Сюрприз в рыжем портфеле [Борис Андрианович Егоров] (fb2) читать онлайн

Сюрприз в рыжем портфеле

ПИСАТЕЛЬ-ГРАЖДАНИН

Борис Егоров принадлежал к тому поколению советских писателей, которые шагнули в огонь Отечественной войны с немецким фашизмом прямо со школьной парты — юношами, почти мальчиками. Он окончил артиллерийскую спецшколу, потом военное училище, получил младшее офицерское звание и умчался на фронт. Именно умчался, потому что воинские эшелоны с подкреплением шли тогда на фронт по «зеленой улице» с повышенной скоростью движения. Он был нравственно готов к войне со всеми ее бедами, утратами и подвигами и оказался отличным артиллеристом, сначала комвзвода, потом командиром дивизионной разведки, а затем командовал батареей.

В бою за одну важную в тактическом отношении высоту в Карпатах, когда эсэсовский батальон неудержимо, казалось бы, атаковал ее в лоб, лейтенант Борис Андрианович Егоров по чудом уцелевшему телефонному проводу позвонил в штаб дивизиона и вызвал «огонь на себя». Это было единственным надежным приемом обороны.

Лейтенант Егоров — тоже чудом! — уцелел в том бою, получил за отвагу и находчивость боевой орден Красного Знамени, а его батарея, возродившись как сказочная птица Феникс из огня, продолжала вместо с армией двигаться дальше — освобождая от фашизма Венгрию, Польшу, Чехословакию. Уже на исходе войны в 1945 году Егоров был тяжело ранен и после полугодовых госпитальных мук и операционных испытаний выписался, сохранив — опять-таки чудом! — раненую ногу, но с документами инвалида Отечественной войны в нагрудном кармане старенького офицерского кителя.

Мало кто знал об этом документе. Сам Борис Андрианович никогда им не щеголял и не пользовался как отмычкой даже в тех случаях, когда к этому его призывала жизненная необходимость.

Он заочно окончил филологический факультет МГУ, одновременно работая в газете. Его газетной колыбелью стала многотиражка знаменитого московского автозавода имени Лихачева. Именно здесь Борис Егоров прикоснулся к сатире. Сам он вспоминал об этом впоследствии так:

— Редактор газеты поручил мне и Яну Полищуку, тоже пришедшему с фронта, через день сдавать сатирическую страницу и прибавил при этом: «Не справитесь — уволю: у вас еще не кончился испытательный срок».

Привыкший на фронте безоговорочно и безукоризненно выполнять приказы, Борис Егоров справился и с этим нелегким заданием редактора. Вскоре в соавторстве с тем же Я. Полищуком и Б. Приваловым он, как тогда любили говорить, «выдал на-гора» известный роман-фельетон «Не проходите мимо».

Роман был задорно «кусачим», злободневно острым, но в художественном отношении теснее примыкал к газетно-фельетонной публицистике, чем к художественной литературе в жанре сатиры. Писательским мастерством сатирика Борис Егоров овладел позже, когда после редакционной работы в журналах «Молодой колхозник» и «Смена» в 1958 году он стал заместителем главного редактора и членом редколлегии «Крокодила» — этого старейшего советского журнала политической сатиры.

В повестях «Сюрприз в рыжем портфеле», «Пирамида Хеопса» и «Письма Сынулина» Борис Егоров метко и художественно зримо живописует быт и нравы таких носителей общественных пороков, как бюрократы с бумажными душами, перестраховщики, умелые очковтиратели — бездельники, лихоимцы, — накопители и пенкосниматели. Разоблачая и высмеивая их, Борис Егоров неназойливо показывает обреченность всех их попыток приспособиться и выжить. Нет, господа хорошие, говорит между строк советский сатирик Борис Егоров, ничего у вас путного не получится, несмотря на все ваши ухищрения и уловки. Не в то время вы действуете и не в тех социальных условиях проживаете. Ваш конечный итог — плачевен!

Он написал и много сатирических рассказов, сдобренных хорошим доходчивым юмором, — они выходили отдельными книгами год за годом. Понравились советскому читателю и его критические сатирического плана заметки, которые он публиковал в журнале «Октябрь» под заголовком: «Как это делается».

Садясь писать предисловие к этой его книге, я прочитал заметки Б. Егорова, опубликованные в «Октябре» в 1973 голу уже после его внезапной смерти от сердечного тромба (он немного не дожил до своего 50-летия), и лишний раз убедился, как точно, со снайперским артиллерийским прицелом они написаны. И как они дальнобойны!

«У калитки нас встретил сам хозяин дома — седоватый кряжистый человек со светлым взглядом. Он был в телогрейке и в джинсах, а в руках держал толстую суковатую палку.

Во время беседы мы узнали, что палки он коллекционирует с молодых лет — когда был еще литературным критиком».

Так Б. Егоров рисует сатирический портрет халтурщика, написавшего убогий романчик «Сидорова коза» и потом доившего свою «козу» с помощью договорного аппарата и в жанре киносценария, и в радиокомпозиции, и в оперетте, и даже в опере!

А вот пародийно-точное описание трудов другого литературного промысловика — автора современных «святочных» рассказов, в которых юмор живой жизни подменен спекулятивными соображениями, ничего общего не имеющими с подлинным писательским творчеством.

«Нам нужен новогодний рассказ. Ну, понимаете ли, такой, с теплым юмором, чтобы в нем было хорошее настроение, какой-нибудь сюрприз, шутка. Серьезного ничего не надо. Пусть это будет простой теплый рассказ, желательно связанный с Новым годом…

У писателей, конечно, есть рассказы. Но они, конечно, не отвечают конкретным заданным требованиям. И тогда в редакции вспоминают о мужчине, который некогда ходил по пляжу, бормоча: «Тихо падали снежинки, мороз крепчал».

И он знает, что о нем вспомнят! Тогда еще знал, в июле. И заготавливал свою продукцию впрок, для различных изданий».

Б. Егоров работал не только в жанре сатиры и юмора. В повестях «Продолжение следует» и «Повесть о теплом ветре» лирически мягко и душевно он рассказал о своих друзьях-товарищах по фронту. Эти повести тоже окрашены юмором, но, конечно, совсем иной тональности.

Что было главным, определяющим началом личности Бориса Егорова как писателя и человека-коммуниста?

Ответ один: высокое, требовательно-самокритическое чувство гражданственности. Никогда и нигде Борис Егоров не изменял этому чувству, им согрета каждая его строка, к какому бы жанру литературы она ни относилась.

Леонид Ленч

ПОВЕСТИ

СЮРПРИЗ В РЫЖЕМ ПОРТФЕЛЕ

Предисловие

О, первая фраза! Как трудно написать ее.

Половина всей бумаги, которую литераторы покупают в канцелярских магазинах или растаскивают из редакций, идет на первую фразу.

Авторы мучительно перебирают всевозможные варианты начала повествования. Записывают. Бракуют. И отправляют их в мусорную корзину.

Если бы бумага продавалась с уже написанной, а еще лучше — типографски напечатанной первой фразой, то: а) увеличилось бы количество художественных произведений, б) создалось бы изобилие бумаги.

И писатель не капризничал бы. Купил, например, пачку бумаги, а на первом листе напечатано: «Дело было так». И рассказывай, как оно было. Конкретно. По существу.

Если придерживаться этого варианта, то вот как все было. Я получил задание поехать в город Лесогорск и написать фельетон об одном тунеядце.

— Ударьте по нему похлестче, — сказали мне в редакции. — Нигде не работает, занимается какими-то махинациями, каждый вечер — в ресторане.

Но ударить, увы, я не смог. Когда я приехал в Лесогорск, то выяснилось, что по тунеядцу уже ударили: согласно решению суда, он отбыл трудиться в районы вечной мерзлоты.

Задание редакции проваливалось.

Надо было искать новую тему, новый объект.

Возвращаться с пустым блокнотом противопоказано. Редакционный порог можно перешагнуть только в том случае, если к этому девственно чистому блокноту приложить заявление об уходе по собственному желанию. А над головой поднять белый носовой платок в знак капитуляции.

Капитулировать я не хотел, я хотел бороться.

И тут сама судьба послала мне на помощь Юру Звонкова. Вот уж не рассчитывал на такую встречу!

Как и полагается бывшим школьным приятелям, мы долго хлопали друг друга по плечам и произносили одни междометия:

— А!

— О!

— У!

— Ну!

Когда запас междометий был исчерпан, а плечи от нежных похлопываний начали немножечко болеть, я узнал, что Звонков уже не первый год живет в Лесогорске. Сюда его «распределили» после окончания физмата.

— А тебя в Лесогорск каким ветром? — спросил Юра.

Через пять минут он уже знал о провалившемся задании, а через десять сказал нечто, оказавшееся для меня очень ценным:

— Загляни-ка в УКСУС. Есть тут у нас одно учреждение.

— УКСУС? — удивленно переспросил я. — Название какое-то такое…

Звонков рассмеялся:

— Почему? Существуют же УКСы и всякие там ЦЕПЕКАО, НИИХЭИ и даже…

— Хватит. Оставь эти самые НИИХЭИ. Объясни мне, что такое УКСУС? Как-нибудь расшифровывается?

— Черт возьми, дай бог памяти, — озабоченно сказал Звонков. — Кажется, так: управление координации снабжения и урегулирования сбыта… В общем, что-то вроде увязки и утряски.

Я последовал совету школьного приятеля и вскоре был уже на Поперечной улице в доме № 13.

Я увидел УКСУС. Я дышал его воздухом, наполненным стрекотом пишущих машинок и жужжанием арифмометров. Я познакомился с некоторыми обитателями дома № 13. С одними — очно, с другими — заочно. К сожалению, конца развернувшихся событий я не дождался, но мне о нем сообщил все тот же Звонков. И еще один человек, с которым вы встретитесь на следующих страницах, — Ромашкин.

Это история подлинная, и я расскажу ее так, как она выглядела в действительности. Впрочем, не всегда по порядку. По порядку истории никогда не рассказывают: обычно делают экскурсы в прошлое или припоминают что-то такое, о чем боятся потом забыть. А порою и вовсе отвлекаются, говорят «не о том», но, как оказывается на поверку, неспроста.

Вот и все предисловие. Теперь перенесемся в Лесогорск, в УКСУС.

I. Сюрприз в рыжем портфеле.

«Прольем бальзам на раны!»

Местком это должен знать!

Июнь благоухал. Он шагал по стране, расплескивая солнце и разбрасывая цветы.

Столбики термометров ползли вверх. Люди пили квас и говорили о любви. И еще говорили о предстоящих отпусках.

Но в УКСУСе предотпускные беседы как-то сразу прекратились. И вопросы любви тоже отошли на второй план. Возникла совершенно новая, неожиданная тема.

Ее принесла в рыжем потасканном портфеле никому не известная пожилая женщина.

В один прекрасный день она вошла в УКСУС, свернула в коридор и увидела, открытую дверь кабинета.

По кабинету из угла в угол степенно шагал высокий лысоватый мужчина в белом кителе.

— Вы будете начальник УКСУСа? — почтительно спросила вошедшая, глядя в спину предполагаемому начальнику.

Китель медленно повернулся пуговицами в ее сторону, и вслед за тем в кабинете прозвучал сдержанный густой баритон:

— Нет, а что?

— А где начальник?

— А вы, собственно, по какому… к нему?

— Да вот пакет принесла. Курьер я.

— Давайте, это самое… э-э-э… мне, — небрежно проговорил баритон.

— Не могу, — извиняющимся тоном ответила обладательница рыжего портфеля. — Тут сургучом запечатано и написано: «Лично товарищу начальнику Груздеву…»

— Я — Свинцовский, начальник канцелярии… э-э-э… и имею доступ ко всем документам, даже к тем, где два нуля в начале номера…

На курьершу эти весомые слова не подействовали. Она еще крепче прижала к себе портфель, словно его пытались отобрать, и сказала:

— А вы меня не сбивайте. Мне полгода до пенсии, и я все должна делать как полагается…

— Как полагается, говоришь? — усмехнувшись, переспросил Свинцовский. Он посмотрел на курьера снисходительно-покровительственно — так, как это может делать человек очень высокого роста и не менее высокого служебного положения. — Ну, тогда иди направо.

В следующем кабинете что-то горячо обсуждали двое мужчин. Один — чуть полноватый, темноволосый, второй — худощавый, с белой марлевой наклейкой на лице.

Увлеченные разговором, они не заметили, как в кабинет вошла женщина с рыжим портфелем.

— Ты полагаешь, я это в пять минут придумал? — говорил полноватый худощавому. — Нет, Чарушин, Груздев все взвесил. И не спорь!

— Да я и не спорю, Петр Филиппович. Другой бы спорил, а я нет…

— Вот то-то, Чарушин, и ты, как мой заместитель, должен это на лету схватить. Самое главное — правильная структура учреждения. А какая она у нас? Неправильная. Отвечает сегодняшнему дню? Не отвечает. Вчерашнему отвечала. Я вот что предлагаю. Видишь схему? Большой кружок — это я, квадрат — ты, от нас идут усы к прямоугольникам. Это отделы. Значит, так: отдел регистрации и инвентаризации сливаем, отдел тарификации разбиваем, координацию соединяем с транспортизацией, архив отбираем у хозчасти и передаем канцелярии, экспедицию отбираем у канцелярии и передаем отделу корреспонденции…

— Петр Филиппович, а где же общий отдел?

— Постой-постой, — нахмурил брови Груздев, — его действительно нет. Это Шалый с Малым ошиблись, когда чертили…

— И еще: почему же координацию соединять с транспортизацией, когда мы только что их разъединили? Они еще до сих пор столы делят…

— Ты прав, Чарушин, опять эти деятели напутали, стрелка не туда идет. У меня не так было. Посмотри-ка в корзинке. Может, остался какой вариант… Нет? Черт знает что! Вечно эта уборщица все выбрасывает. Чуть зазеваешься — и бумаги на помойке. А это же важные государственные документы.

Женщина с рыжим портфелем кашлянула и сказала:

— Мне товарища Груздева.

— Спокойно. Мы работаем, — ответил Груздев, не глядя в ее сторону. — Ну ладно, Чарушин, бог с ним, с этим проектом. Уточним потом. А вообще есть у меня и другая задумка: вместо отделов создать группы. Группа инспекторов, группа инструкторов, группа экспедиторов, группа регистраторов, группа инкассаторов. Группа — это оперативнее, чем отдел!

— Любите вы, Петр Филиппович, мечтать, — произнес Чарушин с умилением.

— Люблю, старик, люблю, — согласился польщенный Груздев. — Представляешь, входишь в учреждение, а в нем одни инспекторы, инспекторы, инспекторы…

Собеседники умолкли. Груздев в сладкой задумчивости затянулся «Казбеком» и посмотрел в окно. Вдали была видна фабричная труба. Из трубы шел дым.

У женщины с портфелем, видимо, лопнуло терпение. Она подошла к столу и сказала тоном, каким обычно предъявляют ультиматум:

— Товарищ Груздев, скажите, возьмете вы у меня пакет или…

— Пакет? — удивился глава УКСУСа. — Какой пакет? Давайте, давайте. Вы бы так и сказали сразу…

— Лично вам, под расписку, — пояснила курьерша и выложила на стол розовый конверт с сургучными печатями и белой «сигнатуркой».

Груздев деловито расписался на «сигнатурке», оторвал ее и передал курьерше. Потом достал из стола ножницы, осторожно срезал край пакета и…

Нет, этот момент нельзя описать. Его можно было запечатлеть только ускоренной киносъемкой. Такая съемка потом, при нормальном движении пленки, «растягивает» секунду на минуту. Этим способом пользуются, например, чтобы показать, как проходила встреча чемпионов по боксу. Мастера кожаной перчатки наносят удары мгновенно, а на киноэкране они перемещаются как рыбы, еле двигая руками, словно плавниками. Зрители имеют возможность отметить все мельчайшие нюансы исторической схватки титанов ринга. При такой съемке мы увидели бы, как Груздев оторвался от кресла и поплыл вверх, как зрачки его радостно расширились, а рот раскрылся. Это был неповторимый миг восторга!

— Старик! — воскликнул Груздев, снова заняв место в кресле. — Нам разрешили юбилей! Вот выписка из постановления: «учитывая» и так далее, «принимая во внимание» и так далее, разрешить организации отметить двадцатипятилетний юбилей. «Провести собрание, премировать лучших сотрудников. Подлинное подписал Шилов. Верно: секретарь».

Чарушин застыл в торжественной позе, которую принимают при исполнении гимнов. И только очень не к месту выглядела белая нашлепка на его щеке, прикрывающая то ли бритвенный порез, то ли фурункул.

Когда чтение постановления окончилось, Чарушин принял положение «вольно» и сказал:

— А Свинцовский сомневался.

— Да, да, — подтвердил Груздев. — Кстати, зови его.

Через несколько минут в кабинет, чуть согнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел Свинцовский.

— Есть кое-какие новости… — многозначительно начал Груздев. — Юбилей разрешили. Что вы скажете?

— Значит, так положено, — не моргнув ответил Свинцовский.

— А почему же вы не верили в то, что разрешат?

— Я думал, э-э-э, что не положено, исходя, так сказать, из некоторых постановлений…

Груздев довольно засмеялся — так, что от глаз остались одни щелочки:

— Эх ты, «исходя»! Исходить надо из существующего положения. В общем, отпразднуем юбилей. Как говорится, прольем бальзам на раны! Ну, давай дуй за Гречишниковой. Местком должен это знать.

Гречишникова явилась не сразу. Только минут двадцать спустя она стремительно вбежала в кабинет.

— Ой, простите, зашилась. Дела, дела, дела! Работы, — невпроворот. К семинару готовлюсь, актив на носу!

— Ксения Петровна, разрешение есть! Давайте составим юбилейную комиссию!

Гречишникова ответила:

— Местком поддержит.

Прошло несколько минут — и весь УКСУС знал волнующую новость. Когда Свинцовский выходил из кабинета Груздева, в коридоре его ожидал счетовод Нолик:

— Можно вас спросить, товарищ Свинцовский?

— Ага!

— Правда, это самое?

— Эге!

— И даже решение?

— Угу.

— Значит, правильно? — обрадовался Нолик, но Свинцовский сдвинул брови:

— Я, собственно, не понимаю — вы о чем? Я вам ничего не сказал.

«Ага», «эге», «угу»! Нет, Свинцовский умеет хранить тайну. У него черта с два что-нибудь узнаешь: не положено.

Но УКСУС уже гудел, словно вокзал перед отправкой нескольких поездов. Как все это произойдет? Кому что дадут? Какие будут награды?.. Нет, глупо брать сейчас отпуск. Надо оставаться на месте…

II. Пушки царя Гороха.

Хотите опрыскаться цветочным одеколоном!

Теневая и Солнечная стороны Лесогорска

Пока в УКСУСе идут разговоры о предстоящем юбилее, пока в горячих головах сотрудников зарождаются вероятные и невероятные предположения, нам самое время познакомиться с Лесогорском. Потом будет некогда.

Если вы, читатель, бывали в дальних городах Севера или Зауралья, то Лесогорск вы представите себе очень четко.

В нем много бревенчатых домов с резными наличниками и много цветущей герани на подоконниках. Примостившись около цветочных горшков, блаженно дремлют на солнце пушистые лесогорские кошки.

Есть в городе краеведческий музей — краснокирпичное здание с пузатыми колоннами, около которых стоят две мортиры. От них веет порохом древности. Вероятно, эти грозные орудия были сняты с вооружения еще до того, как на трон торжественно взошел широкоизвестный царь Горох.

Глядя на почтенную боевую технику и на амбразурные оконца здания музея, хочется петь хором:

Современный Лесогорск в краеведческом музее почему-то не представлен. Зато здесь бережно хранят бивни мамонта, череп зубробизона и мундиры офицеров наполеоновской гвардии.

Наполеона, равно как и его доблестных гвардейцев, в этих краях никогда не бывало.

Говорят, что мундиры получены в порядке обмена с другим музеем: вы нам наполеоновские мундирчики, мы вам скелет археоптерикса плюс два каменных топора.

Рядом с краеведческим музеем сумрачно возвышается здание из серого гранита, построенное в середине сороковых годов XX века. Это филиал Академии воспитания и просвещения, или, как его именуют по телеграфному адресу, «Фивопрос».

Музей и «Фивопрос» находятся, как и УКСУС, на Поперечной улице.

Кроме Поперечной есть еще Крайняя, Конечная, Сквозная и четыре Продольных. Центральная улица — Первая Встречная. Второй нет.

Откуда пошли эти названия — неизвестно. Говорят, что их придумал в свое время какой-то губернатор, любивший переименовывать все, что попадалось ему на глаза. Так он себя и увековечил. Эти старые названия сохранились до сих пор, за исключением одного: Предпоследний переулок переименовали в «Улицу Коли, Пети и Дуси Ивановых».

Я поинтересовался и краеведческом музее, кто были Коля, Петя и Дуся. Мне сказали: видимо, пионеры. Но на вопрос, что они сделали, ответить не смогли.

Первая Встречная свое название, пожалуй, оправдывает: на ней обычно назначаются свидания. Первая Встречная, как никакая другая улица, очень оживлена в вечерние часы. До поздней ночи, пока не погаснут последние огни, гремит тут джаз и слышится томный голос эстрадной певицы из ресторана «Северный»:

Герань цветет во многих городах. И музеи типа лесогорского встречаются нередко. И улицы названы не везде удачно.

Но в Лесогорске я столкнулся с некоторыми явлениями, коих в других культурных центрах не встречал.

Прежде всего меня поразила пестрая окраска домов и неисчислимое количество заборчиков, полузаборчиков, четвертьзаборчиков и прочих оградочек.

Если одна половина дома окрашена в зеленый цвет, а другая в оранжевый, значит, дом принадлежит двум владельцам, и договориться об одной краске им, разумеется, трудно. Нелегко также заключить соглашение о совместном пользовании газоном, палисадником, равно как и территорией двора. Чтобы не было пограничных споров, хозяева старательно промерили окружающее пространство шпагатиком и на те деньги, на которые лучше бы приобрести путевку в санаторий, закупили теса на заборчики.

Тесовые заборчики, конечно, не внушительны, не монументальны. Но я видел в Лесогорске и монументальные, каменные.

Они окружают те угрюмые, молчаливые дома, которые выходят на улицу глухой кирпичной стеной. Окна, видимо, смотрят во внутренний дворик, как в старых мусульманских кварталах.

В таких особняках обитает местное начальство, не очень охочее до того, чтобы ему смотрели в окна.

Домики, заборчики, особняки, две мортиры у краснокирпичного здания — все это, безусловно, печати новизны не несет. Современность в Лесогорске представлена главным образом торговыми автоматами. И весьма густо.

Тут деятели торговли допустили явный перехлест.

Все деньги, что были ассигнованы на постройку новых магазинов, они израсходовали на автоматы для опрыскивания трудящихся цветочным одеколоном, продажи хлебного кваса и папирос. Мы, мол, передовые, мы за автоматику. А ей принадлежит будущее, — следовательно, и нам.

Но будущее торговым новаторам из Лесогорска не принадлежало. Кроме некоторых любознательных мальчишек, все остальные горожане упорно не желали опрыскиваться цветочным одеколоном.

Квас они не пили потому, что не носили с собой стаканов. Папирос с помощью автоматов тоже не приобретали, поскольку это были очень скверные папиросы.

Конечно, если час поздний, а папиросы кончились, закуришь и скверные. Но ведь автоматы стоят в магазинах, а не на улицах, а магазины вечером закрыты.

В общем, с автоматами что-то недодумали. Надо сказать, в Лесогорске недодумывали и перегибали часто. Однажды начали борьбу против стильных причесок. Подогреваемая местной газетой, она, как говорится, росла и крепла. А окончилось все тем, что многие женщины Лесогорска целый месяц ходили непричесанными: в парикмахерских было разрешено только стричь и брить.

Здесь мне пора сознаться в маленьком обмане: я описал только одну часть города. А ведь в Лесогорске есть два района — Северный и Южный. Первый существует издавна, второму всего несколько лет от роду. Один расположен на северном склоне горы, другой — на южном. Одна сторона, как ее иногда называют, Теневая, другая — Солнечная.

Я описал только Теневую. Это, конечно, сатирику легче и профессионально ближе.

А Солнечная?

Чего только на Солнечной нет.

Ну, прежде всего нет на ней всего того, о чем я только что рассказал.

А что есть? Есть кварталы новых домов, получившие название «Новые Черемушки». Есть завод электронных счетно-вычислительных машин, выпускающий чудо-технику с маркой «Глобус». Есть самодеятельный клуб того же названия.

Клуб «Глобус» уже не первый год возглавляет инженер завода электронных машин Юрий Звонков. Тот самый Звонков, что адресовал меня в УКСУС.

О «Глобусе» не раз писали в печати. И особенно в связи с одним крупным историческим событием.

…7 апреля 1961 года глобусовцы расклеили по всему городу броские афиши: «Человек в космосе. Слушайте нашу лекцию. Она состоится 12 апреля в 18 часов».

12 апреля зал «Глобуса» был полон, сидели даже на лестницах, в проходах: стало известно, что человек совершил полет в космос. Перед началом лекции Юрий Звонков вышел на сцену с предисловием:

— Товарищи, сегодня очень знаменательный день. Состоялся первый в истории космический полет. Его осуществил гражданин Советского Союза летчик майор Юрий Алексеевич Гагарин. Слушайте записанные на пленку сообщения ТАСС…

Зал слушал и громыхал аплодисментами, а потом посыпались вопросы:

— Товарищ Звонков, вы еще седьмого назначили лекцию на двенадцатое, значит, вы знали о Гагарине заранее? А парторг наш знал? Почему не предупредили? Мы бы все радио слушали…

Звонков сказал:

— Извините, мы тоже ничего не знали. Так уж получилось.

То же самое произошло и во многих других клубах. На 12 апреля в стране была назначена 1321 лекция о полете человека в космос.

Так что не один «Глобус» попал в точку.

Но подробнее о клубе «Глобус» читатель узнает в конце. Острой надобности рассказывать о глобусовцах пока еще нет. Хочется вспомнить о том, что всего несколько лет назад на месте Солнечной стороны шумел лес, что к первым палаткам строителей подходили медведи.

Очень любопытный зверь медведь! Станет за тонкой березкой, думает, что его не видно, — и смотрит часами за происходящим вокруг. Конечно, медведя влечет к палаткам не только элементарная пытливость. Он знает, что где-то рядом хранятся банки со сгущенным молоком.

Теперь медведи далеко. И в том месте, откуда они таскали сгущенное молоко из палаток строителей, находится кафе «Кибернетика». Сюда приходят молодые люди с завода электронных машин. Их очень много, потому что на этом заводе только директору и нескольким начальникам цехов по сорок лет. А все остальные — моложе. Даже главный конструктор. А если взять математическую группу, то там нет ни одного женатого, ни одной замужней.

— Ну вот, автор и перестраховался, — скажет в этом месте иной многоопытный читатель. — Для равновесия описал Солнечную сторону.

— Нет, — ответил автор, — на заседаниях секции сатиры я никогда не голосовал за «процентовку» и не отвешивал положительное и отрицательное на провизорских весах.

Дело не в процентовке, а в том, что Теневая и Солнечная стороны существуют реально. И граница между ними проходит не только и не столько по склону горы, на которой расположен Лесогорск.

Но вернемся в УКСУС.

III. «Сегодня будем спать на столах!»

Нолик пишет в «Угадайку».

Очертания великого торжества.

Шейте вечернее платье!

Еще совсем недавно жизнь в УКСУСе была, спокойной и размеренной. Единственно, что время от времени нарушало ее монотонное течение, — это проводимые Груздевым реорганизации аппарата.

Но сотрудники как-то уже привыкли к разным перестройкам и знали: в основном все останется по-старому. Только столы придется потаскать. Но это почти что производственная гимнастика.

В 9.00 все обычно сидели на местах, и, начиная рабочий день, каждый отрывал или переворачивал листок календаря. Смотря по тому, какой у него календарь. У Груздева, например, он перекидной, напечатан на бумаге с водяными знаками, и листки его весьма живо напоминают старые червонцы.

Календарь Чарушина почти такой же, только поменьше и похож на палку рубликов.

Гречишниковой, как заведующей отделом, календарь полагался настольный, но без валютно-финансовой отделки — гладенький, беленький. А у счетовода Нолика под стеклом стола — самый примитивный табель-календарь. Он напечатан на серой бумаге, и на нем даже не отмечены праздники.

Кончали работу ровно в 17.00. Груздев выходил из подъезда и уезжал на «Волге», Чарушин — на «Победе», Гречишникова — на «Москвиче», завснабжением Ферзухин — на мотороллере. А Нолик шел пешком.

Ах, где та устоявшаяся жизнь! Теперь сотрудники УКСУСа приходили на работу до девяти. Они не могли усидеть дома за утренним чаем. Их манило к себе родное учреждение. Во-первых, каждому хотелось поболтать до работы и узнать кое-какие новости о юбилее, а во-вторых, тот, кто пришел раньше, видимо, самый прилежный.

Возникло негласное соревнование за досрочный приход на службу: один явился без пятнадцати девять, а другой — в половине девятого. Назавтра оба приходят к восьми, но выясняется, что кое-кто прибыл к семи…

То же самое происходило и вечером: уксусовцы не торопились домой. Они деловито хлопали ящиками столов, озабоченно грызли карандаши и занимались неотложными занятиями — скажем, переписывали свои телефонные книжки.

Дошло до того, что инструктор общего отдела Костя Ромашкин сказал как-то не без иронии:

— Сегодня будем спать на столах.

Что ж, и к этому готовы! Только вот позволит ли здоровье?

Несколько дней назад сотрудники УКСУСа бегом поднимались по лестнице на свой этаж, а теперь это им трудно. И пока они степенно шагают наверх, то и дело слышится:

— Что, брат, тяжеловато вверх идти?

— Не без того. Пятнадцать лет по этой лестнице топаю… Вот так…

— Ну, ты еще молодежь: я — двадцать…

— Я всего десять, — вмешивается в разговор Нолик, — но и это кое-что значит…

— Значит, дорогой Нолик. Непременно значит! — кричит, обгоняя счетовода, Костя Ромашкин. — Тебе год за два засчитывают. Памятник тебе полагается. Из пластмассы.

— Вам только шутить, Ромашкин, — обиженно отвечает Нолик.

Ох, Ромашкин, зачем ты так зло смеешься над Ноликом? У него еще и сейчас не прошла на тебя обида.

Нолик — маленький человек, винтик. Он отказался от должности бухгалтера и даже дал самоотвод при выборе в местком. Этот невысокий, худощавый мужчина с большими, тонкими, почти прозрачными ушами навечно присвоил себе звание рядового. Но он тоже не лишен самолюбия и стремления к славе.

Нолик очень любит, например, писать отклики в газеты и на радио. Но он посылает их только на те статьи, которые оканчиваются вопросом: «А как бы ты поступил, дорогой читатель?» или «Твое мнение, товарищ?»

И как приятно видеть ему, Нолику, газетный обзор, где упоминается его имя! Он, простой советский человек, прислал совершенно правильный, морально обоснованный отклик. Правда, сделать это совсем не трудно: ответ был ясен из самой статьи и ошибиться просто невозможно.

А ты, Ромашкин, решил поиздеваться над этой благородной страстью и отправил на радио, в «Угадайку», ответы на загадки для дошкольников, подписав письмо фамилией Нолика.

Через неделю Всесоюзное радио объявило:

— Первым правильный ответ прислал Толя Нолик из Лесогорска, с Поперечной улицы…

Нолику жали руку сослуживцы и соседи по квартире, и он не мог не видеть их торжественно-озорную улыбку. После этого Нолик кое-что затаил против Ромашкина. Достоверно он не знал, что письмо на радио отправил Ромашкин, но был уверен, что это именно так.

Однако поднимемся по лестнице, выйдем в коридор и свернем в комнату направо. Там уже открылось заседание юбилейной комиссии.

Штаб празднества был создан вчера вечером по предложению Петра Филипповича Груздева. Себя Груздев в комиссию, как ни странно, не включил. Впрочем, из дальнейшего будет ясно, почему он так сделал.

Председателем утвердили Чарушина, членами — Гречишникову, Свинцовского, Ферзухина и Ромашкина.

Из-за последней кандидатуры возник спор.

Гречишникова поднялась со стула, выставив вперед и без того выразительный бюст, и холодно сказала:

— Я против Ромашкина. Местком это не поддержит…

Чарушин улыбнулся, но тут же спрятал неожиданно прорвавшуюся улыбку. Он вообще очень редко улыбался. Его худое лицо со следами бритвенных порезов всегда было пасмурным. Казалось, от самого рождения на нем запечатлено этакое ненастное выражение.

Порою лучик улыбки все же пробивался сквозь это ненастье, но казался очень уж одиноким и каким-то неуместным.

Сейчас он появился потому, что Чарушин догадался о причине протеста Гречишниковой.

Да, у Гречишниковой были основания высказаться против Ромашкина. Этот молодой рыжеволосый парень с подмигивающими глазами еще не расстался с детством. Несерьезный, в общем. И всегда разыгрывает Гречишникову.

Поэтому она не хотела, чтобы Ромашкин был в юбилейной комиссии. Но настоящую причину Гречишникова, конечно, назвать не могла. И только сказала:

— Не будет он работать…

Груздев не согласился:

— Учти, Ксения Петровна, он молодой, расторопный, сообразительный… Давай все-таки включим его. Молодежь надо поддерживать.

И вот — первое заседание юбилейной комиссии.

Члены комиссии сидят за большим столом, в сторонке — машинистка-стенографистка Люся-Мила. Это очень хорошо, что она вела стенограмму. Воспользуемся ее записью.

Г р е ч и ш н и к о в а. Я так и знала, Ромашкин не захочет работать в комиссии.

Р о м а ш к и н. Я просто не понимаю, к чему все это.

Ч а р у ш и н. Как вы, Ромашкин, не поймете, что такое мероприятие имеет политическое, я бы сказал, значение. В смысле мобилизации и вообще…

Г р е ч и ш н и к о в а. Вы только вдумайтесь как комсомолец. Мы отмечаем юбилей коллектива, который воспитал сотни замечательных служащих, которые самоотверженно выполняют задачи в деле борьбы за подъем, который…

С в и н ц о в с к и й. Да-да… э-э-э… которые… который.

Ф е р з у х и н. Есть решение, подписанное товарищем Шиловым. Значит, этому делу придается — что? Смысл. Значит, наше учреждение — какое? Передовое.

Р о м а ш к и н. Понимаю. Я, знаете ли, поначалу действительно как-то не разобрался. Недооценил.

Ч а р у ш и н. Вот так сразу бы. Давайте составим планчик.

Г р е ч и ш н и к о в а. Торжественное собрание.

С в и н ц о в с к и й. Стенгазету выпустить. В красках, понимаешь. С передовой.

Ф е р з у х и н. Насчет премий не забыть…

С в и н ц о в с к и й. Доску надо… э-э-э… Почета.

Ч а р у ш и н. А ваше мнение, Ромашкин? Вы что-то молчите.

Р о м а ш к и н. Не пойму, товарищ Чарушин, что мы планируем — юбилей или поминки? Все как-то уныло. Судя по тому, как это мне разъяснили, я настроился на большее. Размах нужен!

Ч а р у ш и н. Правильно, размах!

Ф е р з у х и н. И в смысле банкета тоже.

Р о м а ш к и н. Банкет будет. Но главное — политическая сторона. Какой зал под собрание ангажируем? Клуб на Первой Встречной? Разве это зал? Всего двести мест. А я бы взял клуб «Глобус» завода вычислительных машин. Тысяча мест. И то мало.

Ф е р з у х и н. А наберется столько?

Р о м а ш к и н. Вы, товарищ Ферзухин, по-моему, не верите в то, в чем меня только что убеждали. Сами себе противоречите. Как это не наберется тысяча человек? Наши сотрудники — так? Жены — так? Представители общественности города — так? Бывшие служащие УКСУСа, ныне пенсионеры, — так? Гости из соседних совнархозов…

Ф е р з у х и н. А гости откуда возьмутся?

Р о м а ш к и н. Как откуда? Пригласим. Разве не интересно будет им приехать? Послушать доклад товарища Груздева, концерт лучших мастеров. Да-да, лучших, а не самодеятельность.

С в и н ц о в с к и й. А это… достанем?

Г р е ч и ш н и к о в а. Достать просто. Приедут как миленькие. Из Москвы. На общественных началах. Разве они могут отказаться? Этим же они продемонстрируют свой отрыв…

Р о м а ш к и н. Вот-вот!

Г р е ч и ш н и к о в а. Кроме того, наше радио пусть даст концерт по заявкам.

Р о м а ш к и н. Какое «наше»? Местное?

Г р е ч и ш н и к о в а. Я разве сказала местное? Нет. Центральное. «Говорит Москва!»

С в и н ц о в с к и й. Правильно! Надо… э-э-э… отметить юбилей так, чтобы товарищ Шилов сказал: «Отлично, товарищи. На вашей Поперечной улице — праздник!»

Р о м а ш к и н. А кстати, она будет и дальше называться Поперечной?

Г р е ч и ш н и к о в а. Нет!

Ф е р з у х и н. Не будет!

С в и н ц о в с к и й. А как?

Ч а р у ш и н. Она будет называться улицей товарища Груздева!

Р о м а ш к и н. Вот это размах!

Ч а р у ш и н. Да, если хотите! По достоинству!

Р о м а ш к и н. Но чего-то все-таки не хватает…

Г р е ч и ш н и к о в а. Про женщин забыли. Женщинам — цветы.

Р о м а ш к и н. Почему только женщинам?

Ф е р з у х и н. Цветы прежде всего — президиуму! На сцену собрания выбегают пионеры и преподносят букеты живых цветов товарищу Груздеву и другим…

С в и н ц о в с к и й. По утвержденному списку.

Ф е р з у х и н. Они читают стихи об УКСУСе, дудят трубы, и в зале…

Р о м а ш к и н. …плачут.

Ч а р у ш и н. Да, плачут. А дальше еще трогательней: читают приказ о награждении грамотами, часами…

Р о м а ш к и н. …юбилейными значками.

Г р е ч и ш н и к о в а. Значками? Про значки мы забыли. Но я бы пошла дальше: выбить на монетном дворе памятную медаль! Местком это поддержит!

С в и н ц о в с к и й. И канцелярия.

Ф е р з у х и н. И отдел снабжения.

Ч а р у ш и н. И администрация. Но — пошли дальше. Мы вручаем гостям памятные медали, они нам — сувениры, вымпелы, подарки, — словом, это уже их дело.

С в и н ц о в с к и й. Не их, а наше. Это мы должны предусмотреть, что они нам должны привезти. На самотек — нельзя.

Р о м а ш к и н. Свинцовский прав. Что принесут нам, например, спортсмены? Коленкоровую папку? Кубок из магазина культтоваров? Нет, пусть уж они ознаменуют этот праздник…

Ф е р з у х и н. …спортивными соревнованиями.

Ч а р у ш и н. Вот-вот! Футбол пусть будет в этот день!

Г р е ч и ш н и к о в а. Теннис! Бадминтон! Пинг-понг!

Ф е р з у х и н. Заплыв байдарок в честь…

Ч а р у ш и н. Кросс на приз двадцатипятилетия УКСУСа! Представляете, по кольцевому маршруту вокруг города бегут несколько десятков физкультурников…

С в и н ц о в с к и й. Впереди — милицейский мотоцикл с сиреной…

Р о м а ш к и н. Сколько бежит физкультурников? Несколько десятков? И это массовость?

Ф е р з у х и н. Человек сто, не меньше.

Г р е ч и ш н и к о в а. Триста!

С в и н ц о в с к и й. Массовость — это пятьсот!

Ч а р у ш и н. И бегут эти… две тысячи…

С в и н ц о в с к и й. А впереди — мотоцикл…

Ч а р у ш и н. Да, да, мотоцикл, кинохроника, корреспонденты, спортивные комиссары. И народ приветствует их. Люди снимают шапки, машут флажками, поднимают детей. А эти… пять тысяч, которые бегут, уже приближаются к клубу «Глобус», и самый быстрый из них появляется на сцене и вручает товарищу Груздеву горящий факел эстафеты.

Р о м а ш к и н. И с этим факелом Груздев бежит в Москву получать орден!

Ч а р у ш и н. Проведем юбилей, а там — за работу.

Р о м а ш к и н. Нет, проведем юбилей, а там — письмо в газету: «Администрация и местком УКСУСа приносят благодарность учреждениям и лицам, поздравившим коллектив УКСУСа с двадцатипятилетием» и так далее. Такое письмо надо обязательно, чтобы лишний раз подчеркнуть… Одному композитору исполнилось тридцать лет, его никто не поздравил, а он все-таки через газету принес благодарность организациям и лицам…

С в и н ц о в с к и й. Письмо лучше написать заранее.

Ч а р у ш и н. Да, кстати насчет газеты. Статью туда надо подготовить за подписью Груздева. Поручим Ромашкину. Он к этому ближе. Что, Ромашкин, не согласен?

Р о м а ш к и н. Согласен. Я о другом хотел. Нас будут отмечать, а достойны ли мы?

Г р е ч и ш н и к о в а. Достойны?!

С в и н ц о в с к и й. Как это понять?

Р о м а ш к и н. Очень просто. Вот свежая газета. Читайте, Ксения Петровна, подчеркнутое.

Г р е ч и ш н и к о в а. «Лицо современного предприятия или учреждения определяет то, сколь быстро воспринимает коллектив все новое, что рождается сегодня…»

Ф е р з у х и н. А мы что — не современное? УКСУС работает как надо. Мы — межведомственное управление. Собираем заявки — отправляем выше, получаем указания сверху — передаем ниже…

Г р е ч и ш н и к о в а. Подождите, Ферзухин. «Выше — ниже»… Тут сказано: «что рождается».

С в и н ц о в с к и й. А что… э-э-э… рождается?

Р о м а ш к и н. Наверное, имеются в виду начинания разные…

Г р е ч и ш н и к о в а. Стойте! Мысль! Зарплата без кассира! Приходят и сами берут…

Ч а р у ш и н. Это очень трогательно!

Ф е р з у х и н. Людям надо доверять. Приносить радость. Вот вчера я был на одной комсомольской свадьбе…

Г р е ч и ш н и к о в а. Подождите, Ферзухин! Идея! Комсомольская свадьба! Разве это не то, что рождается? Нам обязательно надо провести такое мероприятие! В ногу со временем!

Ч а р у ш и н. Люся, записывайте!

Г р е ч и ш н и к о в а. А бригада коммунистического труда? Это ли…

Ф е р з у х и н. Коммунистическая канцелярия Свинцовского!

Г р е ч и ш н и к о в а. Нет, это как-то не звучит.

Ф е р з у х и н. А почему не звучит? Я вчера пришел в Гастроном, смотрю — табличка: «Отдел обслуживает бригада коммунистического труда».

Ч а р у ш и н. Насчет бригад надо подумать. А свадьбу — обязательно. Вот так, вроде все. Будем закругляться?

Г р е ч и ш н и к о в а. Ой-ей, давно пора. Тороплюсь, бегу, спешу. Вотделе запарка, готовлюсь к семинару, на носу актив!..

* * *

Когда заседание комиссии окончилось, в коридоре Ферзухина остановили референт по входящим Шалый и референт по исходящим Малый.

— Ну как? — спросили они хором.

Ферзухин, как человек, посвященный в великие тайны, гордо вытянул и без того длинную шею. На его узком, с тонким длинным носом лице (за что в УКСУСе он получил кличку «Топорик») появилась ободряющая улыбка.

— Будьте уверены, каждый получит свое.

А Нолик допрашивал Ромашкина. В том же плане: кому что?

— Груздеву орден дадут, а ты, сам понимаешь, больше чем на грамоту от месткома рассчитывать не можешь, — ответил Ромашкин.

Нолик тяжело и грустно вздохнул:

— Мне всю жизнь не везет, наверно потому, что я был у мамы девятым…

— Девятым? — переспросил Ромашкин. — Это здорово! Последними рождаются обычно гении. Мечников был шестнадцатым, Шуберт — тринадцатым, а Сара Бернар — одиннадцатой…

— Ну, я не Шуберт, — тихо сказал Нолик.

— Тем не менее слух у тебя отличный! Ты можешь слышать все даже через бетонную стену.

Нолик стал красным, как корпус пожарного сигнала «Разбей стекло. Нажми кнопку».

Пока шло заседание комиссии, он ходил около дверей и его большие уши шевелились, как локаторы.

Да, Ромашкин угадал, и ему, Нолику, было стыдно.

Но что поделаешь: зайца спасают ноги, ящерицу — хвост, а Нолика — уши. Он человек маленький и хочет точно знать, что с ним будет и как упредить события.

Едва от Ромашкина отошел Нолик, как его атаковала Оглоблина из отдела координации. Меркантильные вопросы ее не интересовали. Она спросила лишь одно:

— Когда?

— Двадцатого июля.

— Кошмар! Мое платье не будет готово…

И тут же кинулась к телефону:

— Ателье? Софью Абрамовну… Софочка, милая, отложите мой сарафан и займитесь вечерним платьем. У нас тут юбилей… Разные представители приедут. Времени — в обрез… Что? Билет? Вам? Конечно, достану…

IV. Смейся, паяц!

Что означает слово «целесообразно»?

Некоторые подробности биографий Груздева и Чарушина.

Таинственный звонок.

История великого гидростроительства.

Дипломатия Оглоблиной

Трое веселились — Груздев, Шалый и Малый.

Им было очень смешно.

— Ха-ха-ха! Ххх-ах! — закатывался Петр Филиппович. — Ну-ка, Шалый, повтори. Значит, так: в палате лежали инфарктники…

— Да-да, — продолжал Шалый. — Лежат, смотрят в потолок, шевелиться им нельзя, друг друга не видят. Знакомятся заочно. Директор промтоварного магазина поведал, как он обкрутил ревизора. А когда им разрешили поворачиваться, то он увидел, что его сосед по койке и есть этот ревизор. И тот его узнал. У обоих сразу — бах! — и по второму инфаркту! Ха-ха-ха!

— А вот тоже абсолютный факт, — перенимает эстафету Малый. — В нашем универмаге есть сберкасса. Кто-то получил выигрыш — пятьдесят рублей. И вдруг по радио объявляют: «Товарища, которому только что оплачен выигрыш по трехпроцентному займу, просят подойти к окошку сберкассы. Товарищ, конечно, не подошел, дал деру. А оказывается, ошибка получилась — ему пятьсот рублей полагалось. Вот дурак!

— Ну, ребята, теперь за дело, — призвал Груздев.

Шалый и Малый умолкли.

— За дело, — повторил глава УКСУСа. — Вы не так схему начертили в прошлый раз. Ты, Шалый, напутал с кружочками, а ты, Малый, с усиками. Но ладно, оставим: у меня есть новый проект. Что мы в прошлый раз решили сделать с отделом координации?

Шалый и Малый заглянули в бумагу и ответили:

— Слить с транспортизацией.

— Не надо. Разбить!

— Почему?

— Целесообразно.

Могучее это слово — «целесообразно»! Если ответить «так будет правильно», «так неправильно», «хуже», «лучше», опять могут спросить: «Почему?» После ответа «целесообразно» или «нецелесообразно» вопросов не бывает.

Груздев сделал паузу, подумал.

— Куда дели архив?

— Отобрали у хозчасти и передали канцелярии…

— Опять не то: архив отдать общему отделу, а хозчасть подчинить канцелярии. Понимаете почему?

— Нет.

— Эх вы, деятели! Будет укрупненная единица. Вовремя укрупнить — большое дело.

— Петр Филиппович, а как с экспедицией? Мы ее влили в отдел корреспонденции…

— Не надо.

— Почему?

— Пусть отдел корреспонденции будет разукрупненной единицей. Своевременно разукрупнить — это много значит. Опять же целесообразно!

Я хочу воспользоваться этим словечком и сказать читателю: а теперь, видимо, целесообразно поближе познакомиться с товарищем Груздевым, а заодно и с его боевым заместителем Чарушиным. Заодно потому, что они олицетворяют собой единство противоположностей.

Груздев темноволос, чуть полноват и жизнерадостен. Очень любит посмеяться; любит перестраивать аппарат своего учреждения.

И еще Груздев любит мечтать.

Но это далеко не все. Петр Филиппович не такой простой сатирический персонаж, который можно изобразить двумя-тремя красками.

Разве полон будет его портрет, если не сказать, что ему весьма симпатизируют женщины?

И вообще с первого взгляда он нравится всем, особенно в компаниях. Петр Филиппович и выпить в меру может — хотя для него мера эта немалая, и разговор поддержать про то про се. Особенно на экономические темы. Тут ему и карты в руки: ведь он кандидат экономических наук.

Груздев мягок в поведении и часто обращается к своим собеседникам в подчеркнуто предупредительной манере: «позвольте вам заметить», «смею вас уверить».

И если он скажет: «смею вас уверить, вы ни черта не понимаете в этом вопросе», то это уже не звучит грубо.

Конечно, бывает Петр Филиппович даже несправедливым, даже жестоким, но подобные качества его опять-таки не бросаются в глаза.

В глаза бросаются эти качества у другого человека — у Чарушина.

Уезжая в отпуск, Петр Филиппович имеет обыкновение решать вопросы об увольнениях. Едет Груздев в поезде Лесогорск — Гагра, любуется пирамидальными тополями из окна вагона, а Чарушин тем временем вызывает уволенных: так, мол, и так, оформляйте «бегунок»…

Обиды обрушивались на Чарушина.

После схватки с Чарушиным пострадавшие шли, как и полагается, к Гречишниковой: «А знал ли местком?»

Но местком всегда знал. Разве допустит Груздев такую оплошность, чтобы не посоветоваться с месткомом?

Груздев был удачником, счастливчиком.

Сколько учреждений он возглавлял! На каких только капитанских мостиках не стоял! И никогда не попадал в шторм, грозивший выбросить на рифы. Так что на служебном удостоверении Петра Филипповича Груздева в графу «действительно по…» смело можно вписать: «жизненно». Действительно пожизненно!

На долгие годы — высокий пост, до конца жизни спецбифштексы из спецстоловой и спецвнимание спецтерапевтов из спецполиклиники.

Штат УКСУСа Петр Филиппович подбирал сам, лично, и многие из сотрудников были ему обязаны регулярной зарплатой, непротекающей крышей и добротным канцелярским столом. Он умел находить на редкость преданных людей. Но главной его находкой был, конечно, Чарушин.

Биография Чарушина трагична.

Когда-то в молодые годы он с отличием окончил рыбный институт. По всем данным, из него вышел бы хороший мастер по выращиванию молоди частиковых пород.

Но по специальности Чарушину работать не дали. Его выдвинули в райком комсомола, потом — в райисполком. К рыбам он так и не вернулся, а имел дело с людьми. И не очень ладилось у него это дело.

Ах, зачем он вышел на номенклатурную орбиту! Его старались держать на этой орбите, как маленькую руководящую планетку, а он неизменно сгорал, как метеорит.

Злой рок не отставал от него ни на шаг. И странная вещь: что бы Чарушин ни задумал — все его действия обращались в конце концов против него самого. Даже побриться захочет — порежется.

Когда Чарушина перевели в «Гортоп», дровяное царство ему пришлось по душе. Он решил надолго утвердить здесь свою власть, а для этого добился, чтобы парторганизацию «Гортопа» выделили из исполкомовской, сделав самостоятельной. Так удобнее. В большой парторганизации его и прижать могут. Кто он там для всех прочих? А здесь он — начальник. Если и случится что — сора из избы не вынесут…

И вдруг вынесли. На отчетно-выборном собрании несколько человек внятно и убедительно сказали, что товарищ Чарушин успел нарубить дров. Правда, кандидатуру Чарушина единодушно выдвинули в списки членов партбюро. Но при тайном голосовании столь же единодушно провалили.

После этого Чарушин был снят как лишенный доверия партийной организации. Опять все повернулось против него.

Нет, лидера из Чарушина не вышло. По причине нервной впечатлительности ему еженощно стали сниться путаные многометражные сны. Он поблек и завял. И от всей прошлой его деятельности остались только выговоры, которые висели на нем гроздьями, как виноград.

Тогда-то и пригласил его к себе Петр Филиппович.

Груздеву нужен был такой заместитель, которому деться больше некуда. Этот «зам» будет кротким и послушным. Он никуда не станет рваться и не попытается подсидеть начальника. Он покорно и безропотно понесет свой заместительский крест.

Груздев в Чарушине не ошибся.

Когда в УКСУСе случалась какая-либо неприятность, Петр Филиппович сокрушенно мотал головой:

— Ай-яй-яй… Просмотрел это дело Чарушин. Я ведь ему поручил. И как можно было такую бумагу подписывать?

Справедливости ради надо сказать, что все бумаги в УКСУСе подписывал обычно не начальник, а зам. Так что неправильного документа, даже по теории вероятности, Груздев завизировать не мог никак.

Чарушин был для начальника громоотводом и на собраниях. Груздев публично стегал его перед массами, и в такие минуты курьер Полина, сидевшая обычно в заднем ряду, говорила сама с собой:

— Начальник у нас хороший, только заместитель плохой.

Но Чарушин критики Груздева не боялся, он к ней привык и знал: попробуй кто-нибудь другой его обидеть — Петр Филиппович станет на защиту.

И вот УКСУС, возглавляемый двумя бесстрашными капитанами, идет к своему юбилею.

Председатель юбилейной комиссии Чарушин, а не Груздев. Из вышеизложенного вполне понятно почему.

— Ну, как вы там двигаете работу? — интересуется Груздев.

— Двигаем, — отвечает Чарушин. — Ромашкин наводил сегодня справки, где наши бывшие трудятся. Чтобы на юбилей пригласить.

— Зови его ко мне, а сам иди приказ дописывать.

…Груздев встретил Ромашкина широкой улыбкой и крепким отеческим рукопожатием.

— Привет члену юбилейной комиссии! Как дела, молодежь?

— Да вот сидел на телефоне. Потом в адресном столе был. Разыскивал бывших сотрудников…

— Ну, и где нашел?

— Один в Казахстане, на хлебе, другой — в Бодайбо, на золоте, третий — в Кузбассе, на угле…

— Да, да, любопытно, — улыбнулся Груздев. — Каких людей воспитал УКСУС! Смею вас заверить…

В чем собирался заверить Груздев Ромашкина, осталось неизвестным: в кабинет вбежала Люся-Мила и сказала, что Петра Филипповича просит срочно выйти к подъезду супруга. Она ожидает в машине.

Супруга не любила подниматься по лестнице, и когда приезжала в УКСУС, то звонила наверх из подъезда.

Груздев вышел. Ромашкин остался один. Он сидел в глубоком кожаном кресле и, апатично зевая, рассматривал стены.

Зазвонил телефон.

— Это сельхозотдел? Скажите, кого вы посылаете на работу в колхозы и совхозы? — спросил незнакомый женский голос.

— Вы ошиблись, — ответил Ромашкин и положил трубку.

Звонок повторился. Голос настойчиво требовал назвать фамилии.

— Кого мы посылаем в колхоз? — переспросил Ромашкин, и на лице его появилась озорная улыбка. — Записывайте. Для работы в колхозе мы откомандируем, во-первых, товарища Оглоблину. У нее высшее образование, у нас она работает не по специальности. — Ромашкин говорил, как Груздев, — начальственно и басовито. — Во-вторых, товарища Ферзухина, это очень энергичный товарищ, его лучше использовать в районе, на снабжении, и, в-третьих, товарища Шалого…

Мог ли подумать Ромашкин, какие последствия будет иметь эта невинная шутка?

Она немедленно отравила приятное субботнее настроение многим сотрудникам УКСУСа, и прежде всего — Оглоблиной и Ферзухину: Нолик, конечно, был на вахте и лично слышал, как товарищ Груздев назвал три фамилии… Правда, третьей Нолик не разобрал: вблизи показался Свинцовский — и пришлось ретироваться.

— Нет, неужели это так? — разводит своими широкими плечами Оглоблина.

— Стало быть, так, — стараясь сохранить мужество, отвечает Ферзухин. — Но кто же третий?

— Третий меня не интересует. Меня интересую я. Сельское хозяйство и я! Ха! Нарочно не придумаешь!

— А может, это так — недоразумение?

— Какое недоразумение, когда все говорят.

— Тогда пойдем к Груздеву. Хотя нет: сегодня суббота. Он давно уже умчал… Ай-яй-яй! Так поступить! Но я ему тоже могу устроить небо в алмазах. Петр Филиппович фитильком вспыхнет, если я пойду в газету и расскажу всю историю дома отдыха «Залесье»…

На первый взгляд упомянутая Ферзухиным история криминальной не выглядела: УКСУС построил небольшой дом отдыха, просуществовала эта местная кузница здоровья очень недолго и была прикрыта по причине нерентабельности.

Что о том скажешь? Просчитались, не заглянули вперед.

Но на самом деле просчета не было: имелся весьма точный прицел. Петр Филиппович далеко глядел с высоты своего капитанского мостика.

И картина ему открывалась лучезарная: над речкой Сошицей, рядом с дачами Груздева и некоторых других товарищей, возникнет белоснежный коттедж дома отдыха «Залесье». Едва столяры привинтят к дверям последние ручки, как коттедж заполнят радостные отпускники. Оставив в комнатах чемоданы и бадминтонные ракетки, они побегут к речке.

Но увы, Сошица не столь многоводна, чтобы предоставить обладателям путевок радость купания, ловли ершей или катания на лодке.

Тогда встанет вопрос о сооружении плотины. И начнется великое гидростроительство, на которое бросят 50 тысяч рублей. Чего не сделаешь ради трудящихся!

Пройдет несколько месяцев — и образуется «Залесское море». Потом пройдет еще несколько месяцев — и дом закроют или сдадут в аренду. А «море», в водах которого будут отражаться веселенькие домики руководителей УКСУСа, останется…

Ах, какое раздолье будет дачникам! Прыгай с вышки, ныряй с аквалангом, садись на весла!

Так все и произошло.

Сооружением плотины ведал Ферзухин, и, конечно, ему больше всего известна ее история. И вот теперь преобразователя природы и покорителя Сошицы отсылают в колхоз.

Оглоблина выслушала рассказ Ферзухина и заключила:

— От нас хотят избавиться. И перед самым юбилеем. Другие будут танцевать «тип-топ», а мы с вами, товарищ Ферзухин…

Ферзухин перебил свою собеседницу:

— Не заходите далеко. Официально еще ничего не известно. Надо проверить. Допустим, у Чарушина или у Гречишниковой…

— А если они спросят: откуда мы это узнали?

— Может и так выйти, — неопределенно ответил Ферзухин.

— Вы, мужчины, тряпки, — сказала Оглоблина. — «Может», «не может», а я хочу наверняка! И у меня есть идея: завтра мой день рождения, пригласим на него кое-кого. Гречишникову, например, Свинцовского с супругой, а для разнообразия — Ромашкина и его Люсю-Милу… У них, кажется, роман…

— Вы молодец, — подчеркнул Ферзухин. — Это дипломатия.

Ферзухин ушел, а его собеседница кинулась к телефону:

— Ателье? Софью Абрамовну… Софочка, милая, возможно, вечернее платье мне не пригодится. Шейте скорей сарафан!.. Что? Билет? Вам? Конечно, достану. Но мне, возможно, придется отлучиться…

И еще звонок — домой:

— Аллочка, я скоро приду. А что делает бабушка? Скажи ей, пусть идет в магазин и кое-что купит: у нас завтра будут гости… Аллочка, а ты кушала кукурузные хлопья? По голосу чувствую, что обманываешь. А мы с тобой как условились? Говорить друг другу только правду…

V. В субботу после работы.

Линейное измерение любви.

Еще один удар по Евгению Онегину

Костя Ромашкин провожал Люсю-Милу.

Они шли от УКСУСа до Люсиного дома всегда одним и тем же маршрутом, и, если бы Косте сейчас завязали глаза, он бы все равно ни на метр не отклонился от конечной точки маршрута — кнопки звонка на Люсиной калитке.

Светило солнце. Пахло жасмином. У автоматов для продажи газированной воды бродили скучные, одичавшие от жажды лесогорцы. Автоматы, как обычно, торговать не хотели.

— Моя мама сварила сегодня чудный клюквенный морс, — сказала Люся-Мила, заметив, что Костя тоже бросил грустный взгляд на один из автоматов. — Вот сейчас попробуешь. Достану прямо из холодильника.

— Морс — это, конечно, мечта, — ответил Костя, — но главное угощение будет завтра.

— Представляю. И еще будет скука. Не понимаю, зачем ты согласился идти к Оглоблиной. Неужели все они тебе не надоели? Честное слово, довольно пошло сидеть на оглоблинских именинах. Впрочем, догадываюсь: ты не хотел обидеть ее, она и так расстроена…

— С чего бы это?

— Как? — удивилась Люся-Мила. — Ты не знаешь, что Оглоблину посылают в колхоз?

— Первый раз слышу…

— Эх ты, рыжий, ты всегда обо всем узнаешь последним.

— Оглоблину в колхоз? Ай-яй-яй! Почему же именно ее?

— Не только ее. Ферзухина тоже и еще кого-то…

— А кто же этот «космонавт-три»?

— Никому не известно.

— Тем более будет интересно завтра. Соберутся Ферзухин, Гречишникова, Свинцовский, причем не один — с супругой. Тебе известно, кто она? Директор «Фивопроса»… Фигура! В общем, люди будут любопытные. Для полноты компании только Нолика не хватает…

— Не говори про Нолика. Это больной вопрос в нашей семье: его жена учит литературе моего младшего братца. Федька больше тройки у нее никогда не получает.

— Не в сестру, значит, пошел, — заключил Костя. — Сестра — отличница-заочница. Экзамены сдает с ходу…

— Костя, не делай мне комплиментов…

— Милочка, не могу. Знаешь, что сказал на этот счет один великий француз? «Комплимент — это поцелуй через вуаль».

— Без вуали у тебя лучше получается.

Ромашкин притих. После Люсиной реплики лучше всего было помолчать. В такие многозначительные паузы влюбленные всегда что-то вспоминают, причем мысль их работает абсолютно синхронно.

…Вот газетный киоск на Поперечной: около него произошло их первое свидание. Костя пришел на пятнадцать минут раньше, а Люся-Мила на сорок пять — позже. Надо же такому случиться: на середине пути она попала под дождь — и прическа, на которую было убито столько времени и стараний, рухнула. Пришлось возвращаться домой.

А вот телефонная будка, отсюда Костя звонил однажды Люсе-Миле домой. Аппарат был неисправен, договаривающиеся стороны друг друга не поняли и явились в разные пункты: Люся-Мила к театру, а Костя — к краеведческому музею. Так и простоял он около мортир царя Гороха битый час.

По вине нерадивых работников связи встреча не произошла. Но эта тяжелая потеря в последующее время была энергично наверстана. И по времени, и по километрам. Да, по километрам! Любовь имеет и линейное измерение. Если влюбленные много раз исколесили город и окраины при лунном освещении, если в лирических беседах и томном молчании они преодолели несметное количество километров парковых аллей — можно сказать в прямом и фигуральном смысле: они прошли большой путь.

Финиш наступает в загсе.

Заявку на финиш Костя и Люся-Мила уже сделали, так что километров осталось не много. Может быть, сто, а может, и меньше.

— Ну, вот мы и дома, — сказала Люся-Мила.

— До скорого!

Костя обнял Люсю-Милу, но она осторожно отвела его руки.

— Ты не спешишь? Тогда заходи. Должна же я угостить тебя морсом.

Люсиной мамы дома не было, у окна спиной к двери сидел Федя. Услышав голоса вошедших, он даже не обернулся.

— Федя, скажи хоть «здрасьте»!

— Здрасьте, — механически повторил Федя, по-прежнему глядя в окно.

— У тебя неприятности?

— Вроде.

— Вроде или точно?

— Точно.

— С литературой?

— Допустим.

— Допустим или на самом деле?

Федя резко повернулся и, сильно жестикулируя, как это делают вспыльчивые подростки, сказал:

— Ну что вы все ко мне пристали? В школе допрашивают, дома допрашивают…

— Умерь пыл, студент. Возьми себя в руки и скажи, что произошло.

Федя фыркнул и снова стал смотреть в окно. Но после некоторой паузы все же ответил:

— Что произошло? Что произошло? А то, что Нолик сегодня мне двойку закатила. За Онегина.

В разговор вмешался Костя:

— Двойка за Онегина — это, конечно, нехорошо. А ты, Федя, по-честному, читал?

— Что?

— «Евгения Онегина»…

Федя снова вспыхнул:

— Конечно, читал. Но лучше бы, если бы не читал. Тогда бы я не стал с ней спорить.

— А ты любишь литературу?

— Книги — да, литературу — нет…

— Это какую же литературу?

— Школьный предмет.

— Ага, понятно, — сказал Костя. — А о чем же ты спорил с учительницей?

— Я сказал, что Онегин человек исключительный, а она говорит: «Неправильно, — типичный. Типичный русский дворянин!» Я сказал, что Онегин был образованный человек, а она отвечает: «Нет, его обучали всему шутя»… Тогда я говорю, что если так, то и сам Пушкин был малообразованный: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Кто — мы? Значит, и себя Пушкин причислял ко всем?

— Ну, и что Нолик сказала?

— Нолик? Она стучала карандашом по столу, требовала, чтобы я всегда говорил только то, что она на уроке рассказывает…

Сестре стало жаль брата, и она попыталась его успокоить:

— Хватит расстраиваться. Дело не поправишь. Лучше отдохни.

— А как я отдохну, если завтра у нас сочинение будет? И опять об Онегине…

— Об Онегине? — оживился Костя. — Я думал, о ком-нибудь еще. А об Онегине, Федя, я тебе написать могу. Прямо сейчас, а ты заучишь. Верная пятерка будет. Бери, Федя, ручку и бумагу.

Федя неуверенно взял ручку и стал ждать, не совсем понимая предложение Ромашкина. А тот сосредоточенно уставился в потолок и начал диктовать:

— Онегин — это типичный тип русского дворянина начала XIX века. Его ярко описал А. С. Пушкин, который был типичным писателем того же времени. Онегин вел жизнь, типичную для своего круга, к которому принадлежали дворяне, которые были против народа, который их ненавидел за эксплуатацию, против которой всегда выступал А. С. Пушкин…

Костя перевел дух. Люся-Мила сказала:

— К чему эта дикость?

Костя развел руками:

— Какая дикость? Здесь все насмерть правильно. Федя, я продолжаю… Онегина учили гувернеры, так что серьезного образования он не имел (не говоря о политехническом), образование в то время не было поставлено так, как сейчас, а совсем по-другому. Пушкин писал: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Ах, если бы он учился в наше время!

Костя остановился, подумал и сказал сам себе:

— Вроде все как надо… И ни к чему не придерешься… Диктую дальше: в лице Онегина Пушкин развенчал русское бытовое проявление байронизма, который был тогда в моде, которую придумал Байрон, который всем известен как поэт, который… Пушкин показал всю внутреннюю пустоту и несостоятельность образа Онегина.

Когда Костя закончил диктовать сочинение, Люся-Мила снова возмутилась:

— Но ведь это же все-таки, извини меня…

— …глупость, — заранее согласился Костя.

— Тогда для чего она?

— Для пользы дела, Люсенька.

Люся пожала плечами.

— Эксперимент, дорогая. Посмотрим, как все это поймет Нолик…

Люся-Мила проводила Костю до дверей.

— Завтра зайдешь за мной? Отсюда поедем?

— Да, — сказал Костя, но тут же спохватился: — Совсем забыл. Завтра же воскресенье, я в «Глобусе». Придумываем новую программу.

— Какую?

— Милочка, это секрет. Клубная тайна. Решим так: если я в «Глобусе» задержусь, то ты приезжай к шести на угол Первой Встречной.

VI. В царстве крахмальных накидок.

Менделеев и менделисты.

Что такое «термоизолировать ноги»?

Дом Оглоблиной находился в тихом зеленом переулке, недалеко от Первой Встречной.

От калитки через небольшой садик к крыльцу шла дорожка, обрамленная пионами.

На крыльце справа и слева от дверей, как львы у дворцовых подъездов, лежали два рыжих кота.

Хозяйка встретила гостей традиционным торжественным визгом:

— А-а-а-а! Проходите!

Костя и Люся-Мила сделали несколько шагов и оказались в царстве фикусов, крахмальных накидок, ковшиков и настенных фотографий. Посредине комнаты хрусталем и винными бутылками мерцал праздничный стол.

— Садитесь, отдыхайте, — пригласила Оглоблина. — Могу дать посмотреть альбом. Тут некоторые товарищи запаздывают. Пришли пока только Свинцовские.

Из соседней комнаты послышался густой баритон:

— Да-да… э-э-э… Мы здесь. — И вслед за тем, слегка пригнувшись навстречу Люсе-Миле и Косте, вышел Свинцовский в неизменном белом кителе. — Доброго здоровья, — пророкотал он.

Потом показалась его жена Милица Георгиевна — высокая, худая, черноусая женщина.

Свинцовский попал в УКСУС, как и Чарушин, потому, что больше ему попадать было некуда. Но пришли они сюда разными путями. Чарушина Груздев взял сам по своей воле, а Свинцовского сюда направили сверху. С ним поступили так, как поступают с шахматной фигурой, которая на доске оказалась вдруг лишней, только мешает. Снять ее нельзя, остается один выход — задвинуть на спокойную клетку. Такой клеткой и оказалась канцелярия УКСУСа.

А до нее? О, до нее Свинцовский занимал очень важные клетки.

Жизнь его — это феерический взлет и катастрофическое падение.

Взлет начался в первые послевоенные годы, когда он работал председателем месткома небольшой фабрики. Случилось так, что Свинцовский выступал однажды на митинге, на котором присутствовал человек высокого положения.

Человек высокого положения ростом был тоже высок и любил себе подобных. Он обожал солидность. А Свинцовский был ее воплощением: высокий, прямой, чуть лысоватый, нос горбинкой, выражение лица серьезное и в голосе — легированная сталь.

Когда Свинцовский, заканчивая чтение речи, перешел на «Да здравствует!», человек высокого положения легонько толкнул председательствующего и, кивнув в сторону оратора, спросил:

— Кем он работает?

— Предместкома мебельной фабрики…

— Поручите ему в конце зачитать приветствие, — сказал гость.

Свинцовский прочитал приветствие блестяще — как диктор первой категории. Поэтому, уезжая, гость бросил вскользь:

— Этот человек с перспективой. Его надо выдвигать.

Старт был дан! Через месяц Свинцовский — секретарь парткома, потом предрайисполкома, затем он кричит «ура!» в качестве предгорсовета, а дальше провозглашает здравицы уже одним из руководителей области.

Хорошо, если в руках бумажка! Тогда можно делать все: приветствовать спортсменов, выигравших кубок, открывать заседания, произносить тосты.

Хуже чувствовал себя Свинцовский, когда пальцы его не осязали никакого папируса. Например, при вручении грамот. Надо было сказать: «По поручению Исполнительного комитета городского Совета депутатов трудящихся вручаю вам грамоту, поздравляю и надеюсь…»

Но эта фраза у Свинцовского как-то не получалась. Все слова он знал, а вместе их сложить не мог. И выходило бог знает что: «По поручению горсовета… э-э-э… комитета депутатов… исполкома…»

Поэтому грамоты вручал обычно не Свинцовский, а его заместитель.

В беседах Свинцовский был всегда немногословен и на вопросы типа «почему?» и «отчего?» отвечал кратко и убедительно: «Положено» или «Не положено». Иногда еще говорил: «Есть такое мнение».

Разговорчивым он становился только после принятия горячительного. Однажды, находясь в таком приподнятом состоянии, он позвонил в редакцию городской газеты.

— Зачем вы напечатали статью о Менделееве? Или вы ничего не знаете о менделистах? Они плохие люди.

В редакции согласились, что менделисты — плохие люди, но сказали, что Менделеев к ним никакого отношения не имеет. Этот разговор распространился по городу как анекдот и доставил Свинцовскому немалые неприятности. Своего потолка Свинцовский достиг в начале 1953 года, а потом пришло другое время, и он начал терять высоту, спускался все ниже, пока наконец не приземлился в УКСУСе начканцем.

Конечно, пост начканца не очень гармонирует с монументальной внешностью Свинцовского. Но где знают об этой скромной должности? Только в УКСУСе.

В остальных местах Свинцовского по-прежнему принимают за высокого начальника, и швейцары почтительно распахивают перед ним стеклянные двери.

О своей канцелярии и УКСУСе Свинцовский предпочитает нигде не упоминать. Если незнакомые люди, — например, отдыхающие в санатории — любопытствуют: «Где вы работаете?» — Свинцовский отвечает: «В почтовом ящике…»

Вопросов, разумеется, больше не бывает.

Зато жена Свинцовского никогда не делает тайны из своей работы. Она говорит:

— Я — директор «Фивопроса». Филиала Академии воспитания и просвещения.

…Когда пришли Гречишникова и Ферзухин, к потолку взлетела пробка от шампанского. Торжество началось.

Гости стали энергично уничтожать салат и атлантическую селедку.

— Люблю салат, — сказал Свинцовский.

— Витамин, — уточнил Ферзухин.

— Травка, — добавила Гречишникова.

— Мы, городские жители, так мало едим витаминов, — заметила Свинцовская.

— И даже не знаем, как они растут, — продолжила Оглоблина.

Эта мысль Оглоблиной понравилась, и она решила ее развить:

— Вот я, например, попроси меня рассказать, как растет, допустим, гречиха, — убей, не скажу.

Костя Ромашкин сокрушенно покачал головой:

— Ай-яй-яй. А как это совместить с дипломом сельхозинститута?

— Очень свободно, — сказала Оглоблина. — Во-первых, институт я закончила двенадцать лет назад, а во-вторых, уклон у меня экономический…

В комнату вбежала девочка лет пяти — дочка Оглоблиной. Внимание взрослых мгновенно переключилось на ребенка, и неприятный разговор угас.

— Аллочка, садись за стол, — сказала Оглоблина.

— А я недавно кушала. Когда ты уходила.

— Не обманываешь? Как мы условились с тобой?

Аллочка забралась на диван и стала листать журнал, взрослые продолжили разговор.

— Вы много времени отдаете воспитанию дочки? — спросила Люся-Мила Оглоблину.

— Да, я очень люблю воспитывать.

— Воспитание — это главное, — бесстрастно произнесла Свинцовская. — Это краеугольный камень, который призван служить инструментом формирования подрастающего поколения.

— Камень… э-э-э… инструмент, понимаете ли… — гудел вслед за супругой Свинцовский.

— Милица Георгиевна, а чем занимается сейчас «Фивопрос», если, конечно, это не секрет? — спросил Костя.

Свинцовская стала еще серьезнее.

— Наш филиал, — начала она с расстановкой, не спеша, — решил уже много проблем. Несколько работ подготовил кабинет по изучению творчества Макаренко.

— Есть такой? — спросил Ромашкин.

— Да. Там четыре сотрудника…

— И что же они делают?

— Они читают Макаренко и пишут о его методе…

— Но, по-моему, Макаренко все сам за себя написал, — возразил Ромашкин. — Он, в общем, владел пером…

— Но он был писатель, следовательно, писал не по-научному.

— Да-да, — согласился Ромашкин. — Очень правильно!

Окрыленная участием, Свинцовская продолжала:

— Недавно один наш сотрудник защитил кандидатскую диссертацию. Он взял такую тему, которой до него никто не касался: как одевать детей, которые занимаются зимой в лесных школах на открытых верандах…

Сидящие за столом перестали хрустеть огурцами, повернулись к Милице Георгиевне.

— …Так этот сотрудник посадил на веранде сорок мальчиков и девочек и в течение двух часов измерял им температуру лба и пяток. Диаграммы показали, что пятки на морозе охлаждаются быстрее, чем лоб, значит, ноги в таких случаях следует термоизолировать…

— Какой любопытный вывод! — искренне сказала Гречишникова.

— Очень! — поддержал Ромашкин. — Моя бабушка была неграмотной, но у нее были совершенно явные задатки научного работника! Когда я зимой шел гулять, она всегда говорила: «Костик, надень валенки».

Гречишникова неодобрительно посмотрела на Ромашкина. Милица Георгиевна, глядя куда-то в стену, продолжала свой рассказ. Неизвестно, сколько бы еще она держала речь, если бы ее не перебил Ферзухин.

Ферзухина прорвало. Оп поднял стопку и, чуть покачиваясь, торжественно произнес:

— Выпьем за наш УКСУС, который мы так любим, с которым связана вся наша судьба, так сказать, и без которого мы не можем жить!

Оглоблина и Ферзухин так энергично стали чокаться с другими гостями, что первая разлила половину бокала, а у второго на стопке появилась трещина.

Ни к кому не обращаясь, Ферзухин сказал:

— Жизнь дала трещину…

— Не вижу оснований для такого заключения, — заметила Гречишникова.

Ферзухин и Оглоблина многозначительно переглянулись. Наступил самый удобный момент говорить по существу.

— Вы не видите оснований, — сказал Ферзухин, — а другие видят… Говорят, кое-кого будут откомандировывать…

Гречишникова, собиравшаяся было произнести тост, отставила рюмку в сторону.

— Что за ерунда! Мне эти слухи тоже известны. Но я не думаю, чтобы обошли местком…

— Местком обойти… э-э-э… не могут, — заверил Свинцовский.

Оглоблина просияла:

— Да-да, конечно… Товарищи, вы что-то загрустили, а у меня есть тост. Я сегодня говорила со своей портнихой Софьей Абрамовной, и она мне знаете что сказала?

Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы все притихли, Оглоблина торжественно воскликнула:

— Ко-стя и Лю-ся же-нят-ся!..

Люся опустила глаза, Костя стал внимательно смотреть в потолок.

Гости захлопали в ладоши.

— Ну-с, будущие молодожены, — продолжила Оглоблина, — надеюсь, вы не будете отрицать? Софья Абрамовна сказала точно: платье для невесты должно быть готово в субботу…

— Ваши сведения верные, — сказал Ромашкин. — Как в телеграфном агентстве.

— Выпьем, раз так! — воскликнул Ферзухин и неловко покачнулся на стуле.

— Очень приятная пара, — бесстрастно резюмировала Милица Георгиевна.

— Вот каких людей… э-э-э… воспитал, так сказать… э-э-э… — прогудел Свинцовский, но дальше у него произошел запор мысли, и он замолчал.

— Воспитал наш славный, сплоченный коллектив, — закончила его мысль Гречишникова, — который под руководством руководства смело осуществляет задачи, которые поставлены перед ним руководством.

— Это наше счастье, что УКСУС возглавляют такие замечательные люди, — растроганно произнесла Оглоблина. — Вчера я встретила в коридоре товарища Чарушина, и мне показалось, что он снова сильно похудел. Прямо жаль! Горит человек на работе, думает о ней днем и ночью!

— Вот именно! Он даже во сне мыслит, — поддержал Ферзухин. — А мне, например, сны никогда не снятся…

Свинцовский несколько раз попытался воткнуть вилку в маслину, но маслина не давалась. Убедившись в бесполезности этого занятия, он сказал, тупо глядя в тарелку:

— Это как-то не того… странно… э-э-э… во сне мыслить.

— Ну и что ж, что странно, — возразил Ромашкин. — Чарушин — великий человек, а всем великим людям присущи странности: химик Менделеев на досуге любил делать чемоданы, Аристотель — охотиться за бабочками, Шуберт — играть на гребенке, а Чарушин любит мыслить во сне…

Свинцовский ошалело посмотрел на Ромашкина.

— Э-э-э… Чемоданы… Бабочки, говоришь?.. Гребенки? Что-то я ничего не понимаю…

Он утратил монументальность и стал похож не на памятник, а на мешок.

— Что-то у нас стало совсем тихо, — заметила Гречишникова, — а мы еще не выпили за товарища Груздева.

— А мама его хочет утопить… — донесся из угла голос Аллочки.

Все повернули головы к дивану, на котором дочь Оглоблиной листала иллюстрированный журнал.

— Дочка, не говори глупостей, — сказала Оглоблина, пристукнув рукой по столу.

— А я и не говорю, — ответила Аллочка.

— Постой-постой, детка, — вмешалась Милица Георгиевна. — Что ты говоришь? Утопить? Откуда ты слыхала это слово?..

Никто уже ничего не жевал, все челюсти остановились, и в комнате стало зловеще тихо, как в рентгеновском кабинете.

— А мама по телефону говорила. Она сказала: «Груздева могу всегда утопить, я про него такое знаю…»

— Что ты говоришь, Аллочка? Скажи, что это неправда!

— Нет, мамочка, зачем же я так скажу? Мы как с тобой условились? Говорить только правду.

Оглоблина привстала, но, почувствовав, что силы ей изменяют, откинулась к стене и застыла в позе княжны Таракановой.

Гости поднялись со стульев. Свинцовский, с которого хмель слетел мгновенно, стал снова монументален.

— Что я слышу? — зарокотал он. — Покушение на руководство?

— …Под руководством которого, — добавила Гречишникова.

— Нам пора! — объявила Милица Георгиевна.

— Нам тоже! — присоединился Ферзухин и резво вышел из комнаты. Через секунду с крыльца послышался кошачий визг. Должно быть, в темноте Ферзухин наступил сапогом на хвост одного из «львов», охранявших благополучие оглоблинского дома.

VII. Новый сон Чарушина.

Вздыхать или радоваться Оглоблиной?

День неожиданностей.

Ромашкина женят

— Товарищи, нашему учреждению двадцать пять лет, и сегодня с этой высокой трибуны…

Нет, Груздев стоял не на трибуне, а перед собственным столом, репетируя юбилейную речь.

— Гм, гм… Ох, Чарушин, сегодня у меня голос не тот. Не пойдет. Отложу. Ты бы рассказал мне что-нибудь, Чарушин. Опять, наверно, сон видел?

— Видел, — вздохнул Чарушин. — Замучили меня эти сны. И надо, же, чтобы такое в голову пришло! Будто стоит Свинцовский на пьедестале в парке. Белый китель, белые брюки… Руку вперед протянул. Стоит и не шевелится, как статуя. Ему кричат: «Свинцовский, сойдите!» Он — неподвижен, как парализованный. Но тут подъезжает трактор, статую обвязывают тросом, тракторист включает мотор, дергает, и она падает…

— Да, — неопределенно произносит Груздев. — Что бы все это могло означать?

Разговор о необыкновенных сновидениях Чарушина был прерван появлением Ферзухина. По взволнованному лицу заведующего снабжением можно было догадаться, что в УКСУСе что-то произошло.

— Докладывай! — сказал Груздев.

Ферзухин как-то сразу обмяк и начал лепетать:

— Так я не пойму… Мне что — дела сдавать? Посылают меня куда-то…

— Посылают? — удивленно переспросил Груздев. — Куда же, интересно?

— В колхоз вроде бы как, — смущенно пояснил Ферзухин. — Или в совхоз. И не только меня — Оглоблину например. Слухи такие. Вот я и пришел…

Гладкие щеки Груздева задрожали, потом заколебалось все его тело. Груздев смеялся так, что если бы он сидел не в кресле с подлокотниками, а на обычном стуле, то определенно скатился бы на пол.

Наконец сквозь затихающие стоны Петр Филиппович произнес:

— Ох и ущекотал ты меня! Ох и анекдот!

Потом вытер платком глаза, подтянул галстук, положил руки на стол и продолжил уже серьезно, без улыбки:

— А ты не слушай всякие глупости! Смею тебя заверить, никого мы никуда не посылаем и не собираемся. Наоборот: мы будем расширяться.

— Я тоже так думал, — подобострастно сказал завснаб.

— Вот-вот. А что касается тебя, Ферзухин, то позволь заметить, ты — растущий товарищ, и в этом сам скоро убедишься… Правильно я говорю, Чарушин?

Чарушин, в течение всей беседы безучастно глядевший в окно, повернул свое пасмурное лицо и кивнул.

Ферзухин улыбнулся такой широкой улыбкой, какая только могла уместиться на его узком лице.

— Ну, за дело! — призвал Груздев. Он любил прерывать беседы на неожиданных местах, чуть-чуть недоговорив. Это всегда производило нужный эффект. Начальство должно недоговаривать, оно всегда знает «что-то такое еще».

Чарушин с Ферзухиным вышли, но в тот же момент на пороге груздевского кабинета возник Свинцовский. Он плотно прикрыл дверь, оглядел кабинет (нет ли посторонних?) и только тогда спросил:

— Можно?

— Пожалуйста, заходи.

— Я к вам, Петр Филиппович, э-э-э… с одной неприятной, так сказать, информацией. Я бы не стал беспокоить… Я бы не стал нарушать… Но мой долг…

— Случилось что-нибудь?

— Видите ли, я вчера был в одном доме, и хозяйка сказала — со слов ребенка, — что она располагает кое-какими данными на вас… — Свинцовский пытался говорить шепотом, но голос его не поддавался регулировке и звучал, как всегда, громко. — И якобы в любой момент может вас… э-э-э… утопить, как она выразилась, со слов ребенка…

— Кто же эта хозяйка?

— Оглоблина!

Глава УКСУСа снисходительно усмехнулся:

— Да? Смешно. Сегодня день неожиданностей. — И уже совсем в шутливой форме добавил: — Ну, а как ты думаешь, Свинцовский, может, за мною что-нибудь действительно такое есть?

— Как же в мыслях… э-э-э… допустить? Шутите, Петр Филиппович?

— А насчет Оглоблиной какие соображения?

— Допросить… э-э-э… то есть побеседовать… по-товарищески… А вообще лучше сразу уволить… Под реорганизацию.

Груздев брезгливо поморщился.

— Какие нехорошие вещи ты предлагаешь, Свинцовский! Сейчас время не то.

На лице Свинцовского отразилась чуть заметная работа мысли.

— Понимаю, — сказал он, подумав. — Накануне юбилея и так далее… Неприятности.

— Ну, хотя бы, — неопределенно произнес Груздев.

…А у Оглоблиной в это время было самое лучезарное настроение: Ферзухин только что сообщил ей груздевское опровержение насчет отправки в колхоз.

Оглоблина, конечно, немедля кинулась к телефону:

— Ателье? Софья Абрамовна? Милочка, отложите сарафан, вернитесь к вечернему платью.

День неожиданностей! Он был именно таким. Груздеву не давали покоя: каждый приходил со своими новостями.

От Гречишниковой Петр Филиппович узнал о предстоящей свадьбе Ромашкина и Люси-Милы.

— Местком все продумал, — решительно сказала Гречишникова. — Это дело политическое. Оно у нас в плане. Надо устроить комсомольскую свадьбу. Судите сами, Петр Филиппович, коммунистических бригад у нас пока нет, других новых начинаний тоже. Пусть хоть комсомольская свадьба будет. Эхо тоже имеет резонанс. УКСУС не должен отставать от времени! Репортеров позовем, в газетах напишут…

— Да, — согласился Груздев, — мероприятие громкое.А как оно будет выглядеть, вы не подработали?

— Местком имеет набросок. Пригласительный билет сформулирован так: «Уважаемый товарищ… Приглашаем вас на комсомольскую свадьбу, которая имеет быть там-то. Повестка дня: 1. Вступительное слово секретаря комсомольской организации…»

— Но у нас в УКСУСе такой организации нет.

— Неважно, из райкома комсомола кого-нибудь позовем. Дальше: «2. Доклад о значении семьи и брака (лектор из общества «Знание»); 3. Напутственное слово начальника УКСУСа тов. Груздева; 4. Регистрация бракосочетания; 5. Заключительное слово представителя загса». — Гречишникова перевела дух. — Вот так, Петр Филиппович! Оркестр будет. Танцы. Все как полагается: невеста в белом, жених — в черном. Шампанское за счет месткома.

Это был, конечно, выдающийся план. Надо учитывать, что в мире существуют сотни различных свадебных обрядов и придумать что-нибудь новое крайне трудно.

Итальянцы, например, избрали такой вариант: из мэрии свадебный кортеж направляется в кафе, жених и невеста — впереди, в руках у невесты букет цветов апельсинового дерева.

Темпераментные бразильцы придерживаются иного ритуала: там прямо из церкви свадьба переносится в какое-нибудь живописное место, где можно жечь костры и плясать. Туда все мчатся со свистом и гиканьем, кто на чем может — на лошадях, на быках, на мулах.

В Индии на скрещенные руки жениха и невесты льют воду, а приглашенный на свадьбу «понна» — астролог — произносит взволнованную речь, призывая молодых рука об руку дружно пройти вместе всю жизнь.

Вот до чего додумались люди — на быках скачки устраивают, воду на руки льют, кольца обручальные надевают. Впрочем, кольца — это что! Примитив. В Японии молодые вместо обручальных колец обмениваются водорослями и рыбой.

Что после всего этого оставалось делать Ксении Петровне Гречишниковой? Другой растерялся бы на ее месте: все уже придумано, все было. Но она, как видно, нашла свое, родное.

Груздев слушал Гречишникову и кивал. А потом спросил между прочим:

— Ну, а с будущими молодоженами вы говорили? Они согласны?

— Нет, мы только со Свинцовским обменивались, — сказала Гречишникова. — Но Ромашкин согласится: участникам комсомольской свадьбы обычно дают квартиру. Сейчас я с ним поговорю.

Разговор с Костей протекал на месткомовской территории в задушевно-ласковом плане.

— Изобретательно составлено, — заметил Ромашкин, прочитав программу свадьбы. — Ритуал очень торжественный.

— Вы не против?

— Нет. Можно было бы даже что-нибудь добавить…

— Ну, это в рабочем порядке.

Эх, Ромашкин, Ромашкин, будет тебе сцена у фонтана за то, что ты пошел на такую свадьбу. Но ты, конечно, успокоишь Люсю-Милу. Ты скажешь: «Не волнуйся. Без приключений жить нельзя. Ну пусть они пока побегают. Посмотрим, во что это выльется. А потом что-нибудь придумаем».

…Ксения Петровна беспокойно взглянула на часы.

— Ай-яй-яй. Уже три! Как время идет! Ничего не успеваю.

В общий отдел она вернулась вместе с Ромашкиным.

Сотрудники оживленно беседовали, обсуждая, как оформить юбилейную выставку.

— Тихо! — скомандовала Гречишникова и, достав книгу, вложенную в капроновые корочки, углубилась в чтение.

Минут пятнадцать стояла тишина. Потом Ромашкин спросил:

— Что читаете? Гречишникова ответила:

— «Исторический материализм»… Здорово этот самый Кант… И Фейхтвангер тоже вообще, то есть Фейербах…

Тут появилась курьерша Полина и сказала, что Гречишникову вызывает Груздев.

Едва Ксения Петровна закрыла за собой дверь, как Ромашкин был уже у ее стола. Заглянув в книгу, он вслух прочитал:

— «В эту минуту вошла Валентина, и приветствия возобновились.

— Дорогой друг, — сказала баронесса, меж тем как девушки взялись за руки, — я приехала к вам вместе с Эжени, чтобы первой сообщить вам о предстоящей в ближайшем будущем свадьбе моей дочери с князем Кавальканти»…

— Если это «Исторический материализм», то что же тогда «Монте-Кристо»? — прокомментировал Ромашкин.

Сотрудники общего отдела, рыдая, упали на столы.

— Спокойно, — сказал Костя и, взяв председательский колокольчик, которым Гречишникова пользовалась на собраниях, позвонил.

Отдел затих. Ромашкин, подмигнув товарищам, исчез из комнаты. Через несколько минут он уже снова был у того же стола. С книжкой в руках. С «Историческим материализмом». Вслед за тем «Монте-Кристо» перекочевал в шкаф а в капроновые корочки Костя вложил книгу-только что принесенную из библиотеки.

Когда Гречишникова возвратилась от Груздева, подчиненные уткнулись в свои столы, осторожно кося глазами в ее сторону.

Ксения Петровна попыталась было продолжить чтение, но вдруг вся побагровела.

— Кто взял книгу? — задыхаясь спросила она.

— Какую? — с наивной улыбкой спросил Ромашкин. — «Исторический материализм»?

Гречишникова шумно прошла по комнате и резко хлопнула дверью.

А через несколько секунд она уже была в кабинете Груздева. Голос ее сбивался на визг:

— Петр Филиппович, эти мальчишки… эти мальчишки… Так шутить со мной, женщиной, с председателем месткома!

— Успокойтесь, Ксения Петровна, успокойтесь, — мягко сказал Груздев. — Что-нибудь случилось? Ох! Я же говорил: сегодня какой-то странный день. Ну, рассказывайте…

— А, ладно! — махнула рукой Гречишникова.

— Ну, если ладно, тогда и разговора нет, — быстро согласился Груздев. — Тогда у меня к вам, Ксения Петровна, есть вопрос: что, если тарификацию подчинить транспортизацией?

VIII. Маховик набирает обороты.

«Дайте мне штаты!»

В чем успех юбилея?

Трон для товарища Груздева

А тем временем юбилейный маховик набирал обороты; в воздухе все явственнее пахло наступающим праздником, премиями, дерматиновыми папками, в которых обычно преподносят поздравительные адреса.

Чарушин не отходил от аппарата.

— Что в детском саду?

— Порядок, товарищ Чарушин. Малыши под руководством педагога разучивают приветствие.

— А хорошо выходит?

— Честно говоря, не очень. В фамилии товарища Груздева «эр» не получается.

Снова звонок.

— Ферзухин? Что с асфальтом?

— Договорился с райсоветом. К юбилею все дырки на нашей улице залатают. Обещали.

Чарушин опустил трубку на рычаг и вздохнул:

— Пообедать бы сейчас! Окрошки бы холодной!

Но до окрошки было еще очень далеко: звонков пятьдесят, а может, и больше. Груздев предупредил:

— Ты, Чарушин, безраздельно и персонально отвечаешь за юбилей. Все свои постоянные обязанности передай Гречишниковой.

— Но она тоже в юбилейной комиссии.

— Пусть другому передаст. Шалому, например.

— Шалый реорганизацией занят и от других работ освобожден.

— В общем, разберитесь.

Задача была, безусловно, сложной. В конце концов вышло так: Чарушин передал свои обязанности Гречишниковой, Гречишникова — Шалому, Шалый — Малому. А дальше пошло вообще черт знает что: Малый — Огурцевичу из тарификации, Огурцевич — Малярикову из транспортизации, Маляриков — Буланой из регистрации, Буланая — курьерше Полине, а Полина взяла бюллетень, закрыла окошко курьерской и ушла домой.

УКСУС как учреждение перестал функционировать. Впрочем, он и до этого не особенно функционировал, как нетрудно было заметить.

Недоверчивый читатель может возразить: как, мол, так — существует учреждение и работает на холостом ходу? Что же тогда делают его сотрудники? Нет, это фантазия какая-то.

Ах, дорогой читатель! Не заблуждайтесь! Дайте автору этих строк тысячу штатных единиц. Дайте фонд зарплаты и дом в пять-шесть этажей, и я организую учреждение, которое ничем не будет ведать, ни за что не отвечать — и тем не менее в нем будет кипеть дьявольская, титаническая работа.

Как это сделать? А очень просто. Скажите, для того чтобы возглавить такой аппарат, начальство нужно? Вне сомнений! А секретарши? А бухгалтерия, чтобы зарплату платить и алименты своевременно удерживать? А отдел кадров, чтобы случайные проходимцы в это учреждение не проникли?

Итак, человек сто уже занято. Но ведь это только начало. Можно ли обойтись, например, без хозяйственного отдела? Нельзя. Кто должен отделать под орех директорский кабинет? Кто будет беспрестанно менять внутреннюю планировку комнат — ломать стенки и пробивать новые двери? Ведь во всяком порядочном учреждении эта работа идет круглый год.

Нет, лишних штатных единиц вы здесь не найдете. Скажите, является ли, например, штатным излишеством комендант здания — батька всех вахтеров и лицо, ответственное за противопожарные мероприятия?

Без многочисленного машинописного бюро тоже полный зарез: между отделами завяжется переписка, появятся входящие и исходящие, потребуется снимать копии, печатать проекты новых штатных расписаний. До шести вечера машинистки, конечно, никак не управятся с перепиской всех бумаг. Придется их задерживать, платить сверхурочные.

Телефонисткам на коммутаторе — тоже. Раз сотрудники остаются после рабочего дня, узел связи должен действовать. Посмотрите: мелочь вроде — узел связи, а на тысячу человек хотя бы пятьсот телефонных номеров надо? Надо. Сколько же тогда потребуется иметь телефонисток? А мастеров по ремонту аппаратов? Ведь сотрудники, особенно начальники отделов, — люди нервные и, поговорив с нижестоящими, любят бросить трубку на рычаг.

Несколько слов о месткоме. Прежде всего, возглавлять его должен освобожденный работник и, желательно, не один. Иначе со своими задачами он не справится. Иначе местком не сможет оперативно рассмотреть многочисленные конфликты с администрацией, организовать экскурсии и массовки, создать бесплатные курсы английского языка и лыжную базу, обеспечить сотрудников учреждения театральными билетами и осуществить бдительный контроль за работой кассы взаимопомощи.

Говорят, что общественной работой следует заниматься во внеурочное время. Но так только говорят. Во внеурочное время все нужные учреждения уже закрыты, а в театральную кассу активист культсектора должен вообще ехать с утра, пока не расхватали хорошие билеты.

Общественные институты будут отрывать от работы массу людей, посылая их на разные задания, а иногда — даже сказать страшно! — на двухнедельные семинары. Нет, тысячи человек мало, дайте две! Для учреждения, которое практически ничем не занимается, тысяча человек — просто мизерный штат.

А вы говорите УКСУС! Разве там не работают? Посмотрите на часы. Сейчас уже десять вечера, то есть двадцать два часа. А в УКСУСе все еще хлопают двери, заливаются телефонные звонки.

— Москва? Алло! Это Москва? Квартиру товарища Козловского… Товарищ Козловский, эхо из Лесогорска. У трудящихся есть пожелания, чтобы вы в порядке шефства…

— Почему отключили Москву? Дайте Академию наук! Что? Кончила работать? Ну какой-нибудь дежурный там есть? Выясните телефон космонавта Гагарина, нужно организовать от него телеграмму…

— Каунас? Алло! От Ферзухина говорят. Как у вас там насчет голубеньких стульчиков? Да, деньги перечислены.

А в дымной комнате отдела координации все еще заседает юбилейная комиссия.

Сейчас держит речь Свинцовский:

— Самое главное… э-э-э… обеспечить успех юбилейного собрания. Чтобы солидно все было: когда надо — «Ура!», и аплодисменты чтобы не запаздывали.

— Ну, всякое там «ура», аплодисменты — это уж сама публика, — устало бурчит Ферзухин. — Так сказать, волеизъявление чувств…

— Ха-ха! — смеется металлическим смехом Свинцовский. — Волеизъявление, оно, конечно, понятно. Но на самотек пускать нельзя. Отдайте мне весь шестой ряд, и я там посажу участников самодеятельности. Будьте здоровы, срепетируют и прокричат!..

— Свинцовский, вы — режиссер! — умиляется Гречишникова.

— Прирожденный, — подтверждает Ромашкин. — Станиславский и Немирович вместе взятые.

— Товарищи, к порядку! — призывает Чарушин. — Вернемся к премиям. Итак, двадцать часов, тридцать сервизов, сорок подстаканников, остальное — грамоты. Уборщицам и курьерам — деньги. По десятке.

— А как же быть с товарищем Груздевым? — задает вопрос Гречишникова. — Его администрация не может отметить: он сам администрация. И местком не может: он выше месткома. Складчину устроить? Неудобно.

Чарушин озабоченно теребит марлевую наклейку на щеке.

— Товарищу Груздеву — орден… э-э-э… Раз юбилей положен, то и орден положен.

— А если не дадут? Я думаю, что мы со своей стороны что-то должны предусмотреть. Подчеркнуть уважение к человеку, который ведет наш УКСУС…

— Стойте, Ксения Петровна! — неожиданно восклицает Ферзухин. — Есть мысль.

Юбилейная комиссия оцепенела от неожиданности: мыслей от Ферзухина она не ждала.

— Есть мысль! Сегодня пришло очень необычное письмо. Вот, читайте.

Письмо, извлеченное из конверта, выглядело так:

«У п р а в л е н и е

радиотехнической и металлообрабатывающей

промышленности

Фабрика «Сантехмедтруд»

исх. № 1272

СКБК

Фабрика «Сантехмедтруд» разработала модель рабочего кабинетного кресла «ДБ-1».

Кресло изготовлено из дерева, металла и полимеров.

В правом подлокотнике расположена кнопочная клавиатура, которая дает возможность устанавливать связь с любым сотрудником, не отрывая его от рабочего места. В левый подлокотник вмонтирована телефонная трубка.

Кроме того, в подлокотниках находятся также пепельница, электрическая зажигалка и портативный откидной столик для рабочего завтрака.

В спинке кресла расположены: а) озонатор-кондиционер (устройство, улучшающее состав воздуха и очищающее его от дыма); б) звукозаписывающий механизм, которым обычно пользуются, когда разговор ведется по двум телефонам (в этом случае руководитель учреждения говорит с одним абонентом, а другого — записывает на пленку).

Около правой ножки кресла находится специальная педаль для изменения положения спинки кресла и фиксации наклона в зависимости, от необходимости.

В гребень спинки кресла вмонтирован малогабаритный репродуктор, позволяющий в откинутом положении прослушивать сообщения по радио. По желанию слушателя репродуктор переключается на телефон.

Кабинетное кресло «ДБ-1» апробировано и рекомендовано к производству.

Заявки следует направлять по адресу: г. Магнитный, ул. Радонежского, 27.

Оплата по безналичному расчету, текущий счет № 0012213 в Радонежском отделении облбанка.

Заказ выполняется в месячный срок. Стоимость кресла «ДБ-1» 225 руб. 37 коп.

Дирекция фабрики «Сантехмедтруд».

Когда чтение письма закончилось, Свинцовский воскликнул:

— Очень солидно!

— Вы за кресло? — спросил Ромашкин.

— А разве это плохо? И может ли быть плохо? Проспект напечатан. Раз напечатан, значит, одобрен. Без одобрения ничего не печатается. А вы против?

— Нет-нет. Я — за! — уточнил свою позицию Ромашкин.

— Ну, наконец к чему-то пришли, — резюмировал Чарушин. — Конкретно — к креслу. Это своевременно. О чем сейчас повсеместно стоит вопрос? Об улучшении руководства. А для чего создано кресло? Для этой самой цели. И кнопки все рядом, и магнитофон, и чайку можно выпить, и радио тут тебе. Вот техника! Как обрадуется наш Петр Филиппович! Это не кресло, а, я бы сказал, трон…

— Все правильно, но насчет трона — лишнее, — оборвала оратора Гречишникова. — Не звучит политически… У нас принято говорить: рабочее место.

IX. Ромашкин творит.

Бдительность Свинцовского.

Кто такие тунеядцы?

Ромашкин сидел за пишущей машинкой и двумя пальцами отстукивал юбилейную груздевскую статью для городской газеты.

Сочинять — дело нелегкое, особенно за кого-то. Если же за начальство, то трудности по вполне понятным причинам возрастают.

Прежде чем написать каждую новую фразу, Ромашкин подолгу смотрел в потолок и озадаченно чесал затылок.

Когда в отделе становилось шумно, он стучал карандашом по столу и умоляюще произносил:

— Тише, товарищи: Ромашкин творит!

На исходе пятой страницы была поставлена последняя точка и ниже — подпись: «П. Груздев, управляющий УКСУСом».

Соединив листочки скрепкой, Ромашкин отправился к Чарушину.

Заместитель управляющего посмотрел на Ромашкина затравленным взором и глухо спросил:

— Ко мне? Зачем?

Все три телефона трещали беспрерывно. Чарушин поочередно снимал трубки и без конца увязывал, утрясал и регулировал вопросы предстоящего празднества.

Улучив момент, когда усталые телефоны чуть приумолкли, Ромашкин положил на чарушинский стол свой труд, вернее — труд П. Груздева.

— Статья вот. Для «Лесогорской правды».

— Все правильно?

— Абсолютно.

— Так-так. «УКСУСу исполнилось 25 лет. За это время учреждение провело огромную работу», — прочитал вслух Чарушин и отложил рукопись в сторону. — Давай, Ромашкин, неси Груздеву.

Груздева Ромашкин застал за его любимым занятием: вместе с Шалым и Малым он чертил схемы. Лицо управляющего светилось веселым азартом игрока, который нашел хитроумное решение и стопроцентно уверен в своей победе.

— Что? Статья? — спросил Груздев, не отрывая глаз от схемы. — Чарушину показывали?

— Да.

— Давай подпишу. Все правильно?

— Абсолютно.

— Заклейте в конверт и отдайте в канцелярию.

Но занятие черчением Груздеву все же пришлось оставить: через несколько минут в кабинет управляющего вбежала Гречишникова. Щеки ее покрыты пятнами. Гречишникова размахивала пакетом.

— Петр Филиппович, прошу разговора тет-а-тет… Между месткомом и администрацией…

Когда Шалый и Малый вышли из кабинета, Ксения Петровна бросила конверт на стол Груздева.

— Читайте статью, которую вы подписали. Скажите спасибо Свинцовскому: вовремя перехватил… Поинтересовался… Позор! Какой позор! Вот оно — ваше заигрывание с молодежью!

— Спокойно, Ксения Петровна, спокойно. Я читаю. Та-ак. «УКСУСу исполнилось 25 лет. За это время учреждение провело огромную работу, которая никому не нужна, кроме тех, которые в нем получают зарплату.

Что делает наше учреждение? Оно собирает заявки на различные материалы и оборудование от заводов и фабрик и посылает эти заявки выше. Выше заявки рассматривают, и решения, полученные свыше, УКСУС спускает ниже. Таким образом, управление координации снабжения является передаточной инстанцией, лишним межведомственным звеном, которое никому не помогает, а вернее — всем мешает.

Сегодня общественность города с большим энтузиазмом чествует коллектив нашего управления. А спрашивается: за что?..»

Груздев прервал чтение и кисло посмотрел в окно.

— Да, — после паузы выдавил он. — Это что-то вроде хулиганства. Но ведь Чарушин смотрел… Я же доверяю…

— И вот вам плата за доверие, — злорадно подхватила Гречишникова. — Я же всегда говорила: Ромашкин несерьезный человек. Все ясно: комсомольской свадьбы не будет!

— После всего такого, разумеется… А как другие мероприятия?

— Все в порядке. План выполнялся. Даже диспут о тунеядцах провели…

Описывать «диспут» не имеет смысла. Пришел лектор, говорил ровно академический час, потом Ксения Петровна предложила присутствующим товарищам высказаться. Но товарищи не высказались. Не созрели в их утомленных головах более или менее значительные мысли. Разговор не состоялся. Очень нужный в стенах УКСУСа разговор.

Придется восполнить этот пробел здесь, на страницах повести.

Кто такие тунеядцы?

На первый взгляд ответ аксиоматично прост.

При упоминании слова «тунеядец» перед нашим мысленным взором проходит небогатая галерея отпетых бездельников. В ней всего несколько экспонатов.

…Томная девица возлежит на тахте, лениво листая журнал мод. Она бережет свои зубы и грызть гранит науки решительно отказывается. Не устраивает ее и здоровый физический труд за токарным станком или у молотилки.

Девица, безусловно, живет за счет папы, потребляя большое количество нейлона и губной помады. Обществу она не дает ничего.

…У подъезда гостиницы шныряет юнец. У него просящие глаза кота, прокравшегося к пиршественному столу. Юнец шевелит усами, пытаясь учуять, какой из заморских туристов может презентовать ему техасские подтяжки, бывшие в употреблении носки или экзотическую зажигалку. Все, что ему перепадает, молодой негоциант реализует за определенную цену среди сверстников-единомышленников. У него есть своя клиентура.

Юнец живет за счет спекуляции, потребляет много коньяка и шашлыка. Обществу не дает ничего.

…В тамбур электрички уверенным шагом входит мужчина неопределенного возраста. На плечи накинута ватная телогрейка, в руках — клюка. Приблизившись к пассажирам, обладатель телогрейки начинает усиленно хромать. Дальше все понятно: «Дорогие братья и сестры…»

Лжеинвалид живет за счет доброты «братьев и сестер», потребляет много воблы, пива и перцовки. Обществу он не дает ничего.

Но все это лишь простейшие, донельзя примитивные представители тунеядцев. Их сразу видно, их не надо изучать под микроскопом. Такого вульгарного тунеядца дружинники и милиционеры распознают за версту невооруженным глазом.

Есть среди тунеядцев и более сложные организмы.

Однажды мне пришлось участвовать в погоне за тунеядцем-«патриотом». Он не уставал откликаться на призывы осваивать Восток. И он его освоил: был в Караганде и Братске, Оренбурге и Барнауле.

Оркестранты натужно дули в трубы, исполняя в честь «новосела» туш, милиционеры брали под козырек, а «патриот» брал подъемные и мчался на следующую стройку.

Существует разновидность тунеядцев, действия которых весьма определенно подпадают под статьи Уголовного кодекса. Но есть и другая, которой кодекс не угрожает никогда. Все, что они делают, законно. Это добропорядочные тунеядцы.

Сколько, например, говорили и писали о тех тружениках науки, которые до сих пор изобретают самовар или бьются над проблемой психологии домашнего клопа. И вроде невдомек им, что человеческим гением самовар уже давно создан, а что касается клопов, то существует устоявшееся мнение, что их надо давить.

А вот факт, который на первый взгляд отношения к предмету нашего разговора вроде бы и не имеет… Впрочем, судите сами.

Живет на белом свете семья матери-героини Степчуковой. Старший сын уже давно бреет усы и бесповоротно вступил на стезю самостоятельной жизни. Его младшие братья и сестры уже не первый год как бросили соски и оставили детские коляски — дар завкома. Они учатся.

В семье полное благополучие. Но папе и маме очень хочется большего достатка и большего комфорта.

И Степчукова идет в райсовет:

— Дайте новую квартиру.

Квартира у Степчуковых вполне приличная, в новом доме и метража хватает. Но им кажется, что он недостаточен. Почему бы не иметь больше?

В райсовете поначалу заколебались: нужно ли идти навстречу? Но потом отступили: все-таки мать-героиня, все-таки многодетная семья.

Получив квартиру, Степчуковы идут в новую атаку:

— Устройте всех детей в интернат.

Устроили. Все-таки мать-героиня, все-таки семья многодетная.

Но Степчуковы не дремлют и бегут в завком:

— Помогите материально.

Так, мол, и так, терпит бедствие семья, ячейка общества. И не обыкновенная, а многоступенчатая.

Помогли? Конечно.

Папа-герой и мама-героиня живут как в закрытом санатории повышенного типа. От всех забот, хлопот и тягот они избавлены. Дети зимой в интернате, летом все три срока в лагере. Папа с мамой получают пенсию, вспомоществования от разных организаций и по 35 рублей чистой прибыли за каждую комнату: три комнаты они сдают студентам и аспирантам, а в четвертой — расположились сами. Однажды Степчуковых кто-то обидел, сказал им нелицеприятное критическое слово. И старший сын немедленно сочинил жалобу, адресовав ее областной газете. Подписался он не только фамилией, но и титулом «сын матери-героини Степчуков».

Наивные персонажи «Золотого теленка» выдавали себя за сыновей лейтенанта Шмидта. Они грубо врали.

Степчуков говорит чистую правду. Его с крылечка не сбросят. Наоборот, к нему будут чутки, и он везде выбьет все, что ему требуется. Выбьет, конечно, в ущерб другим, менее потомственным гражданам. Он свое урвет, у него есть козырь.

Таковы туники добропорядочные. Их не всегда распознаешь.

X. Что будем заказывать?

Ферзухина повышают.

Предпраздничная гроза

В зале ресторана плавал слоистый табачный дым. В дыму слабо мерцали огни люстр. Люди, сидевшие за столиками, отчаянно жестикулировали. Изъясняться можно было только жестами: все заглушалось джазом и голосом молодой, полной нерастраченных сил певицы:

Когда оркестр удалился на перекур, к столику, который занимали Ферзухин, референт по входящим Шалый и референт по исходящим Малый, подошел официант.

— Ну-с? Что будем заказывать? — спросил своих коллег Ферзухин.

Шалый и Малый скромно пожали плечами.

— Ты, Ферзухин, угощаешь нас, ты и выбирай: мы на все согласны.

Ферзухин давал ужин в честь своего повышения.

Едва только Груздев сказал Ферзухину: «Ты — растущий товарищ и в этом сам скоро убедишься», как высказывание начальства стало известно всему УКСУСу. Пошли разговоры о том, что Ферзухина вот-вот повысят и сделают начальником группы или нескольких объединенных отделов.

Когда этот слух дошел до Шалого и Малого они расхохотались так, что на чернильницах подпрыгнули бронзовые крышечки.

— Ох и врет же этот Ферзухин! Вот хвастун!

— Ну, допустим, мог сказать Петр Филиппович пяток хороших слов. А кому он их не говорил?

— Да что там, бред все это, — махнул рукой Шалый и вдруг поднял указательный палец кверху — в знак внимания. — Слушай, Малый, выпить хочешь?

Малый побренчал мелочью в кармане.

— Я всегда готов. Только минфин на сегодня меня не обеспечил.

— Платить тебе не придется. Платить будет Ферзухин…

И Шалый развернул перед коллегой свой стратегический план. Он был прост, тонок и обеспечивал быстрый бросок в ресторан.

Шалый и Малый печатают фиктивный приказ о новом назначении Ферзухина, далее идут к Свинцовскому и просят его поставить на приказ круглую печать. Свинцовский, конечно, отказывается, но Шалый уверяет его, что приказ нужен только для того, чтобы показать его Ферзухину, на пять минут. После этого приказ возвращают Свинцовскому и он собственноручно уничтожает его.

Ферзухин сияет, но Шалый и Малый предупреждают: никому ни гугу, даже жене. Приказ подписан, но оглашен будет только в день юбилея… А пока за это дело надо выпить. Ферзухин обязан «поставить» Шалому и Малому как людям, принесшим ему столь радостную весть.

И вот — план осуществлен.

— Что будем заказывать? — снова спросил Ферзухин. — Коньячку выпьем? Три звездочки?

— А не мало ли? — усомнился Шалый. — Пять — вот это подходяще.

— Лучше «КС», — сказал Малый. — Такое повышение!

— «КС» так «КС», — согласился Ферзухин, — для вас, ребята, не жалко. Ну, а на закуску что? Семга?

— Давай.

— Осетрина?

— Давай.

— Теперь горячее: шашлык, шницель, бефстроганов…

— Конечно, шашлык, — ответил Малый. — Это вещь! Один мой знакомый говорил, что шашлык — древняя еда, он был изобретен человеком в тот день, когда на земном шаре появился первый баран.

— Значит, все? — спросил Ферзухин. — Больше ничего не хотите?

