Возвращение [Дзиро Осараги] (fb2) читать онлайн

Осараги Дзиро Возвращение

ПАВЛИН

— Ну и что вы об этом думаете? — спросил художник свою спутницу.

— О, я думаю, это красивый вид, — ответила она.

Сильный шквал с ливнем прошёл над Малаккой час назад, и омытые им тусклые красные крыши и белые стены домов засверкали свежими и яркими красками. Ослепительные лучи солнца пробились сквозь разрыв в облаках, образовавшийся над городом, хотя окружающее его море всё ещё было хмурым как будто нарисованное в мрачно-серых тонах. Однако оно тоже постепенно светлело и окрашивалось в голубой цвет. Но его голубизна всё ещё носила какой-то меланхолический оттенок и в сочетании с далеко выдающимся в море покрытым тёмными пальмами мысом ещё больше контрастировала с купающимся в лучах солнца городом.

— Мы приехали как раз вовремя, — сказал художник и стал подниматься по пологому склону к руинам старой христианской церкви, от которой остались только четыре стены.

Малаец, косивший траву на склоне холма, увидев их, прекратил работу и выпрямился, чтобы лучше рассмотреть, судя по всему, поразившее его кимоно, в которое была одета Саэко Такано. Даже японец вряд ли смог бы не задержать свой взгляд на этой красивой летней одежде своей родины. До войны в Токио обычная женщина никогда не появилась бы вне дома так нарядно и броско одетой, как Саэко, разве только в гостинице или в театре. В Японии Саэко Такано предпочитала носить западную одежду, но в Сингапур она привезла гардероб из летних кимоно с поясами оби, хотя находящиеся здесь японцы предпочитали западную одежду, даже те из них, которые раньше её никогда не носили. При поездках по городу Саэко одевалась в спокойные тона, но в своём заведении она выходила к гостям в ярких кимоно со смелыми рисунками.

— Он потрясён.

— Простите.

— Я имею в виду вон того малайца. Он с изумлением смотрит на вас.

— Несомненно, он думает, что я чудовище, — засмеялась она. На её белом лице играл нежный глянец, хотя оно и говорило о сложном прошлом.

— О, нет. Красивая женщина выглядит красивой в любой стране, независимо от её обычаев.

— Вы мне льстите, господин Онодзаки.

— Ни в коем случае.

Они задержали свой взгляд на большом китайском дереве бунга, покрытом крупными белыми цветами, испускающими после дождя густой аромат. Не только цветы, но каждое дерево, каждый лепесток да и сама земля благоухали.

Когда они вошли в развалины церкви, вместо крыши над ними раскинулось голубое небо, а стены были покрыты лиственным орнаментом, созданным густым кустарником, застилавшим всё пространство внутри и вокруг церкви. Сквозь разбитые окна виднелось голубое небо.

— Так здесь ничего нет?!

— Церковь очень старая. Португальцы построили её, а голландцы при наступлении разрушили. Это было что-то в шестнадцатом веке. Говорят, около трёхсот лет тому назад.

На каменном полу пустого алтаря выделялась большая надгробная плита с латинской надписью. Здесь некоторое время были захоронены останки Францискус Ксавериус, христианского миссионера в Японии во времена сёгуната Нобунага. Были здесь ещё несколько надгробных плит с изображением кораблей и гербов с надписями, но все они стояли в ряд у одной стены, как будто никто уже не знал, куда их положить. На некоторых их них были выгравированы череп и скрещённые кости, что выглядело очень странно для надгробных плит.

Но Саэко смотрела на всё это без интереса. Пол церкви был покрыт травой, и единственным звуком было пение птиц в листве деревьев за её стенами.

— Вот всё, что здесь есть, — сказал Онодзаки. — Однажды, когда я пришёл сюда, здесь летали летучие мыши. Наверное, потому, что это было утро.

Мысли художника были полны историей.

— Сначала здесь было туземное королевство. Пришли португальцы, захватили его, построили крепость. Затем пришли голландцы и разрушили её. После этого здесь побывали англичане. А теперь пришли японцы. Интересно, кто будет следующий. И это такое малюсенькое место.

— Отсюда очень красивый вид, господин Онодзаки. Вы, наверное, хотели бы сделать несколько эскизов?

— Мне жаль заставлять вас ждать.

— Ничего страшного. Абдулла отвезёт меня осмотреть город, а затем заедет за вами.

— Спасибо, но я думаю, что вы вряд ли сможете там что-нибудь купить. В городе, видимо, уже ничего не осталось.

— А женщине одной не опасно?

— Нет. Это тихое место с хорошей репутацией. Я спокойно один гуляю по городу. Вы знаете, это старый город, имеющий свою историю. Он отличается от тех новых застроек вокруг Сингапура с нахлынувшими туда нецивилизованными ордами. И этот город очень маленький. Если вы ищете кого-либо, кто, как вы знаете, бродит по улицам, то на автомашине обязательно найдёте его в течение двадцати минут.

Шофёр присоединился к косившему траву малайцу, и они, развалившись на траве, были погружены в беседу.

— Дулла! — позвала его Саэко своим чётким голосом. Он вскочил и с небольшим поклоном бросился к машине. Вскоре автомобиль, поблёскивая покрытым эмалью корпусом, медленно спустился по склону и исчез в зелени деревьев.

«Она поехала по магазинам», — подумал про себя Онодзаки. Ну что же, такая она есть — Саэко Такано. Красивые виды Малакки с рядами пальм вдоль берега океана её не интересовали, так же как и надгробие христианского миссионера, бывшего в Японии три столетия тому назад. Ею двигали более земные инстинкты.

Онодзаки не было известно, через какие свои связи Саэко в возрасте около тридцати лет под официальным покровительством ВМС Японии приехала в Сингапур и открыла эксклюзивный ресторан. Но он особо не был удивлён этим, учитывая её аристократическую внешность в сочетании с практическими амбициями.

Сам Онодзаки обладал внушительным внешним видом с плечами боксёра, но ему скоро должно было исполниться пятьдесят лет, и почти все его волосы уже поседели. Пропагандистское подразделение японской армии, к которому он принадлежал, состояло из одной молодёжи, которая относилась к нему как к чужаку, но такие мелочи его не удивляли и не раздражали.

По правде говоря, Кохэй Онодзаки не считал себя художником. В молодости, горя желанием стать им, он поехал на учёбу во Францию. Но после месяца хождения по художественным музеям и галереям в Париже отказался от этой идеи. Когда он стоял перед полотнами великих мастеров прошлого и настоящего времени, он понял пределы своего таланта и бесполезность учёбы. После этого он постепенно опускался, брался за любую работу, начиная от гида для японских студентов и до швейцара в варьете. Вернувшись в Японию, он так и не стал рисовать, пробовал себя в качестве художественного критика, пытался торговать картинами, работал за сценой в современном японском театре. Когда началась война, он понял, что в Японии ему не прокормиться, и, используя свой опыт в рисовании, сумел устроиться в армию в качестве вольнонаёмного художника. Как и в Париже, это был фиктивный заработок. Не понимающих в живописи солдат было легко обмануть, выполнив по их заказу обычный рисунок. Но когда он был послан на юг, там он почувствовал искреннее желание рисовать и одновременно счастье возрождения страсти к живописи.

Иногда его посылали на опасные участки передовой линии, но это его не пугало. Вероятно, витающая поблизости тень смерти побуждала его совершить что-то, пока он ещё жив. Он полюбил Малакку со времени своих первых приездов. Смешение красок, тихое окружение, историческое прошлое, которое, казалось, впитали в себя земля и деревья, всё это отвечало его художественным вкусам и позволяло на время забыть о войне.

В то время как Онодзаки, выбрав себе подходящее место на холме среди деревьев, разложил свои принадлежности для рисования, Саэко Такано приказала Абдулле остановиться перед замеченной ею индийской ювелирной лавкой на узкой и грязной улице. Лавка была маленькой, и в единственной витрине под стеклом сиротливо лежали обычные серьги. Голый земляной пол, казалось, был покрыт кровавыми пятнами от следов ореха бетель, который жевали и сплёвывали индийцы. Саэко с отвращением вошла внутрь. Бородатый индиец, одетый в льняной костюм, поднялся навстречу ей.

— Нет ли у вас бриллиантов? — спросила она по малайски.

Он отрицательно покачал головой в тюрбане.

— У меня нет.

На его характерном для индийцев свинцового цвета лице, подчёркивающем белизну глаз, появилась улыбка, и Саэко поняла, что он что-то скрывает.

— Вам нечего меня бояться. У вас должны быть спрятаны.

— Только рубины.

— Хорошо, покажите мне.

Яркий полуденный свет снаружи не мог развеять полумрак внутри лавки с её жарким и влажным воздухом. Саэко особенно чувствовала духоту после езды на автомобиле, когда её обдувал ветер из раскрытых окон. Достав из-за пояса веер, она наблюдала за происходящим на улице. Ни один из японцев не прошёл мимо. Только малайские женщины и китайцы. Магазины на противоположной стороне улицы выглядели заброшенными, и их покрытые грязью двери были закрыты. Несомненно, им нечего уже было продавать. Над их крышами возвышалось похожее на церковь здание с двумя одинаковыми башнями. Оно было выкрашено в тёмно-зелёный цвет и, окружённое зелёными деревьями, имело удручающий вид. Саэко не знала, что это был храм, построенный в память Францискуса Ксавериуса.

Саэко осмотрела несколько рубинов и купила один из них по цене, названной индийцем, заплатив военными банкнотами.

— Но у вас ведь должны быть бриллианты, — настаивала она, ибо рубин был куплен для создания атмосферы.

Как и следовало ожидать, отношение индийца стало меняться.

— Все бриллианты реквизировала японская армия. Больше нет.

— Однако у вас, видимо, остались один или два. Даже в Сингапуре в китайских лавочках они всегда приносят что-нибудь припрятанное.

— Если у меня что и есть, то очень дорого.

— Покажите!

Сохранявшее до сих пор высокомерие бородатое лицо индийца смягчилось. Бриллиант в три карата, который он принёс, бросал призматический свет на кожу Саэко, когда она его вращала своими элегантными руками.

— Я бы хотела большего размера.

Нищий, заметив Саэко, сторожил её у входа в лавку. Это был худой как палка индиец с торчащими рёбрами и двумя шпильками вместо ног. Шофёр Абдулла с руганью стал прогонять его, но по указанию хозяйки дал ему немного мелочи.

Несомненно, Малакка была уютным маленьким городом. Пять минут езды по оживлённой широкой улице, и вы уже были на окраине. Дома попадались всё реже, и вокруг раскинулись поля с островками кокосовых пальм. С появлением домов малайцев на высоких сваях кончался город, и здесь протекала река Малакка с загрязнённой почти стоячей водой, больше напоминающая канал. За мостом через неё далеко вдоль берега моря простирался китайский квартал. Магазины были только в районе моста, а дальше тянулись особняки богатых жителей Сингапура, ворота которых были плотно закрыты даже в дневное время, и улица была совершенно пустынна. Почти все они были построены в одном стиле с изломанными черепичными крышами и белыми, выходящими на дорогу стенами, в которых виднелись массивные двери, сделанные из крашеного дерева. Над каждой дверью была прикреплена лакированная деревянная доска с рифмованным двустишьем на китайском языке: «Пусть Бог благословит это жилище, и пять радостей посетят его» или что-то подобное. Иероглифы были выгравированы на дереве и окрашены в зелёный или ярко-красный цвет. Пока посетитель не заявит о себе, эти двери никогда не открываются. Голоса тех, кто живёт внутри, не проникали на улицу, и создавалось впечатление, что жизнь здесь в этот знойный полдень была герметически изолирована от внешнего мира. Саэко казалось, что она едет вдоль пустых, брошенных домов.

Саэко купила у индийца три бриллианта и была уверена, что из окна автомобиля она увидит другие подобные лавки, однако была разочарована, глядя на эти непрерывные ряды домов, которые стояли как крепости вдоль дороги. Она слышала, что Малакка это город ушедших на покой миллионеров, и ожидала найти здесь много ювелирных магазинов.

— Поехала назад, — приказала Саэко, вспомнив о художнике, оставшемся на холме.

Когда они приближались к мосту, то увидели стоящую посередине дороги машину. Почти все местные автомашины были реквизированы и использовались важными чинами японской оккупационной армии. Машина была «кадиллак» новейшей марки, и Саэко заинтересовалась её пассажирами.

Шофёр в это время менял колесо с проколотой шиной, а пассажиры стояли на краю дороги в тени деревьев. Среди них были молодой морской офицер в летней форме и мужчина средних лет в гражданской одежде в шляпе. Они также внимательно наблюдали за машиной Саэко.

— Остановись, Дулла! — неожиданно сказала Саэко.

От поднятой пыли господин в штатском отвернулся, придерживая шляпу. Им оказался капитан 1-го ранга Усиги, офицер штаба военно-морской базы в Селетаре, которого Саэко видела ранее в своём ресторане. Он произвёл тогда впечатление сдержанного и некоммуникабельного человека, как бы стремящегося сохранить достоинство старшего штабного офицера.

— Прокол? — спросила Саэко.

Капитан уставился на неё жёстким деревянным взглядом:

— А вы зачем сюда приехали? — Саэко почувствовала неприятный тон вопроса.

— Я никогда не была в Малакке и попросила художника из пропагандистского отдела показать мне город.

— Осмотр достопримечательностей?

— Да. О, привет, — с улыбкой поклонилась она сопровождавшему капитана в роли адъютанта молодому лейтенанту, выпускнику Токийского императорского университета, с которым она была хорошо знакома.

— Сейчас не время для осмотра достопримечательностей. А где сопровождающий?

— Он сейчас работает. — Капитан по-прежнему стоял как деревянный столб.

— Итак, вы сегодня намерены вернуться в Сингапур?

— Да, у меня ведь ресторан.

Однако всё ли в порядке с машиной? Если у вас срочное дело, то можете воспользоваться моей.

— Нет, это не столь важно. Однако одной машиной ночью ехать опасно, так как мы получили информацию о странных вещах, происходящих в районе Джохор. Поэтому вам лучше поспешить с возвращением или где-нибудь подождать нас, чтобы ехать затем вместе.

— А что может случиться? — с невинным испугом на лице спросила Саэко, впервые успешно вызвав улыбку на лице капитана.

— Да нет. Просто можно наткнуться на партизан, к тому же это место известно изобилием тигров.

— О, я совсем не боюсь. А что касается тигров, то я насмотрелась на них в качестве трофеев. Вам как старшему офицеру штаба, видимо, известно, что лейтенант Иманиси очень известен как охотник на тигров.

Молодой лейтенант густо покраснел.

— Мадам, пожалуйста, не говорите так.

Капитан Усиги заулыбался, но его улыбка носила абстрактный характер, как будто им овладела какая-то другая мысль.

— К опасности нельзя относиться так легко. Вам всё же лучше ехать с нами. На одной автомашине опасно. Между прочим, почему бы вам ни поехать сейчас вместе с нами, и ни продемонстрировать одному человеку ваш чисто японский внешний вид?

— А куда мы поедем?

— Я должен вас строго предупредить, — его слова зазвучали как военный приказ, — вы должны сохранить в строжайшем секрете то, что произойдёт сегодня. Это касается меня лично, но вы не должны проронить ни слова, где вы были и кого видели.

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ

Возможно, потому что Усиги сегодня был в штатском, его поведение было более откровенным по сравнению с капитаном Усиги, окружённым своими подчинёнными.

— Где вас ждёт этот художник? Может, это и нехорошо, но мы заставим его подождать ещё около часа.

— Ему всё равно. Начав рисовать, он может целый день оставаться один. Я поеду и извинюсь перед ним.

— Нет, мы пошлём за ним позже адъютанта, если вы объясните, где он находится… В этом городе не так много японцев.

Капитан неожиданно замолчал. Поля шляпы бросали тень на его бесстрастное лицо, и, казалось, что это молчание может продлиться вечно.

— Куда мы поедем? — спросила Саэко.

Капитан взглянул на неё своим деревянным взглядом, и его ответ фактически проигнорировал её вопрос:

— Этот мужчина уже лет десять не видел женщины в кимоно. Но у нас предстоит серьёзный разговор, и я вас прошу подождать, пока мы не кончим.

— Он служит в ВМС?

— Нет! — капитан ответил так резко, что Саэко не нашлась, что сказать дальше.

Ремонт колеса закончился, и каждый вернулся в свою машину.

Развернувшись, машина Саэко вновь поехала по той же улице вслед за машиной капитана. В окно врывался горячий ветер. На металлической табличке, прикреплённой к стене одного дома, по-английски было написано название улицы: «Хеерен-стрит». Это был тот же китайский квартал, обнесённый белыми стенами с плотно закрытыми воротами. Машина капитана заметно замедлила ход, давая знать, что они приближаются к цели. Адъютант, высунувшись из окна, внимательно рассматривал ворота каждого особняка, затем его машина резко затормозила. Он вышел из машины, бросив тёмную тень на залитую солнцем улицу. Абдулла также открыл дверь для Саэко, но, когда она собиралась выйти из машины, к ней подбежал адъютант:

— Не могли ли Вы немного подождать?!

Капитан также остался в машине, и Саэко видела его светлый силуэт сквозь заднее окно. Только лейтенант поднялся на две каменные ступеньки и, позвонив в звонок, расположенный в маленьком отверстии в стене около ворот, ждал ответа.

Улица была пустынна и безмолвна под лучами солнца. Над головой лейтенанта алели красные цветы ползучего дерева, ветви которого свисали со стены. Вдали показался мотоциклист. Когда он приблизился, Саэко увидела, что это был солдат японской армии с повязкой на руке, свидетельствующей о его принадлежности к жандармерии. Подъехав, он замедлил свой ход и с подозрением осмотрел машины, припаркованные перед китайским домом, а затем поехал дальше.

Китайские усадьбы в Малакке внутри так же были похожи друг на друга, как и со стороны улицы. За узким входом тянулось длинное неширокое здание, которое заканчивалось непосредственно на берегу моря. Другими словами, длинная узкая полоска земли от Хеерен-стрит до берега моря была полностью застроена.

Из маленького садика сразу за входом посетитель попадал в гостевой холл с каменным полом, в передней части которого стоял стол из чёрного дерева со стульями вокруг него. Две двери вели в следующую комнату, которая была точной копией предыдущей, а за ней была ещё одна комната. На стенах некоторых комнат напротив дверей висели картины с китайскими изречениями, а одна из них была обставлена как храм с буддистским алтарём. На стенах была также представлена история дома в виде портретов его основателя и последующих поколений с жёнами, впоследствии покинувших Китай и пустивших здесь свои корни. Те из них, которые жили в период до появления фотографии, были изображены на портретах в одеждах Манчжурского периода с драконами на груди и павлиньими перьями в головном уборе. Рядом с ними висели портреты их жён с забинтованными ступнями ног, но разными причёсками. На первых фотографиях главы семейств были изображены в более простых одеждах, приспособленных к южному климату, но уже через одно-два поколения мужчины были одеты в западные костюмы с пиджаками, застёгнутыми до самого верха в стиле Сун Ятсена, а их жёны — в малайские хлопковые саронги, обёрнутые вокруг талии, с тонкими накидками. Следующее поколение мужчин на фотографиях было в обычных европейских костюмах. Только молодые женщины были изображены одетыми в малайском стиле или в модных китайских платьях, привезённых из Кантона.

Комнаты были украшены искусственными миниатюрными изображениями китайских садиков на подносах и олеандрами в горшочках, привезёнными из Китая, и наряду с этим мраморными фигурками девушек, лошадей и собак западных скульпторов. Цветные гравюры сцен охоты и лошадиных скачек висели на стенах рядом со свитками древней каллиграфии. Они так же, как и декоративные настольные часы, были привезены из Англии молодыми хозяевами дома, которые учились в Оксфорде и Кембридже, и представляли собой новую страницу в истории дома. Нынешний молодой хозяин мог свободно говорить на английском языке с подлинным лондонским акцентом.

За этими комнатами находился своего рода внутренний дворик без крыши и с земляным полом, каменный колодец и кухня с печью. Отсюда вела лестница на второй этаж, где находились жилые комнаты и спальни семьи. Большое дерево и нависающий с крыши козырёк закрывали дворик от солнечных лучей и бросали прохладную тень на стоящие в ряд кувшины с водой.

Слуга передал молодому хозяину визитную карточку капитана Усиги как раз в тот момент, когда он спускался по лестнице со второго этажа. Полное тело молодого хозяина было одето в элегантный серый костюм, его волосы были красиво уложены и немного блестели.

— Японец?! — резко спросил он слугу и, не говоря ни слова, прошёл через кухню в глубину дворика, к задней стороне которого примыкало отдельное строение.

В давние времена море у берегов Малакки не было таким мелким как сейчас, и в период расцвета торговли джонки подходили для разгрузки прямо к берегу, и это строение являлось складом для товаров. Однако надобность в нём отпала после того, как центр торговли переместился в Сингапур, а дома китайцев в Малакке превратились в спокойные жилые кварталы.

Молодой хозяин, которого звали Е, вошёл в дверь этого строения и позвал: «Сэнсэй!».

Сквозь стёкла окон виднелось море, и казалось, что внутри никого не было. Однако из самой дальней комнаты раздался голос. Е прошёл в неё, и ему навстречу поднялся человек, который сидел в кресле на веранде, обращённой к морю.

— К вам пришёл гость. Японский морской офицер, — сказал Е по-английски. Е вновь посмотрел на визитную карточку, и хотя он был китайцем, не знал многих иероглифов, тем более употребляемых в написании японских имён.

Поднявшийся с кресла человек молча подошёл к Е и взял визитную карточку. Он был одет в длинный китайский халат бледно-голубого цвета, который скрывал удивительно крепкую для южного китайца комплекцию. Лицо его было бледное и круглое. В целом он производил впечатление состоятельного человека с мягкими манерами. Хотя он и выглядел молодым, ему было около пятидесяти.

При взгляде на визитную карточку кровь прилила к его лицу, и его кожа стала как у ребёнка красивого малинового цвета.

— Не беспокойтесь, — сказал он на свободном английском языке. — Это мой старый друг. Видимо, он прочитал письмо, которое я ему написал недавно, и приехал навестить меня. Он один?

— Я не знаю, — ответил Е со всё ещё выраженным беспокойством на лице.

— Интересно, сопровождает ли его кто-нибудь? Я хочу встретиться только с тем, чьё имя на визитной карточке. Господин Е, вы не могли бы передать ему это. Если с ним есть ещё кто-то, то пусть подождёт снаружи, а его проводите, пожалуйста, сюда…

— Конечно, хорошо.

Когда молодой хозяин вышел, мужчина вновь внимательно рассмотрел визитную карточку. Его обычно мягкое лицо резко изменилось. Чтобы подавить возбуждение, он подошёл к окну и стал смотреть на залитое солнцем море. При приливе море доходило до каменных ступеней, которые составляли фундамент дома, но сейчас был отлив, и у берега обнажились грязные пятна дна. Огромное дерево, растущее во внутреннем дворике, протянуло через крышу строения свои ветви, тропическая листва которых закрывала окно от палящих лучей солнца. Сквозь неё море даже днём казалось тёмно-зелёным. В комнате было полутемно и прохладно, в ней стояла простая китайская кровать, сундук, на полке виднелось несколько томов европейских книг.

Послышались шаги капитана Усиги; он пересёк внутренний дворик и остановился перед входом в комнату. Стоящий на веранде человек обернулся, и его глаза встретились с проницательным взглядом Усиги.

— Мория, это ты, живой?! — воскликнул Усиги.

Мория молча улыбнулся и продолжал смотреть на Усиги.

— О, это ты, — прошептал он, и в его голосе прозвучало странное одиночество…

— Давно я не встречал человека, который бы меня так называл. Сколько же лет мы не виделись. Но ты, кажется, не забыл моё имя.

— Твоё письмо явилось для меня неожиданностью. И я не сразу понял, от кого оно, так как имя было написано латинскими буквами — Кёго Мория. Кто же это, думал я.

— Самое главное, ты хорошо выглядишь. Однако, Усиги, ты уже капитан 1-го ранга…

— Похоже, что да, — засмеялся Усиги. — Однако как ты здесь оказался?

— Где бы ты ни встретил человека без гражданства, подобного мне, удивляться этому нечего. Однако даже я сам удивлён в этот раз. Я приплыл из Суматры и только в Сингапуре узнал, что началась война. При подходе к Сингапуру нам навстречу из порта выходил «Принц Уэльский», и даже тогда я не знал о войне. Высадившись на берег, я волей-неволей так и застрял в Сингапуре. Японские бомбардировщики пролетали над головой. Я предполагал, что это были самолёты морской авиации, но это отнюдь не вызывало хорошего чувства.

— Да, Мория. И ты мог бы быть в одном из них, — сказал капитан.

— Нет, это не приходило мне в голову. Я скорее думал о своей жизни, о том, что могу погибнуть под бомбами императорской морской авиации. Ведь судьба любит посмеяться над тобой.

— А зачем ты приехал в Сингапур?

— Чтобы сесть на корабль, идущий назад в Европу. Видишь, что из этого получилось, — и на его мальчишеском лице появилась горькая усмешка.

— Затем армейские отряды захватили Сингапур. И вот я встречаю на улице японских солдат, это я, который поклялся никогда до самой смерти не общаться с японцами. Если бы это были профессиональные солдаты, то я, отвернувшись, просто прошёл бы мимо. Но это были молодые парни, невинные и беспомощные как дети. Было просто больно смотреть на них, было такое чувство, как будто меня насильно вернули в Японию, в которую я не хочу возвращаться. Даже что-то хуже…

— Ты разговаривал с кем-нибудь из них?

— Да, но не как Кёго Мория, а как иностранец, говорящий по-японски. И они в отличие от японцев, которых можно встретить где-нибудь в Европе, не пытаются назойливо тебя допрашивать. Иногда я слышал трагические истории. Какую ужасную войну начала Япония. Ты так не думаешь?

При этих словах лицо даже старого друга капитана Усиги окаменело, и он ничего не ответил. Своим молчанием Усиги как бы упрекнул Мория, ибо тот должен знать, что военный человек действует в соответствии с приказами начальства.

— Если бы я был сейчас в Европе, то более спокойно относился к судьбе своей родины. Однако совершенно случайно я оказался в Сингапуре, где я всё время наталкиваюсь на японских солдат и иногда разговариваю с ними. В этом и разница. Тяжёлое испытание. Япония проиграет эту войну. Ты так не думаешь?

Капитан Усиги горько усмехнулся.

— Я не могу ничего сказать. Давай прекратим разговор об этом…

— Да, да. Я был груб. Более того, я уже и не японец.

— Послушай, ты не думал вернуться на флот? По крайней мере, тебе будет, где умереть. Я думаю, для этого есть способ. Поэтому я и здесь.

— Я воспринимаю это как проявление дружеских чувств. Но неужели императорский флот зашёл так далеко, что может вновь принять человека, который растратил и присвоил казённые деньги, а затем скрылся за границей.

— Даже ты не имеешь права так говорить, — лицо капитана Усиги покраснело от гнева, но он сразу взял себя в руки.

— Я слышал об обстоятельствах этого дела и полагаю, что ты не настолько виновен. Зная твой характер, я чувствую, что ты один взял всю ответственность на себя. Ведь это так, Мория?!

— Ты хочешь мне посочувствовать, — спокойно сказал Мория. — Это не нужно. Прожив более десяти лет за границей, я потерял подобные сентиментальные чувства. Я уподобился еврею. Честно говоря, разговаривая с тобой, я испытываю чувство растерянности. Трудно говорить, когда в чём-то наталкиваешься на несовместимость. Это относится и к воспоминанию о прошлом. Ты, Усиги, был в своё время прямолинейно воспитан, и я, только сделав поправку на это, сознаю, что ты остался честным военным. Во-первых, ты намерен рано или поздно умереть в этой войне. И твоя готовность это не только решимость военного. Ты понимаешь, что происходит, и предвидишь поражение…

— Прекрати! — резко перебил Усиги и поднялся со стула. — Давай я лучше покажу тебе красивую женщину в японском кимоно. Я пришёл не для таких разговоров.

Мория посмотрел на него, как будто он услышал что-то поразительное.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой куда-нибудь поехал?..

— Нет, я хотел показать тебе красивую японскую женщину, которую я подобрал по дороге…

— Значит, ты приехал с женщиной?.. Но поговорим об этом позже. Хотя я и слышал, что Тосисада Усиги был назначен здесь штабным офицером, я не собирался с тобой встречаться, однако, несмотря на опасность, я всё же послал тебе письмо. Для этого есть причина. Хозяин этого дома, который приютил меня, имеет также дом в Сингапуре, где живёт его больная мать. Командование японским флотом издало приказ о реквизиции этого дома для использования в каких-то своих целях. Состояние здоровья не позволяет перевезти её в другое место без угрозы для жизни. Если вы хотите открыть там ресторан или ещё что-нибудь, то семья предоставит другой дом с тем, чтобы не перевозить больную. Если обязательно нужен этот дом, то не могли бы власти предоставить автомашину для перевозки больной. Ведь ты знаешь, что китайцы не могут свободно пользоваться автомобилем…

— Если только это, то китайцы могли бы сами решить всё, не побеспокоив тебя…

— Нет, это не так. Военный интендант, кажется, даже не хочет выслушать просьбу китайцев…

— Я позабочусь об этом. Где этот дом в Сингапуре?..

— Вот я написал для тебя адрес. Я буду тебе чрезвычайно обязан. Хотя я и иностранец, они проявили обо мне чрезвычайную заботу, и я переживаю, что ничем не могу отплатить. Если им можно помочь, то я буду очень благодарен.

В китайских семьях принимается очень близко к сердцу, когда беда касается жены прежнего главы дома. Ты ведь, действительно, сможешь это сделать для меня?!

— Императорские ВМС не должны опускаться до таких некрасивых действий. Разумеется, я выполню это обещание.

— Спасибо. Извини, что, несмотря на твою занятость, я обременяю тебя просьбами. Я никогда не забуду, что ты приехал так далеко специально навестить меня.

Казалось, что на Усиги всё больше действовала мрачность этой комнаты, окно которой закрывали ветви деревьев.

— Это всё, что ты хотел сказать? Послушай, Мория, ты всю войну находился здесь?

— Нет, я только недавно переехал сюда. До этого я жил в Сингапуре в доме, о котором у меня была к тебе просьба.

— Военная жандармерия тебя не беспокоила?

— У меня китайский паспорт. Если бы они знали, что я приехал из Европы, то, вероятно, были бы неприятности. Хозяин этого дома и другие, кто знают обо мне, держат это в секрете. Благодаря этому всё обошлось. Однако стоит ли мне встречаться с твоей спутницей?

— Она будет молчать. Если ты не будешь о себе много рассказывать, то ничего нет страшного. Ведь никто не знает, кто такой Кёго Мория… — успокоил его Усиги.

— Это верно. Я ведь уже умер, — слегка усмехнулся Кёго. — Если вернусь в Японию, то, наверное, найду свою могилу…

В гостиной было прохладно из-за каменного пола и отсутствия прямых солнечных лучей. Было подано кофе, печенье и папайя с серебряными ложечками. Капитана Усиги как будто подменили, так непринуждённо он вёл себя. Представляя Мория Кёго, он не назвал ни его имени, ни чем он занимается. О Саэко он сказал:

— Госпожа Такано. Она держит питейное заведение в Сингапуре в районе Сенан…

— Питейное заведение! Это звучит ужасно, — запротестовала Саэко. Обращаясь к Кёго, она сказала: — Я буду рада вас у себя видеть…

Саэко поняла, что этот мужчина в китайской одежде в действительности японец, и предположила, что он выполняет какое-то особое задание, так как живёт в китайском доме и ей не представили его по имени.

— Да, давно я не видел женщину в японском кимоно, — тихо проронил Кёго.

— В одном небольшом музее в Германии я натолкнулся на гравюру Уматаро и был приятно удивлён. Японское кимоно действительно выглядит на японке чудесно.

— Вы вернулись из Европы?

— Нет, — сказал он, взглянув на капитана Усиги, и продолжал: — Я пустил свои корни в Европе. Красивое это место. В Париже женщины умеют применять косметику и среди них много красавиц… Однако когда долго там живёшь, их показное поведение начинает тебя раздражать… Для японца в моём возрасте даже красивая иностранка производит гнетущее впечатление.

— Но и Япония меняется. Находящаяся среди нас женщина проявила смелость и одна прилетела так далеко. Это уже новое время, — сказал Усиги. — И, наверное, она и дальше будет меняться…

— Это всё война, — ответил Кёго. — Она оказывает большое влияние на нравы и обычаи. Независимо от того, победим мы или нет, вероятно, японские женщины откажутся от кимоно.

— Ну, уж это вряд ли, — улыбнулась Саэко, — хорошее всегда сохранится.

— Не уверен в этом. В отличие от китайцев японцы сильно поддаются влиянию. Наш народ склонен к переменам…

— Нет, по-моему, это не так. Разве эта война не возродила интерес всех японцев к старым традициям…

— Никто не мог отрицать, что не возникнет подобная реакция. Ведь влияние войны всегда огромно, в каком бы направлении оно ни действовало. Но этого не замечают военные, которые-то и воюют. Похоже, им это безразлично, не правда ли, Усиги?..

Капитан Усиги не ответил, но Кёго проигнорировал его молчание и сказал с чувством:

— Всё будет разрушено! Абсолютно всё!

Капитан Усиги взглянул на часы.

— Очень жаль. Уже два часа. Нам пора уезжать.

— Вам не надо спешить. Может, ещё задержитесь?

— Нет, мы решили вернуться ещё засветло. — Он глазами подал сигнал Саэко и лейтенанту Иманиси, которые быстро попрощались и вышли в передний садик, оставив Усиги одного с Мория.

— О твоей просьбе не беспокойся. Я её выполню. — Его взгляд не покидал лица Мория.

— Я бы хотел иметь возможность подробнее поговорить о тебе.

— Обо мне не беспокойся. Я не хочу доставить тебе неприятности.

Когда капитан поднялся, чтобы уходить, он сказал тихо: — Я получаю военный корабль, Мория, очень скоро.

Мория сразу насторожился.

— Ты покидаешь Сингапур?

— Да, и я сомневаюсь, что смогу вновь навестить тебя. Но я бы хотел, чтобы ты был здоров.

Кёго впервые помрачнел, и его рукопожатие, казалось, шло от самого сердца.

— Я должен пожелать тебе удачи в сражении. Я буду молиться за это…

Лицо Усиги ничего не выражало.

— Видимо, мне больше не придётся ступить на землю Японии. Но ты рано или поздно вернёшься на родину…

— Я?! О чём ты говоришь?!

— Нет, ничего, — Усиги улыбнулся. — Я больше ничего не скажу. Но так может случиться. Это только моё личное мнение. Что касается меня, то мой сын уже погиб, и я могу исполнить свой долг без сожаления.

— Твой сын?! Где, как?

— Мидуэй. Ему было 23 года… Извини, мне пора идти. — И он вышел твёрдой поступью военного. Мория бросился за ним.

— Усиги!.. — Капитан обернулся и взглянул на него.

— Я раскаиваюсь, что я вёл себя в молодые годы так слепо и опрометчиво. Я был молод. Но ты не должен погибнуть в этой идиотской войне. Постарайся выжить и вернуться. Останься живым, чтобы покончить с этой войной скорее. В твоём положении…

— Это слишком поздно. Слишком поздно…

Сказав это, он повернулся и сел в машину.

Их взгляды встретились на несколько секунд, и машина тихо тронулась.

— Адъютант, — позвал капитан сидящего впереди лейтенанта Иманиси. — Заедем в жандармерию. Я хочу быть уверен, что не будет каких-либо неприятностей. Мимо нас проезжал их сержант, а они всё такие дураки, что из мелочи могут сделать крупное дело.

ЩУПАЛЬЦЕ

В каждом городе в Малайе есть свои развлекательные центры, которые местные жители называют «парками». Китайские театры, классические и современные, малайские театры, кинотеатры и танцевальные залы теснятся на огороженном пространстве и необходимо купить билет, чтобы попасть внутрь. Горожане обычно приходят сюда после дневной жары, чтобы подышать прохладой и развлечься.

Когда вступаешь в парк в Сингапуре, тебя встречает весёлая какофония звуков и поразительный почти дневной свет, поразительный потому, что в самом Сингапуре катастрофически не хватало лампочек. Но война, кажется, не коснулась парка.

Этот парк назывался «Большой мир» и, разумеется, был самым крупным в Малайе.

Когда как всегда изящно одетая Саэко Такано, подъехав ко входу на машине, вошла в парк, привлекая внимание посетителей своими белоснежными носками, которые то появлялись, то исчезали под краями её кимоно, она не собиралась идти в кино или встретить кого-либо в танцевальном зале. Её мысли занимали небольшие торговые павильоны, в которых гордо красовались предметы роскоши, уже давно исчезнувшие в Сингапуре, и в которых можно было без труда купить французские духи и пудру или американское мыло. Недавно Саэко купила здесь косметику Коти, но в последнее время её интересовали только оставшиеся бутылочки лекарства фирмы «Байер» из Германии.

Германия только что потерпела поражение после нескольких лет изоляции, и было трудно ожидать новых поставок. Но в этом случае Саэко сделает заказ и вернётся через несколько дней. Когда хозяин павильона вновь увидит её, он, не говоря ни слова, выставит бутылочку с таблетками на стеклянную витрину. Это была одна из тайн китайского города, и таким путём Саэко всегда покупала бриллианты, несмотря на то, что японская армия их все реквизировала и их нельзя было найти обычным путём. Но Саэко знала каналы, а цена не была для неё препятствием.

Саэко использовала это лекарство довольно необычным способом, что было связано с бриллиантами. Она прятала бриллианты среди таблеток или порошка, вновь заполняла бутылочку и аккуратно запечатывала её, чтобы она выглядела как совершенно обычное лекарство. Затем она передавала его уезжающему в Японию морскому офицеру или сотруднику информационного департамента, которым она доверяла.

— Моя сестра принимает это лекарство регулярно, но сейчас она не может достать его в Японии. Она не может обходиться без него, поэтому я была бы чрезвычайно благодарна, если вы пошлёте ей заказной почтой эту бутылочку, когда вернётесь в Японию.

Молодой человек был только счастлив выполнить поручение такой красивой женщины:

— Я с удовольствием выполню вашу просьбу, мадам.

Военные не обязаны проходить через таможню, и в любом случае они могут легко спрятать бутылочку с лекарством в кармане.

Саэко готовилась к будущему. На основании отрывочной информации, которую ей удавалось услышать и которая не была известна широкому кругу лиц, Саэко пришла к выводу, что Япония проиграет войну. Она никогда не показывала, что ей известно, и продолжала встречать и провожать гостей в своём ресторане с неизменным очарованием. Что может случиться с другими, Саэко совершенно не трогало.

Главная аллея парка была заполнена гуляющими, но внезапно обрушившийся тропический ливень разогнал их, как попавшее в беду скопище новорождённых тараканов. Они бросились в укрытие под карнизы павильонов и в театры.

Это был один из тех коротких тропических ливней, при котором дождь падал с такой силой, что он заглушал музыку и пение, доносящееся из китайского театра. Мгновенно здесь и там возникли большие лужи, в которых отражался яркий свет неоновых реклам, а водяные брызги от продолжающегося дождя придавали им уродливые формы.

Саэко зашла в кафе при танцевальном зале, села за столик и спокойно наблюдала за ливнем. Представительный, похожий на китайца мужчина в костюме в стиле Сун Ятсена вошёл в кафе и снял свою промокшую шляпу. С невольным возгласом удивления Саэко с улыбкой поднялась ему навстречу. Это был человек, с которым капитан Усиги познакомил её в китайском доме в Малакке.

— О!.. Это вы!.. — сказал он. — Вы одна?

— Вы совсем промокли…

— Ливень пошёл совершенно внезапно. Вечером нельзя предвидеть — небо всё равно тёмное. Вы пришли потанцевать?

— Нет, я просто жду, когда он прекратится, как и вы. Вы сейчас остановились в Сингапуре?

— Ненадолго… — Он уклонился от ответа. — Не возражаете, если я присоединюсь к вам?..

Для моряка он был необычно вежлив. Её лицо расплылось в улыбке:

— Пожалуйста, я тоже одна…

— Мы сможем уйти не раньше, чем через тридцать минут. У них здесь есть пиво? Что бы вы хотели?..

— Я также выпью пива, если оно у них есть…

— Конечно. Извините меня…

Он повернулся, позвал официанта и сделал заказ на быстром английском языке. В его волосах проглядывала седина, но он был красивый мужчина, и в его жестах и мимике было что-то изящное.

— Как дела у Усиги?.. — спросил он.

— Разве вы не знаете?..

— Он уехал? — Его взгляд, казалось, обволакивал её и одновременно проникал вглубь. — Так он? Так он всё же уехал? — Вопрос прозвучал странно и тяжело, и он сам на него ответил рассерженным тоном, который поразил Саэко. — Он уехал, чтобы покончить с собой… Они все идут навстречу смерти в этой жестокой войне. Но те, кто идут ей навстречу, счастливее тех, кто остаётся позади и просто ждёт её прихода. И их жёны — я знаю, что они переживают…

Саэко вложила оттенок упрёка в свой нарочито нежный взгляд. Но это было не в её характере самой затрагивать опасные темы.

— Что будет с войной? Что, вы думаете, может произойти? — было всё, что она сказала.

Мория загадочно улыбнулся и стряхнул пепел со своей сигареты.

— А вы разве не знаете об этом больше, чем я?

Удивление Саэко было достойно произведения искусства. — Я? Как я могу что-нибудь знать?

— Я думаю, вы знаете. — На спокойном лице Кёго появилось и тут же исчезло выражение, свойственное военным. — Подобные вам люди обладают таинственной способностью улавливать запах вещей, которые руководство армии стремится скрывать. И только народ незнает, что происходит, и прежде всего японский народ. Конечно, солдаты наивно верят в победу, это им вдолбили в головы.

— Я тоже верю, что мы победим.

— Не может быть.

У неё было такое ощущение, что ей дали пощёчину:

— Как некрасиво так говорить.

— Я никоим образом не имел в виду что-то плохое. Например, китайцы уже знают, что Япония проиграет войну. Посмотрите, как выросли в последнее время цены. Они, как барометр, точно отражают положение дел на фронте. Я сам живу среди китайцев, но не знаю, как они это чувствуют. Жандармерия конфисковала все коротковолновые приёмники, так что они не могут слушать передачи из Чункина или Лондона. Но они всё равно знают, что происходит… Каждая небольшая новость немедленно сказывается на текущих ценах. Чем больше лжи распространяет японский императорский штаб, тем быстрее растут цены. Чашка лапши стоила шесть центов, а теперь уже шестьдесят иен…

Внезапно он задержал свой взгляд на лице Саэко:

— Бриллианты, должно быть, тоже возросли в цене. Сколько сейчас стоит один карат?

При продолжающемся шуме дождя Саэко заставила себя спокойно улыбнуться:

— Мне это неизвестно…

Он промолчал минуту:

— Вы говорите, что не знаете?

— Нет. А сколько он стоит?

— Вы не должны это от меня скрывать. Насколько мне известно, именно сегодня утром вы купили несколько бриллиантов в лавке у Лингшоу. Разве это не так?

В этот раз Саэко была настолько поражена, что изменилась в лице, но Мория спокойно смотрел в окно, как будто это его не касалось. Потоки дождя продолжали падать подобно водопаду, отражая разноцветные неоновые огни. Магазины с дорогими товарами, бильярдные залы, игровые павильоны стояли в ряд на другой стороне аллеи, а перед ними толпились ряды малайцев, ожидающих прекращение дождя. Некоторые их них сидели на корточках с поднятыми саронгами, чтобы закрыть от дождя головы, и это придавало им вид тюков с одеждой.

Саэко не знала, что сказать. Она была испугана тем, что Кёго, сказав так много, вновь замолчал. Она провела согнутой рукой по своим волосам движением, которое, она знала, выглядит привлекательным для любого мужчины, однако Мория остался совершенно равнодушным.

— Вам обо всём известно, не так ли?

— Не мне. Мои китайские друзья знают всё. Я просто слушаю, что они говорят, и поэтому я в курсе событий.

— Они несколько преувеличивают.

Кёго вновь погрузился в молчание, и казалось, что какая-то стена выросла перед его глазами. Он излучал спокойствие, свидетельствующее о внутренней дисциплине, но которая не имела ничего общего с военным воспитанием. Это выражалось в его манере говорить мягким тоном, за которым скрывалась острота ума, что резко контрастировало с простой речью капитана Усиги.

— Мои китайские друзья, действительно, знают всё и не только то, что происходит здесь в Сингапуре, но также и в Тайпее или Сайгоне. И речь идёт не только о крупных событиях. Например, рассказывая о сокрушительном поражении японской армии под Импала, они подробно описали жизнь в тылу командующего генерала, который в большом зале европейской виллы, окружённой сосновыми и вишнёвыми деревьями, построил себе точную копию японской комнаты с черепичной крышей и циновками на полу.

— Но некоторые из этих историй могут быть просто слухами.

— Вы имеете в виду ваши бриллианты?

— Не волнуйтесь о них так сильно. Вы ведь знаете, что женщины любят драгоценности.

Он только хмыкнул.

— По-вашему, я считаю, что Япония проиграет войну? Но можете ли вы сказать, что это будет не так? Вы ведь готовитесь к этому.

Кёго перевёл свой взгляд с лица Саэко на аллею парка. Ливень постепенно затихал. Доносящиеся из театра звуки оркестра становились всё громче по мере затихания шума дождя, и чёрные тени становились всё гуще в свете огней магазинов и павильонов.

Кёго неожиданно повернулся к ней:

— Хотите потанцевать?

Саэко всё ещё была встревожена, но с улыбкой согласилась, чувствуя в этом спасение от предыдущего разговора, о котором Кёго, казалось, уже забыл. Он вежливо сопроводил её в танцевальный зал, и казалось, что ничего в его поведении в этот вечер не могло поставить её в неудобное положение.

Оркестр в танцевальном зале играл танго. Японцев здесь не было, и танцевали только молодые китайцы. Как только они вступили на танцплощадку, Саэко привлекла всеобщее внимание, но она этого не заметила, так как была полностью сконцентрирована на движениях Кёго, поражённая его умением.

— Как Вы легко танцуете! — проронила она невольно.

Кёго должно быть было около пятидесяти, но неожиданная грация и скорость мягких движений его тела взбудоражили её. Она, наконец, прочувствовала его парижское танго, и их дыхание слилось воедино. Она уже могла расслабиться и сказала:

— Вы, должно быть, находите меня неуклюжей.

— Ни в малейшей степени.

— Но вы меня поражаете. Для морского офицера…

Но поражены были не ум и сердце Саэко, а её тело. Даже когда они говорили, оно плыло в лёгком плавном движении. Беспокойство, вызванное её партнёром, ещё не исчезло, но по мере того как она осознавала, что находится в центре всеобщего внимания, она не могла воспротивиться удовольствию забыться, погрузившись в плавные движения, которые объединяли их тела.

— Это великолепно, — сказала она.

— Я учился танцевать в Европе. Думаю, что сейчас я уже старомоден.

— Ни в коем случае. Там как раз и надо учиться. Музыканты смотрят на вас.

— Это на вас они смотрят, — сказал он коротко, а затем прошептал ей на ухо: — Вам лучше с чьей-либо помощью уехать в Японию как можно скорее. Придумайте любую причину. Чем дольше вы будете оставаться, тем неприятнее будет здесь обстановка.

— Вы остаётесь здесь?

— Нет. Я не хочу и дня оставаться здесь после окончания войны. Вероятно, я вернусь в Европу.

Саэко с удивлением взглянула на него:

— Но не в Японию?

— Вероятно, нет, почти определённо нет. Я не могу, в самом деле.

— Я завидую, что вы едете в Европу.

— Вы, действительно, завидуете? — спросил он тихо. — Дело не в том, счастлив я или нет. Так сложились обстоятельства. Вам нет причины завидовать мне.

— Это ваша работа?

Его улыбка сказала: нет.

Оркестр перестал играть, но в ответ на аплодисменты сразу заиграл следующий танец. Это был быстрый фокстрот, но Кёго начал танцевать в медленном темпе. Саэко вновь как бы погрузилась в воду и плыла без усилий, закрыв глаза от испытываемого удовольствия движениями своего тела.

И она думала о Кёго, о том, какой он странный человек. Насколько тот, который танцевал с ней сейчас, отличался от того, который напугал её разговорами о бриллиантах, а затем отвернулся и неожиданно замолчал. И на его лице, когда он, отвернувшись от неё после того разговора, смотрел на падающий дождь, казалось, лежала печать одиночества. Кёго был красивым мужчиной, но это выражение его лица напомнило ей о статуе, которую она где-то видела — у неё на лице была такая же мужественная печаль.

Она открыла глаза и улыбнулась, опьянённая ощущением момента.

— Итак, скоро мы расстанемся, один — на Запад, другой — на Восток.

— Да, это так.

— Какой вы несносный.

— Почему?

— Вы спрашиваете, почему! Мне становится грустно и одиноко, когда я подумаю об этом.

— Как по-японски это звучит! К тому же, а кто вы, собственно, для меня?

Она посмотрела на него с обидой:

— Как вы можете так говорить?

— Потому что я такой закоренелый бродяга… Когда живёшь вдали от Японии, то теряешь чувство сентиментальности. Это как в пустыне. В безводной пустыне. И когда к этому привыкаешь, то находишь, что это лучший образ жизни.

— Я хотела бы о вас больше узнать. Но не здесь, а в тихом месте. Почему бы нам не поехать ко мне домой?

— Это ресторан, не правда ли? Там, вероятно, будут морские офицеры. Я… — Он покачал головой. — Я не имею ничего против простых солдат, но я не хочу встречаться с профессионалами.

Они вернулись к своему столу. Дождь уже прекратился.

— Поехали, прошу вас. У меня есть отдельная комната, куда обычных посетителей не пускают.

Кёго слегка улыбнулся, а в его глазах заиграли огоньки флирта.

— Я не хотел бы к вам ехать. Даже запах военных вызывает у меня отвращение.

— А как же вы сами?

— У меня определённо нет этого запаха. Я думаю, что сейчас он уже исчез. — Его тон изменился: — Война это самое страшное преступление. В Европе будет ад, когда я туда вернусь, но в Японии будет ещё хуже. Вы должны это осознать, прежде чем вы поедете. И всё это из-за войны, в которой не было необходимости. О боже, война — это ад, даже если вы её выиграете, любая война.

— Вы странный человек.

— Вызывающий отвращение? Да? Предатель?..

— Да. У вас есть семья?

Печальная тень пробежала по его лицу, и он быстро отвернулся. Затем ответил:

— У меня была семья. Жена и дочь.

— Ах, вот как! И где же они?

— В Японии, — ответил он медленно и спокойно, и на этот раз его взгляд не покидал лица Саэко.

— Значит, вы живёте раздельно.

— Сейчас это едва ли выглядит странным. Ведь идёт война. А вы вместе с мужем?

— Нет. — Её лицо озарилось очаровательной улыбкой: — Я живу одна.

— Извините, но я слышал, что вы замужем. Или это только для властей?

— Это только слухи.

— Ну, тогда вы беззаботный человек в этом мире.

— Вы сказали, что у вас есть дочь. Сколько ей лет?

— Двадцать.

— Как её звать?

— Томоко. Давайте об этом сейчас больше не будем говорить. Я думаю, у нас есть поговорить о чём-либо другом.

— Хорошо. Так, значит, у меня дома.

— Нет. Идите со мной туда, куда я иду. Извините, что я это говорю, но виски там лучше, чем у вас в ресторане. Дождь, кажется, перестал.

— Где это место?

— Просто следуйте за мной. Вы заставили меня вспомнить мою жену и дочь. Теперь вы обязаны заставить меня вновь забыть о них.

— Вы говорите очень странно.

УТРО

На улице Тофу^[1] (это было странное название для Сингапура, и Саэко не знала, почему её так назвали) находился китайский ресторан «Априкот блоссом вилладж», который в основном посещали сотрудники местных японских фирм. Саэко также была в нём несколько раз. Известный японский журналист Мусэй Токугава обедал здесь во время своей поездки в Сингапур и по возвращении в Японию опубликовал в ежемесячном журнале статью, в которой назвал китайскую кухню этого ресторана лучшей среди всех других, где ему удалось побывать. Кто-то прислал из Японии копию этой статьи в ресторан, и она была повешена на видном месте в рамке и под стеклом.

Саэко всегда кто-нибудь отвозил в этот ресторан, и она не помнила хорошо дорогу, но она знала, что он находится где-то в китайском квартале, в районе, застроенном самыми разнообразными зданиями, где на улице валялись бутылки из-под китайского виски и ребятишки играли тут же, как рои мух, где дома поднимались на три-четыре этажа, и каждый этаж старался обогнать другой в количестве вывешенного на просушку белья. По мере того как их машина продвигалась по мокрым улицам этим вечером, Саэко поняла, что Кёго везёт её куда-то недалеко от ресторана «Априкот блоссом вилладж». Квартал, где они вышли из машины, был похож на другие, и даже запах в них был одинаковый. Из-за затемнения было очень темно, и она могла различить только слабую белизну тротуара.

Кёго постучал в закрытую дверь, кто-то открыл её, и они вошли в помещение, похожее на магазин хозяйственных товаров. Они поднялись два пролёта по деревянной лестнице и через проход в стене на третий этаж соседнего дома. Было очень темно и душно, и им приходилось осторожно выбирать свой путь между лежащими на полу людьми к другому проходу, ведущему на третий этаж следующего соседнего дома. Это помещение напоминало второй этаж ресторана и было разделено коридором на маленькие комнаты, которые были освещены, и, судя по доносящимся стукам костяшек, там играли в маджонг.

Саэко и Кёго поднялись ещё один пролёт лестницы и оказались в ярко освещённом холле, обставленном диванами и столами подобно лобби в западной гостинице. Одетый во всё белое официант вышел им навстречу.

Пока Кёго разговаривал с ним по-английски, Саэко обратила внимание на группу странно молчаливых мужчин, сидящих вокруг большого стола. Низко над столом свисала электрическая лампа, абажур которой был устроен так, что её свет падал только на середину стола и лица людей, сидящих вокруг него, оставляя их спины в тени. Их неподвижный взгляд был прикован к чему-то на столе, но когда один их них что-то сказал тихим голосом, они пришли в движение, протягивая вперёд и назад свои руки с денежными ассигнациями. Интуиция Саэко не обманула её — в середине стола было установлено колесо рулетки, а поверхность длинного стола была разделена на отдельные квадраты с цифрами на них.

— Пошли, — сказал Кёго, увидев, куда она смотрит, и провёл её в другой отдельный кабинет.

— Я своего рода эксперт по рулетке, так как изучал её в хорошем месте. Это создало мне здесь высокую репутацию, поэтому вы можете себя чувствовать в абсолютной безопасности…

Толстые вельветовые шторы свисали там, где должно было быть окно. Но они также не пропускали и воздух, поэтому запах цветов в маленькой вазе на стеклянном столике чувствовался сильнее обычного.

— Это окно выходит на море, и, если через него будет проникать свет, у нас могут быть неприятности.

Они наливали коньяк «Мартель» в стаканы с кусочками льда, и, хотя Саэко не была слабой к спиртному, она не могла угнаться за Кёго.

— Как здесь тихо, — сказала она.

— Да, — как будто в ящике.

Некоторое время он наблюдал за пузырьками воздуха, которые поднимались со дна стакана.

— Говорят, что индийские предсказатели угадывают судьбу, глядя в кристальный шар. Ты чувствуешь это?.. Сейчас в эту минуту, когда мы сидим здесь, где-то в океане всплывают подводные лодки, чтобы набрать воздух, а ещё где-то идёт морской бой, корабли тонут, и их матросов уносят волны, не оставляя надежды на спасение.

Он выглядел печальным и несколько опьяневшим.

— Если мы будем так думать, то это не приведёт ни к чему хорошему.

— Я согласен. Ты абсолютно права. Но что это за мир?.. Каждую минуту, каждую секунду кто-то теряет сына или молодого мужа… Но если эта страшная действительность не касается нас лично, мы можем оставаться равнодушными. Нет, я не могу никого осуждать, ибо я сам покинул свою жену и ребёнка ещё задолго да начала войны.

— И как же вы жили?

— Чем дольше человек живёт, тем всё меньшее значение приобретают для него подобные вещи. Всё очень просто. Незаметно он опускается до уровня, на котором чувствует себя спокойно. Однако когда рядом нет близких, жить становится страшно утомительно. Если не за что ухватиться, слабый человек не удержится. Это подобно тому, как человек не может ухватиться за поручни в троллейбусе. Европейцы относятся к этому более спокойно. В Европе встречаешь многих людей, которые живут одни, и это их не беспокоит. Вы без особого умысла спросили о моей семье, но этим заставили вспомнить мою жену. Кажется, я так сказал?..

— Да, вы сказали.

— Но это только потому, что вы женщина в японском кимоно. Действительно, дело только в этом. Хотя, честно говоря, я был потрясён, когда увидел вас. Можно даже сказать, что я почувствовал боль в сердце…

— Я напомнила вам вашу жену? Спасибо, это для меня честь.

— Нет, дело не в этом. Я тоже так подумал, но я ошибся. Я её совершенно забыл. Я пытался вспомнить, как она выглядит, и не смог. Только одни контуры тела, далёкие от действительности. Честно говоря, я почему-то думал, что такого не может случиться, но время незаметно проложило между нами большее расстояние, чем я себе представлял. Кажется, что я помню, но в действительности я понял, что ничего не помню.

— Разве это возможно?

— Но это случилось. И в этом нет ничего неожиданного или трагического… Это!.. Это, видимо, неизбежно.

— Как вам должно быть одиноко!

— Нет, — сказал он с улыбкой. — Я думал, что вы слишком сильная личность, чтобы так думать обо мне. Если вы так говорите, чтобы меня утешить, то прекратите это. Это ни к чему не приведёт прежде всего потому, что я уже не способен чувствовать себя одиноким. Как только закончится война, я уеду в Европу.

