к Францу и всей этой истории, но любое дело надо доводить до конца.

После вчерашней неудачи у меня потому и остался такой неприятный осадок. Уж если ты согласилась отдаться мужчине, то сделай это до конца. Хоть один раз, но сделай. А иначе ты сама становишься какой-то комической фигурой из анекдота…

— Прямо сейчас?.. — переспросила я нерешительно.

— Ну да. Я жду тебя, — повторил Франц.

— А ты не порвешь мне опять блузку? — спросила я, пользуясь тем, что мама вышла из комнаты.

— Не беспокойся, — ответил Франц. — Твоя блузка останется в целости и сохранности. Приходи.

— Хорошо, — сказала я после некоторого колебания. — Скоро я приду.

С самого утра я как будто знала о том, что непременно увижусь сегодня с Францем…

Перед уходом из дома я решила все же позвонить Павлику. Вдруг у него появилась интересная информация. Может быть, уже пойман людоед?

Голос Павлика был ровный и спокойный.

— Я хотел тебе только сказать, чтобы ты зашла ко мне вечером сама, — попросил он. — Дело в том, что я буду, наверное, очень занят, у меня может быть народ. Так вот, ты приди и сядь. И тогда все поймут, что к чему, и уйдут. И я освобожусь. А то я придумал на сегодня одну вещь для нас с тобой, так хотелось бы ее осуществить.

— Какую вещь? — спросила я. — Что ты надумал?

— Это будет сюрприз, — ответил Павел. — Ты и сама, наверное, удивишься.

— Это будет приятный сюрприз? — допытывалась я. Всегда же хочется знать наперед, что тебя ожидает.

— Естественно, — засмеялся Павлик. — Кто же приглашает женщину на свидание и готовит ей неприятный сюрприз?

— А что должны будут понять твои товарищи, когда я приду в твой кабинет вечером? — не отставала я от Павлика. — Ты сказал, что они поймут, что к чему. А что к чему?

Павлик секунду подумал и отрубил в трубку:

— Они поймут, что я тебя люблю и что ты пришла ко мне на свидание. Так тебя устраивает?

— Ты все никак не успокоишься, — сказала я с легкой укоризной. — Все шутишь и шутишь…

— Так ты придешь? — спросил Павлик напряженным голосом.

— Приду, — ответила я и повесила трубку. Жаль, конечно, что Павлик не сообщил мне никаких новостей о расследовании. Но тут уж ничего не поделаешь…

Надо будет пойти к нему на свидание. Что же человек так мучается… Может быть, это даже мой долг — пойти к нему и развеять все его фантазии. Это ведь в моих руках.

Хоть я и не давала ему никаких авансов, меня несколько тяготило то, что Павлик так нежно и преданно любит меня.

«Надо объяснить ему, что я обыкновенная женщина, вовсе недостойная такой преданной любви, — думала я, — Может быть, тогда Павлику станет легче забыть меня и попросту перестать думать обо мне. И мне будет морально легче жить, зная, что никто не питает ко мне чистых и трепетных чувств. Это ведь само по себе тоже довольно обременительно. Пойду, обязательно пойду и поговорю с Павликом серьезно. Просто мой долг сделать так, чтобы он выбросил из головы всякие химеры».

По правде говоря, я впервые в жизни столкнулась с такой настойчивостью, какую проявлял Павлик в отношении меня.

Это было даже удивительно. И приятно, не скрою. Только меня мучило то, что я не ощущала в себе взаимного чувства.

Павлик нравился мне, но нисколько не больше, чем многие другие молодые и недурные собой мужчины. Я не прочь была бы пофлиртовать с ним, но ведь я понимала, насколько это для него серьезно, и не хотела выступать в роли вертихвостки. Не хотела играть с чувствами человека, чтобы потом просто растоптать их…

Когда после моей смерти меня спросят на Небесах, есть ли у меня заслуги перед ближними, я обязательно сошлюсь на этот случай. Я скажу: «О Боже, Отец Небесный! Был в моей жизни мужчина, который любил меня нежно и преданно. И на многое был готов ради меня. И велико было мое искушение поиграть с ним. Но я поняла, что это будет “игра в одни ворота” и нашла в себе силы воздержаться».

И Отец Небесный простит мне многое за это, потому что Он знает, как тяжело красивой одинокой женщине держать себя в руках и отказываться от приятного приключения…

Я вышла на улицу, сказав маме, что сегодня, наверное, опять приду домой поздно.

Впереди меня по улице шла кошка. Она была серая, с черными полосками. Настоящий маленький хищник. При ходьбе она покачивала бедрами точно так же, как и я.

Я шла за этой кошкой и думала о том, как много живых существ живут рядом друг с другом. Они ходят по разным своим делам, волнуются, переживают, и никто по-настоящему не интересуется друг другом.

Куда направляется эта кошка? По каким своим неотложным кошачьим делам? А куда идет этот человек в дорогом костюме и с ярким галстуком? Что у него на уме?

А куда иду я — красивая женщина, областная штучка? Чего я хочу и что думаю про себя?..

Франц стоял у окна. Он смотрел на улицу и явно высматривал меня. Лицо его было бледно и напряженно.

«Бедняга волнуется, — подумала я с сочувствием. — После вчерашней неудачи он переживает и боится повторения. Но тут я должна быть умной женщиной и помочь ему чувствовать себя нормально».

Я помахала ему рукой, и в ответ через стекло Франц улыбнулся. Улыбка у него получилась уверенная, и это меня порадовало.

«Значит, у меня все-таки будет свидание с мужчиной, а не с куском вареной колбасы», — подумала я.

В комнате было аккуратно прибрано, а на столе стояла вчерашняя бутылка шоколадного ликера, наполовину пустая. Специально для меня была приготовлена пепельница.

— Ты простила меня за вчерашнее? — спросил Франц, едва мы сели за стол.

— Я уже не помню об этом, — дала я единственно возможный ответ и постаралась ободряюще улыбнуться. — Советую и тебе не вспоминать о разных неприятностях. Тем скорее все пройдет.

— Это верно, — промолвил Франц, пристально глядя на меня через стол. — А ты красивая.

— Я и сама знаю, — ответила я, тряхнув волосами. — Это не новость. Как ты себя чувствуешь?

— Это мы сейчас выясним вместе, — ответил Франц, и глаза его стали суровыми. Я понимала его. Он не мог успокоиться до тех пор, пока не продемонстрирует себе и мне, что он нормальный мужчина.

Это естественно. До тех пор, пока недоразумение будет существовать, нормального разговора и нормальных отношений не получится. Ведь, если говорить откровенно, он затем и пригласил меня сейчас к себе, чтобы загладить вчерашнюю неловкость.

— Проверим? — спросил меня Франц.

— Что проверим? — сказала я, хотя уже догадывалась, что он имеет в виду.

— Проверим, как я себя чувствую, — сказал он уже утвердительно. Ему явно не терпелось утвердиться.

Чтобы утвердиться в мире, ему нужно было утвердиться в себе самом, а значит — в моем теле…

— Раздевайся, — сказал он мне вдруг, не вставая со своего стула.

— Прямо так? — удивилась я. Мне показалось, что последует какая-то преамбула к близости. Как вчера, например.

Но, видимо, Франц заранее продумал весь сценарий, и этот сценарий не предусматривал преамбулы и предварительной любовной игры…

Меня стало занимать происходящее. Я встала и сняла с себя жакет. Потом как бы случайно несколько раз повернулась перед Францем, чтобы он мог оценить мою фигуру как следует.

Он молчал и напряженно смотрел на меня.

— А ты не собираешься раздеваться? — спросила я его после того, как сняла бюстгальтер.

— Нет, — ответил Франц коротко и добавил чуть погодя: — Потом.

Я чуть тряхнула освободившимися грудями. В двух местах на них остались синяки после вчерашних событий здесь же, в этой комнате. Я показала Францу на синяки и сказала:

— Вот, полюбуйся, что осталось от твоих рук.

Он криво усмехнулся:

— После сегодняшнего останутся еще большие, чем эти. Продолжай.

Голос его был отрывистый, глаза возбужденно горели.

Меня волновала ситуация, волновали слова мужчины, его голос и особенно его пылающий взгляд. Я почувствовала сильный прилив возбуждения.

Юбку я стащила через голову. Она еле слезла с меня, настолько была узкая. Когда я осталась совсем обнаженной и стояла перед Францем, не зная, что делать дальше, он сказал:

— Теперь пойдем на кровать.

Я смутилась:

— Ты все-таки совсем не хочешь раздеться? — спросила я. — Ведь не ляжешь же ты со мной в одежде. Это нелепо.

Но Франц ничего мне на это не ответил и опять усмехнулся. Он взял меня рукой за локоть и подвел к кровати.

— Ложись, — произнес он серьезным голосом и без улыбки. — Ложись на кровать.

Я села на постель, потом легла поверх одеяла, но тут Франц вдруг сказал мне, как бы раздумывая:

— Нет, ты не поняла меня. Или, точнее, я тебе не объяснил. Ты должна встать на четвереньки. Потому что я буду находиться сзади тебя.

— Но я так не хочу, — возразила я. — Может быть, потом… Но сначала я бы не хотела так, в этой позе.

— Я прошу тебя, — настойчиво сказал Франц. — Я очень прошу тебя, очень. Пожалуйста, сделай это.

— Это поза для очень близких людей, — возразила я. — Меня она будет смущать. Я не смогу до конца расслабиться… Давай сделаем это потом.

Франц нетерпеливо тряхнул меня за плечо.

— Марина, — сказал он, сдерживая себя и начиная трястись, как в лихорадке. — Я прошу тебя слушаться… Потому что я смогу только так, только в этой позе. Я знаю себя. Ну, пожалуйста, не упрямься.

Я вздохнула и сделала то, что он просил. Встав на четвереньки на кровати, я мысленно представила себя в этой позе. Как бы увидела себя со стороны.

Нет, недаром я никогда не любила эту позу. Мне всегда казалось, что она — самая унизительная для женщины. Стоишь, как овца, подставившись, и ждешь…

Франц у меня сзади что-то делал, пыхтя.

«Ну скорее же, давай скорее, — мысленно просила я его. — Франц, миленький, ну не заставляй меня так стоять долго, давай сделай что-нибудь скорее…»

Через секунду или две Франц наклонился ко мне сзади и вошел в меня… При этом он схватил меня руками за повисшие груди и стал ожесточенно мять их.

Нет, на этот раз он был вполне мужчиной, я это сразу почувствовала. Да еще каким!

Я не могла сохранять спокойствие и благодарно задвигалась бедрами ему навстречу. Боли в сминаемой груди я не чувствовала, все мои ощущения переместились в другое место.

— Не так сильно… Синяки будут, — простонала я, но Франц не обратил на мои слова внимания.

Спустя несколько минут он вдруг прохрипел надо мной: — Говори…

— Что говорить? — не поняла я. Мне казалось, что я и так достаточно громко стенаю от удовольствия.

— Говори: не надо, оставь меня, отпусти, — объяснил Франц, задыхаясь от страсти.

— Но я не хочу, чтобы ты меня отпускал, — проговорила я, изнемогая от подступающего оргазма.

— Говори, — почти выкрикнул Франц, и я подчинилась. Дело в том, что я испугалась, что Франц может сейчас выйти из меня и бросить… Тогда я не получила бы всей порции наслаждения.

Поэтому я послушно стала выкрикивать:

— Отпусти меня! Оставь! Не надо, прошу тебя…

Я поняла, что Франц почему-то хочет инсценировать нечто вроде изнасилования. Что ж, у каждого свои «закидоны», но если ему это помогает так хорошо и сильно меня «обрабатывать», то что же… Пусть, я согласна поиграть в его игру…

— Громче! — приказал Франц. Он буквально озверел. Его руки просто рвали мои груди, напор его сделался таким сильным, как будто судьба хотела вознаградить меня сразу за несколько месяцев воздержания.

— Отпусти меня! — кричала я и под конец делала это отчасти сознательно, потому что напор был уж слишком силен.

А потом все мгновенно закончилось.

Франц опустошился и тут же вышел из меня. Он убрал руки с моей талии, которые держал все время там, заставляя сильнее прогибаться. Я осталась все в той же позе, но теперь уже предоставленная самой себе. Несколько секунд я продолжала стоять так, упираясь на локти и колени. Я ждала, не захочет ли Франц еще чего-нибудь.

Только потом я догадалась, что никакого продолжения не будет. Когда я подняла голову, то увидела, что Франц отошел от кровати и застегивает свои брюки.

Я села на постели, не веря своим глазам. Мне казалось странным и диким, что после любовного акта Франц стал таким равнодушным и холодным. Он вообще не смотрел на меня, и я чувствовала, что это не деланное, нет…

Просто я стала ему совершенно безразлична, и он думал о чем-то своем.

— Дай мне сигарету со стола, — попросила я.

— Не надо тут много курить, — вдруг сказал Франц. — Я не люблю, когда в комнате накурено.

— Но я хочу покурить, — почему-то настаивала я.

— После, — мягко, но равнодушно отозвался мужчина. — Выйдешь на улицу, там и покуришь.

Он стоял у окна, уже застегнувшись, и глядел вдаль. На лице его были разлиты спокойствие и умиротворенность.

— Теперь ты доволен? — спросила я его. — Ты получил то, что хотел?

Франц обернулся и посмотрел на меня.

— Да, вполне, — сказал он. Потом помолчал. Я тоже больше ничего не говорила, потому что не знала, что сказать. Мне было очень обидно, что он так быстро потерял ко мне интерес. — Мне кажется, что ты можешь идти, — неожиданно сказал Франц.

— Так сразу? — даже не поняла я его поначалу. Настолько его слова и вообще все поведение сейчас не вязались с нашими отношениями. Я не ожидала ничего подобного.

— Сразу, — ответил мужчина. В глазах его я прочитала полное безразличие ко мне и желание, чтобы я ушла.

Что ж…

Я встала и начала одеваться. Перемена в отношении ко мне Франца была столь очевидна, сколь и неожиданна для меня. От смущения движения мои сделались медленными и неуверенными. Я двигалась, как во сне…

Есть две вещи в жизни женщины, которые кажутся мне одними из самых постыдных и неприятных. К сожалению, почти каждой женщине случается проходить через них.

Первая — это когда тебя прогоняют. У меня уже был однажды в жизни эпизод, когда это случилось со мной.

Как-то я была в редакционной командировке. Командировка была на три дня в один из райцентров. Там я должна была встретиться с несколькими людьми и написать после этого проблемную статью о сохранении памятников истории и архитектуры…

Хотя городок и был небольшим, мне приходилось ездить также по окрестным деревням. Ведь в провинции именно там еще сохранились старинные храмы, которыми и интересуется общественность.

Поэтому в исполкоме мне по просьбе редакции выделили на один день «газик» с шофером. Вот о шофере-то и пойдет речь.

Мы ездили с ним целый день. Побывали в одной деревне, потом в другой. Заехали к разным людям, и я взяла у них интервью. День уже почти заканчивался, и пора было ехать обратно.

Мы так и поступили, и уже когда мы въехали в город, шофер вдруг сказал:

— Вы сейчас в гостиницу пойдете?

— Ну да, — рассеянно ответила я. — Куда же еще?

— А там буфет вечно не работает? — сказал водитель, поглядывая на меня.

— Лучше бы он вообще никогда не работал, — ответила я сердито, — То, чем они торгуют, лучше бы вообще не продавать.

— Мы можем заехать ко мне перекусить, — сказал он. — У меня обед готовый. Я бы вас угостил. А то целый день проездили и никак не познакомились.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я несколько раз ловила себя в течение дня на том, что мы с ним обмениваемся взглядами. Наверное, я ему понравилась. В общем-то, это и неудивительно. Я на самом деле неплохо выгляжу. Да и вообще я должна была интересовать его. Все-таки журналистка из газеты…

Что же касается меня, то незадолго до этого мой муж уехал в отпуск на две недели. И в тот день, когда он вернулся, я получила редакционное задание ехать на три дня сюда.

Так что с мужем мы только увиделись утром, когда он пришел с поезда, а я собиралась в дорогу.

Я уже говорила, что я порядочная женщина и никогда не стремилась изменять своему спутнику жизни. Но посудите сами — что должна чувствовать молодая женщина после двух недель воздержания? Да еще когда она знает, что впереди еще три дня одиночества? Какими глазами она может смотреть на мужчин?

Так что после того, как мы обменивались взглядами целый день, и после недвусмысленного предложения шофера, все встало на свои места.

Водителя звали Володя. Он был крепкий здоровенный мужик лет сорока, что называется «в самом соку». Не мой, конечно, тип, но что же поделаешь… Дареному коню в зубы не смотрят…

— Но мне неудобно, — сказала я и почему-то инстинктивно сжала ноги под юбкой.

— Что же тут неудобного? — возразил Володя. — Человеческое общение… Должны же мы с вами познакомиться как следует…

Он уже вел машину в сторону от гостиницы, к своему дому неподалеку.

— А ваша жена? — спросила я робко. — Что она скажет? Мы ей не помешаем?

Бывает же такое лукавство у людей… Как будто я не понимала, что о жене речи идти не может вообще…

— Жена работает на маслозаводе во вторую смену, — сказал Володя спокойным голосом, — Она у меня начальник смены на маслозаводе. Инженер.

Стоит ли говорить, что ни до какого обеда дело не дошло? Он сказал:

— Обедать потом, — и увлек меня в комнату, где сразу повалил на незастеленную кровать…

Пообедать мне в тот день так и не пришлось.

В самый разгар второй по счету схватки открылась дверь и вошла его жена. Уж не знаю, что там случилось. То ли смена раньше закончилась, то ли соседки позвонили и рассказали, что муж привел в дом какую-то…

Женщина посмотрела на нас и сказала грозно, обращаясь ко мне:

— Убирайся отсюда, сука.

Никогда не забуду этих минут. И считаю такие минуты самыми тягостными в жизни каждой женщины.

Когда ты торопливо одеваешься под тяжелым ненавидящим взглядом другой женщины. Знаешь, что она рассматривает твою фигуру, презирает тебя. И она в своем праве. Она — у себя дома и выгоняет тебя.

А ты, бормоча что-то жалкое и нелепое, трясущимися руками натягиваешь на себя белье…

— Извините… — бормотала я. — Я сейчас уйду… Сейчас… Простите меня, уйду…

Я суетилась вокруг кровати, собирая свое раскиданное белье, а потом все никак от волнения не могла попасть ногами в колготки, а головой — в вырез комбинации…

Володя молчал и только с ужасом смотрел на грозную жену. Он не сказал ни слова, и вся сцена прошла в молчании, прерываемой только моим лепетом.

В конце концов я схватила сумку и метнулась к двери. В этот момент супруга не выдержала.

— Пошла вон, шлюха! — крикнула она громко.

Я закрыла за собой дверь и оказалась на крыльце. Ну и вид у меня был тогда! Ну и повеселились многочисленные соседи, которые как специально столпились возле калитки и увидели меня, выскочившую, как ошпаренная, из дома… Я не смогла как следует одеться и привести себя в порядок. Когда я вскочила с кровати при появлении жены, я была вся взмокшая под Володей. Поэтому комбинация и платье не налезали на мокрое от пота тело. Теперь платье сидело на мне скособочившись. Оно было не застегнуто на спине… Сама я была растрепанная, с красным лицом. Подтягивать колготки и поправлять платье пришлось уже на глазах у десятка злорадно наблюдавших за мной соседей.

Как я бежала потом по улице! Как дрожала весь вечер и половину ночи от того, что со мной приключилось…

Тогда только три таблетки «элениума» помогли мне заснуть ночью. Три последующих дня командировки стали сущим кошмаром для меня. Я ходила по городку и все время боялась встретить Володю или его жену.

Мне казалось, что весь городок знает теперь, как оскандалилась областная журналистка и как она была опозорена доблестной местной женщиной — хранительницей семейного очага.

Теперь, когда я одевалась перед брезгливо смотревшим на меня Францем, я вспомнила всю эту историю.

— Вот это тебе не нужно, — вдруг сказал Франц, шагнув ко мне и вырывая у меня из рук трусики, которые я собиралась надеть.

— Почему? — недоуменно спросила я.

— Пусть они останутся у меня, — сказал он. — До следующего раза.

— Ты думаешь, что будет следующий раз? — спросила я иронично.

— Конечно, — ответил Франц невозмутимо. — Мы же с тобой теперь любовники. С сегодняшнего дня… Почему бы не быть следующему разу?

Он был даже удивлен моими словами.

— А зачем тебе мои трусы? — спросила я, решив не вдаваться в глубину вопроса.

— Просто я так хочу, — ответил Франц.

— Чего ты хочешь? — спросила я, ничего не понимая. — Ты сам сказал мне, чтобы я уходила и оставила тебя одного. Какая тебе разница, уйду я в трусах или без них?

— Для меня есть разница, — сказал мужчина, и лицо его побледнело, — Для меня это очень важно. Я хочу, чтобы моя любовница уходила от меня без трусов.

Он держал этот невинный предмет туалета в руках, крепко сжимая его, и я поняла, что так или иначе, а сейчас с ним лучшее не спорить… Пока он не придумал чего-нибудь нового и не потребовал отдать ему платье, например…

— Хорошо, пусть будет так, — сказала я. — Но если я простужусь, ты будешь отвечать.

— Ничего, — ответил Франц. — Сейчас не так холодно. А до твоего дома тут близко.

Франц смотрел на меня, и я, взглянув ему в глаза, поняла, что ноги моей тут больше не будет. Секс сексом, а никто не хочет лишних приключений…

— Я тебе позвоню, — сказал Франц. — Надеюсь, завтра мы вновь увидимся.

«Ну и дурак, — подумала я про себя и вышла на улицу. Я была в бешенстве. Больше всего я ругала себя — Дура, — говорила я себе. — Что ты за дура несчастная… Подумаешь, ты стала одинока. Подумаешь, у тебя проблемы с сексом, и ты страдаешь без мужчины… Это же совсем не повод, чтобы ложиться в постель со всякими сумасшедшими».

Мне было ясно, что несчастье с женой сильно повлияло на психику Франца.

«Конечно, он несчастный парень, — объясняла я себе. — У него убили и съели жену… Он видел ее отрезанную голову… Естественно, он повредился в рассудке. Он сам может сколько угодно говорить о том, что ему стало лучше, что он хорошо себя чувствует. Но факты налицо. Он нездоров».

Я вспомнила его неудачу прошлой ночью. И это было неспроста. Ведь я приложила немало усилий для того, чтобы восстановить его потенцию…

И сегодня. Эти странные требования — встать именно в позу на четвереньках, потом эта история с трусиками…

Да и то, как он сразу утратил ко мне интерес и как почти тут же выгнал меня — разве это не патология? Явная патология…

«А после этого он спокойно говорит, что теперь мы стали любовниками и он хочет видеть меня каждый день, — говорила я себе и злобно хохотала. — Надо же совершенно помрачиться в рассудке, чтобы полагать, что после его поведения я приду к нему завтра… Он просто не понимает смысла своих поступков и неадекватно оценивает их. Например, он не понимает, что нанес мне оскорбление, выгнав из дома сразу после…»

Я шла по улице быстро, широкими шагами, размахивая сумочкой. По пути мне вдруг пришла в голову одна занятная мысль: «А ведь трусы были тоже как бы "гвоздем программы”,— подумала я. — Франц ведь потому и заставил меня сразу одеваться и уходить, что нетерпеливо ждал именно этого момента. Этот момент, — когда он отправит меня домой без трусов, — планировался им как акт его наивысшего торжества… Да-да. Сначала ему было нужно, чтобы я кричала нелепые слова, будто он меня насилует, а потом вот это, с трусами. Да и сама поза… Все сходится один к одному. Франц сдвинулся на насилии и торжестве над женщиной. Бедный парень! Бедный, бедный… Несчастье с женой так странно преломилось в его психике. Вот ведь как бывает. Ну, что же. Каждый, как говорят, сходит с ума по-своему».

В конце концов я успокоилась. Вечерние прогулки по Белогорску, наверное, вообще очень полезны для нервной системы.

Я подумала о том, что во всем, что со мной происходит, виновата прежде всего я сама.

Стоило сохранять достоинство все эти последние месяцы, чтобы почти сразу же по приезде сюда связаться с малознакомым человеком, про которого я знала, что он пережил тяжелую душевную травму…

Так что, как говорил в знаменитом фильме Глеб Жеглов, «наказания без вины не бывает»…

Ну и черт с ним, с этим несчастным уродом, решила я. В конце концов, я свободная женщина и могу распоряжаться собой сама. Плюнуть и забыть.

Отдав себе такое приказание, я пошла помедленнее и стала обращать внимание на происходящее вокруг.

А происходили самые обыкновенные вещи. Люди шли с работы, кто-то тащил вырывающихся детей. Дети вопили, и сопли текли у них по замурзанным физиономиям.

Кроме очевидно спешащих домой, остальные люди на улице разделились на два лагеря — по половому признаку. Женщины стояли в длинной очереди к киоскеру, торгующему сгущенным молоком. Такое молоко есть в каждом киоске навалом, и для того, чтобы купить его, не нужно нигде стоять. Тебе еще спасибо скажут благодарные продавцы.

Но в этом киоске одна банка стоила на три копейки дешевле. Уж не помню точно, но она была дешевле совсем на какую-то малость. Столь незначительную, что было очевидно — даже если купить всю партию этого молока, на бюджете семьи разница в цене не отразится.

Однако женщины стояли длинной очередью, очень оживленной. Из задних рядов все время выкрикивали что-то возбужденное. Жизнь кипела.

Зачем же они стоят? Что заставляет их унижаться, стоя в очереди из-за копеек?

Нет, не бедность, конечно. Все прилично одеты, у всех сытые лица. Нищих в этой толпе не видно.

Просто привычка. Социальная привычка. Стоят от скуки. Стоят потому, что стояние в очереди — образ жизни. Уродливый, страшный, но, кажется, уже окончательно сформировавшийся.

В наше время всеобщего дорогого изобилия нужно старательно и долго искать место, где есть очередь. Но русская женщина будет искать это место. И найдя, тут же встанет в унылую очередь. И будет стоять в ней час или два с озлобленным понурым лицом. А потом придет домой, озверевшая от усталости, издерганная, и-будет кричать на мужа и давать подзатыльники детям. Которые и так уже на всю оставшуюся жизнь отупели от этих подзатыльников и бранных криков родителей на загаженной кухне…

И можно построить сколько угодно красивых магазинов и кафе. И украсить все вокруг рекламными щитами. И вообще все отделать мрамором… И все равно посреди этого великолепия будут толкаться, плевать на пол и наступать на ноги, не имея понятия об извинениях. И женщины будут визгливыми голосами кричать: «Вы тут не стояли!», а мужчины, замордованные своим ничтожеством, будут по-прежнему с остекленевшими глазами мычать свое вечное: «Ну, я тебе, бля, в рыло дам…» Не верите? Я преувеличиваю? Это не так?

Поезжайте в любую, самую богатую страну. И посмотрите на русских туристов… Вы их сразу узнаете, не беспокойтесь. Узнаете по беспокойно рыщущим глазам, по мгновенно создаваемой толчее и беспрерывному грязному мату из уст мужчин, женщин и детей…

А если вы сейчас скажете, что я не люблю свой народ, я обижусь. И напомню вам слова великого Некрасова:

И мой народ — это Петр Великий и Павел Первый, Менделеев и Столыпин… А не эта мечущаяся толпа любителей мексиканских телесериалов.

* * *

Зайти домой я уже не успевала. Ровно в половине седьмого я была уже в дверях прокуратуры, где меня ждал Павел.

Мое настроение сильно изменилось с того момента, когда я разговаривала с ним в последний раз. Кое-что произошло. Кое-какие события…

Теперь я шла к нему с удовольствием и ожиданием приятного вечера, а не с затаенной скукой и чувством выполняемого долга.

В кабинете вновь было сильно накурено, но на этот раз Павел был один.

— Все только что ушли, — сказал он, поднимаясь со своего места.

— Ты разочарован? — спросила я его.

— Почему? — не понял он, и тогда я, улыбнувшись, объяснила:

— Тебе не удалось продемонстрировать коллегам, какая красивая женщина приходила к тебе сюда. Они не увидели моего появления.

Павел посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

— Это не беда, — сказал он спокойно. — Тут были капитан Фишер и врач-эксперт. Мы все равно пригласим их на свадьбу. Так что они тебя так или иначе скоро увидят.

Я никак не могла привыкнуть к этим «прихватам» Павлика и вновь онемела от таких слов. Ну и нахальство!

Или это не нахальство? Я заглянула ему в глаза и увидела там, что он на самом деле нисколько не сомневается в том, что говорит. Удивительный человек… Он на самом деле верит в то, что говорит. Я так и спросила его об этом:

— Неужели ты сам в это веришь?

— Во что? — уточнил он. Очень по-прокурорски. Павлик любил точность в выражениях.

— Ну в то, что ты только что сказал… В эту нелепость. В то, что у нас будет свадьба. И вообще…

Павлик надел плащ и закрыл дверь кабинета снаружи. Мы стояли в пустом коридоре. Только постовой у самого входа, низко склонившись, читал какую-то толстую книгу.

— Конечно, верю, — ответил Павлик. — Ты что же, хочешь без свадьбы? Это нехорошо… Люди обидятся, что их не пригласили. Да и вообще — это все же торжественный момент.

Он глядел на меня своими голубыми глазами. Отчего они вдруг стали голубыми? Ведь у Павлика всегда были серые глаза…

— Так что без свадьбы не обойтись, — продолжил он, вздохнув. — Хоть это и дорогое удовольствие сейчас, но что же поделаешь? Таковы традиции. Правда, в свадебное путешествие поехать не удастся. Мне вряд ли дадут скоро отпуск.

Я засмеялась и взяла его под руку. Мы шли по улице. Я сказала:

— Я не об этом тебя спросила. Неужели ты и вправду думаешь, что это возможно? Что у нас будет свадьба, что мы поженимся и что это будет скоро?

— Но я же люблю тебя, — ответил Павлик удивленно. — Причем ждал тебя все эти годы. Я как чувствовал, что ты все-таки разведешься. Хотя я и не желал тебе этого. Представляю себе, как это неприятно.

— Да уж… — пробормотала я, — Так куда мы идем? Ты что-то придумал на вечер? Ты обещал мне какой-то сюрприз. Будет сюрприз или твои планы опять поменялись?

— Все будет, — сказал Павлик, пытаясь подстроить свой широкий шаг к моей походке, — Расскажи лучше, чем ты занималась все эти годы?

— Все эти годы? — переспросила я.

— Ну да, — ответил Павлик серьезно. — Все эти годы, что ты жила без меня.

— Работала, — сказала я. — Сначала училась, потом работала в газете. В промежутках между делами вышла замуж.

— У тебя ведь нет детей? — спросил Павлик.

— Нет, — покачала я головой. — Как-то не дошло до этого.

— Но ты ведь можешь иметь детей? — обеспокоенно спросил он, — Потому что я очень хотел бы, чтобы ты родила мальчика и девочку.

Он спросил так озабоченно и серьезно, что у меня перехватило дыхание. Я на секунду вдруг представила себе, что это могло бы быть правдой.

— Я могу иметь детей, — ответила я, наконец справившись с собой. — Просто не было времени.

— Ладно, — сказал Павлик, немного помолчав. — Теперь у тебя будет время для этого. У меня приличная зарплата, так что ты не должна будешь так много работать.

На этот раз я промолчала. Я стала поддаваться магии его слов…

Мы шли по улице уже довольно долго. С реки подул холодный ветер. Тем и коварна золотая осень. Днем тепло, как летом, солнце, а ближе к вечеру начинаешь чувствовать перемену времени года.

Ветер забирался мне под юбку, и я отчетливо ощутила, что я без трусиков. А вспомнив, где они остались и при каких обстоятельствах, залилась краской стыда.

— Мы скоро придем? — спросила я вновь, так как начала замерзать снизу.

— Уже почти пришли, — ответил Павлик и остановился, — Только сначала зайдем в магазин, — предложил он и показал на стекляшку с рекламой «Сникерса».

Мы зашли в магазин, где почти никого не было, кроме двух подростков, приценивавшихся к бутылке ананасового ликера. Подросткам было лет по пятнадцать. Это были плохо одетые пареньки, тщедушные и бледные. Они смотрели на одиноко стоящую заморскую бутылку с яркой этикеткой и пересчитывали мятые сторублевки.

Я представила себе, что будет с ними после того, как они выпьют эту польскую отраву, и мне стало плохо самой.

