Библиотека литературы Древней Руси. Том 8 (XIV - первая половина XVI века) [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн

Библиотека литературы Древней Руси Том 8 (XIV - первая половина XVI века)

ПЕРЕВОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА XIV — XVI ВЕКОВ

Этот том тематически продолжает второй и третий тома настоящего издания, посвященные переводной литературе Киевской Руси, и поэтому имеет смысл еще раз охарактеризовать эту значительную по объему и важности часть репертуара древнерусской книжности.

Приняв христианство, Древняя Русь оказалась перед необходимостью интенсивно освоить обширную христианскую литературу, уже существовавшую у ее единоверцев — в Византии, а также у болгар и сербов, обращенных в христианство столетием ранее. Д. С. Лихачев называл эту общую для южных и восточных славян литературу на едином для них старославянском языке литературой-посредницей (Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X—XVII веков. Л., 1973. С. 23—41). В первые века истории славянской книжности в каждой из национальных литератур к этой литературе-посреднице принадлежало около 90% репертуара. Она же в свою очередь состояла из переводов с греческого, ибо пришла к славянам из единоверной им православной Византии. В эту литературу входили переводы книг Священного Писания, богослужебных книг, творений отцов Церкви и других византийских богословов и проповедников, житий святых, патериков, хроник и других памятников, без которых не могло ни осуществляться богослужение, ни воспитываться нравственность и формироваться мировоззрение новообращенных христиан. Однако уже в XII—XIII веках к этому обязательному и необходимому репертуару были сделаны дополнения: интерес к истории побудил перевести обширный роман о деяниях Александра Македонского — «Александрию», вошедшую в славянские хронографические своды и поэтому называемую Хронографической, в отличие от Александрии Сербской, о которой речь пойдет ниже. Была переведена книга Иосифа Флавия, в которой повествовалось о взятии Иерусалима римлянами в первом веке нашей эры. Были переведены Повесть об Акире Премудром и Девгениево деяние. Все эти произведения читатели воспринимали в одном ряду, как историческое повествование (хотя таковым являлась лишь «История Иудейской войны» Иосифа Флавия), ибо возможность вымысла в литературе тогда казалась недопустимой. С такой же верой в достоверность воспринималась и апокрифическая литература, считавшаяся в ряде случаев естественным дополнением к библейскому повествованию. К началу XIII века Древняя Русь обладала обширной переводной литературой, основные памятники которой были изданы во втором, третьем и пятом томах настоящей серии.

Но в XIII веке на Русь обрушилась катастрофа монголо-татарского нашествия. Был нанесен огромный урон и русской культуре — ведь почти все крупные города Руси, за исключением Новгорода и Пскова, были захвачены, разграблены и сожжены. В XIV веке, оправившись от военных потрясений, Русь начинает интенсивно возрождать свои интеллектуальные богатства. Собираются и размножаются в новых списках уцелевшие остатки книжности Киевского периода, увеличивается поток книг, переписанных по заказам из Руси в монастырях Константинополя и Афона (См.: Вздорнов Г. И. Роль славянских монастырских мастерских письма Константинополя и Афона в развитии книгописания и художественного оформления русских рукописей на рубеже XIV—XV вв. // ТОДРЛ.Л., 1968. Т. XXIII. С. 171—198). Вновь активизируется освоение богатств византийской христианской литературы через новые переводы с греческого. В конце XIV века все в большей степени растет поток книг с Балкан, что стимулируется и турецкой экспансией: в 1389 году на Косовом поле терпит поражение сербское войско, и Сербия становится турецким вассалом. В конце XIV века турки полностью оккупировали Болгарию. В Московскую Русь устремляются не только рукописи, но перебираются и сами «книжные люди», среди которых были и такие выдающиеся писатели, как митрополит Киприан, Григорий Цамблак, Пахомий Логофет. За счет новых переводов и «трансплантации» рукописей существенно расширяется репертуар древнерусской книжности. Обратимся к переводным памятникам, включенным в настоящий том.

Он открывается так называемой Сербской Александрией. Ее появление на Руси, уже знакомой с Александрией Хронографической, отражает повышенный интерес древнерусских книжников к всемирной истории. Уже на рубеже XIV—XV веков составляется хронографический свод — Троицкий хронограф, в первой половине века создаются редакции Летописца Еллинского и Римского; вторая редакция Летописца представляет собой монументальный хронографический свод, в котором особенно обстоятельно с привлечением новых источников излагалась история Рима и Византии. Входила в Летописец и новая, дополненная, редакция Хронографической Александрии. Но русским книжникам этого показалось недостаточно: была переведена с сербского (откуда и ее название) еще одна версия Александрии, в которой содержались новые сюжетные мотивы, находившие аналоги в литературных памятниках европейского Предвозрождения: здесь чаще, чем в прежних редакциях Александрии, мы встретим обращение к античной мифологии, вводится рассказ о посещении Александром Трои и его восхищении героями Троянской войны; упоминается царевна Поликсена: обрученная с Ахиллесом, она не хочет и не может его пережить и умирает на могиле героя. Мы найдем здесь и похвалы женской верности, что отражает уже новые представления о чувственной любви, которая в прошлом решительно осуждалась как нечто противопоставляемое благочестию христианина. Характерно, что только в Сербской Александрии подобным же образом поступает и жена Александра — Роксана: после смерти мужа она бросается на его меч и погибает.

Другой новой чертой Сербской Александрии по сравнению с Хронографической является присутствие в ней библейского мотива: Александр не только посещает Иерусалим и почтительно беседует с архиереем, как об этом рассказывается во второй редакции Хронографической Александрии, — теперь Александру покровительствует библейский пророк Иеремия. Он является ему во сне перед битвой с Дарием и призывает молиться Богу, а в другом сне тот же Иеремия поведал Александру о грядущем Страшном Суде и воскресении мертвых. Вообще, размышления о скоротечности и бренности жизни пронизывают все произведение. Исследователь отмечал неслучайность этого мотива: «Трагическая тема Сербской Александрии весьма характерна для литературы позднего средневековья. <…> Ощущение “горького вкуса жизни”, предчувствие смерти <…> все это общие черты позднесредневековой культуры» (Лурье Я. С. Средневековый роман об Александре Македонском в русской литературе XV в. // Александрия: Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV века. М.; Л., 1965. С. 155). Заметим при этом, что сам интерес к личности и деяниям Александра Македонского характерен и для западноевропейской литературы того времени.

Другой сюжет, также получивший широкое распространение во всех европейских литературах, — история Троянской войны. Впервые с подробным изложением легенд Троянского цикла (правда, не в соответствии с гомеровским эпосом, а в версиях мнимых участников Троянской войны — Диктиса и Дарета) древнерусский читатель мог познакомиться по пятой книге Хроники Иоанна Малалы (Древнерусский перевод книги опубликован: Истрин В. М. Хроника Иоанна Малалы в славянском переводе / Подг. издания, вступ. статья и приложения М. И. Чернышевой. М., 1994. С. 117—152), но она не получила широкого распространения на Руси. Поэтому по существу Троянский цикл стал известен русскому читателю лишь в XV веке. Во-первых, была переведена византийская хроника Константина Манассии, одна из глав которой содержала подробный рассказ о Троянской войне (см.: наст. изд. Т. 9. С. 120—131). Тогда же на Руси стала известна южнославянская повесть на тему Троянского цикла — «Притча о кралех». Древнерусский книжник, составитель Русского хронографа, в начале XVI века составил свою версию рассказа, объединив фрагменты из упомянутой выше главы Хроники Манассии и из «Притчи о кралех». Это новое произведение — «Повесть о создании и попленении Тройском» — публикуется в настоящем томе.

На рубеже XV—XVI веков переводится латинский роман XIII века «Historia destructionis Troiae» («История разрушения Трои») сицилийца Гвидо де Колумна, по предположению И. Н. Голенищева-Кутузова, придворного поэта Фридриха II Гогенштауфена — императора Священной Римской империи и короля Сицилии. Это типично рыцарский роман, восходящий через французское посредство к сочинениям многих участников Троянской войны — Дареса Фригийца и Диктиса Критянина, в действительности, неизвестных нам по имени авторов III—IV веков н. э. Хотя основное содержание романа — история захвата и разрушения Трои и описание подвигов греческих и троянских героев, здесь большое место занимает и описание любовных коллизий — любви Язона и Медеи, Париса и Елены, Троила и Брисеиды (эти герои становятся популярными по существу лишь в средние века, у Гомера они лишь упомянуты) и наконец — Ахиллеса и Поликсены. Как и Сербская Александрия, Троянская история вводила в круг интересов древнерусского читателя тему земной, чувственной любви. Но значение романа Гвидо прежде всего в том, что он полнее других произведений отражал все легенды Троянского цикла — от похода аргонавтов за золотым руном до описания странствий Одиссея. В настоящий том включен лишь небольшой фрагмент из Троянской истории — первая, вторая и части третьей книги из 35 книг, составляющих «Историю».

Необычным для традиционной древнерусской системы жанров было и появление в конце XV века повести «Стефанит и Ихнилат» — басенного цикла, восходящего через греческое посредство к индийской «Панчатантре». Впрочем, как указывает исследователь и издатель памятника О. П. Лихачева, древнерусский читатель не придавал особого значения беллетристичности произведения, восприняв его как своего рода сборник нравоучительных притч, подобных тем, которые он встречал в святоотеческих сочинениях или сборниках афоризмов (см. подробнее в наст. томе: «Стефанит и Ихнилат». Комментарий).

Итак, повествовательные переводные памятники XIV—XVI веков отличает прежде всего напряженная сюжетность — читатель с интересом следит за рискованными поступками Александра, отправляющегося под видом посла к своему врагу Дарию или спускающегося в пещеру мертвых, откуда он может не вернуться. Вероятно, не оставляли равнодушным читателя и рассказы Троянской истории, например, о том, как хитроумные греки сумели обмануть троянцев, и те сами втащили за неприступные стены своего города рокового коня со спрятанными в его чреве воинами. Благочестивый читатель знакомился с античными языческими мифами, и языческие божества, правда с охранительными эпитетами, встречались ему на страницах псевдоисторических повестей и романов. Необычайно широк был мир, в котором развертывалось действие: Греция и Рим, Египет и Персия, Индия и острова блаженных и вообще неведомые земли на краю ойкумены, где не светит солнце, где обитают диковинные звери, где произрастают говорящие деревья...

Но было бы ошибкой полагать, что в жанровой системе, в самом характере древнерусской литературы произошли кардинальные перемены и что литературу высокую и учительную сменила развлекательная беллетристика. Вспомним, что произведения об Александре Македонском и Троянской. войне воспринимались как исторические повествования, и даже при этом Сербская Александрия, например, в XVI веке исчезла из читательского обихода. Если в XV веке, как убедительно доказала исследовательница памятника Е. И. Ванеева, существовало несколько ее списков, то от XVI века не сохранилось ни одного, и только XVII век с его светскими устремлениями поражает нас обилием списков и редакций этого памятника. Троянскому циклу повезло больше: «Повесть о создании и попленении Тройском» вошла в Русский хронограф — памятник чрезвычайно авторитетный и широко распространенный, а полный текст перевода романа Гвидо де Колумна хотя и встречается в списках редко, но зато удостоился быть включенным в Лицевой летописный свод, гигантскую хронографическую компиляцию, созданную в 60—70-х годах XVI века по инициативе Ивана Грозного.

Однако самое главное в другом: исторические (точнее — псевдоисторические) повествования — лишь сравнительно небольшая часть репертуара переводной литературы XIV—XVI веков. Книжники этого времени, как и их предшественники, стремились к расширению своих богословских и философских познаний. Появлялись новые переводы книг Священного Писания, и именно в конце XV века был собран первый полный кодекс библейских книг — Геннадиевская библия, в которую, помимо переводов с греческого, осуществленных у южных славян и на Руси в X—XIV веках, вошли и переводы нескольких книг с латыни. В новых переводах появляются творения Василия Великого, Нила Синайского, Исаака Сирина и других отцов Церкви. Важное место в этом ряду занимает перевод корпуса сочинений Дионисия Ареопагита, атрибутируемый первому афинскому епископу, ученику апостола Павла, но созданный, однако, как полагают современные исследователи, неизвестным автором в V—VI веках, поэтому говорят обычно о Псевдо-Дионисии Ареопагите. Корпус Ареопагита состоит из четырех книг и десяти посланий. Эти сочинения с комментариями Максима Исповедника (XII век) были переведены с греческого сербом Исайей в 1371 году. Они знакомили читателя с достижениями античной учености, являя собой «органическое соединение христианской веры с платоническим искусством отвлеченного умозрения» (Прохоров Г. М. Корпус сочинений Дионисия Ареопагита // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1988. Вып. 2. Ч. 1. С. 491). Творения Псевдо-Дионисия были переведены также на армянский, грузинский, сирийский, эфиопский, коптский и латинский языки. На Руси в XV веке уже были известны как южнославянские, так и русские списки. Влияние Ареопагита на развитие русской богословской и философской мысли вплоть до XVII века (к этому последнему периоду относится наибольшее число дошедших до нас списков) было исключительно велико. В настоящий том вошли Предисловие переводчика (Исайи) и книга «О небесной иерархии».

Живо интересовались на Руси тайнами мироздания, географическими сведениями, описаниями животного и растительного мира, видя в многообразии и разнообразии мира свидетельство безграничных возможностей Творца. Восторженно повествует о искусном и премудром Создателе Хроника Константина Манассии (см. там рассказ о сотворении мира — в девятом томе настоящего издания). Все чаще появляются так называемые «энциклопедические» сборники, содержащие статьи по различным проблемам астрономии, географии, медицины, хронологии. Как нельзя более отвечала этим интересам переведенная в XIV веке «Диоптра» Филиппа Пустынника, фрагменты из которой публикуются ниже. Любопытно, что в содержащемся в «Диоптре» диалоге Души и Плоти именно Плоть объясняет Душе, своей госпоже и властительнице, что она бессильна без Плоти, ибо лишь с ее помощью постигает окружающий мир и только посредством Плоти Душа «материализует» свои помыслы и желания. Тело отвечало Душе и на вопросы, чрезвычайно волновавшие людей средневековья: как могло произойти, что созданные Богом праотцы Адам и Ева все же поддались на ухищрения дьявола и тем самым утратили дарованное им бессмертие, как именно свершится величайшее таинственное событие — воскресение мертвых, как вновь сочетаются бессмертные души с тленными (и уже давно истлевшими!) телами и какой облик примут воскресшие. «Диоптра» содержит наиболее полный для своего времени свод сведений о человеке в его христианской интерпретации.

Судьба души после смерти — вопрос, постоянно задававшийся мыслящими христианами, ибо Библия не давала на него прямого ответа. Не случайно эта тема разрабатывалась в апокрифических легендах. Таковой является и рассказ о посмертных мытарствах Феодоры из византийского Жития Василия Нового, также публикуемый в настоящем томе.

Мы видим, что переводная литература XIV—XVI веков существенно пополнила репертуар древнерусской книжности, открыла новые возможности для богословского и философского осмысления бытия. Она пополнила знания о событиях и героях древности, расширила круг знаний о земле и природе. В это время бурно развивалась и оригинальная отечественная литература: в XIV—XVI веках составляются десятки летописных сводов, слагаются исторические повести, создаются сотни житий и гомилий. Эти века украшают собой имена Епифания Премудрого, Пахомия Серба, митрополитов Даниила и Макария, Иосифа Волоцкого, Максима Грека, царя Ивана Васильевича Грозного. Но несмотря на развитие национальной литературы, удельный вес литературы переводной все еще остается весьма значительным. Наглядным свидетельством станут «Великие Минеи Четьи» митрополита Макария, призванные собрать «все книги Четьи», читающиеся и чтимые на Руси. Минеи все же содержат в большей своей части переводные памятники. И это совершенно естественно, так как перед нами средневековая литература, основной задачей которой в то время оставалось утверждение христианского православного мировоззрения и христианской нравственности. А переводная, в значительной своей части святоотеческая, литература в наибольшей степени отвечала этой потребности.

О. В. Творогов

АЛЕКСАНДРИЯ

Подготовка текста, перевод и комментарии Е. И. Ванеевой

ОРИГИНАЛ

ПОВЕСТЬ И СКАЗАНИЕ ИЗВЕСТНО САМОДЕРЖЦА, ЦАРЯ ВЕЛИКИЯ МАКЕДОНИЯ, И НАКАЗАНИЕ КО ХРАБРЫМЪ НЫНЕШНЯГО ВРЕМЕНИ. ЧЮДНО ПОСЛУШАТИ, АЩЕ КТО ХОЩЕТЪ

К воинъством устремляющеся полезно и честно слышати добродетелна и велеумна мужа Александра, великаго царя македонскаго, како и откуду бысть и како и отколе прииде, и сих ради добродетелей всей подсолнечной царь и самодержецъ назвася. Подобает же сего чтущимъ разумети, и разумевающимъ сего воинъствомъ и добродетелемъ уподобитися и смысла да разумети елицы.

Бысть же великое Божие промышление создавши собе храмъ и сего седмъ утвердивша столпъ.^[1] И в пять тысящ сего стояния, царствующу великаго Рима Таркинию царю,^[2] начальствующу же израильтескими людьми и еврейскому господству от архиерей Иеремею пророку,^[3] господствующу восточным странамъ Криксу сыну, Дарию,^[4] обдержащу Индию, Египтом же великимъ обладающу Нектанаву^[5] волхву, царю сущу, тогда Ридийскимъ странамъ^[6] и Македонъской земли и Еладцкими отоки обладающу Филипу, греку сущу и еллину. Родися ему сынъ тогда, и нарече имя ему Александръ, по греческому языку «избранне муж».^[7] Избранъ сей и младъ и красенъ, смиренъ же и благообразенъ ко всемъ зрящимъ его. Сеи же ни есть от телеснаго утворения, но о всем виновнаго благимъ великаго Божия промысла. Помагающе же симъ имяше естественое добродетелей суть си: непотворно и во языце же непоколебимо имать, имания же вся яко тленная и мимотекущая вменяше, долготерпелив же к согрешающимъ безмерно. Сими же четырми добродетелми четыремъ вселеньскимъ концемъ царь и самодержецъ назвася. Елико невозможно есть в книзе сей написати, ни на сердце человеку не взыде, ни во умъ человеку неподатливу не внидеть. Александровы добродетели, душевныя и телесныя, преди рекоша.

Повесть начнемъ о рожении его и о храбрости его. Глаголюще бо быти его сына царя Филипа. Но несть тако, занеже лжа, но египецкаго царя Нектава, великаго волхва, сынъ и Олимпияды, жены Филиповы. Случи же ся сице. Нектанавъ, царь египетцкий, волшебною хитростию и звездочетию египетскимъ украшенъ зело. Не бранми, ни ратьми, ни вои, ни оружиемъ противляхуся, но помощницу собе имея волшебную хитрость, с сею всемъ противляяся градомъ. Его бо о сем вси околнии царие недооумеющеся и стужившеся, советъ сотвориша, глаголюще: «Что сотворимъ лукавому и волшебному сему египецкому князю? Вся бо благая земли нашея богатства волшебнымъ ухищрениемъ вземъ и к своей земли приложи. Мы же сихъ стражуще недоумеваемъ. Но к тому не терпимъ лукаваго сего Аркуса, но вкупе вси собравшеся, на землю египецкую вси устремимся, и Нектанава из царства изгонимъ, и благая своя опять собе приимемъ, бесплодну бо ему и без наследия, лукаву бо ему и страшливу, и сама та супротивитца ему египецкая земля». Бяху бо совещавшеся языцы на Нектанава: перси, ивери, арапи, кияне и ефиопи, еглаги^[8] и инии восточнии цари и языцы мнози.

Сихъ египецкии краишницы видевъ Верверехъ^[9] многое множество неисчетно, восплакався рече: «О горе тобе во градехъ великий Египте! До небесъ вознесеся и до ада снидеши! Руки бо твои быша на всехъ и ныне же руки всехъ на тобе! Сладости бо насытився медовныя, горкаго достиглъ еси яда вкусити!» И тако к Нектанаву устремися. И притекъ, о нашествии ему возвестивъ неисчетное восточнымъ войскомъ. Приступив же к нему рече: «Ведомо да ти есть, о царю, яко смертию изменяеши живот свой днесь. Дарий же, перский царь, иже мнитца богомъ, на межу земля твоея прииде со всеми восточными цари, и ранами ранити имает тебе ради Египетъ. Да совокупи и ты вся воя на брань и прямо имъ устремимся. Ничтоже бо имать успети силнеи воисце и храбрымъ витяземъ волшебная чародейства; царь на царя, мужъ на мужа, конь на коня обои честь с помощника имуще. Царьство множествомъ людей состоится, якоже море со своими волнами, и тако страшно плавающимъ является». Сие же Вервереху к Нектанаву рекшу, посмеявся царь, рече ему: «Ты оубо верную ти службу совершилъ еси. Рать бо множествомъ людей не бывает. но добрыми и храбрыми сердцы. Многажды бо левъ единъ множество стадъ еленей разганяетъ, адинаго волка напрасное скочение многа стада овецъ разгонитъ. Ты оубо на отреченную ти работу отъиди и техъ часто исходи и ко мне вести подавай». И сие рекъ, Верверега посла.

Сам же книги расписа по всемъ градомъ и странахъ египецкихъ, готовитися повеле и всемъ на брань быти и за землю, и за отчину и за царство битися. Но идеже Богъ не хощетъ, человекъ ничтоже можетъ. Царь же в полату вниде волшебную, леканомандию^[10] терти начат волшебную и златую лохань воды налиявъ, от воска две рати в воде сотворивъ, и видевъ свою рать побиваему от перские рати, боги же египецкие виде в корабли варваръскимъ вводящи воиску ... во Египетъ, в недооумение впаде и восплакався рече: «О горе тебе Египте! На многия лета прославися вкупе со царемъ своимъ и во едино лето погибе! Несть бо радости, иже не преложится на жалость, ни слава на земле, иже вмале являетъ, а вскоре погибаетъ». Добре рече: «Надеющеся волшебной хитрости, подобни суть насланяющимся на воду — егда же опрется, тогда и погрузится и безчестие имяй в себе». Царь же Нектанавъ, быти ему во Египте, не могий с тыми братися, жалостию и срамотою объятъ бывъ. Браду же и главу остригъ, в полунощи же изъ царьскихъ домовъ изыде, в далний в Филипус, в Македонъский градъ,^[11] доиде. Никомуже его не знающи, седе же ту не в коем месте скровнемъ, врач^[12] же сказовашеся быти и мастер хитрый от египетцких звездочетецъ суще.

Египтяне же о нашедшей на нихъ рати пострадаша много, ко дворомъ царя своего Нектанава притекоша, и сего не обретше, и восплакашася горко. Писание же обретоша на одре его, глаголюще сице: «Любимый мой Египте, зла вашего не могу терпети и во ину страну отъидох и по тридесятехъ летехъ паки прииду к вамъ». Сие же написание обретше, египтяне же Нектанава измолевавше во злате, на столпе высоце среде града Египта поставиша, вручивше ему писание оно, на главу же ему венецъ златъ наложиша. Сами же к Пасидону^[13] потекоша, богу своему, моляхуся о Нектанаве вопрошаху его. Он же во сне явлься имъ и рече: «По тридесятехъ летехъ имать приити и меч неуломленъ десницы перской имать приити и заступити и враги ваша перси покорити под ноги ваша».

В Македонии же бывъ великъ Нектанавъ и от македонянъ мняшеся быти великъ врач нарицашеся и волхвъ от нихъ.

Царь же македонъский Филип имяше жену именемъ Алимпияду. И многою скорбию смущаше царьскую славу и богатство, понеже безплодна, не имущи отрочати, красна же бе зело. И зряше Филипъ, мужъ ея, неплодну, раскидашеся союзъ любве, еже к ней имеяше. Отходящу же ему на путь, в сердости призва ю и рече ей: «О милыи свете очию моею и душе моя, Алимпиядо, яко аще до возвращения моего не будет ти отрочате, нектому очи мои узриши, ни на перси мои любезно возлежеши». И сие рекъ ей, отъиде на войну.

Алимпияда же в скорби и в тузе оставши, недоумеющи, что сотворити. Едина же от отроковицъ ея, видящи ю, яко неплодства ради скорбитъ, рече ко Алимпияде: «Царице, есть во граде нашемъ человекъ египтянинъ, хитръ мужъ деломъ и словомъ, егоже возможно мню быти, вся прошения сердца твоего совершит ти, точию аще виде тя повелиши». Она же се слышавши, вскоре повеле ей призвати его. И пришедшу ему, рече царица к Нектанаву: «О человече египтянине, истинна ли есть слышания о тебе, яко можеши хитростию своею разрешити сооузъ утробы моея неплодство и силному царю Филипу сердце утвердити и любве своей и безмерную жалость на радость претворити. И возмездия от мене благая приимеши и от македонянъ великъ назовешися». Нектанав же сие видевъ и неизреченному сиянию доброте лица ея дивися и очима на ню взирая и главою покивая стоящи. Она же, помышляющи, един ако хотяше вещати, к нему рече: «Что ми труды даеши, человече? Аще сия умееши, действуй, не ликуй». Он же приразився добротою лица ея, устрелен бысть любовию сердца ея. Волховный же чародей бысть и ко царицы рече: «Виждь боги с тобою хотят быти, царице, Амона, и Пинеса, и Неркулия^[14] великаго. Да аще сему вход сотвориши, мати великаго царя наречеши себе». Се же слышавши царица возрадовася зело прелестнымъ и волховнымъ его речемъ, яко да чадомъ мати назовешися чающи. Рече ей близъ полаты царевы клеть сотворити ей малу повеле — яко да к ней бога Амона призовет.

Сей же прелести бывши, видевъ подобну жену Нектанавъ, лестно бо есть ко всякому падению превращати жены. И самъ вниде к ней Нектанавъ во образе Амона. Таков же образъ Амоновъ: глава орля и на ней роги василисковы и опашия аспидова^[15] и ноги аспидовы и лвовы, крила же грипсовы злати и черни. Сицевъ образъ Амонов. Вниде же к ней с мечтаниемъ и пребывъ с нею и паки изыде с мечтаниемъ.

Сею прелестию прелстившися Олимпияда и страхъ сущи в сердцы вземши, въ царскихъ домехъ живетъ. Нектанавъ же приступивъ къ царицы рече ей: «Блажена еси ты в женахъ, Олимпиядо, вселенней царя во чреве прияла еси. Внегда же время рожения твоего придетъ, тогда призови мене к собе — елика ти реку, то и сотвори».

Часу же рожения приспевшу, приступивъ Нектанавъ къ царицы рече: «Подержи в собе, царице, не роди, дондеже благорастворенъ час приидетъ, аще бо в сий час родиши, то раба родиши непотребна человекомъ. Но мало пождавши родиши, дондеже небесныя планиты станутъ на ставу, и стихия уставятся, и тогда царя царемъ породиши и велеумна человека, великаго Александра».

Месяца марта въ 12 день в час девятый рождьшуся отрочати и излезшу паки на светъ, и проплакавъ и рече: «В четыредесятое лето паки возвращуся к тобе, мати!» Олимпияда же, вземши отроча, ко Дафенеону Аполону^[16] отнесе в церковь, и от того отрочищу благословитися моляшеся. И от книгочиная Аполоновых и волхвовъ искаше уведати, каково убо отроча сие хощетъ быти. Волшебною хитростию сии к мудрымъ являшеся Нектанавъ и рече сице, яко отроча сие всей подсолнечной будетъ царь и благостию, и разумомъ, и мудростию великъ явлься. Отца же своего убивъ, по четыредесятому лету возвратится к матери своей, к земли.

Филипу же на войсце ему сущу, брани ему тамо много сотворшу и паки к макидоняномъ возвращающуся, явися ему богъ его Амон во сне во образе льва рогомъ златымъ, на немъ руку Александрову нося, глаголя: «Радуйся и веселися, царю Филипе, яко супостата своего победил, а сына Александра повилъ еси, великого нарочита царя суща». Филипъ же от сна возбудився, о видении размышляше, сего к Менадру и Аристотелю исповедуетъ, двема македонскома философома. И в той часъ орелъ великъ летелъ чересъ шатер царя Филипа, яйце напрасно испусти на крыло Филипово. Филип же ужасесе, с постели своея скочивъ, и яйце на землю спадше и разбившуся яйцу, змея из него изыде, на вратех же умре. Ту же прилучися премудрый Аристотель и рече: «Поистине, царю Филипе, истинно видил еси в нощь сию».

И в той часъ вестницы от Македония приидоша ко царю Филипу и дары ему красны от Алимпияды принесоша, о отрочати возвестиша рождениемъ. Филип же вскоре в Македонию прииде и радости велии исполнився о рождении отрочати. Пришедшу же Филипу во свой градъ, отрочати же его стретшу, о семъ царь любезно возрадовася и вселюбезно его приим и целоваше его радуяся, глаголя: «Радуйся, вторый прекрасный Иосифе, вторый храбрый Целюшу,^[17] днесь бо ми даръ свершенъ от Бога исходитъ. Аще ми в сий часъ умрети, обаче смерти не вменю, родив чадо». И потомъ царь Филипъ призвавъ великаго Аристотеля, мужа искусна и украшенна всякою филосовскою хитростию и словом и деломъ: «Сего отрока, даннаго мне от Бога, вземъ, научи Омировым^[18] писменомъ и прочимъ словеснымъ хитростем».

Александръ же упражняшеся на учения, «Илияду» и «Очисяю» всю за год изучи и «Органъ великий»^[19] за другии годъ изучивъ. О семъ возненавидеша его подобнии ему отроцы. Всякая зависть и ненависть почитати добродетель и всякому добру нарочиту последует ненависть велика. Рекоша ему отроцы и яко: «Аще бы к Нектанаву волъхву пошелъ бы ты, и онъ бы тебе научил небеснаго круга хожению и часовныхъ хожений хитрости преступления». Сия же слышавъ Александръ, к матери своей рече: «Аще хощеши мене научити, мати, египетцкому мудрецу Нектанаву предай мене на учение. Слышах искусна сущи мастера небесныхъ звездъ подвигомъ». Скоро по мастера посла Алимпияда, Александра же предасть ему на учение, рече к нему: «Научи его, мастере, своей хотрости». Тайно рече к нему: «Предай, Нектанаве, своему от своих си. Богатство всяко славно есть, такожде и мудрость похвална есть, аще к требующимъ поделуетца». Сие же слышавъ отецъ его Филипъ рече: «Поистине отрокъ сей есть от небеснаго промысла, понеже небесная вещает учения». Нектанав же научи его всей египетцкой хитрости.

Во единъ же от дни в мудрыхъ Аристотель, четыреста детей собравъ, сверстницы Александру, и хотяше нарокъ испытати Александровъ. И перед двема стома Александра постави и Птоломея,^[20] некоего уношу, сына суща великаго воеводы Филипова. Филипъ повеле во грить^[21] нарядитися, и сразившимся двемя стома детей и бе видети зело украшено и, вземше места, предержаху, имже рать творяху; егда же кого окровавляху, и яко побеженъ из боя исхожаше. Александръ же паче всехъ преспеваше, супротивных добывъ; от всехъ детей прославлен бысть яко царь. И видевъ сие, даскалъ его чюдный Аристотелъ дивляшеся, глаголя: «Благочестиву мужю Богъ помогает и врази ему не злобствуютъ. Злочестиву мужу ни ближнии его друзи не могутъ». К нему же рече Аристотелъ: «Господине Александре, аще царь наречешися земный, что мне добро сотвориши, дидаскалу своему?» Он же рече к нему: «Велеумну мужу не подобает прежде дания обещаватися. Да аще вознесуся, ты со мною великъ будеши зело: лоза бо не прилепляется далних древъ, аще высока суть, но ближнихъ прилепляетца, аще и мала суть. Такожеде и царь, великия власти по достоянию, присных же верует и любитъ во веки».

Обычай же бе Александру до обеда ко Аристотелю ходити на учение, по обеде же к вечеру к Нектанаву ходити на учение волшебной хитрости. От него же изучи хожения 12 небесных живинъ и седмих планит, Солнца, Луну, Завес Акинтос,^[22] Кроносъ,^[23] Фровити,^[24] Ерьраси,^[25] яже на згедосе писана бяху по своему подобию. Видев же вся Александръ к дидаскалу своему рече: «Возвести ми, о учителю, како великаго Божия промысла тваремъ знахоря сотвори тя?» Онъ же к нему рече: «Богъ же великий недоведомый и неизследимый и непостижимый, промыслив сый недомыслено никако, имиже судбами онъ весть, человеческому объяви роду, яко да содетель о твари своей и познаваетца». Александр же гневомъ рече: «Вся сый виде, о Нектанаве! Смерть свою знаеши ли какова хощет быти?» Нектанавъ же рече к нему якоже: «Ведаю, научяютъ насъ звездная течения, яко от чада моего хощу убиенъ быти». Сего же Александръ невернымъ быти мневъ и рину его с великия горы Геотцкаго камени близъ царьскаго судища. Александръ рече: «Вемъ глаголи, мастере, погрешилъ еси». Нектанаву же долу летящу нудно, но некако глас свой испусти и рече: «Не утаился еси, сыну мой, Александре, сего ни единому сведущу, токмо матери твоей, царицы Алемпияде и тобе днесь уведавшу. Аз же, сыну мой Александре, к темному отхожу аду, в долнийшая земли сущи доле, идеже предани суть вси еллиньстии бози от великаго Бога Саваофа». И сие рекъ издше египетцкий царь Нектанавъ. Сия же слышавъ Александръ раскаявся немало, на рамо свое вземъ, ко Алимпияде матери своей отнесе. Олимпияда же о сем видевши, ужасеся и ко Александру рече: «Что се сия бысть?» Онъ же рече к ней: «Возвести ми, мати моя, о семъ, аще воистинну отецъ мне сей бысть». Она же вся си сказоваше ему истинну. Александръ же велми прослезився о немъ и с честию повеле его вкопати.

В той же часъ вестникъ прииде к Филипу царю, глаголя: «Ведомо да есть ти, царю, яко в стадех твоих конь чюден явилъся есть, добротою бо от иных конь избранъ. Волуя же глава^[26] на десной его бедре с роги свилася и рог межи ушима вырос с локот^[27] единъ». Филип же повеле его привести. И сего красоте подивися царь и повеле сотворити ему клеть железну и повинныхъ вметати повеле к нему. Сему же бывшу, никто х коню тому приступити смеяше. Александръ же приходя к нему часто; конь же всяку отметая ярость, тихо ко Александру трепеташе повиновением ко царю своему и всаднику. Единою же прозоромъ за ухо емъ, с тихостию последоваше ему яко юнецъ яремник повиновениемъ. Видевъ Александръ его тихость замокъ отломивъ и вниде к нему и сего оседлав, вседе на него, на конское урыскание поехавъ. Витяземъ же тогда македонъскимъ на конское урыскание текущим, царь же Филипъ с высокие полаты глядаше и сматряше коегождо храбра течения и лепо на коне седение. И сему сице бывшу, и се Александръ на вологлавомъ кони внезапу въехавъ, македоньстии же конницы с коней сседоша, яко царю поклонишася, дивляхуся, зряще мастерское седение на вологлавомъ кони. К потечищу же поехавъ, изрядно паче всехъ витязевъ потече и твердосилну коню устави с нужею. И на 4 изворечь градъ созда и нарече имя ему Драмъ, сии речъ потечище. И сему царь Филипъ подивися, иже ненаукомъ коний отрока того потечение, и видевъ рече: «О горе приближающимся македонским пределомъ, иже поостримъ мечя Александру и попрани будутъ и падутъ от македонянъ». И по сем яве рече, яко: «Подобие Раклия витязя^[28] видех днесь на вологлавомъ кони текуща».

От того же дни собра царь Филипъ тысящю юнощъ Александру сверсныхъ, предавъ, глаголя: «С нимъ ловите и к воиству искушайтеся, вкупе же и стреляити».

Во Алимпиятцких странахъ^[29] две колесе сотворена беста близъ сущи Дафенеона и Аполона,^[30] и на техъ колесех витязи восходяще от елинскаго ухищрения, который собе нарокъ пытаху себе. Сие же Александръ слышавъ, вожделевъ тамо поити, Филипу сие возвестивъ. И не пущаше его, глаголя: «Не подобает ти, сыну Александре, на олимбиядстемъ колесе венчатися, юну сущу. Но обаче волю не творю, но с радостию, сыну мой, поиди велми укрепляемъ». И тогда Александр потребная собе от царя Филипа, отца своего, — витязей искусных и добротеченныя коня и всякую честь царские потребы — во Алимпиядьтцкие отоки вниде. Ту бо 4 игры елиномъ бяху.

Ту же Александръ пришедъ с неглиторъскими витезми^[31] поручи братися, с Лаоламбадаушемъ и с Калестенаушемъ, онъ же с воеводою своимъ Птоломеемъ. И тогда двема завертевшимася колома, 4 стекошася витязи и ударившимся им, Александр же Калестенауша убивъ, Птоломей же Лаолабауша сорва. Людие града того зряще, елико бо болеи не помнешася быти двое оружнии красно являшеся. И ту стоя филосовъ некии именемъ Фруние^[32] рече: «Мудрость и храбрость не многолетиемъ, но твердыми и добрыми сердцы». И вопроси филосов, кто и откуду есть Александръ. Симъ же рекшим: «Македонскаго царя сынъ». Филосов же рече, яко: «Слышахъ от учитель глаголющи, яко востати царь имает от Македонии, изыти мечю от Филипова града и той поразит все земли западныя и сокрушит вся царя восточныя». И рече: «Егда ты еси хотяй приити, милостивъ буди нашему граду, сын Филиповъ». О сих же Александръ посмеявся рече: «Не мое се хотение, философе, но вышнему промыслу содевающу».

И сие рек, в Македонию отиде и пришедъ обрете Филипа царя, отца своего, Олимъпияду пустившу, матерь его, иную же вместо ея вземъшу и на браку яко жениху веселящуся. К Филипу же Александръ приспе, яко победоносец в полату вшедъ. Отецъ же с радостию и любовию срете его и с собою на трапезе посади. В раскаянии же бывъ, о семъ поникъ седяше. Наставивый же его Олимпияду пустити, а иную поняти за себе, приступль же к Филипу, рече: «Веселися, царю, болшую первыя взял еси — первая бо блудница бяше, сия же целомудренна есть». Сие же слышавъ, Александръ ярости исполнився, рече: «Не быти тому, отче Филипе, мне живу сущу». Сам же яко левъ рыкнувъ, с престола скочивъ, столъ же мало приимъ, 3 убивъ, инии же не хотяще ис полаты скакаху. Сие же Филипъ видевъ, во ужасе быв и страсе велице. Олимпияду на царьство возвративъ, прочюю же во своя си отпусти.

Сему же тако бывшу, в немощъ велику впадъ царь Филипъ. Слышав же сиверная страна кумане,^[33] пятсотъ тысящъ собравшеся на Македонию приидоша. И сие Филипу царю возвестиша. Филипъ же в скорбъ велику впадъ, Александра повеле призвати к себе и рече: «О любимый мой сыну Александре, се время пришло есть битися за отеческую землю». Вземъ воиско на бой устремися, македонские воиски яко 4 тысящи с нимъ. Сам же войску куманску исходивъ и сихъ неурадно видевъ стоящих; в нощи же с воями пришедъ, огню много около ихъ наложити повеле и трубамъ многогласным ударити повеле и пушками бити около их повеле. Сие же кумане видевше, ненадеемо убояшася и начаша бежати, с полунощи бежавшим имъ и до солнечнаго течения и замесившеся вкупе македоняне и кумане. Убиено бысть от куман 8 тысящъ, от македонян же 2 тясящи убиено бысть. Александръ же во следъ ихъ три дни и три нощи за ними гнаше и уби от нихъ 108 тысящъ. Коней же множество и оружия от них приятъ, яко победоносецъ ко отцу возвратися и с собою десят тысячь куманъ приведе живых и сих предъ царемъ Филипом поставити повеле и предъ всеми людми македоняны рече: «Видите ли, друзи, яко Божий промыслъ предаде вы в руки македоньскии и мечь вашъ наострися на македонянъ и ныне притупися, царя же вашего убивъ, Атламеша, и вас живых ухватих. Да аще хощете живот свой купити и землю вашу к моей примесити и воедино с македоняны быти?» Они же рекоша: «Кралю Александре, отколе Богъ помогаетъ тебе, поготову мы ведаемъ тебе помогати. Коли царя нашего убилъ еси, Атламыша, мы, господине, твои есмы, постави намъ царя и насъ в землю нашу отпусти». Сих Александръ уверивъ и постави имъ царя братучада своего первенца именемъ Ванцатура, мала убо теломъ, но великъ храбростию. И сих куман с честию отпусти.

Сему же бывшу сице, Анаксархоносъ никто, пелапоньский царь,^[34] слышав нашествие куманско на Македонию, сотвори ухищрение сицево. Никогда ему минувшу мимо Македонию, и честь ему царь Филип воздавъ, и дары многи, и с честию его полюби и отпусти. Царь же Анаксархоносъ устреленъ бывъ лепотою жены Филиповы въ сердце, отай к ней любовъ имеяше въ сердцы своем. И се ведущи Соломонъ рече: «Человече, не буди уязвен лепотою чюжие жены, яко твою жену не видиши уязвену». Нашествие же Македонию ставшеся, 12 тысящъ войска собравъ, к Филипу царю прииде, лукавствие свое скрывает, Олимбияду искаше восхитити. И видевъ же его пришествие царь Филип, радостенъ бывъ. Слышав же Филипъ во стретение его изыде со Алимбиядою. Видевъ же Анаксархоносъ, восхитивъ ю, побеже, Филипъ же за ним вмале гоняше. Бяше же ту Александръ приспелъ, Анаксархоносову постиже войску, Филипа же урвана обрете и по главе сечена и по десной нозе. Се бо мало поминув, Олимпияду, матерь свою, отнял, с осмию тысящами вои Анаксархоноса постиже на месте нарицаемем Змиски; разбивъ войско и самого жива ухвати, приведе ко отцу своему Филипу. Филипа же обрете одва дышуща. «Востани, — рече, — о царю Филипе, врагу своему стани на горле и отомстися рукою своею». Филип же едва воставъ и взем мечъ рукама своима и заклавъ его. «Жалость дому моего снесть мя. Иди, душе моя, с нечестивыми во адъ». И се рекъ, Александра благослови, глаголя: «Сыну Александре, руки всехъ на тобе и твои на всехъ». И се рекъ, умре царь македонский Филипъ; и ту стоящии рекоша: «Да когда будет противитися Александру?» Алимпияда же ту стояще плакашеся. Филипа на злате столе положиша, во градъ отнесоша, с плачемъ велицем сего погребоша в церькви с честию.

Александръ же, сын его, самовластен назвася, грамоты по всемъ градомъ земли своея посла, всякому к Филипу^[35] собратися повеле. Собравшим же ся всемъ македоняномъ и всемъ малым же и великимъ, к сим же Александръ рече: «О друзи мои и братия моя и милии мои паче всехъ македоняне, царь вашъ Филипъ, а мой отецъ, умре, и в животе своемъ царьствие держаше по достоянию, и мне же господьствовати како повелеваете?» Тогда выступивъ мудрый Филонъ^[36] рече: «О кралю Александре, всякъ возрастъ человеческий чину потребенъ есть». Александръ же рече: «Старость есть честна, а немноголетна». И ту стоя Селевкушъ^[37] рече: «О кралю Александре, Соломонъ же великий въ мудрости царь в книгахъ пишет: “Царьство множествомъ людей состоитца, царь же несоветникъ и неверенъ сам собе ратникъ же, советенъ полезная сотворитъ своей земли”». И ту стоя Антиохъ^[38] рече: «Кралю Александре, старымъ убо царемъ подобает течение домовное, старии бо покоя требуютъ, младым же царемъ подобает царьствовати яко да потрудившеся во младости своей, а на старость покой обрящут». И ту стоя Андигонъ^[39] рече: «Кралю Александре, подобает и нам еще спящих и ближних нас царей устремимсяна них и сихъ побивше, всее избавимся забавы». И сим же 4-мъ советомъ приятым бывшимъ от Александра, и присный его любимый воевода Птоломей рече: «О царю Александре, подобает намъ войску пременити во светлая оружия и белегъ твой на щитехъ написати, яко да знаютъ, которому царю воюемъ; да не рекутъ суседи наши, яко и мы царемъ Филипомъ умерли есми». Се же слышавъ Александръ, угодно явися и по земли царьства своего посла и по вся кузнецы и по щитари,^[40] в Филипус собратися повеле. На всякий же день мастеры его оружие коваху в цело оружие по 4 ста витязь. На шоломех же василисков рогъ со аспидовыми крылы, и копи же бяху на лвовых кожахъ предъставлени, хакизма же фарижемъ во коркодиловыхъ кожахъ чинина. Сия же сотвори Александръ и к ошествию на брань готовляшеся.

О ПОСЛАНИИ ДАРИЕВЕ

Дарий же, царь перский, слышавъ, яко умре царь македонъский Филипъ, посла з грамотою в Македонию имеюще сицево писание: «Дарий, царь над цари, токмо земный богъ вкупе съ солнцемъ по всей вселенней сияетъ и всемъ земным царемъ царь и господьствующим господинъ, ко обретающимся в Македонию пишу. Слышание царьству моему пришло есть, яко царь вашъ Филипъ умре и отрока мала на царьствии своемъ оставил есть, сего не укреплена леты и млада умомъ суща. О смерти же Филипове аз оскоръбехъ, отрока же его млада суща пожалехъ еще не научена, яко да вскормивъ его, паки по царьским обычаемъ почетъ и украсивъ, паки на отчину его и на царьство возвратимъ. Грамоту же мою прочетше, скоро ко мне приведите. Кандаркуса же к вамъ послах, верна суща, землею вашею благолепно обладати. Войско ваше во время потребы къ царьству моему присылайте и дани сугубы по достоянию принесите. Филипово же детя приведите к царьству моему со всеми царьства его белези... боле бо есть 40 царьских сыновъ во дворе моемъ водворяютца. Да аще сего недостойна царьствию вижю, иного в него место царьствовати пошлю к вамъ». Сию же грамоту Кандаркусъ в Македонию принесъ. Македоняне приемше его, к воеводе Птоломею приведоша. Птоломей же поемъ ихъ въ Филипусъ приведе ко Александру. Антиох же сих срете, гельмъ Александровъ против ихъ изнесе и поклонитися имъ повеле. Кандаркусъ рече к нему: «Аще копью Александрову поклонюся, то несте подручни царю Дарию и азъ не смею очию Дариевых видети». Антиохъ же рече к нему: «Аще сего не сотвориши, живота своего лишишися». И тако приступив копию поклонися Александрову; и вземъ Антиох ко Александру приведе. Пришедшу же ему въ царьский домъ, Александра видевъ на престоле своемъ высоце седяща. Престолъ его украшенъ зело искусным златомъ и зеленымъ камениемъ и слоновыми костьми. Посолъ же приступивъ поклонися и грамоту дасть ему; сам же стоя дивляшеся дивному образу Александрову: венецъ же на главе его бяше от самъфира каменя и великаго бисера с мерсиновымъ листвием сплетенъ, о десную его и о левую стояше множество витязей венчанныхъ. Селевкуш вземъ грамоту Дариеву прочте. Александръ же слышавъ писание, ярости исполнився и гнева и грамоту приимъ раздра и к нимъ со яростию рече: «Не подобает царю Дарию главы зряще к ногам беседовати. Не тако бо Македония безглавна есть, яко же Дарию мнитца быти». И сия рекъ въскоре отпусти ихъ и листъ отписа к Дарию, писан сице: «Александръ витязь, македонский царь, сынъ Филипа царя, матери царицы Алимъпияды, Дарию, царю перскому! Благодарю тя о отцы моемъ желающа. Листъ же твой к людемъ моимъ прочтох, се благодарихъ о земли нашей пекущу ти ся. Мене же суща млада пожалих, в полате твоей воспитати требуеши. Млеко ссущимъ отрокомъ не подобает в царьскихъ домех напитатися, не изволих и толъстых мясъ ясти. Пожди убо мене вмале, дондеже от сесцу матере моея отторгнуся и тако в персидьское чести царьства твоего водворитися имамъ, пришедъ со всеми македоняны. Кандаркуса же послалъ еси к нам македоняномъ быти царя, нектому пошли его семо, не можеши бо видети его ктому. Не тако бо македоняне безглавны суть, якоже тебе мнитца быти». Оружие же македонское Кандаркусу Александръ далъ, рекъ: «От царьствия моего бежи, егда же брань сотворятъ македоняны с персы, носи сие оружие, да тебе познавше, персы не убиют». Посол же к Дарию возвратися и листъ Александров дастъ ему. Прочетъ же Дарий листъ посмеявся. Кандаркусъ же к нему рече: «Не подобает ти, царю, таковыи лист приимъ смеятися, в мало бо летнои юности обретохомъ многолетную старость; да болящаго зуба ... подобает скоро изврещи, да не здравый вредит; не исторгъ кипариса млада, а старемъ не трудися».

О семъ Дарий не брегъ, еще Клитовоша, некоего от верных своихъ, в Македонию ко Александру посла, повеле пересмотрети Александрово все. Александру же посла струглу, и коло древяно, и две скрынии порожжихъ, и два узлы великих маку, и листъ давъ ему, глаголя такъ: «Дарий, царь надъ цари, богъ перский, детяти моему Александру радоватися! Не тако бо помышляю тебе быти и преобидих тя в первом моемъ листе. Ведомо да есть ти, яко младых мудрование нагла суть. Се же послах к тебе тую струглу, яко да ею играеши и вертиши, колесом же младенцы играютъ, и две скрынии порожнихъ и два узла маку, яко да две скрынии наполниши трилетными данми, макъ же перечти — число уведаеши войску моему. Дани ко мне пришлеши, связанъ ко образу моего царьства приведенъ будеши и милости тебе не будет». Сий листъ Клитоушъ вземъ, в Македонию ко Александру вниде. Александру же в немощи предъста и поклонися и листъ ему дастъ и ковчеги, и струглу, и макъ предъ Александромъ постави.

Александру же листъ приимшу и прочетъ, главою покивавъ и рече: «Неизочтения гордыни твоего высокоумия, Дарий, Богу небесному подобляшеся, а ни человекъ подобяшеся быти, до небесъ вознесеся и до ада снидеши». Макъ же вземъ, начя его жвати, ковчеги же разбити повеле и листъ к Дарию отписа сице: «Александръ, царь македоньский, Дарию, перскому царю, всяку честь творящему. Ты еси самъ детиному безумию подобенъ, игралища вдалъ еси, самодержцу земли сими образы образуеши мя ты. Круг бо кола сего всю землю преликует». И посла отпусти к Дарию.

В то же время Архидонъ, селуньский царь, прислалъ сына своего Александру на служение и листъ имеюще сице. Александръ же листъ приимъ и прочте и радостенъ бывъ; Поликратуша к собе со усердиемъ призва, о писанных ему умилися и листъ к нему писати повеле: «Любимому моему брату Архидону, селунскому царю, Александръ, царь македонъский, радоватися повеле. Листъ бо твой прочет, не толико даромъ твоимъ радостенъ быхъ, но и преклоннымъ и любимым речемъ. Глаголет бо притча, яко преклоненыя главы ни мечъ не сечетъ. Сынъ твой со мною да будет, а ты въ царьствии своемъ, а мне на помощъ 12 тысящъ посылай на годище и 300 талантъ злата давай». Селунское же царьство приимъ, поиде во Антину.

О АНТИНЕ ГРАДЕ

Антина же градъ великъ, всяким же земнымъ украшениемъ украшенъ и мщениемъ. 12 же рытарей держаху его и вселенскою землею и господьствомъ окоръмляху судомъ неправеднымъ. Слышавше же Алексаньдрово пришествие к собе, советъ сотвориша, Александру ли предатися или ко граду его не припущати.

Софликий же философ ихъ ту стоя, рече: «Не подобает намъ со Александромъ битися, Александръ бо куманы убивъ и приимъ ихъ и Синаксарха, пелагонитскаго царя, убивъ и землю ихъ прииме, Архидона, селуньскаго царя, мирно к нему пришедша, на царьствии и на законе его остави». Другий же философ рече: «Отнеле же Антина стала, ни единъ царь не приялъ еси. Никогда же великъ царь на Антину прииде, рвавъ много ничтоже успе, но разбиетъ от насъ отшедъ и побеже, единъ во атоцех Македонскихъ утону. Не подобает намъ таковымъ сущимъ силным Филипову сыну повинутися». Диоген^[41] же никто, вышщи сихъ паче всехъ философ, рече: «Ходих во Олимбиядцкий отокъ третьего лета, сего Александра видехъ, пришелъ бе на олимпиядцкое коло урыстовати и витяжьства пытати. Урани же некто от Алимпиядцкихъ отокъ. Азъ же рекохъ тогда: “Сий юноша славою земскою великъ будетъ”. Да сие вся есть видети мне подобаетъ. Мужие антиньстии, Александру не противитися, целоумну в мужестве, аще младъ есть, земскою славою великъ и войском крепокъ есть зело. Да подобно есть намъ с честию и з дарми срести, благочестив же Александръ добро намъ сотворитъ и намъ не приразився в Рим поидетъ». Сего же антиняне не возлюбивше, философа же Диогена укориша: «Во всемъ, — ркуще, — мудрецы доволни мудрости». Он же зжалився отиде от града и ко Александру прииде и все ему поведа.

Александръ же ярости и гнева наполнися, воя своя по достоянию наряди и во Антиньское царьство прииде и под градом ставъ, во град же посла Арфакса, мужа куманянина. Сему же языка антиняне не разумеша, по всемъ граде своемъ искаша, едва единого наидоша, сего толмачемъ вопрошаху повеление ему Александрово поведати. Он же рече: «Великий царь Александрь рече: “Дадите ми дань и войско и царству моему приклонитеся; аще сего не сотворите, мечь македоньский вашу землю поразити имать, аще повелению моему не хощете поклонитися”». Сия же слышавше антиняне, Александрову посланию поругашася. Куманом же обоим речемъ их посмеяшася и сего отпустивше ко Александру, отказаше сице: «Не подобает тебе, Александре, Антине назватися царемъ, мнози подобни тебе цари Антине подручни суть, мнози витязи и философи во Антине болши твоих водворяются. Доволен буди в Македонии царствовати; якоже хотя вшелъ еси зде и не хоте отидеши отсюду». И се рекше посла отпустиша и своему толмачю голову отсекоша пред ним, рекоша, яко: «Толмача не требуем Александровымъ речамъ». Александръ же то слышавъ разгневався, рече: «О горе земли, еюже мнози обладають». И се рекъ, войску своему на брань направитися повеле и с четырех странъ рвати повеле, убийству же тогда велику сотворившуся. Кумане же Александровы со единые страны крепко налегоша, бяше еже видети стрелы летяща во градъ, яко облакъ. Гражане же о семъ стуживше, напрасно граду врата отворивше и из града выскочивше, Александровых куман десять тысяч убиша и от Александровых македонян четыреста конных убиша. Бенестрами из града хитростию огнь извергоша, Александрово войско мало огнемъ не опалиша. Сему же сотворившуся, вечер прииде, Александръ во станы отиде, стражи около войска постави, властели старые призвав и рече: «Что сотворимъ лукавымъ симъ гражаном? Земли не разрушивше, на град приидохомъ и себе осрамотехомъ. Да что подобает намъ сотворити?» Диоген же антинский философ рече ко Александру: «Царю Александре, града Антины не можеши не потомився взяти, есть бо множество людей и рвецъ в немъ, боле двухъ сотъ тысяч. Сотвори хитрость, да изманимъ их на дворъ с собою битися и сихъ яко невежи побиемъ, а градъ возмемъ». И сотвори хитрость Александръ, яко неколи потому грецы сотворили. Повеле от града двигнутися войску и самъ с ними отиде. На станех же остави 10 000 воловъ, 40 000 овець и листь написан тако: «Мужие антинстии, не ведах силы боговъ вашихъ великие и к вамъ приидох, поразити васъ хотя, богомъ вашимъ приразихся. Во сне бо в нощь сию явльшася много мне страшна рекоша и сихъ азъ убояхся и в землю свою возвратихся; овецъ и волов оставив много, сихъ далъ есмъ богомъ вашимъ пожрите, ихже о мне помолитеся». И се рекъ Александръ, с войском своимъ отиде 12 поприщъ от града и в лузи скрывся. Гражане же вси на станы приидоша и листъ написан наидоша и рекоша: «От страха побеже сынъ Филиповъ». И тако вси из града изыдоша, бе бо боле 200 тысяч пеших и 100 тысяч конных.

В ту же нощъ философ антинский именем Примах виде сонъ: великий храмъ бога Аполона падеся и пиргове вси Антинскаго града обронишася и врата великие Ариева леду падошася; и Александра виде, на лву во градъ Антину въехавша, и по ширинамъ града класие пшенично рустуче, и македоняне зелено и незрело серпы пожинаху. Сия же исповъдавъ и по Александре не веляше гнати. Они же сего яко не чювше во следъ Александра идяху.

Александръ же сихъ ждаше со всеми вои, нарядився при Касталистем лузе, постиже их на Виталском поле. Трубоглашения же и войску уведевше и из луга исходящее и убояшася и сами к собе рекоша: «О коликимъ прелщениемъ прелсти нас сынъ Филипов!» Видеша, яко не мощи убежати, и не хотяще на бой идоша. Александръ же сих преодоле и побегоша. И мнозех убиваху и чрез все Витальское поле гнаху и до Антинского града, и замесившеся обои и вкупе во врата града приидоша македоняне и антиняне. Бяше же видети жалостно, дети же и жены ко всемъ своим на сретение идяху, обои убивахуся; воплю же до небесъ досяжющу и кровем же по странам града текущим, обои замесишася, македоняне и антиняне посреде града сечахуся.

Александръ же посреде ихъ на вологлавом коне ездяше, сечи престати молящеся, и сихъ не могий уставити, ярости наполнишася. Жены же антинстии одираху лица своя, ко Александру вопияху: «Милостивъ буди намъ, царю Александре!» Александръ же, не могий уставити сечи, повеле градъ запалити. Людие же и жены на станы отошли и спасшеся. Тогда великий и дивны богъ их Аполон антинский со всеми своими боги згоре.

Слышав же Александръ рече: «Аще бы се бози были, спаслися бы сами от огня». Жалость и радость смесивъ, рече: «Ныне македоньская оружия антиньскою кровию окровавишася произволениемъ моим, а ихъ недоумениемъ». Дигеон же философ рече: «Мудра накажи — премудрие будет, безумнаго же — возненавидит тя. Дай премудру вину — премудрие будет». Восплакася градъ Антина вся, смятошася вси отоцы вселеньстии. Александръ же се слышав рече: «Главы не разбивъ, мозгу не выняти».

Оттоле Александръ воставъ поиде, отрядив с собою 400 тысяч войска. Тогда сретоша его вси царие тракиньстии, и мореистии, и далматийстии, и полуцы, и гостиницы, и тривалийстии;^[42] дары ему многи принесоша безчисленныя и стяги златы царские и многоценныя; дани на 12 леть; царских именъ лишишася, сартапом же повелеша ся звати.

О ПРИХОЖЕНИИ К РИМУ

Александръ же к Риму уклонися. Слышавше же римляне Александра идуша к нимъ и смятошася и советъ сотвориша. «Да что сотворимъ, — рекоша, — добро ли есть намъ Александра в Римъ пустити с честми и з дарми многими, и на отеческих уставех и градех милостию непобедимою на законех быти». К богу же своему Амону в церковъ притекоша, моляхуся возвестити им о Александре. Во сне явися имъ богъ Амон, рече: «Мужие римляне, не бойтеся Александра — сынъ мой есть; некогда, дошедшу ми в Македонию, матери его Алимпияде примесихся и родися Александръ; но с честию его сретше, поклонитеся яко царю и самодержавнаго прославите».

Римляне же с честию и со славою великою сретоша, бяше же дивно сретение их: 4 тысящи сретоша его венчанных витязь на парежах и 2 тысящи девицъ сретоша его, одеяния червлена злато вязена бяше на них. И прочихъ людей 1000 и 40; вси изношаху дафиново ветвие со златом. Иереи же римьстии сретоша его, носяще великие свеща в руках. Изыдоша к нему, носяще одеяние велико и многоценно Соломона, царя еврейскаго, иже у них положил Навходоносоръ, царъ перский, некогда приял Иеросалим. Принесоша ему блюдъ самотворных 1000 и 200 с камением многоценным, иже поставил бяше Соломон царь в церкви, Святая Святых, и венецъ Соломоновъ, в нем же три камени бяху, 12 пригод с него исцелений, и иных каменей 1000 — по числу сыновъ иизраилевых. Изнесоша ему стему злату царску многоценну Сивилии царицы^[43] волховную. Изведоша ему парижь под хакизмомъ коркодиловымъ, оседлана седлом от камени андрамана.^[44] Изнесоша ему оружие Елгаменеуша^[45] короля; изнесоша ему копие ланпандилово^[46] з бисером и с камениемъ многоценным Якша Теломоника^[47] и прочих копий 17; изнесоша ему щитъ Таркнена,^[48] римъскаго царя, кожею аспидовою попят. Сие же славное стретение царь Александръ видевъ, радостен бывъ велми и много вои своих почестно нарядив, македонян же с собою на конех поимаше, на чюднаго коня Дучипала вседе и коруну положи на главу свою Клеопатре египецкой царицы, 12 камений многоценных в немъ; кони же подвоныи и трубы по подобию нарядив, на стретение римляном идоша.

Близу же им бывшимъ, витязи и девицы поклонишася Александру, с коней не сседоша и рекоша: «Многа лета, царю Александре, всего света царю»; и се рекоша, на страну отъехаша, друзии же приидоша и тии прославиша его; инии же вси с коней сседоша и прославиша царя Александра. По сем же приидоша иереи со свещами и с кадилницами и покадиша его вонями различными. И тако веселящеся во град римъский приидоша и приведоша его в храм бога своего Аполона поклонитися. Срете иерей Аполоновъ, и покади его, и поклонися ему, и принесе ему злато, и ливанъ, и измирну, сия убо царская дарования суть. Изнесоша ему писание, имуще сицево: «В лето 5000 востати имат козелъ единорог и поженет пардусы западныя и превозносящихся и паки к востоку лоиде, идеже двоерогий овенъ, емуже рози до небесъ, и сего единемъ рогомъ в сердце. И потрясутся миди и финицы, восточнии велицыи и страшнии языцы, и острия меча перьскаго притупит и, в Римъ пришедъ, царь совершенъ прославитца, и сему время прия весь Иеросалим безо всякия пакости и рати».

И сие писание Александръ слышав и прочее, вопросив дати хотя толкование писанию. Философ же рече ему: «Александре, во дни иеврейского пророка Данила,^[49] слышахом, яко в писании наших западный царь пардус наречетца, овна же двоерогаго перьское нарицается царство, козла же единорогаго македонское нарицает царство, якоже мнится быти, остру сущу и храбру, понеже яве сие творит чюдное твое в Римъ пришествие». И сие слышав Александръ, радостен быв велми и рече: «Якоже промыслу Божию воля есть, да будет тако, силнии падоша, а немощнии препоясашася силою», И ту ему веселящу в Риме с римляны и македоняны, и приидоша ему вся царствия западныя, дары многоценныи принесоша ему, молящеся не ратовати их. Александръ умилися, повеле дани дати 12 летома и войско ему. Лаомендуша же, своего приснаго любимаго друга, в Риме царя постави и всемъ западнымъ царемъ повеле его слушати.

И тако шествие творяше къ югу. Злата же много и войско вземъ, на ужескии страны, и тамо царства многа крепка порази, и вселенную всю прошед, до Окияна реки дошедъ великие, иже всю вселенную обтече. И во узкихъ странах земли той обрете звери человекообразны и многии двоеглавнии змиевы, ноги имеяху, и с ними рать сотвори велику и сих победилъ, звери же суще оружия не имеяху, вскоре падошася. И в гвоздинную гору некую дошедше, жены многи дивии на Александра восташа и рать велику сотвори с ними. И во един чась от войска его сто поразиша, вси бо жены те крылаты и ногты велики, аки серпы, тело же все во власех, и прилетаю очи издираху воемъ. Се же слышавъ Александръ, повеле тростие запалити. Жены же те, въ пламени изгараху крилы же, и на земли падаху. Сих же македоняне прискачюще побиваху и сихъ множество паче дватцати тысяч убиша.

Акияна реки дошедше, во вселенную паки возвратишася. Войску почити повеле и повеле околним государьством корабли многи сотворити, триста тысяч кораблей, величеством тысяча в него людей всядетъ со всеми потребами. К востоку отправи их, по великой Осистей стране и по варварехъ. Пред ними воеводу Птоломея и Филона посла, во Египте и с ними срочися снятися; повеле имъ земли и грады приимати и от сихъ войско и дани брати. Сам же в корабли вшедъ и, дунувшю югу бурну, к востоку поиде над треми тысячами кораблей, и Антиоха воеводу над иными треми тысячами сотвори, Селевкия надь иными треми тысячами кораблей, Византа же и иные витязи остави далече от града Ликия.^[50] И оттоле отшедшимъ, остави на околе 1000 волов, 40000 овецъ. Множество кораблей поиде и людемъ, на 4 части разделившимся по морю и пловяху 30 дний и 30 нощи.

Александръ же идяше ко Египту и ту приста, идеже идет Нилъ река в море, ту град созда во имя свое Александрию. Селевкий же с своими корабли в Ликеи^[51] приставъ и ту градъ во имя свое созда и нарече имя ему Селевкию. Антиох же пристав с своими корабли, ту градъ во имя свое созда и нарече имя ему Великая Антиохия. Византь же с своими корабли в тесноту Триньскаго моря^[52] приставъ и ту град во имя свое созда и нарече имя ему Византия. О семъ Александръ много оскорбися, не ведаетъ, кто где присталъ, по 30 дний уведа о Селевкии, и Антиоху, и Византу и о градех ихъ. И потом сьехашася вси и на том месте создаша градъ вси и нарекоша имя ему по серпьскому языку «Единосердый станъ». И в томъ граде 6 месяць сотвориша, конское воинство составиша. Птоломей же и Филон ко Александру рекоша, елико прилучися имъ боевъ на пути, мнози чюднии царие варварстии и онтиописких^[53] и сих всехъ победивше и ко Александру приведоша связанных. И сихъ Александръ уверивъ и во свою землю отпустивъ, заповедавъ, яко 12 летомъ 100 тысяч войска давати ему.

И оттоле Александръ со всеми вои во Асию прииде, ту градъ созда именем Трипол. О семъ Александръ здумавъ рече^[54]: «О велемошнии македоняне, не подобает намъ воинство оставити, несть бо во граде твердости, но мы храброю силою многие грады приимахомъ и разбихомъ».

И всю Асию приимы и ко стране Апридийской^[55] возвратишася, преди же иже в лета некая еллины приимше и разбиша некия ради жены именем Еленуши короля Акедоньскаго^[56] сына Мелеушева.^[57] Краля придискаго Приялъмужа^[58] сынъ именемъ Александръ и Вариж^[59] на вере вземъ и в Трою принесе, благодарения явлься ко своему благодателю и Мелеушу кралю. Мелаушъ Селевкия, и Киликия, и Пелагония, и с Пелопоникия цари и витязи на помошь себе призва, жены ради своея на Трою прииде. И всю Придийскую землю пленивъ и вся живущая в земли тои мечю предали; и десят летъ градъ Тройскии великии рвали и прияша, весь мужескии полъ огню и мечю предаша, якоже Омиръ во своихъ книгах пишетъ. Ту бо тогда мнози витязи падоша от еллинъ. Искони бо намъ взаконися от женъ великим лукавымъ зломъ повинным быти — первое бо Адамъ женою прельстися, великий храбрый Самсонъ женою погибе, мудрый Соломонъ женою ада наследи — такоже и в Трои мнози неизреченнии храбрии витязи и цари за едину жену погибоша.

И ту Александръ прииде, живущии же в Трои сретоша его с честию великою и дары ему многи принесоша: оружие Целеша краля, сына короля Прелеша,^[60] на лвове кожи приставлено, и положивше на щиту Якша Теламоника. И ко Александру принесоша перстень и даша ему египетцкой кралицы от камени андракса,^[61] имея силу такову: иже в великую немош впадет, на него посмотрит и исцелеетъ. Изнесоша ему образ госпожи Менеры^[62] вписана на иконе, вся елико совершишася. Изнесоша ему одеяние Поликсении госпожи, дщери короля Приемуша; иже ею прелщал Ацелеш, егда от грекъ отвержеся, ко Трои приступи егоже убиша братия ея лукавьствомъ на вечери в храмь, уби же его Апелонъ трогоделский,^[63] Алекидушъ.^[64] Одеяние же действомъ: коли облачашеся в него госпожа Поликсения, тогда 4 различнии показоваше на собе позирающимъ от различнаго камени: егда на зелено камение позираше, приразяшеся зеленое белому лицу, подобяшеся дузе небесней вскоре сияющи и падиному позлащенному перию; егда же на черленое позираше камение, прелшевашеся черленъ к белости образу дивному и розному виду ея; егда же в немъ поступаше различна блистания от каменнаго вида, от одеяния того блисташе. Сие одеяние Александръ видевъ и подиви же ся жене той паче всехъ женъ и сию похвали не токмо за еи дивное одеяние, но и за веру и любовь, иже ко Ацелешу по смерти его показа. Ацелешу бо умершу, иному мужеви не восхоте назватися жена, глаголаше в собе: «Емуже весь мирь недостои бе витяжству и красоте и доброте; како его забыти, а иному нарекуся жена». Ни в порабление себе восхоте дати, Трою бо разбившим греческим царем, но изволи паче смерть Ацелешевъ гроб, нежели жива поработитися в Лагонискую землю.^[65] Симъ бо умнымъ женамъ, иже к мужемъ своимъ честь и любовъ соблюдаютъ, двоя хвала имъ есть — и от Бога мьзда, а от людей честь, иже изволиша с мужи своими умрети, нежели срамотно живымъ быти. Йзнесоша ему венецъ тое же госпожи, егда на главу полагаше его, тогда невидимъ бываше во дни, в нощи же яко огнь светяшеся. Изнесоша ему бележецъ оружныи превелеможнейшаго Еликтора,^[66] бисеромъ и камениемъ украшен, со скоропийными зубы и аспидовыми зубы, ногты; и одеяние его, иже от рыбьи кожи бе. И принесоша ему книгу некоего философа от Рима,^[67] кою бяше о Трои разорение от искони и до скончания. И то Александръ прочеть, иже подвиги великих витязъ, жалости и радости наполнився и рече: «О колики силнии падошася за лукавьствие мерские и лукавые жены таковыя».

Александръ же во град Тройский вниде и вопрошаше, где витяземъ гроби суть; они же ведоша его к нимъ. Вземъ ливанъ и измирну, гробы их покади, проплакав к нимъ рече: «О дивии в человецех храбрии витязи, лвове, Алелешу, <Е>кторе, Якъшу, Несторе,^[68] аще живых бы вас виделъ, честь по достоянию дал бых вамъ, да отколе отнюду же изыдосте, вамъ мертвымъ жерьтву и ливан воздаю. Но блажени есте и по смерти своей, понеже велицыи и дивии исписасте же в повестех и прилучистеся Омиру». Се же слышавше философи ко Александру рекоша: «Великий царю Александре, Ацелешъ, Ферлеша короля сынь, по отцы же брать есть тебе, а от Амона бога и Федите жены^[69] родился есть, а ты, царю Александре, от Амона бога и от Алимпияды царицы родилъся есть, по прилучаю яко от единаго отца еста. Да аще смерть прилучит ти ся, царю, болшими похвалами подвиги царьствия твоего мы исписати имамы, нежели Омир о придииских и еллиньских царей». Александръ же рече к нимъ: «Болши бы ми от Омирьских исписаниих царевъ конюх назватися, нежели от ваших списаниих единой земли назватися царемъ».

Сему же бывшу Александр паки в Македонию возвратися со всими силами македоньскими и прочими цари и войсками их, иже в западней стране мечемъ прияли бяху. И с сими яко победоносецъ в Македонию прииде, шесть на десят летъ имелъ в далнихъ странах отшед от Македония. Мати же Алимпияда царица и мудрый еи казател Аристотелъ со всеми македоняны и з женами и з девицеми на рецы Скамудруши^[70] и с честными великими дары царя Александра сретоша и оттуду вси в Филипустъ градъ приидоша. И ту Александръ повеле македоняномъ 3 месяцы в домех своих почити и кони кормити и оружия направити. И еще на востокъ поити хотя и паки в Македонии Аристотеля и матерь свою остави. Вземъ с собою 100 тысяч войска, сущих единаких македонян оружием и бележцы и вси вооружены единаки гелмове, и роги на нихъ, на щитех же лвовы главы, и на всех единаки кахизма коркодилова на фарижех. И тако взятъ всемъ шатры около царева шатра поставити, никому же иному не вмешатися в македоньский полкъ. Повеле же избрати 2 тысяшши благообразных женъ и симъ колесницы и шатры отрядити повеле, терьяха^[71] же некоего над ними постави вся от них разумно управляти. Коли который воинъ жены требоваше, к терьяху пришедъ, златницу подаваше и, колки нощей держаше, толко златницъ даваше. Вся убо войска воюющих со Александром по уставу и подобию нарядившеся; 100 тысячь македонян тако с собою нарядив: егда царь Александръ на конь вседаше, тогда вси на конех обретахуся, и вси с нимъ во единомъ бяху, вси единацы коньми и оружие и свитами. Воевода всемъ Птоломей бяше, мужь любимъ и праведен, всякие добродетели исполнен, любим же Александромъ бяше велми. Егда кого македонян убиваху на бои, и от иных войскъ избираху изручна мужа и сими на место поставляше, никогда 100 тысяч македонян не умаляшесе.

СКАЗАНИЕ О ВОСТОЧНЫХЪ СТРАНАХЪ

Александръ шествие творя к востоку. Которые волею к нему приидоша, сии честь и прощение от него прияша, которые ему противляхуся, темъ грады разбиваше, иных мечю предаваше.

О семь же страх и трепет вси Асийскии страны обдержаше — и цари Палестиньстии, и Еврейское царьство, и Египетцкое царство. Вси бо тии Дарию подручни бяху, и мнози от нихъ к Дарию притекоша о напрасномъ нашествии македонянъ. Дарий же, царь перьский, с вестми посла ко Александру с листомъ: «Дарий, царь надъ цари, великий, силный гордениемъ и земскою славою, равен богомъ небесным, единако с солнцемъ от востока и до запада. Весть во уши мои прииде, сыну Филиповъ, яко всю Елладию объятъ, и до великаго Рима дошедъ, и вси западныя цари подмял еси, и сихъ до конца затеръ еси, и до Окияна реки дошелъ еси, не точию о семъ доволенъ еси, но и нижнюю Варварию и Ефиопию и вся западныя страны, подручная царьствию моему, поколебалъ еси, и много богатества взялъ еси, и симъ еще не доволенъ еси, на Асию и Фругию, моея земли, наступилъ еси с подобными тебе гусари, с македоняны и отроки. В забитии положилъ еси подручную работу; к перъскому царству вси земьстии прилагаются царие. Да доволенъ буди тебе во отечествии обрестися, Еладиею обладати. Оставляем ти законную дань, юже отецъ твой ко царству моему приношаше. И сие помилование над тобою чиню за неизочтеную твою худость и за безмерную твою наглость, иже с подобными тебе гусарми учинилъ еси. Аще ли сему не повинешися, и силою перьскою поиду на тя и не может тебе вся вселенная предо мною укрыти, пред мечемъ моимъ казнити тя имам».

Приим же Александръ листъ и прочетъ его и в той чась раздра, посла же повеле со гневомъ на древе распяти, а инымъ главы отсещи повеле. Македоняне же приступльше к нему и рекоша: «Царю Александре, не подобаеть ти посла убити». Он же к нимъ рече: «Не ко царю послани суть, но к разбойнику и гусарю». И се рекъ половину их пусти к Дарию и к нимъ рече: «Не зазирайте мене о семъ, но царю вашему ругайтеся, азъ бо царя его имам, а он мене разбойника нарече; да егда вас к разбоинику послалъ есть, тогда вамъ главы отсеклъ есть; царь бо посла никогда не убивает, да вы к разбойнику пришедше, погинули есте. Азъ же не яко разбойникъ, но яко царь живот вамъ дарую». Они же к нему рекоша: «Аще нас убиеши, царю Александре, самъ себе делом разбойника наречеши. Дарию же малу тшету нанесеши, закон же царьский нами разориши, но умилися о нас, доволни бо есми имя твое в Персиде прославити». О семъ слове Александръ умилися и к Дарию их с листом посла: «Александръ царь Дарию, перьскому царю. Листъ твой приимъ и писания твоя в нем прочтох и благодарих, понеже не бе в немъ царского устава, ни подобия. Ты претиши нам, како западныя царства приемше, разорили есми. Ведомо да есть ти, яко всякъ человекъ ищетъ от нижних на вышняя преити и взыти, и се мы разумевше, на западе прияли есми и на востокъ идемъ. Ты претиши намъ, глаголя: “Вся вселенная полна есть имени моего и не может тебе укрыти и всехъ македонянъ”, ихже гусари наречеши. Ты велиши нас бити и ухватити, а мы к царству твоему сами идемъ. Да аще нас младых и крепких мниши быти, но паче камени адаманта твердейши явимся тебе, паче перцовых зернъ лютейши, государие всему твоему наречешся. На великий промыслъ надеемся, емуже ты противишися равен быти. Но не утаися в персехъ, противу насъ изыди. Сут бо жены украшены с тобою, македоняне же суть лвове неутолимии, волею своею смерть за живот купуют». Дарий же листь Александровъ прочет, ярости и гнева напонився, рече к послу, иже бяше ходилъ ко Александру: «Коего возраста есть Александр, каков умомъ есть, явите ми, и коего лета рождение его, колика войска у него есть». Они же рекоша к нему: «Лета есть ныне тридесятнаго, ум же многолетенъ в немъ есть, красен же и храбръ есть зело и судитъ право, мудрость же его по листомъ познай, царю, войска же с нимъ видехомъ пятсоть тысяч. Премудрый же Соломан в книгах своихъ пишет: “Посмеяния устъ и поглядание очию, поступанию ногамъ возвещаетъ еже о мужи”». Дарий же все во умъ приимъ и рече: «Воистину сии суть великихъ царей белези, но сему не мню истинну быти». Повеление же по земляхъ своих и странах расписати повеле — на поле Сенар войску собирати повеле, идеже языцы столпъ создали бяху, боящеся втораго потопа нашествия. Ту языкомъ размешение бысть, ту войску собиратися повеле.

Во Иерусалим же и во Египет писа листъ, глаголя: «Не передавайтеся Александру, татеви и гусарю, аз бо силою перскою изручю васъ».

ШЕСТВИЕ ТВОРЯ КО ИЕРОСОЛИМУ

Александръ же вземъ воя своя, во Июдейскую землю и на Еврейское царство во Иеросалимъ отъиде. В то же время обладаше еврейсками сонмищи и Иеросалимскимъ царством пророкъ Бога Саваофа именемъ Еремея. И к симъ царь Александръ посла пусти с листом: «Александръ, царь над цари, сынь Филиппа царя и царицы Алимпияды, ко обретающимся началником Еврейского царства. Да есть вамъ, яко сотворилъ мя Богъ вышний царя паче всехъ царь в роде моемъ и вся западную страну и Рим приимъ, да вас доидох. Аще угодно есть вамъ мне поклонитися и самемъ на отеческих законех быти и отчину и землю без боязни держати, и вестника ко мне с словомъ пошлите и дани войску моему пошлите». Се же слышавше евреиский сонмъ молвою великою одержими бываху; листъ же Александровъ прочетше, вестника ко Александру послаша с листомъ: «Евреиский сонмъ Бога Саваофа людие, живущеи во Иеросалиме, Александру царю радоватися. Елико поведалъ еси намъ, с радостию увидехомъ. Ведомо да есть царствию твоему, яко отнележе преидохом Чермное море, ни единому повинухомся царю, но водимы есми рукою высокою и мышцею непобедимою Саваофа Бога. Се же напоследокъ времен разгневавшуся на ны великому Богу, поработи нас Навходоносору, царю перьскому. Много же летъ в порабощении быхомъ и паки возвратившеся во свою землю и ныне есм.и подручни перской десницы, ейже вся вселенная подручна есть. Аще ли тебе предадимся, ныне или утро Дарий пришед вся красная земли нашей разрушит. Аще ли Дария победиши и острию мечю перскому притупиши, во Иеросалимъ с миром приидеши и царь всей вселенней от еврей наречешися. Аще ли Дария не победиши, во Иеросалимъ невозможно ти внити». Евреи же единого с листомъ послаша ко Александру. Александрь же листь прочетъ и другий отписа к ним, рече: «Александръ, царь над цари, всемъ живущим во Иеросалиме пишу. Елика писасте ко мне, ту познахъ. Не подобает вамъ, людемъ Бога живаго, подручным быти человеку идолослужителю. Да не задержав, ко мне дани принесите. Азъ бо, не поклонився Богу во Иеросалиме, на бой к Дарию не поиду. Ведомо да есть вамъ, яко Дариевы десницы напрасно избавити вас хощу». Вестника же еврейска отправи, а самъ ко Иеросалиму поиде. Пророкъ же Иеремея пришествие его слышав, советъ сотвориша со иеросалимляны: «Добро есть, — рече, — намъ Александра пустити во град. Видехъ бо в нощь сию во сне пророка Данила глаголюща ко мне: “Се грядет к вамъ, о немже азъ древле прорекох, иже бо от персь пострадахомъ, сий Александръ возмездие нам платити имаетъ”». Се же людемъ угодно явися. Александрь же в ту нощь виде сонъ: явися ему пророкъ Иеремея во одеянии архиерея Аарона и рече ему: «Александре, поиди во Иеросалимъ и ту поклонися Богу Саваофу, и поклонився ему, на Дария иди; и сего победивъ, персомъ государь наречешися». Александрь же, от сна воставъ, властелем своим сонъ исповеда и ко Ерусалиму поиде. И приближившуся ему ко граду, слышав же сего пророкъ Иеремея, всякому дыханию на сретение царю поити повеле. Сам же во одежи архиерейской со свещами и с кадилницами стретоша и покадиша. Александръ же, видевъ пророка Иеремею, и ко властелемъ своимъ рече: «Сего пророка видех в сию нощъ». И тако Александръ сседъ с коня и поклонися ему до земли и целова ризы его. Пророкъ же Иеремея покадивъ его и благослови и за руку имъ его, въ церковъ введе, Святая Святых, поклонитися, юже созда Соломан царь. Александръ же вопрошаше пророка: «Возвести ми, в коего Бога веруете?» Пророкъ же рече ему: «Во единаго Бога веруемъ, иже небо и землю сотворил и вся видимая и невидимая, иже око не виде и ухо не слыша, ни на сердце человеку не взыде». О семъ Александръ удивися и рече: «Поистинне велику Богу раби есте вы; да верую аз в него, исповедую, дела бо его яве творитъ; дарую ему дани, иже от вас взял бых яко от прочих языкъ; Богъ вашъ во мне да будет и мирь его со мною да будет». Взем же пророкъ злата много с людми града того и сии ко Александру принесоша. Он же не восхоте взяти ничтоже, но вместо дара дасть Богу Саваофу. И се рекъ, отъиде от земли еврейские, восхоте поити ко Египту. Проводи же его пророкъ Иеремея до полудни и сказа ему пророчество Данила пророка, иже преже бе, ко Александру рече: «На помощъ призывай Бога Саваофа и силу перьскую победити имаеши и всему от востока и до запада царь наречешися, егда вся си совершиши, тогда и близу рая доидеши и ту человеки наидеши, иже не есть от женъ Адамовых, согрешениемъ не живут, дебелостию плотьскою обременении же, якоже и мы, но мирно некако живут, близу аггельскаго жития; сии блажени от Бога наричутся. Сих же увидиши, Александре, вся, иже о возвращении твоемъ, прорекуть ти». И паки рече ко Александру: «Не остави нас в жалости, возми нечто от нас любве ради». Александрь же к нему рече: «Якоже велиши, святый отче, да сотворю». И повеле пророкъ принести камень лихнитарий,^[72] на немже бе вписано имя Бога Саваофа, егоже на гельме ношаше Исусь Навгинь, егда на бои хождаше на иноплеменники. Повеле ему принести меч Голияда иноплеменника, егоже на рати уби пророкъ Давидъ, царь еврейскии; повеле ему принести гелмъ Самсона силнаго со змиевыми ногты и копие Самсоново и оружие его, емуже ни едино настояще оружие, ни железо; принесоша ему щитъ от анта гвоздия,^[73] егоже разбити ни едино железо можетъ, иже бяше был Атана,^[74] сына Саулова. Гражане же дароваша его и даша сто тысяч купль микдал и коней 200. И тако благослови его пророкъ и самъ Александру рече: «Нектому, Александре, землю свою видиши». И отпусти его с миромъ. Александръ же во Египет отъиде.

О ПРИХОЖЕНИИ КО ЕГИПТУ

Египтяне же прямо ему на бой готовляхуся, не хотяще повинутися Александру. Он же с своими вои оступи около града Египта, крепко рвати повеле. В то же время зноеве бяху велицы. Езеро же близъ Египта быстро и студено бяше велми. Царь же Александръ от безмернаго зноя прохладитися восхоте, окупася, и превзя его водная студенъ естественую доброту, и в немошъ в велику впаде. Египтяне же немошъ Александрову слышавше, лукавьствие сотвориша. Листь скоро сокровенно ко Александрову врачю писаше Филиппу: «Великий врачю Филиппе, Александра аще врачебнымъ былием умориши, ты всему Египту царь будеши». Филип же сий листь приимъ, много смеяся и раздра и к нимъ листь отписа: «О безумнии и несмысленнии послове египетьстии, аще бы царствию вашему хотелъ бых, скоро бы Александръ мой дал бы мне многая силна и болша царствия вашего, иже мечемъ своимъ приял — царствия вся си аз ни во что же вмених, преобидехъ и презрехъ, Александра же единаго изволих имети паче всехъ царствий земских и богатьств, вес бо миръ не достоинъ ни единому власу, отпадающу от главы его. Ведомо да есть вамъ, яко Александръ здравъ есть, но хитрость вамъ творимъ, яко неверьствие ваше искусити. Заутра же его увидите на великомъ коне здрава ездяща и весела». Сей листь египтяне видевше и убояшася и ко Александру листь тайно писаша: «Ведомо буди царствию твоему, великий Александре, яко Филип, врач твой, ядовитым зелием уморити тя хощет, за неверие живота своего, неверен бо ти есть». И листъ ко Антиоху принесоша, Антиох ж ко Александру принесе. Александръ же листъ прочетъ и в руце своей держаше, и в той час Филипъ врачь прииде, кубокъ полон нося зелия растворена, и ко Александру глаголя в тайне: «Александре царю, сие зелие пивъ, исцелееши от немощи». Восстав же Александръ, в руце кубокъ приемъ, прослезися и рече к Филипу: «Любимый мои Филипе, велико мне сие пиво пити?» Филип же к нему рече: «Пий, царю, не сумнися, полезно ти будетъ, от немощи исцелееши». Александръ же еще к нему рече: «Не на ползу ми даеши сие пиво, Филиппе». Филип же цареву сумнинию проразумевъ, вземъ кубок, половину испивъ. Царь же видевъ, к Филипу рече: «От руки твоея мне смерть сладка есть». И се вземъ царь, испии, Филипу же листъ египетъский дасть. Филип же прочетъ листь, главою покивавъ и много проплакавъ, рече Александру: «О великий царю Александре, на главе твоей всехъ царей земских главы висятъ; да аще сие хотелъ быхъ сотворити, твоея главы падением вся вселенная поколебати. Вес бо миръ не достоинъ единому власу падающу от главы твоея; тебе убивъ, которому царю назвалься бых рабъ! На лутче бы мне живу в землю внити, нежели твоею смертию весь миръ поколебати». Александрь же рече: «Врачь царя не убиваетъ, вера бо велика в немъ». И се рекъ, ляже спати весь день до вечера. Возбодився, сяде с македоняны и много веселився.

И всю нощъ покойно спав. Заутра же повеле войску вооружатися, и со всех странъ ко граду напрасно повеле итти, и пушек сто поставити повеле около града и бити во градъ. И много людей во граде избиша. Бяше же видети стрелы летяща во град яко облакъ, египтяне же чрез день не можаху глядити, из града великими гласы начаша вопити: «Помилуй нас, царю Александре, старъ убо от нас отшел еси и паки пришел еси к намъ младъ».

Александрь же египтян вопрошаше: «Како от вас старъ отидохъ и младъ к вамъ приидох, скажите ми?» Они же отвещавше: «Нектанава царя имехомъ, емуже еси сынь ты, отходя от нась писмо свое остави у нас. Написано так: “Отхожу от васъ старъ и прииду к вам младъ; се будет пришествия моего белегъ — егда ко образу своему прииду и поклонюся, иже на столпе среде Египта стоит, тогда венецъ от руки его спадет”». Александръ же слышав, поиде во Египетъ и къ столпу прииде, и приступль ко образу его, и урвася венецъ з главы образа на Александра. И ту Александръ повеле сотворити 4 столпы великии, на единомъ столпе повеле себе во злате сотворити, на второмъ столпе повеле Птоломия воеводу создати, на третем же Антиоха, на четвертом Филона храбраго повеле сотворити, всех же к востоку зрети сотвори. На Нектанавов же столпъ Александръ вшедъ, по Египту погляда, высок бо бе велми, и повеле разбити всего. Врача Филиппа царя граду Египту сотвори. Сам же во Египте сокровище многих царей первых обрете.

Сему же бывшу, вестники приидоша ко Александру царю, глаголяще: «Ведомо да есть ти, царю Александре, Дарий, великий царь перский, со всеми восточными силами на Ефратъ реку прииде». Александръ же слышав и воя своя вся собра, къ Ефрату рецы идяше. Ефрата же реки не дошел, войско преписати повеле и обрете 6-сотъ тысячь конных, а пеших 1000 и 400. Дарий же войско свое преписати повеле и обрете 1000 тысяч конникъ и тысячю тысяч пеших. В той день лазуку Дариева ухватиша и ко Александру приведоша; и сихъ обесити повеле, яко да возвесят войску перьскому число. Они же к нему рекоша, истинну исповедаша; Александръ же держити их повеле до вечера. И войску же своему всему повеле — всякому человеку огнь сотворити; лазуку же Дариева на высоку гору возведе ипоказа имъ войско, они же видевше безчисленное множество огней. И тако отпусти их Александръ, рече им: «Законъ есть македоняном, егоже на бою хватят, тому главу отсекают и никогоже бо оживляют; да аще з Дариемъ вы на бои не ходите, боле бо человеку свой живот, нежели всего света имение. Царю же вашему рцыте: “Царю ... подобает со царем битися; егда битися начнем, ищи мене на златой колесницы ездяща межу лвовы знамены, где видиши позлащены гелмы и типаны парижи, ту есть македоньскии полкъ”». И се рекъ, отпусти их. Лазуки же к Дарию царю пришедше, вся сказаша ему, яже видеша, Александра хваляху много и войско его поведаху много. Дарий же повеле имъ языки урезати, да бы персомъ не исповедали. Сам же на бой войску повеле направити, совет же сотвори с вои своими, глаголя: «Не подобно тебе самому, царю, на бой поити, Александръ бо гусарь есть, от малых царей есть царь, Дарий великъ на земли паче всехъ царей». И се угодно цареви явися Дарию. Дарий же царь великаго воеводу своего Миманда на свое место устави и рече к нему: «6-сотъ тысячь избранных персъ вземъ, 200 тысячъ ефиопъ, 200 тысяч мидий, 4-ста тысяч пеших со стрелами и сихъ всех возми, Тигръ реку прешед, Александра, сына Филипова, ко царству моему приведи. Аще ли пред тобою побегнет, а ты гони, не остави его, боги перъскими укрепляемъ». Миманда же войско вземъ, Тигръ реку прешед, войску Александрову возревъ, на бой направитися повеле. Александръ же перьское воиско видевъ, войску своему повеле готовымъ быти, и вседоша на кони вси. Тогда Александрь, собрав войско свое, рече к нимъ: «О всесилнии и любимии и велемощнии македоняне, елики македоньстии витязи, покровъ и промыслъ великаго Бога, егоже видеста, како великий Римъ прияли есми, и западу всему государи назвахомся, и отоки моръстии прияхомъ, Иерусалимъ прияли есми, ту Богу небесному поклонихомся и, его помощъ вземше, Египет прияли есми и великаго царя Дария перьскаго дошли есми. Аще сего убием, государи всему его будем, аще ли нас побиет, то вся вселенная пред образом его укрыти не может; лутче бо намъ ныне всемъ на бою умрети, нежели пред персы бегати; всякому велеумну мужу смерть почтена болши есть, нежели срамный животъ. Ведомо да есть вамъ, яко разбити их имамы, понеже царя их с ними нетъ, всяко бо войско безглавни суть без царя. И зрите ихъ неурядно на бой идущих, сии вскоре бегати начнутъ, безглавни суть. Знаите и вы, яко перси овцы наричются, македоняне же волцы суть, пред единем бо волком много бегает овецъ. Перси бо погнани суть, а вы своею волею с царем своимъ идете на бой. Молюся вамъ, милая братия, храбро на бой сей поидете, паче иных, колико бо войско на войско идетъ, тогда остроту войска их отнимает». И се рекъ Александръ, на великого коня вседъ и гелмъ на главу свою постави и войско все на двое раздели, самъ в македоньскомъ полку по уставу еде, Антиоха и Птоломея со двема полки на бой посла. И тако напрасно мечи ударишася, персы же, не могуще македоньскимъ противитися мечем, начаша бегати. Александръ же взамесь с ними идяше и тако до Дариева окола приспеша. Дарий же, видевъ войско разбито, на борзого коня вседъ, побеже. Александръ же сихъ разбивъ, мертвых повеле вкопати в землю, живых же с честию отпустити, тако рекъ имъ: «Рцыте царю вашему Дарию: “Доволен буди оброки своими, Дарии”». Миманда же, воеводу Дариева, уби. И тако двигъся со околомъ своимъ, Ефрат реку преиде и мосты разметати повеле.

Дарий же, перьский царь, по всей земли своей посла, войску в Вавилоне собиратися повеле, и две тысящи тысящей войска собрав, на Сенарьское поле^[75] иде, на Александра. Александръ же много множества видив войска Дариева и страх на сердцы своемъ имеяше, сего македоняном не являше. На высокомъ месте ставъ, рече: «О велемошнии мои вои и милии македоняне мои, ведомо да есть вамъ, яко всякий бегая борзи его гонящаго; единому рыкнувшю лву, мнози умирают звери. А намъ узаконися всегда гнати и убивати, персом же узаконися бегати и умирати пред нами. Дарей бо велико войско навелъ есть на нас, не хотелъ намъ чести сотворити, убивая многих, многие чести достоин есть. А мы Миманда воеводу убихомъ, да аще Дария убием, то безпечални будем. Вси бо с перваго иже боя утекоша, на сий бои не приидутъ». И се рекъ Александръ на бой поиде, имея с собою тысячю тысяч вооруженных. И войску своему смотрети повеле, иже хто преже боя побегнет и сий яко ратникъ без рассуждения умирает.

В ту же ношъ явися Александру пророкъ Иеремея во сне, глаголя: «Поиди, чадо Александре, без сумнения на Дария, с собою имея помошника Бога Саваофа; носи же на главе своей камень, имеяще имя Бога Саваофа, егоже дах ти во Иеросалиме. Усты же своими глаголи на бой идя: “Единь святъ, единъ Господь, небо и землю созда, на херувимех почиваяй, Аданай, Саваофъ Богъ”. И сие рекъ, победиши и весь светъ противитися не можетъ». Александръ же видевъ сонъ, радостен бысть велми, смело на бой идяше. И со обою страну трубамъ ратнымъ ударившимъ, и войсками двема сразившамся, бе видети вопль человеческий и конский, звукъ оружный. Сечъ от утра до полудни бывши, и персы побегоша, а македоняне за ними три дни и три нощи гнаша, четыреста тысячь их убиша, двесте тысяч живых ухватиша и ко Александру приведоша. Александръ же к нимъ рече: «К тому на бой не ходите», сихъ живых повеле пустити. Дарий же в Персипол, градъ столный свой, утече.

Александръ же поиде к Вавилону. Гражане же вавилонскии за сто верьстъ не даваху Александру ко граду приступити. Таковъ быв Вавилонъ величествомъ, яко рецы Ефрату притекающи в онъ, непреходней суще велицей, идеже изрядно течаше, ту на конех бродяху. Александръ же выше града с войском своимъ ставъ, воду же посреде войска своего копати повеле, ископавше сице прямо рецы широко. Во едину ношъ вавилоняне жертву велику богом своимъ творяху, вси в храмъ Аполоновъ собрашеся, Александръ же с вои своими в нощи пришед, Ефратъ реку от града в поле отведе и воднымъ путемъ речнымъ с войскомъ своимъ во градъ прииде и, не могии принятися, запалити его повеле. Вавилоняне же сие видевше, ко Александру вопияху, молящеся: «Помилуй насъ, македоньский Александре, всего света царю, перьский государю». Тогда Александръ угасити огнь повеле. И тогда поклонишася ему вси вавилоняне и прославиша Александра царя и дары ему дивныя и многоценныя принесоша. Изнесоша злато Дариево, иже бе ту 2000 талантъ, и 1000 коней зобных Дариевых, изведоша ему 100 лвовъ во златых чепех, 1000 пардусов ловныих, 100 париж аравитцких, иже паче бяху изрочни всех коней земскихъ; изнесоша ему 2000 блюдъ златых настолных Дариевых; изнесоша ему 10 000 тысяч оружия цела со златомъ и бисеромъ многоценнымъ; изнесоша ему кубков златых приправленых с различным камениемъ многоценнымъ; изнесоша ему збруи коньские от рыбьи кожи, иже железо похватити не можетъ; изнесоша ему одеяние Сескерсена,^[76] царя перьскаго, иже бяше сотворено от змиевых очеи^[77] со многоценным камениемъ, иже бяше былъ всему свету царь; изнесоша ему венецъ Сонхоса^[78] царя; изнесоша ему скатерть настолную, иже от самфира камени, Дария, царя перьскаго, егда бо на ней ядяше, николи злосердъ не бываше. Ту Александръ сотвори в Вавилоне 30 дней.

Дарий же слышавъ, перский царь, яко взял Александръ Вавилонъ, жалости великия наполнився, рече: «Окаянный аз, како всего своего лишихся в животе моемъ, како боговъ небесных силние явихся, ни человекъ земных достоинъ бых, единъ от малых царь силу мою разруши и разори. Окаянный азъ, Дарей, честь бо моя первая тихо ко мне посмеяся, на конецъ горко мне озреся. Но поистинне добре есть рекъ: “Сеюще с радостию неправедное, сий с плачем и жалостию пожнут”. Великий бо в мудрости еврейскии царь Соломонъ в писаниих рече: “Иже с радостию чюжая взимаютъ, то з жалостию своя отдают”. Аз убо чюжая вземъ с радостию и своих ныне лишихся з жалостию. Но лутче бы мне на бою от македонян убиену быти, нежели зле живу сущу персы царствовати. Персы бо на многа лета данъ взимаху от македонянъ, ныне же главами своими македоняномъ платяху». Сие же персы слышавше, царя своего Дария тешаху, глаголюще: «О великий царю Дарии, великим кораблемъ велика падения суть, велицы ветри колебают великие древа... Тако и царства множествомъ людей состоитца, якоже и море великими волнами страшно являетца плавающимъ. Да не скорби, царю, о семъ, вчера бо Александръ разбилъ есть, а утро мы побиемъ его, немало бо подвизати имают велемошнии витязи перьстии о своей отеческой земли».

Яви же ся некий любимый и милостивый присный властелин Дариевъ, ту стоя, рече: «Великий царю Дареи, мене миловал еси много летъ и велико добро сотворил еси мне, да я, видав тя печална, ныне животъ свой жалость твою отдамъ, Александра же животом своимъ убию». Дарий же к нему рече: «О любимий мой, зделайте ми се. Аще сие сотвориши, Александра убиеши, Персиду всю от напасти свободиши, смерть твоя вместо живота вменитца и мне царство от руки твоея дасться; и ты от персъ великъ наречешися». И се рекъ, Авис македонское знамение на оружие свое вземъ и во Александрово воиско вниде. Александру оружену ездящу и свое воиско переписоваше. Авису же близ его приехавшю в македоньской збруи и ко Александру приближися, Александръ же во оружии стоя. Авис же вземъ меч свой, Александра же по очима хотя ударити и не улучи его и по верху шолома удари и верхъ шолома ссече и космъ верха его яко бритвою устригъ. Александръ же мневъ, яко от своих ему невера бысть, и рече: «Не удари мене рука перьская, но удари мя рука македоньская». Авись же повторити хотя, и ухватиша его, и меч у него исторгоша, и щеломъ с него сняша, и ко Александру его приведоша. Александръ же к нему рече: «Кто и откуду еси, человече, и какъ тебе имя есть?» Он же к нему рече: «Имя ми есть Авис, персянинъ есмь, Дариевъ присныи властелинъ; любовию государя моего обдержимъ есмь, тебе убити хотехъ животом моим, государя же моего смертию твоею обвеселити хотехъ. Но елико могох, тако сотворих, Богъ же елико хощет, да творит». Александръ же к нему рече: «О безумный Ависе, се ты волю государя своего сотворил еси и по твоему изволению ныне умерлъ еси, мене же Богу соблюдшу. Ты ныне умерлъ еси, но понеже за государя своего поболел еси и главу свою за него положил еси, яко единь от македонян се сотворил еси — от руки моея живот тебе дарую, понеже сотворил еси дело, иже никтоже сотвори нигде. Здравъ ко царству своему поиди и тако ему рцы: “Дарий, перский царю, егоже Богъ хранит, того человекъ не убивает, егоже ли Богъ не хранит, того вси руки человечи не могут укрыти. И да преломи неуломное свое сердце и царству моему поклонися, дани мне дай, с подручными цари почивай”». Авис же к Дарию пришед, возвести ему, иже сотвори и како Александръ живот ему дарова от руки своея. Дарий же покивав головою и рече: «Елика может, да сотворит, Богъ елика хощет, да будет». Ависъ же рече к нему: «Тобе ныне всю работу мою меч платих, живот мой от рук Александровы взях. Вся бо, елико сотворил ми еси, ныне животом моимъ оплатих тебе; яко тобою мертвъ есмь, Александром же живъ есми. Елико могох, то и сотворих, Богъ же егоже любит того и сохранит. Да кланяюся тобе, царю Дарий, работати хощу тому, иже животъ ми дал есть». Дарию поклонився, ко Александру отъиде.

Жалостен быв Дарий и рече: «Емуже бози противляются, емуже честь на безчестие преминуетца, того ближнии и любимии его друзи оставляют. Добре бо рече: “Возношение годишнаго кола имаеть и низношение низко, да всякий бо возносяйся смирится”». И се рекъ, Ависа дарова и наказа ко Александру: «Александре царю, не превозносися до конца, всяк бо возносяйся смирится вскоре. Сонхосъ бо царь зело превознесеся, от дивиих людей смирень бысть, и аз бо вознесся, от моих смирен бых. Тобе аще возможно есть, буди доволенъ оброки своими, аще ли неугодно явится, то лутче есть намъ царством нашим и богатьствомъ смерть получити, яко же неудобно есть мне поклонитися тобе, тако и тобе неудобно есть поклонитися мне, царь бо царю не кланяется николиже, но единому умершу, другий мирует. Но готов буди на бран... десятый день иду на тя с останочными персы и с непобедимы индеяны; бившися с тобою или тебе и твоих побиемъ, или с моими на отческой земли нашей с честию умремъ; и Богу о семъ мерила права в руку содержащу». И се рекъ Дарий, Ависа отпусти. Авис же ко Александру пришед, вся реченная Дариемъ ко Александру рече. Александръ же покивав главою рече: «О царствии мира ни с ким несть, царство бо велика гора есть и высока зело, иже к верным красна и сладка есть являетца, понеже водами и овошми различными украшено зело, к неверным же непреступна, но пристрашна есть. И на красоты ея позирая, неудобь изсести ему мнится, точию аще разумно оправляти сию весть».

Александру же в ту ношъ пророкъ Иеремея явися с Филинесом,^[79] иереом Ерусалимскимъ, и рекоша к нему: «Дерзай, чадо Александре, самъ себе посла сотвори, и Дария царя исходи, и виждь войско велико индейское, иже ведет Дарий на тя; и сими, юже от сих македоняне имают, исходою своею от сердца избавиши. Аще Дарием уведанъ будеши, и мы помощию Бога Саваофа избавим тя». Встав же Александръ от сна, Птоломею и Филону, и Антиоху сонъ свой сказа. И на походе к нимъ рече: «Аще смерть мне тамо случитца, вся земъская царства разделите». Они же с плачемъ держаху его, глаголюще: «Аще сие сотворити мыслиши, то первое всемъ намъ главы отсецы». Он же к нимъ рече: «Аще Божию промыслу годе будет мене убити, а вы не можете мене оборонити. Аще ему годе будет блюсти мя, вси перскии руки не могут мене убити».

И се рекъ, в Персиду поиде яко посол к Дарию и листь понесе к Дарию. Одежу на собе персидьскую нося, сверху же его плаш финический и со аспидовыми роги и со златыми печатми ношаше. Дарий же порастас, сиреч встречю велику, сотвори, яко бы чюден послу Александрову явился. И тако Александръ вниде и, листь вземъ, Дарию дал и рече к нему: «Государь мой Александръ, царь царемъ, тобе, царю перьскому Дарию, мною поручи радоватися. И листь прочетъ, скоро ко мне другий отпиши». Дарий же седяше на некоемъ месте высоком, около его лица ангельская сотворена бяху, емуже яко богу со свещами предстояху. Вся же полата от злата искусна сотворена бяше, столпи же златии и с камениемъ многоценнымъ украшени бяху, четыре камени у четырех углех тое полати бяше. Листь же Дарий приимъ, дивляшеся Александрову одеянию и клобуку, листь же велегласно повеле чести. Персянинъ же некто нача чести, еже умеяше македонскии слова. И листь же написа сице: «Александръ, царь над цари, сынъ Филиппа царя и царицы Алимпияды, всему свету царь вышняго Бога изволением. Помниши ли, Дарий, перский царю, егда дань отца моего от Македонии взимавшу и се умершу, мне же на престоле его младу сущу оставшу, понудим бысть ты своимъ нерадным злым обычаемъ мене от царства моего согнати, иного македоняном государя вместо мене сотворити и мене от очинные земли отгонити. Се же видив, Божие всевидное око, иже вся бываемая видитъ, всих сердец помышления знаетъ и мерами праведными меритъ, ныне тобе, а заутра мне, имиже судбами государь отечеству моему сотвори мя и царя всему свету. Ты млада мя суща повеле привести, азъ же в мужество приспевъ, самъ к тебе пришелъ есмь. Якоже ты всему моему государь хоте назватися, тако и аз днесь господинъ всему твоему назвася. Не тако азъ немилостивъ, якоже тебе мнетца быти; но поклони непреклонную свою гордыню и пад, поклонися мне, и дани мне дай, и буди государьствуя персидьцкою землею. Аще ли тебе неугодно явитца, ты персомъ государь еси^[80] и сим радъ еси заклатися от македоньских мечей. Буди готовъ со всеми силами своими на бой въ 15 день на Синарьстей рецы,^[81] со всеми моими стати имамъ». И сий листь Дарий прочетъ, ко властелемъ своимъ озревся и рече: «Надееши ли кто таковое подвиже и таковъ ярости от Македония изыти». Александръ пред нимъ стоя рече: «Не чюдно, аще македоняне всимъ светомъ обладают». Дарий же к нему рече: «За что?» И рече: «Вси бо суть единосерди, и мудрии, и любимии, и храбрии без конца суть, войско бо сии имеюще непоколебимо». Велможа же Дариев, ту стоя, рече ко Александру: «Почто тако к великому государю отвещеваеши?» Он же к нему рече: «Силнаго государя воленъ посолъ и веренъ слуга». И се рекъ, отступи. Дарий же к нему рече: «Буди у нас на вечери, дондеже листъ ко Александру отпишу».

Тако Дарий на вечере седе с своими велможи, Александра же на поклисарьскомъ месте посади прямо ему, и ясти поставиша; егда служити начаша, тогда Александръ чашу испивъ в недра скры. Тогда слуга Дарию возвести сие. Дарий же повеле другую налити. Александръ же и тую, выпив, в недра и скры. Един же от велможъ Дариевых ко Александру рече: «Не подобаетъ на царскомъ столе седящу тако творити». Он же к нему рече: «У государя моего, Александра царя, первую чашу и другую испивъ, всякий собе беретъ». Се же персы слышавше удивишася. Кандаркусь же некто, егоже Дарей в Македонию посылал бяше господствовати, с вечеря воставъ, к Дарию рече в таи: «Ведомо да есть тебе, царю Дарей, яко днесь бози всю волю твою свершиша». Он же рече: «Како?» Кандаркус же рече: «Сий посолъ македоньскии самъ Александръ есть, сынь Филипов». Дарий же, радости наполнився, к нему рече: «Аще сие истинна есть, то аз всему свету самодержецъ есми». И тако нача часто обращатися ко Александру тихимъ лицемъ, мне собе неверну быти, рече: «Всих глава глав не обещаетца на концы». «Аще есть сеи истина не будетъ, чести всее лишюсь у тебе и главу мою мечем отсеци». О сем же Кандаркусу глаголющю, Александръ же тако домыслися, яко преже ухвачения перстеня искаше в тоболе своемъ вольховалного, иже бе взялъ в Трои граде в Клеопатре, египецкой царицы, коли бо той перстен на руку полагаше, тогда невидимъ от всехъ бываше. В руку же его вземъ, на перстъ его не положи, хотя Дарие искусити малодушие. Дарий же безмерною радостию возвеселися и рече: «Прилична ми тя ко Александру, человече, глаголютъ быти». Александръ же к нему рече: «Поистинне, великий царю, истинну реклъ еси. Александръ же, — рече, — царь приличности ради любит мя велми. Приличен бо есми к нему, мнози бо мне Александра мняше». Тако Дарей в размышление впаде и не повеле его ухватити. Трапезу же ногою ринувъ, в ложницу отъиде со свещами, мысля, како его ухватити. Свещи же з Дариемъ отнесоша, Александръ же со властели в великом храме оста и ту стоящу ему во тме и совлече с себе многоценное одеяние и македоньскую коруну, перстен же волховный на перстъ возложи. И тако ко вратомъ града притек, и чашу златую из надръ вземъ, и дастъ сторожу, и рек: «Возми чашу сию и держи, Дарий бо царь посла мя стражу нарядити добро». И отвори ему врата. На другая же врата пришед, и другую чашу вземъ, сторожу дастъ, и рекъ: «Возми чашу сию и держи ю, Дарий бо царь послалъ мя еси воеводу призвати к себе, да стражу крепку утвердити». И тако отвориша ему. Скоро из града же изшед и на великаго коня всед, на Арсинорскую реку пред светом приспе, и сию реку измершу обрете, и на ону страну прееде целъ. Ту бо его ждаху воеводы Птоломей и с Антиохомъ и Филономъ и любимый Андигон. Александръ же исповеда имъ, яже ему в Персиде случися.

Дарий же, в ложницу вшед, 12 велмож своих призвав, к нимъ рече: «Ведомо да есть вамъ, яко сий македоньский посолъ Александръ есть». Они же к нему рекоша: «Аще се истинна есть, бози перстии умилосердишася на нас». Дарии же рече Кандаркусу и Клису, лидоньскому царю: «Александра ухватите». Они же, свещи велики вземше, в великом храме его искавше много и о немъ вопрошаху и не обретоша, ко вратом же града текоша и у вратарей вопрошаху о немъ. Вратари к нимъ рекоша: «Два сосуда злата в сий часъ человекъ принесль к намъ и зде остави, в войску отъиде, глаголя, яко: “Царь послал мя в войску стражи нарядити и воеводу призвати”». Кандаркусь же лукавьство Александрово позна, 300 добрых конникъ взем с собою, сами на борзы кони вседше, на реку Арсинарскую в солнычной восход приспеша и обретоша реку растаявшуся. Александра на оной стране узреша, в недоумении быша, и сумнешася, и посрамишася. Александръ же к нимъ рече: «Почто ветра гоните, егоже не можете сустичи? Не весте ли, македонских коней и Арсинорская река удержати не может. Но возвратившеся, цареви вашему рцыте: “На чаши твоей хвалим тя, во дни же сии ищи мене со всемъ войскомъ у Арсинарские реки на брезе”». И се рекъ Александръ, в войско свое поиде. Дариевы же возвратишася и вся ему о Александре возвестиша. Река же Арсинорская всяку нощъ померзаше, на всякий же день розмерзашеся и течаше водою. Дарий же царь Александрово лукавство видевъ, жалостно проплакав, рече: «Видите ли, коликим лукавъством прелсти нас сынъ Филиповъ, землю нашу приимъ и царство мое взя. О неверная и неуставная чести, тако к человеком управну сладка являшеся и напоследокъ горчаиша яда змиева являшеся».

И к Пору,^[82] индийскому царю, листь писа, силен бо бысть велми и любим Дарию, бяше 36 языкомъ царь. Листь же Дариевь сице: «Иже в богох богу, всемъ царемъ царю, великому индеискому Пору Дарий перьский, окаянный и неволный, унылый, радоватися тебе пишу. Мню да пришло есть в слух царства твоего от многих, да и малое, елико намъ македонский отрокъ нанесе. Подручество, еже к намъ имаше, сего некако избегъ и нас государьскии наеха, и вси страны земли моея, до Вавилона града, к своей земли западной приложи. И сего перси, не веде како, убояшася и противитися не могут ему. Двожды бо с нимъ бихомся и двожды бо нас разби. Да о семъ молюся великому величеству, на нас призри и руку помощи дай, да третицею на бой изыду к нему или убию их, или от них побежен буду. Ведомо да есть вамъ, яко непобедима сила индийска есть ты же равен богомъ еси. Милостив буди унылым моим молбам, войско мне пошли, избави мя от лютых и немилостивых македонян. Подобает бо мне поклонитися силному тобе царю». Пор же листъ Дариев приим и сий прочет, главою покивав, рече: «Несть на земли радости, иже не приложитца на жалость. Дарий бо неколи точен богу бысть, ныне же от македонян гоним бысть». Призва велмож своих и рече им: «4 тысячи тысяч вземше вой и к Дарию на бой на помош идете. Александра живаго ко мне приведете, жаден бо еси видети отрока того, млада бо и смыслена глаголют его быти». И собравшеся, к Дарию поидоша. Слышав же Дарий пришестие их и мало некако от великие скорби в радость прииде. Персом же братися повеле, и всъхъ бысть 10000 тысячей, и на Александра со всемъ поиде. Воеводы же индейские войски на Олександра исходу послаша, и сих Александровы стражи ухватиша... и ко Александру приведоша. Александръ же их на высоко место возвести повеле, и войску же своему вооружатися повелъ, и на бой их урядив, и на Дария поиде, исходником глядати повеле. Егда же близ войска Дариева быша, и тогда Александръ исходники пусти. Исходницы же воеводам Дариевым поведаша: «Войско силно и остро видели есми велми, сердито и борзо идут на бой, не сумнящеся ничтоже, вси же оружены быша добре конми, до 4000 тысячеи бяху». Индияне же страхом великим содержими бяху, на бой яко силою водими бяху. И соступившемася двема войскома, солнце от праха помрачися страх же индиян и македонян объятъ. Вкупе и замесившеся вси, единии з другими не знахуся. Ветръ же бурный дохнувъ, и начаша сечися, весь день измесишася. Александръ же не могий терпети, со заставою своею тысяща тысяч избранных витяз посреде ихъ вниде самъ на златой колесницы ездя. Индияне же и персы, сего узревше, страхом великим одержими бяху, побегоша.

Дарий же, то видевъ, отчаявся, в недоумение впаде и, вся остави, побеже напрасно, сия словеса глаголя: «Окаянный аз, како небесным подобляхся и земных сподобихся, како всему свету царь бых, в моем отечествии не сподобихся умрети». Се ему глаголющу к Персиполю, граду своему, бежаше, сустигоша же его два велможи, Кандаркус и Аризванъ,^[83] присныи и любимыи его властели, единъ от страны, а другий от другой мечи его прободоша и с коня его сорваша, свергше его с коня, едва жива оставиша.

Александръ же единаго воеводу призва, рече: «Ко индийской и перской войсце поиди и к нимъ рцы: “Царь вашъ Дарий убиен есть, не мозите бегати, но стоите. Аще ли начнете бегати, в сий день умрете”. И ко индианом глаголете: «Стойте, не бойтеся, ко царю вашему съ честию вас отпущу. Аще ли побегнете, в сий день умрете от меча». И Селевка посла индияном всимъ конное оружие взяти и иных живых ко царю их отпусти. Филон же к нимъ рече повеление Александрово, они же на землю падоша, поклонишася, знамена же все Поровы, и великии трубы, и кони вся оружия к Филону приведоша; от него прошения приимше, во свою землю отъидоша. На походе же рече к нимъ Филонъ: «Царю своему Пору рцыте: “Буди доволен индийским царствомъ во своей храброй земли, руки помощи чюжим на македонянъ не посылай. Ведомо да есть тобе, Поре, индийский царю, яко Филон по милости Александрове персомъ государь назвася и сусед тобе буду”». Перси же се слышавше, от инъдиян отделишася и Филону приступиша и сему во Александра место поклонишася, елико македоняне радовахуся, яко Александру работати сподобишася.

Александръ же гнаше своим полком до великаго Персиполя приспе. И не дошедшу ему до града, види Дария на пути лежаща, мало жива суща, едва дышуща, ко Александру вопияше: «Александре царю, сседи скоро, глас мой услыши». Александръ же озревся, рече: «Кто еси ты?» Дарий же рече: «Азъ есми Дарий царь, егоже коло годишное до небеса возвыси, се ныне неуставная честь до ада сниде. Аз есми Дарей, иже некогда всему свету царь бых, ныне во отечествии моем не сподобихся умрети. Аз есми Дарей, иже от многих тысячь людей почитаемъ бых, а се зде самъ на земли повержен лежу. Да ты, Александре, самовидець был еси мне, от коликие славы отпадох и каковою смертию умираю. Да таковой смерти и ты убойся, не остави мене в праху сем под коньскими ногами умрети; не тако бо ты немилостивъ, яко персы немилостиви суть, но вемъ тя благоутробна быти и благодателя ко своимъ злотворнымъ; тако бо всим велеумным подобает быти, добро бо рече: “Не воздай зло за зло, яко да Богъ от зла избавит тя”». Сие же Александръ слышавъ, Дариевым речем умилися и скоро с коня сседъ и плашъ с себе снемъ, Дария покры, македоняномъ же повеле на златую колесницу положити его и во град его понести повеле. И самъ Александръ насилное древо вземъ на рамо и понесе его, и к Дарию рече: «Се тебе по достоянию царску честь воздаю; да аще живъ будеши, болши сих узриши, аще ли умреши, тело твое по достоянию имам честити царски». И тако двигшеся внутрь града во царский в него двор внесоша и на златом одре положиша.

Александръ во многоценное одеяние облечеся и венецъ царя Соломана на главу положи и жезлъ златъ в руку свою вземъ, на престоле великом царя Дария седе. И тако персы вкупе с македоняны ко Александру приступиша и поклонишася, рекуще: «Многа лета Александру, великому, всего света царю, перскому государю». И приведоша пред него перскую царицу со дшерью Роксаною.

И сих видевъ Дарий, и пренеможе душею, и поболе сердцем, и много умилися и прослезися, Роксану за руку приимъ, жалостно пригорнувъ к своему сердъцу: «О душе, и сердце, и милый свете очию моею, вселюбезная дши моя Роксана, се тебе мужа ненадежнаго от Македонии приведох, не моим хотеыием, но Божиимъ произволением; сего Богъ персом господина сотвори и всему нашему государьству и имению. Не тако бо аз напрасно мнехъ бракъ твой сотворити, якоже ныне прилучися быти, но вси посолнычнии цари и князи на веселость брака твоего привести хотех и радость твою со многимъ сотворити веселиемъ. Вместо же браков красных многи ныне пролишася крови македоньскии и перскии. И мы, елико могохом, толико и подвизахомся, Богъ же имиже судбами весть нашей сопротивитися ярости и свою сотвори волю, неутолимии звери персы превозносимыми соедна македоняны и от обоих сих вкупе сотворити. И тобе повелеваю, дши моя, Александра по достоянию держати и сего яко государя и царя... Приими, Александре, прекрасный и милый очию моею свете, приими, Александре, единородную дшер мою Роксану, яже в радости велицей, благодестве родих, ныне же сию з жалостию великою оставивь, бо во ад отхожю и тамо всегда имам быти, идеже вси рожении человецы на земли. Не будет бо на земли моей и мне в крове моей ползы, егда во адово истление отхожу, не имамъ опят возвратитися. И сию яко рабу собе приими; аще угодно ти есть, жену собе поими, красна бо есть и мудра велми и благородну родителю есть дши». И сию 3-жды целовал, ко Александру приведе. Александръ же со престола воставъ и Роксану за руку приим с радостию ея полюби, и любезно целова, и на престоле с собою посади, и венец, з главы своея снемъ, на главу ея постави, и перстень, с руки ея снем, и на руку свою положи. К Дарию рече: «Виждь, господине Дарии, увери сердце, Роксана бо до живота царствовати имать». Дари же радостен бывъ велми, Роксане, дшери своей, рече: «Буди царьствующи в веки со Александром, емуже весь свет недостоин единому власу отпадающа от главы его». И се рекъ, царицу свою за руку приимъ, Александру рече: «Се мати твоея в место Алимпияды есть». К персом же озревся, рече: «Люби, Александре, персы, верны бо государю своему суть. И жалость моя, — рече, — на радость преложися. Кандарвуша же и Оризвана, убийцы мои, по достоянию их почти». И се рекъ и умре царь силный Дарий. Александръ же со всеми силами проводи до гроба с великою честию.

Кандарвуша же и Оризвана призвати повеле и к ним рече: «Почто государя своего убили есте?» Они же к нему рекоша: «Смерть его тебе государя сотвори». Александръ же к ним рече: «Аще благодателя своего убили есте, мене ли, чюжаго, не убиете?» И се рекъ, обесити их повеле, глаголя: «Проклят есть, иже государьского убийцу хранит». Пришедъ во градъ, с Роксаною венчася. Роксана же паче всехъ женъ земьских краснейшии не токмо лепотою образною, но и душевными добродетелми украшена бысть.

Александръ же писал листь к матери своей Алимпияде в Македонию и наказателю своему Аристотелю: «Александръ, царь над цари промыслом Бога вышняго, госпожи и матери моей, царицы Алимпияде и Аристотелю, моему учителю, пишу радоватися. И се есть седмое лето, яко отоидох оттуду, за всих седми летъ не писах вамъ, ни поручихомся, иже в нас. Се же согрешенне несть от нас ни от любве сие есть, но, сопротиву великому царю Дарию стоящим нам, и его разбивающе, от него разбиваеми, и о семъ ум свой упразнивше, писати к вам не поспехом. Ныне же ведомо да есть, яко з Дариемъ 3-жды бившеся и его победихом. Се же персы видевше, царству моему поработившеся вси. Дарий же живота изменися, а дшерь свою Роксану в место дара мне дал есть. Аз же безмерную ея красоту видев, жену себе понял. Ведомо да есть вамъ, отнележе женьская любов сердца моего не обняла ест, ни ко мне мысль не нахожаше о вас и о домашних; да отнеле же женьскою любовию в сердце устрелен бых, оттоле о мирских мислити начах; ни убо вменях дотоле, где убити мя хотяху, где ли убити хотехъ, яко есми зде в Персиполи граде великом с Роксаною царицею от персъ славимъ, всей Персиде царь. И вы о соби пишите к нам и сами в Македонии здрави будите».

Александръ же всих македонянъ в свиты перские перемени, персы же в македоньские свиты облече; достояния бо злата многа Дариева изнаиде и всему войску розда и кони кормити повеле имъ. Столпъ же великъ посреди Персиды создати повеле; на столпъ же взошедъ велегласно слышати всемъ рече: «Ведомо буди всемъ, перси и македоняне, яко аз вся многобожия идольская проклинаю, на серафимех почиваемому поклоняюся Богу, небо и землю сотворшему, от херувим славимому, и неизреченному, и неисписанному, тресвятыми гласы славимому». И се рекъ: «Боже богом, всемъ видимым и невидимым, помошник ми буди, и вся идолы, иже от земля, иже и от моря, ты потреби и искорени». И тако с столпа сниде, имения Дариева осмотри и изнаиде в Персиде злата Дариева: 12 пирга, полна искусна злата, 12 скринии полныих, 20 кубль полныих каменья и бисера, и сему же числа не бе; и тысячу тысячей коней тучных, лвов, пардусов ловных и соколов взводных^[84] 6 сот. И тым всем войско свое направи и свое войско преписа и на Перскомъ поли и обрете конных оруженных 4000 тысячей. И в Персиде с Роксаною пребысть, и Селевка в Персиде остави, на Клиса, лидоньскаго царя^[85] поиде.

Сий же не хотя ему поклонитися, и людие же его свезавше ко Александру приведоша. Толика богатства в него Александръ изнаиде, елико око не види, ни ухо слыша; и се Александръ всему войску своему отдаде. И тако вси языцы приим, на десную страну войска поиде до края земли.

СКАЗАНИЕ О СКОТЕХЪ ДИВНЫХ, О ЗВЕРООБРАЗНЫХ ЧЕЛОВЕЦЕХЪ, И О ЖЕНАХ ДИВИИХ, И О МУРАВЯХЪ, И О ПТИЦАХЪ, И О ЛЮДЕХЪ ДИВИИХ

Александръ же к востоку поиде и тамо обрете многи языки безсловесных, скоти бо суть дивии и звери человекообразни. И по той земли 10 дней хожаше и жены обретоша дивии, долги же бяху 3 же сажени всякая, космата же бяху яко свинии и очи же ихъ сияху яко звезды. И на войско Александрово наидоша и много от войска убиша, дондеже другое войско прииде; и много женъ техъ убиша безчисленно.

И оттуда 8 дний хожаше и на землю некую песчану дошедше, мравии же в той земли быша таковыи, яко одна от них коня ухвативши и во утлину утекаху. И ту Александръ соломы носити повеле и запалити, и мравии згореша. И оттуда воставъ, реки доиде, ейже ширина бяше день ходу, и мость на той рецы сотворити повеле, и сего сотвориша за 60 дни, и все войско по тому прейде.

И ту в земли той люди обрете толико локтя величеством, ко Александру приидоша и поклонишася, много меду принесоша ему и финикъ, тии бо люди птицы^[86] нарекаютца. Александръ же градъ созда в земли той и царя имъ постави от них, и научи их человечески жити; землю их за 100 дний едва преиде; толико бо множество меду принесоша, воиску бо за год доволяше. И Питисово царство прошедше, на поле долго и широко дошедше, езеро бяше на поле томъ, вода бо сладка велми и быстра; на краи же езера того образъ человечь во злате здела стояще, поле же то полно человеческих костей. Александръ же на коне борзо поеде ко образу тому и слова греческая на столпе томъ написаны изнаиде, имеюще тако: «Человецы, аще кто хощет на востокъ поити, зде дошедъ, паки возвратися, ниже бо имаеши дале поити. Аз бо есми Сонхось, иже всему свету бых царь и край земли видети хотехъ и с войском на се поле приидох, и восташа на мя дивни языцы и войско мое великое разбиша, и мене на семъ поле убиша». И сия словеса Александръ прочет, убояся, яко македоняне сих не прочтутъ, поставецъ златъ вземъ, и тело Сонхосово огнувъ. И ту станом стали с войскомъ. Македоняне же у него прошаху: «Что писмо у златого образа пишет?» Он же к нимъ рече: «Сладку пищу напред намъ возвещает землю». И сими гласы их тешаху.

Видеша люди дивии в горе, и гордии, и видением страшнии, две сажени долги, главы космати же вси, войско же видевше, не бегают, и ко Александру возвестиша. Александръ же, вшед на конь, на видение их изыде, и видевъ их от места на место приходящих, лукаво на войско его поглядаху, убояся зело и рече: «Сии суть людие, иже Сонхоса некогда разбиша». И се рекъ, войску повеле вооружитися и стобор высок поставити повеле. Едину жену вземъ, к людем дивиим поиде, ко единому их жену посла. Жена же, пришедши близу его, приближися и сяде; он же, сия притиснув, нача ясти. Жена же гласом великим возопи; войску же Александрову потекше отняти ю, человека дивия копием удариша. Он же гласом великим рыкнув, жену пустив. Глась же его услышавше дивии людие, множество их наиде на войско Александрово, числа не бе, древиемъ и камением войско убиваху. Александров полкъ около обогнаша, дондеже Антиох с своим полком приспе и паки впреки их по широку полю погна. Александръ же на кони в межу их впаде, единаго их ухвати за верхъ, во околъ вомча. Бысть же 10 летом детишъ и выше всехъ бысть людей питомых. И ту их уби Александръ тысячю тысячь, Александровых 2000 тысяч пало. Таковь же их законъ: егда кого их окровавляше, похвативше дружина его изъедаху его.

Во утрии же день велможи и воеводы Александровы рекоша: «Александре царю, довольно есть намъ, всю землю приимше, мало починути, нежели в чюжихъ землях от дивиих людей погинути». Александрь же умилился, рече имъ: «О любимии мои вельможи, не к тому вы маломошни будете, вес бо светъ приимше, на конец приспили есми и тако за все почивати имамъ». Оттуду воставше дивиих людеи землю преидоша.

СКАЗАНИЕ О ЦАРЬ РАКЛИИ И СЕРАМИДЕ ЦАРИЦЫ, И О СТОЛПЕХ, И О ЛЮДЕХ ДИВИИХ, И О ЛЮДЕХ ПСОГЛАВНЫХ, И О РАЦЕХЪ, И О ЛЮДЕХ НАГИХЪ, БЛАЖЕНИИ

Въ землю некую дивную красную приидоша, иже полна овощи различнаго бысть. И ту два столпа высока изнашли, златом искусным сотворена, Ираклия царя образ и Серамиды царицы^[87] бе на них. И к симъ столпом Александръ пришедъ, плакася много и рече: «Дивии во человецех Раклию царю и царицы Серамиды, како добре в местех сихъ царствовасти, добре и умросте, память ваша и по смерти стоитъ». И во царство ихъ пришед, с войском своимъ ста и 6 дни ту стоявъ; и дворы пусты Раклиевы нашли, златомъ, и бисером, и камением украшены. И внутреннюю пустыню идоша 6 дний, люди чюдны нашли, 6 рукъ у единаго и 6 ногъ; ко Александру направишася на бой, битися с ним не могоша. Александръ же сихъ много убивъ и много живых ухвати, и хоте их во вселенную извести их; зане обычая их не знаху, что ядят, и сии вси помроша. И землю их за 6 дний прееде, во псоглавыи люди воиде. Тии бо человецы, все тело их человеческо, глава же песья; глас же их единова человеческии глаголюще, а другое, яко пси лаяху. И сих Александръ много избивъ и землю их за 10 днии преиде, на море некое приидоша и ту войску повеле почити. Коне же умершю ту в войсце, государь же его отвлек, поверже при мори. Ракь же морский вышед коня вовлече в море. И тако рацы исходяще кони ухапаху и в море утекаху. Се же Александръ слышавъ, тростие повеле запалити, и ту их множество згоре.

Оттоле воставъ, на иное место преиде при мори том, овощи различнии многи бяху, и войску почити повеле. Отокъ же внутрь моря узре и тамо внити хотяще. И древо сотворити повеле и ко отоку поити хотя. Филон же к нему рече: «Александре царю, не ходи ты преж во оток той, не веси бо, что обрете, погинеши тамо; но аз прежде тобе доиду и ты тамо по мне идеши». Александръ к нему рече: «Да аще ты тамо погинеши, любимый мой присный и верный друже, Филоне, кто о тобе мене утешити имает, цене бо мне глава твоя есть паче всехъ земских глав». Филон же к нему рече: «Царю Александре, Филон же умретъ, другаго Филона на месте обрящеши, аще ли ты умреши, другаго Александра не обрящет Филонъ». И се рекъ Филонъ, вшедъ в голию, плавати нача ко отоку. Ото утра до нощи доплыв, и люди тамо изнаиде греческими глаголющих языки, мудри же вси и красни зело, нази же вси. И сих видев Филонъ и ко Александру возвратися и все ему поведа, иже виде тамо.

И тако Александръ вшед и друзих в голию с собою вземъ 30, и отока оного доиде. Людие же отока того сретоша и поклонишася ему и рекоша: «Александре, почто пришел еси к намъ, что взяти хощеши от нас? Нази бо есми вси, якоже ты зриши, овощем же отока сего питаемся». Александръ же рече к нимъ: «Ничто от вас требую, за чюдо же пришел есми видети. Возвестите мне, како, имени моего не ведуще, се ми рекоста?» Они же к нему рекоша: «Имя бо твое преж многих летъ возвести намъ Раклий царь. Наше же пришествие зде речем ти. Раклий царь с Серамидою царицею елиномъ царь бысть, Тракинскою землею^[88] царствоваше, иже от вас наречетца Македония. Неправде мнози землю ту постигши, лжество, клятвопреступление, кровомешьство, се Раклий царь видевъ языкъ нашествие на землю, то видевъ рече: “Мужу велеумну царские домы ни во что же есть, но лутче в пустыне жити, мудрыи бо в человецехъ глаголетъ Соломан: «Лутче есть муже от великия немощи страдати, нежели человеческих беззаконий терпети»”. И се рекъ Раклий 1000 голии сотвори и, правыи и истинныя люди от земли своея собравъ и з женами и з детми своими, в голиях сих постави и сам со царицею своею неправды ради и беззаконья от всего побеже, целый год по морю плавалъ, до земли доиде, идеже ты столпове изнашел еси и образ златъ изваян виделъ еси. И ту на многа лета царствоваше Раклий царь сладко и добро с Серамидою царицею, оба легоша и умроша. Нась же в земли той безглавных оставн, голии вси спаливъ, яко да аще в беззаконную землю не поидемъ. Мы же злому первому обычаю последовавше и тако Богъ разгневався на нас за беззаконие наше, дивиих людей и тых на нас попусти; и царство наше разориша и многих наших убиша. Мы же недоумеюше, где во вселенную поити, во царствии своем не могуще жити от тых людей, зде вселихомся и питаемся овощемъ симъ и разумъ филосовским и книгами тешимся. И ничего ти у нас взяти, толко от мудрых наших». Сему же Александръ подивися житию их и рече: «Поистинне, ни едино от земских чести болши словеснаго разума почтена есть, человекъ бо на земли почтен есть паче тысяч многих бисера и камения безценнаго. Соломань бо мудрый в книгах пишет: “Муж мудръ сокровище неисчерпаемое есть, мужу мудру несть измены от сущих ничтоже, муж мудръ множествомъ людей обладаетъ”». И се рекъ Александръ, 6 философ с собою вземъ и изо отока поиде.

Исходящу же ему, рече к нимъ: «Что напреди отсюду есть?» Они же к нему рекоша: «Ничему же напреди быти, токмо макаринскии отоки во Акияне море... есть, идеже людие блажени живутъ, иже наги мудрецы наричются, они убо всякие страсти нази суть». Александръ же к философомъ рече: «Откуду сии во отоцех сихъ вселишася?» Они же к нему рекоша: «Адаму бо, праотцу нашему, преступившу заповеди Божию, изгнану бывшу и в той отокъ всельшуся, и бысть 100 летъ в том отоце, на рай же позирая всегда плакашеся, красныя доброты райския поминая. И ту два сына роди, Каина и Авеля. И сих любве дияволъ позаведев, братъ на брата сотвори, Каин уби Авеля. Скорбию же великою оскорбися праотецъ нашъ Адамъ и прабаба наша Евва, и райское изгнание поминающе и на рай позираше, сына своего Авеля мертва пред собою зряще, плачюще всегда. Содетель всехъ, небу и земли творецъ и господь, неизреченную жалость и безмерную скорбъ праотца нашего Адама видевъ, глас к нему посла, глаголя: “О земнороднии, о перьстнии создани первии человецы, Адаме и Евво, почто смерть Авелеву скорбите? Во второе пришествие мое паки востати имают”. Авеля в землю вкопати повеле. На его же место другаго сына роди, мужа праведна и благочестива умомъ, всегда благая мысляща, именемъ Сифа. Адам же изо отока того позираше, о изгнании поминаше всегда. Ангел же к ним рече: “Адаме, зде всегда во злосердии пребывати имаеши, но отсюду изыди и во вселенную поиди; 7000 летъ преидет, тогды опять узриши рай”. Адаме со Еввою изо отока того изведе и Сифа, сына их, и с чады своими во отоце семъ остави. И тии суть наги мудрецы, от Сифа родишася, Адаму внуцы суть, якоже и мы, намъ братия суть 6 дней ходу до нихъ есть».

Александръ же с вои своими поиде, отока же некоего малаго достиг, высокъ велми. И на него взошедъ и образъ свой во злате на столпе высокомъ постави, и в руцы десной держаше меч и ным показоваше к Македоньским отоком. Оттоле двигся с вои своими, 6 дней прешед, до места некоего приспе. Гора же высока бяшету, за ту же гору человекъ привязанъ бяше веригами гвоздинными, велми высокъ, 1000 сажен в вышину, 200 сажен ширина. И сего Александръ видевъ, ... подивися, и к сему не смеюще приступити. Плачющу бо человеку тому, за 4 дни глас его слышати. И тако же к горе велицей пришедше, жену велику обретохом веригами привязана, 1000 сажен в долготу и 200 сажен толстоту; змей же великъ от ногу свился, за уста держаше ю, глаголати не дастъ. Тако 8 дний прешедше, езеро много и змей много бысть, яко муки, в нихже грешнии человецы мучитися имут.

И ту Александръ с вои своими станомъ ставъ, плоты повеле сотворити, во оток Макаринский хотя поити, Филона же с собою поим, тамо прееха. Видев же во отоце томъ древа высока зело, красна, овошми украшена, едина зреяху, друзии же цветяху, инии презреваху, плода же ихъ множество на земли лежаху. Птицы же краснии на древехъ различными сладкими песни пояху. Под листвием же древъ тех людие лежаху и источницы сладкими ис корении техъ древъ течаху. Внутрь же вшедъ Александръ, единаго их срете и рече: «Миръ тебе, брате». Он же ко Александру рече: «Всемъ радость буди, Александру, суетнаго света царю». Александръ же к ним глаголати хоте, они же не хотеша, ко Александру рекоша: «Ко старейшим нашим внутрь поиди, они тя вземше, ко старейшинам приведут, Иованту. Он тебе вся о души твоей и о смерти скажетъ, и о животе нашем, и животе вашемъ, и о всех, яже уведати хощетъ». Александру внутрь шествующу, множество людей тых сретаху его и в лице его целовахом, и вси ему хождение, иже о немъ, прорицаху. Се видевъ Александръ подивися, боги же мневъ быти, а не человеки. И тако ему вещающе, ко Иованту царю своему ведяху его.

Иовант же бе под неким древом лежа; вода же красна близу течаше; простер же его и покровъ от листвия древ тых. Иовантъ же Александра видевъ, главою покивав и рече: «Что к намъ пришел еси, неуставнаго суетнаго света царю?» И сего приимъ за руку, близ себе посади. Александръ же близ сяде. Иовантъ же главу его приимъ руками обьят и сию сладко облобызавъ, рече: «Радуйся, всехъ главъ главо, егда бо весь миръ и светъ приимеши, и к тому господарьства своего и отечества не узриши; но егда вся земъская приобрящеши, тогда ада наследиши». И се слышав Александръ оскорбися душею, ко Иованту рече: «Почто сие слово рече ми?» Иовантъ рече к нему: «Велеумну мужю не подобает толковати». Александръ же рече к нему: «Аще велиши, да принесем ти, что потребно, иже в нашей земли». Они же вси рекоша: «Дай же намъ бесмертие». Александръ же рече к нимъ: «Смертен есми самъ, како вамъ безсмертие дамъ?» Александръ Филону повеле хлебъ чистъ принести и вино. Иовантъ же видев, ничтоже не приятъ, но рече: «Не нам есть сия пища, но вамъ; намъ пища от древа сего, питие от воды». И много ему дивных речей исповеда. Александръ подивися, проплакавъ рече: «Воистинну, сии человецы божественное житие живут». Ко Иованту же рече: «Откуду сии зде вселишася?» Он же к нему рече: «Адамовы внуцы есми, якоже и вы. Адамъ бо отсюду отшедъ, мы зде остахомъ, сынове Сифовы есмо мы, сына Адамова, иже ему вместо Авеля дастъ ему». Иовантъ же ко Александру рече: «Почто перские ризы носите и различная брашна ясте?» И много с ним глаголюще о всемъ бяху. Александръ же рече: «Скажите ми, како вы рожаетеся, занеже женьскаго пола не вижю у вас». Иовантъ же рече к нему: «Есть у нас жены, но не зде, во иномъ отоку есть, но егда единова к нимъ приходим, и с ними бывше 30 дний и опять возвращаемся; егда же кому родится отроча, по томъ не сочетается уже к жене. Младенцу же 3 лета минет..., мы к себе возмемъ мужеский полъ, а женский з женами есть». Александръ же к нему рече: «Хотелъ бых отока того видети, аще вамъ годно есть». «Отока доидеши, но ничтоже тамо узриши, зде бо дошел, внутрь не глядай, не будет бо человекъ живъ, толко внутрь поглядает». Александръ же, воставъ, во отокъ он поиде и обрете в немъ изъдъ меден, яко градъ, и около обшедъ, внутрь позрети не смея, Богу единому возможно, человеку же ни единому.

Столпъ во отоце том поставити повеле и себе на немъ в злате написати повеле, словеса же греческая на нем написа: «Александръ, царь македоньский, иже весь светъ прешедъ и до отока того доиде, и Макариньский отокъ видехъ, и ту елинских боговъ не видехъ и не обретохъ, яко елиньстии бози в далнеиших ада, а тартаре, в геоне мучими суть со дияволом повелениемъ Бога Саваофа. Да аще другий хто приидет во отокъ сий, на вся глядай, внутр же не поглядай, Богу бо единому возможно, чаловеку же ни единому приступно». И тако в Макариньский отокъ внииде. Макарии бо по сербьскому языку наричютца блажении. Ко Иованту приступивъ, Александръ рече: «Возвести ми, многомудрый блаженый Иованте, что напреди есть?» Он же к нему рече: «Река сия, в нейже отоцы наши есть, Акиянъ наричется, всю вселенную та обтечетъ и вси реки в ню текутъ. По оной же стране гору, яже зриши, овошми различными украшену, то есть место вами зовомо Едемъ, иже Господь Богъ Саваоф искони летомъ насади рай на востоце. И ту Адама, праотца нашего, вселил бяше. Он же завистию дияволею испаде, заповедь Божию преступити, из рая изгнанъ есть». Александръ же к нему рече: «Могу ли, дошед, рая видети?» Иовантъ же к нему рече: «Не имат душа во плоти рая видети, горою бо великою медяною огражденъ есть, во вратехъ же его шестокрилатии херувими с пламенньши оружии стоятъ. Но поиде, Александре, откуду пришел еси, последуй же четыремъ рекамъ, иже от рая идут; во вселенную поиди, иного паче сихъ видети не можешъ. Рекам же симъ имена суть: Гион, Фисон, Тигръ, Ефратъ^[89]». Александръ же из отока поиде, вси его любезно целоваху. Александръ же к нимъ рече: «Аще не бы ми скорбъ за македонян, яко в чюжих землях погинуть, зде с вами остал бых, и во второе пришествие Божие близу рая обрелся бых». Иовантъ к нему рече: «Поиди с миромъ, Александре, все приимъ землю, самъ в нее приидеши».

И на десную страну устремися со востока. И тако оттоле поиде Александръ с войском своимъ, 10 дней прешедъ, поля некоего доиде, ровъ глубок на поли томъ обрете. И сего преити не могъ и комару на немъ гвоздену сотвори, и ту войско свое преведе вся, на комаре слова написа греческии, египетски и перска: «Александръ царь на краи земли дошед и по сей комаре войско свое преведе». И оттуду четыре днии прешед, темную землю наиде.

И ту со избранными македоняны на кобылах, имеющих жеребцы, жеребцы же на станохъ остави, они же в темность внидоша. И нощъ ходиша едину. Антиоху же лечити войско повеле. Сам же рече к нимъ, пошедшимъ, чтобы всякий человекъ взял, хто что возмет, камен или древо ли, или персть. И хто повеление сотворилъ, много злата изнесоша, а хто повеления не сотворилъ, и тые много и каялися, изнесоша бо каменья драгаго и бисер великий и протчая.

И оттоле четыре дни идоша и сретоша Александра две птицы человекообразни и к нему рекоша: «Александре царю, почто гневъ наносиши на себе в земляхъ сих? Но поиди немедля, ждет тебе Индея вся и Пор великий; господарство же его пришед разрушити имаши. И на десную страну походи и дивнейшее первых узриши».

СКАЗАНИЕ О ЕЗЕРЕ, ОЖИВЛЯЮЩЕМУ СУХИЕ РЫБЫ, И О СПОЛИНАХЪ, И О СОЛНЕЧНОМЪ ГРАДЕ, И О ОДИНОГИХ ЛЮДЕХ

Александру же идущу от темные земли 6 дней, езера некоего дошед, и ту станомъ своимъ сташа и ясти искати начаша. Кухор же Александров, повар, рыбы сухие омыти во езере томъ хотя, егда же ихъ в воду измочи, и рыбы сухие ожиша и во езеро втекоша. Александръ же се слышавъ и подивися и войску всему купатися повеле, и с конми их искупавшися, вси здрави и крепцы быша.

И оттоле дванадесятъ дний прешедше, на другое некое езеро дошед, в немъже вода сладка, яко сахарь. При краи же его ходи Александръ, купатися хотя. И се рыба из езера того исхожаше; Александръ же видев побеже, рыба же гонящи его и сунуся на брегъ на сухо... Александръ же рыбу тое ухватив и распластал, наиде во чреве ея камень яко гусиное яйце, светлостию же яко солнце сияше; Александръ же за фонаря место на копьи посреди войска ставляше. В ту же нощъ жены от езера того исходяху, и около войска хожаху, и дивными некими чюдными гласы красно и жалостно пояху. Сих македоняне слышавше, дивляхуся шесть дний. И оттоле пришедше, на место некое лужно доидоша. И ту человецы на них восташа, от пояса къ горе человекъ, и от пупа долу конь, исполини сии наричются. И сих множество бысть, и Александра наехаша, стрелы ношаше и луки. Стрелы же ихъ гвоздия не имеяху, но уверчено в стрелахъ от камении адаманта. Сих видевъ Александръ повеле ровъ великъ копати, и тростием и травою повеле покрыти, и на бой ихъ повеле поманити. Они же на бой приидоша, хитрости на собя не ведуще. Александръ же на нихъ поиде с войском и многих от них уби, инии мнози в ровъ впадоша, десят тысячь живых ухватиша и во вселенную изведе; толико они борзи бяху, яко ничему у нихъ утечи, и такови они стрелцы бяху, яко ничтоже грешаху. И симъ Александръ оружия направи, стрелы и мечи научи ихъ носити, и много ему на бранех помогаху. Егда же ихъ во вселенную приведе и ветру студену дохнувшю на них, вси изомроша. Александръ же оттоле сто дний пришед, ко пределом вселеньским приближися.

И ту в Солнечный град прииде и в солнычный храмъ уклонися. Писмена же ту наиде, иже о смерти его написано. И оттуду десят дний пришед, и люди изнаиде о единой ноги, одеяния же в них овчии бяху. И много их ухватиша и ко Александру приведоша. Александръ же вопроси их: «Что есте вы?» И рекоша они: «Александре царю, умилися о нас, отпусти нас, немощи ради нашей вселихомся в пустыняхъ сих». Александръ же пустити повеле. Они же, отшедше, на высоты гор взыдоша, по каменью скачюще, начаша смеятися, глаголюще: «О безумный Александре, како всехъ премудрил еси, мы же тебе премудрихом. Како бо нас пустилъ еси, мяса бо наша слаждьши всехъ мяс, кожа наша тако тверда есть, яко железо не имет; богатьства же у нас много есть, бисера великаго и камения многоценнаго несть числа». Александръ же посмеявся и рече: «Поистинне, всяка соица отъ языка своего погибает». И се рекъ, войску своему без оружия направитися повеле, и на гору ону с войском взошедъ, и около горы обшедъ, две тысящи живых ухватиша, и в станы их приведоша; и съ ихъ кожи веляше одирати, и кожи сушити повеле. Мяса же персомъ и египтом ести дасть. В ложищах ихъ множество камения многоценнаго изнаиде, без числа. И тако шесть дний прешед, на индейские пределы прииде. И ту Александръ смеяся, многа месяцъ бо имеяще не смеявся, отнележе смерть проповедана, оттоле всегда жалостенъ бяше. Всякий бо человекъ, смерть свою проповедав, жалостию радость пременяет.

На пределы же индейские прииде, Поръ же, великий царь, слышав, вестника посла ко Александру и листь, имеющъ сице: «Поръ, великий индеский царь, точен индейским богом, Александру, македоньскому царю, пишу. Яко перскаго царя Дария смерть превознесена тя много сотвори, от безумия своего сие претерпети имаеши. Не веси бо, пред силою моею не может тя укрыти вся вселенная? Мне бо разгневавшуся, вся поднебесная постояти предо мною не можетъ. Да буди доволен блудостию своею, прощения от мене прияти молися, и дани, еже от земля взялъ еси, принеси ми, сам же в Македонию втецы, животомъ своим промышляй. Аще ли сему не уверишися, нектому в Македонии укрытися не можеши, но и во вселенней не укрыешися». Скоро листь Александръ прочетъ к Пору другий писа: «Александръ, царь над цари, не своимъ храброванием, но Божиим промышлениемъ, великому Пору индийскому пишу. Ты ко мне пишеши, яко Дариево убиение мене превознесе. Ведомо да есть тобе, Дарий богом подобляшеся, якоже и ты, азъ же боги ваша победихъ. Ты же не велиши себе противитися, ащъ богъ силнеишии, почто Дарию не поможе, аще ли можаще или не смея? Аз с помощию Бога Саваофа не яко на бога, но яко на наимника человека иду, и человекъ бо недостоин Богом нарещися быти, Бога никтоже николиже виде. Ты же свою силою на бой иди, яко да болшия чести македонян сподобиши, толикою храбростию разбити тя имам. Аще ли живаго ухватим тя, не у Макариньский отокъ послати имамъ, иже боги твои тамо мниши быти, но во адъ, долнейшая земли и с ними мучитися имаеши, они бо суть тамо в геоне, якоже мне Иовантъ, макаринский царь, сказа. Буди доволен оброки своими».

И тот листь послу Порову Александръ дал, а сам же листь к матери своей Алимпияде и учителю своему Аристотелю писа в Македонию: «Александръ царь Алимпияде царицы и матери моей, радоватися пишу и Аристотелю и казателю моему. Четыре бо лета преминуша, мати моя, отнележе к вам не писах, сердоболству о семъ вамъ много же лета мню, и мысльми многими обуреваеми есми, якоже корабль некиими многими обуреваемъ волнами, тако сердце наше потоплена суть жалостию за вас. Много бо вас во сне видех, к вамъ сердечным обычаем влекомъ бе и жалостных вас, и радостных видех. Ум бо во сне многожды течетъ и зритъ далняя места. Тако от сна воставь, ложное его мечтание и видение упустив, и жалостен обема бывах, от сна же воставъ прелестна, немало скорбенъ буду. Тако бо вси стражут, иже сердечную любов имеютъ. Вем бо тя единородну сыну неизреченную любовъ имети; твою бо любовъ, иже ко мне, мое известует сердце, сердцу жалость и радость указует. Да о семъ всемъ согрешении милостива буди и согрешения наша прости; не убо от нелюбве, писах вамъ, пропущати к вамъ книг не могох. С востока бо идохом, во Индейскиих странах стахом; да еликая дивная прилучишася, се сь вамъ листь скажет. Весте бо, яко преж вамъ писах, яко перьское царство прияхомъ и царя их убихомъ, дшер его поях жену себе и вкупе македоняне с персы соединих. И тако всихъ сих поимъ, во Иерусалимъ приидох. Люди же града того в великаго Бога верующе изнаидох и сего силнейша Бога паче всех богов вашихъ видех. И поклонихся ему и веровах в него. Имя же есть ему Богъ Саваоф, невидим же есть человеческима очима, но умом единым едва доведомъ есть. И оттуду востах, во Египетъ приидох и ту египетскаго царя обретох на столпе, иже царство свое остави и в чюжю отбегъ землю. Имея разумъ, да разумеетъ. И ту еллиньские боги похулих, и от серафимъ славимаго Бога Саваофа помощию вооружився, и с Персиды на край земли ходих. Отнележе к вамъ писах, страны и места прешед нужно и силно, горы непроходны и поля непрезрема, и дивии же человекъ доидох, иже некогда великаго и силнаго Сонхоса царя разбише... И ту образь Сьнхоса цара обретох на столпе высоце златомъ искуснымъ написан. И на томъ столпе высоце разбои его выписан бысть, како его дивии человецы разбиша. Азъ же помощию Бога Саваофа их разбих. И оттуда востав с войском своимъ, луги многи преидох, ширина их день ходу, и тако до царства Раклиева и Семирамиды доидох. И образы их на столпехъ высоких на злате написаны быша. И оттуда воставъ, к востоку доидох и человеки различни наидох, 6 рукъ и 6 ногъ имяху, и звери, ихже не возмогох исписати к вамъ. И тако к Макаринскимъ отокам идох, и ту боги ваша исках видети, и ниединаго же не обретох, но паче и макариньский царь с клятвою возвести ми, яко еллиньстии бози в долнейших ада мучими суть вси. И отоки ихъ прешед и места глядах, идеже праотецъ нашъ Адамъ жилъ бяше, иже Едемъ наричется, в немже Богъ рай насади на востоце. Азъ же восхотехъ итти тамо, мне же макаринский царь не даваше итти тамо и глаголя: “Не может человекъ во плоти рая видети, пламенным же оружиемъ стрегомъ есть, и опалити тя имать”. И се слышав, азъ во вселенную возвратихся и, не ведущимъ намъ, рекамъ последовахом четыремъ, иже от рая во вселенную текутъ, и на десную страну шествии творяще, за год во вселенную изыдохомъ, и на землю Индескую, на индейскаго царя Пора идохом и вои сотворити с нимъ мыслим, яко да скорее сотворится повеление. И здравствующи буди, госпоже мати моя, с моимъ казателем Аристотелемъ и нам о собе писуйте».

СКАЗАНИЕ, ЕГДА ПРИИДЕ АЛЕКСАНДРЪ НА ИНДЪЙСКАГО ЦАРЯ ПОРА И ПОБЕДИ ЕГО

Пор же индейский царь, по вселенней войско свое собравъ и преписати повеле и обрете их 1000 тысяч и десят тысяч лвов, иже бяше на брань учинены ходити. И сию неизреченную Порову силу македоняне видевше и прочии языцы, убояшася зело, помыслиша Александра предати Пору, индейскому царю. И рекоша: «Сами живот свой испросимъ у него», в Македонию бежати помышляху. Птоломей же, воевода Александровъ, сие слышав, Александру исповеда. Александръ же, сие слышав, войску свою къ собе призвав и к ним рече: «О любимии македоняне и велемошнии, всехъ языкъ силнейшии и лутчии витязи, таковы светъ приимше и всесилнии победивше десница, а ныне от нехрабрых и непотребныхъ убоястеся индеянъ. Не токмо они насъ изести имуть, яко вамъ мнитца. Да аще вас омерзил есми, вы сами убийте мя. Аще ли вамъ Поръ что сотворити может, самъ аз к нему добра вашего для иду. Но ведомо вамъ есть, македоняне, аще Александра изгубите, нектому Македонию узрите, но порабощение языком всемъ будете и зле в чужих землях умрете. Не такую бо честь вы у отца моего Филипа и от всехъ языкъ имеете, якоже вы со мною ныне царствуете. Ведомо да есть вамъ, яко мне 3 лакти доволе есть земли, вы же во вселенней укрытися не можете. Ведомо да есть вамъ, яко отколе неверу сию ко мне приказасте ныне, на конец летомъ поработитися имате государьство ваше перьскому языку и вас всехъ до конца погубивше и отчинную вашу и землю и Македонию приимутъ. Азъ же ныне к Пору самъ иду на бой, аще сего убию, то аз есми побежая землю, а не вы; аще ли мене убиет онъ, вы вси зле имате умрети». Македоняне же, сие слышавше и много плакавше, ко Александру приступиша и рекоша: «Великий царю Александре, буди намъ вкупе с тобою умрети, нежели жити без тебе много. Неверьство же сие не мы приказали есми, но невернии, нехрабрии перси, суседи бо тии индеяномъ и устрашают нас. Нас бо индеяне добре знают». И сие Александръ слышавъ и на персы разгневався и в женьские свиты облече ихъ и убрусы женьские на главы постави все.

И тако на бой направитися повеле всемъ. И войско свое переписав и обрете 6000 тысячей. И тако листь в Персиду писа к Филону, послал бо бе его к Роксаны царицы и персы господьствовати: «Александръ, царь над цари, моему любимому Филону. Ведомо есть тобе, яко всю приимше землю, здрави до Индеи доидохом и сугуб с Пором, индейскимъ царемъ, стоимъ. Да в кий час листь мой приимешъ, в той час со всемъ войскомъ западнымъ на Индею гряди, ко мне же вестника пошли, яко да азъ отсюду на него поиду». Александръ на бой к Пору поиде. И сставшимася двема войскома, Поръ напередь 10 000 лвовъ пусти; Александръ же противу их буиныхъ воловъ неускихъ пусти. Лвове же с ними сразившеся и паки на свое войско возвратишася. Александръ же своему на три части разделитися повеле. На бой идоша, трубамъ ратнымъ великим ударившимъ, сьехавшеся. Поръ во окол свой отъиде, Александръ такоже. И в том бои Поровых убиша двесте тысяч людей, Александровых тридцат пять тысяч, македонянъ 500. Се же Поръ видевъ, войско свое прииде и всемъ рече: «О велемошнии велможи, саратаи индейстии, се с македоняны бившеся, приразихомся, да что сотворимъ к тому?» Они же к нему рекоша: «Великий царю Поре, нектому людей посылай на брань, но великии лепанди и дивныи лвове». Поръ же 100 тысяч лепандъ приведъ, рекше слоны, и ковчеги на них древянии сотвори и в коемъждо ковчеге по двадесят человекъ вооруженных, и на бой на Александра пошли. Александръ же повеле своимъ всемъ прапорцы на кони поставити и на бой к нимъ борзо поиде, людей же пеших оруженных двесте тысяч поведе, ноги слоном подсекати повеле. Слонове же прапорный звукъ слышавше, уполошишася и побегоша. И ту Поровых людей Александръ убии 400 тысячь, Александровых же убиша 1000 и 500. И Поръ все свое войско вземъ, реку преиде, нарицаемую Алфион,^[90] с корабли же сию реку прехождаху. И Поръ на брегу реки со всемъ войскомъ стоя со всеми силами своими.

И в той час Филон от Персиды с великою силою приспе ко Александру, с тысячью тысяч людей вооруженных, и 100 тысяч коней зобных Александру приведе, 1000 тысячь камелий, иже на потребу, и принесе ему диядиму многоценну и стему безценну от Роксаны царицы, и 1000 литръ злата. И ту стоя Филонь, рече: «Милый мой государю и всемъ царемъ царю, великий хинкире, и наасаре,^[91] Александре царю, не подобает намъ противу индейскому царю Пору много корисмати, но скоро на них наехавше, яко не на храбрых и не искусных быти». Александръ же о пришествии Филонове радостень бысть велми. Филоново же пришествие уведевше, македоняне охрабрившеся велми, индеяне же слышавше, страх великъ объятъ их. Филон же ко Александру рече: «Великий царю Александре, елико Поръ противъ насъ стоитъ, толико войско его храбрейши бываетъ; да пусти на них мене с покойнымъ войском моимъ». Александръ же к нему рече: «Порово войско силно есть велми, река же сия непроходна есть конскими ногами». Филон же к нему рече: «Македонскии десницы непоколебими суть, македоньским же конем ниедина река не стоит. Нароком же твоимъ облецы мене и молитвою твоею облецы мене, и на Пора пусти мене, много бо может нарокъ силнаго господина и честна; нарокомъ твоимъ, Александре, и горы не стоят и реки, ни луги. Ниподобно тебе с Пором битися, много бо царей подручных тобе есть, якоже Поръ; мне подобает с ним битися, а не тебе, он бо есть индейскии царь, аз же по твоей милости перский господинь есми, перское бо господство индейскому равно есть». Александръ же к нему рече: «Како реку прейдеши?» Он же к нему рече: «Якоже ты узриши». И Александръ дасть ему 1000 тысячь людей оруженных и пеших другую 1000 тысяч. Филон же повеле всякому воиннику пешего за собою на конь взяти с мечем. И стоящим; и егда войско Порово нача обедати, тогда Филон со всемъ войском удари в реку и сию из места изгнаша на поле пред ними, сквасишася мнози, заднии же посуху преидоша. Прешедшим же реку, пешии с коней сседоша, и на околъ наехавше, сечю велику сотвориша конницы и пешии. Александръ же Филонове храбросте подивися и тако сотвори, якоже Филон, реку преиде. Индеяне же много бившеся и побегоша. Александръ же сихъ постизая, многих убивая и иных живых ухватиша. Порово войско 1000 и 500 людей убиено бысть. Пору же из боя бежащу и тако, плача, глаголаше: «Увы мне, окаянному, како силнии падоша, а немошнии препоясашася силою; како македоньский царь Дариеву силу победивъ и у космы мои, яко чинакъ, увязе и силу мою разруши. Сих ни Афилонская река воздержати возможе». Александръ на околъ Поровъ наиде, пленити землю индейскую посла. Поръ же в столной во град свой вниде и ко околнимъ языком посла и глаголя им: «Ведомо да есть вамъ, друзи мои и братия моя, яко вселенную приимъ и Дария царя убивь, Александръ, македонский царь, и до нас доиде; трижды мя разби и силу мою разруши, на Афилон реку пришед, и землю мою пленить. Да молюся вамъ на помош мне приити, аще бо меня разорит, вы постояти пред нимъ на можете». Се же слышавше языцы, иже на северной стране, в той час Пору на помош приидоша, бысть же их 6000 тысячей, Поровых 4000 тысячей, Александровых же 1000 тысячей. Обои же направишася, на бой приидоша.