Малый подумал и ответил:

— Для начала, думаю, хватит…

Он оказался прав: за первой бутылкой коньяка последовала вторая, шашлык пришлось тоже повторить.

Так они и пили.

Если джаз делал перерывы, то беседовали. А болтать ужасно хотелось.

— Ты молодец, Топорик, — сказал Малый. — Оперативный снабженец. Только пришло письмо насчет этого руководящего кресла, а ты уже и заявочку оформил.

— Не зря Груздев тебя любит. А ты все-таки испугался, что он в деревню тебя пошлет…

— Я? — Ферзухин легонько ударил себя в грудь. — Я? Нисколько. Петр Филиппович меня давно знает и ценит. Мы с ним познакомились в войну еще, в Грозном. Груздев тогда автохозяйством управлял. Пришел я к нему, а у него все машины на чурочках стоят: ни резины, ни запчастей. Я ему говорю: «Так, мол, и так, за две недели подниму ваше автохозяйство. Дайте только наличные, сколько есть. На время, верну все до копеечки». У него — глаза на лоб. А я говорю: «Не бойтесь, не убегу с вашими деньгами…» Поверил, дал из кассы десять тысяч. Я на двух уцелевших машинах — в деревню, километров за двести. Купил там картошечки, а оттуда — в сторону, на нефтеперегонный завод. На заводе — голодуха, в столовой картошке рады. Отдал им картошку — получил бензин. С бензином поехал на авторемонтный: «Так, мол, и так, я вам горючее, вы мне — запчасти, а хотите — и картошечкой поддержу». Починил я так несколько машин — и снова в деревню. Дал им два мотора, а они мне снова картошку… Вот так. В две недели я и поднял автохозяйство: все машины — на ходу, бензину — полны баки, и десять тысяч в кассу отдал. Петр Филиппович на руках меня носил. На доску Почета собственноручно повесил!

Шалый и Малый слушали Ферзухина раскрыв рты.

— Ну и лекция! Ты, Ферзухин, — профессор!

Заиграл джаз. На этот раз тихо: музыканты, видимо, выдохлись. Или от жары скисли. Несколько пар пошло танцевать. Шалый впился маслеными глазами в молоденькую блондинку и провожал ее взглядом по всему залу. Потом подмигнул Малому и философически заметил:

— А жизнь проходит мимо.

— Брось ты про это. Давай тяпнем.

— Ляпнем, — поддержал Ферзухин.

— Может, еще что заказать? — спросил Малый.

Шалый отрицательно помотал головой.

— И вправду хватит, — согласился Ферзухин. — Я только на минутку выйду. Где тут это самое?

Когда друзья остались одни, Малый довольно загоготал:

— А сильно Топорик раскошелился!

— Здорово, Малый. Я, кажется, даже немного перебрал.

Пока Ферзухин ходил в «это самое», они продолжали беседу. Говорили о том, что Нолик совсем обалдел от старания и заявился сегодня на работу чуть ли не в пять утра; что Чарушин опять видел какой-то дурацкий сон; что Оглоблина, конечно, погорит, потому что Груздев в последнее время Оглоблину очень хвалит. Не иначе как Петр Филиппович задумал ее с почетом выставить.

Друзья коснулись бы, вероятно, и других важных вопросов, если бы не подошел официант со счетом. И тут они остро почувствовали отсутствие Ферзухина. Куда же Топорик запропастился?

Решили подождать. Но тщетно вглядывались они в голубую туманную даль ресторана: Ферзухин не появлялся.

— А может, ему плохо? — высказал догадку Малый. — Пойду-ка туда же.

Едва он вышел из зала, как к нему, приложив руку к фуражке, обратился швейцар:

— Позвольте спросить, вы будете товарищ Малый?

— А откуда вы меня знаете? Отдыхали вместе?

— Мне вас некоторым образом описали: клетчатая рубашка, кудрявый, невысокого роста, золотой зуб…

Малый потрогал пальцем свой зуб и сказал:

— Да, я — Малый.

— Вот, позвольте, вам записка…

Записка была написана отвратительным косым почерком, буквы налезали одна на другую. К тому же в глазах Малого они прыгали, раздваивались и свободно менялись местами.

— Милейший, вы хорошо разбираете почерки? — спросил он швейцара. — А то я привык как-то к машинописным текстам…

Старик сочувственно кивнул и, надев на переносицу пенсне, таинственным полушепотом огласил содержание записки:

— «Я ушел. Меня не ждите. Спасибо за угощение. В другой раз со мной не шутите. Ферзухин».

Малый мгновенно отрезвел.

То же произошло через несколько минут и с его приятелем.

— Нас предали, — сказал Шалый.

— Все ясно. Это Свинцовский, — уточнил Малый. — Он предупредил Топорика. Но Ферзухин хорош, сволочь. Разве можно так шутить? У тебя сколько?

— Два рубля.

— У меня три. Бросить нас с пятеркой в кармане! Официант, дайте счет.

Счет был жесток: 49 рублей 27 копеек. Малый пошарил в карманах и нашел еще полтинник. До сорока девяти было все равно безнадежно далеко. Официант позвал метрдотеля. Метр смерил гуляк презрительно-уничтожающим взглядом.

— Ну как, будем платить или нет?

— Товарищ главный, мы… — начал объясняться Шалый, но метр выразился в том смысле, что он таким типам не товарищ, и потребовал документы.

Оставив свои автографы на обратной стороне счета и приложив к ним служебные удостоверения, Шалый и Малый вышли на Первую Встречную.

…Утром в УКСУСе разразилась гроза: она началась со звонка из ресторана и продолжалась весь день.

— Какой позор! — возмущался Груздев. — И главное — накануне такого события! А вдруг об этом в газете напишут? Пятно на весь коллектив!

Нашкодившим референтам всыпали по первое число. Когда же их выставили из кабинета и в нем остались только Груздев и Гречишникова, руководители УКСУСа обменялись мнениями о происшедшем. Груздев видел причину вчерашнего скандала в неправильной структуре учреждения. Она, то есть нынешняя, структура, порождает бесконтрольность и безответственность. А Гречишникова половину вины взяла на себя: недостаточно еще ведется профсоюзная работа. Ведется, но недостаточно.

XI. «Сегодня исполняется…»

Груздев демонстрирует «ДБ-1».

УКСУС ликует.

Банкет на «Поплавке»

Июль полыхал жарою.

Сообщая сводки погоды, лесогорское радио по нескольку раз в день подчеркивало, что старожилы таких высоких температур припомнить не могут. Старожилов приглашали к микрофону, и они действительно припомнить ничего не могли.

Жара угнетала лесогорцев. Радовались ей, по непонятной причине, только работники радио. В один из таких раскаленных дней они с неподкупным детским восторгом поведали горожанам: «Двадцать пять лет в витрине кондитерского магазина на Первой Встречной стоял шоколадный человечек. Вчера к шестнадцати часам дня он растаял!»

Поговорив о погоде, диктор обычно призывал владельцев собак сделать своим четвероногим друзьям прививки против бешенства, после чего передавалась легкая музыка.

20 июля традиция была нарушена. Вместо легкой музыки стали передавать статью об УКСУСе. Статья начиналась словами: «Сегодня исполняется…»

А в это время Петр Филиппович Груздев стоял у подъезда УКСУСа и встречал своих сотрудников. Глава учреждения пожимал каждому руку и прикалывал на грудь юбилейный значок. Нечего и говорить, какая это была трогательная неожиданность.

Несколько человек, среди которых оказались Оглоблина и Нолик, пришли на службу до девяти часов, когда Груздева в дверях еще не было. Они с завистью смотрели в окно на первую юбилейную церемонию у подъезда и ругали себя нехорошими словами за то, что явились на работу так рано и остались без торжественных рукопожатий и юбилейных значков.

Правда, эта группа довольно быстро исправила свою ошибку. Нолик, Оглоблина и другие черным ходом выбежали во двор, потом через дырку в заборе проникли на улицу, отряхнулись, приосанились и зашагали к парадному подъезду. Таким образом, и они смогли почувствовать отеческое тепло груздевской руки.

Сияя улыбками и юбилейными значками, скромные труженики координации и утряски проследовали в вестибюль.

Вестибюль походил на коктейль-холл: он был уставлен желтенькими и голубенькими столиками и стульчиками в стиле «модерн». Ферзухин ночью успел поменять мебель.

Правда, с этой веселой, жизнерадостной мебелью не очень гармонировала стоявшая тут же доска Почета. Это крупногабаритное сооружение, выкрашенное под серый мрамор и увенчанное звездочкой, напоминало монумент на братской могиле. С монумента смотрели строгие, решительные лица уксусовцев, заслуживших вечную, славу и гражданский почет. Чтобы не было несправедливых обид и ненужных кривотолков, местком и администрация распорядились повесить на доску всех без исключения сотрудников. Почет — каждому!

Но тонкий умиротворительный ход не мог усыпить вполне понятного беспокойства сотрудников.

«На доске быть, конечно, хорошо. А что кроме этого? Медаль мне, понятно, не дадут, но на премию имею право. Или на часы. А вдруг часы дадут не мне, а соседу? А чем он лучше меня? С бюллетенем на работу ходил? А что в этом хорошего? Только других гриппом заражал. И вообще он на службу рвался не из геройства. Честно сказать, он забыл в столе купленные в буфете яйца. Боялся, что протухнут и тогда начальник отдела прикажет взломать стол».

…Петр Филиппович приколол последний значок к груди замыкавшего и направился к себе в кабинет. Сотрудники, что курили в коридоре, побросали папиросы и проследовали за начальником.

То, что через несколько секунд открылось из взору, не могло не вызвать неподдельного изумления и самого искреннего восторга.

Петр Филиппович испытывал только что установленное на его рабочем месте кресло «ДБ-1». Оно несколько походило на зубоврачебное, но в то же время резко отличалось от него.

Канцелярский стол с чернильным прибором и лампой, а также круглый столик для телефонов были вынесены. Они теперь попросту не нужны. Все это заменяет чудо техники — «ДБ-1» с множеством кнопок, рычажков, сигнальных глазков, а также с педалями, рефлектором, селектором, озонатором, магнитофоном и даже телеэкраном, позволяющим видеть, что делается в приемной.

Сидя в кресле «ДБ-1», можно все знать, видеть, слышать, всем управлять и даже ставить на бумаги резолюции, не дотрагиваясь до авторучки, для этого есть специальное приспособление — «электрокомпостер».

Сотрудники УКСУСа не могли насмотреться на диво, на этот совмещенный узел управления, они стояли молча, не находя слов. Наконец кто-то выразил общее мнение умиленной репликой:

— Фантастика!

В приемную вошла старушка.

— Мне товарища Груздева. Лично, — сказала она первому повстречавшемуся ей человеку. Им оказался Ферзухин.

Ферзухин просиял: сейчас можно будет наглядно продемонстрировать еще одно достоинство системы «ДБ-1».

Он подвел старушку к секретарскому столику, на котором стоял магнитофон, нажал кнопку и предложил ей:

— Беседуйте с Груздевым.

— А где же он? Я его не вижу.

— Зато он вас видит. Он все видит!!

И действительно — старушка в тот же миг появилась на телеэкране.

— По какому вопросу? — спросил Груздев.

— С конвертом я. От товарища Шилова.

— Давайте, давайте. Проходите сюда.

Над креслом вспыхнули плафоны, и озаренный матово-голубым светом глава УКСУСа огласил поздравительное послание товарища Шилова. Его слушали не только те, кто был в кабинете, но и остальные сотрудники, на всех этажах, по радио.

Вслед за старушкой, удостоившейся чести первой попасть на телеэкран, пришло еще несколько посыльных. Потом еще. От них не было отбоя.

Чтобы не допустить сутолоки внутри здания, начальник канцелярии Свинцовский спустился вниз и там, прямо у дверей, стал отбирать у курьеров и почтальонов поздравительные послания, складывая их в месткомовскую урну для голосования.

Потом к УКСУСу стали подъезжать «Волги», «Чайки», автобусы. Это прибыли гости из других, родственных УКСУСу контор и управлений. По полосатым халатам нетрудно было узнать представителей солнечной Средней Азии, а в черноусых поджарых мужчинах легко угадывались посланцы Кавказских гор.

Ох, каким суматошным был этот день в УКСУСе!

— Остались какие-нибудь билеты? — нервничала Гречишникова. — Беда, Свинцовский, облсовпроф пропустили!

— У меня билеты только для ансамбля. На шестой ряд. Остальные — личный резерв Груздева.

— Но я не могу к нему пробиться: он принимает делегации.

— Ромашкин, где Люся-Мила? Она же должна регистрировать прибывших!

— Товарищ Чарушин, что делать с вином, которое привезли товарищи с Кавказа?

А вечером счастливые обладатели пригласительных билетов устремились к клубу завода электронных машин. «Глобус» сиял огнями. Из раскрытых окон на улицу вырывалась музыка. Духовой оркестр лесогорского пароходства играл «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». У подъезда клуба слышалось жужжание толпы и неуверенные мольбы оставшихся за бортом празднества: «Нет ли лишнего билетика?»

Но о билетах хлопотать было уже поздно. Тысяча человек заняла тысячу мест и устремила свой взор на сцену, где появились Шилов, Груздев, Гречишникова и еще сорок человек в одинаковых костюмах и с одинаковыми дерматиновыми папками. Исключение составляли представители Средней Азии в полосатых халатах и посланцы гор в черкесках. Но и они держали в руках те же папки.

Груздев сделал доклад — не очень короткий и не очень длинный. Он начинался со «славного пути», который прошел УКСУС, и заканчивался патриотическими здравицами. В нем были цифры, призванные «говорить сами за себя», фамилии передовиков, «которые, не щадя сил», две цитаты: одна, касающаяся внутреннего положения, другая — международного, и две русские народные пословицы, после которых в напечатанном тексте доклада в скобках заранее стояло слово «смех».

Вслед за Груздевым несколько прочувствованных слов сказал товарищ Шилов. Когда он стал обнимать и целовать Груздева, в шестом ряду рявкнули: «Ура!»

Сразу же после этого под сводами клуба раздалась барабанная дробь и звуки горна. Между рядов прошли пионеры в белых рубашках, за ними нестройно двигался детский сад.

Уксусовцы растрогались, полезли в карманы и сумочки за носовыми платками, когда маленькая девочка, стоя на табуретке перед микрофоном, продекламировала:

Ей вторил хор голосистых сверстников:

Детский сад двинулся в обратный путь, а один мальчонка, специально задержавшийся на сцене, подошел к микрофону и бойко выкрикнул:

Зал бурно аплодировал. Товарищ Шилов улыбался. Детская программа, видимо, ему понравилась: неплохо составлена и с юмором.

Вслед за детьми выступали гости. Они читали адреса «от имени и по поручению» и складывали на стол дерматиновые папки. Однообразный ритуал был нарушен посланцами гор, которые вместе с поздравительным адресом вручили Груздеву кавказскую бурку.

Потомтрибуну предоставили Свинцовскому. Давно не стоял он вот так перед тысячью слушателей, почти десять лет… Свинцовский огласил приветственные телеграммы, и это очень здорово у него получилось. Он читал их с такой патетической дрожью в голосе, что у сидевших в зале мурашки по коже бегали.

Тем, кто знал Свинцовского много лет, казалось, что вот-вот он поднимет руку и, обращаясь к залу, выкрикнет: «Да здравствует лучший друг снабженцев…»

Торжество достигло своей высшей точки, когда товарищ Шилов огласил указ о награждении начальника УКСУСа Петра Филипповича Груздева орденом. Зал снова дрогнул от аплодисментов. Кто-то выражал свои искренние чувства не только руками, но и ногами. Кажется, Ферзухин. Потом награждали других, однако аплодисменты с каждым разом становились жиже. Чарушину — часы от совнархоза. Гречишниковой — часы от дирекции. Нолику — грамоту от месткома, Полине — 10 рублей. А Оглоблиной в знак поощрения доверили вести концерт.

И она не обиделась. Что ей грамота? Не дали — и ладно. Зато она, одинокая женщина, весь вечер на сцене в новом вечернем платье, сшитом Софьей Абрамовной. Озаренная огнями рампы, она представляет публике заслуженных и народных.

Гости спрашивают: «Кто это такая? Тоже из Москвы?» А уксусовцы отвечают: «Нет, это наша Оглоблина».

…Был концерт. И была ночь. А может, ночи и не было. Она в июле коротка. Едва возбужденные уксусовцы отошли ко сну, как начало светать, а утром надо было собираться на пикник-банкет.

Юбилейный банкет устроили в загородном ресторане «Поплавок». У него существовало и другое название, неофициальное, — «Незнакомка». Расположенный километрах в десяти от города, на реке Лесогорке, «Поплавок» представлял собой идеальное место для интимных встреч. Пары, не афиширующие своих отношений, предпочитали отправиться в «Незнакомку», а не торчать у всех на виду в ресторане на Первой Встречной. Неписаный закон «Незнакомки» гласил: если ты повстречал здесь соседа по квартире с чужой женой, то сосед не узнал тебя, а ты — соседа.

Руководство УКСУСа выбрало «Незнакомку» местом банкета не случайно: причина та же — подальше от любопытных глаз. Мало ли что бывает на банкетах, лучше не рисковать, а предусмотрительно уединиться, наслаждаясь полной свободой.

…Качался на волнах быстрой Лесогорки «Поплавок». Качались на палубах под тентами участники банкета. Звенел хрусталь бокалов и звучали тосты. После десятого тоста Ферзухин пустился в пляс с Оглоблиной, Гречишникова спела под гитару «Шаланды, полные кефали», а Шалый и Малый подсели к Груздеву.

— Прольем бальзам на раны! — Воскликнул Груздев, но Шалый и Малый пролили его уже достаточно и пить не хотели.

— Обошли нас, обидели, премии не дали, — пожаловался Шалый. — В душу плюнули!

— Ну, и нам плевать в таком случае, — продолжил Малый.

…Очередную здравицу произносил Свинцовский. Он встал, одернул китель, поднял бокал вина и, перекрывая своим мощным голосом все шумы, начал:

— Товарищи, позвольте мне… э-э-э… — но больше он ничего не сказал. В глазах у него появилось выражение испуга, и он бросился к перилам. — Стойте, Малый, прекратите! — крикнул он, глядя вниз. — Что вы делаете?!

Столики мгновенно опустели: все были уже у перил. Раздались нестройные крики, женский визг, и снова голос Свинцовского:

— Держите его!

Малый стоял на берегу и, высоко взмахивая топором, рубил трос, которым «Поплавок» был привязан к суше… На трап выбежал Ферзухин, намеревавшийся, видимо, совершить героический поступок — вырвать топор из рук злоумышленника, но через секунду трап вместе с заведующим снабжением шлепнулся в воду: трос оборвался, и «Поплавок» отошел от берега.

Ресторан неуклюже развернулся боком и, подхваченный течением, поплыл на стрежень, на простор речной волны. Спасать его было некому: поблизости ни одного буксира, ни одного катера. Стремительная Лесогорка несла несамоходное судно на пороги… «Поплавок» плыл послушно, как бумажный кораблик, в ту сторону, откуда на много километров разносился шум разбиваемой в пыль воды.

Судно терпели бедствие.

Пассажиры в панике бегали по палубе. Многие бросились в воду. Первыми это сделали официанты: они были трезвыми и вполне рассчитывали, зажав в зубах выручку и чаевые, достигнуть берета.

У спасательных кругов завязалась драка. Свинцовский вырывал круг у Гречишниковой. Ксения Петровна истошно кричала:

— Я женщина, председатель месткома!

Но это в столь опасной ситуации, видимо, уже не имело решающего значения.

Оглоблина бросила в воду деревянный стол, пыталась на нем добраться до берега, но стол понесло к порогам еще быстрее, чем «Поплавок».

И только один человек не испытывал страданий и страха. Им был Груздев. Он спокойно, как посуху, шагал по воде, блестя свежевычищенными штиблетами…

…Чарушин вскрикнул и проснулся.

Да, все описанное в этой главе было его сном. А в действительности в день юбилея произошло другое.

XII. Новый сюрприз в рыжем портфеле.

Что услышал Нолик.

Стоит ли недоумевать?

Петр Филиппович Груздев стоял у подъезда УКСУСа, встречая своих сотрудников. Глава учреждения пожимал каждому руку и прикалывал на грудь юбилейный значок.

Эта трогательная церемония была заранее предусмотрена планом торжества. Окончив ее, Груздев вместе с Чарушиным прошел в свой кабинет.

Кабинет выглядел так, как и раньше: фабрика «Сантехмедтруд» с выполнением заказа на кресло «ДБ-1» почему-то медлила.

Но это Петра Филипповича не огорчало. У него было отличное праздничное настроение, и он мурлыкал себе под нос веселые марши.

Потом закурил. Посмотрел в окно. В окне была видна фабричная труба. Из трубы шел дым.

— Вот так, Чарушин, проведем юбилей, а там, как говорится…

Но фразу он не докончил: в кабинет вошла пожилая женщина с рыжим потасканным портфелем.

— Товарищ Груздев? Примите, пожалуйста, пакет.

— Это, наверно, от Шилова! — ликующе воскликнул Петр Филиппович. — Давайте, давайте.

Курьерша ушла, Груздев распечатал конверт и, пробежав глазами по строчкам шиловского послания, выронил изо рта папиросу. Розовое лицо его мгновенно стало пепельно-бледным.

— Какой кошмар, Чарушин! Ты слушай!

То, что сказал дальше Груздев, слушал не только Чарушин: за дверью топтался Нолик.

Нолик тоже мгновенно побледнел.

Когда Груздев закончил пересказ письма, Нолик кинулся в коридор и побежал по нему с такой скоростью, словно сдавал норму на значок спортсмена-разрядника.

Через несколько секунд он уже крутил диск телефона.

— Афанасий Петрович? Афанасий Петрович, это Нолик говорит. Помните?.. Да, да. Нет ли у вас для меня местечка? Сколько я здесь получаю? Семьдесят. А у вас? Шестьдесят пять? И ничего другого? Только одна вакансия? Так вы оставьте ее за мной… Да, да, очень прошу. Сейчас же…

Нолик положил трубку, и ушастая голова его упала на стол.

Соседи Нолика по комнате недоуменно переглянулись:

— Нолик, что с тобой?

— Ты с ума сошел! В день юбилея…

— Ему, наверно, премии не дали…

— Стоит из-за этого переживать?

— Нет, объясни, Нолик.

Говорить Нолик не мог: несколько раз он пытался открыть рот, но звуков за этим не последовало.

— Воды ему, дайте воды.

Наконец голос прорезался, и Нолик объяснил:

— Закрывают нас… Не будет больше УКСУСа…

— Как закрывают? А юбилей?

— И юбилея не будет. Ничего не будет.

— Но ведь разрешили же юбилей? Товарищ Шилов…

— Ага, разрешили. Только не нам. В канцелярии товарища Шилова произошла ошибка. При рассылке. И кого-то там наказали.

— А при чем мы?

Нет, сотрудники УКСУСа не были жертвой нелепого случая.

Получив разрешение на празднование 25-летия, они так увлеклись юбилейной кампанией, что оставили свою прямую работу. УКСУС как учреждение функционировать перестал. Так продолжалось два месяца. И за это время ровно ничего не случилось. Без УКСУСа спокойно обошлись. Оказалось, что УКСУС — вовсе не нужен. И вот теперь его ликвидируют как лишнее межведомственное звено.

Почтим его память. Прольем, как говорит Груздев, бальзам на раны.

XIII. Еще о «Евгении Онегине».

Свадьба или пародия на нее!

Где находится фабрика «Сантехмедтруд»?

Труженики УКСУСа хотели славы. Они жаждали, чтобы их воспела «Лесогорская правда». С другой стороны, они всегда боялись, как бы не проникло на страницы этой газеты что-нибудь обидное, критическое. А оно как раз и проникло.

Неприятные строчки были напечатаны 22 июля, через день как УКСУС лопнул.

То, что опубликовала газета, не походило на обычную критическую статью. Скорее это была рецензия на некоторые выступления в клубе «Глобус». Впрочем, вот она сама, эта рецензия.

«Вчера в самодеятельном клубе «Глобус» зрителям была показана неожиданная сатирическая программа. Авторы ее Юрий Звонков и Константин Ромашкин не использовали ни одного рассказа, стихотворения или фельетона. Они только комментировали некоторые документы, выхваченные из живой жизни. Так, К. Ромашкин под хохот зала прочитал сочинение ученика восьмилетней школы Феди Л. на тему «Образ Евгения Онегина».

Сочинение состояло сплошь из казенных фраз и вульгарно-социологических формулировок. Но зачем же смеяться взрослым людям над отстающим учеником? Смеялись, однако, не над ним. Оказалось, что сочинение было написано самим Ромашкиным как пародия, но, попав в школу, куда отнес его Федя, получило у преподавательницы литературы тов. Нолик высшую оценку — «5». Более того, «Фивопрос» отобрал эту работу как лучшую для специальной выставки. Вот над чем смеялся «Глобус»! Полагаем, что этот смех докатится и до Министерства просвещения, так как чтение сочинения и реакция зала были записаны на пленку.

Удачно выступил К. Ромашкин и со вторым своим номером. Он решил познакомить слушателей с проектом ритуала комсомольской свадьбы. Зрители поначалу восприняли услышанное как пародию. Но увы, оказалось, что это не пародия, а живое творчество тт. Гречишниковой и Свинцовского. Если на вечере в «Глобусе» присутствовали отдельные любители подобных «обрядов», то они, видимо, кое-что поняли.

Но, пожалуй, самым интересным номером был тот, который носил странное название «ДБ-1». На экране возникло изображение кресла, несколько похожего на зубоврачебное.

— Что это такое? — спросил Юрий Звонков.

Ответить никто не мог.

Тогда Звонков зачитал описание кресла, сделанное фабрикой «Сантехмедтруд».

Зрители начали было выкрикивать иронические реплики по адресу малоизвестной фабрики, но Звонков поднял руку.

— Это кресло не только спроектировано. Оно заказано УКСУСом для товарища Груздева.

— А что такое «ДБ-1»? — спросили из зала. — Как это расшифровывается?

Звонков ответил:

— «Для бюрократов»… Кстати, фабрики «Сантехмедтруд» не существует. Ее выдумала редколлегия «Глобуса». Мы разослали описания кресла в несколько учреждений, но желание приобрести его проявил только УКСУС…»

Эпилог

Вот и вся история, которая произошла в Лесогорске.

А что стало с ее героями?

Ромашкин и Люся-Мила поженились. Уборщица Полина быстро нашла себе работу в городской поликлинике. Нолик тоже работает, но получает на пять рублей меньше. Поэтому он частенько с сожалением вспоминает об УКСУСе. Оглоблина неожиданно вышла замуж и целиком посвятила себя воспитанию дочери. Ушел на заслуженный отдых Свинцовский, получив пенсию в 120 рублей. Неплохо перенесла кораблекрушение и Гречишникова: для нее нашлось приличное место в «Фивопросе». Хуже стало Чарушину. За юбилей, как председатель комиссии, он получил еще один выговор, и ему предложили: либо идти на рыбозавод, либо в канализационный трест. Он выбрал последнее: Ее Величество Зарплата в тресте выше.

А Груздев? Где миловидный, веселый Груздев? Курит ли он и теперь «Казбек», поглядывая в окошко? Курит. И поглядывает. Его устроил Гаврилюк, бывший заместитель товарища Шилова. Гаврилюк уехал в другую область, а вслед за ним и Груздев.

Правда, перед этим у Петра Филипповича возникли некоторые неприятности: в общественные организации поступило письмо Свинцовского. Отставной начканц писал, что Груздев «морально неустойчивый человек, любит слушать анекдоты» и что «некоторым сотрудникам (Оглоблиной) известны компрометирующие его факты».

Но письмо хода не получило. Видимо, потому, что не было подкреплено примерами. А может, и другие причины были: это же все-таки Груздев.

Через две недели после того, как Груздев возглавил новый трест, он телеграммой вызвал к себе Ферзухина: гроссмейстер межведомственных комбинаций всегда нужен.

УКСУС лопнул, УКСУСа нет. Но, как видите, некоторые его ветераны благополучно процветают. И по-прежнему квадратное окошечко кассира светит им ласковым желтым светом.

1964

ПИРАМИДА ХЕОПСА

Предисловие

Предыдущую повесть я начал с рассуждения о первой фразе.

Первую фразу трудно написать потому, что она первая.

Чтобы облегчить страдания писателей, я предлагал стандартное начало: «Дело было так». И дальше рассказывай, как оно было. Конкретно. По существу.

Но некоторые критики встретили мое предложение в штыки. Заявляли, что я культивирую упрощенчество, проповедую примитивизм.

Повесть, запальчиво утверждали они, должна начинаться с эффектной, динамической сцены, которая с ходу «заворачивала» бы сюжет.

Воспользуюсь их советом и на этот раз начну так:

«Ромашкин спрыгнул с подножки пассажирского экспресса «Восток — Запад» и, едва очутившись на платформе, воскликнул:

— К нам едет комиссия!

Буквально через час эта весть стала известна во всем городке Однотрубном и заставила многих людей схватиться за голову. А схватившись, они натворили такого…»

Но что это за городок — Однотрубный? Как в нем оказался Костя Ромашкин? Откуда пришел экспресс? Почему отдельные граждане Однотрубного пребывали в состоянии тревоги и о какой комиссии идет речь?

Хотите узнать об этом? Тогда слушайте мой рассказ.

Дело было так…

1. Чем знаменит городок Однотрубный.

Успокоительное облачко.

Жизнь Аппендиксова тупика.

Городок Однотрубный оправдывал свое название. В нем была только одна труба. Она поднималась над пекарней.

К промышленному сектору еще принадлежали две мастерские. В одной шили пиджаки и брюки, в другой чинили замки и кастрюли.

Город примыкал к железнодорожной станции. На станции была касса и столовая. В столовой пахло паровозным шлаком и пережаренными котлетами.

Так, может быть, и дальше жил бы этот далекий город, так и дымил бы безмятежно одной трубой, если бы неподалеку от него не началась большая стройка.

Старую» слежавшуюся пыль подняли в воздух колеса самосвалов. По улицам и переулкам засновали юркие вездеходы-«козлики».

На домах появились лаконичные фанерные вывески, смысла которых старожилы понять не могли: ПАХ, АТК, АТУ, СМУ, МУ, ЭУ, АУ.

В городке возник квартирный кризис.

Вот сюда и приехали молодожены Костя Ромашкин и Люся-Мила.

— Да, это, конечно, не Лесогорск, — заключил Костя. — Тут Солнечной стороны еще нет. Но и УКСУСа, кажется, нет тоже. Ты скучаешь по УКСУСу?

— Конечно, — с плохо наигранным сожалением ответила Люся-Мила. — Жить без Груздева, без Гречишниковой, без Нолика…

— …и без юбилеев, конечно, тяжело. Но ты это перенесешь и, надеюсь, не будешь пилить меня, что я затащил тебя сюда?

— Все впереди. Без конфликта жизнь неинтересна.

— Ах вот как! Между прочим, в Америке продается прибор для ликвидации семейных сцен. Этакая колба и пульверизатор. Как чуть что: пшш, пшш… В воздухе образуется успокоительное облачко — и порядок. Мир и тишина.

— Боюсь, что здесь таких пульверизаторов в продаже нет, — скептически улыбнувшись, сказала Люся-Мила.

Молодожены поселились в одноэтажном деревянном домике в тупике, на окраине. Имени тупик не имел. Ромашкин назвал его Аппендиксовым.

Кроме Ромашкиных у хозяйки дома — вдовы Актинии — был еще один жилец: странный парень по фамилии Орликов. Он исчезал из дому с самого раннего утра и появлялся поздно вечером. Проходил в свой закуток или одиноко гремел на кухне чайником. Как выяснилось позже, в полночные часы Орликов занимался рисованием и писал дневник.

Актиния была женщиной суетливой и юркой.

Соседи дали ей кличку «Вертолет». Жила она с дочерью — двадцатилетней русокосой Настей, которая торговала на станции домашними пирожками.

— Жизнью довольны? — поинтересовался Костя у Актинии.

— Довольны, довольны, — быстро отвечала она.

— И все есть? Всего хватает?

— Нам хватает.

— Но у вас дочка не работает…

— Что ж, что не работает… Девушка. Пусть погуляет. Нам много не надо. Дровишек Типчак подвезет.

— А откуда дровишки?

— Со склада. Он шофер. Только не простой, а начальник. Вроде бригадира. Едет куда-нибудь, ну и завернет… То ко мне, то к Петровичу, напротив. Ему жаль, что ли, сбросить, коли при дровах?

— А Петрович где работает?

— На холодильнике. Хороший человек — всегда выручит, поможет…

— Так вы и помогаете друг другу?

— Так и помогаем… И друг у друга не в долгу. Вы еще молодой, не знаете, каково оно, житье-то. А сюда приехали сами или вас послали?

— Сами, Актиния Никаноровна, сами.

Актиния понятливо кивнула:

— Ясное дело. Значит, за рублем.

— Зачем нам деньги? — простецки отвечал Костя. — Мы и так богаты.

— Где же оно, ваше богатство? — полюбопытствовала Актиния.

Ромашкин показал рукой в сторону чемодана, к которому была привязана гитара, и скромно повторил фразу Актинии:

— Нам много не надо.

2. Встреча в бане, на огороде.

Человек, пьющий только по праздникам.

Где находится Индия?

Ромашкин дает интервью

Начальник отдела кадров строительства Однотрубненского рудника Юрий Иванович Тюриков помещался на огороде, в бывшей бане. Обосновался он здесь прочно: дверь обил клеенкой, окошко закрыл решеткой. У входа в баню стоял внушительный сейф; в дверь он не пролезал.

Когда Костя и Люся-Мила перешагнули порог отдела кадров, они увидели немолодого человека с желтоватым квадратным лицом.

— Садитесь, — сказал Тюриков, не глядя в их сторону. — И подождите. Я вот тут беседую.

Начальник отдела беседовал с мужчиной, одетым не по-летнему тепло — в ватную телогрейку.

— Когда же, Петрович, наконец вы сдадите нам свою карточку?

— Никак в фотографию не соберусь: встану утром, погляжусь в зеркало — физиономия несоответствующая.

— Пить надо меньше. Почему вы так часто пьете? Пили хотя бы по праздникам.

— А я только по праздникам, — скромно пояснил Петрович. — Ну, январь, например: Новый год, старый Новый год, татьянин день, четыре выходных, две получки. В феврале — День Советской Армии, «Проводы русской зимы» — целая неделя. А тут уж и Восьмое марта близко, потом майские дни.

— Так оно и идет?

— Так и идет. Дальше День печати, радио, Победы, День защиты детей, праздник пограничника, металлурга, физкультурника, строителя, железнодорожника, шахтера, артиллериста, танкиста, авиационный день, николин, петров, ильин, спас, покров, Вера — Надежда — Любовь — София и, обратно, две получки и четыре воскресенья.

— Значит, что же, я так и не получу вашей карточки?

— А можно, я старенькую принесу?

— Вы, Петрович, дурака не валяйте. Мы вас держим как старого, опытного работника. Но и у нас, понимаете, терпение тоже есть.

Когда Петрович ушел, Ромашкин спросил Тюрикова:

— А где этот товарищ работает?

— На холодильнике. Но вот выпить любит, имеет слабость. А дело знает крепко. По всем видам отчетности холодильник на высоте… И вообще холодильник у нас передовой. Техника какая! Полупроводники, электроника! Взяли обязательство — замораживать в счет восьмидесятого года! — сообщил Тюриков. — Ну, теперь давайте с вами… По оргнабору или с путевкой?

— С путевкой.

— Ясно. Куда приехали — знаете. Строим рудник, руду будем добывать в карьерах, открытым способом. Очень мощное создаем хозяйство. В день даст столько руды, сколько Тралия, Валия, Трындия и Брындия, вместе взятые! Если собрать всю землю, которую мы вывезли в отвалы, получится пирамида этого — как его? — Хеопеса.

— Хеопса, — поправил Ромашкин. Но Тюриков реплику пропустил мимо ушей и продолжал:

— Рядом с рудником — горно-обогатительная фабрика. Начальник строительства… то есть директор товарищ Росомахин, заместитель по быту товарищ Чаевых, выше подчиняемся непосредственно товарищу Кристальному, моя фамилия — Тюриков, Юрий Иванович. Вопросов нет? Дайте путевочку, фотокарточку, дипломчик. Так, так, Ромашкин, значит? Будете в техническом отделе. Есть оттуда заявочка. А вы, следовательно, Ромашкина? Образование какое?

— Среднее. В этом году готовлюсь поступить в Лесогорский заочный институт…

— Трудовую книжечку! Так. Будете машинисткой у товарища Росомахина. Работу представляете? Документы наверх — на мелованной бумаге через два интервала без единой ошибочки, скалывать скрепкой, под скрепку — аккуратненькую розовую подкладку. Документы для управления — на газетном срыве, полтора интервала, скрепка без подкладки. Документы вниз — на папиросной бумаге, один интервал, скрепляются клеем. Частные бумаги не печатать. Халтуры не брать. Лишние экземпляры не закладывать. Машинку после работы — под колпак и на ключ: материально ответственны.

Тюриков так щедро нашпиговал Люсю-Милу инструкциями, что, когда она выходила от него, ее слегка покачивало и она едва не стукнулась о сейф.

А в общем ничего плохого не произошло. Товарищ Тюриков, видимо, давно работал на кадрах и поэтому вел себя, как священник, в тысячный раз отправлявший надоевшую ему требу. А отправлять надо: полагается.

Ромашкины шагали по Однотрубному.

Навстречу им мчались тяжело груженные самосвалы. Тарахтели мотоциклы. Шли веселые девчата в синих комбинезонах, перепачканных известкой. Рослые, широкоплечие ребята тащили из магазина детские стульчики. Значит, появились в этом городе новые граждане. Ведь рудник приехала строить молодежь — парни и девчата, многие из которых, как и Ромашкин, недавно поженились.

— А ты знаешь, Милочка, я все думаю про этого человека, который пьет только по праздникам, — сказал вдруг Костя. — Как его зовут, красноглазого?

— Петрович. С холодильника.

— Так он живет в нашем Аппендиксе. Про него бабка Актиния сказала: «Хороший человек, всегда поможет». Чем он ей помогает? Тащит что-нибудь со своего холодильника?

— Ох, Костя, всегда ты любишь критиковать!

— Между прочим, лозунг критики и самокритики никто не отменял…

— Давай лучше пока осмотрим город.

С Однотрубным Костя и Люся-Мила знакомы были мало. Сейчас они делали для себя географические открытия. Оказывается, не весь Однотрубный старый. За пекарней на берегу Каменки стояли свежевыкрашенные сборные двухэтажные дома. На одном из них виднелась стеклянная табличка: «Школа». Около школы, сбросив кителя, ученики отчаянно рубились в волейбол.

Густо пыля, проехал мимо новоселов автобус. Люся-Мила прочитала на белом щитке надпись: «Первый карьер — Индия».

— Костя, или я совсем обалдела после, беседы с Тюриковым, или у меня галлюцинации. Ты видел, по какому маршруту идет автобус?

— Нет, ты совсем нормальная. Только невнимательная и ненаблюдательная. Помнишь, когда мы ехали в поезде, рядом с нами сидели два парня? Они говорили об Индии. Здешняя Индия — это поселок индивидуальных домов. Но длинных скучных названий люди не любят. И они придумали короткое и красивое. Так оно и вошло в обращение.

После новых двухэтажных домов снова пошли допотопные развалюхи. Чуть дальше, на пригорке в лесу, стояла высокая ажурная мачта.

— Это, Люсик, местное телевидение. Актиния сказала, что на днях покупает телевизор…

— А ты говорил, что здесь культура хромает.

Новоселы свернули влево, к главному шоссе, где началась Инженерная улица. Она состояла из добротных кирпичных коттеджей с гаражами. Коттеджи и гаражи были обнесены надежной металлической изгородью.

К изгороди был прикреплен большой красный щит: «Товарищи строители, экономьте материалы!»

— Красиво! — восхитилась Люся-Мила. — Это, наверно, ясли или детские сады.

— Нет, Милочка, ты ошибаешься. Здесь наверняка живут товарищи Росомахин, Чаевых, Тюриков и некоторые другие.

— Откуда ты знаешь?

— Невелика мудрость, — сказал Костя. — Я о таких Инженерных улицах сто раз фельетоны читал.

Около главного шоссе, у автобусной остановки, на двух столбиках стояла доска объявлений.

— Почитаем! — предложил Костя. — Я очень люблю объявления.

На доску были налеплены листочки разносортной бумаги: «Меняю место в детском саду первого карьера на место в детском саду второго карьера», «Сниму комнату, одинокий…», «Пропала корова черной масти, обращаться…», «Продается аквариум с рибками…»

— С «рибками» — это здорово! То, чего не хватает для полного счастья, — заметил Костя, и в это время за спинами новоселов прозвучал приятный женский голос.

— Новенькие? Интересуетесь объявлениями? Здравствуйте!

Перед Костей и Люсей-Милой стояла женщина средних лет, очень миловидная, в квадратных очках без оправы, с фотоаппаратом через плечо.

— Можно с вами познакомиться? — мягко спросила она и представилась: — Специальный корреспондент газеты «Слово за слово» Сусанна Сударченко.

— Очень, очень рад, — подчеркнуто приветливо ответил Ромашкин. — Я еще никогда не беседовал со специальными корреспондентами.

Сусанна достала из кармашка автоматическую ручку, блокнотик и спросила:

— Кем вы были до сих пор?

— Тунеядцами, — не раздумывая, ответил Ромашкин.

— Тунеядцами? Интересно. Миленько.

— Да, да. Тунеядцами, — подтвердил Костя.

— То есть как? Вас выслали, потому что вы нигде не работали? Вели праздный образ жизни? А теперь взялись за общественно полезный труд?..

— Нет, мы работали в УКСУСе. Существовало такое никому не нужное учреждение, — пояснила Люся-Мила.

— И решили оттуда сбежать, — добавил Костя.

— Так, так, хорошо! — подхватила Сусанна Сударченко. — Патриотический почин! Интеллигенция едет на стройки! Туда, где она нужна! По чьему призыву вы приехали?

— Это Костя меня позвал, — ответила Люся-Мила.

Сделав несколько заметок в блокноте, корреспондентка спросила:

— Вы муж и жена?

— Да.

— Кто по национальности?

— Я — русский. Жена — украинка.

— Прекрасно! — восхитилась Сударченко. — Дружба народов! Где вы жили?

— В Лесогорске.

— У вас была хорошая квартира?

— Нам давали, но мы не взяли.

— Тем более прелестно! Это же зримые черты коммунизма.

— Если бы в Лесогорске у нас была интересная работа, мы бы остались там, — сказал Ромашкин.

— Костя, ты, кажется, сегодня очень болтлив и говоришь лишнее.

— Лишнего не скажу. У среднего человека язык работает безостановочно тринадцатую часть жизни. Лимита не превышу.

— Откуда у вас такие оригинальные знания? — спросила Сударченко.

Ромашкин скромно, почти застенчиво ответил:

— Пополняю недостаток своего образования чтением отдела «Знаете ли вы?» в популярных журналах.

— Очень миленько! Растущий уровень! А все-таки скажите, что вас привлекло на эту стройку? Романтика? Масштабы? Вы знаете, я вычислила, что со времени ее начала самосвалы вывезли столько земли, что из нее можно было бы насыпать пирамиду Хеопса. А когда рудник вступит в строй, то он даст руды больше, чем…

Ромашкин перебил:

— Тралия, Валия, Трындия и Брындия, вместе взятые.

— Совершенно верно. Вы, вероятно, читали мои корреспонденции.

— Читал. Но прежде чем так многократно унижать Тралию и Валию, надо построить рудник. Тут работы, работы…

— Бесспорно! Но под руководством товарища Росомахина…

— Вы его хорошо знаете?

— Разумеется, — Сусанна Сударченко вдохновенно сверкнула стеклами очков. — Это руководитель высшего типа! И очень любит нас, журналистов.

3. «Жизнь, Вася, ничего!»

Когда собаки роют землю?

«Чуден Днепр…»

К Актинии пришел Василий Типчак.

Широко раскрыл дверь, степенно шагнул сапогом через порог, рывком снял кепочку, остановился, сказал басовито:

— Здравствуйте, Актиния Никаноровна! Принимайте гостя!

Это был рослый чубатый парень с детским плутовским лицом.

Поздоровавшись, оп прошел к столу, достал из одного кармана вельветовой куртки «пузырек беленького», из другого — «флакон красненького», спросил:

— А Настя дома?

— Сейчас придет.

Костя и Люся-Мила сидели в своем закутке, отгороженном от общей комнаты матерчатой ширмой — «простыней на веревочке», как говорил Ромашкин.

Типчак скинул куртку, повесил ее на спинку стула.

— Уф, жара! Как жизнь, Актиния Никаноровна?

Актиния, сухонькая бабка в платочке горошком, засуетилась, собирая на стол. Она бегала по комнате, приговаривая скрипучим голосом:

— Жизнь, Вася? Ничего, ничего, ничего…

— А вы не бегайте, Актиния Никаноровна.

— Так уж привыкла: успевать надо. Вот и приходится все делать лётом, лётом…

Типчак был для нее желанным гостем. Актиния видела в нем будущего зятя. Молодой, веселый, в жизни опытный, хозяин отменный. И рука у него во всем мужская. Рано оставшись вдовой, Актиния всегда мечтала о мужской руке в своем доме. Баба ведь и гвоздь не так забьет, не говоря уже о том, что она ничего не понимает в перегоревших электрических пробках. А у настоящего мужчины, вроде Типчака, все ладится. За пять минут починил керогаз!

А Настя к Типчаку равнодушна. Так, может, раз когда улыбнется, слушая его необыкновенные рассказы о том, где он жил и что видел. Глупая она еще, Настя. За такого крепкого мужика только держаться. С ним нигде не пропадешь. Надо дровишек — привезет, крышу покрыть — толя раздобудет. И денег много не спросит. Не то что Петрович. Тот притащит с холодильника мясо или рыбу — все цену набить старается. А ей-то, Актинии, от продажи мяса и пирожков тоже что-то должно остаться… Вроде Петровича и другой сосед Актинии — Михаев. Скареда. И куда ему столько денег! Каждый день из пекарни полные карманы муки уносит. И какие карманы! В них по три кило входит… Жена ему специальную куртку сшила.

В свои коммерческие дела с Типчаком, Петровичем и Михаевым Актиния Настю не посвящала. Спросит иногда дочь, откуда, мол, у нас мясо, Актиния скажет:

— А помнишь, теленочка прирезали? Вот мясо до сих пор и тянется. Уметь надо, Настенька, домашнее хозяйство вести.

…— Так хорошо, значит, живем, Актиния Никаноровна? — в который раз спрашивал Типчак.

— Хорошо, хорошо. Кости только болят. К непогоде, наверно.

— Дождь будет?

— Конечно, дождь. Все про то говорит. И собаки землю роют, и куры ощипываются, и воробьи в песке валяются.

— Интересно. Не знал, ежели воробьи валяются… Давайте-ка по рюмочке, Актиния Никаноровна!

— Что-то вы торопитесь, Вася. Я уж вижу: пили сегодня.

— Петровича встретил. Кстати, он говорит: за мясо Актиния задолжала.

— Тсс! — просвистела Актиния, указав на ширму. — Там квартиранты.

Захмелевший: Типчак на ее слова внимания не обратил и продолжал говорить о Петровиче. Так Ромашкин и Люся-Мила стали невольными свидетелями весьма познавательной для них беседы.

«Полупроводники! Электроника! — думал Ромашкин. — А воруют по-старому, самым примитивным образом… И что они только там морозят в счет восьмидесятого года?!»

Потом пришла Настя. Типчак поднялся из-за стола и, стараясь быть галантным, подал ей стул.

— Как жизнь, Настенька?

— Ничего.

— Что вы с мамой все отвечаете: «ничего, ничего»? Ничего — пустое место. Жизнь должна быть полной чашей! Эх, Нина, то есть Настя, мало ты видела. Вот на Севере я был. Это жизнь! Нанялся в геологическую партию рабочим. Ничего не делать — только ломом во льду лунки долбить. Где укажут — там и долбишь. А за это и одевают, и обувают, и поят: двести граммов спирта в день бесплатно! И помидоры свежие круглый год! Был у меня один кореш, лет на десять постарше. Решил он осесть в Москве, жениться. Пошел в милицию, а там очередь на прописку; сунулся в магазин — очередь за колбасой; костюм хотел справить — обратно очередь… Плюнул и опять уехал лунки долбить. Там ни очередей, ни прописки. Сегодня под Мурманском, завтра на Чукотке. А костюм нужен только, если пролетом в Москве или Ленинграде в ресторан зайти, погулять. Вот так, Валя, то есть Настя! Ну, развернулись мы исключительно. Денег — вагон! Пульман! И девать их некуда! Сидим в ресторане «Якорь», пьем, заказываем разные шницеля уже который час, и вдруг подходит к столику администратор нашей геологической партии: «Где же вы, ребята, пропали? Вас самолет ждет. Я вас везде ищу, все московские рестораны объездил». Что дальше получилось — не помню. Только проснулись мы на другой день уже на Таймыре… Вот какая жизнь была! А потом подался в Красноводск к рыбакам. Ну их, думаю, эти лунки, к чертовой матери! А в Красноводске черную икру ложками ели! Еще по рюмочке? А?

— Может, хватит вам, Василий Николаевич? — робко спросила Настя.

— А чего? Пьем на свои. Как положено. Чего я только не пил, Актиния Никаноровна! — чуть выпятив грудь, сказал Типчак. — В Одессе я потреблял даже ректификат и запивал минеральной водой под названием «Куяльник».

— А что это такое — рикти… фик…

— Спирт. Только он был технический. Взяли мы из лаборатории две бутылки с приятелем. Пошли к нему домой. Сели, пропустили по стакану, а потом думаем: может, отравленный? Как бы проверить? И тут к столу подходит кот. Я говорю: «Давай-ка угостим кота, вольем ему в пасть. Если кот окочурится, значит, отравленный». Влили. Кот — его, как и меня, Васькой звали — сразу кверху лапками… Издох, и все! Кореш мой перепугался и в поликлинику побежал — желудок и кишки промывать. А я к врачам вообще не хожу: пренебрегаю. Лег, значит, поспал, поднимаюсь, вижу: кот как ни в чем не бывало ходит, протрезвел. А тут под окном сирена гудит санитарная. Это приятеля моего с промывания привезли…

— Ох, умора! — воскликнула Актиния, хлопнув себя ладошками по щекам.

Настя тихо смеялась. Типчак протянул к ней руку, положил на плечо.

— Выходи за меня замуж, Настя. Хочешь — тут будем жить, хочешь — поедем куда-нибудь. Я хоть сейчас готов. Давай к маме моей под Киев махнем. На Днепр. Красота исключительная! Житуха! Как сказал великий украинский писатель Тарас Шевченко, чуден Днепр при тихой погоде!

— Это сказал не Шевченко, а Гоголь, — поправил из-за ширмы Ромашкин.

Гость удивленно поднял брови, чуть стукнул рукой по столу.

— Актиния Никаноровна, что ж мы про ваших квартирантов позабыли?

Типчак поднялся со стула и нетвердым шагом направился к тому углу, где висела «простыня на веревочке».

— Товарищи дорогие, приглашаю вас!

— Нет, нет, — отказалась Люся-Мила, — мы только из буфета. Спасибо.

— Я очень прошу, — повторил Типчак. — Надо же и познакомиться. Или брезгуете? Пренебрегаете?

— Надо, Надо познакомиться, — согласился Ромашкин.

Через несколько минут Костя и Люся-Мила уже сидели за столом. Костя выпил штрафную.

— Сразу вижу, хороший парень, — одобрительно сказал Типчак. — Новенький? Кем работать нанимаешься?

Ромашкин лукаво подмигнул Люсе-Миле, сказал:

— Могу шофером…

Типчак протянул Ромашкину свою огромную ручищу.

— Слушай, браток, приходи в мою пятую автоколонну!

— А что вы делаете? Землю возите? Пирамиду Хеопса насыпаете?

— Хеопса? — переспросил Типчак, на минутку задумавшись. — А-а, ты про этого египетского царя… У нас про него много газета писала. Все знают. На бумаге-то, может, и пирамида…

Актиния и Настя уже давно встали из-за стола, мыли на кухне посуду. Ушла за ширму Люся-Мила. А Ромашкин и Типчак все еще продолжали разговор.

— Нет, мы не землю возим. Это работа для сумасшедших. У нас тише, спокойнее. Обслуживаем разные стройуправления. День работаем — два загораем, газеты читаем.

— Отчего же загораете?

— А оттого. Есть у нас АТК — автотранспортная контора. И каждый начальник дает заявку на завтра, сколько ему каких машин потребуется. Заказывают побольше, чтобы случаем без транспорта не оказаться. Назавтра мы приезжаем. Десять или пятнадцать машин. А возить нечего. Не готово еще для нас. Сидим в кабинках, занимаемся политическим самообразованием. А тонно-километры идут. К вечеру нам эти заказчики подписывают нарядик: перевезено того-то и столько-то тонн на такое-то расстояние. Если они не подпишут, им по шее дадут, нахлобучка будет: «Почему допустили простой?» А тут, стало быть, все работали… И они и мы. Так что, браток, иди к нам. А землю возить — ни-ни! Там экскаваторы ее кидают по машинам, а эти «МАЗы» как угорелые носятся. — Типчак посмотрел на часы, устало потер руками лицо. — Ну, что? Поздно уже? Настя, Настенька, куда ты ушла? Выходи за меня замуж, Настенька! На Днепр поедем! Житуха — исключительная! Как этот сказал? Чуден Днепр при тихой погоде!

4. «У меня все получится!»

Что означает слово «директор».

Росомахин «крутит воронку».

Существует ли волшебная палочка?

Строительство Однотрубненского рудника началось «задом наперед». Не было ни жилья, ни дорог, ни ремонтных мастерских — все находилось еще только в проектах, — а в степь выгнали экскаваторы срывать земляную корку, чтобы скорее дойти до руды.

Руда залегает не близко. Надо вывезти в отвал тысячи автомашин земли. Надо снять толстый, глубокий слой на широком пространстве. Тогда откроется фронт рудной добычи. Надо… Очень многое еще надо! А директор стройки Михаил Сидорович Росомахин выступил на высоком совещании и дал слово, что скоро пойдет однотрубненская руда…

Кое-кто из инженеров предупреждал его, сомневался, получится ли так.

Росомахин, улыбаясь, отвечал:

— У меня все получится!

Официально Росомахин именовался начальником строительства, но называл себя, директором. Видимо, мягковатое и расплывчатое слово «начальник» ему нравилось меньше. А «директор» благодаря двум «эр» звучит гордо, твердо, решительно, непререкаемо, это слово вызывает преклонение, трепет, порою даже дрожь, требует строго проводить принципы субординации, подчеркивает ранг и говорит о том, что этот работник на руководящей вершине, он — первый, и все сотрудники призваны реализовывать его приказы, распоряжения, поручения, циркуляры, рекомендации, прожекты, не располагая правом возражать, спорить, раздумывать. Таков был порядок в любом вверенном директору тресте или управлении. Все здесь матросы, а у штурвала, у руля корабля — он, прошедший пожары и штормы, старый, проверенный инженер, администратор и организатор — директоррр Ррросомахин!

— У меня все получится!

Спит и видит Росомахин: лист газеты, а на нем — корреспонденция Сусанны Сударченко под огромным заголовком: «Есть однотрубненская руда!»

И ее, правда, скоро достанут: Росомахин распорядился сузить фронт работ и, как говорят на стройке, «пойти на руду воронкой» — чтобы хоть в одной точке достичь рудного тела, чтобы хоть чайной ложкой кусочек зацепить. И тогда можно рапортовать, давать интервью, фотографироваться, выступать по однотрубненскому телевидению.

Впрочем, по телевидению он и так выступает часто.

Поговорит полчасика об «имеющихся достижениях», кого-то пожурит за «имеющиеся недостатки», «выразит уверенность», скажет «спасибо за внимание» и уйдет.

Это ему заменяет живое общение с людьми. А по телевидению общаться удобнее всего: говоришь только сам, никого не слушаешь и вопросов никто не задает.

Время от времени Росомахин произносит фразу: «Надо посоветоваться с народом». Но советуется он обычно только со своими помощниками. Вот и весь «народ». В результате верх всегда берет его собственная точка зрения. Если же помощники сомневаются или робко возражают, Росомахин идет на испытанный ход:

— Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Допустим первое. Тогда я ухожу, выбирайте себе нового директора.

Помощники, которым выбирать не дано, поспешно ретируются и свои сомнения снимают.

Так произошло, например, когда решался вопрос о постройке телевизионной студии.

Строители рудника жили тесно — кто ютился на частных квартирах, кто в палатках, некуда было пристроить детей, а Росомахин предложил чуть ли не в первую очередь воздвигнуть телестудию.

— В палатках, говорите, живут? — возражал он оппонентам. — Я всю жизнь тоже в палатках…

Да, время от времени Росомахину приходилось жить в палатке — до тех пор, пока ему не построят коттедж с горячей водой. А для него на каждом новом месте строили, не очень мешкая. Излишних проволочек не возникало. Во всяком случае, выпускать подстегивающие сатирические листки («Горит объект, срываются сроки!») необходимости не было…

— Телестудия! Вы понимаете, какое она значение имеет? Или, может быть, я преувеличиваю по своей глупости?

Никто, конечно, не скажет, что Росомахин глуп. Он много сделал, много построил за свой век. Был руководителем очень энергичным, трезвым, а потом зарвался. То ли потому, что считал: ему, человеку, имеющему немалые заслуги, уже все можно. То ли потому, что наверху его ценили и прощали ему ошибки. То ли потому, что новой славы хотелось. И как можно скорее!

Зарвался… Если это слово звучит очень грубо и резко, я назову другое, сказанное о Росомахине одним старым рабочим, — «заторопился».

И это верно. Заторопился Росомахин. Не хочет замечать старых, покосившихся домишек Однотрубного. Перед его взором маячит телевизионная вышка, хотя строителям рудника телепередачи смотреть просто негде. Не в палатках же…

Зато в газете «Слово за слово» напечатана заметка Сусанны Сударченко о том, что «в далеком городке Однотрубном, где вчера еще не во всех домах было электричество, сегодня взметнулась ввысь ажурная мачта телестудии».

Телестудия, конечно, нужна. Но кто согласится с Росомахиным, что надо было так спешить и расходовать на телестудию деньги, отпущенные на обыкновенные сборные деревянные дома?

А больше всего заторопился Росомахин, «пойдя на руду воронкой». Вот она, пирамида Хеопса, только перевернутая вверх основанием!

Велик соблазн видеть несделанное сделанным! Велико искушениечувствовать и думать, что у тебя в руках волшебная палочка, до взмаху которой все меняется и преображается мгновенно! Там, где другим — горы труда, обладателю волшебной палочки — раз плюнуть. С любой работал он справляется в сто раз быстрее, чем те, которым волшебной палочки не дано. Так же, как не дано им и уверенности в своем исключительном превосходстве.

— У меня все получится…

5. Старожил Однотрубного Орликов.

«Не проходите мимо!»

Стихотворец Вилли Коленкоров

Ромашкину не спалось.

На кухне гремел чайником Орликов.

Костя вышел, сказал:

— Давайте знакомиться. Мы ведь соседи.

Знакомство состоялось быстро, Ромашкин поведал о недавней работе в УКСУСе, Орликов — о своем житье-бытье.

Он в Однотрубном уже старожил: приехал больше года назад. Работает техником в управлении капитального строительства, дежурит в комсомольском штабе, участвует в выпуске сатирических окон «Не проходите мимо!». Немного рисует. Переживает, что его карикатуры в «окнах» далеко не совершенны. А карикатурист на стройке очень нужен!

Чтобы не мешать разговором спящим, Ромашкин и Орликов вышли на крылечко.

Была темная августовская ночь.

Вдали светились огни на шагающих экскаваторах.

Вблизи, по соседству, лаяли собаки Аппендиксова тупика.

— Ну, как вам хозяйка? — спросил Ромашкин.

— Актиния? Вертолет? Она — кулачка! — темпераментно сказал Орликов.

— Знаете, как назвал я наш тупик? Аппендиксов!

— Аппендиксов? — рассмеялся Орликов. — Вот вырезать бы этот аппендикс!

— Вырезать? Благородная мысль, — одобрительно заметил Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в календари. Если бы удалить наш Аппендикс, то случилось бы событие, тоже достойное календарей.

— По-моему, наша хозяйка вместе с некоторыми соседями занимается нечистыми махинациями, — сказал Орликов. — Что они делают — не знаю. Но вообще стоило бы отвести их к прокурору…

Ромашкин с дружественной снисходительностью похлопал своего собеседника по плечу.

— Ценю в вас, Орликов, высокий гражданский пафос. Но так, как вы думаете, не поступают. К прокурору за ручку не водят. К прокурору они должны пойти сами.

— Ну да! Что, сознательность в них появится?

— Нет, сознательность не появится, но пойдут.

— Как?

— А так, очень просто. Ножками. Актиния, например, пойдет.

— Я вас что-то, Ромашкин, не понимаю. Каким образом это случится?

— Так устроим. Но пока о деталях говорить не стану. Маленькая тайна. Потом узнаете. Будет вам материал для веселой карикатуры. Впрочем, материала у вас, наверно, хватает.

— Хватает. И производственные темы, и бытовые.

— А какие производственные?

— Ну, знаешь… Извините, я сказал «ты».

— Будем на «ты». У древних римлян обращения на «вы» не было. Это придумали потом. Так какие производственные?

Орликов рассказал о проектных институтах, которые ежедневно присылают новые поправки к первоначальным проектам; о том, как одна строительная организация утром штукатурит или красит стенку, а другая днем ломает ее отбойными молотками. О том, что Гидромонтаж не торопится проложить водопровод к железной дороге — и котлы паровозов заправляют желто-бурой водой из рудничных луж. Паровозы выходят из строя.

— Вы об этих паровозах писали? — спросил Ромашкин.

— Была у меня карикатура: стоят паровозы, гудят: «Без воды-ы ни туды-ы, ни сюды-ы…» Рядом с ней прилепили фотографию смеющегося прораба водопроводчиков. Его мы незаметно на праздничном вечере сфотографировали. Под фотографией написали: «А ему еще смешно». Подействовало, стал прораб расторопнее.

Орликов помолчал, потом добавил:

— А больше по бытовой теме шпарим, потому что с яслями плохо, с баней, со столовыми. Ну и, конечно, хулиганам даем по шапке, летунам, прогульщикам.

Ромашкин узнал, что кроме Орликова над «окнами» работает редактор, он же и директор местного телевидения — Боярский, темы «подбрасывают» бригадир штукатуров донская казачка Валя Ткаченко и ее муж экскаваторщик Сергей Щербаков. Собираются сатирики обычно в студии телевидения: там не тесно, никто не мешает, можно поспорить в полный голос. Но не хватает в этой компании одного человека, который бы стихи писал. Пытались привлечь Вильгельма Сапрыкина, но он отказался. Заявил: я, мол, поэт серьезный.

— А кто этот Вильгельм? — спросил Ромашкин.

— Да есть тут один стихотворец. На метеостанции работает.

…Метеостанция находилась неподалеку от барака технического отдела, и в обеденный перерыв Ромашкин встретился с Вильгельмом Сапрыкиным. Молодой, долговязый и на вид очень тщедушный парень в огромных светофильтрах-«консервах» ходил по лужайке, на которой были расставлены приборы, делал записи в журнале.

Узнав о цели прихода Ромашкина, Сапрыкин не очень радушно сказал:

— Ну ладно, пройдемте в мою конуру.

«Конура» представляла собой небольшую комнату. Войдя в нее, Костя увидел карты и графики на стенах, обшарпанный канцелярский стол, книжную полку, железную койку с наброшенным на нее серым солдатским одеялом. Видимо, для Сапрыкина «конура» была и местом работы и местом жительства.

На столе лежали несколько фирменных редакционных конвертов и листок бумаги со стихами. Под стихами стояла подпись: «Вилли Коленкоров».

— Это ваш псевдоним — Коленкоров? — почтительно спросил Ромашкин.

— Да, — почему-то вздохнув, ответил поэт. — Фамилия у меня не очень благозвучная… А вы любите стихи?

— Люблю, — убежденно сказал Ромашкин. — Даже пытался писать в детстве. Бальзаку помогал творить кофе. Диккенс после каждых пятидесяти строк выпивал стакан горячей воды. Брамс для вдохновения чистил обувь. Бетховен отпускал бороду. Я делал и то, и другое, и третье, но… не помогло. Интеллигента творческого труда из меня не вышло. Но стихи очень люблю! Однажды даже выучил наизусть стихотворение, которое, как казалось, запомнить вообще невозможно.

— Разве такие стихи есть?

— Есть! Стихотворение старинного английского поэта Роберта Саути «Лодорский водопад». Оно написано в форме треугольника и состоит в основном из пятидесяти трех деепричастий.

Следов нерадушия, с которым Вилли встретил Ромашкина, уже не осталось. Он смотрел на Костю по-детски доверчиво и влюбленно.

— А вы, наверное, тонкий ценитель поэзии! Их, к сожалению, немного. Даже в редакциях.

— Вас в редакциях обижают?

— Угу, — горестно подтвердил поэт. — Пишут: хорошо, мол, что я, работник стройки, сочиняю стихи. Советуют читать классиков. Но не печатают. У меня нет маститого поэта-покровителя, который предпослал бы моим стихам двадцать строк текста: «В добрый путь!» Кроме того, нынче печатают тех, кто пишет непонятно. И рифма неясная, и смысл недосягаем. Раньше некоторые поэты писали о том, что с ними станется после смерти, в загробном мире. Теперь пишут о том, что с ними было, пока они еще не родились. И все-таки я себе дорогу найду!

— Хотите, Вилли, мы будем вашими покровителями?

— Вы опять про то же? — с горькой усмешкой произнес Сапрыкин-Коленкоров. — Чтобы я писал стихи под карикатурами, частушки? Помните, было однажды сочинено такое четверостишие:

— Вы же, Вилли, не Пушкин.

— Но я лирик!

— Маяковский тоже был лириком, а стихи к плакатам писал. Слушайте, Вилли, прочтите мне что-нибудь ваше.

Сапрыкин-Коленкоров поднялся, одернул тужурку и начал читать, глядя в стенку, поверх Ромашкина, о том, как уходят в плаванье пароходы и как грустно их провожать.

— Ну, ничего? — спросил Сапрыкин-Коленкоров, окончив чтение.

— Ничего, — ответил Ромашкин. — В общем талантливо. Но не все логично. Как у вас начинается: «Жаркий день клонится к вечеру, тают в небе облака…» Отчего они тают? От жары? Тогда бы они таяли в середине дня.

— Вы не понимаете стихов!

— Как же не понимаю? Вы же сказали, что я тонкий ценитель. Позвольте мне, как ценителю…

— Не могу, — перебил Сапрыкин-Коленкоров. — Разве можно так разбирать стихи? Вы возьмите популярную песню, где есть слова: «Соберем, и посеем, и вспашем» Сначала пашут, потом сеют, дальше убирают. А в песне все наоборот: посеяли, а потом пашут, Или: «Долетайте до самого Солнца и домой возвращайтесь скорей». А на Солнце шесть миллионов градусов…

— Прекрасно, Вилли! — воскликнул Ромашкин. — Значит, вы умеете мыслить критически! Попробуйте себя в новом жанре. Мы будем вас печатать каждый день. Выйдите за забор своей метеостанции и будьте поэтом Однотрубного. Лучше быть первым поэтом в городе, чем последним в автономной республике. Бросьте грустить об уплывающем пароходе. Будьте сами пароходом. Пусть сначала однотрубным, потом станете двухтрубным и трехпалубным. Наберетесь опыта, почувствуете уверенность в руке, а дальше решите, кем вам быть — лириком, трагиком или сатириком. Умоляю, берите стило и пишите стихи к плакатам! Вы нужный человек! И оставайтесь самим собой — Сапрыкиным. Вас полюбят без псевдонима. Благодарные девушки преподнесут вам цветы.

Пылкая тирада Ромашкина явно произвела впечатление. Сапрыкин встал и сказал:

— Ну хорошо, если меня так просят…

6. Какой он — директор Росомахин?

Крутой разговор.

Росомахин «перестраивается».

Ромашкина командируют в УКСУС

Росомахина Костя еще не видел. Он знал о нем только но рассказам Орликова, Боярского и Люси-Милы.

Люся-Мила сидела в приемной Росомахина и печатала бумаги. Те, которые наверх, — на мелованной бумаге через, два интервала, сколоты скрепкой, под скрепкой — розовая подкладка. Те, которые для управления, — на газетном срыве, полтора интервала, скрепка без подкладки. Те, которые вниз, — на папиросной бумаге, один интервал, скрепляются клеем. Все, как учил товарищ Тюриков.

Однако Люся-Мила недоумевала, что порою в одно и то же время приходится печатать документы, друг другу противоречащие. На мелованной бумаге — рапорт о производственном достижении строителей второго карьера. На папиросной — выговор начальнику строительства второго карьера за срыв графика.

Выслушав Люсино сообщение, Костя сказал:

— Ты аккуратно выполняешь наставления, которые дал тебе Тюриков. И никогда не забываешь после работы — как материально ответственное лицо — запирать машинку на ключ. Но одну заповедь тебе придется нарушить — закладывай лишний экземпляр. Такие исторические документы надо коллекционировать.

О внешности Росомахина Люся-Мила сказала: «Коренастый, мужикастый, ходит в очень дорогом, но всегда помятом костюме». Так, по рассказам очевидцев, представлял себе Костя Росомахина.

И вот в технический отдел прибегает посыльный:

— Инженера Ромашкина — срочно к директору!

Он оказался точно таким, каким описывала его Люся-Мила, — коренастым, мужикастый, в дорогом, но помятом костюме. Наверно, от долгого сидения в кресле.

Когда Костя вошел, директор говорил по телефону:

— Да, да. Живешь и только успеваешь оглядываться на пройденный путь… Угу, нам хотя бы в одной точке дорваться… Ну что ты! У меня все получится! Да, Росомахин знает, что делает.

Какой эффект от того, что Росомахин дорвется к руде в одной точке? Можно рапортовать, можно получить премию. А дальше что? Ведь из воронки, из перевернутой вверх основанием пирамиды Хеопса, промышленную руду добывать нельзя. Тогда Росомахин выступит по телевидению, призовет «не уронить чести и оправдать оказанное доверие», объявит вахту, штурм, аврал, даст в Москву телеграмму: «Мы в невиданно короткие сроки осуществили… но просим помощи… шлите технику… помогите передовой стройке».

А если не все получится гладко. Росомахин кого-то снимет с работы, кому-то объявит выговор на папиросной бумаге и снова отрапортует на мелованной: виновные наказаны, создавшееся положение выправляю…

— Присаживайся, присаживайся, — пригласил Росомахин Костю, бросив на рычаг телефона трубку. — Недавно, значит, приехал? Давай знакомиться. У меня такое правило — знать всех в лицо и по именам.

— Очень хорошее правило, — сказал Ромашкин. — Персидский царь Кир знал по именам всех солдат своей армии, а Фемистокл — каждого из двадцати тысяч жителей Афин.

— Ты что, в университете учился?

— Учился.

— Ну, здесь у нас пройдешь еще один университет. О руднике представление имеешь?

— Когда он вступит в строй, — тоном старательного ученика начал Ромашкин, — то даст руды больше, чем Тралия, Валия…

— Трындия и Брындия, вместе взятые. Совершенно верно!

— О пирамиде тоже знаю, — доложил Ромашкин.

Росомахин недовольно насупил брови — видимо, ему не понравилось, что Ромашкин его опередил.

— Ты в УКСУСе работал? — неожиданно спросил директор.

— Да.

— У Груздева?

— У него.

— И в каких ты с ним отношениях?

— В хороших, — сказал Костя, — основанных на деловой принципиальности…

— Так вот я тебя зачем вызвал, — с расстановкой произнес Росомахин, но фразы окончить не успел: дверь раскрылась — и в кабинет вбежала невысокая крупноглазая девушка в синем комбинезоне и пестрой косынке. Из-под косынки выбивалась густая прядь черных волос.

— Здравствуйте, товарищ Росомахин!

— Постой, постой! — раздраженно произнес директор. — Не видишь — занят?

Девушка продолжала, не обращая внимания на его слова:

— Я Валентина Ткаченко. Бригадир штукатуров. Приходила к вам три раза — не заставала. Понимаете, дальше терпеть нельзя!

— Что терпеть? Куда дальше?

— Да уж дальше некуда! — запальчиво сказала Ткаченко. — Построили ясли. Мы там три месяца назад всю отделку закончили. А до сих пор не открывают: воду не подвели.

— Подожди. Ты кто? Местком? Партком?

— Ни местком и ни партком. А наша бригада над яслями шефство взяла.

— Так это надо было у Чаевых спросить.

— Спрашивали — не отвечает.

— Как не отвечает?

— Так. Пожимает плечами. Разводит руками.

— Рано, стало быть. Не готово.

— Как не готово?! — всплеснула руками Ткаченко. — В новый дом Тюрикова теплую воду провели? Провели. А он еще дальше, чем ясли, от котельной…

Валя остановилась, чтобы перевести дух. Ромашкин подмигнул ей: так, мол, правильно, режь!

— Никакого внимания к быту людей на стройке! — заключила вдруг Ткаченко.

— Но это уж слишком! — вскипел Росомахин. — Посмотри кругом! Что мы понастроили!. Ну, бывают временные трудности. Но надо преодолевать. Мы авангард…

Ткаченко не дала ему договорить:

— Авангард? Настоящие авангардисты теплую воду сначала в ясли проводят, а потом уже дальше — в свой персональный дом!

Росомахин тяжело встал из-за стола и, сопя, произнес:

— Это дерзость! Со мной еще никто никогда так не разговаривал. Ты знаешь, что несешь? Хныкать на стройку приехала? Нам таких людей не надо! Подавай заявление и уезжай.

Ткаченко повернулась и выбежала из кабинета.

Росомахин опустился в кресло, хотел закурить, но вдруг раздавил в руке спичечный коробок, отбросил его в сторону. Сказал:

— Какова девка, а?

— Настоящая казачка! — пояснил Ромашкин. — Характер!

— Казачка? Откуда она?

— Донская. Работала бригадиром на рыбоконсервном комбинате. Жила с матерью. Потом решила, ехать на вашу стройку. Мать — ни в какую! Все ее вещи в шкаф заперла. Так и уехала налегке. А с ней вся ее бригада — одиннадцать комсомолок.

— А ты про это откуда знаешь? Сам здесь без году неделю…

— Разведка доложила. Есть и более подробные сведения. Она на втором курсе института учится, заочно. Учебники ее дома остались: мать и их заперла. Писала ей дочь — не отвечает. И книг не высылает. И вот одиннадцать девчат, не сговариваясь, каждая в отдельности написали своим родителям письма: пришлите такие-то книги. И почти в один и тот же день в город пришло одиннадцать одинаковых посылок с книгами…

Росомахин слушал Костю не очень внимательно, но слова «казачка» и «характер», видимо, произвели на директора определенное впечатление. Такие, как Росомахин, сами с «характером» и порою способны уважать других, которые тоже с «характером».

— Так вот зачем я позвал тебя… — рассеянно продолжил Росомахин начатый разговор, но за дверью послышался нарастающий шум, и вслед за тем в кабинет ворвалась целая группа чернобровых девчат в синих комбинезонах и в таких же, как у Вали, пестрых косынках.

— Казачки! — предупредил Росомахина Костя.

Одиннадцать девчат сгрудились вокруг директорского стола и стали говорить все сразу. Из общего гвалта можно было разобрать только отдельные слова:

— …увольнять?

— …мы тоже!

— …заявления…

— …уйдем!

— …все вместе.

— …требуем!

Росомахину пришлось несколько раз шлепнуть ладонью по столу и прокричать, словно на школьном уроке:

— «Ти-ше! Ти-ше!»

Девчата стихли.

— Скажите, это правильно, да? — спросила директора Аня-большая.

— …не по нраву пришлись Валины слова? — продолжила Светлана.

— …и за это «с приветом»? Скатертью дорога? — добавила Вера-черненькая.

— А мы сейчас все одиннадцать подадим заявления! — пригрозила Аня-маленькая. — И в заявлениях напишем, почему уходим со стройки…

— Правильно! И — на вокзал! С песней. Не испугаемся, — заключила Глаша.

Росомахин снова постучал по столу.

— Стойте, девчата, давайте разберемся. Ох, и трудный это народ — женщины!

— С женщинами лучше не воевать, — солидно сказала Аня-маленькая. — Мы вредные.

— Вот что, вредные, садитесь. Чего вы так распалились? Ну, получился крутой разговор… Бригадирша ваша погорячилась. И я, понимаете, не сдержался. Я не какой-то особенный… Такой же человек, как и все. Все ходят ко мне, просят. Один — одно, другой — другое. А я что, из кармана достану? Что я могу без вас, без коллектива? Конечно, Росомахина критиковать легче всего. Но я мужик простой. Критики не боюсь. Скажут мне в глаза: «Ты, Сидорыч, не туда хватанул», — учту, поправлюсь…»

«Артист, — подумал Ромашкин. — Мхатовец старшего поколения!»

— Ну, вы, девчата, продолжайте, а я пойду Валю успокоить, — сказала Аня-большая.

— Да, да, успокой-ка ее! — посоветовал Росомахин. — Что там расстраиваться?

В дверях Аня столкнулась со специальным корреспондентом, газеты «Слово за слово» Сусанной Сударченко. Она, как всегда, была с блокнотом и фотоаппаратом. Быстро обведя глазами сидящих, спросила:

— Здесь что-то происходит?

— Да вот советуюсь с девчатами, — благодушно ответил Росомахин. Затем представил ее присутствующим: — А это наша, так сказать, пресс-группа — товарищ Сударченко.

— Восхитительно! — оживилась Сударченко, расчехляя фотоаппарат. — Новое в управлении производством! Директор советуется с девчатами! Об этом можно рассказать на весь Советский Союз!

— Вот так мы и беседуем, — довольно улыбаясь, продолжал Росомахин. — Я им говорю: что я один, без вас, без коллектива? А они — спасибо им! — инициативу проявляют: шефство над яслями взяли… Женщины — великая сила! Женщины — это…

— А воду-то все-таки подведут? — не удержалась Аня-маленькая.

— Воду? Какую воду? — переспросил Росомахин. — Ах, да! Три дня мне, девчата, даете? Через три дня водопровод проложим и ясли торжественно откроем! Мое слово! Как там с мебелью? Может, картины надо купить? А, девчата? Или музыкальные инструменты нужны — дудочки какие-нибудь? Вы предлагайте. Чтобы ясли были, как говорится, первого класса! Митинг родителей соберем, корреспондентов пригласим!

Росомахин перевел дух, озабоченно посмотрел на часы.

— Ну, договорились, девчата? Все! Тогда идите работать. Желаю вам трудовых успехов. А если я что не так сказал, извините меня, старого дурака.

— Самокритика! — восторженно воскликнула Сударченко, но, мгновенно поняв крайнюю неуместность своей реплики, прикрыла рот рукой.

У двери Вера-черненькая задержалась, потянула за рукав Светлану.

— Стой, Светка, стой! Мы не решили один вопрос. Когда парикмахерскую, откроют? Дамский зал?

— Да, да! — подхватила Светлана. — Почему парикмахерская только для мужиков?

— А нам косматыми ходить? — укоризненно сказала Аня-маленькая и в подтверждение сдернула с головы косынку. — Знаете что, товарищ директор, мы работать работаем, но и красивыми хотим быть! Это для нас, может, вопрос номер один…

— Верно, Анька! — поддержала Светлана.

Росомахин попытался их унять, сказал, что «со временем», «потерпите» и т. д., но это только подлило масла в огонь.

— Почему со временем? Почему терпеть? — упорствовала Аня-маленькая. — Вам, конечно, нас не понять: у вас личный парикмахер есть…

— Хорошо, хорошо, девчата, вот я записал, — сдался Росомахин.

Когда девчата ушли, Росомахин устало сказал:

— Ты, Сусанна, подожди. Я тут с товарищем закончу. Так вот, Ромашкин, зачем я тебя позвал… Поезжай-ка в УКСУС, к Груздеву… И твоя задача — выбить пять насосов. Вода карьеры заливает.

— К-к-какой УКСУС? — спросил Ромашкин, заикаясь. — У-У-У-УКСУС закрыли…

— Это в Лесогорске закрыли. А в нашем крайцентре он остался. И так же называется: Управление координации снабжения.

— …и урегулирования сбыта, — добавил Ромашкин.

— Вот-вот. Урегулирования. И возглавляет урегулирование твой бывший директор Груздев. Они уже давно должны были дать нам эти насосы. Без них зарез. Понял? Оформляй командировку. Одна нога — здесь, другая — там!

Уходя, Ромашкин услышал за спиной, как Сусанна Сударченко торжественно произнесла:

— Вашу биографию, Михаил Сидорович, я писать начала! Надо уточнить некоторые подробности.

7. Люсю ждет Лесогорск.

Счастливый лотерейный билет.

Костя собирается снимать местный «Фитиль».

Почему поселок называется Нахаловка

Домой Костя и Люся-Мила шли вместе.

— Расскажи толком, Костя, зачем тебя вызывал директор?

— Я же сказал: еду в командировку.

— А я тебя в сотый раз спрашиваю: куда?

— Угадай. Если угадаешь, исполню любое твое желание. Но, увы, не отгадаешь. Еду в УКСУС…

— Может быть, еще скажешь, что отправляешься к Петру Филипповичу?

— Точно. К Груздеву.

— Эх, Рыжий, ты хоть меня-то не разыгрывай. Оставь свою привычку для других.

— Честное слово, не разыгрываю.

— Но ведь нет же теперь УКСУСов!

— Представь, тут сохранился. И сидит в нем он же, Груздев.

— Костя, хватит болтать!

— Ну вот, не веришь! Давай поспорим. В случае проигрыша ты покупаешь мне…

— …галстук.

— Дешево хочешь отделаться. Ну ладно, согласен.

Костя достал из кармана командировочное удостоверение, из которого явствовало, что «инженер т. Ромашкин направляется в крайцентр сроком на семь дней. Цель поездки — переговоры с т. Груздевым, начальником УКСУСа».

— Ну что? Давай галстук.

— Галстук ты получишь, но я что-то ничего не понимаю.

— Я тоже. Однако жизнь — это, черт возьми, процесс познания!

Потом шли молча. Думали об одном и том же: теперь они долго не увидятся. Сегодня уезжает Костя, через три дня уедет Люся — сдавать экзамены в Лесогорский заочный механический институт.

Первым паузу прервал Костя:

— Не грусти, Люсик. Время пройдет быстро.

— Как сказать. Это очень неожиданно что ты уезжаешь… Плюс еще три дня разлуки! А я ведь не скоро приеду: сначала лекции, консультации, потом экзамены…

— Тогда оставайся.

Люся отрицательно покачала головой.

— Что ж, поезжай… Тебя ждет Лесогорск. Поживешь немножко у мамы. Повоюешь со своим братцем Федей. Помнишь за сочинение о «Евгении Онегине» Нолик поставила ему пятерку? А ты говорила, что я продиктовал ему бред.

— И я помню, как вы высмеяли Нолик в «Глобусе».

— Что поделаешь, Нолик есть Нолик, и палочки к этому нолику не дано. Я даже немножко тебе завидую. Приедешь в Лесогорск, пойдешь по Крайней улице, по Сквозной, Продольной, Поперечной, по улице имени Коли, Пети и Дуси Ивановых, выйдешь на Первую Встречную. Как поется тамошний романс?

Мимо Кости и Люси, как и в первый день, промчался автобус: «Первый карьер — Индия». Так же, как и тогда, навстречу им шли веселые девчонки в комбинезонах. И незнакомые рослые ребята тащили из магазина детские стульчики.

Только, теперь Однотрубный был уже для Люси и Кости совсем не чужим городом, все в нем было близко и привычно.

У доски объявлений Костя замедлил шаг, остановился.

— А знаешь, Люсик, «аквариум с рибками» все еще продается!

— Как тебе все надо!

— Люсенька, любопытство — это здоровая черта человека. По-моему, именно она приносит счастье… Постой, я сейчас…

Костя легко перемахнул через газон и подбежал к хилому деревянному забору, на котором висела витрина газеты «Слово за слово».

Потоптавшись у витрины, он вернулся к Люсе, сияющий каскадом счастливых улыбок.

— Есть сообщение о первой руде? — удивленно спросила Люся-Мила.

— В скором времени, по-моему, не ожидается.

— Или о тебе Сударченко написала?

— Она занята: пишет биографию Росомахина.

— Почему же ты тогда сияешь, как новый рублик?

— Нет, нет, рубликом не пахнет. Тут пахнет бо́льшим. В газете напечатана таблица выигрышей лотереи. Мне досталась любительская кинокамера. Вот, Милочка, к чему приводит любопытство. А то бы мимо прошли!

— Костик, Рыжий, поздравляю! Но выигрыш мы, конечно, возьмем деньгами.

— Ни в коем случае!

— Тебе нужен киноаппарат? Что ты с ним будешь делать?

— Что делать? Пока я перепрыгивал через газон — уже придумал. Буду снимать «Фитиль». Есть «Фитиль» всесоюзный, а это будет местный.

Люся похлопала Костю по плечу:

— Ну и фантазия у тебя работает!

Когда подходили к Аппендиксову тупику, он вдруг вспомнил:

— Люсенька, а где третьи экземпляры росомахинских приказов и рапортов?

— Я их откладываю в стол.

— И по-прежнему на мелованной бумаге — во здравие, на папиросной — за упокой?

— Бывает. Но только выносить их из управления я не хочу. Если узнают — меня и погнать могут.

— Перейдешь на мое иждивение. И вообще место под солнцем всегда найдется. Кроме того, ничего секретного в твоих бумагах нет: приказы клеят на стенках. А я просто собираю коллекцию. Между прочим, интересный факт: итальянский кинодеятель по фамилии Козелли собрал огромную коллекцию самых скучных книг. Когда один французский поэт узнал, что все одиннадцать томов его собрания сочинений попали в эту коллекцию, он пытался покончить с собой… А как, интересно, поступит Росомахин?

…Типчак, Актиния и Настя играли в карты — в дурака. Увидев Костю, Типчак радостно загудел:

— Браток! Приветик! А в шоферы все же не пошел? Куда-то еще подался? Ну, ходи, ходи, Валя, то есть Настя.

— С вами, Василий, просто трудно играть. И где вы так научились?

— Где научился? — с довольной ухмылкой переспросил Типчак. — А без карт, Тонечка, то есть Настенька, пропадешь. В общежитии или в экспедиции кто в карты умеет, тот ни дрова не рубит, ни комнаты не убирает и воду не таскает… А кто не умеет, тот завсегда с тряпкой да с ведром… Убирать да носить воду — занятие для дураков. Очень люблю эту игру. Один тут в Нахаловке живет, он мне так продулся — ходит за мной, плачет.

— Это кто же такой, который плачет? — полюбопытствовала Актиния.

— Фомка Скипидаров.

Актиния хихикнула.

— Фомка? Знаю, знаю.

— А что вы смеетесь, Актиния Никаноровна?

— Больно за девками бегает.

— Не он за ними, а они за ним. В карты ему не везет, а в любви — исключительно.

— Да уж, везет, — согласилась Актиния. — Пятая жена небось. Недавно встречаю его мать, спрашиваю: «Ваш сын снова женился?» А она мне: «Не пойму, говорит, даже. Но думаю, что и эта надолго у него не задержится. А может, на зиму все-таки оставит…»

— Ха-ха! — блудливо усмехнулся Типчак. — Сердцеед! Ходи, Ниночка, то есть Настенька. Уф, жарко! Что-то вы, Актиния Никаноровна, ошиблись со своими прогнозами. Воробьи, говорили, валяются в пыли — к непогоде. А тут так шпарит!

— Будет непогода, будет, — быстро проговорила Актиния.

— Что будет, это я знаю. Осень уже фактически. Раз осень — дождь. А дальше, как по расписанию, зимушка-зима.

— Знаете, Вася, какая она у нас? До-о-лгая, до-о-ол-гая. Холодно и темно. Зима вся в ночах проходит.

Типчак лихо шлепнул картой по столу.

— Все, Варенька, то есть Настенька! Конец!

Потом, тряхнув головой, откинул свисавший до бровей чуб, засмеялся громко и довольно.

— Жить надо, Актиния Никаноровна, широко! А иначе вся жизнь в ночах пройдет! — Он повернулся в сторону «простыни на веревочке» и крикнул: — А ты, браток, зря ко мне в пятую автоколонну не пошел. Характер у тебя, вижу нашенский.

— Я в другой колонне, — ответил Ромашкин.

Люся спросила:

— Костя, а что такое Нахаловка? Старый какой-то поселок?

— Нет, новый, — опередит Ромашкина Типчак. — Только там строились без разрешения архитектурного управления. Самовольные. Я бы себе такой домишко не стал строить. Вот выйдет за меня замуж Настенька — ух, отгрохаю!

Актиния посмотрела на часы, юркнула на кухню, вернулась, шепнула Насте:

— Бери корзину, пора на станцию. Сейчас скорый придет.

Перед тем как расстаться, Костя и Люся-Мила сидели на табуретках друг против друга. На Костиных коленях лежал его старый студенческий портфель. В портфеле были полотенце, зубная щетка, бритва, удостоверение и счастливый лотерейный билет.

8. Кое-что о толкачах.

Справа — Эльбрус, слева — Казбек.

Пассажиры — новаторы и консерваторы.

«Васька, жми до отвала!»

Каждый день великое множество людей отправляется в дорогу.

Едут поездами, летят самолетами, плывут пароходами. Мчатся по шоссейкам, грейдерам и бетонкам в пыльных туристских автобусах.

Едут новоселы, отпускники, командированные, едут бывалые толкачи.

О толкачах написано много обидного. Вот и Костя Ромашкин стал толкачом. Как видите, не по своей воле, не потому, что им овладела неуемная жажда странствий.

В жизни толкачей завидного мало. Их не любят. Их не уважают. Надменные швейцары гостиниц и отелей не пускают их через парадный вход, торопливо запирая при виде толкачей сверкающие стеклянные двери. А официантки ресторанов подают им шницель позже, чем другим, в последнюю очередь.

Два рубля шестьдесят копеек суточных, булыжно-жесткий портфель под головой, холодный шницель и ежедневные скандалы с поставщиками. Вот и весь удел толкача. И он бы не появился на свет, не стал бы носителем этой презрительной клички, он вел бы вполне оседлый образ жизни, а по вечерам ласкал жену и детей, если бы планирующие организации точно и реально планировали, а снабжающие — в сроки, без проволочек снабжали.

Но вернемся к размышлениям о дороге.

Раньше, в старые времена, в путешествие отправлялись на буланых, вороных, каурых, чагравых и прочих саврасых. Символом скорости была птица-тройка. Да, птицей летела тройка и все же больших расстояний быстро поглотить не могла.

Нынешний век другой. И иные птицы владеют нашими умами.

…Я приезжаю в аэропорт. Меня окружают заботой расторопные носильщики и милые девушки — дежурные по залу.

Перед глазами мелькают предупредительные таблички: «Пользуйтесь услугами носильщиков бесплатно!», «С вопросами обращайтесь в телевизионное справочное бюро!»

И я пользуюсь. И я обращаюсь. На телеэкране возникают девушки, красота которых порою далеко превосходит сказочных принцесс, и отвечают, что вылет ни в коем случае не задерживается.

Багаж обработан. Я зарегистрирован. Я уже расправил крылья.

А лететь — одно удовольствие. Ну, например, рейс в Тбилиси.

Только сел в самолет «Ту-104», пососал конфетку, выпил стакан лимонада, почитал газету, и уже стюардесса объявляет:

— Справа вы видите Эльбрус.

Потом:

— Слева вы видите Казбек.

А дальше в салоне зажигается табло: «Не курить!» Это значит — самолет идет на посадку. И через считанные минуты он касается колесами раскаленных плит тбилисского аэродрома.

Аэрофлот с каждым годом приобретает все большее количество ревностных ценителей его услуг. Это пассажиры-новаторы.

Существуют, однако, пассажиры-консерваторы. Они цепко держатся за купированный железнодорожный вагон. И не потому, что страшатся лететь на самолете. Нет. Это люди степенные, неторопливые, исповедующие проверенный принцип «тише едешь — дальше будешь». Они отличаются от суетливых, всегда спешащих авиапассажиров более крепкими нервами и более закаленным здоровьем. Их не сломит застойная духота нагретого жарким солнцем цельнометаллического вагона. Они спокойно спят, лежа на жесткой полке. Они могут спать сидя и даже стоя, прислонившись к стенке.

Но главное их достоинство в том, что это люди очень любопытные, и в споре с поклонниками Аэрофлота они всегда выставляют неотразимый довод:

— Что с самолета разглядеть можно? Только облака. А мы любим посмотреть, где едем, природой полюбоваться.

Этот довод действительно нельзя не принять в расчет.

Железнодорожный пассажир, если только он не спит, обязательно стоит у окна, и глаза его жадно рассматривают все: ползущий по полю трактор, курящиеся терриконы, мелькающие в окнах скромные полустанки «и на холме средь желтой нивы чету белеющих берез».

Я не принадлежу к числу тех, кто считает себя приверженцем МПС, но не могу забыть, как ехал прошлой весной из Москвы в Симферополь. Буйно цвела сирень по краям железнодорожного полотна, всю дорогу поезд мчался сиреневым коридором. А когда он останавливался на маленьких станциях, мы слушали, как пели жаворонки.

Нет, можно понять лирическую, созерцательную натуру железнодорожного пассажира, пассажира-консерватора.

Много дорог есть на свете. Одной из них едет Костя Ромашкин. Сейчас ночь. Он сидит на скамейке в общем вагоне, положив на колени портфель, и дремлет. Пассажир как пассажир. Дорога как дорога.

А я хочу рассказать вам о дороге, о какой вы не знаете. И она меня очень волнует, она не может не волновать, не натолкнуть на размышления, порою очень грустные.

Протяженность этой дороги небольшая. Дорога начинается там, где самосвалы — «МАЗы» Однотрубненского рудника — становятся под экскаватор, чтобы взять в свой кузов землю, и оканчивается там, где эту землю сбрасывают, — в отвале. Официально дорога называется: «Карьер — отвал», неофициально шоферы именуют ее «Васька, жми до отвала!»

Вот как описала ее Сусанна Сударченко: «По неоглядной степи ровной широкой лентой пролегла дорога. По ней от карьера до отвала с утра до ночи, обгоняя друг друга, с грохотом и ревом, с парующими радиаторами мчатся тяжелые «МАЗы». Шоферы соревнуются за право сверхплановой ездки. Тот, кто сделал лишнюю ездку, получает красный вымпел. За следующую — второй. Здесь новая жизнь, здесь новые скорости. Люди берут у техники больше, чем она может дать. Дорога… Ее просто невозможно перейти. Если вы на горизонте заметили самосвал — стойте! Через мгновение он метеором пролетит мимо вас. Это дорога без орудовцев, без регулировщиков. Регулирует здесь все только одно — трудовое вдохновение!»

Да, действительно, самосвалы обгоняют друг друга — и перейти дорогу почти невозможно. Они и впрямь проносятся с грохотом и ревом. И радиаторы паруют. Таких автомобильных гонок до этого никто не лицезрел. Только чем тут восторгаться?

В стороне от большой шумной дороги, где проходят гонки на красный вымпел, за леском — чтобы подальше от посторонних, случайных глаз — стоят двести разбитых, загнанных на ухабах «МАЗов»: отъездились, отвоевались, отсоревновались.

Росомахин назвал это место «складом временной консервации». На самом деле это кладбище. Здесь и тишина стоит, как на сельском погосте. Только шмели жужжат.

Погост обнесен колючей проволокой, вдоль которой ходит с двустволкой сторож дед Пантелей. Охраняет машины, чтобы их не раскулачили. А что в них «кулачить»? Винтика живого у этих существ не осталось, и впереди их ждет мартеновская печь.

Ходит дед Пантелей днем, ходит ночью. Как ему только ночью не страшно: если отойти в сторону, то при тусклом лунном свете накренившиеся кузова машин напоминают старые огромные гробницы…

А Васьки тем временем жмут до отвала.

Стой, Васька, не жми, дай тормоз! Кому нужно это соревнование? За лишнюю ездку ты получишь лишний рубль и вымпел на радиатор?

Но ведь машина-то стоит дороже! Ее вынянчили, дали ей путевку в жизнь тысячи рабочих рук. И вовсе не для того, чтобы трескались оси, плавились подшипники и паровали радиаторы.

Росомахину твоей машины не жаль. Он говорит:

— Наша стройка великая. Москва новые пришлет.

Так хоть ты пожалей машину. Подожди, пусть остынет мотор. Он ведь как сердце: и его инфаркт хватить может, хотя он и железный.

Я спрашиваю: кому нужно такое соревнование? И думаю не только о Росомахине, об автомобильных гонках тяжелых самосвалов, о «ведомстве» деда Пантелея.

Но крикуны кричат: «Мы отличились!» Ах, как любят они кричать! Из одного сельского района, судя по газетам, каждый год приходят триумфальные реляции: «Отсеялись на неделю раньше прошлогоднего». Каждый год на неделю раньше, чем в предыдущий… Когда же они теперь сеют — в январе, что ли?

Крикун любит ходить в именинниках, и, вместо того чтобы засучить рукава и добросовестно работать, он придумывает почины. Почин почину рознь. Советские рабочие и инженеры прославились многими хорошими починами. Но от крикуна хорошего не жди. Он сидит за канцелярским столом, и в его худосочном мозгу рождаются идеи, которые, по его расчету, должны принести ему лавры: «каждый бережет свой станок», «движение за ритмичную работу», «мастер помогает рабочему». А между прочим, помогать рабочим — первая обязанность мастера. Ритмичная работа — это обыкновенный закон производства. Что же касается станков, то до сих пор честные рабочие их всегда берегли, а не ломали. Исключение составляют лишь растяпы, невежды и лоботрясы.

Крикун обожает декорум. Он вешает таблички, плакаты, ставит вымпелы, где надо и где не надо.

Вспоминаю большой гастроном, где на всех прилавках алели вымпелы: «Вас обслуживает бригада коммунистического труда».

Благодушно улыбаясь, директор гастронома сказал мне:

— Так что у нас все бригады коммунистические. Мы уже всего достигли. Даже не знаем, куда дальше идти…

Вымпел стоял и на прилавке, где юркий человечек торговал водкой и селедкой. Ему присудили высокое звание за то, что при проверке селедочных чеков обнаружили исключительную честность продавца и точность его вычислений. Чеки были такие: рубль двадцать девять, рубль тридцать семь, рубль сорок одна, девяносто восемь копеек.

А зря присудили этому самородку-вычислителю столь высокое звание. Он жестоко обсчитывал покупателей, и ОБХСС вскоре раскрыл его манипуляции. Он совсем не был сродни тем феноменам, которые мгновенно множат в уме пятизначные цифры. Бросив селедку на весы, он восклицал: «рубль сорок девять», «рубль семнадцать». Если бы он называл только круглые цифры, допустим рубль пятьдесят, то у покупателей могла возникнуть мысль, что их обсчитывают… Жуликоватый продавец называл бессомненные магические числа.

Войдя в азарт, любители поскорее отчитаться и прослыть передовиками могут нарубить столько дров!

Для чего? Для того чтобы не подкачать в соревновании по сбору металлолома, получить знамя и премии.

Соревнование вошло в нашу плоть и кровь. Дух соревнования, дух беспредельной увлеченности трудом, стремление сделать лучше и больше движет миллионами. Но великое и святое надо всегда ограждать от выскочек, авантюристов и пошляков.

Я рассказал о дороге «Карьер — отвал». И не хочу, чтобы у читателей сложилось впечатление, что я не люблю эту дорогу.

Нет, я люблю ее. И когда я на нее смотрел, то она вызывала у меня живую ассоциацию дороги в будущее. По ней, по этой дороге, перевезены тысячи и тысячи кубометров земли. Здесь работает множество людей. — экскаваторщиков, механиков, водителей, которые приверженностью родному делу, упорством и бескорыстным служением Родине заслуживают самого высокого уважения. Но есть люди, которые на это уважение рассчитывать не могут — ни на мое, ни на твое, дорогой читатель.

И я говорю о них, потому что по дороге будущего путнику легче, шире и свободнее шагать, если он выбросит в канаву все то, что ему мешает, и не возьмет с собою сомнительных попутчиков. Неприятное это слово — попутчик. У нас есть другое — спутник. Все мы спутники, и цель у нас одна. Она близка сердцу каждого, она рождает высокие порывы. И мы должны хранить ее в чистоте, оберегая от любителей дешевой подделки.

Ну что, Васька, остыл мотор? Поезжай. Желаю тебе счастья в дороге!

9. Ромашкин штурмует УКСУС.

Веселая игра «Где ключи?».

Кинооператор-самозванец.

Что может дать одна буква «Г»

С портфелем в одной руке и с киноаппаратом — в другой Ромашкин поднялся по высоким ступенькам УКСУСа.

Около сверкающей кабины лифта ему преградил дорогу строгий усатый старичок в черном костюме и зеленой фуражке пограничных войск. Где достал старичок этот головной убор? Может, сын его служил когда-то в погранвойсках? Или соседи в качестве подарка преподнесли? Но без форменной фуражки старичок в пышном подъезде УКСУСа не выглядел бы столь внушительно.

— Вы куда, молодой человек? — предупредительно спросил он Ромашкина.

— В УКСУС…

— Пропуск, конечно, заказан?

Это было произнесено тем недоверчиво-лукавым тоном, каким железнодорожный контролер, обращаясь к пассажиру, говорит: «Билетик у вас, конечно, есть…» заранее подозревая в пассажире безбилетника.

— Нет у меня пропуска, — ответил Ромашкин.

— Тогда, дорогой, стало быть, пройдите вон в ту телефонную будочку и позвоните.

— А куда звонить?

— Уж это я, уважаемый, не знаю. Смотря, стало быть, по какому вопросу вы приехали и к кому. У нас они тут все очень занятые и лишнего народа не перенос ют.

— Хорошо, — сказал Ромашкин. — Я позвоню, а дальше что?

— Они знают. Они мне позвонют.

— А вы кто, лифтер?

— Лифтеров теперь нет, — строго произнес старичок. — Лифтером раньше называли. А теперь ястарший диспетчер лифта.

Ромашкин понятливо покивал и бросился в телефонную будку. Но Груздева — увы! — в кабинете не оказалось, и его секретарша посоветовала по вопросу насосов позвонить товарищу Резеде. Его телефон — 01.

Быстро набрав этот пожарный номер, Ромашкин соединился с Резедой. Выслушав излияния посланца Однотрубного, Резеда ответил, что по этому делу надо обратиться к товарищу Кошкису. Его телефон — 02.

Кошкис отослал Ромашкина к Мышкису — 03, Мышкис — к Желтухину — 04, Желтухин — к Покусаеву — 05, Покусаев — к Воблой — 06, Воблая к Жонскому — 07, Жонской — к Раскладушкину — 08, Раскладушкин — к Безразмерному-Носкевичу — 09, Безразмерный-Носкевич — к товарищу Красавицыной.

Красавицына звонком Ромашкина была возмущена и сказала:

— Костя, вы мне звоните уже десятый раз. Если вы мне хотите назначить свидание — так и говорите. Нечего разыгрывать, если вам действительно нужны насосы, то обращайтесь с этими проклятыми насосами к товарищу Резеде. Я к ним касательства не имею.

Ромашкина «пустили на карусель».

Это напоминало забавную детскую игру «Где ключи?». «Где ключи?» — спрашивает тот, который «водит». Ему отвечают: «Пойди у Коли постучи». «Водила» подходит к Коле: «Где ключи?» — «Пойди у Нади постучи»…

Мокрый от духоты и волнения, Ромашкин вырвался из телефонной будки и снова подошел к старичку.

— Ну, дозвонились? — спросил старший диспетчер лифта, глядя на Ромашкина поверх очков.

— Нет, не дозвонился, — ответил Костя. — Но, понимаете, мне очень срочно нужно к товарищу Груздеву. Я кинооператор и снимаю фильм о Петре Филипповиче. — При этом Ромашкин показал на свой киноаппарат и спросил; Вы кино, конечно, любите?

— Люблю, люблю, — сказал старичок, расплывшись в доброй улыбке. — «Римские каникулы» пять раз смотрел. Как она там гуляла! Может, вы и меня заснимете?

— И вас сниму, — решительно произнес Ромашкин, наводя аппарат на старшего диспетчера лифта.

— А что же вы сразу-то не сказали, что из кино? — извиняющимся тоном сказал старичок. — Я думал, что вы, уважаемый, трубы приехали вышибать или моторы. Толкач, словом. А из кино мы и без пропусков — пожалуйста!

— Я и так знал, что вы меня пропустите. Ох, какой лифт! Давно на таком не поднимался.

— А вы не хвалите зараньше, — назидательно сказал старичок. — Так можно сглазить рейс и между этажами остановиться. Один тут у нас застрял, на собрание ехал, в президиум. Так во время собрания к нему все начальство бегало: советовалось через дверцу. Это новые лифты. Недавно поставили. Вид хороший, а толку мало. Вот старенькие работали! А эти? Днем стоят, а по ночам сами ходют… Посидите на моем месте. Дежуришь ночью, а лифты ходют. Пустые. Словно в них привидения.

— Мистика! — воскликнул Ромашкин. — Гофман!

— А если вы к товарищу Гофману, то он на пятом этаже, — сказал старичок и услужливо распахнул перед Ромашкиным дверцу лифта. — Я задержал вас малость. Что же вы сразу-то не сказали, что вы из кино?

Выйдя из лифта на четвертом этаже, Ромашкин сразу очутился в бурлящей атмосфере большого делового учреждения. Все куда-то бежали и отчаянно хлопали дубовыми дверями. Бежали златокудрые машинистки, роняя на ходу бумаги, часто семенили старушки курьерши, тяжело отдуваясь, совершали марафон по коридорам солидные мужчины со сбитыми набок галстуками и пудовыми портфелями.

Тщетно Ромашкин взывал к каждому пробегавшему: «Товарищ!.. Товарищ!..» Безуспешно пытался хватать бегунов за рукава: они отбивались и продолжали исступленно топтать ковровые дорожки.

Наконец одного тщедушного все же удалось прижать к стенке. Он вздрогнул, как кролик, несколько раз и, убедившись в превосходящих силах противника, пропищал только:

— Вы не имеете права!

— Ну, отдохните секундочку, — спокойно произнес Ромашкин, гипнотически глядя в расширившиеся зрачки собеседника. — Все там будем! Помогите приезжему кинооператору найти кабинет Груздева.

— Кино? — переспросил тщедушный уже своим родным голосом. — А какой фильм — документальный или художественный?

— Хроникально-документальный, научно-популярный, широкоэкранно-панорамный, музыкально-цветной, телевизионно-стереофонический, мультипликационно-феерический, полифоническо-политехнический, фантастическо-дидактический, мемориально-исторический, литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный, — почти без передышки выпалил Ромашкин.

— Гы! Такого не бывает…

— Я пошутил, — сознался Ромашкин и, нагнувшись к уху своей жертвы, доверительно спросил: — «Фитиль» знаешь?

— «Фитиль»? — обрадовался тщедушный. — Как же! Этот самый пшшш-бах! Пойдемте, я вас провожу. Кого же вы протаскивать собираетесь?

— Рабочий секрет, — ответил Ромашкин, выдержав паузу, необходимую для столь многозначительного ответа.

В кабинете начальника УКСУСа Ромашкин увидел знакомую картину. Словно ничего не произошло и ничего не изменилось.

Петр Филиппович сидел за большим столом и, как обычно, курил «Казбек». Кроме него, в кабинете были двое сотрудников. Один — беленький, другой — черненький. Больше они ничем друг от друга не отличались и были даже одинаково одеты.

Все трое смеялись счастливым беззаботным смехом.

«Анекдотики рассказывают, — догадался Ромашкин. — Я-то Петра Филипповича знаю!»

Как не знать Ромашкину Груздева! Бывало, приходит в старом УКСУСе к Петру Филипповичу, а у него сидят референты Шалый и Малый, тоже вот так заливаются.

Груздев приветствовал Ромашкина широким жестом. Руки развел в стороны, воскликнул:

— Ба! Знакомые лица! Какими судьбами! Не работать ли ко мне приехал?

— Нет, Петр Филиппович, не работать. Чрезвычайным и, можно сказать, полномочным послом от товарища Росомахина, — ответил Костя и вкратце изложил цель своего приезда.

— Понятно, — сказал Петр Филиппович. — Все эти Кошкисы, Мышкисы и Покусаевы — Ферзухина епархия. Он скоро подойдет. А пока посиди. У нас тут маленький антракт, перерыв. Как на производственную гимнастику.

— Что-нибудь веселое рассказываете? Очень люблю посмеяться, — откликнулся Ромашкин.

— Вот именно, веселое! — подтвердил Петр Филиппович Груздев и, обращаясь к Беленькому, сказал: — Ну, ну, что ты начал?

— Я начал про милиционера. Это уже не анекдот, а жизнь. Понимаете, какая история? Стоял со своим мотоциклетом милиционер-орудовец на дороге. Это на той, которая из крайцентра ведет к нам. И стоял всегда на одном и том же месте — у пивной. Все машины, которые идут, останавливал. «Товарищ, вы нарушили скорость». А этого милиционера водители знали: ему сто граммов поставь — и отпустит. И дошло все до руководителей краевой милиции. Тогда поручили одному майору, чтобы тот переоделся в штатское и поехал по этой дороге. Конечно, не на милицейской машине, а на частной. Мало ли автомобилей частников-нарушителей стоит на милицейском дворе! Поехал этот майор, и, разумеется, орудовец его задержал. «Штраф, — говорит, — пожалуйста. И талон ваш проколю». Ну, туда-сюда, нарушитель предложил ему де сто, а даже сто пятьдесят… Выпили, и тут оштрафованный предъявляет удостоверение майора милиции. «Приглашаю вас в отделение: вы берете взятки водкой и пьете ее на посту, во время работы. Актик составим». А тот ему: «Пожалуйста». Ну и отправились они в отделение. И там мотоциклист заявляет: «Никакой водки я не пил». — «Как так? — удивляется майор. — Вы пили, и на моих глазах». — «Не пил, — отвечает, — проверьте». Проверили этим самым медицинским аппаратом, в который по резиновой трубочке дуют, — действительно, никаких паров… У майора — глаза на лоб. А мотоциклист еще извинения требует: оклеветали, мол, меня. Так эта ревизия и не дала ничего. Только месяц спустя секрет выяснился: у мотоциклиста с буфетчицей договоренность была. Она вместо водки наливала ему в стакан простую крановую воду. А водку аккуратно отливала в бутыль. И вечером он брал ее домой…

— Ну и ну! — восхитился Петр Филиппович. — Это, смею вас заверить, целый роман.

— А вот еще… — продолжал Беленький. — Ах ты, черт, только начало забыл.

Петр Филиппович блаженно затянулся «Казбеком», сказал:

— Ну ладно, пока ты вспомнишь, я нашему гостю про УКСУС рассказать хочу. Помнишь, Ромашкин, ты критиковал лесогорский УКСУС?

— Критиковал, — согласился Костя.

— Изволю тебе заметить, что в этой критике правда, конечно, была. Но вы, молодые, всегда немножко перехватываете. Что поделаешь — возраст! В чем беда того УКСУСа заключалась? Народу было мало. С таким ограниченным штатом работу не поставишь. А здесь штат в пять раз больше! Тут, понимаешь, настоящий боевой размах!

— Я заметил, что у вас все бегают, — поддержал Груздева Ромашкин.

— Действительно, бегают! — обрадованно сказал Петр Филиппович. — Раньше мы что делали? Собирали заявки снизу — посылали наверх, получали разверстку сверху — рассылали по низам. Теперь масштаб шире! Дыхнуть некогда!

— А что вы делаете с поступающими документами?

— О! С каждой бумагой несколько дней работы. Мы протоколируем, регистрируем, инвентаризуем, визируем, ротапринтируем, конвертуем, экспедируем! Так что, братец мой, это уже настоящий обработанный документ, а не какая-нибудь макулатура!

— Ой! — взвизгнул Черненький. — Я знаю одну такую историю про макулатуру! Значит, так. Муж отсутствует, к жене пришел любовник. Стук в дверь. Потом еще, только громче. Жена и любовник в панике. Любовник, как полагается, лезет в шкаф. Перепуганная жена открывает дверь. На пороге — незнакомая девочка, спрашивает: «Макулатура есть?»

Кабинет снова огласился дружным смехом. Не смеялся только Ромашкин. Он думал о том, что лесогорский УКСУС был тунеядческим учреждением. Люди получали зарплату и ничего не делали. Но тот УКСУС никому не мешал, а этот — вредный. Люди придумывают себе работу, во все вмешиваются и все путают.

Тот УКСУС бездействовал, сам доказал, что он никому не нужен, и его прикрыли как лишнее межведомственное звено. А этот, к сожалению, не прикроют: он всячески цепляется за жизнь, старается доказать необходимость своего существования. Без меня, мол, все погибнет… А ведь это та же передаточная инстанция. Вот, поди же, выбей у них эти насосы! Проще было бы взять их прямо с завода. Нет, пожалте в Управление координации снабжения и урегулирования сбыта!..

— Так о чем мы говорили? — спохватился Груздев, еще не перестав радостно стонать. — Ах, да! Вот, значит, так мы и работаем. Я ведь тут, Ромашкин, недавно, но уже успел провести три реорганизации…

С этими словами Петр Филиппович поднялся с кресла, подошел к стенду, откинул прикрывавшую его шелковую шторку, и глазам Ромашкина предстала раскрашенная полным набором акварели схема.

— Вот видите, розовый кружочек? Это я! От кружочка идут пять усиков. Это мои заместители.

«В старом УКСУСе был только один зам — Чарушин», — вспомнил Ромашкин.

— А этот усик идет к канцелярии. Тут красненький ромбик — бухгалтерия, дальше отдел руководящих кадров, тут отдел рабочих кадров… Вот эти голубенькие прямоугольнички — управления: управление инвентаризации, управление транспортизации, управление тарификации, управление корреспонденции, управление координации, управление экспедиции. Дальше еще три управления: реализации, интенсификации и спецификации. Это новые, раньше их не было.

— А почему они называются управлениями? — недоуменно спросил Ромашкин. — Получается: управления в управлении. Ведь УКСУС — это тоже управление.