Кроме подростков, в магазине был только продавец. Увидев входящего Павлика, он приосанился и картинно гаркнул на пацанов:

— А ну, брысь отсюда! Несовершеннолетним спиртное не продаем!

Подростки сначала не обратили на эти слова никакого внимания и только потом, увидев Павлика, ухмыльнулись и отошли от прилавка.

— Привет, Витя, — поздоровался Павел с продавцом. — Дай пачку «Мальборо» и бутылку шампанского.

Продавец Витя достал сигареты и полез за бутылкой, но Павлик остановил его.

— Да нет, — сказал он мягко — Не эту. Вон ту дай.

Витя посмотрел, куда Павлик указывал, и оценивающе усмехнулся:

— Это настоящее французское. Сорок восемь тысяч. Ты посмотрел на ценник?

— Вот и дай ее. В первый и последний раз покупаю по твоим грабительским ценам.

— У меня нормальные цены, — обиделся Витя. — Это у французов ненормальные. И у вашей налоговой инспекции ставки ненормальные.

Он достал бутылку с красивой этикеткой, сразу указывающей на дороговизну напитка, и спросил:

— Праздник, что ли, какой? День прокурора? Красная дата календаря?

— Семейное торжество! — отрезал Павлик, роясь в бумажнике. — У тебя пакеты есть? Чтоб бутылку положить?

— Есть, — сказал Витя, поглядывая на меня. — Тебе какой? Есть с лесной картинкой, а есть с розами.

Павлик задумался:

— С розами. Это больше подходит.

Витя дал ему пакет и чуть заметно подмигнул мне:

— Погуляете…

Мы вышли из магазина, и сквозь витрину я увидела, как пацаны вновь приблизились к прилавку. На этот раз они уже насчитали свои деньги и теперь протягивали их Вите.

Тот, следивший за нами через стекло, поймал мой взгляд и, заговорщицки улыбнувшись, подал пацанам бутылку.

— Пойдем к реке, — сказал Павел и повел меня по дорожке, ведущей вдоль обрыва. Мне уже было сильно холодно, ветер забирался под юбку, и я невольно съеживалась от этого, но все же шла.

— Мы шли на реку? — спросила я Павлика, так и не понимая, куда же мы направляемся.

— В том числе, — промолвил он, подводя меня к краю обрыва. Внизу в темноте сверкала и переливалась река. Она у нас широкая и полноводная, на ней еще не успели построить электростанции. У коммунистов просто руки не дошли поставить тут очередной «маяк коммунизма»…

Прямо под нами, под обрывом, на котором мы стояли, река была темной, и вода в ней казалась фиолетовой и иногда зеленой, как на некоторых картинах Куинджи. Зря его бранят за то, что такой воды в природе не бывает. Бывает, и он это знал.

Стояла тишина кругом. Вокруг нас, на дорожке никого не было, и даже ветер вдруг перестал шевелить листьями на деревьях. Внизу, под нами, было море кустарника, и дальше — тихая широкая река.

Вдали, ниже по течению, было много огней. Это было, как будто там расположен целый небольшой город.

— Что это? — спросила я у Павлика. Как изменился Белогорск за все время моего отсутствия. Я и не догадывалась об этом…

— Эти огни? — переспросил он.

— Ну да. Я помню, что раньше там ничего не было. Мы ходили туда собирать ягоды в нашем с тобой детстве.

— Там причал. И склады, — ответил Павлик. — Почти что маленький порт. Сверху сплавляют лес по реке, а здесь его уже встречают, обрабатывают… Есть паромная переправа.

Яркие огни светили в темноте, как светлячки. Это было целое море огоньков. Работа там, видимо, не прекращалась и ночью, так что над рекой, над нашим простором далеко разносились шумы, скрип лебедок, гудки корабликов у причала.

Это было, как если бы картину Куинджи «Ночь на Днепре» озвучить свистками, грохотом металла и подсветить портовыми прожекторами…

— Пойдем дальше, — сказал Павлик и приобнял меня свободной рукой за талию, — Нас ждут и уже, наверное, заждались.

— Кто нас ждет? — удивилась я. Это было весьма неожиданное сообщение для меня в ту минуту.

— Мы уже почти пришли, — сказал мой спутник. — Осторожно, не упади с дорожки. Тут очень крутой обрыв…

Я остановилась.

— Куда ты меня ведешь? — спросила я впрямую. — Я хочу это знать. Скажи сейчас же, иначе я никуда не пойду.

Павлик остановился напротив меня и достал сигареты.

— Я веду тебя к себе домой, — ответил он спокойным и уверенным голосом.

— Зачем? — спросила я, и мне стало стыдно глупости заданного вопроса. Зачем еще может мужчина звать женщину домой?

— Не за тем, зачем ты думаешь, — сказал Павлик, и я покраснела еще сильнее. Хорошо, что этого не было заметно в темноте. — Нас ждут мои родители. Ты ведь не знакома с ними, — произнес Павлик, глубоко затягиваясь. — Вот я и решил тебя с ними познакомить. Ты ведь не против, я надеюсь?

Я опешила и была вообще крайне озадачена. Если было сегодня что-то, что могло повергнуть меня в изумление, то оно случилось. Я не знала, что сказать.

— А они не против? — вдруг спросила я, наверное, из чувства противоречия.

— Зачем же им быть против? — сказал Павлик. — Наоборот, им даже интересно. Ты будешь первая женщина, которую я приведу домой к себе и познакомлю с родителями. До этого ничего подобного не было, так что, когда я днем позвонил им и сообщил о планах на вечер, они были страшнозаинтригованы.

— Ты полагаешь, что это стоит делать? — спросила я с сомнением в голосе. — Ты полагаешь, что я — это та самая женщина, которая заслуживает того, чтобы быть первой женщиной, которую ты познакомишь со своими родителями? Именно я — та, которую стоило ждать так долго?

— Я знаю, чего я хочу, — твердо ответил Павлик и как бы в подтверждение своих слов решительно затоптал окурок на дорожке.

И тут в меня словно бес вселился. Наверное, от неуверенности в себе, или еще от какого-то нехорошего чувства, вползшего в мою душу, я сказала неожиданно:

— А ты так уверен в этом? Ты так уверен во мне? Ты так самонадеян, что…

— Что ты хочешь сказать? — перебил меня Павлик, и его голос стал жестким.

Меня же буквально понесло.

— Ты даже не знаешь, где я была прошлым вечером и откуда пришла домой ночью. Моя мама тебе проговорилась, потому что думала, что я была с тобой. А ты, даже узнав о том, что я где-то была, не спросил меня ни о чем… — произнесла я быстро, — Ты ничего не знаешь, а так уверенно говоришь о нашей свадьбе. Ведь ты не знаешь…

— Отчего же, — спокойно сказал Павлик все тем же жестким голосом. — Я знаю.

— Что ты знаешь? — осеклась я и замолчала. Наступила пауза, во время которой мы оба думали, что сказать дальше.

— Ты спросила меня, знаю ли я, где и с кем ты была прошлой ночью, — ответил Павлик. — Но я знаю. Если тебя интересует лишь факт моей осведомленности, то должен тебя разочаровать. Городок маленький, и, конечно же, я знаю, где ты была.

— Ну и что? — спросила я, сама не зная при этом, какого ответа я ожидаю. Чего я вообще хотела добиться?

— Ничего, — сказал Павлик строго. — Я не хочу об этом говорить.

Он стоял вполоборота ко мне и смотрел на реку внизу, на ее разноцветное течение и на огни вдали.

«Он просто блефует, — подумала я. — Он говорит, что знает, чтобы выудить у меня самой признание. Очень профессионально, очень по-прокурорски… На самом же деле ему ничего не известно. Потому что, если бы он знал правду, то вообще не стал бы сегодня со мной встречаться. И тем более, забросил бы свои мечты о нашей свадьбе. Пусть даже это его заветная мечта. Есть же вещи, которые мужчина не может воспринимать спокойно. С которыми он не может примириться».

А вслух я сказала:

— Ты этого знать не можешь. И говоришь просто так.

Павлик не обернулся ко мне. Он по-прежнему глядел на реку. Потом заговорил тихо и размеренно. Таким голосом прокурор сообщает арестованному, что найдены неопровержимые улики, указывающие на его виновность, и что его теперь ждет смертный приговор.

— Утром мне позвонил участковый, которого я попросил подежурить у Франца в клубе. И сказал, что, по его мнению, директор клуба больше не нуждается в государственной опеке… Что у него кабинете он, участковый, когда явился, обнаружил красивую молодую женщину, с которой Франц мило беседовал. Участковый так и сказал: «Кажется, наш директор не так уж опечален. И мы напрасно беспокоимся за его моральное состояние. Он довольно быстро нашел замену». Вот так он сказал. Не так уж много у нас красивых молодых женщин. А Франц никогда не бывал замечен в особой легкости в общении с женским полом… А потом твоя мама сообщила мне невольно, что ты пришла домой необычно поздно. Не нужно так уж много ума, чтобы связать воедино эти два факта. Дедукция — даже слишком мудреное слово для столь простого умозаключения… Элементарно, Ватсон, как говорил в подобных случаях Шерлок Холмс.

Я подавленно молчала. Что я могла сказать, кроме того, чтобы извиниться за свои опрометчивые и агрессивные слова?

— И ты ничего не хочешь сказать мне больше? — вдруг спросила я и сама услышала в своем голосе жалобные нотки.

— Нет, — ответил Павел. Потом он подумал, и, вероятно, ему показалось, что он ответил слишком кратко и сурово. — Зачем я должен что-то говорить? Если ты захочешь мне что-нибудь сказать, то ты скажешь. А если ты не говоришь, то почему мне нужно говорить?

— Тебя это совсем не интересует? — спросила я настойчиво.

Павел повернулся ко мне и усмехнулся. Возле рта пролегла глубокая складка.

— Отчего же, — медленно произнес он. — Интересует, конечно. Но я не стану ни говорить что-либо, чтобы спровоцировать тебя на откровенность, ни, тем более, задавать вопросы.

— Чего же ты хочешь? — почти выкрикнула я, удивляясь накатившему на меня какому-то странному и неожиданному состоянию. Я заметила, что сильно волнуюсь.

— Ты же прекрасно знаешь, чего я хочу, — ответил Павел. — Я хочу жениться на тебе. Хочу жить с тобой и иметь детей. Хочу, чтобы ты любила меня и была счастлива. И делаю для достижения этого все, что в моих силах.

Я поняла его. Он поставил себе цель и действовал в интересах достижения этой цели. Кстати, он заодно дал мне понять и причину своего нелюбопытства.

Павел делал все то в отношении меня, что считал рациональным, то есть способствующим женитьбе. А задавать мне острые вопросы о моем поведении — это было попросту нерационально, так как не способствовало достижению заветной цели.

Павлик — очень рациональный человек. Зачем вести разговор с непредсказуемыми последствиями, если его можно избежать?

Павлик вдруг взял меня за руку. Впервые за все время. Впервые с тех пор, как мы поцеловались в первый и последний раз в нашем школьном дворе.

— Пойдем, — сказал он. — Стало прохладно, и ты можешь замерзнуть. Да и вообще — нас ждут.

Он не отпустил мою руку, а, прижав ее к себе, повел меня дальше вдоль берега, навстречу огонькам. Теперь мы шли молча, тесно прижавшись друг к другу. На этом этапе мы все сказали друг другу.

Царило вдруг наступившее безветрие, и ни один листок не шелохнулся на фоне темного неба со звездами. Я вспомнила стихи Игоря Северянина, которые, как мне показалось, точно соответствовали не только нашему настроению, но даже окружающему нас пейзажу. Как специально… И я прочла их Павлику.

А Павлик, выслушав, вдруг засмеялся облегченно и сказал:

— Как здорово, что ты сейчас это вспомнила… А ты помнишь, как дальше там?

Я часто вспоминал это стихотворение, когда по вечерам возвращался с работы домой этой дорогой. И все вспоминал тебя и думал о том, что ты строишь где-то свои невозможные замки и ищешь кружевные сады… И спешишь за синей птицей. А ведь поблизости себя ты не замечаешь ласточек, пеночек и стрижей…

Я остановилась и, не вынимая своей руки из его, сказала:

— А ты кто — ласточка, пеночка или стриж?

— А ты как считаешь? — спросил в ответ Павлик и повернулся ко мне.

Мне хотелось обнять его и поцеловать в то мгновение. Я вдруг поняла причину своего странного состояния.

Я стала по-иному относиться к Павлику. Может быть, я не случайно вспомнила это стихотворение… А он не случайно продолжил его. Это была судьба.

Тогда я удержалась и не поцеловала его. Я только крепче сжала его руку в своей и сказала:

— Теперь нужно идти. Твои родители, на самом деле, наверное, заждались, пока мы с тобой тут болтаемся.

Мы были почти у самого дома. Просто за деревьями его было не видно. Как только мы прошли еще немного и чуть свернули, показался дом. Он одиноко стоял на крутом берегу, как одинокий замок над рекой.

— Вот здесь, — сказал Павлик, указав на дом рукой, и я увидела его зажженные окна.

— Здесь ты живешь? — спросила я удивленно. Я никогда не бывала у Павлика дома. И никогда не видела его родителей. Только его собственная настойчивость привела меня сюда.

Дом был довольно большой, двухэтажный. Вокруг него стояло еще несколько хозяйственных построек из силикатного кирпича.

Мы вошли, и сразу же в ярко освещенную прихожую вышли родители Павла.

Я тут же вспомнила, что видела несколько раз прежде его отца. Павел Петрович был секретарем райкома партии в Белогорске, и я видела его, еще когда была девочкой. Однажды, на открытии нового здания школы, где он даже выступал. И тогда все вокруг шептались, что это папа нашего Павлика.

Еще несколько раз я видела его, вылезающим из машины или, наоборот, садящимся в нее возле разных учреждений в центре города. Собственно, он меня никогда не интересовал. Я просто понимала, что он — большой начальник, но на большее моего любопытства не хватало.

Это естественно. Что за дело было девочке-школьнице до лысого дядьки в галстуке и помятом сером костюме?

С Павликом у нас не было близких отношений, так что и факт, что это папа моего одноклассника, меня не интересовал.

Маму я тоже видела. Она несколько раз приходила в школу. Но прошло уже столько лет с тех пор, и так много воды утекло… Столько иных лиц заслонили эти, что, встретив их на улице, я даже под угрозой немедленной казни не смогла бы вспомнить, кто это такие…

Мы официально познакомились и даже пожали друг другу руки. И тут «выступил» Павлик. Он приблизился ко мне вплотную и положил руку мне на плечо.

Это было сделано так неожиданно и так решительно, что я просто не смогла отстраниться. Не успела я сказать ни одного слова, как Павлик выпалил громко и торжественно:

— Папа и мама! Это Марина, моя бывшая одноклассница. Вы ее помните. Я люблю ее всю свою жизнь. И никогда ее не забывал, вы сами знаете, что я ждал только ее. Теперь Марина приехала, и я пришел с ней сюда, чтобы познакомить вас с моей будущей женой.

Он сказал это четко и ясно, звонким голосом, не терпящим возражений. Наверное, именно так рапортовал он в свое время своему кагэбистскому начальству…

И расчет его был верен. Успешное и детальное планирование операций — это профессия Павлика.

Мать первая, почти не дожидаясь окончания торжественной речи сына, бросилась обнимать меня. Она плакала, я почувствовала слезы на своей щеке…

Отец, крякнув, довольно улыбался и держал меня за руку. Он не плакал, конечно, однако и на его лице было написано сильное впечатление.

— Наконец-то, — произнесла мама. — Мы так долго ждали и надеялись… Ждали, когда же Павлик покажет нам свою избранницу. Все никак дождаться не могли. И вот… — Она плакала, уже не скрываясь.

— Ждал, ждал, и вот дождался, — произнес Павел Петрович, хлопнув сына по спине. — Постоянство — это по-нашему… Поздравляю, — он тоже поцеловал меня, уколов щеточкой своих подстриженных усов.

Мы прошли в гостиную к заранее накрытому столу. Причем мама Павлика обнимала меня за талию, а сам коварный соблазнитель держал за руку с другой стороны. Папа зашел вперед и уже пододвигал мне стул…

Что я должна была сделать? Что я должна была сказать? Как я должна была себя вести?

Старики сидели целый вечер и ждали… Сын позвонил им днем и сказал, что придет не один. Учитывая то, что Павлик не имел любовниц, не заводил знакомств и вообще был не влюбчив, такое сообщение его имело совершенно определенный смысл.

Значит, старики стали готовиться. Они накрыли стол. Папа трясущимися стариковскими руками доставал из погреба соления и маринады. Мама готовила утку в яблоках — свое фирменное блюдо.

Потом они приготовили все и сидели напротив друг друга, и делали вид, что смотрят телевизор. На самом деле ничего они не могли смотреть. Все мысли их были заняты только одним. Они перебрали всех знакомых молодых женщин. Обсудили знакомых дочерей своих друзей и бывших коллег…

Потом вздохнули одновременно и решили, что все равно не стоит гадать, на ком остановился выбор их придирчивого сына.

И вот пришел сын и со счастливым видом представил им долгожданную невесту. Старческие сердца дрогнули. Они не смогли дождаться окончания речи и кинулись со слезами счастья к своей новой дочери…

Вот и скажите мне… Что же мне было делать после всего этого? Сказать, что все это неправда и Павлик говорит необоснованно и самонадеянно? Сказать дрожащим от волнения и счастья старикам, что это ложь и я вовсе не невеста их сына?

Если какая-то читательница могла бы так поступить на моем месте, пусть она не читает дальше. Значит, мы сделаны с ней из слишком разного теста…

Родители Павла торжественно молчали, инициативу взял на себя сын. Он откупорил принесенное нами шампанское и разлил его по бокалам.

— Желтое, — с уважением сказал Павел Петрович, разглядывая бокал с вином на свет. — Как на обкомовском банкете…

Нас с Павлом поздравили, и я выпила свой бокал со смешанным чувством. Я ощущала себя самозванкой. Этаким Геккельбери Финном в гостях у тети Салли…

Я изо всех сил сжимала ноги под юбкой, чтобы хоть на секунду забыть о том, что я без трусов. И почему…

Но, с другой стороны, я не могла не признаться себе, что все происходящее мне приятно. Какой женщине не приятно выходить замуж и принимать поздравления?

— Да, — сказал Павел Петрович. — Вот уж не ожидал… Ожидал, конечно, но чтобы так внезапно… Я все думал да гадал, кого же приведет в дом наш Павлик? — Он оглядел меня еще раз и добавил одобрительно: — Красавица, настоящая красавица.

— Марина работает в газете в области, — вставил Павлик, который сидел рядом со мной, гордый, что его замысел так великолепно удался. — Она приехала сейчас сюда для того, чтобы написать статью о нашем убийце, про которого все говорят…

— И которого вы все никак не можете поймать, — добавил его отец, хмуря брови. — Позор на всю область. Раньше бы такого не было.

— Вы хотите сказать, что прежде не могло появиться убийцы-маньяка? — спросила я, решив немного поработать, раз уж представился случай, и взять как бы интервью у представителя старой власти Белогорска.

Павел Петрович задумался.

— Да нет, — ответил он после некоторого размышления. — Маньяк мог появиться, конечно… Но его бы поймали гораздо быстрее. У него не было бы базы для существования сколько-нибудь длительное время.

— Социальной базы? — уточнила я, внутренне усмехнувшись. Мы все хорошо помним социалистические разговоры про социальную базу преступности и ее неуклонное сокращение по мере строительства коммунизма.

— Нет, — поморщился старик. Он оказался не так глуп, как я, ничтоже сумнящеся, предполагала. — Социальная база тут ни при чем. У маньяка не может быть социальной базы нигде и никогда… Тут дело не в формации общества, а просто в его организации.

— То есть? — не поняла я.

— Было меньше возможностей, — пояснил Павел Петрович. — Каждый человек был на виду. Не у властей, а хотя бы у соседей, у сослуживцев. Про каждого человека было всем точно известно, кто он и чем занимается. Чем живет, как отдыхает. Каково его семейное положение… Каждый имел работу. Если не имел — заводилось уголовное дело о тунеядстве. Должна была быть у каждого трудовая книжка. И она лежала в определенном месте. Восемь часов рабочего дня. Субботники, воскресники, общественная работа. Партийные собрания, профсоюзные, комсомольские… Все это вместе и отвлекало человека от лишних мыслей и, заодно, дисциплинировало его. Как бы ставило под общественный контроль.

— Полицейское государство? — спросила я, рискуя вызвать неудовольствие пожилого человека.

Но он не поддался на провокационный вопрос на политическую тему. Он пожал плечами и сказал:

— А вы посмотрите вокруг себя. Выйдите днем на улицу и посмотрите. На все эти толпы молодых мужчин и женщин, которые днями, неделями и месяцами шляются из магазина в кабак и обратно. Где они зарабатывают деньги? Чем они зарабатывают их? Что-нибудь перепродают, где-нибудь украдут… Дело-то нехитрое — украсть или перепродать. Есть еще «челноки». Поехал в Китай, привез всякого дерьма в пяти сумках… Продал, и живешь полгода безбедно. И вот они сидят в кафе, в ресторане, еще где-нибудь… Глаза пустые, думать не надо и не о чем. Внутри полная пустота. Я недавно в пивную зашел. Тут недалеко. И вижу — среди бела дня сидят пять здоровых парней лет по двадцать пять. На них пахать можно. И нужно, они от этого только здоровее были бы. А они сидят и смотрят, как кошка катает по полу пустую бутылку. И дико хохочут… Они развлекались звуком катающейся пустой бутылки, понимаете? Это какую же пустоту внутри себя надо иметь…

— Вы думаете, что маньяк — один из таких? — поинтересовалась я.

— Не знаю, — ответил Павел Петрович. — Но почему бы и нет? Вы можете сказать, что придет в голову этим парням в любую минуту? Человек перепродал что-то, а потом полгода пьет пиво. Вы понимаете, какая у него в голове образуется духовная база для свершения чего угодно? И так живут сейчас многие. Даже у нас, хоть и городок наш невелик. Но и тут все это заметно. Может быть, даже заметнее, чем в большом городе.

— Ничего, — сказал Павел. — Так или иначе, все равно скоро поймаем.

— Поймаете, — согласился Павел Петрович. — Только потом новый появится. Просто не может не появиться. У него, у потенциального маньяка-убийцы нет другого выхода. Он станет им от пустоты, от бесцельности существования.

Мама Павла все время беспокойно смотрела на нас, беседующих, и наконец не выдержала и попыталась перевести разговор на другую, более близкую ей тему.

— Ладно вам, — сказала она. — Что в такой вечер все о глупостях да о неприятном говорить… Отец, налей еще по рюмочке. — Потом она обратилась ко мне: — Мариночка, а когда же вы жениться собираетесь? Когда свадьба-то будет?

Старики еще чувствовали себя скованно в моем присутствии, но я заметила, что Павел одобрительно смотрит на них и как бы говорит им всем своим видом: «Сейчас не надо вопросов. Слишком ответственный момент. Первое знакомство. Подробности я вам потом объясню». Все это было в его глазах.

И сейчас он в очередной раз понял, что настал ответственный момент и пришел мне на помощь.

— А что тянуть? — сказал он. — В понедельник я буду очень занят. А во вторник подадим заявление в ЗАГС. И вечером устроим вечеринку. Позовем всех наших одноклассников, которые остались в городе.

Павел сказал это, и по его сверкнувшим глазам я поняла, что он давно об этом мечтал. Именно так он планировал все сделать. Именно об этом он мечтал, и это помогало ему ждать меня столько лет с завидным и внушающим уважение упорством. Нельзя же было отнимать у него эту минуту торжества…

— А свадьба? — спросил отец.

— По закону через два месяца, — ответил Павлик. Потом подумал секунду и добавил рассудительно: — Хотя это не закон, конечно, а просто правила. А чем отличается закон от правила? — Он посмотрел на отца глазами опытного и строгого экзаменатора.

— Ничем, — ответил Павел Петрович и усмехнулся в усы. — И то можно нарушить, и другое… Для пользы дела можно нарушить что угодно, — видно, он вспомнил что-то и еще раз хитро усмехнулся своим мыслям.

— Закон нарушать нехорошо, — сказал назидательно Павлик. — Как говорит наш начальник милиции, «нарушение закона влечет чреватые последствия». Вот чтобы не было этих «чреватых последствий», мы и не будем нарушать закон. А правила — это другое дело. Правила для того и пишут, чтобы их все нарушали, кому не лень.

— Так ты нарушишь правила? — спросил отец.

— Нарушу, — признался Павлик и покачал головой с деланно-сокрушенным видом. — Не станем мы ждать эти два месяца. Это глупо… После стольких лет… Во вторник подадим заявления, а поженимся через неделю. Незачем тянуть.

— Правильно, — хлопнул его по плечу отец. — Нечего церемониться. Подумаешь, правил понаписали… Это для дураков правила. А в церкви венчаться будете? — он хитро посмотрел на нас. Я продолжала молчать, а Павлик ответил:

— Нет уж. Туда я не пойду.

— Почему так? — еще более хитро улыбнулся Павел Петрович. — Атеист, что ли? Я думал, атеизм после августа девяносто первого запретили под страхом смерти, — он издевался и не скрывал этого.

— Да нет, — сказал спокойно Павлик. — Просто теперь как телевизор включишь, так на экране бывшие секретари обкомов и члены ЦК со свечками стоят и лбы жирные крестят… Всю жизнь с Богом боролись, а теперь вместо ЦК в церковь ходят. Разве это церковь, куда таких пускают? Нет уж, пускай долгополые без наших денег обойдутся…

Потом Павлик посмотрел на часы и спохватился.

— Уже половина первого, — сказал он. — Пора проводить Марину домой. Отец, машина у тебя на ходу?

Старики переглянулись. Наступила немая сцена. Они что-то хотели друг другу сказать, но не не решились. Зато они поняли друг друга без слов, по выражению глаз. Вот что значит долгое супружество.

— А может быть… — начала мать.

— Ты выпил сегодня, — сказал, прервав ее, Павел Петрович, — Зачем прокурору пьяному по улицам ездить? Мало ли что… Зачем рисковать и нарываться?

Наступила вновь тишина.

— Может быть, Мариночка у нас останется? — наконец решилась предложить мать Павлика и, как бы оправдываясь перед собой, добавила: — Если уж все решено… Да и вам ведь не по восемнадцать лет.

— Если бы восемнадцать было, мы бы не предложили, — строго сказал Павел Петрович.

Павлик посмотрел на меня. Потом все стали смотреть на меня. Румянец залил мои щеки. Я опустила глаза.

Павлик молчал и ждал моего решения. Он один в этой комнате понимал, насколько оно серьезно и неожиданно для меня.

Тикали часы, с реки раздавались гудки и свистки парома. Как написал Блок: «Мчится мгновенный век…»

— Мне нужно только позвонить маме, — тихо сказала я.

Когда мы остались одни в комнате Павла на втором этаже, он тщательно закрыл дверь за пожелавшими нам спокойной ночи родителями, и сказал:

— Теперь мы наедине. И ты можешь сказать мне, что ты обо всем этом думаешь.

Он стоял передо мной, как провинившийся школьник. Он ждал любой моей реакции. Конечно, он надеялся на лучшее. Ведь я молчала целый вечер и не препятствовала осуществлению им своего замысла…

— Ну, так что? — нетерпеливо спросил он, видя, что я молчу. — Что ты об этом скажешь?

Я сидела на кровати и качала сползшей с ноги туфелькой. Потом я вспомнила его собственные слова на берегу реки над обрывом, когда я настойчиво добивалась от него каких-то слов. И решила ответить ему тем же.

— Ничего не скажу, — произнесла я и встала ему навстречу. Я откинула волосы назад и наши губы встретились.

Какой он все же коварный мужчина!

* * *

Дорога расстилалась далеко, и, казалось, она идет бесконечно за горизонт. Движение по ней было не очень оживленное из-за воскресного дня.

Весь тяжелый грузовой транспорт стоял в гаражах, и ездили в основном только легковые автомобили.

С утра прошел основной поток тех, кто ехал за грибами. Конец лета и сентябрь были дождливыми, и ягоды сгнили на корню, зато для грибов это была самая подходящая погода.

Лейтенанту Чуркину, пока он стоял тут на своей машине и следил за потоком машин, устремившихся из Белогорска к ближайшему лесу, казалось, будто все жители города решили посвятить свой выходной день собиранию грибов.

«Если бы не дежурство, я бы, наверное, тоже поехал», — подумал он и тут же вспомнил, что его «Запорожец» стоит на приколе уже второй месяц. Ребята из гаража обещали починить, да все никак не соберутся… А ехать собирать грибы на автобусе — это совсем не так приятно. Гораздо меньшая получается мобильность.

Ведь если ты на своей машине, то легко можешь перемещаться по лесу. Приехал в одно место, увидел, что тут мало грибов, и можешь тут же сесть в машину и ехать искать другое место.

А если ты на своих двоих и связан с автобусом, то все гораздо затруднено. Пока ты выходишь из леса, пока идешь к остановке, пока ждешь автобуса — так полдня и пройдет.

А на обратном пути втиснуться в автобус вообще невозможно. Там грибников как сельдей в бочке. И все с корзинами — ступить некуда.

«Все равно выбраться надо, — подумал Чуркин. — Как-никак осень скоро кончится, грибы пройдут и ку-ку… А на зиму заготовки делать все равно придется».

Чуркин больше любил соленые грибы, а его жена — маринованные. В этом супруги не находили общего языка.

«Маринад же весь вкус грибной отбивает», — говорил Чуркин жене. Но она с ним никак не соглашалась. Ей хотелось, как на говорила, «чего-то остренького»…

Когда основная масса грибников проехала, на шоссе стало гораздо меньше машин. Теперь оживление ожидалось только ближе ко второй половине дня, когда грибы будут уже собраны и сосредоточенные грибники поедут назад, чтобы посвятить весь вечер чистке грибов и всяким операциям по их консервированию.

Чуркин встал и вышел из машины, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги.

«Сидеть еще долго придется, — подумал он. — Только к концу дня разомнусь. Надо будет пяток машин остановить, тормоза проверить. И вообще… Оштрафовать кого-нибудь». Но все это ожидалось только к вечеру, а тогда и смысла разминаться уже нет. Там скоро и конец его дежурства.

Издалека послышалось гудение мотора. Приближалась машина. По звуку он легко определил, что это легковая.

«Остановить, проверить…», — лениво подумал он. Вообще-то не хотелось. Скорее всего, не имело смысла.

Когда машина показалась из-за поворота, лейтенант увидел, что это «Москвич» красного цвета.

«Что-то такое говорили про красный “Москвич”,— вспомнил он как бы нехотя. — Говорили, чтобы проверять все машины… Да мало ли что начальство выдумает. Пойди-ка, проверь все машины… Идите и сами проверяйте за мою зарплату… В кабинете легко сидеть и команды давать».

Но про красный цвет у него что-то запало в голову. Правда, он никак не мог вспомнить, что…

Если бы машина была синего или белого цвета, Чуркин не стал бы дурака валять и преспокойно продолжал бы прохаживаться по обочине, помахивая снятой фуражкой. День был довольно жаркий для сентября, и приятно было пройтись с непокрытой головой…

Но машина была красная, и Чуркин что-то вспомнил. Он решил не связываться с начальством и взмахнул жезлом, останавливая машину.

«Ну их всех, — подумал он злобно. — Если хотят, чтоб красные машины проверялись, пусть… Идиоты, начальнички называются… Пусть, подавитесь своими приказами…»

От сознания, что он выполняет какую-то непонятную и, как всегда, ненужную работу, настроение у лейтенанта испортилось. Он сверкнул недоброжелательным взглядом по остановившейся машине и медленно, вразвалочку, подошел к ней.

За рулем сидел знакомый. Чуркин не знал, вернее, не помнил его имени, но он знал этого мужика.

Год назад Чуркин на служебной машине попал в аварию и разбил себе нижнюю челюсть. Рот не открывался и не закрывался. Очень смешно было. Окружающим, конечно…

Челюсть ему в больнице более или менее поправили, и он мог бы жевать, но беда заключалась еще и в том, что у него оказались выбиты почти все нижние зубы. Так что открывать-то рот он мог, но жевать… Это была проблема.

Зубы надо было вставлять. Точнее, делать и вставлять искусственную челюсть. Лейтенант обошел все начальство снизу доверху, добиваясь, чтобы ему оплатили все это. Теперь зубы вставить, а тем более соорудить челюсть — дело дорогое. Не то, что прежде…

Он ходил по всем инстанциям и доказывал, что повредился на службе и поэтому ему должны материально помочь. С ним все соглашались и долго на прощание жали руку.