Ставшимъ супротивъ двема войска, Александръ же Филону повеле в посолство поити к Пору с листомъ, имеющь сице: «Александръ, наакарь, великий хонкиаръ, Пору индейскому царю, пишу радоватися. Ведомо да есть тебе, яко преклонные главы ни меч не сечет; аще Дарий мне поклонитися... хоте, всему своему государь был бы и животъ имелъ бы. Да и ты сего гордыни подобяся превозносишися много, не веси бо, яко всякъ превозносяися смирится. Пизматор бо великъ индеяном указался еси, и сих безумно на заколение приводиши. Да аще индияне тебе милы суть, мне же македоняне милы суть, отныне же довлеетъ войском битися. Я и ты да ся биемъ, неподобно бо есть за Александра и за Пора всему свету погибнити и опустети; да аще ты мене убиешъ, государь всемъ моимъ будеши, аще аз убию тебе, по правде всей Индеи буду государь. Аще ли животу своему радъ еси, буди государьствуя землею своею, мне же дани давай, войску... давай. Едино, кое годно ти есть, мне отпиши». Сей же листъ Филонъ вземъ и к Пору отиде. Поръ же сий листъ перед индеяны прочетъ и радостен быв о семъ и рече: «Аз с тобою битися имам, а войски наши на стороне стоят». И к Филону рече: «Ты ли перский государь, Дариевъ наместник перский?» Филон же рече: «Азъ есми Филон, Дариевъ наместникъ, Александром любимый, персомъ государь и скорымъ Финикомъ и Линьской земли». Пор же к нему рече: «Отныне государьствовати не может Александръ, от руки моея умрет, ты же животом своимъ промышляй и мои буди, и персомъ государь и от Индеи дам ти 4 часть». Филонъ же к нему рече: «Я ныне государь персомъ, ты же ми 4-ю часть Индеи даеши, Александръ всю Индию мне далъ есть; егда сию прииметъ, тогда мне в ней царствовати». Индеяне же ту стоящии к Филону рекоша: «Почто тако силному царю говориши?» Филон же к ним рече: «Силнаго государя волен посол и верен слуга и страха не имаетъ». Пор же к Филону рече: «Буди мой и дшер мою дам ти и по смерти моей всей Индеи государя сотворю тя». Филон же к нему рече: «Веру ими ми, Поре, яко от любве Александровы не может мене разлучити весь поднебесный свет, вес бо миръ недостоин есть единаго власа от главы его отпадающа». И се рек, Филон ко Александру отъиде, к Пору рекъ: «Поедь на бой борзее, ждетъ тебе Александръ во всем оружии, на великомъ кони седя». И Александръ во оружии заеха, Филона вопрошаше: «Каковъ есть Поръ?» Филон же рече к нему: «Тела великаго есть, толстъ, но велми гнелъ; и поиди, убити его имаши, нароку бо твоему Всеведый помогаетъ». Александръ же, имя Бога Саваофа призвавъ, рече: «Боже великий, иже на святых почиваяй, помошник ми буди ныне на индейскаго Пора. Единъ святъ Господь Саваоф». И се рекъ, в руку копие приимъ, прямо к Пору поеха. Пор же прямо ему поеха с войски своими. И стекошася оба, копьи ударишася и копьи обломишася, рогатины исторгоша и с ними... сто крат ударишася, мечи исторгоша и сихъ притупиша. И тако приступивъ Александръ к Пору, рече: «Такова ли вера твоя, Поре, войско твое помощи тебе дает». Поръ же к войску озревся, хотя их уставити. Александръ же к нему приспе, Дучипала коня острогами гараздо удари и к Пору скоро прискочи, и бурдуномъ его под десную пазуху удари и прободе его. Дучипал же коня его зубами за шею похвати и к земле его притище; Поръ же ис коня урвася и зле душу свою отдаде. Индеяне же, сие видевше, начаша бегати. Александръ же поиде за ними, терая их, 3 тысячи убии и многих живых похватиша. Тело же Порово вземъ, на златом одре постави и в столный град его, во Илиюполь,^[92] принесе. Царица же его Темищра,^[93] власы главы своея до земля распростерши и одеяние многоценное на себе раздравши, со двемасты тысяшми владыкъ с плачемъ великимъ и рыданиемъ тело Порово сретоша, жалостно его плакаша. Александръ же его повеле поставити на златом одре и стему великую на главу его постави, и тако со всим войском оплака его и с честию великою вкопати повеле.

И ту Александръ 12 дний стоя, во Илиюполь вниде. И введоша его царство Порово, толико дивна внутрь его виде, иже око не виде и ухо не слыше. Полата бо его на четыре перестрелы долга и широка вельми, златы же стены бяху, покровъ весь златъ и столпове вси златы, жемчюгом и камением украшени бяху; и всех же ееликих царей боеве писаны в той полате и 12 месяцов в человеческих образехъ изѳаяни, бяху же 12 добродетелей человеческих изваяни в злате женскими образы, всяко по своему. подобию, и часовникъ месячный и смена лунная верху полаты тое сотворена бяху. И приведоша к нему 1000 тысяч коней зобных Поровых и 100 тысячь фарижи индейскихъ под хакизмы серменеми, приведоша ему 100 тысяч лвов ловных Поровых, 20 тысяч пардусовъ, 1000 тысяч оружия цела и коруну Порову от камения самфира, и перстен Поров многоценный от аметиста камени, и блюд настолных 100 тысяч, рогов слоновых 8 тысяч, и кубцовъ настолных многоценных, с камениемъ и з жемчюгомъ и златомъ украшенных 30 тысяч, и прочих вещей украшенных, иже несть возможно исповедати. И ту Александръ годъ сотвори со всеми вои своими и любимаго Антиоха сотвори индеяномъ гоподьствовати.

СКАЗАНИЕ О ЦАРЕХЪ, И О КНЯЗЕХ МНОГИХ, И О ЖЕНАХ О МАЗАНЬСКИХ, И О ЕВРИМИТУ, МЕРСИЛОНСКОМ ЦАРИ, ИМЕЯ МНОГИ ЯЗЫКИ ПОД СОБОЮ ПОГАНЫХ, ИХЖЕ АЛЕКСАНДРЪ ЗАЗИДА, И О КАНДАКИИ ЦАРИЦЫ УСЛЫШИТЕ

Услышавше околнии цари разрушение Порово, сии приидоша мнози цари и князи, поклонишася Александру, и дары ему принесоша мнози. Александръ же на Мизаньскую землю^[94] поиде, и повеле Александръ град мизанский жен оступити и рвати крепко. И толики они жены рваху искусно из града, яко никомуже ихъ побороти могущу. Александръ же се слышав и подивися. Жены же оны посла послаша ко Александру с листомъ: «Весть некако во уши наши прииде, о миродержече Александре царю, яко весь свет приимъ, з женьскиимъ поломъ битися хощеши. Да сие намъ неверно мнитца, иже тобе с нами битися, не веси бо, что прилучится тобе. Аще бо нас разбиеши, малу честь обрящеши, аще ли мы тебе разбиемъ, велика ти срамота будет. Да молимся тебе, молбы наша не презри, но образ свой написав дай намъ вместо тебе да над нами царствует. И к царству твоему дали есми дары многоценныи, честнее злата и камени многоценнаго и бисера, и 100 жен и венец царицы нашея Клитевре. И сии бо жены прекрасныи на потребу тебе и властелем твоимъ. Умилосердися о нас, малая наша приношения, яко верных своих раб, прими и надежду намъ отпиши».

Листы же Александръ приимъ, красоту женъ техъ видевъ и подивися. Листь же к нимъ писа: «Александръ, царь над цари, сестре моей Клитивре, амизаньской царицы, пишу радоватися. Листъ вашъ приимъ и писания ваша узнах и на дарех ваших хвалю вас. Да не подобаще вамъ благообразных к нам посылати, мы бо вси мужи победители есми земьскии, како от женъ победитися хотехомъ. И копие мое к вамъ послах, да межи вами царствует в место мое. И 30 воиски тысяч людей ко мне посылайте на помощь, имам бо поити на мерсилоньскаго^[95] царя Евримиврата, моей не хотяща повинутися власти». Птоломей же, воевода его, ту стоя рече, яко глумно: «Царю Александре, дай же ми оными женами владети и царствовати; аще ми царства их не даси, и ты ми сих 100 дай, да их въ царство приведу». Александръ же о семъ насмеявся и рече: «Ты воевода силе моей еси, едина бо их довлеетъ тобе». Птоломей же рече к нему: «Александре царю, ты великъ, убоялся еси их».

И оттуду Александръ двигъся на Евримитра, миръсилоньскаго царя. Евримиврат же, сие слышав, всю войску собра, 8 тысяч оруженных, на Александра прииде, и посылку посла, да стража Александрова ухватят. Александръ же Селевка посла воеводу съ 1000 тысячъ войски и в некое место скрытися повеле ему. Емиврат же с войскомъ своимъ на войско Александрово прииде. Селевкъ же его напрасно срете и разби ихъ и живаго его ко Александру приведе, Александръ же главу ему отсечи повеле.

Языцы же сии невернии от странъ слышавше и убояшася и к северной стране побегоша; Александръ же побиваше их до высокихъ великих горъ, иже холми Севернии зовутся, и ту место видевъ подобно, зазидати их повеле, яко да ктому во вселенную не изыдутъ. И ту ставъ, Богу помолися и невидимымъ тваремъ,^[96] рекъ: «Боже вышьнии, услыши мя в час сий, несть бо тебе, иже невозможно, той бо рече, и быша, и ты повеле, и создашася; ты бо еси единъ, предвечный, безначалный, невидимый Богъ, и твоимъ повелениемъ и твоим именем сотворих вся си и предал еси в руце мои весь мирь; да молю всехвалное имя твое, сие прошение мое сотвори и сими двема горамо повеле соступитися». И в той час оный две горы сступишася, на 12 локотъ близу не сстася. Александръ же видевъ прослави Бога, врата же медная великая сотвори, ту замаза сунклитом.^[97] Сунклит же есть таковаго естества, ни огнь его похватити можетъ, ни железо. Внутрь же вратъ за три поприща купину насади; и ту поганыя языки заклепи. Врата же та Аспидьска нарицаются. Сут же языцы ти, иже заклепи Александръ: готти, магогти,^[98] анагосии, агиси, азанихи, авенреси, фитии, анвы, фарзании, климеади, занерииди, теании, мартеани, хамони, агримарды, ануфиги, псоглави, фердеи, алане, сфисони, кенианиснеи, салтари. Сии же языцы погании бяху, и сихъ Александръ заклепи за великаго ради поганьства ихъ. И оттуду паки во вселенную возвратися, многи грады и островы приимъ.

Слышавше же пришествие его Клеопила Кандакия, царица амастридонская^[99] ... изуграва хитра послав Александровъ образ исписати. Сей же, исписавъ, Кондакии принесе. Царица же красоту образа видивши, подивися, и в ложни его храняше; Александрову хитрость разумела бяше, како самъ во всякии грады исходникъ творяшеся и како Дариево царство приялъ бяше, посол себе творя. Сие слышавши, Клеопила Кандакия царица ухватити его надеяшеся. Сему же бывшу, Александръ до царствия Кандакии царицы приспе. Каньдакия же царица Пору, индейскому царю, сватья бе, сынъ бо ея Карторъ Порову дочь понялъ. Александръ же к Амастридоньской земли приближися. Сие слышав, агримъский царь Кандавлус, сынъ Кандакии царицы, от царствия своего побеже со женою и со имениемъ своимъ и к матери своей Клеопиле Кандакии, царицы амастридонской. Евагридъ же, силурьский царь,^[100] видевъ его от Александрова страха бежаща, воста на нь и разби, и жену его и дшерь и все имение его взятъ. Кандавлусь же со стом конникъ въ Мастридонъ к матери своеи побеже. Стражи же Александровы ухватиша его и вопрошашу его: «Кто, откуда еси?» Он же имъ всю истинну сказа. Они же, поимше его, ко Александру приведоша его. Александръ же сие слышавъ, яко Кандавлус, Кандакии царицы сынъ, ухвачен бысть, и скрыся, и вместо себе Антиоха воеводу на престоле царском посади, сам же, яко единъ от властелеи, Антиоху предстояше, хотяше бо Амастридоньское царство исходити. Антиоху же рече: «Прикажи его мне, да аз пред тобою поставлю его и о всемъ его роспрошай, и мне его предай блюсти». И тако Антиох повеле Кандавлуса привести. Александръ же шед, приведе пред Антиоха. Кандавлуса же Антиохъ вопрошаше и глаголя: «Откуда бежа мне в руце впаде?» Он же рече: «От страха твоего бежахъ к матери моей, амастридонской царицы Кандакии. Евагрид же, сумежникъ мой силурьский царь, воста на мя и разби мя и все имение мое взя, и жену, и дшерь мою. Азъ же яко единъ от боя оттекохъ и на твои наидох стражи; и они мя ухвативше и к тебе приведоша. На мне ... свершися днес некоего злочестиваго человека притча, иже ото лва бегая и на древо высоко збеже, на краи езера стоящее, и на россоху вместився, отъ страха лвова обезпечалився, и на верхъ древа выше себе погляда и змия увиде, хотяща его поглотити, и в недоумении быв и рече, восплакався: “Злочестивым всемъ вся неволная прилучаются”. И се рекъ, во езеро скочи, глаголя: “Лутче мне есть от коркодила во единъ часъ изьедену быти, нежели ото лва или от змеи горкую смерть приимати”. Такоже и мне прилучися, Александре царю: от страха твоего бежалъ и на стражи твои ударихся». Антиох же, на царскомъ престоле седя, Кандавлусу рече: «Злочестивым же вся многа зла наносятся и от нихъ на поконь умирають. Ты же, злочестне, отколе се еси на мене намерилъ, азъ бо тобе жену твою возвратити имамъ и дшерь твою и имение твое все, и все свое возми и мене гостя имей и приятеля». И рекъ, глаголя ко Александру: «Антиоше воевода, войско мое взем, на Евагрида, силурскаго царя, поиди; да аще Кандавлусову жену и дщерь з добромъ вратитъ, имение их все, привед его ко мне на веру, аще ли не возвратит всего, его и всю землю его плени и грады его разбий и связанна приведъ его ко мне. И егда сие свершиши, тогда к матери его, Клеопиле, царицы Кандакии мастридоньской, в посольство послати тя имамъ». Кандавлусь же сие слышав и клабукъ снемъ, Антиоху на ногу падъ поклонися, Александра его мня быти, речи: «О великий царю Александре, всех ли неволных ты милуеши, и тако за толику добродетелъ всему свету царя Богъ тебе сотвори; да отколе образ твой сподобихся видети, всю прилучившую ми ся скорбъ радостию изменихъ». И се рекъ Кандавлус, Антиоху поклонися. Александръ же за руку его приимъ, во околъ свой отъиде.

И на Евагрида поиде, силурьского царя, и взя с собою избранных воинник 400 тысяч. Идущим же имъ путем, Александръ Кандавлусу глаголаше: «Аще жену твою возму и тобе в руку дамъ, что ми от тебе добро будет?» Кандавлусъ же к нему рече: «Несть возможно языкомъ изглаголати толика добра учинившу, все бо имение тобе дамъ и мою главу в руце твои дамъ. Елика возможна ти есть, потшися за мя, да что егда отсюду возвратимся, тогда Александра молити имамъ, яко пуститъ тебе в посолство к матери моей Клеопиле. И возмездие великое и дары что сотворит ти и третиего сына сотворити тя имать тобя собе». Приспевши же во Евагридову землю, на три полки войско разделивъ: 100 тысяч войска на пленъ в землю пусти, и 100 тысячь на Евагрида посла, и 100 тысячь в лугу близ града скры. Человека же в земли той ухвати и листь ему даде и речми ко Евагриду научи: «Ведомо да есть тобе, Евагриде царю, яко Александръ, царь царемъ, всей земли государь и всему свету, до зде прииде. Непреломъство твое видя и худое поношение твое, Антиоха воеводу прислал есть зде, и тако тебе глаголетъ: “Дани к намъ принеси и жену Кандавлусову, и дшерь, и все имение его возврати. Аще ли сего не сотвориши, смертию злою умрети имаеши”». Евагрид же, се слышав, исходники посла на Александра. Исходницы, к нему пришедше, рекоша: «Мало войско Антиохово есть». Евагрид же, сие слышав, на бой ко Александру поиде. Александръ же войско сокровено из лугу изведе, Евагрида разби; Евагрид же, страха Александрова убояся, самъ на мечь налегъ, прободеся. Александръ же на град пришедъ, до конца его разбии, и имение его взял, и жену Кандавлусову и дшерь возврати; пленове же вся вземъ, в воиско свое отъиде. Кандавлусь же ко Антиоху пришед, поклонися ему, яко Александру. Антиох к нему рече: «Вся своя вземъ, к матери своей поиди». Кандавлусь же к нему рече: «Великий царю Александре, вся моя погодья свершил еси и сие прошение мое соверши — сего воеводу своего Антиоха пошли к матери моей и вся хотения твоя совершити имает, велми бо его на сем войску видех мудра и хитра и верна тебе». Антиохъ к нему рече: «Вся, елика требуеши, совершити имам». Александра призвав, к нему рече: «Поиде, воевода Антиоше, ко Клеопиле, мастридонской царицы, с сыномъ ея Кандавлусомъ и рцы ей: “Александрь царь на межу земли твоея прииде и дани от тебе ждет. Аще сего не сотвориши, со всеми силами на царство твое иду”». Александръ же ко Антиоху рече: «Вели листь писати к ней». Кандавлусь же стоя рече: «Не подобает книги писати такову мудру послу, якоже еси ты». И тако оба поклонишася Антиоху, отъидоша. Антиохь же повеле Кандавлуса даровати одеянием многоценным македоньским и кучмом^[101] перскимь многоценнымъ и парижемъ индейскимъ под хакизмом коркодиловым. Александръ же на свой стань... поведъ и честиль его и честными дары даровалъ его и в посольство к матери его поиде.

На пути же Александра облобызаше много, к нему глаголаше: «Воистинну, на всей поднебесной земли подобна тебе человека не видехъ; аще другаго подобнаго тобе имает Александръ, по правде, всему свету царь есть, такии два человека имея». О семъ Александръ Кандавлусу рече: «Веру ими ми, Кандавлусе брате, много у Александра болшихъ мене и старшихъ людей есть: Филонъ, Птоломей воевода, и по томъ Селевкъ, и по немъ Андигон, и по сихъ менший есми я, Антиохъ». Кандавлус же к нему рече: «И всихъ сихъ видехъ, но тебе паче всехъ болши мню, достоинь бо еси ты над всеми царствовати». Александръ же искушаше его, уведати хотя, како любит его. Он же к нему отвеща, глаголя, яко: «И смерть вместо живота приял быхъ, аще ми ся случает с тобою умрети, не разлучюся с тобою». И тако глаголаше, до пещеры великия некия дошедше. Кандавлусь же ко Александру рече: «Любимый мои Антиоше брате, яко в сей великои пещере, глаголютъ, бози еллинстии вси суть, по смерти своей в пещеру сию вхожаху. Да аще хощеши уведати, яко о смерти своеи, и мала ступивъ, уклонися и в пещеру сию внидеши». Александръ же к нему рече: «Такова ли любовъ твоя ко мне, Кандавлусе брате, како велиши мне внити зде?» Кандавлусь же пригнувъ его к собе, проплакавъ рече: «О любимый брате мои Антиоше, не рекох ти внидеши зде. Но сказах ти, яже живутъ в пещере той». Александръ же мало ступивъ, уклонися, в пещеру вниде. Вьшедшу ему внутрь, и ту мечтания некая зверообразная сретоша его. Он же имя Саваофа Бога призвав, и все прах бысть. Чюдна же некая и дивная в пещере той видевъ: человеки же многи связанны опаки руками: и ту Ираклия видевъ, и Аполона, и Крона, и Ермона, иже еллинстии боги мняху. И сихъ Александръ виде связаны веригами, и к единому приступивъ от чюднех онехъ, вопрошаша. Он же к нему рече: «Поиди, Александре, болши сих узриши. Вси бо сии быша елиньстии цари, якоже и ты ныне, и за гордыню велику, Богу небесному подобящеся, ... и на сих Богъ разгневався и в пещеру сию повеле сихъ воврещи; и душа их зде мучитися имут до скончания века. И скончавшим же ся седмимъ векомъ, в тартар огнену поити мучитися имут в бесконечные веки всегда». Александръ же к нему рече: «Зверообразнии сии человецы, что суть?» Он же к нему рече: «Сии суть, иже зле и немилостивно на сем царствовавше». Александръ же к нему рече: «Мню, яко негде видех тя». Он же к нему рече: «Да аще на дивии человеки ходилъ еси». Александръ же к нему рече: «Како имя есть?» Он же к нему рече: «Аз есми Сонхос, царь индейский, иже некогда весь светъ приимъ и гордынею вознесохся, и на востокъ края земли доити хотехъ, и дивии человецы восташа на мя и разбиша мя и ту мене убиша. Ангели же дошедше мя связавше и в сию в пещеру всадиша мя. И зде мучюся за безумнею мое превозношение. Стрежися и ты, Александре, да не вознесешися и зде приведенъ будеши».

И тако Александръ посреде ихъ ходя и Дария, царя перскаго, посредъ ихъ узре. Дарий же его увидев, жалостно проплакавъ, рече: «О мудрый во человецех Александре. а и ты ли зде осужден еси с нами быти?» Александръ же рече: «Несмь осужен, вас видети приидохъ». Дарий же к нему рече: «Пожди мало, да скажу ти дивная некая чюдная, иже прилучит ти ся на пути. Ведомо да есть тобе, како сия Клеопила, мастридоньская Кандакия царица, образ твой преписала есть и познати тя имает; но поиди, не сумнися, Богъ бо, в негоже веруеши, от руки ея избавит тя. Коснути же зде не мози». И паки Дарий, прослезився, к нему рече: «Милый мой сыну Александре, како персидьское царство стоитъ и какова любовъ дшери моея Роксаны предлежитъ к тебе?» Александръ же к нему рече: «Персида бо со мною мируетъ, якоже и с тобою была, Роксана же, дши твоя, со мною над всемъ светомъ царствует». Дарий же к нему рече: «Внутрь пещеры вшедъ, ту и Пора царя узреши». Александръ же Пора увидевъ и рече ему: «О великий индеиский царю Поре, яко некогда богом подобяся, зде же яко единь худый человекъ мучишися». Поръ же к нему рече: «Тако мучатся вси зде, иже земскою славою превозносящеся. Блюдися и ты, Александре, да не превозносися, да не сведешися зде мучитися». И сие глагола: «Честь жене моей Клитемищре соблюди». Александръ же к нему рече: «Буди печалуя мертвыми, а живыми не пецыся». И се рекъ, Александръ от пещеры тоя изыде, и до Кандавлуса прииде и, обрете его плачюща много, мнеша бо, яко Александръ в пещере погибе. Егда же его виде, радостию скоро притек к нему, целовав его и рекъ: «Почто, Антиошебрате, мешкал еси и много мене устраши; но поистинне, видехъ ныне, яко государя твоего Александра царя нарокъ великъ есть, увидех бо тя цела. Но скажи ми, иже в пещере той виде». И тако оба дивящеся до Кандакии царицы приидоша.

Клеопила же царица, пришествие сына ея видевше, радостна бысть велми, и с престола своего воставши, далече его вьстрети; слышала бо есть, яко Александръ убилъ есть. Радостию великою возрадовася и вопрошаше сына своего, вся увидати хотящи случившаяся ему. Кандавлус начатъ поведати ей, Александра же матери своея привед и рече: ей: «Се Антиох, Александровъ воевода есть, и сей живот мне далъ есть и жену мою и дшер от Евагрида он изручи, и вся, елика мне случишася добро, он сотвори мне все. Да приими его в сына место себе, мати моя, много бо он у Александра милостивен есть». Царица же, сие слышавши, за горло Александра приимши, облобыза его много и рече: «Добре пришел еси, сыну мой, силнаго государя посол, воевода Антиоше». Доброту же лица его зрящи дивляшеся, к нему глаголюще: «Третий сынъ ми еси ныне, Антиоше». Александръ же воставъ и посолство ей нача правити. Она же речи и беседе его дивися, образа его сматрящи, и по образу помысли, егда се ... есть Александръ. Любезно его целоваше и рече: «Хотела бых, Антиоше, от насъ не отъедеши, но с моими сыны и со мною царствовати будеши и ко Александру не вратишися опять; и отколе сие невозможно есть, и воставь, со мною въ царскии дворы вниди и царская моя имения вижъ, иже что хощеши, возми сие. И да ти сотворю листъ ко Александру и дани ему дамъ; посла моего пошлю к нему с тобою и честию великою отправлю ему тебе». И се рекши, Александра поимши за руку, в царскии полаты его введе, и ту ему сказа чюдная некая и много царска бисера и камения множество и злата без числа. И введе его в ложницу свою и преписанный образ его глядя и рече ему: «Что от всехъ одержало ти есть, Александре, иже в дому моемъ видел?» Он же ужаснувся, к ней рече: «Антиох имя мое есть, Александру рабъ аз есми». Царица же к нему рече: «Аз Александра имамъ тебе быти, тобе же Антиохомъ называтися не подобаетъ. Аще увидению моему не веруеши, на образ сей поглядай и белег образа своего виждь». Он же рече: «Поистинне, приличен есми ко Александру, за то мене любит велми». Она же рече: «Ты самъ еси, воистинну; азъ ныне всему свету назвахся царица, царя бо всему свету в руку держу. Но да ведомо да есть тобе, царю Александре, якоже хотя вшел еси зде, и якоже хощеши не изыдеши отсюду». Се слышав Александръ образ свой изменяти начат, зубы же своими скрежеташе, очима своима семо и овамо позирая, промышляше. Царицу же в ложницы убити мысляше, сам же бы до коня втекъ и на среку себе вергъ, или умрети, или ожити, глаголя: «Лутче есть гоподину велику почестне умрети, нежели срамотно жити». Кандакия же царица, виде образ его пременяюшься, к дверемъ поступи. Александръ же сию похвативъ рече: «Не имаеши на двор изыти, но зде зле умрети. Аз же зде тебе убивъ и на двор изыду и оба сыны твоих убию и самъ с ними почтенно умру». Кандакия же царица радостно ко Александру приступи и к нему приплетшися, за горло похвати его и любезно целовавши и рече ему: «О великий Александре, мой сыну и господине, и не оскорби мое сердце, ни злаго о себе помысли, ни от мене смерти убойся, аз бо убити тя не мышлю. Ныне же тебе накажю сына своего и многими дарами почтивши тя, в войско твое отпущу тя с честию, понеже несть достойно такова человека от земли погубити, мудростию и храбростию украшена велми, но паче соблюсти и почтити. Кто ли бы хотелъ тобе убити, то всему свету кровникъ бы былъ. Главою твоею и животом весь светъ содержитца и миръ страхомъ твоимъ стоитъ. Да не подобаетъ мне всих главъ отсещи главу. Но хотела бых сына имети тя, Александре, и с тобою всему свету назватися царица. О сем бо, Александре, безпечален буди, не тако бо аз безумна есмь, якоже тебе мнится быти, да животом твоим весь светъ поколебати, вес бо миръ недостоинъ есть ни единому власу, отпадающа от главы твоея. Но яко первая мати твоя корати тя имамъ: нектому, Александре, посолство твори, не веси бо неуставные чести наношения. Да не подобна есть тобе, всих главъ на концы обешатися, смертию бо своею весь мир снести хощеши». Александръ же ей поклонився, рече: «Отныне мати мне буди в место Алимпияда».

Кандакия же, целовавши его и за руку емьши, на дворъ ведши. В той чась прииде сынъ ея Дориф, от Александровых стражей розбитъ, едва самъ утекъ, войско же свое изгуби. И слышал бяше, яко Антиохъ, Александровъ воевода, в посолстве к матери его пришел есть, борзо прииде, Антиоха убити хотя. Кандакия же се слышавши, к Дорифу, сыну своему, рече: «Не подобаетъ тебе сие сотворити, Александръ бо брата твоего от иного зла избавилъ есть и жену и дшер и все имение отврати и жива его к намъ с честию отпусти, от погубления избави от Евагрида, силурскаго короля, и посла к намъ послалъ есть, милостивнаго своего Антиоха, любовъ и миръ свой к нам держати. Да в место добра и чести, иже подобаше намъ ему сотворити, главу ему отсещи хощеши. Ныне, мой сыну, лутче есть тобе умрети ныне, нежели Александрова посла в дому моемъ убити». Дорифъ же матери своей не послушаше, глаголя: «Единаго Александрова человека не даси ми убити, понеже от моих людей много тысячь убилъ есть. Да веру ими ми, мати моя, яко Антиохъ днес живота не имаетъ». Сие же Кандавлусова жена слышавши, скоро къ Кандавлусу прибеже, глаголющи: «Ведомо да есть тобе, братъ твои Дорифъ убити хощетъ любимаго твоего Антиоха мечем». Кандавлусь же сие слышавъ, скоро прииде к нимъ в полату, Дорифа же обрете нагъ меч держаща, и мати его среде меча держаше и с ним рвучися, да Александра не убиетъ. Сей же припадъ, мечь из руки его взя и хотяше его имъ ударити, и карати его нача, глаголя: «Неподобниче, страшливче, аще храбръ мнишися быти, самъ ты на немъ коби поищи; истинну бо ти глаголю, аще похватит мечь, 100 таковых убиет, яков же ты еси, постояти не могутъ; аще ли храбръ мнишися быти, иди убий его во Александрове стражи; аще ли убиеши его зде, то всехъ насъ убилъ еси. Тебе же вся вселенная пред Александромъ укрыти не можетъ, Александръ бо, государь его, во единомъ мечномъ ударении великаго Пора индийскаго, тестя твоего, убилъ есть». Кандакия внутрь завеса вшедши со Александромъ и на дворъ его изведе. Видев же Дорифъ, приступи к нему, хотя его убити. Александръ же кордъ свой приимъ, к Дорифу рече: «Вижу, убити мя хощеши, но знай, яко смертью и самъ умрети имаеши; не тако бо македоняномъ смерть пристрашна есть, якоже тобе мнитца быти. Да аще мене, посла Александрова, убиеши, государь же мой Александръ на взыскание мое приидет, где укрытися хощеши? Веру ими ми, аще и во утробу матерню влезше, отнюдуже еси изшел, и ту укрытися не можеши. Аще бы се Александр, государь мой, зналъ, яко Кандакия царица послы убивает, не послал бы мене к вамъ, но самъ со всеми силами без посла пришелъ бы зде». Дориф же сие слышав, убояся. Кандакия же царица рече Александру: «Мудрый премудре всякий ... страх сердечны язычьная мудрость покрываетъ». И тако с Кандавлусомъ, сыномъ своимъ, Александра за горло похвати и з Дорифом его смириша. И ту ему гостившу много, и дарми его дариша. И дарова ему царица Кандакия венецъ свой с камениемъ и бисеромъ многоценнымъ. И сокровенно рекши ему: «Возми сие, Александре, отнеси дшери моей, жене своей Роксане». И дарова ему перстень от четырех камений хитростию магнитъскою составлен, и дарова ему оружие от анкита гвоздия, приставлена на аспидове кожи, фарижа белая анфарскаго,^[102] бисернымъ седлом оседлана, и дарова ему гелмъ орелъ, орлу на персехъ словеса пишет тако: «Александръ наасарь, великий хонкиярь бысть, за всего света государьствует». И ту ему много гостившу, Кандакия царица проплакавъ рече: «Нектому, Александре, посломъ себе сотвори, не веси бо неверныя чести неуставнаго случения». И рекши, отпусти его с честию великою, и дани ему на десят летъ дарова. Он же не восхоте, глаголя: «Отмолити ю имамъ у Александра». Она же к нему рече: «Аще дань оставиши, познаютъ тебе сынове мои. К нам же предложение любовъ твою дай и приятелство к намъ неповторну соблюди». И се рекши, за горло его похвати и к нему с плачемъ рече: «Рада быхъ сына имети тебе, Александре». И се рекши, отпусти его. Проводиста же оба сына ея, Кандавлус и Дориф да Александрова окола. Стражи Александровы сретоша его, и с коней сседоша, и поклонишася ему. Кандавлусу же и Дорифу Александръ рече: «Ведомо да есть вамъ, яко самъ есми аз Александръ царь». Се же они слышавше и рекоша: «Аще ты еси Александръ, мы ныне измерли есми». Александръ же за горло похвативъ ихъ, рече: «Не имаете вы от мене умрети, азъ бо соблюду васъ любовию и честию, матери бо вашей Кандакии Клеопиле сынъ есми, вам же братьскии обдержим есми». И ту даровалъ ихъ Александръ и с честию отпусти.

Александра же ту сретоша Птоломей воевода и Антиохъ и много к нему с плачем рекоша: «Что, Александре, животомъ своимъ вселенную всю смести хощеши; что главу свою назад мещеши; сам на посолстве ходя, безо чти умрети имаеши, нас же, в чюжих земляхъ оставив, всихъ погубити имаши. Да не тако, Александре, пизматар намъ буди, якоже не деломъ твориши; но вес приимши светъ, и тако поидемъ в Персиду, и ту, дому дошедше, господства земская разделиши намъ по подобию и по достоянию». Ту Александръ пришед войску свою, гостьбу многу и веселие сотвори с людми своими.

СКАЗАНИЕ О ВОЗВРАЩЕНИИ АЛЕКСАНДРОВЕ В ПЕРСИДУ К РОКСАНЕ ЦАРИЦЕ, И О РАЗДЕЛЕНИИ ЗЕМЛИ СВОИМЪ ВЛАСТЕЛЕМ, И О ПРОРОКУ ИЕРЕМЕЮ, ИЖЕ СКАЗА ЕМУ СМЕРТЬ

Александръ же собрав свои вои и двигнуся в Персиду, ко царицы своей поиде к Роксане. И в Персиду пришед, многи радости ту сотвори и ту земьская царства раздели.

Антиоху же даде Индеское царство и всю Мирсилоньскую землю и Северьскую;^[103] Филону же даде Персидцкое царство и всю Асию и Килекею; Птоломею же даде сладкую и красную землю Египетъ и Ерусалимъ, и Палестину всю, и Межюречие Северьское^[104] и сладкии Предекиския^[105] отоки; Селевкушу же Римское царство; Леомедушу же даде Немецкую землю и Парижское царьство. Вся же сия по достоянию раздели, с Роксаною, царицею своею, год сотвори с великою радостию и с веселием.

Оттуду Александръ двигъся з дворомъ своимъ в Вавилонь поиде. И в ту нощъ явися ему пророкъ Иеремея, глаголя: «Гряди, чадо Александре, на уреченное тебе место, сего числа четыредесятого лета свершилося есть, и четвероставное тела твоего естества днес, Александре, разьступитися имает; от земля бо заимодано есть и паки возвратитися ему. Ведомо да есть тебе, яко, всю обшед землю, отечества своего узрети не имаешъ; руки же служащих тобе, от нихже благая укушаеши, отравнаго яда имаши вкусити от них. И в Вавилоне походи, и войско свое раздели и царская земли раздели и укрепи. И в землю, от неяже изшелъ еси, и паки в ню внидеши, и в небытие будеши. Душа бо нетленна поиметца, в неведомо место Божиим промысль отведется, тело же тленно в земли тленной останет, и ту разсыпався, в небытие будет; и паки на скончании векомъ от земли востати имает, тленное существо в нетление облечетца и ту со душею паки сстався, вкупе соединитца. И ту познавшемася има, яко некима любимыма другома, во мнозе видевшимася има, истинно радостенъ имъ будет и весело и любезно имъ зело. Тако душамъ с телесы сстанокъ будетъ, Александре, о всемъ ныне веруй, стати бо имут вси на Страшнем судищи и на великом торжищи, идеже престоли поставятца, и Ветхий денми сядетъ, судии страшный и нелицемерный; тысяща тысяш аггелъ окресть его и многоочитии серафими и шестокрилатии херувими. Тогда всяка душа, облекшися во свое тъло, судом возмездие приимут, с телом вкупе согрешиша, с телом же и мзду приимут. Тогда благая сотворше убо приимут жизнь вечную, злая же сотворше муку вечную приимут, и тогда конца летомъ не будетъ. Тогда бо мужеский полъ и женьский родитися не может, и ни на комъ лепости не будет и грубости, ни возраста умалена, ни различия лицемъ, черности и белости, ни русости, ни смуглости, но тело во единомъ естестве будет, точию причастное с собою имуще, иже есть летное и крестное и помысленное, прочая же дела тогда оскудеют, душа же всегда безьсмертна будетъ. Тогда убо, Александре, всякий человекъ познати имает своего любимаго, не точию же любимых, сих же видано, ихже слышано, увидит и познает на ономъ грозном судищи и торжищи ономъ великомъ. Ту бо, Александре, познати тя имуть вси, ихже обидилъ еси зде, и с тобою обидимии познати тя имуть тамо. Да ведомо есть тобе, нектому живъ узриши мене, но тамо узрити мя имаешъ, идеже вси предстанутъ, иже вси от века умершии на Страшнемъ Судищи своемъ великаго Бога Саваофа». И се рекъ Иеремея пророкъ невидимымъ бысть.

Александръ же от сна воставъ, в недоумение впаде и се изступлении ума бывъ, на постели своей седяше и плакашеся горко и ужасно видение помышляя. Сердце бо его обуряваемо бяше, якоже корабль некий в пучине морстей ветры и волнами обуреваемъ. В мысли впаде, ужасно видение помышляя, на перинницы сяде, плакашеся. Филонь же и Птоломей заутра приидоша и плачющася его обретоша и стемы златы из главъ своих свергоша, перстию главы своя посыпаша и приступиша ко Александру, плачющеся и глаголюще: «Почто, Александре, жалостию радость пременяеши, почто сеи скорби предалъ еси себе?» Александръ же к нимъ рече и видение имъ сказа, седя. Они же дивную речь слышавше и ужасошася много, утешити же его хотяше сладкими беседами и глаголаху: «Не тако, Александре, подобно есть ношнымъ мечтаниемъ умные отступити совести, сон бо такъ намъ мнитца быти: от многого спанья и от лиха пития главные омокрываемъ мозгъ, в немже живетъ царь совестемъ — ум; человеку велми спящу, от сонной влаги велми омокреваему мозгу, умерзитъ себе и многая невещественным своим окомъ позирает и видитъ оная, яже видел или слышалъ когда, техъ всехъ зритъ и теми действует. Сония видения, Александре, душевное бо зрение мнимо быти. Тело бо тленно яве зрит тленная сия видимая, душа же, нетленна сущи и невеществена и умна сущи, вся, елика восхощет и мыслитъ, сихъ зритъ, аще и далняя места есть и ближняя, свое бо есть бытие, идеже хощет; тако бо по подобию Божия образа создася. И приплетет бо сию к мертвенному телу, яко да имъ действует, оживляющи то, якоже огнь ветром распалаетца, или яко кузнецъ некий златый хитростию железными растворяя рукоделии, или якоже корабль некий волны морскии прескоча, не собою носимъ есть, но ветреннимъ дыханием. Тако бо тело душею окормляемо есть, тою бо стоится и водится и носится, якоже некая два юнца окормляюще рало, дондеже, иже составивый ся Богъ всихъ и промысленикъ распряжет. Душа бо поиметца, а тело оставится, душа бо к нему, яко невеществена, тело же к земли, яко вещественно и тленно. Аристотел же и учитель твой мудрый, Александре, в книгах своих пишет, глаголя, яко статися имут душа с нимиже согрешиша телесы тогда, егда порожение второе будет, егда мертвии от гроб востанутъ. И Соломон мудрый рече, праведных душа в руце Божии, глаголетъ, быти, грешных же душа в тартаре, в геоне мучитися имутъ, в долнейшихъ земли, глаголетъ, быти. Аристотел же мудрый и Платон великий, мира сего кончина, глаголютъ, быти тогда, егда довершится число от падшаго древа ангельскаго чина праведных человекъ душами. Сие же, Александре, и евреиский пророкъ Иеремея согласуетъ, глаголя, тако бо есть». И се слышав Александръ и подивися и в недоумении быв, глаголаше: «Слава тобе, чюдный, дивный, непостижимый, и неисписанный, и недоведомый, и неизследимый Боже, иже от небытия вся в бытие приведъ, и благорастворяя вся великимъ своимъ промысломъ. Како небеса сотвори единемъ словом, сии же видиния своего не премениша, ни обетшаша; како землю колику и ту ничимже утвердилъ есть, сия же плодовъ своихъ не измени, ни обычая; како морьския волны и воды многия, на единомъ стояще месте и всегда умножаемы бывающе, не изсякнутъ, ни от пределъ преидоша, ни волю измениша естествъ, но содержими силою и различными колеблемо ветры, устава своего не измениша, ни благораствореннаго дыхания; како солнычное сияние, толицыми сущими леты, теплости и светлости не измени; како лунный кругъ, овогда умножающеся, овогда оскудевающъ, на новину и ветшину устава своего не измени; или како телеса человеческая четырми сплетена стухиями, душу божествену в них всади, якоже некоего всадника на четырехъ равно текущих утверди точилех, дондеже равно 4 стоятся стухия, дотоле и тело человеческое непоколебимо стоит; егда ли от 4 техъ составъ едино или умножится или оскудеетъ, тогда растлится и от души распряжется тленное человеческое тело. Аще ли промыслом твоимъ, Боже, или врачевною хитростию паки 4 тыи соимутся колеса, иже суть составы, тогда паки душею здравьствует».

И от того дне убо всегда в недоумении пребываше царь Александръ и мысляше, в себе глаголя: «Когда се постигнет мене смертъ, и кто будетъ памят мою творити по моей смерти? Будет ли се тамъ видение и познание, егда душа с телесы сстатися имуть на великомъ торжищи?» И тако мысльми многими помышлении: «Будет ли теломъ востание паки или не будет, в тое же тело души паки приити имут или ни?» Дивляше бо ся и глаголаше: «Како раставшеся и распадошася кости, в тое же паки бытие приидут?» И тако помышляя глаголаше, яко: «Вся могий Божий великий промысль, ихже созда от небытия в бытие, той же можетъ в тую же привести совесть в первое бытие». И многая таковая помышляя и рече: «Яко возвеличишася дела твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси».

И се рекъ в Вавилонь поиде, якоже некий человекъ на уреченное место на умертвие свое идяше. Тогда убо Александръ царь, всего света государь, смерть свою помышляя и неутешимъ бываше. Егда же приспе на поле, нарицаемое Сенарь, в земли, зовемой Авсидийстей, идеже праведный и богатый Иевъ жилъ бяше, и ту Александръ станомъ своимъ стал, силныи же воиски по тому полю падоша. Велможи же Александровы скорбна его зряще и жалость его изменити хотяще, на гору высоку его возведоша и всему воиску вооружатися повеле, на поли на ономъ на единомъ месте собратися повеле. И сих позревше, ко Александру рекоша: «Александре царю, силный господине, почто скорбию великою потопляеши сердце свое, зриши, се толицемъ людемъ сотвори тя Богъ ныне царя, да подобаетъ тебе веселитися и радоватися велми». Александръ же главою покивав и прослезився рече: «Зрите ли всихъ сихъ, в пятидесятныхъ летех вси под землю заидутъ». Бе бо ту видети болши паче миръяд тысячь людей, коней же безчисленное множество; бяху ту собрани вси языцы: индеяне, и сирии, и мидии, и евреи, и финицы, еглефи, еламити, и халдеи, и лидии, и немцы, и греки, и инии восточнии и западнии языцы вси. И ту Александръ великий пиръ войску своему сотвори. И ту от востока и до запада и севера и юга и от моря всего вси власти и князи со многолетными данми и с поклоном ко Александру приидоша.

В той же день прииде от Македонии от матери Александровы Алимпияды царицы казател его и учител Аристотел. Видевъ его Александръ и возрадовася велми и за выю его приимъ и облобызаше его сладко, глаголя: «Добро пришел еси, многочестная и безценная глава, добре пришел еси, неугасимый светилниче и казателю всему миру, философе великий и казателю дивный Аристотелю; добре пришел еси ми, егоже мудрости подивишася еллини, емуже почюдишася халдеи, его подивишася хитрости египтяне и волховнии мудрецы. Но возвести ми убо, чюдный во человецехъ, любимый мне дидаскале,^[106] учителю мой, како западная страна мируетъ, жива ли есть вселюбимая мати моя и сладкая Алимпияда царица, и како, яже о нас, по всей вселенней чюется. Верно ли человекомъ есть, яко, всю приимше землю, рая доидохомъ и многъ, егоже ты в книгах своихъ указуеши и краи земли во Едеме на востоце; и того бо рая близу доидохомъ, и до Макаринскихъ отокъ во Акияньстеи рецы, идеже еллинстии мудрецы и душамъ человеческимъ, глаголютъ, быти. Но то аз души ни единоя не ведих, но якоже со истинною макаринский князь нам сказа, не ту имъ, глаголетъ, быти, но в долнейших земли, во адовых реках, и ту имъ ждати, рече, ослабу и откупление от вышняго промысла и великаго Бога Саваофа». И се Аристотел слышавъ подивися, ко Александру тако отвеща: «Благодарю Бога, сподобльшаго мя видети светлое и красное лице твое, и силный, и славный, и дивный в человецехъ, всего света государю, великий Александре царю. Вселенная бо вся, иже о тобе чюдишася велми, возрадовася зело о великой славе твоей, елика Богъ даровал ти есть, якоже ни единому другому человеку. Македонская земля и радуется и веселится, цветет, яко кринъ межу земъскими царствии и Бога непрестанно молятъ за тя всегда, другаго не имаютъ таковаго добыти ни царя, ни господина, якоже тебе, Александре. Ведомо да есть тобе, яко вселенная вся недостойна есть ни единому власу от главы твоея падающу. Госпожа твоя мати благо днесь здравствуетъ и жалостно тебе позирающи видети или слышати, мирно в Македонии царствуетъ, и жалостию и радостию умъ пременяющи, во страсе всегда сущи, в недоумении бывши, хощет бо сподобитися видети лице твое свътлое. Молит бо тя много, глаголющи: “Не преслушай мене о семъ, вселюбезныи мой сыну и милый свете очию моею, но услыши мене, насытитися твоея светлости и со всечестною твоею светлостию царицею Роксаною. Аще ли тобе в Македонию невозможно приити к намъ, к царству твоему приидомъ, идеже ты повелеши, и твоего насытитися мне сладкаго вида, живот бо свой вскоре смерти изменити имамъ”».

О сихъ словесех Александръ умилися и рече: «Блажю всякого сына, отеческому повинующеся повелению». И се рекъ, Аристотеля за руку приимъ, на обедъ сяде. Вси же велможи его, велицыи князи и господьства земъская по достоянию и по подобию седоша. Филона же и Птоломея и Селевка на особномъ столе посади близу царския трапезы конец подножия. Аристотеля же и учителя своего и Лаомендуша, Поликратушева сына, егоже любяше зело, конец престола своего на шестом степени посади близу царские трапезы конец подножия. Преполовившуся обеду, воставъ Аристотел, дары Александру и царицы принесе, иже бяше послала ему Алимпияда царица, мати его. И принесе ему стемы две, едину Александру, а другую Роксане, великии с великимъ жемчюгомъ и с камением многоценным; и два фарижа бела, оседлана слоновыми седлы с камениемъ и со златомъ и сребромъ; и 100 коней зобных, и кучму царскую з жемчюгомъ и с камением многоценным; и 1000 оклопий, приставленых на лвовых кожах, и 4 роги слоновых, и два перстни драгии, и хакизмо парижское от коркодиловы кожи и з жемчюгомъ и с камением многоценным, и 100 блюд златых настолных, и листь, имеющъ сице: «Всесладкий и вселюбезный и милый свете очию моею, Александре сыну, всего света царю, вселюбезная и вожделенная мати твоя Алимпияда пишу. Ведомо да есть царству твоему, яко отнележе в Македонии видения твоего разлучихся, оттоле сердце мое и душа рат межи собою сотвориста велику и умирити их не могох, да всегда со слезами ихъ внимаю, твое помышляюще от мене разлучение, сыну мой; и вся царская богатества и злата и ни во что же вменяю, твоего помышляющи улишения. Не тако аз немилостива есмъ, якоже мнится тобе быти. Да аще возможно тобе к намъ в Македонию приити, аще ли тобе невозможно есть, мы к царству твоему приидемъ, да твоего насыщюся всесладкаго вида, живот бо свой, сыну мой, вскоре смертию заменю».

И тако скончавшуся обеду, некий от велмож его рече ко Александру: «Александре царю, достоит тебе от земль болшие дани взимати». Александръ же к нему рече: «Ни градаря таковаго ненавижу, иже и с корениемъ зелие исторгающе».

И ту Александръ на гостьбе той узре персенина некоего от велмож своих и стара велми, иже браду свою вапсалъ бяше, яко млад человеком указуется. И рече ему: «Любимый мне и милый Каньсире, иже кая полза от вопсания сего хощет быти, колена ногамъ своимъ вопсай, има же да укрепится; аще ли псаломъ старость крепиши, ни глаголю тебе — не вопсайся, — яко да вапсило тебе не превратит мене себе млада, и старостию напрасно умрети имаеши». О семъ властели его много смеялися.

Другий же некто велможа у Александра бе, емуже имя Александръ, страшлив же сий бяше велми, и всякого боящеся и из бою утекаше. Александръ же к нему рече: «Человече, любо имя измени или нравъ; и мое имя тобою срамотно есть».

И в той же день ко Александру приведоша 3000 гусарей и рекоша ему властели обесити сихъ всехъ. Он же к ним рече: «Да коли лице мое видели суть, то не имает ни единь их умрети; судьям бо дано убивати, царю же дано есть миловати». И сотвори ихъ Александръ ловцы собе.

И въ тыи дни приведоша ко Александру человека индеянина, славно такова стрелца глаголаху быти, яко сквозе перстень стрелу простреляше. Александръ же стреляти ему повеле. Он же не хоте. И паки ему в другий повеле и он не восхоте же. Александръ же повеле ему главу отсещи. Ведуще же его и рекоша ему: «Почто, человече, животъ свой отдаде за едино стреление?» Он же к нимъ рече: «Десять дний имамъ отнележе за лук не приимах, и убояхся, яко пред нимъ погрешу и славу мою изгублю». Сии же Александръ слышав и похвали его много и с честию отпусти его, зане изволи смерти, нежели славу изгубити.

И ту Александру некий от воинник приступивъ и рече: «Великий царю Александре, дши едина у мене есть и ныне омужити ю хощу, да помози». Александръ же 1000 талантъ злата ему дати. Он же рече: «Много ми есть, Александре царю». Александръ же рече ему: «Царский даръ велику честь требует».

И ту Александръ Аристотеля, учителя своего, дарова, стему велику дасть ему, и одеяние многоценное Пора, индейскаго царя, 10 тысяч талантъ злата, 10 кулобъ великого бисера, и в Македонию его посла, повеле ему привести матер свою к себе, Алимпияду царицу, на стан великий к нему во Египетъ в Палестинской земли. Сам же ту с Роксаною царицею оста.

И ту Александру человекъ некто прииде и рече ему: «Царю Александре, преж еихъ малых дней, ловящу ми при краи реки на Тигре, сокровище велико изнаидоша злата; да аще хощеши, поиди и возми сие, много множество есть». Александръ же рече к нему: «Всяко злато въ Божиих руцех есть, да аще хотел бы Богъ, мне бы явилъ, но понеже тобе есть объявилъ, да поиди, возми сие». Он же ко Александру рече: «Елико требовах, от него взях, останок же возми ты, царю. Множество бо есть много, два дни и две нощи елико хотехъ и носих, ктомуже не требую». Александръ же подивися сему и, на конь вседъ, на место то поиде, множество же злата виде и рече: «Егда от Дариевых сокровищъ злато сие есть». И тако повеле всему войску взяти. И толико его множество бе, елико вси до воли взяша, Александру же сто кубловъ от него оста.

Сему же бывшу, и се Алимпияда царица, мати Александра царя, от Македонии прииде. Александръ же и вси цари и велможи нарядивъ и во всей силе и войско свое направи, кони поводныи великии под бисерными седлы и златыми учреди, и трубы гласовныи, и органи, и тимпаны псалтырныи, и мусикийскии хитрости по достоянию урядив, и колесницу велику со златом и бисеромъ и с камением украшену на стретение матери своей посла. И преж себе Роксану царицу посла, 1000 владыкъ посла с нею. Видевши же сие Алимпияда возрадовася велми и позирающи на ню, дивляшеся доброте ея и лепости, изрядному ея разуму; и сладко сию облобызающи и к сердцу своему прнгорнувши, рече: «Благодарю тя, Боже мой, яко далъ еси Александру подобну ему жену. Добре обрела тя есмь, сердце, и душе, и милый свете очию моею, вселюбезная дши моя Роксана». Роксана же к ней рече: «Добре пришла еси, и великая и светлая, всего света царица, государя моего мати, мне же госпоже, Алимпияда царица». И тако на колесницу вседоша и поехаша. По том же Александръ срете их в чюдной великой и дивной порастаси со всеми своими вои и велможи, вси же на великих конех и всякий велможа пред своимъ полкомъ в царской стеме и на златой колесницы направе ехаша. Александръ же еха у великой толши македонскаго стана на великом кони в финическом одеянии, на главе же его перская кучма стратокомиловым перьемъ, на кучме венецъ Клитоврии, амазинскои царицы. Егда же близу сташа, тогда царицы обе слезоша, сагове свияне по полю тому вергоша, и ту на них ставше, Александра дождаше. Александръ же от далеко с коня на землю ссяде и с велможами своими к матери прииде пешъ. Мати же его видевше, за горло его похвати и сладко целующи и рече: «Добре обрела тя, сыну и всего света господине, Александре царю». И се рекши, к станомъ поидоша. Бяше же видети ту дивный чюдный и красный станок. Егда же к стану приехаша, тогда полкове по достоянию разрядишася и рядомъ около их оба пол идяху. Вси же трубы псаловныи удариша, органы и прасковицы, различнии мусекийскии сверили; и не бе ту слышати и ни единаго гласа от трубнаго вопля и от коньскаго уристания. И тако в стань свой приидоша. Велможи же по достонию седоша. Александръ же седе на великомъ своемъ на златомъ престоле, о правую же страну седе его мати Алимпияда, о левую же страну седе Роксана, жена его; и ту веселящеся много. Александръ же начатъ ей сказывати боеве вси великии, иже сотвори з Дарием, царем перскимъ, и прочими восточными и западными цари. Сие же слышавши Алимпияда царица дивляшеся. И тако повелеваше трубамъ ударити, иже зовутца сирини намелии.^[107] Такови же органы суть: 3000 писковъ имают, гласове же вси различни суть, дебели, и тонцы, и высоцы, и низцы, и тако жалостно слышати их и сладцы, яко всяки человеческий разумъ дивляшеся. И ту веселившеся много Александръ царь со Алимпиядою царицею, матерею своею, и с Роксаною царицею, с престола восташа, цари же в шатры разыдошася.

Во единый от дний повеле Александръ младымъ витязем торгатися; в другий же день из луковъ стреляти; во иные же дни некую игру играху, иже зоветца каруха,^[108] дивна же есть и чюдна зело.

Тогда ко Александру приступиста два витязи македонина, иже Александръ велми любяше, от млада их бяше сохранилъ; брата же присная бяху, матер же в Македонии имяху, за многая лета сию не видели бяху. Она же имъ часто поручеваше и писаше многа, яко приидуть к ней в Македонию видети их. Они же любви Александровы отторгнутися не могуще, во мнозехъ летех к матери своей не приидоша. Мати же их, твердую веру ко Александру видевши, яко отторгнутися от его любви не имають, дивно чюдно и диво достойно сотвори и повести велицеи. Отравный ядъ со ухищрениемъ у глакизме примеси, иже наричется рефне, и то сотворивши, и сыномъ своимъ посла и листь писа к нимъ: «Сладкима сынома моима и милыма красныма двема, Левкудушу и Врионушу, любимая ваша мати Менерва, вамъ пишу радоватися. Весте добре, сынове мои, яко се 20 летъ лица вашего не видехъ, ни вы мене узрите; многожды бо к вамъ писах, желающи вас видети, вы же всегда поручаетеся, глаголюще, яко: “От любве Александровы отторгнутися не можемъ”. Да ведомо вамъ буди, сынове мои, яко всяка слава и богатество во своих почтено есть и сладко, в чюжих же вамъ сущим, ни во что же злато бо ваше... мертво лежитъ. Да клятвою заклинаю васъ, во млеко, еже воскормихъ васъ, яко приидете и видите мя. Аще ли Александръ вась не пустит, гликизмо вамъ рефно дахъ, и Александру вкусити дайте, егда бо от него вкусит, в той час вас отпустит». Левкодушь же и Врионушъ листь матери своея прочетше, Левкодушъ же матери своей зазревь и посмеяся, Врионуша же зелие то вземъ и сохрани. Левкодушъ же к нему рече: «Заверзи сие, не иматъ ни единыя ползы в немъ». Бяше бо Левкодушъ конюшей бояринъ у Александра царя, Врионуш же чашу подаваше Александру царю. Врионуш же лукавое на сердцы своемъ держаше, просил бо бяше у Александра Македонскаго царство многажды, Македонии; Александръ же к нему рече: «Всю вселенную разделити имамъ, Македонии же никому не дамъ, до живота бо имамъ владети ею самъ, по смерти же моей да владети будет, кому Богъ дастъ Александров нарокъ... и крепка десница, и острый мечь». О семъ Врионушъ на Александра злобу имый, зелие оно хоте Александру подати. Возре же на красоту лица его, паки не восхоте, и держа сие 6 летъ, не могий Александра отравити, не даваше ему брат его Левкодушъ, но караше его, глаголя: «Бойся Бога, о человече, не убивай мужа дивна и чюдна, егоже мудрости еллини подивишася, егоже храбрости перси и индеяне почюдишася, от негоже потрясеся вся подсолнычная земля, восточная и западная и южная и северная, егоже убояшася вси морстии отоцы. Аще бо сего погубиши, брате, то вес светъ смертию смести его хощеши и самъ зле умрети имаеши». И хотяше Левкодушъ Александру сказати сие, но Александръ бы ему не веровалъ, понеже Врионуша любяше зело. Птоломею же воеводе сказати хотяше, но размысливъ рече: «Аще брата моего убиютъ, и мене с нимъ убиютъ». И Врионуша часто караше. Он же сего не послушаше, добре бо рече: «В неразумное сердце терние внидет, и вскоре не изыдет».

Исперва бо от лукавых жень убийство сотворися, якоже древле Евга ради от древа райския пища отлучихомся, Соломан бо, мудрый во человецех, женою лукавою ада наследи, и Самсону великому в крепости и женское ухищрение одоле, Иосиф прекрасный от лукавые жены много претерпе. И ту бо великого Александра, макидоньского царя, лукавьство женьское постиже.

Во един бо день Александрь гостбы велики велможемъ и воемъ своимъ сотвори. В той бо день дары от Востока ему принесоша. И на томъ обеде велику веселость сотвори. Има же Александръ чашу самотворну от андракса каменя, и дивна бяше и многоценна велми, тою же всегда Александрь пияше. Тогда Александръ жене своей Роксане тою чашею напив подаваше. Врионуша же сие чаши не соблюде и, ко Александру сию чашу несоша, и испусти ею из рукъ, и разбися. Александръ же о семъ разсердився, Врионуша побранихъ мало. Врионуша же за злобу ону на умъ вземъ и сие на сердцы храняше на своего си благодателя безумно, и ту его хотя отравити, но не дасть ему братъ его Левкодушъ. Таков бо сий лукавъ бяше и гордивь, зломнивый Врионушъ, помышляше бо в себе, глаголя: «Аще Александра отравлю, царь всему свету буду».

В той день приидоша ко Александру от Иеросалима иевреи, принесоша ему шатеръ великъ велми и сказаша ему, глаголя, яко пророкъ Иеремеи умре. Александръ же сие слышавъ и оскорбися немало.

И в той день приидоша к нему мужи мнози от града, егоже создал бяше, Александрию, ко Александру рекоша: «Царю Александре, град, егоже еси создал бяше, Александрею, не можемъ никако жити в немъ». Александръ же рече: «За что?» Они же к нему рекоша: «Змей великий от реки египетцкие изходитъ и людей ухватает, и ядомъ умираютъ». Александръ же к нимъ рече: «Идете во Иеросалимъ, и кости пророка иеврейска Иеремея вземше, на крестъ града сихъ узидайте, того бо молитва ядъ исцелетъ змиин». Они же шедше и тако сотвориша, и от того часу и до ныне змей во Александреи человека ухватити не можетъ.

И в той день жена некая, ко Александру приступивъ, сии рече: «Александре царю, муж мой злобит мя и бранит мя много». Александръ же рече: «Всякой жене глава есть мужь, мне же несть дано судити жены пред мужемъ». Она же Александра понудити хотящи, да мужа еи убиет, и рече: «Царю Александре, мене убиетъ, тебе же неверен есть». Александръ же к ней рече: «Несть ти дано мужю судити, во царствии бо моемъ жены да не судят мужем. Горе бо человеку, имже жена обладает, горе бо, — рече, — земли той, в нейже жена царствуетъ; о горе темъ людемъ, имиже жена обладаетъ, жена бо на едину потребу от Бога сотворися, детородства ради; мужу же жена подручна есть». И се рекъ и языкъ ей повеле урезати.

В той же день двородержьцы приступиша ко Александру и рече Дандушъ, милостный и любим бяше велми у Александра и верень ему есть, кротокъ же сии теломъ, но храбръ велми и конникъ добръ воинъ велми, ко Александру рече: «Государю великий, царю Александре, подобно есть, яко властели твои домове свои да видят, много бо летъ, яко отнележе от домов своих зашли суть». Ту Александръ повеле дары многоценны принести и ту велможи свои повеле дарити царскими стемами многоценными, и диядимами, и великимъ царскимъ одеяниемъ, индейскими и перскими фарижи, и много множество неизчетно злата и бисера разда. И тако всякому во свое царство отправитися повеле. Сам же с матерею своею и з женою своею и свободными витязи в Виталскии горы ловити поиде.

В той же день Врионушъ ко Александру приступивъ, рече: «Александре царю, дай мне Македонское царство». Александръ же к нему рече: «Любимый мои Врионуше, я всему свету царь есмь, но людие македоньскимъ царемъ зовут мя; но возми собе Ливию, и Киликию всю, и великую Антиохию». И сего же Врионушъ не восхоте, но помышляше во уме: «Аще Александръ умретъ, всему свету царь буду». И тако яд растворивъ, Александру дастъ. Александръ же сие вкушъ, в той час студен бысть яко крошецъ и очюти, яко отравлень бысть и рече: «О любимый мой и милый врачю Филиппе, ведомо да есть тобе, яко в сладком вине вкусих горкий ядъ». Филип же сие слышав и стему з главы поверже и былия некая теплейша с целым теряком^[109] Александру дасть пити. Сие же слышав Врионушевъ братъ Левкодушъ, Александрове смерти очима не могий видети, на меч налегъ, прободеся. Александръ же ко врачю своему Филиппу рече: «Можеши ли от смерти избавити, Филиппе?» Филипь же рече к нему с плачем: «О всего света царю, идеже хощетъ Богъ, побежается естества чин, да не возможно ми есть помощи дати, понеже ядовитая студень преодолевает сердца твоего теплоту. Но сие помощи ти могу: три дни живъ будеши, дондеже вся царства урядиши земская». Сие же Александръ слышавъ и главою покивав и рече, прослезився: «О суетная слава человеческая, како вмале являешися, а вскоре погибаеши. Но добре рече рекии: “Несть на земли радости, иже не приложится на жалость, ни есть слава, иже не преидетъ”. О земля, и солнце, и твари, плачитеся днес мене, вмале бо на светъ явихся и вскоре под землю отхожу. О земле, мати моя, красныи человеки упитаеши, напрасно к себе приемлеши. О неуставная человеческая чести, како мне тихо посмеяся и напрасно паки мене к земли отсылаеши. Всесилнии и всемошнии и любимии мои македоняне, аще возможно вамъ смерти мя избавити днес, да с вами всегда буду, бийтеся с смертию ныне за мя, похитити мя от вас пришла есть». Се же слышавше македоняне и с плачем великим ко Александру глаголаху: «Александре царю, силный государю, аще возможно есть смерти откупити тя, животъ нашъ вси дали быхом за тебе, но сие намъ невозможно есть. Но ты добре на земли пожил еси и смерть твоя почтена есть болши, нежели чий животъ. Походи, Александре, походи на уготованное тобе место, на земли бо добре царствовал еси, и тамо рая наследити имаеши».

Филип же, Александровъ врачь, мску живу разсекъ и в ню всади Александра. Александръ же вся земьская царства и великия государства и вси князи и властели по достоянию урядив. Алимпияду же матерь и Роксану царицу приимъ, Филона призвав и Птоломея и рече: «О любимая моя присная два брата, Филоне и Птоломею, жену свою и матер свою предаю вамъ ныне, яко мою поминающе сердечную любов, сихъ почтено до смерти дохраните; Македонское же царство добре соблюдите. Тело же мое в Александреи положите; мене же паки узрете тогда, егда мертвии от гроб востанут. Но ведомо да есть вамъ, яко напоследокъ летом перси Македониею обладати имутъ, якоже мы днес персы». И се рекъ Александръ, Роксану за руку приимъ и сладко ею облобызаше, глаголя: «О Дариева дши, мой милый свете очию моею, всего света царице Роксано, веси ли, отнелиже любов моя приплете к тебе, колко извещения сердца моего указах тебе, якоже ни единъ муж к своей жене, такоже и ты указа мне любов и честь верну соблюде, якоже ни едина жена ко своему мужю. Ведомо да есть тобе, яко ныне любовъ наша расторгнутися имаеть, отхожю убо во адъ, отнюду же возвратитися не имам. Остани з Богомъ, милая моя любви». И се рекъ Александръ, целовав, отпусти. И тако властели на целование призва и со всеми по ряду целовася и с плачем к нимъ рече: «Любимии мои и милии македоняне витязи и вси прочии языцы, Александра другаго не имаете изнаити». И се рекъ, глаголя: «Приведите ми великаго моего коня Дучипала». Дучипал же, виде Александра умирающа, жалостно проржа и ногами землю бия, Александров облобызаше одръ. Александръ же за гриву сего похватив и рече: «О милый мой Дучипале, нектому другий Александръ всядет на тебе». И ту Александръ Врионуша оного зазревъ и к нему рече: «О милый мой любимый Врионуше, ни веси ли, колико благая же сотворих тобе, почто зло за добро воздал ми еси, почто отравнаго яда напои мя. Но проклят да есть господинь той, иже государьскаго убийцу хранитъ, и проклят да есть, иже ... блудника хранитъ, и проклят да есть господинь той, иже здавцу градцаго хранить, но злаго убивъ, да ся зла укротит». И ту Дучипаль скочивь, Врионуша зубы за горло ухвати и к земли его притиснувь, ногами до смерти уби. Александръ сие видевъ и рече: «Пий, брате Врионуше, яже ми еси предал чашу». Птоломей же разсекъ его, псомъ повеле поврещи. Александръ же на властели и на велможи возревъ и рече: «О любимии мои и милии, всего света царие велицыи и велможи и прочии витязи, како всю вселенную прияли есмо, богатую и пустую землю, и рая доидохомъ оного, идеже Адамъ, праотецъ нашъ, бяше; и вся красная земли видех, и высину неба разумехъ, и глубину моря узнах, но убежати не могох напраснаго смертнаго серпа. Вы, зряще мя умирающа, помощи ми хощете ли и не можете. Но поиду убо, идеже суть вси от века умершии, вы же останете з Богом, мене до смерти своей поминающе; и видетися имамъ с вами тогда, егда мертвии от гробъ востанут на Судищи ономъ страшномъ и на великом торжищи». И се рекъ Александръ, издъше, в земли нарицаемей Гесем,^[110] во стране Халдейстей, близу Египта, в Межуречии Северстемъ, на реце Ниле, на месте, идеже Иосифъ Прекрасный седмъ житницъ фараону царю сотворилъ бяше.

И толикъ плачь и жалость сотворися ту, елико никто нигде виде, ни слыша. И тако велможе, вземши тело его, во Александрею донесоша. Плакавши же мати его, Олимпияда царица, и Роксана царица, и цари, и велможи, и вси князи земьстии, и жены, и дети, и несмысленни скоти. Роксана же царица одеяние многоценное на себе до земли раздра и власы главы своея простерши, с плачем жалостно ко Александру яко к живу глаголющи: «О Александре, всего света царю, силный господине и государю, писматар ли мне бяше, понеже в чюжихъ земляхъ мене остави? Сам же яко солнце заиде с солнцемъ под землю. О земля, и солнце, и горы, и холми, плачитеся со мною днес, и точите очи мои источник слез, дондеже езеро наполните и горы напоите пелыневу горку, ядовиту мне зело». И се рекши, на двор повеле излести, сама же по конецъ Александра седши, яко жива его облобызающи, глаголаше: «Александре, царю, македоньское солнце, аще ми есть с тобою умрети, тебе разлучитися не имам». И се рекъ, меч Александровъ вземши и на нь налег, живот свой сконча. Птоломей же и Филон столпъ великъ создаста и высокъ среди Александрии града и на немъ ковчег златъ, тело же Александра царя и Роксаны царицы поставиша, идеже до днес ту стоит. Велможи и цари и всякъ отъиде во свою землю. Александрея же царство Птоломею прилучися. Аминь.

ПЕРЕВОД

ПОВЕСТЬ И СКАЗАНИЕ ИЗВЕСТНОЕ О САМОДЕРЖЦЕ, ЦАРЕ ВЕЛИКОЙ МАКЕДОНИИ, И НАСТАВЛЕНИЕ ХРАБРЫМ НЫНЕШНЕГО ВРЕМЕНИ. ЧУДНО ПОСЛУШАТЬ ТЕМ, КТО ХОЧЕТ

К воинствуустремляющимся полезно и честно услышать о добродетельном и многоумном муже Александре, великом царе македонском, кто он есть, и как и откуда пришел, и благодаря каким добродетелям стал царем и самодержцем всей вселенной. Подобает же читающим понимать, а понимающим — уподобиться воинству и добродетелям его, смыслу сего внимая.

Создал же великий Божий промысл себе дом и утвердил его на семи столпах. И когда простоял он пять тысяч лет и в великом Риме царствовал Тарквиний-царь, а над израильскими людьми и над еврейской державой начальствовал от первосвященников пророк Иеремия, в восточных же странах господствовал сын Крикса, Дарий, державший во власти Индию, и Египтом великим владел волхв Нектанав, бывший там царем, — в те времена Придийскими странами, и Македонской землей, и Элладскими островами владел грек Филипп, язычник. Родился у него тогда сын, и дал он ему имя Александр, что по-гречески значит «избранный муж». И действительно, он был молод, красив, для всех видящих его был смирен и благообразен. И было это не от телесной природы, но от великого Божия промысла, источника всякой благости. Имел он к этому и естественные добродетели: справедлив, непоколебим был в слове своем, богатства все считал тленными и преходящими, к согрешающим был терпелив безмерно. Благодаря этим четырем добродетелям стал царем и самодержцем над четырьмя концами вселенной. Обо всем этом ни в книге этой невозможно написать, ни в сердце или уме неподатливого человека это не вместится. Итак, о добродетелях Александра, душевных и телесных, мы сказали вначале.

Повесть же начнем о рождении его и о храбрости его. Говорят, что он сын царя Филиппа. Однако это не так, ложь это, ибо сын он египетского царя Нектанава, великого волхва, и Олимпиады, жены Филипповой. Случилось же это так. Нектанав, египетский царь, был силен в чародействе и в египетском искусстве читать по звездам. Не бранями и ратями, не воинами и оружием удерживал он врагов, но имел себе в помощь чародейство и им противостоял всем городам. Поэтому все соседние цари в растерянности пребывая и страхе, собрались на совет, говоря: «Что сделаем с этим коварным волхвом, египетским князем? Все богатства земли нашей с помощью волхвования взял и к своей земле присоединил. А мы страдаем и не знаем, что делать. Но не потерпим больше этого коварного Аргуса, и, собравшись все вместе, на землю Египетскую устремимся, и Нектанава из царства изгоним, и все свое опять себе вернем, ведь бесплоден он, нет у него наследников; ведь коварен он и пуглив, сама Египетская земля будет против него». Совещались же против Нектанава народы: персы, иверы, арапы, кияне, ефиопы, еглаги, и иные восточные цари, и народы многие.

Увидел это неисчислимое множество народов Верверех, египетский краишник, и со слезами сказал: «О горе тебе, великий среди городов Египет! До небес вознесся и до ада снизойдешь! Руки твои были на всех, а ныне руки всех — на тебе! Сладости насытился медовой, горького пришло время вкусить тебе яда!» И устремился к Нектанаву. Прийдя, возвестил ему о нашествии с востока несчетного войска. Приступил к Нектанаву и сказал: «Да будет известно тебе, царь, что на смерть меняешь сегодня жизнь свою. Дарий, персидский царь, что считает себя богом, на границу земли твоей пришел со всеми восточными царями и ранами будет ранить Египет из-за тебя. Собери и ты все войско на битву, и устремимся против них. Ибо не может противостоять сильному войску и храбрым витязям волшебное чародейство; пусть идут царь на царя, муж на мужа, конь на коня — оба имеют помощником свою честь. Царство ведь из множества людей состоит, как и море из волн, и этим страшит плавающих». Когда Верверех сказал это Нектанаву, посмеялся царь и сказал ему: «Ты выполнил порученную тебе службу. Войско же сильно бывает не множеством людей, но крепкими и храбрыми сердцами. Ведь один лев стада оленей разгоняет, и неожиданное нападение одного волка разгонит многие стада овец. Ты же иди к порученной тебе работе и часто о врагах мне вести подавай». И сказав это, Вервереха отослал.

Сам же грамоты во все города и части Египта разослал, веля готовиться к войне и биться за землю, за отечество, за царство. Но где Бог не хочет, человек ничего сделать не может. Вошел царь в волшебную палату и начал совершать волшебную леканомандию: в золотую лохань воды налив, сделал на воде из воска два войска и увидел, что его войско побиваемо персидским и что боги египетские в корабле варваров вводят войско в Египет, — и не знал, что ему делать. И со слезами сказал: «О горе тебе, Египет! Многие годы славился ты вместе с царем своим и в один год погибаешь! Ибо нет радости, которая бы не сменилась печалью, ни славы на земле, которая не была бы недолгой и вскоре бы не исчезла». Хорошо сказано: «Надеющиеся на чародейство подобны опирающимся на воду, — как только обопрется, сразу и погрузится с бесчестием». Не мог царь Нектанав врагам сопротивляться и пребывал в стыде и печали. Остриг бороду и голову, в полночь ушел из царского дворца и в дальний Филипуст, македонский город, пришел. Никто его там не знал, он поселился тайно в некотором месте, назвавшись врачом и искусным египетским мастером в чтении по звездам.

Египтяне же от напавшего на них войска много пострадали, ко дворцу царя своего Нектанава прибежали и, не найдя его, заплакали горько. На постели его нашли такое писание: «Любимые мои египтяне, бед ваших вынести не в силах, и в иную страну ушел, через тридцать лет вновь приду к вам». Египтяне, найдя это писание, сделали изображение Нектанава из золота и на высоком столпе среди города Египта его поставили, в руку дав ему писание его, а на голову возложили золотой венец. А сами поспешили к Пасидону, богу своему, и о Нектанаве его вопрошали. Он же во сне явился им и сказал: «Через тридцать лет придет, и от меча персидской десницы защитит вас, и врагов ваших — персов — положит под ноги ваши».

Нектанав же в Македонии был знаменит и почитался македонянами как великий врач и волхв.

Македонский царь Филипп имел жену по имени Олимпиада. Многою скорбию смущала она царя, так что царская слава и богатство не радовали его: не было у нее детей, хотя красива она была весьма. Видя ее бесплодие, царь Филипп, муж ее, терял любовь, которую имел к ней. И когда отъезжал он на войну, призвал ее и в сердцах сказал: «О милый свет очей моих и души моей, Олимпиада, если до моего возвращения не будет у тебя ребенка — очей моих больше не увидишь и на грудь мою любезно не ляжешь». И, сказав это, ушел на войну.

Олимпиада, оставшись в печали и скорби, не знала, что делать. Одна из ее отроковиц, видя, что скорбит она из-за бесплодия, сказала Олимпиаде: «Царица, есть в нашем городе человек — египтянин, муж искусный делом и словом, который может, я думаю, все желания сердца твоего исполнить, если только повелишь ему увидеть тебя». Она же, услышав это, велела скорее призвать его. И когда он пришел, говорит царица Нектанаву: «О египтянин, истинно ли то, что я слышала о тебе, — будто искусством своим можешь разрушить бесплодие утробы моей и сердце царя Филиппа утвердить в любви его, безмерную печаль в радость обратив. Вознаграждение богатое от меня получишь и македонянами будешь прославлен». Нектанав же, видя ее, неизреченному сиянию красоты лица ее дивился, стоял, и глядел на нее, и головою кивал. Она же, думая, что хочет он говорить наедине, сказала ему: «Что затрудняешь меня, человек? Если умеешь — действуй, не медли». Он же, пораженный красотою ее, пронзен был любовью в сердце. Будучи же чародеем, говорит царице: «Смотри, царица, боги Амон, Пинес и Неркулий с тобою хотят быть. Если позволишь им войти, матерью великого царя станешь». Услышав его обманные и лукавые слова, царица очень обрадовалась, желая стать матерью. Нектанав же велел ей близ царской палаты сделать клеть малую — чтобы он призвал к ней бога Амона.

И совершил этот обман Нектанав, видя таковую жену, ибо хитер был обращать жен ко всякому падению. И сам вошел к ней Нектанав в образе Амона. А образ Амона таков: голова орла, на ней рога василиска, хвост аспида, ноги аспидовые и львиные, крылья грифона черно-золотые. Таков вид Амона. Вошел к ней Нектанав наваждением и, побыв с нею, наваждением же и вышел.

Обманутая этим Олимпиада, приняв в сердце страх, живет в царских дворцах. Приступил Нектанав к царице и сказал ей: «Блаженна ты в женах, Олимпиада, царя вселенной приняла в чреве своем. Когда же время придет тебе родить, призови меня к себе — что тебе скажу, то и сделай».

И когда наступил час рождения, пришел Нектанав к царице и сказал: «Придержи в себе, царица, не роди, пока не придет благоприятный час, если сейчас родишь, то родишь раба, ненужного людям. Подожди немного — пока небесные планеты расположатся в подобающем порядке и стихии установятся, тогда царя над царями родишь и многоумного человека — великого Александра».

Месяца марта в двенадцатый день, в час девятый родился ребенок, и лишь только появился он на свет, плача сказал: «Через сорок лет возвращусь к тебе, мать!» Олимпиада, взяв дитя, отнесла его в храм к Дафенеону Аполлону, прося благословить дитя. И желали узнать от книжников Аполлоновых и волхвов — каким будет этот ребенок. Волшебным образом явился к мудрым Нектанав и сказал, что дитя это всей вселенной будет царем, велик будет благостию, разумом и мудростью. Отца же своего убьет и в сороковой год возвратится к матери своей, земле.

Когда же Филипп, на войне быв, многие битвы совершил и снова к македонянам возвращался, явился ему бог его Амон во сне в образе льва с золотым рогом и, на руках неся Александра, сказал: «Радуйся и веселись, царь Филипп, так как врага своего победил и сына Александра родил — великого избранного царя». Проснувшись, Филипп об увиденном размышлял и рассказал об этом Менандру и Аристотелю — двум македонским философам. И в это время большой орел пролетел через шатер царя Филиппа и яйцо нечаянно выронил на край его одежды. Филипп испугался и с постели своей вскочил, а яйцо упало на землю, и, когда разбилось яйцо, змея из него выползла, и, когда хотела вползти обратно, умерла. Тут случился премудрый Аристотель и сказал: «Истинно то, что видел ты этой ночью».

И в тот же час пришли вестники из Македонии и прекрасные дары ему от Олимпиады принесли, возвестив о рождении сына. Филипп вскоре в Македонию вернулся, весьма радуясь рождению сына. Когда же пришел Филипп в свой город, дитя его встретило; царь обрадовался, и с любовью его принял, и целовал его, и говорил: «Радуйся, второй прекрасный Иосиф и второй храбрый Ацелеш, сегодня мне дар совершенный от Бога исходит. Если я в сей час умру — то и смерть не страшна, ибо родил дитя». После этого царь Филипп призвал великого Аристотеля, мужа искусного и отличавшегося философской мудростью и в речах и в делах, и сказал ему: «Возьми этого отрока, дарованного мне Богом, и научи его Омировым писаниям и прочим словесным искусствам».

Александр же, успешно занимаясь, «Илиаду» и «Одиссею» всю за год изучил, а «Орган великий» за второй год выучил. Поэтому возненавидели его занимавшиеся вместе с ним отроки. Всякая добродетель навлекает на себя зависть и ненависть, и всякого избранного преследует ненависть великая. Сказали ему отроки: «Если бы к Нектанаву-волхву пошел ты, он бы тебя научил движению небесного свода и значению перемены времени». Услышав это, Александр матери своей сказал: «Если хочешь меня научить, мать, — египетскому мудрецу Нектанаву отдай меня для обучения. Слышал я, что он искусен в знаниях о движении небесных звезд». Олимпиада быстро послала за учителем и отдала ему для обучения Александра, сказав: «Научи его, учитель, своему искусству». И тайно сказала ему: «Передай, Нектанав, своему от своих. Всякое богатство славно и мудрость похвальна, если взыскующим уделяют от себя». Услышав обо всем этом, отец его Филипп сказал: «Поистине отрок этот — от небесного промысла, ибо о небесном говорит учении». Нектанав же научил его всей египетской мудрости.

В один же из дней мудрый Аристотель собрал четыреста юношей — сверстников Александра, желая испытать судьбу Александра. И над двумястами поставил во главе Александра, а во главе других двухсот Птоломея, некоего юношу, сына великого воеводы Филиппова. Филипп повелел им снарядиться, и весьма красивое было зрелище, когда они стали сражаться: заняв места, удерживали их, на которых сражались; если кого-то ранили до крови, тот выходил из боя как побежденный. Александр же всех превзошел, противников захватив; всеми юношами был прославлен как царь. Видя это, учитель его, чудный Аристотель, удивлялся, говоря: «Благочестивому мужу Бог помогает, и враги ему не вредят, а злочестивому мужу ни ближние его, ни друзья не могут помочь». И сказал Аристотель: «Господин Александр, если станешь царем земным, что мне доброго сделаешь, учителю своему?» Он же сказал ему: «Многоумному мужу не подобает прежде, чем дать, обещать. Если же вознесусь, и ты со мною велик будешь: лоза ведь не прилепляется к дальним деревьям, хотя они и высоки, но к ближним, хотя и малы они. Так же и царь, великих чтит по достоинству их, присным же верит и любит вовеки».

Обычай был у Александра — до обеда к Аристотелю ходить на учение, а после обеда, к вечеру, к Нектанаву — учиться волшебной мудрости. У него изучил он движение двенадцати небесных животных и семи планет — Солнца, Луны, Завеса Акинтоса, Кроноса, Фровити, Ерьрасия, — они были изображены на таблице в должном порядке. Видя все это, Александр учителю своему сказал: «Скажи мне, учитель, как ты достиг знания великого Божия промысла о существах сотворенных?» Он же ему ответил: «Бог великий, непознаваемый, непонимаемый, непостижимый, промысливший все, немыслим никак, ему ведомыми путями явил себя человеческому роду, так что как создатель созданием своим и познается». Александр же с гневом сказал: «Все ты знаешь, о Нектанав! Смерть твоя, знаешь ли, какова будет?» Нектанав же сказал ему: «Знаю из движения звезд, что сыном своим убит буду». Александр же счел это неверным и сбросил его с большой горы — с Геотской скалы, недалеко от царского судилища, говоря: «Видишь, мастер, ошибся ты». Нектанав же, падая вниз, едва успел вымолвить: «Не осталось для тебя тайной, сын мой Александр, об этом никто не знает, кроме матери твоей Олимпиады, и тебя, сегодня узнавшего. А я, сын мой Александр, к темному отхожу аду, в нижайшие места земли, где помещены все эллинские боги великим Богом Саваофом». И, сказав это, умер египетский царь Нектанав. Услышав это, Александр весьма раскаялся, на плечо свое его взял и к Олимпиаде, матери своей, отнес. Олимпиада, увидев, ужаснулась и Александру сказала: «Что это?» Он же ей сказал: «Скажи мне, мать моя, правда ли, что он отец мне?» Она же сказала ему всю правду. Александр много плакал о Нектанаве и с честию повелел его похоронить.

В то время вестник пришел к царю Филиппу и сказал: «Да будет тебе, царь, известно, что в стадах твоих появился удивительный конь, который красотою среди других коней выделяется. На правом бедре его — воловья голова с рогами, и рог меж ушами вырос с локоть». Филипп же повелел его привести. И его красоте удивился царь, и повелел сделать ему клетку железную, и преступников к нему бросать. И никто к коню тому подойти не осмеливался. Александр же приходил к нему часто; конь же, всякую оставляя ярость, кротко Александру повиновался, царю своему и всаднику. Однажды Александр властно за ухо его взял, и с кротостью конь последовал за ним, как бык-подъяремник. Видя его кротость, Александр замок сломал, и вошел к нему, и, оседлав, сел на него, и отправился на конное состязание. Витязи македонские на то же состязание ехали, и царь Филипп с высоких палат на них глядел, любуясь храбрым видом и красивой посадкой на коне каждого из них. И когда это происходило, вдруг на вологлавом коне выехал Александр. Македонские же конники с коней сошли и, как царю, ему поклонились, дивясь тому, как ловко сидит он на вологлавом коне. На ипподроме он лучше всех витязей проехал и крепкого, сильного коня с трудом остановил. И на четырех источниках город создал, и дал ему имя Драм, что значит «место для бега». Царь же Филипп удивился езде отрока на необъезженном коне и, видя это, сказал: «О горе приближающимся к македонским границам, ибо острым мечом Александра побеждены будут и падут от македонян». И потом громко сказал: «Сегодня увидел я подобие Ираклия-витязя, едущего на вологлавом коне».

После того дня собрал царь Филипп тысячу юношей, сверстников Александра, и, передав их Александру, сказал: «С ним охотьтесь и к воинскому делу привыкайте, вместе и стреляйте».

В Олимпиадских странах были сделаны две колесницы, недалеко от Дафенеона и Аполлона, восходя на те колесницы, витязи в эллинском искусстве судьбу свою испытывали. Услышав об этом, Александр пожелал туда пойти. И сказал он об этом Филиппу. Но тот не отпускал его, говоря: «Не подобает тебе, сын Александр, на олимпиадской колеснице венок получать, ибо юн ты. Однако не настаиваю, но с радостию, сын мой, иди, ободряемый». И тогда Александр, нужное себе у царя Филиппа, отца своего, взяв — витязей искусных, и быстрых коней, и все потребное для царской чести, — в Олимпиадские острова отправился. Тут были у эллинов четыре игры.

Когда Александр пришел туда, с неглиторскими витязями выпало ему состязаться — с Лаомбадаушем и с Калестенаушем, — вместе с воеводою своим Птолемеем. И когда помчались обе колесницы, и четыре витязя сблизились, и ударили друг по другу, Александр Калестенауша убил, а Птолемей сбросил Лаомбадауша. Люди города того, смотревшие на это, не помнили, чтобы перед ними когда-либо явились два столь прекрасных воина. И стоявший тут некий философ по имени Фруние сказал: «Мудрость и храбрость приобретаются не многолетием, но твердым и благородным сердцем». И спросил философ, кто и откуда Александр. Ему же ответили: «Македонского царя сын». Философ же сказал: «Слышал я от учителей, что восстанет царь из Македонии, поднимется меч от Филиппова города и он поразит все земли западные и сокрушит всех царей восточных». И добавил: «Когда ты придешь, милостив будь к нашему городу, сын Филиппов». Посмеялся над этим Александр и ответил: «Не мое это желание, философ, но действие высшего промысла».

И, сказав это, пошел в Македонию, и, придя, узнал, что отец его царь Филипп его мать Олимпиаду прогнал, а иную вместо нее взял и на браке как жених веселится. Александр вошел во дворец к Филиппу, прославляемый как победитель. Отец с радостью и любовью встретил его и посадил с собою на пиру; сам же, раскаиваясь, сидел, склонив голову. А тот, что посоветовал ему Олимпиаду отпустить, а иную взять за себя, приступив к Филиппу, сказал: «Веселись, царь, лучшую, чем первая, взял ты, — ибо первая блудница была, эта же целомудренна». Услышав это, Александр ярости исполнился и сказал: «Не быть этому, отец Филипп, пока я жив». Рыкнул, как лев, с престола вскочил и, стол малый схватив, троих убил, а другим пришлось бежать. Видя это, Филипп в ужасе был и в страхе великом, возвратил Олимпиаду на царство, а другую отправил восвояси.

После того как это случилось, в немощь великую впал царь Филипп. Узнав об этом, северный народ, кумане, пятьсот тысяч собрались и пришли к Македонии. Царю Филиппу об этом сообщили. Филипп, опечалившись, Александра велел призвать к себе и сказал: «О любимый мой сын Александр, пришло время постоять за отеческую землю». Взяв войско, Александр устремился на бой, македонского же войска с ним было четыре тысячи. Сам он куманское войско разведал и увидел, что враги стоят в беспорядке; ночью с воинами пришел, и повелел огня много вокруг зажечь, и в трубы многогласные трубить, и из пушек стрелять. Увидев это, кумане от неожиданности испугались и побежали, и с полуночи бежали они до солнечного восхода, смешались вместе македонцы и кумане. Убито было куман восемь тысяч, македонян же — две тысячи. Александр преследовал их три дня и три ночи и убил их сто восемь тысяч. Взяв коней множество и оружия, победителем к отцу возвратился, приведя с собою десять тысяч пленных, и их пред царем Филиппом поставить повелел, и перед всеми людьми македонскими сказал: «Видите, друзья, Божий промысл предал вас в руки македонские, меч ваш наострился против македонян, а ныне притупился, царя же вашего, Атламеша, я убил, а вас в плен взял. Хотите ли жизнь свою сохранить и, землю вашу с моей соединив, заодно с македонянами быть?» Они же сказали: «Король Александр, если Бог помогает тебе, то и мы готовы тебе помогать. Поскольку царя нашего убил Атламеша, мы, господин, твои, поставь нам царя и нас в землю нашу отпусти». Заключив с ними мир, Александр поставил им царем любимого брата своего именем Ванцатура, малого телом, но великого храбростью. И куман с честию отпустил.

И когда это случилось, некто Анаксархонос, пелапонский царь, узнав про куманское нашествие на Македонию, предпринял такое злое дело. Некогда, когда он проходил мимо Македонии, честь ему царь Филипп воздал, и дары дал многие, и с почетом его отпустил. Царь же Анаксархонос, пораженный красотою жены Филипповой, с тех пор к ней любовь имел в сердце своем. Всеведущий Соломон сказал: «Человек, не уязвляйся красотою чужой жены, чтобы свою жену не увидеть уязвленной». Когда же произошло нашествие на Македонию, то, собрав двенадцать тысяч войска, он пришел к царю Филиппу, скрывая свое коварное намерение похитить Олимпиаду. Узнав о его приходе, царь Филипп обрадовался и вышел ему навстречу вместе с Олимпиадой. Увидев Олимпиаду, Анаксархонос похитил ее и бежал, Филипп же с немногими его преследовал. Тут Александр приспел, настиг войско Анаксархоноса, Филиппа же нашел поверженным на землю, раненного в голову и в правую ногу. И, недалеко пройдя, Олимпиаду, свою мать, отнял, и с восемью тысячами воинов Анаксархоноса настиг на месте, называемом Змиски; разбив войско и самого его захватив живым, привел к отцу своему Филиппу. Филиппа же застал едва дышащим. «Встань, — сказал, — царь Филипп, врагу своему наступи на горло и отомсти за себя своею рукою». Филипп же с трудом встал и, взяв меч в руки, убил его. «Печаль о доме моем снедает меня. Иди, душа моя, с нечестивыми во ад». И, сказав это, Александра благословил, говоря: «Сын Александр, руки всех на тебе и твои — на всех». И, сказав это, умер царь македонский Филипп; и стоящие тут сказали: «Кто будет противиться Александру?» Олимпиада же, тут стоя, плакала. Положив на золотой стол, Филиппа в город отнесли и с плачем великим погребли его в храме с честью.

Александр же, сын его, самодержцем стал, послал грамоты во все города земли своей, всем к Филиппусту собраться повелев. Когда же собрались все македоняне, и все малые, и все великие, им Александр сказал: «О друзья мои и братья мои, милые мне более всех македоняне, Филипп, царь ваш, а мой отец, умер. При жизни своей царствовал он достойно, мне же как накажете править?» Тогда выступил мудрый Филон и сказал: «О король Александр, каждый возраст человеческий своего чина требует». Александр сказал: «Старость честна, но немноголетна». И тут стоящий Селевкуш сказал: «О король Александр, Соломон, великий в мудрости царь, в книгах пишет: “Царство из множества людей состоит, царь же, не советующийся и не доверяющий, сам себе враг, советующийся полезное сотворит своей земле”». И стоящий тут Антиох сказал: «Король Александр, старым царям подобает жизнь домашняя, ибо старые в покое нуждаются, молодым же царям следует царствовать так, чтобы, потрудившись в молодости своей, на старость покой обрели». И стоящий тут Андигон сказал: «Король Александр, следует нам пойти войной против соседних нам царей прежде, чем они сами это сделают, и, покорив их, избавиться от такой опасности». И когда эти четыре совета приняты были Александром, близкий к нему любимый воевода Птолемей сказал: «О царь Александр, подобает нам войско переодеть в светлые доспехи и знак твой на щитах написать, чтобы знали, какого царя мы воины; да не скажут соседи наши, что мы вместе с царем Филиппом умерли». Это, выслушав, Александр одобрил и по землям царства своего послал за кузнецами и щитарями, в Филиппусте им собраться повелев. За день мастера его изготовляли вооружение для четырехсот витязей. На шлемах воинов были рога василиска с аспидовыми крыльями, и щиты были львиной кожей укреплены, попоны же для коней из крокодиловых кож были сделаны. Так Александр готовился к походу на войну.

О ПОСЛАНИИ ДАРИЯ

Дарий, царь персидский, услышав, что умер царь македонский Филипп, послал в Македонию грамоту, в которой было написано: «Дарий, царь над царями, земной бог, вместе с солнцем во всей вселенной сияющий и всем земным царям царь и господствующим господин, — к находящимся в Македонии пишу. Моего царственного слуха достигла весть о том, что царь ваш Филипп умер и отрока малого на царстве своем оставил, не укрепленного годами и молодого умом. О смерти Филиппа я опечалился, отрока же его, малого, еще не наученного, пожалел и хочу воспитать его, после чего, по царским обычаям почтив и украсив, снова в отечество его на царство возвратить. Грамоту мою прочтя, немедля его ко мне приведите. Кандаркуса же, верного мне, к вам послал землею вашею должным образом управлять. Войско ваше в случае необходимости к царству моему присылайте и дани удвоенные приносите. Дитя же Филиппа приведите к царству моему со всеми знаками царства его, ибо более сорока царских сынов в доме моем живут. Если же найду его недостойным царства, иного вместо него царствовать пошлю к вам». Эту грамоту Кандаркус в Македонию принес. Македоняне, приняв его, к воеводе Птолемею привели. Птолемей же, взяв их, в Филиппуст привел к Александру. Антиох их встретил, шлем Александров навстречу им вынес на копье и поклониться повелел. Кандаркус же ему сказал: «Если копью Александрову поклонюсь, то вы — не подданные Дария, и я не посмею очей Дариевых увидеть». Антиох же отвечал ему: «Если этого не сделаешь, жизни своей лишишься». И, подойдя, поклонился тот копью Александрову; взяв его, Антиох к Александру привел. Войдя в царские палаты, Кандаркус увидел Александра, сидящего на высоком престоле, украшенном чистым золотом, зеленым камнем и слоновой костью. Подойдя, посол поклонился царю и грамоту дал; сам же, стоя, удивлялся дивному виду Александра: венец на голове его был в виде сплетенных миртовых листьев с сапфиром и жемчугом, справа и слева от него стояло множество витязей в венцах. Селевкуш, взяв грамоту Дария, прочел ее. Александр, услышав написанное, пришел в ярость и гнев, и, взяв грамоту, разорвал ее, и в ярости сказал им: «Не следовало царю Дарию, когда есть голова, к ногам обращаться. Ибо Македония не безглавна, как это Дарию кажется». И, сказав это, вскоре отпустил их, и такую грамоту послал Дарию: «Александр-витязь, македонский царь, сын Филиппа-царя и царицы Олимпиады, Дарию, персидскому царю! Благодарю тебя за печаль об отце моем. Грамоту твою к людям моим прочел и благодарен тебе за то, что о земле нашей заботишься. Меня же, малого, ты пожалел и в доме твоем воспитать хочешь. Сосущим молоко младенцам не подобает в царских домах питаться, не хочу и толстого мяса есть. Подожди меня немного, пока от сосца матери моей оторвусь, и тогда персидскую часть царства твоего займу, прийдя со всеми македонянами. Кандаркуса ты послал к нам быть царем у македонян; больше не посылай его сюда, ибо тогда вновь не увидишь его. Не так македоняне безглавны, как это тебе кажется». Доспехи же македонские Кандаркусу Александр дал, сказав: «От царства моего беги, когда же война будет у македонян с персами, надень эти доспехи, чтобы тебя, узнав, с персами не убили бы». Посол же к Дарию возвратился и грамоту Александра дал ему. Прочтя ее, Дарий посмеялся. Кандаркус же ему сказал: «Не следует тебе, царь, такую грамоту получив, смеяться, ибо в малолетней юности нашли мы многолетнюю старость; больной зуб следует быстро удалить, чтобы здоровые не повредились; не вытащив кипариса молодого, старый и не пытайся».

Этим советом Дарий пренебрег, Клитовуша, некоего из верных своих, в Македонию к Александру послал, повелел узнать все об Александре. Александру же послал юлу, деревянный шар, и два сундука пустых, и два больших узла мака, и такую грамоту дал ему: «Дарий, царь над царями, бог персидский, дитятю моего Александра приветствует! Не так думал о тебе и обидел тебя в первой моей грамоте. Будет тебе известно, что младенческие умствования наглы. Вот послал к тебе юлу, играй ею и верти шар, которым младенцы играют, и два сундука пустых, и два узла мака, чтобы ты два сундука наполнил трехлетними данями, мак же сосчитай и узнаешь число моего войска. Дани ко мне пришли, иначе будешь приведен ко мне связанным и милости тебе не будет». Взяв эту грамоту, Клитовуш в Македонию к Александру пришел и пред Александром предстал, и поклонился, и грамоту ему дал, и сундуки, и юлу, и мак перед Александром положил.

Александр, грамоту приняв, прочел, головою покачал и сказал: «Неизмерима гордыня твоего высокоумия, Дарий, — Богу небесному уподобляешься, а не человеку, до небес вознесся и до ада низойдешь». И, взяв мак, начал его жевать, сундуки разбить велел и грамоту к Дарию написал: «Александр, македонский царь, Дарию, персидскому царю, всякую честь творящему. Ты сам младенческому безумию уподобился: игрушками, что ты дал мне, самодержцу земли уподобил меня — шар ведь этот всю землю изображает». И посла отпустил к Дарию.

В то же время Архидон, селунский царь, прислал сына своего Александру для служения и грамоту. Александр же, грамоту приняв, прочел и радостен был; Поликратуша к себе с усердием призвал, к написанному был милостив и грамоту в ответ написать велел: «Любимому брату Архидону, селунскому царю, Александр, царь македонский, радоваться повелел. Грамоту твою прочел — не только дарам твоим рад, но и покорным и любезным речам. Говорит ведь пословица, что покорную голову и меч не сечет. Сын твой со мною будет, а ты в царстве своем, мне же в помощь двенадцать тысяч воинов посылай в год и триста талантов золота». Селунское же царство приняв, пошел в Афины.

ОБ АФИНАХ

Афины же город большой и всяким земным украшением украшен. Двенадцать риторов владели им и всею вселенскою землей управляли, судя неправедно. Услышав о приходе Александра к ним, совещались — предаться ли Александру или же к городу его не подпускать.

Софликий, философ их, тут стоявший, сказал: «Не следует нам с Александром воевать, ибо Александр куман победил и взял их под свою власть, и Анаксарха, пелапонского царя, убил и землю захватил, Архидона же, селунского царя, мирно к нему пришедшего, на царстве и на законе его оставил». Другой же философ сказал: «С тех пор как Афины возникли, ни один царь не брал их. Некогда великий царь на Афины пришел, и воевав много, ни в чем не успел, но, разбитый, от нас отступил и бежал, один меж островов македонских утонул. Не следует нам, столь сильным, Филиппову сыну повиноваться». Диоген же некто, наибольший из всех философов, сказал: «Ходил я в Олимпиадский остров третьего лета и этого Александра видел. Пришел он на олимпиадской колеснице состязаться и воинскую доблесть испытать. Ураний же, некто с Олимпиадских островов, там был. Я же сказал тогда: “Этот юноша славою земною возвеличен будет”. И вот теперь я это вижу. Мужи афинские, не противьтесь Александру, совершенному в разуме и мужестве, он, хотя и молод, земною славой велик и войском крепок. Следует нам с честью и с дарами встретить его, благочестивый же Александр добр к нам будет и, не причинив вреда, в Рим пойдет». Это мнение афинянам не полюбилось, и философа Диогена укоряли, говоря: «Во всех мудрецах довольно мудрости». Он же, сожалея о них, ушел из города к Александру и все ему рассказал.

Наполнился Александр яростью и гневом, воинов своих нужным образом приготовил, и в Афинское царство пришел, и, под городом став, послал в город Арфакса, куманянина. Его языка афиняне не поняли, искали толмача по всему городу своему — едва одного нашли и через толмача спрашивали Арфакса, чтобы он повеление Александра сообщил. Он же сказал: «Великий царь Александр повелел: “Дайте мне дань и войско и к царству моему присоединяйтесь, если же этого не сделаете и повелению моему не повинуетесь, — меч македонский вашу землю поразит”». Это услышав, афиняне Александрово послание бранили, над словами же обоих куман посмеялись и, посла отпустив к Александру, передали так: «Не подобает тебе, Александр, стать царем в Афинах, много подобных тебе царей Афинам подвластны, много витязей и философов в Афинах, больших, чем твои. Довольствуйся Македонским царством; по своей воле пришел сюда и уйдешь отсюда не по своей воле». И, это сказав, посла отпустили, а своему толмачу голову отсекли перед ним, сказав: «Не нуждаемся в переводчике Александровых речей». Александр, услышав об этом, разгневался и сказал: «Горе земле, которою правят многие». И, сказав это, войску своему к бою приготовиться повелел и с четырех сторон напасть на город, и битва тогда великая была. Кумане же, которые были с Александром, с одной стороны крепко налегли, и стрелы их летели в город, как облако. Горожане, этим досаждаемые, неожиданно городские ворота отворили и, выйдя из города, у Александра куман десять тысяч убили и македонян четыреста конных. С помощью баллист из города огонь извергли и Александрово войско чуть не спалили огнем. Когда это случилось, вечер пришел, Александр в лагерь вернулся, охрану около войска выставив, вельмож старых призвал и сказал: «Что сделаем с коварными горожанами? Землю не воевав, к городу пришли и себя осрамили. Что следует нам делать?» Диоген же, афинский философ, сказал Александру: «Царь Александр, город Афины не сможешь без труда взять, ибо множество людей и воинов в нем — более двухсот тысяч. Сделай хитрость — давай выманим их из города с нами биться и побьем их, так как они неискусны в битве; и так возьмем город». И сделал хитрость Александр, как некогда греки. Повелел от города отступить своему войску и сам с ним ушел. В лагере же оставил десять тысяч волов, сорок тысяч овец и такую грамоту: «Мужи афинские, не ведал великой силы богов ваших и к вам пришел, поразить вас желая, но сам богами вашими поражен. Ибо этой ночью они во сне мне явились, много страшного мне сказали, и я, их убоявшись, в землю свою возвратился; оставив овец и волов много в жертву богам вашим, чтобы обо мне помолили их». И, сказав это, Александр с войском отошел на двенадцать поприщ от города и скрылся в лесу. Горожане же все пришли в лагерь и, грамоту написанную найдя, сказали: «От страха побежал сын Филиппов». И так все из города вышли — более двухсот тысяч пеших и ста тысяч конных.

В ту же ночь философ афинский, по имени Примах, видел сон: великий храм бога Аполлона упал, и все башни Афинского города обрушились, и врата великого Ареопага упали; и Александра видел, на льве в город Афинский въезжавшего, а на площадях города колосья пшеничные росли, и македоняне их, зеленые и незрелые, пожинали. И, об этом сне рассказав, не велел гнаться за Александром. Они же, не обратив внимания на это, шли вслед за Александром.

А Александр ждал их со всеми воинами, приготовившись у Касталийского леса, и напал на них на Витальском поле. Афиняне испугались голосов труб и войска, выходящего из леса, и сами себе сказали: «О, как хитро обманул нас сын Филиппов!» Видя, что невозможно убежать, поневоле шли на бой. Александр же их одолел, и побежали они. Многих из них убивали и преследовали через все Витальское поле до Афинского города, и, смешавшись вместе, к воротам города пришли македоняне и афиняне. И печально было смотреть, как дети и жены к своим навстречу шли и побиваемы были; вопль же до небес доходил, и кровь по всему городу текла, и, смешавшись вместе, македоняне и афиняне посреди города сражались.

Александр среди них на вологлавом коне ездил, уговаривая прекратить битву, но не мог их остановить, ибо исполнились ярости. Жены же афинские, раздирая лица свои, Александру кричали: «Смилуйся, царь Александр!» Александр же, не могущий прекратить битвы, повелел зажечь город. Люди и жены в лагерь отошли и спаслись. Тогда великий и дивный бог их Аполлон афинский со всеми своими богами сгорел.

Услышав об этом, Александр сказал: «Если бы это боги были, спасли бы себя от огня». Печаль и радость объединяя в себе, сказал: «Ныне македонское оружие в афинской крови не только по моей воле, но и по их неразумию». Диоген же философ сказал: «Мудрого накажи — мудрее будет; безумного же — возненавидит тебя. Дай премудрому наставление — премудрее будет». Восплакался город Афины весь, в тревоге были все земли вселенские. Александр, услышав об этом, сказал: «Головы не разбив, мозг не вынуть».

Оттуда Александр пошел, взяв с собою четыреста тысяч войска. Тогда встретили его все цари тракийские, и морейские, и далматинские, и полуцы, и гостиницы, и триволийские; дары ему принесли бесчисленные и стяги золотые царские многоценные, и дани за двенадцать лет; царских титулов они лишились — сатрапами должны были называться.

О ПРИХОЖДЕНИИ К РИМУ

Александр же к Риму направился. Когда услышали римляне, что Александр идет к ним, обеспокоились и совет созвали. «Что сделаем, — сказали они, — следует ли принять нам Александра в Риме с почетом и дарами многими, чтобы по милости непобедимой нам сохранить отеческие порядки и законы». К богу же своему Амону в храм пришли, моля возвестить им об Александре. Во сне явился им бог Амон и сказал: «Мужи-римляне, не бойтесь Александра — он сын мой: некогда, придя в Македонию, я с матерью его Олимпиадою соединился и родился Александр; с честью его встретив, поклонитесь как царю и его, самодержавного, прославьте».

Римляне с честью и со славою великою встретили его, была же дивной встреча их: встретили его четыре тысячи витязей увенчанных на конях и две тысячи девиц в красных с золотом одеяниях. И прочих людей тысяча четыреста; все несли лавровые ветви с золотом. Иереи же римские встретили его, неся большие свечи в руках. Вышли к нему, неся одеяние великое, многоценное Соломона, царя еврейского, которое у них положил Навуходоносор, царь персов, некогда взявший Иерусалим. Принесли ему золотых блюд тысячу двести с камнями многоценными, которые поставил Соломон-царь в храме, во Святая Святых, и венец Соломонов, в котором три камня были и иных камней тысяча, от двенадцати несчастий он исцелял — по числу сынов Израилевых. Вынесли ему золотой венец царский многоценный Сивилии-царицы, волшебный. Вывели ему коня под попоной крокодиловой, оседланного седлом из камня андрамана. Вынесли ему оружие Елгаменеуша-короля; вынесли ему копье ланпандиловое Якша Теламоника с жемчугом и с камнями многоценными, и прочих копий семнадцать; вынесли ему щит Таркнена, римского царя, кожею аспидовой обтянутый. Видя же эту славную встречу, царь Александр радостен был и много воинов своих почетно приготовил, а македонян с собою на конях взял, на чудного коня Дучипала сел и возложил на голову свою корону египетской царицы Клеопатры — двенадцать камней многоценных в ней; коней запасных и трубы как подобало приготовив, навстречу римлянам пошли.

Когда же они приблизились, витязи и девицы поклонились Александру, с коней не сходя, и воскликнули: «Многая лета, царь Александр, всего света царь», и, сказав это, в сторону отъехали, другие же пришли, и они прославили его, остальные же все с коней сошли и прославили царя Александра. После этого пришли иереи со свечами и кадильницами и покадили его ароматами разными. И так, веселясь, в город римский вошли и привели его в храм бога своего Аполлона для поклонения. Встретил его иерей Аполлонов, и покадил его, и поклонился, и принес ему золото, и ливан, и мирру — ибо таковы дары царям. Вынесли ему писание: «В пятитысячный год восстанет козел единорогий, и погонит пардусов западных, превозносящихся, и вновь на восток пойдет, где двурогий овен, у которого рога до небес, и поразит его своим рогом в сердце. И потрясутся мидийцы и финикийцы восточные, великие и страшные народы; и острие меча персидского притупит он, и, в Рим прийдя, как царь совершенный прославлен будет, и тогда овладеет Иерусалимом без разорения и войны».

И это писание услышав и прочее, Александр просил объяснить его. Философ же сказал ему: «Александр, в дни еврейского пророка Даниила слышали мы, что в писаниях наших западный царь пардусом называется, овном же двурогим — персидское царство, козлом же единорогим македонское называется царство, быстрое и храброе, что и являет чудное твое в Рим пришествие». И, слыша это, Александр обрадовался и сказал: «Промысл Божий изволил, чтобы сильные пали, а немощные препоясались силою». И когда тут он веселился в Риме с римлянами и македонянами, пришли к нему все царства западные, дары многоценные принесли ему, прося не воевать их. Александр смилостивился, повелел дани ему давать двенадцать лет и войско. Лаомендуша же, близкого к себе, любимого друга, в Риме царем поставил и всем западным царям повелел его слушать.

И потом пошел на юг. Золота много и войска взяв, к южным странам отправился, и там царства многие сильные победил, и, вселенную всю пройдя, дошел до Океана-реки великой, что всю вселенную обтекает. И в южных странах земли той нашел зверей человекообразных и много двуглавых змей, ноги имеющих, и с ними в бой вступил великий, и их победил: звери, оружия не имея, вскоре погибли. И до железной горы дошел, где множество огромных жен на Александра восстало, и бой великий он имел с ними. И в один час из его войска сто человек поражено было, ибо все жены те крылаты и ногти у них огромные, как серпы, тело же все в волосах, и, прилетая, они глаза раздирали воинам. Услышав об этом, Александр повелел тростник поджечь, и жены те, так как их крылья в пламени сгорали, на землю падали. Македоняне же, подбегая к ним, побивали их, и множество, больше двадцати тысяч, убили.

Дойдя до Океана-реки, возвратились во вселенную. Александр велел войску отдохнуть, соседним же государствам велел построить много кораблей — триста тысяч, тысяча людей в каждый входит со всем необходимым — и на восток отправил их, в Азию и к варварам. Перед ними послал воеводу Птоломея и Филона, в Египте договорившись встретиться с ними; повелел им земли и города принимать и от них войско и дань брать. Сам же в корабли вошел и, когда подул южный ветер, отправился к востоку во главе трех тысяч кораблей, а Антиоха воеводой над другими тремя тысячами сделал, Селевка же над другими тремя тысячами кораблей, Византа же и иных витязей оставил далеко от города Ликия. И от того места отошли, оставив в лагере тысячу волов и сорок тысяч овец. Множество кораблей пошло и людей, и на четыре части они разделились, и плавали тридцать дней и тридцать ночей.

Александр же приплыл к Египту и, пристав при впадении Нила в море, город создал во имя свое — Александрию. Селевк же со своими кораблями в Ликии пристал и тут город во имя свое создал — Селевкию. Антиох же, пристав к берегу со своими кораблями, создал городво имя свое — Великую Антиохию. Визант же со своими кораблями в проливе Триньского моря пристал и тут город во имя свое создал — Византию. О том Александр много скорбел, что не знает, кто где пристал: но через тридцать дней узнал о Селевке, и об Антиохе, и о Византе, и о городах их. И после этого съехались все, и на том месте создали город, и дали ему имя, по-сербски означающее «Единосердный стан». И, в том городе пробыв шесть месяцев, составили конное войско. Птолемей же и Филон Александру рассказали, какие случились им бои на пути, со многими царями варварскими и онтиопийскими, и всех их победив, к Александру привели связанными. И Александр дал им заверения, и в свои земли отпустил, велев им двенадцать лет сто тысяч войска давать ему.

И оттуда Александр со всем войском в Азию пришел, и тут город создал Триполь. И, подумав, Александр сказал: «О многомощные македоняне, не подобает нам забывать воинские дела — ибо не в укрепленном городе сила, но мы своей храбростью многие города взяли и разбили».

И всю Азию покорив, к стране Придийской возвратились, которую раньше в некие времена эллины захватили и разрушили, некоей ради жены по имени Еленуши — жены Мелеуша, сына короля акедоньского. Короля придийского Приемуша сын по имени Александр Вариж, воспользовавшись доверием, взял ее и в Трою привез, так отблагодарив своего благодетеля — Мелеуша-короля. Мелеуш, на помощь себе призвав царей и витязей Селевкии, и Киликии, и Пелагонии, и Пелопоникии, жены ради своей к Трое пришел. И, пленив Придийскую землю, они всех живущих в земле той мечу предали; и десять лет великий город Троянский осаждали, и, взяв, весь мужской пол огню и мечу предали, как Омир в своих книгах пишет. Здесь тогда многие витязи погибли от эллинов. От начала суждено нам из-за жен в великом лукавом зле повинными быть — первым Адам из-за жены вошел в соблазн, великий храбрый Самсон из-за жены погиб, мудрый Соломон из-за жены в ад последовал, — также и в Трое многие несказанно храбрые витязи и цари из-за одной жены погибли.

И когда Александр пришел туда, все живущие в Трое встретили его с честию великою и дары ему многие принесли: оружие короля Ацелеша, сына короля Прелеша, на львиной коже, и положили на щит Якша Теламоника. И принесли Александру перстень египетской царицы, из камня андракса, имеющий такое свойство: если кто, тяжело заболев, на него посмотрит, то исцелится. Вынесли ему образ госпожи Менеры, по которому узнано было, что постигнет Трою. Вынесли ему одеяние Поликсении-госпожи, дочери короля Приемуша; с нею обручился Ацелеш, когда, от греков отступив, в Трою пришел, которого убили братья ее обманом, на вечери в храме, убил же его Аполлон трогодельский, Алекидуш. Одеяние то имело такое действие: когда облачалась в него госпожа Поликсения, тогда четыре разных вида являла смотрящим на нее от влияния разных камней: когда на зеленый камень она глядела, то присоединялось зеленое к белому лицу, уподобляясь сияющей дуге небесной и золотому оперению павлина; когда же на красный смотрела камень, то присоединялось красное к белости дивного вида ее; от воздействия же всех камней она блистала в одеянии этом. Это одеяние увидев, Александр подивился жене той, выше всех жен, и похвалил ее не только за дивное одеяние, но и за верность и любовь, которую она к Ацелешу после смерти его проявила. Ибо когда Ацелеш умер, другому мужу не захотела стать женой, говоря: «Весь мир недостоин его доблести и красоты; как его забуду и другому стану женой». И в рабство себя не захотела дать, когда Трою разгромили греческие цари, но предпочла умереть на могиле Ацелеша, чем идти в рабство в Лагонийскую землю. Этим умным женам, что мужьям своим честь и любовь сохраняют, двойная хвала — и от Бога награда, и от людей честь, так как решили с мужьями своими умереть, а не жить в позоре. Вынесли ему венец этой же госпожи — кто на голову его наденет, то днем невидимым станет, ночью же как огонь светится. Вынесли ему воинскую эмблему могущественнейшего Еликтора, жемчугом и камнями украшенную, с зубами скорпиона и зубами и когтями аспида; и одеяние из рыбьей кожи. И принесли ему книгу некоего философа из Рима — о разорении Трои от начала и до конца. Александр прочел о подвигах великих витязей, печали и радости исполнился и сказал: «О, сколь сильные погибли из-за коварства мерзкой и коварной жены».

Александр в город Трою вошел и спросил, где могилы тех витязей; жители отвели его к ним. Взяв ливан и мирру, могилы их покадил и со слезами к ним обратился: «О дивные среди людей, храбрые витязи и львы Ацелеш, Ектор, Якш, Нестор, если бы живых вас увидел, честь достойную воздал бы вам, поскольку же ушли от нас, то вам, мертвым, жертву и ливан воздаю. Но блаженны вы и по смерти своей, потому что о вас, великих и дивных, написал в повестях Омир». Услышав это, философы Александру сказали: «Великий царь Александр, Ацелеш, сын короля Прелеша, по отцу брат тебе, потому что от Амона-бога и Фетиды-жены родился, а ты, царь Александр, родился от Амона-бога и от Олимпиады-царицы, поэтому вы от одного отца. И если смерть случится тебе, царь, то большими похвалами подвиги твоего царствования мы опишем, нежели Омир придийских и эллинских царей». Александр же сказал им: «Лучше бы мне в Омировых писаниях царевым конюхом быть, нежели в ваших писаниях всей земли царем».

После этого Александр опять возвратился в Македонию со всеми силами македонскими, и с прочими царями, и войсками их, которых на западе мечом покорили. И с ними победителем в Македонию пришел, шестнадцать лет пробыв в дальних странах. Мать же его, царица Олимпиада, и мудрый наставник Аристотель со всеми македонянами, и с женами, и с девицами, с великими достойными дарами на реке Скамудруше встретили царя Александра, и оттуда пришли все в город Филиппуст. И тут Александр повелел македонянам три месяца в домах своих отдыхать, коней кормить и оружие готовить. И решил пойти в поход — на восток, и оставил в Македонии Аристотеля и мать свою. Взял с собою сто тысяч войска, все они были македоняне в одинаковых доспехах, и все вооружены одинаковыми шлемами, и рога на них, на щитах же львиные головы, и у всех одинаковые крокодиловые попоны на конях. И всем им свои шатры около царского шатра велел ставить, никому же другому не смешиваться с македонским полком. И повелел выбрать две тысячи красивых жен и им колесницы и шатры приготовить, терьяха некоего же над ними поставил всем у них разумно управлять. Когда какому-то воину жена нужна будет, к терьяху прийдя, златницу ему даст и, сколько ночей держит ее, столько златниц и дает. И все войска Александра по уставу, как подобало, устроились; сто тысяч македонян было при царе Александре: когда он на коня садился, тогда все на конях и все с ним вместе были, все одинаковы — конями, оружием, одеждой. Воеводой над всеми Птолемей был, муж, любимый Александром и справедливый, всякой добродетели исполненный. Когда кого-то из македонян убивали в бою, то из других войск добирали достойных мужей и их на место македонян ставили, так что никогда число македонян — сто тысяч — не уменьшалось.

СКАЗАНИЕ О ВОСТОЧНЫХ СТРАНАХ

Александр совершал поход к востоку. Кто добровольно к нему приходил, те честь и прощение от него приняли, а кто ему сопротивлялся, города тех разрушал, иных мечу предавал.

Поэтому страх и трепет охватили все страны Азии — Палестинских царей, и Еврейское царство, и Египетское царство. Все они Дарию подвластны были, и многие из них прибежали к нему из-за внезапного нашествия македонян. Дарий же, персидский царь, отправил к Александру послов с грамотой: «Дарий, царь над царями, великий, сильный гордостью и земною славою, равный богам небесным, вместе с солнцем от востока и до запада сияющий. Весть ушей моих достигла, сын Филиппов, что всю Элладу захватил ты и до великого Рима дошел, всех западных царей покорил и подчинил их себе до конца, и до Океана-реки дошел, и не только этим не удовлетворился, но и нижнюю Варварию, и Ефиопию, и все западные страны, подвластные моему царству, поколебал, и много богатств взял, и этим еще не доволен, на мои земли Азию и Фригию пришел с подобными тебе разбойниками-македонянами и отроками. Забыл служение подвластное; от персидского царства все земные цари зависимы. Доволен будь в отечестве своем находиться, Элладою обладать. Оставляем за тобою положенную дань, которую отец твой царству моему приносил. И этим милость тебе оказываю — за неизочтенное твое ничтожество и за безмерную твою наглость, которую с подобными тебе разбойниками проявил. Если же этому не покоришься, то с силою персидскою пойду на тебя, и мечом моим казню тебя, и не сможет тебя вся вселенная от меня укрыть».

Принял Александр грамоту, прочел ее и тотчас разорвал, и с гневом повелел посла на дереве распять, а иным головы отсечь. Македоняне же приступили к нему и сказали: «Царь Александр, не подобает тебе посла убивать». Он же им ответил: «Не к царю посланы они, но к разбойнику и бандиту». И половину из них отпустил к Дарию, сказав им: «Не меня осуждайте за это, но царя вашего вините, ибо я царем его считаю, а он меня разбойником назвал; когда вас к разбойнику он послал, тогда вам и головы отсек; ибо царь посла никогда не убивает, а вы, к разбойнику придя, уже погибли. Я же не как разбойник, но как царь жизнь вам дарю». Они же ему сказали: «Если нас убьешь, царь Александр, сам себя на деле разбойником явишь. Дарию малый убыток нанесешь, закон же царский нами нарушишь, смилуйся над нами, мы же имя твое в Персиде прославим». И Александр смиловался, и к Дарию их с грамотою послал: «Александр-царь Дарию, персидскому царю. Грамоту твою получил, и писания твои в ней прочел, и благодарен, хотя не было в ней ни царского устава, ни подобия. Ты обвиняешь нас в том, что западные царства, покорив, мы разорили. Да будет тебе известно, что всякий человек хочет от нижних к высшим перейти и возвыситься, и мы, понимая это, западные земли покорили, и на восток идем. Ты же угрожаешь, говоря: “Вся вселенная полна имени моего и не может тебя укрыть и всех македонян”, которых ты разбойниками называешь. Ты велишь нас разбить и схватить, а мы к царству твоему сами идем. Ты считаешь нас молодыми и крепкими, а мы тверже камня адаманта окажемся для тебя, лютее зерен перца, и государями над всем твоим станем. На великий промысл надеемся, которому ты противишься, желая равным ему быть. Но не скрывайся среди персов, против нас выходи. Твои персы — жены украшенные, а македоняне — львы неутолимые, добровольно своею жизнью жертвуют». Дарий же грамоту Александра прочел, яростью и гневом наполнился и сказал послу, что ходил к Александру: «Каков возрастом Александр, каков умом, скажите мне, и когда родился, и сколько войска у него». Они же сказали ему: «Лет ему сейчас тридцать, ум же его многолетен, красив он и храбр весьма и судит справедливо, мудрость его по грамоте познай, царь, войска с ним видели пятьсот тысяч. Премудрый же Соломон в книгах своих пишет: “Смех уст, и взгляд, и поступь ног сообщают о муже”». Дарий обдумал все это и сказал: «Поистине это приметы великих царей, но не верю, чтобы это было истинно». Повеление же по землям своим и странам отправить приказал: на поле Сенар войско собрать, где народы столп создали, боясь второго потопа. И тут, где разделение народов было, войску своему собраться повелел.

В Иерусалим же и в Египет написал грамоту: «Не предавайтесь Александру, вору и разбойнику, ибо я силою персидской выручу вас».

ПОХОД К ИЕРУСАЛИМУ

Александр же, взяв войско свое, в Иудейскую землю, в Еврейское царство к Иерусалиму пошел. В то время владел еврейским народом и Иерусалимским царством пророк Бога Саваофа по имени Иеремия. И к ним отравил царь Александр посла с грамотой: «Александр, царь над царями, сын Филиппа-царя и царицы Олимпиады, к нынешним начальникам Еврейского царства. Знайте, что Бог вышний сделал меня выше всех царей в роде моем, и, всю западную страну и Рим покорив, я до вас дошел. И если хотите вы мне подчиняться, и отеческие законы сохранить, и отечество и землю без боязни держать, то вестника ко мне с ответом пришлите, а войску моему — дани». Услышав это, еврейский народ был в сомнении великом; послание Александра прочтя, вестника к Александру послали с грамотой: «Еврейский народ, Бога Саваофа люди, живущие в Иерусалиме, Александра-царя приветствуют. Что нам сообщил ты, с радостью мы узнали. Да будет известно царствию твоему, что с тех пор как перешли мы Красное море, ни одному не повиновались царю, но водимы рукою высокой и мышцею непобедимой Саваофа-Бога. Но в последние времена, когда разгневался на нас великий Бог, поработил нас Навуходоносор, царь персидский. Много лет мы в порабощении были и снова вернулись в свою землю и ныне подвластны персидской деснице, которой вся вселенная подвластна. И если тебе предадимся, то сегодня или завтра Дарий, прийдя, все блага земли нашей разрушит. Если же Дария победишь и острие меча персидского притупишь, то в Иерусалим с миром придешь и царем всей вселенной евреями назван будешь. Если же Дария не победишь, то в Иерусалим не войдешь». Евреи одного из своих с грамотой послали к Александру. Александр грамоту прочел и другую написал к ним: «Александр, царь над царями, всем живущим в Иерусалиме пишу. Что написали вы мне, я узнал. Не подобает вам, людям Бога живого, подвластными быть человеку-идолопоклоннику. Не медля, дани ко мне принесите. Ибо я, не поклонившись Богу в Иерусалиме, на бой с Дарием не пойду. Знайте, что от Дариевой десницы избавлю вас». Вестника еврейского отправив, к Иерусалиму пошел. Пророк же Иеремия, о приходе его услышав, совещался с иерусалимлянами: «Нужно нам Александра пустить в город. Видел я ночью этой во сне пророка Даниила, сказавшего мне: “Вот идет к вам тот, о ком я давно пророчествовал, ибо от персов мы пострадали, Александр же возмездием за нас воздаст”». И это народ одобрил. Александр же в ту ночь видел сон: явился ему пророк Иеремия в одеянии первосвященника Аарона и сказал ему: «Александр, иди в Иерусалим, и там поклонись Богу Саваофу, и, поклонившись ему, на Дария иди; победив его, государем персов станешь». Восстав ото сна, Александр вельможам своим сон рассказал и пошел к Иерусалиму. Когда же он приблизился к городу, услышавший об этом пророк Иеремия всему живому навстречу царю пойти повелел. Сам же, в одеждах первосвященника, со свечами и кадильницами встретил его и покадил. Увидев пророка Иеремию, вельможам своим Александр сказал: «Этого пророка видел я этой ночью». И Александр сошел с коня, поклонился ему до земли и целовал ризы его. Пророк Иеремия покадил его, и благословил, и, за руку взяв, в храм ввел, поклониться в Святая Святых, что создал царь Соломон. Александр спросил пророка: «Скажи мне, в какого Бога веруете?» Пророк же сказал ему: «В единого Бога веруем, который небо и землю сотворил и вся видимая и невидимая, что око не видит, и ухо не слышит, и на сердце человеку не приходит». Александр удивился и сказал: «Поистине великого Бога вы рабы; да верую и я в него и исповедую его, ибо явны дела его; даю ему в дар дани, которые от вас взял, как и от прочих народов; Бог ваш во мне да будет и мир его со мною да будет». Взял пророк Иеремия с людьми города того много золота и принесли его к Александру. Он же не захотел ничего взять, но в дар принес Богу Саваофу. И, сделав это, пошел из земли еврейской, собираясь отправиться к Египту. Пророк Иеремия провожал его до полудня и передал ему пророчество пророка Даниила, что было прежде, и еще сказал Александру: «На помощь призывай Бога Саваофа — и силу персидскую победишь, и всему от востока до запада царем станешь, и когда все это совершишь, тогда дойдешь до места, близкого к раю, и там людей найдешь, которые не от жен Адамовых, живут без согрешения, хотя и плотью обремененные, как мы, но спокойно, близко к ангельскому житию; они блаженными от Бога называются. И когда их увидишь, Александр, они все о возвращении твоем скажут тебе». И еще сказал Александру: «Не оставь нас в печали, возьми что-либо в знак любви». Александр же ему сказал: «Как ты велишь, святой отец, так и сделаю». И повелел пророк принести камень лихнитарий, на котором написано имя Бога Саваофа, который на шлеме носил Иисус Навин, когда на бой ходил с иноплеменниками. Повелел ему принести меч Голиафа, иноплеменника, которого в бою убил пророк Давид, царь еврейский; повелел ему принести шлем Самсона сильного со змиевыми когтями, и копье Самсоново, и оружие его, которому никакое оружие не противостоит, ни железо; принесли ему щит из металла анта, который разбить не может никакое железо, прежде он был у Атана, сына Саулова. Горожане подарили Александру сто тысяч мер миндаля и двести коней. Благословил его пророк и сказал Александру: «Не увидишь больше, Александр, своей земли». И отпустил его с миром. Александр же в Египет пошел.

О ПРИХОДЕ В ЕГИПЕТ

Египтяне же против Александра к бою готовились, не желая ему покориться. Осадив город Египет со своим войском, он во всю силу воевать с ними повелел. В то время зной был сильный; озеро же близ Египта было быстрое и холодное. И царь Александр от чрезмерного зноя прохладиться захотел, искупался, и превозмог холод воды его природное здоровье, и он заболел. Египтяне же, услышав о болезни Александра, коварство учинили. Быстро написали тайное письмо к врачу Александра Филиппу: «Великий врач Филипп, если Александра врачебным зелием уморишь, царем всего Египта будешь». Филипп же, получив письмо, много смеялся и, разорвав его, так отписал им: «О безумные и несмысленные послы египетские, если бы царства вашего захотел, то Александр дал бы мне лучшее и большее царство, чем ваше, из тех, что он мечом своим взял, — царства все эти я счел за ничто, пренебрег ими и презрел их, Александра предпочтя всем царствам земным и богатствам, ибо весь мир не достоин одного волоса с головы его. Знайте, что Александр здоров, а это — хитрость, чтобы коварство ваше испытать. Завтра же увидите его на великом коне ездящим, здоровым и веселым». Получив это письмо, египтяне испугались и написали к Александру тайное письмо: «Да будет известно царствию твоему, великий Александр, что Филипп, врач твой, не уверенный в своей жизни, ядовитым зелием уморить тебя хочет, — неверен он тебе». И это письмо к Антиоху принесли, Антиох же Александру принес. Александр письмо прочел и в руке своей его держал, и в это время Филипп-врач вошел, неся кубок, полный растворенного зелия, и Александру тайно говорит: «Царь Александр, это зелие выпив, избавишься от болезни». Встав, Александр в руку кубок взял, прослезился и сказал Филиппу: «Любимый мой Филипп, хорошо ли мне это пить?» Филипп же ему ответил: «Пей, царь, не сомневайся, полезно тебе будет, избавишься от болезни». Александр ему говорит: «Не на пользу даешь мне это питье, Филипп». Филипп, сомнение царя поняв, взял кубок и выпил половину. Царь, увидев это, сказал Филиппу: «От руки твоей мне смерть сладка». И, взяв кубок, выпил, а Филиппу письмо египетское дал. Прочел Филипп, головою покачал и, много плакав, сказал Александру: «О великий царь Александр, от головы твоей всех царей земных главы зависят; да если бы я сделал это, твоей головы падением вся вселенная поколебалась бы. Но весь мир недостоин волоса, падающего с головы твоей; тебя убив, какому царю стал бы я рабом! Лучше мне живым в землю сойти, чем твоею смертью поколебать весь мир». Александр же ответил: «Врач царя не убивает, велика вера ему». И, сказав это, лег спать и проспал весь день до вечера. Проснувшись, сел с македонянами и много веселился.

И всю ночь спокойно спал. Утром же повелел войску вооружиться и со всех сторон быстро подойти к городу, и сто пушек повелел поставить вокруг и из них бить по городу. И много людей в городе убили. Стрелы летели в город как туча, так что египтяне днем не могли видеть и начали громко кричать: «Помилуй нас, Александр, старым ты ушел от нас и снова пришел к нам молодым».

Александр же египтян спросил: «Как это я от вас старым ушел и молодым к вам пришел, скажите мне?» Они ответили: «Был у нас царь Нектанав, которому ты сын; уходя от нас, он писание нам оставил. Написано в нем так: “Ухожу от вас стар и приду к вам молод; вот будет знак моего прихода, — когда к статуе своей приду и поклонюсь, той, что на столпе в Египте стоит, тогда венец с руки ее спадет”». Александр, услышав это, вошел в Египет и к столпу пришел; когда подошел он к статуе, упал венец с головы ее на Александра. И тут Александр повелел сделать четыре больших столпа, на одном столпе повелел себя в золоте изобразить, на втором столпе — воеводу Птолемея, на третьем — Антиоха, на четвертом — храброго Филона, и чтобы все на восток смотрели. Александр взошел на столп Нектанава, Египет осмотрел, так как очень высок был этот столп, и повелел его разбить. Врача Филиппа царем Египта сделал. Сам же в Египте сокровища многих прежних царей нашел.

И когда это было, вестники пришли к царю Александру, говоря: «Знай, царь Александр, что Дарий, великий царь персидский, со всеми силами восточных земель на реку Евфрат пришел». Услышав это, Александр собрал все свое войско и отправился к реке Евфрат. Не доходя до реки Евфрат, он повелел войско свое переписать, и было шестьсот тысяч конных, а пеших тысяча четыреста. И Дарий свое войско переписать повелел, и было в нем тысяча тысяч конных и тысяча тысяч пеших. В тот день разведку Дариеву схватили и привели к Александру; он велел их повесить, так как хотел, чтобы они сообщили о численности персидского войска. Они же ему сказали, истину сообщив; Александр велел задержать их до вечера. И войску своему приказал, чтобы каждый воин костер разложил; разведку же Дариеву на высокую гору возвел и показал им войско, и они увидели бесчисленное множество огней. И, отпуская их, Александр сказал: «Закон есть у македонян — кого в бою схватят, тому голову отсекают и никому не оставляют жизнь; поэтому вместе с Дарием вы на бой не ходите, ибо дороже человеку своя жизнь, нежели богатства всего мира. Царю же вашему скажите: “Царю подобает с царем биться; когда начнем битву, ищи меня на золотой колеснице среди знамен со львами, — где увидишь золоченые шлемы и отборных коней, тут и македонский полк”». И, сказав это, отпустил их. Разведчики к царю Дарию пришли и все сказали ему, что видели, Александра хвалили много и сообщили, что войско у него огромное. Дарий же велел им языки отрезать, чтобы они этого персам не сказали. А сам велел войску к бою приготовиться и советовался со своими воинами, и сказали ему: «Не подобает тебе, царю, на бой идти, так как Александр — разбойник, из малых царей царь, а ты, Дарий — велик за земле, больше всех царей». И это одобрил царь Дарий, великого воеводу своего Миманда вместо себя поставил и сказал ему: «Шестьсот тысяч избранных персов возьми, двести тысяч эфиопов, двести тысяч индийцев, четыреста тысяч пеших лучников — и, с ними реку Тигр перейдя, Александра, сына Филиппова, к царству моему приведи. И если пред тобою побежит, то ты преследуй, не оставляй его, богами персидскими укрепляемый». Миманд же, взяв войско, реку Тигр перешел, войско Александрове осмотрел и велел к бою готовиться. Александр, увидев персидское войско, войску своему велел приготовиться, и сели все на коней. Тогда Александр, собрав свое войско, сказал: «О всесильные, любимые, могучие македоняне, вы видели, каков промысл великого Бога о македонских витязях и какова помощь его, как великий Рим мы взяли и западу всему государями стали, и острова морские подчинили, Иерусалим покорили, и тут Богу небесному поклонились, и, с его помощью Египет завоевав, до великого царя Дария дошли. Если его убьем, государями над всем его будем, если же он нас победит, то вся вселенная нас от него укрыть не сможет; поэтому лучше нам ныне в бою умереть, нежели от персов бежать; всякому многоумному мужу смерть почетнее, нежели позорная жизнь. Знайте, что мы разобьем их, потому что царя их с ними нет, а всякое войско безглавно без царя. Смотрите, как они неустроенно на бой идут, вскоре они побегут, ибо безглавны они. Знайте вы, что персы — овцы, а македоняне — волки, а от одного волка много овец бежит. Персы ведь идут по принуждению, а вы своею волею с царем своим идете на бой. Прошу вас, милые братья, храбро идите на этот бой, храбрее, чем те, ибо когда войско на войско наступает, то воинский пыл противника уменьшается». И, сказав это, Александр на великого коня сел, шлем на голову надел и войско разделил надвое, сам в македонском полку по уставу ехал, а Птоломея и Антиоха с двумя полками на бой послал. И когда внезапно мечами ударили, персы, не в силах македонским противиться мечам, побежали. Александр же, смешавшись с ними, шел, и так достигли лагеря Дария. Дарий, видя, что войско разбито, сев на быстрого коня, бежал. Александр, разбив их, мертвых повелел похоронить, а живых с честию отпустить, сказав им: «Скажите царю вашему Дарию: “Довольствуйся оброками своими, Дарий”». Миманда же, воеводу Дариева, убил. После этого, подняв свой лагерь, Евфрат-реку перешел и мосты разрушить повелел.

Дарий же, персидский царь, во все земли свои послал повеление войску в Вавилоне собраться и, две тысячи тысячей войска собрав, пошел на Сенарское поле, на Александра. Александр, увидев многое множество войска Дариева и страх в сердце своем имея, не показал его македонянам. На высокое место став, сказал он: «О могучие мои воины и милые македоняне мои, знайте, что всякий бежит быстро от преследующего; когда рыкнет один лев, многие умирают звери. Нам стало законом всегда преследовать и убивать, персам законом стало — бегать от нас и умирать. Дарий-царь, приведя против нас большое войско, сам того не желая, нам честь оказал, ибо, победивший многих, многой же чести достоин. Миманда-воеводу мы убили, и если Дария убьем, то не будет у нас забот. Все, что с первого боя бежали, на этот бой не придут». И, сказав это, Александр на бой пошел, имея с собою тысячу тысяч воинов. И войску своему объявить повелел — если кто перед боем побежит, тот, как враг, без милости убит будет.

В ту же ночь явился Александру пророк Иеремия во сне и сказал: «Иди, чадо Александр, не сомневаясь, на Дария, с тобою помощь Бога Саваофа; носи на голове шлем с камнем, на котором имя Бога Саваофа, что я дал тебе в Иерусалиме. Устами повторяй, идя на бой: “Един свят, един Господь, небо и землю создавший, на херувимах почивающий, Адонай, Саваоф-Бог”. И, так сказав, победишь, и весь свет противостоять тебе не может». Александр же, увидев сон, обрадовался и смело пошел на бой. Затрубили трубы ратные с обеих сторон, и два войска сразились, и были крики людей, и ржание коней, и звон оружия. Сечь была с утра до полудня, и побежали персы, а македоняне преследовали их три дня и три ночи, четыреста тысяч их убили, двести тысяч живыми схватили и к Александру привели. Александр сказал им: «Больше на бой не ходите», и повелел отпустить их. Дарий же в Персипол, столицу свою, убежал.

Александр пошел к Вавилону. Горожане же вавилонские за сто верст не подпускали Александра к городу. Так был велик Вавилон, что река Евфрат в него втекала, непроходимая и большая, и где она протекала, там на конях ее переходили. Александр же выше города по течению ее с войском своим расположился и повелел войску своему копать, и выкопали рядом с рекой широкий ров. В одну из ночей вавилоняне, жертву великую богам своим совершая, все в храм Аполлона собрались, Александр же с воинами своими реку Евфрат от города в поле отвел, и по руслу реки вошел с войском своим в город и, не в состоянии взять его, зажечь велел. Вавилоняне же, увидев это, Александра просили: «Помилуй нас, Александр, царь македонский, всего света царь, персидский государь». Тогда велел Александр погасить огонь. И поклонились ему все вавилоняне, и прославили Александра-царя, и дары ему дивные и многоценные принесли. Вынесли золото Дария — было его две тысячи талантов, — и тысячу коней тучных Дария вывели ему и сто львов в золотых цепях, тысячу охотничьих пардусов, сто коней аравийских, что были лучше всех коней на земле; вынесли ему две тысячи блюд настольных Дария; вынесли ему десять тысяч тысячей доспехов с золотом и многоценным жемчугом; вынесли ему кубки золотые с разными многоценными камнями; вынесли ему сбруи конские из рыбьей кожи, которую железо не берет; вынесли ему одеяние Сескерсена, персидского царя, украшенное змеиными глазами, с многоценными камнями, — он был всему свету царь; вынесли ему венец Сонхоса-царя; вынесли ему скатерть настольную Дария, персидского царя, украшенную сапфиром, — тот, кто на ней ел, никогда в унынии не бывал. И пробыл Александр в Вавилоне тридцать дней.

Дарий же, персидский царь, услышав, что взял Александр Вавилон, печали великой исполнился и сказал: «О несчастный я, всего своего лишился при жизни своей, считал себя богов небесных сильнее, а оказался ничтожнее людей земных, один из малых царей силу мою разрушил и разорил. О несчастный я, Дарий, ибо судьба моя прежде благосклонно мне улыбалась, теперь же смотрит на меня сурово. Но поистине хорошо сказано: “Сеющие с радостью неправедное, с плачем и печалью пожнут”. Великий в мудрости еврейский царь Соломон в писаниях сказал: “Кто с радостью чужое взимает, тот в печали свое отдаст”. И я чужое взял с радостью и своего ныне лишился с печалью. Лучше бы мне в бою македонянами убитым быть, нежели, бесславно живя, над персами царствовать. Персы многие годы дань брали с македонян, ныне же головами своими македонянам платят». Персы, слыша это, царя своего Дария утешали, говоря: «О великий царь Дарий, великим кораблям и великие падения, великие ветры колеблют великие деревья. Царство из множества людей состоит, как море из больших волн, которыми устрашает плавающих. Не скорби, царь, об этом, — вчера Александр разбил нас, а завтра мы разобьем его, немало потрудятся многомощные витязи персидские для своего отечества».

И пришел некто, любимец его, близкий к нему вельможа, и сказал: «Великий царь Дарий, ты благоволил ко мне много лет и много добра сделал мне, и я, видя тебя печальным, ныне жизнь свою за печаль твою отдам и Александра ценою своей жизни убью». Дарий же ему сказал: «О любимый мой, сделай это для меня. Если Александра убьешь, всю Персию освободишь от беды, то смерть твоя жизнью станет, и мне царство рукою твоею дастся; ты же персами прославлен будешь». После этих слов Авис взял македонское вооружение и присоединился к войску Александра. Александр тогда вооруженный ездил, производя смотр войску. Авис в македонских доспехах подъехал близко к Александру, Александр же был в доспехах. Авис вытащил меч свой, собираясь ударить Александра по глазам, но не попал, по верху шлема ударил, и отсек его, и волосы сверху, как бритвой, отрезал. Александр, думая, что это измена от своих, сказал: «Не ударила меня рука персидская, но ударила меня рука македонская». Авис же во второй раз ударить хотел, но схватили его, и меч у него вырвали, и, шлем с него сняв, к Александру привели. Александр спросил его: «Кто ты, и откуда, и как твое имя?» Он же ему ответил: «Имя мое Авис, перс я, близкий к Дарию вельможа; любовью к государю моему объятый, хотел тебя убить и, отдав жизнь мою, государя моего смертью твоею развеселить. Я сделал то, что смог только Бог, что хочет, то свершает». Александр же ему сказал: «О безумный Авис, вот ты волю государя своего исполнил и по своей воле ныне умер, меня же Бог сохранил. Ты ныне мертв, но поскольку о государе своем заботился, голову свою за него отдал, поступил как македонянин, — рукою своею жизнь тебе дарю, потому что ты совершил подвиг, которого никто и нигде не совершал. Невредимым к царю своему возвращайся и так скажи: “Дарий, персидский царь, кого Бог хранит, того человеку не убить, а кого Бог не хранит, того все руки человеческие не могут укрыть. Преклони непреклонное свое сердце и царству моему подчинись, дани мне дай и вместе с подвластными царями пребывай в мире”». Авис пришел к Дарию и сообщил ему о том, что он сделал и как Александр жизнь ему своею рукою подарил. Дарий, покачав головою, сказал: «Что можем, то делаем, Бог же, что хочет, то будет». Авис же сказал ему: «Тебе ныне мечом отслужил всю свою службу, жизнь мою из рук Александровых заново получил. Все, что ты сделал мне, жизнью своей оплатил тебе, и для тебя мертв, а благодаря Александру жив. Что я мог, то и сделал, Бог же, кого любит, того и сохранит. Кланяюсь тебе, царь Дарий, а служить хочу тому, кто жизнь мне дал». И, Дарию поклонившись, к Александру ушел.

Опечалился Дарий и сказал: «Кому боги противятся, тому честь на бесчестие заменяется, того близкие и любимые друзья оставляют. Хорошо сказано: “За возвышением в круге времени следует падение, и всякий возвышающийся унизится”». И, сказав это, Ависа одарил и так велел передать Александру: «Царь Александр, не превозносись безмерно, ибо всякий возносящийся унизится вскоре. Сонхос-царь весьма превознесся и от диких людей унижен был, и я вознесся и от своих унижен. Удовлетворись своими оброками, если же это тебе не угодно, то лучше нам смерть принять за царство наше и богатство, так как невозможно мне поклониться тебе, так же и тебе невозможно поклониться мне, ибо царь царю не кланяется никогда, но когда один умирает, другой царствует. Но готовься к войне, через десять дней иду на тебя с оставшимися персами и непобедимыми индийцами; в сражении или мы тебя и твоих воинов победим, или с моими на отеческой земле нашей с честью умрем; справедливая мера — в Божиих руках». И, сказав это, Дарий Ависа отпустил. Авис же, к Александру прийдя, все это Александру передал. Александр же, покачав головою, сказал: «О царстве нет мира ни с кем, ибо царство — это гора большая и высокая, для верных красивой и сладкой является, потому что водами и плодами различными украшена, для неверных же неприступна и страшна. И тому, кто красоту ее имеет перед собой, трудно сойти с нее, если только знает, как разумно управлять ею».

Александру же той ночью явился пророк Иеремия с Филинесом, священником иерусалимским, и сказали они ему: «Дерзай, чадо Александр, стань сам своим послом, о Дарии-царе разузнай и рассмотри великое войско индийское, что ведет Дарий на тебя; и этим своим осмотром освободишь свое сердце от того, что беспокоит македонян. Если Дарием узнан будешь, мы с помощью Бога Саваофа избавим тебя». Восстав ото сна, Александр Птолемею, Филону и Антиоху сон свой рассказал и, уходя, сказал им: «Если смерть мне там случится, все земные царства разделите». Они с плачем удерживали его, говоря: «Если ты это намереваешься сделать, то сначала всем нам головы отсеки». Он же им ответил: «Если промыслу Божьему угодно будет, чтобы меня убили, то вы не можете меня защитить. Если же ему угодно будет уберечь меня, то руки всех персов убить меня не могут».

И, сказав это, в Перейду пошел послом, и грамоту понес к Дарию. Одежда на нем была персидская, а сверху плащ финикийский с аспидовыми рогами и золотыми печатями. Дарий же парастас, то есть встречу великую, устроил, чтобы удивить посла Александрова. Вошел Александр и, взяв грамоту, подал Дарию, говоря ему: «Государь мой Александр, царь над царями, тебе, царю персидскому Дарию, через меня передает приветствие. И, грамоту прочитав, быстро мне другую отпиши». Дарий же сидел на высоком месте, около него ангелы изображены были и перед ним, как перед богом, предстояли. Палата же вся из золота сделана была, столпы золотые были украшены многоценными камнями, и четыре камня в четырех углах палаты были. Грамоту взяв, Дарий удивлялся одеянию Александра и клобуку, грамоту же громко читать велел. И некий перс, знающий македонский язык, начал читать. В грамоте было написано так: «Александр, царь над царями, сын Филиппа-царя и царицы Олимпиады, всего света царь изволением вышнего Бога. Помнишь ли, Дарий, персидский царь, как ты дань от отца моего, из Македонии, взимал, и когда он умер, оставив меня на престоле своем совсем юным, велел ты, по своему злому обычаю, меня с царства моего согнать, иного македонянам государем вместо меня сделать, а меня от отеческой земли отогнать. Но видя это, Божие всевидящее око, которое видит все, что есть, всех сердец помыслы знает и справедливыми мерами отмеряет — сегодня тебе, а завтра мне, — меня государем отечества моего сделало и царем всего света. Ты, когда я был юн, велел привести меня к себе, я же, возмужав, сам к тебе пришел. И как ты над всем моим государем хотел стать, так я теперь господином над всем твоим стал. Не так я немилостив, как тебе кажется; преклони непреклонную свою гордыню и низко поклонись мне, дани мне дай и будь государем в персидской земле. Если же тебе это кажется невозможным, то ты персам враг и радуешься их убиению от македонских мечей. Приготовься со всеми силами своими на бой в пятнадцатый день на Арсинорской реке, и я со всем своим войском там буду». Эту грамоту Дарий прочел, к вельможам своим обернулся и сказал: «Ожидал ли кто-нибудь такого рвения и такой ярости от македонян». Александр, стоя перед ним, сказал: «Неудивительно, если македоняне всем светом владеют». Дарий же его спросил: «Почему?» И он сказал: «Ибо все они едины сердцами, и мудры, и храбры беспредельно, и войско их непоколебимо». Стоящий тут вельможа Дария сказал Александру: «Как можешь так великому государю отвечать?» Он же ему ответил: «У сильного государя вольный посол и верный слуга». И сказав это, отступил. Дарий же ему велел: «Будь у нас на пиру, пока я грамоту Александру не напишу».

На пиру Дарий сел со своими вельможами, а Александра на посольском месте посадил, напротив себя, и поставили еду; и когда начали прислуживать, Александр, выпив из чаши, спрятал ее за пазуху. Слуга Дарию сообщил об этом. Дарий велел вторую налить. Александр же и ту, выпив, за пазуху спрятал. Один из вельмож Дария сказал Александру: «Не подобает, за царским столом сидя, так делать». Он же отвечал ему: «У государя моего, царя Александра, каждый, выпив первую и вторую чашу, себе их берет». Услышав это, персы удивились. Некто Кандаркус, которого Дарий в Македонию посылал господствовать, встав из-за стола, Дарию тайно сказал: «Знай, царь Дарий, что сегодня боги сделали то, что ты хотел». Он же спросил: «Как?» А Кандаркус сказал: «Этот посол македонский — сам Александр, сын Филиппов». Дарий обрадовался и сказал: «Если это правда, то я — всего света самодержец». И стал часто приветливо обращаться к Александру, и, сомневаясь, сказал: «Не станет всех глав глава рисковать своей головой». — «Если это окажется неверным, пусть чести всей лишусь у тебя и голову мне мечом отсеки». Когда Кандаркус это говорил, Александр, опасаясь, что его схватят, стал искать в тоболе своем перстень волшебный, который взял в Трое, — Клеопатры, египетской царицы, ибо тот, кто перстень этот на руку надевал, становился невидимым. И, в руку его взяв, на палец не надел, так как хотел испытать малодушие Дария. А Дарий обрадовался безмерно и сказал: «Говорят мне, что ты похож на Александра». Александр же ему ответил: «Поистине, великий царь, правду сказал ты. И царь Александр ради этого сходства очень любит меня. Похож я на него, и многие меня за Александра принимают». Задумался Дарий и не приказал его схватить. И, оттолкнув стол ногою, в спальню ушел со свечами, обдумывая, как его схватить. Свечи же вслед за Дарием вынесли, а Александр с вельможами в большом зале остался и, стоя в темноте, совлек с себя многоценное одеяние и македонскую корону, а перстень волшебный на палец надел. И, подойдя к воротам городским, чашу золотую из-за пазухи вынул и дал стражу, сказав: «Возьми эту чашу и держи, ибо царь Дарий послал меня стражу привести в порядок». И открыли ему ворота. Ко вторым воротам пришел и, взяв вторую чашу, дал ее стражу, говоря: «Возьми эту чашу и держи ее, ибо царь Дарий послал меня воеводу призвать к нему, чтобы он стражу усилил». И отворили ему. Он же, быстро из города выйдя и на великого коня сев, Арсинорской реки перед рассветом достиг и, найдя эту реку замерзшей, на другую сторону ее благополучно переехал. А тут его ждали воеводы Птоломей, Антиох, Филон и любимый Андигон. Александр рассказал им все, что с ним в Персиде случилось.

Дарий же, войдя в спальню, призвал двенадцать вельмож своих и сказал им: «Знайте, что македонский посол — сам Александр». Они ему ответили: «Если это правда, то боги персидские смилостивились над нами». И Дарий приказал Кандаркусу и Клису, лидонскому царю, схватить Александра. Они же, взяв большие свечи, искали его в большом зале, и спрашивали о нем, и, не найдя его, поспешили к городским воротам, и у привратных стражей спрашивали о нем. Те же им ответили: «Два золотых сосуда сейчас человек нам принес и, здесь оставив, к войску пошел, говоря: “Царь послал меня к войску устроить стражу и призвать воеводу”». Кандаркус, обман Александров поняв, триста всадников добрых взял с собою, и на быстрых конях к солнечному восходу достигли реки Арсинорской, но лед на реке уже растаял. Александра же на другой стороне увидели и, посрамленные, остались в растерянности и смущении. Александр же им сказал: «Зачем ветер преследуете, которого не можете догнать? Не знаете разве, что македонских коней и Арсинорская река сдержать не может. Возвратитесь к царю вашему, скажите: “За чаши твои благодарю тебя, в эти дни ищи меня со всем войском на берегу Арсинорской реки”». И, сказав это, Александр к войску своему отправился. Посланные же Дарием возвратились и все ему об Александре рассказали. Река Арсинорская каждую ночь замерзала, днем же лед таял, и река текла водою. Дарий, Александров обман узнав, печально плача, сказал: «Видите, как коварно обманул нас сын Филиппов, землю нашу и царство мое взяв. О изменчивая и неведомая судьба, людям сперва сладкой являешься, а напоследок горче яда змеиного».

И к Пору, индийскому царю, написал грамоту, ибо был это сильный, любимый Дарием царь над тридцатью шестью народами. Грамота же Дария была такова: «Богу среди богов, всем царям царю, великому индийскому Пору — Дарий, несчастный, притесняемый, печальный, — приветствую тебя. Думаю, что достигло слуха царского твоего от многих хоть немногое о том, что нам македонский отрок причинил. Подвластен был нам, но вышел из-под нашей власти, и на нас как государь напал, и все страны земли моей, до Вавилона-города, к своей земле западной присоединил. И персы, не понимая, как это произошло, испугались и противостоять не могут ему. Дважды с ним бились, и дважды он нас разбил. И прошу великое величество — окажи нам милость и руку помощи дай, в третий раз выйду на бой против него и либо разобью их, либо ими побежден буду. Известно вам, что сила индийская непобедима; ты же равен богам. Милостив будь к печальным моим мольбам, войско мне пошли и избавь меня от лютых и немилостивых македонян. Мне же подобает поклониться тебе, сильному царю». Пор, грамоту Дария взяв, прочел ее и, покачав головою, сказал: «Нет на земле радости, что не заменится печалью. Дарий некогда равен богу был, ныне же македонянами преследуем». Призвал вельмож своих и сказал им: «Четыре тысячи тысяч возьмите войска и к Дарию на помощь идите.Александра приведите ко мне живым, ибо жажду видеть этого отрока, молод и разумен он, говорят». И, собравшись, к Дарию пошли. Услышав об их приходе, Дарий от большой скорби к радости перешел. Персам же повелел собраться, и было их десять тысяч тысячей, и пошел со всеми на Александра. Воеводы же индийского войска к Александру разведку послали, но Александровы стражи ее схватили и привели к Александру. Александр велел их на высокое место возвести, а войску своему приказал вооружиться и, к бою их приготовив, на Дария пошел, лазутчикам же смотреть велел. И когда подошли близко к Дариеву войску, то Александр лазутчиков отпустил. Они же воеводам Дария поведали: «Войско сильное и быстрое видели мы, решительно и быстро идут на бой, не страшась ничего, все вооружены, на хороших конях, до четырех тысяч тысячей их». И охватил индийцев страх, на бой почти принуждением повели их. И когда сошлись оба войска, солнце от праха померкло, и страх охватил индийцев и македонян. Вместе смешались все, и одни других не узнавали. Ветер бурный подул, и начали сражаться, — весь день, смешавшись, бились. Александр не стерпел, с отрядом своим — тысячей тысяч лучших витязей — в середину сражающихся сам въехал на золотой колеснице. Индийцы и персы, увидев его, охваченные страхом великим, побежали.

Дарий, видя это, отчаявшись, не знал, что делать, и, оставив все, пустился в бегство, такие слова говоря: «Несчастный я, небесному подражал и земному уподобился, всего света был царем и в своем отечестве не удостоился умереть». И когда он говорил это и к Персиполю, своему городу, бежал, настигли его два вельможи, Кандаркус и Аризван, близкие к нему и любимые им начальники, пронзили его мечами, один с одной стороны, а второй — с другой, и, сбросив его с коня, едва живым оставили.

Александр же, некоего воеводу призвав, сказал: «К индийскому и персидскому войску пойди и скажи им: “Царь ваш Дарий убит, не бегите, остановитесь. Если же побежите, в сей день умрете”. И индийцам скажите: “Остановитесь, не бойтесь, к царю вашему с честью вас отпущу. Если же побежите, в сей день умрете от меча”». И Селевка послал к индийцам все вооружение всадников и самих живыми к царю их отпустить. Филон передал им повеление Александра, они же, на землю пав, поклонились и знамена Пора, трубы, вооружение конное Филону передали; и, мир от него получив, в свою землю пошли. Прощаясь с ними, сказал им Филон: «Царю своему Пору скажите: “Доволен будь индийским царством в своей храброй земле и помощи другим против македонян не оказывай. Да будет известно тебе, Пор, индийский царь, что я, Филон, милостию Александра государем персов стал и соседом тебе буду”». Персы, услышав это, от индийцев отделились, к Филону подошли и ему поклонились, как самому Александру. И как македоняне радовались тому, что Александру служить удостоились.

Александр же со своим полком достиг великого Персиполя. И когда дошел он до города, увидел Дария, лежащего на пути, едва живого; с трудом дышащего, который к Александру взывал: «Царь Александр, сойди с коня скорее ко мне». Александр, оглянувшись, спросил: «Кто ты?» Дарий же сказал: «Я царь Дарий, которого круг времен вознес до небес, а ныне изменчивая судьба до ада низвела. Я Дарий, что некогда всего света царем был, ныне же в отечестве своем не удостоился умереть. Я Дарий, что многими тысячами людей почитаем был, и вот здесь на земле поверженный лежу. Ты сам, Александр, видел, какой славы я лишился и какой смертью умираю. Такой смерти ты побойся, не оставь меня во прахе под ногами коней умирать; ведь не так ты немилостив, как персы, но знаю, что ты благороден и благодетелем являешься для делающих тебе зло; такими и следует быть всем многоумным, ибо хорошо сказано: “Не воздай злом за зло, и Бог от зла избавит тебя”». Услышав это, Александр сжалился и, быстро сойдя с коня и плащ с себя сняв, покрыл им Дария, а македонянам велел на золотую колесницу положить его и в город его нести. И сам носилки взял на плечо, и понес его, говоря Дарию: «Вот тебе по достоинству царскую честь воздаю; если жив будешь, больше этого увидишь, если же умрешь, телу твоему по достоинству окажу царский почет». И, войдя в город, в царский дом его внесли, и положили на золотом одре.

Александр облекся в многоценные одеяния, венец царя Соломона на голову надел и, взяв в руку золотой жезл, сел на престоле великом царя Дария. Персы вместе с македонянами к Александру подошли и поклонились ему, говоря: «Многая лета Александру, великому всего света царю, персидскому государю». И привели к нему персидскую царицу с дочерью Роксаной.

Увидел их Дарий, изнемог душою и, болея сердцем, много сожалея и плача, Роксану за руку взял, печально прижав ее к своему сердцу: «О душа, сердце и милый свет очей моих, вселюбезная дочь моя Роксана, вот тебе мужа нежданного из Македонии привел, не по своей воле, но Божиим произволением; его Бог господином персов сделал и всего нашего государства и богатств. Не таким стремительным, думал я, будет брак твой, как это ныне случилось, но всей вселенной царей и князей на веселый твой брак привести хотел и радость твою отпраздновать с большим веселием. Вместо же брака красного много ныне пролилось крови македонской и персидской. Мы, что смогли, то и сделали, Бог же, известными ему путями, нашей воспротивился ярости и свою сотворил волю, неутолимых зверей-персов соединил с превознесенными македонянами, их обоих вместе свел. Тебе повелеваю, дочь моя, к Александру достойно относиться, как к государю и царю. Прими, Александр, прекрасный и милый свет очей моих, прими, Александр, единородную дочь мою Роксану, которую в радости великой и благоденствии родил, ныне же с печалью великой оставляю, ибо в ад отхожу и буду всегда там, где и все рожденные на земле люди. И не будет в кровных моих на земле мне пользы, так как в адово истление отхожу и не смогу возвратиться. Ее же как рабу прими; если угодно тебе, возьми в жены, ибо прекрасна она, и мудра, и благородных родителей дочь». И, трижды поцеловав ее, к Александру подвел. Александр же с престола встал и Роксану за руку взяв с радостью любезно ее целовал, и на престоле с собою посадил, и венец, со своей головы сняв, на ее голову возложил, и перстень, с руки ее сняв, на руку свою надел. Дарию сказал: «Смотри, господин Дарий, и успокой сердце свое, ибо Роксана до конца жизни своей царствовать будет». Дарий же радостен был и сказал Роксане, дочери своей: «Царствуй вовеки с Александром, весь свет не стоит одного волоса с его головы». После этого царицу свою за руку взял и Александру сказал: «Вот мать тебе, как и Олимпиада». К /йерсам обернувшись, добавил: «Люби, Александр, персов, ибо верны они государю своему. Печаль моя радостью заменяется. Кандаркусу и Аризвану, убийцам моим, достойным образом воздай». И, сказав это, умер сильный царь Дарий. Александр со всем своим войском проводил его до могилы с большими почестями.

Кандаркуса же и Аризвана призвать велел и спросил: «Зачем государя своего убили?» Они же ему сказали: «Смерть его тебя государем сделала». Александр им сказал: «Если вы благодетеля своего убили, неужели меня, чужого вам, не убьете?» И велел их повесить, говоря: «Проклят тот, кто убийцу государя пощадит». И, придя в город, с Роксаною венчался. Роксана же, из всех жен земных наипрекраснейшая, не только красотою телесною, но и душевными добродетелями отличалась.

Александр же написал письмо матери своей Олимпиаде и наставнику своему Аристотелю в Македонию: «Александр, царь над царями, промыслом вышнего Бога, госпоже и матери моей, царице Олимпиаде и Аристотелю, моему учителю — приветствую вас. Уже семь лет, как я ушел от вас, и за все семь лет не писал вам, не передавал, что с нами. Это согрешение наше не от нелюбви к вам, но потому, что, когда мы воевали с великим царем Дарием, побеждая его или им побеждаемые, ни о чем другом думать не могли и писать вам не успевали. Теперь же узнайте, что с Дарием трижды сражались мы и его победили. Персы, видя это, царству моему покорились. Дарий же умер, а дочь свою Роксану как дар мне дал. Я, безмерную красоту ее видя, взял ее себе в жены. Знайте, что до тех пор, пока любовь к женщине сердца моего не охватила, никогда не приходила мысль о вас и о домашних, а с тех пор, как любовью к женщине в сердце ранен, начал о земном думать; до этого безразлично было мне, меня ли убьют или я убью, сейчас я в городе Персиполе великом с Роксаною-царицей, персами прославляемый, всей Персиде царь. И вы о себе пишите нам и сами в Македонии здравствуйте».