Кёго выпил ещё один стакан коньяка и продолжал:

— В Европе с давних пор, ещё со средних веков, существует легенда о «скитающем еврее».

Когда Христа вели к месту казни, среди зевак нашёлся один еврей, который оскорбил его. За это он был наказан вечно скитаться по земле, и ему было отказано в смерти. Когда я бродил по Европе, будучи не в состоянии вернуться в Японию, я часто думал об этой легенде, и этот еврей уже не казался мне посторонним человеком. Его звали Ahasuerus, этого еврея. Было бы ужасно, быть лишённым возможности умереть. Но я спокоен, так как моя жизнь имеет свой предел. И в Европе нет недостатка в рулетках и баккара, чтобы убить время. Так что я туда возвращаюсь.

Затем он поднял свой стакан и сердечно улыбнулся Саэко:

— В чём дело? Вы совсем не пьёте?

— Не знаю, мне грустно.

— Если грустно, то тем более надо выпить.

— Вы действительно уедете в Европу? Тогда я даже не знаю, когда мы вновь увидимся.

— Этот мир состоит только из расставаний. Мадам, а в какой части океана сейчас Усиги?

Саэко резко покачала головой:

— Я не думаю о капитане Усиги. Я испытываю чувство жалости к вам.

— Это нелепо. Усиги пошёл на смерть, а я здесь живой и принадлежу к счастливой половине человечества.

— Однако почему вы не хотите вернуться к своей жене в Японию?

— Потому что я был наказан как скитающийся еврей. В Европе мне лучше. Она не такая маленькая, как Япония. Там не сплетничают о соседях, не выискивают у тебя недостатки и оставляют в покое.

— Но я имею в виду другое… — Саэко вздохнула, неожиданно подняла свой стакан и, обнажив свою красивую белую шею, одним залпом выпила крепкий напиток.

— Раз вы уезжаете в Европу, я хочу это отметить.

— Какое это имеет значение?

— Больше, видимо, я вас не увижу? А также…

— А также?

— Потому что вы мне сразу понравились.

— Военно-морские власти сделают вам за это выговор.

— Пускай они бранятся, сколько хотят.

Кёго встал. Саэко неожиданно задрожала, и всё её кокетство исчезло. Она, не сознавая того, пыталась привести в порядок своё несколько раскрывшееся кимоно. Кёго не сводил с неё глаз.

— Мадам, можно я вас обниму?!

Внезапно на улице раздался пронзительный звук сирены воздушной тревоги. Было слышно, как китайцы в ресторане этажом ниже зашумели и бросились вниз по лестнице.

Саэко встретила взгляд Кёго и, смиренно нагнув шею, проронила:

— Пожалуйста.

Затем неожиданно в её глазах заиграли огоньки, и она с лёгкостью сказала:

— Вспомните вашу жену!

Внизу на улице поднялся страшный шум, как будто из всех домов выскакивали их обитатели, громко хлопая дверями. Сирена продолжала завывать. Неожиданно во всём доме погас свет.

— Может быть, уйдём?

— Нет… — находясь в объятиях Кёго, Саэко отрицательно покачала головой.

Аромат, исходящий от её волос и слегка вспотевшей кожи, сливаясь с запахом цветов на столе, казалось, превратил неожиданно наступившую темноту в безбрежный океан. Погрузившись в него, Кёго познал мягкое сопротивление влажных, пылающих губ.

Машина въехала в ворота, проследовала по обсаженной деревьями аллее и остановилась около окрашенного белой краской портика. Это была элегантная вилла, принадлежащая ранее англичанину, перед которой был раскинут сад с ровно подстриженным газоном, разнообразными тропическими деревьями и цветочными клумбами. Саэко позвонила в звонок у входа, и внутри сразу загорелся яркий свет, который через прозрачную сетку от насекомых, заменявшую стекло, выхватил из темноты близлежащие деревья и кустарники. Дверь открыла молодая японская девушка в простой одежде и со следами густой косметики на лице.

— Добрый вечер, мадам.

Саэко вошла в дом, не снимая сандалей, и сказала слуге:

— Меня задержала воздушная тревога. Мне больше ничего не надо. Можешь идти спать.

Она было направилась на второй этаж в свою спальню, но затем повернулась и через узкую дверь, которой пользовался только бармен, прошла в помещение бара, построенного в углу большой гостиной. Когда она открыла холодильник, чтобы достать бутылку содовой, она услышала скрип мебели в неосвещённом холле. С подозрением всматриваясь в темноту, Саэко различила контуры человека, лежащего скрючившись на диване, который, похоже, пытался рассмотреть время на своих часах.

— Кто здесь?! — резко спросила Саэко.

Неуклюжим движением полупьяного человек попытался подняться.

— Ах, это вы, мадам.

— Господин Онодзаки… Поразительно. Вы пьяны?

— Да. Отвратительное зрелище.

Художнику удалось принять вертикальное положение, но он продолжал сидеть на диване.

— Однако, госпожа Такано, где вы были? Сейчас уже утро.

Саэко ничего не ответила.

— Вас здесь во время сна комары не покусали?

— Я пришёл попрощаться, госпожа Такано. Утренним поездом я неожиданно уезжаю в Бирму.

— Глупости! Ехать в Бирму сейчас?!

— И никак не глупости. Бирма — это единственная часть фронта, где я ещё не был. И если мы выиграем сражение под Импала, то вступим в Индию. Я решил ехать.

— Не делайте этого. Такая поездка будет слишком тяжела для вас, господин Онодзаки. Вам, должно быть, уже пятьдесят.

— Физически я здоров, как любой более молодой человек.

Он, наконец, встал и направился к Саэко. Его волосы были растрёпаны после сна и выглядели более седыми, чем обычно. Его добродушное лицо было бледным от выпивки.

— Я поеду в Индию. Я поеду туда обязательно. Я хочу нарисовать эту страну.

— Вы выпьете содовой?

— Нет, мне лучше просто воды.

— Когда уезжаешь, воду пить нельзя. Выпейте пива.

— Ах, вот как? Воду нельзя? Я об этом не знал.

Лицо Саэко стало серьёзным.

— Вы действительно решили ехать? А не проиграем ли мы и под Импала?

— Что? Мы победим! Индия уже перед нами. Остался всего один шаг. Я должен ехать и увидеть Индию.

— Это, видимо, на других фронтах в районе Тихого океана обстановка тяжёлая.

— Это всё ложь. Наша стратегия состоит в том, чтобы заманить противника на территорию Японии и дать ему там решительный бой. Императорский генеральный штаб объявил об этом, а он не обманывает. Я верю этому. Даже императорский генштаб не должен обманывать такой добропорядочный народ как японский.

Саэко промолчала.

— Раз уж я попал в эти края, то хочу хотя бы взглянуть на Индию. Так что мы расстанемся на некоторое время…

— Поезд сегодня утром?

— Да. Я не смог достать место на самолёт, но поездом тоже хорошо. Мне нравится путешествовать не спеша, вместе с местными жителями. Для меня это даже интересней, так как по пути могу сделать некоторые наброски. Я был в Париже и досыта насмотрелся на тамошних цивилизованных людей. Когда смотришь на лица местных жителей, то иногда видишь на них следы бога или Будды, может, это следствие их невежества. Они очень милые люди. Их лица в отличие от людей цивилизованного общества не запачканы знаниями, не выглядят усталыми… Я встречал очень красивые лица среди них… Но простите меня, госпожа Такано. Вы хотите спать. Только позвольте мне поспать здесь до утра. Я очень устал.

— Господин Онодзаки, может быть, я очень настойчива, но я хочу знать, разрешили ли вам военные ехать в Импалу?

— «Обязательно, поезжайте», — сказали они. Я думал, что будет трудно получить разрешение армии на поездку, но они с радостью согласились.

— Если это так, то тогда езжайте. Завтра утром мы ещё увидимся. А сейчас я тоже хочу спать.

— Но специально не вставайте утром. Я не еду куда-либо в особо опасное место.

— Давайте я устрою вам более удобное место для сна…

— Нет, нет, здесь хорошо. Если сравнить с тем, что на передовой, то здесь просто рай.

Убедившись, что художник улёгся на прежний диван, Саэко поднялась на второй этаж. Войдя в спальню, она закрыла дверь на ключ и выключила всюду свет, оставив только маленькую лампу у кровати.

С тех пор как она приехала на Юг, Саэко приобрела привычку принимать холодную ванну утром и вечером. Сейчас она уже готовилась к этому ритуалу и начала распускать пояс кимоно, когда услышала хриплое пение ночной птицы в зарослях сада. Она испытывала приятную усталость в руках и ногах, и всё её тело горело. Её охватило чувство лени, но она продолжала раздеваться и скоро уже почувствовала на своём слегка прикрытом теле прохладный ночной воздух, который проникал из сада через москитную сетку, принося с собой запах травы и цветов.

Хотя при первом прикосновении вода показалась ледяной, Саэко, стиснув зубы, со всей силой выплеснула её на свою грудь и плечи. Её тело охватило приятное ощущение прохлады, и она, не замечая, что улыбается, расплескала воду по всей ванной комнате, как шаловливый ребёнок.

Высушив себя толстым полотенцем, она натёрла своё тело лосьоном и почувствовала, что её кожа как бы вновь проснулась. Затем она надела тонкую пижаму и легла в кровать, но вдруг обнаружила, что лежит в необычной для себя позе — её руки вытянулись вдоль тела, как бы следуя его контурам. Закрыв глаза, она лежала без движения и чувствовала, как ночной ветерок колышет москитную сетку. Издалека было слышно пение козодоя. Приближалось утро.

Не меняя позы, Саэко протянула руку под кровать и достала бутылочку из чёрного стекла, гранённого под бриллиантовые кристаллы, в которых французская фирма d’Orsay продавала духи и лосьоны. В этой бутылочке она прятала более десятка купленных ею настоящих бриллиантов.

Она вынула пробку и наклонила бутылочку, из которой, подобно крупным каплям воды, потекли на её открытую ладонь искрящиеся бриллианты. Некоторые их них упали на простыню и закатились под белую кожу её неприкрытой груди. Собирая их, Саэко неожиданно почувствовала приступ ненависти к Кёго Мория, с которым она только что рассталась, и эта ненависть ещё более возрастала от того, что её тело всё ещё сохраняло ощущения от его прикосновений.

Саэко наблюдала, как блеск бриллиантов переливался от движения её руки, подобно солнечным лучам в жаркий летний день, но сегодня эта игра цветов не радовала и не успокаивала её. Она быстро собрала бриллианты, уложила их обратно в бутылочку и, неожиданно встав с кровати, прошла сквозь сетку от насекомых к туалетному столику. В его трёхстворчатых зеркалах уже отражалась начинающаяся заря.

Достав авторучку, она начала писать письмо, которое затем положила в конверт и написала адрес: Штаб военной жандармерии японской армии в Сингапуре.

ЧУЖЕСТРАНЕЦ

Тюрьма Малакки располагалась в маленьком здании на окраине города на улице Банда Хила в районе, в котором жили только индийцы. В трёхстах метрах от неё возвышался голый от растительности холм с остатками португальской крепости, откуда открывался вид на море. На стене тюрьмы, выходящей на проезжую часть, около закрытых железных ворот была прикреплена медная пластина с надписью о том, что она была построена в 1860 году в бытность губернатора полковника Кейбене.

20 августа 1945 года у железных ворот тюрьмы остановилась автомашина с бело-голубым флагом националистического Китая, из которой вышел хорошо одетый мужчина и позвонил в звонок. В железных воротах была дверь с открывающимся изнутри маленьким окошечком, через которую посетитель передал документы на английском языке. Спустя некоторое время раздался звук поворота ключа в замке, тяжёлая дверь приоткрылась, и посетитель был впущен внутрь. Слева от него оказался кабинет начальника тюрьмы и служебные помещения, справа — глухая стена, а впереди — узкий проход с ещё одной железной дверью, ведущей к камерам заключённых, которые виднелись сквозь прутья железной решётки.

Начальник тюрьмы, наполовину голландец, прочитав документы, поприветствовал посетителя по-малайски и приказал надзирателю открыть железную дверь, ведущую к камерам. Надзиратель подошёл к камере № 16 и стал открывать её. Дверь была сплошной за исключением небольшого отверстия с решёткой в тридцати сантиметрах от пола, так что заключённый должен был стать на колени, чтобы посмотреть наружу.

Посетитель, не дожидаясь пока надзиратель откроет до конца дверь, закричал:

— Сэнсэй! Это я, Е. Я приехал за вами.

— О, господин Е, — раздался тихий голос изнутри.

Когда дверь открылась, Е увидел длинную узкую одиночную камеру с небольшим вентиляционным окошечком в дальней стене, через которое виднелся кусочек неба. Кёго встал с деревянной скамейки у стены и направился навстречу своему молодому другу.

— Вы свободны, — закричал Е, — и можете покинуть это место.

Однако Е не решился зайти в камеру и протянул свою руку из коридора.

— Что ж, значит, война закончилась, — сказал Мория.

— Да, войне всюду конец!

— И вы, китаец, любезно приехали за мной. А мои соотечественники, жандармы, кажется, обо мне и забыли.

Молодой Е проявил большое внимание и захватил с собой для Мория лёгкий китайский халат, чтобы не привлекать к нему взоры посторонних на улице. Когда машина достигла центра города, Мория заметил, что наряду с китайскими на магазинах развиваются также английские флаги, а в остальном Малакка выглядела по-прежнему. На улице Хелен-стрит ворота китайских особняков в этот полуденный зной были как всегда плотно закрыты, а золотые и ярко-красные иероглифы на панелях над воротами спокойно поблёскивали, отражая падающий на дорогу свет солнца. Со стен, как и раньше, свисали ветви бугенвилей с красными цветами.

В доме Е их ждала вся семья, собравшаяся в передней комнате. Здесь была молодая жена, одетая в кантонское платье с оголёнными руками, с двумя улыбающимися детьми, и вскоре к ним присоединился старый отец Е, который вошёл, опираясь на трость, когда в доме было объявлено об их приезде. Все они приветствовали Мория по-китайски. На его глазах неожиданно навернулись слёзы, особенно когда он увидел семилетнего сына и пятилетнюю дочь друга. Взяв их маленькие мягкие ручки в свои, Мория в глубине души поразился, что в этом мире может ещё быть что-то такое нежное. Волосы мальчика были красиво уложены, на нём были надеты короткие европейские брюки, его сестра была одета в малайское платье.

— Сэнсэй, — поблёскивая глазами, с энтузиазмом сказал Е, — для вас готова горячая ванна, которую вы предпочитаете.

Как всегда они говорили по-английски. Кёго поблагодарил и как бы про себя сказал:

— Война закончилась…

— Везде, во всём мире! — подтвердил, улыбаясь Е, преувеличенно жестикулируя на западный манер руками.

— Я очень рад этому!..

— Но эти слова прозвучали для самого Кёго странно абстрактно. Ещё в тюрьме он слышал о капитуляции Японии, но не мог этого осознать и боялся, что если выразит это словами, то они просто растворятся в воздухе.

— А что произошло с японцами в городе?

— Их собрали в одном месте, и всё было спокойно.

Затем на китайском языке он быстро спросил о чём-то своего слугу и продолжал:

— Говорят, что их понемногу перевозят в Сингапур. Здесь ничего не случилось. Они якобы обеспечены продуктами и всем необходимым.

Яркий свет солнца, как ослепительный шар, падал на воду в реке Малакке. Остальное море было окрашено в тёмно-голубой цвет. Дерево, растущее рядом с колодцем на кухне, по-прежнему протягивало свои ветви через крышу и закрывало окно комнаты от палящих лучей, создавая прохладу. По утрам сквозь окно можно было различить очертания острова Суматра, однако к полудню оно растворялось в жарких потоках воздуха. Сидя в плетёном кресле, Кёго рассеянно смотрел на море. Утром Е предложил ему поехать в Сингапур, но он отказался.

— Конечно, вы устали.

Он покачал головой, и чувствовалось, что он в плохом настроении. Слуга принёс ему бутылку виски «Сантори», видимо, принадлежащую ранее кому-то из японцев, и невесть каким путём попавшую сюда. Кёго попросил собрать ему любые старые газеты. Хотя они и перестали выходить непосредственно перед окончанием войны, из напечатанных в них бесконечных предсказаниях о неминуемой победе, за которыми следовали сообщения о поражениях, Кёго всё-таки смог уловить безжалостный ход действительных событий. Воздушные бомбардировки городов Японии газеты также характеризовали как неэффективные.

— Я устал! — громко сказал Кёго самому себе. Но его возбудило не то, что было написано в расплывчатых газетных статьях, а что-то другое. И это что-то он никак не мог уловить, оно было выше его воображения. Казалось, осуществилось как раз то, что он ожидал и хотел. Но, что осуществилось, он не мог схватить. Этот вакуум, в котором он жил в течение года, видя только окружающие его стены, казалось, внезапно состарил его и перенёс в другой мир. Тем не менее он не испытывал ни печали, ни сожаления. Во всех этих чувствах, похоже, отсутствовало ощущение реальности. В то время он ещё не знал об атомной бомбе и не мог понять, где произошло решающее сражение.

Море вдали по-прежнему сверкало в лучах солнца. Отражаемый от него свет падал на ветви дерева, загораживающие окна комнаты, и выделял каждый лепесток. Был отлив, и на обнажившемся дне моря копошились раки.

— Всё-таки я уже не солдат, — почувствовал Кёго и неожиданно с гневом вспомнил о своих старых товарищах.

— Да, в этом мире только ранг и положение делают человека сильным или слабым. И когда меня лишили этого положения, я, естественно, перестал быть похожим на военного. Что и говорить!

Возможно, это был результат неожиданных перемен в его жизни, но он почувствовал страшную усталость. Каждый день к вечеру у него поднималась довольно высокая температура, и под этим предлогом он продолжал оставаться в своей комнате. Ему принесли новые газеты на английском и китайском языках, в которых с фотографиями сообщалось о подписании капитуляции на линкоре «Миссури» и о вступлении генерала Маккартура на японскую землю.

Когда поднималась температура, Кёго без движения лежал на кровати. Над его головой по потолку ползали ящерицы, принявшие в целях маскировки белый цвет под цвет потолка. Их была целая семья. Иногда детишки падали на москитную сетку и барахтались в ней, издавая еле слышные звуки. Днём они без движения оставались в тени, а когда зажигали свет, они ползли к лампе, чтобы ловить насекомых, которых она к себе притягивала. И так продолжалось каждый день. Заметив на себе взгляд Кёго, их белые тела замирали на месте, как будто приклеенные к потолку.

Перед глазами охваченного жаром Кёго, вызывая дополнительную боль, всплыло лицо жандарма, который допрашивал его в тюрьме. Незабываемое лицо, подобное чудовищу, которое может присниться. Это был опьянённый своей властью молодой человек в возрасте 22–23 лет, видимо, только что окончивший школу, который казался Кёго просто ребёнком. Одутловатое, бесчувственное лицо, глаза без ресниц, всегда налитые кровью.

— Ты предатель, шпион! — кричал он на Кёго, а затем вдруг с симпатией и деланным пониманием наклонялся к нему, предлагал сигареты из своего портсигара и даже свою зажигалку. Но затем следовало предложение:

— Ты ведь тоже японец. Мы в военной жандармерии планируем разом арестовать всех американских и английских элементов, которые скрываются среди китайцев. Ты можешь помочь нам информацией?!

Имели место и пытки, обычно во второй половине дня, когда от жандарма уже пахло виски. А потом снова доброе отношение и попытки узнать, с кем Кёго был знаком в ВМС Японии, и обычное «ты ведь тоже японец». Почти плачущим голосом он говорил, что Япония сейчас находится в критическом положении. Затем его лицо внезапно густо краснело, и он, несмотря на свой детский возраст, дерзко, не мигая, смотрел прямо в глаза заключённого. Кёго когда-то тоже имел подобную военную привычку смотреть людям пристально в глаза, и когда он ответил ещё неопытному жандарму таким же взглядом, тот пришёл в ярость, его лицо исказилось ненавистью, и он вновь кричал, что Кёго тоже японец, и, казалось, мог прибегнуть к любому насилию.

Белые спинки и лапки ящериц на потолке постепенно успокоили возбуждение Кёго.

— Он был прав, я японец, — в полубреду пробормотал он. Определённо он был японец, но другой японец, который ненавидел методы своего мучителя.

Прошло более месяца, прежде чем температура нормализовалась. Он был достаточно здоров для прогулок и радовался дневной тишине Хелен-стрит, спокойной, элегантной и чистой, вдоль которой простирались белые стены особняков с покрытыми лаком воротами и свисающими с них белыми цветами олеандр и ползучим кустарникам. Он пересёк реку Малакку и стал подниматься на холм к развалинам храма, но вспомнил, что до недавнего времени здесь были японские оккупационные учреждения, и у него пропало желание идти дальше.

Японцы исчезли из Малакки. От них не осталось и следа. На их место понемногу начали возвращаться англичане. Однако Кёго ограничил свои прогулки китайскими кварталами, так было безопасней.

Однажды вечером, купив билет, он посетил парк развлечений и был поражён присутствием там китайцев из хороших семей, которые никогда здесь не появлялись во время войны, а сейчас наслаждались вечерней прохладой вместе с жёнами и детьми, гуляя по аллеям или сидя на длинных скамейках открытого театра. Припрятанные во время войны предметы роскоши красовались на витринах ярко освещённых магазинов. Действительно, наступил мир. Некоторые прохожие бросали подозрительные взгляды на Кёго, но никто не остановил его. Китайская дама, которую Кёго знал только внешне, следила за детьми, катающимися на карусели. Увидев его, она перестала махать веером и поклонилась в знак приветствия. Она была одета в лёгкое льняное платье с голыми руками. В Европе Кёго привык к более глубокому одиночеству, а Малакка ему всё же не была чужой.

Он остановился у игрового павильона и увидел молодого человека, который приходил выполнять разные работы в усадьбе Е, полностью погруженного в игру. Каждый из игроков имел перед собой деревянную доску, грубо разлинованную под шахматную, с нарисованными номерами на каждом квадрате. Стоящий в середине человек встряхивал деревянный ящик, подобный тем, которые используют в храмах для предсказания судьбы, и громко зачитывал номер на выпавшем листочке. Стоящие перед игроками девушки клали орешки на квадраты, номера которых были названы. Выигрывал тот, чья доска была полностью заполнена, и он получал все деньги, которые были поставлены на кон. Игроки спокойно сидели рядом друг с другом и сосредоточенно смотрели на доску. В задачу девушек, которые расставляли орешки, также входило следить, чтобы все играли честно. Все квадраты на доске заполнялись очень медленно, и у игроков не было никакой возможности сделать свой выбор. Это была чисто пассивная игра на везение.

Слуга Е ни разу не выиграл. Он заметил Кёго и печально улыбнулся ему. Кёго улыбнулся ему в ответ и стал внимательно следить за игрой. Через час он правильно определил место, которое должно выиграть. Как только это место освободилось, Кёго позвал слугу и дал ему денег для игры. Более того, он встал за ним и смотрел на доску, сконцентрировав всё своё внимание и волю. Ведущий продолжал встряхивать деревянный ящик и выкрикивать номера. Вскоре другой игрок закричал, что он выиграл.

Кёго уверенно прошептал в ухо слуги:

— Всё в порядке, продолжай играть.

Во время следующего круга стоящая рядом девушка была занята только тем, что ставила орехи на его доску. Только один квадрат оставался пустым.

— Мы выиграли! — сказал Кёго тихо, но с полной уверенностью.

Ящик встряхнули, и из него выпал листок с номером, который был им нужен. Девушка подняла руку, показав, что этот раунд игры закончен, и куча банкнот была положена перед слугой Е, сумма более чем в десять раз большая, чем он поставил. Кёго весело ударил его по плечу.

— Ты выиграешь ещё раз. Играй до тех пор, пока выиграешь, а затем прекрати, — сказал он.

Слуга заколебался, но потом подчинился. Он проиграл три раза, но на четвёртый его доска была вновь полностью заполнена. Он забрал свой выигрыш и, с удивлением взглянув на Кёго, спросил, как он мог знать о выигрыше. Тот в ответ только рассмеялся, отказавшись при этом взять часть выигрыша.

На обратном пути его взор не мог оторваться от луны, которая расположилась в небе над иллюминациями парка, и создавалось впечатление, что она является частью большой театральной декорации. Её свет был настолько ярким, что улицы города за пределами парка напоминали ранний вечер. Между домами высоко в небо поднимались пальмы, раскинувшие верхушки своих ветвей на фоне неба, подобно цветам затухающего фейерверка.

Кёго почувствовал приступ страшного одиночества, подобного тем, которые время от времени одолевали его в Европе, и они обычно наступали, когда он возвращался домой из казино после крупного выигрыша. Похоже, что игра в казино возбуждала его, несмотря на все усилия оставаться спокойным, а затем одиночество подкрадывалось к нему как сквозняк, проникающий через расщелину в стене. Могла ли эта детская игра в орешки также повлиять на него? К полудню следующего дня новость о поразительной способности Кёго предугадывать исход игры распространилась со сверхъестественной быстротой среди рабочего населения китайского квартала, но даже это не смогло вызвать улыбку на его лице.

Он направился к дому Е, но затем повернул на дорогу, которая вела за город. В Европе, когда такой же приступ одиночества охватывал его, он обычно продолжал идти квартал за кварталом по незнакомым улицам, обнаружив, что это лучшее и единственное лекарство. Было бы неплохо, подумал он, и сегодня идти по этой дороге, мимо каучуковых плантаций при ярком свете луны со своей тенью в качестве единственного спутника.

Ночь была тихой и безветренной. На фоне пальмовых рощ и тёмного леса деревни местных жителей были залиты лунным светом, и среди них петляла белая полоса дороги. Рощи каучуковых деревьев простирались на много квадратных километров вверх и вниз в зависимости от рельефа местности, чистые и аккуратно постриженные, напоминающие ботанический сад. Под деревьями ничего не росло,вся трава и сорняки были тщательно срезаны. Свет луны проникал сквозь ветви деревьев и падал между ними на землю, освещая неровные участки. Издалека доносилась медленная монотонная песня туземца, которая скоро прекратилась, и слышен был только шелест листьев деревьев от лёгкого дуновения ветерка. Несмотря на лунный свет, на небе сверкали многочисленные звёзды, подобные крупинкам серебряного песка.

Если бы у него был велосипед, Кёго хотел бы ехать всё дальше по этой дороге, которая шла прямо, насколько можно было видеть. Но Кёго решил подняться на холм, который возник прямо перед ним, а затем другой дорогой вернуться в город. Вскоре он услышал человеческие голоса и, поднявшись на вершину холма, увидел пять или шесть человек, которые сидели на траве около дороги. Деревья закрывали их от света луны, и поэтому Кёго не мог различить их лица. Видимо, это был один из местных оборонительных отрядов, подумал он, которых во время войны организовали и обучили японцы, и, вооружив длинными деревянными палками, выставляли ночью на охрану окраин города. В темноте и при полном молчании эти люди наблюдали за приближением Кёго. Никто из них не спросил на ломаном японском языке, кто он, и никто не поднялся к нему навстречу.

Когда он подошёл достаточно близко, чтобы разглядеть их в лунном свете, то увидел, что это были японские солдаты. Помимо этих пятерых среди каучуковых деревьев в разных позах на своих одеялах и ранцах как мёртвые лежали ещё тридцать-сорок человек. Лицо молодого жандарма, подвергавшего Кёго пыткам, всплыло в его памяти. Кёго понимал, что в этом отдалённом месте и, учитывая, что он один, солдаты могут напасть на него, поэтому он приближался к ним, будучи настороже. Однако они даже и не пошевелились, продолжая сидеть, не говоря ни слова. Из пяти солдат только один рассеянно взглянул на Кёго с подобием улыбки на лице, остальные отвернулись и смотрели на свои ноги или в сторону.

В лесу тихо шелестели листья. У солдат не было ни винтовок, ни мечей. Без оружия они выглядели как простые кули с вещевыми мешками и ранцами, лежащими рядом. Кёго прошёл мимо них и подумал, что раньше к ним нельзя было бы так приблизиться. Они были как неживые, избегали его взгляда и выглядели страшно усталыми и измученными.

Развилка дорог была всего в пяти метрах от Кёго. Вдруг недалеко раздался глухой взрыв, осветив на мгновение небо, и воздушная волна обдала его. Кёго не мог понять, что произошло. Среди молчавших солдат кто-то произнёс:

— Он покончил с собой.

Сказавший встал и посмотрел в лес, другие не сдвинулись с места и продолжали лежать. Молчавшие до сих пор как немые, они вдруг все заговорили, но быстро вновь замолчали.

— Это он, я могу поспорить, — сказал один из них.

— Да, это он, — подтвердил другой, чьи руки шарили по земле, как будто он выдёргивал траву или собирал камешки.

Кёго остановился, чтобы послушать их разговор, но, почувствовав, что на него смотрят, пошёл дальше по тёмной дороге в тени деревьев, пытаясь ступать как можно тише. Кто-то крикнул солдатским голосом:

— Тамура мёртв. Утром отрежь его мизинец и возьми себе. Ты был его лучший друг.

Что-то тёмное и неописуемое заполонило грудь Кёго, и он почувствовал, как окаменело его лицо.

Создавалось впечатление, что разбросанные по лесу солдаты либо крепко спали на своих одеялах, подложив ранцы под голову, либо потеряли последние силы для малейшего движения и были полностью безразличны ко всему окружающему. Один из их товарищей только что взорвал себя гранатой, и никто из них не мог набраться сил встать и пойти туда, где это произошло. Кёго чувствовал запах разлагающегося мяса в тёплом ночном воздухе, который исходил не только от разорванного тела солдата, покончившего с собой, но, казалось, от всех живых тел, лежащих на земле.

Бизнес постепенно начал восстанавливаться, и Е собирался поехать в Куала Лумпур для установления связей с местной китайской ассоциацией, о чём он рассказал Кёго.

— Вы не возражаете, если я поеду с вами? — спросил Кёго. — Я хотел бы взглянуть на внешний мир.

— Конечно, — согласился Е. — Вы могли бы осмотреть пещеры Бату. Я буду занят что-нибудь около часа, и за это время мой шофёр сможет вас отвезти туда. Это место безопасное и не вызывает беспокойства.

У Е был автомобиль марки «Бьюик», который он недавно приобрёл в Сингапуре. Выехав за город, они поехали по дороге вдоль каучуковых плантаций, по которой шёл Кёго накануне вечером. Он не мог оторвать своего взора от окна, но солдаты уже покинули рощу.

— Господин Е, вы не возражали бы остановиться здесь на минутку?

— А что случилось?

— Да так, ничего…

Ещё будучи в машине, Кёго заметил, что что-то белое свисало со ствола каучукового дерева. Когда он подошёл, то увидел, что это был грязный ранец с прикреплённым к нему листком бумаги, видимо, вырванном из записной книжки. Кёго перевернул листок и увидел слово «Соль», написанное карандашом крупным иероглифом, а под ним шрифтом поменьше: «не грязная». Ранец был довольно тяжёлый, как будто заполнен полностью солью. Кёго понял, что ранец и соль, должно быть, принадлежали солдату, который покончил с собой вчера ночью.

Человеческие останки покрывали корни ближайшего дерева, и мухи уже копошились в них. Двое рабочих с плантаций появились из-за деревьев, привлечённые остановившейся машиной. Кёго подозвал их, велев не дотрагиваться до рюкзака, а затем спросил, не видели ли они мёртвого японского солдата в лесу.

— Да, вон там, — ответили они по-малайски, показав направление, где лежит тело.

— Он похоронен?

— Нет.

Их лица ничего не выражали.

Кёго быстро достал несколько банкнот и передал их рабочим.

— Пожалуйста, похороните его. Я приду завтра проверить.

Похоже, что Е устал ждать и нетерпеливо допытывался, что произошло.

— Ничего особенного. Простите, что я заставил вас ждать. Поехали дальше.

У рабочих был честный вид. Они не происходили из семей подобных Е, преумножавших своё богатство из поколения в поколение. Они приехали в Малаю с единственным капиталом в виде своего труда и добросовестно выполняли порученную работу.

Е посадил малайского шофёра рядом с собой, а сам сел за руль, чтобы проверить свою новую машину.

— Машина ведёт себя великолепно, — сказал он, и Кёго мог видеть его удовлетворённую улыбку в зеркале заднего вида. — Эта машина ранее принадлежала военно-морской базе в Селетер и была в прекрасном состоянии.

Кёго кивнул безучастно и продолжал смотреть на каучуковые деревья, которые быстро проносились мимо. Дорога тянулась прямой и узкой лентой и позволяла развивать большую скорость.

Внезапно впереди них появилась толпа людей, которая двигалась в беспорядке подобно тёмному потоку воды по дороге. Е снизил скорость, и одновременно толпа раздвинулась, чтобы пропустить их. Два длинных ряда солдат в грязных рубашках и штанах цвета хаки, каждый из которых нёс на себе огромный мешок, быстро, но непрерывно появлялись и исчезали за стёклами машины. Каждое небритое, грязное и потное лицо бросало безучастный взгляд внутрь машины и тут же пропадало. Китайский флаг на капоте машины как бы разрезал толпу людей, развеваясь на ветру.

Кёго, то закрывал глаза, то умышленно задерживал свой взгляд на проходящих солдатах. На их лицах не было признаков озлобления или сопротивления. Они с удивлением воспринимали его пристальный взгляд и затем отворачивались, когда машина была совсем рядом. Это уже были совсем другие солдаты Японии. У них не было ни знамён, ни оружия, ни мечей. Они пытались отвернуться, но Кёго приковывал их своим пронзительным взглядом, который содержал в себе жёсткость, на которую они были обучены реагировать.

Разоружённые японские войска были сконцентрированы в Сингапуре. Те из них, которые были расквартированы в городках и посёлках по всей Малайе, исчезли почти моментально, но войска из Бирмы всё ещё продолжали прибывать. Железные дороги не работали, поэтому они шли пешком, ужасно истощённые поражением, голодом и усталостью. Больные умирали один за другим прямо у дороги, не имея сил преодолеть гористую местность. Только те, которые смогли запастись провизией, сумели добраться до Сингапура живыми, пробираясь почти вплавь по дорогам, превратившимся из-за дождей в жидкое болото. Брошенные армейские лошади бродили по джунглям, и когда они замечали японских солдат, то бросались за ними в тщетных попытках получить человеческое внимание. Но у солдат не было даже сил прикончить тех, которые уже не могли идти, и они продолжали плестись позади колон, пока не падали замертво на дорогу. Некоторых лошадей оставляли привязанными к деревьям, и их пронзительное ржанье преследовало людей многие километры. Солдаты, которые не могли дальше идти, молча покидали своих товарищей и уходили в джунгли, где кончали свои мучения, используя гранаты, выданные им в начале пути. Когда началась война они маршировали вперёд в моторизованных колонах с развивающимися флагами, а сейчас возвращались в лохмотьях, агонизируя на дорогах. Кёго не мог отвести свой взгляд от этой человеческой трагедии.

Внезапно его осенило, что у всех этих людей есть в Японии родители, жёны и дети. У того, кто покончил с собой прошлой ночью, тоже был кто-то там, дома. Такие мысли пронеслись у него в голове, как бы принесённые ветром через открытое окно автомобиля. Но эти мысли быстро исчезли при виде этих людей, выглядевших как отрепье, до которого нельзя дотронуться руками.

Несчастные люди, ужасно несчастные. И их родина была так далеко. Слуга Е рассказал Кёго, что перед Сингапуром был создан следственный центр с тремя тентами — чёрным серым и белым. Явных военных преступников помещали в чёрный тент, а тех, в отношении которых были сомнения, в серый. И эти люди направлялись туда. Некоторые из них были владельцами овощных лавок, другие — служащими фирм. Они жили своей маленькой мирной жизнью, большинство из них не хотело идти на войну, но подгоняемые чувством долга и опасениями, что подумают и скажут о них соседи, они уходили из дома, приняв мужественный вид, насколько каждый мог. До тех пор, пока страна не позвала их, они жили спокойно в своих маленьких гнёздышках, и им никогда не приходило в голову, что придётся расстаться со своими жёнами и детьми.

Далеко сзади от основной массы отдельной группой ковыляли раненые, многие на костылях, движения которых напоминали какой-то странный танец. Кёго с трудом сдержал рыдания. Один из раненых, ещё совсем молодой человек, взглянул на машину, что-то закричал и затем засмеялся, широко открыв рот. В этот раз Кёго был вынужден закрыть глаза.

Когда он открыл их вновь, ярко освещённая солнцем дорога была наконец пуста. Ряды пальмовых деревьев окаймляли её с двух сторон, за которыми тянулись бесконечные китайские посёлки. Были видны индийские коровы и играющие маленькие дети. Зелёные плоды папайи свисали с деревьев.

— Соль — не грязная.

Кёго вспомнил грязный ранец, висевший на дереве. Это был подарок от солдат, которых он видел, тем, кто вслед за ними придёт в этот лес по обожжённой солнцем дороге, полностью измождёнными. Они были безразличны к смерти своего товарища, но могли сочувствовать страданиям тем, кто был ещё жив.

Е выехал на улицу Селембанг, где размещалось местное правительство. На полу зданий, относящихся к рынку, громоздились кучи бананов. На поле для хоккея шла игра, и зрители окружили его плотным кольцом. Всё это выглядело очень красиво, как на картинке — игроки в разноцветных рубашках и шортах, бегающие по ярко-зелёной траве. Перед полем дерево Феникс раскинуло свои могучие, густо покрытые листьями ветви.

Е настоятельно рекомендовал Кёго посмотреть большую пещеру Бату, и она стоила этого. Это была огромная сталактитовая пещера, светлая и очень широкая, скорее напоминающая не пещеру, а зал большого храма.

Вдоль склона горы к ней вели каменные ступени, сотни ступеней почти непрерывного подъёма. Вы поднимались и отдыхали, поднимались и снова отдыхали, и когда наконец достигали входа, перед вами оказывалось совсем не то, что вы ожидали. Вся внутренность пещеры открывалась вашему взору, необычное и потрясающее зрелище. От входа пол пещеры постепенно спускался вниз, но вся её ширина в тысячи квадратных метров была видна сразу. Через естественные проломы в крыше лучи солнца падали прямо в пещеру и освещали отдельные участки стен, создавая натуральную мозаику света и тени. Бесчисленные сталактиты свисали с высокой крыши, подобно подвешенным люстрам, а на неровном полу толстые каменные шипы гнездились пучками подобно побегам бамбука. Крыша и стены были серыми, но с пышными прожилками зелёного моха в тех местах, где просачивался дождь. До крыши было около ста метров и, спустившись вниз в пещеру, каждый чувствовал, насколько он мал в этом сказочном каменном дворце.

В пещере, как в парке, была дорожка для ходьбы, которая шла то вверх, то вниз. Она проходила мимо самой глубокой и плохо освещённой части пещеры, где в скале была выбита глубокая ниша, и рядом стояли подсвечники и подставка для ладана, видимо, для богослужения. Вокруг не было ни души, но как будто здесь кто-то жил, ибо на стене около ниши висели самые обычные часы, стрелки и тиканье которых выглядело здесь довольно странно. Кёго прошёл до конца ниши и огляделся вокруг. Часы пробили три раза, и Кёго невольно улыбнулся, слушая, как их звук отдаётся эхом среди бесчисленных сталактитов и затихает в высоком потолке пещеры.

Вся стена, насколько можно было достать руками, была исписана именами побывавших здесь туристов — китайскими иероглифами, английскими буквами. Среди них было много японских имён с названием своего города. Кёго подумал о солдатах, мимо которых они проехали по пути сюда, и о других, которые оставили здесь свои имена и затем погибли в этой длительной и жестокой войне. Их семьи никогда не узнают, что они посещали эту пещеру и оставили здесь свои письмена.

Глаза Кёго остановились неожиданно на одном имени: «Саэко Такано». Улыбка медленно появилась на его лице. Она была даже здесь. Окружающие её имена, видимо, принадлежали офицерам ВМС Японии. Внезапно Кёго смог принять окончательное решение. Уже какое время он обдумывал идею о возвращении в Японию, и сейчас он знал, что вернётся.

Кёго договорился встретиться с Е в индийском ресторане «Тадж Махал». Когда он поднимался на второй этаж, то обратил внимание на индийского служащего в углу коридора, разбивавшего орехи карри круглым камнем на каменной плите. Сухой, острый и пикантный запах наполнял воздух. Ресторан был обставлен в западном стиле. Е сидел за одним из столов и читал местную газету. Он был единственным посетителем ресторана.

— Извините за опоздание.

— О, всего несколько минут.

Е как всегда был вежлив и уверен в себе.

— Пиво? — спросил он Кёго и поманил официанта. — Как вам понравилась пещера?

— Великолепно.

Безукоризненный английский язык, на котором разговаривал Е, всегда вызывал у Кёго чувство, что он разговаривает с человеком без родины. На стене над модно подстриженной головой Е висела в рамке фотография Тадж Махала.

Кёго рассказал, что он намерен вернуться в Японию, как только будет такая возможность, чем поверг Е в большое изумление.

— В Японии будет очень тяжело.

— Я согласен. Поэтому я и возвращаюсь. Я не хочу больше ехать в Европу.

— Это невероятно, но почему?

Во рту у Кёго всё горело от съеденного карри. Он выпил немного пива и затем мягко ответил:

— Когда сегодня утром я увидел, в каком жалком виде были потерпевшие поражение японские солдаты, то почувствовал, что хочу вернуться.

— Невероятно. Что вы будете делать, когда вернётесь?

— Я не знаю. Фактически, я ничего не смогу сделать. Я понимаю это, но тем не менее я думаю так потому, что я когда-то был японцем… Во всяком случае я должен вернуться.

— Вы! — Е продолжал неодобрительно покачивать головой.

Кёго объяснил:

— У меня жена и ребёнок в Японии. Я не видел их много лет.

— О, в этом случае всё правильно, — Е в конце концов согласился.

На обратном пути Кёго попросил Е оказать ему услугу. У него был счёт в банке в Лондоне, и он хотел бы, чтобы Е конвертировал его в доллары и каким-нибудь образом переправил их ему в Японию. Е обещал.

Они были вынуждены вновь проехать мимо колоны японских солдат, которая уже показалась впереди. Чёрные облака над головой предсказывали сильный ливень, и деревья, как бы проснувшись, зашелестели своей зелёной листвой.

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

Днём погода была почти весенняя, однако вечерами становилось вновь холодно. Когда художник с улицы зашёл внутрь дома, его дыхание было всё ещё белым от мороза. Неоновая вывеска на внешней стене окрашивала в яркие тона спину его поношенного плаща и ещё больше подчёркивала белизну его волос, которые свисали из-под полей шляпы. Лифт не работал, и ему пришлось подниматься четыре пролёта лестницы. На бирманском фронте он несколько раз был на пороге смерти из-за малярии и недоедания, и подъём по лестнице был слишком большим напряжением для его слабых сил. Он поднимался медленно, очень медленно.

Второй и третий этажи здания занимали конторы различных фирм, и вечерами здесь было темно и тихо. Только лестница была освещена. Звуки джаза доносились из кабаре на четвёртом этаже.

Художник остановился на площадке третьего этажа. На ступенях, обхватив колени, сидел ребёнок, один из бродяг послевоенного Токио, и смотрел на него.

— Эй, тебе опять попадёт. Иди сейчас же домой.

Ребёнок отвернулся, как будто он и не слышал. Вся его поза, казалось, говорила:

— Вы можете пройти, даже если я здесь сижу. Тут достаточно места.

Художник любил детей, всех детей. Но он также знал извращённый характер подобных детей, которых породила война.

— Что случилось с твоей щёткой и кремом?

— Украли.

— Хорошо. — Он переложил чехол с гитарой в другую руку и достал из кармана немного денег. — Если ты ничего не будешь делать, то превратишься в попрошайку. В следующий раз, когда я тебя увижу, ты должен усердно работать, иначе тебе это так просто не пройдёт. Понял?

Даже сейчас, спустя три года после войны, в Токио не было спроса на картины Кохэй Онодзаки. Но в своё время он ради удовольствия научился играть на гитаре, и теперь это было источником его случайных заработков. Он привык к работе подобного рода во времена своих трудных дней в Париже и, как и тогда, долго не задерживался на одном месте. Сейчас он работал в кабаре, которое только что открылось на четвёртом этаже, и его талант также пригодился, когда владельцы решали проблемы внутреннего интерьера. Его парижский опыт также помогал ему, когда ему целыми днями приходилось рисовать в нетопленом помещении, но зато вечерами он пользовался уважением.

Ребёнок медленно поднялся с лестницы и направился вниз к выходу. В этот момент дверь открылась, и вошла женщина в толстой белой накидке с красивыми чертами лица, на котором выделялись ярко накрашенные губы. Ребёнок принял её за иностранку. Вслед за ней вошёл молодой человек, и она повернулась к нему, чтобы расслышать, что он говорит.

— Нам придётся идти по лестнице. Лифт не работает.

— Какой этаж? — Саэко Такано спросила его.

— Четвёртый.

Саэко выразила своё удивление, пожав плечами в иностранной манере.

— И люди, действительно, приходят сюда, хотя им приходится подниматься на четвёртый этаж?

— Это потому, что они создали нечто необычное, тётя Саэко. — Голос молодого человека приобретал льстивый оттенок, когда он называл её «тётя Саэко». Он начал подниматься по лестнице, вытянув свою руку, как будто опасаясь, что Саэко может споткнуться на своих высоких каблуках.

— Говорят, что это самое популярное кабаре в городе. Они часто меняют представления, и у них всегда в программе самые известные звёзды из развлекательного центра Асакуса, что пользуется большим успехом у зрителей.

— В городе сейчас куда ни взглянешь, всюду танцевальные залы и кабаре.

— Да, конкуренция очень высокая. В конечном счёте только лучшие из них выживут. Это заведение чрезвычайно дорогое, но господин Мурата, художник, говорит, что оно больше всего похоже на настоящее кабаре на Монмартре, чем любое другое в городе.

Сквозь окно, выходящее на лестницу, были видны огни лачуг, которые были разбросаны среди пепла и руин под холодными звёздами зимнего неба. Рамы окон дребезжали от порывов ветра.

— Ребёнок, которого мы видели внизу, наверное, военный сирота.

Её спутник не заметил её взгляд в холодную темноту за окном и сказал:

— Да, они сейчас проникают всюду.

Саэко поднялась на целый пролёт лестницы, прошла мимо лифта и начала подниматься дальше, прежде чем она сказала тоном старшего и с некоторой насмешкой:

— Но Тоси, дорогой, ты тоже проникаешь всюду, не правда ли? Случайно, это всюду не включает ли в себя также и университет?

— Да, конечно. Я хожу только на те лекции, которые я хочу послушать. Но тётя Саэко, не слишком ли этот вопрос старомоден для вас?

Шум оркестра встретил их на четвёртом этаже, и Тосики сразу оживился. Даже цвет кожи его лица стал светлее.

— Пожалуйста, одну минутку. Я хочу сдать в гардероб мою шляпу.

Молодой официант в белом вышел им навстречу.

— Как зовут вашу обычную официантку? — спросил он.

Тосики это не смутило:

— Митчан, — ответил он.

Он снял шляпу и пальто. Его хорошо сшитый костюм и яркий в красную полоску галстук настолько не соответствовали его студенческому статусу, насколько и его уверенная манера, с которой он проводил Саэко на её место.

Саэко осталась в накидке, так как в зале, похоже, не было отопления, и она была немного удивлена мужеством Тосики. На стенах были расклеены иностранные туристические афиши и рекламы кабаре. Она удивилась, откуда они могли здесь появиться, и только хорошо присмотревшись, поняла, что это копии. Столы были расставлены вдоль стены, а середина была свободна для танцев. На голом бетонном полу две-три пары танцевали танго. Саэко подняла воротник своей накидки, закрыв плечи.

Митчан пришла, улыбаясь Тосики, и затем поздоровалась с Саэко. Она сдержанно, но с женской внимательностью осмотрела её, и постепенно блеск восхищения появился в её глазах.

— Тётя Саэко, вы хотите потанцевать?

Саэко со смехом отказалась. Она могла видеть оркестр на другой стороне зала сквозь густой занавес табачного дыма и пьяных разговоров.

Внезапно стало темно, и три мощных прожектора из разных точек на потолке осветили середину танцевальной площадки, на которую выпрыгнула девушка, почти голая за исключением узких полосок материи вокруг её грудей и бёдер, и стала танцевать, извиваясь всеми частями своего тела. Она была молодая и грудастая, и её лицо излучало веселье. Под лучами прожекторов она танцевала прямо перед столиками посетителей.

— Её зовут Хелен Мидзумати, — заявил Тосики. — Она сейчас гвоздь программы в Асакуса ревью.

Саэко не имела ничего против Хелен Мидзумати и её номера, но её голые ноги, танцующие на бетонном полу, раздражали её, и она чувствовала шершавую прохладу от бетона на своей коже.

Саэко достала сигарету из своего портсигара и изящно поднесла её к своему рту. Тосики был слишком увлечён танцем Хелен Мидзумати, чтобы помнить о хороших манерах, и Саэко, внутренне улыбаясь, достала из сумочки свою собственную зажигалку.

Танец закончился, и вновь загорелся свет. Музыканты спустились со своего помоста в зал к столикам гостей для исполнения мелодий по их заказам. Последние не могли себе отказать в этом и покорно платили деньги.

Саэко изучала лица гостей, когда голос около её столика заставил её вздрогнуть.

— Могу ли я что-нибудь сыграть для вас, мадам?

Она подняла свою голову, и её глаза округлились от изумления, когда она увидела мальчишескую ухмылку гитариста и копну белых волос, которые подобно берету закрывали его голову.

— Могу ли я что-нибудь сыграть для вас, мадам? — В этот раз он наклонил свою красивую белую голову в игривом поклоне.

— Господин Онодзаки, это вы!

Он дружественно рассмеялся.

— Да, это я. И я уверен, что где-то вас встречал.

— Что случилось с вами?

— Мы потерпели поражение.

Он передал гитару стоящей рядом официантке и попросил отложить её в сторону.

— Да, мы давно не виделись. Но извините меня, — он кивнул в сторону Тосики, — я не мешаю.

— Не говорите глупости. Я рада, что вы вернулись живым. Но в каком месте мы встретились! Когда вы вернулись в Японию?

— Почти сразу же после капитуляции. Я был вольнонаёмным, и они отправили меня с первым пароходом. Но как мы добирались из Бирмы до Сингапура, госпожа Такано, вы знаете: мы были вынуждены всю дорогу брести пешком. Я помню, я посетил вас накануне отъезда в Бирму, не так ли?

Он продолжал стоять, соблюдая должное расстояние между гостем и служащим.

— Садитесь же, господин Онодзаки.

— Благодарю. — Он пододвинул стул и продолжал: — Прошло много времени, госпожа Саэко, но, когда вы вошли, я подумал, что это вы, хотя вы сильно изменились, и в западной одежде вас трудно узнать.

— Что же вы подумали, когда увидели меня. Говорите, что я изменилась, стала старушкой?

— Невероятно! Вы помолодели на три-четыре года. Взгляните на меня. Мои волосы стали совсем седыми. В Бирме было ужасно. Вы помните, госпожа Такано, в тот вечер вы пытались отговорить меня от поездки. Но они сказали, что мы победим, и я поехал. И мы были разбиты, это было ужасно.

— Вы говорили, что хотели посмотреть Индию. Это удалось?

— Какая там Индия. Об этом не могло быть и речи. Всё, что я делал, так это убегал от врага, не имея ничего даже поесть. Но мне удалось вернуться живым. Даже сейчас мне иногда не верится, что я ещё живой.

Как бы спохватившись, Саэко обратилась к Тосико, который молча наблюдал за их беседой:

— Тоси, закажи пиво.

— О да, — сказал художник со своей обычной наивностью, — угостите меня пивом. Оно сейчас очень дорогое, и мне остаётся только смотреть, как другие пьют. Однако, — сказал он вдруг, — я сейчас начал рисовать.

— Ах, вот как! — Саэко только сейчас вспомнила, что он был художником.

Упомянув о рисовании, Онодзаки возбудился и покраснел как ребёнок. И его уже нельзя было остановить.

— Когда мы в этих адских условиях возвращались из Бирмы, самым тяжёлым для меня было то, что я могу умереть после того, как я начал вновь рисовать. Смешно, я был сосредоточен только на этом, а вокруг умирали люди. Я, как и все, получил ручную гранату, чтобы иметь возможность покончить с собой. Но когда у меня начался приступ малярии, я понял, что могу использовать её, поэтому я выбросил её, решив, что подобные вещи мне не нужны. Я должен вернуться в Японию живым и рисовать. И это я повторял и повторял себе, когда меня трясло от малярии и боль становилась невыносимой. Сейчас, вернувшись, я ещё не могу рисовать очень хорошо, но то, что в то время я вновь и вновь повторял это, спасло меня от рукопожатия со смертью.

— Вся эта история звучит как сплошной кошмар.

— Это верно. Ужасное испытание.

Казалось, что разговор на эту тему исчерпал себя, их глаза встретились, и они улыбнулись друг другу.

Принесли пиво, и Онодзаки выпил свой стакан одним залпом. В Сингапуре он, бывало, хвастался, что может перепить любого матроса.

— Что ж, война закончилась, и наступило время таких как Онодзаки, не правда ли?

— Время Онодзаки?

— Да, время процветания искусства, литературы…

— Чушь! — он широко раскрыл свои глаза и замахал руками. — Культурная нация? Когда я встречаю людей, которые занимаются подобной болтовнёй, я презираю их. Только политики настолько безответственны, чтобы всё это говорить. Во всяком случае даже великий мастер Кохэй Онодзаки не может прокормить себя своим рисованием. Он даже не признан.

Увидев, что другие музыканты направляются к помосту для оркестра, он ворчливо встал.

— Работа, работа. Извините меня. Если вы задержитесь, я приду, и мы поговорим позднее.

И седовласый художник повернулся к ним своей широкой спиной и направился к помосту за своей гитарой, где уже собрались остальные музыканты. Прожектор освещал его белый костюм, но он выглядел не весёлым, а скорее серьёзным.

— Старый знакомый, тётя Саэко?

Саэко взглянула на красивое улыбающееся личико Тосико и промолчала.

— Почему он говорит такие вещи, когда он всего лишь музыкант в оркестре?

— Какие вещи?

— Называет себя художником! И почему он должен вспоминать о войне — в таком месте, как это?

Саэко возразила:

— Он хороший и честный человек. К тому же он никогда не был солдатом.

Неожиданно Саэко осознала, что в этом светлокожем студенте есть что-то от персонажа пьесы театра Кабуки о старых развратных кварталах. Это как-то подтолкнуло её сразу перейти к осуществлению задуманного ею плана. Из своей сумочки она достала листок бумаги, губную помаду и попыталась что-то написать ей. Но это получилось очень неуклюже, и она попросила у Тосики его авторучку.

— Что вы собираетесь делать?

— Это секрет, — сказала она и, закрывая левой рукой листок бумаги от глаз Тосики, написала: «Я пришлю за вами машину попозже. Пожалуйста, приходите. Я устраиваю приём в вашу честь». И затем она добавила строчку более мелкими иероглифами: «Я обещаю заранее избавиться от моего молодого спутника».

Улыбаясь себе, она сложила листок на глазах у Тосики и продолжала держать его в руках.

— Пошли, Тоси. Закажи счёт.

— Так рано? Будут ещё представления.

— Этого достаточно. Я получила общее представление. Мы поговорим на улице.

Она смотрела прямо на оркестр. Хотя и с нежеланием, студент сразу вскочил и пошёл выполнять указание. Когда счёт был готов, Саэко небрежно оплатила его, отсчитывая банкноты из своей сумочки. Поблагодарив официантку, она сказала:

— Пошли, — и отправилась сама через танцплощадку, избегая танцующих пар, прямо туда, где сидел Онодзаки, играя на гитаре. Её элегантный, надменный внешний вид привлёк к себе всеобщее внимание, но она была к этому полностью равнодушна. Она передала записку Онодзаки и присоединилась к студенту.

— Теперь пошли.

На улице стало ещё темнее, и свечение разбросанных по небу звёзд казалось ещё ярче. Тосики не стал ждать, когда Саэко начнёт говорить.

— Тётя Саэко, вы собираетесь где-нибудь встретиться с этим мужчиной?

— Да, — ответ был коротким и чётким. — Прежде всего я собираюсь расспросить его об этом кабаре. Я хочу знать о нём всё.

— Может, мне лучше тоже послушать его.

— Я думаю, что лучше нет, — легко отпарировала она.

— Но, тётя. — Его голос был нежным, как у женщины, и он как бы обволакивал и крепко вцеплялся в неё. — Если я буду присутствовать, то смогу определить, говорит он правду или нет. Я в этом уверен.

— Это не имеет для меня большого значения, так как я уже всё хорошо себе представляю. Это кабаре уже достигло своего предела.

— Вы так думаете?

— Вид посетителей убедил меня в этом. Пьют и танцуют как помешанные. В этом есть что-то нездоровое. Атмосфера обманчива, если не иметь опыта в подобных делах, но здесь это настолько бросается в глаза, что каждому видно. Все их посетители это послевоенные миллионеры, но у них нет постоянной клиентуры. И её не может быть, если они будут продолжать вести дело таким образом. Это место одноразового посещения, поэтому им и нужны голые танцовщицы. А высокая цена отпугивает клиентов. Для подобного рода заведений самое лучшее, что можно сделать, это быстро создать ему высокую репутацию, а затем продать его, ибо как только новизна пройдёт, оно ничего не будет стоить. Невозможно долго продержаться, если каждый день приходится затягивать всё новых клиентов. Если бы у меня было кабаре, я бы вела дело по-другому, и одни и те же клиенты приходили бы ко мне, пока у них не кончатся деньги.

— А вы собираетесь открыть кабаре, тётя Саэко?

— Я думаю об этом. Но это трудно, и я пока к этому не готова. Ну, на этом кончим, я что-то уже устала. Спасибо за вечер.

Но студент не собирался возвращаться и продолжал идти рядом с ней.

— Тётя, я слышал, что где-то продают кокаин.