Денег никто не дал. Наплевать им потому что на простой народ. Так решил лейтенант Чуркин.

Пришлось зубы делать за свой счет. А куда денешься? Не станешь же с пустыми деснами ходить в тридцать семь лет.

Дорого вышло, но все же сделали неплохо. И как раз этот самый мужик и помог. Чуркину объяснили, что в таком деле, как искусственная челюсть — самое главное, чтобы попался хороший протезист.

«Если с протезистом договоришься, — говорили ему, — тогда все будет нормально. Врач уже потом вставит как надо. Был бы сам протез хороший…»

Вот Чуркин и познакомился с протезистом. Довольно молодой мужик, а постарался. Челюсть вышла на славу. Теперь лейтенант даже научился смешно клацать ею, если хотел рассмешить детей. Спасибо протезисту.

Теперь он сидел за рулем перед Чуркиным и, похоже, тоже узнал его. Он приветливо улыбался через ветровое стекло.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — приветствовал он его, когда Чуркин подошел поближе.

— Привет, — ответил Чуркин намеренно фамильярно, как бы желая показать, что узнал своего благодетеля и не собирается ставить встречу на официальные рельсы.

— Как ваша челюсть? — спросил мужчина за рулем. — Работает нормально? — При этом он улыбался все приветливее. Чуркин лязгнул зубами и ощерился, показывая, как замечательно работает его нижняя челюсть.

— Красавец, — прокомментировал шутливо водитель.

— Конечно, — согласился, смеясь Чуркин. — Теперь, с такими зубами все бабы — мои.

Оба засмеялись еще веселее. Скучно стоять одному на дороге. Скучно ехать одному по дороге. Приятно же встретить знакомого…

— Если что — приходите, — сказал водитель радушно. — Подправим, если что не так.

— Спасибо, — ответил лейтенант. — Если что — только к вам. Как к классному специалисту.

— Вот-вот, — поддакнул водитель, и заулыбался во все лицо, как бы показывая, что на этом разговор исчерпан. Он уже потянулся к рулю и изготовился к тому, чтобы махнуть рукой лейтенанту.

— Счастливо дежурить, — сказал он, искрясь обаянием.

— Ваши права, пожалуйста, — вдруг сказал Чуркин деревянным голосом. И зачем он захотел проверять права у этого приятного человека, которого знал? Он сам не понимал…

«Дурак ты, Гриша», — часто говорила ему в сердцах жена после очередного необъяснимого поступка. Он не обижался, потому что и сам замечал за собой некоторую придурковатость. Мог сказать что-нибудь невпопад. Мог разрушить веселье в компании каким-нибудь идиотским замечанием…

Жена каждый год опасалась перед очередным психологическим тестом мужа на службе.

— Не пройдешь ты тест, Гриша, — с тревогой говорила она. — Точно тебе скажу — не пройдешь. Вот прошлый раз случайно проскочил, а в этот — нет. Не может такого быть.

И действительно после каждого теста приехавший из областного УВД психолог говорил, сокрушенно качая головой:

— У вас просто, знаете ли, на грани… Полное отсутствие логики и последовательности… Это же почти что неадекватность в поведении… — Психолог качал головой, но Чуркина все еще держали на службе. Где же найдешь замену в наше время?

Вот и сейчас в глубине души лейтенант понимал, что совершает глупость, очередной неадекватный поступок. Хороший знакомый, улыбается, трезвый, приглашает заходить, если что… А ты ему грубое и бесцеремонное: «Предъявите права…» После такого уже не обратишься сам. Он тебе в ответ тоже что-нибудь скажет в этом роде. Например: «Предъявите направление», или еще что-нибудь…

— Права? — улыбнулся вновь водитель с легкой грустью, как бы сожалея о такой бестактности лейтенанта. — Пожалуйста, — и он протянул свои права в потрепанной обложке Чуркину. Тот, проклиная свою глупость, стал читать эти права.

«Мурашов Сергей Викторович», — прочитал он. И вспомнил. Ну да, конечно, его же и звали Сергеем… Все правильно… Год выдачи прав… Так… Штамп, отметка о техосмотре…

— Все в порядке? — спросил Сергей, чуть высовываясь из окна и нетерпеливо поглядывая на лейтенанта.

— Да, — сказал тот, смущенно вглядываясь в строчки прав водителя. — Все нормально, конечно… Это я просто так, — от смущения и стыда за свое тупоумие и бестактность лейтенант совсем потерял голову и лишился сообразительности.

«Надо извиниться за беспокойство и попрощаться», — подумал он и собирался так и сделать. Но видно, так дураку дураком и остаться на всю жизнь… Против воли вдруг губы сложились так, что он глупо улыбнулся и сказал:

— Багажник откройте, пожалуйста.

Чуркин и сам за секунду до этого не ожидал от себя такой выходки по отношению к знакомому человеку. Теперь он даже как бы растерялся и стоял с открытым ртом и растерянной улыбкой на широком лице…

— Багажник? — переспросил Сергей, и в лице его появилось задумчивое выражение.

— Ну да, нам велят… Требуют, чтоб… — забормотал лейтенант, костеря себя за отсутствие здравого смысла. — Велят, чтоб проверяли… Кто их знает, говорят… — Он так бормотал еще несколько секунд, и в мозгу его как на табло вспыхивали слова: «Ну, все! Теперь, если челюсть сломается, не к кому обращаться будет. Этот Сергей теперь нарочно мне хуже сделает… Сам я виноват». А вслух опять произнес:

— Вы того… Этого… Багажник-то, того… Предъявите для досмотра.

— Пожалуйста, — ответил Сергей и медленно вылез из-за руля. Он оставил дверцу машины открытой и пошел назад, к багажнику. Открыв его, он отступил на шаг, предоставляя лейтенанту рассматривать содержимое.

Чуркин заглянул внутрь багажника. Он сделал это совершенно автоматически. Еще не хватало бы ему выискивать что-то. Довольно уж, что и так обидел человека.

В багажнике лежал большой сверток, закрученный в серый полиэтилен. Сверток был объемистый и перевязанный веревками.

— Удобрения купил на дачу, — сказал равнодушным голосом Сергей, стоя чуть позади Чуркина. — Фосфатные. Говорят, для клубники хорошо.

— Не-а, — задумчиво сказал Чуркин. — Фосфатные — это лучше для картошки… У нас в деревне всегда картошку на фосфате выращивают. А клубнику он придушит, горькая станет…

Тут взгляд его упал чуть в сторону, и он, уже почти отвернувшись от багажника, вновь обернулся туда. Ему что-то показалось непривычным… Что-то было слегка не так в картине, которую он увидел.

Что?

Чуркин не насторожился. Нет. Просто машинально как бы еще раз хотел убедиться в том, что ему просто показалось…

Из задравшегося серого плотного полиэтилена сбоку торчала почти незаметная белая человеческая пятка.

Ступня и пятка. В багажнике темновато, пятка торчала с краю, ее можно было и не заметить. Видно, грузили неаккуратно, вот полиэтилен и задрался с одной стороны…

Мгновение Чуркин смотрел на пятку. Потом заговорил.

— Бля-я-я… — медленно и задумчиво протянул он тенорком, все еще не поворачивая головы к Сергею, — Бля-я-я-я, — еще раз сказал он, и рука его потянулась к кобуре на боку. Одновременно он повернул голову к Сергею, но его встретил короткий мгновенный удар в живот.

Чуркин согнулся от удара и застонал.

«Умеет же бить, собака», — мелькнуло у него в голове. И в ту же секунду водитель ударил его снизу вверх кулаком в лицо. Искусственная челюсть вылетела, лейтенант испытал чудовищную боль. Словно бомба разорвалась в голове Чуркина. Он не смог даже застонать от такой страшной боли и молча повалился на землю.

Чуркин, скорчившись лежал на обочине у шоссе и почти ничего не соображал. Пистолет он вытащить так и не успел. Нечего было сейчас и думать о том, чтобы дотянуться до кобуры сейчас.

Сергей же метнулся к машине и вскочил за руль. Но не для того, чтобы уехать прямо сейчас.

Он дал задний ход и машина стала пятиться, чтобы наехать на лежащего Чуркина. Движение колес не укрылось от глаз лейтенанта.

«Голову хочет раздавить», — понял он и испугался. Ему стало страшно. Ведь еще никто не хотел раздавить ему голову… Ведь это его, Чуркина, голова…

От этой непривычной и дикой мысли лейтенант вдруг нашел в себе силы и, резко подбросив свое тело, как будто его ударило током, перекатился на другое место.

Это было буквально последнее мгновение.

Машина тут же слегка скорректировала курс и опять стала наезжать на него.

«Хоть бы поехал кто по дороге, — сказал с отчаянием себе лейтенант. — Может, хоть это спасло бы меня…»

Доставать пистолет все так и не было времени. Срочно пришлось прыгнуть в сторону, но Чуркин уже понял, что в третий раз ему не увернуться.

И вдруг перед глазами в спасительной зелени показался кювет. И не какой-то, а глубокий и крутой. Если «Москвич» заедет туда, ему самостоятельно оттуда не выбраться.

Чуркин напрягся и прыгнул в кювет. Он упал вниз головой и весь тут же оказался в какой-то липкой воде. Кювет был заболоченным.

Лейтенант почти ничего не видел. Перед глазами все время шли черные и оранжевые круги. Голова вся была как не своя, она гудела от боли. Боль не прошла, удар был нанесен мастерски.

Машина наверху, над кюветом, перестала урчать и замерла.

«Может, уедет? — мелькнула у Чуркина безумная мысль. Сейчас он ничего так не желал на свете, как того, чтобы эта машина уехала отсюда. Потому что она — смерть. Настоящая. Реальная. И не чья-то там, а непосредственно его смерть. Гриши Чуркина… — Не уедет, — обреченно понял он, когда услышал как сквозь вату звук хлопнувшей дверцы. — Как он может уехать и оставить меня в живых? Нет, конечно… Он меня в живых не оставит». Правой рукой он дергал за кобуру и сам стонал от боли и напряжения. Кобура не поддавалась…

Сверху на него упал водитель-убийца. Он был тяжелым, и Чуркин ощутил на своем лице его прерывистое дыхание.

Сергей схватил лейтенанта за горло и впился цепкими пальцами в «яблочко». Чуркин захрипел и задергался от удушья.

Вдруг он судорожно дернул рукой и обнаружил, что она как раз попала в промежность нападающего. Из последних сил лейтенант растопырил ладонь и, схватив побольше в штанах водителя, отчаянно сжал кулак.

В ту же секунду над своим лицом лейтенант услышал страшный вопль.

«Ага, — мелькнуло у него, — Подействовало. Я хоть перед смертью тебе яйца оторву», — и он еще крепче, как только мог сжал кулак и рванул его вверх…

— А-а-а! — неслось над ним бешеное завывание. Сергей кричал от страшной боли, но не убирал пальцев с горла лейтенанта, надеясь задушить его прежде, чем тот успеет привести в исполнение свое намерение…

Но из этого ничего не вышло. Пальцы скользили по залитому кровью, текущей изо рта, горлу Чуркина. Тот постоянно дергался и водитель все никак не мог до конца сцепить пальцы.

В последнюю секунду водитель как бы не удержав равновесия, склонился вниз и в ту же секунду почти задушенный и захлебывающийся кровью Чуркин, воспользовался этим.

Он понимал, что это, во всяком случае, последнее его движение. Последний ход в игре за жизнь. Поэтому он вложил всю оставшуюся силу в то, что сделал.

Чуркин одним коротким движением ударил противника лбом в склоненный лоб. Водитель крякнул, и крик его прекратился. Правда, и Чуркин больше не выдержал и отпустил свою железную хватку внизу.

Но дело было сделано. Сергей отвалился в сторону, и глаза его сделались мутными, бессмысленными.

Все еще не веря, что все закончилось и что он остался жив, хотя этого не должно было случиться, Чуркин, шатаясь, встал сначала на четвереньки, а потом и на дрожащие, подгибающиеся ноги.

Стоять так у него не получилось. Голова кружилась, перед глазами все было темно.

«Нет, по собачьи пока сподручнее», — подумал он и опустился обратно на четвереньки. Опираясь на четыре конечности, он в этом состоянии чувствовал себя увереннее.

Сергей почти не шевелился и не делал попыток встать или переменить положение своего тела.

Лейтенант достал наконец пистолет на всякий случай и ткнул его в лицо преступнику.

— Видал? — Тот не отреагировал, и тогда, засунув оружие обратно, Чуркин связал ему руки за спиной. Наручников ему не выдавали. Правда, никогда прежде они Чуркину и не требовались. Для того, чтобы штрафовать водителей за езду в нетрезвом состоянии, наручники не требуются…

Сергей лежал, открыв глаза и глядя в небо безучастным взглядом. Чуркин, морщась от боли, присел рядом.

«Он хотел меня убить, — опять подумал он, пытаясь осознать происшедшее. — Он хотел машиной раздавить мою голову. Если бы я не увернулся, он сделал бы это».

Чуркин еще раз взглянул на лежащего молча задержанного. Тот не шевелился, а только, казалось, шевелил чуть заметно губами.

«Молится, что ли? — подумал лейтенант, но тут же прогнал от себя эту глупую мысль. — Какое там… Такие не молятся… И кто бы мог подумать? Такой милый человек был. Челюсть мне сделал так хорошо. А теперь вон что». Чуркин вспомнил про труп в багажнике машины, который он чудом заметил, после чего так же чудом остался жив.

Встал с трудом, выкарабкался из кювета и пошел еще раз посмотреть. Открыл захлопнувшийся багажник, потом отогнул осторожно край задравшегося полиэтилена и увидел голую белую ногу…

Нога была явно женская, с узкой ступней, и совсем белая, как будто восковая. Несколько секунд лейтенант смотрел на эту ногу, потом ему стало плохо. Из желудка поднималась муть и его затошнило.

«Это от нервной нагрузки, — подумал Чуркин, наклоняясь возле открытого багажника. — Все болезни от нервов, правильно говорят… И вообще…»

Остановилась сзади машина. Чуркин услышал шорох шин по шоссе.

«А если это сообщник?» — подумал он и полез опять за пистолетом. Теперь он уже понимал, что такое настоящая опасность.

Но это был его, Чуркина, старый приятель, двоюродный брат жены на своем старом «газике». Он увидел Чуркина, склонившегося возле какой-то машины, и решил остановиться.

Когда лейтенант обернулся и знакомый увидел его окровавленное лицо, залитую кровью форменную рубашку и китель, то сначала испугался. Потом стал расспрашивать, что же произошло, но Чуркин только мычал в ответ и махал рукой в сторону кювета.

Заглянув туда, приятель увидел связанного человека и кое-что понял.

— Ты тут побудь, — успокаивающе сказал он. — Я сейчас поеду обратно в город, сообщу, что тут произошло. Понял?

Чуркин кивнул и опять что-то замычал окровавленным ртом.

— Потом скажешь, — махнул рукой приятель. — Я мигом. Ты жди, и этого не упусти, — он кивнул на лежащего в кювете.

Чуркин так и сделал. Он достал все-таки пистолет, сел возле задержанного и тыкал ему пистолет под нос. При этом он что-то говорил невнятно и угрожающе, но слов все равно было не разобрать…

Так он сидел и бормотал до тех пор, пока не приехали сразу две милицейские машины.

Нападение на милиционера в Белогорске все-таки еще крупное событие.

«Надо поехать, — решил капитан Фишер, когда по РУВД разнесся слух, что на выезде из города ранен лейтенант Чуркин. — Все равно это по моей части. Хоть и ГАИ, а если совершено нападение, разбираться придется мне».

Стоило ему сразу по приезде выскочить из машины и увидеть Чуркина, указывающего рукой на багажник задержанной машины, он все сразу понял. Даже не стал разворачивать серый куль, лежавший в багажнике…

К тому времени, когда Сергея привезли в РУВД, он уже вполне пришел в себя. Правда, он отказывался отвечать на вопросы. Но это было уже не так важно сейчас.

Установили его адрес, и капитан Фишер с двумя оперативниками помчались к дому преступника.

Важнобыло не терять времени. Ведь нельзя было исключить возможность, что у преступника есть сообщники и, узнав о задержании, они могут уничтожить все следы и улики. И тогда Сергей Мурашов окажется просто человеком, пытавшимся скрыть одно совершенное убийство.

За это ему, конечно, можно накрутить восемь-десять лет, но не больше. От всего остального он может открутиться. Фишеру же хотелось расследовать всю серию зверских убийств и людоедства.

Дверь квартиры открыла миловидная женщина. Увидев возбужденные лица милиционеров, она все поняла и побледнела.

Фишер лично кинулся в комнаты и стал осматривать их. Обнаружили следы крови между плитками пола. Кровь была старая, засохшая.

В объемистом холодильнике лежали огромные куски мяса неестественно-красного цвета. Капитан при виде их содрогнулся, а один из оперативников выскочил в туалет. Его вырвало при одной только мысли о том, что это за мясо.

— Хорошая хозяйка, — сказал Фишер женщине. — Мясо впрок заготовила. Да как много-то по нашим временам.

Вероятно, было что-то такое в его голосе, что женщина сразу поняла, что он все знает. Она побледнела еще сильнее и бессильно упала на табуретку.

— Где нож? — спросил капитан, не обращая на это внимание. Женщина не ответила, и тогда решено было забрать из дома все ножи, какие найдутся, и потом уже пусть эксперты разбираются, какой из них был орудием преступления.

На всякий случай один оперативник остался дежурить в квартире до выяснения обстоятельств, а остальные, вместе с женщиной, онемевшей от неожиданности разоблачения, поехали в РУВД обратно.

Видимо, пока ездили задерживать жену преступника и обыскивали квартиру, кто-то уже позвонил домой заместителю прокурора, так что когда Фишер вернулся в свой кабинет, Кротов уже сидел там.

— Подтвердилось? — только спросил он, глядя в лицо капитана, светившееся облегчением.

— Подтвердилось, — сказал Фишер довольным голосом. — Это они и есть. Людоеды те самые.

Павел просиял.

— Слава Богу… Как камень с сердца упал. — Потом серьезно добавил: — Но вы так заранее не говорите. Они же еще не признались. Теперь самое главное — добиться признания. И не только его. Нужна полная картина их деятельности. Сейчас сюда придет Иван Антонович. Он остановился в гостинице, я за ним послал. Вы его тоже используйте при допросах.

— Это понятно, — рассеянно ответил Фишер. — Но это уже так… Тонкости. Улик вполне достаточно и без всякого признания.

— Труп — не улика в людоедстве, — сказал Павлик. Фишер скривился:

— Не улика? Труп, у которого вырезаны куски мяса из тела, — это не улика? А человеческое мясо в холодильнике — тоже не улика?

— А вы в том уверены? — парировал Павел. — Вы делали экспертизу этого мяса?

— И так видно, — сказал Фишер. — Экспертизу сейчас делают. Но тут все ясно, не беспокойтесь. Мы не случайных людей арестовали…

Сергей и Ирина поженились сравнительно недавно. И вышло все как-то само собой. Просто они работали в одной поликлинике. Сергей — протезистом, а Ирина — стоматологом.

Ирина на два года старше Сергея, так что хотя они и помнили друг друга по институту, но там не общались. Общих знакомых у них тоже не было. Да и по работе они почти что не сталкивались.

Дело в том, что Ирина была детским стоматологом и работала только с детьми. А им, как правило, еще не нужны зубные протезы.

А познакомились случайно. На Восьмое марта в поликлинике устроили вечер, и потом вдруг — танцы. Никогда такого не было, но тут то ли водки с вином было многовато, то ли настроение было у всех хорошее… Вот и начались танцы. Мужчин, конечно, не хватало, как всегда бывает в подобных коллективах.

Но Сергей сразу, как говорится, приметил Ирину. Она была в очень красивом платье — коротком и нарядном. Для ее возраста, наверное, слишком даже коротком. Но Ирина сделала правильно, надев это платье в тот праздничный день. Ноги у нее были очень красивые. Хоть и полноватые уже, но стройные и приятных очертаний.

Сергей сразу это заметил. И косметики на лице было многовато. И грудь тяжеловата. И бедра крупноваты…

Может быть, именно все это и привлекло внимание мужчины. До этого он не обращал на Ирину никакого внимания, когда встречался в коридоре поликлиники.

Именно эта нарочитая вульгарность ее облика делала ее такой чувственной на вид, такой волнующей…

Весь вечер они танцевали вместе, и все это заметили. Но они не обращали на это внимания. И когда Сергей во время медленного танца приблизил свое лицо к уху Ирины и стал покусывать ее мочку, она сказала:

— Не надо… На нас смотрят.

— Кто смотрит? — спросил Сергей, не отрываясь.

— Все смотрят, — со смешком произнесла Ирина, не отстраняясь от партнера при этом.

— Ну и пусть все смотрят, — решительно сказал Сергей, продолжая обсасывать мочку уха женщины. Она продолжала прижиматься к нему всем телом, и эта близость женщины и тепло, исходящее от нее, волновали Сергея еще больше.

— Пусть все смотрят, как ты мне нравишься, — повторил он, действительно замечая краем глаза, что многие присутствующие за ними наблюдают.

А почему он должен был скрываться? Он — одинокий мужчина, неженатый. Что же с того, что он является предметом вожделений многих незамужних медсестер и докториц?

На всех его все равно не хватит. А эта женщина так волновала его…

— А я действительно тебе нравлюсь? — спросила Ирина, вдавливая свой живот в его так сильно, что он просто ощутил жар, исходящий от ее бедер.

— Нравишься, — ответил Сергей, и тогда Ирина вдруг повернула голову и, открыв коралловые густо накрашенные губы, своими зубами чуть прикусила его ухо.

Рот ее был горячим, как и все ее тело.

— Ты мне тоже нравишься, — произнесла она, оторвавшись от него и сверкнув своими черными блестящими глазами.

— Пойдем отсюда? — спросил Сергей. — А то все уж слишком уставились.

— А у тебя есть куда пойти? — спросила вдруг Ирина совершенно откровенно. Женщина не должна первой да еще при первом знакомстве задавать такие вопросы… Но Ирина задала его совершенно бесстыдно, и это также подействовало на Сергея возбуждающе.

— Есть, — ответил он. — У меня домик, только далековато отсюда. На самой окраине, у старой балки.

— Это далеко, — сморщилась Ирина. — Пойдем ко мне. Это гораздо ближе и удобнее.

Отчего же и не пойти? Тем более, что этот праздничный вечер в коллективе уже заканчивался и все равно уже выполнил свою функцию. Они познакомились на нем.

И это стало фактом их жизни.

Ирина привела Сергея в свою двухкомнатную квартиру у самого железнодорожного вокзала.

Было чисто, уютно, много ковров на стенах. Скатерть, которую Ирина постелила на низкий столик у дивана, куда усадила Сергея, была покрыта очень красивыми вышивками. Красное с зеленым.

— Это я сама делаю, — сказала Ирина. — Меня еще бабушка научила.

— И ты занимаешься вышиванием? — спросил пораженный Сергей. Очень уж не вязалось вышивание со всем ее обликом…

— Да, почти все свободное время, — ответила женщина спокойно. — Эти узоры — от бабушки. Мордовский узор. Много зеленого и красного…

— Твоя бабушка — мордовка? — спросил Сергей. В общем-то в этом не было ничего не только удивительного, но даже интересного. Почему бы и не быть бабушке мордовкой? Это один из самых больших народов в России… Просто нужно же было о чем-то спросить.

— Я и сама мордовка, — ответила Ирина и улыбнулась. — Ты не смотри, что у меня черные волосы. Мордва светлая, а я брюнетка. Но это просто у нашей семьи порода такая — темная. Наверное, чувашская кровь примешалась…

Она поставила на стол бутылку ликера и конфеты. Сергей не так уж любил ликер, не мужской это напиток. Но тут отказываться было неудобно.

И у себя дома Ирина проявила завидную уверенность в себе и полное отсутствие внешней закомплексованности.

«Вот бы все женщины были такими», — с восхищением подумал Сергей, когда Ирина закурила сигарету и, откинувшись на спинку кресла, вдруг сказала размеренным голосом:

— Мне самой тебя раздеть? Или ты разденешь меня? — Она помолчала, наслаждаясь произведенным эффектом, а потом выдохнула вместе с сигаретным дымом: — Или мы разденемся вместе?

Не у каждого мужчины найдутся нужные и правильные слова в такую минуту…

— У нас ведь есть время…

— Да, — сказала Ирина, вдруг переходя на громкий шепот, отчего ее слова сделались еще более значительными. — Но ведь я уже сейчас хочу.

— Чего ты хочешь? — оторопел Сергей. Хоть он и был одиноким мужчиной и не чурался женщин, к такой откровенности он не был готов и поэтому даже отказывался верить своим ушам.

— Я хочу тебя, — прошептала Ирина, неотрывно глядя на него своими черными глазами.

При этом она, не меняя позы, все так же откинувшись в кресле, медленно развела в стороны свои стройные полные ноги…

Когда к середине ночи страсть улеглась и они, утомленные, задыхающиеся, оторвались друг от друга, Сергей встал со смятой постели и откинул в сторону промокшую от пота простыню.

— Это твоя квартира? — спросил он у Ирины, раскинувшейся в сладострастной позе на кровати.

— Чья же еще? — сказала она. — Это мне осталось от родителей. Они переехали, на новом месте им дали новое жилье, а эта квартира осталась мне. Мой папа — он строитель. Главный инженер. Теперь они живут далеко отсюда.

— Ты была раньше замужем? — поинтересовался Сергей, закуривая сигарету и с наслаждением вдыхая дым после нескольких часов тяжелых физических упражнений.

— Нет, никогда, — сказала Ирина, потягиваясь. — А почему ты спрашиваешь?

Сергей решил быть откровенным. Таким же, как и она…

— Ты такая страстная женщина, — сказал он. — Я просто подумал о том, что такой горячей женщине, как ты, наверное, трудно жить без мужа.

— Ха-ха-ха, — рассмеялась совершенно искренне Ирина. Она смеялась довольно долго, и Сергей даже подумал о том, что своей нелепой фразой, наверное, поставил себя в неловкое положение.

— Ты действительно полагаешь, что замужество и семейная жизнь могут иметь какое-то отношение к страсти? — сказала Ирина, закончив весело смеяться. — Сразу видно, что ты сам никогда не был женат. Да, я угадала? Ведь не был женат?

Сергей промолчал, что дало повод Ирине вновь рассмеяться:

— Вот поэтому ты так и говоришь. Если бы ты был женат, то знал бы, что семья и страсть, подлинная страсть — никакого отношения друг к другу не имеют.

— Как это? — растерянно спросил Сергей.

— А вот так, — твердо сказала Ирина. — Иди опять ко мне. Я тебе объясню, как могу, — и с этими словами женщина опять привлекла его к себе, обхватив горячей рукой…

Таково было начало их знакомства и длительной связи. Спустя три месяца они поженились.

Сергей впервые в жизни столкнулся с такой бешеной волной страсти. И не только своей. Ирина была как молния, как гроза…

Она так сжимала его в своих объятиях, что он опасался, что в один прекрасный день она задушит его.

Крики Ирины, ее счастливые вопли будили по ночам соседей многоквартирного дома. Она орала, как кошка весной, и страсть вырывалась у нее, будто фонтан неутоленных желаний.

Сергей вообще не знал, может ли что-либо в мире принести удовлетворение этой женщине.

Когда она впивалась в него своими коралловыми губами, обжигала горячим дыханием, всем жаром своего пышного тела, он чувствовал себя внутри циклона, в эпицентре торнадо…

В ее криках, в судорогах тела, в конвульсиях была даже не страсть. Это было яростное безумие. Спина Сергея была исполосована глубокими царапинами, некоторые из которых превратились почти что в постоянные раны. Грудь и плечи были искусаны крепкими белыми зубами…

— Ну, хотя бы не до крови, — просил он Ирину потом, разглядывая в зеркале свое тело.

— Это невозможно и бессмысленно, — отвечала Ирина спокойно.

— То есть? — удивлялся он. — В каком смысле — невозможно, и в каком смысле — бессмысленно?..

— Невозможно потому что я все равно не смогу удержаться в этот момент, — объяснила женщина, — А бессмысленно потому, что если не до крови, то и кусать нет никакого смысла. Разве ты не понимаешь?

Сергей не понимал. Тем не менее лестно было осознавать, что близость с ним приводит женщину в такое бешенство, при котором она неспособна себя контролировать.

Какому мужчине не понравится такое?

После всего, когда они оба падали без сил, Ирина становилась нормальной женщиной, уравновешенной, спокойной, ироничной.

Вообще, она нравилась Сергею. Он называл это любовью и так это и ощущал. Ирина была прекрасная хозяйка, она великолепно готовила. Кроме того, каждый вечер она проводила за вышиванием, и весь дом ее был украшен мордовскими узорами.

Даже интересно было видеть, как Ирина, еще тяжело дышащая после очередной любовной схватки, садится в кресло с вышиванием и сразу приобретает такой умиротворенный, домашний вид…

Просто женщина с картинки про здоровую советскую семью.

Сама Ирина смеялась над своими перевоплощениями и приводила старую немецкую поговорку: «Настоящая женщина должна быть матерью в детской, женой на кухне и проституткой в постели».

Когда они поженились, Сергей переехал к Ирине. Она сама так предложила. Она пошла даже дальше и сказала:

— Ты мог бы продать свой дом.

— А зачем? — спросил он, еще не понимая. — За него не так уж много денег можно выручить. Пусть будет.

— Ты ничего не смыслишь, — сказала Ирина. — На эти деньги мы могли бы купить машину. Пусть не новую, но все же неплохую. Ты ведь хотел бы иметь машину?

— Но тогда я поселюсь здесь окончательно, и тебе уже не удастся выгнать меня, если ты вдруг захочешь это сделать, — шутливо предупредил ее Сергей.

Он и сам в это не верил. Такая возможность представлялась ему маловероятной. Ему было хорошо с этой женщиной, он находился как бы в перманентном возбуждении.

«Еще ни одна женщина не приводила меня в такое состояние», — думал он и был искренен с самим собой.

Судя по всему, и он ее удовлетворял. Так что никаких оснований для опасений не было.

Сергей продал дом и купил машину «Москвич» — хотя и не новую, но еще очень хорошую. Теперь исполнилась его старая мечта водить машину. Заработков протезиста вполне хватало для того, чтобы содержать машину и покупать нужные детали.

— Почему ты не работаешь со взрослыми? — как-то спросил Сергей жену. — Ведь на детях много не заработаешь.

Он имел в виду, что детский зубной врач, как правило, принимает детей организованно — из школ, детских садов. Родители приводят своих детей, как правило, редко.

Ничего серьезного у детей с зубами обычно не бывает, и родителям не приходит в голову что-либо заплатить или подарить доктору. Поэтому детский стоматолог сидит на одной зарплате.

Иное дело, если ты лечишь зубы взрослым. Тут все по-другому. Пациенты бывают разные. И на десять бедных старушек приходится всегда один богатый человек, который готов заплатить приличные деньги за то, чтобы все было сделано без боли и с гарантированным качеством.

Бывшие советские люди еще в большинстве своем не осознали, что «лечиться даром — это даром лечиться»… И бесплатно хорошо не бывает. Все-таки со взрослыми пациентами во всех отношениях спокойнее.

И тогда Ирина в ответ на вопрос мужа вдруг сказала такое, что он чуть было не подпрыгнул. Сначала он решил, что это какая-то профессиональная шутка. Не могла же Ирина сказать такое серьезно.

А сказала она буквально следующее:

— Конечно, лечить зубы взрослым и выгоднее и легче. Но ты знаешь… — Ирина замялась, подыскивая нужные слова. — Ты знаешь, когда я лечу зубы детям, мне это доставляет удовольствие. Даже не знаю, что тогда со мной происходит. Но я уже давно это заметила.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сергей, заметив на ее лице при этих словах какое-то странное мечтательное выражение.

— Я имею в виду, что мне доставляет удовольствие лечить детям зубы, — спокойно ответила Ирина. Потом чуть подумала и добавила: — Во время лечения я невольно причиняю боль. Ну, ты понимаешь, это неизбежно в стоматологии… Так вот, когда я причиняю ее и ребенок в кресле кричит, то тогда я даже не знаю, что на меня находит… Я испытываю не то, чтобы радость, но какое-то волнение в крови.

— Да? — удивлению Сергея не было предела. — Ты серьезно это говоришь?

— Конечно, — сказала Ирина. — В моем теле появляется дрожь, как будто я. испытываю желание… Ты понимаешь, что я хочу сказать… Это как половое возбуждение. То же самое.