Всех македонян Александр переодел в одежды персидские, а персов — в македонские одежды; золота много у Дария нашел и всему войску раздал, и коней кормить велел. И столп высокий посреди Персиды соорудить велел; на столп взошел и сказал во всеуслышание: «Знайте все, персы и македоняне, что я многобожие идольское проклинаю, поклоняюсь на серафимах почивающему Богу, небо и землю создавшему, херувимами славимому, неизреченному и неописуемому, тресвятыми гласами славимому». И сказал: «Бог богов, всего видимого и невидимого, помощник мне будь и всех идолов и от земли и от моря ты истреби и искорени». И со столпа сошел, богатства Дария осмотрел и нашел в Персиде золота Дариева: двенадцать башен, полных чистого золота, двенадцать ковчегов полных, двадцать мер, полных камней и жемчуга, которому не было числа; и тысячу тысяч коней тучных, львов, охотничьих пардусов и соколов подъемных шестьсот. И этим всем войско свое снабдил, и сделал ему смотр на Персидском поле, и оказалось вооруженных всадников четыре тысячи тысячей. И, в Персиде с Роксаной побыв, против Клиса, лидонского царя, пошел, оставив Селевка в Персиде.

Тот не хотел ему покориться, но народ его, связав, к Александру привел. Столько богатства у него Александр нашел, сколько ни око не видело, ни ухо не слышало; его Александр войску своему отдал. И, приняв .под свою власть все народы, с войском отправился на восток к краю земли.

СКАЗАНИЕ ОБ УДИВИТЕЛЬНЫХ ЖИВОТНЫХ, И ЗВЕРОПОДОБНЫХ ЛЮДЯХ, И О ЖЕНАХ ДИКИХ, И О МУРАВЬЯХ, И О ПТИЦАХ, И О ЛЮДЯХ ДИКИХ

Александр на восток пошел и там нашел много бессловесных скотов диких и зверей человекообразных. И десять дней шел по той земле, и жен нашел диких, высотой в три сажени каждая, косматы, как свиньи, и глаза их сияли, как звезды. И напали они на войско Александрово, многих из войска убив, пока не подошло второе войско; много тогда жен тех убили — бесчисленно.

И оттуда восемь дней шли, и дошли до некой земли песчаной, муравьи в той земле таковы были, что один из них, схватив коня, в нору уносил. И тут Александр велел носить солому и зажечь ее, и муравьи сгорели. И, оттуда отправившись, до реки дошел, ширина ее была — день хода, и мост через ту реку сделать велел, и сделали его за шестьдесят дней, и все войско по нему перешло.

И тут, в земле той, людей нашел величиною в локоть; они к Александру пришли и поклонились ему, много меда принесли и фиников, и те люди птицами называются. Александр же город создал в земле той, и царя над ними поставил, и научил их человеческой жизни; землю их за сто дней только прошел; меда же принесли так много они, что войску на год хватило. И Питисовое царство пройдя, на поле длинное и широкое пришел Александр, и озеро было на поле том, и вода в нем сладкая и быстрая; на берегу же озера того стояла статуя человека, из чистого золота сделанная, а поле полно было человеческих костей. Александр на коне быстро подъехал к статуе и такие слова греческие на столпе том обнаружил: «Люди, если кто-либо из вас хочет на восток пойти, пусть, до этого места дойдя, обратно возвратится, ибо нельзя дальше идти. Я, Сонхос, всего света был царь и края земли увидеть хотел, с войском моим на это поле пришел, и напали на меня дикие народы, войско мое большое разбили и меня на этом поле убили». Эти слова Александр прочел и, испугавшись, как бы македоняне их не прочли, взяв золотую ткань, обернул ею статую Сонхоса. И тут войско лагерем стало. Македоняне у него спрашивали: «О чем сообщают письмена у золотой статуи?» Он же им сказал: «О прекрасных землях впереди они сообщают». И такими словами их успокоил.

Увидели людей диких в горах, гордых, страшных на вид, две сажени ростом, с косматыми головами, увидев войско, они не убегали. О них Александру сообщили. Александр же, сев на коня, отправился их посмотреть и, видя, что они с места на место переходят, коварно на войско его поглядывая, сильно испугался и сказал: «Это те люди, что некогда Сонхоса разбили». И сказав это, велел войску вооружиться и забор высокий поставить. Одну жену взяв, к диким людям пошел и к одному из них жену послал. Жена, подойдя, рядом с ним села; он же, схватив ее, начал есть. Жена же громким голосом закричала; и воины Александра поспешили, чтобы отнять ее, и человека дикого копьем ударили. Он, громко зарычав, жену отпустил. Услышав его голос, бесчисленное множество диких людей с дубинами и камнями напало на войско Александра. Александров полк в лагерь отогнали, пока не подоспел Антиох со своим полком, и тогда снова погнал их по широкому полю. И на коне в середину их въехал и, одного из них схватив за волосы, в лагерь привез. Было же десять лет детищу, и был он выше всех обычных людей. Здесь Александр убил их тысячу тысяч, Александровых же воинов две тысячи тысяч пало. Такой у них был обычай: если кого-то ранят, хватают его товарищи и съедают.

На другой день вельможи и воеводы Александровы сказали: «Царь Александр, хотим мы, всю землю покорив, отдохнуть немного, а не погибать в чужих землях от диких людей». Александр опечалился и сказал им: «О любимые мои вельможи, воспряньте духом, ибо, весь свет покорив, мы достигли конца и тогда уже отдохнем». И, поднявшись оттуда, землю диких людей прошли.

СКАЗАНИЕ О ЦАРЕ ИРАКЛИИ И СЕМИРАМИДЕ-ЦАРИЦЕ, И О СТОЛПАХ, И О ЛЮДЯХ ДИКИХ, И О ЛЮДЯХ ПСОГЛАВЫХ, И О РАКАХ, И О ЛЮДЯХ НАГИХ, БЛАЖЕННЫХ

И пришли они в некую землю, удивительную и прекрасную, что полна была различных плодов. И тут нашли два высоких столпа, сделанных из чистого золота, статуи царя Ираклия и царицы Семирамиды были на них. Придя к этим столпам, Александр сказал со слезами: «Дивные среди людей, Ираклий-царь и царица Семирамида, прекрасно в этих местах вы царствовали, прекрасно и умерли, память о вас и по смерти осталась». И, в царство их придя, с войском своим там шесть дней пробыл; пустые дворцы Ираклиевы нашли, золотом, жемчугом и камнями украшенные. И, в глубь пустыни пойдя, через шесть дней людей чудных встретили, шесть рук у каждого и шесть ног, и против Александра они выступили на бой, но сражаться с ним не могли. Александр многих из них убил, многих живыми схватил и хотел их во вселенную вывести; но не знали, что едят они, и они все умерли. И, землю их за шесть дней пройдя, к псоглавым людям пришли. У них все тело человеческое, а голова песья; говорят же они так: то как люди, то лают как псы. Александр много их убил и землю их за десять дней прошел. И вышли они к некоему морю, и тут Александр войску велел отдохнуть. И издох конь в войске, хозяин же его отволок и бросил на берегу. И вылезший рак морской коня утащил в море. И другие раки, выходя, коней хватали и в море убегали. Услышав об этом, Александр тростник велел зажечь, и тут множество раков сгорело.

Оттуда в другое место пришли на берегу того моря, различных плодов там много было, и тут войску велел отдохнуть Александр. В море он увидел остров и туда попасть захотел. Корабль велел сделать и к острову собирался отправиться. Филон же сказал ему: «Царь Александр, не ходи первым на остров, не знаешь ведь, что там, погибнешь; лучше я прежде тебя пойду, и ты туда после меня пойдешь». Александр ему сказал: «А если ты там погибнешь, любимый мой, близкий и верный друг Филон, — кто меня утешит в печали по тебе, для меня голова твоя всех на земле ценнее». Филон же ему сказал: «Царь Александр, если Филон умрет, другого Филона вместо него найдешь, если же ты умрешь, другого Александра не найдет Филон». И, сказав это, Филон взошел на корабль и поплыл к острову. С утра до ночи плыл и, достигнув острова, людей там нашел, на греческом говорящих языке, мудры все и прекрасны были весьма и наги. И увидев их, Филон к Александру возвратился и все ему рассказал, что видел там.

И Александр, взойдя сам и тридцать человек с собою на корабль взяв, к острову приплыл. Люди же этого острова встретили его, поклонились ему и сказали: «Александр, зачем пришел к нам, что взять хочешь у нас? Ведь мы ничего не имеем, сам видишь, и плодами острова этого питаемся». Александр же сказал им: «Ничего от вас не требую, как на чудо пришел посмотреть на вас. Скажите мне, как имя мое узнали?» Они же ему сказали: «Имя твое много лет назад сообщил нам царь Ираклий. А о приходе нашем сюда расскажем тебе. Ираклий-царь с царицей Семирамидою у эллинов царем был, в Тракинской земле царствовал, которая у вас называется Македонией. И когда нечестие многое ту землю постигло, ложь, клятвопреступление и кровосмешение, царь Ираклий, видя это нашествие народов на землю, сказал: “Для многоумного мужа царские дворцы ничто, лучше в пустыне жить, ибо мудрый среди людей Соломон говорит: «Лучше мужу от тяжелых напастей страдать, чем человеческие беззакония терпеть»”. И, сказав это, Ираклий тысячу кораблей построил, и, праведных и честных людей земли своей собрав, с женами и детьми их, в корабли их поместил, и сам с царицею своею от нечестия и беззаконий бежал, и, целый год по морю проплавав, земли достиг, где ты столпы нашел и статую золотую видел. И тут много лет царствовал Ираклий-царь сладко и добро с царицей Семирамидой. Но оба легли и умерли. Нас же в земле той без главы оставили, все корабли спалив, чтобы мы в землю беззакония не вернулись. Мы же к прежним злым нравам вернулись, и разгневался Бог на нас за беззаконие наше, и предал нас нападению диких людей; царство наше они разорили и многих из нас убили. Мы же, не зная, как во вселенную вернуться, и в царстве своем не имея возможности жить из-за тех людей, здесь поселились и питаемся плодами этого острова, философией и книгами утешаемся. И нечего тебе у нас взять, разве что мудрецов наших». Александр удивился их жизни и сказал: «Поистине нет на земле ничего почтеннее, чем разум слова, ибо человек на земле достойнее многих тысяч бесценных камней и жемчуга. Мудрый Соломон пишет: “Муж мудрый — сокровище неисчерпаемое, мудрому мужу ничто не изменит, муж мудрый над множеством людей властвует”». И, сказав это, Александр шесть философов с собой взял и с острова ушел.

Уходя он спросил их: «Что находится впереди?» Они ему сказали: «Ничего нет впереди, кроме Макаринских островов в Океане-море, где люди блаженные живут, что нагомудрецами называются, так как они от всех страстей свободны». Александр спросил философов: «Откуда они на острова эти пришли?» Они сказали: «Когда Адам, праотец наш, преступил заповедь Божию и из рая изгнан был, на острове том поселился, и пробыл сто лет на острове том, и, на рай глядя, всегда плакал, прекрасные красоты райские вспоминая. Здесь двух сыновей родил, Каина и Авеля. И, любви их дьявол позавидовав, брата против брата восстановил, и Каин убил Авеля. Печалью великою опечалились праотец наш Адам и праматерь наша Ева, и, изгнание из рая вспоминая, на рай глядя и сына своего Авеля мертвым перед собою видя, плакали непрестанно. Создатель всего, творец неба и земли, неизреченную печаль и безмерную скорбь праотца нашего Адама видя, глас ему послал: “О порожденные землею, из праха созданные, первые люди, Адам и Ева, зачем о смерти Авеля скорбите? Во второе пришествие мое воскреснуть должны”. И повелел Авеля в земле похоронить. А вместо него другого сына родил Адам, мужа праведного и благочестивого умом, всегда доброе мыслящего, по имени Сиф. Адам же, с острова этого глядя, об изгнании всегда воспоминал. И сказал ему ангел: “Адам, ты здесь всегда в унынии пребывать будешь; уйди отсюда, пойди во вселенную; когда семь тысяч лет пройдет, тогда опять увидишь рай”. И Адама и Еву с острова этого вывел, а Сифа, сына их, с чадами его оставил на острове этом. Они и есть нагомудрецы, от Сифа родившиеся, внуки Адама, как и мы, и нам братья. Шесть дней хода до них».

Александр со своим войском некоего малого острова достиг, высокого весьма. И, взойдя на него, статую свою из золота на столпе высоком поставил, держащую меч в правой руке, которым указывала она на Македонские острова. Оттуда пошел с войском своим и, пройдя шесть дней, некоего места достиг. Гора высокая была тут, и к той горе человек привязан был железными цепями: очень высокий, тысяча саженей в высоту и двести саженей в ширину. Видя его, Александр удивился, и не смели они к нему подойти. И плакал тот человек — четыре дня голос его еще слышали. И, к другой огромной горе придя, жену огромную нашли, цепями привязанную, тысячу саженей в длину и двести саженей в ширину; и змей большой о ноги ее обвился, за уста держал ее, говорить не давая. Пройдя восемь дней, озеро увидели, и много змей в нем было, — это место мучений, где грешные люди мучиться должны.

Здесь Александр, с войском своим лагерем став, плоты велел делать, к Макаринскому острову собираясь плыть, и, Филона с собой взяв, на остров приехал. Увидел на острове том деревья весьма высокие и красивые, плодами украшенные, — одни из них зрели, другие цвели, иные же перезрели, и множество плодов на земле лежало. Птицы красивые на деревьях разные сладкие песни пели. Под листвой же тех деревьев люди лежали, и сладкие источники из-под корней тех деревьев текли. Войдя в глубь острова, Александр встретил одного из этих людей и сказал: «Мир тебе, брат». Он же Александру сказал: «Всем радость да будет, Александр, суетного света царь». Александр с ними говорить хотел, они же не хотели, сказав Александру: «К старейшим нашим пойди, они приведут тебя к Иованту. Он тебе все о душе твоей и о смерти скажет, и о нашей жизни, и о вашей жизни, и обо всем, что ты хочешь узнать». Когда же Александр шел внутрь, множество людей тех встречали его и целовали, и все прорицали о походе его. Видя это, Александр удивлялся, думая, что это боги, а не люди. И, говоря ему все это, они к Иованту, царю своему, его вели.

Иовант же лежал под неким деревом; прекрасная вода недалеко текла; постель его и покров из листьев деревьев тех были. Иовант, увидев Александра, головою покачал и сказал: «Что к нам пришел ты, царь изменчивого и суетного мира?» И, взяв его за руку, рядом с собою посадил. Александр сел рядом. Иовант же, голову его руками обняв и ее сладко поцеловав, сказал: «Приветствую тебя, всех глав глава, ведь когда всем миром и светом овладеешь, государства своего и отечества больше не увидишь; и когда все земное приобретешь, тогда ад унаследуешь». Услышав это, Александр опечалился душою и спросил Иованта: «Зачем это сказал мне?» Иовант сказал ему: «Многоумному мужу не следует разъяснять». Александр сказал ему: «Если велишь, принесем тебе, что нужно, из того, что есть в нашей земле». Они же все сказали: «Дай нам бессмертие». Александр ответил: «Я сам смертен, как вам бессмертие могу дать?» И велел Филону чистый хлеб принести и вино. Иовант же, увидя это, ничего не взял, но сказал: «Не для нас эта пища, а для вас; наша пища — от дерева этого и питье — вода». И много ему удивительного рассказал. Александр удивился и со слезами сказал: «Поистине эти люди божественной жизнью живут». Иованта же спросил: «Как вы здесь поселились?» Он же ему ответил: «Адамовы внуки мы, как и вы. Когда Адам отсюда ушел, мы здесь остались, сыновья Сифа мы, сына Адамова, который вместо Авеля дан был ему». Иовант спросил Александра: «Зачем вы персидскую одежду носите и разнообразные яства едите?» И много с ним говорил обо всем. Александр спросил: «Скажите мне, как вы рождаетесь, ибо женского пола не вижу у вас». Иовант сказал ему: «Есть у нас жены, но не здесь, а на другом острове, однажды к ним приходим и, с ними пробыв тридцать дней, возвращаемся; когда же у кого-то родится дитя, больше не сочетается с женою. И когда младенцу три года будет, мужского пола мы себе берем, а женский с женами остается». Александр сказал ему: «Хотел бы я остров тот увидеть, если вы позволите». — «Острова этого достигнешь, но ничего там не увидишь, ибо, до него дойдя, внутрь не смотри, потому что не останется человек живым, если внутрь посмотрит». Александр встал, и к острову тому отправился, и нашел там сооружение из меди, подобное стене, и, вокруг нее обойдя, внутрь посмотреть не смел, Богу это только можно, а людям — никому.

Александр столп на острове том поставить велел, и себя на нем в золоте изобразить, и надпись по-гречески на нем сделал: «Александр, царь македонский, который весь свет прошел, и острова этого достиг, и Макаринский остров видел, и тут эллинских богов не нашел, потому что эллинские боги повелением Бога Саваофа в глубинах ада, в тартаре, в геенне мучатся с дьяволом. И если кто другой на остров этот придет, на все пусть смотрит, внутрь же не заглядывает, это только Богу возможно, для людей же недоступно». И на Макаринский остров вернулся. «Макарии» же по-сербски значит «блаженные». К Иованту придя, Александр спросил: «Скажи мне, многомудрый блаженный Иовант, что впереди?» Тот ему ответил: «Река, в которой острова наши находятся, Океаном называется, всю вселенную обтекает, и все реки в нее впадают. На этой стороне ее — гора, которую ты видишь, плодами разными украшенная, — это есть место, называемое вами Эдемом, где Господь Бог Саваоф в начале времен создал рай на востоке. И тут Адама, праотца нашего, поселил. Он же по зависти дьявола пал, заповедь Божию преступив, и из рая изгнан был». Александр же спросил: «Могу ли я рай увидеть?» Иовант сказал ему: «Не может душа во плоти рай увидеть, ибо великой горой медной огражден он, в воротах же его шестикрылые херувимы с пламенным оружием стоят. Иди, Александр, туда, откуда ты пришел, следуй течению четырех рек, которые из рая текут; во вселенную пойди, ничего больше этого увидеть не можешь. Имена рекам этим — Гион, Фисон, Тигр, Евфрат». Александр с острова пошел, и все его любезно целовали. Александр же сказал им: «Если бы не забота моя о македонянах, чтобы они в чужих землях не пропали, здесь с вами остался бы я и во второе пришествие Божие рядом с раем находился». Иовант ему сказал: «Иди с миром, Александр, всей землею овладев, сам в нее придешь».

И направился Александр направо от востока. И, пройдя оттуда с войском своим десять дней, Александр поля некоего достиг, на котором был глубокий ров. И чтобы через него перейти, мост железный сделал и по нему войско свое провел все, на мосту же надпись сделал по-гречески, по-египетски и по-персидски: «Царь Александр до края земли дошел и по этому мосту войско свое перевел». И оттуда четыре дня пройдя, до темной земли дошел.

И тут избранные македоняне на кобылах, имеющих жеребят, в темноту вошли, а жеребят в лагере оставили. И ночь одну ходили там. Антиоху же Александр лечить войско велел. А сам сказал тем, кто туда пошел, чтобы всякий человек взял бы что-нибудь — камень, или дерево, или землю. И те, кто повеление исполнил, много золота вынесли, а кто повеления не исполнил, те сильно раскаивались, потому что исполнившие повеление вынесли драгоценные камни и жемчуг крупный и прочее.

И оттуда четыре дня шли они, и тогда встретились Александру две птицы человекообразные, и они ему сказали: «Царь Александр, зачем гнев на себя навлекаешь, пребывая в этих землях? Иди не медля, ждет тебя Индия вся и Пор великий; придя, господство его разрушишь. Вправо иди и более удивительное, чем прежде, увидишь».

СКАЗАНИЕ ОБ ОЗЕРЕ, ОЖИВЛЯЮЩЕМ РЫБ, И ОБ ИСПОЛИНАХ, И О СОЛНЕЧНОМ ГОРОДЕ, И ОБ ОДНОНОГИХ ЛЮДЯХ

И когда Александр шел от темной земли шесть дней, до озера некоего дошел, и тут они лагерем стали, и начали искать, что поесть. Повар же Александра хотел вымыть в озере сушеных рыб, — когда же их в воду опустил, рыбы ожили и в озеро уплыли. Александр, услышав об этом, удивился и всему войску купаться велел, и, вместе с конями своими искупавшись, все здоровы и крепки были.

И пройдя от того места двенадцать дней, на другое озеро пришел Александр, в котором вода была сладкой, как сахар. По берегу его он ходил, собираясь искупаться. И вдруг рыба из озера того выскочила; Александр, увидев ее, побежал, рыба же преследовала его и бросилась на берег. Александр схватил рыбу, разрезал и нашел в чреве ее камень с гусиное яйцо, который светился как солнце; Александр его вместо фонаря на копье посреди войска ставил. В ту же ночь жены из того озера вышли и около войска ходили, дивными, чудесными голосами красиво и печально пели. Македоняне, услышав, дивились этому шесть дней. И оттуда пришли в некое лесистое место, и там люди на них напали — выше пояса люди, а от пупа вниз — кони, исполинами они называются. И много их было, на Александра напали, стрелы имея при себе и луки. На стрелах же их не было железных наконечников, но прикреплены к стрелам наконечники из камня адаманта. Увидев их, Александр велел большой ров выкопать, и тростником и травою его прикрыть, и на бой их велел выманить. И они на бой пришли, о ловушке, сделанной для них, не зная. Александр с войском на них напал и многих убил, а много других в ров упало, десять тысяч их живыми схватил и во вселенную привел; настолько они быстры были, что никто не мог от них убежать, и такие они были стрелки, что никогда не промахивались. Их Александр оружием снабдил, стрелы и мечи научил их носить, и много они ему в битвах помогали. Когда же во вселенную их привел и холодный ветер подул на них, все они умерли. Александр же, пройдя от того места сто дней, к пределам вселенной приблизился.

И тут в Солнечный город пришел, и в храм Солнца вошел, и нашел тут письмена, в которых о смерти его было написано. И оттуда десять дней пройдя, встретил одноногих людей, одеяния же у них были овечьи. И много их схватили, и к Александру привели. Александр же спросил их: «Кто вы такие?» И сказали они: «Царь Александр, смилуйся над нами, отпусти нас, из-за немощи своей поселились мы в этих пустынях». Александр велел их отпустить. Они же, отойдя, на вершины гор взошли и, по камням прыгая, начали над Александром смеяться, говоря: «О глупый Александр, всех перехитрил ты, а мы тебя перехитрили. Как же ты отпустил нас, когда мясо наше лучше всех мяс, а кожа наша настолько тверда, что ее железо не берет; и богатств у нас много — крупному жемчугу и камням многоценным нет числа». Александр посмеялся и сказал: «Поистине всякая сойка от языка своего погибает». И, сказав это, войску своему велел приготовиться к бою без оружия, и, на гору с войском взойдя и окружив ее, две тысячи живыми схватили и в лагерь их привели; и велел с них кожи сдирать и эти кожи сушить. Мясо же их персам и египтянам дал есть. В логовищах их много камней драгоценных нашел — без числа. И, пройдя шесть дней, к индийским границам пришел. Тут Александр сделался весел, хотя много месяцев до этого не смеялся, — с тех пор как о смерти своей узнал, всегда печален был. Ведь и всякий человек, о смерти своей узнав, от радости к печали переходит.

И когда он на границы индийские пришел, Пор, великий царь, услышав об этом, вестника к Александру послал с грамотой: «Пор, великий индийский царь, равный индийским богам, Александру, македонскому царю, пишу. Смерть персидского царя Дария много тебя превознесла, и из-за глупости своей ты пострадаешь. Не знаешь ли, что от войска моего не может укрыть тебя вся вселенная? Ибо, когда я разгневаюсь, вся поднебесная противостоять мне не может. Оставь глупость свою, моли прощение от меня принять, и дани, что от земель взял, принеси мне, сам же в Македонию беги, о жизни своей заботясь. Если же этому не подчинишься, не только в Македонии не сможешь укрыться, но и во вселенной не укроешься». Александр быстро грамоту прочел и к Пору свою написал: «Александр, царь над царями, не своею доблестию, но Божиим промыслом, великому Пору индийскому пишу. Ты мне пишешь, что победа над Дарием меня превознесла. Знай, что Дарий уподоблял себя богам, так же как и ты, я же богов ваших победил. Ты не велишь тебе сопротивляться, но если ты сильнее богов, почему Дарию не помог, или же мог, но не посмел? Я же с помощью Бога Саваофа на тебя не как на бога, но как на подвластного человека иду, ибо человек недостоин называться Богом, Бога никто никогда не видел. Ты же со всею силою своею на бой иди, чтобы тем большей чести македонян удостоить — с тем большею храбростью разобью тебя. Если живым тебя схватим, то не на Макаринский остров пошлем, где, ты думаешь, боги твои пребывают, но в ад в глубинах земли, и с ними вместе терпеть муки будешь, ибо они там, в геенне, как мне Иовант, макаринский царь, сказал. Будь доволен оброками своими».

И эту грамоту Александр дал послу Пора, сам же письмо матери своей Олимпиаде и учителю своему Аристотелю написал в Македонию: «Царь Александр царице Олимпиаде, матери моей, и Аристотелю, наставнику моему, приветствие пишу. Четыре года минули, мать, как я вам не писал, сердцем болеете об этом вы много лет, думаю, и мы мыслями многими обуреваемы, и как корабль, многими обуреваемый волнами, так сердце наше потоплено печалью о вас. И часто вас во сне, сердечной привязанностью к вам влекомый, видел и печальных, и радостных. Ибо ум во сне далеко простирается и видит далекое. И, ото сна восстав, обманчивое видение упустив, печалью объят был, и, от сна восстав обманного, в немалой скорби буду. И так страдают все, кто сердечную любовь имеет. Ибо знаю твою неизреченную любовь к единородному сыну, и о твоей любви ко мне мое сердце свидетельствует, любовь сердцу печаль и радость указывает. И по этому всему к согрешению нашему милостива будь и согрешения наши прости нам; ибо не от нелюбви, как я уже писал вам, посылать письма я не мог. С востока идем и в Индийской стране остановились; все удивительное, что случилось, это письмо вам расскажет. Вы уже знаете, так как я писал вам прежде, что персидское царство мы покорили и царя их убили, дочь же его я взял в жены себе и вместе македонян и персов соединил. И с ними в Иерусалим пришел. И узнал, что люди этого города в великого Бога веруют, и увидел, что это самый сильный Бог, сильнее всех богов ваших. И я поклонился ему, и уверовал в него. Имя ему — Бог Саваоф, невидим человеческими глазами, но умом только постигаем. И оттуда в Египет пришел, и тут египетского царя увидел на столпе, того, что царство свое оставил и в чужую бежал землю. Имеющий разум да разумеет. И тут эллинских богов отверг, и, помощью Бога Саваофа, славимого серафимами, вооружась, из Персиды к краю земли ходил. С тех пор, как писал вам, страны и места пройдя трудные, горы непроходимые и поля необозримые, до диких людей дошел, которые некогда великого и сильного Сонхоса-царя убили. И статую царя Сонхоса нашел на высоком столпе, из чистого золота сделанную, и на том столпе высоком о поражении его написано, как его дикие люди разбили. Я же, помощью Бога Саваофа, их разбил, и, оттуда пойдя с войском своим, леса многие прошел, ширина которых — день хода, и до царства Ираклия и Семирамиды дошел. И статуи их на столпах высоких из золота сделаны были. И оттуда к востоку отправился и нашел разных людей, шесть рук и шесть ног у них было, и зверей, которых описать вам не могу. И Макаринских островов достиг, и здесь богов ваших хотел увидеть, и ни одного не нашел, напротив того, макаринский царь, поклявшись, сообщил мне, что эллинские боги в глубинах ада терпят муки. И, острова эти пройдя, видел место, что Эдемом называется, где праотец наш Адам жил, в котором Бог рай посадил на востоке. И когда я хотел пойти туда, мне макаринский царь не велел, говоря: “Не может человек во плоти рай видеть, ибо пламенным оружием охраняется он, и оно опалит тебя”. Услышав это, я во вселенную возвратился, и, не зная пути, мы следовали по течению четырех рек, что из рая во вселенную текут, и, в правую сторону идя, через год во вселенную вышли, и на землю индийскую на индийского царя Пора идем, и в битву с ним вступить думаем, чтобы скорее исполнилось повеленное. И в здравии пребывайте, госпожа моя мать, с моим наставником Аристотелем, и нам о себе пишите».

СКАЗАНИЕ О ТОМ, КАК ПРИШЕЛ АЛЕКСАНДР НА ИНДИЙСКОГО ЦАРЯ ПОРА И ПОБЕДИЛ ЕГО

Пор же, индийский царь, со всей вселенной войско свое собрал и смотр ему сделать велел, и было у него войска тысяча тысяч и десять тысяч львов, обученных для войны. И когда эту несказанную силу Порову увидели македоняне и другие народы, то сильно испугались, думали Александра выдать Пору, индийскому царю. И сказали: «Сами жизнь свою выпросим у него», в Македонию думая бежать. Птолемей же, воевода Александра, узнав об этом, Александру сообщил. Александр, услышав об этом, войско свое к себе призвал и сказал: «О любимые и могучие македоняне, всех народов сильнейшие и лучшие витязи, вы весь свет завоевали и сильнейших врагов победили, а теперь испугались трусливых и немощных индийцев. Не могут они нас победить, как вам это кажется. И если я опостылел вам, то сами меня убейте. Если же вы ждете от Пора добра, то сам я к нему ради вашего блага пойду. Но знайте, македоняне, если Александра погубите, Македонию больше не увидите, будете в порабощении у всех народов и бесславно в чужих землях умрете. Не было такой чести вам при отце моем Филиппе от всех народов, как теперь, когда вы со мною царствуете. Знайте, что мне трех локтей земли хватит, а вас вся вселенная не укроет. Знайте, что, раз вы измену эту явили ныне, в конце времен станет подвластным государство ваше персам, и, вас всех погубив, отеческую землю вашу, Македонию, они захватят. Я же теперь к Пору иду на бой, если его убью, то я победитель всей земли, а не вы; если же он меня убьет, то вы все бесславно умрете». Македоняне, слыша это, плакали и, обступив Александра, сказали: «Великий царь Александр, лучше нам вместе с тобой умереть, чем без тебя жить долго. Измену же эту не мы проявили, но изменчивые, трусливые персы, соседи они индийцам, и пугают нас. А нас индийцы уже знают». Услышав это, Александр на персов разгневался, в женские одежды одел их и платки женские на головы им повязал.

И велел он к бою всем готовиться. Войско свое осмотрел, и было у него шесть тысяч тысячей. И грамоту в Перейду написал к Филону, которого послал прежде к царице Роксане, чтобы персами правил: «Александр, царь над царями, моему любимому Филону. Знай, что, всю покорив землю, мы до Индии дошли и против Пора, индийского царя, стоим. И как только грамоту мою получишь, тотчас со всем западным войском в Индию иди, а ко мне пошли вестника, чтобы я против Пора вышел». И Александр на бой с Порой пошел. И когда сблизились два войска, Пор выпустил вперед десять тысяч львов; Александр же против них много буйволов неприрученных пустил. Львы с ними сразились и возвратились к своему войску. Александр войску своему на три части разделиться велел. Пошли они на бой, и, когда в трубы военные затрубили, съехались оба войска. Потом Пор в лагерь свой отступил, Александр тоже. В этом бою у Пора убили двести тысяч людей, а у Александра тридцать пять тысяч и македонян пятьсот. Узнав об этом, Пор к войску своему пришел и сказал: «О могучие вельможи, сатрапы индийские, вот с македонянами бились мы и побиты ими, что сделаем теперь?» Они же ему ответили: «Великий царь Пор, не людей посылай на бой, а больших елефантов и диких львов». И Пор привел сто тысяч елефантов, что значит «слонов», и башни на них деревянные сделав, и в каждой башне было по двадцать человек вооруженных, — и они на бой с Александром пошли. Александр же велел своим воинам на коней колокольчики повесить, и на бой быстро пошел, и пеших воинов двести тысяч повел с собою, которым ноги слонам подрезать велел. Слоны, услышав звон колокольчиков, испугались и побежали. Здесь у Пора Александр убил четыреста тысяч, у Александра же убили тысячу пятьсот. Пор, все свое войско взяв, переправился через реку, называемую Алфион, — на кораблях через эту реку переправлялись. И Пор на берегу реки со всем своим войском стоял, со всеми силами.

И в это время Филон из Персиды с огромной силою пришел к Александру с тысячью тысяч воинов, и сто тысяч коней откормленных Александру привел, тысячу тысяч верблюдов для разных нужд, и привез ему диадему многоценную и венец бесценный от царицы Роксаны и тысячу мер золота. И, стоя перед Александром, Филон сказал: «Милый мой государь и всем царям царь, великий хонкиарь и наасарь, царь Александр. Не следует нам, стоя против индийского царя Пора, долго медлить, но сразу на них нападем, как на трусливых и плохих воинов». Александр приходу Филона рад был весьма. Македоняне, узнав о приходе Филона, стали храбрее, а индийцы, услышав о нем, страхом были объяты. Филон же Александру сказал: «Великий царь Александр, пока Пор против нас стоит, то и войско его храбро; но пусти на них меня с отдохнувшим войском моим». Александр сказал ему: «Войско Пора сильно, а река эта непроходима для конских ног». Филон же ему сказал: «Македонские воины непоколебимы, а македонским коням ни одна река не страшна. Славою же твоею одень меня и молитвою твоею покрой меня, и пошли меня против Пора, ибо многое может слава сильного и достойного государя; славе твоей, Александр, ни горы не противостоят, ни реки, ни леса. Не подобает тебе с Пором сражаться, ибо много царей подвластных у тебя таких, как Пор; мне подобает с ним сразиться, а не тебе, ибо он индийский царь, я же, благодаря твоей милости, персидский государь, а персидское владение индийскому равно». Александр ему сказал: «Как через реку перейдешь?» А он ему ответил: «Увидишь как». Александр дал ему тысячу тысяч всадников и еще тысячу тысяч пеших воинов. И Филон велел каждому всаднику пешего за собой на коня посадить с мечом. И так они стояли; когда же войско Пора начало обедать, Филон со всем войском бросился в реку и ее из русла вытеснили в поле перед ними, многие вымокли, а задние посуху перешли реку. Когда же переправились, пешие воины с коней сошли, и напав на лагерь, в битву вступили и конные, и пешие. Александр храбрости Филона подивился и, сделав то же, что и Филон, реку перешел. Индийцы после долгой битвы побежали. Александр, преследуя их, многих убил, а других в плен захватил. Из войска Пора тысяча пятьсот людей убито было. Пор же с боя бежал и, плача, говорил: «Увы мне, несчастному, сильные пали, а немощные перепоясались силою; македонский царь силу Дария победил и к волосам моим как репейник прилип, и силу мою разрушил. Их и Алфионская река удержать не может». Александр, заняв лагерь Пора, послал покорять землю Индийскую. Пор же, в столицу свою вернувшись, к соседним народам послал, сообщая им: «Знайте, друзья и братья мои, что, вселенную захватив и убив царя Дария, македонский царь Александр до нас дошел; трижды меня разбил и силу мою разрушил, к реке Алфион пришел и землю мою завоевывает. И прошу вас на помощь ко мне прийти, — ведь если меня победит, вы противостоять ему не сможете». Услышав это, северные народы тотчас пришли к Пору на помощь; было же их шесть тысяч тысячей, у Пора четыре тысячи тысячей, у Александра же одна тысяча тысяч. И, приготовившись, на бой вышли.

И когда встали другпротив друга два войска, Александр велел пойти Филону послом к Пору с такой грамотой: «Александр, наасарь, великий хонкиарь, Пора, индийского царя, приветствует. Знай, что склоненную голову и меч не сечет; если бы Дарий мне покорился, государем над всем своим был и жизнь сохранил бы. И ты, ему в гордыне уподобляясь, очень превозносишься, — не знаешь ли, что всякий возносящийся унижен будет. И большим врагом индийцев ты оказался, которых из-за безумия своего на смерть ведешь. И если индийцы тебе милы, — а мне македоняне милы, — отныне довольно войскам нашим сражаться. Мы с тобой будем сражаться, ибо не должен из-за Александра и Пора весь свет погибнуть и опустеть; и если ты меня убьешь, государем над всем моим будешь, если же я убью тебя, то по справедливости всей Индии государем стану. Если жизнью своей дорожишь, правь землею своею, а мне дани давай и войско. Что тебе из этого угодно, мне напиши». Эту грамоту Филон взял и к Пору пошел. Пор же ее перед индийцами прочел и, обрадовавшись, сказал: «Я с тобою сражаться буду, а войска наши пусть в стороне стоят». И к Филону обратился: «Это ты государь персов, преемник Дария?» Филон сказал: «Я — Филон, преемник Дария, любимец Александра, государь персов и сосед финикийцев и Лидонской земли». Пор же ему сказал: «Отныне Александр не будет править, так как от руки моей умрет; ты же, о жизни своей заботясь, на мою сторону стань и, оставаясь государем у персов, Индии получишь четвертую часть». Филон ему сказал: «Я ныне государь персов. Ты мне четвертую часть Индии даешь, Александр всю Индию мне дал; когда ее покорит, тогда мне в ней царствовать». Стоящие тут индийцы сказали Филону: «Как можешь так с сильным царем говорить?» Филон им ответил: «У сильного государя посол свободен, он верный слуга и страха не имеет». Пор же Филону сказал: «Стань моим, и дочь мою отдам тебе, и по смерти моей государем всей Индии будешь». Филон ему ответил: «Поверь мне, Пор, что весь поднебесный мир не может заставить меня отказаться от любви к Александру, потому что весь мир недостоин одного волоса с его головы». И, сказав это, Филон к Александру отправился, сказав Пору: «Поезжай скорее на бой, ждет тебя Александр уже при оружии на своем великом коне». И Александр в своем вооружении выехал, и Филона спросил: «Каков Пор?» Филон же сказал ему: «Телом велик и толст, но гнил; иди, убить его должен, ибо судьбе твоей Всеведающий помогает». Александр же, имя Бога Саваофа призывая, сказал: «Великий Боже, почивающий на святых, помощником мне будь ныне против индийского царя Пора. Един свят Господь Саваоф». И, сказав это, в руку копье взял, и поехал навстречу Пору. Пор же против него выехал с войском своим. И, сблизившись, копьями ударили друг друга, и копья обломились, рогатины извлекли и ими сто раз сразились, мечи вынули и их притупили. Тогда приблизился Александр к Пору и сказал: «Так-то ты верен слову своему, Пор, — войско твое помощь тебе посылает». Пор на войско оглянулся, чтобы их остановить. Александр Дучипала сильно пришпорил, и, к Пору быстро подскочив, мечом его под правый бок ударил, и пронзил его. А Дучипал коня его зубами за шею схватил и к земле пригнул; Пор упал с коня и бесславно душу свою отдал. Индийцы же, увидя это, пустились в бегство. Александр пошел за ними, преследуя, три тысячи их убили и многих в плен захватили. И, взяв тело Пора, на золотом одре его положил, и в столицу его Илиюполь принес. Царица же его Клитемищра, волосы свои до земли распустив и одеяние многоценное на себе разодрав, с двумястами тысячами вельмож с плачем великим и рыданием тело Пора встретила. Александр велел положить его на золотом одре, и венец ему на голову возложил, и вместе со всем войском оплакал его, и велел с большой честью похоронить.

Пробыв тут двенадцать дней, Александр в Илиюполь вошел. И когда ввели его в царство Пора, столь много дивного внутри он увидел, что ни око никогда не видело, ни ухо не слышало. Дворец Поров был в четыре полета стрелы длиною и очень широк, стены золотые, и кровля вся золотая, и столпы золотые, жемчугом и камнями украшены; и битвы со всеми великими царями изображены были во дворце, и двенадцать месяцев в образе людей изваяны были, и двенадцать добродетелей человеческих сделаны из золота в виде женщин, каждая так, как ей должно, и часовник месячный, и смена фаз луны вверху палаты той изображены были. И привели к нему тысячу тысяч коней тучных Поровых и сто тысяч коней индийских под сетчатыми попонами, привели ему сто тысяч охотничьих львов Пора, двадцать тысяч пардусов, принесли тысячу тысяч доспехов, и корону Пора из камня сапфира, и многоценный перстень Пора из камня аметиста, и блюд настольных сто тысяч, бивней слоновых восемь тысяч, и многоценных кубков настольных, камнями, жемчугом и золотом украшенных, тридцать тысяч, и множество других прекрасных вещей, так что невозможно рассказать. И тут Александр год пробыл со всем войском своим и любимца своего, Антиоха, сделал государем над индийцами.

СКАЗАНИЕ О ЦАРЯХ И КНЯЗЬЯХ МНОГИХ, И О ЖЕНАХ МАЗАНЬСКИХ, И О МЕРСИЛОНСКОМ ЦАРЕ ЕВРЕМИТЕ, ИМЕВШЕМ ПОД СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ НЕЧИСТЫЕ НАРОДЫ, КОТОРЫХ АЛЕКСАНДР ЗАКЛЮЧИЛ, И О ЦАРИЦЕ КАНДАКИИ УСЛЫШИТЕ

Когда услышали соседние цари о поражении Пора, пришли к Александру многие цари и князья, и поклонились ему, и дары принесли многочисленные. Александр же на Мазаньскую землю пошел, и велел город мазаньских жен осадить, и воевать с ними упорно. Но столь эти жены искусно оборонялись, что никто победить их не мог. Александр, услышав это, удивлялся. А жены эти послали к Александру посла с грамотой: «Весть наших ушей достигла, о миродержец царь Александр, что ты, весь мир покорив, с женским полом сражаться хочешь. Но думаем, что тебе не следует с нами воевать, ибо не знаешь, что тебя ожидает. Если нас победишь, немного тебе от этого чести будет, а если мы тебя победим, то большой позор тебе будет. И просим тебя, не откажи нам в мольбе нашей и образ свой пришли нам, чтобы он вместо тебя над нами царствовал. А тебе мы даем дары многоценные честные — золото, драгоценные камни и жемчуг, сто жен и венец царицы нашей Клитевры. Жены эти прекрасные для тебя и твоих вельмож. Смилуйся над нами, малое наше приношение как от верных рабов своих прими и обнадежь нас своим ответом».

Александр принял грамоту, а красотой тех жен удивлен был. И грамоту в ответ написал: «Александр, царь над царями, сестру мою Клитевру, мазаньскую царицу, приветствую. Грамоту вашу получил, и написанное вами знаю, и за дары ваши благодарю вас. Но не следовало вам красивых жен к нам присылать, ибо мы победители всех мужей на земле и не хотим, чтобы жены нас победили. Копье мое к вам послал, пусть среди вас царствует вместо меня, и войско тридцать тысяч ко мне присылайте на помощь, так так хочу пойти на мерсилонского царя Евремита, не желающего мне подчиниться». Воевода Птолемей, стоя тут, сказал в шутку: «Царь Александр, сделай меня царем и владетелем над этими женами; а если же царства их не дашь, так хоть этих сто дай, чтобы я их проводил». Александр посмеялся и сказал: «Ты воевода всего войска моего, а одной из них достаточно, чтобы победить тебя». Птолемей же ответил ему: «Царь Александр, велик ты, а испугался их».

И оттуда Александр пошел на мерсилонского царя Евремита. Евремит, узнав об этом, все войско свое собрал, восемь тысяч воинов, и навстречу Александру пошел, и послал людей, чтобы передовой отряд Александра захватили. Александр отправил воеводу Селевка с тысячью тысяч войска и в некоем месте укрыться велел ему. Евремит с войском своим выступил против Александра, но Селевк неожиданно напал на него, разбил и, взяв его в плен, к Александру привел, и велел Александр голову ему отсечь.

Нечистые же народы, услышав это, испугались и к северу побежали; Александр преследовал их до высоких гор, которые Северными холмами называются, и видя, что место подходящее, велел их там запереть, чтобы они больше во вселенную не вышли. И тут став, помолился Богу и невидимым силам, сказав: «Всевышний Боже, услышь меня, ибо нет для тебя невозможного, что ты сказал, то и стало, ты велел — и создалось; ибо ты единый, предвечный, безначальный, невидимый Бог, и твоим повелением, и твоим именем сделал я все это, ты дал в руки мои весь мир; молю всехвальное имя твое, просьбу мою исполни и этим двум горам вели сойтись». И тотчас две горы сошлись, на двенадцать локтей друг до друга не дойдя. Увидев это, Александр прославил Бога, и ворота медные сделал тут, и замазал их сунклитом. Сунклит же имеет такое свойство — ни огонь его не берет, ни железо. За воротами же в три поприща терновник посадил; и так заключил нечистые народы. И те ворота Аспидскими называются. Вот какие народы заключил Александр: готти, магогти, анагосии, агиси, азанихи, авенреси, фитии, анвы, фарзании, климеади, занерииди, теании, мартеани, хамони, агримарды, ануфиги, псоглавые, фердеи, алане, сфисони, кенианиснеи, салтари. Это были нечистые народы, и их Александр заключил по причине их нечистоты. И оттуда опять во вселенную возвратился, многие города и острова покорив.

Услышав о его приходе, Клеопила Кандакия, амастридонская царица, искусного художника послала, чтобы он написал портрет Александра. Тот написал и принес Кандакии. Царица же, красоту его видя, удивлялась и в спальне своей этот портрет хранила; знала она о хитрости Александра, что он сам на разведку в разные города ходит и что получил царство Дария, побывав там под видом посла. Зная об этом, царица Клеопила Кандакия надеялась захватить его. В то время Александр царствия царицы Кандакии достиг. А царица Кандакия Пору, индийскому царю, сватьей была, так как сын ее Картор дочь Пора взял в жены. Александр подошел к Амастридонской земле. Узнав об этом, агримский царь Кандавлус, сын царицы Кандакии, из царства своего бежал вместе с женой и богатством к матери своей, Клеопиле Кандакии, амастридонской царице. Евагрид, силурский царь, видя его бежащим из-за страха перед Александром, вышел против него и разбил, и жену его, и дочь, и все богатства его взял. А Кандавлус с сотней всадников в Амастридон, к матери своей, бежал. Воины же Александра захватили его и спрашивали: «Кто ты и откуда?» Он же сам им все о себе рассказал. Они привели его к Александру. Александр же, услышав, что Кандавлус, сын царицы Кандакии, схвачен, вместо себя воеводу Антиоха на царском престоле посадил, а сам как один из вельмож перед Антиохом стоял, ибо хотел в Амастридонское царство сходить и его разведать. И Антиоху сказал: «Прикажи, чтобы я его перед тобою поставил, и о всем его расспроси, и мне его передай». Антиох велел привести Кандавлуса. Александр пошел и привел его к Антиоху. Кандавлуса же Антиох спрашивал: «Откуда бежал и как в руки мои попал?» Тот сказал: «Страшась тебя, бежал к матери моей, амастридонской царице Кандакии. Евагрид же, сосед мой, силурский царь, напал на меня и разбил, и все богатства мои взял, и жену, и дочь мою. Я один с боя убежал и твоих воинов встретил; они меня схватили и к тебе привели. На мне исполнилась ныне притча о некоем злосчастном человеке, который, убегая ото льва, влез на высокое дерево, стоящее на берегу озера, и, на ветвях его поместившись, от страха перед львом избавился, но, на верх дерева, выше себя, посмотрев, змея увидел, собирающегося его проглотить, и, не зная, что ему делать, воскликнул: “Со злосчастными все беды случаются”. И, сказав это, в озеро прыгнул, говоря: “Лучше мне крокодилом в один миг съеденным быть, чем от льва или от змея принять горькую смерть”. Так и со мною случилось, царь Александр: испугавшись тебя, я бежал и на воинов твоих натолкнулся». Антиох, на царском престоле сидя, сказал Кандавлусу: «Злосчастным все беды выпадают, и от них они наконец умирают. Ты же, злосчастный, поскольку ко мне попал, от несчастья избавился, я тебе жену твою возвращу, и дочь твою, и все богатства твои, все свое получишь, а я буду твоим гостем и другом». И сказал Александру: «Воевода Антиох, войско мое возьми и на Евагрида, силурского царя, пойди; и если жену Кандавлуса, и дочь, и богатства его добром вернет, приведи его ко мне для примирения, если же не возвратит, то всю землю его покори и города его разори, а его связанным ко мне приведи. И когда это выполнишь, к матери его Клеопиле Кандакии, амастридонской царице, послом тебя пошлю». Услышав это, Кандавлус клобук снял и Антиоху в ноги поклонился, думая, что это Александр, и сказал: «О великий царь Александр, всем несчастным ты помогаешь, и за столь великую добродетель всего света царем Бог тебя сделал; поскольку же я тебя удостоился видеть, то все мое горе в радость для меня обратилось». И сказав это, Кандавлус Антиоху поклонился. Александр же, за руку его взяв, в лагерь свой отвел.

И пошел на Евагрида, силурского царя, взяв с собою четыреста тысяч отборных воинов. И когда они шли, Александр Кандавлуса спросил: «Если жену твою возьму и в руки тебе передам, чем отблагодаришь меня?» Кандавлус же ему сказал: «Невозможно словом выразить то, чем обязан буду тебе, столько добра сделавшему, все богатство мое тебе отдам и голову свою в руки твои отдам. Сколько можешь, постарайся ради меня, и когда отсюда возвратимся, то Александра просить буду, чтобы отправил тебя послом к матери моей Клеопиле. И она вознаграждение великое и дары даст тебе, и третьим сыном у нее будешь». И когда дошли до земли Евагрида, Александр разделил войско на три полка: сто тысяч войска пленить землю послал, сто тысяч на Евагрида и сто тысяч в дубраве около города спрятал. И жителя той земли захватил, и, грамоту ему дав, научил его, что нужно сказать Евагриду: «Знай, царь Евагрид, что Александр, царь царей, государь всей земли и всего света, до этих мест дошел. И видя твое упорство и глупость твою, воеводу Антиоха прислал сюда, и он тебе говорит так: “Дани нам принеси, и жену Кандавлуса, и дочь его, и богатства его возврати. Если же этого не сделаешь, смертью злою умрешь”». Евагрид же, услышав это, разведку послал к Александру. Они же, к нему вернувшись, сказали: «Мало войска у Антиоха». Евагрид, услышав это, на бой с Александром пошел. Александр же спрятанное войско из леса вывел и Евагрида разбил; Евагрид, боясь Александра, сам, бросившись на меч, пронзил себя. Александр пришел к городу и полностью разрушил его, и богатства его взял, и Кандавлусу жену и дочь возвратил; и, взяв добычу, к своему войску пошел. Кандавлус же, придя к Антиоху, поклонился ему как Александру. Антиох ему сказал: «Все свое возьми и к матери своей иди». А Кандавлус отвечал ему: «Великий царь Александр, все мои желания ты исполнил и это мое прошение исполни — воеводу своего Антиоха пошли к матери моей; все, что ты желаешь, он совершит, ибо в этой войне я увидел, что он весьма мудр и искусен и верен тебе». Антиох же ему сказал: «Все, что желаешь ты, исполню». И Александра призвав, приказал ему: «Пойди, воевода Антиох, к Клеопиле, амастридонской царице, вместе с сыном ее Кандавлусом, и передай ей: “Царь Александр к границам земли твоей пришел и даней от тебя ждет. Если этого не сделаешь, со всеми силами своими на царство твое пойду”». Александр Антиоху сказал: «Вели грамоту написать к ней». Стоявший тут Кандавлус сказал: «Не нужно писать грамоты для такого мудрого посла, как ты». И оба поклонились Антиоху и ушли. Антиох велел подарить Кандавлусу многоценное одеяние македонское, кучму персидскую и коня индийского под крокодиловой попоной. Александр повел его в свой лагерь, с почетом принял его и, дорогими дарами одарив, послом к его матери пошел.

На пути Кандавлус много целовал Александра, говоря ему: «Поистине на всей поднебесной земле подобного тебе человека не видел; если второй подобный тебе есть у Александра, вот уж поистине всего света он царь». На это Александр Кандавлусу ответил: «Поверь мне, брат Кандавлус, много у Александра людей, которые больше и старше меня — Филон, воевода Птоломей, после него Селевк, а после него Андигон, и потом меньший из них я, Антиох». Кандавлус же ему сказал: «Всех их я видел, но тебя среди них наибольшим считаю, достоин ты над всеми царствовать». Александр же испытывал его, желая узнать, насколько он любит его. Тот же ему сказал: «Даже смерть вместо жизни приму, и если случится мне с тобою умереть, не разлучусь с тобою». И так беседуя, они до некой большой пещеры дошли. Кандавлус сказал Александру: «Любимый мой брат Антиох, говорят, что в этой большой пещере все эллинские боги находятся, после смерти своей в пещеру эту попадают. И если хочешь узнать о смерти своей, то, немного пройдя, сверни в сторону и в пещеру эту войдешь». Александр же ему сказал: «Так вот какова любовь твоя ко мне, брат Кандавлус, если велишь мне войти сюда?» Кандавлус прижал его к себе и, плача, сказал: «О любимый брат мой Антиох, не сказал я тебе: “Войди сюда”. Но сказал тебе, кто живет в этой пещере». Александр, немного пройдя, свернул в сторону и вошел в пещеру. Когда же вошел он внутрь, встретились ему некие зверообразные призраки. Он же имя Бога Саваофа призвал, и все в прах превратилось. Нечто чудесное и дивное в пещере той он увидел: много людей со связанными сзади руками: Геракла увидел здесь, и Аполлона, и Кроноса, и Гермеса, которых эллинскими богами считают. Александр видел, что связаны они цепями, и, подойдя к одному из них, о чудесных явлениях этих спросил. Тот же ему сказал: «Иди дальше, Александр, больше, чем это, увидишь. Все они были эллинскими царями, как и ты теперь, и за чрезмерную гордыню, так как они Богу небесному себя уподобляли, Бог на них разгневался и в пещеру эту велел их бросить; и души их здесь мучиться будут до конца времен. Когда же кончится седьмой век, в тартар огненный пойдут мучиться на бесконечные времена, навсегда». Александр же его спросил: «Кто такие эти зверообразные люди?» Тот ему ответил: «Это те, которые жестоко, без милосердия, царствовали». И Александр ему сказал: «Кажется мне, что где-то видел тебя». Он же ответил: «Тогда, когда ты на диких людей ходил». Александр спросил: «Как имя твое?» И тот ему ответил: «Я Сонхос, царь индийский, что некогда весь свет покорил, и гордынею вознесся, и на восток до края земли дойти хотел, — но дикие люди напали на меня, разбили и убили меня. И пришли ангелы, связали меня и в эту пещеру заключили. И здесь терплю муки за безумное мое превозношение. Берегись и ты, Александр, чтобы не вознесся и сюда не был приведен».

Когда Александр среди них ходил, он увидел и Дария, царя персидского. Дарий же, увидев его, печально заплакал и сказал: «О мудрый среди людей Александр, неужели и ты осужден здесь с нами быть?» Александр ответил: «Не осужден, но пришел вас видеть». Дарий же ему сказал: «Задержись немного, расскажу тебе нечто удивительное, что случится с тобою в пути. Знай, что у Клеопилы Кандакии, амастридонской царицы, есть портрет твой и узнает она тебя; но иди, не сомневайся, Бог, в которого ты веруешь, от руки ее избавит тебя. Здесь же не задерживайся». И опять Дарий со слезами к нему обратился: «Милый мой сын Александр, как персидское царство пребывает и какова любовь дочери моей Роксаны к тебе?» Александр же ответил ему: «Персия при мне благоденствует, как и при тебе, а Роксана, дочь твоя, со мною над всем светом царствует». И Дарий ему сказал: «Внутрь пещеры войди, там царя Пора увидишь». Александр, увидев Пора, сказал ему: «Великий индийский царь Пор, некогда ты богам уподоблялся, здесь же как один из ничтожных людей терпишь муки». Пор же ему ответил: «Так мучаются здесь все, что земною славою превозносились. Берегись и ты, Александр, и не превозносись, чтобы не был осужден здесь мучиться». И еще добавил: «Честь жены моей, Клитемищры, сохрани». Александр сказал: «Заботься о мертвых, а не о живых». И, сказав это, Александр из этой пещеры вышел, и, к Кандавлусу прийдя, нашел его плачущим, потому что тот думал, что Александр в пещере погиб. Когда же увидел его, то с радостью быстро подбежал к нему и, целуя его, сказал: «Зачем, брат Антиох, ты долго был там и этим напугал меня; но поистине убедился я ныне, что велико счастье государя твоего, царя Александра, ибо вижу тебя невредимым. Но скажи мне, что в пещере этой видел». И так, удивляясь оба, к царице Кандакии пришли.

Царица Клеопила, узнав о приходе сына, обрадовалась весьма и, встав со своего престола, его встретила; слышала она, что Александр убил его. Радостью великою возрадовалась и расспрашивала сына своего, желая узнать все, что случилось с ним. Кандавлус начал ей рассказывать, Александра же к матери своей подвел и сказал ей: «Вот Антиох, воевода Александра, он мне дал жизнь и жену мою и дочь от Евагрида освободил, и все, что случилось со мною хорошего, — все он мне сделал. Прими его вместо сына, мать моя, ибо он у Александра в большой милости». Царица же, услышав это, обняла Александра, целовала его много и сказала: «Добро пожаловать, сын мой, сильного государя посол, воевода Антиох». И красоту лица его видя, удивлялась и сказала ему: «Третьим сыном мне будешь отныне, Антиох». Александр встал и посольство начал править. Она же речам его и манерам удивлялась и, глядя на него, подумала, что это и есть Александр. Любезно его целовала и сказала: «Хотела бы, Антиох, чтобы ты от нас не отъезжал, но вместе с моими сыновьями и со мною бы царствовал, а к Александру не возвращался; но поскольку это невозможно, то встань, и в царский дворец войди, и царские мои богатства посмотри, и что захочешь, то возьми. И дам тебе грамоту к Александру, и дани ему дам; посла моего пошлю к нему с тобою и с великою честью отправлю тебя к нему». И, сказав это, Александра взяла за руку, и в царские палаты его ввела, и тут показала ему нечто чудесное — много царского жемчуга, множество камней и неисчислимое количество золота. И ввела его в свою спальню и, на портрет его глядя, сказала: «Что тебя из всего, что в доме моем видел, Александр, привлекло?» Он ужаснулся и сказал ей: «Антиох мое имя, я слуга Александру». Царица же сказала: «Я знаю, что ты Александр, не подобает тебе называться Антиохом. Если в знание мое не веришь, на портрет этот посмотри и черты облика своего узнай». Он ответил: «Поистине похож я на Александра, за это он любит меня весьма». А она сказала: «Ты — сам Александр; воистину я ныне царицей всего света стала, ибо царя всего света в руках своих держу. И знай, царь Александр, что по своей воле ты вошел сюда, но по своей воле отсюда не выйдешь». Услышав это, Александр изменился в лице, заскрежетал зубами и, озираясь вокруг, обдумывал, что ему делать. Царицу в спальне решил убить, а самому, до коня добежав, броситься навстречу либо смерти, либо спасению, думая: «Лучше великому господину честно умереть, чем позорно жить». Царица Кандакия, видя, как он изменился в лице, к дверям отступила. Александр, схватив ее, сказал: «Не выйдешь отсюда, но здесь бесславно умрешь. Я же, убив тебя, во двор выйду и обоих сыновей твоих убью и сам с ними умру честно». Тогда царица Кандакия радостно подошла к Александру, и, прижавшись к нему и за шею его обняв, любезно поцеловала, и сказала ему: «О великий Александр, сын мой и господин, не печаль мое сердце и беды для себя не предполагай, ни смерти от меня не бойся, ибо я убить тебя не думала. Ныне же поучу тебя, сына своего, многими дарами почтив тебя, к войску твоему отпущу тебя с честью, ибо недостойно такого человека на земле погубить, мудростью и храбростью отличающегося, но следует охранять и почитать. Тот, кто захотел бы тебя убить, для всего света стал бы кровным врагом. Головою твоею и жизнью весь свет держится, и мир страхом перед тобою существует. И не подобает мне всех глав отсечь голову. Хотела бы сыном тебя иметь, Александр, и с тобою стать всего света царицей. Поэтому успокойся, не так я безумна, как это тебе кажется, чтобы, лишив тебя жизни, весь свет поколебать, ибо весь мир недостоин одного волоса с твоей головы. Но как настоящая мать твоя хочу укорить тебя: больше не ходи, Александр, послом, ибо не знаешь превратностей судьбы. Не следует тебе, всех глав главе, рисковать своею головою, ибо смертью своею весь мир погубишь». Александр поклонился ей и сказал: «Отныне матерью мне будешь, как Олимпиада».

Кандакия поцеловала его и, за руку взяв, повела во двор. В то время прибыл сын ее Дориф, сторожевыми отрядами Александра разбитый; едва сам убежал, а войска своего лишился. И услышав, что Антиох, воевода Александра, послом к его матери пришел, поспешил к ним, намереваясь убить Антиоха. Кандакия, узнав об этом, сказала Дорифу, сыну своему: «Не следует тебе этого делать, ибо Александр брата твоего от беды избавил, жену, дочь и все богатства вернул ему и живого к нам отпустил с почетом, от гибели избавив его, от Евагрида, силурского короля, и посла к нам прислал, любимца своего Антиоха, с любовью к нам и миром. А ты, вместо добра и чести, которые следует нам ему воздать, голову ему отсечь хочешь. Ныне, сын мой, лучше тебе умереть, нежели посла Александра в доме моем убить». Дориф же матери своей не хотел повиноваться, говоря: «Ты одного из людей Александра не даешь мне убить, а он моих людей много тысяч убил. Верь мне, мать моя, что Антиох жив не будет». И это услышала жена Кандавлуса, и, поспешно прибежав к Кандавлусу, сказала: «Знай, что брат твой, Дориф, хочет убить мечом любимого тобою Антиоха». Кандавлус, услышав это, быстро пришел к ним во дворец и увидел там Дорифа, держащего обнаженный меч, и мать, которая держала его за меч, не давая ему убить Александра. Тогда, подбежав, он меч из руки брата выхватил и хотел его им ударить. И начал корить его, говоря: «Недостойный трус, если храбрым себя считаешь, сам с ним попытай своего счастья; ибо истинно говорю тебе, когда он возьмет меч, то сто таких, как ты, убьет, и противостоять ему не смогут; если храбрым считаешь себя, иди и убей его посреди войска Александра, ибо, убив его здесь, всех нас этим погубишь. Тебя же вся вселенная от Александра не сможет укрыть, ибо Александр, государь его, одним ударом меча убил великого Пора индийского, тестя твоего». Кандакия же внутрь вошла и вывела Александра во двор. Увидев его, Дориф подошел к нему, намереваясь его убить. Александр взялся за свой меч и сказал Дорифу: «Вижу, убить меня хочешь, но знай, что и сам смертью умрешь; не так македонянам смерть страшна, как ты думаешь. А если меня, посла Александра, убьешь и государь мой Александр искать меня придет, где укроешься? Поверь мне, что и в утробе матери, откуда ты вышел, — и там укрыться не сможешь. И если бы Александр, государь мой, знал, что царица Кандакия послов убивает, не послал бы меня к вам, но со всеми силами своими, без посла, пришел бы сюда». Дориф, услышав это, испугался. Кандакия же царица сказала Александру: «Мудрый разумным образом всякий страх сердца мудростью языка покрывает». И вместе с Кандавлусом, сыном своим, Александра за шею обняла и с Дорифом его примирила. И после того как он долго гостил тут, дарами его одарила; и подарила ему царица Кандакия венец свой с камнями и многоценным жемчугом. И тайно сказала ему: «Возьми это, Александр, отнеси дочери моей, своей жене Роксане». И подарила ему перстень с четырьмя камнями, искусно соединенными магнитной силой, и подарила ему оружие из анкитового железа, на аспидовой коже, белого анфарского коня с расшитым жемчугом седлом, подарила ему шлем с орлом, а на груди орла надпись: «Александр, наасарь, великий хонкиарь, всего света государь». И тут, после того как он долго гостил, царица Кандакия, плача, сказала: «Не ходи больше, Александр, послом, ибо не знаешь превратностей судьбы». И, сказав, отпустила его с великой честью, и дань ему за десять лет дала. Он же не захотел взять ее, говоря: «Упрошу Александра не брать ее». Сказала она ему: «Если дань оставишь, поймут мои сыновья, кто ты. К нам же любовь имей и искреннюю дружбу сохрани». И, сказав это, за шею его обняла, и с плачем ему сказала: «Рада была бы сыном тебя иметь, Александр». И, сказав это, отпустила его. Оба сына ее, Кандавлус и Дориф, проводили его до лагеря. Воины Александра встретили его и, сойдя с коней, поклонились ему. Кандавлусу и Дорифу Александр сказал: «Знайте, что я царь Александр». Они, услышав это, сказали: «Если ты Александр, мы теперь погибли». Александр же, обняв их, сказал: «Вы от меня не умрете, но сохраню вас с любовью и почетом, ибо матери вашей, Клеопиле, я сын, к вам же братские чувства имею». И тут, одарив их, Александр с честью отпустил.

Встретили его воевода Птолемей и Антиох и с плачем сказали: «Зачем, Александр, рискуя жизнью своею, всю вселенную поколебать хочешь; зачем головою своею рискуешь: сам послом ходишь, — бесславно умрешь, а нас, оставив в чужих землях, погубишь. Не будь, Александр, врагом нашим, каким на деле и не являешься; и, покорив весь свет, пойдем теперь в Перейду, и, вернувшись домой, земные владения разделишь между нами, по заслугам и достоинству каждого». И вернувшись к войску, Александр пировал много и веселился с людьми своими.

СКАЗАНИЕ О ВОЗВРАЩЕНИИ АЛЕКСАНДРА В ПЕРСИДУ К ЦАРИЦЕ РОКСАНЕ, И О РАЗДЕЛЕНИИ ИМ ЗЕМЕЛЬ МЕЖДУ ВЕЛЬМОЖАМИ, И О ПРОРОКЕ ИЕРЕМИИ, КОТОРЫЙ ПРЕДСКАЗАЛ ЕМУ СМЕРТЬ

Александр собрал свое войско и направился в Перейду к царице своей Роксане. И, придя в Перейду, устроил тут много празднеств, и земные царства разделил.

Антиоху дал Индийское царство и всю Мерсилонскую и Северскую землю; Филону дал Персидское царство и всю Азию и Киликию; Птоломею дал сладкую прекрасную землю Египет, и Иерусалим, и всю Палестину, и Междуречье Северское, и сладкие Придийские острова; Селевкушу дал Римское царство; Лаомендушу дал Немецкую землю и Парижское царство. И, все это по достоинству разделив, с Роксаною, царицей своею, год провел в радости и веселии.

И оттуда Александр со всем двором своим в Вавилон пошел. И в ту же ночь явился ему пророк Иеремия, говоря: «Иди, чадо Александр, на назначенное тебе место, ныне исполняется сорок лет, Александр, и четырех-составное тело твое должно распасться; от земли взятое в нее же возвращается. Знай, что, обойдя всю землю, отечества своего не увидишь; из рук служащих тебе, от которых ты блага вкушаешь, от них же и яд вкусишь. В Вавилон иди, и раздели войско свое, и земли царства своего раздели и укрепи. И в землю, из которой вышел, вновь в нее войдешь, и в небытии будешь. Ибо нетленная душа будет взята и в неведомое место Божиим промыслом отведется, тело же тленное в тленной земле останется и, рассыпавшись, в небытии будет; в конце же времен от земли вновь восстанет, и тленное существо в нетление облечется, и тут вновь соединится с душою. И когда узнают они друг друга, как некие любящие друзья, часто встречавшиеся, поистине радостно им будет, и весело, и любезно. Так соединятся души с телами. Александр, этому верь, ибо встанут все на Страшном Суде, на великом торжище, где престолы поставят, и сядет Ветхий деньми, судия грозный и нелицеприятный; тысяча тысяч ангелов вокруг него и многоочитые серафимы и шестикрылые херувимы. Тогда всякая душа, облекшаяся в свое тело, на суде возмездие примет, с телом вместе согрешила, с телом же и наказание примет. Тогда сотворившие добрые дела примут жизнь вечную, сотворившие же злые дела муку вечную примут, и тогда конца времен не будет. Тогда ни мужской пол, ни женский родиться не будет, не будет ни красоты, ни уродства, ни возрастов, ни различия в лицах, ни черных, ни белых, ни русых, ни смуглых, но тело в едином естестве будет, сохраняя только то, что причастно ему от времени, креста и разума, прочее же все исчезнет, а душа пребудет вечно бессмертна. Тогда, Александр, всякий человек узнает своих любимых, — не только тех любимых, которых видел, но и тех, о которых слышал, увидит и встретит на этом грозном суде и на этом великом торжище. Там, Александр, узнаешь всех, кого обидел здесь, и тобою обиженные узнают тебя там. Знай, что больше при жизни не увидишь меня, но увидишь меня там, где предстанут все, от века умершие, на Страшном Суде великого Бога Саваофа». И, сказав это, пророк Иеремия невидим стал.

Александр, пробудившись, в растерянности был и в смятении ума, на постели сидел и плакал горько, об ужасном видении думая. И сердце его было в потрясении, как некий корабль в пучине морской, обуреваемый ветрами и волнами. И, в размышления впав, об ужасном видении думая, на ложе своем сидел и плакал. Филон и Птоломей утром пришли и, застав его плачущим, золотые венцы с голов своих сбросили, землею головы посыпали и подошли к Александру, плача и говоря: «Зачем, Александр, радость на печаль заменяешь, зачем скорби предаешься?» Александр же о видении своем рассказал. Они, услышав удивительный рассказ, ужаснулись и, желая утешить его приятными речами, говорили: «Не следует, Александр, из-за ночных мнимых образов удаляться от разума, ибо сновидения, как нам думается, происходят так: от долгого сна и от излишнего пития увлажняется головной мозг, в котором живет царь сознания — ум; и когда человек долго спит, мозг весьма увлажняется сонной влагой, и ум духовным оком своим смотрит и видит многое, что видел уже и что слышал когда-то, и все это видит в действии. Сновидение, Александр, это зрение души. Тело тленно и наяву видит тленное, видимое, душа же, будучи нетленной, невещественной и мыслимой, все, что хочет и что мыслит, то и видит, и далекое и близкое, ибо ее бытие, где захочет; такой по подобию Божиего образа создана. Ибо Бог присоединил ее к мертвенному телу, чтобы, оживляя его, им управляла, подобно тому, как огонь от ветра разгорается, или как кузнец обрабатывает золото с помощью железа, или как корабль по морским волнам плывет, не сам собою носим, но дующим ветром. Так и тело душою управляется, ею существует и водится и носится, — они как два быка, тянущие вместе плуг до тех пор, пока соединивший их, все промысливший Бог разъединит их. Душа возьмется, а тело останется, душа к нему отойдет, потому что невещественна, а тело к земле, ибо вещественно и тленно. Аристотель же, мудрый учитель твой, Александр, в книгах своих пишет, что соединятся души с теми телами, вместе с которыми согрешили, когда второе рождение будет, когда мертвые восстанут из гробов. И мудрый Соломон сказал, что души праведных в руке Божьей, грешных же души в тартаре, в геенне мучиться будут, в глубинах земли. Мудрый же Аристотель и великий Платон говорят, что конец мира будет тогда, когда восполнится число отпавших ангелов душами праведников. Это, Александр, и еврейский пророк Иеремия подтверждает, говоря, что это так». И, слыша это, Александр дивился, и, недоумевая, говорил: «Слава тебе, чудный, дивный, непостижимый, невыразимый, непознаваемый и непонимаемый Боже, из небытия в бытие все приведший и благоприятствующий всему своим великим промыслом. Ты небеса создал единым словом,, они же вида своего не изменили, не разрушились, и землю создал, столь огромную, и ее ничем не укрепил, она же ни плодов своих не изменила, ни обычаев; тобою морские волны и многие воды на одном месте стоят и постоянно умножаются, не иссякают, и из пределов своих не выходят, и естества своего не изменяют, но удерживаются силою и колеблются многими ветрами, которые ни образа своего не изменяют, ни благоприятного веяния; и солнечное сияние, когда столько лет прошло, в силе тепла и света не изменилось; и луна, то увеличивающаяся, то убывающая, ни новая, ни старая, порядка своего не изменяет; и тело человеческое ты составил из четырех стихий, и душу божественную к нему присоединил, как некоего наездника, скачущего на четырех, вместе соединенных колесницах; до тех пор пока в равенстве четыре стихии находятся, тело человеческое непоколебимо, когда же из этих четырех составов что-то одно или увеличится, или уменьшится, тогда распадается и от души отделяется тленное человеческое тело. Если же промыслом твоим, Боже, или врачебным искусством снова колесницы те, суть составы, соединятся, тогда тело снова с душою вместе в здравии будет».

И с того дня всегда в недоумении был царь Александр, и, размышляя, говорил себе: «Когда постигнет меня смерть, где будет моя память о себе после моей смерти? Будем ли мы видеть и узнавать, когда души с телами соединятся на великом торжище?» И много о том думал: «Будет ли воскресение тел или не будет, в то же ли самое тело душа придет или нет?» И с удивлением говорил: «Как могут разделившиеся и распавшиеся кости к прежнему виду вернуться?» И, думая об этом, говорил: «Всемогущий великий Божий промысл все, что создал из небытия в бытие, может восстановить в прежнем бытии». И, о многом подобном думая, говорил: «Сколь велики дела твои, Господи, все премудростию сотворил ты».

И, сказав это, в Вавилон пошел, как человек идет на назначенное ему место смерти. И был тогда царь Александр, государь всего света, о смерти своей думая, безутешен. Когда же достиг Александр поля, называемого Сенар, в земле Авсидийской, где праведный богатый Иов жил, лагерем стал, войско же его на поле расположилось. Вельможи Александра, видя его скорбным и желая печаль его прогнать, на высокую гору его возвели, всему войску велели вооружиться и на поле этом всем вместе собраться. И, глядя на них, сказали Александру: «Царь Александр, сильный господин, зачем скорбью великой заполняешь сердце свое, — видишь, над сколькими людьми тебя Бог царем сделал, и следует тебе веселиться и радоваться». Александр же покачал головой и со слезами сказал: «Видите их, в пятьдесят лет все в землю пойдут». И было тут больше десяти миллионов человек, коней же бесчисленное множество; были тут собраны все народы: индийцы, сирийцы, индийцы, евреи, финикийцы, еглефи, еламиты, халдеи, лидийцы, немцы, греки и иные восточные и западные народы. И тут Александр большой пир для своего войска устроил, и пришли поклониться Александру все правители и князья — от востока до запада и от севера до юга и от моря — с данями за много лет.

В тот же день пришел из Македонии, от матери Александра царицы Олимпиады, наставник его и учитель, Аристотель. Увидев его, Александр весьма обрадовался, за шею его обнял и поцеловал его сердечно, говоря: «Добро пожаловать, многочтимая и бесценная глава; добро пожаловать, неугасимый светильник и наставник всего мира, великий философ и учитель дивный Аристотель; добро пожаловать тот, чья мудрость удивила эллинов, которому дивились халдеи, искусству которого удивлялись египтяне и мудрые чародеи. Но скажи, удивительный среди людей, любимый мною дидаскал, учитель мой, — как запад живет, жива ли вселюбимая мать моя и любезная царица Олимпиада и что о нас во вселенной слышно. Знают ли люди, что мы, покорив всю землю, до рая дошли, о котором ты в книгах своих пишешь, что он на краю земли, в Эдеме, на востоке; и до рая дошли, и до Макаринских островов в реке Океане, где, как говорят эллинские мудрецы, души людей пребывают. Но там я души ни одной не видел, и, как истинно макаринский князь нам сказал, не там они, а в глубинах земли, в адовых реках, где они ожидают свободы или осуждения от вышнего промысла и великого Бога Саваофа». Слыша это, Аристотель удивлялся и так сказал Александру: «Благодарю Бога, удостоившего меня видеть светлое и прекрасное лицо твое, сильный, славный, дивный среди людей, государь всего света, великий царь Александр. Ибо вселенная всему, что ты совершил, дивилась и обрадовалась весьма великой славе твоей, которою Бог одарил тебя, как ни одного другого человека. Македонская земля радуется, веселится и цветет, как цветок среди земных царств, и Бога непрестанно македоняне молят о тебе, — другого такого не будет у них ни царя, ни господина, как ты, Александр. Знай, что вся вселенная не стоит одного волоса с головы твоей. Госпожа мать твоя ныне в добром здравии и хочет видеть тебя или слышать, мирно в Македонии царствует, то печалясь, то радуясь, в страхе всегда и в недоумении пребывает, хочет сподобиться видеть лицо твое светлое. И много просит тебя: “Не оставь меня без внимания в этом, возлюбленный сын мой и милый свет очей моих, но услышь меня, дай насытиться твоею красотою и достойнейшею красою царицы Роксаны. Если тебе в Македонию невозможно прийти к нам, то мы к тебе придем, куда ты велишь, и насыщусь сладким видом твоим, ибо жизнь моя вскоре сменится смертью”».

Этим словам Александр умилился и сказал: «Заслуживает похвалы сын, повинующийся родительскому повелению». И, сказав так, взял Аристотеля за руку и сел пировать. Все же вельможи его, великие князья и земные государи сели по своему достоинству каждый. А Филона, Птоломея и Селевка за особый стол посадил у подножия царского стола. Аристотеля же, своего учителя, и Лаомендуша, сына Поликратуша, которого он очень любил, около престола своего на шестой ступени посадил рядом с царским столом. В середине пира Аристотель встал и принес Александру и царице дары, которые послала царица Олимпиада, его мать. Принес два венца, один Александру, другой Роксане, с жемчугом и многоценными камнями; двух коней белых, оседланных слоновыми седлами с камнями, золотом и серебром; и сто тысяч коней тучных, и царскую кучму с жемчугом и многоценными камнями; и тысячу щитов, обтянутых львиной кожей; и четыре слоновых бивня, и два драгоценных перстня, и попону для коня из крокодиловой кожи с жемчугом и многоценными камнями, и сто золотых блюд настольных, и письмо: «Всесладкий, вселюбезный, милый свет очей моих, сын Александр, царь всего света, вселюбезная и желающая видеть тебя мать твоя Олимпиада пишу тебе. Знай, что с тех пор, как не вижу тебя больше в Македонии, — с того времени сердце мое и душа воюют во мне и примирить их не могу, но всегда со слезами им внимаю, думая о нашей разлуке, сын мой; все царские богатства и золото — ничто для меня, когда думаю о твоем отсутствии. Не так я немилостива, как ты думаешь. И если можешь, к нам в Македонию приди, если же невозможно, мы к тебе придем, и насыщусь всесладким видом твоим, ибо жизнь моя вскоре сменится смертью».

И когда кончился пир, некто из вельмож Александра сказал ему: «Царь Александр, следует тебе с земель большие дани брать». Александр же ему ответил: «Не люблю садовника, который с корнем растение вырывает» .

И тут на пиру Александр увидел некоего перса из своих вельмож, уже очень старого, который бороду свою красил, чтобы казаться молодым. И сказал ему: «Любимый и милый Кансир, если может быть польза тебе от краски, крась колени ног своих, чтобы они укрепились; если ты краской старость укрепляешь, то не говорю тебе, чтобы ты не красился, но краска тебя не изменит и ты, считая себя молодым, от старости неожиданно умрешь». И вельможи его этому много смеялись.

И другой был вельможа у Александра, звали его Александром, но был он очень труслив, всего боялся и с битв убегал. И Александр сказал ему: «Послушай, либо имя измени, либо нрав; мое имя тобою позорится».

В тот же день к Александру привели три тысячи разбойников, и сказали ему вельможи, чтобы он повесил их всех. Он же им сказал: «Поскольку они меня увидели, то ни один из них не умрет; ибо судьям дано убивать, царю же дано миловать». И сделал их Александр своими охотниками.

И в тот день привели к Александру человека, индийца, столь славного стрелка, что, как говорили, он сквозь перстень стрелою попадал. И Александр велел ему стрелять. А он не захотел. И тот вновь ему приказал, он же опять не стал. Александр велел ему отсечь голову.Когда же повели его, то спросили: «Зачем ты жизнь свою отдаешь за один выстрел?» Он же сказал им: «Десять дней, как за лук я не брался и боюсь, что перед ним промахнусь и славу мою погублю». Услышав это, Александр похвалил его и с честью отпустил, потому что он предпочел умереть, чем славу свою погубить.

И тут к Александру некий воин подошел и сказал: «Великий царь Александр, дочь у меня есть и сейчас выдать замуж ее хочу, помоги мне». Александр велел дать ему тысячу талантов золота, а он сказал: «Это много, царь Александр». Александр же ответил: «Царский дар великой чести требует».

И тут Александр учителя своего Аристотеля одарил, венец дал ему и многоценное одеяние великого индийского царя Пора, десять тысяч талантов золота, десять мер крупного жемчуга, и в Македонию его послал, велев ему привести свою мать, царицу Олимпиаду, к себе, в свой лагерь, в Египте, в Палестинской земле. Сам же там вместе с царицей Роксаной остался.

И тут к Александру некий человек пришел и сказал ему: «Царь Александр, несколько дней тому назад, когда я ловил рыбу в реке Тигр, огромные сокровища нашел, золото; если хочешь, пойди и возьми, потому что много его». Александр же сказал ему: «Все золото в руках Божиих, если бы хотел Бог, то мне бы его открыл, но поскольку тебе показал, то иди и возьми его сам». Тот ответил Александру: «Сколько нужно было, взял из него, остальное возьми ты, царь. Его так много, что два дня и две ночи я носил сколько хотел, и мне больше не нужно». Александр удивился этому, и, сев на коня, к тому месту поехал, и, видя множество золота, сказал: «Наверное, это золото из сокровищ Дария». И велел своему войску брать его; и так много его было, что все брали сколько хотели, и Александру сто мер от него осталось.

И когда это было, царица Олимпиада, мать царя Александра, из Македонии пришла. Александр всех царей и вельмож собрал и все свое войско привел в порядок, коней под жемчужными седлами с золотом приготовил, которых вели на поводу, трубы, органы, тимпаны псалтырные и все музыкальные инструменты, как подобало, приготовил и колесницу, украшенную золотом, жемчугом и камнями, навстречу матери своей послал. Прежде себя царицу Роксану отправил и тысячу вельмож с нею. Увидев все это, Олимпиада возрадовалась и, глядя на Роксану, дивилась ее красоте и необыкновенному уму; и, сладко целовав ее и к сердцу своему прижав, сказала: «Благодарю тебя, Боже, за то, что дал Александру достойную его жену. Рада увидеть тебя, сердце мое, душа и милый свет очей моих, вселюбезная дочь моя Роксана». Роксана же ей сказала: «Добро пожаловать, великая и светлая царица всего света, государя моего мать, мне же госпожа, царица Олимпиада». И сели они на колесницу и поехали. Александр встретил их чудесным и дивным образом, со всеми своими воинами и вельможами, — все они были на великих конях и каждый вельможа ехал перед своим полком в царском венце и на золотой колеснице. Александр же ехал в окружении македонских воинов на великом коне в финикийском одеянии, на голове его была персидская кучма со страусовыми перьями, на кучме венец Клитевры, мазаньской царицы. Когда же они сблизились, обе царицы сошли и, встав на ковры, которые по полю тому были расстелены, ждали Александра. Александр далеко от них с коня на землю сошел и с вельможами своими к матери подошел пешим. Мать, увидев его, за шею его обхватила и, сладко целуя, сказала: «Рада видеть тебя, сын и всего света господин, царь Александр». И, после того как она это сказала, они пошли в дивный и прекрасный лагерь. Когда к нему подъехали, то полки разделились и рядом с ними с обеих сторон шли. И все трубы псалмовные затрубили, зазвучали органы, и прасковицы, и различные свирели; и не было слышно ни единого голоса из-за звучания труб и конского топота. Так они в лагерь прибыли. Вельможи согласно их достоинству сели. Александр же сел на великом своем золотом престоле, по правую сторону от него села его мать Олимпиада, по левую сторону села Роксана, жена его; и тут они много веселились. Александр стал рассказывать о всех великих битвах, которые были у него с Дарием, персидским царем, и прочими восточными и западными царями. Слыша это, царица Олимпиада дивилась. И велел он затрубить в трубы, которые называются сирини намелии. А эти инструменты три тысячи звуков имеют, все голоса различны — густые и тонкие, высокие и низкие, и столь печально звучат они и сладко, что дивится им всякий человеческий разум. И тут веселился много царь Александр с царицею Олимпиадой, матерью своею, и с царицей Роксаной, и встали они затем с престола, и в шатры свои разошлись.

В один из дней велел Александр молодым витязям сражаться; в другой день из лука стрелять; в иные же дни в некую игру играли, которая называется каруха, дивна она и чудна.

Тогда к Александру подошли два витязя-македонянина, которых Александр очень любил, смолоду они у него были; братья же родные были они, мать их в Македонии была, и много лет они ее не видели. Она же их часто просила и писала, чтобы пришли к ней в Македонию и она увидела бы их. Они, из-за любви к ним Александра, покинуть его не могли и много лет к матери своей не приходили. Мать же их, видя, что из верности Александру они не оставят его, совершила достойное удивления и великой повести. Отравный яд искусно смешала со сладостью, что называется рефне, и, приготовив его, сыновьям своим послала вместе с письмом: «Сладкие сыны мои, милые, прекрасные Левкодуш и Врионуш, любимая ваша мать Менерва, пишу вам приветствие. Хорошо знаете, сыновья мои, что вот уже двадцать лет лиц ваших не видела и вы меня не видели; много писала вам, желая вас видеть, вы же всегда говорите: “Александра оставить мы не можем”. Знайте, сыновья мои, что всякая слава и богатства среди своих почтенны и милы, когда же вы среди чужих находитесь, ваше золото мертвым лежит. И клятвою заклинаю вас, молоком, которым вскормила вас, — придите и увидьтесь со мною. Если же Александр не отпустит вас, посылаю вам сладость рефне и Александру вкусить ее дайте, когда же он ее вкусит, тотчас отпустит вас». Левкодуш и Врионуш письмо своей матери прочли, Левкодуш мать укорил и посмеялся, а Врионуш зелье взял и сохранил. Левкодуш сказал ему: «Не думай об этом, нет в нем никакой пользы». Был Левкодуш конюшим у царя Александра, а Врионуш чашу подавал царю Александру. Врионуш лукавство в сердце своем имел, ибо просил он у Александра Македонское царство много раз; Александр же сказал ему: «Всю вселенную отдам, Македонию же никому не дам, до конца жизни буду владеть ею сам, по смерти же моей пусть владеет ею тот, кому Бог даст счастье Александра, крепкую десницу и острый меч». Поэтому Врионуш, на Александра злобу имея, зелье это хотел Александру дать. Но посмотрел на прекрасное лицо его и не дал, и держал его шесть лет, не в состоянии Александра отравить, и не давал ему это сделать брат его, Левкодуш, укорявший его, говоря: «Бойся Бога, человек, не убивай мужа дивного и чудного, мудрости которого эллины удивлялись, храбрости которого персы и индийцы изумились, от него потряслась вся земля под солнцем, восточная, западная, южная, северная, которого испугались все морские острова. Если его погубишь, брат, то весь свет смертью его низвергнешь и сам бесславно умрешь». И хотел Левкодуш Александру сказать об этом, но Александр бы ему не поверил, потому что Врионуша любил весьма. И воеводе Птолемею сказать хотел, но подумал: «Если брата моего убьют, то и меня с ним убьют». И Врионуша часто корил. А тот его не слушал, ибо хорошо сказано: «Если в неразумное сердце терние войдет, то быстро не выйдет».

Ибо от начала из-за коварных жен совершались злодеяния, — так в древности из-за Евы райской пищи лишились, мудрый среди людей Соломон из-за жены коварной в ад последовал, сильного Самсона великого женское коварство одолело, и Иосиф прекрасный от коварной жены много претерпел. И великого Александра, македонского царя, коварство женское настигло.

В один из дней Александр устроил большой пир для своих вельмож и воинов. В тот же день дары с Востока ему принесли. И на этом пиру он весьма веселился. У Александра была самотворная чаша из камня андракса, дивная и многоценная, из нее всегда пил Александр. В этот раз выпив из той чаши, он передал ее жене своей Роксане. Врионуш неосторожно эту чашу обратно Александру нес и выронил ее из рук, и разбилась чаша. Александр из-за этого рассердился и Врионуша немного побранил. Врионуш за это зло в себе затаил и в сердце хранил, безумный, против своего благодетеля, и хотел его тут же отравить, но не дал брат его, Левкодуш. Столь коварен был, горделив и злопамятен Врионуш, что думал в себе: «Если Александра отравлю, царем всего света буду».

В тот день пришли к Александру из Иерусалима евреи, принесли ему большой шатер и сказали, что пророк Иеремия умер. Александр, услышав это, опечалился немало.

В тот же день пришли к нему мужи многие из города, который он создал, из Александрии, и сказали Александру: «Царь Александр, в городе, который ты создал, в Александрии, никак не можем жить». Александр спросил: «Отчего?» Они же ему ответили: «Огромный змей из египетской реки выходит и кусает людей, и они от яда умирают». Александр сказал им: «Идите в Иерусалим, и возьмите кости еврейского пророка Иеремии, и в городе своем их положите, ибо его молитва от змеиного яда исцеляет». Они пошли и сделали это, и с того времени и доныне змей в Александрии людей не кусает.

И в тот же день некая жена к Александру пришла и сказала ему: «Царь Александр, муж мой сердится на меня и бранит меня много». Александр ответил: «Всякой жене глава муж ее, мне же не дано судить жену перед мужем». Она же хотела вынудить Александра, чтобы он ее мужа убил, и сказала: «Царь Александр, меня он убьет, тебе же неверен». Александр ей отвечал: «Не дано тебе судить мужа, в царстве моем жены пусть не судят мужей, ибо горе тому человеку, которым жена владеет; горе той земле, в которой жена царствует; горе тем людям, которыми жена владеет, ибо жена для одной цели Богом создана — для рождения детей; и жена мужу подвластна». И, сказав это, язык ей велел урезать.

В тот же день подошли к Александру двороуправители, и Дандуш — весьма любимый Александром, верный ему, невелик был телом, но весьма храбр и хороший воин — сказал Александру: «Великий государь, царь Александр, следует вельможам твоим увидеть свои дома, потому что много лет прошло с тех пор, как из своих домов ушли». Тут Александр велел дары многоценные принести и одарить вельмож царскими венцами многоценными, и диадемами, и царскими одеяниями, индийскими и персидскими конями, и огромное множество золота и жемчуга раздал. И велел всем в свои царства отправляться. Сам же с матерью своею, и с женою своею, и со свободными витязями в Витальские горы охотиться пошел.

В тот же день Врионуш к Александру пришел и сказал: «Царь Александр, дай мне Македонское царство». Александр ответил ему: «Любимый мой Врионуш, я всего света царь, но люди македонским царем меня называют; возьми себе Ливию, и всю Киликию, и великую Антиохию». Этого Врионуш не захотел, но подумал: «Если Александр умрет, всего света царем буду». И, растворив яд, дал его Александру. Александр вкусил его, и тотчас стал холоден, как камень, и понял, что он отравлен, и сказал: «Любимый и милый врач Филипп, знай, что со сладким вином вкусил я горький яд». Филипп, услышав это, венец с головы сбросил и теплой настойки с терьяком дал выпить Александру. Услышал об этом брат Врионуша Левкодуш и, чтобы смерть Александра не видеть, бросился на меч. Александр же врача своего Филиппа спросил: «Можешь ли ты от смерти меня избавить, Филипп?» Филипп сказал, плача: «О всего света царь, там, где хочет Бог, побеждается чин естества, мне же невозможно помочь тебе, потому что холод яда преодолевает тепло твоего сердца. Могу помочь тебе только так: три дня будешь жить, пока не распорядишься всеми царствами своими земными». Услышал это Александр, головою покачал и сказал со слезами: «О суетная слава человеческая, как ненадолго приходишь и как быстро исчезаешь. Хорошо сказано: “Нет на земле радости, которая не заменится печалью, ни славы, которая не пройдет”. О земля, и солнце, и твари, оплачьте сегодня меня, ненадолго на свет появился и рано под землю ухожу. О земля, мать моя, прекрасно людей вскармливаешь и неожиданно к себе берешь. О изменчивое человеческое счастье, как мне ласково улыбнулось и неожиданно опять к земле меня отсылаешь. Всесильные, всемогущие, любимые мои македоняне, если возможно вам от смерти меня избавить сейчас, чтобы с вами всегда был, сражайтесь со смертью ныне за меня, похитить меня от вас пришла она». Услышали это македоняне и с плачем великим Александру говорили: «Царь Александр, сильный государь, если возможно было бы у смерти выкупить тебя нашей жизнью, все бы отдали жизнь за тебя, но это невозможно. Славно ты пожил на земле, и смерть твоя почтеннее, чем чья-либо жизнь. Иди, Александр, иди в назначенное тебе место; на земле славно царствовал ты и там рай унаследуешь».

Филипп же, врач Александра, мула живого рассек и в него посадил Александра. И Александр всеми царствами земными и великими государствами распорядился, и всех князей и правителей по их достоинству распределил. Олимпиаду, свою мать, и царицу Роксану взяв и призвав Филона и Птоломея, сказал: «Любимые мои, родные братья, Филон и Птоломей, жену свою и мать передаю вам, чтобы, помня о моей сердечной любви, вы их в почете до смерти оберегали; и о Македонском царстве позаботьтесь. Тело мое положите в Александрии; меня увидите вновь, когда мертвые из гробов восстанут. Но знайте, что в последние времена персы будут владеть Македонией, как мы сейчас персами». И, сказав это, Александр Роксану за руку взял и сладко ее поцеловал, говоря: «О Дариева дочь, милый свет очей моих, всего света царица Роксана, знаешь ли, что с тех пор, как любовь соединила меня с тобою, явил я тебе столько доказательств сердечной склонности, сколько ни один муж своей жене не являл, и ты явила мне любовь и честь мою верно сохранила, как ни одна жена своему мужу. Знай, что ныне наша любовь расторгается, ибо ухожу в ад, откуда нет возврата. Оставайся с Богом, милая моя любовь». И, сказав это, Александр поцеловал ее и отпустил. И вельмож для прощания призвал, и всех их целовал, и с плачем сказал им: «Любимые мои, милые македонские витязи и все другие народы, второго Александра вы не найдете». И добавил: «Приведите ко мне великого коня моего, Дучипала». Дучипал, увидев умирающего Александра, печально заржал и, бия ногами землю, облобызал постель Александра. Александр за гриву его схватил и сказал: «Милый мой Дучипал, второй Александр на тебя не сядет». И тут Александр того Врионуша увидел и сказал ему: «Милый мой, любимый Врионуш, не знаешь разве, сколько блага я тебе сделал, — зачем злом за добро воздал мне, зачем отравным ядом напоил меня. Да будет проклят тот господин, который убийцу государя щадит, проклят тот, кто грешника щадит, проклят тот господин, который сдавшего город щадит, но пусть убьет злого, чтобы зло прекратилось». Тут Дучипал вскочил, и схватил Врионуша зубами за горло, и, к земле его прижав, ногами до смерти забил. Александр увидел это и сказал: «Пей, брат Врионуш, из той чаши, что передал мне». Птоломей же рассек его тело и псам велел бросить. Александр на правителей и на вельмож посмотрел и сказал: «Мои любимые, милые, великие цари всего света, вельможи и все витязи, всю вселенную покорили мы, богатые и необитаемые земли, и до рая дошли, где был Адам, праотец наш; я все прекрасное, что есть на земле, видел — и высоту неба узнал, и глубину моря исследовал, но не смог избежать жестокого серпа смерти. Вы же, видя меня умирающим, помочь мне хотите, но не можете. И пойду я туда, где все от века умершие пребывают, вы же оставайтесь с Богом, меня до смерти своей вспоминая; и увижусь с вами тогда, когда мертвые из гробов восстанут на том Страшном Суде и на великом торжище». И, сказав это, умер Александр, в земле, называемой Гесем, в стране Халдейской, около Египта, в Междуречий Северском на реке Ниле, на том месте, где Иосиф Прекрасный семь житниц сделал фараону-царю.

И такой плач и такая печаль тут были, каких никто нигде не видел и не слышал. И вельможи, взяв тело его, в Александрию принесли. Плакала мать его, царица Олимпиада, и царица Роксана, и цари, и вельможи, и все князья земные, и жены, и дети, и бессловесные животные. Царица Роксана многоценное одеяние на себе разорвала до земли и, распустив волосы, с плачем печально к Александру как к живому обратилась: «Александр, всего света царь, сильный господин и государь, разве враг ты мне, что в чужой земле меня оставил? Сам же как солнце с солнцем зашел под землю. О земля, и солнце, и горы, и холмы, плачьте со мною сегодня, лейте слезы, очи мои, как источник слезный, пока не наполните озера и пока не напоите горькую гору полынную, столь ядовитую для меня». И, сказав это, велела всем выйти, сама же около Александра села, поцеловала его, как живого, и сказала: «Царь Александр, македонское солнце, даже если мне придется с тобою вместе умереть, с тобою не разлучусь». И, сказав это, меч Александра взяла, и, бросившись на него, окончила жизнь свою. Птоломей и Филон большой и высокий столп сделали посреди города Александрии, и на нем поставили золотой ковчег, и в нем положили тела Александра и царицы Роксаны, там он и доныне стоит. Вельможи, цари и все остальные разошлись в земли свои. Александрийское же царство Птоломею досталось. Аминь.

КОММЕНТАРИЙ

«Сербской Александрией» принято называть литературное произведение, которое является одной из поздних версий Александрии Псевдокаллисфена, греческого сочинения II—III вв. н. э. Различают несколько версий (рецензий) Александрии Псевдокаллисфена: первоначальная рецензия α, остальные (β, γ, ε, λ) возникли на ее основе. К греческим рецензиям восходят латинские, армянские, сирийские, арабские версии Александрий. «Сербская Александрия» ближе всего стоит к рецензии ε (как предполагают, VII—VIII вв.). Возникшая, по своей вероятности, как и все главные версии Александрии Псевдокаллисфена, на греческом языке, она не позднее XIV века была переведена южными славянами. На Руси «Сербская Александрия» появилась в XV в.

В Древней Руси «Сербскую Александрию» называли просто «Александрией» (наиболее частое название — «Книга глаголемая Александрия»). Кроме нее были и другие сочинения об Александре Македонском, например так называемая «Хронографическая Александрия» (восходит к рецензии β Псевдокаллисфена), встречающаяся обычно в составе хронографов, где излагается всемирная история.

«Сербская Александрия», хотя она не является историческим сочинением, была в Древней Руси одним из источников сведений о царе Александре. Хотя речь идет не о вымышленном герое, а о действительном знаменитом историческом лице, однако внимание обращено не столько на исторический портрет Александра, сколько на его славу, на его избранность, необычность. Поэтому история Александра в значительной степени трансформирована в историю о событиях, в которых элементы необычного и чудесного соединены с назидательными рассуждениями. В отличие от исходного эллинистического сочинения Псевдокаллисфена «Сербская Александрия» имеет выраженный характер средневекового произведения, в котором отражен характерный для средних веков круг интересов и бытующих представлений, связанных, в частности, с эсхатологизмом. Это христианская переделка Александрии Псевдокаллисфена, в ней Александр совершает поход к земному раю, которого он, как и все смертные люди, не смог увидеть. Чудовищные народы и звери, встречающиеся Александру на его пути на восток за пределами Вселенной (т. е. обитаемой части земли), осмысляются здесь как видения ужасов и мучений, находящиеся перед Эдемом. В «Сербской Александрии» неоднократно говорится о конце мира, о человеческой душе и теле после смерти, о Страшном Суде.

Из исторических лиц, представленных в «Сербской Александрии» современниками Александра, некоторые жили совсем в другое время; но это не следует рассматривать как выражение невежества или незнания создателя «Сербской Александрии», для которой такие анахронизмы неважны. Собственные имена и географические названия, встречающиеся в «Сербской Александрии», лишь отчасти совпадают с известными нам историческими; в значительной же мере они либо вымышлены, либо передают несохранившуюся (у других) традицию. В переводе они оставлены в том виде, в каком читаются в древнерусском тексте.

О том, что «Сербская Александрия» привлекала к себе интерес в Древней Руси, свидетельствует большое число списков, относящихся к периоду от XV до начала XIX в.

Текст издается по списку XVII в. — РНБ, Q.XVII.169. От XV—XVI вв. дошел единственный русский список конца XV в. (в сборнике кирилло-белозерского писца Ефросина), который был издан в 1965 г. в серии «Литературные памятники»; он относится к особому виду русских текстов «Сербской Александрии», в котором много изменений по сравнению с первоначально появившимся на Руси текстом памятника. Издаваемый текст принадлежит к небольшой группе списков, которые наиболее близки к первоначальному русскому тексту «Сербской Александрии». Но, конечно, удаленность почти на два века сказалась, в частности, в том, что в тексте XVII в. встречается сравнительно много мест, где искажены отдельные слова или же целые фразы.

Все дополнения и исправления (сделанные по русским спискам, близким к издаваемому) выделены курсивом.

В примечаниях использованы следующие работы: Веселовский А. Н. Из истории романа и повести. Вып. I. СПб., 1886; издания сербских текстов: Život Alexandra Velikoga. Izdao V. Jagič, Zagreb, 1871; Приповетка о Александру Великом у староj српскоj књижевности / Критички текст и расправа од Ст. Новаковића. Београд, 1878; издания греческих текстов А. Н. Веселовским (в приложении к его исследованию) и В. М. Истриным (История «Сербской Александрии» в русской литературе. Вып. I. Одесса, 1909).

ИЗ "ТРОЯНСКОЙ ИСТОРИИ"

Подготовка текста, перевод и комментарии О. В. Творогова

ОРИГИНАЛ

НАЧИНАЕТ КНИГА ПЕРВАЯ О ПЕЛЕИ, ЦАРЕ ТЕФСАЛИЙСКОМЪ,^[111] ПРИВОДЯЩАЯ АЗОНА, ДА СЯ ПОШЛЕТ ДОБЫТИ ЗЛАТОЕ РУНО

В царстве Тефсалоникийскомъ, от предреченныхъ пристоящихъ к Раманникие, егоже жители мирмидоняне нарекошася, еже мы днесь общимъ именованиемъ Салонисию нарицаемъ, царствова тогда царь некий, праведенъ и благороденъ, именем Пелеусъ, съ его супругою, Фетидою нарицаемою. От ихъ же супружества изыде мужъ толико силенъ, толико смелъ, толико храбръ, именемъ Ахиллесъ. Техъ мирмидонянъ хотящии именовати Великую Гресию, сиречь Италию,^[112] на троянское раззорение пришедшихъ, апрузинян быти рекоша, языкъ некий, иже на границах царства Киликийскаго живяше. Сего ради страна та Апрузия наречеся,^[113] а град Фетисъ, в той стране поставленный, от предреченныя Фетиды имя, глаголютъ, восприявше. Но глаголющие сице — блудятъ, зане мирмидоняне обитатели Тефсалинские наричутся, ихъ же господинъ по смерти царя Пелея, отца своего, родимый Ахиллесъ на троянской брани многая с ними чудаса бранная содея. Якоже о них свидетелствуетъ Овидей Моненисъ,^[114] начало баснословне списуя. Глаголетъ бо техъ мирмидонянъ въ 14 бывших мравиев, по молению царя тесалийскаго, данному богомъ, в человеки преобразованных, поне во дни те вси людие царства Тесалийскаго смертною немощию конечне низпадоша, единому оному царю оставшу, иже егда не в коем лесе при корени некоего древа прилепися, воззрев туто, видев безчисленно мравиевъ собрание рыщущих, в человеки обратити молебне проси. И во чтении блаженнаго Матвея апостола мирмидонесъ обитатели суть тесалинские, в нейже самъ апостолъ неколико поживе, явне покажется.

Сего же царя Пелея пишет история некая имевше брата, Азона именемъ, ему от обою родителю союзна и его в летехъ болшаго, иже егда долгодневнаго века старостию отягчашеся, самъ себе едва пасти можаше. И сего ради царства Тесалинскаго правителству неключимъ и велиею старостию сокрушенъ отдастъ и ступись царскаго правъления Пелею бо, брату своему. После коего Пелея пасения Азонъ чтется, долго времена жив сице, да многою старостию ему оскудевающу, очи ему померкоша и пребывании его ради зелныя старости разслабися. Его же глаголетъ той же предреченный Овидий в той же книге после въ юношеские цветы и отроческие силы преновлена, да яко от старые сени сотворися единолетен врачебнымъ прилежанием, хитростною силою Медеи,^[115] о коей Медеи воисподи близъ имеется слово.

От сего убо Азона остася сын некий родим, Азонъ именемь, муж силенъ, и храбръ, и отрокъ зело красенъ, целомудръ, щедръ, доброреченъ и милостивъ, и во всякой лепоте обычаев светелъ. Сего тесалинские велможи и честнородные сего народи велиимъ любви и желаниемъ за высоту сил его объяша, не менши, якоже царя Пелея, чествующе. И бе той же Азонъ не менши послушлив царю дяди, аки бы был отцу, аще бы царствовал, ниже бе докученъ ему, но всякимъ повиновениемъ благоговеинъ, и аще и Пелей скипетръ тесалиский держа.

Но царь Пелей не тако ему помышляше, егоже аще знамении внешнии себе любима быти показаше, но горяще и колебашеся внутрь, да не како силою своею и толикимъ желаниемъ от своихъ, еже к нему имяху, Язонь его царства Тесалийскаго власти лишитъ. Долго убо во уме храняше раззжения, еже разумнымъ смысломъ покрываше, да не действомъ некоимъ изъявленъ пронестися возможетъ, внешнее долготрудебнымъ терпениемъ понудись. Сего ради многая поискав въ сердце своемъ пути, имиже бы моглъ Язона погубити без срамоты своего познания.

По сем о вещи чудной во дни те по многимъ мира местомъ многоречный слух изыде и во уши многых возгреме, да яко в некоем острове, глаголемомъ Колкосе,^[116] за границами царства Троянскаго на восточную страну, некий овенъ имяшеся, егоже бе руно злато, да яко убо проповед слуха даяше. В том убо острове царствовати глаголаху царя некоего, Оета имянемъ, муж убо силенъ и богат, но леты стар. Сего златоруннаго овна^[117] пишет история стрегома бывша чуднымъ попечением и прилежаниемъ бога Арриса; кь его же стрежению волы некие приставлены беша, горящие пламени изо устъ испущающе. И аще сего златоруннаго овна похощетъ имети, с теми волы имат братися, и аще их победит, подобаетъ ему волы те побежденныя игу повинити и понудити ихъ ралом землю вскопати, на нейже беша. И аки победив волы те и орати понудивъ, еще имат на некоего змиа, чешуею грозна и пламени огненныя дышуща, напасти на того, брань с нимъ учинив, убити, и убив его, зубы от челюстей его извлещи, и извлекши, посеяти на предреченной земле, от воловъ изоранной. От сего селняго семени семя чудно возрастетъ, поне от змиевых зубов скоро некие вооруженныя воини родятся, братскую брань промеж себе скору учинятъ, иже ся особными язвами погубят. Сими убо бедными пагубами, а не иными стезями можашесь предреченное златое руно имети. И всем хотящимъ в предъреченных братися царь Оетес свободен даяшеся приходъ. Но яко убо сице о овне златаго руна сложи история, глаголютъ паки истинну о немъ инако свидетелствующе. Рекоша бо царя Оета собрание сокровища велика стяжавша, и, стяжавъ, стрежению предастъ преждереченному, но чародейственными делы и хитростьми волшебными учини. Сего бо сокровища собрание мирскимъ поглощением и скупым хотениемъ, еже всемъ злымъ есть мати, многи храбрии себе искати восхотеша, но, возбраняющимъ чародейскимъ злобамъ, не сокровищное угодие, но конечное себе убийства претыкание взыскаша.

Да яко убо о златом руне ко царю Пелею слух прииде, толика живота погубления искавшу, скоро прилежно на то воздвиже сердце, любезне внемля, да яко опаснее и без срамоты своего поползновения не можетъ предати Язона на погубление. Восприя убо помыслъ, како Азона понудит, да во храбрости своея силы юношески надеясь ко златорунному поисканию охотне себе предастъ. Умысли бо в торжественнемъ граде Тесалиском праздничный двор собрати, в немже множеству велможъ и воинъ немалу, сошедшусь двору, и по три дни пребы. В третий день царь Пелей призва к себе Язона пред предреченными честнородными, сице глагола, рекъ: «Добре хвалюсь, драгий сродниче, о владении царства Тесалийскаго толь высока, но множае паче непшую мене славна о толицей храбрости и доброте сродичне, зане твоея силы высоту ближние страны того дела свидетелствомъ познавают, и тем слухомъ истинноречнымъ сказаниемъ всегдашнимъ проповесть в далеких. Еси бо Тесалискаго царства и моего паче честь и слава; егда тя соблюду, царства Тесалискаго боятся все и тебе пребывающу, и ни един врагъ явитися смееть. Но паки силы твоя славы в вышних мя поставит, аще златое руно, еже Оета царя власть держитъ заключенно, тебе могущу в заключение царства моего возможетъ принестися, еже не сумнюсь тобою велми легко можетъ быти, аще труда сердце смело восприимеши и вещания моего заповеди не загладиши изследити. Кая иже аще совершити умыслиши, тебе вся путъная потребы уготовятся в приготовлении велице, спутники многими, ихъже от лутчих царства возможеши избрати. Повинися убо словесем моимъ и повелений сих делателя покажи блага, да предо мною вперед болшие любве явишися и о слухе храбрости твоея возвеселишися, на болшия высоты вознестися. Ниже будет безчастенъ от великаго твоего угоднаго пригожества силный трудъ твой, зане истинными обещании, а не лицемерными тебя известна творю, да яко мне оскудевшу, тебе наследника будуща в царстве Тесалиском поставлю, мне живущу, мене не менши царством обладаеши».

Уразумевъ убо Азон вся, кояждо яко толико пред предстоящими царь Пелей изрече, радостию возвеселися многою, не внимая лаятелныхъ царя коварствъ и его льсти, помрачений не разумея, утвердись от реченных от сердца чистые совести царские изшедше, паче возвращения своея чести высока, а неже во свою пагубу уклонися. Надеясь убо о смелстве своея храбрости, ниже непщуя немощна себе быти, еже царское лестное хотение искаше, царскому повелению себе бодренна любезне подастъ и себе неизреченно совершити со всякимъ благоговеинством обеща.

Возвеселись убо Пелей о любезномъ его ответе, сродича своего, повеленному двору конецъ положи, желая совершити хотение его по обещании предреченному, коему хотению счасътие помогати предощущание. Разумея убо, яже Колкосъ осътровъ моремъ обшелъ, приитись не может, токмо с пригожествы плавательными подняти морския беды, повеле к себе призвати некоего кузнеца от стран царства Тесалискаго, мужа мудра в хитрости своей, Арха именемъ, в хитрости древоделной со многимъ разсуждениемъ бывающа. Кой же по царскому повелению дивнаго величества некий корабль во многом собрании древесъ сооружи, иже от своего творца имени сущаго наречеся «Аргонъ». Се и нецыи есть восхотеша рещи первый корабль быти, иже первое, парусы уставив, даходити места далекая дерзнулъ, и сего ради коиждо корабль великой, коиже преходит море, парусы поды, глаголется аргон, право глаголаше нарекоша.

Уготовленну же кораблю предреченному, и вложенно в него всему обилне, яже вина плавания прошаше, мнози честнороднии многою храбростию красновидны^[118] с темъ Язоном входят в него. В них же бе онъ муж истинно силный и крепкий, Еркулесъ^[119] именуем, родись, якоже пишутъ мудрецы, от Зевеса и Алмены, Амфитрионовы жены. Се и есть он Еркулес, о егоже невероименных действо по многимъ странамъ слово простирается, иже своею силою безчисленных исполинов во свое время изгуби и, на руках своих подывъ, нестерпимаго величества крепчайшаго сокруши Антефыума.^[120] Сей, аще верити достойно есть, нетрепетен врат доиде адовых и стража их, пса триглавнаго,^[121] силною рукою от них извлече. Его же толиким биением укроти, да яко во поте весь своего яда пеною изноенною иже изблеванием многие страны страстоносным опорочи. И яко его действъ долго извещение некиих долгимъ пожданием мысли слышащих отвлече, сия о немъ довлеет коснувша, зане и вещи истинно в толике от его победы бывше и по свету чудне изъявляется, да яко до сего дни докуде победникъ явися столпы Еркулови^[122] свидетелствуется в Гадеи. Сим столпомъ великий Александръ Македонский, царя Филиппа сынъ, ниже той от корени царей тесалинских, яже Македония такожде глаголется, изыде, повинуя себе мир рукою крепкою, дошед. Далеко их место живущее, зане тамо есть море великое, Окиянъ сиречь, яже тесное место туто срединою недръ живущее земли нашея себе вливая в Средиземное. Намъ оно море положи, по внутреннимъ мира частем, от насъ плавателно, якоже видимъ. Яже аще от того место влияние и приемлят излиянное в брезехъ сирийских заключается, в нихже градъ Аконъ наших велми приемлетъ плавающих. Сие место тесное, от негоже первое сие Средиземное море исходитъ, наши плавающие «Стесненно свистателно» именуют. И место то, в немъже предреченныя столпи Ираклиеви вонъзенни, глаголет срацынским языком Савись, от негоже не довлеетъ дале иттить.

Восприявъ убо от царя Пелея Язонъ отплыти отпущение, новая проходит моря со Еркуломъ и со своими спутники. В корабле новемъ, егоже парусы егда поспешный ветръ напряже и его веянием возведе, места тесалинския знаемыя остави зело скоро и къ незнаемым морскимъ местомъ скорее прибеже борзейшимъ течением своимъ. И тако многи дни и нощи плавающимъ имъ, вождениемъ тесаликеянина Филота, имъ разсудне сматряющи звездъ течения видимыхъ, пребывающих близ звезды, Болшаго Медведя сиречь и Менъшаго, иже никогда не заходят со звездою, Ангвин^[123] именуемою, положению некоему, яко звезду туюжде плавающие Трамонтана именуют. Некии рекоша быти звезду последнюю положенну на хоботе Лося Медведя Меншаго, и Болшаго Медведя плавающие они хриесе именуют, а Ангвин, сиречь Змию, глаголютъ быти велику. О коих Медведех, Болших сиречь и Меншем, Овидий во второй книзе^[124] баснословне пиша глаголет Калистона и Аркада, сына его, тех премененых в Медведи. Именуются такожде те звезды северныя, зане суть седмь близ черты, Аксисъ именуемом, о нихже Юнонъ тако глаголет:

Знаше бо Филот звездное течение и двизание, аще некое есть о нем, аки и он искусный и во плавании бе. И сего ради, ветру поспешну веющу, и путь долгъ правымъ путемъ плы, донеле ко стране Фригийской, царства Троянскаго сиречь пристоящей, новый корабль пристав во пристанище, сиречь иже тогда именовашеся от жителей Симеоста.^[126]

О ГРЕКЕХ, ПРИСТАВШИХ В ДЕРЖАВУ ТРОИ, И ЛАОМЕДОНТЕ, ОТПУСТИВШЕМ ЯЗОНА И ЕРКУЛА ОТ МЕСТЪ ТЕХЪ

Греки же морскимъ трудомъ отягчении, да яко приидоша до земли, на землю ту снити покоя ради жаждущею душею понудишася. И, сшедше, туто свежие воды от источникъ почерпаху и туто, болшаго ради прохлаждения, пребывание дни некия умыслиша, не яко да живущим докуку нанести учинятъ, ниже шкотными протравы вредити некако покусятся. Но завидное бо умнымъ дверовство, яже всегда покою живущих преткновенно; от неумыслимых лаятелствъ без вины враждебной сей соблазна вину привлече. Коея ради толика убивства излияся пагуба, вселенную окропи, да яко толико царей и князей избранныхъ убивством низпадоша, и толикъ и таков град, яко бе он Троя, превратись, во Гресию толико овдовевшим женам от мужей своих, лишенным родителей толико отроком и отроковицам, и последнии игу работе покоренных. Аще бо Гресия и в тол тяжкихъ теснотах учинена вены, ея победы проповед чрез времена многия заглади неправда, сиречь языка ея и убивствомъ и искоренениемъ того от лутших. Воистинну сиречь греческимъ толика злая благоприятна беша, напервоначалная вина некая толь легка сердца человеческие без вины не возмущаютъ, да за вину толикие жестости мука сподобила бысть нанести; токмо добролюбезне нечто речется, яко исходящаго зла собрание бе созидание добра последователнаго, зане о сихъ злых падениемъ Трои толика блага изыдоша, да яко та Троя загладися воста, вина егоже Римский град, иже бысть глава градомъ, троянскими изгнанными бысть поставленъ или воздвиженъ, от Енея сиречь и Аскания, рожденнаго его, глаголемаго Юлия.^[127] И некие иные того ради страны вечное от троян восприяша население. Якова бысть Англия, иже от Брата троянина, откуду Вритания наречена и чтется уселись. Паки якова Францыя по троянском падении от Франка царя, Енеева обещника, яже близ Рима великъ сооружи град,^[128] егоже Франъсею своимъ именемъ, такожде и всю его страну, нарече сказуется населись. А Венецейский град насели онъ троянин Антенор.^[129] Обитания паки и сицеваго Киликию чтохом не безчастну, яже первое от царя Сикаона, пришедшаго в Киликию^[130] от Трои града великаго, населись пишется, откуду Сикания наречеся. И посемъ, отшедшу ему от Киликии, оставив в Киликии Сикула, брата своего, того ради после Киликия наречеся. Прииде в Тукию, южскаго языка обитанием наполни. И в царстве Киликиском по морскимъ границам вышереченный Енеа грады многие, чтется, сооруживъ, яковъ есть Неополис, толикь град языка непобедимаго земля Гаетская. Диомедесъ^[131] такожде, аще и се грекъ родом на троянской брани многая дивная сотвори, Трои разоренне, егда въ царство свое восприняти не можашеся, обита в Калабрии. Его же обещников, повествует Овидий, Сириенъ, дщи Солнца, в пътицы преобрази, в Калабрию от Диомида принесенъных. От коихъ птицъ рода глаголетъ Исидор^[132] многих бывша произшедших, кои птицы Деомедевы нарекошася, сие урождение имуще, да яко знают человека латынянина от грека разлучити. Сего ради грековъ в Калабрии живущих любятъ, а латынян бегаютъ, аще суть некие. Но аще толикия предания вина бе последовательнаго блага вина конечная, да яко человеческий умъ имать в сумнении.

Поне возследователие пишет история, яко ко Язону и Еркулу со своими во пристанище почивающимъ Симеонте, к Лаомедонту, троянскому царю, о них слух прииде, иже языкъ некий, трояномъ незнаемъ, сиречь языкъ греческий, новым плаванием ко фригийским странамъ прииде разсмотрити нечто тайная Трои или паче Троянскую страну разорити хотя. Бе бо во дни те Троя не толикаго величества, каков бе после, изнова утвержденъ, и в немъ царствова тогда царь предреченный, Лаомедонтъ именемъ, иже, восприа совет охотенъ — иже онъ дабы не былъ! — посла своего во мнозе къ Язону послалъ, емуже ко Азону пришедшу, посолство свое поведает сими словесы: «Царь Лаомедонтъ, сего царства государь, о пришествии вашемъ зело чудится, почто в землю его внидосте, от него свободы не восприявъ. Его же есть мысль в тихом мире тое защищати, сие настоятелне повелевает вамъ, да не задержне имати из земли его изыти, сице да яве приходящу дни последующему, да увесть васъ от всех земли своея границе отшедшихъ. Яко аще повеление его ощутит васъ прозорливых, известно да увесте, повелит своимъ на вреждение ваше напасти и разорение вещей и вас самихъ на конечное невзгодие».

Егда же Азон все посолство слыша, весь гневомъ и болезнию сердца разъярися внутрь, прежде даже к реченному посолству отвеща, обратись к своимъ, сице глагола имъ: «Лаомедонтъ царь, сего царства государь, дивнаго безлепия обиду намъ наносит и без некоея преткновенныя вины намъ изыти от своей земли повеле. И аще бы его царское благородствие украшашеся, нас бы повелети подобаше чествовати. Зане аще бы случай подобный его в греки привелъ, ведал бы себе учиненно от греков не безлепие, но честь. Но поне ему паче безлепие, неже честь восплеска, мы такоже восплещемъ, якоже они, и от его царства границе отидемъ, зане можетъ случитися и легко есть, яко его суетный советъ буди дражайшею ценою искуплен». И по сем продолживъ словеса, обращъся к посланнику, рече: «Друже! Посолства твоего речи добре слышахом и дары, яже царем твоим намъ обычаем благородных суть посланныи, восприяхомъ, якоже лепо. Боги наша и божиею истинною засвидетелствуемъ: не нароком в землю царя твоего внидохомъ, да преткновение нанесемъ некому ограблениемъ, насилство творя. Но зане в далныя страны ехати мышляхомъ, нужда в сие место уклонити нас понуди. Рцы убо царю твоему: мы от его земли без всякаго косновения отходимъ, да весть он известно, да аще не нами, возможетъ некако иными, иже настоящую обиду, намъ нанесенную, услышатъ, не прибытки, но уничижение и шкоты неизреченно имети».

Еркулесъ же, словесы Язоновьши не удовлишя, цареву посланнику изливает сия словеса: «Друже, кто еси ни буди, опасне донеси царю твоему, да наипаче в день завтрешний от земли его отнюд снидемъ, но будущаго третьяго лета день не проидетъ, рцы ему, во нь же насъ узритъ, аще живъ будетъ; в землю его, хощет и не хощетъ, и якори вметавше и в данной намъ тогда отхождения свободе не будетъ ему совершенна воля, яко сицевые брани ныне нача раздору, да яко прежде даже уготовится о немъ победа, бременемъ безчестныя срамоты погнетется».

Тогда царевъ посол, отвещевая, сице рече: «Срамно есть велми благородному и наипаче храброму прещателные стрелы посылати, ниже мне посланному приказано от царя, да противу вас бранными словесы настою. Рех вамъ, яже ми приказана беша, и аще разумно учинити годе, вам даю советъ добрый, да от сее земли отити не буди тяжко, прежде даже впадете в тяжчайшая, зане несть легко погубитись, егда мощно защититися советом здравым». И по семъ, от греков восприяв отпущение, возвратися ко царю своему.

Язонъ же и Еркулесъ, без закоснения Филота призвавъ, поповелевает якори из моря влещи и вся собрати привезенная на землю покоя ради. Ведяху бо, аще бы восхотели на фригиян напасти, не быти имъ на снитие равнымъ или в силах равных, ниже мощию крепчайшихъ. Сего ради восходятъ и, воздвигъ парусы, богомъ поспешствующим, фригийские оставляют бреги. Проходяше моря, ветру веющу поспешну, не по мнозехъ днех в Колкосъ остров здравы приходятъ и желаемое благочестне во пристанище входят.

Во острове Колкосе тогда некий градъ, именемъ Яконитес, глава царству. За тое величество поставленъ град зело красенъ, стенами и стрелницами огражденъ, сооруженъ многими полаты нарочитыми, полнъ людми многими нарочитыми, многих честнородныхъ населением. В сем убо граде живяше царь Оетес во множестве своемъ, зане недалеко от града того лесы многие растяху, угодны ловитвамъ, ради множества зверей, туто питающихся. Около же града бе широко поле, прохлажением и цветы украшенно, зане источники вод на немъ безчисленни протекаху и кол многиереки непрестанными волнами текоша потоки и то поле напояху. Сего ради многих ловимых птицъ изобильство пребываху на немъ и многих птицъ пения непрестанно ту сладце гласяху.

К сему же граду Азонъ и Еркулесъ со своими, царски и лепотне нарядися, стезею правою себе приносят. Иже егда улицами того града посреде являющеся целомудренны стопы, хвалимым украшением спешаху, чудятся людие на них, просвещатися толикимъ царскимъ явлением, толь благообразну цветостию юношеству, сице целомудренных во своем хождении и во явлении толикими нравъными цветы украшатися. Жаждущимъ убо сердцемъ испытуютъ людие, кто есть и откуду суть, и что вина пришествия их. Совопрошающимся имъ, несть кто вину их пришествия имъ открыетъ, донеле царские полаты врат доходятъ. Царь же Оетес, уроженнаго ему благородия не забы, скоро ему зане пришествие греков возгреме, со престола царскаго воста, грекомъ встречю со множеством своих изыде, ихъже веселым лицем и тихимъ образомъ восприяв, утешаетъ обниманием, знамении поздравленными веселитъ и в начале сладкихъ словесъ благоволные приятелства имъ обещевает. Иже по сем по степенемъ мраморнымъ на высокая места входят, в полатные каморы входятъ, подписми разными украшенными со златоналожениемъ, чуднымъ блистанием светяще. Егда же имъ повеле сести, Язонъ многимъ дерзновением исполнися, кроткимъ дерзновением и извещениемъ словесъ пришествия своего вину Оету царю сказуетъ и златаго руна уставленный труд по уставу законному умилне искусити желаетъ. Оетесъ же царь, благодатне желанию повинуяся, совершити хотения Язоновы не отрекается.

О МЕДЕИ, КАКО ЛЮБОВИЮ АЗОНОВОЮ ПЛЕНИСЬ

Уготовлену же во мнозе вещей гобзования брашну, настилаются столы, и поставленнымъ чарамъ златым и сребряным многимъ, и належащу времени ясти, царь, хотя всю благородия своего милость греком показати, по некую дщерь свою посла посылает, да приидет весела праздновати бракъ с новыми гостьми, ихъже онъ царь со многою радостию восприят. Бе бо Оету царю дщи, Медея именем, девица зело красна, отцу единородна и едина будущая наследница в царстве. Яже и в лета браку прииде и бысть уже чертогу достойна, но отроческих летъ себе всее воздастъ хитростей свободныхъ прилежне учению, сице всем сердечнымъ прилежаниемъ хитрости научит, да яко никто ея учение можаше в те времена обрестись. Но ея бисеръ ведения, от негоже паче цветяше, бе хитрость астрономская, яже силами и чинми заклинаний чародейными свет обращаше во тьму, и вскоре ветры изводяше и дожди, и блистания и гради, и страшная земля трясения, речная же течения, кривыми месты текущие, в верхъ излиятись и наводнятись понуждаше. Зимнею бранею паки от древес ветвие отнимаше, в непогодие бурное цвести; младых творя старых, а старых къ юношеской славе приводя. Сию верова древне елинство светила болшая, сиречь солнце и луну, многажды понудив противу естественнаго чина гибнути. Зане по астрологийской истинне, о нейже и та учиннейшая быти пишется, солнце, текущи под гибелнымъ течением, всегда гибнути не имат, токмо егда будет в соединении луны, бывая в хоботе или во главе — яже суть некая разделения некоего круга небеснаго — и не в коемъ иномъ от планит. Зане тогда противу полагаяся луна промеж зрака нашего и солнца, плоть солничную намъ видети видениемъ обычным не оставляетъ, якоже о семъ сказуетъ великаго разсуждения египтянинъ Птоломей.^[133] Но она по своимъ силамъ волшебнымъ сие прилучишись сотворив сказуется и егда солнце бе с луною в соединении — еже мы обще глаголемъ: «егда луна обращается»,^[134] — но егда бе в его противустоянии отстоят от него седьмью задей, и тогда егда луну обще полну нарицаемъ. Но онъ баснословъ сулмоненский Овидий сице о Медеи, и Оета царя дщери, лживо написуя, предастъ быти веримо, се же да не буди православнымъ! Зане вышний и вечный творецъ Богъ, иже мудростию своею, рече Сыном, вся созда, небесная плоти планитъ под закономъ устрои, и та поставляя вечную заповедь имъ наложи, еже не приидет. Но еже солничная гибель противу естества уставленнаго никогда чтется, токмо егда во плоти Сынъ Божий и себе умилне за ны предастъ страданию, иже егда на кресте предастъ духъ, гибну солнце, луне не сущи тогда в соединении его. Тогда запона церковная раздрася быша, земле трясение грозно, и многая тогда святых телеса от гробовъ восташа. Сего ради егда во дни те Дионисий Ареопагитский,^[135] вышший философъ въ естествех, живяше во Афинехъ и бе во училищех прилеженъ, аще бе и опороченъ еллинскимъ заблуждениемъ, но видя во страдании Христове солнце гибнути, ужасенъ, сице рече: «Или Богъ естества страждетъ, или тварь мира разрушится».^[136] Сей убо истинный и предвечный Бог, емуже мощно естественная кояждо разрушити и понудити в законе естества погрешити, иже единою единаго себе вернаго молитвою течение солнца противу естественнаго устава его в Гаваоне вонзитись и стати повеле.^[137] Сие же о Медеи по баснословию того ради полагается, зане сице о ней баснословне бывше настоящая история не оставляет, и тое бывшу во астрологии и в чародействе искуснейшу не отрекается.

Медея же, повеление отцево слышав, аще бе и девица зело красна, понудися, якоже намъ есть обычай, красоту прилагая красоте украшением, сиречь уряжением. Сего ради урядився доброобразными красотами и царскимъ явлением украшена, к возлежащим трапезе прииде. Ей же сести близ Азона скоро повелеваетъ отецъ.

Но о бедное и безумное благородие! Что сановством являешися в низвержение своея чести и твоея лепоты про честь низпадение? Егда мудраго есть себе верити крепости отроковичной или полу женскому, иже некоими летними круги весть приняти крепости? Ея же мысль всегда состоится во двизании и наипаче в растущих непостоянствех, прежде даже мужу жена бысть мужней мощи примешается. Вемы бо жены мысль всегда мужа хотети, якоже хощет существо всегда обрасца. О дабы существо, прешед единою во образецъ, могло рещися своимъ доволно образованиемъ! Но якоже во образецъ от обрасца исходити существо вемы, тако женское хотение слабое исходити от мужа к мужу, но паки быти веруется без конца, зане есть некая глубина безо дна, токмо некако срамота некоимъ воздержаниемъ хвалимым заключит за благочинство. Коимъ убо, о царь Оетесъ, ведомъ дерзновением напрасне страну отроковицы чуждаго мужа странне совокупил? Аще бы немощъ, сиречь женская, мыслю испытателною возвесилъ еси, наследницу едину царства твоего безчестным плаванием в чуждая царства отвезенну в толице невзгодии, не плакался бы еси, да дщери вкупе единою и сокровища твоего неизглаголаннаго множества лишился еси. Что ли ползова Аррисово стрежение противу льсти женские? Воистинну еже бе будуще речеши нечто устрещися никакоже моглъ еси, повелел еси дщери твоей со Азономъ сообщити бракъ и Азона учинилъ еси причастна дщери твоей и во праздновании брашна. Поне что ти за то воистинну случися, прилагаетъ история, прилучае во свойственных и несвойственных не оставляет.

И пребывающих Медеи промежъ царя, отца, и Азона, аще и многою бе срамотою постыжденна, но уняти не возможе зрака своихъ очей, токмо, егда можашеся, видении ихъ на Азона сладкими взирании обращаше, сице лице его и обличие, и власы, тело и уды телесные зрителными смыслы разсматряя, да яко абие в похотении его разгореся и теплыя любве в мысли себе зача разжизание. Несть бо ей попечения питатися брашна сладостию, ниже вкушати пития медоточнаго. Есть бо ей тогда брашно и питие Азонов сладкий зракъ, егоже всего носит в сердце заключенна, и егоже любовию блудною наполнись стомах насыщенъ. Егда же взирашесь от иных, иже глядаху на нее брашенънаго вкушения тако преставшу, непщеваху ее не любве ради сие в ней быти, но нечто токмо срамоты ради. Медея же толикия теплоты разъярись похотию, зачатый порокъ велми нудится покрыти, да не токмо о сих, от нихже зряшеся уведати нечто возможетъ, но паки от себе самое искуснаго безвинства обличение износит, имиже тое же срамно быти может в девице в безвинную обращает лепоту. По семь же тонкимь гласомъ во устех своих износит сия словеса: «Ох, дабы сей варваръ, толь красенъ, толь честенъ, мне мужни союзомъ приединился», — дабы ему от себе дала разумети безвинным желанием того хотети, еже вины и греха не лишашесь. Всех женъ всегда есть обычай, да егда безчестным желанием мужа некоего хотятъ, под покровениемъ некоея чести своея оправдания умышляютъ.

Браку же скончавшуся, Медея свобождениемъ отца своего в каморы своя входитъ, а Азонъ и Еркулесъ в коюея полаты камору приемлются повелениемъ царевым. Медея же, во своей тайной ложнице пребывая, от зачатаго любве пламени утружденна, теснотою многою мучашеся и многимъ утрудися воздыханиемъ, велми попеченне помышлает в себе, како своего разжизания пламени может противитися удовлениемъ своего насыщения. Но девственныя срамоты малодушством побежденна, уклонися от дерзновения, зане брася в ней любовь и срамота. Настоитъ любы, да дерзнетъ, но ради безчестия студъ претитъ. Сице сугубымъ мучашеся сражениемъ своего студа невзгоды чрез всю неделю в молчании плака, аки и в себе глаголаше: «Охъ, яко под такимъ небеснымъ созвездиемъ родихся, да сего мне ныне приятные Азоновы красоты, наипаче мужния чести лепотою не насыщаюся в супружестве». На сие себе чин последователный быти глубокимъ ума умышляя попечениемъ.

Бысть же, да яже по счастию, яже скоряше концу, случися за хотение Медеино, яже в некий день, егда царь Оетес в тайных своихъ со Азономъ и Еркуломъ о многих многая глаголаше в полате, по Медею, дщерь свою, посла, да приидетъ к нему. Ей же во уготовлении царскомъ пришедши, близ отца своего, повелевшу ему, седе, еже отецъ ея веселым словомъ прощение дастъ, да со Азономъ и Еркуломъ чиномъ девическимъ словеса потешнаа глаголетъ. Яже срамляяся некако, от отца своего востав, подле Азона себе избра сести. Азонъ же, видевъ Медею при немъ седшу, возвеселись и, малу оставлену промежку, отдвинуся мало от Еркула, паче к Медеи приближися. Царь же Оетесъ и предстоящие многие прочее многою беседование ея светлостию день провождаютъ, и Еркулесъ со предстоящими пред нимъ многими речьми о многих глаголаше. И тако промеж Азона и Медеи не бе никоего посредства, имъже может, аще вкупе глаголати нечто восхотят, мешати.

Медея же аки и восприятие единства глаголати со Азоном угоднымъ приключениемъ прият, видя прочих промеж себе иные речи разные глаголати, боязненнаго студа бремя чинно отложив, в первомъ словесном исхождении сице глаголаше Азону: «Друже Азоне! Да непъщуетъ твое благородствие безчинно, ниже худости женские слабости, да не пишет нечто, аще с тобою, яко незнаема, глаголати дерзну. И мне неблагочиннымъ помысломъ тебе к знатию предпозвати. Достойно убо есть да чужу благородну и благодарну спасения совет да подастъся от благородныя, поне позывати благородный благороднаго некоимъ совокупным вежеством долъженъ. Вемъ тя благородна и ведома смелством юношеским в царство сие имети златое руно просил еси. Про тое прошение вем тя пагубе явной вдатися и неложные смерти беде поврещи живот свой. Сего ради твоему благородию и юношеской теплоте спостражду и тебе желаю спасенный совет и помощь угодну спослужити, еюже неврежденъ от толиких бедъ измешися и в желаемые твоего отечества домы здрав возможеши в блазе целости доити. И на сие меня тебе будущу познаеши, аще приятнымъ сердцем моя воспоминания обымеши и мощнымъ соблюдением восхощеши изследити».

Поклонным лицем и пригнеши мышцы, Азон же к реченным словесемъ сице умилнымъ гласом отвеща: «О, благороднейшаа жено и госпоже! Тебе говейнишим сердцемъ моим умилныя благодарения воздаю, яже трудомъ моим сострадати честным изъявлениемъ показуешися. Ея же ради вещи благоволению твоему всего мя излагаю, зане множае паче суть дары благодатныя, яже не просимы, ниже предшедшими благотворении сподоблени подаются». Ему же рече Медея: «Друже Азоне! Веси, колика суть в златорунномъ искании учинена пагубы или нечто слух истинный не ведомь ти, вина тех истинная не прииде въяво? Воистинну его же возможение или воздержание едва или никако смертному человеку мощно, зане божие есть стрежение его и несть в чловеке паче мощъ, якоже можетъ сила его необоримая въ величестве богов. Хто бо невредимъ избудетъ от волов, пламени отрыгающих огненные, кого счасливые прилучаи противу их напасти жаломъ дерзновения наведетъ, зане противу тех наскакая скоро обратится в прах, изгоримъ дымною погибает искрою? Яко аще толь легкою душею поискусити юношески дерзнулъ еси, велиимъ безумиемъ низводишися, зане цена толикия вещи смерть едина состоится. Престани убо, Азоне, аще хощеши чинити мудре, от такова несчастия, не приступай к смертному пределу, иже живота твоего свет конечне отиметъ».

Азонъ же, яко не терпя, к Медеинымъ словесемъ подвижеся, да не множайшая симъ подобная словеса излиет, ее речь пресече и словеса ее расторгнувъ, сице рече: «О благороднейшая госпоже, егда страхомъ словесъ твоих ужасиши мя, веруеши, да жестокими прещении ужасся, престану от начатаго? Еда аще будетъ имети мощно некую славу болшую во всей жизни моей, воздержуся. Аще ли ни, воистинну жив живою укоризною растаю во языцех и всякия лишенъ честныя хвалы вечною нечестию уничижуся. Есть же умышления моего известно смерти мя предати, аще смерти есть цена толикия вещи. Зане разумнаго мужа сущее быти имать, егда некоего начатаго умышления изъявит въ действо, предположити убивство живота, прежде даже от начатаго безчестие пристанет».

Ему же рече Медея: «Есть убо, Азоне, умышления твоего тои известие, да смерть желаеши предложити животу твоему в толь явномъ погублении ближние пагубы. Поистинне благочестию твоему болезную, и на тебе, дерзнувша зело неразсудне, подвижуся утробою милости. Сего ради умышляю, сболезнуя тебе, благаго твоего спасения и исцеления предложити, чести отца моего и моей срамоте не щадети, ниже спасению. Но сего благотворения последи от мене милость наследиши, аще воспоминаниям моимъ повинитися обещаешися и совершити реченная не измениши». И к сему Азонъ рече: «Благороднейшая госпоже! Все, елико повелиши творити, не ложная исполнити тебе обещаваю и боги засвидетельствую».

Ему же Медея рече, пиша перстомъ на шиде червленымъ вином сице:^[138] «Аще мя себе присвоиши въ жену и аще мя от сего отча царства, Азоне, отвезеши в твое отчесътво, аще мя веренъ не оставиши доколе живу, воистинну сотворю и учиню, да яко златаго руна достанеши, конечне обет твой исполниши, вся претителная беды уничижив. Есмь бо в смертныхъ едина, яже могу силы Аррисовы повредити и его власти уставленным противною хитростию власти советъ встречати». Къ ней же Азон рече: «О коль велия и недомыслима воистинну суть то, яже ми, честная девице, обещеваеши дати тебе мне, сииречь, яже промеж прочиих красных избранные красоты наилутшая блистаяши, аки рожа красная, яже во время весны цветовъ прочиих, ихъже на полех безстудно естество прозябаетъ, своими шипки нарочитыми превосходит! И мене обещеваеши избавити кроме того от толиких лихих злоб, ища златаго руна! Но вемъ себя праведна быти не мощно цену получити толикия вещи. И иже дары толь драги благи приносящу счастие отринетъ, подобне нарещися может болшим безумия буйством отнюд колебатися. Сего ради, честнейшая в женах, и мене в мужа тебе смиреннаго, благоговеина жениха предаю и творити вся, елика твое разсудит избрание чистое, и чистою верою обещеваю».

Медея же таковаго приношения возрадовася словесемъ, сице к приносящему словеса отвеща паки: «Друже Азоне! От твоих обещаниих известну сотворитися и отнюдъ опасну, несуетным сердцемъ желаю и в сих умъ мой твердейшаго опаства сотвори крепчайший, прошу убо, тобою вся елика реклъ еси, клятвою укрепити. Но зане ныне намъ место непригодно продолжити сие, непщюю, егда покрыется земля нощнымь помрачением, яже сотворити тайная подастъ желающимъ пригодну и от ведания чловеческаго многих оправдаетъ, и тайну бо намъ себе пригодно подающи, моимъ тайнымъ посланником взысканъ к моей каморе без страха приступити, в ней же опасну мя сотвориши о предреченных клятвою боговъ. Зане и мене известну такожде потомь имети возможеши, яко твою, и ту о происхождении действъ твоихъ и техъ свершений конечном мною полнее накажешися».

Ей же Азон скоро сего пригодия краткословием сице заключи: «Честнейшая госпоже, якоже глаголеши, буди тебе и мне». Оба же уклонишася от множества словес. Медея, у Азона приемъ отпущение, царю-отцу тако же поклонився и Еркулу, во множестве своемъ восвояси прииде.

О МЕДЕИ, НАКАЗУЮЩЕЙ АЗОНА О ЗЛАТОРУННОЙ БРАНИ И О ВРАЧЕВАНИИ ИХ И НА БРАНЬ ТВОРИМУЮ С ВОЛЫ И СО ЗМИЕМЪ ДЕЛАЕМЫХЪ

Уже половину дни солнце прииде и коней своих бразды направи к частем уже обращашеся западнымъ, егда Медея, едина пребывая в полате, что глаголааше Азону и коя ответы от него многия в себе помышлениемъ обрати. И егда речи промеж ими прилежно разсуждаетъ, разширенну веселию, но смешенному желанию превозмогающу, радости ея омрачается, зане завидный часъ нощный для многаго хотения горитъ. Сего ради, яко теплоты не терпя, егда желанием колебашеся похотнымъ, внутренними взирании скончавает течение солнце. Толиким хотениемъ мучашеся о солнычном захождении, яко той останок дни, еже бе средина промеж света и тмы, ея продолжашеся имевше аки два дни. Но пришедшу вечеру, и бысть запад, известныи наведе тмы, егда промеж зрака человеческаго и солничаго вниде сень земная. Воставшу убо тоя нощи смерканию, многим разнствомъ колеблется мысль в Медеи, кояждо степени солнца, донеле заиде, и попечением тягчайшимъ примечаше, и желает нападения нощнаго и потом восхода луннаго, зане нощи тоя при часе перваго сна восхождаше от восхода. И сице тоя нощи от пребывающих в полате скончанну бдению, все покоя спати восхотятъ, имъже ея хотения желаемая свобода совершися.

Но о коль жаждущей душе краткое долго видяшеся, еже ничто доволно тщашеся к похотению! Толикими убо стесняется мучащимися теснотами тогда Медея, егда ощути отцевых слугъ в полате долгим бдениемъ нощъ проводити и спати никакоже хотящих; многим жданием, яко не терпя, ныне семо и овамо ходит по каморе без покоя, ныне к дверемъ коморнымъ приходит слушати, аще нечто бдящие покушаются спати, ино отворяетъ вокна, смотря, колко проиде ночи течение. Но дотоле сицевыми мучашеся теснотами, донеле петеловъ пение, нощнаго проповедника, везде быша глас его, по его же воспомяновению бдящие настоящаго покоя спати желают. Возлегшу убо всему царскому дому и в покое нощнем на всехъ излиянну тиху молчанию, Медея, возвеселися вельми, некую стару жену домашнюю свою и зело коварственну ко Азону брежно посылает. Егоже егда уведа Азонъ, скоро востает отъ ложа и со женою тихимн стопами в темноте идяше, к Медеине полате прииде, въ его же внитии предстоящи Медеи, Азонъ любезными словесы поздравления глаголетъ, Медея же подобне ему отвеща, весел во двери вниде.

Скоро же отиде баба, Азона и Медею единых остави в каморе. И утверженным дверемъ полатнымъ от Медеи, у постели чуднаго приготовления в каморе Азонъ седе, Медеи устраяющи. Отверзе убо сокровище свое, некий образ злат, освящен во имя Зевеса, якоже языком обычай бе, Медея изнесе, показа его Азону; многу свету от свещъ горящих, имиже вся камора блистанием велиимъ просвещашеся, сия словеса рече: «Прошу от тебе, Азоне, на сем образе вышшаго Зевеса клятву мне верну подати, да егда мя всею твоея воли издамъ непщеванию и исполнити вся обещанная тебе, не напрасныя веры чистотою тебя мне вечным чистым сердцемъ соблюсти, да кленешися силою божия и чловеческия правды от сего часа мене в супругу восприимеши и да во вся дни живота твоего мене оставити не с кимь умышлениемъ не дерзнеши». К сему же Азонъ говеинымъ лицемъ себе принося, коснувся образу рукою, соблюсти исполнити предреченная вся Медеи кляся.

Но о прелестная мужеская лъжа! Рцы, Азоне, что ти Медея последи сотворити множае возможе, яже своея лепоты всю честь отложи, тебе свое тело и духъ единодушно преда, единыя ради веры обещанные падеся, не внимая своего благородия, ни своего царскаго достоинства величествъ разсматряя, зане твоея ради любве себе наследия скипетра лиши и старца отца безчестна остави, сокровищнаго его собрания ограбивъ, и отчая места оставль, тебе ради избра заточение, предполагая страны чуждия рожденныя земли сладости? Ни ли тя от смертныя пагубы спасе, здрава из вечныя срамоты изня, их же нечто бы здравъ от случая беднаго избыл бы еси, златаго руна не обретъ, возвратитись в Тесалию, студа ради дерзнул бы еси? Отступи бо от своихъ и дастъ тебе и твоим. Иже убо срамъ отринув, клятвы твоея завещание испоругати дерзнулъ еси, да безблагодарнымъ срамомъ оскверненъ, верующую прелстиши девицу, от дому отца отвезши и страха боговъ не брегши, ихъже избралъ еси кленяся презрети, и ей веру изменити не усрамился еси, от неяже толика блага величие тебе восприявшу. Воистинну тебе, безсрамному, посреди прелстивши Медею, поведает историа. Но сие прииде от твоея прелести безлепие, да яко тое же истории чинъ не оставляетъ, яже виною твоего клятвопреступления и ненавидениемъ веры разрушимые твоее, богов нанесшимъ, живот свой безстуднымъ прилучаемъ глаголешися скончавъ, о немъже зде ныне многая сказати оставляется сего ради, яже настоящие беседы существо не соединят.

Но ты, Медея, яже толикихъ хитростей сказуешися просвещением украшенна, рцы, что ти ползова знатие закона звезднаго, имъже глаголется будущая мощно преднаписати? Аще предвидение будущих бывает в них, почто себе толь суетне, толь нечестиве предвидела еси? Нечто, речеши, тебе, много разъяренне любовию будущаго твоего мужа, злых належащих в законех звездных нерадениемъ оставльших? Но известно есть: астрономские суждения безвестны суть, о немже явный образецъ мощне и явне на тебе показуется, яже тебе предвидети темъ никако могла еси. Сия бо суть безвестная яже легкихъ верити истина, поистинне прелщаютъ ложнымъ блуждением, в нихъже никое постизаетъся будущих действо, токмо нечто по случаю приидет, зане единаго Бога есть, въ егоже руце суть положена въдати времена и временем лета.

Что паче? Восприявъ Медея от Азона клятву, оба входятъ в чертогъ, в неизреченной лепоте их, сложивъ ризы и пребывающимъ обоимъ нагимъ, девственныя заклепы Азонъ отверзе у Медеи. И сице всю нощь скончавъ веселою потехою услаждения. Но Медея, аще своея похоти доволство исполнив мужескимъ обниманием и действа блудные, хотимые от Азона, сего ради не отиде искра похоти в ней, но искусными действы после тягчайшая зача зажигания, неже прежде грех содеянный. Сие есть то вкушение толикою прелщая сладостию бедных любителей, иже егда от них боле приемлется, паче желается, егоже ненавидети не может стомах насыщенный, зане сердечная похоть и желание наслаждения беспрестанно в немъ, егда горит сладкое его утеснение, питает похотение.

Уже бо тоя нощи зори приходящи и звездамъ просвещающимся утренняя, егда Медее сими словесы глагола Азон: «Час есть, сладкая госпоже, намъ от ложа востати, да не како нас внезапу объимет свет дневный. Но не вем, любимейшая, аще о моем деле усътроила еси нечто творити. Или аще тобою посем нечто есть строимо, молю любезне, да твоего тайнаго совета мне двери отверзеши, да, тобою наученъ, сие совершу. Зане во отвожении тебе от сего острова, в немъже еси ныне, и во привождении тебе в мое отчество, в немъже могу, всяка скорость мне законснение». Ему же Медея сице рече: «Друже, любезнее мне себе о твоем деле, еже мое сущее дело есть. Полный убо восприях совет избрания в пещи испеченъ и зажженъ во мне. Се убо востанем от чертога, да мне и тебе изообильство буди пригоднее навыкати на сия вся, яже тебе видится, отрядити». Воставше убо от ложа и ризы во мнозе торжестве восприявъ, Медея, отверзши своих сокровищь ларцы, многая из них изнят, яже Азону симъ чином предастъ блюсти.

СИЯ СУТЬ, ЯЖЕ МЕДЕЯ ДАДЕ АЗОНУ

Первое предастъ ему образъ некий сребрянъ, егоже быти рече волшебнымъ чином и силою многия хитрости соделан, иже противу волшебства сотвореннаго есть зело силенъ, разрушая сущая сотворимая и ихъ повреждения отриновением отгоняетъ. О семъ убо Азона сице наказана, да его брежене на себе носитъ, зане противу волшебствъ коиждо превозмогати весть, вредимыя силы волшебныя уничижая. Второе дастъ ему некоея масти благовонныя лечбу, имъже мазатись повеле, глаголя в немъ силу быти, да яко противу пламене зело преодолевает, погасает зажигаемая, и все еже имать силу сожещи, приединив дымокурение, разрушает.

По семъ некий перстень дастъ ему, в немъже сицевыя силы камень бе вложенъ, да яко всякий ядъ расторгает, ихъ шъкоты отревает, и егоже яда неистовство уязвитъ нечто, аки от воды уязвеннаго невредимо своею силою спасет. И бе в том же камени иная сила — да аще кто сей камень заключенъ носитъ в горсти, да яко тот камень носящаго к телу добръ прилепится, невидимъ скоро будетъ, да егда носит в горсти, никому видится. Сей камень мудрыя асхате нарицают, во острове Киликийском первое обретенъ. И сего Енея носивша Виргилий пишетъ,^[139] егда первое невидимо доиде х концем Картагненскимъ. По семь дастъ ему написано словы и знаемого паки разума, о немъже Медея Азона велми прилежне наказа, да егда к руну златому доидетъ, предкновение преждереченные поправ, не скоро на нь напасти, но помоляся молитвою поне трожды, да прочтет по подобию жертвы, благоволити богомь сподобится. Конечне некую тыкву, мокротою чудною исполненну, предастъ ему, о нейже наказа, да егда первое приидетъ к волом, мокроту ту во уста их волиет и окроплением частым намочит. В той бо мокроте сию силу быти рече, да егда во уста волом волиется, от того аки некоимъ клеемъ склеятся вместо, да яко их отверзение не токмо тяжко, но не мощно будетъ имъ. И сице по ряду Медея Азона прележне наказа, имиже прохождение или чимъ можетъ к желаемые победы славе доити. Медея же своему наказанию и учению сице после конецъ наложи и давъ Азону отпущение прежде дневнаго света. Азонъ во свою камору тайными стопами прииде.

КАКО АЗОН ПРИСТУПИ КО ЗЛАТОМУ РУНУ

Восходящи зори красными лучами и солнцу златому светом малымъ холмы горъ просвещающим, Азонъ тайне востаетъ от ложа, вместе со Еркуломъ и иными и Оета царя полате приходит, в нейже сам царь живяше со многими предстоящими, венцемъ украшенъ. Его же узрел царь, веселымъ лицемъ восприя, у него вины пришествия его честне пытает. Ему же Азон тако рече: «Молю тя, господине царю, да яко закоснение мне отныне есть зело досадъно, хощу, аще угодно, вашею волною свободою к златоруннаго бранному покушению приступити». Ему же царь рече: «Друже Азоне! Боюся, да не како твоего юношества смелство безрассудное введет тя хотети тебе смерть скоро нанесут и мне учинят безславие о пагубе прилучая твоего. Воспоминаю убо тебе благоговеине, да здравъ возвратишися изволи, прежде даже толиким злым дашся погибнути». Ему же Азон рече: «Благороднейший царю! Несть ми смелство без рассуждения совета. И ты без сумнения пред всеми будеши неповиненъ, аще нечто — да не буди! — на мне зло случится, емуже ся охотною». Ему же рече царь: «Друже Азоне, не хотя хощу твое хотение разрешити. Бози на помощь, да от толикия беды здрав избудеши».

И тако Азонъ, желаемую получив свободу, препоясася на путь. Бе близ острова Колкоса некий малый остров, малою быстростию водною отстоя, в немъже златое руно предреченно бе в страже бедне, уже реченной; к немуже малыми судны и гребью обычай имяху преходити. К ближнему убо брегу Азон пришед, входитъ в лодию, оружие защищениа взяв, и единъ, за надежду победы, яростию в быстроте, греблением своимъ в реченный малый островъ прииде. В немъже егда к земле приста, абие от лодии изскочив и, от нее уготовль оружиа и вещи, от Медеи данные на спасение, вскоре оружие облачитъ и опасным итием ко овну златорунному приходит.

Медея же трепетнаго сердца воздыхании боязненно восходит в верхъ своея полаты и к далным местомъ зря от вышние стрелницы, от неяже любимаго своего любезне зритъ преход, но любезнее схождение его на землю. Его же яко узре восприявша оружие и боязненное, якоже мнит, препоясание на путь, речныя испусти слезы, в нихже знамения являются любве. Ниже можаше унятися от воздыханиа и словес, въ сия словеса уста своя, слезами очи наводненна, болезненым воплемъ разреши: «О друже Азоне! Толикими за тя мучася теснотами, коликими болезньми сътесняюся внутрь и вне, зане боюсь, да некако ты, страхом ужасеся, моя воспоминания забудеши да твоего спасения оставиши данные мною тебе потребныя наказаниа! Еже аще сотвориши, не без вины боюся, да некако же тебе и мне паче навышшее ошуюю возможет случитися, сего ради от твоих обниманий буду во веки лишенна. Но богомъ умилне молюся, да тебе возвращшуся, здрава очи мои воистинну узрят и о твоем происхождении всю мя возвеселят».

Промежь сими Язонъ, озревся, ко стражбе овна путь восприя. И еже егда прииде к месту Арриса и первое на волы воззре, толь горящие пламени на воздухъ испускаемыя дыхати, яко небо належащее и все огненным разжизанием блисташе. И разгарание паки теплоты сице все место то обнимаше, да яко Азону не бе никако мощно приступити ради зелныя теплоты страха. Но любимые своея действа не забы и спасеных наказаний, лице свое, и шию, и руки, и все те места, яже возможе, телесные данною от Медеи мастию помаза. Образ бо ему данный от нея, на шею повесив, пламени предложи, прочетъ писание трижды, да якоже рекохомъ, дерзнувъ к волом приступити и с ними смело начати брань. И тако на Азона пламенем дышущии непрестанно, изгоре щит его от пламени и копие его огнем скончася. И воистинну Азонъ живот свой скончал бы от огня, аще не бы данную мокроту во уста волом частыми окроплении влиял. Емуже влиянну, дышущих волов уста, аки железными чепми, сцепляются, аки клеемъ слипателнымъ неразлучне соединяются. Тогда скоро преста пламенное испущение из воловъ смертоносный огнь, изблевание скоро скончась. Наведену же воздуху, преставшим пламенемъ, от его мокротъ естества превосходимых, превозможе Азонъ и, многимъ смелством наполнись, х крепким ужасныхъ волов рогом руки простирает. И тако, восхитив рога, семо и овамо покушается преводити волы те, да увесть, аще противоборютъ или его повелению не повинуются, иже аки бездушни его повинующися непщеванию, сопротиво бранию востати не покушахуся.

Сего ради Язонъ и рало на плещах опаснымъ прилежаниемъ налагаетъ и привязаетъ, жалы волы те орати понуждает, но не повинующеся повелению ратая. И сице, обращенну дерну, широкое поле воскоповается частыми браздами, горе долу приходящими воскопание то. Волы оставив на поле, Язон скоро и смело приходит ко змию. Его же егда змей к себе приходяща воззре, многим свистанием и велиимъ гласомъ и грознымъ поражаа воздухъ, шумъ сотвори и испущая дымные пламени, ближний воздухъ теплым и разжигаемым очервлениемъ красит, и егда языкъ легкими обращении влечетъ и отвлекает, дождными окроплении смертоносныя яды изливаетъ.

Азонъ же без страха ко устроенным Медеиным обращъся скоро наказаниям, зеленаго камени перстень, егоже восприя у Медеи, к свету змиинну преповерже. Егоже блистания ужасеся змий, преста пламени испущати и обращая главу и шию семо и овамо, аки во изступлении, и блистания каменя ради многаго ужаса отринути непщеваше. Сей камень обретается во Индеи, якоже пишет Исидор, егоже измарагда обще именуем. Сего камени сила без сумнения такова есть, да яко предположен на свет коегождо ядовитаго животна, змиеваго или ему подобнаго, или того, иже «буфо» в Киликии обще именуется, аще зраку его с некиим железом или тростию неизменно предложится, не чрез многъ час возможетъ ядовитое животно терпети, да яко въ его зрении... не оскудеетъ угашение. Но камень тот не отимется невредимъ от шкоты, зане, угашенну ядовитому животну, емуже предложится, весь в дробныя разсторгнется разседания, сего лучем зеленым змея оного смертне устраши. Но храбрый Азон скоро желает мечемъ голымъ частымъ поражениемъ губити, ихъже аки невредимых жестокие чешуи змиевы отражаютъ. Но безтрудный Азон того ради не престает от поражения, аки жестокий млат в наковално. И толь долго поражением боряшесь со змием, яко змей терпети не могий частых и жестоких браней, на долгомъ поле протягся, смертоносный испусти дух, и выше належащий воздухъ смертоносными яды опорочи.

Его же егда Азон виде угашенна Медеиным мастерствомъ, во свою память внутрь приводя, без лености желаетъ и главу его от шеи мечемъ отдели, от его же челюстей исторже зубы, скоро по браздамъ сотворенным посея на взоранном поле от воловъ. От их же семени раждаются абие воини неслыхаемые. Егда от такова семени воини исходятъ, скоро ко оружию востаютъ и, нападше сами на себе, смертными язвами бранятся. Жестоко убо творится ополчение промеж братиею земною и мрачною, зане разделными полки на брань не наподают, ниже хотят да яко раздельшеся, но смешне единъ другаго убивает, зане иже и после от нихъ остась никто победникъ, поне многими ранами промеж себе падоша погублении.

Волшебныя убо хитрости чародействы противными хитростьми тайными всеми протечении, и змею предреченному смерти преданну, такожде от его зубнаго семени рожденнымъ братиям умершимъ, воломъ темъ учиненным едва живым, Азон от пагубныя беды избы, прилежным попечением своим испытует в мысли, что творити или еще нечто творимо в скончании дела того прилежне разсмотряет. И егда вся разуме уже быти совершенна, смел и весел на златоруннаго овна себе направляет. В немъ же егда не обретъ никоего противства, восхитив за рога, удавлением смерти предастъ и сня одежду его златую, благодарив по семъ боги, имиже со славою победною и бес пагубы своего телеси предреченное руно златое наследи.

Обогащенъ убо Азонъ златым ограблением, ко брегу острова весел ускоряет, в лодию входитъ и гребию привозится к болшему острову, на егоже брезе предреченный Еркулес и его обещники желателне ждаху. Его же убо по сем сошедша на землю, со многою радостию приемлют и о его здравии умилне благодаряще боги, зане никако здрава его имети чаяху. Азон же с ними къ царской полате приходит. И егда прииде к нему, царь Оетесъ лицемернымъ веселием его восприя, поне завидитъ ему о толице победе и боляше о себе, толика богатства лишенна. Ему же яко близ себе сести повеле Оетесъ. Что се чудо златаго руна видением чудится народ, зря его, но паче дивуется о толице победе, како возможе устав победити бога Арриса.

Медея же весела, радостными стопами видети Азона после приходитъ, ей же, аще бы лепо, пред множеством многа целования подала бы; и, царю повелевшу, подле Азона, аки стыдяся, седе. Ему же Медеа тихимъ гласомъ тайными словесы глаголетъ, да к ней, приходящи нощи, опасенъ приидет. Еже Азонъ себе желателне исполнити умилнымъ и смиреннымъ гласом отвещевает. Сени же нощной по всему свету излиянъне, Азонъ к Медеине приходитъ полатъ и, ей посредствующи, в ложницу входитъ, и обеим в ложнице охотне пребывающимъ, по мнозе услажденномъ потешении после о отхождении своемъ и уготовлении ко отшествию многа промеж себе единодушно изрекоша. И тако по Медиину наущению Азонъ в Колкосе един месяць пребысть. По семъ же, временное благоугодие прием, Азон и обещники его с Медеею от того острова татебно отходятъ, у царя Оета отпущения не просивъ.

Но, о Медея, ветровъ поспешныхъ много сказуешись желавъ, дабы свое оставила отечество и отча скипетра отбегла бы, и море прешла бы без страха, горкия своея пагубы не разсмотряя. Поистинне сказуешись дошедше в Тесалию, идеже тесалонеяниномъ Азономъ, от гражданъ безчестная тесалоникойскых, утаена, ниже по многихъ мерзкихъ пагубахъ животъ чтешись скончав. Но яко отмщениемъ боговъ Азонъ муке многой бе преданъ, прежде даже онъ изшелъ, и его исхождение, аки осужденно от боговъ, бе, осужденною смертию заключенъ, рцы, что ти ползова на Азоне тяжкое отмщение и месть боговъ после сотворимая? Поистинне во послевице глаголется: «Скоту умершу, не угодне ползуетъ врачебныхъ травъ ноздрямъ прилагати лечбы». Токмо нечто богомъ благоволитъ не по велице воздания обиды, но да от смертных познается, богомъ не хотети тяжкихъ винъ, паки в лице живыхъ без отмщения муки приити.

Что множае? Приста Азон со Еркуломъ и иными ихъ спутники и с Медеею во пристанище тесалийском здрав и веселъ. Ихъ же всех спроси царь Пелей и о Азонове здравии и, смутися внутренно, своего сердца тая тесноты, веселымъ лицемъ восприя, и предпоставити Азона в царствии своемъ по обещанию ему данному от него, аще и не хотя, щедре не отвержеся.

ПЕРЕВОД

НАЧИНАЕТСЯ КНИГА ПЕРВАЯ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ПЕЛЕЕ, ЦАРЕ ФЕССАЛИЙСКОМ, И ЯЗОНЕ, КАК БУДЕТ ОН ПОСЛАН ДОБЫТЬ ЗОЛОТОЕ РУНО

В царстве Фессалийском, жителей которого упомянутые выше римляне называют мирмидонянами, а мы ту страну именуем теперь общепринятым названием Салоники, царствовал в те времена некий царь, справедливый и благородный, по имени Пелей, со своей супругой, звавшейся Фетида. От их брака родился муж, бывший, как никто другой, могучим, смелым и храбрым, по имени Ахиллес. Те, кто утверждает, что Великая Греция, то есть Италия, участвовала в разорении Трои, именуют мирмидонян апрузинянами, а это некий народ, обитающий по соседству с царством Сицилийским. Поэтому страна та Апрузией называется, а город Фетис, в той стране основанный, получил имя, как говорят, от упомянутой выше Фетиды. Но говорящие так заблуждаются, ибо мирмидонянами называют жителей Фессалии, и Ахиллес, ставший их властителем после смерти своего отца, царя Пелея, в Троянской войне не раз показал с ними чудеса храбрости. О них повествует Овидий Монесис, рассказывая небылицы об их происхождении. Говорит он о тех мирмидонянах в четырнадцатой книге, будто бы были они муравьями, по мольбе царя фессалийского и по воле богов превращенными в людей, так как в то время весь народ царства Фессалийского поголовно скосила смертельная болезнь, и остался в живых один тот царь, который в некоем лесу приник как-то к корням дерева и, вглядевшись, увидел бесчисленное множество ползающих муравьев и в мольбе попросил, чтобы были они обращены в людей. И в книге блаженного апостола Матфея ясно сказано, что мирмидоняне — это жители Фессалии, в которой сам апостол прожил некоторое время.