— Э-э, дорогой, — сияя счастливой улыбкой мудреца, произнес Груздев, — э-э-э, вот тут в чем вся тайна: в лесогорском УКСУСе были отделы, были группы — маломощные единицы. Управление — крупнее, солиднее! А УКСУС будет называться главным управлением. Мы уже послали прошение. И чтобы ГУКСУС к республиканскому министерству приравняли. По зарплате и вообще. Одна только буква «Г» добавляется, а сколько она значит! И почему мы все это делаем? Смею тебя заверить, потому, что целесообразно!

Ромашкин разглядывал стенд — квадратики, ромбики, прямоугольнички, треугольнички. Да, широко раскинул свои усики УКСУС. Это даже не усики, а настоящие, хваткие, все опутывающие щупальца.

Черненький с Беленьким ушли, и, наконец, объявился Ферзухин — Топорик, как его называли в лесогорском УКСУСе за узкое вытянутое вперед лицо с длинным тонким носом.

— Ха-ха! Пламенный привет ветеранам! — тоном весельчака-бодрячка сказал он, пожимая руку Ромашкину. — Не ко мне ли в гости?

— К тебе, угадал, — ответил за Ромашкина Петр Филиппович. — Где насосы для Однотрубненского рудника? Мы с этим делом что-то затянули…

Гроссмейстер межведомственных комбинаций помрачнел и вполголоса пролопотал:

— Насосы? Да были они, насосы.

— И куда делись?

— Да вот, делись…

— Куда, Ферзухин?

Топорик растерянно топтался на месте. Присутствие Ромашкина, видимо, мешало Ферзухину ответить на груздевский вопрос.

Выяснилось, что дефицитные насосы он отдал Каналстрою, тот за них «подкинул» несколько вагонов леса, лес Ферзухин «сплавил» заводу стройматериалов и получил от него, минуя планирующие организации, кирпич и шифер для строительства жилого дома работников УКСУСа.

«Старые ферзухинские штучки! — подумал Ромашкин. — Я — тебе, ты — мне. А что же все-таки делать? Нельзя же возвращаться в Однотрубный с пустыми руками. Надо как-то надавить на этих координаторов-экспедиторов».

И тут Ромашкина осенила мысль, показавшаяся ему спасительной.

— Видите ли, если бы не одно очень важное обстоятельство, мы, возможно, подождали бы… — сказал он подчеркнуто многозначительно. — Это такое обстоятельство. К нам через полмесяца, максимум недели через три, приедет государственная комиссия… Возможно, даже сам…

— Товарищ Кристальный? — настороженно спросил Груздев.

— …и он тоже. Вот так. Это уже известно, хотя они стараются сделать приезд неожиданным… И представляете, что получится? Не только мы, но и вы окажетесь в деликатном положении. Стройка, сами знаете, первостепенная. Приедут, начнут головы рубить!

Петр Филиппович озабоченно затянулся «Казбеком», побарабанил пальцами по столу.

— Да-а-а… Тут мы, Ферзухин, смею вас заверить, можем сесть в калошу. Что же это, скажут, пришел в УКСУС Груздев и начал дело заваливать? Этак и влепить что-нибудь могут. И не разрешат нам тогда приставить «Г» к названию… Давай-ка дуй на этот насосный завод и вышибай там. Черт с ним, пойдем на то, чтобы этому заводу что-нибудь подкинуть сверх фондов и лимитов, если он в чем нуждается.

Топорик щелкнул каблуками и сказал:

— Будет сделано, Петр Филиппович!

10. «Прибавочной вам стоимости!»

Вилли делает успехи.

«Какой нынче праздник?»

Гром с ясного неба

Ромашкин вступил на однотрубненскую землю с гарантийным письмом, что насосы будут отгружены в течение недели: гроссмейстер межведомственных комбинаций Ферзухин слово сдержал.

Едва спрыгнув с подножки пассажирского экспресса «Восток — Запад», Ромашкин увидел Настю. Настя в белом кружевном кокошнике торговала пирожками.

— Торгуете, Настенька? — спросил Костя. — Сбываете домашнюю продукцию?

Настя зарделась, сказала смущенно:

— Мамка заставляет. Теленочка зарезали. Хотите пирожок? Вы ведь с дороги.

— Нет, спасибо, Настя. Не надо мне этого пирожка. Не та в нем начинка!

— Что нового в центре?

— Что нового? — с беспечной веселостью переспросил Ромашкин. — Много нового. Едет к нам в Однотрубный большая государственная комиссия… Человек тридцать или сорок.

— Что же она — с проверкой?

— С проверкой, Настя. Все будет смотреть: и город, и стройку, и как живем, и как работаем.

— А это у вас что? — спросила Настя, указывая рукой на киноаппарат.

— Кино будем снимать, Настенька. Хотите, вас запечатлею?

— Ой, нет, ни в коем случае!

— Мое дело — предложить. Ну, привет! Желаю дохода с оборота! Прибавочной вам стоимости!

По обочинам дороги, идущей со станции, стояли новые фанерные щиты, взывающие: «Не проходите мимо!»

Рисунки Орликова сопровождались стихами Вилли Сапрыкина.

Часть из них посвящалась текучке кадров. Новых людей на стройке не всегда встречают радушно: не сразу устроят, не торопятся обеспечить крышей над головой. Заместитель Росомахина по быту Чаевых отдал только что выстроенное двухэтажное общежитие под показательный Дом техники. Понаставили там стендов с фотографиями, завели «ученого секретаря совета дома». Ученый пребывает в одиночестве, дичает оттого, что нет собеседников, грызет ногти от скуки, бьет хлопушкой мух, чтобы не засидели стенды… А жилья недостает. Со столовыми по-прежнему малоблагополучно. И люди уходят со стройки. Вот и возникает текучка.

Стихи были такие:

На рисунке был изображен человек, весьма похожий на Чаевых: нос лепешкой, лысина обрамлена подковкой уцелевших волос, узкие глазки. Такие узкие, словно их прорезали лезвием безопасной бритвы.

Человек с безмятежным полусонным лицом сидит за канцелярским столом и не видит, как люди с чемоданами и узлами бегут на станцию, к поезду.

Другой рисунок весьма выразительно воспроизводил автогонки на дороге «Карьер — отвал». Стихи назывались «Васька, жми до отвала?»

«Ого, Вилли, ты делаешь успехи! — подумал Ромашкин. — А то прокисал бы на своей метеостанции, писал жалобные вирши об уходящих пароходах… Быть тебе, Вилли, первым поэтом в Однотрубном!»

Навстречу Косте шел Петрович. На нем, как всегда, была телогрейка. И как всегда, он был под градусом. Что поделаешь? Специфика работы на холодильнике! Петрович шагал к станции, наверное, в пивную.

— Какой нынче праздник? — озорно подмигнув Петровичу, спросил Костя. — День защиты детей? Шахтерово воскресенье? Спас?

— Не. Получка вчера была. Сегодня опохмеляемся.

— А вы знаете, Петрович, один великий человек сказал: нельзя превращать опохмелку в пьянку самостоятельного значения.

— Да? Какие умные все стали! Ты поработай с мое на холодильнике!

— Я не хочу работать на холодильнике. Тем более что там скоро будет работать комиссия.

— К-какая комиссия?

— Такая. Обыкновенная. По проверке. То да се. Ну, вам-то что волноваться? У вас лучшие отчеты…

— Комиссия? На холодильнике? — переспросил Петрович, трезвея на глазах.

— Не только на холодильнике. Во всем городе, на стройке. Человек… пятьдесят или шестьдесят из центра. Но об этом — никому! Секрет.

— Сам знаешь: гроб-могила, — прошамкал Петрович.

По дороге до Аппендиксова тупика Ромашкин успел в доверительном порядке поделиться «секретом» еще с несколькими людьми.

Дома, за «простыней на веревочке», Костя нашел записку Люси: «Милый Костик! Я уехала. Если провалюсь, вернусь быстро. Бумаги для твоей коллекции лежат в условленном месте. Целую тебя, Рыжий!»

В избе никого не было. Костя побренчал на гитаре, сел разгадывать кроссворд. В управление к Росомахину он не спешил.

Вскоре прибежала Актиния.

— Здравствуй, здравствуй, Костя! — прямо с порога начала она. — Приехал, значит. А у нас тут такие дела! Комиссия, говорят, едет большая! Или ревизия. И сам вроде даже приедет. И с ним человек… сто. К чему бы так много?

— К чему? Обыкновенное дело, — простецки сказал Ромашкин. — Ну, по партийной линии представители, по комсомольской контролеры, следователи, прокуроры, ревизоры, ОБХСС…

Актиния всплеснула руками:

— Поди ж ты! А я-то гадала, что это последние дни вороны все каркают?

— У кого вы про комиссию узнали?

— Шурка-кривая сказала. Которая из буфета. Я ее около сберкассы встретила. Идет, наверное, деньги со своей книжки снимать. Недостачу небось чует…

— А откуда Шурке известно?

— Телефонистка, подружка ее, сказала. Она же все разговоры слышит…

— Ай-яй-яй! Такой шум будет, какого не слыхали в Тралии, Валии, Трындии и Брындии, взятых вместе! Вот, значит, к чему вороны каркали, — заключил Ромашкин.

От любопытных вскоре пришлось отбиваться: «Ну, скажи, Ромашкин, правда это, что комиссия?.. Ты же только из центра. Слыхал что-нибудь?»

Примерно так сформулировал свой вопрос и директор Росомахин.

— Слыхал, слыхал кое-что… Говорят вообще… — подтвердил Ромашкин.

— Насосы привез?

— Отгружают.

— Так, так. Отгружают, стало быть. А что же ты все-таки слыхал?

— Что комиссия приедет… или делегация. Может быть, сам будет, а кто сам — не знаю… — уклончиво ответил Ромашкин. — И с ним, как водится, писатели, журналисты.

— Ну что же? С тем, что мне тут доложили, совпадает…

Росомахин заказал междугородный разговор и в присутствии Ромашкина говорил с товарищем Кристальным. Начал Росомахин беседу издали. Делился мыслями на общие темы и только в конце поинтересовался, не намерен ли Кристальный заглянуть на стройку. Кристальный, как видно, сказал, что намерен… После этого снова толковали о том о сем.

— Что же вы его прямо не спросили? — с легкой наивностью спросил Костя Росомахина.

— А я не хочу ставить вопрос в лоб, чтобы он не подумал, что мы тут боимся этого приезда. И готовиться специально будем.

— А чего бояться? Что сделали, то и увидят. За хорошее похвалят, за плохое побранят. Вся наша жизнь состоит из взлетов и падений, — простодушно сказал Ромашкин.

Росомахин насупил брови.

— Как ты говоришь? Из взлетов и падений? У меня падений не бывает! Вот сейчас посоветуюсь с народом…

Он нажал рычажок настольного коммутатора.

— Чаевых? Зайди ко мне. А ты, Ромашкин, свободен.

Не успел Костя подняться с кресла, как в росомахинском кабинете появился человек в черном официантском костюме. Его глянцевую лысину обрамляли остатки черных волос. В руках человек держал толстую тетрадочку, вложенную в кожаные корочки.

11. Человек при тетрадочке.

Некоторые подробности жизни Чаевых

Чаевых всю жизнь ходил с тетрадочкой.

В детстве и отрочестве он ходил с тоненькой, а потом заменил ее на толстую. В школе он записывал то, что скажет педагог. Став взрослым, он заносит туда то, что скажет начальник. Чтобы все исполнить в точности. Тетрадочка сыграла в жизни Чаевых огромную роль.

Не располагая полным образованием, скорее даже обладая весьма частичным, он вступил на трудовой путь, став инструктором в райисполкоме. Его вызывали, ему говорили, что надо сделать. Он аккуратно записывал в тетрадочку. Записывал и никогда не думал о том, что, может быть, диктующий ошибается.

Так просидел он несколько лет за столиком, на котором были только телефон и тетрадочка, а потом его повысили: надо же выдвигать молодежь!

Чаевых стал управляющим трестом «Индпошив» большого областного города. В кройке и шитье, не говоря уже о моде — всяких там регланах, японках и прочих плиссе-гофре, он не понимал, ничего. И вообще туманно представлял себе, что это такое — индпошив. Хотя последнее ему можно простить: в русском языке слова «пошив» не существует, его изобрели канцеляристы, и вот повелось: «Где вы пошили пальто?», «Я решил пошить костюм».

Чаевых сначала не знал и что такое «инд». Но вскоре твердо уяснил, что:

«Инд» — это работники горкома.

«Инд» — это сотрудники исполкома.

«Инд» — это крупные военные, начиная с полковника.

«Инд» — это прокуроры, депутаты и лауреаты.

«Инд» — это их жены.

Для «инд» надо «пошить» качественно. Для всех остальных стараться сверх сил не обязательно. Тем более остальных очень много: не менее девяноста пяти процентов заказчиков.

И среди них люди находились весьма привередливые, хотя это были обыкновенные рядовые советские люди. Они строчили жестокие и обидные записи в книгу жалоб по поводу того, что в брюках перекошен «бант». Они бесконечно нудили, оставаясь недовольными тем, что швы идут зигзагом. По своей капризности они устраивали в ателье скандалы, требуя уравнения рукавов в длине. Они «сигналили» в газеты о «горбатых спинах» и о «незастегивающихся воротничках». И газеты печатали фельетоны о чудесах «Индпошива».

Порою даже ходили слухи о том, что Чаевых вот-вот снимут.

Но эти слухи не оправдались. Да и как могли Чаевых снять, если при нем всегда была тетрадочка?

Ему звонили люди класса категории «инд» и просили срочно сшить костюм, пальто или платье. Они спрашивали, в какое ателье лучше всего обратиться.

— Зачем в ателье? Приезжайте прямо ко мне, — приглашал Чаевых.

Из своего служебного кабинета он сделал образцовую примерочную, и всегда под рукой у него были два закройщика, которые справлялись с работой безупречно. Третьего и тем более четвертого такого мастера Чаевых не имел. Но для «инд» хватало и двух. Их специально выписали то ли из Прибалтики, то ли из Львова.

Позвонят Чаевых особо важные заказчики, запишет он в тетрадочку и скажет ласково: «Приходите в двенадцать пятнадцать».

Расторопные львовско-прибалтийские закройщики обмеривали руководящие габариты и назначали примерку на следующий день.

Заказчики поражались:

— Какая необыкновенная быстрота!

А Чаевых, скромно потупив очи, отвечал:

— Вот так мы и работаем. Только не ценят нас. Газеты обижают, и слухи разные-всякие доносятся, что Чаевых-де снять хотят…

Привилегированные заказчики похлопывали Чаевых по плечу и заверяли в своей высокой поддержке: «Как же можно уволить управляющего, у которого примерку назначают на второй день?»

И Чаевых, конечно, не трогали. Больше того, он все чаще стал расписываться в премиальных ведомостях.

Сидя в «Индпошиве», Чаевых приобрел весьма широкие знакомства. В тетрадочке появилось много почтенных имен. И нет ничего удивительного, что его снова повысили.

Чаевых — управляющий трестом гостиниц (под рукой тетрадочка: «Какой вам номерочек, с супругой приедете или один?»). Чаевых — начальник управления санаториев, домов отдыха и турбаз (под рукой тетрадочка: «В каком месяце отдохнуть желаете? С семьей прибудете? Вас не очень раздражает запах магнолий? Тогда лучше окнами не в парк, а на море. Машину подам. Встречу лично»).

Потом Чаевых становится председателем облсовпрофа, и почти вслед за тем его посылают заместителем начальника однотрубненской стройки по быту. Кто же лучше знает вопросы быта, чем Чаевых! А ему очень неплохо: поработает на такой стройке — дальше хоть в замминистры метить можно. Ко всем былым доблестям прибавится еще одна: «Человек знает жизнь… Он был на переднем крае… Под его руководством…» Росомахин, разумеется, даст ему превосходную характеристику.

А с такой характеристикой — хоть куда! И не обязательно по линии быта. Чаевых — генерал, так сказать, общевойсковой. При нем тетрадочка, и он может все: потребуется — и кинофикацию возглавит, пошлют — и филармонией руководить будет. Главное, чтобы над ним был человек, заказывающий музыку.

Итак, Чаевых читателю известен. Можно еще добавить, что Чаевых не курит, не пьет, осторожен в суждениях. Он умеет быть услужливым, преданным, но меняющимся в зависимости от обстоятельств, и кто-то не без основания сказал о нем: «Эластичный человек».

12. «К нам едет большая комиссия…»

Сударченко развертывает план встречи.

Не зазнавайся, князь Потемкин!

— Слушаю вас! — сказал Чаевых в том услужливо-предупредительном тоне, в каком официанты ресторанов «Интуриста» беседуют с посетителями.

— Так вот, Чаевых, к нам едет большая комиссия.

— Что… что вы хотите сказать? — переспросил Чаевых, доставая из кармана авторучку.

— Комиссия, говорю, едет. Да ты подожди записывать. Посоветуемся сейчас. Сударченко с минуты на минуту подойдет.

Сусанна Сударченко ждать себя не заставила.

Быстро введя собеседников в курс дела, Росомахин спросил:

— Что будем делать? Надо показать имеющиеся достижения.

— Надо! И как можно шире! — с фанатической убежденностью сказала Сусанна Сударченко. — Я уверена, Михаил Сидорович, что этот визит на нашу стройку войдет новой главой в вашу биографию.

— Войдет, — согласился Росомахин. — У меня все войдет. А все-таки как же лучше сделать, чтобы показать имеющиеся?

— О! Я это отлично представляю! — воскликнула Сударченко. — Я вижу свой будущий репортаж: «Высокие гости сходят со ступенек вагонов на перрон… Здесь их встречают руководители стройки, персональные пенсионеры, представители общественности. Передовые труженицы города преподносят цветы в целлофане. После этого гости садятся в машины и следуют в свою резиденцию, на отдых…» Трехколонное фото! Шрифт — цицеро!

— Постой, Сусанна, — перебил Росомахин. — А что будет резиденцией? Чаевых, ведь у нас только одна гостиница… Гостиница — это не резиденция. Резиденция — это особняк… Знаешь что? Неделю сроку. Бросить все силы! Построить особняк у березовой рощи и проложить дорогу — асфальт, с белыми столбиками по краям…

— Я записал, — коротко ответил Чаевых. — Особняк будет, но позвольте мне взять с основных работ бульдозеры, самосвалы и так далее…

— Бери, Чаевых. А как же у нас с основными? Тут, пожалуй, тоже что-то надо сделать.

— Я уже вижу, как это надо сделать, — сказала Сударченко. — Первый ковш однотрубненской руды должен достать лично товарищ Кристальный, управляя стрелой экскаватора! И потом на историческом экскаваторе будет укреплена табличка: «Ковшом этой машины были добыты первые кубометры однотрубненской руды. Машиной управлял почетный рудокоп товарищ Кристальный».

— Здорово ты, Сусанна, завернула! Это действительно на всю страну! — поддержал спецкора газеты «Слово за слово» Росомахин. — Только вдруг за это время мы еще не доберемся до руды: сорок метров глубина!

Сударченко, будучи человеком очень находчивым, ответила:

— Не важно, руда или порода. Главное, что к концу пребывания на стройке товарищу Кристальному будет преподнесена скульптура рудокопа, вылитая из однотрубненской руды!

— Развивай, развивай свою мысль…

— Нужно торопиться, чтобы не опоздать! — вдохновенно продолжала Сударченко. — Поэтому скульптуру лучше заказать заранее, например на Магнитогорском комбинате. Нашей однотрубненской руды ждать не обязательно.

— Ты занес в тетрадку? — спросил у Чаевых Росомахин.

— Записал, — ответил Чаевых. — Скульптура будет! И раньше, чем достанут руду!

— Молодец ты, Сусанна! — восторженно сказал Росомахин. — Умеешь красиво преподнести имеющиеся…

По поводу того, как надо встретить комиссию, у совещающихся разногласий не было.

Разве только об одном можно сказать: Росомахин дружески упрекнул Сусанну за то, что она увлеклась цветами в целлофане и забыла про хлеб-соль. Но она тут же поправилась:

— О да! Да! Хлеб-соль товарищу Кристальному на перроне стихийно преподносят девушки в расшитых национальных костюмах.

Чаевых записал у себя в тетрадочке: «Пекарня. Поручить т. Михаеву испечь хлеб-соль».

Когда комиссия отдохнет после дороги, она, видимо, пожелает посмотреть город. Однотрубный — город, конечно, старенький, и за короткое время вид его не изменишь, хотя новых домов и кварталов появилось немало. И все-таки Однотрубный должен произвести впечатление лучше, чем он есть. У въезда в Аппендиксов тупик решили повесить запретный «кирпич». Нечего туда заезжать гостям. «Кирпич» наметили повесить и на повороте к Нахаловке…

Росомахин припомнил вдруг, что на рейсовых автобусах написано: «Карьер — Индия». Индию он предложил переименовать, назвать поселок индивидуальных застройщиков Молодежным или Спортивным. Но Сударченко запротестовала.

— Как же можно переименовывать Индию? Это же дружба народов! У меня в репортаже про Индию целых три страницы. Хождения Афанасия Никитина… Школьники обмениваются марками с Калькуттой!

Росомахин всегда прислушивался к «пресс-группе». Возможно, Сударченко была единственным человеком, с которым он соглашался. Индию оставили.

Но кое-что в городе переименовали. Так, на серенькой будке обыкновенного справочного бюро должна появиться вывеска: «Бюро добрых услуг». Гастроном № 1 принял название «Радость» (при этом Чаевых записал в тетрадочку указание Росомахина, чтобы, на протяжении двух недель в гастрономе все было). Пивную, которая располагалась на дороге к станции и где пива никогда не имелось, а буфетчица предлагала лишь «Перцовку», — пивную срочно переименовали в «Бригантину». Приняли решение — просить милицию временно прикрыть вытрезвитель и укрепить на нем вывеску: «Кафе «Романтики».

Осмотрев город, гости, возможно, пожелают посетить простого строителя-новосела. Квартира будет подготовлена, и обед жена новосела приготовит на средства, выделенные из директорского фонда. Индейки лежат в холодильнике у Петровича…

О техническом прогрессе гостям расскажет выставка в Доме техники. Фотографии, засиженные мухами, надо, конечно, подновить и золотые рамочки подреставрировать.

Вспомнили о доске объявлений. «Продается аквариум с рибками» — это неплохо. Но вызывает недоумение: «Меняю место в детском саду первого карьера на место в детском саду второго карьера». Лучше подобные вещи убрать и вместо них повесить: «Меняю отличное место в детском саду № 1 на более прекрасное в детском саду № 2».

Специальное решение приняли о яслях — о тех, за которые воевала Валя Ткаченко. Торжественное открытие яслей будет приурочено к приезду высоких гостей. Речь о внимании к детям произнесет Чаевых, от имени младенцев выступит… А умеют говорить эти младенцы, что в яслях? Или пока не могут? На всякий случай надо проверить… По окончании церемонии мамам и деткам будут вручены памятные подарки. Вот вроде и все. Впрочем, нет. Про рыбу забыли.

— Что же ты, Чаевых, упустил такое дело? Приезжие гости любят поудить рыбу… Возьми-ка еще один экскаватор и около березовой рощи пруд расширь, напусти в него всяких пескарей, карасей. Самолетом доставь.

Чаевых мягко и осторожно спросил:

— А как народ на это посмотрит?

— Народ? А мы что, не народ? Вышли мы все из народа. Правда, Сусанна?

— А я в вашей биографии так и пишу: руководитель высшего типа из низов…

О сиятельный князь Потемкин! Давно ты умер, но последователи твои еще не перевелись. Двести лет назад ты построил фанерные фасады несуществующих деревень, дабы услаждать самодержавный взор путешествующей императрицы. Проплывая мимо этих искусных театральных декораций, высокая путешественница должна была понять: не зря ты живешь на свете, недаром доверена тебе власть. Вон какое кругом процветание!

Ты основал незатухающее движение очковтирателей, мастеров морочить вышестоящие мозги, пускать в глаза сахарную пудру. И многие ученики твои давно тебя переплюнули. Ты бы, наверно, не мог дать и в год четыре годовых плана по мясу, а они «давали». Да мало ли что они делали!

Обладая богатыми режиссерскими способностями, они собирали баранов с пяти-шести районов и в одном, заранее определенном месте перегоняли их через дорогу — в том месте, где должен был проехать совершавший вояж Сам.

Едет Сам из центра, а рядом с ним сидит местный Сам. Вдруг — стоп: бараны идут через дорогу. Идут и идут. Местный Сам делает вид, что нервничает, властно кричит чабану:

— Эй, нам проехать надо!

А Сам из центра успокаивает его:

— Не надо, не горячись. Постоим, посмотрим, приятно посмотреть…

Вот так-то, князь! Не зазнавайся!

А теперь еще и Росомахин в твои приспешники записался. Серьезный конкурент!

…Совещание продолжалось.

Дошли до телепередачи. Мысль организовать специальную телепередачу подсказала Сусанна Сударченко.

Вечером, когда гости захотят отдохнуть в особняке, они, увидят документальный фильм об Однотрубном. Он совсем недавно отснят по Сусанниному сценарию, и вот-вот его привезут со студии.

После фильма выступит директор Росомахин или, если пожелает, Кристальный. Дальше — концерт самодеятельности.

— Ну, раз до самодеятельности дошли, — хватит. Остальное придумаем потом. Спасибо тебе, Сусанна.

Когда Сударченко ушла, Росомахин сказал Чаевых:

— Есть еще одно дела Не хотел при лей говорить. Хоть и наш человек, а все-таки представитель печати. Вот что, запиши-ка: этих самых щитков сатирических много расплодилось. Поснимать с них карикатурки надо. Не время сейчас для сатиры, когда мы, понимаешь, показываем имеющиеся достижения. Ты вызови этих ребят и объясни им про сатиру. А вместо карикатурок, чтобы щиты не пустовали, плакатов понаклей. Ну, знаешь, мужчины, женщины, дети, старики — и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даешь!», «Дадим!»

— Записано, — ответил Чаевых, закрывая тетрадочку, — заметано.

— Вижу, что заметано, знаю, что сделаешь. Эх, Чаевых, если бы все были как ты! А то вот выдвину тебя — кто заменит?

Чаевых благодарственно улыбнулся, потер нос-лепешку рукой, сказал:

— Так что, думаю, все получится хорошо.

Директор рассмеялся. Это был смех усталого, но очень преуспевающего человека.

— У меня все получится!

13. Пресса все знает.

Рождение «Фитиля»

В студии однотрубненского телецентра, которая была постоянным «штабом сатириков», собрались Ромашкин, Орликов, Сапрыкин и редактор-диктор Боярский.

На этот раз Вилли не сочинял стихи, а Орликов отложил в сторону кисти и карандаши.

Костя рассказывал, как готовится руководство стройки встретить высокую комиссию. В подробности плана встречи начальства его посвятила Сусанна Сударченко.

Решив, видимо, похвастаться, она сказала Ромашкину, что скоро появится документальный фильм «В хозяйстве Росомахина», снятый по ее сценарию.

— Где? Когда? Куда бежать за билетами? — всполошился Костя.

Сусанна ответила, что фильм будет передаваться по местному телевидению в день приезда гостей.

— У вас всегда интересные сведения, — льстиво заметил Ромашкин.

— Пресса все знает, — с достоинством ответила Сударченко.

— Ну, уж все…

Ромашкин сделал вид, что он не очень верит ее словам, и этот несколько провокационный ход ему удался. Чтобы доказать свою осведомленность, Сусанна сообщила ему обо всем, что ей известно.

— Итак, друзья, вы скоро увидите фильм под титлом. «В хозяйстве Росомахина», — сказал Костя. — Что ж, в Однотрубном можно снять много интересного: и стройку рудника, и парней симпатичных, да и в самом городе, черт возьми, появилось много нового и хорошего. Только по названию фильма вижу, что он будет с некоторым креном… Разные штучки-мучки, инсценировочки, подтасовочки. Но дело совсем не в том, что сочинила Сусанна. Приедет комиссия — ей, конечно, постараются пустить пыль в глаза, не все покажут, не обо всем расскажут. И вот тут мы дорасскажем с помощью этой штучки, — Ромашкин указал на свою любительскую кинокамеру.

— Фильм будем снимать? — обрадованно спросил Орликов. — Это идея! Наш однотрубненский «Фитиль»!

— Совершенно верно, «Фитиль»! Но постой, я окончу.

Однако темпераментного, быстро заводящегося Орликова остановить уже было нельзя. Он ходил из угла в угол, размахивал руками, мысли осеняли его одна за другой.

— Ты представляешь, Костя, снимаем дорогу «Васька, жми до отвала!», а потом — кладбище самосвалов… Снимаем дом главного инженера вместе с оградой. А на ограде видел фанерный щит? «Товарищи, экономьте строительные материалы!» Как видно, материалов инженер «сэкономил» много: такой домина для трех человек! А столовую достроить не могут…

— И столовую, Орликов, снимем!

— …И как по упрямству Росомахина узкоколейную дорогу спрямили. А теперь эту ветку забросили. Низкое место, болото, шпалы вязнут. Говорили ему инженеры: дорога должна обогнуть низину, а он настоял на своем, сказал: «Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Беру на себя!» — взял линейку и прочертил по ней карандашом через болото… Во сколько рубликов эта дорога влетела? Вот ее показать! И так, чтобы все видели цену росомахинского упрямства!

— Стой, Орликов, регламент! — закричал Костя. — Я всегда говорил, что ценю в тебе гражданскую непримиримость. Ты говоришь так пылко, как оратор Мирабо. План сценария составим чуть позже. Но вернемся к общим вопросам. Что мы будем делать с нашим фильмом? Не знаете? А я знаю. Сидят высокие гости в креслах, смотрят по телевизору киноочерк «В хозяйстве Росомахина». После этого должен быть концерт самодеятельности. Боярский объявляет: «По техническим причинам концерт задерживается, смотрите еще один фильм: местный «Фитиль». Да, да, Боярский, придется тебе пойти на это, не уволят. И пустим «Фитиль» для комиссии. Пусть знают правду, пусть примут меры. Не карасей же они ловить сюда приедут!

— Росомахина приструнят или вообще уберут. И еще кое-кого. Для пользы дела! — вставил Орликов.

— Вот-вот! Кстати, в фильм вмонтируем отдельные исторические документы. Они у меня в руках. Люся притащила. Рапорт Росомахина от 20 августа товарищу Кристальному: «Строители второго карьера досрочно выполнили полумесячный план!» А вот росомахинский приказ от того же 20 августа: «За срыв графика и провал плана начальнику, строительства второго карьера Веретенникову объявить выговор…» А? Каково?

— Жаль, что фильм не звуковой, — заметил Боярский.

— Не беда, что не звуковой. Ты, Боярский, будешь сопровождать его чтением текста, — сказал Костя. — Итак, договорились. Фильм «Фитиль». Пшш-бах! Автор сценария — Вилли Сапрыкин, операторы Орликов и Ромашкин, постановщик Росомахин, ассистент постановщика Сударченко, текст читает Боярский, музыка народная.

Орликов продолжал возбужденно шагать по комнате. Боярский задумчиво дымил трубкой, сидя в кресле. Долговязый Вилли стоял в углу, глаза его светились лихорадочным блеском. Он беззвучно шевелил губами, наверно, уже сочинял стихи для «Фитиля».

14. Удобный момент.

Актиния идет сдаваться в плен местным властям

Ромашкин подошел к окну и вдруг всплеснул руками.

— Орликов! Иди сюда. Видишь, кто подходит к гастроному?

— Актиния. Вертолет.

— Ты, кажется, хотел отвести ее за руку к прокурору. Помнишь, что я на это ответил?

— Ты сказал: «Она сама пойдет».

— Вот сейчас, дорогой друг, это и состоится. Очень удобный момент.

Боярский перестал дымить трубкой, прислушиваяськ разговору. Вилли все еще что-то шептал. Орликов смотрел на Костю с настороженным выжиданием.

Ромашкин полистал справочник — маленькую, как блокнотик, книжечку «Телефоны Однотрубного», потом набрал номер.

— Это гастроном? Из милиции говорят. Здравствуйте, — произнес он густым и важным басом. — Майор Елизаров, ОБХСС. С кем разговариваю?

— За-за-за-заместитель директора Буханкина, — ответила трубка. — А ч-что?

— Вот что… У вас там в магазине…

— По-по-полный порядок…

— Знаю, что порядок. Я не о том. У вас сейчас в магазине находится гражданка Требухова Актиния Никаноровна. Срочно позовите ее к аппарату. Объявите по магазину.

Через минуту в трубке проскрипел испуганный голос Актинии:

— Слушает Требухова. У телефона.

— Гражданка Требухова? Актиния Никаноровна? — сурово переспросил Ромашкин. — С вами говорит майор Елизаров из гормилиции. Срочно зайдите к нам, комната номер семь, второй этаж.

— Зачем же мне в милицию? — еле выговорила Актиния. — Паспорт не теряла. С дочкой что случилось?

— Нет, с дочкой ничего не произошло. Я приглашаю вас по поводу ваших дел с Петровичем, Типчаком и Михаевым. Вам известно, что я имею в виду…

Трубка долго молчала.

— Понятно… Только Петрович-то мне совсем мало знаком. Так, здравствуй-прощай!.. Что я скажу о нем? Ишь беда какая! Может, вы ошиблись?

— Если вы, гражданка Требухова, будете упорствовать, вам же хуже будет. Нам известно, откуда у вас мука, мясо, дрова, как торговлю ведете на станции, куда вы на грузовике ездили, который вам Типчак дал… Ну как, хватит? Ошибки, как видите, нет. Если вы сами придете к нам и чистосердечно все расскажете, это смягчит вашу участь. И еще подумайте о дочери. С ней ничего не случилось, но случиться может.

— Господи! — всхлипнула Актиния. — А когда приходить-то к вам? Я тут с покупками. Вот домой зайду… А может, завтра?

— Я вас жду. Сами придете или за вами «раковую шейку» прислать?

— Сама, сама, сама, — пролопотала Актиния. — Что же мне с позором по городу ехать!

— Еще раз повторяю: майор Елизаров, комната номер семь.

Положив трубку на рычаг, Ромашкин расчехлил кинокамеру и навел объектив на выход из гастронома.

— Внимание, товарищи! Снимаю редкий кадр: «Актиния идет сдаваться в плен местным властям. Начало конца Аппендиксова тупика». Не забудь, Орликов, отразить это в твоем дневнике.

Актиния вылетела из магазина и помчалась по улице.

А в милиции произошло вот что.

…Найдя комнату номер семь, Актиния открыла дверь и увидела молодого мужчину в синем мундире.

— Мне майора Елизарова. Здравствуйте.

— Я майор Елизаров, — произнес мужчина неожиданно тонким, почти ребячьим голосом. — Здравствуйте.

— Я…

— Садитесь.

— …Требухова Актиния Никаноровна. Так что я могу вам рассказать? Было, конечно, грех попутал. Но я, как честный советский человек…

Майор молчал, изучающе глядя на неожиданную гостью. Он не понимал, что происходит.

Актиния говорила, опустив голову, нервно теребя дрожащей рукой кончик платка.

— Как честный советский человек, я расскажу все, — продолжала Актиния. — Только сразу учтите, дочь моя, Настенька, тут ни при чем. Она ничего не знала…

— Не знала, говорите? — спросил майор, доставая из стола стопку бумаги. — Ну, давайте, только по порядку. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения? Точный адрес? Род занятий? Я буду записывать все, что вы говорите, потом вам прочту, а вы распишетесь на каждой страничке внизу. И предупреждаю, что за ложные показания…

— Ложных не будет, — заверила Актиния. — Значит, так. Настенька ничего не знала. Что Петрович мясо или рыбу с холодильника мне приносил — это верно. Но такой, скажу я вам, жмот и скупердяй — все цену набивал. А ведь и я заработать что-то на этом должна…

— Как это — заработать?

— Ну, так. Вы ведь сами знаете…

— Да, да. Знаю, — неопределенно сказал майор Елизаров.

— И Михаев, скажу я вам как честный советский человек, тоже жулик. Каждый день что-нибудь тащит из пекарни. Жена ему сшила такую тужурку, что в каждый карман до три кило муки входит. Но тоже скареда!

— И он цену набивает?

— Набивает. Типчак — тот добрее. Дров привезет с левой поездки — берет за них самую малость. Ну, толя на крышу тоже достал. А что вы говорили про грузовик — брала грузовик. Типчак дал. Мясо продавать в райцентр ездила.

— Мясо, которое Петрович вам с холодильника тащил? — уточнил майор милиции, уже входя в роль. — Следовательно, вы спекулировали крадеными продуктами…

— Торговала… — уклончиво сказала Актиния. — А этого слова, которое я сейчас от вас услышала… как оно…

— Спекуляция…

— Нет, я, как честный советский человек, этого слова даже не знаю.

— А что вы делали с мукой, которую Михаев приносил?

— Пирожки пекла. Настя их на станции продавала. Пассажиры ведь голодные. Им и пирожок в радость.

— Так вы и жили на этой радости?

— Ага, — просветленно сказала Актиния, — для людей ведь все…

— Понятно. Тогда подпишите эти бумаги. И опять предупреждаю: за ложные показания…

— Вот те крест! Все как есть подпишу. Только домой скорей отпустите.

— Домой? Это не сразу…

— Еще будете спрашивать?

— Не только я. Следователи будут спрашивать, прокурор поинтересуется.

При слове «прокурор» Актиния, вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и спросила невинно-простецки:

— Значит, домой не скоро?

— Задержаться, видимо, придется, гражданка Требухова. Может, на год, а может, на три. Как суд решит…

— А я думала, на часок или до вечера в крайнем случае… А то и молоко, которое купила, скиснет.

— Молоко пейте сразу, — убежденно сказал майор Елизаров.

Актиния спросила с робкой надеждой:

— А не предвидится амнистия?

Ответ ее разочаровал. Майор популярно разъяснил:, что времена необдуманных амнистий для уголовников прошли. Потом в свою очередь спросил:

— У вас ко мне есть еще вопросы, гражданка Требухова?

— Какие же вопросы? Вы меня вызвали, вы и спрашивайте.

И тут Актиния услышала слова, от которых чуть не свалилась со стула. Майор сказал:

— А знаете, Требухова, я ведь вас не вызывал…

Чуть позже «раковая шейка» милиции — крытая синяя автомашина с красной полоской — промчалась под «кирпичом», запрещающим въезд в Аппендиксов тупик, и остановилась возле дома Петровича. Петрович безмятежно спал на кровати в сапогах и телогрейке.

Кроме Петровича, пассажирами «раковой шейки» в этот вечер оказались Михаев и Настенька. Типчак встречи с людьми в синих мундирах избежал. Он зашел поболтать к соседу и увидел из окна, как милиция подъехала к дому Актинии. Прямо от соседа, никому ничего не сказав, тяжелым галопом он помчался на станцию. Дежурный по станции видел, как большой, широкоплечий парень в кепочке и вельветовой куртке прыгнул на подножку чуть приубавившего ход курьерского поезда…

Перекати-поле Васька Типчак скрылся, оставив Настю, распростившись с мечтами о женитьбе. Куда помчал его курьерский поезд? До первой крупной станции? А дальше — под Киев, к маме? «Чуден Днепр при тихой погоде!» Нет, у мамы его быстро найдут, у мамы прописка нужна и прочие формальности. Очень возможно, что Типчак снова устремился долбить лунки где-то на Таймыре. «Двести граммов спирта в день и круглый год свежие помидоры. Житуха — исключительная!»

15. Когда можно смеяться?

Очернение трубочистов.

Ромашкин впервые видит глаза Чаевых

В кабинете, кроме гладкого канцелярского стола, ничего не было.

На столе, кроме телефона и тетрадочки в кожаных корочках, ничего не было.

По ту сторону стола, где говорят, указывают и диктуют, сидел Чаевых.

По ту сторону, где слушают и соглашаются, — Ромашкин.

— Так вот, товарищ Ромашкин, мне поручено заняться вопросом сатиры. Курировать, иначе говоря. Понимаете, такие дни настают праздничные, а тут по всему городу — карикатуры на имеющиеся безобразия. Уточню: кое-где имеющиеся, в отдельных случаях. И это вместо того, чтобы демонстрировать достигнутые достижения…

Чаевых говорил спокойным, ровным голосом, не повышая его и не понижая. Ромашкин, чуть улыбаясь, смотрел на него. Лицо Чаевых ничего не выражало, глаз, как всегда, видно не было. На их месте располагались две узенькие щелки, словно прорезанные безопасной бритвой.

— А что, разве по праздникам сатира неуместна? — удивленно спросил Костя. — Что же тогда получается? Первый праздник — Новый год. Мы подводим итоги года минувшего, демонстрируя достигнутые достижения — и смеяться нельзя. Потом другие праздники: День Советской Армии, Восьмое марта, Парижская коммуна, Первое мая, День печати, радио, Победы, защиты детей, праздники милиции, пограничника, танкиста, авиации, физкультурника, строителя, металлурга, железнодорожника, шахтера, артиллериста, Седьмое ноября, День Конституции. Если сюда прибавить еще татьянин день, николин, петров, ильин, спас, троицу, покров, Веру, Надежду, Любовь, Бориса и Глеба, то для сатиры места вообще не останется…

— Ну, насчет Веры и Надежды — это религиозное… Мы же атеисты…

— Уже легче! — обрадовался Костя. — Вы знаете, я всегда за то, чтобы показывать достижения. Но и без юмора, без сатиры не обойтись. Все здоровые люди смеются, не смеются только нездоровые или те, кто боится смеха…

Чаевых предупреждающе постучал карандашом по столу.

— Так вот: листочки ваши с карикатурками все равно надо будет снять, иначе не то представление у гостей получится. В черном свете увидят… А очернение — знаете что такое?

Итак, Чаевых поручено «заняться вопросом сатиры», «курировать юмор».

Ох, сколько до него кураторов было! С Чаевых их роднит то, что у них на столе тоже лежала тетрадочка и против сатиры они всегда имели тот же неотразимый аргумент: «очернение». Стоило написать сатирику рассказ о нехорошем трубочисте, как они гневались: «Очернил всех советских трубочистов!» И на рассказ о халтурщике сапожнике они набрасывались: «Загуталинил славных тружеников обувной промышленности». И мимо выступления о нечестном милиционере не проходили: «Освистал всю милицию».

Либеральнее они относились к юмору. Но смеха как такового не любили. Они были за улыбку, причем не за какую-нибудь такую беспочвенную улыбку, а за «улыбку с нагрузкой».

Чаевых же и улыбаться не умеет. Впрочем, если бы и умел — ему сейчас не до этого.

…Заместитель директора звонил по телефону:

— Отдел снабжения? Иванцова! Иванцов, на Магнитогорский поехали отливать скульптуру? Что? Ждете однотрубненской руды? Да вы дети. Не наивничайте. Неважно, из какой руды: важен символ!

— Механика мне! Синицын? Сними экскаватор с карьера и пошли к березовой роще — пруд копать.

— Пекарня? Передайте Михаеву, чтобы завтра к утру испекли экспериментальный образец хлеба-соли. Что? Арестовали Михаева? Проворовался, говорите? Ай-яй-яй!

Ромашкин покидать кабинет заместителя директора не торопился.

— Ну, что? — спросил Чаевых. — Разве вам не ясно? Карикатурки надо снять! А вместо них повесим плакатики. Знаете, такие: мужчины, женщины, дети, старики — и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даешь!», «Дадим!»

— Это хорошо, — согласился Ромашкин. — Давай! Валяй! Карикатуры — снимайте. Посылайте людей и снимайте, раз такое указание. Мы этого делать не будем.

— Добро, — сказал Чаевых. — Пошлю, снимут. Только вы ничего нового не вешайте. Есть у вас новое?

— Разумеется. Рисунки Орликова, стихи Сапрыкина.

— Так вы принесите эту карикатурку мне, пусть у меня пока полежит… Кстати, про что она?

— Все про то же, товарищ Чаевых. Про общежития. Пятьдесят человек умываются из-под одного крана. А всем на работу в одно время. Собирались поставить еще несколько раковин, но так ничего и не сделали. Это правильное отношение к народу?

— Гм-гм… Как сказал товарищ Росомахин, вышли мы все из народа…

— Совершенно справедливо, — подтвердил Ромашкин. — У нас не из народа вышли только двое: граф Алексей Толстой и граф Игнатьев. Первый — писатель, второй — военный. Но выйти из народа — это еще не все. Надо в народ вернуться.

— Что-о-о? — переспросил Чаевых. Рука его схватилась за тетрадочку. Видимо, он хотел что-то записать. — Вы, знаете, тако-ое говорите…

Ромашкин беспечно ответил:

— Что слышал, то и говорю. Пойдешь в карьер или на стройку — всего наслушаешься…

Чаевых насторожился:

— И про меня что-нибудь говорят?

— Говорят.

— А конкретно — что?

— Говорят, например, что ваша линия расходится с линией партии…

— Как расходится? Кто сказал?

— Все говорят, многие.

— А вы можете объяснить, почему говорят? — с тревогой в голосе спросил Чаевых.

— Может быть, и смогу. Я подробно не выспрашивал, но догадываюсь. Линия партии: «Все для человека!» Партия и о жилищном строительстве заботится, и о яслях, и о школах, и о детских садах. И средства на все это даются. А у нас на руднике денег на строительство домов освоили мало. Построили общежитие, а открыли в нем Дом техники. А сколько людям воевать пришлось, чтобы воду в новые ясли дали? Воду дали, а ясли не открывают — хотят к приезду комиссии приурочить. А папаши и мамаши раздражаются. И со столовыми беда. Был бы один случай — туда-сюда. Но их много. Вот и выходит вроде — линия. А кто за весь быт отвечает, кто, как вы говорите, курирует этот вопрос? Чаевых. Стало быть, его линия расходится. Может быть, я не так объяснил, но я могу только догадываться, — скромно закончил Ромашкин.

Тетрадочка в кожаных корочках выпала, из рук Чаевых. Лысина его покрылась испариной. И вдруг Ромашкин увидел глаза Чаевых, он не видел их никогда: щелочки раздвинулись — и из них выглянули два мутных дрожащих шарика.

16. «Бригантина» поднимает паруса.

Пантелей стреляет в Орликова.

«Похитители музейных экспонатов»

Из дневника Орликова

28 августа. Итак, — пш-ш-ш-бах! — однотрубненский «Фитиль» в работе. Автор сценария — Вилли Сапрыкин, операторы — Ромашкин и самодеятельный карикатурист в отставке Орликов, постановщик — Росомахин, ассистент постановщика — Сусанна Сударченко, текст читает Боярский, музыка — народная. Фильм — служебного назначения.

У нас в кармане уже несколько кадров: «Актиния идет добровольно сдаваться местным властям», «Бригантина» поднимает паруса» (переименование пивной в «Бригантину». Все, что в ней сделали нового, — это повесили матерчатые «паруса», которые надуваются от ветра. Буфетчица доверительно сказала, что к прибытию комиссии завезут раков).

Отсняли также заброшенную узкоколейную дорогу на болоте.

29 августа. Отныне я инвалид «Фитиля». Произошло то, что сценарием совсем не предусмотрено.

Работал во вторую смену, с утра был свободен. Пошел снимать дорогу «Васька, жми до отвала!», а потом — автомобильное кладбище.

Сторожа Пантелея поначалу не было видно, но вдруг он вырос словно из земли.

«Стой, — говорит, — зачем пришел? Аккумуляторы спереть решил? Или рессоры?»

Я: «Водил, мол, раньше самосвал минского завода. Пришел посмотреть, как он, мой сердешный, выглядит».

А Пантелей: «Хватит дурака валять. Если что взять хочешь, так не охмуряй старика. Честно скажи. И отблагодари, если разрешу. А то иди отседова».

Я: «А как отблагодарить? Спасибо сказать?»

Пантелей пощелкал пальцами по своему кадыку и разъяснил: «Чекушку поставить можешь, ежели не жадный? А ежели добрый, то и больше. Тут один на днях приходил… какой-то аксельратор или генератор нужен ему был. Так знаешь, что поставил? На свет посмотришь — как чай, а выпьешь — вроде водка. И на бутылке — три звезды, как у старшего лейтенанта…»

«Чая» у меня с собой не было, и за колючую проволоку к машинам я не полез. Просто пошел вдоль изгороди, и все. А Пантелей увидел у меня киноаппарат да как заорет: «Ты, наверно, шпион заграничный! Стой! Стрелять буду!» И шарахнул по мне солью из своего ружья. Ох, и жжет!

Хорошо, что собака пантелеевская была привязана.

Утек я вовремя. Услышав выстрелы и свистки, вскоре приехал на мотоцикле старший лейтенант милиции.

5 сентября. Костя взял в своем отделе отпуск на два дня. Написал: «По семейным обстоятельствам: вернулась жена, которую долго не видел».

Это правда, Люся вернулась, экзамены сдала, и в нашем доме был маленький праздник.

Утром мы с Костей поехали встретить ее на станции. Накануне Ромашкин обошел весь Однотрубный в поисках цветов. С трудом, но раздобыл. Так что к поезду мы явились с букетом.

Но торжественная встреча Люси не произошла. Получилось все по-другому.

Люсин поезд запаздывал, а в это время подоспел магнитогорский, и на перроне появились двое взлохмаченных мужчин, которые несли ящик. Ящик был не очень большой, но тащили они его так тяжело, словно в нем лежали свинцовые чушки.

Потом они поставили ящик на скамейку, и один из них пошел к телефонной будке.

— А тебе не кажется, Орликов, что они похожи на похитителей ценностей из подвалов Госбанка? — сказал Костя.

Боковое стекло у будки было разбито, и мы услышали, как приехавший разговаривал с диспетчером автобазы, просил прислать на станцию машину. Диспетчер отказывала, ссылаясь на то, что сегодня воскресенье и свободных машин нет. Небритый снова умолял ее, говорил, что привез из Магнитогорска скульптуру, сделанную по заказу самого товарища Росомахина. То ли слышно было плохо, то ли слово «скульптура» диспетчеру было не знакомо, поэтому приехавшему из Магнитогорска пришлось несколько раз пояснять: «Скульптура, понимаете? Ну, статуя. Из чугуна. Из нашей руды. Мы уже намаялись таскать ее, треклятую… Товарищ Росомахин приказал, чтобы кровь из носу — к приезду гостей она была!»

Диспетчер, наверное, пообещала машину прислать, потому что командированный, перед тем как повесить трубку, сказал: «Хорошо, позвоню еще раз, назовите тогда номер машины».

Ромашкин поманил меня в сторону и, как «главный оператор», дал распоряжение, которое для меня было неожиданно: «Найди дежурного милиционера, покажи ему удостоверение дружинника и объясни, что эти люди утянули из музея художественную статую».

Через несколько минут к приехавшим подошел старшина железнодорожной милиции.

— Оперативный дежурный Морковкин, — представился он. — Ваши документы… Так-так… В Однотрубном проживаете? Командированы в Магнитогорск с целью обеспечения поставок материалов? Так. А что везете?

— Материалы везем, — растерянно ответил один из обладателей груза.

Старшина ухватился за ящик, пытаясь его приподнять, но, несмотря на все усилия, оторвать ящик от скамьи ему не удалось.

— Та-ак… Материалы, говорите? — многозначительно произнес он. — Документик на материалы есть?

— Нет.

— Тогда ящичек придется открыть. По сведениям милиции, вы везете скульптуру, художественную ценность. У нас тут сигнал был: в одном музее пропала…

Обладатели ящика опешили, вопросительно посмотрели друг на друга.

— Ну, ну, быстрей, — поторопил старшина. — Если я ошибаюсь, то отпущу вас немедленно, если скульптура — актик составим…

— Нам актик не страшен, — ответил один из приехавших, беспечно сплюнув в сторону. — Но товарищ Росомахин будет этим очень недоволен…

— Не берите меня на пушку, — предупредил старшина. — У нас свое — линейное начальство! Ну-ка, отодвиньте эти зажимы по краям!

Когда отвинтили зажимы и сняли с ящика крышку, старшина и любопытные, что стояли рядом с ним, увидели статую рабочего в комбинезоне и шахтерской каске.

В руках Кости застрекотала кинокамера, старшина обернулся, недовольно спросил:

— По какому праву снимаете?

— Это мы для вас, — пояснил Ромашкин.

— Ага, понятно: дружинники.

А лесогорский поезд тем временем уже пришел и ушел, и Люся, оказывается, сидела в привокзальном скверике, ожидая попутную машину.

— Так, скульптура, выходит? — строго спросил старшина «похитителей музейных экспонатов», — Значит, мои сведения были точными? Зачем пытались ввести в заблуждение представителя власти? Откуда взяли? Если купили — предъявите чек… Чека, конечно, нет… Тогда что ж? Стянули из музея художественную ценность? Вы считаете, если я милиционер, то ничего в этом не понимаю? Факт. Ценность! Да еще какая: ее одному и не поднять. Что молчите? Давайте пройдемте в дежурку.

Севшие в калошу росомахинские гонцы начали объяснять, что скульптура отлита на Магнитогорском металлургическом комбинате из первой однотрубненской руды. Но старшина перебил их:

— Постойте крутить. Однотрубненской руды еще нет. Не дошли до нее. Вы что думаете? Я местных газет не читаю? Или радио не слушаю? Вот он, репродуктор! Целый день над головой висит. Отвечайте!

Ромашкин кивнул: «Уходим». Мы быстро протолкались через толпу, свернули в сквер и увидели, как Люся-Мила пытается перекинуть свой чемодан через борт грузовика.

— А цветы мы забыли на платформе, — спохватился Ромашкин. — Но возвращаться нельзя.

Мы побежали к машине.

6 сентября. Были с Костей в третьем квартале.

Третий квартал — это район общежитий. Если пройти по нему вечером, то по песням, которые доносятся из окон, можно безошибочно определить, откуда приехали сюда люди.

Слышатся раздумчивые украинские песни, протяжные волжские страдания и игривые валдайские напевы. Поют и невесть откуда привезенную чувствительную балладу о безвременной трагической гибели тракториста Коли:

А из окна дома, где живет бригада Вали Ткаченко, без конца доносятся частушки. Недавно эту бригаду перебросили с отделки школы на работы в особняке «Березовая роща». И вот сегодня, слышу, девчата поют:

Много частушек девчата сложили о своем бывшем прорабе Алексее Дементьеве. Дементьев на работе не надрывался, больше грелся на солнышке, дремал или смотрел, как штукатуры трудятся.

В бригаде были частые простои. Однажды целую неделю почти ничего не делали, а пришли деньги получать — вроде все в порядке.

Валя, стоявшая у окошка кассы первой, потребовала наряды и, едва увидев их, убедилась: кругом приписки. Прораб «выполнял» план. Тогда Валя сказала: «Я этих денег брать не хочу!» И одиннадцать девчат вслед за ней отказались получать зарплату, потребовали, перерасчета. На руки получили крохи. Еле на простоквашу хватило. Но носы не повесили. Светлана, одна из солисток бригады, вечером бойко голосила:

Потом прораба за приписки судили, и Валина бригада взяла его на поруки. Так он временно стал в ней тринадцатым.

Теперь в бригаде Ткаченко опять тринадцать. Тринадцатая — Настенька, дочь Актинии. Девчата взяли ее тоже на поруки.

А Петровича, Михаева и Актинию после суда «раковая шейка» доставила к специальному бесплацкартному, очень жесткому железнодорожному вагону…

Но возвращаюсь к «Фитилю».

Сняли на пленку очередь у крана для умывания (обещал начальник ЖКО поставить дополнительные краны — не сдержал слова), сняли, как сушат ребята после дождя спецовки на спинках кроватей: нет сушилок, не соорудили. А ведь дело это несложное: комната с вешалками и в ней электрическая печка.

После третьего квартала пошли делать положительные кадры. Ими, по сценарию Вилли Сапрыкина, начнется наш «Фитиль».

Панорама карьеров… Шагающие экскаваторы… Новые дома… Телевизионная вышка… Детский сад, играют ребята на площадке… Молодежь своими силами строит стадион…

А вслед за этими кадрами на экране появится текст, что, мол, все это хорошо, все это наша гордость, но, чтобы люди жили лучше и стройка быстрее завершилась, надо стереть темные пятна.

Дальше идут разные тяпы и прочие ляпы. Это то, что никакой комиссии Росомахин и росомахинцы не покажут.

Фильм окончится сценами подготовки к приезду комиссии, гостей. Самой последней из них будет, кажется, та, что произошла на вокзале: ящик и в нем подарок гостям — статуя рудокопа, отлитая из руды, которую еще не добыли.

7 сентября. «Хозяйство» Пантелея тоже на пленке. На этот раз бдительного сторожа удалось обмануть. На съемку пошли двое: Костя и Боярский. Боярский снимал, хотя камеру держал первый раз в жизни, а Костя отвлекал старика. Для Пантелеевой собаки у Кости был припасен сахар.

В общем, Ромашкин и Боярский избежали моей незавидной участи: у них сзади от соли не чешется…

Со съемки Костя пришел довольный, даже восторженный. Сказал мне:

— Все идет отлично, Орликов!

8 сентября. Случилось непоправимое, даже ужасное!

Узнав через Люсю-Милу, когда будут «удалять» сатирические щиты, я вышел на съемку. И точно: именно сегодня сдирали карикатуры. Сбивали слова «Не проходите мимо!» и вместо них укрепляли: «За тридцать копеек ты можешь выиграть «Москвич»!»

На других щитах расторопные мужички вешали плакаты: «Дадим сегодня больше, чем накануне!»

Я снимал для нашего «Фитиля» сцену устранения сатиры. И думал о том, как нехорошо потом обернется все это для устранителей.

Но тут на мое плечо легла чья-то тяжелая рука. Обернувшись, я увидел прокуренные усы, строгие глаза и серую шляпу. Шляпа показала мне удостоверение члена административной комиссии горисполкома, выхватила из моих рук киноаппарат и предложила «следовать».

В нескольких шагах от меня я увидел Чаевых. Это, конечно, он подсказал члену административной комиссии отобрать у меня аппарат.

«Следовать» я отказался, так как ничего плохого не сделал. Заявил, что приду в горсовет, когда посчитаю нужным. Записал фамилию блюстителя порядка и как оплеванный пошел в технический отдел к Ромашкину.

Я бы скандалил и аппарат этому типу не уступил, но помнил совет Кости: «На абордаж никогда не лезь, в скандалы не ввязывайся, это выгодно противнику, а не тебе…»

Я рассказал Косте, что у меня отобрали аппарат, что я полный идиот, потому что съемку вел слишком открыто. В общем пшш-бах! — «Фитиль» срывается.

Костя сначала очень огорчился, а потом, сказал:

— Все очень здорово, Орликов! Не предвиденный сценарием эпизод! А то, что в горсовет не пошел, — правильно! Что там объясняться? Лучше посидим и что-нибудь придумаем. А мы обязательно придумаем!

17. Гроссмейстер межведомственных комбинаций в Однотрубном.

Где остановиться Ферзухину?

Начальник технического отдела послал Ромашкина на станцию принимать новое оборудование.

Пока отцепляли вагоны и загоняли их в тупик, Костя сидел в буфете, пил пиво.

И здесь, в буфете, произошла неожиданная встреча. Дверь раскрылась, и через порог перешагнул гроссмейстер межведомственных комбинаций Ферзухин. У Ромашкина чуть кружка из руки не выпала.

Топорик был в бежевом костюме, белой нейлоновой сорочке и при галстуке. На его длинном, тонком носу сидели зеркальные светофильтры. Через левую руку небрежно перекинут плащ «болонья».

— Откуда ты, прелестное дитя?! — воскликнул Костя.

— В командировку, — не сразу ответил Ферзухин. — А что, незаметно?

— Абсолютно. Я думал, что ты остановился здесь проездом, на курорт Сочи — Мацеста. Ну и денежки платят вам в новом УКСУСе, если по командировкам разъезжаете вот так разодетые!

— А что особенного? — скромно спросил Ферзухин. — Костюм, плащ. Тебя шокирует галстук?

— Шокирует, — согласился Ромашкин. — Ты знаешь, Ферзухин, во Франции при Луи Филиппе галстук был признаком политической ориентации. Республиканцы носили красные галстуки. Члены тайных обществ умели читать галстуки я узнавали друг друга по их цвету. Но, убей меня, по твоему галстуку я прочитать ничего не могу. Садись. Зачем приехал?

Выяснилось, что Топорик приехал просто так. В УКСУСе много неизрасходованных денег на командировки. Если эти деньги не «освоить» — их срежут и на будущий год смету уменьшат. Петр Филиппович Груздев в этом, разумеется, не заинтересован, потому принял решение разогнать дюжину сотрудников по разным городам. Хорошо, если у кого-то в Астрахани живет дядя или кто-то имеет тетю под Баку! Отдыхай, купайся, запасайся витаминами и ультрафиолетовыми лучами!

У Ферзухина нигде никого нет.

— Тогда ты скатал бы в Ялту, — высказал предположение Ромашкин. — Ну, не в самую Ялту. Туда командировок умные люди не берут. Едут в промышленный и административный центр Крыма — Симферополь, отмечают там свои удостоверения, а дальше отправляются троллейбусом на Южный берег.

— На курорт — это безыдейно, — ответил Ферзухин. — А здесь стройка. То да се. Можно подышать, так сказать, воздухом созидания. И в отчете не какой-то подозрительный Симферополь.

— Все равно безыдейно! — возразил Ромашкин. — Хотя, в общем, конечно, научно-познавательная экскурсия. Где жить думаешь, Ферзухин?

Топорик неторопливо отхлебнул из кружки пиво, сказал:

— А об этом я хочу спросить тебя. Как старого друга.

— Ну что ж! У меня есть хата. Живем с Люсей, отгородившись от хозяйки простыней на веревочке. Тебя, дорогой, подобный сервис не устроит. Я тебя знаю. Ты старый пижон. Но есть идея!

Ромашкин помолчал, обдумывая внезапно появившуюся мысль, потом повторил:

— Есть идея! Хочешь жить, как на курорте? Комната с балконом, ванна, душ, телефон и черный кофе прямо в номер…

— Хочу! — пылко согласился гроссмейстер межведомственных комбинаций. — Ты меня разыгрываешь?

— Тебя разыграешь! Помнишь, как пытались тебя Шалый и Малый в Лесогорске разыграть? А что из этого вышло?

Ферзухин громко расхохотался.

— Да, пострадали тогда ребята. Я такой — со мной шутки плохи: где влезешь, там и слезешь.

— Абсолютно! — горячо подтвердил Ромашкин. — Никаких шуток с тобой учинять не собираюсь. Так как? Хочешь черный кофе в номер?

— Не верится, — неопределенно ответил посланец УКСУСа. — Здесь, при такой тесноте… на стройке… Тут места свободного нет.

— Как сказал великий классик, «в церкви не было ни одного свободного места, но пришел городничий, и место нашлось».

Ферзухин приосанился, вытянул шею.

— Но я же не городничий.

— Хорошо. Будешь ревизором. Какая разница? В березовой роще выстроили особняк, ждут комиссию, высоких гостей. Пока гости не приехали, в особняке решили сделать гостиницу для важных людей. Вот ты и есть важный!

— А что от меня требуется?

— Ничего от тебя не требуется. Быть очень солидным, говорить неясно, туманно, но в основном многозначительно. И главное — слушать меня.

— А кто командировку отметит?

— Не волнуйся. На удостоверение шлепнет печать Люся. А моя задача — чтобы из твоей безыдейной командировки сделать идейную! Посиди.

С этими словами Костя решительно поднялся и пошел к телефонной будке.

Он позвонил директору гостиницы, в ведение которого передали особняк в березовой роще.

Директор сначала ничего не понял и гнусаво твердил привычное «мест нет».

— Да не надо ваших мест! — оборвал его Ромашкин. — Я просто хотел вас предупредить, что к вам, возможно, обратится один человек. Пятнадцать минут назад он сошел с поезда. Лицо его мне знакомо. Я его видел то ли в Москве, в министерстве, то ли в секретариате Кристального… Как его фамилия? Не знаю. У таких людей фамилию не спрашивают… Могу описать внешность: худощавый, высокий, с тонким длинным носом. Бежевый костюм, темные очки…

— Кто бы это мог быть? — спросил директор.

— Сам не знаю, — ответил Ромашкин. — А не приехал ли этот человек на разведку от комиссии? Может быть, он подослан, чтобы застать нас врасплох?

Директор гостиницы был настолько растерян, что даже не поинтересовался, кто с ним говорит. Он горячо заверил Ромашкина, что все будет в порядке.

Окончив разговор, Ромашкин подошел к Ферзухину.

— Ну, ты будешь жить, как жили бароны. Фон Ферзухин унд Шпацирен въезжает в особняк! Ты отлично проведешь свой отпуск, то есть командировку. Только слушай меня. Ну, привет, фон Ферзухин! Встречаемся вечером.

…Высокий худощавый человек в зеркальных светофильтрах на длинном носу, с плащом «болонья» на руке вошел в тесный домик однотрубненской гостиницы.

— Нельзя ли у вас остановиться? — спросил он дежурного администратора.

Сидевшая в окошке женщина облучила его доброй улыбкой.

— Ну конечно же можно!

— Мне что, листок заполнить? — небрежно произнес он. — Откуда прибыл, зачем и почему?

— Листка не надо. У нас этого бюрократизма нет. Подождите секундочку.

Администратор положила руку на трубку телефона, намереваясь, видимо, кому-то сообщить о прибытии гостя, но в это время раздался звонок.

— Слушаю, — отозвалась дежурная. — Командированный? Товарищ, вы звоните уже десятый раз. Я же вам человеческим языком сказала: мест нет и не будет. — Потом, не выпуская трубки из руки, нажала на рычаг, набрала номер: — Виктор Афанасьевич? Мина Валентиновна. Посоветоваться хочу… Хорошо!

Не прошло и минуты, как к Ферзухину подошел маленький лысенький человечек.

— Новоприбывший? — обрадованно спросил, он. — Давайте знакомиться. Лопатин Виктор Афанасьевич, директор гостиницы.

— Юрий Иванович, — осклабившись, представился Ферзухин.

— Так вот, дорогой Юрий Иванович, — продолжил директор. — У нас в гостинице пока еще тесненько. Мы поместим вас в филиал. Там спокойнее, просторнее, воздух, березы…

Ферзухин недовольно поморщился.

— А далеко это?

— Нет, нет. Расстояние пусть вас не смущает. Для постояльцев, которые в филиале, всегда есть дежурная машина. Позвоните Мине Валентиновне, и она за вами всегда пришлет. Прямо к подъезду!.

— А какая машина? — нагловато спросил Ферзухин.

— Конечно «Волга». Черная! Голубая или там кофейная для таких гостей, как вы, не подходит… У нас все по высшему классу!

Черная «Волга» доставила Ферзухина в особняк. Ему отвели три комнаты. В одной стояла кровать, в другой — диван, радиоприемник и телевизор, третья была столовой. Добрую половину столовой занимал большой тяжелый стол. На столе стояли бокалы и несколько бутылок «Боржоми».

Ферзухин прошелся по комнатам, нажал клавиши радиоприемника.

Из приемника донеслось: «Внимание, товарищи! Начинаем передачу для тех, у кого не все дома…»

Выключив радио, Ферзухин снял трубку телефона, послушал гудок. Раскрыл окно. Проверил, идет ли из крана вода.

Увидев около входной двери кнопку, он машинально надавил на нее. В дверь тотчас же постучали.

— Войдите, — сказал Ферзухин.

На пороге стоял толстощекий добродушный повар в белом колпаке.

— Желаете кушать? — спросил повар. — Или кофе сварить? По-турецки? Или как в Буде? Или как в Пеште?

Ферзухин, раздумывая, посмотрел на часы.

— Кушать еще рано. Сообразите кофейку. Как в Пеште. Или лучше как в Буде…

Когда повар ушел, Ферзухин довольно потянулся.

18. Портвейн «Три семерки».

«Тетрадочка при тебе? Отлично!»

Обстановка изменилась

Вечером, после, работы, к Ферзухину зашел Ромашкин.

— Как чувствует себя чрезвычайный и полномочный посол УКСУСа?

Посол энергично, щелкнул пальцами и заверил, что чувствует себя превосходно.

— Ну, Ферзухин, рассказывай новости. Как Петр Филиппович живет?

Старые сослуживцы сидели друг против друга в мягких удобных креслах.

— Петр Филиппович? — переспросил Ферзухин. — Отлично! Собирается новую реорганизацию провести и штат расширить. Кажется его план приравнять УКСУС к республиканскому министерству пройдет! Обещал добавить в мой отдел еще пять человек!

— Какие анекдоты в УКСУСе рассказывают?

Ферзухин оживился, загоготал:

— Ха-ха! Значит, так. Едет в поезде Вольф Мессинг. Который мысли угадывает. Поезд Москва — Одесса. Напротив Мессинга сидит…

Кто сидел напротив Мессинга, Ромашкин так и не узнал.

В дверь постучали. Ферзухин мгновенно сделал строгое, озабоченное лицо, небрежно бросил:

— Войдите.

В комнату вошел… Чаевых.

Почтительно поклонившись, он спросил:

— Я вас не побеспокоил?

— А вы кто? — спросил Ферзухин, смерив вошедшего взглядом.

— Чаевых, заместитель начальника стройки по быту.

— Очень приятно. Присаживайтесь.

— Мне подождать? Вы с товарищем беседуете?

— Да, беседуем. Ну что же, дела и заботы у нас всегда… Но этот товарищ, — Ферзухин кивнул в сторону Ромашкина, — этот товарищ нам не помешает. При нем можно все…

Слова «при нем можно все», видимо, произвели на Чаевых сильное впечатление. Его глазки-щелки удивленно расширились.

Он присел на краешек кресла и положил перед собой тетрадочку.

— Вы здесь всем довольны, Юрий Иванович?

— В общем доволен, — ответил Ферзухин, откидываясь на спинку кресла. — Не зовите меня Юрием Ивановичем. Зовите просто, по-партийному, товарищ Ферзухин.

«Ну, Топорик вжился в образ, — подумал Ромашкин. — Здорово, чертяка, играет!»

— А что там наверху слышно? — поинтересовался Чаевых.

— Разное… — неопределенно ответил Ферзухин. — Проекты всякие… Постановления… Бюджет… Голова пухнет!

— Да, да, — посочувствовал высокопоставленному гостю Чаевых. — А у нас вы и отдохнете.

— Отдохнуть? Хорошо бы. Только в моем положении никогда не отдохнешь. Сидишь, пьешь чай, а тут вдруг звонит эта…

— Вертушка? — подсказал Чаевых.

— И она тоже… Все звонят. Вопросы… Согласования… И так далее. И тому подобное. И вообще. Ах!

Чаевых продолжал вести «подводную» разведку.

— А как товарищ Кристальный себя чувствует?

— Кристальный? Кристальный, как всегда, на посту…

— К нам, говорят, собирается?

— Он на месте не сидит, — уклончиво ответил Ферзухин. — Он всегда с народом.

— А у нас тут стройка в самом разгаре, — радостно сообщил Чаевых. — Жмем вовсю!

— Знаю. Докладывали.

— И как вы это оцениваете?

— Двояко… Есть плюсы, есть минусы…

На усталом лице Ферзухина было написано утомление от больших дел, и высокая государственная озабоченность, и еще что-то невыразимо руководящее.

— Да, между прочим, тут у товарища киноаппарат отобрали, так распорядитесь, чтобы его немедленно вернули, — неожиданно сказал Ферзухин. — Что за порядки у вас? Люди снимают фильм о родном городе, а у них отбирают аппарат.

Чаевых удивился:

— Аппарат отобрали? Ай-яй-яй! По какому же такому праву? Нарушение… Конечно, нарушение. Не надо вам этим заниматься, товарищ Ферзухин. Я сейчас позвоню.

Чаевых сделал запись в тетрадочке, потом поднялся и подошел к телефону.

Ромашкин ободряюще подмигнул Ферзухину: «Молодец, Топорик, продолжай в том же духе!»

Отойдя от телефона, Чаевых заверил Ферзухина, что ошибка будет исправлена и киноаппарат сейчас принесут.

— Может быть, поужинаем вместе? Выпьем что-нибудь, закусим, а? — предложил заместитель директора.

Ферзухин вопросительно посмотрел на Ромашкина. Тот кивнул: «Соглашайся».

— Поужинать — недурно, — сказал Ферзухин.

— Что будете пить — водку, коньяк? — спросил Чаевых.

— Ни то, ни другое, — ответил Ферзухин. — Слишком крепко. Я пью портвейн. У нас теперь так заведено. Если есть — «Три семерочки».

«Ферзухин, ты гений! — подумал Ромашкин. — Отказаться от коньяка — это для тебя высший подвиг!»

— А что на закуску возьмем? — спросил Чаевых. — Салатик? Паштетик? Заливное? Из горячего — рыбу или цыпленочка?

— Что-нибудь полегче, — ответил Ферзухин. — В последнее время ответственные работники ввели для себя суровые ограничения. Творог, рыбное, растительное…

Чаевых, извинившись, удалился. Ферзухин вытер платком пот со лба, сказал Ромашкину:

— Ну и в историю ты меня втравил, черт возьми! Аж устал! Кажется, мне надо отсюда смываться. Потом позора не оберешься.

— Какого позора? Ты никому ничего не врал. Ты не выдавал себя за иранского шаха, не преследовал личных целей. Ты, фон Ферзухин унд Шпацирен, на этот раз морально абсолютно чист.

— А если меня завтра позовет Росомахин?

— Во-первых, Росомахин завтра не позовет, потому что он на три дня уехал. Во-вторых, если будет необходимость, покажешь свое командировочное удостоверение. Приехал, мол, изучать вопросы перспективного снабжения. А то, что тебя за другого приняли, не твоя вина.

Вместе с Чаевых в комнату въехала «тачанка» с бутылками и закусками. Выпили портвейна, закусили салатом и заливным судаком.

— Как вы с Росомахиным живете? — вдруг спросил Ферзухин. — В мире? Или немножко кусаетесь? Слыхал я, что с бытом на стройке не все ладно. Говорят, что вы честный работник, но Росомахин на вас давит.

— Давит, давит! — удрученно подтвердил Чаевых.

— А было ли… — продолжил приезжий.

Не дослушав, о чем пойдет речь, Чаевых с пылкой готовностью согласился:

— Было! Было!

— Подождите, я же еще не спросил, что было… Ах, черт, запамятовал мысль… Да, значит, так: как бы ни давил на вас Росомахин, за быт отвечаете вы. Идут разговоры, что ваша линия расходится с линией партии…

На Ферзухина смотрели два мутных дрожащих шарика.

— Будем принципиальными! У вас нет партийных взысканий?

— Выговоров не было. Я ведь всегда стараюсь! — чистосердечно признался Чаевых. — Но, должен вам сказать, что с Росомахиным работать невозможно.

— Вы о себе говорите, а не о Росомахине. Объясните, — Ферзухин посмотрел в шпаргалку, написанную Ромашкиным, — объясните, почему на стройке такая текучесть кадров? Сотни людей приезжают, сотни людей уезжают…

Записав что-то в тетрадочку, Чаевых ответил:

— Не устроены, стало быть. В силу слабости. С жильем туго, с яслями, с детскими садами. Вы в мое положение войдите! Построили детский сад, а Росомахин вселил в него Дом техники, фотовыставку… Что я могу поделать?

Вино было выбрано правильно — портвейн. Чаевых пил всегда только водку. От непривычного портвейна он ошалел, стал очень разговорчивым.

Ферзухин задавал вопросы. Чаевых отвечал, спасая себя и стараясь утопить своего любимого шефа.

И чем дальше шел разговор, тем глубже вживался в образ Топорик, тем искреннее становился Чаевых в своих признаниях.

Рассуждая о делах стройки, он зашел так далеко, чтоубежденно заявил:

— Росомахина надо снимать. Зазнался он и зарвался. От масс отошел… И ваша комиссия к этому выводу, конечно, придет.

— Какая комиссия? — удивленно спросил Ферзухин.

— Не темните, я воробей стреляный, — ответил Чаевых.

Ферзухин пошел навстречу.

— Ладно. Темнить не буду.

Беседа была прервана только однажды: секретарь Чаевых принесла ромашкинскую кинокамеру. Костя не замедлил воспользоваться ею.

— Можно вас снять на память, как гостя? — спросил он Ферзухина.

— Пожалуйста, ничего секретного в моем приезде нет.

В кадр вместе с Ферзухиным попал, конечно, и Чаевых.

— Что вы завтра будете делать, товарищ Ферзухин? — осторожно полюбопытствовал Чаевых.

— Отдохнуть предполагаю. А может быть, и посмотрю что-нибудь.

— Карьеры? Обогатительную фабрику?

— Нет, — ответил Ферзухин. — По общежитиям пойти думаю. Как народ живет, посмотреть.

— В таком случае я к вашим услугам. Могу сопровождать, угодливо предложил Чаевых.

— Сопровождающих мне не надо, — отрезал Ферзухин. — А ты работай. — Он перешел с Чаевых на «ты». — У тебя дела. Если гид мне понадобится, то вот он — Ромашкин.

Чаевых откланялся и вышел. Но через несколько минут вернулся.

— Извините, тетрадочку забыл. А может, мне все-таки прийти утром? Если по общежитиям, объяснения могу дать.

Ферзухин уже снял пиджак, шагал из угла в угол в рубашке, шлепая себя по груди резинками подтяжек.

— Ладно, приходи. Да, вот что: пусть-ка официант принесет мне счет за ужин.

— Какой счет? — удивился Чаевых.

— Обыкновенный. Кассовый.

— Так вам платить не надо… Дирекция, так сказать…

— Финансовую дисциплину нарушать не следует, — назидательно произнес Ферзухин. — Между прочим, на одну стройку приезжало важное лицо. Оно выпило бутылку кефира и съело яичницу, а списали на прием три тысячи рублей… Ха-ха! Погуляли. Нет, Чаевых, эту практику пора прекращать.

— Так я же не из государственных… Из своих, — пытался вывернуться Чаевых. — Вы — гость. Я вас, так сказать, принимаю…

— А это уже будет взятка, — отрезал Ферзухин. — Пусть принесут счет.

…Утром Чаевых дежурил у ферзухинских дверей.

— Как спали? Матрац не кололся?

— Отлично спал.

— Комната понравилась?

— Ничего.

— Может, мы, конечно, тут кое-что недоделали…

— Тетрадочка при тебе? Вот и отлично! Пойдем по общежитиям. Будешь записывать, что надо сделать.

Вместе с Чаевых Ферзухин посетил несколько общежитий. Коменданты были предупреждены, и каждый встречал инспектирующих на крылечке. Чаевых пропускал Ферзухина вперед, и посланец УКСУСа принимал рапорты. Став по стойке «смирно», коменданты докладывали:

— Общежитие номер пять. Люди находятся на работе. Происшествий не случилось. Стенгазеты выпускаем регулярно. Политбеседы проводим по пятницам.

Высоко задрав длинный нос, Ферзухин шагал по комнатам и коридорам, давал Чаевых указания:

— Та-ак, отметьте: воды в бачке нет. А что такое вода? Источник жизни. Кран для умывания один? Плохо. Поставьте еще несколько. Умывание — одна из лучших оздоровительных процедур. А почему здесь не ввернута лампочка? Отсутствие электричества приводит к темноте. И в конечном счете в падению морали… в смысле нравственности…

Ферзухин говорил афоризмами. По газетам он знал, что инспектирующее лицо в краткой форме произносит умные советы, дает ценные, полезные наставления — как растить кукурузу, как вышивать на пяльцах, укладывать кирпичи, строить скворечни, жарить пончики, играть на виолончели, как вести археологические раскопки и искусственно осеменять крупный рогатый скот.

— Сушилка не работает? Крупное упущение. Из каждого положения человек должен выходить сухим… То есть поймите меня правильно…

Неожиданно Ферзухин заметил в стороне Ромашкина. Костя делал ему отчаянные знаки. Улучив момент, когда Чаевых заговорился с комендантом, Ферзухин подошел к Ромашкину.

— Обстановка изменилась, — сказал Костя. — Тебе надо немедленно, сейчас же уезжать из Однотрубного. Хватай плащ — и на станцию! Оставь командировку, Люся отметит. Вышлю почтой.

19. Откуда появились такелажники?

Небдительный Тюриков.

Пантелей сдает ружье.

Кто уехал на черной «Волге»?

Принимайте хлеб-соль!

Обстановка в Однотрубном изменилась неожиданно.

Преждевременно вернувшийся из поездки в центр Росомахин громыхал, кулаком по столу, вызывал начальников отделов и управлений, «снимал стружку» и клеил выговоры.

— Что вы мешкаете, Ромашкина?! — кричал он на Люсю-Милу. — Я же сказал вам: найти Чаевых!

— Не могла, — отвечала Люся. — Он ходит по общежитиям с каким-то представителем из комиссии.

Росомахин тупо уставился на Люсю, прохрипел:

— Какая комиссия? Что вы слухи распускаете? Никаких комиссий нет! И представителей быть не может! Откуда объявился этот самозванец?

Люся удивленно пожала плечами, сказала:

— Хорошо, я пойду поищу Чаевых.

Вместо того чтобы искать Чаевых, Люся побежала в технический отдел к Косте.

Выслушав Люсино сообщение, Костя не на шутку встревожился. Он быстро накинул на плечи пиджак.

— Я помчался предупредить Ферзухина. Ему надо давать третью скорость. И немедленно!

Когда Люся вернулась в приемную директора, то увидела двух дюжих мужчин в синих халатах. Тяжело шаркая ногами и громко пыхтя, они тащили к росомахинской двери деревянный ящик.

Не успела Люся спросить, что тут делают незнакомцы, как дверь резко распахнулась и на пороге показался Росомахин.

— Что тут за возня, Ромашкина? Откуда эти такелажники?

Такелажники поставили ящик на пол и нестройно хором ответили:

— Скульптуру принесли…

— Скульптур-р-ру?!! — угрожающе прорычал Росомахин. — Скульптур-ру, говорр-ри-рите? Где Чаевых?

А в это время Чаевых растерянно топтался около общежития. Рядом с ним был комендант — пожилая полная женщина в телогрейке и сапогах.

— Ну, где же он? Куда он делся? — спрашивал Чаевых коменданта.

— Только туточки был. Может, он это… руки пошел помыть? Мне, как женщине, туда неудобно заглядывать. Посмотрите сами.

— Эх, а если он всю программу нарушит? — сокрушался Чаевых. — Улизнет и будет смотреть, что ему не следует…

— Это уж, товарищ Чаевых, от меня не зависит. Я, как приказали, все доложила: «происшествий не случилось… стенгазеты выпускаем регулярно… политбеседы по пятницам…»

Приняв решение действовать немедленно, Чаевых осторожно открыл дверь с табличкой «Туалет — М». Заглянул внутрь. Там никого не было. Только через стенку одной кабинки был перекинут ремешок. В надежде, что именно здесь находится Ферзухин, Чаевых постоял немного, но, когда из кабинки вышел паренек-ремесленник, надежда рухнула.

Чаевых прошел несколько дворов, завернул к магазину, потом дернул дверь бани. Дверь оказалась запертой. Впрочем, дергать ее необходимости не было. Объявление на двери гласило: «Баня не работает ввиду дров».

Ферзухина нигде найти не удалось. А его уже искали. И не только Чаевых.

Росомахин позвонил начальнику отдела кадров Тюрикову и учинил ему допрос с пристрастием.

— Ты видел этого самозванца, Тюриков?

— Какого самозванца?

— Тут у нас под видом члена комиссии орудует темная личность, а завкадрами ничего не знает! Встречал ты ее или нет?

— Не встречал.

— Как же ты, завкадрами, не поинтересовался?

— Маху дал, Михаил Сидорович.

— А люди твои тоже дали маху? За что они деньги получают? Документы его кто-нибудь видел? Молчишь?!

— С моей стороны, конечно, небдительно, — каялся Тюриков.

— Ты скажи, где этот тип?

— Слыхал, что он остановился в березовой роще.

— Слыхал?! Ты слухами питаешься?

— С моей стороны, конечно, небди… — повторял Тюриков, но в трубке уже слышались короткие гудки.

Начальник отдела кадров немедленно связался по телефону с директором гостиницы Виктором Афанасьевичем Лопатиным.

— Где ваш гость, который в особняке?

Лопатин сообщил, что с гостем все в порядке, они остались приемом очень довольны, просили даже книгу благодарностей, но, к сожалению, такая книга в особняке еще не заведена. Это упущение дирекции.

— А где, где сейчас этот проходимец?

— Как вы сказали? Проходимец?

— Да! Проходимец! Где он?

— Они взяли… то есть он взял дежурную черную «Волгу» и уехали… то есть уехал в неизвестном…

— Документы у него смотрели, растяпы? За что вы деньги получаете?

— Сейчас отвечу. Спрошу у Мины Валентиновны.

Микрофон трубки Лопатин ладонью не прикрыл, и Тюриков слышал, как директор гостиницы распекал администратора:

— Нет, вы скажите, Мина Валентиновна, почему вы не проверили документы у постояльца? А анкету почему не предложили заполнить? Что? Я сказал «не надо»? Где сказал? А инструкция что говорит? Для чего вы вообще здесь сидите? За что вы деньги получаете? И еще этого типа с машиной отпустили…

Кроме того, что незнакомец уехал на черной «Волге» и что его зовут Юрием Ивановичем, Тюриков ничего от директора гостиницы не узнал.

Он сидел, обхватив руками голову, когда в комнату отдела кадров вошел с ружьем сторож Пантелей.

— Товарищ Тюриков, увольняться хочу, — спокойно сказал он. — Рази можно так мало платить мне? Вот ружжо принес…

— Ружье? — обалдело переспросил Тюриков. — Зачем мне твое ружье? И вообще, Пантелей, сейчас не до тебя. Тут появился один подозрительный человек…

— Стойте, товарищ Тюриков! Я в него стрелял! — воскликнул Пантелей, вскинув ружье.

Тюриков невольно вздрогнул от этого жеста и попросил сторожа поставить ружье в угол.

— Стрелял, говоришь? А кто он?

— Шпиён иностранный… Мой объект сымать хотел. И аппарат у него такой совсем необыкновенный…

— Шпион? Объект? Аппарат? — тревожно пропел Тюриков. — А ты попал в него?

— Попал. Только ведь соль. От нее рази что нарушитель бежит быстрее. Как от скипидару.

— А где была твоя собака?

— На цепи спала. Я ее с цепи не спущаю: убежит, потому как на довольствие не поставлена. Всем собакам платят, а моей нет. Говорят, паспорта не имеет и оформить ее нельзя. А паспорта не дают потому, что не знают, кто у нее, у суки, мать и отец. Вот я и прошу: или платите больше, или вот вам мое ружжо — и охраняйте сами.

Несколько минут Тюриков смотрел на ружье в углу, стучал пальцами по столу, потом снял трубку и доложил Росомахину:

— Неизвестный уехал на дежурной «Волге». Кажется, что-то снимал иностранным аппаратом…

— Кто это видел?

— Пантелей, сторож. Даже стрелял в него, но не попал, что ли…

— Сторожу объяви выговор. А фамилия, имя, отчество этого типа?

— Имя-отчество: Юрий Иванович.

— А фамилия не известна?

— Администратор гостиницы, говорит, что не знает.

— Объяви администратору выговор.

— Объявим, Михаил Сидорович.

— Вот что, Тюриков, хватай любую машину и дуй-ка на станцию. Может, он там и есть…

Окончив разговор с Тюриковым, Росомахин вызвал железнодорожную станцию и говорил с дежурным милиционером старшиной Морковкиным. От дежурного он узнал, что за последний час через Однотрубную ни одного поезда не проследовало.

Росомахин облегченно вздохнул: значит, лжепроверяющий не уехал. Если он, конечно, поездом…

— Слушайте, Морковкин, а вы не задерживали никого подозрительного?

— Задерживали. И составили акт. Скульптуру из музея украли. Чугунная такая…

— Ты это… про скульптуру брось, — пророкотал Росомахин. — Не за тем смотришь. Надо проверить документы у всех пассажиров, которые поезда ждут. Если среди них окажется солидный мужчина по имени-отчеству Юрий Иванович — задержать. Немедленно приеду.

— Задержать не моту, товарищ Росомахин. Я выполняю приказ только своего прямого начальства. Звоните туда.

Росомахин бросил трубку и, чтобы разрядиться, хотел произнести темпераментный монолог в пустом кабинете, но вдруг увидел круглолицых мужчин в белых поварских колпаках.

Их было трое, улыбающихся и очень довольных.

Средний держал на расшитом полотенце большой румяный каравай.

— Что это такое? — прохрипел Росомахин. — Как вы ко мне проникли?

Повара-весельчаки сразу увяли. Средний сказал:

— Извините, если не вовремя. Нас тут секретарша не пускала, но мы прорвались. Дело очень важное; новый экспериментальный образец хлеба-соли… И полотенце новое. С учетом ваших критических замечаний…

— Этого еще не хватало! Идите, идите, идите… Пеките булки, занимайтесь своим делом! Ромашкина! Как вы их пропустили? Где вы ходите? И почему не разыскали Чаевых? И соедините меня с милицией!

20. Куда держала путь черная «Волга».

Разговор в купе экспресса.

Юрия Ивановича задержали.

Для чего снимали «Фитиль»

А по шоссе лихо мчалась черная «Волга».

За рулем сидела девушка-водитель. Рядом с ней — беглый гость и несостоявшийся квартирмейстер несостоявшейся комиссии Юрий Иванович Ферзухин. Мало, очень мало удалось отдохнуть ему в Однотрубном.

Сейчас его ищут. Что-то там такое стряслось. А он ни в чем не виноват.

И тем не менее приходится поторапливаться.

— Как медленно вы едете, девушка!

— Медленно? Взгляните на спидометр. Если бы у машины были крылья, она бы сейчас взлетела. Жму на всю железку.

— Так и надо. Так и надо.

— А почему так надо? Почему вы решили догнать поезд на следующей станции? Мы бы спокойно доехали до нашей Однотрубной. И к тому же поезду.

— Не знаю, девушка, как бы мы там успели. А тут вернее. Страховка никогда не мешает. Спешу. Понимаете?

— Товарищ Кристальный вызывает?

— Не только он.

— Ну и что вы увидели у нас на стройке?

— Разное… многое…

— Многое?

— Ну да. И разное. К сожалению, мое положение…

— Понимаю, понимаю, — кивнула девушка. — Не позволяет…

— Вот именно.

«Волга» подкатила к станции в тот момент, когда не очень мелодичный женский голос объявил по радио, что до отхода поезда осталась одна минута.

Это было последним волнением Ферзухина. Он взял билет и, не получив сдачи, ринулся к вагону. Проводница пыталась отбиться от него, но тщетно. Он обеими ногами стоял на подножке.

— Я же вам сказала: «Мест нету».

— Вы что хотите, чтобы я прыгал на насыпь?

Дискуссия продолжалась недолго. Она окончилась тогда, когда вошедший в тамбур пассажир сунул в руку проводнице рубль.

А потом Ферзухин блаженно сидел в купе — место нашлось! — и не торопясь помешивал ложечкой чай.

Соседом по купе оказался разговорчивый молодой человек.

— Я видел, как вас прямо к поезду подвезла черная «Волга», — сказал он. — Вы здесь работаете?

— В некотором роде…

— Понятно. Конечно, руководитель?

— Почему вы так думаете?

— Потому что черные «Волги» бывают только у руководителей. И та не у всех.

— Да, и руководить приходится, — неопределенно-многозначительно ответил Ферзухин. — А вы куда путь держите? Экскурсия? Отпуск? Сессия?

Молодой человек удрученно махнул рукой.

— Какая там сессия-экскурсия? В крайцентр еду, в УКСУС. Трубы выбивать. Слыхали о таком учреждении — УКСУС? Все карты нам мешает…

— Эх, браток, трудная у тебя жизнь, — раздался голос с верхней полки. — Ежели не женат — поехали со мной. Житуха будет — исключительная…

Поезд, мягко стуча колесами, уносил Ферзухина ближе к дому.

Напившись чаю, он прилег подремать.

А в Однотрубном все еще продолжалась тревога.

Старшина Морковкин доложил Росомахину, что солидный мужчина по имени-отчеству Юрий Иванович задержан и находится в дежурной комнате линейной милиции.

Обрадованный Росомахин вызвал машину, чтобы ехать на станцию и увидеть там собственными глазами негодяя и самозванца. Но не успел он покинуть свой кабинет, как снова зазвонил, телефон и директор услышал печальный голос Тюрикова:

— Михаил Сидорович, это меня задержали…

— Как тебя?

— Ну, я же тоже Юрий Иванович…

— И ты позволил? Вот рохля!

— Да я целых пятнадцать минут объясняю этому старшине, что я — это не я, а он говорит, что все преступники сначала не признаются.

— Что же ты сразу не позвонил?

— А он к аппарату меня не допускал.

Директор не имел ни минуты покоя. Потом, устав от волнений, он даже не отвечал на телефонные звонки. И когда раздался очередной, то трубку сняла только что вошедшая в кабинет Сусанна Сударченко.

— Откуда говорят? С первого карьера? Что? Дошли до руды? Зачерпнули ковшом? Чудесно! Есть однотрубненская руда! Сейчас передам трубку Михаилу Сидоровичу…

Росомахин сказал рапортующим всего несколько слов.:

— Зачерпнули ковшом? Ну и продолжайте. Поздравлять? Потом буду поздравлять…

— Что же вы с ними так неласково? — удивленно спросила Сударченко. — Это же миленько! Точно к приезду гостей. Цицеро семь квадратов в шпигеле!

— Постой бубнить, Сусанна, — оборвал ее Росомахин. — Никаких гостей не будет.

— Как не будет? А у меня уже отчет написан: «Высокие гости спускаются в карьер, и почетный рудокоп товарищ Кристальный…»

— Кристального нет.

— Ай! — в ужасе воскликнула корреспондентка газеты «Слово за слово». — Что с ним? Умер?

— Сняли. Значит, для нас умер…

— О-о-о! Мне тогда половину вашей биографии переделывать. Она же неразрывно связана…

— Теперь, Сусанна, не связана, а наоборот… Пиши правду. Ну, извини, дай посидеть одному.

В кабинет неуверенным шагом лунатика вошел тот, кого Росомахин давно ждал, — Чаевых.

— Где ты был? Куда запропастился? — цедя слова сквозь зубы, спросил Росомахин своего заместителя.

— Его искал… Его… Понимаете, был рядом — и вдруг пропал. Я уж и вокруг дома, и по коридорам, и в туалете…

— Кого «его» ты искал?

— Представителя. Который перед приездом комиссии на разведку приехал.

На росомахинской шее вздулись жилы.

— Пока ты, Чаевых, ползаешь по туалетам, я краснеть за вас должен… Кто поднял переполох? Ты! Слухами питаешься? В центре смеются над нами. Эх-хо-хо! Куда же твой представитель делся? Ты хоть фамилию его знаешь?

— Юрий Иванович. А вот фамилия… Как же его фамилия? Зухин… Зухин… Запамятовал в силу слабости. Его инженер наш, Ромашкин, хорошо знает…

Едва Костя переступил порог, Росомахин встал, сделал несколько шагов навстречу.

— Так кто этот самый твой друг?

Ромашкин простодушно улыбнулся:

— Какой друг?

— Тот, с которым вы сидели в номере гостиницы, — уточнил Чаевых.

— Так и вы же, товарищ Чаевых, сидели… Угощали его даже. А меня он просто пригласил побеседовать. Товарищ, конечно, солидный, раз его в особняк определили…

— Он назвал вас своим старым другом.

— Просто, как выяснилось, земляками оказались. Оба родились в Азии, за Уральским хребтом.

— И что ты ему говорил, студент? — вмешался Росомахин.

— Говорил о пирамиде Хеопса. О Тралии, Валии, Трындии и Брындии, вместе взятых. Все остальное говорил ваш заместитель.

Росомахин повернулся к Чаевых:

— Обо мне разговор шел?

— Не… не… не… — торопливо заверил Чаевых. — Никоим образом! Чего о вас говорить? То есть только хорошее! Как, о руководителе высшего типа… Из народа.

— Хватит, Чаевых. Знаю, что ты предан. Тогда вот что: бери тетрадку и записывай, что делать надо.

Чаевых дрожащими руками ощупал карманы, растерянно посмотрел по сторонам.

— Нету со мной тетрадочки… Оставил где-то. Первый раз в жизни.

— Оставил?! А не попала она в руки этому?.. Вы свободны, Ромашкин.

Чаевых клятвенно, заверял Росомахина, что тетрадь в руки Юрия Ивановича попасть никак не могла.

А Ромашкин, выйдя из дирекции, направился к телестудии.

Там его ожидали. Орликов, Сапрыкин и Боярский.

Завидев Костю в дверях, все трое кинулись к нему.

— Слыхал новость? Комиссия не приедет!

— Ох, ребята, дайте отдохнуть! Ничего ужасного не случилось…

— Как не случилось? А кому мы «Фитиль» покажем?

— Не волнуйтесь. У кого есть сигарета?

— Ты же на куришь…

— Значит, волнуешься.

— Совсем нет.

Боярский дал Косте сигарету. Он затянулся несколько раз и вдруг сказал для своих друзей неожиданное:

— То, что комиссия не приедет, это я знал давно. Должен честно признаться: слух о ней пустил я…

— Ты? — спросил Орликов.

— Пустил? — спросил Сапрыкин.

— Слух? — спросил Боярский.

— Ага! Только не подумайте, что я с самого начала знал, во что это выльется…

Ох, Ромашкин! Какой ты учинил переполох! Впрочем, ты действительно не знал, чем обернется твоя затея. Мысль о приезде комиссии пришла к тебе тогда, когда ты сидел в кабинете у Груздева и выбивал насосы. Мысль оказалась счастливой, иначе возвращаться бы тебе в Однотрубный с пустыми руками. А потом ты спрыгнул с подножки экспресса «Восток — Запад» и увидел Настю. Она спросила, что в центре нового, и ты, чтобы припугнуть мелких жуликов, сказал, что едет комиссия, ревизия и все такое прочее… А «клюнули» на это не только мелкие…

— Постой, Костя, а для чего же мы «Фитиль» снимали?

— «Фитиль»? Чтобы послать в центр как документ. Вот тогда-то настоящая комиссия к нам и приедет… Что ж, работы осталось чуть-чуть. Отснять небольшой кусок о том, как Однотрубный будут раздевать, снимать украшения, как «Бригантина» опустит паруса и закроется кафе «Романтики». В общем, роль «Фитиля» впереди!

Эпилог

Вот и еще одна история. Снова — точка. Осталось рассказать лишь о том, что произошло после.

Однотрубненский «Фитиль» был снят и послан в центр. Смотрел его товарищ Шилов, тот самый товарищ Шилов, который в повести «Сюрприз в рыжем портфеле» лишил уксусовцев радости юбилея и ликвидировал это ненужное учреждение. Теперь Шилов занял место Кристального. Кристальный ушел на пенсию.

Очень скоро Шилов прислал в Однотрубный комиссию, которая по кинофильму «Фитиль» была подробно ознакомлена с обстановкой на стройке рудника. Ввести в заблуждение эту комиссию было уже трудно даже такому опытному режиссеру-постановщику, как Росомахин. К тому же комиссия нагрянула по-деловому неожиданно, свалилась как снег на голову.

Кто знает, что бы произошло, если бы до этого Кристальный не был освобожден. Возможно, он не придал бы серьезного значения «Фитилю». Может быть, он слегка пожурил бы Росомахина за «имеющиеся недостатки» и одновременно похвалил бы за «достигнутые достижения». Не исключено, что посети Кристальный стройку, он принял бы хлеб-соль на расшитом полотенце. И рыбку бы половил в искусственном бассейне. Любил товарищ Кристальный весь этот церемониал! И разве стал бы он ругать Росомахина за скульптуру рудокопа? В конце концов все это для истории. Фото- и кинокорреспонденты рядом. А сниматься товарищ Кристальный очень любил.

Но вот Кристальный оказался не совсем кристальным. Его нет. Есть Шилов, и есть партийная комиссия, которая на рыбку не клюет. И даже на охоту ее не заманишь.

Комиссия начала работу с того, что скрупулезно проверила достоверность кинофильма, а потом выяснила и кое-что дополнительно. Едва она вернулась в центр, как Росомахин был снят — за очковтирательство, за показуху, за пренебрежение к быту строителей.

Ему предлагали уйти на пенсию, но он отказался и возглавил небольшой асфальтобетонный завод.

Чаевых, которому Росомахин предрекал кресло заместителя республиканского министра, резко спикировал вниз.

Тюриков по-прежнему сидит на месте — в бане, на огороде.

Актиния, Петрович и Михаев, как нетрудно догадаться, отбывают наказание в местах не столь отдаленных. Василия Типчака пока не нашли.

Потерпела крушение специальный корреспондент газеты «Слово за слово» Сусанна Сударченко. Ее подвели казачки — бригада Вали Ткаченко. Девчата написали письмо в редакцию газеты «Слово за слово». В письме они рассказали о себе, о стройке, о том, что хорошо на ней и что плохо, и не преминули недобрым словом помянуть спецкорреспондентку — поведали, как она работает.

Сударченко временно лишили корреспондентской работы, переместили в отдел редакционной почты — читать письма трудящихся, вникать в их жалобы. И как ни парадоксально: сидя в тихой комнате отдела писем, она к трудящимся стала ближе.

Ее фильм «В хозяйстве Росомахина» экрана не увидел. Навечно осталась лежать в столе автора и рукопись биографии «нашего дорогого Михаила Сидоровича».

Возможно, с Сударченко не поступили бы так жестоко, если бы газету «Слово за слово» редактировал прежний редактор — ее покровитель, ценитель и вдохновитель. Он-то уж не жалел для корреспонденции Сусанны места на страницах. Но газету «Слово за слово» редактировал теперь другой человек.

Двенадцать девчат живут по-прежнему весело, поют частушки и штукатурят новые дома. И они очень довольны тринадцатой — Настенькой. Настенька оказалась прилежной, способной ученицей, и только то, что она была взята на поруки, помешало ей быть на доске Почета вместе со своими новыми подругами.

Не очень комфортабельно жили до последнего времени казачки на стройке. Теперь переселились в новый дом — в тот, который они оштукатурили сверх плана.

Когда в постройкоме обсуждались итоги соревнования, кто-то сказал:

— Вот сюда и поселить бы всю их казацкую бригаду, всех тринадцать!

И с этим предложением согласились.

По-прежнему на улицах Однотрубного висят шиты с призывной надписью: «Не проходите мимо!» Как и раньше, собираются в комнате телестудии Орликов, Боярский, Сапрыкин и Ромашкин.

Город растет. Карьеры уже вступили в строй, и гудящие электровозы стремительно тянут составы думпкаров с однотрубненской рудой.

С Ромашкиным я встретился совсем недавно. Снова приехав в Однотрубный, я попросил его показать мне, что появилось в городе за последнее время.

— Пойдемте в Аппендиксов тупик, где мы с Люсей жили.

Хотя «кирпич», повешенный Росомахиным, давно был снят, въехать в тупик было нельзя. «Аппендикс» заполнили самосвалы и бульдозеры. Бульдозеры отчаянно крушили, старые, ветхие дома, расчищая площадку для нового квартала.

— Посмотрите, что делается с Аппендиксом! — восхищенно сказал Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в историю. Сегодняшний день тоже войдет в историю!

Август 1965 г.

ПИСЬМА СЫНУЛИНА

Письма эти совершенно случайно попали в мои руки. Сынулин вовсе не рассчитывал увидеть их в печати. И разумеется, не мог предугадать, что тот, кому они адресованы, забудет письма вместе с дерматиновой папкой в вагоне поезда. Для меня же это была настоящая находка: я давно уже присматривался к деятельности учреждения, носящего странное название УКСУС.

Если бы мне предложили создать герб УКСУСа, я поместил бы на нем один из атрибутов канцелярского быта — дырокол, например, или мусорную корзину, а рядом — детскую игрушку «Ванька-встанька». Наверху написал бы «УКСУС», а внизу девиз этого учреждения: «Меня ликвидируют, а я возникаю вновь!»

Дорогой, славный друг мой Вася!

Вот уже две недели, как я уехал из нашей родной Антоновки. Тогда мне с тобой даже проститься не пришлось. Ты был в районе, а мне вдруг — бац! — телеграмма: собираться в дорогу, ехать в Краснополянск, а там явиться по адресу…

Растерялся поначалу: зачем я, простой низовой работник, в центре срочно понадобился? И совсем пришел в замешательство, столкнувшись с подписью: «УКСУС. Горчицын».

Анфиса моя сперва рассмеялась: «Тебя, мол, кто-то разыгрывает. Пошли ответ: «Выехать не могу. Соль. Перец».

А потом подозрительно посмотрела на меня, спросила:

— А может, это шифр? Или пароль какой? Что же ты молчишь? Или тебе все понятно? Это мужчина или женщина? А если непонятно — пойди и покажи в милиции.

— Откуда, — говорю, — понятно? Разве есть такое имя — УКСУС? А Горчицын — это фамилия.

И тут я вспомнил: мы с Горчицыным в школе вместе учились.

— А что же тогда УКСУС?

Жена говорит:

— Ты совсем дошел. Если Горчицын — фамилия, то УКСУС — организация.

И в самом деле, по указанному адресу оказалось Управление координации снабжения и урегулирования сбыта — УКСУС» А управляющим. — товарищ Горчицын Степан Семенович. Это и есть Степка, наш одноклассник. И вызвал он меня, чтобы к себе перетащить. Сначала, мол, поживешь в гостинице, а скоро и квартиру дам. Тогда жене телеграмму отстукаешь: «Приезжай!» Зарплатой не обижу. Если согласен инженером по координации — оформляйся.

Я сказал, что я не инженер и у меня нет диплома, а он в ответ…

— Чудак. Инженер — это у нас должность. При чем тут диплом?

Слушаю его, а на языке так и вертится: почему же он все-таки меня позвал? Неужели у него нет подходящих людей рядом?

Под конец я в осторожной форме спросил об этом. Он ответил:

— Да вот вспомнил о тебе, земляк. При выдвижении кандидатур очень важно, чья фамилия придет в голову первой. — Потом добавил: — А в голову твоя фамилия пришла потому, что наткнулся я перед этим на заметку в газете. О славных делах «Пенькотреста». Подписана: «А. Сынулин». Алексей Сынулин всегда сочинять любил. Помню, учительнице по литературе ты нравился. Она говорила: «Сынулин пишет так, как я требую. Без отсебятины».

Я Горчицына, конечно, сразу узнал, хотя прошло немало лет. Он такой же худощавый, улыбается спокойно. Только глаза его смотрят не так, как раньше. Не смотрят, а вроде присматриваются. И еще он усы отпустил. Присматривается и шевелит усами.

Тут же, в своем кабинете, он познакомил меня с Акимом Михайловичем Штакетниковым, инженером отдела.

— Будете, — говорит, — работать вместе. А ты, Штакетников, натаскивай его, возьми над ним шефство.

Штакетников привстал:

— Все будет исполнено.

Ничего, видно, мужик — этот Аким Михайлович. Только белый весь: и волосы белые, и брови, и лицо, как бумага, и глаза. Все не имеет цвета.

Идем мы с ним коридором, а я таблички на дверях читаю: «отдел инвентаризации», «отдел корреспонденции», «отдел экспедиции», «отдел реализации», «отдел транспортизации», «отдел утилизации», «отдел интенсификации», «отдел спецификации». И наконец, «отдел координации». Это мой.

Зашли в комнату, сел я на стул, а в глазах все еще таблички прыгают. Робею я перед ними. Зря, наверно, согласился. А Штакетников успокаивает:

— У Горчицына не пропадете. Он своих земляков в обиду не даст… Кстати, встретите здесь давних знакомых — Вестового, Кудымкарова и Чебурекова. Это ведь все ваши — антоновцы?

— Антоновцы, — говорю, — но здесь не по моей профессии…

— А кто тут по своей? Не много насчитаете. Со временем, Сынулин, вы здесь многими профессиями и специальностями овладеете. Даже дипломатией.

— Да, — сказал я, — организация большая. Очень солидно все здесь.

— Вас таблички напугали? — догадался Штакетников. — Не обращайте внимания. Игра слов. Для бухгалтерской ведомости. Кто зав, кто зам. На самом деле, все одним заняты…

— А УКСУС в целом? — спросил я и подумал: «Вот идиот — у Горчицына сразу не узнал!»

— УКСУС? Мы — межведомственная контора. Собираем заявки снизу — передаем наверх, получаем разверстку сверху — рассылаем по низам. Ну, кое-что утрясаем, увязываем, согласовываем.

— И многое от вас зависит?

— Да как тебе сказать? Решать мы, собственно, ничего не решаем, а помешать можем. Со временем усвоишь, что к чему. Пока привыкай, присматривайся.

Вот и все. Чувствую себя хорошо, чего и тебе желаю. Скучаю, очень скучаю по Антоновке. Один. И все незнакомо. Я ведь в таком большом городе впервые. Ходил, ходил — ноги ломить стало. А потом пришел в гостиницу, задремал, и приснился мне колодец с журавлем, что напротив лавки сельпо. И будто в этом колодце вода кончилась. Несколько раз поднимал ведро, а оно все пустое. Надо же такому пригрезиться!

Крепко обнимаю своего старого друга и жму его руку —

Лешка.

13 апреля

Дорогой, милый Вася!

Я уже пригляделся.

Рабочий день у нас начинается в девять, опаздывать нельзя. А я как на грех один раз пришел на пятнадцать минут позже и в книге не успел расписаться: ее уже унесли и заперли.

В буфете гостиницы была очередь — вот я и задержался. А как же, не позавтракав, на работу идти?

Штакетников надо мной смеялся:

— Провинциал ты, Сынулин. Завтрак никуда не уйдет. Из сотрудников УКСУСа, насколько я знаю, дома не завтракает никто. Стакан холодной воды — и пошел. В девять надо показаться начальству — просунуть голову в дверь. А еще лучше к тому же и спросить о чем-либо вышестоящего товарища, посоветоваться. Например: «Тут курьер уходит. Вы ничего не будете в город посылать?» Или: «Как отчет делать — по прежней форме?»

— У тебя, — говорит Аким, — всегда должен быть в голове запасной вопрос к начальству. Где бы ты его не встретил, спрашивай. Во-первых, будут знать, что ты постоянно думаешь о деле, а во-вторых, спрашивай, чтобы тебя не спросили.

Расписавшись в книге и показавшись начальству, люди идут по своим комнатам читать газеты, звонить по телефону. Посидят полчаса — и в кафе. Оно рядом. «Где такой-то?» — «Только сейчас был здесь. Вышел, наверно».

Раз видели, значит, все в порядке.

Это бывает в дни, когда нет «пятиминуток». «Пятиминутки» у нас по пятницам, и сидим мы все на них часа по два с лишним. А Горчицын все говорит, говорит. Иногда — нам, иногда — в трубку телефона: жена ему звонит или приятели, а мы все сидим и слушаем. Иногда сидишь-сидишь и так разомлеешь — в костях ломота начинается и лопатки сводит.

На днях в связи с нашим местным праздником — Днем организации УКСУСа — Горчицын отметил приказом большую группу сотрудников — кому премию, кого на доску Почета, кому благодарность и флажок на стол «За безупречный, самоотверженный труд…» Я спросил Штакетникова, что они сделали такого самоотверженного. Он сказал:

— Эти люди не опаздывали на работу и своевременно расписывались в книге прихода. К тому же они никогда не позволяли себе появляться в общественных местах в нетрезвом виде. У нас в экспедиции работает старичок — письма заклеивает. Так Горчицын каждый год в день рождения ему благодарность объявляет: за долгожительство. А насчет нетрезвого вида я недаром обмолвился. Не принято. Курить — пожалуйста. Но все курильщики курят только сигареты «Друг». Которые с овчаркой на коробке. Очень едкие. Дым от них жжет глотку и комом в ней стоит. Но что поделаешь: эти сигареты любит тов. Горчицын. И потому даже Древесный — заместитель тов. Горчицына — их потягивает. Или на всякий случай при себе имеет.

Но я отвлекся.

После того как люди расписались в книге прихода и показались начальству, они чувствуют себя уже свободно. Выпив кофе, женщины в парикмахерскую идут — прическу делать, в химчистку — пятна выводить, в обувную — подковки к туфлям прибивать. Идут в поликлинику, в ателье, в комиссионку, в магазин подарков и сувениров. На столах оставляют на всякий случай записочки: «Я в горплане» или «Ушел в облсовпроф».

И Горчицын уезжает. То ли в главк, то ли куда еще.

А заместитель Горчицына Древесный — тот никуда не отлучается: он пишет диссертацию. Приходит на работу с термосом и с бутербродами. Или жена его Цедра Федоровна приносит ему обед. И он ест за столом прямо из кастрюльки.

Спросил я Штакетникова:

— А зачем Древесному диссертация?

А он:

— Балда ты, Сынуля! Дружба с наукой сейчас ценится высоко. А кроме того, если с работы снимут дли что еще случится, можно в институт пойти преподавать. Ученая степень про запас, на черный день всегда нужна…

Так я понемногу втягиваюсь в местную жизнь.

Вчера меня как новичка послали в «коллективную командировку» — получать в гастрономе праздничный заказ. Заказы вышли не все одинаковые. Кому курицы не хватило, кому судака в томате. Постановили: разыграть. Лотерея до обеда продолжалась.

А обедали в ресторане «Пещера». Зал этого ресторана так и сделан — под пещеру. Стены из грубого камня, и на них рисунки животных — очень приблизительные, словно дети рисовали. Днем музыки нет, а по вечерам поет певица, одетая в мини-шкуры. На официантках платьица полосатые — под антилопу.

Подали каждому по глиняной тарелке бульона. И в бульоне — кость. На второе — мясо, плохо прожаренное, почти сырое.

В другом месте я потребовал бы жалобную книгу А тут объясняют: так люди ели в древности. Ножи тупые. Тоже, наверное, как в древности. На столе лежало несколько чисто вымытых булыжников — орехи колоть.

Шум в зале стоял страшенный! Представляешь, десятки здоровых людей дубасят камнями по дубовым столам? Ахают, как из пушек.

Мне в «Пещере» не понравилось. Хочется культурно покушать, а не так. Ну, пока.

Крепко обнимаю тебя и целую. Всего наилучшего!

Твой Лешка.

15 мая

П. С. Не написал об одном происшествии. Недавно вышла у нас в УКСУСе стенгазета, и забурлили вокруг нее страсти. Главным образом вокруг карикатур. Представляешь, целая лента рисунков под заголовком: «Моментальные зарисовки из жизни одного учреждения». И в зарисовках показано, как люди в рабочее время газеты и журналы читают и прочее.