Серей молчал, как бы ждал продолжения откровений жены. Но она молчала, прислушиваясь к себе.

Потом она сказала, как будто себе в оправдание:

— Нет, ты не подумай… Ты не подумай ничего особенно плохого. Я не причиняю боль намеренно. Нет. Я, конечно, все равно стараюсь сделать все так, чтобы ребенку не было больно. Так нас учили. Просто в последнее время, когда я приобрела опыт, мне становится сделать это все труднее и труднее.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Сергей, хотя уже прекрасно понимал, что имеет в виду Ирина.

— Я стараюсь избежать боли для ребенка, — объяснила жена. — Но в то же самое время, я понимаю, что если ребенок в кресле закричит от боли, то я испытаю некое наслаждение… Мне очень трудно бороться с этим. Именно из-за этого я и работаю детским стоматологом.

Сергею было непонятно, как можно продолжать работу на этом месте. Непонятны были ему устремления Ирины. Но он решил, что со временем разберется в этом самостоятельно.

Случилось, однако, так, что ему не удалось этого сделать. Обстоятельства разобрались с ним самим…

Сергею наскучило однообразие. Не то, чтобы ему не хватало секса. Нет, чего-чего, а секса в его жизни хватало. Нет, ему стало скучно каждый вечер удовлетворять женщину, про которую он уже все знал. Знал, чего она хочет, чего желает от жизни, к чему стремится… Что нужно ей для того, чтобы испытать оргазм...

Сергей стал заглядываться на девушек так же, как и прежде, до женитьбы.

Это вовсе не означало, что он охладел к Ирине. Вовсе нет. Она, как и раньше, волновала его.

Правда, он иногда вспоминал их разговор, и ее признание в том, что касалось маленьких пациентов. Сначала Сергея это потрясло, и он не мог уложить такую возможность в своем сознании, но потом… Потом эта сторона натуры жены даже стала интриговать его…

Ему было совершенно очевидно, что ее желание причинять боль имеет сексуальную причину. И теперь он часто с удовольствием и интересом думал о том, как его жена в своем зубоврачебном кабинете терзает малышей, как они плачут, а она испытывает возбуждение…

Но бес все-таки попутал молодого мужа. Однажды он освободился с работы рано. Гораздо раньше обычного.

Было лето, стоял теплый июнь. Сергей вышел из поликлиники и прошелся по улице по направлению к дому. Машину он оставил у подъезда, так что у него была замечательная возможность подышать воздухом по дороге домой.

Девушку он заметил, едва только подошел к вокзалу. Она стояла возле киоска и рассматривала выставленные через пыльное стекло вещи. Одета она была в легкое платье, и ветер слегка трепал его подол…

Самым трогательным в ее облике была шляпа. Она была широкополая, от солнца. Только поля ее были широкими, и сама шляпа от этого казалась большой, слишком большой по сравнению с маленькой девчушкой.

На вид ей было лет восемнадцать. Совсем почти еще ребенок.

«А фигурка ничего», — взглядом знатока и ценителя оглядел ее Сергей. Он сначала бросил на девушку только беглый взгляд. В голове у него не было никаких дурных мыслей. Но потом, когда он вдруг рассмотрел ее, в нем всколыхнулись иные желания…

Запретный плод сладок.

«А что Ирина? — мелькнуло у него мысль. — Что будет, если она узнает? — Но тут же он успокоил себя: — Не узнает. Это невозможно. Лишь бы сейчас получилось». И он шагнул к девушке.

Познакомиться с ней не составило большого труда.

— Тоня, — представилась она, когда Сергей назвал свое имя. Она училась в техникуме на первом курсе.

Разговор завязался и шел на удивление легко. Сергей даже сам удивлялся. Не было тягостных пауз, неловкостей… Девушка Тоня оказалась очаровательным существом. Она бойко разговаривала с мужчиной, поминутно стреляя в него карими круглыми глазками.

Она не скрывала, что он заинтересовал ее.

— У нас в техникуме мальчишки — такие сопляки. Маменькины сыночки. Такая тоска с ними, — и выразительно посмотрела при этом на Сергея…

Это было как раз то, что нужно одинокому скучающему мужчине, у которого пустая квартира и жена придет с работы только через три часа. Чего еще желать от жизни?

Глупенькая восемнадцатилетняя девочка с приятно налитыми округлостями фигуры, любопытная, снедаемая неудовлетворенным желанием. Не случайно у нее возле губ и на подбородке чуть заметные аккуратно припудренные, прыщики… В народе их так и называют — хотимчики…

Сергей, как опытный соблазнитель, знал, что следует делать и говорить в таких случаях.

— Давай зайдем ко мне, — сказал он. — Я тут живу совсем рядом. Вот мой дом, — и он указал рукой на свои окна.

— А вы один живете? — осторожно спросила Тоня и робко взглянула на него.

— Сейчас — один, — соврал Сергей. — Так идем? Сейчас только вот бутылку сухого вина купим и пойдем. Чтоб не скучать… Да и день сегодня жаркий.

Он не ошибся. Если молодая девушка сразу идет в дом к незнакомому мужчине, она готова на все.

Это был замечательный секс — легкий и беззаботный. Тонечка отдалась без лишних слов, едва только они пришли в квартиру.

Она сама сняла с себя всю одежду и благодарно припала к груди Сергея. Ей действительно очень хотелось, и она знала, чего хочет, зачем идет сюда…

Сергей же чувствовал себя превосходно. Комната была залита солнечным светом, что создавало праздничное настроение. У него и был праздник. Он неторопливо прыгал на молоденькой девушке, предоставившей в его полное распоряжение свои прелести.

Тоня тихонько стонала при каждом его вторжении, сладко закрывала глаза, а под конец, когда они одновременно испытали оргазм, даже открыла пухлые губки и пустила слюну…

«Совсем ребенок еще», — подумал Сергей, глядя с трогательным чувством, как тягучая слюна течет изо рта девушки по щеке на подушку. Она этого даже не замечала, вся отдавшись переживаемому наслаждению…

И тут открылась дверь.

Беда в том, что квартира была устроена так, что, распахнув входную дверь, можно увидеть все две комнаты сразу. Конечно, если двери открыты. А Сергей и не подумал о том, чтобы их закрыть. Он ведь не ожидал прихода жены так рано…

Ирина вошла в квартиру и сразу увидела всю сцену. Она стояла на пороге, и смотрела, как завороженная, на лежащих на супружеской ее постели мужа и молоденькую голую девчонку.

Какое-то мгновение все молчали. А что тут можно было сказать? Все было так очевидно, что не нуждалось ни в комментариях, ни допускало глупых оправданий…

Что можно соврать, если жена стоит на пороге и видит, как ты вынимаешь свой «инструмент» из лежащей с раскинутыми ногами девушки?

— Ой! — вскрикнула Тоня и попыталась натянуть на себя простыню, но у нее ничего не получилось.

— Милая… — начал смущенно Сергей, обращаясь к молчаливо стоящей жене, и замолчал. Он не знал, что тут можно сказать…

«Теперь все, — подумал он. — Теперь конец. Это развод. Ирина — такая страстная натура. Она не сможет забыть и простить. Особенно теперь, после того, как сама увидела. Нет, она этого не перенесет».

Сергей смотрел в окаменевшее лицо жены и старался предугадать ее поступки.

Ирина вдруг поставила на пол в прихожей свою тяжелую хозяйственную сумку и пошла почему-то на кухню. Там она пробыла несколько секунд. За это время Сергей и Тоня встали с постели, и девушка начала, всхлипывая, натягивать на себя бельишко…

Никто из них не сказал ни слова. Да и о чем было говорить? Оправдываться? Или утешать друг друга?

Ирина вновь появилась в комнате. Она медленно пересекла ее, направляясь к кровати, где стояла Тоня, торопливо собирая раскиданную одежду.

— Ты… Как тебя зовут? — вдруг спросила Ирина, останавливаясь перед девушкой.

— Тоня, — робко ответила та, не поднимая глаз.

— Ты часто ходишь к чужим мужчинам? — продолжала Ирина, и ее голос задрожал от еле сдерживаемого гнева. Она вся кипела, и это было видно.

— Нет, — пролепетала Тоня. — Я больше не буду, — добавила она виновато, как школьница. — Честное слово, я больше не буду, — сказала она как бы извиняясь.

— Конечно, не будешь, — ответила Ирина с внезапно появившейся у нее на лице дьявольской улыбкой. — Конечно, не будешь, — повторила она и крикнула громко, с яростью: — У тебя больше не будет такой возможности!

С этими словами, выкрикнутыми с невероятной ненавистью, Ирина вдруг выбросила вперед руку, которую держала до этого за спиной.

Сергей как-то не обратил внимания, что жена что-то держит за своей спиной. Теперь он увидел, что в руке у нее зажат длинный кухонный нож, которым она резала мясо. Он сам недавно по ее просьбе наточил его заново и отлично знал, что нож стал острым, как бритва…

Сергей не успел даже крикнуть, все произошло в одно мгновение. Нож погрузился по самую рукоятку в горло девушки. Брызнула фонтанчиком кровь…

— Что ты сделала?.. — сдавленно проговорил Сергей, уже сразу поняв, что удар нанесен смертельный и ничего сделать уже нельзя. Горло девушки было перерезано, и кровь хлестала из него, заливая белое обнаженное тело и пол вокруг…

Тоня упала на пол и затихла.

Огромная лужа крови, увеличивающаяся с каждой секундой, расползалась вокруг неподвижного тела.

Ирина стояла с ножом в руке над трупом, и Сергей поразился ее спокойному, удовлетворенному виду. Она стояла с безмятежным теперь выражением лица.

— Зачем? — проговорил Сергей. — Что ты наделала?

Он не мог найти слов, и просто онемел от неожиданности. Ведь эта девушка только что была жива, он только что обнимал ее горячее тело. А теперь это был просто труп. Не человек уже, а труп.

— Почему? — не мог он успокоиться. Его не оставляло ощущение неадекватности происшедшего. Ну, пусть Ирина застала мужа с любовницей… Пусть… Можно устроить скандал, можно развестись в конце концов… Девушку нужно было просто выгнать из дома. Ну, в крайнем случае, если ты такая уж горячая женщина, можешь выкрикнуть ей в лицо разные оскорбления. Но вот и все, что относится к разряду адекватных реакций.

А Ирина взяла и убила ее!

— Как же быть? — спрашивал он и не мог пошевелиться, возвышаясь над трупом. — Что теперь делать?

Ирина наконец как бы пришла в себя и решила ответить ему.

— Пойди в машину, — сказала она ровным зловещим голосом. — И принеси оттуда брезент. Ты знаешь, он в багажнике. А я пока все приготовлю.

Сергей механически двинулся к двери, но жена окликнула его:

— Ты что, так и собираешься на улицу идти? Посмотри на себя!

Действительно, Сергей был совершенно голый…

Он повернул обратно и нацепил на себя одежду. Действовал он, как автомат. Никогда прежде Сергей вообще не видел убийства. А тут — в его доме, его собственная жена, на его глазах…

Голос Ирины был командный, железный. Она твердо отдавала приказания. Как будто заранее готовилась к такому повороту событий.

Сергей спустился во двор дома, где держал машину, и достал оттуда кусок серого брезента. Спотыкаясь, почти ничего не соображая, он поднялся к себе в квартиру, и, когда пришел, Ирина сказала ему:

— Ты пойди, посиди в той комнате. Я сама управлюсь. Когда все будет готово, я тебя позову.

Сколько времени Сергей просидел в соседней комнате? Он не может этого сказать. Он просто сидел, уронив руки на колени, и ждал.

Наступил момент, когда Ирина вошла в комнату, где он сидел, и с деловым видом сказала:

— Собирайся.

— Куда? — спросил он. — Что ты еще задумала?

Он не исключал мысли, что следует пойти в милицию и все рассказать. Все равно ведь могут найти.

— Я упаковала тело, — сказала Ирина. Руки ее были в крови, но ножа у нее уже не было. — Ты отвезешь его куда-нибудь в лес и там закопаешь. Никто ничего не найдет. Скоро станет темно, так что тебе самое время ехать.

— А если увидят? — спросил Сергей безучастным голосом. Ему было не то, чтобы страшно, а как-то муторно. Он не понимал ничего из происходящего. Почему Ирина пришла в такую ярость, что убила девушку? Уж тогда логичнее было бы убить его самого… Все же он был мужем, и это он изменил Ирине. Девушка-то вовсе не при чем.

И куда ехать? Как закопать тело так, чтобы этого никто не увидел? Но Ирина все растолковала. Она, оказывается, все продумала уже.

— Выедешь к дороге, которая ведет к озеру, — сказала она. — Там почти сразу начинается лес. Сейчас уже вечер, и, скорее всего, в лесу никого нет. Сделаешь все и возвращайся скорее. Только не забудь лопату с собой взять.

Сергей так и сделал. Он взвалил на плечо показавшийся ему очень легким спеленутый куль и пошел вниз, к машине.

— Я буду тебя ждать, — крикнула ему Ирина вслед, когда он уже миновал два пролета лестницы.

«Зачем? — подумал тупо Сергей. — Зачем она меня будет ждать? Чтобы и меня тоже потом убить? Ведь не думает же она, что мы сможем продолжать жить вместе после этого?»

Не только жить, но и смотреть друг другу в глаза нельзя после такого, что она сделала…

Он погнал машину к выезду из города. Ему все время казалось, что вот сейчас его остановят и потребуют открыть багажник, куда он положил невыносимый кулек… Никто его не остановил, и скоро он был уже в лесу.

Сергей оглянулся по сторонам. Было уже довольно темно, и никого не было вокруг. Только шумел ветер над головой, в высоте деревьев, только перебирал листву берез и осин кругом.

«Как страшно, — подумал он, — Как в страшной сказке про лесных демонов и злодеев». Его охватывал нестерпимый ужас.

Может быть, это все — кошмарный сон? Может быть, он сейчас проснется в своей постели и обнаружит, что все это просто спьяну привиделось?..

Яма копалась плохо. Сначала пришлось снять большое количество дерна вместе с тонкими корнями, которые переплели всю землю возле поверхности.

Отодрав лопатой дерн, Сергей быстро стал рыть землю. Руки дрожали, в ногах чувствовалась слабость.

Он свалил труп вместе с брезентом вниз и быстро засыпал землей. Сложил сверху пласты дерна. Огляделся вокруг. Никого не было видно поблизости. Только слышался шум проезжавших невдалеке отсюда машин по шоссе.

«Дурак! — вдруг с ужасом вспомнил Сергей. — Я же не выключил фары у машины. Меня могут в любой момент заметить». Ужас охватил его и почти лишил последних сил. Лопата вывалилась из рук и упала на землю.

«Это конец», — решил Сергей и закрыл глаза. Некоторое время он так и стоял, с закрытыми глазами, слушая шум ветра в кронах деревьев над головой и звуки едущих по дороге машин.

Нет, никто не заметил его. Никто не появился поблизости. От сердца немного отлегло.

Приехав домой, Сергей долго не мог заставить себя выйти из машины и подняться в квартиру. Туда, где всего часа два назад он оказался свидетелем такого ужасного события…

Туда, где теперь ждала его Ирина — женщина с руками, по локоть испачканными в крови. В человеческой крови.

Как спокойно она распоряжалась. Как ловко она упаковала труп девушки, которую убила. Как вообще ловко она убила ее! Это ведь тоже надо было постараться.

И не убьет ли она теперь его?

Вполне может, решил Сергей. Отчего бы и нет? Сначала она убила девушку, но он был нужен ей для того, чтобы помочь избавиться от трупа. А теперь, может быть, пришел и его черед.

Тут он увидел освещенные окна своей квартиры. И в освещенном окне показалась фигура Ирины. Она вглядывалась в темноту на улице. Потом, как будто, узнала машину и сделала движение рукой.

«Она зовет меня подняться, — подумал Сергей. — Она видит меня и зовет к себе. Зачем?»

Но он больше не имел сил сопротивляться судьбе. Он оказался слишком слаб для этих игр. С безвольной покорностью он закрыл машину и поплелся в дом.

«Будь что будет», — решил он и успокоился на этом. Испытание оказалось гибельным для него.

Ирина встретила его в прихожей. Он посмотрел на нее и поразился происшедшей в ней перемене.

Теперь перед ним стояла совсем другая женщина. Не та, которую он оставил тут всего час назад. Нет, это был другой человек.

Ирина приняла душ, накрасилась, оделась в короткий халатик, который недавно купила и в котором она всегда выглядела особенно привлекательной и соблазнительной.

— Ты устал? — неожиданно ласково сказала она, обращаясь к мужу, остолбеневшему от удивления. — Иди в душ, и мы будем ужинать, — продолжала она.

Сергей стоял и безучастно смотрел на жену, не зная, что сказать и как реагировать на происшедшую метаморфозу.

— Милый, — вдруг произнесла Ирина и, шагнув вперед, обняла Сергея за шею своей полной горячей рукой. — Милый, — сказала она. — Все прошло. Не беспокойся. Я простила тебя. Мне было очень больно увидеть тебя с этой девчонкой, но теперь я уже все простила. Переоденься, помойся и пойдем ужинать. Я так ждала тебя.

Сергей пошел в душ. Он разделся и встал под горячие струи. Несмотря на то, что было тепло, его колотила дрожь. Ноги дрожали так, что грозили подкоситься.

«Что происходит? — вертелась в голове назойливая неотступная мысль. — Почему Ирина так себя ведет? Какая перемена с ней произошла? Что она готовит? Ведь это она неспроста так себя ведет. Мне нужно быть начеку».

Но он не знал, с какой стороны следует ждать подвоха.

Сергей вышел из ванной и увидел, что в большой комнате накрыт стол. Они всегда накрывали его, только когда к ним приходили гости, да и то по торжественным случаям. Обычно же они ужинали на кухне.

Стол был накрыт на двоих. Ирина сидела уже и наливала вино в бокалы. Сергей увидел бутылку и вспомнил, что он действительно купил это вино пару недель назад и потом забыл о нем. Ирина нашла бутылку и сочла сегодняшний ужин подходящим поводом, чтобы продегустировать напиток.

— Садись, — сказала Ирина, и Сергей без слов подчинился. Вообще он чувствовал, что в данной ситуации Ирина является безусловным лидером и ему нужно повиноваться ей.

Только она точно знала, что происходит.

— Ты поверил мне? — спросила Ирина, наполнив бокалы до краев красным сухим вином. — Ты больше не думаешь, что я сержусь на тебя за твою глупую измену? Я и вправду больше не сержусь. Ты сделал это просто по глупости. И уже раскаиваешься. Ты ведь раскаиваешься?

Муж кивнул со всей искренностью, на которую был способен в тот момент.

— Тогда все в порядке, — резюмировала жена и подняла бокал. — За нас с тобой. За нашу любовь. За то, что мы всегда будем вместе.

Они выпили вина, и после этого Ирина встала, сказав:

— Это хорошо, что нашлось именно красное вино. Оно хорошо подходит к мясу. Сейчас я принесу…

Ирина вернулась из кухни с большой глубокой сковородкой. Она поставила ее на столик рядом со столом, за которым они сидели, и разложила мясо по тарелкам.

— Сейчас ты скажешь мне, вкусно ли я приготовила, — сказала она, улыбаясь соблазнительной улыбкой. — Я очень старалась сделать все вкусно, чтобы не омрачить наш праздник.

— Какой праздник? — все же выдавил из себя Сергей. Это были почти что первые его слова после того, как он вернулся домой из своей короткой, но такой страшной поездки.

— Какой? — еще обольстительнее улыбнулась Ирина. — Праздник нашей вечной любви. Праздник того, что ты хочешь меня так же сильно, как и прежде. А я так же сильно хочу тебя. И никто не разлучит нас с тобой.

Ирина положила на тарелку Сергею большой кусок мяса и сама нарезала его на мелкие куски.

Потом так же положила и себе, после чего села напротив. Сергей, хоть и не понимал, что происходит, осознавал все же, что скандала не будет и его жизни, во всяком случае, пока, ничего не угрожает.

Он отметил про себя, что Ирина действительно постаралась. Она приготовила роскошный ужин и так красиво все сервировала. Весь стол бы украшен салфетками с ее собственной мастерской вышивкой — с яркими мордовскими узорами по белому ПОЛЮ.

Да и сама она была удивительно хороша. Накрашенная, завитая, в нарядном платье — такой он всегда любил и всегда хотел ее.

Поэтому, когда Ирина сказала тост о том, что они всегда будут хотеть друг друга, он поверил. Она на самом деле была не только особенно хороша сейчас, но и вся как будто светилась изнутри неугасимым пламенем страсти.

«Вот только почему она так легко меня простила? — размышлял он, жуя отлично приготовленное мясо. — И почему ведет себя так именно сегодня? Отчего она держится так, словно ничего серьезного не произошло? Ведь это все-таки странно. Другой человек был бы страшно подавлен и удручен. А она, наоборот, устроила праздник. Отчего все это?»

Ирина явно взяла на себя всю инициативу за столом. Она сама вновь наполнила бокалы и сказала с хитрой улыбкой:

— Теперь, когда мы уже почти все съели, я хотела бы сказать еще один тост. Только в начале я расскажу тебе одну красивую легенду.

«Что за чушь? — подумал Сергей. — Отродясь не рассказывала она никаких легенд… Она и не знает легенд никаких. Вот фантазии…»

— Какую легенду? — все же осторожно спросил он, боясь, что Ирина рассердится и этот странный, но обворожительный вечер закончится.

— Мне рассказывала ее бабушка, — пояснила Ирина, сверкая своими большими черными глазами. — Это старинная мордовская легенда. Мне кажется даже, что это и не легенда вовсе, а быль… Мне хочется верить в то, что все, о чем там рассказывается — правда.

— Ну, расскажи, — Сергей откинулся на спинку стула и приготовился спокойно слушать.

— Так вот, — начала Ирина. — Жил-был в средние века мордовский князь по имени Пургас. Всю свою жизнь он проводил в военных походах и битвах. И у него не находилось времени для того, чтобы жениться. В конце концов ему приглянулась красавица Лишме из рода Канателень. Он женился на ней, и они зажили счастливо. И вот однажды красавица Лишме заметила, что муж ее, князь Пургас, стал к ней охладевать. Наверное, ему наскучила ее нежная и преданная любовь. Лишме очень опечалилась и стала невольно следить за мужем. Ей было очень обидно, и она захотела узнать, в чем дело. И она узнала о том, что ее прекрасный супруг Пургас увлекся другой девушкой. Ее звали Лохья, и она приворожила князя колдовскими чарами. Долго плакала несчастная Лишме, а потом собралась и пошла в глухое лесное урочище, туда, где стоял священный Вяргис-камень, и стала там просить помощи у богинь. Лишме принесла с собой большие дары богиням и просила двух из них, самых главных, чтобы они помогли ей и подсказали, что же ей делать. И вот ответили ей обе богини — Вирява и Ведява. Они явились к Лишме в столбах дыма от костра, который та развела, и сказали что ей следует сделать… Лишме подстерегла коварную Лохью в лесу и убила ее. Но она сделала все так, как научили ее Вирява и Ведява. Она не просто убила ее, она сделала это по правилам. Она перерезала ей горло и отделила голову от туловища. А после этого она вырезала из тела соперницы лучшие куски ее мяса и приготовила его. А потом Лишме позвала мужа своего Пургаса на праздничный ужин. Она накормила его мясом соперницы. И это придало им обоим такую силу любви, что они сами удивились. Потому что богини сказали тогда в лесу Лишме: «Если ты сделаешь так, как мы говорим, и накормишь своего мужа мясом соперницы, и сама будешь его есть, это сделает вас обоих непревзойденными мастерами в любви».

Ирина закончила свой рассказ, а Сергей сидел на стуле, совершенно оцепенев.

— Ты хочешь сказать… — начал он и поперхнулся. — Ты хочешь сказать… — проговорил он опять и вновь остановился. Он не мог выговорить этих слов.

— А теперь ты можешь сказать мне, — произнесла со значением в голосе Ирина. — Теперь ты можешь сказать мне, понравилось ли тебе мясо этой глупенькой девчонки… Как ее звали? Тоня, кажется?

— Ты приготовила?..

— Да, — сказала спокойно Ирина. — Я сделала все так, как Лишме из легенды. Тебе положила то, что я вырезала из ее ягодиц. Полненькие такие были, симпатичные. Мясо ведь было мягкое, не правда ли?

Сергей молчал.

— А себе я положила ее левую грудь. Она такая нежная, просто как лучшая филейная мякоть. Даже лучше. Жалко, что тебе досталась только ягодица. Но правая грудь лежит в холодильнике. Я приготовлю ее завтра.

Ирина встала со стула и подошла к мужу. Она села к нему на колени, высоко подняв подол своего нарядного халатика.

— И на тебя подействовал этот ужин, да, милый? — проворковала она, прижимаясь к нему. — Вот ведь как я хорошо придумала. Честно говоря, я даже ждала момента, когда застигну тебя с любовницей. Мне всегда, с юности не терпелось попробовать тела красивой девушки… Мне нравилась эта легенда про Лишме и своим содержанием, и идеей. Что-то есть приятное в том, чтобы отведать молодого и красивого женского тела.

Сергей промычал нечто нечленораздельное и замолк. Он был так потрясен, что не мог еще разобраться в охвативших его чувствах.

Все было бы проще, если бы он еще не ел этого мяса. Потому что тогда он бы возмутился и категорически отказался.

Теперь же, когда он съел… Теперь все было иначе.

— Ты еще не чувствуешь, как тебя охватывает вожделение? — зашептала ему Ирина возбужденно. — Потому что я просто горю, как в огне. Я так хочу тебя.

И в эту секунду, стоило ей это сказать, Сергей понял, что она права и он на самом деле страшно возбужден. Просто он не осознавал этого. Сразу после ее слов они бросились друг другу в объятия…

Они оба словно пришли в исступление. Снова и снова кидались они друг на друга. Комната наполнялась криками, рычанием, урчанием, завываниями страсти.

— Ты будешь любить только меня теперь, — удовлетворенно сказала Ирина, когда все закончилось. Она лежала на постели и улыбалась. — Я сделала еще то, о чем тебе сразу не рассказала.

— Что же это? — содрогнулся вновь Сергей.

— Это тоже секрет, который мордовские богини передали Лишме. Они сказали, что нужно вырвать из тела соперницы матку и съесть ее. Тогда у тебя не будет соперниц.

Сергей посмотрел на жену, и ему показалось, что ее красный накрашенный рот испачкан кровью…

С одной стороны он в глубине души ужасался тому, что она сделала. Это казалось ему чудовищным. Но с другой…

С другой стороны он понимал, что и сам теперь стал соучастником ее деяния. И не только потому, что поехал зарывать в сырую землю труп несчастной девушки. Конечно, это тоже. Но еще и потому, что принял участие в ужасной трапезе, которую приготовила Ирина.

И ведь он имел перед собой результаты этого. Пусть она поступила нечестно и открыла ему происхождение съеденного им мяса слишком поздно, когда ужин был уже закончен. Пусть так, и он не имел выбора.

Но ведь Сергей видел свою собственную реакцию на этот еепоступок. Да, он ужаснулся, но в то же самое время его тело послушно подчинились ее страстному желанию. Он пошел у нее на поводу и откликнулся на зов жены. На зов крови…

Он испытал бешеную, всепоглощающую страсть. Теперь он, Сергей, стал орудием удовлетворения вожделения Ирины.

— Ты знаешь, — сказала она ему потом, — я ела ее грудь, грудь этой Тони, и думала о том, как ты ласкал эту самую грудь всего час или два назад… И мне показалось, что поедая эту нежную плоть, я как бы поглощаю то наслаждение, которое вы оба испытывали при ласках. Съев ее, я окончательно успокоилась и почувствовала себя победительницей. А тебе понравилась ягодица?

Сергей промычал что-то. Он не мог говорить на эти темы.

— Так понравилась? — настаивала Ирина. — Правда, она была очень мягкая и нежная?

Женщина помолчала мечтательно, подняв глаза к потолку, и потом добавила к сказанному:

— Ты помнишь, какая эта ягодица была, когда ты гладил ее рукой? Помнишь, какое ты получал от этого наслаждение? Теперь я думаю, что ты получил не меньшее удовольствие от блюда…

Сергей ничего не отвечал жене, но чувствовал, что она права в том смысле, что верно понимает его реакции.

Кто бы мог подумать, что он так легко превратится в зверя? В каннибала? Ту же он вспомнил о том, что рассказывала жена о том, как ей доставляет удовольствие причинять боль детям в зубоврачебном кресле.

«Наверное, это как-то связано между собой, — решил он. — Вероятно, Ирина как бы с самого начала была подготовлена к тому, чтобы заниматься поеданием человеческой плоти. А как же я? Я никогда об этом не думал…»

Прошло некоторое время после разговора, и Сергей сидел все так же в прежней позе до тех пор, пока сладострастная жена не позвала вновь насытить ее.

Потом, когда все было закончено, Ирина вдруг сказала:

— Теперь тебе придется вновь прогуляться, милый.

— Зачем? — спросил Сергей. — Ведь уже так поздно…

— Это и хорошо, — промолвила Ирина, вставая с кровати и потягиваясь удовлетворенно. — Так и должно быть.

С этими словами она подошла к телевизору, который стоял в углу комнаты. Только теперь Сергей неожиданно для себя заметил, что на телевизоре стоит поднос, а на нем что-то, накрытое красивой вышитой салфеткой.

Прежде он был слишком подавлен вначале, а затем слишком возбужден, чтобы заметить это.

Ирина подошла к подносу и театральным жестом откинула салфетку.

Сергей отшатнулся и вытаращил глаза.

На подносе стояла мертвая голова Тони, отрезанная ножом. Открытые остекленевшие глаза смотрели прямо на него.

Из головы вытекло довольно много крови, и она скопилась на подносе, отчего края салфетки вымокли и стали темно-багрового цвета, как бы в тон вышитому узору…

Сергей почти не узнал Тоню. Волосы на голове обмякли и повисли тонкими прядями вдоль лица, приобретшего восковой цвет. Оно было как будто пергаментное, бело-желтое.

— Зачем? — хрипло сказал мужчина, не отрываясь глазами от этой ужасающей картины. — Зачем это?

Он хотел спросить, зачем Ирина сделала это, и вообще как ей это удалось, но не смог подобрать слов и закончить фразу.

— Это входит в программу, — пояснила Ирина. — Лишме в легенде сделала то же самое. Вирява сказала ей: «Отрежь голову у соперницы и возьми ее с собой. Пусть эта отрезанная голова присутствует при вашей любви, пусть она видит это… Голова мертвой женщины придаст сил вашей страсти». Ты ведь заметил, дорогой, как мы оба были страстны. Как были горячи наши объятия, и как возросла твоя мужская сила.

Сергей действительно заметил это и теперь вынужден был признать, что объяснения Ирины не лишены оснований. Значит, это мертвая голова бедной Тони сделала их вечер таким жарким.

И, значит, мертвая голова присутствовала в комнате в то время, пока они с Ириной поедали мясо с тела жертвы…

— Теперь голову нужно выбросить, — сказала Ирина. — Больше в ней нет необходимости. Оденься и выброси ее подальше.

Сергей послушался жену. Они вместе положили голову в полиэтиленовый пакет, и мужчина вынес его в кошелке на улицу.

Довольно долго он бродил в ту ночь по темным улицам и дворам. Все никак не решался избавиться от своей проклятой ноши.

Ему казалось, что стоит вытащить голову из кошелки и бросить ее в мусорный бак, как тут же появится какой-нибудь жилец дома и непременно увидит все.

В конце концов Сергей остановился в одном месте возле мусорного бака, который стоял в самом темном месте, куда не доставали свет фонаря и свет из окон.

Никого не было рядом, да и быть не могло, потому что час был уже поздний и все спали.

Сергей вытащил голову из кошелки. Но тут его вновь охватило чувство ужаса от происходящего.

«Я съел ее мясо, — подумал он, вглядываясь в мертвое лицо за полиэтиленом. — Я ел ее тело», — повторил он с дрожью страха и вновь охватившего его непонятного вожделения.

Он вытащил голову за волосы из пакета и заглянул опять в мертвые глаза. Голова болталась в его руке и раскачивалась на пряди волос.

— Прости меня, Тоня, — сказал вдруг неожиданно для себя самого Сергей и, поднеся голову повыше, крепко поцеловал ее в одеревеневшие губы. Рот был закрыт, но при поцелуе губы безвольно и мягко разъехались в стороны. Сергею вдруг показалось, что он ощутил вкус смерти…

Он оторвался от головы и торопливо выбросил ее в мусорный бак. Она упала туда со стуком и покатилась в сторону, как мяч.