Об этом царе Пелее рассказывает некое предание, что имел он брата, по имени Эсон, единокровного ему по обоим родителям и старшего годами, который, отягощенный глубокой старостью, сам собою едва мог управлять. И поэтому, угнетаемый глубокой старостью, отступился от управления царством Фессалийским и передал царскую власть брату своему, Пелею. После царствования этого Пелея Эсон еще долгое время прожил, окруженный почетом, пока очи его не померкли и тело его в долгой глубокой старости не ослабело. О нем же говорит тот же упоминавшийся выше Овидий в той же книге, что впоследствии были ему возвращены цвет юношеский и силы отроческие, так что из старца превратился он в годовалого младенца благодаря целительной силе и волшебному искусству Медеи, о каковой речь пойдет далее.

У этого Эсона был родной сын, по имени Язон, воин могучий и храбрый, юноша красивейший, целомудренный, щедрый, красноречивый, приветливый и сияющий всеми достоинствами. И вельможи фессалийские и знатные люди прониклись к нему большой любовью за величие доблести его и чтили его не меньше, чем царя Пелея. И тот Язон повиновался царю, дяде своему, словно отцу, если бы тот царствовал, не докучал ему, но благоговейно ему подчинялся, дозволяя Пелею держать скипетр царства Фессалийского.

Но царь Пелей иначе о нем думал, и хотя внешне проявлял знаки любви, но в душе горел и терзался, страшась, как бы благодаря доблести своей и опираясь на любовь окружающих, которую те к нему питали, не отнял бы у него Язон Фессалийское царство. Долго таил Пелей в душе это пламя, скрывая его изощренным умом своим, чтобы не обнаружить себя в каких-либо поступках, и долго принуждал себя к мучительному терпению. И поэтому постоянно раздумывал, ища различные пути, как бы погубить Язона, не запятнав самого себя позором.

Некоторое время спустя многоустая молва о дивной вещи разнеслась по всему миру и у всех в ушах загремела, что будто бы на некоем острове по названию Колкое, за пределами царства Троянского, еще далее от него к востоку, есть некий овен, у которого, по слухам, — золотое руно. На острове том царствует, как говорили, некий царь, по имени Оетес, муж сильный и богатый, но старый годами. О златорунном этом овне вещает предание, что хранят его чудные чары и покровительство бога Ареса; для охраны его приставлены некие быки, испускающие из пастей жаркое пламя. И если кто хочет овладеть этим златорунным овном, то должен будет сразиться с теми быками, и если одолеет их, то должен принудить побежденных тех быков стать в упряжку и заставить их вскопать плугом землю, на которой они стоят. И, победив быков тех и принудив их пахать, еще должен он выйти против некоего змея, покрытого устрашающей чешуей и дышащего жарким пламенем, сразившись с ним, убить и, убив его, вырвать зубы из его челюстей, а вырвав, посеять на упомянутой выше земле, вспаханной быками. Из этих семян всходы невиданные взойдут, ибо из змеиных зубов тотчас же родятся некие вооруженные воины, тут же завяжут братоубийственную брань и погибнут от ран, нанесенных друг другу. И только свершив такие опасные подвиги, а никакими иными путями, можно добыть упомянутое золотое руно. И всем желающим испытать то, о чем рассказано выше, царь Оетес не чинит препятствий. Однако все это о златорунном овне рассказывается лишь в преданиях, но говорят также и правду о нем, иначе все объясняя. Говорят, что царь Оетес собрал великое множество сокровищ и, собрав, передал стражам, о которых шла речь выше, но все это устроил с помощью чародейства и искусного волшебства. Многие храбрецы пытались добыть эти собранные сокровища, обуреваемые мирской ненасытностью и жадностью, что является источником всяческих бед, но воспротивилось им зло, устроенное с помощью волшебства, и добыли они не сокровища себе, а смертельный гибельный конец.

Как только слух о золотом руне дошел до царя Пелея, искавшего какого-либо способа погубить Язона, он тут же радостно заключил в сердце свое все услышанное, ибо более надежным способом, не рискуя обнаружить свой замысел, не смог бы он обречь Язона на смерть. Загорелся он мыслью, как бы побудить Язона, чтобы тот, рассчитывая на храбрость свою и юношескую доблесть, охотно бы отправился за золотым руном. И задумал Пелей устроить торжества в городе Фессалийском и собрать на празднество множество вельмож и воинов немало, и длилось оно три дня. Натретий же день царь Пелей призвал к себе Язона и перед упомянутыми выше высокородными сказал ему так: «Очень горжусь я тем, дорогой мой сородич, что владею столь славным царством Фессалийским, но еще более прославляет меня храбрость и доблесть сродника моего, ибо величие силы твоей ближние страны узнали по свидетельствам подвигов твоих, а правдивой молве о них, возвещаемой постоянно, предвещано достигнуть и дальних. Ты ведь честь и слава царства Фессалийского и особенно — моя; если тебя сберегу, все будут бояться царства Фессалийского, и пока ты в нем, ни один враг не посмеет напасть. Но слава о силе твоей еще больше меня возвеличит, если златое руно, скрываемое в державе царя Оетеса, с твоей помощью будет перенесено в сокровищницы царства моего, что — не сомневаюсь — с легкостью будет тобою содеяно, если смело отдашься душою на подвиг и не пренебрежешь словами советов моих. Когда же надумаешь это совершить, для тебя будет приготовлено в изобилии все необходимое в пути, и многих спутников ты сможешь избрать из числа достойнейших в царстве моем. Прислушайся к словам моим и покажи, что ты усердный исполнитель велений этих, и тогда впредь будешь мною еще больше любим, и сам возрадуешься молве о храбрости твоей, и прославишься еще более. И не останется безвозмездным и принесет тебе великие блага великий подвиг твой, ибо обещаю тебе искренне, а не лицемерно, что когда я состарюсь, то оставлю тебя наследником в царстве Фессалийском, а пока я жив, вместе со мной будешь править царством».

Язон же, выслушав все, что только что перед всеми возвестил царь Пелей, обрадовался радостью великой, не заметив хитрости и коварства царя и не догадываясь о тайном его замысле, поверив, что все это сказано царем от чистого сердца, и возмечтал о высокой чести своей, не помышляя о гибели. Надеясь на доблесть свою и смелость и не думая, что может оказаться слабым в том, что требовал от него коварный царский замысел, с решимостью и радостью откликнулся он на царское повеление и благоговейно пообещал беспрекословно его исполнить.

Пелей, обрадовавшись, что сродник его ответил согласием, приказал разойтись собравшимся, чтобы, получив обещание, осуществить замысел свой, и уже предвкушал удовольствие способствовать его осуществлению. Зная, что достичь острова Колкоса, омываемого морем, можно только с помощью средств, предназначенных к преодолению морских тягот, велел Пелей прислать к нему некоего мастерового из пределов царства Фессалийского, мужа искусного в ремесле своем, по имени Аргус, весьма опытного в плотничьем деле. Тот же по царскому повелению построил из многих деревьев корабль невиданных размеров, который по имени создателя своего получил название «Арго». Кое-кто решается утверждать, что это был первый корабль, который под парусами решился достичь дальних земель, и поэтому считают, что всякий большой корабль, бороздящий море под поднятыми парусами, следует называть арго.

Когда же был построен вышеназванный корабль и все, потребное для плавания, было погружено на него в изобилии, вошли в корабль Язон и с ним многие из высокородных, прославленных безмерной храбростью. Среди них был и некий муж, поистине могучий и крепкий, именем Геркулес, родившийся, как пишут мудрецы, от Зевса и Алкмены, жены Амфитриона. Это и есть тот Геркулес, слава о необыкновенных подвигах которого распространилась по многим странам, тот, кто благодаря своей силе победил в те времена многих исполинов и, на руках своих подняв, одолел Антея, непобедимого и могучего великана. Он, если верить, бесстрашно дошел до врат ада и стража их, трехглавого пса, извел оттуда могучей рукою. И так его побоями укротил, что тот, весь взмокший и покрытый ядовитой пеной, осквернил многие страны, обрызгав своей смертоносной слюной. Но так как составленное другими подробное описание его подвигов нас могло бы занять надолго и отвлечь мысли слушающих, то коснемся в рассказе о нем лишь одной истины, которая чудным образом возвещает о прошлых победах Геркулеса во всем мире: и в наше время свидетельствуют Геркулесовы столпы в Гадесе о том, до каких мест дошел он с победами. До этих же столпов дошел и великий Александр Македонский, сын Филиппа-царя, принадлежащий к роду тех же царей фессалийских, чья страна также именуется Македонией, повинуя себе мир могучей рукою. Далеко расположено то место, и находится там огромное море, именуемое Океан, которое вливается через пролив в середину земли нашей — Средиземное море. Создано это море для нас во внутренних частях мира и пригодно, как видим, для плаванья. И то, что вливается в этом месте, приемлется и ограждается берегами сирийскими, на которых стоит город Акка, дающий приют многим нашим мореплавателям. А это узкое место, из которого проистекает Средиземное море, наши мореплаватели называют «Тесным свистанием». И место то, где воздвигнуты упомянутые ранее Геркулесовы столпы, по-арабски именуется Савис, и не следует выходить за его пределы.

Язон же, получив от царя Пелея разрешение отплыть, бороздит незнакомые моря вместе с Геркулесом и своими спутниками. Когда же попутный ветер напряг паруса нового корабля и погнал его своим дуновением, быстро отдалился он от знакомых берегов фессалийских и еще быстрее, в стремительном беге своем, достиг неведомых морских просторов. И так плыли они много ночей и дней, направляемые фессалийцем Филотом, который со знанием дела следил за движением видимых на небе созвездий, находящихся возле полюса, то есть подле Большой Медведицы и Малой, которые никогда не заходят вместе со звездой, именуемой Ангвин; мореплаватели же ту звезду называют Трамонтана. Некие называют так крайнюю звезду, расположенную на хвосте Малой Медведицы, и созвездие Большой Медведицы мореплаватели называют греческим, а звезду Ангвин, то значит Дракон, считают главной. Об этих Медведях, Большом и Малом, Овидий пишет во второй книге баснословия в рассказе о Каллисто и Аркаде, сыне ее, обращенных в медведей. Именуют также те звезды северными, ибо их семь, возле черты, называемой Аксис, о которых Юнона так говорила:

Разбирался Филот в восходе и заходе звезд, во всем, что известно о них, и искусен был в мореплавании. И поэтому они, подгоняемые попутным ветром, в дальнем плавании не сбились с пути, пока не достигли страны Фригийской, принадлежащей царству Троянскому, и новый корабль их пристал к пристани, которую живущие там именуют Симеонта.

О ГРЕКАХ, ПРИСТАВШИХ К БЕРЕГАМ ТРОЯНСКОЙ ДЕРЖАВЫ, И О ЦАРЕ ЛАОМЕДОНТЕ, ПРОГНАВШЕМ ЯЗОНА И ГЕРКУЛЕСА ИЗ ЭТИХ МЕСТ

Когда греки, утомленные тяготами морского пути, достигли суши, то всей душой стремились они сойти на ту землю для отдыха. Высадившись, набрали в источниках свежей воды и, чтобы получше отдохнуть, решили пробыть здесь несколько дней, но не с тем, чтобы докучать местным жителям или тем более пытаться как-либо навредить им дерзкими злоумышлениями. Но такова уж природа злого рока — всегда вредит он покою всех живущих; из-за вздорных оскорблений, без какой-либо действительной угрозы, возник повод для раздора. Из-за всего этого бедствие неисчислимых жертв, разлившись, залило всю вселенную, ибо пало в битвах столько царей и достойнейших князей, и такой город, каким была Троя, разрушен, в Греции осталось столько овдовевших женщин, лишившихся родителей отроков и отроковиц и, наконец, — попавших под иго рабства. Хотя Греция после этих столь тяжких испытаний добилась победы, славу ее победы со временем затмили бедствия, ибо погибло много людей, и утратила она свое первенство. Но поистине эти беды, выпавшие на долю греков, привели впоследствии к благу, первопричина же их была настолько невесомой, что людские сердца по такому поводу обычно не ожесточаются настолько, чтобы из-за этого пришлось бы претерпевать такие тяжкие бедствия; и верно говорится, что череда миновавших бед бывает источником грядущего блага, ибо какое благо свершилось из-за злосчастного падения Трои: сама Троя, разрушенная, возродилась и явилась причиной того, что Рим, глава всех городов, основан и построен троянскими изгнанниками, Энеем и Асканием, сыном его, именуемым также Юлием. И некие другие страны при тех же обстоятельствах из Трои обрели своих будущих жителей. Такова Англия, заселенная троянцем Брутом, отчего, как пишут, и называется она Британией. Такова также и Франция, заселенная, как говорят, царем Франком, сподвижником Энея, построившим на берегу Рейна большой город и назвавший своим именем и его, и всю страну. А город Венецию заселил троянец Антенор. Из-за подобных же переселенцев и Сицилию считаем ко всему этому причастной, ибо впервые она, как пишут, была заселена царем Сикаоном, пришедшим в Сицилию из великого города Трои, почему она и именовалась Сикания. И после этого, когда он покинул Сицилию, то оставил в ней Сикула, брата своего, и поэтому впоследствии назвали ее Сицилией, а он сам отправился в Тоскану и населил ее народом южным. И по побережью царства Сицилийского вышеназванный Эней построил, как пишут, много городов; таков, например, Неаполь, город народа непобедимого земли Гаетской. Диомед, хотя и был грек по происхождению, также совершил в Троянской войне множество дивных подвигов, а после разрушения Трои, когда не смог вернуть себе свое царство, поселился в Калабрии. А его соратников, по словам Овидия, Цирцея, дочь Солнца, превратила в птиц, которых Диомед привез затем в Калабрию. От рода этих птиц, по словам Исидора, произошло множество других, и называются они Диомедовыми птицами и, имея такое происхождение, умеют они отличать людей итальянцев от греков. Поэтому греков, живущих в Калабрии, любят, а итальянцев избегают. Но если причина этих переселений стала впоследствии причиной благоденствия, то есть от чего смутиться человеческому уму.

Предание, следуя за событиями, сообщает, что когда Язон и Геркулес со своими спутниками отдыхали в гавани Симеонта, дошел до Лаомедонта, троянского царя, слух о том, что некие люди, неведомые троянцам, а именно люди греческие, впервые приплыли к Фригийской земле, чтобы высмотреть что-либо тайное в Трое или, более того, разорить Троянскую страну. Была ведь в то время Троя не столь велика, каковой стала впоследствии, заново построенная, и царствовал в ней тогда упомянутый выше царь, по имени Лаомедонт, который, с готовностью вняв совету (лучше бы совета того и не было!), отправил к Язону своего посла со многими спутниками, который, придя к Язону, возвещает о цели своего посольства такими словами: «Царь Лаомедонт, царства этого государь, весьма удивлен прибытием вашим, зачем на землю его вступили, разрешения у него не спросив. А он хочет в тишине и мире ее блюсти, и поэтому настоятельно требует от вас: без промедленья покиньте его землю, и когда наступит следующий день, он должен узнать о вашем отплытии из пределов своей земли. Если же узнает, что вы пренебрегли его повелением, то — да будет ведомо вам — прикажет он своим напасть на вас, вам самим урон причинить, и имущество ваше отобрать, и вас истребить до последнего человека».

Когда же Язон услышал это обращение, то вскипело сердце его от ярости и гнева, и, прежде чем ответить на слова, сказанные послом, обратился он к своим и так им сказал: «Царь Лаомедонт, этого царства государь, наносит нам неслыханное по дерзости оскорбление и велит без какого-либо основательного повода покинуть его землю. И если бы украшало его царское благородство, то подобало бы ему принять нас с честью. Ибо если подобный случай привел бы его к грекам, то увидел бы он оказанную ему греками честь, а не поношение. Но так как, по его мнению, лучше оскорбить, чем встретить приветственными рукоплесканиями, то мы также восплещем, как и они, и от границ его царства отойдем, но легко может случиться, что за свое неумное пожелание он заплатит дорогой ценой». И после этого продолжил речь, обратившись к послу, и сказал ему: «Друг! Посольские речи твои мы выслушали со вниманием и дары, которые по обычаю благородных нам царем твоим посланы, приняли как подобает. Богами нашими и истиной божественной клянемся, что случайно оказались мы на земле царя твоего и не хотим причинить кому-либо зло оскорблением или насилием. Но так как задумали мы плыть в далекие страны, необходимость вынудила нас сюда зайти. Скажи же царю своему: мы покинем его землю без малейшего промедления, и да будет ему известно, что если не от нас, то от других, которые услышат об этом, нанесенном нам оскорблении, приобретет он не блага, а уничижение и неописуемые бедствия».

Геркулес же, не удовлетворившись словами Язона, обратился к царскому послу с такой речью: «Друг, кто бы ты ни был, без колебаний доложи царю своему, что завтра же покинем его землю, но через три года наступит день — скажи ему, — когда он нас увидит, если будет жив; придем в землю его, хочет он того или не хочет, и якори бросим, и тогда уже будет не в его воле приказать нам уйти, и так как этому раздору он сам положил начало, то прежде, чем он смог бы извлечь из него пользу, сам будет погребен под бременем позорного бесчестия».

Тогда царский посол так сказал в ответ: «Весьма недостойно, чтобы благородный, и тем более храбрый, метал стрелы поношений, как это приказано мне царем — осыпать вас бранными словами. Сказал вам, что было велено мне, и если хотите поступить разумно, то дам вам добрый совет: от этих берегов будет вам отойти не трудно, пока не обрушились на вас тягчайшие беды, ибо зачем безрассудно погибать, если можно, по здравом размышлении, спасти себя». И после этого, отпущенный греками, возвратился посол к царю своему.

Язон же и Геркулес поспешно призвали Филота и приказали ему поднимать якоря и собирать все, что было снесено на берег для отдыха. Ибо поняли, что если бы решились напасть на фригийцев, то не сравняться им с ними ни в бою, ни в силе, ни в мощи. И поэтому взошли на корабли и, подняв паруса, с помощью богов покинули фригийские берега. Подгоняемые попутным ветром, пересекли море, и вскоре благополучно прибыли на остров Колкое, и с честью вошли в желанную пристань.

На острове Колкосе столицей царства был тогда некий город, именуемый Яконит. Так как занимал тот город столь высокое положение, был застроен он очень красиво, окружен стенами и башнями, было в нем воздвигнуто много роскошных палат, населен он был людьми именитыми и многими достойными жителями. В городе этом жил царь Оетес со множеством приближенных, ибо возле города находились обширные леса, удобные для охоты, так как водилось в них множество зверей. Поблизости от города простиралась широкая прохладная долина, вся в цветах, ибо протекали по ней бесчисленные ручьи и немало текло рек полноводных, орошающих ту долину. И поэтому обитало там множество дичи, и стаи птиц непрестанно оглашали ее звонким пением.

Язон и Геркулес в сопровождении спутников своих, по-царски и красиво одевшись, направились прямиком к этому городу. Когда же они быстро, но с достоинством шествовали по городским улицам, вызывая восхищение своим видом, то дивились люди, глядя на них, сияющих таким царским великолепием, столь прекрасных в расцвете юности, так украшенных всяческими красивыми вещами и так скромно шествующих. Сгорая от нетерпения, расспрашивали люди: кто это и откуда, и какая причина привела их сюда. Но как ни расспрашивали они, никто не мог дознаться о цели приезда греков, пока не достигли те ворот царского дворца. Царь же Оетес, как подсказало ему прирожденное его благородство, встал с престола царского, как только доложили ему о приходе греков, и вышел им навстречу в окружении своих приближенных, встретил с приветливой улыбкой и радушно обнял прибывших, изъявляя тем свою радость, и с первых же слов приветливой речи обещает им свою искреннюю дружбу. Тогда греки, поднявшись по мраморным ступеням, входят в дворцовые палаты, украшенные разнообразными росписями с позолотой и сияющие дивным блеском. Когда же царь пригласил их сесть, Язон с полной откровенностью и с достоинством поведал царю Оетесу о цели своего прибытия и о том, что хочет он свершить подвиг, без которого, как известно, невозможно овладеть золотым руном. Оетес же, благосклонно уступая его желанию, не отказывается исполнить просьбу Язона.

О МЕДЕЕ, КАК ПЛЕНИЛАСЬ ОНА ЯЗОНОМ

Когда же были приготовлены разнообразные яства, застланы столы, расставлены многочисленные золотые и серебряные чары и пришло время для пира, царь, желая показать грекам все радушие свое и гостеприимство, послал за своей дочерью, веля ей прийти и в веселье пировать с новоприбывшими гостями, которых царь в радости принимает. Была же у Оетеса дочь, по имени Медея, очень красивая девушка, единственная дочь у отца и в будущем единственная наследница царства. Она уже достигла возраста невесты и созрела для брачного чертога, но с юных лет она с усердием отдалась обучению свободным искусствам и благодаря душевной склонности к ним настолько освоила все науки, что не было в те времена никого, кто бы мог превзойти ее в познаниях. Но жемчужиной в знаниях ее, принесшей ей славу, было искусство астрологии, как силами и чарами волшебных заклинаний день обращать в ночь, и внезапно вызывать ветер, и дождь, и молнию, и град, и страшное землетрясение, извилистые реки заставлять течь вверх и разливаться. Зимней стужей она {ломала ветви) деревьев, а в бурную непогоду заставляла их цвести; молодых превращала в старцев, а старикам даровала блеск юности. Верили в древности язычники, что она не раз заставляла — вопреки природе их — гаснуть великие светила, то есть солнце и луну. На самом же деле, согласно науке астрономической, в которой заключена наивысшая премудрость, солнце, двигаясь по эклиптике, никогда не исчезает, кроме тех случаев, когда встречается с луной, бывая в хвосте ее или в голове (а это суть разные деления круга небесного), и больше ни с какой иной из планет. Если же луна оказывается между глазом нашим и солнцем, то не можем мы видеть, как обычно, тело солнечное; вещает же об этом великий разумом египтянин Птолемей. Но Медея, случалось, своими чарами волшебными творила это и тогда, когда солнце сходится с луной (как говорят обычно «в новолунье») и когда солнце и луна находятся в противостоянии, на расстоянии семи созвездий (обычно мы называем это полнолунием). Но такие небылицы о Медее, дочери царя Оетеса, сочинил баснословец сульмоненский Овидий и выдал все это за правду (но да не будет такого у православных!). Ибо верховный и вечный творец Бог, который в мудрости своей, каковая в Сыне его, создал все, узаконил и расположение небесных тел и положил заповедь на века, чтобы не изменяли они своих мест. И никогда не слыхано было о затмении солнца вопреки установленной природе его, кроме того случая, когда воплощенный Сын Божий покорно предал себя за нас на муки и на кресте испустил дух — тогда померкло солнце, хотя и не было луны возле него. Тогда пелена церковная разорвалась, грозно зашаталась земля, и множество святых встало тогда из могил. И поэтому во времена те Дионисий Ареопагит, величайший из философов, живший тогда в Афинах и усердно учившийся, хотя и был он совращен эллинскими заблуждениями, но увидев, как из-за страданий Христа померкло солнце, ужаснулся и воскликнул: «Или Бог всего сущего страдает, или все сотворенное в мире рушится». Этот истинный и вечный Бог, который лишь один может нарушить естественный ход вещей и повелеть переступить закон природы, только однажды по молитве одного из веровавших в него задержал движение солнца вопреки его естественной природе и повелел ему, словно пригвожденному, остановиться в Гаваоне. А все эти баснословные россказни о Медее излагаются лишь потому, что от подобного баснословия данное повествование не отрекается и не отказывается утверждать, что она была искуснейшей в астрологии и чародействе.

Медея же, услышав повеление отца, хотя и была девушкой очень красивой, постаралась, как это у нас в обычае, красоту приложить к красоте украшением, то есть принарядиться. Поэтому в красивых одеждах и украшениях, достойных царевны, сошла она к возлежащим на пиру. И отец тотчас же повелел ей сесть рядом с Язоном.

О жалкое и безрассудное благородство! Зачем же учтивость привела к поруганию твоей чести и ниспровержению величия твоего достоинства? Разве мудрый станет вверять себя стойкости девушки или женщины, которые ни в один год не являли собой пример постоянства? Мысли их всегда пребывают в суете, и особенно присуще непостоянство приходящим в брачный возраст — раньше, чем мужу станет женой, такая уже познает мужчину. Известно, что мысль женская всегда устремлена на вожделение к мужчине, подобно тому как вещество всегда стремится принять форму. О, если бы вещество, единожды приняв форму, могло бы удовлетвориться формой своей! Но как веществу свойственно из одной формы переходить в другую, так и женщин их беспутное вожделение влечет менять мужчину на мужчину, и всякий раз она обещается хранить верность, и так будет всегда, ибо это подобно бездонной пучине, и только стыд достойным похвал воздержанием укрепляет женщин в благопристойности. Каким же, о царь Оетес, был движим ты безрассудством, если необдуманно сблизил слабую отроковицу с чужим мужчиной? Если бы, взвесив все, ты бы вспомнил о слабости женской, над тем, что единственная наследница царства твоего будет в бесчестии и в горести увезена в чужое царство, не плакал бы, лишившись и дочери единственной, и бессчетного множества сокровищ своих. Смогла ли помочь тебе стража бога Ареса против женского обмана? Воистину, если, как ты говоришь, ведаешь будущее, никак бы не допустил, чтобы дочь твоя встретилась на пиру с Язоном, и не разрешил бы Язону вместе с ней за столом вкушать яства. А о том, что с тобой в действительности случилось по этой причине, поведает история, следуя подобающему и неподобающее не опуская.

Медея, сидя между царем, отцом своим, и Язоном, хотя и очень смущалась, не могла сдержаться и не смотреть, и всякий раз, когда было можно, бросала на Язона нежные взгляды, жадно разглядывая лицо его, и весь облик, и волосы, и фигуру, и вскоре вспыхнуло в ней вожделение, и в сердце ее начала разгораться жаркая страсть. И не думала она о том, чтобы вкушать сладкие яства или пить напитки медовые. Был для нее тогда яством и питьем прекрасный облик Язона, который она целиком заключила в свое сердце, и насытилась она наполнившей ее чувственной страстью. Когда же смотрели на нее другие, то, видя, что она перестала вкушать яства, полагали, что это не от любовного чувства, а от стыдливости. Медея же, распалившись таким горячим желанием, очень хотела бы скрыть возникшее в ней греховное вожделение, и не только от тех, кто, глядя на нее, мог бы о чем-то догадаться, но еще более от себя самой, и ищет она возможное оправдание, чтобы постыдное для девицы обратить в благопристойное. Затем нежным голосом из уст своих изрекает такие слова: «О, если бы этот чужеземец, столь прекрасный, столь высокородный, стал бы моим мужем», — чтобы тем самым дать Язону знать о своем целомудренном желании, лишенном порочности и греха. У всех женщин это в обычае: всегда, когда испытывают постыдное влечение к какому-либо мужчине, исполняют свои желания под покровом благопристойности.

Когда же окончился пир, Медея с разрешения отца своего ушла в свои чертоги, а Язону и Геркулесу по велению царскому были отведены другие покои. Медея же, оставшись в своей уединенной спальне, страдала от вспыхнувшего в ней любовного огня, терзалась в непрестанной тревоге, томилась, часто вздыхая, и напряженно раздумывала над тем, как сможет погасить разгоревшееся в ней пламя, удовлетворив свою страсть. Но победило в ней малодушие девичьей скромности, отступилась она от дерзких желаний, ибо боролись в ней любовь и стыд. Побуждает ее любовь к решительности, а скромность запрещает, страшась бесчестия. Так вдвойне страдала она, борясь с препятствиями, порожденными ее стыдливостью, всю неделю тихо проплакала и в душе своей восклицала: «Ох, почему я под таким небесным созвездием родилась, что не могу насладиться в браке милой красотой Язоновой и всего более красотой его мужской доблести». И постоянно раздумывала она о том, как же ей поступить в дальнейшем.

Но на счастье, торопя развязку, в один из дней осуществилось желание Медеи, ибо царь Оетес, беседуя как-то в сокровенных своих покоях с Язоном и Геркулесом, о многом многое говоря, послал за Медеей, дочерью своей, чтобы та явилась к нему. Когда же пришла она, в облачении, достойном царевны, и по царскому повелению села возле отца своего, приветливо разрешил он ей развлечь Язона и Геркулеса беседой, подобающей для девушки. Она же, смущаясь немало, встала с места возле отца своего и решилась сесть рядом с Язоном. Язон, увидев, что Медея села подле него, обрадовался, и так как было еще расстояние между ними, то несколько отодвинулся от Геркулеса и подсел поближе к Медее. Царь же Оетес и приближенные его тем временем вели долгую оживленную беседу, и Геркулес со спутниками своими многое поведал о многом. И так между Язоном и Медеей не было никого, кто бы мешал им говорить друг с другом, о чем захотят.

Медея же, получив удобную возможность говорить с Язоном наедине и видя, что все остальные ведут между собой свою беседу, с достоинством сложила с себя бремя робкой стыдливости и в первых словах своих так сказала Язону: «Друг мой, Язон! Пусть не покажется твоему благородству нескромным и тем более пусть не будет приписано пороку женской слабости, что я, будучи с тобой незнакома, сама начну беседу. И этим путем, для меня не скромным, сообщу тебе о важном. Подобает, чтобы высокородному чужестранцу, находящемуся в затруднительном положении, был дан спасительный совет столь же высокородной, ибо должны высокородные относиться друг к другу со взаимной предупредительностью. Знаю, что из высокого рода ты и что, побуждаемый юношеской отвагой, хочешь в царстве нашем добыть золотое руно. И предвижу я, что из-за этого желания твоего грозит тебе неминуемая гибель и обрекаешь ты себя на неизбежную смерть. Поэтому я, сострадая доблести твоей и юношеской горячности, хочу дать тебе спасительный совет и оказать необходимую помощь, чтобы смог ты избежать бесчисленных опасностей, благополучно и невредимым смог бы вернуться в желанный дом свой в твоем отечестве. И поэтому ты сможешь узнать, что ждет тебя, если с открытой душой примешь мои советы и захочешь им точно следовать».

Склонившись к ней, Язон на слова ее так ответил ласковым голосом: «О благороднейшая из женщин и госпожа моя! Воздаю тебе от преданного сердца моего нижайшую благодарность за то, что благородно выражаешь желание помочь в моих делах. Поэтому тебе, ко мне благоволящей, я всего себя отдаю, ибо особенно ценны дары, которые приносятся не по просьбе и не в ответ на предшествовавшие им благодеяния». Ему же отвечала Медея: «Друг мой, Язон! Знаешь ли, сколько опасностей таит добывание золотого руна, или же правдивые сведения о том тебе неведомы и истинная причина тех опасностей не предстала перед тобой въяве? Ибо в действительности никак не может смертный человек рассчитывать на возможность победы, ибо стражи руна поставлены богами и нет в человеке такой силы, которая сравнялась бы с необоримой силой и могуществом богов. Кто сможет невредимым устоять перед волами, извергающими пламя, кого счастливая случайность спасет от их нападения в порыве ярости, ибо выходящий против них тотчас же обратится в пепел и, сожжен, дымом станет и искрами? Если же с такой легкой душой дерзаешь по-юношески рисковать, то, значит, овладело тобою великое безрассудство, ибо только жизнью можешь заплатить за свою попытку. Постарайся, Язон, если хочешь поступить мудро, избежать этих бед, не приближайся к роковой черте, за которой померкнет свет жизни твоей».

Язон же нетерпеливо, чтобы не продолжала она подобных речей, прервал ее слова, сказав так: «О благороднейшая госпожа, неужели ты, пугая меня своими устрашающими словами, надеешься, что, убоявшись сурового запрета, я отступлюсь от начатого дела? Если будет иная возможность за всю мою жизнь достичь большей славы, то воздержусь. Если же нет, то поистине, оставшись в живых, живым примером для укоризны стану я для людей и, лишившись всякой чести и славы, покрою себя позором. Видно уж, заключена в намерении моем неизбежная гибель, если только ценой жизни можно свершить этот подвиг. Однако мудрому мужу следует, объявив о задуманном деянии своем, предвидеть расставание с жизнью, но не отказываться с позором от начатого».

Ему же сказала Медея: «О Язон, верю я сказанному тобой о своем замысле, что предпочитаешь ты смерть в явном равнодушии к возможности близкой гибели. Поистине сочувствую благородным помыслам твоим и всей душой тянусь к тебе, дерзающему столь безрассудно. И поэтому, сочувствуя тебе, решаюсь я, ради спасения твоего и здоровья, пожертвовать честью отца своего и своим стыдом пренебречь и благом. Но получишь ты от меня благодатную помощь не ранее, чем пообещаешь последовать моим советам и не откажешься совершить обещанное». На это Язон ей ответил: «Благороднейшая госпожа! Все, что повелишь ты сделать, честно обещаю тебе исполнить и клянусь в этом перед богами».

Медея же написала ему на скатерти, обмакнув палец в красное вино, так: «Если сделаешь меня своей женой, и если меня увезешь, Язон, из отцовского царства в свое отечество, и если останешься мне верен, пока я живу, поистине сделаю и устрою так, что добудешь золотое руно и в конце концов обещание свое исполнишь, преодолев все грозные препоны. Ибо я единственная из смертных, кто может одолеть могущество Ареса и всему, устроенному его силой, противопоставить силу благодаря своему искусству». Отвечал ей Язон: «О, насколько, поистине, велико и не поддается разуму то, что ты мне обещаешь даровать, благородная девица, ибо среди других красавиц блистаешь ты изысканнейшей красотой, подобно розе пунцовой, которая весной своими прекрасными цветами затмевает все прочие цветы, растущие свободно в полях! И обещаешь меня спасти при этом от стольких опасностей в добывании золотого руна! Но думаю, что я полностью сознаю бесценность этой вещи. И тот, кто откажется от столь ценных и благих даров, несущих счастье, уподобиться может безумцу, мечущемуся в буйном приступе. А поэтому, досточтимейшая из женщин, я себя отдаю тебе как мужа и смиренного, благоговейного жениха и искренне обещаю поступать так, как укажет мне твое высокое решение».

Медея же обрадовалась обращенным к ней словам и произнесшему речь эту ответила так: «Друг мой, Язон! Я бестрепетным сердцем желаю стать уверенной и совершенно спокойной после того, что ты обещал, и укрепи в этом ум мой, избавив его от страха, ибо прошу тебя все сказанное мне подтвердить клятвой. Но так как здесь неподходящее место для продолжения нашей беседы, подожду, пока земля не покроется мраком, который даст возможность желающим творить тайное и многих защитит от людского любопытства, и тогда будем спокойны за сохранение нашей тайны, и будешь ты позван моим тайным посланцем без страха прийти в мои покои, и там успокоишь меня, поклявшись обо всем, сказанном ранее, перед богами. И потом от меня, ставшей твоей, сможешь все узнать о том, как поступать тебе и чем все должно завершиться».

Ее же слова Язон тотчас же с уместной краткостью заключил: «Досточтимая госпожа, как сказала ты, так и будет с тобой и со мной». И оба прервали свою долгую беседу. Медея же, попрощавшись в Язоном и поклонившись царю, отцу своему, и Геркулесу, ушла к себе с многочисленными приближенными своими.

О ТОМ, КАК МЕДЕЯ НАСТАВЛЯЛА ЯЗОНА ПЕРЕД БИТВОЙ ЗА ЗОЛОТОЕ РУНО И О ВРАЧЕВАНИИ ПЕРЕД БРАНЬЮ С БЫКАМИ И СО ЗМЕЕМ

Уже прошло солнце половину дневного пути и коней своих направило к западным пределам, когда Медея, одна оставшись в палате, стала перебирать в мыслях все то, что она говорила Язону и что он отвечал ей. И когда припомнила все в подробностях, о чем они беседовали, стало весело ей, но радость ее омрачилась возобладавшим желанием близости, ибо счастливый час ночной сулит исполнение многих желаний. И поэтому не в силах сдержать душевный жар в мыслях она торопит движение солнца. И так ждала она, чтобы скорее зашло солнце, что остаток дня — часы между днем и ночью — тянулись для нее словно бы два дня. Но наступил вечер, и начался закат, предшествующий, как известно, сумеркам, когда тень земная падает между очами людскими и солнцем. Когда же покрыл все мрак ночной, пришли в смятение мысли Медеи, ибо каждое движение солнца, пока оно не зашло, отмечала она в нетерпеливом томлении и жаждала наступления ночи и потом восхода луны, ибо в ту ночь она всходила в первый час сна. И вот уже в ту ночь стали расходиться пребывавшие в палате, все захотели покоя и сна, а вместе с этим близится и долгожданная свобода для ее желаний.

Насколько жаждущей душе краткое долгим кажется, ибо недостаточно быстро приближается желанное! Какой охвачена была тогда Медея мучительной тревогой, когда услышала, что отцовы слуги проводят ночь, бодрствуя в палате, и вовсе не собираются спать; от долгого ожидания и нетерпения взад и вперед ходит она по комнате, не находя себе покоя, то к дверям чертога подходит, прислушиваясь, не собираются ли бодрствующие спать, то окна отворяет и смотрит, сколь много уже протекло ночного времени. И до той поры терзалась в такой тревоге, пока не раздалось повсюду пение петухов, глашатаев ночи, и по их напоминанию все бодрствующие захотели предаться отдыху и сну. Когда же улеглись все в царском дворце и в спокойствии ночном пролились на всех тишина и безмолвие, Медея, обрадовавшись, некую старую служанку свою, очень искусную в подобных делах, посылает с осторожностью к Язону. Узнав об этом, Язон тотчас же вскочил с ложа и вслед за женщиной, крадучись в темноте, пришел к чертогам Медеи и, когда та встретила его, входящего, Язон нежно приветствовал ее, а Медея ответила ему тем же, и весело вошел он в двери.

Служанка тотчас же ушла, оставив Язона и Медею одних в палате. И когда Медея заперла дверь покоя, Язон по ее приглашению сел возле постели чудного великолепия. Медея же открыла сокровищницу свою и, достав некий золотой талисман, освященный во имя Зевса, как это принято у язычников, поднесла его Язону в сиянии света от свечей горящих, от чего вся палата сверкала ярким блеском, и сказала такие слова: «Прошу тебя, Язон, на этом образе верховного бога Зевса поклянись мне с верой, что, когда я всю себя отдам в твою власть и исполню все обещанное тебе, поклянись, непорочной веры чистотою, себя для меня сохранить навеки в чистом сердце и поклянись силами божественной и человеческой правды, что с этого часа возьмешь меня в супруги и до конца дней своих никогда не помыслишь меня оставить». В ответ на эти слова Язон с благоговением на лице прикоснулся к образку рукою и поклялся соблюсти и исполнить все, о чем было сказано.

О коварный обман мужской! Ответь, Язон, что бы могла больше сделать для тебя Медея, если она забыла о чести и достоинстве своем, от всей души тебе тело свое отдала и сердце, поверив лишь твоим обещаниям, пала, забыв о высоком роде своем, невзирая на величие своего царского сана, ибо из-за любви к тебе лишилась она права наследовать скипетр царский и старца отца покинула в бесчестии, ограбив сокровищницы с его богатствами и отчизну оставив, ради тебя решилась предпочесть одиночество на чужбине сладости жизни на родине? Не ею ли ты был спасен от смертельной опасности и, невредимого, избавила тебя от вечного позора, а иначе разве избежал бы ты невредимым опасностей и, золотого руна не добыв, разве решился бы с позором вернуться в Фессалию? Изменила она своим и все отдала тебе и твоим. Ты же, стыд забыв, дерзнул надругаться над словами клятвы своей, ибо, осквернен позором неблагодарности, прельстил доверившуюся тебе девушку, увезя ее из отцовского дома, презрев гнев богов, избранных тобой в свидетели твоей клятвы, не постыдился обмануть доверие той, от кого принял столько великих благодеяний. Поистине о тебе, бесстыдно обманувшем Медею, возвестит история. Такой позор принес твой обман, что не остается подобное всуе в течении истории, и за свое клятвопреступление и из-за ненависти богов за нарушение твоей клятвы жизнь свою окончил ты, как говорят, в позоре, о чем здесь не станем подробно рассказывать, так как это не имеет отношения к нашему повествованию.

Но ты, о Медея, про которую говорили, что сияешь ты светом такой премудрости, скажи, помогло ли тебе знание законов звездных, дающих возможность предвидеть будущее? Если можно предвидеть будущее по звездам, то почему же так неверно и ошибочно предсказала ты свою судьбу? Или скажешь, что, объятая страстью к будущему своему мужу, неразумно пренебрегла опасностями, предвещанными тебе звездными законами? Но мы знаем, что астрологические предсказания ничего не значат, и яркий пример тому — твоя судьба, ибо ничего не смогла ты предвидеть. Все они лживы и кажутся истинными лишь легковерным, в действительности же прельщают ложным заблуждением, и с их помощью нельзя предсказать никаких будущих событий, если это не случайные совпадения, ибо единому только Богу, в руках которого — все, дано знать будущее на годы и на века.

Что же далее? Когда Язон поклялся Медее, оба вошли в чертог несказанной красоты, и когда, сняв одежды, остались оба нагими, Язон отворил врата девственности Медеи. И так всю ночь провели они в веселых радостях наслаждений. Но Медея, хотя и удовлетворила свою страсть в объятиях мужчины и чувственных деяниях, которых жаждала от Язона, не смогла угасить в себе искру похоти и искусством своим продолжала возбуждать страсть, превосходящую уже бывшие греховные дела. Это и есть то вкушение, влекущее сладостью своей несчастных любовников, когда чем больше получают они, тем больше возрастают их желания, которых не может не жаждать тело, ибо в нем беспрестанно живет чувственность сердца и желание наслаждений, и сладкое томление, распаляясь, питает вожделение.

Уже стало светать и зажглись утренние звезды, когда Язон обратился к Медее с такими словами: «Настал час, милая госпожа моя, подняться нам с ложа, чтобы не застал нас врасплох дневной свет. Но я еще не знаю, любимейшая, что ты придумала, чтобы помочь мне в деяниях моих. Если же тобою что-либо уже устроено, то с нежностью молю тебя открыть врата в сокровищницы твоих советов, чтобы я по твоим наставлениям смог бы свершить задуманное. Ибо когда представлю я, как увезу тебя с этого острова, где мы теперь находимся, в мое отечество, где я всесилен, то и все быстротекущее кажется мне медлительным». Ему же Медея так отвечала: «Друг мой, мне самой себя дороже дело твое, ибо дело это и — мое. И я уже полностью обдумала свое решение, в горне закалено оно и зажжено во мне. Так выйдем же из чертога, чтобы мне и тебе было бы удобнее разобраться в изобилии всего того, что, как видишь, приготовлено». Когда они встали с ложа и быстро облеклись в одежды, Медея, открыв ларцы со своими сокровищами, достала многие из них и в таком порядке вручила их Язону.

О ТОМ, ЧТО ВРУЧИЛА МЕДЕЯ ЯЗОНУ

Прежде всего вручила ему серебряный талисман, сказав о нем, что изготовлен он, как предписано магией, и с большим мастерством, и обладает могучей силой против волшебных чар: разрушает творимое ими и избавляет от приносимого ими зла. О талисмане этом так наказывала она Язону: пусть он бережно носит его на себе, ибо тот способен противостоять любому волшебству и обезвредить злые волшебные чары. Затем дала ему некую благовонную целебную мазь, которой велела намазать тело, пояснив, что у той мази есть свойство отлично защищать от пламени, гасить горящее и все, что имеет силу зажигать, обращать в безвредный дым.

После этого вручила ему некий перстень, в который был вправлен камень, обладающий свойством разрушать силу любого яда, избавлять от приносимого им вреда, а если кто-либо будет все же отравлен, то силой своей сохранит его невредимым так же, как пользуют целебные настои. И было у того камня другое свойство: если кто-либо носит его, зажав в руке, то, когда будет камень к телу крепко прижат, станет носящий его невидимым и невидим будет, пока носит его в руке. Этот камень мудрецы называют ахат, и был он впервые найден на острове Сицилия. Вергилий же пишет, что этот камень носил при себе Эней, когда впервые невидимым прибыл в Карфагенскую землю. Затем дала Медея Язону написанный текст, имеющий сокровенный смысл, и при этом обстоятельно напутствовала Язона, чтобы он, когда, преодолев все описанные выше препятствия, подойдет к золотому руну, то пусть прежде, чем до него дотронуться, помолится и по крайней мере трижды прочтет этот текст, подобно молитве, чтобы сподобиться благоволения богов. И после всего этого вручила ему тыкву, наполненную чудодейственной жидкостью, о которой сказала, что, как только он подойдет к быкам, пусть вольет ту жидкость им в пасти и обильно ею их окропит. У жидкости этой, сказала, есть такое свойство, что едва вольется она в пасти быков, как они, словно от клея, склеятся, так что открыть их будет не только трудно, но и невозможно. И так по порядку Медея подробно обо всем рассказала Язону, с помощью чего он сможет добыть славу в желанной победе. Затем кончила Медея свои советы и наставления и отпустила Язона прежде, чем рассвело. Язон же, крадучись, добрался до своих покоев.

КАК ЯЗОН ПРИСТУПИЛ К ЗОЛОТОМУ РУНУ

Когда взошла в розовых лучах заря и солнце золотое едва осветило вершины гор, Язон, незаметно покинув ложе, вместе с Геркулесом и спутниками своими отправился в покои царя Оетеса, где жил венценосный царь со множеством своих приближенных. Увидев Язона, царь встретил его с веселым лицом и учтиво спросил о причине прихода. Ему же Язон отвечал так: «Прошу тебя, господин мой царь: так как промедление мне теперь очень тягостно, хочу, если тебе угодно и по разрешению твоему, попытаться в борьбе овладеть златорунным овном». Ему же ответил царь: «Друг мой, Язон! Боюсь, что твоя безрассудная юношеская смелость приведет тебя к скорой гибели, а мне принесет бесславие из-за пагубного исхода твоей попытки. С благоговением прошу тебя: лучше согласись вернуться невредимым, чем навлекать на себя такую страшную смерть». Язон же ему сказал: «Благороднейший царь! Нет во мне бездумной смелости. И ты, разумеется, перед всеми явишься неповинным, если какая-либо беда (да не будь этого!) со мною случится, ибо я сам себя на нее обрекаю». Царь же ответил ему: «Друг мой, Язон, против своей воли уступаю твоему желанию. Да помогут боги тебе остаться невредимым и избежать стольких опасностей!»

И так, получив желанное разрешение, Язон собрался в путь. Возле острова Колкосарасположен был некий небольшой островок, отделенный нешироким проливом, на котором и находилось упомянутое золотое руно с грозной стражей своей, о которой уже было сказано; на островок тот обычно переправлялись в лодке на веслах. Придя на берег, Язон вошел в лодку, взяв все необходимое для своей защиты, и один, в пылкой надежде на победу, быстро достиг на веслах упомянутого выше островка. Когда же он пристал к берегу, то немедля выскочил из ладьи, достал из нее оружие и все, что было вручено ему Медеей для его защиты, быстро облекся в доспехи и осторожно направился к златорунному овну.

Медея же, вздыхая, с трепещущим сердцем, в страхе, всходит на верх своего дворца и смотрит вдаль с высокой башни, откуда с тревогой следит, как отправился ее возлюбленный и — с еще большей тревогой — как сходит он на берег. Когда же увидела она, что он взял оружие и со страхом — как ей показалось — двинулся в путь, то вся залилась слезами, этими верными приметами любви. И не в силах она сдержать вздохов и жалобных стенаний, с очами, полными слез, печально устами своими произносит такие слова: «О друг мой, Язон! Как тревожусь я за тебя, как сжимается в груди мое сердце, ибо боюсь, что ты от ужаса и страха забудешь мои наставления и не воспользуешься данными тебе мною спасительными советами! А если не сделаешь этого, то не без причины боюсь, что может случиться наихудшее для тебя и для меня, и тогда навеки я лишусь твоих объятий. Но молю покорно богов, чтобы, когда ты вернешься, было бы суждено очам моим видеть тебя в добром здравии, и порадовалась бы я твоему успеху».

Тем временем Язон, осмотревшись, направился к стражам овна и когда приблизился к святилищу Ареса, то прежде всего увидел быков, извергающих в воздух столь яркое пламя, что все небо над ними побагровело от огня. И все вокруг того места было так разогрето тем огнем, что Язон никак не мог приблизиться к быкам, опасаясь испепеляющего жара. Но не забыл он советов и наставлений своей любимой: лицо свое, и шею, и руки, и все тело, где только мог, помазал полученной от нее мазью. А талисман, врученный ему Медеей, повесил на шею, обратив его к пламени, и, трижды прочитав то написанное, о котором мы говорили, решился подойти к быкам и смело вступить с ними в бой. И так обжигали они Язона непрерывно огненным дыханием, что сгорели в пламени и щит его, и копье. И, без сомнения, лишился бы Язон жизни в огне, если бы несколько раз не плеснул в пасти быков данной ему жидкостью. Как только плеснул он, тотчас же огнедышащие пасти их стянуло, словно железными цепями, и будто бы от липкого клея сомкнулись они намертво. И тогда мгновенно прекратилось извержение огня, и тотчас же быки перестали изрыгать смертоносное пламя. После того как подавленное силой жидкости угасло пламя и остыл воздух, Язон, набравшись смелости, простирает руки к могучим и страшным рогам быков. И, схватив их за рога, пробует повести туда и сюда, чтобы узнать, сопротивляются ли они ему и повинуются ли его воле, но те, словно бездушные, подчинились его желанию и не пытались оказать сопротивление.

Тогда Язон осторожно надевает на них ярмо и впрягает в плуг и, погоняя острой палкой, заставляет быков тех пахать, покорных воле пахаря. И таким образом, когда был выворочен весь дерн, перекопано было все широкое поле частыми бороздами, и из конца в конец взрыхлено было то поле. Оставив на нем быков, Язон не медля, решительно направился ко змею. Змей же, увидев подходившего к нему Язона, сотряс воздух своим громким шипением и страшным угрожающим воем, и стал изрыгать дымное пламя, и весь воздух вокруг раскалил и окрасил багровым отблеском огня, и, когда, легко вращая языком, змей то высовывал его, то убирал, — словно дождем брызгал смертоносным ядом.

Но Язон без страха, припомнив данные ему Медеей наставления, показал змею перстень с зеленым камнем, полученный от Медеи. Испугался змей блистания того камня, и перестал испускать пламя, и, вертя головой и шеей во все стороны, словно обезумев, в великом ужасе пытался уберечься от блеска камня. Камень этот, как пишет Исидор, добывают в Индии, и обычно мы называем его измарагдом. Сила этого камня без сомнения состоит в том, что если его поднести к глазам какого-либо ядовитого существа, змееобразного или ему подобного, или же такого, каких в Сицилии в народе называют «буфо», и если перед глазами его положат неподвижно на жезле либо на трости, то в скором времени ядовитое животное, не в силах этого перенести, потеряет зрение. Но и камень тот не остается неизменным после такого противоборства, ибо, когда ослепнет ядовитое существо, перед которым был положен этот камень, тот сам раздробится на мелкие кусочки, устрашив змею до смерти своими зелеными лучами. Но храбрый Язон спешит погубить змея, обнаженным мечом нанося удар за ударом, которые, словно не ощущая их, отражает его чешуя. Но неутомимый Язон, видя это, не перестает рубить, словно тяжелый молот бьет по наковальне. И до тех пор, нанося удары, бился он со змеем, пока тот не смог уже переносить бесчисленных могучих ударов, простерся на широком поле и испустил смертоносный дух свой, пропитав весь воздух над собой несущим смерть ядовитым смрадом.

Когда увидел Язон, что благодаря помощи Медеи змей погиб, то, вспомнив, что следует делать далее, в стремительном порыве отделил голову его от шеи, из челюстей же его вырвав зубы, не медля разбросал их в сделанные борозды на вспаханном волами поле. Из этих семян тут же явились воины невиданные. Едва появившись из семян, тут же хватаются они за оружие и, напав друг на друга, наносят смертельные раны. Разгорелась яростная битва между сыновьями земли и мрака, ибо не нападают они один на другого, разделившись на два полка, и не хотят так разделиться, но, смешавшись в толпу, убивают друг друга, так что не осталось среди них ни одного победителя, ибо все погибли от бесчисленных ран, нанесенных в междоусобной схватке.

Когда же волшебные премудрости чародейства были преодолены с помощью противоборствующего им искусства таинств, преждеупомянутый змей смерти был предан, братья, рожденные из семян — зубов его, — также погибли, быки стояли, после всего случившегося с ними, едва живы, Язон избавился от смертельной опасности и настойчиво вопрошает себя, что должен еще сделать, и усердно вспоминает, что же еще должно быть свершено для окончания дела. И когда убедился, что все уже он совершил, смело и весело направляется к златорунному овну. И, не встретив у него никакого сопротивления, Язон, схватив его за рога, удушил и снял с него шкуру золотую, после чего вознес благодарение богам, с чьей помощью в славе победы и без горя для себя добыл золотое руно.

Обогатившись похищенным золотом, Язон весело спешит к берегу острова, входит в лодку и на веслах доплывает до большого острова, на берегу которого его с нетерпением ждали прежденазванный Геркулес и остальные спутники. Когда сходит Язон на землю, с великой радостью встречают они его и в умилении благодарят богов, что остался он невредим, ибо никак не рассчитывали увидеть его в добром здравии. Язон же направляется с ними к царскому дворцу. И когда пришел туда, царь Оетес приветствовал его с притворной радостью, ибо завидовал его победе и печалился, что утратил теперь такое богатство. И велит ему царь Оетес сесть подле себя. Дивится народ, взирая на чудесный вид золотого руна, но еще больше дивится этой победе, — как смог Язон преодолеть препоны, воздвигнутые богом Аресом.

Потом и Медея, весела и радостна, спешит увидеть Язона, и если бы было можно, то перед всем множеством народа расцеловала бы его; но, по повелению царя, словно бы в смущении, садится рядом с Язоном. Шепчет ему Медея украдкой, чтобы он незаметно пробрался к ней, едва наступит ночь. Язон же нежным и тихим голосом радостно обещает исполнить ее желание. Когда ночная тень разлилась по всей земле, Язон пришел в покои Медеи и вместе с ней вошел в ее ложницу, и оба в радостях проводят здесь время, а после всяческих наслаждений в полном согласии стали они обсуждать свой отъезд и приготовления к нему. И так, по совету Медеи, Язон пробыл на Колкосе еще целый месяц. Потом же в подходящий момент Язон, спутники его и Медея тайно покинули тот остров, не испросив разрешения у царя Оетеса.

Но говорят, о Медея, что ты всей душой ждала попутных ветров, чтобы скорее оставить свое отечество, и бежать от скипетра отцовского, и без страха пересечь море, не предвидя горькой своей судьбы. Поистине говорят, что когда ты прибыла в Фессалию, то, поносимая гражданами фессалийскими, была скрыта фессалийцем Язоном и после многих тяжких страданий окончила, как пишут, жизнь свою. Но когда по божественному возмездию Язон был обречен на многие страдания, до самой смерти своей, которая была божественной карой, и был он предан заслуженной им смерти, скажи, разве помогло тебе суровое божественное возмездие и обрушившаяся на Язона в конце концов кара богов? Верно говорится в пословице: «Если околело животное, то не поможешь ему, прикладывая к ноздрям целебные травы». Лишь по счастливому случаю богам не суждено бывает наказывать сурово за причиненные обиды, да будет известно смертным, что боги не терпят тяжких проступков, и таким образом смертные не могут без возмездия совершать преступления.

Что же далее? Язон с Геркулесом и другими своими спутниками и с Медеей весел и невредим прибыл в пристань фессалийскую. Царь Пелей, расспросив всех о том, жив ли Язон, огорчился в душе, но скрыл муки своего сердца, весело встретил Язона и не отказался, хотя и против воли своей, почтить его царской властью, как и было им ему обещано.

КОММЕНТАРИЙ

Древнерусская литература знает несколько произведений на сюжет знаменитого Троянского эпоса. О Троянской войне рассказывалось в пятой книге византийской «Хроники Иоанна Малалы», в славянском переводе вошедшей в древнерусские хронографические своды, в «Хронике Константина Манассии» (см.: БЛДР. Т. 9. С. 120—131), в польской хронике Мартина Бельского, также известной в русском переводе и использованной при составлении «Русского хронографа» в его редакции XVII в. Но наиболее обстоятельно с сюжетом Троянского эпоса древнерусский читатель мог познакомиться через перевод латинского романа XIII в. — романа «Historia destructionis Troiae» («История разрушения Трои») Гвидо де Колумна — придворного поэта Фридриха II Гогенштауфена, императора Священной Римской империи и сицилийского короля.

Роман Гвидо, как и его непосредственный источник — французская поэма Бенуа де Сент-Мора «Роман о Трое», восходят не к гомеровскому эпосу и не к греческим поэмам VII—VI вв. до н. э., разрабатывавшим сюжеты троянского цикла (так называемым «киклическим»), а к поздним переложениям античных мифологических сюжетов, приписываемым, однако, предшественникам Гомера — мнимым участникам Троянской войны Дарету Фригийцу и Диктису Критянину. В действительности же «Дневник Троянской войны» Диктиса создан не ранее III в. н. э., а «История падения Трои» Дарета — в начале V века (см.: Дарет Фригийский. История о разрушении Трои / Русский перевод, коммент., вступ. статья, сост. А. В. Захаровой. Гекзаметрические переводы Д. О. Торшилова. СПб., 1997. С. 24). Под пером немецких, французских и итальянских средневековых авторов история Троянской войны превратилась в типичный рыцарский роман, в котором не менее значительное место, чем описание военных перипетий, занимают романические сюжеты: рассказ о любви Медеи и Язона, Париса и Елены, Троила и Брисеиды, Ахиллеса и юной дочери Приама Поликсены.

Роман Гвидо де Колумна был несколько раз издан в конце XV в. в Болонье, Страсбурге, Париже. Одно из этих изданий, видимо страсбургское, и послужило оригиналом для древнерусского перевода, осуществленного, скорее всего, в начале XVI в. На его основе позднее возникли сокращенные переделки романа, сохранившиеся во многих списках XVII в., свидетельствующие о неослабном интересе к этому сюжету древнерусских читателей (см.: Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о Троянской войне по русским рукописям XVI—XVII вв. / Подг. текста и статьи О. В. Творогова. Коммент. М. Н. Ботвинника и О. В. Творогова. Л., 1972. Сер. «Литературные памятники»).

Полный текст перевода романа Гвидо сохранился в нескольких списках XVI—XVII вв. К сожалению, все они дефектны, за исключением списка XVII в., по которому и публикуется текст.

Существование на Руси в XVI в. полного перевода западноевропейского рыцарского романа, в котором значительное место занимает столь не обычная для древнерусской литературы того времени тема любви, романа, знакомящего древнерусского читателя с обширным кругом преданий и мифов (о походе аргонавтов, о первом разрушении Трои Язоном и Геркулесом, о истории Париса, Троянской войне, странствиях Одиссея и т. д.), — интереснейший факт истории русской культуры. Примечательно, что почти полный текст «Троянской истории» был включен в Лицевой свод, монументальное многотомное изложение всемирной и русской истории, созданное по инициативе Ивана Грозного во второй половине XVI в. Роман привлек к себе внимание царя: обличая Андрея Курбского, он сравнивает его с персонажами «Троянской истории» — Энеем и Антенором.

Мы не имеем возможности познакомить читателя с полным текстом романа — он слишком велик. Публикуется один фрагмент его — первая, вторая и часть третьей книги (всего роман состоит из 35 книг), в котором повествуется о походе аргонавтов и добывании золотого руна.

При обращении к древнерусскому переводу романа мы встречаемся с немалыми трудностями, текст его местами крайне сложен для понимания. Переводчик был, вероятно, недостаточно опытен, он переводил довольно сложный и не всегда понятный ему латинский текст механически, следуя оригиналу даже в порядке слов, но при этом не всегда находил им точные русские соответствия. Поэтому при переводе на современный русский язык мы постоянно обращались к латинскому оригиналу и на его основе «проясняли» или даже исправляли непонятный текст древнерусского списка.

Для удобства читателей имена персонажей в переводе унифицированы и приводятся в традиционных написаниях: Язон, Эсон, Медея, Пелей и т. д.

В основу публикации положен список ГИМ, собр. Уварова, № 525, XVII в. Наиболее явные и грубые описки исправлены по смыслу. Все исправления выделены курсивом.

ПОВЕСТЬ О СОЗДАНИИ И ПЛЕНЕНИИ ТРОИ

Подготовка текста, перевод и комментарии О. В. Творогова

ОРИГИНАЛ

ПОВЕСТЬ О СОЗДАНИИ И ПОПЛЕНЕНИИ ТРОЙСКОМ И О КОНЕЧНЕМЪ РАЗОРЕНИИ, ЕЖЕ БЫСТЬ ПРИ ДАВИДЕ ЦАРИ ИЮДЕЙСКОМ^[140]

Бяше в перваа времяна царь некий именемъ Придешь.^[141] И въ некий день бывшю ему на лове в некоемъ в морьскомъ отоце,^[142] у негоже от единыя страны течаше великое море, а от другыа страны Скомандра река, а от третиеа страны Пелешино море, а от четвертыя страны стояше лугъ Дудома, а от пятыа страны юдоль, идеже ростяху древие и цвети многоразлични. Видев же царь доброту места, и нача здати градъ во имя свое, и после своего живота повеле сыну своему здати, такоже и прочии заповедаху кождо своему сыну. И с прежнимъ царемъ, иже нача здати, всех шесть до Троила царя, иже вяще всех дело сотвори и нарече во свое имя Троя град. Троилъ роди Приама царя,^[143] у негоже царица именемъ Якама.^[144]

И в нощи виде сонъ и сказа мужю своему, Приаму царю, и рече: «Родих главню, и взыде на небо, и пакы возвратися, и паде в море, и изыдоша из моря искры, яко пламень, и падоша на Трои, и погоре весь град». Приамъ же сказа сиа боляромъ и пророкомъ, волъхвующемъ и мудрецемъ и всемъ людемъ. И реша ему: «Господи царю! Родится от жены твоеа сынъ, егоже ради изгорить и разорится град, и не останеть камень на камени». Царь же рече жене своей, егда родится сынъ, да повелить его убити. Она же рече: «Зело рада есмь сие сотворити».

Егда же роди царица Екама сына своего и виде его красна зело, съжаливси, яко мати, и не може его убити, но повитъ его в ризы многоценны и с нимъ много сребра и злата и повеле его поврещи далече от града. И обрете его пастырь овчий старъ, емуже жена роди сына, и повеле ей обретенаго отрока кормити; и бывшю ему седми летъ, нарече его Фарижь Пастыревичь.^[145] И хожаху съ отцемъ своимъ оба отрока на поле и играху. Фарижь же связываше два вола, и бодяхуся, и кий премогаше, тому соплеташе венець от масличиа, кий же не одолеваше, тому вьаше от сламы и пологаше има на рогу.

И егда возрасте Фарижь, хожаше съ добърыми витези, сиречь с детми боярьскими, и преодолеваше их во всякой игре. И прободе за щитомъ единаго витезя. И вь то время бракъ творяше Велешь царь^[146] и призва всех боляръ и болярыни и Фарежа Пастыревича. И приидоша на оно веселие три жены, ихже и пророчица нарицаху,^[147] и едину не позваша, яко свадлива бе. Она же за оно незвание помышляше, како бы сваду сотворити. И сотвори яблоко злато и написа на немъ: «Которая от трех тех женъ и пророчиць благообразнейши, да будеть той сие златое яблоко». И повеле воврещи яблоко в вертоград. Его же обретоша три оны жены и прочетъше, моляху Фарижа Пастыревича кояжо их, да присудить ей яблоко.^[148] Последи же третиа рече: «Присуди мне сие яблоко и повежь мене добрейшю тех, да ти дам Елену царицю, Менелая, царя греческаго, иже бысть всех насъ и всех греческых женъ добрейши. И дамъ ти имя ново, и будеть имя твое Александръ Фарижь, и да ти повемъ отца и матерь. Неси бо ты того старца сынъ, но отець ти есть Приамъ царь, а мати Екама царица». И присуди Венуши госпожи яблоко. И, слышавъ от неа сиа, возвеселилися зело, и взя прощение у старца, иже отець ему нарицашеся, и поиде въ Трой. И приать его Приамъ царь, отецъ его, и мати его царица Екама.

И призва царь Приамъ пророкы и волъхвы и рече: «Кто ми поспешить, еже еще наздати Тройскый град, и азъ дамъ ему три меры злата». И слышаста два диавола земленаа, приидоста и реша царю: «Мы хощем наздати, да намъ даси и наю знай». И начаша здати. И Тебушь бе гуселник и гудуше в гусли, и зидашеся Трой, где они повелеваху, а Нептенабушь именемъ идяше въ море и ношаше из моря варъ, и камение, и воду.^[149] И совершиша все дело и реша цареви, да имъ дасть, еже обеща. И разумеша, яко преобиде ихъ. И разгневашася и рекоша: «Мы есми сътворили Трою град, мы умыслимъ, како и разорити й во дни Приамовы». И Питеръ волховъ, егоже пророкомъ нарицаху, прорече, яко хощеть Александръ приити во Грекы и царицу Елену взяти, еяже ради Трой разориться.^[150] Такоже и жены оны, иже разгневашася яблака ради златаго, ихже пророчица нарицаху, помышляху, како бы Трой разорилъся.^[151]

Испроси же ся Александръ Фарижь у отца своего Приама царя и прииде к Менелаю, царю греческому, еже есть еллиньскому, служити^[152] со многимъ богатьствомъ и со отроки. И слышавъ Менелае царь, изыде противу ему далече и целова его. И рече ему Александръ: «Приидох азъ, царю, служити тебе не на злате и сребре, но да разумееши, коя будеть честь сего ради на твоемъ дворе». Слышав же сиа, Менелае царь возвеселися зело и введе его къ Елене царици въ полату. И ядяху и пиаху наедине черьвлено вино, и егда умываху руце и убрусом отираху, Александръ писаше на убрусе черьвленымъ виномъ къ Елене^[153] сице: «Царица Елени, люби мя, якоже и азъ тебе». Посла же Менелае царь къ брату своему Агамену царю,^[154] глаголя: «Буди о сем веселъ, брате мой, яко хотять мне служити братиа моа цари». Отписа же ему братъ его: «Азъ о семъ веселъ есмь, яко мы самодръжца есмы, а о семъ несмь веселъ, яко наша братиа приидоша служити намъ, но и зело озлобихся. Блюдися, да не приидеть чюжаа доброта и возметь нашю честь, а нам будеть велика срамота». Слышав же сиа, Менелае озлобися и рече: «Како несть добра брату моему моя честь!»

Слышав же Менелае царь, яко отвержеся от него русагъ Каакыимьскы,^[155] и собравъ многу войну, поиде на них и повеле и Александру. Он же сотворися боленъ и леже въ царьской полате. «И егда, — рече, — здравъ буду, гряду въследъ тебе». И по отшествии Менелаа царя изыде царица Елена съ девицами проходитися по граду сь греческыми болярынями, Александръ же восхитивъ Елену царицю под пазуху и вшед в борзый карабль со отрокы своими, и прииде под Трой град. Тройсции же господие не хотяху изыти противу ему, ведуще, колико хощеть пролиатися кровъ за Елену. Изыде же противу ему отець его Приамъ и приа за руку его, а мати его, Якама царица, приа Елену царицю за руку и вьведоста.

Слышав же Менелае царь о Елене, възвратися скоро от войны. Уведе же и братъ его, Агаменъ царь, и, собра своя воя, скоро прииде к Менелаю. И печална быста зело царя, глаголюще: «Какова срамота учинися над нами!» И собраша силну войску. И прииде к нимъ на помощь Аякшь, Саломониковъ сынъ,^[156] съ 30-ю катарогъ. И потомъ прииде Паламид, Придековъ сынъ^[157] с 30-ю караблей. И по сих некий человекъ, Урекшишь именемъ, Лантешевъ сынъ,^[158] сотворися бесенъ, да ся не причастит тройской крови, нача песокъ орати, а соль сеяти. Царя же повелеста поврещи малаго сына его пред ораломъ. «И аще будеть, — рече, — бесенъ, то переорет его». И егда повергоша, состави волы не орати. И поведоша его къ царемъ. И рече Урекшишь: «Изволилъ бых за три лета тецати с беснымъ псомъ, нежели причаститися тройской крови, иже хощеть быти Елены ради царици!»

Бяху же и инии мнози приидоша ко царемъ ото островъ, и от суша, и отъ воскрай сущих моря, ото Афинъ и тоземци, и от Феталиа, и ото Архиа,^[159] и ото всея Еллады. И ото иных многых бяше Менесефесъ от Афинъ, Несторъ от Пила, от Ифаке Дисевесъ, от Саламина Ея, Идоменевесь от Крита, Тлипелемъ же от Родоса.^[160] Вси род имуще от благородных и от царьскых кровей, мужи храбри.

Евъфиянинъ же Ахиллей^[161] сиаше паче въсех человекъ, ратемъ победникъ, силенъ и крепкорукъ, егоже и ироа нарицаху. Сего поставиша царие ратиначалника.^[162] Бе же рать многочислена, 1170 кораблей исходять убо ото отечества. Посланъ убо бываеть Ахиллей и от храбрых друзии, и на островы наподоша и поплениша сушю. И тщахуся напасти на Трой, яко многым богатствомъ кыпя бяше, и хотяще отмьстити обиду Елены ради.

Видевше же трояне толику рать, собравьше себе пособникы: кари и лукаани, миси и меони, и фруги^[163] и придруживше весь асийскый языкъ и род, противу изведоша бесчислено множество. Въ Трои же вяще 50 тысящь мужей. И много время проводиша, брань творяще. Исперва добре ополчахуся на брань, да якоже искусиша Ахиллеево стремление и храбрость, седяху, при стенах заключившеся.

Потом же некая жена, именемъ Велеша,^[164] волъхвующи, еяже пророчицю нарицаху, иже обладаше волъшествиемъ морьскими волънами, у неяже убиша кошуту боляре Агамена царя, и сего ради разгневася и пусти волнение на море, да погубить вся корабля греческыа. И озлобистася царя, и вопросиша Колкаша попа. Он же поведа имъ, яко кошуты ради хощеть васъ потопити пророчица и глаголет, яко, «аще не дастъ Агаменъ царь мне своеа дщери Цветаны,^[165] не имамъ их пустити». Царь же Агамень оскорбися зело и, не хотя, дасть свою дщерь Цветану. И устави бурю. И приидоша под Трой.

И изыде противу имъ Екторъ царь,^[166] Приамовъ сынъ, инии мнози боляре. И нача стреляти Екторъ царь стрелою со огнемъ, и единемъ пущениемъ погружаше три корабля греческыа. И Аякшь Соломоничевъ защити своимъ щитомъ 17 кораблей от живаго огня Екторъва.^[167] И поиде Менелае царь на вере, нача Приаму говорить, да отдастъ Елену царицю. Александръ же не хотяше, но восхоте поразити Менелаа, аще бы его Приамъ царь не защитилъ. И потом Екторъ царь творяше брань и поражаше множество греческых вой на всякъ день, и бояшеся гласа Ахиллеева.^[168] И поиде Ахиллей под своимъ знаменемъ противу Ектору царю: и состася, и ястася за рукы, и не хотеста ся бити в той день. И бяху пленили гречестии витези Рижеуша попа дщерь Рижеуду. И видевъ ю Агаменъ царь, братъ Менелаевъ, яко добра зело, и взятъ ю себе в жену, а Рижеушь бе попъ сынъ Тебуга бога.^[169] И, уведевъ, Тебугхъ разгневася зело и пусти своимъ волъшвениемъ великъ недугъ въ греческую войску; и мнози умираху, дондеже обратиша дщерь Рижеуша попа.

Потом же трояны дръзостны сотвори Поламидова смерть, притупи Ахилеево стремление, любляше бо Ахиллей Паламида зело и сего ради разгневася и не хотяше изыти на брань.^[170] Дисефесь Нисиотенинъ храняше ненависть на Паламида и оболга его к царема, яко трояном хощеть добра. И побиша Поламида камениемъ. О горе! Какова твориши зависти! Он же ничесоже рекъ, точию глагол сей: «О убогаа истинно! Тебе плачю, ты бо первее мене погибе!» И тако умре.^[171] Ахиллей же тяжце проплакавъ о немъ и не хотяше изыти на брань. И от сего бысть дерзость Ектору и того пособникомъ. И составляють на еллинны брань крепкоратьную, и падають, якоже класы, греческая, сиречь еллиньская, телеса, и езера кровемъ пролиашеся. И моляху Ахиллея поити на брань, и не преклонися, дондеже убиенъ бысть Патроклие, егоже зело любляше Ахиллей, от руку крепкою Екторовою.^[172] И сие того принуди потещи на трояны. Изыде убо Ахиллей на брань, огнемъ дыхая, и разбиваеть полкы, и побиваеть первоборца. И пакы призываеть Приамъ на помощь амозони.^[173] И пакы брань крепка. Умирають мнози, и ото всех убо пусть бысть Приам. И умоли Тавтантиа, индийскаго царя,^[174] и посылаеть множество бесчислено воиньства. Индиане же вси чернообразни, их же видевше гречестии еллини въ странных зрацехъ, и убояшеся от зрака их, и оружиа и от зверей устрашишася, ихже индиа кормить, нощию бежати мысляху и оставити Трой. Но обаче ополчишася к черьнообразнымъ, и индейскыми кровьми очервишася нивиа, и Скомандрови струя обращахуся кровьми. В сих же наста еллиномъ торжество, паче же и варваром, и всемъ покой от ратей и трудовъ. И убо еллиньстии, еже есть гречестии, и тройское множество воедино смешахуся и никомуже содеяти ничесоже никтоже смеяше праздника ради.

Потомь же виде сонъ в нощи царица Евътропиа, жена Ектора царя, сына Приамава. И возъбнувъ от сна, прииде в ложницю свекра своего, Приама царя, и нача со слезами глаголати ему, да не пущаеть сына своего Ектора во утрие на брань ко Ахиллею, яко убиенъ, рече, будеть. И сказа ему сонъ: «Видех, яко изыде ис Троя мечка, а изь греческыа войскы вепрь, и начаста ся бити. И посече вепрь мечку, и вовлече его во греческыа полкы, и ктому не видех его. И аще пустиши Ектора, не чай его видети». И утешивъ ея Приамъ и проводи ю в ложьницю. И егда бысть заутро, уготовася Екторъ царь на брань ко Ахиллею. И изыдоша противу его Тройскыа госпожа, и мати его, Екама царица, и жена его, и сестры его, и возбраняху ему, да не исходить на брань, он же не послушаше. И мати его, Екама царица, молящи не изыти и спастися, плачющи и ятра отверзающи единою рукою, другию же сосца изношаше и глаголаше: «О чадо! Сих усрамися и мене самую помилуй; аще когда ти сосца сиа придах, забыти творящи детьскых скорбей, помяни убо воспитание оно и даруй ми, еже пощадети ся самому».^[175] И жена его, вземши, метну сына его перед нимъ и моляше: «Помилуй, — рече, — мене самую и сего любезнаго!» И не послушаше. Она же рече: «О Екторе, пожди мене мало!» И шедши в ложницю, совлече брачинныа ризы, и облечеся въ черныа вдовичныя, и пришед пред него и глагола: «О Екторе, аще ся не обратиши, имамъ сиа азъ носити по тебе». И симъ не преложи его на жалость, и не послуша, но поиде противу Ахиллею. И съшедшеся, не бишася в той день, но заветъ положиша, еже битися заутро. И в той день уби Екьторъ седмь уровъ греческых, еже есть седмь полкъ.^[176] И заутро изыде Екторъ царь и нача битися со Ахиллеемъ. И наеха Ахиллей Ектора и, убивъ, прободе его. И паде мертвъ. И въземъ его, Ахиллей и понесе на свой станъ. Потом же разбиваеть и полкы и побиваеть ратоборца.

Убиену же бывшю Екьтору, дерзосердому столпу тройскому, мужу тяжку и храброму, во оружиах воспитану, язвы носящю на персех бесчисленыя. Преже, дажь еллини не пришьли и составили брань, соплеташеся сей съ юньци дивиими. Видевше же сие тройсции вельможа и господие, начаша жалостно плакати. И взя Приамъ царь на себе нищиа и худыя ризи и гусли и поиде въ греческую войску^[177] и нача пытати Ахиллеева стану, глаголя: «Егоже днесь богъ наставитъ, да мене накормит и напоить, грешнаго и страннаго». И, доиде на Ахиллеевъ станъ, и нача густи в гусли жалостно зело. И даша ему от вечеря своея ясти и пити. И по вечери легоша спати, упившеся. Уснуша же и стражие. И Приамъ царь нача искати сына своего, Ектора царя, и обрете его на постели мертва со Ахиллеемъ лежаща. И видевъ его, Приамъ и воздохнувъ от сердца зело. Ахиллей же възбнувъ и устрашися, и рече ему: «Кто еси ты?» Он же рече: «Азъ есмь Приамъ царь, ищу сына своего, Ектора царя». Рече же Ахиллей: «Аще ты еси, азъ от страха твоего мертвъ есмь!» И рече Приамъ: «Не бойся, господине! От младеньства несмь того сотворилъ, да спяща витезя погублю, но прошю сына своего Ектора». И рече Ахиллей: «Аще кленеши ми ся, азъ понесу Ектора на своею плещу въ Трой по вере и клятве, да здравъ вниду и изыду». И вземъ Ахиллей заутро Ектора и понесе его въ Трой и предастъ тройскымъ госпожамъ. И начаша его плакати. И рече Приамъ царь ко Ахиллею: «Поидеве въ церковь Аполона клятися, еже к тому не воеватися, дабы остало семя Трою, и дам ти свою дщерь Поликсену, коя во всех госпожах тройскых добрейши».^[178] И въ церкви кляся первее Приамъ и отступи. И преклонься Ахиллей клятися. И ту себе скры Александръ Фарижь, Приамовъ сынъ, и Дифовъ,^[179] и устрели Ахиллеа ядовитою стрелою в пяту, занеже бе весь вооруженъ, точию плесне его без железа.^[180] И избегоша вонъ. Ахиллей же пад на издыхании последнемъ. Ощути же сиа Дисевес, яздяше бо с нимъ, и с ним Диогенъ и Ея Теламоненинъ,^[181] вкупе же убо въ церковъ въскочивше, обретоша крепкаго ироя, еже есть Ахиллея, лежаща и кровми облиана, и угасъша, и едва дышюща и движюща языкь, и хотящима очима его покрытися тмою. Якоже убо видеста его, проплакаста. И напад на перси его Ея Великий с плачемъ, ко Ахиллею рече: «О, ратемъ разрушителю, исполине крепкорукий! Кто погубити тя возможе, лвояростьнаго?» Он же, едва прогласивъ, рече: «Убиста мя лестию Александръ Фарижь и Дифовъ». И сиа рекъ, изъдше.

Видев же сиа Приамъ царь, озлобися зело, и совлече со Ахиллеа оружие все, и пусти ко обема царема и сказа имъ. како веру его, еже со Ахиллеемъ, преступиша, и «аще велита, да тело его принесу к вама». И плакаша зело, видевше оружие Ахиллеево, и повелеста Приаму царю сожещи тело его и всыпати в корчагъ. «Да сотворим, — рече, — гробъ его на далечной земли». И сотвори Приамъ тако: сожже плоть его и всыпа въ златый корчагъ и посла царемъ. И видевше царие и гречестии полци, дивишася, глаголюще: «О сило и слава Ахиллеева! Како тя не совзимаху вси градове и отоце, и сде единъ корчагъ златъ несть тебе полонъ!»

Видевши же Екама царица, яко хощеть скончатися Трой, посла сына своего меньшаго Полидвора и с ним злата много к Полинещеру царю^[182] на онъ полъ моря, иже царствовавше всей Погажи, дабы остало семя Трою. Потом же пакы быша мужеубиениа и закланиа, и пакы кровьми облиася земля Тройская, и пакы окровавлени быша Скомандровы струа, дондеже волъхвы имъ пророчествомъ изрекоша, яко «несть мощно ратию взяти Троа, но токьмо лестию единою». И абие содеяше коня древена велика зело и затвориша в немъ мужа храбры, и сами отоити творяхуся ко отечеству своему. Коня же оставиша у пристанища и сами скрывшеся во острове.^[183] Видевше же трояне пристанища пуста, коня же единаго стояща, и недоумеюще, дивляхуся. Исперва убо мняху все прелесть, коня же погубити мышляху, во огнь или въ море воврещи, но занеже прииде время, еже взяту быти Трою, во град увещавьше внести коня, яко образъ и корысть от сопротивных. И ови убо внесоша его, и питиемъ и играмъ себе въдавше, и уснуша глубокимъ съномъ. Мужие же крыющиеся изшедше молкомъ и зажгоша храмы и пламень воздвигоша великъ.^[184] И сие видевше еллини, въскоре пловуще, приидоша къ Трою, и вратомъ отверьстомъ бывшимъ от преже вшедших, яко вода влияшася множество войска греческаго. Твердонырному же сице приату бывшю Трою.

Инде же пишеть,^[185] сткломъ и медью и воскомъ сотвориша фарижа сера, тем же образомъ, аки конь,^[186] и в нем затвориша 300 витез, сирече боляръ вооруженных. И егда его ввезоша во град, врата разоривше, не прошедшу ему во врата, тогда воини разбивше мечными^[187] главами сткло, изскочивше, многи изьсекоша. Достиже же и все мьножество войска въ караблих и по суху, изсекоша тройскыя вельможа, а инех в море пометаша.

Изведоша же Александра и Елену царицю к Менелаю. И рече ему Елена: «О, господи царю! Ты бысть вяще^[188] кривъ, чему мя остави со Александром Фарижемъ, да мене прельстить своимъ неверьствомъ». И отвеща ей царь: «О, госпоже Елено! Яко отселе азъ сотворю, да тебе инъ никтоже не прельстить». И повеле еа и со Александром усекнути.^[189] И с ними Поликсену, дщерь Приама царя, повеле усекнути на гробе Ахиллееве, яко ея ради погибе.^[190] И Екаму царицю, матерь ея, даша на поделъ, с нею же прочая госпожа и болярыни. Ведоми же плакаху зело, царица же Екама утешаше их: «Азъ имамъ ваша слезы утолити». И прочеа жены восхищаеми бяху от чертогъ новонасаженных и младенци ударяеми бываху о стену, и земля наводняема бяше кровъми падающих. И, — спроста рещи — плачь вся содержаше и все лютое и горкое содержаше град. И огневи предають и попаляють от основаниа, еже во градех прекраснаго и преизряднаго Троя.

И уведев о сиа царь Полинещеръ и повеле заклати Полидвора царя, Приамова сына и воврещи его в море. И ту присташа корабли гречестии. И взятъ Екама царица ведро, еже почерьсти воду, и обрете сына своего мертва, и возопи гласомъ велиимъ, плачющися. Тогда слышавъ Полинещеръ царь, изыде на утешение Екаме царици. И въсташа с нею тройскыа госпожа и збодоша царя Полинещера ножи. Сиа уведевше гражене, побиша их камениемъ.^[191]

Возврати же ся Менелае царь со всеми грекы с победою и съ великою честию, стоя под Троемъ 10 лет и 7 месяць. И тако скончася Тройское царство.

Написа же повесть о тройском пленении творець Омиръ.^[192] Ахиллей же бе сынъ царя Каеты, а инде пишеть Фирелеша.^[193]

ПЕРЕВОД

ПОВЕСТЬ О СОЗДАНИИ И ПЛЕНЕНИИ ТРОИ И О ПОСЛЕДНЕМ ЕЕ РАЗОРЕНИИ, КОТОРОЕ СЛУЧИЛОСЬ ПРИ ДАВИДЕ, ЦАРЕ ИУДЕЙСКОМ

Был в древние времена некий царь по имени Придеш. И в один из дней охотился он на некоем приморском мысу, у которого с одной стороны расстилалось широкое море, а с другой протекала река Скамандр, а с третьей стороны было Пелешино море, с четвертой простирался луг Дудома, а с пятой стороны была долина, где росли деревья и различные цветы. Увидел царь красоту места (того), и начал строить город в свое имя, и после смерти своей повелел сыну своему строить, так же и все прочие (цари) завещали каждый своему сыну. И с тем первым царем, который начал строить, всего шесть царей было до Троила, он же более других к этому делу прилежал и назвал город по своему имени Троей. У Троила родился Приам царь, у которого была царица по имени Екама.

И ночью увидела она сон и поведала мужу своему Приаму царю и сказала: «Родила я головню, и поднялась она на небо, и снова возвратилась, и упала в море, и вылетели из моря искры огненные, и упали на Трою, и сгорел весь город». Приам же рассказал это боярам и предсказателям, волхвам и мудрецам и всем людям. И сказали ему: «Господин наш царь! Родится у жены твоей сын, из-за которого сгорит и разорен будет город, и не останется камня на камне». Царь же сказал жене своей, что когда родится сын, то пусть прикажет его убить. Она же ответила: «С большой радостью я это сделаю».

Когда же родила царица Екама сына своего и увидела, что он очень красив, то пожалела его как мать и не смогла его убить, но завернула его в дорогие покровы, и (положила) с ним много серебра и золота, и повелела оставить его вдали от города. И нашел его старик — овечий пастух, которому жена родила сына, и повелел ей кормить найденного мальчика; и когда исполнилось ему семь лет, то назвал его Фарижем Пастыревичем. И ходили оба отрока с отцом своим в поле и играли (там). Фариж же связывал двух бычков, и бодались они, и тому, который побеждал, сплетал венок из ветвей маслины, а тому, кто не одолел, вил венок из соломы и надевал (те венки) им на рога.

И когда подрос Фариж, то ходил с добрыми витязями — а по-нашему, с детьми боярскими, — и во всех играх одолевал их. И поразил одного витязя, как ни прикрывался тот щитом. И в это время справлял свадьбу царь Велеш и созвал всех бояр и боярынь и Фарижа Пастыревича. И пришли на эту свадьбу три женщины, которых считали пророчицами, а одну не позвали, ибо была она склонна сеять раздор. Она же за то, что ее не позвали, стала думать, как бы вызвать ссору. И сделала яблоко золотое и написала на нем: «Которая из тех трех женщин-пророчиц самая красивая, пусть той и будет это золотое яблоко». И велела подбросить яблоко в сад. И нашли его три эти женщины, прочитали (надпись), и стала просить Фарижа Пастыревича каждая из них, чтобы присудил он ей яблоко. Последней третья (из них) сказала: «Присуди мне это яблоко и объяви меня прекраснее их (двух), тогда дам тебе Елену царицу, (жену) Менелая, царя греческого, которая красивее всех нас и всех греческих женщин. И дам тебе новое имя, и будет имя твое Александр Фариж, и поведаю, кто твои отец и мать. Ты не того старца сын, а отец твой — Приам царь, а мать — Екама царица». И присудил (Фариж) яблоко госпоже Венуши. И, услышав все это от нее, очень обрадовался и, испросив благословения у старца, который назывался ему отцом, отправился в Трою. И приняли его Приам царь, отец его, и мать его — царица Екама.

Созвал царь Приам предсказателей и волхвов и сказал: «Кто мне поможет построить стены троянские, тому дам я три меры золота». Услышали это два дьявола земных, пришли и сказали царю: «Мы хотим построить, а ты нас не забудь и нам воздай». И начали строить. И Тебуш был гусляр, и играл на гуслях, и строились стены Трои, где они велели, а (другой), именем Нептанабуш, ходил в море и носил из моря вар, и камни, и воду. И завершили свое дело и сказали царю, чтобы дал им то, что обещал. И поняли, что обманул он их. И разгневались и сказали: «Мы построили стены Трои, мы же и придумаем, как разрушить их в дни Приамовы». И Питер кудесник, которого пророком считали, предсказал, что отправится Александр в Грецию и похитит царицу Елену, из-за которой Троя будет разорена. Также и женщины те, которых пророчицами считали, разгневавшись из-за того яблока золотого, стали помышлять, (как бы сделать, чтобы) разрушилась Троя.

Отпросился Александр Фариж у отца своего Приама царя и отправился к Менелаю, царю греческому, иначе говоря — эллинскому, служить ему, взяв с собой богатые дары и воинов. И услышав это, Менелай царь вышел далеко навстречу ему и приветствовал его. И сказал ему Александр: «Пришел я, царь, служить тебе не за золото и серебро, но чтобы знал ты, какая честь из-за этого будет твоему двору». Слыша это, очень обрадовался Менелай царь и ввел его в палаты к царице Елене. И ели и пили они наедине красное вино, и когда мыли руки и полотенцем вытирали, Александр писал на нем красным вином Елене так: «Царица Елена, люби меня, как я тебя». Послал же Менелай царь к брату своему, Агамену царю, говоря: «Радуйся, брат мой, что хотят мне служить братья мои цари». Написал ему в ответ брат его: «Я тому рад, что мы с тобой самодержцы, но то меня не веселит, что наша братия пришла служить нам, и очень я тем опечален. Берегись, как бы не явилась чужая доблесть и не попрала бы нашу честь, и будет нам великий позор». Услышав же это, Менелай рассердился и сказал: «Как не понравилась брату моему моя честь!»

Услышал же Менелай царь, что отпала от него земля Каакимская, и, собрав большое войско, пошел на них сам и Александру повелел. Тот же притворился больным и лежал в царской палате. «Когда, — сказал, — выздоровею, пойду следом за тобой». И после отъезда царя Менелая вышла царица Елена с девушками пройтись по городу с греческими боярынями, Александр же схватил царицу Елену и взошел на быстрый корабль с отроками своими, и приплыл под стены Трои. Троянские же вельможи не захотели выйти ему навстречу, зная, сколько крови суждено будет пролиться из-за Елены. Вышел навстречу ему отец его Приам и взял за руку его, а мать его, Екама царица, взяла за руку Елену, и ввели их в (город).

Царь Менелай, услышав о Елене, тотчас же вернулся с войны. Узнал же и брат его, Агамен царь, и собрал своих воинов, и вскоре пришел к Менелаю. И в печали были оба царя, говоря: «Какое бесчестие нанесено нам!» И собрали сильное войско. И пришел к ним на помощь Аякш, сын Соломоников, с тридцатью кораблями. И потом пришел Паламед, сын Придеков, с тридцатью кораблями. И после этого некий человек, Урекшиш именем, сын Лантеша, притворился безумным, чтобы не быть причастным к кровопролитию троянскому, начал песок вспахивать и солью засеивать. Цари же повелели бросить перед плугом его младенца-сына. «И если, — сказали, — безумен, то перережет его». И как только бросили, — остановил он волов и перестал пахать. И повели его к царям. И сказал Урекшиш: «Лучше бы мне три года пробегать с бешеной собакой, чем причаститься троянской крови, которая прольется из-за Елены царицы!»

И многие другие пришли к царям с островов, и с материка, и с побережий, из Афин и той земли, и из Феталии, и из Архии, и со всей Эллады. И среди многих других был Менесефес из Афин, Нестор от Пила, с Итаки Дисевес, с Саламина Ея, Идоменес с Крита, Тлипелем с Родоса. А все родом были из знатных и от царских кровей, мужи храбрые.

Евфинянин же Ахиллей сиял более всех людей, победитель в битвах, сильный и крепкорукий, его же и героем называли. Сего поставили цари воеводой. Было же войско многочисленное: 1170 кораблей отошли от родной земли. Послан был Ахиллей и другие храбрецы, и наострова напали и попленили побережье. И жаждали напасть на Трою, так как исполнена она была великим богатством, и хотели отомстить за обиду, нанесенную похищением Елены.

Увидев такое войско, троянцы созвали к себе на подмогу карийцев, ликийцев, мисиев, меонов, фригийцев и, заключив союз со всеми азиатскими народами и племенами, выставили против {греков) великое множество. Было же в Трое более пятидесяти тысяч мужей. И многое время прошло в битвах. Сперва смело вступали в сражение, но когда испытали на себе рвение и храбрость Ахиллеса, то засели, запершись, за стенами.

Потом же некая жена, именем Велеша, которую считали пророчицей, ибо с помощью волшебства повелевала она морскими волнами, разгневалась, потому что бояре царя Агамена убили ее лань, подняла на море бурю, чтобы погубить все корабли греческие. И опечалились цари, и спросили совета у жреца Колкаша. Он же поведал им, что из-за лани своей хочет вас потопить пророчица и говорит, что «если не даст мне Агамен царь дочери своей Цветаны, то не пропущу их (через море}». Царь же Агамен очень опечалился и против желания отдал свою дочь Цветану. И утихла буря. И приплыли под Трою.

И вышел против них Ектор царь, сын Приама, иные многие бояре. И начал стрелять Ектор царь огненными стрелами и одним выстрелом поражал три корабля греческих. Но Аякш, сын Соломоников, своим щитом загородил семнадцать кораблей от живого огня Екторова. И пошел Менелай царь на переговоры, стал уговаривать Приама, чтобы вернул Елену царицу. Александр же того не хотел и хотел убить Менелая, если бы того Приам царь не защитил. А затем Ектор царь выходил на битву и ежедневно сражал множество греческих воинов, страшась (лишь) голоса Ахиллеева. И вышел Ахиллей под своим знаменем против Ектора царя, и сошлись, и взялись за руки, и решили не сражаться в тот день. А греческие витязи пленили Рижеуду, дочь жреца Рижеуша. И увидел Агамен царь, брат Менелая, как она красива, и взял ее себе в жены, а Рижеуш жрец был сыном бога Тебуша. И, узнав об этом, Тебуш страшно разгневался и наслал колдовством своим жестокую болезнь на греческое войско; и многие умирали, пока не вернули дочь жреца Рижеуша.

А потом придала троянцам храбрость гибель Паламеда, так как угасла дерзость Ахиллея, ибо очень любил Ахиллей Паламеда и разгневался из-за его гибели, и не хотел выходить на битву. Дисевес Нисиотенин, хранивший ненависть к Паламеду, оклеветал его перед царями, будто бы он добра желает троянцам. И был забит Паламед камнями. О горе! Что творишь ты, зависть! Паламед же не сказал ни слова, только изрек: «О бедная истина! Тебя оплакиваю, ибо ты раньше меня погибла!» И так он умер. Ахиллей же горько оплакивал его и не хотел выходить на битву. И это придало дерзость Ектору и его соратникам. И начинают они с эллинами битву жестокую, и падают, как колосья, тела греков, то есть эллинов, и проливаются озера крови. И просили (греки) Ахиллея выйти на битву, и не соглашался он, пока не был убит могучей рукой Ектора Патрокл, которого очень любил Ахиллей. И это побудило его выйти против троянцев. Вышел Ахиллей на брань, (словно) огнем пышущий, и громит полки, и убивает лучших воинов. И тогда призывает Приам на помощь амазонок. И снова брань была лютая. Погибают многие, и все меньше остается соратников у Приама. И упросил он Тавтантия, индийского царя, и тот прислал бесчисленное множество воинов. Индийцы же все темнолицы, и, видя их необычный облик, греки-эллинцы устрашились их вида, и оружия их и зверей, которых приручили индийцы, испугались, и задумали ночью бежать и оставить Трою. Но все же вышли против темнолицых, и кровью индийской обагрились поля, и струи Скамандра смешались с кровью. И в это время настали дни праздничные у эллинов, а также у варваров, и всем был отдых от битв и трудов. И тогда толпы эллинов, то есть греков, и троянцев смешались, и никто никому не смел никакого зла причинить по случаю праздника.

Потом же увидела ночью сон царица Евтропия, жена Ектора царя, сына Приамова. И, проснувшись, пришла она в спальню свекра своего, Приама царя, и начала со слезами говорить ему, чтобы не пускал утром сына своего Ектора биться с Ахиллеем, ибо, — сказала, — будет он убит. И поведала ему сон: «Видела я, что вышел из Трои медведь, а из греческого войска — вепрь, и начали биться. И распорол вепрь медведя, и утащил его в греческие полки, и более не видела его. И, если отпустишь Ектора, не надейся его больше увидеть». И Приам, утешив ее, проводил до спальни. И, когда настало утро, приготовился Ектор царь к сражению с Ахиллеем. И вышли навстречу Ектору знатные троянки, мать его, Екама царица, и жена его, и сестры его, и стали уговаривать, чтобы не ходил он на битву, но Ектор их не послушал. Мать его, царица Екама, умоляла его не ходить и спасти свою жизнь, плакала и, обнажив одной рукой грудь и указывая другой на сосцы, говорила Ектору: «О чадо мое! Постыдись груди моей и пожалей меня; когда давала я тебе эту грудь, забывал ты свои младенческие печали, так вспомни же, как кормила тебя, и воздай же мне за это, пощадив себя самого». И жена его, взяв сына его, бросила его перед Ектором и взмолилась: «Пожалей, — сказала, — меня и его, любимого!» И не послушал он. Она же сказала: «О Ектор, подожди меня немного!» И, пойдя в спальню, сняла с себя дорогие одежды, и оделась в черные вдовьи, и, подойдя к Ектору, сказала: «О Ектор, если не повернешь назад, то суждено мне их носить по тебе». Но и этим не вызвала в нем жалости, и не послушал, а пошел навстречу Ахиллею. И, сойдясь, не бились в тот день, но порешили биться наутро. И в тот день перебил Ектор семь уров греческих, то есть семь полков. А наутро вышел Ектор царь и стал сражаться с Ахиллеем. И напал Ахиллей на Ектора и, пронзив его, убил. И пал Ектор мертвым. И взял тело его Ахиллей, и понес в свой стан. И потом громит он полки и убивает ратоборцев.

Так убит был Ектор, дерзкий сердцем, опора троянцев, муж могучий и храбрый, с детства не расстававшийся с оружием, имевший на груди бесчисленные шрамы от ран. Прежде, когда еще не пришли эллины и не начали войну, сражался он с дикими быками. Видя случившееся, троянские вельможи и мужи начали горько плакать. И надел Приам царь на себя нищенское рубище, и, взяв гусли, пошел в греческое войско и стал расспрашивать, где стан Ахиллея, говоря: «Да наставит его сегодня бог, чтобы он накормил и напоил меня, грешного странника». И, придя в Ахиллеев стан, начал грустно наигрывать на гуслях. И вынесли ему с ужина еды и питья. И после ужина легли все, захмелев, спать. Уснули и стражи. И Приам царь стал искать сына своего, Ектора царя, и нашел его мертвого, лежащего в постели Ахиллея. И, увидев его, Приам тяжело вздохнул. Ахиллей же, проснувшись, устрашился и спросил: «Кто ты?» Приам же сказал: «Я Приам царь, ищу сына своего Ектора царя». Сказал же Ахиллей: «Если это ты, то я от страха перед тобой словно мертвый!» И сказал Приам: «Не бойся, господин мой! С младенческих лет я того не совершил, чтобы погубить спящего витязя, но прошу (тело) сына своего Ектора». И сказал Ахиллей: «Если клянешься мне, что я целым и невредимым войду и выйду, то, веря тебе и твоей клятве, я сам понесу на своих плечах тело Ектора в Трою». И наутро взял Ахиллей Ектора, и отнес его в Трою, и отдал троянским госпожам. И стали его оплакивать. И сказал Приам царь Ахиллею: «Пойдем с тобой в храм Аполлона, поклянемся, чтобы больше не воевать, чтобы осталось семя троянское, и дам я тебе свою дочь Поликсену, которая прекраснее всех троянок». И в храме первым поклялся Приам и отошел. И склонился Ахиллей для клятвы. Но спрятались там Александр Фариж, Приамов сын, и Дифов, и поразили ядовитой стрелой Ахиллея в пятку, ибо он был весь в доспехах, только ступни его были не защищены железом, и выбежали (стрелявшие) вон. Ахиллей же упал на последнем издыхании. Почувствовав (недоброе), Дисевес, который приехал с Ахиллеем, и Диоген, и Ея Теламонианин — все вместе вбежали в храм и нашли могучего героя, то есть Ахиллея, лежащего и залитого кровью, и угасающего, и едва дышащего, и шевелящего языком, и очи его уже готовы были застлаться тьмой. Когда увидели его (вбежавшие), заплакали. И упал на грудь ему Ея Великий с плачем и спросил Ахиллея: «О, завершающий (победой) рати, исполин крепкорукий! Кто смог погубить тебя, львояростного?» Он же слабым голосом произнес: «Убили меня обманом Александр Фариж и Дифов». И, сказав это, испустил дух.

Видя все это, Приам царь очень опечалился, и снял с Ахиллея доспехи, и отправил к обоим царям, и поведал им, как договоренность его с Ахиллеем нарушили, и (сказал): «Если повелите, то тело его принесу вам». И плакали горько, видя оружие Ахиллеево, и повелели Приаму царю сжечь тело его и (золу) всыпати в урну. «Да создадим, — сказали, — могилу его в дальней земле». И сделал Приам так: сжег тело его и всыпал (золу) в золотую урну и послал царям. И, видя ее, цари и воины греческие удивлялись, говоря: «О сила и слава Ахиллеева! Как тебя не могли вместить все города и острова, а здесь единая золотая урна тобою не наполнена».

Екама царица, увидев, что суждено погибнуть Трое, отправила сына своего младшего Полидвора и с ним золота много на другой берег моря к Полинещеру царю, который царствовал всей Погажией, чтобы осталось семя троянское. Потом же снова была гибель мужей и жертвы, и снова кровью была залита земля Троянская, и снова обагрены были волны Скамандра, пока волхвы им пророчество не возгласили, что нельзя оружием взять Трою, но только одной хитростью. И тогда сделали они коня деревянного огромных размеров и заперли в нем мужей храбрых, а сами сделали вид, что отплыли к своему отечеству. Коня же оставили у пристани, а сами скрылись на острове. Увидели троянцы, что берег пуст и остался на нем только конь, и удивились, недоумевая. Сперва подумали, что все это хитрость, и хотели коня уничтожить — сжечь или в воду сбросить, но так как настало время, когда суждено было быть взятой Трое, то решили в город ввести коня как вражеский трофей и добычу. И те, кто ввез его, предались пиршеству и играм, и заснули глубоким сном. Мужи же спрятанные тихо вышли и зажгли храмы, и пламень поднялся в небо. И, увидев это, эллины, поспешно приплыв, приступили к Трое, и так как ворота были открыты прежде вошедшими (в город), то словно вода хлынуло (туда) многочисленное греческое войско. Так был взят твердобашенный город Троя.

В другом же месте пишется, что из стекла, меди и воска был изготовлен серый конь, видом подобный коню, и в нем заперли триста витязей, то есть бояр вооруженных. И, когда ввозили его в город, то ворота разрушили, ибо не проходил он в ворота, и тогда воины разбили остриями мечей стекло, выскочили и многих посекли. Подоспело и все множество войска в кораблях и посуху, иссекли троянских вельмож, а других побросали в море.

Привели же Александра и Елену царицу к Менелаю. И сказала ему Елена: «О, господин мой царь! Ты был совсем слеп, если оставил меня с Александром Фарижем, чтобы он прельстил меня своим обманом». И отвечал ей царь: «О, госпожа Елена! Я сейчас сделаю так, что никто другой тебя не соблазнит». И приказал отрубить ей и Александру головы. И с ними Поликсену, дочь Приама царя, приказал казнить на могиле Ахиллея, так как из-за нее он погиб. А Екаму царицу, мать ее, и вместе с нею прочих знатных горожанок и боярынь раздали (победителям). Ведомые (в полон) горько плакали, царица же Екама утешала их: «Я смогу ваши слезы осушить». И других женщин выволакивали из чертогов новопостроенных, и младенцев разбивали о стены, и земля пропиталась кровью убитых. И, попросту говоря, плач стоял повсюду, и все лютое и тяжкое выпало на долю города. И огню предали и сожгли до основания прекраснейшую и славнейшую среди городов Трою.

И, уведав об этом, царь Полинещер приказал убить Полидвора царя, Приамова сына, и бросить его в море. И тут пристали корабли греческие. И взяла царица Екама ведро, чтобы зачерпнуть воды, и нашла труп сына своего, и закричала громким голосом, рыдая. Услышав это, вышел Полинещер царь, чтобы утешить Екаму царицу. И поднялись на него троянки вместе с нею, и искололи Полинещера ножами. Увидев это, горожане забросали их камнями.

Возвратился же Менелай царь со всеми греками с победой и с великой славою, простояв под Троей десять лет и семь месяцев. И так пало Троянское царство.

Написал же повесть о пленении Трои песнотворец Омир. Ахиллей же был сыном царя Каеты, а иные пишут — Фирилеша.

КОММЕНТАРИЙ

На рубеже XV—XVI вв. древнерусский читатель познакомился с несколькими произведениями, повествующими о Троянской войне: о ней рассказывалось в одной из глав византийской Хроники Константина Манассии (этот текст публикуется в наст. изд., т. 9) и в обширном латинском романе Гвидо де Колумна, издание которого также было переведено на русский язык в самом начале XVI в. (фрагмент из этого перевода опубликован выше). Но наибольшее распространение в литературе XVI—XVII вв. получила компилятивная «Повесть о создании и попленении Тройском...». Эта повесть составлена русским книжником, вероятно, создателем Русского хронографа (о нем см. коммент. в наст. изд., т. 9). В ее основу положена упомянутая выше глава из хроники Манассии, но в большей степени — отдельная повесть, носившая заглавие «Повести о известованныих вещей, еже о кралехъ причя, и о рождених и пребываних». Последнее научное издание «Притчи о кралех» (как в литературе ее обычно именуют) осуществлено в кн.: Среднеболгарский перевод Хроники Константина Манассии в славянских литературах / Введение Д. С. Лихачева. Исследования И. С. Дуйчева и М. А. Салминой. Подготовка текстов М. А. Салминой. Словоуказатели О. В. Творогова. София, 1988. С. 243—254. «Притча о кралех» является, вероятно, переводом латинской средневековой повести, осуществленном в Далмации в XIII—XIV вв. Текст «Притчи» был включен в некоторые списки Хроники Константина Манассии, в частности в ее иллюстрированный Ватиканский список сер. XIV в. (Библиотека Ватикана, Cod. Slav.; 2) и в список русского перевода Хроники — РНБ, Софийское собр., № 1497, XVII в. В обоих списках текст «Притчи» следует непосредственно за главой, повествующей о Троянской войне в основном тексте Хроники. По всей вероятности, в руках создателя Русского хронографа был такой (до нас не дошедший) список хроники, в котором эта вставка уже была.

Создатель Русского хронографа успешно справился со своей задачей: ему удалось составить свою компилятивную версию без существенных изъянов, следы соединения двух источников малозаметны, а допущенные сокращения текста «Притчи» незначительны и не существенно искажают сюжет памятника. Источником «Притчи» (напомним, — основного компонента «Повести») был, однако, не Гомер, которого в раннем средневековье плохо знали и к которому относились тогда без должного пиетета, а сочинения Дарета и Диктиса — мнимых участников Троянской войны (см. о них выше).

Осуществление переводов произведений о Троянской войне на рубеже XV—XVI вв. еще не свидетельствовало о широком знакомстве с этим сюжетом древнерусских книжников: и списки Хроники Манассии, и списки «Троянской истории» исчисляются единицами (более распространена краткая переработка Троянской истории, но она появится, вероятно, лишь в XVII в.). Иное дело — «Повесть о создании и попленении Тройском». Уже то, что она вошла в состав авторитетнейшего и известного в сотнях списков Русского хронографа, обеспечивало ей широкую известность. Ее сюжет привлекал настолько, что «Повесть», изъятая из полного текста Хронографа, включалась в сборники.

«Повесть» была издана в составе древнерусского хронографа (см.: Русский хронограф. Часть I. Хронограф редакции 1512 года // ПСРЛ. СПб., 1911. Т. 22. Ч. I), a также в книге: Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о Троянской войне по русским рукописям XVI—XVII вв. / Подг. текста и статьи О. В. Творогова. Коммент. М. Н. Ботвинника и О. В. Творогова. Л., 1972. С. 7—13, 70—77 и 197—207. (Сер. «Литературные памятники»). Для издания БЛДР заново подготовлен текст, сделан новый перевод и написан заново комментарий. В нем частично использованы наблюдения известного филолога-античника М. Н. Ботвинника (из комментария в издании 1972 г.), что во всех случаях оговаривается.

Текст опубликован по списку Хронографа 1512 года — РНБ, F.IV.178, 1538 г. Исправления, сделанные по списку РНБ, собр. Погодина, № 1443, выделяются курсивом. Выделены также два добавления и одно исправление по Хронике Константина Манассии (по списку РНБ, Софийское собр., № 1497), они оговорены в комментарии.

СТЕФАНИТ И ИХНИЛАТ

Подготовка текста, перевод и комментарии О. П. Лихачевой

ОРИГИНАЛ

СПИСАНИЕ СИФА АНТИОХА,^[194] — ДРУЗИИ ЖЕ МНЕША, ЯКО ИОАНА ДАМАСКИНА,^[195] ЗЕЛО ПЕСНОТВОРЦА, — ЕЖЕ О ЗВЕРЕХ,^[196] НАРИЦАЕМЫХ СТЕФАНИТА, ИХНИЛАТА^[197]

Притча пръваа. Въпрос царевъ. Царь индейскый въпрашаше некоего от своих философ, глаголя: «Хощу, яко да притчею покажеши ми, како лукавый муж льстивый, посреде себе вложивъ, въ вражду предлагаеть, еже посреде некых составленную любовъ же и дружбу».

Онъ же, въсприемъ, рече:

Глаголется, яко купець некый, многославенъ сы и житье доброволно по сотворению имы, и дети имы умовредны, не хотяше лености ради художство некоего рукоделиа навыкнути. И наказателными отець к ним беседоваше словесы, глаголя: «О чада, иже в житии сем възращаемы, 3 вещи требуем: доволно богатьство и славу от человекъ и получение благым онем, еже съ праведными. Си же 3 вещи инако не пребывають никомуже, точию 4-ми вещми: еже събирати богатьство мерами праведными и благословенными, и еже стяжаемая добре разстваряти и сматряти, таже раздаати от стяжаемых требующим, еже ползует в будущем житии <...> и еще же уклонятися от приключающих падений, елико по силе. Иже бо в коем от 3-хъ сих мимотечеть, никтоже ползуеть. Аще бо ни богатьство приобрящет, не возможет убо развращатися в житьи, ни же благодействовати кого. Аще убо богат будеть, не добре же житье растваряеть, скорее убо нищим сый причастенъ будет; аще бо и малоястие творить, не пребывающу им некоему приложению, по малу все богатьство его изнурится. <...>. Аще бо и богатьство притяжится, и в худо будет попечение его <не от сих же подасться, идеже подобаеть> нищь и имея таковае богатьство во истинну вменяется и повиненъ есть всякой погибели. Якоже сопусы разсыпаються,^[198] егда же и в них вода умножаема бываше и исхожению путь не обрящеть».

Сих слышавше отроци наказание и покоришяся отеческому совету. И пръвый убо их на куплю посланъ бысть, имяше же съ собою кола, двоими телци влекома. И приклучися на пути в тине единому от телець углебнути. На него же устремися купець вкупе съ своими, възведошя и от кала, и нужи ради, яже подъят влеком, и изнемог и оставленъ бысть, ниякоже <...> могий ходити. И недоумениемъ одержим бывъ, и тихо походивъ семо и овамо, поле обрете травоносно и водно, в немже пребысть питаяся. Немьного еже посреде^[199] и зело отолсте и отучне Телець и нача ргъма земьля рыти и велми рыкати <...>.

Пребываше же близ оного места царь некий Левъ. Бяху же у него животнии различнии родове: лвове же и медведи, волци же и лисици, и инии друзи. Левъ же бе возносливъ и гръдъ и скуденъ мудростию. Слышав телчее рыкание и убояся зело; и не хотяще боязни свое явити сущим под нимъ, сего ради стояше на едином месте, не проходя <...>. Бяху же тамо зверя два: единъ убо Стефанитъ нарицаемый, другий же Ихнилат. Обои различнии мудроумнии обычаи,^[200] Ихнилатъ же лукавенъ бяше некако душею и много разуме вещем достизание <...>.

Онъ же рече Стефаниту: «Что се, друже, зрим Лва непреходна, яко леду померзьшу, и по обычаю некому же насиляющу?» Стефанит же рече: «Что тебе обещно таковым въпросом неподобным? Ничтоже нам прискорбно есть, ни тяготно, но вратом приседящие царя нашего, катадневную пищу^[201] приемлюще, но несмы достоини о царех беседовати, ниже о них сматряти. Престани убо от таковых и познай, яко всяк <...> влагаяй себе в неподобнаа словеса и дела, постражет пификово.^[202]

Глаголеть бо ся, яко пифик некый, видевъ древоделя древо цепяща двема клинома, яко потребы ради некыа древоделю отшедшю, уподобися пифик древоделю и на древо вседе и цепити е начинаше. Мудомъ же его въ древняа цепины вшедшим и клинъ невидением извлекшу, съключися древо,^[203] и мудом его ятым бывшим. Малодушьствоваше же пифик, и древоделю дошедшу, и мучен бысть велми». <...>

Ихнилат же рече: «Разумехъ, яже предложил еси. Но познай, яко всяк, приближайся царю, не за ради житейскыа пища приступает, но славы желает, еже възвеселити други, враги же опечалити. Худых бо мужии нижних любовно есть еже доволном быти, и еже обрящут, и обыкнути; зане и пес, кость обрет, гложет ю. <...> Высокоумный же муж не до нижних стоит и худых, но горняа ищет и достойнаа им гонит. Якоже и лев, аще заеца дръжит и видит велъблюда, оставляет заеца и вльблюда гонит. Или несть си, яко пес опаш виет, дондеже пищу приимет <...> великому же елефанду отвращающуся и не приемлющу пища, едва укрощениемъ ядуща? <...> Аще бо великоумный мужъ и благоподателный не на длъго житие проводить, но длъгоживотенъ вменяется, а иже житейскою теснотою живяй, не моги ни себе, ни иныа плъзовати, маложивотенъ есть сый и страстенъ, поне аще и въ глубоку достигнеть старость». <...>

Стефанит же, въсприим, рече: «Разумехъ, яже глаголеши, но разсмотряй, яко всякъ жало имать.^[204] И егда есть кто в равночестных честенъ, достоит ему доволну быти о своем степени. Таци бо есмы и мы <...> и тем же лобзаим наше число».^[205]

Ихнилат же рече: «Обще есть житейское достояние. И великоумный муж присно творить достоание своему въсхожению, скудоумный же присно сходить. Тяготно бо есть, еже от нижних горе въскацати, удобно же от горних сходити, едва же въсходить. <...> Подобает убо и нам горняа искати, елико по силе, и не точию о своем степени стояти, но и на другии преходити. Хощу бо Лвова сумнениа присвоение обрести, еже к нему беседованием. Зрю бо его ужасна и всюду недоумеющася вкупе съ своими воины и мню, яко получу достоание некое от него».

Стефанит же рече: «Како разумелъ еси, яко Лев недоумеет?» Ихнилат же рече: «Разумех моимъ помышлениемъ. <...> Разумный бо мужь может разумети и ближняго своего помышлениа, сматряа его по преложению и по образу». Стефанит же рече: «И како благодать възможеши обреести от Лва, николиже царемъ поработав, ни художества имы беседованиа их и наказованиа?» Он же отвещавъ, рече: «Мудроумный мужь весть ходити, в немже и искушения не имать <...> безумный же, в немже ся есть научилъ, и в том погрешаеть». Стефанит же рече: «Царь не обыклъ есть блъша приимати что от себе, но ближняго прочим. Подобит бо ся лозе,^[206] та бо не бльшим древесем, но ближним приплетается. Како убо възможеши присвоитися Лвови, не сый с ним?» <...>

Ихнилат же: «Разумех, елика глаголеши, и истинна суть. Но знай дружины наша, яко не бяху преже таковии, но взидоша от нижних. Хощу убо и азъ таковым начати. <...>

Глаголет бо ся, яко отрок некый,^[207] приседя царскымъ вратом, гръдость отложив и ярость умякчив, и досажение трьпя, и всем покоряяся, скорее убо къ цареви присвоиться. Тако и аз, егда приближуся къ цареви и разумею обычаи его и нравы его и угодя ему хитростью о всем, и мнит ми ся, яко таковым образом възлюбит мя Лев и болша от иных покажет мя. Мудрый бо муж и разумный может истинну приложити и лжу составити, якоже изрядный писець презнаменает истинну и влагаеть беседы некыа приличны времени». Стефанит же рече: «Аще таковая советуеши, не подобает ти еже у царя присвоение. <...> Писано бо есть, яко никтоже от мудроумных дръзает на три сиа вещи, аще ли дрьзаеть, едва от них спасетъся: сиречь еже къ царемъ приближение, и еже яд пити за искушение, и еже въверити женам таины. Подобенъ есть царь горе бреговитей, едва преходней и всякими овощми и водами умножаему; на ню же въсхожение удобно и пребывание бедно».^[208]

Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Но иже на беды не дръзает не получает желание, ниже всякоа вещи бояся, бесчестен от всех пребывает. <...> Глаголеть бо ся, <...> яко три сиа вещи никтоже от страшливых любит, сиречь царьскаа служениа, и морьское плавание, и скорое къ врагом противление. Две бо месте отлучишася великоумному мужу: царстии двори и еже в пустынни от пустынник пребывание, якоже и елефанду — пустыни же и царстии двори». <...> Стефанит же рече: «Не престати о сих. Но поиди и твори, яще хощеши».

Ихнилат же шед ко Лву и поклонися ему. Он же въпроси его: «Где пребыл еси толико время?» Ихнилат же рече: «Неотступно приседя царьскым вратом, надеявся потребенъ быти в некоей работе царству ти. Знаю бо, яко многажды в некых вещех потребни бывають и худии мужие, множицею и въ великых потребах ползуют. Якоже древо повержено на земли потребно есть некогда к чесанию уху». Якоже убо услыша Левъ таковаа словеса <...> и рек своим: «Си благоразумный и словесный муж многажды не познавается до беседования его, якоже сокровенный огнь в терние, егда въ свет изыдеть, въздушный пламень творит».

Якоже разуме Ихнилат, яко угоденъ явися Лвови, и рече: «О царю, подобает рабом царевом беседовати ему вся подобнаа и полезнаа, и потом въсприимати от него достоинаа вся почести. Якоже бо различнаа семена, в земли лежащие, не познаваються, какова суть, аще не от земля въсиают, <...> тако и всяк человекъ от своих словес познавается. Подобает убо цареви ниже главныа красоты примешати к ногама, ниже ножныа къ главе. И иже камение честное и бисеръ со оловом соплетаа, себе паче бесчестит, нежели бисер. Подобает убо князем разсматряти сущих под ним, воеводе же воины, царю же словесныа мужа и мудрыа. Не множьством во владалци исправляють начинаньа своа, но изрядным советом. <...> Достоит убо владыкамъ не презирати менших, яже под ним: малии убо и не малии, егда въ великых ползуют. Подобаеть убо властелину не точию доброродныа и явленыа почитати, но достойно и словесныа мужа, и не точию о своих людех доволну быти, но и издалеча призывати. Несть бо никомуже ближнейше, точию свое тело <...> и егда время призоветь и сие презирати, но егда болезнь приключиться ему, далече на врачеваниа ищет. <...> И мышев бо множицею в домовех царских суть, но непотребни пребывают, аще и близ суть; птици же, нарицаемии фалкон,^[209] аще дивии есть, но за потребы своа призываються и приемлются и на царских руках седят».

Сия словеса слышав, Левъ ужасенъ бывъ и глагола ко околником своим: «Не подобает властелину презирати разумныа мужа, аще от долняа части суть, но коемуждо по достоанию даяти, аще и неции негодуют». <...>

Виде убо Ихнилат Лвово еже к нему любезное усердие, беседова ему наедине, глаголя: <...> «Что се, о царю, иже въ мнозе времени пребысть непоколебим и не преходя на место ино?» Съветова убо Левъ сумнение свое утаити ему,^[210] сприключися ему, дондеже беседоваху, рыкание Телчее и пристрашенъ был зело, рече: «Боюся от сего звери: да не противу гласу и тело его будеть, а противу телу и сила, а противу силе мудрость? Темъ же аще таковъ будет, бежим отсуду». Ихнилат же, восприем, рече: «Не боися, о царю: излихиа гласы праздны бо суть, аще и велми слышятся.

Глаголеть бо ся, яко лисица некаа, алчющи и пища ищущи, и приключися ей вещь некаа обрести — тимпан, зовомый бубенъ, на древе висящь и ветром колеблем, глас испущати. Си же видевши лисица и убоавшися приближитися, тимпанову видению дивящися, ово же и гласнаго величия боащися <...> обаче гладом и желанием побежена бывши, всу силу свою подвигши, и растръза его и, празно видевши, рече: “Оле, како худейшаа телеса величайша и гласна являються!” <...> Тако бо и мы ныне, о царю, стражем, таковаго зверя гласом прельщаеми. Аще хощеши, поиду к нему и вижу, каков есть, скоре възращуся к тебе?» <...> Посла его Левъ, зане угодно явися ему слово. Оному же отшедшу, много раскаяся Лев о послании его и в себе помышляше, глаголя: «Что се створих, еже и къ Хнилату своа словеса въверих? <...> Не подобает властелину въверити своа словеса и своа тайны, емуже есть когда презрение створил или емуже богатство отъят и славу, или несыту мужу и лукаву, и прочим таковым. Ибо Ихнилат испръва мудрейши сый, пред моими враты поверженъ бысть, и сего ради неверно работает ми. Или обрет велегласнаго сего зверя болша онем силою, к нему присвоиться и възвестит неможениа моа». Сия и таковая помышляющу Лву, и се явися единъ Ихнилат грядый. Яко виде его Левъ и радостенъ бысть, рече к нему: «Что сътворил еси?» <...> Он же рече: «Видех велегласного сего зверя, и Телець есть. И приближихся ему и беседовах, и ни едино врежение ми бысть от него». Лев же рече: «Да не мниши, яко немощенъ есть, зане тебе ничимже повредил есть Телец. Великый бо ветръ и буря малаа древеса не поврежаеть, высокая же, сломив, искореневаеть». <...>

Ихнилат же рече: «Да ти ся не мнит, о царю, яко таковое животное силнейше есть. Аще хощеши представлю его пред тобою и в послушании твоем будет и под областию». Възвесели же ся Левъ, повеле сътворити ему обещанное. <...>

Он же шед к Телцу, дръзостне рече к нему: «Левъ мя посла к тебе повести тя к нему. И аще потщишися поити к нему, простыню получиши, зане доселе укоснел еси стрести его, якоже и вси. Аще ли же не ускориши, скажу ему, яже о тебе». Телец же рече: «И кто есть Лев, пославый тя ко мне, и где пребываеть?» Ихнилат же рече: «Царь есть зверем и на сем месте пребывает со всеми воиньствы своими, идеже аще ти покажу. Тем же последствуй ми». Телець же последова ему до Лва, убоявся. И се виде его Левъ, якоже слыша по гласу и тело, прият его усердно, и въпрашаа его о всем. Он же възвести ему вся, яже о себе. И обещася ему Лев о всем и въ все благо, и наложи на него всяку область и паче всех почте и. <...>

Ихнилат же, се видевъ, позавиде ему. И не могий терпети завистью, объяви другу своему Стефаниту и рече: «Не дивиши ли ся, еже съдеях на себе — полезнаа бо Лвови съвръших, а себе улиших? И приведох ему Телца, и бысть мне изящен почестию». Стефанит же рече: «Что хощеши сътворити?» <...> Он же рече: «Хощу убо на первое достоание доити и настати. Подобает бо мудрому 3 сиа вещи дръжати: пръвое, убо пострада добра же и зла, разсматряти, яже суть повинна — добрым да гонит, злая же отбегати, таже настоащая добраа или злаа разсматряти, что хощет потом быти. Смыслих убо и азъ на пръвое свое достоание доити и настати. Но не обретох подобна пути такова, точию Телца убити: се бо мне полезно есть, обаче же и Лвови». <...>

Стефанит же рече: «Се видехом никое зло, прибывающе от Телчияго присвоения». Он же рече: «Левъ всь его есть, о прочих не радить. Шестьми бо вещми царь небрегом есть и ниизлагаеться: еже не искати полезнаа времени, но лютостью умякчатися; а идеже подобает кротети, ту сверепети; и еже не имети разумныа и верныа своа советникы; и еже страшити и крамолити своа люди; и еже побежену быти в безсловесных похотех; и побежену быти яростью, — к сим же разсматряти временнаа приложениа».

Стефанит же рече: «И како възможеши повредити Лва, много суща от тебе силнейша, многыа другы имуща и послушникы?»

Ихнилат же рече: «Не взирай на мое неможение и смирение: <...> мнози бо от силных немощными победишяся. <...>

Глаголеть бо ся, яко вранъ некый въгнеждашеся в некоем древе в горе и от некоего змиа на всяко время обидим бываше и птенца его снедаше. Яко убо множицею таковаа змию творяща. И шед вранъ к некоему другу своему зверю^[211] и рече: “Хощу тебе советника сътворити: веси бо, каковая стражу от змиа. И мнит ми ся полезно быти мне приближитися ему спящу и очи его извертети”. Звер же рече: “Не добре советовал еси. Но промысли хитрость ину, еюже оного погубиши, ты же невредим пребудеши. Да не подобна постражеши жеравъв”.^[212]

Глаголеть бо ся, яко жерав некый, при блате пребывая исполнену рыб и от них питаяся, състаревся и на лов не може подвизатися. <...> И гладом одръжим, достужи си. И поиде в некую гору, и въсходя обрете ежа въ своей скръби.^[213] И еж же рече: “Почто печален еси и скорбенъ?” Он же, въсприем, рече: “И како не скорбя?^[214] Пръвое пребывах при блате некоем и от рыб его питаяхся, многим и обильным сущим. Днесь же узрех два рыбаря приходяща на место то <...> и друг другу беседууще, како вся ту сущаа рыбы изловят”. И еж же, се слышавъ от жерава, приде къ рыбамъ и поведа им, яже слыша. Они же, шедше к жераву, реша: “Ныне хощем советника сотворити тя. Услышахом бо, яко рыбари неции хотяху изловити нас”. Жерав же рече: “Ни едино предлежит художство, точию еже преити от сего места во ино место пресенно и водно”. Рыбы убо рекоша: “Пренеси убь ты нас на таковое место, идеже доволну пищу обретше, избавитися предлежащеа беды”. <...> Он же рече: “Боюся, да не преже преложения вашего доидут рыбаре. Обаче елико ми есть мощно, се сотворю”. И начат с таковою притчею преносити по малу рыбы в некой горный брегъ и тамо ядяше их, другим рыбам мнящим, яко в порученное место преносить их. Въ един убо от дни умоли и еж жерава пренести того, якоже и рыбы. Приим его жерав и отнесе его на гору, идеже и рыбы снедаше, и советоваше и того снести. <...> Видевъ же ежъ кости рыбныа, тамо лежащаа, и разуме лесть, и в себе помышляше, яко: “Нужно смертен буду, аще противяся жераву или аще покоряся. Ныне смыслих, да не бесчестную смерть постражу: но или добре жити ми, или добре умрети, тако благоумному подобаеть”. И напрасно обзинув устнами жерававу шиу и нужно его удави.

Сего ради таковаа сказах ти, о вране, яко да увеси, яко враждууще неции некыа своими сетми яти бывают. Но подобает ти тако змиеву погыбель помыслити, яко да того погубиши, а сам без вреда пребудеши: и смотри долу женьскыа красоты честнейшиа и похоти ю, и, отнесъ в гнезде змиеве положи ю. Его же ради по ней последствуют неции, и обретше змиа, и убьют его. Еже и бысть. Тако бо сотвори вран и избавлен бысть от змиа».

Рече же Ихнилат Стефаниту: «Сиа ти сказах, да разумееши, яко мудрость есть болши крепости» <...>

Стефанит же рече: «Аще не бы противу мужеству мудръ, оставил убо бых тебе таковаа беседовати, но вкупе съ храбростью и разумен есть». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси, яко таков есть. Но имам его ниизложити по искушению. Дръзаю бо и веруу многым вещем еже быша въ многых. Ибо заець лва ниизложил есть.

Глаголеть бо ся, яко левъ некый обиташе травоносно поле и водоносно, в нем же родове зверемъ различни пребываху и обилно от оного поля насыщахуся и веселяхуся. Точию же от страха лвова ужасаеми, совет съвещавше, приидоша ко лву, ркуще ему: “Совещахом вси вкупе, о царю, яко да тебе трудов избавим и болезней, себе же самем безпечалие сотворим. Ты убо со многым трудом и потом единого ловиши от нас на коиждо день, мы же пакы, боящеся твоего лова, трепетни пребываем. Достоит убо нам, яко на всяк день украшаемъ твоа трапезы кроме трудов”. Еже угодно явися лвови. И проводишя дни многи, жребиа творяще другъ къ другу: и на кождо их жребий бяше, посылаху его къ лву. И якоже жребий доиде до заица, и рече к ловцем.^[215] “Аще послушаете мене, о ловци, избавлю вас от тяготы сеа, яже стражем”. Они же реша: “Еже хощеши, сотворим”. “Рцете к ведущему мя нескоро вести мя к нему. Егда близ будет, да скрыються, аз же да отвещевау”. Они же тако сотворишя. И шед заець медлено ходом, якоже лву разъяритися гладом, и яко явися заець единъ, и глагола к нему: “Почто доселе укоснел еси, а не яко и прочии скоро пришел еси?” Онъ же рече: “Заеца друга своего влечах к тебе, и некый левъ стрете мя и похоти его. Много же ему пригласих и засвидетельствовах, яко лвовъ есть, и не послушав мя. <...> Аще убо хощеши, веду тя к нему”. Лев же разъярився, рече заецу: “Последую ти, где есть”. И поведе его заець в некый кладенець глубок зело, и створи его приникнути, яко да лва оного видит. И приниче с ним и заець, и рече: “Видиши ли лва, иже похыти твоего заеца? И сей заець у него есть”. И показа ему свою сень въ воде и лвову. Иже видев левъ и мневъ, яко тако есть, въверже себе въ кладець и удавися».

Стефанит же рече: «Аще разумееши, яко неприятель Лву Телець, и можеши погубити его, дело начни». Онъ же рече. «Ибо ты и аз^[216] и инии мнози от нас презрени бышя Телчияго ради присвоения. Аще ли се не можеши сотворити, отчасти таковаго начинания, препинание бо се есть и преступление». <...>

Таже единою от дни вниде Ихнилат ко Лву скорби исполненъ. И въпроси его Левъ о скръби, и рече: «Егда нечто ново приклучися?» <...>

«Приклучися вещь некаа неполезна тебе же и мне. Но егда беседуют кто и разумеет, яко беседы его не угодно суть послушающему, к тому же, еже глаголати не смеет, аще и за ползу будет послушающаго, аще же познает, яко приятна суть словеса его, тогда благоразумне и усръдно беседует. Увидев убо тебе, о царю, разумом и мудростью украшена, и дръзах, еже беседовати царству ти, о нихже слышати не хощеши. Добре бо знаеши известнаа истинаа работа моа и надеюся, яко истинна явит ти ся глаголи мои. Наша бо душа по тебе суть до смерти, и нужно ми есть полезная и удобная не утаити тебе. Не подабаеть бо ни рабу от своего господина утаити, ни болящему от врача достоит болезнь свою скрыти, ни убогому нищету свою пред другы своими прикрыти. Увидех бо от некоего достоиноверна, яко Телець к боляром твоим беседова им и рече им: “Искусих Лва и разумех известно мужество его и разум и обретох его въ всих неполезна”. И от таковых словес, о царю, познах безстудье его и препинание: како толико превознеслъ еси его паче всех и равночестна ся того себе сотворил еси, темже не токмо же се, но и на убьение твое уготовися, и сему непрестанно поучаеться и помыслил есть твою похытити власть. И подобаеть царемъ, егда каковаго когда исправят кого, смертию его преже ниизлагати, дондеже хотение свое не свръшить. Сему же бывшу, вси в тишине пребудем. Доволнии бо мудростию человеци всяким образом тщаться не впаднути въ злаа падения, а меншии разумом и страшливии впадауть убо когда, промышляут же свое избавление, а иже до конца неполезни мудростиу, аще и впаднут, никогда же избавления обрящут. И се подобно есть трем рыбам.

Глаголеть бо ся, яко в некоем блате близ рекы три пребываху рыбы. От них же едина бо бяше мудрейши, другая же маломудра, третьая же никакоже. <...> И приклучи же ся некая вещь в некый день мимоити два рыбаря при таковем блатци, совещаста другъ къ другу, яко егда възратяться, уловят рыбы оны. Мудрейшая убо рыба, егда услыша таковое слово, избеже из блата и поиде к реце, а прочии две рыбы, нерадивьше о своем спасении, осташа въ блате. Рыбари убо, дошедше, заградиша блато от рекы со утврьжениемъ. Еже видевши, средоумнаа рыба раскаяся, како преже не избеже, и рече к себе: “Такова есть нерадящихся кончина! Которая убо хитрость моему спасению? Но аще и будет всуе потщася, обаче елико мощно ми есть, да хитрствуу о своем спасении полезнаа”. Таже створи себе и мертву, и та мертвая рыба по воде носима бяше. Ей же веровавше, рыбаре, своима рукама явше у, и положиша посреде блата и рекы. Абие скочивше рыба она в реку спасена бысть. Безумнаа же рыба, бегавши много семо и овамо, нужно уловлена бысть» <...>.

Левъ же рече: «Разумех притчю твою, но мнит ми ся, яко несть льсти никоеа въ Телци, зане никое зло пострадал есть от мене». Хнилат же рече: «Зане несть никое зло от тебе, того деля на тя толико лукавьствует.^[217] Толико бо его възнеслъ еси, яко ни на един степень взирати, точию на твой. Истовный бо муж смирение показает, дондеже и санъ некый достигнет, емуже несть достоинъ, и егда достигнет, мыслит и на другий санъ с лестию предоити. И за ничто ино работает царю, точию еже получити истинное желание. И твориться кроток, дондеже достигнет упование, и, егда получит, пакы лукавый свой обычай обращаеться. Якоже и песия опашь естьствомъ крива сущи и неисправлена, егда же ужем свяжется и протягнеться, тогда права, и егда развязана, абие крива сущи и развращенна по своему обычау бывает. Сия разумей, о царю, яко не приемля от своих приятель словеса приятелна, подобно есть болному мужу, иже врачевнаа былиа полезнаа горчины ради отвращающася и не хотяща пити, но преслушающа врача. Глаголеть бо ся, яко болши есть по огню и по змиям ходити, нежели жити съ злосъветными мужми».

Левъ же рече: «Благоумне глаголеши, аще и сверепе. Но убо вменим Телца, яко врагъ мой есть, не возможет бо повредити мя, траву бо ясть, а не мяса. Паче аз, кровоядець сый, того бых снелъ».

И псира корида и пилое.^[218] Ихнилат же рече: «Да ся не прельстиши таковым помысломъ. Глаголеть бо ся, яко аще кто тя учредит, не въвери ему своа таины, дондеже видиши веру его и друголюбие, да не подобно постражеши, еже и вошка.^[219]

Вошка некаа у некоего велможи в теле в мало время крыяшеся, питающися крови его и тихо ползаущи, неведома бяше. Въ едину же от нощи приде гостиа ея блоха, яже напрасно и без разума уязви спяща мужа и пробуди его. И въскоре въстав с постеля своея и взискавъ, обрете вошку и уби ю. Блоха же, отскочивъ, спасеся. Аще убо ты не убоишися Телца, но егда въстанут на тя, иже суть у тебя, тогда убоишися».

Левъ же, таковым словесемъ веровав, рече: «Что подобает о сих творити?» Хнилат же, въсприим, рече: «Гнилый зуб инако не исцелеет, точию да извлечется, и злаго ястия яд блеванием отгонится». Лев же рече: «Отселе да реку ему, да идет, аможе хощет. И тако избавлюся поношениа и печали, ничтоже зла въздавъ ему против службе и любве его, якоже мне показа». Ихнилат же рече, знаяше бо добре, яко, аще побеседуеть Телець со Лвом, уразумееть лесть его, того ради рече ко Лву: «Мнит ми ся, яко неполезно тако быти. Аще бо разумеет Телець, яко ненавидим есть от тебе, на противление и на брань оплъчится. Мудрии бо царие яве мучат яве согрешающаго,^[220] таино мучити таино согрешаущаго». Лев же рече: «Егда по наваде царь нанесет некоему муку, а не со истинною и судом, себе паче бесчестит зело, и срам велий^[221] от люди сих ради будет ему». Инилат же рече: «Егда придет к тебе Телець, готовъ буди и разсматряй: прьвее у очиу разумееши, яко советник есть. Узриши бо изменение лица его и трепет удов его, и на десно и на лево колебящася, и рогъма зело бости хотяща». <...> Левъ же рече: «Аще таковаа знамениа вижу на нем, верую глаголомъ твоим».

Въсхоте Ихнилат ити таи к Телцу и въздвигнути его на Лва. Но смыслив, яко аще бес повеления Лвова беседуеть с Телцем, и уразумеет лесть, Ихнилат же рече: «Аще повелиши ми, о царю, поиду к Телцю и видя его совесть,^[222] и не утаиться съветъ его от беседы его». И повеле ему Левпоити. Вшед же Ихнилат к Телцу и вниде к нему, дряхлъ и скръби исполненъ. Телець же с радостию приимъ его и о коснении въспроси его, глаголя: «Что бысть вина, еже не приходиши к нам?» Ихнилат же рече: «И кое добро есть, еже не владети собою и ходити после господина неистинна и нетверда въ вере!» Телець же рече: «Егда приклучися вещь некаа нова?» Ихнилат же рече: «И кто может отречи убежати? Или кто царемъ работая или приступая без вреда будет? Подобни бо суть владящии дурным блудным женам, иже многим мужем примешаються. Или егда учаться дети писменем и приходят и отходят присно, друг друга варяющи. Не веси ли убо дружбу и любовь нашу, яже имехом посреде нас? И како бых азъ повиненъ тебе, зане тя ко Лву приведох, того ради хощу благоразумне беседовати ти. Рече бо ныне от верных ми истинных, яко Левъ беседоваше къ своим си, яко: “Хощу Телца снести, одебеле бо и отолъсте”. И сих слышав, придох сказати тебе, яко да промыслиши о себе».

Яко бы слыша Телець таковаа словеса, изоумевся и смысли на длъзе, и рече: «Что зло сотворих Лву или боляром его, яко да таковаа смыслять о мне? Но иже около его позавидешя ми и нечто ложно изрекошя на мя. Лукавии убо и завистливии мужие никогда убо добра за добрых беседують». <...>

Ихнилат же, въсприим, рече: «Несть ти ни от когоже вина, точию от Лва, присно бо той есть нелюбовенъ и нетвердъ въ вере, и неразумливъ: первее сладокъ, а потом горек». Телецъ же рече: «Добре реклъ еси. Вкусих бо сладости его пръвее и доспех ныне до горкаго яда. Ибо не подобает ми быти со Лвом, симь кровоядцем, травоядець сый яз. Несытый мой обычай таковому мя падению приплете. Подобно пострадах безумным пчелам: им же добро мнится сести на нимфеевъ цвът, и не въстають, дондеже листвие, собравшеся, удавит их. Иже несть достоинъ о мале имании, но простираа очи свои на многаа и далечнаа, и не промышляет о предних и задних, постражет, яко и мухи: тем бо не доволно есть летати по цветох и по древесех, но множицею во уши елефандовы влетевше, удавлены бывают». Хнилат же рече: «Остави многаа и нынешняя сматряй. Изообрящи совет, да избавишися от смерти».

Телець же рече: «Вем, яко Лвово помышление благо есть, но околнии его, лукавни суще, разваждают его. И таковое творяще соборище, аще и немощни суть, творят и неповиннаго погибнути, якоже волкъ и лисица и гавран сотвориша лву.

Глаголеть бо ся, яко лев некый пребываше в некоем месте, идеже бяше путь некый близ. Бяху же тамо три животнаа, любяще друг друга: волкъ и лисица и гавранъ. Купци же нъции, мимошедше путем мимо пути оного, оставиша велблуда на пути и отъидоша. Велблюд же пришед ко лву, сказа ему, яже о себе. Лев же рече к нему: “Аще любиши со мною жити, отпущаю тя, и пребудеши у мене в беспечалии и обилии и покои во вся дни живота твоего”. И пребысть тамо немало днии велблуд. И единою от дни изыде лев на лов, и стретеся съ елефандом. И сразившеся, побежен бысть левъ, и едва възратися ранен и острупленъ и окровавлен. И леже болезнию отяготен, ниже ловити уже могий, ни на ловъ поити. Оскудеша бо пища, и не имяху околни его, что ясти. И разуме о сем левъ, и рече им, яко: “Мнит ми ся, бежати хощете от мене”. “Мы о себе попещися имамы и сыти быти, но о тебе скръбим. И аще быхом могли тебе пльзу обрести некую, со усръдием содеяли быхом”. Он же рече: “Не утаи ми ся ваше усръдие. Но разыдетеся отсуду, яко да обрящете пищу себе же и мне”. Они же шедше близ негде, совещаста друг къ другу, глаголюще: “Что нам обещно с вельблюдом симъ, травоядцемъ инородным? Но аще годе, да сотворим лва снести его”. Лисица же рече: “Се не мощно намъ изрещи къ лву о сем яве, зане обещанье имат любезна к нему лев”. Гавран же рече: “Будите зде на месте сем и оставите мене единаго поити къ лву”. И тако бо поиде. Яко виде его левъ и рече к нему: “Что пришел еси? Еда нечто приклучися?” Он же рече: “Како нам хощет добро быти со иноплеменнымъ сим велблюдом? Но аще хощеши, слушай нас”. Лев же прогневався и рече: “Оле, дръзости и сверепьства! Не веси ли, яко обещаниа любезна и согласиа к нему сотворих? Не подобаше ти ко мне таковыа беседы глаголати, не подобаше мне се сотворити”. <..> Гавран же рече: “Добре судилъ еси, о царю. Но едина душа за всего дома предаеться, и дом о граде, и град о всей стране, и страна вся о цари. И мы ныне о тебе стражем и скръбим о лишении брашен, и не обращем ти плъзы, да избудеши поношения”. И сия рек, възратися къ своему и дружине, и сказа им, елика слыша от лва и елика к нему беседова. Они же смыслиша вещъ таковую, яко вси вкупе приступят ко лву и коиждо себе дати лвови въ снедение. И егда един о себе речет, тогда другий да отвещает: “Неси потребенъ”, дондеже слово и до велблуда доидет. Се смыслиша и придоша ко лву, имуще съ собою и велблюда. Прьвее убо гавран рече: “Зрю тя, о царю, зело немощию отяготена и несытием посрамлена. И много быша благодеаниа твоа на мне, но не имам что принести ти, точию себе. Си прочее без омышления снежь мя”. Они же реша: “Престани блядити, мал бо еси телом и худ”. Лисица же рече: “Да аз убо, о царю, доволнаа пища будеть ти днесь”. Волкъ же рече: “Пристани и ты, смрадно бо есть твое тело и на пищу непотребно. Паче аз на пищу угоденъ есмь и готовъ и усръденъ”. Гавран же и лисица вкупе отвещеваху: “Иже несть вкусил песья мяса твоа, да вкусит, и в недугъ впасти имать чревный”. Мняшеся бо и велблюд, яко и о нем имут отложити, и рече: “Аще и вси непотребни суть, но и азъ плоти многи имам и на пищу сладок есмь”. Они же вкупе велми рекоша: “Истинну реклъ еси, о велблуде!” И нападше на нь растръгоша и напрасно.

Боюся убо, да не и азъ тако же постражу от слуг Лвовых. Аще бо и Лев моеа погыбели не хощет, но околнии его поучают его на таковое дело. Капля бо часто каплущи измывает камень. Тем же уготовлюся на противление его. Несть бо такова плъза и похвала ни постнику, ни милостиву, ни молящемуся, елика есть тому, еже избавити себе от смерти, аще и на единъ час». <...>

Ихнилат рече: «Не подобаеть никому о своемъ спасении не радати, но преже хитрити и потом въ брань уготовитися. Мудрый бо муж не покоряться, дондеже ниизложит их.^[223] Послушай убо мене, полезная ти беседую. Иже убо от друга своего не приемля приятелна словеса, постражет, яко и желва.

Глаголеть бо ся, яко в некоем источнице пребываху два норца и желва, и любяху друг друга. Некогда же по днех мнозех оскуде вода от источника. И достуживше си норци, восхотеша бежати от места оного. И рече им желва: “Вам убо несть печали о оскудении воды. Вем бо, яко летающе крилы своими обрести имате воду. <...> Но мне, оканней, горе! Камо заползети или где? Молю вы ся убо, возмите и мене съ собою и принесите аможе хощете”. Норци же рекоша: “Аще не преже обещаешися намъ, яко да не проглаголеши, дондеже отнесем тя, не имаши поити с нами”. Она же съ клятвою обещася им не проглаголати на пути. И вземше норци древо право, повелеша ей древо ухапати в половине. И егда ухапа желва древо, тогда норци краа древу вземше, въздвигоша на въздух съ собою и желву. Случи же ся некоим человеком путем онем мимоити <...> възреша горе и видеша желву межу норець висящу, удивишася, глаголюще: “Видети чюдо и знаменье, желва бо посреде двою норець на въздусе летит”. Желва же, слышавши се, отврьзе уста своа проглаголати противу беседе имъ, и тако отвръзши уста своа проглаголати, паде на землю и сокрушися. Тако збудется, иже не съвръшает обещание».

Телець же рече: «Не тако безстудно начну о Лвове погыбели». Ихнилат же рече: «Аще видиши на Лве знамение таково, веруй моим словесем: сиречь очи дивнии кровавыи, устремление неодръженно и колебание часто опаши его, тогда разумей, яко на тя готовится».

Таже вниде Телец ко Лву, видевъ его изменена образом и знамениа вся, яже рече ему Ихнилат показающа, и ярости наполнився и рече: «Болши есть въ гнезде змиеве пребывати, нежели у царя». И сия рек, на противление Лву ста. Видев же Левъ таковая, приплетеся с ним на брань.

Бяше же тамо Стефанит; призва своего друга Ихнилата и рече: «Вижь и лесть, юже еси сшил, и кончину сматряй. Лва бо посрамил еси и Телца погубил еси. Не веси ли, яко мудрый пръвосоветник царевъ не оставляет его на брань устремитися, аще миром мощно есть уткмение быти, аще и врази немощни будут? Мудрость бо многосилныя побежает. Аз же отнелиже видех твою гордость и лакомство и разумом познах, яко не имаши добро сотворити. Ничтоже бо ино не погубляет владалца, точию же приимати словеса от таковых, якоже еси ты. <...> Украшает словеса разумом, а разум правдою, подаяние — тихость, благозрачие образа — душевнаа красота, богатьство же — и милостыни, еже къ требующим, а животу — здравие и веселие. Разумей о сих, яко разумом бодръ есть мудрый, и упивается неразумиемь безумный. Тако бо стражут и лиинаковии очи,^[224] зане праздныи не могут видети, того ради в нощи летают. Всяк бо царь, иже таковы рабы имат, подобенъ есть воде чисте и красне, исплънене же внутрь ядовитых зверей,^[225] и еже воде не смеет приближитися, аще и зело безводием опаляется. Ты бо никогоже въсхотел еси присвоитися, паче тебе у Лва. Но царство съ множьством люди состоится, якоже море со своими волнами, и тако бо страшно плавающим являеться. Безумно бо есть, еже временно любити кого, и радоватися погибели дружней, а себе пльзы искати. Совета блага ничтоже крепчайши, и дела прогадлива ничтоже пакостнейши. К сим же вем, яко зане ти таковая беседую и поучаю тя, тяжек ти являюся. Рече бо от мудрыих: не обличай безумна, да не возненавидит тебе.^[226]

Глаголеть бо ся, яко неции пифици в некоей горе пребываху в зимно время престуденно и обретоша^[227] ту сокровище злата, яко отшед оттуду, сокрыша в земли и совещаша совет: “Елико есть требе, возмем от злата, а прочее в земли да скрыем. И егда требуем, да вземлем по малу, дондеже все изнурим”. И сим образомъ дружба их на длъго время пребысть, верова бо препростый лукавому оному. И погребоша злато оно поддревом некоим, велием дубом, и съкрывше възвратишася въ своя. По некыих же днех изыде таи лукавый и прекраде злато все. И по времени некоемъ рече препростый лукавому: “Поидем, аще ти есть годе, и возмем некую часть от злата, еже имамы в земли”. И шедше и землю раскопавше, ничтоже обретоша. Начат убо лукавый власы своа трьзати и прьси своа бити и въпити на препростаго, яко: “Съкровище украл еси”. Препростый же тмами клятвами того утвержаше, яко: “Ничтоже тако сотворих”, конечнее же к некоему судье приведе его. Судья же рече: “Аще тако на препростаго оклеветаеши, даждь и поличие”. Он же рече: “Дуб сам свидетельствует истинну, аще и безгласен есть”. И шед ко отцу своему лукавый, сказа ему, яже о себе, и умоли его, да внидет в дубъ, бяше бо дубъ он дупленъ, и да проглаголеть из дуба, яко препростый взял есть съкровище. Отець же его сие рече: “Азъ убо сие створю, но блюди, да не въ своих сетех ятъ будеши”. И шед отець его вниде в дубъ. <...> И судьи пришедшу и въспросившу дуба, и глас изыде из дуба, яко препростый взялъ есть сокровище. <...> Се убо слыша судья и разуме лукавьство, и повеле дуб запалити огнем. И яко разгореся огнь, и взыде дым на скрытаго оного, и напрасно възпи, и извлеченъ бысть. И лесть исповеда, и зело мучен бысть и съ сыномъ своим. И отъяша им злато, тако бо повеле судьа быти, и възратиша все препростому. Таковая бо есть лукаваго человека и льстиваго кончина. Аз бо всегда твоего языка бояхся, яко и зубъ змиевъ. И добре бо рече, рекый: “Бегайте лукавыа мужа, аще и сродници и ближнии суть”. Подобно сотворил еси купеческое.

Глаголеть бо ся, яко купець некый, хотя поити на купиу, положи полог у некоего железо за 100 сребреникъ. И егда възратиться от купия, приде к тому, у него же бяше полог, и рече ему: “Дай же ми железо, еже положих у тебе”. Он же рече: “В некоем куте дома моего погребох твое железо и изъедоша е мышкы. И не жали си о том, понеже к намъ здравъ пришелъ еси. Но приди к нам днесь, да обедуемъ и порадуемся о твоем прибытце и доходе”. Он же, послушавъ его, обедова у него. И по обеде, изыде поити в дом свой, и стрете сына человека того, емуже бяше предал железо. И ят его, отведе в домъ свой и скрывъ его в кущи. И възратися, обрете человека оного въпрашающа всех о сыне своем, и рече к нему: “Аще сына своего ищеши, видех его на въздусе носима от орла”. Он же възгласив и рече: “Видесте ли орла человекы носяща по высоте?” Он же рече: “Ей! Идеже мышеве железо ядят, ту и орли человекы въсхыщають на высоту”. Он же позна уме не бывшее, възврати железо, елико бяше приялъ, а сына своего взят.

Тако и ты посрамишися, о Ихнилате, зане ложнаа словеса плетеши. Но злый ничтоже не обретает, точию да ся зовет зол. Горкый бо плод, аще и множицею помажется медом, не отлагает своея горчины въ сладость. Похвално бо еже с мудрыми мужми любитися и беседовати с ними, от лукавых же и злых отбегати. Якоже бе ветръ смрад вземлет и носит повсуду и просмражает всех, тако иже с лукавыми человекы беседовати, просмражается от него. Тем же и еще мнит ми ся, яко тяжек ти ся являю, зане тя тако поучаю. Ненавидят бо безумнии людие мудрыхъ присно, а ненаказаннии наказанных, и злии незлобивых, и развращенныа благых».

И сия беседующим им посреде себе, и уби Телца Лев. И по убьении его раскаяся Лев о убьении его. Ихнилат же шед ко Лву и виде его дряхла и рече: «Почто раскаялся еси о Телци? Не веси ли, яко укълоснувши непрьтка^[228] перстъ нечий, напрасно перъстъ отсекаеться, да не все тело обоимет и погубит; и не милует своего пръста за ради всего тела своего».

Тако убо, рече философ, злый и лукавый муж, аще себе примесит посреди друговъ, любовь и дружбу имущих, во вражду и въ мятеж претворить любовь их.

Царь же рече к философу: «Извести ми о Ихнилате по убьении Телчи».

Философ же, восприим, рече:

По убьении Телца изыде вонъ Леонтопардос, иже бяше учитель Лвовъ и верный советник, и приступи ко вратом Ихнилатовем, и услыша Стефанита крамоляща и поношающа Ихнилата, о нихже сотвори на Телца, яко: «Не убежиши, рече, от Лвовых рукъ, и аще таковаа увесть». Сия слышав, Леонтопардос уразуме все подробну и, вшед к матери Лвове, и сказа ей вся, елика слыша.

И егда бысть утро, приде мати Лвова къ сыну своему. Видевши его дряхла и скръбна, и кающася о смерти Телца, и рече к нему: «О чадо, раскаяние и печаль ничтоже ино творит человеку, точию телу искушение и уму омрачение, но бодръ буди и не жали си. Вем бо и без реча твоего, яко и за Телца жалиши и малодушьствуеши, егоже без вины погубил еси. Аще бы ты праведенъ царь, подобаше ти разсудити о нем. Глаголеть бо ся, яко отдавай друг другу сердца. Рци ми убо, яко имелъ еси у себе Телца?» Лев же рече: «Присно убо Телець любовен ми бяше, и веровах ему о всем, и наказаниа его приемлях, и не бяше ми от поучения его никое зло. Ныне же пакы каюся и оскръбляюся о смерти его, зане познаваю, яко неповинен ми бяше, но прельстихся словесы ложными льстиваго Ихнилата». Лвова же мати рече: «Услышах не от коего достоиноверного, яко зависти ради облъга у тебе Ихнилатъ Телца». Лев же рече: «Кто есть сказавый тебе?». Она же рече: «Подобает тайны своих любовных соблюдати. Не храняй бо тайны обесчестивает свою съвесть и свою веру посрамляет». Лев же рече: «Во иныхъ притчах соблюдати таковаа, а инде же явлена суть словеса подобает да ся явить истинна. Яко да обидимым мщение обрящет, тем же подобает согрешение прикрывати. Праведенъ царь не клеветами мучит, ни облыганиемь томит, но истинною и правдою. Боюся, да не такоже раскаюся о Ихнилате, якоже и о Телци». Мати же Лвова рече: «Не надеяхся да ся боиши от моих словесъ». Левъ же рече: «Не боюся словес твоих, но хощу истинну на съвет извести». Она же рече: «Боюся да створиши, и безчеловечна явлюся».

Сия убо слышав Левъ от матери своея, призва вся околныа своя. Призва же Ихнилата. Видев же Ихнилат Лва дряхла, рече къ ближним своим: «Что се зрю бо Лва скръбна и жалости исполнена?» Отвещавши же мати Лвова и рече: «Не за ино что жалует, точию зане тя есть оставил доселе с живыми ходити. Претворил бо еси лестью оканного Телца убити».

Ихнилат же рече: «Вижь, яко всякъ, тщаяйся на благое, готовъ есть да зло постражет. Того бо ради оставиша пустынницы, еже съ человекы пребывание, и изволиша пустыня. Аз бо, яко приятель Лвовъ, сказах ему, яже о Телци. Огнь бо съкровенный въ кремыце железом изгонится, и согрешениа елико испытаются и исправятся, толико паче исправятся и открываются. Аще бых ведалъ, яко согрешил есмь, не бых убо зде был, но в некоем месте сокровенне пребывал бых. Молюся царскому величествию, яко да испытает известно, еже о мне, или самъ, или иному повелит праведному испытателю, иже не имать истинну в лъжу претворити, ниже на лица судити, ниже имат послушати моя завистникы. Многы бо таковыа клеветникы приобретох ныне за любовь, яже имяше ко мне царь. Аще ли се не сотворится о мне, не имам къ кому прибегнути, точию къ Божию благоутробию, иже испытает сердца и утробы.^[229] И к сим же не боюся смерти, зане оставлена есть всякому смерть. И аще бых имел тмами душь, не бых пощадел их царева ради угожения». И отвещав некто от боляръ, рече: «Не беседуй таковаа о цареве любови или о своей работе, но о нихже беззаконновалъ еси, отвещай». Ихнилат же рече: «Не веси ли, о безумне, яко несть ничтоже в живых честнейше, паче душа их? И аще азъ о себе не отвещеваю, кому печаль отвещевати о мне? Но проявил еси пред всеми зависть, яже еси имелъ в себе, и показалъся еси, яко не друголюбенъ и не твердъ въ вере. Остави же предстояти цареви, не достоит бо ти такову завистливу предстояти цареви». Сия слышавъ, он изыде уныл.

Лвова же мати рече ко Ихнилату: «Дивлюся твоему сверепству, о Ихнилате: яко таковаа дръзну беззаконна сотворити, безсрамныа глаголы к намъ беседуеши». Ихнилат же, восприем, рече: «Почто мя единемъ оком зриши? Не веси ли, яко изначала две оце имаши? Но яко по пророку вси уклонишася вкупе и непотребни быша,^[230] несть ни единъ, иже правду любит и истинну. Царь бо за излихиа своа благодати не обличает мя, ни страшит». Она же рече: «Видите лукаваго сего и неистовнаго, како толика беззаконнаа соделавъ и въ великаа впад согрешениа, превратити начинает истинну и хощет нас словесы своего лукавьства прельстити!» Он же рече: «Несть лепо женам в мужская вещи входити, ни мужу в женьскаа. О горе мужу и дому тому, идеже жена владеет! Безуменъ есть, иже пред царемъ отвещевает без вопрошениа. Иже злая творит, неприятенъ никомуже, ниже отражает приходящаа злаа». Мати же Лвова рече: «Да ти ся не мнит, о неверниче, яко убежати хощеши от осудителнаго мучениа, аще и многословия плетеши». Ихнилат же рече: «Таковии суть, иже ложнаа творят, и от правды укланяющеся, и ни въ словесех своихъ, ни в делех утвержени». Видев же мати Лвова Лва ничтоже о сих глаголюща и рече: «Солгаша, елика глаголаша на Ихнилата, яко истинну беседует, иже пред царемъ съ дръзновением глаголеть, и ни от когоже възбраняемь».

Тогда повеле царь в темницу въврещи Ихнилата и оковати его, дондеже о нем испытает. И по оковании его исповеда Лву мати его, яко: «Леонтопардос сказа ми яже о Ихнилате». Лев же рече: «Остани его. Узрит бо, что хощет пострадати».

Нощию же Стефанит ко Ихнилату пришед и оковании его видевъ, и проплакася, и рече: «Си суть, яже ти преже глаголах, но гордостию и высокоумиемь побежен бывъ, не приемляше моя словеса. Зри убо съвръшенье». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Непрестанно наказавалъ мя еси полезнаа, но азъ не послушах тебь: несытием бо одръжим бых оканный. Подобно пострадах болных, иже знают, яко неполезна им есть от некоего ястья, но лакомъством своим вкушающе, поврьжают себе. Ныне же точию о себе боюся, но омышляю о тебе — да не за ради дружбу и любовь, яже имехом, ят будеши и ты и нужею исповеси, яже о мне, и смерть исходатаиши себе и мне».

Стефанит же рече: «И азъ таковаа смыслих, но поучаю тя, яко да исповеси съгрешение свое. Болши бо есть зде мучену быти, нежели во оном веце». «Да трьпя, дондеже видя, что хощет быти».^[231] Стефанит же прискръбенъ бывъ и пристрашен и шед напои себе яда и издше.

Наутриа же Левъ призва судья и Леонтопардоса, Ихнилата, яко да вкупе будет суд. И сшедшимся всем, и рече Леонтопардос: «Нашь царь, о воини и дружино, непрестанно печеться о убьении Телца и о Хнилатове злосъветии. Рече убо, аще кто нечто знает о нем, да глаголеть. Не хощет бо царь без суда муку нанести». Судья же рече: «Сый да еже весть кто о таковей вещи, да исповесть. Зол бо муж, аще убьенъ будет, погубление зло бывает и на ползу прочии поучятся». Ихнилат же рече: «То молчите? Овый же знает нечто мне, да глаголеть, азъ о себе да отвещеваю. И аще ни кто не весть ничтоже и глаголеть лжу, подобно постражет неуметелна врача.

Глаголеть бо ся, яко врач некый приде в некый град. Приключи же ся дщери властелина того в недуг впасти. И повеле некый врач премудръ, но слепъ, яко да былием уврачует ону. Призванъ бо бысть и странный он врач, яко да разсудит о былии оном, еже рече слепый он врач. Он же, невидением ино былие подобно разстворив, дасть ей пити. Она же, испивши таковое, въ чревеболезненый недугъ впадши и умрет. И принудиша родители ея у врача оного испити от оного зелиа и была. И пив, смертнаа страждаше. Тако убо стражет, иже беседует и творит, яже не весть».

Въстав же пръвый магеръ и рече: «Послушайте мое слово, о дружино. Являет бо ми ся Ихнилат льстивъ и лукавъ. Глаголеть бо ся, яко иже имат левое око мало и мъгливо и вежди возвышене и, егда ходит, долу главу прекланяет, тои клеветник есть и лукав. Зрим же убо оканнаго сего, яко таковъ есть». Ихнилат же рече: «Вси есмы под небесемъ и никтоже взыде превыше небесъ. А сый беседуай таковаа, мнит ся, яко мудръ есть, но мниши ся безумне, яко иже во очию твоею берьвно не видиши, а иже во очеси ближняго си сучець видиши,^[232] подобнее стражеши безумныа оны жены.

Глаголеть бо ся, яко жене две, от плена избегши с мужем, нази ходяху. Едина же от них некыя рубы обретши и свой студ покрываше, възвративши же ся другаа жена и рече: “Не стыдиши ли ся^[233] нага ходящи?” К ней же муж он рече: “Не блюдеши ли, о безумнаа, свою наготу, но туждая наготы поносиши?” Таков и ты, о протомагере, явился еси. Не видиши ли себе, каковы смрадныа струпы на себе имаши, дръзаеши предстояти цареви и того работу рукама осязаеши?»

Сия слышавъ, протомагер раскаявся, о нихже реклъ есть, и проплакася. И исправив от некоего Лев, яко истинна есть, яже о протомагере, и отпуди его от себе. И назнаменася в писании той суд, и пакы затворенъ бысть в темници Ихнилат.

Некто же друг Ихнилатовъ приде к нему в темницу и сказа ему Стефанитову смерть. Горко же плакав: «Не подобает ми, рече, уже живот днесь, зане такова друга верна и любовна лишихся. Добре бо рече рекый, яко во время искушениа стичаются вся лютаа».

Потом предста судищу. И видев его, воевода рече: «Разумех, о Ихнилате, дела твоа и несть утаилося ни едино от них. И аще не бы царево благоутробие велие и неисчетенно, не бы оставил тебе доселе в живых». Хнилат же рече: «Аще неизреченно есть оного благоутробие, но и твое сердце проклято есть и жестосердо. Видя бо твоих похотей желание, како преже осужениа моего смерти осужаеши мя. Не порицаю ти о сей вещи, присно бо лукавии и злии добрым противятся и ненавидят их». И судья рече: «Но достоит боляром истинну беседовати и обличати и запрещати ненаказанныа мужа. Поучаю тя, о Ихнилате, яко изволи зде мученъ быти, нежели в будущем веце. И исповежь истинну пред всеми нами». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Подобает убо всякому избрати мудрому от временных приснотребущая. Но неповиненъ есмь от сего прегрешениа и не подобает ми причастнику быти с вами о пролитии моеа крови. Аще бо иже некое солжет, мерзок и безуменъ является. Колми паче, иже себе лжет? Кою ми приобрящет похвалу? Блюдете убо, да не потом раскаетеся, егда ничтоже возможете успети. И блюдетеся, да не постражете, якоже и лжесвидетелие.