Ну, конечно, все поняли, о каком учреждении идет речь. А многие сотрудники в героях карикатур узнали самих себя. И очень обиделись. Пошли к тов. Горчицыну и принялись уверять его в том, что на одном из рисунков изображен непосредственно он, глава УКСУСа. Но это неправда, его в стенгазете нет. А что касается сотрудников, то нарисованы они художником с большим сходством. Хотя это было трудно, потому что лица у всех более или менее одинаковые, с нейтральным или кисловатым выражением. Как при легкой изжоге.

Больше всех возмущалась Жабина из отдела тарификации.

— Вы посмотрите, Степан Семенович, это абсолютная я. Нос мой, прическа моя, бедра мои… Я рассматриваю это как оскорбление.

— Да, — согласился Горчицын, — бедра ваши.

А оскорблялась Жабина, если по совести, зря: я ее три дня по делу ловил — поймать не мог.

Нет, художник, видно, талант! Это Стеклов из интенсификации, молодой парень. На вид серьезный, а поди ж — остроумец. Говорят, в заочной аспирантуре учится. Словом, здорово он некоторых приложил. Но дело не только в нем — темы карикатур придумывал вроде бы сам редактор стенгазеты Бурмакин.

Жабина и некоторые другие настаивали, чтобы стенгазету сняли. Горчицын вызвал к себе Бурмакина. Газету не сняли, но перевесили в темный коридор, так как в холле, где она висела, начали внеплановый ремонт.

Дорогой Вася!

Вчера у нас было общее собрание УКСУСа. Подводили итоги за полугодие. Из доклада оказалось, что сделано очень много и что дисциплина значительно улучшилась. А какая же она раньше была? Это я про себя подумал.

Выступали все с заботой на лице. Говорили о достижениях.

А Стеклов — в своем репертуаре. Сказал, что УКСУС мешает работать предприятиям, создает волокиту и неразбериху, что в нем много лишнего народа и что для некоторых товарищей зарплата — это форма пенсии до пенсии. А потом он заявил даже, что УКСУС — это ясли для взрослых.

Прошелся и по нашему отделу. У нас, мол, из всех сотрудников только одна машинистка работает — Зайцева. В коридоре не болтает, телефон не занимает: она на сдельщине.

А до нее были тут три машинистки на ставке. И к ним, бывало, не подступись: заняты. Поэтому мы все бумаги печатали сами. Одним пальцем. Представляешь, сидят старшие инженеры и одним пальцем: тюк тюк-тюк. Понесут бумагу начальству, а у того — поправки. Начеркает начальство красным или синим карандашом, и старшие инженеры опять одним пальцем: тюк-тюк-тюк.

А с Зайцевой хорошо. Она все успевает. Но относятся к ней некоторые сотрудники прохладно и даже насмешливо: халтурит, мол, деньгу зашибает.

Про эти разговоры и сказал Стеклов на собрании:

— Как же так получается? И кто на самом деле халтурит? Кто работает или кто не работает?

Вот ведь как завернул!

Но тут председательствующий по фамилии Кум-Кумачевский постучал ключом по графину:

— Товарищ Стеклов свой регламент исчерпал. Многое, что он сказал, представляет интерес. Но некоторые его оценки слишком резкие. Я понимаю, что это от увлеченности, от пылкости, от молодости. Но тем не менее… И кроме того, мы с вами договорились к семи закругляться. А тут осталось несколько записавшихся для выступлений. Но, товарищи, смотрите. Нам фильм обещают показать — то ли швейцарский, то ли голландский. Названия не помню, но детям до шестнадцати лет нельзя… Фильм идет два часа. К девяти он должен быть уже в другой организации. Будем мы дискутировать или закончим?

Собрание высказалось за то, чтобы прения свернуть. Уже, мол, поздно. Пора кино смотреть.

Стеклову я слово все-таки дал бы. Честно признаюсь, нравится он мне. Но я молчу. Сам пойми: пришел новый человек, да еще лично Горчицыным приглашенный, и вразрез с другими идет. И, по сути, против самого Горчицына. Кстати, он, Горчицын, сидя в президиуме, все время на меня смотрел: «Ну, мол, как ты, Сынулин?» А взгляд у него все-таки пронзительный… И усами…

В заключительном слове о выступлении Стеклова Древесный сказал, что тот перехватил в критике и вел себя неуважительно по отношению к коллективу.

Да, насчет коллектива. Вестовой, Кудымкаров и Чебуреков сказали мне, что я в коллективе привьюсь. И тебя ждут. Идея, которую ты высказал, реальна. Пройдет некоторое время, освободится какое-нибудь место, и ребята замолвят о тебе словечко Горчицыну. Тогда и ты сюда переедешь. Тебе, холостяку, собираться недолго. Чемодан в руки — и айда. А как работать — помогут. Да и я что знаю — расскажу.

Спасибо за письмо. Читал его и видел перед глазами нашу тихую Антоновку, вишневые сады и колодец с журавлем, что напротив лавки сельпо.

Поздравляю с премией и с присуждением первого места в соревновании по «Пенькотресту». Просто приятно за тебя!

Крепко обнимаю!

Твой Лешка.

17 июня

П. С. Наверно, я тебе очень длинно пишу, но так получается. С кем же мне еще поделиться? А Фисе я пишу коротко. Если я ей дома начинаю что-нибудь про работу рассказывать, она всегда говорит: «Отдохни».

Друг мой Вася!

Некоторое время не писал тебе: у нас шли крупные пертурбации. Неожиданно поступил, приказ о сокращении штата УКСУСа на тридцать человек, а у нас всего сто двадцать.

Ну, народ забегал к Горчицыну: «Что с нами будет?» И я сам перетрухнул порядком: мне квартиру вот-вот должны дать. А дома Анфиса уже вещи собрала. Очень ей сюда хочется: у нее тут сестра. И потом она любит ходить в музеи. Рисовала когда-то. А больше всего, догадываюсь, кино ее ксебе тянет. Что у нас там в Антоновке увидишь?

Да, забегали люди к Горчицыну, волнуются. А он, как всегда, спокоен. Только усами шевелит больше обычного.

Я, говорит, понимаю, что от сокращения страдают интересы учреждения, интересы коллектива и что-то надо делать. Сожалел: «Есть у меня одна кнопка, на которую можно нажать, но эта кнопка, к сожалению, сейчас в отпуске. Но, может, скоро вернется, и тогда я позвоню и все объясню. Скажу, что в результате сокращения штата УКСУСа нарушится координация, пострадает спецификация, прервется транспортизация, станет в тупик корреспонденция, прекратится утилизация, снизится интенсификация, в пух и прах разлетится реализация. Но пока я этого сделать не могу».

Как выйти из положения — Горчицын поручил продумать вопрос Штакетникову. Посадил его в свой кабинет, а сам уехал на три дня рыбу ловить: устал.

И Аким, поразмышляв в кабинете управляющего, выдал такое решение, что все только ахнули: тридцать человек уволить, но УКСУС разбить на два управления — УК и СУС.

В УКе семьдесят сотрудников и в СУСе шестьдесят. В сумме даже на десять больше, чем было!

Совсем уволили только одного Бурмакина, который был редактором стенной газеты. Я думал, что дело в первую очередь коснется Стеклова, но начальство, видно, побаивается его трогать. А он, конечно, многовато на себя берет.

Необходимость двух управлений Аким сумел хорошо обосновать, и наше предложение утвердили. Доказывать Аким умеет, этому у него только поучиться.

Заметив, что я поражен тем, как легко он вышел из положения, Аким сказал:

— Учти, Сынуля, при сокращении штатов сила противодействия больше силы действия. Это тебе не физика, а жизнь.

Я теперь в СУСе, который возглавляет Древесный. Работаю в отделе корреспонденции. Горчицын сказал:

— В СУСе ты быстрее получишь квартиру. Древесный с горжилотделом дружит. А потом ко мне перейдешь.

Но я так понимаю, что земляки ему и в других учреждениях нужны.

Вестовой, Кудымкаров и Чебуреков тоже в СУСе. Да, еще кто у нас — Стеклов. Горчицын скинул его Древесному.

А Штакетников стал уже старшим инженером. Говорит: годик-полтора поработаем, все утихнет, и тогда переменим вывеску на ИИСУС — институт изучения снабжения и урегулирования сбыта. К тому времени товарищ Древесный защитит диссертацию и по праву станет руководителем института.

Я спросил Акима:

— Но ведь институт — это совсем другая организация?

Он ответил:

— Организация будет та же самая. Разница в одном: сейчас мы передаем бумаги снизу вверх и сверху вниз, а тогда мы будем изучать их, прежде чем передать. Штат мал окажется. УК присоединим к себе. Проглотим вместе с Горчицыным. И будет он заместителем у своего бывшего заместителя. Давно говорил ему: «Пишите диссертацию, не ровен час».

Я кажусь Акиму наивным, и в таких случаях он говорит, шутя:

— Балда ты, Сынуля, провинция.

И сегодня он это сказал, когда мы с ним днем прогуливались по парку. Вышло так, что женщины из его отдела купили себе модные купальники и устроили в комнате примерку, а нас со Штакетниковым выставили. Ну, мы и ходили по аллейкам.

Главное, поучал меня Аким, веди себя тихо и не высовывайся. Не вылезай, когда не просят. Будь неприметным — скорее заметят. И старайся всячески подчеркивать свою незаинтересованность в повышении. «Зачем, мол, мне лишние заботы? Если бы мне сегодня предложили стать завом, я бы отказался».

— Это что же — и инициативы не проявлять?

— Когда надо проявить инициативу, тебе скажут.

И тут Штакетников вспомнил случай из своей доуксусовской практики.

Работал он тогда в Перекопайске, в горсовете. И решил горсовет перед большим праздником заменить трамвай троллейбусом. С двух концов центральной улицы навстречу друг другу шли две соревнующиеся бригады. Они снимали рельсы и шпалы. Кто больше? На чьей половине произойдет встреча? Когда бригады досрочно встретились, обнаружилась дикая накладка: посредине улицы стоял неисправный трамвайный вагон. В спешке про него забыли. А рельсы и с той и с другой стороны уже сняты…

Что делать? Снова их укладывать, чтобы отвести вагон в депо, вертолет звать или разрезать трамвай на части? А может, на автоплатформу закатить? Позор! На смех кругом поднимут. На виду же все у людей!

Обратились к Штакетникову: выручи, мол, советом. И Штакетников решил вопрос в три минуты.

— Ничего не надо — ни рельсов, ни вертолетов, ни платформ. Пусть так и стоит этот вагон…

— Как это так — «пусть стоит»?

— А очень просто. Он никому не мешает: в том месте улица широкая.

— Но все-таки что-то надо сделать…

— Надо сделать вид, что ничего неожиданного не произошло, все так заранее и было предусмотрено, — сказал Штакетников. — Вагон специально оставлен посреди улицы как памятник прошлого. Филиал краеведческого музея! Устраивает вас этот вариант? Нет? Есть другой: может, кафе-мороженое в трамвае устроить? И чтобы официантки в форме кондукторов пломбир подавали. А кто хочет повторить, тот пусть за веревочку дергает — как раньше делали, если необходима остановка по требованию. Утром: дрынь-дрынь-дрынь — кафе открывается, вечером: дрынь-дрынь-дрынь — кафе закрывается. Этого ни в одном городе мира нет! Достопримечательность! От туристов отбоя не будет! Кстати, в газетах писали, что в Париже есть ресторан «Омнибус». А у нас — кафе-мороженое «Трамвай».

Второй вариант Штакетникова был принят. И никакого шума не произошло. Все только диву дались. «Ну и фантазер! Здорово придумал! Жаль, что вагон только один. Надо бы два… чтобы больше обслужить населения…»

Вокруг трамвая газончик разбили, спереди и сзади липы посадили.

Голова Аким! Вот, как говорится, век живи — век учись! Конечно, хозяйственник должен быть находчивым. Приходится изворачиваться. К тому же, как говорит Штакетников, деловой климат меняется, работать становится труднее, с одной стороны. Минфин наседает, с другой — народный контроль, с третьей — пресса.

Соображает Штакетников здорово. Но интересно: почему он только старший инженер, да и тем недавно назначен?

Крепко обнимаю!

Лешка.

28 июля

Дорогой Василий!

Ты пишешь, что я становлюсь заправским чиновником. Ирония — да?

Между прочим, Штакетников безо всякой иронии сам себя называет чиновником.

Но в конце концов не в слове дело. Каждый действует в зависимости от того, на какой ступеньке лестницы он стоит.

Я, например, на днях попал впросак.

Вызвал меня тов. Древесный и стал говорить о том, что не экономим мы металл — скрепки и кнопки не бережем.

Это верно. Скрепки и кнопки все берут домой. Берут также бумагу, клей, папки, копирку. Один даже пишущую машинку прихватил. Но на время.

Однако, разговаривая со мной, тов. Древесный имел в виду совсем другое: там, где можно скрепить одной скрепкой, нередко используют две. Привел он примеры с кнопками. Паузу сделал. Затянулся сигаретой (на столе лежала пачка «Явы». Не «Друга»).

Я с ним согласился: расточать металл бесхозяйственно. И даже отметил, что во дворе СУСа ржавеет целый автомобиль. И хозяина на него нет. По сведениям старожилов, он стоит здесь уже много лет. А один из местных сказал даже так: «Автомобиль? А он всегда тут на чурашках стоял. Кому он нужен?»

Тов. Древесный выслушал меня, и не знаю, понял или нет. Встал с кресла — серьезный и строгий — и молча протянул мне руку. Я понял, что беседа окончена. А почему так неожиданно? Это мне объяснил Аким:

— Я же тебе говорил: не высовывайся. Если хочешь беседовать с начальством, то молчи. Что ты полез со своим дурацким автомобилем?

Разговаривать не просто. Разговаривать надо уметь. Один наш сотрудник, Зурахович, изобрел язык, на котором он разговаривает с главным бухгалтером.

Он мне сам рассказал:

— Когда я приношу главбуху какую-нибудь бумагу на подпись, тот всегда ворчит: «Что вы мне тут суете вообще? Опять расходы? А в результате — перерасходы? Каждый приходит вообще, и приносит вообще. К чему это, понимаете ли? Что это вы мне?..» Поначалу я объяснял ему, растолковывал, что к чему, старался убедить, а потом заметил: он объяснений не слушает и продолжает свое — скороговоркой, так что слова сливаются: «Што тут тете… пще шо вы мне пще… пятьсходтатепресход… пще… кашпромстмайте… шо вы мне пще»… А в конце концов бумаги главбух всегда подписывает. И я решил: зачем объяснять? Буду тоже бормотать, чтобы потянуть время. Он: «Што тут тете пще…» Я: «Гурбултонфурбулкум». Он: «Пятьсходыресход пще… кашпростмайт пще». Я: «Торбормулканрастамулпаргашфорпул…» Он: «Вот возьмите и идите в кассу».

Это как анекдот. Но тем не менее все происходит так. Главбух Зураховичу никогда не отказывает.

А Кудымкаров говорит тихим, квелым, усталым голосом. Снимет трубку, наберет номер и утомленно, полуслышно: «Сам у себя? Добренько. Кудымкаров. Соедините. Спасибочко». И соединяют! А в других случаях он только с секретаршами говорит, ибо Кудымкаров считает, что многие дела быстрее и оперативнее решают не начальники, а секретарши. И он то и дело: «Наточка, не сочтите за труд…», «Гуленька, там у вас в папочке… За мной не пропадет», «Маргарита Викентьевна, я лично к вам. Кто все знает, кто все может, как не вы?..»

У Штакетникова — другая теория, конечно, более глубокая, значительная.

— Очень часто, — говорит он, — одна фраза, сказанная в присутствии начальства, решает судьбу человека. Причем сам не знаешь, когда эта заветная, крылатая фраза у тебя вырвется, где, в какой обстановке, а Горчицын — он тогда рядовым инспектором работал — поднялся на одном банкете с фужером в руке и сказал: «Лично мне, товарищи, мой канцелярский стол роднее и ближе того стола, за которым мы дома обедаем с женой, ибо за тем столом я прописан формально, по паспорту, а сердце мое навечно прописано здесь! Так выпьем за нашу не сладкую, но и не кислую жизнь в УКСУСе. Да и что нам киснуть, когда дела идут с каждым днем лучше!»

Афоризм Горчицына произвел впечатление на представителей главка, и Горчицын стал заместителем управляющего, а затем и управляющим.

Эх, когда же и у меня вырвется заветная крылатая фраза?!

Ну, извини, Василий. На этом пока ставлю точку. Письмо я нишу на работе. Меня вызывают к Древесному.

Жму руку.

Леша.

2 сентября

П. С. Между прочим, меня сделали редактором стенгазеты.

Добрый день, Василий!

Предыдущее письмо я окончил на том, что меня вызвал товарищ Древесный.

— Позвал, — говорит, — я вас, Сынулин, чтобы посоветоваться по некоторым кадровым вопросам. Возможно, у вас будут идеи. Дело в том, что наш завкадрами в отпуске, а три инспектора-референта из спецификации подали заявления об уходе: не удовлетворяет их заработная плата. То есть до сих пор удовлетворяла, но на днях приходили из финорганов и сказали, что нет таких должностей — инспекторов-референтов, а есть отдельно инспектора и отдельно референты. Нам это известно, но просто заплатить побольше захотелось: старые уксусовцы и так далее. Теперь, стало быть, по-прежнему получать зарплату они не могут. Что же придумать, а? Хотелось бы сохранить этих людей…

Я понял: это — мое боевое крещение. Вспомнил слова Штакетникова: «Когда надо проявить инициативу, тебе скажут».

И я проявил. Даже раньше, чем требовалось, ибо Аким учил: «Надо рапортовать всегда как можно быстрее. Даже если не все самому ясно. На ходу прояснится. Но спешить следует, конечно, не во всех случаях. Только в тех, когда приказало начальство. А если снизу просят, и потянуть можно. И даже нужно. В педагогических целях. Чтобы видели и понимали, сколь много от тебя зависит, сколь много ты весишь, сколь ты необходим».

С инспекторами-референтами я нашел выход такой: финорганы контролируют ставки, оклады и не интересуются рабочим временем. Это я и усек, предложив сделать так, три инспектора-референта работают в отделе спецификации СУСа до обеда. После обеда они идут через дорогу и работают в горчицынском УКе. А три уковские после обеда приходят к нам, так как они проведены референтами отдела тарификации.

А можно, чтобы и не каждый день ходили: дело договоренности между руководством.

Товарищ Древесный сказал: «Вы, Сынулин, смышленый». «Смышленый» — это у него большая похвала.

Кстати, по кадровым вопросам тов. Древесный обращался ко мне уже неоднократно. Я, конечно, понимаю, почему он это делает: проверяет меня. Он мог бы и с Акимом беседовать.

— Слушайте, Сынулин, у нас в ведомости есть один тальман и два шипчандлера. Скажите, это фамилии или должности?

Я пообещал с шипчандлерами прояснить.

В другой раз:

— Вот тут машинистка Зайцева подала заявление об уходе по собственному желанию…

— А почему? Не сказала?

— Да что-то ей у нас здесь не нравится… Но без машинистки мы не можем. Опять весь СУС одним пальцем печатать будет. Этого допускать нельзя. Это, я бы сказал, ненормально. Правда, есть одна машинистка в отделе координации. Кудлатая. Но она печатает не то, что написано. У нее ассоциативное мышление. И я не могу понять, на чем базируются ее ассоциации. Я пишу «сотворенье», сотворенье мира — понятно, а у нее «конфитюр». Абсолютно не похожие по написанию слова! И почерк у меня четкий, можно сказать, каллиграфический.

Я машинально пробормотал:

— Сотворенье, варенье, конфитюр…

Тов. Древесный обрадовался:

— Вы, Сынулин, кажется, открыли закономерность ее ассоциаций. Она напечатала мне пятьдесят страниц, и на каждой — конфитюр! А это будет читать ученый совет…

— Ах, ваша диссертация? — спросил я.

— Да, да.

— Тут нужна особая точность.

— Конечно, — сказал Древесный, — наука!

Взгляд у него потеплел, и я почувствовал, что могу спросить:

— А тема, если не секрет?

— Тема? «Экономия различных металлов в современном делопроизводстве в условиях максимальной загрузки управленческого аппарата». Но мы отвлеклись. Мне важно сейчас качественно перепечатать написанное. А я, вместо того чтобы подыскивать цитаты для дальнейших глав и работать над библиографией, разгадываю ребусы в собственной рукописи. Вы, Сынулин, понимаете, что мне нужно…

Я, конечно, понял, и вместо Зайцевой сейчас уже работает сестра Фисы, она машинистка.

А та, которая «конфитюр», — по-прежнему в отделе.

Вместе с этим письмом посылаю погашенные почтовые марки: старик Задарёнов просил. Передай ему, пожалуйста. У нас в СУСе тоже много филателистов. Толкутся в отделе корреспонденции, роются в конвертах. Вчера так быстро расхватали почту, что заврегистрацией кричала:

— Стойте, черти! Куда вы все тащите? Я еще не успела входящие номера поставить.

С приветом!

Алексей.

7 октября

П. С. Стеклов отколол сегодня очередной номер. Даже писать тебе об этом не хотелось: надоели его штучки. В кассе выдавали прогрессивку. Он подошел к окошку и против начисленной ему суммы написал: «В доход государства». И расписался.

Его спросили:

— Как это понимать?

А он:

— Так и понимайте. Вроде бы не за что. Не вижу разницы между нашей работой раньше, до прогрессивки, и теперь…

Вот и вы, мол, так поступайте, как я. А кто ему дал право лезть в чужой карман? Неудобно стало сотрудникам от этой выходки. Даже очередь у кассы поредела, растаяла. А потом по одному подходили.

Здравствуй, Василий!

Вчера с Акимом закатились в «Пещеру». Я не хотел было идти туда поначалу.

— Разве, — говорю, — там можно посидеть, поговорить, когда камнями по дубовым столам бьют?

Но орехи в «Пещере» кончились, и поэтому было тихо. Оказывается, их подавали только во время декады по лучшему обслуживанию потребителей. А декада прошла. Отстучались.

Выпили мы с Акимом за наши успехи, за управляющего СУСом тов. Древесного.

Здесь, в «Пещере», подают не водку, не коньяк, а самогон какой-то. На этикетке написано: «Неандертальская горькая». Поначалу попробуешь — черт знает что. Иприт. Потом привыкаешь, даже приятно.

Кроме «Неандертальской горькой» можно заказать вино «Мезозой». Это, по-моему, портвейн «Три семерки», перелитый в другие бутылки.

Аким сказал:

— Что в работе главное? Локоть товарища и спина начальника. За такой спиной, как у Древесного, — ха-ха! — можно жить.

Я тебе ни разу не описывал тов. Древесного? Он плотный, широкоплечий, широкоскулый. И переносица у него широкая. А нос крупный.

Откуда у него такая странная фамилия — Древесный, — не знаю. Но, говорят, в прошлом он увлекался резьбой по дереву. И предки его в этой области работали.

Древесный, утверждает Аким, — спина. Он и коллектив защитит, и за себя постоит. Из своей должности он выжимает для себя все, что может, и приятелей-знакомых имеет немало.

Дружит он с людьми по соображениям деловым, практическим. И приятели записаны в его алфавитной книжке не по начальным буквам фамилий или имен, а по начальным буквам услуг, которые они могут оказать. Так сказать, что ты можешь? При чем состоишь?

Есть люди, которые состоят при мебели. Они могут устроить вне очереди спальный гарнитур. Есть люди, которые состоят при билетах на различные зрелища, при автомобильных запчастях и т. д. Я — тебе, ты — мне. Человек, который по службе ни при чем не состоит, интереса не представляет.

— У Древесного, — продолжал Штакетников, — на букву «эл», например, записан Гуляев. Почему? Лицензия на лося. Сам собственными глазами видел! А на «эс» — Аверкин. Почему? Случка собак. При собаках, значит, человек!

Вообще вчера вечером в «Пещере» Аким был в ударе. Или «Неандертальская» сделала свое дело.

— Слушай, Сынуля, меня, ибо ты только начинаешь. У тебя нет даже амплуа, — говорил он. — А у каждого сусовца оно должно быть. И оно не имеет ничего общего с той должностью, которую человек занимает. Вот Кум-Кумачевский, к примеру. Он известен у нас не как экономист, а как мастак проводить собрания. На работе он вялый, полусонный, а за председательский столик сядет — сразу взбодряется. Постучит ключиком по графинчику: «Товарищи, начнем работу…» И пошел, пошел… Когда время надо заполнить, сам говорит; когда записавшихся много, знает, кого из них выбрать, кому дать слово. И страсти, если разгорятся, умеет пригасить. Ораторов примирить: «И ты, мол, прав, и ты тоже прав. Вы говорите об одном и том же, но разными словами…»

Тут Штакетников насчет призвания каждого сусовца абсолютно прав. Вот, например, Кудымкаров, который квелым, усталым голосом говорит, он сидит в отделе кадров, но его амплуа — билеты на футбол, в театр, кино, на самолет и даже на теплоход по Волге. И еще он умеет рассовывать сусовских детей по чужим пионерлагерям. Народят работники СУСа детей, а он подкидывает их в другие организации.

Координатор Чебуреков — тот незаменимый организатор товарищеских обедов и ужинов, а также пикников, которые называются «массовками за город».

Что же касается нашего антоновского Вестового, то он не плановик, а прежде всего спец по части встреч и проводов на аэродроме. Пробьется через толпу с букетиком прямо к трапу. Летное поле, если надо, перебежит. Других не пустят, а его — пожалуйста. Один, раз чуть под самолет не попал… Чемоданчик у прилетевшего в руки возьмет, к машине проводит. Если багаж есть, мигом получит. И идет только в те двери, где написано «Посторонним вход запрещен».

По пути с аэродрома в гостиницу легкую беседу ведет, город показывает, с памятниками разными знакомит. Он курсы гидов окончил без отрыва от производства. Если требуется время потянуть, чтобы в СУСе лучше подготовились к приему гостя, Вестовой выберет маршрут подлиннее, кругаля даст.

За последние годы Вестового три раза повышали; его многие начальники знают, которые летают. «А-а, говорят, есть в СУСе очень толковый молодой человек — мальчик такой косенький в сером плаще!» Вот тебе и мальчик!

А какое мое амплуа, я еще не знаю.

Хорошо мы посидели в «Пещере», но поговорить все же пришлось мало: началась музыка, концерт.

Вышла певица в мини-шкурах. Под леопарда. Сама большая, а голос слабенький. Микрофон изо рта не выпускает, так и жует его. Честно говоря, наша антоновская Зинка, дочка хромого Игната, — куда голосистее. А эту еле слышно. К тому же оркестр ее заглушает — четверо здоровяков в набедренных повязках и в накидках тоже под леопарда. Наяривают на рожках и бьют в барабаны — в тамтамы, обтянутые шкурами.

Время от времени оркестранты кричат: «Аы!»

Я сидел и не знал, куда деваться. А Штакетников сказал:

— Другим здесь нравится. Все-таки, что ни говори, а тянет человека к дикой природе — к шашлыку. Хочется ему иногда уйти от автомашин, от транзисторов, от магнитофонов, от суеты всякой.

Посидели мы еще немного, посмотрели, как один пещерный житель дымящимися головешками жонглировал, и я в гостиницу вернулся. А там опять за стол попал: к соседу по номеру девочки знакомые пришли, студентки Майя и Рая. Шустрые девчата.

Мне бокал шампанского налили.

— Выпейте, — говорят, — за нас, бедных студентов: сессию закончили.

Смотрю на них — одеты дорого.

— Это что, — спрашиваю, — у вас поговорка такая: «бедный студент»? Не похожи вы на бедных. Родители, видно, стараются…

Хохочут.

— Да мы и сами, стараемся. Профессию имеем.

— Какая же у вас профессия?

— Свободная. Угадайте.

Я сколько ни думал, никогда не угадал бы: не подозревал о существовании такой профессии.

Оказывается, эти девчата помогают тем, кто диссертации пишет. Сидят в читальне и подбирают цитаты. На любые темы. И библиографию. То есть списки книг. Тоже на любые темы.

Не поверил.

Тогда одна из них, Майя, расстегнула портфельчик и показала мне пачку бумаг.

— Вот видите, библиография на тему «Дед и баба и их роль в современном обществе».

— Это диссертация у кого-то такая? «Жили-были дед да баба…»

— Совершенно верно. Список книг занимает тридцать страниц. Девятьсот названий на разных языках… Все это соискатель приложит к диссертации. Как источники, которыми он пользовался.

— А на самом деле не пользовался?

— Куда ему! А дальше сорок страниц цитат. Высказывания литераторов, общественных деятелей, ученых… Цитаты отечественные, а также переводные. Мои — с английского и немецкого, Раины — с французского и итальянского. Представляете, как интеллигентно будет выглядеть диссертант?

Спрашиваю:

— А на тему экономии вы могли бы?

— Уж пятерым подбирали. Ходовая тема. А вообще мы на самые разные темы подбирали. Наловчились. Все энциклопедии облазили, справочники перерыли, картотеки. Руку набили, словом. Самое важное — знать, что где лежит.

— А сколько вы берете? Тариф какой-то есть?

— Цитаты идут по десятке за страницу, библиография — по пятнадцать рублей… Но люди не скупятся. Особенно которые об экономии пишут. И если они в цейтноте. Многие ведь очень заняты.

Я у девчат телефончик попросил. Они сразу заинтересовались:

— А вы тоже диссертацию пишете? Кандидатскую? Докторскую? Ну, давайте выпьем, чтобы вы стали членом-корреспондентом!

Вот вроде и все. Пока, Вася. Спасибо за то, что так внимательно читаешь мои письма и ждешь их с нетерпением. Но ты мало сообщаешь о себе. Как там в «Пенькотресте»? Что нового?

С наилучшими пожеланиями

А. Сынулин.

12 ноября

Здравствуй, Василий!

Можешь поздравить меня: получил квартиру, так что гостиницу оставил.

Квартира однокомнатная, но просторная. Мусоропровод на лестнице.

Я хотел отложить новоселье до приезда Фисы, но сусовцы сказали: здесь заведено отмечать новоселье немедленно и, если нет мебели, даже сидя на полу. Так и было.

Пришли наши антоновцы Вестовой, Кудымкаров, Чебуреков. Пришли Кум-Кумачевский, Зурахович и Штакетников.

Чебуреков закуску хорошую приволок, А потом из ресторана, что напротив моего дома, повар такие шашлыки принес! Это тоже Чебуреков устроил: у него все повара в друзьях ходят. И метрдотели с ним только за ручку!

Потом поднялся Зурахович и сказал:

— Тумыуроллаэротошетлэр…

Все захохотали. Аким объявил:

— Я переведу на русский. Зурахович желает новоселу, чтобы жил богато и почаще получал деньги в бухгалтерии. А чтобы было счастье в этом доме, он дарит хозяину коробочку, которую держит в руках…

Зурахович протянул мне картонную коробочку, я, не подозревая подвоха, открыл ее и отпрянул: из коробки в разные стороны рванулись черные тараканы.

Зурахович назвал это хохмочкой.

Многих тараканов мы тут же подавили, а другие уползли, и, ты представляешь себе, до сих пор не могу вывести.

Но самое неприятное не в этом. На новоселье я пригласил Древесного и Горчицына. Не пришел ни тот, ни другой.

Аким потом отчитал меня:

— Балда ты, Сынуля! Не посоветовался со мной, кого звать Без Горчицына можно было обойтись. Тогда бы Древесный пришел. Они же терпеть не могут друг друга! Неужели ты об этом не знал? Ты чей человек — первого иди второго? Тебя Горчицын пригласил, ты его земляк. Я понимаю. Но работаешь ты у Древесного, и с этим тебе надо считаться. Чей ты человек, Сынулин? Кому предан? Кто о тебе будет заботиться дальше? За чьей спиной станешь жить?

Господи, чей я? Не ждал такого вопроса.

Но и это не все. Неприятность не приходит одна.

Я написал Анфисе, что получил квартиру, и сообщил адрес, чтобы дала телеграмму для встречи на вокзале.

А она без телеграммы приехала. Не предупредив.

А у меня — надо же быть такому совпадению! — Раечка в комнате на диване сидела. Это вечером происходило, потому что днем Раечка не могла прийти в СУС, чтобы отдать мне цитаты и библиографию. У нее занятия в институте были.

Но разве Анфиса это поймет? Ты же знаешь ее ревнивый характер.

— Ах, вот как ты без меня живешь! Ах, может быть, я тут уже лишняя!

Я говорю:

— Цитаты…

А она меня по щеке:

— Я тебе покажу цитаты!

Я говорю:

— Ты дослушай, это Раечка, которая принесла цитаты для товарища Древесного. И библиографию!

А она свое:

— Я тебе покажу библиографию!

Я говорю:

— Товарищ Древесный пишет диссертацию…

Но разве ее успокоишь?!

— Ах, теперь это уже называется диссертацией? Распустился тут без меня.

Я говорю:

— Не распускался. Только два раза в «Пещере» был.

А она совсем разозлилась:

— Не знаю, по каким пещерам ты ползаешь. Только меня не ждешь. А сидишь с чужой девицей. Ты чей муж — мой или ее?

Чей я человек? Чей я муж? Кошмар какой-то!

Раечка, слава богу, вовремя убежала и не слышала всего до конца. Но вела себя Анфиса недостойно. Не так, как должна вести себя жена работника СУСа.

А на следующий день Раечка позвонила мне на работу, зашла в СУС, чтобы заполнить счет на ту работу, которую они с Майечкой проделали. И представь себе, всего на несколько секунд разминулась с Анфисой. А то еще раз была бы сцена у фонтана.

Пошел я к главбуху с Раечкиным счетом, положил ему на стол вместе со вторым экземпляром цитат и библиографии.

— Вот, — говорю, — товарищ из института иностранных языков провела важную работу, которую следует оплатить по статьям «реферирование», «переводы» и «составление досье».

Главбух, конечно, не подписывает и ворчит:

— Штотуттете… пще… пятьрсходыпересходы… пще…

И я подумал: была не была — применю «язык» Зураховича и стал тоже бормотать:

— Бурллэртэшквултэлкам…

— Каштпростмай… пще…

— Вэллтурсартлэмуэр…

— Вот возьмите и передайте в кассу.

Надо было видеть, как обрадовался тов. Древесный, как посветлело его лицо, его глаза, когда я совершенно неожиданно преподнес ему букет цитат! «Букет» — это он так выразился.

— Спасибо, Сынулин! Смышленый вы, Сынулин! Придумать такой букет! Это же значительная помощь делу науки… я вот заглянул и вижу: тут есть такие, понимаете ли, перлы! Сколько бы я должен был потратить времени, чтобы извлечь из литературы эти ценные мысли! А времени у меня, сами знаете, в обрез.

Я сказал, что если в будущем мысли опять понадобятся, то еще достану.

А бухгалтер жадничал, кстати, зря. По привычке, для формы. Потом сам ко мне подошел и сказал, нет ли, мол, у меня еще каких-либо предложений по затратам. Год кончается, а такие статьи расходов, как «повышение профессионального уровня» и «обмен опытом», почти не использованы, не тронуты. И если ничего не предпринять, то на будущее эти статьи урежут…

Я ему:

— Давайте пригласим к себе представителей из других УКСУСов. Или к ним поедем.

А он отвечает:

— Да некуда ехать-то вроде. Посылали мы уже письма по некоторым адресам — назад вернулись… Реорганизации везде идут.

Он мрачный у нас человек, главный бухгалтер. И пессимист.

Своей неуместной шуткой мне только настроение испортил. Спал я плохо. Снилась мне ерунда: будто стою я перед вывеской. На ней написано: «УКСУС». И вдруг буквы сами поплыли в разные стороны и каждая стала самостоятельной вывеской: «У», «К» и т. д. УКСУС распался на пять управлений. Тебе мультипликационные сны когда-нибудь снились?

Жму руку.

А. Сынулин.

8 декабря

Добрый день, Василий!

С наступившим тебя Новым годом! Желаю всяческих успехов!

Мои дела идут неплохо. Недавно назначен старшим инспектором отдела корреспонденции.

— Будешь, — сказал Древесный, — заведовать в СУСе, так сказать, литературной частью.

Для начала дал мне свой доклад, чтобы я прочитал, поправил и в трудных словах расставил ударения. Иначе тов. Древесный может эти слова прочитать не так, как надо. Чертова работа — два дня расставлять ударения!

А вообще «литературная часть» — дело не такое простое, как может показаться. Для того чтобы вести переписку на уровне, надо знать, как ее вести.

Если, например, против СУСа выступила газета и мы пишем в редакцию опровержение, кто должен это опровержение подписать? Управляющий? Ни в коем случае! Подписать должен зам.

А вдруг дело с опровержением не пройдет? Тогда сам управляющий подпишет письмо с признанием критики. Так, мол, и так: мой заместитель был введен в заблуждение. Для управляющего должна быть оставлена свобода маневра.

А принять критику в свой адрес тоже надо знать как…

Для того чтобы лучше освоить порученное мне дело, взял из архива папки приказов и переписки. Стал читать. И понимаешь, вижу: надо, очень глубоко вникнуть в каждую строчку, чтобы уловить смысл, вложенный в текст. Это не «Маша ела кашу», а деловые бумаги.

«…являются нежелательными отклонения от норм поведения, когда отдельные сотрудники допускают терпимость к проявлениям либерального отношения к нарушениям непосредственных функций, порученных исполнителям, в деле своевременного обеспечения снабжения предприятий дефицитными упаковочными материалами, необходимыми для реализации запланированной на текущий год производственной продукции…»

Этот документ составлял совсем неглупый человек. Но по каким-то обстоятельствам ему надо было затуманить, приглушить смысл. Возможно, что провинившийся — его приятель или товарищ. И вот начальник ему говорит: «Подготовьте проект приказа…» Что делать? И проект писать надо, и товарищей не задеть.

А иногда автор письма, например, преднамеренно избегает категоричности, ясности суждений, не желая вступать в спор со своим корреспондентом и тем самым сохраняя за собой право на уточнения в дальнейшем.

Прочитал также кучу телеграмм:

«Связи невыполнением вашего обязательства сообщаем…», «подтверждая получение вашей телеграммы относительно невыполнения нами обязательств извещаем…», «подтверждаем получение вашего подтверждения получения вами письма относительно невыполнения нами обязательства ставим вопрос…», «подтверждая получение вашего подтверждения получения нашего подтверждения получения вашего подтверждения получения нашего подтверждения получения вашего подтверждения…»

Читал я эти телеграммы и думал: значит, прямо отказать просителю нельзя было, а проситель не понимал, что ему отказывают и что ничего у него не получится.

Да, прав был Штакет, когда говорил мне: «Тут и дипломатии научишься».

Кстати, он стал со мной менее откровенным. Видимо, опасается моей конкуренции.

Вчера было общее собрание СУСа. Вел его, как обычно, Кум-Кумачевский. Меня выбрали в президиум. Я раньше в президиуме никогда не сидел. Знаешь, приятно. Все на тебя смотрят. А ты только ноги все поджимаешь, стесняешься: башмаки не почистил.

После собрания члены президиума захотели сфотографироваться с тов. Древесным для стенгазеты и для альбома истории учреждения. Толклись вокруг Древесного, чтобы в кадр попасть, шеи вытягивали. А меня, между прочим, он сам позвал:

— Садись со мной рядом, Сынулин.

И улыбался. Улыбка у него многозначительная.

Диссертацию тов. Древесный уже закончил и скоро будет защищать. Как только это состоится, поставим вопрос об ИИСУСе.

У нас уже шутят:

— Где ты работаешь?

— Господи, в ИИСУСе.

Но тов. Древесный очень устал, и поэтому, пока ремонтируется его дача, он взял путевку в находящийся километрах в двадцати санаторий. Он одновременно и на работе и в санатории, отдыхает и работает.

Я ездил к нему бумаги подписывать. Сначала меня туда сторож не пускал. Я объяснил, что приехал с чрезвычайным поручением по особо важному делу, и меня пропустили.

Тов. Древесный сказал мне:

— Надо уметь, отдыхая, работать и, работая, отдыхать.

Работать, черт возьми, просто некогда! А тут еще кинофестиваль. Все штурмуют комнату Кудымкарова, идет бой за билеты.

Днем в СУСе тишина: все в кино.

А Фиска моя с ума сошла: по четыре фильма в день смотрит. Сегодня и я один фильм видел. В нем всего два героя — он и она. Он был бедный, она его не любила, он стал богатым и полюбил другую, а она страдала. А он с той, другой, в конце, сняты нагишом.

У нас в Антоновке такого еще не видели.

Ну, бывай!

Ал. Сынулин.

7 января

П. С. Я писал тебе, что мне поручили выпускать стенгазету. Сделал я два праздничных номера — ноябрьский и новогодний. В каждом — передовая, картинки из журналов вырезанные. Ну, сам понимаешь, праздничные номера выпускать нетрудно. А сейчас готовим обычный, и у меня уже произошло серьезное столкновение со Стекловым — из-за его карикатур. Опять предлагает «Моментальные зарисовки из жизни одного учреждения».

Здравствуй, Василий!

В связи с некоторыми любопытными событиями собирался написать тебе раньше, да все было некогда: кинофестиваль продолжался.

На этом киносеансе мы с Фисой — так случайно получилось — сидели рядом с женой Горчицына — Степанидой Васильевной. Его самого не было. Он вроде на другой фильм в это время пошел.

Перед началом сеанса Фиса говорила со Степанидой о делах, о жизни, о друзьях. Коротко. Между прочим.

Степанида сказала:

— Хорошо живем. Да и не с чего плохому-то быть. Мой ни в поведении, ни в выборе друзей никогда не ошибался.

И это она сказала громко, даже немного повернувшись в сторону жены тов. Древесного Цедры Федоровны, которая сидела тоже по соседству.

«Мой никогда не ошибался…» Что бы это могло означать?

А в СУС неожиданно нагрянул ревизор. Ну, разумеется, тов. Древесный дал указание Чебурекову угощать его в ресторанах, поручил Кудымкарову позаботиться о билетах. А Вестовой должен был все эти действия координировать и сделать так, чтобы у ревизора не оставалось свободного времени для работы. Вестовой — будь здоров! — дипломат. Я сам слышал, как он заинтересовывал ревизора:

— А вы живопись любите? Сейчас в нашем городе находится леонардовская мадонна. Может быть, желаете поехать посмотреть? Завтра ее уже увезут…

— Мадонна? — переспросил ревизор. — А Венеры в вашем местном музее есть? Я очень люблю Венер.

— Есть Венера! — обрадовался Вестовой.

— А скажите, Вестовой, — продолжал ревизор, — чем мадонны отличаются от Венер?

Вестовой подумал и ответил:

— Мадонны, они всегда одетые, а Венеры голые…

Нашелся, а? Ревизор долго смеялся и даже сказал Вестовому:

— Далеко вы пойдете.

А у Вестового — новое предложение:

— И еще. Тут, километрах в пятнадцати от города, живет один старикан, и у него денег — куры не клюют. Нумизмат он. Не хотите ли посмотреть, какие деньги ходили при Пипине Коротком? Это быстро. Туда-сюда. Машина у подъезда. Тем более времени у вас не так много. В два часа вы поедете с товарищем Чебурековым обедать в «Пещеру».

А Древесный, узнав, что ревизор мечтает вступить в садовый кооператив, попытался поспособствовать ему со своей стороны.

— Садовый кооператив? Есть у меня один Садовый Кооператор… Он пойдет навстречу. Как же его фамилия? В армии еще вместе служили. Кудрявый он такой. Садовый Кооператор. Надо посмотреть в телефонной книжке на «эс».

И вдруг оказалось, что телефонная книжка тов. Древесного… пропала. Он — в стол, он — под стол. Нет книжки.

Искали ее и коллективно. Сотрудники СУСа вышли во двор и перебрали руками всю макулатуру. Кое-какие важные документы, случайно попавшие в мусор, нашли. Кстати, из-за их пропажи мы уже неприятности имели… Жаловались на нас. А телефонная книжка тов. Древесного так и не обнаружилась.

Очень он горевал. Несколько раз повторял:

— Без этой книжки я как без рук. Потеряв ее, я потерял друзей.

— И куда она действительно подевалась? Или кто со злым умыслом? Не думаю.

Штакет же тем временем занимался порученным ему серьезным делом: тов. Древесный предложил ему разработать обоснования необходимости ИИСУСа. Аким придумал сделать это с помощью электронной машины. Так, мол, убедительней. Говорил мне про какие-то алгоритмы, рассказывал, что в некоторых странах электронные машины решают, кому, например, дать квартиру и другие вопросы.

Аким заключил договор с институтом, где есть электронная машина. Там проведут всю необходимую работу. Наше управление снабдит институт теми данными, которые требуются для машины. Вот это эксперимент! Такого еще не было.

С приветом

Ал. Сынулин.

28 февраля

П. С. Сегодня поднимался в лифте вместе с тов. Древесным. На всякий случай спросил у него, правда ли, мы скоро станем институтом? Он, как всегда, улыбнулся своей многозначительной улыбкой. Сказал: «Будем, Сынулин, расти. И вы, Сынулин, будете расти. Свое амплуа вы, кажется, для себя уже определили. У вас это хорошо получается — перлы и адаманты».

Дорогой Васенька!

Даже не знаю, с чего и начать. Налетели на нас разные события, как ветер в поле.

Уже больше недели прошло, а многие до сих пор в себя прийти не могут.

Ну, прежде всего — защита диссертации Древесным.

Диссертация выглядела очень солидно. Сделали ледериновый переплет с золотым тиснением. И реферат был напечатан. И ударения я в докладе проставил, чтобы соискатель не ошибся в произношении некоторых слов.

Чебуреков заранее оккупировал всю «Пещеру» под банкет. Те работники СУСа, которых Древесный пригласил на защиту, принарядились. У кого медали и значки какие были, медали и значки повесили.

Происходило все это в круглом зале политехнического института.

Не буду описывать всю процедуру защиты диссертации, хотя она очень интересна.

Председатель ученого совета объявляет, на что претендует соискатель. В данном случае, на звание кандидата экономических наук. Называет тему. В данном случае, как я уже сообщал тебе: «Экономия различных металлов в современном делопроизводстве в условиях максимальной загрузки управленческого аппарата.

Секретарь ученого совета оглашает анкетные данные соискателя и производственную характеристику.

Потом:

— Есть вопросы к ученому секретарю?

— Есть вопросы к защищающемуся?

Соискатель делает доклад. Потом опять:

— Есть вопросы?

Выступают оппоненты. Одни — как адвокаты, другие — как прокуроры.

Поначалу шло хорошо. Древесный говорил уверенно:

— Сейчас, когда наш народ вдохновенно выполняет планы великих свершений, когда повсеместно наблюдается творческий подъем и неиссякаемый энтузиазм непосредственных творцов истории — рабочих, колхозников, инженерно-технических работников и служащих, — когда имеет место неуклонное повышение интенсификации общественного производства, естественно, закономерно и бесспорно, возрастает роль делопроизводства. Но делопроизводство, как и всякое производство, следует вести, как показывает практика и как требует того наша передовая теория, рационально, по-хозяйски. Я имею в виду фактор экономии материальных ресурсов…

Древесный резко осудил бюрократов далекого прошлого за то, что бумажка, а на более ранней стадии — папирус заслонили от них живого человека. Потом он перешел к скрепкам, кнопкам, иголкам, дыроколам. Рассказывая о них, он часто обращался к плакатам, схемам, диаграммам, таблицам, графикам (они у нас в СУСе вычерчивались). «Расход скрепок на тысячу документов по десятилетиям: 1910 г. . . . . . 1920 г. . . . . . 1930 г. . . . . . и т. д.», «Производительность дырокола прежде и теперь».

Поначалу все выглядело вроде и нормально. А далее доброе слово о диссертации должен был сказать научный руководитель: он по служебной линии некоторым образом от СУСа зависит. И первый оппонент обещал поддержать: к нему долго Древесный траншею рыл. И второй оппонент не грозился «забодать» работу Древесного: где-то через кого-то они были знакомы. Предусмотрел Древесный вопросы-ответы и всевозможные экспромты. Но вышло не так, как ожидалось.

Едва он закончил доклад, неизвестный бородач спросил:

— И это все, что вы могли сказать?

Древесный же ему вопросом на вопрос:

— А что?

Ну, тут смех раздался.

— Долго ли вы работали над материалом, с которым вы нас ознакомили?

— Всю свою сознательную жизнь, — ответил Древесный. — Это плод работы за длительный период.

— Когда же можно ожидать следующих плодов? И если можно, уточните, куда вы идете…

— Как куда? Вперед. Как все.

Не помню уже по порядку, что дальше было. Но кто-то сказал: «иллюстрация». Кто-то сказал «мистификация». Кто-то сказал: «компиляция». Кто-то сказал: «спекуляция». Кто-то сказал: «профанация». А кто-то взял под сомнение саму научную эрудицию Древесного.

Я так думаю: нельзя было ему с вышки научной терминологии плюхаться в бытовой разговор. А с другой стороны, что ему было делать? Кто ему в сложных словах на ходу ударения расставлять будет?

Выступали больше «прокуроры» — с вопросами, а «адвокаты» — научный руководитель и оба оппонента — что-то вякали, но, как видно, малоубедительно.

Когда объявили результаты голосования, зал ахнул, а Цедре стало дурно, один — «за» и четырнадцать «против».

Не вышло из Древесного кандидата наук. Не сумел он воспользоваться моимимыслями. А какие роскошные были цитаты! Букет! А во что он превратился? В веник!

Несмотря на отрицательные высказывания при обсуждении диссертации, Древесный не терял надежды на положительный для него исход голосования, почему-то верил в него. А узнав об итоге, растерянно бормотал:

— Это что же, а? Что же это, а, товарищи?

Потом он объяснил причину своей неудачи тем, что потерял телефонную книжечку и не мог позвонить кому надо, пригласить на защиту. Сусовцы — даже при трудовых медалях — это не опора. Так или иначе защита провалилась. Встал вопрос: а что делать с банкетом? Столы-то уже накрыты. И задаток внесен.

Надо сказать, здесь Древесный нашелся. Он сделал вид, что ничего особенного не случилось, и пригласил всех присутствовавших на защите в «Пещеру». В первую очередь — членов ученого совета.

Из ученых на банкет пошли трое: научный руководитель и оба оппонента. При одном голосе «за».

Коньяка не было. Водки тоже. Подавали, как обычно в «Пещере», «Неандертальскую горькую» и вино «Мезозой».

Закуску подали хорошую. Икра была, рыба разная. Чебуреков постарался. И грецкие орехи были в плетеночках. А горячее Древесный отменил. И так, мол, хватит. После закусок все налегли на орехи и стали лупить по столам.

А громче всех — сам Древесный.

Словом, похороны диссертации сопровождались артиллерийским салютом.

Впрочем, Древесный планировал вовсе не поминки.

Через некоторое время после начала банкета в зале должен был появиться Штакет и объявить, что электронная машина выдала решение о необходимости преобразования СУСа в ИИСУС. Объективное решение, по поводу которого определенно стоит выпить! И Древесный мог бы сказать, что, мол, не зря в кресле управляющего сижу. И пусть будет стыдно ученому совету. На моей стороне электроника…

Нет, определенно стоило выпить, тем более своих денег Древесный в это дело почти не вложил!

Штакет в зале появился. Но позже, чем ожидал Древесный. И печальный, бледный. Он и так белый, а тут его словно еще дополнительно припудрили.

Штакет шепчет что-то на ухо Древесному, и тот тоже на глазах белилами покрывается. А потом как а-а-хнет изо всей силы булыжником по столу! Да так, что сидевший рядом и исполнявший роль тамады Кум-Кумачевский контуженным оказался. Уже который день ничего не слышит. Что ему ни говорят, а он: «Чего? Кого?»

А по-моему, придуривается: ждет, какая погода установится, какие изменения будут… Самоотключился. Ведь после того, как Древесный булыжником по столу грохнул, Кум-Кумачевский только пальцем в ухе поковырял и пошутил, что оглох. Со мной-то он разговаривал! А официально глухим объявил себя позже. Коллеги советовали ему обратиться в поликлинику и взять больничный лист. Он отказался. Ему надо быть в СУСе, слушать, о чем говорят вокруг. А что он узнает нового, сидя дома?

А вышло вот что: электронная машина решила совсем не так, как ожидалось. Она отбила на перфокарте: СУС надо фактически ликвидировать, оставить в нем всего несколько человек. И это несмотря на то, что данные для машины Штакет подбирал и составлял в расчете именно на положительное решение… Все цифры — в плоскости достижений.

Балда ты, Аким, со своей электронной машиной!

Говорил мне: не высовывайся. А сам высунулся. В электронику полез.

Потом дело с институтом хотели замять. Не вышло. Кибернетики на сделку не согласились.

Но все это было потом. А тогда, в ресторане, пока официантка собирала осколки бутылок и вытирала пол, Древесный усадил рядом с собой Штакетникова, и стали они пить «Мезозой» стаканами. И намезозоились так, что покраснели, как раки. Первый раз я видел Штакета в цвете.

На следующий день после банкета мне позвонил и пригласил к себе домой — кто?! — Горчицын.

— Расскажи, — говорит, — Сынулин, что у вас там за оперетта происходит…

Ну, я рассказал про диссертацию, про банкет, про электронную машину. Он слушал внимательно и смотрел на меня пристальным своим взглядом. Не двигался. Только усами шевелил.

Но, судя до тому, как он задавал вопросы, я понял: Горчицыну все в точности-доскональности известно.

Известно ему даже, как ревизора принимали. И как тот у нумизмата был. Но считал ревизор не те деньги, которые ходили при Пипине Коротком, а сегодняшние.

И пришлось главбуху бормотать в оправдание:

— Ткплчло… пще…

И детали такие всплыли в разговоре, какие Горчицын мог знать только от самого ревизора… А впрочем, почему обязательно от ревизора? От Вестового, от Чебурекова, от Кудымкарова. Кто большую часть времени с ревизором был? Кто отвлекал ревизора? А может быть, отвлекал только для вида, а на самом деле помогал ему?

Тогда я рассказал Горчицыну о том, как Древесный потерял телефонную книжку, как старался он вспомнить имя своего давнего приятеля, «молочного брата», который был записан на «С» — случка собак.

Горчицын долго смеялся и все просил меня:

— Расскажи, расскажи в лицах, как он книжку потерял… Случка собак, говоришь?

Что будет дальше — увидим.

Ну, привет!

Ал. Сынулин.

19 марта

Василий!

А Слоник сгорел. Это такая кличка у Древесного была — за широкую переносицу и большой висячий нос хоботком.

Аким говорил раньше: «Мы за спиной Древесного…» А если разобраться, какая это была спина? За ней другой спины не было… Кто был записан в телефонной книжке Древесного? Комиссионщики? Организаторы собачьих случек? Мелко, очень мелко!

Словом, вызвало Древесного начальство и сказало:

— Пишите заявление об уходе. Сдавайте дела. Некрасиво у вас с диссертацией вышло. И потом этот эксперимент с электронной машиной…

Несколько дней вопрос о СУСе висел в воздухе. Все забились по своим углам. Притихли. Ждали.

Потом пошли слухи: СУС опять сливается с УКом. Снова будет УКСУС. И, как прежде, его возглавит Горчицын.

Здесь вспомнилась мне фраза жены Горчицына: «Мой никогда не ошибался ни в поведении, ни в выборе друзей».

А друзья у него влиятельные. У Горчицына — поддержка. Вот эта спина!

Вскоре и сам Горчицын приехал. Зашел в пустой кабинет управляющего — это при мне было, потянул носом воздух, брезгливо поморщился и сказал:

— Сынулин, раскройте окна. Фу, эта «Ява» въелась во все стены и в мебель!.. А курить, между прочим, хочется. Но сигареты свои я забыл. У вас есть какие-нибудь?

У меня в кармане, кстати, оказалась пачка сигарет «Друг».

Потом Горчицын собрал руководителей отделов и объявил:

— В настоящей обстановке целесообразно УК и СУС объединить. Это не значит, что разделение их было ошибкой. Тогда оно было своевременным. Теперь своевременно другое… Но называться учреждение будет иначе. Раньше был УКСУС, теперь СУРОП — снабженческое управление рационального обеспечения предприятий. Исходить из названия — рациональное… Поняли?

О штакетниковском эксперименте Горчицын заметил:

— Электроника — вещь хорошая. Об этом известно давно. Но надо уметь с ней обращаться.

Спросил:

— Может, кто желает высказаться? Вот вы, Сынулин!..

Я не готовился к выступлению и сказал коротко, но удачно, прямо, что называется, под аплодисменты:

— В наш век, в век высокой автоматизации, электроники и кибернетики, в век торжества человеческого гения, все решает не машина, а человек. Начальник.

Ты бы посмотрел, как был доволен тов. Горчицын моими словами! А Кум-Кумачевский даже в ладоши захлопал: слух у него прорезался.

Так вот, сама собою вырвалась у меня яркая фраза! Наверно, та самая — крылатая! — которую я долго ждал. После меня говорили другие. Они осуждали ошибки Древесного, но самое главное все же сказал, наверно, я. Потому что сегодня меня вызвал к себе тов. Горчицын и отметил, что не ошибся, вытащив меня из Антоновки, назвал человеком перспективным, с будущим, и предложил стать заведующим отделом интенсификации — отвечать за научную организацию труда в СУРОПе.

Я, конечно, сказал, что заведующим стать не мечтал, что все это для меня неожиданно, что лучше бы оставили меня на рядовой работе, где я, очевидно, более полезен. Но тов. Горчицын убежденно возразил:

— Вы должны быть заведующим… Я вас вижу заведующим.

Тов. Горчицын посоветовал особое внимание обратить на выпуск памяток, инструкций, наставлений и другой литературы, для чего порыться в библиотеке, позаимствовать опыт других организаций и учреждений. Посмотреть, где какие плакатики выпускают или таблички. Увидел в магазине то ли в парикмахерской табличку «Наш коллектив включился в движение за честность, порядочность и здоровые взаимоотношения на производстве и в быту!».

— Неплохо бы, — говорит, — и нам такую табличку!

Вообще тов. Горчицын придает большое значение оформлению стен и фасада. Помню, еще тогда, когда я только первое время в УКСУСе работал, то встретил утром тов. Горчицына. Он стоял на другой стороне улицы и разглядывал с расстояния вверенное ему учреждение. Спросил меня:

— Нравится вам, Сынулин, фасад УКСУСа? По-моему, он покрашен неровно. И вывеска маловата. Вот отсюда я уже ничего не разбираю. В учреждениях — внутри — всякое бывает, но фасад остается фасадом. Он должен говорить о солидности и благополучии.

И еще любит тов. Горчицын, чтобы полы блестели. На днях он высказал идею — все полы в коридорах и кабинетах лаком покрыть. Чтобы воздух чище был и настроение у сотрудников поторжественнее. Попраздничнее.

Передал я это указание завхозу, а тот отвечает: «Про лак уже знаю, но лак учреждениям не отпускают».

— А кому отпускают? — спрашиваю.

— Яслям, например, детским садам.

И тут я рассмеялся.

— Чудак вы, а еще завхоз! Разве выхода нет? Давайте возьмем шефство над ближайшими яслями! Купим для яслей, скажем, сорок банок лака. Двадцать себе возьмем, двадцать яслям отдадим, а распишутся они за сорок. Кто учтет? Лак, он ведь высыхает, улетучивается.

Учить людей надо.

А Штакетникову тов. Горчицын предложил такое место, что тот немедленно написал заявление об уходе и, когда нес его подписывать, сказал невзначай:

— Мне тут делать нечего. Здесь все вернулось на круги своя. И ничего интересного.

Никакой полезной работы, моей в частности, он не заметил и замечать не хочет.

Заявления подали и некоторые другие люди Древесного. Небось жалеют, что хвастались и себя успокаивали: «Древесный — спина!»

Ну, что будет новое, напишу еще.

Ал. Сынулин.

25 марта

P. S. Между прочим, ушел в так называемый академический отпуск Стеклов. Когда он явился к Горчицыну, тот думал, что в руках у Стеклова — заявление об увольнении по собственному желанию. Ан — нет.

Горчицын пригласил юрисконсульта: «Ну, как? Дадите на это дело свое юридическое добро?» А тот отвечает: «Как не дать? Положено. Стеклов заканчивает вечернюю аспирантуру».

А мне лучше, чтобы он ушел, потому что на днях опять спрашивал: «Может, все-таки дадим в стенгазете рисуночки?»

Василий!

Я писал уже тебе, что сказал Штакетников, подавая заявление об уходе: «Здесь все вернулось на круги своя. И ничего интересного» (как будто он что-то интересное специально ищет!).

Горчицын Акима знал, насквозь видел и правильно делал, что держал на расстоянии. А вот он-то Горчицына знал плохо.

И я теперь, глядя на Степана Семеновича, удивляюсь только! Внешне его спокойствие обманчиво: мысли, заботы, видимо, покою ему не дают.

На каждой «пятиминутке» твердит: «Мы должны стать вполне современным учреждением. У нас должна быть хорошая вывеска не только на фасаде. Авторитет должен быть! Репутация! Марка!»

Сейчас в СУРОПе всех, кроме начальства, заставляют заниматься английским языком. И платить за это обучение не надо — платит управление.

Но курсы английского языка — мелочь по сравнению с «Пальмой».

«Пальма» — общественная фирма. Она заключает хозяйственные договоры с предприятиями, берет подряды на выполнение различных работ — технологических, сметных, проектных. У нас в СУРОПе много технологов, проектировщиков, экономистов-плановиков. А если когда своих недостает, «Пальма» привлекает со стороны.

О «Пальме», как об интересном общественном начинании, способствующем техническому прогрессу, уже несколько передач по радио было. Тех, кто ведет ее дела, назвали «группой энтузиастов», «неустанными искателями неизведанных путей в будущее».

Если уж об искателе говорить, то это сам Горчицын.

Услышал он, что несколько человек из отдела эксплуатации выполняют работу для «Горотводканала», и к себе их позвал.

— Для «Отводканала» работаете?

— Ага, — ответили те. — Но мы по вечерам…

— А что делаете?

— Сметы составляем, расчеты. Но по вечерам…

— Что вы заладили — по вечерам, по вечерам? Большое вы дело делаете, товарищи! Предлагаю вам не прятаться, а выступить с инициативой! — сказал Степан Семенович. — Старший у вас есть?

— Бригадир, Зурахович.

— Стало быть, вы — бригада? Для маляров это хорошо, для инженеров не звучит. Нужна более высшая форма…

— Форма… ферма… фирма… — рассеянно пробормотала присутствовавшая при разговоре машинистка-стенографистка Кудлатая, перебирая слова, как четки. Ранее в СУСе она была известна своим ассоциативным мышлением «с пропуском одного звена», но после того, как она приняла несколько сеансов гипноза, к ней пристала другая болезнь.

— Фирма? Так вы сказали? — переспросил тов. Горчицын. — Совершенно верно! Общественная фирма… Дайте, Зурахович, ей название, чтобы оно символизировало… Ну, что-нибудь вроде…

— Чайка, — сказал Зурахович.

— Чайка, майка, лейка, шайка… — снова забормотала Кудлатая.

Степан Семенович поморщился.

— Вы записывайте, Кудлатая, а не говорите. А «Чайка», Зурахович, не подойдет. Так назвали химчистку.

— Тогда «Пальма»… Пальма первенства… На необитаемых островах, которые время от времени открывают, что растет? Пальмы.

— Спасибо. Я вас выслушал. Остановимся на «Пальме». «Пальма» при СУРОПе! Это хорошо!

Так начала функционировать общественная фирма, у которой вскоре появились, последователи, подражатели. Но приоритет наш, суроповский.

Первомайские праздники мы отметили хорошо, весело, всем коллективом. Управление вместе с месткомом «закупило» на три дня небольшой дом отдыха. Там мы и проводили время. Кроме наших — никого посторонних. Вернее, был один человек, от которого мы все время хотели избавиться. Это культурник дома отдыха.

Мы ему сразу, как только приехали, сказали: вы, мол, дорогой, свободны эти дни, обслуживать нас не надо, у нас свои транзисторы, магнитофоны, мы бадминтон прихватили, преферансом увлекаемся, так что сидите дома.

Он странно посмотрел на нас и… остался. И раздражал своей назойливостью. Выйдешь на крылечко, а он тебе уже в руки кольца сует: кидай вон на тот гвоздик. Или появишься в гостиной, а культурник начинает перед тобой кегли на паркете расставлять… Просто в ногах путается. А потом мы поехали автобусом на экскурсию. Ему опять сказали: «Посидите дома».

Но едва автобус тронулся, как с переднего места поднялся он, культурник, в один миг размотал «скатерть» с текстом песни и как ни в чем не бывало предложил: «Споемте, товарищи!»

Спасибо за письмо. Ну, пока!

Ал. Сынулин.

6 мая

Василий!

Давно не писал тебе. Завертелся.

В СУРОПе постоянно шли изменения. Тов. Горчицын совершенствовал аппарат.

Вместо двух у него теперь пять заместителей. Один из них — я. Так что можешь поздравить. И другие тоже получили повышения. Даже уборщица — специалист по соблюдению санусловий.

На днях тов. Горчицын снова объявил благодарность тому старичку, что заклеивает конверты. Я спросил старичка, почему он не на заслуженном отдыхе. А он говорит: одинокий я, скучно мне дома, не знаю, куда старость свою деть: вина не пью, козла не забиваю, в карты не играю.

Получил благодарность и премию также Триасов из отдела утилизации. У него что-то вроде юбилея. Вот уже двадцать лет он приходит на работу ежедневно за двадцать минут до звонка. Таким образом, сегодня он расписался в книге прихода на два с половиной месяца раньше, чем начался рабочий день. По календарю март, а он работает уже в июне.

Вроде мелочь, а тов. Горчицын своим пристальным взглядом сумел заметить ее.

А встает Триасов каждый день на час раньше. Сегодня он опередил календарь на десять месяцев.

Горчицын предложил мне поместить портрет Триасова в стенгазете и занести его в альбом истории учреждения.

Между прочим, в этом альбоме был и я — это когда мы, члены президиума собрания, фотографировались с Древесным. Но фото, по-моему, неудачное, и я решил из альбома его изъять. Вместо него вклею другое.

По-прежнему отвечаю за НОТ. Нашел типографию, которая нас теперь обслуживает. Издал в ней брошюрой составленную мной «Памятку сотруднику СУРОПа». Брошюру эту посылаю тебе вместе с этим письмом. Будет время — посмотри.

Для того чтобы сотрудники СУРОПа трудились более интенсивно, ввели обязательным порядком производственную гимнастику, один сеанс — большой и пять коротких. Лица, не уклоняющиеся от зарядки, будут всячески поощряться. Учреждено почетное звание «Отличник производственной гимнастики».

Гимнастику предложил Горчицын и при этом сказал мне:

— Подумай, Сынулин, в развитие моей мысли. Что-то надо еще в смысле физкультуры добавить. А то, сам знаешь, ослабнут люди.

Инициативу, раз на то поступило указание, надо было проявить немедленно.

— А не поспособствуют ли нам водные процедуры? — сказал я. — Плавание, например? Если бы СУРОП имел водную дорожку в бассейне…

— Дельно! Дельно! — поддержал тов. Горчицын. — Я первый поплыву.

Жизнелюб он!

— Но заполучить дорожку очень трудно. Бассейн перегружен. Мастера спорта тренируются.

— Ты, Сынулин, не думай об этом. Это моя забота. Вот сейчас запишу и потом позвоню…

«Потом…» Не при мне все-таки. Он никогда при людях не звонит. И никто не знает, кому он звонит…

Но результат вскоре уже был: водную дорожку СУРОПу предоставили. Часть сотрудников плавает днем, часть вечером, после работы. Конечно, все хотели бы днем, вместо производственной гимнастики, но на всех сразу воды не хватит. А я себя стал значительно крепче чувствовать!

Желаю успехов!

Алексей Сынулин.

10 июля

Приложение к письму

Из «Памятки сотруднику СУРОПа».

1. Основной формой работы сотрудников СУРОПа является составление документов, а также общение с выше- и нижестоящими инстанциями, лицами и административными, хозяйственными и общественными организациями, посредством современных средств связи — телефона, телеграфа, почты.

2. Своевременно приходи на работу и своевременно уходи.

3. Не суетись. То, что не получилось сегодня, выйдет завтра.

4. Занимаясь интеллектуальной работой, придерживайся графика и распорядка дня.

5. Вопросы следует рассматривать глубоко, широко, всесторонне, исчерпывающе и в срок.

6. В жаркое время не забудь включить вентилятор для охлаждения головы. Требуй от уборщицы сифон.

7. Всю работу не сделаешь, но стремиться к этому надо.

8. Наложив резолюцию, еще раз посмотри, правильно ли ты наложил.

9. Избегай моральных травм!

10. Пришла в голову мысль — задержи ее. Не дай уйти. Проверь, та ли это мысль?

Василий!

Мои дела, слава богу, идут успешно. Недавно к нам приезжали из другой организации перенимать у нас опыт. Их представитель даже сказал: «Ну и дело у вас поставлено!» Только головой от удивления мотал.

Может, конечно, не все так, как надо, но честно признаюсь, я, как зам управляющего, старался. И вся работа моя — на виду.

В каждой комнате висит типографски отпечатанное обязательство коллектива. Рядом табличка: «Коллектив включился в движение за честность, порядочность и здоровые взаимоотношения на производстве и в быту».

Я издал карманный фотоальбом «СУРОП в действии», рассказывающий о жизни учреждения, выпустил «Записку в президиум», облегчающую работу каждого человека, желающего выступить в прениях.

Я составил и напечатал сборник истории и развития СУРОПа, куда вошли резолюции общих собраний, выступления тов. Горчицына, а также перечень знаменательных и памятных дат, которые дороги коллективу. Раздал по отделам бланки «молний», теперь это называется экспресс-информация. Если в отделе что-нибудь случилось, произошло или что-то надо отметить, например день рождения сотрудника, следует только вписать в заранее заготовленный бланк «молнии» текст. И тогда коллеги, если они того желают, начинают «скидываться».

Я составил и издал «Инструкцию по работе с документами», «Указания» о применении инструкции, «Консультацию № 1» по разъяснению «Указаний», «Консультацию № 2 по понимаю «Консультации № 1», а также «Консультацию № 3» по уточнению «Консультации № 2»… Для этого я использовал все пять основных типов множительных процессов: светокопирование, гектографирование, трафаретное размножение, офсетное размножение и типографское размножение.

А на днях я завершил огромный труд — составил и отпечатал на ротапринте анкету на двести вопросов. На эти вопросы должны ответить все сотрудники СУРОПа. Ты знаешь, что сейчас широко практикуются социологические исследования. Одну страничку этого вопросника я тоже прилагаю к письму, чтобы ты увидел всю глубину и серьезность проводимого дела.

Потом результаты опроса я буду обобщать. Вернее, не я один — мне подчинена целая спецгруппа. И в ней трудятся — но не в штате, а на договоре — Майечка и Раечка. Они состоят в общественной фирме «Гвоздика» («Горотводканал»). Девочки по-прежнему по цитатам и по библиографии.

Если бы не скандалы, которые периодически устраивает моя Фиска на почве ревности, работа шла бы значительно быстрее.

Но это уже личное дело.

Сегодня перед обедом поплавал в бассейне. И там же у меня состоялся деловой разговор. Подплыл ко мне Горчицын и говорит:

— Готовь расширенное и дополненное издание «Памятки». Сам видел: народ читает…

А у меня, Василий, в свою очередь, к тебе предложение: перебирайся сюда, как хотел. Пора. Дам тебе вызов. Первое время, как и я, поживешь в гостинице. Дело ты освоишь быстро. Тем более, если ты не уничтожил письма. Я так думаю: они тебе помогут.

Действительно, зачем тебе, Вася, жить в Антоновке? Да еще холостяку? Танцы на пятачке смотреть? А здесь и женишься. Есть одна антилопа из «Пещеры» — Анечка. Ахнешь!

Да и тов. Горчицын просто обрадуется твоему приезду. Еще один земляк! Поддержит. Будешь расти, подниматься. Когда поднимаешься, очень приятно. Только вниз смотреть страшно.

Подумай, Вася, и напиши. Брось к черту пеньку и займись новым делом. Ей-богу, быстро акклиматизируешься и поймешь, что не прогадал.

Строгостей не бойся. Ты знаешь, тов. Горчицын нестрогий. Ну, конечно, издает иногда приказы об укреплении дисциплины. Но все они сводятся в основном к сокращению «удлиненных перекуров» и ко времени прихода на работу. Приходили мы к половине десятого, потом к девяти. Сейчас — к половине девятого. Это даже лучше: раньше освобождаемся. А что касается персональных замечаний — ни-ни.

Недавно в отсутствие тов. Горчицына его первый зам Вестовой объявил выговор в приказе одному деятелю из отдела транспортизации: груз не в тот город загнал. Тов. Горчицын, вернувшись, отменил приказ. Зачем человеку лишнюю боль причинять, если он ошибся?

Иногда я думаю: чем отличается тов. Горчицын от Древесного? Древесный — все себе, все себе. А Горчицын — и себе, конечно, но и людям.

Словом, приезжай. Единственное, что тебе будет, может, нелегко, — это перестройка с курением. Я знаю, ты «Беломор» всегда потягивал, а у нас курят, как я уже писал, сигареты «Друг». Сам тов. Горчицын как-то признал, что дым от них комом в горле стоит, но почему-то именно их курит…

Что еще о нем сказать? Можно только вспоминать слова Степаниды Васильевны: «Мой никогда не ошибался».

Кстати, на днях тов. Горчицын въехал в дачу Древесного. Ремонт закончился, и получилась она как игрушка. В древнерусском стиле. С петушками и курочками на флюгере, на дымоходной трубе и на ставнях. И со всеми, конечно, удобствами. Даже радио в туалете! А Древесный — ку-ка-ре-ку! — для тов. Горчицына, получается, работал. Не для себя.

Но бог с ним, с Древесным. А вот что сейчас Штакет делает? Ведь он теперь ни при чем не состоит. Куда держит путь его трамвай?

Руку!

Алексей Сынулин.

7 октября

ПРИЛОЖЕНИЕ

Подписи к фотографиям, помещенным в карманном альбоме «СУРОП в действии».

1. Фасад здания СУРОПа.

2. На работу.

3. С работы.

4. Уголок столовой.

5. Свежий номер стенгазеты.

6. Праздничные заказы.

7. У окошка кассира.

8. По грибы.

9. Дети — наше будущее.

Дорогой, милый друг мой, Васенька!

Ты, наверное, уже знаешь из газет о том сыр-боре, который разгорелся вокруг СУРОПа, и о судьбе управления.

Произошло неожиданное. Хотя, может, того и следовало ожидать, ибо тучки над СУРОПом, как и ранее над УКСУСом, время от времени появлялись.

А гроза разразилась теперь…

Все началось с того, что в «Краснополянской заре» появилось объявление, о защите кандидатской диссертации… Д. Л. Стекловым. На тему «Совершенствование управленческого аппарата в свете современных требований…». И в скобках: «На материале УКСУСа, СУРОПа…» Дальше еще несколько организаций названо. А в конце, как обычно: «С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке политехнического института».

Поехал я в библиотеку и сел конспектировать диссертацию, чтобы доложить на коллегии управления.

Скоро стало ясно: где о других организациях речь идет — там все в основном положительно, а где про нас — отрицательно.

Мы — это СУРОП — разбухшее межведомственное звено, сохранившееся от прошлых времен, когда надобность в таких организациях еще была. Но теперь ее нет и работы для нас нет, а мы, бюрократы проклятые, чтобы выжить, сохраниться, приспосабливаемся, примазываемся к новому, делаем вид, что мы тоже новые, а на самом деле — хамелеоны и прилипалы.

Ну, это я своими словами изложил, у него иначе сказано, но смысл такой. Разве справедливо?

Он и еще кое-что себе позволил. Где-то порылся в архиве и нашел бумаги так называемого «лесогорского УКСУСа». Тот готовился к юбилею, на несколько месяцев отключился от своей прямой работы и тем доказал, что он никому не нужен. Его закрыли. Это самая невинная разновидность УКСУСов — просто бездельники. Тунеядцы вроде. Потом был в одном крайцентре УКСУС, который искал себе работы, во все дела вмешивался и все путал. Но и этот не самый плохой. Самый плохой — наш СУРОП: он, якобы для обмана, играет в современность, а сам занимается… левой работой, выдавая таковую за общественное начинание. Это подкоп под «Пальму». А дальше в его так называемой диссертации прямо написано: сотрудники СУРОПа выполняют задание «Пальмы» в рабочее время. Для «Горотводканала». Сотрудники же «Горотводканала», создавшие общественную фирму «Гвоздика», в рабочее время выполняют договорные заказы для СУРОПа… А что, мол, тогда люди за зарплату делают?

И тут я подумал: кто же Стеклову весь материал дал? Кто-то ведь из наших? У него цифры, бухгалтерские данные — что сколько стоит и что во что обходится…

Спросил на всякий случай у главбуха, но тот ничего внятного сказать не мог.

— Ткпачло… пнетьньмеп… пще…

Значит, чего-то я не видел и кого-то не разглядел? А может быть, не теми глазами смотрел? Лично по мне Стеклов тоже проехался. Фамилии, правда, не называл, но «исследовал» мою социологическую анкету, инструкции и другие бумаги. Все это осмеял.

Конечно, в диссертации фигурировал эпизод с электронной машиной. Дело прошлое, но по штакетниковским счетам пришлось платить нам.

Когда я рассказывал о содержании диссертации на коллегии, Горчицын оставался спокойным, только усами больше обычного шевелил. Спросил:

— Какие будут предложения?

Я сказал:

— Надо принять меры, чтобы эта защита была отменена.

— Я согласен, — сказал Горчицын. — Расходитесь. Я позвоню.

А через полчаса он вызвал меня к себе, и вижу, на нем лица нет. И усы повисли.

— Случилось что-нибудь еще? — спрашиваю.

— Да. Говорил по телефону…

— И не могут отменить?

— Нет. Та кнопка, на которую я хотел нажать, ответила: во-первых, отменять не принято, а во-вторых, у Стеклова очень серьезный и авторитетный научный руководитель.

А мне накануне недаром, значит, снилась родная Антоновка. Видел я опять колодец, что напротив лавки сельпо. Смотрю, а воды в нем нет. Дно сухое.

Защита Стекловым диссертации проходила в том же круглом зале политехнического института, где недавно пытался стать кандидатом Древесный.

Только та защита была похожа на суд, а эта — на торжественное собрание. Уж очень много народу пришло. На подоконниках и в проходах, на лестнице даже сидели. Кто из наших опоздал — попасть в зал не смог.

Зато увидел некоторых старых знакомых. Смотрю, бывший редактор стенгазеты сидит — Бурмакин, рядом с ним Зайцева, машинистка, ушедшая по собственному желанию. Дальше — ревизор, которому Вестовой показывал монеты Пипина Короткого и который сказал Вестовому: «Далеко вы пойдете». Здесь же был и тот человек, что приезжал к нам перенимать опыт. Он тогда только головой мотал: «Ну и дело у вас поставлено!»

Было у меня в то время какое-то недоверие к нему. Не поймешь, то ли он восхищался, то ли издевался. Насторожила меня его интонация, но другие не обратили на нее внимания, не придали ей значения.

И тут я понял: эти двое, ревизор и перенимавший опыт, — сыграли свою отрицательную роль в наших делах. И не только они.

…Началось все, как обычно при защите диссертаций.

Председательствующий объявил тему. Ученый секретарь огласил официальные документы.

Потом:

— Есть вопросы к ученому секретарю?

— Есть вопросы к защищающемуся?

Слушать доклад Стеклова мне особого интереса не представляло. Рассуждал он о гибкости, оперативности, динамичности, эффективности, маневренности и прочем. Я все уже раньше читал. Пока он говорил, я осматривал зал и увидел: в первых рядах из обкома сидят. Как я их сразу не разглядел!

А потом вдруг — аплодисменты! Это Стеклов доклад окончил.

Оппоненты его поддерживали и говорили о требованиях, которые предъявляются ныне к управленческому аппарату, и кидали стрелы в наш адрес. Один даже выразился в том смысле, что суть диссертации в том, чтобы уметь отличать новое от старого, под каким бы «суропом» это старое не подавалось. С перехлестом товарищ выразился.

А другой оратор, научный, руководитель, профессор, забыл его фамилию, из Москвы, позволил себе такое лирическое отступление: весьма знаменательно, мол, что на объявление о защите диссертации, напечатанное в газете, пришли десятки откликов: писем и телеграмм с предприятий — с фабрик и заводов. Все они примерно такого содержания: если диссертант считает опыт УКСУСа — СУРОПа отрицательным, мы его поддерживаем, если он оценивает работу этих организаций положительно, мы голосуем против него.

— Я сам, — сказал профессор, — долгое время был редактором областной газеты и не знаю случая, чтобы объявление в пять строк вызвало поток откликов.

Горчицын после этого поднялся и ушел.

А я остался только ради результата тайного голосования. Кстати, он был таков: четырнадцать «за» и один «против».

И когда это объявили, смотрю, Зайцева, Бурмакин, ревизор и тот, что опыт у нас перенимал, новому кандидату наук цветы на сцену в корзине тащат.

Но на этом позор наш не кончился: через день газета дала отчет о защите диссертации. Не помню, чтобы когда-нибудь такие отчеты печатались, а тут вдруг — чуть ли не полстраницы! Да еще заголовок огромный: «Искусство управления — на уровень задач социалистической экономики сегодня и завтра».

А мы, значит, уже вчера… Кустари-волюнтаристы.

С Горчицыным я в тот день не говорил. Зашел к нему в приемную и через полуоткрытую дверь кабинета услышал, как он по телефону перед кем-то оправдывался: «…нет, при организации СУРОПа, я вовсе не хотел ввести вас в заблуждение… Видите ли, мне представлялось…»

Я вернулся в свою комнату, позвонил Анфисе, она сказала, что приготовить ничего не успела: сидела на лекции в планетарии. Тогда я сказал ей: «И не готовь. Пойдем, Фиска, в «Пещеру».

Народу в ресторане было много, но метр меня знает — подыскал нам местечко уютное.

Взял я себе «Неандертальской горькой», а жене «Мезозоя». Пью — и не действует на меня горькая. Скучно стало. И еще Сильвия что-то новое пела — кричала, будто ее режут.

А мимо меня проходила антилопа Анечка, спросила: «Что вы, Сынулин, такой грустный?» Ну, жена чуть не съела меня потом: «Тебя все бабы опознают?»

Это вчера было, в пятницу. А сегодня суббота — спать бы. А я проснулся рано и вот пишу тебе письмо. Может быть, последнее письмо. Если здесь, в Краснополянске, я не устроюсь, то скажу Анфисе: «Поедем назад в Антоновку, в филармонии ты была, планетарий тоже посетила». Хотелось бы, конечно, найти работу здесь и желательно — руководящую. Ну, а не окажется таковой — замолви, Васенька, за меня слово в «Пенькотресте».

Крепко тебя обнимаю.

Всегда твой Лешка.

Переделкино, 1971

РАССКАЗЫ

ТЕЛЕФОН

Моим страданиям, кажется, подошел конец. Время, когда я мучительно составлял и переписывал заявления с просьбой поставить мне телефон, когда я стоял в бесконечных очередях на АТС, кануло в прошлое.

Заявления поданы. Заявления приняты. Резолюции наложены.

Более того, известно, что телефон ко мне придут ставить во вторник. Это очень удобно: вторник — мой выходной день.

Подобные дни я обычно проводил бестолково: ездил в город (живу на окраине) и тратил многие часы на то, на что человек, обладающий телефоном, расходует считанные минуты.

Договаривался, например, с друзьями о встрече, или заказывал в гастрономе продукты, или, наконец, беседовал на междугородной станции со своими родственниками — обитателями других городов.

Неприятности, проистекающие от отсутствия телефона, случались и в будние дни. Только приду домой, помоюсь, поужинаю — смотрю, приезжает гонец с завода:

— Савелий Петрович, за вами прислали. Там что-то технологи в ваших чертежах разобраться не могут. Машина у подъезда…

Если бы я имел телефон!

И вот он пришел, счастливый вторник. После обеда в дверь моей квартиры кто-то дважды ударил ногой. Обычно так стучится сын соседки, когда приходит с гулянья. И каждый раз я советую мамаше:

— Научите своего отпрыска культурно вести себя, пусть нажимает кнопку звонка.

Соседка трезво реагировала на критику и всякий раз драла сына за уши.

Приготовилась сделать она это и сейчас, но на пороге стояли двое мужчин в телогрейках.

— Костиков Савелий Петрович тут живет?

Телефон пришли ставить.

Я смотрел на них, как смотрят на ангелов-спасителей.

Когда сверкающий лаком аппарат занял место на моем столе и когда жена, испытывая его, сверила по телефону свои часы с астрономическими, я на радостях сказал:

— Лена, там у нас в графинчике что-то есть. Давай угостим мастеров!

Мастера выпили, крякнули и ушли.

— Может быть, позвоним Алексею Николаевичу? — предложила жена. — Он так будет рад!

— Ну конечно! — согласился я. Но прежде чем я снял трубку телефона, раздался звонок.

Грубый мужской голос просил прислать грузовое такси на улицу Землячки, 31.

Я сказал, что произошла ошибка, и положил трубку, но тут же телефон зазвонил снова: неизвестная женщина заявляла, что она с вещами и двумя детьми сидит на вокзале, и настоятельно упрашивала выслать грузовое такси.

Такси, к несчастью, было нужно не только ей. Оно требовалось:

— На Кропоткинскую, 17.

— На Перовскую, 18.

— На Халтурина, 19.

— Засулич, 20.

— Какой номер вы набираете? — спросил я, и мне ответили:

— Грузовое такси — 40-50…

Жена позвонила в справочную: да, 40-50, согласно телефонной книге, — это такси. Видимо, на узле что-то напутали и нам дали не тот номер. Кстати, раньше-то обещали другой…

Едва я заснул, как снова был поднят с постели долгой, настойчивой трелью, хотя на этот раз аппарат для звукоизоляции был накрыт «петухом» от чайника. Я подошел и приглушенным голосом, чтобы не будить жену, сказал обычное: «Я слушаю!»

В ответ донеслось:.

— Какого черта вы спите? Не умеете дежурить у телефона! Буду жаловаться! Ваша фамилия? Такси на Луначарского, 21!

Утром, чуть свет, я уже был в приемной начальника телефонного узла товарища Жежеренко. Мой вопрос, как мне сказали, мог решить только он. Долго задерживаться у него я не рассчитывал: часы как раз приемные, я пришел первым и дело у меня не такое уж сложное. Но я ошибся: именно в приемные часы Жежеренко, как выяснилось, проводил совещания.

Время уже, видимо, подходило к обеду, когда из кабинета начальника вместе с клубами папиросного дыма вывалилась группа сотрудников. Я ринулся туда, откуда шел дым.

— Подождите, я занят, — сказал Жежеренко. И тут же, при мне, стал звонить кому-то по поводу воскресной рыбалки.

Я терпеливо ждал минут двадцать, и, оказывается, только для того, чтобы в конце концов услышать две фразы:

— Напишите заявление. Отдайте секретарю.

Дрожащей рукой излил я на бумаге свою просьбу и протянул секретарю.

— Оставьте, — кивнула она. — Впрочем, вы написали не по форме. Перепишите. Вот так… И в двух экземплярах…

Прошло несколько дней — ничего не изменилось… Когда я снова пришел на телефонный узел, строгая девушка сказала мне:

— Ваше заявление не рассмотрено. Начальник был занят.

Отстранив девушку, я ворвался в кабинет Жежеренко.

— Так дальше жить невозможно! Я не сплю, моя жена заболела… Она…

— Так мы же не поликлиника, — перебил он меня с бесцеремонностью телефонистки междугородной станции. — И вообще меня не интересуют подробности вашего быта. Переменить номер — это в общем порядке, — заметил он. — Выключить — хоть сейчас…

Он сидел строгий, монументальный, сознавая свою силу, а я был перед ним всего лишь жалким просителем.

На выключение я не согласился и стал ждать «общего порядка».

За прошедшую неделю моя жена похудела так, что мы отказались идти на день рождения Алексея Николаевича: Лене нечего было надеть, все платья висели на ней, как на деревянных плечиках.

Наконец Лена сказала мне (учтите, она преподаватель истории):

— Васко да Гама умер от карбункулов, Александр Македонский — от малярии, а я умру от телефона.

— Нет, пусть он умрет! — возразил я, и тут меня осенила мысль, которая почему-то не приходила в голову раньше: я буду давать всем, кому необходимы средства транспортировки шкафов и роялей, номер, домашнего телефона начальника узла. Страдать — так вместе!

В телефонном справочнике этого номера не было. Жежеренко, считавший себя деятелем крупного масштаба, держал его в тайне. Отказались, сообщить мне секретные цифры и его сотрудники. Но я все же нашел этот номер — нашел в книге стола заказов гастронома, где он значился на первой же странице.

Не успел я, вернувшись домой, снять калоши, как до моего слуха донесся звонок.

Жажда мщения была так велика, что я не хотел упускать ни одного случая. Оставляя на паркете мокрые следы и куски снега, я побежал через всю комнату к аппарату.

— Вам грузовое такси? — радостно спросил я.

— Первый раз слышу такое любезное обхождение, — ответил из трубки густой бас.

— Так вот, гражданин, наберите, пожалуйста, 35-45. Будьте здоровы!

Телефон трезвонил непрестанно. Так и просидел я несколько часов, не снимая калош, с которых на пол натекла лужа талой воды.

Только собрался я прервать свой эксперимент, как позвонил Жежеренко:

— Гражданин Костиков, перестаньте давать другим мой номер, или я выключу ваш телефон…

— Нет, не выключите! — ответил я, уже чувствуя силу. — Тогда хуже будет, напишу про все в газету: я как номер не тот дали, и как ходил я к вам, и как вы так же, как и я, не спали всю ночь — вот смеху будет!..

Жежеренко растерялся, понял, что с «позиции силы» со мной говорить теперь трудно. И тут же переменил тон:

— Товарищ Костиков… поймите мое положение. Нет свободных номеров, ни одного, вчера отдали последний…

— Да, но я хожу к вам уже целую неделю…

— Товарищ Костиков… Э-э… Извините, как вас по отчеству?

— Савелий Петрович.

— Савелий Петрович, мы, конечно, виноваты, не сразу разобрались. Но я вам обещаю переменить номер. Тут парикмахерская переезжает…

— Что?! — закричал я. — И мне ее телефон? Сейчас о грузовом такси звонят. А дальше в очередь на перманент записываться будут?

Оставшийся отрезок ночи я продолжал давать всем жежеренковский телефон, а утром, уходя на завод, завещал то же самое делать жене.

Когда я пришел на работу, то увидел в приемной мужчину в ратиновом полупальто и надвинутой на лоб меховой фуражке. Это был Жежеренко.

— Вот что, — сказал я своему секретарю, пригласив его в кабинет. — Совещание которое я назначил на четыре часа, будем проводить сейчас. Вызывайте всех технологов! У меня настроение заседать!

Мы заседали долго и обстоятельно. Отпустив всех, я увидел в дверях Жежеренко.

— Можно? — робко спросил посетитель. У него было бледное, осунувшееся лицо и затуманенный взгляд.

— Чем могу служить? — сухо полюбопытствовал я и откинулся на спинку кресла, дабы приобрести монументальный вид.

Вероятно, я достиг цели, потому что Жежеренко сразу съежился.

— Видите ли, надо с этим покончить, — произнес посетитель.

— С чем это? — небрежно спросил я. — Знаете, у меня столько дел… Так что попрошу покороче… Ах, простите, забыл, тут один звонок срочный…

Сказав это, я снял трубку телефона. Мысль моя судорожно работала: кому бы позвонить насчет рыбалки? Ах да, Алексею Николаевичу! Он мастак по этой части…

— Алексей Николаевич? Привет! Слушай, старик, как насчет рыбалки? С субботы на воскресенье?

Мой старый приятель был, видимо, крепко ошарашен таким разговором, потому что я никогда не увлекался рыбной ловлей.

Не веря ушам своим, он пытался выяснить, что со мной произошло, но выяснить ничего не мог, потому что я его не слушал, а говорил сам. Говорил все, что знал про рыб:

— Знаешь, старик, говорят, на Черном озере меченосцы клюют со страшной силой… Вуалехвостки еще… И судаки. Эти больше на лимонную корочку берут… А щука, она сардинкойлюбит пробавляться…

Под конец я назначил Алексею Николаевичу встречу на льду Черного озера в субботу, в шесть вечера…

Конечно, Алексей Николаевич сделал из моего монолога вполне определенный вывод, так как вскоре мне позвонила жена и сказала:

— Савва, ходит слух, что ты сошел с ума. Я этому верю… Я видела, какие у тебя сегодня утром были глаза. Это все телефон. Сегодня же я оборву провода! А ты бери бюллетень и приходи домой.

Сделал выводы из моей телефонной беседы и бедный Жежеренко. Кажется, его начинала бить легкая дрожь.

— Так вот, — предложил он. — Скажите, когда все это кончится? Это же тиранство, моя жена заболела…

— Заболела? — переспросил я равнодушно. — Так мы же не поликлиника. И вообще меня мало волнуют подробности вашего быта.

— Вы понимаете, я бы выключил свой телефон. Но я ответственное лицо…

— Это меня не касается. Напишите заявление…

— Как? Какое?

— …что вы просите меня не давать больше номера вашего телефона заказчикам грузового такси, так как не позже, чем завтра, перемените номер моего…

— Но не могу же я отдать вам свой! — беспомощна воскликнул Жежеренко.

— Ничего не знаю! Кроме того, товарищ Жежеренко, я очень тороплюсь. В моем, распоряжении две минуты.

Посетитель нервно вырвал листок из блокнота и написал заявление. Я прочитал. Все было верно, но строчки «кому» и «от кого» из-за тесноты формата стояли одна под другой. А надо, чтобы рядом. Я вернул заявление автору:

— Не по форме, перепишите. И в двух экземплярах.

— Это же издевательство! — закричал посетитель и в изнеможении откинулся на спинку кресла.

— Тогда заявление не будет принято, и я продолжу…

— Нет, нет, давайте!

— Вот так! Сейчас я дам команду жене кончать осаду вашей квартиры, хотя, если отвечать взаимностью, я мог бы сделать это и через неделю.

…Свое обещание Жежеренко выполнил. Утром мой телефон имел уже другой номер.

А откуда же достал его начальник узла? Свой отдал? Нет. Просто отобрал у одного своего знакомого, которому установил телефон вне очереди два дня назад…

1959

КАПЛЯ ВНИМАНИЯ

— Вася, я до замужества тебя таким не знала…

— Зиночка, согласись, ты тоже не такой была…

Этими словами обычно начиналась очередная семейная дискуссия между молодыми супругами Коржиковыми. Зина чаще всего нападала. Василий чаще всего защищался. Спор, разумеется, шел не о возможности существования снежного человека и не о том, что такое Антарктида — материк или группа островов. Нет, на снежного человека и на Антарктиду супруги Коржиковы придерживались единых взглядов. Точки зрения их не совпадали лишь тогда, когда дело касалось чисто местных вопросов, масштаб которых не распространялся дальше пределов комнаты.

— Вася, до замужества ты был другим… — обиженно сказала жена, ставя на стол после вечернего чая пустую цветочную вазу.

— А что случилось? — насторожился супруг.

— Ничего особенного. Но раньше, когда ты приходил ко мне на свидания, ты привое ил цветы. Соседской Манечке муж до сих пор часто цветы дарит, а они женаты уже, слава богу, три года… А у меня вот ваза опять пустая… Прямо не знаю, какой ты стал!

— Зиночка, согласись, ты тоже такой не была, как сейчас… — традиционно отвечал Василий. — Не на каждое свидание я являлся с букетом. Ты, однако, этого не замечала. Женщины до того, как они выйдут замуж, почему-то более снисходительны к недостаткам мужчин.

— О, а мужчины! — воскликнула Зина. — Я видела, как ты сейчас морщился, попробовав моего пирога. Просто трудно на твой вкус угодить. А раньше, когда мы начали встречаться, то целыми вечерами ходили по городу и ели пирожки с ливером. Они тебе казались такими вкусными, эти пирожки трехдневной давности, которые печет железнодорожная столовая.

— Зиночка, разговор идет не про ливер, а про цветы… Ты же была сегодня на рынке. Могла их там купить…

— Я? Сама? Нет, уж я подожду, когда муж принесет…

— Ты капризна.

— Ну и пусть. Женщина имеет право быть немножко капризной. Помнишь, в одном рассказе Генри жена захотела персик. Была ночь… Муж обегал весь город и, несмотря на то что магазины и рестораны были закрыты, принес, достал! Вот это муж!

— Да, но ты забыла, когда он дал ей персик, она сказала: «Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин». Вот и угоди вам! Зря ты, Зина, ко мне так часто придираешься. Что я — мало стараюсь… что я — не забочусь?

Действительно, старался и заботился молодой супруг много. Почувствовав ответственность, которая лежит на главе семьи, он взял дополнительную работу и пропадал с утра до вечера. Достатку, который царил в этом доме, позавидовали бы многие. И Зина не могла, конечно, упрекнуть мужа в том, что процесс обзаведения хозяйством проходит слишком медленно. А подруги вздыхали по поводу ее новых нарядов, и в этих вздохах слышалось: «Вот бы нам такого, как Зинкин».

Но Зинкин — что со стороны не очень было видно — делал немало промахов. Небольших, маленьких, вроде того, который произошел с цветами. И не придавал им значения, забывая, что презренные мелочи в семейной жизни значат очень многое. Они могут скрасить трудную жизнь и, наоборот, омрачить легкую, безоблачную.

Соседка Манечка успокаивала Зину:

— Сразу видно, что у твоего Василия до тебя никого не было. Он не умеет ухаживать, быть предупредительным. И, кроме тебя, у него тоже никого никогда не будет…

Шутливое успокоение действовало ненадолго. Вечером в комнате Коржиковых возникала очередная дискуссия. Василий, поначалу пытавшийся исправляться, в последнее время все чаще принимал позу активно обороняющегося.

А Зина не хотела ослаблять натиска и все чаще восклицала:

— Я женщина! И ты должен это понять.

Однако в своем критическом порыве она забывала, что у женщины есть не только право требовать к себе утонченного внимания, но и обязанность оказывать внимание своему мужу. Пусть не утонченное — элементарное. Василий мог бы заметить ей, что, после того как прошел первый месяц, она уже не вставала утром, чтобы подогреть ему чай и собрать на стол (Зина училась на курсах и уходила из дому на два часа позже). Он мог бы упрекнуть ее и во многом другом.

Словом, в жизнь молодой семьи начала вторгаться проза. Она постепенно вытесняла лирику, зародившуюся в те нежные звездные вечера, когда Зина и Василий ходили по городу и ели пирожки с ливером.

У Василия были бабушка и мать. У Зины кроме родителей — целый легион родственников, упомнить которых Василию было просто невозможно. К родным Зина проявляла постоянное внимание, и это, как ни странно, отрицательно сказывалось на семейной жизни молодых супругов.

— Васенька, ты не забыл, что сегодня надо послать несколько телеграмм моим родичам?

Василий морщился и начинал шарить по карманам: где-то должна была лежать бумажка, на которой жена написала, кого с чем надо поздравить. Зина и сама могла бы отправить телеграммы, но ей было приятнее, если это сделает Василий.

— Потерял? Я так и ожидала.

— Ну и что особенного? — попытался оправдаться муж, — В крайнем случае пошли сама, или я просто могу позвонить по телефону. Телеграмма — это же формальность!

— Формальность?! — обиженно воскликнула Зина. — Какой ты, Василий, сухарь! У тебя все формальность. Жена наденет новое платье, а ты даже не замечаешь этого. А как мне приятно услышать от тебя — идет ли оно мне.

— Всегда идет, — учтиво вставил Василий.

— Не перебивай! У человека день рождения — так ты не то что о подарке подумать, а даже телеграммы не пошлешь, если не напомнить. Ты не представляешь, как дорога одна капля внимания! Впрочем, довольно дебатов. Если ты не пошлешь сегодня телеграммы, я очень обижусь. Бери ручку и записывай. Значит, так. У Марины Петровны и Николая Ивановича сегодня десятилетие свадьбы. Что им пожелать — ты сам знаешь. У Симочки — день рождения. Ей тридцать три, а она еще не замужем. Она так мечтает выйти замуж! Вот бедная! Что же ей пожелать? Да, она в этом году защищает кандидатскую. Вот и пожелай ей успешной защиты. А вначале поздравь с днем рождения. Смотри, не напиши в телеграмме, сколько ей лет. От тебя всего можно ожидать. Дальше двадцати пяти женщины счет не ведут. И еще одна, телеграмма. Ох и трудный сегодня день! Марфа Саввишна — именинница, у нее день ангела. Старушка живет по-старому. Будем уважать ее традиции и убеждения. Кстати, у Марфы Саввишны недавно родился внук. Она без ума от него. Напиши, что в будущем мы хотим видеть ее в окружении правнуков и праправнуков. Это будет завуалированным пожеланием долголетия…

Василий, неистово скрипя пером, молча записывал инструкцию. Окончив, он сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

— Ну, а теперь не забудь меня поцеловать и иди, а то опоздаешь, — наставительно сказала Зина.

Вечером Василий шел домой в самом радужном настроении: во-первых, сегодня был одобрен его проект, а во-вторых, никаких семейных разногласий не предвиделось. Телеграммы, правда с большим трудом, он отослал. Забежал в обеденный перерыв на почту. Народу там была уйма, столы все заняты. Василий нашел свободное место на подоконнике и быстро составил тексты. Формальность была соблюдена.

Когда Василий вошел в комнату, Зина лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку. По тому, как дергались ее плечи, Василий понял, что жена плакала.

— Зиночка, милая, что случилось, кто тебя обидел?

— Ты! Ты! У меня даже нет слов, как это назвать! — вспыхнула Зина, и лицо ее моментально из мокрого стало сухим. — Я боюсь даже подходить к телефону. Мне звонят родственники. Как тебя угораздило перепутать телеграммы! Симочку ты поздравил с десятилетием счастливого замужества, Марине Петровне и Николаю Ивановичу выразил радость по поводу правнука, а Марфе Саввишне пожелал успешной защиты кандидатской диссертации…

— Вечно я путаю этих твоих родственников, — смущенно пробормотал Василий.

О том, какие громы и молнии метала Зина в своего супруга, догадаться нетрудно.

В октябре Зина окончила курсы. О дне вручения диплома было известно заранее. Зина ждала его как большого праздника, хотела отметить торжественно. Но Василия неожиданно послали в командировку. Он позвонил с работы домой и предупредил жену:

— Зиночка, мне нужно срочно выехать. Командировка у меня уже в кармане. Поезд идет в шесть вечера. Собери, пожалуйста, маленький чемодан. Самое необходимое.

— Хорошо, Вася. Не беспокойся.

Домой Василий прибежал в половине шестого. Времени у него хватило только на то, чтобы прочитать записку: «Васенька, я на занятиях. Жалею, что не могу проводить. Желаю счастливого пути. Целую». Поезд отходил через полчаса. Василий взял чемодан и бегом спустился по лестнице, внизу его ждало такси.

С тех пор как он уехал, Зина не получила ни одного письма. Сначала она грустила, скучала, ждала. Потом начала злиться: какой у нее безнадежно невнимательный, прозаический муж! Ты же, мол, знаешь, что я тебя люблю. Так зачем писать? Скоро все равно вернусь.

Диплом Зина получила утром. Весь день сидела дома, ожидая письма или телеграммы. Родственники, соседи горячо поздравляли ее. Молчал только Вася.

Под вечер у нее созрел план: «Пойду в цветочный магазин и закажу сама себе от имени супруга корзину цветов. Пусть принесут, чтобы перед Манечкой и другими не было стыдно».

Так она и сделала. В девять часов раздался звонок, и вслед за этим в коридоре послышался громкий голос Манечки:

— Зина, тебе Вася цветы прислал.

Сделав искусственную улыбку, Зина приняла «подарок» и прошла в свою комнату.

Но едва она прикрыла дверь и поставила корзину, как снова услышала звонок.

На пороге стоял старик со сказочно-былинной бородой и в фуражке, украшенной золотым околышем. В руках у него была… корзина с цветами.

— Вы будете Зинаида Коржикова? Пожалуйста.

— От кого же это? — подскочила к Зине любопытная Манечка.

Зина развернула вложенную в цветы телеграмму и, сияя, ответила:

— От Васи. А что?

После некоторой паузы Манечка заметила:

— Все-таки он какой-то странный… То — ничего, а то — сразу две. Вроде это как-то не принято… Перестарался по неопытности.

А через два дня приехал и сам Василий.

— Вася, почему же ты не написал ни одного письма? Был очень занят? — дипломатично спросила Зина. И, уже изменив тон, добавила: — Некогда было проявить хоть каплю внимания?

— Нет, Зина. Я просто был очень на тебя рассержен. Ты даже не собрала мне чемодан в дорогу, о чем я тебя просил. Представь себе, я приехал в гостиницу… Одноместных номеров нет. В номере я и еще четыре товарища. Я открываю чемодан — и вдруг из него вываливаются: целая охапка бигудей, твой лифчик, рубашка и прочее… Товарищи по номеру стали смеяться…

— Васенька, милый, не рассказывай дальше. Я вспомнила, что забыла положить в чемодан твои вещи…

— Ты не только не положила мои, но и забыла убрать свои, с которыми ездила на дачу…

— Васенька, я до замужества такой себя не знала… Но как же ты все-таки мне прислал цветы?

— Просто решил быть непохожим на тебя и проявить каплю внимания. В этом случае я поступил наоборот…

1959

БЕЗ ТРЕХ ДВЕНАДЦАТЬ

Новый год инженер Кривцов должен был встречать у своего знакомого — сотрудника «Консервбанки» Сергея Сергеевича Петрова. Чтобы захватить и часть старого года, было условлено: съезд гостей — в половине одиннадцатого.

Ровно в десять двадцать пять Кривцов сошел с автобуса на остановке «Южная» и раскрыл свою адресно-телефонную книжку.

— Так, так, квартал № 14, дом 4-а, корпус Л, квартира 137.

Кривцов окинул взглядом светящиеся коробки новых пятиэтажных домов и зашагал.

— Гражданка, где здесь 4-а, корпус Л?

— 4-а? Л? — переспросила повстречавшаяся Кривцову старушка. — Вот что направо, то, стало быть, все 4-а. А где Л, не знаю… Азбуку-то уже забыла. А ты небось знаешь, как буквы-то идут. Вот и посчитай.

Кривцов последовал ее совету и стал отсчитывать. Пока он с добросовестностью ученика-пятерочника бубнил: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3…», словоохотливая старушка продолжала пояснять:

— Район у нас только отстроился. Улицы еще не назвали, дощечек не прибили, дома все одинаковые. Трудно пока. Третьёва дни соседи домработницу себе взяли, а она пошла в магазин, купила то да се, а как вернуться домой, не знает. Два дни пропадала…

— …И, К, Л! — ответил Кривцов. — До свидания!

Через пять минут он нажал кнопку 137-й квартиры. Встретили его очень тепло. По общей атмосфере Кривцов понял, что гости уже всерьез начали провожать старый год.

— Запоздавший! — раздались крики. — Штрафную ему!

Кривцов, как говорится, отвесил поклон, представился, повинуясь воле коллектива, выпил штрафную и сел. Пока ему накладывали салат, он осматривал сидящих. Знакомых не было. Не было и Сергея Сергеевича.

— А где же хозяин с хозяйкой? — спросил он вдруг, внутренне холодея. — Сергей Сергеевич где?

— Я хозяин, — ответил полный брюнет с усами, — только я не Сергей Сергеевич…

Кривцов уронил вилку на пол.

Несколько секунд все молчали, а потом комната сразу вдруг загудела. Кто-то смеялся, кто-то выкрикивал: «Не на те именины попал!», а одна женщина громко сказала: «А может, он жулик?»

На лестнице Кривцова догнал молодой человек:

— Возьмите ваше шампанское!

Квартал оказался не 14-м, а 13-м.

Но это была не последняя неудача Кривцова. Все точно так же, с небольшими отклонениями, повторилось и в другой квартире 137. Опять бедный инженер пил штрафную, опять его нагоняли на лестнице. Это была квартира 137 дома 4 (без «а»).

Показать «а» Кривцову никто не мог, встречные говорили, что это где-то совсем с другой стороны…

Одинокий человек с бутылкой шампанского в руке бегал по поселку, произнося как заклинание: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л…» Но делал он это зря. В очередной 137-й квартире, где его угощали как бога, а потом благородно вытурили, он узнал, что дома стоят отнюдь не в алфавитном порядке: рядом с корпусом «Б», например, стоит корпус «Ж». Надежда на алфавит рухнула.

В голове шумело, и у случайных прохожих Кривцов спрашивал вообще уже нечто несусветное: «Квартал Л, корпус 4-а, дом 14».

Стрелка часов приближалась к двенадцати, и Кривцов решился на последнее — пойти в милицию. Пусть там разъяснят.

Но милиции эта работа оказалась не под силу. Таких заблудившихся, как наш герой, там оказалось очень много. Они стояли в очереди к окошку дежурного и бросали нервные взгляды на циферблат. Кривцов понял, что до двенадцати к Сергею Сергеевичу он не попадет…

Ему стало грустно, но в этот момент чья-то рука мягко легла на его плечо.

— Митя!

Кривцов оглянулся и узнал одного бывшего своего сослуживца, который в свое время немало попортил ему крови. Но так как больше знакомых и родных здесь не имелось, Кривцов обрадовался и этой встрече.

— Петя! — воскликнул он. — Тоже заблудился?

— Митя, у тебя шампанское? Вот здорово! Дежурный шампанское пить разрешил, сейчас стаканы достану. Без трех двенадцать.

Ровно в двенадцать друзья подняли стаканы. Кривцов успокоился, к нему пришло хорошее настроение, и он сказал своему собеседнику:

— Знаешь, а я никогда не думал, что в милиции так уютно… Но у меня дома лучше. Запиши адрес. Поселок Северный, квартал 11, дом 7/8, корпус В, квартира 241. Приходи, гостем будешь.

1960

ЛЮБКЕ ВЕЗЕТ

Люба Мотылькова сидела за своим рабочим столом и листала журналы.

— Ой, девочки! — вдруг воскликнула она. — Ужасно чудно́: в Новой Зеландии здороваются совсем не как у нас. Встречаются и трутся носами…

«Девочками» были коллеги Мотыльковой — сотрудницы справочной научной библиотеки.

Старший референт Капитолина Капитоновна повернулась к Любе и строго посмотрела на нее поверх очков: она не терпела, когда ее отвлекали.

Но дисциплинирующий взгляд Капитолины Капитоновны на Мотылькову действия не произвел, и через несколько минут она снова нарушила сосредоточенную тишину референтского зала:

— Вот это да! Никогда не подозревала. Оказывается, стрекоза имеет на каждой ноге по три уха. У нее пять глаз и два сердца. Последнее схоже со мной…

Капитолина Капитоновна сдернула очки и раздраженно сказала:

— Ну, знаете!..

Может быть, и дальше продолжала бы удивлять Мотылькова своих товарищей новостями, но вошла курьерша и объявила:

— Младшего референта Мотылькову к директору!

Люба скрылась за стеклянной перегородкой, отделявшей референтский зал от кабинета директора. Вернулась она только через полчаса.

Первым ее увидел молодой сотрудник, которого все звали Валерием или Лерой. Он был очень юн, и отчество не приклеивалось к его имени, не говоря уже о фамилии, которую знали, видимо, только в отделе кадров.

— Ну, что там было? — спросил Лера.

— Молодым везде у нас дорога, — ироническим тоном произнесла Мотылькова. — Как обычно, Юрий Карпович давал интервью…

Лера погрустнел: на образном языке Мотыльковой «давать интервью» значило то же самое, что «устраивать разнос», «давать нагоняй».

Молодой референт был явно неравнодушен к Любе. Впрочем, каждый мужчина в его возрасте и холостяцком положении испытывал бы то же самое. Нежный овал лица, васильковые глаза и обаятельная улыбка, в которой воплощались наивность, невинность и кокетство, не могли не ввергнуть его в лирику и задумчивость.

Застенчивый и несмелый Лера чувство свое пытался скрывать. Но кое-что все-таки ускользало от его контроля.

Мотылькова делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, не замечать ей приходилось многих.

Пожалуй, единственным человеком, избавленным от гипнотического влияния Любиных глаз, был директор Юрий Карпович, мужчина средних лет, с маленькой бородкой и очень толстой нижней губой.

Когда у Юрия Карповича начиналось с Мотыльковой очередное «интервью», он старался держаться спокойно, называл ее Любой, даже Любочкой, терпеливо объяснял, в чем и где она ошиблась.

Видя, что над нею сгущаются тучи, Люба пускала в ход свою улыбку. На какое-то мгновение лицо Юрия Карповича добрело, светлело. Но директор быстро ловил себя на этом и спохватывался.

— Довольно очарования! — кричал он истошным голосом человека, отпугивающего от себя черта. — Любовь Петровна, давайте будем серьезны.

Если директор обращался по имени-отчеству, значит, он рассердился. При этом губа его несколько отвисала. На следующем этапе разговора она отвисала еще больше, и Юрий Карпович, хрипя от волнения, выговаривал по слогам:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва…

Это бывало тогда, когда Люба начинала защищаться:

— Ну конечно, вы вообще не любите молодых.

«Такое нежное, изящное существо, — думал про себя Юрий Карпович, — но сколько же в нем нахальства! И главное, знает, как обороняться: «Молодых не любите». Или еще: «Не чувствую помощи коллектива».

— Ну какая же вам, товарищ Мотылькова, помощь, если вы пишете «метлахская шкатулка»! — кипятился Юрий Карпович. — Шкатулки бывают палехские. А метлахские — знаете, что такое?

Люба смотрела на директора широко открытыми глазами. В них, как в майском небе, были синева и пустота.

— Метлахские — плитки, которыми выстилают пол в туалетах.

— Хорошо, буду знать…

— Ну, вы хоть бы в энциклопедию посмотрели…

— А там разве есть? — искренне удивлялась Мотылькова. — Почему же Капитолина Капитоновна мне не подсказала?

Люба всегда была права. По ее мнению, кто-то постоянно должен был ей помогать. Во чью-то обязанность входило подсказывать, напоминать, наталкивать, советовать, предупреждать.

Это имело корни исторические. Когда Мотылькова училась в школе, к ней прикрепляли сильных учеников. Она шагала из класса в класс «на буксире у пятерочников». Дома к Любке была прикреплена бабушка.

Не осталась Мотылькова без опеки и в институте. Над ней шефствовала два студента. Один — по линии иностранных языков, другой — по социально-экономическим дисциплинам. И если Люба не блистала знаниями, шефов упрекали: что же, мол, вы не втолковали ей, успеваемость в группе снижаете.