Сергей вернулся домой и сказал жене, что все в порядке и никто его не заметил.

* * *

Сергея и Ирину допрашивали отдельно.

Они не отпирались и все рассказывали подробно. Улики были слишком вескими, чтобы оставалась хоть какая-то надежда на спасение.

Сергей иногда впадал в прострацию и не мог говорить. Он тупо смотрел перед собой и не был способен продолжать. Тогда за него принимался психиатр Иван Антонович…

Из области приехала сразу целая следственная бригада. Эти люди посидели на допросах несколько часов, а потом сказали, что поедут обратно и просто хотят получить подробную информацию о ходе следствия.

Заместитель прокурора Павел Кротов заверил их, что будет сообщать ежедневно обо всем новом, что удастся узнать.

Подробно разбирался каждый из пяти эпизодов. Каждое из пяти совершенных убийств.

— Когда вы сами стали приводить жертвы домой и сами стали отрезать им головы? — спросил прокурор у Сергея.

— Уже со второго раза, — ответил он. — Вторую женщину я тоже нашел на вокзале, По просьбе Ирины. Она сказала, что было бы хорошо повторить…

— Вы сами вызвались убить ту, вторую женщину, или жена вас попросила об этом?

Сергей замялся. Он и сам не знал точный ответ на этот вопрос.

— Ирина сказала мне, что я могу это сделать… Я согласился.

— При каких обстоятельствах вы убили Валентину Бауэр?

Сергей вытаращился на прокурора.

— Я не убивал ее, — сказал он. — Меня уже спрашивали на первом допросе, когда только арестовали… Я вообще ничего не знаю про эту женщину.

— Напоминаю вам, что запирательство только повредит вам, а чистосердечное признание — это знак вашего раскаяния. Признайтесь во всем, и суд примет это во внимание.

Сергей хотел было ответить, что после пяти съеденных женщин суд вряд ли станет что-либо принимать во внимание, но промолчал. Он просто покачал головой и повторил, что не имеет представления, о чем его спрашивают…

Все трупы женщин он возил к той, первой могиле, которую выкопал для Тони. Теперь он просто каждый раз раскидывал землю и клал новое тело.

Инициатором оргий всегда была Ирина. Сергей превратился в послушный инструмент в ее руках. Он только слушал ее и шел, как сомнамбула, на вокзал, чтобы вернуться с очередной жертвой.

Он точно знал, что следует делать. Едва только он с жертвой ступал на порог, как под взглядом гипнотизирующих его глаз жены, становился как робот. Он освоил удар ножом, при котором удается сразу почти полностью отрезать голову. Хрящ он перерезал уже потом, когда тело лежало на полу.

Постепенно супруги усовершенствовали процесс. Ирина придумала расстилать полиэтилен на полу в комнате еще до прихода жертвы. Это было очень удобно, потому что в этом случае на пол не проливалось ни капли крови и не нужно было потом оттирать…

— Но ведь это как-то странно, — возразил Сергей, когда жена предложила сделать это в первый раз.

— То есть? — не поняла она. — Что странно? Что тебя смущает?

— Но это будет подозрительно, — сказал он. — Женщина может что-нибудь заподозрить… Почувствовать что-то.

Ирина жестко усмехнулась:

— Это не имеет никакого значения, что она там почувствует или заподозрит… В тот момент, когда она переступает порог нашей квартиры, можно считать, что она уже готовый труп. Совершенно неважно, что она там может подумать в те несколько минут, что еще будет жива.

А потом Ирина вообще сказала, что ей кажется, что было бы лучше всего давать жертве понять, что ее ожидает. Чтобы она за минуту или за две уже знала, что ее ждет неминуемая смерть.

— Почему? — спросил Сергей, который так никогда и не мог поспеть мыслью за изощренной фантазией супруги. — Зачем тебе это надо?

— Дело в том, — сказала Ирина, — что если жертва умирает в мучениях или в смертельном страхе, ее мясо потом приобретает приятный вкус. И оно делается мягче, нежнее.

— Почему ты так думаешь? — удивился Сергей.

— Во первых, я читала об этом, — ответила Ирина, — В одной книге рассказывается о том, как во Вьетнаме едят собак и непременно делают так, чтобы собака умерла в страхе и мучениях. Это — закон вьетнамской кухни. А кроме того, — добавила она, — я сама это уже почувствовала в прошлый раз.

Сергей не стал спорить, и теперь Ирина в последнюю минуту давала женщине время для того, чтобы она успела по-настоящему осознать свое положение и испугаться.

Не спорил и Сергей, все исполнял по одной простой причине. Он теперь действительно «втянулся» и знал, что Ирина права — то ли сыграл секрет мордовского волшебства, то ли что еще… Но ему было известно — после трапезы их непременно ждет неслыханная, безмерная, безграничная страсть…

Оба супруга превратились в своего рода наркоманов. Вкус крови, запах человечины дурманил их. Они тянулись к нему каждый день, и с каждым разом тяготение становилось все сильнее.

Сергей при этом продолжал ходить на работу и выполнять свои обязанности. Только он перестал поддерживать отношения с товарищами. Это закончилось. Кто-то из прежних приятелей обиделся, кто-то забыл о нем, но его это больше не волновало. Теперь он жил как бы в своем особом мире, где не было места ничему, кроме отчаянных глаз жертвы, кроме ярких кусков нежного мяса на полу… И кроме непременного прощального поцелуя в мягкие податливые губы мертвой холодеющей головы…

Ирина уволилась с работы. Она сказала, что теперь так вошла «во вкус», что боится иметь дело с маленькими пациентами.

— Боюсь, что просто могу кинуться и загрызть прямо в кресле, — усмехаясь, призналась она мужу. — Сидит ребеночек, кричит в кресле. А горлышко беленькое так и трепещет… Вот я и думаю: «Сейчас брошусь и зубами разорву. Вот прямо сейчас». Так что лучше я дома буду сидеть, так безопаснее.

Последнюю жертву — женщину с вокзала — она привела сама. Ей захотелось немного поговорить с мертвой перед тем, как съесть ее.

* * *

Мы с Валентиной приехали в Белогорск сразу после свадьбы и окончания института.

Клуб, в который меня назначили директором, оправдал мои самые худшие опасения. Я прекрасно помнил его, но за время моего отсутствия в родном городе он еще больше обветшал и превратился просто в большой сарай.

В отделе культуры исполкома мне сказали, что средств на ремонт нет и не предвидится. Что если я сам найду спонсоров, то могу ремонтировать его, да и вообще делать что угодно. Но какие спонсоры в нашем Белогорске?

А даже если бы и нашлись потенциальные спонсоры, они предпочли бы помочь кому-нибудь другому, а не морально устаревшему клубу на окраине…

Днем клуб стоял совсем пустой, по вечерам в одном маленьком зале проходили занятия аэробикой для семи престарелых женщин, и еще были два кружка для подростков — макраме и вязания. Ходили туда по десять девочек от двенадцати до семнадцати лет.

Это называется «платная сеть», за счет которой умные методички из министерства советуют мне выживать и содержать учреждение культуры… Да этих копеек, что выручались от трех кружков, не хватало даже на то, чтобы заколачивать щели в стенах нашего клуба.

Правда, мне повезло в том, что была ставка художественного руководителя. Все эти штатные расписания, оставшиеся от застойных времен, сейчас не имеют никакого смысла, но могут подчас служить некоторым подспорьем для нуждающихся.

Так что я оформил свою жену художественным руководителем. В отделе культуры хмурая тетка-заведующая, правда, сказала мне, что это называется «семейственность», но я не стал ее слушать.

Слово «семейственность» пришло из пятидесятых годов, как и сама хмурая заведующая.

И если власть не способна меня прокормить своей зарплатой и не способна вообще обеспечивать мне хотя бы нормальную жизнь, она теряет право что-либо запрещать и указывать…

Работы у Валентины почти совсем не было. Так, иногда напечатать что-нибудь на машинке. Как, впрочем, и у меня. Платили нам ровно столько, чтобы мы не умерли с голоду на улице, по дороге на работу.

Много времени мы потратили на то, чтобы привести в порядок дом, в котором поселились.

С каким странным чувством я входил в него сразу по приезде. Взяв у соседки ключ, я отпер дверь и первое, что ощутил, был запах, который ударил мне в нос

Даже не знаю, что это было, но в каждом доме, в каждой семье есть свой запах. Это был запах моего детства. Я уже забыл его, но стоило мне ощутить его, как все воспоминания детства набросились на меня.

Воспоминания были смешанные. Сначала я вспомнил отца, потом себя у него на коленях. Потом музыкальную школу… Затем была мама, с которой мы занимались на фортепиано.

Потом пришли, как будто по хронологии, неприятные, ужасные воспоминания. Я гнал их от себя, но они не уходили. Каждый раз, когда я наталкивался на оставленные мамины вещи, я шарахался от них, и меня пробирала дрожь.

Моя подростковая кровать оказалась безнадежно мала сейчас. Валентина в первый вечер постелила нам на маминой кровати в ее бывшей спальне.

Это была та самая кровать, на которой я увидел маму в ту памятную ночь. Мы с Валентиной легли. Теперь она уже хорошо знала, как все нужно делать, чтобы не спугнуть меня.

Белье на кровати было белоснежное, оно хрустело крахмалом. Сама Валентина была ласкова и обнимала меня, шептала удивительные нежные слова.

Она вообще была всегда очень инициативна в постели. Что же ей оставалось делать с таким мужем, как я?

Меня ведь каждый раз нужно было долго «обрабатывать» предварительно и как бы усыплять мои мысли, чтобы я что-то смог…

Но в ту, первую ночь, я вообще не смог ничего. Эта кровать, на которой мы лежали, наводила на меня такие мрачные мысли и такое отвращение к женщинам, что все усилия Валентины остались напрасными. Я оставался холодным, бесчувственным и равнодушным.

Она под конец заплакала, уткнувшись в подушку. Она все-таки ничего не понимала про меня. Но не мог же я рассказать ей правду?

Первые полгода мы с Валентиной влачили довольно жалкое существование. Денег ни на что не хватало. В общем-то даже на еду. В этом неприятно сознаваться, но я не вижу в этом ничего постыдного.

В конце концов мы с женой оказались в самой обычной ситуации. Мы были предоставлены сами себе, своим возможностям.

Это ведь только в нашей стране кажется диким и непривычным. У нас люди до сорока лет сидят на шее престарелых родителей и при этом отлично себя чувствуют. И продолжают называть себя мужчинами, например…

У человека уже давно свои дети, он лысеет и седеет, а все пользуется помощью стареньких родителей. Живет в их квартире, с ними, берет у них деньги. У русских это называется «крепкая дружная семья». Разве это вообще семья?

Семья — это когда во главе ее стоит муж и отец. А мужем и отцом мужчина становится, только если он способен полностью обеспечить свою жену и детей.

А если он этого не может, то он — не мужчина, и это — не семья…

Так вот, мы с Валентиной жили в нормальных условиях. Никто нам не помогал, да и некому было.

А поскольку деваться было некуда, мне пришлось что-то придумывать для того, чтобы выжить.

И я придумал проводить дискотеки.

На это меня натолкнул здравый смысл. Я прошелся по городу, посмотрел, что делается по вечерам.

Второй в Белогорске клуб — профсоюзный, танцев не проводил. Там была мощная сеть платных кружков, и директору просто не было резону усложнять себе жизнь дополнительными хлопотами.

Моя же жизнь была слишком проста, чтобы я чего-то боялся. Либо я найду способ зарабатывать деньги, либо нет. И если нет, то никто не придет мне на помощь.

Итак, я нашел парня по имени Женя, который сказал, что у него есть хорошая музыкальная аппаратура и что он может проводить дискотеки в качестве диск-жокея.

— А ты пробовал это делать? — спросил я его, разглядывая рыжие патлы и серьгу в ухе.

— Конечно, — ответил он, но кроме этого ничего не сказал. Впрочем, вид у него был бойким, так что диск-жокей производил нужное впечатление. Тем более, что то, чему всех нас учили в институте, — как правило, никогда не пригождается. Нас ведь тоже учили этой сложной науке — как проводить дискотеки. Старенькие профессора читали нам об этом лекции. Мы старательно записывали, потом приходили практику.

Ничего этого в жизни не нужно. Пьяная толпа подростков с окраин вовсе не ждет от диск-жокея мудрых и тонких сентенций. Им не надо цитировать Сенеку и даже Джона Леннона.

Им не нужно специально подбирать музыку по стилю. Куриные от рождения мозги, да еще залитые дешевым портвейном, ничего этого не воспринимают.

Мы с Женей начали проводить дискотеки. Расклеили афиши по округе, и молва разнеслась.

Старенькая кассирша тетя Феня продавала билеты, Валентина стояла на контроле, я следил за порядком в зале. Женя бодро, надев наушники, орал в микрофон всякие глупости.

Быстро мы стали популярны. Мы планировали проводить одну дискотеку в неделю, но вскоре поняли, что можем проводить их по три. Так мы и стали поступать.

Я страшно гордился собой. Ведь все это придумал я сам. Я самостоятельно создал бизнес, который мог прокормить меня и Валентину. У меня даже остались деньги на то, чтобы починить крышу над залом, где занимались аэробикой, и на то, чтобы вставить стекла кое-где…

Да и вся деятельность оказалась не хитрой. Даже Валентина удивилась вначале.

— Ты же совсем почти не знаешь музыки, — сказала она мне. — Как можно организовывать дискотеки, если ты не разбираешься в музыке?

На это я ответил:

— Я походил по окрестностям и посмотрел в лица здешней молодежи. Все очень просто. Им нужно, чтобы было погромче… Если музыка будет грохотать, то им все равно, что это будет — Бетховен или какой-нибудь там Бари Алибасов… Им совершенно все равно, от чего тупеть. Главное, — чтобы было темно в зале и грохотали какие-то звуки.

— Как ты циничен, — сказала Валентина, но я только улыбнулся в ответ. Я отлично знал, о чем говорил.

Все именно так и происходило. Набивалось человек сто или сто пятьдесят от пятнадцати до двадцати пяти лет. Все они покупали билеты и дальше несколько часов прыгали в духоте и тесноте под то, что «врубал» им диск-жокей Женя.

Молодежь была, как я уже сказал, разного возраста — от подростков до моих ровесников. Но у этих людей с окраины после десяти лет разницы в возрасте не чувствуется. Примерно в двенадцать лет они все равно останавливаются в своем развитии, и поэтому их поведение почти одинаковое.

Что пятнадцатилетние пацаны-пэтэушники, что их старшие братья за двадцать лет — никакой ощутимой разницы. То же самое можно сказать об их сестрах и подругах. Бессмысленные глаза, слюнявые рты, жующие жвачку, расхлябанность в движениях. Я не уверен, что большинство из них знает, например, что столица нашей страны — город Москва…

И пусть не спорят со мной разные педагоги и прочие записные гуманисты. Я вижу толпу этих молодых людей почти каждый день и вижу подолгу. И общаюсь с ними. Так что мое мнение — это мнение знающего человека.

Все написано на лицах этих юношей и девушек. Страшные следы вырождения уже не проступают, они явственны.

Когорта русских писателей, начиная от Вересаева и заканчивая Федором Абрамовым, предупреждала об опасности вырождения. Зря старались. Это уже произошло.

И когда я смотрел на них, бессмысленно прыгающих в душном зале под грохот аппаратуры, я все это видел. Видел свершившийся, необратимый факт.

Детство с пьяным папой и озлобленной мамой, которые двух слов связать не могут и в основном общаются друг с другом и с окружающим миром при помощи мычания. Потом школа, первые драки в туалете. Потом юность — с портвейном и «Беломором». И все это на фоне скудного нерационального питания и полного отсутствия морали вокруг.

Потому что без семьи морали быть не может. А то, что называют семьей «эти», — не семья, а в лучшем случае животное стадо.

Все это я прекрасно понимал, но делать было нечего. Если они несли в мою кассу деньги, я продолжал дискотеки. Это был мой единственный бизнес.

Вот только незаметно с двух сторон подступала опасность. Поначалу я не замечал ее.

Прежде всего на меня озлобились все городские власти. Народное образование слало письма о том, что я своими танцами отвлекаю детей от учебы. Милиция приходила и ругалась, говоря, что у меня теперь рассадник преступности…

С народным образованием я разобрался быстро. Я пригласил инспектора роно на дискотеку. Когда она пришла, я провел ее в зал и показал то, что происходит. Потом мы заглянули в туалет, где можно было вешать топор — так было накурено. Стоял мат до неба, и прямо в незапертых кабинках пацаны трахали девчонок по очереди.

В довершение всего мы еще стали свидетелями драки на улице, перед входом. Я посмотрел в глаза испуганной инспекторши и сказал:

— Это ваши дети? Вот эти скоты — те дети, о которых вы так трогательно заботитесь?

Она не нашлась, что сказать. Не могла же она в самом деле признаться мне, что вот эти — плоды их педагогических усилий за много лет.

— Но права ребенка… — сказала она и замолчала.

— Какого ребенка? — спросил я. — Посмотрите вокруг. Если он курит, пьет и трахается, а потом бьет кирпичом в лицо человека — разве это ребенок? Ребенок сидит дома и учит уроки. Вот его права и защищайте. Но здесь таких нет, так что можете больше сюда не приходить.

Что касается милиции, то я сказал:

— Отлично. Вы можете присылать сюда своих сотрудников хоть каждый вечер. Вы говорите, что тут собирается все хулиганье. Наверное, это действительно так. Но для вас это даже очень удобно. Вот, приходите и хватайте их прямо тут. Искать не надо… Совсем легко вам стало работать — пришел на танцы и арестовывай, сколько угодно.

Но они только обозлились на меня за это и сказали, что порядок я должен обеспечивать сам.

Но милиция и народное образование — это была только одна, первая опасность. Вторая заключалась в том, что официальные органы, конечно, были совершенно правы. У меня действительно собиралась вся шпана Белогорска.

И в первую очередь эта шпана угрожала мне самому. Не сразу, но вскоре я сам почувствовал это.

Дело в том, что всякие хулиганские компании стали чувствовать себя здесь, в клубе, хозяевами.

Такого поворота событий я не предвидел.

Дело в том, что хулиганы имеют тенденцию собираться в стаи. Чем ниже уровень развития человека, тем ближе он стоит к животному. Это известно всем со школьной скамьи.

А животные, в особенности агрессивные и голодные, всегда сбиваются в стаи. Так же и хулиганы.

А кроме того, когда они этими своими стаями несколько раз где-нибудь побывают, то инстинктивно начинают считать это место как бы своим. Как бы принадлежащим им.

Как кошки «метят» места своего пребывания, так и компании шпаны «прилипают» к постоянным местам. Вот так произошло и с моим клубом, вернее, с дискотеками. Вся эта шушера стала считать дискотеки «своими».

Убедить их в чем-либо обратном невозможно. Они же не понимают такие слова, как «собственность на недвижимое имущество», или «административное право».

То, что у них есть мотоциклы и магнитофоны, не должно никого обманывать. Это только видимость. Они — не жители двадцатого века. Нет, они все еще живут в девятом веке, еще до эпохи крещения Руси.

Их сознание еще не поднимется выше кулачного права.

Вот тут и вышла «закавыка». Дело в том, что все они, эти компании, приезжали к клубу по вечерам на мопедах или мотоциклах. Они ни с чем не хотели считаться. Уговоры и доводы они не слушают, так как не привыкли доверять словам вообще.

Они били стекла в клубе, они не желали расходиться после того, как в полночь мы с Женей пытались закончить танцы.

Долго рассказывать о том, что они делали и чего не делали. Вступить с ними в контакт было практически невозможно.

Их даже бить бесполезно. Они так к этому привыкли, что, кажется, стали совершенно нечувствительны к побоям. Наверное, если бы я расстрелял десятка два из автомата Калашникова, это подействовало бы на остальных. Хотя, полагаю, ненадолго. Памяти у них тоже нет. Как и представления о ценности человеческой жизни.

Но автомата у меня не было, так что и говорить о такой возможности не стоит.

Я здорово измотался от всех этих малолетних преступников. В какие-то моменты мне казалось, что я уже не хочу этих паршивых денег.

Когда я приходил домой после каждой дискотеки и валился на постель, мне приходила в голову мысль о том, что «бедность — не порок»…

Ведь мне ни одного раза не удавалось заканчивать дискотеку в полночь. Никто не уходил. Перепившиеся, одуревшие от грохота парни и их подружки просто не понимали, что я говорил им в микрофон.

— Дискотека окончена, — говорил я. — Уже полночь. Мы заканчиваем. Прошу всех выйти.

Это просто вызывало беспорядочный рев, и в меня летели огрызки яблок, кожура апельсинов, и слышался мат из всех углов зала…

В результате каждая дискотека продолжалась до пяти часов утра, пока основная толпа посетителей не выползала на улицу. Тогда мы с Женей выводили остальных и, наконец, запирали двери.

Вот тогда я и познакомился с Быком…

Как его зовут по настоящему, я до сих пор не знаю. Бык — это его кличка, потому что он всегда ходил в рубашке, расстегнутой на груди. Он делал это намеренно, а не потому что было жарко.

На голой груди у него была татуировка — голова быка с большими глазами, как будто смотрящими угрожающе на человека, стоящего напротив.

Бык был невысокого роста, примерно метр шестьдесят пять. Зато плечи у него были как у Шварценеггера, отчего он производил абсолютно квадратное впечатление. Особенно дополняли его облик короткие кривые ноги, на которых он как будто катился по земле.

Бык приезжал во главе своей компании хулиганов. Он был их лидером. Это были самые взрослые из моих посетителей. Самому Быку было, наверное, лет двадцать пять, хотя я и не смотрел в его документы…

Бык ездил на мотоцикле и славился как самый сильный парень в округе. Сначала он просто приезжал на танцы и вместе со своей компанией «тусовался» до утра. Они «снимали» местных девок, везли их куда-то… Еще чаще они заводили драки и всегда выходили из них победителями.

Начало одной такой драки я видел собственными глазами. Никакого повода для нее не было. Но это не беда. Повод найти всегда очень легко.

Просто Бык вразвалочку на своих кривых ногах подошел к нескольким парням лет восемнадцати и сказал им вдруг:

— А вы кто такие? Что вам тут надо?

Те опешили и ничего не нашлись ответить. Вопрос явно не имел ответа. Что им могло быть надо на танцах? Праздный вопрос. То же, что и самому Быку.

— Убирайтесь отсюда, — сказал им Бык. — И чтобы я вас тут больше не видел.

Чем не понравились Быку именно эти парни? Наверное, он и сам бы не мог сказать. Просто ему почему-то показались неприятными их лица, и он вообще был в настроении избить кого-нибудь. Вот и весь повод…

Парни те ничем не отличались от остальных. Такие же испитые лица в восемнадцать лет, красные глаза, всклокоченные немытые волосы… Как и у их подружек-пэтэушниц.

Но они уходить не захотели, и Бык со своими парнями вытащили их на улицу и долго, с улюлюканьем били ногами.

А однажды Бык вдруг подошел ко мне и сказал, что хочет поговорить.

— О чем? — спросил я, думая, что это недоразумение. О чем мы с ним могли вообще говорить?

— Пойдем, — коротко сказал Бык и сам пригласил меня в мой же кабинет в конце зала.

— Тебя Францем звать? — спросил он меня, усаживаясь на стул.

Я кивнул.

— Порядка у тебя нет на дискотеке, — сказал Бык, не считая нужным представляться самому. Наверное, он считал, что он — гораздо более уважаемая и известная персона в нашем околотке, чем я.

Может быть, он был прав.

— Стекла бьют пацаны, — продолжал Бык. — Вовремя расходиться не желают. Бардак, одним словом.

Бык сказал это и длинно сплюнул в угол моего кабинета. Я хотел сделать ему замечание, но подумал и воздержался.

— А ты что — заведующий отделом культуры? — спросил я его в ответ и постарался улыбнуться. — Почему ты мне об этом говоришь? Тебе-то что до этого?

Не мог же я показать ему, что я его побаиваюсь.

— Жалею тебя, — ответил Бык, осклабившись. — Ты — парень хилый. Денег хочешь заработать, а как — не знаешь. Тебе твой клуб скоро по щепочкам разнесут. Ты и охнуть не успеешь.

Я промолчал. Мне еще было непонятно, к чему этот странный разговор и чего этот хулиган от меня хочет.

— Ты понял? — спросил он после некоторой паузы.

— Нет, — сказал я. — Не понял. Объясни, — что ты хочешь. Тогда Бык объяснил мне свое предложение.

— Я тебе сделаю порядок, — сказал он. — У меня авторитет. Ты сам не справишься. А я сделаю так, что все будет в порядке. Понял?

— А что ты хочешь взамен? — спросил я.

— Двадцать тысяч за вечер, — ответил Бык, — Я тут посчитал — это половина того, что ты сам имеешь с этого. Половина — это будет по справедливости.

Предложение было заманчивое. Если бы не «беспредел» подростков, можно было бы сказать, что мой дискотечный бизнес идет успешно. Только хулиганство мне мешало чувствовать себя нормально.

В том, что Бык, если захочет, сможет урезонить всех, я не сомневался. У него действительно был авторитет среди шпаны. Вот только двадцать тысяч — слишком большая сумма. Отдать половину этому бандиту я не хотел.

— Это слишком много, — ответил я после секундного размышления. — Давай поменьше. А то у меня семья… Мне же жить как-то надо.

Бык опять сплюнул на пол и ухмыльнулся:

— Семью твою я видел… Красивая она у тебя. Ничего…

Он опять ухмыльнулся, и его глупые круглые глаза уставились на меня оценивающе.

Бык, кроме всего прочего, славился своими мужскими достоинствами. Парни говорили о его победах и о том, что ни одна местная девка не может устоять против его чар.

Мне стало неприятно, и я сказал:

— Так давай поменьше?

— Нет, — отрезал Бык, глядя на меня наглыми глазками и покачивая головой. — Двадцать тысяч. И можешь больше о порядке не беспокоиться.

— Не могу, — покачал я головой. — Двадцать тысяч — слишком большая сумма для меня. Будем считать, что я не согласен с твоим предложением. Мы можем вернуться к нему, если ты еще подумаешь.

Бык встал со стула и покачался на своих коротких кривых ногах.

— А это не предложение, — сказал он. — Это условие. Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — ответил я, тоже вставая. — Подумай о цене. Если будет реальная, то я согласен.

— Хорошо, — произнес Бык угрожающе. — Как бы тебе самому не подумать как следует.

— И не угрожай мне, — ответил я. — Здесь я хозяин. Я директор клуба. Дискотека — это мой бизнес.

Бык ничего мне на это не ответил. Он выплюнул окурок сигареты мне под ноги и ушел из кабинета.

Наутро я обнаружил, что в клубе разбиты вообще все стекла в окнах. Осколки аккуратными кучками лежали под каждым окном. Входная дверь в клуб была взломана, и каждая створка болталась на одной петле…

С ужасом вошел я в клуб. Ограбление, подумал я. Только этого мне не хватало в моем положении.

«Как хорошо еще, что Женя каждую ночь уносит домой свою музыкальную аппаратуру», — мелькнула у меня мысль.

Собственно, кроме аппаратуры ничего особенно ценного в клубе не было. Но все же ограбление — это всегда неприятно.

Оказалось, однако, что ничего не украдено. Похоже было, что в клуб вообще никто не заходил. Просто демонстративно сорвали с петель двери и ушли.

Самое интересное — это то, что вокруг клуба стоят жилые дома. Пока хулиганы били окна и ломали дверь, никто не вышел. Никто не сообщил в милицию. Никто не позвонил мне по телефону.

И сейчас мы с Валентиной бродили вокруг клуба вдвоем. На нас, несомненно, смотрели из-за занавесок соседних домов, но никто не вышел и теперь. Было ясно, что произойдет в том случае, если я обращусь в милицию.

Во первых, отношение ко мне в милиции уже сложилось совершенно определенное. Участковый так меня ненавидит за мой, как он выражается, «гадюшник», что будет только рад, что у меня, наконец, случились неприятности.

А даже если он возьмется хоть для вида разобраться в этом деле, не окажется ни одного свидетеля. Жители окрестных домов были злы на меня еще больше, чем милиция.

Я представил себе, с каким злорадством они смотрели ночью на разорение «гнезда разврата»…

Дело было плохо. Еще хуже оно было оттого, что я точно знал, кто это сделал. Оставалось, конечно, радоваться, что ничего не пропало и у меня есть только проблемы с окнами и с установкой двери на место.

Но мне стало ясно, что Бык не любитель много говорить и упрашивать… Мы посоветовались об этом с Валентиной.

— Двадцать тысяч — это половина всего, что мы имеем, — сказала она грустно. — Но ведь если такой беспорядок будет продолжаться, нашу дискотеку все равно скоро прикроют. Тогда мы потеряем все.

Она еще подумала и сказала:

— Наверное, нам действительно не обойтись без этого Быка.

Вечером на дискотеке появился сам Бык. Он вошел в зал и с победной улыбкой посмотрел на меня, стоящего возле пульта диск-жокея.

Я кивнул ему и указал на дверь моего кабинета. Бык улыбнулся еще горделивее, чем в первый раз.

В кабинет ко мне он вошел так, словно сделал одолжение. Вероятно, такое лицо было у Бонапарта, когда он въезжал в Москву…

— Я слышал, у тебя неприятности, — сказал он, разваливаясь на стуле.

Я молчал и смотрел на него, в его наглую рожу. Вот бы никогда не подумал, что мне когда-нибудь придется иметь дело с этим подонком.

Но такова современная жизнь. Седые почтенные профессора остались в институте. Вообще все хорошие приличные люди остались где-то там, в далекой прошлой жизни.

Конечно, есть хорошие люди и в Белогорске. Наверное, до них рукой подать. Только они вряд ли помогут мне.

Заместитель прокурора Павел Кротов, мой одноклассник, да тот же участковый, заведующая отделом культуры — все они хорошие порядочные люди. Я могу пойти к каждому и буду принят как равный, уважительно и хорошо. Но что они все мне скажут?

«Закрывай свою поганую дискотеку. Не позорься», — скажут они. И будут правы по-своему.

А я куда денусь? На рынок носками торговать пойду? Что я могу сделать, если я работник культуры и это — единственное, что я умею делать? Это — моя профессия. И другой у меня нет. Разбавлять бензин водой на бензоколонке я все равно уже как следует не научусь… Для этого надо иметь склонность. Да и не напрасно же я пять лет учился… Этот клуб и эта дискотека, мною придуманная, — это единственное мое подспорье в жизни. Мой кусок хлеба, который теперь стал, ой, как дорог…

И последним человеком, который мне остался в качестве соломинки, за которую хватается утопающий, стал Бык. Только этот негодяй мог реально помочь мне в работе.

Так я считал тогда.

Правда, он хотел половину…

— Могло и хуже быть, — сказал вдруг Бык, посмеиваясь. — Могли и спалить твой клуб. Нынче народ, знаешь, какой… Спалят, и все. Ку-ку. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

Никто не придет мне на помощь. Действительно, спалят клуб… Вот я и остался в своей жизни один на один с Быком.

— Так ты подумал? — спросил он, закуривая.

— Я согласен, — сказал я и в эту минуту стал отвратителен самому себе.

— Я и не сомневался, — произнес Бык со значением. — Хорошо, что ты согласен. Умный мальчик. А то ведь столько негодяев вокруг… Прямо сегодня ночью и спалили бы твою халупу.

Он посмотрел в мои глаза и успокаивающе добавил:

— Ничего, не бойся. Теперь все будет хорошо. Давай сюда двадцать тысяч.

Я отсчитал ему деньги, и он, засовывая их в карман, ухмыльнулся покровительственно:

— Деньги ваши — будут наши… Не дрейфь, Франц. Теперь будешь, как у Христа за пазухой.

Вот так состоялось наше знакомство. Надо сказать, что в первое время я не особенно жалел о том, что появился Бык. Потому что порядок, относительный, конечно, он поддерживал.

Бандиты не могут обеспечить порядок в европейском понимании этого слова. Но нечто, похожее на субординацию и дисциплину лагерно-блатного типа они могут организовать.

Дискотеки теперь заканчивалось более или менее вовремя. Я получил возможность спать по ночам. За несколько последних месяцев я совершенно от этого отвык.

Другое дело, что все эти отношения с Быком и его «людьми» производили на меня очень тяжелое впечатление. Теперь он больше не пугал меня, наоборот, шутил и помогал, если надо, утихомирить разбушевавшихся юнцов. Просто каждый раз он приходил в начале ко мне в кабинет и получал свои двадцать тысяч. Он при этом улыбался и сразу уходил потом.