Глаголеть бо ся, яко некый крагуарь вжеле жену господина на своего, яко лещи с нею. Она же не обращашеся к нему. Прогневав же ся о семъ красуарь, улови в некый день две сои и научи едину беседовати перьскым языком, яко: “Видех госпожу свою со вратарем”; другую учи глаголати, яко: “Не глаголи ничтоже”. Въ единъ убо от дни приключися господину с персы обедовати, и слышаша соя перьсскым языком глаголюща и беседующа, и полюбиша ихъ. Таже и слов, еже беседоваху соя, исповедаша персяне они. Крагуяр же вне стоа и рече: “И азъ сведетелствую, яко таковое дело видех”. Господинъ же его разьярився, хотяше свою жену убити. Она же яже о крагуяри сказа мужу своему, яже: “Лесть на мя сшил есть, зане не послушах его на скверно дело. И ину беседа не знаят соя перьсскыи, кроме слова, иже их научи крагуарь”. Въпроша же соа персяне о некых речех, и обретоша их, яко ино ничтоже не ведят, точию лукавое оно и ложное слово. Пришедши убо крагуарю госпожа его и рече: “Не боиши ли ся Бога, яко таковая на мя сведетельствуеши? Тако ли есть было дело?” Он же рече: “Тако есть было”. И сия рекши ему, напрасно въскочи крагуй и изверте ему очи. Тако и ты постражеши съ дружиною своею, аще лжесведетелствуеши на мя».

Никомуже бо возмогшу Ихнилата осудити, паки затворенъ бысть в темници дни 7. Мати же Лвова Лву рече: «Аще нечьстиваго сего от осужениа отпустиши, познай, яко вси, иже под тобою, еже хотят сотворити, без печали сотворят, известие бо прииметь, аще и зло сотворить, не постражет ничтоже». Виде убо Левъ насилие матери своея, повеле, да убьют Ихнилата.

Таже рече философ: «Разумъйте таковаа и познайте, яко всяк мужь, иже сшивает лесть на друга своего, впадет в ровъ, иже содела».

Притча третья. По убьении Ихнилатове въпрос царевъ. Царь же рече: «Разумехъ таковую притчю. Но еще скажи ми другую притчю о друзех, иже любятца и в любви присно пребываютъ». Философ же восприим, рече:

Друга верна несть изменениа сущих ничтоже. Да скажу се яве. Глаголеть бо ся, яко не в коем граде место бяше на ловъ угодно. На нем же месте бяше дубъ высокъ и дупенъ, в немже вгнездашеся гавран. Въ един убо от дни виде ловца оба люта, на раме убо мрежу носящю, в руку же жезлъ дръжаща. И того видевъ устрашися и смысли в себе пребыти на том дубе, идеже гнездо его бяше, яко да узрит, что хощет сотворити. Ловець же мрежу простеръ и поврьже в ня зерна пшенична. Голубь же некый болший от иных видевъ зерна пшенична, мрежи же не узре, впаде в ня с прочими голубы. Ловець же, видев се, возвеселися велми. Начаша голуби во мрежи смущатися. Пръвый же над ними голубь рече: «Не боитеся, но вкупе друг другу помозем, яко да возможем крилы своими мрежу двигнути». Они же тако сътвориша и въздвигоша на въздух мрежу. Се видев, ловець удивися убо, но не остави их, последовав же по них, мня, яко не много имуть летати. Гавран же все соблюдаше, яже о них. Болший же голубь, виде ловца по них идуща, рече къ прочиим голубем: «Ловец сый последуеть нам. Да аще по полню месту летание сотворим, не оставит же гонити нас. Аще ли же по горних и непроходных местех летание сотворим, скоре убо оставит нас. Еще имам на том пути мыша гостя; и аще до него доидем, скорее узы наша разстръгнеть и нас свободит». Виде убо ловец в недоумении начинание их и возвратися.

Гавран же последоваше по них, яко да узрит дело спасения их, вкупе же и любимаго им мыша узрети. Яко идоша до гнезда его и снидоша землю. Мышь же изшед виде голубя, с радостию прият его и рече: «Кто тя таковым узамъ, о любимиче, приплете?» Он же рече: «Часть мя таковым лютым приплете, яко ослепел бех и на зерна пшенична облакомихся, и во мрежи ят бых. Несть убо дивно о сем, зане впадох аз в таковое падение, болшии бо от мене и в горшаа впадають. Солнце бо луною омрачаемо исчезает, луна же сению земною покрывается; и рыба морьскаа из глубины извлачится; и птица небесныа от въздух сводятся, егда будет им повелено». Сия рекъ, нача мышь глодати узы мрежныа. Голуб же рече: «Начни преже ослобожати сущая под мною, потом же разреши и мене». Мышь же не послушаше я разрешити всех, точию друга своего единого. Яко на длъго простираше слово голубь, и не послушаше его мышь. И рече ему голубь: «Не порочи ми, о мышу, о нихже ти беседую, понеже ми есть дал Богъ область над теми голубы всеми, достоит ми, яко да промышляю о них. Верно бо и приятелно поработаша ми, и за пособьствие их и поспешенье Богъ освободи нас от сетей сих ловчихъ. Молю же ся, да не мене преже разрезав, о сих обленишися. Болши бо ми, еже азъ буду во узах, неже едина от сих». Мышь же рече: «Сия твоа словеса творят и сущаа под тобою, яко люби тебя и прияти тебе». Сия же рекъ, разреши всех от юз, и разрешени быша и отъидоша.

Видев же гавран бывшее, сниде к мышьему гнезду и пригласивъ его. Он же рече: «Кто ты еси, любимиче?» Сей же рече: «Азъ есми гавран, и видев твое усръдие, еже има къ другом си, въсхотех дружбу имети с тобою, и о сем придох к тебе». Мышь же рече: «Коя есть община и тебе и мне? Подобает убо мудрому силная искати, а немощных небрещи. Иже бо таковая начинаай, уподобился есть мужу, иже по воде возит кола, а по суху корабль. Како буду тебе друг, пища тебе сый?» Гавран же рече: «Разсуди своим помыслом полезная себе. Несть бо никаа полза, аще зем тебе, паче же полезно ми есть, аще ты в живых будеши и поспешьствуеши ми о всем. Не подобает ти тща пустити мя от чаания моего, известие бо имам о любви твоей, еже имаши къ другом си, аще ты сам показал еси мне. Мудраго бо мужа добродетели телчи уподобися благоуханию, иже наречется греческым языком мосхос,^[234] иже, покрываемо, является своим благоуханием». Мышь же рече: «Велиа есть обычнаа вражда. Лев бо со елефандом присно враждуються, якоже и мышь с коткою. И не подобаеть врагу веровати. Вода бо аще и огнем согревается, но свои обычаи не отлагает: възливаема на огнь погашает его, аще укропъ есть». Гавран же рече: «Разумех, яже глаголеши. Но моа любовь не тако будет; яже имяхом створити с тобою, но тверда и известна. Якоже бо златый съсуд с трудом ковется и съвръшается, и к тому не съкрушается, скуделничи ниже удобне творятся и удобне разсыпаеться. Тако истинная сущая любовь едва съвершается, но нерушима пребываеть, нечистая же и неистовнаа любовь скорее и удобнее составляется и скорее разсыпается». И мышь, отвещав, рече: «Приемлю ти любовь, зане никогда кого от молящих ми ся тща отпустих. Аще бо и веру свою не соблюдеши, но аз твоим словесем верую. Вем бо, яко и похвалишься когда и речеши, яко: “Обретох мыша безумна и прельстив его снедох”, — бесчестие ти будет». И сия рек, мышь изыде из гнезда своего, но не весь изыде. Гавран же рече: «Почто весь не исходиши?» Мышь же рече: «Иже в житии сем пребывающеи двоими вещми любяться: овии бо заповеди ради любовь творят, друзии же телесныа ради потребы. Подобни суть ловцу, иже пометает пшеницу во лщение птицам: не птицам бо ползу творит, но себе. Аз же не за ино что любовь творю с тобою, точию молениа твоего ради, и ничтоже ино возбраняет ми изыти к тебе, точию зане боюся единомысленыя ти гавраны: видением бо подобни суть тебе, обычаем же не подобни». Гавран же рече: «Не боися сих ради. Истиннаго бо любления уверение си есть, еже и любити любовныа и враждовати враги. И аз зане тя люблю и моя дружина любити тя имят». Сия рекши гаврану, изыде мышь из гнезда своего весь. И любовь посреди их съвръшися.

Въ единъ убо от дни рече гавранъ к мышу: «Зрю домъ твой, яко близ пути есть, и боюся, да не мене ради познанъ будеши и погибнеши. Но вем место негде отлученно от человекъ, на немже суть рыбы доволны и прочая различная пища. Имам же на том месте желву гостию и хощу, яко да и ты поидеши тамо питатися и пребывати с нами». Мышь же рече: «Поиду с тобою! Аз возненавидех бо здешнее пребывание вины ради, о нейже скажу ти, егда до места оного доидем».

Взем же гавран мыша за опашь и отнесе его до источника, в нем же пребываше желва. Она же, видевше гавранъ мыша носяща, мняше, яко туждь есть, и убоявшися скрыся въ воду. Гавран же положи мыша на земли, на имя желву призва. Она же глас его познавши, изыде к нему и въпроси его, откуду приде. Он же сказа си вся бывшаа.

Гавран же рече къ мышу: «Обещал ми ся еси, яже о себе, яко да егда доидем до сего места, скажеши ми некаа». Он же рече: «Аз пребывание имех прьвие у некоего мниха и ядях, яже имяше угоднаа снедения. И егда насыщахся и приемлях прочаа останкы моя и прочим мышем представлях. И множицею разсыпа мних келию, яко да обрящет мя, и не возможе обрести мя. Иногда же повешаше пищу свою, яко да убежит врежениа моего, и не возможе убежати. Въ единъ убо от дни странник некый мних приде к нему, и начаша друг съ другом беседовати мниси и рукама плещаху, нас страшаще. Въпроси же и странный он мних вину, о нейже плещаху. Сказа ему, яко: “Мышев ради плещем. Есть бо мышь безсрамен и безстрашив, иже многы пакости творит намъ. Молю тя, поищем входа гнезда его и раскопаим пребывание его”. Случих же ся аз тогда въ гнезде моем, и егда услышах таковыа глаголы и избегох оттуду и во ину дуплину внидох. Имех же в моемь гнезде златникы тысяща, яже подстилах под собою и великомудрех о них. И раскопавше убо мниси землю, и обретоша гнездо мое и златникы, и вземше злато с радостью, и рекоша: “Сие злато разпалаше мыша и пакости нам творяше, но отселе убо смиренъ и сраменъ и некрепок будет". От того часа, якоже и мниси рекоша, съложи ми ся крепость^[235] и низложи ми ся высокоумие, и преобиденъ бых от мышев. И въ утрешний день въсхотех въскочити въ хранилницу мнишьскаго ястиа и не възмогох. И се видевше, прочии мышеве въсташа на мя и врази ми быша. Аз же удивихся о том, яко злата ради и друзи и сродници составляются, ибо благаа свесть и мудрость злата ради пребывают. Не имый же богатства скорбенъ есть всегда и мерзок всем является, и безумен, и непотребенъ. Аще бо нищий и убогий муж храберъ обрящется, богатии того наричут безумна и буя, аще ли кроток и смиренъ будет, немощенъ нарицается, аще ли беседует, блудник именуеться, аще ли млъчалив кто, безуменъ нарицаеться. И болше есть преже от сего житиа отъити, нежели солнце имети сраму свидетеля. <...> Сия убо помышляю видех страннаго оного мниха, яко раздели злато и свою часть в некое влагалище вложшу, и сие под главу свою положившу и скрывшу. И въсхотех таи отвлещи злато, мнях бо, яко сном одръжим есть. Он же пробуденъ сый, взят рукою своею, яже обрете рукою своею близ себе вейку и удари мя по главе, и поболевъ зело возвратихся. Таже пакы на влагалище злата дръзнух и видев мя, пакы мних он и удари мя сей вейкою зело по главе, и напрасно кровь из ноздри моих истече и малодушие ми бысть, и едва влекый себе, доидох до дуплины оноа, и безгласенъ лежах часы доволны. Возненавидех толико злато, яко ни в памяти ми имети его, ниже слышети о злате, и разумех, яко всем злым винам лакомаа съвесть есть и начало. Иже лакомьство имать, не может от злата убежати ни на земли, ни на мори. Веровах же, яко несть ничтоже болшее, кроме доволнаго имания. Сего ради убо премених житье свое и пустынное въсприях житье. И имех же и любовнаго голуба, иже преже гавран возлюбися со мною. Ибо несть никоя красота в мире, кроме беседования дружняго. Познах бо искушеньем, яко не подобает мудрому мужу ино ничтоже множайшее искати, точию довольнаго иманиа. Доволно же ино ничтоже несть, развее хлеб и вода. Аще бо и речем, яко онсица владыка бысть всему миру, но не тъи равенъ есть от единому менших, иже беспечално живот свой провожает. И си помысливъ азъ в себе, последовах тебе, о гавране, и се напрасно дружка тебе приобретох, о желво».

Желва же, въсприемши, рече: «Разумех, елика изреклъ еси добре же и премудре, но видя тя, яко непрестанно имаши память в себе, о нихже еси пострадал. Того ради подобает ти видети, яко словеса украшают дело. И болный аще не врачевнаа былиа обрящет, всуе ему есть разумъ, зане не может себе легчину сътворити. Не пецися убо о богатстве, великоумный бо муж и без богатства почитаеться. И лев аще сном спит, но страшенъ есть. Такоже и безумный богат бесчестенъ есть. Ниже о своем странствии помышляй: никтоже бо от мудрыхъ страненъ есть. Не поминай предняя и не глаголи, яко: бех иногда славен и ныне же не славенъ. Елика бо суть в житьи сем, въ тлении и в мимохожении суть. Глаголеть бо ся, яко сия суть от иных не ставная: облачнаа сень, и безумных людии любовь, и женское рачение, и ложное хваление, и богатство. Мудрий мужие ни о обилии богатства радуються, ни о умоленьи скръбят».

Яко гавран услыша беседы желвины, возвеселися о них и рече: «Воистинну несть ино ничтоже в житьи болшее, точию дружнее пособьствие и срадование. Никтоже мудрому пособьствует, точию пакы мудръ, якоже и елефанта падшася не въздвижет инъ никтоже, точию пакы елефантъ».^[236]

Таковаа и сим подобна беседующи гаврану, серна некаа напрасно приде. Якоже виде, гавранъ на древо възлете, и желва въ воду скрыся, и мышь вниде в дуплину. Серна же мало воды напившися, ста пристрашна, семо и овамо очи обращающи. Гавран же на высоту възлете и сматряше, егда некый зверь гонит серну. И всюду смотривъ, и сниде на землю, и призва желва и мыша, и сказа им, яже о серне. Серну же видевши желва, яко не смеет пити воды, и рече: «Пии, любимаа, яко никтоже бо семо не приходит. Скажи ми, откуду идеши?» Серна же рече: «Гонима бех от ловець до ныне от места въ место бегающи, и зде доидох». Желва же рече: «Дръзай, любимаа, никогда бо ловець семо приходит и вкупе с нами живи. Се бо предлежат ти пища обилныи, воды чисты». Изволи бо серна пребывати с ними, и творяху беседы своа у некоего дуба всяк день.

Въ единъ убо от дни събрахуся по обычаю на беседу гавран и желва и мышь, и серну ожидавше. И не дождавше ея, уразумевше, яко в сетех ловчих ята бысть. Възлете гавранъ высоко и видев сплетену в сетех ловчих; възвратися, сказа дружине своей, еже виде. Желва же се мышу рече: «На тебе лежит нашея серны спасение, о мышу!» Он же, елико мощно ему бяше, тече и серну достиже, и рече к ней: «И како мудраа сущи и, любимаа, таковым лютым себе соплела еси?» Она же рече: «И кто может умудрити, егда реченное хощет исполнитися?» Сия беседующим имъ, доиде гавран вкупе и желва. Серна же к желве рече: «Почто пришла еси семо? Аз бо, егда разрешена буду от мыша, побегну и убежу, такоже и гавран на въздух отлетит, и мышь обрящет дуплину и внидет, ты же едина останешися ловцу на снедение». Желва же рече: «Болши ми есть умрети, нежели дружины своеа лишатися». И сия беседующим им, и разреши мышь серну от юз. И се напрасно наиде ловець, и серна убо отбеже, гавран же отлете, мышь же вниде в дуплину. И удивися ловець о бывшем, видев едину желву, и взем ю, связа.

Гавран же, и серна, и мышь, видевше бывшее, зело печалнии бывше. Гавран же рече: «О како въ скорби всегда непрестанно впадау! Не довляше бо ми еже от отчьства своего лишитися и от сродник, и от богатства отпаднути, но лишихся ныне любимыя моеа желвы, якоже добре храняше любовныа уставы! Болши ми есть, да не бы было смертное мое тело, многыми бедами составлено!» Серна же, въсприемши, рече: «Наша ныне печаль и твоя прискорбнаа словеса, аще и разумна суть, но желве не ползуют никакоже. Но остави сия беседы, изобрящи хитрость о ней спасения. Глаголеть бо ся, яко храбрый во время скреби искушаеться, вернии же друзи — в бедах».

Мышь же, въсприемши, рече: «Судя убо ныне быти полезно,^[237] — яко да поидеши ты, серно и да легнеши яко и мертва ловцу на пути, и да сядет на тебе гавран, и да ясть плоти твоеа хитростию. И мнит ми ся, яко аще таковая видит ловець, вменит, яко мертва еси по истинне. И отложит тул свои и лук к тебе поидет. И егда узриши приближающася его, въставше побегни мудномъ ходом, да надеется ловець, яко постигнути тя имать. И егда достигнеть тя, и абие отскочи быстростию своих ногъ. Дондеже ты бегаеши гонима, а аз разрешу от юз желву». Серна же повеленное сотвори, и симъ образом разрешися от мыша желва. Исцелевше, вси в домы своя возвратишяся. Тако убо иже право любящеся своим другом пособьствуют.

«Разумех притчю сию, еже о истинной любви. Прочее убо скажи ми притчю, како подобает блюстися от врага, иже лицемерием приятель являеться».

Иже врагу верует, постражет, еже пострадаша выплеве. Глаголеть бо ся, яко в некоей горе бяше древо превелие и высоко некое, в немже гавране пребываху тысяща, имже бе старей гавран единъ. Бяху же близ того места выплеве тысяща, имяху же и тии единого выпля старейшаго себе, и всегда вражду имяху з гавраны. Единою убо нападоша на гавраны нощию и много убиша от них, другия же раниша, а инем перия истръгоша. Достужив же ся гавраном царь, и зборъ сотвориша, и рече: «Видесте ли, елика род выплеве нам содеяша, и како нашу силу победиша, коликы убиша и коликы уязвишя, и колицем перия истръгоша? И се есть горшее и укорно нам, еже дръзнути на ны, преобидети нас. Разсмотрите убо последняа».

Бяху же у того царя пръвосоветници 5, от нихже един рече: «Ничтоже ино спасеть нас от таковаго нахожения, точию еже остави здешнее пребывание, зане не можем противитися врагом». Другий же рече: «Неполезно есть тако быти, еже о единой победе смиритися и отечество свое оставити и в туждей земли быти и жити. Но в мужство облецемся и уготовимся на брань, и аще когда врази наши нападут на ны, да сразимся с ними. Аще победим их, Богу благодать, аще ли же пакы победят нас, без срама пръвый совет да съвръшим». Третий же рече: «Не добре, о царю, сии глаголють. Но подобаеть нам добре уведати, аще хощут врази наши любитися с нами; и сотворим мирныя почести, и дары послем к нимъ. И сего ради безпечално житье поживем. Присно бо царие о своей земли пекуться и златом съблюдают сущаа под ними». Четвертый же рече: «Недобре совет даеши, но болши есть в тесноте и в беде жити, нежели колико врагом не противитися и подложитися, от нихже болши есми мы и честнейши. Но аще и дары принесем имъ, недоволнии будут о сих, но и выше силы нашея взыщуть. Глаголеть бо ся, яко преже рати подобает укрощати враги дарми, аще ли оплъчатся на тя, не уклонятися. Подобает убо смирение и трьпение имети, и на любовь, и на брань». Пятый рече: «Не мощно есть противитися, силнейши бо суть от нас. Иже бо на болшая своа противляеться, себе вредит. Безумнии бо всегда врагы своа немощны наричют; аз же всегда и преже врага боюся. Ибо не подобает мудрому мужу врага своего не боятися, аще и далече пребываеть. Всякой бо вещи ястье и питье и богатство ищется, а въ брани ни о чем же, точию о души своей коиждо». Царь же рече: «Аще брань не даеши быти, что ино повелеваеши?» Он же рече: «Подобает ти, о царю, от своих советник имети разумныа, добрый совет лучши есть тмы воинъ, ибо воспоминает смотрения полезнаа, о царю. Познавает бо муж вражию силу и немощь, и мудрымъ советом и начинанием ниизлагаи».

Начало вражды, яже имамы к выплем, сии есть. Яко некогда собрася всь род птицам и избраху себе, выпля царя, и поставиша его царствовати над ними. Гавран же тамо приключися некый, рече: «Почто остависте честныя птица и не постависте от них на царство, но избрасте смрадныя сия птица, иже и душевную доброту погуби? К сим же безумна есть и немудра, и гневлива, и несоставна, и льстива, и еще же горше есть всех». Сия слышавше, птичий всь род ниизложиша выплеву власть. И яко ниизложен бысть выпль, и рече кгаврану: «Не вем, о гавране, аще сотворих тебе некогда зло некое, яко да таковое воздание на мя покажеши. Но познай, яко древо, аще посечено будет секырою, пакы срастается, и язва стрелнаа исцелеваеть и заглажается. Но язычнаа стрела неисцелена есть, яко косаеться посреди самого сердца. Ибо вода погашает огнь, и яд врачевным былиемъ отгониться. Но злобный огнь присно животенъ есть. Иже ся есть всеял посреде вас и нас, о гаврани, дуб велий будет никогда же искореневаемъ». Сия рек, выпль отъиде, ярости наполнен сый. И раскаяся гавран, и опечалися зело. И оттоле и до ныне вражда пребываеть посреде нас.

Царь же рече: «Разумех о сих. Прочее убо рци о предлежащих, что подобает ныне творити?». Он же рече: «Хощу убо на едине беседовати ти». И повеле ему абие наедине глаголати, он же рече: «Еже о рати, не престаю ти, ни повелеваю быти. Но инако можем успети хитрости некыа, много бо может и хитрость. Судя убо полезно быти, яко да прогневается на мя величество твое всем зрящим. И повели бити мя пред всеми немилостивно, яко окровавити ми ся от множества ран, таже и перия моя да извлекут и опаш, и да поверженъ буду близ древа сего. И егда сие будет на мне, тогда ты отъиди отсуду со всеми своими вкупе, мене же оставите лежати зде». Еже сотворив, царь съ своими отъиде.

Нощию же выплеве къ древу дошедше, не обретоша никогоже, точию бьенаго гаврана лежаща, и сказаша о нем своему царю. Он же приближися к нему и въпроси его: «Откуду еси?» Гавран же рече: «Аз есми онсица». «Где же суть гаврани?» «Не свем. Како бо могу в таковых бедах разумети онех тайны?» Царь же рече: «Воистинну сей пръвосоветник гавраном. Въпросите убо его, коея ради вины таковаа лютаа пострадал есть». Гавран же рече к нему: «Мое злосоветие таковы лютым приплете мя. Егда побежени быша от вас гаврани, совет составиша, и коиждо, елико их разуме, советоваше. Аз же дръзнух о вас и рекох, яко силнейши суть от гавранъ выплеве и благородни, и того ради не подобает противитися им, но миръ искати и дани даяти им. И аще приимуть, о таковых миряться с нами, Богу слава о том. Сия слышавше, гаврани мнеша, яко о вашей ползе беседую таковаа, ярости наполнишяся, таковым осужением мене осудишя».

Сия слышав, царь рече к некоему от пръвосоветник своих: «Что подобает о сем творити?» Он же рече: «Скорее да убьенъ будеть. Избавимся от лукавьства и хитрости его, еже всегда хитрит о нас. Пособие бо нам будет велие убьение его. Глаголеть бо ся, яко иже не радить о своей ползе, егда время получить, иногда бо не возможет получити».

Другий же от пръвосъветник царевех рече: «Не подобает того убити. Писано бо есть, трость сокрушен да не ниизложиши.^[238] Паче же праведенъ есть миловати и щедрити его, зане таковыа пострада беды и заушениа. Подобает убо того хранити, еже бо питати враги велиа есть похвала». Повеле убо царь с честию и говением пребывати гаврану. Пръвосоветникъ он, иже убити его повелевый, рече: «Понеже того не убисте, поне да будет въ сохранении и да пребывает у насъ, яко враг назираем. Аз бо вем, яко лютъ есть гавранъ сей и льстивъ, и мнит ми ся, яко прелщениа ради пришел есть зде». Начат убо гавранъ беседовати с выпли наедине и любитися с ними. Во един убо от дни рече к ним гавранъ: «Услышах от древних муж, глаголющих, яко аще хто себе во огнь въврьжет, скорее, еже просит у Бога, прииметь. Хощу убо и азъ таковое сотворити и умолити Бога, яко да преложит естество мое на выплевьско видение, яко да с вами на гавраны брань сотворю и въздам имъ о нихже, они мене соделавше». Бяше же ту, иже на убиение его советовавый, и рече: «Подобна суть сия твоа словеса питию, исплънену яду. Аще бо не сожжемъ тобе, не можем естьство твое преложити».

Пребысть убо гавран тамо, сматряа начинаниа выплем вся. И толсте и утучне, и возрастоша ему перия, и некогда время обрете и отбеже. И ко гавраном пришед, рече къ царю их: «Радуйся, о царю, се бо желание съвръших. Уже бо вси выплеве въ древе некоем скрышяся. Въстанем убо вси, поидем убо вземше коиждо нас сучиа, елико можем понести, и положим на устех язвины и огнь вложим, и крилы и раздуим, яко быти пламыку въздушну. И сим образом овии внутрь дымом удавлени будут, овии же исходяще опалени будут». Иже и сотворше, гаврани до конца враги своа победиша, и возвратися гавраном царь въ своа си обители победоносець. И рече ко гаврану оному: «Како трьпел еси выплем беседования неподобнаа?» Гавран же рече: «Мудроумен муж, аще и в беды некыа впаднет, покоряеться и худым, дондеже съвръшит желание свое». Царь же рече: «Скажи ми, разум выплем каковъ есть?» Гавран же рече: «Не видех имъ единого выпля разумна, точию рекша совет на мое убьение. Прочии же далече бяху от мудрости. Подобает бо царемъ своа съблюдати тайны и не оставляти тужда некоего къ писанием приникнути, или к воде, с неюже хощет мытися, или къ постели, или ко одежи, или оружью, или къ ястию и питью. Несть мощно с гордостию своя враги победити. Малу бо победу съставляет гордьливый, иже советникы творит безумныа, не удобне от погибели спасается. Аз же смирихся и покорихся врагом, яко да получю таково исправление, якоже змий, подложивыйся жабе.

Глаголеть бо ся, яко змий некый, заматеревъ, състаревся, и не возможе ловити и о пищи недоумеашеся. И ползавъ, доиде блата некоего, исплънена жабъ, идеже пръвие ловяше, уныл и скръбен себе тамо близь простре. Жаба же некаа рече к нему: “Почто се, о змию, скръбиши?” Он же рече: “И како да не скръбя? Присно бо от сего блата пищу себе взимах, ныне же прокля мя некто от постник и не могу ловити. Уже бо хощу, да буду яко и конь яздялный царю вашему”. Се слышав жабам царь и прият его, яздяше на нем, и даваше ему на всяк день на пищу две жабе. Тако и аз таковыя работы ради и съвръшения временнаа злаа пострадах».

Царь же рече: «Разсмотрих и видех, яко хитрость и разумом болши есть побежати, нежели противлениемъ. Огнь бо горящь есть и сух, но точию, яже суть на земли, погубляет, вода же есть студена и тиха, и вънутрь под землею входит, искореневает, яже на ней. Глаголеть бо ся, яко не подобает не радити о четырех сих вещех, сиречь о огне, болезни, врага, длъга». Гавран же рече: «Велика ныне исправлениа быша нароком твоим, царю, Богу благодать о том».

Царь же рече: «Обретох тя словом и делом приятеля своего. Прочии же словесы безумными хваляться. Тебе бо ради велика благодать нам бысть, сон бо сладкый и пища тобою дасться нам. Глаголеть бо ся, яко отраду велику имат, иже от огница избавится, и еже бремя тяжко отложивый, иже от враг своих избегни. Обаче скажи ми, выплевьскаго царя пребывание како видел еси?» Он же рече: «Скотцко есть и лукаво, и несладко, и бесчинно. И иже подобни суть ему, развее единаго, на мое убьение советовавшаго. Той бо от всех, мнит ми ся, мудрейши».

Царь же рече к философу: «Разумех речению притча. Прочее скажи ми, како кто достигий желание своего и не могий добре съдръжати его, абие погуби пакы».

Притча о пифице. 5.

Философ же рече:

«Глаголеться, яко пифици неции царя имуще состаревшася и заматеревша леты многими. С того и старости ради ото власти его изгнаша. Он же, всякым недоуменьем одеръжим быв, к некоей смоковнице при брезе морьстем приде, и пребываше у нея, и ядяше от плода ея. Въ един же от дни, ядущу ему, паде из руку его едина смоква, иже приемши, дивия желва изъяде. О нем же пифик посмеявся, не престаяше желва питающися смоквами. Она же, сладку пищу обретши, дома своего забы. И сего ради подруг ей малодушьствоваше велми, искаше притчю, како бы пифика погубил и подруга своего възмет. Единою убо отшедши желва в дом свой, и скръбна видевши своего подруга и рече к нему: “Почто вижу тя дряхла и болна?” Он же рече: “В болезнь лютую впал есмь и несть ми исцелениа обрести, аще не получю сердце пификово”. Она же недоумевшися о семъ и помышляше в себе, яко: “Ино сердце не имам обрести, точию гостя своего, еже преступление быти”. Разумевше, дивляшеся помышленми и пришедши к пифику, и пригласивъ его; он же въпроси его о коснении. И желва же отвеща: “Ни о часем же укоснех, точию зане срамляюся тебе и не имам достойно воздание о благодеянии воздати тебе”. Пифик же рече. “Не помышляй таковаа, несмь аз такый, еже от своих любовных искати воздание. Паче же ты мне благодетелница была еси, таковыми бедами обьдръжима и изгнана, сущи утешающи мя”. Желва же, отвещавъ, рече: “Хощу еже утвердити любовь посреде нас сущих. Утверьжают бо ся треми вещми, сиречь еже в дом дружний вхожение и сродникъ зрение и посещение, и еже вкупе пребывание”. Пифик же рече: “Тако составляют любовь, о дружко, и в слабости житья своего живущеи”. Желва же рече: “Истину реклъ еси, достоит бо другомъ совръшенную любовь истиннуу имети от своих другов, а иже за некых ради житейскых потреб любо составляет, на нетврьдемъ основании зиждеть. Яко не подобаеть от любовных ино ничтоже искати, точью сердца проста и чиста, и веры правы, и истинны. Телець же а и без млека матерь своу ссет, прогневается, яко прогнану быти от неа. Аз же хощу, яко да приидеши в дом мой. Живу же азъ въ острове травоноснем, тмами исплънену плодов. Аз бо на раме отнесу тя”.

И веровав, пифик взыде на желву и ношашеся по пучине от неа. Егда быша посреде пучины, ста помышляущи, како бы погубити пифика. Видевъ пифик коснение желвино, уразумел есть лесть, и в себе глаголаше: „Егда на мя нечто зло помыслит желва?" И рече тако: „Вижу тя в попечении и размышлении велице и боуся тебя о том, что убо есть попечение твое?" Она же рече: „Печаль ми есть велика, да не дошедше в дом мой и не обрящеши вся достойная, якоже хощу аз. На одре бо лежит подруг мой". Пифик же рече: „Не пецися о сем, ничтоже бо пльзует печаль. Но попецися паче о врачевных былиях". Желва же рече: „Глаголють врачевьстии отроци, яко пификово сердце может исцелити болезнь ону". И се слышавъ пифик и в себе свою погыбель рыдаше, глаголя: „Оле, моего безумия! Како несмь узналъ тамо? Паче и стару ми сущу, в таковых злых мене вложи. Иже в малых пребывают, беспечално житье живут". Такоже се желве рече: „Въскую, любимаа, не сказа мне таковое слово, преже даже не изыдох из дому моего, яко да и сердце свое съ собою возму? Закон бо имам, да егда к любовному идемъ, сердце свое дома оставливаемъ, да нечто о друзе помыслити лукавое". И сиа слышавши, желва въспять радующися плуяше и пифика на брегъ донесе. Он же на сушу наступив, тощно на смоковницю взыде. Желва же доле въпияше: „Сниди скоро, друже, яко да поидем". Пифик же, отвещавъ, рече: „Аще сниду к тебе, до конца сердце свое не приобрящу". Тако иже время обретше благо, не исплънивше свое хотение, и времени мимотекшу, и не получают».

Царь же рече: «Разумех таковыа притча. И прочее убо скажи ми, иже тщиться на некое любо дело оно, а не искусит его преже начинания».

Философ же рече:

«Глаголеться, яко мужь некый вкупе съ своею женою наедине живяше и в некой день рече к ней: “Благонадеженъ есми, о жено, яко мужскый пол отроч родится нам, иже со усрьдием поработает намъ. Смотри, како имя наречемъ ему”. Она же рече: “Престани, мужь, блядити. Подобен еси оному мужу, пролиявшему мед и масло”.

Глаголеть бо ся, яко мужь некый от убогых мед и масло в некоем сосуде имяше, идеже бе ложище его. И во едину убо нощь в себе помышляше, глаголя: “Хощу масло сие и мед продати за пенязя и купити коз 10, еде родят толико козлищь за 5 месець, и пятыми леты составлю 400, от нихже куплу волов 100, и с ними посею нивы, от плода жита того и от прочих плодовъ напрасно пребогат буду, и домы въздвигну четверокровныи златоверхи, и рабы различны искуплу, и жене припрягуся, яже родить ми отроча, и нареку имя ему Пангале, сиреч Вседобре, накажу его, якоже подобаеть. Аще нерадяща его вижу, сим жезлом бью его сице”. И взем прилежащу ему жезле, сосуд с ним ударив и разби его, и пролияся мед и масло по браде его.

Таже роди отрока жена его, и по некых днехъ рече жена к мужу своему: “Приди, седи зде у отрока”. И той отшедши, призван бысть от властелина мужь еа, и оста детищь единь. И приклучися абие присмакатися змии на детища. И видевши его невестка,^[239] въскочивши, зубы всече его. Дошедши муж и видев невестка окровавленна змииною кровию, и мняше, яко отроча его снела есть. И не потрьпевъ, дондеже видит отрока, по главе сию немилостивно ударивъ, уби. Вшедше же, отрока цела обрете и змиа здробленна зело и раскаявся, плакася горко. И тако убо тщашеся на многиа вещи без разсуждениа согрешают».

Царь же рече: «Разумех таковое, прочее убо скажи ми, како подобает царю свое царство съблюдати невреженно, и в кых паче незлобивымъ ли нравомъ и благою совестью и поданиемъ».

Философ же, восприимъ, рече:

«От всего болши есть мудрость и трьпение, и к сим добрых советник поспешенье, таже изряднаа и мудраа жена. Есть же ему и приточно, еже царю индийскому приключшееся есть.

Глаголеть бо ся сице, яко той царь въ едину нощь виде 8 сновъ страшных. И убоявся, пробудися, и призва своа философы, и яже виде во сне сказа имъ. Они же реша: “Видение, еже видел еси, досточюдно есть; и подобаеть нам 7 дни, еже о нем смотрити”. Исшед беседоваше друг с другомъ и реша: “Не много мимоиде время, отниже царь тму от нас изби, и ныне убо божественое промышление вложи е в руках наших, и подобает нам подвизатися, да погубим его. Сия убо достоить советовати ему, яко да сына своего погубит и жену свою, въ сим же и присненика своего, и пръвосоветника, еже есть старей книжником, еще же и белаго елефанта, еже яздит на нем, и другаа два елефанта великаа, и коня, и велблуда, и кровь их в сосуде събрати, яко да с нею умыем его и припоим врачевныа песни, яко да избавится от всего зла”. И приступиша къ царю и реша: “Испытахом в писаниох и обретохом сиа и она, и несть ти инъ путь спасениа, точию еже сотворити сиа”. Царь убо рече: “Хощу убо аз сиа целы быти и мне единому погибнути”. Они же реша: “Ничтоже болше душа своеа творити”. Слышав же сиа, царь прискръбенъ бысть и на своем одре лежа ниць, и помышляше, что сътворити. И слышано бысть по всех о цареве печали.

И се уведев пръвосоветник его и лесть уразумевъ, не възможе о сих беседовати цареви, но къ царици, приступив, рече: “Зрю царя прискорбна суща и боюся, еда како лживии философи лесть створиша злобы ради, еже потребити его до конца советууще. Но въпроси его, что есть вина, еяже ради толико скръбиши. Егда скажет ти, тогда повежь мне”. Она же шедши къ царю и седши при главе его и рече: “Възвести ми, о царю, что ти советоваша философи”. Царь же рече: “Не прилагай къ язвам язвы, не подобает бо ти о таковых въпрашати мене, ибо не можеши таковую злобу разрешити”. Она же рече: “Не надеяхся, яко да утаиши таину никогода от мене. Аще мне не открыеши таковое, не веде, како инем открыеши”. Он же рече: “Что мя въпрашаеши о своей погыбели, о жено, и всех любезных моих!” Она же рече: “Аз убо и прочии не убежим, еже быти о тебе изменение. Что бо нам честнейше, паче тебе? Но молю ти ся, о царю, по моей смерти никому от своих философ не веруй, ниже убивай никогоже, дондеже своим приятелем проявиши совет. Не веси ли, яко враждуут тя философи, зане доволно толико множство от них преже мала времени погубил еси? И не мни, яко забыли суть о убьении; не подобаше ти ни начало сну сказати им, но аще послушаеши мя, въпроси сущаго у нас постника старца о снех”. <...>

Царь же абие на конь всед и поиде к постнику оному, и яже виде сказа ему царь. Постник же рече: “Да не убоишися, о царю, ничтоже бо тебе зло будет. Поведаеть бо две рыбе, еже виде на опашех ходящих, яко посланници приидут к тебе от великых царей и два елефанта приведут ти. А два норца, яже виде летауща окрестъ тебе, назнаменует, яко персьтии посланници два коня изрядна приводяще. Пресмыкаемый же змий по тебе сказует, мечь приносят ти, якоже никтоже ин виде. А иже кровию тебе крещатися, являет, послет ти ся даръ риза багряна, сиаущи въ тме. А еже водою омытися, провещает, яко различнаа одеаниа принесут ти ся. А иже на гору белу взыти уверение истинно есть, яко на бела елефанта всядеши. А иже на главе твоей огнь прописует, яко венець многоценный приимеши от царя некоего велика. А глава твоя яко птищь, ныне не проявит ти ся. Сказают бо малую некою скорбь и отвещание любимаго образа. <...> И сия вся забудет ти ся по седми дни”.

Яже и по седми днех бысть: и приидоша посланници, носяще вся, яже прорече постник. Яже видев, царь от любовных своих словеса обещася приимати точиу. Таже видевъ дары и рече: “Не подобает ми от сих взяти ничтоже, но вы, приятелие мои, възмите сиа вкупе съ благоумною моею съжителницею, свою бо душу за мя положисте”. Пръвосоветник же рече: “Не подобает нам, рабом, таковыа дары приемати, но паче праведно есть сродником твоим”. Царь же рече: “Ты моему спасению повинник еси, и тмами достоинъ еси благодеания”. Таже взят царь белаго елефанта, сыну же своему дасть единаго коня, и пръвосоветнику многоценный мечь. Прочаа же повеле пръвосоветнику принести, принести по немъ къ женам. Бяху же ему две жене любиме: едина, советовавши о постнице, и другаа. И пришед царь к ним, предложи пред ними венець и багряницу и рече пръво къ советници: “Избери себе от обою, еже хощеши, или венецъ, или багръ, и оставшее да возмет другаа”. Она же недоумевши, кое взяти, и възре къ первосъветнику. Он же помава оком, еже взяти багръ. Случи же ся тогда царю въздвигнути очи свои и виде пръвосоветника, помавающа жене его о багряници. Она же разумевши, яко не утаися царю помавание, и не взят багръ, но венець. Пръвосоветник же оттоле преклони око свое до четыридесят летъ, яко да не мнится царю, яко око его страсть таковую имать. И аще не бы тако сотворил, живот свой погубил бы. Въ един же убо от днии, яже венець вземши...».^[240]

Некоторымъ списателемъ мудраа сия притча не дописана. И уже время, възлюбленне, и ме сладкую отеческихъ сократити беседу. Богъ человеколюбивый да покрыстъ насъ своею благодатию, молитвами святых своихъ, яко благословенъ еси в веки, аминь.

А писана сиа притча последняго сего ста седмыя тысяща 87 г., октоврия. Триас и агиа, докса си!^[241] З греческих книгъ на русский языкъ переведено.

ПЕРЕВОД

СОЧИНЕНИЕ СИФА АНТИОХА (ИНЫЕ ЖЕ ПОЛАГАЛИ, ЧТО ИОАННА ДАМАСКИНА, ВЕЛИКОГО ГИМНОСЛАГАТЕЛЯ), А ОНО О ЗВЕРЯХ, НАЗЫВАЕМЫХ СТЕФАНИТ, ИХНИЛАТ

Притча первая. Вопрос царя.

Спрашивал царь индийский одного из своих философов, говоря: «Хочу я, чтобы ты показал мне в притче, как хитрый и коварный человек, став посредником, превращает во вражду любовь и дружбу, которые между кем-нибудь установились».

И вот что тот сказал в ответ:

Рассказывают, что был один весьма известный купец, который вел положенным образом добросовестную жизнь, но имел злоумных детей, которые по лени не хотели научиться никакому искусству ремесла. И отец обращался к ним с поучительными словами, говоря: «О дети! Когда в эту жизнь мы вступаем, то нуждаемся в трех вещах: достаточном состоянии, почете от людей и справедливом приобретении того, что благо. А эти три вещи никому не даются иначе, чем через четыре другие: чтобы богатство составлять путями справедливыми и благословенными, чтобы приобретенное правильно употреблять и сохранять, чтобы из приобретенного подавать нуждающимся, а это полезно для жизни будущей (...) и еще чтобы, насколько можно, избегать случающихся напастей. И если кто упустит что-нибудь из тех трех вещей, — никто не поможет. Ведь если он не приобретает богатство, то и сам в жизни не сможет развернуться, ни другого кого облагодетельствовать. А если и богат станет, но неправильно жизнь свою устроит, то скоро окажется среди нищих; даже если и скромно питаться будет, а к богатству ничего не прибавит, истощится оно постепенно. (...) Если же и скопится состояние, но употреблено будет худо (не будут подавать от него, когда нужно), то справедливо счесть нищим того, кто богат таким образом, всякой гибели он сам причина. Так и трубы разрываются, когда вода в них прибывает, а пути для выхода не находит».

Услышали юноши это поучение и послушались отеческого наказа. И вот первый из них послан торговать, а с собой имел повозку, которую тянули два быка. По дороге же случилось одному быку увязнуть в болоте. Бросился к нему купец со своими людьми, вытащили его из грязи, да пришлось его оставить: ведь пока его тянули, он выбился из сил, так что и (...) передвигаться не мог. И вот, в полной растерянности, он тихо ходил тут и там, пока не набрел на влажное, богатое травой поле, где и остался, кормясь. Вскоре весьма растолстел и раздобрел Бык, начал рыть землю рогами и громко реветь (...).

А близко от этого места находился царь Лев. Были у него животные разного рода: и львы, и медведи, волки и лисы, и многие другие. Лев же был заносчив, горд, скудоумен. Услышал он рев Быка и очень испугался; показать своим подданным страх он не хотел и потому неподвижно стоял на месте (...). Были там еще два зверя: один по имени Стефанит, а другой Ихнилат. Оба они различались складом ума, и Ихнилат был довольно лукав душою и хорошо знал, как достичь желаемого (...).

И сказал он Стефаниту: «Почему это мы видим, друг, что Лев неподвижен, словно застывший лед, не творя никому насилия, как это обычно бывает?» И сказал Стефанит: «Что тебе до таких неподобающих вопросов? Нет нам ни в чем скорби или тягости: недостойны мы о царях рассуждать или разбирать их, сидя у ворот нашего царя и принимая от него насущную пищу. Оставь это и знай, что со всяким (...) кто занят неподобающими словами и делами, будет то же, что с павианом.

Рассказывают, что один павиан, увидев, как дровосек расщепляет дерево двумя клиньями и что тот за каким-то делом отошел, уподобился дровосеку, уселся на дерево и взялся его расщеплять. Вот срамные части его попали в щель, а он по незнанию вытащил клин, дерево сжалось и защемило его. Павиан обезумел от боли, а когда пришел дровосек, еще и наказан был сильно». (...)

И сказал Ихнилат: «Понял я то, что ты изложил. Но знай, что всякий, приблизившийся к царю, приходит не за жизненным пропитанием, а хочет славы, чтобы друзей порадовать и врагов посрамить. Людям бедным и низким любезен достаток: что найдут, то им и ладно: так и собака — найдет кость и гложет ее (...). Но человек одухотворенный не мирится с низким и дурным, он ищет высшего и стремится к достойному. Вот так и лев — если держит зайца, но видит верблюда, оставит зайца, а преследует верблюда. Разве тебе не известно, что собака машет хвостом, прежде чем дадут ей есть (...) а великий слон отказывается и не берет пищи и ест лишь после уговоров? (...) Одухотворенный и щедрый муж хоть и не долго проживет, но к долгожителям причисляется, а тот, кто житейской суетою и убогостью существует, кто не способен ни себе, ни другим пользы принести, тот кратковечен и несчастен будет, даже если и до глубокой доживет старости» (...).

Услышал это Стефанит и сказал: «Я понял, что ты имеешь в виду, но примечай, что у каждого свой предел. И если кто почтен от равных по чести, тот должен быть доволен своим положением. И поскольку мы таковы (...) то примем с любовью нашу меру».

И сказал Ихнилат: «Всякое жизненное назначение одинаково. Потому одухотворенный муж назначен к тому, чтобы восходить, а ничтожный — всегда опускаться. Ведь очень трудно снизу забраться наверх, но сверху спускаться легко, не то что восходить. (...) Вот и нам подобает искать, сколько возможно, высшего, не только оставаться в теперешнем состоянии, но и переходить в другие. Поэтому я и хочу через беседу со Львом сделать себе приобретение из его затруднений. Я вижу, что он в страхе и растерянности вместе со своими воинами, и надеюсь, что сделаю себе из этого какое-нибудь приобретение».

И сказал Стефанит: «Как ты догадался, что Лев растерян?» И сказал Ихнилат: «Это я понял путем размышления. (...) Ведь умный способен понимать даже мысли ближнего, наблюдая за его поведением и обликом». И сказал Стефанит: «А как же ты получишь от Льва вознаграждение, никогда не служив царям, не обладая искусством беседовать с ними и поучать их?» И тот сказал в ответ: «Мудрый знает, как поступать и там, где не имеет опыта (...) глупый ошибается и в том, чему учился». И сказал Стефанит: «Царь принимает что-нибудь не от того, кто его больше, но от того, кто к нему ближе. Этим он похож на виноград, который оплетает не самые большие, а самые ближние деревья. Не находясь при царе, как сможешь ты приблизиться к нему?» (...)

И сказал Ихнилат: «Я понял, это справедливо, что ты говоришь. Но вспомни некоторых из нашего круга, которые не были такими раньше, а поднялись снизу. Вот и я начну, как они. (...)

Ведь рассказывают, что один юноша сидел у царских ворот, отбросив гордость, сдерживая гнев, терпя неудобства, всякому повинуясь, только чтобы поскорее приблизиться к царю. Так и я — когда приближусь к царю, узнаю его привычки и нрав, искусно угождая ему во всем, то надеюсь, что полюбит меня вследствие этого Лев и возвысит над другими. Умный и мудрый муж может исказить правду и сочинить неправду, как искусный писатель перетолковывает правду и составляет рассуждения, подходящие ко времени». И сказал Стефанит: «Если ты так думаешь, не подобает тебе приближаться к царю. (...) Ведь написано, что из мудрых никто не осмелится на следующие три вещи, но если осмелится, то едва ли спасется, а именно: к царям приближаться, пить яд для пробы, вверять тайну женщине. Царь подобен крутой горе, труднодоступной, плодами и источниками покрытой; восходить на нее легко, но пребывать на ней бедственно».

И сказал Ихнилат: «Верно сказал. Но кто не осмелится на опасное, не получит желаемого, подобно же и тот, кто всего боится, никем не уважаем. (...) Ведь сказано (...) что из трусливых ни один не любит трех вещей, а именно: царскую службу, мореплавание и быстрый отпор врагу. Но два места предназначены великому мужу: царский двор и пребывание в пустыне с пустынниками, точно так и для слона — пустыня и царский двор». (...) И сказал Стефанит: «Об этом не кончить разговор. Иди и делай, что хочешь».

Пошел Ихнилат ко Льву и поклонился ему. А тот спросил его: «Где ты был так долго?» И сказал Ихнилат: «Сидел я неотступно у царских ворот, надеясь пригодиться твоему царству в каком-нибудь деле. Я ведь знаю, что порою и ничтожные для чего-нибудь бывают пригодны, а часто они полезны и в важных делах. Так вот и дерево, сваленное на землю, вдруг пригодится, чтобы почесать ухо». Услышал эти слова Лев, (...) и сказал своим: «Вот благоразумного и красноречивого мужа до беседы с ним не всегда и заметишь; как и огонь, скрытый в терне, лишь когда выйдет наружу, производит на воздухе пламя».

Как только понял Ихнилат, что угодил Льву, так сказал: «О царь, подобает, чтобы царские рабы говорили царю только подходящие и полезные вещи, а потом принимали от него только достойные вознаграждения. Ведь вот как разные лежащие в земле семена не узнать, какие они, пока не взойдут от земли (...) так и каждого человека можно узнать лишь по его словам. Царю не подобает головные украшения привешивать к ногам или ножные украшения к голове. Тот, кто смешивает драгоценные камни и жемчуг с оловом, больше бесчестит себя, чем жемчуг. Князю подобает рассматривать тех, кто ниже его: военачальнику — воинов, царю — красноречивых и мудрых людей. Не количеством, а добротным замыслом воплощает владыка свои предприятия. (...) Нужно, чтобы владыки не презирали малых, которые под ними: ведь малые уже и не малые, когда полезны великим. Почитать подобает властителю не только благородных и славных, но достойных и красноречивых, довольствоваться не только своими людьми, но приглашать издалека. Ничего нет нам ближе собственного тела (...) и заботы о нем, когда приходит пора, но если случается с ним болезнь, далеко за лечением ходим. (...) Хоть и много в царском дому мышей, но нет в них нужды, пусть и близко они; птица же по имени сокол хоть и дика, но за свойства свои призывается, принимается и на царской руке сидит».

Услышал эти слова Лев, изумился и сказал своим приближенным: «Не подобает властелину презирать разумного мужа, если даже он из низов, но каждого награждать по достоинству, пусть и недовольны этим иные». (...)

Увидел Ихнилат, что Лев к нему сердечно расположен, и сказал ему наедине, говоря так: (...) «Отчего это, о царь, так долго ты недвижим, не пойдешь на другое какое место?» Лев же хотел скрыть свою растерянность, но пока они разговаривали, снова услышал он Быка и, сильно испугавшись, сказал: «Боюсь я этого зверя: что, как по голосу и тело у него, а по телу и сила, а по силе и мудрость? Потому, если он таков, уйдем отсюда». Услышал Ихнилат и сказал: «Не бойся, царь: пусты могучие голоса, хоть и громко слышатся.

Рассказывают, что голодной лисице в поисках пищи случилось найти одну вещь — тимпан, называемый бубен; висит он на дереве, качает его ветром, издает он звуки. Видев такое, лисица боялась подойти, удивляясь и виду тимпана, да и громкого звука боясь (...) однако голоду и алчности поддавшись и с силою собравшись, растерзала тимпан, а увидев пустоту, сказала: “Увы! Так самое худое тело выглядит самым большим и звучным!” (...) Теперь это случилось и с нами, царь, что нас обманывает голос такого зверя. Хочешь ли, я подойду к нему и посмотрю, каков он, и быстро вернусь к тебе?» (...) Льву понравилось предложение, и он послал его. Лишь тот отправился, а Лев уже сильно раскаивался, что послал его, и размышлял с собой, так говоря: «Что я наделал! Зачем доверил свои слова Ихнилату! (...) Не подобает, чтобы властелин доверял слова свои и тайны тому, кого когда-нибудь подверг презрению или же у кого отнял имущество и честь, или же жадному и лукавому и подобным таким. Ведь Ихнилат, являясь самым мудрым изначально, был повержен у моих ворот, и потому служит мне неверно. А то еще найдет он, что этот мощноголосый зверь больше и силою, сблизится с ним и сообщит о моем бессилии». Пока так и подобно размышлял Лев, появился Ихнилат, возвращаясь один. Как увидел его Лев, обрадовался, говорит ему: «Что ты делал?» (...) И тот сказал: «Видел я мощноголосого этого зверя, Бык это. Я подходил к нему и разговаривал, и никакого вреда не было мне от него». И Лев сказал: «Не думай, что Бык бессилен, раз ничем не повредил тебе. Ведь большой ветер и буря не повреждают маленькие деревья, а высокие, сломав, вырывают с корнем». (...)

И сказал Ихнилат: «Пусть тебе не кажется, о царь, что это самое сильное животное. Если хочешь, я приведу его к тебе, и будет оно тебе послушно и в твоей власти». Лев обрадовался и велел исполнить это предложение. (...)

Тот пошел к Быку и дерзко сказал ему: «Послал меня к тебе Лев, чтобы отвести тебя к нему. Если послушаешься и пойдешь к нему, получишь прощение за то, что до сих пор уклонялся и не встречал его, как все. Но если не поспешишь, я все расскажу ему о тебе». И сказал Бык: «А кто этот Лев, приславший тебя ко мне, и где он находится?» И сказал Ихнилат: «Он царь зверей и находится на этом месте со своим войском, — там, где я тебе покажу. Так что следуй за мною». Бык испугался и последовал за ним ко Льву. И вот увидел его Лев, что тело у него по голосу, как он и слышал, сердечно принял его, расспрашивая обо всем. А тот сообщил ему все о себе. Обещал ему Лев всякие и всяческие блага, возложил на него великую власть и вознес его выше всех. (...)

Увидев это, Ихнилат позавидовал ему. Не в силах побороть зависть, он открылся другу своему Стефаниту и сказал: «Не удивлен ли ты, что я себе устроил — Льву принес добро, а себе лихо? Я привел к нему Быка, а тот превзошел меня по чести». И сказал Стефанит: «Что же ты хочешь сделать?» (...) И сказал тот: «Хочу в прежнее достоинство взойти и остаться в нем. Мудрому подобает держаться таких трех вещей: прежде всего, когда претерпел зло и добро, рассмотреть, что было причиной, чтобы к добру стремиться, от зла же убегать, а потому рассматривать наличное добро и зло, и будущее. Вот я и решил в прежнее свое достоинство взойти и остаться в нем. Но не нашел я другого подходящего пути, как только Быка убить: это и мне полезно, да и Льву тоже». (...)

И сказал Стефанит: «Не вижу я, чтобы какой вред происходил от присутствия Быка». И сказал тот: «Лев весь принадлежит ему и пренебрегает остальными. Из-за шести вещей царь оказывается в опасности и низлагается: когда он не ищет подходящего случая, но действует грозою; когда подобает быть кротким, а он свиреп; когда не имеет разумных и верных себе советников; когда наводит страх и преследует своих людей; когда побежден бывает безрассудными желаниями; когда побежден бывает яростью, — этими обстоятельствами нужно пользоваться применительно ко времени».

И сказал Стефанит: «Но как ты сможешь повредить Льву, который гораздо сильнее тебя, имеет много друзей и приспешников?»

И сказал Ихнилат: «Не гляди, что я немощен и мал: (...) многие сильные побеждены бывают немощными. (...)

Рассказывают, что на дереве в горах ворон устроил гнездо, но здесь он постоянно терпел обиды от змеи, она съедала его птенцов. И много раз делала это змея. Тогда отправился ворон к одному зверю, своему другу, и сказал: “Будь моим советчиком: ведь знаешь ты, как я страдаю от змеи. Я думаю, что лучше всего мне будет подобраться к ней, когда она спит, и выклевать ей глаза”. И ответил зверь: “Неладно ты задумал. Изобрети другую хитрость, чтобы ее погубить, а самому невредимым остаться. Не то будет с тобою то же, что с журавлем”.

Рассказывают, что один журавль, живя при озере, богатом рыбой, ею питался, но состарился и не мог выходить на ловлю. (...) Страдал он, охваченный голодом. В скорби своей пошел он на гору, а восходя, набрел на ежа. И сказал тут еж: “Почему ты в печали и скорби?” Услышал тот и сказал: “И как не быть мне скорбну? Раньше жил я у озера и кормился рыбой из него, многой и обильной. А нынче я увидел, как пришли на это место два рыбака (...) и говорили друг другу, что выловят всю здешнюю рыбу”. И вот еж, услышав это от журавля, пришел к рыбам и рассказал им, что слышал. А те, явившись к журавлю, сказали: “Будь теперь нам советчик. Слышали мы, что какие-то рыбаки хотят нас выловить”. И сказал журавль: “Иного не имеется способа, только чтобы перебраться с этого места на другое, водное и пресное”. И сказали рыбы: “Так перенеси нас на такое место, где найдем мы достаточную пищу и избавимся от надвигающейся беды”. (...) И тот сказал: “Боюсь, что еще до вашего переселения прибудут рыбаки. Но что смогу, то сделаю”. И с этими словами начал понемногу переносить рыб на крутой берег и там их съедал, а другие рыбы думали, что он их переносит в назначенное место. Однажды и еж упросил журавля перенести его, как и рыб. Взял его журавль, отнес на кручу, где съедал рыб, и вознамерился и того съесть. (...) Увидев, что лежат там рыбьи кости, понял еж хитрость и подумал про себя: “Хоть противясь журавлю, хоть покорясь, все насильственной смертью умру. Решил я теперь, что бесчестную смерть не приму: или достойно жить, или достойно умереть, как добродетельному подобает”. Схватил он внезапно челюстями шею журавля и насильственно удавил его.

Я сказал для того тебе это, ворон, чтобы ты знал, что затевающие войну сами попадают в свои сети. А нужно тебе так подстроить гибель змее, чтобы ее погубить, а самому невредимым остаться: поищи внизу драгоценное женское украшение, укради его и, отнеся в змеиное гнездо, положи его там. Тогда пойдут по следу украшения, а найдя змею, убьют ее. Так и стало. Сделал это ворон и избавился от змеи».

И сказал Ихнилат Стефаниту: «Я рассказал тебе это, чтобы ты понял, что мудрость больше, чем сила». (...)

И сказал Стефанит: «Если бы не был Бык мудр соответственно мужеству, я бы согласился с твоими словами, но вместе с храбростью он и умен». И сказал Ихнилат: «Верно говоришь, он точно таков. Но я низвергну его хитростью. Я осмеливаюсь на это и полагаюсь на многие случаи, которые часто бывали. Ведь и заяц льва низвергнул.

Рассказывают, что один лев жил на поле, богатом водой и травой, где обитали различные роды зверей, и это поле щедро их насыщало и радовало. Они, однако, в страхе трепетали льва и, собрав совет, пришли ко льву, говоря ему: “Мы совещались все вместе, о царь, как бы избавить тебя от усилий и забот, а себе обеспечить безбедную жизнь. Ты ведь каждодневно тратишь много трудов и пота, когда охотишься на одного из нас, а мы, опять же, трепещем, боясь твоей охоты. Нужно, чтобы без затраты трудов мы ежедневно украшали твой стол”. Это понравилось льву. Долго жили так звери и метали жребий друг о друге: на кого выпадал жребий, того посылали ко льву. А когда выпал жребий на зайца, он сказал зверям: “Если послушаете меня, звери, я избавлю вас от этой повинности, которую мы терпим”. И сказали они: “Сделаем что хочешь”. — “Скажите тому, кто поведет меня, чтоб не быстро вел меня к нему. А когда близко к нему будем, пусть все скроются, а я отвечу”. Так и сделали. И заяц шел тихим ходом, а когда уже лев разъярился от голода, заяц один появился перед ним, и тот проговорил: “Почему ты тянул до сих пор, а не пришел, как другие, быстро?” И этот сказал: “Вел я к тебе зайца, друга своего, а какой-то лев встретил меня и схватил его. Сколько ни призывал я его и ни клялся, что этот заяц уже принадлежит льву, он не послушал меня. (...) Если хочешь, я отведу тебя к нему”. Разъярившись, лев сказал зайцу: “Иду за тобой туда, где он”. И заяц повел его к одному глубокому колодцу и велел ему склониться над ним, чтобы увидеть того льва. Заяц тоже склонился с ним и сказал: “Видишь льва, который похитил твоего зайца? И заяц этот у него”. И показал ему в воде отражение льва и свое. Увидев это и решив, что так оно и есть, лев бросился в колодец и захлебнулся».

И сказал Стефанит: «Если ты думаешь, что Бык враг Льву и что ты можешь его погубить, начинай дело». И сказал тот: «Ведь ты и я, и многие другие из нас оказались в презрении из-за возвышения Быка. Если же ты не можешь этого сделать, отступи от такой затеи, ибо она позор и преступление». <->

В один из дней после того пришел ко Льву Ихнилат, исполненный скорби. Спросил его Лев о скорби и сказал: «Разве что случилось?» (...)

«Случилось кое-что вредное и тебе, и мне. Впрочем, когда высказывается кто и понимает, что высказывания его неприятны слушателю, больше уже говорить не решится, хотя бы было это на пользу слушателю, но когда он видит, что воспринимают его слова, тогда высказывается с усердием и рассудительностью. О царь, когда я увидел тебя, украшенного разумом и мудростью, то осмелился высказаться твоему царскому величеству о том, о чем ты слышать не хочешь. Ты хорошо знаешь, что служба моя известна и праведна, и я надеюсь, что правда откроется тебе в моих словах. А души наши до смерти принадлежат тебе, так что должно, чтобы полезное и нужное я не скрывал от тебя. Ведь не подобает рабу скрывать от своего господина, как и больному не следует скрывать свою болезнь от врача, а бедняку прикрывать нищету свою перед друзьями. А я узнал от достоверного лица, что Бык обращался к вельможам твоим и сказал им: “Испытал я Льва, и тщательно рассмотрел его мужество и ум, и обнаружил, что в этих вещах он ни на что не годен”. По этим словам, о царь, я понял его бесстыдство и коварство: ты так вознес его надо всеми, сравнял его по чести с самим собой, но мало ему этого, он и убить тебя готов, к чему непрерывно себя побуждает, захватить замыслил твою власть. Когда такого разоблачают, нужно, чтобы царь предал его смерти раньше, чем тот исполнит свое намерение. Если так произойдет, мы все пребудем в мире. Ведь люди, достаточно мудрые, всячески стараются избегать несчастных случаев, менее умные и робкие, если оступаются, то изыскивают себе спасение, но совершенно бестолковые, если оступятся, спасения уже никогда не находят. И это похоже на то, что было с тремя рыбами.

Рассказывают, что в одном озере у реки жили три рыбы. Одна из них была мудра, другая — лишь отчасти, третья — ничуть. (...) И случилось однажды такое дело, что шли мимо озера два рыбака и говорили они друг другу, что, когда вернутся, выловят этих рыб. И когда мудрая рыба услышала эти слова, покинула озеро и вошла в реку, две другие рыбы, не заботясь о своем спасении, остались в озере. И вот рыбаки пришли и накрепко отгородили озеро от реки. Увидев это, средняя по уму рыба пожалела, что не выплыла раньше, и сказала себе: “Таков конец нерадивых! Какой теперь хитростью спасусь? Пусть окажется тщетным старанье, все же измыслю я, сколько могу, полезное что-нибудь на свое спасение”. Тут она притворилась мертвой, и, словно мертвую, ее носило по воде. Поверив этому, рыбаки своими руками взяли ее и положили между рекой и озером. Тотчас же прыгнула рыба в реку и спаслась. А глупая рыба, хоть и много плавала туда и сюда, все же была выловлена». (...)

И сказал Лев: «Я понял притчу, но мне не кажется, что Бык коварен, он ведь не видел ничего дурного от меня». И сказал Ихнилат: «Потому-то он и строит козни против тебя, что не видел от тебя ничего дурного. Ты так вознес его, что ему и завидовать нечему, как только твоему положению. Такого рода особа держится смирно, пока не достигнет такой ступени, какой недостойна, а когда достигнет, с коварством замышляет перейти на другую ступень. Он служит царю не за что другое, как только чтобы заполучить то, что в действительности хочет. Он притворяется кротким, пока не достигнет желаемого, а когда заполучит это, снова обращается к своим скверным привычкам. Так и собачий хвост, кривой от природы и невыпрямленный, тогда прям, когда привяжешь к нему веревку и натянешь, а когда веревка отвязана, он тут же будет крив и изогнут, как обычно. Пойми, о царь, что тот, кто не принимает дружеские слова своих друзей, похож на больного, который отворачивается от полезных лекарств из-за их горечи, пить их не хочет, не слушает врача. Говорят ведь, что лучше по огню и по змеям ходить, чем жить со злыми советчиками».

И сказал Лев: «Разумно ты говоришь, хотя и жестоко. Но хоть и признаем, что Бык мне враг, повредить он мне не сможет: он ест траву, а не мясо. Скорее уж я, будучи хищником, съел бы его».

И сказал Ихнилат: «Не прельщайся такими мыслями. Ведь говорят: не вверяй свои тайны тому, кто угощает тебя, прежде чем не узнаешь его верность и дружбу, чтобы не было с тобою того, что было с вошкой.

На теле у одного вельможи пряталась некоторое время вошка и оставалась незаметна, тихо ползая и питаясь его кровью. Но однажды ночью пришла к ней в гости блоха, внезапно и бессмысленно она укусила спящего и разбудила его. Тотчас встав с постели, он начал поиски, нашел вошку и убил ее, а блоха прыгнула и спаслась. Пусть ты не боишься Быка, но, когда поднимутся против тебя те, кто под тобой, тогда забоишься».

Поверил Лев этим словам и сказал: «Что же теперь делать?» И сказал Ихнилат в ответ: «Гнилой зуб иначе не вылечить, только что вырвать, а яд от дурной еды извергают рвотой». И сказал Лев: «Пожалуй, я скажу ему теперь, пусть идет куда хочет. Этим я избавлюсь от позора и горя и не заплачу ему злом за его службу и любовь, как он их проявил». И сказал Ихнилат — ведь он хорошо знал, что если поговорит Лев с Быком, то поймет его коварство, — и потому сказал он Льву: «Кажется мне, что так будет нехорошо. Ведь когда Бык увидит, что ты его не любишь, приготовится он к сопротивлению и борьбе. Мудрый царь открыто казнит открытого преступителя, тайно казнит преступителя тайного». И сказал Лев: «Если по наговору предаст царького казни, а не по правде и суду, то более себя обесчестит, из-за этого будет ему великий стыд перед людьми». И сказал Ихнилат: «Когда придет к тебе Бык, будь наготове и смотри: воочию сразу увидишь, что он злоумыслитель. Заметишь ты, что лик его изменился и члены его дрожат, раскачивается он вправо и влево и рогами сильно бодать намерен». (...) И сказал Лев: «Если увижу такие признаки, поверю твоим словам».

Задумал Ихнилат тайно пойти к Быку и поднять его против Льва. Он сообразил, однако, что если вступит в разговоры с Быком без повеления, то Лев разгадает его ложь, и сказал тогда: «Если велишь, царь, я пойду к Быку, чтобы увидеть его расположение, и в беседе с ним не укроется его замысел». И велел ему Лев пойти. Пошел Ихнилат к Быку и вошел к нему, мрачен, полон скорби. А Бык с радостью встретил его, спрашивая об отсутствии, говоря: «Какая же причина, что не ходишь ты к нам?» И сказал Ихнилат: «А что хорошего в том, чтоб не распоряжаться собою, но быть под господином несправедливым и ненадежным!» И спросил Бык: «Разве что случилось?» И сказал Ихнилат: «А кто убежит от судьбы? Кто останется невредим, служа царям и приближаясь к ним? Властители похожи на скверную блудницу, которая сходится со многими мужчинами. Или как вот дети, когда учатся грамоте, и приходят, и уходят, вечно опережая друг друга. Разве не известны тебе наша любовь и дружба, которые между нами? И все же я в долгу перед тобой, поскольку я привел тебя ко Льву, потому и хочу с благими намерениями обратиться к тебе. Один из честных и верных мне сообщил сейчас, что Лев так говорил своим: “Хочу я съесть Быка, он раздобрел и растолстел”. Услышав это, я пришел тебе сказать, чтобы ты заботился о себе».

Как услышал Бык такие слова, долго думал в удивлении и сказал: «Какое зло причинил я Льву или его вельможам, что такое задумали против меня? Позавидовали мне те, кто близок к нему, и что-нибудь лживое на меня наговорили. Коварные и завистливые никогда не скажут хорошего о хороших». (...)

И сказал Ихнилат в ответ: «Ни в ком другом причина, как во Льве: нет у него любви, всегда он ненадежен и неразумен: сперва сладок, а после горек». И сказал Бык: «Ты верно сказал. Отведал вначале я сладости его, а теперь вот добрался до горького яда. Ведь не подобало мне быть вместе со Львом, этим хищником, когда я травоядный. Жадность моя впутала меня в это несчастье. И страдаю я, как глупая пчела: хорошо ей кажется сидеть на цветке нимфее, она и не покидает его, пока лепестки не соберутся и ее не удавят. Кто не довольствуется малым, а устремляет свои взоры на многое и дальнее, не задумываясь о причинах и следствиях, добьется того же, что мухи: им ведь недостаточно, чтобы летать на цветы и деревья, вот и оказываются они задавлены, влетев порою в слоновые уши». И сказал Ихнилат: «Оставь постороннее и рассмотрим предстоящее. Поищи способ, чтобы спастись от смерти».

И сказал Бык: «Я знаю, что мысли Льва праведны, но' ближние его, будучи коварны, делают его подозрительным. Хоть они и бессильны, но, соединяясь в такие союзы, приведут к гибели и невинного, как это сделали со львом волк, лиса и ворон.

Рассказывают, что в одном месте, поблизости от дороги, обитал лев. И были там трое животных, друживших друг с другом: волк, лиса и ворон. И какие-то купцы, двигаясь по этой дороге, оставили на ней верблюда и ушли. А верблюд, придя ко льву, рассказал ему о себе. И сказал ему лев: “Если хочешь быть со мной, позволяю тебе, и заживешь ты у меня в веселии, довольстве и покое до конца дней твоих”. И верблюд провел там немало времени. Но однажды пошел лев на охоту и встретился со слоном. Они вступили в бой, и лев был побежден, так что, раненный, едва вернулся в язвах и крови. И лег он, отягощенный болезнью, не в силах охотиться и даже пойти на охоту. Иссякла пища, и у ближних его не было чем питаться. Подумал про это лев и так сказал им: “Кажется мне, что убежите вы от меня”. “Мы в состоянии позаботиться о себе и быть сытыми, мы о тебе скорбим. Если бы мы могли принести тебе какую пользу, мы бы охотно все сделали”. И сказал он: “Ваша заботливость не укрылась от меня. Разойдитесь по сторонам, чтобы найти пропитание себе да и мне”. И они отошли недалеко и рассуждали друг с другом, говоря: “Что у нас общего с этим верблюдом, травоядным инородцем? И если получится, устроим так, чтобы лев его съел”. И сказала лиса: “Мы не можем открыто предложить это льву, поскольку лев связан с ним дружеским обетом”. И сказал ворон: “Оставайтесь на этом месте и дайте мне одному пойти ко льву”. И с этим он пошел. Как увидел его лев, сказал ему: “Зачем ты пришел? Или что-нибудь случилось?” И сказал тот: “Разве будет нам что-нибудь хорошее с чужеродным этим верблюдом? Ты послушай нас, если хочешь”. Разгневался лев и сказал: “Увы, какая дерзость и свирепость! Известно ли тебе, что я положил с ним дружеский договор и обет? Не пристало тебе говорить мне такие слова, не пристало мне такое делать”. (...) И сказал ворон: “Правильно судишь, царь. Но одна душа отдается за весь дом, а дом за город, а город за страну, а вся страна за царя. А мы теперь страдаем за тебя и скорбим об отсутствии пищи, но не находим ничего пригодного, чтобы избавиться тебе от беды”. Сказав это, он возвратился к своим друзьям и рассказал им все, что услышал от льва и что сказал ему. И они придумали так, чтобы всем вместе прийти ко льву и каждый предложил бы себя льву на съедение. И когда один скажет на себя, то другой кто-нибудь ответит: “Ты не подходишь”, — пока не дойдет черед верблюда. Придумали они это и пришли ко льву, взяв с собой и верблюда. Вот вначале сказал ворон: “Вижу царь, что ты очень отягощен болезнью и опозорен голодом. Много было мне от тебя благодеяний, но кроме самого себя нет у меня ничего, чтобы принести тебе. Теперь же без колебаний съешь меня”. И сказали другие: “Перестань пустословить, ведь мал ты и худ телом”. И сказала лиса: “Так уж я, о царь, буду тебе сегодня достойной пищей”. И сказал волк: “Перестань и ты, ведь зловонно тело твое и в еду не годится. Лучше я с готовностью и усердием послужу едой”. Но ворон с лисой вместе отвечали: “Кто не едал твоего собачьего мяса и съест, тот обязательно заболеет животом”. Тут верблюд решил, что и его отвергнут, и сказал: “Раз уж все негодны, так вот я много мяса имею и вкусен в пищу”. А они все вместе вскричали: “Правду говоришь верблюд!” И, набросившись на него, немедленно его растерзали.

Вот и я боюсь, что также пострадаю от Львовых слуг. Если даже Лев моей гибели не желает, то его ближние наущают его на такое дело. Ведь и капля, часто капая, источит камень. Поэтому я изготовлюсь к борьбе с ним. Нет такой пользы и похвалы ни постнику, ни милосердному, ни молящемуся, как тому, кто спасет себя от смерти, хотя бы на одно мгновенье». (...)

Сказал Ихнилат: «Каждому нужно заботиться о своем спасении, но сперва хитрость, а уж потом готовиться к войне. Мудрый человек не покорится, пока не свергнет их. Вот послушай меня, я скажу полезное тебе. А тот, кто не принимает дружеских слов своего друга, пострадает, как черепаха.

Рассказывают, что в одном водоеме жили два нырка и черепаха, и жили они в дружбе. И вот по прошествии времени иссякла в водоеме вода. Загрустили нырки и захотели покинуть это место. А черепаха сказала им: “Нет вам горя, что иссякла вода. Уж я знаю, что, летая на крыльях своих, вы обязательно найдете воду. (...) Но горе мне, несчастной! Куда мне пристроиться, где? Умоляю вас, возьмите и меня с собой и перенесите куда хотите”. И сказали нырки: “Ты не отправишься с нами, если прежде не пообещаешь, что не произнесешь ничего, пока мы не перенесем тебя”. И она клятвенно обещала им не говорить в пути. Взяли нырки прямое деревце и велели ей закусить деревце посредине. А когда черепаха закусила деревце, нырки взялись за концы его и подняли с собой на воздух черепаху. Случилось, что проходили какие-то люди (...) взглянули вверх, увидели, что черепаха висит между нырками, и удивились они, говоря: “Глядите на чудо и знаменье: ведь черепаха между двумя нырками по воздуху летит”. Услышала это черепаха, открыла рот, чтобы ответить на их слова, и так вот — открыв рот, чтобы ответить — упала на землю и разбилась. Так будет с тем, кто не исполняет обещание».

И сказал Бык: «Так бесстыдно я не возьмусь за погубление Льва». И сказал Ихнилат: «Верь слову моему: если увидишь у Льва такие признаки, а именно: взор странный и кровавый, неудержимая страсть и частое биение хвоста, — тогда знай, что на тебя напасть он готовится».

Когда вошел Бык ко Льву и увидел, что тот изменился и проявляет все признаки, о которых говорил Ихнилат, наполнился он ярости и сказал: «Лучше находиться в змеином гнезде, чем у царя». Сказал так и приготовился к битве со Львом. А Лев увидел это и вступил с ним в бой.

Там был и Стефанит; призвал он своего друга Ихнилата и сказал: «Гляди на козни, которые ты устроил, и рассмотри конец. Льва ты опозорил, а Быка погубил. Разве ты не знаешь, что, даже когда враг бессилен, мудрый царский первосоветник не позволяет царю идти на бой, если можно миром уладить? Мудрость и многомощных побеждает. Теперь увидел я твою гордость и алчность и понял, что не можешь ты творить добро. Ничто другое не губит властителя, как принимать советы от таких, каков ты. (...) Слова украшены разумом, а разум — правдою, подаяние — кротостью, привлекательность внешности — душевной красотой, богатство же — милостыней нуждающимся, а жизнь — здоровьем и радостью. Пойми и то, что мудрый от разума бодр, а безумный от неумия пьян. Так же страдают глаза летучих мышей: пустые, они не видят, потому мыши ночью и летают. Всякий царь, у которого такие слуги, похож на чистый прекрасный водоем, полный в глубине ядовитых животных, так что не решишься подойти к воде, даже если тебя сжигает жажда. Ты вот не захотел, чтобы кто-нибудь приблизился ко Льву ближе, чем ты. Но царство состоит из множества людей, как море из волн, поэтому-то оно и кажется страшным тем, кто плывет. Безрассудно, любя кого-нибудь, радоваться гибели ближнего, а себе искать пользы. Нет ничего сильнее хорошего совета и ничего вреднее скверного дела. Впрочем, знаю, что я в тягость тебе, говоря тебе это и поучая тебя. Сказал ведь один мудрец: не обличай безумного, чтобы не возненавидел он тебя.

Рассказывают, что в студеную зимнюю пору оказались на одной горе две обезьяны и нашли там золотой клад и, спустившись оттуда, зарыли его в земле, и думали думу: “Возьмем золота, сколько нужно, а остальное в земле спрячем. И когда потребуется нам, будем брать понемногу, пока все не израсходуем”. И таким вот образом их дружба продолжалась много времени, ведь простак верил тому лукавцу. И зарыли они золото под деревом, большим дубом, а спрятав, вернулись восвояси. А лукавец через несколько дней отправился тайно и выкрал все золото. Через какое-то время простак сказал лукавцу: “Пойдем, если хочешь, и возьмем немного из золота, которое у нас в земле”. Пошли, раскопали землю и ничего не нашли. Стал тут лукавец рвать на себе волосы, бить себя в грудь и кричать на простака, что сокровище, дескать, он украл. С тысячами клятв утверждал простак, что не сделал, дескать, ничего такого, но тот в конце концов привел его к судье. И сказал судья: “Раз ты возводишь на простака обвинение, приведи улики”. И сказал тот: “Сам дуб засвидетельствует истину, хотя и безгласен”. Отправился лукавец к своему отцу, рассказал ему все и упросил его влезть в дуб — а дуб был с дуплом — и проговорить из дуба, что простак взял сокровище. И сказал его отец так: “Я-то сделаю это, но смотри не попадись в свои сети”. Пошел отец и влез в дуб. (...) И когда пришел судья и обратился к дубу с вопросом, то из дуба раздался голос, что простак взял сокровище. (...) Услышал это судья и разгадал коварство, и велел он зажечь дуб огнем. Как разгорелся огонь и подступил дым к укрывшемуся там, сразу же тот завопил, и был вытащен оттуда. Раскрыл он обман и был жестоко наказан вместе со своим сыном. А золото отняли у них, как велел сделать судья, и все вернули простаку. Таков конец коварного и хитрого человека. Я же всегда боялся твоего языка, как змеиных зубов. Верно сказал сказавший: “Удаляйтесь от коварного человека, даже если вы в родстве или близки с ним”. Ты сделал похожее на то, что было с купцом.

Рассказывают, что один купец, отправляясь на торг, за сто серебреников положил железо в заклад одному человеку. А когда вернулся с торга, пришел к тому, у кого был заклад, и сказал ему: “Дай-ка мне железо, которое я у тебя положил”. И сказал тот: “Зарыл я твое железо дома в одном углу, и изъели его мыши. Да ты не жалей об этом, ведь ты возвратился в здоровье. Приходи же к нам сегодня, мы отобедаем и порадуемся твоей прибыли и доходу”. Послушался он и отобедал у того. Вышел он после обеда, чтобы идти к себе домой, и встретил сына того человека, которому заложил железо. Взял он его, отвел к себе домой и спрятал в сенях. Возвратившись, он увидел, что тот человек спрашивает всех о своем сыне, и сказал ему: “Если ищешь сына своего, видел я, как нес его орел по воздуху”. А тот вскричал и говорит: “Видано ли, чтобы орел поднимал людей на воздух?” И сказал купец: “Конечно! где мыши едят железо, там и орлы уносят людей вверх”. И тот сообразил, что произошло, возвратил все железо, сколько принял, а сына своего забрал.

Так и ты, Ихнилат, опозоришься тем, что сплетаешь лживые слова. Ничего не приобретает дурной, только что назовут его дурным. Хоть сколько мажь медом горький плод, не переменит он своей горечи в сладость. Похвально дружить и общаться с мудрыми людьми, а от коварных и дурных удаляться. Вот как ветер подхватит зловоние, носит его повсюду и заражает зловонием все, так и с коварными людьми водиться, — заразишься зловонием от них. И снова мне кажется, что в тягость я тебе, раз так тебя поучаю. Всегда ведь ненавидят безумные мудрых, а неучи ученых, скверные нескверных и испорченные хороших».

Так беседовали они между собой, а Лев убил Быка. Но после этого раскаялся Лев в его убийстве. И пришел ко Льву Ихнилат, увидел, что он печален, и сказал: «Зачем раскаялся ты из-за Быка? Разве не знаешь, что, когда змея укусит в палец, тут же отсекают палец, чтобы все тело не охватило и не сгубило; ради всего тела не жалеют палец».

Вот так, сказал философ, дурной и коварный человек превратит любовь во вражду и смуту, если пристроится к друзьям, поддерживающим дружбу и любовь.

И сказал царь философу: «Сообщи мне про Ихнилата после гибели Быка».

В ответ философ сказал:

После гибели Быка Леопард, а он был учитель и верный советник Льву, вышел и приблизился к Ихнилатовым воротам и услышал, как Стефанит корил и попрекал Ихнилата за то, что тот сделал с Быком, и как раз говорил: «Не спасешься от рук Льва, если он все это узнает». Услышав такое, Леопард понял все до конца, пришел он к матери Льва и сказал ей все, что услышал.

А когда настало утро, мать Льва пришла к своему сыну. Видела она, что он в унынии и скорби, и в раскаянии об убийстве Быка, и сказала ему: «О дитя, раскаяние и печаль ничего другого не дают, лишь тело изнуряют и дух помрачают, а ты будь бодр и не скорби. И без слов твоих знаю, что скорбишь ты и страдаешь за Быка, которого безвинно погубил. Если был ты справедливый царь, должен был ты думать о нем. Ведь говорится, что нужно воздавать друг другу сердцем. Скажи-ка мне, как обходился ты с Быком?» И сказал Лев: «Всегда любезен был мне Бык, во всем я доверял ему, принимал его уроки, и не было мне ничего худого от его поучений. И теперь еще раскаиваюсь я и скорблю о его смерти, потому что вижу, что был он невиновен предо мной, а я поддался на лживые слова хитрого Ихнилата». И сказала мать Льва: «Я слышала от достойного доверия, что Ихнилат по зависти оклеветал перед тобой Быка». И сказал Лев: «Кто это сказал тебе?» И сказала она: «Должно хранить тайны своих друзей. Не хранящий тайну бесчестит свою совесть и посрамляет доверие к себе». И сказал Лев: «Этого нужно держаться в других случаях, но там, где объявлены слова, следует, чтобы и истина объявилась. Чтобы исполнилась месть за пострадавших — вот чем следует покрывать проступки. Справедливый царь не по клевете казнит, не по наушничанью теснит, но по правде и истине. Боюсь, что и об Ихнилате будут так же раскаиваться, как о Быке». И сказала мать Льва: «Не думала я, что усомнишься ты в моих словах». И сказал Лев: «В словах твоих не сомневаюсь, но хочу я правду вывести на свет». И сказала она: «Я боюсь, что, если ты сделаешь это, я окажусь бессовестной».

Услышал это от матери своей Лев и призвал всех своих приближенных. И Ихнилата призвал. Ихнилат увидел, что Лев в унынии, и сказал окружающим: «Что же это я вижу, что Лев в скорби и печалью охвачен?» А мать Льва сказала в ответ: «Печалится он ни о чем другом, лишь о том, что позволил тебе до сих пор быть среди живых. Ты же ведь хитростью добился, чтобы погубить несчастного Быка».

И сказал Ихнилат: «Заметь, что всякий, кто стремится к добру, должен быть готов терпеть зло. Потому-то отказались пустынники от того, чтобы быть с людьми, и предпочли пустыню. Ведь я, как друг Льва, все про Быка ему сказал. Огонь, скрытый в кремне, извлекается железом, а преступления чем больше расследованы, тем больше выявлены, а чем больше выявлены, тем больше открыты. Если бы знал я, что совершил преступление, не был бы здесь, но был бы в тайном каком-нибудь месте. Я прошу у царственного величества, чтобы все, что касается меня, он внимательно расследовал — сам ли или другому поручил справедливому следователю, кто бы мог не превращать правду в ложь, судить нелицеприятно, не слушать моих завистников. Много теперь против меня таких клеветников из-за любви, которую питает ко мне царь. Если не исполнят это в отношении меня, не будет у меня к кому прибегнуть, только к милосердию Бога, который “испытует сердца и утробы”. К тому же я не боюсь смерти, ведь смерть назначена каждому. И пусть бы у меня были тысячи душ, не пожалел бы я их, чтобы угодить царю». И один из вельмож сказал в ответ: «Не рассуждай о царской любви или о своей службе, отвечай о том, в чем нарушил закон». И сказал Ихнилат: «О безрассудный, разве ты не знаешь, что нет ничего дороже для живущих, чем душа? И если я за себя не отвечу, кому забота отвечать за меня? А ты перед всеми открыл зависть, которая скрыта в тебе, и оказалось, что ты недружелюбен и ненадежен. Не смей находиться при царе, такой завистник не достоин находиться при царе». И тот в унынии удалился, услышав такое.

И сказала мать Льва Ихнилату: «Удивляюсь я, Ихнилат, твоей необузданности: ты осмелился совершить этакое беззаконие и еще обращаешься к нам с бесстыдными словами». И сказал Ихнилат в ответ: «Почему глядишь ты на меня одним глазом? Разве ты не знаешь, что от рождения у тебя два глаза? Ведь, согласно пророку, все без исключения уклонились и сделались непотребными, нет ни одного, кто любит правду и истину. Царь вот по безграничной своей доброте не обличает меня и не угрожает мне». И сказала она: «Глядите на этого коварного и нечестивого, как он, впав в такое беззаконие и совершив великое преступление, начинает искажать правду и хочет обольстить нас речами своего коварства!» И сказал тот: «Нехорошо, чтобы женщины вмешивались в мужские дела, а мужчины в женские. Горе тому мужу и тому дому, где правит жена! Безрассуден тот, кто отвечает царю, когда его не спрашивают. Кто творит зло, тот ни к кому не дружествен и не защитится от будущего зла». И сказала мать Льва: «Пусть тебе не кажется, о нечестивец, что избегнешь ты судебной казни, хоть и сплетаешь многословия». И сказал Ихнилат: «Таков тот, кто составляет клеветы, уклоняясь от правды, — изменчив и в словах, и в делах». Увидела мать Льва, что Лев ничего не говорит обо всем этом, и сказала: «Солгали, когда говорили, что Ихнилат высказывает правду, если предерзостно разглагольствует перед царем и никто ему не препятствует».

Тогда велел царь бросить Ихнилата в темницу и заковать его, пока будет расследование. А когда сковали его, призналась Льву его мать, что Леопард, дескать, сказал ей все про Ихнилата. И сказал Лев: «Оставь его. Он увидит, что с ним будет».

А ночью пришел к Ихнилату Стефанит и, видя оковы его, заплакал и сказал: «Случилось то, о чем я тебя предупреждал, но ты не слушал моих слов, и тебя победили гордость и самонадеянность. Гляди же теперь, что получилось». И сказал Ихнилат: «Верно ты сказал. Всегда учил ты меня полезному, а я не слушал тебя: охвачен жадностью был я, несчастный. Со мной произошло, как с больным: он знает, что нельзя ему есть какую-нибудь еду, но, чтобы полакомиться, отведает и причинит себе вред. Теперь я боюсь не только за себя, но тревожусь и о тебе, что из-за дружбы и любви, которые были у нас, схватят и тебя и ты признаешься против воли во всем, что относится ко мне, и навлечешь смерть на нас обоих».

И сказал Стефанит: «И я думаю так, но учу тебя тому, чтобы ты признался в своем преступлении. Лучше здесь перенести наказание, чем в будущей жизни». — «Подожду, пока не увижу, что будет». В печали и страхе пошел Стефанит, выпил яд и умер.

Наутро Лев призвал судью, Леопарда и Ихнилата, чтобы устроить суд. И когда все сошлись, Леопард сказал: «О воины и друзья, наш царь беспрестанно думает об убийстве Быка и о злых советах Ихнилата. И вот он сказал: “Если кто-нибудь знает что-нибудь об этом, пусть скажет”. Ведь царь не хочет без суда предавать казни». И сказал судья: «Если есть кто-то, кто знает об этом деле, пусть расскажет. Если убит будет злой человек, с ним погибнет зло, а другие извлекут полезный урок». И сказал Ихнилат: «Что молчите? Кто знает что-нибудь обо мне, пусть скажет, а я отвечу. А если кто-то ничего не знает, но произнесет ложь, пострадает как неискусный врач.

Рассказывают, что в один город пришел врач. А случилось так, что дочь властелина города заболела. И один мудрый, но слепой врач велел, чтобы лечили ее травами. Тогда призвали чужеземного врача, чтобы он разобрался с этой травой, о которой сказал слепой врач. А тот по незнанию приготовил другую похожую траву и дал пить больной. Та выпила ее, заболела брюшной болезнью и умерла. А родители ее заставили того врача пить это лекарство и траву. И, выпив, он принял смерть. Так бывает с тем, кто советует и делает то, чего не понимает».

Тогда встал главный повар и сказал: «Выслушайте, друзья, мое мнение. Мне кажется, что Ихнилат лжив и коварен. Ведь говорят, что, если у кого левый глаз маленький и мутный, а брови подняты и, когда идет, голову долу держит, тот клеветник и коварен. Смотрите же на этого несчастного, что он таков и есть». И сказал Ихнилат: «Все мы под небом, и никто выше неба не поднимется. Тот, кто говорит такие вещи, представляет себе, что он мудр, но представляется безумным: ведь ты не видишь бревна, которое в твоем глазу, а сучец, который в глазу у ближнего, ты видишь, так что будет с тобою то же, что и с той неразумной женщиной.

Рассказывают, что две женщины и мужчина убежали из плена и шли голые. Одна из женщин нашла какой-то лоскуток и прикрыла им срамное место, а другая, обратившись к ней, сказала: “Не стыдно тебе ходить голой?” А мужчина сказал той: “Не видишь разве, безумная, своей наготы, что поносишь чужую наготу?” Таковым и ты кажешься, главный повар. Разве не видишь, какие на тебе зловонные струпья, а еще смеешь стоять перед царем и руками касаться изделий для него?»

Услышал это главный повар, раскаялся в том, что сказал, и заплакал. А Лев разузнал кое от кого, что о главном поваре сказана была правда, и прогнал его от себя. Суд этот был занесен в документы, а Ихнилат снова заключен в темницу.

Кто-то из друзей Ихнилата пришел к нему в темницу и рассказал о смерти Стефанита. И тот, заплакав горько, сказал: «Не нужна мне теперь жизнь, когда лишился я верного и любимого такого друга. Хорошо, сказал сказавший, что во время испытания стекаются все беды».

Потом предстал он перед судом. И сказал военачальник, увидев его: «Я знаю дела твои, Ихнилат, и ни одно из них не укрылось. И если бы не великая и неисчислимая милость царя, не оставался бы ты до сих пор в живых». И сказал Ихнилат: «Хоть неизреченная его милость, да твое сердце злодейственно и жестоко. Вижу я желание твоих устремлений, как еще до приговора приговариваешь меня к смерти. Я не осуждаю тебя за это, ведь всегда коварные и злые борются с добрыми и их ненавидят». И сказал судья: «Достойно вельможи говорить истину, обличать и, наставлять невоспитанного мужа. Я учу тебя, Ихнилат, чтобы ты здесь выбрал казнь, а не в будущей жизни. Расскажи правду всем нам». И сказал Ихнилат: «Верно сказал. Должен ведь всякий мудрый выбирать из временного вечное. Но я не виновен в этом преступлении, так что нельзя мне быть вашим соучастником в пролитии моей крови. Если кто на кого наговорит, тот будет мерзок и неразумен. Каков же тот, кто наговорит на себя? Какую это прибавит мне славу? Смотрите же, как бы потом не раскаяться, когда не сможете ничего достичь. И смотрите, чтобы не пострадать вам, как лжесвидетелям.

Рассказывают, что один сокольничий пожелал жену господина своего, чтобы с нею возлечь. А она не склонялась на это. Разозлился из-за этого сокольничий, поймал однажды двух соек и научил одну говорить по-персидски: “Видела я госпожу свою с привратником”, а другую: “Ничего не говори”. В один из дней случились у господина за обедом персы, они услышали, что сойки говорят и беседуют по-персидски, и полюбили их. Эти персы передали также и слова, которые произносили сойки. А сокольничий был снаружи и сказал: “И я свидетельствую, что видел это”. Разъярившись, господин хотел убить свою жену. Тогда она все рассказала мужу своему о сокольничем, а именно: “Строит он козни против меня, потому что я не согласилась на дурное дело. Кроме слов, которым научил их сокольничий, ничего больше говорить не умеют сойки по-персидски”. Персы спросили у соек другие слова и обнаружили, что те ничего не знают, кроме коварных и лживых этих речей. И сказала госпожа, придя к сокольничему: “Разве не боишься ты Бога, что свидетельствуешь такое на меня? Разве было такое?” И сказал тот: “Так и было”. И стоило сказать ему это, как внезапно сокол налетел на него и выклевал ему глаза. Так и ты пострадаешь со своими друзьями, если будешь лжесвидетельствовать на меня».

И поскольку никто не мог обличить Ихнилата, был он снова заключен в темницу на семь дней. И сказала Льву мать Льва: «Если ты освободишь без осуждения этого нечестивца, то знай, что все, кто под тобой, все, что захотят сделать, сделают без боязни, ибо будут знать, что, хоть и совершат зло, ничуть не поплатятся». Убедился Лев в настойчивости своей матери и велел, чтобы убили Ихнилата.

И сказал в заключение философ: «Размышляйте об этом и усвойте, что всякий, кто строит козни против ближнего своего, упадет в ров, который вырыл».

Третья притча. Вопрос царя после убийства Ихнилата.

И сказал царь: «Я понял твою притчу. Но расскажи мне другую притчу о друзьях, которые любят друг друга и всегда пребывают в любви». И сказал философ в ответ:

Из существующего ничто не заменит верного друга. Изложу это яснее. Рассказывают, что в одном городе было место, удобное для охоты. Стоял на этом месте высокий и дуплистый дуб, на котором гнездился ворон. В один из дней увидел он, что очень свирепый охотник несет на плече сеть и палку держит в руке. Увидел он охотника, испугался и подумал про себя, что останется на дубе, где было его гнездо, и увидит, что же сделает охотник. А охотник растянул сеть и посыпал на нее пшеничных зерен. И один голубь — а он был старше других — увидел пшеничные зерна, а сети не заметил, и попал в нее с другими голубями. Очень обрадовался охотник, видя это. Стали голуби биться в сети. И сказал голубь, старший над ними: «Не бойтесь и давайте вместе поможем друг другу, чтобы смогли мы на своих крыльях поднять сеть». Сделали они так и подняли сеть на воздух. Удивился охотник, увидев это, но не оставил их и пошел за ними, думая, что не долго они смогут лететь. А ворон все это наблюдал. Увидел старший голубь, что охотник идет за ними, и сказал другим голубям: «Нас преследует охотник. И если над полями мы полетим, он не оставит погоню за нами. Если же мы полетим над горами и непроходимыми местами, он скоро от нас отстанет. На этом пути есть еще у меня приятель мышонок; если мы доберемся до него, он быстро разорвет наши узы и освободит нас». Понял охотник в замешательстве их затею и повернул назад.

А ворон последовал за ними, чтобы увидеть, как совершится их спасение, к тому же и посмотреть на дружественного им мышонка. Вот добрались они до его гнезда и опустились на землю. Вышел мышонок, увидел голубя, радушно принял его и сказал: «Кто тебя, дружок, опутал такими узами?» И сказал тот: «Судьба опутала меня свирепыми этими узами: нашло на меня ослепление, позарился я на пшеничные зерна и в сеть попал. Неудивительно это, что попал я в такое несчастье, и с лучшими, чем я, бывает еще хуже. Солнце и то исчезает, когда затмит его луна, а луна покрывается земной тенью; морских рыб извлекают из глубины, а птиц небесных совлекут с воздуха, когда будет им так суждено». Сказал так голубь, и стал мышонок грызть тенета. И сказал голубь: «Начни вперед освобождать моих подданных, а меня потом развяжешь». Но мышонок не соглашался, чтобы освободить всех, а не своего только друга. Как долго ни убеждал его голубь, не соглашался мышонок. И сказал ему голубь: «Не ругай меня, мышонок, что говорю я за них перед тобой: ведь дал мне Бог власть над всеми этими голубями, необходимо, чтобы я заботился о них. Они верой и дружбой послужили мне, и с их помощью и соучастием освободил нас Бог из охотничьей сети. И прошу я, чтобы не пренебрег ты ими, если бы распутал меня вперед. Лучше мне самому остаться в узах, чем одному из них». И сказал мышонок: «И подданные твои говорят эти слова — из любви и приязни к тебе». Сказав это, он всех освободил от уз, и, свободные, они улетели.

Увидел это ворон, спустился к гнезду мышонка и позвал его. И сказал тот: «Кто ты, дружок?» А он ответил: «Я ворон, я видел твое добросердечие, которое ты питаешь к твоим друзьям, и хочу вступить с тобою в дружбу, и за этим пришел к тебе». И сказал мышонок: «Что общего у нас с тобой? Мудрый должен сближаться с сильными, а слабыми пренебрегать. Кто начинает такое, похож на человека, который возит по воде телегу, а посуху корабль. Как буду я тебе другом, являясь твоей пищей?» И сказал ворон: «Раскинь своим умом о полезном для тебя. Нет никакой мне пользы, чтобы съесть тебя, но зато полезно мне, если будешь ты жить и во всем помогать мне. Не должно, чтобы ты оставил меня без удовлетворения в моей надежде, ведь есть у меня сведения о твоей любви, которую ты питаешь к твоим друзьям, как это ты сам мне показал. Добродетели мудрого мужа подобны бычьему благовонию, которое по-гречески называется мускус: оно, хоть и невидимо, выдает себя запахом». И сказал мышонок: «Велика вражда по природе. Всегда враждуют лев со слоном, как и мышь с кошкой. Нельзя верить врагу. Вода, хоть и нагреется огнем, не изменит своей природы: пролитая на огонь, она гасит его, хоть и горяча». И сказал ворон: «Я понимаю, о чем ты говоришь. Но моя любовь не будет такой; та, что будет между нами, будет крепка и надежна. Ведь так и золотой сосуд трудно выковать и сделать, но он уж и не ломается, а глиняный легко делается, легко и рассыпается. Так и настоящая любовь: с трудом возникает, но остается нерушимой, нечистая и неистинная любовь скоро и легко возникает и скоро распадается». И сказал в ответ мышонок: «Принимаю твою любовь, никого из просивших не оставлял ведь я никогда без удовлетворения. Пусть и не сохранишь ты верность, — я верю словам твоим. Я знаю, что, если ты и похвалишься когда и скажешь, что, дескать, нашел глупого мышонка и, обманув, съел его, не будет тебе в этом чести». Сказав это, мышонок появился из своего гнезда, но не весь. И сказал ворон: «Те, кто живут на этом свете, любят двояко: одни любят по заповеди, другие по телесной нужде. Они подобны ловцу, который разбрасывает пшеницу, чтобы прельстить птиц: не птицам он делает пользу, а себе. Я же вступаю в дружбу с тобою не по другому чему, как по твоей просьбе, и ничто другое не мешает мне выйти к тебе, только что боюсь я сходных с тобою воронов: они ведь похожи на тебя обликом, но не похожи нравом». И сказал ворон: «Из-за них не бойся. Доказательство истинной любви состоит в том, чтобы любить любимых и враждовать с врагами. И, поскольку я люблю тебя, мои друзья должны полюбить тебя». Сказал это ворон, и вышел мышонок из своего гнезда. И установилась между ними дружба.

В один из дней сказал ворон мышонку: «Вижу, что дом твой близко от дороги, и боюсь я, что из-за меня обнаружат тебя, и ты погибнешь. Я знаю место, удаленное от людей, где в изобилии рыбы и разной другой пищи. Есть там у меня приятельница черепаха, и я хочу, чтобы ты пришел туда кормиться и жить с нами». И сказал мышонок: «Я пойду с тобой! Мне не нравится жить здесь по одной причине, о которой я скажу тебе, когда мы прибудем на место».

Взял ворон мышонка за хвост и отнес его к источнику, в котором жила черепаха. Она же, увидев, что ворон несет мышь, подумала, что это чужой какой-нибудь, и из осторожности скрылась в воде. Положил ворон мышонка на землю и позвал по имени черепаху. Узнала она его голос, вышла к нему и спросила, откуда он прибыл. И рассказал он о происшедшем.

И сказал ворон мышонку: «Обещал ты мне, что, когда мы доберемся до места, расскажешь кое-что о себе». И сказал тот: «Жил я вначале у одного монаха и питался всем, что было пригодного для еды. А когда наедался, собирал разные остатки и давал другим мышам. Не раз разбирал монах келью, чтобы найти меня, но найти не мог. Иной раз он подвешивал свои припасы, чтобы спасти от меня, и не мог спасти. В один из дней пришел к нему странник-монах, стали монахи беседовать друг с другом и в ладоши хлопали, пугая нас. И спросил пришелец-монах, по какой причине они хлопают. А монах сказал: “Из-за мышей хлопаем. Есть здесь бессовестный и бесстрашный мышонок, который много вреда приносит нам. Прошу тебя, поищем вход в его гнездо и раскопаем место его пребывания”. Я находился тогда в своем гнезде, а когда услышал такие слова, выбежал оттуда и забрался в другую нору. А была у меня в гнезде тысяча золотых, которые я подостлал под себя и которыми гордился. И вот монахи раскопали землю, нашли мое гнездо и золотые и, забрав радостно золото, сказали: “Это золото распаляло мышонка, и он приносил нам вред, но теперь-то он будет тихий, робкий и слабый”. И с того часа, как и сказали монахи, оставила меня сила и покинула меня отвага, и стали обижать меня другие мыши. На другой день хотел забраться я в кладовую с припасами монаха и не смог. Увидев это, поднялись против меня другие мыши и сделались мне врагами. И удивился я тому, что друзья и родственники собираются ради золота, ведь и доброе знание, и мудрость ради золота пребывают. Не имеющий богатства всегда находится в скорбях и кажется всем мерзким, глупым и негодным. Ведь если нищий и убогий человек окажется храбрым, богачи назовут его безумным и буйным, если кроткий и смирный будет, назовут его немощным, если рассуждает, назовут пустословом, если же он молчалив, скажут, что глуп. Лучше уж раньше оставить эту жизнь, чем видеть солнце свидетелем позора. (...) Так размышляя, увидел я, что тот монах-пришелец разделил золото и свою часть положил в суму, а ее положил и скрыл в головах. И захотел я тайно извлечь золото, ибо решил, что он спит. А он проснулся, взял в руки прут, который нащупал рукой близ себя, и ударил меня по голове, и вернулся я к себе в страшных страданиях. Потом снова покусился я на суму с золотом, и, увидев меня, снова этот монах сильно ударил меня тем прутом по голове, и тут же кровь из носа у меня потекла, и было мне плохо, едва волочась добрался я до той норы и без чувств пролежал долгое время. Так я возненавидел золото, что ни думать о нем, ни слышать не мог, и понял, что алчная душа всем злым делам начало. Тот, кто алчен, не может от золота спастись ни на земле, ни на море. И увидел я, что лучше самого необходимого ничего нет. Вот почему изменил я свою жизнь и повел жизнь отшельника. А был у меня любимый голубь, с которым мы подружились еще до ворона. Ведь нет большего удовольствия в мире, чем дружеская беседа. По опыту я знаю, что не должен мудрый желать ничего другого сверх самого необходимого. А самое необходимое — это не что иное, как хлеб и вода. Хоть и скажем, что такой-то — властелин всего мира, но не будет он равен ни одному из малых, кто беспечально проводит жизнь свою. И, решив так про себя, последовал я за тобою, о ворон, и вот неожиданно нашел в тебе друга, о черепаха».

И сказала черепаха в ответ: «Понимаю я: все хорошо и умно ты сказал, и вижу также, что постоянно помнишь ты о том, из-за чего вытерпел страдания. Поэтому нужно тебе знать, что слова украшают дело. Так и больной, если не разыщет лекарственных трав, то без толку ему и знание, ведь облегчение себе сделать не может. Не заботься о богатстве, человек многоумный почтен и без богатства. Так и лев — хоть и спит сном, все равно страшен. Равно и глупый богач не заслужит чести. Не думай также о своей жизни на чужбине: среди мудрых нет чужаков. Не вспоминай о прошлом и не говори, что был, дескать, некогда прославен, а теперь бесславен. Все, что принадлежит этой жизни, тлению и изменчивости принадлежит. Ведь говорится, что ненадежнее всего тень облака, дружба дурных людей, любовь женщины, лживая хвала и богатство. Мудрые люди не радуются прибавлению богатства, не скорбят о его умалении».

Как услышал ворон речи черепахи, порадовался им и сказал: «Поистине нет в жизни ничего лучше, чем помощь друга и взаимная радость. Мудрому никто не поможет, как только мудрый. Так и упавшего слона не поднимет никто другой, как только слон».

Пока ворон говорил это и тому подобное, внезапно появилась серна. Увидев ее, ворон взлетел на дерево, черепаха скрылась в воде, а мышонок влез в нору. А серна, чуть попив воды, встала в испуге, обращая взоры туда и сюда. Взлетел ворон на высоту и посмотрел, не преследует ли серну какой зверь. Осмотревшись, спустился он на землю, позвал черепаху и мышонка и рассказал им о серне. Увидела черепаха, что серна боится пить воду, и сказала: «Пей, милая, никто сюда не идет. Скажи мне, откуда ты?» И сказала серна: «Гнались до сих пор за мной охотники, а я бежала с места на место и сюда добралась». И сказала черепаха: «Не бойся, милая, и живи с нами вместе, никогда охотник сюда не приходит. Вот перед тобою обильная пища, чистая вода». Захотела серна остаться с ними, и собирались на беседы свои у дуба они каждый день.

В один из дней собрались, как обычно, на беседу ворон, черепаха и мышонок и серну поджидали. А не дождавшись ее, поняли, что попала она в охотничью сеть. Поднялся ворон высоко и увидел, что запуталась она в охотничьей сети; возвратился он и рассказал друзьям своим, что увидел. И сказала черепаха мышонку: «От тебя, о мышонок, зависит спасение нашей серны!» И он, как только мог, побежал, добрался до серны и сказал ей: «Как же ты, милая, такая мудрая, а запуталась в ужасных этих сетях?» И сказала та: «У кого хватит мудрости, когда свершается предопределение?» Пока они так говорили, появились ворон и черепаха. И сказала серна черепахе: «Зачем ты пришла сюда? Когда освободит меня мышонок, я ведь побегу и убегу, а ворон в воздух подымется, мышонок найдет норку и влезет в нее, а ты одна останешься на съедение охотнику». И сказала черепаха: «Лучше мне умереть, чем оставаться без друзей». Пока говорили они это, мышонок освободил серну от уз. И вот внезапно появился охотник — серна убежала, ворон улетел, мышонок влез в норку. Охотник был в недоумении о случившемся, видя одну черепаху: взял он ее и связал.

Очень опечалился ворон, серна и мышонок, видя это. И сказал ворон: «И как это всегда оказываюсь я в несчастье! Мало мне было того, что остался я без родины и родни, потерял богатство, — а теперь вот остался и без моей любимой черепахи, — как хорошо хранила она законы дружбы! Пусть бы лучше не было моего бренного тела, которое соткано из множества бед!» И сказала серна в ответ: «Теперь наша печаль и скорбные слова твои хоть и разумны, да бесполезны для черепахи. Прекрати эти речи, придумай что-нибудь, чтобы спасти ее. Ведь говорится, что храбрый испытывается в скорбное время, а верные друзья — в беде».

И сказал мышонок в ответ: «Вот что, я думаю, полезно теперь: ты, серна, пойдешь и ляжешь у охотника на дороге как мертвая, а ворон сядет на тебя и будто бы клевать будет твое тело. И думаю я, что, когда увидит это охотник, он решит, что ты действительно мертва. Тогда отложит он суму свою и лук и пойдет к тебе. А ты, когда увидишь, что он к тебе подходит, встань и нетвердой поступью перебегай, чтобы охотник верил, что сможет нагнать тебя. И только он настигает тебя, ты тут же отскакивай со всей быстротой своих ног. Пока ты будешь убегать от погони, я освобожу черепаху от пут». Исполнила серна наказ, и так вот была освобождена черепаха мышонком. Целые и невредимые вернулись все в свои дома. Вот так помогает своим друзьям тот, кто любит по-настоящему.

«Я понял эту притчу, которая о истинной любви. Теперь же расскажи мне притчу о том, как нужно уберегаться от врага, который лицемерно выдает себя за друга».

С тем, кто верит врагу, будет то же, что было с совами. Рассказывают, что на одной горе было большое и высокое дерево, а на нем жила тысяча воронов, и был у них один ворон старейший. Близко оттуда жила также тысяча сов, и у них была старейшая сова, и всегда они враждовали с воронами. Как-то раз напали они на воронов ночью, многих из них убили, других ранили, а иным перья повыдергали. Удручен был царь воронов, собрались они на совет, и сказал он: «Видели вы, что сделал нам совиный род: как победил нашу мощь, скольких убил и скольких ранил и скольким перья повыдергал? Но самое горькое и стыдное для нас, что осмелились они выйти на нас и опозорить нас. Подумайте теперь, что будет».

А было у того царя пять главных советников, и сказал один из них: «Ничто другое не избавит нас от таких набегов, как только покинуть это место, ибо не можем мы сопротивляться врагам». И сказал другой: «Не годится, чтобы смириться из-за одного поражения, оставить свое отечество и поселиться в чужой земле. Но вооружимся мужеством и приготовимся к войне, и, если нападут враги на нас, сразимся с ними. Если победим мы, слава Богу, если же снова нас победят, без позора последуем первому совету». И сказал третий: «О царь, нехорошо они говорят. Нужно нам как следует узнать, хотят ли враги наши помириться с нами; тогда окажем им мирные почести и пошлем им дары. Благодаря этому заживем мы безбедной жизнью. Ведь всегда цари заботятся о своей земле и тех, кто под ними, охраняют золотом». И сказал четвертый: «Неладный даешь совет; лучше уже в угнетении и несчастии жить, чем так покоряться и не сопротивляться врагам, которых мы лучше и славнее. Ведь, если даже и принесем им дары, не удовольствуются они ими, но запросят с нас больше наших возможностей. Сказано ведь, что, пока нет войны, усмирять врагов нужно дарами, если же ополчились они на тебя, нельзя уклоняться. Терпенье и смиренье нужно иметь и для мира, и для войны». Пятый сказал:«Сопротивляться невозможно, ведь они сильнее нас. Вредит себе тот, кто сопротивляется более сильному. А бессильными врагов своих всегда называют глупые; я всегда и заранее боюсь врага. Не подобает мудрому не бояться своего врага, хоть и находится тот далеко. В других случаях дело касается еды, питья или богатства, на войне же ничего другого, как души каждого». И сказал царь: «Если ты не допускаешь, чтобы была война, что предлагаешь другое?» И сказал тот: «Нужно тебе, царь, иметь разумных советников, ведь хороший совет лучше, чем тысячи воинов, ибо предлагает, о царь, полезные меры. Если знает кто и силу, и слабость врага, то ниспровергнет его мудрым советом и начинанием».

Таково есть начало вражды, которая у нас с совами. Раз когда-то собрался весь птичий род, избрал себе сову царем и поставил ее царствовать над всеми. Оказался там ворон и сказал он: «Почему забыли вы о славных птицах и ни одну из них не возвели на царство, но избрали эту смрадную птицу, которая погубила доброту души? К тому же она глупа и неразумна, вспыльчива и беспорядочна, лукава и вообще всех хуже». Услышал это птичий род и низложил власть совы. А когда низложена была сова, сказала она ворону: «Не знаю я, о ворон, чтобы сделала я тебе какое зло, что воздаешь мне так. Помни же, что дерево, даже и подрубленное топором, снова срастается и рана от стрелы излечивается и зарастает. Но стрела словесная неисцелима, ведь она попадает в самое сердце. Вода вот гасит огонь, а яд изгоняется лекарственными травами. Но огонь злобы живет всегда. И то, что посеяно между нами и вами, вороны, как большой дуб — никогда не искоренится». Сказала это сова и удалилась, полна ярости. Раскаялся ворон и очень опечалился. И с той поры и доныне существует вражда между нами.

И сказал царь: «Я понял это. Но скажи также о предстоящем: что нужно делать теперь?» И сказал тот: «Я хочу наедине поговорить с тобой». И тотчас позволил ему царь говорить наедине, и сказал тот: «Что касается войны, то я не возражаю и не призываю к ней. Мы можем, однако, достичь успеха изобретательностью, ведь изобретательность способна на многое. Я думаю, будет полезно, чтобы все видели, что ты разгневан на меня. Вели бить меня без жалости перед всеми, чтобы был я в крови от множества ран, чтобы перья и хвост мои были вырваны, пусть бросят меня у этого дерева. А когда исполнишь это со мною, уйди отсюда вместе со всеми своими, меня же оставьте лежать здесь». Сделал так царь и удалился со своими.

А ночью пришли к дереву совы и никого не нашли, только избитый лежал ворон. Сказали они о нем своему царю. Приблизился к нему царь и спросил: «Откуда ты?» И сказал ворон: «Я такой-то». — «Где же вороны?» — «Не знаю. Как в таком несчастье знать мне их тайны?» И сказал царь: «Поистине это главный советник воронам. Расспросите-ка его, по какой причине вынес он такие мученья». И сказал ему ворон: «Дурные мои советы привели меня к этой беде. Вороны, когда вы их разбили, собрали совет, и каждый, как понимал, советовал. Я же посмел сказать о вас, что совы сильней воронов и благородны, потому не следует сопротивляться им, а нужно искать мира с ними и дани им давать. И если примут, помирятся на этом с нами, то Богу за то слава. Услышав это, решили вороны, что говорю я это для вашей пользы, наполнились они ярости и осудили меня таким вот судом».

Услышав это, сказал царь одному из главных своих советников: «Что нам с ним делать?» И сказал тот: «Пусть будет он убит поскорее. Мы избавимся от коварства и умыслов его, которые он всегда замышляет на нас. Убийство его будет нам великой помощью. Ведь сказано, что, если кто не заботится о своей пользе, когда представится случай, тому другого случая не будет».

Но другой из главных советников царя сказал: «Не следует его убивать. Ведь написано: трости надломленной не переломишь. Скорее справедливо будет помиловать и вознаградить его за то, что вытерпел он такие несчастья и побои. Следует беречь его, потому что кормить врагов весьма похвально». И велел царь содержать ворона в чести и уважении. Главный советник, который хотел, чтобы убили ворона, сказал: «Раз не убили его, пусть находится под охраной и живет у нас под надзором как враг. Знаю я, что жесток этот ворон и хитер, и кажется мне, что пришел он сюда для обмана». И ворон стал беседовать с совами наедине и подружился с ними. В один из дней сказал им ворон: «Слышал я от стариков, как они говорили, что, если кто бросится в огонь, легко получит то, что просит у Бога. Хочу теперь и я сделать это и вымолить у Бога, чтобы переменил природу мою в совиное обличие, чтобы мог я с вами пойти на воронов войной и отплатить им за то, что сделали они со мною». Был тут и тот, кто советовал его убить, и сказал он: «Эти твои слова, подобны напитку, полному яда. И если не сожжем мы тебя, не сможем изменить твою природу».

А ворон находился там, наблюдая все обычаи сов. Стал он толст и дебел, отросли у него перья, и, найдя однажды случай, он убежал. Вернувшись к воронам, сказал он царю их: «Радуйся, о царь, достиг я желаемого. Все совы укрылись в одном дереве. Поднимемся теперь все и полетим, а каждый возьмет сук, какой сможет поднять, и сложим их у входа в дупло, поднесем огонь и раздуем крыльями, чтобы пламя поднялось на воздух. И таким образом одни задохнутся внутри от дыма, другие же, вылетая, будут опалены». И, сделав так, вороны вконец разбили своих врагов. И царь воронов победоносцем вернулся на место своего обитания. И сказал он этому ворону: «Как переносил ты непотребные беседы с совами?» И сказал ворон: «Если мудрый человек оказывается в несчастье, он бывает покорен даже ничтожным, пока не достигнет желаемого». И сказал царь: «Скажи мне, каковы совы по уму?» И сказал ворон: «Не видел я у них ни одной умной совы, кроме той, что советовала убить меня. Другие же далеко находились от мудрости. Следует царю хранить свои тайны и не позволять никому чужому прикасаться к записям или к воде, которой он будет мыться, или к постели, или к одежде, или к оружию, или к еде и питью. Победить своих врагов невозможно с гордостью. Гордец, который действует с глупыми советниками, одержит лишь небольшую победу, трудно ему спастись от гибели. Я же смирился и покорился врагам, чтобы достичь такого свершения, какого достигла змея, покорившаяся жабе.

Рассказывают, что одна змея пришла в возраст и состарилась и не могла уже охотиться, так что трудно ей было с едой. И вот, ползая, добралась она до болота, полного жаб, где прежде охотилась, и простерлась поблизости от него в унынии и скорби. А одна жаба сказала ей: “О чем ты, змея, скорбишь?” И сказала та: “И как мне не скорбеть? Ведь в этом болоте всегда добывала я себе пищу, а теперь один аскет запретил мне это, так что я не могу охотиться. Хочу теперь, чтобы была я как ездовой конь вашему царю”. Услышал это царь жаб и принял змею, ездил на ней и всякий день на пропитание давал ей двух жаб. Так вот и я ради такой службы и итога вытерпел преходящее зло».

И сказал царь: «Рассмотрел я и увидел, что изобретательностью и умом побеждать лучше, чем сопротивлением. Огонь горяч и сух, но губит лишь то, что на земле, а вода холодна и тиха, но проникает под землю и с корнем уничтожает все, что на ней. Сказано ведь, что не следует пренебрегать четырьмя вещами, а именно: огнем, болезнью, врагом, долгом». И сказал ворон: «Великие свершения, о царь, выпали тебе ныне на долю, слава за то Богу».

И сказал царь: «Понял я, что ты и на словах, и на деле мне друг. Другие лишь хвалятся глупыми словами. Так что ради тебя была нам великая эта благодать, сладкий сон и пища тобою даны нам. Сказано ведь, что великую отраду приобретает тот, кто спасется от лихорадки, кто сложит тяжкую ношу, кто избавится от своих врагов. Скажи наконец мне: каков показался тебе образ жизни совиного царя?» И сказал тот: «Скотский он и коварный, горький и беззаконный. И другие совы подобны ему, кроме одной, советовавшей убить меня. Мне кажется, она всех умней».

И сказал царь философу: «Я понял рассказанную притчу. Расскажи мне теперь, как достигший своего желания и не способный хорошо удержать достигнутое тотчас все опять губит».

Притча об обезьяне. Пятая.

И сказал философ:

«Рассказывают, что был у обезьян царь, старый, поживший много лет. Поэтому-то, из-за старости его, отрешили они его от власти. И вот эта обезьяна, удрученная всякими трудностями, нашла на берегу моря смоковницу и зажила на ней, питаясь ее плодами. В один из дней, когда она ела, выпала из ее рук смоква, которую подобрала и съела дикая черепаха. Засмеялась на это обезьяна, а черепаха не переставала есть смоквы. Найдя вкусную еду, она даже дом свой забыла. Поэтому супруг ее очень мучился и искал способ, как бы погубить обезьяну и вернуть свою супругу. Однажды черепаха пришла домой и увидела, что супруг ее в скорби, и сказала ему: “Почему мне кажется, что ты мрачен и болен?” И тот сказал: “Заболел я жестокой болезнью, и не найти мне исцеления, если только не приму обезьянье сердце”. А та в колебании размышляла про себя об этом так: “Другого сердца мне не найти, кроме как друга моего, а это будет преступление”. Размышляя об этом, смущалась она разными мыслями и вот, придя на берег, позвала обезьяну, а та спросила ее о долгом отсутствии. И ответила черепаха: “Не из-за другого чего я отсутствовала, только что стыжусь тебя, что нет у меня достойного воздаяния, чтобы отблагодарить тебя за твои благодеяния”. И сказала обезьяна: “Не думай об этом, я не такая, чтобы требовать воздаяния от близких мне. Скорее ты мне была благодетельница, когда, изгнанную и окруженную бедами, меня утешала”. И сказала черепаха в ответ: “Хочу я закрепить дружбу, которая между нами. А закрепляют ведь тремя путями, то есть приходом в дом друга, знакомством и посещением родственников и совместным пребыванием”. И сказала обезьяна: “Дружок, так заключают дружбу и те, кто живет распущенной жизнью”. И сказала черепаха: “Верно ты сказала: достойно друзьям заключать истинную и совершенную любовь со своими друзьями, а тот, кто заключает любовь ради житейских нужд, строит на непрочном основании. Так что не нужно требовать от любимых ничего другого, кроме как доброго и чистого сердца, прямой и истинной веры. Теленок сосет свою мать, хоть она и без молока, и сердится, когда отгоняют его от нее. Я же хочу, чтобы ты посетила мой дом. Живу я на острове, обильном травой, наполненном множеством плодов. Я на плечах понесу тебя”.

Поверила обезьяна, забралась на черепаху, и понесла ее та по пучине. А когда были они посреди пучины, остановилась черепаха в раздумье, как бы ей погубить обезьяну. Заметив черепахино промедление, заподозрила обезьяна хитрость и сказала про себя: “Уж не замыслила ли черепаха какое зло против меня?” И сказала так: “Вижу я, что ты в заботах и размышлении великом, и боюсь поэтому тебя, — чем ты озабочена?” И сказала та: “Печаль у меня большая, что, придя в мой дом, ты не все найдешь достойным, как это мне хочется. Ведь супруг мой лежит в постели”. И сказала обезьяна: “Не заботься об этом, печаль не приносит пользы. Позаботься лучше о лекарственных травах”. И сказала черепаха: “Врачи говорят, что обезьянье сердце может вылечить эту болезнь”. Услышала это обезьяна и оплакала про себя свою смерть, говоря: “Увы, безумная! Как не поняла я этого раньше? Хоть и старая я, а в такое несчастье попала. Кто довольствуется малым, живет беззаботной жизнью”. Но черепахе она сказала так: “Почему же, милая, ты не сказала мне этого, пока не вышли мы из моего дома, чтобы я сердце свое с собою взяла? Ведь есть у нас обычай, когда идем к другу, сердце свое оставляем дома, чтобы не подумало оно чего дурного о друге”. Услышав это, черепаха, радуясь, поплыла обратно и вынесла обезьяну на берег. Та же, лишь ступив на сушу, быстро забралась на смоковницу. А черепаха закричала снизу: “Сойди скорее, друг, и отправимся”. И сказала обезьяна в ответ: “Если сойду к тебе, совсем не найду своего сердца”. Так вот те, кто не исполнил своего намерения, когда располагал случаем, упустив время, ничего не получают».

И сказал царь: «Я понял эту притчу. А теперь расскажи мне о том, кто хватается за какое-нибудь дело, не разобравшись в нем, прежде чем начнет».

И сказал философ:

«Рассказывают, что жил муж со своею женой и однажды сказал он ей: “Я уверен, жена, что родится у нас младенец мужского пола, и он с усердием будет служить нам. Рассуди, какое имя мы дадим ему”. И сказала она: “Прекрати, муж, пустословить. Ты подобен человеку, пролившему мед и масло”.

Рассказывают, что у одного человека из бедных были в сосуде мед и масло рядом с постелью его. Однажды ночью думал он про себя, так говоря: “Продам я за деньги масло и мед и куплю десять коз, а они народят столько же козлят через пять месяцев, а через пять лет у меня будет их четыреста, на них я куплю сто волов и с их помощью засею поля, плодами того урожая и другими плодами безмерно я обогащусь, построю четырехскатные златоверхие дома, накуплю множество рабов, возьму себе жену, которая родит мне дитя, и дам я ему имя Панкалос, то есть Вседобр, воспитаю его как следует. Но если увижу я, что он нерадив, я вот так побью его вот этой палкой”. И, взяв лежащую поблизости палку, он ударил по сосуду и разбил его, и полились по бороде его мед и масло.

Родила потом жена мальчика и сказала однажды своему мужу: “Пойди посиди с мальчиком”. А когда ушла она, супруга ее призвал к себе властелин, и дитя осталось одно. И случилось вдруг, что змея подползла к ребенку. Увидела ее ласка, прыгнула и вонзила в нее свои зубы. Супруг вернулся, увидел, что ласка окровавлена кровью змеи, и решил, что съела она младенца. Не дождавшись, пока увидит он мальчика, безжалостно ударил он ее по голове и убил. А войдя, нашел он младенца целым и змею, разорванную на части, и, раскаявшись, горько заплакал. Так ошибаются те, кто на многие дела устремляется без осмотрительности».

И сказал царь: «Понял я это, расскажи теперь мне, как следует царю сохранять невредимым свое царство, в каком случае кротостью, доброю совестью или наградами».

И сказал философ в ответ:

«Лучше всего мудрость и терпение, а к этому помощь добрых советников, затем честная и мудрая жена. К этому будет притчей то, что случилось с индийским царем.

Рассказывают так, что царь этот за одну ночь видел восемь страшных снов. Он проснулся в испуге, призвал своих мудрецов и рассказал им, что видел во сне. И сказали они: “Видение, которое ты увидел, заслуживает удивления; нужно нам семь дней, чтобы рассудить о нем”. Вышли они и, беседуя друг с другом, говорили: “Немного прошло времени с тех пор, как царь убил многих из нас, а теперь божественный промысел отдал его нам в руки, так что нужно нам постараться сгубить его. Нужно посоветовать ему, чтобы убил он сына и жену свою, а с ними и родственника своего и главного советника, который старейшина книжников, а к тому же и белого слона, на котором он ездит, и других двух больших слонов, и коня, и верблюда, а кровь всех их собрать в сосуд, чтобы мы умыли его ею и воспели над ним врачебные песни, так чтобы избавился он от всякой беды”. И пришли они к царю и сказали: “Смотрели мы в писаниях и нашли то-то и то-то, и нет у тебя другого пути к спасению, только чтобы исполнить это”. Тогда сказал царь: “Хочу я, чтобы все они остались целы, а погиб я один”. И сказали они: “Нет ничего важнее, как спасать свою душу”. Услышав это, опечалился царь, лег ничком на ложе свое и думал, что делать. И повсеместно стало известно о печали царя.

Узнал про это главный советник и понял хитрость, но не мог об этом говорить он с царем и, придя к царице, сказал ей: “Вижу я, что царь в скорби, и боюсь, что лживые мудрецы из злобы затеяли козни, давая такие советы, чтобы совершенно погубить его. Спроси его, какова причина, что он так скорбит. Если скажет тебе, то поведай мне”. Пошла она к царю, села в изголовье его и сказала: “Поведай мне, царь, что посоветовали тебе мудрецы”. И сказал царь: “Не прибавляй к нам раны, не следует тебе расспрашивать меня об этом, потому что не сможешь ты справиться с этим злом”. И сказала она: “Не думала я, что будешь когда-нибудь таить ты от меня тайну. Если не откроешь ты это мне, не знаю, как откроешь другим”. И сказал он: “Что спрашиваешь меня, жена, о своей гибели и гибели всех моих любимых!” И сказала она: “И я, и другие не избежим, чтобы быть заменой тебе. Что дороже нам, чем ты? Но умоляю тебя, царь по смерти моей не верь никому из мудрецов, не убивай также никого, прежде чем близким своим не объявишь свое намерение. Разве не знаешь ты, что мудрецы враждебны к тебе, потому что совсем недавно довольно многих из них ты убил? Не думай, что забыли они об этом убийстве; не следовало тебе ничего из снов рассказывать им, но, если доверяешь мне, спроси о снах находящегося у нас старца аскета”.

Тотчас сел царь на коня, поехал к тому аскету, и рассказал ему царь все, что видел. И сказал аскет: “Не бойся, царь, никакого зла тебе не будет. Ведь две рыбы, которых ты видел, что они ходят на хвостах, означают, что придут к тебе посланцы от великих царей и приведут к тебе двух слонов. А две утки, которых ты видел, что они пролетели около тебя, означают, что два персидских посланника приведут двух благородных коней. Ползущая за тобою змея говорит, что тебе принесут такой меч, какого никто не видал. А то, что ты крестился кровью, означает, что пришлют тебе в дар багряную ризу, светящуюся во тьме. А водою умывание предвещает, что принесут тебе различные одежды. А взойти на белую гору верный есть знак, что воссядешь на белого слона. А то, что огонь у тебя на голове, предсказывает, что примешь от великого царя драгоценный венец. А то, что голова у тебя, как птица, сейчас не откроется тебе. Это говорит о небольшой печали и отвержении от любимого лица. (..) И все это сбудется тебе после семи дней”.

Так и стало по прошествии семи дней: пришли посланцы, неся все, что предсказал аскет. Увидев это, поклялся царь принимать советы только от своих близких. Потом взглянул он на дары и сказал: “Не следует мне ничего брать из них, но вы возьмите их, друзья мои, вместе с моею благоразумною супругою, ибо вы положили за меня свою душу”. И сказал главный советник: “Не годится нам, рабам твоим, принимать такие дары, скорее это справедливо будет твоим родственникам”. И сказал царь: “Ты виновник моего спасения и достоин ты тысячи благодеяний”. Потом взял себе царь белого слона, своему сыну дал одного из коней, а главному советнику драгоценный меч. Остальное же велел он главному советнику доставить за собой к женам. А были у него две любимые жены: одна, которая давала совет об аскете, и другая. Пришел царь к ним, положил перед ними венец и багряницу и сказал сначала советчице: “Выбери себе из двух, что хочешь, — или венец, или багряницу, а оставшееся возьмет другая”. А она колебалась, что взять, и посмотрела на главного советника. И показал тот взглядом, чтобы взяла багряницу. Случилось же тогда, что царь поднял глаза и увидел, как главный советник указывает его жене на багряницу. А та догадалась, что не скрылось от царя это движение, и не взяла багряницу, а взяла венец. А главный советник с того времени сорок лет держал очи долу, чтобы не подумал царь, что во взгляде его была страсть. И если бы не поступил он так, потерял бы жизнь свою. В один из дней та, которая взяла венец...».

Какой-то писец не дописал этой мудрой притчи. Но пора, любезные, и мне окончить сладкое отеческое поучение. Да покроет нас человеколюбивый Бог своею благодатью, молитвами своих святых, ибо в веках благословен Ты. Аминь.

Написана же сия притча в октябре восемьдесят седьмого года последнего века седьмого тысячелетия. Святая Троица, слава тебе! Переведено на русский язык из греческих книг.

КОММЕНТАРИЙ

«Стефанит и Ихнилат» — греко-славянская версия всемирно известного памятника, возникшего в глубокой древности в Индии и получившего известность под названием «Панчатантра», потом он был переработан в персидско-арабский вариант под названием «Калила и Димна», с которого был сделан в XI в. греческий перевод (вернее, переработка) под названием «Стефанит и Ихнилат». Это цикл басен и поучительных повестей, построенный по форме бесед царя и философа: философ рассказывает царю занимательные истории, преимущественно о животных, вкладывая в них поучения. Занимательность сюжета и дидактичность обеспечили памятнику широчайшую популярность.

Славянский перевод был осуществлен, по-видимому, в XIII—XIV вв. в одном из славянских монастырей на Афоне. Существует три редакции славянского текста — сербская, болгарская и болгаро-русская. Редакции различаются по составу, все они в разной степени дефектны (т. е. в них есть утраты по сравнению с греческим оригиналом), но они восходят к одному протографу; общие для всех редакций ошибки перевода показывают, что перевод был один. Ряд языковых данных (мы стараемся в комментарии обращать внимание читателя на такие случаи) позволяет считать, что перевод был сделан на болгарский извод церковно-славянского языка, хотя в сохранившихся рукописях сербская редакция представлена значительно более полным текстом.

Текст, который был распространен в русских рукописях (одна из них издается в данном томе), относится к болгаро-русской редакции, отличающейся следующими особенностями: она состоит из семи глав и обрывается на полуслове в середине притчи «О семи снах индийского царя». Кроме того, в ней произошло слияние двух притч — «О пификах и о светляке» и «О лукавом и о препростом» — в одну притчу «О двух друзьях».

Рукописная традиция болгаро-русской версии богата и разнообразна. Рукописи представляют несколько вариантов текста, и различия этих вариантов формируются в двух планах: во-первых, текстовые разночтения, во-вторых, интерполяции (т. е. позднейшие вставки и изменения; см. ниже). Разночтения в рукописях очень важны — они дают нам возможность судить о том, как древнерусские книжники воспринимали этот чужеродный и иногда непонятный для них текст. На местах ошибок, возникающих при переводе с греческого, в рукописях возникали узлы разночтений — переписчики, чувствуя шероховатость в тексте, пытались исправлять текст по своему разумению (без сверки с греческим оригиналом), а иногда появлялись глоссы на полях, поясняющие текст. Поэтому, чтобы понять восприятие текста средневековым читателем, необходимо изучать его по совокупности рукописей.

Отличительной чертой болгаро-русской редакции является наличие в ней интерполяций — вставок нравоучительного характера. По составу этих вставок мы можем делить рукописи на группы и подгруппы; есть группы, в которых интерполяции вовсе отсутствуют. Интерполяции появились в рукописях болгаро-русской редакции, возможно, сразу же при составлении редакции — во всяком случае, самые ранние рукописи уже содержат интерполяции. Изъятие интерполяций из текста было результатом вторичного редактирования. В двух рукописях XV в. (Синодальной и Рогожской) интерполяции отмечены глоссами на полях «иного-сущее», а в Синодальной рукописи они, кроме того, вычеркнуты. Есть еще рукопись XV в., — Троицкая, текст которой представляет особую редакцию: все интерполяции выброшены, текст сокращен, ему придан более «беллетристический» вид. В рукописях других групп тоже есть интерполяции — они иные, чем в Синодальной группе, и зачастую не воспринимаются как интерполяции, но характер их такой же. Во многих же рукописях XVII—XVIII вв. интерполяции изъяты совсем и памятнику возвращена его басенная сущность.

Наличие и отсутствие интерполяций связано с литературной средой и с литературной обстановкой, в которой существовал текст.

Получив в свои руки восточный басенный цикл, содержащий много афоризмов и нравоучительных сентенций, славянский переводчик — афонский монах — возможно, не придал значения басенному («беллетристическому») характеру памятника, а воспринял только его нравоучительную афористичность. Он усилил дидактическую сторону памятника, добавив туда еще ряд цитат, выдержек из святоотеческих книг. В средневековой письменности имели большое распространение сборники афоризмов (такие как «Пчела») и особенно нравственно-учительные сочинения, такие как «Лествица» Иоанна Синаита или поучения аввы Дорофея. Эти памятники и были источником нового интерполирования. Получается, что для составителя болгаро-русской редакции «Стефанит и Ихнилат» был не столько книгой басен (басни как жанр были ему, видимо, чужды), сколько своего рода «Пчелой», сборником афоризмов, который, следуя традиции, можно дополнять новыми по своему выбору и вкусу. Этим, по-видимому, и объясняется то пренебрежение к сюжету, с которым интерполяции вносятся в текст, — они часто прерывают фразу посередине, иногда полностью не соответствуют по смыслу тому, о чем раесказывается в тексте, иногда просто выглядят странно в данном контексте. Для книжника XV в. литературные особенности «Стефанита и Ихнилата» были чужды — этот памятник обладает чертами литературы Нового времени (неоднозначность героев — злодей говорит умные и благочестивые вещи и подчас вызывает сочувствие; основные моральные установки недостаточно четко выражены, читателю приходится самому оценивать этическую сторону происходящего — в то время как в привычной для него средневековой литературе все было четко, положительный герой говорил и делал все прекрасно, отрицательный — был резко черным; автор же четко и однозначно выражал «мораль притчи»), в нем есть увлекательный сюжет, закоторым нужно следить, и даже своеобразный юмор. Все это, по-видимому, было чуждо и книжнику, и читателю.

В XVII в. положение изменилось, возникала другая литературная ситуация, развились жанры демократических повестей, были сделаны новые переводы («Басни Эзопа», «Зрелище жития человеческого» и др.), и «Стефанит и Ихнилат» попал на свое место, его повествовательная природа ярко проявилась и закрепилась в рукописной традиции. Памятник стал переписываться вместе с другими повествовательными произведениями; сам он тоже стал меняться за счет распространения бытовых подробностей, увеличения деталей сюжетного повествования, интерполяции стали исчезать, начали появляться новые притчи из других источников. При этом книжная лексика частично заменилась на более понятную и даже бытовую.

В настоящем издании мы представляем читателю основное ядро памятника по старейшей из сохранившихся рукописей болгаро-русской редакции (интерполяции опускаются). Читатель увидит образец одного из самых ранних беллетристических произведений славянской письменности (хотя и не воспринятого как таковое в XV в.), не забывая при этом, что это один из «бродячих сюжетов» — т. е. произведение, которое появилось у славян, обойдя до того полмира и принося с собой следы чужих культур и общечеловеческую мудрость.

Текст издается по рукописи XV в.: ГИМ, Синодальное собр., № 367, лл. 493—548. Необходимые исправления сделаны по рукописи XVII в.: РГБ, собр. Тихонравова, № 249 (Т), собр. Толстого: РНБ, Q.XV, 2 (Толст.) и по греческому тексту.

Интерполяции, содержащиеся в Синодальном списке по сравнению с греческим текстом, исключаются; места интерполяций отмечены <...>.

ИЗ СЛАВЯНСКОГО ПЕРЕВОДА КОРПУСА СОЧИНЕНИЙ ДИОНИСИЯ АРЕОПАГИТА С ТОЛКОВАНИЯМИ МАКСИМА ИСПОВЕДНИКА

ОРИГИНАЛ (текст пропущен)

<…>

ПЕРЕВОД (текст пропущен)

<…>

КОММЕНТАРИЙ

Корпус сочинений, надписываемый в рукописях именем Дионисия Ареопагита, представляет собой одно из важнейших явлений в истории культуры всего христианского мира. Ставший достоянием общества в Византии в VI в. и вскоре прокомментированный, снабженный схолиями, тысячу лет затем он оставался книгой почитаемой и питающей мысль. Его влияние быстро вышло за пределы распространения греческого языка: уже в VI в. Корпус был переведен на сирийский язык, затем в VIII в. на арабский, армянский (718 г.) и еще раз на сирийский, далее в IX в. на коптский и латинский (835 г. и 860 г.; на латынь после этого он переводился многократно), в конце XI в. — на грузинский и, наконец, в XIV, XVII и начале XIX в. — на славянский.

Корпус содержит четыре трактата: «О небесной иерархии», «О божественных именах», «О церковной иерархии» и «О мистическом богословии», — и десять посланий разным лицам. Все трактаты имеют в начале обращение к «сосвященнику Тимофею», очевидно, к одному из 70 апостолов, ученику, спутнику, адресату двух посланий апостола Павла, епископу Эфеса. В тексте этих произведений встречаются упоминания других сочинений того же автора, как то: «О ангельских свойствах и чинах», «О душе», «О праведном и о божественном оправдании», «О божественных гимнах», «О умопостигаемом и постигаемом чувствами», «Богословские очерки», «Символическое богословие», «О справедливом и божественном суде», но они нам неизвестны.

Схолии, т. е. комментарии, с которыми Корпус переводился с греческого на другие языки, были собраны, дополнены и соединены с основным его текстом в VII в. Максимом Исповедником. Они устранили возникшие было сразу после появления Корпуса в VI в. у читающей публики сомнения в авторстве упоминаемого в Деяниях апостолов ученика апостола Павла афинянина Дионисия, члена Ареопага. Но сомнения эти начиная с эпохи Возрождения вновь усилились, и Корпус, чрезвычайно почитаемый в среде гуманистов, начали печатать уже без схолий. Решающие усилия по исключению ареопагитских сочинений из числа произведений I—II вв. сделали в XIX в. Г. Кох и Й. Штигльмайр. Они указали на идейные и текстуальные совпадения в них с сочинениями язычников-неоплатоников Плотина (III в.) и Прокла (V в.) (в принципе эти совпадения были известны авторам схолий VI— VII вв., но те считали, что это язычники «крали мудрость» у философа-христианина, а не наоборот) и ограничили возможное время его создания 480 и 510 гг. С тех пор ученые стали называть автора Корпуса Псевдо-Дионисием. Разумеется, неоднократно предпринимались попытки указать «настоящего» его автора. Все они, однако же, остаются на уровне предположеяий. По-прежнему самой связной, цельной и впечатляющей остается та «положительная» картина, которую создает сам Корпус с комментариями, которыми снабдил его Максим Исповедник. Подробнее об этом см. в первом полном на русском языке издании Дионисьева Корпуса с толкованиями, параллельно с греческими текстами, которое осуществили в 2002 г. одновременно издательства Олега Абышко и «Алетейя» в Санкт-Петербурге.

Первый полный перевод Корпуса с греческого на славянский был сделан сербом старцем Исайей. Из воспроизводимого здесь его предисловия к своему переводу мы знаем, что работал он над ним под покровительством митрополита г. Серы (Серес) в Македонии и закончил работу в 1371 г. Хранящийся в Российской национальной библиотеке в собрании А. Ф. Гильфердинга под № 46 самый ранний из известных славянских списков Ареопагита, судя по водяным знакам его бумаги, был сделан, возможно, именно в 1371 г. Целый ряд особенностей этой рукописи позволяет сейчас уверенно полагать, что она представляет собой автограф переводчика и была изготовлена в период с сентября по декабрь этого 1371 г.: во время работы над ней (в конце сентября 1371 г.) произошел разгром сербского войска турецким в битве на р. Марице, после чего Македония была опустошена победителями-турками и в ней наступил голод, и волки стали нападать на людей, о чем пишет Исайя в своем Предисловии.

Именно к списку РНБ, собр. Гильфердинга, № 46 восходят все известные нам рукописные традиции (главные из них — новгородская и московская) Корпуса сочинений Дионисия Ареопагита в переводе Исайи. Всего славянских списков Ареопагита, главным образом русских, известно более шестидесяти. Так что, несомненно, эта книга была на Руси читаема и почитаема. Сочинения Ареопагита были высоко ценимы, в частности Иваном Грозным и протопопом Аввакумом. Аввакум начинает свое Житие обширными выписками из ареопагитского Корпуса. В XVII же веке в Москве Евфимий Чудовский занялся сверкой с греческим оригиналом и переделкой Исайиного перевода Ареопагита. Так что до того в славяно-русской рукописной традиции Ареопагита могло нарастать лишь количество ошибок. Такова причина, по которой исходный сербский список мы предпочли для этого издания всем русским.

Помимо Предисловия Исайи в этом томе «Библиотеки литературы Древней Руси» вниманию читателя предлагается трактат «О небесной иерархии», возглавляющий Корпус в греческой и славянской традициях. Но поскольку начало избранной нами рукописи Гильф.46 утрачено, — текст начинается там и нами по ней воспроизводится со второй главы трактата «О церковной иерархии», — нехватку оглавления, стихотворных эпиграфов, заголовка и первой главы мы восполняем по рукописи ГИМ, Воскресенское собр., № 75, содержащей сербский же сделанный на рубеже XIV и XV вв. список непосредственно с Гильф. 46, а Предисловие переводчика Исайи — по Великим Минеям Четиим новгородского архиепископа Макария, — по лл. 66— 66 об. русского списка XVI в., РНБ , Софийское собр., № 1318 (октябрьский том Софийского списка Великих Миней Четиих), восходящего через неизвестное нам посредство тоже к Гильф. 46 (подробнее об этом см.: Прохоров Г. М. Памятники переводной и русской литературы XIV— XV веков. Л., 1987. С. 42— 59).

В греческих списках Дионисия Ареопагита его текст обычно бывает предварен стихотворным эпиграфом и обрамлен более мелко написанным текстом толкований, схолий, на полях же встречаются «маргиналии», заметки, относящиеся уже к схолиям. Такая же композиция текстов — в Гильф. 46 (в русской рукописной традиции она не удержалась: все тексты стали писать одинаково, лишь на полях помечая главный текст словом «сущее» или «лежащее», а толкования словом «толк»; маргиналии же влили в те места схолий, к которым они относились). Воспроизводя здесь текст Ареопагита со всем, что его в рукописях окружает, толкования к нему и маргиналии мы помещаем в нижний «этаж», в сноски, причем маргиналии так и называем (курсивом пишем это слово перед началом текста заметки на полях).

Но то, что переводил Исайя, не было в точности тем, что мы видим в этой книге напечатанным. Мы не знаем (может быть, пока) греческого списка или списков, которым или которыми он пользовался. Представляется очень вероятным, что он опустил или сократил некоторые толкования; но есть у него и такие, которых нет в напечатанном греческом тексте, и маргиналий у него больше, чем у греков. Возможно, он сочинил их сам; но, кажется, нет ни одного греческого списка Ареопагита, полностью совпадающего составом толкований с другим.

ИЗ ТАКТИКОНА НИКОНА ЧЕРНОГОРЦА

Подготовка текста, перевод и комментарии Л. А. Герд

ОРИГИНАЛ

СЛОВО 35. ТОГОЖДЕ О ДУХОВНЫХ НАШИХ БРАТЯХЪ ГЛАГОЛЕМЫХ ЦАТЬ РАВНОЕ ПАТРИАРЬШЫСКАГО ПОСЛАНЬЯ, ПОСЛАНАГО КЪ КИРЪ ЕУФИМЬЮ ОТ ЕРУСАЛИМА И ЕЩЕ ЖЕ И РАВНОЕ ПОСЛАНЬЯ ИГУМЕНА СВЯТОГО СИМЕОНА ЧЮДОТВОРЦА^[242]

Надписанье. Боговиднейшему и святому нашему владыце богопочтеному патриарху иерусалимскому пришедшеи въ Антиохию архиереи^[243] и причта приизящьнии, чада и раби твои. Господи, благослови.

Подобаше убо намъ, богопочтеный нашь владыко святый, писаниемъ присно и нарековати тебе, и лобзовати, и долъжное еже по Бозе твоему свершению въздати поклонение, яко святыя твоя въсприимати молитвы и от тебе благословлятися. Но прилучьшаяся нам напасти и бывшее вещем пременение от подобаюшаго нас пресецаютъ и полезнаго, понеже и бес пастыря пребываемъ^[244] и несть иже нас сберег, разъсеяныя суща, и зверем удобь емлемый бьшающа ловъ. Нъне же нову в уши наши въпадшюю слышанию настоящее писание къ святыне твоей послахом, ово убо долъжное то и въздаюше поклонение и еже от нею благословление просяще, ово же и о слышанемъ сказающе; еда бо се въ твою не вънесено бысть слухы. Слышахом бо яко цятом арменом некым рекше отшелником арменьскыя службы ту сътворше жилище и безмольствовати ту произволивше, неции всяко от доброненавистнаго беса нападают на них и яко неправославны облыгуют и всячьскыми образы оскорьбляютъ их. Но убо таковии приятне бяху от прежде бывших патриархъ наших, и некая от них братья суть въ честней обители святаго Чюдтворца Симеона учинене и въ иных монастырих, в нихже и служат и Причистымъ Таинам съ православными причящаются, и ниже от древних лет дажде доныне възниче съмнинье некое о славе их. Сия убо мы яко ведуще възвестихом; твоего же хотенья есть или нраву предварших патриархъ последовати, или инако некако помянувшемуся и угодному Богови створити. Честныя убо и святыя молитвы твоя да дароване будут нам въ всемъ житии.

РАВНОЕ ПОСЛАНЬЕ ПОСЛАНАГО ОТ СВЯТАГО ЧЮДОТВОРЦА СИМЕОНА К КИРЪ ЕУФИМЬЮ ПАТРИАРХУ ИЕРУСАЛИМЬСКОМУ С ПАТРИАРХОВЕМ ПОСЛАНЬЕМ.

Надписанье. Блаженейшему и святому владыце моему треблаженому патриарху Иерусалимьскому Петръ последнии мних прозвитеръ и игуменъ и архимандритъ честныя обители иже на Дивнеи горе святаго и чюдотворца Семеона, рабъ молитвы твоея.

Блаженийший и владыко и святеиший, слышание некое приде въ наша слухы о ту сущих и ошелникох цятох, ту негде жилище створшим и безмольствовати произволившим. Неции всяко наваждением добруненавистника врага нападают на них и яко неправославны облыгаютъ и всяцем образом опечялеют их. Тии же, владыко святый, приятни бяху от предварших святыхъ старець и святийших патриархъ, и нецеи от них съчтани суть въ братья нашея обители и служити и съпричящатися с нами и въ всем от святыхъ старець онех и съвъдворятися повелени быша яко православнии. И аще не быша опасно испытале и праве мудрествующе въ православний вере обретошася, и не быша тех прияле. И мы убо, ведуще яже о них, възвестихом твоему блаженству, и твое же есть хотение по воле угодному Богови сътворити. Нас же, недостойныя рабы твоя, молим яко да всегда к Богу службы твориши, в молитвах твоих не забываеши, яко рабе бо недостоинии дерьзнувше написахом.

СЛОВО 36. ТОГОЖДЕ КЪ ОТЦЮ ГЕРАСИМУ^[245] О ТЕХ ЖЕ. И РАВНОЕ ПОСЛАНЯ ИЖЕ ВЪ ЕРУСАЛИМЕХЪ ПОСЛАНАГО КЪ ОТЦЮ ГЕРАСИМУ ЯКО ДА ПРОЧТЕНО БУДЕТ ПОСРЕД С ДВЕМА ПОСЛАНИЦЕМА, ПАТРИАРХОВЕМЬ ЖЕ И ОБИТЕЛИ СВЯТАГО СЕМЕОНА ЧЮДОТВОРЦА.

Възлюбленое и духовное мое чядо. Якоже слышахом от некых, яко неции от сущих ту в неведении и подвижениемъ сотонинымъ движемии, словесы оскорьбляют ту сущую братью нашю, глаголемыя цаты, обаче не яве и пространне, но отай и завистию сотониною и ины некы полотныя вины прилагающе, яко да не от ведения слышащих невеждьи. И паки от ищющих и вины погыбели лукавых, глаголю, бесовъ, неции верующии блазнятся, корень таковаго лукавого сотониньскаго сада и подобных сим кождо устава ради любовнаго, елико по силе, Христу съпоспешьствующу, искоренити да подвигнется. Азъ же зде, Господу Богу и Спасу нашему и Пречистей Матери его Богородици и всим святымъ Его съпоспешьствовавшим, еже по силе моей, не обленихся, но и в сборний церкви патриархии и в святемъ Симеоне господини моем Чюдотворци. И посреде испотано бысть от всихъ опасно и яве очищена быша вся благодатью Христовою. И се послахом послания и написаная свидительства же и извещения. Обаче убо, ты добре мя знаеши, чадо мое любимое, яко и з детьства съвъзраслъ ми еси, и знаеши, яко зде во монастире съ братия сия у Богородица глаголю наречаемыя Роидиевы, не просто и без разума седох. Но, якоже знаеши, егда предана бысть Антиохия,^[246] и приидох сам в обитель Богородица Роидиевы и обретох первие убо место непроходимо от языкъ и отвсуду безмольвно и моему разуму поспешьствующе, якоже люблях и хотех, якоже мя знаеши. Потом же паки обретох иноязычникы сия грубыя и невежда и единоверны, якоже египтяны оны иноязычни же и невежда преднии они отци наши и греци. И обаче азъ аще и недостоины сый, но рабъ тех судих быти образа ради иночьскаго, и якоже не пшую елико по силе мало что тщася тех подражати. Не безъ расмотриния же зде седох, но первие испытах у святого Симеона Чюдотворца ведущих и разумных, такожде и инуду ведущих Божественая Писания. И паки писах въ сборную церковь патриархия,^[247] и посла ми владыка сакелий писание,^[248] имущее тожде сведительство и тех свершеныя веры извещение, сказующе сице и глаголя, яко «Цаты вы паче свесте, въ вашей бо пребывают обители. Аще же тех прежде бывшеи святии отци тужда от правыя веры ведели быша, како сих съжительствовати и съпребывати им и съпитатися и прияша или како блажении патриарсе въ то всеосвященное место въходити темъ, и молитвы сътваряти, и службы попустиша, аще праве мудрествующих не быша ведели».

Сия вся приимше сакеллие во писание и посла ми то у святого Симеона, в немъже и храню е от веры. И ина писания ми посла, имуща свершеное извещение о архиереох и Сборныя Церкви и повеление о тех съжительстви и съпребывании съприобещании Святыхъ Таинъ, глаголющее сице яко право держащим в непорочней христианьстий вере несть блазнено съприобщатися Божественымъ Таинам и подати тем, и от нех приимати. Ни бо о языце есть разнество и зазорное, но о самой правослевней вере.

И сия убо сице имяху, и ина же множайша, имуща извещение свершено. И обаче иже Божественая Писания испытующеи ведят таковая изтязовати, яже о вере глаголя. Сам же и великый Василие въ своем первом правиле и яве о таковых разнествох глаголет,^[249] что есть ересь, и что распре, и что сънмица. И тако убо святый глаголет о сих разньствех, ихъ же поискавъ обрящет. Сия же братью нашю, глаголемыя цаты, идеже аще суть и в коемлюбо живут месте, отвсюду испытавше, обретохом благодатью Христовою бес порока в таковых, в яже о вере, такожде и в распрях и о сонмищах. Ибо митрополит предела их и страны Междореция, в нейже живут от первых лет, иже и ради нашествия язычьскых расточене быша ниции от них въ различныя страны, но обаче, якоже рех, митрополитъ ихъ от иже въ Антиохии патриаршьствующаго поставляется,^[250] яко престолу сущу всего Въстока. И законно, и правилно есть священничьство ихъ, и все съставление их, и кроме всякого зазора благодатью Христовою.

И обаче ту пакы житие великого отца нашего Савы процетше,^[251] обрящете сих съжительствующих великому и въ благосъзданни Церкви повеленом от святого арменьскою беседою пети уставъ свой, грьком же особно пети. Якоже и зде братья наша поют арменьскою беседою, грице же паки особь, въ различныхъ же ликох, заеже не имети две церкви, точью же Трисвятую песнь гръчъскы глаголют, якоже и въ сем иже въ святем отецъ наш Сава предаде ради мнения и прилога Петра Кнафеова еже «распныся нас ради».^[252] И ту паки житие великого отца нашего Феодосия прочетьше, обрящете с ним жительствующих и въ Церкви арменьскою беседою особь поющих уставъ свой. И доволеетнам подражати сию обою великую светилу. А еже въ гричьстее Церкви повеленом быти от великого отца нашего Савы и от великого Феодосия входити и причащатися Божественных Таинъ, яко же видится ради оскудиния священничьства бе, зане опасьтво много имяху святии и отци о священничьстве и едва некогда въ мнозе сборе приемляху единого священика имети или никакоже. Ведяху бо тяготу и беду священничьства. И сведительствует ее самое житие великаго отца нашего Савы, и такожде великаго отца нашего и начялника общим житием Пахомия,^[253] яко и въ обою сею монастирохъ въ лаври же и в опщем житии колици иноце быша и своего от ту сущих инокъ въ презвитерьское рукоположение не имяху, но времени зовущу, от ближних презвитеръ призывахуся створити имъ священну службу, яко принужденом быти тем последь же, а не инем некыим. И сам убо великый Пахомье тяготы священничьства избеже. Великый же отець нашь Сава рукоположение неволею и нехотя от патриарха Ерусалимьскаго прият, суди вътяготу сам въсприяти. Сия есть вина, якоже от житий святых и от инех писаний иже по Бозе любопотрудивыйся обрящетъ истиное. Опасство же и беду, яко же и предрекохом, священничьства, не точью прочая божественая писания являют, но иже о священничьстве 6 словъ Златоустовых пространнейше глаголют,^[254] аще и о архиерействе беседует. И обаче иже с Богомъ другое что лучшее истиннейше разумевый, да пользует процитаюшая и мене, яко невежда есмь, поселянинъ и ползу въ всякой вещи взыскуя.

Обаче много испытавъ, еже по силе, за братью нашю сия цаты, и не обретеся нигдеже яко оттоле от дний яве яко великых отець наших Феодосия и Савы, егда и прежде святый и великый иже въ Халкыдоне сборъ^[255] еретикы армены отлуций проклятъ начальствующая им, потом же паки тем обоим светилом предреченым Феодосию ж и Саве подвизавшимся и плевелы от чистыя пшеница разлучившим,^[256] и православным сим братьям нашим и подобным них оставшим и съ единым къ сборний Церкви с православными, и не обретеся нигдеже яко оттоли съгрешишя въ какове-любо вещи, или поне въ распрех, или сънмицах, якоже неции от наших многажды пострадаша, иже изначала от божественных отець добре начьнше, последь же въ распря и сънмиця увратишася. Сия же братья наша дажде до днесь отци наши и ти сами блажении патриарси, егда на сборе подвигается что на еретикы армены, аще обрящется кто о сих разумъ имея божествены, тех имут с Богомъ на ополчение супротивных, яко и языкъ и писания их сведущих. Яко и зде при блаженых патриарсихъ въ наших временех бысть, и множайшим сущим еретиком арменом, от сих же зело мали неции на сборе ниже языкъ подвигнути, или глас испустити оставиша еретикы на православныя отнудъ. Сия вся мы, елико по силе испытавше о сих братьях наших, глаголемых цаты, обретохом. Могый же с Богомъ и множае что ползевати нас, и се с радостью въсприемлем, яко суще невежде мы и яже премудрых и книжнийших не сведяще, ниже силы писменемъ и таковых разумьных разум не сведя, тъчъю сия вся испытавъ съ опаством от внешних и паки от внутреняя свести извещение приимъ, съсведительствующим книжным и отецьскым приданием. И всь покой мой, якоже знаеши, створил есть Богъ ради молитвъ Богородица зде, и паки за молитвъ святаго Симеона в той Святий и Дивний Горе господина нашего святаго Симеона Чюдотворца. И овогда убо тамо, овогда же зде, сежду и почивая, якоже имат разум мой, егоже веси. Кождо бо аще не обрящет якоже любит и хощет, не упокаяется или плотско, или духовно.

Се же веждь, духовное мое чадо, зане якоже и прежде при днехъ блаженаго патриарха киръ Феодосия^[257] вручено ми бысть и повелено учительство, недостоину сущу ми, ныне же паки не простиша мя оставити се предначальствующии и архиереи сборныя и апостольскыя Церкви, но паче подтвердиша и написаша съ утверждением повелителное и послаша ми то с киръ Самоилом митрополитом Аданьским. Да яко смотрих, тяготно ми быти и паче меры моея, не приях то, но възвратих сие моляся, за еже любити ми безмолвие и странничьство. Ныне убо паки облегчиша то, якоже лепо бяше, безбедне и послаша ми е съ духовным братом киръ Козма киръ Романовем ту сущаго затворника.^[258] И убояхся суда Божия паки второе възвратити то, яко не имат некое неудобьстве же паче меры моея, ниже забавляюще мя в иже имех прежде разум. Паче же и писаша ми, яко принуждает тя сборная Церкви на се. И сего ради прияхъ то благословне, аще и недостойну сущу ми, от сборныя и апостольския Церкви, яко от рукъ Господа и Бога и Спаса нашего и Пречистыя Его Матери Богородица и владыкы нашего Петра верховнаго апостоломъ, немже и патриаршьским престоломъ всего Въстока Антиохийский град почтенъ бысть.^[259] Азъ же аще и недостоинъ, но якоже непщую убо, яко инокъ и рабъ сый рабом сборныя и апостольския Церкви. И аще не сице бы было, но имело бы некое неудобьство, не бых приялъ отнуд якоже мя занеши. И обаче якоже предрекох, аще не бы было свободно, ниже изветом послушания послушалъ бых, за иже отдесна прельсти и бесовьскых же и человечьскых. И еще же и самоя воля яко «кождо привлачится и прильщается от своея похоти»,^[260] якоже пишет.

И се подобает ти ведети, чадо духовное, яко и кроме и выше преднаписаных братий наших глаголемых цать, ихже ради и вина сия изложена бысть, и о нех такожде иже в зазоре сущих, или в вере, или в деянии, и аще о едином или о мнозехъ, или о ученицех, или о учетелех, подобает се духовным нашим отцемъ яко да по первых о них святыхъ отцехъ, и сии творят о иже в зазоре сущих, или от слышания, или от своего мнения, но истязовати яве такова и тако съставляти и разсужати и судити и изрицати, или добръ есть таковый, или инако некако, но убо якоже лепо есть, а не всь языкъ или иже от него учимыя, аще не зле явишася. Бываетъ бо множицею, якоже многажды бысть и мнози развращения мудръствующе, инехъ правая учат якоже и съпротивное, и не тъчью о вере, но друзии паче о деянии боящеся книжнаго словеси, глаголющаго: «Горе напаяющему искреняго своего питья мутна»;^[261] и Господу глаголющю къ ниже творящим ни искренему глаголющим путь жизни: «Рабе лукавый и ленивый» и прочая.^[262] Пакы инем образом многажды бывает въ ученицех и благочестиви неции суще елико учими суть: добрая внутрь себе сдержавают, блазньная же вне изметают, якоже бывает о чтении, или о вере, или о деяньи; обаче въ иже о Бозе могущих. Аще ли еще немощни суть блазньна и обоа. Тамжде пакы бывает инем образом, и учитель убо здраве и добре учит, ученикъ же по развращенному своему нраву вся смяте и искриви, якоже рече и великий апостолъ Петръ въ едином от своих посланий о некых сердцемъ неутверженых ради учительствъ святаго апостола Павла яко «развращают та»,^[263] по своих яве яко волях обращают. И ради сих всех и сим подобным подобает истязовати добре же и здраве о сих и тако износити изреченье, якоже рехом. Паче же и всем многа боязнь есть и беда пакости ради искреняго, и съблазнъ предлежит от речения, якоже пишет въ Еуангельих яко «уне есть жерновный камень привязати ему» и прочаа.^[264] Еже протолкова божественый Златоустъ, сия съблазнъ глаголя быти възбраненье праваго пути. Обаче на сие приходит, яже предрекохом, съблазнъ къ искренему. Аще ли несть таково явлено испытанье, с дерзновеньем и любовью Божьею и искреняго, якоже учимы есмы, но скровно некако и льстивне и яко в мраце крыема и лестью и словом ратуема, се всем благосмыслящим явлено есть и отнуду же имат рожденье, познавают, яко от тмы и зависти и прочих злобных действъ и рождений елма «все являемое о таковых на свет происходит»,^[265] якоже пишет, и не лепо есть таковаа и подобнаа сим тмы дела боголюбным сматряти душамъ или веровати и сприобщатись таковым.