— Это опасная вещь, Тосики. С ним надо быть осторожнее, чем с другими. — Но определённо этот вопрос не расстроил её. — Если тебя это интересует, я узнаю и скажу тебе в следующий раз, когда мы встретимся. Куда ты направляешься? На Гиндзу?

— Я ещё не решил. Но я думал, что я проведу этот вечер с вами.

Машина, которую Саэко послала за Онодзаки, пересекла Гиндзу, въехала в Цукидзи и остановилась около толстой бетонной стены.

— Мы остановимся здесь, иначе могут быть неприятности, если мы припаркуемся около ворот.

В почти полной темноте Онодзаки мог различить, что они подъехали к большому ресторану. Ворота были закрыты, но деревянная дверь сбоку легко открылась, и он вошёл внутрь. Он почувствовал запах цветущей сливы, белые ветви которой падали на каменные фонари. Выложенная камнем дорожка вела к освещённому входу. Встретившая его служанка заявила, что его уже ждут.

Он присел на низкую скамейку из красиво отполированного кипариса, чтобы снять ботинки, и ему стало стыдно, что их подошвы были покрыты трещинами.

— Сегодня холодная ночь.

— Да, это верно, — ответила служанка.

Неожиданно стало вдруг прохладно. Слегка нагнувшись, служанка провела его по коридору и вверх по лестнице. Здание было великолепно построено из ценных пород старого дерева и удивительно избежало бомбёжек и пожаров военного времени.

— Пожалуйста, сюда, — сказала служанка, открыв раздвижную перегородку, и показала внутрь.

— О, он появился, — раздался голос Саэко из следующей комнаты. Художник снял пальто, и ему навстречу вышла молоденькая гейша, волосы которой были уложены в традиционном стиле. Саэко ожидала его в соседней ярко освещённой комнате с ещё четырьмя гейшами, молодыми и старыми, которые все сидели в церемониальных позах, когда он вошёл.

— Как красиво! — воскликнул Онодзаки.

— Я собрала их вместе специально для вас.

Самая старшая гейша поклонилась ему, положив руки на пол, и сказала с деланным удивлением:

— Но ведь господин вошёл через задний вход!

— Как будто он пришёл к своей любовнице. Как мило! — ответила Саэко, пригласив Онодзаки занять почётное место во главе стола. — Но говорите, по крайней мере, «задняя калитка», «задний вход» звучит немного…

— Очень современно. В наши дни, как для любовников, так и для патронов всегда задний вход.

Художник сел на почётное место в небольшой нише, перед ним горела своего рода жаровня, которая излучала тепло. Он всё ещё продолжал мигать от яркого света, рассматривая сидящих вокруг женщин.

— Это всё неправда! — его слова прозвучали преувеличено громко. — Япония остаётся Японией!

— А я думала, что вам нравится больше Индия, — шутливо сказала Саэко, поправив накинутое на её плечи пальто. — После возвращения в Японию я стала носить западную одежду. Именно поэтому я устроила так, чтобы эти женщины пришли с традиционной японской причёской и в кимоно. Я подумала, что вам это понравится.

— Я не представлял себе, что гейши ещё остались в развалинах Токио.

— Немногие, совсем немногие выжили, — сказала с улыбкой старая гейша. И продолжала: — Но это конец. Мы вымираем, и ничего нельзя сделать. Направление ветра переменилось, и нас благосклонно сохраняют для развлечения иностранных гостей, подобно традиционному театру кукол и императору. Затем, я полагаю, нас отправят в музей. По крайней мере, мы ещё здесь, но кто же будет продолжать нашу профессию, когда нас не будет? Молодые девушки предпочитают кабаре и танцевальные залы. Это намного легче для них.

— И они живут также в совершенно другом мире.

— Мир перевернулся вверх тормашками, госпожа Такано.

— Тем не менее, я уверена, что гейши будут всегда.

— А как обстоит дело с новыми недавно принятыми правилами. Они, кажется, называются «Закон о труде».

— Ах, вы учёный!

Старая гейша постучала себя по груди и отвернулась.

— Нам было легче дышать в тени солнца. Мы получили другое образование, и всё было тогда по-другому. Сейчас нас вытащили на яркий свет совершенно неожиданно, и всё стало ужасно плохо. Но это время, в которое мы живём. Люди осмелели, употребляют иностранные слова: абэкку, кисс, эротика. Они, конечно, понимают, о чём говорят, а у меня голова болит, каждый раз, когда это слышу. Скоро по Японии нельзя будет ездить, если знаешь только японский язык.

— О, я так не думаю, — сказала Саэко. — Но, пожалуйста, выпейте что-нибудь. Господин Онодзаки, вы пришли поздно, так что вам надо выпить. Молодые леди, сидящие там, обслужите его.

— Какие у вас красивые белые волосы, — одна из гейш сказала Онодзаки.

— Это всё война. В действительности, я ещё молодой человек.

— Вся ваша жизнь ещё впереди. Вы можете осуществить всё, что пожелаете.

— Я намерен это сделать! Мне пришлось преодолеть много трудностей, чтобы выжить.

— Господин Онодзаки, — прервала их Саэко, — я как раз сейчас вспомнила, что хотела вас кое-что спросить.

— О чём же?

— На корабле, на котором вы возвращались в Японию, не было ли случайно человека по имени Кёго Мория, который очень давно служил в военно-морских силах?

— Мория?..

— На вашем корабле, кажется, возвращались только те, кто не принадлежал к регулярной армии. Возможно, что он задержался там. Дело в том, что этот человек жил в доме китайца и был арестован жандармерией по подозрению в шпионаже. Если он был освобождён после окончания войны, то, я думаю, как японец должен был быть репатриирован, как и вы, на первом корабле.

Глубоко вздохнув, Саэко продолжала:

— Не мог ли кто-нибудь это для меня выяснить?

В этот момент открылась скользящая дверь, и на коленях вползла служанка, которая с поклоном объявила о прибытии нового гостя:

— Только что пришёл племянник мадам, и он хочет её видеть. Мне его провести?

— Что за человек? Он назвал своё имя? — переспросила она служанку.

— Тосики, сказал он.

Саэко сделала недовольную гримасу.

— Неприятный человек. Он, должно быть, назвал меня «тётей». Вы сказали, что я здесь?

— Может его отправить?

— Мне всё равно. Проводите его сюда.

Саэко обернулась к Онодзаки и объяснила:

— Это молодой человек, которого вы видели сегодня вечером. Он из хорошей семьи и является студентом университета, но своими мягкими манерами он похож на женщину. У молодёжи сейчас много странностей. Он по-своему умный, но не как студент. Он больше похож, я бы сказала, на бизнесмена. Но настоящий бизнесмен проиграет ему. Если нужно, то он может достать любую вещь. Что касается удобства, то он удобен, однако…

Но в этот момент сам Тосики входил в комнату через раздвижную дверь.

— Тётя, я надеюсь, что не буду здесь помехой.

— Нет будешь. Это не место для студентов.

Улыбка на лице Саэко была несколько прохладной, но Тосики оставался невозмутимым, и его лицо сохраняло полное спокойствие.

— Я был уверен, что вы будете здесь. Мне это пришло в голову, когда я ехал домой.

— Ну что ж, посмотри на хорошеньких девушек и, пожалуйста, возвращайся домой.

Саэко вновь представила его художнику:

— Господин Тосики Окамура, молодой человек, о котором я только что рассказывала. Он не является мне родственником, но упорно называет меня своей тётей, один Бог знает, почему.

— Но тётя Саэко, — Тосики сохранил своё хладнокровие, — это потому, что вы настолько старше меня.

Тень раздражения пробежала по лицу Саэко, но она быстро улыбнулась и вернулась к своей беседе с художником.

— Если у вас нет каких-либо соображений по делу, о котором мы говорили, то мне точно известно, что у этого человека есть семья здесь, в Японии. Интересно, можно ли найти её. Министерство военно-морских сил больше не существует, да он уже много лет не имеет к нему никакого отношения. Как я могу найти его? Я всё время думаю и думаю.

В комнате стало теплее, и Саэко скинула пальто со своих плеч, которое мягко соскользнуло вниз, обнажив приятные черты её тела. У художника это вызвало возбуждающие ассоциации с бананом, с которого снимают кожуру. Молодая гейша наклонилась вперёд и стала складывать пальто.

— Вы говорите Кёго Мория… — К этому времени Онодзаки был уже довольно выпившим, и он не испытывал никаких симпатий к сидевшему с высокомерным видом рядом Тосики Окамура.

— Мория… Но почему вы так стремитесь найти его? — Затем он неестественно громко рассмеялся. — Вот что я вам скажу, госпожа Такано. Поручите Тосики найти его.

Тосики Окамура, похоже, не только не почувствовал иронии в рекомендации Онодзаки, но воспринял это как хорошую возможность оказать услугу.

— О чём это, тётя Саэко?

В глазах Саэко промелькнула улыбка, но она промолчала.

— Что вы ищете? — настаивал Тосики.

— Человека, а не пудру Коти.

— Что за человека?

— Это что, двадцать вопросов?

— Я найду его, если вы мне поручите.

Ничего не пропускающий мимо своих ушей Тосики запомнил всё, что было сказано за столом.

— Вы говорите Кёго Мория, служил раньше в ВМС. В этом случае его фамилия должна значиться в списке курсантов военно-морской школы или он должен быть членом военно-морского клуба. Это простая проблема умозаключения. Если известно, откуда родом его семья, то я могу послать запрос в местный правительственный орган. Способов очень много. Можно найти кого-нибудь из его одноклассников, которые не погибли в войне, и расспросить их.

— Но сейчас не так, как в старые времена, когда всё было хорошо организовано, — сказал Онодзаки, вновь став серьёзным. — Всех разбросало по разным углам, и даже близкие друзья не знают, что стало с каждым из них. Вся страна полностью разрушена. Флот разбит. Все скитаются по стране в надежде где-нибудь устроиться. У многих вместо домов остались одни пепелища.

— Это, по-моему, и облегчает нашу задачу. Из-за того, что обстановка резко изменилась, каждый открыто рассказывает, что делают его друзья. Сейчас легче добыть информацию, чем раньше. Мой кузен тоже был в ВМС.

Саэко неожиданно вмешалась:

— Адмирал Тосисада Усиги был однокурсником Мория. Говорят, что он ещё жив.

— Вот видите! —Самодовольная улыбка расплылась на белом лице Тосики, и все гейши уставились на него. — Никаких тайн не существует. Мир выглядит сложным, а на самом деле он очень прост. Я только должен буду через моего кузена найти Усиги.

Онодзаки с радостью отделался бы от студента, но они должны были возвращаться в одном направлении, поэтому, распрощавшись с Саэко, они вместе отправились на станцию.

Несмотря на поздний час, на платформе было много народа. Онодзаки был сильно выпивши, но взял себя в руки, как только оказался на виду у многих людей. Это была привычка ещё с парижских времён. Пьяные валялись лицом вниз на скамейках или сидели, обхватив руками фонарные столбы, как будто они хотели подняться, держась за них, но постоянно срывались вниз. В его груди под старым пальто наряду с сочувствием к ним поднималось какое-то тёмное беспокойство, граничащее с полным отчаянием.

Никто, даже трезвые, не выглядели на платформе счастливыми в этот поздний час. Многие были без шляп и пальто, несмотря на холодный ветер, и они не были похожи на людей, которые где-то развлекались. Дети-беспризорники играли в зале ожидания, потому что им некуда было больше деваться.

Стоящий рядом с ним Тосики спросил:

— Скажите, вы не знаете, купила ли госпожа Такано этот ресторан с гейшами?

— Нет, я не знаю. — Этот вопрос вызвал раздражение у Онодзаки, и он потерял над собой контроль. Он почти закричал:

— Я ничего не знаю о подобных вещах.

Тосики Окамура не мог понять, что так рассердило художника, и продолжал с тем же непроницаемым спокойствием:

— Госпожа тётя определённо что-то замышляет.

Онодзаки был почти готов вновь взорваться и вылить на студента своё раздражение, но он вдруг осознал, что тот ещё почти ребёнок, и это сдержало его. Он сам был музыкант в ночном клубе, играя для гостей, которые были довольно неприятные люди, но могли разбрасывать сотенные банкноты, как клочки бумаги. И ему было пятьдесят лет, но он мечтал, что в конце концов сможет рисовать хорошие картины, и эта мечта помогала ему переносить его ночную работу. Саэко Такано внезапно произвела на него впечатление незнакомки из другого мира. Она нравилась ему в Сингапуре, но это потому, что она была одна из немногих гражданских лиц, где все остальные были военные.

— Эта женщина пожирала императорские военно-морские силы, — неожиданно взорвался он. — Я не знаю, что она собирается сейчас поглотить, но она чудовище с приятным, красивым лицом.

Тосики не выразил удивления и заговорил своим обычным тоном:

— Вы тоже немного старомодны, не правда ли, дядя?

— Старомоден? — Но не это вывело Онодзаки из себя. — Перестань называть меня фамильярно «дядя», чтобы больше этого не было.

Тосики был поражён, но сумел сохранить своё хладнокровие. Он не думал простить Онодзаки из-за того, что тот был пьян, а просто объективно взвесил все факторы и решил, что он ничего не выиграет, поссорившись с ним. Художник был намного старше его и более крупного размера.

— Если вы предложите свои услуги тёте Саэко, то это вам поможет.

— Не хочу, — упрямо сказал художник. — Я бедный, ну и хорошо.

На этом их беседа закончилась.

Подошла электричка, и они сели рядом друг с другом. Тосики закрыл глаза и притворился спящим. В конце вагона группа молодых людей, возвращающихся из танцевального зала, хором подпевала девушке, которая чистым голосом исполняла джазовую песенку, а молодой человек танцевал под неё с воображаемой партнёршей.

Онодзаки некоторое время со злобой наблюдал за ними, а затем его взгляд, в котором ещё остались следы гнева, переместился на других пассажиров, на тела, изнурённые переутомлением и голодом, на лица с закрытыми глазами или смотрящими в пустоту. Не только их лица выглядели усталыми, но даже их одежда.

В этот раз Онодзаки начал разговор со студентом.

— Послушай! Ты знаешь, что я собираюсь сделать? Я хочу положить на холст страдания людей. Я собираюсь нарисовать усталых людей и боль, которую они испытывают, продолжая жить.

Открыв глаза, Тосики увидел, что лицо Онодзаки изменилось, и в нём появились мягкие черты.

— Конечно, мои картины не будут привлекательными, и они не предназначены для гостиных богатых людей. Никто не будет их покупать, это ясно уже заранее. Я был на Юге и видел жалкое существование туземцев. И страдания наших солдат, я это тоже видел во всех деталях. Я не могу это пока рисовать, воспоминания доставляют мне боль, но со временем я это тоже нарисую. И сироты войны, люмпены Токио, демобилизованные. Давно, давно я видел страдания людей в трущобах Парижа, бездомных интеллигентов, спящих под мостами Сены. Я не думаю, что кто-нибудь ещё видел столько человеческих страданий в мире, сколько видел я. Именно поэтому я и рисую. Я нарисую также и людей в этом вагоне электрички. Мои картины пока ещё не хороши, но когда они станут лучше, я нарисую всю грязь этого мира, и люди увидят это. Вот что я собираюсь сделать.

Как только он кончил, его взгляд остановился на красивом лице одного из пассажиров. Мужчина в хорошо сшитом пальто сидел в неподвижной позе, как будто позируя художнику, его взгляд был прикован к одной точке. Онодзаки не мог его знать, но это был Кёго Мория.

ВСТРЕЧА

Онодзаки пытался не смотреть на человека с красивым лицом, но после мимолётного взгляда на других пассажиров его глаза невольно возвращались на его профиль, который он изучал глубоким взглядом художника. Онодзаки чувствовал, что он видел это лицо где-то ещё, — выражение суровости и под ней странная грусть, которую оно не могло скрыть. Определённо, он видел это лицо, но не мог вспомнить, где и когда. Или, может, он путает его с кем-то, кого он видел в Париже. Изящная и модная одежда, бросающаяся в глаза в вагоне электрички, возможно, является причиной этой ошибки. Спокойные, серые тона костюма и пальто хорошо соответствовали французскому стилю. Французы никогда не одевались подобно американцам в яркие цвета. Они предпочитали тёмные, спокойные тона, и их не волновала, что их одежда может выглядеть старомодной.

Этот мужчина был одет именно так, и шляпа, которая бросала тень на его лицо была от Борсолино, тёмно-коричневого цвета с выгоревшей лентой, но это придавало ей дополнительное благородство. Качество его одежды было, несомненно, самого высокого уровня, и с ним резко контрастировало требующее починки изношенное пальто сидящего рядом пожилого военно-морского офицера.

Онодзаки вновь почувствовал, что он хотел бы нарисовать это лицо, сила и напряжение которого так притягивало его. Его нос был безукоризненной формы, а глаза, не двигаясь, пристально смотрели в одну точку. Тем не менее линии его лица были мягкими, и вся сила как бы исходила изнутри. У художника возникли ассоциации с фигурами четырёх стражников храма Тодайдзи в городе Нара, которые в отличие от стражей периода Камакура, чья ярость была выражена в сильных внешних линиях, выглядели могучими, но грациозными, так как скульптор сумел изобразить их силу, идущую изнутри.

Поезд остановился на станции Синдзюку, и Онодзаки надо было выходить. Он пришёл в себя и был уже у дверей, когда вспомнил о Тосики, успев только крикнуть ему «до свидания», и двери захлопнулись за ним.

Тосики должен был выходить на станции Накано и, оставшись один, он расслабился, с презрением думая об Онодзаки. В таком возрасте и такие дикие идеи. И всего лишь гитарист в кабаре. А то, что он рисует, так это, определённо, только на словах.

Кёго Мория сидел без движения со сложенными впереди себя руками в позе, которую наблюдал художник. Его глаза ни на секунду не покидали лица молодого человека, который сидел наискосок от него. На нём было пальто армейского офицера с перешитыми пуговицами, на ногах длинные военные ботинки, под мышкой военный портфель — всё это говорило о его недавнем прошлом. Он был не старше двадцати шести-двадцати семи лет. Его мясистое лицо выражало открытое высокомерие, и было ясно, что его не интересовал никто другой, кроме самого себя.

Это молодое бесчувственное лицо преследовало Кёго даже во сне. Как только этот человек зашёл в поезд на станции Иидабаси и сел напротив него, Кёго непрерывно смотрел на него, как будто стремясь убедиться в реальности происходящего.

Их глаза встретились, и молодой человек, поняв, что Кёго смотрит на него, попытался с вызовом встретить его взгляд, но быстро не выдержал и стал смотреть в сторону. Он почувствовал заметное беспокойство, что проявилось и в движении его рук. Из того, как он быстро отвёл глаза после первого изучающего взгляда, Кёго понял, что тот также не забыл его. Он выглядел больше ребёнком тогда, в Малакке, но сейчас на его лице появилось больше коварства, видимо, жизнь и люди сделали своё дело. Но это был он, даже родинка была на месте.

Это был тот, который допрашивал его в жандармерии, расставлял охранников вокруг него, чтобы заставить его стоять по стойке смирно непрерывно двадцать четыре часа, не давая закрыть глаза, вновь и вновь задавал одни и те же вопросы с целью измотать его, и бил его своим хлыстом, когда ему этого хотелось. Это был человек, который пытал его, пока он не терял сознание, а затем пытал снова и снова. Когда Кёго говорил, что ему не в чем признаваться, он только называл его предателем и безжалостно продолжал свой допрос.

Один эпизод заставлял Кёго скрежетать зубами каждый раз, когда он вспоминал его. Однажды, когда боль стала невыносимой, он призвал его:

— Я настолько стар, что мог бы быть вашим отцом.

Но это только ещё больше разозлило жандарма. Кёго вспомнил об этом сейчас, и всё его тело под пальто вспыхнуло от прилива жара. Да, это тот человек!

Он хотел забыть его, а он оказался тут прямо перед его глазами, здесь, в Японии, в городской электричке, притворяясь, что он не узнаёт его. Вид его прочных военных ботинок, старой военной формы привёл Кёго в ещё большую ярость.

Конечно, для Кёго он был всего лишь ребёнком, ребёнком с невыразимо мрачным лицом, притворяющимся, что он забыл всё случившееся. Высокомерное, но ничего не выражающее лицо, как будто он нарочно хотел напомнить Кёго о своей жестокости к несчастным людям в прошлом, о том, как он выглядел, когда допрашивал их. Это был кусок мяса, который не мог чувствовать боли. Поэтому он и решил не отводить своего напряжённого взгляда от него. На что и обратил внимание Онодзаки. Молодой человек смотрел на студентов, которые всё ещё пели джазовые песни и дурачились, но он чувствовал на себе взгляд Кёго и, закрыв глаза, притворился спящим. С закрытыми глазами его лицо выглядело ещё более детским.

Когда поезд остановился на станции Ист-Накано, он вздрогнул от звука открывающихся дверей, вскочил со своего места и тяжёлой походкой вышел на платформу. Кёго последовал за ним. Обернувшись один раз на Кёго, он прошёл сквозь билетный турникет и вышел со станции. Они шли по дороге мимо ветхих лачуг и оставленных войной пепелищ. Толпа пассажиров, которая вместе с ними сошла с поезда, постепенно редела, и, когда Кёго догнал и поравнялся с молодым человеком, они были уже одни. Над чёрным холмом, который выходил на пустырь с обгоревшими остатками домов, поднималась поздняя луна.

Пройдя рядом с ним некоторое расстояние, Кёго заглянул ему в лицо.

— Эй, ты меня не забыл?

Молодой человек переложил портфель в другую руку, повернулся к Кёго, но продолжал идти.

— Кто вы?

— Ах, ты забыл? — улыбнулся Кёго. — Хорошо, я тебе напомню.

— В чём дело? — спросил он уже грубо. — Вы ведёте себя невежливо, неожиданно приставая ко мне подобным образом.

— Это правильно, к чёрту хорошие манеры. У тебя есть два выбора. — Голос Кёго был резким, не терпящим возражений. — Если ты живёшь со своими родителями, пошли к тебе домой и будем говорить в их присутствии. Если ты этого не хочешь, мы найдём место среди этих развалин, где никто нас не потревожит, и поговорим там. Что ты выбираешь?

Настойчивая сила воли, звучащая в голосе Кёго, казалось, заколебала его противника, но он сам сохранял полное хладнокровие, что было заметно даже в темноте.

Молодой человек попытался угрожать и заорал солдатским голосом:

— Вы что, хотите драться?

— Совершенно верно.

— Но я не хочу драться с таким старым человеком, как вы.

— Спасибо. Но ты не должен чувствовать угрызения совести. Может быть, я и выгляжу старше тебя, но я странствовал по всему миру, не пользуясь защитой какой-либо страны. Поэтому при любой опасности я должен был полагаться только на свои собственные силы и соответственно готовил себя. И вот я остался жив. Так что тебе нечего обо мне переживать как о противнике. Или ты, может, предпочитаешь, чтобы я отвёл тебя к твоим родителям?

— У меня жива только мать, отца у меня нет. В его голосе прозвучали нотки мольбы и чувствовалось, что он теряет всё своё мужество.

— Я понимаю. Тогда решим эту проблему между собой, — сказал Кёго спокойным голосом.

— А вы не могли обознаться? — спросил бывший жандарм.

— Трусливые отговорки. Я не хочу это больше слышать. Откровенно говоря, я сам был поражён, что ты оказался первым, кого я встретил, вернувшись в Японию! Человек, которого я меньше всего хотел видеть. — Кёго продолжал далее: — У меня крепкий характер. Я жил за границей долгое время и питался мясом. Может быть, в этом лежит причина. Но я думаю так потому, что я так долго был один среди иностранцев. Но я не такой как ты — коварный и жестокий. Прежде всего в своей силе я не опираюсь на других и не превращаюсь в слабовольного и трусливого человека, когда не обладаю властью, данной другими. То, что я решаю делать, я делаю сам. Я знаю, что ты был жандармом и должен был допрашивать меня, но это не оправдывает тебя. Ты без надобности издевался надо мной ради собственного удовольствия, потому что я не мог оказать сопротивления.

— Была война. Дело не в том, что я любил то, что делал, я выполнял приказ правительства. Всё, что я делал…

— Это не так. Ты выходил за рамки своих инструкций и за это должен нести ответственность.

— Я ошибался.

— Да, действительно, ошибался. Если ты признаёшь это, то возьми на себя ответственность, как мужчина. Я не говорю тебе: не сопротивляться. Как насчёт этого места? Вокруг вроде никого нет.

Ответа не последовало.

— Я сам когда-то служил, и я ненавижу тех, которые, потеряв меч или своё положение, превращаются в малодушных, ноющих людей. Дерись как мужчина.

Молодой человек стоял неподвижно как столб.

— Давай начинай, почему стоишь?

— Я не буду сопротивляться.

— Потому что ты думаешь, что не сможешь победить? Кто-нибудь должен врезать в твоё толстое бесчувственное лицо, чтобы ты начал понимать боль, которую другие чувствовали.

Кёго говорил медленно, подчёркивая каждое слово.

— Ты должен узнать, что такое боль, боль, которая заставляет людей кричать против их воли, плакать и выть подобно животным. Может, тогда ты поймёшь, что это не очень хорошо. Может, тогда ты поймёшь, что ты не должен обращаться с людьми так, как ты обращался со мной. Я старый человек, но мы будем драться на равных, и я собираюсь вбить этот урок в тебя. Вот здесь подходящее место для этого.

Он схватил руку молодого человека и мощным рывком вытащил его на ровное место.

— Если ты боишься драться из-за того, что я был старший офицер, а ты младший, то ты достоин ещё большего презрения, чем я думал. Это как мужчина с мужчиной.

— Давайте пойдём в полицию и поговорим там.

Кёго расстёгивал своё пальто.

— Такой молодой и такой беспомощный, когда тебе не на что опереться, кроме самого себя? Ты их тех, у которых нет угрызений совести и которые относятся к другим людям как к животным, стоит им получить немного власти.

Ветер был холодный, Кёго продолжал раздеваться. Он снял пиджак и начал развязывать галстук. Его противник мог видеть в лунном свете все медленные действия его рук. Внезапно он упал на колени и наклонился вперёд, опираясь руками на землю.

— Я поступил плохо, простите меня. — И он коснулся земли своим лбом.

Кёго посмотрел на него.

— Прекрати, это отвратительно. Похоже на представление в провинциальном театре. Я ненавижу мелодраму… Эти половинчатые компромиссы, может, и выглядят очень по-японски, но я не люблю их. Если я решил что-то сделать, то я должен довести это до конца. Иначе у меня будет дурной привкус во рту, и я не смогу спать. Ты причинил мне боль, поэтому прекрати эту подлую игру и вставай.

Кирпич или камень просвистел мимо головы Кёго и задел его ухо. В тот же момент он бросился на своего противника, который уже вскочил на ноги и собирался бежать. Первый удар Кёго пришёлся на его подбородок и уложил его на землю.

— Это не всё, — сказал Кёго. — Я буду ждать, когда ты почувствуешь себя лучше и встанешь. Я повторяюсь, но у меня нет пощады. Спешить некуда, я доведу это до конца.

Он вытащил сигарету и закурил её, закрывая ладонями рук пламя зажигалки от холодного ветра. Стоя неподвижно, он ждал. Его противник уже должен бы встать, но он оставался лежать в прежней позе. Кёго расслабился и наслаждался своей сигаретой.

— Эй, — позвал он. Его глаза постоянно следили за поверженным врагом, но его более мягкий тон указывал на возможность мира. — Ты узнал обо мне из письма, которое кто-то послал тебе, не так ли? И письмо было написано по-японски и женским почерком, не правда ли?

Ответа на это не последовало.

— Я всё это знаю, — сказал Кёго спокойным голосом.

ЦВЕТЫ

Когда поезд отошёл от станции Офуна, Тосики закрыл последний номер журнала «Сэкай», который он просматривал, свернул его в трубочку и оставил держать в руках. Его вообще-то не интересовали статьи в этом высокоинтеллектуальном журнале, но даже если бы он начал их читать, то всё равно бы ничего не понял. Тем не менее, у него всегда было смутное влечение к серьёзным научным проблемам, поэтому книги являлись частью его аксессуара подобно некоторым дамским сумочкам, которые не имели никакого практического значения для их обладателей. Тосики сформулировал себе реалистический взгляд на окружающий мир, в котором учёба была отодвинута на задний план как театральная декорация. Он считал, что послевоенный мир следует оценивать с практической точки зрения, ибо галопирующая инфляция поднимала цены буквально на всё, включая плату за обучение, и многие серьёзные студенты были вынуждены подрабатывать на стороне. Сам Тосики был уверен, что он достигнет того же, полагаясь на свои умственные способности, которыми он очень гордился. Он был глубоко уверен в том, что, сдав выпускные экзамены и создав себе таким образом первоначальный статус, он войдёт в этот мир на значительно более выгодных условиях чем, если бы всё время посвящал учёбе. Университету принадлежала только половина Тосики, а своей второй половиной он был светским человеком. Он не смотрел на окружающую его действительность, подобно многим молодым людям его возраста, как на мир полный страданий, когда в существующем беспорядке нужно обращаться к богу и тосковать по идеалам. Он верил в то, что добьётся успеха, и поэтому не чувствовал себя несчастным.

За окнами поезда местность становилась всё более гористой, и уже пахло весной, хотя на небе было много облаков. Мимо проносились деревенские сады с цветущими красными и белыми сливами, тихие жилые кварталы с летними домиками, огороженными живыми изгородями. Неожиданно появилась целая аллея ярко цветущих японских вишен-сакур, ветви которых почти касались окон поезда.

— Как стало тепло. Уже и сакура расцвела.

Заговорили мужчины, которые, согнувшись, стояли перед Тосики и выглядывали в низкое окно, держась за ремень.

— Она расцвела совершенно неожиданно.

— Она так, наверное, распустилась из-за вчерашнего дождя.

Поезд замедлил свой ход и вскоре остановился около платформы станции Кита-Камакура. Тосики встал и пошёл к выходу, взглянув ещё раз на цветущие ветви сакуры. Вместе с ним сошло совсем немного пассажиров, но и они быстро растворились в маленьких улочках, перейдя на другую сторону путей после ухода поезда. Огромные криптомерии, растущие перед воротами храма Энкакудзи, возвышались прямо над головой и, закрывая собой солнце, окутывали всё вокруг густой тенью.

Выяснив, где находится полицейская будка, Тосики спросил у вышедшего ему навстречу пожилого полицейского, где проживает Усиги.

— А, господин Усиги, из военно-морских сил…

Мимо прошла местная женщина-крестьянка с завязанной полотенцем головой, толкавшая перед собой тачку. Она поздоровалась с полицейским:

— Красиво распустилась сакура.

— Да, это верно. Прекрасная погода, но я становлюсь сонным, когда так светит солнце.

Где-то закричал коршун. Было слышно, как внутри полицейской будки тикают часы.

— Вы говорите, адмирал Усиги. Он, несомненно, ещё живёт здесь. В деревню он никуда не переехал. — И полицейский подробно объяснил, как найти дом Усиги.

Тосики был очень доволен тем, что ему без особого труда удалось уточнить, где находится дом Усиги. Он слышал, что это где-то в горах города Камакура, но до последнего момента не знал, продолжает ли он там жить. Он вновь пересёк железнодорожные пути и направился мимо храма Энкакудзи в сторону города Камакура по дороге, идущей прямо вдоль железнодорожного полотна. На далёком переезде можно было различить группу людей и повозку, запряжённую быками. С другой стороны к дороге близко подступали горы, на склонах которых, тесно примыкая друг к другу, лепились строения, похожие на жилые дома, обнесённые изгородями из живых кустарников или простым бамбуковым забором с видневшимися маленькими садиками и огородами. А сзади их уже возвышались высокие скалы. Кругом цвели сливы и камелии, и вся земля после дождя испускала особый запах, особенно необычный для человека, только что приехавшего из Токио.

Однако для Тосики это не представляло ни малейшего интереса, ибо все его мысли были поглощены Саэко Такано. Тосики хотел, что бы его «тётя» полюбила его. По своему богатству она не уступала любому мужчине, и это могло бы составить хороший трамплин для будущей карьеры Тосики. Но дело было не только в этом. Ему нравилась «тётя». По своей красоте и исключительной физической симметрии она не шла ни в какое сравнение с многочисленными знакомыми ему девушками, которые, получив неожиданную свободу после войны, вели себя откровенно и грубо. У неё всё было отточено и отшлифовано до крайнего предела, и даже, когда её не было рядом, сердце у Тосики трепетало в груди при одной мысли о ней. В своём возрасте Саэко достигла сейчас вершины женской красоты, и поэтому Тосики не хотел показывать своих чувств к женщине старше его по возрасту, а терпеливо ждал признаков, что она его полюбила. Иногда Саэко холодно относилась к нему, но это притягивало его к ней ещё больше.

Тосики повернул в небольшую аллею, как ему и объяснил полицейский, и, пройдя некоторое расстояние вдоль живой изгороди, увидел табличку с именем, на которой было написано только «Усиги». Через живую изгородь у деревянных ворот был виден небольшой домик, покрытый грубыми оцинкованными досками, а перед ним небольшой возделанный огород. Когда Тосики вошёл внутрь, он увидел на крыльце дома мужчину крупного телосложения с полысевшей головой, который внимательно следил за ним. Похоже, что он в лёгком кимоно без накидки хаори сидел на веранде и, услышав, что открылись ворота, вышел навстречу.

— Это дом его превосходительства Усиги? — спросил Тосики.

— Усиги это я, — ответил он прямо, а затем слегка улыбнулся. — Однако слова «ваше превосходительство» в Японии больше не существуют. Лучше это тебе запомнить.

Тосисада Усиги не делал попытки вернуться в дом и продолжал стоять на крыльце. Выглядел он постаревшим и мягкими чертами лица совсем не напоминал бывшего военного. Чувствуя разницу поколений, Тосики с трудом продолжил разговор.

— Извините, пожалуйста, я пришёл поинтересоваться у вас… Не известен ли вам ваш коллега по военно-морским силам по имени Кёго Мория?

— Я его знаю, — ответил Тосисада. — Я получил от интересующего тебя Мория телеграмму, что он придёт навестить меня, и я его уже жду.

Подобный ответ был полной неожиданностью для Тосики.

— Значит, он вернулся в Японию?

— Похоже, что так. В телеграмме написано, что он придёт сюда. Если у тебя к Мория есть какое-либо дело, то можешь подождать. Возможно, он скоро придёт.

— Нет, — Тосики сразу заколебался.

— Дело в том, что меня только попросили посетить вас, а встречаться с ним у меня нет необходимости. В частности, меня просили выяснить, вернулся ли он в Японию и, если вернулся, то где проживает.

— Я с ним ещё не встречался. До вчерашней телеграммы я даже не знал, вернулся ли он, — тихим голосом сказал Тосисада, глядя на свой огород. Внезапно он замолчал, а затем продолжил:

— Честно говоря, я не с кем не хочу встречаться. Он самостоятельно послал телеграмму и навязал мне эту встречу, и теперь я должен сидеть и ждать его и никуда не могу выйти. Если у тебя есть к нему дело, напиши на своей визитной карточке. Я передам.

Тосики почувствовал, что тон разговора по какой-то причине резко изменился. Если раньше Усиги предлагал его подождать, то сейчас речь шла только о визитной карточке. Тосисада Усиги продолжал молча стоять, не говоря больше ни слова. Тосики заметил, что в тени бумажной двери на веранде стояла завёрнутая в большой японский платок почти двухлитровая бутылка, хотя он не мог определить, пустая она или чем-то наполнена. Кроме этого в доме ничего не было видно, комнаты выглядели совсем пустыми, и только весеннее полуденное солнце нещадно вторгалось внутрь через открытые окна.

Тосики достал свою визитную карточку и передал её Усиги.

— Вот моё имя. Я буду очень благодарен, если господин Мория сообщит свой адрес. Или может вы не возражаете, если я вас ещё раз побеспокою?

— В этом нет необходимости, — сказал Тосисада Усиги. — Мория, видимо, свяжется с тобой.

Саэко предупредила Тосики не упоминать её имя, если ему удастся переговорить с Тосисада Усиги, поэтому он решил не задерживаться здесь долго, опасаясь прихода Кёго Мория.

Выйдя за ворота, Тосики вновь оглянулся на покрытую красной ржавчиной оцинкованную крышу дома, и в его голове промелькнула самодовольная мысль об исковерканной жизни бывшего военно-морского адмирала, и с жестокостью ещё неопытного юнца, им овладело чувство собственного превосходства. Затем ему внезапно пришла одна идея, и он повернул назад и вновь вошёл в ворота. Усиги уже не стоял, а сидел на веранде своего дома, греясь на солнце, и по-прежнему его взгляд был устремлён на огород. Увидев Тосики, он с подозрением и вопросительно взглянул на него.

— Извините, — сказал Тосики своим характерным невозмутимым тоном, — вы не хотели бы сдать комнату студенту?

Тосисада Усиги сначала как будто не понял о чём идёт речь, а затем, глядя в лицо молодому человеку, улыбаясь, ответил:

— Нет, у меня нет таких намерений.

— Если у вас оно появится, прошу мне сообщить. Дело в том, что у многих студентов нет комнаты для занятий и они находятся в затруднительном положении.

Похоже, что Тосисада Усиги буквально воспринял эти слова.

— Неужели это, действительно, так? — И опустив голову, добавил: — Видимо, это так. Ведь столько домов сгорело, и создавшееся положение может вызвать только сожаление. Если такой случай представится, я тебе сообщу. Я сам подумываю о переезде в деревню.

— В этом случае прошу вас обязательно поставить меня в известность. Может, я оставлю ещё одну визитную карточку?

— Нет, в этом нет необходимости. Я скопирую ту, которую ты оставил для Мория.

Сказав это, он с мягкостью, свойственной пожилым людям, внимательно посмотрел на Тосики.

— Извини, сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— В этом возрасте погиб мой сын. Я так и подумал, нет, я правильно определил.

После ухода Тосики Усиги продолжал сидеть без движения на веранде, глядя на свой огород, на котором оставались только остатки съеденного зимой шпината, листья и стебли которого разрослись до гигантских размеров.

— Сколько же лет прошло с тех пор, как мы с тобой вот так последний раз гуляли вдвоём?

Усиги, который шагал рядом с завёрнутой в большой платок бутылкой, на это только улыбнулся. Вокруг была такая тишина, что Кёго почудилось, что он услышал эхо собственного голоса, пришедшего откуда-то с территории храма. Кроме них здесь никого не было. Кёго, собственно, и не ожидал ответа от своего друга, ибо его слова представляли собой монолог или песню, исходящие из его груди. Окружающая природа держала его в своих ласковых объятиях, и он почувствовал, что нежнее японской природы ничего не существует.

Огромные старые криптомерии покрывали территорию храма Энкакудзи, и вместе с соснами они создавали своеобразную тёмно-зелёную ширму, за которой виднелась сакура с бледно-белыми лепестками своих распустившихся цветов. Кёго не ожидал, что сегодня впервые после более чем десятилетнего отсутствия увидит перед собой цветущую сакуру, но даже она казалась ему призрачной в своей бледной красоте.

— Насколько я помню, я никогда не получал удовольствия от любования цветами сакуры, разве только ночью, ибо кругом всё было покрыто пылью и заполнено толпами людей… Как всё отличается, когда любуешься ею в таком чистом, тихом окружении. Мне нравится этот храм, как ты говоришь, он называется — Энкакудзи?

— Да, Энкакудзи. — Усиги улыбнулся. — Ты знаешь, от нечего делать я начал читать книги о Камакура и многое узнал. Я мог бы стать гидом. Этот храм и Зал Света в храме Кэнтедзи самые прекрасные. Я тебе покажу его позже.

Кёго взглянул на двухэтажные ворота храма с их толстой соломенной крышей, которая высоко возвышалась среди криптомерий и сосен. Территория храма была аккуратно убрана, и посыпанные песком дорожки были тщательно разметены.

— Здесь есть монахи?

— Да, есть.

— Но они, наверное, не покидают храм?

— Они занимаются медитацией, собирают милостыню или пьют сакэ.

— Милостыню? Но кто в наши дни может им что-нибудь подать?

— Они идут в деревню. Если там монахов кормят, значит, дела там не так плохи.

— Ты сам похож на монаха. Особенно твоя голова!

— Я серьёзно думал пойти в монахи. Я многого не знаю об этом, но в прошлом многие отказывались от бренного мира и уходили из дома. Похоже, тогда было легко поступить в монастырь, но сейчас это вряд ли так.

Они стояли в тени и могли видеть, как поднимается воздух от нагретой солнцем поверхности земли. Тропа, ведущая к монашеским кельям, вместе со ступеньками была высечена в скале, и на ней были видны прилипшие после вчерашнего дождя лепестки цветов сливы.

Они остановились перед расположенным около тропы небольшим прудом, на поверхности которого отражалась цветущая рядом сакура, и наблюдали за лениво плавающими в нём сазанами.

— Я никогда раньше не замечал, что сакура настолько прекрасна.

— Я знаю места, где её цветы ещё более красивы.

Они поднимались по небольшому склону вдоль зарослей бамбука, которые были обвиты красными цветами камелии.

— Немного впереди находится могила «Безграмотного монаха», который был первым настоятелем этого храма. Она представляет собой простую кучу камней.

— Ты, действительно, хорошо всё знаешь, и из тебя мог бы получиться отличный гид. Но меня не интересуют слишком большие подробности из истории буддийских обрядов. Меня полностью удовлетворяет спокойная прогулка по территории храма в этот прекрасный весенний день. Я глубоко чувствую, что это настоящая японская весна, сонная и мягкая. Весна в Европе тоже прекрасна, но она другая.

Бамбук шелестел от дуновений ветра. Они поднялись по каменным ступеням и увидели наверху ворота, а прямо за ними маленький сад, от которого исходил какой-то необъяснимый свет. Это было хранилище Солнца Будды и мавзолей великого сёгуна Токуминэ, основателя храма.

— Вот мы и здесь! — объявил Усиги тоном гида.

Они вошли внутрь, и Кёго невольно остановился, потрясённый открывшимся перед ним видом. Освещаемая полуденным солнцем магнолия с её распустившимися белыми цветами поднималась на фоне тёмно-голубого неба рядом с цветущей сакурой. Это было неописуемо красиво. Великолепие цветов отражалось на открытых панелях дверей мавзолея. Толстые, пышные лепестки магнолии и лёгкие возбуждающие цветы сакуры перемешивались, как собрание бесчисленного количества освещённых солнцем морских ракушек, которые, в свою очередь, излучали из своей глубины мягкий и нежный блеск.

Кёго продолжал неподвижно стоять, наслаждаясь красотой.

— Я забыл, — он вздохнул. — Нет, я, скорее, никогда раньше не видел, насколько великолепны цветы сакуры.

Возможно, что они выглядят так изысканно, будучи на фоне голубого неба, подумал он, но ему не хотелось искать причины этого. Ему было достаточно просто с восторгом любоваться ими.

Цветы сакуры нельзя назвать белыми, но они также и не розовые. Они имеют нежную блёклую окраску, что-то среднее между белым и розовым цветом, что придаёт им изысканную красоту. Их тонкий и слабый блеск исходит как будто из самой глубины, и создаётся впечатление, что они нарочно скромно скрывают внутри себя свой настоящий цвет. И это сильно отличает их от иностранных растений с их насыщенными, яркими и броскими цветами.

— Мы стареем, мы оба, — пробормотал Кёго. — Цветущая сакура кажется нам всё более красивой. Раньше только и слышал: сакура, сакура! И мне казалось дурным вкусом любоваться ею.

— По-моему, между цветами и возрастом нет большой связи, — возразил Усиги.

— Нет, такая связь существует. В молодости не знают, как любоваться цветами… Это наслаждение стариков. Возможно, истощив все свои чувства к людям, человек начинает любить растения. Ещё с давних времён любовь к цветам и птицам была уделом стариков.

Усиги знал, что сакура в монастыре, действительно, прекрасна, но он не был настолько очарован, чтобы подобно Кёго непрерывно любоваться ею. Он стоял около лестницы, ведущей в мавзолей Токуминэ, и произносил молитву.

— Говорят, что останки Токуминэ Ходзе похоронены под этой плитой у входа.

Кёго безразлично кивнул головой. Его не особо интересовали древние герои. Он ещё раз взглянул на покрытые цветами ветви сакуры, и ему показалось, что лучи солнца освещали её уже по-другому.

— Как тихо всё вокруг! — И после того, как они спустились вниз с холма, он продолжал:

— Недавно у меня возникла идея совершить поездку в Киото и Нара. Сначала я отнёсся к ней довольно прохладно, но, побывав там, я почувствовал, что меня очаровала старая Япония.

— Киото и Нару не были затронуты пожарами.

— К счастью, — голос Кёго приобрёл задумчивый оттенок. — Когда я был за границей, я думал, что вся Япония будет разрушена в войне. Это казалось неизбежным и даже в чём-то полезным. Это дало бы новой Японии возможность начать всё заново. Но сейчас, вернувшись, увидев весь ужас руин, я уже не могу так думать. Конечно, это очень хорошо, что храмы и другие святыни Киото и Нары остались нетронутыми. Но что ещё осталось в Японии. Реликты древности, не имеющие связи с настоящим. Может, лучше о них и не думать. Но когда ты жил за границей, как подкидыш, в течение двадцати лет и, вернувшись, пытаешься найти, что ещё связывает тебя с твоей страной… Это стало полной неожиданностью для меня. Я не верю ни в бога, ни в Будду, но какой силой обладают эти старые синтоистские и буддийские храмы, чем они меня так завлекли? Может быть, это потому, что всюду вокруг сгоревшие пепелища и трущобы. Так ли это, Усиги?.. А может, такую же роль сыграла бы узкая улочка в небольшом городе или старый дом в деревне? Странные чувства одолевают меня, человека, который потерял своё гражданство. Как будто я стремлюсь успокоить где-то свою душу и отдохнуть.

Усиги неожиданно поднял голову и спросил:

— Ты встречался уже со своей женой и семьёй?

Проникающие сквозь криптомерии вечерние лучи солнца осветили улыбку на лице Кёго. Он спокойно ответил:

— Я хочу сохранить свои чувства для природы, но не для людей.

— Что ты говоришь? — Усиги остановился. — Не хочешь ли ты сказать, что до сих пор не встречался со своей женой и дочерью?

Кёго слегка улыбнулся.

— Я даже и не думал встречаться с ними. А если бы и встретился, то это бы ни к чему не привело.

Усиги продолжал настаивать:

— Тебе что, стыдно показаться перед твоей женой?

— Нет, дело не в этом. Я предпочёл бы не говорить об этом даже с тобой. Моя жена вновь вышла замуж, и Томоко живёт с ней. Это совершенно естественно. Даже ты должен признать, что я не должен вмешиваться в их жизнь. Мёртвые не должны подниматься из-под земли и беспокоить живых.

Мимо них пронеслась электричка, идущая в Йокосука. Хотя было ещё светло, в вагонах был уже включён свет, и они могли видеть тёмную массу пассажиров, которые возвращались домой с работы. Тонкое облако пыли поднимал ось за поездом, и ветер уносил его к домам, расположенным по другую сторону пути.

— Ты вроде бы жалеешь меня? Но для этого нет причины. После всех этих лет скитаний сама идея дома исчезла из моего сознания. Ты думаешь, это бессердечно, но всё сложилось так, и тут уже ничего нельзя сделать. Я должен был это преодолеть, и когда привык к одиночеству, в моём сознании различие между совсем незнакомыми людьми и моей женой с дочерью как-то померкло подобно тому, как на карте исчезает линия границы между государствами. Особенно после того, как она вновь вышла замуж и стала женой другого.

— Тебя можно только пожалеть, Мория.

— Это всё ерунда. Я не напрашиваюсь на сочувствие со стороны других. Иногда я испытываю влечение к кому-либо, но я знаю, что не могу надеяться на ответные чувства. Вот такие мысли одолевают мной, когда один скитаюсь по чужим странам. И это неизбежно. Я вспоминаю, как однажды дождливым зимним вечером я остановился на ночь где-то за границей в одной небольшой деревенской гостинице. Когда я посмотрел на улицу, я увидел освещённые окна в некоторых домах и всю семью в сборе мужа, жену, детей… В такие моменты, слушая, как капли дождя разбиваются о мостовую, я страдал от своего одиночества и страстно тосковал по моей семье в Японии. Но я научился ненавидеть подобные сентиментальные чувства. В действительности, кто был я? Достойный презрения, очередной маленький япошка. Почему, если ты один, то обязательно должен быть плохим? И безразлично, кто ты — японец или, скажем, перс. Почему?

Они вошли через главные ворота на территорию храма Кэнтедзи. Кёго продолжал:

— Японцы либо слишком любят, либо ненавидят своих родственников. Мне это противно, и я сумел преодолеть эту привычку. Я не вижу, чем отличается родственник от соседа.

Цветы вновь встретили их здесь. Два ряда сакуры, раскинув свои ветви, образовали облако цветов, над которым возвышался второй этаж высоких ворот в храм. Когда они вошли, с колокольной башни раздался звон колоколов, звук которых вибрировал в ветках сакуры и ещё долго резонировал в них. Небо и воздух напоминали неподвижное водное пространство, ибо не было ни малейшего ветерка.

— Колокола? — Кёго обернулся. — И они ещё продолжают звонить.

Он вспомнил звон колоколов, который он слышал за границей — мелодичный перезвон колоколов церквей и соборов. И звучали они по-другому, нежели японские колокола.

Они прошли через боковой вход в главное здание храма и направились в чайный домик, который служил местом отдыха для тех, кто совершал паломничество к келье монаха Хан. Никого больше не было в комнате чайного домика, и друзья уселись за низкий столик, где и воспользовались большой бутылкой сакэ, которую нёс с собой Усиги. Чайный домик стоял в уединённым месте вдали от проторённых дорог, на стене высоко под потолком были прикреплены деревянные дощечки с именами групповых паломников.

— Это старинное место, оно построено для почитателей монаха Хан. Но здесь всегда пусто за исключением дня годовщины его смерти.

— Далёкое от житейской суеты место. Скорее напоминает театральную сцену.

Усиги почти начал говорить, что это место наиболее подходящее для него, для человека, который проиграл войну, и на которого был наложен запрет на общественную деятельность из-за его высокого положения в вооружённых силах. Но он всё-таки воздержался, так как между ними было достигнуто молчаливое понимание избегать в беседе болезненных тем. Молча он выпил свою чашку сакэ.

— Так значит, как ты говоришь, ты ещё не встречался с женой и дочерью? Но ты их, что не любить?

— Люблю ли я их? Об этом я думаю. Но я сам, по-своему характеру, не намерен делать первый шаг.

— Одинокий ты человек!

— Нет, это ты одинок. Ты как отец-японец страстно любил своего сына, и ты… в этой войне убил его. Ты, действительно, должен бы чувствовать себя одиноким.

Глаза Усиги загорелись, как бы протестуя против сказанного, но он промолчал и залпом осушил свою чашку.

— Давай не будем об этом говорить! — сказал он резко, но затем, смягчившись, продолжал:

— Коль скоро мы здесь, я скажу следующее. Я думаю, он погиб с честью. Его смерть — это единственное в этом мире, что немного утешает меня, ибо благодаря нему я остался жив и могу увидеть, что происходит с Японией. Он искупил мою вину. У меня в жизни осталась единственная цель: когда будет возможность покинуть Японию, я поеду на остров Мидуэй, чтобы посмотреть на море, где утонул мой сын.

Он остановился, и между ними наступило глубокое молчание. Лицо Усиги слегка подёргивалось от волнения, с которым он не мог совладать.

— Я хочу попросить у него прощения, поблагодарить его и сказать, что он совершил подвиг. Это всё, что я хочу. И я думаю об этом, как только встаю утром, и когда неожиданно просыпаюсь ночью. Это единственное, что я ещё могу делать в моём нынешнем состоянии. Моя жена так же думает.

— Не удивительно, если ты будешь продолжать вести себя так дальше, — с упрёком сказал Кёго. — А как ты питаешься?

— Питаюсь? — В голосе Усиги послышались сатирические нотки. — Молодыми побегами бамбука. К тому же, мой дом не сгорел, и в нём всегда есть, что можно продать.

— А ты не собираешься работать?

— Я даже и не думал об этом. Если будет нужно, я приложу усилия, и что-нибудь подвернётся. Пока я просто сижу… Когда я подумаю, сколько моих друзей погибло, а яостался жив, то мне становится стыдно и пропадает желание что-нибудь делать.

— Усиги! — резко сказал Кёго. — Ты не прав.

— Не прав?

— Ужасно не прав. Ты всё ещё таскаешь смерть на своих плечах. И прежде всего перестань хныкать.

— Хныкать?

— Да. Ты взрослый человек и не можешь перестать оплакивать своего сына. Это было бы нормально для женщины, но ты ведь был военным. Я ненавижу подобную сентиментальность. Дай мёртвым покоиться в мире… Ты с трудом остался жив и даже не ценишь этого и пребываешь в плохом настроении. Разве не так? Дай мне сказать. В этой сумасшедшей войне погиб даже твой сын, но ты остался! Но ты ведь не ценишь, что спасся от верной смерти, и, оставшись в живых, не собираешься что-нибудь совершить вместо своего сына. Разве это не так? Ты и тебе подобные до основания разрушили Японию, повергли народ страшным страданиям и…

— Мория! — Усиги сел, его лицо побагровело.

Несколько побледнев, Кёго извинился перед другом, но продолжал:

— Но ведь всё так, как я говорю. Я понимаю твоё желание искупить вину. Но это ведь ещё одно проявление японского сентиментализма. Можешь ли ты это отрицать? Нам уже пора избавиться от него. Почему ты не можешь стряхнуть с себя призрак смерти и попытаться начать жить. Что в этом плохого? Если для какого-либо проекта нужен капитал, я его предоставлю. С этой целью я и пришёл сегодня.

Усиги тяжело взглянул на Кёго.

— Ты говоришь, что дашь мне деньги?

— Да, если они послужат для какого-либо дела.

— Нет, я отказываюсь, — сказал он резко и затем замолчал.

Кёго посмотрел на ничего не выражающее лицо Усиги, и у него неожиданно возникли ассоциации с тяжёлыми чертами лица молодого жандарма. У его старого друга проступило выражение тупости, которое их в чём-то объединяло и которое больше всего ненавидел Кёго.

— Не мог ли ты более откровенно говорить со мной? — спокойно спросил Кёго, на что Усиги неожиданно взорвался:

— Это твои деньги.

Кёго был захвачен врасплох, но сумел сдержаться. Что-то холодное и тёмное сдавило на мгновение его грудь. Он поставил на стол свою чашку сакэ, которую держал в руках.

— Значит, вот о чём ты думал.

— Пожалуйста, не наноси удар по моему самолюбию. Ты, наверное, заметил… Я потерпел поражение в жизни, но когда ты сегодня пришёл, я даже не мог тебя пригласить в дом, ибо это было бы непростительно перед мёртвыми. Вот такой я есть.

— Так вот почему ты выскочил из дома навстречу мне со своей бутылкой и предложил сразу пойти любоваться цветами. Я и не обратил на это внимания, так как не мог ничего подобного себе представить.

— Ты думаешь, что я не прав. Извини меня. Я упрямый человек.

— Я не должен был приходить, но я не собираюсь просить прощения.

— Я слышал, что ты единственный, кто взял всю вину на себя, при всём том, что…

— Это так. Я нечестный человек, который воспользовался служебными деньгами и, не дожидаясь окончания расследования, бежал за границу. И только благодаря тому, что Япония потерпела поражение и больше не существует военно-морское ведомство, я смог вернуться.

— Но об этом хватит. Давай выпьем.

Кёго всё больше злился на своего друга, хотя как ни странно причиной его раздражение было не то, что Усиги своим поведением причинял ему боль. Он внезапно понял, что делало Усиги похожим на того молодого жандарма — это их неспособность чувствовать несчастье других. Несомненно, Усиги был великолепный человек, но он был человек из прошлого, из уничтоженной старой Японии. И он продолжал высокомерно смотреть на новую действительность и, как и в прошлом, не собирался ни в чём уступать и ни с чем соглашаться. В нём по-прежнему жил старый морской офицер, который принадлежал к другому классу и почти к другому миру.

Они поднялись по тропе, идущей по крутому склону среди стройных стволов криптомерий на вершину холма. Уже наступил вечер, и свет луны вырывал из темноты белые стены монашеских келий с их чёрными панелями у основания и странными окнами наверху. Через ворота на вершине холма они вошли на территорию Холла Основателя храма Кэнтедзи, пройдя мимо расположенных друг против друга трапезной и зала медитации, и через раскинувшие свои ветви бесчисленных старых можжевельников вышли к распахнутым дверям Зала Основателя храма и Зала Света. Днём и ночью горела единственная лампа, которая подчёркивала пустоту огромного внутреннего пространства.

Пройдя дальше, они оказались около старого буддийского храма. Тусклый свет освещал бумажную перегородку трапезной, вокруг не было ни души.

— Это как раз то место, которое я тебе хотел показать.

Только колонны возвышались на твёрдом известковом земляном полу. Единственная лампа, расположенная перед центральной нишей, освещала внутренность храма, свет которой, желтоватый и тусклый, дрожал на его стенах. Луна освещала стволы бамбука за окнами храма.

— Мне сказали, что внутри имеется деревянное изображение основателя или мемориальная доска с его именем, которому они поклоняются. Но это не имеет для меня никакого значения. Сам зал очень красив. Мне нравится его пустота, и я часто прихожу сюда.

Все эти отвлечённые разговоры Усиги вызывали у Мория только раздражение. Действительно, это был спокойный Зал храма в один из весенних вечеров. Но в городах банды воров продолжали рыскать среди руин и развалин, а станции метро были заполнены бездомными жертвами войны.

«Но, Усиги, — думал Мория, — у тебя подобные мысли не возникают в голове. Ты весь сконцентрирован только на себе и убеждён, что твоя жизнь уже закончена».

— Хочешь возвращаться?

— Хорошо, пошли.

Они шли вниз по неосвещённому склону в направлении двухэтажных ворот. Со стороны цветущих сакур были слышны голоса людей, и в свете луны они скоро увидели их тени, и среди них можно было различить детский голос.