Но меня каждый его визит «вгонял» в состояние истерики. Мне был гадок, мерзок Бык. Мне был гадок и мерзок я сам. Сама ситуация. Сама эта проклятая моя жизнь.

Не все люди могут так жить. Не каждый рожден для этого.

Наверное, я был рожден для того, чтобы служить библиотекарем. Или музыкантом в оркестре. Тогда я прожил бы свою жизнь сам с собой, более спокойно. И не произошло бы того, что случилось со мной дальше.

Я вновь перестал быть мужчиной в постели. Не так уж много мне было нужно для этого.

Пара визитов Быка, разговоры с ним, пусть краткие… Ощущение мерзости и страха… После этого никакие чистые простыни и нежные слова Валентины уже не могли меня сделать мужчиной.

Стоило мне посмотреть на Быка, на его рожу, и я сразу вспоминал Олега — маминого сожителя. Да и не его одного. Это был собирательный образ. Олег из моего детства, Бык сейчас — это как общий образ грубой, циничной силы, похотливой и наглой, которая ломает мою жизнь. Перед которой я бессилен…

Иногда по ночам я просыпался и слышал, как Валентина плачет в подушку. Бедная, она так старалась быть хорошей женой.

Не ее же вина в том, что у меня с детства сложилось такое отношение к сексу.

Я видел, что Валентина ломает себя, когда берет инициативу в постели в свои руки. Она — человек совсем иного типа. Как женщина, она более податлива, чем агрессивна.

Просто раз в две недели ее терпение и ожидание ласки заканчивались, и она была вынуждена сама лезть ко мне и «заводить». Сколько нежных и чистых слов она сказала мне в эти горькие и мучительные для нее минуты. Сколько слов и ласк ее рук было потрачено на то, чтобы возбудить меня… Наверное, не меньше, чем крахмала на простыни…

Я жалел Валентину и вообще чувствовал себя очень неловко перед ней, но что же я мог с собой поделать?

Сексопатолога в райцентре нет. Не полагается по штату… Психиатра из поликлиники я прекрасно знал с детства. Она одно время, когда я еще был маленьким, жила от нас через дорогу.

Не к ней же было идти. И вообще, весь город говорил бы только о том, что Франца Бауэра видели, когда он выходил из кабинета психиатра… Решили бы, что я тайный алкоголик, и поставили на мне крест.

А Бык постепенно стал наглеть. Однажды во время дискотеки, когда я вышел из кабинета, то увидел, что он стоит возле моей жены и что-то ей говорит. Рожа его при этом была самая ненавистная для меня — игриво-похотливая. С такой рожей он «цеплял» тут на танцах пэтэушниц и работниц швейной фабрики…

Теперь с таким же выражением он о чем-то говорил с Валентиной. Я уже было кинулся туда, где был контроль и где они стояли, но в этом отпала необходимость. Мой взгляд, устремленный на него, вероятно, прожег лоб Быка, и он увидел меня.

Он тут же отошел от Валентины. Она же вообще не видела меня в ту минуту. Я решил, что это была случайность, и даже не сказал ей ни о чем.

Однако через неделю Бык вдруг пригласил мою жену на какой-то танец. Она отказывалась. Я сам это видел. Валентина мотала головой и что-то говорила, указывая на свое рабочее место — контрольный пост у входа в зал.

Бык же тянул ее за руку и в конце концов действительно вытянул из-за конторки.

Они стали танцевать, если это можно назвать танцем. Валентина, естественно, умела это делать, а Бык «танцевал» как все тут. То есть если это быстрый танец, он прыгал на месте, а если медленный — прижимал к себе обеими руками партнершу и раскачивался вместе с ней не в такт музыке…

Танец был медленный. Именно так все и произошло. Когда я увидел Валентину в объятиях этого монстра, я просто ошалел. Руки гориллы трогали тело моей жены!

В ту же минуту Бык увидел меня. Наши глаза встретились, и он усмехнулся. Что эта обезьяна сумела прочитать в моих глазах?

Я отвернулся. Мне было невыносимо видеть эту картину. Сразу после танца я подошел к Быку и предложил ему пойти в мой кабинет. Он прекрасно понял зачем и вновь усмехнулся.

— Слушай, — сказал я ему, едва мы остались наедине. — Кажется, мы так не договаривались. Ты получаешь деньги и обеспечиваешь порядок. При чем тут моя жена?

— А что? — нагло спросил Бык. — Чего ты так боишься?

Он спросил это таким голосом, что я испугался. Это было совершенно невероятно, но я вдруг подумал о том, что он говорит это таким тоном, как будто знает о моей мужской слабости. Конечно, это было невозможно. Просто мужчины иногда чувствуют такое друг про друга бессознательно. Особенно такие, как Бык.

Он представляет собой самый ненавидимый мною тип мужчины. Таких довольно много, и они всегда бывают очень довольны собой. Этакий тип мужчины-сперматозавра. Мужчины, до краев наполненного спермой. Глупые, агрессивные. Вместо сердца и мозга — сперма. Вот-вот, к она польется из ушей…

Ему совершенно все равно — кого и как… Лишь бы побольше. Испанцы называют таких «производителей» красивым словом «мучачо»… Не человек, а мускулы, плавнопереходящие в фаллос…

— Чего ты боишься? — вновь спросил Бык, нагло рассматривая меня в моем возмущении.

— Я не боюсь ничего, — ответил я, сохраняя достоинство. — Просто говорю тебе — не приближайся к моей жене. Что тебе — других мало? Тут, кажется, достаточно прошмандовок…

— Порядочную хочется, — мечтательно сказал Бык. — Она у тебя красивая, порядочная, образованная… Совсем другое дело. Человек ведь должен тянуться к прекрасному. Вот я и тянусь.

— Ты меня понял? — пытаясь придать себе грозный вид, спросил я. — Или тебе нужно подробно объяснять, что я тебе это запрещаю делать?

— Что ты мне запрещаешь? — с ленивой наглостью спросил Бык, как бы потягиваясь передо мной…

Этот его жест означал две вещи… Он как бы показывал мне, насколько скучно ему со мной говорить, а с другой — как будто говорил мне: «Ну, вот он я. Попробуй, ударь меня…» Это напоминало крик шпаны в годы моего детства: «Я больной! У меня справка есть! Я тебе что хошь сейчас сделаю, и мне ничего не будет…»

Потом Бык сказал;

— Ладно. Не трепыхайся. Не стану пока…

— Что не станешь? Что пока? — взвизгнул я, чуть не подпрыгнув перед ним. Может быть, я даже ударил бы его, если бы он тотчас же не отступил на шаг и не сказал примирительным голосом:

— Да я пошутил… Не хочешь, не надо. Успокойся, не кипятись.

— Ты меня понял? — продолжал я наступать на него, сжимая кулаки в бессильной ярости.

— Понял, — ответил Бык, выходя из кабинета. — Я тебя понял.

Дискотека в ту ночь закончилась вовремя — ровно в двенадцать. Мы с Женей закрыли клуб, и я пошел домой по тихим, пустынным улицам. Валентина всегда уходила пораньше.

На улицах было темно. Освещаются более или менее хорошо только три улицы в центре. А у нас, на окраине, света почти нет. Я шел в темноте, разбирая дорогу. Была зима, вокруг лежали глубокие сугробы. Некоторые были так высоки, что превышали человеческий рост.

Видно вокруг было плохо. Обычно, несмотря на отсутствие фонарей, свет падает на улицу из освещенных окон. Сейчас же была ночь, и все окна были темны.

Вдруг из-за сугроба появились две фигуры. Они вышли так внезапно, что я даже не сообразил, кто это, и продолжал двигаться им навстречу.

Один из мужчин неожиданно бросился на меня и ударил кулаком в лицо. Я упал в снег на спину. Нападения я совершенно не ожидал.

«Только бы не били ногами, — подумал я. — Это самое страшное». Но именно это и произошло. Я не успел встать, а только перевернулся на бок, как ощутил страшную боль в правой руке.

Надо мной стоял человек, и я увидел в его руках доску. Доска была неширокая, почти как палка. Это ею он меня ударил по руке.

В глазах у меня стало темно от боли. Я закричал, надеясь, что, может быть, хоть кто-то услышит и придет на помощь. Хотя на это, конечно, надежды мало.

«Давай еще!» — крикнул второй человек, и палка опустилась на меня во второй раз.

«Только бы не по голове», — промелькнула у меня нелепая надежда. Как говорят, надежда умирает последней…

Но тут все оказалось благополучно. Второй удар был тоже не по голове. Я пытался бессознательно отползти и, видимо, переместился, так что второй удар пришелся по ноге…

Видимо, он был еще болезненнее первого. Я задохнулся в крике боли и потерял сознание. Теряя сознание, я был абсолютно уверен в том, что умираю. Мне показалось именно так.

Перед глазами плыли сначала красные, потом фиолетовые круги. Затем круги стали распадаться и превратились в разноцветные шары, которые ослепительно блестели.

«Как в цирке», — подумал я и почему-то в то мгновение пожалел, что так мало ходил в цирк в своей жизни. Почему-то именно это показалось мне самым горьким в те секунды, что я прощался с жизнью…

Была пустота, чернота, в которую я провалился. Вспомнив книгу доктора Моуди и его рассказы о впечатлениях людей, переживших клиническую смерть, я все время ждал появления черного длинного туннеля и света в его конце. Там меня должен был встречать Бог.

Я подсознательно ждал этого момента, но он все не наступал. Вместо этого я почувствовал, что меня кто-то трясет за плечо.

«Значит, я не умер, — подумал я. — Удивительно… Я был уверен, что умру». Надо мной склонилось старческое лицо, и я узнал тетю Феню, мою клубную кассиршу. Она трясла меня и испуганно говорила:

— Что с вами?.. Да вы живы ли?..

Оказалось, что я упал прямо напротив ее дома. Там напали на меня эти двое. Даже палку они выдернули из забора тети Фени.

Старуха по старческой манере не спала и сидела у окна. Она услышала мой крик с улицы, увидела, что там происходит. Меня она не узнала и вообще никого не узнала.

Конечно, выйти из дома она не могла, боялась, но как только нападавшие убежали, оставив меня на снегу, как тетя Феня тотчас же выскочила, накинув пальто. И с изумлением увидела своего директора…

Она рассказала, что меня ударили всего три раза палкой. Один раз — по руке, один раз — по ноге, и после того, как я перестал шевелиться — еще один раз по спине. Третьего удара по спине я вообще не почувствовал. Наверное, я был уже без сознания, да и толстое пальто защитило меня.

Пока ехала «скорая», я лежал в доме тети Фени, куда она меня затащила. «Скорая» ехала долго, так что успела прибежать Валентина, которой тетя Феня позвонила тотчас.

— Кто это тебя? — спрашивала Валентина поминутно.

Потом тоже самое у меня спрашивали в больнице, и еще несколько дней спустя — участковый.

Откуда я мог знать? Я же не готовился к нападению и не имел возможности рассмотреть хулиганов. Они ничего не отняли у меня, ничего не сняли с меня из одежды. Они как будто просто напали для того, чтобы изувечить меня.

В больнице мне сделали рентген, и выяснилось, что несмотря на то, что я остался жив, дела мои не так уж хороши.

Выяснилось, что у меня сломаны рука и нога. Когда я падал, то упал на левый бок. Вот и досталось моим правым руке и ноге.

В палате я провел всего несколько дней, а после этого Валентина договорилась, и меня перевезли домой на медицинской машине. После нашей районной больницы я почувствовал себя в раю.

Раза два приходил участковый. Он старался скрывать свою неприязнь ко мне. Все-таки человек пострадал…

Тем не менее он не мог сдержаться и говорил сквозь зубы: «Танцы ваши до добра не доводят… Сначала они друг друга избивали, а теперь до вас дошли».

Я понимал, что в целом он совершенно прав. Хотя не мог понять, за что я так изувечен. И кто это сделал. Некоторые подозрения у меня стали появляться только спустя неделю.

Я лежал на кровати почти без движения. Нога и рука у меня были еще в тяжелом гипсе. Их поднимать-то было тяжело, не то, чтобы пошевелиться.

Как-то днем пришел диск-жокей Женя. Он явился с килограммом апельсинов и бутылкой коньяка.

— Проведать больного, — пояснил он, садясь на стул рядом с моей кроватью. — Тебе выпить-то можно? — спросил он, оглядываясь на Валентину, которая стояла за его спиной.

— Ему нельзя, — строго сказала она. — Вот поправится, тогда и выпьете.

Голос ее почему-то вибрировал, и чувствовалось, что она вся напряжена.

Тогда я не обратил на это внимания.

— Ладно, — миролюбиво сказал Женя. — Я тогда коньяк сейчас заберу. Потом, когда ему можно будет, я лучше новый принесу. А ты, Франц, ешь пока апельсины.

Мы засмеялись, и Женя стал рассказывать о своей жизни.

Валентина вышла из комнаты и стала прибирать вещи в другой. Мы слышали, как она ходит там взад и вперед. Ее негромкие шаги не привлекали моего внимания, но я заметил, что Женя как-то странно напряжен. Он будто ощущал себя скованным.

Разговор наш велся неторопливо, но что-то словно мешало Жене говорить. Он поминутно оглядывался на дверь. Тогда я не мог понять, отчего он чувствует себя не в своей тарелке.

Вдруг хлопнула входная дверь. Это Валентина вышла зачем-то на улицу. Скорее всего, она пошла в сарай за углем для того, чтобы топить печку. Стояли сильные морозы.

Женя услышал это и вдруг, наклонившись пониже ко мне, сказал:

— Хочу тебе сообщить… — Он замялся, но потом твердым голосом быстро произнес почти мне в самое лицо: — Валентина твоя… Пока ты тут лежишь, она ведь вместо тебя там, в клубе, на дискотеке командует…

— Ну и что? — спросил я и почувствовал сразу, как сердце у меня захолонуло.

— Да то, — ответил Женя, торопясь сказать то, зачем пришел. — Мы с тобой вместе работаем. Можно сказать, товарищи. Ты мне никогда ничего плохого не делал. Вот я и решил тебя предупредить. Конечно, это не мое дело…

— Да что ты, — прервал я его сбивчивую речь. — Говори, что ты хочешь сказать. Что там с Валентиной?

И Женя рассказал мне, что последний раз на дискотеке он сам видел, как Валентина вдруг пошла танцевать. Да не с кем-то, а с Быком. И они танцевали долго, и Бык ее лапал.

— А она? — спросил я, заранее как бы чувствуя ответ.

— А что она? — отмахнулся Женя. — Она — ничего. Танцевала. А потом к тебе в кабинет пошли.

И он сообщил, что по его подсчетам, пробыли они там час или даже больше. Он, Женя, в кабинет не заходил, конечно, не видел, что дверь была заперта изнутри…

— Он к ней давно подкатывался, — сказал Женя. — С первого же дня, как ты заболел и Валентина стала одна приходить. Раньше-то он тебя все-таки стеснялся, а теперь… Вчера вот прямо у всех на глазах увел ее в твой же кабинет.

Женя беспокойно зыркнул глазами в сторону двери и добавил:

— Мое дело — сторона. Я тебе ничего не говорил. Просто мне за тебя обидно стало. Вот и решил прийти и предупредить.

Так вот оно что…

Мгновенно я связал все воедино и понял, кто на меня напал. Это были подручные Быка. После нашего жесткого разговора он все же решил добиться своего. У таких, как он, это в крови — настоять на своем, обязательно унизить и победить соперника…

И он послал своих хулиганов, чтобы они изувечили меня. Они так и поступили. Теперь все получилось так, как хотел Бык. Как он запланировал.

Я, беспомощный, лежу тут в кровати, а Валентина попала ему в руки. И он «обработал» ее. Как он обрабатывает регулярно приглянувшихся ему девок на танцах.

Но ведь моя жена — не девка. Как же она пошла на это? На унизительную для себя близость с этим подонком?

Как могла, как посмела она изменить мне? Это же подлость — изменить мужу, когда он беспомощен…

Загрохотало ведро в прихожей. Это вернулась Валентина. Женя замолчал с довольным видом. Он успел все же сказать мне то, что собирался.

Валентина вошла в комнату с напряженным лицом. И тут я понял, отчего она так нервничала, когда пришел Женя. Она понимала, что он заметил ее взаимоотношения с Быком и боялась, что он расскажет мне о них.

Правильно боялась… Теперь я все знал.

Женя сразу засуетился и сказал, что ему пора. Он встал, пожал мне левую руку и ушел, стараясь не встречаться глазами с Валентиной.

Я некоторое время лежал, закрыв глаза и раздумывая, что сказать жене. И стоит ли вообще что-то говорить…

Все мое прошлое всколыхнулось во мне. Я вновь был обманут, вновь мне изменили.

Сначала это была мама, теперь оказалось, что и жена. Не случайно этот Бык так напоминал мне Олега…

— Как ты можешь? — спросил я наконец Валентину, не открывая глаз. — Как ты можешь… С этим Быком… С этой дрянью. Ты — образованная женщина, ты замужем. И с каким-то гнусным хулиганом, который тебя наверняка ни в грош ни ставит. Он же использует тебя, а потом смеется над тобой. Как ты можешь?

Я всхлипнул невольно.

— Когда твой муж лежит беспомощный… Ты изменяешь ему с хулиганом…

По щеке у меня потекла слеза. До этого я даже не подозревал, что вообще умею плакать…

Валентина сидела в ногах у меня на кровати и молча слушала мою тихую истерику.

— Как ты можешь… — бормотал я горько, не обращая внимания на то, что слезы текут по моему лицу.

Я ожидал, что Валентина будет оправдываться. Конечно же, в глубине души я надеялся на то, что она вообще рассмеется мне в лицо и скажет, что Женя все придумал и во всяком случае, преувеличил. Что она ничего подобного не делала, и что я просто сошел с ума…

Но она молчала и напряженно смотрела на меня. Открыла рот, чтобы что-то сказать. Потом передумала и сомкнула губы.

— Это правда? — спросил я наконец, как бы моля ее сказать мне, что это неправда.

— Не знаю, — ответила Валентина и еще крепче сжала губы.

После этих слов она встала и начала собираться на работу. В клуб. На дискотеку.

— Не ходи, — сказал я. — Не ходи туда. Останься со мной.

Но она только строго посмотрела на меня, обернувшись, и ничего не ответила.

Она ушла, громко стукнув дверью, а я остался лежать на своей кровати.

Некоторое время я пытался уговаривать себя.

«Она идет, потому что нужно же проводить дискотеки, — говорил я. — Оттого, что я лежу, прикованный к постели, работа не должна останавливаться. В конце концов я сам попросил Валентину подменять меня, чтобы не оставлять Женю одного. Может быть, Женя все преувеличил. А Валентина — гордая женщина, и просто была оскорблена моими подозрениями. Поэтому она и отказывалась даже говорить на эту тему. Поэтому она и молчала. Поэтому и смотрела на меня так странно. Но отчего же тогда она смотрела, как я плачу, и даже не попыталась успокоить меня?»

В конце я все же понял, что Женя рассказал мне правду. Теперь я впал в тоже состояние, что и в детстве. Не думал я, что мое прошлое, мое несчастное прошлое вернется ко мне в образе нынешнего дня.

Этот Бык и моя Валентина… В голове не укладывалось. Теперь я был так же беспомощен, как и в детстве. Только тогда я был просто маленький мальчик, а сейчас я не мог ходить. Нельзя побежать туда, в клуб, нельзя остановить, прекратить это…

Ничего нельзя. Можно только лежать и думать. И вдруг я вспомнил замечательный способ, которым пользовался с детства. Я стал египетской мумией. Бесчувственной, мертвой мумией. Которой нет дела до всего на свете, тем более до таких пустяков, как близкий человек и то, что он меня предает.

Какое дело до этого мумии? Я мумия. Я лежу, спеленутый, мертвый, сухой… Я — не от мира сего, я — просто предмет. Мне ничего не нужно. У меня нет потребностей. У меня нет чувств, желаний, разочарований. Мне хорошо. Спокойно. Легко. Я заснул. Наверное, я был еще слаб, так что мне удалось себя усыпить. Я отключил себя от действительности.

Проснулся я ночью. Кругом была темнота, и только из-под двери в соседнюю комнату пробивалась полоска света. Я сразу понял, что Валентина уже вернулась домой.

Из комнаты доносился ее голос. Он звучал явственно. Сначала мне показалось, что она что-то говорит мне. Потом я понял, что это не так.

Валентина была там не одна.

И вдруг я все понял. Я даже не поверил этому. Такому чудовищному совпадению. Жесточайшим образом судьба повторила свою пытку. Что это — судьба? Или рок? Как вообще называется та сила, которая выбирает одного человека и заставляет его дважды проходить через один и тот же мучительный кошмар?

Звуки, которые я услышал из соседней комнаты, входили мне в уши, но не достигали моего сознания. Не так-то легко человеку поверить в то, что жизнь подбросила ему буквальное повторение уже пройденного и пережитого…

С трудом я встал на одну ногу. Потом стащил с кровати вторую, пятикратно утяжеленную гипсом. Помогать себе я мог только одной рукой. Вторую я вынужден был держать на весу.

Нужно было сделать несколько шагов к двери.

«Главное — не потерять равновесия, — говорил я себе. — Сейчас я открою дверь, и дьявольское наваждение уйдет. Я увижу, что это обычная слуховая галлюцинация. Просто я ослаблен и расстроен глупыми мыслями, вот психика и сыграла со мной злую шутку…»

Я открыл дверь и застыл на пороге.

Валентина стояла на кровати на четвереньках. Она была в платье, в котором ушла вечером из дома.

Платье было задрано до самой груди. Сзади ее сильными движениями имел мужчина. При каждом ударе сзади она сотрясалась и громко болезненно стонала. Валентина стояла, опустив голову, и не видела меня. Дверь открылась бесшумно.

Зато я встретился глазами с увидевшим меня сразу Быком…

Бык в моем доме, в соседней комнате имел мою жену Валентину.

Вероятно, он был вполне готов к такой встрече. Я даже думаю, что он специально подготовил программу для меня. Потому что едва только я появился, Бык сказал мне, издевательски улыбаясь:

— Ну что, доволен? Это тебе развлечение, чтоб ты не скучал.

Наверное, он репетировал заранее эту фразу.

При этих словах Валентина подняла голову и тоже увидела меня. Лицо ее было красным от прилившейся к нему крови и от естественного возбуждения. Стыд и мука были написаны на нем. И страсть, сладость вожделения… Это тоже я сумел прочесть на ее лице.

— Уйди, — прохрипела она мне, сотрясаясь от ударов входившего в нее подонка. — Не смотри… Франц, пожалуйста, не смотри…

Она заплакала, и слезы потекли по ее и так залитому потом лицу.

— Не надо, — громко стонала она, непонятно к кому обращаясь, ко мне или к нему. — Не надо так… Стыдно… Я не могу…

Но на Быка все это не произвело никакого впечатления. Вернее, произвело как раз обратное.

— Можешь, — отвечал он, с силой вгоняя свою плоть в мою жену. — Еще как можешь. Покажи муженьку, как ты любишь это дело… А ты смотри, как она налезает на меня…

Видимо, на моем лице отразились такие сильные чувства, что Бык вообразил, что я могу броситься на него. Может быть, я бы так и сделал. Потому что в ту минуту я ненавидел его по-настоящему, и меня не остановил бы даже страх перед его кулаками. Но я почти не мог двигаться и еле стоял на одной ноге…

— Ну, ударь меня, — издевательски сказал Бык. — Подойди сюда и ударь меня.

— Не надо так, — стонала Валентина и рыдала в голос.

Я пошатнулся и закрыл за собой дверь. Что я мог сделать? Я лег обратно в постель и зажал уши рукой. Но одно ухо у меня все равно оставалось открытым, и я был вынужден слушать звуки, которые были слишком непереносимы для меня.

Все это продолжалось примерно еще минут пятнадцать. После этого Бык ушел. Вероятно, он пришел сюда специально для того, чтобы показать все мне, а после того, как я все увидел и ушел к себе, Бык утратил всякий интерес к ситуации. Он ушел.

Предварительно он засунул голову в дверь моей комнаты и сказал:

— Ну, ты поправляйся… Теперь будешь поскромнее.

С этими словами он ушел.

Спустя примерно минуту в комнату вошла Валентина. Она была все в том же платье с измятым подолом. Тушь на ее глазах размазалась, и теперь лицо Валентины было все в черных полосах. Она села на моей кровати и некоторое время молча смотрела на меня.

Она ждала от меня каких-то слов. Чего она ждала? Осуждения? Брани? Жалоб и увещеваний?

Она не знала, что однажды я уже прошел через все это. И у меня не было иллюзий.

Если бы она знала мое прошлое, она бы поняла, отчего я так осторожно отношусь к женщинам. И я оказался прав. Она сама невольно подтвердила это.

Поскольку я молчал и только смотрел на нее, как каменный, она вдруг сама начала говорить.

В первый же вечер, когда Валентина пришла в клуб без меня и началась дискотека, Бык позвал ее танцевать с ним. Она отказывалась, но он был настойчив.

— Только один танец, — сказала она.

— Посмотрим, — тоном хозяина ответил он и повел ее в круг.

Почти сразу он стал щупать ее и тискать, мять повсюду. Она пыталась отстраниться от его рук, но это было невозможно. После нескольких безуспешных попыток, Валентина ослабела. К тому же его ласки, грубые ласки хулигана с улицы подействовали на нее.

Она изнемогала от них…

— А что я могла с собой поделать? — сказала жена, и глаза ее вдруг блеснули обидой. — Ты не живешь со мной уже больше месяца. Да и раньше, до этого… Сколько я могу стараться и возбуждать тебя? Сколько я могу возиться с таким бревном в постели, каким являешься ты с самого начала нашей совместной жизни?

Она сказала, что сначала, сразу после брака, она надеялась, что ей удастся «раскачать» меня и сделать так, чтобы я жил с ней нормально. Действительно, она приложила для этого много усилий.

— Но потом я поняла, что у меня все равно ничего не получится, — сказала она горько. — Ты оставался таким же слабым и холодным в постели. А в последнее время ты уже вообще ничего не мог. Я извелась. Ты слышал, как я плакала по ночам? Уверена, что слышал… Я — порядочная женщина. И никогда бы не бросилась сама на шею мужчине. Но тут я ничего не могла поделать. Я обезумела от его рук, которые щупали меня. Ведь еще никогда в жизни ко мне так не прикасался мужчина. У меня был всегда только ты — только твои равнодушные прикосновения, твои бесполые поцелуи… И все эти чистенькие простыни, чистенькие наволочки… И только тихо, только без лишних слов и движений. Только стерильно… Ты себе представить не можешь, как мне надоела эта стерильность. А Бык повел меня в кабинет и там овладел мною просто на полу. На грязном полу. Такого у меня никогда еще не было. И он действительно меня хотел. Он сорвал с меня белье, он терзал мои груди, он заставлял меня кричать и стонать. Ты хоть раз заставил меня стонать?

Валентина с гневом посмотрела на меня, и я понял, что она перешла в наступление.

Она не раскаивалась в своем поведении. Наоборот, она хотела, чтобы я понял ее и одобрил ее поступки… Странное желание.

Валентина продолжала свой рассказ. Она была как разъяренная фурия и каждое слово бросала мне в лицо, как обвинение.

Это я был виноват в ее падении.

— Потом он оставил меня на полу и вышел. Я некоторое время еще лежала в той позе, как он меня бросил, удовлетворившись. А потом встала, привела себя в порядок и вышла в зал… Я старалась не встречаться с ним взглядом, но он сам подошел ко мне. И сказал: «Понравилось?» Я молчала и не смотрела на него. Тогда он взял меня рукой за подбородок и, подняв мое лицо, сказал: «Перед закрытием опять приду к тебе. Жди меня в кабинете своего муженька». И я ждала его. С трепетом желания, если тебе это интересно… Да-да… Это мой первый мужчина. Не ты — слабак и зануда, а он. Пусть он хулиган и подонок. Я знаю, что ты можешь сказать об этом… Но он, а не ты, может заставить женщину кричать и плакать. Может заставить подчиняться себе. Я рыдала и смеялась. В первый раз в жизни я ласкала мужчину, стоя перед ним на коленях. Ты никогда этого у меня не просил. И не позволил бы, если бы я предложила. Ты ведь такой стерильный… Где тебе понять…

Валентина встала и с презрением посмотрела на меня.

— Ты сам во всем виноват, — сказала она злобно. — Своей слабостью, брезгливостью ты сам толкнул меня в объятия этого мерзавца. Ты думаешь, я не знаю, что он мерзавец? Прекрасно знаю… Ты думаешь, я хоть капельку люблю его? Конечно, нет… Но из-за тебя, из-за того, что ты никогда не мог удовлетворить меня, я просто обезумела и не могла противиться ему. И сейчас не могу… Ты думаешь, это я привела Быка в наш дом? Просто я сегодня рассказала ему о том, что ты стал догадываться о нашей связи. А Бык просто озверел. Он сказал мне: «Пойдем к нему». «Зачем? — спросила я. — Ведь ты уже трахнул меня и можешь делать это сколько захочешь… Но не ходи домой». Именно этого, однако, ему и было нужно. Бык специально привел меня сюда, чтобы ты посмотрел, как он меня трахнет… Разве мне это приятно? Но ты все равно сам во всем виноват.

Валентина сказала свою обвинительную речь и некоторое время еще ждала, не скажу ли я чего-нибудь в ответ.

Ее ожидания оказались тщетны. Я молчал.

Поняв, что я ничего и не собираюсь говорить, Валентина ушла в другую комнату, в сердцах стукнув дверью. Она стала ложиться теперь спать там, вдали от меня.

Конечно, по-своему она была в какой-то мере права. В конце концов, это ее единственная жизнь, и она хочет прожить ее как нормальная женщина. У нее есть телесные желания, которые не дают ей покоя и требуют исполнения. Ее женское тело требует мужчину, и с каждым месяцем все настоятельнее. Это ясно, и странно, что я сам этого не предвидел. Мне надо было лучше понять самого себя и просто не жениться, когда она мне предложила. Надо было предвидеть, что я не смогу принести женщине удовлетворение. Потому что мои комплексы — это мои проблемы, и я напрасно обрек ни в чем не повинную Валентину на страдания. Почему она должна мучиться, живя с мужем, который почти ничего не может. А если может, то обставляет все такими требованиями, что с ним и любовью заниматься расхочется…

Для Валентины виноватым был я. Но разве сам я был виноват в том, что мое детство и юность были изуродованы и я стал состоять из одного сплошного сексуального комплекса? Разве был я виноват в этом?

Виновен я был только в том, что захотел попытаться стать нормальным человеком и женился на Валентине. И не справился со своим комплексом, так нормальным и не стал. Сделал жену несчастной и действительно толкнул в объятия первого, кто протянул к ней руку. А руку протянул подонок…

Валентина же считала меня виновником своего падения и унижения. Совершенно справедливо, наверное…

Поэтому она не считала нужным меня щадить. Теперь она измывалась надо мной. Из своего падения и унижения она сделал способ унизить меня. И заставить страдать меня.

На следующий день она явилась домой с гордым видом и, меняя мне подушку и белье на кровати, сказала как бы между прочим, что теперь она стала сильно замерзать на улице.

Я не мог совсем не разговаривать с ней — это было практически нереально. Ведь я был почти беспомощен, а она ухаживала за мной. И мы жили в одном маленьком домике. Поэтому, когда она мирно сообщила, что стала замерзать на улице, я все же решил ответить ей и спросил, отчего — ведь морозы спали. Я не ожидал от нее подвоха. Но он был — этот подвох.

Валентина молча, не говоря ни слова, подняла свою юбку и показала мне свои голые ноги.

— Я так и хожу теперь, — сказала она, поясняя. — Сегодня же пойду покупать чулки и пояс, но вряд ли это сильно поможет.

Теперь я уже понял, что этот разговор будет продолжением вчерашнего, и замкнулся в себе. Но слушать ее мне приходилось все равно. И смотреть — тоже.

Валентина сказала, что Бык теперь, после того, как окончательно подчинил ее себе, заставляет ее ходить с голой задницей, без трусов.

— Он просто отнял их у меня в первый же раз. А на следующий день отнял другие, которые я надела, — сказала Валентина. — И сказал, чтобы я не смела носить и колготки тоже. Он требует, чтобы у меня всегда под юбкой была голая попа. Чтобы можно было сразу ее пощупать, если захочется.