Добро убо есть еже учити въ время благословно и ползевати искреняго, но множае паче требует божественая благодати и бестрастья такожде и приемлющему, якоже и апостолъ в разделеньи дарованьом, начиная сие, глаголет: «Еда вси учителе» и прочаа.^[266] И тако может с Богомъ здраве уставляти и рассуждати и судити и изрицати, и о едином коемждо книжное благословное сведетельство приводити, якоже пишет о праведнице, яко «расмотритъ словеса своя на суде».^[267] Аще ли же и божественей благодати не споспешьствующи, и учай такожде таковаа истязует, и аще страстен сый от естественых страстий и побеждаемъ, неверная же от него глаголемая и блазньна отвсюду суть привлачим и прелщаем от своея похоти, и подобныхъ мне порабощенъ, увы, и побеждаемъ в которуюждо страсть; и не тъй обладает и водит тыя идеже хощет, но тыя одержат паче того и обладают, и отводят идеже не хощетъ. И сего ради «имже кто побежденъ бысть, тому и поработися», якоже пишет. И инде глаголет, яко «еликы страсти въ души, толико владыкъ». И убо таковъ есть и тъ, яковже иже въ пророце Исаи глаголемый: «Пророкъ учя безаконью».^[268] Но обаче благочестивыя и Богомъ хвалимыя аще и внимают себе, якоже выше рехом, не могутъ вредити, но не внимающая и подобныя мне, якоже речеся, миролюбныя и сластолюбивыя. Обаче убо таковаа скоро искушаются, якоже реша отци: «Тако въ человецех бывающая въскоре обличаются». Подобает убо комуждо пребывати въ своих пределех и мерах и познавати своя, и не мнети себе глава быти, нога сый, якоже Богословъ Великый Григорье. И тъй самый святый Шестый сборъ^[269] въ 64 правиле възбраняет учити посреде, яковже аще есть, и възлагати на ся санъ учительскый, не имущю повеленье от сборныя Церкве. Се бо есть любоначальства и тщеславья страсть и сим подобныя душевныя страсти с лютою гордостью, пагубныя и вредныя, и якоже глаголют отци, неудобь исцельны, паче же неисцельны. Но обаче ниже в таковых подобает отрицати или отчаяватись до конца; яже бо от человекъ невъзможная, вся възможна от Бога; глаголет бо въ божественей Лествице сице, яко: «Блудныя убо человеци, лукавыя же ангели, прозорливыя же Богъ ицелити может».^[270] Обаче ты съ опаством хранися от таковых, възлюбленое мое чадо духовное, да не како с ними пребывая ты убо вредишися велми. Сих же по зде когда человеколюбець и всещедрый Богъ, яко-же весть, ицелит, ты же пребудеши от съжительства их неисправленъ. Не хощю же тя не ведети и паче же нужнейшее, яко убо яже о православней вере, цела н нескудна и безъ какова-любо мненья хранима суть вся опасно Божьею благодатью, и несть потреба възысканья или истязанья о сих. Но о деянии Божиихъ законъ и божественых правилъ святыхъ сбор и прочих святыхъ отець преданья, иже въ Божественых Писаниях, есть намъ тщанье, яко не видим та въ общемъ хранима.

И сия убо о сих нужных написахом тебе къ ведению твоему мало, яко да не яже о вере испытуеши, но едина точью, яже о деяниих, и множея ничто. Яко да не всуе въ словопрения себе вълагаеши мятежя. Книгу, яже знаеши, Толкования заповедемъ Господнимъ,^[271] яже написах поспешением Божиимъ въ уности моей и есть зде въ Святемъ Симеоне Чюдотворци. Ныне же паки поспешьствомъ Божиим, пречистыя Богородица написана бысть другая, имущи Божественая Писания, являющая же от неведения бывающая падения въ нас християнех, яже и небрегома оставлена быша въ предъварщих летех, — о раздорехъ монастырьских и инех различных винах нужных. Мала же есть, не достижащи до единаго златника, а несть велика, якоже первая. Положена же быша зде, въ сборний Церкви, рекше в патриархии Антиохийстий, яко нужна есть и требует ю Церква, такожде и въ святемъ Симеоне чюдотворци. И сего ради послах ю ту, и да възложена будет, аще и недостоину сущю ми, даръ въ Святое Въскресение. И аще ю препишеши и ты и друзии, на ползу бывает души. И паки да есть въ Патриархии якоже и зде. Сборная бо Церкви патриархия истязаша ту съ опаством и въсприяша. И въ сборную Церковь възложена бысть и прията благодатью Христовою яко нужна. Сего ради и ты и сущии ту, трудолюбьствовавше ту с Богомъ, о недостоиньстве моемъ помолитеся, и Богъ за молитвъ Владычица наша Богородица и всех Его святых, да будет покрывая и сохраняя тя от всякого зла и спасетъ тя въ Своемъ царствии.

У святаго и живоноснаго Гроба Господня створи въместо мене до земля метаний, 12 такожде и святыя Голгофы и в Гефсимании^[272] и блаженому и святому моему владыце патриарху, яко недостойный азъ Никон рабъ рабом его, и прочим владыкамъ моимъ и отцемъ, подобне же и братьямъ, иже прилучатся ту, метания всем, да помолятся о мне, яко да мя помилует Богъ и съхранитъ мя, недостойнаго, молитвами Богородица и всех святыхъ, аминь.

СЛОВО 37. ТОГОЖДЕ О ДУХОВНЫХ И ВЪЗЛЮБЛЕНЫХ ОТЕЦЪ И БРАТЬИ НАШИХ ИВИРОХ К ДУХОВНОМУ МОЕМУ ЧАДУ ИНОКУ ГЕРАСИМУ

Послахом прежде, духовное мое чадо, Божественая Писания от патриархия же Антиохийския и святаго Симеона Чюдотворца обители, и мое, недостойнаго, имуща книжная сведительства и извещения о духовных наших братьяхъ, нарицаемые цатох, показующе тех непорочное отвсюду благодатью Христовою, въ яже о вере и распрях и сънмицах чистом быти таковымъ свершене и всякого зазора вышим благодатью Христовою. Сице паки и зде о духовных и любимых отцехъ и братьях наших ивирох, еже Богъ укрепи и дарова за молитвъ святыхъ, съвъкуплеше, и еже обретохом от Божественых Писаний, съчетахом сия и послахомъ тебе Божья ради любве и подобныя ей къ искренему. И ты паки другым ти подай и исполняя божественыя любве уставъ, яко да яве будут сия, яже предварших летъ в различных книгах лежащая от небреженья же не испытуема, ниже являема, и сице рещи погребена и яко въ мраце крыема. Сего ради азъ, недостойный Никонъ, иже по духу отець твой, поспешьством Божиимъ сия трудолюбьствовавъ, послах ти первая убо о духовныхъ наших братьях, нарицаемых цате, и ныне пакы о духовных и любовных наших отцехъ и братьях ивирохъ, яко да азъ, недостоиный Никон, рабъ тех святыя молитвъ и любве божественыя бъвъ Божию милость на себе привлеку, якоже изначала и прежде обои, азъ же и сии отци наши и братья, божественымъ Духомъ усвояеми, божественою любовью уставъ исполняюще делом и словом елико по силе.

Сии бо духовнии и възлюблении отци наши и братья изначала убо ведение обращениа ихъ от суетных идолъ к истинний християньстий вере блаженый Феодоритъ епископъ Кирьскый в Церковнем списании поведуют^[273] о иже от гръцкыя земля пленены блаженыя оны въ женах добродетелныя Нонны,^[274] како языкъ ивирскый обра<тися> на християньство от суетъных идолъ, и убо яже таковаго начала тамо сказует. Въ другой же паки повестней книзе пишет сице: яко въ царство великого Константина^[275] Иверия въ православную веру приде и християньство прият, уврачевана бывши от нея. Сыну бо царя ивирскаго въ люте недузе бывшю, царь, уведевъ, християнинъ бысть, и тъи же и вси. И храмъ моляше царя създати. Царь же еже убо о съпружници бывшее чюдо хваляше же и славляше, храм же не хотяше създати. Лету же мимошедшю, тый на ловъ изиде. И человеколюбивый же Владыка того якоже Паула улови, мрак бо на нь внезапу напад, не оставляше напред пойти. И ловящеи убо солнечныя лучя обычно наслаждахуся, тъ же единъ невидения связанъ бысть язами. Въ недоумении же сый, и умение обрете спасения. И абие мрак онъ прейде на свет. И призвавъ иже Веселеила, начялохудожника, примудрости исполнившаго, и того сподоби благодатью, якоже божественый описати храм. Они же основание копаху же и зиждаху. И яко свершися храм, требоваху свещенника обрести. И сему обретение чюдная жена створи, увеща бо началника языку оному къ гричкому послати царю и просити да послет ему учителя благочестью.

Царь же великый Констянтинъ, съ обрадованиемъ посланьникы приимъ, посла имъ Еустафья, патриарха Антиохийскаго, съ многою честью. И шед тамо, крести и всих съ царемъ и освяти въсъзданый храм, и створи имъ сборнаго епископа, въобразивы ему божественым уставом под властию быти патриарху Антиохийскому. Царь же ивирскый и съветнице его уставиша патриарху антиохийскому въ подани ему ароматом святаго мира токмо тысящу селъ въ земли ивиръстий, яко да от прихода их подаются аромата миру. Въ Антиохии бо бе уставъ освящатися миру, и оттуду подаяшеся по всему миру. Инде бо не освящашеся миро. И зде убо тако.

Паки в другой книзе повестней глаголет, яко при Констянтине царе Копрониме,^[276] патриарху сущю блаженому Феофилакту въ Антиохии, придоша от Ивирия инока два и възвестиша блаженому Феофилакту, яко в нужди суть християне селъ иверьских, не имуще сборнаго архиепископа. От дний бо блаженаго Анастасья, священномученика и патриарха Антиохийскаго, не поставлен бысть им архиепископъ сборный остроты ради путныя и заеже не смеяти кому агарянъ ради мимо ходий.^[277] И сборным судом своих митрополитъ и архиепископъ и епископъ повелителное писание даст ивиром поставлятися от епископъ предела его, иже въ дни тыя сборному архиепископу ивирскому, поеже быти избранию от них, и створити и жребий, и по жребью идеже божественая благодатью объявитъ, поставитъ того по церковному уставу. И створиша написано въспоминание о том и съшедый сборъ и запечатьливъ въдаст им, и поста<ви> единого от обою посланую мниху, Иване именемъ. Бяху же села патриархова въ Иверии тысяща изначала уставлена; и устави даяти на коеждо лето по времени патриархомъ дань от тех селъ его, златник тысящу окуплени ароматом святаго мира.^[278] И на всяко лето даяхуся даже до Ивана святаго патриарха Иерусалимского. При Оресте святейшем патриарси Антиохийстемъ, идущи ему на моление киръ Василию,^[279] уставлено же бысть въспоминание имети патриарху Антийохийскому единому в Иверии,^[280] и посылати екзарха^[281] на посещение о ересехъ и истязании о душевных съблазнох и взимати уряжденая от селъ онех.

Паки же въ делных иже въ Халкидоне святаго сбора пишетъ сице: яко уставлено же бысть миро всюду освящатися; первее бо от Антиохийскаго тоцью освящашеся. Уведевше же яко даровъ ради даемо бывает, уставлено бысть всюду от епископъ освящаему быти. Царь же любезни учредивъ сборъ 630 отець, отпусти когождо во свояси. Въ последних же временох при Констянтине цари Мономасе^[282] и блаженемъ патриарси Антиохистем киръ Феодоре^[283] възнице плевелом сеятель некый^[284] от епископъ въ Иверии. Темьже и различна послания киръ Феодоръ и с кувуклисием посла^[285] въ Иверию, исправивъ вся иже тамо бывшая соблазны благодатью Божиею, усердьем же и божественою ревностью иже тамо божественых отець и епископъ. Яже послания зде обретаются въ Чюдотворци и святем Симеоне у игумена кир Иоанна, произволением Дипотатово. Въ каковых убо посланиих пишеться повеление и рукоположение патриарха киръ Феодора посланми, въ тогдашнее время бывшее сборному иверийскому кир Иоанну.

Сия, духовный брате и чадо, елико по силе написах ти, еже обретох в Божественых Писаниих о таковых винах. И обаче якоже веси, яко въ житии господина нашего и чюдотворца Симеона глаголю, яко въ единъ от дний бывъ святый въ изъступлении, виде множества многа мужий и женъ и детий съ отцы грядущаго от Въстока к нему, молитвы же и славословия въсылающе Богови, Святый же Духъ осиняющь множества и идущь с ними. Сим же приближившимся Святей и Дивней горе, рече Духъ Святый и къ своему угоднику Симеону: «Веси ли, кто суть сии, иже к тебе грядущии? Си суть язык иверскый, иже възлюбят тя имени моего ради и придут к тебе по времени с верою и извещением мнозем и искусы приемлюще данныя тебе изцелениом благодати, и проповедят яже о тобе в всей стране своей, и ползуют вся иже в ней верныя. И от них вселяться въ благочьстивеи обители твоей и благопотребне и верне будут». Малемъ же по видении сем мимошедшим днемъ, и придоша к нему множество ивиръ молящимся съ кресты, и многы от них изцели от нечистыхъ бесов мучимых и различными страстями сдержимыя же и стужаемыя. И неции от них видевше яже от святого бывшая чюдотворения, просиша с ними быти. Въсприим убо тех предложение и разумевъ воле Божии быти то, якоже и предрече ему Духъ Святый, прият тех прошение; и пребыша прочее въ монастыре иночьское держеще житие.

Сия вся мы прочетше, по разуму Божественыя любви житие наше въ благоугождение устроим, яко да предреченых отець и братый молитвами помагаеми милостива имамы Христа истиннаго Бога нашего молитвами Пречистыя Матери Его и Богородица и всех святых. Аминь.

ПЕРЕВОД

СЛОВО 35. ТОГО ЖЕ О ДУХОВНЫХ НАШИХ БРАТЬЯХ, НАЗЫВАЕМЫХ ДАТАМИ.

КОПИЯ ПАТРИАРШЕСКОГО ПОСЛАНИЯ, ОТПРАВЛЕННОГО КИР ЕВФИМИЮ, ПАТРИАРХУ ИЕРУСАЛИМА, А ТАКЖЕ КОПИЯ ПОСЛАНИЯ ИГУМЕНА МОНАСТЫРЯ СВ. СИМЕОНА ЧУДОТВОРЦА

Заголовок. Боговиднейшему и святому владыке нашему, богопочтенному патриарху иерусалимскому пребывающие в Антиохии архиереи и избранные от клира, чада и рабы твои. Господи, благослови.

Нам подобало, богопочтенный наш и святой владыка, всегда обращаться к тебе с письмами и приветствовать, и должное по Богу твоему совершенству воздавать поклонение, так чтобы воспринимать твои святые молитвы и у тебя благословляться. Но случившиеся у нас обстоятельства и произошедшая перемена вещей отстраняют нас от должного и полезного, поскольку и пребываем без пастыря, и нет никого, кто бы нас, рассеянных, сохранил, представляющих собой легкую добычу для зверей. Теперь же, поскольку до наших ушей дошел {новый} слух, мы отправили к святыне твоей настоящее письмо, воздавая в нем должное поклонение и тем самым прося благословления, в нем же выясняя то, что касается слуха; ибо это, вероятно, не было донесено до твоих ушей. Потому что мы слышали, что некоторые из армян цатов, то есть отшельников, служащих по-армянски, здесь устроили себе жилище и предпочли здесь безмолвствовать, а некоторые всяко от доброненавистника-врага нападают на таковых и клевещут на них как на неправославных и любым способом досаждают им. Ибо таковые считались приемлемыми у предшествовавших святейших патриархов наших и некоторые братья из них устроены в честной обители Св. Симеона Чудотворца и в других монастырях, в которых и служат, и причащаются Пречистых Тайн с православными, и с давних пор и доныне не возникло сомнения об их вере. Это мы выяснили как сведущие; от тебя зависит либо последовать мнению предшествующих блаженнейших патриархов, либо как-то иначе решить насчет этого и сотворить угодно Богу. Итак, пусть честные и святые твои молитвы будут нам дарованы в течение всей жизни.

КОПИЯ ПОСЛАНИЯ, ОТПРАВЛЕННОГО ОТ МОНАСТЫРЯ СВ. ЧУДОТВОРЦА СИМЕОНА КИР ЕВФИМИЮ, ПАТРИАРХУ ИЕРУСАЛИМСКОМУ С ПАТРИАРШЕСКИМ ПОСЛАНИЕМ

Заголовок. Блаженнейшему и святому владыке моему триждыблаженному патриарху Иерусалима Петр, последний монах, пресвитер и игумен и архимандрит честной обители на Дивной Горе Чудотворца и Святого Симеона, раб молитвы твоей.

Блаженнейший владыко и святейший, некая молва дошла до нашего слуха о здесь живущих отшельниках цатах, которые здесь где-то устроили себе жилище и выбрали безмолвие. Некоторые всяко из-за наваждения доброненавистника врага нападают на них и клевещут как на неправославных и всяческим образом им досаждают. И они, святой владыка, были приемлемы у предшествовавших святых старцев и святейших патриархов, и некоторые из них устроены в братии нашего монастыря и служат, и причащаются вместе с нами, и во всем теми святыми старцами было определено, чтобы они общались с нами как православные. И если бы они усердно не исследовали, что те правильно думают в отношении православной веры, не приняли бы таковых. И мы, зная о них, уведомили твое блаженство, а от твоего желания зависит рассудить насчет этого и угодное Богу сотворить. Молим тебя, чтобы, когда ты творишь службы к Богу, не забывал нас, недостойных рабов твоих, в своих молитвах, поскольку как недостойные рабы мы дерзнули тебе написать.

СЛОВО 36. ТОГО ЖЕ К АВВЕ ГЕРАСИМУ О ТЕХ ЖЕ. И КОПИЯ ПОСЛАНИЯ, ОТПРАВЛЕННОГО В ИЕРУСАЛИМ К АВВЕ ГЕРАСИМУ, ЧТОБЫ БЫЛО ПРОЧИТАНО СРЕДИ ДВУХ ПОСЛАНИЙ — ПАТРИАРХА И МОНАСТЫРЯ СВЯТОГО СИМЕОНА ЧУДОТВОРЦА

Возлюбленное и духовное мое чадо. Поскольку я услышал от неких, что некоторые из здесь живущих в незнании и движимые сатанинским побуждением досаждают здесь находящимся братьям нашим, называемым цатами, но не открыто и пространно, а тайно и с сатанинской завистью, выдвигая некоторые другие плотские предлоги. И чтобы не смущались некоторые из верующих знанием невежд, слышащих (что-то об этом) от лукавых, ищущих повода для гибели, я говорю о злых демонах, пусть каждый подвигнется по силе искоренить с Христовой помощью посредством заповеди любви корень такового дурного и сатанинского растения и подобных ему. Я же здесь, с помощью Господа Бога и Спасителя нашего и Пречистой Матери его Богородицы и всех его святых, то, что в моих силах не поленился сделать и в соборную церковь в патриархию и в монастырь Св. Симеона, господина нашего, Чудотворца (обратился). И на месте было всеми исследовано в точности, и явственно все очистилось благодатью Христовой. И вот я отправил послания и письменные свидетельства и извещения. Однако ты хорошо меня знаешь, возлюбленное мое чадо, поскольку с детства вырос со мной, ты знаешь, что здесь, в монастыре, с этой братией, у Богородицы, я говорю, называемой Роидиевой, я не просто так и без разбора поселился. Но, как ты знаешь, когда сдалась Антиохия, я пришел сам в обитель Богородицы Роидиевой и сперва нашел это место необработанным местным населением и во всех отношениях тихим и способствовавшим моим намерениям, как я любил и желал, как ты меня знаешь. Затем я нашел этих иноплеменных дикими и невеждами и единоверными, как и египтян тех, иноплеменных невежд, нашли прежние те отцы наши греки. Однако я, пусть и недостойный, но решил, что ради иноческого образа стану их рабом, и, как надеюсь, по силам, помалу старался им подражать. Не бездумно я здесь поселился, но сперва расспросил в монастыре Святого Симеона Чудотворца сведущих и разумных, а также в других местах знающих Божественные Писания. И снова написал в соборную церковь в патриархию, и прислал мне владыка сакеллий послание, содержащее такое же свидетельство о них и извещение о совершенной вере их, в котором толкуется таким образом и говорится так: «Вы цатов знаете больше, потому что они пребывают в вашем монастыре. Если бы предшествующие святые отцы знали их как чуждых правой веры, как же с такими было принято жить вместе и питаться или как блаженнейшие патриархи в это пресвятое место попустили им входить и молитвы творить, и службы, если бы они не знали, что те думают правильно».

Таково было содержание послания сакеллия, и он отправил мне его в монастырь Святого Симеона, в котором я и храню его из веры. И другие письма отправил он мне, содержащие совершенное извещение от архиереев Соборной Церкви и повеление по поводу жизни, пребывания и приобщения Святых Тайн с ними, говорящие, что имеющим правую и непорочную христианскую веру нет соблазна причащаться Божественных Тайн, и подавать им, и от них принимать. Ибо зазорна разница не в языке, но в самой православной вере.

Таким образом, я получил и это, и другие письма, содержащие совершенное извещение. Однако те, кто изучает Божественные Писания, знают, как это исследовать, я имею ввиду веру. Сам Василий Великий в первом правиле ясно говорит о таких различиях, что есть ересь, и что раскол, и что (тайные) собрания. Святой таким образом говорит об этих различиях, кто это поищет, тот найдет. Братьев же наших, называемых цатами, исследовав всесторонне, где бы они ни были и в каком бы месте ни жили, мы нашли по благодати Христовой беспорочными в этих вещах, то есть в отношении веры, а также раскола и тайных собраний. Потому что и митрополит их предела, и страны Месопотамии, в которой и живут они с первых лет, хотя из-за нашествий иноплеменников некоторые из них рассеялись в различные страны, но, однако, как я сказал, их митрополит рукополагается антиохийским патриархом, поскольку это трон всего Востока. И законно, и канонично есть их священство и весь их порядок и вне всякого, по благодати Христовой, подозрения.

Прочтя также здесь житие великого отца нашего Савы, вы обнаружите, что они жили вместе с великим, и святой повелел, чтобы в благосозданной церкви они пели последование на армянском наречии, а греки чтобы пели отдельно. Как и здесь, наши братья поют на армянском наречии, и греки отдельно, на различных клиросах, потому что нет двух церквей, и только Трисвятую песнь говорят по-гречески, насчет этого во святых отец наш Сава завещал из-за вставки Петра Кнафея «Распятый за нас». И еще, прочтя здесь житие великого отца нашего Феодосия, вы обнаружите, что они жили с ним и в Церкви на армянском наречии отдельно пели свое последование. И следует нам подражать этим двум светочам. А в греческую Церковь входить и причащаться Божественных Тайн было повелено великим отцом нашим Савой и великим Феодосием, кажется, из-за недостатка в священстве, поскольку святые отцы имели большую осторожность насчет священства и только иногда, когда собирались многие, принимали одного иерея или вовсе не принимали. Ибо они знали тяжесть и опасность священства. И свидетельствует об этом житие великого отца нашего Савы, а также великого отца нашего Пахомия, основоположника общежительных монастырей, что в обоих монастырях, в лавре и в общежитии было много монахов, а из живущих там монахов никто не имел пресвитерского рукоположения, но когда было необходимо, призывали пресвитеров из близ находящихся творить для них священную службу, так что они и позже были вынуждены это делать, а не другие. И сам великий Пахомий избежал тяготы священства. Великий же отец наш Сава, не желая рукоположения, против воли принял его от патриарха иерусалимского, осужденный сам воспринять тяжесть. Такова причина, по которой тот, кто с Богом потрудится искать в житиях святых и в других писаниях, найдет правду. Тягость и опасность священства, как мы сказали ранее, не только другие божественные писания выясняют, но 6 слов божественного Златоуста о священстве рассказывают подробнейшим образом, хотя он и говорит об архиерейском сане. Вместе с тем тот, кто с Богом нечто другое лучшее и истеннейшее узнает, пусть сообщит на пользу читателям и мне, поскольку я невежда и поселянин и ищу пользу во всякой вещи.

Однако я много исследовал, по силам, о наших братьях, называемых цатами, и нигде не обнаружилось, чтобы со времени великого отца Феодосия и великого Савы, когда и прежде святой великий в Халкидоне собор отлучил еретиков армян и предал анафеме их начальников, затем опять-таки, когда эти два светила, великие отцы, я говорю, Сава и Феодосии, подвизались и плевелы от чистых хлебов отделили, и православные эти братья наши и те, кто вместе с ними остались и объединились во вселенской и апостольской Церкви вместе с православными, и нигде не обнаружилось, чтобы с тех пор они согрешили в чем-либо, ни в распрях, ни в тайных собраниях, как некоторые из наших многократно пострадали, изначально хорошо начав от божественных отцов, а потом обратившись к раздорам и сборищам. А этих братьев наших и до сегодняшнего дня сами отцы наши блаженнейшие патриархи, когда поднимается что-либо на соборе против еретиков армян, то, если найдется из них кто-нибудь знающий Божественное Писание, именно их берут с Богом для ополчения на супротивных, как знающих язык тех и писания. Как и здесь, при блаженных патриархах в наше время случилось, что хотя еретики армяне были многочисленны, из таковых несколько, будучи в меньшинстве, на соборе не дали еретикам открыть рот против православных. Все это мы обнаружили, по силам исследовав об этих братьях наших, называемых цатами. Тот, кто может с Богом найти нечто более полезное для нас, таковое мы с радостью примем, поскольку мы невежды и писания мудрых и образованных людей не знаем, ни силы писаний, ни разума таких разумных людей не ведаем, только все это исследовали мы с осторожностью, по внешним свидетельствам, и приняли убеждение собственной совести, при свидетельстве писаний и отеческих преданий. И весь мой покой, как ты знаешь, сотворил Бог благодаря молитвам Богородицы здесь и еще благодаря молитвам святого Симеона на той Святой и Дивной Горе господина нашего святого Симеона Чудотворца. И иногда там, иногда же здесь я сижу и почиваю, по своему разумению, которое ты знаешь. Ибо всякий человек, если не найдет то, что он любит и чего желает, не успокоится ни телом, ни духом.

Знай это, духовное мое чадо, что, как и прежде, в дни блаженного патриарха кир Феодосия, мне, недостойному, было вручено и вверено учительство, ныне же снова не простили меня и не оставили начальствующие и архиереи соборной и апостольской Церкви, но еще более подтвердили и написали с утверждением повелительное письмо и послали его мне с кир Самуилом, митрополитом аданским. Поскольку я знал, что это для меня тяжело и выше моей меры, я не принял его, но вернул с молитвой, так как люблю безмолвие и странничество. Недавно они облегчили его, как подобало, безопасным образом и отослали мне с духовным братом кир Косьмой, учеником кир Романа, здешнего затворника. И я испугался Божия суда, чтобы отослать его во второй раз, поскольку в нем нет никакого неудобства и превышения моей меры, ни препятствия для того разумения, которое я имел ранее. Тем более что они написали мне, что соборная Церковь принуждает тебя к этому. И таким образом я, недостойный, принял это благословение от соборной и апостольской Церкви, как от руки Господа Бога и Спасителя нашего и Пречистой Матери Его Богородицы и господина нашего верховного среди апостолов Петра, которому был посвящен патриаршеский трон всего Востока город Антиохия. Я же, пусть и недостойный, но, как надеюсь, поступаю как монах, раб рабов вселенской и апостольской Церкви. И если бы было не так, а было бы какое-нибудь неудобство, я бы вовсе не принял это, как ты меня знаешь. Вместе с тем, как я и сказал прежде, если бы это не произошло свободно, я бы не послушался и под предлогом повиновения, но из-за ловкой прелести человеческой и демонской и самоволия, так как «каждый привлачится и прельщается от своей похоти», как писано.

И это тебе следует знать, духовному моему чаду, что кроме вышеупомянутых братьев наших, называемых датами, из-за которых это было изложено, также и по отношению к другим, находящимся в подозрении или в смысле веры, или дела, или в чем-то одном, или во многих вещах, или опять-таки к ученикам, или к учителям нужно приводить духовных наших отцов, чтобы согласно первым святым отцам с ними поступать, и следует в отношении находящихся в подозрении либо из-за слуха, либо по собственному мнению ясно исследовать эти обстоятельства и таким образом сопоставлять, рассуждать, судить и высказываться, то ли хорошо так, то ли как-то иначе, однако, как подобает, а не соединять воедино весь народ или тех, кто у них учился, если они научились неплохо. Часто бывает, как было многократно, что многие думающие неверно других учат правильному, и противоположному, и не только в отношении веры, кое-кто и в отношении дела, боясь слова Писания, гласящего: «Горе тому, кто поит своего ближнего мутным питием», и Господь говорит тем, кто не творит и не указывает ближнему путь жизни: «Дурной и ленивый раб» и так далее. Еще и другим образом: часто происходит с обучаемыми, и некоторые, хотя их учат так, бывают благочестивы; сохраняя доброе внутри себя, дурное отбрасывают вон, подобно тому, как это происходит при чтении, или с верой, или с делами; однако это бывает с теми, кто силен в Боге. Если же кто немощен, тому соблазнительно и то и другое. Опять-таки происходит и другим образом, и учитель учит здраво и хорошо, а ученик по неправильному своему мнению все спутал и искривил, как великий апостол Петр говорит в одном из своих посланий о неких людях, нетвердых сердцем из-за учения святого апостола Павла, так что «искривляют их» и изменяют согласно своим собственным желаниям. И из-за всего этого и подобного нужно хорошо и здраво испытывать в отношении таких и таким образом высказываться, как мы и прежде сказали. И более того, есть в этом большой страх и опасность вреда ближнему, и в речи предстоит соблазн, как писано в Евангелиях, что «следует мельничный камень привязать ему» и так далее. Толкуя этот соблазн, божественный Златоуст говорит, что он есть препятствие правого пути. И вместе с тем к этому примыкает, как мы и сказали, соблазн в отношении ближнего. Если такое испытание проводится не явно, с дерзновением и любовью Божией и ближнего, как мы научены, но тайно и коварно и будто под покровом мрака и сопряжено с обманом и словом, то это делается хорошо видно всем благоразумным людям, и откуда это родилось, они узнают, что из тьмы и зависти и других злых действ и порождений, ибо «все явленное от таковых на свет выходит», как писано, и не подобает на такие и подобные им дела тьмы смотреть боголюбивым душам, ни верить им, ни иметь с ними общения.

Ибо хорошо учить в благословенное время и приносить пользу ближнему, но намного больше требуется от принимающего божественную благодать и бесстрастие, как говорит апостол о разделении дарований: «Не все учители» и так далее. И таким образом, может с Богом здраво сопоставлять, и рассуждать, и судить, и выносить решение, и приводить к каждому отдельному (случаю) благословенно письменное свидетельство, как писано о праведнике, что он «рассмотрит свои речи на суде». Если же божественная благодать не пособствует, то и учащий, хотя он исследует только это, но если он подвержен страстям и побеждается естественными страстями, то, что он говорит, неверно и дурно со всех сторон, так как он влечется и прельщается своими желаниями и порабощен, подобно мне, увы, и побежден всякой страстью; и не сам он ведет их и управляет ими как хочет, они больше властвуют над ним и управляют им, и ведут туда, куда он не хочет. И потому «кто чем побежден, тому и порабощается», как писано. И в другом месте говорится, что «сколько страстей у души, столько и владык». И он таков, о каком сказано у пророка Исайи: «Пророк, учащий беззаконию». Но, однако, они не могут навредить благочестивым и хранимым Богом, если они блюдут себя, как мы выше сказали, а тем, кто не блюдет себя, подобно мне, как я сказал, любящим мир и удовольствия. Но все таковые быстро распознаются, как говорят отцы: «Происходящее у людей скоро изобличается». Нужно, однако, чтобы каждый оставался в своих границах и мере и знал свое, а не считал бы себя главой, будучи ногой, как сказал великий Григорий Богослов. И сам Шестой святой собор в 64-м правиле запрещает учить верующих кому бы то ни было и возлагать на себя учительский сан, не имея повеления от соборной Церкви. Ибо то есть страсть любоначальства и тщеславия, и подобные им душевные страсти вместе со страшной гордостью, пагубные и вредные для души и, как говорят отцы, трудно исцеляемые, и, более того, неисцелимые. Однако не нужно лишаться надежды и вконец отчаиваться; ибо то, что невозможно у людей, все возможно у Бога; ведь говорится в божественной Лествице так: «Люди похотливы, ангелы же дурны, высокомерных же Бог может исцелить». Однако ты прилежно храни себя от таковых, духовное и возлюбленное мое чадо, чтобы как-нибудь с ними оказавшись, не повредиться сильно тебе самому. Их когда-нибудь человеколюбивый и всещедрый Бог, как знает, излечит, ты же останешься испорченным от общения с ними. Я не хочу, чтобы ты не знал в высшей степени необходимое, что то, что касается правой веры, сохраняется (ими) цело и неоскудно и без какого-либо подозрения (все в точности) Божьей благодатью, и нет нужды исследовать и испытывать относительно этого. Но в исполнении Божьих законов, божественных правил святых соборов и других преданий святых отцов, которые есть в Божественных Писаниях, есть нам забота, поскольку мы не видим, чтобы они сохранялись.

И это немногое об этих трудных вопросах мы написали тебе к твоему сведению, чтобы ты не испытывал того, что касается веры, но только лишь то, что касается дел, и больше ничего. Чтобы ты не ввергал себя напрасно в словопрения и смуты. Ведь ты знаешь Книгу толкований заповедей Господних, которую я написал с Божьей помощью в молодости и которая есть здесь в монастыре святого Симеона Чудотворца. Недавно опять-таки с Божьей помощью и Пречистой Богоматери я написал другую книгу, содержащую Божественные Писания, в которой указывается на падения, что происходят у нас, христиан, от незнания, что находилось в пренебрежении в прежние годы, — о раздорах монастырских и различных других тяжких вещах. Она мала, не достигает до одного златника, а не велика, как первая. Она была положена здесь, в соборной Церкви, то есть в патриархии Антиохийской, ибо необходима, и Церковь в ней нуждается, а также и в монастыре святого Симеона Чудотворца. И поэтому я ее послал туда, и пусть будет положена в дар в Церковь Святого Воскресения, хотя я (того) и недостоин. И если ты ее перепишешь, ты и другие, это будет на душевную пользу. И пусть будет в патриархии, так же как и здесь. Ибо соборная Церковь патриархия, тщательно исследовав ее, приняла. Она была посвящена в соборную Церковь и принята благодатью Христовой как необходимая. По этому случаю и ты, и те, кто находится там, потрудившись с Богом, о моем недостоинстве помолитесь, и Бог молитвами Владычицы нашей Богородицы и всех Его святых покроет и сохранит тебя от всякого зла и спасет тебя во царствии Своем.

У святого и живоносного Гроба Господня сотвори за меня 12 земных поклонов, а также у святой Голгофы и в святой Гефсимании, и блаженнейшему и святому моему владыке патриарху, ибо я недостойный, Никон, раб рабов его, и остальным владыкам моим и отцам, а также братьям, которые там окажутся, земные поклоны всем, пусть помолятся обо мне, чтобы помиловал меня Бог и сохранил меня, недостойного, молитвами Богородицы и всех святых, аминь.

СЛОВО 37. ТОГО ЖЕ О ДУХОВНЫХ И ВОЗЛЮБЛЕННЫХ ОТЦАХ И БРАТЬЯХ НАШИХ ИВИРАХ К ДУХОВНОМУ МОЕМУ ЧАДУ МОНАХУ ГЕРАСИМУ

Отправили мы тебе прежде, духовное мое чадо, Божественные Писания от Антиохийской патриархии и монастыря святого Симеона Чудотворца и от меня, недостойного, послание, содержащее письменные свидетельства и известия о духовных наших братьях, называемых цатами, показывающие их непорочность со всех сторон, благодатью Христовой, в отношении веры, раздоров и (тайных) сборищ, совершенно чистыми и стоящими выше всякого подозрения,благодатью Христовой. Таким же образом и здесь еще о духовных и возлюбленных отцах и братьях наших ивирах, что Бог укрепил и даровал по молитвам святых и что обрели мы в Божественных Писаниях, собрали мы и совокупили и отправили тебе ради божественной любви и подобной ей любви к ближнему. И ты это передай другим, исполняя заповедь божественной любви, чтобы стало явным то, что с прежних лет было записано в различные книги и из-за пренебрежения не было ни исследовано, ни выявлено, и, можно сказать, погребено, и, как во мраке, скрыто. Поэтому я, недостойный Никон, духовный отец твой, с Божьей помощью в этом потрудившись, послал тебе сперва о духовных наших братьях, называемых датами, теперь же о духовных и возлюбленных отцах и братьях наших ивирах, чтобы мне, недостойному Никону, рабу их святой молитвы и божественной любви, привлечь на себя милость Божию, ибо изначально и прежде обе стороны, я и отцы наши и братья, приобщаясь к божественному Духу, наполнялись установлением божественной любви, по мере сил, делом и словом.

Что касается этих духовных и возлюбленных отцов наших и братьев, то изначально сведения об их обращении от суетных идолов к истинной христианской вере рассказывает блаженный Феодорит, епископ кирский, в Церковной истории, о той от греческой земли плененной блаженной среди женщин и добродетельной Нонне, как ивирский народ обратила к христианству от суетных идолов, и о начале этого так рассказывает. В другой же исторической книге написано так: в царствование Константина Великого Иверия пришла к православной вере и приняла христианство, будучи излечена ею. Ибо когда сын царя ивиров находился в тяжелой болезни, царь, узнав об этом, стал христианином, и все (вокруг него). И Нонна попросила царя построить храм. Царь же, восхваляя чудо, произшедшее у его супруги, храм же создать не хотел. Спустя год вышел он на охоту. И человеколюбивый Владыка его уловил, как и Павла, ибо на него внезапно напал мрак, не позволяя идти вперед. И те, кто вместе с ним охотились, как обычно, наслаждались солнечными лучами, он же один был связан путами слепоты. Оказавшись в состоянии непонимания, он обрел понимание спасения. И сразу тот мрак изменился на свет. И, призвав Веселеила, первостроителя, исполненного мудрости, удостоил его благодати описать божественный храм. И стали они копать основание и строить. И когда храм был окончен, нужно было найти священника. И его обретение сотворила удивительная женщина, ибо она убедила главу того народа отправиться к царю греческому и просить его прислать учителя благочестия.

Великий же император Константин, с радостью приняв послов, отправил им Евстафия, патриарха антиохийского, с большой честью. И, придя туда, он крестил всех вместе с царем и освятил созданный храм, и поставил им соборного епископа, установив, что он, по божественному уставу, подчиняется патриарху антиохийскому. Царь же ивиров и его советники постановили патриарху антиохийскому за доставление ароматов святого мира только тысячу сел в стране Иверии, чтобы от их приношений поставлялись ароматы мира. Потому что существовал устав освящать миро в Антиохии, и оттуда оно доставлялось по всему миру. Ибо в других местах миро не освещалось. Здесь сказано таким образом.

В другой же исторической книге говорится: при императоре Константине Копрониме и антиохийском патриархе Феофилакте из Иверии прибыли двое монахов и сообщили блаженному Феофилакту, что христиане иверийских сел пребывают в нужде, не имея соборного епископа. Потому что со времени блаженного Анастасия, священномученика и патриарха Антиохии, для них не был рукоположен соборный архиепископ по причине трудности пути, и поскольку никто не смеет через земли агарян пройти. И по соборному решению митрополитов, архиепископов и епископов того места он дал ивирам повелительное послание, чтобы соборный архиепископ Иверии рукополагался от епископов его страны: после избрания у них бросить жребий, и после жребия, если божественная благодать такому проявится, того утвердить по церковному уставу. И сделали письменный документ об этом, и собравшийся собор, подтвердив его, вручил им и рукоположил одного из двух посланных монахов по имени Иван. Было же установленных изначала владений патриарха в Иверии тысяча; и постановил (собор) платить ежегодно патриархам, которые правят, дань от тех имений в тысячу златников за покупку ароматов святого мира. И ежегодно давали вплоть до святейшего патриарха Иерусалимского Иоанна. При святейшем патриархе Антиохийском Оресте, когда он шел с миссией к (императору) кир Василию, было установлено, что в Иверии поминается только антиохийский патриарх и он может посылать экзарха для наблюдения за ересями и расследования духовных согрешений и чтобы взимать установленное от тех имений.

Опять-таки в деяниях святого Халкидонского собора написано, что было установлено освящать миро повсюду; ибо сначала оно освящалось только в Антиохии. Когда стало известно, что оно дается за дары, было постановлено, чтобы освящалось епископами повсюду. Император же, благосклонно учредив собор 630 отцов, отпустил каждого восвояси. Позднее, при императоре Константине Мономахе и блаженном патриархе антиохийском кир Феодоре, появился некий сеятель плевелов среди епископов в Иверии. Поэтому кир Феодор с кувуклисием послал в Иверию различные письма, исправив все произошедшие там недоразумения благодатью Божией, усердием и божественной ревностью там находящихся божественных отцов и епископов. Эти письма находятся здесь, в святом Симеоне Чудотворце у игумена кир Иоанна Дипотата. В этих посланиях содержится повеление о рукоположении, писанное в то время патриархом кир Феодором каталикосу Иверии кир Иоанну.

Это, духовное мое чадо, насколько я был в силах, я написал тебе, что я нашел в Божественных Писаниях о таковых вещах. И также, как ты знаешь, что в житии святого господина нашего Симеона Чудотворца говорится, что, когда однажды святой находился в исступлении, он увидел большие толпы мужчин, женщин и детей с отцами, идущих к нему с востока, воссылающих к Богу молитвы и славословия, и Святой Дух осенял множество и шел с ними. Когда они приблизились к святой Дивной Горе, Святой Дух сказал своему угоднику Симеону: «Знаешь ли ты, кто есть эти пришедшие к тебе? Это народ иверов, который возлюбит тебя имени Моего ради и придет к тебе со временем с верой и многими известиями и искушение возьмут на себя дарованной тебе благодатью исцелений, провозгласят о тебе во всей своей стране и устроят на пользу всех в ней верующих. Некоторые из них поселятся в твоей благочестивой обители и будут полезны и верны». Спустя немного дней после этого видения явилось к нему множество иверов, молящихся с крестами, и многих из них он излечил, мучимых нечистыми духами и одержимых различными страстями. Некоторые из них, видя чудеса святого, просили (его) быть с ними. Приняв их предложение и зная, что это желание Бога, как ему прежде сказал Святой Дух, он принял их просьбу, и так остались они в его монастыре, подвизаясь в иноческой жизни.

Все это прочтя, давайте устроим по разуму божественной любви нашу жизнь в угоду Богу, чтобы с помощью молитв вышеупомянутых отцов и братьев иметь помощником Христа истинного Бога нашего молитвами Пречистой Матери Его и Богородицы и всех святых. Аминь.

КОММЕНТАРИЙ

Никон Черногорец — византийский канонист XI в., известный как автор трех произведений: «Пандекта», или «Большая книга толкований заповедей Господних» (конец 50-х — начало 60-х гг. XI в.), «Малая книга» (1089 г.) и «Тактикон» (80—90-е гг. XI в.). Об авторе мы имеем сведения исключительно из его произведений. Известно, что он, родом грек, принял монашество еще в молодости, подвизался на Черной Горе близ сирийского города Антиохии сначала под духовным руководством старца Луки, митрополита Анаварзы, а затем в знаменитом монастыре Св. Симеона Столпника и наконец снова вернулся в основанный его духовным отцом монастырь Богородицы Роидиевой. Никон был весьма начитан в трудах отцов Церкви, канонической и аскетической литературе: это позволило антиохийским патриархам Петру III (1053—1054), Феодосию III (1057—1059) и Иоанну IV Окситу (1089—1100) дать ему почетное звание «учителя монахов». От священства, впрочем, Никон отказался, не желая брать на себя тяжесть сана.

Никон жил и писал во время второго византийского владычества в Северной Сирии (969—1084 гг.). После трехвекового арабского господства в Антиохии в XI в. наступает своеобразный краткий ренессанс греческой культуры, плодом которого помимо творчества Никона явились антилатинские сочинения патриарха Петра III Антиохийского, которые Никон использовал в «Тактиконе». Никон явился свидетелем и другого важного события того времени — Первого крестового похода. Его творчество представляет особый интерес как продукт столкновения и противоборства по крайней мере трех различных культур — мусульманской, латинской и православной. Этим объясняется полемический дух, пронизывающий все его творчество, а также непримиримость автора по ряду спорных вопросов: для Никона как греческого монаха было особенно важно сохранить чистоту православия своих духовных чад — не только монахов, но и мирян.

Монументальный труд Никона «Пандекты» состоит из 63 «слов» (глав) и представляет собой компиляцию из отцов Церкви, патериков, устных преданий и канонов Св. Апостолов и соборов Православной Церкви, а также законодательства Юстиниана на различные темы (монашеские добродетели и пороки, церковное управление и др.). По свидетельству самого автора, эта книга была написана им в молодости, затем прошла проверку в Антиохийской патриархии и хранилась в ней, а также в монастыре Св. Симеона для духовной пользы монахов.

«Пандекты» сохранились в большом количестве греческих и еще большем числе славянских списков. Они были чрезвычайно популярны на Руси и использовались в XV—XVI вв. как хрестоматия из произведений отцов Церкви, высказываний старцев-монахов, справочник по каноническому праву. Сочинения Иосифа Волоцкого, Вассиана Патрикеева, Максима Грека изобилуют цитатами и выписками из «Пандект» Никона.

«Малая книга», единственное датированное произведение канониста (1089 г.), была составлена по образцу «Пандект»; ее содержание также представляет собой подборку из канонов и высказываний св. отцов, содержит обширные выписки из византийской хроники Симеона Логофета.

Наиболее интересным сочинением Никона является «Тактикон». Он состоит из двух частей: двух уставов Роидиева монастыря («Слова» 1—2) и 40 (38 — по славянским текстам) посланий различным монахам. В отличие от двух предшествующих произведений в «Тактиконе» в полной мере проявился талант Никона критически подходить к своим источникам. Автор неоднократно сравнивает различные тексты: иерусалимский, студийский и афонский монастырские уставы, номоканон Иоанна Постника, номоканон XIV титулов, правила соборов и др., отмечает разногласия между ними и высказывает свое собственное суждение по каждому вопросу. Подобный критический подход к материалу достаточно редко встречается в византийской литературе: в XII в. мы наблюдаем его у знаменитого канониста Вальсамона, а в XIV — у Симеона Фессалоникийского. «Тактикон» Никона Черногорца интересен не только как источник, по которому возможно восстановление редакций различных канонических, литургических и аскетических произведений, бытовавших в XI в., но также и как оригинальное произведение. Письма Никона, по-видимому, не являются данью литературной форме, но реальной перепиской, о чем свидетельствуют неоднократно встречающиеся фразы типа «ты мне писал, и я тебе отвечаю», причем далее приводится содержание письма вопрошающего. Иногда автор ссылается и на свои предшествующие послания; однажды он упоминает, что не стал писать свой ответ на новом листе, но на обороте полученного письма-вопроса.

Много содержится в «Тактиконе» указаний на конкретную историческую ситуацию в Антиохии конца XI в.: предупреждения против ересей, против влияния только что пришедших латинян-крестоносцев, предупреждения против наступающих мусульман-турок, призыв к христианам противостоять им силой своей веры и не вступать с ними ни в какие отношения. Все эти указания, иногда явные, другой раз лишь намеки, дают возможность датировать отдельные слова «Тактикона».

Большой интерес для выяснения этнической ситуации в антиохийских монастырях во второй половине XI в. представляют публикуемые в данном томе три главы «Тактикона».

На Черной Горе с давних пор жило немало армян-халкедонитов (цатов). Св. Савва Освященный (V в.) принял их и разрешил петь богослужебные тексты по-армянски. Православная Церковь в отличие от западной благосклонно относилась к тому, чтобы негреческие народы служили на своем родном языке. В IX—X вв. в Армении, в условиях господства монофизитской церкви, в среде армян-халкедонитов произошла денационализация: они постепенно слились с грузинами, греками и сирийцами. «Тактикон» Никона Черногорца является единственным источником по истории этой этническо-конфессиональной группы в Северной Сирии XI в. В этом регионе, по свидетельству Никона, армяне сохраняли свой национальный облик, так что даже обвинялись в неправославии, т. е. монофизитстве. Канонист встает на их защиту и отмечает, что они были в почете у предшествовавших патриархов, которые использовали их как полемистов против армян-монофизитов.

«Слово» 37 посвящено ивирам (грузинам), которые также представляли собой национальное меньшинство на Черной Горе. Хотя грузины всегда придерживались халкидонского, т. е. православного, вероисповедания, все же их «надежность» часто подвергалась сомнению. Учитывая опыт отношений, сложившихся между греками и армянами, Никон хочет предупредить повторение подобной ситуации с грузинами и потому излагает историю их крещения и доказывает верность православию.

Это произведение Никона Черногорца не было популярно в Византии; по-видимому, этим объясняется малое количество греческих списков «Тактикона» (около четырех). Самый полный из них Sinait. 441 (фотокопии с него хранятся в Российской национальной библиотеке в Петербурге) (шифр греч. 879). Критическое издание греческого текста отсутствует. В начале XX в. издание текста с комментарием было предпринято выдающимся русским канонистом В. Н. Бенешевичем. Однако его издание, начавшееся в 1917 г., вскоре прервалось на пятом «Слове».

Славянских списков «Тактикона» намного больше. Древнейший из них (1397 г.) хранится в РНБ в Петербурге (шифр Fn 141). Он был сделан в Новгороде и представляет собой ту же редакцию текста, что и рукопись Sinait. 441. Приписка в конце славянской рукописи говорит о том, что она была переписана Яковом и Пименом из монастыря на Лисичьей горке в Новгороде с древнейшего славянского прототипа, в свою очередь привезенного сюда с Афона игуменом Лисичьей горки Илларноном. Настоящее издание осуществлено по славянскому списку 1397 г. со сверкой по греческому тексту.

ИЗ "ДИОПТРЫ" ФИЛИППА ПУСТЫННИКА. РАЗГОВОР ДУШИ И ПЛОТИ

Подготовка текста, перевод и комментарии Г. М. Прохорова

ОРИГИНАЛ

ТРЕТЬЯГО СЛОВА СУТЬ СТИХОВЕ ВСИ 1654 СЛОВО 3

1. Яко ничтоже творит душа или действует кроме тела, но его всеми уды действует и познаваеться, какова есть и колика.

2. Яко аще не въ свершенъ възрастъ приидут уди и части телесныя, действа душевная неявлена суть.

3. Яко аще что от удовъ телесных погибнет или инако вредиться, бездельствуеть душа к служенью его.

4. Убо в коей части тела пребыванье уму мнети достоить.

5. Яко сраслена есть душа телеси и вкупе душа и вкупе и тело, не бо прежнейшее единъ другаго.

6. Яко, телу разрушаему, не сраздрушаеться с ним и душа, и како бесмертное и славное с мертвым и неславным создано бысть, и которое котораго первозданно бысть.

7. Убо кто согрешивы въо Адаме изначала — душа или тело, и яко смерть не мука есть, но врачеванье и смотренье добрейшее, и яко душа, дондеже привязана есть сей плоти, мысленая видети не может.

8. Иже по образу и по подобью кое есть, и кто от обою имат то — душа или тело.

9. Убо тленна ли Адамова плоть или нетленна создана бысть.

10. И где хощем глаголати преже отшедшие сущиа душа; яко в последний день хощем вси от века усопшеи вскреснути и какови.

11. Христосъ, сшед въ адъ, вся ли иже от века тамо сущая душа свободи, по Писанию, или ни, и како и ким образом познают душа каяждо свое тело в въскресении.

12. Яко обещно тогда быти и познанье на всех, дондеже ови от десныя, ови же ошююю разлучаються, и тако будет паки праведным познание, грешным же ни.

13. Яко на воскресение всячьская тварь обновиться в нетление к лучше доброте и видению, — подобне и человечьская телеса, с ними же и душа, но не тричастны будут тогда, якоже ныне, но отимуться две части от них — ярость и желание.

14. И еще о въскресении.

НАЧАЛО ТРЕТЬЯГО СЛОВА

Душа: Се другое взискание, се и другое впрошенье. От нихже впросих тя вчера и во втором слове, многа ми явила еси и многа сказала ми еси. Хотех же уведети, где хощем глаголати преже умершихъ душа быти: аще въ аде речеши ми, — да где есть адъ? Рци ми се явствене, рци и не обленися.

Плоть: Невнимателна о мнозе еси, о душе моя. Аще бо бы внимала, смереная, от ихже прочитаеши и от ихже поеши многажды на который же день, хотяше многая навыкнути и разумети вся си, учителя не бы требовала, ниже сказателя. Слышано ли бысть се, владычице, да не знаеши сия, но впрашаеши рабу свою, мене оканную!

Душа: Аще убо не навыкну от тебе, от кого научюся? От Писания слышах, еже впрашати убо лучше есть и еже световати мьногых спасително есть.

Плоть: Да что есть и каково дело, еже имаши, и где скытаеться умъ, и где обьходит, скажи.

Душа: Кое убо дело — еже испытовати божественое: и отнуду же придох, и еже ради вины, и кто есть зижитель мой, и како честнейшю всех иже в мире створи мя тварей и под руку далъ есть скоты же и зверя, и гад, и птица, и ина глаголю вся, небо с своими ему, земля и иная паки, — и како мя затворилъ есть в тебе смрадней, и идеже паки поиду, отлучився тебе конечней.

Плоть: Право убо отвеща ми, и добре отглагола; сия поучайся всегда; сия тебе да суть дело; да навыкнеши от них лучшая, божественая.

Душа: Азъ убо се желаю воину и хощю поучение незабытно имети ми в сехъ. Но якоже вепрь калу радуеться и скверне и на кождо день валяеться, услажаяся в немь, тако и ты, всезлая плоти, всяко с сими плотьскыми своими страстми и сластьми студными и скверными деянми съкверниши мя на кождо день, валяющися в них без боязни, якоже свинья, и низъвлачиши мя доле, и никакоже оставляеши мя горняя зрети и мудрьствовати, и в горняя входити. Зрительное угасила еси — еже есть умъ мой. И како взмогу навыкнути, помрачена сущи и ослеплена всячесьскы, зрети не имущи!

Плоть: Да веде ты водиши мя и ты всяко носиши! Да веде ты обращаеши мя, якоже снузнець коня. Азъ убо кроме тебе ничтоже отнудь творю: ниже доброе, ниже злое, ни посреднее спроста. Да что мя укаряеши много и что мя бесчестиши? Или убо добре, или зле живемъ — твое еже хотети.

Душа: Непщюеши, злейшая, благословлене противится мне? Но несть, ты якоже рече, несть, якоже глаголеши! Но — якоже конь сверепъ, егоже глаголють Етиарь,^[286] неудержим, зловидень и непокоренъ зело, внегда хопит узду, стища зубы своими, и въздвигъ выю яростне и к брегом устремиться и в пропасть, и расселины, и ровища калная и самъ себе низъринет вкупе со всадникомъ; аще ли въспящаеться, то паки горше есть, — сицевому подобно стражем обе вкупе. Сверепееши, якоже онъ предреченъ мною конь, вражедная, и тогда не могу повести тя, якоже хощю, но яможе ты хощеши, водиши мя нехотящю. Аще убо ураню тя жезлом и умучю тебе, или гладом озлобя тя и жестоцем житием, аще труды тебе наведу многы и великы и подвигы нанесу ти, яко да постражеши — да некако буяеши, и играеши, и скачеши отнуд, — и положю долу тя мертву, полумрщвену паки, — въ еже показати тя паки покориву быти, и не имамъ служащаго ми, ниже помагающаго, не имам с ким добродетели сдеяти! И како сию да стяжю и како сию створю?

Аще ли же упокою тя и угожю ти, паки на мя въстаеши зле и ратуеши мя бесне, и низълагаеши мя доле в деяния неправедна. Обаче помагаеши ми некогда створити любимая к Богу, пособьствуеши мя во многая, но и ратуеши мя; и помощника имам те, и съперника паки, и ратника нещадна, и врага же сверепа. Горе, горе мне! Како: враг — и друг любы мне! И что сдеяти, недоумею, и что створю, не вемъ. Аще убо створилъ бы Богъ, да свобожюся тебе, изъшла бы твою темницю и зловонья смраде, изъшла бых убо, наставлена от ангела, вскоре в моя си, в мое отечество, и, яже в мире оставльши, в премирных жила бых.

Плоть: Много възвысися, о душе, много възнеслася еси — яко невеществена и добра и яко превышши, яко мыслена и словесна, и бесмертна сущи, и яко от вышняго и небеснаго мира, сей миръ убо несть достоинъ тебе, азъ есмь злородна, азъ есмь раба от сего мира тленьнаго, пременнаго и сквернаго, от четырех его всех ставъ вся есмь — и мерзка, и сквернава, и нечиста, якоже глаголеши. И глаголи еже хощеши, госпожа бо ми еси. Но убо яже укаряеши злую мене, юже бесчестиши, — аще мя не бы имела, владычице, не бы достойна медницю.

Душа: Да како обесрамися, и како обесчестиши мя, и како охуди мя? Хощу навыкнути, еже рече.

Плоть: Вонми, прочее, и слыши, и не огорчевайся отнудь, ни же гневайся на мя всуе туне тако, елма обезчивихся тебе, елма обесрамихся и стыдение отложих от моего лица. Рьку тебе истину, или хощеши, или не хощеши. И вонми зде смыслене и разумей яже глаголю.

Кроме ссуд моих удовъ, госпоже, Творца своего и Бога славословити не можеши, — аще не имаши сделницю мене и помощницю свою. Но ниже благодарити яко творенье Создателя, ни о нихже согрешила еси сама покаятися можеши кроме слезъ и въздыхания, якоже она блудница и Петръ. Внегда убо мене отлучишися, разумееши, кто еси?

Душа: Да како отнудь глаголеши и како имаши уста и всяко противь глаголеши ми и не срамляешися?!

Плоть: Да почто да не глаголю и почто и престану, елма предана бых тебе, яко да мя имаши рабу? Вину же не свем и како рещи не ведаю. Не бо преже мене еси, но вкупе ты же и азъ. Еда бо мене скуделник созда, Богъ же тебе? И что еси кроме мене и кая еси, скажи? Невидима и незнаема всем вся еси, никтоже познаваяй тя, никтоже видяй тя, или добра, или зла, не весть какова еси — или мудра, или буя, или смыслена же, или разумна и препроста паки.

Душа: Да како есть еже глагола? Реченое не разумех.

Плоть: Слыши убо и веруй и покорись имже глаголю. Сущая убо вся познаваема суть чювством, умная же умне постизаема суть. Яже убо чювьствена суть чювство чювствене познаваем, а яже паки мыслена — мыслена, якоже рех. Показанье чювство чювственее имат, постизаемое же мыслене, о страстная, не от того самаго познаваеться, но от действа. Неведома сущи, о душе, и невидима вся, вправду убо познаваешися от действъ, якоже и Богъ от своих ему твари. Бога никтоже виде никогдаже отнудь, невидимо бо есть сущьством и естествомъ, но убо познаваеться неколико от глаголаных. Невидимая бо Его, — рече божественый Павелъ, — и от тварей разумеваема,^[287] зрящи, от еже въ тварех, — рече, — премудрости бывшая Творець и Создатель познаваеться яковъ. Яже темъ бываемая на всяк день Сдетеля поравеньству проповедають. Доброта тварем, величьство сим бывают, Творца их явьствене сказует. Азъ оживляюся с тобою и движюся, госпоже, от ихже всяко мною действуеши же и твориши познаваема еси от мене, якова и колика еси. Аз показую тя ныне всем, якова же еси и како еси делателна и действена в житьи. Имаши бо уды моя и ссуды вся и теми действуеши и с сими делаеши, скрыта сущи во мне и затворена. Невидима, яко невеществена вся всегда еси, помышленье и разуменье все же, аще имаши, скровена суть, о госпоже. Яже в тебе ни ветий, ни любомудрець, ни земоверьник пакы, но ниже волхвъ враг, — никтоже знает та, дондеже приимеши от мене шестострунная уста и къ голосу подобному органскыя моя уды: горло же и душник, гортань же и языкъ, зубы и устны с ними, — и глас вершиши. И тако тогда бывают скровенная ведома и явлена, якоже рехом, разуменья твоя. Приничеши очима моима и блюдеши убо вся, и глаголеши языком моимъ, и слышиши ушима, обоневаеши ноздрема моима, и рукама делаеши хытрости паки обои и художьства вся от малых и худых даже и до великых. Мене бо кроме никакоже твориши что отнудь житийско и телесно, и духовное весма. Азъ тя обиявих, азъ прославих тя. Не хвалися в моих, ни взносися толико. Аще ли хощеши уведети, яко истинно еже глаголю, и сде вонми разумно и навыкнеши удобно.

Веде еси велика и добра, якоже мниши, устроена во мне и свершена вся всяко абье от самоя утробы. Аз же, внегда рожюся, несвершен младенець есмь, малейше отнудь отрочя, якоже рех. Как абие не действуеши что-либо всяко, не глаголеши бо яве, ходиши же никако, рукама же спроста не делаеши никако, но вся недействена всегда бываеши. И ждеши, владычице, мене, твою рабу, — дондеже удове мои и части тела вся взрастут помалу и одебелеют сия и доспеют, якоже рех, в меру взраста. И тако тогда теми действуеши, яже хощеши. И по сих же паки аще что от удовъ моих случиться и погибнет, якоже не хощеши, любимая, к деланью его и паки забавляешися, не могущи его навершити дело. Аще же мозгъ мой уязвенъ будет мечем, или инако паки вреженъ будет, ослеплена бываеши, не зрящи спроста ни добро, ни не таково, несмыслена и скудоумна вся всегда еси и вся недействена, якоже преди рекохъ. Якоже очи азъ погублю, вся помрачена бываю, ничтоже делающи, якоже рече и Христосъ в Благовестованьихъ,^[288] и веде имам прочая уды моя вся целы. Тако и ты, прелюбезная, умъ аще погубиши. Ума же потребнейше паче всех удовъ и органъ добрейши вглавны мъзлъ есть. И живут в немь 3 силы умныя: памятное, мечтанье и размысленое же. Мечтанное убо спреди, памятное же сзади, размысленое же посреде чрева вглавнаго, яве яко. Разумевай добре яже глаголю: тричастное твое не потребно кроме сего бывают, и веде пребываеши сдраво и цело все то: помысленое и яростное, глаголю, с третиимъ, еже есть, владычице моя, похотное, имиже бытие души исперва и еже быти прияти и бысть со мною создана бысть, 3-ми сими умными твоими сставы. Мозгу бо моему сущу сдраву, и целы, 3 силы, о душе, ражают тебе 4-ри родныя добродетели и колесницю 4-роконечну: правду и мудрованье ражает помысленое твое, целомудреное же пакы похотное твое, с сими и яростное ражаеть тебе мужьство... вкупе же и умныя силы, о господыне: памятное, мечтанное и размысленое же, с сими и пять твоих чювствъ, любимая: умъ и мысль, славу и мечьтание, и чювство последнее; и моя же такоже; зренье, обоненье, слух и вкушение, и осазанье, вселюбимая — отходят вся отнудь — умная, и чювственая, и мысленая с сими.

И веде имаши тричастное твое все здраво — словесное и яростное и желательное же, — но обаче недействена и непотребна суть 3 та, не сущу тому сдраву — мозгу, глаголю. Аще ли продолжаться живота моего днье и доспеют 80-мъ лътомъ быти или вяще, и ослабеют вси уди мои, части тела, с чювствы моими, имиже украсуешися, ниже тако имаши сдраво мудрованье и цело, ниже егда от огня жгомъ есмь зелне, якоже убо раздрушаеться сила моя, ныне сраздрушаеться и умное мудрованье и разумъ. Не имею бо органъ крепок же и целъ, не может хитростное действо где показати. Егда бо расту, растеть, и егда бо престану, престанет. Аще бо слабъ есть органъ, слабо есть и пенье. Азъ зрю очима, ты же умомъ. Не сущу убо тому сдраву, погубила еси вся. Разумей, о душе, еже преже мала ти рех, яко без мене сама не бы достойна цате?

Душа: Разумех и домыслихся и удивихся отнудь. Ей, воистину, якоже рече, тако есть, служителнице. Кто есть научивый тя и откуду сия навыче, и откуду сия веси?

Плоть: Удивляюся и чюжюся, и что рещи не имам: како впрашаеши, яко поселяныни! И слышай дивиться. От чрева матере моея ничтоже отнудь свем. Отнели же родихся и в житие приведен бых слышах глаголющаго: «Просяй примет и ищай прилежне, еже хощет, обретает».^[289] Темже и азъ, о нудная, ищю и навыкнуя. Но услыши мя, владычице, и вонми сде.

Аристотель мудрый и с нимъ Пократ^[290] в сердци глаголют уму пребыванье имети. Галин^[291] же не тако, не в главнем моззе. Нисьскый же Григорий^[292] не согласует к сим, но спротивь глаголеть к ним и инако научает, глаголеть бо бестелесному неописану быти: не местным описаньем бестелесное естество и телесными некими частми умъ не держиться. Но всем убо телеси проходя, на сущих сдравых органех телеси, удех всех телесных, действует свое. На немощных же недейственъ пребывает и не может хитростное движенье створити.

Якоже кузнець, различная держа орудья к деянию своему и хитрости своей, и с ними делает яже любит и хощет, но убо два потребьнъйшая от всех яже имат, нужнейшая, душе, наковальна и омлат есть, кроме бо сих никакоже отнудь делает. Сице ми разумей умъ: аще сия не имат, сердце и главный мозгъ, сдрава же и цела сия два уда, недействен пребывает.

И глаголю ти, о владычице, величайшее и болшее. То, еже быти тобе, душе, светоявлене такове и умне, и невеществене, и божественейши же, еже сущи и быти тебе во мне; не в себе же прияла еси начало, но во мне сставися. Аще бых не создана азъ, не бы создана ты со мною. Еда бо особне бысть и азъ паки особне? Ни, окаянная, ни, не непщюй се отнудь. Но въедино сзидаеть Создатель и обе. Ни бо тело преже душа, ни же душа преже тела сзидася или бысть, якоже мнози мнят, но обе въедино, кроме первозданаго не пребываеть едино другаго, якоже рех. Купнолетна купносъзрастна ми еси по всему. Ни бестелесна душа, ниже безъдушно тело ни бысть, ни бывает исперва, разумей. Но от одушевленных — одушевлено, от живых же паки живо, — тело убо живо и одушевлено ражаеться. Человек, якоже показах, тленьно животное.

Душа: Неудобьпостижно некое реченое бывает о мнозе; преславенъ соузъ обема есть. Но скажи ми обьявленье и силу слову: елма Зижитель созда обе наю вкупе и спряже и съедини нас обею вкупе, рабыне, как убо напрасно отбегаеши от мене, смраде, и растичешися абье и бываеши персть и прах, аз же не разрушаюся, но присноживотна пребываю? И ты неси безъ мене, аз же есмь тебе кроме. Еже жити ти без мене не имаши, азъ же живу бес тебе.

Плоть: Слыши убо, вселюбезная, и како есть еже рече. От Писания еже навыкох, она и реку тебе.

Еже от некотораго движимое все еже аще есть, а не от себе, прочее, животно имат, но от иного яве убо и иже подвижающаго то; на толице есть и живет, и пребывает, дондеже силы действующая, глаголю, в себе имат, дондеже здержится. Внегда же престанет, прочее, действующее, тогда исчезает движимое, не сущу движащему. Ты сама, госпоже моя, самодвижимаа сущи, еже быти имаши неспрестанно, никогда же исчезаеши; последует бо в том же еже приснодвижне тебе, самодвижне вкупе всегда сице быти; а еже пакы приснодвижное и непрестанно есть; непрестанное же, вселюбимая, и бесконечно некако; бесконечное же бесмертно и приснодвижно всяко. Аз же тленна и текущи и мертва вся есмь, но оживляюсь тобою и движусь абие. Внегда оставиши мя, ктому не пребываю, но, прочее, отходу в та и от нихже съставлена бых. И бес тебе ничтоже есмь, но зловонный смрад.

Душа: И како азь, яко славна, не сь славнымь быхь и не прьвее быхь яко велика и болши, ты же последи яко менша сьздана бысть, о рабыне? И какое бесьмертное мрьтвеному сьпрежено бысть?

Плоть: Хоще ли навыкнути еже выпрашаеши? Вьнми, госпоже, зде.

Мирь душу ради сьздань бысть убо весь, а не душа его ради сьздана бысть, любимая. И обыче меншее прьвее творити Зиждитель, болшее же непоследокь, тако бо есть подобно. Вьнегда же душа чьстнейши, о любимаа, всего мира, якоже Христос рекль есть,^[293] достоаше вьселение тое прежде быти и жилище все, и тако тои убо. И два мира сьздаль есть: горнего и долнего. Горнего убо — мысльная, долнего же — чювьствна. И аггелы сьздал есть вь вышнемь мире умны же и невеществены и духь огненосный. Вь нижнем же пакы различна животная земная же и водная, и птица же такожде. Ибо подобне сьзда и вь лепоту вса: вь мысленых — мысльнная, аггелы глаголю все; вь нижнии же чювствнаа, яко чювьствены и сь, всеми видимая и явлена вса. И от техь человека сугуба стварееть: небесна и земна, животно смешено, госпожде, — и вещестьна, и невеществена, словесна и бесловесна же, мрьтвна и бесьмрьтна, видима и невидима, — лучьшее от вышнаго, от нижнего же тело, примесивь душу божественую кь земному. И посреде ту положи одушевленыхь и бездушныхь, чювствных и мысльных, якоже некый образь, яко да свойствне кь темь от обоихь сихъ яко сьродникь наслаждение котороеждо имать: Божие убо душею, яко сущи божественейши, благых же на земли пльтию бренною приносити то и без боязни потребу якоже дань. Естьство бо мысльное, такожде и аггельское, хранит же и щедить сих спасение. Божественный бо апостоль учит ме сему: «Не все ли суть служьбнии дуси посилаеми, — рече, — на служения ради хотещихь, прочее, наследовати царствие?».^[294] Нь убо и Господь вь Еуангелихь: «Да не преобидите, — рече, — единого от малыхь сихь, яко аггелы ихь зреть на всакь день лице Отца моего, иже есть на небесехь».^[295] Темже и прежде създа мирь и яже вь немь посреднея вса, яве елика зриши, господыне.

Мирь имать четыри стихия великая, яже испрьва Зиждитель приведе всячьскымь, от не сущих прьвее вь бытие сьставивь; вьздухь глаголю и огнь, землю же и воду. И иная же вса, о душе, яже посреди сих якова и елика суть, мала и велика всако, звере, скоты, и гады, и садовные роды, и семе иже всехь, и былий всачьскыхь вины приеть убо от четырехь сих. И яко премудрь сьдятель сьтварееть вся не от не сущихь, ни убо якоже и стихия. И егда сьврьши всего сего мира, створи человека вь еже обладати и мирь и царьствовати над нимь, якоже волить и хощеть. Ни бо беше подобно от обладающаго явитисе обладаемымь прьвее, нь напоследокь убо, уготовлене бывши прежде многа власти яве, яко явити же се послежде цару его; якоже убо благьгоститель некый сый не прежде уготовления сьнедныхь всехь гостимаго, душе, вьводить вьнутрь, нь благолепнь обед устроивь всь и еже кь пищи все виды преуготовавь, вьведена послежде творить обедника. Нь паства прьвее, последи же скоти; прочее, понеже бысть, якоже предрекохь выше, тварь душу ради, темже убо и тело кь послужению бываеть и службе ее, якоже отци глаголють и учителе вси. Еже нечьсого ради бываемое все, аще есть, безчьстнеише есть оного, егоже ради бываеть, яко учить и Христос вь Еуангелихь: «Вещьши есть душа пищу»,^[296] и в лепоту, и пакы: «Одежде тело болше есть».^[297] Не бысть бо душа сньди ради, любимая, ниже тело пакы одежду ради, нь обоя убо ради — душу и тела. Темже, якоже показасе, тое ради и сей, глаголю же тело колесницу души быти. Нь слыши, владычице, и вьнми мое слово.

Понеже сугуба вьсхоте створити того — от душе и телесе — пръвое тело сьздаваеть от четырехь, любимая, стихий мира великыихь: топлаго и студенаго же, мокра и сухаго, — и крьвь, и хракотину, и слузь, и жльчь створаеть, и от техь вину яко хытрець вьземлеть, и пльть устрои на служение ее. Душу же потомь вьдьхну, якоже весть, и отнуду же весть самь, и якову, весть единь, не от сьставь имуще бытие, якоже иная, нь от Бога, яко же рехомь, и от вышнего мира, невеществну сию, и разумну, и бесьмрьтну всу, причястну сущу вышнего и божествнаго благосрьдия и кь нему вьсечьски присно ведущесе; или кь горшему привезавшесе телу, яко подвигомь и борбою же иже кь нижнимь симь вышнюю славу и пищу наследуеть всако. И страдание имать, добродетели, подвигы и труды, а-не уповаемая тьчию Божий будеть дар, и яко да и горшее некако к себе привлечеть и выше положить, раздрешивши помалу и се от тежести и дебельства тело земное, накажеть же добре служительницу вещь и присвоить Богови купноработное тое. Пльть глаголю веществну и от нижнего мира, душю убо яко владычицу, пльть же яко рабу кь послужению души и угождению ее.

Се, госпожде, рехь тебе, како не сьздана бысть прежде яко славна и велика и зело высочайши, и како, сущи бесьмрьтна, мрьтьвному сьпрежесе.

Душа: Верно слово есть, и вса приемлю ти, вса ти веровахь, разве единого точию сего, от нихже ныня рекла еси, льжно есть, рабыне. Прежде мала бо научи сьрасльна обоя, и ныня глаголеши послежде души быти, прьвее же тело ее. И како есть еже глаголеши?

Плоть: Како убо есть, ныня слыши, добрая, еже глаголю. И якоже не сльгахь вь инехь, ниже вь сихь.

Преотечьская, о душе, Адама же и Евы богозданна благотворна телеса техь без семене сьздашесе и кроме смешения. Мужу убо от прьсти, жене же от его ребра сьзидашу. Разумей, душе моя, разумей: недвижима и безъдушна Адамова пльть прьвее сьздана бысть и послежде одушевлена. Елма же не сьхраньшу повеление Сьздателе прельстию зьмииною и завистию диаволею, погубише еже испрьва сьздание оно и вь сие одеашьсе кожное, увы мне, мертвное и тленное и текущее и пльное смрада. Темже изселени быша из рая и клетву приемлють якоже преступници. Ева убо слыша, еже: «Вь печелех родиши чеда».^[298] Раждаемое же, прочее, вь утробе есть веде, а еже в ней раждаемое без семене несть. Се семе и зачетие — оттоле и доныня — и смешение мрьзко вь еже быти глаголю одушевлена телеса мужьска же и женска. Адам же, сый одушевлень, одушевлень сееть семе вь утробе прематерни, и той одушевлене, Каина убо роди одушевлена всего, пльть и душу вькупе рождьши, господыне. Подобне и прочии человеци и доныня: одушевлень человек одушевлено сееть семе въ утробе, глаголю, женьстей, якоже прежде мала рех ти, и растуть обоя и множутсе сия — душе же и телеса — даже и до кончания вь роды и роды, якоже видиши, госпожде.

Душа: Раздрешила еси неверное. К тому же сумнюсе, рци ми, о служителнице, и научи ме и се. Елма, якоже показала еси душю убо госпожду, пльт же рабыню и подручиницу тое, бывшее грехопадание, прьвозданныхь глаголю, еже некогда зле сьдеяше вь раи, убо кто есть повинень о семь, рци ми: словесное души или бесловесное тела? Хотела бых навыкнути, кто есть прежде сьгрешивый.

Плоть: Вьзыскание твое, владычице, выше мене есть, неудобь достежно, неудобь разумно, непостижимо всако. Но обаче от Писания маль искусь яко имущи, яже навыкох, та и вьзвещю ти, госпожде, и слыши, любьзная моя, мала от ихже ищеши.

Словеснейшая душа от Бога испрьва вьоружена бысть оружми силными кь помощи ее двема вькупе: яростнымь и похотным же. И сия, имиже вьоружена бе кь помощи ее, зле потребова та вь час онь, внегда начелникь злобе змиею глагола прелестные глаголы и льсти испльнены: «Бози будете абие, аще снесте от древа».^[299] Слыша убо жена обожение, усладисе, и помысльнимь зле расуди, яко добро обожение помышлееть абие. Такожде и другое, — похотное глаголю, — превращьсе и се: вьжелеваеть древу — сласть убо прьвее и потомь тьщеславие, ова бо показал и древо яко добро и краснейше то вь снедь есть, любимая, ово же обожение самое, яко быти лучьшу всехъ. Две сии, владычице, прельстише Еву, и Адама прельсти подобно, яко и ону. Усладишесе зле вь разсуждении сих, предаше истиное, прельстившесе, увы! Нь убо и другое, глаголю же яростное, добре не потребова, нь зело блазнне: не бо прогневасе на врага и мужьскы исьпротивисе, еже не покоритесе тому и послушати его. Слышаных явъ, яко радость и чаание умь ее ослепи, душевное глаголю око, и упованиемь падесе обожения внезаяпу. Зде вьнми, о душе, и виждь страсть велику пагубную и лютую, и силу, юже имать. На небеси како възможе! Ужаснисе, душе моя, ужаснисе! Оттуду бо сьврьже иже иногда Денницу, тьщеславие глаголю родителницу, увы мне, и доилицу, якоже писано есть, грьдости, ееже ради онь отпаде.^[300] Поругасе симь. И зри зде, владычице, стрьпьтную страсть, како Бога сьпротивоборца имать, иже сее рабь, сьпротивника же — и лукаваго сьпричестника и друга. Понеже грьдымь сьпротивльетсе, якоже и сих прьвому вьспротивисе вьскорь.

Душа: Се, прочее, якоже глагола, тело обидимо бысть: елма сьгрешение душевно бысть, как казнь — теле? Сие бо бысть текуще и страдателно абие, многострастно же и гнило, и многоболезнно зело, тленно и мрьтвно же, якоже зриши, и охуждено зело. Душа же пребысть якова же бе и прежде того — невеществена все, умна и бесмрьтна, рабыне, ничтоже бо пострада люто, яко смерти достойна.

Плоть: Да слыши, о владычице, и разумьй, сьлучшаасе. Мучение, добреишая, якоже подобитсе, все не прикоснусе тьлу, нь той самой души, аще и васнь явлеется та ничтоже зла пострадавши. И слыши притчю и от сее уверишисе.

Внегда бо некый царь искупить раба от жестока, и стрьптива, и лукава владыкы, убога же и нага и зловида зрениемь, сухотна же и истьнена, и охудевша зело, страстна же и окаянна, и непотребна отнудь, всего струпива, всего крастава и измьждала от рань, и глада же, и злострадания; и очистить тогожде от всякое скврьны, облечет же его вь светлу и мекку одежду, сотворит же и кнеза велика же и явлена, дарует же и имения, и стежания, и богатьство, и прьваго устроить и вь всей полате. Он же, злейший неблагодарествный рабь, вьскоре вьздвигнеть ковь на цара, и на царство его вовьступити вьсхотевь. Царь же вьзмлеть от него имения и богатьство, сьвлечет же и одеяния, поясь же и вса цветная одеяния окааннаго оного, и рубище преветхое и растрьзано все, худо и непотребно, и истлевъше всако облечеть наветника и страстнаго оного и ижденеть его далече от полаты вь пусто и невьселено и непроходно место, еже быти тому в нем дажь до конца жизни. И пребудет ему рубище оно ветхое или 7, или 8, или 10 лет, и тако распадъся погибнет до конца, оттоле убо ходит нагъ, якоже родися, дажь до конца жизни, и раздрушиться нужне.

Въпрашаю тя, превысокая, на коем есть мученье и кто казнь приятъ о оном согрешении убо: рабъ ли лукавый — яко повиненъ сый — обнаженый и лишивыйся богатства же и славы, яко самовластенъ, прочее, и словесенъ сый, или именья та и богатство оного, яко безъдушьна и нечювствена и недвижима вещь?

Душа: Якоже обьявися, рабыне моя, — человекъ всяко, аще и того никакоже царь тогдашни не ранит отнудь, ниже паки раны нанесе, но то есть пострадавы лютое мученье.

Плоть: Въпрашаю тя, отвещай же ми, госпоже моя, к сему: суд убо царевъ праведенъ ли бысть или не тако, яко абье изрину того от царскых дворовъ?

Душа: Ни, рабыне, но праведенъ зело. Аще бо не бы былъ благъ царь онъ и кроток, очи убо ему от него изял бы, а не бы на именья токмо излиялъ гневъ, и казнь отпустилъ наветному рабу.

Плоть: Добре оглагола ми, о господыне моя, о сем. Сице ми разумей, любимая, и о души и о теле. Понеже не въсхоте пребывати якоже создана бысть, но забы абье благородие свое и вънутрь пределъ своихъ не въсхоте пребывати и миро сь, егоже зриши, имети в жребии собе, но наслаженье, радость и веселие, но обоженье самое всхоте похитити, равночестна, равна Богу по оному быти; вправду убо Богъ възнесесуд и тело богозданное, еже исперва ону оболче обрадованную, и чюдное, совлече яко согрешшю: да не како и паки согрешит.

Аще ли хощеши уведети естество и доброту тела оного якова и колика, — звездам точно являеться и луне, яко наго не требоваше одежа ни покрова, но якоже солнце само своею наготою украшаеться ныне, такоже и оно оставлено бысть естественным. От того совлече ту и облече и в мерзкое и гнусное и скверное се; обаче не измени перстнаго существа, но премени ему естества, еже исперва, и от Едема изрину его тогда абие, и взбрани ему причаститися древу и плоду жизньному, милуя его, не завидя же, да не будет, животу бесмертьному, но удержавая добрее устремленье греховное. Смерть бо, прочее, не мученье бывает, но врачеванье добрейше и спасенье паче, и смотренье, державная, премудрости исполнено, удержавает бо яко намнозе греха устремленье, умры бо, рече, оправдися от нея. Прочее, работаеть души елико силу имат: или 10, или 20, или 50 лет, или много убо дващи толико глаголю, — и тако разрушаеться, растлевает же и в четыри сия отходит сставы, от нихже сставленье от Бога прият: яко от земля — паки в землю, по глаголу Его.

Ты же, госпоже моя, нага оставлена бывъши, уединена всячьскы, не имущи тела и еже тя зде сдержащаго яко съжителя имея, — паче же та сдержит то, и стяжет, и имат, — абье убо всходить в своя ея: аще схранила есть добро еже по образу ея неблазньно и чисто и настоящем житии, яко умна — ко умным, яко и невеществена — невещественым, — тоя, глаголю, сродником, ангелом святымь светозарным же светлым в горний миръ. Аще светла, къ светлым сочтаваеться абие, яко от вышних — горе, и радости исполняеться. Аще ли очернися и помрачися вся въ страстехъ пагубьных и нечистых паки, к темным и мрачным ангеламъ сочтаваеться, яко темна — темным и мрачным лицем, яко тех сделавши хотения и дела. От деяньи своих душа въображаються и каяждо являеться, якова есть и колика убо: дела света светлы и светоносны, дела же тмы черны и мрачны творят. Душа бо, господыни моя, с телом въспитана, къ видимым симъ и чювственым попущьшися, ничтоже бестелесно когда видевши спроста, дондеже привязана есть сей земней плоти; внегда же совлечеться, видит невъзбранно.

Се тебе притча конець сде въсприятъ. Аще ли не мнить ти ся подобне реченая рещися, яже рехом притча ныне въ слове, испытай, что ни что есть притча, — ни всячьскы имат, притча позънавай, госпоже, равное въсприемлет, зане и не бывала притча, якоже рехом, но тождьство паче.

Душа: Да коего глаголеши человека, рабыне, рци ми, имущаго якоже мощно еже по образу Божию и по подобию Его, — сам бо реклъ еси — тело се тленное или душю самую? Моусии человека рече по образу Божию еже изначала первозданнаго быти.^[301] И како наречеться человекъ безъдушное тело? И пакы же словесное души како наречеться, не сущу телу человека отнудь? Рече бо негде Моисий в Бытии тако: «И созда Богъ человека персть от земля». Се тело человека нарече, о рабыне. «И тако дуну на лице его дыханье животно, — якоже пишет, — словесно и божествено, и бысть человекъ въ душу живу тогда».^[302] Еже по образу, рабыне моя, в чом отдамы — и в плоти ли, служителнице, или въ души самой?

Плоть: Слыши, господыне моя, сде речение Павлово и разумееши искомое удобь от сего: «Елико внешний нашь человекъ растлеваеть, толико внутрений обнавляеться вяще».^[303] И два убо человека наречена съединена, внутреняго и внешняго, человекы именует, си рех душа и тело — обоих тако. Но убо воистину человекъ душа глаголеться. Не смотряй, господыне моя, внешняго человека, ниже сумнися отнуд о создании его, то бо покрывало есть и одевало тоя. Еже по образу же — душа, и по подобию его. Не мни же, господыне моя, человека глаголитися тело се тленное и человека внешняго. Но егда убо Писание услышиши, глаголющее: «Створим человека по образу Своему»,^[304] — и внутреняго разумевай человека, душевное существо, не явлено се, но скровеное, си невидимое и незримое естеством. Истиннее же яко внутрь паче есмы. По внутренему бо человеку «азъ» паче есмь, внешняя же не «азъ», но «моя» разумевай. Не рука бо «азъ», прочее, или нога «азъ» паки, но «азъ» — словесное души в лепоту. Рука же убо, и нога, и прочая части человечьскаго тела суть уди. Тело бо ссуд есть васнь, и колесница, и соузъ души человечестей. Воистину же человекъ душа глаголеться. А помыслъ убо — властник страстемъ и владыка. По властному убо бывати ту вемы и паки в помысленем стяжаньи быти ради истиннейшая части быти ума ея и премудрости, яже Богъ дарова тому.

Подражаваеть бо некако умъ человечьскы Бога, во мъгновеньи бо обтичет вся, и сообращаеться, — и вечерняя, вкупе и всточная, паки и ужная, и северная, и яже под землею, и небесная же убо и невходимая она, — не сущьством своим, не непщюй се отнудь, — мечтаньем же единем помысленым, госпоже. Единъ бо Богъ существом и естеством, сице и премудростью Своею, и силою же паки, имат неописаное выше всякого естества. Еже по образу, владычице, обладателно знаменуеть. Якоже никтоже вышши на небеси есть Бога, всех Творца — видимых и невидимых, сице никтоже на земли вышши от человекъ есть. Но якоже имат Богъ всех владычьство, сице далъ есть и тебе бесловесных и животных, всеми убо владем вкупе, скоты же и зверми, и всеми господьствуем — птицами, и гады, и рыбами, всеми и животными, ихже положилъ есть Богъ в сем мире. Сим есмы, якоже показася, по образу Божию.

А еже по подобию — мы исправляемъ от хотения нашего и произволенья же, на подобительное взводимся тому. Подобны быти тому далъ есть власть нам, вложивъ, прочее остави повелению нас делателя быти светом и хотением — еже к нему, госпоже моя, подобна глаголю — и яко да конець, прочее, будеть нашему труду, деланья мзда. Вонми, душе, и разумей, яко да всяко будет исправление твое, а не чюжо то, тебе остави се, еже по подобию быти, яко же рече: «Будите свершени, якоже свершенъ есть наш небесный Отець»^[305] же и Владыка, яко солнце свое сияеть на вся, злыя же и благыя, и дождить паки сице. Аще же и ты, госпоже моя, злобоненавистна будешь, и непамятозлобна, и кротка, братолюбива и милостива, Богу поподобишися тем. Еже по образу убо Богъ дарова тебе — еже имети словесное, и обладателное тако же, и самовластное же в себе, господыне. Бываеши и по подобию — благостию, аще хощеши. Аще бо и по подобию тя бы Богъ створилъ, где ть благодать, страстна? Чесого ради венчалася бы? Царство небесное како отверзло ти ся бы? Добро есть душе спастися от подвигъ и от трудовъ, яко долж ы въздание, а не дар ы благодать, еже есть неразумева и лениваго раба.

Душа: Добре и сия рекла еси и ктому не сумнюся. Обаче и еще ми сие скажи, о рабыне: тело праотца Адама, рци ми, како создано бысть убо — тленно ли, или нетленно, мертвено или не тако?

Плоть: И о сем, владычице, речем ти яже вемы: ни же тленно, ни нетленно, ни бесмертно паки. Посреде бо то созда тля и нетленна, посреде мертвости, глаголю, и бесъмертия. Яко да аще изволит душа добрая и сладкая, бесмертна будет от дълъ лучьших, якоже убо и выше научило есть слово. Аще ли паки телесным страстемъ поведеться, тлененъ и мертвенъ будет, еже и пострада. Аще бо бы смертна Богъ створилъ того, не бы осудилъ есть смертью согрешша, смертному бо мертвость никтоже осужаеть. Аще ли паки бесмертъна, не бы пища требовал телесныя же и тленныя и погибающая, ни аще покаялся бы о нихъже сдея, ниже паки бесмертное мертвено тем створилъ бы. Ниже бо являет о согрешших ангелех се створивъ Богъ же и Владыка, но естество имут еже исперва, паки бесмертни пребыша, обаче не светоносни, и нужди ждут, прочее, о согрьшьши казнь.

Душа: Надолго прострохом беседу, о рабыне, сиречь любопрение, еже любезне речеся, не вражебне — да не будет, — приятелна же паче. Прочее, и взисканья разрешила ми еси абье. Ныне же убо скажи ми, иже исперва впрашах, да некако и забытие будет и не въспомяну се. Обаче вся прости ми, яже преже глаголаная.

Плоть: Да убо что есть впрошенье твое, забыла есмь.

Душа: Въпросих, о рабыне моя, и суприжница, и другине, где препочивают душа праведных, подобне и грешьных, и кое есть место их даже до вскресенья и Христова пришествия.

Плоть: Аще убо хощеши навыкнути еже впрашаеши, госпоже, и зде вонми разумно и навыкнеши сия.

Якоже Писание учить мя, на небеси есть идеже препочивает всяка душа праведная. Но и имены многознаменито есть, страна бо живых наречеся, и земля кроткых, паки празднующихъ глас же и сень праведных, пищи поток, исполненъ бесмертья. И слыши и уверися от глаголъ Павловых, ихже в Коринфе написа, таже и в Филиписих: «Вемы бо, вемы, — рече, — тела нашего сия храмина земная аще разориться, храмину имамъ нерукотворену же на небесехъ от Бога, вечную и лучшюю».^[306] Тьмже, от тела исходяще, надеемся еже внити къ Христу. Се есть любочестье. Добре убо взываше Павелъ с дерзновеньем: «Желание ми есть, — рече, — отрешитися и со Христом моим и Богомъ на небесех быти».^[307] И преже Павла Соломон вопиет сице: «Душа праведных в руце Бога же и Владыкы на небесехъ пребывают и суть в мире убо».^[308] И Иоанъ Дамаскынъ подобная сим глаголеть: «Душа убо имате, — рече, — на небесех в руку Бога жива и того поите от земля, яко со ангелы преставистеся на небеса с славою».^[309] Имам ины сведетеля, душе моя, вернейша равно согласующим трием предреченым зело.

Душа: Да како си зовими суть и коея страны, глаголи.

Плоть: Назианзу Григорие, Василие Великый и Златый во всем языкомъ Иоанъ,^[310] и всебожественый ликъ отеческы — вси на небесих быти душамъ праведным глаголють: и место и число наполняют оно, отнуду же отпаде зле ангельское множьство вкупе и с первым тех отступником злейшим, — яко да исполнится вышьний миръ, любимая. Якоже Григорие Богословесный^[311] пишеть: «Внегда бо испльнитьсе вышний мирь, глаголя, ожидай скончанья настоящего века». Вси бо явствене о сем сведетельствуют. Елма же убо глава всем нам есть и глаголеться, и первы же от мертвыхъ вскреснути, но убо и первенець из мертвых вскресе, и первенець, душе, или первородны многых иных братей есть и первый — Христосъ, 2 Адамъ, конечнаго ради благоутробия и «предтеча о нас», по гласу Павлову,^[312] на небеса убо взиде к своему Отцю и того убо седе одесную, господыне. Идеже убо глава, вмале елико последует и прочее все тело. Исполненье бо главе бывает тело, исполненье телу глава бывает. Ни бо телу мощно есть без главы быти, ниже паки главе, телу не сущу.

Ныне же убо всходять вся душа точью спасаемых, владычице, святыхъ и праведных к своей убо главе, рекъше Христу. О чюдо! По воскресении же и с телесы убо. Дивство славы Христовы и чьсти, душе моя, и человеколюбия его и благыхъ всех, ихже всприяхомъ вкупе исперва, создани бывше, и паки же напоследок по благости его! Прочее, душе моя, веруй: сих сведетельство истиньно и известно в веру сущее. И сия убо рекошася о душах праведных, еже от сея лютыя злобы очищешихся.

Аще же и грешных душа уведети хощеши, и кде затворяються и суть, о душе моя, и о сих от Писания отвещаю тебе. Подо всею земьлею долу суть, господыне. И слыши, и рыдай преже конца зде: сень смертную, преисподний ровъ ада сего нарече, тем же и взывает: «Взвелъ еси от ада душю мою»,^[313] на мнозе не оставилъ еси тамо пребывати. О аде убо и Иовъ, плачася, глаголаше: «Земля темьная, и мрачная, и вечьная тма, животъ человечьскы не видети, света бо тамо несть». Адъ место убо есть долнейшее долних преисподних мрачных, болезнено естеством, во н же сниде Христосъ и, душа исхитивъ, ихже держаше исперва от первосозданаго, изиде яко победитель. Благо же, Христе мой блаже!

Но будущее слыши и встрепещи преже конца: во вторый приход и Христово пришествие и общее вскресенье исходят изъ ада; каяждо убо свое всприемлет тело и паки възвращается къ аду, — увы мне, — якоже рече Песнопевець,^[314] яже о них: «Тогда да възвратяться, — рече, — грешници въ адъ».^[315] А еже «да възвратяться» являеть, отнуду же изидоша. Оттоле лютейше перваго и горше, горчайше и зелнейше, болезнуют и рыдают, сетуют же и плачют без успеха, душе моя, бесконечне и вечьнеи. Пощади, Христе мой, пощади!

Тогда, душе, отходиши убо к своему телу, егоже преже мала отлучися, бернныя плоти, яко да внидеши в не, якоже Писанье учить. И видиши то смердящее все и осквернено, гнусно и мерьско и сгнившее до конца. И, тако то видящи, отвращаешися, ненавидяще, но от ангелъ страшных биема, увы мне, немилостивно, нещадно, с лютостию многою, входиши паки в то, душе, и нехотящи.

Но не таковая телеса суть яже праведных, но яко блещайся бисеръ сияют с славою и якоже солнце, рече, но и множае сего. Аще ли не веруеши ми, о душе, воскресенье поведующи, приведу ти сведетеля верны, имже не неверуй.

Душа: Да кто си суть, котораго племени и языка?

Плоть: В первых, Иезикил и Исайя, паки и Давидъ праотець и Песнопевець подобне, иже преже Христа изрядни и велиции пророци; и по тех паки Христосъ от делъ уверяет, но убо и первороденъ от мертвых воскресе, якоже и Писание учит мя Иеуангельское; и Павелъ учит вселеную всю, о воскресении сущим в Коринфе пишет: «Падъ убо въ землю, сие вещестное тело в немощи и тлении и безъдушно в гробе сгнивающе и разрушаемо, и в ничтоже бывшее, встает нетленно и духовно в славе, бесмертно, и присноживотно, и обрадованно».^[316] Да реку ти и притча, юже сам реклъ есть: яко зерно наго, в земную боку пад убо и сгнивъ, не наго въстает, яково же наго паде зерно, едино паки, но и зело благородне и одеяно бывает: стебль, листвие, коленца, осилия, — и иная зерна приносит многосугубна и красна виденьем, — сице ми разумевай и вскресенье еже тогда человеком всемъ убо, малымъ же и великымъ.

И слыши и почюдися Божию смотренью: тогда ни долгъ, ни короток бывает, ниже чернъ, ни белъ, ни тонок, ниже дебелъ паки, ни русъ, ни черменъ, ниже кудрявъ тамо есть; хром, сухорукъ не бывает, ниже беснуя кто; единоног, единоокъ, единорукъ, ниже прокаженъ, слукъ же, ни слеп, ни горбав, ни горкавъ, ни гугнив, ни травлуяй, ни премудръ, ниже буй, ни старець, ни отроча, ни рабъ, ни свободь, ни варваръ, ниже скифинъ. Ни мни, яковъ же бе умрый, таков и воскреснеть, но яков же первозданый от Бога созданъ бысть и яковъ же бе исперва преже ослушания. Тамо несть мужьска полу, ни женьскаго естества, ни детородни уди мужстии и женстии к смешенью блудному и скверному, ни убо! Но ино, странно ино, еже весть Богъ единъ, бесмертно и присноживотно и нетленно отнудь, непричастно суще печали же и скорби, попеченья всякого и тщания, к жизни сделующаго. Бракъ никакоже бывает отнеле же воскреснем; ни посагают, прочее, не сущу ражженью тогда; естество женско никако, но ниже скопець есть; желанье телесное несть, ни помыслъ блудный; но ниже беси тамо, ниже брань, ни свары, но яко аньгели Божии суть вси. Христосъ бо се рече некогда к садукеим.^[317]

И еще же не умершеи и погребеньем скрытии, но въ житии обращаються — мали же и велиции — и вси в мегновении изменяться тогда. Будуть же вси въ едином взрасте, якоже предрекох преже мала в слове, нази же вси вкупе и обьвлене. Нагое же, господыне моя, и обьявленое, яко от предложенья овчатъ разумевай, еже на жертву Богу приводимых всех. Якоже она кожа одираема тогда во испытанья всякоя кости же и мозга, являхуся внутрь скровеная яве, сице котораго же деяния являються. Различье слышащи, сице ми разумьй: се несть отъятье самого существа, но убо мертвости иждие же и престание и тли изнурение. Смерть бо сия тело не погубляет, но тля разоряет. Сущство же, добрейшая, пребывает же и есть, славою множайшею встающее тогда. Но не о всех, владычице, глаголахъ азъ. Се въскресение убо общее всем будет; вскресение же, душе, еже с славою, будет иже праве пожившихъ, въскресение бо животу сии; злая же сделавшеи — в судъ мученья.

Душа: Несуменно слово твое, и вся приемлю ти, вся ти веровах, разве точью сего единого, егоже слышыши Писание яве вопиющее. Внегда убо Христосъ сниде въ адъ душа вся исхитити еже тамо седящая, от Адама и прочая по ряду свободи вся. Ты же рече ныне быти душамъ тамо всем грешником и нечьстивым, о рабыне. Аще убо изятъ тыя от утробы адовы, и кая благодать будет, аще и еще оны паки яко осуженици суть подъ адом? Прочая, не согласна к Писанью твоя обретаю и непщюю, яко ты не истиньствуеши, рабыне.

Плоть: Слыши убо мя, владычице, и вонми ныне сде и Писание и истину, с нею и азъ глаголю, и разумей глаголемое от притча.

Некако положи быти некоему мучителю, злодею и отступнику, отбегнувъшу ему некогда от царя и отшедшю далече в не же вжеле место, и тамо град создавшю высокъ же и великъ столпьем отвсюду утверженъ зело. Посреде же его ископаша ровъ глубок и велик — глубину дажь до дна земьнаго и вяще, в широту же широкъ паче всех широтъ, злосмраденъ и мрачнеиши и теменъ зело, и стража всячьскыя тамо устраяет, смраднейша, увы мне, тыя же и зловонны зело. И по сих, разумей ми, вражий гневъ во всю землю протече; и собра многы зверя и ядовитыя гады, змия же и смоквы, скорпия и ехидны, и прочая от всех по ряду, и сия убо затвори въ мрачнейшем рве на мученье яве якоже тамо человекомъ с нужею хотящим затворятися от него. Луна и звезды никакоже, ни солнце несть тамо, глаголю, в граде вражьи, но мгла часта. Близь града же оного путь бяше народный, и инуду не бе пути еже ити в весь миръ. Имже путем прохожаху вся племена и языци, цесаревы вси врази и друзи вкупе. Прочее, приходяще в руце, и не хотяще, вси отступнику и врагу, мали же и велици, и всех превзмагаше, и всех держаше. Силою убо ручною, нужею и областию связуя руце же и нозе, люте страстоваше и затвореныя вся воряше, и темницю исполни темныя она вся. Не терпяше убо царь неправды сия, намнозе не остави люди озлоблятися, но посла тамо сына своего, глаголя: «Поиди и исхити люди наши вся от руку лукаваго и отступника вскоре». Он же, пришед и ем спротивника, вся ему сломи и кости и жилы и с полумертва створи и недействена того, ископа очи его и зеница очныя; верея и врата низложивъ и затворы скрушив, изять всех яко победник и удолник, — врагы и другы вкупе, — от преисподних и възведе въ горняя всех от глубины, и от узъ убо разреши твердых вся, и на лици земнем ходити остави. И по сих зри ми разсужение добрейшее: другы избра отца своего присныя и, поим сих, отиде к своему отцю въ красную полату и чюднюю ону — еже быти тем всегда съ цесаремъ и веселитися имъ купно с ним в век. Врагы же и нечестивыя остави убо тамо, дондеже изволиться отцю о них подобное, и изречет ответъ праведны о них.

Къ сим ты, госпоже моя, како непщюеши: убо прияша ли и ти некоего благодетельства — нечестивии же и врази глаголю цесаревы, — или не мниться благодати быти? Како любо се? Азъ убо се непщюю спасенье велие еже бо мучителя яти и связати спротивника узами нерешимами, тому же и очи изяти, и от безднъ земных възвести сих, и темница мрачныя, и узы, и затворы, и злосмрадныя воня же, и гады ядовитыя — сих всех злых свободны створити и ходити семо и онамо свободни въ ослабе, не сущю темничнику, не сущим слугам, враг бо погибе со всемъ воиньством крепце.

Аще бо и быти слышала еси, душе, убо быти въ аде, но не суть, якоже первее, в болезнех тяжкых, ниже в нужах, ни убо, ни въ узах нерешимых, но въ ослабе отчасти и в мале покои. Мне убо велико являеться се благодетельстово. Разуме ли всяко реченое, или сумнишися и еще?

Душа: Разумех и домыслихся, и являешися истиньствовати. Всех облагодетель есть по праведному суду: врагы убо мнее, другы же большее. И благодеть сия велика глаголеться от всех добре смыслящих, и есть велика паче зело.

Плоть: Госпоже моя, како разуме реченое гаданье мое? Хощю уведети, аще добре реченая разуме.

Душа: Да слыши, служителнице, раздрешение сих сде. Отступникъ есть спадый Денница, град же, егоже созда, адъ; якоже мню, ровъ глубочайший и темницю его — суть, служителнице, чрево адово, народны же путь — житие се есть, имже ходим мали и велици вкупе; мучительство же вражье и разбойничьство его — смерть, якоже подобиться, яже въсхищает всех, къ аду лютому отпущает абье; а иже во рве гади и лютии звърье, якоже мню, — нестерпимая болезнь, яже тамо есть; царь же — Богъ, и Сынъ его паки избавитель есть Христосъ роду человечьскому; друзи — иже праведнии, нечестиви же паки — врази его, вкупе грешники непщюю; красная же полата, и веселие его, и радость непрестанная Небесное Царство есть.

Плоть: Добре и зело и благоумьне разумела еси реченое мною, госпоже моя и владычице, и благодеть Христу моему! Но вежь, яко притча не по всему имат равное и приемлеться. Елма не бы была притча, якоже рехом, но тожьдьство паче. «Взлегъ, почи, якоже левъ»,^[318] — слышала еси патриарха, глаголяще о Христе, господыне. И паки убо в другом: «Срящю тех же, — рече, — яко медведь страшнейши гладенъ зело». Убо приуподобим ли яже зверем сущая вся сде Христови? Ни убо, владычице моя. Но подобает потребное избравшим от сих въ еже приято есть, то прочее убо все оставлено творяще удобь, мимоидемъ сия. Страшное убо лвово и цесарское всприимем, медведя же паки точью мучительное, а не ино что, ихже имат. Такоже и о прочихъ притчах творити, И слыши, господыне моя, яко имам и еще сде мужа свята и премудра — Иоана зелнаго Дамаскина и Мансура^[319] — и множае уверишися. Той бо опаснейше яже тамо бывшая научаеть добре и явствене всех. И навыкни, яже рече зде некако на стихи:

«Не просто бо спаслъ есть жизнодавець Христосъ, сшедъ въ адъ, всехъ, но речеся, яко тамо веровавъшихъ, иже суть отци и пророци, судья и царье, с ними и местни князи, и инии неции от людей жидовескых бесчислени и предъявлени всем. Мы же сия противо речемъ сде сущим, яко: ни даръ или богатство, слава, ниже чюдно и славно сие, еже спасти Христу преже веровавшая, елма ссуди праведенъ есть единъ, и всяк иже тому веровавый не погибнет. Достояше бо сим спастися всем и от адьскых узъ избавитися схожениемь Бога и Владыкы, еже и бысть того промышленьемь. А иже паки человеколюбия ради спасъшеся суть, якоже и сии, житие честнейше имяху и деяние добро всяко свершаху, тонце живуще, въздержателне и целомудрьне, веру же истинную и божественую не достигоша, не объучени быша всяко, но ненаучени пребывше отнудь. Сих всепромысленик Владыка всех привлече и улови мрежами божествеными, и тех преклони веровати ему, восиявъ на ня божественыя луча и показавъ имъ истинны свет; не бо суди, милостивенъ сы естеством, втоще тех труды быти, стяжаша бо труднейшее житие, болезньно же и тесно паче слова, самодержьци страстемъ бывше и сласти оплевавше, вкупе нестяжанье же всяко исправлеше, вздеръжанье же со бдениемь паки, и всяко просто изрядно жителство, не благочестивне убо, но обаче прошедше, вышнии промыслъ, якоже мняху, изрядне чтуще, обаче погрешне. Суть же неции иже божественую славу всемощныя достигоша Троица тонце и темне, но не прославиша обаче. Ини же воплощенье рекоша Слова, страсти честныя и встанье его. Друзии же рожество, еже от Девы, имя же тоя пронарекъше, Мария бо, рече, имя некое отроковици. Паки неции предначтоша вся преестественая Христова чюдотворенья, мерътвых же и слепых, и гугнивых, прокаженых, и глухых, и огничавых, трудоватых, вкупе и сухорукых, и морское хоженье, отсюду хлебом благословенье и рыбам, преложенье воде в вино паки, кровоточивыя и слукыя вкупе здравье предрекъше со инеми многими. Сих божественая Слова сила не стерпе презрети погибающихъ, ниже погубити делания изрядных. Заимствованый бо темъ слова конець, якоже рехом, не помрачаеться, но схраненъ одеваеться всемъ иже добре пожившимъ с прилогом. А иже не жившеи право житие, семя или плод никакоже стяжавше, и ниже дождя божественаго, съ небесе излиявшася на них, възрастивша всяко, ни бо, яко же варивъ рех, вложиша семя, ниже, восиявшю солнцю славы, съзреяша, яко бесплодни отнудь. Сих не ползова Христосъ спроста, совъздвигь, якоже мню, падшихъ, яко недостойны всячьскы спасенью, ниже бо вероваша ему, мниться мне. Ослепи бо тех помыслы и, увы мне, и очи сердца тмы взятие, первый змий, емуже служителе исперва, яко да, видяще, не видят вправду и разумеют отнудь. Ини же вси, семя имуще, и съзреяше, солнцю явлешюся, и взрастоша же, дождю бывшю. Сих спаслъ есть, якоже мню, Христосъ мой, егда сниде въ адъ хотеньем».

Душа: Вся добре сказала ми еси, учителнице и рабыне, и истинна и известъна. И не пререкую отнудь, но имам еще възыскание, недоуменье велико. Рци и се явлене, аще можеши рещи.

Плоть: Да что есть и каково и которое есть, скажи.

Душа: Како, оставльши убо тленно и нетленно же обретши, тело убо свое душа како познает? Ова бо оставила есть слепо и безъ очью то, ова же глухо и немо, скудоумна же другая, скопьца же и иная, и тонко, и сухонаво, дебело, полно и тучно же, чревато другая, другая же безъ брады, космато же ти о другая; иная паки женьско, черно иная и смядо, бело же пакы другая; без руку и безъ ногу остави паки иная, и младенца иная несвершена и малейша зело, и старца; и иная съгнивша зело, и черно власы другая, бело же иная паки. Во вскресенье убо, якоже глаголеши и учиши мя, рабыне, ино от иного бывъшее, якоже варивъ рекла еси, по подобию Адамову, — како убо познает то и не имущее знаменья, ни образы, ни меры?

Плоть: Да слыши, господыни моя, вещи сея дивное. Тогда не ищи естественаго последования чинъ, но выше естества вся и мъчтайся и разумевай. В сем бо житии суть сия вся, в будущем же ничтоже от сих будет тамо. Но промыслом Божиимъ и хотеньем его знаменье убо дасться, и познаваеть вся едина каяждо совлече ея тело, якоже овьца познавает своя агница и младенци доими своим матеремъ не от иного чего, ниже от видения, но обонянья точью от единого познавают. Много убо сличная въ агньцех бывают, и множайша и ты суща. Видех азъ многожды всхожаше и низъхожаше многажды множицею мати, въ агньцехъ свое агня ищющи, и к ней прихожаху много от агнець, никое же не прият, ни накорми ни едино, обонявающи вся, мимоходящи вся, дондеже обрящеть сама свое ея агня. Подобно сему познанье душамъ и телом, еже тогда и будет. Промыслом Христа моего будущее датися от него знамение. Азъ убо не то знаю, — онъ точью един весть. Умне сущи души, умно же и оно; безътелесна же сущи, безътелесно и се, не чювьствено, не вещно, якова суть яже сде. Подобне убо и сродници, и друзи к другом, невежде же познают другъ друга тогда, яко ти притча показа, господыне. Да не мнить же никако никтоже, яко еда несть комуждо познание комуждо тогда на страшном сборе оном, душе моя: ей, кождо познает тамо искреняго си, — не образом телесным, ниже от знамени, но оком душевнымъ презрительнымъ.

Душа: Да откуду се ведомо? Впрашаю тя, о рабыне, еже представити сведетеля о словеси сем. Тебе бо яко рабыне не верую и сумнюся о нихъже глаголеши.

Плоть: Слыши убо, госпоже моя, въ-первых, Христа моего, явствене учаща въ Благовестованиих, яко позна богаты Лазаря оного в надрех Аврамовых седяща посреде, такоже и Аврама, великаго патриарха; и пакы же другоици рече къ июдеом, яко: «Аврама узрите, и Исака тогда, и Якова, и вся пророкы такоже въ царствии Божии, вас же въне его изганяемъ далече». И да не кто непщюет и рчеть, яко притчею речена бысть убо вещь и разум неприятенъ быти о сих, божественыя бо притча Спасовы, любимая, суть образи истиннии вещем настоящим, възможным, непрелестным и показаным.

Душа: Вернейши и добрейши сведетел сея есть. Имаши ли к сему и иного кого, соглашающа и подобная вещающа о глаголаныхъ?

Плоть: Имам, господыне моя, многы, но не могу всех ныне приносити реченья, леню бо ся сия писати. Обаче 3, и 4, и 5 представлю ти и глаголание коегождо сде напишю.

Иоанъ Златы языком сице глаголеть: «Не токмо бо яже зде знаемыя познаем, но и ихже никогдаже видехом в лице: Аврама, Исака, и Якова, и вся праотца, отца же и дедъ и прадедъ, пророкы, и апостолы же, и мученикы».^[320] Душе моя, си видевши, познаеши всех абие на торжищи оном велицем. И пакы к сим подобна Василие Великый, беседуя к лихоимцем рече сице: «Не приимеши ли пред очима своима Христово судище, внегда тя обидут, представше внезапу, и ближни, и дални, и мали же, и велиции, обидении тобою, взопьють на тя. Яможе бо аще възведеши око тогда, узриши убо яве озлобленых образы: отсюду убо сирыя, отонуду же убо вдовыя, на иномъ же нищая, ихже обиделъ еси всех, — суседы же вся, яже прогневалъ еси зде». Но убо и Григорие Богословный пишет: «Тогда, рече, — Кесария узрю светлоносна, яковъже ми во сне явился еси, брате любезнейши».^[321] Ефремъ же блаженый сице учит, глаголя: «Тогда, — рече, — своя родителя осудять чада своя имъ, увы, осуженья, яко дела благая ныне не сдеявшю. И знаемых видят в час онъ. И внегда от них узрят некыя, увы мне, в десных частех причтеных бывша, тогда рыдают убо разлученья и расъпряженья сих».^[322] Афанасий Великый чюдный, церковьное основанье и поборьник ея, и се: «Богъ, — рече, — праведником всем даровалъ есть познанье общаго и сборнаго, душе моя, вскресенья, еже быти другъ с другом, веселитися и радоватися в веки веком. Лишени же суть грешници утешения сего: не имуть познания еже друг с другомъ тогда... Якоже деяния вся откровена суть, сице, — рече, — и лица всемъ знаема бывают, дондеже всех последнее разлученье конець приимет и кождо посланъ будет въ свое ему место: праведьници с Богомъ, такоже и друг с другом, грешници же паки в далних местехъ. Аще бо и друг с другом будет, но обаче незнаеме. Якоже бо предречеся, лишени будут и сего утешенья, рекше и благодети, таковыя. Аще бо не яве будут, — рече, — всемъ тогда студъ, которы будет повинным всемъ. Тогда бо, — рече, — лютъ есть срам и великъ, внегда кто познавает и познаваем бывает. Всякъ бо стыдяйся знаемых стыдиться, неведомых же никако, сущю ему неведому. Страм же не бывает никако незазорному».^[323] Се убо не неверно и не отречено есть, яко яве вси другъ друга познаваемъ. Прият ли ми сведетеля, о нихже рех всяко, или еще паки, якоже и мне, не верова и симъ?

Душа: Ни, служителнице, ни. Не ктому сомняся, яко зело ми благоразумне недоуменье се сказала и разрешила еси. И благодарствую тя: вернейше и известно и истинно есть сведетельство многих, — от Христа навыкнуя. Ныне же имам желанье научитися и сему.

Предрече бо ми выше в слове, рабыне, яко убо изменятся на вскресенье небо же и земля в созданье божественейше, такоже и телеса человекомъ всем — в нетленье и та изменятся тогда. Убо и азъ ли, служителнице, изменюся тогда, или паки буду та же, якоже есмь ныне, тричастное неразлучно имущи тогда: помысленое, желательное и яростное же? Убо и тогда ли в самом тождьстоит пребуду, тричастна с тобою буду в векы? И паки которое же действуют своя, желанье же глаголю и ярость? Такоже во мне зрима суть, окаянно ми и страстно восъкресенье будет, яко паки страстна, и сквернава, и паки нечиста буду сих ради. Аще ли не будут со мною две части сия, цела како буду, отъята бывъши сих? Еже бо всяко скудно есть, цело како и будет? И аще надво разделюся, не азъ есмь вся, но некаа и несвершена, и скудна, якоже веси. Но убо како несекомое секомо покажеться. На части же и рассеченье разделяемо тогда? Аще бо, якоже предрекла еси, весь миръ мене ради создася и бысть видимый сей, аще бо в лучшее то премениться зданье и естество добрейшее и божественейшее воистину, светей, краснейше и въобразитися тогда Зижителя и Здетеля светомъ и волею, прочее, азъ, рабыне, обидима зело, аще и тогда буду якова же есмь и ныне, и възращение не прииму, и почтена буду болше, якоже и ты, рабыне, прославишися, якоже рекла еси. Тля бо и мертвости будеши тогда тужда, и нетлънна, присноживущи и бесъмертна будешь. Аще убо плоть, рабыне моя, паче естества почтет Создатель, якоже обещася, Богъ и Владыка, владычицю же самую бещестну оставит, доле горняя будут, якоже и горняя долняя. Наздане бо бывши той назданьем и странным, не подобаеть владычици мне тако презренъ быти, но воистину чюдным изъмененьем и странным изменитися и мне хотеньемь Владычним яко царици всего здешняго мира сущи, — пременитися и самой, яко всех вышши. И понеже хощет обновити безъдушьныя стихия и нечювьственая же, и служителная мне, рабыне, мене паче яко словесну и чювствену достояше. Рци к сим, рабыне моя, и что ми подобает надеятися?

Плоть: Госпоже моя и владычице, в глубину разумений и пучину непроходную въвергла мя еси ныне. Неудобьдостижно, неудобьразумно взысканье твое есть. И недоумею и боюся неудобьно, все суще недоведя, стыдящеся, готовападежна явитися. Иного некоего впроси от разумных се, мене же прости, яко невежю всяко.

Душа: И иного убо не хощю се уведети, рабыне. Тебе бо сущи близь, далече ити не подобает, и впрашати безнадежне, и трудитися всуе. Прочее, начьни, рабыни моя, покажи, яже веси. Аще ли непокоритися мне хощеши, не надейся ясти, ни снедь бо или питие оставлю тя пряти, нъ ниже песъ изелъ есть, якоже мниши, жезла.

Плоть: Да слыши, госпоже моя, сде мало и вонми. И виде и преже рех тебе, и ныне паки глаголю.

Миръ убо видимый, и мысленый такоже, и явлена сия, елика якова суть, Зиждитель и Сдетель тебе ради привелъ есть. И паки тогда тебе ради обновит всячская к благоугожению твоему и чести же и славе в веселие и радость и красное наслаженье. Обновлеши бо ся и азъ, твоя похвала будет, честь бо и слава моя тебе будет тогда, якоже и безчестье мое тебе и ныне есть.

От сих же всех ниедино же требует Богъ сущих сде, ни солнечное сиянье, ни небесную доброту, ни земное благолепие и приношение всяко: нескуден бо всех сый, сих никакоже требует. Тебе бо дарована быша та ныне и в будущий. Прочее, елма яже о тебе сице прославит тогда, кольми паче тебе, душе, иже и владычицю сим. Желания и ярости, спитателникъ твои, глаголю, съотъемлет абье вся ис корене, якоже от них ражаемыя и прозябающая страсти. Аще страсти всяко глаголати подобает, или ни, господыни, и именовати та, еже несть сице, егда добре направляет помыслъ сия. Требование сих добро есть, добродетель глаголемъ быти, недоброе же паки — злобу створяти. Тогда наглость, ни гневъ, ни ярость приидет ти, но ниже вражда будеть в тобе, ни памятозлобие, ни боязнь же, ни страх; ни потреба тогда мужьству; ревность и зависть престанеть от тебе, госпоже; похоть бесловесная и сласть такоже. Матерь же всем сим — предреченеи две. Но ниже мнение в тебе, ниже тщеславие, но ниже вера; надежда съотидеть ти, другине; такоже память престанет, не требуеши бо ея. Пять сия отроди помыслу суть, а не яростному, ни желателному. Сия бо вся отходят, якоже рех, от тебе. Желателно последнее отнели же кто постигнет, не требует ни единого же от предреченых отнудь, ветхаго бо человека совлекшеся всего, с ним совлечеши его студы тогда и скверны и къ животу бестрастьному паки встечеши. Любовь едина будет тобе тогда и ничтоже ино, от ихже имам вкупе или особь ныне. Ни бо сия являються тобе существена, не суть бо словеснаго естества сия, ни и убо, бесловеснаго же паче свойствена видяться. Ибо лстиваго зря врага и яраго и брань, юже на тя, ущедривъ Зижитель и въоружи и облече къ отмщенью его обема сима, владычице, де некако, нагу обрет тя, язвит же и ранить тя елижды аще хощет. Брани же, госпоже моя, тамо яко не сущи, но смерению тверду, кая потреба оружию? Врази бо твои погибоша со всемъ воинствомъ крепце. Зде бо есть все: и борбы и победы, — тамо же сихъ престанет держава и помощь. Ихже бо съде боишися посмеешися тогда, въ огнь геоньскый видяще ввержены. Ты же имети хощеши тогда несмесное и особное все: словесное, госпоже моя, и помысленое же, — боговидно и зрително и богоподобно. Тогда еже по образу чисто первое, якоже и первее, яково же исперва прияла еси и пакы въсприимеши божественое вдуновение, аще что се разумеется. Благороднейши бо ты и славнейши пакы паче всех воиньствъ, глаголя, явишися тогда. О душе, дивно еже слышати, страшнейше и преславно еже видетися паче: еже по образу его бывше, господыне, имать к первообразному по всему всяко сего ради подобие началообразнаго все: умное убо — умнаго и бестелесное пакы бесмертно, вселюбезно, по всему подобно, яко пременено доблества всякого оно и всего убегая убо растоятелнаго; сего ради по измерению — подобне, якоже и оно, по естественому же подобью убо ино что от оного, — глаголю же началодобраго, — разумеваемъ по Писанию^[324] и сущьство, и естьство. Не к тому есть образъ, аще во всехъ будеть то же оно, владычице. Но в нихже видится в несозданнемь естьстве оно, добреиша мне, в тех же убо и создано естьство показуеть се. И аще се истинно, якоже се истинно есть, убо да что бы хотела болшее сея славы, или ино что бы хотела лучшее сего быти?

Разуме ли ныне, владычице, добре глаголанная? Верова ли и приятъ яко истинна сия, или яко ложна являють ти ся вся глаголанная и бляди сия тебе мнятся? Азъ убо не мня. Рци к симъ, владычице, и како вмениша ти ся?

Душа: Ни, рабыне моя, ни, но сладце и усредно, радостно и весело же и любезне сия и прияхъ и прииму глаголанная вся, обрадованне, яко недоумение мое раздрешися! Служителнице, неверуяй велению сему отнудь христианинъ несть, ниже православен тъ, ни части имать никакоже съ Христомь моимъ имать и царствия его не прииметь тогда, но есть весь неверенъ и от садукей^[325] горей. Аз же благодатью Божиею верую сия тако и суща и быти хотяща, якоже научи мя. Не неверую словесемъ твоимъ, не буди ми се. Обаче о семь и еще молюся тебе, яко да принесеши ми Писание, да слышю и то. И аще принесеть и то повеление согласно тобе, тогда паче будеть известнейше се, неколеблемо, недвижимо и добре утвержено. Но убо глаголы Писания да не размениши отнудь и на стихы речеши ми техъ силу, но убо тако, якоже суть, сице ми скажи сихъ.

Плоть: Слыши убо, госпоже моя зде, прочее, и вонми. Мужь мудръ, и святъ, и благороден сугубо иного некоего премудра еже о Христе премудростию впрашаше сице, ихже ты ищеши, тричастное души како есть, увидети хотя. И ныне вонми разумно того впрошение сде.

ГРИГОРИЯ НИСЬСКАГО ВОПРОС ОТ МАКРИИНИХ^[326]

Умно глаголють быти сущьство душа и телесну сущу с᾿суду животную силу къ чювьственей силе въдваряти. Не бо точью о художьственей же и зрителней мысли и действа есть наша душа, въ умнемь сущьстве таковое делающи; ниже чювьства едина къ еже по естьству действу устраяеть; но много убо еже по желанию, много же еже по ярости движение видимо есть въ естьстве. Коемуждо сихъ обоих родне в насъ сущу, на многа же и различна разньства видимъ происходящее действы обоихъ движенье. Многа убо есть видети, имиже делателное обладаеть, многажды от яростьныя вины прозябають. И никое же сихъ тело есть; бестелесное же умно всяко. Умную же некую вещь душю уставъ нарече. Яко убо двема безместныма другое от последования възникнути слову: или ярость и желание ины в насъ быти душа и множьство душь вместо едины видетися, или ниже смысленое еже в насъ душа мнети, умное бо равно всемъ приуподобляемо. Или вся сия душа покажеть, или котороеждо сихъ от равнаго собьства души изметь.

ОТВЕТ МАКРИНИ

Многымъ убо инемъ ищющимъ словесе по ряду сам поискалъ еси, яко: что убо подобаеть непщевати быти желателное же и яростное — или ссущьствена души и от перва абие устроения с нею суща, или что ино у нея быти и после же намъ прибывъша. Еже бо зретися въ души симъ, от всехъ равне исповедуеть; а еже что подобаеть от техъ мнети, не у опасне обрело есть слово яко известно еже о сихъ имети мнение. Но и еще мнози различными еже о сихъ славами съмнятся. Мы же, оставлеше внешнее любомудрьство, различно сущее, сведетеля божественое и боговдохновеное Писание сътворимъ, еже ничтоже изряднее душа быти възаконевати, еже в ней божественаго естьства свойствено. Яко подобие Божие душа быти, сице все, еже чюжее быти есть Бога, кроме быти устава душевнаго отрече. Ни бо в размененыхъ спасеться подобное. Темже елма таково ничтоже съ божественнымъ видится естьствомь, ни же души ссущна быти сия по слову убо кто помыслит. Что убо есть, иже глаголемъ? Словесное се животное, человекъ, ума же, художьства приятно быти и от внешнихъ слова, еже на насъ сведетельствовася. Не убо сице уставу естьство наше написующю, аще зрелъ бы ярости и желание и яже от нихъ прозябающая ссущьствена естеству, ни бо о иномъ некотором уставъ кто отдасть подлежащимъ, общее вместо особнаго глаголю. Елма убо желателное же и яростное по равности и в бесловеснем же, и словеснемь естьстве видится. Никтоже благословне от общаго въображаеть особное. А еже и къ естьственому написанию лихо есть и отвержено, како мощно есть яко часть естьства на взбранение устава крепость имети? Всякъ бо уставъ сущьства къ особному подлежащаго зрить, яко аще вне особящагося будеть, яко чюже призираеться уставу. Но убо еже по ярости и желании действо общее, всего быти бесловеснаго исповедуется естьства. Все же общее не то же есть со особнымъ. Нужда убо сихъ ради есть не в сих быти та помышляти, в нихже по изрядному человеческое въображаеться естьство. Но якоже ощютителное, и напитателное, и растителное в насъ кто видевъ, не възвращаеть ради сихъ отъдаанаго от души устава. Не бо понеже се есть въ души несть онъ. Сице и яже от ярости и желани поразумевъ естьства нашего движения не ктому благословне со уставомь свариться, яко скудно показавшю естьству. Яве убо яко отвнеуду видимыхъ суть сия, страсти естьственыя сущая, а не сущьствомь обое. Еже есть ярость же, възрение окрестъ сердечныя крови мнозе быти мнится; инде же — желание же въозопечалити преже наченшаго, якоже мы непщуемъ или ярость есть устремление озлобити раздражившаго. Ихже ничтоже еже о душе уставу случается. И аще желание о себе уставимъ, похотение речемъ потребнаго, или любовь сладостных наслажения, или печаль о еже не въ области сущему в помысле, или некое къ сладкому любление, емуже настоить в᾿сприятие. Сия убо вся и таковая желание убо и показують, уставу же душевному не прикасаются, но елика ина о души зрятся, яже от спротивныхъ другъ къ другу видимая, рекше страхование и дерзость, болезнь и небрежение, и елика таковая, ихже коеждо сроднеи убо имети мнится к желателному или яростному, особящему же ся уставу свое написуеть естьство, яже вся о души суть, душа не суть, но якоже мравия некыя от помысленыя части души прозябающе; яже части убо быти, заеже с нею быти мняться, а не оно быти, иже есть душа по сущьству.

Глаголем бо души видетелную же и судителную и сущихъ назирателную силу своя быти по естьству ей, боговидныя благодети сих ради в себе навершати образъ. Елма и божественое еже что по естьству есть в сих быти помыслъ сматряеть, внегда назирати всячьская и расъсужати доброе от горшаго. Елика же души в пределе лежат, к коемуждо от спротивных приклонно по своему естьству, ихже сущьственая потреба, или на доброе, или не спротивное ведет сбытие; рекше ярость, или страх, или аще чьто таково от еже в души движение есть, ихже кроме несть видетися естьству. Сия отвне пребывати вменяемъ, заеже в началообразней доброте ниединому же таковувидению быти начертанию, яже не всяко на зло некое человечьскому отделена быша животу. Ибо бы Содетель злым вину имелъ, аще отонудь прегрешением быша были нужа вложенъ естьству. Но сущною потребою произволенья или добродетели, или злобе ссуди таковая души двизания бывають. Якоже железо по свету хитреца воображаемо, к коему же аще хощет хитрьствующаго помышление, к сему и въображается — или мечь, или некое земноделное орудие бывает, страху убо послушателное вотваряющю, ярости же мужьственое, боязни же утвержение, желателному же устремленью божественую же и нетленную сладость ходатайствующю. Аще ли отвержеть воженья слово и, якоже некый яздець обьятъ бывъ колесницею, вспять от нея влеком есть, тамо ведом, иде бесловесное устремленье въпраженых несется. Яково жь и в бесловесных есть видети, понеже не настоятельствуеть помыслъ естьствене в тех лежащему движению. Но егда убо к лучшему тех движенье будет, похваламъ быти та, яко Данилу желание,^[327] и Финеесу ярость,^[328] и доброплачющему слеза, рекше печаль. Аще ли к горшему уклонение будет, тогда въ страсти устремления совращается, и бывають, и именуются.

Зрителное же и разсудителное свойствено, свойство есть благовидному души, елма и божественое в сих достижемъ. Аще убо всякую злобу душа чистотьствует, доброму всяко будеть. Добро же своим естьствомъ божественое. К нему же ради чистоты совокупление имети имат своему совокупляющюся. Аще убо се будет, не ктому потреба есть еже по желанию движения, аще на добро нам владычьствует. Ибо во тме пребыванье имеяй, то в желание света будеть, желание приимет наслаженье. Область же наслажениа праздно и суетно желание сделает, яко ниедино же имущии скудне от еже на благое разумеваемых, та благыхъ сущи исполнение, ниже по причастию добра некоего в добрем бывающи, но сама сущи добраго естьство.

Еже что и быти доброе ум наказует, ниже уповательное движение в себе приемлет, к несущему убо упование действуеть точью. «А еже имать кто, что и уповает?» — рече апостолъ.^[329]

Но ниже поминателнаго действа сущих в художьству потребе есть, видящее бо ся вспоминатися не требуеть. Понеже убо всякого блага вышши есть божественое естьство, благое же благому любимо всяко, сего ради и, в себе видящи, и еже имати хощет, и еже хощет имат, ничто от внешних приемлющи в собе. Вне же ея ничтоже, разве злоба едина точью, яже — аще и преславно есть рещи — в небытьи бытье имать. Не бо но ино некое есть злобе бытье — точью сущаго лишенья. А еже воистину сущее — благо естьство есть. Еже убо в сущемъ несть, вне же не быти всяко есть.

Внегда убо и душа, различная вся отвергши естьственая движения, боговидна будет и, превъзшедши желание, въ оном будет, к немуже от желания подвизашеся, не ктому некое упражнение вдавает в собе, ниже упованию, ниже памяти, уповаемо бо имать, о наслажение благыхъ упражнением и память отметает от мысли, и тако преизящную подражаваеть жизнь, свойствы божественаго естьства вьображылися, яко ничтоже той остати от инехъ всех, разве любовнаго ея устроения, естьствене доброму прозябающаго. Се бо есть любовь еже къ благому вжеленному вседушное любление.

Егда убо проста, и единовидьна, и опасно богоподобна душа бывши, обрящеть еже по истинне простое же и невещественое благое оно едино любовное и вжеленное, приплетается убо ему и срастваряется любовным движением же и действомь къ еже присно достизаемому же и обретаемому себе въображающи, и то бывши благаго подобием, еже ей приемлемаго естьство есть. Желанию же во оном не сущю, заеже никоего же блага скудости в немь быти, последованно убо есть и души, въ блазем бывши, отложити от себе желателное движение же и устроение.

Таковаго же веления и божественый апостолъ взнепщева, всех сущихъ ныне в насъ и от лучьшемъ чюдимых престание некое и утоление провзвестивъ, любови единой не обрете устава. «Пророчьствия бо, — рече, — упразнятся и разуми престануть, любовь же николиже не отпадает»,^[330] еже равно есть еже присно такоже имьти; не веру и упование пребыти любовь глаголю, пакы от сихъ ту выше полагает в лепоту. Упование бо даже дотоле движется, дондеже не приидеть уповаемым всприятие. И вера такоже утвержение уповаемых безъвестья бывает. Сице бо и ту устави, глаголя «Вера же уповаемых съставъ».^[331] Всегда же приидет уповаемое, инемъ всем утешеном, еже по любви действо пребывает, приемлющее ту не обретающи. Темже и первьствует еже по добродетели исправным всемъ и законным завещанием. Аще убо в сий некогда конець доспеет душа, неоскудне имат инех, яко исполнению емшюся сущих.

В настоящем убо жизни различне же и многовидне намъ действующи, многа убо суть, ихже требуем и приемлем, рекше лета, въздуха и места, пищю и питья же, и покрывала, и солнца, и светилника, и ине к потребе жития многых. Чаемое же блаженьство сих убо не коего же скудно есть. Вся же нам и вместо всех божественое естьство будеть ко всякой потребе жизни оноя, себе подобне разделяющи. И се яве от божественых словесъ духовныхъ, яко и место бывает Богъ достойнымъ, и домъ, и одежа, и пища, и питие, и светъ, и богатьство, и всяко имя же и разумение к благым нашея свершающимся жизни.

Плоть: Се ти заповедание исполних, господыне, и приведох, прочее, от Писания сведетелство, якоже рекла еси, якоже заповеда и якоже просила еси. Но вежь: претрудихся много зело, суду и онуду испытуя, изыскуя съ трудомъ и книгы осязуя, и кожица превращая, яко да обрящю, якоже зриши, сие сведетельство. И ниже глаголы премених по прошению твоему, но сущая та, якоже обретохъ я, сице и положих та и написах сде. Рци к симъ, владычице, и како прияла еси се? Еда что нагласно азъ рех паче сих?

Душа: Ни, служителнице, ни, не непщюй се отнудь. Суть бо зело подобна и свойствена во всех. Нынъ есть известно и ныне утвержено веление твое, яко показася, и твердо во всемь, и не пререкованно се к людем непокорнымъ. Но с трудолюбным, кто-либо есть, елма тако взискание высоко же и велико взиска еже увъдети, тричастное убо глаголю души како есть, и наученъ бысть о сем, непщуя, яко впрашалъ есть и ино что оного премудраго от Писания нечто к сему. Рци и то, рабыне моя, рци и не укрый. Много бо мя ползова с предглаголанными. Аще ли не всхощеши, рабыни моя, рещи ми и се, суд весь будеть на главе твоей.

Плоть: Много убо впраша его о души, господыне, полезная, подобная и зело потребная, но да оставятся та. Едино же ти точью реку — еже впраша его после же всехъ, другыне, еже о въскресении велении увидети въсхотевъ. И слыши, госпоже моя, того впрошение зде. Не разменю же глаголъ ни мал, ни великъ. Имать глаголание сихъ в начале сице: «Увидети аще всхотел еси, якови и колици въсхощем вси человеци въсъкреснути тогда, во вторый приход и Христово пришествие, яже зде внимателне прочти и разумееши».

О ВСКРЕСЕНИИ ВПРОС ОТ МАКРИНИНЫХ

Иже убо быти некогда воскресению и еже привестися к немздоприемному суду человеку, еже от Писания показанми и от уже предистязанныхъ мнози от слышащих сложатся. Прочее убо буди смотрити, аще нынешнее суще и уповаемо будеть.

Еже аще тако будеть, ненавистно бых реклъ человеком упование вскресения быти. Аще бо, якова бывают престающа от жития человеческая телеса, такова к животу паки устроятся, убо кая некончаемая беда вскресения ради уповается! Что умиленейши будет видение, еда в последней старости обетшавшаа телеса претваряють на грозное же и безъобразно есть, плоти их изнурени бывше временех, враскавем же костем опавшися кожи, жилам же всем изърваным, заеже не ктому естественою влагою разботевати, и сего ради всему сгноену телеси, без силы же! И умиленъ позоръ бывает: главе убо к коленома преклонене, руце же отсюду и отонуду, къ естественому убо действу безделне сущи и трепетом же поневолному трясущих! Якова же пакы иже летьними недугы искаявшим телеса, яже толико разлучается от обнаженых костей, елико прикрыватися мнят тонкою измождалою кожею. Якоже иже в водотрудовитыхъ болезнех отекших! А иже священнымъ недугомъ одержимых, нелепую проказу глаголя, кое убо на лице приведе слово, яко помалу тех вся уды ссуда телеснаго и чювства проходяще сгнитье поядаеть! А иже в трусех и в бранех или от иныя некыя вины руце и нозе отсечены имущих и преже смерти время некое в беде сих положивших! Или иже от роженья съ вредом некым погибших в развращеных удовыхъ! И что убо рчет си кто о преже мало роженых младенцех и о изметаемыхъ или удавляемых и о еже самом о собе погибших, — что есть смышляти, аще таковаа пакы к животу възведутся? Убо остану та и въ младенчестве? И что окааннейшее! Но ли в меру придут взраста? И которымъ млеком пакы та вздоятся?

Тем аще всем то же нам тело оживет пакы, беда есть чаемое. Аще ли не то же, ин некы въстаяй будет паче лежащаго: аще паде убо отроча, въстает же свершен, или спротивно есть. Како есть рещи тому исправитися лежащему възрастней тли, падшему изменену сущю? И вместо старца уношю кто зря, иного вместо ина възнепщюеть: вместо прокаженаго — цела и вместо истаявшася — иже в плоти и иная вся та, якоже яко да не, по единому кто глаголя, молбу приводить слову.

Аще не таково оживеть тело пакы, яково же бе, егда земли примесися, не умершее въстаеть, но иного человека, земля пакы познана будеть. Что убо есть мне в'скресение, аще вместо мене ин живет? Како бо познаюся сам себе, не видя себе в себе? Ни бо буду поистинне «азъ», аще не все ми будет та же в себе, якоже бо в настоящом житьи. Аще ни чье имамъ в памяти начертание, да есть же по таковому словеси, травливъ таковый, уст нестъ, тупоносъ, белузливъ, благооченъ, седина въ власы и врасковою кожею, таже ищющи таковаго, налучаю нарастом долгоноса, черноплотна, и прочая вся еже по образу начертанья инаго имуща, убо сего видевъ, оного ли вменю быти?

Паче же аще потребно есть менших от съпротивлении пребыти, крепчайших оставль. Кто не весть, яко теченью некоему уподобилося есть человеческое естьство, от рожьства въ смерть некым движеньемь преходяще, тогда от движенья престающе, егда и от еже быти престанет. Движение се не местно некое есть преставление, не бо исходить от себе естьство, но изменениемь имать происхожение. Изменение же, дондеже есть се еже глаголеться, никогдаже в том же пребывает. Како бо в тожьстве пребудет, изменующеся? Но якоже сущи в кандиле огнь, еже убо мнетися присно то, светити имат частым бо движением, не отторжено, но и совъкуплено к себе показует, истинною же всегда то приемля себе, никогда то же пребываеть. Извлечена бо теплотою влага вкупе же и споле... и въ плытость собою измени подлежащее. Якоже убо, дващи по тому же пламеню прикасающемусе, несть того же дващи вжеши. Острое бо измененье не ждеть еже второе пакы прикасающагося, аще скорейше се творить, но присно движется, и новъ есть пламень, всегда ражаяся и присно себе примеля, и никогдаже в том же пребывая.

Таково некое и от тела нашего естьстве есть. Пребывающее бо естьства нашего, ради изменнаго присноходяще же и движимо, тогда стоить, егда от живота престанет. А дондеже въ животе есть, стояния не имать и любо исполняется, или издыхает или обоими всяко производится.

Аще убо, кто ни рождься, кто животно тъже есть, но другый пременением бывает, егда възведет паки тело наше к животу въскресение, скоръ некый человекъ всяко единъ будет, яко да ничтоже скудно есть въстающему, — отроча ражаемо, младенець, отрочишь, уноша, мужь, старець и яже посреде вся.

Целомудрию же и блужению плотью действуему, и терпящим же о благочестьи болезная мукам, и ослабающимся пакы к сим ради телеснаго чювьства, обоим симъ показуемом, како есть на суде спастися праведному или тому же прегрешившю, паки же ради раскаяния очищьщюся, и, аще сице случится, пакы на прегрешенье поползишися, пременившю же ся последованию естьства и оскверненому телеси и не сы, и инем от сихъ до конца пребывшю. Котораго блуднаго тело мучимо будет: обетшавшее в старости къ смерти? Но другое бе се от сделавшего грех. Но ли еже осквернися страстию? И где старое? Или бо не вскреснеть, сы недейственое въскресение, или се встанет, и убегнеть мукы подлежай.

Реку ти что и ино — от произносимых намъ от неприемлющих Слово. Ничтоже глаголють безделно от сущих в телеси удовъ естьство створило есть. Ова бо животнаго вину и силу в насъ имат, ихже кроме стояти иже в плоти животу невзможно есть; рекше сердце, ятро, мозгъ главный, душникъ, утроба и прочая вся утробная. Ова убо чювстьвеному движенью отделена быша, ова же действа суть, ина же к приятию пребывающих художне имат. Аще убо в тех же еже потом житье намъ будет, ничтому же преставление бывает. Аще ли истинно есть, — якоже убо истинно есть — еже ни браку жителствовати в житии же по въскресении повелевающее, ниже снедью питаем тогдашнему сдержатися животу, кая будет потреба удом телесным? Не к тому темь, ихже ради ныне суть уди, в животе оном уповаемом. Аще бо яже брака ради къ браку суть, егда то не будет, ничтоже от сущих к нему требуем. Сице и к делу руце, и к течению нозе, и к приятию брашному уста, и къ пищней пищи зубы, и к отсланию утроба, и къ отложению непотребствуемых исходнии проходи. Егда убо она не будеть, яже тех ради бываемае, како или коего ради будет? Якоже нужи быти? Аще убо не суть о теле, яже ничсому же есть к жизни оной сделовати хотящая, не быти ни еже ныне исполняющим наше тело. Въ обоих бо жизнь есть. И не ктому убо что таковое въскресение именует: коемуждо бо от удовъ заеже во ономъ жизни непотребьства не съвъстающимъ телеси.

Аще ли всеми сими будет действено въскрсение, суетне намь и непотребне кь жизни оной сдетельствуеть Действуей вьскресение. Но убо и быти ли потребно есть веровати вскресению и не суетно быти? Темже да внимаем Слову, яко да нам всячскыми в велении подобное свершитися.

СИЯ УБО ВПРАШАЙ, СЛЫШИ ЖЕ И ОТВЕТ

Не недоблествено, по глаголемей риторикии, еже о въскресении догматом начинание, препирателне новотворьными словесы окрестъ обтекы истинну. Яко иже не велми расмотрившим истинно таиньство пострадати что по-лепоте противу слову и мьнети не вне подобающаго отводитися реченых недоумением. Имат же и сице рече истинна, аще и немощно имамы от подьбных противу вещати слову. Но убо истинное слово о сих въ таиных премудрости скровище хранимо есть, тогда въ явление прияти хотя, внегда делом въскресения таиньству научимся, егда не ктому требе будет намъ глаголъ къ уповаемых явлению. Но якоже в нощи пребъдевающим мноземъ движимом словесемъ о солнечном сияньи, каково есть, празно творит словеса прописание явлешися точью лучьная благодать, сице всяко промысль смотрьне, будущаго въскресания, прикасающися ни во чтоже показуеть, егда будет намъ въ искусе чаемое. Елма же потребно есть не всячьскы неистязана оставити принесеная нам спротивления, сице от сих слово всприимемъ.

Помыслити же подобает первее, который разум есть еже о вскресении веления и что ради от святаго Писания речено бысть и веруется. Темже убо якоже кто уставом некым такое обоемъ пропишет, сице речем, яко: въскресение есть еже древле естьства наше то устроение. В первей бо жизни, и еже самъ бысть сдетель Богъ, ни старость бе, якоже подобаше, ни младенчьство, ни яже по многонравных болезнех страсти, ниже ино что от телесных страданий ничтоже. Ни бо лепо бяше таковая створити Богу. Но божествена некая вещь бяше человечьское естьство преже дажь не во устремлении быти злаго человечьскому. Сия бо вся входом злобным нам совнидоша. Темже ниедину нужю имети хощет еже кроме злобы житие, во иже тоя ради случившимся быти. Якоже последует иже в зиму путьствующему померзати тело, или еже погоряще и лучи ходящему почерневает видением, аще ли кроме обоих сихъ будет, избавляется всяко и почернения, и померзновения, — и ничьтоже благословне взищет, еже о некыя вины прилучающееся, вине не сущи, — тако и естьство наше страстно бывше, нужнеми последованми страдателной жизни принесено бысть, к бестрастному же блаженьству паки встекше, не ктому злобными беседованми сприведется. Елма убо елика от бесловесныя жизни человечьскому примесишася естьству, не первее быша в нас — преже дажь в страсть злобы ради впаднути человечьскому, нужа убо есть оставлешим страсти и вся, елика с нею видима суть, оставим. Темже никтоже благословне в житьи ономъ яже о страсти оноя прилучьшаяся взыщет. Якоже бо аще кто, на себе сквернаву имея ризу, обнажится таковаго одения: не ктому отверженаго нелепоту на себе видить, тако нам, совкупльшим мертвую ону и гнусную одежю, от бесловесных кожей намъ наложную. Кожю же слыша, образъ безсловеснаго естьства разумевати ми мня, яже къ страсти присвоивъшеся, одеяни быхом. И вся, елика безсловесныя кожа о нас суть, во отложении одежнемъ съотлагаемъ. От бесловесныя же кожа смешение, зачатие, рожество, скверна, доение, пища, гною извергь, еже по-малу къ свершенью ращенье, уностьство, старость, недугъ, смерть. Аще она убо на насъ не будут, како намъ яже от онех останут? Темже суетно есть иного некоего устроения в будущюю жизнь уповаемаго, заеже никако той с причащающимся к велънию воскресения. Что бо общее имат изможданье и многоплотие, истаянье и добелство, и аще что ино тленному естьству телесному прилучается — противу жизни оной, яже текущаго же и мимоходящаго житийскаго пребывания очюждена есть?

Едино ищет точью въскресения слово — еже родитися рожением человеку, паче же, якоже рече Еуаггелие, яко: «Родися человекъ в миръ».^[332] Долгожителное же или скоросмертное, или смертный образъ аще сицевъ или инаковъ случится, суетно есть въскресения славу истязовати. Како бо се дамы поставу имети, в подобне всяко есть: ниже неудобьству, ни неражденью от таковаго различья о воскресении сущю. Еже убо жити начинающее, пожити потребно есть всяко; еже посреде ради смерть случшемуся ему раздрешению, на вскресение исправлешюся, а еже како или когда разрешение бывает, что се къ вскресению? К другому бо разуму блюдет.

Иже о семь свете, рекше по сласти, иже в житьи, или печалуя по добре ли, или по злобе, похвалне или повинни, окаане, или блаженне преиде житие, — сия бо вся таковая от меры животныя и от вида, иже в житии обретаются. И яко противу суду положившим, нужа убо будет судии страсть и проказу, и недуга, и старость, и възраст, и юность, и богатьство, и нищету испытовати: како кто, в коемждо сих бывъ, — добре или зле отделеное ему житие мимотечет, и аще многых бысть приятенъ добрых или злых, и в долзем времени, или ниже началу кождо сих отинудь прикоснуся, в несвершене съмысле еже жити престав. Егда же к первому устроению человека воскресениемь Богъ възведет естьство, празных убо будет еже таковая глаголати и еже ради таковых спротивления мнети силе Божии и къ разуму забавлятися. Разум же ему въ скончавшагося уже в которыхждо человекох всего естьства нашего исполнения: овемъ убо абье в житьи семь от злобы очищеном, овемъ же по сих огню вечному осуженом, овем же равно и добраго и злаго искусъ в ныньшнем житьи не познавшемъ... в себе добрых, яже рече Писание, «ниже оку видети, ни слуху яти, ниже помыслу достиже быти».^[333] Благое бо, еже выше ока, и слуха, и помысла, то убо будеть се, еже всего превыше сущее. А еже по добродетели или злобе житью различье в нынешнее время по сему покажется добрее, внегда скорее или коснейше прияти уповаемаго блаженьства. По мере бо бывшаа комуждо злобы изравнится всяко и врачения протяжение. Врачевание же убо будет души — еже от злобы очищение. Сие кроме болезнина устроение исправитися невъзможно есть, якоже в предваршем истязано бысть.

Вяще же убо разумеет спротивление лихо и неистовствоное, въ глубину приникъ апостольскыя премудрости, коринфеном бо о семь обьявляя таинство, — таяже равно вещающимъ и онемъ к нему, яже и ныне от еже на веление въстающих къ възбранению верованнымъ приносятся, — своимъ саномъ благоучения тех въздражая дерзость, сице глаголеть: «Речеши же ми убо, како встают мертви? Коим же теломъ приходят? Безумне, — рече, — ты еже сееши не оживет, аще не умреть. И еже сееши — не тело сущее сееши, но и голо зерно, аще ли случится, пшеницы или етеру прочих. Богъ же даеть ему тело, якоже всхоте, и коемуждо семени свое тело».^[334] Сде убо възущати мне мнится неразумеющих своего естества меры и противу своей крепости божественую въизъстязающих силу и мнящих толико быти възможно Богу, елико вмещает человечьское постиженье. А еже выше нас сущее и Божию проходити силу. В᾿просивый бо апостола, како въстают мертви, яко невозможно суще расыпаное телесьныхъ съставъ въедино стекутся паки приити, отрицает. И пакы сему немогущю, иному же телу на сочтание съставом неостанущю, сие рече по лютых от спирающихся сочьтавъ некымъ последованиемь, яже глагола: аще тело есть сочтание съставом, сим же нев'зможно есть второе собратися, которое приимут тело, встающе? И сие убо мнящися тем некоею хитростною премудростью сплетено безумие именова не сматряющим в прочей твари преимущее божественыя силы, оставив высочайшая Божиих чюдес, имиже в недоуменье бе привести слышащаго, яково, что есть небесно тело и откуду, что же ли солнечное сияние и лунное, или же въ звездахъ являемо, ефирь, вздухъ, вода, земля. Но от обычных намъ и обещьнейшихся обличает съпротивляющихся не смотриливое. Ни земледелание ли тя научаеть, рече, якоже суетенъ еси иже противу своей мере божественыя силы сматряя преимущее. Откуду семенемъ прерастающая телеса? Что же обладает отраслию? Не смерть ли? Аще смерть есть съставлешагося разрешения, семя бо не приидет в прозябенье, не раздрешився в бразде и быв редко и многоразботевше, яко примеситися предлежащей влазе мастию, и тако в корень и отрасль, и не в сих пребыти, но преложитися в стебль и сущими посреде коленци яко некыми соузы, препоясанъ въ еже мощи носити правем образомъ класъ, плодом отягчаем. Кде убо сия на пшеници беша преже еже в бразде ея раздрушения? Но убо отинуд се есть. Аще бы не бы первее оно было, не бы клас былъ. Якоже убо еже о класе тело от семене прозябает, Божественей силе от самого оного се любохитрьствующи и ниже всеми то же есть семени, ниже всячскы другое, сице, рече, таиньство воскресения уже тебе от еже в семенех чюдотворимых предсказуется, — яко силе божествне в преимущи области, не точию оно раздрушившееся пакы отдающи, но тебе и другая велика же и добра прилагающи, имиже ти к великолепному естьству устраяеться. «Сеет бо ся, — рече, — во тлю, и встает в нетление; сеется в бещестии, и встает в славе; сеется в немощи, и встает в силе; сеется тело душевно, встает тело духовно».^[335]

Якоже бо оставлеши в бразде пшеница еже в количьстве малости и еже в качьстве образа своего свойство себе не остави, но, в себе пребывая, клас пребывает, премного разньствуя сам себе величьствомь и добротою, и быстротою, и образом, и по тому же образу и человечьское естьство оставлеше в смерти вся яже о немь свойства, елика ради страстьнаго устроения притяжа, — бещестие глаголя, тля, немощь, еже по взрастох различье, себе не оставляеть, но якоже в класе некыи, к нетлению преставляет, в честь, и в славу, и еже во всем свершение, и еже не ктому жизнь самая съсматряти естествеными свойствы, но духовно некое и бестрастное проити устроение. Сие бо есть душевнаго тела свойство, еже присно некым течением и движениемь от еже в немже есть изъменитися и прелагати в другое, яже бо ныне не въ человеце точью зримъ добрая, но и в садовох и пасътвах. Ничтоже в тогдашнем житьи останет.

Мнить же ми ся и всеми съглаголовати апостольское слово нашему непщевании о вскресении, и се показует еже и наше уставление обдержит, глаголя ничтоже ино быти вскресение...

Понеже убо в первем бытии мирстем — сия от Писаниа навыкохом, — яко «прозябе земля былье травное»,^[336] якоже слово рече, таже от проращения семя бысть, емуже на землю низъпадшю, то же пакы виде иже исперва прозябшаго, встече, рече божественый апостолъ и о вскресении бывати. Не точью же сему от него научаемся на великолепное преставлятися человечьству, но яко уповаемое ничтоже ино есть, разве еже в первых бяше. Понеже бо исперва не клас от семене, но от класа семя, по сих же се от семене прозябает, якоже и приточное последование яве показует, нужа убо всему еже вскресения ради възрастающему нам блаженьству к сущей исперва въсходити благодати. Клас бо суще исперва образом некымъ, понеже зноем злобным исхохом; въсприемши же земле смертью разрешихся, пакы в весну вскресения клас пожатное се зерно телесное велик же и часть и правъ и на небесную высоту протяжен, вместо стеблия и осилья нетлением и прочими от боголепных позваний украшен. «Подобает бо, — рече, — мертвеному сему облещися в бесмертьство и тленному сему облещися в нетление».^[337] Нетление же, и слава, и честь, и сила естьства ради быти исповедается. Якоже первее въ еже по образу беша и пакы уповаема суть.

Первый бо клас — первый человекъ Адам; понеже злобным входом естьства на множьство разделися, якоже бывает плодъ в класе. Сице и кождо насъ, облажшеся класнаго оного вида и земли примесившеся, пакы въскресение на первобытную доброту възрастающе, и вместо единого перваго класа безъчистъни от нивь бывающи.

А еже по добродьтели житье в сем к злобе различье имать, яко ови и зде в житьи добродетелью себе възделавше, абие в ниве клас възрастают. А иже злобою изможданна и ветротленна бысть в житьи сем яже въ душевнемь семени сила, якоже глаголемая бесплодная, иже таковых художнии глаголють бывают, сице и сии, аще прорастуть вскресением, многою наглость от Судия приимуть, яко не могуще въстещи въ класа видъ и быти оно, еже бехом преже еже в землю низъпадения. Служение же настоящаго житом плевелом же и тернию есть сбирание совзрастъшими семены. Всяцей питающий корень силе к лучшему притекши, ихже ради ненапитано же и несвершено плодом присное же пребысть семя, с прирастъшим прозябением подавлено. Елма убо зде елико лестно же и чюжее истачается от питомаго въ ищезновение приидеть, божественому и невещественому огню, яже чрес естьства поядшу, тогда въ благопищно естьство и плодъ обратится, ради таковаго прилежанья же и тщания общи видъ, иже изначала нам от Бога въсприложены, всприимше. Блажени же, имже абие свершеная доброта класовная совосияет спрозябающими въскресения ради.

Сия же глаголемъ не яко телесному некоторому различью, во иже по добродетели или злобе поживших на вскресение явитися хотящю, яковаго убо несвершена телом непщевати, ового же мнети свершено имети. Но якоже в житьи ужникы же и свободны имут убо обои приближена телеса, много же посреде обоих есть в сладости же и печали различье, сице мню приимати благых же и злых, въ еже по сих времени въменяти, различье. Свершение бо иже от сетвы възрастающимъ семенем въ нетленьи же, и славе, и чести, и силе бывати, апостоломъ глаголет. Таковых же умление не телесно некое прозябшаго назнаменует скрушенье, но коемуждо же въ благых разумеваемых лишение же и чюжденье. Елма убо едино некое потребно есть быти о насъ всяко еже по спротивлению разумеваемых — или благыхъ, или злыхъ, яве яко, яко еже въ блазех глаголати не быти, указание бывает въ злых всяко быти. Но убо о злобе ни честь, ни слава, ни нетление. Нужа же вся о нихже не суть сия, сим яже от съпротивных бываемая и разумеваемая приходити не неверовати — немощь, безчестье, тля и елика таковаго рода суть... страсти всячскы тем размешшася и совзрастоша и едино къ оной бывающа. Таковымъ убо с подобным прилежанием изчищеным же зде и без вести бывшим, котороеждо от еже с лучьшему разумеваемых вместо ихъ внидеть — нетление, животъ честь, благодать, слава, сила и аще что ино таково самому же Богу видетися непщюемъ и образу его, еже есть человечьское естьство.

Плоть: Се впрошение слыша, вкупе же и сказание о велени въскресения, господыне, премудрыхъ мужий святыхъ онехъ. Прочее, рци мнящая ти ся о реченыхъ.

Душа: Слыши, служителнице, истинное, якоже есть многых многая слышах, многая же и прочтохъ о велении сем, даже убо и доныне таковая не слышах, ниже писания обретохъ. Впрошение убо добро, но убо и сказание. И кто суть сии, скажи ми, коего племени и рода сия ветийствовавшеи и сказавшеи сице?

Плоть: Кто убо суть, не глаголю ти. Но аще хощеши увидети, якоже поискахъ азъ прилежно и обретохъ, тако и ты поищи болезни и обрящеши имена их и родъ, и отчьство, и прочих же и прочее якова и колика. Не хощю быти ти лениве и низълежащей, искателне паче и трудолюбне зело. И егда хощеши навыкнути от Писания чисто и божественно, испытуй и обретай искомое все. Мене же остави, с᾿сустах бо, яко да почию и славу вослю Господеви моему.

ПЕРЕВОД

ВСЕГО В ТРЕТЬЕМ СЛОВЕ 1654 СТИХА СЛОВО 3

1. Что душа ничего не совершает и не делает помимо тела, но действует только с помощью всех его членов, а через это и познается, какова она и какая.

2. Что если не полностью разовьются члены и части тела, действия душевные останутся непроявленными.

3. Что если какой-нибудь из членов тела погибнет или иначе повредится, душа окажется не в состоянии действовать присущим этому члену образом.

4. В какой части тела следует считать пребывающим ум.

5. Что сращена душа с телом и одновременно появились душа и тело, а не одно прежде другого.

6. Что с разрушением тела не разрушается с ним и душа; и о том, как бессмертное и славное было создано со смертным и бесславным, и что чего первозданней.

7. Кто согрешил в Адаме сначала — душа или тело, и — что смерть не мука, но врачевание и прекрасное предусмотрение, и что душа, пока привязана к этой плоти, мысленного видеть не способна.

8. Что у человека по образу и что по подобию, и кто из обеих обладает этим — душа или тело.

9. Тленной или нетленной была создана Адамова плоть.

10. Где следует считать пребывающими души прежде отошедших, и — что в последний день все от начала веков умершие воскреснем и какими.

11. Христос, сойдя в ад, все ли от века там находящиеся души освободил, по Писанию, или нет, и как и каким образом каждая душа опознает свое тело при воскресении.

12. Что все тогда будут узнавать всех, пока не разделятся на стоящих справа и слева, после чего одни только праведные будут узнавать друг друга, а грешные нет.

13. Что с воскресением всяческая тварь обновится, сделавшись нетленной и став лучше и красивей, также и человеческие тела, а с ними и души, но не трехчастны, как теперь, они тогда будут, ибо отнимутся две части у них — способности ярости и влечения.

14. И еще о воскресении.

НАЧАЛО ТРЕТЬЕГО СЛОВА

Душа: Вот новая тема, вот и новый вопрос. Из того, о чем я спросила тебя вчера, во втором слове, ты многое мне раскрыла и много мне сказала. А теперь я захотела разузнать, что надлежит нам думать о том, где пребывают души прежде умерших: если «в аду» скажешь мне, — где ад? Ответь мне на это ясно, ответь, не поленись.

Плоть: Ты очень невнимательна, о душа моя. Ведь если б ты внимала смиренно тому, что читаешь и что многократно каждый день поешь, то очень много узнала бы, и поняла все это, и не имела бы потребности ни в учителе, ни в толкователе. И слыхано ли это, владычица, не знать этого и спрашивать свою рабу, меня, окаянную!

Душа: Коль от тебя не узнаю, у кого научусь? А из Писания я слышала, что спрашивать полезно и советоваться со многими спасительно.

Плоть: Да какое же дело теперь тебя занимает, и где, скажи, твой ум скитается и блуждает.

Душа: Такое дело — постигать божественное: откуда я пришла, и по какой причине, и кто создатель мой, и почему, создав меня высшей всех сущих в мире тварей и подчинив мне животных, зверей, и гадов, и птиц, и прочее, можно сказать, все: небо вместе с тем, что в нем, и землю, и иное, — при этом он поместил меня в тебе, смрадной, и куда потом я пойду, с тобой, наконец, расставшись?

Плоть: Ты правильно ответила и хорошо сказала; и это постигай всегда; пусть это будет твоим делом, чтобы ты научилась лучшему и божественному.

Душа: Я ведь того и желаю всегда и хочу хорошее поучение об этом услышать. Но как свинья, что нечистотам радуется и скверне и каждый день валяется в них, наслаждаясь, так и ты, презлая Плоть, вечно этими своими плотскими страстями, и усладами постыдными, и скверными деяниями оскверняешь меня каждый день, валяясь в них безбоязненно, словно свинья, и вниз меня влечешь, и никак не позволяешь мне взглянуть ввысь, о горнем помышлять и к горнему стремиться. Способность видеть, то есть ум мой, во мне ты угасила. И как смогу я понимать, будучи помраченной и ослепленной во всем и видеть неспособной?

Плоть: Да ведь ты руководишь мною, ты меня повсюду носишь! Ты ведь управляешь мною, как всадник конем. Я без тебя вовсе ничего не совершаю: ни добрых дел, ни злых, ни тех, что между злым и добрым. Так за что же ты меня укоряешь и за что бесчестишь? Хорошо ли, дурно ли мы живем — зависит от твоей воли.