— Ты сейчас пойдёшь вновь на станцию Кита-Камакура? — спросил Усиги.

— Нет, я отнюдь не сержусь на тебя из-за моей проблемы, но я хотел бы ещё поговорить с тобой, ты не возражаешь?

Усиги хитро улыбнулся:

— Может, уже хватит?

— Нет, — с упрёком в голосе твёрдо сказал Кёго. — Возможно, ты вновь рассердишься, но я хочу изгнать из тебя демона. Приезжать сюда снова будет слишком обременительно.

— Будь снисходительным и прости меня.

— Пытаешься уйти от разговора?

— Уйти? Нет, просто не обращай на меня внимания и оставь в покое. Я то, что есть.

— В самом деле? И таким образом ты будешь продолжать поддерживать близкие родственные отношения с мёртвыми? — Кёго продолжал говорить резким тоном: — Ты можешь продолжать жить, как живёшь, но ты делаешь дорожку всё уже и уже. Может, ты полагаешь, что ты сильный, а ты просто трус. Малодушный трус, и ты боишься за что-нибудь взяться.

— О чём ты говоришь?

— Нет ничего более слабого и беспомощного, чем солдат, покинувший свою службу. Часто думают, что жизнь военного всё время сопряжена с опасностями, не правда ли, Усиги? Я рано ушёл со службы, поэтому всё это понял. Я ушёл из-за трусости, потому что знал, что в моём послужном списке есть то, чего следует бояться. Но это был мир, в котором только и надо было кому-то отдавать честь, не так ли? Но когда я затем ушёл и начал жить, опираясь только на самого себя, я поразился, что не должен больше кого-либо бояться. Впервые в жизни я познал, что это такое свобода для человеческой личности. Будучи военным, этого не понять. Если ты вынужден пресмыкаться в мире, где нет свободы, то, естественно, не можешь постоянно чего-то не бояться. Ты хочешь выглядеть сильным, Усиги, но на самом деле ты трус.

— Этого уже достаточно, прекрати!

— Нет, я скажу всё, что я должен сказать. И не только военные, вся Япония всегда была такой. Мы жили в постоянном страхе перед кем-нибудь или перед чем-нибудь. Хотя и, как мы говорим, наступил новый мир, эти привычки не изменились, и осталось раболепное преклонение перед силой. Каждый перестроился, чтобы только перед чем-то оправдать себя. Свобода это такая вещь, которая недоступна трусливым и слабым. Ты гордишься своим упрямством, но упрямство это оружие слабовольных. Ты забрался в свою раковину и слишком испуган, чтобы выглянуть наружу. Ты всем недоволен и думаешь, что лучше было бы умереть, и это как раз доказывает, что ты не чувствуешь в себе силы продолжать жить.

Кёго сделал паузу, но Усиги промолчал.

— Посмотри на меня. Я полностью беззащитен, но мне также и нечего бояться. Если бы я был на твоём месте, я бы пошёл работать сторожем на железнодорожном переезде или стал бы чистильщиком ботинок. Мне всё равно, что скажут другие, я просто живу. А ты слишком боишься за свою репутацию.

Усиги встал, с ненавистью посмотрел на Кёго и закричал:

— Убирайся!

Кёго молча повернулся и пошёл. Его фигура быстро исчезла на дороге, залитой лунным светом. Тосисада Усиги медленно пошёл к своему дому, и когда он достиг его, то увидел внутри дома Кёго, который разговаривал с его женой. Улыбаясь, он поднял голову и сказал:

— Одного нездорового духа я изгнал. Надеюсь, что мой приход не осквернил этот дом.

На семейном буддистском алтаре курилась новая свеча ладана.

ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ

— Господин Онодзаки, к вам пришли.

Онодзаки стоял у мольберта и уже начал чувствовать усталость.

— Кто пришёл?

— Я не знаю кто, но это симпатичная молодая женщина.

Жена управляющего домом прошла, напевая песенку, по коридору с корзиной выстиранного белья, и вышла на балкон.

Жилище Онодзаки представляло собой большую комнату, на полу были разбросаны не только различные принадлежности для рисования, но также и его гитара, горшки, чайник и картошка, которая выпала из развалившегося пакета, сделанного из газетной бумаги.

— Женщина? — переспросил он, хотя вокруг не было никого, кто мог бы ему ответить. Он продолжал с любовью смотреть на картину, над которой он работал. На ней были сделаны наброски ряда недорогих лавок в маленькой улочке рынка на окраине города, на котором он часто бывал в последнее время и, естественно, должен был его нарисовать.

Он вытащил сигарету из пачки, лежащей на столе, и затем спустился вниз. Молодая женщина в западной одежде ожидала его, стоя на земляном полу узкого входа в здание. Она стояла к нему спиной, так как любовалась цветущей сакурой, растущей около ворот. С того места, где она стояла, можно было видеть только несколько веток.

Она повернулась, когда услышала его шаги. Художник никогда её раньше не видел, но её уложенные перманентной завивкой пышные волосы в ореоле входящего с улицы света сразу привлекли его внимание.

— Я Онодзаки.

Девушка поклонилась.

— Я работаю в журнале Etoile и пришла обратиться к вам с просьбой нарисовать несколько иллюстраций для романа, который мы сейчас готовим к печати. Господин Инокума рассказал мне, что вы были в Малакке и хорошо знаете этот город.

Он взял её визитную карточку, но забыл взглянуть на неё.

— Малакка! — Его глаза засветились, и он улыбнулся. — Он говорит, я его знаю! Это прекрасный город… Кто написал этот роман?

Она назвала имя известного писателя.

— Он описывает в романе храмы Малакки и испанскую крепость.

— Холм Святого Джона! — вырвалось у художника. — Это был холм, на котором стояла крепость. Одно упоминание вызывает у меня тоску по этим местам. К счастью, у меня сохранились эскизы того времени, так как я послал их в Японию ещё до окончания войны. А о чём этот роман? Смогу ли я сделать к нему иллюстрации?

Они всё ещё стояли на земляном полу. Девушка открыла свою сумку и достала рукопись. Онодзаки вновь обратил внимание на её пышные локоны и наконец прочитал её имя на полученной визитной карточке.

— Фирма Etoile. Госпожа Банко, не правда ли? Мория.

— Я произношу своё имя как Томоко.

Онодзаки неправильно произнёс китайский иероглиф, означающий «товарищ». В эти дни, когда Онодзаки сильно выпивал, он забывал обо всём, что происходило раньше, и имя Томоко Мория не вызвало у него никаких ассоциаций.

— А вы мне позволите прочитать рукопись? Она очень длинная?

— Только тридцать страниц.

— Я прочитаю её и скажу, готов ли я сделать рисунки к ней. Раньше я довольно часто иллюстрировал книги. Полагаю, что за это платят так же мало, как и тогда.

Томоко пришла в некоторое замешательство, и её лицо приобрело пшеничный цвет, что только подчёркивало её молодость и чистоту.

— О, я вернусь сейчас в редакцию и узнаю.

— В этом нет необходимости. — Художник махнул рукой. — Дело не в деньгах. Я только хотел сказать, что я не собираюсь стать профессиональным иллюстратором. Может, я и выгляжу бедным, на самом деле я миллионер, один из новых дзайбацу. Поэтому я, естественно, не могу тратить своё время на банальные рисунки. Однако вы ведь сказали, что речь идёт о Малакке. Но я всё же должен прочитать эту рукопись, чтобы решить, могу ли я взяться за эту работу. Вы подождёте здесь или предпочитаете пойти погулять?

— Если вы не возражаете, я подожду здесь.

— Я не могу проводить вас в мою студию. Но отсюда открывается хороший вид. Подожди минутку, я достану вам стул.

Он зашёл в конторку управляющего и принёс грубо сколоченный стул.

— Пол здесь грязный, похоже, люди чистят о него свою обувь. Поставьте лучше стул под вишнёвое дерево.

Томоко так и поступила, думая, как странно молодым выглядит художник, несмотря на свои седые волосы.

Усадив Томоко под сакурой, сам Онодзаки примостился удобно на лестнице и, разложив рукопись на коленях, начал читать её вслух, предложение за предложением как монолог. Томоко смотрела на ветки сакуры над её головой, но внутри её раздирал смех, который она с трудом сдерживала.

— Мм-Малакка…

Она повернулась так, чтобы не видеть его, но небольшой смешок так и вырывался из неё. Она кусала свои губы, пытаясь всеми силами остановить его, однако рука, держащая сумку на коленях, продолжала дрожать. Вот уж, действительно, смех молодых невозможно остановить.

Художник продолжал читать, не обращая внимания на Томоко, и периодически в зависимости от абзаца изменял интонацию своего голоса. Вдруг его голос перестал звучать, и некоторое время он читал про себя. Затем он ударил по странице сжатым кулаком и закричал:

— Он не прав, не прав! Малакка совсем не такая. Он лгун! Возможно, он и был в Малакке, но её не видел. Ложь, сплошная ложь! — И он запустил руку в свои длинные белые волосы.

Поведение Онодзаки было наполовину разыгранным спектаклем в хорошем смысле слова, ибо, не пытаясь кого-либо обмануть, он безмерно преувеличивал мелкие погрешности и подчёркивал свою реакцию широкими театральными жестами, стараясь таким образом разнообразить свою скучную ежедневную рутину. Конечно, это в значительной степени зависело от того, с кем он имел дело. Театральная игра на одних действовала, а на других нет.

Онодзаки обхватил свою голову обеими руками в позе глубокой задумчивости, которая вызвала у Томоко беспокойство: может, он собирается отказаться от предложения. Она работала в журнале очень недолго и была слишком простодушна и неопытна, чтобы не быть испуганной разыгранным Онодзаки спектаклем. Улыбка исчезла с её лица, и она молча внимательно наблюдала за художником.

Погода была ещё холодной, несмотря на то, что цветы сакуры полностью распустились. Светило солнце, но воздух был всё ещё прохладным. Художник почувствовал поразительную гармонию между холодным безоблачным небом и серьёзной молодой девушкой. Томоко выглядела очень милой, сидя вполоборота к нему под цветущей сакурой, и линия от её груди до плеча вместе с сумочкой, которую она держала в своих руках, была женственной, деликатной и чистой.

— Значит, я не могу обратиться к вам с этой просьбой?

Она могла и не говорить этого, ибо Онодзаки принял решение взяться за эту работу, как только эта молодая милая девушка попросила его. Однако он вздохнул как тяжело больной и вновь разразился тирадой в защиту далёкого города, который он так хорошо знал.

— Малакка совершенно не такая. Действительно, не такая… Цвета сочные и радостные, напряжённые, но мягкие. Более того, милая девушка, я абсолютно убеждён, что на улицах Малакки не стояли почтовые ящики, и, когда я был там, было невозможно забрести в табачную лавку и стащить сигареты.

— Могу ли я попросить вас нарисовать так, как вы хотите?

— Как я хочу?.. Да, да, нарисовать Малакку, которую я знаю!

Томоко вздохнула с облегчением.

— Если вы согласны на эти условия…

Художник наконец перестал играть свою трагическую роль и по-детски улыбнулся, что превратило его в совершенно другого человека.

— Конечно, я нарисую.

— Тогда, когда я могла бы прийти за рисунками? Нас очень поджимают сроки. Если я приду в среду на будущей неделе, вам будет удобно?

— Конечно. — Он стал ещё более великодушным. — Но ведь ваша редакция находится на улице Гиндза, не так ли? Тогда вам можно специально сюда не приходить. Я сам доставлю рисунки. И я сделаю кое-что ещё. Один из рисунков я нарисую в цвете. Нет, я не надеюсь, что вы напечатаете цветные иллюстрации. Я просто хочу вам показать, какие красивые и сочные цвета можно увидеть на улицах Малакки. И этот рисунок будет мой подарок вам, милая девушка.

На улице Томоко Мория, освободившись от своих официальных обязанностей, вновь почувствовала себя беззаботной и полной жизни, и её походка напоминала движения маленькой рыбки, плывущей по течению. Воздух был холодный, но весна уже наступила, из окна электрички было видно, что ивы на пустырях были окутаны зелёной дымкой. Во всём, что она видела, Томоко чувствовала, что новая жизнь начинается прямо на её глазах, и она была счастлива. Её сердце не омрачали горе и страдания, которые всюду бросались в глаза в послевоенном Токио. Помимо работы в современном пошивочном ателье она недавно стала также внештатным сотрудником редакции журнала Etoile, для которого иногда писала статьи о тенденциях в моде. Всё это гарантировало ей стабильный доход.

Её мать всегда говорила ей, что даже женщина должна быть материально независимой, но Томоко не верила, что она способна на это. Но после войны различные обстоятельства заставили её предпринять попытки к этому, и, к её удивлению, они оказались успешными. Это было уже новое время, когда женщина могла работать вне дома, не вызывая косых взглядов окружающих. Таким образом, Томоко приобрела фактическую независимость от своей семьи, чего так хотела её мать, которая со своей поразительной дальновидностью чувствовала, что как бы глубоко отчим Томоко ни соблюдал свои обязательства, это был всё же не её дом. Можно сказать, что это была удивительная мать, которая в глазах всех была скромной тихой женщиной, крепко привязанной к своей семье.

Каждый раз, когда Томоко начинала думать о своей матери, что-то мягкое и тёплое заволакивало её сердце, глаза становились влажными и ощущение собственной силы покидало её. Она думала о своей матери сейчас, держась за ремень в переполненной электричке. Когда она была маленькой, её периодически охватывал ужас, что её мама может однажды умереть. Эта мысль иногда приходила к ней ночью во сне, и она была вынуждена вставать и зажигать свет или пыталась коснуться её под одеялом, чтобы убедиться, что она здесь рядом и спит. Её мама просыпалась и, увидев испуганное лицо дочери, спрашивала с упрёком: что с тобой, Томоко? Затем она нежно брала её руку в свои. В темноте Томоко не могла ничего ответить, и тогда мама тоже молча лежала некоторое время, а потом вставала и, как будто ничего не случилось, брала Томоко на руки как маленького ребёнка и вытирала её слёзы своей щекой:

— Ты не можешь спать, Томо-тян. Я тебе помогу. Спи, родная, спи и становись скорее большой девочкой.

Сойдя с электрички на станции Юракуте, Томоко направилась к редакции журнала Etoile, расположенной в районе Западная Гиндза. По дороге впереди себя она увидела Тацудзо Оки, человека, которого она называла своим отцом. Несмотря на некоторое расстояние между ними, его нельзя было принять за кого-либо другого из-за его привычки соблюдать при ходьбе важную осанку, как бы подчёркивающую общественную важность его положения профессора университета. Быстро догнав его, Томоко некоторое время молча шла рядом в ожидании, когда он заметит её. Он был близорук ещё с юношеских лет, и его большие очки в чёрной оправе казались тяжёлыми для его худого лица. Неожиданно он остановился и повернулся:

— В чём дело? — И узнав Томоко, сказал: — А я подумал, что это за молодая девушка?

Томоко только улыбнулась, прикрываясь воротником своего пальто.

— Куда вы идёте? — спросила она.

— Я получил сообщение от моего друга, бывшего журналиста, который после войны подвергся чистке, о том, что он открывает поблизости отсюда антикварный и букинистический магазин, и я хочу посмотреть, что у него там есть. Он где-то здесь совсем недалеко.

Оки перешёл на другую тему.

— Ты знаешь, цены на букинистические книги в последнее время значительно выросли. Дело доходит просто до абсурда. Ничего из себя не представляющий роман стоит сто или даже двести иен. А о научной литературе и говорить не приходится. Что касается иностранных книг то, если они хоть чем-нибудь известны, то стоит взглянуть на цену, и ты не поверишь своим глазам. И они продолжают быстро расти, от месяца в месяц. Это какое-то сумасшествие, эти цены.

Томоко прервала его замечанием, которое больше всего польстило Оки.

— Так в этом случае, папа, ваша библиотека представляет большую ценность.

— Это действительно так. Незаметно для меня она становится небольшим состоянием.

Оки откровенно высказал своё удовлетворение.

— Нам очень повезло, что она не погибла во время войны. Книги для учёного это сама жизнь. Но я всегда имел широкие интересы, и моя библиотека не ограничивается только моей областью, философией. У меня есть настолько редкие книги в других областях науки, что это поражает моих друзей-специалистов. Я очень рад, что всё так получилось.

У профессора Оки были и другие причины быть довольным собой. Он называл себя законченным либералом, хотя во время войны, поддавшись всеобщему угару, допустил несколько явных националистических жестов, и армия даже хотела направить его в Китай. К счастью, его робость и нервозность удержали его от проявления одержимого проявления национализма, и к тому же его деятельность ограничивалась сферами культуры и искусства. Таким образом, две-три книги, написанные им во время войны, не явились основанием для его отрешения от научной и общественной деятельности. При любой власти, благодаря своей умеренной и, казалось, справедливой позиции, профессор Оки не только не причинил себе вреда, но и сумел не потерять доверие своих уважаемых читателей. Естественно, любое японское правительство стремилось привлечь умеренного и непредвзятого учёного к работе в своих различных комитетах, полагая, что он не будет источником каких-либо неприятностей. В условиях расцвета культурной деятельности в послевоенные годы умеренно относящийся ко всему профессор Тацудзо Оки, конечно, не мог остаться не у дел.

— Всё ещё немного прохладно, но на улицах уже пахнет весной.

Томоко знала, что Оки был очень чувствителен к холоду, возможно, из-за того, что был слишком худой. Даже летом он носил под одеждой шерстяную рубашку.

— Не волнуйтесь. Тёплые дни вот-вот наступят. На следующей неделе Вам уже не понадобится пальто.

— Как у тебя обстоят дела? Как работа?

— Будучи культурным человеком, Оки называл дочь своей жены на «ты» и обращался с ней как с другом. — Ты находишь её интересной?

— Да, интересной, так как она позволяет мне встречаться с разного рода людьми. Например, сегодня я посетила художника Онодзаки и попросила его сделать для нас несколько иллюстраций.

— Онодзаки?.. А, Кохей Онодзаки. Да, да, он в своё время издавал журнал по искусству. Он что, опять рисует? Ещё в старые времена, вернувшись из Франции, он был известен как художественный критик, защищающий направление фобизм в живописи, но с тех пор я о нём ничего не слышал. Я думал, что он умер. Ему должно быть сейчас уже много лет.

— Нет, он энергичный, интересный человек!

— Если ты хочешь обратиться к более крупному художнику, чем Онодзаки, спроси своего отца. Я буду рад порекомендовать им тебя. Они все мои друзья.

Томоко только кивнула головой и улыбнулась.

— Если ты хочешь, я сам напишу статью для тебя.

— Это серьёзно?

— Но только одну. Я не хотел бы тратить много времени на журнал, подобный вашему.

— Но это слишком жестоко! Он не настолько низкого уровня. И мы пытаемся улучшить его качество.

Ветви ив с набухающими почками отражались в стёклах окон большой витрины, которая была заполнена расставленными в беспорядке рядами книг. Это и был только что открывшийся букинистический магазин, о котором говорил Оки.

— Вот мы и пришли. — Он заглянул внутрь. — Ты ведь зайдёшь?

Магазин был открыт, но внутри был ещё беспорядок. Молодые люди стояли на лестницах перед полками и устанавливали книги.

— Фудзивара уже пришёл?

Томоки посмотрела на молодых людей и улыбнулась, когда увидела среди них знакомое лицо.

— Господин Фудзивара отошёл на некоторое время. Простите, а как ваше имя? — спросил в ответ другой молодой человек, судя по его серьёзному тону, бывший солдат.

— Так это ведь профессор Тацудзо Оки, — вмешался знакомый Томоко.

Томоко немного покраснела, так как вспомнила, что это молодой человек однажды, предварительно извинившись, сказал ей, что книги Оки довольно скучные. А сам профессор Оки, выразив на лице недовольство, что его узнали так быстро, внутренне был рад этому.

— А, профессор Оки? — смущённо сказал молодой человеку, спросивший его имя.

Глядя на студентов в течение стольких лет с высоты своей кафедры, Оки был убеждён, что он знает, как обращаться с ними. Необходимо строго соблюдать определённую дистанцию в общении с ними, но вместе с тем иногда демонстрировать свою широкую натуру, проявляя к студентам товарищеские отношения.

— О, вы проделали большую работу, — сказал он доброжелательно, и, подойдя к полкам, сдвинул свои очки на лоб и сощурил глаза в характерной манере для пожилых людей, страдающих близорукостью.

— Есть ли у вас что-нибудь необычное?

Молодые люди, наслаждаясь возможностью поговорить с таким знаменитым учёным, отвечали один за другим:

— Мы ещё не закончили расставлять книги.

— У нас есть довольно большое собрание, которое мы приобрели у одного из представителей старой аристократии. Он был вынужден продать его из-за налога на недвижимость или что-то в этом роде.

— Старый аристократ? Тогда среди них должны быть книги по литературе и истории Японии. Может быть, также собрания рисунков? — Оки внезапно улыбнулся. — О, у вас есть также и мои книги. — Он взял с полки томик своей книги и открыл его. Томоко наблюдала за ним, а затем посмотрела на молодого человека, о котором она думала. Он учился в университете и его звали Юкити Окабэ. Он заглядывал в магазин из соседней комнаты, а сейчас вошёл с подносом с принадлежностями для чая и начал разливать чай.

— Пожалуйста, угощайтесь, — сказал он, поставив поднос с чашками на стеклянный шкаф. Чай выглядел слабо заваренным.

Увидев, что Оки слишком долго рассматривает свою собственную книгу, Томоко спросила Юкити:

— Вы здесь постоянно работаете?

— Нет, я только подрабатываю всего несколько дней. Получил эту работу через университет. — Юкити усмехнулся. — Был направлен сюда как временный помощник. Но многие из этих книг касаются отраслей, которые я даже не понимаю.

Юкити было почти тридцать лет, когда он вернулся с войны в Японию, но он всё же поступил в университет на факультет лингвистики. Для того чтобы оплачивать обучение, он работал в одном из издательств.

— Эта цена слишком высокая! — неожиданно громко сказал Оки, глядя на продажную цену своей книги внутри обложки. — Пятьсот иен! Нынешних читателей можно только пожалеть. В наши дни это же самые бедные люди.

— Может, это и так, профессор, но, похоже, ваши читатели не возражают. Они всё равно покупают ваши книги.

— Когда эта книга вышла из печати, она стоила три иены. Если цены на книги не упадут, это будет очень печально для культуры в Японии. Я всегда договариваюсь с книжными магазинами, чтобы мои книги стоили как можно меньше, особенно первый тираж.

Оки медленно шёл вдоль полок, просматривая названия книг.

— Это редкая книга. Вероятно, в Японии можно найти немного её экземпляров. И она, несомненно, не устарела с научной точки зрения. В некоторых кругах её, наоборот, ценят всё больше. Довольно необычная книга. Интересно, кому она принадлежала.

Он покачал головой.

— Я полагаю, что он расстался с ней с мыслями, что он снимает с себя последнюю кожу. Учёные не имеют совсем денег. Вы можете себе представить, что профессор университета получает меньше, чем рабочий, который по возрасту ещё почти ребёнок. А они несут на себе тяжёлый груз науки и культуры страны и не могут заработать себе достаточно для пропитания.

И это настолько соответствовало действительности, что никто в Японии этому не удивлялся. Все знали, что это несправедливо и неразумно, а также и то, что ничего нельзя было сделать. Сам Оки плыл на волне послевоенного расцвета культуры, но он было исключением из общих правил. Как всем был хорошо известно, он оплакивал несчастье учёных, которые трудились на ниве культуры, и это, несомненно, являлось своего рода интеллектуальной добродетелью, однако, к несчастью, сами жалобы ничего не решали. «Даже университетский сторож мог говорить о тяжёлой жизни профессоров», — думал Юкити, слушая возбуждённые высказывания Оки.

Юкити отвёл свой взгляд от профессора и посмотрел на улицу через витрину с расставленными на ней книгами по искусству. Весеннее солнце изменило внешний вид улицы. Почки на ивах уже выросли настолько, что их нежный зелёный цвет скорее напоминал ему цветы, а не листья. Магазин был новый, но, стоя между полками, заполненными старыми книгами, он чувствовал, что выглядывает из подвала. Может быть, поэтому проходящие мимо окна люди, казалось, шли с большей свободой и живостью, чем в зимнее время. Похожий на демобилизованного мужчина в пальто цвета хаки наклонился перед окном, чтобы поднять окурок, и пошёл дальше.

— Профессор Оки, вы публикуете сейчас что-нибудь новое?

— Да, конечно. Но они постоянно приходят ко мне для переговоров на эту тему и только мешают моим исследованиям.

Во время этого диалога Юкити поймал взгляд Томоко и сочувственно улыбнулся ей. Её юное тело излучало весну, которую он только что видел через окно на улице в лучах солнца. Обилие старых книг подавляло её и наводило на неё скуку. Юкити неожиданно охватило чувство радости, что он вернулся с войны живым, чувство, которое часто возникает у тех, кто прошёл войну и вернулся живым. Неожиданно им овладело беспокойство, что всё это сон, и что он проснётся на полях сражений, поэтому невольно посмотрев вокруг себя, он был счастлив вновь увидеть, что весна пришла на улицу, и что перед ним стоит такая молодая привлекательная девушка, как Томоко.

Многие мелочи, которые большинство людей даже не замечало, делали его счастливым, а порой поражали и восхищали. Например, воробьи, прыгающие на железнодорожных путях, когда он ждал свою электричку. Воробьи в городе были худыми, и их крылышки испачканы сажей. Они появлялись на покрытом ржавчиной песке между рельсами, наклоняли набок свои маленькие головки и внимательно изучали всё вокруг себя, а затем неожиданно перелетали на другое место и начинали всё сначала. Юкити нравилось наблюдать за ними, и они помогали ему скоротать время до прихода поезда.

Юкити находил в воробьях отражение самого себя.

— Они живые!

Это был урок, который он познал на полях сражений. Когда тебя лишали воли, как цепями привязали к одному месту, с которого ты не можешь сдвинуться, когда ты не хочешь умирать, но в любой момент можешь быть убитым, ты не можешь не полюбить жизнь, ибо ты видел, как коротка и полна опасностей она может быть.

Юкити где-то прочитал рассказ о приговорённом к смерти, который нашёл в тюремном дворе единственный стебель сорняка, пробившийся между каменными плитами, и с тех пор всё своё время и душу посвятил тому, чтобы наблюдать, как растёт и превращается в цветок эта маленькая, как рисинка, травка. Исходя из своего собственного опыта, Юкити верил в эту историю.

Каждый мог умереть, и он это знал. Во время боя можно было случайно попасть под вражеский огонь или просто лежать и ждать, когда пуля с другой стороны просто найдёт и прикончит тебя. Это не было самым страшным и не требовало мужества. Но самым ужасным и жестоким было жить так, чтобы избежать смерти. Некоторые из его товарищей с поразительным безразличием относились к тому, выживут они или нет. Казалось, что они и не думают об этом, подобно тому, как редко думает о болезнях здоровый человек. Идя в бой, в котором они вполне могли погибнуть, они либо обменивались странными шуточками, или были мрачными и молчаливыми. Это напоминало жизнь приговорённого к смерти, когда дата казни ещё не была определена. То были ужасные дни, когда над тобой всё время висело невидимое бремя, и дело было не в том, чтобы, собрав волю, броситься в пропасть и покончить со всем этим. Это была жизнь изо дня в день под угрозой смерти, но в полной неизвестности, придёт она или нет, в постоянной неуверенности, насколько близка она, и неопределённости, как далека она.

Обычный солдат любил детей, цветы и птиц. Если он не пьянел от крови, не сходил с ума или не становился жертвой идеи доказать своё мужество, он чтил слабые существа.

Клеймо было сорвано, руки и ноги стали свободными. Дождливым днём Юкити и другие ветераны высадились в порту Урага. Он всё ещё не мог забыть, как один из его товарищей, глядя через разбитое стекло окна поезда на молодые зелёные листья деревьев, закричал:

— Как красива Япония. Что за красивая страна! Все эти деревья, трава!

Только человек, который долгое время жил, закованный в кандалы, мог сказать так.

После работы Юкити шёл домой к станции Симбаси, и на противоположной стороне улице он заметил Томоко Мория, которая, видимо, со своей подругой что-то обсуждала с горячностью, свойственной только этому молодому возрасту. Он не был знаком с Томоко настолько близко, чтобы поприветствовать её на таком расстоянии через улицу с пустыми трамвайными путями, и продолжал идти, поглядывая на девушек. Дни уже становились длиннее, и вечерние лучи солнца, пробиваясь сквозь разрывы между высокими зданиями, периодически освещали ту сторону улицы, по которой шла Томоко, стеклянные витрины магазинов и бросали длинные тени на тротуары от деревьев и прохожих. Деревья были платаны, и на них пока ещё не образовались почки, поэтому их чёрные голые ветви переплетались между собой, как бы исполняя танец на фоне голубого неба. Девушки прошли мимо фруктового магазина с ярко оформленными витринами и остановились около цветочного, стёкла которого запотели, но Юкити мог представить себе выставленные там весенние цветы.

Девушки довольно долгое время разглядывали витрину, но затем, не заходя внутрь, пошли дальше, продолжая что-то горячо обсуждать. Незначительный эпизод, но он наполнил сердце Юкити радостным чувством. Япония потерпела поражение, но наступил мир, и девушки бессознательно подтверждали это своим поведением. Обычная городская сценка, и не было ничего удивительного в том, что сотни, тысячи других молодых девушек в разных частях Токио вели себя подобным же образом.

— Господин Окабэ, — кто-то окликнул его, и Юкити узнал молодого студента одного с ним филологического факультета, но с отделения японской литературы. Юкити из-за службы в армии по возрасту был старше других студентов, и они при обращении к нему использовали вежливую форму. Молодой студент был без пальто, в старой студенческой форме и гета. Плохой цвет его лица ещё больше подчёркивал его студенческую бедность. Вместе с ним был элегантный молодой человек со светлой кожей лица в возрасте двадцати трёх — двадцати четырёх лет, одетый в костюм и демисезонное пальто.

— Господин Окабэ, вы ведь занимались одно время издательской деятельностью? — спросил однокурсник Юкити и, обернувшись к молодому человеку в демисезонном пальто, сказал:

— Разрешите вам представить Тосики Окамура, он учится не в нашем университете, а сейчас с моей помощью создаёт фирму для издания журналов и книг. Тосики, может, нам стоит послушать мнение господина Окабэ по этому вопросу?

Тосики достал свою визитную карточку, передал её Юкити и спросил в своей обычной спокойной манере:

— У вас есть опыт в этой области?

Юкити пытался определить, из какой семьи происходит этот молодой человек. Он был лет на пять моложе его самого и, будучи хрупкого телосложения, выглядел почти как ребёнок, но в то же время говорил в манере, свойственной взрослым людям.

— Если вам это удобно, мы бы хотели пригласить вас вместе поужинать и за едой обсудить эти вопросы, — предложил Тосики, и своим поведением он всё меньше и меньше напоминал студента. Похоже, что у него была масса знакомых в этом районе Гиндзы, ибо с ним здоровались как мужчины значительно старше его по возрасту, так и неопределённой профессии молодые люди, в том числе и женщины. В ожидании ещё одного студента, который должен был присоединиться к ним, они начали оживлённо беседовать, когда к ним подошла молодая женщина в европейской одежде, современного внешнего вида и с хорошими физическими данными. Тосики представил её как актрису из кинокомпании Тохо, которая любит пиво, на что она скривила свои накрашенные губы в подобие улыбки.

— Недавно она шла одна в этом районе, — рассказал Тосики, — и попала в облаву на проституток. Её на грузовике доставили в полицию и уже собирались отправить в больницу Ёсивара на освидетельствование, когда я узнал об этом. По моей просьбе мой знакомый врач выписал ей медицинский сертификат, и мы смогли вытащить её оттуда.

Актриса даже не выглядела смущённой, а только вновь скривила губы в подобие улыбки и рассмеялась, как будто речь шла не о ней, и к тому же подобным случаям в современном Токио удивляться не приходится.

— Нельзя быть настолько легкомысленной, чтобы ходить здесь одной и ещё в европейской одежде, ибо они хватают любую женщину, не разбираясь, проститутка она или нет, — сказал Тосики.

— Это просто какое-то несчастье. И они не могут даже протестовать, — вмешался в разговор студент, изучающий японскую литературу.

— Вот такая ужасная судьба подстерегает женщин.

Юкити начала раздражать женственная деликатная манера высказываний Тосики, которую тот, возможно, и считал утончённой, но она ужасно действовала на нервы. Подобных выражений никогда нельзя было услышать от тех, кто страдал на войне. Тосики же не хватило одного-двух лет до того, чтобы быть мобилизованным, и окончание войны спасло его. Он принадлежал уже новому молодому поколению.

На Юкити всё больше действовала слишком мягкая манера Тосики вести беседу, и он не мог не чувствовать, какую огромную пропасть между ними создавала такая небольшая разница в возрасте.

— Вам потребуется бумага для издательской деятельности. Вы сможете её доставать? — спросил Юкити. Он пытался сдерживать своё чувство личной неприязни к Тосики, сознавая, что он старше его по возрасту.

— Деньги на это есть, — ответил Тосики. — Разумеется, мы намерены покупать бумагу на чёрном рынке. Издавая книги, которые будут хорошо продаваться, и, оплачивая их по мере продажи, мы сможем наладить дело. За мной стоит великолепный спонсор — женщина, но которая не уступит любому мужчине, поэтому о деньгах можно не беспокоиться. Я бы хотел как-нибудь познакомить вас с моей тётей.

Было уже после восьми часов вечера, когда Юкити сошёл с поезда на станции Сакурамати в Иокогама, где он жил, и вышел на площадь. Грузовики и автомобили оккупационных войск один за другим двигались в темноте с включёнными фарами так, что Юкити пришлось некоторое время ждать, прежде чем он смог перейти на другую сторону улицы.

С наступлением вечера ветер прекратился и стало теплее. Но для толпы бездомных рабочих, которые собирались каждый вечер на пустыре перед зданием муниципалитета, зима продолжалась значительно дольше, чем для тех, кто был обладателем тёплого пальто. Они разжигали костры, чтобы согреться, и стояли или сидели на корточках, образуя чёрные круги вокруг поднимающегося в небо красного пламени.

На их лицах был бессмысленный взгляд китайских кули, хотя среди них были люди с интеллигентными лицами, благородного вида пожилые люди, стоявшие, вероятно, в прошлом во главе больших семей, и юноши, которые вполне сошли бы за студентов, если их одеть в соответствующую форму. Юкити приходилось видеть их не только в весенний вечер, подобный сегодняшнему, но и в душный летний день, когда небосклон был ещё красным от заходящего солнца, возвращающимися после тяжёлой физической работы, настолько обессиленными от голода, что они не могли даже стоять, а только сидели рядами у края дороги, и, глядя на эту удручающую картину, он не мог не признать, что в Японии теперь есть свои собственные кули. Некоторые из них были почти полностью голыми, другие сняли только рубашки и искали в них вшей.

Юкити было особенно больно смотреть на рубашки и штаны цвета хаки, которые от грязи стали чёрного цвета, ибо он сам был вынужден настолько долго носить форму из этого материала, что испытывал инстинктивное отвращение даже к самому цвету, который, по его убеждению, был самым гнетущим для глаз японцев. И у этих людей, самых несчастных жертв войны, не было ничего другого, и даже эта одежда цвета хаки висела на них лохмотьями, когда они сидели у края дороги, молчаливые с ничего не видящим взглядом. Казалось, что это не люди, а скорее скопище неодушевлённых предметов. Из своего опыта службы в армии Юкити знал, что, когда человек опускался до самых нижних пределов, его сердце уже не реагировало, что бы ни происходило вокруг. Оно превращалось в кусок затверденевшей резины, и человек в ожидании, когда оно расколется, продолжал жить, страдая от холода, голода и жажды. И затем его лицо навсегда принимало отсутствующее,непроницаемое выражение, характерное для кули.

Перейдя мост, Юкити оказался на улице, на тротуарах которой возник импровизированный рынок с торговыми палатками, почти примыкающими к наскоро построенным жилым лачугам, и между ними оставался только узкий подобный туннелю проход. Когда рынок был закрыт, этот проход вызывал неприятные чувства, и Юкити предпочёл идти по проезжей части, и в вечерней тишине раздавались только звуки его шагов. Неожиданно из одной палатки раздался кашель и стон забывшегося тяжёлым сном человека, и послышались слова:

— Ой, как холодно, холодно.

Продолжая идти вдоль улицы и мимо деревянной стены бараков оккупационной армии, Юкити думал о молодом студенте, с которым он сегодня познакомился. Единственной причиной, по которой Тосики Окамура собирался заняться издательским бизнесом, являлось то, что книги хорошо продавались, не видя и не признавая общественной значимости и ответственности в этом виде деятельности. Юкити указал ему на это, и Тосики среагировал с явно выраженным недоумением:

— Но я решил заняться изданием книг, чтобы заработать деньги, подобно любому другому виду коммерческой деятельности. В бизнесе лучше не принимать во внимание ненужные аспекты. Разве я ошибаюсь?

Несмотря на всю свою вежливость и деликатную манеру вести беседу, Тосики был поразительно смел и уверен в себе. Хотя Юкити был и старше его, он неожиданно почувствовал, что наткнулся на каменную стену.

— Я слышал, что книги левого направления хорошо продаются, поэтому я намерен издавать их в большом количестве. Я обратился за помощью к преподавателям университета, и они все выразили готовность оказать содействие. В наше время публикация книги многое значит для преподавателя университета в финансовом отношении. Я думаю, что лучшим способом заручиться их поддержкой будет выплата им части авторского гонорара при подписании контракта.

Юкити слышал, что сейчас встречаются и такие студенты, которые спокойно покидают аудиторию даже после прихода профессора. Полученная студентами свобода игнорировать своих преподавателей позволяла также и использовать их, свидетельством чего являлось поведение Тосики, в котором, несмотря на внешнюю вежливость, чувствовалась заносчивость.

— Почему бы тебе не опубликовать одну из книг Тацудзо Оки? Говорят, что он настаивает на гонораре в пятнадцать процентов в то время, когда большинство удовлетворяется десятью или двенадцатью процентами. Но вы можете быть уверены в том, что продадите весь тираж до последнего экземпляра. Хотя он и подвергается критике со стороны токийской интеллигенции, у него есть круг читателей, особенно среди женщин в других префектурах, которые верят ему как Богу.

Тосики ухватился за эту идею и, достав записную книжку, спросил:

— Профессор Оки принадлежит к левому лагерю?

— Он может быть кем угодно, и его цвет меняется в зависимости от сезона. Но он старается придерживаться непредвзятых и нравственных позиций и никогда не оступается. Какие бы времена ни наступили, он абсолютно безопасный человек, поэтому, я думаю, он тебе подойдёт, особенно для твоих коммерческих целей.

Юкити немедленно пожалел о сказанном, ибо был уверен, что у этого дегенерата хватит наглости посетить Оки, хотя в этом и не было бы ничего плохого. Но он упрекал себя за то, что там он может познакомиться с Томоко, и ему не хотелось, чтобы это произошло.

После первой мировой войны один писатель написал роман о том, как под влиянием военного времени европейские молодые девушки становились мужеподобными. Последняя война также усилила среди молодых девушек стремление быть похожими на мужчин, но она, похоже, породила и племя женоподобных мужчин. Тосики напомнил Юкити знаменитого дегенерата, который появлялся в парке Уэно, одетый как женщина. Это был крайний случай, но Тосики чем-то напоминал его. Война не только породила в Японии трагический класс кули, но она также создала странную новую разновидность человеческого рода.

БРИЛЛИАНТ

— Господин Онодзаки! Господин Онодзаки!

Наконец он заметил улыбающееся лицо Саэко.

— А, это вы.

— О чём это вы так глубоко задумались? Я ещё издалека вас узнала.

— Как это невероятно с моей стороны! — На его лице заиграла лёгкая улыбка.

— Это просто позор не заметить такую красивую женщину, идущую мне навстречу. Но я ведь вас заметил, но не узнал. Вот идёт великолепная молодая девушка, подумал я.

— Я вам благодарна за комплимент, тем более что сладкие речи не облагаются налогом. Но я бы посоветовала вам сходить к окулисту и проверить зрение. Похоже, что с возрастом оно у вас ухудшилось.

— Ничего подобного. Вы ошибаетесь, — сказал он, театрально жестикулируя руками. — Всё дело в весне.

— Она затуманивает ваши глаза?

— Я безнравственный человек. Насколько бы это казалось невероятным, госпожа Такано, я иду — как вы называете это? — на рандеву с красивой женщиной. И по пути на рандеву джентльмен должен из уважения к своей избраннице делать вид, что он не замечает встречных женщин, какими красавицами они бы ни были. Между прочим, я хотел бы поблагодарить за угощение, которое вы для меня в прошлый раз устроили. Надеюсь, что миниатюрный джентльмен пребывает в добром здравии?

— Миниатюрный джентльмен? О, вы имеете в виду маленького Тоси. Это он миниатюрный джентльмен, не так ли?

— Безупречный. Как будто он только что сошёл с витрины пошивочного ателье.

— Я ему передам то, что вы сказали.

— Он не рассердится. Я подозреваю, что ему это даже понравится.

Саэко не могла определить, шутит ли Онодзаки или говорит серьёзно.

— Посмотрите на этих послевоенных джентльменов. Они все выглядят как стандартные модели с витрин магазинов. Они ничего не умеют — ни разрушать, ни создавать. Посмотрите на рекламу в американских журналах — шляпа, костюм, ботинки и носки, всё подобрано по фасону и цвету, и всё можно заказать за несколько десятков долларов, даже если вы живёте где-нибудь в маленьком местечке в Техасе. Разве можно желать чего-нибудь более лучшего? И скоро у нас в Японии будет то же самое. Я собираюсь ещё долго жить и получать удовольствие, наблюдая за эволюцией миниатюрных джентльменов. Всё будет так, как я говорю.

Они стояли и разговаривали на тротуаре оживлённого квартала Гиндзы, и каждый старался одной рукой оградить себя от непрерывного потока спешащих прохожих.

— Господин Онодзаки, — прервала его Саэко, — могу ли я угадать имя красивой женщины, на свидание с которой вы идёте?

— Пожалуйста.

— Томоко Мория. Я права?

Глаза Онодзаки широко раскрылись.

— Потрясающе! — вырвалось у него.

Но он быстро разгадал, как ей удалось это сделать, и перевернул пакет с иллюстрациями для журнала, который был у него под мышкой.

— Знаменитый детектив. Мадам Шерлок Холмс. Вы просто прочитали адрес на пакете.

— Красивая девушка?

— Вне сомнения.

— Сколько ей примерно лет?

— О, двадцать один или двадцать два. Может, немного моложе.

— Пошли, — спокойно предложила Саэко и, не смущаясь, что она идёт в том направлении, откуда только что шла, зашагала рядом с художником.

— Как же так, получается, что вы знаете эту девушку? — повернувшись к своей спутнице, спросил Онодзаки. Саэко слегка наклонила голову и меланхолически улыбнулась.

— Немного. Она дочь моего друга, но я никогда её не встречала. Вы не будете возражать, если я пойду с вами, господин Онодзаки?

— Разумеется, нет! — Художник забыл о вопросах, которые ему задавала Саэко во время ужина в ресторане, и поэтому спокойно воспринял её просьбу.

— Вы несёте какие-то рисунки?

— Иллюстрации к роману. И вы знаете, о чём они? О Малакке, о нашей Малакке. Я нарисовал тот холм, где мы были вместе. Сейчас это похоже на сон, но я полюбил этот город сильнее, чем любое другое место на юге.

— Это то место, где вы рисовали развалины старой церкви в то время, когда я ездила по городу?

— Это то самое место. Помните, как там было тихо, как будто всё вокруг погрузилось в сон?

Саэко вспомнила залитую солнцем пустынную улицу Хеерен, вдоль которой тянулись особняки местных китайцев с постоянно закрытыми воротами и тишиной за их стенами, что создавало впечатление об их необитаемости. Но она была в одном из них, где в прохладной, закрытой от лучей солнца комнате впервые встретилась и разговаривала с Кёго Мория. Тогда он был одет в китайский халат, и Саэко отчётливо помнила содержание их короткой беседы, в которой Кёго предсказывал, что японские женщины после войны откажутся от кимоно, а она ему возражала.

— Когда идёшь, то становится уже тепло, — заметила она.

— Похоже, что это так. — Онодзаки внимательно посмотрел на неё. — Особенно, когда на тебе одето толстое шерстяное пальто.

Редакция журнала Etoile находилась на третьем этаже небольшого здания в районе Симбаси, которое не было разрушено во время войны. Краска на стенах лестницы была покрыта грязью, и плохо освещённые коридоры напоминали полутёмные туннели.

— Темно, не правда ли?

Саэко ничего не ответила, и Онодзаки, почувствовав за этим молчанием овладевшее ею беспокойство, повернулся к ней.

— Господин Онодзаки, пожалуйста, не представляйте меня. Просто скажите, что мы случайно встретились и решили зайти вместе.

— Почему?

— На это нет особой причины. Я просто хочу спокойно понаблюдать за ней, посмотреть, что она из себя представляет.

— Я всё-таки не понимаю. Вы ведь специально захотели прийти.

— Я хочу просто избежать ненужного беспокойства.

— Вот мы и на третьем этаже.

Они шли по коридору, читая названия фирм на матовых стёклах дверей, пока Онодзаки не нашёл редакцию Etoile. Открыв дверь, они оказались в узкой комнате, заставленной столами, за которыми, стоя и сидя, работали более десяти мужчин и женщин.

— Можно увидеть госпожу Мория?

Круглолицая девушка, сидящая за ближайшим к двери столом, прекратила разбирать почту и поднялась к ним навстречу. Несмотря на свою молодость, она, подражая взрослым, уже пользовалась губной помадой, цвет которой был необычно ярким.

— Она ещё не пришла, — сообщила девушка.

Сидящий за соседним столом молодой человек добавил: — Госпожа Мория бывает здесь только во второй половине дня. По утрам она работает в пошивочном ателье «Одуванчик», расположенном на Гиндза Ентемэ.

— Я принёс иллюстрации для журнала, которые заказала госпожа Мория. Мне не обязательно встретиться лично с ней и, если кто может заменить её…

Сидящий у окна молодой человек в очках встал и подошёл к художнику.

— А, вы господин Онодзаки?

— Да, я обещал принести иллюстрации сегодня, и вот я здесь.

— Большое спасибо. Извините, что мы доставили вам столько неприятностей. — Он предложил им сесть. — Извините, что у нас так тесно.

Один угол узкой комнаты был завален книгами, стены были оклеены рекламными плакатами, некоторые из сотрудников громко разговаривали по своим телефонам, и всё это делало атмосферу в редакции довольно оживлённой. Но в глазах Саэко она выглядела странным миром, в котором в беспорядке смешались люди и пыльные книги, а отсутствие Томоко, которую она так ожидала увидеть, ещё более усиливало это чувство.

Ателье «Одуванчик» состояло из двух комнат, которые были разделены деревянной перегородкой. Задняя комната, оформленная в японском стиле, представляла собой как бы рабочий цех со швейными машинками и другим необходимым оборудованием, и в ателье её называли «Кулисами». Европейская комната с трёхстворчатым зеркалом, служила для приёма клиентов и одновременно играла роль примерочной.

Томоко работала за большим деревянным столом у окна рядом с трёхстворчатым зеркалом. В утренние часы на него падали яркие лучи солнца и освещали лежащие волнами свежепорезанные куски материи, которые отражались в зеркале как разноцветная мозаика. Сама Томоко, подобно олицетворению ярких цветов, сидела неподвижно, глубоко задумавшись над эскизом модели. По утрам на швейных машинках не работали, и в комнате было тихо. Окно было открыто навстречу весеннему солнцу, и кружевные занавески, смягчающие его яркие лучи, слегка колебались от дуновения лёгкого ветерка. Томоко сняла свой жакет, и яркий кружевной рисунок занавески на какой-то момент отражался на её левом рукаве, а затем исчезал.

Взяв карандаш, Томоко внесла некоторые изменения в выкройке корсажа летнего платья, которое она моделировала. В это время у ателье было больше всего заказов, так как клиенты в летний период, казалось, имели больше всего денег.

Владелица ателье «Одуванчик» училась в школе вместе с матерью Томоко. Её муж после войны был уволен с государственной службы, а небольшие накопления ушли на оплату новых налогов или были заморожены согласно послевоенному законодательству. Она решила попытаться зарабатывать на жизнь женскими руками, мобилизовав нуждающихся друзей, молодых жён и девушек из числа своих родственников, и в результате было создан «Одуванчик».

Мать Томоко ухватилась за возможность разрешить давнее тайное беспокойство за будущее дочери, и её планы сделать её независимой от дома Оки начали наконец осуществляться. Томоко быстро стала одной из самых ценных работниц «Одуванчика». Она в отличие от большинства женщин после войны поступила на работу не из-за чистой необходимости, а была к ней уже подготовлена и сразу полюбила её. С детских лет её мать готовила Томоко к трудовой деятельности и, если бы не открылся «Одуванчик», она мечтала когда-нибудь начать собственное дело. Не указывая своего имени, она уже начала писать для журналов статьи по кройке и шитью европейской одежды.

Работой ателье руководила группа женщин старшего возраста, все они были друзьями и выпускницами женского колледжа, у большинства их них мужья погибли на войне. Томоко с удовольствием занималась моделированием, а также другими практическими вопросами. Она была самой молодой среди других женщин, которые приходили на работу по очереди, но они относились к ней как к взрослой, ибо она часто помогала им разрешать возникающие у них проблемы. Когда Томоко молча сидела за столом, сконцентрировав всё своё внимание на работе, она напоминала студентку, погруженную в чтение учебников.

Когда кто-то, не постучавшись, открыл дверь ателье, Томоко от неожиданности повернулась с видом рассерженного ребёнка.

— Томоко, к тебе посетитель, — предупредила её заведующая ателье, и, обращаясь к вошедшей, сказала: — Пожалуйста, входите. Извините за беспорядок.

Томоко поднялась навстречу посетительнице и, увидев её, широко раскрыла глаза от удивления. Учитывая, что сама Томоко занималась моделированием, ей было достаточно одного взгляда, чтобы определить, что костюм вошедшей женщины был хорошо сшит, великолепно сидел на ней и что она умела его носить. Но что ещё больше поразило Томоко, так это её холодная красота, в которой было что-то демоническое. Её большие глаза, ясно очерченный узкий нос и рот производили впечатление твёрдости характера. Она имела стройную фигуру, но некоторая округлость форм её тела мягко вырисовывалась в линиях шерстяной материи костюма, не вызывая ассоциации с полнотой.

Её большие глаза с улыбкой взглянули на Томоко, а затем она спокойно осмотрела комнату.

— Какая у вас приятная комната!

— О нет. Мне всегда стыдно за постоянный беспорядок.

Саэко посмотрела на себя в трёхстворчатом зеркале под разными углами, поворачиваясь на деревянном полу среди танцующих бликов от лучей утреннего солнца. Затем она, мягко улыбаясь, вновь посмотрела на Томоко.

— Вы знакомы с господином Онодзаки, художником, не правда ли?

Томоко почувствовала себя неловко от этого вопроса и слегка покраснела.

— Я недавно была вместе с господином Онодзаки в редакции журнала Etoile, куда он приносил свои рисунки. Мы с ним только что расстались, и я даже знаю, как вас зовут — Томоко Мория. Какое милое имя. Более того, господин Онодзаки рассказал мне, как вы красивы — он пел такие дифирамбы о вас.

— Значит, иллюстрации уже готовы?

— Да, мы вместе доставили их. Но вы работаете здесь и одновременно в журнале, не так ли?

Заведующая открыла шкаф и достала несколько рулонов материи.

— Как видите, она ещё совсем молодая, но очень серьёзно и с большим интересом занимается моделированием. Она очень популярна среди наших клиентов, и все просят, чтобы именно ей были поручены разработки фасонов их одежды. Несмотря на молодость, она обладает поразительным талантом и способна только посмотреть на клиента, чтобы без труда придумать фасон, о чём мы даже не можем и мечтать. Сначала у нас иногда бывают сомнения, но в конечном счёте получается оригинальное платье, сделанное с высочайшим вкусом. Это просто невероятно.

— Я завидую вашей работе. — Саэко посмотрела на эскиз на столе Томоко.

— Можно я взгляну на него?

— О, пожалуйста, не надо. Он ещё не закончен.

— Всё равно, дайте мне посмотреть.

— Я пока нарисовала только контуры.

Кровь прилила к голове Томоко и отразилась на её лице. Но она всё ещё не могла оторвать взгляд от лица Саэко, белая нежная кожа которого имела мягкий, блестящий, можно даже сказать зеленоватый, оттенок, а её причёска с пробором была привлекательна и неотразима даже для человека одного с ней пола.

— Это уже для лета?

— Да, но это только предварительная попытка. — Томоко улыбнулась. — Я хочу также придумать купальный костюм для этого лета. В редакции Etoile мне сказали, что они устроят его демонстрацию с привлечением киноактрисы и поместят снимок на обложке журнала.

Даже Саэко с удовольствием наблюдала энтузиазм девушки.

— Вы, действительно, великолепно работаете. Я даже завидую вам. Молодёжь в наше время стала совсем другой.

Заведующая выложила на стол рулоны тканей и ждала, когда Саэко просмотрит их.

— Как вы видите, сейчас у нас нет хороших материалов.

— В наши дни с этим приходится мириться, — тактично улыбнулась Саэко. — Мне рассказывали, что даже в театрах, прежде чем решать, какую ставить пьесу, вынуждены проверить, что ещё осталось в костюмерном гардеробе. Так что они могут ставить только те спектакли, для которых у них есть костюмы. В результате получается, что решающее слово принадлежит не актёрам и авторам, а заведующим костюмерными. К счастью, костюмы для ведущих ролей были вывезены из Токио, и они сохранились. А хлопчатобумажные ткани для второстепенных ролей все сгорели, и сейчас всё это превратилось в серьёзную проблему. Я думаю, что и вы, Томоко, сталкиваетесь с подобными трудностями, когда не можете осуществить задуманное из-за отсутствия необходимых материалов.

Саэко просматривала один за другим рулоны материалов. Для работников ателье было трудно определить её социальное положение, и даже камень в кольце на её руке ни о чём не говорил, так как это был отнюдь не броский бриллиант, а всего лишь скромный кошачий глаз.

— Не могли бы вы отложить этот отрез для меня, хотя он и для зимней одежды?

— Вы определённо обладаете хорошим вкусом. Материал такого качества сейчас невозможно найти в Японии, и он ещё долго не появится.

— Хотя, возможно, он слишком ярок для меня.

— Ни в коем случае. Одна моя знакомая привезла этот материал из Англии много лет тому назад и недавно предложила его нам, так как ей понадобились наличные деньги. Вы можете быть уверены в его качестве. Это подлинная шотландская ткань.

— Между прочим, — неожиданно сказала Саэко, — не могли бы вы, Томоко, завтра в удобное для вас время прийти ко мне домой. Я бы хотела, чтобы вы посмотрели несколько отрезов материалов, которые у меня имеются, и решили, что можно из них сделать. Вы могли бы стать моим консультантом по европейской одежде.

На следующее день небо было затянуто облаками, как это часто бывает весной, и похоже, что собирался дождь. Томоко вышла из дома в плаще, но во второй половине дня дождь так ещё и не пошёл, хотя низкие облака весь день висели в безветренном небе.

Следуя полученным от Саэко инструкциям, Томоко пришла на улицу Минамите в жилом квартале Таканава, который мало пострадал от войны. Это был тихий район со старыми деревянными домами, и даже деревья выглядели старыми, но не было видно развалин и пепелищ, хотя в воздухе, казалось, витал дух заброшенности. Подобное впечатление возникало не только из-за недостатка света в этот пасмурный день, но также из-за поломанных заборов и видневшихся за ними неухоженных деревьев и кустов, что отражало тяжёлое экономическое положение владельцев в послевоенный период. Там и здесь сквозь дыры в заборах виднелись цветущие ветви сакуры, но на фоне серого неба цветы не выглядели яркими и радостными.

Откуда-то слышались звуки игры на сямисэне, которые, казалось, парили в сонном воздухе улицы. У Томоко возникло ощущение, что она попала совсем в другой мир, отличный от шумного и суетливого окружения, в котором она вращалась каждый день. «Какая большая разница между местами, которые были затронуты войной и которые она пощадила», подумалось ей.

Она задавала себе вопрос, в каком доме может жить женщина, обладающая таким чувством стиля, как Саэко Такано, вкус которой в западной одежде был совершенно естественным и зрелым, далеко выходящим за пределы простого копирования журналов мод.

Томоко увидела табличку с фамилией Такано на одних из ворот с распахнутой калиткой, сквозь которую можно было увидеть большой дом в японском стиле и раскинувшийся перед его входом сад с довольно старыми деревьями. Томоко заметила на воротах ещё три таблички с мужскими именами и подумала, что Саэко, вероятно, поселила у себя пострадавших во время войны, что было обычным для владельцев больших домов. Подойдя к решётчатой раздвижной двери, которая вела в дом, Томоко вновь услышала звуки сямисэна и искусно поющий женский голос, который к её изумлению был похож на голос Саэко. Она исполняла старую мелодию в стиле Киемото.

Томоко позвонила в звонок. Молодая служанка вышла и вежливо встретила её, открыв раздвижную дверь, ведущую внутрь дома. Теперь у Томоко не осталось и тени сомнения, что музыка и пение исходили со второго этажа этого дома, и что голос принадлежал Саэко. Служанка проводила её по коридору в гостиную в западном стиле, а сама пошла дальше в глубь дома. Комната была старая, но светлая, так как её окна выходили в сад. На стенах висели картины известных художников модернистского направления, стулья и вся обстановка были выдержаны в новейшем стиле.

Музыка прекратилась. За окном в саду стали видны белые полоски дождя, за которыми почти исчезли растущие в саду деревья. Вскоре из передней раздался голос Саэко, которая провожала своего гостя, похоже, женщину:

— Ах, кажется пошёл дождь?