Правда, такое случалось не часто. Экзамены Мотылькова «проскакивала» с удивительной легкостью, хотя и не очень «надрывалась» над учебниками.

Подруги разводили руками и говорили:

— Любке везет.

После института она хотела поступить в аспирантуру, но здесь фортуна ей не улыбнулась.

Узнав об этом, бабушка, которая в семье была наиболее реалистически мыслящим человеком, сказала Любе:

— Эх ты, аспирандура! Куда уж тебе!

На вопрос «куда» помог ответить папа. Он устроил дочь младшим референтом справочной научной библиотеки.

И вот Люба сидит за столом, шлифует пилкой ногти, листает журналы и время от времени делится с сотрудниками впечатлениями от прочитанного:

— Ой, девочки, кто бы мог подумать: самая ценная «слоновая кость» добывается из клыков бегемота!..

— Любопытно! В сто десять лет фараон Рамзес Второй одержал свои самые выдающиеся победы. Вот это был мужчина!

Капитолина Капитоновна со временем привыкла к ее болтовне, и если Мотылькова молчала, это старшему референту казалось подозрительным. Однажды, пораженная долгой тишиной, Капитолина Капитоновна посмотрела в сторону Мотыльковой и увидела нечто необыкновенное: Люба наклонилась над стаканом с водой и держит в нем высунутый язык.

— Что это за процедура, объясните!

Люба чистосердечно поведала:

— Крыжовнику наелась. Щиплет ужасно. А в воде — ничего.

«Капкап», как неофициально называла Мотылькова старшего референта, сообщила об этом Юрию Карповичу. И снова было «интервью». И опять поначалу Юрий Карпович называл молодую сотрудницу Любочкой, потом Любовью Петровной, а позже, видя, что никакие речи до нее не доходят, уже хрипел:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва, нель-зя же так! Вы же ничего не делаете!

— Пусть мне дают серьезные поручения.

— Ох, уж сколько их вам давали! А потом кто-то все должен был переделывать заново. Вы хоть со своей обычной работой справляйтесь. Вырезки по папкам разложите…

Люба парировала привычным приемом:

— Вы, конечно, не любите молодым доверять…

Когда она снова появилась в референтском зале, Лера, как обычно, спросил:

— Ну, что там было?

— Юрий Карпович полез на принципиальную высоту, но оборвался…

Взбираться «на принципиальную высоту» директору в конце концов надоело, и, когда представился случай освободиться от Мотыльковой, он не пропустил его.

— Вот есть предложение послать одного человека на курсы повышения квалификации, — сказал он Капитолине Капитоновне. — Хочу посоветоваться. Предлагаю Мотылькову.

— Что вы, Юрий Карпович! — возразила старший референт. — У нас есть действительно достойные люди. Возьмите, например, Леру, Валерия… Молодой, способный, старательный, дело понимает. Если еще курсы окончит, то меня заменит, когда на пенсию уйду.

Юрий Карпович поморщился:

— Верно, конечно. Но этот самый Лера-Валерий и так хорошо работает. А потом неизвестно, возвратят ли его к нам после курсов… А вот Мотылькову пусть лучше не возвращают. Иначе от нее не избавишься.

Капитолина Капитоновна продолжала возражать:

— Хорошо. Но представьте такой вариант: Мотылькова оканчивает курсы и ей поручают серьезную, самостоятельную работу. Ведь она ее провалит! А кто ее послал учиться? Мы. Не будет ли это…

— Не будет, — прервал ее Юрий Карпович. — Пусть там смотрят сами. А мы уже обожглись. Верно?

— Верно.

— Тогда о чем вопрос?

Мотылькова была опять «взята на буксир», и через месяц, она позвонила по телефону своим знакомым из справочной библиотеки:

— Ой, девочки, мне эти курсы ужасно понравились! Лекции разные читают, а потом будут экзамены. Это, конечно, для меня не проблема. Я сказала профессору Вифлеемскому, что я в группе самая молодая и опыта у меня, конечно, меньше, чем у других. А он говорит: «Не беда, мы над вами шефство возьмем, будете заниматься с тем, кто посильнее». В общем, живу неплохо. Подружилась тут на курсах с одной женщиной. Мы с ней за одним столом всегда сидим… Она стенографию знает и лекции записывает. А потом расшифровывает и на машинке перепечатывает. Я говорю: «Заложи лишний экземпляр для меня». А она: «Пожалуйста». Так что, когда мне не хочется, я на лекции не хожу…

Девочки положили трубку и вздохнули:

— И везет же Любке!

1960

ПО АЗИМУТУ

Лето было в разгаре.

Москвичи уже давно отреклись от супов и перешли на окрошку.

Мимо очередей, стоявших за квасом, проезжали колонны автобусов с флажками, звучали горны: пионеры ехали в лагеря.

К платформам московских вокзалов подходили пригородные электрички, пахнущие жасмином.

Рядом с ними останавливались раскаленные от зноя вагоны дальних поездов. Пассажиры осовело глядели в запыленные окна и вытирали платками мокрые лбы.

В общем, было лето как лето, со всеми своими приметами. Может быть, несколько жарче обычного. И потому по субботам горожане, вели особенно горячие дискуссии, куда убраться на воскресенье. Одна из таких дискуссий проходила на веранде химкинского ресторана.

За столиком сидели пять человек: трое мужчин — два очень полных и один очень худой — и две женщины.

Полные мужчины, Вадим Сизов и Глеб Кваснецкий, работали плановиками-экономистами. Женщины, Юля и Кира, были их женами. Пятым собеседником являлся Матвей Лысюк — продавец магазина случайных вещей, холостяк и ярый курильщик.

За барьером веранды плескалось водохранилище. Над волнами летали чайки. У речного вокзала нетерпеливо гудели пароходы.

Сизов и Кваснецкий вяло жевали шашлык. Дамы пробавлялись мороженым. Лысюк курил и сквозь табачный дым наблюдал за суетой, царившей на пристани.

Там, внизу, стояли толпы людей в спортивных костюмах, с рюкзаками. Откуда-то доносилось лихое и задорное: «До свиданья, мама, не горюй…»

— А мы живем… — раздумчиво произнес Лысюк. — Неправильно мы живем! Вот с кого надо брать пример. Туристы! Энтузиасты! А тут каждый день стоишь за прилавком, глотаешь пыль… Приходит воскресенье — и опять глотаешь…

Лысюк выпил рюмку коньяку и снова окутался дымом.

— А ведь он прав! — взмахнул вилкой Сизов. — Я считаю, что образ жизни надо менять!

— Пока не поздно, — добавила Юлия. — А то будет как у Свидригайло.

— А что у Свидригайло? — встревоженно спросила Кира.

— Инфаркт.

— Или как у Мелконянца.

— А что у Мелконянца.

— Инсульт.

— Или как у Зусмановича.

— А что у Зусмановича?

— И то и другое.

Наступило тягостное молчание.

— Ничего, время впереди еще есть, — обнадеживающе заметил Кваснецкий. — Можем исправиться. Давайте решим так: со следующей субботы — в поход! Как ведь это здорово! Идешь лесом, соловьи поют… На привале — картошка в мундире…

— Да, да! — горячо поддержал Сизов, отложив вилку в сторону. — Спишь в палатке, на земле. Пьешь воду из родника, купаешься в дикой речушке. А потом возвращаешься домой. Сил — на целую неделю!

— Эх, сколько мы теряем! — отчаянно воскликнул Кваснецкий. Официантка поняла это по-своему и начала выписывать счет. — А все отчего? Инертны мы! Ленивы и нелюбопытны! У нас Криванчиков такой есть — десять лет в походы ходит! Врачи не узнают! Одно время аж умирал человек, такой хлипкий был, а теперь просто гвардеец! Пятьдесят лет — и вот женился!

— А мы живем… — завистливо заметил Лысюк.

— Не вздыхать надо, а действовать! — воодушевленно сказал Кваснецкий. — Быка — за рога! Начать со списка, что с собой берем, какие продукты…

— Ты поосторожней насчет продуктов, не особенно это подчеркивай, — перебил Сизов. — Тебе худеть надо, поменьше есть и спортом заниматься. Ты знаешь, что такое туризм? Это комбинация всех видов спорта. Тут тебе и ходьба, и бег, и лазание, и плавание, и гребля, и…

— Ладно, ладно, не уговаривай меня. И хождение по азимуту. Все знаю. Как-никак солдат в прошлом. У меня еще и старый компас есть… Вот пойдем и увидим, кто будет впереди.

Кваснецкий гордо выгнул грудь.

— Наши мужчины — молодцы! — хором воскликнули Юлия и Кира.

— Надеюсь, они нас возьмут с собой, — добавила Кира. — Завтра же еду покупать рюкзак.

Ободренные поддержкой женщин, Сизов и Кваснецкий еще яростнее продолжали обсуждать проблему туризма. Причем, когда Кваснецкий рассказывал, как однажды во время войны ему пришлось идти через глухой лес по азимуту, лицо его приняло выражение крайнего умиления. Казалось, что он вот-вот расплачется. Так это было хорошо и здорово — идти по азимуту!

— Ну, а ты что молчишь, Матвей? — спросил Сизов.

— Я человек дела, — сказал Лысюк, — куда идти! Где собираться?

— Суббота. Шесть вечера. Здесь, у пристани, — телеграфно кратко ответил Кваснецкий. — Сначала плывем, затем высаживаемся, дальше — пешком. Маршрут разрабатываю я.

— Может, еще созвонимся? Уточним?

— Никаких звонков. Это только дезорганизует.

Неделя прошла в сборах.

Сизов купил рюкзак и ботинки-кеды.

Юлия запаслась шароварами и путеводителями по Подмосковью…

Холодильник был набит консервами.

На письменном столе рядом с полевым биноклем, взятым напрокат у соседа, лежал пакет походной аптечки.

— Вот эта аптечка в первую очередь пригодится, кажется, мне… — многозначительно сказал Сизов жене утром в субботу.

— А что с тобой, Вадик? — встревожилась Юлия.

— Сбоку что-то болит. Может, межреберная невралгия… А может, к погоде… Кстати, прогноз на ближайшие дни ты не слыхала?

— По телефону справлялась. В общем, нам не везет: переменно, дожди и грозы.

— Да-а… — протянул Сизов. — Шлепать по грязи не самая большая радость. По азимуту, пожалуй, не пойдешь. Это только для Кваснецкого удовольствие…

— Ты что, раздумал?

— Нет. Ну, пока!

Разговор был продолжен, когда Сизов вернулся с работы.

— Как у тебя эта самая, межреберная? Болит? — спросила Юлия.

— Не говори! А сегодня как узнал, что в понедельник с утра комиссия в отделе будет работать, еще больше разболелась…

— А я туфли походные начала разнашивать. И знаешь — жмут!

— Жмут? — обрадовался Сизов. — Одно к одному…

— В общем-то я могла бы пойти… Но если ты не хочешь… Смотри, решай.

Когда Юлия сказала «решай», у Сизова было такое ощущение, какое испытывает человек, впервые забравшийся на парашютную вышку: и хочется прыгнуть, и страшно.

Вместо ответа Сизов спросил:

— Юлия, а что будет по телевизору?

— «Мечты на дорогах».

— О-о! Черт возьми, я давно хотел увидеть этот фильм! Ради него готов жертвовать всем!

Юлия знала, что столь пылкой любви к итальянской кинематографии Вадим раньше не проявлял.

— В общем, дело ясное, — заключила жена. — Лежи на диване и читай путеводитель. Помнишь, как ты красиво декламировал: «Спишь в палатке, на земле, пьешь воду из родника, купаешься в дикой речушке?..» Ха!

— А ты не смейся! Не сейчас, так в другой раз пойдем!

— Но надо же предупредить Лысюка и Кваснецких.

— У них телефона нет. Поедем прямо в Химки, проводим их. Иначе будет не по-товарищески. А о себе скажем… ну… обстоятельства не позволили.

…На пристани знакомых не было. Зашли в ресторан и увидели Лысюка.

— Понимаю, — сказал Сизов, — заправиться решил перед дорогой. Мы тоже можем присоединиться.

Потом присоединились опоздавшие Кваснецкие.

— Знаете, обстоятельства сложились так, что мы пришли вас только проводить, — заявила Кира.

— И я тоже… проводить… обстоятельства… — пробормотал Лысюк, потупя взор. И скрылся за дымовой завесой.

— Если так, то мы одни не пойдем. Какой интерес! — разочарованно заключил Сизов. — Только не понимаю, почему у Кваснецкого на руке компас…

Кваснецкий растерянно покраснел и стал снимать с руки прибор, столь необходимый для хождения по азимуту и ориентировки.

— Это… я… того… когда еще думал, что пойду, надел, а потом забыл оставить дома…

Компас лежал на столе. Стрелка его плавно дрожала и наконец остановилась в направлении буфетной стойки.

С пристани доносился шум голосов. Потом загудел пароход.

— Поехали люди. На лоно природы, — ни к кому не обращаясь, сказал Сизов.

И в ответ прозвучало мечтательно-грустное:

— А мы живем…

1960

КИСТИ И КРАСКИ

С некоторых пор бухгалтер Никодим Ермолаевич Цигейко, хороший бухгалтер, серьезно увлекся живописью.

Умение держать в руках кисть и обращаться с красками он обнаруживал и ранее. Никогда, например, не приглашал для текущего ремонта маляров, а обходился своими силами. И небезуспешно. Стены цигейковской комнаты украшал замысловатый орнамент, позаимствованный с вкладки популярного журнала.

— Теперь бы картинку еще какую повесить, — мечтательно сказала жена, осматривая комнату после ремонта. — Пустовато немножко у нас…

— Пустовато, — согласился муж. — Давай поищем, купим…

Выполнить это намерение супругам, однако, не удалось: в магазине «Вымпелы. Бюсты. Живопись» имелись только копии шишкинских мишек и плакаты, призывающие к борьбе с непарным шелкопрядом. Рухнула надежда и на рынок: приобретать целующихся лебедей острого желания не было.

Тогда и осенила Никодима Ермолаевича спасительная идея: восполнить эстетический пробел своими собственными руками.

«Черт возьми, — подумал он, — если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?..»

Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.

Приемная комиссия в лице, жены сказала полуодобрительно:

— Вешать можно…

Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну — ученику пятого класса.

На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы не побывал у него на дне рождения председатель завкома Полуяров. О нем ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.

— О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! — воскликнул он, разглядывая натюрморт. — Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще, продолжай в том же духе.

Вскоре работа Цигейко, обрамленная роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо не без участия Полуярова, заметку под заголовком «Бухгалтер-художник. Днем — за арифмометром, вечером — за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну из своих работ Цигейко подарил заводскому клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.

Потом о Цигейко было сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.

То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счетных машин — и получилось вполне прилично.

Цигейко попал в эфир.

Популярность росла. И когда завком составлял отчетный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы.

Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, ни семьей потомственных акробатов, ни футбольной командой.

— А стоит все-таки о Цигейко говорить? — усомнился один из авторов доклада.

Но его сомнения тут же рассеяли:

— О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.

Отчетный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…

И не раз еще Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»

Впрочем, выслушивал он все это уже как должное. И многозначительно улыбался, с таким видом, словно говорил: «Подождите, я еще покажу вам, на что я способен».

Выполнению этого обещания Цигейко посвятил ближайший отрезок своей жизни.

Кисти и краски он отобрал у сына назад.

Цигейко творил. Первые свои работы после знаменитого натюрморта он отправил посылкой с объявленной ценностью в отделение Союза художников. Оттуда пришел ответ: «Уважаемый Никодим Ермолаевич, очень отрадно, что Вы занимаетесь живописью. Ваши работы «За балансом», «Обеденный перерыв в бухгалтерии» и «В день зарплаты» отмечены знанием жизни. Вас привлекают простые люди, их трудовые будни. Вы показали трудности, которые они преодолевают («За балансом»), и радость труда («В день зарплаты»). Но Вам еще не хватает техники, уверенности мазка, знания композиции».

Далее автор письма рекомендовал Цигейко посещать картинные галереи, слушать лекции экскурсоводов, и если, все это будет так, «мы думаем, что Вы достигнете творческих успехов».

Письмо очень ободрило художника. Но если б он знал, как мучительно составлялось оно! Работник Союза художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.

Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, — так писать в творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему-то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернется в союз, начнут разбирательство.

Лучше поступить по испытанному рецепту: сначала похвалить (за содержание), потом пожурить (за форму) и дать несколько общих советов. Пусть себе продолжает живописать.

И Цигейко продолжал.

Спустя несколько месяцев комната его напоминала запасник музея изящных искусств или склад живописного магазина.

Холсты и полотна в рамках и без закрывали все стены. Большинство просто стояло на полу. Рядами, штабелями и другими возможными фигурами.

Ряды росли, занимая все больше места, и жена Никодима Ермолаевича вынуждена была в конце концов продать сервант. А затем и еще кое-какую мебель.

Нечто подобное происходило и в голове Цигейко. Страсть к живописи постепенно вытесняла все другие мысли и желания. Он уже не брал сверхурочных работ. Более того, лишился премиальных за исполнение своих прямых обязанностей. Ведомости, составленные им, пестрели исправлениями. А арифмометр на его столе жужжал как-то нехотя, полусонно. Над цигейкинской головой повис приказ: «Предупредить». За предупреждением обычно следует выговор.

Жену пока что устраивали деньги за проданный сервант, но будущее внушало некоторое беспокойство.

Беспокойство, конечно, не только чисто финансовое. Тихую, уравновешенную женщину волновало, как же все-таки дальше сложится жизнь.

Она пыталась узнать это из писем, которые приходили мужу в ответ на его посылки. Но все письма как две капли воды были похожи на первое. Чуткие ценители искусства желали «дорогому Никодиму Ермолаевичу» «новых творческих успехов» и «выражали уверенность…»

Но на выставки, даже на районную, его работы не брали.

И больше не писали о нем ни строчки.

Цигейко стал раздражителен. Самолюбие его страдало.

— Это интриги конкурентов, — пояснял он жене. — Завистники!

— Завистники, — соглашалась жена, вздыхая, хотя внутренне не была согласна с мужем.

Глядя на похудевшего Нику, от которого, по ее выражению, остались только нос и очки, она думала: нашелся бы такой завистник, который сумел бы внушить Никодиму Ермолаевичу, что пора кончать все это и вернуться в лоно прежней жизни.

А Цигейко не ослаблял своего упорства. По вечерам к нему наведывались знакомые и сослуживцы: он писал с них портреты, предварительно сделав набросок по фотографии. Наиболее терпеливые получали свои портреты в подарок.

Конечно, они видели, что получились не очень похожи. Но ведь заранее знали, что Цигейко — это не академик живописи. А главное, от подарка отказываться нельзя.

И они уходили, унося с собой бережно завернутые в бумагу произведения портретиста. Их было немного, единицы, но единиц оказалось достаточно, чтобы бдительные соседи, ненавидевшие трудолюбивого Цигейко, а особенно его тихую, никому не мешавшую жену, написали заявление в горфинотдел. Написали в том смысле, что гражданин Цигейко занимается частным промыслом, торгует картинами и не платит налоги.

Сигнал возымел действие, и Цигейко получил повестку явиться в горфо.

Реакция на повестку у негобыла двойная. Он не испугался, а, наоборот, почувствовал, что им интересуются. Не станут же фининспекторы ерундой заниматься! Финансовых работников он, как бухгалтер, уважал. Но второе чувство было все же беспокойным: черт его знает, докажи, что ты не верблюд, ходи, оправдывайся, трать попусту время, которое лучше бы посвятить любимому искусству!

Жене о содержании повестки он ничего не сказал, но когда та ехала особенно настойчиво проявлять любопытство, ответил небрежно:

— Вызывают… Интересуются… В общем — по художественным делам.

Глаза супруги засветились искорками надежды.

В назначенный для явки день Цигейко оказался очень занят: его послали на совещание бухгалтеров. Отпрашиваться же у своего начальства он не решился.

Не подал он в горфо и на следующий день: срочно готовил сводку о себестоимости молочных бидонов.

И тогда фининспектор явился к нему сам. Это был молодой человек с открытым, приятным лицом и в костюме спортивного вида.

— Цигейко? Никодим Ермолаевич? — мягко улыбнулся он, предварительно представившись. — Я интересуюсь вашим творчеством…

Цигейко удовлетворил просьбу гостя. Гость взглянул на полотна и улыбаться немедленно перестал.

— Это работы не для продажи, — закончил молодой человек. — Я как инспектор горфо к вам претензий не имею…

Цигейко выдержал паузу, ожидая услышать что-то еще. И услышал:

— Вы, дорогой, просто время зря тратите. Извините, конечно, за прямоту. Но это я уже говорю как зритель.

Инспектор ушел. И опять в душе Цигейко боролись два чувства. Первое: хорошо, что отделался, никаких неприятностей. И второе: первый раз его не признали, зачеркнули все начисто. Не похвалили даже за, содержание…

Фининспектор сказал то, что должны были сказать другие, причем гораздо раньше. И почему-то эти слова вдруг произвели на Никодима Ермолаевича огромное отрезвляющее действие.

Живопись он оставил, вернулся со всем былым увлечением к своей работе и, говорят, недавно, после долгого перерыва, получил первую премию. А жена его уже планирует снова купить так необходимый ей сервант. Хорошо, что все наконец благополучно окончилось. И на соседей она не обижается: кто знает, что было бы, если бы не их письмо!..

1960

МЕЛКИЙ РЕМОНТ

В ванной испортилась газовая колонка. Ольга Петровна, наша соседка, позвала слесаря. Слесарь долго гремел молотком, потом вышел и, утирая пот со лба, сказал:

— Тут целая авария могла случиться. Еле-еле исправил… Работа была серьезная…

Ольга Петровна поняла намек и дала слесарю рубль «на чай». Пока он собирал инструмент, она вошла в ванную и увидела, что штукатурка около трубы обрушена.

— Что же делать! — воскликнула она. — Если стены не оштукатурены, мне не разрешат газ зажигать. Придет пожарный и оштрафует.

— Оштрафует, — подтвердил слесарь. — А не проверить, как идет труба, я не мог… Но дело поправимое. Если хотите, сейчас пришлю мастера… штукатура-маляра.

«Штукатур-маляр» ждать себя не заставил. Он залепил дранку глиной и начал красить стену какой-то грязно-желто-бурой краской. Поскольку колер ее не совпадал с цветом других стен, решили окрасить всю ванную. Когда работа была почти окончена, в ванной погас, свет: маляр трудился, видимо, так старательно, что оборвал проводку.

— Это ничего, — утешил он Ольгу Петровну, — если хотите, я могу позвать монтера…

Дойдя до дверей, он остановился:

— Хозяйка, а у меня сегодня выходной… Я у вас работал так, вообще… из уважения…

Пришлось Ольге Петровне снова раскрывать свой кошелек.

Через пять минут пришел монтер. Он чиркнул несколько спичек и озабоченно заметил:

— А проводочка-то у вас старая… Надо менять…

Сменили. Ольга. Петровна была рада, что ремонтная эпопея наконец завершилась.

Вымыв руки на кухне, монтер как бы между прочим сказал:

— Если я там где свежую краску повредил, так вы можете позвать маляра подправить…

Ольга Петровна промолчала.

— Но это дело хозяйское, — продолжал монтер. — А что до меня касается, я дело сделал. Довольны будете. Только учтите: провод был мой, а не домоуправленческий…

Получив за провод, монтер ушел.

Ольга Петровна вымыла пол после ремонта и пошла во двор за дочкой. У сарая на бревне сидели слесарь, штукатур-маляр, монтер и стекольщик. Увлеченные своей беседой и разгоряченные «чаем», они не заметили, как женщина прошла мимо них.

— Мы должны всегда друг другу способствовать, — донесся до нее голос штукатура-маляра. — Жаль только, что стекольщик сегодня без работы остался…

1963

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Петр Семенович Сорокин болел гриппом. Коварный недуг, как и всегда в таких случаях, подкрался неожиданно.

Вернувшись с работы, Петр Семенович почувствовал необычную усталость. Потом два раза чихнул. После вечернего чая где-то закололо, что-то заныло. Утром смерил температуру — тридцать восемь с лишним…

Сорокин слег. И вот уже четвертый день он в постели.

У самой подушки стоит тумбочка с лекарствами. Люстра завешена газетой, чтобы больного не раздражал свет. Радио выключено. Лазаретную тишину нарушает лишь пение щегла в клетке.

— Скучно, Петя? — спрашивает жена. — Вот работал — был нужен. А теперь о тебе и не вспомнит никто…

Говорят, что мысли передаются на расстоянии. Ровно через минуту прозвучал телефонный звонок. Председатель месткома Борейко проявлял беспокойство о здоровье больного и сообщал, что вечером придет его проведать. Борейко явился не один. С ним был плановик Кутайсов.

— Ну как, герой, пульс, температура?! — воскликнул глава месткома. — Тут такие дела творятся, а ты, понимаешь, лежишь!

Сорокин почувствовал себя несколько виноватым. Борейко этого не заметил и продолжал развивать мысль:

— Каждый день собрания проводим. Вал дотягиваем, номенклатуру добиваем, с неликвидами боремся.

— Угу, — поддакнул Сорокин, делая вид, что самое главное сейчас для него — неликвиды.

Вошла Анна Гавриловна, жена Петра Семеновича, и поинтересовалась, не желают ли представители общественности поужинать.

— Мы, собственно, на полчасика, — скромно сказал Кутайсов, но лицо его сразу оживилось и посветлело.

— Что вы, что вы! Я так рада! Думала, совсем забыли про моего мужа. Но вот пришли. Нет, я вас голодными не отпущу. Вы же с работы?

— С работы, — признался Кутайсов. — Вал дотягивали, номенклатуру добивали…

— Тем более. Я вас грибками угощу. Своего засола. Пирожками… А это что такое? — Анна Гавриловна показала на сверток, перевязанный тесемкой.

— От месткома гостинец, — пояснил Борейко.

— Передача для больного, — добавил Кутайсов. — Фрукты там. Ну, и кое-что от простуды… Знаешь, Семеныч, убирай свои облатки-таблетки. Мы тебя лечить будем.

Представители общественности лечили больного, но не забывали подливать и себе. Видимо, из профилактики. Борейко через каждые пять минут приговаривал: «Ну, пирожки, я должен сказать!..» Ему вторил Кутайсов: «А грибочки — редкость!»

Когда антипростудное средство было исчерпано, Кутайсов спросил, доставая из кармана папиросы:

— А курить можно? Если, конечно, хозяева не возражают.

— Дай-ка и я, пожалуй, затянусь, — присоединился Борейко.

Пуская в потолок кольца дыма, глава месткома философски заметил:

— Да, время идет. Стареем, болеем. Как это римляне говорили? Сик транзит глориа мунди…

— Что это такое? — слабым голосом спросил больной.

— Так проходит слава мира.

— Глория… транзит… мунди, — неопределенно высказался Кутайсов.

Представителям общественности было тепло и хорошо. Полчасика остались далеко позади. Гости стали собираться домой, когда стрелки часов приближались уже к двенадцати.

— Так ты, Семеныч, того… выздоравливай, — пожелал на прощание Кутайсов. — Мы тебя поднимем на ноги.

А Борейко, уже держась за ручку двери, признался Анне Гавриловне:

— Правильно вы упрекнули нас, когда сказали, что мы как-то забыли про вашего мужа. Это нечуткость. Но дело поправимое…

На следующее утро телефон сообщил: Сорокина жаждет навестить группа сотрудников отдела снабжения.

Гостинец, который прихватили с собой снабженцы, был по содержанию точно таким же, как и первый. Разве что размером побольше.

Как и их предшественники, снабженцы хвалили грибы и пирожки. Домой тоже не торопились, хотя обещали задержаться «только на полчасика».

После ухода Анна Гавриловна сказала мужу:

— Петя, надень пижаму и выйди в коридор: твои товарищи так накурили — надо окно раскрывать.

Ночь Сорокин спал беспокойно. Его одолевали кошмары. Приснилось, будто, пришло к нему много гостей. Так много, что в комнате всем и не разместиться. Тогда кто-то из них предложил: «Давайте вынесем Петра Семеновича вместе с кроватью на кухню…»

Утром явился врач. Он осмотрел больного и долго качал головой. Вид у Сорокина был далеко не бравый.

— Аня, ты меняла воду щеглу? — спросил Петр Семенович. — Что-то он петь перестал…

— Меняла, — ответила жена. — А если ты читал наставление по содержанию птиц в клетках, то сам должен догадаться: щегол никотином, наверно, отравился… Не знаю, как только ты сам в таком дыму существуешь. Но не могу же я выгонять твоих сослуживцев в коридор: соседи протестуют, они некурящие.

Общественность проявляла к здоровью Сорокина все более широкий интерес. После снабженцев Петра Семеновича проведали представители бухгалтерии: Алла Ивановна, Белла Ивановна и Стелла Ивановна.

— Сорокин, дорогой, как это вы себя не уберегли? — воскликнула Алла Ивановна. — К здоровью надо относиться очень внимательно. Руки мыть, фрукты мыть, молоко кипятить, ручки дверей два раза в неделю протирать карболкой. Это правила. Медицина строга! Даже с женой нельзя целоваться, если вы подозреваете у нее грипп. Вот так у нас Сиделкин заразился гриппом. От собственной жены. И теперь — осложнение на сердце.

— Ах, эти сердечные осложнения у Сиделкина! — усмехнулась Белла Ивановна. — Думаю, жена-то здесь, в общем, ни при чем…

— Вот так, сейчас начнутся разные сплетни, — заметила Стелла Ивановна. — Давайте говорить о чем-нибудь другом.

Другой темы для бесед с больным не было. Зато нашли неисчерпаемый кладезь разговоров с его женой. Оказалось, что она великолепная портниха. Алла, Белла и Стелла наперебой атаковали ее вопросами:

— Анна Гавриловна, как сделаны на вашей юбке мягкие вытачки?

— И у вас очень хороший покрой косого рукава. Поделитесь опытом.

— А тунику вы никогда не шили? Сейчас это входит в моду.

Комната была наполнена радостным, умиленным повизгиванием.

А Петр Семенович лежал и думал, что он тут лишний. И еще думал, как бы пройти в конец коридора. В этом у него была крайне острая необходимость.

Несколько раз Сорокин говорил: хочу, мол, подняться. Но неумолимые женщины не понимали намека и твердили одно: «Вы больной, вам надо лежать».

Сорокин бледнел, зябко ежился и нетерпеливо ждал, когда же закончится демонстрация юбок и женщины уйдут.

Наконец Алла, Белла и Стелла дали отбой:

— Ну что ж? Мы у вас чудесно посидели. А то когда бы собрались…

Каждый день слышал Петр Семенович пламенные заверения:

— Мы тебя, Сорокин, поднимем на ноги!

Но он как-то не верил в это. Жизнь его становилась тягостнее. Ко всему прибавился новый минус: Анна Гавриловна не уделяла уже больному столько внимания, сколько прежде. Она была озабочена приемами.

— Ах, сегодня придет начальник отдела!.. Ох, только что звонил завканцелярией! Будет вечером.

— Анечка, но я просил же тебя взять в аптеке эфедрин и капли…

— Это, мой милый, легко сказать. Я зашла в аптеку, а в рецептурном отделе — очередь. У меня не хватило времени стоять. А в гастрономе в это время была деликатесная колбаса. Мне, что ли, она нужна — твоим сослуживцам. Я уже вся закружилась.

Поскольку жена действительно закружилась, то после ухода очередных проведывателей Сорокин сам мыл посуду, подметал пол, проветривал комнату. Но как ни старался он освежать воздух, щегла это не спасло. Нежная певчая птица не выдержала столь широкого общения с курильщиками и покорно легла вверх лапками.

Те из сотрудников, которые не могли навестить Сорокина, звонили по телефону, справляясь о его здоровье.

Стоило только Петру Семеновичу чуть-чуть забыться, как он уже вздрагивал от телефонного звонка. Сорокин поднимался и, шлепая тапочками по паркету, шел к аппарату.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос. Принимаю… Постараюсь.

Едва он ложился, как настойчивый телефонный звонок снова доставал его из-под одеяла.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос…

«А может, лучше совсем не ложиться? — думал Петр Семенович. — Все равно покоя не будет».

И он оставался дежурить у телефона в ожидании новых проявлений чуткости со стороны сослуживцев. Оставался до тех пор, пока из похода по магазинам не возвращалась его жена.

Однажды Анна Гавриловна пришла с рынка и обнаружила, что больной… исчез.

На тумбочке рядом с лекарствами лежала бумажка: «Милая Аня, не ругай меня. Иначе я поступить не мог. — У бедной супруги на лбу выступил холодный пот: так обычно начинаются очень трагические записки. — Я ушел на работу. Решил, что там выздоровею быстрее. И потом — вместе с коллективом».

— Ох, господи! — произнесла Анна Гавриловна. — Хорошо хоть живой!

Ей вспомнились слова Кутайсова: «Мы тебя поднимем на ноги!»

1961

СОН ИВАНА ИВАНОВИЧА

С вечера Иван Иванович съел три порции шашлыка. Шашлыки были очень острые, и он запил их двумя бутылками боржома. Видимо, это и было причиной того, что ночью Ивану Ивановичу приснился страшный сон.

У каждого сны свои. Домашним хозяйкам снятся подгоревшие пироги, студентам — полный провал на экзаменах, управляющим домами — течь в крышах.

Бывают, конечно, и радужные варианты. Тогда все выглядит наоборот: и пироги не подгорели, и экзамены сданы на пятерки, и крыши, как ни странно, не протекают. Но мы говорим о снах кошмарных, поэтому радужный вариант здесь отпадает.

Ивану Ивановичу приснились торговые автоматы: он был работником управления торговли и отвечал за автоматизацию.

А сон был такой.

Сидит Иван Иванович в своем родном, привычном кабинете, настроение у него веселое: автоматов кругом полным-полно. Дверь вдруг открывается. В кабинет входит мужчина. Солидный такой и одет… Впрочем, как он одет, этого Иван Иванович не помнит. Сны тем и отличаются от кинофильмов, что в них кое-что бывает расплывчато.

— Здравствуйте, — говорит мужчина. — Будем знакомы. Я Потребитель.

— Садитесь, — отвечает Иван Иванович. — На Потребителя и работаем. К нему и прислушиваемся.

— Сегодня вы будете не прислушиваться, а слушаться, — произносит Потребитель волевым голосом гипнотизера. — Вы отправитесь в путешествие по городу и весь день будете пользоваться только автоматами. Раз, два…

И вот уже Иван Иванович бредет городскими улицами. День жаркий, и очень, хочется пить. Около входа в сквер стоит целая батарея автоматов с газированной водой. А рядом — старый сатуратор и за ним тетя в белом халате. Торгует тоже газированной водой.

Для того чтобы получить стакан воды, надо опустить в автомат трехкопеечную монету. Как на грех, у Ивана Ивановича были одни пятачки.

— Разменяйте, пожалуйста, — обратился он к газировщице.

— Ты что, из автомата хочешь пить? — спросила она тоном, полным ненависти. — Менять не буду. Если хочешь, бери у меня.

— Разменяйте все-таки, — попросил Иван Иванович.

— Сказала: бери у меня. И так план не выполняю…

— А зачем же вы здесь сидите, коли рядом автоматы?

— Как зачем? Смотрю по совместительству, чтобы стаканы не украли.

Иван Иванович вспомнил, что он может пользоваться только автоматом, и побрел дальше. Перед взором его возник павильон «Воды — вина». Автоматы с водой были выключены, зато винные работали исправно.

Дым в павильоне стоял, как и полагается, коромыслом. Посетители нежно объяснялись друг другу в любви и в приподнятом тоне рассказывали о своих житейских подвигах.

— Почему у вас так много пьяных? — спросил Иван Иванович у работницы павильона.

— А я что? Отвечаю за них? — ответила она вопросом на вопрос. — Раньше было меньше.

— Когда это «раньше»?

— А когда автоматов не было. Тут дядя Петя торговал. Бывало, если он видел, кто-то выпил лишнее, говорил: «Нет, дорогой, я тебе больше не отпущу…» А автомат, он человека не понимает. Сколько хочешь дает.

— Ну, это вопрос частный, — сказал Иван Иванович. — Автоматы нужны для того, чтобы быстрее и дешевле обслужить потребителя…

— Какой уж там дешевле, — скептически заметила работница павильона. — Раньше дядя Петя с мензуркой стоял, а я посуду мыла. А теперь тут и заведующий сидит, и два механика по автоматам — потому они портятся часто, — и кассирша, и я же, обратно, осталась…

Иван Иванович продолжил свое путешествие и через несколько минут оказался в «Закусочной-автомате». К этому времени он хотел уже не только пить, давал знать себя и голод. Однако, чтобы утолить его, потребовалось немало времени. У автомата с бутербродами и сосисками не было почти никого, зато в кассу за жетонами стоял длиннющий хвост.

«Получается то ж на то ж, — мысленно заключил Иван Иванович. — Все равно что к буфетчице стоять, что к кассе… С автоматами в общем не быстрее, чем без них».

Он мужественно дождался своей очереди; заветный жетон на сосиски был наконец в его руках.

Казалось бы, все, но сосиски он получил не сразу. Опустил жетон, а долгожданное блюдо появляться не торопилось. Иван Иванович несколько раз нажал аварийную кнопку и, убедившись в том, что она не помогает, деликатно постучал по кожуху автомата. После этого задняя стенка сосисочного агрегата неожиданно открылась и перед Иваном Ивановичем возникла разгневанная физиономия человека в поварском колпаке.

— Чего стучишь, нахал?

— Мне бы сосисок, и жалобную книгу…

— А на кого жаловаться хочешь? Тут автоматы… Кончилось ваше время. Это не то что раньше — на буфетчицу писать.

— Конечно, верно, — согласился Иван Иванович. — Автоматы не грубят и не обвешивают, но работают плохо.

— Такая уж техника. Сами маемся.

Кое-как закусить удалось. Конечно с помощью человека в поварском колпаке. Но тут появилась новая потребность: «Эх, покурить бы!»

— Где тут автоматы с папиросами? — спросил Иван Иванович проходившую мимо женщину.

— А вон, в гастрономе.

Гастроном оказался закрытым на обед.

И опять подумал Иван Иванович: «Если гастроном открыт, я и так куплю папиросы, без автомата, в штучном отделе. И даже сортом лучше. А автомат — он ведь нужен на всякий пожарный… Но его почему-то упрятали в магазин. Нет чтобы на улицу выставить…»

По соседству с гастрономом был другой магазин, галантерейный. Галантерейщики с планом, видимо, не справлялись и торговали без перерыва.

— Нет ли в вашем магазине автомата? — спросил Иван Иванович продавца.

— Как же, есть. Одеколонный.

— И многие им пользуются?

— Нет, только мальчишка. Ради озорства. Кто еще найдется, чтобы на него дешевым одеколоном плюнули?.. Целый год эта бандура на стенке висит, и всего три флакончика распродали.

— Не оправдывает?

— Какой там оправдывает! Больше двух с половиной тысяч в старых деньгах стоит.

— А зачем же вы взяли ее?

— Как зачем? По разверстке. Обязали. Говорят: «Вы что, против автоматизации?»

Иван Иванович опустил монетку, и автомат сработал: лицо его оросилось противнейшим одеколоном.

Когда Иван Иванович сел в троллейбус, от него шарахались. Правильно в общем шарахались: если занимаешься автоматизацией, то делай это не ради моды, а для пользы дела. Иначе от всей этой затеи пахнет очень дешевым одеколоном.

К сожалению, до этой мысли Иван Иванович не дошел: он проснулся. А сон-то ведь был прямо в руку.

1961

ПРОСТО ЛЮБОВЬ

Сколько уж говорили и писали о том, как трудно понять сердце женщины. И все-таки к разговору об этом приходится возвращаться. Жизнь заставляет. Впрочем, утомлять вас рассуждениями я не собираюсь. Мне и самому тут многое неясно. Просто хочу рассказать, что произошло со студенткой нашего филологического факультета Аней Зябликовой. С нею и с некоторыми товарищами, которые самоотверженно пытались штурмовать ее сердце.

Если вы когда-нибудь учились в институте или университете, то вы знаете: на каждом курсе, на каждом факультете или отделении есть одна девушка, которая пользуется особым вниманием мужской части коллектива.

Ей не дают скучать и находиться в одиночестве. Когда во время перерыва эта девушка стоит в коридоре, то самый ярый энтузиаст научного студенческого общества подходит к ней, чтобы побеседовать о проблемах науки, а член профкома — о сборе взносов. Разумеется, и наука и профсоюзные взносы — это только предлог.

Галантные юноши заранее занимают для нее место в аудитории. Причем оказывается, что таких мест забронировано пять или шесть одновременно. А случись вдруг, что она пропустила лекцию, студенты с подчеркнутой готовностью предлагают ей свои конспекты.

Словом, ее уважают. Ее любят. Некоторые даже чересчур. А она никому заметного предпочтения не отдает. И поэтому те, которые чересчур, глубоко страдают.

Вот такой девушкой на нашем факультете и является Аня Зябликова. А уж если говорить о страдающей стороне, то в первую очередь надо назвать Виктора Соседкина.

Сначала поведение Виктора ничем не отличалось от поведения других поклонников Ани — обычных, умеренных поклонников, еще не потерявших головы. Он весело болтал с ней в перерывах, старался обеспечить Ане поудобнее место в аудитории и пораньше занять очередь в библиотеке.

После окончания лекций Аня выходила из подъезда и шла всегда направо, к троллейбусной остановке, а Виктор — налево, к метро. Но вот маршрут его изменился. Виктор тоже стал ходить направо. По этому поводу некоторые шутили: Соседкин переселился в другой район. Другие уточняли: не он переселился, душа его изменила место жительства.

Последнее, впрочем, и так было заметно. С некоторых пор при разговорах с Аней Соседкин стал вдруг заикаться и нежно краснеть. Робость у него появилась.

Видимо, наступил критический период, когда надо переходить в новое качество. Преодолеть какую-то грань. А ведь сразу этого не сделаешь. Решиться надо.

И вот видим мы: идет по улице своей танцующей походкой Аня, как всегда, кокетливо размахивает портфельчиком. А сзади, шагах в пятнадцати, — Виктор. В среднем каждый день сближал их на один шаг, потому что недели через две Виктор шел уже рядом.

У троллейбусной остановки он сказал:

— Вам на десятый? И мне тоже…

Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой, конец города — провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.

Друзья не могли скрыть своего любопытства:

— Где ты пропадал?

— В библиотеке сидел, — неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: — Транскрибирование повторял…

Влюбился он горячо.

Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать — отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятерочниках.

Но рисованием он занимался не так уж много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в четких, уверенных штрихах увидели Аню — ее умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную прическу. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…

Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днем, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и все скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Еще одно, последнее сказанье…»

Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершенно иначе — вроде даже и рука не Виктора, а кого-то другого: буковка к буковке, прямо как по косой линеечке выведено.

И мы догадались: Аня уже две недели больна, и это для нее изготавливает Соседкин свое учебное пособие.

А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошел ее провожать.

Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручьями и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.

Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это — «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счет, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помешать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.

Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и все из университета. Виктора это раздражало, тем более что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и не успел сказать то, что хотел.

Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:

— Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, наверно, еще и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Федора Эмина.

Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.

— Федор Александрович Эмин, — уверенно начал Виктор. — Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырех были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…

— А названия романов помните? — спросила Аня, приятно удивленная бойкостью, с которой начал Виктор.

— «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», один из популярнейших русских романов того века, «Приключения Фемистокла», «Письма Ернеста и Дорвары», — выпалил Виктор.

Для Ани, знавшей Виктора как студента не очень прилежного, столь точная осведомленность ее собеседника была явно неожиданной. Дальше она ставила вопросы все более узкие и частные. Это была скорее уже викторина, чем повторение пройденного. Но Виктор в ней не потерял ни одного очка. Еще бы! Он все запомнил, переписывая конспекты для Ани. А кроме того, дабы возвыситься в ее глазах, он дни и ночи сидел над книгами.

Когда Виктор и Аня проходили парком, ему очень хотелось свернуть в какую-нибудь безлюдную аллею, но Аня по неведомым причинам не желала сворачивать с центральной. А здесь царило оживление. И все скамейки были заняты бабушками, пришедшими прогуливать своих внучат.

Выйдя из парка, Аня поспешно сказала:

— Пока. До свидания. Я тороплюсь. Меня ждут. Не провожайте.

…Сессию Виктор сдал успешно. В его зачетной книжке красовались такие радужные отметки, с какими образ Виктора в представлении сокурсников абсолютно никак не вязался. Друзья горячо поздравляли его, но Виктор был мрачен: во время последнего свидания, когда он попытался излить свои чувства, Аня сказала ему, что между ними кроме отношений чисто товарищеских иных быть не может.

Виктор очень переживал. Видя это, подруги Ани корили ее: мол, незачем кружить голову молодому человеку, если он тебе в общем не нравится. А одна даже заявила:

— И вообще, Анька, тебе нужно по-другому держать себя. Ты готова кокетничать хоть с телеграфным столбом…

— А я не замечаю, что кокетничаю, — ответила Аня. — Просто я такая, как есть… А потом у вас удивительно странные представления об отношениях между мужчинами и женщинами. Вы тут же все перекладываете на любовь. А почему мы, например, с Виктором не можем быть просто друзьями?

Теперь после лекций Виктор снова шел налево, к метро. А направо зачастил Жора Порецкий. Жора — парень на факультете известный. Круглый отличник, стипендиат. Внешне он, правда, выглядит не очень: слишком худощавый, даже немного хилый, частенько болеет. Но вид у него всегда веселый. Жора просто остроумный человек. За два часа один делает весь раздел сатиры и юмора в стенной газете. У него, на любой случай жизни что-то припасено, если не в голове, то в блокноте, где вперемежку с номерами телефонов друзей записаны всякие шутки и каламбуры. Когда хочется посмеяться, ребята всегда толкутся около Порецкого.

Кроме остроумия, Жора обладает еще одним, более редким, качеством — он умеет быть внимательным, предупредительным. И вряд ли кто сравнится с ним в искусстве ухаживать за девушками. А это искусство девушки ой как ценят! И не только девушки. Недавно в автобусе я вдруг случайно оказался свидетелем такого разговора. Одна женщина говорит другой:

— Если бы мой муж был всегда догадлив, если бы, идя рядом со мной, не заставлял меня нести сумку, знал бы, что для жены купить нужно, — честное слово, я согласилась бы на то, чтобы он вдвое меньше зарабатывал…

Жоре такие упреки не угрожали, хотя и он, конечно, имел свои недостатки — но уже в другой области. От одного из них Аня вылечила его моментально.

Порецкий очень крикливо одевался и прическу носил какую-то немыслимую. Нельзя сказать, чтобы он был стилягой, но что-то вроде того у него имелось.

Однажды Аня сказала ему:

— Слушай, что ты волосы носишь такие длинные? Ну прямо дьякон. А костюм на тебе такой пестрый, что у всех встречных зрачки от удивления расширяются…

Утром Порецкий явился на лекции аккуратно подстриженным, в простом, скромном костюме. И усики сбрил, хотя в отношении их специальных замечаний Аней сделано не было.

Жора не являлся таким глубоким лириком, как Виктор. Но он тоже души не чаял в этой живой голубоглазой девушке. И мог часами простаивать у Аниного дома, ожидая, когда она выйдет.

— Аня, вы сегодня обещали пойти со мною на танцы…

— Обещала? — наивно удивлялась Аня. — Ах, да, да! Но это же шутя. Я вовсе не хотела. Поедемте лучше не стадион. Там сегодня наши в волейбол играют.

И они отправлялись на стадион. Там Аня сразу выходила на волейбольную площадку. А Жора со скучающим видом сидел на скамеечке или бегал за ушедшим в аут мячом.

Играющие не пропускали случая, чтобы не поиздеваться над Порецким:

— Что-то, Аня, ваш кавалер сумрачный какой, сидит? Это оттого, что он не занимается спортом. Пусть выходит к сетке, у нас одного как раз не хватает.

И Жоре, чтобы пресечь эти насмешки, не оставалось ничего другого, как, бросив на скамейку свой пиджак и сняв галстук, включиться в игру.

Один закадычный друг Порецкого спросил его между прочим:

— Ну как, Жора, везет тебе в любви?

— Да, — туманно ответил Порецкий. — Все руки отшлепал… А впрочем, тренер сказал мне, что через месяц-два поставит в основной состав…

Этот разговор, происходивший в общежитии, не без тайной радости услышал Костя Жохов, еще один из Аниных поклонников. В душе он всегда ревновал Зябликову к Порецкому и считал его своим главным соперником. А когда в сердце вспыхивает искра ревности, то поводов, чтобы она разгорелась еще ярче, всегда хоть отбавляй. Почему Аня чаще всего садится на лекции рядом с Жориком? По какой причине остается с ним оформлять стенгазету, хотя она и не член редколлегии? С какой стати Аня вдруг купила специально для Порецкого «Записные книжки» Ильфа?

И еще одно мучило Жохова — сознание собственного несовершенства.

В мае студенты нашего факультета решили провести воскресенье в путешествии на пароходе. Организацию массовки поручили Ане Зябликовой и Косте Жохову. Костя с энтузиазмом принял это поручение. Вместе с Аней они отправились на речной вокзал.

Не было прохожего, который не обратил бы восхищенного взгляда на Костину спутницу. А Жохов шел довольный, счастливый: Аня разрешила взять себя под руку. Косте безумно хотелось говорить, но он не знал, с чего лучше начать. Все, что приходило в голову, казалось неподходящим для такого торжественного момента. Наконец с его языка как-то сама собой сорвалась первая фраза:

— Чудная сегодня погода, вообще!..

— Очень хорошая, — согласилась Аня.

— Я, понимаете, люблю в свободное время всегда быть на реке. На воде вырос, так сказать.

— А это правда, Костя, что вас недавно наградили медалью «За спасение утопающих»?

— Вообще да. Девять человек из воды вытащил… Каждое лето, значит, устраиваюсь на спасательную станцию. Это, так сказать, и отдых и работа. А кроме того, у меня, вообще, первый разряд по плаванию… Вот.

Аня вдруг сдвинула бровки и попыталась принять строгий, серьезный вид. Именно попыталась, потому что серьезным ее лицо просто не могло быть. На нем постоянно играла улыбка. Даже во сне Аня Зябликова, наверное, улыбалась.

— Костя, как вы не следите за своей речью! У вас что ни слово, то «вообще», «так сказать», «значит», «вот», «понимаешь». И еще я слышала от вас… Как это вы говорите, когда твердо обещаете что-нибудь сделать? Ага! Вспомнила: «заметано», «железно»!

Костя побагровел от стыда. Чтобы выйти из неловкого положения, он попытался оправдаться, но вышло еще хуже:

— Я, вообще, и сам не люблю этих навязчивых слов…

Потом он всю дорогу твердо держал предательский язык за зубами. Да и о чем можно было говорить? И хорошая погода, и массовка, и пароход, и разные студенческие дела — все исчезло из его головы. Осталось только одно: мысль о том, как ему снова завоевать Анино расположение. А оно казалось безнадежно потерянным. «Что бы такое сделать? Чем бы отличиться? — С горя вздохнул даже: — Эх, если бы сейчас кто-нибудь тонул!.. Я бы немедленно спас…» Но тонуть никто не хотел. Тонул сам Костя…

В тот же день Жохов при свидетелях заключил со своим другом Олесем Зозулей договор: если он, Костя, не избавится от проклятых навязчивых слов, то за каждое прорвавшееся Зозуля берет с него три копейки.

Больной и не подозревал, как тяжело будет лечить недуг. И не только морально: к вечеру карманы Зозули уже раздувались от мелочи.

Несколько раз Костя бегал к ближайшей продавщице газированной воды разменивать рубли на трехкопеечные монеты. Продавщица смотрела на него широкими от удивления глазами. «К чему вдруг этому молодому человеку столько трехкопеечных монет? Если бы двухкопеечные, понятно — для телефона. А тут…»

— Это у нас такая игра, вообще, — пояснил Костя, догадываясь о вопросе, которым озадачена газировщица.

Мелочь снова быстро перекочевала в карман строгого Зозули.

Роковые последствия договора, заключенного с Зозулей, начали весьма ощутимо сказываться на Костином бюджете, и, чтобы как-то сбалансировать его, Костя в качестве первого шага перешел с «Беломора» на «гвоздики».

Друзья уговаривали строгого Зозулю, просили сжалиться над Костей. Но сборщик штрафов был непреклонен.

— Ничего не случится. Пусть он несет материальную ответственность за свои слова.

— Как же «не случится»? Он сегодня в столовой уже от второго отказался. Вот-вот полную голодовку объявит.

Если Косте приходилось слышать такие разговоры, он немедленно их пресекал, говоря, что Зозуля — настоящий товарищ. А сам с упорством Демосфена продолжал работать над исправлением недостатков своей речи.

И результаты сказались довольно быстро: продавщица газированной воды все реже и реже видела Костю. А однокурсники радовались тому, что в столовой он опять начал брать второе блюдо.

Как к самому серьезному экзамену готовился Костя к встрече с Аней. Нет, он не терял надежды завоевать ее любовь. Но встреча эта так и не состоялась.

Наступил июнь, началась сессия, а потом студенты разъехались на каникулы. Соседкин и Порецкий на полтора месяца стали целинниками. Жохов без конца участвовал в соревнованиях по плаванию. Аня получила приглашение поехать в далекую экспедицию по составлению диалектологических карт.

А в сентябре, когда все снова собрались в университете, нас ожидала ошеломляющая весть: Зябликова выходит замуж. И за кого? За Сережу Зайца с биолого-почвенного. Как будто на нашем факультете ребят хороших нет! Чем Сережка лучше Виктора, Жоры или Кости? Парень ничем вовсе не выделяющийся. И портрета Аниного не нарисует. И ухаживать вроде не очень умеет. И учится средненько. И остроумием не обладает. И медали «За спасение утопающих» у него нет. Внешность? Нет, не очень примечательная. А что касается Ернеста и Дорвары, то о них он абсолютно никакого понятия не имеет. И Мирамонд для него — тоже темное пятно.

И что она в этом Зайце особенного нашла? Но, значит, все-таки что-то нашла, что-то такое в нем есть.

Трудно, очень трудно понять сердце женщины!

И когда мы говорили об этом, нас удивляло еще одно обстоятельство. Как же так все быстро и неожиданно получилось? Но потом узнали, что Аня с Сережей была знакома давно: они еще в школе вместе учились, за одной партой сидели.

Подруги Зябликовой, из тех, кто любит порой порассуждать о поступках других, потому что своими бедноваты, возмущались:

— Если так, то к чему ей надо было увлекать Соседкина, Порецкого или Жохова? Что за странные романы?

А им резонно отвечали:

— Никаких романов Аня и не начинала. У нее были с этими ребятами просто обыкновенные дружеские отношения. А разве она виновата, что в нее влюбляются? И ничего плохого она вовсе не сделала. Наоборот, посмотрите: Соседкин стал чуть ли не самым лучшим студентом на курсе, да еще и премию на выставке графики получил за Анин портрет; Порецкий бросил стиляжничать, включился в ряды спортсменов, в университетской сборной играет и на здоровье не жалуется; Жохов теперь может с кем хочешь соревноваться не только в плавании, но и в красноречии, и никогда не придется краснеть ему перед девушками за свой язык. Слышали, как он на последнем собрании выступал? Оратор! Цицерон! И если уж ему Аню заговорить не удалось, то другой он обязательно понравится.

Словом, и Соседкина, и Порецкого, и Жохова — всех троих не узнать!

1961

В ДОРОГЕ

От станции до села Глубокое километров двадцать пять.

Это не так уж много, если дорога хорошая.

Но здесь быстро не проедешь.

Старые, застоявшиеся лужи чередуются с выбоинами. Дальше мостики, объезды…

Эх, дорога! Сколько колес буксовало на ней! Сколько прочувствованных монологов произнесено водителями!

Такую дорогу может скрасить только одно — общительный попутчик. Тогда и тряску меньше замечаешь, и время быстрей идет.

Козыреву посчастливилось: общительным спутником оказался сам шофер «козлика» — светловолосый парень со щедрой россыпью веснушек на лице.

Володя — так он представился Козыреву — не умолкал. Больше всего говорил про свой, глубоковский колхоз.

— В общем, земля ничего, народу хватает. Только с председателями не везет…

Володя помолчал, раздумывая, потом добавил:

— Мое мнение такое: если бы Найденова не взяли от нас, мы бы по району в первые вышли.

— Он кем, председателем был?

— Да. Мы знаете как его прозвали? Генерал! Так и говорили: «Генерал к себе просит», «Пошли к генералу — разберемся». Звания такого он не имел. Войну, кажется, подполковником кончил. Но на вид очень солидный был. Крупный такой, и виски седые. А главное — хозяйством здорово командовал. Принял колхоз слабеньким, стал поднимать. Пошло дело! В области Найденова заметили — к себе забрали. В отдел какой-то. А вместо него Одуванчиков председателем стал. Ну это целая история.

— Расскажите, — попросил Козырев.

— Если желаете, — согласился Володя. — А впрочем, нам с вами все равно полчаса загорать на этом месте. Пока встречная колонна пройдет.

Володя помолчал, видимо припоминая историю Одуванчикова. По лицу его бродила улыбка, насмешливая и озорная. Наконец, он произнес:

— И каким ветром занесло к нам этого Одуванчика, не знаю. Где он раньше работал — тоже. Был вроде когда-то преподавателем литературы. Может, это и так. Потому что говорил он вопросами-ответами. Как наша Марья Ивановна. Это школьная учительница. Только она часто, а он медленно, нараспев. Некоторые его даже Певуном называли.

Выступает, к примеру, на собрании:

«Знаете, товарищи, каким будет через пять лет наш колхоз? Богатым. И еще каким? Многоотраслевым. Сколько пшеницы будем убирать с гектара? По тридцать пять центнеров. А свеклы? По пятьсот…»

Рассказывая, Володя изменял голос, видимо подражая Одуванчикову. Причем делал это не без искусства.

— Прихожу к нему один раз. Сидит. Глаза в потолок. Выражение на лице сладкое.

«Почему бы, говорит, в наши колхозные пруды не напустить рыбы? Это же так просто! Представляешь? В наших прудах плавает карп! И каждый карп какой? Зеркаль-ный! А что лучше карпа? Форель! Несколько лет — и наши пруды полны этой рыбиной. Форель, форель, кругом одна форель!.»

Если не остановить Одуванчика; он пойдет дальше. Глазки совсем в щелочки превратятся. А говорит уже почти шепотом.

«И еще кроличьи фермы. Кролики — это что? Чистый доход. Ах, как они, мерзавцы, плодятся! В январе родился, а летом он уже кто? Дедушка. Вот, Володя. А если теплицы построить? Шампиньоны выращивать, бессоновский лук…»

Одуванчик так растрогает сам себя — чуть не плачет от умиления. Как будто ему лук этот самый к глазам поднесли.

Вот любил мечтать человек! Какие планы строил! Только дальше этого, по-честному сказать, не шагал.

Прочтет в книге, как шампиньоны разводить, — загорится. А надо не гореть, а работать. Вот этого он и не умел.

Так что книги ему не помогали. Хотя читал он регулярно. И на столе книги всегда так и лежали целой горкой.

А у нас девчонка есть одна в селе. — Тоська Сметанкина. Она кОдуванчикову все советоваться ходила. Сама грамотная, сельхозтехникум окончила, в чем хочешь разбирается. Но такая немножко вредная. Хлебом не корми — дай посмеяться.

«Слушайте, председатель, говорит, такой вопрос есть: может ли кукуруза быть хорошим предшественником для яровой пшеницы? Вы, наверно, читали в книгах…»

Одуванчиков думает, а потом говорит:

«По-научному вообще может… Но лучше спросить у деда Игната…»

Много с ним смешного было, с Одуванчиком.

Говорят ему:

«Товарищ председатель, меры какие-то надо принимать, с животноводством провал может получиться».

А он отвечает:

«Не может быть. Вы в коллектив не верите…»

Вот он какой был — верующий!

Или еще. Приходят к Одуванчикову: так, мол, и так, телок случать надо.

«Валяйте. Случайте. Только без меня».

Стеснялся он этого дела…

В общем, лишний он у нас был, Одуванчик. Помните, в девятнадцатом веке были такие лишние люди? Правда, сам Одуванчик очень нужным себя считал. Боялся даже из колхоза отлучиться по разным делам: а ну как что произойдет?

Но уж если обязательно надо ехать — в область, допустим, вызывают, — так он к заместителю:

«Петя, милый, ты уж тут посмотри за нашим хозяйством».

В области ему, конечно, баню небольшую устроят за это самое хозяйство. Но он вернется — и по нему ничего не заметно. Соберет собрание, начнет вдохновлять.

«Коллектив у нас какой? Здоровый. С ним что можно свернуть? Горы».

Но коллектив решил по-другому: «свернул» Одуванчикова.

— Без работы, значит, он остался, Певун ваш? — спросил Козырев.

— Как бы не так. Учли его способности и взяли в райплан…

— А после него кто был?

— Самокрутов такой. Хозяйство знал. И практик был. Но держался ближе к своему огороду. И вообще, что касается для себя сделать, все умел. Собрал как-то правление, говорит:

«Тут просьба одна есть. От товарища Самокрутова. Домик просит построить. Я думаю, поможем товарищу…»

Себя он в третьем лице называл. И по фамилии. А иногда и во множественном числе — «мы»:

«Мы тут посоветовались… Мы пришли к мнению… Мы предлагаем…»

Кто «мы» — неизвестно. Но вроде коллегиальность получается.

Козырев усмехнулся, и спросил:

— Володя, откуда вы все знаете?

— Шофер же я! Как говорится, все время при штабе.

— Нет. Я не про это. Здорово анализ у вас выходит.

— А что? Десятилетку окончил. Сочинения писал. «Базаров как представитель…» и так далее… Так вот про Самокрутова. Домик ему сгрохали — загляденье. Сейчас детский сад там. А потом Самокрутов следующую цель поставил: «Победу» купить. Опять говорит на правлении:

«Мы тут подумали, и вот есть предложение: «Победу» приобрести. Соседние колхозы имеют, а наш — нет. И председатель ваш товарищ Самокрутов, стыдно сказать, бог знает чем обходится. Это даже как-то неудобно от населения…»

Неудобно от населения… Такая поговорка у него была.

Если непорядок какой или правление ошибку допустило, Самокрутов возмущается:

«Товарищи, что же вы делаете? Ай-яй-яй! Несолидно. Неудобно от населения».

Он каким-то уполномоченным раньше работал. И с тех пор люди для него не люди, а население.

— Да, грамотный товарищ, — иронически заметил Козырев. — А скажите, Володя, его самого-то критиковали?

— Еще как! Он даже призывал к этому. Идет, бывало, собрание, кроют его в хвост и в гриву. А Самокрутов сидит и улыбается. Потом с заключительным словом выступит и заявит:

«Слабо у нас, товарищи, собрание прошло. Критика, конечно, была, но мало. Недостатков больше. Кое-чего мы еще не добились. А почему, я вас спрошу? В силу слабости. Значит, острее надо критиковать, резче. И меня не жалейте, и других!»

А что его «не жалеть»? С него как с гуся вода. Ему в детстве еще, наверно, прививку от критики сделали. Его хоть собака укуси — ничего не будет.

«Козлик» миновал березовый лес и ехал теперь полем. Около дороги Козырев увидел прибитый к двум столбам фанерный щит с расплывшейся от дождей надписью: «Сдадим по 100 цент. — будет выше процент!»

Что сдавать «по 100 цент.», сказано не было. Но местные жители, видимо, понимали.

— Вы на плакат засмотрелись? — спросил Володя и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Наследство Печенкина, последнего нашего председателя. Никогда не приходилось его видеть? Высокий, поджарый, быстрый. На физкультурника похож.

Одуванчиков много курил, Самокрутов выпивал. Даже домашним коньячком «три свеклочки» не брезгал. А Печенкин — ни папиросы в зубы, ни рюмки в руку. И развлечений себе никаких не позволял. Все о наградах думал. И чтобы о нем писали везде.

Пришел и моментально колхоз вытянул. Сразу производительность труда в три раза увеличилась. Это если по отчетам судить…

Одуванчиков только мечтал, планировал. А Печенкин — человек дела. Ему ничего не стоит карпа зеркального в пруду развести. Да хоть моржей! Была бы пишущая машинка. А рапорт он одним пальцем сам отстукает. Вот любил рапортовать!

А в районе тоже люди имелись, которые все его рапорты за чистую монету принимали.

Да еще сами звонили: «Ну как там у вас в Глубоком? Дайте цифры».

Найденов когда был, генерал, тот с утра в правлении никогда не показывался. Знал: придешь в правление — там и застрянешь. Телефон одолеет. И райком звонит, и исполком, и заготовители, и сельхозотдел, и инспектор статистического управления. Каких сводок только не требуют! Выспятся за ночь и такую трель поднимут!

Найденов в поле убегал от телефона, а Печенкин — наоборот. С полседьмого — у аппарата. И если не звонят, скучает даже. Тоска его одолевает. Кому бы, черт возьми, доложиться?!

— Ну, а как же он концы с концами сводил? — спросил Козырев. — Документация, например…

— Документы — это очень просто. Кооперация выдаст. С яйцами знаете, что Печенкин сделал? Засадил целый клин тюльпанами. Тюльпаны — на рынок. В городе их из рук рвут и цены не спрашивают.

Получил Печенкин деньги за цветочки, а в кооперации оформил — вроде яйца сдал. Получилась глазунья из тюльпанов. А Печенкин в передовых, и портрет в газете.

Около дороги Козырев снова увидел фанерный щит на двух столбах. Надпись настолько расплылась, что разобрать уже ничего нельзя было. Уцелела только коровья голова, срисованная с этикетки мясных консервов.

— Володя, вы мне про плакаты не рассказали, — напомнил Козырев.

— А, да-да! Это Печенкин изобретал. Если кто из района приезжал, чтобы видел: тут борются! На других дорогах вы таких щитов не приметите. Только на этой. Которая от станции.

А вот дальше мы под аркой проедем. В начале села. Печенкин построил ее, чтобы транспаранты вешать. «Добро пожаловать!» Как в доме отдыха.

Но самое главное — «часы». Что это такое, сейчас расскажу.

Перед самым правлением соорудил Печенкин что-то вроде забора. И к нему прибиты цветные циферблаты из фанеры, со стрелками. А стрелки должны показывать, насколько выполнены обязательства к сему дню.

Этих «часов», как колхозники их называли, было штук восемь или десять. Один циферблат — пшеница, второй — кукуруза, третий — мясо. В общем, по всем видам продукции.

Сидит Печенкин в правлении, смотрит из окошка на циферблаты. Лицо грустное. Потом выбежит, подтолкнет вперед какую-нибудь стрелочку. И опять в окошко глядит. Уже улыбается. Легче стало.

В общем, мастер он был на выдумку. Ему бы в театре режиссером работать.

Разговаривает с членами правления — и вдруг шлеп рукой по столу: мысль пришла.

«Товарищи, говорит, что-то мы давненько ни с какой инициативой не выступали. Начинание бы, что ли, какое придумать? Ну, например: за образцовую чистоту в курятниках. Впрочем, нет. Мелковато. Покрупнее надо…»

Тут уж Печенкин голову ломал — не жалел. Так и мерещилось ему: выходит газета, а в ней жирными буквами — «Новая инициатива глубоковцев».

Наши сельчане вскоре действительно проявили инициативу. Для Печенкина неожиданную. Написали письмо о том, что втирать очки и показухой заниматься — дело некрасивое. Словом, не дождался награды наш председатель.

Невдалеке показалось Глубокое. На фоне домов и деревьев четко выступала белая арка…

Дорога стала прямой, ровной. У ее обочин, как кусочки стекла, блестели на солнце маленькие дождевые лужицы.

Разговор затих.

Потом Володя спросил пассажира:

— А вы надолго сюда?

Козырев ответил:

— Думаю, да. Если, конечно, сельчане ваши того захотят.

— Да никак вы кандидат в председатели! — удивленно воскликнул Володя. — А я думал, из области представитель. Мне приметы его описали, все совпадает. «Встретишь, сказали, на станции мужчину лет тридцати, брюнет, на костюме синий значок ромбиком…» Значит, вы и есть? А я-то рассказываю, рассказываю… Пусть, мол, в области знают, как в Глубоком дела идут.

Козырев рассмеялся:

— Спасибо, Володя, за рассказ. Будем считать, что первое собрание состоялось.

1961

БЕЗ ШПИЛЯ…

Заведующий горкомхозом Стремянкин брел с работы домой. День, полный забот и треволнений, остался позади. Еще десять — пятнадцать минут, и Стремянкин сидел бы с женой за семейным ужином. Ел бы жареного цыпленка, поливая его острым соусом.

Но цыпленку суждено было остыть.

На улице Стремянкин повстречал Володю — шофера секретаря обкома.

— Здравствуйте! — приподнял фуражку Володя.

— Привет. Как жизнь?

Скажи Володя стандартное «ничего» — Стремянкин кивнул бы и пошел дальше. Но шофер, настроенный, видимо, поговорить, ответил:

— Суета! Весь день на колесах. Где только не был сегодня!

Стремянкин заинтересовался:

— Куда же это вы со Степаном Саввичем ездили?

— В тысячу мест. На птицеферму. В совхоз. На стройку моста. Даже к рыбакам заглянули. Едем назад. «Ну, думаю, все. Хоть домой перекусить скатаю». А он за плечо меня трогает: «Останови-ка. Мимо архитектурной мастерской проезжаем. Надо посмотреть, что там делается». А потом…

— Подожди, подожди! — перебил Стремянкин. — Что в мастерской делали? Долго там были?

— Минут пять. Он даже ни с кем не говорил. Архитекторы на обед ушли. Походил, посмотрел проект вашей гостиницы и уехал.

— Ну, а о проекте что-нибудь сказал?

— Нет, — ответил Володя. — Так. Два слова…

— Каких? — насторожился Стремянкин.

— Разглядывал верх и сказал: «Без шпиля?»

— И все?

— Все.

— А как это… с одобрением?

— Я что-то не понял.

— Ну-ну, вспомни! Повтори его тоном.

Володя помолчал, а затем, подражая голосу Степана Саввича, произнес:

— Без шпиля?

— Ага, значит, он недоволен, — заключил Стремянкин.

— А может, я ошибся? — засомневался Володя. — Не точно воспроизвел?

— Вот-вот! Уточни. А впрочем, дорогой, давай дойдем до горкомхоза. Тут близко. Побеседуем, в общем.

В горкомхозе Стремянкин застал своего заместителя Шмакова и заведующего сектором Талая. Введя их в курс дела, он попросил:

— Ну-ка, Володя, проиграй это снова. А Талай со Шмаковым пусть слушают…

— Смешной вы народ, — сказал Володя. — Но коли настаиваете — пожалуйста: «Без шпиля?»

— По-моему, здесь звучит радостное удивление, — заметил Шмаков. — Слава богу, мол, стали без шпилей строить, надоели они…

— Не совсем так, — возразил Талай. — Скорее огорченное недоумение: такая гостиница, высокое здание, с башенкой — и не увенчано иглой…

— Я как-то этого не уловил, — сказал Володя. — Интонация вроде была другой.

— Другой? Ну, ну…

— «Без шпиля?»

— Во! Теперь я ясно чувствую удивление, переходящее в осуждение.

— Нет, ты не прав, Талай. Это — удовлетворение, переходящее в одобрение.

— Неопределенность какая-то. А если он так просто сказал?

— Ты что, с ума сошел? Разве может Степан Саввич сказать так просто?

— Тогда проще всего — позвонить ему.

— Зачем звонить?! — раздражился Стремянкин. — Что мы, сами ничего не понимаем в архитектуре?! Володя, милый, ну-ка, повтори еще раз…

1961

ИЛИ Я, ИЛИ ОНА!

У нас в квартире произошел спор. Между мною и соседом Митюковым.

В воскресенье прибегает ко мне этот Митюков и показывает газету.

— На, — говорит, — Степаныч, почитай. Вот придумали! Вот головы!

А в газете написано про то, что в Московском энергетическом институте сделали машину, которая экзаменует студентов. По виду на телевизор похожа. Опускаешь в нее свою карточку, и на экране появляется билет. Отвечаешь, и она тебе — новый вопрос. Так штук двадцать подряд. А потом этот автоматический экзаменатор выводит отметки…

— Ну, каково! — говорит Митюков, и в глазах его — шальной восторг. — Вот машина, Степаныч! А? И как хитро задумана: она принимает только четкие, конкретные ответы. Отвечай точно, называй точно, иначе — двойка. Как тебе эту дырку — двойку пробьет на карточке, так и будешь ходить, словно шофер, нарушивший правила… Ой-ё-ё! И тут уж ни знакомство не поможет, ни хитрость. И не оправдаешься: профессор, мол, был в дурном настроении. У машины всегда одно настроение: на какое настроили, такое и будет.

А я говорю Митюкову:

— Радуешься, да? А что тут радоваться? Это только к зубрежке может приучить. Формализм какой-то. Если бы я таким машинам отвечал, у меня бы и диплома никогда не было. Потому что я не зубрил.

Я считал всегда так: мозгами надо шевелить, соображать! Идешь, бывало, на экзамены, допустим, по истории. Выучить ничего не успел. В голове пусто, как в стратосфере. И все-таки двойки не схватишь, не провалишься.

А на экзамены я всегда являлся последним, часов в десять вечера. У преподавателя к этому времени уже круги в глазах и в животе перекличка. Дает тебе билет. Например, «Бородинская битва». Ну, это две минуты подумать. Я хоть сейчас без подготовки на такой билет отвечу. Хотите?

«Бородинская битва была при Бородине. Тот год, когда она произошла, навсегда войдет в историю. Здесь столкнулись две сильнейшие армии, и победа должна была достаться той, которая сильнее. В назначенный час те пошли на наших. Наши бились стойко, мужественно, отважно и покрыли свои знамена славой, почетом и уважением. Нет необходимости говорить, какое это было грандиозное, я бы даже заметил — колоссальное сражение! О нем хорошо рассказано в художественной литературе. Особенно это ярко у того писателя, который это сделал лучше других. И сегодня спросите у любого колхозника, что такое Бородинская битва, — он скажет. Спросите у любого рабочего — он скажет…»

Думаете, двойка? Ни-ни! Я еще сколько хочешь про эту битву могу рассказывать. Правда, был у нас один преподаватель, который мог поставить двойку, но я к нему не ходил. Вот был формалист! Буквоед какой-то! «Назовите дату… Вспомните фамилию… Покажите на карте…»

А теперь что же будет, если эти автоматические экзаменаторы станут применять? Я не за себя беспокоюсь — за сына. Он у меня парень развитой, а все это как раз против развитых. А мне-то что…

Впрочем, как это — что? А вдруг автоматы-контролеры и дальше пойдут? Из институтов — в общественные организации? И будут ставить двойки, например, лекторам?

Как тогда работать? Мне, допустим. Я тоже лекции читаю. На самые разные темы. И всегда стараюсь развить мысль, довести до сознания.

Как-то недавно звонят, говорят:

«Есть заявка на тему: «Береги родную природу». Согласитесь?»

Я говорю:

«Другой бы спорил, а я — пожалуйста».

И очень успешно прочитал. И в зале никто не спал. У меня никогда не спят, смеются даже, оживление такое в зале, потому как я остроумное сказать люблю, пословицу привести.

«Природу надо беречь, она ведь нам родная. Ее любить надо, как любят мать, сестру или тещу. Покорять, как… Но о покорении я потом скажу. И еще природу надо наблюдать. В оба! Ведь в ней черт знает что происходит. Посмотрите, нынешнее лето ни на что не похоже: холодно, как в январе. Недаром в нароед появилась пословица: «Готовь сани летом…» А почему, я вас спрошу, холодно? Разница тем-пе-ра-тур. Циклоны и антициклоны — они тоже влияют. Есть еще циклотроны и синхрофазотроны. Пояснять не буду, люди все культурные, сами поймете. Вот когда все это перемешается, то и выходит, что не знаешь, куда ехать в отпуск — в Мурманск или в Сочи. А почему так получается? Плохо мы бережем родную природу…»

А теперь о той же машине. Разве позволит она развить мысль? Нет. Ей опять подавай факты, цифры. Чего доброго, еще и цитаты за тобой станет проверять. Ты, например, скажешь из Некрасова: «Погиб поэт, невольник чести…» А машину эту неправильно настроили, и она начинает тебя забивать своим противным голосом. Мол, это не Некрасов. А кому лучше знать: мне или ей?

А если на собрании эту машину установить, где я делаю доклад о выполнении обязательств за текущий месяц?.. Она мне что — как студенту, будет задавать разные вопросы: «Сколько сделано?», «Сколько не сделано?», «Почему отставание?», «Чем помочь?», «Кто виноват?», «Отвечай коротко, а двух словах»?

А я в двух словах не привык. Это несерьезно. Я делаю доклад как полагается:

«Товарищи, за прошедший месяц наша промартель добилась известных успехов. Феодализм канул в темное прошлое, на смену ему пришел капитализм, который загнил и вот-вот должен рухнуть. Мировая экономика развивается, и на фоне ее экономика нашей промартели выглядит как капля в океане. Так что если на нашем складе чего-то не хватает, то это не так заметно…»

Мой сосед Митюков, конечно, не согласен со мной. Он безответственно заявляет, что я, мол, люблю болтать и, прежде чем сказать одну нужную фразу, скажу десять ненужных. А я ему говорю:

— Митюков, ты думаешь как-то неправильно. Ты не только меня обвиняешь. Если я тебе не нравлюсь, то я такой не один.

И тут я его подловил. Знаете как? Взял сегодняшний номер областной газеты и прочитал ему первую заметку, какая на глаза попалась. Вот она:

«Широко и привольно раскинулась, наша великая река Волга, мать русских рек, главная водная магистраль. Днем и ночью водные просторы ее бороздят сотни пароходов, барж, катеров. Лад водной гладью слышна деловитая перекличка гудков. Экипажи судов горячо соревнуются за то, чтобы скорее доставить грузы в порты назначения. Для этого они выпускают стенные газеты, проводят собрания, заседания и совещания. Вчера в порту нашего города бросила якорь самоходная баржа «Бахча». Она доставила сюда очередную партию арбузов».

А. ведь газету подписывал редактор. Он знал, что подписывает. Теперь представьте, если на его месте была, бы эта самая машина. Она бы в этой заметке ничего не оставила, кроме арбузов.

Нет, не считайте меня консерватором. Не говорите, что я, мол, против техники и так далее. Я, наоборот, за ее развитие. Но что я хочу сказать: если вы придумали машину, которая задает студентам вопросы, придумайте и такую, которая бы отвечала! Одна спрашивает, другая отвечает. И лекции пусть читает, и доклады делает. И прошу, чтобы в мою работу она не вмешивалась. Или я, или она!

1961

КАК ОЖИВЛЯЛИ ЖУРНАЛ

Журналы существуют для того, чтобы их время от времени оживляли. Это непреложная истина. Если кто-либо попытается пренебречь ею, потом будет горько и безутешно раскаиваться. А оживлять все равно придется.

Так или иначе, но настанет скорбный момент, когда редактор, допустим, товарищ Смуров, позовет к себе ответственного секретаря, предположим, товарища Гнедого, и скажет, мрачно глядя в чернильницу:

— Вот что, Гнедой, нас плохо читают. Журнал-то лежит… Не берут. Что-то делать надо…

Секретарь застенчиво потупит очи и зальется багровой краской стыда. Реплику редактора он принимает непосредственно в свой адрес. По должности он привык отвечать за все и всех. Ему стыдно за редакцию, которая выпускает малоаппетитный журнал, и стыдно за читателей, которые ведут себя несколько бестактно.

Собеседники горестно молчат и смотрят в окно. За окном кипит жизнь. Но до страниц журнала она почему-то не доходит. Или доходит, но уже утратив температуру кипения. Чуть тепленькой, в охлажденном виде.

Молчание прерывает редактор:

— Я часа на три-четыре уезжаю: жену в поликлинику везу. А вы на пять вечера назначьте совещание. Журнал надо оживлять.

В назначенное время в пустынном редакторском кабинете сидит только один-единственный человек — молодая литсотрудница Савраскина. Ей нельзя опаздывать на совещания: у нее еще не окончился испытательный срок.

Потом приходит завотделом писем и массовой работы Отцовский. Он тоже старается неукоснительно соблюдать дисциплину: ему скоро на пенсию.

В коридоре настойчиво и неотвязно звучит трель электрического звонка. Это курьер, который сегодня заменяет секретаря-машинистку, напоминает остальным сотрудникам: «Все наверх!»

Через минуту в кабинет вваливается целая толпа: завотделом очерков Нинель Сорока, художник-оформитель Тер-Овезов, озабоченный Гнедой.

Последним, прикрыв за собою дверь, входит заместитель редактора Кормилицын. Это ветеран журнала. Будучи много лет заместителем, он пережил шесть редакторов. Причем снимали их по странному и, более того, роковому совпадению всегда в то время, когда Кормилицын находился в дальней командировке. А ездил он, кстати, не очень часто… Но как-то сердце ему, видно, подсказывало, когда надо ставить штамп на командировочное удостоверение. Отбушуют бури. Кончат работать комиссии. Придет новый редактор, и вот из Горной Шории возвращается Кормилицын:

— Здравствуйте. Я ваш зам. Будем трудиться сообща.

Сейчас Кормилицын рассеянно листает последний номер журнала. Гнедой, не желая терять времени, с ожесточением правит рукопись.

«Самого» еще нет, он задерживается, и в конце стола совещаний одиноко стынет чай, принесенный для Смурова заботливым курьером.

В ожидании «главного» собравшиеся ведут приглушенные беседы. Шепотом. Как на гражданской панихиде. Никто не рискует нарушить священную тишину этого кабинета.

Но вот появляется Смуров, и атмосфера мгновенно приобретает деловой, творческий накал.

— До чего договорились? — спрашивает он, на ходу снимая пальто.

— Ждем вас.

— Зря. Почему без меня не начали?

Гнедой неопределенно пожимает плечами. Он отлично знает, что в отсутствие Смурова говорить бесполезно.

— Вот что, товарищи, — обращается Смуров к сотрудникам. — Нас плохо читают. Журнал лежит в киосках. Не берут. Вернее, мало берут. Надо его оживлять. Послушаем ваши предложения.

Первым начинает Отцовский. Он всегда начинает первым, независимо от степени готовности. Отцовский — активист совещаний.

— Занимательного, скажу прямо, не хватает на наших страницах, — говорит он. — Интересного нет. А в жизни столько, между прочим, всякого происходит… Э-э-э. Вот на днях читал где-то: в контору леспромхоза во время совещания забежал волк. Поднялась паника, председатель с колокольчиком залез в шкаф. Но нашелся мужественный человек, который…

— А может, волк правильно поступил? — перебивает Отцовского Нинель Сорока. — Все-таки одним совещанием меньше. Работать надо, а не заседать.

Нинель Сорока предлагает перепечатать эту заметку и дать ей заголовок: «Я волком бы выгрыз бюрократизм…» По кабинету прокатывается легкий смешок.

— Товарищ Сорока, — призывает к порядку Смуров, — вы очень любите острить на собраниях, а очерки у вас скучные. Направьте свой юмор на пользу журнала.

— Это верно, — откликается Тер-Овезов, — юмора у нас нет. Уголок бы хоть такой завести…

— Да-да! — поддерживает Отцовский. — Юмор и сатиру надо поднимать. Читатель, он это дело любит. И скажу прямо, удивительно, почему мы ни разу не обращались к Маршаку, Михалкову или Семену Нариньяни. Враз напишут! Им только подсказать. Мысль подбросить. А ведь это так просто!

Коллеги стыдливо молчат. Коллегам совестно, что по их вине три мастера сатиры находятся в ужасном простое.

Почувствовав внимание, Отцовский распространяется дальше:

— И почему сатире — только «уголок»? Скажу прямо: чем больше, тем лучше. Пусть хоть полномера…

— Наш журнал не юмористический, — строго замечает Смуров.

Отцовскому приходится поправиться:

— Много мы, конечно, не наберем. Ну, пусть страничку, пусть колоночку: наверху карикатурна, внизу — басенка. Очень славно получится!

Юмор бесповоротно загоняется в «уголок».

— Оформление, черт возьми, изменять надо! — раздается крик отчаяния.

Эти слова встречают с энтузиазмом. В оформлении тут же находят катастрофические упущения. Все с упреком и вызовом смотрят на Тер-Овезова. Это он, злодей, своим старомодным оформлением «гробит» гениальные тексты! Это он засушил журнал!

Выясняется, что художник лишен смелости. Он рутинер. Печатает черным по белому.

— А посмотрите журнал «Перемена»: они ухитрились белым — по черному!.

— И как заголовки ставят! Чуть ли не вверх ногами. Читатель сразу ошарашен. Как пыльным мешком…

— А рисунки-то у них не традиционные. В стиле «модерн». Под Пикассо.

Лед тронулся. Все оживленно галдят. Все ратуют за «модерн» и выдумку.

Предлагается на обложке жирным шрифтом печатать содержание. Или сообщать читателям, над чем работают для журнала Шолохов, Мдивани и Твардовский.

Правда, в это время кто-то скептически замечает, что с классиками разговора не было и что вообще они пишут для других изданий. Но фантазия участников совещания уже так разыгралась, что скептическим ноткам здесь не место.

— Почему для других? Пусть отдадут нам! В конце концов, это не важно. Главное, что они над чем-то работают.

Возникает пауза. Робко, по-школьному поднимает руку Савраскина:

— А хорошо бы для нашего журнала придумать своего героя. Вроде Матрешки или Буратино, человечка такого. Пусть он ходит по страницам и комментирует, что на них написано. Так бывает…

Но Савраскиной суждено бесславно умолкнуть: идея не новая. Никто, кроме Отцовского, ее не поддерживает. Не солидно!

Суждено умолкнуть и Отцовскому. Огонь обращается на него. Он заведует письмами и массовой работой, а где она, массовая? Недурно бы устраивать в редакции свои «четверги» или «пятницы». Приглашать на них известных артистов — пусть они расскажут о себе, а потом споют. Или сначала споют, а после расскажут…

— У нас в гостях Тарапунька и Штепсель! — восклицает Тер-Овезов, оправившийся после критики оформления.

— Шульженко бы не забыть. Как это она: «Я люблю тебя, мой старый парк…»

— Конечно, мечта — это Райкин. Он все умеет, любое изобразит!

Савраскина тихо толкает в бок Нинель Сороку:

— Если будут такие «четверги», придется шить новое платье. Неудобно, если Райкин придет…

— Не надо отвлекаться, — замечает Кормилицын.

Савраскина, как человек, у которого не кончился испытательный срок, густо краснеет.

Смуров этих разговоров не слышит. Он уже устал и только молча кивает всем в знак одобрения и согласия. А предложения продолжают поступать:

— Советы читателям надо печатать. Вот недавно в журнале «Наша жена» я прочитал, как готовить грибной шашлык…

— Правильно, — саркастическим тоном поддерживает Нинель Сорока. — И еще как выводить пятна от томатного сока или ковры выбивать…

— И выкройки к журналу прикладывать, как делает «Труженица». На выкройку читатель сразу клюнет. Журнал будут хватать.

— Да-а, а с оформлением что-то делать надо…

— Хватит про оформление! Об этом говорили.

Смуров утомленно смотрит на часы и предлагает «прерваться». Ему скоро где-то выступать, и он должен прикинуть тезисы.

— В общем, здесь было кое-что ценное, — резюмирует он. — Надо обобщить и подработать…

Лица у всех радостные, грядущий перелом налицо. Но атмосферу всеобщего ликования отравляет голос Гнедого:

— Товарищи, сегодня номер в типографию посылать, а у меня в папке только кроссворд…

Наступает немая сцена. Действительно, что же в набор отправлять?

В этот момент появляется внештатный очеркист Мих. Рудиментарный.

Мих. Рудиментарный знает, когда приходить. Ему отлично известно: сколько бы ни мечтали участники совещания о привлечении классиков, печатать в журнале будут его, а не их.

Это «свободный художник», мужчина средних лет, цветущего здоровья и нераспустившегося таланта. Где-то по весне его прихватило морозом. А может, мороза и не было. Может, он от рождения пустоцвет. Но это не важно. Важно то, что Мих. Рудиментарный чувствует «злобу дня».

— О посевной что-нибудь есть? — задают ему вопрос в упор.

— Собственно, я впрямую этим не занимался, но вот кое-что набросал, — скромно говорит он. — Ездил тетю в деревню проведать. Ну и, конечно, не мог устоять против соблазна. Тут же в поле. Люблю, когда сеют…

— Ну а как там, в деревне?

— Деревня строится, растет на глазах, — бодрым тоном отвечает Мих. Рудиментарный. — Пашут, удобряют и вообще…

А Гнедой уже читает его очерк:

«С утра занепогодило. Вышли станичники за околицу — бают, жалуются:

— Опять куржак проклятый с неба сыплется, нехай его.

— Инда тошно смотреть на эту погодушку, — вздыхает дед Ерофей, почесывая кудлатый затылок.

Прицепщица Надя в ответ ему бойко и задорно смеется:

— Погодой, деда, надо управлять…»

— Что ж, — говорит Гнедой, — это не блеск, не сахар, но вполне сельскохозяйственно… С колоритом. И потом — про посевную больше нет ничего.

Мих. Рудиментарный удаляется неторопливой походкой понятого гения. Но, миновав коридор, он мгновенно, словно пришпоренный, переходит на галоп: ему надо поспеть еще в четыре редакции. И везде сегодня сдача номеров.

— А беседа о морали где? — спрашивает Гнедой Нинель Сороку.

— Подвели. Не написали. И кто бы вы думали — Академия педнаук! Знаете что, Гнедой, напишите сами! У вас это здорово получается.

— Да, но у меня в этом же номере спортивный обзор…

— А что такого? Там стоит подпись «Гнедой», а тут свой псевдоним поставите — «Вороной»…

Параллельно в кабинете редактора идет другой разговор. Кормилицын предлагает, чтобы его послали в дальнюю командировку:

— Понимаешь, Смуров, давно мы из глубинки ничего не давали. У меня есть план — хочу поехать недельки на четыре-пять в Горную Шорию…

1961

ДЫМНЫЙ СЛЕД

С товарищем Купейным произошла беда.

Долгое время он занимал высокий пост на железнодорожном транспорте, и вдруг его понизили. Резко понизили. Если попытаться представить себе линию этого понижения, то она будет похожа на дымный след подбитого самолета.

Купейный стал директором небольшого заводика в той же железнодорожной системе.

Чтобы не вызывать к себе сожаления, как к обиженному, он старался выглядеть беспечным бодрячком, шутил:

— Нам что? Мы как солдаты… Ха-ха! Куда пошлют…

Но ему было трудно. Ах как трудно! Требовалось постоянно держать себя в руках и помнить о своем новом положении. Бывали минуты, когда он забывался и кричал на вышестоящих:

— Вы только попробуйте мне! В две минуты уволю!

Потом опоминался, в ужасе прикусывал язык: вчера вышестоящие были для него нижестоящими, а сегодня он сам по отношению к ним нижестоящий. Зачем же хамить начальству?

Два или три раза за такие шутки Купейный был строго призван к порядку. Потом стал смирным.

Труднее было привыкнуть к новым масштабам. Прежде он подписывал бумаги на миллионы рублей, теперь перед его глазами были цифры так себе — четырехзначненькие. Три нулика пропало.

Прежде за простои сотен вагонов он и замечания не имел, а сейчас задержал на выгрузке два пульмана — ему уже выговором грозят.

Но самое неприятное и досадное — у него появился враг, с которым было очень трудно бороться. Враг этот занимал высокий пост на транспорте и носил фамилию… Купейный.

— Товарищ директор, — обращается к Купейному начальник планового отдела, — согласно приказу, мы должны сдать двадцать тонн металлической стружки.

— Постойте, — удивляется Купейный, — мы всего-то металла на год получаем десять тонн. Какой дурак подписывал этот приказ?

Начальник планового отдела молча выкладывает на стол директора «Бумагу сверху». На ней подпись: «Купейный».

Купейный смущенно молчит, вспоминает, что полгода назад действительно подписывал этот приказ.

— Почему ясли не строим? — спрашивает директор бухгалтера.

— Денег нет. Отказано…

— Кто отказал?

— Товарищ Купейный. Вы то есть…

И чего бы ни касалось дело — штатных неурядиц или замены оборудования, постройки нового корпуса или сооружения бани, — везде на пути Купейного-настоящего стоял Купейный-бывший со своими приказами, инструкциями и наставлениями.

«Срам какой, хоть фамилию меняй!» — думал директор завода в минуты отчаяния.

«А что же дальше произошло? — спросит читатель и начнет строить догадки: — Купейный все понял и исправился». Или другой вариант: «Его снова повысили, и ему опять легко». Могло быть и иначе: «Приятель подыскал ему новое место, где приказы и инструкции, изданные ранее Купейным, не действовали».

Ни то, ни другое, ни третье.

…В один из холодных зимних дней он отправился в областной центр. Если бы это случилось раньше, он поехал бы на машине, но машины теперь у него не было. Оставался один вариант: до станции — автобусом, а дальше — поездом.

Автобус задержался и подошел к станции уже тогда, когда поезд дал прощальный свисток.

Купейный успел прыгнуть на подножку. Но дальше произошло страшное. Он дернул дверь, а она не открылась. Дернул еще — то же самое.

Так и ехал он на подножке до следующей станции — на отчаянном ветру и лютом морозе.

Когда поезд наконец, остановился и Купейный ступил на перрон, он почувствовал, что руки и ноги у него не сгибаются и весь он какой-то деревянный. Скорее даже стеклянный.

— Вам плохо? — спросила оказавшаяся рядом проводница.

Купейный посмотрел на нее ледяным взглядом, хотел закричать, но только прошептал:

— Безобразие! Я ехал, на подножке целую остановку. Почему у вас заперты двери?

— А они вовсе не заперты, — ответила проводница. — Вы пробовали, их открыть?

— Пробовал, — сказал Купейный и показал рукой, как он дергал дверь.

Проводница с сожалением посмотрела на него и спросила:

— А в другую сторону вы не пробовали?

…После тяжелой болезни Купейный ушел на пенсию. Грустно все это окончилось. А все отчего? Товарищ Купейный, бывший крупный работник железнодорожного транспорта, не знал, в какую сторону открывается дверь вагона. О приказах и инструкциях, изданных им, тут уж и говорить нечего.

1962

ЗЛОДЕЙ

С Дмитрием Степановичем Порыжеловым происходило что-то странное. Вроде был нормальный человек, а превратился в злодея.

Началось все с того, что он жестоко обидел своего заместителя Малинкина. Малинкин готовился отметить день рождения, пригласил гостей, жена два дня бегала по рынкам. И вдруг накануне празднества Порыжелов отдает приказ: Малинкин должен немедленно вылететь в командировку, самолет — через три часа.

Когда новорожденный узнал эту страшную весть, лицо его так изменилось, что он сразу стал казаться лет на двадцать старше.

— Как же?.. Как же, Дмитрий Степанович?!

— Вот так. Поедешь — и все.

Едва этот разговор окончился, как Порыжелову позвонила жена Малинкина. Супруга заместителя сначала умоляла, потом плакала. Потом снова стала умолять. Но безуспешно ссылалась она на то, что гости уже оповещены, а цыплята замаринованы. Порыжелов был непреклонен.

И Малинкин улетел. От гостей, от цыплят и от подарков.

В тот же день Порыжелов очень сильно огорчил еще одного человека — своего старого друга Брынзеватого, который работал в научно-исследовательском институте. Брынзеватый пригласил Порыжелова на защиту диссертации: приходи, мол, и выскажись как производственник, ты же знаешь тему моей работы и одобрил ее.

Порыжелов на защите диссертации присутствовал, но, к удивлению и ужасу Брынзеватого, диссертации не одобрил.

Как производственник Порыжелов выступал против, и, хотя говорил весьма сбивчиво, ученый совет пришел в замешательство. Защиту диссертации пришлось отложить.

Но Брынзеватый не был последней жертвой Дмитрия Степановича.

Едва Порыжелов вернулся с защиты диссертации в свой главк, как ему позвонил старый школьный товарищ Коля Мишустин:

— Приходи сегодня ко мне. У меня дочка родилась.

Вместо того чтобы выразить горячую радость по поводу рождения дочки, Дмитрий Степанович скептически произнес:

— Так-так… У тебя, значит, дочка? Но ты уверен, что она твоя?

Мишустин был человеком очень ревнивым, и слова насчет того, уверен ли он, заронили в его сердце сомнение. Приглашение он отменил.

То, что делал и как поступал Порыжелов, ни с какой логикой не согласовывалось и напоминало бред.

А это и на самом деле был бред. Все, о чем здесь рассказывалось, Порыжелов увидел во сне.

Он только что проснулся и тихо лежал в постели, размышляя об ужасах прошедшей ночи. Бывают же такие нелепые сны!

Впрочем, такие ли уж нелепые?

В ушах Дмитрия Степановича звучали возбужденные голоса Малинкина, Брынзеватого и Мишустина:

— Дима, у меня день рождения. Приходи. Ты не можешь отказаться. Тяпнем знатно!

— Степаныч, после защиты диссертации у меня сабантуй. Есть «Столичная», ямайский ром и коньяк «Двин».

— Порыжелов, отметим мою дочку! Мы же с тобой на одной парте сидели. Не придешь — всем скажу: сволочь и зазнался. В холодильнике — шесть бутылок. И все ждут тебя.

Дмитрий Степанович повернулся и ощутил тупую, ломящую боль в голове. Отчего же болит голова? Ах да, вчера он был у одного приятеля, сын которого только что окончил музыкальную школу. Ну, и по этому поводу…

Приятель — хороший, заслуженный человек, обидеть его было нельзя. Порыжелов к нему поехал. Правда, с опозданием. Когда он появился перед пиршественным столом, все гости закричали:

— Штрафную Порыжелову!

Дмитрий Степанович пить не хотел, стопку пригубил и отставил. Но это незамеченным не прошло. Приятель, отец окончившего музыкальную школу, возмутился:

— Брось ты эти штучки, Дима! У нас такая традиция — пить до дна.

И Порыжелов пил. Потом как-то добрался домой.

— И после всего этого — такой сон.

Чем его объяснить? Видимо, тем, что у Дмитрия Степановича появилось желание нарушить традиции. Надо же когда-то и трезвым быть!

1963

ПУЗЫРЕВ (Рассказ ревизора)

Образ жизни у меня кочевой. Езжу по городам, ревизии провожу. И столько людей разных встречать приходится и говорить с ними, что всех и не упомнишь.

Иду иногда по улице какого-нибудь областного центра, а меня окликают, руку протягивают:

— Здравствуйте!

Здороваюсь, смотрю на собеседника. Лицо вроде знакомое, а вот где видел, не знаю и по фамилии назвать не могу.

А недавно бродячая судьба снова столкнула меня с Пузыревым. Ну, этого забыть невозможно.

Впервые я пожал ему руку несколько лет назад, когда ревизовал республиканскую базу тары. Если не ясно, уточню: база снабжает разные организации бочками, ящиками, бумажными мешками и всякими прочими емкостями.

Застать на месте ее управляющего было просто невозможно. Мне говорили: «Пузырев в облисполкоме», «Пузырев на сессии», «Пузырев на комиссии».

Я звонил и туда и сюда, но обнаружить этого неуловимого человека не мог нигде.

«Какая странность, — думал я, — с министром легче встретиться, чем с этим хранителем бочек и бумажных мешков!»

Мои раздумья прервал старичок вахтер:

— В исполкоме, вам сказали, наш Виктор Васильевич? А вы прямо туда и ступайте. Он где-нибудь в коридоре на подоконнике сидит, ногами болтает. Любит он там бывать…

Заметив мое недоумение, старичок добавил:

— Идите, идите. А как опознать его, сейчас скажу: высокий такой, с лысинкой, но моложавый. Костюм в полоску.

Приметы оказались точными. Пузырева я нашел на втором этаже. Он сидел на подоконнике и вел тихую беседу с каким-то мужчиной. Судя по тому, что оба непрестанно улыбались, речь шла о приятном и веселом.

— Простите, вы будете Пузырев? — спросил я обладателя полосатого, костюма.

— Да, — ответил он, и улыбка мгновенно исчезла с его лица. Оно выражало теперь великую серьезность, даже государственную озабоченность.

Потом я видел Пузырева еще несколько раз, и «секрет подоконника» мне стал ясен. Тарная база страшно тяготила Пузырева. Он жаждал деятельности более широких масштабов. Но поле для нее ему не предоставляли.

Тогда Пузырев решил сам поднять свою личность. Пусть люди думают, что он больше и выше, чем есть на самом деле.

Приходит человек к управляющему базой, а ему конфиденциально, полушепотом сообщают: «Пузырев наверху!» Ага, значит, он там нужен. Значит, «наверху» к нему есть особые дела.

А Пузырев на подоконнике.

Впрочем, это сидение имело и другой плюс для Виктора Васильевича. Составляется, например, в исполкоме какая-нибудь комиссия. Один отказался, другой болен, третий в отъезде. И вдруг кто-то спохватывается:

— Постойте, я сейчас Пузырева видел. Если он не ушел…

Но Виктор Васильевич всегда под рукой. И вот Пузырев уже «нагружен». И вот на лице его эпическая задумчивость. И он говорит басовито:

— Тут надо, понимаешь, вникнуть…

А потом встречает на улице знакомых и неутешно сокрушается:

— Дыхнуть не дают! Еще в одну комиссию включили…

Обычно спокойный, уравновешенный, Виктор Васильевич терял эти качества в дни, предшествовавшие торжественным заседаниям. Переживал, куда дадут билет. Не дай бог, на балкон. Да и в партере не все ряды устраивают. Дальше пятого ряда — уже позор.

И если Пузыреву вручали билет в шестой, он бледнел и срывающимся голосом говорил, что это интриги, подкоп под авторитет его учреждения…

Не желая быть интриганами, распределители билетов сажали Пузырева в третий ряд, по соседству с руководством.

Особенно огорчили Пузырева перед Восьмым марта: загнали на второй ярус. Но он, конечно, отстоял авторитет учреждения и в конце концов держал в руке пурпурно-глянцевую бумажку с действительно достойным адресом: «Ряд 2, кресло 15, середина». И оказался единственным мужчиной среди женщин, которым в этот день были отведены самые почетные места.

Это, конечно, дало пищу для злых языков. Но потом забылось. И Пузырев по-прежнему находился по соседству с руководством. И на стадионе во время футбола. И на открытии фотовыставки. И даже… на похоронах.

Он стоял скорбный, монументальный, и снежинки тихо таяли на его лысине.

А незнакомые люди легонько толкали друг друга в бок:

— Кто этот, такой солидный, рядом с секретарем?

Словом, Виктор Васильевич умел «показаться», «появляться,где надо», «подать себя».

Это умение и искусство — сказать иногда с некоторой небрежностью:

— Что? Спрашиваете, чем вчера занимался? Да так, писал статью для «Правды». Пристали: напиши да напиши…

При этом он допускал некоторые неточности: «Правда» имелась в виду не центральная, а местная, и писал он не по просьбе редакции, а по своей доброй воле, и не сам, а поручил сотруднику, и это была не статья, а опровержение.

Пузырев завоевывал авторитет, а дела на базе шли своим чередом. Ход событий привел в общем к тому, что появилась необходимость в моем приезде. А это — дело неприятное.

Обнаружилась крупная недостача тары. Тару давно пустили налево, но она числилась за начальником склада. А ему на пенсию надо уходить. Что же он передаст своему преемнику? Воздух?

Уговорили одну семнадцатилетнюю девушку этот воздух все же принять. Тебе, мол, до пенсии далеко, а бочки так и будем переписывать с одного года на другой.

Это письмо я такое получил. Приехал, проверил — все, как говорится, соответствует.

А что же с Пузыревым, у которого такое под носом творилось?

Произошло то, что и надо было ожидать: Пузырев лопнул.

1967

СОРОК МИНУТ

На белой двери кабинета висела стеклянная табличка: «Принимает зубной врач Шурикова».

Учитель местной школы Якунин смотрел на эту табличку уже сорок минут. Он пришел в поликлинику тогда, когда ему был назначен прием; ровно в 9.00.

И в 9.00 он попал бы к врачу, если бы перед самым его носом в кабинет не прошмыгнула нагловатая златокудрая девица.

— У меня талончика нет, — сказала она Якунину, — но мне только на секунду — десну прижечь.

И вот уже сорок минут «прижигает»!

Талончик златокудрой девице был не нужен: она, как заключил Якунин, оказалась приятельницей Шуриковой. Через неприкрытую дверь до него доносилась их непринужденная болтовня.

Беседа врача с пациенткой охватывала самый широкий круг вопросов: где купить нейлоновые бигуди, на ком женился знаменитый киноартист, что подарить золовке на день рождения, какой пылесос наиболее надежен и долговечен.

Якунин нервничал. И не потому, что был нетерпеливым человеком: на 10 часов у него была условлена встреча с одним из родителей.

На встречу он, конечно, опоздал. На сорок минут.

Все это время родитель скучал в учительской и мысленно ругал педагога:

«Ах этот Якунин! А еще детей учит точности».

Родитель работал управляющим домами. В 11.00 у него прием.

В одиннадцать в домоуправление пришел жилец — бухгалтер одного завода: ему крайне срочно потребовалась справка.

Бухгалтер ждал сорок минут. Досадливо качал головой и бормотал про себя:

— Ах этот управдом! Час приемный, а его нет…

В то же время в бухгалтерии завода томился заведующий складом:

— И где этот бухгалтер? Сам ведь сказал, когда прийти накладные подписать. И вот уже сорок минут…

В свою очередь заведующего складом вовсю проклинал шофер «Автотреста»: занарядил машину и не грузит. Сорокаминутный простой.

Часы и минуты у шофера были расписаны и согласно путевому листу он должен был уже выполнять следующее задание — перевезти груз для ателье мод № 13.

…Окончив работу в поликлинике, зубной врач Шурикова приехала в ателье № 13. Но закройщицы Никитиной, которая назначила примерку пальто, на месте не оказалось. Шурикова ждала сорок минут и наконец подняла скандал:

— Скажите, администратор, где же Никитина? Сколько можно сидеть тут у вас?

— Я же вам сказала: она уехала за товаром, но задержалась из-за машины. Машина опоздала, понимаете? Ругайте «Автотрест».

— Машина меня не интересует! — отрезала Шурикова. — Я пришла, когда назначили. А у вас тут непорядок и разболтанность! Дайте жалобную книгу!

1968

ПЕРЕРЫВ НА ОБЕД

Поначалу у нас все было как у людей.

Когда на этажах нашего конструкторского бюро звучал сигнал на обед, мы поднимались со своих мест и шли в столовую.

Здесь к нашему приходу все уже было готово: на столах, — хлеб, вилки-ложки, карточки меню и даже цветы в вазочках.

Милые, человеколюбивые официантки любезно принимали заказы и вскоре приносили нам салаты, борщи, бифштексы, компоты и счета для оплаты.

Каждая из них работала под девизом: «Я должна обслужить посетителей на «отлично»!»

Правда, небольшие задержки у них возникали. Они доставляли бифштексы или компоты на несколько минут позже, чем следовало бы. Но мы не роптали. Мы нюхали цветочки, и время, проведенное за столом, было нашим отдыхом.

Естественно, после такого отдыха мы трудились, не жалея калорий.

Но однажды председатель нашего месткома Николай Працуев, человек очень энергичный, передовой, горячий любитель радикальных перемен, с большим душевным огорчением сказал на собрании:

— Наша столовая плетется в хвосте. Мы отстаем. Мы в прошлом веке. Надо поставить дело питания на современный лад. Другие перешли на самообслуживание, а мы…

Вскоре перешли и мы.

Официанток уволили.

Над входом повесили лозунг: «Каждый должен обслужить себя на «отлично».

Видимо, ожидалось, что некоторые несознательные люди захотят обслужить себя на «хорошо».

Новый метод питания внес в нашу жизнь большое оживление.

Как только раздавался сигнал на обеденный перерыв, лестницы сотрясались от гула и топота.

Мы торопилась к кассе выбивать чеки. У кассы мгновенно выстраивалась длиннющая очередь. Потом очередь выстраивалась к большому цинковому ящику — за вилками-ложками, потом — за подносами, далее — на раздачу.

В отсталые прошлые времена мы, чувствуя себя на высоте положения, могли сказать официантке: «Вы нас плохо обслуживаете, мы будем жаловаться». Теперь самообслуживание. Жаловаться не на кого, разве только на себя!

Стоишь, минут двадцать — тридцать со своим подносом и, глядя в сторону раздачи голодными, печальными, как у собаки, глазами, занимаешься самокритикой: «И что я, идиот, ждал звонка на обед? Надо было сорваться на несколько минут раньше».

А очередь движется медленно. Особенно если впереди капризные, попадутся.

— Товарищ, я же сказала вам, что пюре кончилось. Подождите десять минут.

— Я не могу ждать. Может, что взамен…

— Есть рис, но мы его даем только к «люля».

— Ну, давайте «люля».

— Добейте семнадцать копеек.

— Вы дайте, а я добью.

— Нет, вы добейте… Тогда дам.

— Я же очередь потеряю…

— Товарищ, не лезьте вы со своим подносом. Проходите.

И товарищ, втянув голову в плечи, покорно проходит.

Потом он будет доказывать у кассы, что он не лезет за чеком без очереди, что ему нужно добить семнадцать копеек. Потом он все-таки получит «люля» и сядет за стол.

Цветов на столе, конечно, нет: самообслуживание. Если хочешь, чтобы были цветы, приноси их с собой.

Да и не только цветы приносить надо. Не хватает, например, ножей. Раньше нож давали каждому. После того как официантки были уволены и за залом стало некому приглядывать, говорят, что ножи стали исчезать. Не вилки, не ложки, не перечницы, а именно ножи. Чтобы пресечь воровство, администрация попросту припрятала все холодное и тупое оружие.

Но ведь приспосабливается человек, и мы тоже приспособились.

Пять-шесть конструкторских досок объединяются в одну «столующуюся бригаду»:

— Ты, Петя, за три минуты до звонка бежишь к кассе. Я занимаю очередь на раздаче. Алевтина Фердинандовна обеспечивает ложки и вилки. Федя — подносы, для скорости выбиваем всем одно и то же: щи и гуляш…

Но возникло еще одно, как говорится, узкое место. Никто не убирал со стола, и потому не хватало тарелок.

— Товарищи, мы уже два месяца едим по-новому, — говорил на очередном собрании Николай Працуев. — За это время мы значительно продвинулись вперед. Но есть, конечно, и отдельные недоработки: уборка столов… Давайте, товарищи, сами… Это будет новая инициатива.

В переднем ряду раздались аплодисменты: там сидели работники столовой.

Совершенствование самообслуживания продолжалось.

Вскоре мы выступили с инициативой: «Самим мыть посуду». Вслед за тем последовала еще одна: «Самим, надев белый колпак, стать к плите. Для этого каждый день освобождать несколько человек от работы и посылать их на кухню». Но и на этом мы не остановились: «Самим привозить с базы продукты», «Самим стоять на раздаче»…

Работникам кухни стало совсем нечего делать.

Шеф-повар лениво чесал в затылке и приговаривал:

— Щи варите? Ну, варите, варите. Кому это надо, мне, что ли?

И тут с новой блестящей инициативой выступил я:

— Поскольку работники кухни остались без дела, предлагаю: пусть они садятся за наши чертежные доски, а мы, конструкторы, целиком займемся кухней. Мы их как-нибудь накормим!

1968

ВСЕ КАК В ЖИЗНИ

Я работаю в инструментальном цехе.

Над нашим участком висит большой транспарант. На нем написано, что мы лучшие и передовые.

Это верно. Проценты у нас выше, чем у соседей.

Нам выдали премию и поздравили от имени завкома.

А через несколько дней на участке появились незнакомые люди. Не похоже, чтобы проверяющие, или которые за опытом, или из райкома.

Один — худой, длинный. Другой — пониже, пополнее. Третий — маленький, с большой бородой. Все трое подстрижены почти под нулевку, словно те, что с родителями долго не видались. Все трое в черных очках. И не в пиджаках, а в синтетических куртках разного цвета. И с трубками. Не курят: в цехе курить нельзя. Просто так в зубах или в руках трубки держат. И с ними девушка — очень красивая блондинка в розовой кофте, к которой пришит матерчатый герб неизвестного иностранного государства.

С участком знакомятся, разговаривают меж собой, жестикулируют. Один вдруг на подоконник забирается и глядит поверх всех нас из-под ладони, словно кого высматривает.

А потом, так случилось, подходят ко мне.

— Здравствуйте, товарищ токарь.

— Здравствуйте, — говорю, — только мой станок не токарный, а фрезерный…

— Очень хорошо! — отвечает девушка и достает из сумочки блокнот, чтобы записывать. — Ваша фамилия, имя, отчество?

— Иванов Алексей Степанович.

— Сколько лет на заводе?

— Двадцать четыре.

— Блестяще! Четверть века за одним станком?

— Почему за одним? Техника совершенствуется… А вы, если можно спросить, откуда будете? Из какой страны?

Девушка как рассмеется.

— Свои, — говорит. — С телевидения. Фильм о вашем участке снимать будем.

Тут они представляются, и я узнаю, что высокий — режиссер, средний — оператор, маленький с бородкой — по звуку, а девушка — редактор фильма.

— Что ж, — спрашиваю, — сценарий о нас уже написан?

— Нет, — отвечает, — мы сначала снимаем, а потом пишем. У нас такой метод. Чтобы все было натурально, как в жизни.

А дальше все началось натурально, как в жизни. Приходит мастер и объявляет:

— Кончай работу! Уборка будет. Санитарный день.

Я возразить пытаюсь:

— Санитарный день только недавно был…

А он:

— Ты что, Степаныч, не понимаешь, для чего уборка? Фильм снимать будут. На пленку. А пленка нынче знаешь какая чувствительная? Каждую пылинку отразит как есть.

Я говорю:

— Но…

А он:

— Никаких «но». Начальство распорядилось. А тебе, Степаныч, вообще на некоторое время придется прерваться. Прикомандировываем тебя к съемочной группе. Ты самый старый старожил, все знаешь. Будешь помощником режиссера. Или как там у них — помрежем.

Так я стал помрежем. Лампы таскал, электричество где подключить, указывал, интервью давал девушке об истории цеха.

Очень милая она оказалась, очень любопытная и понятливая. Все с лету усваивает. Как только начинаю что объяснять, а она: «ясно-понятно». И такая простая. Даже «Памир» курит. А я-то их поначалу за иностранцев принял. Но она мне объяснила, что гербы и эмблемы к кофточкам пришивать — это сейчас у женщин модно. И трубки курить тоже модно — у мужчин, у журналистов. Особенно на телевидении и в «Литературной газете».