Валентина подняла юбку еще выше и продемонстрировала мне свой голый зад. Она сделала это неторопливо и с чувством явного наслаждения. Ей хотелось, чтобы я разделил вместе с ней это унижение…

— Только теперь нужно купить чулки, — продолжала она. — Ноги голые замерзают, но все равно это вряд ли поможет. Зима холодная, ветер так и залезает под юбку, когда идешь.

Я представил себе, как Валентина бежит с работы домой. Вся сжавшись, съежившись под юбчонкой, держа ее руками, чтобы ветер не задирал подол… Дрожа от холода и воспоминаний от пережитых только что оргазмах на грязном полу кабинета и под пьяный хохот за дверью.

— Зачем же ты согласилась на это? — вдруг спросил я безразличным голосом. Мне просто захотелось услышать ее объяснение, почему же она слушается этого мерзавца.

— А что мне остается делать? — взорвалась Валентина, опуская юбку и поворачиваясь ко мне. — Он трахает меня каждый день, и я наслаждаюсь под ним. Такого у меня никогда не было в жизни. И не будет с тобой вовек… Я уже отчаялась узнать, что такое настоящий оргазм. Теперь я это знаю…

Она постеснялась опять заговорить о том, что ей стоит все это. Ведь свои мучительные оргазмы она переживала, проходя через позор, через стыд. Через то, что она теперь принадлежала этому грязному скоту.

Теперь она придумала для меня новую пытку. Новое унижение. Она стала собираться на работу в клуб при мне, в той комнате, где я лежал.

Я принужден был смотреть, как она тщательно приводит себя в порядок, как завивает волосы, как натягивает чулки и пристегивает их к поясу… Я смотрел на это молча, ничем не выдавая своих чувств.

Валентина не скрывала от меня своего положения. Наоборот, сразу после возвращения с дискотеки, она приходила ко мне и рассказывала о том, что у нее было с Быком.

Да и рассказывать было не обязательно — все было написано на ней самой. Я и без слов отлично себе все представлял. Как Валентина стоит на четвереньках, с задранным платьем на полу кабинета, как ее завитые волосы лежат на полу и как она сладострастно стонет и визжит от проникновений и шлепков по отставленному заду.

И как потом бежит с голым задом домой, еще разгоряченная и пылающая от страсти…

Не буду говорить о том, в какой кошмар, в какую повседневную пытку превратилась моя жизнь. Ведь я был уже не маленьким мальчиком. За что судьба послала меня в мир таким слабым и беззащитным? Почему все это случалось именно со мной? Сначала мама, потом жена предали меня.

Наверное, мне суждено все время пить горечь измены и оскорбления. Неужели я сам не могу измениться и стать таким же, как Олег или Бык? Почему я не могу так же подчинять себе женщину и дарить ей наслаждение? Такое, чтобы она плакала и смеялась одновременно?

Я хочу, чтобы и от меня женщина уходила без трусов, поджав голый зад, и при этом еще благодарила меня…

Все закончилось довольно быстро. Бык бросил Валентину. Она попросту ему надоела. Этого, конечно, следовало ожидать. Не столько сама Валентина была ему нужна. Нет, он хотел утвердиться над ней и, значит, надо мной. Ему хотелось из принципа подчинить себе приличную замужнюю женщину и трахать ее, да еще сделать это на глазах ее мужа.

Это ведь он не только Валентину трахал у меня на глазах. Это он трахал нас обоих.

Теперь, когда он так легко и быстро добился своей цели, Валентина стала ему неинтересна. Он сделал с ней все, что хотел. Он унизил ее и меня так, как только подсказывала ему его фантазия уличного подонка…

Бык, наверное, вообще не отличался постоянством. Так что однажды вечером Валентина пришла домой мрачнее тучи. Она чуть не плакала.

Я сразу понял, в чем дело. Она не скрывала этого и рассказала, что Бык нашел себе какую-то девчонку восемнадцати лет и послал Валентину подальше.

— Ну вот, — сказал я язвительно. — Теперь ты можешь опять носить трусы.

Валентина посмотрела на меня ненавидящим взглядом.

Это событие примерно совпало с днем, когда с меня сняли гипс и я начал ходить. Первое время с костылями, потом с палкой. Я стал добираться до клуба и теперь мог сам дежурить на дискотеках.

Мне было невыносимо смотреть на Быка. Хотя, к его относительной чести надо сказать, что он больше не напоминал мне о том, что произошло. То ли он был пьян в тот вечер, когда заставил Валентину вести его к нам, домой, то ли ему стало неинтересно вообще вспоминать о пройденном этапе.

Он понимал, что я укрощен навсегда и больше ему совсем не опасен. Он добился своего и, кажется, успокоился.

— Привет, начальник, — сказал он мне при моем первом появлении. — С выздоровленьицем.

Он сказал это даже без издевательской улыбки, как будто это не его люди искалечили меня.

Я промолчал и пошел к себе в кабинет, в место, где моя жена так долго в мое отсутствие служила игрушкой и забавой Быку…

С Валентиной мы почти не общались. Она готовила обед, я топил печку. Мы вместе ходили в клуб на работу, но общения между нами больше не было. Да и что мы могли сказать друг другу?

Было совершенно очевидно, что долго так жить нельзя и что ситуация должна так или иначе разрешиться.

Валентина должна была уйти от меня. Теперь, когда я поправился, у нее не оставалось даже формального повода быть со мной. Решительного разговора и разрыва следовало ожидать со дня на день. Но я не мог отпустить Валентину просто так. Я понимал, что если сейчас она от меня уйдет и я останусь один, то никогда больше не стану мужчиной. Никогда. Мой комплекс окаменеет, и я прекращу быть мужчиной окончательно.

Нельзя было отпускать ее. Я должен был что-то сделать, чтобы остаться с высоко поднятой головой. Сколько можно быть униженным и растоптанным? Сколько можно позволять издеваться над собой?

Мне нужно было вытеснить из себя то, что я видел и знал. Мне нужно было заместить в своем сознании Быка и Олега. Заместить собой.

И этот день настал. С утра я ходил гулять на реку, смотрел на мощное течение, на крутые берега. Лето подходило к концу. Кошмарное лето, которое я прожил, как в страшном сне — отверженный, отринутый, брошенный. Обманутый и оскорбленный.

Желтые листья рассыпались по кустарнику над берегом реки.

Вечером в клубе не было дискотеки, так что я был совершенно свободен. Вернувшись домой, я застал Валентину за приготовлением обеда. Мы не обменялись ни одним словом. Я прошел в комнату и стал смотреть на нее через открытую дверь.

Она была мне отвратительна. Как и мама после всего, что я видел. Я понимал, что не смогу утвердиться, не поимев ее как следует перед расставанием навсегда.

А сделать это я решил обязательно. Отодрать ее, как следует, и только после этого прогнать. Чтобы я оставался победителем, а не она. Не они…

Но я глядел на Валентину и понимал, что не хочу ее. Вся она стала мне противна со своим похотливым телом, с его постыдными желаниями… Она была виновна в том, что не хотела побороть свои грязные постыдные желания. Более того, она не смогла взять себя в руки и еще издевалась надо мной, когда я лежал беспомощным в кровати.

Она показывала и рассказывала мне все. Она хотела сделать из меня полного импотента!

Теперь я должен отомстить. Я должен показать ей, что я не импотент. Отодрать ее и выгнать вон!

Только так…

И тут я понял, что мне следует делать. Все стало ясно, как день. Как я раньше до этого не дошел? Ведь все так просто. Мне нужно стать Олегом или Быком. Вести себя так же, как они, так же относиться к Валентине…

Если делать все так же, как эти «мучачо», то все получится так же, как у них. Только нужно все выполнить в точности и соответственно себя настроить.

Несколько секунд я собирался с духом. Представил себя в чужой роли, взглянул на жену новым, непривычным взглядом и увидел ее по-новому.

— Иди сюда, — сказал я ей твердым голосом. — Побыстрее, — поторопил я ее тоном, которого у меня прежде никогда не было.

Она подошла и встала передо мной, не понимая, что случилось и чего я от нее хочу.

Я оглядел ее быстро, чужим взглядом. Я смотрел на нее глазами своего соперника. Своих соперников. Миллионов своих соперников — «мучачо». И я увидел нечто новое для себя.

Кто она, эта женщина? Передо мной стояла обычная бесстыжая шлюха. Которая только и мечтает о том, чтобы ее прижали покрепче. Только и думает о своих поганых оргазмах… Грязная женщина, одним словом.

— Становись на карачки, — сказал я ей, вставая и толкая ее на кровать.

Валентина посмотрела на меня расширившимися глазами и замерла, не двигаясь.

— Ты не слышала? — спросил я. — Становись на карачки. Быстро.

Она послушалась и, нелепо засуетившись, встала, как я велел.

— Подол задери, — сказал я и закинул подол платья ей на затылок.

Валентина промолчала. Я только заметил, как она низко опустила голову к подушке и как задрожало ее тело…

— Трусы спусти, — сказал я, и она, после некоторого замешательства, завела руки назад и стащила с себя трусики. Делать это, стоя на карачках, было неудобно, и ей пришлось лечь грудью на кровать при этом.

Я встал сзади и осмотрел то, что представилось моему взору. Валентина покорно ждала, подрагивая белыми ягодицами. Теми, что так послушно раздавались перед натиском Быка…

Я подумал об этом и сразу же почувствовал возбуждение. Странное дело, раньше меня нужно было «заводить» не меньше часа той же Валентине, чтобы хоть что-то сумел. Теперь же я вдруг почувствовал прилив мужских сил. Я шлепнул жену по заду и сказал:

— Ишь, как расставилась. Привычка, да?

Валентина ничего мне не сказала. Она стояла в позе и ждала развития событий. На меня же все это производило самое нужное впечатление.

Когда я вошел в нее, она охнула и засучила ногами…

Я делал это с ней не меньше получаса. Мы оба взмокли, и комната поминутно оглашалась криками моей жены.

Лучше бы она молчала! Эти крики мне были слишком хорошо знакомы с самого детства…

С другой стороны, они помогали мне, так как позволяли почувствовать тождественность ситуации. Только теперь я был в роли самого победителя. Я. Я. Я.

Когда все закончилось и мы сели напротив друг друга на кровати, мы оба тяжело дышали. Валентина с непониманием смотрела на меня своими ставшими мутными глазами.

Я же решил дойти до конца. Мне нужно было смыть с себя свое унижение, в котором я жил с самого детства.

— Теперь ты опять не будешь носить трусы, — сказал я, — Никогда. Будешь ходить в чулках и без трусов. Я тебе запрещаю. И каждый вечер ты будешь приходить ко мне в кабинет на дискотеке и становиться раком на полу… И ждать, когда я тебя возьму. Ты поняла?

Я замолчал и строго, испытующе смотрел на Валентину. Многие чувства боролись в ней, и все это отражалось на ее лице.

Она отдышалась, поправила волосы. Потом чуть улыбнулась.

— Нет, — сказала она спокойно, оправляя платье и натягивая обратно спущенные трусы. — Нет, Франц. Ничего этого не будет.

Она помолчала, как бы раздумывая, что можно мне сказать, а потом добавила тихо:

— Франц, ты больной человек. Ты слабый человек. Ты ничего не можешь и не представляешь интереса для нормальной женщины. Пора бы тебе это понять.

Мы смотрели в глаза друг другу. Она — в мои голубые, я — в ее серые…

— То, что ты сейчас так удальски смог, — продолжила Валентина, — это лишь подтверждает твою ненормальность. Ты смог только после того, как представил себя Быком. После того, как занял его место… Но это неестественно, Франц… И я не буду выполнять твои требования. Ты для меня — не мужчина, которому счастлива починяться женщина. Не думай, что стать таким — легко. Для тебя это вообще, скорее всего, невозможно.

Валентина встала с кровати и подошла к окну. Глядя в него на улицу, она сказала:

— Я уйду от тебя все равно. Ты — слабак. В кровати и в жизни. Что бы ты себе не воображал. Бык меня бросил, как и следовало ожидать. Но я найду другого со временем. Того, который действительно подчинит меня себе и заставит служить ему, как мужчине… А не тебе, который взялся играть несвойственную роль.

Валентина оказалась слишком умной женщиной. И слишком хорошо меня знала, И она твердо сказала, что уйдет от меня.

Я сделал все, что мог, чтобы утвердиться. Я сделал все, что мог, чтобы показать себя, наконец, мужчиной. И так провалился…

Она меня раскусила. И сказала, что опять изменит мне. Опять я буду брошен один. Какая подлость, какая подлость… Эти слова я так часто повторял в годы моего детства. И вновь они пришли в мой измученный ум.

Я осознал, что Валентина не должна уйти от меня. Если она уйдет, я буду растоптан окончательно.

На столе лежал широкий кухонный нож. Он был сантиметров двадцать в длину. На кухне столик был старенький, колченогий, и Валентина часто резала мясо или рубила капусту здесь, на обеденном столе. Наверное, она и забыла тут этот нож. На свою беду…

Я подошел к Валентине сзади. Когда она услышала мои шаги и обернулась, я ударил ее.

Нож вошел в грудную клетку и сразу застрял там. Я рванул обратно, послышался хруст. Странно, но этот хруст я услышал гораздо отчетливее, чем крик Валентины прямо над моим ухом.

Я ударил второй раз, и крик сразу оборвался. Наверное, я вторым ударом дошел до сердца.

Если бы вторым ударом я не убил ее и она не замолчала, то на крик наверняка сбежались бы соседи. Потому что крик после первого удара был страшный…

Валентина обмякла, но не упала, потому что я прижимал ее своим телом к стене комнаты. Тогда я вытащил темный маслянисто поблескивавший нож и ударил в третий раз. Туда же. Даже не знаю, зачем. Мне уже и так было ясно, что она мертва.

И больше никто в мире не знает о моем позоре…

Бык знает только, что он трахнул мою жену. Но он наверняка перетрахал столько чужих жен… Кроме этого, он больше не знает ничего. Самое главное ему неизвестно.

Валентина наконец упала на пол. Ее тело со стуком повалилось и застыло. Я встал над ним на колени. Платье на груди ее промокло от крови и прилипло.

Сожалений я не испытывал. Она заслужила смерть от моей руки. Она не должна была жить…

Я встал и побежал закрыть входную дверь. Вдруг кто-нибудь придет и все увидит.

Нужно было как-то отделаться от трупа. От этого окаянного и постылого тела.

Валентину же будут искать. Все равно мне придется заявить о ее исчезновении. Проще всего сказать, что она уехала. Тогда и искать никто не станет. Она же сирота, и близких у нее нет.

Концы в воду.

А куца девать тело? Сжечь невозможно, печка маленькая, захоронить? Могут все равно найти…

И тут я вспомнил о том, что все говорили вокруг. В городе появился какой-то преступник. Он убивает молодых женщин. Повсюду находят головы его жертв…

Тел, правда, не нашли. А головы мертвые находят.

Вот Валентина и пала жертвой этого преступника. Он убил троих или четверых, ну вот пусть будет пятая… Он за все ответит перед лицом закона!

Дальше я все делал совершенно спокойно. Принес брезент, подложил под тело. Потом притащил топор из сарая. Аккуратно примерился и отрубил голову. После этого выбросил в печку прилипшие к топорищу волосы.

Оставалось дождаться ночи, когда будет темно.

Сидеть в одной комнате с трупом не так уж приятно, но в общем-то меня это не слишком беспокоило.

Валентину я не ощущал, как жену. Это была просто женщина, которая посмела надсмеяться надо мной, над моим горем, над моей бедой.

Конечно, она не знала о том, что мне пришлось пережить в детстве… Но все равно, она должна была держать себя в руках и не изменять мне. Потому что секс — это грязь. Это порок.

Заниматься сексом можно только для того, чтобы иметь детей. И только в лоне семьи. Иначе это аморально, совершенно безнравственно. И куда только власти смотрят? Сейчас столько развелось всякого разврата… В каждом фильме, в каждой книжке… Все о развратном пишут. Вот потому и упала нравственность. Как воспитывать молодежь?..

Голову я выбросил на помойку далеко от дома. Жена в последний раз посмотрела на меня своими серыми глазами из мусорного бака. Так ей и надо!

Тело же я завернул в брезент и под покровом темноты донес до заброшенного колодца и выбросил туда. Пусть ищут.

Туда ей и дорога, проклятой развратнице! Больше меня никто не обманет и не бросит…

* * *

Весь понедельник я провела с мамой.

Что и говорить о том, насколько она была потрясена тем, что я ей сообщила. Надо сказать, что я и сама была смущена и удивлена тем, что произошло.

Утром в воскресенье, когда мы проснулись, я некоторое время смотрела на Павлика, лежавшего радом со мной в кровати. Я с изумлением глядела на егокомнату с веселыми обоями на стенах, на старинную кровать с резными завитушками и, конечно же, на него самого.

Передо мной был человек, который добился своего. Причем добился в самой, казалось бы, безнадежной ситуации…

Я удивлялась и на себя самое, так смело и бестрепетно сказавшую «да»… Пусть я и не сказала этого словами, но мое поведение вчера вечером и то, что случилось ночью, говорило о том, что я согласна стать его женой.

Я — жена Павлика! Как это странно звучит.

Я покатала эти слова на губах, как бы прислушалась к ним. К моему удивлению, звучало неплохо, и у меня не возникло никакого внутреннего протеста.

Насколько к месту мы с Павликом вчера вспомнили это стихотворение о ласточках над поросшим черной смородиной обрывом…

Это было очень многозначительно. Вот эта ласточка — Павлик. Я посмотрела на него новым взглядом, действительно, что это я настроилась искать «кружевные сады» и строить «воздушные невозможные замки»? Вот ведь он — красивый, умный, сильный мужчина, который любит меня все эти годы.

Люблю ли я его в ответ?

А зачем усложнять вопросы? Зачем думать о химерах и предаваться пустым глупостям?

Люблю. Правда, еще вчера днем я этого не знала. Но ведь не случайно я все время тянулась к Павлику… Нет, не случайно. Сердце говорило мне это, сердце толкало меня к нему.

Ведь я пришла вчера к нему на свидание, хотя была, прямо скажем, не в лучшем виде — моральном и физическом. И он пришел мне на помощь. Да что там говорить — он родил меня заново. Теперь я заглядывала внутрь себя и не узнавала там ничего.

Он дал мне счастье, самоуважение, дал мне надежду на будущее. Это дорого стоит.

Не псих Франц с его «закидонами», а именно он — верный и преданный, сильный, благородный мужчина. Герой моего романа. Как я могла раньше не замечать его и посмеиваться над его чувствами? Наверное, теперь я всю жизнь буду немного стыдиться этого.

— Мне нужно домой, — сказала я, вставая с постели.

— Зачем? — спросил Павлик, и глаза его сделались тревожными. Он все еще беспокоился, что я могу передумать и все, что было вчера, рухнет. От такой, как я, можно чего угодно ждать…

Но это было прежде. Теперь я не хотела сумасбродствовать.

— Мне же нужно поговорить с мамой, — объяснила я. — Я должна ей все рассказать.

— О чем? — быстро спросил Павлик. Ах, как он любит ясность во всем…

— Как о чем? — улыбнулась я, — Разве ты забыл? О нашей свадьбе.

— Я-то не забыл, — пробормотал смущенно Павлик, — Просто я боялся…

— Что я забыла? — засмеялась я. — Как плохо ты думаешь о своей будущей жене… — Отвернись, — попросила я.

Павлик взглянул на меня с уважением и отвернулся. Я все правильно сделала. В приличных семьях муж никогда не смотрит на раздевающуюся и одевающуюся жену. Это признак дурного тона и безнравственности.

Мне это помогло ночью, когда я тоже попросила Павлика не смотреть на меня перед тем, как я лягу в постель. Теперь же его уважение ко мне возросло.

Мне же нужно было как-то скрыть от него, что на мне нет трусов… Зачем ранить любящего человека в самое сердце? Ведь как он ни храбрится, есть некоторые вещи, которые ему не следует ни знать, ни видеть.

Я быстро натянула на себя юбку, блузку и жакет.

— Так когда свадьба? — спросила я полушутливо. — К какому дню мне готовить свадебный наряд?

Павлик любовался мной, стоящей перед ним. Солнце заливало всю комнату, и я стояла в солнечных лучах, как богиня победы…

— К понедельнику, — ответил Павлик. — Ровно через неделю. Ты успеешь?

— Конечно. Мама поможет мне, — сказала я. — Мы с мамой обе хорошо шьем. Правда, машинка у нас одна, но мы все равно успеем за неделю.

— Ну, иди, — сказал Павлик. — Шей нарядное платье. Я хочу позвать всех и показать тебя. Чтобы все видели, какая ты у меня красивая.

Когда я спускалась из его комнаты вниз по лестнице, то услышала как он набирает телефонный номер. Внизу, у порога гостиной я встретилась с родителями Павлика. Они предложили мне остаться позавтракать с ними, но я отказалась. Я ответила, что спешу к маме сообщить ей новость, и дала слово, что на днях познакомлю их.

Пока мы говорили внизу, я слышала, как Павлик сообщает кому-то о том, что женится и что приглашает на свадьбу. Это он выполнял свое намерение позвать на нашу свадьбу всех бывших одноклассников.

«Интересно, как отреагирует Франц на такое приглашение? — злорадно подумала я. — Как бы он в сердцах не сказал что-нибудь непотребное по моему адресу Павлику… Он ведь псих, от него можно чего угодно ожидать». Но даже эта мысль не показалась мне ужасной.

Павлик не изменит своего мнения обо мне. Он так долго добивался этого не для того, чтобы обращать внимание на какого-то Франца и его сентенции.

Мне даже стало приятно от мысли, что Франц будет терзаться и переживать. «Пусть терзается, — решила я. — Нечего было глупостями заниматься. И пусть отдает трусики назад. Они дорогие, от финского гарнитура…»

Я пришла домой новым человеком. Вчера еще из этой двери выходила какая-то непонятная дамочка. Одинокая, брошенная мужем, связавшаяся от отчаяния с каким-то идиотом…

Бог знает, до чего бы я докатилась, падая все ниже. Хорошо известно, как это бывает с одинокими бездетными красивыми женщинами. Сначала один, потом другой, потом ты начинаешь «ходить по рукам», а заканчивается все тем, что ты, выпив портвейна, делаешь минет пьяным подонкам…

Не знаю, дошла ли я бы до этого, но то, что я уже встала на этот путь, было очевидно.

Теперь же в дом возвращалась другая женщина. Гордая, любимая прекрасным уважаемым человеком…

Мама, конечно, обрадовалась. Павлика она помнила и знала. Знала и то, что Павлик стал крупным начальником. Она не очень хорошо понимала слова «заместитель прокурора», но звучание этих слов действовало на нее успокаивающе.

— Надо шить платье, — согласилась она со мной. — Только нужно купить материи. Но это уж ты сама сделай, я сейчас в ценах не разбираюсь. Завтра пойдешь с утра и купишь. И начнем шить. Фату ведь не нужно?

— Нет, фату не нужно, — сказала я, подумав о том, что надевать символ невинности в моем положении было бы цинизмом…

Мама не находила себе места. Она только и говорила о том, как она удивлена и обрадована. Я ее понимала, потому что и моя радость была не меньшей.

Днем я позвонила Павлику, но его отец сказал мне, что его срочно вызвали на службу.

— Что-то срочное, — сказал он, — Машину прислали из милиции, и он помчался.

Вечером Павлик позвонил мне сам и сказал, что поймали людоедов, и что сейчас как раз идут допросы. Павлик собирался просидеть со следственной бригадой столько, сколько нужно, а это значит — всю ночь…

— Пока они подавлены и не говорят, — пояснил он. — Надо их «раскручивать»…

Так что Павлик извинился и сказал, что мы не сможем увидеться и завтра он все мне подробно расскажет.

Ну что же, я не особенно расстроилась, что мы не увидимся именно вечером в воскресенье.

Мне нужно было действительно побыть одной, привести в порядок свои чувства. Все было так неожиданно. Мне требовался тайм-аут.

А то, что удалось поймать проклятых людоедов — это было просто великолепно. Это ведь означало две вещи — я смогу написать большую статью об этом. Павлик мне поможет и предоставит все материалы расследования. Он и раньше бы это сделал, а теперь тем более — собственной жене-то…

Второе, что было хорошо — это то, что поймал людоедов Павлик. Теперь он должен был стать моим мужем, и мне уже стала небезразлична его карьера.

«После поимки людоедов, его наверняка повысят, — подумала я. — И либо он станет районным прокурором, либо, если прокурору еще рано на пенсию, то Павлика назначат с повышением в областную прокуратуру. Что будет даже еще лучше. Какой же он молодец».

Я и сама не заметила, как стала думать о нем с подлинной нежностью и заботой.

«Мой Павлик», — эти слова уже теперь свободно, без всякого усилия складывались на моем языке, что самое главное — в моем сердце…

Утром в понедельник Павлик позвонил мне сам. Голос его был усталый. Как я и ожидала, он не спал всю ночь.

— Как идут дела? — спросила я.

— Отлично, — ответил он. — Только тут еще одна закавыка осталась. Но мы и с ней разберемся… Знаешь, — радостно продолжил он. — У меня приятная новость. Вышел из отпуска мой начальник. Он уже был тут, мы с ним виделись. Я ему, кроме всего прочего, рассказал о том, что женюсь, и он обещал отпустить меня в отпуск. Так что мы с тобой поедем в свадебное путешествие. Ты довольна?

Конечно, я была довольна… Так хотелось поехать куца-то.

— А куда ты хочешь поехать? — поинтересовался Павлик. — В Париж или в Индию? Или в Египет?

— Это дорого, — ответила я робко. — Ты знаешь, сколько это стоит?

— Ха-ха-ха, — торжественно сказал мой жених. — За столько лет, сколько я ждал этого момента, я сумел собрать столько, что могу позволить себе выполнить любое желание моей жены.

— Правда? — обрадовалась я. Это было больше, чем я могла ожидать от судьбы. Я не заслужила такого подарка в жизни…

— Так Париж или Египет? — спросил Павлик. — Или ты предпочитаешь Италию?

Я замешкалась с ответом. Это было так неожиданно.

— Ты пока подумай, — деловым голосом сказал Павлик. — Через пару часов я тебе позвоню, и ты мне скажешь, куда мы поедем в свадебное путешествие. Я так тороплю, потому что свадьба уже скоро и мне нужно заказать путевки.

Он повесил трубку, а я, в самых радужных планах, уселась на стул. Это была сказка! Я не могла поверить в то, что все это правда, а не сон. Через неделю будет свадьба, и после этого мы уедем отсюда в Италию… Или в Париж… Хотя пирамиды — тоже забавно, хоть там и жарко, говорят… Ничего, оденусь полегче…

Надо будет взять зонтик… И где мой дорожный чемодан?

Я сложила руки и обратилась со словами благодарности и недоумения:

— Господи, Отец Небесный! За что мне такое? Ты ведь знаешь, что я недостойна всего этого…

Мама была тут же в комнате, она слышала наш разговор с Павликом и плакала от счастья. Бывают ведь счастливые минуты и у бедных одиноких вдов… Конечно, если у них есть такие дочери, как я…

И тут раздался телефонный звонок.

— Сними трубку, это наверное, опять Павлик, — сказала мама.

Это был Франц. Голос его был спокойным и размеренным.

— Я тебя поздравляю, — сказал он. — Я очень рад за тебя. Павел — прекрасный человек.

Я, предчувствуя неприятный разговор, сказала сухо:

— Спасибо. Это Павлик тебе сказал?

— Я приглашен на свадьбу, — ответил Франц. — Ведь мы одноклассники. Очень мило со стороны Павла было позвать меня. Тем более, что у меня есть свадебный подарок.

— Какой? — не поняла я, но тотчас же догадалась.

— Твои трусы, — сказал Франц и хихикнул. — Я вручу их жениху при всем честном народе. Как это вам понравится?

Какой негодяй! Какой мерзкий негодяй! И это ему я делала минет, стоя на коленях, а потом отдавалась в позе раком?

— Тебе никто не поверит, — спокойно ответила я, но почувствовала, как голос мой задрожал от ненависти. — Ты сам же поставишь себя в идиотское положение. А после этого тебе придется вообще убираться из Белогорска.

— Почему? — не понял меня Франц.

— Потому что у Павлика достаточно друзей и коллег. Кто ты и кто он? Только посмей сделать это, и тебя сотрут с лица земли вместе со всем твоим клубом. Мокрое место останется…

Я вся кипела. Теперь, впрочем, я уже была не та, что прежде. Сейчас я могла разговаривать с Францем с позиции силы. Я была невестой заместителя прокурора.

— Я пошутил, — сказал Франц. — Я просто неудачно пошутил. Извини меня, пожалуйста.

— Дурацкая шутка, — не сдавалась я.

— Тебе уж и слова не скажи теперь, — с обидой произнес Франц.

— Вот и не говори мне слова! — опять взорвалась я. Потом слегка поостыла, успокоенная его ставшим робким голосом и извинениями. В конце концов, пришло мне в голову, я сама поставила себя с ним в такое положение, что он имеет некоторое право на вольные шуточки.

Наверное, не такой уж грех немного посмеяться над женщиной, которая еще позавчера уходила от тебя с голой попкой… Не надо быть такой строгой к бедному психу. Ему и так, вероятно, очень тяжело и обидно. Ему во всяком случае, хуже, чем мне сейчас. Надо быть милосердной. Тем более, что он извинился.

— Ладно, — сказала я. — Спасибо тебе за поздравления. Но больше ты сюда не звони. И если ты не придешь на свадьбу, то знай, что я ничего не буду иметь против. И скажу Павлу, чтобы он за это на тебя не обижался.

— Хорошо, я не приду, — ответил Франц. — Если ты не хочешь, то я не приду. Только у меня есть к тебе дело.

— Какое дело? — удивилась я. Что за дела у нас с Францем?

— Дело серьезное, — сказал он. — У меня есть важная информация об этих преступниках, которые убивают людей в городе.

— Их уже поймали, — сказала я раздраженно.

— Но у меня есть такие сведения про них, которых нет ни у кого, — сказал Франц тихо. — Они сами этого никому все равно не расскажут. А ты могла бы использовать эту информацию в своей статье.

— Пойди в милицию и расскажи там, — отрезала я. — Они там будут очень тебе благодарны. Вот, кстати, заодно восстановишь свои отношения с милицией. Иди и расскажи им.

— Я не хочу рассказывать им, — ответил Франц. — Я их терпеть не могу. А к Павлу не пойду, потому что мне теперь неприятно на него смотреть. После того, как я узнал, что вы женитесь и что он мой счастливый соперник.

— Ну и что ты предлагаешь? — спросила я.

— Я хочу рассказать об этом только тебе, — ответил Франц. — Против тебя я ничего не имею. Вот ты и воспользуйся этой информацией. Она такая интересная и неожиданная, что твою статью перепечатают все газеты страны. Пусть это будет мой свадебный подарок тебе.

Предложение, конечно, заманчивое. Тем более, что причины нежелания Франца идти в милицию или к Павлику были весьма убедительными…

— Приходи ко мне домой, — предложил Франц. — И я тебе все расскажу. Такого ты больше нигде не узнаешь.

Я заколебалась. Прийти к нему? Домой? Опять?

Я очень этого не хотела. Ведь теперь я уже была невестой уважаемого человека, и ходить по домам одиноких мужчин мне не пристало. Довольно уж я виновата перед Павликом…

— Приходи скорее, — сказал Франц. — Я тебя жду. Прямо сейчас. И ты узнаешь что-то потрясающее.

Не зря Франц закончил институт культуры. Кое в чем он разбирался неплохо. Например, в психологии журналиста.

Это у нас профессиональное. Если есть возможность добыть интересную уникальную информацию, нет таких преград, какие не проделал бы настоящий журналист. Тем более, что прийти к Францу — это не такая уж преграда…

«Я, конечно, невеста, — подумала я. — Но в первую очередь я — журналистка. И не должна упускать такую возможность».

— Хорошо, — ответила я — Я приду, но только ненадолго. И предупреждаю тебя, что в позу становиться не собираюсь.

— Я и не думаю об этом, — сказал он. — Это действительно будет свадебный подарок для тебя. Я тебя жду.

Мне захотелось позвонить Павлику и сказать ему об этом разговоре. Что-то говорило мне, что я должна сообщить ему об этом.

Я набрала номер, но никто не отвечал. Павлик вышел из кабинета. Я посидела у телефона минут десять и набрала номер опять. Долгие гудки. Нет, Павлик ушел куда-то.

Я оделась и вышла из дому. Только маме я сказала, что пошла к Францу.

— Если позвонит Павлик, скажи ему, что я пошла по делу, — сказала я. Потом подумала и добавила: — Мне позвонил по делу Франц. По важному делу. Так и скажи Павлику. Ладно? Только не забудь сказать, что по важному делу.