Представшая перед Томоко Саэко выглядела совершенно другим человеком, чем накануне. Она была одета в японское кимоно с тёмно-синим, почти чёрным, рисунком, завязанным широким белым поясом оби, украшенным сложным узором из цветов.

— Извините, что заставила вас ждать. Ко мне приходила учитель музыки…Я очень рада, что вы пришли. Как вы видите, мой дом довольно старый, и он выглядит несколько мрачным в такую погоду как сегодня.

— Вы носите также и японскую одежду. — Томоко выглядела так, как будто она только что пришла в себя от изумления. — Я считала, что вы носите только европейскую одежду.

— Это зависит от моего настроения… Я попросила вас прийти посмотреть некоторые материалы. Это обязательно нужно сделать сегодня?

— Нет, почему. Я могу прийти ещё раз.

— Давайте с этим не спешить. Я хочу кое о чём с вами поговорить.

Саэко несколько раз посмотрела на Томоко, и её взгляд был полон интимности, который вряд ли мог быть предназначен молодой девушке, которая только что пришла с визитом из пошивочного ателье.

— Вы красивая, и очень похожи на своего отца.

Томоко подняла свои глаза. Она не успела даже удивиться, и у неё не было основания воспринять слова Саэко в буквальном смысле слова. Дождь за окном тихо падал на бетонное покрытие веранды.

— Томоко, у меня к вам просьба… Не согласились бы вы стать своего рода моим секретарём. Вам не надо будет делать что-то особенное. Просто быть рядом со мной. Вы будете свободно продолжать свою работу и одновременно придумывать для меня фасоны одежды. Что касается шитья, то у меня есть прекрасный портной, женщина-китаянка, а вы будете решать, какая одежда мне лучше всего подходит. Я знаю, что вы работаете в журнале. Я только что дала группе молодых людей деньги на создание издательства. Я бы хотела, чтобы вы присоединились к ним. Что вы думаете об этом? Ваша зарплата будет в два раза выше, чем вы получаете сейчас, не считая того, что вы будете получать как мой секретарь и как консультант по одежде. Я хочу заполучить вас любой ценой. Возможно, я своенравная женщина, но с этим ничего не поделаешь. Могу ли я сделать вас моим союзником?

После этого с озорной улыбкой она сделала поразительное для Томоко добавление:

— Но вы должны об этом своему отцу некоторое время ничего не говорить.

Томоко с удивлением посмотрела на Саэко. Её глаза были ясные, почти прозрачные, в них не было видно груза прошлого, и светились они яркой невинностью. Томоко подумала, что Саэко имела в виду Тацудзо Оки, когда она говорила об её отце. Ничего другого не могло прийти ей в голову.

— У вашего отца нет причин сердиться на меня. Я не имела намерений нанести ему вред… Это было во время войны. Из-за плохих людей я невольно доставила ему серьёзные неприятности. Я чувствую себя просто ужасно и уверена, что он сердит на меня. Поэтому, — на лице Саэко появилась улыбка, — я и хочу, чтобы Ваш отец ничего не слышал обо мне, пока не придёт соответствующее время. А пока это время не пришло, я хочу подружиться с Томоко. Вы мне обещаете?

— А где вы познакомились с моим отцом?

— В Сингапуре.

Томоко с ещё большим удивлением раскрыла глаза.

— Впервые я встретила его в маленьком тихом городе Малакке, расположенном в красивом месте на берегу моря. Он был прекрасный человек и очень добрый. Все последние годы он провёл в Европе и не был похож на других японцев — современный и прекрасный собеседник. Насколько я знаю, он в конце концов вернулся в Японию.

Томоко пристально смотрела на Саэко. Глаза её настолько расширились, что, казалось, заполнили всё бледное как полотно лицо. Она хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова. У неё ещё не было времени решить, как воспринимать то, что она сейчас услышала от Саэко, и что она должна об этом подумать. Невольно, под воздействием мгновенного импульса у неё вырвалось:

— Человек, которого вы встретили, говорил вам что-нибудь обо мне?

— О чём вы, Томоко? Вы что, ещё не видели своего отца?

Томоко резко покачала головой, но ничего не сказала, пытаясь усилием воли сдержать дрожь в своих руках. Неподвижны были только глаза, в которых появился тяжёлый блеск. Её красивый рот и ноздри непроизвольно исказились, и лицо приняло одержимое выражение.

Саэко поняла, что Томоко не могла обманывать её, но невольно она всё же спросила:

— Это, действительно, так?

Шум дождя становился всё громче. Томоко сидела вся бледная и без движения, и всем своим внешним видом напоминала статую. Только пальцы на её руках непроизвольно дрожали от возбуждения, как будто они обрели свою собственную жизнь, и Томоко не могла их остановить.

— В это трудно поверить. Ваш отец вернулся в Японию, и вы даже не знаете, где он?

— Этот человек, — лицо Томоко приняло паническое выражение, — мне стыдно об этом говорить, но я не помню, когда я звала его отцом. Мне было три или четыре года, когда… Когда я говорю папа, я подразумеваю того, кто сейчас является моим отцом. Что касается другого — я видела только его фотографии, и это было так давно, что едва ли помню, как он выглядит. Если он неожиданно появится передо мной, я приду в замешательство.

— Вы не помните его.

— Нет. Совсем нет! — уверенно сказала Томоко, и было видно, что она вот-вот заплачет. — Мама вновь вышла замуж… Он не должен приходить, не должен. Бедная мама — он не должен заставлять её страдать ещё больше. Я об этом ничего не знаю, но он не должен причинять ей боль. Госпожа Такано, вы говорите, что знаете его. Если вы его увидите, передайте ему это, пожалуйста. Бедная мама, она достаточно настрадалась.

Томоко закрыла лицо руками, её плечи задрожали, и она разрыдалась. Саэко отвела свой взгляд и в позе глубокой задумчивости смотрела, как мелкий весенний дождь падает на сочную молодую зелень деревьев в саду. Неожиданно совершенно новое чувство зародилось в её сердце и стало распространяться по всему телу, и на какое-то мгновение на её лице появилась улыбка. Чувство уверенности и гордости за себя как за женщину овладело ею.

— Томоко, — сказала она нежным, сочувствующим тоном. — Ваша мама это ваша мама, а вы это вы. Ваш отец, хотя и вернулся в Японию, не посетил вас, оберегая чувства вашей матери. Я бы очень хотела устроить встречу господина Мория с его дочерью, которая выросла в такую замечательную девушку. Или вам это неприятно?

Томоко ничего не ответила. Саэко встала и подошла к ней.

— Когда мы были вместе в Сингапуре, ваш отец говорил только о вас. Он был одинок, он человек с нежными чувствами, и в нём не было ничего от военного. Я даже плакала после встреч с ним. У него на висках была седина, и он не мог вернуться домой, а был вынужден всю свою жизнь скитаться по чужбине. Он настолько страдал, что неожиданно был откровенен с такой женщиной, как я… Он говорил, что вы были совсем маленькой, когда расстались, и всё спрашивал себя, какой вы стали теперь.

Саэко кусала себе губы, и настоящие слёзы медленно текли по её щекам. Томоко чувствовала, что она подошла к ней ближе и нежно положила свои руки на её плечи. Запах редких духов исходил от её одежды, и чувственные движения её тела под кимоно вызывали у Томоко тревожные, неприятные ощущения, ибо с детских лет она никогда не была так близко к другому телу за исключением тела своей матери. Ей было также неприятно, что в обнимающих её руках угадывалось больше физической чувственности, чем искренней привязанности.

— У меня такое ощущение, что вы для меня не чужая, — с жаром сказала Саэко.

Томоко подняла глаза, и её бросило в дрожь, когда она увидела так близко лицо Саэко, искажённое страстью и напряжением, как будто перед ней был другой человек.

— Ваш отец, действительно, хороший человек.

Почувствовав на себе немигающий взгляд Томоко, Саэко естественным движением убрала свои руки с её плеч и взяла её за руку.

— Вам следует встретиться с ним, можно и одной. Я скоро узнаю, где он остановился, и организую вам встречу наедине. Хорошо?

— Я подумаю и сообщу вам.

— Но почему?

Томоко не смогла что-нибудь ответить.

— Вы разве не понимаете, насколько одиноким должен чувствовать себя ваш отец, вернувшись в Японию?

Томоко покорно кивнула головой.

— Тогда, пожалуйста, сделайте, как я говорю. Я буду держаться в тени и только организую вам встречу с отцом. Вам не о чем будет беспокоиться.

— Но я, — неуверенность вновь появилась на её лице. — Я не могу решить, как поступить. И я не хочу иметь секретов от моей мамы, во всяком случае, секретов, подобных этому. — В глазах Томоко вновь навернулись слёзы.

— Вы беспокоитесь о своей маме?

— Маме было труднее всего, — почти прошептала Томоко.

— После того, как она рассталась с отцом, все её помыслы были направлены на меня, она жила только этим. Ради меня она вновь вышла замуж. Я только позже поняла всё это.

— А в семье есть ещё дети?

— У меня есть младший брат, но он ещё ребёнок.

Томоко сейчас яснее, чем когда-либо поняла положение, в котором находится её мать. Она раньше об этом глубоко не задумывалась, а сейчас до боли в сердце осознала всю серьёзность возникшей ситуации.

— Госпожа Такано, я не хочу встречаться с ним. Извините, но я не могу.

Я понимаю, — сказала Саэко, и выражение её глаз как бы подтвердило это. — Мне не надо было об этом говорить, я сделала вам больно. Но вы должны знать, что я этого не хотела, и не подумайте обо мне плохо. Когда мы там встречались, я поняла настроение вашего отца и, не подумав, захотела рассказать вам… Это свойственно женщинам.

— Пожалуйста, не упрекайте себя.

Саэко не могла не заметить следов колебания, которые ещё остались на лице Томоко. Она могла убедительно говорить, но всё же оставалась молодой девушкой. Если бы перед ней вдруг предстал её отец, разговор принял бы другое направление. Так что Саэко знала, что у неё ещё будет возможности поговорить на эту тему, и тогда она поведёт себя по-другому. На её лице появилась светлая улыбка.

— Об этом хватит. Забудем этот разговор. Как я и просила, давайте посмотрим мои материалы. Но прежде вернёмся к первой теме нашего разговора. Вы согласны стать моим секретарём?

— Я не думаю, что я смогу. Действительно, я ничего не знаю.

— Дело не в этом. Я своенравный человек и хотела бы тем или иным способом приблизить вас к себе. Поэтому я и прошу вас ни о чём не беспокоиться.

Томоко промолчала.

— Я не прошу вас приходить ко мне каждый день. Я часто хочу быть одной. И даже у такой женщины, как я, есть муж, к которому я иногда езжу. Для вас самое лучшее было бы работать в издательстве, о котором я говорила. Там работают только молодые студенты.

— Я вам очень благодарна, но у меня есть обязательства перед теми, с кем я сейчас работаю, и я не могу неожиданно покинуть их.

— Я рада, что вы такая бескорыстная девушка. Но вы можете быть моим консультантом по западной моде. Когда через некоторое время поймёте, что я ни такая плохая и лживая женщина, и, может, согласитесь заняться чем-нибудь ещё. Во всяком случае, хотя я и своенравная женщина, я хотела бы, чтобы вы, Томоко, стали моим другом. Более того, я решила так просто вас не отпустить.

Саэко была чрезвычайно добра к ней, и Томоко смутно понимала, что это из-за её отца. Она также сознавала, что Саэко сильно притягивала её к себе, несмотря на короткое время знакомства. Она никогда не встречала женщину, которая жила так свободно во всех смыслах этого слова, что само по себе было чрезвычайно привлекательно. Но когда она вспоминала о своей матери, ею овладевали сомнения.

— Я, действительно, не знаю, что вам ответить.

— Не унывайте. Посмотрите! Дождь перестал, и светит солнце. Только у маленькой Томоко погода ещё не установилась.

И действительно, лучи солнца играли на мокрых ветвях деревьев в саду. Красные плоды подобно ярким цветам виднелись здесь и там среди вечнозелёной листвы.

Когда Томоко вернулась в редакцию и стала разговаривать со своими коллегами, она почувствовала, что ей хочется побыть одной, и чтобы никто её не тревожил. Она уже не была в том шоковом состоянии, когда впервые услышала, что её отец, о котором она ничего не знала с тех пор, как стала понимать окружающий мир, неожиданно вернулся в Японию, и была уверена, что может самостоятельно принимать решение. Но что-то неведомое вошло в её душу, подобное мешающему чёткому зрению пятну на глазу, или призраку, действующему на нервы и заставляющему постоянно притягивать к себе её внутренний взор. Вот в таком душевном состоянии разговаривала она со своими коллегами в редакции.

Только в электричке по пути домой она осознала, что поражение Японии открыло путь её отцу к возвращению на родину, и эта мысль превратила туманное до сих пор чувство в шокирующую реальность, ибо это стало не абстрактной идеей, а реальным фактом. И где-то, когда-то её отец предстанет перед ней. Вечерний поезд был переполнен, и нельзя было исключать, что её отец вполне мог бы оказаться здесь в этой толпе пассажиров. Когда она поймала себя на этой мысли, то почувствовала, что теряет контроль над собой, и взяла себя в руки.

Что было в этом удивительного, и почему она должна плакать? Что будет плохого в том, если она повстречается со своим отцом? Она не должна беспокоиться, ибо пойдёт на встречу с ним, чтобы помешать ему сделать её мать несчастной. Вся ответственность лежит на нём, а не на ней, и ничего не может удержать её как свободного взрослого человека от встречи со своим отцом.

Закрыв глаза, Томоко невольно улыбнулась. Неожиданное чувство возникло и распространилось по её телу. Её отец, о лице и фигуре которого она не имела ни малейшего представления, вошёл в её сердце и занял там прочное место. Это было странное чувство, но отнюдь не печальное, и она наполнило её сердце радостью. Саэко сказала, что у него седина в волосах. Эти слова отчётливо и глубоко вошли в её сознание.

Томоко воображала своего отца подобно тому, как молодая мать, чувствуя, как растёт и двигается в её чреве ребёнок, пытается представить, каким он будет, когда родится. Отец вошёл в её сердце как отвлечённый образ, и она пыталась представить себе его лицо, одежду и предположить его возраст. Придавать шаг за шагом его невидимому образу реальные черты было похоже на её работу по моделированию одежды, и это наполняло её счастьем и вызывало непроизвольную улыбку на её губах.

Звёзды были затянуты облаками, когда Томоко подходила к своему дому. Войдя в калитку, она поняла, что в доме гость, так как в гостиной, являющейся продолжением рабочего кабинета Тацудзо Оки, горел свет. Оки, как и многие другие учёные, вёл затворнический образ жизни в европейской части дома и присоединялся к семье только во время принятия пищи. Томоко вошла в дом через боковой вход и прошла на кухню поздороваться с матерью.

— Я пришла, мама.

Перед буфетом стоял поднос с чайным набором.

— Ты как раз вовремя, дорогая. Отнеси это в гостиную.

Сэцуко, мать Томоко, была женщиной, которая не позволяла себя фотографировать и не любила появляться перед гостями. Томоко ждала, пока её мать положит сахар в чай. После войны Оки требовал, чтобы настоящий сахар клали только в его чай или кофе, а для гостей использовали сахарин. Томоко с грустью наблюдала, как её мать следовала этим инструкциям. Рядом с чашкой Оки была положена особая чайная ложка.

— Кто к нам пришёл?

— Журналист.

Томоко слегка постучала в дверь гостиной.

— Войдите, — ответил Оки и, коротко взглянув на неё, вновь повернулся к своему гостю, который записывал в блокнот карандашом, продолжив монолог характерным для себя снисходительным тоном.

— Реформу нельзя осуществить, если Академия художеств не получит больше прав и её влияние не будет усилено. Она не должна оставаться тем, что она есть в настоящее время — домом для престарелых. Она должна быть независимой от бюрократов и иметь возможность активно работать. Но в действительности, отношения учитель-ученик и непотизм феодальных членов превратились в препятствие для проведения реформ и…

— Подождите минутку, подождите минутку, — запротестовал журналист, но Оки, проигнорировав его, продолжал говорить, как будто он участвовал в серьёзной дискуссии.

— Прежде всего в Японии необходимо создать здоровый академизм. Вторым шагом является демократизация. До тех пор пока бюрократы будут контролировать решения в области гражданской жизни, прогресса не будет. Культура это тоже политика. В прошлом писатели и художники в традиции восточных деятелей культуры старались избегать политики, но в наш век демократизации это уже невозможно. Художественные гении могут продолжать творить в одиночестве, но что нам необходимо, так это популяризация. Я имею в виду популяризацию культуры и искусства. А это уже политика, не так ли? И самой неотложной проблемой является избрание членов Академии художеств в парламент.

Томоко вышла из гостиной и отправилась переодеться в свою комнату на втором этаже японской половины дома. Тон высказываний Оки был достаточно энергичным, но то, что он говорил, звучало бессодержательно и непоследовательно. А Томоко сегодня вечером ожидало тайное открытие. Её мать передала ей плотно запечатанный конверт с письмами и фотографиями, который она должна взять с собой, когда, став независимой или выйдя замуж, покинет родительский дом. Сегодня Томоко собиралась вскрыть пакет и взглянуть на фотографии своего отца. Она включила свет и открыла свою сумочку, чтобы достать ключ от своего шкафчика. Из сумочки выпал маленький бумажный свёрток, который Саэко передала ей при расставании. Томоко развернула его, и у неё на руке ярко засверкал бриллиант величиной с соевый боб.

ДОМ С ПИОНАМИ

В следующее воскресенье выдался очень тёплый день. Томоко решила, что бриллиант является неподходящим подарком, и направилась домой к Саэко, чтобы вернуть его насколько это возможно вежливо. Когда она подошла к дому, то увидела стоящую перед ним среди опавших лепестков сакуры машину, а затем и саму Саэко, идущую через сад в сопровождении молодого мужчины.

— Добро пожаловать, Томоко. — Саэко выглядела значительно моложе в западной одежде. — Вы пришли как раз вовремя. Если вы свободны, поедем с нами часть пути… О, это Тосики Окамура, он работает в издательстве, о котором я Вам говорила. А это Томоко Мория.

— Вы уезжаете в поездку?

— В небольшую, так сказать, по обязанности. — Саэко загадочно улыбнулась. — Поехали с нами до Иокогамы. Тоси привезёт вас назад со своей обычной галантностью.

— А куда вы едете?

— К моему мужу, — ответила она жёстко. — Даже согласно новой конституции, у жён есть некоторые обязанности.

Томоко была озадачена, но почувствовала, что не может сейчас начинать разговор о бриллианте, и поэтому решила принять приглашение. У неё не было никаких дел, и не так часто ей предоставлялась возможность прокатиться на машине на большое расстояние.

— Говорят, что Иокогама хорошо отстраивается, — рассказывал Тосики. — Они построили там «Американскую деревню» и много приятных мест для прогулок. Там должны также быть первоклассные танцевальные залы и кабаре. Почему бы Вам тоже не остановиться там на некоторое время, тётя Саэко.

— У меня сегодня не развлекательная поездка, хотя я, возможно, и увижу некоторые распустившиеся пионы. — Она повернулась к Томоко, которая сидела слева от неё.

— Мой муж удивительный человек. У него нет никакой специальности, и он нигде не работал с тех пор, как окончил школу. Но он выращивает пионы, и это единственное, что он может делать, но делает хорошо.

Томоко всё думала, как ей начать разговор о бриллианте. Упоминание о пионах явилось для неё неожиданным, но когда она представила себе большие пышные цветы, то осознала, насколько они должны были быть похожи на Саэко.

Тосики прервал её мысли.

— Мория… Она, должно быть, дочь человека, которого я разыскиваю.

Саэко продолжала смотреть вперёд через ветровое стекло и сказала холодно:

— О, тебе больше не надо беспокоиться об этом теперь, когда я встретила Томоко.

Обращаясь к Томоко, Тосики продолжал своим обычным невозмутимым тоном:

— Господин Мория был всё время в Киото. Адмирал Усиги прислал мне открытку и сообщил название гостиницы, в которой остановился господин Мория в Киото. Господин Усиги пишет красиво, слишком красиво, так что я понял с большим трудом.

Саэко продолжала смотреть в окно, игнорируя Тосики. Внезапно она переменила тему разговора.

— Посмотрите, отсюда, с шоссе Токио-Иокогама, теперь можно видеть океан. До самого берега всё сгорело.

Перед их взором простиралась длинная полоса руин, среди которых было построено несколько бараков. На месте сгоревших заводов стояли заржавелые остовы станков и машин, похожие под лучами весеннего солнца на древних чудовищ. Цветов нигде не было видно, только мёртвые, чёрные стволы деревьев. Там и здесь среди руин стояли сохранившиеся бетонные стены.

— Тоси! — резко сказала Саэко. — Как продвигается дело с издательским бизнесом? Я не потерплю, если вы будете относиться к этому спустя рукава.

— У нас дело продвигается, тётя Саэко.

— Хорошо, если это так. Но, как я уже говорила, нельзя заниматься бизнесом подобного рода, имея в штате только студентов.

— Но тётя Саэко, вы так говорите, потому что вы не знаете нынешнюю молодёжь. Мы сильно отличаемся от тех, кто прошёл войну, нас разделяет целое поколение. Мы должны думать о том, как зарабатывать на жизнь, хотим мы этого или нет, и мы серьёзно относимся к работе. Хотя мы ещё учимся, но мы уже познали, как жить в обществе.

— Немного слишком быстро, и это меня беспокоит.

— Это всё из-за вашего старого мировоззрения.

— Но разве это вежливо? Назвать молодую женщину старой. — Саэко улыбнулась, обращаясь к Томоко.

— Но вы знаете, я не люблю эти искусственные штапельные ткани, какими бы современными они ни выглядели. Грубая хлопчатобумажная ткань ручной работы значительно лучше. Можно, например, взять материал, предназначенный для японских летних халатов, и сшить из него европейское платье, и оно будет выглядеть шикарно, не правда ли, Томоко? Даже из ткани с рисунком Курумэ можно сделать блузку, которая больше подойдёт для японской женщины, чем любая набивная ткань с рисунком. Ни один из современных материалов не имеет такого тёмно-голубого цвета, и французские женщины ухватились бы за возможность носить её. Но японские женщины боятся, что блузка из такого материала может выглядеть как перешитая из прошлогоднего гардероба.

— Это зависит от того, кто носит её, тётя Саэко.

— Я имела в виду вас, Томоко. Цвет индиго будет великолепно контрастировать с вашей белой кожей. Вы не принадлежите к числу тех женщин, которые, обернув вокруг себя кусок блестящей материи, достаточно тонкой, чтобы развеваться на ветру, считают, что они одеты по последней европейской моде.

Томоко залилась румянцем и у неё вырвалось:

— Это вы говорите о себе, госпожа Такано.

Саэко удерживала нить беседы в своих руках до самой Иокогамы так, что у Томоко не было возможности упомянуть о бриллианте.

— Где мне вас высадить? — Саэко улыбнулась, как будто она планировала что-то забавное. — Бедная я! Хотя пионы и цветут, но мне предстоит провести в скуке несколько часов. Но вы двое… Я высажу вас на вершине того красивого холма, откуда открывается хороший вид на порт.

Она так и сделала. Входящие в порт огромные суда причаливали к расположенным вдоль пирса зданиям. Море спокойно простиралось под лучами весеннего солнца и казалось погруженным в дремоту.

— До свидание, Томоко. До встречи.

И автомобиль стал спускаться с вершины холма. Томоко оказалась одна в неожиданном месте с человеком, с которым она только что познакомилась. Некоторое время она молчаливо смотрела вслед уходящей машины, а затем повернулась к морю.

— Тётя Саэко в своём репертуаре. Она поступает всегда так, как ей это заблагорассудится, — сказал Тосики. — Она дама, но я хотел бы знать, какая — червовая дама, пиковая дама или бриллиантовая дама?

Шутка вызвала только слабую улыбку на лице Томоко. Она была намерена вернуть бриллиант при следующем удобном случае, и она знала, кем была Саэко — дамой бриллиантов.

— Может, пойдём? Виды меня не интересуют, какими красивыми они бы ни были. Я получаю больше удовольствия от встреч с людьми, чем от созерцания природы.

— Мы недалеко от станции?

— Вы чувствуете, что заблудились? Тётя Саэко любит поступать так с людьми, но мы не должны потерпеть поражение. Давайте будем развлекаться и таким образом отомстим ей. Неплохая мысль, верно?

Война побывала и здесь. Там и здесь на холме виднелись пустыри, благодаря которым открывался вид на город внизу. Несколько довоенных домов западного типа остались нетронутыми, и несколько новых было построено. Они были окружены железной оградой, увитой розовыми кустами, или низкими окрашенными деревянными заборами. На табличках у ворот были написаны иностранные имена. На тротуарах гуляли только иностранцы. Последние модели автомобилей почти бесшумно скользили по дороге.

— Пойдём потанцуем, — предложил Тосики в то время, когда она думала, как ей лучше получить у него адрес своего отца в Киото.

Она с удивлением подняла голову и отрицательно покачала ей.

— Я предпочитаю пройтись по улице.

Тосики мягко улыбнулся.

— Тогда пойдём, взявшись за руки, как вон те американцы.

Томоко была потрясена.

— Не хочу, — резко сказала она, невольно тряхнув головой, и её густые волосы разметались в разные стороны.

— Вам что, неудобно? Как старомодно. — Тосики рассмеялся как ребёнок. — Разве это не является привилегией молодых? Все делают это.

Томоко молча продолжала идти. Она всё ещё хотела спросить о своём отце, однако непонятная боль сдавила её грудь.

— Посмотрите, фиалки расцвели.

Тосики смотрел на покрытый травой участок рядом с дорогой. До войны на этом месте была частная усадьба. Дом уже исчез, трава на бывшей лужайке буйно разрослась, и в ней ещё можно было увидеть гигантскую тропическую агаву и водоём, похожий на большой цветочный горшок. Из сада открывался красивый вид на порт и на море. Тосики вошёл в сад в поисках фиалок.

— Посмотрите, как много всего здесь растёт. Этот сад определённо принадлежал иностранцу. Здесь должно быть много цветов.

Томоко тоже вошла в сад и укрылась от жарких лучей солнца в тени ветвей низкорослой американской криптомерии.

— Я покурю, — сказал Тосики и уселся среди густой травы.

На ближайшем холме вытянулись в ряд похожие друг на друга дома западного типа, которые, судя по их красной черепичной крыше и свежеокрашенным заборам, были построены совсем недавно. Их яркая окраска выглядела необычной для Японии. От холма отходило широкое шоссе, открытое для движения, и по нему непрерывно сновали джипы, похожие сверху на насекомых.

Томоко подошла к тому месту, где сидел Тосики, и вновь посмотрела на противоположный холм. В садах некоторых домов висело свежевыстиранное бельё, которое блестело на солнце и развевалось как флаги на ветру. Томоко наконец решилась:

— Где в Киото живёт мой отец?

Тосики взглянул на неё.

— Что? Вы не знаете?

— Я не знаю, где расположена гостиница, так как я не получала от него писем.

— Я передам вам адрес в любой момент, когда он вам понадобится.

Томоко подумала, что Тосики может прийти к ней домой или позвонить, чтобы сообщить адрес, и цвет её лица изменился.

— Я зайду к вам за ним.

— Добро пожаловать. Адрес моего офиса на этой визитной карточке… Зачем вы стоите? Садитесь. Прекрасный день. Похоже, это поёт жаворонок.

Кругом было тихо, ярко светило солнце, и только джипы, поднимающиеся по новому шоссе, нарушали спокойствие этого мира.

— Томоко, у вас когда-нибудь был любовный роман?

— Нет.

— А когда-нибудь обнимались?

Томоко покраснела и отрицательно покачала головой. Тосики потянулся и схватил её за руку.

— Давай поцелуемся… Но не говори об этом тёте Саэко.

Повернувшись, Томоко увидела прямо перед собой бледно-белое лицо Тосики с закрытыми глазами и губами, застывшими в ожидании. Абсолютно бессознательным движением её свободная правая рука ударила открытой ладонью по этому лицу со всей силой, на которую способна женщина.

Удивлённый Тосики отпустил её руку, но он не рассердился, а только рассмеялся.

— Какое варварство.

Но он был совершенно спокоен. Мрачно рассмеявшись, он сохранил своё хладнокровие.

— Ладно, всё хорошо. Давайте считать, что этого не было. Это была только разминка.

— Я ухожу. — Томоко встала.

— Перестаньте. Не будьте ребёнком. Я не сержусь.

Томоко не знала, что ответить.

— В конце концов, что произошло? Мы одни. Это просто тривиально и ничего не значит. Хорошая погода создала у меня весеннее настроение, вот и всё. Теперь, когда это позади, оказывается, ничего и не случилось, вы и я остались такими же, как и прежде. Это ничего не значит, и не воспринимайте это серьёзно. Мы оба молоды.

— Извините, но я ухожу.

— Пошли вместе. Вы не знаете дорогу, и это район, который занимает оккупационная армия. Здесь совсем другая мораль.

Он был слишком невозмутим, чтобы быть обескураженным поведением Томоко. Судя по всему, его беспокоило только то, как бы не узнана об этом Саэко, и он вновь спросил:

— Так вы не расскажете об этом тёте Саэко?

— Нет, я не буду ничего рассказывать.

— Конечно, это просто бессмысленно. Над этим можно только посмеяться.

Томоко взяла себя в руки и посмотрела на молодого человека, который, казалось, выглядел младше её. И он мог так поступить, даже не чувствуя ни малейшего стыда. Его бессердечность была больше, чем наглой, она скорее выглядела неестественной. И когда она вспомнила выражение его лица с закрытыми глазами, уверенно ожидающего прикосновения её губ, она почувствовала, что её тошнит.

— Пойдём прогуляемся по набережной. Она очень красивая.

— Извините, но я пойду одна. Мне надо сделать некоторые покупки.

— Я вам помешаю? Хорошо, если вы больше на меня не сердитесь, но безопасно ли женщине одной идти по незнакомой улице?

Томоко шла одна, пока она не услышала, что кто-то зовёт её громким голосом. Она обернулась и увидела седого мужчину в рубашке с короткими рукавами, который, улыбаясь, подавал ей рукой сигналы. В нём она сразу узнала художника Кохей Онодзаки.

— Я подумал, что это вы. — Он рассмеялся как мальчишка. — В необычном месте мы встретились. Я проголодался, и мы зашли сюда покушать ван-тон. Присоединяйтесь к нам.

Они зашли в один из китайских ресторанов, которых было много на этой улице. Онодзаки смотрел в окно, когда он увидел проходившую мимо Томоко и, бросив палочки для еды, выскочил за ней на улицу. Сопровождавший его молодой человек по имени Юкити Окабэ остался за столом, и сейчас он поднялся им навстречу, поздоровавшись с Томоко с дружеской улыбкой.

— Вы знакомы? Он сегодня был моим гидом по Иокогаме, пока я делал эскизные наброски.

Томоко знала, что Юкити живёт в Иокогаме.

— Хотите ван-тон. Очень вкусный. Его нужно есть только в Иокогаме.

Томоко отказалась и наблюдала, как двое мужчин продолжали есть со здоровым аппетитом.

— Господин Онодзаки делает рисунок для цветной страницы журнала, к которому я имею отношение, — рассказал ей Юкити. — Но он настаивает на поиске уродливых пейзажей, чтобы с них рисовать картину.

— Рисовать красивые места нет смысла, — заявил Онодзаки. Я не хочу сказать, что я отказываюсь от них, но эти американские кварталы выглядят как пересаженные из Соединённых Штатов, и это не только здесь в Иокогаме. Во всех разрушенных городах Японии та же картина, и во вновь построенных районах всюду отсутствует индивидуальность.

— Но давайте поднимемся на самый высокий холм в Иокогаме, и вы увидите, что город выглядит совсем по-другому. Оттуда видны старые районы, которые не были разрушены во время войны.

— Местный патриотизм! Но ты знаешь, эти кули, действительно, поразили меня. Как ты правильно сказал, Япония имеет теперь своих собственных кули. Мы обычно думали, что японцы совсем другие, и нечто подобное не может здесь случится. Но этому заблуждению пришёл конец. Все люди одинаковы, когда они доведены до крайности, народы всех стран. И доказательство этого мы видим сейчас своими собственными глазами.

Художник с горечью покачал головой, и на его лице выступила грусть.

— Мы не были нацией богов. В одинаковых ситуациях все люди ведут себя одинаково. Однако тот факт, что я переживаю по каждому поводу, говорит о закостенелости моего мышления, ибо понятие, что японцы отличаются от других, глубоко засело у меня в голове. Но это не соответствует действительности. Японцы являются нацией, которая вряд ли может спасти себя, если внешние силы не изменят её жизнь. Послушай, парижские нищие, которых я видел, пользуются бритвами. Они не делают ничего такого, что могло бы заразить вшами других людей. Там нищие имеют свою историю, и они достигли многого. А здесь джентльмены, которые ещё не опустились до уровня нищих, наперегонки загрязняют улицы и поезда.

Японцы — это такая нация, которая ничего не может совершить своими собственными силами, она нуждается в том, чтобы ею руководили, чтобы её поучали. Всё это достойно глубокого сожаления. Вот в чём у нас нет недостатка, так это в самооправдании. Сильно развито стадное чувство. Мы любим надевать на себя чужую одежду и не имеем собственного мнения. Весь народ бросился переодеваться в национальную униформу, когда началась война, и в рубашки алоха, когда она кончилась. Вот такие мы, милая девушка. Погибший народ.

Страстно высказавшись, художник начал с шумом втягивать в себя оставшийся суп. На протяжении всей его длинной тирады доброжелательное выражение не покидало его лица.

— Жить не легко, — продолжал он со вздохом. — И на это есть причины. Всё было уничтожено, и народ, который не знал поражений, был жестоко разбит. В этой сумятице все недостатки сразу вылезли наружу. Немцы и французы не вели бы себя так. Даже ребёнок знает, как надо вставать, когда он падает… Да, это было вкусно. Я, кажется, наелся.

Он улыбнулся и закурил сигарету.

— Господин Онодзаки, вы действительно настолько разочаровались в Японии? — спросил Юкити.

— В японцах, да. Но я люблю Японию и не переношу японцев по отдельности.

Лицо Онодзаки покрылось красными пятнами, и он опять пустился в пространные рассуждения, театрально жестикулируя руками. Ещё в Париже у него появилась привычка после еды загонять собеседника в угол и заговаривать его до изнеможения. Но он обнаружил, что и в Японии подобная практика полезна для его здоровья.

— Я считаю, что японцев необходимо заставить страдать ещё больше, их надо безжалостно толкать вниз, на самое дно. Сейчас они подвешены где-то посередине и считают, что самое плохое уже позади, и что скоро всё встанет на свои места. Подобный образ мышления должен быть выбит их них, иначе не может быть возрождения. Они думают, что смогут выбраться из нынешнего положения, но они трусливы и глупые и у них нет уверенности в себе и национальной гордости. Их надо опустить на самое дно и заставить страдать. У любого человека откроются глаза, когда он достаточно настрадался. Он оскаливает зубы и становится злым. Вот именно, становится злым, и только это может спасти Японию. Но посмотрите вокруг: никто не злится, и все смеются как идиоты. Это очень печально. Сколько ещё осталось людей, которые по-настоящему разгневаны из-за войны? Она уже закончилась, они поздравляют друг друга и смеются. Ужасно! Люди должны научиться принимать близко к сердцу страдания других так же, как переживать за свою собственную судьбу.

Юкити спокойно выслушал рассуждения Онодзаки и с улыбкой сказал:

— Я как раз один из тех, кто до известной степени испытывает чувство гнева. Я прошёл все трудности солдатской жизни, и поэтому до сих пор возмущён теми, кто развязал войну. И я подозреваю, что таких японцев больше, чем вы думаете. И они испытывают чувство гнева в отношении своих же японцев, особенно в связи с тем, что они так пали духом. Поэтому я не испытываю такого отчаяния, как господин Онодзаки. Несомненно, я пострадал от войны, так как мне пришлось бросить учёбу… Тем не менее моя жизнь в армии не была настолько бессмысленной, как утверждают многие. Может, я рассуждаю эгоистично и не хочу признать полную бесполезность той части моей жизни, через которую я был вынужден пройти, но, хотя мне и было трудно, в чём-то она мне помогла. Если ты прошёл через жизнь, при которой постоянно ожидаешь смерти, и говорить, что она была бессмысленной, по крайней мере, выгладит странно.

Спокойная, мягкая улыбка появилась на его сильном лице.

— Многим по-настоящему нравилась армейская жизнь, и они получали от неё удовольствие. И я возмущаюсь теми, кто говорит только о тяжёлых и жестоких сторонах войны сейчас, когда она уже закончилась. Я был студентом и пострадал от неё. Но я прошёл её, не погиб и вернулся. Я не сделал ничего плохого, ничего, в чём я должен раскаиваться. В течение нескольких лет я испытывал страдания, но сейчас это всё позади, и сегодня меня особенно не беспокоит. Это было, конечно, ужасное испытание, но я думаю, что оно чем-то полезно для моей последующей жизни. И не только я один так думаю, многие мои друзья такого же мнения. Мне жаль тех, кто погиб на войне, но я отнюдь не чувствую себя несчастным. И сегодня я смотрю на Японию несколько по другому, чем господин Онодзаки. Вероятно, это мой ужасный эготизм, но я неописуемо рад, что остался жив. И моя жизнь много значит для меня, и так будет, пока я жив, потому что я знаю, что это значит находиться на поле боя и не знать, умрёшь ты сегодня или завтра. Сейчас в моей жизни никто меня ни к чему не принуждает и не отдаёт приказов, и поэтому я желаю прожить свою жизнь так, как я хочу. И думаю, что подобное желание у меня сильнее, чем у того, кто не был на войне.

— М-да, это так, — радостно кивнул головой художник.

— Так что даже с моей эгоистичной точки зрения я не настолько обескуражен, как господин Онодзаки деморализацией японцев. Я уверен, что японцы смогут возродиться, если им даже придётся начинать с нуля. Сейчас дела, действительно, плохи, но в этом виноваты не люди, а общая обстановка. Я пережил более худшее. Когда я сейчас ложусь спать, я выключаю свет и лёжа перечисляю причины, из-за которых я счастлив. Я вновь в Японии. Я сплю на кушетке. Над моим домом есть крыша, так что мне не надо вставать, когда пойдёт дождь. Это всё делает меня счастливым. Глупые простые мелочи, но жизнь в армии учит простоте.

Юкити сопроводил Онодзаки на холмы Яматэ, откуда он мог делать наброски будущих картин, и Томоко пошла вместе с ними. Они помогли ей забыть неприятности с Тосики.

Дорога вела мимо ипподрома в сторону от океана через холмы и в бесчисленное множество маленьких долин. С холмов с высоты птичьего полёта открывался вид на Иокогаму, раскинувшуюся на низменной равнине, пересекаемой каналами и автомобильными дорогами. Художник периодически останавливался, чтобы сделать зарисовки, а Томоко и Юкити стояли на краю дороги или садились на траву в тени деревьев и ждали, когда он кончит.

Пейзаж постоянно менялся. Некоторые холмы были похожи на покрытые травой круглые горбы, как бы сошедшие с гравюр Хиросигэ, другие резко обрывались вниз, как отвесные скалы, а внизу в туманной дымке лежал город.

— Все склоны холмов в этом месте назывались по имени животных, — сообщил им Юкити. — Склон Свиньи, склон Быка, склон Обезьяны, склон Барсука. До того как этот район был заселён, здесь, действительно, водились обезьяны и барсуки, склоны были покрыты густым лесом и выглядели довольно мрачно даже в дневное время.

Крутые склоны спускались в расположенные внизу долины. В некоторых из них были вырублены ступеньки, а на других были построены из камня маленькие храмы, посвящённые божествам, охраняющим дороги. Внизу в долине виднелись соломенные крыши старых фермерских домов, окружённые зарослями бамбука, с которым переплетались красные цветы камелий. Современный город, который простирался дальше внизу с высокими зданиями, в беспорядке разбросанными по улицам, отсюда с холмов выглядел безжизненным — кладбище бетона и камня. Томоко едва могла представить себе, что сотни тысяч людей жили там внизу каждый своей личной, индивидуальной жизнью. Онодзаки говорил о жизни этих людей в послевоенном городе, лишённой элементарного комфорта, большей частью в лачугах и хилых деревянных домах, каждый их которых был наполнен болью живущих, плачем детей, пронзительными криками женщин, постоянными очередями за нормированными продуктами и кучей проблем, не поддающихся решению.

— Я родился вон там внизу у подножия этого холма. — Юкити указал на место. — Дома уже нет — сгорел во время войны. Он стоял рядом с храмом, который называли Красные Ворота. Всё полностью изменилось, — сказал он, счастливо улыбаясь.

Томоко заметила, что Юкити, казалось, бессознательно вырывал пригоршнями траву со склона. Он, должно быть, чувствовал себя как человек, который только что выздоровел после долгой и тяжёлой болезни и который только в эту минуту осознал, что он больше не на полях сражений, а вернулся в свой мирный дом и сидит на траве под лучами весеннего солнца. Поэтому он и выглядел таким счастливым.

— Что за прекрасный день сегодня! — крикнул им Онодзаки с того места, где он рисовал.

Он смотрел на эскиз, над которым в этот момент работал, и его лицо выглядело пугающе напряжённым. В небе над горой лениво кружил единственный коршун, демонстрируя им на каждом круге своё коричневое брюшко.

После того как Саэко высадила Томоко и Тосики в Иокогама, её автомобиль продолжал свой путь по широкому шоссе вдоль берега моря. По левую сторону то появлялся, то исчезал широкий залив, который высадившееся здесь в эпоху Мэйдзи иностранцы прозвали Заливом Миссисипи. Через проложенный под горой туннель автомобиль выскочил на широкую автостраду, ведущую к военно-морской базе в Иокосука, которая была построена для использования также и в военных целях и являлась одной из лучших в Японии с покрытием из армированного бетона.

Сразу за туннелем местность стала гористой с пологим спуском к морю. Появившиеся вскоре вдоль дороги дома представляли собой деревенские постройки в старом стиле с толстыми соломенными крышами и раздвижными бумажными дверями, обращёнными в сторону гор и скрытыми за живыми изгородями из коралловых кустов и камелий. На юго-восточных склонах, закрытых горами от северных ветров и имеющих круглый год умеренный климат, виднелись оранжереи, в которых выращивали гвоздику, а выше на холмах, обильно покрытых деревьями, дома западной постройки. Ровные участки слева от шоссе, граничащие с морем, были застроены виллами, которые в послевоенное время трансформировались в обычные жилые дома. На вершине одной из гор, густо покрытой лесом и спускающейся как морю, как перевёрнутая чашка для риса, виднелся деревенский храм.

Машина остановилась, и Саэко вышла из неё, сказав шофёру, чтобы он приехал за ней на следующий день в девять часов утра.

Покрытые чёрным лаком деревянные ворота выходили на улицу. Саэко толкнула маленькую боковую дверь и вошла внутрь. Хрупкая молодая женщина, одетая в кимоно, из-под которого были видны белые носки, открыла раздвижную бумажную дверь и быстро спустилась вниз, упав на колени, в знак приветствия Саэко.

— Добро пожаловать домой.

— Прошу прощения, что долго не была у вас. — Саэко улыбнулась и взглянула сверху вниз на содержанку своего мужа.

— Я зайду с бокового входа.

— О, пожалуйста, заходите здесь.

— Нет, я обойду дом.

Саэко прошла мимо кухни и остановилась около бокового входа, глядя в сад. Отанэ, содержанка, бросилась через дом, чтобы впустить её. Открыв дверь, она спустилась вниз. На ногах у неё были надеты деревянные гета.

— Как пионы? Они уже распустились?

— Только два или три цветка. Сейчас ещё немного рано.

— Но давайте всё равно посмотрим.

Отанэ с преданным видом сопровождала Саэко.

— У вас в этом году будет много цветов?

— Похоже, что это так.

— Что ж, желаю успеха. — Отношение Саэко к молодой женщине продолжало оставаться холодно-равнодушным.

— Как его здоровье?

Саэко спросила о своём муже Нобу. До войны Отанэ была зарегистрированная гейша в развлекательном центре Акасака и, когда Саэко узнала об её интимных отношениях со своим мужем, она при посредничестве родителей Отанэ выкупила её из дома гейш, и с тех пор она официально является служанкой в доме Саэко.

Дом был построен торговцем шёлком в качестве его загородной резиденции. Однако он оказался в трудном материальном положении, когда с началом войны торговля резко упала, и Саэко, предвидя возможную необходимость переселения из Токио, сумела купить дом за недорогую цену вместе с небольшим участком земли с садом и видом на море. В саду были высажены пионы, которые якобы насчитывали своё происхождение из сада пионов в Канадзава, знаменитого своими цветами, пока он не перестал существовать в прошлом столетии. Когда они въехали в дом, кусты были в плохом состоянии, но Нобу, чьё здоровье было в неважном состоянии, превратился в садовода-любителя и сумел настолько восстановить их, что они каждый год стали приносить большие красивые цветы. Сад был разбит на двух уровнях, и все кусты были посажены таким образом, что, несмотря на обилие ветвей, они не касались друг друга. В сезон на каждом кусте расцветало более двенадцати цветов, но сейчас распустились только три и все наполовину.

С того места, где стояли Саэко и Отанэ, сквозь ветви кустов, ещё не покрытых цветами, открывался вид на океан, сверкающий яркой голубизной в лучах послеполуденного солнца. От мыса Хоммоку в сторону моря направлялся большой океанский лайнер, сверкая своими свежеокрашенными боками.

— Как тихо, — неожиданно прошептала Саэко и взглянула на стоящую рядом Отанэ.

Отанэ имела правильные кукольные черты лица и пышное молодое тело. Жизнь в этом доме не изменила её красоты, но у неё исчезла прежняя живость, превратив её в заурядную личность.

— У него со здоровьем всё в порядке? — вновь спросила Саэко о своём муже.

— Да. Но он не хочет покидать дом. Ненавидит переполненные поезда.

— Ты должна его немного омолодить, — рассмеялась Саэко. — Ему ещё слишком рано становиться стариком. В студенческие годы он участвовал в соревнованиях яхтсменов.

Тени от гор вытянулись уже до самого берега моря, и подул холодный ветер. Они отправились в дом, чтобы поздороваться с Нобу, нашли его лежащим на диване в холле и читающим старый роман в дешёвом издании. Он встал, когда увидел их, и приказал:

— Отанэ, принеси кофе.

Затем он достал сигарету, закурил её и повернулся к Саэко с испуганной улыбкой на лице.

— Ты, должно быть, очень занята в эти дни. У меня тоже свои неприятности. Я не могу жить в этом доме на десять тысяч иен.

Нобу родился младшим сыном в аристократической семье, окончил школу пэров и частный университет. Он был красивым молодым человеком и в своё время пользовался огромным успехом среди женщин района Гиндза. Его физическая привлекательность не пострадала и в сорок лет, ибо он продолжал оставаться щёголем, каким он всегда был, и тщательно следил за собой, чтобы продолжать выглядеть молодым.

— Что это за мир. Нанимаешь садовника на два дня, и он обкрадывает тебя на маленькое состояние.

Саэко отвернулась от своего мужа и, улыбнувшись, посмотрела в сторону моря. Корабль, который она видела из сада, уже удалился на большое расстояние, и его цвет претерпел изменения в лучах заходящего солнца.

— Такова сейчас жизнь.

— Ужасный мир. Невозможно куда-нибудь выйти из дома.

— Самое безопасное было бы музицировать вместе с Отанэ. Я сама так и не смогла пока обеспечить себе постоянный доход. Каждый раз, когда я пытаюсь начать какое-либо дело, то сталкиваюсь с таким количеством барьеров и правил, что приходится отказываться от этой идеи. Я всё ещё живу только на мои накопления.

— Почему ты не продашь один из бриллиантов? — Его голос звучал тоном испорченного ребёнка, который она так хорошо знала.

— От них уже ничего не осталось. Из-за налога на имущество и других расходов мне уже пришлось все их продать.

— Я этому не верю. Они ещё где-нибудь остались, не так ли?

— Где-нибудь они ещё есть, но не у меня. Мир изменился, Нобу. Сейчас, если не пошевелиться, то денег и не заработаешь.

— Самым простым, как я думаю, было бы открыть небольшой уютный ресторан. Это как раз для тебя подходит, и ты могла бы найти кого-либо, кто им будет управлять.

— Если я и смогла бы это сделать, то таких посетителей, как вы, больше не существует. И перестаньте жаловаться. Вы всю жизнь делали то, что хотели, и воспринимаете происходящее сейчас как наказание. Вы не настолько плохо живёте. Многие из таких, как вы, бывших завсегдатаев ресторанов, теперь сами пытаются открыть их. Всё перевернулось.

— Хочешь сказать, что я должен радоваться, что мог наслаждаться жизнью, когда всё было дёшево?

На его красивом лице появилась кривая усмешка, но Саэко продолжала холодно смотреть на него.

— Вы, конечно, родились в подходящей семье для выполнения вашего предназначения в жизни — получать удовольствия. Но для таких, как вы, мир изменился, и вы вынуждены сдерживать свои желания. Надо радоваться, что вы можете получать удовольствие от выращивания пионов. Многие аристократические семьи находятся, действительно, в бедственном положении.

Нобу ответил на своём родном токийском диалекте, едва двигая губами:

— Это звучит как божья кара.

— Вы должны выйти из дома и посмотреть, что происходит.

— Я прекрасно знаю, что происходит, и не выходя из дома. Трудно поверить, что люди могут стать такими грязными и грубыми. Ни у кого уже нет хороших манер.

— Конечно, ваши манеры безукоризненны. — Саэко посмотрела на облака над морем, красные в лучах заходящего солнца.

— Если вы не посмотрите, как изменился внешний мир, то так и состаритесь. — Саэко специально выбрала слова, которые, она знала, больше всего ранят её красивого мужа.

— Если торчать дома целыми днями, то можно покрыться плесенью… Посмотрите на Отанэ, как она постарела за последний год. Бедная девушка, в таком возрасте и такая бледная.

— Тем не менее, она очень полезна в эти дни. Её прошлое помогло ей установить хорошие отношения с ростовщиками, — резко сказал Нобу и переменил тему разговора. — Аояма всё время пристаёт ко мне и говорит, что он хочет поговорить с тобой. Я думаю, что он опять в долгах. Его магазин в Сибуя уже не пользуется такой популярностью, как раньше. Он говорит, что даже месячная плата за аренду стала ему в тягость. — Аояма был его старший брат.

— Вот так случается, когда берёшься за дело, в котором ничего не смыслишь. Ваши родственники могут чем-нибудь ему помочь?

— Он говорит, что хочет встретиться с тобой.

— Это тот, который не постеснялся называть меня испорченной мадам. — Саэко холодно улыбнулась.

— И ваши родственники уже начали наносить визиты в мой дом в Таканава. Они, кажется, забыли, что когда-то собирали семейный совет, чтобы заставить вас развестись со мной. Какими вежливыми они теперь стали. Я была поражена, когда они спросили, нет ли у меня подходящего кандидата для того, чтобы выдать Харуко замуж.

Она сделала паузу, но Нобу молчал.

— Что за сборище эгоистов! Они показали своё истинное лицо, когда попали в трудное положение, и за ними очень интересно наблюдать. Конечно, они никогда прямо не начинают разговор о деньгах, но когда с ними встречаешься, то становится ясно, что дело отнюдь не в Харуко. Они ходят вокруг да около, не спеша, готовясь к нападению. Разве не так? И главный разговор произойдёт ведь здесь?

Отанэ за ужином обслуживала Саэко и Нобу, которые сидели за столом друг против друга. Саэко не предложила ей присоединиться к ним. Её особенно не интересовало, что происходило в доме, когда она отсутствовала, — обедал Нобу один или вместе с Отанэ.

После того как Саэко привела в дом любовницу своего мужа, она стала считать себя независимой в своих отношениях с ним, и, хотя друзья Нобу продолжали восхищаться ею, как примерной женой, Саэко уже стала устраивать свою собственную жизнь. Используя связи своего дяди, который являлся членом Императорского военного совета, она добилась разрешения на поездку в Сингапур во время войны и, проявив достаточно мужества и смелости, уехала туда одна. Из тихой и послушной женщины она постепенно превратилась в сильную личность, которую ни её муж, ни надоедливые родственники уже не могли больше контролировать. В отличие от Саэко, которая сумела создать себе капитал, положение её мужа, родственников и их друзей после войны значительно пошатнулось, а налог на имущество нанёс им смертельный удар в самое основание их жизни. Только благодаря смелым действиям Саэко, Нобу удалось избежать участи других своих родственников, и его звезда засверкала ярким светом на фоне других, потерявших свой блеск. По крайней мере, Нобу имеет хорошую жену, с завистью говорили его родители, братья и сёстры. Никто из них не обладал способностью построить свою собственную жизнь, ибо они от рождения привыкли жить в мире, в котором главную роль играли родственные и иные связи, и когда всё обрушилось, то и они все один за другим оказались погребёнными под руинами их прошлого.

Нобу выступил в защиту своих родственников и друзей.

— Они все очень приятные люди.

— Саэко не стала возражать.

— Возможно, что так оно и есть. Но приятные манеры являются результатом длительной шлифовки. У них было время научиться умело скрывать свою истинную сущность.

Саэко сама не могла точно сказать, с каких пор её сердце полностью охладело к мужу. Глядя на него, она видела перед собой совершенно незнакомого человека. Они сидели за столом друг против друга, и их беседа носила чисто деловой характер. Всё в нём, что раньше увлекало её, сегодня вызывало прямо противоположные чувства. Его красота оказалась только внешней оболочкой, которая скрывала полное отсутствие характера, безукоризненность внешнего вида ещё раз доказывало его внутреннюю пустоту.

Его связь с Отанэ не явилась причиной её неожиданного охлаждения. Или, может, с годами изменился её вкус? Или Нобу перестал её возбуждать, когда она поняла, что он будет вполне доволен прожить жизнь, занимаясь только своей внешностью? Нет, причина была в другом. Просто с течением времени пропал ореол, который раньше украшал в её глазах представителей этого класса. В действительности, её муж был не более, чем ленивым эгоистом. Он родился с убеждением, что он сможет прожить жизнь, ничего не делая, и это глубоко укоренившееся убеждение его только радовало. Он медленно мужал с аристократической беззаботностью, и полученное им воспитание сделало его неизлечимо апатичным. Он был неотразим для женщин, которых интересовало только лицо и тело, что само по себе было отвратительно для Саэко. С каких-то пор она осознала, что у него просто отсутствовало чувство, что он живёт. Его старший брат был подобного же воспитания и, несмотря на разницу в возрасте, также только и заботился о своей внешности.

Саэко попрощалась на ночь и поднялась в свои комнаты на втором этаже. Она разделась, надела ночную рубашку и села перед туалетным столиком, чтобы вынуть булавки из волос. Неожиданно дверь в её спальню открылась, и она увидела в зеркале отражение Нобу.

— Я хотел бы переговорить с тобой, — заявил он, продолжая стоять в дверях. — Я не хотел об этом говорить в присутствии Отанэ, чтобы не смущать её.

— Я что-нибудь одену. Подождите в соседней комнате.

— Извини, что я так ворвался, но я всё-таки…

— Не будем говорить об этом. Делайте, как я сказала.

На её теле была только тонкая шёлковая рубашка, и Саэко вдруг застыдилась, и кровь прилила к её лицу. Нобу отвернулся, но продолжал стоять у двери. Подойдя к кровати, она надела лёгкое кимоно и, завязывая пояс, спросила:

— Нельзя ли подождать до завтра?

— Нет, лучше поговорить об этом сейчас, — настоял Нобу. — Я хочу её уволить… Я хочу полностью изменить мой нынешний беспорядочный образ жизни и хотел бы посоветоваться об этом.

— Я не вижу, какое это может иметь ко мне отношение. Но не слишком ли это жестоко по отношении к Отанэ? Она все эти годы преданно служила вам.

— Но её жизнь, в сущности, была бессмысленной. А как насчёт меня? Я что, должен продолжать нести на себе всю жизнь грехи своей молодости? В моём возрасте они стали для меня тяжёлым грузом. Я в своё время осознал свои ошибки, но все мои друзья вели себя так же и, будучи молодым, я постепенно скатился вниз…

— Из ваших эгоистичных высказываний ясно, что вы и не раскаиваетесь о своём прошлом, но ведь надо быть человеком, чтобы быть способным раскаяться.

Саэко кончила завязывать пояс и повернулась к нему.

— Идёмте в другую комнату. Здесь полный беспорядок.

— Саэко! — он напряжённым взглядом посмотрел ей в лицо.

— Разве можно так себя вести? Это твоя комната, не так ли? И как ты можешь меня, твоего мужа, выгонять? Я всем своим сердцем прошу прощения. Ты не представляешь, как я страдал эти шесть лет. Я пытался рассказать тебе, но ты не захотела даже слушать.

— Однако у нас была совершенно другая договорённость, и вам не удастся изменить её по-своему желанию. И будьте любезны, оставьте дверь открытой.

— Ты холодная женщина, Саэко, если продолжаешь так долго сердиться из-за мелочи.

— Я совсем не сержусь. У меня нет причин для этого.

— Ты так говоришь, но продолжаешь доставлять мне страдания.

— Доставлять вам страдания? Ну, это уж слишком.

— Я не хотел тебе этого говорить, но жена есть жена.

— Вы пытаетесь меня, действительно, рассердить и заставить высказать то, о чём я предпочла бы умолчать?

— Не сердись! Не сердись! Это у меня единственная просьба.

Раболепное выражение, появившееся на его красивом элегантном лице, только спровоцировало Саэко.

— Вы растоптали мои юные чувства и сейчас говорите подобным образом. И подумайте об Отанэ, если можете. В отличие от меня бедняжка была воспитана вести подобную жизнь, и чувствует себя счастливой, что она её имеет. Она, ни в чём не сомневаясь, полностью отдала себя вам, и вы хотите от неё отделаться, когда она уже больше не удовлетворяет ваши прихоти. Это просто чудовищно.