Можно курить, а можно и не отравляться — так просто в зубах трубку держать.

Словом, начали мы с уборки.

Час проходит, второй, смотрю — работницы наши, фрезеровщицы, потихоньку исчезать начинают. А которые еще не сбежали, стоят группкой и о чем-то спорят.

Подхожу поближе, вроде внимания на них не обращаю, и слышу:

— Ты, Маша, подожди. Поработай. Ты на этой неделе в парикмахерской была? Была. А я нет. Мне сейчас позарез надо на прическу, к косметичке и на маникюр. А знаешь, какие очереди? И живу я за городом.

Это говорит Ленка, она себя так зовет и все ее — тоже. На самом деле ее имя Евдокия. Дуня, значит. Но ей так не нравится. Решила псевдоним взять.

Ленка — работница у нас хорошая и девушка красивая: черноволосая, крупноглазая, только нос немножко кверху, поэтому она его часто книзу гладит. Поправляет.

— Подумаешь, за городом живет, — говорит Маша. — Все равно успеешь. А на маникюр тебе вовсе не обязательно. Что, твои пальцы, что ли, режиссер снимать будет? Пальцы только у пианистов снимают. И у Татьяны Дорониной.

— Ну, ладно, — говорит Ленка, — не в маникюре дело. А карточку на выходе ты за меня пробьешь…

Не знаю, до чего они договорились бы, только вскорости ни одной, ни другой на участке не было. Остались лишь женщины, у которых детей много.

А на следующее утро Ленка пришла — ну прямо как Лоллобриджида. Брови и глаза подведены, волосы распущены, зубы чем-то начистила — содой, что ли, с нашатырем — белые, как у негритянки, и халатик у кого-то напрокат взяла — с крахмальным воротничком. Наверно, у подруги с часового завода. Там производство чистое, не то что у нас.

Ленка, конечно, угадала, что первой ее снимать будут.

Софиты около ее станка поставили, как их, юпитеры. И народ со всего участка собрался.

Мастер кричит:

— Товарищи, по местам! Работать надо.

Но разве его кто слушается?

Ленка включает станок, а в это время оператор подносит к ее лицу какой-то прибор вроде фотоаппарата. Она смотрит в него, улыбается и зубы показывает.

А оператор говорит:

— Это я не снимаю. Это экспонометр. Он измеряет степень освещенности вашего лица.

Всем смешно, как она сниматься приготовилась. А Шурка Петрунина — она у нас очень невыдержанная — говорит: «Ой, дура!»

Тут звукооператор, который маленький, с бородой, вынимает трубку изо рта и предупреждение дает:

— Товарищи, фильм звуковой. Прошу не выражаться и реплик не бросать, чтобы на экран лишнее не попало.

Режиссер командует:

— Внимание! Мотор!

Телевизионщики отвечают:

— Есть мотор!

— Камера!

А мастер участка, который людей по рабочим местам развести пытался, вернулся к съемке и кричит:

— Стой! Нельзя снимать: Ленка косынку не надела.

Все, конечно, приостанавливается.

Мастер поясняет режиссеру:

— За станком — в косынке. Правила техники безопасности.

А режиссер спрашивает:

— Может, все-таки без косынки можно?

Тут уж я вступаю:

— Нельзя, — говорю. — Раз мы снимаем все как в жизни, то только в косынке.

Видели бы, какой ненавистный взгляд бросила на меня Ленка. Прическа пропадала для телезрителей.

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Ленка снова включает станок, улыбается, больше на камеру смотрит.

— Стоп! — командует режиссер. — Лена, не снимайтесь. Сосредоточьтесь на работе. Улыбаться будете, когда к вам подойдет редактор, ведущая репортаж. Она вас спросит: «Как сегодня работается?» Вы скажете: «Сегодня как никогда хорошо! До перерыва выполнила сменную норму!» Внимание! Отставить внимание! Лена, работайте, двигайтесь. Что вы застыли?

— Вживайся в образ, Ленка! — советуют ей.

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Ну, пошло получше. К Ленке подходит редактор, блондинка в розовой кофточке:

— Как вам сегодня работается?

— Сегодня как никогда…

— Стоп! — кричит маленький бородатый. — Голос плохой.

А голос у нее правда ужасный. Хриплый, загробный.

— Лена, что с вами? Почему вы так хрипите?

— Вчера пообедать некогда было… Одно мороженое ела…

— Вот ду… — вырвалось у Шурки Петруниной. — Тоже мне кинозвезда. Людмила Гурченко.

Тут я, как помреж, вмешался:

— Товарищи, — говорю, — принесите ей горячего чаю из буфета. Горло оттаять надо.

Ну, с Ленкой все в конце концов хорошо обошлось. В образ она вошла. И голос прорезался. Следующей Машу снимали. Редактор ей объясняет, что делать:

— Вы подходите к мастеру и что-то у него спрашиваете…

— А что я спрашиваю?

— Ну, советуетесь с ним по вопросам технологии…

— А она никогда не советуется, — говорит мастер. — Упрямая и гордая. Если что не получается, губу закусит, на глазах чуть не слезы, а до всего сама дойдет. Характер у нее — железо резать можно. А голова изобретательная, как будто…

— Мотор! — кричит вдруг режиссер. — Снимайте, записывайте: мастер золотые слова говорит!

Окончили мы персональные съемки, и оператор меня спрашивает:

— Что это у вас вон там под потолком ходит?

— Мостовой кран, — говорю. — Тяжелые детали переносит. Видите, рельсы по стенкам идут. По ним он и катается. А сбоку — кабинка. В ней машинист.

— Во-во! Меня бы в эту кабинку с камерой, а? Вид участка сверху! Организуете?

Я, конечно, организовал. Пригнал кран с другого конца цеха. Ругались там! Завидовали. Ну, и потом дело у них какое-то было. То мы одни не работали, а то и они стали.

А на другой день они еще больше ругались. Их в столовую не пускали. Два с лишним часа снимали, как мы обедаем. Съемка — дело ответственное. Столы двигали. Скатерти переворачивали, чтобы почище были. За салфетками бумажными в магазин бегали — некультурно без салфеток в стаканчиках. Ну, репетировали, чтобы все как в жизни было. Кто что говорит, кто куда идет, кто в книгу жалоб благодарности записывает. А книги, как и бумажных салфеток, в столовой не оказалось. Принесли гроссбух из бухгалтерии.

Потом режиссер замечания делал, кто сидит неправильно, кто шапку на стол положил, а кто шею очень длинно вытянул, чтобы в аппарат попасть.

Вот так. То да се. Два с лишним часа. За это время некоторые по три вторых съели. И по батарее компота. Конечно, за свои деньги.

А почему так получилось? Пока его приготавливаются снимать, освещение прилаживают, примериваются, мотор включат, а у него на тарелке уже ничего нет. Народ рабочий. К съемкам не привыкший. Не то что артисты, которые прикладывают к губам пустые чашки и делают вид, что кофе с молоком пьют.

Режиссер говорит:

— Что, у вас тарелка опять чистая? Берите еще что-нибудь…

Лучше всех Ленка снималась: у нее все-таки уже стаж… Знает, как куда глядеть надо.

Сидит без косынки. Кефир с хрустящими хлебцами мелкими глотками пьет. Худеет. И нос невзначай поправляет.

Снимали еще, как стенгазету выпускаем, как агитатор в перерыве беседует, как зарплату получаем. Нам ее ради этого случая на два дня раньше выдали.

А потом режиссер встал на табуретку и говорит:

— Ну вот и все, товарищи. Спасибо вам! Спасибо Алексею Степановичу! (Это мне.) Теперь смотрите фильм о себе на голубых экранах.

Жалко было с ними прощаться. Мы очень сблизились и стали, как говорят, членами дружного, сплоченного съемочного коллектива.

…Фильм, наверно, получился хороший. Я говорю «наверно», потому что его никто не видел. Его не показывают. Не разрешают. Из-за этих съемок наш участок из передового в отстающие превратился.

1968

КОМЕДИАНТ

Сидим мы однажды со старым приятелем, беседуем, и вдруг он говорит:

— Знаешь что: по-моему, тебе надо сделать пластическую операцию лица.

— А зачем, — спрашиваю, — я буду делать ату операцию? Что я — преступник, от следствия скрывающийся? Или злостный неплательщик алиментов?

— Нет, — отвечает, — ты не преступник. Но к хирургам, специалистам по пластическим операциям, обращаются не только уголовники. К ним идут, например, те, кто желают выглядеть помоложе…

— Помоложе, — говорю, — мне не надо. Жена мой возраст знает. Друзья тоже. Коллективу я свою биографию на собрании рассказывал. А в отделе кадров анкета лежит со всеми данными.

— Чудак! Будто не догадываешься, о чем речь идет! Тебя же всегда выдает твоя физиономия. Говоришь одно, а на ней написано другое. Пусть уж ничего не будет написано, чем что-то. Сделай себе этакое нейтральное лицо.

Это правда, физиономия меня всю жизнь подводит.

Мама рассказывала: когда я был еще совсем сырым младенцем — подойдут к моей кроватке родственники или соседи, поглядят на меня и скажут умиленно:

— Какое у него осмысленное выразительное личико!

Позже они говорили обо мне совсем другое. Осмысленное, выразительное личико им не нравилось.

Когда у нас бывали гости, мама спрашивала меня, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал:

— Почему ты волчонком смотришь на тетю? Почему ты ехидно смеешься над дядей, когда он кушает?

Папа вопросов не задавал — он приказывал:

— Перестань корчить рожи, комедиант!

А я виноват, если у меня глаза такие говорящие, как у собаки? Если я скрыть ничего не умею?

Когда дядя ест, он всегда торопится и дергает носом. А на усах у него крошки. Вот мне и смешно. А тетю я не люблю, потому что она всегда говорит: «Детям за столом со взрослыми — не место». Тогда меня и мою двоюродную сестру отсаживают в угол на низенькие скамеечки и накрывают салфеткой табуретку.

Если гости долго засиживаются, то тетя вздыхает:

— Ох-ох! Нам же за город! Уже так поздно!

— А вы оставайтесь ночевать, — предлагает мама.

Тетю и дядю долго уговаривать не приходится, они остаются. Они спят на моем диване, а я на полу. На матраце. Вместе с кошкой.

— Когда гости будут собираться домой, ты скажи им: «Приходите к нам, пожалуйста, еще», — наставляет меня мама.

И вот я говорю:

— Приходите к нам, пожалуйста, еще.

А на лице у меня написано другое: «Ох, как вы надоели! Не приходите больше». Это то, что я думаю.

— Ну-ну, попрощался и иди в комнату, — торопит мама.

Я понимаю, что дядю и тетю я пригласил не так.

А потом я пошел в школу. В школе опять были одни неприятности. На той же почве.

Учительница сказала мне, что раз я умею рисовать, то должен делать стенгазету. На совете отряда за то, чтобы я был редактором стенгазеты, проголосовали все. Сами редакторами быть не хотели. Хотели, чтобы редактором был я.

Редактором я стал, но газета не выходила. Вернее, вышла всего один раз. Я вырезал из журнала панораму Москвы, нарисовал лозунг: «Да здравствует Первое мая!», переписал от руки две заметки из «Пионерской правды», изобразил почтовый ящик и обратился к соклассникам: «Пишите в нашу газету!»

Они не писали. И газета не выходила.

Учительница вызвала мою маму: «Ваш сын спустя рукава относится к своим общественным обязанностям». Мама была очень огорчена.

— Ну, скажи, Петя, что это — твоя ошибка. Что ты глубоко прочувствовал ее, что ты очень любишь стенную газету, — внушала мне классная руководительница.

Мама смотрела на меня в упор, и я сказал, что допустил ошибку. Стенная газета — тут я даже приврал, чтобы скорее отпустили, — это то, что я больше всего люблю.

Но искреннее, чистосердечное признание не спасло. Учительница с горечью заключила:

— Нет, вижу, Петя, что ты не прочувствовал…

Так меня и увела мама от учительницы непрочувствовавшим.

А я по дороге думал: что я должен был прочувствовать? И зачем вообще я должен писать на стеле в красной рамке, что Петров хорошо учится, а Сидоров — в серой рамке — плохо? Это я и так им могу сказать. В коридоре на переменке. А я могу и в классе. Тогда зачем даром изводить тушь и акварельные краски?

Учительница этого не понимает. Мама тоже.

Мама говорит:

— Когда ты сказал учительнице, что любишь стенную газету, у тебя была такая брезгливая, кислая физиономия, что я готова была сквозь пол провалиться! Откуда ты только ее взял?

Я сказал:

— Я физиономию не выбирал. Какую дали родители, такую и ношу.

Но в школе меня считали, наверное, не совсем конченым человеком, потому что однажды поручили мне выступить на встрече со знаменитым детским писателем.

Библиотекарь и старшая пионервожатая написали мне, что я должен сказать своими словами от всего сердца:

— Дорогой товарищ писатель, нам очень понравилось ваше замечательное сочинение… Через него красной нитью проходит… Нам, советским детям, очень нужны такие воспитательные книги. Желаем вам дальнейших творческих…

Успеха мое выступление не имело. Писатель сидел угрюмый, быстро уехал, а пионервожатая сказала, что я говорил без души и на лице у меня…

Мне понятно, что на моем лице было: «Книга мне совсем не понравилась, никакая она не замечательная, и нам, детям, она не нужна. И никакой красной нити в ней нет. Одна скука и поучения: бу, бу, бу…»

— А почему я должен был говорить именно так, как вы написали? — спросил я старшую пионервожатую.

Она развела руками и ответила:

— Так положено.

А почему положено? Кем положено?

Когда я окончил школу, папа сказал:

— Комедиант! Тебе только в театральное училище идти. Может, там при деле будешь. С твоей физиономией…

Я пытался поступить в театральное и провалился.

Дали читать кусок трагедии на тему о работе «Сельхозтехники». Тракторист разговаривает со своим трактором, который почему-то не заводится. В самый трагический момент я рассмеялся, потому что трагедия была глупая. Совсем не «Отелло».

Режиссер говорит:

— Вживайтесь в роль!

А я чем больше вживаюсь, тем больше смеюсь. Нет, не так уж сильно смеюсь, но мимика моя явно не соответствует тем приподнято-значительным словам, которые я произношу.

И ничего не могу с собой сделать…

Потом мне приходилось вживаться в разные роли.

Я женился.

Когда на моем лице была, написана нежная любовь, жена говорила: «Милый, я все читаю по твоим глазам! Какой же ты искренний?» В других случаях она по глазам читать не любила.

Однажды она сказала:

— Сегодня мы идем в театр. Там, между прочим, встретим одну очень милую, интересную женщину. Я познакомилась с ней в Гагре. Она жена начальника нашего районного телефонного узла. Если ты хочешь, чтобы у нас был телефон, улыбайся, говори комплименты.

В антракте я увидел телефонную супругу. Она была не милой, не интересной и с мутными глазами…

…При выходе из театра жена сердито заключила:

— Ну, вот, телефона у нас не будет. Ты все испортил.

— Я же, кроме «здрасьте», ничего другого не сказал.

— Твоя физиономия все сказала. У тебя был такой вид, словно перед тобой баба-яга.

— А разве она не яга?

— А телефон?

Не все гладко у меня и в цехе. То есть как не гладко? Работаю хорошо. Норму выполняю, брака не даю. Но и тут возникли неприятности.

Вызывает меня наш профорг и говорит:

— После окончания смены — митинг. По поводу вручения нам переходящего. Ты, Петр, выступить должен.

Я стал отказываться: не могу, мол, на митинге выступать, не умею говорить. Пусть Иванов или Сидоров. Они говорят хорошо. А профорг свое: «Понимаешь, Петр, тут беда: кто у нас говорит хорошо, тот работает плохо. А ты у нас передовик. Тебе и выступать положено. Мы тебе и речь набросали».

Глянуля на бумажку, увидел: «…Мы самоотверженно… Благодаря высокой организации… Не считаясь со временем… В результате широко развернутой агитационной работы…»

Потом профорг, конечно, пожалел, что меня выпустил.

Как я ни старался быть пламенным оратором — не вышло. И физиономия не та, и голос тоже мрачный, загробный. А каким же ему еще быть, если мысли мои тексту не соответствуют?

«Благодаря высокой организации…» Какая там организация? Обыкновенная штурмовщина! Первые две декады скулы от скуки сводит, а в третьей даже выходные работаем. Это называется «самоотверженно…», «не считаясь со временем…». А почему со временем не надо считаться? Если бы была высокая организация, то и время не помеха. А насчет широко развернутой агитационной работы так скажу: она была, мне разъясняли, что я должен хорошо работать. Только вот наряды не выписывали, работы не давали. И я стоял у станка, ничего не делал, а агитаторы тоже курили в сторонке.

Это я только всего несколько случаев назвал, когда меня физиономия подводила. В общем, натерпелся я из-за нее. Вот и думаю: может, и правда, сделать мне пластическую операцию, чтобы лицо было нейтральное? Например, как у моего бывшего одноклассника Семена Куценко.

Куценко далеко пошел. Физиономия у него непроницаемая, серьезная, и никогда, на ней ни одной мысли. Недавно он на юбилее главного инженера выступал: «Дорогой наш, любезнейший, талантливейший, старейший, наиуважаемый…» Я бы тут улыбнулся. А Семен на полном серьезе. И ему верят. А он главного инженера терпеть не может, просто не переносит, сам мне однажды признался. А вот на юбилее: «…любимейший… талантливейший… Позвольте сказать вам несколько прочувствованных слов…» Так положено! И ни один мускул на лице не шевельнется. Не выдаст. И никто никогда не знает, что Семен на самом деле думает.

А из меня дипломат плохой. Кто я? Комедиант.

1968

ЧЕРЕЗ ТАМБУР

Не без робости подходил Никифор Креветкин к дверям кабинета товарища Предельного.

Двери были высокие, массивные, двойные, с тамбуром.

Они были обиты чем-то синтетическим и звуконепроницаемым.

Перед такими дверьми Креветкин всегда робел и волновался: там, за ними, решалось, и совершалось что-то крайне важное, ему неведомое. Тамбур и синтетическая обивка двери глушили голоса и хранили тайну.

Креветкин — работник уже немолодой, и его трудовой путь пролег через много дверей.

Когда-то он был бухгалтером артели. На эту работу его благословил человек, кабинет которого находился в узкой тесной комнатушке. К фанерной двери комнатушки был приколот кнопками кусок ватмана с надписью: «Председатель».

Потом Креветкина приглашали к другим дверям.

Пройдя довольно обыкновенные, белые с простой стеклянной табличкой, он стал коммерческим директором небольшой фабрики. Миновав солидные, коричневые, с металлической пластинкой, сел за стол начальника райплана. Оставив позади себя двери, обитые дерматином и украшенные большим прямоугольником из зеркального стекла, по которому шла надпись золотом, — уже именовался заведующим областным филиалом главка.

И вот перед Креветкиным — тамбур.

Он проходит через него, товарищ Предельный здоровается с ним, а затем говорит:

— Перебросить мы вас хотим, товарищ Креветкин. Создается УКСУС — Управление координации снабжения и урегулирования сбыта. Впервые. В других областях такого нет. Вот мы вам и поручаем. Условия создадим. Понятно? Ну? Думаете? Конечно, подумать надо: дело большое.

— Это так, — говорит Креветкин, — но, извините, не очень четко задачу представляю. Предприятий у вас немного…

— Тем продуманнее должно быть поставлено дело.

— …организации по снабжению и сбыту существуют…

— И останутся…

— …у них уже устоявшиеся методы, связи…

— А устоявшиеся — это хорошо? Устоявшееся стоит, а мы идем вперед. Надо что-то вносить!

— Это так, — снова говорит Креветкин, — но есть ли необходимость…

— Есть! Есть! За вами — общая координация. Через вас вся документация… Согласно тому, как проводится планирование, вы осуществляете регулирование. И я думаю, что вы оправдаете…

Товарищ Предельный поднялся со стула и на прощание протянул руку. Креветкину оставалось только сказать: «Постараюсь».

Так Креветкин попал в УКСУС.

…И вот он сидит в красивом, уютном особнячке, в красивом, уютном кабинете и не знает, что делать. За дверью — дверь пока одинарная — слышится стрекот пишущей машинки. Это секретарша печатает «халтуру».

На часах — десять минут десятого. За десять минут, прошедших с начала рабочего дня, Креветкин успел уже сделать несколько телефонных звонков. «Привет, УКСУС. Креветкин. Как дела? Порядок? Разверстку получили? Заявочки послали? Ну, бывайте».

Впереди целый рабочий день. Звонить некому. И Креветкину тоже никто не позвонит. Если у директоров предприятий возникнут вопросы, то они будут обращаться прямо к Предельному: он их утверждал, он все и решает. А Креветкин ничего не решает… УКСУС собирает заявочки снизу и передает наверх. Получает разверсточку сверху и рассылает по низам…

И тут Креветкина осеняет мысль: «А какого черта? Даром, что ли, я зарплату получаю?» И он решает действовать. Действовать он мог по-разному, так что в этом месте рассказ разветвляется на несколько вариантов.

Вариант первый

…И тут к нему приходит мысль: «Даром, что ли, я зарплату получаю? Буду лезть во все дела. Я им докажу! Без моей подписи комар не пролетит!»

И комары не летали. И курьеры не ходили. И письма без движения лежали. Если на то Креветкин не дал свое высокое авторитетное «добро».

Но он не сидел сложа руки. Он искал работы и нашел ее очень, много.

Вооружившись цветными карандашами, Креветкин читал полученные УКСУСом заявки и подчеркивал в них фразы, которые ему не понравились. Ставил вопросительные и восклицательные знаки. Накладывал резолюции: «Пересоставить», «Неубедительно», «Подумайте еще раз!», «Целесообразно ли?», «Ваше мнение?»

Он требовал присылки ему актов о состоянии, сводок о выполнении, докладных о положении, рапортичек о ходе, диаграмм о росте, объяснительных по поводу, отчетов без повода. Формы отчетов он разрабатывал лично сам. Меньше трех-четырех десятков вопросов не признавал. Это говорило о его любознательности.

Снизу завыли. Сверху послышался недовольный рокот.

Потом его вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за волокиту и бюрократизм.

Вариант второй

…И тут к нему приходит мысль: «Даром, что ли, я зарплату получаю? УКСУС — это же солидная фирма. В таком особняке только приемы устраивать!»

И Креветкин занялся приемами.

Слава о его хлебосольстве распространилась быстро. И если приезжали иностранцы, то в исполкоме говорили:

— Поручим принять их товарищу Креветкину. Здорово это у него получается.

Креветкин принимал как делегации, так и отдельных лиц. Деньги, израсходованные на коньяк и апельсины, списывались по статье «профессиональная учеба».

Когда гостей не было, Креветкин пил коньяк и без них. А вернувшись домой, оправдывался перед женой.

— Ты, Маня, прости. Опять я сегодня перебрал. Приехал этот самый… как его? Из Уругвая-Парагвая и говорит: «Старик, ты меня, уважаешь?»

Потом Креветкина вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура он выбежал уже снятый с работы: за пьянство.

Вариант третий

…И тут к нему приходит мысль: «Даром, что ли, я зарплату получаю? Надо поработать с кадрами!»

Работа с кадрами, свелась к тому, что Креветкин, изучив анкеты уксусовцев, а также прислушавшись к слухам, ходившим по городу, установил: его заместитель метит на его, Креветкина, место. Шансы на успех у заместителя кое-какие есть. Во-первых, у него выше образование; во-вторых, больший стаж; в-третьих… В-третьих, заместитель очень уж дружит с председателем месткома и даже, пригласил его в гости на день рождения, а его, Креветкина, не пригласил. А у председателя месткома двоюродный брат — большой человек, и он поможет заместителю начальника УКСУСа стать начальником, занять теплое креветкинское место…

Надо этот союз расстроить. Надо восстановить председателя месткома против заместителя…

Потом Креветкина вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за склоку.

Вариант четвертый

«…Даром, что ли, я зарплату получаю? Можно сказать — почти. Дел мало. И даже скучновато немного. Может, развеяться, а? Жена тем более в отпуске, в санатории».

— Зина, а Зиночка, — обращается Креветкин к своей секретарше. Стрекот машинки утихает. — Какие у вас, Зиночка, на сегодня планы? Может, за город поедем, в ресторанчике посидим?.. Цыганы там поют! Про любовь.

Стройная, пышногрудая Зина стоит перед Креветкиным, обольстительно улыбаясь, говорит: «Погода вот только». Но погода не помеха!

Потом Креветкина вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за моральное разложение.

Вариант пятый

«…Даром, что ли, я зарплату получаю? Конечно, даром. Пойду к Предельному и скажу: «Делать нечего. УКСУС — искусственно созданное, лишнее межведомственное звено».

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за непонимание задач.

Вариант шестой, оптимальный

«Даром, что ли, я зарплату получаю? Конечно, даром. Но об этом никому ни слова! Плохо, что ли: сидишь, ничего не делаешь, а деньги, идут. Отсидел — и домой. Только тихо-тихо. Не вмешивайся, Креветкин, ни в какие дела, не мешай другим работать. Кури сигареты, читай газеты, слушай радио. Главное — быть на посту. И если позвонит товарищ Предельный, ты снимешь трубку и скажешь густым, значительным басом: «Алло!»

Дельный человек никогда не отлучается с рабочего места».

Из тамбура Креветкин выбежал радостный и довольный: товарищ Предельный сказал, что в связи с пятидесятилетием со дня рождения за безупречную работу Креветкин представлен к награде.

1968

ТЮЛЬПАНЫ ГРУППЫ КОТТЕДЖ

В нашем конструкторском бюро решили создать садовый кооператив. Инициатором выступил старший копировальщик Спас Яблочкин.

— Что мы сидим и чахнем за своими чертежными досками?! — восклицал он. — Надо организовать здоровый отдых. Жизнь проходит мимо. Другие организуют кооперативы. Сажают плодовые деревья. Копаются в земле. Сливаются воедино с природой. Нам нужен воздух и физический труд!

Общественность взбудоражилась, загорелась и вспыхнула.

Вывесили объявление: «Кто хочет быть садоводом, тот будет им! Записывайтесь в кооператив!»

Записалось много. Созвали учредительное собрание. На собрании Яблочкин зачитал устав кооператива.

Мы и не подозревали, какие необозримые шири и дали раскрываются перед нами. Сколько благодатного простора для выхода дремавшей в нас энергии!

Оказывается, кооператив — самостоятельная суверенная организация. Она имеет свою печать и свой счет в банке. Она может располагать своей техникой — автомобилями и тракторами. И имеет право бурить артезианские скважины. Более того, кооператив может проложить и эксплуатировать свою железную дорогу…

Железная дорога затмила перед нами все остальное. И нам представилось, как по нашим стальным кооперативным рельсам едет — пуф! пуф! пуф! — наш кооперативный паровоз. И тянет за собой кооперативные вагоны, нагруженные нашими кооперативными яблоками и грушами. И кооперативной малиной.

Единодушно утвердили название — «Конструктор». Без долгих дебатов избрали правление. Председателем стал, конечно, Яблочкин. Это он дал толчок всему делу. Кроме того, он человек подвижной, расторопный, и сама фамилия велит ему быть председателем садового кооператива. Спас Яблочкин — это же символ урожая на ветках.

Мы расходились с собрания довольные и возбужденные.

В стороне за переездом гудел паровоз. Нам казалось, что это наш. Но кто-то заметил:

— Паровоз — прошлый век. Таскать уголь… кидать его в топку… Дым, гарь… Ну его к черту! Надо сразу ориентироваться на электрическую тягу.

Все сразу переориентировались. На электричество.

По дороге зашли в книжный магазин. Купили каждый по экземпляру книги «Иллюстрированное садоводство и цветоводство. Свыше 1200 иллюстраций. Перевод с английского и предисловие кандидата сельскохозяйственных наук Г. П. Солопова».

Эта книга и должна была поднять наше отечественное садоводство. Открыть путь к высоким и устойчивым урожаям плодовых и ягодных, к компотам, мармеладу и конфитюрам собственного приготовления.

Дома я рассказал жене о событиях дня. О том, что кооператив может иметь свою печать, собственный счет в банке, бурить артезианские скважины и укладывать шпалы.

Это ее почему-то не взволновало. Она спросила:

— А земли-то сколько?

— Шесть соток.

— А домик, хоть маленький?

— Будет.

— А саженцы?

— И саженцы дадут. Переведем сумму через банк, и вся недолга.

Вот, оказывается, как легко и просто бывает в жизни!

Мы посидели, помечтали. Я сказал:

— Представляешь, я приезжаю с работы, вхожу на наш маленький участок, а там все цветет: яблони, вишни, груши. А ты сидишь на крылечке нашего маленького домика и ждешь меня. Ждешь, чтобы вместе, сообща подышать кислородом, озоном и нектаром! А в отпуск мы никуда не поедем. Я буду лежать в гамаке, а ты — на раскладушке. Лежишь, а вокруг тебя пчелы: ж-ж-ж-ж-ж…

— Какие пчелы? Я их боюсь.

— Это наши пчелы. Хозяев они не трогают. Они будут жить в маленьких ульях около нашего маленького домика.

Нам было радостно и немножко грустно. Грустно потому, что мы должны расстаться с привычным укладом жизни, проникнуться заботами о земле и тревогами по поводу сельскохозяйственных вредителей и поздних весенних заморозков.

Потом жена легла спать. А мне спать не хотелось. Хотелось ходить и разговаривать. Я, начал читать вслух выдержки из книги «Иллюстрированное садоводство и цветоводство»:

— «Римские гиацинты и гиацинты Синтелла высаживают в горшки на расстоянии пяти сантиметров друг от друга… Тюльпаны группы Коттедж сажают тоже на расстоянии пяти сантиметров… Срезку черенков с коричневой и желтой кальцеолярий проводят обычным способом… Болезни японской лилии проявляются обычно на луковицах… Сонная болезнь пионов…»

— Ты что про какие-то болезни? — прервала жена. — Повеселее бы что-нибудь.

Я продолжал:

— «Семенные коробочки рододендронов должны быть собраны без повреждений с молодых побегов… При нормальном уходе за резиновыми шлангами они могут служить долгое время… Сельдерей выращивают в хорошо подготовленных траншеях… Долгоносики часто повреждают цветочные почки в стадии бутонов… Парша груши — грибковая болезнь…»

— Хватит! — сказала жена. — Гаси свет!

Я погасил свет и закрыл глаза. Мне снились рододендроны, тюльпаны группы Коттедж, артезианские скважины и золотой ранет в каплях утренней росы.

На следующем собрании Яблочкин сказал, что они вместе с казначеем — хранителем печати — ездили осматривать предлагаемые кооперативу участки.

Первый участок — шестьдесят километров электричкой, семь километров от станции, надо корчевать дубовыепни, воды поблизости нет, электричества тоже. Второй участок — восемьдесят километров железной дорогой, от станции двадцать минут автобусом, пятнадцать пешком, вода есть: кругом болото, надо его осушать, электричества нет. Третий участок — с электричеством и водой, но без почвы. То ли ее ветром сдуло, то ли там полигон какой был. В общем — глина. И сто двадцать километров электричкой. Четыре километра пешком вдоль насыпи.

— Мы остановились на третьем варианте, — доложил Яблочкин.

— Не согласны, — послышалось с мест.

— Других участков не дают, — пояснил Яблочкин. — И эти — с боем… Из тех, что я видел, за сто двадцать километров лучший. Иначе я слагаю с себя полномочия… Пусть этим делом займется другой товарищ…

— Ладно. Пусть будет сто двадцать.

Слабые духом дрогнули и без разговоров покинули зал.

— Это ничего, что они ушли, — сказал Яблочкин. — Нам надо принять в кооператив еще семь человек из другой организации. За это она нам привезет землю. А кооператив по числу участков не должен расти: местность не позволяет.

— А зачем нам чужие?

— Неизбежность. Необходимость. Мы им — места в кооперативе, они нам — землю. И это еще не все, которых нам надо принять. Кроме земли, существует проблема воды.

— Ты же сказал, что вода есть.

— Есть, но глубоко. Одна организация берется сделать колодцы, но взамен просит пять мест…

— Это же разбой.

— А что делать?. Поймите, трудно с бурильными установками. Чем вы будете скважины прокалывать? Пальцем? Тогда вернемся ко второму варианту. Но я сказал, там болото. Его надо осушить. Одна организация просит за это двадцать участков… Или я слагаю с себя обязанности…

— Не слагай, Спас, не надо.

— Пойдем, дальше. Электричество. Надо вести от поселка, что в четырех километрах. Столбы, провода, работа… Нам, конечно, не под силу. Но есть одна…

— Сколько мест?

— Семь.

— Теперь в отношении железнодорожной платформы. Даже если мы ее построим, поезда останавливаться не будут. Платформа отпадает. Но есть одна организация, Которая нас будет возить автобусом.

— Сколько мест?

— Шесть.

— Как обстоит с домами?

— Есть дома по две с половиной тысячи рублей. Но это дорого. Откажемся?

— Откажемся.

— Другая организация предлагает нам домики по шестьсот рублей, но требует восемь мест. Согласимся?

— Согласимся.

— Но домиков немного. На всех не хватит. Предлагаю жеребьевку. Члены правления в жеребьевке не участвуют.

— Это почему же не участвуют? — спросил я.

— Потому. Вы нас избрали? Или правлению уйти в отставку? Давайте голосованием.

Поскольку рядовых пайщиков в зале было меньше, чем членов правления, предложение прошло большинством голосов.

При жеребьевке я вылетел, но остался немножко посидеть в зале.

— Далее. Надо транспортировать и ставить дома.

— Ты хочешь, Яблочкин, сказать, что есть одна организация…

— Совершенно точно.

— Не выйдет.

— А кто дома будет ставить? Пушкин?

— Но ведь нас, конструкторов, в кооперативе почти не останется… Все варяги.

— Без паники. Часть конструкторов пойдет в другой кооператив. Есть одна организация, которая с удовольствием арендовала бы подвал нашего бюро. Если администрация согласится сдать ей подвал, они нам выделят семь мест в своем кооперативе…

Я пошел домой. Жену я успокоил быстро:

— Помнишь, я читал тебе книгу о садоводстве и мне попадались болезни растений? Так их значительно больше. Я читал выборочно. А теперь нас не будут тревожить ни недуги японской лилии, ни сонная болезнь пионов, ни долгоносики, ни парша груши…

— …и ни поздние весенние заморозки, — добавила жена. — Только жаль, не будет у нас тюльпанов группы Коттедж.

— Тюльпанов группы Коттедж? Я куплю тебе их на рынке.

1968

ВАНЬКА (По А. П. Чехову)

Ванька Жуков, шустрый голубоглазый подросток, полгода назад приехавший из деревни и поступивший учеником на завод, в ночь под Первое мая не ложился спать.

Друзья по общежитию давно ушли на праздничный бал в Дом культуры, а Ванька остался, чтобы написать письмо своему дедушке. Давно не писал он Константину Макаровичу, хотя собирался много раз. Но всегда что-то мешало: телевизор, кино, футбол.

Теперь же откладывать было нельзя: дедушка прислал открытку, в которой сообщил, что думает скоро приехать и забрать Ваньку назад в деревню. Кто-то, наверно, сказал ему, что учат здесь не так и живут ребята неправильно, вот он и растревожился.

А возвращаться домой Ваньке страшно не хотелось, и он решил опередить деда своим письмом.

Ванька вырвал лист из тетради, достал шариковую ручку и стал прикидывать, как бы начать поласковее, чтобы деду было приятно.

«Милый дедушка, Константин Макарович! — писал он. — Поздравляю Вас с международным пролетарским днем Первое мая, а также а праздником Победы, которую Вы самоотверженно завоевали в Великой Отечественной войне. Желаю Вам бодрости и крепкого здоровья. Всегда вспоминаю Вас и благодарю за все то хорошее, что Вы для меня сделали…»

Ванька рос и воспитывался у Константина Макаровича. Родители его поженились рано. Ванька появился на свет, когда матери его было девятнадцать лет.

Первое время отец и мать работали в колхозе, а потом уехали в город на стройку. Получили квартиру. Стали учиться в вечерней школе, в институте.

Мать хотела однажды взять Ваньку с собой, но Константин Макарович запротестовал:

— Как вы его растить-то будете? И времени у вас нет, и денег не густо. Студенты. Эх вы, молодежь, нарожаете детей, а потом не знаете, что с ними делать. Пропали бы, кабы на дедов да бабок спихнуть нельзя было.

Так и остался Ванька с Константином Макаровичем.

Родителей своих он видел только тогда, когда они приезжали в отпуск. Дедушка каждый раз поначалу им радовался, а с днями радость проходила, потому что прибавлялось забот по дому. И продукты покупать, и у печки стряпать, и убираться. Отец и мать делать ничего не хотели, а может, и не умели. Уходили с утра на речку.

Константин Макарович Ваньку с ними отпускал неохотно: «Вы у меня хоть помощника-то не уводите».

А прошлым летом родители в деревню не приехали. Написали, что очень устали и отдыхают в Сочи.

Осенью в колхозе были люди из города, с механического завода — участники автомобильного агитпробега. Рассказывали молодым ребятам о месте в жизни, о том, как они вдохновенно трудятся и интересно живут. У Ваньки глаза от увлечения разгорелись, и он стал упрашивать Константина Макаровича отпустить его в город.

Дедушка подумал и согласился:

— Ну что ж? Езжай. Специальность получишь. Мастером будешь. А я вот что-то прибаливать часто стал.

Ванька Жуков посмотрел на окно, на стенку и живо представил себе Константина Макаровича, ночного колхозного сторожа. Это невысокий худощавый старичок лет около шестидесяти, с лицом, которое светится доброй улыбкой. Но бывает оно и строгое, суровое — когда дед сердится.

Днем он спит или помогает, колхозному садоводу. «Такая, говорит, у меня общественная обязанность: садовод хоть и институт окончил, да в практике не шибко силен». Или идет в сельсовет. Там у почтальона новые журналы и газеты.

Возьмет журнал, сдвинет очки на нос и читает вслух тем, кто председателя сидит дожидается.

А ночью дед ходит вокруг колхозных амбаров, а за ним шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн. Вьюн — пес молодой, но сообразительный, знает много команд и слов.

Однажды осенью дед сильно замерз и пошел домой за тулупом. А в это время кто-то замок у амбара сломал и мешок сахара украл. Вьюн пошел по следу и привел к Федьке, Агафьину сыну. Федька самогон варить собирался.

Ванька вспоминает про деда, но в деревню его совсем не тянет.

«Живу я хорошо. Питание хорошее. Бефстрогановы дают, отбивные, а больше все кнели паровые. А молоко здесь сгущенное и еще бывает из порошка.

Работа нетрудная.

Первое время с нами, учениками, заниматься никто не хотел. Говорили, что мы только мешаем выполнять программу. И мы играли в футбол. Я стоял в воротах.

А теперь я — за станком. Но иногда тоже отдыхать приходится: то заготовок не подадут, то инструмента не хватает, а то просто раскачка с утра долго идет.

Но мастер говорит: «Не унывайте, наряды оформлю как надо».

На первую получку я его, как полагается, угощал. Сам я выпил только чуть-чуть. Мне пить совсем не хочется.

Он мне сказал за столом: «Ты, Жуков, учись, получи хороший разряд, только в мастера никогда не иди. Хлопотно, и зарплата меньше».

Это правда. У нас есть такие, которые работают подолгу, давно выучились и школы окончили, а начальниками быть не хотят.

А наш мастер добрый. Намедни Лешка Окуньков — он постарше меня и разряд имеет — два дня прогулял, и мастер ему только сказал, чтобы он этого больше не делал.

А Лешка говорит: «Я никого не боюсь. Если уволят, на другой завод пойду. Везде рабочие, требуются, и даже с выговорами берут. У меня уже две трудовые книжки исписали. Третью почну».

Это тоже правда, Константин Макарович. Везде требуются и токари и слесари. И еще я обратил внимание — секретари-машинистки, И тут я подумал про нашу Алену Туфыркину, которая одним пальцем печатает в правлении. Мы с ней очень дружили. Приезжала бы она сюда печатать — общежитие дают, а потом даже отдельные комнаты обещают. А если она на машинке стукает еще плохо, то будет референтом. Сказывают, что референт тоже сидит у телефона, только печатать не умеет, а платят еще больше, чем машинистке. А Алена — девка смышленая и живет с мачехой.

Или парикмахером пусть будет.

А Лешка у одной такой подстригался под моду. Теперь у него прическа, как у Федьки, Агафьина сына, когда он после амнистии домой пришел.

А я так подстригаться еще не решил. Но костюм, который ты мне подарил, продал. Купил пиджак с двумя разрезами по бокам и брюки. Брюки совсем узкие, а книзу совсем широкие, с клешем. И сапоги я продал тоже. Теперь мужчины в них не ходят, а, наоборот, женщины.

На прошлом месяце мне одна ногу сапогом в троллейбусе отдавила.

Вечерами я хожу на танцы. Сам пока не танцую, но присматриваюсь.

Еще в кино бываю. Где написано «детям до шестнадцати лет», меня все равно пускают. Потому что я рослый.

А в общежитии телевизор гляжу. Теперь можно сидеть, как передачи не кончатся, хоть до часу ночи. Раньше воспитатель выключал рано, говорил «отбой», а теперь он от нас ушел.

Получилось потому, что Лешка Окуньков с одним парнем затеяли кидаться подушками. Попервоначалу так просто кидались, а потом стали пух выпускать. Смеялись до упаду.

И вдруг воспитатель приходит и говорит: «Выдрать вас за это надо».

А парень ему отвечает: «Посмотрим еще. Вы права не имеете».

И язык ему показал. Тогда воспитатель дал ему подзатыльник. Легкий совсем, небольный. А потом сам пожалел, наверно. На профсоюзном собрании его обсуждали за антипедагогический поступок. И еще говорили, что он не умеет нас заинтересовать.

А он разгорячился очень и подал заявление, что уходит с этой работы, и сказал: «Меня на любой завод примут. Воспитатели везде требуются».

А вчерась был выходной — их теперь целых два подряд, и мы отдыхали, забивали козла. Лешка, он шумный такой, как трахнет по столу костяшкой, так кричит: «Законно! Железно!»

Милый дедушка, не забирай меня отсюда. Ехать на деревню мне нет никакой возможности».

Ванька вздохнул, посмотрел по сторонам, и тут к нему пришла счастливая мысль:

«Как только я скоплю денег, то куплю тебе охотничье ружье. А то какой же ты сторож без ружья? Или пистолет стартовый. Федьку, Агафьина сына, или еще каких жуликов пугать. Пули в нем нету, а шуму много. От такого пистолета физкультурники на стадионе бегают.

А Москва — город большой. Дома высотные. Один близко от нас — на площади Восстания. Вокруг него утки с прудов летают. И зоопарк рядом. Там есть не только слоны, но и лошади.

Видал в магазине одном удочки с капроновой леской, крючками разными и катушкой, чтобы леску наматывать, — спиннинги. Если не надо ружья, то ко дню рождения Вашему спиннинг пришлю.

Не приезжай, милый дедушка, не бери меня отсюда. А еще кланяюсь Алене, Егорке и шоферу, а гармонь мою продай или подари кому, потому что я куплю себе транзистор. У нас некоторые транзисторы даже на завод берут, слушают, когда делать нечего — раскачка идет или инструмент не дали. Остаюсь твой внук

Иван Жуков».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил в конверт, купленный накануне за пять копеек. Написал на конверте адрес: «Краснополянская область, Октябрьский район, деревня Ново-Кумачовка, улица Старо-Ивантеевская, дом 11/17. Петрову Константину Макаровичу».

Ванька подумал, и его снова осенила счастливая мысль: наклеить еще одну марку и написать «Авиа». Может, «Ил» в Краснополянск летает. А может, и «Ту-104». Этот меньше чем за час домчит. А поездом долго: дед приехать вдруг может.

Довольный тем, что письмо получилось убедительное, Ванька побежал на почту, чтобы опустить прямо у входа, потому что вынимают там чаще, чем из тех ящиков, что на улицах висят.

Лег спать Ванька под утро: ребята, вернувшиеся с праздничного вечера, долго галдели и опять кидались подушками. А когда Ванька заснул, ему снился Константин Макарович. Он сидел на печи, свесив босые ноги, и вслух читал Вьюну Ванькино письмо. Окончив чтение, дед сказал: «Дельный у меня внук растет!» А потом Ваньке снился Фантомас, который танцевал летку-енку. Под «транзистор».

1969

ВЫИГРЫШ ПО ЛОТЕРЕЕ

Племя взяточников многолико. Приемов, с помощью которых взяткодатель передает некоторые материальные и духовные ценности взяткобрателю, — не счесть. Поработала в этой области человеческая фантазия!

Давали просто так, на лапу, и вкладывали в роман Флобера «Госпожа Бовари», совали под салфетку и случайно забывали в гостях, всучивали под видом бессрочной ссуды в порядке товарищеской взаимопомощи и толкали в конвертах в квартирные почтовые ящики, умышленно проигрывали пари и невзначай безвозмездно уступали тому, кому надо, свою собственную путевку на юг…

Приносили борзыми щенками. Слали с посыльными ящики вина, жареных поросят и торты домашнего печения. Пригоняли с пастухом жертвенных овечек и козочек. Ловили случай. Было все: и «вашей супруге на женский праздник», и «вашему младенцу на зубок», и «в день вашего светлого сорокалетия». Использовали как удобный повод праздники.

Все это я говорю к тому, что Корюшкин ни один из названных способов и методов не применял. У него был свой, так называемый лотерейный.

Пришел однажды Корюшкин к своему начальнику Петру Ермиловичу Савватееву. Довольный, радостный.

— Что ты улыбаешься, как майская роза? — спросил Савватеев.

— По лотерее выиграл, Петр Ермилович! И немало.

Начальник, вместо того чтобы порадоваться удаче подчиненного, тяжело и разочарованно вздохнул:

— По лотерее, говоришь? А я вот по лотерее — никогда! Ни разу! И подряд покупал билеты, и вразброс… Невезучий, значит…

— А мне, Петр Ермилович, тьфу-тьфу, везет. За последнее время это со мной пятый, если не шестой, случай. Как начинаю проверять — бац! Есть! Хотите, я буду проверять ваши билеты? Они у вас с собой?

— Да тут вот. В столе.

— Может быть, вы перепишете номера для верности?

— Ни к чему.

С тех нор начал Савватеев выигрывать в каждом тираже: «Вот, Петр Ермилович, получите сто рублей. Ваш выигрыш!», «Вам опять повезло, Петр Ермилович!», «Петр Ермилович, пляшите!»

И Савватеев плясал. Он стал фантастически везучим. Спасибо Корюшкину! Добрый демон. При случае не забыть повысить.

Но в одном тираже начальник вдруг не выиграл. Вернее, выиграл, но Корюшкин ему об этом ничего не сказал… Потому что выигрыш был большой: автомобиль «Москвич».

Корюшкин рассудил так: «В предыдущих тиражах Савватеев не выигрывал. Это я ему от себя давал. А теперь выиграл он. И его выигрыш я возьму себе. Мы просто поменяемся местами! То он, а то я. Нет, автомобильчик я ему не отдам! Откуда он узнает, что это его «москвичок»? А мне, Корюшкину, эта машина нужна дважды: во-первых, как всем и каждому, а во-вторых, мне важен сам факт выигрыша… Надоело слышать шушуканье: «Завбазой не по средствам живет». А я не купил. Я вы-иг-рал. И вот справочка…

— Ну как? Мне что-нибудь перепало в последнем тираже? — спросил Савватеев Корюшкина.

— К сожалению, мимо, Петр Ермилович.

— Мимо, говоришь?

— Да, юзом, так сказать. В другой раз.

Начальник сурово сдвинул брови и тяжело засопел:

— А мне надо в этот раз! Именно в этот!

Корюшкин побледнел, но взял себя в руки и даже усмехнулся:

— В этот — ха-ха — я уже сказал… Не пофартило.

— А почему же ты не говоришь, что я выиграл автомобиль? Мер-р-завец! Ты к тому же, оказывается, еще и вор? Ты думаешь, я не знаю про выигрыш? Ошибаешься! Моя жена в порядке контроля над мужем переписала номера… И уже четвертый день спрашивает: «Где автомобиль?»

Если бы Савватеев спросил помягче: «Не ошибаешься ли ты, мой друг?» — Корюшкин, возможно, ответил бы: «Может, и ошибся, надо посмотреть еще раз». Но после того, как было произнесено «мерзавец» и «вор», рассудительный подчиненный понял: с Савватеевым ему больше не работать, даже если он вернет ему лотерейный билет. Отношений никогда и ничем не поправить. И вообще, когда «выигрывал»? Номера-то были у него переписаны… Раз уж с базы уходить, то автомобиль надо оставлять себе.

От этих логических точных рассуждений Корюшкину сразу стало легче, и он ответил начальнику свободно и бесстрашно:

— Жена переписала, Петр Ермилович? Посмотрела в таблице, на какой номер «Москвич» пал, вот и вставила в свой списочек… Знаете, как это называется? Вымогательство! Может, хотите, чтобы я вам «Чайку» купил?

— Вон! — закричал Савватеев. — Ты еще ответишь! Я через суд…

Корюшкин уже улыбался.

— Через суд? А где свидетели того, что вы мне давали билеты? А если и давали, то каким образом вам удавалось так часто выигрывать? Я, конечно, не понравлюсь народному судье… Но и на вас он влюбленными глазами смотреть не будет. Мне чего? Я с базы ушел, да и все. А у вас — положение…

На Петра Ермиловича Савватеева разговор с Корюшкиным оказал столь разрушительное действие, что его прямо с работы увезла машина с красным крестом.

Недели три он лежал дома, бредил и видел во сне машины разных расцветок.

Но потом цветные сновидения отступили от Савватеева, здоровье пошло на поправку, и он вышел на работу. Дела против Корюшкина он решил не возбуждать.

Рана, нанесенная Савватееву Корюшкиным, постепенно зарубцовывается. Но иногда все-таки бывает очень больно. В тех случаях, когда он идет по городу и около него, скрипя тормозами, останавливается вдруг кофейный «Москвич».

— Петр Ермилович, может, вас подвезти, а?

1969

ДЛЯ ЧЕГО ЧЕЛОВЕКУ ЯЗЫК ДАН Сказка

История, о которой я хочу рассказать, произошла в городе, что стоял на берегу небольшой речушки. Когда стоял, неизвестно. Ученые спорят. Одни говорят: «Давно». Другие заявляют: «Недавно». И в этом нет ничего удивительного: раскопки только закончились — и в руки археологов попали сотни миллионов порою противоречащих друг другу документов.

От других городов до нас дошло по две-три глиняные таблички да по нескольку строк из летописей, и нам все ясно. На табличках и в летописях писали коротко.

Но о раскопках я скажу в самом конце.

Город назывался Дебатово, потому что жители его любили поговорить и много заседали. И ничего предосудительного в столь пустопорожней трате времени они не видели.

Так было и в тот день, когда в Дебатове появился Старичок странник. На голове — шапка поношенная, в руке — палка суковатая. Бородка рыженькая, усы висячие. Странникам бриться некогда: они странствуют.

Дед Мороз тоже ведь странник, и если его побрить, то он перестанет быть самим собой и превратится в обыкновенного оседлого гражданина с постоянной пропиской. И будет за деньги продавать мороженое. Или поступит грузчиком на хладокомбинат.

Пришел Старичок в Дебатово по делу, но решения его добиться нигде не мог. А дело-то несложное, совсем пустячное.

Был странник ходатаем от одного человека. И тот человек ему сказал:

— Тебе хорошо: ты волшебник. Что захотел, то и сделал. Только пожелал — и желание явью обратилось. А мне вот справка нужна, что я — это я, что моим отцом был мой отец и что дом, в котором я живу, — это дом, в котором я живу. И сколько ни хожу, никак документа получить не удается.

А Старичок и вправду волшебником был. Усмехнулся он и ответил:

— А не шутишь ли ты, неудачник? Неужели обязательно быть волшебником, чтобы простую справку тебе выдали? Пойду-ка я за ней сам. И не как волшебник, а как обыкновенный проситель.

Несколько раз ходил Старичок туда, где справки дают, ничего не добился. То, говорят, подождите: заседают. То, говорят, посидите: совещаются. То, говорят, покурите: дебаты продолжаются. То, говорят, уходите, потому что неизвестно, когда они кончатся.

Побрел он по городу и в других конторах ту же картину увидел.

— Сейчас нельзя, папаша: говорят тут товарищи…

— И давно говорят? — спрашивает.

— Да часа уже полтора.

— А долго еще то же самое делать будут?

— Да столько же, если не больше.

Рассердился Старичок, стукнул палкой.

— Ай-яй! Не понимают люди, для чего язык им дан. Язык — это благо. Но он может стать и бедствием. Пусть говорят! Пусть говорят! А с этой минуты — еще и впятеро длиннее! Унты-панты-манты!

И как только он произнес эти слова, со столба, что стоял при въезде в город, упала табличка с надписью: «г. Дебатово». И появилась другая: «г. Старовеликодебатово-на-Малой Велеречивке».

Улицы тоже таблички изменили. На смену прежним названиям: Гончарная, Кулинарная, Лесная — новые пришли: улица имени Лучших Людей Посудо-Гончарной Промышленности и Силикатно-Керамического Производства, улица имени Почетного Гражданина Старовеликодебатова-на-Малой Велеречивке Передовика Кулинарного Дела Повара Столовой № 13 Ивана Ивановича Иванова, улица имени Нашего Зеленого Друга, а также Его Защиты от Потрав, Пожаров и Различных Вредителей.

А жители города стали изъясняться очень пространно. Друг к другу они обращались не иначе как «всемимногосовершенноискреннеуважаемый».

Если шофер нарушил правила и повернул не туда, регулировщик останавливал его и говорил:

— Что же вы, всемимногосовершенноискреннеуважаемый, повернули с улицы имени Лучших людей Посудо-Гончарной Промышленности и Силикатно-Керамического Производства на улицу имени Нашего Зеленого Друга, а также Его Защиты от Потрав, Пожаров и Различных Вредителей на красный свет и тем самым нарушили правила движения автомобильного и иного транспорта по улицам, утвержденные Советом Всемимногосовершенноискреннеуважаемых Регулировщиков города Старовеликодебатова-на-Малой Велеречивке?

Водитель отвечал регулировщику столь же многосложно, и, пока они объяснялись, в городе возникала гигантская транспортная пробка. И длинной чередой стояли омнибусы, кебы, трамы и автомобили.

На дежурный вопрос «как поживаете?» горожане отвечали подробно, всесторонне и глубоко.

При этом нередко, запутавшись в словах, теряли мысль, и тогда один просил другого:

— Постой, всемимногосовершенноискреннеуважаемый, о чем же я тебе начал рассказывать? Напомни.

Больные выздоравливали быстрее, чем врачи успевали заполнять историю болезни.

Дети в этом городе рождались поздно: родители очень долго объяснялись в любви.

Прокурор несколько месяцев произносил обвинительную речь, требуя присудить обвиняемого к двум неделям домашнего ареста.

Шестидесятилетний юбилей одного горожанина так затянулся, что в конце чествования его поздравляли уже с семидесятилетием.

В магазинах продавались пластинки долгоиграющие и очень долгоговорящие.

Репортажи о футбольных матчах длились сутками: матч уже давно закончился, а комментаторы все комментируют, комментируют…

Авторы мемуаров успевали до конца жизни написать только первую часть труда — «Детство». Как они провели отрочество и юность, никто не знал.

Писатели писали длинно. Они работали над трилогиями и тетралогиями. На тех, кто писал покороче, смотрели с пренебрежением: малоформист, несерьезный человек.

На них указывали пальцами:

— Э, люди, посмотрите на него! Он уже почти вышел из начинающих, а не приступил к созданию многологии.

На собраниях устанавливали регламент: десять дней — докладчику и по одному дню — выступающим в прениях.

И чему бы ни были посвящены форумы, симпозиумы, коллоквиумы и ассамблеи — ремонту телятников, торговле пионами или качеству губных гармошек, — докладчики начинали издалека, с происхождения человека.

— Человек, всемимногосовершенноискреннеуважаемые товарищи, произошел от обезьяны…

Если докладчик не укладывался в регламент, слишком долго задержавшись на первобытнообщинном строе, то просил дать «еще денька два-три».

А тосты?! Никто никогда за всю историю не произносил столь продолжительных, стайерских, марафонских тостов. Поднимался человек со своего места за столом и:

— Позвольте мне, всемимногосовершенноискреннеуважаемые, поднять этот маленький бокал с большим чувством за… который… то есть… и чтобы… и вообще… и во имя… а также… и мы всегда… и чтобы ему… и его мать… и его дети… много лет… и дальнейших творческих… и всю жизнь…

И говорил, говорил, говорил — так что пить потом уже было нечего: вино высыхало.

Основную часть населения города составляли машинистки, и печатали они бог знает что: «Принимая во внимание отсутствие наличия недостаточно своевременной организации дела постановки оперативной координации части укомплектования контингента абитуриентов…»

…Вот почему археологи ничего понять не могут. Ведь они имеют дело не с примитивными глиняными табличками или берестяными грамотами, а с документами более сложными.

А раскопали археологи СВД-на-М. Велеречивке не из-под земли, а… из-под бумаг.

Другие города погибали от нашествий диких кочевников, от наводнений, от извержений вулканов. А этот погиб от извержений канцелярий и какое-то время покоился под слоем протоколов, стенограмм, циркуляров, инструкций, наставлений, памяток, актов, заявлений, сопроводительных, пояснительных, объяснительных, докладных, накладных, спецификаций, реляций, запросов, рефератов, конспектов, проспектов, «рапортичек», «собачек», «бегунков», «цидуль», «телег» и «сигнатурок».

Старичок странник вовсе не желал городу такой злой, трагической судьбы. Он просто хотел проучить дебатовцев.

Но заколдовать-то он заколдовал город, а расколдовать забыл. Старенький он был, Старичок. Память у него была плохая.

А как же с той справкой, которую просил его достать один человек? Справку Старичок достал. Ведь он был, не забывайте, волшебник.

1970

КАБЛУЧОК

Еремеича на нашей улице знали все.

Каждый, у кого отлетала подметка или давали течь сапоги, шел к Еремеичу. Он был мастером-универсалом и, как утверждали остряки, мог восстановить ботинок по каблуку.

Трудился он в комнатке первого этажа рядом с булочной, и его можно было застать там и рано утром и поздно вечером. В тех редких случаях, когда сапожник на работу не выходил, на двери была записка: «Еремеич хворает» или «Еремеич гуляет на свадьбе».

О себе он говорил в третьем лице.

Никакой вывески над его дверью, насколько я помню, не висело. Железную табличку «Сапожная мастерская артели имени горсовета» прибили потом. В то же время в мастерской появилась приемщица. Она выписывала квитанции и расчерчивала обувь мелком, указывая мастеру, где и что надо сделать.

А Еремеич по-прежнему сидел в углу и стучал молотком.

Позже в комнатке поставили фикус, расстелили ковер, соорудили фанерно-стеклянный скворечник и посадили в него кассиршу. Над входом повесили транспарант: «Ремонт модельной обуви», а над столом приемщицы — объявление: «Кожаных подметок мастерская не ставит».

А Еремеич все сидел в углу и стучал молотком.

Потом в связи с борьбой за улучшение обслуживания населения мастерская расширилась: в ней появилась должность заведующего. Булочную выселили. В помещении сменили ковер, повесили портьеры и прейскурант. К фикусу добавили пальму.

Вышла стенная газета, передовая которой начиналась словами: «Лев Толстой тачал сапоги и видел счастье в труде…» Газета призывала коллектив поднять культуру.

Над входом укрепили пластину зеркального стекла: «Ателье мужской и женской обуви», а над столом приемщицы еще одно объявление «Обувь на синтетической подошве ателье в ремонт не принимает».

А Еремеич все сидел и стучал…

Но культура росла, и через несколько лет вывеска снова сменилась. Мигающими неоновыми буквами по фасаду вывели: «Обувной салон «Каблучок» фирмы «Топ-топ».

Это был действительно салон. Фикус и пальму выбросили. Ковер тоже. Пол застелили пластиком. В центре поставили модерновые столики на трех ножках. На столики положили общественно-политические и литературно-художественные журналы, а также альбомы. Заказчик не должен попусту терять время, ожидая, когда подойдет его очередь.

А очереди, после того как ателье переименовали в салон, выросли, хотя штат салона увеличился. Возникли «Стол срочных заказов» и «Стол предварительных заказов». Был еще один стол, на котором стояла трафаретка «Консультант-администратор».

Женщина, сидевшая за ним, выписывала направления к столам заказов и задавала посетителям странные вопросы:

— И долго вы носите эти ботинки? А не случалось ли вам спотыкаться? Не хромаете ли вы? На работу — пешком или на транспорте! Не плясали ли вприсядку? Не ходили ли на цыпочках?

Тем заказчикам, что выражали свое недоумение по поводу этих вопросов, женщина отвечала:

— Мы ведем выборочную статистику. Это необходимо для того, чтобы поставить дело на научную основу. Тут ведь не все так просто. Товарищи диссертации пишут…

Научная работа велась, а ремонт обуви почти не велся. Приемщицы то и дело отказывали посетителям:

— Не можем, к сожалению, принять. На нейлоне не берем. Нет клея. И эти тоже не возьмем: тут нужна ручная работа, а у нас машины. Поймите: техника.

Отказывали также по причине отсутствия материала. А иногда материал был, но выше еще не утвердили нормы и расценки.

При этом приемщицы никогда не грубили: салон включился в соревнование по вежливости.

В свое время Еремеич ворчал на нетерпеливых: «Ну, чаво ты суешь под нос свой сапог? Сказал, раньше чем через час не сделаю!»

В салоне говорили:

— Если вас устроит, подождите дней десять-двенадцать. Или возьмите, пожалуйста, вашу пару назад. От нас ничего не зависит. Мы сами здесь ничего не делаем, мы отправляем в цех.

Я забыл сказать, что Еремеич уже не сидел в углу. Его уволили.

В углу стоял бюст Льва Николаевича Толстого.

По одну сторону бюста висела табличка, что «коллектив салона включился в смотр и борется за звание…», а по другую — иллюстрированный настенный календарь, выпущенный объединением «Разноэкспорт».

Словом, обувной салон напоминал зал ожидания международного аэропорта. Не хватало только цветных настольных флажков и реклам компании «Эр Франс». И несколько портила общий вид стенная газета, выпущенная в давние ательевские времена. Она порыжела и сильно выгорела. Правда, ее обрамили в золотой багет.

Так она и сейчас висит, олицетворяя собой бессмертие печатного слова. Но у салона уже новая вывеска: «Почини сам»: его перевели на самообслуживание, потому что не желали отставать от времени.

Теперь вы приходите сюда, снимаете обувь, получаете шлепанцы и садитесь за один из столиков. На ней — молоток, гвозди, шило, кривой нож, щипцы, лапа и кое-какой материал.

Вы надеваете свой ботинок на лапу и начинаете стучать молотком.

У меня, например, это получилось настолько ловко, что девушка — смотритель салона — припрыгала ко мне на одной ножке и попросила набить резину на туфлю.

— Приколотите, пожалуйста, — сказала она, — я вижу, очень сноровисто вы работаете. Вы случайно не обувщик? У вас хватка такая… И гвозди в зубах держите. Не боитесь…

Я ответил, что я случайно не обувщик, а случайно писатель.

— Писатель? — переспросила она и неопределенно добавила: — писатели — они умеют. Вот Лев Николаевич, как написано в стенгазете…

Я почувствовал прилив вдохновения и еще крепче зажал в зубах гвозди. Хотелось самозабвенно работать шилом и молотком.

Но вскоре от этого порыва не осталось и следа.

Выйдя из салона, я встретил бывшего одноклассника, с которым мы в свое время после отчаянных футбольных схваток в школьном дворе нередко обращались за помощью к Еремеичу.

— Что ты тут делал?

— Да вот подбивал…

— Чудак, хочешь, я тебе дам адрес Еремеича? Старик пока жив и знакомым не отказывает.

Адресок я с радостью записал: не знаю, как дальше будет с ремонтом обуви. Действительно ли он пойдет по линии самообслуживания или как-то по-другому?

1970

ЧАЙНИКИ

Мне поручили наладить производство чайников.

Начальник, который Ступенькой Выше, вызвал меня к себе, предложил присесть и спросил о самочувствии. Я сказал, что чувствую себя хорошо. Он ответил неопределенно «ага» и поинтересовался, как у меня дома. Я сообщил, что дома тоже все хорошо. Он опять сказал «ага», потом выдержал паузу, во время которой смотрел на меня внимательно, изучающе, и предложил:

— Так вот, директор. Дело-то серьезное. Чайники нам нужны.

Сказанное им прозвучало для меня неожиданно, и я переспросил:

— Кто? Кто?

Начальник, который Ступенькой Выше, недовольно поморщился.

— Не кто, а что. Чайники. Займись-ка этим делом всерьез. И не тяни. Есть приказ, обязывающий лично тебя в трехмесячный срок… Ну, конечно, разъясни своим людям роль и значение и так далее. Установи объем изделия, выбери форму, материал, прикинь калькуляцию, набросай технологию. Словом, действуй! Поступай, как считаешь нужным.

— Самостоятельно?

— А как же еще?

— Я думал…

— Ты о чайниках думай. И решай. А иначе кто за тебя работать будет? Дядя? Ох, никак не могу приучить подчиненных к самостоятельности. Пойми: в свете подписанного приказа производство чайников… Короче с первыми наметками — ко мне!

— К вам?

— А к кому же еще? Кто утверждать будет, как дальше поступать?

— Вы сказали: поступай, как считаешь нужным.

— Правильно! А что — советоваться ты считаешь не нужным? И согласовывать тоже ненужным считаешь?

Помня наказ «не тяни», я позвонил начальнику, который Ступенькой Выше, на следующий же день. Образец у меня уже был: я принес его из дома.

Все, кто приходил ко мне в гости, неизменно обращали внимание на аппетитный пузатый металлический чайник. Спрашивали, откуда он у меня. Отвечал:

— В командировке по случаю купил. На Камчатке. А производство таллинское.

Выпивая по пятой чашке, гости приговаривали:

— Побольше бы таких чайников!

…Секретарь начальника, который Ступенькой Выше, соединила меня с ним не сразу, и в течение довольно длительного времени я слышал в трубке: «Он не может, у него народ», «заперся один и просил ни с кем не соединять», «сегодня обещал, но не твердо», «он в запарке», «он в цейтноте».

А однажды секретарь добавила доверительно:

— …и кажется даже, немножко в трансе. Он так устал!

Именно в этом отсутствующем состоянии — в трансе — я и застал наконец начальника, который Ступенькой Выше.

— Я насчет чайника…

— Чайника?? Какого чайника? Ты что? Ты о чем?

— Так мне же приказывали…

— А-а-а-а! Да-да! Забыл. Зашился. Было такое. Было. Вспомнил. Ну-ну! Какой он?

— Форма у него…

— Нет-нет. Ты сначала про содержание. Что главное у нас?

— Содержание — вода, — ответил я. — Вернее, содержимое.

— Так, так… Какая вода?

— Пресная. Не морская.

— Пресная? Ясно.

— И сначала она сырая, холодная. Потом — кипяток.

— Понятно. Понятно. Нагревается, значит… А скажи мне, директор, дудочка куда у тебя загнута?

— Вверх.

— Вверх?

— Да. Вверх. Вниз у чайников не бывает. Вниз — это у самоваров. Краники.

— А у тебя, значит, дудочка?

— Дудочка.

— И какая она?

— Прямая.

— Может, лучше волнистой сделать? Вот так. А что с ручкой?

— С ручкой? Она металлическая, с деревянными накладками.

— А нельзя ли без накладок? Но погоди-погоди, мы ушли в сторону. Ты увел меня своими ручками-дудочками. Вернемся к главному — к содержанию. Вода, говоришь? В каком количестве?

— Три литра.

— А не много? Это на сколько же человек? Это же водянку можно получить. Нет, нет. Хватит двух.

— Два с половиной, а?

— Ну, куда ни шло, уступлю. А больше позволить, сам понимаешь, не могу. И вообще так, на ходу серьезные дела не разбирают. Ты подготовь вопрос. Мы тебе назначим время, когда будем слушать.

Потом у начальника, который Ступенькой Выше, опять «был народ», снова он «запирался», но в конце концов меня «слушали». И начальник, который Ступенькой Выше, твердым голосом сказал:

— Даю свое добро. Я ликовал.

— Значит, с чайниками порядок! Значит, теперь все на мази! Значит, можно запускать! Значит…

Выслушав мои восторги, начальник, который Ступенькой Выше, сказал еще более твердым голосом:

— Ничего это не значит. Это значит, что я не возражаю и вопрос пойдет дальше — к начальнику, который Двумя Ступеньками Выше.

От начальника, который Двумя Ступеньками Выше, вопрос понесли к начальнику, который Тремя. От того, который Тремя, потащили к тому, который Четырьмя. А от того, который Четырьмя…

Чайник становился то меньше, то больше, то выше, то ниже. То уже, то шире. Дудочка была то мини, то макси. То прямая, то гнутая. То в одну сторону, то в другую. И с ручкой разное происходило.

В зависимости, от вкусов и фантазии тех, кто «давал добро». И в зависимости от того, какие у них при этом возникали ассоциации.

— А вот у моей бабушки был чайник со свистулькой, — заметил начальник, который Двумя Ступеньками Выше. — Нельзя ли сделать так, чтобы чайник у вас свистел?

Я сказал:

— У меня свистит. Паром.

— Понимаю, не газом. А как? Звук воспроизвести можно?

Я сложил губы трубочкой.

— Фью-ю-ю-ю-ю…

— Уныло что-то. Минорно. А нельзя ли повеселее? Пободрее? Все-таки чайник нашего производства…

— Фью-ю-ю-ю-ю…

— Тоном, тоном повыше!

— Фью-ю-ю-ю-ю.

— Уже другое дело! А? Остановимся на этом варианте. Только не забудь, директор, как ты у меня тут свистел.

Когда дело о чайнике дошло до начальника, который Пятью Ступеньками Выше, тот спросил:

— А почему я должен им заниматься? У меня есть другие, более важные дела. Так ли уж неизбежно мое вмешательство? Не толчемся ли мы вокруг одного и того же? Или люди, которым поручено выпускать чайник, не справляются? Кстати, трехмесячный срок, названный в приказе, скоро истекает.

— Да, истекает. Тут неладно, — признался начальник, который Четырьмя Ступеньками Выше, и позвонил тому, который Тремя: «Что же, мол, у вас получается?»

Тот, который Тремя, позвонил тому, который Двумя, а тот, который Двумя, распек того, который Одной.

А тот, который Одной Ступенькой Выше, не растерялся и влепил мне выговор — за то, что я не обеспечил… не подготовил… не разъяснил коллективу.

* * *

Возможно, товарищи, занятые производством чайников, скажут мне: «Это придумано, такого случая у нас не было». Ну, тогда, значит, я не о чайниках, а о другом.

1971

КОМПЬЮТЕР

В учреждении, где работал Тетерин, каждую пятницу читались лекции.

Приезжали товарищи из общества «Знание» и вели речь о земных и небесных светилах, о трансплантации человеческих органов, о пульсарах, гейзерах, лазерах, мазерах и экономайзерах.

Тетерин на лекции не оставался. Уходил. Торопился домой.

Но на этот раз уйти ему не удалось.

У лифта стоял председатель месткома, а черная лестница, которая обычно выручала Тетерина, была блокирована председателем кассы взаимопомощи.

Встречи с ними по вполне понятным причинам Тетерин избегал.

Пришлось войти в зал.

Лектор — симпатичный молодой человек с бородкой типа «серенький козлик» — говорил об электронно-вычислительных машинах, которые для Тетерина интереса также не представляли.

Слушатель сел поудобнее в кресло, положил ногу на ногу, вытащил из кармана газету и раскрыл ту страницу, где крупно набрано: «Меняю…», «Сдаю…», «Продаю…», «Даю…» — как вдруг до его слуха донеслось.:

— …таким образом, речь идет о прямом человеко-машинном общении, о машинах, с которыми человек мог бы разговаривать…

Тетерин сложил газету, поднял голову. «Любопытно. Разговаривать? А о чем?»

— …и это будут не громоздкие системы, а микроминиатюрные, карманные компьютеры. С помощью такого компьютера инженер сможет быстро произвести расчеты, руководитель предприятия — навести справку, ученый — проверить возникшую у него гипотезу, домохозяйка — получить консультацию о состоянии домашнего бюджета и о том, как поступить в той или иной затруднительной ситуации. «Это что же — жена будет знать, сколько я зажал денег?» — усмехнулся про себя Тетерин.

— …и обратите внимание, — продолжал лектор, — компьютер не ошибается, ибо он лишен эмоций, а человек очень часто принимает решения под влиянием чувств. В компьютере же — чистый, трезвый расчет…

Лицо Тетерина стало вдруг серьезным. Человек не компьютер, до него не все сразу доходит.

«А что я, собственно, посмеиваюсь над тем, что говорит этот бородач? Он же о деле!.. Как поступить в затруднительной ситуации? Например, перед ревизией, а? Или по какой статье списать деньги, истраченные на банкет? Списываем обычно на повышение квалификации или на обмен опытом… Это уже надоело. Может, машина что новое порекомендует? «У нее чистый, трезвый расчет…» Трезвый! А человек как немножечко выпьет, так уж и слезу умильную пускает и спрашивает друга-приятеля, — а может, и неприятеля: «Ты меня уважаешь?» Я сказал тогда этому подлецу Сизикову: «Уважаю». И дурак. Развесил уши и уступил ему весь шифер, который мне полагался. Облапошил он меня. И потратился при этом всего на две бутылки. Мне потом так жаль было этот шифер! А машина — она не пьет. Она сразу сказала бы: «Пошли ты этого Сизикова…Держись, Степа, подальше от него».

Тетерин уже не слушал лектора. Лекция для него окончилась. Он весь был в своих мечтах и заботах.

«Ах, если бы у меня был компьютер! Тогда бы я точно знал, на кого делать ставку.

Начальник помер. Остались два равноправных зама: Дашин и Глашин. Кто из них шагнет лесенкой выше? Я поставил на Дашина. Снял однажды телефонную трубку и пригласил его с женой к себе на дачу. А был бы компьютер, предостерег бы: «Положи, Степа, трубку, не приглашай! Дашина никогда не повысят: за ним знаешь какой хвост грехов тянется? И влетит тебе вся эта операция в копеечку. До дачи — сорок километров. Это на такси — с простоем у шлагбаума — минимум пятерка. Пятерка туда, пятерка обратно. Плюс коньяк восемь двенадцать… Три бутылки на день: завтрак, обед, ужин. 8.12, 8.12, 8.12, 8.12, 8.12, 8.12… воскресений летом двенадцать. И суббот столько же. Вот и умножь 8.12 на 24. Плюс кое-что его жене: духи, конфеты, всякие там чашечки-вазочки плюс деткам игрушки-коняшки. И минус то, что Дашина вообще погонят… И если из всего этого извлечь корень, то останется тебе, Степа, величина, которая в математике условно называется: шиш.

А осенью стал я Глашина обрабатывать: 8.12, 8.12, 8.12, 8.12… Попугая ему купил в подарок: он к птичкам неравнодушен. Аквариум с рыбками приволок. Жена его рыбок любит. Золотых.

И что только она не просила у золотых рыбок! Станет так у аквариума и просит… А доставал, конечно, я. И если все сосчитать — фю-и-ить! — сколько получится. Но главное в том, что Глашина начальником тоже не назначили. Сказали: зарвался и злоупотребляет служебным положением.

Прислали нового — какого-то Ванина. А как к нему подойти?.. С какой стороны? Ситуация затруднительная. Эх, если бы был компьютер!»

…А Ванин сидел на лекции почти по соседству с Тетериным и, время от времени кося на него глазом, думал: «Жулик ты первостатейный. Это у меня гипотеза такая. Возникла она на основании некоторых первых наблюдений и ознакомления с бумагами. Но работаешь ты чисто, ловко. Эх, был бы у меня компьютер, чтобы проверить мою гипотезу! А пока его нет, придется действовать старым испытанным методом — ревизию назначить».

1971

КАРУСЕЛЬ

В кабинете управляющего проектной конторой начинается совещание. Уже кто-то сказал: «Вроде бы все собрались». Кто-то предложил: «Давайте прикроем дверь». Кто-то дополнил: «…и не будем курить».

Дым редеет.

Управляющий легонько стучит карандашиком по столу.

— Мы собрались, товарищи, по очень важному делу. Но я не вижу здесь Пришпандерина, а разговор как раз по его части. Я думаю, подождем его. Но времени даром терять не будем и займемся пока одним оперативным вопросом. Скажите, Осокин, как мы провалили заказ номер тридцать три.

— Тридцать третий? Мы не проваливали, — слышится в ответ. — Тридцать третий мы сдали. Правда, в конце месяца, в последний день, но…

— …но заказчик его не получил.

— Это верно. Не получил. Не туда отослали. Надо было в Ростов Великий, а мы — в Ростов-на-Дону…

— Вместо севера на юг, значит? Вы соображаете, Осокин?

— Соображаю, но в тот день, с вашего позволения, я отсутствовал. Документацию подписывал Репейников.

— Репейников, вы соображаете?

— Соображаю. Часто, — откликается Репейников. — То есть всегда. Но проект я подписал, скатал в рулон и отдал Маргарите Ивановне.

— Вы хотели сказать Маргарите Петровне?

— Нет, Ивановне. Маргарита Петровна ушла в банк.

— Не понимаю, — удивляется управляющий, — зачем Маргарите Петровне идти в банк?..

— Она временно подменяет Петушкову.

— Но Петушкову по приказу подменяет Салазкина?

— Салазкина в первом часу дня кормит ребенка. Мальчика. А банк до тринадцати ноль-ноль.

— Хорошо. Но могла Салазкина в банк и раньше…

— Не могла. Бланков не было. Они у Патрашоновой заперты, а Патрашонова уехала за путевками и не оставила ключи.

— Ну, знаете ли! — возмущается управляющий: — Тогда послали бы за новыми бланками. Это же только через дорогу… Не могли?

— Нет. Не могли. У нас всего два курьера. Катеньку отправили в город за билетами в кино: культпоход был, а тетя Паша боялась…

— Чего боялась? Кого боялась?

— Боялась, что назад не вернется. На пятый этаж. Лифт не ходил.

— Плюнули бы на этот лифт и обошлись бы без курьера. Сами сбегали бы. Вот, например, Берендейская.

— Берендейской в конторе не было.

Из дальнего угла кабинета доносится прокуренное контральто:

— Неправда это. Лично я была весь день в конторе.

— Как же «весь день», когда мне сказали, что ушла в химчистку? — спрашивает Репейников.

— Не ходила я в этот день в химчистку.

В разговор снова вступает управляющий:

— Маргарита Ивановна, куда вы дели документацию?

— Я положила ее на стол Берендейской.

— Берендейская, что вы на это скажете?

— Я лично о рулоне ничего не слыхала.

— Ну, хорошо, вы не слыхали, но видать-то видали? Это же на вашем столе.

— Я сидела за столом Патрашоновой. У нее в комнате телефон, а мне надо было звонить.

— И вы весь день звонили? Куда же вы звонили?

— В Лифтремонт. Чтобы лифт пустили.

— Но у нас есть лифтер. Пусть он и звонил бы.

— Нет у нас лифтера. Третий день где-то пропадает. Вам это не заметно: вы сидите на первом этаже. А мы на пятом.

— Вы опять о лифте, да? Я говорю: сбегал бы кто-нибудь. Та же Петушкова.

— Петушкова, тут уже говорили, в отпуске.

— Но ее кто-то подменяет?

— Ее подменяет Салазкина, которая кормит ребенка. Мальчика.

— Ох-хо-хо! — бессильно вздыхает управляющий. — Значит, во всем виноват мальчик?

— Почему мальчик? Если бы мне сказали…

— Зачем вам говорить, Берендейская? Вы должны были сами позаботиться, чтобы своевременно отправить…

— Я думала, что это уже сделала Маргарита Петровна.

— Понятно. Ну, а вам, Маргарита Петровна, когда вы вернулись из банка, не пришла в голову мысль о заказе номер тридцать три?..

— Мне? Но я же не могу везде! — контратакует Маргарита Петровна. — И кроме того, я думала, что Берендейская его уже отправила. А Маргарита Ивановна — она у нас новенькая…

— Но кто же тогда послал чертежи не по адресу? Позовите сюда представителя экспедиции.

В кабинет входит «представитель экспедиции» — худенькая, маленькая девушка со школьными косичками. На совещание ее, видимо, никогда не приглашали, и взгляд у нее удивленно-испуганный.

— Извините, как вас зовут? — спрашивает управляющий.

— Зина.

— Скажите, Зина, вам не приходилось отправлять бандероль в Ростов-на-Дону?

— Отправляла.

— Кто вам ее принес?

— Тетя Паша, курьер. Сказала: «Прямо и не знаю, Зина, что делать? Все ушли, а вот эту бумагу — рулончик такой — бросили, вроде забыли. А ведь всю неделю, видела, вокруг нее суетились, говорили: не позже тридцать первого надо в Ростов отправить».

— Так, так… А вы спросили, Зина, в какой Ростов?

— Спросила. Она сказала: «В большой»… А название завода на рулончике уже было написано.

— Название завода — это еще не все, Зина. А город? Город надо было уточнить, спросить у кого-то, если не были уверены.

— А у кого же спрашивать? Я уже сказала: все ушли, никого не было, а тетя Паша говорит: «Давай спасать положение».

— Ясно, Зина, все ясно. Вы свободны. Ох, и надоела эта карусель! Я ведь, товарищи, позвал вас совсем по другому делу… А вот, кстати, и ответственный за это дело идет — Пришпандерин. Я позвал вас, чтобы сказать: слабо еще у нас внедряется НОТ — научная организация труда. Ну, кое-что, конечно, мы сделали: графики начертили, схемы, часы в каждой комнате повесили, обязательства новые разработали… Но этого, конечно, недостаточно. Я думаю, товарищ Пришпандерин нам сейчас доложит, как у нас идет внедрение научной организации труда. Кстати, объясните, Пришпандерин, почему вы не вовремя явились на совещание?

Еще не отдышавшись, опоздавший отвечает:

— На телефоне сидел. Вот так. Петропавловск в Казахстане долго не давали. Вот так. Все с минуты на минуту. Вот так.

— А зачем вам, Пришпандерин, понадобился Петропавловск в Казахстане?

— Зачем? Затем, что кто-то из наших загнал туда документацию, которую надо было отправить на Камчатку…

1972

ВЧЕРАШНИЕ НОВОСТИ

Традиции

Рядовые сотрудники редакций и даже члены редколлегий в отпуск уходят незаметно. Вчера был, сегодня нет.

Редакторы — главные редакторы — в отпуск уходят иначе.

Коллективу об этом становится известно примерно за месяц. И в отделах уже считают: до отпуска главного осталось двадцать пять дней, до отпуска главного осталось…

Кто-то считает с затаенной тревогой, кто-то — с радостным нетерпением. Ибо одним надо, чтобы их материал обязательно посмотрел и подписал «сам», другие убеждены, что лучше, если это сделает «зам».

А главный тем временем все чаще запирается в кабинете с заместителем, инструктируя его, как жить в предстоящем трудном периоде. Иногда главный диктует «завещание». Обычно это перечень мероприятий, которые он сам не сумел провести в течение года. Зам должен осуществить далеко идущие планы «шефа» за двадцать четыре рабочих дня. Иначе вернется главный и скажет с горечью и укоризной: «Что вы тут без меня делали? Уж и отдохнуть нельзя!»

Конечно, может, я чрезмерно обобщаю. Возможно, в иных редакциях подготовка к отпуску происходит совсем по-другому. Но во «Вчерашних новостях» было заведено именно так.

Вообще эта редакция славилась стойкостью традиций. Что-то заведенное раз уже не менялось.

Перед отпуском главный запирался с заместителем. Иногда запирался один.

— У него есть кто? — спрашивали сотрудники секретаря.

И секретарь отвечала:

— Никого нет. Но он думает.

Поглядеть, как редактор думает, никому не удавалось.

Так было и сейчас. С той, пожалуй, разницей, что «думал» редактор больше обычного.

Но наконец кабинет его опустел, и уборщица вынесла в коридор корзину с непошедшим.

В кабинет главного стали ходить сотрудники — смотреть новый телевизор. Потом в кабинет переселился заместитель. Сразу переселяться не принято. Могут сказать: заместитель рвется в кресло главного.

Потом заместитель назначил летучку. Летучка началась с опозданием минут на пятнадцать: ждали редактора иностранного отдела. Он пришел, извиняясь и бормоча: «Пресс-конференция, сами понимаете». Но этому никто не верил, ибо бормотал редактор иностранного отдела каждый раз одно и то же.

На летучке выступал редактор сельскохозяйственного отдела и говорил, что материалы промышленного отдела не отражают технического прогресса. Выступал редактор промышленного отдела и говорил, что сельскохозяйственные корреспонденции не отличаются глубиной. Выступал заведующий отделом писем и говорил, что отделы держат у себя письма трудящихся и не хотят на них отвечать. Кто-то обратил внимание на то, что передовая крайне суха. Ответственный секретарь заметил, что в последние дни увеличилось количество правки в полосах. И добавил, что фотографии в газете стали невзрачные, бледные, малосодержательные: фотокоры спят.

И вдруг в кабинете, где шла летучка, раздался басовитый голос… главного. Все вздрогнули от неожиданности, а заведующий отделом писем — у него болело сердце автоматически полез в карман за валидолом.

— Я думаю, товарищи, надо уже закругляться, — предложил главный. — Но у меня есть несколько замечаний. Во-первых, летучку опять давно не собирали. Во-вторых, когда наконец редактор иностранного отдела перестанет опаздывать? Так нельзя работать, товарищи. Я согласен с тем, что материалы промышленного отдела технический прогресс отражают слабо, а сельскохозяйственные корреспонденции поверхностны. И передовая, конечно, суховата. И фотокорреспонденты наши должной зоркости не проявляют. Они, прямо скажу, спят. Что касается увеличения правки в полосах…

Сотрудники продолжали сидеть ошарашенные. Осторожно озирались, но главного в кабинете не было…

— …что касается увеличения правки в полосах, то это нетерпимо. И совсем уж нетерпимо мариновать письма трудящихся! Этой теме мы посвятим специальное собрание. И пусть каждый тогда отчитается… Вот так.

— Да он же всю нашу летучку по телевизору видел! — воскликнул заведующий отделом науки. — Ха-ха! Этот новый телевизор с одной стороны может показывать изображения, а с другой — передавать… Обратная связь! Посмотрите: он же не выключен. Опыт управления на расстоянии! Москва — Кисловодск — Москва. Даже в отпуске главный не оставляет редакцию! Эффект присутствия.

На какое-то мгновение злому экспромту поверили. Но телевизор ни при нем. Голос звучал из динамика, к которому шел провод от магнитофона. Перед отъездом главный записал свое выступление на пленку и попросил секретаршу включить магнитофон в конце ближайшей летучки.

Впрочем, запись можно было пускать летучкой раньше или летучкой позже, годом раньше и годом позже — от этого ничего не менялось. Редактор иностранного отдела неизменно запаздывал. Передовые были сухими, летучки собирались нерегулярно и т. д.

В редакции газеты «Вчерашние новости», как я уже сказал, традиции держались стойко.

Оргтехника

Нет, я вовсе не хочу сказать, что в редакции газеты «Вчерашние новости» ничто не менялось и жизнь обходила стороной этот небольшой коллектив.

То, что главный редактор записал на магнитофонную пленку свое выступление на летучке — уже говорит об определенном движении.

Кстати о летучках. На них говорили не только о том, что передовые «суховаты», а в отделах лежат «неотвеченные письма».

Выдвигались предложения, каким образом осовременить, модернизировать работу редакции, чтобы все было в духе времени:

— Почему считают, что наша газета слабая? Ну хотя бы потому, что техника — точнее оргтехника — у нас отсталая. Мы остановились на эпохе гусиного пера. В других редакциях на каждом столе пишмашинка «Эрика». И каждый сотрудник сидит и печатает…

Главный прислушался к критике и купил десять «Эрик».

Газета оставалась слабой.

— А откуда ей быть сильной? Такой, например, простой вещи, как магнитофон, у нас нет, а другие газеты давно приобрели.

И был куплен магнитофон.

— Магнитофон у каждого мальчишки сейчас есть. А в приличных редакциях — повсюду диктофоны. Надо, скажем, продиктовать передовую, эмоционально продиктовать — пожалуйста. Надо взять интервью…

И вот уже повсюду на столах стоят диктофоны.

— А кто будет печатать с ленты? Наверное, не мы. В каждом отделе должна быть секретарь-машинистка-стенографистка.

Предложение о секретарях-машинистках-стенографистках руководство учло.

Работа от этою не улучшилась. Пожалуй, даже наоборот, ибо с увеличением штата возросло количество склок.

— Секретари-машинистки явно перегружены. Они не успевают отвечать на телефонные звонки. Хорошо бы к телефонам подсоединить роботы. «Вас слушает робот. В комнате никого нет. Говорите. Я записываю».

Возможно, оснащение новейшей техникой редакции газеты «Вчерашние новости» продолжалось бы и дальше, если бы не подвели бездушные роботы.

На вопросы читателей они, естественно, не отвечали. Но кто и где назначал секретарям-машинисткам свидания, они записывали аккуратно.

«Наточка, я жду вас в половине седьмого у центральных бань. Там напротив стоянка такси, и мы поедем в парк «Вернисаж». Столик в летнем ресторане я уже заказал. Если вы, как в прошлый раз, не придете, я решусь на крайнее. Я выкраду вас по восточным обычаям. Шурик».

«Лялечка, я в восторге от того вечера. И есть возможность его повторить. Шашлыки уже замаринованы, углем я тоже запасся. В шесть заеду за вами на машине».

Неизвестно, каким образом эти пылкие монологи, записанные на пленку, попали в руки издателей газеты. Возникла сложная ситуация. Интересуясь тем, что происходит в редакции, издатели образовали комиссию.

Председатель комиссии собрал коллектив и сказал:

— Я прочитал, товарищи, подшивку «Вчерашних новостей» за последнее время и должен сказать, что газета хуже, чем была раньше, несмотря на магнитофон, диктофоны, «Эрики» на столах и прочее. Дело в том, что оргтехника помогает только тем, кто умеет писать. Ну, если не гусиным пером, то шариковой ручкой.

Чутье

Во всех отделах «Вчерашних новостей», кроме отдела проверки, сотрудники менялись часто. В отделе проверки работали десятками лет — с юности до пенсии. И даже после ухода на пенсию. Здесь рождались и умирали.

Это были спокойные, педантичные и дотошные люди. Они без сожаления выкидывали из номера «гвоздевой материал», «фитиль», если считали, что он недостаточно аргументирован. И по их вине, летели из статей самые интересные с точки зрения творческих отделов абзацы.

«Мы обязаны во всем сомневаться! — объясняли они свое назначение в жизни. — Допустим, вы написали: «Вчера, 13 сентября, в Выставочном зале на Кузнецком мосту открылась выставка рисунков народного художника СССР Ивана Степановича Тютюнникова». И мы «завопрашиваем» все подряд: «Вчера ли? А если вчера, то какое число это было? 13? А может, 14? В зале ли? Может, в холле? Или в фойе? На мосту ли? А если на мосту, но на Кузнецком или на каком-либо другом — Каменном или Москворецком? Открылась ли? Выставка ли? Народного ли? СССР ли? А может, РСФСР? Или одной из АССР? и т. д.». На помощь сотрудникам отдела проверки приходили БСЭ, Брокгауз и Ефрон, Брэм, Даль, вырезки из газет, телефонная книга и сам телефон.

Словом, отдел проверки был мощным заслоном против всяческого искажения действительности. И различные «ляпы» незамедлительно оседали на решетке его фильтра.

Но однажды во «Вчерашние новости» пришло письмо из города Юношеск Кемеровской области. Автор его, заведующий местным клубом, писал о том, что в их городе останавливалась проездом актерская бригада в составе заслуженного артиста РСФСР Субботникова, артистов Воскресникова и Понедельникова. «Работники скотобойни и боенских площадок хотели с ними встретиться, но артисты наотрез отказались. Предварительно спросили: «А сколько дадите?» При этом Воскресников и Понедельников находились в нетрезвом состоянии и в гостинице вели себя непристойно, пытаясь стоять на голове, чем смущали окружающих».

Письмо было заверстано в полосу по распоряжению главного.

Когда завотделом проверки сказал редактору, что с публикацией сигнала из Юношеска не следует торопиться, ибо никаких подтверждений его правильности нет, главный усмехнулся.

— А какие тут, собственно, подтверждения требуются? Артисты. Выпили. Зашибают деньгу. Торгуются. Не захотели выступить перед трудящимися, проявив тем самым политическую незрелость. Все ясно. Здесь и проверять нечего. Но если уж вам так хочется, соединитесь с этим Юношеском.

— Кемеровскую область дают после одиннадцати вечера. Это уже поздно.

— Опять двадцать пять.

— Кроме того, Юношеска в нашем справочнике нет.

— Старый он у вас — справочник. А город, сразу видно, новый — Юношеск. Современный. Сейчас так и называют: Молодежный, Светлый, Счастливый, Романтическ, Теоретическ, Молодоженск… Словом, идите домой, педанты. Тут все верно. У меня — чутье. Конечно, материал затронет кое-кого за живое, но это неплохо, особенно сейчас, когда идет подписка…

Во время подписной кампании, по осени, «Вчерашние новости» проявляли повышенный интерес к литературе и искусству, особенно к бытовой стороне жизни деятелей литературы и искусства.

После выхода «Вчерашних новостей» в свет в редакции затрезвонили телефоны.

— Вас жестоко разыграли. Субботников, Воскресников и Понедельников в эстраде работают, но они не артисты: один — плановик, другой — кадровик, третий — бухгалтер. Кроме того, они никуда не выезжали…

— Попытайтесь соединиться с Юношеском по срочному… — предложил редактор заведующему отделом проверки.

— Ни по срочному, ни как-либо по другому нельзя: нет такого города ни в Кемеровской, ни в других областях.

Редактор сокрушенно развел руками:

— Это что ж, чутье меня подвело? — но тут же взял себя в руки. — Ну, ладно, города нет. А откуда Субботников — заслуженный артист РСФСР. Вы хоть это-то проверили?

Коллеги

«Вчерашние новости» послали меня в командировку.

— Не командировка, а мечта! — сказал главный в напутствие. — Открывается сообщение по воде между Перекопайском и Малыми Петушками. На трассе курсирует «метеор». Ты едешь поездом до Перекопайска, берешь билет на «метеор», садишься у иллюминатора и затем — несколько часов приятного пути по реке. Ну, конечно, и поработать надо. Написать репортаж о новой водной магистрали. Главное внимание удели людям. Побеседуй с теми, кто с тобой будет на борту, расскажи, как перекопайские металлурги едут на отдых в Малые Петушки. Или на помощь колхозу «Колос». Старушка там к сыну… Солдат в отпуск…

— Ревизор, — добавил я.

— А при чем ревизор? — сдвинув брови, спросил редактор.

— Вспомнилась одна история. Малые Петушки далеко от железной дороги, и туда раз в неделю ходил маленький пароходик. Река замерзает — и никакого сообщения с Малыми Петушками нет. Жди весны. Весной приплыл ревизор в райпотребсоюз — и оказалось, что магазин сельпо обокрали еще осенью.

Главный поморщился:

— Оставьте ваши фельетонные штучки. Дело серьезное. Нужен светлый очерк на первую полосу.

И я поехал писать светлый очерк.

До Перекопайска добрался хорошо, а там неожиданно столкнулся с трудностями, каких совсем не предвидел.

— Билетов на «метеор» в Малые Петушки нет, — сказала кассирша и захлопнула окошко.

Напрасно я просил и стонал, напрасно я искусственно улыбался. Напрасно я показывал кассирше «корочки» — удостоверение газеты «Вчерашние новости».

Я побежал, к цветочному киоску, купил букет пионов и стал просовывать его в тесное окошко кассы.

Приняв цветы, кассирша мягко улыбнулась и сказала:

— Понимаете, дорогой товарищ, билетов все равно нет… Билеты распределяют лично товарищ Айлюли — начальник трансотдела.

Товарищ Айлюли, перед дверью которого я высидел добрый час, вяло взглянул на мои «корочки», написал несколько слов на листочке блокнота. Отодвинул от себя.

— Нате. В кассу.

Так я ступил на борт «метеора», шедшего — увы! — уже не первым, а третьим рейсом. И все равно я был рад, оказавшись среди взволнованных, довольных, говорливых пассажиров.

Справа от меня сидела пышноволосая голубоглазая девица. Слева — смуглый мужчина крупного роста в рубашке-сетке.

«Вот он — металлург!» — подумал я и только собрался было задать ему вопрос, как он первый спросил меня:

— Вы из Перекопайска в Малые Петушки, стало быть?

— Да.

— Вы, случаем, не с металлургического?

— Нет. Я журналист. «Вчерашние новости».

— Ха-ха-ха! — засмеялся смуглый. — Я тоже.

— Какая газета?

— «Среднерусская правда».

— Ну, тогда давайте вместе интервьюировать мою соседку справа.

Голубоглазая бросила на нас взгляд, полный высокого достоинства, и сказала:

— Я — «Москоу ньюс».

— Ха-ха-ха! — снова захохотал смуглый и, повернувшись, спросил сидевших позади: — Товарищи, и вы журналисты?

В ответ послышалось:

— «Вчерашний Спасоголенищевск».

— Журнал «Перемена».

— «Литературная неделя».

— Агентство НПА.

Смуглый уже не смеялся, лицо его помрачнело, он пробормотал:

— Вот так штука. Эдак и репортаж мой сгорит. Тут и поговорить не с кем.

— Вон идет матрос. Может быть, с ним? — подсказал я.

— Товарищ матрос, можно вам задать несколько вопросов?

— Пожалуйста.

— Скажите, сегодняшняя навигация какая по счету в вашей жизни?

Матрос замялся:

— Видите ли… я, собственно, не матрос… я — «журналист меняет профессию». Собираюсь поплавать недели две-три, если выдержу, а там и строчить засяду…

Все мои соседи опустили носы: писать было не о чем. Не было металлурга, не было старушки, которая едет к сыну. Не было солдата-отпускника. Друг для друга мы интереса на представляли. Не писать же все так, как есть… А впрочем, почему бы и не написать? Весело. Шутливо. Не получилось, мол, так, как было запрограммировано.

И я написал.

Главный редактор «Вчерашних новостей», прочитав мой отчет, мрачно заключил:

— Я знал, вас посылать нельзя. Несерьезный вы человек.

Особенное раздражение вызвала у него концовка моего юмористического репортажа: «А старушку я все-таки встретил. Она стояла на пристани, когда мы сходили с «метеора» по трапу, и, ни к кому не обращаясь, говорила:

— Ну вот, и этот катер, видно, журналистов привез. Когда же настоящие пассажиры пойдут? Сына ведь жду…»

1972

В КРЕСЛЕ ДИРЕКТОРА

Событие, о котором я расскажу, маловероятно. Тем не менее я пережил его от начала до конца.

Начало было на дне рождения моего приятеля. Моим соседом за столом оказался представительный мужчина, которого звали Александром Ивановичем. Сосед сидел вялый, задумчивый. Ну, не так чтобы уж совсем мрачный, но все же от других отличался значительно.

— О чем вы задумались, Александр Иванович? — спрашиваю.

— О чем? Да так, об одном деле вспомнил.

— О деле? Наверно, о работе? Вы забудьте о работе, раз уж на празднике.

— Не могу.

— А где вы работаете, если не секрет? Кем?

— На производстве. Директором.

— Директором? Отличная должность! Многие мечтают, но не многим достается.

— Достается! Ох, как достается!

Я говорю:

— Да что уж там — «достается»? Преувеличиваете, Александр Иванович. У вас штат-аппарат, у вас помощник, секретарь. Главное, как я понимаю, твердо поставить дело, четко определить режим дня.

— Ах, как вы все хорошо знаете! — язвительно улыбаясь, говорит Александр Иванович. — Не работали ли вы уж директором?

— Не работал, но знаю. Все крутится, все вертится, а директор сидит — газету читает. И время от времени на часы поглядывает: ждет сообщений об исполнении его распоряжений. Самое важное — не упускать главного! И ближе к делу!

— А вот и не всегда получается — ближе к делу, — замечает Александр Иванович. — У меня, например, с утра были нелады на конвейере сборки трансформаторов. А до трансформаторов руки так и не дошли.

И тут он рассказывает мне про всякие отвлекающие моменты. Я опять:

— Преувеличиваете. Я бы…

А он вдруг взрывается:

— Что вы — «я бы», «я бы»? Вы только советы давать любите.

— Люблю. Это верно. Это моя слабость.

— А вы сядьте на мое место, а потом говорите.

— И сяду! — говорю я, не желая отступать.

— Хорошо! Садитесь! — отвечает он, также не желая отступать. — Приходите завтра в восемь ноль-ноль и беритесь за штурвал.

…В восемь утра Александр Иванович представил меня ближайшим сотрудникам — секретарю Леночке, а также помощнику, заместителю.

— Сегодня меня нет. Сегодня директором будет товарищ Скамейко, — и при этом на меня указал.

Когда все вышли из кабинета, я снова пригласил секретаря и сказал:

— Дайте мне, Лена, почту. И, пожалуйста, соедините с конвейером сборки трансформаторов. У них что-то там не клеится.

— Почту сейчас принесу, — ответила Лена. — Но возьмите телефонную трубку: вас просят из треста.

В тресте мною были недовольны.

— Почему вы сидите у себя, а не у нас? Вы забыли, что сегодня совещание? Быстро забирайте цифры, характеризующие…

— Стойте, стойте, — попросил я. — Не так часто.

Я пригласил помощника.

— Подготовьте данные, характеризующие…

— Примерно представляю, — ответил помощник. — Не первый раз.

На совещании мои данные никому не понадобились. Я сидел и слушал, как руководители предприятий заверяли трест, что план они выполнят. Когда очередь дошла до меня, то я заверил тоже.

— Можно не сомневаться, — сказал я, хотя сам не очень верил в свое утверждение. Но если бы я выразил сомнение, меня задержали бы, а я торопился: не давали покоя трансформаторы.

— Лена, соедините меня с конвейером.

Но секретарь, видимо, не расслышала моей просьбы. В приемной возник шум, и вслед за тем в кабинет ворвался атлет в тренировочном костюме.

— Вам что надо? — спросил я. — Это вы шумели за дверью?

— Я, — ответил атлет. — Меня не пускали без очереди.

— А почему вас надо без очереди?

— Я тренер футбольной команды. Мы начинаем первые игры, и вам предстоит утвердить состав команды «Трансформатора».

— Слушайте, — взмолился я. — Утверждать состав может совет спортобщества, завком…

— А вы, товарищ Скамейко, самоустраняетесь? Вам все равно. На других заводах…

— Давайте ваши списки.

— Читаю: вратарь — Маманин, защитники — Деверев, Тетехин, Чурбак, полузащитники — Тумба и Лихой…

Едва тренер окончил чтение списка, как в кабинете появилась Лена:

— Товарищ Скамейко, делегация ожидает в полном составе. Собрались все.

— Кто собрался? Куда собрался? Какая делегация?

— Делегация по обмену опытом. Гости. Приехали из Большой Рябинушки.

— Прежде соедините меня со сборочным конвейером.

— Сейчас там обед.

Распрощавшись с тренером и посоветовав ему на всякий случай поменять местами Тумбу и Лихого, я принял делегацию.

— Леночка, угостите товарищей из Большой Рябинушки чаем, — с теплотой в голосе предложил я.

Делегаты, уставшие от ходьбы по городу, пили чай, и я, стараясь быть максимально радушным, говорил все, что придет в голову.

А с конвейером сборки трансформаторов связаться мне все еще не удавалось, ибо после ухода делегации моим кабинетом завладел оператор кинохроники. Затем я давал «добро» на переноску забора.

Тут я немного вскипел:

— Неужели же, кроме меня, некому заняться этим забором?

В ответ услышал:

— А кто у нас все решает? Вы у нас все решаете. А еще, товарищ Скамейко, требуется несколько ваших авторитетных слов по телефону, Сейчас мы вас соединим с ветеринарной станцией, автозаправочной колонкой, медвытрезвителем и мастерской по ремонту надувных лодок.

Потом я тет-а-тет беседовал с режиссером драматического театра, который в основном говорил сам, а меня слушать не хотел:

— Понимаете, мы затеваем эстрадно-феерический спектакль «Трансформаторы». Пьесы нет. Мы берем у вас производственно финансовый план и ставим его на сцене. Декорации — трансформаторы. На занавесе — графики, синьки и кальки. Четыре мима в черных трико.

В кабинет вошли четыре мима. Они долго жали мне руку, кланялись и отчаянно жестикулировали.

— Я не понимаю вашего мимического языка, — сказал я. — Говорите же по-человечески!

Из того, что они говорили, я тоже ничего не понял: то ли я должен шефствовать над ними, то ли они хотят надо мной.

И вдруг я услышал, вздрогнув при этом:

— А где же трансформаторы?

Перед столом стоял мужчина с упрямым взглядом.

— Кто вы такой? — спросил я.

— Я толкач со смежного предприятия.

— Леночка, дайте мне конвейер сборки…

— Там уже кончили работать. Перерыв между сменами.

— Тогда, Леночка, сделайте так, чтобы я остался один, и заприте меня на ключ со своей стороны. И никого ко мне не пускайте, чтобы я сосредоточился…

И Лена, заперла меня. И, видимо, забыла об этом, уходя домой, потому что, когда мне потребовалось выйти из кабинета, дверь не открывалась.

Я дубасил в нее рукой и молил:

— Эй! Кто там? Откройте! Не хочу я быть больше директором! Слышите? Не хочу!

…И тут я проснулся. Кошмарное сновидение, навеянное рассказами Александра Ивановича, окончилось. Посмотрел на часы. Было семь.

Позвонил Александру Ивановичу и сказал:

— Я погорячился вчера немного, когда заявил, что сяду на ваше место. Что от меня толку? Но у меня вам есть совет. Вы на один день посадите на свое место знаете кого? Журналиста. У них есть такая рубрика: «Журналист меняет профессию». Пусть посидит и напишет. Это ведь очень важно — поднять вопрос о том, как некоторые люди не ценят время руководителя и как некоторые руководители не умеют распоряжаться своим собственным временем…

Но в трубке раздавались уже короткие гудки: ту-ту-ту.

1972

Я СТОЮ НА ГОЛОВЕ

Недавно я на работу не вышел. По уважительной причине. Врач сказал:

— Лежать и не шевелиться!

Я спросил:

— А что со мной?

Он ответил:

— Вы, кажется, электромотористом работаете, Иванов? Так вот, выражаясь вашим языком, у вас с мотором немного, того-с… Нужен ремонт. Мы его проведем, и все будет в порядке. А сейчас главное — лежите спокойно. И чтобы никаких отрицательных эмоций, никаких коротких замыканий! Ясно?

И я лежал. Поводов к отрицательным, эмоциям не было. Обо мне заботились врачи, меня навещали сослуживцы, знакомые, даже сосед по этажу, который живет за абсолютно звукопроницаемой стенкой. Ранее отношения между нами были всегда суховатыми, официальными. Когда мою комнату захлестывало музыкальное половодье, я кричал ему: «А нельзя ли магнитофон потише? Не на всю железку?» Если музыка затихала — так, что можно было разговаривать, — я продолжал: «И кстати, что вы делаете во дворе со своим мотоциклом? Шум, треск, никакого покоя! Поезжайте на окружную дорогу и трещите там сколько угодно».

Наведываясь ко мне, все приносили гостинцы.

Мой начальник по фамилии Желваков — не непосредственный начальник, а на две лесенки выше! — поставил на тумбочку у моей постели сок манго. Мастер Панин принес апельсиновый сок, бухгалтер Патрикеев — абрикосовый, инженер бриза Спальчиков — томатный, а сосед, который живет за стенкой из папье-маше, — морковный сок.

При этом все чистосердечно сокрушались по поводу случившегося и выражали наилучшие пожелания — от себя лично, а также от имени и по поручению.

— Как же ты это так, а? Не уберег себя, а? Напугал нас, а? Смотри, чтобы в будущем ни-ни, а?

И разумеется, каждый давал свой полезный совет.

— Ешь бананы! — сказал Желваков. — В бананах сила. Откуда слез человек? С ветки. А что он на ветке ел? Бананы. Природа создала человека не на фрикадельках или там кнелях паровых. И даже не на геркулесе. На бананах! Ты видел, орангутанги по полчаса на одной руке висят. На это ни один олимпиец не способен. Почему, я спрашиваю? Орангутанги жрут бананы. Это мне сказал один авторитетный человек. Из зоопарка.

Сосед по этажу предлагал мне главным образом, налегать на валерьяновый корень. Мастер Панин советовал в будущем больше ходить. Патрикеев — не только ходить, но и бегать, а Спальчиков — стоять на голове.

— Стойки на голове, — пояснял он, — это одно из упражнений йогов. Мой троюродный дядя только, этим и спасся. Одно время так расклеился — думали: все, хана! А ему кто-то возьми да скажи: стой на голове. Сейчас дяде уже под девяносто. А он все стоит. Бородой вверх. И неизвестно, сколько еще простоит.

И конечно же все вместе и каждый в отдельности рекомендовали мне не волноваться, ни на что не реагировать, не обращать внимания, не замечать… быть выше… отключиться… стараться делать вид, что…

И никогда не слышал я столько добрых, ласковых слов.

— Поднимешься, встанешь на ноги, звони мне. Путевка тебе в санаторий нужна будет или еще что… Звони прямо, непосредственно! — сказал ранее почти недосягаемый Желваков.

— Выздоравливай. О деле не думай. Дело мы двинем вперед и без тебя. И всю твою рационализацию протолкнем, — заверил меня инженер из бриза Спальчиков.

А от мастера Панина я услышал нечто совсем высокое, восторженное. Даже и пересказать неудобно:

— Прекрасный вы, скажу я вам прямо, человек! Я вам так обязан, Степан Севостьянович! Если бы не вы, не ваша общественная поддержка, разве разрешили бы нам построить коллективный автогараж?

Я лежал. Не шевелился. Коротких замыканий не было. И наступил день, когда врач разрешил мне идти на все четыре стороны.

Начал, конечно, с небольшой дистанции. Потом удлинил ее до конца переулка. Там будка телефонная стоит. И вот я звоню товарищу Желвакову.

— Кто говорит? — спрашивает меня строгий женский голос.

— Иванов.

— Ах, Иванов! — обрадовался голос — Василий Васильевич!! Иванов!!!

Мне бы помолчать в это время, а я поправляю:

— Не Василий Васильевич, а Степан Севостьянович.

Голос опять с каждой ноткой холодеть начал:

— Степан Севостьянович, говорите? А товарищ Желваков занят.

— Но он просил, чтобы я позвонил ему. Прямо. Непосредственно. И в любое время.

Слышу, как секретарь говорит, с Желваковым. Наверно, с порога кабинета. «Иванов вас просит, Степан Севостьянович». — «Ну, знаете ли! — кричит Желваков. — Что ему там надо?! Вы когда-нибудь дадите мне стакан чаю выпить? Вы когда-нибудь подумать дадите?!»

Он не знает, не догадывается, что я все слышу. А секретарь мне через секунду объясняет: «Вышел Желваков куда-то. Нет его у себя. И ничего не сказал…»

Я вешаю трубку и думаю: «Бог с ней, с путевкой. Не буду реагировать». И набираю номер другого телефона — бризовского. «Может, Спальчиков скажет что-то приятное». Но выясняется, что разговаривать со мною он не готов и потому твердит только одно:

— Ты лежи… главное — вылежаться. И ни на что не обращай внимания… Отключись!

А я спрашиваю:

— Может, вы мои бумаги вообще потеряли? Это сколько же месяцев, а? За это время в Австралии «орбитальный двигатель» изобрели…

— Ты постой, постой, не горячись, — успокаивает меня Спальчиков, — но если у тебя есть второй экземпляр, то подошли на всякий случай…

Я снова вешаю трубку и снова твержу сам себе: «Что волноваться? Ничего не случилось…»

Иду переулком, а навстречу в голубеньком «Москвиче» мастер Панин едет. Останавливает машину, выбегает на тротуар, радостно трясет меня за плечи:

— Иванов! Молодец! Оклемался, значит? Когда на работу выйдешь?

— Поскорее надо? — спрашиваю.

— Лучше поскорее. Меня теребят: не тяни, мол, дай ответ на письмо.

— На какое письмо? Кто писал его?

— А не знаю, кто писал… Не подписано…

— И лично меня касается?

— Да нет, тебя-то краем-боком. Но ладно, пока забудь об этом. Забудь. Главное — береги себя.

И он садится в свой голубенький «москвичок» и уезжает, окутав меня облачком бензинового дыма.

«Буду беречь себя, — рассуждаю я. — Буду выше всего этого. Подумаешь…»

А дома за стенкой из папье-маше форменный музыкальный разбой творится. Визжат, рыдают, тарелки бьют.

Я кричу соседу:

— Нельзя ли потише?

А он в ответ:

— Теперь что же — всегда потише? Ты же оклемался? А если нервы не в порядке, то, брат, пей валериановый корень!

Магнитофон он все же выключил, но через несколько минут я слышу во дворе под окном страшный треск. Это сосед свою мотоциклетку насилует. Мотоциклетка отфыркивается, не хочет заводиться, но потом покоряется настойчивому хозяину и начинает давать одиночные выстрелы. Настойки валерианового корня у меня нет. Нет также бананов. Впрочем я не верю в их целебную чудодейственную силу. Что же мне делать? И я становлюсь на голову. Стою и думаю: «Не бу-бу-бу-у-ду о-о-о-бращать вни-и-ма-ния… Мне на-а-а-а-п-левать… Бу-бу-у-у-ду вы-ыше!»

1973

ФЕЛЬЕТОНЫ

МОЯ КОЛЛЕКЦИЯ

1. Бумажный чай, или средство от храпа

Долгое время у меня не было хобби.

В наши дни это плохо. В наши дни на каждом шагу — филателисты, филуменисты, кофрокартисты, филокартисты, бонисты и ключисты.

Люди охотятся за чемоданными наклейками закордонных отелей, лесными корягами среднерусской полосы, гуцульскими трубками, вяземскими пряниками, сломанными клюшками королей хоккея и тащат в дом «черные доски» из дальних сельских приходов.

А я ничего не собирал и очень тушевался, когда слышал вопрос: «Ваше хобби?» Так было до тех пор, пока я не прочитал, что в Италии живет человек, который коллекционирует плохие и ненужные книги. Тем и широко известен.