Душа: Полагаешь, злейшая, что разумно мне перечишь? Но не так обстоит дело, как ты сказала, не так, как говоришь! Но словно конь свирепый, что зовется Сиртиарий, неудержимый, страшный и весьма непокорный, когда грызет узду, стиснув ее зубами, и, шею яростно задрав, к берегам устремляется, и в пропасти, и в ямы, в рвы, наполненные грязью, сам себя повергает вместе со всадником; если же попятится, то будет еще хуже, — подобно этому и мы страдаем обе вместе. Ты, враждебная, свирепеешь, как этот названный мной конь, и тогда я не могу вести тебя, куда хочу, но ты, куда хочешь, несешь меня против моей воли. Если же я побью тебя палкой и помучу тебя или голодом накажу тебя и суровой жизнью, если трудами нагружу тебя многими и тяжелыми и работы возложу на тебя такие, чтобы пострадала ты — чтоб не буйствовала больше, не озоровала, не скакала совсем, — умерщвленной и полумертвой низложу тебя, чтобы заставить тебя быть покорной, то лишаюсь тогда своего слуги и помощника, и не с кем мне будет добрых дел сделать! Как добродетель тогда стяжать и сотворить мне?

А если же дам тебе покой и угожу тебе, вновь на меня восстаешь со злобой и бешено воюешь со мной, и низвергаешь меня вниз, в деяния неправедные. Однако же иногда ты помогаешь мне совершить любимое Богом, способствуешь мне во многом, но воюешь со мной; и помощник ты мне, и соперник разом, противник беспощадный и враг свирепый. Горе, горе мне! Как это: враг — и друг мой любимый! Как мне поступить, не знаю, и что сделать, не ведаю. Если бы дал Бог от тебя освободиться, вышла бы я из твоей зловонной и смрадной темницы, быстро пошла бы, наставляемая ангелом, в мое отечество и, оставив все мирское, в надмирном мире жила бы.

Плоть: Слишком возвысилась ты, о душа, и чрезмерно вознеслась: и невещественна ты, и добра, и все-то ты превосходишь, и осмысленна ты, и словесна, и бессмертна, и происходишь из вышнего небесного мира, а этот мир недостоин тебя, а я злородна, я раба из этого изменчивого и скверного мира, из всех его четырех стихий вся состою, и мерзка я, и скверна, и нечиста, как ты говоришь. И говори, что хочешь, ведь госпожа ты мне. Но хотя ты меня и называешь, укоряя, злой и бесчестишь, но если бы ты меня не имела, владычица, не стоила бы ты и медяка.

Душа: С чего ты потеряла стыд, с чего бесчестишь ты меня, что унижаешь? Хочу понять твои слова.

Плоть: Тогда внимай и, слыша, не огорчайся и не гневайся на меня понапрасну, как если бы я бесчестила тебя, как если бы я обнаглела и стыд отложила от лица моего. Скажу тебе правду, хочешь ты того или не хочешь. Послушай теперь осмысленно и разумей, что я буду говорить.

Без помощи моих органов, госпожа, Творца своего и Бога не можешь ты славословить, — если ты не имеешь меня своей сотрудницей и помощницей. Без меня не можешь ты ни возблагодарить своего Создателя как его творенье, ни покаяться в согрешениях со слезами и воздыханиями, как это сделали блудница оная и Петр. Со мной расставшись, разумеешь ли, кто ты есть?

Душа: Да как только вообще язык твой поворачивается говорить мне такое, и при этом ты не стыдишься?!

Плоть: А почему бы мне не говорить и отчего умолкнуть, если я отдана тебе, чтобы ты имела меня своей рабою? Вины своей я не знаю и, что сказать, не ведаю. Ведь ты не прежде меня возникла, но вместе со мной. Неужто горшечник меня создал, а тебя Бог? Что ты такое без меня и какая, скажи-ка? Невидима, неведома для всех ты вся, и никто не может знать тебя, никто и не увидит тебя, добра ли ты или же зла, никто не распознает, какая ты — мудра, или безумна, или смышлена, или разумна и притом простодушна.

Душа: Да что такое ты говоришь? Я не понимаю сказанного.

Плоть: Так слушай же и верь, и соглашайся с тем, что говорю. Все существующее познаваемо чувством, а умственное умом постигается. Итак, все чувственное мы познаем чувством ведь, а мысленное — мыслью, как я уже сказала. Чувственное способно давать показания чувству, а постигаемое мысленно, о страстная, не прямо само по себе познается, но по действиям. Неведомою будучи, о душа, и полностью невидимой, ты правильно познаешься от собственных действий, как познается Бог по им сотворенному. Ведь Бога никто никогда не видел, ибо он невидим существом и природой, но отчасти познается так, как сказано. Ведь что невидимо в нем, то, сказал божественный Павел, путем наблюдения по тварям уразумевается, от заключенной в тварях премудрости Творец-Создатель бывает познаваем, каков он. Все, чему он дает бытие, равно всякий день своего Создателя проповедует. Красота творения и его величественность ясно свидетельствуют о своем Творце. Я тобою, госпожа, оживляема и движима, и от того, как ты мною действуешь и что делаешь, через меня ты познаешься, какая ты и что ты есть. Я ныне показываю тебя всем, что ты собой являешь, какова ты на деле, что совершаешь в жизни. Ведь ты владеешь всеми моими частями и органами, ими действуешь и с их помощью все делаешь, сокрыта будучи во мне и заперта. Ты невидима, ибо ты вся и всегда невещественна, помышления и все рассуждения, какие ты имеешь, сокрыты, о госпожа. То, что в тебе, ни ритор, ни философ, ни также геометр, ни враг-колдун, — никто не знает то, доколе ты не воспримешь от меня шестиструнные уста и потребные для голоса мои приспособленья: горло с легкими, гортань с языком, зубы и губы с ними, — и произведешь голос. И лишь тогда становится сокровенное открытым, и известными делаются твои рассуждения. Глядишь ты моими глазами и все видишь, говоришь моим языком, слышишь ушами, обоняешь моими ноздрями, а руками занимаешься ремеслами и всякими художествами от малых и незначительных до самых великих. И без меня никак не можешь ты ничего сделать ни из житейских и телесных дел, ни из духовных. Я всем тебя явила, я прославила тебя. Не хвались моим и столь не заносись. А если хочешь убедиться в том, что правдива моя речь, внимай теперь с умом, и ты легко все постигнешь.

Тебе ведь кажется, что ты большою и красивой помещена во мне и совершенна от самой утробы. Я же, когда рождаюсь, как известно, несовершенным младенцем пребываю, из детей малейшим. И ты тогда сразу ничего не можешь делать: явственно не говоришь, совсем не ходишь, и руками вообще не владеешь, но во всем бездейственной оказываешься. И ждешь ты меня, владычица, твою рабу, — пока мои члены, все части тела, понемногу вырастут, окрепнут и станут, как я сказала, зрелыми в соответствии с моим возрастом. И лишь тогда ты ими можешь действовать как хочешь. А после этого, опять же, если какому-либо из моих членов случится погибнуть, то и против желания, любимая, ты в деле его снова становишься бессильной, не будучи способной то дело делать. Если же мозг мой поражен будет мечом или как-нибудь иначе поврежден будет, слепою ты делаешься, не различающей доброе от недоброго, становясь навсегда полностью бессмысленной и скудоумной, во всем бездельной, как прежде я сказала. Так же, если я потеряю глаза, во мраке пребываю и в бездействии, как и Христос в Евангелиях сказал, хоть и прочие мои все члены целы. Так и ты, прелюбезная, коль скоро ум погубишь. А для ума нужнейшим изо всех прочих членов и наилучшим из органов является головной мозг. В нем обитают три умственные силы: память, воображение и мышление. Воображение находит себе место впереди, а память сзади, мышление же в середине головы, конечно же. Старайся хорошо уразуметь, что я говорю: три твои части, ума лишившись, ни на что не нужны, хотя бы все это пребывало здоровым и целым, — я имею в виду способности мышления, ярости и третью, каковой является, владычица моя, влеченье, ради которых изначально душа существование приняла, быв со мной создана, — эти твои три умственные стихии. А если мой мозг здоров и цел, то три твои умственные силы, о душа, рождают в тебе четыре родственные им добродетели, четвероконную их упряжку: мышление порождает справедливость и мудрость, влечение — целомудрие, а ярость рождает в тебе мужество. (Но стоит головному мозгу стать хромым, теряешь все: и справедливость, и мудрость, и мужество, и целомудрие), а с ними и умственные силы, о госпожа, — память, воображение и мышление, а с ними и пять твоих чувств, любимая: ум и мысль, представление и воображение, и, наконец, понимание; а также и мои все: зрение, обоняние, слух, вкус и осязание, вселюбимая, — отходят все полностью — и умственное, и чувственное, и мысленное с ними.

И пусть твои три части совершенно здоровы — разум, ярость и влечение, но, однако, бездейственны и неприменимы все три, коль скоро тот не будет здрав, — я о мозге говорю. И если так продлятся дни моей жизни, что восьми десятков лет достигнут или больше, и ослабеют все мои составы, части тела, вместе с чувствами моими, какими ты гордишься, не будет тогда и мышление твое здравым и ясным, и то же — если я буду сильно обожжена огнем, потому что разрушится моя сила, а с нею и способность ума мыслить и рассуждать. Ибо если не имеет ум в своем распоряжении здоровый и неповрежденный орган, то ни в чем не сможет показать свое искусное действие. Когда я расту, — он растет, я перестану — и он перестает. Ведь если слаб орган, слабо и звучание. Я зрю глазами, ты же умом. Коль тот нездрав, погубила ты все. Уразумела ли ты, о душа, то, что немного раньше я тебе сказала, — что без меня ты сама и гроша не стоишь?

Душа: Уразумела, и поняла, и весьма удивилась. В самом деле, как ты сказала, так оно и есть, служанка. Кто же тебя научил, где ты это постигла и откуда это знаешь?

Плоть: Удивляюсь и изумляюсь и, что сказать, не знаю: ты спрашиваешь, как деревенщина! И слышать странно. От чрева матери моей я совсем ничего не знаю. Но с той поры как родилась и в жизнь приведена была, я слышала, что сказано: «Просящий получит, и прилежно ищущий, что хочет, обретает». Вот так и я, о мучительница, ищу и постигаю. Теперь слушай меня, владычица, и внимай.

Аристотель мудрый и с ним Гиппократ говорят, что ум пребывает в сердце. Гален же не соглашается и говорит, что он в головном мозгу. Григорий Нисский не согласен с ними и иначе, чем они, учит, так как называет бестелесное нелокализуемым: нельзя пространствомочертить бесплотную природу, и никакими частями тела ум не содержится. Но по всему телу проходя, на всех здоровых органах тела, частях телесных, он осуществляет свое действие. В немощных же остается бездейственным и не может никакого искусного действия произвести.

Как кузнец, что различные орудия для дела и искусства своего ремесленного держит и с ними делает, что ему нравится и что он хочет, — но среди тех, что он имеет, есть два, что всех других потребней, о душа: это наковальня и молот, — без них он ничего не делает. То же и про ум уразумей: если он не имеет сердца и головного мозга, двух этих органов, здоровых и неповрежденных, бездействен пребывает.

Скажу тебе, владычица, и нечто большее и важнейшее. Тем, что ты, душа, — такая светоявленная, и умная, и невещественная, и божественная, обязана тому, что ты во мне бываешь сущей; ведь не в себе ты зачалась, но во мне образовалась. Не будь я создана, не была бы создана и ты со мной. Или ты отдельно и я также отдельно появились? Нет, окаянная, нет, не думай того вовсе. Ведь в единстве создает Создатель нас обеих. Ни тело раньше души и ни душа прежде тела создались и возникли, как то многие считают, но обе разом, ни одна не будучи первозданной и другой не опережая, как я уже сказала. Единовозрастная, ты ровесница мне во всем. Бестелесною душа и бездушным тело не были и не бывают с самого начала, пойми. От одушевленных — одушевленное и от живых — живое, — живым и одушевленным рождается тело. Вот и оказывается, что человек есть тленное животное.

Душа: Довольно непросто постичь сказанное; невероятен союз нас двоих. Так разъясни же мне значение и смысл речи: если Творец создал обеих нас одновременно, сопряг нас, рабыня, двоих и соединил, почему же ты, смрадная, вдруг отбегаешь от меня, и тотчас разлагаешься, и становишься пылью и прахом, а я не разрушаюсь, но пребываю вечно живой? И тебя без меня нет, я же существую и помимо тебя. Ты без меня жить не можешь, а я без тебя живу.

Плоть: Так послушай, любезная, как обстоит то, о чем ты говоришь. Что я поняла из Писания, то тебе и скажу.

Все, что ни есть, чем-либо движется; и, стало быть, не от самого себя жизнь получает, но явно от чего-то иного, движущего его; и дотоле существует, и живет, и пребывает, доколе имеет в себе действующую силу, — я разумею — ему сопутствующую. Когда же действующее перестает действовать, тогда исчезает и движимое, — по причине отсутствия движущего. А ты, госпожа моя, будучи самодвижущейся, имеешь непрестанное бытие, никогда не исчезаешь; ибо вместе со способностью самодвижения тебе свойственно вечное движение; а тому, чему свойственно вечное движение, свойственна и непрерывность; непрерывное же, вселюбимая, некоторым образом и бесконечно; бесконечное же всегда бессмертно и вечно живо. Я же тленна, и изменчива, и смертна вся; лишь благодаря тебе я и живу, и движусь. После того как оставляешь ты меня, я уже не пребываю, но отхожу тогда в то, из чего была составлена. Так что без тебя я ничто, один зловонный смрад.

Душа: Как же, будучи столь знатной, я была создана вместе с презренным, а не прежде, как великая и большая, а ты была создана не после меня, как меньшая, о рабыня? И каким образом бессмертное было сопряжено со смертным?

Плоть: Хочешь уразуметь то, о чем спрашиваешь? Тогда, госпожа, послушай.

Весь мир был создан ради души, а не душа ради него была создана, любимая. И обычно Зиждителю творить сначала меньшее, большее же напоследок, ибо так и подобает. Поскольку же душа драгоценней всего мира, как сказал Христос, надлежало, чтобы сначала появились поселение ее и жилище, а потом — она сама. Бог создал два мира: вышний и нижний. Вышнему принадлежит мысленное, нижнему же — чувственное. И в вышнем мире создал он ангелов, умных и бесплотных, дух огненосный. В нижнем же — различных животных земных и водных, а также птиц. Подобающим образом и прекрасно создал он все: в мысленном мире — мысленное, я имею в виду всех ангелов; в нижнем же — чувственное, поскольку чувствен и он, всеми видимое и все явленное. И из того и другого сотворил он человека двойственным: небесным и земным, животным смешанным, госпожа, — и вещественным, и невещественным, словесным и одновременно бессловесным, смертным и бессмертным, видимым и невидимым, взяв лучшее из вышнего, из нижнего же — тело, примесив божественную душу к земному. И поместил ее посреди одушевленного и бездушного, как некий образ чувственно-мысленного, чтобы, будучи тому и другому родственным, человек мог наслаждаться всем: божественным — благодаря душе, каковая более божественна, земными же благами — благодаря бренной плоти, чтобы те приносили потребное ей, словно дань. Природа же умственная, точно так, как и ангельская, охраняет его и заботится о его спасении. Божественный ведь апостол учит меня этому: «Не все ли они суть служебные духи, посылаемые, — говорит, — на служение тем, кто имеет наследовать царствие?» Подобным образом говорит и Господь в Евангелиях: «Не презрите, — сказал, — ни одного из малых сих, ибо ангелы их видят каждый день лицо Отца моего небесного». Потому-то прежде он создал мир и все то, что в нем, то есть то, что ты видишь, госпожа.

Мир состоит из четырех стихий великих, которые прежде всего Создатель всего ввел в бытие, из небытия составив; я имею в виду воздух, огонь, землю и воду. Остальное же все, о душа, что посреди них, какое бы оно ни было, малое и великое все, звери и скоты, и змеи, и виды растений, и семена все, и травы всяческие — основание получило в этих четырех. И, как мудрый мастер, он создал все уже из сущего, не как стихии. А когда завершил весь этот мир, сотворил человека, чтобы он обладал миром и царствовал в нем по своей воле и усмотрению. Ведь подобает владеющему являться не раньше владеемого, но позже, чтобы сначала было подготовлено владение, а затем явился и его царь; так же и гостеприимный хозяин приводит приглашенного, душа, не раньше, чем заготовит все снеди, но благолепно весь обед снарядив и все виды пищи приготовив, напоследок вводит гостя. Ведь пастбище — сначала, затем — скоты; стало быть, поскольку, как я сказала выше, сотворенное появилось ради души, так же и тело, — для того, чтобы помогать и служить ей, как отцы говорят и учителя все. Ведь ради чего-то существующее все, что ни есть, менее важно, чем то, ради чего оно существует, как и Христос в Евангелиях учит: «Душа больше пищи», — и справедливо, и опять же: «И тело важнее одежды». Ибо душа появилась не пищи ради, любимая, ни опять же тело одежды ради, но и то и другое — ради души и тела. Стало быть, как ясно из этого, я могу назвать тело колесницей души. Послушай еще, владычица, и будь внимательна к моим словам.

Поскольку двойственным Бог пожелал сотворить человека — из души и тела, — сначала создал он тело из четырех, любимая, стихий мира великих: теплого и холодного, влажного и сухого, — и кровь, и мокроту, и слизь, и желчь сотворил, и взял их, как мастер, за основание, и устроил плоть для служения душе. Душу же потом вдохнул, как и откуда — знает только он сам, и какую — знает он один, — не из стихий этих составленную, как остальное, но от Бога, как мы сказали, и из вышнего мира, совершенно невещественную, разумную и бессмертную, причастную высшему и божественному благородию и к нему всячески всегда стремящуюся; с худшим, чем она, связанная телом, подвигом и борьбой с низменным вышнюю славу и пищу наследует она непременно. Ведь испытание добродетели сопряжено с подвигами и трудами, — чтобы то, на что она уповает, не было только Божьим даром,, чтобы она и худшее к себе привлекла и возвысила, избавив понемногу его от тяжести и грузности, тело земное, и научила хорошо служанку-материю, и присвоила Богу товарищей той по рабству. Я имею в виду вещественную плоть, происходящую из нижнего мира, и душу уподобляю владычице, плоть же — рабе для прислуживания душе и угождения ей.

Вот, госпожа, я сказала тебе, почему ты, славная и великая, ни с чем не сравнимая, не была создана первой и почему, будучи бессмертной, ты сопряжена со смертным.

Душа: Истинны твои слова, и все их я приемлю, во всем тебе поверила, разве только одно, из того, что ты сказала, неверно, о рабыня. Ибо чуть раньше ты сказала, что сращены мы обе, а сейчас говоришь, что душа после появилась, а сначала тело. Так как же было в действительности то, о чем ты говоришь?

Плоть: О том, как было в действительности, послушай теперь, добрая, что я скажу. И как в ином не лгала, так и в этом не солгу.

Тела праотцев наших, о душа, Адама и Евы, богозданные, богосотворенные, без семени были созданы и помимо соития. Мужское — из праха, женское же — из его ребра. Разумей, душа моя, разумей: недвижимой и бездушной Адамова плоть сначала была создана и лишь после одушевлена. Поскольку же не сохранил он заповедь Создателя из-за обмана и зависти дьявола, потерял то, что было создано сначала, и оделся в это кожаное, — увы мне, — смертное, тленное, изменчивое и полное смрада. Потому выселены они были из рая и прокляты как преступники. И Ева услышала: «В печалях будешь рожать детей». И после того рождаемое обязательно пребывает во чреве и без семени не зарождается. И вот семя и зачатие с тех пор и доныне, и соитие мерзкое — для того именно, чтобы появились одушевленные тела, мужские и женские. И Адам, будучи одушевлен, одушевленное посеял семя во чреве праматери, тоже одушевленной, и зачал целиком одушевленного Каина, плоть и душу разом зачав, госпожа. Подобным образом и прочие люди доныне: одушевленный человек одушевленное сеет семя в утробе женской, как незадолго до этого я сказала тебе, и растут и те и другие и множатся — души и тела — вплоть до конца света, из рода в род, как видишь, госпожа.

Душа: Непонятное ты мне объяснила. Чтобы я не сомневалась больше, скажи мне, служительница, и научи меня вот чему. Поскольку ты уподобила душу госпоже, плоть же рабыне, и подручнице ее, кто повинен, скажи мне, в грехопадении первозданных людей, которое некогда они совершили в раю: словесная способность души или бессловесная сила тела? Хотела бы я понять, кто первый согрешил.

Плоть: Интересующее тебя, владычица, выше меня, трудно для постижения, трудно для уразумения, непостижимо совершенно. Но, однако, поскольку я немного знаю Писание, что сама поняла, то и расскажу тебе, госпожа, а ты послушай, любезная моя, немного о том, что тебя интересует.

Словесная душа была с самого начала вооружена Богом для содействия ей двумя видами сильного оружия: яростностью и влечением. Она же, будучи вооружена ими для содействия ей, во зло использовала их в тот час, когда начинатель зла, змей, сказал обманные слова, ложью исполненные: «Богами станете тотчас, если вкусите от дерева». Ведь услышав про обожение, женщина прельстилась и, помыслив, дурно рассудила, что о хорошем обожении идет здесь речь. Также и другая способность — имею в виду влечение — извратилась и та: вожделела плода дерева, — сладости, во-первых, и затем тщеславия, ибо дерево показалось ей красивым, а плоды его в высшей степени пригодными для еды, а обожение — наилучшим из всего. Эти две причины, владычица, способствовав обману Евы, и Адама ввели в обман так же, как и ее. Так они, насладившись дурно, предали истинное, обманувшись, увы! Но ведь и другое — я имею в виду способность к ярости, не использовал он подобающим образом, ибо не прогневался на врага и не воспротивился ему мужественно, чтобы не покориться ему и не послушаться его. Ясно, что радость и надежда от услышанного ослепили его ум, имею в виду душевное око, и, надеясь на обожение, он внезапно пал. Здесь внимай, душа, и увидь страдание великое, пагубное и тяжелое, и силу, какую оно имеет. Как можно посягать на небо! Ужаснись, душа моя, ужаснись! Оттуда ведь Бог сверг некогда Люцифера, тщеславия я имею в виду прародителя, — увы мне, — и питателя, как написано, гордости, из-за которой он и отпал. Посмеялся тот и над ними. И обрати здесь внимание, владычица, на пагубность страсти — ведь ее раб восстает на Бога, Божьего же супостата имеет лукавым союзником и другом. Поскольку Бог гордым противится, и этому первому из них он быстро воспротивился.

Душа: Из того, что ты сказала, следует, что тело было обижено: раз согрешение было душевным, почему наказание — телу? Оно ведь тотчас стало изменчивым и подверженным страданиям, многострастным и гниющим, многоболезненным весьма, тленным и смертным, и, как видишь, гораздо худшим. Душа же пребывает какой была и прежде того — совершенно невещественной, умственной и бессмертной, рабыня, ибо никак не пострадала, хотя и была смерти достойна.

Плоть: Так слушай, владычица, и разумей, что тогда случилось. Вся кара, добрейшая, как и подобало, коснулась не тела, но именно души, хотя на первый взгляд и кажется, что она ничего плохого не претерпела. Послушай притчу, и ты поймешь.

Некогда один царь купил себе у жестокого, строптивого и лукавого хозяина раба — убогого и нагого, безобразного на вид, высохшего и отощавшего, весьма исхудалого, страдальца и горемыку, совершенно непотребного, всего в струпьях, в коросте, обессиленного от ран, голода и тяжких страданий; и очистил его от всяческой скверны, облек его в светлую и мягкую одежду, сделал его князем великим и славным, подарил ему и имения, и имущество, и богатство, и сделал его первым в своем дворце. Тот же, злейший неблагодарный раб, вскоре устроил заговор против царя, на царство его вступить захотев. Царь же лишил его имения и богатства, снял и одеяния, пояс и все цветные одежды окаянного того, и в рубище преветхое и рваное все, худое, и непотребное, и истлевшее совершенно облек наветника несчастного этого, и прогнал его далеко от дворца в пустое, и ненаселенное, и непрохожее место, чтобы был тот там до конца жизни. И продержится его рубище то ветхое или семь, или восемь, или десять лет, а затем рассыплется окончательно, и с тех пор будет ходить он нагим, как и родился, до самого конца жизни, пока не вынужден будет с нею расстаться.

Спрашиваю тебя, превысокая, кто претерпел мучения и казнь принял за то согрешение: раб ли лукавый, как виновный, будучи обнажен и лишившись богатства и славы, как существо самовластвующее собой и словесное, или же имения те и богатство его, бездушная, бесчувственная и неподвижная материя?

Душа: Ясно, рабыня моя, — конечно, человек, хотя царь тот вовсе его не поранил, ни страданий ему не причинил, однако же перенес он тяжелое мучение.

Плоть: Спрашиваю тебя, — ты же ответь мне, госпожа моя, на это: суд царев праведным ли был или нет, когда изгнал он того из царских дворцов?

Душа: Конечно, рабыня, вполне праведным. Если бы не был тот царь добрым и кротким, он лишил бы его глаз, а не только на имения излил бы гнев, и казни предал бы заговорщика-раба.

Плоть: Хорошо ты ответила мне, госпожа моя, на это. То же разумей, любимая, и о душе и теле. Поскольку не захотела душа пребывать такой, какой была создана, но тут же забыла о благородстве своем и внутри пределов своих не пожелала оставаться, и мир этот, который ты видишь, иметь как свою долю, но наслаждение, радость и веселие, даже обожение самое захотела получить и равной в чести быть Богу; справедливо Бог совершил суд, и то тело, каким он сначала облек ту, обрадованную, богозданное и чудесное, совлек, как с согрешившей: чтобы как-нибудь вновь не согрешила.

Хочешь узнать о природе и красоте тела того — каковы и какой меры, — звездам подобным было оно и луне, ибо нагое не нуждалось ни в одеждах, ни в покрове, но как солнце само своей наготой украшается ныне, так же и оно оставлено было естественным благообразием украшаться. Совлек он с нее то тело и облек ее в мерзкое, и гнусное, и скверное это; не изменил он, однако, самой его земной сущности, но переменил изначальную природу и из Эдема изгнал его тотчас, и запретил ему прикасаться к дереву жизни и его плоду, — жалея его, не отказывая, ни в коем случае, в жизни бессмертной, но наилучшим образом удерживая устремленность ко греху. Смерть, таким образом, не местью оказывается, но врачеванием наилучшим и скорее спасением, устроением, державная, премудрости исполненным, так как в большой мере удерживает устремление ко греху, ибо умерший, говорят, уже за него наказан. Итак, рабствует оно душе, насколько силу имеет: или десять, или двадцать, или пятьдесят лет, или, если долго, дважды столько, — а затем разрушается, подвергается тлению и распадается на четыре те составные части, из которых Богом было составлено; из земли исшедшее снова уходит в землю, по слову его.

Ты же, госпожа моя, нагой оставлена, будучи одинокой совершенно, не имея тела, которое тебя здесь содержало и сожителем имело, — а скорее, ты содержишь его, и образуешь, и имеешь — тотчас восходишь в свою область: если хорошо сохранила то, что у тебя по образу Божию, неоскверненным и чистым в настоящей жизни, то как умственная — к умственным, как и нематериальная — к нематериальным, к своим, имею в виду, родственникам, ангелам святым, светозарным и светлым, в вышний мир. Если душа светла, со светлыми сочетается тут же; будучи от вышних, восходит вверх и радости исполняется. Если же она погрязла и помрачилась вся в страстях пагубных и нечистых, то к темным и мрачным ангелам причисляется; будучи темной — к темным и лицами мрачным, так как их она выполняла желания и дела. От дел своих душа получает образ и каждая является такой, какова она есть: дела света делают светлыми и светоносными, дела же тьмы черными и мрачными. Душа ведь, госпожа моя, с телом воспитана, ко всему видимому и чувственному прилепившись, ничего бестелесного никогда не видит, пока привязана к этой земной плоти; когда же она совлечет ее, видит без помех.

Вот тебе смысл этой притчи. Если же тебе кажется, что нами здесь сказанное выражено неподобающим образом, ибо я говорила притчей, поинтересуйся тем, что такое притча, и знай, госпожа, что притча не во всем в равной мере точна; иначе она и не была бы притчей, но скорее тождеством.

Душа: А что в человеке, рабыня, скажи мне, имеет, насколько это возможно, образ Божий и подобие его, ты говоришь? Что он имел в виду — тело это тленное или же душу? Моисей сказал, что человек первозданный был создан по образу Божию. А можно ли назвать человеком бездушное тело? И опять же, можно ли назвать так словесную силу души, если не будет тела у человека совершенно? Сказал ведь, кажется, Моисей в Книге Бытия так: «И создал Бог человека из праха земного». Это он о теле человеческом сказал, рабыня. «И затем вдунул в лицо ему дыхание жизни, — как он пишет, — словесное и божественное, и стал человек душою живою тогда». То, что по образу, рабыня моя, в чем оно находится — в плоти ли, служительница, или в самой душе?

Плоть: Послушай, госпожа моя, здесь изречение Павлово и уразумеешь искомое из него: «Насколько внешний наш человек истлевает, настолько внутренний больше обновляется». Двух соединенных человек упоминая, он называет так, внутренним и внешним человеком, душу и тело, обоих. Но ведь по-настоящему-то человеком душа называется. Не смотри, душа моя, на внешнего человека и не обманывайся относительно его сути, ибо это лишь покрывало и одежда той. А что касается образа и подобия, относится к душе. Не думай, госпожа моя, что человеком называется это тленное тело, человек внешний. Но когда слышишь Писание, говорящее: «Сотворим человека по образу Своему», — то внутреннего подразумевай человека, душевное существо, которое не явленно, но сокровенно, и невидимо, и незримо по природе. Больше правды в том, что мы преимущественно внутренней жизнью живем. Ибо ко внутреннему человеку более «я» относится, под внешним же — не «я», но «мое» подразумевай. Не рука ведь «я», стало быть, и не нога «я», опять же, но «я» — это, конечно же, разумность души. Рука же, и нога, и прочие части человеческого тела суть члены. В соответствии с этим тело есть орудие, колесница и союзник души человеческой. Воистину же человеком душа называется. А разум — господин страстей и владыка. Мы знаем, что она должна быть покорной владыке и пребывать в стяжании смысла, при помощи истиннейшей части ума ее и посредством мудрости, которую Бог тому даровал.

Походит ведь некоторым образом ум человеческий на Бога, ибо во мгновение обходит он все и охватывает — и запад, и восток, и юг, и север, и то, что под землей, и что на небесах, и то, куда нет входа, — но не существом своим — вовсе этого не подумай, — а представлением только мысленным, госпожа. Одному ведь Богу с его существом и естеством, а также премудростью и силой свойственна неописуемость, превышающая всякую природу. То, что по образу, владычица, обозначает властвующее. Как никого нет на небесах выше Бога, Творца всех, видимых и невидимых, так никого на земле нет выше человека. И как Бог владычествует всем, так и тебе подчинил бессловесных животных, чтобы мы вкупе всеми владели и над всеми скотами и зверями господствовали — над птицами также, и змеями, и рыбами, и всем живым, что поместил Бог в этот мир. Вот что у нас, как показано, по образу Божию.

А то, что по подобию, — то мы осуществляем в зависимости от желания нашего и произволения, путем уподобления возводясь к нему. Дал он нам, вложив, возможность уподобиться ему. И оставил нашему произволению, быть ли нам по своей воле и желанию создателями его, госпожа моя, подобия, чтобы это и было венцом нашего труда, платой за работу. Внимай, душа, и разумей: чтобы именно твоим был успех, а не чужим, тебе предоставил он это, быть по его подобию, о чем и сказал: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный» и Владыка, ибо солнце его сияет на всех, на злых и на добрых, и мочит дождь тоже так же. И если ты, госпожа моя, ненавистницей зла будешь, незлопамятной, кроткой, братолюбивой и милостивой, то Богу уподобишься. То, что по образу Бог даровал тебе, — иметь разум и власть, а также свободу своей воли, госпожа. Бываешь и подобной — благостью, если захочешь. Ведь если бы по подобию тебя Бог сотворил, на что тебе благодать, о страстная? За что венчалась бы? Царство небесное как открылось бы тебе? Прекрасно для души спастись за подвиги и труды, получив спасение как долг и награду, а не как подарок и милостыню, подобно неразумному и ленивому рабу.

Душа: Хорошо и это ты сказала, и больше я не сомневаюсь. Однако вот что еще скажи мне, рабыня: тело праотца Адама, объясни мне, каким было создано — тленным или нетленным, смертным или же нет?

Плоть: И об этом, владычица, скажем тебе, что знаем: ни тленным, ни нетленным, и не бессмертным. Ибо он создал его между тлением и нетлением, между смертностью и бессмертием. Чтобы, если решит душа его добрая и сладкая, бессмертным оно стало через добрые дела, как и разъяснено уже в сказанном выше слове. А если же телесным страстям предастся тленным и смертным будет, как с ним и случилось. Ведь если бы смертным Бог сотворил его, не осудил бы на смерть согрешившего, ибо смертному смертность никто не присуждает. А если бы бессмертным, не нуждался бы он в пище телесной, тленной и погибающей и не покаялся бы в содеянном, и смертным не сделал бы тем самым бессмертное. Ибо не видно, чтобы так поступил Бог и Владыка с согрешившими ангелами, ведь имеют они первоначальную свою природу, оставшись бессмертными, хотя и не светоносными, и вынужденными, стало быть, ожидать за согрешение наказания.

Душа: Долго мы беседуем, рабыня, спорим, но в хорошем смысле слова, можно сказать, по-дружески, не враждебно нисколько, скорее приятельски. Итак, вопросы мои ты хорошо разрешила. А теперь скажи-ка мне о том, о чем вначале я тебя спрашивала, чтобы не забыть нам как-нибудь и не упустить этого. А кроме того, прости мне прежде сказанное.

Плоть: А о чем вопрос твой — я забыла.

Душа: Я спрашивала, рабыня моя, соупряжница и подруга, где почивают души праведных, а также и грешных, и где пребывают они до всеобщего воскресения и Христова пришествия.

Плоть: Если хочешь узнать то, о чем, госпожа, спросила, слушай меня теперь вдумчиво, узнаешь и это.

Как Писание учит меня, на небе находится место, где покоится всякая душа праведная. Названий же у него много, ибо и страной живых оно называется, и землей кротких, и празднующих воспеванием, и сенью праведных, и пищи потоком, наполненным бессмертия. Послушай и убедись словами Павловыми, написанными им в Коринфе и в Филиппах: «Ибо знаем, знаем, — сказал, — что, когда тела нашего этот земной дом разрушится, мы имеем дом нерукотворный на небесах от Бога, вечный и лучший». Потому, от тела отходя, мы надеемся войти к Христу. Это и есть любочестие. Хорошо взывал Павел, с дерзновением: «Желание у меня есть, — сказал, — разрешиться и со Христом моим и Богом на небесах быть». И раньше Павла так сказал Соломон: «Души праведных в руке Бога и Владыки на небесах пребывают и находятся в мире». И Иоанн Дамаскин подобное же говорит: «Души ваши, — сказал, — на небесах в руке Бога живого, и его воспевайте с ангелами, потому что с земли преставитесь на небеса со славою». Имею и других свидетелей, душа моя, вернейших и вполне согласных с тремя уже приведенными.

Душа: А как они зовутся и из какой страны, скажи.

Плоть: Назианзин Григорий, Василий Великий, Златоустый во всем Иоанн и всебожественный лик отеческий — все говорят, что на небесах находятся души праведных и что место они занимают и число восполняют, погибельно отпавшего ангельского множества во главе с первым из них злейшим отступником — чтобы наполнился вышний мир. Как и Григорий Богослов говорит: «Когда наполнится вышний мир, ожидай окончания настоящего века». Все ведь явственно об этом свидетельствуют. Главой же всех нас является и именуется, и первым из мертвых воскрес, и первенцем, душа, или первородным и первым среди других братьев является Христос, второй Адам; по причине крайней доброты и «предтеча за нас», по выражению Павла, на небеса он взошел к своему Отцу и сел от него по правую руку, госпожа. А ведь где голова, туда вскоре последует и прочее все тело. Ибо завершение головы — тело, завершение тела — голова. И ни телу невозможно без головы быть, ни также голове без тела.

Ныне же возносятся лишь души всех спасаемых, владычица, святых и праведных, к своей голове, то есть ко Христу. О чудо! По воскресении же — взойдут и с телами. О чудо славы Христовой и чести, душа моя, и человеколюбия его и благ всех, которые все мы восприняли и с самого начала, будучи созданы, и напоследок вновь по благости его получили! Итак, душа моя, веруй: свидетельства эти истинны, надежны и заслуживают доверия. Сказано же это было о душах праведных, очистившихся от всей лютой злобы.

Если же и о грешных душах узнать хочешь и где они затворяются и находятся, о душа моя, и о них от Писания отвечу тебе. Под всей землей внизу они пребывают, госпожа. Слушай и рыдай, пока не кончилась здешняя жизнь: сенью смертною Давид, преисподним рвом, адом то место назвал, почему и взывает: «Ты вывел из ада душу мою», надолго не оставил ее там пребывать. Об аде ведь и Иов, плача, говорил: «Земля темная и мрачная, и вечная тьма, жизни человеческой там не видно, ибо света там нет». Ад ведь есть место нижайшее из нижних преисподних, мрачных и мучительных по природе мест, куда сошел Христос и, захватив души, содержавшиеся там изначально, начиная с первозданного, вышел победителем. Прекрасно, Христос мой благой!

Но о будущем слушай и вострепещи прежде конца: во второе пришествие Христово и явление при общем воскресении выйдут все они из ада; каждый свое восприимет тело и вновь возвратится в ад, увы мне, как сказал Песнопевец о них: «Тогда да возвратятся, — сказал, — грешники в ад». Слова «да возвратятся» показывают, откуда они вышли. И с тех пор будет им еще хуже и горше, тяжелее и больнее, будут мучиться и рыдать, сетовать и плакать безнадежно, душа моя, вечно и бесконечно. Пощади, Христос мой, пощади!

Тогда ты, душа, отойдешь к своему телу, с которым незадолго до того рассталась, к бренной плоти, чтобы войти в нее, как учит Писание. И ты видишь его все смердящим и скверным, гнусным и мерзким и сгнившим до конца. И, таким его видя, отвращаешься с неприязнью, но под ударами грозных ангелов, увы мне, немилосердными, беспощадными, наносимыми с большой суровостью, вновь в него входишь, душа, поневоле.

Но не таковы суть тела праведных, но как сверкающий бисер сияют они со славой, словно солнце, и даже ярче него. Если же ты, о душа, не веришь моему рассказу о воскресении, я приведу тебе надежных свидетелей, которым поверь.

Душа: А кто они, какого племени и народа?

Плоть: Во-первых, Иезекииль и Исайя, затем Давид-праотец и Песнопевец он же, прежде Христа бывшие избранные и великие пророки; а после них также и Христос делами уверяет, ведь он первый из мертвых воскрес, как учит меня Евангельское Писание; и Павел учит всю вселенную, и коринфянам о воскресении пишет: «Пав в землю, это вещественное тело в немощи и тлении и бездушным в гробе сгнивая и разрушаясь и в ничто превращаясь, встает нетленным и духовным в славе, бессмертным, вечно живущим и обрадованным». Скажу тебе и притчу, которую он сказал: как одно зерно, нагое, в землю упав и сгнив, не нагим встает, каким оно пало, и одним лишь зерном, но весьма благородно одетым в стебель, листья, коленца, колосья и иное, и приносит зерна во множестве и прекрасные видом, — подобным тому представляй себе и тогдашнее воскресение всех людей, малых и великих.

Послушай и удивись Божьему устроению: тогда ни высоких, ни низких не будет, ни черных, ни белых, ни тонких, ни толстых, ни русых, ни рыжих, ни кудрявых там не будет, ни хромых, ни сухоруких, ни бесноватых, ни одноногих, одноглазых, одноруких, ни также прокаженных, согбенных, слепых, горбатых, картавых, косноязычных, шепелявых, ни мудрых, ни глупых, ни старых, ни юных, ни рабов, ни свободных, ни варваров, ни скифов. Не думай, что каким умер, таким и воскреснет человек, но — каким первозданный Богом был создан и каким был изначально, прежде ослушания. Там не будет ни мужчин, ни женщин, ни детородных органов мужских и женских для соития блудного и скверного, никаких! Но — иное все, совсем иное, что знает один Бог, бессмертное, вечно живое и нетленное, непричастное печали и скорби, всяких хлопот и забот, с жизнью связанных. Брака вовсе не будет по воскресении; не будут тогда выходить замуж по причине отсутствия влечения; естества женского не будет никакого, но также и скопцов не будет; ни желания телесного, ни помысла блудного; и ни бесов там, ни брани, ни свары, но все — словно ангелы Божий. Христос ведь это некогда сказал саддукеям.

И также еще не умершие и погребеньем не скрытые, но в жизни вращающиеся, малые и великие, все мгновенно изменятся тогда. Будут же все в одном возрасте, как прежде я сказала тебе, совершенно нагими и открытыми. Наготу же их, госпожа моя, и открытость по подобию жертвенных ягнят разумей, приводимых на заклание Богу. Ведь как с тех кожа сдирается для испытания сокрытых внутри них костей и мозга, так же и деяния каждого объявляются. Что касается различья, пойми следующее: это не будет отъяти-ем самого существа, но смертности утратой и прекращением и от тления избавлением. Ведь эта смерть тела не губит, но тление его разоряет. Существо же, добрейшая, пребывает и остается, со славой множайшей вставая тогда. Но не обо всех, владычица, я говорила. Это воскресение общее для всех будет; воскресение же, душа, со славой будет лишь для праведно поживших, ибо они пробудятся для воскресения жизни; зло же соделавшие — для суда мучительного.

Душа: Не вызывает сомнений речь твоя, всю ее принимаю, во всем тебе поверила, кроме одного только того, о чем, как ты слышишь, Писание ясно гласит. Ведь когда Христос сошел в ад, чтобы души все освободить, там пребывающие, он освободил всех начиная с Адама и прочих по порядку. Ты же, о рабыня, сказала теперь, что там находятся души всех грешников и нечестивых. Но если он тех изъял из утробы адовой, то где же тут благодать, если они вновь, как осужденные, находятся под адом? Значит, несогласие с Писанием я нахожу у тебя и предполагаю, что ты, рабыня, неправа.

Плоть: Послушай же меня, владычица, и пойми теперь и Писание, и истину, которую я тебе скажу с помощью притчи.

Существует, положим, некий мучитель, злодей и отступник, бежавший некогда от царя и ушедший далеко, в какое ему понравилось место, и там выстроил город, высокий и великий, стенами отовсюду хорошо защищенный. Посреди же его он выкопал глубокую и великую яму, глубиной даже до дна земного и больше, в ширину же шире всех широт, злосмрадную, мрачнейшую и очень темную, и сторожей всяческих там он поставил смраднейших, увы мне, весьма зловонных. И после этого, правильно пойми меня, злобная враждебность на все земли распространилась; собрал он многих зверей и ядовитых гадов, змей, пресмыкающихся, скорпионов и ехидн и прочих всех тварей такого рода, и запер их в мрачнейшей яме, чтобы мучить, конечно, людей, которых он хотел туда заключать. Ни луны, ни звезд, ни солнца там нет, я имею в виду в городе вражьем, лишь мгла густая. Вблизи же этого города путь был торный, и иной дороги не было, какой можно было бы пройти в весь мир. Этим путем шли все племена и народы, как враги царя, так и его друзья. И вот все они приходили, того не желая, в руки отступника и врага, и малые и великие, и он всех их одолевал и всеми овладевал. Пользуясь силой рук, мощью и своим могуществом, связывая руки и ноги им, он страшно лютовал и обращал их в заключенных и темницу наполнил темную ту всю. Не стерпев же несправедливости этой, царь не оставил надолго людей выносить страдания и послал туда сына своего, говоря: «Пойди и скорее освободи людей наших всех из рук обманщика и отступника». Тот же, придя и схватив противника, все ему сокрушил — и кости, и жилы и оставил его полумертвым и бездейственным, вырвал глаза у него и глазницы; запоры и ворота поверг, и засовы сломал, и освободил всех как победитель и хозяин добычи, — разом и врагов, и друзей, — из преисподни их всех вывел наверх из глубины, и от крепких уз освободил всех, и по лицу земли ходить им предоставил. А после этого, смотри, он принял прекраснейшее решение: избрал верных друзей отца своего и, взяв их, ушел к своему отцу в прекрасный и чудесный его дворец, — чтобы те были всегда с цесарем и веселились вместе с ним вовеки. Врагов же и нечестивцев он оставил там, пока отец не решит, что им подобает, и не вынесет он суд справедливый о них.

Как ты на это смотришь, госпожа моя: не получили ли и те тогда некоторого благодеяния, — нечестивых я имею в виду и врагов цесаревых, или же ты не думаешь, что было для них совершено благодеяние? Как тебе кажется? Я же считаю, что благом великим было то, что мучитель был схвачен и связан противник узами нерасторжимыми, и что глаз был лишен, а из бездн земных были выведены те, и из темниц мрачных, из уз и запоров, от смрадного зловония и гадов ядовитых, — от всех этих зол освобождены и что было им предоставлено свободно ходить повсюду, ибо не стало тюремщика и его слуг, так как враг погиб со всем своим воинством, быв побежден.

Хоть и слышала ты, что в аду находятся души, но они не так пребывают, как прежде, не в страданиях тяжелых, не в нуждах, ведь нет, не в узах нерасторжимых, но в частичном послаблении и в некотором покое. Мне это представляется великим благодеянием. Все ли ты поняла из сказанного или и еще сомневаешься?

Душа: Уразумела и поняла я, правду ты говоришь. Всех он облагодетельствовал по правому суду: врагов меньше, друзей больше. И благодать эту великой называют все добромыслящие, и она весьма велика.

Плоть: Госпожа моя, как же ты поняла рассказанную мной загадку? Хочу узнать, хорошо ли ты сказанное уразумела.

Душа: Слушай, служительница, теперь ее отгадку. Отступник — это падший Люцифер, город же, который он построил, — ад; как я думаю, яма глубочайшая и темница его — это, служительница, чрево адово, торный же путь — это жизнь, которой мы идем, малые и великие вместе; мучительство же вражеское и разбойничество его — смерть, как представляется, которая похищает всех и в лютый ад посылает тотчас же; а находящиеся во рву гады и лютые звери, как я думаю, — тамошнее нестерпимое страдание; царь же — Бог, а сын его, избавитель рода человеческого, — это Христос; друзья — праведники, а нечестивые — враги его и грешники, полагаю; прекрасный же дворец и веселье в нем, и радость непрестанная — это Царство Небесное.

Плоть: Хорошо и весьма разумно поняла ты сказанное мною, госпожа моя и владычица, слава Христу моему! Но знай, что притча не во всем точна и не должна восприниматься буквально. Иначе это не притча была бы, как мы сказали, но скорее тождество. «Возлегши, уснул, как лев», — слышала ты патриарха, говорящего о Христе, госпожа. И еще в другом месте: «Встречу их, — сказал, — как медведь страшнейший, голодный весьма». Разве применимо зверям присущее все здесь ко Христу? Нет ведь, владычица моя. Но подобает, нужное взяв, что подходит, прочее все оставить, пройдя мимо него. Выберем здесь страх, который внушает лев, его царственность, и только мучение от медведя, а не что-либо иное из того, что им свойственно. Так же и к другим притчам относись. Послушай, госпожа моя: у меня здесь есть и еще один муж святой и премудрый — знаменитый Иоанн Мансур Дамаскин, — и ты еще больше уверишься. Ибо он более точно о том, что там будет, учит прекрасно и открыто для всех. И послушай, что он сказал здесь некоторым образом в стихах:

«Не просто ведь всех спас живодавец Христос, сойдя в ад, но сказано, что и там — уверовавших, каковы суть отцы, пророки, судьи, цари, а с ними и поместные князья, и некоторые другие бесчисленные из народа еврейского и известные всем. Мы же вот что скажем по этому поводу тем, кто находится здесь: не дар, не богатство, не слава, и не нечто удивительное и невероятное — то, что Христос спас прежде уверовавших, потому что он один судия праведный, и всякий, в него поверивший, не погибнет. Подобало ведь всем им спастись и от адовых уз разрешиться схождением Бога и Владыки, что и произошло по его промыслу. А кто по причине его человеколюбия спасся при этом, как и те, провели честную жизнь и всякие добрые дела совершали, строго живя, воздержанно и целомудренно, веры же истинной и божественной не достигли, не просвещены будучи вовсе, и совершенно ненаученными оставшись. Этих всех людей обо всех заботящийся Владыка привлек, и уловил мережами божественными, и склонил их веровать в него, воссияв на них божественными лучами и показав им свет истины; не захотел он, милостивый по естеству, чтобы вотще их труды были, ибо они избрали труднейшую жизнь, мучительную и невыразимо скудную, быв самодержцами своих страстей и сласти выплевав, вместе с тем и к нестяжанию всякому прилежа, воздержанию со бдением также, и всякому вообще доблестному жительству, хотя и не будучи благочестивыми, но тем не менее высший промысел, как им казалось, наилучшим образом почитая, пусть ошибочно. Есть же некоторые, кто поверхностно и смутно постигли божественную славу всемогущей Троицы, но не прославили ее однако. Иные же предсказали воплощение Слова, страсти его честные и воскресение. Другие же — рождество от Девы, имя ее предсказав, — Мария, ибо, сказали, имя отроковицы. Опять же некоторые предначертали все сверхъестественные Христовы чудотворения с мертвыми и слепыми, косноязычными, прокаженными, глухими, лихорадочными, водяночными, а также сухорукими, и по морю хождение, затем хлебов благословение и рыб, превращение также воды в вино, кровоточивой и согбенной выздоровление предсказав со многим иным. Божественная сила Слова не сдержалась, чтобы пройти мимо таковых погибающих и дать погибнуть делам наилучших. Ибо занятое у них, как мы сказали, с окончанием времени не уничтожается, но, будучи сохранено, возвращается всем хорошо пожившим с лихвою. А те, кто не жил праведной жизнью, семени или плода никакого не стяжали, от дождя божественного, с неба на них пролившегося, вовсе не возросли, ибо, как я прежде говорила, не посеяли они семя и, когда воссияло солнце славы, не созрели, будучи совершенно бесплодными. Таковым не принес Христос пользы вовсе, не совоздвиг их, думаю, видя падшими, потому что они вовсе не достойны спасения, так как не поверили ему, как мне кажется. Ибо ослепил их помыслы и очи сердечные, увы мне, тьмы сгусток, первый змей, которому они служили с самого начала, чтобы, видя, они не видели по правде и не понимали ее ничуть. Другие же все, семя имеющие, созрели, когда появилось солнце, и выросли, когда прошел дождь. Тех спас, как мне кажется, Христос мой, когда сошел в ад добровольно».

Душа: Все хорошо сказала ты мне, учительница и рабыня, и правильно, и ясно. И не противоречу я совершенно, но имею еще вопрос, недоумение большое. Скажи мне и об этом ясно, если можешь сказать.

Плоть: Да что это такое и каково, скажи.

Душа: Как, оставив тленным, а найдя нетленным, тело свое душа узнает? Ибо то, что она оставила, или слепо и без глаз, или же глухо и немо, другое же скудоумно, оскоплено же иное, и тонко, и сухощаво, и толсто, полно и тучно же, брюхато другое, другое же без бороды, космато опять же другое; иное также женского пола, черно иное и мрачно, бело опять же другое; без рук и ног остались также иные, и младенцы иные несовершенные и маленькие очень, и старцы; и иные — сгнившие сильно, и черноволосы другие, иные же светлы. При воскресении же, как ты говоришь и учишь меня, рабыня, тело одно от другого происшедшее, как прежде сказала мне, по подобию Адамову, — как опознается то, не имеющее ни прежних признаков, ни вида, ни размера?

Плоть: Послушай, госпожа моя, об этом странном деле. Тогда не ищи обычного порядка естественного соответствия, но выше естества все вообрази и представь. В этой ведь жизни все такое, какого в будущем ничего не будет. Но промыслом Божиим и желанием его знамение будет дано, и опознают все до одной души свои тела, с них совлеченные, — как овца узнает своих ягнят, и сосунки-детеныши своих матерей не по виду и не по иному чему-нибудь, но обонянием только одним опознают их. А ведь много схожих ягнят бывает, и множество их существует. Видел я многократно, как мать взбиралась и спускалась многое множество раз, своего ягненка среди ягнят разыскивая, и к ней подходили многие из ягнят, — но она никого не подпускала и не кормила ни одного, всех обнюхивая, проходя мимо всех, пока сама не найдет своего собственного ягненка. Подобно этому произойдет опознание душами своих тел, которое будет тогда. Промыслом Христа моего в будущем будет дано от него знамение. Я же его не знаю, — он один только знает. Поскольку душа умственна, умственным будет и то; поскольку ж она бестелесна, и оно бестелесно, не чувственно, не материально, каково все сущее здесь. Подобным ведь образом и родные, и друзья своих друзей, и незнакомые друг друга узнают тогда, как притча тебе, госпожа, показала. И пусть никто не думает вовсе, что не все и не всех узнают тогда на страшном этом соборе, душа моя; да, каждый узнает там близкого своего, — не по телесным образу и признакам, но оком душевным проницательным.

Душа: Да откуда это известно? Прошу тебя, рабыня, представить свидетеля в подтверждение этих слов. Ибо я тебе как рабыне не верю и сомневаюсь в том, о чем ты говоришь.

Плоть: Послушайже, госпожа моя, во-первых, Христа моего, ясно учащего в Евангелиях, что узнал богатый Лазаря оного на ложе Авраамовом сидящего, также и Авраама, великого патриарха; а кроме того, в другом месте он сказал иудеям: Авраама увидите, и Исаака тогда, и Иакова, и всех пророков также в царствии Божием, себя же — изгнанными далеко вне его. И пусть никто не думает и не говорит, что это только притча и что смысл ее нельзя понимать буквально, ибо божественные притчи Спасовы, любимая, заключают истинные образы вещей настоящих, возможных, необманчивых и явных.

Душа: Это — наивернейший и наилучший свидетель. Есть ли и иной кто-нибудь, с ним согласный и то же говорящий об этом?

Плоть: Есть, госпожа моя, многие, но не могу всех их теперь приводить изречения, ибо ленюсь их все писать. Однако три, и четыре, и пять могу представить тебе и высказывание каждого здесь напишу.

Иоанн Златоуст так говорит: «Не только ведь здесь знакомых нам мы узнаем, но и тех, кого никогда не видели в лицо: Авраама, Исаака, Иакова и всех праотцов, отцов, и дедов, и прадедов, пророков, апостолов и мучеников». Душа моя, увидев их, узнаешь ты всех их тотчас же на торжище том великом. Также и Василий Великий, обращаясь к лихоимцам, сказал подобное этому: «Не представишь ли пред глазами своими Христово судище, когда тебя окружат, представ внезапно, и близкие, и далекие, и малые, и великие, обиженные тобою, и будут громко тебя обвинять. Куда только не возведешь глаза ты тогда, увидишь лишь озлобленные лица: с одной стороны — сирые, с иной — вдовые, с другой — нищие, которых ты всех обидел, соседей всех, которых ты здесь прогневил». Также и Григорий Богослов пишет: «Тогда, — говорит, — Кесаря я увижу светоносного, который мне во сне явился, брат любезнейший». Ефрем же блаженный учит, так говоря: «Тогда, — говорит, — своих родителей осудят дети их собственные за то, что дел благих они ныне не сделали. И знакомых увидят в тот час. И когда увидят некоторых из них, увы мне, к правым причисленными, тогда возрыдают они по причине разлуки и расставания с ними». Афанасий Великий, чудный, основание и поборник Церкви, и он сказал: «Бог праведникам всем даровал возможность познания при общем и соборном, душа моя, воскресении, быть друг с другом, веселиться и радоваться во веки веков. Лишены же грешники утешения этого: не смогут они узнать друг друга тогда — (с того момента, как произойдет разлучение их с праведными). Как дела все открыты тогда, так, — сказал, — и лица всех узнаваемы будут, пока окончательно разлучение всех не свершится и каждый не будет послан в свое место: праведники — с Богом и друг с другом, грешники же — в дальние места. Хоть друг и окажется с другом, не узнает один другого. Как уже сказано, будут они лишены и этого утешения или же и такой благодати. Ведь в противном случае явно всем будет, — сказал он, — то стыдное, в чем они все виноваты. Ибо тогда, — он сказал, — будет лютый и великий стыд, когда кто-нибудь узнает кого-нибудь или узнан окажется. Всякий ведь стыдящийся знакомых стыдится, а тех, кого не знает, — нисколько, — ведь и его не знают. От незазорного же не бывает никакого срама». И это верно и потому бесспорно, что ясно мы все друг друга узнаем. Приняла ли ты моих свидетелей, о которых я говорила, или по-прежнему, как и мне, не веришь и им?

Душа: Нет, служительница, нет. Больше я не сомневаюсь, потому что весьма благоразумно ты объяснила и недоумение мое разрешила. И я благодарю тебя: более верно, надежно и истинно свидетельство многих, как я от Христа узнала. Теперь же я имею желание уразуметь вот что.

Ты раньше в своей речи сказала мне, рабыня, что при воскресении небо и земля примут более божественный вид, тоже и тела всех людей — и те в нетленные переменятся. А я, служительница, изменюсь тогда или буду такой же, какой являюсь ныне, три свои части сохранив неразлучными: способности к мысли, влечению и ярости? Буду ли я и тогда тождественной себе? Тричастной с тобой вовеки пребуду? И каждая часть опять будет делать свое дело, — я имею в виду влечение и ярость? Если такими же они останутся во мне, тяжелым и мучительным для меня воскресение будет, потому что вновь подверженной страстям, и скверной, и вновь нечистой буду я из-за них. Если же не будет со мной двух этих частей, невредимой как я останусь, будучи их лишена? Ибо то, что как-то оскудеет, может ли быть невредимым? И если я разделюсь надвое, то не буду цельной, но буду в чем-то несовершенной и оскудевшей, сама понимаешь. Да и как неделимое окажется делимым, на различные части будучи тогда разделяемо? Ведь если, как ты прежде сказала, весь мир этот видимый ради меня был создан и появился, и если он в лучшее переменится создание и преобразится тогда в естество воистину прекраснейшее и божественнейшее, более светлое, более красивое, Зиждителя и Создателя желанием и волей, то, значит, я, рабыня, окажусь весьма обойденной, если и тогда останусь такой, какова сейчас, и приращения не получу и не почтена буду, как и ты, рабыня, когда ты прославишься, как ты сказала. Ибо тления и смертности будешь ты тогда чуждой, нетленной, вечно живущей и бессмертною станешь. Если плоть, рабыня моя, сверхъестественно Создатель почтит, как он обещал, Бог и Владыка, владычицу же саму в бесчестии оставит, внизу окажется вышнее, дольнее же вверху. Созданной таким необычайным образом, не подобает мне, владычице, в таком презрении пребывать, но надлежит воистину чудным и странным изменением перемениться и мне по желанию Владыки как царице всего здешнего мира, — перемениться и мне самой, как всех вышней. Ведь поскольку он собирается обновить бездушные стихии и бесчувственные и мне, рабыня, служащие, подобало бы обновить и меня — и как словесную, и как чувственную. Ответь мне на это, рабыня моя: на что мне подобает надеяться?

Плоть: Госпожа моя и владычица, в глубину раздумий и пучину непроходимую ввергла меня ты теперь. Трудно для постижения, трудно для уразумения то, что ты спрашиваешь. Я недоумеваю и боюсь, смущенная, не обо всем на свете зная, к стыду своему, оказаться близкой к падению. Другого кого-нибудь это спроси из разумных, меня же прости, так как я вовсе не знаю.

Душа: От другого я не хочу это узнать, рабыня. Раз ты поблизости, далеко идти мне не подобает, а спрашивать безнадежно, и стараться напрасно. Так что начни, рабыня моя, покажи, что знаешь. Если же покориться мне не хочешь, не надейся есть, ибо ни пищи, ни питья не позволю тебе принять; и, как ты знаешь, дубинку не съела собака.

Плоть: Послушай теперь немного, госпожа моя, и пойми. Я ведь и прежде тебе говорила и сейчас опять говорю следующее.

Мир как видимый, так и мысленный, и явления все, сколько их и какие только ни есть, Творец и Создатель тебя ради привел в бытие. И опять же, тогда ради тебя обновит он все — для благоугождения тебе, для чести и славы, для веселия, радости и для прекрасного наслаждения. Мое обновление станет твоей похвалой, ибо мои честь и слава твоими будут тогда, как и бесчестье мое твоим является ныне.

Ведь в том, что здесь, ни в чем не нуждается Бог, — ни в солнечном сиянии, ни в небесной красоте, ни в земном благолепии и приношении всяческом: изобилуя всем, он этого вовсе не требует. Тебе ведь дарованы они в настоящем и в будущем. Так что если то, что существует ради тебя, так он прославит тогда, куда больше — тебя, душа, прославит, владычицу того. Вместе с влечением и яростью, твоими, так сказать, совоспитанниками, он вырвет с корнем и от них рождающиеся и возрастающие страсти. Если только можно вообще, госпожа, называть страстью то, что не является таковым, когда им хорошо управляет разум. Добрый плод таковых мы зовем добродетелью, недобрый творит зло. Тогда ни раздражение, ни гнев, ни ярость не придут к тебе, ни враждебности не будет в тебе, ни злопамятства, ни боязни, ни страха; не потребно тогда мужество; ревность и зависть прекратятся в тебе, госпожа; похоть бессловесная и сластолюбие также. Матери же всего этого — вышеназванные две. И ни самодовольства не будет в тебе, ни тщеславия, но не будет и веры; надежда тоже отойдет от тебя, подруга; также и память действовать перестанет, ибо не будет потребности в ней. Эти пять дети разумности суть, а не ярости и не вожделения. Ведь это все покидает, как я сказала, тебя. С той поры и предела желаний достигнув, никто не будет нуждаться ни в чем из вышеназванного совершенно, потому что ветхого человека совлекши полностью, с ним ты совлечешь и его постыдные дела и скверны и к жизни бесстрастной вновь возвратишься. Одна любовь будет у тебя тогда и ничего другого, из того, чем теперь мы совместно владеем или порознь. Ведь то не является для тебя существенным, так как не принадлежит оно к разумной природе, нет ведь, бессловесной скорее свойством видится. Ибо коварного и яростного врага нападение на тебя увидав, расщедрился Творец и вооружил тебя и снарядил для отпора ему теми двумя, владычица, — чтобы не застал он нагою тебя, и не уязвил тебя, и не поранил, как только захочет. Поскольку же, госпожа моя, там брани нет, но мир твердый, какая потребность в оружии? Враги ведь твои со всем воинством погибнут окончательно. Здесь ведь все это: и борьба, и победа, — там же прекратятся их власть и мощь. Над теми, кого здесь боишься, ты посмеешься тогда, в огнь геенский видя их вверженными. У тебя же будет тогда беспримесное и особое все — и разум, госпожа моя, и мышление, — боговидным, проницательным и богоподобным, по образу Божию, как в самом начале, когда ты получила Божие вдуновение. И вновь ты воспримешь его, что бы под ним ни разумелось. Благороднее, а также славнее всех ангельских воинств, говорю, явишься ты тогда. О душа, дивно и слышать это, и более страшно и странно видеть: ведь то, что создано по чьему-то образу, госпожа, непременно бывает во всем прототипу подобно: разумностью — как разумному, а бестелесному — бессмертностью, вселюбезная, по всему подобно, как лишенное всякой плотности и всей пространственности; поэтому мерою оно — как и то, по природным же свойствам оно представляет собой нечто отличное от того, — я говорю об архетипе, — имею в виду по форме, по природе и по существу. Это уже не образ, если во всем будет таким же, владычица, как и тот. Но что в несозданном естестве видится, добрейшая моя, то же и в созданном естестве обнаруживается. И если это истинно, а это и есть истинно, что хотела бы ты большее этой славы? Или иного чего-нибудь захотела бы ты как лучшего, чем это?

Хорошо ли теперь, владычица, поняла ты сказанное? Поверила ли и восприняла ли ты как истинное это, или ложным кажется все, что я говорила, и вздором тебе представляется? Я ведь не знаю. Скажи, владычица, как ты это уразумела?

Душа: Нет, рабыня моя, нет, сладостно и с охотой, радостно и весело, с удовольствием восприняла и восприму все сказанное, радуясь, что недоумение мое разрешилось! Служительница, неверующий учению этому вовсе не христианин, и не православен таковой, и общего ничего с Христом моим не имеет, и царствия его не наследует, но весь он неверен и саддукеев хуже. Я же по благодати Божией верую, что это так и есть, и будет, как ты научила меня. Не сомневаюсь в словах твоих, да не будет со мною этого. Однако еще об одном молю тебя, — приведи мне свидетельство Писания об этом, чтобы мне и его услышать. И если окажется, что и то учит согласно с тобой, тогда все это будет более ясным, непоколебимым, надежным и крепко утвержденным. Но слов Писания ты не изменяй совершенно и не в стихах передавай мне их смысл, но именно такими, каковы они суть, мне их и прочти.

Плоть: Тогда послушай, госпожа моя, теперь и понимай. Некий мудрый, святой и сугубо благородный муж иного некоего премудрого Христовой премудростью человека спрашивал именно то, чем ты интересуешься, трехчастность души в чем состоит, желая узнать. А теперь внимательно выслушай этот его вопрос.

ГРИГОРИЯ НИССКОГО ВОПРОС К МАКРИНЕ

Умным называют существо души и говорят, что к чувственным свойствам телесного организма оно добавляет жизненную силу. Ибо наша душа действует не только в сфере познавательной и теоретической мысли, осуществляя таковую деятельность умственной частью своего существа; и органы чувств не сами по себе прилежат свойственной им по природе деятельности; но ведь, как можно заметить, многое в нашей природе движимо влечением, а многое и яростью. Поскольку и то и другое нам родственно, мы видим во многих различных видах движение, совершаемое энергиями обоих родов. Ведь многое можно опознать, чем вожделение управляет, и многое также, что от порыва ярости произрастает. И ничто из этого не является телом; бестелесное же обязательно принадлежит к сфере ума. Умственной некоей вещью определение называет и душу. Следуя логике речи, приходим, таким образом, к одной из двух нелепиц: либо влечение и ярость составляют в нас иные души, и тогда различаем множество душ вместо одной, либо и присущий нам смысл нельзя считать душой, ибо к умственному относится равным образом все. Либо все это — души, либо все эти свойства нельзя считать равным образом присущими душе.

ОТВЕТ МАКРИНЫ

Пришел и твой черед задать этот интересующий многих вопрос: чем надлежит считать влечение и ярость — чем-то присущим душе и с момента первого ее устроения с ней пребывающим или посторонним для нее и позже у нас появившимся. Все равно полагают, что они свойственны душе, но я еще не нашла убедительного ответа, позволяющего составить твердое мнение о том, чем они являются. И до сих пор многие расходятся в своих о них предположениях. Но мы, оставив пеструю внешнюю философию, сделаем свидетелем божественное и боговдохновенное Писание, которое учит, что ничто нельзя считать свойством души, что не свойственно божественной природе. Поскольку душа является подобием Божиим, все чуждое Богу оказывается за границей души. Ведь в изменившемся не сохранилось бы подобия. А поскольку ничто такого рода не может считаться свойственным божественной природе, постольку нельзя считать это и соприсущим душе. Что означают наши слова? Человек — это словесное животное и людьми внешними по отношению к нашему Слову определяется как существо, восприимчивое к уму и науке. Если бы определение не так описывало нашу природу, если бы оно рассматривало ярость и влечение и то, что из них произрастает, как соприсущее ей, то не иначе как такое определение отдало бы предпочтение общему вместо частного. Ведь влечение и ярость равным образом свойственны природе и бессловесных, и словесных существ. А никто в здравом разуме не определяет по общему частное. А что не годится и отбрасывается при определении природы, как может, будучи ее частью, служить помехой для определения? Ведь всякое определение указывает на особенность подлежащего определению существа, и если оно упустит особенное, рассматривается как чуждое определению. Но ведь связанная с влечением и яростью деятельность признается общей для всей бессловесной природы. Все же общее не совпадает с особенным. Поэтому следует думать, что они не принадлежат к тому, что способно служить для определения особенности человеческой природы. Подобным образом, видя у нас способность чувствовать, необходимость питаться, возможность роста, из-за них не отменяют данное душе определение. Ведь дело не меняется оттого, что все это не принадлежит душе. Подобным образом неразумно, и указывая на связанные с влечением и яростью движения нашей природы, отвергать определение как якобы ограниченно ее раскрывающее. Ясно ведь, что те находятся за пределами рассмотрения, будучи свойственными природе страстями, а не ее существом. Что же касается того, что представляет собой ярость, то многим она представляется кипением околосердечной крови, другому — стремлением доставить ответную неприятность напавшему первым, мы же предполагаем, что это — побуждение причинить зло раздражающему. А из этого ничего к определению души не относится. И если мы станем давать определение влечению самому по себе, то назовем его или тягой к недостающему, или стремлением к чувственному наслаждению, или печалью по причине необладания желанным, или своего рода предчувствием сладости, каковую предстоит вкусить. Все это и тому подобное показывает, чем является влечение, определения же души не касается, но представляется чем-то посторонним душе и противоположным друг другу, как-то: страх и отвага, печаль и (радость), и тому подобное, — все это родственно влечению и ярости и подмешивает к отличительной особенности души свою природу, и все это около души находится, душою же не является, но как некие муравьи из помыслительной части души вырастает; и кажется — по причине сопребывания — ей принадлежащим, но это не то же, чем душа является по существу.

Ведь мы говорим, что способность души созерцать, различать и воспринимать сущее свойственна ей по природе и что именно в ней она сохранила в себе боговидный и благодатный образ. Когда же делается умозаключение, что что-то из такового является по природе божественным, то имеется в виду способность, все воспринимая, отличать доброе от худшего. А то, что лежит в пограничной области души, обнаруживает по своей собственной природе склонность к каждому из противоположного и ведет — в зависимости от использования — либо к хорошему или к противоположному результату; таковы ярость и страх или какое-нибудь такое из душевных движений, без каких невозможна природа. Таковые мы считаем извне присоединившимися, потому что в первоначальном совершенстве ни одна из этих черт не различима; и они не все на какое-то зло выпали жребием человеческой жизни. Ибо оказался бы Создатель ответственным за зло, если бы с тех пор необходимость греха была вложена в природу. Но таковые движения души оказываются — в соответствии с использованием их по свободному выбору — орудиями либо добродетели, либо зла. Как железо, по мысли мастера формируемое, в зависимости от того, что захочет мастер сделать, тем и становится, обращаясь либо в меч, либо в какое-нибудь земледельческое орудие, так и страх способен быть обращен в послушание, ярость — в мужество, робость в уверенность, порыв же вожделения в божественную и нетленную радость. Если же разум отбросит вожжи и, как некий ездок, зацепленный колесницею, окажется ею влекомым, то туда будет направляем, куда устремится бессмысленное движение упряжки. Что и можно видеть у бессловесных, если не руководствует смысл свойственным их природе движением. Но когда их движение направляемо к лучшему, оно оказывается причиной похвал, как Даниилу — возжелание, Финеесу — ярость, а имеющему причину плакать — слезы и печаль. При уклонении же к худшему устремления обращаются в страсти, становятся ими, и называются.

Созерцающая же и различающая способности принадлежат богоподобному в душе, поскольку с их помощью мы и божественного достигаем. И если душа очистится от всякого зла, непременно будет принадлежать добру. Добро же по своей природе божественное. И что по причине чистоты имеет с ним соприкосновение, непременно оказывается и с тем соединенным. А когда это происходит, исчезает необходимость направлять к добру порождаемое влечением движение. Ибо стремиться к свету может тот, кто пребывает во тьме, а когда он оказывается на свету, желание его получает удовлетворение. Изобилие удовлетворения сделает влечение праздным и суетным, так как ни в чем оно не будет иметь недостатка, о чем только можно помыслить как о ведущем к добру, само будучи полнотой благ, не по причастности к какому-либо добру к добру принадлежа, но само являясь природой добра.

Не все то, что кажется уму добром, привлекает к себе устремление надежды, ибо надежда действует только по отношению к не имеющемуся в наличии. «Если же кто имеет, то чего ему и надеяться?» — говорит апостол.

И также в действии памяти для познания мира не будет потребности, ибо то, что видишь, в припоминании не нуждается. Поскольку же выше божественная природа всякого добра, благое же благим всегда любимо, постольку и она, в себя глядя, что имеет, того и хочет, и что хочет, то и имеет, ничего внешнего в себя не приемля. Вне же ее ничего нет, за исключением только зла, каковое, если можно столь парадоксально выразиться, в небытии бытие имеет. Ибо происхождение зла есть не что иное, как лишение сущего. По-настоящему же сущее — это природа добра. То, чего нет в сущем, того нет, конечно же, и вне его.

И когда душа, отвергнув все многообразные естественные движения, станет боговидной и, превзойдя влечение, в том пребудет, к чему была влечением подвигаема, с тех пор уже не будет предаваться ни упражнениям, ни надежде, ни воспоминаниям, ибо то, на что она надеялась, она будет иметь, и, беззаботно наслаждаясь, она изгонит из помысла память о благах и будет так подражать возвышенной жизни, проникшись свойствами божественной природы, что совершенно ничего другого у нее не останется, кроме состояния любви, по природе с добром сращенного. Это ведь и есть любовь — связь всей душой с вожделенным благом.

Став же простой, однородной и совершенно богоподобной, душа находит то поистине простое и невещественное благо, единственное возлюбленное и вожделенное, с каковым и срастается и сливается в любовном движении и действии, формируя себя в соответствии с вечно достигаемым и обретаемым и тем же становясь по причине уподобления добру, каковое является природой ею приемлемого. Влечение при этом отсутствует, поскольку в никакой из благ там недостатка нет, да естественно для души, оказавшись среди блага, отложить от себя движение и состояние влечения.

Такое учение и божественный апостол нам проповедал, провозвестив прекращение и конец всего ныне в нас сущего и лучшим почитаемого и одной любви не найдя предела. «Пророчества, — говорит он, — прекратятся, и разумения упразднятся, любовь же никогда не перестанет», — а это равносильно тому, что иметь ее всегда одной и той же, — не говорит при этом он, что вера и надежда пребудут с любовью, но выше тех ее справедливо полагает. Ведь надежда дотоле только действенна, доколе не наступит наслаждение тем, на что надеются. Также и вера бывает опорой при неясности того, на что надеются. Так ведь ее определил он, говоря: «Вера есть основа ожидаемого». Когда же приходит то, что ожидают, и все остальное успокаивается, только любовь продолжает действовать, наследника себе не обретая. Потому она и первенствует среди всего, чего требует добродетель, и среди заповедей закона. Когда достигает такой цели душа, она уже не имеет нужды ни в чем другом, так как охватывает полноту сущего.

В настоящей же жизни у нас много ведь того, в чем мы, различно и многообразно действующие, нуждаемся и что получаем, как-то: время, воздух, пространство, пища, питье, одежда, солнце, лампа и множество другого, необходимого для жизни. В чаемом блаженстве ни в чем из этого нет нужды. Всем для нас и вместо всего, что нужно для удовлетворения всякой потребности, в той будущей жизни явится божественная природа, надлежащим образом себя разделяя. Как это ясно из божественных слов духовных, и местом будет Бог для достойных, и домом, и одеждой, и пищей, и питием, и светом, и богатством, и всем, что только можно помыслить и назвать, что может быть нужно для исполнения нашей жизни благами.

Плоть: Вот я твое повеление исполнила, госпожа, и привела свидетельство из Писания, как ты сказала, как ты приказывала и как ты просила меня. И знай: я очень сильно утомилась, там и тут проверяя, изыскивая с трудом, доставая книги и пергаменные листы переворачивая, дабы отыскать, как видишь, это свидетельство. И ни слова я не изменила, как ты просила, но какими их нашла, точно такими и включила их, вписав сюда. Ответь, владычица, как ты это восприняла? Разве что-нибудь несогласное с этим я говорила?

Душа: Нет, служительница, нет, вовсе так не думай. Все это очень схоже и близко во всем. Теперь удостоверено и подтверждено твое учение, как выясняется, незыблемо во всем и неопровержимо для людей непокорных. Но тот трудолюбивый, буде такой найдется, кто захочет вникнуть в такой высокий и великий вопрос, как трехчастность души, — понять, в чем она состоит, услышав это, тут же, я полагаю, попросит привести к этому и еще что-нибудь другое столь же премудрое из Писания. Прочти еще, рабыня моя, прочти, не укрой. Большую ведь пользу ты мне принесла уже сказанным. Если не захочешь, рабыня моя, почитать мне еще, суд весь будет на твоей голове.

Плоть: Много тот человек спрашивал другого о душе, госпожа, полезного, подобающего и очень нужного, но уже хватит об этом. Одно только тебе скажу — о чем он спросил его в последнюю очередь, подруга, захотев узнать учение о воскресении. Ну, послушай, госпожа моя, теперь его вопрос. Не изменю ни малого слова, ни большого. В начале этого Слова написано так: «Коль скоро ты захотел узнать, каковыми и коликими воскреснут тогда все люди, во второй приход Христов, или пришествие, внимательно прочти написанное здесь, и уразумеешь».

О ВОСКРЕСЕНИИ ВОПРОС У МАКРИНЫ

Благодаря показаниям Писания и тому, что было рассмотрено выше, многие из слушающих согласятся, что некогда будет воскресение и что человек будет привлечен к неподкупному суду. Остается рассмотреть, окажется ли сущее сейчас тем, что ожидается.

Если бы это было так, то ненавистной, я бы сказал, была бы для людей надежда на воскресение. Ведь если такими же, какими бывают, уходя из жизни, составятся человеческие тела для новой жизни, какая тогда нескончаемая беда нас ожидает по воскресении! Ибо что может быть более жалким, чем вид в крайней старости обветшавших тел, превратившихся в нечто отвратительное и безобразное, когда плоть их погубило время, дряхлость костей обнажилась опавшей кожей, все жилы стянулись, не будучи насыщаемы естественной влагой, и потому все тело согнулось и не имеет силы! Какое жалкое зрелище предстанет: голова склонилась к коленям, руки висят по сторонам, неспособные к естественному для них делу, постоянно невольно трясущиеся! А тела изъеденных хроническими болезнями, отличающиеся от обнаженных костей лишь постольку, поскольку они прикрыты тонкой изможденной кожей! А в водяночных болезнях отекшие! А вид священным недугом страдающих — я о безобразной проказе говорю — какое может передать слово, когда все члены и чувства их сосуда телесного, понемногу поражая, гниение поедает! А те, кто при землетрясениях, в битвах или по какой-то другой причине руки и ноги потеряли и до смерти некоторое время в этом бедствии прожили! Или в родах от травм с поврежденными членами погибшие! А о прежде срока рожденных младенцах, о выкидышах, об удавленных и самих по себе погибших — что и думать, если они такими вновь к жизни восстанут? Пребудут ли они в младенчестве? Что может быть более жестоким! Или же они станут взрослыми? А каким молоком тогда они будут вскормлены?

Так что, если во всем то же наше тело оживет, беда нас ожидает. А если не то же, значит, некто другой восстанет вместо умершего: лег отрок, встанет взрослый или наоборот. Можно ли сказать, что у того лежащего, разрушившегося и изменившегося, восстановится то, что истлело с возрастом? Да и вместо старца юношу видя, сочтут его иным, а не им: вместо прокаженного — здоровый, вместо высохшего — плотный, и все остальное подобным образом, чтобы не перечислять все, удлинняя речь, по порядку.

А если не таким будет вновь жить тело, каким оно с землей смешалось, не умершее встанет, но другого человека, только землю тогда опознают. Для чего мне воскресение, если вместо меня другой станет жить? Да и как я узнаю сам себя, не видя в себе себя? Ведь я не буду поистине «я», если не все будет у меня таким же, как в настоящей жизни. Если, скажем, в памяти у меня образ человека косноязычного, губастого, тупоносого, белокожего, голубоглазого, с сединой в волосах и морщинистой кожей, а затем, отыскивая такового, я встречаю молодого, долгоносого, темнокожего и все остальные черты образа иные имеющего, неужели же, этого увидев, я сочту его тем?

Если так рассуждать, то даже малейшим из особенностей необходимо сохраниться, не говоря уж о более крупных. Но кто не знает, что своего рода потоку подобно человеческое естество, от рождения к смерти своего рода течением приходящее и тогда лишь течь перестающее, когда и быть перестает. Течение же это представляет собой не пространственное перемещение, ибо из себя естество не выходит, но происходит путем изменения. Изменение же, пока оно является тем, чем называется, никогда на том же самом не останавливается. Ибо как в тождестве пребудет изменяющееся? Так, например, огонь в лампаде, представляющийся всегда одним и тем же, потому что благодаря непрерывности движения он кажется неотторжимым от себя и единым с самим собой, на деле, всегда сам будучи себе преемником, никогда тем же самым не пребывает. Ибо извлеченная жаром влага, оказавшись тут же воспламененной и сожженной, (в дым обращается. И всегда движение пламени происходит в силу изменения), в дым через себя обращая основу. Так что дважды к тому же пламени прикасающегося не может то же самое дважды обжечь. Ибо стремительность изменения не ждет второго прикосновения, как бы скоро оно ни делалось, но всегда движется и всегда ново пламя, постоянно рождающееся и всегда себе наследующее и никогда на одном и том же не останавливающееся.

Нечто подобное свойственно и природе нашего тела. Ведь течение нашей природы, всегда вследствие ее изменяемости идущее и движущееся, лишь тогда останавливается, когда уходит из жизни. А пока в жизни пребывает, остановки не имеет, ибо или наполняется, или опорожняется, или и то и другое делает разом.

Если, стало быть, кто бы не родился, живя, одним бывает, а когда воскресение возведет наше тело к новой жизни, он обратится в другого, то появится некий совершенно новый единый вид человека, в котором восстающему ничего не будет недоставать, был ли он утробным плодом, младенцем, отроком, юношей, мужем, старцем или кем-то промежуточным.

Целомудрие и распущенность действуют через плоть, и люди то претерпевают ради благочестия болезненные муки, то вновь расслабляются, уступая телесному чувству, так вот, когда то и другое будет открыто, как возможно на суде сохранить справедливость, если человек сначала согрешил, затем покаянием очистился, а при случае снова на грехе поскользнулся, и сменили естественным порядком друг друга и оскверненное тело, и неоскверненное, и ни одно из них до конца не пребыло тем же. Которое блудника тело мучимо будет — сморщившееся в старости перед смертью? Но другое оно по сравненью с соделавшим грех. Или же то, что осквернилось страстью? А где старческое? Либо оно не воскреснет, и тогда не действует воскресение, либо оно восстанет, и тогда избегнет муки заслужившее ее.

Скажу тебе и нечто иное — из того, что возражают нам неприемлющие Слово. Природа, говорят они, ничего не сотворила ненужным из имеющихся в теле членов. Они содержат в нас основу и силу процесса жизни, и без которых жизнь плоти поддерживаться не может; таковы сердце, печень, головной мозг, легкие, желудок и все прочие внутренности. Одни из них призваны обслуживать чувственное движение, другие — практическую деятельность, третьи — подобающее восприятие необходимого. Если в том же и следующая наша жизнь состоять будет, то ни к чему перемена. А если истинно то, — а это истинно, — что и брак по воскресении не будет существовать, будучи изгнан за пределы жизни, и не пищей и питием станет тогда поддерживаться жизнь, какая же тогда будет нужда в телесных членах? Ни к чему в той ожидаемой жизни органы, благодаря которым сейчас человек существует. Если то, что нужно для брака, существует ради брака, то когда его не будет, ничего из нужного для него нам не потребуется. Так же и руки — для работы, ноги — для ходьбы, рот — для приема пищи, зубы — для ее пережевывания, утроба — для пищеварения, выводящие проходы — для извержения ставшего бесполезным. Когда того не будет, тогда существующее ради того, — для чего? На что оно нужно? Как сейчас у тела нет ничего из того, что будет содействовать той жизни, так и там не будет того, что ныне наполняет наше тело. А и тут, и там — жизнь. Значит, не стоит таковое называть воскресением, ибо по причине бесполезности для той жизни каждого из органов не воскреснут с нами тела.

Если же и для всех них окажется действенным воскресение, то напрасным, неподходящим для той жизни сделает нам Действующий воскресение. Но тогда надо ли и веровать, что воскресение будет и что оно не напрасно? Так что давай послушаем Слово, чтобы нам во всем подобающим образом в учении усовершенствоваться.

ВОПРОСИВШИЙ ОБ ЭТОМ, ПОСЛУШАЙ И ОТВЕТ

Мужественно, руководствуясь так называемой риторикой, напал ты на учение о воскресении, ловко опровергающими словами кругом обойдя истину. Боюсь, как бы те, кто не слишком внимательно рассмотрели таинство истины, не пострадали как-нибудь по заслугам из-за этой речи и не были сбиты с толку высказанным недоумением. Истина же говорит, что это не так, пусть даже мы не сможем подобающим образом ответить на эту речь. Но ведь истинное об этом слово в скрытых сокровищницах премудрости сохраняется и лишь тогда явным сделается, когда мы на деле узнаем воскресения таинство, когда не нужны нам будут больше слова для разъяснения нашей надежды. И подобно тому как бодрствующим среди ночи после многих слов о солнечном сиянии, каково оно, ясным делает предмет речи только красота показавшегося луча, так и всякое гадательное суждение, будущего воскресения касающееся, ни во что обратится, когда явится нам на опыте ожидаемое. Поскольку же не следует совершенно неисследованными оставить выставленные нам возражения, мы об этом скажем так.

Помыслить подобает, во-первых, какой смысл в догмате о воскресении и чего ради в святом Писании говорится о нем и в него веруют. Для этого, как будто кто-то его определением неким охватив, описал его, скажем так: воскресение есть восстановление нашей природы в древнем виде. Ведь в прежней жизни, каковою ее создал Бог, ни старости не было, как и подобает, ни младенчества, ни бедствий, вызываемых многообразными болезнями, ни каких-либо других телесных страданий. Нелепо ведь было бы таковое сотворить Богу. Но чем-то божественным была человеческая природа, прежде чем явилось у человека устремление ко злу. Ведь все это вместе со злом к нам пришло. Так что в лишенной зла жизни никакой нужды не будет терпеть тот, кому доведется в ней быть. Как, бывает, зимой путешественник мерзнет, а если под знойными лучами ходит, то у него темнеет кожа, а когда вне и того и другого оказывается, и согревается, и от загара избавляется, и уже никому не сыскать того, что по какой-то из этих причин получается, поскольку нет причины, — так и природа наша, став подверженной страстям, неизбежными последствиями была приведена к страдательной жизни, будучи же вновь возведена к бесстрастному блаженству, последствиям зла подверженной больше не будет. Раз того, что примесилось к человеческому естеству от бессловесной жизни, первоначально — прежде, чем в страсть по причине зла впал человек, — у нас не было, по необходимости, когда мы оставим страсть, с нею вместе мы оставим и все, что с нею связано. Так что неразумно искать в жизни оной то, что мы приобрели из-за страсти. Как если кто-нибудь, одетый в грязную одежду, снимет таковое одеяние, то в безобразии изгнанника больше себя не увидит, также и мы, — совлекши мертвое и гнусное это облачение, из кож бессловесных существ на нас наложенное. О коже слыша, мне кажется правильным разуметь природу бессловесных, в которую, предавшись страсти, мы были облечены. А все, что у нас связано с кожей бессловесных, при совлечении одежды мы вместе с ней отложим. От кожи бессловесных также — соитие, зачатие, рождение, нечистота, кормление грудью, пища, испускание семени, медленное к совершенству возрастание, юность, (зрелость), старость, болезнь, смерть. Если того, что на нас наложено, не будет, как же то, что из этого следует, будет нам оставлено? Потому тщетно ожидание иного некоего устроения в будущей жизни, так как ничего нет общего у того, что к нему относится, с учением о воскресении. Ибо что общего имеет изможденность и многоплотие, худоба и тучность, и все иное, что бывает свойственно изменчивой телесной природе, с жизнью оной, чуждой текущего и преходящего житейского пребывания?

К одному только стремится учение о воскресении — породив, вырастить человека или, как говорит Евангелие, чтобы «родился человек в мир». А долгожителем или недолговечным он будет, и смерть к нему в том или ином виде придет, — напрасно вместе с учением о воскресении распытывать. Что бы мы ни предположили, все едино: ни трудности, ни легкости из-за различий в этом при воскресении не будет. Ибо жить начавшее обязательно должно пожить, а поскольку среди жизни по причине смерти приходит ему конец, при воскресении оно восстанавливается; а то, как и когда конец наступит, — что в этом для воскресения? Ведь иное имеет в виду это исследование.

Наслаждаясь ли в этой жизни сладостью житейской или страдая за добро или из-за злодеяния, достойно ли похвал или обвинений, преступно или блаженно провел время жизни — все это и таковое в зависимости от меры жизни и от вида того, что с ней связано, рассматривается. И когда на суд привлекут, нужно будет судье учитывать и страдание, и проказу, и недуги, и старость, и возраст, и юность, и богатство, и нищету: как кто, в чем-то из этого побывав, — достойно или дурно прошел отведенную ему жизнь, и много ли благ или несчастий получал, и в течение долгого ли времени, или даже и к началу всего этого вовсе не прикоснулся, в несовершенном возрасте с жизнью расставшись. Пустое дело — говорить и думать, что такие помехи смогут воспрепятствовать силе Божией в достижении цели, когда Бог станет к первоначальному устроению возводить, воскрешая естество человека. Ведь его цель состоит в достижении каждым человеком полноты всего нашего бытия: и теми, кто уже тут, в течение этой жизни, от зла очистился, и теми, кто после нее подлежат вечному огню, и теми, кто равным образом добра и зла искуса в нынешней жизни не познали, — (всем предлагается причастие) свойственных ему благ, каковых, как говорит Писание, «ни око не видит, ни слух не воспринимает, ни помыслами достигнуть невозможно». Ведь то добро, что выше ока, и слуха, и помысла, оно будет все превосходящим. И различие в добрых или злых делах нынешней жизни будет лучше видно по тому, как, быстрее или медленнее, воспримут люди ожидаемое блаженство. Ибо мере привившегося каждому порока точно соответствует протяженность лечения. Врачеванием же души будет от зла очищение. А это безболезненно не совершается, как прежде было показано.

Лучше же уразумеет излишество и неразумие возражений всякий, кто заглянет в глубину апостольской премудрости. Разъясняя коринфянам связанное с этим таинство, — причем те отвечали ему, как и ныне старающиеся опровергнуть этот догмат возражают уверовавшим, — смиряя достоинством своей просвещенности дерзость их невежества, он так говорит: «Скажи мне, как восстанут мертвые? И в каком теле придут? Безрассудный, — говорит, — то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое. Но Бог дает ему тело, какое хочет, и каждому семени свое тело». Мне представляется, что здесь он обуздывает тех, кто не осознает пределов собственной природы и, со своей силой сопоставляя Божественную мощь, полагает, что для Бога возможно только то, что вмещает человеческое постижение. Но это выше нас — превзойти Божью силу. Ведь тот, кто спросил апостола, как восстают мертвые, отрицал как невозможное новое соединение рассыпанных телесных составов. А раз это невозможно, иного же тела для сочетания составов не остается, то и говорит, делая из важнейших возражений своего рода вывод: если тело есть сочетание составов, а во второй раз им собраться невозможно, какое же тело воспримут воскресающие? Именно это, казалось бы, с некоторым философским искусством теми сплетенное, он наименовал безумием их, не предусматривающих превосходства Божественной силы в будущей твари, не говоря уж о невнимании к высочайшим из Божьих чудес, какими можно было бы в недоумение привести слышащего, как, например, то, что представляет собой небесное тело и откуда оно, что такое солнечный свет, или лунный, или у звезд наблюдаемый, эфир, воздух, вода, земля. Но с помощью обычного у нас и для всех хорошо знакомого он обличает слепоту сопротивляющихся. Не научает ли тебя земледелие, говорит он, что безумен ты, по своей мере о превосходстве Божественной силы судящий? Откуда берутся произрастающие из семян тела? Что влечет их прорастание? Не смерть ли их? Если смерть есть распад составленного, то ведь семя не прорастет, если не распадется в борозде, став достаточно рыхлым и многопористым, чтобы, напитавшись окружающей влагой, выпустить корень и росток и на этом не остановиться, но перемениться в стебель, словно некими скрепами препоясанный посредине коленцами, чтобы мог, стоя прямо, держать колос, плодами отягченный. Где было все то, что свойственно пшенице, до разрушения в борозде семени? А ведь оттуда все это. Если бы его сначала не было, и колос бы не появился. И по тому как тело колоса из семени произрастает, поскольку Божественная сила одно в другое искусно преобразует, и он оказывается совершенно не тождественным семени, но и не вовсе чем-то иным, и таинство воскресения растолковывается тебе в его словах по чудесам, происходящим с семенем, — а именно, что Божественная сила в превосходстве своего могущества не только то распавшееся тело снова тебе подаст, но и другое великое и прекрасное приложит, благодаря которому к большему великолепию наше естество снарядится. «Сеется ведь, — говорит он, — в тлении, восстает в нетлении; сеется в бесчестии, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное».

Подобно тому как упавшая в борозду пшеница количественной малости и свойственной ей качественной особенности не сохраняет, но, оставаясь собою, становится колосом, существенно отличаясь от самой себя величиной, красотой, устройством и обликом, и человеческое естество, оставив со смертью все свои свойства, какие оно приобрело, подчинившись страстям, — я имею в виду уничиженность, тленность, слабость, возрастные различия, — собою быть не перестает, но словно некий колос восходит к бессмертию, к чести, к славе, к совершенству во всем и к такому состоянию, при котором жизнь не зависит от физических свойств, но к некоторому духовному и бесстрастному устроению переходит. Ведь это свойство душевного тела — постоянно своего рода течением и движением из того состояния, в каком находится, изменяясь, перелагаться в другое, что мы ныне прекрасно видим не только у людей, но и у растений, и у животных. Ничего подобного в тогдашней жизни не останется.

Представляется мне, что апостольскоеслово во всем соответствует нашему мнению о воскресении и показывает как раз то, что и наше определение содержит, говоря, что воскресение — это не что иное, (как восстановление природы в прежнем виде).

Поскольку же в первоначальном бытии мира — о чем мы из Писания узнали — сначала, как сказано, «произвела земля растение травяное», а потом из ростка появилось семя и оно, упав на землю, выпустило из себя росток того же изначально созданного вида, апостол и говорит, что то же будет при воскресении. И не только тому мы от него научаемся, что к большему великолепию человечество переменится, но и что ожидается не что иное, как то, что было прежде. Раз не колос поначалу появился от семени, но семя от колоса, а после этого снова он произрастает из семени, согласно ясной последовательности событий в этой притче, непременно должно все по воскресении расцветающее для нас блаженство восходить к первоначальной благодати. Ведь мы, колосом своего рода сначала явившись, зноем зла были иссушены; земля же, воспринявшая нас, по причине смерти разрушившихся, в весну воскресения вновь нас явит, возведя колосом, — нагое это зерно телесное — великим и развесистым, прямым и к небесной выси вытянутым колосом, вместо стебля и остий украшенным нетлением и остальными из богоподобных признаков. «Ибо надлежит, — говорит, — смертному сему облечься в бессмертие, и тленному сему облечься в нетление». Нетление же, и слава, и честь, и сила признаются свойствами (божественной) природы. Что первоначально было по образу Божию, то и вновь ожидается.

Первый колос — первый человек, Адам; из-за проникновения в него зла его природа разделилась на множество, как это бывает с плодом в колосе. Подобно этому каждый из нас, будучи лишен, как колос, своего вида и с землей смешавшись, вновь по воскресении возрастет в первоначальной красоте, вместо одного колоса бесчисленные нивы образуя.

А добродетельная жизнь в том с порочной различье имеет, что те, кто в здешней жизни добродетелью себя возделали, сразу на ниве колосьями произрастут. А у кого по причине порока пропала всхожесть и сила душевного семени оказалась за время этой жизни поврежденной ветром, как у так называемых керасвол, которые, как говорят знающие люди, бывают бесплодными, — те хотя и прорастут при воскресении, но большую суровость со стороны Судии встретят за то, что не смогут подняться в виде колоса и стать тем, чем мы были прежде, чем пали в землю. Служение же пекущегося о жите состоит в том, чтобы выбрать плевелы и терния, выросшие вместе с семенами. Ибо если вся питающая корень сила утечет к инородному, чахлым и недозрелым останется благородное семя, будучи привнесенными ростками подавлено. Когда же все, что здесь есть инородного и чуждого, будет вырвано хозяином и истребится, пожженное божественным невещественным огнем как враждебное природе, тогда хорошо разовьется природа и станет способной к плодоношению, восприняв, по причине такого прилежания и ухода, общий вид, изначально нам Богом приданный. Блаженны те из произращенных воскресением, кому сразу совершенная красота колосьев воссияет.

Мы говорим это не оттого, что по воскресении обнаружится какое-то телесное различие у тех, кто, следуя добродетели, и у тех, кто, следуя пороку, пожил, так что у одного, скажем, тело окажется несовершенным, а у другого совершенным. Но как при жизни узники и свободные имеют схожие тела, но громадное между ними различие в радости и в печали, так, думаю, надо понимать и различие в благах и бедствиях, которое будет после этого времени. Ведь совершенство посеянных и взошедших семян состоит в том, чтобы родиться в нетлении, славе, чести и силе, как говорит апостол. Умаление таковых означает не какое-либо телесное сокрушение проросшего, но лишение и отчуждение от всего того, что мы считаем благом. Поскольку же лишь одному чему-то надлежит быть у нас из считающегося противоположным — либо хорошему, либо плохому, ясно, что если о ком-то нельзя сказать, что он окажется в хорошем, отсюда следует, что он окажется в плохом. А плохому не свойственны ни честь, ни слава, ни нетление. И по необходимости к тем, кому не будет свойственно таковое, придет, вне сомнений, то, что является и представляется противоположным, — немощь, бесчестие, тленность и тому подобное, (о чем говорится в предыдущих словах: потому что окажутся трудноустранимыми из души происходящие из порочности) страсти, всю ее захватившие, со всею нею сросшиеся и чем-то единым с ней ставшие. Но когда таковые с подобающим прилежанием будут вычищены из нее и забыты, вместо этого придет к ним все то, что почитается наилучшим, — нетление, жизнь, честь, радость, слава, сила и все прочее тому подобное, что мы считаем свойственным Богу и его образу, каковым является человеческая природа.

Плоть: Вот ты слышала и вопрос и ответ этих мудрейших и святых мужей о догмате воскресения. Теперь скажи мне, каким тебе показалось высказанное.

Душа: Послушай, служительница, поистине от многих многое я слышала и много читала об этом догмате, но до сих пор такого не слышала и среди написанного не находила. Вопрос хорош, но и ответ тоже. А кто они такие, скажи мне, какого они племени и рода, говорившие и высказавшие это?

Плоть: Кто они, не скажу тебе. Но если хочешь узнать то, как я старательно поискала и отыскала, так и ты поищи трудолюбиво и найдешь и имена их, и род, и отечество, и прочее, и прочее, что да как. Хочу, чтобы ты была не ленивой и валяющейся, а ищущей и трудолюбивой. И когда хочешь узнать из Писания что-то божественное, изыскивай и находи все, что нужно. Меня же оставь, ибо я устала, дай поспать и славу восслать Господу моему.

КОММЕНТАРИЙ

«Диоптра, или Душезрительное зерцало» — произведение византийского писателя-монаха XI в. Филиппа Монотропа, «Пустынника», или — можно перевести — «Уединенника». В XIV в. оно было переведено на славянский язык, попало на Русь и по крайней мере в течение трехсот лет пользовалось здесь большой популярностью.

«Диоптра» в целом представляет собой композицию из сравнительно небольшого «Плача», горестного обращения к самому себе («Плачеве и рыдания инока грешна и странна, имиже спирашася к души своей»), и пространного «Диалога», разговора Души-госпожи и служанки-Плоти. «Диалог» разделен на четыре части, «слова» (первое «слово» представляет собой «Плач», так что в «Диоптре» всего пять «слов»). Композиции предпосланы три предисловия — знаменитого византийского писателя и деятеля XI в. Михаила Пселла, некоего Константина Ивеста и самого автора, — сопровождают ее авторское послесловие и несколько добавочных статей. «Плач» датирован автором 12 мая 1095 г., «Диалог» — 1097 г.

В заключительном «Оглаголании, яже к любозазорным» Филипп сообщает, что написал «Диоптру», будучи понуждаем своим духовным отцом Каллиником, жителем Смоленских стран, или пределов. Некоторые ученые считают вероятным, что имеется в виду русская Смоленщина, другие полагают, что речь идет о балканском г. Смолян или вообще о месте расселения славянского племени смолян в Македонии.

По содержанию в значительной мере «Диоптра» представляет собой собрание всевозможных сведений о человеке, почерпнутых из античной и раннесредневековой литературы. Для нее характерно соседство свидетельств из Священного Писания и из произведений отцов Церкви со ссылками на Платона, Аристотеля, Гиппократа, Галена, Плотина и других языческих мыслителей. В XI в., когда жил Филипп, Византия переживала своего рода «возрождение» — усиление интереса к античной культуре. Сам широко образованный, будучи озабочен нравственным и культурным просвещением своих читателей, Филипп определяет свою задачу как вторично-литературную — приведение трудных для восприятия речей «в удобь приятен вид». Жанр «Зерцала», наглядного беллетризованного учебника, к которому он прибег, подсказан ему был, возможно, появившимся в XI в. подназванием «Стефанит и Ихнилат» греческим переводом индийской «Калилы и Димны» (см. наст. изд.). Но если «Калила и Димна» была создана как учебник государственной мудрости, «зерцало царей», то «Диоптра» написана как «душезрительное зерцало» — занимательный учебник человековедения, самопознания. Диалог, который в «Диоптре» ведут Душа и Плоть, похож на беседу мудрого и просвещенного советника (Плоть) с простодушным и эмоциональным правителем (Душа); как литературный прием это то же, что «рамочный», или «стержневой», диалог «Калилы и Димны» или «Тысячи и одной ночи», позволяющий объединить большой ряд основных «элементов» произведения. Диалог начинает Душа, уже многие «лета и времена» сопряженная с Плотью, но никогда прежде не спрашивавшая ее ни о чем «полезном», теперь же осознавшая свое «косненье» и захотевшая послушать «словеса наказательная». Плоть охотно откликается и на краткие вопросы своей госпожи дает пространные эрудированные ответы. У какой-то части современников «Диоптра» явно вызвала недоумение своей литературной формой, о чем мы можем судить по тому, что Михаил Пселл в своем предисловии обороняет ее от нападок тех, кто считает использованный Филиппом Пустынником литературный прием диалога чуждым как Ветхому, так и Новому Заветам и потому недопустимым. Критика шла, видимо, из ученых консервативных кругов: в кратком стихотворном предисловии, написанном явно уже после обнародования «Диоптры» (очевидно, в момент создания последнего, наиболее полного вида композиции — того, в каком «Диоптра» перешла к славянам), автор заявляет, что писал «к ненаученым», к таким же «невежам, якоже и аз... а не убо к разумным, ниже к словесным, ни к ветиям премудрым, ниже к учителем». У исследователей XIX—XX вв., в отличие от их предшественников XI в., «Диоптра» вызывает удивление уже не своей формой, а содержанием — и тем, что не Душа учит Плоть, а Плоть — Душу, и тем, чему она ее учит: в ее поучениях находят материализм и противоречие церковной догматике. Дело тут, очевидно, в недостаточной изученности «канонических», общепринятых византийско-славянских средневековых представлений о человеке. Человек определяется в «Диоптре» как «животное смешанное»: существо вещественное и невещественное, словесное и бессловесное, видимое и невидимое, наделенное — подобно животным — способностью желать и впадать в ярость, но в то же время — властью над собой, свободой воли. Душа, будучи невидимой, может быть познана только через деятельность, а возможность деятельности она имеет, лишь обладая телом. Тело, Плоть, — орудие деятельности Души, ее «служанка»; за прегрешения, совершенные с помощью плоти, ответственна не сама Плоть, но ее госпожа — Душа. Самые ценные органы Плоти — сердце и мозг. Противоположность добра и зла не имеет отношения к различию невидимой, умопостигаемой, и видимой, материальной, сфер бытия — та и другая произведения одного благого Творца; следуя за Дионисием Ареопагитом и Григорием Нисским, Филипп Пустынник сравнивает зло с темнотой, не имеющей собственного бытия, но являющейся отсутствием света.

Всего насчитывается более пятидесяти греческих и около ста шестидесяти славянских, в подавляющем большинстве русских, списков «Диоптры». Ни одно другое произведение, входившее в состав литературы Древней Руси, ни переводное, ни оригинальное, не давало такого количества знаний о человеке, как «Диоптра» (уступающим ей по количеству и объему сведений, но все-таки сопоставимым с ней, из предшествующих ей на Руси сочинений, касающихся вопросов антропологии с «естественнонаучной» точки зрения, кажется лишь «Шестоднев» Иоанна, экзарха Болгарского).

По-гречески «Диоптра» написана восьмистопным ямбом, как сказано в славянском переводе, «градскими», т. е. «политическими», стихами. Первое «слово», «Плач», содержит около трехсот семидесяти стихов, остальные четыре «слова», составляющие «Диалог», больше тысячи стихов каждое.

Попадающиеся в тексте цитаты из Священного Писания не буквально точны именно потому, что они обращены Филиппом в стихи. Но не весь текст «Диоптры» в оригинале состоит из восьмистопных ямбов. В некоторых вставных кусках, взятых из чужих произведений, сохранена их первоначальная ритмическая организация. Так, большой отрывок из сочинения Иоанна Дамаскина, который в публикуемом «слове» цитирует Плоть, написан так называемым «александрийским» стихом, то есть шестистопным ямбом (и Плоть, сама говорящая стихами, перед началом цитации отмечает, что это стихи, не указывая только их размера).

Находящиеся же в заключительной части публикуемого «слова» пространные философские вопросы Григория Нисского и еще более пространные ответы ему Макрины оставлены прозаическими — как бы в ответ на просьбу Души не перелагать их в стихи, а привести «именно такими, каковы они и суть».

Славянский перевод «Диоптры» пословен и, как представляется, весь прозаический. Ритмическая природа соответствующих частей оригинала все же, видимо, отчасти в нем отражается — в свойственном стихам несколько неестественном — по сравнению с прозой — порядке слов, в смысловых вариациях, в синонимических повторениях, в ритме синтаксических конструкций, размер которых часто определяется размером стиха и т. п. При его переводе на современный язык использован и греческий оригинал, — когда это было необходимо для прояснения темных мест славянского текста и восполнения некоторых вредящих смыслу речи пропусков.

Славянский перевод «Диоптры» был сделан не позже третьей четверти XIV в. на Балканах, на Афоне или в Болгарии (в монастыре Григория Синаита в Парории) в среде монахов-исихастов. Очевидно, именно интерес к человеческой личности, возбужденный на Балканах в середине XIV в. «исихастскими» спорами о возможностях человека, ввел «Диоптру» в славянские литературы. Старейшие русские списки «Диоптры» относятся к концу XIV в. «Диоптра» активно распространялась и использовалась на Руси во второй половине XV в.; на нее ссылались и приводили из нее выдержки, чтобы доказать несостоятельность распространивших было мнений о наступлении конца света по истечении седьмой тысячи лет «от сотворения мира», т. е. в 1492 г. Переписывали «Диоптру» на Руси по XIX в. включительно. Славянский ее перевод не издан.

Для данной публикации избрано третье «слово» «Диоптры», как наиболее «естественно-научное» из всех (но при этом не менее литературное, чем остальные). В основу публикации положен список РНБ, F.n. 43, конца XIV или начала XV в., происходящий из Кирилло-Белозерского монастыря, лл. 29 об.—61. Так как в этом списке между лл. 34 и 35 недостает четырех листов (двух центральных двойных листов пятой тетради), для восстановления пропущенной части текста использован список ГИМ, Музейское собр., № 3759, XIV в., лл. 67 об.—73 (от слов: «...сьздана бысть, о рабыне? И како бесьмертное мрьтвеному сьпрежено бысть?» до слов: «...облечеть наветника и страстнаго оного и ижденеть его далече от полаты въ пусто и невьселено...»). С помощью этого вспомогательного списка, а также другого, ГИМ, Чудовское собрание, № 15, XIV в., выправлены также некоторые мелкие дефекты Кирилло-Белозерского, основного для данного издания, списка (правка и мелкие вставки пропущенного выделены курсивом).

ИЗ "ЖИТИЯ ВАСИЛИЯ НОВОГО". ХОЖДЕНИЕ ФЕОДОРЫ ПО ВОЗДУШНЫМ МЫТАРСТВАМ

Подготовка текста Ю. А. Грибова и А. В. Пигина, перевод М. Б. Михайловой и В. В. Семакова, комментарии А. В. Пигина

ОРИГИНАЛ

Въ время то умре достойнопамятнаа Феодора, иже много преподобному^[338] служивши въ днехь своихь. Отнюдь по ней вси печялни быша, елико же духовныа любве к преподобному имяаху, понеже имяахуть ю исходатайцу к преподобному, якоже и с любовию всехь приимаше, благими словесы всехь утешающи, повелевающи всемь на благое. Всегда кротка убо бе жена, друголюбезна же, и милостива, и христолюбива, и целомудрена разумом, и проста нравомъ, и всем угождающи.

Якоже рекохомъ, умерши ей, помышление прекословно въздвигохь в сердце своемъ о ней: которое улучи въздание в веце ономъ, десное или шюее. И множицею молихся преподобному, да исповесть ми о ней. Он же не радяаше исповедати о ней, понеже досадихь преподобному. И не въсхоте мене опечялити, сего ради въ единъ от дний рече к мне: «Хощеши ли видети Феодору?» Мне же рекъшю: «Где ю хощю отселе видети, святый отче? Уже отшедши ей от временныхь к вечнымь». Блаженный же рече ко мне: «Узриши ю ктому и многотрудное свое помышление уставиши». Мне же дивяащюся: како и где ю мню видети? Зело бо жадахъ ея, якоже и она зело мя любляаше.

Въ ту же нощь мало уснувшю ми, видехь некоего юношю, глаголюща ми: «Възвещаетъ ти, — рече, — честный отецъ: “Прииди вскоре, зане ити хощю, в нихже пребываетъ Феодора сущи, аще желаеши убо видети ю”». Мне же по възвещению острее ускорившю, видехъ бо, яко пришедшю ми къ преподобному, в нихже сам пребывааше, и не обретох его. Въпрошающю же ми о немь, рекоша ми неции ту суще: «Отшел есть, глаголюще, сестру и преже слугу видети». Мне же ктому изумившюся, некто оттуду сказа ми и путь ми показалъ, по немуже ми шедшю и достигнухъ онех. Идущю же ми по пути, мняхь темь путемъ ити, иже къ церкви честныа Влахерны, реку же, Святей Богородицы.^[339] Идущю же ми, обретохся вънезаапу къ высоку месту идуща, преходище всечестное. И прешедшю ми то, приближихся къ вратом, та же бяахуть зело утвержена. Смотрих же утрь скважнею, да некли кого видети възмогу. Видех же зело две жене красне седящи. Възгласихь едину от нею скважнею, рекох к ней: «Госпоже и сестро, чий есть домь сий?» И отвещавши, рече ми: «Преподобнаго отца нашего Василиа». Радому же ми убо бывшю, рекох к ней: «Зде ли есть, госпоже моа, преподобный отець нашь Василий?» Она же рече ми: «Зде бысть, брате. По малем же отшествии пришед зде да посетитъ чядъ своихь». И рекох к ней: «Убо молю ти ся, отверзи ми, да вниду, яко и азъ чядо есмь преподобнаго отца Василиа и недостоинъ есмъ». И рече ми она: «Никогдаже бо ты прииде семо иногда или киимь образомь, не знаю тебе. Како ти отверзу врата и отиду отсюде? Ибо бес съвета преподобнаго или повелением госпожа Феодоры не могу сего сътворити». Мне же молящюся ей и з дрьзновениемь толкущю: «Отврьзите врата, да вниду».

Феодора же, внутрь мятеж слышащи, къ вратомъ приближися, хотящи вину уведети, и не ведящи, якоже страненъ некто у вратъ пребываетъ сварящися, рече, смотряаше изоутрь, хотящи уведети, кто и откуду прииде. И якоже мя узре пред враты стоаща, острее множицею възглаашаше женамъ: «Отврьзете, ибо възлюбленый сынъ се есть господина моего». Они же вскоре отвръзоша. И взыде в сретение мне, иже въ блаженней обители пребываетъ, вся бо радостию неизреченною исполнена, яко часто видяхъ. Целоваше же, обиемлющи мя, и приимаше мя любезне, и радовашеся, милостне глаголаше: «Кто тя семо присла, сладкое мое чядо, и паче от мира сего к невечернему дни сему цы уже преставилъся еси, яко семо прииде?» Мне же чюдящюся, что есть, о немже ми беседуетъ, якоже бо не мняшет ми ся, якоже въ ужасе и в видении вижду видение. Рекох к ней: «Госпоже моа, аз ти не умрох и еще бо молитвами преподобнаго отца Василиа в мире сем пребываю. Тебе же ради приидох семо и достигохь, желаниемъ бо желах видети твое лице от того дни оставила еси нас, и не веде, камо прешла еси, како бо пребываеши, како нужду смертную преиде, како духи лукавыа преиде, како видяаше, онехь злокозненое пронырство. Видяхь бо по ряду о сихъ вмале некоемь преже мало възвращаа житие свое».^[340]

Она же отвещавши рече мне: «Что ти имамъ рещи, о чядо, о сихъ? Не изумеюся, яже по деломь моимъ вся злаа ми и лютаа присретоша мя. Заступлениемь преподобнаго отца нашего Василиа тяжкаа легка ми быша, и лютаа и сопротивнаа — права, и, просто оному заступившю, сключьшаа ми ся вся злаа на благое преложишася, благодати помиловавши нас. Егда бысть ми умрети, чадо, како могу исповедати смертныа труды, каку беду имуть, каку нужду и колику горесть от бесчисленыа болезни и стужениа лютаа. Дондеже изыдеть душа от тела, толикиа болезни стужаетъ си умирающи: яко некто обнаживъ все тело свое и възляжетъ на угли горяща, множество простреных на земли, и помалу истлеетъ огненымъ жежениемь, и горце трьпить. И тако ктому раставаяся разидется и отрекается душа — тако есть смерть горка, о чядо, и, сведетель Господь, паче подобныи мне грешник. О праведнице же, како есть и бываетъ, не сведе и азъ бо окааннаа иже грехом жилище бывах.

Егда бо душю извлачях, видяахь чисте множество ефиоп^[341] синихъ, окрестъ одра моего мятущася и млъву творяща, рыкающе, яко пси и волцы дивии, яко море горкое грозящеся и зубы скрегчюще, бесящеся, въпиюще, яко свинии, испытающе дела моа, хартию вынимающе, другое оклеветаниемъ черниломъ написавше. И сквернена, и темна лица ихъ, ихже видение токмо бысть, яко видение геона огненаа, тии сквернии, сихь убо лютыхь не могуще зрети. И не доволна ми бяшеть си горесть смертнаа, но имяхь сихь беду, что убо будетъ. Вращающи ми ся семо и онамо и от скверненаго видениа и инде умнаго зрениа мечюща, не хотяхь зрети ни слышати нечестивых крамол.

Видех от преславнаго оного некаа два юноши пришедша ко мне, златы власы имуща на главе украшене, бели, яко снегъ, красне зело, сладцы вельми на видение, облечена же бяаше в ризу, яко в молнию. Предста же на десное и стаста близ мене, втайне к себе беседующе. И глагола единъ от нею к синцемь онемь: “Бесстуднии и темнии, злии, проклятии и злобнии! Коея ради вины имеете сего по обычяю лукавне нападающе на всякого человека житие, възстающе на мя и блядуще мятущеся, и плищюете зле шумяще? О губителие дивии, безумнии и несытии, и христоненавистницы! Не вельми радующеся, зде бо ничтоже не будеть вамъ, несть вамъ чясти ни жребиа. Едино токмо, еже стекостеся и отидете натщее”. Си ему глаголющю о нихже, еже сътворихъ от уности моея или деломь, или словомъ, или помышлениемъ, выношаахуть на среду и въскликоша, поистинне, яко безумнии неции, яко похаби, глаголюще: “Ничтоже не имамъ, глаголюще? А сий грехь кто сътворилъ есть от юности своея?” Сихъ и инехь блядуще, ктому ждахуть смерти.

Прииде бо и то. И бысть видениемь яко левь рыкаа, другойцы же яко юноша суровъ и бесяся. Оружиа всякаа нося и мечя, серпы, и пилы, и секиры, рожны и теслы, и ины многи пристроа, имже казнить различными образы на единого когождо смерть на всехъ. Видевши убо убогаа душа мучителя того, страхомъ обиата бысть. Глаголють убо ему юноша оны: “Что стоиши? Разреши съуз, тихо приими, не убо много имать тяжкий грех”. Пришед бо с малою секирою прикоснуся ногамъ моимъ и потом к рукама, и вся съставы моа испроверже, и исторже ми ногти. И абие убо умрыцвени руце мои и нозе мои. Не имях ся имущи руце мои и нозе. Аз же, чядо, от горкиа болезни умрьщвена быхъ. Пришед убо паки усече главу мою, и ктому не можахъ двигнути главы моея, чюжи бо бяахь. Потомъ же раствори в чяши не веде что, вдав ми пити нуждею. И, якоже испихъ, тако бяаше горко, о чядо, якоже въздриновена бы душа нуждею страшною и отиде от тела. И убо уноши они краснии, отшедшеи от неа, въ одеждахь своихъ хламидныхъ приаша ю. В сердцы бо, о чядо, человеку вся възлежить душа и в разуме духъ. Якоже бо мя приимшеи они краснии, видехь тело мое, идеже лежааше, бездушно и умрьщвено, неподвижимо и неключимо, чюдящися и дивящися, якоже некто совлечется риз своих и положить на одре своемъ, и той станеть, зря ихъ. И глаголах ти, о чядо, како истове уведехь аз, яко тако строатся убогому человеку.

Якоже убо ктому дрьжаахуть аггели Божии, обьступиша техь темнии они, поведающе прегрешениа ихъ. Аз же имяхь слово въздати о нею. Пытающем же онемь ктому, или есть у мене дело благо. И обретаахуть благодать Господню, и сиа избираахут: или коли напоихъ чяшу студены воды или вина, или коли шедши посетихъ больнаго, или в темницы, или страннаго в келию свою введохъ или накормихъ, или коли сътворихь стопы к церкви идущи помолитися, или коли въльях масло въ кандило на посветъ святыхь и честных иконъ, или коли смирихъ гневъ имущаа межи собою, или когда пролиахъ слезы ко Господу Богу моему, стоащи на молитве моей, или коли лаяша ми, и претрьпех, или коли умыхь нозе братии, яко огнь полящи и смирение ми любяще, или коли слабаго утвердих, или коли малодушнаго утешными словесы утешихъ, или кого когда възвратих от грех да не съгрешить, или коли страннаго введохъ суща духовна и полезна, или коли поклонихся Господеви моему покаяниемъ и паче въ дни святаго пощениа и отвратихъ лице свое от всякого оклеветаниа, и лъжа, и оболганиа, и от лъжеклятиа, или что праведно сътворих на том свете. И събирающе же та, извесяхуть противу моимъ съгрешением, и от когождо ихь искупахуть ю. Сихь онемь прилежащимъ, велми мя ефиопи они клеветааху, противяащимся аггеломъ Божиимъ.

И сему тако бывающю межю темъ, внимаа узрехь, се господинъ мой святый Божий Василие предста темь Духомъ Святымь, рече краснымъ онемь юношамъ, иже по мне подвизаахуся: “Господие мои, та душа мне в наследие бысть, мне бо поработа по вся дни и часы. Помолихся Господеви о ней, и Господь ми дарова ю. Приимете обаче сию — симъ искупит вся долги достигающи, егда миновати ей мимо мытаря”. Вынявъ из недръ своихь, вда обема уношама яко некаку керстицу червлену, полну злата имущю, и рече к нима: “Аз благодатию Господнею богатъ сый зело по духу Господню бываа, сиа же от труда и пота моего искупих”. Сиа убо рекь, въдавъ даръ и отиде. Они же убо реченнии беси, видевше, удивишася, въскорбевше на многъ чяс и убояшася, въпль же всепечяльный, имже не получиша, и отбегоша. Сим же отбегшемъ, се прииде господинъ мой, сосуд масла чиста исполнена суща приносяща, повелеша убо, и отворишася кождо сосуди они. И уноша ты възлиаша на главу мою, и быхъ исполнена масла, и очистися лице душа моея зело, и смотряхь светло и чисто, и радости бысть духъ мой исполнен. Рече избранный общий отецъ нашь Василий иже мене хотяаше свести: “Господие мои, егда достойнаа на души той скончяете, на мое устроение от Господа божественаго покоа ту, и сию съхраните”. И, се рекше, отидоша от лица мене носяще. И вземше убо они краснии юноши, и отступивше ногами своими от земля, яко облакъ или корабль по морю, тако к восточному пути на въздусе мене носяще идяхуть на высоту невъзвратно.

Начяток первому мытарству. Усретохом, еже творяхуть оболгание, ихже бысть съборъ ефиоп черныхъ некий. Старейшина от нихъ с лукавством многимъ преседяаше. Достигшем же намъ, стахомъ. И сведетели праведнаго суда, о чядо, ихже яко человекъ оклеветахъ и коли и въ которомъ часе в мире оном, обличяахуть пред лицемъ лукавнующе. Откуда си уведевше, не веде. Отрекшим бо ся намъ, онем же поистинне облыгающимъ мене. Носящимь от святаго оного одарениа, еже ми отецъ мой вда, преподобный Василие, и абие минувше, и на вышнии преидохом.

Потом же доидохом втораго мытарства, еже бяахуть суще оклеветание. И ту же подобна быша первому мытарьству: от блаженнаго дара въздавшимъ намъ, без беды и сихъ минухом.

Идущим намъ напред, беседовааху к себе мене носящеи: “Молитву въздати, — рекуще, — убогаа сиа душа о угоднице Божии Василии, яко велиа ей благаа съдеа, понеже быхом нужду велику достигли, начяла и власти тмы преходяще”.

И якоже си беседующе, доидохом третиаго мытарства, еже бе зависть. Благодатию же Господа нашего Исус Христа ничтоже не имущемъ суетнымъ онемь оклеветати мя, ибо не помнях, коли кому завидехь. Радующеся, и сихъ лукавыхъ минухом. И скрежетаахуть на мя они скверненоличнии ефиопи, якоже мняще ми, якоже в той чяс мене и мене носящихъ яко живыхъ въ гневе пожрети.

Еще убо нам на высоту идущимъ, постигохомъ четвертое мытарьство, еже нарицается лъживыхъ. Бяахут бо ту ефиопи събрани мнози, ихже лица суетна и нелепотна зело. И старейшина мытарьства удивленъ зело и председяй въ льстех. Видевше же насъ, скоро противу намъ въсташа. И дошедшимъ намъ до них, мятяхутся проклятии, и приносяще на ны всяку лжу, и на мя не с коимъ възвещениемъ поведающе име, иже коли яко от несмысленыхъ женъ сългахъ. И сътворивше доволнаа иже мене водящеи, и тако скверныа минухом молитвами и молениемъ, иже мою худость помиловахъ.

Еще намъ идущимъ напред, достигохомъ пятаго мытарства, болий соборъ ефиопъ имуще, иже нарекаашется ярость и гнев и съ гневомь ярость, иже окрестъ себе повелеваашет. Онем же съ гневомь изьядающимся самем, яко пси неции ядовитии. Якоже убо приидохом к тем, развращена намъ съ гневом и яростию отвещаша, да аще казни ради, или на чядо свое, или на кого иного разгневаахся или прогневание имяахъ, то и та исповедають лукавнующе обличяаху, или что з гневом и съ злопоминаниемъ гневаахся и прогневахъ. Яко море горько и зле волнующеся, тако въздаахут ми, ярящеся на мя. И приношахутъ по именемъ посреде и техь, ихже прогневахъ, яко человекь, яряся на мя, и та словеса, яже тогда срекохъ, на негоже враждовахъ, и того чяса и того дни, часто представляюще. И отвещающи к симъ достойнаа възлюблении они юноши, иже мя защищахуть. И отшедше оттуде, на высокий въздухъ идяхомъ.

Идущим же намъ, достигохомь шестаго мытарьства, иже нарицается гордыни. И ищющимъ онемь оклеветати мя зело, благодатию же Божиею не обретоша ничтоже. Аз бо во ономъ веце раба худа бех, а кому ся бехъ хотела гордети. Преидохом бо и сихь, ничтоже плативше темъ.

И еще нам идущимъ, достигохом седмаго мытарьства, еже нарекашется буесловие, и срамословие, и безстуднаа словеса. Усретоша ны властели мытарьства издалечя, зело нудяще ны въздати суд. Приближихом бо ся убо к нимъ, и обличяахуть мя, еже въ уности моей блядословиа съдеах, елико же пояхъ срамныхъ, прикладываахуть ми, окааннии, лааниа ли или играюще срамословие, острее приводящи на искушение. Поистинне сица бывша сведетельствующе, яко бояти ми ся, сих слышащи. Како бо сиа ведяхуть, окааннии? Ихъже и сама аз по толицех летехь забых минувшихъ. По достоинству бо симъ въздавше слово, идохом путемъ своимъ на выше идуще.

И достигахомъ осмаго мытарства, еже нарекаашеся лихва и лесть. Слуги убо мытарства того истинну о мне испытавше, ничтоже обретоша льсти ради и, не могуще обличити, остряхуть на мя зубы. Мы же, отшедше оттуду, путь свой далний шествовахомь въистинну далече числа человекъ не имущи.

Доидохомъ паки девятаго мытарьства, иже нарекаашется уныние, сиречь тщеславие. Мне же к темь ничтоже не имущи испытавше, преидохомъ вскоре.

И доидохомъ десятаго мытарьства, еже нарекашется сребролюбие. Голка бысть в мытарстве паче инехь мытарствъ. И в семь бо всякого человека ловять окаании они и, в нихже вселяющеся, нудять я се творити, и паче иже на въздухь въ всехь иже старейшиньство имуще творять. Испытавше и ти, въ мне ничтоже не обретоша, где бо у мене бысть злато, да быхъ имела к нему любовь.

Якоже убо и ты минухом, и достигохомь иже въ пианственое мытарство. И стоахуть слуги того мытарства отдалечя, якоже волцы хищницы, всякого хотяще пожрети, проклятцы. Онии же убо носяще мя, якоже убо вдано есть, яко пытаются душа мимоходяаще от князь власти тмы въздушныа. На то мытарство приидоша, нападше убо на ны горцыи они испытницы и мытоимцы и тычяша, яже в животе своемь испихъ, в число и в меру имяахуть, речяахуть убо ко мне: “Не испила ли еси в семъ месте селико чяшь? И упися убо в сей день и в празникъ при сихъ? — и сего нарицающи. Не упи ли ся, не испи ли селико чяшь, егда к онсии еси дошла, егда тя усрелъ онси?” И вся ми о томъ сотворивши, нарицаахуть, хотяще мя исхитити от руку носящих мя, рикающе. Елико же вещааху, истинна бяахуть. Множицею бо якоже посреде житиа сущи, и ако едина от человекь сущи, другу некоему приходящю, излиха испивахъ с нимъ купно и абие упиваахся. И что потомъ, — въдавше и симъ мои добрии вожди должное искупити грехи моа, и и-шедше, идяахомъ.

И беседовааху ко мне святии аггели, вънегда идяхом, рекуще къ мне: “Видиши ли, каку беду имуть преити сих начялъ князь темныхъ въздуха сего?” Аз же рекох: “Ей, господие мои, многи нужди и беды бывають. Да кто сиа възможеть преити без беды и без мятежа? И мню бо, господие мои, никтоже в мире ономъ, отнюдуже изидох, что зде бываеть, не ведают отнюдь”. Рекоша они: “Ведаемъ и мы, якоже не въдуще, что ся зде деетъ. Но аще бых чисте ведала о сихь, то много ся быхъ попекла о сихь гресехъ, паче же и о милостыни, та бо много поможеть зде, и ктому противилася бы противу злымъ, искупилися быша, егда умирают, и сего ради преидуть духи. Но понеже не сведають и живут в лености, потом же приходять вся та на ня. Да горе тому, иже не имать добраа и духовна. Да креплии будеть на кровопиица, сиа достигаа и преходя, вънегда мимоидеть”.

Сиа намъ беседующимъ, доидохомъ вторагонадесяте мытарства, иже нарекашется зловъспоминание. И достигшимъ намъ, и к темь проклятымъ дошедшимъ, яко лукавии разбойницы скоро пытааху, егда что обрящют въ своемъ лукавемъ свитце написано о мне, да възмогут мене облиховати. И по молитве святаго и преподобнаго отца нашего Василиа ничтоже не възмогоша обрести и посрамишася лукавнии, ибо ласкова бяах въ ономъ мире къ всемь зело, любовь имущи и к малымъ, и к великимъ, яко и ты лепле сведаеши, о чадо. Ничтоже ми сотворьши, якоже речено, ни в семъ имущи мене обиати, отидохь посреде ихь, ничтоже от техь не приимши. И на прочее идяахом.

Идущим же намъ, въпрошаахь ведущих мя: “Господие мои, молюся вамъ, ползу ми сътворите о семь словеси: о како сии ведают сиа делающе безаконие, коль далече суще, что мы, человецы, въ ономъ веце творимъ, бесчисленое удаление межю собою имуще?” Рече единъ от нихь къ мне: “Не веси ли, якоже всякий христианинъ лукаваго аггела имеетъ с собою и въследъ его последующа и вся дела его злаа написающа? Тако же имущему благому благихъ дела, имже образомъ лукавнии, и тому пишющю вся. Елико же знаменаютъ лукавнующии въ ономъ мире коегождо християнина грехы. И абие различають грехы, когождо мытарства достоинство посылаетъ, да и онии же написущеи я. Егда въсходить душа, и кождо ихь имеютъ нечто в себе, имже възмогутъ препрети ихь и възвратити а в бездну, иже не имуть делъ благихъ. Егда мимоходя хощеть исповедатися, аще бо наша добраа дела умалятся, егда по правде препирають нас, вънегда та сравнаются с весиломъ искупающе грехи, и мимоидем. Ибо, якоже речено, не имущемь намъ делъ праведных, къ антихристове злобе нас исторгающе, но от рукъ нашихъ биюще, въ бездну ю посылают и заключяюще въ тме и сени смертней до Страшнаго оного неотрочнаго суда. И такимъ образомь елико же творят съгрешающе в мире ономъ”.

И тако водящимъ мя беседующимъ, мне же дивящися, достигохом третиагонадесять мытарьства, еже нарекашется чародейство и потвори, волхвование и обавникъ, и подобнии имъ. Бяаху воловнии дуси, иже в томъ мытарьстве, змиини, и змиеви, и единорогимь образу подобящеся, ихже видение тма и поползение. Горести бо бяаху всякоа исполнени. И не имущемъ имъ оболгати мя, минухом и техь, ничтоже ихь мневъше.

Паки же убо начях въпрошати водящих мя: “Господие мои, молюся вамъ, всяк грех, иже сотворить человекъ в мире ономъ, всякому ли въздати слово отсюда отшедши, егда умреть, о техь, иже сотвори? Вижу бо, како мене и въмале пытають, и дивлюся”. Рекоша они ко мне: “И всемь не тако. Аще бы ты исповедала грехи своа духовному своему отцу, было ти епитемию приемши и послужила бы темь, да егда бы скончала та ти, тогда бы приала прощение от Бога и отца твоего и мытарьства злаа и пагубнаа прешла бы ныне бес пакости, никомуже не могущю рещи слова на тя. Егда бо исповесть кто во оном мире грехи своа и ктому дасть себе на покаание, и отдасть ему Богъ, елико же будеть согрешил, и ктому будеть свободенъ, приим самъ невидимо оставление свое. Сии же в мытарстве беси, имуще сихъ безакониа в свитцехь своихь написавше, скоро отвивающе, яже написана, ничтоже ихь бяаху написали ни знамениа от нихь могуще обрести, ибо Святый Духь невидимо заглади ихь оттуде. Ведають бо иже въ мытарстве вси, якоже исповеданиемь загладишася, и скорбять, не улучивше. Дивно бо есть покаатися преже смерти. Аще кто не упразнится покаатися, потааетъ прежняа своа съгрешениа, мнится въ покаании преставъ от грехь, иже не покаются, зде имже видиши и твоа испытаема”.

И тако намь беседующим, достигохом четвертагонадесяте мытарства, иже нарицашется чревообиадение. И от того мытарства изыдоша неции толсти и тучни, дивии, злии суще, большии бо суще, нежели прежнии. И сии обличяахут мя, како ядях от юности моея от утра имже образомъ и свиниа, не ведающе о горцемь семь мытарстве, како ядяхь в говение от перваго часа, не сотворивши молитвы, якоже ядяхь всегда вси в велице пространстве, завтрокающе и обедующи, сиречь и полуднующе, и вечеряюще, обьядающеся чреву обиадениемъ. Сиа вся обличяху и поносяхуть ми, искушахутся пожрети мя, рекуще: “Въ крещении убо своемь рекла еси и обещалася еси, отметающеся сотоны и всехъ делъ его. И како ныне по страшныхъ обещаниих онехъ и потомъ творила еси прегрешениа?” Въдавшимъ убо намъ и темь должное и искупивше прегрешениа моа, о нихже препираахут мя, преидохомъ и то скверное мытарство.

Достигохомъ пятагонадесять мытарства, иже нарицашется кумирослужение и всякоа ересе. Темъ, иже с ними любовь имуще, испытаахут тамо тако. Никакоже убо к симь о семь възвратихом, ничтоже бо ти ко мне о томъ имяхуть. Егда же в мыши и въ свиниа дивиа превращаахуся, имуще величества долготу, якоже кити страшнии. И смрад страшный сущь окрестъ ихь зело, и в сласть имяхуть смрада того, почивающе в немь. Многи бо души, глаголахуть, привлачяаще, всегда творяще темь подобнаа и умирающе, темь тамо хотящимь преити, да поклонятся престолу благодатному, суще позорище идольское скверненаа и учюжденаа от всякаго благаго видениа бываахут. Якоже разумевше, якоже женский духь, ничтоже не имяхуть пытати. Се токмо испыташа въ мне, рекуще, егда когда уна сущи, сверстнице своей отроковицы любовь имущи, въ единой постели нощию почивающи, яко женский ложественый грехь сотвориши обою. Ничтоже в том темь обретшим, и отступихом оттуду от скверныхь тех.^[342]

Доидохомь шестагонадесять мытарства, уже приближающеся къ вратомь небеснымъ, ктому иже нарицашется прелюбодейство испытаниа. Беси же скоро нас усретоша, пытаахуть, тщание крепко имуще. И еще блаженному не пришедшю к намъ, съ другомь своимь пребываахь в невежьстве, ничтоже намь в томъ не имущемь, юномъ сущем, прельстившися, падохъ. Сего ради онемь вельми мя препирающимъ. Водящии же мя вельми противляахуся, рекуще: “Не от иерей благословилася”. Сице убо межю собою превшимся, победиша мои. Ничтоже имъ не вдавше, мимоидохом. Рекоша же они иже в томъ мытарьстве суще: “Аще и нас преидосте, но вышнихь не преидете, достигшимъ блуднаго мытарьства”.

Идущимь намъ тамо, достигохом седмагонадесяте мытарства, иже нарицашется убийство. Въ немже бе всякое убийство и всяки раны или биение, или ино что, въсхищение или неправда от ближняго бывши. И истязають беси, егда мимоидуть душа. Малы преобидевше нас и о сихъ, якоже множицею, и еще не в смысле ми сущи, вражду сотворихь жива сущи въ уности своей или коли за власы имшися с кемъ.

И потомъ оттуду идохом, достигохомь осмагонадесять мытарьства, иже нарицашется татьба. Тому к намъ пришедшю, подробну пытахуть. Мало насъ истязавше, мимоидохом.

Прешедше и техь, доидохом девятагонадесяте мытарства, уже къ вратомь небесным приближающеся, и то бысть блудный. Князь же убо того мытарства в ризу бе оболченъ, гноищемь помазану, и кровию окропленъ, и крашашеся ризою своею по безумию своему, мняаше бо нечто благо имеа. Той же стоа противяашеся аггеломь Божиимъ и с ними пряшется скверныхь делъ ради о всякомь недостоиньстве и о совокуплении блуднемъ, выну смешающися и в томь пребывающе крепко. Слуги его вскочивъше и нас усретоша, зело испытаахут ны о моих делех, иже во уности моей, посреде покладааху, со мноземь дрьзновениемь обличяюще мя и поносяще. И техь мужьскихь имена, с нимиже многажды, егда бехь млада отроковица и въ игре, страстовах с теми прироки и образы, и всех исповедааху, възвещающе. И имше мя и въсхитиша, хотяше съврещи долу. Много аггеломь глаголющимь, якоже преста, рече, и по чину и умолчя от всякого зла. Ти же рекоша проклятии беси: “Якоже, — рече, — преста и умолче, ведаемь. Но обаче таи, и наша съхранена быша в ней, понеже любляшеть нас и не обличяшеть делъ нашихь покааниемъ никомуже на земли. Се мы обретаемъ, якоже не исповедалася есть, ни поработа епитемии, ни приа же оставлениа ни у единого же мниха от служебника его, иже въ светлость ту облъченъ иже на очищение бесчестное. Обретаемъ ту, никакоже по закону покаанию прилежавши. Да уже оставите ту нам, а вы идете. Что вамъ помощь, досюде пришедшимь, тоа ради и делъ ея лукавыхь, аще имате дело благо всегда?” Аггели же Господни, вдавше им равно известно от добраго деаниа блаженнаго избавлениа ради душа ея, иже бе той себе стяжалъ, яко мне от нихь с показанием оклеветаеме, въземше мя, отидоша. Скрежетаху же они зубы своими на мя, страшнии они и сквернении, якоже избежавши ми ихь, дивящимся темь, кто мя одари божествеными теми делы, имиже откупаахъ безакониа моа от нихь и не повиновахся имъ.

Идущим же намъ, рекоша аггели Господни ко мне: “Видиши ли мытарство се, иже преидохом?” Мне же рекущи: “Ей, видехь”. Рекоша ко мне: “Мало душь отсюда избегають бес пакости, зане сущю суетному оному миру любоблудному, прелюбодейному и грешному. Всяку бо душю се мытарство въ единомь приимаетъ и низлагаетъ, имже оскверняются в нечистоты блудныа, и низлагают ю в бездну. Ту же заключяють ю въ тме и сени смертней до страшнаго пришествиа Господа нашего Исус Христа. Ты же благодатью дивнаго оного старца се убежала еси сих. И хвалящимся бес числа, якоже “Мне, — рече, — исполнити имъ геону огненую, занеже душю прилежавшю нечистоте и блуду и повиновшися князю тме и властелю сему мытарьству блудному”. И се удоле и симъ, и ктому не узриши зла, якоже помилова тя Господь и угодника его ради Василиа”.

Сице темь исповедающимъ, достигохом другаго мытарьства, емуже бе имя немилосердие. Ту бо вси немилосердии, и вси скупии, и неблагосердии человецы горце от нихь испытоваеми. Егда вся заповеди Божиа исправиши, и будеши немилосердъ и немилостивъ, и ключить ти ся умрети, вся убо мытарства бес преткновениа преидеши, аще и въ всехь вреда не приимеши, то егда к сему достигнетъ, абие того ту удержат горцыи того мытаръства местницы и мытоимцы, и ако немилостива и немилосерда биють и въ мрачнемъ затворе адове затворяють до общаго всехь въскресениа Богу, не милующю ихъ инехь ради добродетелей. Якоже не вда убогому когда уломка хлеба, ни медницы брату нищему николиже, занеже не посети в болезни лежаща и в темницахъ и елико симъ подобнаа занеже не сотвориша, убо имуще скупость, и сребролюбие, и немилосердие, и немилостыню утешну показующе. Сия бо ми аггели Господни о томъ мытарстве ясно исповедаша, якоже рехом. И достигохом сего мытарства. Старейшина мытоимства того отнюдь тонокъ, и зело иссохшь, и вельми грыжавь, якоже страсть немилосердиа и скупость, немилостыня тацемь образом и тацемь студом себе преображашется пагубный. Ибо немилостивии человецы, егда кто от убогихеже что от него испросит, абие грызется по обычяю, яко страсть име, и отметается вопросу. Тацемь образомь нечествовашется пагубный онъ и зверообразный. Нам же к мытарству дошедшимъ, слуги же его, иже ту бяаху совокуплени, скоро пришедше делъ ихь взыскааху испытоваающе. Ибо множество милостыня сътворивши: егда вдавши ми укрухь убогому, овогда же медницу, или воды чяшу, или вина душа моея ради спасениа просто, яко сила моа можааше. Радость ми тамо въсприимши, веселящися от них, и внутрь врата небеснаа внидох. Ничтоже бо не возможе нас от правых възбранити.

Врата же небеснаа бяахуть яко обличие крустала светло светящася. И окрестъ ихь красно, яко от звездъ светлых или иного некоего света, яко обличие злата имущи украшена и лепотна. Уноши же у вратъ въ злате одежди, молниею препоясани, и нозе ихь украшены огнемъ непостоаннымъ светломъ. И тои веселяшеся и приатъ нас, радуася, якоже избеже от насъ душа бес пакости горкихъ онехь мытоимствъ тмы въздухь, боле славляаху Бога. Идущим же нам внутрь небеса вод множество, иже бяаше над твердию, идущи преидохом, ибо бысть яко раступающися и бежащи от лиц нашихь напред на страны, и назади же совокупляющеся.

Прошедшем же намь техь вод, иже над твердию, приидохомъ кь въздуху некоему страшному и недоуменному. И на томь покровь златъ блещащься, страшнаа пространьства ефера оного въ пространстве противящеся. Бяахуть бо на томь покрове уноша некои лепотны, имже не бе числа, огнемь облечени, якоже блескь солнечный, идуще на запад. И власи ихь, яко молниа, ноги ихь белы, яко млеко, лица же ихь яко снегъ, и паче сторицею света сладчяе зело светящеся. И узревше убо мя въ руце носящих мя честныхь аггелъ Господнихъ, идуще спутьшествоваху, осклабляющеся и веселящеся играаху, радующеся о мне, якоже, рече: “Приимшю ю душю въ чяс на спасение въ царство небесное”. И с нами идяху, поюще пение сладкое, занеже идяхом поклонитися огнеобразному престолу Божию. Идущим намь, и облакь, не яко облакъ поднебесный, но облакь образомь, яко цветъ рдящься, паче сихь сторицею светлее. На единой стране взятся облакъ, якоже завеса некоа бела, яко светъ, и та пременися. И се подаль дворъ златъ долечний ми светяся, многошарный, и в злате славе различными образы сиающа, и сладко веселиа ныня отшедши от техь. И се въздухь огнеобразенъ, и благоухание Господне мастно и сладко.

И прешедшимь намъ мало, узрехомь, и се на высоте въздуха бысть бес числа зело престол Божий, престолъ белъ и многоукрашенъ, сиание блистаа паче и просвещаа пределы и препитаа вся, иже ту стояти достоини. Окрестъ бо престола Божиа златочистыа уноши высочество, яко кипариси, в качьство блистание имуще лепотно, облечени в багряницу и въ одежду светлу и страшну, ихже слово человечьско изрещи не можетъ. Пришедшимъ убо пред страшный престолъ онъ, идеже бесчисленое высочество, видящимъ намь непостоанную славу, въистинну правду, благость, трисъставно въспеша пение иже со мною идуще к престолу Божию. И иже на престоле страшне почивающе от невидимых. Трижды абие поклонихомся Отцу и Сыну и Святому Духу и прославиша Святую Троицу, престоящую выспрь на огнеобразне въздусе купно с нами, о спасении моемъ въ славе хвалениа. И се глас лепотенъ зело и крепокъ от высоты, рекущь ко мне носящимъ мя: “Ведше ю около, — рекуще, — иже къ всемь душамь, на всяком жилище пребывающимъ, святымъ и к преисподним, и потомъ покойте ю, въ нихже заповеда вамъ угодникъ мой Василие”.

Отшедшим же намъ оттуде, въ жилища святыхъ идяхом. И се бесчислении, имже не бе числа зело от солнечныхъ лучь, от виса^[343] и перфиры сианиа и лучь и от инехь многихь ваповъ красных божественых бесплотныхъ, иже просвещають просвещениемъ и страшнымъ сианием святыхь обители рукою Божиею несказанною. Въ нихъже и ти доидоша на поле едемское въ благодуховную пажить, идеже истекаше вода умнаа, вода животнаа, въ месте покойне, въ местех святыхъ почивалныхъ. Си же вся бываахуть яко полаты прекрасны, жилища и храми, онии же десницею Господнею ухитришася. И другъ друга святыхъ зряще, дивяахуся от страшныа красоты не насытящеся. Поприсну бо бяхуть апостоли, присно же пророцы, присно же мученицы, присно же святители, присно же преподобнии и праведнии. Когождо ихъ приготова жилище себе, иже суть в долготу и в ширину яко царьстии гради,^[344] от нихже она отшла есть и в нихже вселятся. Вси же убо святии, выходящеи от своихь жилищь, духомъ умнымъ целоваахуть мя, веселящеся и радующеся о моем спасении.

И доидохом же до ядръ Авраамовехъ, и се исполнь славы нестареющаяся ядро его. Не телеснаа бо ядра его, но место отлучено есть. Ядро то дивъно бывааше, исполнена воня духовныа, и вонею цветною и доброуханною, и ароматы духовными и небесными, и пажитьми вышними утешена, и възлюблена, и исполнена; ихже благовъздушно видение и доброты, аще исповедаю ти, земными словесы съвершити не можемъ. Ту бо платы умныа от светлых лучь с особными патриархи духовными хитростьми состроены от Господа Вседержителя, умножениемь лучь и страшными светлостьми измечтана и украшена, добраа лепотнаа. Въ нихже младенцы христианстии, елико же ихь есть банею бытийскою, по разрешению связаниа плотьскаго окрестъ его славою неизреченною ликующе, реку, окрестъ Авраама, Исаака и Якова.^[345] Ибо и ти ту пребываахуть и со обеманадесяте из нихъже обенадесяте племени Израилеви на столехь дивъных почивающе. Имже образомъ видиши солнечныа лучя светящася, обиати бо сихь не можеши, тако приравнающихся души святыхь видимыхь убо от техь подобныхь святыхь душь образомь телеснымь изменение имущи безвеществены, якоже солнечныа лучя обьяти плотней руце не могуще.

И тако, о чядо, многаа оставивше, прешедше окрестнаа раа и долнейшняа и сокровища адова, иже сокруши тамо Господь Богъ нашь Исус Христос, възвратившем же ся намъ на запад, идеже горькиа муки и страсть ждуть убогихъ, такових же, якоже азъ, грешныи. Сиа вся показаша ми аггели Господни и рекоша ко мне: “Видиши _Ли, от великиа беды избави тя Господь?” Ибо видехомь сокровища темнаа она, въ нихже въ тмахъ и сени смертьней всяки душа иже от века заключяются, якоже песок, иже при краи морьстем, или паче персти земныхъ. И в забытие иже тамо суть лукавых не могуще света сладкаго видети в веце ономъ, ини выну въпиють: “Увы мне!” И бес престани въсклицають горце, алчюще разумне и жаждуще питиа спасенаго, и обнажены от всякиа одежда духовныа, и скверными прегрешении изьядаеми: “Охъ, ох, увы!” Выну, о чядо, якоже прежде рекохъ, душевное просвещение, и не ктому ини плотьски въпиють, и несть помилующаго. Егда когда душа мимоходитъ, тамо светъ суще, аггелы Господни просвещають она, въ нихже они мимоидут, показающе душа праведныхъ, иже тамо вся да видети иматъ, в каки тмы горки уклонихомся. И на десный путь чисте повелением Господнимъ възвратившемся и на уньший живот.

И киимъ образомъ преходит? Сиа вся преходить в четыредесяте дний, отнелиже отидох от убогаго моего телеси и к сему покою, въ немже мя видиши сущу, не моего, но преподобнаго отца иже въ святыхь Василиа угодника Божиа, иже еще живет в мире оном, душя гиблющаа зело и блудящаа и приведетъ Господеви Богу жертвы духовныа в воню благоуханиа.^[346] Ибо ины многи душя быша зде со мною, ихже прежде мене восприят от пути безакониа ихъ и очисти ихъ добре и спасе о Господе. Ибо ведаю зде господина Иоанна духа и оспожю Елении,^[347] подружие его, иже добре послужисте ему в мире ономъ, прочихъ душа суть зде, от далнихъ временъ не ведомо зде. Но обаче прииди въкупе со мною, и въ внутреняа внидемъ, да увеси, въ нихже пребываю. Ибо господинъ нашь избрал ны преподобный отець в чяс сей духомь своимъ зде пришед».

Нам же пришедшим, и смотряхъ на преподобную. И се вся каплющи божественое масло, и помазана миромъ и нардою^[348] истинною многоценною, и чюждахся дивяся. Пред мною идяаше в белу ризу, яко снежну, оболчена и сундарь от виса на главе носящу. Внидохом бо яко въ дворъ, и помостъ того двора златом и камениемь блещащься и украшенъ, и скверности в немь не бысть отнюдь. Посреде же златоявленых камений сади процветше всяцыи красни бывааху насаждени, стоаху, неизреченную имуще радость, имже на ня зрети хотяаще весело. Въздвигшем же ся намь на въстокъ двора того, видехь платы светлы страшно устроено во множество велики высоты суще. И еще не отшедшимь намъ оттуду, близ же техь полатъ, сиречь близ въсход ихъ, стоаше трапеза велика, яко лакоть 30, и тако бе от камениа измарагда, лучя въспущающи светлы. Наверхь ей амигдалный сад красен, якоже зело цветущь, и покрывааше выше над трапезою до конца, и красоты трапезы тоа творяаше неизреченныа. На трапезе же велики мисы лежаща позлащены, яко молниа видениемъ, каменообразны измарагды, сардонихи^[349] зелении светлии суще, от всякого камениа, исходящаго из раа, зело измечтани, приводящеся в высоту. Брашна же посреде ихь лежаща, овощи страшено и ушарении украшени, багрянообразны и млечно видениемъ, яко стеблие кринное и червленообразно, другое многоизмесны и несказаны бывааху. И цвети же убо различни лучьшии лежааху на мисахъ, и верху цветъ техь овощи неизреченнии они лежааще неизглаголаннии умомъ человечьскимъ. От овоща того свою сласть имущи в себе, якоже смешающихъ онех воню въ единение насыщающихся сласти ихъ ктому не восхотяшется.

Бе же святый блаженный Василий на столе чюдне на верху трапезы, яко господь техь, въ славе почиваа. И стол бе зеленъ страшенъ блистаниемь и своа лучя имущи. Множество же на трапезе с нимъ свеселяхуся дивнымъ темь овощем и съ всекрасными цветы, бяаху бо не яко человецы плоти не имуще, но яко огнеными лучями солнечными кождо ихь въ льготе. Тако и бяаху видение нечеловечно по истовому сложению обоюду имуща не увядающа, разве мужска полу и женска. Елико же питаахутся на трапезе оной дивней, наипаче умножаашется царьскаа она пища и чюднаа, духовнаа убо сущи и мановениемъ Господнимь ту съкровена. Ядущеи же неизреченныа радости исполняахуся и веселиа прерадованна, и бяахуть веселом лицемъ вси друг къ другу прелетающе, и якоже сладкимъ вещаниемь прекрасне беседуще. Черпахуть же имь образомъ некоимъ червленоогнено видениемъ зело светло сиающе безвещественыхъ снежносеянными некими чяшами. Егда приимаше кто от техъ чяшю испити дивныя оноа детели, иже от видениа токмо веселие черплющихь неизглаголанно, скоро неизреченное наслаждение Святаго Духа вси исполняахуся на мног чяс, светяашеся ему, яко светъ, сластноносное лице. Ибо служащеи имъ огневидны юноша прекрасны и белилицы, якоже руно, и мышца ихъ, яко млеко, оболчени в червлену ризу, безвеществены, ушарены красно, и ноги ихь яко снегомъ препоясаны, яко от небеснаго лука, якоже треми ряды превузами различными блещащеся, и наверхь главы ихъ златыми камении и бисеромъ украшены и всяцеми стройными венцы.

Пришедши убо пред мною дивнаа она старица, с неюже аз техь видети приидохъ, поведа о мне блаженному. Он же, яко веселиемь осклабився, к себе приити ми повеле. И ктому приближившю ми ся к ней, и общее поклонение сътворшемъ, рекшю ми: «Благослови чядо свое». И тихо вещаниемъ честный рече ко мне: «Поздраву ли прииде, чядо? Господь Богъ ущедрит тя, и благословить тя, и освятить тя, и съблюдеть тя въ благо, и просветит лице свое на тя, и исполнить тя от всехъ небесныхъ и на земли добраа, и послеть ти помощь от святаго жилища своего, и от Сиона аггелы и архааггелы крепки и пречисты въ оружие въсхищении заступять тя». Мне же на лице зрящю помоста оного, рече къ мне праведный: «Се Феодора, — показа мне, — о нейже бес числа моляшется, како улучи наследие. Видиши ю, како стоитъ пред лицемъ твоимъ. Ныня убо никакоже не наведовай о ней, уже бо ти ю показах». Она же, честнаа человеческаа и помилованнаа от Господа преподобнаго ради, сладкаа видениа смотряаше на мя. «Възвеселишися, чядо, и възрадуешися, — рече, — и благословишися, якоже попечяловалъся еси о мне убозей. И Господь Богъ поспешил ти есть и исполънитъ ти желание молитвы ради господина нашего, отца и пастуха, иже много милости сътвори с нами». Сим тако съвершившемся ту с нами, всехь очи иже на трапезе той питающихся с нами с молчяниемъ многимъ бывааху смотряще.

Потом рече к ней преподобный: «Иди вкупе со мною и покажеши ему иже в раи нашихъ садовъ красоту». Поимши бо мя та, на десную страну двора того идяхове. И се врата дивна и златом создана, и стены ограду тому на высоту въздвижены. И отвръзъшимся вратомъ, внутрь в не внидохомъ. Бяшетъ бо въ ограде томъ позлащено былие, цветомъ неизреченнымь украшено, и доброте того дивящу ми ся. И воня благоуханиа исхождаше от цвета того. Вънимахь бо, како мя показовааше водящии мя. Видехь бесчисленый сад, 70 изменений имуще, числа не приимающе, кождо ихъ множащюся плоду безмерну, якоже съкрушающемся ветвемъ, хотящим единою бо плоди и еже на трапезе едоми. Якоже видя разумехь страшныхь онехь избытки бываахуть. Чюдяащю же ми ся о красоте садовней и о страшныхъ и дивныхъ плод техь, яко николиже толикихъ чюдес бехь видел.

Рече ко мне водящиа мя: «Что симъ чюдишися? Аще поидеши ко оному раю, егоже на востоце Господь насади, боле имаши ужаснутися и изуметися, яко сей ко оному стень бысть и сонъ». Глаголахь убо аз к ней: «Молю ти ся, кто насади раа сего? Никакоже убо азъ видехь сего нигдеже того раа». Рече она ко мне: «Како бо ты възможе видети в суетнемь мире ономь толику правду, иже рукама Вышняго състроену? Ибо вещи сиа, яже видиши, умна суть, и мы зде умомъ преходим. Труди бо и поти божественыхь подвигъ преподобнаго отца нашего Василиа, ихже от самоа уности его творяаше, тружаашеся, потяся и бдя, на земли легаа и моляся, зной и мразъ трьпя въ пустыни и зелие ядый, токмо въ многа лета прежде въ град сей^[350] пришествиа его — сего раа приобрете. Иже бо что съделаетъ в мире ономъ, симъ причястникъ будетъ въ веце семъ, труд бо плод своихь снеси.^[351] Якоже многажды слышах преподобнаго сего глаголюща». Мне же ктому дивящюся, якоже, рекши ми, умомъ дошедшим зде. Мняхъ бо телесы суще зде, себе искахъ рукою руки осязати, есть ли въ мне кость и плоть. Якоже пламень огненый видя кто и простеръ руку хощеть яти его и не възможе удръжати, тако себе осязаа, размышлях чистымъ чювством помышление имущи, иже тамо дивяхся духомъ. Възвратившемся намъ пред дворъ, трапезу же тщю обретохом, ничегоже у неа. Мняхъ убо целовавъ приснопоминаемую ту отити от нея.

И мневшю ми ся вънутрь бывшю, възбнух от сна и в себе размыслихъ, что ли ми исповеда, где ли бяхь отшел, что видех внутрь двора того, въшедшю ми в дивную ту и паче слова сущю. Въставъ, идохь к блаженному, чяа, ци ми что исповесть о сих, истинна ли си видение се или неистинна быша. Бывшю же ми у блаженнаго, по поклонению моему и по повелению иже к нему повеле ми сести. Седшю же ми, рече ко мне: «Веси ли, где в сию нощь пребывахом?» Мне же по искушению рекшю: «И где убо бехомъ, господи мой? Всячески на одре моемъ сладце спахъ». «Единемь токмо и намъ сущим веде убо, яко теломъ единъ спалъ еси на одре, а духомъ инде ходилъ еси. И не веси ли, колии азъ показахъ в сию нощъ? Не Феодоры ли еси виделъ? Не ко вратом ли мысленаго дому, егоже доиде, и изшедши, приатъ тя, въ нь же въведе тя? Потом же и о смерти ея, яко нужда преити есть, чядо, исповедала ти есть власть темныхъ иже на въздусе, злобу мытарствъ техь? Не внутрь ли еси с нею вшелъ въ дворъ? Не виде ли оноа чюдныа трапезы и изряднаго строениа ея, и каа дела ея, и кии овощь предложениа ея, и како ея дивныа цветы, и какиа уноша иже на трапезе духовное служение исполняаху? Не зряше издалечя стоа дивнехь полат? Не ко мне ли на трапезу преиде, егда ти показывахъ, о нейже ти желание бысть уведати, кую чясть получила есть? Не мне ли рекшю ей, поимши тя, в рай внити? Како златовъсходное оно стеблие въ уме приимаа ужасашеться, дивяся цветныхъ техь красот, виделъ еси присноцветущихъ садовъ онехь и плодовъ ихъ светлость и неизглаголанную красоту? Не сихъ ли виде в сию нощь всехъ и оттуду прииде? Како исповедаеши, якоже “Ничтоже видевшю ми”?»

Яко си мне услышавшу, страхомъ неизреченным обиатъ, и слезити начяхъ и мочити лице свое, въ уме приимаа, како великое се светило бываетъ, якоже той поистинне тамо бысть и, якоже тамо бысть, вся мудре исповеда. И, отвещавь, рекохъ к блаженному: «Ей, святче Божий, тако быша, якоже изрече. Благодарьствование пролью пред Господемь моимъ, якоже мя Господь Богь сподоби познати тя, и быти под кровомъ крилу твоею, и приати толика чюдеса страшна». Блаженный же рече ко мне: «Аще житие свое препроводиши в добродетели, о чядо, повелениемь человеколюбца и щедролюбиваго Бога нашего приимуть тя тамо, да будеши вкупе со мною въ бесконечныа веки, ибо самъ аз от человечьскиа вещи отхожу. И потомъ, не по колицехь временехъ, отшед житиа сего, приидеши ко мне, въспитенъ в делехь добрых, якоже ми Господь обеща. Вънимай: дондеже еси в житии семъ, да не увесть о сихъ никтоже всехъ. Подобаетъ бо недостойнаго житиа моего исписавше оставити в житии семъ, и буду ти о семь поспешник». Сиа ми преподобнаго отца нашего, пастуха, и учителя, и владыки яве заповедавша, слезами обиатъ быхъ, възлюбленныи мои. И дивяхся духомъ, едва бо инемь беседовааше часто, якоже къ мне недостойному.

Всегда вещавааше в притчяхь беседовааше, всемь страшенъ сый и больша, в гаданиихъ зело хитръ сый, и мудръ, и утверженъ. Многажды же бо творяаше суетныа ради славы человечьскиа и буйственаа на ся нанося словесы, токмо на сиа прилагаа, а ино ничтоже, якоже бо знамениа и чюдеса творяаше. И вси ведающе его яко единого от апостолъ чтяаху. И инии же излиха чюдяахуся о немь, о чюдесехь иже творяше, в нихже изволяше простотою ти Иоанна Богословца^[352] нарицааху пришедша. Тако бо бе възлюбленный отецъ нашь Василие и светило еже въ святыхь. Великий отець нашь Василие чюдное житие прошед въ святыхь на земли, весь равенъ аггеломъ, великое прибежище напастнымъ абие явися.

ПЕРЕВОД

В то время умерла достопамятная Феодора, которая много преподобному служила при жизни своей. Весьма по ней все печальны были, ибо духовную любовь к преподобному имели, она же просительницей у преподобного была и с любовью всех принимала, утешая благими словами, направляя всех на доброе дело. Ведь всегда кроткой была она, дружелюбной, и милостивой, и христолюбивой, и целомудренной разумом, и простой нравом, и всем угождала.

Как уже сказали мы, умерла она, и воздвиг я в сердце своем сомнение: какое воздаяние получила она на том свете, райское или преисподнее. И часто просил преподобного поведать мне об этом. Он же не спешил рассказать о ней, ибо досадил я преподобному. Но не хотел меня опечалить и поэтому однажды сказал мне: «Хочешь ли видеть Феодору?» Я же ответил: «Как же увижу ее теперь, святой отец? Ведь уже отошла она от суетного к вечному». Блаженный же сказал мне: «Увидишь ее и многотрудное сомнение свое оставишь». Я же удивился: как и где смогу увидеть ее? Ведь очень тосковал я по ней, и она меня очень любила.

В ту же ночь, едва я уснул, увидел некоего юношу, говорящего мне: «Зовет тебя, — сказал, — честной отец: „Приди скорей, если желаешь увидеть ее, ибо хочу идти туда, где ныне пребывает Феодора"». И увидел я во сне, что, поспешив по зову и придя к преподобному, туда же, где и сам я жил, не нашел его. Когда же спросил о нем, ответили мне те, кто был там: «Уже ушел он, сказав, что сестру и прежнюю слугу свою увидеть хочет». Когда же удивился я этому, некто оттуда показал мне путь, по которому я должен идти, чтобы разыскать их. Когда же пошел я по этому пути, то оказался на дороге, ведущей к церкви Святой Богородицы Влахернской. Направляясь туда, внезапно почувствовал я, что иду вверх мимо храма. И, оставив его за спиной, приблизился я к воротам, они же были плотно закрыты. Посмотрел я сквозь замочную скважину, не увижу ли кого-нибудь. И увидел, что сидят там две прекрасные жены. Позвал я через скважину одну из них и спросил ее: «Госпожа и сестра, чей этот дом?» И ответила она: «Преподобного отца нашего Василия». Обрадовавшись, спросил ее: «Здесь ли сейчас, госпожа моя, преподобный отец наш Василий?» Она же ответила мне: «Он здесь, брат. После недолгого отсутствия пришел он сюда, чтобы навестить духовных детей своих». И сказал я ей: «Молю тебя, открой мне, дай мне войти, ведь и я есть недостойное чадо преподобного отца Василия». И ответила мне она: «Но ведь никогда прежде ты не приходил сюда, и я не знаю тебя. Как же открою ворота тебе и уйду отсюда? Ведь без позволения преподобного или повеления госпожи Феодоры не могу этого сделать». Я же умолял ее и с дерзновением стучал: «Откройте врата, и войду я».