— Но если ты дашь ей достаточно денег, она с радостью вернётся к своим родителям.

Саэко расхохоталась.

— Я, конечно, не сделаю ничего подобного. Я определённо отказываюсь и нахожу это предложение очень забавным. Кто покупает что?

— Хорошо. Я смогу сам как-нибудь наскрести нужную сумму.

— Скажите мне, когда вы отправите Отанэ, с кем вы собираетесь жить в этом доме?

Нобу побледнел. Он хорошо понял, что она имела в виду, но не мог что-либо сказать, задохнувшись от оскорбления.

— Жестоко вы поступаете. Отанэ хорошая простая женщина. И какой это будет для неё удар. А вы подумали, какая сейчас там жизнь, прежде чем решить выбрасывать её на улицу?

— Поэтому я и собираюсь дать ей деньги.

— А она на это согласна? Или это всё только ваша идея? Когда я впервые узнала о ваших с ней отношениях, единственная причина, по которой я могла простить вас, была уверенность, что вы, по крайней мере, любите её. Но если вы пренебрегли мною из-за простого каприза и, если вы признаете, что всё сказанное вами было ложью… не делаете ли вы этим мне, как женщине, труднее всё это переносить? Я с самого начала полностью полагалась на вас.

— Но ты полностью ошибаешься о том, что произошло между нами. Это…

— Я ничего не знаю и не хочу знать. В подобных ситуациях ответственность лежит на мужчине. Отанэ и я, как женщины, чувствовали себя неловко по отношению друг к другу, а вы оба прекрасно знали, что поступаете неправильно, и не решались обсуждать то, что произошло. А сейчас, спокойной ночи. Подумайте над этим. Если вы собираетесь так поступить, то абсурдно жаловаться на недостаток денег.

Нобу внезапно сверкнул глазами и закричал:

— Саэко! Ты в кого-то влюбилась!

— Что?

— Это так! Определённо это так!

— Я оставляю это на ваше воображение. Конечно, я не знаю, что может случиться в будущем, но сейчас это вряд ли возможно. Я увлекающаяся натура. Если я полюблю кого-либо, то, будучи женой только по названию, у меня не будет желания содержать номинального мужа и его любовницу. Вы можете быть в этом уверены.

Нобу ничего не ответил, но неожиданно обнял Саэко за плечи и попытался притянуть её к себе. У него были сильные руки спортсмена, занимавшегося греблей в студенческие годы, но Саэко упёрлась своими обеими руками ему в грудь и изогнулась назад подобно луку, чтобы помешать дальнейшему сближению.

— Саэко, это ты, кого я всегда любил. Правда, всем сердцем…

— Уберите от меня свои руки, иначе я позову Отанэ. Вы неожиданно заговорили так, потому что вам нужны деньги.

— Саэко, это неправда.

— Нет, я вас знаю, вашу кровь и воспитание. Для вас всех настали трудные времена, не правда ли? Но прекратите этот отвратительный, недостойный мужчины спектакль. Вместо Отанэ передайте мне отступные и утешительные деньги, и мы расстанемся навсегда. Я не думала об этом, пока вы не упомянули, но есть мужчина, которого я могу полюбить. Я хочу уйти к нему.

Руки Нобу опустились как плети, и он стоял как одеревенелый и безжизненный. Нижняя челюсть у него отвисла, и мертвенно бледное лицо уродливо перекосилось. Улучив момент, Саэко вышла и позвала Отанэ своим обычным тоном.

— Прости меня, Саэко, прости меня. Ты не должна так жестоко мучить меня. — Нобу скулил как побитый щенок.

— Если тебя это устраивает, давай оставим всё, как есть. Но не сердись… Я буду терпеть… Только несердись.

Саэко прислушалась к тишине в доме. Отанэ не появлялась.

— Попытайтесь быть мужчиной, — сказала она с раздражением. — Но, кажется, я больше мужчина, чем вы. Спокойной ночи.

Нобу не торопился уходить. Раздражение Саэко дошло до того, что она могла бы распустить пояс кимоно и лечь в кровать, не обращая на него никакого внимания. Она всегда тщательно следила за собой, и её тело было всё ещё молодым. Она любила рассматривать своё тело в большом зеркале, и это придавало ей уверенность в себе. Нобу наконец извинился в последний раз и вышел. Она даже не побеспокоилась закрыть за ним дверь на ключ.

— А-а… — глубоко вздохнула она и вытянула своё слегка прикрытое тело на кровати, широко раскинув руки и ноги. Она, казалось, могла чувствовать цветение пионов в саду за своим окном, и периодически доносившийся до неё шум волн, которые накатывались на покрытый галькой берег, только усиливал тишину ночи.

Её глаза были закрыты, и она могла слышать свою взбудораженную кровь, но её ум был спокоен. Он остался безразличным к недавнему инциденту, однако она почувствовала тяжесть в своём распростёртом теле.

Внезапно её сердце заколотилось сильнее. Она изменила положение своих рук и ног и затем осознала, что её новая поза была та же, которую её тело автоматически приняло в ту ночь в Сингапуре после того, как она рассталась с Кёго Мория. Закрыв глаза, она лежала неподвижно, и чувство насыщения, которое она испытывала в прошлую ночь, проникло в её тело и привело в состояние экстаза. Она уподобилась губке, которая тяжелеет по мере того, как всасывает в себя воду. И когда она переполнилась, Саэко укусила свою губу и тихо застонала.

Он, который гораздо старше её, смог вызвать у неё такие чувства, она со всё большим удивлением сознавала это, ибо нечеловеческое одиночество её всё больше омрачало её сердце.

Сейчас ей нечего было бояться в этом мире. Но в кого она превратится, если будет продолжать жить по-прежнему. Кёго Мория ненавидит её, в этом не может быть никаких сомнений. От этих мыслей дрожь страха охватила её полуголое тело.

Она вздохнула, села и выключила лампу около кровати.

СТАДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ

Когда Томоко пыталась вернуть бриллиант, Саэко оттолкнула её руку и отказалась взять его.

— Оставьте его у себя. Они иногда могут пригодиться. — Она улыбнулась, и то, что она сказала, затронуло тайные мысли Томоко.

— Этот бриллиант является слезой, которая выпала из ваших глаз, когда мы говорили о вашем отце. Это было так красиво! Это я заставила вас плакать, поэтому бриллиант принадлежит Вам.

Аргументация была странная, но она была изложена с обычным для Саэко очарованием. Томоко пыталась вновь отказываться, но Саэко прервала её.

— Тогда просто сохраните его для меня. — И она передала ей билет на концерт.

— Вы пойдёте со мной? Они будут исполнять мой любимый квартет Чайковского. Господин Онодзаки принёс их нам.

Утром в день концерта кто-то пришёл с визитом к Оки в то время, когда Томоко собиралась идти на работу. Это была её очередь принести чай, и она, как обычно, занесла его в кабинет, когда Оки разговаривал с посетителем. Им оказался Тосики Окамура. Она была потрясена.

Тосики поднял глаза и тоже увидел её. Было видно, что он не ожидал встретить её здесь, ибо поздоровался с ней сугубо официально:

— Спасибо, что вы составили мне компанию в прошлый раз. Вы живёте здесь?

Томоко побледнела от неприятной неожиданности, испугавшись, что Тосики может заговорить в присутствии Оки об её отце в Киото. Она едва поздоровалась и выскочила из комнаты.

Оки выслушал просьбу своего посетителя, наотрез отказал ему и встал, ожидая, когда он уйдёт. Он посмотрел в окно, и молодая зелень сада искажённо отразилась на стёклах его очков. Но его посетитель не проявлял признаков, что он собирается уйти, и спокойно продолжал сидеть, пока Оки вновь ни повернулся к нему и ни заговорил своим высокомерным, внушительным тоном.

— Я придерживаюсь правила не позволять вновь созданным издательствам публиковать мои книги. Будьте настолько любезны смириться с этим. У меня есть постоянный издатель, и по этому вопросу бесполезно в дальнейшем обращаться ко мне.

Но его слова не имели эффекта, и нежное молодое лицо продолжало смотреть на профессора.

— Не могли бы вы, профессор, передать нам для публикации хотя бы одну книгу, чтобы помочь студентам в их начинании?

— Я сожалею, но если ты занимаешься издательским бизнесом, то должен знать японского читателя. Книга, изданная известным издательством, продаётся лучше, чем книга того же автора, но изданная неизвестной фирмой. Фактически вы просите, чтобы я сознательно нанёс ущерб своим собственным интересам. Я на это не пойду и, пожалуйста, поймите меня.

Тосики продолжал оставаться невозмутимым.

— Как вы смотрите, если мы предложим вам гонорар в двадцать процентов и аванс, половина которого выплачивается при подписании контракта? Как мне известно, обычная ставка равна пятнадцати процентам. К сожалению, я принёс с собой только пятьдесят тысяч иен, но если вы не возражаете против этой суммы, я могу её вам передать.

— Дело не в деньгах, молодой человек, — сказал Оки холодным тоном. — Дело в моей репутации как писателя. Мои книги должны издаваться хорошо известными издательствами. Таково моё правило.

Тосики не признавал отказа и был уверен, что в конечном счёте он добьётся своего.

— Если каждый будет рассуждать, как вы, профессор, то вновь созданные издательства никогда не смогут заполучить хороших писателей. Разве это не будет печально?

— Вы можете договориться с кем-нибудь ещё, но что касается меня, то вам лучше смириться с тем, что меня вы не получите.

— Но нам нужны именно вы. Если бы вы не были профессором Оки, я бы так с вами не разговаривал. Нам необходимо издать одну из ваших книг, чтобы наша фирма могла начать успешную деятельность. Благодаря вашей репутации, мы получим немедленное признание.

Оки уже устал от своего внешне женственного, но поразительно сильного оппонента. Очень немногие фирмы были бы готовы заплатить десятки тысяч иен, прежде чем они узнают, о чём будет книга, которую им передаст автор. Если бы он ни ценил свой авторитет так высоко, то был бы готов принять предложение, дав туманное обещание написать книгу в неопределённом будущем. Однако Оки страдал от чувства собственного достоинства, как от хронической болезни, и не мог позволить, чтобы с ним обращались так легко.

— Так ты говоришь, что ваша фирма состоит только из студентов, которые в ней подрабатывают наряду с учёбой в университете. А не странно ли выгладит, что студенты имеют такие деньги в своём распоряжении?

— У нас есть спонсор, который готов предоставить нам необходимые средства для создания первоклассной фирмы. Именно поэтому я осмеливаюсь надеяться получить от вас книгу. Мы хотели бы, чтобы все знали, что профессор Оки передал молодёжному издательству для публикации книгу, чтобы помочь новому поколению добиться успеха. Так как же, профессор Оки? Только одну книгу.

— Ты поставил меня в затруднительное положение, — сказал он и вновь посмотрел в сад. Стёкла его очков, которые всегда придавали ему холодное выражение лица, вновь отражали зелёные деревья.

— Для меня трудно сделать исключение, так как я имею обязательства перед другими издательствами. Но коль скоро ваша фирма студенческая, мне надо подумать. Я мог бы подобрать статьи, написанные для различных журналов, и составить из них сборник, своего рода собрание критических очерков о культуре.

Тосики издал почти победный клич:

— Значит, мы можем надеяться!

— Я не могу это сделать прямо сейчас. Я должен буду немного их обработать, хотя они уже и опубликованы, и на это потребуется время. Сейчас я работаю над новой книгой, и смогу заняться сборником только в свободное время. На это мне потребуется, видимо, два-три месяца.

— Это прекрасно. Я чрезвычайно благодарен вам, профессор, за этот подарок.

— Хорошо, я сделаю это. — Он улыбнулся. — Ты заставил меня капитулировать. Упомянутые тобой условия меня устраивают. Что касается количества экземпляров и другие вопросы, то я полагаюсь на вас.

Тосики положил на колени вновь купленный портфель и достал приготовленные деньги. Когда Оки писал расписку, он вдруг сказал:

— Между прочим, Томоко просила меня сообщить ей название гостиницы господина Мория в Киото.

— Чью гостиницу? — Оки спокойно поднял голову и посмотрел на Тосики. На его лицо было написано удовлетворение и даже гордость тем, что он делает.

— Господина Кёго Мория — отца Томоко, который долгое время был за границей.

Оки перестал писать и, сморщив свой лысый лоб, некоторое время смотрел на Тосики, а затем молча продолжил писать.

— Вот, пожалуйста.

Он передал листок бумаги и вновь стал смотреть в сад со своим обычным выражением полного безразличия к своему окружению. Будучи трусливым с молодых лет, он с годами выработал эту маску на лице как своего рода защиту от внешнего мира. Только его близорукие глаза иногда выдавали его нервозность.

Тосики достал свою записную книжку, вырвал из неё листок и написал шариковой ручкой адрес гостиницы Мория.

— Вы не могли бы позвать Томоко.

— Нет! — резко сказал Оки своим обычным высокомерным тоном. — Я передам ей сам.

Он взял листок, сдвинул очки на лоб и прочитал адрес.

— Этот сборник я сделаю, по возможности, быстро, так что я предпочёл бы, чтобы меня по этому поводу не беспокоили… Томоко тебя просила об этом?

— Да, профессор.

— Какие у тебя отношения с этим человеком — Мория?

— У меня нет особых отношений с ним. Один из моих родственников в прошлом служил на флоте, и он помог мне получить адрес от бывшего адмирала Усиги.

— Значит, кое-кто из них ещё остался. — Тон, которым это было сказано, не вызывал сомнения в резкой неприязни Оки к бывшим военным.

— Насколько я знаю, во время войны вы сами были в северном и центральном Китае, — спокойно заметил Тосики.

— Меня попросили поехать. Это было давно и не имело никакого отношения к войне, связано с культурными вопросами… Я получил удовольствие от вкусной пекинской кухни, побывал в Пекинской опере и тому подобное.

Поле того как Оки проводил Тосики, он сразу не вернулся в кабинет, а бросился в японскую половину дома.

— Сэцуко! — закричал он. Мать Томоко поспешно выскочила из кухни и увидела испуганное лицо своего мужа.

— Томоко уже ушла?

— Нет, она ещё здесь, хотя сказала, что сейчас уходит.

— Зайди на минутку, — сказал он и вернулся в кабинет. — Закрой за собой дверь.

Оки был определённо в плохом настроении. Он сел в своё кресло, сложив на груди руки, и с оскорблённым видом на лице уставился в сад. Сэцуко стояла перед ним, ожидая, когда он заговорит.

— Сэцуко, ты знаешь, что Томоко намеревается сделать? — начал он повышенным тоном.

— Томоко? О чём это? Я ничего не знаю.

— Это верно? — вновь спросил он, внимательно глядя на лицо жены.

— Ты должно быть всё-таки знаешь. Я не поверю, чтобы такая послушная дочь, как Томоко, могла так поступить, не сказав родителям.

Жестокость в характере Оки в этот раз проявилась с особой силой. В последнее время у него вошло в привычку работать в утренние часы, когда никто его не тревожит, и как раз сегодня он закончил заказанную ему небольшую статью о положении в семье при новой конституции. В ней он утверждал, что основным условием создания новой семьи является уважение её каждого члена к личности друг друга. Закончив статью, Оки почувствовал счастье, что он живёт в таком прекрасном мире, который только что описал. И создание подобного мира доставалось ему легко, ибо он с удовольствием писал о том, как всё должно быть. Сочинения Оки всегда были высокопарными, проблемы в них ставились в мировом масштабе, и они были настолько пронизаны красотой, добром и правдой, что внушали непоколебимое доверие многочисленным читателям, которые жили достаточно далеко для того, чтобы быть знакомым с профессором и знать его личную жизнь. Однако к конкретной семейной проблеме, с которой он сейчас столкнулся, мировые критерии нельзя было применить. Разумеется, небольшие отступления профессора в своей личной жизни от его всеобщих идей отнюдь не препятствовали читателям в таких далёких префектурах, как Нагано или Хиросима, продолжать уважать его образ мышления. Здесь было бы уместно обратить внимание на распространённый феномен, когда читатели книги невольно отождествляют изложенные в ней идеи с самим автором.

Оки не чувствовал ни малейшей необходимости демонстрировать свои принципы у себя дома, и, хотя он проявлял чрезмерную осторожность в своих отношениях с посторонними, здесь, в кругу своей семьи, ничего не сдерживало его проявлять истинные черты его характера.

— Я не знаю, что это за человек, я никогда не встречал его, — сказал Оки, показав жене вырванный из записной книжки листок бумаги. — Может быть, этот Мория и есть отец Томоко?

Сэцуко побледнела, как будто невидимая рука ударила её по лицу, и ей стоило больших усилий удержаться на ногах.

— Похоже, что этот человек, который, как ты сказала, умер, как ни в чём не бывало вернулся в Японию, ибо он может уже не бояться наказания за совершённое им отвратительное преступление. Япония сейчас находится в таком жалком состоянии, что любому нежелательному лицу не может быть отказано в возвращении. Но страна страной, а что принесёт его возвращение нашей семье?

Чтобы не упасть, Сэцуко ухватилась за спинку стула и старалась выдержать безжалостный и неумолимый взгляд мужа, которым он пронизывал её через свои очки. Оки чувствовал, что его высказывания звучат грубо и вульгарно, но он также считал, что его заставили так говорить, и что во всём виновата Сэцуко. Кёго Мория является бывшим мужем Сэцуко, и отсюда следует, что именно она навлекла эти неприятности на его дом.

— Ты долго будешь молчать? — раздражённо прошипел Оки, и затем он взорвался и перешёл на крик, будучи не в состоянии контролировать себя.

— Я предупреждаю тебя, что я так с тобой разговариваю не из-за ревности к этому человеку. Это было бы вульгарно. Так это правда, что ты ничего не знала?

— Абсолютно ничего.

— Значит, Томоко действовала одна?.. Я полагаю, что Мория каким-то способом связался с ней. Я бы предпочёл об этом вообще ничего не говорить, но я должен заботиться о мире в семье. Как мы, по-твоему мнению, должны поступить?

Сэцуко отрицательно покачала головой, показав, что она не знает.

Вдруг Оки вспомнил, что он собирается выставить свою кандидатуру на следующих выборах в палату советников парламента и уже начал подготовку к ним, оповестив о своём желании различные круги, и это опять вывело его из себя. Что произойдёт, если какая-нибудь газета узнает, что бывший муж его жены, совершив позорное преступление, бежал за границу и сейчас после капитуляции вернулся в Японию? Подобная романтическая история несомненно вызовет всеобщий интерес. В газетах появятся фотографии не только Томоко, и его жены. К нему самому будет привлечено неблагоприятное внимание общественности. Разводы и повторные браки сейчас обычное явление, но в данном случае всё выглядит серьёзнее. Его враги с радостью используют этот случай в предвыборной кампании и позаботятся о том, чтобы все знали о скандале в доме Тацудзо Оки, «человека исключительных личных качеств».

Неожиданно силы, казалось, покинули Оки, и он стал задыхаться. Сэцуко бросило в дрожь.

— Теперь я, видимо, должен буду забыть о выборах в палату советников. Если я появлюсь перед общественностью, они меня втопчут в грязь. А я до сих пор был так осторожен, но теперь…

— Я не знаю, как мне просить прощения, — со слезами в голосе причитала Сэцуко, как будто её побили.

— Твои извинения не принесут мне никакой пользы.

Показав своё трусливое нутро, Оки уже был не в состоянии больше гневаться.

— Что собирается делать Томоко? Она что, собирается нас бросить и уйти к этому человеку? Ты не должна позволить ей поступать опрометчиво. В конце концов она мне кое-чем обязана. Я вырастил её, И она должна сознавать свой долг. Ты не должна позволить ей поступать, как ей захочется, без моего разрешения. Тебе это понятно? Это самое важное. Она не должна пытаться встретиться с ним за нашей спиной. Я должен с ней поговорить или это сделаешь ты?

Естественно, что именно Сэцуко как родная мать должна была поговорить со своей дочерью, как бы тяжело это ей ни было. К тому же Оки простонал, что для него опасно выходить из себя.

Томоко должна была бы уже уйти на работу, но приход Тосики взволновал её, и она задержалась дома. Она слышала, как Оки позвал её мать в кабинет, и, ожидая неизбежного, сидела на кухне как пригвождённая к стулу. Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, она стала придумывать фасон костюма для своего отца, с которым ещё не встречалась. Это было единственное, что ей помогало. Перед ней была фотография, на которой её отец был изображён молодым морским офицером, таким молодым, что его было трудно воспринимать как отца, он скорее был похож на её старшего брата. Фотография вызвала улыбку на её лице и наполнила её сердце радостью. Она знала, что поступает плохо, действуя тайком от матери, но не могла воспротивиться чувству приятного ожидания предстоящей встречи. Молодость придавала ей силу, о которой она и не подозревала, и была готова бросить вызов любому решению родителей. Она была наполнена беспокойством и вместе с тем чего-то ожидала.

Дверь кабинета отворилась, и её мать вышла. Томоко поднялась ей навстречу и была потрясена, увидев её белое как поверхность фарфора лицо и съёжившуюся фигуру. Повернувшись к Томоко, она попыталась улыбнуться.

— Ты ещё не ушла?

Дрожащими руками она взяла с полки чашку, подошла к раковине, открыла кран, наполнила чашку водой и выпила её.

— Вкусно.

Затем она обмыла чашку, вытерла её и осторожно поставила на полку. Её движения были почти автоматические.

— Да, да, — сказала она про себя и, не взглянув на Томоко, пошла в свою комнату, двигаясь как механическая кукла.

Звук её голоса продолжал звучать в ушах Томоко, и она была испугана поведением своей матери, подобно тому как в детстве она иногда испытывала по ночам страх, что её мама может умереть, и не могла спать, не убедившись, что она была рядом с ней. Сейчас ещё большее чувство тревоги заставило её в трансе последовать за своей матерью.

Сэцуко как потерянная стояла посреди комнаты и вздрогнула, когда увидела в дверях свою дочь. Томоко бессознательно, как в молитве, сложила руки у себя на груди, опустила голову и разразилась рыданиями. Прошла минута, прежде чем её мать заговорила.

— Заходи, Томо-тян. Не стой там. Взрослые не плачут. Посмотри на меня. Я не плачу, хотя мне намного тяжелее, чем тебе.

При виде дочери она почувствовала, что силы вернулись к ней и её решимость никогда не плакать и рассматривать неизбежные в жизни несчастья и горе как нечто обычное. И когда придёт её время уйти из этого мира, и вокруг не будет никого, кто бы мог поблагодарить её, она будет готова сказать себе, что прожила эту жизнь не напрасно.

— Перестань, Томо-тян, ты уже взрослая.

Но что она должна сказать дальше? Она продолжала пребывать в замешательстве. Всё произошло так неожиданно, как будто сильный порыв ветра ударил ей в лицо, от которого она всё ещё продолжала задыхаться. Единственное, что могло бы принести ей облегчение так это возвращение к своим повседневным домашним делам. Она наклонилась, чтобы поднять нитку, которая вылезла из постеленного на полу ковра, и стала наматывать её на неестественно дрожащие пальцы. Не замечая, что она делает, Сэцуко заговорила:

— Пожалуйста, подумай о Таро. Он ещё такой маленький. Ты его старшая сестра, поэтому не должна поступать необдуманно. Разве ты не можешь продолжать спокойно жить, как будто ничего не случилось? Что в этом плохого? Не поступай, пожалуйста, опрометчиво.

Закрыв лицо руками, Томоко молча кивнула головой.

— Что же произошло на самом деле, не знаю даже я, твоя мать… Ведь всё случилось неожиданно, и никто не хотел этого. Томо-тян, когда ты станешь совсем, совсем взрослой, ты поймёшь меня. Как бы мне ни было тяжело и невыносимо, я вынуждена терпеть. Томо-тян, помоги мне.

Томоко с трудом сдерживала слёзы и, открыв своё лицо, посмотрела на мать. Сэцуко уронила нитку, и у неё не было сил вновь поднять её.

— Томо-тян, когда-нибудь ты покинешь нас и будешь жить одна. Я воспитывала тебя так, чтобы ты смогла это сделать.

Слова застряли у неё в горле, и она едва могла сдерживать слёзы, которые душили её.

— Поэтому, поэтому…

Сэцуко не заметила, что её голос приобрёл высокий, требовательный тон, которым говорил Оки.

— Тогда ты будешь свободна, идти, куда захочешь, и встречаться, с кем хочешь. Но сейчас ты должна подумать о твоём брате и обо мне. Ты меня понимаешь, Томо-тян?

— Да, мама. Я думаю только о тебе, — ответила Томоко.

В это время с шумом распахнулась дверь кабинета Оки и раздался его пронзительный голос:

— Сэцуко!

— А, добро пожаловать.

Онодзаки встретил Томоко у входа в концертный зал.

— Очень рад, что вы смогли прийти. Как вам понравилась Иокогама? Юкити тоже должен сегодня быть здесь. Сын моего старого друга был назначен первой скрипкой в оркестре, и сегодня его первое выступление в этом качестве.

Он, как всегда, выглядел жизнерадостным, получая удовольствие от жизни.

— Я ожидаю, что госпожа Такано должна прибыть с минуты на минуту. Мы должны выразить своё уважение крупному акционеру.

Томоко осталась ждать вместе с ним. В наступившем вечернем полумраке сочная зелёная листва деревьев парка слегка покачивалась от лёгких дуновений ветра. Непрерывный поток элегантно одетых мужчин и женщин поднимался по лестнице.

— Юкити прекрасный молодой человек, не правда ли? — Он определённо нравился Онодзаки. — Конечно, было бы лучше, если бы он понимал, что культуры и всего другого не будет, пока не будет покончено с нищетой. Но он отличается от сегодняшней легкомысленной молодёжи редкой серьёзностью и постоянством.

Они увидели, как Саэко поднимается по лестнице, одетая в безупречный белый костюм, и Онодзаки бросился ей на встречу.

— Какая честь, спасибо, что пришли!

Саэко улыбнулась Томоко.

— Уже почти лето. Хорошо сделали, что пришли. Надеюсь, что не были слишком заняты?

Это формальное замечание сразу воскресило в голове Томоко то, что произошло дома сегодня утром. Она всё ещё не могла преодолеть случившегося и весь день испытывала тяжесть на сердце. Ей казалось, что что-то цепкое крепко держало её в своих объятиях. Она заметила, как красиво выглядела пурпурная орхидея, приколотая к груди белого костюма Саэко, но из-за своего нынешнего состояния она не могла на этом сосредоточиться.

— У вас всё в порядке с тех пор, как мы в последний раз встречались? — спросила Саэко, когда они вместе поднимались по лестнице.

Когда Томоко ответила, её удивило, почему в присутствии Саэко её отец в Киото казался ей значительно более реальным. Может, это из-за того, что её мать только что запретила встречаться с ним, а Саэко с приколотой на груди орхидеей и красивой фигурой, казалось, наводила её на мысль об отце. Томоко решила, что причина кроется в том, что Саэко знает значительно больше об её отце, чем она сама, и от этого она испытала неприятное чувство.

Придя в себя, Томоко взглянула на Саэко и была поражена, как красиво она выглядела даже среди этой блестящей толпы.

— Давайте по дороге домой где-нибудь остановимся и выпьем что-нибудь холодное.

— Хотите сказать, холодного пива, не так ли?

Слушая этот типичный для городского вечера обмен мнениями, Томоко поразилась насколько важен стал для неё отец за то короткое время, как она узнала о нём. Он не только занял постоянное место в её сердце, но его присутствие росло с каждым часом, и это вызывало её беспокойство.

Когда начался концерт и красивая музыка наполнила зал, Томоко больше не могла сдерживаться, и слёзы потекли из её глаз. За исключением освещённой сцены в зале было темно, и даже сидящая рядом Саэко, наверное, не видела, что она плачет.

Исполняли один из струнных квартетов Чайковского, но Томоко не могла слушать его внимательно. Чувство горя настолько охватывало её, что местами музыка просто переставала для неё существовать.

Малодушная и себялюбивая сущность характера её приёмного отца Оки неожиданно возникла, как стена перед её глазами, и она должна была её разбить или задохнуться. Несмотря на свои внешние благородные принципы, он был холодный, эгоцентричный человек, и её мать ежедневно выносила на себе тяжесть его высокомерия. Её мама была слабой женщиной, и то, что она привнесла во второй брак своего ребёнка, поставило её, чувствительного по-своему характеру человека, в положение, когда ей было ещё труднее отстаивать своё достоинство.

Томоко вспомнила, в каком состоянии была её мать сегодня утром, и уже не могла больше контролировать свои слёзы. Её охватила паника, когда она подумала, что с окончанием музыки в зале загорится свет и она не сможет скрыть свои мокрые щёки. Это было чудовищно со стороны Оки так мучить маму за то, к чему она не имела никакого отношения. Это презренно и не по-человечески, он думает только о себе и не испытывает никакой жалости к другим.

Неожиданно беспокойство другого рода поглотило её, и она вновь перестала слышать музыку.

В перерыве Томоко вышла вслед за Саэко в большое, переполненное людьми фойе. Онодзаки и его знакомые ещё не подошли к ним.

— Я бы хотела поговорить с вами о моём отце.

Саэко перестала обмахиваться маленьким веером, и запах её духов обдал Томоко.

— Я думаю, мой отец сам не придёт к нам домой. Это будет ужасно, если он это сделает. Я могла бы написать ему письмо, но, если это возможно, я бы предпочла поехать в Киото и встретиться с ним. Я хочу поговорить с ним.

Саэко посмотрела на неё долгим напряжённым взглядом.

— Вы сказали, если это возможно. Но у вас хватит мужества?

Томоко спокойно ответила:

— Хватит. Только дома об этом никто не должен знать. Мне предложили по делам редакции журнала съездить в Каруидзава, и я расскажу об этом дома. Они не заподозрят чего-либо другого.

Тут они увидели белую голову художника, который пробирался к ним сквозь толпу зрителей в фойе.

Саэко закрыло свой рот веером и с приятной улыбкой на лице мягко сказала:

— Сделай это, Томоко. Я поеду с тобой.

— В самом деле?

— Но твой отец не должен знать об этом. Я боюсь его.

— Как жарко. Почти настоящее лето.

Рядом с ними с красным от жары лицом стоял художник.

ПРОШЛОЕ

Когда кто-нибудь интересовался, почему он остановился в этой гостинице, Кёго Мория в ответ только улыбался.

Впервые он приехал, когда цвела поздняя сакура, и с тех пор проводил в этой гостинице в Киото два дня в неделю, обычно субботу и воскресенье, но не только. За это время почки на деревьях превратились в маленькие зелёные листочки, а сейчас уже полностью распустились. Большинство людей из-за жары избегали Киото в летние месяцы, но он, похоже, специально выбрал это время.

Служащие гостиницы обратили внимание, что, в отличие от других постояльцев, он приезжал не по коммерческим делам и у него никогда не было посетителей. Он либо гулял в одиночестве, либо проводил целый день в своей комнате, окна которой выходили на реку Камо. Но его нельзя было отнести к числу людей, которых можно назвать странными. Если с ним попытаться заговорить, то он проявлял себя культурным джентльменом на ранней стадии старения, добрым и внимательным, способным обсуждать любую тему. В гостинице знали, и он сам не скрывал этого, что он живёт в Кобэ в китайской семье и в ожидании начала торговли с Китаем имеет много свободного времени. Приезжая из Кобэ в гостиницу, он говорил с улыбкой, что предпочитает нетронутые войной приятные и спокойные пейзажи Киото тоскливым видам изрядно разрушенного Кобэ.

Он много гулял, видимо, посещая храмы в окрестностях Киото. В гостинице знали, что он приехал из-за границы, но он никогда не говорил о своей семье и никого не приводил с собой. Разумеется, война принесла разного рода несчастья человеческим жизням, и иногда женщины в гостинице задавались вопросом, не потерял ли он свою жену, ибо одиночество, которое они могли распознать в Кёго, а они привыкли делать выводы о своих постояльцах, было следствием чего-то большего, чем его возраст, проявлявшийся в седине его висков.

Когда он не выходил из гостиницы, то обычно сидел в кресле на веранде второго этажа и читал книгу или просто смотрел на реку и её противоположный берег. Это не могло быть интересным, думали в гостинице и часто спрашивали:

— Вам не скучно? Почему бы вам куда-нибудь ни пойти?

— На это он обычно отвечал с улыбкой:

— Слишком жарко. К тому же, мне совсем не скучно. Мне нравится вот так ничего не делать.

И его бодрый тон, кажется, утверждал, что только так можно получать наслаждение от пребывания в Киото.

С его балкона открывался, действительно, потрясающий вид на гору Хигасияма, густо покрытую деревьями, среди которых выглядывали крыши знаменитых храмов и пагоды. И даже обычная дорога на противоположном берегу реки Камо несла в себе для Кёго очарование древней столицы, и он никогда не уставал наблюдать, как двигаются по ней повозки, запряжённые быками, и проезжают на велосипедах люди.

Вдоль берега реки тянулись старые и молодые ивы, красотой которых он наслаждался с тех пор, как поселился в этой гостинице. Он помнил яркую красоту набухавших почек на их ветвях весной, и сейчас летом они превратились в бесчисленные нити, которые свисали вниз подобно усам старого человека и переплетались в сочную зелёную массу, создающую густую тень. Эти ивы имели такую нежную красоту, которую нельзя было встретить в Европе, и Кёго чувствовал, что он может ими любоваться бесконечно.

Кёго встречал в Киото и другие растущие в беспорядке старые ивы, и их ветви простирались по крышам лавочек и домов, создавая редкое зрелище, которое можно было увидеть только в городах, не разрушенных войной. Но всё-таки ивы, которые окаймляли реку Камо, выглядели уникальными. Они придавали радостный ритм всему городу, когда ветви каждого отдельного дерева колыхались в унисон от дуновения ветра. Вдоль реки росла также и сакура, однако её голые ветви с уже облетевшими в это время года лепестками не могли сравниться с рядами ив, которые ярко выделялись своими летними тонами на фоне покрытых хвойной растительностью гор.

Сразу под ивами был прорыт узкий, но глубокий канал, гладкая, как зеркало, водная поверхность которого отражала окружающие деревья. Каждый день можно было наблюдать, как по каменным ступенькам к нему спускались женщины и в прохладной тени деревьев стирали бельё прямо в центре города, скрытые от дороги густыми зарослями высокой травы.

За аллеей ив виднелись ряды магазинов, занимающих первые этажи старинных городских домов, с решётчатыми окнами на втором этаже под квадратными черепичными крышами. Все крыши в длинном ряду домов имели одинаковую форму, но были разного размера и высоты. Даже большие крыши выглядели лёгкими, так как дома были построены из дерева в чисто японском стиле, и Кёго мог подолгу любоваться ими, испытывая радостные эмоции, тем более что за время пребывания в Европе он не встречал домов подобной архитектуры. Во время своих приездов в Киото он иногда просто гулял по маленьким переулкам, застроенным старыми домами с решётчатыми окнами, выходящими на улицу, и закрытыми дверями резной работы, так что никто не мог видеть их внутреннее убранство. Несомненно, внутри они были плохо освещены и были вряд ли удобны для жилья, но выглядели удивительно мирными и распространяли атмосферу спокойствия на окружающие улицы.

Ему также нравились улочки с маленькими храмами, окружёнными глинобитными стенами с черепичной крышей, которые, если заглянуть через ворота внутрь, выглядели пустынными, и только кусты тихо шевелились в саду под палящими лучами летнего солнца, и перед входом некоторых из них цвели белые цветы гибискуса. Он любил спускаться вниз по каменной лестнице от храма Кодайдзи до храма Киемидзу мимо лавочек, продающих антикварные товары, мимо мастерских резчиков по бамбуку и мирных усадьб. Покрытая лесом гора Хигасияма возвышалась почти прямо над его головой, и её склоны были постоянно видны в конце аллей, которые извивались между стенами частных домов.

Когда Кёго услышал выражение, что в таком сравнительно небольшом городе, как Киото, имеется одна тысяча триста больших и маленьких храмов, он с улыбкой сказал:

— Правильнее будет сказать, что здесь имеется одна тысяча триста храмов именно потому, что это Киото.

Некоторые из них представляют собой незаметные маленькие храмы, спрятавшиеся среди маленьких домов.

Кёго в разное время посетил все храмы, которые были знамениты своими красивыми садами, а также осмотрел все храмы в Наре и любовался великолепными статуями Будды. Но при этом его не покидало чувство, что чего-то не хватает. Царящая в них холодная и пустынная атмосфера и отсутствие жизни создавало у Кёго чувство, что он находится в музее. Он был, конечно, очень рад, что они не пострадали во время войны, но смысл их существования для современного мира постепенно утрачивал своё значение. И хотя чистота и порядок в храмах поддерживался на самом высоком уровне, в воздухе витал запах запустения.

Во Франции и Италии Кёго видел старинные соборы, которые и в настоящее время были наполнены жизнью людей. Многие мужчины и женщины, особенно живущие поблизости, часто посещали их для отправления своих религиозных обрядов, и даже нерелигиозно настроенные туристы при входе снимали свои головные уборы и соблюдали тишину при осмотре, чтобы не потревожить молящихся. Европейские соборы в реальности являются местами для богослужения, и в них, действительно, присутствует атмосфера храма. В отличие от них многие храмы в Киото и Наре превратились в национальные музеи, в которых произведения искусства, имевшие раньше религиозное значение, выставлены на показ туристам, чьи предки когда-то приходили сюда на богослужение. В Японии, чем больше знаменит храм, тем больше он имеет гидов и тем меньше монахов. Когда в летний солнечный день заходишь в один из таких храмов, то возникает ощущение, что ты оказался в большом заброшенном доме, в котором пахнет сыростью и запущенностью, а, выйдя из него, например, на современную улицу, по которой ходят троллейбусы, понимаешь, что только что виденный тобой храм потерял всякий контакт с окружающей его жизнью.

Однажды поздней осенью Кёго стоял на террасе храма Киемидзу и смотрел на город, который был виден внизу сквозь невероятную пурпурную дымку, покрытую золотыми россыпями от лучей солнца. Потрясающая красота этой дымки глубоко тронула его, ибо её цвет представлял собой квинтэссенцию японской живописи. Нигде в мире Кёго не видел подобных нежных и мягких оттенков тонов. Правда, в сухом климате средиземноморского побережья он видел большую и разнообразную палитру красок в небе и облаках, однако только в Японии можно наблюдать подобное великолепное зрелище, когда окрашенная мягкими тонами дымка плывёт по небу и, опускаясь вниз, превращает крыши храмов и современных зданий в единую массу тени.

Вершина горы Атаго возвышалась над дымкой, освещённая лучами заходящего солнца, в то время как снизу уже поднимались вечерние сумерки. С наступлением темноты на улицах города зажигались огни, чётко очерчивая его шахматную планировку.

Задумываясь о судьбе храмов Киото, Кёго пришёл к выводу, что храм Киемидзу выжил только благодаря этому великолепному виду, открывающемуся с его террасы. Другие храмы, такие как Когэдэра и Рюандзи, сохранились только благодаря их особо красивым садам. Если перефразировать французского поэта Верлена, который называл свой Париж пустыней камней, то Киото и Нару можно было бы назвать пустыней старых храмов. Храмы продолжали стоять невредимыми, но жизнь покинула их и только окружающая естественная красота природы спасла их от полной гибели.

Но в самом Кёго было что-то, что тянуло его к этим заброшенным храмам. В течение долгих лет, проведённых им за границей, он никогда не думал, что вновь вернётся в Японию, но после его неожиданного возвращения, он чувствовал, что его всё больше притягивает прошлое. В реальности это означало Киото и Нара, ибо они были единственными, что не затронула война.

Кёго понимал, что исторические места, какими были Киото и Нара, постепенно теряли свой смысл в жизни современных японцев. После окончания войны люди внезапно охладели к прошлому своей страны, но даже ещё раньше тяжёлая борьба за выживание в современном трудном экономическом положении отобрала у людей роскошь бесполезного размышления о прошлом. Особенно молодые люди полностью потеряли веру в историю своей страны. С их точки зрения Кёго выглядел праздным человеком, занимающимся бесполезным времяпрепровождением, и он сам сознавал это и понимал, что современные молодые люди видят больше смысла в топтании на полу танцевальных залов, чем в гулянии по толстому ковру из мха сада храма Сайходзи. Прошлое Японии не могло сдержать молодёжь, которая стремилась только вперёд. Тем не менее, направляясь в храм по тихой сельской дороге, Кёго иногда встречал группы молодых людей, которые, казалось, шли в том же направлении, и он испытывал искушение заговорить с ними. Ему хотелось спросить, что думают нынешние молодые люди о наследстве, которое оставили им их предки, а также удостовериться в том, питают ли они ко всему старинному только чисто эстетический интерес или в этом беспорядочном мире ещё пытаются сохранить в своём сердце связь между прошлым и их нынешней жизнью.

Этот вопрос волновал Кёго и по отношению к самому себе. Скитаясь в одиночестве по загранице, он давно решил для себя, что у него нет родины, и поэтому не должно быть ни предков, ни прошлого. Если это так, то почему его влечёт к этим немногим остаткам прошлого Японии, которые избежали пожара войны? Почему его волнует отношение к ним молодого поколения?

Кёго не был сентиментальным человеком. Почти всю свою жизнь он должен был полагаться только на самого себя и смог выжить лишь благодаря своему сильному характеру. Казалось, что его не должно беспокоить будущее Японии и не было особых причин проявлять интерес к тому, что думает послевоенное молодое поколение о прошлом своей страны.

Кёго радовался, когда во время своих прогулок по Киото, он постоянно наталкивался на магазины, в которых продавались антикварная мебель и произведения искусства, и он тогда ещё не воспринимал серьёзно, что многие семьи продавали свои ценные вещи для того, чтобы выжить. На основе своего европейского опыта он просто знал, что в городах, где много антикварных магазинов, жители тосковали по своему прошлому, и в их сердцах оставалось место для бережного отношения к вещам, которые могли погибнуть.

Иногда он встречал антикварные лавочки в бедных кварталах Киото, расположенные в средневековых домах, со старыми, выцветшими занавесками у входа и плохим освещением внутри и удивлялся, бывают ли в них вообще покупатели. Они не могли привлечь к себе туристов, ибо в этих районах большинство зданий были похожи на складские помещения, и вся их торговля, вероятно, ограничивалась жителями самого Киото. И они даже не выглядели как магазины по продаже предметов искусства, и выставленные в них жаровни, вазы, столики и всякий старый хлам, казалось, использовались в домашнем хозяйстве владельцев.

У Кёго не было своего дома, и ему ничего не было нужно в этих магазинах, но иногда он, повинуясь какому-то туманному импульсу, заходил внутрь, и ему навстречу выходил хозяин, которым оказывался не какой-либо старик, потерявший связь с современным миром, а молодой человек в фартуке с бледным лицом, которое свидетельствовало о том, что он редко покидал свою лавку. И если Кёго начинал внимательно рассматривать раскрашенное керамическое блюдо, к нему подходил хозяин и, чтобы вызвать его интерес, начинал рассказывать, из каких мест эта керамика, и насколько давно она была изготовлена. Кёго знал мало об этих вещах, но владелец обращался с ним так, как будто он, естественно, знал всё об изделиях из керамики.

Только вернувшись в Японию после своей продолжительной жизни в Европе, Кёго мог осознать, насколько скромно и бедно жили японцы на протяжении столетий. Конечно, война породила экстремальную бедность, но японский народ никогда не знал роскоши за всю свою многовековую историю. Это можно понять, если посмотреть на сооружения, которые символизировали собой достоинство и великолепие Японии, как, например, храмы Западной столицы Нары. Храм Феникс в Удзи был так же красив в своём классическом стиле, но на тех, кто видел огромные соборы Запада, он производил довольно скромное впечатление. И если учесть, что в то время японцы щедро тратили огромные средства на строительство своих храмов, то можно себе представить, как мало было возможностей у простых людей удовлетворять свои потребности в повседневной жизни. Замки феодального периода, несомненно, выглядят величественно, но они вынуждают ещё более остро чувствовать, насколько скромно и бедно были вынуждены жить обычные люди, на которых покоилась вся система. Чтобы найти подтверждение этому, не надо забираться на самые окраины города, а достаточно взглянуть на старые дома в самом Киото, в которые едва ли проникали лучи солнца и которые были построены настолько тесно друг к другу, что их разделяла только единственная стена.

Кёго считал, что, именно благодаря своей бедности, японцы открыли мир красоты, недоступный для европейцев. Они были лишены роскоши удовлетворения своих человеческих желаний, и поэтому были вынуждены отказаться от них и, оставаясь бедными, нашли способ получать наслаждение от жизни. Кёго стал чересчур европейцем, чтобы глубоко оценить красоту старых чайных домиков. Но ему нравились покрытый мхом сад храма Сайходзи и сад из камней храма Рюандзи, потому что каждый из них отличался своей особенной красотой, но в них он тоже усматривал вкусы тех, кто научился переносить тяготы своей жизни, культивируя любовь к таким простым вещам, кактрава и деревья. Только люди, которые считали роскошь пороком, а бедность добродетелью, могли создать эти исключительно изящные сады. Зная образ мышления европейцев, Кёго считал, что только отдельные из них могут понять, в чём заключается красота этих садов. Ему самому больше нравились яркие роскошные сады, подобно саду храма Кинкакудзи (Золотой храм), красоту которого признаёт даже европеец. В нём ощущалась глубокая человечность и отсутствовала японская неискренность. Ни один другой сад не сочетал в себе столько благородства и элегантности стиля с практической функциональностью. В нём было много воды и света. Само здание храма, покрытое сусальным золотом, было построено с такой архитектурной роскошью, что даже трудно поверить в то, что оно является творением японского зодчего.

Послевоенная японская молодёжь была настолько безразлична к истории своей страны и настолько мало была с ней знакома, что она всё больше становилась равнодушной к тому хорошему, что было в старой Японии. Скоро молодые люди будут взирать на сдержанную красоту садов храмов Рюандзи и Сайходзи и видеть в них только нечто необычное, а чистота ощущения их стиля постепенно будет для них утрачиваться. Они будут в состоянии, как сам Кёго сейчас, видеть только то, что физически присутствует. И через некоторое время (если уже не сейчас) они будут считать сад храма Кинкакудзи менее красивым, чем лужайки, искусственные фонтаны и обычные окаймлённые деревьями дорожки общественных парков, разбитых в западном геометрическом стиле. Прошлое Японии определённо теряет свою власть над молодыми японцами. Сейчас, когда бедность перешла границу, до которой она могла считаться добродетелью, и превратилась в худшее зло, японцы утратили способность воспринимать красивые вещи, рождённые в старой Японии. И это, наверное, неизбежно, но, когда бедность отступит, они смогут создавать отличное от старого новое, более свободное и современное искусство.

Кёго с улыбкой вспомнил тот пропитанный запахом цветов весенний вечер, когда они вместе с Тосисада Усиги осматривали храмы Камакуры. Усиги был ослеплён прошлым и жил в совершенно другом мире, чем молодое поколение послевоенной Японии. Сам Кёго стоял между этих двух миров. Он не принадлежал к старой Японии и не входил в число тех, кто намеревался что-то создать в новой Японии, и именно потому, что его ничего не связывало, он мог наблюдать за обоими мирами.

Вот такие мысли занимали Кёго, когда он сидел один на веранде своей комнаты в гостинице, слушая непрерывное журчание воды и любуясь сочной зеленью ив на противоположном берегу реки. Было слышно, как внизу хозяйка гостиницы разговаривала по телефону.

— Алло, Харугику. Ты не мог бы приехать прямо сейчас? О, спасибо… я не хочу торопить тебя, но не мог бы ты приехать пораньше?

Её мягкое киотоское произношение звучало для Кёго успокаивающе, и не было ничего удивительного в том, что ему показалось, будто он оказался в старом довоенном Киото.

Кёго никогда не становился сентиментальным. Однако он почувствовал, как неописуемая, деликатная атмосфера обволакивает всё его тело и, проникая глубоко внутрь, заставляет почувствовать, что он, действительно, вернулся в Японию. У него не было намерения позволить чем-нибудь связать себя, но что-то, подобное туману или эфиру, стало проникать в его сердце и рассеивать его ностальгию по старой Японии. Она, действительно, была неплохая страна, но её уже нет, с грустью подумал он и пожалел молодых дикарей, которые растут сейчас в послевоенные годы, не ведая ни о чём хорошем, что было в прошлом.

Как только Саэко вместе с Томоко прибыла в свою гостиницу в Киото, она дала указание служанке позвонить в гостиницу, где должен проживать Кёго Мория, и, не называя их имён, выяснить, находится ли он сейчас у себя в комнате. Она ожидала ответа с таким же нетерпением, как и Томоко.

Их гостиница была расположена около храма Нандзэндзи, и в прошлом была частной виллой предпринимателя из Осаки. Комнаты были прекрасно распланированы, в саду был устроен искусственный водопад, звук которого создавал впечатление дождя даже в яркий солнечный день. За элегантной растительностью сада виднелась гора, на которой стоял храм Нандзэндзи.

Служанка сообщила, что он должен приехать послезавтра. Саэко облегчённо вздохнула и с улыбкой повернулась к Томоко.

— Послезавтра как раз будет удобно, не правда ли?

Томоко с сомнением покачала головой, похоже, всё ещё не совсем уверенная в себе, несмотря на то, что приехала в Киото.

— У вас нет необходимости встречаться с ним прямо сейчас. Но если вы спешите, в гостинице, вероятно, знают его адрес в Кобэ, но мы не знаем, в каких условиях он там живёт. По-моему, самое лучшее подождать его здесь.

Это убедило Томоко, и она выразила своё согласие, но вместе с тем, вспомнив о своей матери, с тревогой подумала, что будет отсутствовать целых три дня.

— А вам не причинит неудобство оставаться здесь так долго?

— Обо мне не беспокойтесь, — слегка улыбнулась Саэко, и, повернувшись, бросила свой взгляд на пруд. Она была рада, что встреча не состоится сразу после их приезда без соответствующей подготовки. Предстоящий промежуток времени даст ей возможность прийти в себя, ибо Саэко чувствовала напряжение, как будто ей самой предстояла встреча с Кёго. Конечно, Томоко пойдёт на встречу одна, после чего они сразу уедут. Таков был её план, но не было ничего невозможного и в том, что, находясь в Киото, они могут где-то случайно встретиться. Эта мысль породила у неё тайный соблазн не отдаваться подобному случаю, а собраться с мужеством и встретиться с Кёго. Невольно она глубоко вздохнула.

Ночью они оставили выходящую в сад раздвижную дверь открытой, и звук падающей воды заполнял комнату, проникая сквозь москитную сетку к их кровати. В темноте раздался голос Саэко.

— Я, должно быть, кажусь тебе странной женщиной, Томоко.

В саду где-то горел свет, и в полумраке виднелись белые контуры лица Саэко, которая лежала, обхватив подушку руками.

— Я многим занималась и встречала многих людей на своём пути, но единственный человек, кого я боюсь, это ваш отец, Томоко.

Звук воды был необычен для Томоко, и она не могла заснуть. Она думала о том, как отличалась Саэко, лежащая рядом в полумраке, от той жизнерадостной, переменчивой и почти недоступной женщины, которой она всегда казалась. Сейчас от её тела исходило что-то плотское и глубоко женственное. Белая москитная сетка слегка колебалась от жаркого ночного воздуха.

— Это как дождь, — сказала Саэко, имея в виду непрерывный звук воды, и затем продолжала:

— Вам, должно быть, кажется странным, что я проделала весь этот путь и намерена продолжать скрываться от вашего отца?

Томоко ничего не ответила.

— Правда заключается в том, что я однажды ненамеренно причинила вред вашему отцу. Я случайно встретила его в Сингапуре, когда он скрывался в китайском квартале. Но мне было известно, что кое-кто из морских офицеров знает об этом, поэтому я не делала из этого секрета и неосторожно рассказывала о нём окружающим. Об этом как-то узнали в жандармерии… Это было ужасное время — Япония терпела поражение в войне, и жандармы нервничали больше, чем обычно. Ваш отец не скрывал своих антивоенных взглядов и, что было ещё хуже, китайская семья, в которой он жил, была связана с англичанами. Дело приняло серьёзный оборот, и жандармы его арестовали. Когда я узнала, что он невредимым вернулся в Японию, я почувствовала себя лучше, но ужасно страдала, чувствуя свою вину. Это было, действительно, непростительно, и с тех пор даже одна мысль об этом не давала мне уснуть целую ночь. Война ужасная вещь, и люди спокойно совершали ужасные поступки, которые им самим кажутся сейчас абсолютно нелепыми.

Но ваш отец был великолепен. Он открыто выступал против войны тогда, когда она ещё продолжалась. Такой хороший человек! И только подумать, что глупая неосмотрительность женщины, хотя и ненамеренная, доставила ему столько неприятностей. Я до сих пор не могу простить себе… И насколько разгневанным должен быть ваш отец. Он имеет полное право ненавидеть меня, и я с этим смирилась, но в моей совести осталась рана, которая не заживает.

— Когда я встретила вас, Томоко, и поняла, что вы его дочь, то была поражена. Я почувствовала, что вы не чужой для меня человек, только так я могу сказать. Я поверила, что бог, или что-то в этом роде, свёл нас, и какой бы плохой женщиной я ни была, я хотела подружиться с вами, и хотела этого страстно, только и думая об этом. Я должна знать, можете ли вы простить меня, Томоко?

— Я об этом ничего не знаю, и я не верю, что вы такой человек, как о себе говорите.

— В самом деле, вы прощаете меня?

Саэко прижалась к Томоко, нежно взяла её руку и прижала её к своей груди.

— Можете ли вы понять, как я страдала. Я чувствовала, что я должна об этом когда-нибудь рассказать. О том, что я сделала, знаю только я одна и никто больше. Даже ваш отец, я думаю, вряд ли знает об этом, но я не могла скрыть это от вас, Томоко.

Саэко перестала говорить и, расплакавшись, уткнула своё лицо в подушку, и было видно, как её плечи в тёмно-голубой ночной сорочке вздрагивали в такт с её рыданиями. Перевернувшись лицом вниз, Саэко продолжала держать руку Томоко на своей вздрагивающей груди, и этот интимный контакт вызвал у неё тревожное чувство.

Томоко пыталась слушать внимательно, но слова Саэко как-то странно не задевали её и не смогли вызвать глубокого чувства. Скорее с большим замешательством она реагировала на прикосновение к её тёплой, вибрирующей коже. Томоко почему-то неожиданно с тревогой вспомнила о бриллианте, и она попыталась освободить свою руку из-под тела Саэко, но та ещё сильнее сжала её своими пальцами.

— Я не знаю, понимаете ли вы, что я, действительно, страдала. Я не осмелюсь когда-нибудь вновь увидеть вашего отца.

Томоко всё ещё была в растерянности от того, что совершила Саэко, но коль скоро её отец смог вернуться невредимым в Японию, она была уверена: что бы ни случилось в прошлом, не будет иметь для него значения.

— Этого не может быть. Вы не такой человек, чтобы совершить что-то плохое.

— Вы так считаете?

— Да.

— Спасибо, Томоко. Тогда вы выступите в мою защиту, если ваш отец всё ещё сердится на меня, и если он скажет, что не может простить меня?

— Я не уверена, что всё понимаю. Но всё, что я смогу, сделаю, но в этом не будет необходимости.

— Я просто хочу, чтобы вы обещали мне… Я вспоминаю, какая ужасная это вещь — война. Люди не могут жить, руководствуясь нормальными человеческими чувствами. Они совершали жестокие поступки и вынашивали ужасные мысли. Посмотри на меня. Я одна поехала за границу, как мужчина, и попала в мужской мир, и там я наблюдала человеческие уродства, подлость и извращения, пока я не смогла это больше выдерживать. Постепенно я стала превращаться в подобие мужчины, кем я, должно быть, для вас сейчас и выгляжу. Но кем я хочу быть в действительности, так это женщиной. Если бы я могла расслабиться, как женщина, если бы пришло время, когда мне не придётся думать, что я должна была бы родиться мужчиной, — вот чего я страстно желаю. Говорят, что я упрямая, что не признаю поражений. Это правда, но от этого больше всего страдаю я сама. И только вам, Томоко, я признаюсь в своей слабости и обнажаю вам.

Саэко, которая просит о жалости. Идите и встречайтесь со своим отцом, Томоко. Он джентльмен и хороший человек. Но я его боюсь. Настолько боюсь, что мне потребовалось собрать всё своё мужество, чтобы приехать с вами сюда.

Томоко молча слушала, а затем сказала простым и невинным тоном, который даже удивил её саму.

— Саэко, не говорите так. Пойдёмте вместе со мной. Всё будет хорошо.

— Я не могу это сделать. Вы не должны даже упоминать обо мне, когда вы встретитесь с отцом. По крайней мере, не сейчас. Ни слова обо мне, я запрещаю.

— Но это странно, что вы прячетесь подобным образом.

— Я встречусь с ним когда-нибудь, где-нибудь, я в этом уверена. Но после того как я соберусь с мужеством.

Саэко сделала попытку улыбнуться.

— Я трусиха. Когда заходит речь о вашем отце, меня охватывает странное оцепенение. Я страшно боюсь. Вы, должно быть, думаете, что я совершила что-то ужасное.

Что же она могла сделать, что вызывает у неё такую тревогу? Томоко пока не знала, но ей это казалось всё больше подозрительным. Беспорядочный рассказ и эмоциональный тон, которым она говорила, не были похожи на обычную Саэко. Она не могла полностью верить тому, что говорила Саэко, именно из-за эмоциональности, с которой всё это было сказано. В её истории где-то пахло ложью, и проявляемая Саэко необычная интимность, казалось, имела целью скрыть её. Всё это было так не похоже на Саэко, и Томоко почувствовала себя неловко. Невольно она спросила:

— Так что я должна делать?

Саэко поразила Томоко, когда она, повернувшись к ней лицом, со страстью повторила тот же вопрос:

— Так что я должна делать? — Затем быстро сказала: — Прости меня, Томоко.

Внезапно она прильнула к ней всем своим телом, и Томоко почувствовала, что её настроение резко изменилось. Она стала весёлой и даже игривой.