Один несамокритичный поэт, узнав из прессы, что коллекционер приобрел три тома его сочинений, прыгнул с моста в речку.

Поэта выловили, после чего он капитально переработал свой четвертый том.

Я тоже стал собирать необычную, занятную литературу.

Другие приходят в книжный магазин и спрашивают:

— Нет ли у вас чего хорошенького?

А я задаю вопрос:

— Ну, что у вас плохонького?

Начал с научно-популярной книжки «Производство хлебного кваса». Первая фраза ее звучала так: «Основной составной частью кваса является вода». После этого я уже никогда не замечал продавцам: «А квас-то у вас разбавлен». Говорил: «Многовато основной составной части».

Лиха беда — начало. Недавно я стал обладателем новинки с картинками: «Коктейли, пунши, вина и другие напитки в домашних условиях». Автор ее популярно разъясняет читателю свое кредо: «Процесс приготовления смешанных напитков весьма интересен. Он отвлекает от повседневных дел, забот, мыслей…» А далее, как говорится, сделай сам! По рецептам. Пунш, грог, флип, коблер, боуль, «тип-топ», «Али-Баба», «Нектар», «Отшельник», «Три товарища», «Тройка» и… «Кровь дракона» Про один из гремучих, напитков говорится, что «герои американских кинобоевиков обычно пьют его за несколько минут до начала стрельбы».

А потом мне стало известно, что вышла еще одна любопытная книжка — «В мире интересного и занимательного». И вот она у меня в руках. Выглядит новорожденная отлично: в твердом глянцевом переплете с эффектным цветным рисунком.

В предисловии к ней сказано: «Собранный из различных литературных источников, интересный в познавательном отношении материал служит не только источником всевозможных сведений из науки…»

И это правильно: источники делаются из источников. Составитель книги, вооружившись ножницами, нарезал заметки с последних столбцов газет и журналов, повсеместно снял фамилии авторов, и вышло действительно нечто занимательное.

Здесь и полезные советы («гущей спитого чая можно почистить ковер», «жирные пятна на мебельной ткани можно снять стиральным порошком «Новость»), и приметы («если дым из трубы поднимается прямо кверху, скоро будет хорошая погода»). Я прочитал также известные мне ранее по периодике информации о лошади-лилипуте, о прожорливом страусе и о том, как орел-беркут столкнулся в воздухе с пассажирским самолетом.

Я узнал, что «территория Московского стадиона имени В. И. Ленина в Лужниках больше княжества Монако», что из запаса фосфора, имеющеюся в человеческом организме, можно было бы изготовить 6000 спичек; что укрестьянина Якова Кириллова, проживавшего в доэлектрическом восемнадцатом веке в селе Введенском Шуйского уезда, первая жена была беременна 21 раз и родила 57 детей, а вторая была беременна 7 раз и родила 15 детей. Если все это перевести в спички!

А вы не в курсе, «как исправить дурную лошадь»? «Если лошадь бьет, кусает, вскидывает ногами и порывается нести… оттянуть у коня-буяна кожу на задней ноге и перевязать ее крепкой, но мягкой веревочкой… Конь тотчас же уймется».

Между прочим: «Старинное народное средство от храпа — бильярдный шар, зашитый на спине ночной рубахи. Шар заставляет «храпуна» спать только на боку». Про то, на какие мелкие бытовые надобности использовали в старину мячи для тенниса, пинг-понга и бейсбола, к сожалению, ничего не сказано.

А потом судьба послала мне целую пачку календарей-справочников и календарей памятных дат, изданных в Перми, Свердловске, Барнауле, Новосибирске, Челябинске.

В этих календарях — прежде всего, конечно, знаменательные и юбилейные дни: «17 августа. 35 лет назад вступил в строй большой Камский водопровод в Перми», «7 ноября — 40 лет со дня пуска трамвая в Перми» (см. «Трамвай в Перми») — ни о каких других событиях, относящихся к этому числу, не упоминается, «27 мая — 40 лет со дня открытия Троицкого ипподрома», «35 лет назад началось производство сибирской камфары в Новосибирске», «40 лет назад открыт Свердловский зоопарк».

В 1970 году в Перми было много праздников. Исполнилось пятилетие городского пляжа, тридцатипятилетие автоматической телефонной станции, пятнадцатилетие спартакиады дворовых команд по футболу, десятилетие троллейбуса, пятилетие универмага и десятилетие лыжного трамплина в Кизеле.

А 13 января миновал ровно один год с того волнительного мгновения, как газета «Вечерняя Пермь» сообщила, что один пермский краевед, член Союза журналистов СССР, стал лектором-«миллионером». На лекции, с которой он выступил, присутствовал миллионный слушатель. Неизвестного слушателя, видимо, качали.

И это сказано не в разделе «Рога и копыта», а в «Летописи наших дней».

Разглядываешь календари, и перед глазами возникают красочные картины народных торжеств и празднеств: ликующие люди без шапок идут по улицам с музыкой, отмечая очередную годовщину трамвая, зоопарка, водопровода, пляжа, трамплина, телефонной станции, и несут на руках миллионного слушателя. Он, разумеется, стесняется. Говорит: «Что же я такого особенного сделал, товарищи? На моем месте так поступил бы каждый…» Но тут его… роняют.

Кроме знаменательных дат и длинных списков литературы к ним в календарях содержатся также советы, как применять стиральный порошок «Новость», как чистить ковры спитым чаем, и сенсационные информации о столкновении орла с пассажирским самолетом. Если бы орлы столько раз таранили самолеты, сколько об этом пишут, — авиации уже не существовало бы. Опять-таки источники из источников.

…Встретив знакомого литератора, я спросил его:

— Ты чем-то расстроен?

— Да с чего веселому быть? Книгу из плана выставили. И не только одну мою. Бумаги, говорят, нет.

И тут мне вспомнился совет, как унять не в меру резвого скакуна: «…оттянуть у коня-буяна кожу на задней ноге и перевязать ее крепкой, но мягкой веревочкой…» А как унять добрых и не слишком разборчивых издателей, которые не по-хозяйски расходуют бумагу? Мягкой веревочкой? Или зашивать им в рубашки бильярдные шары, дабы не предлагали читателю спитой чай под видом книжной продукции?

2. Рога и копыта

После того, как я объявил, что коллекционирую плохие и ненужные книги, друзья и знакомые при встрече стали интересоваться:

— Как твое хобби? Как идут дела?

— Хорошо, — говорю, — даже, можно сказать, бойко.

И это правда. Моя коллекция растет так быстро, что домашние уже возроптали:

— Или проси новую квартиру, или выбрасывай свою ерунду во двор!

А я не могу расстаться с ерундой. Дорога она мне. Работали же люди: писали, редактировали, набирали, корректировали. Тиражировали и матрицировали. Подписывали в печать. И даже в свет.

Это загадки из «Календаря для женщин».

Разгадка первой загадки — язык, второй — глаз. Будучи напечатанными на одной страничке, они не могут не произвести впечатления.

На обороте того же листка — частушка о любви:

Составители календаря, видимо, были убеждены, что именно такого рода поэзы и нужны для эстетического воспитания женщин.

Кстати о календарях. Еще недавно у меня их было всего несколько штук. Теперь коллекция существенно расширилась. Почти все эти численники напечатаны на бумаге лучших сортов — офсетной, мелованной и полиграфически выполнены столь безупречно и высокотехнично, что руками разведешь.

Но первое место по внешнему виду я отдал бы «Календарю судостроителя». Это пышное издание в стиле «купеческий ампир», или «знай наших!». Оно занимает треть стола и снабжено множеством огромных рисунков и гравюр. Ботики, галеры, фрегаты… И бригантина, поднимающая паруса. Романтика моря и соленый ветер! И цветное тиснение на каждой странице! Печатных листов семь, тираж, правда, намного меньше, чем у других календарей, — 1700 экземпляров. Предназначен, видимо, для начальства. Для капитанов судостроительной промышленности. Чтобы им дальше видеть вперед. Хотя бы на 365 дней.

Ведомство, не издавшее свой месяцеслов, нынче уважением приличных людей не пользуется. Вероятно, поэтому не ударило лицом в грязь и «Союзглаввторсырье при Госснабе СССР», выпустившее тиражом в 25 тысяч экземпляров и размером в восемьдесят страниц «Памятку-календарь заготовителя вторичного сырья».

Красным помечены «Дни массовых сборов утиля» У работников этой системы — свои красные дни.

На листках календаря крупно напечатаны лозунги, мысли и афоризмы. Весенний месяц март открывается изречением: «В нашей стране заготовка вторичного сырья в широких масштабах началась только после Великой Октябрьской социалистической революции».

Мой обзор был бы не полон, если бы я не поведал о крупном успехе Главкоопживсырья Центросоюза, выпустившего стотысячным тиражом иллюстрированный календарь. Наречен он многосложно: «Подворным забойщикам скота и лицам, ответственным за сохранение качества и своевременную продажу кожевенного сырья государству».

Издание изобилует иллюстрациями: на желтом фоне черный конский хвост и нечто кровяно-красное, похожее на бифштекс; в аккуратных красных рамочках — желтые хомуты, супони, щетки, сосиски и черные рога.

Здесь так же, как и в предыдущем календаре, много темпераментного, призывного текста: «Шкуры сельскохозяйственных животных являются ценным сырьем…», «Организуйте забой скота на скотоубойных пунктах!», «Организуйте строительство скотоубойных пунктов и боенских площадок!», «Кишки, получаемые от забоя… ценное сырье», «Организуйте закупку кишечного сырья!», «Конский волос — ценное сырье», «Организуйте сбор и закупку рогокопытного сырья на боенских предприятиях!»

Рога и копыта, к вашему сведению, принимаются на вес. В красной рамочке нарисованы весы. Пусть все конторы по заготовке рогов и копыт имеют представление об этом приборе.

Обидно даже, что жили мы до сих пор без этого календаря!

Попусту и бесцельно тратили дорогое время.

В календаре подворных забойщиков скота есть все. Нет только песни. А ведь она существует и использована однажды Ильфом и Петровым:

3. Тайна атласного буклета

Теперь так повелось, всякая мало-мальски серьезно рассматривающая себя фирма или контора несколько раз в год заказывает в типографии «поздравиловки». Причем поярче, побогаче: не бедные, слава богу, швейцара в подъезде держим. «Ундера» — как говаривала замоскворецкая купчиха.

Напечатанные поздравительные бланки раздаются по отделам. Сотрудники ставят на них автографы и с помощью экспедиции рассылают поздравления «уважаемым товарищам», «дорогим коллегам» и лицам, «которые кое-что решают». Но их не так уж много.

Социологические исследования показали, что поздравления из фирм и контор идут главным образом не по служебным, официальным адресам, а по частным. Хорошо поздравить за госсчет тетю, дядю, бывшую соседку, а также «милую Лялечку, которую горячо обожаю».

Такая любовь.

Но читатели ради экономии бумаги и финансовых средств предлагают ликвидировать фирменную поздравительную индустрию. С тем чтобы все желающие послать теплые слова дорогим, любимым и близким приобретали на свои личные деньги изящные открытки издательства «Планета».

Не лишено интереса суждение автора одного из писем:

«Листая газеты давних времен, можно встретить объявления: «Статский советник А. З. Доброхотов поздравляет родных и знакомых со светлым Христовым Воскресением, сообщает, что от пасхальных визитов он отказывается и жертвует столько-то рублей на благотворительные цели».

Это означало: ни я к вам не приду, ни вы ко мне не приходите, а деньги, которые мы должны были вместе пропить, отдаю домам призрения.

В наши дни благотворительность не нужна, но, право, было бы неплохо, если бы вдруг появилось такое, например, объявление: «Дирекция, общественность и сотрудники НИИГУГУ при Главпостромке, посылая праздничные приветы ученым советам, членам ВАКа, коллегам, смежникам и субподрядчикам, сообщают, что бумагу, предназначавшуюся для поздравительных бланков, они отдают на детские книжки, а деньги, которые некуда девать, — в госбюджет…» Ой-ей-ей, сколько бы набежало бумаги и денег!

Но чиновники любят не только приветствовать и поздравлять. Они обуяны неукротимой мономаховой страстью поучать, советовать и давать цу — ценные указания. Причем все, что приходит в их усталые головы, они фиксируют на бумаге, а затем издают в виде брошюр.

Так появилась, например, «Памятка дворнику». Дворники должны слушать ее, держа метлы по-ефрейторски. «Не забывайте после работы хорошенько помыться!» — призывает она и требует: «Установить для себя обязательство: не реже раза в декаду посещать баню!», «Включайтесь в дело борьбы за улучшение санитарного состояния вашего домовладения!» Между тем давно известно: за чистоту не надо бороться — надо подметать, что, впрочем, в последнее время дворники делают не так уж часто. Видимо, времени не хватает: заняты борьбой.

Эмиль Кроткий сказал однажды: «Короли и дворники равно должны заботиться о блеске своего двора». И тем полностью исчерпал тему.

А Московский государственный институт культуры выпустил книгу «Студентам о самостоятельной работе и культуре поведения. Методические указания». «Возьмите ручку или карандаш. Сядьте прямо. Откройте книгу. Сделайте все движения, необходимые для начала работ… Аккуратно выполняйте умственную работу в установленные часы».

Но человек не только трудится. Для того чтобы выполнять работу, он должен кушать. А что? И как? Об этом позаботилась Северо-Кавказская железная дорога, издав в г. Ростове-на-Дону брошюру «Методические указания по организации рационального питания локомотивных бригад».

В указаниях говорится, что: «Перед обедом следует употреблять холодные закуски…», «Хорошо утоляет жажду прохладная вода», «Пища должна быть свежей, качественной, должна отвечать химическому составу… и реализовываться в установленные сроки», «После возвращения из рейса в домашние условия в зависимости от времени суток и набора продуктов… принимается пища», «Продукты питания зависят от времени года, климатических условий, материальных возможностей семьи и национальных особенностей».

Но при всех условиях «в обеденном зале, на видном месте, для наглядности, должны быть вывешены физиологические нормы питания и… семидневное меню с указаниями химического состава».

Нормы и меню занимают 41 страницу из 52-х. 10 тысяч цифр! «Эти нормы, — говорится в брошюре, — должны знать работники локомотивных бригад и их члены семьи». А не знаешь — зубри, ибо приказ есть приказ. На титуле значится: «Утверждаю…»

Нетрудно представить: приезжает в железнодорожный поселок начальник, ходит по домам и проверяет знания жен машинистов и других членов семей:

— А скажи, мне, хозяйка, сколько соленых огурцов должно быть в салате из соленых огурцов?

— Восемьдесят девять целых и ноль десятых грамма.

— Молодец. И сколько же в этой дозе огурцов будет белков и углеводов?

— Белков — ноль шестьдесят два, углеводов — ноль триста пятьдесят шесть…

— А не скажешь ли, что к огурцам добавляется?

— Лук репчатый. Восемнадцать целых, ноль десятых грамма. Белков — ноль-ноль пять, углеводов — один и восемьдесят девять!

— Химический состав знаешь! — говорит начальник. — Хвалю за службу. Спасибо!

— И вам спасибо, учитель, — трогательно произносит хозяйка. — Что я, простая женщина, знала бы о соленых огурцах, если бы не ваша брошюра!

Литература, созданная в состоянии административного восторга и наставительского зуда, обширна. Несть числа книгам, из коих торчит перст указующий. В тиши департаментских кабинетов в установленное для умственной работы время творят свои сочинения мудрые советчики, строгие моралисты, мастера дидактики, корректоры жизни, магистры глубокой философии на мелкой воде. И лики их светлы.

За один год в стране вышло около 140 тысяч названий, памяток, инструкций, положений, календарей, а также всевозможных правил.

Среди этих изданий — многочисленные программы семинаров, симпозиумов, коллоквиумов и различных ассамблей. Так, в Вильнюсе имело место быть отраслевое совещание рационализаторов и изобретателей местной промышленности. По обмену опытом технического творчества.

Не знаю, как в техническом творчестве, но в бюрократическом на этом совещании преуспели. Пригласительный билет издали в виде дорогого атласного буклета. В буклет вложены листочки формата сторублевых купюр. Да и бумага, кстати, такая, что на ней деньги печатать можно.

А напечатано вот что:

ЗАПИСКА В ПРЕЗИДИУМ

Фамилия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Имя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отчество . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Должность и место работы . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошу предоставить мне слово для выступления

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(подпись)

Обязательно использую этот бланк при подходящем случае.

4. Положа руку на муар…

Несправедливо полагать, что сатирики только смеются. Что им чужды высокие чувства, кои навещают впечатлительных поэтов и раздумчивых мастеров акварельной прозы.

Порою так хочется оставить колкие фельетоны и написать нечто благородное, как старинный романс. Изящное, как танец на льду. Интимное, как вздох. Чистое, как абхазский дворик. Светлое, как лампочка.

Но боже мой, едва начинаешь настраиваться на лирический лад и помаленьку парить над землей, как в голову совершенно не к месту приходит снижающий, будничный вопрос: так ли уж обязательно некоторым горсоветам издавать летучим дождем брошюр «Справки о работе исполкома за шесть месяцев…».

Или: имелась ли у завода автотракторного электрооборудования настоятельная необходимость выпускать книжкой большого формата, к тому же в ледериновом переплете, свой «План социально-экономического развития»?

План невелик, и к нему для большего веса приложены «пояснительная записка», постановления партийно-хозяйственного актива завода, а также «справка», состоящая из… перечня проведенных на предприятии заседаний.

Перечень дан столбиком. Последовательность хронологическая. Как в учебнике истории, где мы читаем: «1223 г. — битва на Калке; 1237-й — нашествие Батыя на Русь; 5 апреля 1242 г. — Ледовое побоище…»

Заседания имели, видимо, значение историческое.

Вот так ломаешь голову над недоуменными вопросами, и лирическое настроение, естественно, испаряется.

Но сатирику не дают покоя не только вопросы, от которых он никак не может отбиться. Его преследуют навязчивые фразы.

Я уже который день хожу и бубню про себя:

«Днепр — третья по величине река в Европе, после Волги и Дуная… Днепр — третья по величине река…»

Это потому, что я начитался проспектов днепровских гидроэлектростанций.

Есть проспект Днепровской ГЭС имени В. И. Ленина. Есть проспекты Киевской ГЭС и Днепродзержинской ГЭС. А также Кременчугской.

И все они начинаются с фразы!

«Днепр — третья по величине река в Европе, после Волги и Дуная».

И во всех отмечено, что «сток Днепра отличается большой неравномерностью».

Словом, хорошие проспекты. Изготовлены в Ленинграде на Печатном дворе. С фотографиями. И с подробными чертежами и планами электростанций. Так что если кто что не знает, то может узнать. Секретов нет. А тираж в несколько тысяч экземпляров вполне удовлетворит запросы интересующихся.

Читателю уже известно, что фирмы, конторы и департаменты издают великое множество календарей, инструкций, положений, наставлений, памяток. Но есть еще одна разновидность ведомственной, или, как ее еще называют, заказной, литературы, которую в прессе вниманием пока обошли. Это литература, издаваемая фирмами и конторами о самих себе. Проспекты и альбомы. Потолще и потоньше. Побогаче и победнее.

В проспектах, что победнее, фотографии более невзрачные, унылые. Полиграфическая база подводит. И фотоаппараты у заказчиков плохие. Те же заказчики, что посостоятельнее, снимают камерами «Никон» и «Хасельблат». И, едва вынув из гипосульфита контрольки, бегут с ними на Печатный двор или в Первую образцовую:

— Так что хотим иметь свою изданную фотолетопись… Мы купцы первой гильдии. За оплатой дело не станет…

Если же говорить о содержании летописей, то набор фотографий в них один и тот же: «Фасад Дворца культуры» (с другой стороны никогда не снимают), «Уголок столовой» (с пальмой в кадке), «Новый жилой дом» (с неблагоустроенной территорией), «Послеобеденный сон в яслях», «Общий вид машинного зала» (или вязального цеха), «С работы», «На работу». Как чудо техники показана АТС. Мы, мол, с телефоном. Не флажками машем, как матросы-сигнальщики.

А для текста формула уже известна: «Днепр — третья по величине река…»

Альбомы и проспекты изданы о Череповецком металлургическом заводе и об Ижевском, о Гюмушской ГЭС на реке Раздан и о Токтогульской на реке Нарын, о Конаковской ГЭС и о Смоленской трикотажной фабрике, где и запечатлен общий невзрачный вид вязального цеха. Существует также фешенебельный альбом в синтетическом переплете — «Карачаровский механический завод». Среди 177 черно-белых и цветных фотографий я увидел такие мне близкие и знакомые: «На работу», «Общий вид», «В яслях», «Новый жилой дом» (с неблагоустроенной территорией) и конечно же «Уголок столовой».

Заплатите 3 руб. 90 коп., и вы будете иметь на долгую память альбом «Бердянский завод дорожных машин».

Если же денег тратить не хотите, то есть возможность — бесплатно! — стать владельцем альбома «25 лет Велюковскому арматурному заводу».

Свой собственный юбилей пропустить не хочет никто. По мере его приближения люди начинают с нетерпением и затаенными смутными ожиданиями поглядывать на календарь. «Скорее бы уж стукнуло!» И первая мысль: «Издать бы что-нибудь! А то жизнь пройдет, как Азорские острова, и не попадешь в историю». А в нее так хочется попасть!

Но вернусь к альбомам. Всего прекраснее из них, по-моему, тот, на котором начертано: «Памятный адрес» (г. Светлый — о себе). Это толстенный, увесистый фолиант, который надо бы застегивать на медные застежки. Как евангелие.

Глядя на эту книгу, хочется положить на нее руку и поклясться в любви, в верности. Или в том, что будешь говорить только правду.

Внешние обложки альбома ледериновые, внутри красный муар, который идет обычно на орденские ленточки. Изготовлен альбом фотохудстудией «Объектив». И запрошено за него 18 руб. 40 коп.

Кто их выложит? Знать, у не считающих деньги людей мог он родиться!

А впрочем, возможно, любителей привлекут фотографии: «В заводской столовой», «Дом культуры», «Кипит за бортом пена».

Но не только клятвы хочется приносить, положив руку на муар. Возникает желание подсчитать, во что обходится любовь к снимкам, сделанным аппаратом «Хасельблат». А также полюбопытствовать, почем сегодня на рынке муар.

1970

НЕПРОТИВЛЕНЕЦ

С некоторых пор я стал непротивленцем.

Исповедую принцип непротивления злу.

И очень, скажу вам, доволен, придя к этому убеждению. Сожалею только, что поздновато осенила меня мудрость.

Раньше я возмущался, если в учреждении меня отфутболивали от стола к столу. Горячился, услышав презрительное: «Много вас тут ходит». Кипятился, если меня приглашали к одиннадцати, а принимали в семнадцать. Я взрывался, получив из химчистки свой пиджак с теми же пятнами, что и были, но увеличенного размера. Во мне все бурлило при такой, например, сцене: пассажир дает водителю такси деньги, рассчитываясь за поездку, а шофер не берет их: «У меня нет сдачи. Если вам сдача нужна, сбегайте куда-нибудь разменять. Да побыстрее!»

Я говорил кому-то горькие, обидные слова. И кто-то говорил мне слова еще более горькие и обидные.

Теперь все по-другому. Я не возмущаюсь. Не горячусь. Не кипячусь. Не взрываюсь. И во мне ничто не бурлит.

Я берегу нервы.

Говорят, теперь — это самое главное.

И представьте, сейчас мне живется ничуть не хуже, чем раньше, когда я горячился, кипятился, критиковал устно и письменно.

Конечно, выдержку надо приобретать. Она приходит не сразу. Иногда чувствуешь: вот-вот вспыхнешь. Начинаешь считать. До десяти. До ста. До тысячи. Или самовнушением заниматься. Допустим, в магазине на рубль обсчитали. С твоих уст вот-вот сорвется: «Какого же вы…» Но ты говоришь себе: «Спокойно. Обсчитали только на рубль. А могли и на три и на пять. Но ведь не стали же этого делать. Есть все-таки приличные люди, знающие меру…»

Словом, я никого не критикую. Я только улыбаюсь и говорю: «Спасибо».

Недавно судьба загнала меня в районную столовую.

Это, конечно, не «Метрополь».

Щами многосуточными пахнет. Шницелем пережаренным. На полу не очень чисто. И скатерти на столах такие, словно в них антрацит носили.

Присел я за столик, меню читаю. И тут подходит ко мне официантка. Говорит (не голос — сухой лед):

— Ну что? Так пришли посидеть или брать что будем? А то мы скоро столовую на обед закрываем.

— Буду, — говорю, — брать.

— Только учтите: отбивные кончились. Люли кончились. Полтавские с гарниром кончились. Диетические без гарнира кончились. Азу тоже не пойдет. Может пойти только шницель. А на первое щи.

— Очень, — говорю, — хорошо.

Относительно щей обоняние меня, как видите, не подвело. И насчет шницеля я не ошибся: на кухне горел именно он. А я запах горелого шницеля за километр различаю. Особенно после того, как бросил курить.

Официантка объясняет мне, что «пойдет», что «не пойдет», а я тем временем скатерть на другую сторону переворачиваю. С другой стороны она почище. Только штамп на ней стоит пугающий — большой и черный. Мазутом напечатанный.

— Так-то совсем прилично будет, — говорю я довольным голосом и разглаживаю скатерть ладонями.

— Ну, а закажем что? — спрашивает официантка.

— Сначала веничек бы, а? Вы бы там пока что на кухне, а я бы тут… извините, как вас зовут?

— Лида.

— …а я бы тут, Лида, пол подмел…

— Острите?

— Нет, вполне серьезно.

— Издеваетесь?

— Что вы! Как я могу допустить такое? Мой возраст и мое положение не позволяют…

— Какое же у вас, интересно, положение?

— Простой рядовой потребитель.

— Вы, случайно, не санэпидем…

— Никакой я не эпидем.

— Да? — с недоверием спрашивает она.

Лида уходит за перегородку, и я слышу, как она разговаривает, видимо, с раздатчицей:

— Слушай, Саш, там сидит тип один. То ли начальник, то ли шизофреник…

— А может, и то и другое?

— Не знаю.

— А что он: возмущается, командует?

— В том-то и дело, что не возмущается. А тихий он. Скатерть сам перестилает. Веничек просит…

— У начальников такие странности бывают. Вроде прикидываются. Под простых играют…

— А он и говорит, что простой, рядовой… Слушай, Саш, у тебя солянки мясной не осталось?

— Нет, щи только остались, от которых самой тошно. Но ты подай их вот в этой тарелочке… Специально на случай держу. И салфеточки бумажные на стол поставь, не пожалей.

Лида делает веерок из бумажных салфеток и говорит мне:

— А как закроем на перерыв, подметать начну… Эх, публика! Насорят, набросают. Только убирать поспевай.

Я хлебаю щи и приговариваю:

— Очень вкусно. Если можно, будьте добры, принесите мне книгу жалоб и предложений… Я благодарность хочу написать.

Лида растеряна. На ее лице недоумение. Она снова удаляется за перегородку, и я слышу:

— Саш, он просит книгу жалоб, чтобы написать благодарность.

— Ха! Благодарность? За что?! Это он тихо выманивает у тебя книгу, чтобы настрочить самую настоящую жалобу. Вот хитрая бестия! Но мы тоже не лыком шиты. Не первый год с такими встречаемся. Ты скажи ему, что книга в сейфе, ключи от сейфа у директора, а директора вызвали наверх. Если хочет, пусть пишет заметку в стенгазету. А вообще я ему, этому негодяю, сейчас такую отбивную зажарю и такой гарнир к ней соображу, что его жена родная так никогда не кормила. Для себя ведь котлету оставила.

Разумеется, мои встречи с представителями сферы обслуживания каждый раз протекают по-разному.

На днях стою в очереди за транзистором «Сокол», и вдруг продавщица объявляет:

— «Соколы» кончились.

А я сам видел, как она две штуки под прилавок сунула. Делаю вид, что объявления не слышал, и прошу:

— Выпишите чек на «Сокол».

Девица раздраженно цедит сквозь зубы:

— Предупреждала: кончились.

А я молча рукой под прилавок показываю.

— Эти для выставки, для витрины оставлены, — говорит она. — И не тычьте пальцем.

— Спасибо, — говорю, — спасибо. Вы так любезны. Сколько выбивать?

— Вам же русским языком сказали: не про-да-ют-ся.

— В магазине — и не продаются? А я уж хотел вам благодарность написать.

— Вы что, правда, не понимаете русского языка?

Тогда другая продавщица говорит:

— Вика, он действительно не понимает. Он не наш. По всем манерам. Он иностранец. — И в мою сторону: — Парле ву франсе?

Я отвечаю:

— Уй.

— Отдай, Вика, транзистор этому французу. Еще неприятность наживешь. Ноту пришлют.

Вика достает из-под прилавка транзистор, показывает мне, как его включать, как выключать, дает послушать отрывок музыки, затем выписывает чек. А я свое:

— Позвольте благодарность…

А она отвечает, озарившись широкой — на все зубы — улыбкой, как на рекламном плакате:

— Мы работаем не за благодарность. Наша задача — как можно лучше обслужить покупателя.

Другая добавляет:

— Компрене?

Я ухожу и слышу за спиной:

— Ну и дура ты, Вика. Иностранца от нашего отличить не могла. Наш — он бы орать стал.

А я не ору. И не жалуюсь. И не требую директора. Я непротивленец. И мое поведение для работников сферы обслуживания непонятно, оно сбивает их с толку.

А в промтоварном магазине, который рядом с моим домом, меня даже боятся.

Был в нем продавец Костя. Резкий, грубый. И имел я точные сведения, что некоторые вещи он пускает «налево».

Так я ему каждый день благодарность. Он хамит, а я: «Спасибо». Он грубит, а я: «Мерси».

Шестьдесят благодарностей ему написал. И это насторожило милицию и народный контроль. Что-то, мол, тут не чисто. Наверное, Костя сам себе организует эти благодарности, чтобы грехи свои замазать. А какие? И почему благодарности пишет одно и то же лицо?

Так и спросил меня человек, пришедший ко мне на дом и показавший удостоверение в малиновых корочках:

— Почему?

Я ответил:

— Жду, может, совесть в нем пробудится. Или на него внимание обратят. Работает он отвратительно. А доходы у него, видимо, крупные: каждый вечер в шашлычной сидит, коньяк пьет.

— А вы пытались жалобу на него написать?

— Пытался. Но жалобы быстро отшибают: «Меры приняты», «Проведена беседа», «Усилен контроль», «Обсуждено». На жалобы внимания не обращают. А вот благодарности у вас, например, подозрение вызвали…

Короче, в отделе пальто и плащей, которым ведал Костя, провели ревизию. И обнаружили недостачу в пять с лишним тысяч.

И теперь, когда я прихожу в магазин, то слышу шепот:

— Вон того обслужи поскорей. А то он еще благодарность напишет.

1971

ПОЧЕМУ КРАСНЕЮТ СВЕТОФОРЫ

Как это бывает? А вот так.

Поезд дальнего следования идет к Москве. Она уже близко: в окнах вагонов мелькают бетонные полоски дачных платформ, потом вдали, на горизонте, возникают высотные здания.

Проводники энергично трясут ковры или выдергивают из-под заспавшихся пассажиров последние подотчетные матрацы.

Слышатся деловые вопросы:

— За чай все платили?

Далее диктор объявляет по радио, старательно подражая голосу Юрия Борисовича Левитана:

— Внимание, товарищи пассажиры! Поезд номер …надцать прибывает в столицу нашей Родины — город-герой Москву!

После этого включает пластинку: «Утро красит…» Так принято.

— Кипучая, могучая… — подпевают пассажиры.

Трудно с чем-либо сравнить радостное волнение этих минут.

А поезд идет. И зеленые огни светофоров радушно мигают ему навстречу.

Ему и всем пассажирам.

На этом месте позвольте оборвать лирическую часть и обратиться к диспетчеру: «Дайте красный свет!» Стой, поезд!

Это, конечно, мысленно. Потому что за остановку поезда сами понимаете, что бывает. И все-таки хочется остановить. Для того чтобы познакомиться с пассажирами, кое о чем поразмыслить.

Для всех ли должен гореть зеленый свет?

Вот едет группа веселых, горластых туристов.

Для них — зеленый. Добро пожаловать в столицу, дорогие товарищи! Ходите, бродите по ней, знакомьтесь с белокаменной.

Вот несколько молодых озабоченных людей. Озабоченных потому, что завтра им предстоят вступительные экзамены в Московский государственный университет.

Зажгите для них зеленый свет, диспетчер!

Вот пестрая стайка девушек. Они смотрят в окна и тихо поют. Поют не по-московски, непривычно для жителя столицы окая. Это у них репетиция на ходу. Издалека едет в Москву самодеятельный хор, чтобы здесь показать свое искусство. Пожалуйста, милые девушки, поднимайтесь на сцену Кремлевского Дворца съездов и пойте. Пойте на здоровье — себе и москвичам.

Едет на побывку молодой моряк.

Едет деловитый командированный. В кармане — удостоверение: «прибыл… убыл…»

Прибывайте, убывайте. Зеленого света вам в дороге, зеленой улицы.

Рядом с командированным — молодой мужчина.

— Откуда и куда?

— С Кавказа в Москву, — отвечает он. — Учиться.

— Понятно. В институт?

— Нет. На курсы слесарей-монтажников подвесных канатных дорог.

— Подождите, подождите. В Москве есть метро, есть трамвай, троллейбус, автобус, есть катание на осликах в зоопарке, но канатных дорог…

Нет в Москве канатных дорог, а в Закавказье, на Урале и в Крыму они существуют, и оттуда едут в Москву люди учиться и, так сказать, практиковаться.

Наш собеседник пояснить причину этого парадокса не сможет. Лучше обратиться к директору Центрального учебного комбината «Госмонтажспецстроя». «Видите ли, — скажет он, — все это так, но в Москве есть крупный специалист по канатным дорогам, работает в конструкторском бюро треста «Союзлифт». Вот он и учит их…»

Плохо, значит, дело, если есть один специалист по канатным дорогам, да и тот вдалеке от канатных дорог.

В Москву, в тот же комбинат «Госмонтажспецстроя», едут люди на курсы по подготовке машинистов свайных дорог, машинистов земснарядов. Из Сибири едут! А там, в Сибири, накоплен наибольший опыт строительства свайных дорог… Там такие дороги впервые были проложены.

Нет, подожди, диспетчер, зажигать зеленый свет: вот еще один товарищ, он едет в столицу на курсы… кочегаров. У него на родине, где масса заводов, множество разных НИИ и КБ, где есть собственные Платоны и быстрые разумом Невтоны, никто, видимо, не сможет научить его шуровать в топке. Такая уж мудрая это наука!

А где же находится академия кочегарно-истопникового дела и как она называется? Москва, Краснохолмская набережная, 29, учебный комбинат «Главцентростроя».

Выглядит цитадель кочегарной мысли не очень респектабельно: одноэтажный полуразвалившийся барак о девяти окошках, где тесно и темно, как в трюме парохода. Невольно приходит на память: «Окончит бросать, он напился воды, воды опресненной, нечистой». Но самое главное — что бросать-то некуда: здесь можно топить разве лишь буржуйку, поэтому на практику кочегаров отправляют туда, откуда они приехали. А потом их снова вызывают в Москву — сдавать экзамены.

Курсы готовят не только кочегаров. Сюда из Смоленщины, Рязанщины, Калининской области съехались будущие слесари-сантехники, машинисты автокранов, электромонтеры, каменщики.

Живут они, бедные, в столичном колледже не в роскоши. Есть общежитие в Домодедове на сорок мест, сюда селят только приезжих из дальних краев. Курсанты из Орехово-Зуева, Клина, Коломны каждый день ездят домой, расходуя на дорогу по пять часов. Остальные пользуются случайным гостеприимством подмосковных общежитий — «куда пустят».

«Главцентрострой» находится под одной крышей на улице Чкалова с «Главмособлстройматериалами».

Один строит, другой выпускает стройдетали.

Один имеет свой колледж, о котором мы рассказали, и другой имеет свой колледж — того же направления и тех же специальностей. Один собирает гостей со всех волостей, и другой тоже.

И неизвестно, чей колледж хуже.

…Приехал из Смоленска на курсы слесарей-сантехников П. Не будем называть его фамилии полностью: ведь он ни в чем не виноват. Окончил курсы «кочегарной академии» на «пять». И попросили его московские знакомые заменить им раковину умывальника. Два дня в поте лица работал П., организовал всеквартирный потоп, но с делом справиться не смог. Забил в трубу деревянную пробку и обещал посоветоваться с преподавателем сантехники.

В конце концов жильцам пришлось прибегнуть к помощи домового водопроводчика, который «академиев не кончал». Дипломированный сантехник П., наблюдавший за его работой, краснея от стыда, сказал, что практический урок, полученный им от домоуправленческого слесаря, дал ему больше, чем полуторамесячный курс в учебном комбинате.

Почему и для чего существуют «кочегарные академии» — никто точно ответить на может. Говорят, что так «исторически сложилось». Возможно, что когда-то они были нужны для Москвы. Теперь Москва в них не нуждается, и они, чтобы не задохнуться от безделья и чтобы банк не закрыл счет, шлют объявления по всей Руси: «Присылайте… научим… оплата по безналичному». И присылают. Есть и еще одно объяснение: как же может существовать порядочный, уважающий себя главк, не имея собственного учебного заведения? Это неприлично. Так открываются сначала скромные учебные пункты, потом их переименовывают в комбинаты и так далее — чтобы звучало посолиднее.

А пока мы пишем этот фельетон, будущие строители канатных дорог нашли в столице единственно близкое для себя занятие: смотрят в цирке выступления канатоходцев.

А строители свайных дорог, вместо того чтобы забивать сваи, забивают козла.

Пока мы пишем… Кто знает, что происходит в этот момент! Может быть, некоторые преподаватели, чтобы обеспечить себя работой без отрыва от родных пенат, собираются открыть в столице колледж чабанов, лицей тигроловов, эколь заготовителей кедрового ореха, медресе охотников за моржами.

Да мало ли куда может хватануть фантазия! Москва помнит немало «кустовых» узкоспециализированных совещаний, слетов и подобных сильномогучих массовых мероприятий. И возможно, у кого-то зреет мысль организовать в столице семинар трубочистов, форум дворников, коллоквиум шорников, симпозиум полотеров, лекторий для тамады, вече камнерезов, сходку оленеводов, великую межобластную ассамблею скалолазов, плотогонов и гуртоправов!

А пока мы пишем, поезд стоит: красный свет. Зажгите, диспетчер, зеленый! Пусть едут люди в Москву — люди разных профессий, жители разных районов. Но едут гостями, а не слушателями «кочегарных академий» или надуманных семинаров. Семинары и курсы очень нужны, но печки складывать можно научиться на месте, дома, с не меньшим успехом, чем в столице, а в Москву хорошо приехать в отпуск, оплатив проезд из своего личного кармана, а не из государственного. И тогда не будут краснеть светофоры.

1965

«МОЛОДО-ЗЕЛЕНО»

О чем только не ведут разговор люди, если есть у них свободное время! И погоду обсудят, и о видах на урожай речь заведут, и шансы «Спартака» всесторонне взвесят, и монологи Райкина припомнят. И уж конечно о школьном воспитании выскажутся. А темы, новые, нетронутые темы, еще остаются. Их бездна. Кто-то вдруг предлагает:

— Давайте поговорим о молодости.

Все возбужденно галдят: беседа безусловно интересная, романтическая, поэтическая. Особенно в плане воспоминаний.

Но сказавший «давайте» неожиданно разочаровывает своих коллег. Он задает скучный, академический вопрос: «Что такое молодость?» И собеседники сразу тускнеют. Пускаться в теоретические рассуждения, с их точки зрения, расчета нет. Все ясно и так.

Молодость — это благословенная пора, когда человек расцветает, подобно тюльпану на садовых клумбах. Это пора, когда ему хочется громко петь и пылко любить. Днем он учится или работает, а потом он пылко любит и громко поет. При голубоватом свете луны и таинственном мерцании звезд. На сон остается что-то около трех часов. Но в молодости это не обременительно. На сердечной деятельности и кровяном давлении не сказывается. Наоборот, вдохновляет!

Да, все, кажется, удивительно просто. Теория тут вроде бы и ни к чему.

Но автор академического вопроса немедленно обвиняет, своих собеседников в дилетантстве. И он, конечно, прав. В доказательство он приводит животрепещущий факт:

— Недавно, знаете ли, пригласили меня в гости. Предупредили: люди будут интересные, и среди них молодой писатель Иван Повидло.

Сижу я в гостях, а люди все пожилые, и ни об одном не могу сказать: «Ага, вот это и есть Повидло!» Наконец спрашиваю хозяйку: «А где же молодой писатель?» А она отвечает: «Да вот, напротив вас».

Гляжу и удивляюсь: напротив сидит человек довольно лысый, сорок, не меньше, дашь. Неужели это тот самый Иван Повидло, о котором я много раз читал в газетах: «новое поколение», «молодой, даровитый»? И оказалось — тот самый.

Ну, потом я с ним познакомился, завел речь о молодых. Он немножко смутился, а когда разговорились, объяснил: ничего, мол, тут удивительного нет, не я один такой «молодой» среди литераторов. У нас так принято. Молодые — это как я, а дальше — маститые.

Слушавшие этот рассказ оживились, раздались иронические реплики. О личностях писателей часто говорить любят больше, чем о самой литературе.

Может быть, весь разговор так бы и пошел по этой линии, если бы один из участников беседы не сказал:

— А вот у нас на заводе…

Не будем утомлять читателя диалогом, расскажем о заводе сами.

На заводах тоже есть «молодые» специалисты, которые, минуя средние года, уходят на пенсию. Словом, после юного возраста сразу наступает пенсионный. Вот уж буквально: из молодых, да ранние.

Предприятие осваивает новую продукцию. Директору предлагают:

— Поручим технологию Зайцеву. Молодой, энергичный, талантливый инженер…

— Я не против, — говорит он. — Но руководителем этой группы лучше сделаем не Зайцева, а Уклейкина Петра Ивановича.

— Так ведь Петр Иванович в этом деле не очень…

— Ну и что ж? Зато он старше, осмотрительнее, у него опыт руководящий.

Однако с Петром Ивановичем вскоре приключилась беда. Приехала какая-то комиссия. Члены комиссии рылись в личных делах работников заводоуправления, а потом пригласили Уклейкина и сказали ему:

— Мы вас очень уважаем, Петр Иванович, ценим ваши заслуги, но вы занимаете пост, который обязательно требует высшего образования. Поступите в заочный институт.

Петр Иванович подал заявление и уехал сдавать вступительные экзамены. Перед отъездом он шутил:

— Вот и я в студенты записался.

Но вернулся он в менее шутливом настроении, а через неделю на завод из института пришло письмо. Так, мол, и так, зачислить тов. Уклейкина П. И. в число студентов мы не смогли, поскольку в сочинении он сделал двадцать пять ошибок, уравнения ни одного не решил и так далее. В общем, между строк можно было прочитать: и кого вы держите на такой работе? Нам, мол, понятно, что на заводе Уклейкин бумажки не пишет, он их только подписывает. И расчетами, конечно, не он занимается: это делают другие. Но все-таки обратите внимание…

Так бы и ходить Зайцеву под эгидой «опытного и осмотрительного» Уклейкина, если бы последний не обнаружил вдруг случайно своей полной несостоятельности, загремев на экзаменах.

С Уклейкиным получился анекдот. Уклейкина понизили. Но ведь не все подобные ему ездят сдавать экзамены…

Окажись среди участников беседы о молодости научный работник, он, возможно, сказал бы:

— А вот у нас в институте…

И поведал бы о такой ситуации. В исследовательском институте работает группа молодых специалистов. Раз в неделю на полчаса к ним в лабораторию заглядывает руководитель. Походит, посмотрит, уедет. Ему некогда: как человек заслуженный, с именем, он руководит еще в десяти местах.

Работа в общем выполняется молодыми самостоятельно. Но вот она успешно завершена, все сверено, вычерчено, перепечатано. Довольный руководитель берет в руки папку и пишет наверху свою фамилию.

А потом за его подписью будет статья в журнале, а потом будет прочитандоклад, а потом… Словом, работа, освещенная его авторитетом, получает известность и признание.

Да, бывает и так. Случается. Не часто, иногда, порою, но случается.

Пусть не поймут нас превратно: мы вовсе не хотим ни в какой степени ущемлять опытных пожилых работников. Наше им доброе слово! Но мы против недоверия к молодым. Против искусственного продления молодого возраста до сорока лет.

В будущем, когда люди станут жить до ста пятидесяти лет, сорокалетних, вероятно, будут считать мальчиками. Но сейчас это не мальчики. И нечего гордиться руководителю, что он выдвигает молодежь, если эта молодежь разменяла четвертый десяток.

В восемь лет Моцарт создавал свои первые сонаты и симфонии.

В двадцать лет Миклухо-Маклай проводил исследования на Канарских островах.

Могут возразить: это, мол, люди исключительные. Да, исключительные.

Но если бы Миклухо-Маклай работал в научном институте, где не очень рискуют выдвигать молодежь, мы бы о нем, возможно, ничего не знали.

Глава института высказался бы примерно так:

— Что? Есть предложение послать Миклуху? Не серьезно это, товарищи. Молод еще. Имени у него нет, известности никакой. Пусть рядовым послужит, потаскает планшет начальника экспедиции.

Но если служить только рядовым и постоянно таскать планшет начальника, можно и в сто лет умереть, не сделав ничего значительного.

Впрочем, оставим исторические примеры. Есть примеры новые, рожденные последними днями.

Кто стал Колумбом космоса, первооткрывателем далеких заоблачных пространств? Юрий Гагарин, двадцати семи лет.

Кто вслед за ним отправился в длительное космическое путешествие и за сутки преодолел расстояние в два раза большее, чем от Земли до Луны? Герман Титов, двадцати шести лет.

И после этого странно, конечно, слышать подобные разговоры:

— Мы открыли молодой талант и доверили ему…

— А сколько, этому таланту?

— Ну, человек моего возраста.

— А вам сколько?

— Сорок три вчера было.

Любопытно! Доверили все-таки! Рискнули снять с человека ремешок, на котором водят годовалых детей, и разрешили топ-топ самостоятельно. И человек не упал, пошел. Может быть, на первых порах не очень уверенно, ведь от ремешка отвыкать надо.

В одном районе товарищи долго терзались сомнениями: выставлять кандидатуру В. в секретари райкома комсомола или нот?

Их спросили:

— Почему вы сомневаетесь?

И послышался ответ:

— Да молод еще…

А что, секретарь райкома комсомола должен быть стар?

Вот какие возникают парадоксы!

Молодость боится недоверчивых людей. Не менее неприятны для нее и те, кто заботится о росте молодежи формально, моды ради.

Создали на заводе молодежный участок, помогли ему поначалу, подняли на щит. О нем и газеты пишут, и радио по заявкам молодых производственников вальсы передает, и кинохроника ленты накручивает. Начальника участка и бригадиров в президиумы сажают.

И все для чего? Для того, чтобы пошуметь, кому-то что-то показать, пыль в глаза пустить. Ведь участок в первый месяц план перевыполнял, а потом и детали ему начали подавать с задержкой, и инструментом не обеспечили. Ребята, так увлеченно взявшиеся было за дело, поохладели. Но этого не замечают. Шумиха продолжается. И в кадрах кинохроники вместе с комсомольцами мелькают их старшие товарищи, «друзья молодежи».

Кто после этого скажет, что они отстали от времени, что они недоверчивы и консервативны?

…О чем только не ведут разговор люди, если есть у них свободное время!

Но нам не хотелось бы, чтобы случайно услышанная нами беседа не нашла своего продолжения. Лучше перенести ее в деловые кабинеты, в залы серьезных, авторитетных заседаний.

И пусть в повестке дня этих заседаний значится вопрос «О работе с молодыми кадрами». А дальше, как обычно: «Слушали… Постановили…»

1961

ТИШИНА

С изобретением радио люди получили новый замечательный инструмент общения.

Появилась возможность вести беседу «по воздуху», не считаясь с расстояниями, слушать увлекательные репортажи о футболе и заочно участвовать в игре «Угадай-ка!».

В метро и троллейбусах по радио объявляются названия станций; теперь даже самый рассеянный пассажир не проедет свою остановку.

Радиофицированы перроны железнодорожных вокзалов, и в минуты стоянок поездов диктор предупредительно сообщает:

— Товарищи приезжающие командированные, ресторан направо… Товарищи уезжающие командированные, кипяток налево…

Все это очень трогает. До глубины души. Радио — весьма приятная вещь. Но злоупотреблять приятными вещами врачи не рекомендуют.

Почему мы вспомнили о врачах? Потому, что дальше речь пойдет о нервах и здоровье.

Как сказал один мудрец, «радио сближает дальние страны и ссорит близких соседей».

Разве не верно? Представьте: живут в энной квартире восемь или десять человек, и один из них включает свой приемник всегда только на полную громкость. Аж стены дрожат! Но стенам-то ничего: их дело — пропускать звук к соседям, а последние вынуждены покорно принимать пирамидон или тройчатку.

Встречается и другая разновидность взломщиков барабанных перепонок. Представители этого племени шумовиков устанавливают свои радиолы на подоконниках и бомбардируют улицу «Тротмаршем», «Липси» или «Тип-топом».

Но это разбойники-одиночки. Их как-то можно усмирить и «скрутить». Тем более что в некоторых городах исполкомами изданы инструкции. И там довольно определенно сказано, как усмирять и как «скручивать».

Гораздо труднее бороться с теми, кто шумит не из любви к искусству, а по долгу службы. При этом мы вступаем в конфликт не с ошалелыми индивидами, а с учреждениями, организациями.

…В последнее время стали радиофицироваться городские пляжи и бассейны. Как говорится, тонуть — так под музыку.

Через каждые четверть часа дежурная медсестра включает пластинку, на которой записана инструкция по плаванию:

— Граждане, не заплывайте далеко. Многие молодые жизни безвременно прервались оттого, что люди хлебнули воды. Если тонете, старайтесь удержаться на поверхности…

Спустя пятнадцать минут — опять та же пластинка, и деться от нее некуда. Хоть в воду бросайся.

В этой ситуации выручить может только одно — чувство юмора. К его помощи и прибегают люди.

Как только начинается очередной сеанс радиовнушения, все, зная текст наперед, хором повторяют:

— «Если тонете, старайтесь удержаться на поверхности…»

Получается что-то вроде глупой, но забавной игры.

И все-таки вид у посетителей пляжа несколько раздраженный и одичалый.

А что сказать о жителях соседних кварталов, где гулкое эхо не стихает весь день?

Иногда радио беспричинно преследует людей и в парках культуры и в других местах.

Жаль, что в стороне остались, например, бани. А ведь как бы хорошо было: приходите вы в баню, раздеваетесь — и вот начинают крутить пластинку.

— Граждане моющиеся! Не обливайтесь одним кипятком. От этого может облезть ваша кожа. Разбавляйте кипяток холодной водой. При попадании мыла в глаза старайтесь промыть последние. Причем делать это надо руками…

Репродукторы можно установить не только в самой бане. Один-два хорошо повесить на улице. Пусть слушают и прохожие: видимо, и они когда-нибудь придут мыться.

Автор этих строк был недавно в одном молодом городе. Там ему вручили коллективное письмо от жителей нескольких больших домов:

«Мы не знаем сна и покоя. На площади перед нашими корпусами установили громкоговоритель, и он не затихает с шести утра и до двенадцати ночи. И сила у него какая-то оглашенная: хоть паровоз перекричит. Кто работает в ночную смену, совсем не имеет возможности отдохнуть. И дети в люльках нервничают. Мы не раз обращались к коменданту, а он говорит: «Вы против культработы? Напишите об этом».

Я написал. Но через месяц столкнулся с такой же «культработой» в другом городе. В самом центре его создали что-то вроде цветочно-овощного базара. Торговля шла под музыку. Крутили «Ландыши» и «Сирень-черемуху». Иногда в этот репертуар включалась еще «Белая акация». Устроители базара искали пластинку со словами: «Ох, картошка-объеденье», но не нашли. Про овощи песен не было. Но горожанам хватало и «Ландышей». Пресытившись музыкой, они целой депутацией пришли в горсовет и на вопрос: «Что вам надобно» — ответили: «Тишины».

С шумами, в частности, с теми, которые происходят от злоупотребления радио, надо бороться. Но как это сделать?

Исходя из правила «клин клином вышибают», предлагаю: везде, где только можно, — на перекрестках улиц, площадях, в переулках, во дворах — установить дополнительные репродукторы и через посредство радио разъяснять, что шум для человека вреден. Можно даже выпустить специальную пластинку с беседой на эту тему. А в качестве музыкального приложения к ней продавать запись известной песенки «Тишина».

1961

СВЕРИМ ЧАСЫ!

Голубцов страдал от собственных достоинств.

Он был воспитан в духе идеальной точности и безупречной аккуратности. Уважал время других и ценил свое.

По этой причине он был очень наивен и имел много огорчений.

Посудите сами: приглашают его на собрание. В билете написано: «Начало в 6 час. 30 мин.». В 6 часов 30 минут он приходит в клуб. В клубе — пусто.

Голубцов одиноко блуждает среди холодных колонн фойе, а потом обращается в дежурному:

— Может, отменили собрание-то?

Дежурный смотрит на него взглядом, в котором нетрудно прочитать такое: «Ты что, братец, рехнулся или от рождения того?»

Голубцов это смелое предположение, разумеется, отрицает. Тогда дежурный говорит:

— Не знаю, откуда вы приехали. Но у нас всегда так: назначаем на шесть тридцать, чтобы к семи — в начале восьмого собрались.

Нечто подобное происходило с Голубцовым и тогда, когда он был зван в гости.

Приходил, конечно, первым. Хозяйка встречала его в халате, руки не подавала: руки у нее были в тесте, она только что приступила к пирогам.

— А-а! Раздевайтесь, проходите! — восклицала она с фальшивым гостеприимством. — Вы, конечно, вовремя, как приглашали… Но раньше чем через час, наверное, никого не будет. По опыту знаю. Я и с пирогами еще успею управиться и душ принять. Так что займитесь чем-нибудь.

Занятия для гостя чаще всего находили сами хозяева: ему предлагали таскать мебель, развлекать младенцев или открывать бутылки.

Один раз он даже натирал полы.

Водил щеткой по паркету и бормотал себе под нос:

— И когда я оставлю эту дурацкую привычку приходить точно?

Дело, безусловно, не в том, что Голубцов не любил физические упражнения. Ему было жаль времени. Что-то он сегодня не успел сделать, что-то отложил на завтра. И ради чего?

Логичнее было бы, конечно, если бы полы натирали опоздавшие.

О них и речь. О тех, кто похищает время у других и не очень дорожит своим.

При этом хотелось, чтобы читатели, смеясь над ними, не забывали и о себе. Будем самокритичными: минусы, послужившие темой этого, фельетона, в равной мере присущи многим из нас. Словом, поговорим о времени (в первом значении этого слова) и о себе.

Предоставим, например, слово чуткому, отзывчивому врачу, который дает больному талончик на 15.00, а принимает в 16. Или пунктуальному руководителю, заставившему томиться за дверью своего кабинета целую группу директоров предприятий.

Конечно, со всеми сразу не побеседуешь. Но ведь эти люди приехали, не просто так. Их вызвали. Их предусмотрительно оповестили «молнией»: «Ваш вопрос слушается в 13.15. Явка без опозданий».

В других случаях, видимо, можно опаздывать. Такая уж дисциплина. Иначе страховочная приписка «без опозданий» не понадобилась бы.

Итак, вопрос слушается в 13.15. Мы готовы со всей непосредственностью порадоваться столь точному расчету. Но ни в 13.15, ни в 14.15 приглашенного «молнией» в кабинет не зовут. Вопрос в лучшем случае назреет к вечеру, в худшем — его перенесут на следующее заседание.

— Погуляйте, товарищи. Задержитесь на пару деньков.

А задерживаться директору ой как не хочется! У него завод. У него тысячи людей и множество дел.

«Вынужденная посадка» всегда неприятна. У каждого свои планы, свое расписание. Человек работает в учреждении. Учится в вечернем университете. Он самозабвенно поет после работы в академическом хоре или с увлечением осваивает фигурное катание. Пишет книги о своем производственном опыте или нянчит внука. Хороший, милый карапуз, а оставить его не на кого. По сей причине установлены дежурства.

Человек торопится. Но вдруг кто-то лезет к нему в карман. В тот карман, где у него время. Чья-то грубая рука тащит из этого кармана как мелкие монеты — минуты, так и крупные купюры — часы, сутки.

Образ этот, полагаем, вполне уместен. Старая пословица гласит: «Время — деньги». Глупо и обидно терять его на «вынужденные посадки».

Ученые подсчитали: за 70 лет жизни человек 23 года спит, 6 лет он проводит за едой.

6 лет за едой? Это смотря в какой столовой он обедает. У иного на ожидание гуляша с вермишелью и все 12 уйдут.

Плохо, очень плохо, когда лучшие годы похищаются у человека нерасторопными официантками и нераспорядительными директорами пищеблоков. Не легче и не утешительней, если в той же незавидной роли выступают словоохотливые докладчики.

Задача докладчика — рассказать, допустим, о том, как выполняется план по выпуску деревянных бочек. Сколько на это надо времени?

— Мне минут шестьдесят, — говорит докладчик, и на лице его блуждает застенчивая улыбка тяжелоатлета, который вышел на помост, чтобы установить мировой рекорд по поднятию тяжестей.

«Мне минут шестьдесят…» Мне, то есть ему. А другим это нужно? Он начнет, конечно, с того, что человек произошел от обезьяны. До бочек доберется только к концу второго тайма, если применять спортивную терминологию. Потом попросит дополнительное время.

Бондари, собравшиеся в зале, конечно, зашумят. Председательствующий, конечно, их будет успокаивать:

— Тише, товарищи! Мы работаем только час.

Смешно: «работаем». Никто тут не работает. Здесь переливают из пустого в порожнее, делового разговора нет, быка за рога не берут, а если бы брали, то на доклад 10—15 минут, на выступление — 5. Пожалуйста, выдавайте конкретную критику, конструктивные предложения. Краткость — сестра таланта не только в художественной литературе.

Племя похитителей времени многолико. Сферы их действия разнообразны. Беды, причиняемые этими действиями, велики. На ином заводе — за год тысячи часов простоев. Отчего? Оттого, что кто-то очень рассеянный забыл, когда надо подать заявку. Кто-то очень разболтанный не выписал накладную. Кто-то очень безответственный запоздал «подать на визу». Словом, не утрясли, не утрамбовали. Решили: «Успеется, время терпит».

А оно, коварное, не стерпело. Станки стоят, рабочие в курилке, план издает недвусмысленный треск.

Если все это происходит в начале месяца, особой тревоги руководители не испытывают. Хотя на столе директора уже не первый час горит красная лампочка. Ничего: есть третья декада, есть последняя неделя, есть 31-е число! Тогда будет брошен воинственный клич: «Братцы, ляжем костьми!» Тогда послышатся тревожные удары в рельс, повешенный около заводоуправления. И хор диспетчеров энергично затянет «Дубинушку». Объявляют двенадцатибалльный штурм.

Рельс выручит, «Дубинушка» поможет. 31-го числа рапортуют: «Выполнили. Досрочно. На час раньше». Гоните, мол, премию.

А гнать надо не премию. Похитителей времени гнать. Тех, кто живет по давно забытой рекрутской формуле: «Солдат спит, а служба идет».

Факты, приведенные в этом фельетоне, родственны друг другу. Дистанция, разделяющая их, призрачна. У всех этих явлений одна-единственная мать родная — недисциплинированность.

Мы ее изгоняем. И изгоним. Мы прививаем человеку высокие нравственные черты. И среда них — точность, бережливость. Точность, бережливость во всем, во времени тоже.

Мы, русские люди, удивили мир своей высокой точностью. Наши радиостанции передали в эфир первое небесное расписание: «Москва — 13 часов 00 минут, Каир — 14 часов 54 минуты, Сингапур — 23 часа 05 минут…» В неизведанной космической дали летели над Землей первые советские спутники. Люди сверяли часы: «Точно! Сингапур — 23.05!»

В краснозвездных спутниках — дух века. Наши соотечественники, создавшие и пустившие в плавание по межпланетному океану чудесные фантастические корабли, — это те люди, о которых говорят: правофланговые. По ним и равняться должен каждый. И хозяйственный руководитель, и врач, и директор столовой, и любой работник, маленький или большой. На службе и дома.

Спутник летает по приборам, человек живет по часам. Афоризм «счастливые часов не наблюдают» применим только к влюбленным. И только тогда, когда они на свидании.

Наши советские часы — хорошие. Наши часы — точные. В 1960 году промышленность СССР выпустила их великое множество — 26 миллионов штук, 26 миллионов наручных, карманных, настольных и настенных контролеров времени!

Прислушайтесь к их ходу. Честные, безотказные работяги готовы помочь каждому.

Нет, не затем их создавали, чтобы люди путали время: в пригласительных билетах писали одно, а на уме держали другое; звали к семи, а ждали, к девяти; объявляли пятиминутку, а держали на ней два часа; обещали «сию минуту», а куда честнее было бы сказать «сей квартал».

Посоветуем Голубцову: не надо отказываться от «дурацкой привычки» приходить вовремя — другие пусть подтягиваются. А самое хорошее, если они с детства будут воспитаны в духе точности, аккуратности, следуя простому и ясному правилу: береги время. Не транжирь свое и не отнимай у других. А если кто-то на твое посягает, останови его. На любителей тянуть волынку в любом деле очень хорошо действует одно заклинание. Произносится оно так: «Товарищ, — регламент!»

1961

ДЕЛОВЫЕ КАЧЕСТВА

Преподаватель строительного техникума Евгений Яковлевич Кулебякин в свободное время любит посидеть с пером в руках. Живет в человеке такая пылкая, неуемная страсть! Если собрать воедино все то, что рождено его вдохновением, получится пухлый, увесистый том. Но сделать это очень трудно: работает Кулебякин главным образом в эпистолярном жанре, и произведения его разбросаны по разным организациям.

Они хранятся в канцелярии техникума, в редакциях газет, в обкоме профсоюза строителей, в главке и еще во многих местах. И все-таки мы взяли на себя этот тяжкий труд — собрать вместе все произведения Е. Я. Кулебякина.

Кулебякинские эпистолы принадлежат к разряду «жалоб» и «сигналов». Сигнализирует Евгений Яковлевич неустанно. Более того. — самоотверженно. И бегут, обливаясь потом, по московским улицам почтальоны. И торчат из их разбухших сумок конверты с обратным адресом: «Техникум, Кулебякину».

Помогите! Директор техникума «зашился». Завуч плохо «справляет свою должность». Преподаватель А. «интеллектуально развит слабо», и его надо уволить. Преподаватель Б. на уроках «занимается жалким политпросветительским сюсюканьем». Преподавателя В. надо быстрее проводить на пенсию, ибо он «не обеспечил качества».

Едут в техникум расследователи. Едут инструкторы и инспекторы. И находят, что и А. вовсе не плох. И Б. вполне соответствует своей должности. И В. совсем не надо брать под руки и вести в собес, дабы скоропостижно сделать его пенсионером. И ужасаться нечему, кроме поведения самого Евгения Яковлевича.

…Два с половиной года назад по сводчатым коридорам техникума прошла весть:

— К нам приезжает новый преподаватель!

Площадь новоселу отвели вполне соответствовавшую его пожеланиям — на четверых. Но в техникуме были несколько удивлены, когда поселились на ней только двое — сам преподаватель и его жена. Мама и дочка, как он сказал, «не захотели поехать». А через несколько недель в бухгалтерию на гражданина Кулебякина поступили два исполнительных листа — и от его матери, и от дочери…

Так дебютировал в строительном техникуме новый педагог. Разумеется, подобное начало не могло не оставить у его коллег неприятного осадка. Но они, будучи оптимистами, старались верить в лучшее: поработает немного Евгений Яковлевич, войдет по-настоящему в коллектив и проявит себя во всей красе деловых и моральных качеств. Кто знает, может, и заставит он в будущем заговорить о себе!

Этот прогноз вскоре оправдался. Кулебякин заставил о себе заговорить.

Он представал перед коллективом во все новых и новых проявлениях своей многогранной натуры. То рассказчиком непристойных анекдотов. То остряком, награждавшим своих коллег оскорбительными кличками. То этаким озорником, которому ничего не стоит обрезать у соседей электропроводку. То «собирателем», старающимся затащить в свою кладовую вещи, отнюдь ему не принадлежащие. То откровенным шантажистом, который с целью оказать моральное давление на своих «недоброжелателей» многозначительно предупреждает: «Я вам всю биографию испорчу!»

Товарищи по работе не могли не выразить своего активного неодобрения этим и многим другим поступкам Кулебякина. Те из преподавателей, которые особо резко критиковали коллегу, попали в число людей «интеллектуально развитых слабо». Еще бы! Разве им понять высокие порывы кулебякинской души!

Почувствовав, что коллектив определенно склонился к тому, чтобы расстаться с ним, Евгений Яковлевич решил спешно создать себе авторитет среди студентов. Для достижения этой цели он избрал два весьма доступных способа: первый — дискредитация в глазах студентов других преподавателей; второй — сознательное завышение оценок…

Казалось, тут бы взять да вмешаться высокому начальству из главка. Однако именно оно заняло по отношению к Кулебякину позицию, которую нельзя не назвать по меньшей мере странной.

Приказом директора наш герой был уволен из техникума. Пострадавший, конечно, помчался повыше. И вот уже директор техникума получает предписание: «Отмените свой приказ и восстановите т. Кулебякина».

А надо было не восстанавливать, а под суд отдать. Кулебякин явился однажды в преподавательскую комнату, вырвал из рук преподавательницы Антоновой экзаменационные билеты и скрылся. Студентам, собравшимся в аудитории, пришлось объявить, что экзамен сегодня не состоится, ибо надо готовить новые билеты.

В техникуме составили акт и решили дело на хулигана передать в суд, однако… этому воспрепятствовала очередная резолюция свыше: «Всякое судебное преследование приостановить».

Но наконец в главке все-таки приняли решение избавиться от Кулебякина. Директор техникума предложил проект приказа, в котором говорилось, за какие хорошие дела человека снимают с работы. После некоторых проволочек приказ в главке подписали. Но выглядел он совершенно неожиданно: «Откомандировать в порядке перевода…»

Все очень хорошо. Кулебякин доволен. Доволен всем, кроме характеристики, которую ему дали в техникуме. Не совсем уж она красива. Сказано в ней и о том, каков моральный облик Евгения Яковлевича…

Как поправить это дело? Куда идти бедному, гонимому педагогу? Конечно, в главк, к высокому начальству.

И вот уже проводят с директором техникума разъяснительную работу, как надо писать характеристику на Кулебякина.

Чем объяснить такое мягкосердечие? Что говорит высокое начальство, оправдывая свой гуманный акт? А вот что:

«Кулебякин хорошо читает лекции, предмет знает. Значит, деловые качества у него хорошие. А деловые качества — это главное и определяющее. И наказывать его мы не имеем никаких оснований. Специалистов надо ценить. Что же касается всяких там склок в коллективе, та мы должны быть выше этого».

Сидит такой деятель на высоком административном пьедестале. Где-то внизу кипят страсти, но он к ним равнодушен. Равнодушен потому, что пребывает в убеждении: лицо работника определяется только его квалификацией, все остальное — личная жизнь, к производству отношения не имеющая.

Точка зрения не новая и сто тысяч раз опровергнутая. Но к разговору об этом приходится возвращаться, ибо есть еще у нас руководители, кои думают именно так.

Они деловые люди. Их интересует только «чистое дело». Но такового, как известно, в природе не существует. Деловые качества человека от его качеств моральных отрывать весьма рискованно, да и не на пользу это. Даже, как говорят, совсем наоборот. Ведь всем известно, что в конце концов получается, когда в лекторе ценят только умение красиво говорить, в футболисте — способность точно бить по воротам, а в певце — искусство брать верхнее «ля».

1967

НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ

Природу мы еще не покорили. В газетах то и дело пишут о дебошах тайфунов, разбое цунами, коварстве снежных обвалов.

Бродят-куролесят по-над землей циклоны и антициклоны.

Плюются туфом, булыжником, а также иными строительными материалами строптивые вулканы.

Выходят из берегов скромные, невинные на первый взгляд речки и безжалостно загоняют перепуганное население на окрестные холмы.

Не до конца изжиты землетрясения.

В свете этих трагических событий померкло одно, тоже трагическое. Оно даже не померкло. О нем просто не писали.

В разгар рабочего дня и полуденной московской жары сотрудники столичного учреждения попадали вдруг со своих стульев на пол и лежали кто как до приезда «скорой помощи».

Деловитые, расторопные врачи, естественно, привели сотрудников в чувство, а затем констатировали: причина коллективного обморока — дискомфортные условия микроклимата, анормальный температурный режим, чрезмерное содержание в воздухе углекислого газа, выдыхаемого самими же сотрудниками.

Сотрудники лежали на полу, виновные в том, что они выдыхают углекислый газ.

Кстати, они не были людьми слабыми, неупитанными. Они регулярно жевали калорийные булочки, московские батоны, ржаной, рижский, бородинский и орловский хлеб.

Но не единым хлебом сыт человек.

Человеку нужен воздух. Больше, чем хлеб, нужен!

Без хлеба житель нашей планеты может протянуть кое-как три недели. А если он особенно выносливый крепыш, то и четыре. Лишившись кислорода, тот же крепыш отправляется праотцам через считанные мгновения.

Помести же человека в хиленькую атмосферку, где хоть немножко кислорода, — он еще живет, дышит. Только какой от этого толк? Вялый он, как вобла. И глаза у него, как у рыбокопчености — туманные и глупые. Сидит, потеет, газеткой обмахивается, рот широко разевает.

Именно в такой хиленькой атмосферке мы подчас живем и работаем.

И как тут не завести разговор о воздухе, точнее, о микроклимате?

Изменение микроклимата, на мой взгляд, — задача более близкая, насущная, чем, допустим, поворот вспять морских течений или растопление полярных айсбергов с целью достижения повсеместного потепления.

Но эту задачу обходят. Не говорят о ней, замалчивают.

Тут бы и перо в руки бойким репортерам. А бойкие репортеры пишут совсем о другом: «Вчера широко распахнуло свои двери светлое солнечное кафе «Незабудка» — здание из сплошного стекла и стали, развернутое гостеприимным фасадом на юг».

Распахнули также — и, разумеется, гостеприимно, по-другому не бывает, — свои двери гостиница, Дом пионеров, универмаг, несколько учреждений и общеобразовательная школа.

Все из стекла. Все из стали. И все фасадом на юг.

А после того, как их заполнили люди, послышались нетерпеливые выкрики:

— Как бы распахнуть окна?!

Увы, окон не было! Было сплошное стекло. Его можно было только разбить. Но это уже порча государственной собственности.

А разбить, между нами, очень хотелось. Это я говорю после того, как объездил много московских точек «из стекла и стали»; Я видел задыхающихся продавцов, взмокших от пота покупателей, обалдевших от духоты посетителей парикмахерских салонов, пребывающих в глубоком трансе кинозрителей.

И как порывался я закричать: милые вы наши строители, гордость вы наша, архитекторы — члены-корреспонденты и лауреаты! Неужели вы не подумали, что там, где в течение дня бывают тысячи людей, нужна хоть какая-то вентиляция, или, как по-вашему, воздухообмен? Зачем вы строите консервные банки? Хорошо консервировать судака, ряпушку, частик, кильку, салаку, но люди-то не ряпушки!

Однако я не кричал: архитекторов и строителей поблизости не было. Не было тех, кто не жалеет средства на панно, гобелены, орнаменты, витражи, мозаику, но совсем забывает, что современное «общественное место» имеет некоторое отличие от древней усыпальницы. В усыпальницах, как показывают раскопки, было много роскоши, но не было вентиляции. Там она ни к чему.

Нет, я не против стекла и стали. Я против «дискомфортных условий микроклимата». При желании эти условия можно создать, не применяя даже ни стекла, ни стали.

Некоторое время назад в приволжском городе была открыта экспериментальная школа на две тысячи учащихся.

И вот я читаю медицинский документ об этой школе: «Анализ воздушной среды в классных комнатах показал, что содержание углекислого газа превышает предельно допустимые нормы от 1,8 до 2,6 раза во время занятий, что приводит учащихся детей к обморочному состоянию, носовому кровотечению, головным болям и оказанию неотложной медицинской помощи в массовом количестве.

В силу изложенного, санитарный надзор считает, что… школа должна быть закрыта немедленно».

Каково построили!

Чудес архитектуры и строительства много. Одно из них — московская гостиница «Минск». Не дом — аквариум! Солнечные лучи прошивают его насквозь. Спасения от них нет. Но люди приспосабливаются. Обматывают головы мокрыми полотенцами и так сидят в своих номерах. По духоте летом и холоду зимой «Минск» прочно держит первое место в городе.

От холода защититься сравнительно нетрудно: можно надеть валенки, можно укутаться в плед, одеяло, шаль, оренбургский пуховый платок. От духоты средств мало. Форточки, вентиляторы. Но их нет.

Слышу реплику: «Что это вы старину проповедуете в век кибернетики и звездоплавания? А про «кондишен» забыли?» Нет, про установки кондиционированного воздуха я не забыл. Кондиционированный воздух — это всеосвежающая мечта. Когда сидишь во Дворце съездов или Дворце спорта, чувствуешь себя хорошо и легко, как новорожденный. Хочется дышать глубже. В отличие от того же «Минска».

Главный повар ресторана гостиницы «Минск» К. Н. Андреев несколько лет работал в южных странах.

— Борис Николаевич, жарко там?

— Очень жарко. Сами понимаете, экватор. Но на моей кухне, несмотря на горячую плиту, было, в общем, прохладно: эр кондишен.

— Теперь вы опять в Москве. Москва — это не экватор…

— …Но на кухне жарче, чем на экваторе! Порою посетитель ресторана кричит: «Безобразие! Бифштекс не прожарен. Повара сюда!» И не знает человек, что повар не появляется не потому, что увиливает. Повар в это время нюхает нашатырь.

Ах, кондишен! Нет жизни без тебя ни машине, ни человеку.

Человек, в какие условия его ни помести, свыкается-обвыкается. А машина — нет. Электронные вычислительные машины, если нет кондишена, начинают безбожно врать. В этом смысле пословица «человек не машина» приобретает обратный смысл.

Еще раз произнесу: «Ах, кондишен!»

А что толку от этих сантиментов?!

Кондиционеров у нас выпускается мало, крайне мало.

Ну, а если кондиционеры получены? Если счастье, даваемое по разверстке, привалило к вам? Не радуйтесь. Только двадцать процентов установок, что смонтированы в общественных местах, работают.

Остальные отдыхают. Отдыхают по причине того, что и сделаны не бог весть как и что люди не знают, как с ними обращаться. Техников нет, инструкций нет. Нет обслуживающей кондиционеры организации.

В гостинице «Украина» и кинотеатре «Россия» ввиду того, что автоматика закапризничала и подвела, перешли на ручное управление:

— Нюрка, сбавь температуру, поддай влажности!

Это чисто банный разговор. Для того чтобы поддать пару, кондиционеры, оснащенные автоматикой, не нужны.

Прочитав несколько килограммов докладов, актов и диссертаций на тему о чистом, хорошем воздухе, я спросил себя: «Так в чем же дело? Есть проектные бюро, есть заводы, что-то делается, дело вроде не стоит на месте».

Все есть, дорогие читатели. Есть даже перерасход по смете.

Беда в том, что не занимаются этим делом всерьез. Видимо, сказывается инерция: дышали мы хиленькой атмосферной раньше, подышим и впредь. Не первая необходимость. Мы не аристократы, не лендлорды. Есть задачи поважнее, чем всякие там вентиляции и кондиции.

А тем временем служащие одного важного учреждения, обращенного окнами к солнцу, лежат на полу. Лежат и ждут «скорой помощи».

Вы хотите знать, какого именно учреждения? Того самого, которое занимается кондиционерами.

Как ни парадоксально, они сами не уберегли себя.

Предвижу опровержение. Его напишут сотрудники Центрального и Московского научно-исследовательских и проектных институтов.

Возражая автору этих строк, они скажут: мы на полу не лежали, в наших комнатах так тесно, что упасть на пол практически нельзя, можно упасть только на чертежную доску соседа.

Что ж, тем хуже! Тем острее проблема, тем чаще раздаются выкрики:

— Свежего воздуха дайте! Атмосферушки!

1967

БОРОДАТЫЙ БЛОНДИН

Это произошло задолго до того, как были изобретены газовые горелки «друммондова света» и ляписный карандаш.

Задолго до того, как на экраны вышли фильмы «Развод по-итальянски» и «Свадьба по-болгарски».

Задолго до того, как с прилавков магазинов исчезли осетровые и появилась угольная рыба, палтус, умбрина и бельдюга.

Задолго до того, как футболисты впали в сентиментальность и после каждого забитого мяча стали целоваться, как институтки, сдавшие экзамен по изящной словесности.

Шел по девственному доисторическому лесу доисторический бородатый Брюнет и вдруг услышал из ямы, которая служила ловушкой для зверей, крик о помощи:

— Игомоп!

На дне ямы лежал угодивший туда, видимо, по рассеянности или близорукости доисторический бородатый Блондин.

Брюнет вытащил пострадавшего из холодной и сырой ловушки, завернул в снятые с себя шкуры и отнес в пещеру, где отпаивал Блондина чаем из сушеной доисторической малины и растирал его растопленным жиром ихтиозавра.

Через некоторое время, возвращаясь с охоты, выздоровевший Блондин увидел лежащего в траве Брюнета. На груди у последнего зияли кровоточащие царапины — следы тяжелой неравной схватки со страшным зверем.

— Игомоп! — попросил Брюнет.

— Ыт лешп, — равнодушно ответил Блондин и не спеша побрел со своей добычей дальше.

Это был не блондин, а негодяй.

Так в человеческом роду возникло явление, позже получившее название: свинство. В смысле — черная неблагодарность.

С тех пор прошло премного-много лет. Росла и крепла цивилизация. В числе множества мудрых и полезных вещей были изобретены ротационные машины и радио.

На ротационных машинах стали печатать газеты с морально-этическими статьями, А по радио стали передавать беседы, как вести себя в обществе и можно ли пить коктейль через край бокала или обязательно тянуть его только через соломинку.

А свинство осталось. В той или иной мере.

…Много лет преподавала в школе учительница С. Старательно сеяла разумное, доброе, вечное. Вкладывала в любимое дело все время, все силы, всю душу.

Академиков, адмиралов и маршалов среди ее бывших учеников не было, но просто хороших специалистов — штатских и военных, — ребят, вышедших в люди, можно насчитать много.

И вот наступил момент грустный и торжественный, учительницу провожали да пенсию.

Проведя последний в своей жизни урок, она пришла в зал, где в ее адрес, должны были прозвучать теплые благодарственные, слова.

Но проводы вышли серенькими. Кто-то невнятно сказал «от имени и по поручению». Кто-то сделал заявление «по поручению и от имени». Потом учительнице в знак высокой оценки ее долголетних трудов преподнесли подарок — старый, невесть в какой пыльной кладовке раздобытый на этот случай самовар. Покипел за свою длительную сознательную жизнь! Попускал пару! И давно ушел на покой.

Дальше включили радиолу, танцевали «Школьный вальс». Непринужденно работая ногами, тихо подпевали: «Учительница старая моя…»

А старая учительница сидела в темном уголке, где висели регланы и макинтоши, и плакала. Грубо, жестоко обидели ее этим самоваром. Не дорог, говорят, подарок, а дорога любовь. Любви не чувствовалось. Не проступала она сквозь тусклые медные самоварные бока.

Подруга учительницы написала письмо в редакцию. В нем она поделилась мыслями, по поводу происшедшего. Редакция переслала письмо в местный оно. А оно помедлил и ответил: действительно, мол, имело место непродуманное, с точки зрения ритуальной, отношение к факту проводов учительницы на пенсию… Боже, как иные умеют утопить здравый смысл в нейтральных коллежско-департаментских выражениях! Но ошибка исправлена: учительницу вызвали и дали ей «часы наручные». Из дальнейших сообщений стало известно, что самовар сдали в утиль.

Некрасиво получилось у вас, дорогие блондины. Дело, как вы понимаете, не в стоимости предмета. Можно было и без предмета, но с душой.

О случае в школе я рассказал мастеру участка машиностроительного завода. Вопрос для него оказался больным.

— Вот и я скоро уйду, — произнес он. — Но знаю, что подумают обо мне и что скажут. Наконец-то, мол, отчалил, старый придира. Давно пора. А какой я придира? Требую, учу. Иначе разве имели бы люди на моем участке такие высокие разряды? А благодарности не жди. Вот Максимка из второй бригады, молодой парень, — сколько я ему помогал, болел за него. А на днях знаете как он мне ответил? «Что ты, говорит, Прокофьич, лезешь в мою работу?» А я ему. «Учу тебя. И не в первый раз. За это не огрызаются, а «спасибо» говорят». А он: «Что это вы про «спасибо»? Вам за это зарплату платят»…

Рассказал мастер и про другого Максимку. Тот из бывших учеников в начальники вырос. Вызывает иногда Прокофьича к себе в кабинет, журит по производственной линии, даже излишнюю строгость на себя напускает: «Как это тут вы, понимаете, мне работаете?» О прошлом, о том, что когда-то был фрезеровщиком на участке Прокофьича, никогда не вспомнит, слова доброго не скажет. Так прямо сразу потомственным начальником он и родился.

Я сказал мастеру, что все это заслуживает фельетона. Он ответил:

— Как хотите пишите. Только фамилии моей не упоминайте. Получится, вроде я благодарность себе выпрашиваю.

Когда я ушел от него, то вспомнил о письме одной женщины. У нее рано умерла младшая сестра. Осталась дочь сестры Лида — школьница второго класса, которую надо было растить и воспитывать. Теперь девочка стала взрослой. Со своей приемной матерью часто конфликтует: недовольна жизнью, плохо в комнате, мало нарядов.

Сказала как-то Серафима Васильевна: «Знаешь, Лида, во времена нашей юности поменьше всего было, а работали побольше. И рады были. Ты вот медсестра. Устроилась бы на дополнительную работу. С больным посидеть или подежурить…» Лида возмутилась: «Что вы все про свою юность? Наша юность — другая…»

И вот Серафима Васильевна взяла напрокат пишущую машинку — она в прошлом машинистка, но профессию эту оставила из-за болезни рук — и выстукивает по вечерам английские «русские сапожки» для Лиды. Мужа у нее нет. Замуж она не вышла. Из-за той же Лиды. На то, что приемная дочь отплатит ей в будущем за заботу помощью или просто вниманием, она не надеется…

Потомки доисторического Блондина, который бессердечно ответил попавшему в беду Брюнету «ыт лешп», иначе говоря — «пшел ты», бывают разные. Одни иронически-снисходительно величают своих преподавателей и наставников «предками» и относятся к ним соответственно, как к индивидам недостаточно высокоорганизованным, странноватым, не способным понять некоторые тонкости современного бытия. Другие, окончив вуз, не выражают желания творчески трудиться во вскормившем и вспоившем их городе Елабуге: очень уж он малостоличный, не столь там респектабельный народ. Третьи в день 9 Мая задают наивный вопрос надевшему ордена и медали бывалому фронтовику: «Что это вы сегодня так вырядились?»

Может, я неправильно называю явление, о котором пишу? Может, слишком резко его квалифицирую?

В толковом словаре сказано: свинство — дурной поступок, грубое, дурное обращение. Я бы добавил: которое происходит от эгоизма, черствости, неуважения к чужому труду, от неблагодарности.

Конечно, с черной неблагодарностью, к счастью, встречаешься не часто. Явление нетипичное. Между прочим, ученые предполагают, что доисторический бородатый Блондин, извлеченный Брюнетом из ямы, а затем отказавший ему в помощи, — тоже был нетипичным. Даже для того далекого времени. Человек по своей природе добр.

1968

ФИЛОЛОГИ НА ПРИВАЛЕ

Обычно считают, что привалы бывают только у охотников и у солдат.

Это неправильно. Привалы бывают и у филологов — у тех, что участвуют в экспедиции по сбору произведений устного народного творчества.

Где только не побывают неутомимые подвижники-энтузиасты, в какие не заглянут дальние углы, чтобы услышать доселе неизвестную им сказку, песню, мудрую пословицу!

Вот так ходят-бродят, а потом, естественно, привал.

…Два фельетониста, назовем их Первый и Второй, расположились на отдых. Конечно, на окраине села. В литературе не принято, чтобы путники останавливались в центре, и я не хочу нарушать эту святую традицию.

Далее все тоже традиционно. Они лежали, конечно, на сеновале. Безусловно, уже вечерело, и скот уже прогнали. И разумеется же, по всему селу плыл неповторимый аромат парного молока.

Можно было бы для описания обстановки привести, еще ряд деталей. Но дело не в них. Дело в том, что два филолога беседовали, делясь своей литературной добычей.

— Ах, какие любопытные перлы встречаешь в устном творчестве! — восхищенно сказал Первый.

— Это верно, — поддержал Второй. — Сколько лет посвятил фольклору и не перестаю изумляться!

— Да, да! Вот, например, сегодня я услышал сказку!

— Сказку? Ну, ну!

И Первый стал рассказывать.

* * *

В некотором царстве, в тридевятом государстве жил да был царь Террикон.

И слава о нем шла далеко-далеко.

Другие цари славились воинственностью, жестокостью. А Террикон славился тем, что был очень чувствительным и очень часто расстраивался.

Он хотел, чтобы все было в его царстве-государстве хорошо, и если вдруг узнавал, что что-то плохо, товпадал в грусть, и ему давали успокаивающие королевские капли.

И придворные делали все, чтобы его не расстраивать.

— Сколько бочек меда, сколько пудов пеньки, сколько баранов в моем царстве-государстве? — спрашивает царь первого министра.

— Десять тысяч бочек меда, сто тысяч пудов пеньки, миллион баранов, — отвечает министр, не задумываясь.

А у царя на глазах слезы.

— Плачете, ваше величество?

— Плачу.

— Мало, что ли?

— Мало.

— Ну, тогда, значит, я ошибся. Значит, больше.

— Вот то-то же. Пошли во все концы моего царства-государства арифметиков, чтобы сосчитали, чего я сколько.

Поскакали гонцы во все концы, возвратились и принесли первому министру большую-пребольшую бумагу с докладом.

Смотрит он на бумагу, и глаза его гневом разгораются.

«Меду негусто, в смысле пеньки пусто, баранов встречали, но немного».

— Что вы тут мне понаписали? — кричит министр.

— Что видели, — отвечают арифметики, — что знаем. Мы же во всех концах бывали.

А министр еще пуще злится.

— Получается, что вы во всех концах были и все знаете, а мы посередке сидим и ничего не знаем? Поймите, нельзя так писать: расстроится. И без того бессонницей страдает. Забирайте назад свою докладуху и переделывайте.

— А как переделывать? — спрашивают арифметики.

— Эх вы, темнота! — вздыхает министр. — Образованные люди, а учить вас надо. Первая часть положительная — это пять шестых доклада, вторая часть отрицательная — одна шестая.

— Это так обязательно? — удивились арифметики. — А может быть, хотя бы две шестых?

— Ни-и-и-когда. Расстроится.

— Поняли, — сказали арифметики. — Дальше…

— Дальше слог. Само слово. Слово должно быть ласковое. Вот вы тут пишете: «…к тому же кое-где мед воруют». Грубо. Прочтет — расстроится. Нет воровства! Имеют лишь место отдельные случаи, когда некоторые граждане, являясь невольной жертвой предрассудков далекого прошлого, путают свое личное имущество с имуществом казенным. Вот как! Или еще: «взятки». Мягче надо! Знать надо, для кого вы все это пишете. Нет взяток. Но, конечно, случаются порой факты, когда рассеянные столоначальники берут у благодарных им людей небольшие суммы денег, по неосторожности не оговаривая сроки возвращения упомянутых сумм кредитору.

— Понятно, — кивнули своими учеными колпаками арифметики. — Но мы же арифметики. Насчет невольных жертв и рассеянных столоначальников это у нас краем-боком. А как же с цифрами?

— Цифры я беру на себя, — ответил первый министр. — Вы, скажу я вам прямо, по-мужицки, не очень сильны в статистике, то есть в цифросчете. Статистика — такого слова нет, оно появится потом.

И ушли арифметики. И пришли потом с новым докладом. С мягким таким. Ласковым.

— Так сколько бочек меду в моем царстве-государстве? — спрашивает Террикон своего первого министра. — Сколько пудов пеньки? Сколько баранов?

— Сто тысяч бочек меду, миллион пудов пеньки, десять миллионов баранов, — отвечает первый министр. — По уточненным данным…

А у царя на глазах слезы, и министр поправляется:

— По уточненным данным, но не окончательным…

А царь говорит:

— Не потому плачу, что плохо, а умилен тем, что хорошо. Значит, дочь мою Олену замуж выдавать можно. И решил я: тому, кто ее руки будет достоин, полцарства отдать. Половину того, что ты назвал…

Первый министр тихонько за сердце хватается: где оно, все это названное? Но деваться некуда.

— Хорошо, — говорит, — по вашему повелению отдадим. Но одного этого мало…

Хитрый он был, первый министр.

— Мало? — переспросил царь. — А что же еще надобно?

— Славу вашу увековечить надо. Чтобы прошли века…

— А как это у-ве-ковечить? — заинтересовался царь.

— А в заморских дворцах принято, чтобы во всех залах картины висели. И чтобы рассказывали они современникам и далеким потомкам, как все при великом Терриконе было благоуханно. А с картинами мы пока поотстали.

Как заплачет царь Террикон, как запричитает:

— Поотстали? То вдруг все хорошо было, а то поотстали?

— Не плачьте, ваше величество, — утешил царя первый министр. — Есть выход. Дать в приданое вашей лучезарной дочери вместе с полцарством целую картинную галерею… то есть не галерею: это слово появится потом… подарить целое картиносмотрилище. А для того послать художников во все концы, дать им кистей поболе и холста неограниченно — и пусть работают! А со свадьбой повременить.

И согласился царь, что ради такой великой цели со свадьбой можно и повременить. Так и до сих пор тянут.

Приносят художники первому министру свои картины, а он все решительно отметает:

— Ни-и-когда! Расстроится. Что вы тут понарисовали?

— Пейзаж. Деревня, которой угрожает извергающийся вулкан.

— Погасите вулкан. Они у нас не извергаются. Ни-и-когда!

— Но «Гибель Помпеи»?

— «Гибель Помпеи» будет нарисована спустя пятьсот лет после нас, и я за это не отвечаю… Ну-ка дальше. Что тут?

— Разлив реки…

— А к чему разлив? Пусть речка течет, как ей положено! Все переделать. Все переделать. Вы понимаете, для кого вы работаете, чьи светлые очи будут разглядывать ваши картины?!

Так берег первый министр своего повелителя. Не хотел он его расстраивать…

* * *

Закончив рассказывать сказку, Первый спросил Второго:

— Ну? Здорово?

— Замечательно!

— Серьезно?

— Изумительно!.

— Честное слово?

— Восхитительно! Ну, что ты меня допрашиваешь? Я на твоем месте эту сказку включил бы в свой доклад об экспедиции.

— Вот это уже ни к чему, — мгновенно посерьезнев, сказал Первый.

— Как ни к чему?

— А так. Услышит ректор — расстроится!

1969

СЕКРЕТЫ КОТА ТИМКИ

В начале десятого мы всегда читаем газеты. Мы — это Марианна Акимовна, Василиса Эдгаровна, Сережа, Зиночка и я.

В девять мы расписываемся в книге прихода на работу, вешаем на плечики пальто, женщины переобуваются — снимают с ног кавалерийские сапоги, надевают туфельки. Затем мы садимся на свои места и развертываем газеты. Чтобы не отстать и быть в курсе.

С основными событиями дня мы уже, конечно, знакомы: каждый еще дома за чаем слышал утренний выпуск последних известий. Поэтому в газетах главное внимание мы уделяем четвертым страницам. «Понемногу обо всем», «Удивительное — рядом», то да се.

Читаем про хоккеистов и футболистов — кто из какой команды в какую перешел. Про артистов. Один артист сидел за рулем машины и чуть не столкнулся с трамваем. Про писателей. У романиста — фамилию не помню — такое хобби: он собирает перья от хвостов разных птиц. И говорят, пишет ими.

Но больше всего мы любим читать про зверей. Эту любовь нам привила Марианна Акимовна. У нее диплом зоотехника. Но что делать в нашем городе зоотехнику? Так она — по снабжению. Но животных любит больше всего на свете.

— Вы послушайте, — говорит она, — в Нальчике одна семья воспитала льва… Какая прелесть! Озорник: пух из подушек выпускает!

— Это сколько же подушек ему надо! — замечает Зиночка. — Я себе одну никак не могу купить — пуховую…

Зиночка всегда говорит некстати, и Марианна Акимовна останавливает ее строгим Взглядом.

— А у тракториста на целине дома волк живет! — сообщает Сережа.

— Это что?! — вступает в разговор Василиса Эдгаровна. — Вы можете себе представить крокодила в московской квартире? Сидит в ванне и оттуда не вылезает. Хозяева уже который год не моются… И бояться начинают: крокодил — это все-таки не дельфин, говорящий по-английски…

— Да-а, дель-фи-и-ны, дель-фи-и-ны, — нараспев произносит Марианна Акимовна. — Они, может, еще умнее нас. Дельфины еще скажут свое слово!

И каждый раз, о чем бы мы ни говорили — о лосе, разогнавшем овощной базар, о журавле, поселившемся в курятнике, о лисе, на которую завскладом списал два ящика шампанского, — разговор неизменно возвращается к дельфинам, и Марианна Акимовна произносит свое:

— Дельфины — они, может, еще умнее нас. Дельфины еще скажут свое слово.

Но пока дельфины не высказались, всеобщим вниманием завладел мой семилетний кот Тимка.

Произошло это случайно. Неделю или больше газеты ничего не писали ни про зайцев, научившихся пользоваться зажигалками, ни про волков, которые, вопреки пословице, в лес не смотрят, а держатся ближе к гастроному.

То ли в редакциях запас занимательной информации иссяк. То ли все объяснялось тем, что подписка уже прошла… Словом, мы в нашем отделе заскучали. В первой половине дня — ну прямо нечего делать. А посетителей мы принимаем только после обеда.

И Марианна Акимовна мне вдруг сказала:

— Послушайте, у вас дома, кажется, живет кот. Почему вы никогда ничего о нем не рассказываете? Как его зовут?

— Тимка.

— А какой он?

— Трехшерстный. Полосатый. С белыми лапами.

— Занятный он, наверно, ваш Тимка?

— Очень, — ответил я. — По окну барабанит, когда хочет с балкона в комнату вернуться. По холодильнику барабанит, когда хочет есть. И главное, он знает, что лежит в холодильнике. Как будто насквозь видит…

— Как рентген, — добавила Зиночка. — Коты — у них особое зрение.

— Да, да, — горячо согласился я. — Особое. К тому же Тимка очень любит смотреть передачи цветного телевидения…

— Какая прелесть! — воскликнула Марианна Акимовна. — Именно цветного?

— Да! — еще более убежденно сказал я. И, будучи не в силах сдержать свою фантазию, продолжил: — Он и телевидение смотрит, и радио слушает. Как-то на днях говорит мне «мяу» и глазами — зырк на радиоприемник. Я включаю его, и — что же вы думаете? — по радиостанции «Маяк» передают кошачий концерт…

— Значит, он радиоволны улавливает?

— У них все в усах: усы как антенны…

— И у Тимки усы настроены именно на радиостанцию «Маяк»!

— Так об этом же в газету написать надо! Это же открытие! Удивительное — рядом! — воскликнул Сережа.

Он очень восторженный и романтический юноша. До сих пор мечтает поехать на Памир и найти там снежного человека. Чтобы обменяться с ним своими мыслями. И удивляется: «Почему шотландцы чикаются с этим чудовищем из озера Лох-Несс и никак не могут его поймать?» Спрашивал в месткоме: «Нет ли туристских путевок в Шотландию?»

Сережа не только воскликнул «так об этом же в газету…», но и написал.

Так имя моего кота появилось сначала в райгазете, потом… Потом замелькало и по другим. И мы читали на четвертых полосах: «Кот-радиоприемник», «Позывные: кис-кис», «Секреты кота Тимки».

Мой кот ходил задрав хвост. А слава его росла. И я даже сказал бы: ширилась. Где-то я прочитал, что у одного японца живет кот Тимикоку, у которого усы являются антеннами… Где-то промелькнуло, что у одного румына есть кот-феномен Тимкулеску, взгляд которого обладает свойствами рентгена — видит насквозь… И еще читал я: в Ереване у одного армянина обитает кот Тимкян, обожающий цветное телевидение… Ученые озадачены.

Я был тоже озадачен. Я отлично понимал, что все это один и тот же кот — мой Тимка, но не мог ума приложить, каким образом он так быстро менял гражданство и хозяев. Все как в анекдоте: у одного японца… у одного румына… у одного армянина.

Наконец история с котом, видимо, кому-то надоела, и была создана авторитетная научная комиссия, которая сделала официальное заявление: кошкам цветное телевидение не нужно, ибо для них все предметы имеют один цвет — серый; радиостанцию «Маяк», как и любую другую, например «Юность», кот усами принимать не мог и т. д.

Параллельно работала другая комиссия, выяснявшая вопрос: откуда и от кого пошла «научная сенсация»?

Публикуя результаты расследования, газеты называли меня шаманом, «фокусником», ловкачом, пройдохой и авантюристом. Зато в печати некоторое время царило оживление.

1971

НЕ КОЧЕГАРЫ МЫ, НЕ ПЛОТНИКИ…

Ночи стоят короткие, очереди за квасом — длинные. Лето в разгаре.

Повсюду летит тополиный пух, а из эстрадных раковин в парках культуры доносятся пленительные переливы колоратурного сопрано.

В такую пору хочется говорить об искусстве. О талантах, о поклонниках. И о меценатах.

О последних в прессе упоминают от случая к случаю. В связи с фактами, всплывшими, так сказать, на поверхность.

Была поверхность безупречно чистой, голубой, зеркальной, и вдруг на ней что-то плавает.

Но прежде чем обратиться к фактам, попытаемся в нескольких штрихах дать образ современного мецената.

Фамилия нашего собирательного героя — Купцов. Не Дворянских, не Пролетарский, а именно Купцов. Это глава крупного индустриального или аграрного хозяйства. Он неравнодушен к художественной самодеятельности, и приезжие только удивляются, какие в его хозяйстве блистательные таланты вызревают.

Да и как не удивляться, если токарь Валя, выступая в балетном номере, дает без передышки 113 оборотов вокруг своей оси! Если пекарь Петя так освоил чечетку, что удары его подошв и каблуков сливаются в один звук: ж-ж-ж-ж-ж… Такая вибрация ног! А лекарь Вася — ни дать ни взять соловей-разбойник. От его богатырского художественного посвиста однажды все жюри с кресел попадало.

Любопытствуют у Купцова: как вы такого ужасающего эстетического размаха достигли? А он самодовольно крутит большими пальчиками на животе:

— У меня что ни человек, то потенциальный маэстро. Только лелей его, расти, поливая из леечки.

Но сам другое думает: «Я, Купцов, богатый. Я кого хочешь куплю. Хошь виолончелиста с виолончелью. Хошь органиста с органом».

Дело в том, что асы сцены в действительности никакие не токари, не пекари и не лекари, а наемные артисты.

Выступала недавно в одном областном городе — это уже факт — районная самодеятельность. В частности, академический хор колхоза-миллионера «Вперед».

— Во поют! Во дают колхозники! — восхищались в облцентре.

А потом хор непредусмотрительно послали на гастроли в свой собственный район. Ах, как непредусмотрительно! Пусть давал бы концерты подальше от родных мест.

А тут вышли певцы на сцену и только хотели затянуть нечто торжественное, как в зале смех послышался:

— Ребя! Какие же они колхозники? Они почти все из нашего культпросветучилища! Жора, ты когда успел в колхоз вступить?

Хор Запятаевского музыкального училища на республиканском смотре училищ лаврами не увенчали. Тогда неугомонные меценаты спешно переименовали его в хор Запятаевского… хорового общества. И выставили для участия в республиканском смотре самодеятельности. И он мгновенно стал лауреатом. То же произошло и с духовым оркестром училища. Ясное дело, профессионалы. Куда тягаться с ними самодеятельным балалаечникам и прочим гудошникам.

Не пройди фокус с хоровым обществом, надели бы на глаза темные повязки и выдали бы себя за общество слепых. На что не решишься в борьбе за золото, серебро и бронзу!

Но все, о чем я рассказал, не такое уж крупное жульничество. Случается крупнее.

Когда выступает художественный коллектив «Зарница» (металлургический завод), небо озаряется всполохами. Природа ликует! Двести с лишним человек на сцену выходят.

А потом сполохи гаснут, и сверху на худколлектив сыплются награды. Медали барабанят по сцене, как град. «Зарница» — победитель конкурса, «Зарница» — призер фестиваля, «Зарница» — лидер смотра.

Но если бы на смотре присмотрелись к этому ансамблю — а на то и смотр, чтобы присматриваться, — то стерли бы с лица глицериновые слезы умиления и обнаружили бы подлог. И кое-что другое.

Полтора десятка полотеров, электриков и слесарей ЖКО не полы натирают, а в трубы дуют. И когда они играют «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет…» — это святая правда. Ибо на самом деле они студенты музыкально-педагогического института.

Инструменталисты, вокалисты и танцоры проведены и по другим отделам и цехам. Контрабасист Есипович символически трудится монтером в цехе сетей и подстанций. Выпускница консерватории Которая имеет статус стерженщицы фасоннолитейного цеха. Прима-балерина Бочкова четыре года получала зарплату в железнодорожном цехе. Солист Натанов значится каменщиком-огнеупорщиком цеха ремонта печей. А первая скрипка оркестра Лифляндский, если верить документам — а верить не надо! — аж слесарь аж блюминга.

Мы не подсчитывали общую сумму расходов на «Зарницу», но ЖКО, например, бросило на алтарь искусства за два года столько денег, что их хватило бы на ремонт более двухсот квартир металлургов.

Словом, завод не скупится! Только на то, чтобы экипировать свой музыкальный батальон, ахнул сорок пять тысяч с лишком.

А для чего этот дорогой батальон нужен?

Он нужен Купцовым для эффекта.

Придет на концерт начальство — растрогается: «Ай-яй-яй, какие цветущие дарования! Уже почти до вершин дошли!»

Так что по всем, мол, показателям соседей обставили. И по линии музыки задавили.

Выходит, не соревнование талантов, а соревнование бюджетов. У кого денег мало — вылетай. Тут зубры и бизоны, большое искусство, а не самодеятельность.

Отрицается сама идея самодеятельности. А участники лжесамодеятельности становятся циниками: «Вот вы слушаете нас развесив уши и думаете, что мы плотники или кочегары…» Но зритель не столь простодушен: «Знаем, знаем, какие вы кочегары…» И обидно, если он начнет не доверять настоящей, самодеятельности.

А сколько преждевременных профессионалов сбил с толку легкий успех на сцене! Они были бы хорошими рабочими и служащими, а стали плохими артистами.

Но устоять трудно: тут тебе и зарплата, и суточные-командировочные. И квартиру вне очереди дают. Квартирами для ансамбля занимается лично сам председатель облсовпрофа.

Купцов говорит: «Пляшите! Я плачу!» — но платит-то ведь не он лично.

Очковтирательская практика законспирированных платных артистов прямо сказывается на себестоимости продукции.

Раньше, глядя, например, на табуретку, я думал, что в нее вложен труд лесорубов и столяров. Теперь к лесорубам и столярам мысленно плюсую гитаристов, чечеточников, героев-любовников и свистунов. Им ведь тоже платили. Фю-ю-ю!

— Фю-ю-ю! Слышу голос: «Шире дорогу: Купцов идет!» Остановите его! Вразумите его! Иначе, желая переплюнуть конкурентов, он разыщет в привольных степях юга цыганский табор и зачислит таборян на свой завод операторами, инструкторами и даже конструкторами. Сами понимаете, полотерами нельзя: надо брать выше. Хореография, вокал, нега, экзотика! Ансамбль металлургического гиганта «Полевая кибитка»!

То-то удалое веселье будет! «Эх, раз! Еще раз!» И еще много-много раз — рукою в кассу. В государственную.

1970

«АЗА» ГАДАЕТ…

Приспособленная для прогнозов и предсказаний электронная машина «Аза» имела цыганский акцент.

Всякий раз, когда Виктор Любопытный включал ее, из динамика слышались слова:

— Всю правду скажу, красивый! Что было, что есть и что будет, чернобровый…

Машина «Аза» — плод долгих конструкторских бдений Любопытного — была сверхбыстродействующей, ультрааналитической, суперуниверсальной, гиперсообразительной и максиоткровенной.

Она могла не только читать (по строкам и между строк), писать (на машинке и от руки), но и разговаривать.

В свободное от работы время «Аза» разгадывала кроссворды, чайнворды, криптограммы, ребусы, болтала по телефону и отвечала на письма. Писем было много. «Дорогая Аза, скажи, пожалуйста, чем у нас все это кончится с Васей? Я его люблю, а он меня нет».

Сначала, на первой стадии, «Аза» все понимала, но не могла сказать. За это Любопытному была присуждена степень кандидата наук. Докторскую диссертацию за него написала уже сама машина.

В канун Нового года доктор Любопытный заложил в машину кипу книг и журналов, поставил стрелку регулятора на «Предсказание» и стал ждать.

Некоторое время в чреве машины раздавалось гудение: «Аза» переваривала литературу. На пульте управления мигали огоньки. Шла мучительная работа мысли. Потом из огоньков остался только один зеленый, как на светофоре, а из динамика послышалось…

— Всю правду скажу, красивый…

— Скажи, скажи, — попросил Любопытный. — Что ожидать-то?

— Юбки, чернобровый, будут длиннее, а фразы короче.

— Юбки, Аза, это не литература и не искусство. Про юбки не надо.

— Как знать, как знать, сердешный, — ответила машина. — И тут и там — мода.

— Хорошо. Так у кого фразы короче?

— У прозаиков. Это называется «телеграфный стиль». Читателю, мол, некогда.

— А у поэтов?

— У поэтов наоборот — длиннее. У Вознесенского строчки уже в страницу не лезут, даже если без полей. Надо печатать на машинке с большой кареткой. В развернутый лист. Как балансовый отчет. А иногда он вообще стихи на полуслове обрывает и шпарит прозой.

— Так, так… Что ты еще думаешь, Аза?

— О стирании граней думаю. Между поэзией и прозой. Глохнут рифмы у некоторых поэтов, размеры хромают, прозаизмы заедают. На помощь музыку зовут и светооформление. Светооформление один поэт придумал… Забыла фамилию… трефовый валет такой… Он если про ночь читает, то свет в зале выключают, если про полдень — большую люстру дают, а про войну — красные фонари на партер направляют… А музыкальное сопровождение, известное дело, гитара. Но будущее не за ней. Гитара вчерашний день. Завтрашний — это гусли и балалайка. Те, кто понимает толк в моде, уже раскупили балалайки и подстриглись под горшок.

«Аза» помолчала и вдруг начала цитировать: «Править лодкою в тумане больше не могу. Будто я кружусь в буране, в голубом снегу. Посреди людского шума рвется мыслей нить…», «…каких держаться скользких истин в таком запутанном пути?», «Давно уж темной пеленой покрыто небо надо мной, и с небосвода дождик льет, и безнадежен небосвод…», «Сжимает горло, леденит запястья великая и вечная тщета…», «Да ведь я никого не ждала, отцвели, отпылали сирени, равнодушно и тихо жила на скрещениях света и тени…», «Налево иду, как направо, к судьбе ухожу от судьбы…», «Распались краски на оттенки, увяла летняя страна, смещают вкусы и оценки осенние полутона».

Доктор Любопытный вспомнил, что на днях машина читала периодику за 1906—1910 годы, и пробормотал:

— Хватит, Аза, старинных цитат. Хватит туманов, скользких истин, вечной тщеты. Не на тему дня это.

— Вот и я говорю: не на тему. А цитаты вовсе не старинные. Все из журнала «Юность» за 1969 год. Из стихов Варлама Шаламова, Ларисы Васильевой и Ирины Озеровой. Я прочитала те строчки, что запомнила, подряд, чтобы сказать: существует «смещение вкусов и оценок». Хочу думать, что в дальнейшем смещения не будет… Эх, «если пьем — до отруты беленной, если жрем — в животах оскомина…», «…Бабу соколу не подсовывай, половчанки к русичам слабы, убежит половчанка с соколом, и не будет ни князя, ни бабы…»

— Господи! А это откуда?

— Это «Слово о полку Игореве» в перекладке Виктора Сосноры. Теперь очередь за «Повестью о Петре и Февронии», а дальше, глядишь, и до «Жития протопопа Аввакума» доберутся… Перекладывать начнут.

— О поэзии достаточно, — сказал доктор Любопытный. — А как с юмором?

— Да вот, печатают в газетах рисунки под рубрикой «Улыбки художников». Маленькие такие. Про пустячки. Теперь ожидаются «Улыбки писателей». Крохотные такие улыбочки. Хе-хе.

Далее «Аза» высказалась о КВН, заявив, что «передачи КВН станут лучше, так как в отдельных институтах в минувшем году находчивых зачисляли на первый курс, как футболистов. Невзирая на оценки. На старших курсах веселых освободили от некоторых занятий. Для написания экспромтов привлекли более опытных, профессиональных авторов».

Новости ожидают нас и на эстраде: «Как известно, певцы, выступающие по телевидению, не столько поют, сколько ходят. По тротуарам, по дворам, по лестницам. Ходьба надоела, стоя уже пели. Теперь будут петь лежа. Например, в гамаке. Пели в микрофон, потом микрофон стали брать в рот. И все равно не слышно. Новшество будущего заключается в следующем: к телу певцов станут приклеивать датчики. Таким образом, мастера эстрады будут петь только сердцем, без участия голосовых связок».

— А в театре, в театре что нового?

— Хоры в кое-каких драмспектаклях увеличатся. Сначала на сцену выходили по двое, потом по четыре, по шесть. Ожидается, что число комментаторов достигнет десяти — двенадцати человек. Вместо черных костюмов — черные трико. Раньше чертей так одевали. Представь, выходят на авансцену двенадцать прорицателей в черных трико и, обращаясь к зрителям, начинают каркать про главного героя: «А он уходит от Валентины к Субмарине и не знает, что его, несчастного, ждет…» А что ждет? Персональное дело. Есть в театрах и более серьезные планы: зрителей переместить на сцену, а актеры будут играть в зале. Что же касается репертуара, то письма уже ставили. Телеграммы тоже. Теперь очередь за почтовыми переводами и бандеролями. Представляешь, в роли бандероли… в роли бандероли… в роли бандероли…

Корпус «Азы» затрясся, зеленый огонек погас, вспыхнул красный. Из машины пошел дымок. Запахло жженой гребенкой.

— Не выдержала, — резюмировал доктор Любопытный. — Свихнулась. Электронный инсульт. Не ту литературу я в нее заложил…

1970

КАКОВО БЫТЬ САТИРИКОМ

1. Пальто, повешенное за хлястик

Сатириком быть трудно.

Трудности подстерегают его на каждом шагу, едва он опубликует первое произведение.

Я не говорю уже о том, что опубликовать тоже нелегко.

У редактора возникают всегда самые неожиданные замечания:

— О подобном я уже где-то читал. О жуликах писали.

— Разве они перевелись?

— Не перевелись, но тема не свежа. И потом…

Если вашу сатиру редактор печатать не желает, он много может сказать, что «потом»: легковесно написано, есть элемент зубоскальства, даже гаерства, граничащего с опошлением и очернением, автор далеко зашел в обобщениях, заигрывает с известной частью читателей, демагогично утверждая…

Единственное замечание, которого быть не может, — это «не смешно». Смеха, в общем, не требуют.

Но представьте, что вам не сделано ни одного упрека и страстная, гневная сатира, вышедшая из-под пера, напечатана.

Далее следует серия жизненных трудностей.

Вы, за кем отныне общеизвестно закреплено имя сатирика, идете по скверу, наслаждаясь запахом цветущих лип. Долго вам наслаждаться не позволят. Наслаждаться можно почему-то только лирическим поэтам, прозаикам, драматургам, детским писателям и даже некоторым критикам. На них прохожие смотрят с затаенным восторгом. А вас немедленно будут хватать за рукава родственники и знакомые.

— Послушай, у нас дергалка в туалете не работает…

— А вы в домоуправление обращались?

— Нет. Но разве там помогут? Там бюрократы.

— А откуда вы знаете?

— Известное дело. Но вот написать бы о них. Ха-ха! Пропесочить!

Вы писать отказываетесь, потому что о «дергалках» пишут не пламенные памфлеты, а заявления или — еще проще — звонят по телефону. Дав отказ знакомому, вы наживаете себе врага.

Их будет много, На вас обижена тетя, которой вы не помогли оружием сатиры обменять две комнаты на три. На вас лежит, несмываемое пятно позора, так как вы не заклеймили в желчном фельетоне приемную комиссию института, провалившую бездарную дочку приятеля. А еще сатирик!

Последние три слова вам придется слышать нередко по любому поводу. Например, от жены:

— Не мог почистить свои ботинки! А еще сатирик!

Другим можно не чистить. Во всяком случае, их не попрекают профессией. Не говорят же: «Не мог почистить ботинки, а еще невропатолог!»

Но вот ботинки почищены, и вы с женой отправляетесь в гости к знакомым.

Хозяева уже, конечно, предупредили гостей, что среди них сегодня будет сатирик. Предполагается, что вы не должны ни есть, ни пить, а целый вечер рассказывать уморительные истории. Таковых много у вас не наберется: сатирику чаще приходится иметь дело с историями грустными.

По части животного смеха вас забьет некий Сева из мебельного магазина. Сева знает все анекдоты. Рассказывает он их в определенной последовательности: наиболее невинные — когда гости только что сели за стол; более соленые — после нескольких рюмок; имеются и такие, какие можно поведать только в том случае, «если дамы позволят».

Осторожно, чуть слышно хрустя салатом, гости внимают Севе, смеются. Еле улыбается только ваша жена. Она «переживает за мужа»: «А еще сатирик!»

Но не думайте, что о вас забыли и вы можете, как и другие, беззаботно сидеть за столом. До вас еще дойдут.