Феодора же, услышав шум и желая узнать причину его, приблизилась ко вратам и вначале не поняла, кто же это у врат спорит, и посмотрела изнутри, чтобы узнать, кто и откуда пришел. И когда увидела, что это я перед вратами стою, сразу возгласила женам: «Откройте, ибо это возлюбленный сын господина моего». Они же быстро отворили. И вышла навстречу мне она, в блаженной обители пребывающая, вся исполненная радостью неизреченной — такая, какой я часто ее видел. Обнимая и любезно принимая, целовала меня, и радовалась, и ласково говорила: «Кто тебя сюда прислал, сладкое мое чадо, или уже ты покинул мир свой для мира вечного, если сюда пришел?» Я же удивился ее словам, потому что не знал, что в исступлении ума и во сне видение вижу. И ответил ей: «Госпожа моя, я не умер и молитвами преподобного отца Василия в мире этом еще пребываю. Пришел же сюда с желанием лицезреть тебя, ведь с того дня, как оставила ты нас, не ведаю, куда отошла ты, где пребываешь, как муку смертную прошла, как духов лукавых прошла, как познала их злокозненное коварство. Ведь знаю о духах лукавых совсем немного, хотя и мне предстоит умереть».

Она же ответила мне: «Что же сказать тебе, чадо, об этом? Не удивляюсь, что по грехам моим все злое и мучительное встретило меня. Но по заступничеству преподобного отца нашего Василия тяжкое стало легким, лютое и враждебное — правым, ведь едва он заступился, случилось всему злому на благое переложиться, и помиловала нас благодать. Когда я была при смерти, чадо, только тогда изведала я смертные муки, какую беду терпят умирающие, какую нужду и сколько страданий от бесчисленных болезней и лютого гнета. Пока не отойдет душа от тела, таковые страдания приходят со смертью: как если некто, обнажив все тело свое, возляжет на горящие угли, рассыпанные по земле, и медленно истлеет огненным жжением, и в муках терпит все это. И после этого, разлучаясь с телом, отходит и отрекается душа — такова смерть горькая, о чадо, для грешников, подобных мне, и свидетель этому Господь. О том, что есть и бывает с праведниками, не знаю и я, ибо грешна была в жизни своей.

Когда душа моя отошла, увидела ясно множество эфиопов черных, которые, обступив смертный одр мой, бушевали и шумели, как псы и волки дикие, как море горькое грозились и скрежетали зубами, неистовствовали, кричали, как свиньи, и когда пытали о делах моих, свиток доставали и клевету чернилами записывали. И скверны, и темны были лица их, и было похоже это на видение геенны огненной, и скверных этих и лютых не могли вынести глаза мои. И здесь не закончились муки мои смертные, но должны были продолжиться и дальше. Не хотела я ни видеть, ни слышать нечестивых дел, и поэтому то в одну, то в другую сторону металась, и страшно было глядеть, а иногда и думать об этом.

Увидела вдруг, как от святого какие-то два юноши пришли ко мне — на голове златые волосы, сами белы, как снег, обликом своим прекрасны, облачены же были в ризы, сверкающие, как молния. Появились же по правую руку и встали около меня, тихо беседуя друг с другом. И сказал один из них бесам: “Бесстыдные и мрачные, злые, проклятые и злобные! Зачем по обычаю своему бесовскому ополчаетесь на жизнь всякого человека, прекословите мне и во лжи нападаете, и буйствуете, злобно крича? О губители дикие, безумные и ненасытные, и христоненавистники! Не очень радуйтесь, ибо здесь ничего не будет вам, даже малой доли. Одно вам осталось — собраться вместе и отойти вотще”. Когда он это сказал им, бесы вынесли на середину все, что с юных лет сотворила я, делом, или словом, или помышлением, и воскликнули, воистину, как безумцы некие бесстыдные: “Ничего не будет, говоришь? А сей грех кто сотворил в юности своей?” Упрекая меня и в том, и в другом, ожидали они пришествия смерти.

И вот пришла она. И видом была похожа на льва ревущего и на юношу сурового и бесноватого. И принесла всякого оружия: мечи, серпы, пилы, секиры, рогатки и тесла и иного много, чтобы мучить всех по-разному. Увидев этого мучителя, бедная душа моя страхом объялась. Сказали же ему те два юноши: “Что стоишь? Освободи от уз ее, осторожно прими, ибо нет на ней тяжкого греха”. И пришедший малой секирой коснулся ног, а потом и рук моих, и все суставы мои исторг, и вырвал ногти мои. И тотчас мертвы стали руки и ноги мои. И не чувствовала я рук и ног моих. Я ведь, чадо, через мучение умерщвлена была. Снова подошла смерть и отсекла голову мою, и не могла я двинуть ею, поскольку чужая стала. Потом же растворила в чаше неизвестно что и силой дала мне выпить. И когда выпила я это, горько мне стало, о чадо, и извлечена была душа страшной силой и отошла от тела. И те прекрасные юноши в своих одеждах ниспадающих приняли ее. Ведь в сердце человека, о чадо, возлежит душа, а в разуме дух. Когда же приняли они меня, увидела с удивлением тело свое лежащее, бездушное и умерщвленное, неподвижное и бесполезное, словно некто снимет одежду свою и положит на постель свою и, встав рядом, станет смотреть на это. Вот и рассказала, о чадо, что сама знаю, — такая участь ждет бедного человека.

И когда держали меня ангелы Божий, обступили их бесы, говоря о прегрешениях моих. Мне же предстояло отвечать за них. Ангелы же начали искать мои благие дела. И благодатью Господней нашли их и все собрали: кого напоила чашей холодной воды или вина, или посетила больного, или в темнице кого, или странника в келью свою привела и накормила, или ходила в церковь молиться, или налила масло в лампаду перед святыми и честными иконами, или примирила гневающихся друг на друга, или, стоя на молитве, проливала слезы перед Господом Богом моим, или, когда ругали меня, стерпела, или в смирении омыла ноги братии, словно водой огонь загасила, или слабого поддержала, или малодушного ласковыми словами утешила, или кого отвратила от греха, или какого странника благого приютила, или поклонилась Господу моему в покаянии и особенно в дни святого поста и отвратила лицо свое от всякой клеветы, и лжи, и лжесвидетельства, или что иное праведное сотворила я на том свете. И собрав это, ангелы положили все на чашу весов против моих грехов и искупили их. И когда сошлись вместе, стали обличать меня эфиопы, а ангелы Божий защищали.

И когда так они спорили, увидела я, что господин мой святой Божий Василий как Дух Святой предстал и сказал прекрасным тем юношам, которые мне помогали: “Господа мои, эта душа мне в наследство дана, ибо мне помогала все время. Помолился я Господу о ней, и Господь даровал мне ее. Примите, однако, то, чем искупит она долги свои, когда мимо мытаря проходить будет”. Вынув из одежд своих, дал он юношам какой-то ковчежец красный, полный золота, и обратился к обоим: “Я благодатью Господней и духом Господним богат, это же от труда и пота моего”. Сказав это и отдав дар, ушел он. Бесы же, о которых я рассказывала, увидев это, удивились и скорбели долгое время, и убоявшись, и не получив того, что хотели, издали печальный вопль и убежали. Когда же исчезли они, вновь пришел господин мой с сосудами, в которых было прозрачное масло, и повелел открыть их. И юноши те возлили масло на голову мою, и исполнилась благоуханием я, и очистился лик души моей, и взгляд мой стал светел и чист, и радостью дух мой исполнился. Сказал избранный отец наш Василий тем, кто хотел меня вести: “Господа мои, когда свершите достойное души этой, тогда в приуготовленный от Господа божественный покой мой ее отведите”. И так сказав, отошел от тех, кто меня нес. И взяв меня, те прекрасные юноши перестали касаться ногами своими земли и, словно облако или корабль в море, неся меня по воздуху к востоку, невозвратно двинулись ввысь.

Начало первого мытарства. Встретили мы тех, кто творил оболганье, и была там целая толпа эфиопов черных. Старейшина же их с лукавством многим восседал. Когда же достигли места этого, остановились. И свидетели праведного суда, бесы эти, о чадо, если человек оклеветал кого в мире том и в какое время, все знают и обличают, клевеща. И откуда знают об этом, не поняла. Мы же отреклись от всего, ведь поистине лгали они обо мне. И принеся им от дара святого, который отец мой дал, преподобный Василий, быстро прошли, еще выше поднимаясь.

Потом же дошли до второго мытарства, которое называлось клевета. И там было то же, что и в первом мытарстве: часть блаженного дара отдали и безбедно прошли.

Когда пошли дальше, говорили друг другу носящие меня: “Убогой этой душе надо помолиться об угоднике Божием Василии за то, что великое благо содеял ей, ибо достигли мы великих испытаний, начала и власти тьмы проходя”.

И так беседуя, достигли третьего мытарства, которое называлось зависть. По благодати же Господа нашего Иисуса Христа не удалось суетным тем оклеветать меня, ибо не помнила, что кому-нибудь завидовала. Радуясь, и этих лукавых минули. И скрежетали зубами на меня те безобразные эфиопы, и казалось, что в сей же час меня и тех, кто нес меня, как живых в гневе проглотят.

Когда поднялись еще выше, достигли четвертого мытарства, называемого ложью. Были же там собраны многие эфиопы, лица их были суетны и ужасны. И старейшина мытарства восседал среди лжи в славе своей. Увидев нас, быстро встали напротив. И когда дошли мы до них, заметались проклятые и стали упрекать меня во лжи, показывая имена людей, которым в безрассудстве женском солгала. И водящие меня, помиловав худость мою, сделали все, чтобы молитвами и молением минули мы это место.

Продолжая идти вперед, достигли мы пятого мытарства, которое называлось ярость и гнев и с гневом ярость, и там еще большая толпа эфиопов вокруг властвовала. Они же сами, подобно псам ядовитым, с гневом поедали друг друга. Едва мы подошли к ним, как они с гневом и яростью стали обличать меня в том, что за обиду, мне нанесенную, или на чадо свое, или на кого иного разгневалась, и то знают лукавые, или гневно и злопамятно гневалась на кого-либо и прогневала кого-то. Подобно морю, горько и злобно волнующемуся, подступали они в гневе ко мне. И враждуя против меня, приносили имена тех, кого прогневала я, и те слова, которые сказала я будучи в гневе на кого-то, показывали час и день, когда это было. И достойно отвечая им, защищали меня возлюбленные те юноши. И отойдя оттуда, на высоту воздушную пошли.

На пути своем встретили мы шестое мытарство, которое называется гордыня. И по благодати Божией не дано было оклеветать меня тем, кто хотел этого. Ведь в жизни своей рабой бедной была — и перед кем мне было гордиться. Прошли и этих, ничего не заплатив им.

И дальше пошли, и достигли седьмого мытарства, которое именовалось празднословие, и срамословие, и сквернословие. Встретили нас властители мытарства, желая свершить суд над нами. Когда же приблизились к ним, стали обвинять меня в том, что в юности своей пустословила, срамословила, упрекали, окаянные, в ругани и в играх непристойных, приводящих к быстрому искушению. Поистине свидетельствовали о том, что было, и со страхом слушала я это. Откуда только и знают все, окаянные? Я же сама по прошествии стольких лет забыла об этом. Достойно же и этим ответив, пошли путем своим еще выше.

И достигли восьмого мытарства, которое называлось коварство и обман. Слуги же того мытарства, узнав обо мне правду, не нашли лжи в жизни моей, и не в силах обличить, лишь острили на меня зубы. Мы же, уйдя оттуда, продолжили дальний свой путь, меру которого человеку не дано понять.

Тут дошли и до девятого мытарства, которое называлось уныние, или тщеславие. Я же ничего не имела для испытания, и прошли быстро его.

И дошли до десятого мытарства, которое называлось сребролюбие. Шум был там больший, нежели в прочих мытарствах. И здесь же всякого человека ловят окаянные те и, в них вселяясь, мучают их, и сильнее, чем в прошлых мытарствах, истязают их. Испытав и меня, не нашли ничего, где бы у меня было золото, если бы я любила его.

Когда же и то минули, достигли пьянственного мытарства. И стояли слуги того мытарства поодаль, желая поглотить каждого, словно волки хищные, проклятые. Они же испытывали меня так, как испытывается любая душа, приходящая сюда, князем власти тьмы воздушной. И пришли мы на это мытарство, и напали на нас злобные те палачи и мытоимцы, и показывали, сколько в жизни своей испила я, зная число и меру этого и говоря мне: “Не испила ли ты в этом месте столько-то чаш? И не напилась ли в сей день или в праздник с таким-то? — и называют их. Не напилась ли и не испила ли столько-то чаш, когда к такому-то пошла или когда такой-то принимал тебя?” И все, что я сотворила, называли, рыча, желая вырвать меня из рук ангелов. Сколько ни говорили, истинно было. Часто ведь в жизни своей, как одна из многих, со знакомым неким встречаясь, премного испивала с ним вместе и упивалась. В конце концов отдали добрые душеводители мои и этим то, что должно было искупить грехи мои, и, исшедши оттуда, продолжили мы путь свой.

И говорили мне святые ангелы, когда шли мы: “Видишь ли, какую беду терпят те, кто проходит этих бесов князя воздушной тьмы?” Я же ответила: “Да, господа мои, много нужды и бед бывает. Да и кто может пройти их безбедно и безмятежно? И думаю, господа мои, что никто в мире том, откуда я пришла, о том, что здесь происходит, совсем не знает”. Сказали они: “Ведаем и мы, что не знала ты о происходящем здесь. Но если бы дано было тебе узнать об этом, то лучше бы позаботилась о грехах своих, и искупились бы они, как и о милостыне, которая весьма помогает здесь, и сторонилась бы зла; кто поступает так, тот после смерти минует бесов. Но поскольку не ведают люди этого и живут в лености, то и приходит на них все это. Да горе тому, кто не имеет доброго и духовного. Да горше будет жестокосердному, достигшему этих мест”.

Так беседуя, дошли до двенадцатого мытарства, которое называлось злопамятство. И когда достигли его и дошли до проклятых тех бесов, то они, как злые разбойники, тотчас начали искать, не написано ли в бесовском свитке их то, чем можно оболгать меня. И по молитве святого и преподобного отца нашего Василия ничего не могли найти и посрамились лукавые, ибо дружелюбна была ко всем в мире земном, любила и детей, и взрослых, о чем и ты хорошо знаешь, о чадо. И ничего мне не сделали, как сказано, не смогли схватить меня, и прошла я, ничего не приняв от них. И дальше пошли.

Когда же шли, вопрошала я ведущих меня: “Господа мои, молю вас, поведайте мне: как узнают вершители беззакония о том, что мы, люди, творим в жизни земной, ведь столь велико расстояние отсюда до земли?” Ответил мне один из них: “Разве не знаешь ты, что всякий христианин лукавого духа имеет при себе, следующего за ним и записывающего все его греховные дела? Имеет также и благого ангела, который дела благие все записывает. Так что отмечают бесы в том мире грехи каждого христианина. И тотчас определяют, к какому мытарству относятся они, да и записывают их. И когда восходит душа, каждый из грехов знают и могут переспорить души и увлечь в бездну их, не имеющих дел благих. Если же не хватает наших добрых дел и поистине побеждают нас бесы, то проходящий сокрушается, что не исповедался, но дальше идем мы лишь тогда, когда добрые дела сравниваются на весах с греховными, искупая их. Ибо, как сказано, если не имеем мы дел праведных, к антихристовой злобе нас исторгают и, выхватив из рук наших, в бездну душу посылают и заключают во тьме и сени смертной до Страшного неотвратимого суда. И получают столько, сколько сотворили, согрешая в мире том”.

И так беседовала я с душеводителями моими и удивлялась, и достигли тринадцатого мытарства, которое называлось чародейство и колдовство, волхование и заклинание, и подобное тому. Были в том мытарстве волообразные духи змеиные, и змеи, и подобные единорогу, а облик их темен и гадок. Горечи всякой были исполнены они. Но не могли оболгать меня, и минули их беспрепятственно.

Снова же начала я спрашивать водящих меня: “Господа мои, ответьте мне, каждому и за всякий ли грех, который сотворит человек в мире земном, нужно держать здесь ответ после смерти? Вижу ведь, что и в малейшем грехе меня пытают, и дивлюсь этому”. Отвечали они мне: “И не всем так. Если бы ты исповедала грехи свои духовному своему отцу, приняла бы епитимью и исполнила бы ее, то по кончине твоей приняла бы прощение от Бога и отца твоего и мытарства злые и пагубные прошла бы теперь без страданий, поскольку никто бы не мог ничего сказать тебе. Когда кто исповедует в том мире грехи свои и покается, то простит его Бог в том, и будет свободен от грехов, принимая невидимо прощение свое. Эти же бесы мытарства, имеющие в свитках своих записи о беззакониях, тотчас по приходе души раскрывают свитки и не могут найти даже следов того, что раньше написали, ибо Святой Дух невидимо загладил все. Понимают все в мытарстве, что через исповедь исчезли записи, и скорбят, не получив душу. Хорошо ведь покаяться перед смертью. Кто же избежит покаяния, утаит прежние свои прегрешения, решит предстать безгрешным и не покается — здесь их ты видишь, пытаемых, подобно тебе”.

И в такой беседе достигли мы четырнадцатого мытарства, которое называлось чревоугодие. И из этого мытарства вышли некий толстые и тучные, свирепые, злые, большие, нежели прежде. И они обличали меня в том, что ела в юности моей с утра как свинья, не зная о горьком этом мытарстве, что ела во время поста с самого его начала, не сотворив молитву, что ела всегда все в большом количестве, завтракая и обедая, полдничая и ужиная, насыщая чрево едой. Все они обличали и поносили меня, желая поглотить меня, говоря: “В крещении своем говорила и обещала отречься от сатаны и всех дел его. Как же после клятвенных обещаний тех потом творила таковые прегрешения?” Дали мы должное и тем и, искупив прегрешения мои, в которых упрекали меня, прошли и это скверное мытарство.

Достигли пятнадцатого мытарства, которое называлось кумирослужение и всякая ересь. Те, кто любовь имел к этому, там испытывались. Ничего мы не дали им, потому что не имели они обвинений против меня. И в мышей, и в свиней диких превращались они, становясь огромными, словно киты ужасные. И смрад страшный стоял вокруг них, и сладок был тот смрад им, в котором пребывали. Многие души, говорили они, уловленные здесь, в жизни своей творившие подобное и умершие, хотевшие пройти, чтобы поклониться благодатному престолу, обнаруживают здесь капище идольское, скверное и отличное от всякого благого вида. Когда же поняли, что женский дух перед ними, ни о чем не испытывали меня. Только испытывали меня, спрашивая, не сотворила ли в юности женский плотский грех со сверстницей своей, в любви почивая ночью в одной постели. Когда ничего не обрели они, отошли мы от скверных тех.

Приближаясь к вратам небесным, дошли мы до шестнадцатого мытарства, которое называлось прелюбодеяние. Вскоре встретили нас бесы и испытали меня с великим пристрастием. Еще до того, как блаженный к нам пришел, жила я с другом своим в греховном неведении и, прельстившись, пала, ибо юной была и не знала, что это грех. И поэтому те бесы много клеветали на меня. Водящие же меня весьма им противились, говоря: “Не была она священником венчана”. Так в споре с бесами победили мои ангелы. Ничего им не отдав, мимо прошли. Сказали же те, кто в том мытарстве был: “Хоть нас вы и прошли, но тех, кто выше, не пройдете, достигнув блудного мытарства”.

Продолжая идти дальше, достигли мы семнадцатого мытарства, которое называлось убийство. В нем же было всякое убийство, и всякое ранение или побои, или иное что, похищение или насилие над ближним. И истязают бесы, когда мимо идут души. Немного упрекали нас и в этом грехе, поскольку часто, когда еще несмысленной была в юности, враждовала в жизни своей или за волосы кого-нибудь таскала.

И потом оттуда пошли и достигли восемнадцатого мытарства, которое называется разбой. И, подступив к нам, подробно пытали нас бесы. Немного претерпели от них и мимо прошли.

Пройдя и тех, дошли до девятнадцатого мытарства, уже приближаясь к вратам небесным, и то был блуд. Князь же того мытарства в ризу был облачен, помазанную гноем, и кровью окроплен, и хвалился ризою своей по безумию своему, считая, что нечто благое имеет. Он же, стоя, противился ангелам Божиим и с ними спорил о скверных делах, о всяком недостоинстве и о совокуплении блудном, которое возлюбили грешники. Слуги его вскочили и встретили нас и ревностно испытывали нас о моих делах, которые совершила я в юности, и на середину их положили, с большой дерзостью обличая меня и браня. И называли имена мужей, с которыми часто, будучи отроковицей, в страсти порочной пребывала, забавляясь, и об этих грехах спрашивали меня. И схватив меня и похитив из рук ангелов, хотели бросить меня вниз. Ангелы же говорили, что давно перестала я творить зло. Те же проклятые бесы ответили: “Что перестала, знаем. Но, однако, скрывала, и дела наши сохранены были в ней, поскольку любила нас и не открывала дел наших никому на земле в покаянии. И то нам ведомо, что не исповедалась, не подчинилась епитимье, не приняла отпущения грехов ни от одного монаха или священника, облеченного благодатью на очищение от бесчестного. Наша она, потому что не покаялась по закону. Оставьте ее нам, а сами идите. Зачем вам, придя сюда, помогать ей ради дел ее лукавых, если всегда вы дело благое вершите?” Ангелы же Господни для избавления души моей отдали им от добрых деяний блаженного, которые тот себе стяжал, столько, сколько клеветы от бесов получила, и, взяв меня, отошли. Скрежетали же на меня зубами своими страшные и скверные те, поскольку ушла я от них, и дивились тому, кто одарил меня божественными теми делами, ведь откупила грехи свои и не повиновалась им.

Когда же пошли, спросили меня ангелы Господни: “Видела ли мытарство то, что прошли?” Я же ответила: “Да, видела”. Сказали они мне: “Мало душ уходит отсюда без напасти, потому что суетный мир тот — блудолюбивый, прелюбодейный и грешный. Каждую душу это мытарство принимает и, если осквернена она нечистотами блудными, то низлагают и в бездну ее бросают. Там же заключают ее во тьме и сени смертной до страшного пришествия Господа нашего Иисуса Христа. Ты же по благодати дивного старца избежала этого. И похваляются непрестанно: “Мы одни, — говорят, — заполним геенну огненную, потому что души человеческие нечисты и блудолюбивы и повинуются князю тьмы и властителю этого мытарства блудного”. Но ты одолела и это и не увидишьзла, поскольку помиловал тебя Господь ради угодника своего Василия”.

Когда так они говорили, достигли мы другого мытарства, которому название было немилосердие. Там же все немилосердные, и все скупые, и неблагосердные горько от бесов страдали. Когда все заповеди Божий соблюдешь, но будешь немилосерден и немилостив, и случится тебе умереть, все мытарства беспрепятственно пройдешь и нигде тебе вреда не будет, когда же до этого дойдешь, тотчас задержат тебя злые местники и мытоимцы мытарства этого и станут тебя, немилостивого и немилосердного, бить, и в мрачном затворе адовом затворят до общего для всех воскресения пред Богом, не прощая ради иных добродетелей. Здесь мучаются те, кто когда-то не дал убогому куска хлеба или медной монеты брату нищему, или не посетил лежащего в болезни и в темнице заточенного, или подобное этому не сотворил, выказывая скупость, и сребролюбие, и немилосердие, и немилостыню неутешную. Так мне ангелы Господни об этом мытарстве ясно поведали, как я тебе рассказала. И достигли этого мытарства. Старейшина мытарства был весьма худым, и очень иссохшим, и болезненным, поскольку немилосердие, и скупость, и немилостыня в болезнь пагубную преображаются. Ибо немилосердный человек, если убогий какой что-то у него попросит, тотчас начинает браниться, будто болезнь какую имеет в себе, и отказывает в просьбе. Вот так грешил пагубный тот и зверообразный. Когда же мы дошли до мытарства, слуги его, которые здесь были собраны, взыскание учинили, но ничего не нашли. Ибо много милостыни творила: когда давала убогому кусок хлеба, или же медную монету, или чашу воды, или вина просто ради спасения моей души, сколько могла. Радостны стали мы и в веселии во врата небесные вошли. Ничто не смогло нас отвратить от правого пути.

Врата же небесные имели облик хрусталя светло светящегося. И вокруг них красиво, как от звезд светлых или иного какого-то света, и имели они красоту и блеск золота. Юноши же у врат в золотой одежде, молниею препоясаны, и ноги их украшены огнем мерцающим светлым. И были они веселы, и приняли нас, радуясь тому, что избежала моя душа бед горьких тех мытарств в воздушной тьме, и еще больше славили Бога. И вошли мы внутрь обильных небесных вод, которые были над твердью, и перешли их, ибо они расступались и бежали от нас вперед и в стороны, а позади нас смыкались.

Когда мы миновали те воды, бывшие над твердью, пришли к некоему воздуху изумительному и невообразимому. Золотой блестящий покров ограждал пространство этого изумительного воздуха от прочего пространства. Были на том покрове некие бесчисленные юноши прекрасные, облаченные огнем, как закатным блеском солнечным. И волосы их были, как молнии, ноги белы, как молоко, лица — как снег, и светились в стократ ярче света. Увидев меня в руках носящих меня честных ангелов Господних, они пошли рядом, улыбаясь, веселясь и радуясь, потому что, как говорили: “Принята душа ее в срок на спасение в царство небесное”. И шли они с нами и пели сладко, потому что направлялись мы поклониться огнеобразному престолу Божию. Когда шли мы, увидели облако, но не такое, как облако поднебесное, но красного цвета, стократно светлее прочих. С одной стороны поднялось облако, как некая завеса белая, как свет, и все изменилось. И вот засиял многоцветно вдали двор золотой ровный, переливающийся в золотой, славе, и в сладком веселии пошли мы дальше. Воздух здесь был светел, и благоухание Господне благовонно и сладко.

Когда прошли мы немного, увидели в воздухе на высоте необозримый престол Божий, престол белый и многоукрашенный, еще ярче блистающий, освещающий пределы и светом пронизывающий всех, кто там стоять достоин. Вокруг Божьего престола — златочистые юноши, высокие, как кипарисы, блистающие достоинствами, облаченные в багряницу и в одежды светлые и изумительные, которые невозможно описать словами. Когда мы подошли к этому страшному престолу бесконечной высоты и увидели непреходящую славу, истинную правду и благость, шедшие со мной к престолу Божию троекратно песнь воспели. Пребывающие же на престоле страшном были невидимы. И мы тотчас трижды поклонились Отцу и Сыну и Святому Духу и прославили Святую Троицу, предстоящую высоко на огнеобразном воздухе вместе с нами, за спасение мое в славе восхваления. И тут с высоты прозвучал голос прекрасный и сильный, обращенный ко мне и к носящим меня: “Ведите ее вокруг, — сказал, — ко всем душам, пребывающим в разных жилищах, к святым и преисподним, а потом поселите ее там, где заповедал вам угодник мой Василий”.

Покинув то место, направились мы в жилища святых. Они были бесчисленны, и невозможно было счесть солнечных лучей, и от виссона и порфир лучей и сияния, и иных различных чудных красок, бесплотных и божественных, которые освещают светом и изумительным сиянием жилища святых, по неизреченной воле Божией. Здесь обрели они поле эдемское, благодуховную пажить, откуда истекает вода духовная, вода живая, в местах покойных, в местах святых для отдохновения. Все эти места выглядели как палаты прекрасные, жилища и обители, десницею Господней искусно сотворенные. И, глядя на святых, дивились мы неизреченной красоте, никак не насыщаясь ею. И были здесь отдельно апостолы, отдельно — пророки, отдельно — мученики, отдельно — святители, отдельно — преподобные и праведные. Каждый из них приготовил жилище себе, в длину и ширину подобное стольным городам, из которых они отошли, чтобы в такие же вселиться. Все святые, выходя из своих жилищ, духовным целованием целовали меня, веселясь и радуясь моему спасению.

И дошли мы до недр Авраамовых, и были исполнены славы нестареющие недра его. Не телесные это недра, но особое место. Дивно оно, исполнено духовного благовония, и запаха цветочного благоуханного, и ароматами духовными и небесными, и пажитьми вышними услаждено, и возлюблено, и исполнено; их благовоздушный облик и красоту, хотя и рассказываю тебе о них, земными словами передать невозможно. Здесь были и палаты духовные для патриархов, из светлых лучей духовным мастерством Господа Вседержителя созданные, умножением лучей и неизреченными светлостями украшенные и добролепные. В них обитают младенцы христианские, принявшие святое крещение, по разрешении плотских уз они ликуют в неизреченной славе вокруг Авраама, Исаака и Иакова. Ибо и те тут пребывают с двенадцатью из двенадцати колен Израилевых, почивая на дивных престолах. Как видишь сияющие солнечные лучи, но обнять их не можешь, так и видимые души святых подобны их образу телесному, но бесплотны, как и солнечные лучи, не уловимые человеческой рукой.

И так, о чадо, преодолев большой путь, пройдя пределы рая, ближние и дальние, и жилища ада, которые сокрушил Господь Бог наш Иисус Христос, возвратились мы на запад, где горькие муки и страдания ждут убогих, таких же, как и я, грешников. Показали мне все это ангелы Господни и сказали мне: “Видишь, от какой великой беды избавил тебя Господь?” Ибо видели мы эти темные сокровенные места, где во тьме и сени смертной разные души от века заключены, как песок на берегу морском или как прах земной. И пребывают в забвении грешники, и не могут они видеть там свет сладкий, иные же вопиют неустанно: “Увы мне!” И беспрестанно восклицают горько, алчущие духовно и жаждущие пития спасения, свободные от всякой одежды духовной и изъедаемые скверными прегрешениями: “Ох, ох, увы!” Всегда, о чадо, как я прежде говорила, жаждут они душевного света, но тщетно взывают, ибо нет прощения. Иногда, когда душа проходит, там появляется свет, ибо ангелы Господни освещают те места, где идут, показывая душам праведных все, что там есть, чтобы видели, от какой горькой тьмы убереглись. И вернулись мы на чистый праведный путь повелением Господним, к благой жизни.

Как же долго все это происходит? Это произошло в течение сорока дней с того дня, как отошла я от моего бренного тела к сему покою, в котором видишь меня, не моему, но преподобного отца святого Василия угодника Божия, который еще живет в мире том и приводит к Господу Богу души гибнущие и грешные как благовонное курение в жертву духовную. Ибо здесь было много иных душ со мною, которых прежде меня он отвратил от путей греховных, очистил их совершенно и спас для Господа. Ибо видела здесь души господина Иоанна и госпожи Елены, супруги его, которые хорошо послужили ему в мире том, души других людей из дальних времен, которых я не знаю. Но, однако, пойдем со мной и войдем внутрь, чтобы ты узнал, где я пребываю. Ибо господин наш, избравший нас, преподобный отец, духом своим сейчас сюда пришел».

Когда мы пришли, я посмотрел на преподобную. И вся она была окроплена божественным маслом и помазана нардовым миром, истинным и драгоценным, и в удивлении восхищался я. Она шла передо мной, облаченная в белую, как снег, ризу, и на голове ее был плат из виссона. И вошли мы будто во двор, вымощенный золотом и украшенный сверкающими каменьями, и ничто его не оскверняло. Посреди же златоподобных камений были насажены прекрасные цветущие сады, и всякий, кто смотрит на них, радуется и веселится неизреченно. Когда мы взошли на этот двор, увидел я палаты светлые, изумительно построенные, небывалой высоты. И там же, возле тех палат, у самого входа в них, стоял большой трапезный стол, локтей в 30, он был из камня изумрудного, испускающего светлые лучи. Прекрасный цветущий миндальный сад смыкался над трапезой и неописуемо украшал ее. На трапезе же стояли большие позлащенные блюда, блистающие, как молния, лежали изумруды, светлые сардониксы и разные другие камни райские, прекрасные и совершенные. Между ними лежали яства, плоды неописуемые и пестро украшенные, багряные или молочно-белые видом, как стебли лилейные и красные, и другие, небывалые и несказанные. И разные великолепные цветы лежали на блюдах, и неизреченные плоды поверх тех цветов, непостижимые для ума человеческого. Каждый плод имел свой особый вкус, и насытившийся сладостью их воедино смешавшихся благоуханий уже ничего не желал более.

Святой блаженный Василий сидел во главе чудной трапезы, как господин над всеми, в славе почивая. Стол же был светел от изумительного блистания и испускал лучи. Многие с ним на трапезе наслаждались дивными теми плодами и прекрасными цветами, и были они не как люди, имеющие плоть, но будто созданы светлыми солнечными лучами. Имели они образ бесплотный, неувядающий и не разделялись на мужчин и женщин. Сколько бы ни вкушали они от трапезы той дивной, все умножалась эта чудная райская пища, потому что была она духовной и мановением Господним здесь сохранялась. Вкушающие же были исполнены неизреченной радостью и весельем благодатным, и веселыми лицами друг к другу обращались, и вели сладкую прекрасную беседу. Черпали они нечто огненно-красное, очень ярко сверкающее и безвещественное сияющими, как снег, некими чашами. Когда кто-нибудь из них пил из такой чаши дивную ту влагу, от одного только вида которой они приходили в несказанное веселье, тотчас неизреченным наслаждением Святого Духа переполнялись все на долгое время, и сияли, как свет, их чудесные лица. И служившие им огневидные юноши — прекрасны и белолицы, как руно, и мышцы их как молоко, облачены же они в красные ризы, бесплотны, украшены дивно, и ноги их белоснежные препоясаны тремя рядами блестящих повязок, как небесной радугой, и головы их украшены златыми каменьями, бисером и разными искусными венцами.

Дивная старица, с которой я пришел, чтобы увидеть их, сказала обо мне блаженному. Он же, улыбнувшись радостно, повелел мне подойти. Когда я приблизился к ним, мы поклонились друг другу, и я сказал: «Благослови чадо свое». И тихим голосом он обратился ко мне: «Невредимо ли преодолел путь, чадо? Господь Бог помилует тебя, и благословит тебя, и освятит тебя, и сохранит тебя, и обратит лицо свое на тебя, и исполнит тебя всех благ небесных и земных, и пошлет тебе помощь от святого жилища своего, и ангелы, и архангелы Сиона, сильные и пречистые, с оружием победы защитят тебя». Я же стоял, потупив взор, и сказал мне праведный: «Это Феодора, — и указал мне, — о которой непрестанно молился ты, желая узнать ее участь. Видишь ее — вот она стоит перед лицом твоим. Теперь никогда не спрашивай о ней, ибо я тебе ее показал». Она же, честная и помилованная Господом преподобного ради, сладким взором смотрела на меня. «Возвеселишься, чадо, и возрадуешься, — сказала она, — и благословен будешь, ибо печалился обо мне, убогой. И Господь Бог помог тебе исполнить твое желание ради молитвы господина нашего, отца и пастыря, который много милости сотворил нам». Когда так мы разговаривали, все, кто. сидел за трапезой, смотрели на нас в глубоком молчании.

Потом сказал ей преподобный: «Пойдем вместе со мной и покажешь ему красоту наших райских садов». И, взяв меня с собой, пошли на правую сторону того двора. И тут находились врата дивные из золота и высокие стены ограды. Когда открылись врата, мы вошли внутрь ограды. И была там позлащенная трава с невиданными цветами, и красоте той дивился я. И аромат благоухания исходил от тех цветов. И на все, что показывали мне водящие меня, внимательно взирал я. Увидел я необъятный сад с 70 видами деревьев, исчислить которые невозможно, и на каждом дереве такое безмерное множество плодов, что ветви склонялись к земле, желая отдать плоды сидящим за трапезой. Увидев это, понял я, какое непостижимое изобилие бывает. Удивлялся я красоте сада, изумительным и дивным плодам тем, потому что никогда столь великих чудес не видел.

Сказала мне водящая меня: «Что ты удивляешься этому? Если пойдешь к тому райскому саду, который Господь насадил на востоке, еще больше будешь потрясен и изумлен, потому что этот сад по сравнению с тем — тень и сон». Сказал я ей: «Молю тебя, скажи, кто насадил этот райский сад? Никогда я не видел такого, нигде нет подобного сада». Ответила она мне; «Как бы ты смог увидеть в суетном мире том такую истину, которая руками Вышнего сотворена? Ибо вещь эта духовная, и мы здесь духом пребываем. Труды и тяготы божественных подвигов преподобного отца нашего Василия, которые он с самой юности своей совершал, трудясь, изнемогая и бодрствуя, на землю повергаясь и молясь, зной и холод претерпевая в пустыне и травой питаясь в течение многих лет еще до пришествия в сей град, — вот чем насажден этот сад. Ведь то, что совершает человек в земном мире, унаследует и в этой жизни, ибо мы вкушаем плоды своих трудов. Я часто слышала, как преподобный это говорит». Я же удивлялся тому, что, как сказала мне, духом пребываем здесь. Ведь я думал, что телесно здесь находимся, и пытался осязать свои руки, есть ли у меня кость и плоть. Подобно тому как если кто-нибудь, видя пламя огненное и протягивая руку, хочет взять его и не может удержать, так и я ощущал себя только мысленно и удивлялся этому. Когда возвратились мы во двор, трапеза была уже пуста. И виделось мне, что, поцеловав приснопамятную, я оставил ее.

Когда мне казалось, что нахожусь еще там, я очнулся от сна и стал размышлять о том, что мне было открыто, откуда я вернулся, что видел на том дворе, когда вошел в то дивное и несказанное место. Встав, пошел я к блаженному, надеясь, что он объяснит мне, истинное ли это было видение или неистинное. И пришел я к блаженному, и после моего поклона и обращения к нему он повелел мне сесть. Когда я сел, он сказал мне: «Знаешь ли ты, где находились мы этой ночью?» Я же, в искушении, ответил: «Где же мы были, господин мой? Я все время на одре своем сладко спал». «Только нам с тобой известно, что лишь телесно ты спал на одре, а духом в ином месте пребывал. И разве не помнишь, сколько всего я показал тебе в эту ночь? Не Феодору ли ты видел? Не достиг ли ты врат духовного дома, выйдя из которого, она приняла тебя и в который ввела тебя? Потом же и о смерти своей, через которую должна была пройти, о власти темных сил, о лютости их воздушных мытарств, чадо, не рассказала ли тебе? Не вошел ли ты с нею внутрь двора? Не видел ли там дивную трапезу и несравненное украшение ее, и чудеса ее, и какие плоды дарит она, и какие удивительные цветы на ней, и какие юноши исполняют за трапезой духовное служение? Не видел ли издалека дивные палаты? Не у меня ли на трапезе был, когда я показал тебе ту, о которой ты хотел узнать, какая участь ее постигла? Не я ли сказал ей, чтобы вместе с тобой в райский сад вошла? Не восхищался ли ты златоподобными стеблями, дивясь красоте их цветов, не видел ли сияние и неизреченную красоту неувядаемых деревьев и их плодов? Не это ли все ты видел нынешней ночью и не оттуда ли пришел? Почему говоришь: “Я ничего не видел”?»

Когда услышал я это, страх неизреченный меня объял, и начал я плакать, омочил слезами лицо свое, постигая умом, как велик сей светильник, ибо он воистину там был и поэтому мудро обо всем рассказал мне. И ответил я блаженному: «Да, святой Божий, так и было, как ты сказал. Благодарение возношу Господу моему за то, что сподобил меня Господь Бог узнать тебя, и быть под покровом крыл твоих, и изведать столько страшных чудес». Блаженный же сказал мне: «Если жизнь свою проведешь в добродетели, о чадо, то повелением человеколюбивого и щедролюбивого Бога нашего примут тебя там, и пребудешь со мной вечно, я же сам от человеческого естества отхожу. И потом, через некоторое время, отойдя от жизни сей, придешь ко мне, наставленный в делах добрых, как мне Господь обещал. Внимай: пока ты пребываешь в земной жизни, пусть не узнает обо всем этом никто. Но должен ты недостойное житие мое описать и оставить в мире сем, и буду я тебе в этом помощник». Ясно заповедовал мне это преподобный отец наш, пастырь, учитель и владыка, я же обливался слезами, возлюбленные мои. И удивлялся я, потому что едва ли он с другими беседовал так часто, как со мной, недостойным.

Всегда говорил он притчами, величием своим всех изумлял, был прозорлив, очень мудр и тверд. Часто он показывал себя несмысленным, произнося безумные речи, но делал это только из презрения к суетной славе человеческой, которую снискал за свои знамения и чудеса. И все почитали его как одного из апостолов. А иные же, более других удивлявшиеся чудесам, которые он творил, называли его по простодушию своему Иоанном Богословом. Таким ведь был возлюбленный отец наш Василий, светило во святых. Великий отец наш Василий чудесное житие святое прожил на земле, во всем равен ангелам, великое прибежище для страждущих собой явил.

КОММЕНТАРИЙ

Сказания о посмертной судьбе человеческой души издавна вызывали большой интерес у древнерусского читателя. Уже в XI—XII вв. на Руси были известны переводные византийские апокрифы, в которых о загробном устройстве рассказывалось в очень занимательной форме, с привлечением множества подробностей (см. т. 3, с. 306—321). Эсхатологические сказания существовали преимущественно в двух жанровых разновидностях: герои либо совершали путешествие («хождение») в загробный мир, либо постигали его тайны духовно, в «страшном» видении. В обоих случаях это были «душеполезные» произведения, призванные напомнить об ответственности человека за его земные дела, разрешить сомнения в каком-либо религиозно-нравственном вопросе, вызвать чувство сострадания и привести к покаянию.

Среди переводных эсхатологических сочинений особое место в древнерусской литературе занимает фрагмент из византийского «Жития Василия Нового» (X в.) — «Хождение Феодоры по воздушным мытарствам», которое часто встречается в рукописях как отдельное произведение. В греко-славянской литературе это наиболее полное описание загробных испытаний в греховности — мытарств. «Мних» Григорий, от имени которого ведется повествование в Житии, был удостоен чудесного откровения. В ночном видении ему явилась старица Феодора, прислуживавшая при жизни их общему духовному отцу Василию Новому, и рассказала о своей смерти, о муках ада, о райском блаженстве, но главное — о пройденных ею 21(20) воздушных мытарствах.

При написании «Хождения...» автор воспользовался уже существовавшей традицией. Учение о мытарствах является каноническим: оно содержится в произведениях церковных писателей IV—V вв. — Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Макария Великого, Кирилла Александрийского и др. После смерти человека его душа, руководимая ангелами, должна подняться по «лествице» мытарств. На каждой ступени ее подстерегают лукавые бесы («мытари»), которые испытывают душу в том или ином пороке и взимают с нее дань. За все свои грехи душа должна расплатиться добрыми делами, совершенными при жизни. Души праведных, у которых добрых дел больше, чем дурных, проходят все мытарства и спасаются. Грешников же бесы свергают своими огненными копьями во «тьму кромешную». Однако если в сочинениях «отцов Церкви» этот эсхатологический миф не получил детальной разработки, то автор «Хождения...» создал на его основе монументальную «эпопею смерти» (Ф. Батюшков), которая поражала воображение средневекового читателя своими яркими мистическими картинами потустороннего мира.

Известное на Руси с XI—XII вв. «Житие Василия Нового» оказало заметное влияние на древнерусскую литературу, изобразительное искусство и фольклор. В XII — начале XIII в. рассказ о мытарствах был использован при составлении «Слова о небесных силах», предположительно атрибутируемого Авраамию Смоленскому. Описание облика Смерти, являющейся к человеку с различными орудиями, включил в свою редакцию «Повести о споре жизни и смерти» неизвестный книжник XVI в. (см. ПЛДР, т. 7, с. 48—52). Особую популярность «Житие Василия Нового» приобрело в XVII—XIX вв., преимущественно у старообрядцев (этому интересу способствовало также наличие в Житии еще одного пространного эсхагалогического рассказа — «Видения мниха Григория» (о Страшном Суде)). Оно печаталось в старообрядческих типографиях, сохранилось в большом числе списков. Как самостоятельная статья «Хождение Феодоры» помещалось в лицевые рукописные сборники эсхатологического содержания. Известны также старообрядческие настенные лубки XIX в. на этот сюжет. По-видимому, именно «Хождение Феодоры» послужило источником духовных стихов о мытарствах:

Сюжет «Хождения Феодоры» бытовал и как устный прозаический рассказ народно-легендарного характера. Одну из таких его фольклорных версий записал Г. С. Виноградов в Восточной Сибири в первой четверти XX в.: «... “Как умерла ты, Федора?” Она говорит: “Чижолая смерть была, жестокая. Сперва смерть пришла с косой, с пилой... Вот вражье набралося к душе (вот правда, станет человек умирать, глаза-то остолбенеют, вытарашшыт, быдто каво боится...), караулят душу вражье. Прилетают несколько анделов. Смерть тогда пилой отпиливает руки и ноги (вот ить сначала ноги и руки отымутца, — это она пилой отпилит...), а потом косой голову снесет. Святые андели облелеют: «Уйди, нечистая сила, отсторонися!» Вот тожно смерть косой голову снесет”. — “А каково тебе, Федора, мытарства были?” — “Сорок мытарств прошла, сорок ступенек, и на каждой ступени вражьё кричат: «Душа наша, душа наша!» (Оне всё пишут про нас, все худое, а добро анделы пишут... Оне всё и кричат про грехи). Ох, святой Григорий, чужало проходить мытарства!.. Вот последнее мытарство — блуд. Ох, как я его пройду. Возьмут мою душу вражьё. (Должно, она блудила...). Прошла! Андели говорят: «Душа наша, она очищена»”. Вот и прошла она в пресветлый рай». (Виноградов Г. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири // Сб. тр. профессоров и преподавателей Государственного Иркутского ун-та. Иркутск, 1923. Вып. 5. С. 312—313). (Представление о мытарствах вообще очень глубоко вошло в круг народных эсхатологических верований. Побывавшие в загробном мире («обмиравшие») рассказывают о том, что душам умерших приходится взбираться на огромную гору, на которой бесы устроили свои мытарства. (Поднимаются по ней только те, у кого есть ногти). В отдельных уголках России на сороковой день после смерти кого-либо из близких было принято печь длинную пшеничную лепешку с поперечными перекладинами по числу мытарств — «лесенку». Считалось, что, съедая ее, помогают душе усопшего преодолеть на том свете всех духов тьмы).

«Житие Василия Нового» существует в двух основных редакциях: Первая и Вторая русские редакции, которые представляют собой переводы двух разных греческих редакций. Первая редакция является гораздо более полной и древней (XI—XII вв.), хотя самые ранние из сохранившихся ее списков датируются XVI в. (см. Вилинский С. Житие св. Василия Нового в русской литературе. Одесса, 1913. Ч. I: Исследование; 1911. Ч. 2: Тексты). Текст «Хождения Феодоры» публикуется в Первой редакции по Успенскому списку Великих Миней Четьих: ГИМ, Синодальное собр., № 992, л. 658—670 (XVI в.). Отдельные исправления и дополнения вносятся по спискам: РГБ, собр. Ниловой пустыни, № 46 (нач. XVI в.); ГИМ, собр. Чудова монастыря, № 336 (1779 г.). Сложный синтаксис памятника и наличие «темных мест» не всегда сделали возможным дословный последовательный перевод его на современный язык. Для прояснения смысла отдельных предложений и фрагментов переводчики использовали тексты греческого оригинала и Второй русской редакции.

ПОВЕСТЬ О БЕСЕ ЗЕРЕФЕРЕ

Подготовка текста, перевод и комментарии А. В. Пигина

ОРИГИНАЛ

ПОВЕСТЬ ДУШЕПОЛЕЗНА О ПРИШЕДШЕМ БЕСЕ НА ПОКАЯНИЕ К ПОЛЗЕ ИЖЕ ОТ ВСЕГО СЕРДЦА ХОТЯЩИМЪ ПОКАЯТИСЯ К БОГУ

Бе некий от святыхъ старецъ,^[353] великъ и прозорливъ, превшед бесовская искушения, ктому ни во что же коварства их вменяше. Но бе зря чювствене и аггелы, и бесы, како пекутся о человечестей жизни, кождо ихъ подвизающеся обращати ихъ ко своей части. Сице же великъ бе в добродетелех, яко досажати и ругатися ему нечистымъ духомъ, множицею оскорбляти ихъ, и воспоминая темъ еже от небесъ извержение и будущее во огни мучение. Тем же беси другъ ко другу хваляху старца оного великаго, глаголюще, яко «Никтоже нас смеетъ отныне приближитися к нему, зане преити ему в великое оно безстрастие, обожився Святымъ Духомъ».

И яко убо сице сим бывшим, единъ от бесовъ глагола ко другому: «Брате Зереферъ, — се бо бе имя бесу тому. — Аще убо покается кто от нас, приимет ли его Богъ в покаяние или ни?» Онъ же к нему отвеща сице: «То кто се весть?» Зереферъ же рече: «Хощеши ли, иду к великому оному старцу искушу его о семъ?» Он же рече: «Иди, но блюди, понеже старецъ прозорливъ есть, еда како уразумеет твое лукавъство, не восхощетъ вопросити о семъ Бога. Обаче иди, еда како желаемое получиши».

Тогда шед Зереферъ ко старцу и, преобразивъ себе въ человека, начатъ плакати пред нимъ и рыдати. Богъ же, хотя показати, яко ни единаго же отвращается хотящаго покаятися, но всехъ приемлетъ притекающих к нему, не прояви старцу советъ бесовъский. Но яко человека сего зряше, а не яко беса. Глагола к нему старецъ: «Что тако рыдая плачеши, человече, сокрушая мою душу своими слезами?» Бес же рече: «Азъ, отче святый, несмь человекъ, но бес. Якоже множества ради беззаконий моих плачюся». Старецъ же рече: «Что хощеши, да сотворю тебе, брате?» Мневъ бо старецъ, яко от многаго смирения себе беса нарекъ — Богу не обьявившу ему бываемаго. И глагола бесъ: «Не о иномъ чесом молю тя, отче святый, разве еда молиши Бога прилежно, яко да объявит ти, аще прииметъ диявола в покаяние. Да аще оного прииметъ, то и мене прииметъ, подобна тому дела сотворша». Старець же рече: «Якоже хощеши, сотворю, чадо. Обаче иди в дом свой днесь и заутра прииди. И реку ти, что о семъ повелитъ Богъ».

В вечеръ же той воздевъ старецъ преподобнеи свои руце къ человеколюбцу Богу показати ему, аще прииметъ диявола, обращающася в покаяние. И абие аггелъ Господень предста ему, яко молнии, и рече к нему: «Сице глаголетъ Господь Богъ твой: “Что молиши о бесе мою дръжаву? Той бо, лукавствомъ искушая, тебе прииде”». Старецъ же отвещавъ рече: «Како не яви мне Господь?» И рече аггелъ: «Да не смутишися о вещи сей. Смотрение некое се бываетъ дивно к ползе исполняющимъ. Яко да не отчаются согрешающии, яко ни единаго отвращается преблагый Богъ приходяща к нему, аще и сам дияволъ приидетъ. Подобне же яко да явится симъ образомъ и бесовъское жесточество и отчаяние. Егда же убо приидетъ к тебе, искушаяй, да не соблазниши его исперва, но рци ему сице: “Да веси, яко человеколюбецъ Богъ николиже никогоже не отвращается приходящаго к нему, аще и дияволъ будетъ. И се обещася и тебе прияти, но аще сохраниши повеления от него”. И егда приидетъ к тебе и речет: “Что есть повеленное мне от него?” — и рцы к нему: “Сице глаголетъ Господь Богъ: «Ведаю тя, кто еси и откуду прииде, искушая. Ты бо еси древняя злоба. Но древняя злоба нова добродетель не можетъ быти, навыкнув бо в гордости своей». И како возможеши смиритися в покаяние и обрести милость? Но не имаши бо сего ответа извещати в день Судный, яко «Хотехъ покаятися, и не прият мя Богъ».

Смотри же глаголемых, како хощеши покаяние начати. Сице глаголетъ Господь: «Да совершиши три лета на едином месте стоя, обращъшися къ востоку, нощию и днемъ взывая велиим гласом: “Боже, помилуй мя, древнюю злобу!” — глаголя сего числом 100. И паки другое 100 глаголя: “Боже, помилуй мя, мерзость запустения!”^[354] И паки третие 100 такоже глаголя: “Боже, помилуй мя, помраченную прелесть!”» И сия глаголи воздыхая ко Господу беспрестанно. Ибо ты не имаши телеснаго сосуда, яко да трудно не будет тебе и не изнеможеши. Егда же совершиши сия со смиреномудрием, тогда приятъ будеши в первый той чинъ, причтешися со аггелы Божиими. Да аще убо обещается сице сотворити, приими убо его в покаяние. Но вемъ, яко древнее зло ново добро быти не можетъ. Напиши же сия последним родомъ, яко да не отчаваются хотящеи покаятися. Зело убо уверяются от сея главизны человецы не отчаятися удобь своего спасения». Сия изрекъ аггелъ ко старцу и взыде на небо.

Утру же бывшу, прииде дияволъ и нача издалеча рыдати и плакати, къ старцу же пришедъ и поклонися. Старець же исперва не обличи его, но во уме своем глаголаше: «Зле прииде, лживый дияволе, древнее зло, ядовитый змию вселукавый». Таче глагола к нему: «Да веси, яко молихъ Господа Бога моего, еже обещах ти. И приемлет тебе в покаяние, аще приимеши, яже мною заповедает ти державный и всесилный Господь». Бес же рече: «Что суть еже повеле Богъ сотворити ми?» Старець же отвещав рече: «Заповедает тебе Богъ сице: яко да стоиши на едином месте 3 лета, обращъшися къ востоку, взывая день и нощъ: “Боже, помилуй мя, древнюю злобу!” — глаголя сие числом 100. И паки другое 100: “Боже, помилуй мя, запустения мерзость!” И паки то же числом: “Боже, помилуй мя, помраченную прелесть!” И егда сия сотвориши, тогда съпричтешися со аггелы Божиими, якоже и преже».

Зереферъ же лестный онъ покаяния образъ отвергъ, велми возсмеявся и глагола ко старцу: «О калугере!^[355] Аще бы азъ хотелъ нарещи себе древнюю злобу, и мерзость запустения, и помраченную прелесть, прежний от нас кто се хотех сотворити и спастися. И ныне древняя злоба азъ не буди то, и кто се глаголетъ? Азъ даждь доныне дивенъ и славенъ бех, и вси боящеся повинуются мне. И аз самъ себе нареку мерзости запустение и помраченную прелесть? Никакоже, калугере, ни же! Даждь доныне обладовахъ грешными. И ныне паки сотворю себе непотребна? Никако, калугере, не буди то тако в таковое бесчестие себе вложу». Сия рекъ дияволъ и абие невидимъ бысть. Старець же, възставъ, благодаряше Бога, глаголя: «Воистинну глаголалъ еси, Господи, яко древнее зло ново добро быти не можетъ».

Сия же, братие, просто понудихомся на среду привести, яко да навыкнете Владычнее благоутробие. Яко да аще диявола приемлетъ покаявшася, то колми паче человекы, за нихже кровь свою пролия. Грешен ли еси, покайся. Аще ли ни, то горши бесовъ хощеши мученъ быти в геене огненей: не яко согреши — никтоже бо без греха, вси согрешихомъ — но понеже не восхоте покаятися и умолити Судию преже кончины своея. Якоже бо обрящетъ смерть кождо нас сице и посылаетъ его тамо. Аще умреши без покаяния, работая дияволу многообразными и различными грехи, со дияволомъ осудишися в вечном огни, уготованне дияволу и аггеломъ его.^[356] Аще ли преже кончины отбегъ греха, Господеви угодиши покаяниемъ и исповеданиемъ, о коликых благъ по конъчине сподобишися! И блаженьству светлыми аггелы вводимъ, идеже красота неизреченная и присносущное радование съ Безначалным его Отцемъ и с Пресвятым и Благим и Животворящимъ Духом, и ныне и присно и въ веки.

ПЕРЕВОД

ПОВЕСТЬ ДУШЕПОЛЕЗНАЯ О БЕСЕ, ПРИШЕДШЕМ НА ПОКАЯНИЕ, К ПОЛЬЗЕ ЖЕЛАЮЩИМ ОТ ВСЕГО СЕРДЦА ПОКАЯТЬСЯ ПЕРЕД БОГОМ

Некий святой старец, великий и прозорливый, победил бесовские искушения и козни их презирал. Но наяву видел он и ангелов, и бесов, как пекутся они о человеческой жизни, стремясь направить ее каждый в свою сторону. Так был велик в добродетелях, что поносил и укорял нечистых духов, часто и бесчестил их, напоминая им их изгнание с небес и будущее мучение в огне. И бесы за это хвалили друг другу того великого старца, говоря: «Никто из нас не смеет отныне приблизиться к нему, потому что достиг он великого бесстрастия, исполнился Святым Духом».

И когда так они рассуждали, один из бесов обратился к другому: «Брат Зерефер, — таково было имя того беса. — Если кто-нибудь из нас покается, примет ли Бог от него покаяние или нет?» Он же ему так отвечал: «Кто же это знает?» И сказал Зерефер: «Хочешь, пойду к тому великому старцу и искушу его в этом?» Тот же сказал: «Иди, но будь осторожен, потому что старец прозорлив и, наверное, раскроет твой обман и не захочет вопросить об этом Бога. Однако иди, может быть, получишь желаемое».

Тогда пошел Зерефер к старцу и, приняв человеческий облик, начал плакать пред ним и рыдать. Бог же, желая показать, что ни от одного кающегося не отвращается, но всех обращающихся к нему принимает, не открыл старцу бесовский замысел. И казалось старцу, что человек перед ним, а не бес. Спросил у него старец: «Отчего так горько плачешь, человече, сокрушая мою душу своими слезами?» Бес же ответил: «Святой отец! Я не человек, а бес. Плачу же от множества беззаконий моих». Старец же сказал: «Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя, брат?» Старец полагал, что от большого смирения назвал себя бесом — не открыл ему Бог истины. И сказал бес: «Святой отец! Ни о чем другом тебя не прошу, только, может быть, помолишь Бога усердно, чтобы открыл тебе, примет ли покаяние от дьявола. Если от него примет, то и от меня примет, потому что мои деяния подобны его». Старец же сказал: «Сделаю то, о чем просишь, чадо. Но сейчас иди домой, а поутру приходи. И скажу тебе, что Бог повелит».

В тот же вечер обратил старец свои преподобные руки к человеколюбцу Богу, чтобы открыл ему, примет ли дьявола, желающего покаяться. И тотчас ангел Господень предстал перед ним, подобно молнии, и сказал ему: «Так говорит Господь Бог твой: “Зачем ты молишь мое владычество о бесе? Это он, обманом искушая, приходил к тебе”». Старец же сказал в ответ: «Почему не открыл мне Господь правды?» И сказал ангел: «Не печалься об этом. Некое чудесное усмотрение заключено в этом к пользе кающихся. Да не впадут грешники во отчаяние, потому что ни от одного приходящего к нему не отвращается преблагой Бог, даже если и сам дьявол придет. Также да явлено будет этим бесовское ожесточение и отчаяние. Когда же придет к тебе, искушая, сначала не обличай его, но скажи ему так: “Да будет тебе известно, что человеколюбец Бог никогда ни от одного приходящего к нему не отвращается, даже и от дьявола. Обещал он и тебя принять, если исполнишь его повеления”. И когда придет к тебе и спросит: “Что повелел он мне?” — скажи ему: “Так говорит Господь Бог: «Знаю, кто ты и откуда пришел, искушая. Ты — древняя злоба. Но древняя злоба новой добродетелью не может быть, потому что сроднилась с гордостью своей». И разве в силах ты смириться для покаяния и обрести милость? Но не сможешь дать такой ответ в Судный день: «Хотел покаяться, но не принял меня Бог».

Послушай же о том, как тебе совершить покаяние. Так говорит Господь: «Проведи три года на одном месте стоя, обратясь к востоку и громко взывая денно и нощно: “Боже, помилуй меня, древнюю злобу!” — и скажи это 100 раз. И затем снова 100 раз скажи: “Боже, помилуй меня, мерзость запустения!” И в третий раз еще 100 так скажи: “Боже, помилуй меня, мрачное заблуждение!”» И так говори, воздыхая Господу беспрестанно. И, поскольку у тебя нет тела, трудно не будет тебе и не устанешь. Когда же совершишь это со смирением, тогда принят будешь в свой первый чин, причтешься к ангелам Божиим”. Если обещает это исполнить, то прими его к покаянию. Но знаю, что древнее зло новым добром быть не может. Напиши же об этом будущим поколениям, чтобы желающие покаяться не впали в отчаяние. Да послужит это писание для уверения людей, чтобы не теряли надежду на свое спасение». Сказал это ангел старцу и взошел на небо.

Утром же пришел дьявол и начал издалека рыдать и плакать, затем подошел к старцу и поклонился. Старец же сначала не обличил его, но сказал про себя: «Зло явилось, лживый дьявол, древнее зло, ядовитый змей вселукавый». Затем сказал ему: «Да будет тебе известно, что молил я Господа Бога моего, как обещал тебе. И примет от тебя покаяние, если исполнишь то, что заповедует тебе через меня могущественный и всесильный Господь». Бес же спросил: «Что повелел мне Бог совершить?» Старец же сказал в ответ: «Вот что заповедует тебе Бог: проведи стоя на одном месте 3 года, обратись к востоку и взывая денно и нощно: “Боже, помилуй меня, древнюю злобу!” — и скажи это 100 раз. И затем еще 100: “Боже, помилуй меня, мерзость запустения!” И вновь столько же: “Боже, помилуй меня, мрачное заблуждение!” И когда сделаешь это, тогда сопричтешься с ангелами Божиими, как и прежде».

Зерефер же лживый отверг путь покаяния, громко рассмеялся и сказал старцу: «О калугер! Если бы я хотел назвать себя древней злобой, и мерзостью запустения, и мрачным заблуждением, то кто-нибудь из нас прежде это уже сделал бы и спасся. Ныне же не будет того, и кто назовет меня древней злобой? Я даже и доныне дивен и славен, и все в страхе повинуются мне. И я сам себя назову мерзостью запустения и мрачным заблуждением? Никогда, калугер, нет! Я даже и доныне повелеваю грешниками. И сейчас так унижу себя? Никогда, калугер, не бывать тому, чтобы я себя такому бесчестию подверг». Сказал это дьявол и тотчас стал невидим. Старец же, встав на молитву, поблагодарил Бога, говоря: «Истинно сказал, Господи, что древнее зло новым добром быть не может».

Побудили же мы себя, братья, рассказать об этом только для того, чтобы познали вы Божие милосердие. Если Бог дьявола принимает покаявшегося, то тем более людей принимает, за которых и кровь свою пролил. Если грешен, покайся. Если же не покаешься, то горше бесов будешь мучиться в геенне огненной: не потому, что согрешил, — никого нет без греха, все согрешили — но потому, что не захотел покаяться и умолить Судию прежде кончины своей. Каждого ведь из нас настигает смерть и посылает на тот свет. Если умрешь без покаяния, служа дьяволу многообразными и различными грехами, то с дьяволом и будешь осужден в вечный огонь, уготованный для дьявола и бесов. Если же прежде кончины отвратишься от греха и Господу угодишь покаянием и исповедью, о скольких благ по кончине сподобишься! И приведен будешь светлыми ангелами в райское блаженство, где неизреченная красота и вечная радость с Безначальным его Отцом и с Пресвятым и Благим и Животворящим Духом, и ныне и присно и вовеки.

КОММЕНТАРИЙ

«Повесть о бесе Зерефере» — переводное византийское сказание, входившее первоначально в состав Азбучно-Иерусалимского и Сводного патериков. Повесть была очень популярна у древнерусского читателя: она сохранилась в большом числе списков (наиболее ранние датируются XIV в.), проникла в лубочную литературу, была опубликована отдельным изданием типографом Киево-Печерской лавры Памвой Берындой (1626 г.). В основе повести лежит «бродячий» сюжет о «кающемся» бесе, известный по византийской агиографии, «Великому Зерцалу», литературному Синодику и устным народным легендам. Повесть разрабатывает одну из важнейших тем христианской литературы — тему благодатности и всесильности покаяния. Бог прощает покаявшихся «великих грешников» (см., например, «Повесть об Андрее Критском» (ПЛДР, т. 10, с. 270—274)), но возможно ли покаяние и восстановление (апокатастасис) самого беса, олицетворяющего собой всемирное зло? Этот вопрос не раз поднимался в богословской литературе — Ориген и Григорий Нисский решали его положительно, однако на поместном Константинопольском соборе 543 г. Церковь осудила учение об апокатастасисе. В святоотеческой традиции закрепилось мнение: «Чем именно служит для людей смерть, этим для Ангелов служит падение. Ибо после падения для них невозможно покаяние, подобно тому как и для людей оно невозможно после смерти» (Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. СПб., 1894. С. 51). Повесть иллюстрирует эту мысль и в то же время существенно уточняет ее. Покаяние беса не может состояться не потому, что Бог отвергает его, а потому, что бес сам не хочет смириться, «навыкнув бо в гордости своей». Автору повести дорога прежде всего христианская идея свободы выбора между добром и злом, между «тесным» и «широким» путем. Этой свободы и возможности спасения Бог по великому «благоутробию» своему не лишает никого, даже беса.

Повесть была хорошо известна Ф. М. Достоевскому. Она послужила ему одним из источников при написании романов «Бесы» и «Братья Карамазовы» (см. Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. (Истоки и эстетическое своеобразие). Л., 1974. С. 312—315; Смирнов И. П. Древнерусские источники «Бесов» Достоевского // Русская и грузинская средневековые литературы. Л., 1979. С. 217—220). В XX в. повесть пересказал А. М. Ремизов (Ремизов А. Древняя злоба // Путь. Орган русской религиозной мысли. Париж, 1926. № 2. Январь. С. 187—190).

Текст повести публикуется по списку: Отдел рукописей Научной библиотеки МГУ, 2 Ст. 170, лл. 129—133 об. (XVI в.). Отдельные исправления сделаны по списку: ГИМ, Музейское собр., № 92, лл. 131—134 (XVII в.).

ПОВЕСТЬ О ВИДЕНИИ АНТОНИЯ ГАЛИЧАНИНА

Подготовка текста, перевод и комментарии А. В. Пигина

ОРИГИНАЛ

ПОВЕСТЬ СТРАШНА И ЗЕЛОПОЛЕЗНА

Лета 7034 месяца июля, на память святаго отца Андрея,^[357] преставися старець Антоние Галичанинъ в Павлове пустыни.^[358] А лежалъ в недузе долго время и пред смертию видение виде.

Приидоша демони и глаголюще к нему издалеча, яко саженей за десять и дале. Инъ стояше, яко древо высота его, и подперся палицею великою, а инъ стояше и кричаше, аки свинья. А инии приидоша близъ его, глаголюще межу собою, показующе друг другу оружие свое. Инъ глаголаше, казаше удицы, а инъ — клещи, а инъ — пилы малыя, а инъ — рожны, а инъ — шила, а инъ — бритвы. А инъ глаголеть: «Распорем его да опять сошьем его». А инъ чашу держит в руце. А инъ стоячи понужает держащаго чашу, веля ему, глаголя: «Дай же ему пити, во-се покушает, сладко ему будет!» А инъ держит пилу великую и глаголеть: «Претерти его поперекъ!» А на бедре у коегождо их у иного — брусъ, а у иного — осла. И седши и остряше кождо свою снасть. А инъ во обоих руках держит свою снасть да бряцаеть ею, а иныя толко брячат и гремят своею снастию. А инъ прискоча з бритвою да обоих рукъ въдруг задкы срезалъ с мясом. А инъ держа дъску велику медяную и глаголеть: «Во-се накину на него, и он умрет». Да много того сказати немочно всего въдругъ.

Таже прииде на них некая сила, якоже подражати месту тому, яко великъ вихоръ силный или грозная буря на хмелевое перие, и по всему воздуху развеев ихъ. Иного несет вверхъ ногами, а внизъ головою, а иного — поперекъ, а иного — кое-какъ. Да всех разомчало по воздуху без вести, и исчезоша, и мечтание их погибе, и ничтоже бысть.

Той же брат Антоние поведа ми въ другий день, глаголя со слезами, яко «На некоемъ месте обретохся незнаеме и виде тамо яко некую улицу и в ней множество человекъ рищущих. И вси ходяще тужат и горюють, и глаголють: “Ох, ох! Горе, горе!” Азъ же мнехся поверху ихъ ни се хожу, ни се летаю, яко невидимая сила ношаше мя по воздуху, яко съ человека высотою от земля летати ми, яко на полотнех носиму. И видех пред собою грехы моя от юности моея, никымже держимы, яко круги или аки доскы. Всякъ грех воображенъ, написана не книжными словесы, но яко на иконах, а не красными писано, но дегтем, но толико прозрачно и разумно. Какъ возришь, так и спомнишь лето, и месяць, и неделю, и день той, и час, коли который грех сотворенъ, — все то обьявлено. Еще ми сущу пяти лет, мати моя спаше, и азъ у нее сквозе подолъ за срамное то место осязалъ — ино так и написано. Да замахивался есми на матерь свою батогом — ино так: она седит, а яз какъ замахнулся — ино тако есть и написано, и батог-от туто же. Да в чернечестве есми шутя руку положилъ на женьщину — ино тако и написано: язъ да она седит, и рука моя на ней лежит. Или завтракалъ или пил до обеда, или бранился с кем, или кого ударил, или кого осудил, или на кого гневъ держал, или на кого воздохнулъ со гневом — то все так и написано, день и час.

Ино о том гневе круг великъ стоить, мраченъ, и мъглянъ, и теменъ — таковъ, что немочно на сем свете таковой тме быти никакоже. Ино такова в нем горесть, еже сказати ми немочно, а не живет такова горесть на сем свете. Да мразъ великъ зело и студенъ — не бывает таковаго мраза на сем свете никакоже. Азъ же мнехъ, что у мене ногы по лодыжкы отзябли да и отпали, а мысли изметаны, якоже онучи или яко издиркы портяныя. А иного ти не скажу, а ты мене не спрашивай, а сказати ми немочно — велми страшно и грозно».

Азъ же въспросих его, чтобы ми и то сказалъ. Он же отвеща ми последнее слово: «Что мя вопрашаеши? Все есмь мытарьства виделъ страшныя, да немочно ми их сказати, страх убо и трепетъ обдержит мя. Несть бо сего страха страшнее и злее, а не избыти того страха никомуже. Да Бога ради, господине, остави мя ныне, да не спрашивай, да и не ходи ко мне. Прости же мя, господине, и благослови, а тебе Богъ простит, уже бо ся не имам с тобою ктому видети на сем свете».

ПЕРЕВОД

ПОВЕСТЬ СТРАШНАЯ И ВЕСЬМА ПОЛЕЗНАЯ

7034 (1526) года месяца июля, на память святого отца Андрея, преставился старец Антоний Галичанин в Павловой пустыни. А лежал он в недуге долгое время и перед смертью видение видел.

Пришли демоны и говорили ему издалека, саженей за десять и дальше. Один стоял, с дерево высотою, и подперся великой палицей, а другой стоял и кричал, как свинья. А иные подошли к нему, говоря между собой, показывая друг другу свои орудия. Один говорил, показывая удицы, а иной — клещи, а иной — небольшие пилы, а иной — рожны, а иной — шила, а иной — бритвы. А один из них говорит: «Распорем его да опять сошьем его». А иной держит чашу в руке. А иной стоит и понуждает того, кто держит чашу, веля ему: «Дай ему испить, пусть отведает, сладко ли ему будет!» А еще один держит огромную пилу и говорит: «Распилим его поперек!» А на бедре у каждого: у кого — брус, а у кого — оселок. И, усевшись, каждый точил свою снасть. А один двумя руками держит свое орудие и бряцает им, и другие лишь бренчат и гремят своими орудиями. А один подскочил с бритвой да с задков обеих рук вдруг мясо срезал. А иной держит большую медную доску и говорит: «Сейчас брошу на него это, и он умрет». Да многое невозможно сразу рассказать.

Потом пришла на них некая сила, будто задрожало то место, будто великий сильный вихрь или грозная буря налетели, и по всему воздуху, как хмель, их развеяло. Одного несет вверх ногами и вниз головой, а другого — поперек, а иного — непонятно как. Да всех разогнало по воздуху без вести, и исчезли они, и мечтания их погибли, и ничего не стало.

Тот же брат Антоний поведал мне на другой день со слезами: «Оказался я в каком-то незнакомом месте, видел там будто некую улицу и на ней множество людей мечущихся. И все ходят, тужат и горюют, говоря: “Ох, ох! Горе, горе!” Мне же казалось, что я над ними не то хожу, не то летаю, будто некая невидимая сила носила меня по воздуху, будто я летал на высоте человека от земли, будто на полотне меня носили. И видел я перед собой мои грехи, от самой юности, в виде кругов или досок, которые никто не держал. Каждый грех изображен, но написан не книжными словами, а как на иконах, но не красками написано, а дегтем, только прозрачно и разумно. Как посмотришь, так и вспомнишь и год, и месяц, и неделю, и день тот, и час, когда какой грех сотворен, — все это явлено. Когда мне было всего пять лет, мать моя спала, и я ее сквозь подол трогал за срамное место — это так и написано. Да замахивался на мать свою батогом — так и есть: она сидит, а я как замахнулся — так и написано, и батог тут же. Да в чернечестве шутя руку положил на женщину — так и написано: мы с ней сидим, и рука моя на ней лежит. Или завтракал или пил до обеда, или бранился с кем, или кого ударил, или кого осудил, или на кого гнев держал, или кого обидел во гневе — все так и написано, день и час.

Круг же гнева велик стоит, такой мрачный, мглистый и темный, что никак такая тьма не может быть на сем свете. И такая горесть в нем, что сказать не могу, не живет такая горесть на сем свете. Да мороз, великий и студеный, — не бывает такого мороза на сем свете. Мне казалось, что у меня ноги по лодыжки отмерзли да и отпали, а мысли истрепаны, словно онучи или лохмотья одежды. А больше не скажу тебе, и ты меня не спрашивай, потому что сказать не могу я — очень страшно и грозно».

Я же попросил его, чтоб и остальное рассказал. Он же ответил мне последнее слово: «Что меня спрашиваешь? Все страшные мытарства видел я, но невозможно мне о них рассказать, потому что страх и трепет охватывают меня. Нет этого страха страшнее и злее, и никому не избыть этого страха. Да Бога ради, господине, оставь меня ныне, да не спрашивай, и не ходи ко мне. Прости же меня, господине, и благослови, а тебя Бог простит, ибо не увидимся уже с тобой на этом свете».

КОММЕНТАРИЙ

Повесть была создана в 1520-е гг. в Иосифо-Волоколамском монастыре. В рукописной традиции она бытовала и как самостоятельное произведение, и как посмертное чудо Павла Обнорского, входившее в состав жития этого святого (исследование повести и издание всех ее редакций см.: Пигин А. В. Литературная история Повести о видении Антония Галичанина // ТОДРЛ. СПб., 2000. Т. 52. С. 225—292).

Повесть принадлежит к очень популярному в средневековую эпоху жанру видения потустороннего мира. «Страхи и надежды, порожденные ожиданием перехода в мир иной, неотступно преследовали средневекового человека, и он не мог не составить себе каких-то идей об устройстве его. <...> Обычной формой описания загробного мира в средние века был рассказ о человеке, который чудесным образом оказывался в запредельных краях, после чего возвращался к жизни и открывал окружающим виденное им “там”» (Гуревич А. Я. Западноевропейские видения потустороннего мира и «реализм» Средних веков //Тр. по знаковым системам. Тарту, 1977. Вып. 8. С. 4).

В древнерусской литературе жанр видения был представлен апокрифами, многочисленными повестями из патериков, Пролога, «Великого Зерцала» и т. д. Особую известность в Древней Руси приобрело откровение «мниха» Григория о загробной участи преподобной Феодоры Цареградской из византийского Жития Василия Нового (Х в.). Некоторые мотивы повести об Антонии Галичанине находят близкую аналогию в тексте Жития Василия Нового. Так, бесы, явившиеся к Антонию с различными орудиями и смертной чашей, напоминают облик Смерти из этого памятника (ср. также с Житием Андрея Цареградского (БЛДР. Т. 2). Очень подробно в Житии Василия Нового описываются и загробные мытарства, которые привели Антония Галичанина в «страх и трепет» («Все есмь мытарьства виделъ страшныя...»). Мотив «суда совести» (грехи Антония предстают перед ним в виде неких кругов) разработан в ряде других переводных памятников эсхатологического содержания — в видениях Макария, апостола Павла и др. (см.: Батюшков Ф. Спор души с телом в памятниках средневековой литературы. СПб., 1891). Своей «живописностью», «наглядностью» греховные круги Антония близки книжной миниатюре древнерусских «цветников» и синодиков. По древнерусским представлениям, этот «загробный кинематограф» (В. И. Иванов) ожидает человека и в час расставания его души с телом, и на Страшном Суде, и в аду. «Видети будетъ пред собою мучимый вся грехи, иже сотвори, якоже на стене написана, да вящшую скорбь имать от размышления сего мучитися» (Агапий Критянин. «Грешных спасение» (БАН, 31.6.38, XVII в., л. 186 об.)).

В отличие от многих других средневековых видений в повести об Антонии загробное устройство подробно не изображается. Содержание этого памятника ограничивается тем, что в других видениях служит лишь преддверием к потрясающим воображение эсхатологическим картинам. Антоний предпочитает умолчать о загробной космологии. Его помыслы сосредоточены на собственных переживаниях и физической боли, на воспоминаниях детства, на своей неспокойной совести. Рассказ Антония — это предсмертная исповедь. Она предельно откровенна, порой даже натуралистична, глубоко эмоциональна, изложена простым безыскусным языком. В повести угадывается зарождение тех стилистических черт, которые получат полное художественное развитие в автобиографическом повествовании XVII в. (Житие протопопа Аввакума и др.).

Поскольку в первоначальной редакции повести имя персонажа не названо, текст памятника публикуется в его второй, тоже ранней (1520-е гг.), волоколамской редакции по списку первой половины XVI в. из сборннка Фотия, инока Волоколамского монастыря: РГБ, Волоколамское собр., № 491, лл. 160—162 об.

Примечания

1

...создавши собе храмъ... седмъ утвердивша столпъ. — Ср. Притч. 9, 1: «Премудрость созда себе храм, и утверди столп седмь».

(обратно)

2

...Таркинию-царю. — Историческая традиция относит правление последнего римского царя с именем Тарквиний к VI в. до н. э. В «Сербской Александрии» Тарквиний упоминается еще один раз.

(обратно)

3

...Иеремею пророку... — Временем деятельности библейского пророка Иеремии считается также VI в. до н. э.

(обратно)

4

...Криксу сыну, Дарию... — Дарию, сыну Кира. Современником и противником Александра Македонского в войне был Дарий III, не сын Кира, основателя персидского царства (VI в. до н. э.), а лишь один из его далеких преемников.

(обратно)

5

...Нектанав... — В истории Египта было два царя с именем Нектанеб. Нектанеб II (IV в. до н. э.) вынужден был из-за нашествия персов бежать из своего царства. Во всех рецензиях (версиях) сочинения Псевдокаллисфена (α, β, γ, ε, λ и др.) египетский царь Нектанав назван отцом Александра; однако нет оснований сомневаться в том, что отцом исторического Александра был Филипп.

(обратно)

6

...Ридийскимъ странамъ... — Придийским, т. е. фригийским. Фригия — название, отмечавшее в древности не всегда одну и ту же область в Малой Азии.

(обратно)

7

...«избранне муж». — По-гречески «Александр» значит «защитник мужей».

(обратно)

8

...перси, ивери, арапи, кияне и ефиопи, еглаги... — Среди них легко отождествляются с историческими народами лишь персы, иверы (грузины), арабы и эфиопы.

(обратно)

9

...египецкии краишницы... Верверехъ... — Правитель соседней с Египтом области (Берберии). «Краиштник» значит «соседний», «пограничный». Имя «Верверех» происходит от названия области и племени берберов.

(обратно)

10

...леканомандию... — Леканомантия — разновидность гадания на воде, от греч. λεκάν (блюдо, миска) и μαντεία (предсказание).

(обратно)

11

...в Филипус, е Македонъский градъ... — В греческом тексте город назван «Филиппы». В «Сербской Александрии» под Филиппусом имеется в виду главный город Македонии, т. е. столица Пелла. A. H. Веселовский сообщает, что в «Греческой народной книге» (сочинении, близком к «Сербской Александрии») здесь также назван город Филиппы, но добавлено: «называемый в древности Пелла».

(обратно)

12

...врач... — Это и врач в современном смысле, и предсказатель.

(обратно)

13

...Пасидону... — Возможно, это Посейдон, как предположил A. H. Веселовский, одно из имен ливийского Амона; о культе Посейдона в Ливии сообщает Геродот (кн. II, 50): «Ведь первоначально ни один народ не знал имени Посейдона, кроме ливийцев, которые издревле почитали этого бога».

(обратно)

14

...Амона, и Пинеса, и Неркулия... — Из этих имен ясным является только первое; третье — испорч. «Геракла»; во втором A. H. Веселовский предполагал Диониса. Амон — верховный бог Древнего Египта в период фиванских династий Среднего и Нового Царства (конец III — конец II тысячелетий до н. э.). Древнейший культ Амона был в Фивах в Верхнем Египте. Одно из изображений Амона — в виде барана или человека с бараньей головой. В период последних туземных династий и в эллинистическом Египте особенно знаменит был его храм и оракул в оазисе Аммонии (в ливийской пустыне, недалеко от Мемфиса), о посещении которого Александром Великим сообщают древние историки. Греки отождествляли Амона с Зевсом, существовали его храмы и алтари у лакедемонян, в Олимпии, в греческих Фивах и др.

(обратно)

15

Аспид — ядовитая змея, сказочный змей.

(обратно)

16

...Дафенеону Аполону... — Вероятно, имеется в виду оракул Аполлона в Дельфах.

(обратно)

17

Целюш — Ахилл, сын царя мирмидонян Пелея и нереиды Фетиды, герой «Илиады» Гомера.

(обратно)

18

Омир — Гомер.

(обратно)

19

«Органъ великий». — Возможно, имеется в виду «Органон», сочинения Аристотеля.

(обратно)

20

Птоломей — Птолемей I Сотер, основатель династий Птолемеев в Египте (IV—III вв. до н. э.).

(обратно)

21

...во грить... — В сербских рукописях «вь сьньгрите» или «у двор»; возможно, что это испорч. «в синклите» (в собрании). В греческих текстах не сказано, где происходит битва юношей.

(обратно)

22

Завес Акинтос — Зевс-гиацинт (камень гиацинт изображал в астролябиях планету Юпитер).

(обратно)

23

Кронос — планета Сатурн.

(обратно)

24

Фровити — искаж. Афродита (планета Венера).

(обратно)

25

Ерьрасия — в одно слово объединены названия планет Меркурия (Ермис) и Марса (Арис).

(обратно)

26

Волуя же глава... — Судя по русским лицевым, т. е. иллюстрированным, «Александриям» это место понимали так, что на правом бедре коня было изображение головы быка.

(обратно)

27

Локоть — мера длины, около полуметра.

(обратно)

28

...Раклия витязя... — Геракла.

(обратно)

29

...Во Алимпиятцких странахъ... — В Греции.

(обратно)

30

...близъ сущи Дафенеона и Аполона... — Из текста непонятно, какие именно игры имеются здесь в виду. В греческих текстах сказано, что Александр идет на игры, чтобы «поклониться» эллинскому богу Аполлону, но вряд ли это означает, что Александр участвовал в дельфийских (пифийских) играх. В ранних рецензиях Псевдокаллисфена Александр участвует в олимпийских играх в честь Зевса, в «Сербской Александрии» бог эллинов всегда называется Аполлоном.

(обратно)

31

...неглиторъскими витезми... — витязями из Англии (’απὸ τήν Έγγλητέραν).

(обратно)

32

...Фруние... — Испорч. «Урание» («небесный»); этот же философ упоминается дальше, в афинском эпизоде.

(обратно)

33

...кумане. — Другое название этого народа — «половцы».

(обратно)

34

...Анаксархоносъ никто, пелапоньский царь... — В сербских текстах он назван «пелагонскый», или «пелагонитьски», царь — пелопоннесский (?) царь.

(обратно)

35

...к Филипу... — В город Филиппы, или Филипуст.

(обратно)

36

...Филон... — В соответствии с исторической традицией Филона среди соратников Александра не было. Его также нет и в ранних рецензиях Псевдокаллисфена; в рецензии ε Филон есть.

(обратно)

37

Селевкуш — основатель династии Селевкидов в Передней Азии, Селевк I, Никатор, сын македонянина Антиоха; участвовал в походе Александра в Азию.

(обратно)

38

...Антиох... — В числе сподвижников Александра Великого у древних историков не упоминается. Имя Антиох встречается у Селевкидов, например Антиох I Сотер, сын Селевка I Никатора.

(обратно)

39

Андигон — основатель эллинистической династии Антигонидов Антигон I, был участником походов Александра, сатрапом Великой Фригии (в Малой Азии).

(обратно)

40

Щитари — мастера, изготовляющие щиты.

(обратно)

41

Диоген... — Диоген, кинический философ, был современником Александра; рассказ о их встрече есть у Плутарха.

(обратно)

42

...тракиньстии, и мореистии, и далматиистии, и полуцы, и гостиницы, и тривалийстии... — Из этих имен первые три называют известные нам земли — Фракию, Морею, Далмацию; «тривалиистии» — имеется в виду народ трибаллов во Фракии, который был побежден македонским царем Филиппом, а затем Александром Великим. «Гостиницы» — испорч. «готские».

(обратно)

43

...Сивилии царицы. — Сивиллы — древние пророчицы. Вряд ли имеется в виду какая-либо из сивилл, например сивилла, пришедшая в Рим во времена Тарквиния. Ср. имеющуюся в поздних русских списках «Повесть о Сивильском царстве»: где-то за рекой Нилом есть гора, в которой находится царство девиц «нескверных и бессмертных» и царствует у них царица Сивилла.

(обратно)

44

...андрамана... — Испорч. «адаманта», алмаза.

(обратно)

45

...Елгаменеуша... — Агамемнон, микенский царь, брат Менелая; предводитель греческого войска в походе против Трои.

(обратно)

46

...копие ланпандилово... — Копье из слоновой кости.

(обратно)

47

...Якша Теломоника... — Аякса Теламонида, одного из героев Троянской войны.

(обратно)

48

Таркнен. — Вероятно, это римский царь Тарквиний (см. коммент. выше).

(обратно)

49

...пророка Данила... — Книга пророка Даниила содержит историю его жизни и бывшие Даниилу видения о судьбе Иудеи и языческих царств. В «Сербской Александрии» используется видение ему овна и козла, символов царств мидо-персидского и греческого: козел вступает в единоборство с овном и побеждает его.

(обратно)

50

...Византа же и иные витязи остави далече от града Ликия. — Эта фраза противоречит дальнейшему рассказу, где Визант основывает Византию; в других текстах «Сербской Александрии» он, подобно Антиоху и Селевку, назначается главой над тремя тысячами кораблей. Визант — согласно преданию, сын Посейдона, глава переселенцев из Милета, основавших в 658 г. до н. э. г. Византий. Никифор Григора (XIII—XIV вв.) упоминает в своей «Ромейской истории» о столпе у восточного акрополя в Константинополе, на котором «раньше стояла статуя Византа, основателя Византии».

(обратно)

51

...Ликеи... — Один из городов с названием «Селевкия» находился в Киликии, области Малой Азии.

(обратно)

52

...Триньскаго моря... — Фракийского моря.

(обратно)

53

...онтиописких... — Испорч. «эфиопских».

(обратно)

54

...О семь Александръ здумавъ рече... — В данном списке пропущен текст, в котором говорится о намерении воинов Александра строить города.

(обратно)

55

...Апридийской... — Фригийской.

(обратно)

56

...акедоньскаго...—Лакедемонского.

(обратно)

57

Мелеуш — Менелай, спартанский царь.

(обратно)

58

...Приялъмужа... — Приама, троянского царя; он же назван затем Приемушем.

(обратно)

59

Вариж — Парис.

(обратно)

60

...Целеша краля, сына короля Прелеша... — Ахилла, сына Пелея.

(обратно)

61

...от камени андракса... — Драгоценный камень красного цвета. В средневековом сочинении Епифания Кипрского о двенадцати камнях сказано, что камень анфракс родится в Африке; находят его ночью по свету, так как он светится как свеча и блеск его ничем невозможно скрыть.

(обратно)

62

...Менеры... — Минервы (Афины); по-видимому, имеется в виду троянский палладий (древнее деревянное изображение Афины). В сербских списках в этом месте более понятный текст: «Вынесли ему изображение госпожи Минервы, глядя на которую дочь троянского короля, госпожа Кассандра, предсказала все, что случилось с Троей».

(обратно)

63

...Апелонъ трогоделский... — Аполлон дельфийский.

(обратно)

64

...Алекидушъ. — Имя, образовавшееся из двух — Александра и Дивуша (Деифоба?). В «Сербской Александрии» рассказ о смерти Ахилла соответствует византийским версиям истории Троянской войны.

(обратно)

65

...Лагонискую землю. — Пелопоннес (?).

(обратно)

66

...Еликтора. — Гектора, сына троянского царя Приама.

(обратно)

67

...философа от Рима... — Испорч. «Омира» (Гомера).

(обратно)

68

...Алелешу, <Е>кторе, Якъшу, Несторе... — Искажены имена: Ахилл, Гектор, Аякс, Нестор.

(обратно)

69

...Федите жены... — Фетида, нереида, жена Пелея, мать Ахилла.

(обратно)

70

...Скамудруши... — Река Скамандр, протекает около Илиона (Трои). Хотя в «Сербской Александрии» встреча Александра с Олимпиадой происходит в Македонии, но место (река Скамандр) объясняется только из текста рецензии ε Псевдокаллисфена, в котором Александр и Олимпиада встречаются в Трое.

(обратно)

71

Терьяха... — Гетероарха, главы над этими женами (гетерами).

(обратно)

72

...лихнитарий... — Драгоценный камень яркого красного цвета. В одной из рецензий «Александрии» Псевдокаллисфена (ε) этот камень обозначает в астролябии царя Нектанава планету Марс.

(обратно)

73

...анта гвоздия... — Ср. дальше — «оружие от акинта гвоздия», которое дарит Александру царица Кандакия. Название этого металла не объясняют и греческие тексты; возможно, что это восходит к ἀδάμας или ἀδαμάντινος (стальной), к названию того божественного металла, который, по причине своей крепости, послужил материалом для шлема Геракла.

(обратно)

74

...Атана... — Ионафана, сына Саула.

(обратно)

75

...Сенарьское поле... — Библейское название — долина Сенаар (южная область между реками Евфрат и Тигр); это место упоминается в «Александрии» несколько раз.

(обратно)

76

Сескерсен — персидский царь Ксеркс (V в. до н. э.) или один из Артаксерксов (V и IV вв. до н. э.).

(обратно)

77

...от змиевых очеи. — Вероятно, это название драгоценного камня, возможно берилла. В сочинении о камнях Епифания Кипрского сказано, что в верховьях Евфрата встречаются камни «вирулиона» (берилла), подобные зрачкам драконовых глаз.

(обратно)

78

Сонхос — египетский царь Сесострис, о котором пишет во второй книге «Истории» Геродот.

(обратно)

79

Филинес — библейский первосвященник Финеес, сын Елеазара, внук Аарона.

(обратно)

80

...ты персомъ государь еси... — В других списках правильное чтение: «злодей».

(обратно)

81

...на Синарьстей рецы... — Дальше она называется Арсинорской рекой. В ранних рецензиях Псевдокаллисфена эта река, замерзающая ночью и размерзающая днем, называется Странга. Названия «Арсиния» или «Арсания» имели в древности два восточных притока Евфрата.

(обратно)

82

Пор — царь индов; о войне с ним Александра, закончившейся поражением Пора и взятием его в плен, сообщают древние историки (Диодор, Арриан, Плутарх).

(обратно)

83

...Кандаркус и Аризванъ... — В предшествующих рецензиях «Александрии» Псевдокаллисфена убийцы называются Бесс и Ариобарзан.

(обратно)

84

...соколов взводных... — В сербских текстах Александру выносят охотничьих соколов и грифов, на которых можно подняться в небо.

(обратно)

85

...Клиса, лидонъскаго царя... — Вероятно, это Крез (Крис), последний лидийский царь (VI в. до н. э.).

(обратно)

86

...птицы... — Испорч. «питици», обезьяны.

(обратно)

87

...Ираклия царя... и Серамиды царицы... — Царь Ираклий (Геракл) и царица Семирамида, ниневийская (ассирийская) царица. Древние авторы приписывают ей основание Вавилона; ей же приписываются походы и завоевания до самой Индии и оазиса Амона в Ливии. В ранних рецензиях Псевдокаллисфена рассказывается о двух статуях, до которых дошел Александр в своем походе на восток. Одна из них была золотой, другая серебряной, и поставлены они были Гераклом. Арриан сообщает, что Александр прошел по трудной дороге к столице гидросов в Индии, не желая уступать в славе царице Семирамиде и царю Киру, единственному, кому до него удалось здесь пройти. В «Сербской Александрии» на основе тех же имен представлена совершенно другая история.

(обратно)

88

...Тракинскою землею... — Фракийской землей.

(обратно)

89

...Гион, Фисон, Тигръ, Ефратъ. — Эти сведения о четырех реках восходят к Библии; в средние века Гион (Гихон) отождествляли с Нилом, Фисон с Индом (или Гангом), т. е. главной рекой Индии.

(обратно)

90

...Алфион... — Имеется в виду река Инд (Фисон — в средние века).

(обратно)

91

...хинкире и наасаре... — Первое (хинкирь, хонкиарь), вероятно, от тур. hünkar — повелитель (титул османского султана), второе, возможно, восходит к арабскому корню nasr (защищать, помогать).

(обратно)

92

...Илиюполь... — Гелиополь («Город Солнца»).

(обратно)

93

Темищра — в греческих текстах — Клитемнестра.

(обратно)

94

...Мизаньскую землю... — Землю амазонок.

(обратно)

95

...меръсилоньскаго... — Берсилия (Мерсилия) — область на Северном Кавказе, где жило хазарское племя берсилов.

(обратно)

96

...невидимымъ тваремъ... — Конечно, здесь в издаваемом списке ошибка, и понимать нужно так, что Александр помолился Богу, «невидимому тварем».

(обратно)

97

...сунклитом. — «Сунклит» (ἀσύγχυτος) значит «неразрушимый».

(обратно)

98

...готти, магогти... — Эпизод затворения Александром нечистых народов является заимствованием из средневекового сочинения «Откровение Мефодия Патарского»; оттуда же и этот перечень нечистых народов (Гог и Магог в Библии).

(обратно)

99

...Клеопила Кандакия, царица амастридонская... — Здесь в одном лице соединены: Клеопила, упоминавшаяся у древних историков, правительница племени ассакенов; эфиопская правительница Кандака (наследница царицы Семирамиды в ранних рецензиях «Александрии» Псевдокаллисфена); возможно, Амастрис, племянница последнего персидского царя Дария, основавшая г. Амастрис.

(обратно)

100

...Евагридъ же, силурьский царь... — В ранних рецензиях Псевдокаллисфена Евагрид называется царем бебриков.

(обратно)

101

...кучмом... — Кучма — шапка с меховым верхом.

(обратно)

102

...анфарскаго... — Испорч. «арабского».

(обратно)

103

...Мирсилоньскую землю и Северьскую... — См. коммент. выше — земли Евремитра, мерсилонского царя (берсилов), и Северные холмы.

(обратно)

104

...Межюречие Северьское... — Междуречие Северское — в других текстах Междуречие Сирское (Месопотамия).

(обратно)

105

...Предекиския... — Испорч. «Придийские» (фригийские) — ср. земли, которыми владел царь Филипп (см. коммент. выше).

(обратно)

106

...дидаскале... — Греч. слово, означает «учитель».

(обратно)

107

...намелии. — Вероятно, что здесь оставлено без перевода греческое слово.

(обратно)

108

...каруха. — Это место во всех славянских списках испорчено. В греческом тексте воины Александра бросают копья и стреляют из луков; затем идет речь о χαρὲς (радости, восторге). Можно отметить только созвучие этого слова славянскому «каруха», но греческий текст не дает в этом случае возможности восстановить первоначальный смысл фразы в «Сербской Александрии».

(обратно)

109

...теряком. — «Териак» — вещество, считавшееся в древности противоядием и всеисцеляющим снадобьем.

(обратно)

110

...в земли нарицаемеи Гесем... — «Гесем» — библейское название области в Нижнем Египте, где поселился Иаков со своим родом; под «Египтом» следует здесь понимать город (столицу); «Междуречие Северское» — в других текстах «Сирское». Возможно, указывается не конкретное место смерти Александра, а область (по разделу земель она входила в часть Птоломея, ср. выше). Но, возможно, что эти названия говорят о неясности географических представлений в «Сербской Александрии». Согласно древним историкам, Александр умер в Вавилоне.

(обратно)

111

...О Пелеи, царе тефсалийскомъ... — У Гвидо ошибочно слиты в одно лицо царь Фтии (в Фессалии, области в северной части античной Греции) Пелей, муж морской богини Фетиды, отец знаменитого мифического героя Ахилла, и Пелий, правитель Иолка (также в Фессалии), брат Эсона, дядя Язона.

(обратно)

112

...Великую Гресию, сиречь Италию... — Великой Грецией именовались греческие колонии в Сицилии и Южной Италии.

(обратно)

113

...апрузинян быти рекоша, языкъ некий, иже на границах царства Киликийскаго живяше. Сего ради страна та Апрузия наречеся... — Апрузия — область на юге Апеннинского полуострова. Слова «царства Киликийского» переводим как «царства Сицилийского» в соответствии с латинским оригиналом. Киликия — область на юго-востоке полуострова Малая Азия — упомянута в древнерусском тексте ошибочно.

(обратно)

114

Якоже о них свидетелствуетъ Овидей Моненисъ... — В VII книге «Метаморфоз», поэмы древнеримского поэта Овидия (43 до н. э. — 17 н. э.),упоминается миф, согласно которому мирмидоняне — это лесные муравьи, превращенные в людей по просьбе царя Эака. Эпитету (прозвищу?) «Моненисъ» в латинском оригинале соответствия нет.

(обратно)

115

...глаголетъ той же предреченный Овидий... хитростною силою Медеи... — В той же книге «Метаморфоз» содержится рассказ о том, как Медея, дочь царя Ээта, обладавшая даром волшебства, вернула старцу Эсону облик зрелого мужа.

(обратно)

116

... в некоем острове, глаголемомъ Колкосе... — Согласно античным мифам, золотое руно находилось в Колхиде, стране на восточном побережье Черного моря. Однако у Гвидо «Колкос» почему-то считается островом.

(обратно)

117

...златоруннаго овна... — Согласно античным мифам, златорунный овен, на котором Фрикс, спасаясь от преследования мачехи, переплыл море, был принесен им в жертву, и у царя Колхиды Ээта хранилось лишь золотое руно. Его охранял Дракон (в древнерусском переводе — «змей») и медноногие быки, изрыгающие пламя. В древнерусском тексте имя колхидского царя соответствует латинскому написанию Oetes.

(обратно)

118

...мнози честнороднии многою храбростию красновидны... — В походе аргонавтов участвовали Орфей, Геркулес, Кастор, Полидевк (Поллукс), Тесей и другие герои.

(обратно)

119

Еркулесъ — Геркулес, сын Зевса и Алкмены, жены царя Амфитриона, — популярнейший герой Древней Греции.

(обратно)

120

...сокруши Антефыума. — Богатыря Антея Геркулес (Геракл) задушил, лишь оторвав от земли: Антей был сыном Геи, — а она представлялась древним грекам олицетворением земли. Поэтому Антей, прикасаясь к земле, черпал новые силы.

(обратно)

121

...стража их, пса триглавнаго... — Имеется в виду двенадцатый подвиг Геракла, когда герой привел связанным к царю Ерисфею трехголового пса Кербера (Цербера), охранявшего врата ада. На том месте, где на землю падала слюна из пасти Кербера, вырастала ядовитая трава.

(обратно)

122

...столпы Еркулови... — Геркулесовыми столпами называли в древности скалы на противоположных берегах Гибралтарского пролива. В средневековых легендах об Александре Македонском утверждалось, что он дошел со своим войском до этих мест.

(обратно)

123

Ангвин — т. е. созвездие Дракона.

(обратно)

124

...Овидий во второй книзе... — Во второй книге «Метаморфоз» излагается миф о возлюбленной Зевса — нимфе Каллисто и ее сыне Аркаде, обращенных Зевсом в созвездия. Древнерусский переводчик принял Каллисто за мужчину («Калистона и Аркада сына его»).

(обратно)

125

...И не честованныи на вышнем небеси... отстоянием кратчайший обходит. — Это восклицание оскорбленной Юноны С. Шервинский переводит так: «В самой небесной выси, удостоенных только что чести / Вы не увидите звезд — мою язву! — в месте, где полюс / Крайним вокруг обведен кратчайшим поясом неба» («Метаморфозы», II, 515—517).

(обратно)

126

Симеоста — Симоэнт, приток реки Скамандр, протекавшей в окрестностях Трои.

(обратно)

127

...от Енея сиречь и Аскания, рожденнаго его, глаголемаго Юлия. — Согласно легендам, Эней — один из троянцев, после разрушения Трои и долгих скитаний пристал к италийским берегам и основал здесь город Лавинию. Ему наследовал его сын — Асканий-Юлий. К числу их потомков легенда относила и царя Альба-Лонги Неметора, деда Ромула и Рема, основателей Рима. Таким образом, происхождение Рима и Римского государства связывается с именем троянца Энея.

(обратно)

128

...близ Рима великъ сооружи град... — В латинском оригинале juxta Renum — т. е. близ, подле Рейна.

(обратно)

129

Антенор — троянский вельможа; вместе с Энеем он способствовал победе греков и взятию Трои. После ее разрушения он покинул город и, согласно легенде, основал Венецию.

(обратно)

130

...от царя Сикаона пришедшаго в Киликию... — Здесь Киликией в древнерусском тексте названа Сицилия. При этом в географических рассуждениях Гвидо остров Сицилия смешивается с Сицилийским королевством, существовавшим до 1282 г. и распространявшим свою власть как на остров, так и на южную часть Апеннинского полуострова.

(обратно)

131

Диомедесъ — Диомед, аргосский царь, на стороне греков участвовавший в Троянской войне. Он ранил в бою Афродиту и был обречен ею на скитания. По одному из мифов, он основал ряд городов в Калабрии (на юге Италии). Спутники его были обращены Цирцеей, дочерью Гелиоса, в птиц.

(обратно)

132

Исидор — видимо, имеется в виду Исидор Севильский (560—636), ученый-энциклопедист, в книге которого — «Этимологии» — содержалось много ссылок на античных авторов и фрагментов из их сочинений.

(обратно)

133

...египтянинъ Птоломей. — Птолемей (ок. 90—ок. 160), греческий астроном, живший в Александрии, в Египте, создатель геоцентрической системы мира.

(обратно)

134

...«егда луна обращается»... — В древнерусском точный перевод латинского cum luna se volvit. Неясно, однако, имеется ли в виду новолунье, когда луна как бы «отворачивается», или же лунное затмение. Мы приняли первый вариант.

(обратно)

135

Дионисий Ареопагитский — легендарный афинский ученый-философ, ученик апостола Павла. См. наст. изд.

(обратно)

136

«Или Богъ естества... тварь мира разрушится». — В письме Дионисия Ареопагита к Поликарпу описывается затмение солнца, которое Дионисий наблюдал в египетском городе Гелиополе, и дается понять, что это затмение происходило во время крестных мук Христа.

(обратно)

137

...в Гаваоне... стати повеле. — Имеется в виду библейский рассказ, как по молитве Иисуса Навина во время битвы его с амморейским царем близ Гаваона Бог остановил движение солнца (см.: Ис. Нав. 10, 12—13).

(обратно)

138

...пиша перстомъ на шиде червленымъ вином сице... — В латинском оригинале этих слов нет: Медея не пишет, а говорит Язону.Здесь вставка из другого произведения о Троянской войне — «Повести о создании и попленении Тройском...».

(обратно)

139

Сей камень мудрыя асхате нарицают... И сего Енея носивша Виргилий пишетъ... — В поэме древнеримского поэта Вергилия (70—19 до н. э.) «Энеида» рассказывалось о спутнике Энея Ахаве. Здесь его имя превратилось в название камня-талисмана.

(обратно)

140

...при Давиде, цари Июдейском. — По средневековым представлениям, Троянская война происходила во времена царя Давида (1004—965 гг. до н. э.). Современные историки датируют ее серединой XIII в. до н. э.

(обратно)

141

...царь некий именемъ Придешь. — В «Повести» сравнительно с античной традицией многие личные имена изменены и искажены до неузнаваемости. В переводе в большинстве случаев сохраняются написания «Повести», а идентификация приводится в комментарии. Так, в данном случае, видимо, имеется в виду Фригий, хотя традиция называет основателем Трои Дардана.

(обратно)

142

...в некоемъ в морьскомъ отоце... — «Оток» значит остров и вообще участок суши, омываемый водой, поэтому в переводе употреблено слово «мыс». Однако историческая Троя располагалась на материке — в северо-западной части Малой Азии, к югу от Геллеспонта. Пелешино море — видимо, Эгейское море.

(обратно)

143

...Троилъ роди Приама царя... — Традиционно отцом Приама называется Лаомедонт.

(обратно)

144

Якама — имеется в виду Гекаба (Гекуба).

(обратно)

145

...Фарижь Пастыревичь. — Отчество Парису (Фарижу) дано по мнимому отцу — пастуху (пастырю).

(обратно)

146

...бракъ творяше Велешь царь... — Имеется в виду свадьба фессалийского (фтийского) царя Пелея (отца Ахиллеса) и морской нимфы Фетиды. По мифам, свадьба происходила не во дворце, а в пещере Хирона на Пелионе.

(обратно)

147

...три жены, ихже и пророчица нарицаху... — В «Притче» они названы поименно — Юнона, Паллада и Венера. Здесь же богини именуются «пророчицами». Под четвертой, не приглашенной на пир, имеется в виду богиня раздора Эрида (в «Притче» это римская богиня Дискордия).

(обратно)

148

...да присудить ей яблоко... — Согласно традиции, богини предстали перед Парисом не на свадебном пиру Пелея, а на горе Иде, близ Трои.

(обратно)

149

И Тебушь бе гуселник... варъ, и камение, и воду. — По мифологической традиции, стены Трои возвели Феб (здесь Тебуш) и Посейдон (здесь — Нептанабуш, т. е. Нептун), но не при Приаме, а при его отце Лаомедонте.

(обратно)

150

И Питеръ волховъ... еяже ради Трой разориться. — Обманутые строители Трои — Феб и Посейдон — обратились за помощью к Юпитеру (здесь Питер). Бог явился дочери Приама Кассандре и предсказал ей гибель Трои. Здесь этот мотив сокращен.

(обратно)

151

Такоже и жены оны... како бы Трой разорилъся. — Во время Троянской войны Гера и Афина были на стороне греков, Афродита на стороне троянцев.

(обратно)

152

...прииде к Менелаю... служити... — В «Илиаде» говорится, что Парис был гостем спартанского царя Менелая, а не его наемником.

(обратно)

153

...писаше на убрусе черьвленымъ виномъ къ Елене... — В «Притче» добавлено, что Менелай не мог прочесть написанное, так как был неграмотен.

(обратно)

154

...Агамену царю... — Т. е. к Агамемнону, царю Аргоса и Микен, брату Менелая.

(обратно)

155

...отвержеся от него русагъ Каакыимьскы... — О том, что Менелай уехал усмирять отпавшую от него область, говорится только в «Притче». М. Н. Ботвинник предполагал, что Каакимская земля — искаженное название Крита, куда, согласно Овидию, уехал Менелай. См.: Ботвинник. Комментарий. С. 200.

(обратно)

156

...Аякшь, Саломониковъ сынъ... — Т. е. Аякс Большой. Имя его отца — Теламон — здесь превратилось в Саломоник.

(обратно)

157

...Паламид, Придековъ сынъ... — Евбейский царь Паламед, сын Навплия.

(обратно)

158

...Урекшишь именемъ, Лантешевъ сынъ... — Здесь так назван Одиссей (Уллис), сын царя Итаки Лаэрта. В дальнейшем тот же Одиссей будет назван Дисевес. Рассказ о мнимом безумии Одиссея у Гомера отсутствует, в мифологической традиции он появляется позднее.

(обратно)

159

...от Феталиа, и ото Архиа... — Фессалия — область в Северной Греции; Ахайа — северная часть полуострова Пелопонес.

(обратно)

160

...бяше Менесефесъ от Афинъ... Тлипелемъ же от Родоса — Здесь названы афинский царь Менесфей, Нестор — царь Пилоса, Одиссей, Аякс, критский царь Идоменей и царь Родоса — Тлеполем. Слова от Ифаке доб. из Хроники Манассии.

(обратно)

161

Евъфиянинъ же Ахиллей... — Вероятно, здесь искаженное определение «евъфинянин»: Ахиллес происходил из царства Фтии на юге Фессалии.

(обратно)

162

...поставиша царие ратиначалника. — Во главе греческого войска был поставлен не Ахилл, прибывший под Трою позднее, а микенский царь Агамемнон.

(обратно)

163

...кари и лукаани, миси и меони, и фруги... — Народы, обитавшие в западной части полуострова Малая Азия.

(обратно)

164

...Велеша... — Согласно мифологической традиции, на греков, отплывших в Трою, разгневалась богиня Артемида, так как Агамемнон или кто-то из его воинов застрелил священную лань богини.

(обратно)

165

...своеа дщери Цветаны... — Речь идет о дочери Агамемнона Ифигении. Греки, по совету жреца Калхаса, были вынуждены принести ее в жертву богине, но на алтаре девушку заменила лань, а Ифигения стала жрицей храма богини Артемиды на Тавриде.

(обратно)

166

...Екторъ царь... — Один из Троянских героев — Гектор.

(обратно)

167

...от живаго огня Екторъва. — Стрелы с огнем, «живой огонь» — все это напоминает распространенное в Византии средство борьбы с вражеским флотом — «греческий огонь»: из специальных сифонов на корабли противника выбрасывалась воспламеняющаяся смесь.

(обратно)

168

...бояшеся гласа Ахиллеева. — О грозных криках Ахилла, наводящих ужас на троянцев, говорится в «Илиаде» (XVIII, 217—229).

(обратно)

169

...а Рижеушь бе попъ сынъ Тебуга бога. — Здесь излагается сюжет «Илиады», повествующий, как дочь жреца Феба-Аполлона Хриса (здесь Рижеуша) Хрисеида (здесь Рижеуда) стала пленницей Агамемнона. Ее отец обратился за помощью к Аполлону, и тот наслал на греческое войско страшную болезнь.

(обратно)

170

...и не хотяше изыти на брань. — Причиной, по которой Ахиллес перестал участвовать в боях, была (по «Илиаде») не гибель Паламеда, а то, что Агамемнон, вернув Хрисеиду, отнял у Ахилла его пленницу — Брисеиду.

(обратно)

171

И тако умре. — В мифологической традиции есть рассказ о том, как Паламед разоблачил мнимое безумие Одиссея (здесь он именуется Дисефесъ Нисиотенин), а тот в отместку оклеветал Паламеда. Невинно осужденный герой был забит камнями.

(обратно)

172

...убиенъ бысть Патроклие... от руку крепкою Екторовою. — Именно убийство Патрокла, друга и побратима Ахилла, побудило героя вновь принять участие в сражениях.

(обратно)

173

И пакы призываеть Приамъ на помощь амозони. — Сюжет об участии в Троянской войне женщин-воительниц амазонок впервые появляется в киклической поэме «Эфиопида» (VI в. до н. э.).

(обратно)

174

И умоли Тавтантиа, индийскаго царя... — Тавтантий — возможно, Тевтрант, правитель Мизии (см.: Ботвинник. Комментарий. С. 203), но не индийский царь. Описание индийских воинов и используемых ими в битвах прирученных зверей, возможно, появилось в «Притче» под влиянием «Александрии», где рассказывалось о сражении Александра Македонского с индийским царем Пором (см. наст. изд.).

(обратно)

175

И мати его Екама царица... еже пощадети ся самому. — М. Н. Ботвинник отметил, что этот эпизод напоминает текст «Илиады»:

Мать на другой стороне заливалася в горе слезами,

Перси рукой обнажив и другою на грудь указуя,

Сыну, лиящая слезы, крылатую речь устремляла:

«Сын мой! Почти хоть сие; пожалей хоть матери бедной!

Если я детский твой плач утоляла отрадною грудью,

Вспомни об этом, мой сын...»

(XXII, 79—84; Перевод В. Вересаева).

Он продолжает: «Любопытно, что ни у Диктиса, ни у Дарета эта речь Гекубы не приводится. Нет этой речи и в “Притче о кралех”. Возникает предположение, что автор ”Повести” был знаком с Гомером или непосредственно, или в пересказе» (Ботвинник. Комментарий. С. 204).

(обратно)

176

...седмь уровъ греческых, еже есть седмь полкъ. — Происхождение и значение термина «ур» (М. Н. Ботвинник соотносил его с греч. словом ο̃ὐρος; — «страж, защитник») неясно.

(обратно)

177

...Приамъ... поиде въ греческую войску. — Только у Гомера Приам отправляется к Ахиллесу за телом Гектора один («Илиада», XXIV, 469 и след.), у Диктиса Приам идет к Ахиллесу с Гекубой, Поликсеной и другими членами семьи. М. Н. Ботвинник допускает знакомство автора «Притчи», а вслед за ней и «Повести» с Гомером (Ботвинник. Комментарий. С. 204).

(обратно)

178

...и дам ти свою дщерь Поликсену, коя во всех госпожах тройскых добрейши. — У Гомера Поликсена не упоминалась, но история прекрасной дочери Приама рассказана уже в трагедии Еврипида «Гекуба», где говорится, что Поликсена была принесена в жертву тени Ахиллеса. У Дарета и Диктиса, как и в основанной на них «Истории разрушения Трои» Гвидо де Колумна, повествуется, что Ахилл, увидев Поликсену в храме во время перемирия или у могилы Гектора, влюбился в нее, и ради этой любви согласился на перемирие с троянцами. В «Притче» Ахилл Поликсену не видит, ее предлагает ему в жены сам Приам.

(обратно)

179

...скры Александръ Фарижь, Приамовъ сынъ, и Дифовъ... — В разных версиях истории Троянской войны убийцами Ахилла называются то сын Приама Гелен, то Александр Парис, то другой его сын Деифоб (здесь он назван Дифов).

(обратно)

180

...точию плесне его без железа... — В мифологической традиции тело Ахилла было неуязвимо для оружия, так как его мать Фетида окунула ребенка в воды подземной реки Стикс. Мать держала младенца за пятку, поэтому только пятка и осталась уязвимой. В «Притче» же предлагается более «рационалистическое» объяснение: герой был в доспехах и только ноги его были «без железа».

(обратно)

181

Ощути же сиа Дисевес... Ея Теламоненинъ... — В «Повести» спутниками Ахилла названы Одиссей, Диомед (здесь он назван Диогеном) и Аякс, сын Теламона.

(обратно)

182

...посла сына своего... к Полинещеру царю... — Сюжет о судьбе Полидора отразился в «Гекубе» Еврипида. В античной традиции Полинещеру соответствует царь Фракийского Херсонеса (его владения были на северном берегу Геллеспонта). Погажия, вероятно, искаженное название Фракии.

(обратно)

183

...и сами скрывшеся во острове. — В некоторых произведениях троянского цикла называется остров Тенедос (в Эгейском море, вблизи от малоазиатского берега).

(обратно)

184

...зажгоша храмы и пламень воздвигоша великъ. — В Хронике Манассии слов «зажгоша храмы» нет (см. наст. изд., т. 9). Составитель «Повести» вставил их напрасно: речь шла о том, что вышедшие из коня воины должны были факелом подать знак греческому войску, а не устраивать в городе пожар.

(обратно)

185

Инде же пишеть... — Составитель «Повести» указывает, что он, завершив выписку из текста хроники Манассии, вновь обращается к «Притче о кралех».

(обратно)

186

...тем же образомъ, аки конь... — Этих слов нет в «Притче», они — неудачное пояснение составителя «Повести». Возможно, он не понял, что «фариж» — это слово, обозначающее коня. Отсюда и бессмысленность перевода: «серый конь, видом подобный коню».

(обратно)

187

...мечными... — Это слово добавлено из Хроники Манассии.

(обратно)

188

...вяще... — Слово исправлено по Хронике Манассии.

(обратно)

189

И повеле еа и со Александром усекнути. — Как предположил М. Н. Ботвинник (см.: Ботвинник. Комментарий. С. 207), рассказ о казни Париса и Елены принадлежит латинской повести — оригиналу «Притчи о кралех». У Еврипида в трагедии «Андромаха» лишь говорится, что Менелай, собравшийся казнить жену, увидев ее, по-прежнему блистающую красотой, прощает. (О различных версиях, касающихся судьбы Елены, см. в посвященной ей статье в кн.: Мифы народов мира. Энциклопедия. М., 1991. Т. 1. С. 431—432).

(обратно)

190

И с ними Поликсену... яко ея ради погибе. — По мифологической традиции Поликсену убивает над могилой Ахилла его сын — Неоптолем.

(обратно)

191

Сия уведевше гражене, побиша их камениемъ. — Это один из вариантов мифа о судьбе Гекубы, перекликающийся с сюжетом одноименной трагедии Еврипида «Гекуба». По другой версии, царица была убита греками.

(обратно)

192

...творець Омиръ... — Составитель «Повести» самостоятельно называет имя Гомера — его в данном тексте не упоминают ни Константин Манассия, ни автор «Притчи о кралех». Правда, Манассия говорит о Гомере ранее, но там обещает рассказать о событиях «Не якоже Омиръ описует» (см. наст. изд. Т. 9).

(обратно)

193

...сынъ царя Каеты, а инде пишеть Фирелеша. — Фирелеш, вероятно, искаженное имя Пелей, что же касается Каеты, то это имя в «Притче» носит Ликомед, у которого воспитывался малолетний Ахилл.

(обратно)

194

Списание Сифа Антиоха... — Автором «Стефанита и Ихнилата» назван Сиф Антиох. Это имя — Симеон Сиф — встречается в греческих рукописях. Сиф был протовестиарием (придворный чин) антиохийского дворца, отсюда в славянских текстах появилось второе имя — Антиох. В некоторых славянских рукописях он назван просто Антиох, с прозванием Великий.

(обратно)

195

Иоанн Дамаскин — церковный деятель, знаменитый византийский поэт, гимнограф и литургист VIII в., по происхождению сириец. В традиции древнеславянской письменности было приписывать известным писателям (таким как Иоанн Златоуст или Иоанн Дамаскин) произведения, авторство которых не было известно или не было достаточно представительно.

(обратно)

196

...озверех... — Греческое слово όθώς (шакал) славянский переводчик не смог перевести, потому что в славянских языках слова «шакал» не было (оно попало в наш язык только в XIX в. через французский язык из персидского). Переводчику пришлось использовать слово «зверь» или словосочетание «некий зверь». Но если главные герои (шакалы) имеют собственные имена и автор может их во всех случаях называть этими именами, не объясняя, кто они такие, то в других притчах, где это слово является нарицательным (в притче «О льве и верблюде», а также в не вошедшей в данную версию притчи «О шакале-постнике»), переводчику приходилось выходить из положения, прибавляя дополнительные описания. Древнерусские переписчики повести чувствовали этот недостаток перевода, и в некоторых списках появились глоссы на полях, конкретизирующие и поясняющие словосочетание «некий зверь» — «соболь и горностай», «медведь и соболь», «медведь и горностай».

(обратно)

197

Стефанит и Ихнилат — вдревнеиндийской версии памятника «Панчатантре» имена главных героев иные — Каратака («Темно-красный») и Даманака («Усмиритель»); эти имена при переводе на персидский и арабский превратились в «Калила» и «Димна». При переводе памятника с арабского на греческий в результате ложной этимологизации они превратились в «Стефанит и Ихнилат» — переводчик связал слово «Калила» с iklil («диадема») и перевел «увенчанный» (στεϕανίτης), a слово «Димна» — с diman («следы кочевья») и перевел «выслеживающий» (ιχνελάτης). Такая интерпретация в какой-то мере подтверждалась этической нагрузкой персонажей, из которых один — благородный и благоразумный, а другой — лукавый интриган.

(обратно)

198

Якоже сопусы разсыпаються... — Греческое слово οίσωλήνες (трубы) передано в славянском тексте словом «сопусы» или «сапосы». Это не понятое переводчиком слово дает в славянских рукописях разночтения и искажения — «супостаты», «сапози», «соль». В некоторых рукописях дается верный перевод — «трубы».

(обратно)

199

Немьного еже посреде... — Этим выражением в славянском переводе передано греческое ou polú tó en mésō («через некоторое время, вскоре»); оно было недостаточно ясно для русского читателя. Рукописи дают разные варианты осмысления этого места — «немного же последи», «немного еже пострада», «немного еже по страде», «немного еже по страде своей» и даже «немного еже по траве». В некоторых случаях встречается другой перевод (правильный по смыслу): «не по мнозе же времени».

(обратно)

200

Обои различнии мудроумнии обычаи... — Слово «обычаи» (в Т — обычаем) в данном контексте не имеет смысла, тем более что оно появилось на месте греческого πλήν («но, однако, разве что»); другие рукописи дают правильное чтение «обаче»; но надо полагать, что писцы исправили ошибку перевода по смыслу, а не в результате сверки с греческим текстом.

(обратно)

201

...катадневную пищу... — Т. е. ежедневную пищу. Прилагательное искусственно образовано с помощью греческой приставки κατά — «еже-», «каждо-».

(обратно)

202

...пификово... —Для обозначения обезьяны в славянских языках существовало несколько слов — пифик, опыния (опыня), опиица (опица), обезьяна (обозиана), трепясток и позднее (с XV в.) — мартышка; все они соответствуют греческому πίϑηκος. Слово «пифик», заимствованное из греческого языка, встречается в памятниках редко и, видимо, требует объяснения. В рукописях иногда встречаются глоссы на полях, объясняющие, что пифик — это обезьяна.

(обратно)

203

...съключися древо... — В рукописи на полях приписано «сътупися».

(обратно)

204

...яко всякъ жало иматъ. — Неудачный перевод: в греческом тексте стоит τò μέτρον — «мера», славянский переводчик прочитал τò κέντρον — «жало».

(обратно)

205

...и тем же лобзаим наше число. — Славянское лобъзати значит «приветствовать». Слово «число» в данном случае не совсем удачно передает греческое τò μέτρον — «мера».

(обратно)

206

Подобит бо ся лозе... — В рукописи: «Подобит бо ся зело древесем». В данном случае переписчиком Синодального списка допущена ошибка (метатеза — вместо «лозе» — «зело»). Кроме того, слово «древесем» лишнее (в Т его нет) — оно написано на верхнем поле со знаком вноски в текст. Некоторые рукописи дают правильное чтение; например, рукопись Толст. — «подобит бо ся лозе, та бо не болшим древесем, но ближним приплетается».

(обратно)

207

Глаголет бо ся, яко отрок некый... — Притча об отроке появилась в славянском переводе случайно (в греческом тексте ее нет) в результате ошибки перевода. Переводчик перепутал похожие по написанию слова πᾶς (всякий) и ό πατς (отрок) и вынужден был прибавить к выпадающему из контекста слову «отрок» (вместо «всякий») несколько фраз, чтобы получилась еще одна маленькая притча.

(обратно)

208

Подобенъ естъ царь горе бреговитей... бедно. — В славянском переводе опущены слова о том, что на этой изобильной горе водятся львы и другие дикие звери, поэтому-то пребывание на ней и бедственно.

(обратно)

209

...фалкон... — Для передачи греческого слова ό ίέραξ («коршун, истреб») славянский переводчик воспользовался новогреческим словом ϕάλκον. Это слово в славянских языках встречается редко, оно было мало известно переписчикам (поэтому в разных списках это слово написано по-разному: фалкон, факон, алфакон, афокон, аволкон, жалкон и др.). В одном из списков есть глосса к слову «фалкон» — кречет. Неясно, почему переводчик употребил малоизвестное заимствованное слово вместо славянского, тем более что в других случаях слово ό ίέραξ он переводит и словом «крагуй», и словом «орел». Однако это обстоятельство для нас небезынтересно — оно косвенно подтверждает мнение, что переводчиком был человек, постоянно пользовавшийся новогреческим языком (вероятно, афонский монах).

(обратно)

210

Съветова убо Левъ сумнение свое утаити ему... — Переводя это место греческого текста, славянский переводчик допустил обычное для древнерусских книжников смешение двух греческих глаголов βούλομα᾿ и βουλεύω («хотеть» и «советовать») и перевел вместо «хотел» — «советовал». Нарушение смысла чувствовали переписчики и пытались это место исправить (без обращения к греческому тексту), поэтому почти все списки дают в этом месте разночтения: «Советова убо Лев наедине с Ихнилатом и хоте от него утаити сомнение свое и страх», «Но советова Лев мне убо сомнение и страх свой утаити ему», «Советова же Лев о сумнении своем и ужасе, еже бы како рещи», «Советова же Лев сам о сумнении своем и ужасе и страсе, еже бы како утаити ему и рещи».

(обратно)

211

..некоему другу своему зверю...— См. сноску 3.

(обратно)

212

..некоему другу своему зверю...— См.сноску 3.

(обратно)

213

...обрете ежа въ своей скръби. — Еж как действующее лицо притчи о журавле и рыбах — недоразумение; в греческом тексте действует рак (ὁ καρκίνος).

(обратно)

214

И како не скорбя? — Грамматический болгаризм; должно быть скорблю (1-е лицо, ед. число) в значении «буду скорбеть».

(обратно)

215

...и рече к ловцем... — Славянский переводчик вместо греческого τιριον — «зверь» прочитал ό ϑηρευτής — «охотник».

(обратно)

216

Онъ же рече: «Ибо ты и аз...» — Слова «он же рече» попали в перевод по ошибке; в греческом тексте их нет. Последующие слова также произносит Стефанит.

(обратно)

217

...на тя... лукавьствует... — В рукописи после этих слов добавлено «получил есть». В Толст. «толико лукавьства поучился есть».

(обратно)

218

И псира корида и пилое. — Заголовок к притче о кориде (о воши) и о блохе дан в Синодальном списке греческими словами в славянской транскрипции. Слово «псира» (и, видимо, «пилое» или «пилос» тоже) является передачей греческого слова ή ψύλλα — «блоха». Слово «корида» восходит к новогреческому ή κóριξα (клоп). Однако в греческом тексте здесь фигурирует не клоп, а вошь(греч. ό ϕυείρ); в этом смысле текст Синодального списка соответствует греческому оригиналу, ибо слово «корида» там только в заголовке и в глоссе, а в тексте — «вошка». В других же рукописях «корида» (иногда встречается глосса — «вошь»), и в заголовках эта притча обычно называется «О кориде и о блохе». Это слово было малопонятно (поэтому и появляются глоссы), но почему-то не было заменено славянским словом «клоп». Оно, по-видимому, было внесено славянским переводчиком, пользовавшимся в повседневной жизни новогреческим языком (он перевел греческое слово новогреческим — и это слово не было достаточно понятно последующим переписчикам памятника).

(обратно)

219

...еже и вошка. — На верхнем поле со знаком вноса сделана глосса к слову «вошка» — «корида». Этим словом в славянских рукописях (кроме Синодальной группы) обозначается персонаж этой притчи (вошь). В Синодальном списке слово «корида» встречается только в этой глоссе и в заголовке.

(обратно)

220

...яве мучат яве согрешающаго. — Исправлено по Толст.; в рукописи второе «яве» пропущено.

(обратно)

221

...срам велий... — Исправлено по Т; в рукописи «срам велий и невси». В других рукописях здесь «срам велий и ненависть».

(обратно)

222

...видя его совесть... — Грамматический болгаризм; должно быть вижду. Ср. выше, сноску 21.

(обратно)

223

Мудрый бо... ниизложит их. — Явно испорченное место. Возможно и другое понимание: «Мудрые мужи не покорятся, пока (враг) не разобьет их».

(обратно)

224

...лиинаковии очи... — Этому словосочетанию соответствует в греческом тексте νυκτηρίδων ὄμματα, т. е. «глаза нетопыря, летучей мыши». В данном случае мы имеем дело с южнославянским значением слова «лилек» — нетопырь, так что это словоупотребление — след южнославянского (болгарского) оригинала (в болгарском языке «лилек-нетопырь» обычно, а в сербском — встречается только в некоторых диалектах).

(обратно)

225

...исплънене же внутрь ядовитых зверей... — Словосочетание «ядовитый зверь» здесь соответствует греческому ό κορκοδειλος, но почему-то слово «крокодил» не было употреблено, хотя крокодил был известен славянскому книжнику по «Физиологу» и другим памятникам.

(обратно)

226

не обличай... тебе... — Ср. Притч. 9, 8.

(обратно)

227

Глаголеть бо ся, яко неции пифици в некоей горе пребываху в зимно время, престуденно и обретоша... — Это все, что осталось от притчи о пификах и светлячке, наличествующей в греческом тексте и в сербской редакции. Можно предполагать, что эта притча была «утеряна» составителем болгаро-русской редакции то ли в результате утраты листа в оригинале, то ли в результате механического пропуска при переписывании — после слова «обретоша» он «перескочил» на следующую притчу — «О лукавом и препростом», которые «обретоша сокровище злата». В результате такого «объединения» получилось, что герои притчи «О лукавом и препростом» — пифики (см. сноску 9).

(обратно)

228

...укълоснувши непрьтка... — В Синодальном списке слово «непрьтка» вычеркнуто, как непонятное (в других рукописях его вообще нет). Однако оно необходимо по смыслу. Это лексический болгаризм, обозначающий змею.

(обратно)

229

...иже... утробы. — Пс. 9, 10.

(обратно)

230

...вси... быша. — Пс. 13, 3.

(обратно)

231

«Да трьпя, дондеже видя, что хощет быти». — Грамматический болгаризм. В Т и др. — «да терплю, дондеже вижю, что хощет быти».

(обратно)

232

...иже во очеси... видиши. — Ср. Мф. 3, 3; Лк. 6, 41.

(обратно)

233

...другаа жена и рече: «Не стыдиши ли ся»... — Здесь путаница в славянском тексте — эти слова произносит женщина, нашедшая лоскут.

(обратно)

234

Мудраго бо мужа добродетели телчи уподобися благоуханию, иже наречется греческым языком мосхос... — В греческом языке слово «móschos» означает «теленок, бычок» и «мускус».

(обратно)

235

...съложи ми ся крепость... — Исправлено; в рукописи вложи; в Толст. отломися. В этой притче несомненно остались следы каких-то восточных (индийских) преданий о магической силе золота (и о мыши, хранительнице золота), иначе трудно понять, почему мышь обессилела, лишившись золота.

(обратно)

236

Никтоже мудрому пособьствует, точию пакы мудръ, якоже и елефанта падшася не въздвижет инъ никтоже, точию пакы елефантъ. — Это сравнение основано на средневековых представлениях о слонах (изложенных в «Физиологе») — ноги слонов без коленей, слон не может встать без чужой помощи, спит он стоя, прислонившись к дереву, а если он случайно упадет, то помочь ему встать должны другие слоны.

(обратно)

237

Судя убо ныне быти полезно... — Грамматический болгаризм; должно быть сужду. Ср. выше, сноски 21, 29.

(обратно)

238

...трость... ниизложиши. — Ср. Ис. 42, 3.

(обратно)

239

...невестка. — Это слово чрезвычайно любопытно тем, что оно дает своеобразную полисемию, приводящую к путанице именно потому, что та же полисемия существует и в других языках. В притче о ласке, загрызшей змею и спасшей ребенка, в славянских текстах употреблено слово «невестка», а в греческом ἡ νύμϕη. Основное значение этого слова — «невестка». Однако есть и другое значение, редко встречающееся, — ласка, горностай. Подобное соотношение и в турецком: «gelin» — «невестка», и «gelincik» — «ласка, хорек»; нечто подобное есть и в арабском. Переводчик итальянской версии сделал основанную на том же совпадении корней ошибку перевода — вместо «donnola» написал «doncella». Слово «невестка» в значении «ласка» болгарское (оно зафиксировано в большинстве болгарских словарей). Слово «ласка» (точнее, «ласица»), напротив, хорошо известно и сомнений не вызывает. Русские переписчики не поняли, что в притче о невестке идет речь о зверюшке. Поэтому в списках часто появляется к слову «невестка» приложение — «жена брата его»; в повествование вводятся также дополнительные детали, например, что она растерзала змею своими руками. Однако недоразумение, случившееся при переводе этой притчи, дает себя чувствовать — странно звучит, что женщина, убивая змею, «окровавилась змииною кровию» настолько, что ее можно было на этом основании обвинять в том, что она младенца «снела».

(обратно)

240

...яже венець вземши... — На этом месте обрывается текст болгаро-русской редакции; продолжение читаем в сербской редакции: жена царя, пожалев, что неудачно выбрала венец, а не багряницу, с досады высыпала царю на голову блюдо риса, и за это царь велел ее казнить; мудрый первосоветник, зная, что царь потом пожалеет, что в гневе погубил самую достойную из своих жен, спрятал ее и, беседуя с царем, вызвал в нем раскаяние и сожаление; таким образом, царица была спасена, царь счастлив, а первосоветник вознагражден. Далее в сербской редакции идут притчи о пситаке (попугае), о добродетельном шакале и о мышином царе.

После слов «венец вземше» в Синодальном списке помещена приписка, начинающаяся словами «некоторым списателем мудрая сия притча не дописана...» и сообщающая дату написания Синодального списка — 6987 (1479) г. Подробнее об этой приписке и связанными с нею возможностями датировки памятника см. в статье: Лихачева О. П. О некоторых особенностях Синодального списка древнерусской переводной повести «Стефанит и Ихнилат» // Археографический ежегодник. 1972; М., 1974. С. 110—113.

(обратно)

241

Триас и агиа, докса си! — Греческое молитвословие (Троица святая, слава тебе!), написанное славянскими буквами.

(обратно)

242

...игумена святого Симеона Чюдотворца. — Монастырь Св. Симеона Чудотворца на Черной горе вблизи Антиохии. Св. Симеон Столпник (356—459) — родом из Киликии, христианский аскет. В 423 г. положил начало особому виду подвижничества — столпничеству. На столпе он провел более 40 лет.

(обратно)

243

...пришедшеи в Антиохию архиереи... — Причастие οἱ ἐνδημοῦντες («обитавшие») в славянском тексте переведено неточно.

(обратно)

244

...бывшее вещем пременение... понеже и бес пастыря пребываемъ... — Имеется в виду захват Антиохии турками в 1084 г., после которого антиохийский патриарх переселился в Константинополь.

(обратно)

245

Тогожде къ отцю Герасиму... — Иерусалимский монах, известен, по-видимому, только из «Тактикона» Никона Черногорца. К нему обращен целый ряд «Слов» произведения.

(обратно)

246

...егда предана бысть Антиохия... — Вероятно, имеется в виду взятие города турками в 1084 г.

(обратно)

247

...писах въ сборную церковь патриархия... — Антиохийский патриархат.

(обратно)

248

...посла ми владыка сакелий писание... — Сакеллий — чин константинопольской церкви. Сакеллий вместе со своим советом заведовал приходскими церквами, наблюдая за их хозяйственной частью, а также за исправным отправлением приходскими клириками своих обязанностей.

(обратно)

249

...великий Василие... о таковых разнествах глаголет... — Василий Великий (Василий Кесарийский) (329—378) — византийский иерарх, отец Церкви. С 370 г. был епископом Кесарии Каппадокийской. Вместе со своим братом Григорием Нисским и Григорием Назианзином (Богословом) был представителем каппадокийской школы православного богословия. Известен также и как канонист.

(обратно)

250

...митрополитъ ихъ от иже въ Антиохии патриаршьствующаго поставляется... — Никон специально обращает внимание на то обстоятельство, что месопотамские армяне подчинялись антиохийскому патриарху, ибо этим он хотел доказать их независимость от монофизитской армянской Церкви.

(обратно)

251

...житие великого отца нашего Савы прочетше... — Савва Освященный (ум. в 532 г.) — византийский аскет. Родился в Каппадокии, с 8 лет жил в монастыре под руководством Евфимия Великого, потом в пустыне близ Иордана, где в 484 г. основал монастырь, впоследствии знаменитый под именем Лавры Саввы Освященного. Благодаря ему в 517 г. в Иерусалиме была одержана победа православия над монофизитством. Савва написал богослужебный устав (Типик), известный также под именем иерусалимского.

(обратно)

252

...ради мнения и прилога Петра Кнафеова еже «распныся нас ради» — Петр Кнафей — антиохийский патриарх-монофизит V в. Добавление указанных Никоном слов в Трисвятую песнь явилось поводом к его окончательному разрыву с константинопольским патриархатом.

(обратно)

253

...Такожде великого отца нашего... Пахомия... — Пахомий Великий (ум. в 348 г.) — родом египтянин. Приняв крещение вскоре после 312 г., он удалился в Фиваидскую пустыню. В Тавенне он впервые устроил монастырь на началах общежития и составил строгий монастырский устав.

(обратно)

254

...6 словъ Златоустовых пространнейше глаголют... — Иоанн Златоуст (347—407) — один из величайших отцов Церкви. Родом из Антиохии, учился ораторскому искусству у Ливания, с 381 г. служил диаконом в Антиохии, с 397 г. — архиепископ Константинополя. Златоуст был наиболее знаменит своим талантом проповедника (сохранилось 804 его проповеди). Они представляют собой популярную энциклопедию христианской нравственности.

(обратно)

255

...святый и великий иже въ Халкыдоне сборъ... — Четвертый Вселенский собор, состоявшийся в Халкидоне в 451 г.

(обратно)

256

...плевелы от чистыя пшеница разлучившим... — Т. е. отделивших еретиков-монофизитов от православных.

(обратно)

257

...якоже и прежде при днехъ блаженаго патриарха киръ Феодосия... — Антиохийский патриарх Феодосий III (1057—1059), друг и покровитель Никона.

(обратно)

258

...и послаша ми е съ духовным братом киръ Козма киръ Романовем ту сущаго затворника. — К этому иерусалимскому затворнику обращено и другое «слово» «Тактикона», в котором Никон бранит его за то, что тот позволил Косме отправиться в Месопотамию, из-за многочисленных опасностей, которые могут подстерегать его в пути. Опасности, о которых говорит Никон, по всей видимости, исходят со стороны мусульман или армян-еретиков. Косма, очевидно, тоже армянин-халкедонит.

(обратно)

259

...и владыки нашего Петра верховнаго апостоломъ, о немже и... престоломъ всего Въстока Антиохийский град почтенъ бысть. — Согласно традиции, апостол Петр некоторое время был антиохийским епископом, что дает право антиохийскому патриарху считать свое происхождение апостольским. На этом основывается так называемая теория «пентархии патриархатов», очень популярная в Антиохии в XI в. Никон неоднократно говорит о самостоятельном значении Антиохийского патриархата и о его независимости от Константинополя.

(обратно)

260

...«кождо привлачится... от своея похоти» — Иак. 1, 14.

(обратно)

261

«Горе напаяющему... питья мутна»... — Авв. 2, 15.

(обратно)

262

«Рабе лукавый и ленивый» и прочая. — Мф. 18, 32. В греческом тексте приводятся только первые два слова цитаты.

(обратно)

263

Якоже рече и великий апостолъ Петръ... яко «развращают та»... — 2 Петр 3, 16.

(обратно)

264

...яко «уне есть жерновный камень...» и прочаа — Мф. 18, 6. Славянский переводчик расширяет цитату.

(обратно)

265

...«все являемое... на свет приходит»... — Еф. 5, 14.

(обратно)

266

..якоже и апостолъ... глаголет «Еда еси учителе» и прочаа. — 1 Кор. 12, 29.

(обратно)

267

...«расмотритъ словеса своя на суде». — Пс. 111, 5.

(обратно)

268

...яковже иже въ пророцъ Исаи... «пророкъ учя безаконъю». — Ис. 9, 15.

(обратно)

269

...якоже Богословъ Великый Григорье... Шестый сборъ... — Григорий Назианзин (Богослов) — отец Церкви, богослов, член каппадокийского кружка. Щестой (Трульский) Вселенский собор состоялся в Константинополе в 691—692 гг. Каноны этого собора явились одним из основных источников Никона Черногорца.

(обратно)

270

...глаголет бо в божественей Лествице... «...Богъ и целити может». — «Лествица» — произведение Иоанна Лествичника (ум. ок. 606 г.) — представляет собой 30 бесед о 30 ступенях духовного восхождения. «Лествица» всегда была настольной книгой для монахов: Феодор Студит ссылается на нее как на лучшую иноческую книгу.

(обратно)

271

Книгу... Толкования заповедемъ Господнимъ... — Т. е. «Пандекты».

(обратно)

272

У... Гроба Господня... и святыя Голгофы и в Гефсимании... — Никон перечисляет святые места в Иерусалиме, связанные с последними часами земной жизни Христа.

(обратно)

273

...блаженый Феодоритъ, епископъ Кирьскый, в Церковнем списании поведуют... — Феодорит Киррский (387—457) — видный церковный иерарх, богослов, философ, оставил обширное литературное наследство. Главный его труд — «Церковная история» в пяти книгах, освещающая события церковной жизни Византийской империи с 325 по 429 г.

(обратно)

274

...о иже... блаженыя оны въ женах добродетелныя Нонны... — Св. Нанно, или Нина, — сирийка по происхождению, родом из Каппадокии в Малой Азии, легендарная просветительница Грузии. Благодаря ее проповеднической деятельности, а согласно житию, и чудесам в начале IV в. грузинский царь Мириан принимает крещение, ихристианство становится государственной религией.

(обратно)

275

...въ царство великого Константина... — Константин Великий (304—337) — римский император, признавший христианство государственной религией. При нем столица империи была перенесена в Константинополь и было положено начало Византийской империи.

(обратно)

276

при Костянтине царе Копрониме... — Константин V Копроним (741—775) — византийский император-иконоборец, ревностный враг иконопочитания в Византии.

(обратно)

277

...заеже не смеяти кому агарянъ ради мимо ходий. — Агаряне в византийских источниках — это арабы. В VII в. они захватили все территории Византии по юго-восточному берегу Средиземного моря. Для того чтобы рукоположить грузинского католикоса, необходимо было получить «печать», т. е. разрешение антиохийского патриарха, которому тогда подчинялась грузинская Церковь.

(обратно)

278

...златникъ тысящу... ароматом святаго мира. — Миро — масло для таинства миропомазания; изначально варилось раз в несколько лет в Антиохии и оттуда доставлялось по всему православному Востоку.

(обратно)

279

...идущи ему на моление киръ Василию. — Василий II Болгаробойца, византийский император (976—1025).

(обратно)

280

Установлено же бысть... патриарху Антиохийскому единому в Иверии... — Упоминание имени патриарха во время богослужения означает каноническое подчинение ему; сведения Никона о подвластности грузинской Церкви Антиохии в сер. XI в. являются уникальными. По другим источникам, автокефальность грузинской Церкви была провозглашена еще в 750 г.

(обратно)

281

...посылати екзарха... — Экзарх — церковно-иерархическая степень в православной Церкви, упоминается с 445 г. В данном случае — чрезвычайный уполномоченный патриарха, посылавшийся в епархию с разными поручениями, главным образом надзора над монашествующими и ревизией церквей.

(обратно)

282

...при Костянтине цари Мономасе... — Константин XI Мономах — византийский император (1042—1054).

(обратно)

283

...при... патриарси Антиохистем киръ Феодоре... — Имеется в виду Феодор III Ласкарис ὁ Κριτής, антиохийский патриарх (1034—1042).

(обратно)

284

...възнице плевелом сеятель некый... — Плевелы — еретические движения.

(обратно)

285

...различна послания... с кувуклисием посла... — Кувуклисий — церковная должность в патриархате.

(обратно)

286

...конь сверепъ, егоже глаголють Етиарь... — В греческом оригинале его имя — Сиртиарий.

(обратно)

287

Невидимая бо его... и от тварей разумеваема... — Ср. Рим. 1, 20.

(обратно)

288

Якоже очи азъ погублю, вся помрачена бываю... якоже рече и Христосъ в Благовествованьих... — Ср. Мф. 6, 23.

(обратно)

289

«Просяй примет... еже хощет, обретает». — См. Мф. 7, 8; Лк. 11, 10.

(обратно)

290

...Пократ... — Иппократ, Гиппократ (460—377 до н. э.), древнегреческий врач, основатель научной медицины, философ, под влиянием идей которого медицина находилась вплоть до Нового времени.

(обратно)

291

...Галин... — Гален (131—200), крупнейший римский врач, анатом, философ, комментатор трудов Гиппократа.

(обратно)

292

Нисьскый же Григорий... — Григорий Нисский (332 — не ранее 394), брат Василия Великого, с 372 г. епископ города Ниссы, плодовитый писатель, великий христианский богослов.

(обратно)

293

...душа чьстнейши... якоже Христос реклъ есть... — См. Мф. 16, 26; Мр. 8, 36.

(обратно)

294

Божественный бо апостолъ учит ме сему: «Не все ли суть служьбнии дуси... наследовати царствие». — Евр. 1, 14.

(обратно)

295

...Господь въ Еуангелихъ: «Да не преобидите... иже есть на небесехь». — Мф. 18, 10.

(обратно)

296

«Вещьши есть душа пищу»... — Мф. 6, 25.

(обратно)

297

«Одежде тело болше есть». — Ср. там же.

(обратно)

298

«Въ печелех родиши чеда». — Быт. 3, 16.

(обратно)

299

«Бози будете абие, аще снесте от древа». — Ср. Быт. 3, 5.

(обратно)

300

...сьврьже иже иногда Денницу... грьдости, ееже ради онь отпаде. — См. Ис. 14, 12—14.

(обратно)

301

Моусии человека рече по образу Божию... первозданнаго быти. — См. Быт. 1, 26.

(обратно)

302

«И тако дуну на лице его... въ душу живу тогда». — Ср. Быт. 2, 7.

(обратно)

303

«Елико внешний нашь человекъ... обнавляеться вяще». — 2 Кор. 4, 16.

(обратно)

304

«Створим человека по образу Своему»... — Быт, 1, 26.

(обратно)

305

«Будите свершени... наш небесный Отець»... — Мф. 5, 48.

(обратно)

306

...«Вемы бо, вемы... от Бога, вечную и лучшюю». — Ср. 2 Кор. 5, 1.

(обратно)

307

«Желание ми есть... на небесех быти». — Ср. Фил. 1, 23.

(обратно)

308

...Соломон вопиет сице: «Душа праведных в руце Бога... в мире убо». — Ср. Прем. 3, 1; 4, 7. Соломон, сын царя Давида от Вирсавии, его преемник, автор библейских книг Притчи Соломона, Премудрость Соломона, Екклесиаст и Песнь песней.

(обратно)

309

И Иоанъ Дамаскынъ... глаголеть: «Душа убо имате... на небеса с славою». — Иоанн Дамаскин (конец VII в. — до 753 г.), по родовому прозвищу Мансур, сириец по происхождению, защитник иконопочитания, великий богослов и гимнограф.

(обратно)

310

Назианзу Григорие, Василие Великый и Златый во всем языкомъ Иоанъ... — Григорий Назианзин, или Богослов (ок. 329—389), отец и учитель Церкви, в 381 г. епископ Константинополя; Василий Великий (329—379), вселенский отец и учитель Церкви, архиеп. Кесарийский; Иоанн Златоуст (между 344 и 354—407), отец и учитель Церкви, блестящий писатель и проповедник, епископ Константинополя в 398—404 гг.

(обратно)

311

...Григорие Богословесный... — Григорий Назианзин, см. предыдущее примеч.

(обратно)

312

...«предтеча о нас», по гласу Павлову... — Евр. 6, 20.

(обратно)

313

«Възвелъ еси от ада душю мою»... — Пс. 29, 4.

(обратно)

314

...рече Песнопевецъ... — Имеется в виду библейский царь и поэт Давид, автор большей части книги Псалтирь.

(обратно)

315

«Тогда да възратяться... грешници въ адъ». — См. Пс. 9, 18.

(обратно)

316

«Падъ убо въ землю... присноживотно, и обрадованно». — Ср. 1 Кор. 15, 41—44.

(обратно)

317

...яко аньгели Божии... некогда к садукеим. — См. Мф. 22, 23—30.

(обратно)

318

«Възлег, почи, якоже левъ» — Ср. Чис. 24, 9; Вт. 33, 20.

(обратно)

319

...Иоана зелнаго Дамаскина и Мансура... — Иоанн Дамаскин (конец VII в. — до 753 г.), по родовому прозвищу Мансур, сириец по происхождению, защитник иконопочитания, великий богослов и гимнограф.

(обратно)

320

Иоанъ Златы языком сице глаголетъ: «Не токмо бо яже зде знаемыя познаем... и апостолы же, и мученикы». — Иоанн Златоуст (между 344 и 354—407), отец и учитель Церкви, блестящий писатель и проповедник, епископ Константинополя в 398—404 гг.

(обратно)

321

...Григорие Богословный пишет: «Тогда, — рече, — Кесария узрю... брате любезнейши». — Григорий Назианзин, или Богослов (ок. 329—389), отец и учитель Церкви, в 381 г. епископ Константинополя.

(обратно)

322

...Ефремъ же блаженый... «Тогда, — рече, — своя родителя осудятъ... разлученья и расъпряженья сих». — Ефрем Сирин (ум. 373), сирийский христианский писатель, автор аскетических и экзегетических произведений, молитв и песнопений; они были переведены на греческий и читались и пелись в церквях.

(обратно)

323

Афанасий Великый... «Богъ, — рече, — праведником всем даровалъ есть... не бывает никакого незазорному». — Афанасий Великий (293—373), архиепископ Александрийский, борец с арианством, автор многочисленных трудов, разъясняющих сущность христианского учения.

(обратно)

324

...разумеваемъ по Писанию... — Ошибка либо славянина-переводчика, либо его предшественника писца-грека: слова κατα μορϕου — «по форме», были приняты за κατα Γραϕης — «по Писанию». Исправляем ошибку в переводе на современный русский язык.

(обратно)

325

...садукей... — Имеются в виду саддукеи, упоминаемые в Евангелиях от Матфея (3, 7; 22, 23—24) и в Деяниях апостолов (4, 1; 23, 6, 8). Так назывались члены одной из религиозных сект Древнего Израиля (в отличие от ессев и фарисев), получившей название от Садока, относительно личности которого существуют разные предположения. Для саддукеев характерно неверие в воскресение мертвых, отвержение талмудических толкований Моисеева Пятикнижия и склонность к буквальному его пониманию. Саддукеем был Каиафа, председательствовавший на осудившем Иисуса Христа на смерть синедрионе.

(обратно)

326

...Григория Нисьскаго вопрос от Макрииних. — Григорий Нисский (332 — не ранее 394), брат Василия Великого, с 372 г. епископ города Ниссы, плодовитый писатель, великий христианский богослов. Макрина (ум. в 379 г.) — его старшая сестра, глава общины монахинь, ревностная христианская подвижница, оказавшая большое влияние на Григория, очень им любимая и горько оплакиваемая. После многих лет разлуки Григорий посетил ее, когда она была уже близка к смерти. Состоявшийся между ними тогда разговор был описан Григорием в «Послании к монаху Олимпию» и в трактате «О душе и о воскресении», а затем использован Филиппом Пустынником в «Диоптре».

(обратно)

327

...Данилу желание... — Пророка Даниила называет «мужем желаний» прилетевший к нему во время молитвы архангел Гавриил. См. Дан. 9, 23.

(обратно)

328

...Финеесу ярость... — Финеес, сын Елеазара, внук Аарона (Быт. 6, 25), убивший копьем израильтянина, который возлег с мадианитянкой (Чис. 25, 7—8), третий первосвященник иудейский.

(обратно)

329

«А еже имать кто, что и уповает?» — рече апостолъ. — См. Рим. 8, 24.

(обратно)

330

«Пророчьствия бо, — рече, — упразнятся... николиже не отпадает» — См. 1 Кор. 13, 8.

(обратно)

331

«Вера же уповаемых съставъ». — Евр. 11, 1.

(обратно)

332

...рече Еуаггелие, яко: «Родися человекъ в миръ». — Ин. 16, 21.

(обратно)

333

...рече Писание, «ниже оку видети, ниже слуху яти, ниже помыслу достиже быти». — Ср. Ис. 64, 4; 1 Кор. 2, 9.

(обратно)

334

«Речеши же ми убо, како встают мертвии? ...и коемуждо семени свое тело». — 1 Кор. 15, 35—38.

(обратно)

335

«Сеет бо ся, — рече, — во тлю... встает тело духовно». — 1 Кор. 15, 42—44.

(обратно)

336

...от Писаниа навыкохом, — яко «прозябе земля былье травное»... — Быт. 1, 12.

(обратно)

337

«Подобает бо, — рече, — мертвеному сему... облещися в нетление». — Ср. 1 Кор. 15, 53.

(обратно)

338

...преподобному... — Т. е. Василию Новому. Василий Новый — греческий святой; с юных лет принял иночество, скитался в непроходимых пустынных горах, а затем, при императорах Льве Премудром и Константине Багрянородном, подвизался в Константинополе; прославился своими мученическими подвигами, юродством, пророчествами и чудесами; умер в 944 г.

(обратно)

339

...къ церкви честныа Влахерны... Святей Богородицы. — Влахернский храм Пресвятой Богородицы был построен в V в. и являлся домовой церковью византийских императоров. С этим храмом связан один из важнейших христианских праздников — Покров Пресвятой Богородицы.

(обратно)

340

Видяхъ бо по ряду... житие свое. — Предложение переведено с использованием греческого текста. Дословный перевод соответствующего предложения в греческом оригинале следующий: «И я нечто знаю из Священного Писания о духах лукавых, мне ведь и самому предстоит в скором времени умереть».

(обратно)

341

Эфиопы (ефиопы) — одно из названий бесов в древнерусской литературе.

(обратно)

342

Достигохомъ пятагонадесять мытарства... от скверныхь тех.. — В греческом тексте и во Второй русской редакции данному фрагменту соответствует описание двух разных мытарств — «кумирослужения» и «мужеложества и детосквернения». В публикуемой редакции произошло объединение этих двух мытарств в одно («кумирослужение»), поскольку при переводе с греческого начало повествования о мытарстве «мужеложества и детосквернения» оказалось опущено. Вследствие этой ошибки сократилось и число мытарств: 20, а не 21.

(обратно)

343

Виссон — драгоценная тонкая и мягкая льняная ткань пурпурового цвета. В Священном Писании — символ роскоши и праведности (ср.: «Виссон же есть праведность святых» — Апок. 19, 8).

(обратно)

344

...яко царъстии гради... — В греческом тексте речь идет о Константинополе.

(обратно)

345

Авраам, Исаак, Иаков — ветхозаветные патриархи, священные родоначальники еврейского народа (его 12 колен). В христианской иконографии их изображение является неотъемлемым элементом композиции Страшного Суда. Авраам, Исаак и Иаков пребывают в раю (в «лоне Авраамовом»), в их «недрах» находятся младенцы — души праведников.

(обратно)

346

...и приведетъ Господеви Богу жертвы духовныа в воню благоуханиа. — Ср. Фил. 4, 18.

(обратно)

347

Иоанн и Елена — духовные дети Василия Нового, жители Константинополя. В житии рассказывается о том, как Василий чудесным образом исцелил Иоанна от лихорадки («трясавицы»). Постигнув таким образом святость Василия, Иоанн пригласил подвижника жить в его доме. Когда Василия подвергли мучениям по приказу одного из патрициев, Елена, жена Иоанна, заступилась за святого, была жестоко избита и вскоре умерла.

(обратно)

348

Нардовое миро — ароматная драгоценная мазь, которая производилась из нарда, индийского растения; упоминается в Священном Писании (Иоан. 12, 3).

(обратно)

349

Сардоникс — священный драгоценный камень красно-белого цвета. В Откровении Иоанна Богослова он упоминается среди камней, украшающих основания стен небесного Нового Иерусалима (Апок. 21, 20).

(обратно)

350

...въ град сей... — Т. е. в Константинополь.

(обратно)

351

...труд бо плод своихь снеси. — Ср. Пс. 127, 2.

(обратно)

352

Иоанн Богослов — один из двенадцати апостолов Иисуса Христа, автор четвертого Евангелия, трех Посланий и Откровения.

(обратно)

353

Бе нький от святыхъ старецъ... — Согласно некоторым редакциям повести, Антоний Великий (Египетский) (251—356) — один из основателей монашества. «Житие Антония Великого» (IV в.), написанное Афанасием Александрийским, повествует о многочисленных искушениях от бесов, которым подвергался святой. Димитрий Ростовский поместил повесть в свои Минеи Четии под 17 января как приложение к этому житию.

(обратно)

354

Мерзость запустения — Ср. Дан. 9, 27; 11, 31; 12, 11; Мф. 24, 15; Мр. 13, 14.

(обратно)

355

Калугер (греч.) — почтенный старец, монах.

(обратно)

356

...в вечном огни, уготование Дияволу и аггеломъ его. — Ср. Мф. 25, 41.

(обратно)

357

Андрей — святой Андрей Критский, день его памяти — 4 июля (по старому стилю).

(обратно)

358

Павлова пустынь — Троицкий Комельский (Павлов Обнорский) монастырь, основанный в начале XV в. недалеко от Вологды учеником Сергия Радонежского Павлом Обнорским.

(обратно)

Оглавление

ПЕРЕВОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА XIV — XVI ВЕКОВ

АЛЕКСАНДРИЯ

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

    О ПОСЛАНИИ ДАРИЯ

    ОБ АФИНАХ

    О ПРИХОЖДЕНИИ К РИМУ

    СКАЗАНИЕ О ВОСТОЧНЫХ СТРАНАХ

    ПОХОД К ИЕРУСАЛИМУ

    О ПРИХОДЕ В ЕГИПЕТ

    СКАЗАНИЕ ОБ УДИВИТЕЛЬНЫХ ЖИВОТНЫХ, И ЗВЕРОПОДОБНЫХ ЛЮДЯХ, И О ЖЕНАХ ДИКИХ, И О МУРАВЬЯХ, И О ПТИЦАХ, И О ЛЮДЯХ ДИКИХ

    СКАЗАНИЕ О ЦАРЕ ИРАКЛИИ И СЕМИРАМИДЕ-ЦАРИЦЕ, И О СТОЛПАХ, И О ЛЮДЯХ ДИКИХ, И О ЛЮДЯХ ПСОГЛАВЫХ, И О РАКАХ, И О ЛЮДЯХ НАГИХ, БЛАЖЕННЫХ

    СКАЗАНИЕ ОБ ОЗЕРЕ, ОЖИВЛЯЮЩЕМ РЫБ, И ОБ ИСПОЛИНАХ, И О СОЛНЕЧНОМ ГОРОДЕ, И ОБ ОДНОНОГИХ ЛЮДЯХ

    СКАЗАНИЕ О ТОМ, КАК ПРИШЕЛ АЛЕКСАНДР НА ИНДИЙСКОГО ЦАРЯ ПОРА И ПОБЕДИЛ ЕГО

    СКАЗАНИЕ О ЦАРЯХ И КНЯЗЬЯХ МНОГИХ, И О ЖЕНАХ МАЗАНЬСКИХ, И О МЕРСИЛОНСКОМ ЦАРЕ ЕВРЕМИТЕ, ИМЕВШЕМ ПОД СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ НЕЧИСТЫЕ НАРОДЫ, КОТОРЫХ АЛЕКСАНДР ЗАКЛЮЧИЛ, И О ЦАРИЦЕ КАНДАКИИ УСЛЫШИТЕ

    СКАЗАНИЕ О ВОЗВРАЩЕНИИ АЛЕКСАНДРА В ПЕРСИДУ К ЦАРИЦЕ РОКСАНЕ, И О РАЗДЕЛЕНИИ ИМ ЗЕМЕЛЬ МЕЖДУ ВЕЛЬМОЖАМИ, И О ПРОРОКЕ ИЕРЕМИИ, КОТОРЫЙ ПРЕДСКАЗАЛ ЕМУ СМЕРТЬ

  КОММЕНТАРИЙ

ИЗ "ТРОЯНСКОЙ ИСТОРИИ"

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

    О ГРЕКАХ, ПРИСТАВШИХ К БЕРЕГАМ ТРОЯНСКОЙ ДЕРЖАВЫ, И О ЦАРЕ ЛАОМЕДОНТЕ, ПРОГНАВШЕМ ЯЗОНА И ГЕРКУЛЕСА ИЗ ЭТИХ МЕСТ

    О МЕДЕЕ, КАК ПЛЕНИЛАСЬ ОНА ЯЗОНОМ

    О ТОМ, КАК МЕДЕЯ НАСТАВЛЯЛА ЯЗОНА ПЕРЕД БИТВОЙ ЗА ЗОЛОТОЕ РУНО И О ВРАЧЕВАНИИ ПЕРЕД БРАНЬЮ С БЫКАМИ И СО ЗМЕЕМ

    О ТОМ, ЧТО ВРУЧИЛА МЕДЕЯ ЯЗОНУ

    КАК ЯЗОН ПРИСТУПИЛ К ЗОЛОТОМУ РУНУ

  КОММЕНТАРИЙ

ПОВЕСТЬ О СОЗДАНИИ И ПЛЕНЕНИИ ТРОИ

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

  КОММЕНТАРИЙ

СТЕФАНИТ И ИХНИЛАТ

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

    Притча первая. Вопрос царя.

    Третья притча. Вопрос царя после убийства Ихнилата.

    Притча об обезьяне. Пятая.

  КОММЕНТАРИЙ

ИЗ СЛАВЯНСКОГО ПЕРЕВОДА КОРПУСА СОЧИНЕНИЙ ДИОНИСИЯ АРЕОПАГИТА С ТОЛКОВАНИЯМИ МАКСИМА ИСПОВЕДНИКА

  ОРИГИНАЛ (текст пропущен)

  ПЕРЕВОД (текст пропущен)

  КОММЕНТАРИЙ

ИЗ ТАКТИКОНА НИКОНА ЧЕРНОГОРЦА

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

    СЛОВО 35. ТОГО ЖЕ О ДУХОВНЫХ НАШИХ БРАТЬЯХ, НАЗЫВАЕМЫХ ДАТАМИ.

    СЛОВО 36. ТОГО ЖЕ К АВВЕ ГЕРАСИМУ О ТЕХ ЖЕ. И КОПИЯ ПОСЛАНИЯ, ОТПРАВЛЕННОГО В ИЕРУСАЛИМ К АВВЕ ГЕРАСИМУ, ЧТОБЫ БЫЛО ПРОЧИТАНО СРЕДИ ДВУХ ПОСЛАНИЙ — ПАТРИАРХА И МОНАСТЫРЯ СВЯТОГО СИМЕОНА ЧУДОТВОРЦА

    СЛОВО 37. ТОГО ЖЕ О ДУХОВНЫХ И ВОЗЛЮБЛЕННЫХ ОТЦАХ И БРАТЬЯХ НАШИХ ИВИРАХ К ДУХОВНОМУ МОЕМУ ЧАДУ МОНАХУ ГЕРАСИМУ

  КОММЕНТАРИЙ

ИЗ "ДИОПТРЫ" ФИЛИППА ПУСТЫННИКА. РАЗГОВОР ДУШИ И ПЛОТИ

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

  КОММЕНТАРИЙ

ИЗ "ЖИТИЯ ВАСИЛИЯ НОВОГО". ХОЖДЕНИЕ ФЕОДОРЫ ПО ВОЗДУШНЫМ МЫТАРСТВАМ

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

  КОММЕНТАРИЙ

ПОВЕСТЬ О БЕСЕ ЗЕРЕФЕРЕ

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

  КОММЕНТАРИЙ

ПОВЕСТЬ О ВИДЕНИИ АНТОНИЯ ГАЛИЧАНИНА

  ОРИГИНАЛ

  ПЕРЕВОД

  КОММЕНТАРИЙ

*** Примечания ***