— Извините меня. Я столько доставила вам беспокойства, и всё из-за ничего. То, что я говорила, не имеет значения. Только ради вас я приехала в Киото, но вы не должны упоминать обо мне своему отцу. Я настаиваю на этом.

Томоко промолчала.

— Обещай мне, Томоко.

— Хорошо. Я обещаю.

— Прости меня, я наговорила много странного. Но давай будем друзьями. Томоко. Обними меня со всей силой. Обними меня так крепко, чтобы у меня кости затрещали. Пожалуйста, Томоко.

Томоко невольно сказала:

— Вы меня пугаете, Саэко.

Саэко мягко отпустила её.

— Извини, Томоко. Я не подумала. Вы ещё не знаете, что такое одиночество. И мне, почти превратившуюся в мужчину, абсурдно так поступать.

На следующий день, когда Томоко встала, Саэко выглядела, как обычно, спокойной и весёлой в ярких лучах утреннего солнца.

ЗОЛОТОЙ ХРАМ

Автомобиль въехал на улицу Мокуямати, вдоль которой протекала река Такасэгава, замедлил свой ход около аллеи платановых деревьев и вскоре остановился. Прочитав название гостиницы своего отца на фонаре, который свисал с карниза ворот перед входом, Томоко внезапно ощутила приступ колебания.

— Это здесь? — бодро спросила Саэко. Хотя она и сознавала опасность случайной встречи сейчас, когда они благополучно прибыли на место, её чувство облегчения сопровождалось чем-то похожим на разочарование.

— Ну, теперь идите, — сказала она Томоко. — Но попытаемся уехать ночным поездом, если вы сможете.

Машина отъехала, и Томоко, глядя ей вслед, увидела через заднее стекло, как Саэко повернулась к ней и помахала рукой.

Томоко ещё раз взглянула на ярко-красные буквы на фонаре и пошла по длинной узкой аллее, покрытой гранитными плитками. По обе стороны от неё стояли длинные жилые дома, открытые веранды которых были устланы циновками, и на некоторых из них женщины занимались шитьём. Через узкую дверь одной из квартир виднелись предметы внутренней обстановки. Далее вдоль аллеи находился каменный колодец, и около него стояла детская коляска. В самом конце аллеи Томоко наткнулась на железную решётку, за которой находился вход в гостиницу.

Подойдя к решётке, Томоко стала успокаиваться. Справа от входа была расположена кухня, в которой несколько служанок занимались приготовлением пищи, стоя на голом деревянном полу. Томоко подала голос, и навстречу вышла женщина средних лет, похожая на хозяйку гостиницы, и приветствовала её на мягком и певучем киотоском диалекте.

— Вам нужен господин Мория? Как жаль, но он ушёл некоторое время тому назад.

Затем несколько более громким, чем это нужно, голосом, видимо, для того, чтобы показать свою власть, она крикнула служанкам на кухне:

— Куда пошёл господин Мория?.. А, в Золотой храм? Всего некоторое время тому назад, не так ли?

Она с улыбкой повернулась к Томоко и сказала, внимательно глядя на неё:

— Он пошёл один, поэтому, я думаю, он поехал на трамвае. Если вы возьмёте такси, я уверена, что вы догоните его. Мне вызвать для вас такси?

Когда Томоко попросила её сделать это, она быстро поднялась и направилась к телефону.

Томоко была даже довольна, что её отец ушёл из гостиницы, ибо она испытывала всё большую неловкость, что ей придётся в первый раз встречаться с отцом в таком общественном месте, как гостиница, где она была бы вынуждена дать свою визитную карточку кому-либо из служащих для передачи отцу. С другой стороны, если она последует за ним в Золотой храм, и там будет много туристов? Она сомневалась, что будет в состоянии определить, кто из них её отец, ибо она видела только его фотографию, когда он был молодым.

Томоко ещё полностью не сознавала смелость своего поведения. Она приехала в Киото с единственным желанием помочь своей матери и была решительно настроена пойти ради неё на всё, и это являлось единственным источником её мужества.

По широкой асфальтированной дороге такси проехало мимо каменных ворот храма Китанотэндзи и красивой горы Мацуяма и выскочило в предместья города. Местность вокруг всё больше приобретала сельский вид, и вдали виднелись рисовые поля. Вскоре машина остановилась у входа в Золотой Храм.

Вероятно, из-за знойной полуденной жары никого не было видно, и торжественная тишина царила вокруг. Покрытая гравием дорожка, проложенная среди густой растительности и больших камфарных деревьев вела в глубь территории. Тени деревьев создавали приятную прохладу, откуда-то издалека слышалось пение цикад.

Перейдя через небольшой каменный мост, Томоко вошла в ворота храма. Перед собой она увидела невысокую сосну с перекрученными сучьями, а за ней большой белый дом, который, похоже, был резиденцией настоятеля храма. Кругом была тишина, и не было признаков человеческого присутствия. Мох покрывал землю вокруг и заползал на дорожку, по краям которой была протянута тонкая верёвка, чтобы посетители не топтали траву. По устланной камнями тропинке Томоко подошла к кассе, в которой со скучающим видом сидел пожилой мужчина. Получив с неё входную плату, он выдал билет и кивком головы показал, где вход.

«Наконец», — подумала Томоко, испытывая небольшое внутреннее напряжение. Она не могла знать, пришёл ли уже её отец, и не представляла себе, как ей надо будет к нему обратиться, когда для этого придёт время. Тем не менее она чувствовала себя спокойней и более собранной, чем сама ожидала. Помимо спокойствия Томоко начало охватывать чувство внутреннего сопротивления, как будто она собиралась выступить против своего отца и не только для того, чтобы защитить свою мать, но и себя тоже. Неожиданно Томоко была готова бросить вызов бессердечному человеку, который только по названию был её отцом и который бросил жену и ребёнка и даже не вспомнил о них. Она знала, что не должна уступать чувствам своего сердца и не поддаваться эмоциям, а думать только о том, чтобы защитить свою мать.

Листья деревьев шелестели от лёгких дуновений ветерка и поблёскивали на солнце. Дорожка, ведущая от входа, неожиданно привела её на берег пруда, и перед ней предстал в своей безмятежной и грациозной красоте Золотой Храм (Кинкакудзи) в форме трёхступенчатой пагоды, который она ранее видела только на картинках и фотографиях. Томоко стояла в прохладной тени расположенных за её спиной деревьев, поэтому раскинувшийся перед ней сад и сам храм неожиданно ярко, почти ослепительно сверкал в лучах полуденного солнца. Но красота, увиденная неожиданно, не перестаёт быть красотой.

Инстинктивно Томоко посмотрела вокруг в надежде увидеть кого-либо, кто мог бы оказаться её отцом, но кроме сидящего в тени Золотого Храма старика, похожего на гида, больше вокруг никого не было. Она предположила, что жара помешала обычной толпе туристов собраться здесь.

Освещённые солнцем ветви деревьев отражались в воде рядом с перевёрнутым изображением храма, и отражение было настолько чётким, что можно было сосчитать каждую сверкающую сосновую иголку. Сток из пруда находился у неё ног, и вода журчала тихо, но непрерывно. Окружающая тишина вызвала у неё импульсивное желание осмотреть сад, но он был настолько ярко освещён, что было почти невозможно составить о нём полное представление.

Томоко подошла ближе к Золотому храму. На внутренней стороне крыши третьего яруса и на верхних участках колон ещё были видны остатки сусального золота, но они уже были такого тёмного цвета, что не выглядели золотыми.

Гид, на котором были одеты мешковатые японские штаны военного времени, приняв её за туристку, поднялся ей навстречу.

— Пожалуйста, снимите обувь и поднимайтесь внутрь, — сказал он и после того как она выполнила это, стал рассказывать о различных изображениях Будды, которые были выставлены в галерее, выходящей на пруд. Томоко с неохотой слушала его. Закончив с Буддами, он перешёл к объяснению значения больших камней, расположенных в середине пруда, каждый из которых представлял собой покрытый мхом маленький островок с растущими на них маленькими сосёнками и имел своё название: например, островок Журавля и Черепахи или островок Зарослей Тростника.

Где-то вдалеке раздалось кудахтанье курицы.

Слушая прозаичное и монотонное объяснение, Томоко постоянно бросала взгляд на другой берег пруда, куда выходила дорожка, по которой она пришла. Закончив свой рассказ, гид сразу вернулся на своё место в тени, а Томоко осталась стоять на галерее, покрытой выступающей в сторону пруда крышей. В пруду она заметила плавающего карпа и стала его рассматривать.

Это был большой чёрный карп. Когда он делал резкие движения, то на мгновение показывал свою отдающую золотым блеском спину, а затем продолжал спокойно и, не торопясь, плавать широкими кругами. Рядом с ним, повторяя его движение, плавало множество молодых карпов, поднимая со дна ил и вызывая мелкую рябь на поверхности воды, которая то удлиняла, то укорачивала ослепительное отражение солнца.

Вдоль перил галереи была прикреплена доска, и Томоко села на неё, бросив ещё один взгляд в сторону входа в сад, где всё ещё не было признаков каких-либо посетителей храма.

Томоко продолжала рассеянно смотреть на пруд и на плавающего в нём карпа. Водная рябь, создаваемая движениями карпа, отражалась на балках и нижней поверхности крыши первого яруса храма и медленно двигалась, как будто это были обрезки ниток. Луч света, отражаясь от воды, ярко играл на одежде Томоко. Старик-гид задремал на своём кресле в тени, положив свой веер на колени. Беспокойство Томоко постепенно росло, ибо она обещала постараться успеть к ночному поезду, и билет уже был у неё в сумочке, а он всё не приходил. Она даже подумала оставить письмо своему отцу в гостинице, рассказав в нём о причине своего приезда в Киото, и уехать, так и не повидав его. При этой мысли чувство невыразимого одиночества охватило её.

Чёрный карп продолжал медленно плавать в неглубоких водах пруда. Затем она посмотрела вдаль и заметила мужчину, который стоял на другой стороне пруда на том месте, где она сама была некоторое время назад и смотрела на храм. Он был в белом костюме и шляпе, и его взгляд был устремлён на пруд.

Задремавший гид, услышав шаги, открыл глаза, и по его поведению можно было понять, что лицо Кёго было знакомо ему.

— Жарко, не правда ли? — вежливо поприветствовал его Кёго.

— Да, невыносимо, — почти автоматически вторил ему гид на своём киотоском диалекте и выпрямился на своём стуле, но не стал рассказывать о деревянных изображениях Будд и камнях в пруду.

Кёго посмотрел на здание храма, на карнизах которого играли отражения воды, и, почувствовав, что здесь ещё кто-то есть, увидел сидящую в галерее Томоко. Присутствие типичной современной девушки с городскими манерами среди стоящих в ряд старых позолоченных изображений Будд вызвало у него улыбку и изумление.

Томоко смотрела в его сторону, но когда их глаза встретились, она перевела свой взгляд на сад и продолжала неподвижно сидеть.

Не снимая обуви и не поднимаясь на галерею, как это обычно делают другие посетители храма, Кёго снял свою шляпу и, стоя в тени, пристально смотрел на пруд.

Томоко подумала о том, чтобы встать и подойти к нему, но она не могла сдвинуться и сидела как пригвождённая к своему месту. Через некоторое время Кёго, попрощавшись с гидом лёгким движением руки, покинул своё место, и его фигура в белом костюме исчезла за стеной здания. Не сознавая, что она делает, Томоко поднялась, пересекла галерею и подошла к месту, где оставила свою обувь. Затем она пошла по узкой деревянной дорожке и увидела Кёго, который стоял уже на другом месте и смотрел на пруд. Чувствуя, как сильно бьётся её сердце, она подошла ближе, но поняла, что неспособна на смелые действия. Если она будет продолжать идти в том же направлении, то пройдёт как раз за его спиной, но, не собравшись с мужеством заговорить с ним, вероятно, так и минует его в молчании.

Как будто почувствовав её присутствие, Кёго посмотрел назад через плечо и взглянул на неё.

— Простите, — сказал он мягко, — вы любите посещать такие места, как это?

Она с испугом остановилась. Посмотрела на Кёго и не смогла ничего ответить.

— Извините меня, — сказал Кёго с улыбкой ещё более мягким тоном. — Я должен бы был добавить «в вашем возрасте». Вы живёте в этом городе?

Томоко отрицательно покачала головой.

— Вы приехали из другого города? Вы из Токио? Что ещё вы осмотрели после приезда в Киото?

Томоко обратила внимание, как к ней обращался её отец, и это неожиданно позабавило её. Она улыбнулась Кёго и почувствовала себя более непринуждённо.

— Я ещё не видела никаких других мест.

— Вы приехали в Киото для осмотра достопримечательностей во время ваших школьных каникул?

— Нет, я здесь не для осмотра достопримечательностей, и я больше не хожу в школу. Я её уже окончила.

— О, я должен тогда попросить прощения, — сказал Кёго, как будто насмехаясь над собой. — Я никогда не могу даже приблизительно предположить возраст такого молодого человека, как вы. Я был убеждён, что вы ещё школьница.

Он внезапно замолчал и мирно шёл рядом с ней по тропинке среди деревьев. Ветви деревьев были аккуратно подстрижены, и сад был великолепен.

— Могу ли я спросить, сколько вам лет?

— Мне двадцать два.

Кёго как-то по-новому внимательно посмотрел на неё.

— Значит, девушка в двадцать два года выглядит, примерно как вы? А я и не знал, — пробормотал он.

Потихонечку Томоко хладнокровно наблюдала за Кёго. Она больше не сомневалась, что он был её отец. Для неё было похоже на сон, что рядом с ней шёл человек, о котором она столько размышляла, разглядывая его фотографию в молодости, и образ которого она нарисовала в своём воображении со слов Саэко. Она была немного удивлена, найдя его моложе, чем предполагала. До встречи она тайно ожидала появления чувств привязанности к нему, но пока она не могла сказать, что это произошло. Её чувства были пока несколько растеряны и не находили выхода. Но несмотря на это, она чувствовала лёгкость в сердце. Может быть, причина частично была в том, что Кёго, несмотря на свой острый взгляд, обладал мягким и спокойным характером. Она была рада, что он в реальности оказался порядочным человеком, каким его постоянно описывала Саэко. Но это было всё, что она ощущала, но это всё же не было чувствами дочери к своему отцу.

Они обошли храм и остановились около маленького родника, который пробивался сквозь покрытые мхом камни.

— Говорят, что эта вода использовалась для чайных церемоний сёгуна, но я не знаю, правда это или нет, — сказал Кёго. Нежное выражение появилось у него в глазах, когда он спросил: — А чем вы занимаетесь сейчас после окончания школы?

— Шитьём дамского платья.

После короткой паузы она продолжила:

— Я также помогаю в издании журнала.

— В вашем возрасте! — Кёго взглянул на неё с удивлением. — Да, это здорово. С моих пор многое изменилось для японских девушек. Я так долго жил за границей, что чувствую себя как, Таро Урасима. Куда бы я ни поехал в Японии, я поражён большими переменами во всём, что я вижу. Особенно я не представляю, какие идеи вынашивают молодые люди подобные вам, девушки или юноши.

Он улыбнулся и спросил:

— Боюсь, что это невежливо с моей стороны задавать такой вопрос, но я хотел бы знать, из какого дома вы происходите?

— Вы имеете в виду мою семью?

— Да. Чем занимается ваш отец?

— Его профессия? — Почувствовав, как будто что-то подтолкнуло её, она ответила чётко: — Мой отец служил на военно-морском флоте. Раньше.

— На флоте? — воскликнул Кёго, посмотрев на Томоко. — Вот это да, — пробормотал он.

Хотя она не могла понять значение его восклицания, оно прозвучало с глубоким, сложным оттенком и вызвало лёгкое волнение в её груди. Почувствовал ли что-нибудь её отец? Их беседа прервалась, и вокруг воцарилось молчание послеполуденного летнего дня.

Они подошли к месту, где вода падала на груду камней. Хотя струя воды была слишком мала, чтобы заслужить название водопада, на табличке было написано, что он назывался водопад Ворота Дракона. Ветви клёна бросали на землю лёгкую тень.

— Во всяком случае, я надеюсь, ваш отец в добром здравии, — медленно сказал Кёго.

Томоко остановила свой взгляд на лице, как она верила, своего отца и кивнула твёрдо. Она сказала так вполне намеренно, а ещё мгновение назад она была на грани того, чтобы раскрыть всё в потоке слов. Она заметила, как сдержан был Кёго и как серьёзно было его лицо. Независимо от того, что он был глубоко воспитанным человеком и в его привычке было проявлять внимание к молодым людям, его доброта и постоянная вежливость к Томоко проявились с самого начала их общения.

— Я рад, что это так. Слишком много людей погибло.

Внезапно Томоко не могла удержаться от улыбки, и одновременно где-то глубоко в ней появилось лёгкое чувство раздражительности. Стоящий перед ней её отец, спокойный и с великолепной фигурой, вместе с тем производил впечатление слабого и достойного сожаления человека. «Он всё ещё не догадывается, что я Томоко». И удивительно, что одна только эта мысль принесла ей облегчение, и выражение её лица просветлело.

Её губы задвигались, как будто она хотела что-то сказать, и повёрнутые в сторону отца глаза невинно и шаловливо заблестели, как глаза ребёнка, который собирается выкинуть детскую шалость.

— Я тоже служил на военном флоте, — начал он говорить. — Так как у меня была дочь вашего возраста, я и ваш отец учились примерно в одно время в Военно-морской академии…

Томоко внезапно прервала его:

— Папа! — это слово искренне и без труда слетело с её губ. — Я — Томоко.

Кёго уставился на неё и не мог произнести ни слова.

Томоко уже больше была не в состоянии сдерживать свои глубокие эмоции, которые так и вырывались наружу, и уже не могла их больше контролировать. Её отец продолжал с сомнением смотреть на неё, и ей казалось, что она наблюдает неуверенные движения слепого человека, которого она хочет взять за руку и успокоить. Но, похоже, что Кёго постепенно стал осознавать значение её слов.

— Я — Томоко, — повторила она. — Вы не понимаете?

Глаза Кёго покрылись влагой, но в осанке его фигуры и выражении лица резких изменений не произошло, и это спокойствие показалось Томоко прекрасным.

— Не следует заставать людей так врасплох, — сказал он спокойным тоном, продолжая смотреть на Томоко. Выражение его глаз стало более напряжённым, и губы слегка дрожали.

— И подумать только, что я не знал, — пробормотал он, и тень печали пробежала по его лицу. Безрадостные воспоминания, страдания от постоянного одиночества в этом мире внезапно обрушились на него, и только большим усилием воли он смог сдержать свои эмоции. «Отец сыграл комичную роль перед своим ребёнком», — подумал он.

— Я очень обидел тебя, — сказал он низким голосом. — Я, действительно, ничего не знал, и думаю, ты поймёшь и простишь меня.

Томоко в экстазе потрясла головой, её пышные волосы испускали яркий блеск, и лицо по-прежнему светилось.

— Я сразу поняла, что вы мой отец. Это верно с первого взгляда.

— Пошли, пройдёмся, — предложил Кёго. Он всегда поступал так и раньше, когда неконтролируемые эмоции охватывали его, и сейчас эта привычка вновь автоматически овладела им. Ходьба восстанавливала его физически, и в движении он мог освободиться от нахлынувших эмоций.

— Похож ли я на родителя? — спросил он резко.

Его дочь нежно улыбнулась и кивнула в знак согласия.

— Сейчас совершенно ясно, что вы отец Томоко.

— Ты так думаешь?

— Папа, что вы думаете обо мне? Считали, что я чужой ребёнок?

После некоторого колебания Кёго сказал:

— Конечно, я так считал. Томоко, которую я знал, было четыре года. Совсем маленький ребёнок.

Он на мгновение закрыл глаза, поднимаясь по узкому покрытому камнями склону.

— Как она выросла, — пробормотал он.

Поднявшись по склону, они вышли к чайному домику, являющемуся одной из достопримечательностей Золотого храма, однако Кёго не проявил к нему особого интереса, и они прошли мимо, не останавливаясь. Дорожка вывела их через небольшие ворота к выходу из сада.

— Когда ты приехала?

— Я уже три дня здесь.

— Одна? — спросил Кёго, тайно надеясь на приезд жены. — Или кто-то ещё с тобой?

— Да, друг. — Вспомнив о Саэко, Томоко почувствовала себя неловко. Её спокойствие было нарушено, когда перед ней всплыло напряжённое лицо Саэко.

— И когда вы уезжаете?

— Сегодня ночным поездом.

— Так поспешно? — Кёго неожиданно тяжело вздохнул. — Если не возражаешь, давай поужинаем вместе. — Затем, не сознавая, что он ведёт себя как отец, добавил: — Может быть пригласим также твоего друга?

Томоко поспешно покачала головой в знак отказа.

— Нет, она занята. У неё другое мероприятие.

— Ты знаешь её по работе?

— Да, в какой-то степени.

— И как девушка, подобная тебе, может зарабатывать себе на жизнь? — спросил Кёго, сдерживая своё внутреннее возбуждение.

Томоко рассмеялась с весёлой невинностью и, испытывая радостное чувство, ответила:

— Как-то получается. Но я могла бы и не работать, но мама посоветовала мне заняться чем-нибудь.

Кёго достал сигарету и остановился, чтобы закурить.

— Твоя мать, надеюсь, здорова?

Со слабым щелчком он зажёг зажигалку и закурил. Глубоко затянувшись, он медленно выпустил дым и наблюдал за его исчезновением среди деревьев. Все движения её отца показались Томоко красивыми и элегантными. Глядя на его волосы, она заметила первые следы седины на его висках.

— Я не имею права это говорить, — неожиданно сказал он, — но я рад, что смог встретиться с тобой… Но ты не должна была приходить. Твоя мать знает об этом?

Заметив новую строгость во взгляде своего отца, Томоко отрицательно покачала головой.

— Твоя мать не знает… Значит, приезд сюда это твоя собственная идея? — Кёго замолчал на мгновение и затем спросил тихим голосом:

— Кто сказал тебе обо мне?

— Вероятно, это стало известно от господина Усиги.

— Ах, вот от кого. Этот болван.

Томоко была поражена, что он употребил это слово, Кёго заметил это.

— Что случилось?.. Я имел в виду Усиги.

Они вышли к маленькому храму, вокруг которого висело без какой-либо определённой цели много изящных бумажных фонариков с написанными на них иероглифами «Каменный Бог Огня», но в этот летний день всё вокруг выглядело тихо и пустынно.

— Каждый живёт своей собственной странной жизнью, — сказал Кёго. — Усиги и я в том числе. Не думаю, что ты это понимаешь, но мы, как эти фонарики, висим и болтаемся в этом мире, и во всём этом есть что-то печальное. И дело не в том, что нас кто-то сделал такими. В этом виноваты мы сами и никто иной. Это действительно так.

Его голос приобрёл звенящий оттенок, и Томоко казалось, что в его теле кровь стала циркулировать всё быстрее, а лицо как-то помолодело.

— Я готов признать, что я эгоцентрист и скиталец. Я приучил себя жить, не поддаваясь ни чувству печали, ни чувству одиночества. Я выпадаю из разряда обычных людей, и хотел бы, чтобы ты это поняла. Тебе может показаться, что я говорю странно, но я выражаю свои искренние чувства, и нет ничего плохого в том, что ты всё это услышишь. За границей я всегда был один и уже больше не чувствовал себя одиноким. Я сам выбрал этот путь, и у меня не было иного выбора, кроме как продолжать по нему идти. Более того, жить в этом мире это не значит сглаживать свои отношения с другими, жизнь — это борьба с самим собой, и я жил с этим убеждением. Именно поэтому в глазах других я выгляжу бессердечным и холодным. То, что на нашей первой встрече я разговариваю с тобой подобным образом, как раз доказывает, какой я есть на самом деле. Но я так создан. Это плохо. Это действительно плохо. И вот сейчас Томоко пришла посмотреть на меня, считая меня своим отцом, хотя я им являюсь только по названию, что я ей могу показать? Пользоваться косметикой мне уже поздно.

Томоко молчала.

— Посмотри на меня: человек, который спокойно бросил свою жену и ребёнка, бессердечный эгоист, безразличный к человеческим чувствам старик. Таков мой баланс. И моё желание — это быть одному.

Несмотря на решительность его слов, слёзы неожиданно навернулись у него на глазах.

— Ты не должна была приходить, — сказал он глухим голосом.

Кёго говорил медленно спокойным голосом, в котором не было настойчивости, но его слова, подобно невидимым глазу звуковым волнам, глубоко проникали в её сердце. Создавалось впечатление, что, несмотря на модный и франтоватый внешний вид, бурлящая внутри подлинная сила преодолела все барьеры и выплеснулась на поверхность. Однако Томоко не была введена этим в заблуждение.

Внимательно слушая, она ощущала, как поднимается её настроение, перерастающее в эйфорию. Её отец был сильный человек, и это было для неё важнее всего. Он откровенно и прямо говорил о том, что причиняет ему страдания, употребляя при этом безжалостные слова. А глаза Томоко светились радостным блеском.

— Я жестокий отец, — сказан Кёго. — Я знаю, ты специально сюда приехала, чтобы повидать меня. Но это плохо для твоей матери, и этого не надо было делать. То, что плохо, нельзя делать.

Сознавая, что от неё не требуется ни объяснений, ни извинений, Томоко покорно кивнула головой.

— Честно говоря, то, что я должен был сделать, как только вернулся в Японию, так это пойти к твоей матери и, склонив голову, попросить у неё прощения. В глубине сердца я всё ещё считаю, что должен был это сделать. Но оказалось, что я не могу. Ты это понимаешь?

— Да, я понимаю.

— Мёртвые не должны беспокоить живых, — сказал Кёго с улыбкой. — Ты знаешь об этом? Кёго Мория был вычеркнут из книги записей гражданского состояния. Он умер. По закону пропавший без вести считается умершим.

Томоко невольно проронила:

— Существует твоя могила, папа.

— Да, я слышал. Я слышал, что существует могила. По этой причине я не мог появиться также и перед тобой. Любой призрак не решиться появиться перед такой дочерью как ты, Томоко. Молча уйти — это мой долг перед обществом, а также это можно назвать моим наказанием. Когда-нибудь я, по крайней мере, навещу свою могилу. Что за странные отношения между отцом и дочерью! Некоторое время тому назад я впервые произнёс твоё имя и произнёс его с опаской, не зная, имею ли я на это право. Где можно ещё найти такого чёрствого родителя? Однако Томоко — это имя, которое я дал тебе. Для нас, молодожёнов, оно означало спутник на всю жизнь. Я думаю, ты не знаешь этого. Но сейчас, Томоко, ты спутник твоей матери. Она сделала для тебя всё, что могла, и твоё место рядом с ней. Что касается меня, то я уже сказал, что мне хорошо одному. Постарайся быть нежной к твоей матери.

Они спустились по каменной лестнице и вышли на дорожку около выхода из храма. Едва Томоко смогла заставить себя кивнуть в ответ на слова отца, как слёзы брызнули из её глаз, и не в силах остановить их, она закрыла своё лицо руками и продолжала громко рыдать, как ребёнок, но она плакала не из-за себя, а из-за своей матери.

Кёго поднял сумочку, которая выскользнула из её рук и упала на дорожку. Она была сделана из блестящей чёрной кожи и не выглядела скромной для молодой девушки. К тому же она была тяжёлой, как будто чем-то заполненная.

— Ты не должна плакать, — твёрдо сказал Кёго. — Ты можешь рассердиться, но плакать неприлично. Ты имеешь право рассердиться и ударить меня. А сейчас пошли. Ты позволишь мне быть твоим отцом, пока мы не расстанемся сегодня вечером? Ты должна поступать, как говорит отец. И перестань плакать, дорогая.

Томоко покачала головой и, всхлипывая, сказала, запинаясь:

— Я плачу не потому, что мне жалко себя… Внезапно мне стало жаль мою маму.

— Спасибо тебе, — сказал Кёго, глубоко тронутый, но продолжавший говорить своим спокойным тоном. — Я больше всего счастлив, что ты выросла такой прекрасной и преданной дочерью. Думай только о том, чтобы быть преданной твоей матери. Я прошу тебя занять моё место. Поэтому…

Он на минуту замолчал.

— Поэтому я хочу, чтобы ты сама была сильной. Твоя мать была воспитана в другое время, а сейчас мир пугающе изменился. Но если ты не будешь похожа на женщин прошлого, если ты будешь обладать сильной волей, то ты определённо не будешь несчастной, а может, даже счастливой. Твоя мать выросла в то время, когда судьба женщин была менее счастливой, чем сейчас. К тому же её свели с таким скандальным типом, как я, что ещё больше обременило её жизнь. Может быть, несчастливая жизнь сделала её сильной, и как ни малодушным это может показаться, в этом моё единственное утешение.

Об этом я часто думал, когда скитался за границей. Японские женщины самые сильные в мире, когда речь идёт о том, чтобы переносить несчастья. Они кажутся слабыми, но на самом деле они сильные, в противоположность японским мужчинам, которые воображают себя сильными, но фактически слабовольны. Это кажется странным. Я ничего не могу сказать о броских женщинах нового типа, которых встречаешь на улицах, но мужчина может полагаться на женщину, которая, как твоя мать, принадлежит прошлому. Она может выглядеть слабой, но на неё можно положиться. Такие женщины самые великолепные в мире. Всё это говорит своенравный эгоист, которыйпостоянно всем приносит неприятности. Томоко, ты сама вот здесь демонстрируешь великолепие своей матери. И это не лесть, я, действительно, так думаю.

— Ты стала взрослой, и ты хорошо воспитана, — сказал Кёго глухим голосом, который выдал его волнение. Ты не должна была приходить ко мне. Но я рад, что ты пришла. Я тебе благодарен.

ПЕЙЗАЖ И КЛИМАТ

Кёго уже успокоился, и ему не требовалось особых усилий сдерживать свои чувства. Когда они приехали в его гостиницу, он только коротко сказал:

— У меня сегодня гость, — и не стал представлять Томоко как свою дочь, хотя его глаза так и светились любовью к ней.

Неожиданно поднялся прохладный ветер, небо вскоре стало покрываться облаками, и, похоже, собирался дождь. Отец и дочь поднялись на веранду, выходящую на реку, и сели друг против друга в кресла, сделанные из тростника. Бумажные фонарики, которые висели вдоль веранды, раскачивались в такт с порывами ветра. Тёмные тучи клубились над горой Хигасияма, вдали сверкала молния, но грома ещё не было слышно, и косые полосы дождя ещё не пересекли гору.

— Будет прохладней, если пойдёт дождь. — Кёго наблюдал за движением облаков. — Если они не придут сюда, то будут двигаться в направлении горы Хиэйдзан. Она находится вон в той стороне.

Он показал на неё Томоко и облокотился на перила веранды.

— Ты, наверное, не можешь этого чувствовать, но я просто потрясён, что на вершине такой высокой горы как Хиэйдзан стоит огромный храм. Когда я сижу здесь и смотрю на него, то не перестаю удивляться.

Его манера говорить звучала для Томоко как-то необычно, но он выглядел, как всегда, спокойным и с энтузиазмом продолжал:

— Это невероятно, что тысячу лет тому назад они задумали построить храм на такой высокой горе. Конечно, это демонстрирует силу религии. Посмотри на сегодняшних японцев. Как бы они ни кувыркались, они абсолютно не в состоянии осуществить подобный грандиозный проект. Поразительно то, что тысячу лет тому назад, когда страна ещё и не была цивилизованной, они сумели осуществить огромную мечту человека, которая и в наше-то время выглядит сказочной. В то время у них не было ни тележек, ни канатов, и они сумели на вершине горы построить храм, по величине не имеющий себе равных на равнине. Когда-нибудь сходи и посмотри на него. Его размер поразит тебя.

Гора Хиэй была покрыта серым туманом, но её контуры чётко выделялись на размытом фоне окружающих гор. Конечно, храм не был видим, и Томоко могла рассмотреть только очень большую гору на большом расстоянии.

Томоко была в очень хорошем настроении, и она чувствовала это. Она никогда не могла представить себе, что ей будет так легко с вновь найденным отцом, и не только легко, она с удовольствием наслаждалась видом гор и окружающих пейзажей.

— Ещё одна молния, — воскликнул Кёго. — Около Ямасима идёт сильный дождь и, похоже, что дождевой фронт движется к горам Хиэй и Сакамото. А это означает, что у нас дождя не будет, и опять будет всю ночь жарко.

Томоко вспомнила, что она уезжает из Киото ночным поездом. Цель её приезда сюда была выполнена, но она не была удовлетворена — чего-то не хватало, чего-то важного, и это имело отношение к её отцу, который сидел здесь рядом с ней — тихий, спокойный джентльмен с правильными суждениями, не вызывающими возражений. Он курил и наблюдал за движением дождевых облаков.

Удары грома иногда раздавались совсем близко, но дождь так и не пошёл. Протекавшая внизу река почти скрылась в собирающихся сумерках, и в середине её потока был виден забрасывающий невод голый мужчина, которому, видимо, было нечего бояться, если даже пойдёт дождь.

Кёго внезапно перестал говорить, и его последние слова, казалось, переросли в молчание, окружённое сигаретным дымом. Как раз в этот момент новая мысль пришла в голову Томоко и потрясла её. Она была не по-женски смелая и неожиданная. Томоко была неудовлетворена тем, что сегодня ночью ей придётся покинуть своего отца, и она задала себе вопрос: «А что, если её отец не будет таким правильным и аккуратным и совершит ошибку?» И она была шокирована, осознав, что что-то в ней самой хотело, чтобы так и произошло. А что, если вместо того, чтобы сказать, возвращайся к своей матери, он сказал бы, оставайся со мной? И даже от одной мысли, что она не смогла бы этому сопротивляться, сердце заколотилось у неё в груди. Похоже, что она сама желала подобного принуждения со стороны своего отца.

Конечно, в действительности она не могла совершить что-нибудь подобное, прежде всего из-за своей матери. Ради неё она и приехала сюда. Но ещё более пугающие и фантастические мысли начали возникать в скрытых тайниках её сердца, в то время как тёмные штормовые тучи сгущались над гостиницей.

А что если её мать приедет и присоединится к ним? Томоко подумала об этом, и её сердце уподобилось бегущим над ней тучам, необузданным и подчиняющимся ветру, редким здесь и густым там, но создающим впечатление неподвижности там далеко над горами, периодически издавая раскаты грома. Томоко молча наблюдала за ними.

Дождь так и не пошёл.

Облака рассеялись около горы Нисияма, и последние лучи заходящего солнца ярко осветили долину перед горой Хигасияма, выхватив сосновые деревья и крыши храмов из покрытого туманом её склона. По мере приближения вечера всё больше людей было видно на дороге через реку, видимо, возвращающихся с работы, некоторые из них ехали на велосипедах. Ивы вдоль реки придавали открывающемуся виду особую прелесть, но Томоко также понимала, что это обычная уличная картина, и люди на ней были отнюдь не туристы, а участники ежедневной городской жизни, которые механически перемещались в нужном им направлениям, как это делала сама Томоко в Токио. Она вспомнила дом Оки от гостиной до небольшой кухни и с грустью подумала, как много работы ложится на плечи её матери. Неужели такая жизнь никогда не изменится?

Появилась хозяйка гостиницы, одетая в красивое вечернее кимоно, и включила свет в холе. Одновременно свет загорелся также и в комнате. Кёго с улыбкой повернулся к ней:

— Дождь так и прошёл мимо нас.

— Похоже, что так, — ответила она своим мягким голосом и посмотрела на небо сквозь нависающий на веранду карниз крыши.

В домах на противоположном берегу реки один за другим загорались огни, ярко сверкая в наступающей темноте. Прохожие на дороге стали почти невидимы, за исключением появляющихся белых пятен их одежды.

— Почему бы тебе не поехать на вокзал прямо отсюда, не заезжая в твою гостиницу? — предложил Кёго. — Я провожу тебя.

Томоко подумала о Саэко, которая ждала её в гостинице, и задумчиво наклонила голову.

— Ты можешь позвонить своему другу и предупредить её. Спустись вниз и попроси разрешения воспользоваться телефоном.

Хотя Томоко и не хотелось оставлять своего отца, она согласилась и пошла вниз, вспомнив уже внизу, что пребывание Саэко в Киото необходимо сохранить в тайне.

— Я вас жду. Вы его встретили? — послышался в телефоне голос Саэко.

Томоко с неохотой ответила:

— Он хочет проводить меня. Он сказал, что мне лучше поехать с ним на вокзал, не заезжая в гостиницу.

— Ваш отец собирается отвезти вас на вокзал?

— Да, правильно.

Саэко немного помолчала.

— Я понимаю… Всё получилось хорошо, Томоко. Вы счастливы, не правда ли? Вы ничего не говорили обо мне?

— Нет, я не говорила.

— Нет? Хорошо… Вы счастливы, Томоко? Он чудесный человек, не так ли?

Томоко почувствовала себя неудобно, но ей не показалось, что Саэко была расстроена.

— Я тоже хочу повидать его, но, правда, я не могу. Я боюсь его. Но, может, я встречу его на вокзале.

Томоко промолчала.

— Нет, будет безопасней посмотреть на него издалека. Во всяком случае не беспокойтесь обо мне и поступайте, как хотите.

Эта маленькая тайна стала уже давить тяжёлым грузом на Томоко. Она всё ещё сомневалась в правдивости истории, которую рассказала ей Саэко. Это было бы в её характере показаться отцу на вокзале, что, вероятно, и произойдёт. Саэко была сильнее, чем она о себе говорила, была уверена в себе, и её не так легко удивить. Похоже, что она преследовала определённую цель в поездке в Киото и действовала по заранее подготовленному плану. Она жаловалась на своё одиночество, но она не выглядела особенно одинокой. Она говорила, что боится отца, но на самом деле не выглядела настолько испуганной.

Кёго сидел на прохладной веранде, освещённой бумажными фонариками, и наслаждался послеобеденным виски.

— Что она сказала? Согласна? Прекрасно, это прекрасно. Выпьешь вина? У нас ещё много времени.

В маленьком такси по дороге на вокзал Кёго осознал, что они так ничего и не сказали друг другу. Скоро они должны будут расстаться, и он не мог заставить себя дать какое-либо обещание на будущее. Растущие вдоль дороги деревья и огни города проплывали за окнами автомашины.

— Я, действительно, ничего не знаю о моей дочери, — почти в отчаянии подумал Кёго.

Томоко сидела напряжённо и прямо на краю сиденья и смотрела вперёд. Ей нечего было ожидать, и она сознавала, что каждая секунда этой быстрой езды сокращала время, которое она ещё может быть со своим отцом. Неожиданно он протянул руку:

— Покажи мне.

Она не сразу поняла, что он имеет в виду дамскую сумочку, которую она держала на коленях.

— Я не могу вообразить, что молодая девушка, подобная тебе, носит с собой. Покажи, если не возражаешь.

Его тёплый, откровенный тон вызвал улыбку на лице Томоко.

— Я проведу досмотр, — и его лицо приняло шутливое выражение. — Личные вещи лучше всего рассказывают о характере их владельца. Ты была слишком скромна, чтобы рассказать что-нибудь о себе, так что я узнаю, по крайней мере, что смогу, из твоей сумочки.

— Мне будет стыдно.

— В этом нет необходимости. Я не пророню ни слова. Просто, позволь мне посмотреть…

Как говорят, можно сказать, что представляет из себя человек, если посмотреть комнату, в которой он живёт. Это касается также и предметов, которые он с собой носит.

Томоко без слов передала ему свою сумочку.

— Она очень тяжёлая. Я подумал об этом ещё днём в Золотом храме.

— В ней лежат книги.

— Значит, ты любишь читать. Хорошо. Вот я уже сделал первое открытие о Томоко.

Несмотря на внешнюю весёлость, Кёго чувствовал, как червь печали поедает его сердце.

— Следующее… Я могу сказать, не открывая крышки. Внутри набор косметики.

— Да, правильно. — Она весело рассмеялась.

— Затем деньги.

Она кивнула в знак согласия.

— Внутри должен также быть носовой платок, запачканный от поездки в поезде.

Томоко засмеялась и вдруг вспомнила, что в сумке был также бриллиант, который дала ей Саэко.

Кёго улыбнулся, когда его большие руки освободили защёлку и открыли сумочку.

— Ты совсем неплохая девушка, — сказал он с любовью в голосе.

— Ты любишь содержать вещи в порядке. Носовой платок, пудреница, записная книжка. Я уважаю твою личную жизнь и не буду смотреть, что в ней записано. Эта маленькая кошечка твой талисман? Две книги… В этой коробочке ты держишь кольцо?

Она была завёрнута в ту же тонкую бумагу', в которой она её получила. Развернув бумагу, Кёго открыл крышку коробочки и увидел бриллиант, сверкающий на своём пурпурном сатиновом ложе.

— Дорогая вещь.

— Мне его дали.

— Подарок? Такой ценный?

Его опытный глаз определил его вес в два карата. Даже в тусклом свете лампочки в такси его хорошо отшлифованные края ярко искрились.

— Я не люблю подобные вещи, — неожиданно сказала Томоко.

Кёго удивлённо посмотрел на неё.

— Я собираюсь его вернуть, поэтому он и оказался со мной.

Это было сказано таким откровенным тоном, что нельзя было усомниться в правдивости её слов.

— Кто дал его тебе?

— Лучше об этом не говорить.

— Почему?

— Это было бы несправедливо к этому человеку, так как я всё равно верну его назад.

Кёго не стал больше настаивать на своём вопросе, так как его больше заинтересовала эта новая для него черта характера дочери.

— Ты говоришь, что не любишь бриллианты. Почему?

Томоко улыбнулась.

— Даже если и имеешь подобные дорогие вещи, пользы от них нет никакой.

— Это так. Но если они есть, то в этом беспорядочном мире могут иногда быть полезными. Иметь ценности не обязательно плохо.

Томоко покачала головой.

— Нет, я думаю, они не нужны. Ведь…

Действительно ли так думает Томоко? Кёго невольно хотелось удостовериться в этом, но вместе с тем в её словах он чувствовал прямоту и искренность.

— Ведь все сейчас живут плохо, и это будет неправильно, если только у Томоко всё будет хорошо. У меня есть работа, и я могу обеспечить себя, и мне не нужны подарки от других людей, особенно бриллианты. Разве не было бы лучше, если бы они в этом мире вообще не существовали? Если у меня будут бриллианты, то я, наверное, захочу что-нибудь ещё.

— Ты не хочешь его, потому что он может вызвать другие желания. Именно это ты хочешь сказать?

— Да. Он очень красив, но мне лучше его не иметь.

— Кто тебя этому научил? — Кёго с шумом захлопнул коробочку с бриллиантом. — Опять твоя мама?

Томоко рассмеялась.

— Нет. Иногда я кое о чём думаю и сама.

— Я очень доволен тобой. Если бы ты спросила моё мнение, то я, вероятно, сказал бы то же самое. Если ты так уверена в себе, то лучше обходиться без излишеств.

Кёго помолчал минутку и вновь повторил:

— Значит, так думают девушки, подобные тебе. Всё, что я увидел, вернувшись в Японию, было ужасно, одна чернота, и ты пролила луч яркого света.

Я счастлив, что я это услышал именно от моей дочери, тем более что мир, в котором ты живёшь, представляет собой одни руины. Я всматривался в лица людей и спрашивал себя, осталась ли у японцев вера в себя. Я всегда был один, все эти годы за границей и научился полагаться только на себя. Японцы же всегда жили, опираясь на внешние авторитеты, и когда сейчас власть рухнула, они, естественно, пришли в отчаяние. Надо мной нет власти, кроме меня самого, я хочу, чтобы ты тоже была такой, Томоко, чтобы ты была сильной. Твоя мать воспитала тебя так, что ты можешь работать. Я благодарен ей, безгранично благодарен. Ты понимаешь меня, Томоко? Я буду продолжать жить без вас. Запомни это, Томоко. Но это не означает, что я не буду думать о вас. Запомни это. Так было и в прошлом. Я никогда не мог забыть вас, вы всегда присутствовали в моей жизни. Где бы я ни был за границей, вы всегда были здесь, в глубине моего сердца.

Кёго отвернулся и стал смотреть в окно.

— В молодости мы иногда способны на поразительные поступки. Я и ещё несколько моих коллег воспользовались служебными деньгами для карточной игры. В то время мне поразительно везло в картах, и я утверждал, что смогу за один раз всё отыграть, если у меня будут деньги на первоначальную ставку. Мы взяли дополнительную сумму, и я, представляя моих товарищей, повёл самую крупную игру в своей жизни и потерял всё до последнего цента. Несомненно, мы были глупцами, но я должен был взять на себя всю ответственность и покинул службу.

Томоко молчала.

— Все тогдашние мои друзья высоко продвинулись по службе на флоте и в этой войне один за другим погибли в морских сражениях на Тихом океане. Только я один остался жив. Вот и весь рассказ. Я ни на кого не в обиде, и у меня нет причин для этого. Это был безрассудный поступок молодости. Я никогда никому об этом не рассказывал. И особенно сейчас, когда других уже нет в живых, и они не могут ничего сказать, я обязан молчать. Только тебе я рассказал об этом.

Когда он вновь повернулся к Томоко, она увидела, что его лицо как бы пылает, и он с облегчением и нежностью внимательно наблюдает за ней. Затем он схватил руку дочери и крепко сжал её.

— Прости меня. Я был глупец и страшно молод. Но и сейчас я не жалею об этом и иногда даже вспоминаю со смехом. Но для вас с мамой… как всё это было…

Увидев, что водитель такси, видимо, заинтересовавшись разговором, поправляет зеркало заднего вида, Кёго резко сказал:

— Водитель! Вы не должны слушать, о чём говорят ваши пассажиры.

Но это не повлияло на его настроение, и он продолжал с улыбкой, не обращая больше внимания на водителя.

— Этот незначительный инцидент определил всю мою дальнейшую жизнь. Как я сказал, это было проявлением молодости, но также и своего рода глупость, свойственная для всех нас в те дни. Нынешнему поколению это уже, наверное, не понять. В то время худшим из преступлений для нас считалось вести себя осторожно и малодушно. Можно было напиться пьяным, грубо и безобразно вести себя с друзьями и старшими, но на следующее утро ни скандалист, ни его жертва ни словом не упоминали о происшедшем. Не было ни извинений, ни упрёков. Ночь есть ночь, утро есть утро. Мы только становились по стойке смирно, обменивались приветствиями, и не оставалось никакого чувства обиды.

Воспоминания вызвали улыбку на лице Кёго.

— И то, что тогда случилось, было ужасно. Я должен был взять на себя всю ответственность и, таким образом, быстро положить конец этому инциденту, чтобы никто другой больше не пострадал. Глупо? Возможно, глупо.

С удивительно радостным чувством Томоко отрицательно покачала головой.

— Ты понимаешь?

Она кивнула.

— Спасибо, — сказал он. — Тогда, если моя дочь может хоть немного простить меня, я счастлив. Меня это всё время беспокоило, и я боялся, что то, что я сделал, будет бросать тень на твою жизнь.

Томоко быстро сказала:

— Я знала, что вы должны быть хорошим человеком, и я не ошиблась.

— Нет. — Кёго вздохнул и посмотрел из окна. — Мы приехали.

Они подъезжали к большому зданию вокзала, освещённому яркими огнями.

— Я не буду выходить, — сказал Кёго и пристально посмотрел на свою дочь.

— Я не пойду с тобой на платформу и не хочу, чтобы твоя попутчица видела меня. Давай пожмём руки.

Держа её за руку, он сказал.

— Я вновь благодарю тебя. Хорошо, что ты приехала. Прошу тебя позаботиться о матери. У меня нет большего счастья, чем быть спокойным за вас, хотя я и не буду рядом. Береги себя.

Когда Томоко вышла из машины, он сам закрыл дверь и через окно, улыбаясь, помахал ей рукой.

Кёго остановил машину на полпути до гостиницы. Он должен был пройтись, чтобы успокоить свои чувства. Невольно он выбрал маленькую тёмную боковую улочку, настолько тихую, что он слышал только звук своих собственных шагов. Под уличным фонарём он посмотрел на свои часы и увидел, что поезд Томоко уже покинул Киото. Ряды домов по обе стороны, казалось, прижимались друг к другу, оставляя между собой только узкое пространство. Над головой в летнем небе сверкали яркие звёзды.

— Вот и наступил конец. — Слова вырвались у него сами собой негромким шёпотом.

Но у него осталось ощущение руки Томоко, которую он недавно держал, её деликатной теплоты, и его охватили эмоции слишком глубокие, чтобы легко освободиться от них. «Узы крови, и больше ничего», — подумал Кёго. Но почему все эти неконтролируемые чувства, охватившие его?

— Я — Томоко.

Он вспомнил, как она выглядела, когда сказала ему, кто она — это обеспокоенное, страстное, несколько испуганное лицо. Она была около него весь остаток дня, она сама в реальном воплощении своего живого тела, и ему казалось, что если он повернёт сейчас голову, она будет всё ещё здесь, идущая рядом с ним, реальная и осязаемая. Это было для него новым ощущением, которого он никогда не испытывал, когда думал о Томоко. Он думал тогда о бестелесной тени, а сейчас эта тень имела настоящее тёплое тело, она дышала и могла оживлённо разговаривать. Музыка её голоса всё ещё звучала в его ушах.

Он был счастлив, что она пришла, и честно признался ей в этом. Но это чувство одиночества, от которого он не мог сейчас избавиться, — откуда оно появилось? Он был уверен, что его долгая жизнь за границей сделала его слишком сильным для того, чтобы кто-нибудь мог повлиять на него. Он ненавидел сентиментальность, взял в свои руки свою судьбу и выбрал себе путь, с которого не собирался сейчас сворачивать. Но эта неотразимая тоска в сердце, откуда она пришла?

«Я ослабел после возвращения в Японию», — подумал Кёго. И, похоже, что это была правда. Обострённое сознание своего одиночества, которое придавало ему силы во время жизни за границей, здесь в Японии понемногу ослабевало. Он постепенно как-то сливался с людьми, с которыми вступал в контакт, и даже с природой, которую он так любил наблюдать. Сейчас, когда он гулял по незнакомым улицам, он мог заглядывать в окна маленьких домиков и видеть сидящих или стоящих людей при свете электрических ламп. И жизнь этих незнакомых людей как-то переплеталась с его собственной так, что ему казалось, что он знает страдания и радости их повседневной жизни и понимает мельчайшие движения их сердец. У него никогда не возникали подобные чувства во время прогулок по уложенным камнем улицам Европы. Но сейчас он был на японской земле и не мог не сознавать этого. Хотя он и хотел продолжать оставаться один, но что-то возбуждало его кровь, и что-то непреодолимое возникало в неизвестных уголках его души.

Кёго пытался стряхнуть с себя эти чувства, но необычная тяжесть на сердце не исчезала.

Европейцы жили за толстыми стенами и могли быть безразличными к своим соседям, но в Японии только тонкие бумажные панели и бамбуковые заборы отделяли жильцов от улицы. Здесь не было барьеров, и человек не мог оставаться одним в своей повседневной жизни. Люди слишком часто сталкивались друг с другом, и в условиях всеобщей бедности это приводило к конфликтам и неизбежным компромиссам. Слишком много людей жили на этой маленькой земле.

В темноте Кёго почувствовал запах ладана и вскоре увидел перед собой большое старое строение, в котором размещался известный магазин по продаже ароматических веществ, и он понял, что вышел на улицу Храмов. Многие магазины были ещё открыты и освещали близлежащие участки улицы. Впереди себя Кёго увидел ослепительную массу света и, когда подошёл поближе, то обнаружил теннисный корт, построенный на месте снесённых домов перед зданием городского муниципалитета. Несколько иностранцев играли в теннис под мощными прожекторными лампами, которые ярко высвечивали белые линии корта и фигуры играющих, создавая исключительно живую сцену. Для привыкших к темноте глазам Кёго теннисный корт выглядел почти как галлюцинация, и окружающая его полная темнота только усиливала это чувство. Он превращал ночь в день в центре одного из старейших городов мира.

Кёго не мог удержаться от восхищения силой воли, которая совершила это чудо, но не мог также и сдержать улыбку. Какое большое расстояние простирается между этой игрой в теннис и многовековой жизнью в старых домах Киото, в которых никто и никогда даже не мог себе представить, что ночь может быть чем-то иным, чем тихое и спокойное время отдыха. Даже в Европе Кёго не видел ночью ничего подобного. Европейские страны так же, как и Япония, имели долгую историю, но ни один европеец не будет настолько безумен, чтобы превратить ночь в день.

Наблюдая за проворными движениями крепко сложенных игроков и слушая звуки ударов мяча о струны ракеток, Кёго, наконец, смог забыть о Томоко. Он даже несколько взбодрился при виде силы и энергии, которую придаёт человеку молодость.

Наконец он пошёл дальше, и улица вновь стала тихой и тёмной. Гостиница оказалась дальше, чем он предполагал, и, когда он добрался до неё, его ожидало адресованное ему письмо.

Кёго едва ли переписывался с кем-либо после своего возвращения и, перевернув конверт, с удивлением прочитал на нём имя Тацудзо Оки. Коль скоро у него не было никаких дел с человеком с таким именем, он почувствовал, что письмо имеет отношение к его дочери, которую он только что проводил на вокзал. Он сразу же вскрыл конверт.

Томоко перешла по мосту через железнодорожные пути и спустилась на платформу, с которой поезда идут в направлении Токио. Было ещё рано, но пассажиры уже становились в очередь в ожидании поезда. Услышав объявление, где будут останавливаться вагоны второго класса, Томоко направилась прямо к этому месту. Платформа была довольно длинной и выглядела красивой, возможно, потому, что не была повреждена во время войны. По пути она искала глазами Саэко.

Из одной из очередей её окликнул улыбающийся молодой человек, но она подумала, что его приветствие к ней не относится. Тогда он оставил свою дорожную сумку в очереди и побежал за ней.

— Где вы были?

Томоко обернулась и узнала загорелое лицо Юкити Окабэ.

— Это вы?!

— Я сам удивлён, встретив вас здесь, — сказал Юкити со своей обычной спокойной улыбкой. — Вы одна?

— Нет, мы вдвоём, — сказала Томоко и вновь посмотрела вокруг в поисках Саэко. — Господин Окабэ, вы приехали осматривать достопримечательности Киото?

— Ничего подобного. По делам фирмы. Я должен был забрать рукопись у профессора здешнего университета. Я выехал из Токио вчера вечером, приехал сегодня утром и вынужден возвращаться с этим поездом. Так сказать, срочная доставка. Если бы рукопись не была готова, я мог бы остаться здесь на два-три дня, пока он её не закончит. Но мне не повезло — профессор сделал всё вовремя.

— О, как плохо. Вы тогда так ничего и не видели?

— Просто немного погулял по городу… Я полагаю, вы едете вторым классом?

— Да.

— Тогда не буду вас задерживать. Я зайду к вам, когда поезд тронется. Ужасно, если я не смогу занять место, — придётся стоять всю ночь.

— Неужели поезд так переполнен?

Он пошёл назад к своей очереди, но затем вернулся.

— Говорят, что будет не так плохо. Я сделаю вот что: сяду в соседний со вторым классом вагон. Они ведь все одинаковые.

Он взял свою сумку, и они быстро пошли вперёд.

— Я не видел вас с тех пор, как мы бродили по Иокогама вместе с господином Онодзаки.

Томоко с удовольствием вспомнила тот ранний летний день.

— А как поживает господин Онодзаки?

— Думаю, что по-прежнему. Вероятно, продолжает делать зарисовки бедных людей. Я слышал, что в последнее время он часто бывает на железнодорожных вокзалах в надежде нарисовать военнопленных, репатриированных из России. Он серьёзно относится к своей работе.

— Дама, которая едет вместе со мной, хорошо знает господина Онодзаки, — сказала Томоко, используя эту возможность, чтобы заранее познакомить Юкити с Саэко.

— Но она должна бы уже быть здесь. Я беспокоюсь, не случилось ли что-нибудь.

До отхода поезда уже оставалось немного времени, и Томоко беспокоилась всё больше.

Может Саэко вообще не собирается возвращаться этим поездом и намерена ехать одна.

Томоко пока удавалось скрывать свои грустные переживания, вызванные расставанием с отцом, но она боялась, что, если останется одна, то будет думать только об этом и незаметно для себя потеряет контроль над своими чувствами. Поэтому неожиданное появление Юкити Окабэ, возможно, поможет ей избавиться от своих печальных мыслей, к тому же ей нравился этот демобилизованный из армии студент, обладающий трезвым мужским умом и привлекательными чертами характера.

— Вот здесь останавливаются вагоны второго класса. А я пойду вон туда.

Он оставил Томоко в очереди, а сам пошёл поставить свою сумку в конце другой, но через мгновения снова был около неё.

— Говорят, что опасно оставлять вещи без присмотра, но я смогу наблюдать отсюда и не думаю, что кто-нибудь сможет украсть мою сумку. — Он рассмеялся.

— Вообще-то, я предпочёл бы ехать налегке без неё, но сейчас в ней лежит рукопись, и у меня будут неприятности, если она пропадёт.

— Осталось девять минут?

— Да, скоро он подойдёт.

— А её всё ещё нет.

Томоко беспокоилась из-за Саэко. Со своего места она не могла видеть лестницу, ведущую на платформу, так как её загораживал подъехавший погрузчик, а все пассажиры уже стояли в очередях, и никто не ходил по перрону.

— Она, вероятно, придёт перед самым отходом поезда. Он стоит здесь пять минут, и твой друг может успеть, даже если она придёт, когда поезд уже будет стоять у платформы… А что вы делали в Киото?

— Так, по небольшому делу.

— Красивый город, не правда ли? И совершенно не тронут войной, — сказал он с восхищением.

— Я прошёлся по букинистическим магазинам. Поразительно — там есть всё. Цены, конечно, удивительно высокие, но в Токио вы вообще не сможете найти многие книги, которые вам нужны. И не только книжные магазины. Я получил большое удовольствие, просто гуляя по улицам. Такие ещё оставшиеся старые города должны быть сохранены в своей целостности как общественные парки, и строительство зданий современной архитектуры должно быть в них ограничено. Что-либо подобное, например, дешёвым кабаре испортит их. Киото должен быть навечно сохранён в своём нынешнем виде, чтобы люди со всей страны могли приезжать для того, чтобы посмотреть на кусочек старой Японии.