Когда неутомимый Сева попросит наконец себе «отпуск», чтобы проглотить шашлык, стихийно возникнет разговор о литературе. Кто-то спросит:

— Что сейчас пишет Шолохов?

Кто-то скажет, что Толстого в настоящее время нема. А дальше — о сатире, раз уж тут сидит ее представитель. Итак, что новенького в сатире?

Тщетно вы будете перечислять книжки — маленькие и большие, комедии, спектакли. У собеседников, которые их не читали и не видели, существует непоколебимое убеждение, что сатира безбожно отстает и нет в ней «ничего такого».

Почему-то сатиру всегда надо защищать. Причем в вину ей ставится все.

— У нас главный инженер — такая сволочь! — говорит, уписывая заливное, усатый толстяк. — Куда только сатирики смотрят! Смелости не хватает, боятся начальство трогать…

— А вы пытались о нем на собрании выступить?

— Попробуй выступи — он тебе такое покажет…

Требования, как видите, к сатирику большие. Но уважают его не всегда. Не считают солидным. Других спрашивают: «Пишете?», а сатирика: «Пописываете?»

Если на площадке перед лифтом стоят несколько известных лифтеру литераторов, то он сам отбирает, кого повезет:

— Вот этого (автор толстенного романа «Не все дома»), вот этого (говорит много речей, везде избирается), вот этого (ничего не сочинил, но числится в корифеях)…

Вам же будут адресованы такие слова:

— А этот — сатирик. Хе-хе! Этот подождет. Они народ такой…

Один фельетонист жаловался, что гардеробщик вешает его пальто за хлястик…

Примерно так поступают с его произведениями и некоторые критики и рецензенты.

Маститый литературовед полжизни посвятил изучению текста классика. В тексте было слово «фиатура». В нем что-то напоминало партитуру, политуру и литературу. Было решено, что классик ввел в русский язык новое слово, как делали Достоевский и Маяковский. Потом, к огорчению, оказалось, что никакой «фиатуры» нет, а налицо ошибка машинистки: у классика было написано «фактура». Тем не менее о литературоведе много писали критики и рецензенты, а в день его юбилея в газете дали огромную статью под рубрикой «Писатель за рабочим столом». В том же номере газеты было помещено сообщение о юбилее сатирика. Но уже под другой рубрикой: «Обо всем понемногу». Вот оно, пальто, повешенное за хлястик!

Вы написали хлесткий фельетон о бузотерах. Редактор насчет гаерства ничего не сказал. Читатель откликнулся и пожелал «дальнейших».

Радоваться, однако, рано. Ждите стука в дверь: к вам придет опровергатель.

— Я на минуточку. Извините. Вы вот это не писали? У меня к вам есть разговор…

Это опровергатель тихий, вкрадчивый. Бывают и буйные.

В редакции городской газеты работал фельетонист по фамилии Волк. Однажды в комнату ворвался опровергатель, крича:

— Где тут сидит собака, которая пишет под псевдонимом Волк?

Главная задача опровергателя, естественно, опровергать. Все, от первой до последней строчки.

— Так вы пишете, что я в тот вечер был в рубашке в полосочку? А в полосочку у меня никогда не было. Есть только в клеточку…

— Да, но вы учинили дебош?

— Это неважно. Я о рубашке. Значит, вы меня не видели. Значит, выдумка. Значит, неправда. Публикуйте опровержение. Иначе я пойду выше.

Опровергатель уходит, хлопнув дверью, и из коридора до вас доносится его возмущенное:

— А еще сатирик!

Трудно быть сатириком. Но он оптимист. Сатирика вдохновляет читатель. Читатель любит его жанр. Хороший, внимательный, взыскательный читатель. Увидев на полке книжного магазина сатирическую книжку, он торопится к кассе выбивать чек. А потом читает, смеется, если смешно, пишет автору письмо, в котором взвешивает плюсы и минусы, желает «больших творческих»…

И сатирик как-то забывает о том, что на него в претензии тетя. И не вспоминается разговор о «дергалке» в туалете. И не приходит на память вечер с участием веселого Севы. И забыто о рубрике «Обо всем понемногу». Разве только жена еще раз нанесет травму:

— Не мог за собой на столе прибрать. А еще сатирик!

2. Обижаются…

Послушав мое сердце и измерив давление, врач горестно заключил:

— Не очень, знаете ли, у вас… Курите?

— Да.

— Курить не надо. Бросьте. Жирное едите?

— Да.

— Жирное есть не надо. Бросьте. Характер работы?

— Пишу.

— Уж не сатиру ли?

— Сатиру.

— Сатиру писать не надо. Бросьте.

Врач был прав, ибо еще не доказано, что вреднее — курить или писать сатиру.

И дело не в трудностях самого ремесла, а в последствиях: все обижаются. Вирус обидчивости распространяется с невероятной быстротой…

Напечатаешь рассказец, небольшой рассказец, и вроде бы ничего такого в нем нет, а потом неделю, а то и декаду телефон покоя не дает. Звонят, жалуются.

— Эх, Борис, Борис! Не ожидал я от тебя такого, — убитым голосом говорит бывший дачный сосед Виктор Петрович. — Так меня ославить!

— Когда? Где?

— Как где? В последнем рассказе. Кто у тебя там главный отрицательный герой? Виктор Петрович. А я кто?

— Но… — пытаюсь я возразить.

— Что «но»? — перебивает меня собеседник. — Все сходится: он у тебя любит выпить, играет в преферанс…

— Я не знал, что вы преферансист. Когда вы сели за карты?

— Да года два.

— А мы целых три не виделись.

— Оправдывайся! Все сходится. Тот опаздывает на работу, я тоже опаздываю…

И я мысленно говорю себе: «Все. Викторов Петровичей у меня в рассказах больше не будет».

А кто будет? По этому вопросу я советуюсь с женой.

— Может, Степан Сергеевич?

— Ни в коем случае: за стенкой живет.

— Алексей Васильевич?

— Ты с ума сошел: мой начальник.

— Васи…

— Ни-ни!

— Аким…

— Никаких Акимов! Жэк! Техник-смотритель! Потекут краны — утонем…

Я хватаю справочник личных имен: Никон? Нестор? Никодим?

То же самое происходит с фамилиями. Отпадают: Иванов (лицо, от которого много зависит), Петров (от него зависит еще больше), Сидоров (родственник).

Но одними именами и фамилиями дело не ограничивается.

— Эх, Борис, Борис! Ну и выставил ты нас на посмешище, — слышится в телефонной трубке.

— Кого это вас?

— Отдел кадров, где лежит твоя трудовая книжка. Смеются все. Проходу не дают.

— Я вовсе не имел в виду…

— Ха-ха! Не имел? «Тесный коридор, на стене старая стенгазета, на окнах решетки…»

— Товарищи, не в помещении дело.

— Ну да. Конечно, в людях. А почему ты пишешь, что у нас в отделе кадров холодно и сухо говорят с людьми?

— Почему «у нас»? Это же рассказ. Я не называл учреждения…

— Ладно. Будь здоров. Нам уже по выговору врезали.

И я мысленно говорю себе: больше об отделах кадров не пишу. Про бухгалтерию тоже. Уже пострадал. Не трогаю также месткомы: имею отповедь от профсоюзного журнала. Не касаюсь Аэрофлота, Академии педагогических наук, телефонной станции, пожарных команд. И на единого слова о трубочистах! Чтобы не очернить их светлый образ.

О географии тоже надо подумать. Где происходит действие моего рассказа? По предыдущим своим произведениям я уже получил демарши из четырех областей и от одной автономной республики…

Может, действие перенести на другую планету? Еще хуже. Скажут: уже намеками говоришь? Да? «Один ответственный марсианин принес в дар другому, еще более ответственному марсианину жареного поросенка…»

Нет, не надо называть место действия вообще. И кем работает герой — тоже. Отрицательным героем буду я сам. Все рассказы — от первого лица. А чтобы мне было с кем разговаривать, в рассказах будет присутствовать также моя жена. Думаю, не обидится.

Обиделась.

Сказала однажды:

— Знаешь, я долго молчала. Давай поговорим серьезно. Мне надоело, что отрицательных героинь ты списываешь с меня. Эх, зачем я только вышла замуж за сатирика! Был бы муж лириком или, еще лучше, художником — другое дело. Ты посмотри, Стеклярусов каждую новую жену гуашью пишет, а каждой старой оставляет по «Москвичу» в теплом гараже. А ты что мне оставишь? Юмор? Да?

А у меня в это время на столе лежал готовый юмористический рассказ на невинную тему — о том, как горожане не умеют отдыхать. Соберутся в воскресенье, допустим, на пляж, а из дома выбраться никак не могут: то телефон позвонит, то приятель заглянет, то по телевизору вроде бы передача интересная ожидается…

Рассказ начинался так:

«Я сказал своей жене:

— Поехали на пляж.

Она ответила:

— Согласна. Хочется полежать на песочке. Погреться…»

Надо было рассказ переделывать так, чтобы моя жена в нем не присутствовала. И я ее заменил. На чужую.

«Я сказал чужой жене:

— Поехали на пляж.

Она ответила:

— Согласна. Хочется полежать на песочке. Погреться…

Жена реагировала на рассказ весьма резко. Несмотря на то что я говорил ей о художественном вымысле, типических образах, праве художника на обобщение и выбор лирического героя.

Словом, кончилось тем, что ко мне пришел врач.

Послушав мое сердце и измерив давление, он спросил:

— Курить бросили?

— Бросил.

— Сатиру бросили?

— Нет.

— Смотрите, дорогой, потом будет поздно. И получится, как в одном вашем рассказе… Ну, в этом, про поликлинику… Кстати, скажите честно, почему вы решили в нем высмеять врачей? Чем мы вам насолили?

3. Один день из жизни сатирика

Глаз у Сатирика был наблюдательный, а его произведения остры. Как у Гоголя, Зощенко и Генчо Узунова.

Но от Гоголя, Зощенко и Узунова Сатирик отличался тем, что не был мрачен.

Лицо его всегда светилось улыбкой оптимиста. С улыбкой он проснулся и в тот день, о котором пойдет речь.

— Маша, ты не забыла, что нам сегодня предстоит? — спросил Сатирик жену.

Маша не забыла. Она поднялась уже давно, и завтрак стоял на столе.

После него супруги должны были пойти в домоуправление, в райжилотдел и в бюро по обмену жилплощади: семья Сатирика менялась квартирой. Обмену предшествовала психологическая подготовка. Несколько месяцев подряд жена пилила мужа:

— Ну, разве можно жить в двух комнатах с детьми в такой тесноте? Тебе даже негде работать. Лучшие твои произведения написаны на кухне. Как ты не можешь устроить обмен? Ты же сатирик, тебя должны бояться.

И вот нашлась семья, которая готова меняться — переехать из трехкомнатной квартиры в двухкомнатную. Остались только формальности: справки, разрешения. Но — ох! — эти формальности!

Когда муж и жена пришли в домоуправление, чтобы получить справку, их ожидало первое разочарование. Секретарь, которая обычно выписывала и заверяла бумаги, сказала:

— К сожалению, я сама дать справку не могу. Вам необходимо подождать управляющего.

— Но ведь раньше…

— Раньше выдавала я. А теперь у нас новый порядок: с каждым посетителем беседует управляющий. Он недавно назначен и хочет познакомиться с жильцами.

Лицо жены стало угрюмым. Муж улыбался.

— Ты что такой веселый? — неодобрительно спросила она.

— Интересная тема, — ответил он, доставая блокнот. — Новый порядок. Вот так бывает: работает учреждение, и дела идут нормально. Потом — бах! — новация, и все — вверх дном: «у нас новый порядок». Превосходно!

— А ты радуешься? Да?

— Нет, пойми: какая тема!

— Мне нужна справка, а не тема. Оставайся здесь, пока не придет управляющий, знакомься с ним. А я поеду в жилотдел, займу очередь и буду ждать тебя.

Жилотдел без очереди, конечно, немыслим. Но такой длинной, как в этот день, здесь не было, наверное, еще никогда.

— Маша, ты в самом хвосте?! — удивился супруг.

— В хвосте, — со вздохом ответила жена. — Только начали принимать.

— Как — только начали? Сейчас одиннадцать, а прием с девяти…

— …теоретически. А на самом деле в дверь прошли лишь двое первых. Все сотрудники с утра были на каких-то занятиях. Повышали свой уровень. Вон в конце коридора объявление висит. То ли у них этика. То ли эстетика.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Сатирик.

— Что за ненормальный смех? — спросила жена.

— Это я так. Про себя, — ответил муж, доставая блокнот. — Неплохо! Просто здорово! Представляешь сюжет: посетители ждут, прием задерживается, а они в это время слушают лекцию, как лучше принимать посетителей…

— Ты — все о своем. Лучше подумай, как нам поступить.

На этот вопрос ответила проходившая мимо сотрудница управления.

— До вас очередь сегодня, конечно, не дойдет, — твердо сказала она. — Но вы не теряйте времени и поезжайте в бюро обмена. Вам важно договориться там в принципе. Чтобы они не возражали.

В бюро по обмену очереди и толчеи не было. Оказалось, что в бюро неприемный день.

По коридорам неторопливо ходили сотрудницы, останавливались, чтобы обменяться новостями.

В одной из них жена Сатирика узнала свою бывшую сослуживицу.

— Обрати внимание на ту женщину, которая стоит к нам вполоборота…

— В бордовом костюме?

— Нет. В синем платье. Со свертком в руке. А с бордовой она разговаривает. Так это Сильвана.

— Помпанини?

— Не остри. У нее такое имя. Было время, когда давали необычные имена. Но не в этом дело. Мы с ней вместе работали в кукольном театре. Она была администратором. Не женщина — атомный реактор. Она нам все устроит.

Сильвана заметила Машу. Улыбнулась, кивнула и, закончив разговор с женщиной в бордовом костюме, подошла к супругам.

— Здравствуй, здравствуй, дорогая! Сколько лет!

Каждая из женщин заметила другой, что выглядит она хорошо. Потом они взаимно поинтересовались планами на летний отпуск.

Сильвана подняла руку со сверточком и сказала:

— Вот тут самое главное для отпуска!

— Что такое?

— Да вот сейчас купальник купила. Я люблю плавать. Девчонки пошли в кафе, а я думаю: дай-ка загляну в магазин. И там такие купальники — восторг!

— У вас обеденный перерыв? — поинтересовался Сатирик.

— Нет. До перерыва еще час. Но разве в перерыв все сделаешь?

Сатирик потянулся рукой к карману, но женапредупредила:

— Если ты за блокнотом, то сейчас не время записывать. Блокнот ты не забыл. А вот книжку свою не взял, подарил бы Сильване. Слушай, Сильвана, у нас к тебе просьба…

Выслушав просьбу, сотрудница сказала:

— День сегодня, конечно, не приемный. Но я могла бы устроить вам встречу с моим начальником. Он сейчас у себя. И у него никого нет. Но лучше приходите в другой раз…

— А сейчас никак нельзя?

— Я говорю, можно. Но честно, не советую. За успех не ручаюсь. Видишь ли, Маша, он болеет за «Магнето». А вчера магнетовские футболисты с крупным счетом продули «Турбине». Переживает он, не в духе. Я в такие дни ему даже бумаги на подпись не ношу.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Сатирик.

— Сильвана, не обращай на него внимания. Это ему в голову пришла тема.

…Жена отправилась по хозяйственным делам, а муж пошел домой — за письменный стол. После двух часов упорной работы был готов рассказ о недостатках работы учреждений, и Сатирик побежал к редактору тонкого журнала.

Прочитав рассказ, редактор неодобрительно заметил:

— Сгущены краски. Черно очень. Что же, по-вашему, получается…

Когда Сатирик вернулся домой, жена спросила:

— Где был?

— В редакции. Показывал рассказ.

— И как?

— Есть тема: сатиробоязнь.

4. Зажмурив один глаз

…Сидел за столом Сатирик и сочинял сказку.

Это был уже немолодой Сатирик. С опытом. С биографией. Всякое было в его жизни. Кого-то бил он. Кто-то бил его. На внешности Сатирика последнее никак не отразилось. За исключением того, что глаза у него стали разные. Как у ангорского кота. Левый глаз — насмешливый, иронический, озорной. Правый — серьезный и строгий.

Зажмурит Сатирик правый глаз, смотрит одним левым и с упоением бойца, вступившего в схватку, пишет фельетон, рассказ или сказку. Остро бичует пороки. Выжигает, можно сказать, каленым железом. Приговаривает: «Очень хорошо! Так им — этим бюрократам, разгильдяям, карьеристам!..» А потам зажмурит левый, откроет правый; посмотрит и приговаривает уже совсем другое: «Как бы не поняли не так? Может, и напечатать не захотят… Может, за намек на кого поймут… Тут надо осторожно… Явление, конечно, нежелательное. С одной стороны. Но смотря как посмотреть. С другой стороны».

Когда Сатирик смотрел левым глазом, то писал; когда правым — то сам себя редактировал.

Сейчас он писал сказку. Решил избрать эту емкую обобщенную сатирическую форму, потому что покрепче хотел ударить по одному довольно распространенному — если смотреть левым глазом — пороку. Носители этого порока — люди увлекающиеся. Они постоянно экспериментируют. Хватаются то за одно, дело, то за другое. Что бы, мол, такое сделать, чтобы все перевернуть и сразу достигнуть неслыханного успеха!

«В некотором царстве, в тридевятом государстве жил-был король, — написал Сатирик. — И был этот король очень решительным и увлекающимся.

Как придет ему что в голову, так звонит в золотой колокольчик, собирает министров, кричит:

— Идея!

— Какая, ваше величество, идея?

— Придумал! Леса рубить, бревна сплавлять, дровами торговать, лес нынче в цене. Другие царства-государства знаете сколько платить нам будут?

Дров нарубили много. Выручку положили в банк. Стали мало-помалу проедать.

— А что же, ваше величество, на месте лесов будет?

— Поля будут. Сельское хозяйство будет.

— А что же мы посадим на полях?

— Мандариновые деревья. Мандарины — живые деньги.

— Мандарины? Так они у нас никогда не росли.

— До меня не росли, а при мне будут. И требую: все силы на мандарины!

Взяли из банка деньги, вырученные за дрова, закупили мандарины.

Но они не росли. Так, виднелись кое-где ветки-палки.

— Идея! — воскликнул король и зазвонил в золотой колокольчик.

— Какая, ваше величество, идея?

— Приставить к каждому мандариновому дереву по чиновнику. Чтобы смотрели и докладывали. И ответственность несли.

— А не много это будет, если к каждому?..

— Не много. И потом: если уж расширять штаты — так расширять. Надо все делать с размахом!

Расширили. До невозможности. А мандарины не росли. А чиновники получали зарплату. Министр финансов доложил:

— Так и так. Дело худо. «Дебет — кредит»…

— Идея! — воскликнул король.

— Какая, ваше величество, идея?

— Бюрократизм заел. Уволить чиновников. Всех до одного уволить! Сокращать так сокращать! Экономить надо!

— Всех до одного? А кому же вы будете распоряжения давать? Кто же вам подчиняться будет?

— Мне? — переспросил король. — А меня тоже… это… уволить.

Увлекающийся он был — король».

Сатирик поставил точку и перечитал написанное, глядя левым глазом.

— Очень точно. Правильно. И на пользу делу. Когда люди не могут остановиться и не знают разумного предела, это очень вредит.

Но тут открылся правый глаз, а левый закрылся.

— Что-о-о?! А не слишком ли это того?

Дальше глаза мигали попеременно, как огни светофора.

Л е в ы й. А что — «того»?

П р а в ы й. Поймут как намек на Ивана Ивановича. А он у нас уже не работает.

Л е в ы й. Дело не в Иван Ивановиче, а в явлении. Кстати, не вчера возникшем. И вообще, зачем искать в сказке прямые параллели? К тому же ничего, о чем в ней рассказано, в действительности не было. Сказка — ложь…

П р а в ы й. А если ложь, тогда зачем писать?

Л е в ы й. Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам — урок. Это Пушкин сказал.

П р а в ы й. А каких молодцев Пушкин имел в виду?

Л е в ы й. Добрых.

П р а в ы й. Добрые таких гадостей делать не станут. Сажать мандарины…

Л е в ы й. Не в мандаринах дело. Их можно заменить чем хочешь. Хоть редиской. Редькой с хреном. И потом, все происходит не у нас, а «в некотором царстве, в тридевятом государстве…».

П р а в ы й. Вот это мне тоже не нравится. Масштаб слишком большой. Если бы в уезде, в волости или лучше в одном микрорайоне.

Л е в ы й. Но ведь «в царстве-государстве» — традиционное сказочное начало.

П р а в ы й. А между прочим, кто сказал, что я должен писать именно сказку? Не лучше ли прямо, по-деловому: в отдельных микрорайонах встречаются еще, к сожалению, отдельные микроначальники, которые, потеряв чувство меры, увлекаются порой то одним делом, то другим, забывая о том, что однобокие увлечения, так же как и беспочвенное прожектерство…

Левый глаз у Сатирика больше, не открывался.

Глядя одним правым — вдумчиво и серьезно, — отдельный бывший сатирик писал отдельную передовую статью. В ней говорилось о том же явлении, о чем и в сказке. Не было только художественных образов. И самой сатиры. А почему они должны быть? По традиции? Традиции надо ломать. И смеяться вообще ни к чему. Серьезным быть надо. Уже пора. И если ошибся человек, лучше всего написать приказ. Поправить товарища. Еще раз ошибся — еще раз поправить. Помочь. В сатире нет никакой необходимости. И в обобщениях тоже.

Это я пишу, зажмурив левый глаз.

5. Павловские лимоны, зеленушки и завирушки

Дома меня уже давно уговаривают оставить сатиру и посвятить свою жизнь голубой, безоблачной, ажурно-прозрачной лирике.

Доводы домашних звучат весьма недвусмысленно:

— Ну посмотри, как живут Бабочкины! Мир, спокойствие, никаких конфликтов! Все их любят, все зовут в гости. А почему? Потому что лирик он, Бабочкин. А тебя кто любит? Может быть, скажешь, предгорсовета или судья? Да они при одном твоем появлении морщатся, словно проглотили кислое. Кроме того, ты уже поссорился с районо, драмтеатром, гордорстроем, горфо и даже с коммунхозом, до которого тебе в общем-то не было никакого дела. Кто к тебе более менее прилично, относится? Кого мы можем позвать, например, к себе в гости? Ну, адвоката Ипсилантьева, Шустикова из треста озеленения, Адресовича из филармонии, Воробейкина с телефонной сети. Не густо! И все твои, фельетончики! Пора тебе наконец стать серьезным человеком и переключиться на лирику! Так делают все. Пошутил в молодости — и хватит.

Если эти доводы послушать раз, они особого впечатления не произведут. Но если они вонзаются в твои барабанные перепонки каждый день, дрогнешь, заколеблешься. Действительно: зачем? Действительно: почему и до каких, собственно, пор?

И я решил: буду лириком, стану «серьезным», психологичным, ультрамариново-нежным, бархатно-мягким и добрым. У меня, в конце концов, в груди тоже сердце, а не пламенный мотор.

Для начала я задумал создать картинно-впечатляющий очерк о любителях природы в нашем городе — о тех скромных, хлопотливых людях, которые встают на час раньше других, чтобы полить на улице деревцо, бросить голубям несколько горстей пшена или поухаживать за аквариумными рыбками.

Я приметил одного страстного любителя природы — пожилого человека в чесучовом костюме и широкополой соломенной шляпе.

На подоконниках его одноэтажного, но просторного дома в пузатых бочонках росли настоящие павловские лимоны. А над ними висели клетки с чижами, зеленушками, завирушками и прочей вечно галдящей и свистящей пернатостью. Когда человек в широкополой шляпе выходил на улицу, около него оживленно суетились настырные воробьи.

Это был далеко не юный, но фанатичный натуралист, о которых взахлеб пишут авторы репортажей на четвертых, полосах газет. «В этом доме, в этом доме я почувствовал себя, как в Сухуми. На меня повеяло теплым, ласковым дыханием замечательных советских субтропиков. Здесь пели неведомые мне птахи и наливались терпким лимонным соком пахучие, ароматные цитрусы…»

Вот так я и хотел написать — восторженно, проникновенно и чуточку бестолково. И для этого постучался однажды в дверь дома, на калитке которого висела табличка: «М. В. Вторников».

Разумеется, редакционного удостоверения, где в графе «должность» стоит колючее слово «фельетонист», я хозяину дома не предъявил: это могло несколько сбить его с толку и значительно понизить температуру наших отношений. Я показал членскую книжечку Союза журналистов и прямо, без ненужных предисловий сказал о благородной, возвышенной цели моего прихода.

Тем не менее моему визиту цитрусовод и птичник был почему-то не рад. Он нехотя провел меня в комнату, обставленную дорогой импортной мебелью, и, не предложив даже присесть, спросил:

— Так чем могу быть?..

— Я насчет лимонов…

— Пожалуйста, вот лимоны, — сухо ответил хозяин.

— …и по поводу птиц.

— Пожалуйста, вот птицы… — еще суше произнес он.

— Это вы, так сказать, в свободное время?..

— Совершенно точно, в свободное, — совсем сухим голосом сказал он.

— А работаете вы, товарищ Вторников…

— Директором комбината бытового обслуживания, как вам известно…

— Мне это неизвестно.

— Ха-ха! Рассказывайте!

Я огляделся по сторонам, соображая, как вести беседу дальше. Но хозяину дома показалось, видимо, что я просто присматриваюсь к его шкафам и сервантам.

— Эта мебель куплена еще до того, как я стал директором комбината, — сказал он, желая, наверно, предостеречь меня от поспешных выводов.

Я почувствовал, что беседу продолжать невозможно. Хозяин думает, что разговоры о птичках божьих я веду только для отвода глаз…

Да, он так и думал. И в этом я убедился, вернувшись в редакцию. Мне позвонил Ипсилантьев:

— Слушай, что ты хочешь делать с этим Вторниковым?

Я стал говорить про птиц и про павловские лимоны, но Ипсилантьев перебил меня:

— Я понимаю, может, это не телефонный разговор, но если ты имеешь в виду недостачу, которая у него была в прошлом году, так выговор за нее он уже получил. Тут все нормально.

Я неосторожно высказал предположение, что если бы меня интересовала недостача, то я самостоятельно разобрался бы в ней. И тем самым навлек на себя обиду.

— Ах, ты хочешь сказать, что не веришь мне?!

Потом позвонил Шустиков из треста озеленения.

Едва поздоровавшись со мной, он спросил:

— Что ты там затеваешь против Вторникова? Не стоит. Хороший мужик. Ну что ж, пустил часть новой мебели налево, так тут больше грешен его заместитель…

Мне снова пришлось лепетать про благоухающие цитрусы и про любовь к живой природе, но мой знакомый не слушал.

— Ты басни мне не рассказывай. Я тоже не лыком шит. Но хочу тебя серьезно просить: не торопись. Я ведь Вторникова давно знаю. Хозяйственник крепкий. Но кто без изъяна? Порой каждого из нас надо поправить…

Вскоре раздался звонок от Адресовича из филармонии. Концертмейстер уверял, что Вторников — симпатичнейший парень и что история с приписками на его комбинате явно раздута…

— Постой, а какое отношение ты имеешь к Вторникову? — спросил я.

— Да, собственно, никакого. Тут просил один солидный человек, которому он устроил мебель… И учти, если влезешь в это дело, неприятностей тебе будет масса.

Далее не замедлил откликнуться Воробейкин с телефонной сети.

— Давненько не говорил с тобой, — начал он издалека.

— Давненько, — быстро согласился я. И сразу же поставил вопрос в упор: — По поводу Вторникова звонишь?

Воробейкин был искренне удивлен:

— А как ты догадался?

— Очень просто, — ответил я. — Ты хочешь сказать, что он хороший малый.

— Ага!

— Может быть, ты еще желаешь сообщить, что за недостачу его уже наказали, что мебель налево пустил не он, а его зам, что история с приписками…

— Да ты, я вижу, глубоко изучил дело, — заключил Воробейкин. — Но я бы тебя все же просил…

Пятый звонок был из дому… Что мне оставалось сказать дорогим домашним? Идиллической жизни, подобно той, что у Бабочкина, у нас не будет. Ипсилантьева, Шустикова, Адресовича и Воробейкина в гости пригласить не удастся. Безмятежного лирика, голубоглазого созерцателя из меня не вышло. И черт с ними, с лимонами, со всякими чижиками, зеленушками и завирушками! Я буду писать фельетон про Вторникова. Конечно, торопиться не стану. Возможно, мне еще кто-нибудь позвонит в его защиту.

1964—1971

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Споемте, друзья!

Люди любят петь.

Они поют арии, романсы, частушки, куплеты, рулады, песни.

Поют с радости, с горя, по необходимости и просто так.

Поют всюду. На веселых клубных вечерах, на скучных загородных профсоюзных массовках и над речными обрывами во время любовных свиданий.

Из всего того, что поют, наибольшей популярностью пользуется песня.

Песня приходит на уста человеку сама собой. От обстоятельств. От настроения. В одном случае — это грустно-задумчивая «Тонкая рябина», в другом — возбуждающие «Ландыши», в третьем — меланхолически-философический «Черный кот».

Песни не вечны, они сменяют друг друга. Попели — и хватит. Не поют — значит, примелькалась, вышла из моды, устарела. И только одна стойко держится века. Это песня о шумевшем камыше и гнувшихся деревьях.

Существует несколько видов песен: песня без слов, песня без музыки, песня со словами и музыкой, но без смысла, песня многоголосая, песня безголосая.

Выбирайте, что вам ближе, в каком песенном поджанре вы будете работать. А я буду вам советчиком. В том случае, если вы возьметесь писать тексты песен, а не музыку: в музыке я не компетентен.

Итак, вы решили стать поэтом-песенником. Но вы еще робеете, сомневаетесь: получится ли?

Не сомневайтесь. Получится. У других-то получается. И, как видно, труда большого они не затрачивают.

Зарядитесь энтузиазмом. А для этого сделайте глубокий вдох и включите радио.

Вы не понимаете смысла этих строк? И я не понимаю. Трех берегов не бывает у одной реки. А почему, собственно, «у»? Может быть, «около», «возле», «подле» или «при»?

Впечатляюще! К тому же смело и ново. «По чистому полю»! Правда, некоторым чересчур требовательным людям эти две строки могут не понравиться. И в их критических высказываниях будет свой резон: если на поле ничего нет и оно чистое, то зачем по нему кататься на комбайнах? Это же не манеж.

А в чистом поле хорошо сразиться с басурманом или с Соловьем-разбойником. Двинуть ему палицей по скуле.

В песнях все возможно. И нарушение элементарной орфографии, и отсутствие здравого смысла. Поэтому, не теряя времени, садитесь и пишите. Ну, например:

И неважно, что в мае рожь не колосится. Не имеет значения, что зяблики в небе никогда не поют.

Первый шаг сделан. Теперь самое время более серьезно обдумать план дальнейшей работы: о чем писать, как писать?

Прежде всего надо избрать героев, коих вы хотите воспеть. Если вы внимательно прислушаетесь к песням, звучащим по радио, то легко заметите, что героев не так уж много.

Поют прежде всего о молодом парне-гармонисте. Все не насмотрятся, не нарадуются на этого чернобрового красавца весельчака, но он на комплименты внимания не обращает «и бровью не ведет». Поют о хрупкой девушке, которая на распиловке леса выполняет по пять норм. Парни говорят ей ласковые, нежные слова, а она и бровью не ведет. Поют про старую колхозницу-доярку, которая давно могла бы уйти на пенсию, но не ушла, работает. Пресса пишет о ней каждый день, а она и бровью…

Насчет бровей — это я не случайно.

Дело в том, что в песнях есть свои, твердо установившиеся словосочетания. Новых изобретать не надо. Все уже изобретено. Песня какая? Величавая. Края какие? Привольные. Сила? Могучая. Дали? Неоглядные. Росы? Серебристые. Зори? Золотистые. А сторонка какая? Родимая. То-то же! Это надо твердо знать. Просторы что делают? Зовут. А дороги? Тоже зовут. Запишите себе. Пригодится.

Кроме определенных, установившихся и оправдавших себя словосочетаний, в песнях очень часто встречаются междометия «эх», «ох», «ой»: «Эх, дороги…», «Эх, тачанка…», «Эх ты, удаль…», «Эх, махорочка…», «Ох, недаром славится…», «Ой, красивы над Волгой…», «Ой, подруженьки…», «Ой, девчата…», «Ой ты, рожь…», «Ой вы, зори…»

В песнях фигурирует не только человек. В них встречаются также птицы и растения (животными, за исключением лошадей, песенники пренебрегают).

Среди птиц на первом месте — прожорливая, хищная чайка, на втором — соловей (соловушко, соловейко), далее идет абсолютный бездельник голубь, за ним — лебедь белая (лебедушка). Такие птицы, как, например, горихвостка-лысушка или варакушка, в песнях не встречаются. (Попробуй скажи своей любимой: «Ты моя варакушка!» — обидится.)

Из растений первенство держит черемуха. Второе и третье места делят ива и рябина. За ними — береза. Дубы встречаются реже.

Долгое время необходимым атрибутом песни был платочек. Синенький, скромный. Им всегда размахивали на прощание милые, застенчивые девушки. Несколько позже скромный платочек уступил место солидному оренбургскому пуховому платку. Такие вещи, как шарф, кушак, шапка-ушанка, в песнях упоминать не надо. А вот шаль, например, можно всегда. Это вещь долговечная. Не то что, допустим, плащ «болонья».

Один известный мне поэт очень хотел вставить в песню плащ «болонью». Но это трудное название никак не втискивалось в стихотворный размер, и, пока поэт трудился над осуществлением невероятного замысла, плащи «болонья» из моды вышли и в них одели милицию.

До сих пор я говорил о песнях лирических. Существуют, кроме них, и другие — торжественные. Это те, которые можно услышать по радио в праздничные дни.

Торжественная песня отличается от лирической тем, что писать ее легче. Тут совсем не важны рифма, ритм, образность языка. Иногда это просто набор слов:

Не беспокойтесь, что в данном случае из-под вашего пера выйдет нечто не слишком изящное. Композитор это положит на музыку, и получится, как говорится, вещь.

На музыку можно положить все, включая жировку квартплаты и билет на проезд в троллейбусе. Но для этого композитор должен обладать очень большим талантом, особым даром. Не так давно Д. Шостакович написал пять романсов на слова из… крокодильского отдела «Нарочно не придумаешь». Они напечатаны в журнале «Советская музыка» № 1 за 1966 год, исполнялись по телевидению и заслужили большую похвалу зрителей-слушателей.

Так что текстовику надо всегда дружить с композитором.

Бывают такие случаи. Сидит поэт-песенник, в отчаянии обхватив голову, и уже совсем ничего не может придумать. Тогда появляется ангел-спаситель в лице композитора.

— Понимаешь, — говорит он, — какое дело! Я вот мелодию тут придумал. А к ней слова нужны. Давай-ка сообразим.

И соображают. На двоих.

Это называется писать текст «по рыбе».

Текстовик, слушая мелодию, записывает, каким стихотворным размером надо писать:

Сначала, конечно, ничего не получается. В строчках даже слогов не хватает, но вместо них можно пока поставить «ла-ла» или «бе-бе».

Дальнейшая работа «по рыбе» приводит к успеху. Все-таки не так уж трудно подогнать текст к музыке.

Вот и песня. Не праздничная, но вполне приличная. К тому же, если найти молодую симпатичную исполнительницу, особенно с заграничным голосом, успех обеспечен.

Кое-что о становлении

Не без робости приступает начинающий романист к работе. Как-никак, а страниц пятьсот сочинить надо. Предлагать издательству рукопись в сто или двести страниц — неприлично. Такой роман не будет иметь веса. В состоянии невесомости окажется и автор.

В самом деле, можно ли с почтением смотреть на литератора, у которого в руках тоненькая папка?

Зато как броско, эффектно выглядит писатель, нанявший двух дюжих носильщиков, чтобы дотащить рукопись до издательства! Это китобой, отважный гарпунщик, а не какой-нибудь мелкий спиннингист.

Работа над романом начинается с того, что автор пишет заявку издателям с просьбой включить его произведение в тематический план. Заявка должна убедить их, что это будет вещь серьезная, глубокая. Особенно клюют в издательствах на слово «становление». Если вы заглянете в издательские планы — они густо пестрят этим словом: «роман о становлении поколения», «роман о становлении молодого человека», роман о становлении колхоза, кооператива, магазина, универмага, домоуправления, жэка — чего хотите. Как увидит издатель «становление», так враз выпишет аванс.

После получения аванса автор садится за стол и пишет заголовок романа. Заголовок должен отвечать моде. Одно время в моде были «светы» и «рассветы». Так появились романы с названиями: «Свет над землей», «Свет в Коорди», «Рассвет над Москвой», «Рассвет над Россией», «Свет над Липском», «Рассвет на Немане», «Рассвет на Шпрее», «Рассвет над морем», «В Заболотье светает», «У нас уже утро».

После того как Э. Хемингуэй написал «Там, за рекой в тени деревьев…», в моду вошли заголовки длинные и малопонятные. Для романа (пьесы, фильма) вполне подходит также заголовок афористический, типа «Деревья умирают стоя», «Чайки умирают в гавани», «Отважные не умирают».

Сюжет заранее разрабатывать не обязательно, он придет потом сам, а не придет — и не надо. За последнее время издано столько бессюжетных романов, что сюжет стал, необязателен. С других не требуют, и вам иск тоже не вчинят. Но тему все-таки желательно как-то представлять себе. О чем, так сказать, в принципе пойдет речь, из какой области жизни.

Первая фраза задает тон всему произведению. А поскольку произведение должно быть длинным, то и первую фразу следует сделать как можно более тягучей. Желательно, чтобы в ней были какие-нибудь сравнения и метафоры. Лучше всего про природу.

Ткань романа будет выглядеть примерно так:

«Шелковисто-лазоревый купол неба был чист и спокоен, — лишь у восточного края похожее то ли на былинную ладью, то ли на лебедя облако, переливаясь мраморными отсветами, громоздилось на зубцах далекого бора и незаметна для глаз плыло на север.

Разгоревшийся запад хмельно ликовал, празднуя торжественные и никогда не повторяющиеся минуты заката. Леса возносили в светлую, осененную снизу высь миллионы рук, жаждущих поймать солнце. А оно, огромное, сочное и налитое, падало тихо, бесшумно, как переспелое, розовощекое яблоко. Это небо дарило земле свой плод.

Простор земли, украшенный и щедро одаренный солнцем, возвеличивал разум и наполнял сердце живительными соками вечности и бесконечности мира, внушал мысли о могуществе человека и несказанной красоте природы».

«Это садилось солнце, неистово багряное, терпкое, похожее одновременно и на кровавую кипень рябины, захлестнувшую крыши домов, и на буйство георгинов в палисадниках, и на веселые брызги золотого шара, разметанные по плетням».

«Она ступила на территорию выставки, тысячи тюльпанов, пылающих яркими факелами, ударили ей в глаза. И музыка, торжественная и величавая, лилась откуда-то сверху, точно само небо, такое необыкновенно синее, обрамленное яркими алыми флагами, извергало мелодии на головы людей, что двигались по широким и чистым аллеям».

Эти примеры я не придумал, а взял из романа «Свет не без добрых людей».

Вот так и надо писать — забористо, красиво и образно. Не скупясь. Все, что придет в голову.

При этом не следует забывать, что роман в зависимости от темы приобретает свой языковой колер. Например, «молодежному», роману колер придают такие слова, как «хиляй», «чувиха», «фарцовщик». В романе о Сибири нельзя обойтись без «кедрача», «распадка» и «заимки» («косые солнечные лучи падали на старые кедрачи»). В том случае, если в романе фигурирует чукча или якут, их речь обязательно сдабривается словами «однако» и «мала-мала», употребляемыми всегда не к месту. («Однако я мала-мала поймал капканом песца».)

В романах, действие которых происходит за границей или во время войны, местами мелькают иностранные слова. Например:

«— Стой! Кто идет? — воскликнул часовой.

— Унзер, — ответили ему из темноты.

Часовой смачно выругался по немецко-французски:

— Вотер муттер!»

Еще пример:

«Возвратившись с уик-энда, члены семьи Уилбермиттединнертринкеров сидели на террасе своего роскошного ранчо и хлебали суп харчо».

Очень важно, чтобы в романе был какой-нибудь символический образ. Ну, например, белая хатка. Белая хатка прошла уже через десятки романов, сыграв в них свою немалую роль.

…Спортсмен выступал за рубежом на соревнованиях по прыжкам в высоту, и, кажется, не очень удачно. Но в решающий момент он вспомнил отчий дом — белую хатку — и так сиганул от прибывших сил, что сразу стал суперчемпионом.

Солдат хотел сдаться в плен, но вспомнил белую хатку… Студент из провинции сдавал экзамены в столице, чуть было не завалился, но…

Вспомнив белую хатку, герои становятся способными на самые отважные поступки. Они надевают водолазные костюмы и опускаются на дно океана, взмывают в стратосферу и выносят из огня дымящихся старух. Не пренебрегайте белой хаткой, если будете писать роман.

Теперь о героях. Ну, тут все, по-моему, известно. Типов героев не так уж много. Новатор и его антипод — консерватор. Передовой руководитель. Отсталый руководитель. Трудный парень, воспитываемый всем коллективом. Отчаянная девчонка. Рассеянный, излишне доверчивый ученый. Нудный комсомольский секретарь. Одинокая гордая женщина. Женщина адски красивая (обязательно отрицательный герой). Женщина с неправильными чертами лица (это герой непременно положительный). И зачем авторы вечно уродуют положительных героинь? Но так уж принято. Раз со знаком плюс — черты лица неправильные. Асимметрия, диспропорция, косые глаза, нос не посередке — все то, что лучше всего наблюдать в «комнате смеха».

Откуда романисты берут своих героев? Практика показывает, что положительных героев списывают с членов своей семьи, отрицательных — с соседей по квартире. Этим самым осуществляется мелкая жилищно-эксплуатационная месть. («Смейся, смейся, Марья Ивановна, я вот как выведу тебя рецидивисткой! А то еще хуже — иностранной шпионкой!»)

Героев для романа надо выбрать, конечно, побольше. Численность их желательно приблизить к симфоническому оркестру. Около сотни голов.

Все здесь сказанное относится к так называемому серьезному, психологическому роману. Может статься, что мои советы окажутся вам не по плечу. Тогда, следовательно, психологический роман не ваша стезя. Пишите детективный. Это проще. Детективный роман может написать даже ребенок.

«Полковник Воронин подошел к окну и отдернул штору. Занимался рассвет. На усталом лице полковника была написана решительность. Воронин провел рукой по седеющим волосам, достал из кармана портсигар и, обращаясь к задержанному, сказал:

— Садитесь, закуривайте».

Видите, как это нетрудно! Во-первых, самое интригующее происходит только на рассвете; во-вторых, полковники всегда отдергивают шторы; в-третьих, они седые и усталые (но решительные!); в-четвертых, они всегда угощают задержанных папиросами. Конфет они никому не предлагают, даже женщинам. Этого писать не следует.

В заявке на детективный роман также не забудьте указать про «становление» — «Роман о становлении полковника Воронина». И помните: самое главное для романиста — усидчивость.

Страницы о любви

На свете существует любовь.

Этому вопросу посвящены миллионы исследований.

Четких, ясных результатов они не дали.

За что, например, мужчины любят женщин? Пытаясь ответить на этот вопрос, можно растеряться.

Мужчины любят худеньких и полных, темноволосых и русых, не чают души в шумных хохотушках и обожают тех женщин, что склонны к тихой лирической задумчивости. Влюбляются в энергичных, самостоятельных и лелеют-жалеют беззащитных. Преклоняются перед бойкими кокетками и млеют, находясь в обществе стеснительных, застенчивых. Теряют дар речи, познакомившись с большеглазыми, голубоглазыми, волоокими, и сохнут-худеют по косеньким. Поют серенады под окнами заносчивых гордячек и изнывают по женщинам просто душевным и доверчивым. Готовы выйти на кулачный бой с соперником, раз и навсегда отдав свое единственное неделимое рабоче-крестьянское сердце грациозной призерше по танцам и пишут письма артериальной кровью тем, что совсем не танцуют да и ходят как уточки, чуть переваливаясь. Любят за темпераментность, за нежность, за томность, за осиную талию, за черные брови, за тонкие музыкальные пальцы, за мраморную, скульптурную шею, за цыганскую смуглость, а также за аристократическую бледность.

Поди разберись, за что любят.

Так или иначе, любовь существует.

И литературы без любви нет.

Любовными коллизиями сдабриваются даже такие специализированные вещи, как романы о сталеварении, нефтеперегонные сценарии, мелиоративные пьесы, газосварочные поэмы и азотно-туковые рассказы.

Поэтому весьма важно задуматься, как писать о любви.

И вот вы ломаете голову, изобретая самые различные ситуации.

Значит, так: юный Он и юная Она очень сильно любят друг друга, но их семьи, назовем их условно Монтекки и Капулетти, находятся во вражде… Было? Где-то уже было! Значит, не подходит. Или например: Он, очень чувствительный юноша, допустим Вертер, страдает… Опять было у кого-то. Или еще: Она, замужняя женщина Анна, имеющая сына Сережу, полюбила… И этот сюжет некогда фигурировал.

Что же делать? Неужели нет новых? Новые есть.

Старый железнодорожный проводник рассказал мне однажды новеллу о любви.

…Шел поезд, сибирский экспресс. В первом вагоне ехали муж и жена. Когда поезд, огибая Байкал, чуть поубавил ход, муж спрыгнул на насыпь и стал рвать дикие цветы, что росли тут же, на песчаном откосе. Пассажиры в волнении и трепете прильнули к окнам.

Собрав небольшой букетик, смельчак успел прыгнуть на подножку последнего вагона. (Дорогие мои оппоненты, знатоки железнодорожного транспорта, не ловите меня на технической неточности! Теперь так не прыгнешь, а тогда площадки не закрывались. Так что герой вполне мог прыгнуть на подножку.)

Он проходил по поезду из вагона в вагон, и ему аплодировали.

Несколько любопытных пассажиров пристроились вслед, за ним и шли в голову поезда. Их, видимо, интересовало: какая же она, если он ради нее совершил такой спортивный подвиг?

А она, простая, маленькая, худенькая женщина, приняв от мужа букетик, отложила его в сторону и, плача, приговаривала: «Сумасшедший, сумасшедший ты мой!»

Я охотно подарил бы вам этот документальный эпизод, я сообщил бы вам даже фамилию героя, но беда в том, что этот случай вам не пригодится.

Не пригодится потому, что факт не типичный и даже возмутительный. Положительный герой — и вдруг нарушил правила поведения пассажира! А положительный герой не имеет права нарушать какие бы то ни было правила, даже правила уличного движения.

Я уже не говорю о морально-этических.

На основании анализа ряда книг последних лет предлагаю несколько сокращенных вариантов любовных сцен, диалогов, монологов. При этом я сохраняю даже в отдельных случаях подлинные имена героев. Я с удовольствием процитировал бы целые куски из произведений наших современников, но эти куски заняли бы очень много страниц. Современники, к сожалению, коротко не пишут. Они не Флоберы и не аббаты Прево.

Любовь на производстве

— Есть же такая любовь, как, например, у Варвары Обыденковой! — восторженно сказала передовая Зоя отсталому Сашке Шмелькову.

— А какая это такая? — Сашка даже тихо свистнул от удивления.

— Она влюблена в одного поэта, который выступал у нас еще в позапрошлый год. А он, поэт, об этом даже не знает. Варя от любви сама не своя, а выдает по две нормы. И в райком даже избрали. А ты, Сашка, сколько процентов можешь дать?

Сашка опять свистнул.

— Сто десять…

— Не буду я тебя любить за сто десять.

— Сто двадцать.

— Нет, — резко сказала Зоя и, повернувшись, пошла прочь.

— Зоя, Зоенька милая! Сто тридцать, сто сорок, сто пятьдесят! Любовь меня перевоспитала! — кричал ей вслед Сашка.

Зоя остановилась.

— Сто восемьдесят семь и пять десятых при полной сдаче металлолома и экономии обтирочного материала.

Сашка плакал от счастья, размазывая по лицу слезы обтирочным материалом.

Станичная любовь

— Что-то ты стал задумчивым, серденько мое. Неужто влюбился? — спросила мать сына. — Аж сохнешь, кровиночка моя!

— Влюбился, мамо, врать не буду.

— Ах, сынку, перевыполним пересмотренные обязательства с учетом возросших возможностей — свадьбу сыграем! А кто же, если не секрет, зазнобушка твоя, лебедь белокрылая, калинушка-малинушка, рябинушка?

Тихо сопя над учебником, взятым из избы-читальни, сын стеснительно ответил:

— Агротехнику полюбил я, мамо.

Любовь «под Хемингуэя»

— Пошли, — сказал он.

— Пошли, — сказала она.

Оба помолчали.

— Куда? — спросила она.

— Туда, — ответил он.

Снова помолчали.

— Может, выпьем? — спросил он.

— Давай, — согласилась она.

В полутьме закусочной-чебуречной над стойкой бара мерцали бутылки «Зверобоя», «Горного дубняка», запеканки, облепихи…

— Эй, маэстро! — воскликнул он. — Не найдется ли кальвадоса?

Кальвадоса не было. Любовь погибла.

Любовь международная

— О Мишель! То есть Мишка, или — как это лутче? — Миска. Я ви много люблу. Но я гражданка, или — как это лутче? — мещанка страны Гиппопотамии и с Советский Союз нет конвенций брака-семья…

— О милая Анна-Тереза-Мария-Лаура-Диана-Стэлла-Мэлла-Алла-Бэлла! Эс ист гранд трагеди, абер ау ду ю ду. В унзер лянд двести двадцать миллионов, причем женщин больше, чем мужчин, а я вынужден страдать по тебе, Анна-Тереза-Мария-Лаура-Диана-Стэлла-Мэлла-Алла-Бэлла! О, сколь несправедлив мир!

— О Миска! Русский мужчин всегда был нерешителен. Русский мужчин — Обломов. Он решительный шаг не способен. А потом много страдает. Я смотрел «Варшавский мелоди». Вы все такие.

— О милая Анна-Тереза-Мария-Лаура-Диана-Стэлла-Мэлла-Алла-Бэлла! Эс ист русский колер, абер иначе драматургам не о чем было бы писать.

Спасибо тебе, Остап!

Профессора кафедр журналистики утверждают, что фельетон — самый трудный жанр.

Читая лекции, они отсылают студентов к сочинениям Людвига Бёрне, Генриха Гейне и Феофилакта Косичкина (псевдоним А. С. Пушкина-фельетониста). Они называют имя Жюля Жаннена, придумавшего «маленький фельетон». Они умоляют прочитать книги Власа Дорошевича, Ивана Рябова и Давида Заславского. Приводят в пример Ильфа и Петрова, Семенова и Пантелеймона Корягина.

— Без этого, — уверяют они, — нельзя стать фельетонистом.

Профессора есть профессора. Их обязанность — пугать студентов. Их стихия — теория.

А оказывается, можно обойтись и без нее. Нужно иметь крепкие нервы, дабы не поддаться запугиваниям, и минимальную наблюдательность, позволяющую присмотреться, как работают некоторые современники.

Чтобы стать фельетонистом, надо прочитать сто фельетонов из текущей периодики. Сто первый вы напишете сами.

Прежде всего: что может послужить материалом для фельетона? Кто-то украл три бочки пива — материал. Кто-то кому-то заехал кулаком… Зять обобрал тещу… Внучек побил бабушку…

Скептики могут сказать, что прежде об этом фельетонов не писали и подобные вещи были в газетах предметом четырех строк судебной хроники.

Скептики будут твердить, что фельетон — это литература, а, как сказал один великий сатирик, «там, где начинается прокуратура, там кончается литература».

Не верьте скептикам. Не верьте великому сатирику: он устарел.

Садитесь и пишите фельетон.

Некогда жанр фельетона относили к изящной литературе.

Черты определенной интеллигентности он сохранил и сейчас.

Выбирая заголовок для своего произведения, фельетонист обращается к мифологии, к литературе Ренессанса и последующих эпох. Это, конечно, не означает, что он все знает. Все знает энциклопедия. А она всегда под руками.

Итак, какой заголовок дать фельетону о человеке, укравшем, три бочки пива? «Лжепрометей из» (далее следует название города — допустим, из Елабуги).

Почему «Лжепрометей», объяснят первые фразы фельетона: «Прометей похитил огонь у богов, совершив благородное дело и дав людям радость. Иван Степанович Тютюнников тоже похитил, но не огонь, а три бочки пива, чем общественность глубоко возмущена…»

Если Прометей фигурировал в прошлом номере газеты, то для разнообразия можно взять кого-то другого, к примеру Герострата. Тогда начало будет выглядеть так: «Герострат заслужил позорную славу тем, что сжег храм Артемиды в Эфесе. Иван Степанович Тютюнников заслужил не менее позорную славу тем, что украл три бочки пива в Елабуге…»

Может статься, что и Герострат фигурировал во многих фельетонах. Берите тогда Диогена. «Диогену нужна была бочка, и причем пустая, а Ивану Степановичу Тютюнникову — не одна, а три, и не пустые, а с пивом…»

На Диогене тоже свет клином не сошелся. В крайнем случае что-нибудь можно пофантазировать насчет Бахуса: в пиве есть градусы. При желании можно вспомнить и обыграть Пушкина: «…бочка по морю плывет». «А куда уплыли три бочки?»

Раз факт сам по себе очень серенький, вроде пресловутых трех бочек, — обязательно требуется литературная параллель. Она, как поплавок, держит фельетон на поверхности и не дает ему затонуть.

Именно так рождаются фельетоны с названиями: «Данаи из Вышнего Волочка», «Гарпагон из Сарапула», «Растиньяк из Крыжополя», «Хлестаков из Киржача», «Отелло из Хохломы», «Тартарен из Чухломы», «Розенкранц и Гильденстерн из Бердичева».

Как видите, «поплавок» играет громаднейшую роль, придавая фельетону образность, хлесткость и необходимый литературный блеск.

Больше всего в последние годы везет Остапу Бендеру. Этот энергичный, находчивый, деловитый человек спас не один фельетон и не одного фельетониста.

Как он это сделал? Посмотрите зачины фельетонов из нескольких газет.

«В распоряжении Остапа Бендера имелось, как известно, 400 «сравнительно честных» способов отъема денег у граждан. Зинаида Алексеевна Коренцова решила пороха не выдумывать и воспользоваться уже имеющимся опытом, прошедшим апробацию еще у Хлестакова…»

(«Коммунист Таджикистана»).

«У Остапа Бендера, как известно, было четыреста «сравнительно честных» способов добычи денег… Марк Антонович Дементьев куда менее изобретателен, хотя в некотором роде и принадлежит к изобретателям. На его вооружении одно-единственное средство — сутяжничество»

(«Социалистический Донбасс»).

«Остап Бендер, как известно, знал четыреста способов бескровного отъема денег. Коллекция отмычек И. Файнгольда несколько беднее. Скуднее и фантазия»

(«Калининградская правда»).

«Небезызвестный Остап Бендер знал 400 «сравнительно честных» способов приобретения денег. Давно прошли времена безнаказанной, деятельности великого комбинатора, а нет-нет и появятся кое-где его последователи…»

(«Семиреченская правда»).

«Известно, что печально знаменитый Остап Бендер располагал четырьмястами способами увода денег. Великий комбинатор удивился бы, узнав о четыреста первом способе, честь открытия которого принадлежит Василию Григорьевичу Шувалову…»

(«Советская торговля»).

Спасибо тебе, Остап!

На втором месте после Бендера стоит Шерлок Холмс. Это специалист по части обнаружения пропаж.Наиболее смелые фельетонисты пишут с его участием даже фельетоны о невыполнении производственного плана (куда пропали проценты!). Кстати, его с успехом можно привлечь и для фельетона о трех бочках пива. Тогда, к сожалению, придется отказаться от Герострата, Прометея, Диогена, Бахуса и сказки Пушкина.

Кроме художественных образов в фельетоне нужен диалог, это совершенно необходимый атрибут. Диалог уводит фельетон от сухой, рассудочной публицистики, приближая его к живой подтекстовой беллетристике.

Хроникер в силу специфики своего жанра и ограниченности таланта напишет: «Директор фабрики Иванов издал приказ уволить Петрова».

Фельетонист развернет эту фразу в живописную, оснащенную впечатляющим диалогом производственно-бытовую картину:

«Директор фабрики Иванов вошел в свой просторный, светлый кабинет и, почесав левой рукой правую сторону затылка, правой рукой нажал кнопку звонка.

В кабинет, поправляя левой рукой прическу, а правой придерживая папку «К докладу», вбежала секретарша.

— Вы меня звали?

— Звал, — зловеще ответил директор, правой рукою держа в зубах сигарету, а левой чиркая спичку.

— Что нужно сделать? — кротко спросила секретарша, левой… правой…

— Напишите приказ об увольнении Петрова, — властно жестикулируя, сказал директор».

Как вы заметили, герои в фельетоне все время что-то делают руками: чешутся, жестикулируют, поправляют прическу. Это придает им живость, иначе они получатся очень статичными. Что-то они могут делать и ногами («вошел шаркающей походкой», «топнул ногой в подтверждение», «положив ногу на ногу, сказал», «пританцовывая»).

Исписав несколько страниц, вы подходите к концу, где необходимо сделать вывод ила поставить вопрос. Это уже совсем легко, так как существуют специальные «концовочные фразы», и их не очень много: «Куда только смотрит прокуратура?», «Давно пора решительно пресечь…», «А воз и ныне там», «Диву даешься, как могут люди в наше время…»

Конечно, нужную из этих фраз надо выбрать в зависимости от материала: одна игривая, другая грустно констатирующая, третья преисполнена высокого гражданского пафоса и страстного публицистического накала.

До сих пор мы говорили о фельетоне на внутреннюю тему. Международные фельетоны некоторых авторов имеют те же зачины и те же концовки и отличаются разве лишь фразеологией. Чтобы написать такой международный фельетон, надо дополнительно знать еще несколько словосочетаний, выражений, крылатых фраз. Например: «ничтоже сумняшеся», «рядятся в тогу» (заметьте, в подобных фельетонах герои очень часто рядятся в тогу), «секрет полишинеля», «усердие не по разуму», «пытаются выдать белое за черное», «черного кобеля не отмоешь добела», «уподобившись унтер-офицерской вдове, которая сама себя высекла», «собака лает, а караван идет» (для фельетонов на восточную тематику), «пытаются представить дело так…», «дамоклов меч», «сизифов труд», «волк в овечьей шкуре» (переиначенное «рядиться в тогу»), «куда конь с копытом, туда и рак с клешней», «троянский конь», «Калигула, введший свою лошадь в сенат», «авгиевы конюшни», «а Васька слушает да ест» («Васька», кстати, подходит и для внутренних фельетонов). Запомните также, что Фемида — богиня правосудия, а Немезида — возмездия. Это очень пригодится.

Фельетон на международную тему должен быть ироничным. Иронию больше всего придают слова «небезызвестный», «почивший в бозе», «подвизающийся» — «небезызвестный Джон Смит, сын почившего в бозе Адама Смита, подвизающийся ныне на поприще…».

Вот вроде и все, что следует знать фельетонисту. Если я что-то забыл, то это всего два-три выражения типа «гора родила мышь», «плясать под чужую дудку».

А как же быть с Феофилактом Косичкиным? Забудьте о нем и подвизайтесь в жанре фельетона, руководствуясь моими советами.

Снимается кино

Вполне вероятно, что вас осенит идея стать киносценаристом. Что ж, исполать вам! Дерзайте!

Но учтите одно весьма важное обстоятельство: в киносценаристы идут люди отважные, закаленные.

Если у вас пошаливают нервы, сердце или печень, если вы не окатываетесь по утрам студеной водой или не выжимаете тяжеленную штангу, если вы по природе робкий и стеснительный — в кинодраматурги вам путь заказан. Кино слабых и робких не любит. Оно как море. Стихия!

Сочинение сценариев само по себе не такое уж трудоемкое дело. Это вы видели своими глазами на примерах многих фильмов.

Главная трудность кинодраматурга в проталкивании созданного произведения. Одни умеют проталкивать, а другие нет. Одни долго-долго терпят и наконец дожидаются выхода своего произведения на экран. А у других нервы сдают, и они капитулянтски сходят с первого или второго круга. Поднимают вверх свои белые, испачканные чернилами интеллигентские руки.

А кругов очень-очень много. Сценарий, даже если он попервоначалу воспринят студией весьма положительно, ожидает множество злоключений. Он будет рассматриваться на самых различных уровнях — низких, полусредних, средних и высоких. Это и есть круги, о которых я говорил. И на каждой спирали вам будут давать новые поправки, советы и предложения, порою даже взаимоисключающие друг друга.

Так что вам предстоит ездить на студию каждое утро, как на поденную работу. Может быть, в течение года. А может, дольше.

Отсюда еще одно условие: у киносценариста должно быть много свободного времени. Ежедневно мотаться на студию, будучи обремененным какой-либо штатной должностью, просто невозможно.

Но вот вы выяснили, что временем для задушевных бесед на студии вы располагаете. Здоровье не подведет. Анализы, как сказали врачи, хорошие.

Тогда садитесь за сценарий. А о чем же он? Какая тема?

Научную тему брать, не советую: въедливые, педантичные консультанты вконец замучат вас придирками, замечаниями. С исторической тоже забот не оберешься. Рискованно браться и за военную: для этого нужно знать войну. Правда, были примеры, когда о войне писали люди, даже не представлявшие, с какой стороны ствола заряжается миномет. Но им просто повезло. Так ведь и о сельском хозяйстве несведущие тоже писали. Умножать их число не советую. Везение случается, но сопутствует оно не всем.

Тогда о чем писать? Пишите ни о чем. На некоторых киностудиях это очень любят.

Мне пришлось быть случайным свидетелем очень оживленной и весьма дружественной беседы киноредактора со сценаристом. Сценариста, молодого, розовощекого атлета, представитель студии принял как родного. А родной излагал свой далеко идущий замысел.

— Так о чем ваш новый сценарий? — спрашивал редактор.

— О буднях.

— Следовательно, вы пишете…

— О жизни!

— О какой?

— О самой обыкновенной.

— Кто герои?

— Просто люди.

— Какие люди?

— Мужчины, женщины.

— Кто они?

— Так, средние люди.

— Какого возраста?

— Среднего.

— В какой полосе они живут?

— В средней.

— И чем приметно место происшествия?

— Ничем не приметно.

— И люди?

— И люди тоже.

— Какой сюжет?

— Нет его, сюжета. Я показываю просто жизнь.

— Так что же у вас происходит?

— Ничего не происходит. Просто люди…

— Великолепно! И что же они делают?

— Просто едят, пьют.

— А что они пьют?

— Просто самогон…

— Восхитительно! — произнес редактор. — Это то, что нам нужно! Простая, ничем не приметная жизнь, простые, ничем не приметные люди, и пьют простой…

— Да, да! — обрадовался автор. — И обратите внимание: сюжета нет, идеи нет, мысли нет. Ничего нет! Просто жизнь! Пятнадцать минут на экране идет поезд. Эффектная сцена! Рельсы, шпалы, дым, котел, тендер, вагоны. Фу-фу-фу-фу-фу! А в поезде, то есть в вагоне-ресторане, едет к среднему отцу средний сын. И вот его на средней станции встречают средний отец и средняя мать. Пятнадцать минут они едут со станции на простой таратайке в простую деревню. Аппарат снимает березы, ивы, ветлы, вязы и прочие осины. Сначала по горизонтали, потом по вертикали — от корней к верхушке. Приехали. Пятнадцать минут пьют простой самогон. Потом его не хватает. Посылают за добавкой к соседу. Приходит простой сосед. Потом пятнадцать минут пляшут простые русские пляски в простой русской избе. Гармошка, платочки, частушки. Потом сын уезжает. Березы, ивы, дубы и прочие осины. Потом поезд. Фу-фу-фу-фу-фу-фу!

Заметьте, что в кино теперь очень любят тянуть время. Как сядет человек — так и сидит, и сидит, и сидит! Как ляжет — так и лежит, и лежит, и лежит. Как встанет — так и стоит, и стоит, и стоит…

— Да-а-а! — блаженно протянул редактор. — Это заманчиво. Это жизнь. А зачем же все-таки сын приезжал к отцу?

— Просто так. А почему бы ему не приехать?

— А сценарий вы написали тоже…

— Тоже просто так. Почему бы не написать?

— Все правильно, — чуть озабоченно произносит редактор. — Только, может, немножко довернуть? А? Может, интригу какую? Зритель это любит. Может, кинуть ему что-то в этом роде?

— Ха-ха! — беспечна смеется автор. — Кинуть — это всегда можно. У сына в городе вторая жена, а на селе — первая. Неоформленный развод. Но первая ему все прощает. Она такая простая!

Я рассказал вам о сценарии на бытовую тему, о самом лучшем варианте вашей работы. Лучшем, потому что к «бытовичке» не придираются. Что с нее взять? «Бытовичка» есть «бытовичка». Над ней работало множество авторов, и она себя оправдала.

Но вернемся к сценарию в целом. Из разговора, который произошел между киноредактором а сценаристом, вы заметили, что сценаристам свойственна порою супернейтральность. Автор сценария действиями своих героев не управляет, ни во что не вмешивается. Вроде бы даже и не он пишет сценарий, а кто-то другой.

Сто лет назад в романах фигурировал «лишний человек». «Лишний человек» был героем произведений многих авторов. Теперь лишним человеком стал сам автор. Киносценарист, в частности.

Лавры Эзопа

Лавры фригийского раба Эзопа, француза Лафонтена и наших славных соотечественников Крылова, Бедного и Михалкова не дают спать многим.

Центральное статистическое управление не имеет, к сожалению, сведений о том, сколько людей в нашей стране пишет басни. Предполагают, что легион баснописцев насчитывает несколько сотен тысяч перьев. Возможно, он даже намного больше.

В редакциях басни регистрируют не поштучно, а на вес. Средняя ежедневная норма — от трех до пяти килограммов.

Как-то вечером я шел по Москве с сотрудником литературного журнала. Было поздно, нам попадались только редкие прохожие. Но в окнах еще горел свет.

— Как ты думаешь, что сейчас делают люди? — спросил меня мой спутник.

— Читают. Или вяжут на спицах.

— Нет. Они пишут басни.

Сотрудник журнала смотрел со своей колокольни. Видимо, ему досадили баснописцы.

А с другой стороны, что делал бы сатирический отдел его журнала, если бы этих баснописцев не было? Не печатать же зубодробительные фельетоны или острокритические очерки! С фельетонами и очерками забот не оберешься и неприятностей всяких. Другое дело — басня. Вроде сатира и не сатира. Вроде против кого-то направлена. И вместе с тем не направлена. Во всяком случае, никто не обидится, опровержения не последует. Муравей женился на антилопе, но вскоре она подала на развод. Мораль: если ты маленький муравей, не женись на большой антилопе.

Наивные люди могут, конечно, недоуменно развести руками: почему такая странная супружеская пара — муравей и антилопа? Такого не бывает.

Это верно. У Крылова не бывало. У Крылова звери и птицы вели себя так, как свойственно их природе. У него не встретишь, например, ежа-самодура, который оглушающим голосом кричит на весь лес, угрожая расправиться с неугодными зверями. Ежи — тихие, скромные труженики, во-первых, и, во-вторых, они не обладают зычным голосом. А зычно, устрашающе кричат совы, филины. Очень дурным голосом обладают важные павлины.

Но ведь после Крылова минуло столько времени! Литература ушла далеко вперед. Теперь и ежи под натиском баснописцев, заорали громовыми голосами.

Вы, наверное, жаждете иллюстраций. Так, мол, все это или нет? Не обманываю, ли я вас?

Иллюстрации будут. Я взял их из журналов, сборников, из альманахов. Это не рукописи, которые в редакциях отвешивают килограммами и нещадно бракуют. Это то, что отобрано строгим, взыскательным взглядом сотрудников газет, журналов, издательств и напечатано.

Я никоим образом не подведу вас, дорогой будущий баснописец. Моя задача — научить вас легко и быстро сочинять басни.

Что для этого требуется? Прежде всего набросайте перечень наиболее известных вам зверей и птиц. Видимо, в него попадут лев, орел, медведь, лиса, кукушка, козел, сорока, заяц, хорек, волк, петух, енот, крот, еж и, конечно, многострадальный, вечно унижаемый осел. Последнему, как известно, изрядно достается в баснях. А он ни в чем не виноват.

Заметьте, что такие животные, как соболь, нутрия, песец, сайгак, марал, ондатра или муравьед, в баснях не встречаются. Вы никогда не читали, например, басню, которая начинается словами: «Идет по лесу муравьед и встречает марала». Точно так же скажу о тигре. Лев — очень модный басенный персонаж. Тигр — нет. О тиграх не пишут. О тиграх писать не принято.

После того как вы вспомнили известных вам по школьному учебнику зоологии зверей, надо сесть за стол и написать первую строчку. Дальше басня польется сама. А концовка, мораль — уже совсем чисто техническое дело. Образцы морали я вам тоже покажу. Их совсем немного.

Итак, зачины, первые строчки:

Теперь вы убедились, что самодура Ежа я не выдумал. Кроме того, вы узнали, что Баран жил с Лисицей, корабль пустыни — Верблюд «спланировал красивый дом», Лиса поступила в вуз, вероятно на физмат — этот факультет Лисы особенно обожают, — а Орел на черешне сооружал скворечни. Правда, орлы строителями никогда не слыли. Они хищники. Им с руки торговать в мясной лавке или заниматься браконьерством. Но какой же чудак дал задание Орлу строить скворечни, тем более на черешне?

Басня работается без особенных усилий. Петя обманул Галю. Галя наказана за свое легкомыслие и излишнюю доверчивость. Это не басня. Теперь вместо Пети поставьте Енота, а вместо Гали, допустим, Синицу. Уже басня!

Далее о морали. Тоже разговор несложный.

Вопрос вполне правомерный. Действительно, И. А. Крылов писал не только для слонов. Он писал еще для людей. Но это, повторяю, было давно. Теперь пишут для слонов. И как видите, небезуспешно. Поэтому слоны сейчас вымирают.

Вечерело — светало

Вас осенила мысль: «А не попробовать ли мне начать писать рассказы?»

Немедля осуществляйте ее! Пробуйте!

Нет опыта? Придет. Нет теоретических знаний? Вы их получите.

Прежде всего, рассказы делятся на два вида: длинные и короткие.

Пишите длинные: если в длинном рассказе не очень ясна мысль автора, то не только читатель, но и критик до этого не докопаются: завязнут в тексте. А в коротком все ваши промахи будут налицо. Скажут еще, что нет сюжета. Это, конечно, обидно. А где его взять?

В длинном рассказе сюжет можно заменить постепенным описанием событий. Исходная точка, например, такая: молодой специалист приехал работать по распределению.

Больше вам ничего не нужно. Только чернила и бумага. Последней потребуется много, ведь рассказ — не забывайте — длинный.

Вы описываете, как встретили молодого специалиста на новом месте (два варианта: тепло или холодно), как поселился он в доме одинокой старушки и как она отнеслась к своему квартиранту (три варианта: матерински-нежно, прохладно-снисходительно, неприязненно-ворчливо).

Словом, вы рассказываете постепенно, как работал и с кем встречался герой в первый день, во второй, в третий, в четвертый и т. д. Не забудьте о любовном треугольнике: герой в кого-то влюбился, а его не понимают. Когда же поняли, он стал вздыхать по кому-то еще.

У героя могут быть разочарования вначале: новое место ему не понравилось — и он чуть было не уехал назад, но опомнился. Возможны разочарования и в конце (бегство от разбитой любви, конфликт с консерваторами. При последнем варианте финал будет выглядеть очень эффектно: молодой специалист уже на вокзале, поезд вот-вот подойдет, но в это время герою повстречался парторг, который вежливо возьмет чемоданы и понесет их в обратном направлении. По пути он разъяснит малодушному положение с планом…).

В общем, развертывайте действие как вам заблагорассудится, не запамятуйте только, что за понедельником идет вторник, за январем — февраль, — так, чтобы не нарушить «принцип постепенности».

У длинного рассказа, есть еще одно преимущество: если чуть-чуть переставить, героев, как на шахматной доске, то это уже будет совершенно новое произведение. В коротком так поступать нельзя: в нем все уж очень как-то ясно и очевидно.

Кроме размера еще имеет значение тема. Например, охота. Сколько ни писали о ней, а конца все не видно. Эту неисчерпаемую современную тему в редакциях журналов очень любят. А спрос, как известно, рождает предложение.

Садясь за охотничий рассказ, не забудьте, что главной фигурой в нем должен быть дед — знаток природы, человек физически сильный, здоровый (у него еще все зубы), кудлатый, бородатый, старинный, былинный, избяной, лубяной, кондовый, сермяжный дедушка, без конца свертывающий цигарки.

В перерыве между затяжками дед изрекает мудрые истины: «Заяц, язви его, быстро бегает, потому человеку за ним не угнаться».

Про таких дедов у нас большая литература: написаны тысячи рассказов, и все-таки их мало. Образ деда, как наиболее яркого представителя современного общества, отражен еще недостаточно ярко. Особенно в молодежных журналах.

Конечно, круг тем, рекомендуемых нами, не ограничивается охотой. Есть еще, например, рыболовство.

Пишут также о милых пустяках. О таких произведениях некоторые критики почтительно говорят: «Акварельный рассказ! Автор едва ощутимо, очень тонко наметил… Он увидел и схватил кусок жизни».

На самом деде автор схватил совсем другое.

Основные советы даны. Теперь вам осталось сесть за стол и писать рассказ, осталось начать и кончить. Начать можно так: «Вечерело…», кончить соответственно: «Светало…»

Кройка и шитье

Теперь вы редактор.

Вы сидите за большим столом, важно курите, постукиваете красным всемогущим карандашом по стеклу и учите авторов, как писать. Вы не только учите, но и показываете это наглядно.

Есть в редакционно-издательском языке очень хорошее слово — материал. Принес автор статью, фельетон или рассказ — все называется материалом. Из материала редактор кроит и шьет то, что ему нужно. «Что нужно» диктуется спецификой, характером журнала.

Перед вами рассказ. Начинается он так: «Петя Иванов торопливо побрился, повязал галстук и выбежал на улицу. Он спешил на свидание. Нина назначила встречу на углу улицы имени Люды Афанасьевой. Где находится эта улица, Петя не знал: он приехал в город Пригорск совсем недавно.

Проходя по городскому скверу, на котором в тени деревьев отдыхали пенсионеры, он спросил одного старичка:

— Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу Люды Афанасьевой?

Старичок долго чесал в затылке, потом сказал:

— Спросите у кого-то из молодых. Мы, старожилы, уже ничего не знаем. Улицы переименовывают каждый день…

Разыскивая улицу, Петя чуть не опоздал на свидание. Нина уже ждала его в условленном месте».

Вроде рассказ как рассказ. Таких написаны тысячи. Что тут перекраивать?

А перекраивать надо. Согласно специфике. Представьте себе, что вы работаете в женском журнале. Отредактированный вами рассказ будет иметь в этом случае примерно такой вид:

«Летя Иванов торопился на свидание с Ниной, прославленной ткачихой комбината «Красный колокольчик». Он очень любил Нину, в основном за ее трудовые успехи. О ней в городе все говорили: «Настоящая советская женщина!»

Петя приехал в Пригорск по зову сердца и по совету своей матери, которая в годы войны встала за станок, на котором раньше работал отец.

Где находится улица имени Люды Афанасьевой, Петя по причине своей мужской нелюбопытности не знал.

В городском сквере имени 8 Марта на теплом, ласковом солнышке в нарядных, хорошо облегавших фигуру платьях местного производства сидели счастливые молодые матери с детьми. Они пели «Пусть всегда будет мама» и благодарили горсовет за лучшую в миру охрану материнства и младенчества.

Петя подошел к одной матери, но та про улицу не знала и послала его к другой матери.

— Имени Люды Афанасьевой? — восторженно всплеснула та руками. — Как не знать Люду? Она выполняет норму на сто сорок три и семь десятых процента, депутат, кандидат и лауреат. На воскреснике по расчистке двора фабрики перетаскала рельсов больше, чем все мужчины.

Петя так увлекся задушевным рассказом этой молодой, обаятельной, с университетским значком на груди женщины, что едва не опоздал на свидание.

Нина уже ждала его.

— Поздравь, — ликуя, сказала она. — Меня выбрали в местком, райспортсовет и исполком. Теперь мы будем видеться реже».

Совсем иначе вы подойдете к этому рассказу, если ваш стол будет стоять в редакции военного журнала.

Редактор военного журнала с правой стороны держит рукопись, а с левой — устав, распорядок дня и другие регламентирующие документы.

Рукопись должна быть приведена в соответствие с ними.

«Сержант Петр Иванов, отличник боевой и политической подготовки, за умелую разборку и сборку пулемета получил поощрение в виде увольнения в город Н. на один час. Заботливо смазав маслом свою винтовку и с любовью поставив ее в пирамиду, он, как положено перед увольнением, пришил новый чистый подворотничок, почистил сапоги, надраил зубной щеткой пуговицы и подошел к старшине.

— Разрешите обратиться? — четко сказал он.

— Разрешаю, — четко ответил старшина.

— Разрешите уволиться в город?

— Разрешаю.

Петр шел на свидание к любимой девушке, с которой он дружил. Они должны были встретиться на улице Люды Афанасьевой, но где эта улица, Петр не знал, так как начал проходить службу в городе Н. совсем недавно.

В сквере под сенью деревьев сидели военнослужащие и читали свежие газеты и журналы. Петру стало даже как-то стыдно за себя: «Они повышают свой политический уровень, а я иду встретиться с девушкой из местного населения».

Подойдя к усатому старшине, которого отличала безукоризненная военная выправка, сержант Иванов четко сказал:

— Разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Разрешите узнать, где находится улица Люды Афанасьевой?

— Разрешаю.

— Где?

— Вон там.

— Разрешите идти?

— Не разрешаю. Покажите увольнительную.

Показав увольнительную, сержант Иванов повернулся как положено и, счастливый, четким шагом направился на свидание.

К месту свидания он прибыл точно в назначенное время.

— Разрешите доложить? — ласково обратился он к ней.

— Разрешаю.

— Сержант Иванов для дружеской встречи с вами прибыл.

Посмотрев на часы, она сказала:

— Вот это по-военному! Ровно ноль-ноль…

— А я боялся опоздать, — четко сказал Петр. — Не знал, где улица имени Люды Афанасьевой.

— Люда Афанасьева — это я, — гордо сказала девушка. — А вы в прошлый раз даже имени не спросили… А улицу так назвали потому, что я хорошо работаю. Мы трудимся, а вы охраняете наш труд».

Нужды демонстрировать другие, варианты, видимо, нет. Но и из приведенных примеров видно, что редакторская работа не из легких. Немало надо пролить пота, попортить крови и лимфы, чтобы из материала сделать полноценный, высокохудожественный рассказ.

Конечно, количество правки бывает каждый раз различное — большее или меньшее. В зависимости от этого говорят, что рукопись надо «переписать», «поправить», «подправить», «починить», «залатать», «пригладить», «причесать», или просто «пройтись по ней рукой мастера».

Так бывает в периодике.

Если вам придется работать редактором в кино, то там все иначе.

Там редактор не редактирует. Задача редакторов в кино — сыпать на голову сценариста замечания: «нединамично», «некинематографично», «нефотогенично», «недиалогично», «немонологично» и т. п. Если ваши последующие замечания будут противоречить предыдущим — это не беда. В кино так часто бывает. Самое главное, чтобы замечаний собралось как можно больше. У автора навсегда надо отбить охоту работать в кино.

Погляжу я в окошко вагонное

В «Литературной энциклопедии» подробно рассказывается обо всех жанрах — о драме, романе, поэме. Есть даже упоминание об эссе. Против фамилии одного писателя гордо значится: «Известный эссеист».

И все-таки существует жанр, который почему-то пропущен. О нем ни слова, хотя встречаем мы его в периодике очень часто. Это заметки писателя. Ошибка «Литературной энциклопедии» тем более недопустима, что некоторые авторы предпочитают заметки всем другим жанрам. Кроме заметок, они не пишут ничего и числятся писателями.

Научиться писать заметки несложно. Для этого требуется всего лишь один-два урока.

Прежде всего надо усвоить, что заметки — это гибридный жанр. Он ушел от путевого дневника и не пристал к очерку. Вместе с тем он где-то рядом со статьей. Заметки должны свидетельствовать, что у автора зоркий глаз, острая наблюдательность и ему не чуждо глубокомыслие.

Заметки пишутся обо всем и напоминают песни кочевников минувших веков, исполнявшиеся по принципу «что вижу, о том и пою».

Больше всего, конечно, можно увидеть из окна вагона. Для этого вы покупаете билет в купированный или мягкий вагон и утренним поездом отправляетесь из Москвы. Я советую отправиться утренним потому, что вечером неплохо бы вернуться домой. К тому же ночью мало видно.

Вместе с тем далеко ехать совсем не обязательно. Один литератор написал целый газетный подвал о том, как он проехал в мягком вагоне по новому железнодорожному мосту. Длина моста равнялась всего километру с небольшим… Вот что значит умение! Сколько, разглядел писатель, сколько мыслей возникло у человека на таком коротком отрезке!

В результате вашей поездки на свет должно появиться примерно такое произведение:

«Я покидал Москву в тот ранний час, когда младшие дворники подметали тротуары. Старшие еще спали.

Удивительно зрелище просыпающегося утреннего города, который отдохнул за ночь и готовится к новому трудовому дню.

До вокзала меня довез шофер такси. Мы разговорились. Узнав, что я писатель, шофер тут же назвал все мои произведения, и я почувствовал возросшую ответственность. Мы пишем иногда, не подозревая, что нас читают. И вот урок. Молодой парень, дед которого, возможно, не имел своей письменности, наотлет цитирует меня. Да, мало мы еще пишем о таких. Мы, конечно, в неоплатном долгу.

Десять копеек на чай (бывший рубль) шофер не взял, и мне пришлось стыдливо положить их назад в свой карман. Я почувствовал себя отсталым, а шофера — передовым. Не берут сейчас на чай! Это примета времени. А что мы о ней написали?

Лев Толстой сочинил однажды рассказ «Фальшивый купон». Рассказ получился большой, несмотря на то что купон был царским и к тому же фальшивым. А как можно было бы написать про наши советские десять копеек, которые обыкновенный, простой, рядовой водитель с гордостью вернул мне! Во времена Толстого люди любили деньги. Сейчас — нет.

Когда я вошел в купе вагона, то увидел на нижней полке женщину с ребенком. Узнав, что я писатель, она уступила мне нижнюю полку и перебралась на верхнюю. Сказала при этом:

— Вам надо смотреть в окошко. Изучать жизнь. А мы с Кузькой потом почитаем.

И я почувствовал себя перед ней в долгу.

На перроне суетились отъезжающие и провожающие. Никогда бы не подумал, что столько людей куда-то едет! А куда они едут? Строить, наверно, пахать, сеять, бороновать, закладывать силос.

Поезд тронулся ровно секунда в секунду по расписанию. Точность — это первая заповедь советских железнодорожников, обгоняющих время.

На кителе проводницы я заметил большой красный значок. Я люблю собирать значки и спросил, что это такое.

— Это лучшей бригаде, — с женским достоинством, приосанившись, сказала она. — Мы перевыполнили обязательства и едем сейчас уже в 1975 году.

Я почувствовал, как я постарел.

Написать бы книгу, про такую вот простую, ничем не отличающуюся железнодорожную стюардессу тетю Мотю! Возможно, ее зовут по-другому. Но разве в имени дело? Не имя красит человека, а человек имя!

В окне поезда мелькали мачты, антенны, трубы, столбы, шесты, виадуки, акведуки и биваки, именуемые полевыми станами.

Потом я увидел раскидистое дерево. На нем величаво стоял на одной из ног аист.

До сих пор детям стыдливо говорят, что их принес аист. А разве это верно? Детям надо говорить всю правду. А насчет аиста — это ложь. Пусть хоть маленькая. Но все начинается с маленького. А потом вырастают такие жулики и мошенники! Надо было бы в вопросе с аистом разобраться Академии педагогических наук.

Я спросил Кузину маму, куда они едут.

— К бабушке едем, — горестно сказала она. — Скуковался мой муженек с одной, вот мы от него и уехали.

Я обратил внимание на слово «скуковался». Вот как народ говорит! А мы язык нивелируем. Давно пора восстановить в силе многие русские слова и народные обряды! Почему, например, перестали в деревне носить сарафаны?

Мало мы, писатели, уделяем внимания сарафанам. Мы — в долгу!»

Как видите, продолжать эту кочевную песню можно без конца, а поезд только тронулся. Вот что значит связь с жизнью!

В заметках писателя главное — делать открытия, ставить разные вопросы, удивляться, иногда умиляться. В искусстве умиления можно кое-что позаимствовать у газетчиков. Я знаю газетного работника, который каждый раз, когда проводится избирательная кампания, начинает свой репортаж словами: «На улице холодно, а в агитпункте тепло». (Летний вариант: «На улице жара, а в агитпункте прохладно».) Узнав, что на стройке жилого дома работают русский, украинец и белорус, он с восторгом восклицает: «Дружба народов!»

Конечно, если подходить строго, оснований для умиления нет. Подчеркивание того, что москвич Петров не враждует с москвичом Петренко и даже не чурается стать вместе с ним у одной бетономешалки, по меньшей мере бестактно. Что же касается агитпункта, то люди идут туда не замерзать, а читать, беседовать. И ничего нет поразительного в том, что в агитпункте иная, чем на улице, температура.

И все же, когда автор умиляется, это хорошо, это проявление эмоций. А эмоции нужны, без эмоций нет литературы.

В последних строках ваших заметок нелишне признание: «В этой поездке я еще раз убедился, как важно порою отрываться от рабочего стола, встречаться, бывать…» и т. п.

Когда вы закончите свою работу, проверьте, не забыли ли вы поставить рубрику «заметки писателя».

Это имеет решающее значение, ибо то, что вы напишете, спасет только она — рубрика. Без рубрики не напечатают.

Я бы в критики пошел…

«И действительно: почему бы не пойти?» — подумал однажды мой приятель, потерпев неудачу в ряде профессий. И он пошел. И его научили.

Вы тоже хотите стать литературным критиком?

Тогда вот вам мой совет: начинайте с рецензий.

Рецензии бывают положительные и отрицательные. Причем об одном и том же произведении — романе, фильме, спектакле — можно написать хоть так, хоть этак. Все зависит от ваших симпатий и антипатий. И от того, какую рецензию вас просили сочинить — со знаком плюс или со знаком минус.

Главное — безапелляционность суждений вполне заменит принципиальность, если ее недостает.

Допустим, вы пишете о фильме, на который зритель валом валит. Если вы высказываетесь о фильме положительно, то не пропустите случая использовать этот факт так: «Небезынтересно отметить, что у кинокасс задолго до начала сеансов выстраиваются хвосты, что ярко свидетельствует о несомненной удаче создателей фильма». Если же вы ругаете фильм, тот же факт можно повернуть на сто восемьдесят градусов: «Нам могут возразить: вы говорите, фильм плохой, сырой, что лента вышла неудачной, а зритель, мол, думает иначе. Заранее ответим возможным оппонентам: то, что у кинокасс стоят очереди — пусть даже большие! — абсолютно ни о чем хорошем не говорит. Просто авторы фильма пошли на поводу у отсталых слоев населения, сработали в расчете на мелкий мещанский вкус, на потребу невзыскательному обывателю».

Или еще пример. Перед вами роман, в котором и тема не нова, и сюжет вялый, и герои бледненькие, банальные, и язык серенький, и нет ничего значительного, и все в общем примитивно. А вы хотите об этом романе написать положительно. Как это сделать?

Будьте опять же безапелляционны, идите напролом, не боясь обвинений в демагогии:

«Я знаю, может быть, некоторых не устроит то, что сюжет развивается неторопливо, что в романе нет исключительных событий и каких-то особо ярких лиц, отличающихся своей «непохожестью». Ну и пусть! Очень хорошо, что автор не пошел по пути дешевой занимательности, этакой, детективной интриги (хватит нам этих интриг!), правильно поступил он и не выпятив главных героев. Герой его произведения — коллектив.

Будучи тонким, наблюдательным художником, автор умышленно уходит от описания внешне эффектных событий (довольно нам дешевой эффектности, оставим ее цирку!). Он показывает жизнь такой, какая она есть, без излишней усложненности (надоела эта усложненность!). К заслугам его надо отнести и то, что он, взяв тему, на которую писали многие, нашел свой ракурс… Не гонясь за красным словцом, за броской ситуацией, за сложной многозначительностью (ох, уж эта пресловутая многозначительность!), нарочито отказываясь от навязчивой морализации (надо доверять читателю), автор сумел, не расплескав, донести… Это произведение, безусловно, своеобычное, и читатель скажет за него спасибо. А то, что вокруг него могут возникнуть споры, — даже очень хорошо. Значит, задело! Значит, взволновало!»

И вы будете правы. Задеть и взволновать может все — даже грамматические ошибки.

В хвалебных рецензиях не возбраняется для вящей объективности указать и на некоторые недостатки произведения. Правда, при этом совершенно необходима оговорка: «Но это не снижает…» Например: «Я не хочу сказать, что рецензируемый роман «Ветлы и метлы» начисто лишен изъянов. Так, автор иногда путает имена своих героев, забывает, кто из них жив, кто уже умер, но это не снижает высоких достоинств…» Не снижает, и все! Баста!

В шаржах и карикатурах критиков часто изображают с дубинкой в руках. На самом деле в письменном столе критика должна быть не одна дубинка, а целый набор, несессер: маленькие дубиночки, дубиночки побольше и даже дубинищи.

Наповал лучше всего убивать классиками. Так небезуспешно делают некоторые представители современной критической мысли. Рассуждая о романе-фельетоне С. Шатрова «Крупный выигрыш», критик пишет:

«Но много ли стоят достоинства, скажем, братьев Бодровых на фоне другой пары обозревателей: Дон Кихота и Санчо Пансы? Или Остапа Бендера и Воробьянинова? Право же, немного!»

Убил! Насмерть убил! Огрел по шее классиками! Не Сервантес, мол, вы и не Ильф-Петров, дорогой товарищ! Прошу очистить Калашный ряд! Пройдемте!

Правда, к этому методу литературного убийства часто прибегать не следует. Оппоненты могут поставить литературного критика в неудобное положение, спросив:

— А ты кто такой? Белинский? Писарев? Чернышевский? Ипполит Тэн?

И тогда придется назвать свою фамилию.

Выводы в рецензии полагается делать в конце, после того как сделан кое-какой анализ. Но иногда выводы бывают в самом начале. Помню одну газету, в которой рецензии начинались примерно так: «Вышел в свет пошлый, низкопробный роман писателя Н… Диву даешься, как могло издательство…» После выводов шли доводы. Далее следовали оргвыводы.

Освоив ремесло рецензента, вы поднимаетесь на следующую ступень. Вы литкритик, пишущий обобщенные статьи. Обобщенные статьи создавать ничуть не труднее, чем рецензии, даже легче. Но их не заказывают тем, у кого нет имени. У вас оно теперь есть.

Обобщенная статья отличается от рецензии тем, что она неконкретна и туманна. Но на ней обязательно лежит печать проблемности. Если в рецензиях необходима хоть минимальная логика, то в аналитических критических статьях без нее можно обойтись вполне. Автор пишет все, что на ум придет: петляет, жонглирует терминами, противоречит сам себе.

«…Старая литературная практика искусственного разделения действительности на «хорошую» и «плохую» отжила свой век. Сейчас нужна новая сатира, в которой «условное» вырастет органично и на глазах у читателя из «безусловного» — и в нем же растворятся. Время требует  е с т е с т в е н н о с т и  даже и от сатиры.

Не говоря уже о  ю м о р е. Тут дело зашло так далеко, что лучшая юмористическая повесть года «Кому улыбается океан» В. Санина («Октябрь» № 7) — это, в сущности, уже даже не повесть, а  о ч е р к, то есть предел естественности — документ. А уже естественность — в данной повести — кладет свой предел юмору».

Видите, как далеко дело зашло у критика? Вроде бы, с одной стороны, «естественность» позарез требуется, но с другой — предел кладет. Был бы юмор, да естественность не позволяет. Такие противоречивые абзацы, если они встречаются в произведениях других жанров, редакторы обычно вычеркивают. В критических статьях их оставляют: автор вроде как бы что-то сказал. К вопросу. В данном случае к вопросу о естественности.

Мудрая вещь — критика! Темный лес. И дилетанту здесь есть где разгуляться.

Но, разумеется, напоказ свою необразованность выставлять не к чему. На вашем лице должно быть написано глубокомыслие, озабоченность судьбами родной литературы. Когда нечего говорить, лучше молчите, а если хотите высказаться, вверните в свой монолог несколько иностранных словечек типа «эксклюзивный», «некоммуникабельный», «модулярный». При желании обругать какое-то произведение можно написать: «Эфемерный конгломерат». Это будет очень обидно для автора!

Изучать иностранные слова лучше всего по журналу «Русский язык в школе». Там пишут так:

«Экспрессивно-эмоциональная окраска окказионального слова, — результат действия соответствующей окраски производящей основы, условий контекста и речевой ситуации, а также самого взаимодействия эмоционально-экспрессивной (социально-стилевой либо функционально-стилевой) прикрепленности производящей основы с социально-стилевой или функционально-стилевой прикрепленностью модели, либо отсвета такой прикрепленности, если модель окказиональная».

Но вам это пока не по плечу. Пока пишите рецензии, кое-где допуская в них экспрессивно-эмоциональную окраску.

Старожилы не помнят…

Человека всегда тянет к природе. Но — увы! — его свидания с природой так редки! Горожанин живет в каменной коробке и дышит выхлопным газом машин. Его взяли в окружение дизели, бензиновые моторы и паровые котлы. Бульдозеры, асфальтовые катки и бетономешалки.

С природой он общается в основном посредством «заметок фенолога». Призрачное, конечно, общение. Мираж. Галлюцинация. Фата-моргана.

Просыпается человек утром, раскрывает газету, и перед ним возникают картины родной необласканной природы.

— Мань, — обращается он к жене, — ты послушай, что на воле-то делается…

А в это время в соседнем доме сидит фенолог и пишет заметку в следующий номер. Прежде чем сесть за письменный стол, он слушает радио. Сводку погоды. Потом он перекладывает ее на музыку.

Допустим, диктор сказал, что температура воздуха тридцать градусов мороза. И перо фенолога уже побежало по бумаге.

«Отшумел-отгулял ноябрь-баламут, ветрогон-предзимник, месяц перволедья. Позади листопад-дождевик и ледостав-рекостав. За окном зябко поеживаются на веточках красные яблочки — тихопевы-снегири, вещуны зимы, обладатели жар-пера. Зимушка-зима прилетела-приспела на простынно-марлево-белом ковре-самолете. Залютовал-закуролесил суровый, непреклонный батюшка декабрь-годопроводец-стужайло-студень-холодень — канун новогодья.

Градусник-ртутостолбик показал поутру тридцать. Старожилы-долголеты не помнят таких стуж-холодов. «Мороз-воевода дозором…»

Чтобы писать, такие заметки, надо прежде всего усвоить несколько своеобразный язык фенологов, обороты их речи. Голову всей этой, сложной фразеологией загружать не стоит. Лучше составить карточки. На них будут выписаны необходимые для работы заготовки.

Что такое, допустим, март? На карточке значится: март — утро года, капельник-протальник. Апрель — снегогон-водолей, обманщик-затейник, бал весны. Май — красноденье-синенебье,зеленые щи. Июнь — перволетье, румянец года. Июль — грозовик. Август — солнцегрей, летоущербный месяц. Сентябрь — месяц дупелиной охоты. Октябрь — месяц северного ветра-листобоя.

О ноябре и декабре вы уже прочитали. Январь — средезимье-глухозимье, месяц бесклевья. Февраль — лютень-вьюговей.

Кое-что для словаря еще: сорока — лесная сплетница. Ландыш — лесная жемчужина. Медведица — лесная боярыня. Дуб — маститый старец леса. Гриб — лесное мясо. Фиалка — северная лесная орхидея. Можжевельник — виноград севера. Подкоренник — зимняя канарейка севера. Овсянка — февральский соловей. Глухарь — соловей каменного века. Соловей — премьер весны. Пчелы — ювелиры воска. Грибники — очарованные странники. Гольфстрим — печка Европы. Голландия — держава тюльпанов.

Текст фенологических заметок ведьма часто украшают строчки из стихов. Как вы видели, в декабрьской заметке весьма к месту «Мороз-воевода». На карточки надо занести также «Мороз и солнце, день чудесный…», «Буря мглою…», «Зима. Крестьянин, торжествуя…», «Улыбкой ясною природа…», «Уж небо осенью дышало…», «Люблю грозу в начале мая…».

Неплохо вспомнить народные приметы: если раки на берег выходят — к ненастью; когда сурок свистит — к перемене погоды; если рак свистнет…

Впрочем, на первое время всего этого вам хватит. А дальше совершенствуйтесь сами.

Простите, забыл еще об одном. Насчет старожилов. Чаще ссылайтесь на них. «Старожилы не помнят такого холода (жары, дождей, ветров, высокого давления, низкого давления, ранней весны, поздней осени)». Ссылки делают обычно без консультации с самими старожилами. Предполагается, что они вообще ничего уже не помнят.

Все в прошлом

Наивные люди полагают, что все авторы мемуаров — старики, что мемуары создаются в преклонном возрасте.

Это верно лишь отчасти. Мемуары пишут тогда, когда больше писать нечего. Материал вроде как бы весь исчерпан. Сюжеты в голову не идут. Вокруг ничего интересного не наблюдается. Тогда писатель садится за стол с одной спасительной мыслью: расскажу-ка я современникам о самом себе. Не ведают они, серые люди, кто я такой.

Разумеется, о себе пишут не в лоб. Делают вид, что рассказывают о других.

«Я запомнил светлый образ незабвенного классика Игрека Зетовича по многочисленным встречам.

Первый раз я видел его, будучи еще школьником, во время народного гулянья в парке культуры. Выступая с эстрады, он по-отечески помахал мне рукой, и я понял: благословляет. За сочинения по литературе у меня всегда было «пять».

Потом «пять» мне ставили уже в издательствах. Вдохновленный Игреком Зетовичем, я написал сценарий фильма «Храните деньги на сберкнижке» по заказу Управления госкредита и гострудсберкасс, нашумевшую повесть о декоративных собаках (общество охраны природы) и рассказ из жизни спасателей (общество спасания на водах).

Во время работы над повестью «Берегите имущество от пожара» состоялась вторая встреча с Игреком Зетовичем. Я сидел дома за столом, а он выступал по радио. — Богата талантами земля наша! — сказал Игрек Зетович.

Мне приятно было слышать эти слова о себе из уст человека, который но праву считается выдающимся, непревзойденным, неповторимым, своеобразным и законченным.

Никто так, как он, не умел пестовать таланты.

В последний раз мае посчастливилось увидеть живые черты Игрека Зетовича на похоронах. На его собственных.

К тому времени меня уже стали включать в разные комиссии, в том числе похоронные, от групкома межжанровых литераторов. Хоронил я и Альфу Омеговича, и Гамму Бетовича, а потом и Игрека Зетовича.

Вот так мы, близкие, провожали его в последний славный путь».

Это, конечно, мемуары бедненькие. На худой конец. Если же вы хоть раз в жизни видели Игрека Зетовича, были у него хоть пять минут в доме, — допустим, он позвал вас, чтобы починить перегоревшие пробки, — тогда вы имеете право на большее.

Вы легко и свободно рассказываете о встрече с великим писателем. Для того чтобы кто-то дотошный не поймал вас на выдумке, вы нищете примерно так:

«Игрек Зетович, как всегда обаятельный и одухотворенный, улыбнулся своей незабвенной иксовской улыбкой и сказал:

— Писать надо хорошо. Плохо писать не надо. Литература — великое дело. Надо быть всегда в гуще. Брать из жизни.

Я спросил его, как он пишет. Он ответил:

— Оттачиваю каждое слово. Переписываю по нескольку раз.

Мы говорили о моих произведениях — тогда я еще не был такой известный, как сейчас, но Игрек Зетович, оказывается, меня читал.

— Очень по сердцу пришлась мне ваша повесть «Берегите от пожара». Читаешь и прямо видишь, как все вокруг горит…

Потом он пригласил меня за стол».

Обратите внимание на последнюю фразу. Она совершенно необходима, так как дальше на несколько страниц идет кулинария. Вооружитесь «Книгой о вкусной и здоровой пище» и пишите:

«Щедро, от души принимали гостей в доме Игрека Зетовича. На столе места свободного не было. Никогда не забыть мне салата из трески с хреном! Салат в доме Игрека Зетовича делали по такому рецепту.

Сваренную холодную треску нарезать кусочками. Очищенный картофель и огурцы нарезать ломтиками. В миску положить натертый хрен, добавить соус майонез, соль, уксус, смешать с нарезанной рыбой, картофелем, огурцами и переложить в салатник. Салат украсить кусочками огурца, мелко нарезанным зеленым луком, натертым хреном и ветками зелени петрушки.

А какая была репа, фаршированная манной кашей! Репа приготовляется так…»

В «Книге о вкусной и здоровой пище» около четырехсот страниц. Так что вам будет что вспомнить!

Иначе описываются встречи за границей с иностранными деятелями культуры. Здесь основное место могут занять перечисления предметов бесед.

«Потягивая через соломинку коктейль, мы говорили о Пикассо, Манмуссо, Марселе Марсо, Абрау Дюрсо, о токийской Гиндзе, о гомельской брынзе, странствиях Персилеса и Сихизмунды, блужданиях Одиссея, заблуждениях Пастернака, агентстве Гавас, квартете Комитас, о кальвадосе, Дос-Пассосе, о формулах Эйнштейна, лентах Эйзенштейна, парадоксах Шоу, диалогах Сноу, о сектантах, секстетах, гитарах, гетерах, химерах, ахинеях, альборадах, тирадах, скальдах, бардах, менестрелях, квесторах, секвестрах, монстрах, талмуде, Екклезиасте, бакалаврах и лаврах».

Это уже совсем другой коленкор. Интеллигентная беседа! Встреча интеллектуалов! Приятно послушать культурных людей!

Поскольку речь зашла о лаврах, самое место венчать самого себя лавровым венком, рассказывать об успехе своих произведений, о своей популярности.

О промахах, ошибках и неудачах в мемуарах лучше умолчать. Их не было — ошибок и неудач. Вы один-единственный всегда были справедливы и прозорливы. Вы задолго до второй мировой войны угадали точные даты ее начала и конца. Но, к сожалению, вам не верили…

Несколько мелких технических, советов. Если в мемуарах вы будете писать о нашумевшем спектакле, то театральную, главу надо окончить фразой: «А потом до рассвета, взволнованные и потрясенные, мы бродили по городу». Так принято. Пишите, даже если вы не бродили. В воспоминаниях о фельетонисте обязательна дежурная фраза: «Подбегая к киоску, нетерпеливые читатели в то время каждый день спрашивали, есть ли в сегодняшнем номере газеты фельетон Иванова (Петрова, Сидорова) о поэте: «Он был так популярен, что его стихи, еще не напечатанные, ходили по рукам, переписанные на машинке». О профессоре: «На его лекции приходили со всех факультетов». О генерале: «Во внеслужебное время он ничем не выделялся и был таким же, как и все». Об оперном певце: «У выхода из театра его всегда ждала толпа восторженных поклонников и поклонниц, которые поднимали его на руки и несли до дома». О командире производства: «Подходя к рабочему, он не забывал спросить: «Как жена? Как детишки?» О спортсмене-прыгуне: «Он был постоянно недоволен собой и, сидя в раздевалке, после установления мирового рекорда, грустно говорил: «Это еще не вышка!»

И последнее. Какое название дать мемуарам? Вариантов много: «Незабываемое», «Памятное», «Страницы прошлого», «Из прошлого», «Все в прошлом». Дальше некуда!

Вначале было слово…

Имена, названия давать всего труднее людям, улицам, городам, книгам, статьям, пьесам.

С именами людей еще туда-сюда, немножко полегче. Есть святцы, есть словари, и в них значатся Иван да Марья, Петр и Павел, Андриан и Наталья. Но это штамп, а людям хочется всегда чего-то особенного, неповторимого. Было время, когда поиски новых имен приносили такие находки: Севморпутина, Гипотенуза, Дрезина, Дизелина и Москвошвей. Потом вернулись к Андрюшам, Никитам и Наташам. Далее обозначился крен на запад, в результате возникли довольно гармоничные сочетания: Виолетта Косолапова, Роберт Овечкин, Мери Портнова и Эсмеральда Тутышкина.

С улицами происходит свое. Некогда они носили названия неповторимые, своеобычные: Охотный ряд, Моховая, Якиманка, Поварская. Таких нигде больше не было. Теперь мало-помалу все приводится к общему знаменателю. Повсеместно во всех городах и поселках появились улицы Чайковского, Маяковского, Мусоргского, Чернышевского, Грановского, Вишневского, Островского, Айвазовского и т. д. Правда, мощная волна переименований встречает сопротивление некоторой части общественности. Представители этой части утверждают: а) мы преклоняемся перед великими людьми, но к чему повальные переименования и перекройка истории; б) новые названия лучше присваивать новым улицам; в) «ул. Чернышевского» — это не по-русски. Русский язык требует, чтобы, «ул.», как и «пл.», стояли после названия: «Чернышевская ул.». Может, они и правы, эти ворчуны. Ведь действительно не скажет русский человек, что он живет на улице имени Маши Порываевой. Разговор будет другим: «Где вы живете?» — «На Порываевой»…

Одно время магазин «Детский мир» называли: «Детский универсальный магазин имени сорокалетия пионерской организации имени В. И. Ленина».

— Где вы купили распашонку?

— Я купила распашонку в Детском универсальном магазине имени сорокалетия пионерской организации имени Ленина.

Вот как сложно бывает в жизни! В литературе еще сложнее. Ежегодно выходит великое множество произведений. И стандартизировать названия нельзя. Это не улицы. Не назовешь свое детище: «Книга имени Чайковского».

Классикам было легче. «Илиада», «Одиссея», «Отелло», «Война и мир», «Отцы и дети», «Демон», «Евгений Онегин», «Дым». Все просто. Теперь одним словом не обойдешься. Пишут: «Сто четыре страницы про любовь», «Вечерний кофе в половине одиннадцатого», «Дорога длиною в восемьдесят восемь лет». Самое оригинальное, с моей точки зрения, — «Сестра его дворецкого». У него есть дворецкий, а у дворецкого есть сестра. А кто он?

Названия романов, пьес, кинофильмов разнообразить кое-как удается. В газетах и журналах над названиями думать некогда.

К оформителю общественно-политического и литературно-художественного журнала пришел художник-шрифтовик:

— Не нужно ли какие-нибудь заголовки написать?

— Понимаешь, оригиналы еще не поступили. И какие материалы в номере будут, я не знаю, — ответил оформитель. — Но заголовки я тебе все же дам. Бери бумагу, записывай.

Оформитель посмотрел в потолок и начал диктовать: «Значит, так: «Ветер, в лицо», «Навстречу ветру», «Свежий ветер»… Ветра, наверное, хватит. — Он сделал паузу. — Дальше: «Первые шаги», «Начало пути», «Самое главное», «Чувство локтя». Записал? «Родные напевы», «Незабываемые встречи», «Зримые черты». Ну и для передовой еще: «На новом подъеме». Вот так!

Когда шрифтовик ушел, я спросил оформителя:

— Как же вы заранее заголовки заказываете, не имея на руках ни одной рукописи. А потом ведь наверняка навязывать их будете…

— Ничего я не буду навязывать, — с мудрым спокойствием ответил оформитель. — Могу поспорить с вами: когда мне дадут стихи, рассказы, очерки и статьи на оформление, там эти заголовки встретятся. Ну, а если что в этот номер не встанет — будет в следующем…

— А вдруг вы не все угадали и для этого номера заголовков не хватит?

— А у меня от прошлого остались. Кажется, «Шестое чувство», «Беспокойный человек», «Твердой поступью» и что-то еще. — Он лукаво усмехнулся и добавил: — Наш редактор всегда хвалит меня и удивляется, как это я так быстро заголовки оформляю. Только мне даст рукописи, а я через пять минут говорю: уже все готово, можно в типографию отправлять…

Действительно, все было разложено по полочкам: хлопок — белое золото, мех — мягкое золото, лес — зеленое золото, нефть — жидкое золото, уголь — черное золото, газ — прозрачное золото, вода — голубое золото, пшеница — сыпучее золото. Так рождались заголовки: «Есть жидкое золото!», «Есть мягкое золото!» и т. п.

Правда, встречались порой и игривые заголовки типа «Несладко изобретателям в Главсахаре», «Иван кивает на Петра».

Но стандарта было все же много. Теперь штампу положен конец. Теперь плохих заголовков не будет. Алтайское краевое отделение Союза журналистов СССР выпустило тиражом в тысячу экземпляров листовку: «Товарищ! Ставишь заголовок, подумай, стоит ли и тебе употреблять эти затертые слова?»

А. Адрес (известен); Б. Большой (вклад); В. Важный, важная (задача), высокий (накал) вечный, вечно (живой), время (обгоняя время), вызов (принимаем); Г. Горизонты (науки); Д. Дело (отцов), дружба (крепнет), дальнейший (успех), делиться (опытом); Ж. Жизнь, живой (пример,); З. Забота (об урожае); И. Итоги (радуют); К. Курс (твердый); М. Мост (крепкий мост); Н. Новый, новь (села); О. Обязательство (принято); П. Почин (подхвачен), поиск (продолжается), поступь (могучая), передовой, передовая (доярка); Р. Резервы (найдены), разговор (большой); С. Совет, советуются (хлеборобы), сверхплановые (миллионы); Т. Твердый (курс), творчество, творческий (подход); У. Успех (решающий); Ф. Фронт (работ); Ч. Четкость, четкий (ритм); Ш. Широкий (размах), школа (агронома); Щ. Щедрый, щедрость (таланта); Э. Экзамен (на зрелость), эстафета (трудовая); Я. Яркий (пример).

Этим же манифестом безо всяких пояснений запрещены слова: благо, на благо, вахта, встреча, на встречу, вперед, гость, досрочно, завершить, идти, идет, любовь, с любовью, марка, место, открытия, открываются, план, развитие, радость, радует, работа, работать, слово, снова, секрет, строй, в строй, стройка, строить.

Так что вначале было слово, а теперь его нет.

Что и говорить, очень строгий циркуляр. Если вы будете следовать ему, хороший заголовок гарантирован.

Думаю, что почин Алтайского отделения Союза журналистов будет подхвачен (ох, штамп прорвался!) и будет создан всесоюзный реестр «незаголовочных» слов. В него войдут, видимо, еще многие десятки существительных, прилагательных, глаголов, наречий. А легче ли будет? Из чего тогда заголовки-то лепить?

Может, с другой стороны подойти — создать и утвердить перечень, отличных, оригинальных заглавий, названий и заголовков для всех жанров? Этакие литературные святцы? И привлечь к этому делу лучшие «свежие головы» страны? Понадобилось вам — пожалуйста. Нужное найдете сразу. Как в телефонной книге.

1965—1973

Оглавление

ПИСАТЕЛЬ-ГРАЖДАНИН

ПОВЕСТИ

  СЮРПРИЗ В РЫЖЕМ ПОРТФЕЛЕ

  ПИРАМИДА ХЕОПСА

  ПИСЬМА СЫНУЛИНА

РАССКАЗЫ

  ТЕЛЕФОН

  КАПЛЯ ВНИМАНИЯ

  БЕЗ ТРЕХ ДВЕНАДЦАТЬ

  ЛЮБКЕ ВЕЗЕТ

  ПО АЗИМУТУ

  КИСТИ И КРАСКИ

  МЕЛКИЙ РЕМОНТ

  ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

  СОН ИВАНА ИВАНОВИЧА

  ПРОСТО ЛЮБОВЬ

  В ДОРОГЕ

  БЕЗ ШПИЛЯ…

  ИЛИ Я, ИЛИ ОНА!

  КАК ОЖИВЛЯЛИ ЖУРНАЛ

  ДЫМНЫЙ СЛЕД

  ЗЛОДЕЙ

  ПУЗЫРЕВ (Рассказ ревизора)

  СОРОК МИНУТ

  ПЕРЕРЫВ НА ОБЕД

  ВСЕ КАК В ЖИЗНИ

  КОМЕДИАНТ

  ЧЕРЕЗ ТАМБУР

  ТЮЛЬПАНЫ ГРУППЫ КОТТЕДЖ

  ВАНЬКА (По А. П. Чехову)

  ВЫИГРЫШ ПО ЛОТЕРЕЕ

  ДЛЯ ЧЕГО ЧЕЛОВЕКУ ЯЗЫК ДАН Сказка

  КАБЛУЧОК

  ЧАЙНИКИ

  КОМПЬЮТЕР

  КАРУСЕЛЬ

  ВЧЕРАШНИЕ НОВОСТИ

  В КРЕСЛЕ ДИРЕКТОРА

  Я СТОЮ НА ГОЛОВЕ

ФЕЛЬЕТОНЫ

  МОЯ КОЛЛЕКЦИЯ

    1. Бумажный чай, или средство от храпа

    2. Рога и копыта

    3. Тайна атласного буклета

    4. Положа руку на муар…

  НЕПРОТИВЛЕНЕЦ

  ПОЧЕМУ КРАСНЕЮТ СВЕТОФОРЫ

  «МОЛОДО-ЗЕЛЕНО»

  ТИШИНА

  СВЕРИМ ЧАСЫ!

  ДЕЛОВЫЕ КАЧЕСТВА

  НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ

  БОРОДАТЫЙ БЛОНДИН

  ФИЛОЛОГИ НА ПРИВАЛЕ

  СЕКРЕТЫ КОТА ТИМКИ

  НЕ КОЧЕГАРЫ МЫ, НЕ ПЛОТНИКИ…

  «АЗА» ГАДАЕТ…

  КАКОВО БЫТЬ САТИРИКОМ

    1. Пальто, повешенное за хлястик

    2. Обижаются…

    3. Один день из жизни сатирика

    4. Зажмурив один глаз

    5. Павловские лимоны, зеленушки и завирушки

  КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

    Споемте, друзья!

    Кое-что о становлении

    Страницы о любви

    Спасибо тебе, Остап!

    Снимается кино

    Лавры Эзопа

    Вечерело — светало

    Кройка и шитье

    Погляжу я в окошко вагонное

    Я бы в критики пошел…

    Старожилы не помнят…

    Все в прошлом

    Вначале было слово…