Мама кивнула, и я пошла.

Я хотела «обернуться» за час, не больше. Поэтому почти бежала ставшей почти знакомой дорогой к дому Франца, моего несостоявшегося любовника.

При этом я думала о том, как судьба мудро все устраивает. И о том, как она переменчива.

Вот и дом Франца. Отсюда я позавчера выходила униженная, раздавленная, злая на себя, на Франца, на весь свет. Все было беспросветно. Теперь же я иду сюда совсем другим человеком.

Франц встретил меня в прихожей и сразу же закрыл на ключ дверь. Мне это не понравилось.

— Открой, — сказала я тотчас.

— Зачем? — серьезно спросил у меня Франц. Он не улыбнулся мне, и я, присмотревшись к нему, заметила, как сосредоточенно и бледно его лицо.

— Как зачем? — уже более раздраженно сказала я. — Чтобы я смогла выйти, когда захочу.

— Для тебя это уже не имеет значения, — ответил Франц и заглянул мне в глаза. — Тебе не придется отсюда выходить…

* * *

Как только я поговорил с Мариной о нашем предстоящем свадебном путешествии, я тут же принялся размышлять о свадьбе.

В ресторане теперь дорого. Слишком дорого. Поэтому отмечать будем у меня дома. Гостиная у нас очень большая. Когда отец строил этот особняк, он так и хотел — чтобы гостиная была большая, вместительная.

Построиться ему тогда было легко. Он был секретарем райкома, а кто жил в небольших городах, знает, что это означало. Означало это, что стройматериалы везли отовсюду. Сами материалы стоили копейки, транспорт вообще обходился бесплатно. Строительные работы оформлялись за полцены, да и те потом как-то списывались.

В те времена для каждого хозяйственного руководителя было просто делом чести помочь секретарю райкома построить свой дом. И не потому что папа был какой-то рвач или хапуга. Вовсе нет. Просто время было такое. Он и не думал просить выписывать ему кирпичи, например, за пол цены с оформлением их как брак. Он даже не задумывался об этом. Он — честный человек. Все это делалось за него.

Построить почти за бесплатно народными руками и за народные деньги дом для партийного руководителя — это для всех советских и хозяйственный руководителей было, выражаясь языком тех лет, «делом чести, доблести и геройства»…

Так что дом получился на славу. Ну и заживем же мы в нем с Мариной!.. Мои приятные размышления прервал телефонный звонок. Это был Фишер. Голос у него был мрачный и тревожный.

— Что вы такой мрачный, Макс Рудольфович? — спросил я его. — Ведь людоедов поймали, теперь все хорошо. Вам — звезду на погоны, мне…

— Вам — свадьба, — сказал Фишер, прервав меня. — Я уже слышал. Поздравляю вас.

— Спасибо, — поблагодарил я немногословного Фишера. — Так что у вас случилось, Макс Рудольфович? Что такой печальный?

— Не печальный, а озабоченный, — сказал капитан. — Вы не могли бы приехать сейчас сюда?

— А что случилось? — поинтересовался я. Обычно, если бывала нужда, Фишер приходил ко мне сам.

— У меня тут задержанный, — сказал Фишер сухо, и я понял, что задержанный находится сейчас в его кабинете. — Не хочется с конвоем связываться, машину свободную искать, — сказал Фишер спокойно. — Но информация интересная. Если бы вы подъехали, мы бы с вами могли посоветоваться.

Мне не хотелось вставать и тащиться в РУВД, но делать было нечего. Макс Рудольфович — серьезный мужчина и зря не станет просить прийти. Он — скромный и рассудительный человек.

Значит, надо идти.

В кабинете у капитана сидел задержанный. Маленького роста, кривоногий, широкоплечий. Так на картинках обычно изображают Квазимодо — героя французского романа.

Урод, да и только…

— Вы с ним не знакомы? — спросил Фишер, указывая мне на этого типа, как только я вошел и мы поздоровались.

Я пригляделся. Нет, вроде бы, не попадался.

— Не имею чести, — ответил я и сел, ожидая объяснений, что это за фрукт.

Фишер позвал сотрудника и попросил вывести задержанного в коридор.

— Вчера мой оперативник, который занимается делом Валентины Бауэр, пошел в клуб, где она работала. И стал допытываться у работников клуба, что они думают по поводу ее убийства.

— Это следовало сделать на следующий же день, — сказал я раздраженно. — Вы так не считаете, Макс Рудольфович? Не прошло и десяти дней после убийства, и ваш оперативник наконец «раскачался» для того, чтобы совершить то, что обязан был сделать с самого начала.

— Вы же сами знаете, — ответил Фишер мягко. — Мы все считали, что Валентина — это дело рук людоедов. И вы так считали.

— Мое дело — считать, — ответил я. — А ваше — совершать необходимые мероприятия по раскрытию преступления. Что бы мы не предполагали прежде, опросить сотрудников клуба следовало в любом случае.

Фишер посмотрел на меня и грустно вздохнул. Я понял, что он хотел сказать.

«Были бы вы на моем месте, — хотел он сказать. — И было бы у вас пять оперов-мальчишек, и висело бы на вас сто дел сразу, посмотрел бы я на вас, как бы вы совершали необходимые мероприятия…» Вот какие слова рвались у него из сердца.

Но Фишер только вздохнул.

— Так вот, — продолжил он тихо, размеренным голосом. — В клубе попался ему человек. Он работает диск-жокеем на дискотеке. Его зовут Малышев Евгений Федорович, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, русский, образование… И так далее. Так вот, этот Малышев сказал любопытную вещь.

— Знаю я эти ваши разговоры, — сказал я. — Что вы думаете — мне люди ничего не рассказывают? Оперативник ваш, как только пришел в клуб, выискал глазами мужчину покрупнее, уволок его куда-нибудь в закуток и давай на него кричать благим матом: «Говори, за что Валентину убил!» Некоторые со страху сознаются, я сам такие случаи знаю. Так что могу себе представить, что сказал этот несчастный диск-жокей…

— Да нет, — возразил Фишер. — На этот раз никто на него не кричал. Просто он, помимо всего прочего, сообщил, что Валентина Бауэр некоторое время была любовницей некоего Быка. Бык — это кличка. Глава местных хулиганов.

— Валентина? — не поверил я. — Валентина была любовницей какого-то хулигана? Что за чушь? Я ее знал лично, и мужа ее Франца хорошо знаю…

Мне это показалось невероятным. Глупость какая-то.

— Может, вы не так уж хорошо ее знали? — спросил капитан, хмурясь. — Может быть, вы могли всего и не знать про ее личную жизнь?

Ему не понравилось слово «чушь», которое у меня вырвалось.

— Извините, — сказал я. — Не буду настаивать. Конечно, не так уж хорошо я ее знал. Продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, этот диск-жокей показал, что покойная Валентина некоторое время была любовницей этого Быка. Дело в том, что Франц Бауэр долгое время лежал больной с переломом ноги. Он не мог ходить на работу, и его замещала его жена — Валентина. Вот Бык и воспользовался отсутствием мужа…

— Так, — сказал я, словно подводя итог сказанному капитаном. — Вы это мне зачем рассказываете? Давайте ближе к делу.

— Сейчас будет совсем близко к делу, — ответил Фишер. — Потом муж поправился, и любовные отношения Валентины с Быком прекратились. Надо полагать, что муж, узнав обо всем, устроил жене неплохую взбучку, и она порвала с хулиганом. Диск-жокей рассказал все это и высказал предположение, что Валентину мог убить этот самый Бык. Она же с ним порвала, значит, у него мог быть мотив — из мести.

Это уже было что-то. Настоящая «зацепка»… Так я и сказал капитану:

— Вот видите, Макс Рудольфович. Стоило вашим людям чуть-чуть напрячься, и уже сразу есть результат. Работать надо…

Фишер улыбнулся печально, и вновь, как это всегда бывало в таких случаях, морщины глубокими бороздами перерезали его лицо.

— Работать надо, — согласился он. — Еще как надо работать… Вот мы и стали искать этого самого Быка. Как его звали, диск-жокей не знал. Расспрашивать опасно — он мог узнать об этом и скрылся бы. Поэтому, пошли по самому простому пути — подкараулили его прямо вчера вечером на дискотеке. Он, как мы узнали, там каждый раз появляется.

— Какая оперативность, — с иронией сказал я. — И вообще — замысел на уровне Шерлока Холмса.

— Вчера вечером на танцах мы его и взяли, — сказал Фишер, не обращая внимания на мои реплики. Но я не мог угомониться.

— Это было опасно? — с деланным сочувствием спросил я. — Он, наверное, отстреливался?

Но Фишер твердо решил не обращать на меня внимания. Он хотел довести начатое дело до конца.

— Дело в том, что он ни в чем не признается, — сказал капитан. — Допрашивали его ночью сразу после задержания. И сегодня с утра… Он от всего отказывается.

— От факта связи с Валентиной он тоже отказывается?

— Нет, это признает. А дальше смеется и говорит, что за это дело в тюрьму не сажают…

— А зачем вы меня позвали? — спросил я раздраженно. В самом деле, дергают по любому пустяку. Работать не дают… Только собрался поразмышлять о свадебном путешествии, а тут какие-то быки, коровы…

— Видите ли, — произнес Фишер, — Если он не признается, мы его должны будем отпустить. А это психологически очень неблагоприятно. Если отпустим, уже раз задержав, он потом точно ни в чем никогда не признается. Будет думать, что мы — дураки, и стоит только ничего не признать, и тебя отпустят.

— Это так именно и есть, — мрачно подтвердил я. — Тут просто все дело в выдержке. Вы и сами это знаете, Макс Рудольфович.

— А кроме него у нас других хороших вариантов не будет, — сказал Фишер. Он полистал бумаги у себя на столе и сказал: — Сейчас мы работаем с людоедами, пока их от нас в область не забрали. Так вот, они категорически отказываются от эпизода с гражданкой Бауэр. Не признают ни в какую. Все эпизоды признают, а этот нет. Да и то сказать — на них непохоже. Я это вам и прежде говорил, еще до того, как их поймали. Эксперт говорит…

— Про эксперта я знаю, — прервал я его, — Так вы считаете, что нужно «добивать» этого Быка по делу Валентины?

— Больше некого, — убедительно, прижимая руки к груди, сказал Фишер. — Он так замечательно подходит. Вы только посмотрите, — он развернул свои записи и показал их мне, — Кличка Бык. По паспорту гражданин Быков Иван Степанович, тысяча девятьсот семидесятого года рождения… Привлекался к уголовной ответственности дважды. Один раз — за кражу. Освобожден от ответственности по малолетству… Потом — за драку… Осужден на год условно. Не работает, не учится. Проживает с матерью, пенсионеркой… В восемьдесят шестом осуждена за самогоноварение. Имеет четыре привода в милицию. В последний раз — полгода назад. Вот все документы.

Фишер гордо посмотрел на меня и добавил умоляющим голосом:

— Видите — самая что ни на есть подходящая кандидатура в убийцы. Только признание осталось получить.

— Да, — согласился я. — Такой вполне мог. Мотив у него есть. На почве ревности и обиды… Моральный облик преступника очевиден. Антисоциальный тип. В суде пройдет несомненно.

— Вот и я говорю, — обрадовался Фишер. — Только признание получить. Пусть будет явка с повинной. И мы его живо убийцей назначим…

— А орудие убийства? — спросил я.

— Найдем, — быстро, не моргнув глазом ответил Фишер.

— А способ убийства? А обстоятельства?

— Напомним, — грозно сказал капитан. — Если он сам забыл — мы ему напомним. Главное, — чтоб чистосердечно признался.

Если бы Бык признался, это было бы замечательно. Тогда у нас была бы самая высокая раскрываемость в области. Да еще такие громкие дела… Что одно, что другое.

— Давайте его сюда, — сказал я капитану. — Будем его «колоть».

Фишер с уважением посмотрел на меня и удовлетворенно усмехнулся. Он добился своего, заставил-таки меня принять участие в работе.

Стул поставили посреди комнаты. Быка ввели и посадили на него. Фишер зашел сзади и встал за спиной предполагаемого убийцы. Я остался сидеть перед ним, глядя ему в дебильное испуганное лицо.

Два оперативника встали по бокам от Быка, возвышаясь над ним. Нам предстояло серьезное и ответственное дело, и все следовало сделать по правилам, по испытанной энкавэдешной схеме…

— Гражданин Быков, — начал я грозным замогильным голосом. — Вы признали, что вступили в связь с потерпевшей гражданкой Бауэр… Вы подтверждаете это?

Быков посмотрел на меня жалобными глазами и неожиданно тонким голосом ответил:

— Подтверждаю.

— Я обвиняю вас в убийстве гражданки Бауэр, — сказал я уже громче, на всю комнату.

И тут по всем правилам вступил Фишер:

— Расскажите, как и при каких обстоятельствах вы убили гражданку Бауэр, — почти закричал он, наклонившись сзади в самое ухо Быкова.

Тот попытался мотнуть головой назад, но Фишер прикрикнул на него:

— Не оборачиваться!

Тут опять наступила моя очередь, и я крикнул, повторив вопрос капитана:

— Расскажите, как вы убили Валентину Бауэр!

И Фишер тут же закричал сзади:

— Быстро и подробно! Быстро и подробно!

Бык опять сделал движение головой, и тут в дело вступили оба оперативника. Они положили свои руки ему на плечи и закричали одновременно:

— Не оборачиваться! — кричал один, нависая над Быковым.

— Чистосердечное признание облегчит тебе участь! — выкрикивал второй через равные короткие интервалы времени.

Потом они оба замолчали, и Фишер, приблизившись совсем близко к затылку Быкова, заорал:

— Признавайся, гад, прокурору!

Быков оторопело молчал. В газах его стояли слезы страха. Это все они такие, я знаю.

Хулиган вообще именно такой. Он гордый и сильный, пока на воле. А в такой ситуации он перестает вообще быть личностью. Это слизняк. На первом же серьезном допросе часто оказывается, что гроза местных улиц и тупиков — просто жалкий маменькин сынок. Он плачет и размазывает слезы по щекам. Никогда в такие минуты и не подумаешь, про такого, на что он был способен, пока был на воле…

— Это не я, — наконец сказал он. Губы его тряслись, но он еще раз повторил: — Я ее не убивал. Даже и не думал.

Я встал перед ним, расставив ноги и покачиваясь на носках.

— Сейчас подумаешь, — сказал я угрожающе. — Я тебе расскажу. Когда Валентина Бауэр послала тебя подальше, ты почувствовал какое ты дерьмо на самом деле. Она вернулась к мужу, а ты, гад, решил ее убить.

Наступила тишина. Теперь все молчали и ждали последующих событий.

— И ты ее убил, — продолжал я. — Мы это знаем. И вообще все про тебя знаем. У нас есть свидетели, что это ты убил. Ты не знал, что есть свидетели, как ты убивал? А у нас есть такие.

— Где ты ее убил? — задал вопрос Фишер, все так же стоя сзади.

— Где ты взял топор, чтобы отрубить ей голову? — спросил тут же я со своего места…

Так продолжалось минут пятнадцать. С крика мы переходили на шепот. Иногда мы задавали вопросы сразу вчетвером, одновременно — спереди, сзади и в оба уха с двух сторон.

Бык не сказал нам ничего. В конце концов у него случились судороги от страха. Это произошло во время того, как два лба-оперативника, наклонившись к нему, кричали, что можно сделать с ним в одиночной камере, если он не сознается. От этих подробностей Быку стало дурно… Лицо его стало белым, и он сполз со стула.

— Готов, — сказал один оперативник. — Спекся, собака… Теперь подпишет.

Второй оперативник вылил стакан воды на голову Быка и сильно тряхнул его за плечо.

Бык открыл мутные глаза и сказал несколько слов, из которых ни одного мы не поняли.

Вода стекла по его одежде, и на полу разлилась маленькая лужица. Мокрые волосы прилипли ко лбу.

— Садись к столу, — сказал все так же грозно Фишер — И пиши признание.

В пальцы Быку вставили ручку, а Фишер, садясь с удовлетворенным видом за свое место, сказал:

— Пиши, я тебе диктовать буду. Чтоб ты все правильно написал, как было…

Он закурил, и выдохнув дым в лицо Быка, сказал:

— Пиши. Я, гражданин Быков, признаюсь в том, что убил гражданку Бауэр… Пиши, когда ты ее убил, и как. Где, тоже не забудь.

— Дайте закурить, — попросил Бык сиплым голосом. Это тоже было его ошибкой.

— Я тебе покажу, сука, как сигареты просить! — закричал внезапно Фишер, опять вставая со своего места и делая жест, как будто собирался ударить Быка через стол кулаком. — Я тебе покажу! — крикнул он еще раз в тишине комнаты, так что Бык втянул голову в плечи и опустил глаза, в которых застыл ужас.

— Пиши, когда напишешь, получишь сигарету, — сказал твердо Фишер, садясь на место.

Расчет его был прост. Нужно было запугать задержанного до невозможности, до истерики. «Показать ему его место», — как сам это называл опытный Фишер. Чтобы он осознал себя полным ничтожеством, червем, уже наполовину раздавленным.

Было ясно, что испытанный фишеровский метод и на этот раз дал свой результат. Бык был полностью деморализован. Вот-вот, и он трясущейся рукой напишет «явку с повинной». И дело будет блестяще раскрыто.

Но тут произошло неожиданное. Бык заплакал и выронил из пальцев ручку.

— Я не убивал, — захныкал он. — Это не я… Я сам ее бросил. На фиг она мне сдалась. Она старая… У меня молодых сколько хочешь…

Быка прорвало. Слезы текли по лицу, оставляя мокрые бороздки на щеках.

Тут мне пришла в голову одна мысль. Я быстро обошел стул, на котором сидел плачущий Бык, и сказал строго:

— А кто убил? Кто Валентину убил? Ты говоришь, что не ты. А мы знаем, что ты. Вот и докажи, что не ты. Кто ее убил?

Я старался изложить ему свою мысль по яснее, чтобы он понял своим воспаленным умом.

В конце концов, если убил действительно он, это все равно выяснится очень быстро. Посадить его мы теперь уже всегда успеем.

Но если у него есть что сказать еще, пусть скажет сейчас, пока он в шоке… Пусть скажет, что может. Мы потом выберем, что записать в протокол.

— Это не я, — повторил Бык машинально, но лоб его наморщился, и было видно, что задержанный мучительно пытается шевельнуть своей единственной извилиной…

— А кто? — повторил я, не отступая.

— Мне на нее наплевать было, на Вальку-то, — сказал Бык, как бы раздумывая. — Я только мужа ее хотел проучить…

— За что проучить? — быстро спросил я. Тут надо было не терять времени на размышления. Размышлять можно потом, когда Быка уведут.

— Так, — ответил он, глядя на меня бессмысленными глазами. — Чтоб знал…

— Чтоб он что знал? — настаивал я, пытаясь получить связный ответ.

— Ну… Что я круто стою, — ответил Бык, и я понял, что добиться внятного ответа невозможно. — Может, это он ее и убил. Почем я знаю? — вдруг сказал Бык, продолжая трястись от напряжения.

Фишер вскинул глаза на меня, а я в ту же секунду посмотрел на него. Вот. Мы сразу поняли друг друга. Это и было решение. Наверное, мы оба подсознательно ходили вокруг такого подозрения.

Муж сам сделал заявление об исчезновении жены… А что мы, собственно, о нем знаем? Что он за человек?

Друзей близких у него нет. Детей у них с Валентиной тоже нет. Нелюдим. Нелепая попытка инсценировать убийство маньяком. Подделаться, так сказать, под серию… Попытка наивная, обличающая полную неосведомленность о маньяках-людоедах. Убийца Валентины не знал, что они людоеды. И не знал, что для отрезания головы используют нож, а не топор…

В комнате наступила тишина. Стало слышно только тяжелое дыхание оперативников, которые дышат на службе всегда, как гончие собаки. Странно, что они при этом не высовывают языки…

Мы с Фишером смотрели друг на друга полминуты. После этого капитан сказал своим людям, кивнув на Быка:

— Уведите задержанного. Пусть пишет.

— Что пишет? — спросил оперативник, поднимая за локоть Быка со стула.

— Пусть пишет все, что знает, — сказал грозно капитан и распорядился: — Машину быстро нам с прокурором… Вы ведь поедете сами? — спросил он у меня.

— Нет, — покачал я головой, — Я вам дам ордер. А сам не хочу — мы с ним одноклассники.

Я хотел еще добавить, что вчера утром я пригласил его на свадьбу, но промолчал.

Однако это воспоминание подтолкнуло меня к еще одному — неприятному. Я вспомнил о том, что Франц пытался «перебежать мне дорогу» с Мариной. Я вспомнил о том, что она провела с ним по крайней мере один вечер…

Я старался вообще об этом не вспоминать, но теперь все это вдруг всплыло в моей памяти.

С одной стороны, это было еще одной косвенной уликой против Франца. Если человек действительно скорбит о погибшей жене, он не станет немедленно «крутить» роман с другой женщиной.

Если же он это делает — значит, он либо не скорбит о жене, потому что сам виновен в ее гибели… Либо он сумасшедший и не контролирует себя…

Может быть, это и не так, но мне почему-то стало вдруг тревожно. Отчего? Не знаю. Потом, пытаясь объяснить причину возникшего у меня чувства, я не мог придумать ничего иного, как говорить об интуиции. Может быть, это и так…

Пока Фишер искал машину, я подошел к телефону на его столе и набрал номер Марины. Почему я вдруг сделал это? Не знаю. Интуиция.

— А ее нет, — сказала ее мама. Потом подумала секунду и сказала: — Она просила передать, что ее позвал к себе Франц по делу.

— По какому делу? — тупо спросил я, еще не до конца поняв значение этих слов.

— Я не знаю, — ответила старушка. — Я думала, вы знаете… Мариночка просила вам передать…

Я не дослушал до конца. Бросил трубку и побежал в коридор. Фишера там уже не было.

Во дворе стояла машина, куца он как раз садился вместе с еще одним оперативником и милиционером в форме.

— Подождите! — крикнул я, подбегая к машине, — Я поеду с вами.

— Наблюдать за соблюдением законности при обыске? — усмехнулся Фишер, пододвигаясь на сиденьи и давая мне место.

Интересно, что мы еще не обменялись ни одним словом о Франце, Мы просто поняли друг друга по выражению глаз. Теперь, пока ехали по улицам, мы могли обменяться впечатлениями…

* * *

— Проходи в комнату, — сказал Франц, подталкивая меня вперед.

Дверь на улицу все равно была уже закрыта, и мне не оставалось ничего иного, как последовать его приглашению.

— Сядь на стул, Марина, — почти торжественно сказал Франц. Он был необычайно бледен, и даже губы его побелели в ту минуту.

Я села на стул и почувствовала, что спина моя внезапно покрылась холодным потом. Наверное, так бывает, когда ты еще точно не знаешь, чего тебе бояться, но страх входит в тебя помимо твоего сознания…

Да и эти слова Франца о том, что мне не придется выходить отсюда… Что это значило?

Но Франц не стал долго мучить меня неизвестностью. Он был возбужден, и я заметила, что он весь дрожит. Волосы на его голове были всклокочены. Они торчали, как солома, в разные стороны. Наверное, так выглядел гоголевский Поприщин на последней стадии своего безумия…

Франц быстро-быстро заговорил. Чувствовалось, что он заранее приготовил речь и теперь стремился ее проговорить поскорее.

— Марина, — сказал он. — Ты не поймешь всего. Я не буду тебе рассказывать. Да это и не имеет смысла… Ты изменила мне. Я так надеялся на тебя, а ты предпочла мне другого.

— Что ты говоришь, Франц, — возразила я, стараясь говорить спокойно и рассудительно. — Подумай сам… Я ведь тебе не жена и не невеста. И даже не любовница. То, что у нас было — это нельзя назвать даже связью… Так, эпизод. Да и то ты сам его так грубо прервал… Причем тут измена?

— Молчи, — ответил Франц, возбуждаясь еще больше и бледнее, сильнее, — Ты такова, как и остальные женщины. У меня еще была надежда, а теперь нет и ее. Вы все развратны, бесчестны… Женщина — это грязь, это похоть. Вы все таковы, и ты оказалась не исключением.

— Знаешь что, Франц, — сказала я, вставая. — Мне все это не нравится. Ты пригласил меня по какому-то делу. Я пришла, а ты несешь какую-то чушь про женщин. Причем тут это?

Сказав это, я сделала движение пройти к двери. У меня не было никакой надежды, что мне удастся дойти до нее и тем более, открыть ее, но не стоять же было, сложа руки…

Конечно, все так и получилось. Стоило мне сделать шаг к двери, как Франц метнулся ко мне и преградил дорогу.

— Я ничего не могу сделать со всеми вами, — сказал он, тяжело дыша. — Но могу постоять за себя. За свою честь и свое достоинство. Хватит его попирать!

Мы стояли лицом к лицу. Я заглянула ему в голубые глаза и вдруг ужаснулась увиденному.

Как я раньше не поняла? Как не увидела этого? Франц безумен! Или это он только в последние часы сошел с ума, а раньше этого не было?

— Франц, — сказала я тихо, — Я и не думала попирать твое достоинство. Ты ошибаешься. Выпусти меня, пожалуйста.

Тут я проявила себя плохим психологом. Или психиатром. Или как там еще называется человек, знающий повадки агрессивных безумцев?

Нельзя было говорить ему о том, чтобы он меня выпустил. Это только подтолкнуло его к действиям.

Он рассмеялся горьким смехом и сказал:

— Нет, теперь я знаю, как защитить себя. У меня есть способ наказать порок и распущенность женщин. У меня есть средство, чтобы пресечь ваше бесстыдство.

С этими словами он вынул руку, которую держал до этого за спиной. В ней был зажат огромный нож-секач…

Франц держал его на весу и при этом смотрел на меня. Он как будто хотел впитать в себя мою реакцию, хотел в полной мере насладиться моим страхом. Он внимательно изучал меня.

Вероятно, теперь это было ему необходимо. Он хотел в полной мере утвердить себя.

— Не делай этого, — сказала я как можно спокойнее, хотя голос мой дрожал. — Тебя посадят в тюрьму. Надолго.

— Никто не узнает, — ответил он с дьявольской улыбкой на бледных бескровных губах и поиграл ножом.

— Все знают, что я пошла к тебе, — произнесла я, и тут же подумала мельком о том, какая же я дура…

— Ты не дошла до меня, — сказал Франц. — По дороге ко мне ты стала жертвой убийцы-маньяка. И твою голову найдут на помойке.

— Маньяка нашли, — сказал я. — Он сидит уже в камере. Так что все поймут, что это сделал ты.

Глаза Франца блеснули.

— Ладно, — сказал он. — Посмотрим. Все равно… Кто меня защитит, если не я сам? Что будет, то будет, а ты умрешь сейчас.

Он занес нож, как будто хотел ударить им меня со всего размаха по шее. В этот момент я отскочила назад и спряталась за стол. Теперь нас разделял стол.

— Это глупо, — сказал Франц, рассматривая меня через стол. — Ты только продлишь свои мучения. Все равно я тебя поймаю и достану ножом. Лучше иди сюда сама. И прими смерть добровольно.

Он вдруг изменился в лице и бросился прямо через СТОЛ. Он вскочил на него мгновенно, как обезьяна.

Я шарахнулась в угол комнаты, пытаясь защититься попавшим под руку стулом. Изо всех сил я, подняв этот стул, бросила его во Франца.

Он упал со стола, но стул его не сильно задел.

Рядом со мной было окно. Я краем глаза взглянула в него. За окном был палисадник и улица, но ни души…

Кричать соседей и звать на помощь? Но сколько времени надо это делать, чтобы кто-то сообразил в чем дело и решился хоть на что-то?

Нужно кричать минут пятнадцать для этого, а такого времени у меня не было.

Франц, потирая ушибленную стулом коленку, стал опять приближаться ко мне. Смертельным тусклым блеском мерцало нацеленное на меня широкое лезвие ножа.

Я поняла совершенно ясно, что ничто меня не спасет. Никто не придет мне на помощь. И я сама виновата во всем.

Не надо было ходить сюда. Любопытство меня подвело. Оно часто подводит журналистов, но как правило, все это не заканчивается смертью. Хотя как когда…

Я дажепредставила себе, что будет говорить наш редактор Беня на печальной редакционной летучке в нашей газете, посвященной этому случаю. Я представила себе лица коллег. И маму, и Павлика…

«Вот это да! — будут говорить посторонние люди. — Это надо же, какое несчастье…» Так всегда говорят посторонние в таких случаях.

Хорошо говорить, хорошо возмущаться, хорошо делать печальные лица и сочувствовать.

Плохо быть жертвой. Плохо лежать зарезанной и мертвой. Плохо, когда преступник трогает руками твое холодеющее тело, когда он, пыхтя, отрезает твою голову а ты при этом — беззащитное мертвое тело.

Франц надвигался на меня медленно. Он был уверен в том, что я никуда не денусь и уже через полминуты буду просто безмолвным туловищем…

Я посмотрела на его лицо и удивилась, как это никто прежде не замечал в этих белесых чертах примет дьявольской злобы и агрессии. Или они только сейчас появились?

И тут в дверь застучали. Стук был громким и решительным. Франц замер, полуприсев с ножом в руке. При этом он не отрывался от меня взглядом.

Стук еще раз повторился. Он стал непрерывным. Вот тут я поняла, что другого случая у меня не будет. Сейчас или никогда. Кто бы там ни был за дверью. Все равно, это последняя случайная надежда. Может быть, мне суждено еще пожить.

— Помогите! — дико завизжала я и одновременно бросилась под стол. Это был единственно возможный и неожиданный для Франца маневр. Кричала я так, что, вероятно, меня было слышно далеко от дома…

Стук в дверь на несколько секунд прекратился. Прошло мгновение, потом еще одно мгновение. Я сидела под столом и видела ноги Франца. Он стоял.

«А если он ушел? — подумала я с тоской смерти. — Если человек был просто случайным знакомым, или старушкой-соседкой… Он испугался и убежал. И больше никто не придет мне на помощь… А Франц сейчас нагнется под стол и с дьявольской улыбкой всадит мне нож в горло».

В это мгновение, когда я уже содрогнулась от предчувствия стали, послышался страшный удар о дверь, и она разлетелась, сорвавшись с замка.

Из-под стола я не видела дверь — только упавшие доски и железяку от замка. Послышался крик:

— Бросай нож!

И топот многочисленных ног…

Потом был крик Франца — яростный, пронзительный. И после этого — выстрел. Никогда прежде не слыхала я выстрелов, но сразу поняла, что это был за грохот.

Франц продолжал кричать, и почти сразу после выстрела я увидела, как он упал рядом со столом, под которым я сидела.

Вернее даже не упал, а был повален. Выглянув, я увидела, что все кончено. Сначала мне показалось, что в комнате целая толпа народу. Потом я сообразила, что людей не так уж много.

Когда взломали дверь, первым вбежали в дом Павлик и капитан Фишер. Франц, окончательно обезумев, бросился на них с ножом. На что он рассчитывал? Думаю, что ни на что. Просто у него в последний миг отняли игрушку — меня.

Тогда капитан выстрелил ему в руку. В ту, в которой был зажат нож. Нож выпал, и Франца, раненого в предплечье, повалили на пол оперативник и милиционер. На него даже не стали надевать наручники — он был уже не опасен.

Просто он впал в кому и теперь молчал и даже не реагировал на происходящее. Павлик схватил меня в охапку и вытащил из дома во дворик.

Выстрел был громкий, его услышали, и вокруг дома стали собираться соседи.

— Как ты? — спросил Павлик, обнимая меня. — С тобой все в порядке?

— Да, — еле шевеля языком, ответила я. — Вы успели вовремя. Еще бы полминугы, и все было бы кончено. Он позвонил мне и сказал, что у него есть информация для меня. Я решила пойти, только предварительно сказать тебе. Но тебя не было на месте, и вот я пошла так…

— Ладно, — прервал меня Павлик. — Ты мне все потом расскажешь. После…

— После чего? — не поняла я.

— После свадьбы, — ответил он, не раздумывая. — Нам будет о чем поговорить во время свадебного путешествия. До Сингапура путь не близкий…

Свадьбу сыграли ровно через неделю. Как Павлик и намечал. Когда он чего-то хочет, то всегда добивается своей цели.

А инспектора ГАИ лейтенанта Чуркина представили к высокой правительственной награде за поимку опасного преступника, особую бдительность и рвение по службе.

Конец

С.-Петербург. 1995

Оглавление

Расплата

Яростное безумие