Громкоговоритель объявил о прибытии поезда, и скоро он сам появился, медленно приближаясь в темноте с горящими фарами-прожекторами, под своей тяжестью вызывая вибрацию платформы. Томоко ещё раз поискала глазами Саэко, но она так и не появилась.

Вагон второго класса был пустой, и у Томоко не было проблемы занять свободное место. Не было также необходимости беспокоиться в этом смысле и о Саэко, если она запоздает. Томоко выглянула в открытое окно, но на платформе остались одни провожающие. Прозвучал звонок отправления, и поезд тронулся. Вскоре пришёл Юкити, который сел в соседний вагон третьего класса.

— Она так и не пришла?

Через минуту поезд вошёл в туннель под горой Хигасияма, и Томоко бросилась с помощью Юкити закрывать окно, но дым всё-таки попал в вагон. Томоко достала носовой платок и закрыла нос и рот. Из-за громкого шума нельзя было даже разговаривать, и Юкити спокойно сидел, глядя в потолок.

Как только поезд выскочил из туннеля, пассажиры стали открывать окна и свежий воздух ворвался в вагон.

— Значит, она опоздала на поезд, но я полагаю, у неё есть свой билет?

Для Томоко было непонятно и казалось неестественным, что Саэко может так далеко зайти, чтобы избежать встречи с её отцом. Юкити, который, казалось, продолжал беспокоиться, Томоко просто объяснила, что, видимо, что-то заставило Саэко изменить свои планы, и не стала вдаваться в подробности.

Огни домов Ямасима, отсвечивая холодным блеском, проносились мимо окон поезда, сменяясь густыми зарослями бамбука, которые росли так близко, что, казалось, почти касались вагонов.

— Здесь прошёл дождь, — сказал Юкити.

Томоко посмотрела в окно и увидела, что земля и деревья были мокрыми, и поверхность дороги отдавала мокрым блеском в свете фар проезжающих автомобилей. Она вспомнила, как они сидели с отцом друг против друга ранним вечером в ожидании дождя, который так и не пришёл в Киото. Она чётко помнила, как он выглядел, и ей казалось невероятным, что это может оказаться её единственная встреча с отцом и что она никогда в жизни больше его не увидит. Она почувствовала грусть, но ещё больше раздражение. «Гнев — это хорошо, но без слёз!» — сказал её отец, когда они были в Золотом Храме. Эти слова отчётливо всплыли в её памяти.

Поезд вошёл в ещё один туннель, который оказался очень длинным, и вагон наполнился ещё большим количеством дыма, чем прежде. Даже Юкити не смог выдержать в этот раз и был вынужден достать свой платок. Казалось, что туннель никогда не кончится, и они продолжали ехать в темноте в наполненном удушающем дымом вагоне.

Наконец поезд, ко всеобщему облегчению, вырвался из туннеля и остановился на станции Оцука. Все бросились открывать окна и двери, и прохладный воздух стал наполнять вагон. Томоко пришла в себя и, подняв голову, увидела входящую в вагон Саэко. Удивительно, что больше всего её поразил не сам факт её появления, а то, как она была одета. На ней было летнее кимоно, спокойное и элегантное, выглядевшее возбуждающе нарядно в ночном освещении вагона.

— Извините меня. Я заставила вас беспокоиться. Из-за всех этих туннелей я не могла прийти раньше.

— Значит, вы успели на поезд?

— Да. Я заскочила в первый вагон третьего класса в тот момент, когда поезд уже тронулся. — Она засмеялась, и свет заиграл на её накрашенном лице. — Проскользнула.

Томоко не знала, что Саэко взяла с собой японскую одежду, и сейчас рассматривала тёмно-голубое кимоно с вертикальными полосами и плотно облегающим поясом.

— Кимоно великолепно идёт вам. Сегодня вы выглядите действительно красивой.

«Даже более красивой, чем обычно», — хотела она сказать. Она также заметила, что у неё другая причёска, которую она, видимо, сделала сегодня утром.

— Костюм был бы удобнее для поезда, но мне захотелось надеть кимоно. К тому же в нём мне не надо беспокоиться о москитах, если они окажутся в поезде. Между прочим…

Предчувствуя, что Саэко начнёт сейчас расспрашивать об её отце, Томоко поспешила представить ей Юкити.

— О, вы друг господина Онодзаки, — Саэко повернулась к нему с широкой улыбкой.

— Я не видела его уже некоторое время. Мы стали хорошими друзьями, когда мы вместе были на Юге. Он очень интересный человек и такой жизнерадостный.

Заметив, что Юкити встал, она сказала:

— Пожалуйста, садитесь.

— Нет, спасибо. Я еду в вагоне третьего класса. Сейчас, когда Томоко уже не одна, я возвращаюсь.

Саэко быстро отвернулась и посмотрела на Томоко.

— Он пришёл с тобой на платформу?

Томоко покачала головой.

— Мы расстались перед вокзалом.

Саэко выразила своё удивление и продолжала, не обращая внимания на присутствие Юкити:

— Не правда ли, он добрый и приятный человек, твой отец? Я тоже хотела встретиться с ним и мучилась, как мне поступить, и, хотя была на полпути, но всё же не смогла решиться… Но Вы в самом деле обо мне ничего не сказали?

Томоко отрицательно покачала головой, и в это время ей показалось, как мимолётное разочарование пробежало по лицу Саэко. Это заставило её подумать, не хотела ли Саэко от неё как раз противоположное тому, что она просила? Другое смутное беспокойство охватило её сердце. Саэко посмотрела вниз, достала маленький веер из своего пояса и, не раскрывая его, казалось, бессознательным жестом положила на колени. Затем неожиданно, как будто её подменили, она стала весёлой и жизнерадостной.

— Но если вы счастливы, Томоко, значит, стоило приехать сюда.

«Была ли она счастлива?» — Томоко спросила себя.

— Я должна благодарить вас, Саэко.

Саэко открыла веер с изображением покрытой росой осенней травы и, держа его ниже своей груди, стала обмахивать себя. Её движения были красивы, как произведение искусства, и это вызывало у Томоко тревожные чувства, ибо в них было что-то, чего она не могла понять: техническое мастерство или фальшь. Чем более красивыми становились движения Саэко, тем более нереальными они выглядели. Она была подобна хорошо сделанному искусственному цветку. Может, Саэко так оделась, чтобы произвести впечатление на её отца? Томоко поймала себя на этой мысли, и ей стало стыдно.

Между тем Саэко непринуждённо разговаривала с Юкити. Осмотрел ли он достопримечательности Киото? Приятный, тихий город, не правда ли? Как чудно, что он не пострадал во время войны. Обычные банальности на эту тему.

Томоко не участвовала в беседе. Она наблюдала привлекательные позы Саэко, и ощущение их фальши становилось всё сильнее. Может быть, фальшь не самое подходящее слово, искусственность будет лучше. И в разговорах Саэко об её отце скрывалась какая-то тайна, о которой она ещё не знала. Внезапно она вспомнила о бриллианте в своей сумочке. Сейчас наступило время вернуть его назад.

Непринуждённость, с которой она передала Томоко это небольшое сокровище, вызывало у неё беспокойство и выглядело подозрительно искусственным. Задача заключалась в том, под каким предлогом вернуть его, чтобы не ранить её гордость.

— Возможно, когда я состарюсь, у меня будет другое мнение, но сейчас человек моего возраста не должен хотеть жить в Киото.

Как обычно спокойный тон Юкити привлёк внимание Томоко.

— Он слишком спокойный и красивый, — сказал Юкити, откинувшись назад.

— В Киото забываешь о том, что была война, хотя это и составляет часть его очарования. Но я был солдатом и считаю, что не должен забывать войну, по крайней мере, так быстро. Поэтому жизнь в разрушенном бомбардировками Токио придаёт мне чувство реальности во времени и делает меня более целеустремлённым, хотя и приходится заниматься неинтересной работой. И для Японии лучше всего начинать с абсолютного нуля, когда всё уничтожено, и страна доведена до отчаянной нищеты.

— Да, это так! — но по реакции Саэко нельзя было понять, согласна она или нет с высказываниями Юкити. Она выглядела рассеянной и улыбнулась Томоко, как будто в поиске её помощи. — Это верно, что Япония доведена до обнищания.

— Мы, молодёжь, находимся в нерешительности, — сказал Юкити и продолжал: — Но прошлое всегда слишком сильно давило на нас в Японии. Сейчас мы освобождены от бремени истории, и, если мы решимся идти вперёд без груза прошлого, то что-то, действительно новое, будет рождено в Японии. В этом состоит радость жизни в Токио. Всё погибло. Разрушены милые сентиментальному сердцу японцев древние атрибуты их жизни, и в этом состоит сила сегодняшнего Токио. Мёртвое прошлое невозможно восстановить, и рано или поздно мы осознаём, что необходимо построить что-то совсем другое, что-то новое. И строительство этого нового сделает нашу жизнь счастливой. Киото может служить для нас утешением, но ничего нового не может там родиться. Токио был разрушен, и именно поэтому в нём кроется мечта и мужество. Разве это не так?

Его слова были проникнуты искренностью, и Томоко осознала, что он говорит то, что чувствует, не зная при этом, что Саэко не любит подобные сложные разговоры.

Спустя некоторое время он ушёл в свой вагон.

— Чем занимается этот молодой человек?

— Он ещё учится в университете, а также помогает работникам одного журнала.

— Очень серьёзный молодой человек, — сказала с улыбкой Саэко и пожала плечами. — Однако меня не интересуют подобные теоретические рассуждения, и я хочу как можно скорее услышать рассказ Томоко. Расскажите, о чём вы говорили с вашим отцом.

Томоко почувствовала замешательство.

— Мы ни о чём не говорили.

— Почему? — тихо спросила Саэко, наблюдая за лицом Томоко.

Замешательство Томоко начало перерастать в явное страдание.

— Он сказал, что я не должна была приезжать.

— Вы? Он сказал, что вы не должны были приезжать?

Томоко энергично кивнула головой. В этом движении проявилась её решимость не позволить себе заплакать. Она не могла и не должна была говорить об этом, и причина была не в ней самой, а скорее в Саэко. Она почувствовала прилив сил.

— Странно это слышать, вы ведь специально приехали встретиться с ним.

— Я… после того, как он это сказал, я поняла, что он прав. Я не должна была приезжать.

— Но почему?

Саэко спросила тихим голосом. Томоко выглядела как-то по-другому, сидя спокойно с широко открытыми глазами, которые смотрели в одну точку впереди её, как бы предупреждая Саэко, что ей не удастся повлиять на неё.

— Он был рад увидеть вас?

— Мне от него попало.

Томоко замолчала. Её возбуждение выдавало себя только в движениях её рук на коленях. В чёрной темноте за окном поезда появились и скоро исчезли огни домов какой-то деревни.

— Я поехала ради моей матери, но он упрекнул меня в том, что мой приезд ей не поможет, а только повредит.

— Какой он сильный! — со вздохом прошептала Саэко.

— Но, Томоко, это говорит о том, что ваш отец всё ещё любит вашу мать и вас.

Томоко промолчала.

— Он, конечно, не забыл о вас. Он о вас всё время думал.

Томоко повернулась, смело посмотрела прямо в лицо Саэко и, резко кивнув головой, коротко, ответила:

— Томоко это знает.

После этого она опустила свой взгляд и замолчала.

Саэко наблюдала за ней некоторое мгновение и затем мягко спросила:

— Вы в самом деле обо мне ничего не говорили?

Томоко вновь кивнула головой. Затем, как будто очнувшись от сна, она открыла свою сумочку и сказала:

— Отец сказал, что я не должна была принимать бриллиант.

Саэко лишилась дара речи, и её лицо стало белокаменным как кусок скульптуры. Наконец, строго глядя на Томоко, она сказала:

— Значит, вы всё-таки рассказали обо мне?

— Нет, — ответила Томоко с невинным видом и, почувствовав себя легко, рассказала, что она не рассказывала отцу о Саэко, но он вдруг по настроению открыл её сумочку и обнаружил в ней бриллиант. — Так как он сказал, что получать такие подарки нехорошо, я его возвращаю.

Саэко не поверила подобному объяснению.

— Странно, — пробормотала она. — Вероятно, он понял, что это я подарила его вам.

— Этого не может быть. Я ему ничего не говорила.

— Может это и так. Нет, ваш отец понял, что это я, — сказала она глухим голосом. — Он всё ещё ненавидит меня.

— Нет. Он спросил меня, кто дал его мне, но я ответила, что не могу сказать.

— Тем не менее он понял, что это была я.

Томоко была поставлена в тупик потому, что не знала, как убедить её. Поразительно, что Саэко сама себя убедила в этом и теперь сидела, переживая.

— Ему не нужно и говорить, так как он всё видит насквозь. Страшный человек, — сказала Саэко с озабоченным выражением лица. — Особенно это касается бриллианта. Когда он его увидел, то сразу понял… А, это она… Томоко, вы, действительно, ему ничего не говорили?

— Ни слова. Хотя это и плохо с моей стороны, но раз отец сказал мне сделать это…

Саэко ничего не ответила, но её изысканный профиль выдавал душевные муки. Казалось, что она пыталась овладеть собой, но не могла. Томоко глубоко вздохнула.

— Саэко, я ничего не говорила о вас моему отцу.

— Ну, хорошо. — Улыбка появилась на её холодном лице. — Что сделано, то сделано. Я всегда говорю себе так, когда со мной случается что-то ужасное. Но ваш отец знает, что это я. Если даже он не догадался в тот момент, то понял это позднее. Возможно, рассердившись, он придёт ко мне и скажет, чтобы я не делала излишних вещей. Что ж, пусть приходит, и я с ним встречусь. Не переживайте, Томоко.

Её голос был радостный, и глаза блестели. В этот момент Саэко почувствовала, как новая жизнь загорается в ней подобно тому,как вспыхивает тлеющий уголёк от притока воздуха, и её лицо приняло необычно сильное, беспощадное выражение.

НОЧНОЙ ТУМАН

Кёго смог приехать в Токио только в середине осени. Он вышел в город с Токийского вокзала и стоял на остановке в ожидании трамвая. Недалеко перед ним тянулся старый внешний ров Императорского дворца, который был наполовину заполнен грязью, кирпичом и всяким мусором от пожаров, и всё это было перемешано с небольшим количеством оставшейся воды, представляя собой заброшенный и печальный вид под лучами осеннего солнца.

Кёго смотрел на ров, и у него в памяти всплыл когда-то прочитанный рассказ Henri de Regnier. Очень обычный человек после очень обычной скучной жизни в качестве конторского служащего или кассира в банке вышел на пенсию по старости. Его пенсия и те небольшие накопления, которые он смог сделать, позволили ему купить небольшой домик в предместье, и впервые в жизни он мог жить, как хотел, хотя и довольно скромно. Он настроился на счастливую старость, ибо он был хороший, простой человек с небольшими потребностями, и подобно типичному французу, довольствуясь маленькими радостями, был готов спокойно жить, не беспокоя никого, если его самого не будут беспокоить. Из гостиной своего нового дома он мог видеть растущую возле дороги акацию. Это было большое старое дерево, и его ветви простирались широко и красиво. Он увидел его в первый же день, когда въехал в свой дом, и с тех пор дерево стало его другом в его монотонной маленькой жизни. Ему нравились формы и размах его ветвей, и любование им наполняло его чувством достатка. Оно было идеальным другом, и в их дружбе не было осложнений, какие бывают в человеческих отношениях. Когда он вставал утром и шёл поднимать жалюзи, он уже думал об акации, и, увидев её во всей красе, сверкающую в лучах утреннего солнца, не мог не поздравить себя со своей счастливой жизнью. Каждый день он выносил кресло в сад и сидел в тени своей акации, читая или принимая пищу. У него не было ни таланта, ни честолюбия, и он был убеждён, что никто не может иметь более счастливую старость. Впервые жизнь была благосклонна к нему, и только сейчас в свои последние годы он почувствовал, что стоит жить. Постепенно акация, которая была одного с ним возраста, стала его самым близким другом, и он почувствовал, что его жизнь и жизнь дерева как-то связаны друг с другом. Естественное чувство для одинокого старого человека.

Однажды утром, когда он был ещё в кровати, он услышал необычные звуки на улице. Он вскочил и бросился к окну. Несколько рабочих, посланных городским муниципалитетом, стояли около его акации. Они уже обрубили её ветви и начали выкорчёвывать её голый ствол. Акация мешала уличному движению, и её надо было убрать.

Печальный вид рва, который заполняли разным мусором, напомнил Кёго этот рассказ. Он был бесполезен, и они засыпали его, и никто не знал, что будет построено на этом месте. Вода вносила огромное разнообразие в облик города, смягчала его атмосферу, придавала особое очарование. Но никто не думал об этом, и работа форсировалась в чисто японской манере. Никого не волновало, что это была знаменитая набережная Яэсу, названная так в честь Jan Josten, который приехал и жил в Японии, когда она была ещё отгорожена от всего мира, или что сам ров принадлежал замку Тиеда, знаменитому в истории страны задолго до того, как он стал Императорским дворцом. Ров был бесполезен в современном Токио, поэтому никто не высказывал сожаление по поводу того, что грузовики постепенно заполняли его мусором. Кёго был уверен, что ничего подобного не могло бы случиться в Париже. Если бы кто-нибудь там начал переделывать исторический ров или улицу, все граждане выступили бы с шумным и упорным протестом. Они признали бы их неудобство, но это не остановило их от любви к ним.

Кёго отвернулся от рва с его последними остатками воды. В это время подошёл трамвай. «Глупо думать обо всём этом», — сказал он себе. Токио — это большое общежитие для людей, приехавших из разных уголков страны, которые не считают его своей родиной и которым безразлично, какие изменения в нём происходят.

Кёго сошёл с трамвая на остановке Хитоцу-баси и подошёл к зданию, в котором размещался лекционный зал Керицу. На афише у входа большими чёрными буквами были напечатаны темы сегодняшних лекций и имена лекторов. Среди них было имя Тацудзо Оки и тема его лекции «Логика в условиях новой культуры». Лекция уже началась, и вестибюль был пуст. В кассе ему сказали, что комната ожидания лекторов находится за углом здания, куда можно пройти через боковой вход.

Послеполуденное осеннее солнце светило Кёго прямо в лицо, и его лучи окрашивали в золотистый цвет ещё оставшиеся листочки деревьев. Открыв дверь, он вошёл внутрь. Голос выступавшего лектора был хорошо слышен через микрофон, который придавал ему металлический оттенок. Комната ожидания находилась на левой стороне коридора, и, заглянув в неё, Кёго увидел трёх или четырёх человек, которые сидели вокруг круглого стола и о чём-то оживлённо беседовали. Никто из них не обратил на него внимания, и он обратился к пожилой женщине, которая в углу комнаты была занята приготовлением чая.

— Где я могу видеть господина Оки?

— Оки? Я, к сожалению, не знаю… Он лектор?

Молодой человек, сидящий верхом на стуле, оглянулся и ответил Кёго:

— Профессор Оки сейчас читает лекцию. — Он посмотрел на свои часы. — Он должен закончить, примерно через десять минут.

— Мне бы хотелось повидать его. Могу я подождать здесь?

— Пожалуйста, располагайтесь.

Поношенный диван стоял около окна. Даже отсюда Кёго мог слышать доносившийся их аудитории голос Тацудзо Оки, который звучал пронзительно и даже молодо для его возраста. На какой-то момент Кёго даже захотелось пойти в аудиторию и послушать лекцию. Он видел фотографии Оки в журналах, но никогда во плоти, и не имел на этот счёт особенного желания. В своём неожиданном письме Оки просил связаться с ним, когда Кёго будет в Токио, так как он хотел кое-что обсудить с ним. Но Кёго так и не смог настроить себя на поездку и даже не ответил ему.

В своём письме Оки не написал, зачем он хочет видеть Кёго, но это определённо имело отношение к Томоко, поэтому он не мог игнорировать его, как бы не интересна была ему эта встреча. Письмо постоянно напоминало о себе и постепенно превратилось в своего рода бремя, болезненно давящее на его настроение.

В конце концов он понял, что ему придётся поехать и повидаться с Оки.

В аудитории раздались аплодисменты, и из неё вышла группа в шесть-семь человек, впереди которой был мужчина в официальном японском костюме, вытиравший с лица пот носовым платком. При одном взгляде на его высокий лысый лоб и большие очки Кёго узнал в нём Тацудзо Оки, каким он его видел на фотографиях в журналах. За ним шёл человек в визитке, возможно председательствующий, с несколькими студентами. Тихая до сих пор комната ожидания наполнилась шумом голосов.

— Погода ещё немного чересчур тёплая для лекций, не правда ли? — Оки был в хорошем настроении, и он не обращался к кому-либо конкретно. — Но у нас были сегодня очень хорошие, серьёзные слушатели.

Сидевшие за столом встали и подошли к группе вошедших, кто-то пододвинул стул для Оки, и он сел. Человек в визитке принял официальную позу и произнёс официальные благодарственные слова.

— Мы искренне благодарны вам за вашу полезную лекцию. От имени организаторов я хочу выразить глубокую благодарность за ваше сегодняшнее присутствие. Аудитория была также в восторге. Ваша лекция имела огромный успех. Большое спасибо.

— Не стоит благодарности, — коротко и с кажущимся высокомерием ответил Оки и затем спросил у одного из сопровождающих: — Вы связались с журналистами из газет?

— Да. Они сказали, что круглый стол начинается в шесть часов. До него ещё много времени. Между прочим, ваша машина уже ждёт.

— Какой загруженный день! — сказал один из присутствующих, видимо, под впечатлением энергичной деятельности профессора.

— О, ничего особенного! — И чтобы продемонстрировать, что он не чувствует себя чрезмерно занятым, Оки принял и выпил поданную ему чашку чая. Один из студентов попросил надписать одну из его книг, и авторучка механически задвигалась по бумаге. Кёго пока не видел возможности заговорить с профессором, поэтому он продолжал сидеть на диване и наблюдать за очень занятым человеком.

— Профессор Оки, я слышал, что вы намереваетесь выставить свою кандидатуру на выборах в палату советников?

— Это всего лишь газетные выдумки. Многие мои друзья и ученики настаивают на этом. Возможно, так и возник этот слух, но у меня нет таких намерений в настоящее время.

— Мне жаль это слышать, профессор. Мы разделяем мнение, что кандидатура человека с вашей репутацией оказала бы неоценимую помощь в деле очищения политики.

— Если я и выставлю свою кандидатуру, то это должны быть идеальные выборы, и я не буду участвовать в предвыборной кампании. Я буду тихо сидеть и поручу всё другим. Поэтому если и проиграю, то ничего страшного, но я не хочу участвовать в этой бесполезной и грязной шумихе, которая до сих пор называлась предвыборной кампанией.

— Ваше имя известно во всей стране, и вы определённо будете избраны. В любом случае вы должны выставить свою кандидатуру, профессор. Мы все просим вас.

— Пока нет. — Внезапно он заторопился.

— Если машина уже здесь, я, пожалуй, поеду. У меня сегодня ещё деловое свидание и круглый стол.

Окружающие помогли ему одеть плащ, он водрузил на себя свою шляпу и двинулся к двери. В это время к нему подошёл Кёго и представился.

— Моя фамилия Мория. Вы прислали мне письмо в Киото.

— Мория? — Он уставился на него через свои очки, и его лицо неожиданно приняло изумлённое выражение. — Ты!?

— Я должен был приехать раньше, но не смог.

— Так неожиданно. Я поставлен в затруднительное положение, — сказал Тацудзо с раздражением в голосе, но, почувствовав, что на него направлены взоры его поклонников, сказал:

— Ну, хорошо. Пошли, поговорим в машине.

С недовольным и напыщенным видом он пошёл прямо по коридору, демонстрируя своими манерами, что Кёго, естественно, должен последовать за ним. Плащ немножко свисал с его костлявых плеч, и его невзрачная фигура хорошо соответствовала образу кабинетного учёного.

Когда они подошли к машине, Оки молча сел первым. Молодой человек в европейском костюме, секретарь Оки или просто сопровождающий, который, судя по всему, должен будет ехать вместе с ними, вежливо пропустил Кёго и, закрыв за ним дверь, сел рядом с водителем. Машина тронулась с места, оставив позади провожающих Оки людей.

— Оно, — обратился он к сидящему рядом с водителем молодому человеку. — Ты говоришь, круглый стол начинается в шесть часов?

— Совершенно верно, профессор.

— Мне нужно поговорить с этим джентльменом до этого времени. Ты можешь найти нам комнату в вашей компании, где нас не потревожат?

Кёго подумал, что Оно, должно быть, является сотрудником газеты, которого послали привезти Оки на круглый стол.

— Вам подойдёт приёмная комната?

— Великолепно, — коротко ответил Оки и стал молча смотреть в окно.

Уже наступил вечер, и тени деревьев и прохожих вытягивались вдоль тротуаров. Кёго пытался начать беседу.

— Я прошу прощения, что я не сообщил о своём приезде, но я увидел в газете объявление о вашей лекции и решил, что смогу встретить вас в аудитории, поэтому и приехал неожиданно.

— Ничего, — туманно ответил Оки тоном, показывающим, что он не хочет вести здесь беседу.

— Мы поговорим, когда приедем в редакцию газеты. Нам ничего не помешает.

— Извините, что я приехал, когда вы так заняты.

Кёго всё ещё не мог поверить, что сидящий рядом с ним человек был первым мужем его жены. Он не мог представить их вместе, это было бы слишком невероятно. Однако, как он и ожидал, невозможно противостоять силе реальности. Тацудзо Оки с первого раза произвёл на него впечатление человека, пользующегося влиянием в научном мире. Кёго был незнаком с этим миром, но что его прежде всего поразило, так это его самонадеянная убеждённость в праве навязывать свой авторитет даже за пределами очень ограниченной области, в которой он его завоевал. Его высокомерное молчание, возможно, не было связано с личностью самого Кёго. Оки просто был не в состоянии избавиться от чувства своей важности, которую он приобрёл в своей специальной области, даже тогда, когда он имел дело с людьми, не имеющими к ней никакого отношения.

Кёго не был слишком обижен, ибо в поведении Оки он не нашёл ничего необычного. Когда в Японии были солдаты, они вели себя по-солдатски в любой ситуации, так же как и монахи со своим монашеским поведением. По мнению Кёго, причина этого была в бедности. Если Тацудзо Оки вынужден навязывать свой профессорский авторитет людям, не имеющим отношение к академическому миру, то ничего не остаётся, как снять перед ним шляпу и пропустить его вперёд. Он не был свободен в своих действиях и в этом заслуживал сочувствия.

В приёмной комнате редакции газеты отсутствовали какие-либо украшения за исключением, может быть, грубоватой фарфоровой пепельницы на столе, за который они сели напротив друг друга. От гула работающих прессов слабо вибрировали пол и стены. Теперь они представились друг другу официально.

Похоже, что манера Тацудзо Оки вести беседу была различной в зависимости от того, присутствовало ли на ней третье лицо. Сейчас, когда они были вдвоём, он расслабился и довольно дружелюбно улыбнулся Кёго.

— Я хотел поговорить с вами о Томоко.

Кёго покорно склонил голову.

— Я могу только лишь попросить прощения.

— Как Вы намерены поступить? Что вы думаете по этому поводу? — Оки сделал паузу, чтобы закурить сигарету, и продолжал. — вы, наверное, собираетесь с ней встретиться?

Кёго показалось, что он ослышался. Значит, Оки не знает, что Томоко ездила в Киото, и это поставило его в тупик, ибо все его помыслы были направлены только на то, чтобы заступиться за Томоко.

— Я считаю, что у меня нет прав высказывать мнение о Томоко. Я уже не являюсь её родителем.

— Вы не намерены встретиться с ней? — Оки посмотрел на него сквозь свои очки. — Я принял решение, что настало время отдать её назад вам, если вы и она этого пожелаете.

Кёго был поражён и смог ответить только спустя некоторое время.

— Подобная мысль никогда не приходила мне в голову.

— Вы её отец, и эта мысль никогда не приходила вам в голову? Для меня это просто непостижимо.

— Я не думаю о ней, как о моём ребёнке, и сомневаюсь, что Томоко думает обо мне, как о своём отце. Я не знаю, известны ли вам все обстоятельства, но моё положение настолько сомнительно, что я уже не могу считаться живым. Поэтому, может, это и малодушно с моей стороны, но я уверен, что Томоко будет больше всего счастлива, если она продолжит жить со своей матерью.

— Значит, так, — странным тоном произнёс Оки и, замолчав, уставился неподвижным взглядом в окно. — Я, конечно, полюбил её за все эти годы, но сейчас было бы самым правильным отдать её назад Вам.

Кёго промолчал.

— Я не знаю, желает ли этого Томоко, но коль скоро вы вернулись в Японию, разве это возможно, чтобы она продолжала жить в моём доме?

— По-моему, здесь нет никакого повода для беспокойства.

— А почему нет? — спросил Оки холодным, пронзительным голосом.

— Я занимаюсь воспитанием молодёжи, господин Мория, и не хочу, чтобы в моём доме произрастали зёрна скандала. Конечно, если бы вас не было в Японии, то всё выглядело бы по-иному. Я просто подобрал несчастного ребёнка на улице и позаботился о нём. Но сейчас вы здесь, и дело приобретает другой оборот. Разве вы не понимаете этого?

Внешне Кёго продолжал сохранять спокойствие. Он хорошо понял истинный смысл высказываний Оки и испытал невидимую пощёчину, хотя выражение его лица не изменилось. Оскорбление только придало ему силы, и он держал свои чувства и слова под жёстким контролем.

Оки рассмеялся со сдержанным дружелюбием.

— В этом всё дело, господин Мория. Вам не кажется, что вы вели себя безответственно?

«Должен ли он извиняться?» — спросил сам себя Кёго и уныло склонил голову.

— Вы говорите правильно. Мне нечего сказать в своё оправдание.

— Ты опять пытаешься убежать. Это непростительно с твоей стороны. Если бы ты любил свою дочь, то не подумал бы возвращаться. Разве не так? На твоём месте я бы поступил только так! Как бы я ни хотел вернуться, я бы не сделал этого.

Оки всё больше распалялся. В стремлении подавить Кёго его голос незаметно для него самого приобретал всё более внушительный и презрительный тон, характерный также и для его научных диспутов, которые он вёл со своими противниками.

— В нынешних условиях Япония, потерпев поражение в войне, не может воспрепятствовать возвращению различного рода беженцев, и они с триумфом возвращаются. У меня нет возражений против коммунистов и пацифистов, которые имеют свою идеологию и доктрины, за которые и пострадали. А что касается вас… Вы назвали себя умершим человеком, но это не даёт вам никаких привилегий в послевоенной Японии.

— Господин Оки, — Кёго впервые заговорил после долгого молчания. Он был бледный, но спокойный. — Вы совершенно правы.

— В таком случае возникает вопрос, что вы собираетесь делать? Вы что, вернулись для того, чтобы внести свой бесценный вклад в восстановление нашей разрушенной страны?

Его голос был полон насмешки.

— Ничего подобного. Я не обладаю подобным преувеличенным самомнением. Я абсолютно бесполезный человек. Не говоря уже о стране, нет в мире человека, который бы сожалел, если бы меня не было. Да, это так.

Действительно, так. Однако вы сказали, что я наношу вред репутации профессора Оки… Этого я не сознавал. В самом деле, я значит, не только бесполезный, но и вредный человек. Но что я всегда делаю, так это проявляю осторожность, чтобы не навредить и не помешать другим. Я избегаю дневного света, не показываюсь в общественных местах и особенно не встречаюсь с людьми, которые знают меня как Кёго Мория. В этом вы можете доверять мне.

— Однако…

— Подождите. — Голос Кёго был громче. — Я покойник. Труп приносит несчастье тем, кто к нему приближается. И зная это, как вы можете послать Томоко ко мне? Вам её совершенно не жаль?

— Но разве она не твоя дочь? — жестоко и резко сказал Оки.

Кёго пристально и, не моргая, смотрел на него. Оки сбросил свою маску и показал своё нутро. Он не любил Томоко. То, что он сейчас сказал, ясно говорило об этом. У него не было перед ней обязательств, так как она была не его дочь. Но Кёго об этом так не думал. Его одинокая жизнь сделала в его глазах различие между его детьми и детьми других менее резкой. Эти мысли неожиданно вызвали в нём вспышку родительской любви к Томоко и, хотя внешне он сохранял самообладание, внутри у него всё бурлило.

— Её мать не отпустит её, — сказал он, насколько мог, спокойно. — Вы обсудили с её матерью то, что сейчас говорите?

Раздражение пробежало по лицу Оки.

— Нет, — сказал он без дальнейших объяснений.

— Значит, это ваше собственное…

— Конечно. Это моё собственное мнение. Но я сомневаюсь, что кто-нибудь дома будет возражать.

— Однако…

— Никаких однако. Это моё решение. Я это я, и я выполняю миссию воспитания человечества. Я уже не преподаю в школе, но моя последняя работа это воспитание общества.

— Понимаю, — резко сказал Кёго. — Но Томоко об этом ничего не знает. Она невиновна. Конечно…

— Мория, к тебе ещё не приходили странные люди? Ты говорил о трупах и несчастьях, которые они приносят. А ты не замечал, что есть люди, которые притаились и ждут, когда всё это можно разоблачить?

— Ничего подобного!

— Из этого получится великолепная газетная сенсация. Бывший офицер военно-морских сил, который растратил служебные деньги и, заметая следы, исчез за границей, спустя десять лет после окончания войны вернулся в Японию. Если журналисту удастся получить интервью у этого человека, оно будет помещено на самом видном месте в газете.

Один из них недавно был в моём доме. Он слышал, что ты якобы вернулся и хотел узнать, где тебя можно найти. У меня есть друг в руководстве этой газеты, и я смог замять эту историю. Но если какая-нибудь скандальная второсортная или третьесортная газетёнка разнюхает это, то даже я не смогу что-нибудь сделать. Невозможно предсказать, когда и где эта история может просочиться. Если я вдруг случайно проговорюсь сегодня и в газете узнают, что это с тобой я говорил в их приёмной комнате, то даже тебя они не отпустят. С журналистской точки зрения ты имеешь все данные для того, чтобы из тебя сделать современного героя. И их будет интересовать не только твоё экстраординарное прошлое, но также твои оценки Тихоокеанской войны и твои взгляды вообще по вопросам войны и мира. Читатели любят подобные истории. Это глупо, отвратительно и достойно презрения, но японскому народу это нравится. Это будет великолепно. Сбежавший Кёго Мория станет героем нашего времени.

Возбуждение Оки росло с каждой воображаемой им подробностью. Затем он отвернулся и воскликнул:

— Я попал в беду. Я в отчаянии.

— Я вас понял, — с сочувствием сказал Кёго, однако выражение его лица постепенно становилось всё более уверенным. Он почти улыбнулся последним, видимо, спонтанно произнесённым словам Оки «Я попал в беду. Я в отчаянии». Они выдали его как эгоиста, который мог говорить и думать только о себе, и именно для него присутствие Кёго в Японии было тревожным и нежелательным. Томоко и Сэцуко не имели к этому никакого отношения.

— Я, действительно, настолько хорошо известен?

— Ты что, смеёшься! — Казалось, что Оки был готов броситься на него. — Ты думаешь, что я это всё выдумываю?

Оки пришёл в сильное душевное волнение. Перескакивание от одной идеи к другой, что обычно оживляло его статьи, происходило сейчас с ним самим. Создав в пылу спора опасность возникновения газетной шумихи, он сейчас был вынужден довести её до логической крайности. Чисто воображаемая угроза уже казалась ему абсолютно реальной и неизбежной.

— Этот газетчик приходил ко мне несколько раз. Странно, что он не был у тебя.

— Если бы он и пришёл, то ничего бы у меня не узнал. По крайней мере, то, что вас так беспокоит, — спокойно сказал Кёго и затем разразился смехом.

— Их что может интересовать моё мнение о войне на Тихом океане и вообще, о пацифизме? Я нахожу это смешным. Это абсурд.

— При написании статьи они обычно вставляют подобные вещи, чтобы показать в доброжелательном свете того, о ком они пишут. Это своего рода любезность.

— Серьёзно? Любезность? Я не буду плясать под эту дудку.

— Тем не менее…

— Господин Оки, я думаю, вам не о чем беспокоиться. Абсолютно не о чем. Я обещаю вам. Я до сих пор оставался в тени и не появлялся в общественных местах. Я так и буду продолжать.

— Ты недооцениваешь журналистов.

— Вы хотите сказать, что я не смогу вечно скрываться? Однако… — Улыбка так и вырвалась у него изнутри. — Мне всё равно, даже если они найдут меня.

Ему нечего было бояться. Это Тацудзо Оки дрожал и был в ужасе, ибо его приучило к этому японское общество. Он никогда не смог бы обрести в нём свой теперешний авторитет, если бы не стремился добиться одобрения со стороны других и утвердиться в глазах общественности. Кёго поднял голову. Жизнь скитальца настолько закалила его, что ему некого было бояться, кроме самого себя. Но сейчас он был в замешательстве, ибо его одиночество было под угрозой. Была Томоко. Была Сэцуко. Он хотел бы остаться один, но он не мог не учитывать, что он оказывает влияние на жизни других. Его мощные крылья ослабли, и это случилось только потому, что он вернулся в Японию.

Он взглянул на Тацудзо Оки, который пытался сохранить своё достоинство, и ему показалось, что перед ним сидит маленький истощённый человек, заслуживающий сочувствия, хотя, в действительности, это был Кёго, который был вынужден отступить.

— Я поступлю, как вы предлагаете, — сказал он мягко. — Но сначала я должен спросить мнение её матери. Она единственная является настоящим родителем Томоко. Ни вы, ни я не заслуживаем этого звания, и мы не можем пренебрегать её чувствами. Вы согласны, господин Оки?

Оки ничего не ответил. Чувство превосходства, которое он пытался сохранять до этого момента, разрушилось под пристальным взглядом Кёго, и его лицо приобрело потрясающе трусливый и рассеянный вид. Он не был готов к подобному обороту беседы, ибо собирался только нападать на Кёго в тех местах, где он был уязвим. Кёго догадался, что Оки затеял всё это только для того, чтобы спасти своё лицо, и сейчас он больше всего боялся за свою ничтожную репутацию.

Когда Кёго вышел из здания газеты, было уже темно, и ночь окрасила улицу в свои цвета. Спустился туман, делая очертания растущих вдоль тротуара деревьев менее чёткими и образуя тёмные пятна в неосвещённых местах.

Кёго шёл по узким переулкам в направлении центральной улицы Гиндза, и окружающую тишину нарушали только звуки его шагов по разбитому тротуару. Как и в ту ночь в Киото, когда, проводив Томоко, он возвращался домой, он испытывал неотвязное ощущение, что она идёт рядом с ним, мягкая и тёплая. Нет, в этот раз не только Томоко. Сэцуко шла рядом в эту ночь, конечно, молодая Сэцуко, которая была его женой так много лет тому назад.

Когда он обернулся, они обе, естественно, исчезли. Но знакомая фигура Томоко, её плечи и груди были настолько реальными, что её исчезновение казалось невероятным. Впереди через перекрёсток прогрохотал трамвай, окна которого сквозь туман испускали странный красный свет. Он внезапно появился и тут же исчез, почему-то вызвав у Кёго ассоциацию с его нынешней одинокой жизнью.

Кёго пытался вызвать у себя чувство ненависти к Тацудзо Оки, но не смог. Жалкое маленькое существо! И вот такой тип японцев будет процветать в новой Японии.

Прохожих становилось всё больше, и приходилось быть внимательным, чтобы не столкнуться с ними на узком тротуаре. Люди, люди, люди! «Несчётное множество людей», — думал Кёго. Он свернул в боковую улочку, чтобы избежать их, и увидел вывеску бара у входа в подземный этаж большого здания. Без малейшего колебания он спустился вниз по лестнице и вошёл в помещение, где никого не было, кроме молоденькой девушки за стойкой бара.

— Виски, — заказал он и затем заметил телефон. — У вас есть телефонная книга?

— Есть, — сказала она и, достав её из-под прилавка, положила перед Кёго.

Он пролистал страницы и нашёл номер Тацудзо Оки. Он должен быть ещё в газете на своём круглом столе, и если Томоко дома, он может позвать её. Девушка показала ему, как набирать номер.

— Алло! — В трубке послышался слабый женский голос. Он узнал голос Сэцуко, и его лицо напряглось.

— Томоко дома? Это из редакции… меня зовут Оно. Нельзя ли позвать её?

Трубка замолчала, и Кёго почувствовал, что он покрывается потом. Её голос не изменился! Он почувствовал, как сдавило ему грудь.

Голос Томоко был плохо слышен, так как на линии было много помех.

— Алло. Говорит Томоко… С кем я говорю?

— Это я. Ты знаешь, кто я? — спокойно сказал Кёго. — Это я.

Ответа не последовало, но через трубку можно было ощутить шок, который она испытала. Она продолжала молчать.

— Я должен кое о чём спросить тебя. Господин Оки не знает о твоей поездке в Киото, это правда?

Казалось, что Томоко заставляла себя говорить.

— Это правда. — Как видно, её мать стояла рядом.

— Всё как прежде? Дома ничего не случилось? Всё идёт как обычно?

— Да, особо ничего.

— Тогда хорошо, — сказал Кёго глухим голосом. — Я боялся, что у тебя могут быть неприятности. Я волновался и поэтому позвонил. Это всё. Если ничего не произошло, то я доволен. Я оказался в Токио на короткое время и сейчас возвращаюсь.

Томоко молчала.

— Помни, о чём мы говорили в Киото. У меня всё хорошо, я здоров… Спокойной ночи.

Кёго повесил трубку. Девушка за стойкой бара смотрела на него смеющимися глазами. Её лицо было ещё очень молодо.

— В чём дело? — строгим голосом спросил он.

— Обошлось недёшево, не так ли? — облокотившись на прилавок, спросила она вульгарным смеющимся голосом.

— Сейчас звонили, наверное, ей?

— Да ей.

— Надо расплачиваться.

— Наверное.

— Вы возили её с собой в Киото. Это недёшево. Возьмите меня с собой в следующий раз. Я вас хорошо обслужу.

Казалось, что это была единственная мысль в её голове, и она повторила её ещё раз.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один. — Она рассмеялась. — А на самом деле, восемнадцать. Двадцать один — это, если считать по-японски.

Кёго залпом выпил виски, поднялся по лестнице и вышел на улицу. Он был абсолютно трезвым, но ему хотелось напиться. Он был в полной растерянности. Ему было жалко всех живущих людей, включая эту девушку в баре, настолько жалко, что он не мог перенести этого. Будучи за границей, он установил для себя цену человеческих существ и установил её так низко, что уже ничему не удивлялся. «Таковы люди», — говорил он себе, и ему не было нужды ни ненавидеть, ни жалеть. Он был безразличный наблюдатель и всеми силами охранял этот свой статус. Но почему его охватило чувство, что эти проигравшие войну солдаты, которых он видел в Малакке, вдруг оказались здесь рядом с ним в боковой улочке рядом с Гиндзой? И солдатский рюкзак, оставленный висеть на дереве около каучуковой плантации, тоже был здесь. Грязный рюкзак с приколотом к нему клочком бумаги: «Соль — не грязная».

— Соль — не грязная, — сказал он невольно громко.

Кто-то из прохожих, проходя мимо, задел его и, должно быть, услышал сказанное. Кёго посмотрел на него и затем схватил его за руку с непревзойдённой радостью выпившего человека.

— Ты?..

— Да, я. — Глаза другого сверкнули. — Как ты?

— Я в порядке! А в порядке ли ты, вот в чём вопрос. Как поживаешь?

Его тон был переполнен привязанностью, и он схватил Усиги за руку. С кем ещё в Японии он мог говорить откровенно, как ни с этим потерпевшим поражение в войне солдатом.

— Как твоя жена?

— Жалуется, но ещё жива, — ответил Усиги свойственным ему тоном.

— Между прочим, я должен сказать тебе, что последовал твоему совету и нашёл себе работу.

— Великолепно! — вскрикнул Кёго и потряс руку Усиги, которую всё ещё держал в своей. — Я рад. Это правильный шаг.

— Я не знаю, правильный или нет, но…

— А где?

— Компания по производству мыла. — На лице Усиги появилась улыбка. — Глава отдела доставки, так они называют меня. Глава — это преувеличение. Каждый день я контролирую погрузку мыла на грузовики и их отправку. Мне стыдно получать деньги, которые они мне платят.

— Почему же это?

— Ты спрашиваешь, почему? Ты разве не видел этих репатриированных, которых они почти голыми привозят в Японию? У них нет ни работы, ни жилья и им некуда податься. В то время как я, ну ты знаешь…

— Не говори так! — Кёго прервал его. — Ты тоже имеешь право на жизнь. Давай выпьем. Где-нибудь выпьем по рюмочке. Ты приезжаешь на работу из Камакура?

— Да. Компания находится недалеко отсюда.

Кёго чувствовал, как у него теплеет на сердце.

— Компания по производству мыла. Надо же!

— Они взяли меня на работу из милости подобно тому, как подбирают трупы на улице.

— Нет, это неправда. Они взяли тебя, потому что знали, какую бы работу они тебе ни поручили, ты выполнишь её честно. Откровенный, открытый, серьёзный человек, вот кто ты. Человек с твоими качествами в наши дни является редким и ценным товаром. И нет ничего плохого в том, что Тосисада Усиги занимается мылом.

Морщины углубились на лице Усиги и смягчили его жёсткость. В поношенном костюме и фетровой шляпе он мало что сохранил от своего прежнего достоинства, и только его осанка, прямая, как всегда, напоминала о его прошлом.

— Я не знаю Токио. Куда мы пойдём?

— Не спрашивай меня. Я сам никогда не знал Токио и со временем знаю его всё меньше.

Усиги горько усмехнулся.

— Иногда кажется, что я иду по иностранному городу.

— Что касается меня, то в иностранном городе я чувствую себя более спокойно, — с глубоким чувством сказал Кёго. — Здесь, куда бы я ни пошёл, всегда на кого-нибудь натыкаюсь.

— В последнее время я часто вижу во сне, что я снова в море на корабле. Хочу попытаться ещё раз выйти в море.

Усиги рассмеялся, но в его голосе чувствовалось смирение с судьбой. Сейчас он выглядел как совершенно обычный старый человек, и даже его гордость уже не выглядела такой несгибаемой, как прежде.

— Мыло. Ты не знаешь, что это такое. Ты видишь кусок в ванной и не задумываешься об этом. Но когда ты должен сидеть и смотреть на склад, полный мыла, оно начинает действовать тебе на нервы, пока у тебя не возникает желания, чтобы его вообще не было.

Он рассмеялся.

— Я думаю, что большое количество чего бы то ни было может воздействовать подобным же образом. Ты забываешь, что это даёт тебе средства к жизни.

— Так что ты видишь море в мыльных пузырях. Что ж, в этом нет ничего плохого. Важно, что закончилось твоё увлечение смертью и ты окончательно вылечился от войны. Это то, что тебе было необходимо.

— Да. Сейчас я хочу жить и как можно дольше, и наблюдать, что происходит в мире… Самое печальное — это видеть, как предают суду людей, которых я раньше знал. Но я изменился. Я видел, чем заканчивались эти суды, и мне было безразлично. Я был потрясён своим равнодушием. Это поразительно, но я даже хотел побывать на некоторых заседаниях суда. Я чувствую, что во мне тоже есть что-то, что требует скальпеля, и этого нельзя избежать. Я молюсь за то, чтобы Япония вылечилась благодаря этому хирургическому вмешательству. Было бы глупо говорить сейчас, что японцы до войны не смогли что-то разрешить своими руками. Мы пришли к этому и сейчас должны, не брыкаясь, лечь на операционный стол. Я не специалист в китайской поэзии, но помню изречение поэта Тао Юань Минг: «С заходом солнца прекращаются мириады бесцельных движений!» «Бесцельные движения» — это правильное выражение. Это как раз то, что представляла собой Япония. Она никогда не могла найти себя.

Кёго был рад, что его упрямый друг настолько освободился от жёстких оков, что мог позволить себе критические высказывания. Но он не со всем был согласен.

— Но послушай, Усиги. Япония всё ещё вовлечена в бесцельные движения. Государство мертво, но бесцельные движения не прекратились. Ты знаешь кого-нибудь в Японии, кто живёт в соответствии со своими твёрдыми убеждениями?

У него всплыло в памяти лицо Тацудзо Оки с его большими очками.

— Япония маленькая страна. А народ — он беден, так ужасно беден, что ему не до того, чтобы о чём-нибудь мечтать. Японцы могут только набраться мужества, чтобы выпрашивать пищу. Какой стыд.

— Дело не только в этом.

— В течение короткого времени мы должны безжалостно избавиться от всего плохого, что натворили японцы. Это тоже хирургическая операция. Если это не довести до конца, то бесцельные движения никогда не прекратятся. Среди японцев есть выдающиеся личности. Это был японский учёный, который раньше всех в научном мире открыл мезон, лёгший в основу создания атомной бомбы. Но это не является критерием японца. Среди нас мало тех, кто глубоко пустил корни в землю. Бесцельные движения. В самом деле. Не имеющее корней растение гонится ветром…

Тень одиночества пробежала по лицу Кёго.

— Сейчас все говорят, что они сотрудничали в войне под давлением армии. Можно сказать, что так оно и есть, ведь человек труслив. Но ведь в действительности они были вырваны и унесены сильным ветром безрассудства, и даже не заметили этого, потому что у них не было глубоких корней.

— Ну и патриотическую скорбь и возмущение выдал я тебе сегодня, — сказал Кёго со смехом. — Наверное, в японском климате ко мне возвращается японская сентиментальность. Одним из признаков этого является высказывание сожаления о состоянии нации. Я начинаю скучать по более сухому заграничному климату. Там чувствуешь себя одиноким, это правда, но ты можешь оставаться самим собой, куда бы ты ни пошёл. Жизнь более спокойная, когда между тобой и другими проведена чёткая черта.

Они побродили ещё некоторое время, пока не зашли в бар, и, усевшись за столик в углу, стали пить пиво. В баре было много посетителей, особенно молодёжи, которые заказывали напитки в неограниченном количестве и с энтузиазмом их поглощали, сопровождая это буйным весельем. На небольшом возвышении играл оркестр, и время от времени музыканты спускались к столикам и играли по заявкам присутствующих. Официантки присоединились к общему веселью и начали петь «Токио Бугивуги». Такого Кёго и Усиги ещё не видели.

Несмотря на европейский костюм, Усиги внешне был похож на монаха и выглядел постаревшим, однако его лицо приобрело мягкое выражение. Кёго подумал, что если бы на него надеть сейчас военную форму, то она сидела бы на нём неуклюже.

Наблюдая за Усиги, Кёго размышлял над своими чувствами, скорее болью, которую он испытывал после встречи с Оки. Томоко и её мать вошли в его жизнь раз и навсегда. Он не мог удержать себя от жалости к ним и от тоски по ним.

Когда они вышли на улицу, туман сгустился ещё больше.

— Чем ты сейчас занимаешься? — спросил Усиги.

— Чем я занимаюсь? Я как раз думал об этом. Моя жизнь сейчас подобна призраку, хотя я сам против этого ничего не имею. Формально я не существую. Вернувшись в Японию, я даже не имею места, куда приткнуться.

В тумане его лицо выглядело ещё более мрачным.

— Человек живёт и работает, но он это делает не ради себя, а ради жены, детей, родителей. У меня же никого нет. Я как раз осознал, что до сегодняшнего дня я жил только для себя. Я, действительно, призрак. И почему я должен чем-нибудь заниматься?

Его голос был хриплый. Сзади к ним приближалась машина, и в свете её фар Кёго видел, как удлиняется в тумане его собственная тень. Было уже поздно, и улица в этой части города была уже пустынной. Кёго переменил тему разговора и пригласил Усиги приехать к нему в гости в Хаконэ, назвав при этом гостиницу, в которой он поселился.

ГОСТЬ

Гостиница, в которой остановился Кёго, находилась в Хаконэ Гора и в прошлом была частной виллой, переделанной в трудные послевоенные времена в гостиницу, но без современных удобств и только с одной ванной комнатой. В примыкающей к ней раздевалке Кёго брился перед зеркалом, и коль скоро их разделяла только лёгкая перегородка, он мог отчётливо слышать каждое слово принимающих ванну двух мужчин.

— Уже наступила осень, — сказал один из них. Другой, судя по голосу, значительно моложе, ответил:

— Но пока ещё красиво. Здесь, действительно, всё радует глаз: и деревья, и листья на них. Что бы ни говорили, здесь просто замечательно, и не идёт ни в какое сравнение с голыми скалистыми горами. Ты знаешь, я, должно быть, лежал на носилках целых пять часов, пока не пришёл поезд. Я завернулся в одеяло и находился в полусознательном состоянии, так что я не чувствовал холода. Но время от времени я приходил в себя и видел над собой это ясное, холодное, голубое небо, а вокруг себя голую землю и дальше каменистые горы. Я понимал, что я ещё на континенте, что могу потерять сознание и умереть.

Когда я опять начинал терять сознание, в моей голове медленно, как во сне, один за другим проплывали пейзажи тех мест, которые я знал в Японии, и я был счастлив. Я не могу выразить, насколько я был счастлив. Это не были какие-то потрясающие пейзажи, насколько я могу сейчас вспомнить, это были обычные, неинтересные виды.

Они крякнули от удовольствия, когда поднялись из ванной, судя по звукам, расплескав вокруг себя воду.

— Просто места в Японии с травой и деревьями. В течение минуты я видел весну, затем скалистую гору осенью с красными и жёлтыми листьями, затем лето и территорию храма, куда я, должно быть, однажды ходил ловить цикад. Несколько раз моё сознание было абсолютно ясным, и даже тогда я изо всех сил пытался вернуть виды Японии и не думать ни о чём больше. В противном случае я бы не смог выдержать ожидание — когда я понимал, где я нахожусь, мне казалось, что поезд никогда не придёт. Но странно, что ни отец, ни сестра ни разу не появлялись в моём сознании. И дело не в том, что было слишком больно вспоминать людей, которых я знал. Я просто вообще не думал о людях, а только о видах в Японии. Сейчас, когда я об этом подумаю, мне кажется это странным, но так было, когда я там лежал. Может, так происходит, когда человек умирает?

— Возможно, это так и есть.

— Сначала исчезают люди, и в твоём сознании остаются только картины природы, не так ли? Можно подумать, что в такой момент человек должен думать в основном о своей семье. Но со мной было как раз наоборот.

Один из них с шумом поставил деревянное корытце для воды, и звук от этого несколько раз отразился от потолка и стен.

— Горячая вода измучила меня. Пошли отсюда.

Кёго каждый вечер проводил время между ужином и отходом ко сну, смакуя рюмку коньяка и размышляя в одиночестве. Этот напиток янтарного цвета всегда являлся для него утешением. В саду был родник, и его вода падала на гальку настолько чистая и мелодичная, что Кёго чувствовал себя погруженным в её журчание, когда он сидел на татами под светом электрической лампы. В Киото он привык к звукам воды. Река Камо протекала около его гостиницы, и во всех садах он слышал нежную музыку воды, которая только усиливала окружающую тишину. Иногда это была только капающая вода из старой бамбуковой трубки. Ничего подобного не было в жизни других народов. Насколько же сильно должны были древние японцы любить звук воды, чтобы сделать его непрерывным аккомпанементом своих ночных и дневных часов.

И каким тончайшим вкусом надо для этого обладать. И, разумеется, речь не идёт о звуке воды как таковой, например, текущей из водопроводного крана. Японцы хотели слышать воду, как она звучит в природе или близко к этому, и в соответствии с этим строили свои дома. Даже если вода должна быть проведена искусственно, они делали это так, чтобы придать ей самый естественный эффект. Им не нужен звук каскадов воды, падающей в западных фонтанах среди бронзовых и мраморных фигур. Если японцы проводили воду искусственным путём, они стремились осмотрительно скрыть этот факт.Поразительный национальный обычай.

Разве не все японцы считают фонтаны в современных парках вульгарными? И дело не в том, что искусственные фонтаны в Японии страдают как плохим вкусом, так и исполнением. Покажи им выполненные с высоким художественным вкусом фонтаны недалеко от Парижа, и они почувствуют их великолепие, но и только. В то же время многие японцы будут часами стоять около артезианского колодца и слушать тихий шёпот булькающей в нём воды. Японцы не любят, когда человеческие желания открыто выставляются на показ. И дело не только в том, что, ограниченные в своей повседневной жизни, они привыкли радоваться малому. Несомненно, что от своих предков через много поколений они унаследовали особое чувство прекрасного. Иностранцы не имеют этого, и было бы очень печально, если подобная традиция прекратит своё существование.

Сидя один, Кёго думал обо всём этом и слушал журчание воды, которое, казалось, доносилось отовсюду: отражаясь от освещённого лампой потолка и от покрытых тёмной краской стен. Ему на память пришли слова бывшего молодого солдата, которые он говорил, принимая ванну. Его как-то обрадовало, что молодой солдат, серьёзно раненный и ожидающий поезда, который должен отвезти его в госпиталь, слишком больной, чтобы думать о своей семье, в своих галлюцинациях при высокой температуре мог видеть только природу, простую природу.

Он чуть не расплакался, стоя перед зеркалом. Это была печальная и одновременно трогательная история. Согревая коньяк в своих ладонях, он ещё раз подумал о ней и кивнул. Да, всё дело в крови, в крови японцев, которая передаётся из поколения в поколение.

Эта же кровь текла в его венах. Думы о людях вызывали только грусть. Он мог полагаться только на природу, ибо она приносила ему спокойствие. К такому выводу о человеческой жизни пришёл он, объехав почти весь мир.

Кто-то вошёл в соседнюю комнату его гостиничного номера и, решив, что это пришла горничная, чтобы разложить его кровать, он даже не повернул головы.

Саэко некоторое время молча сидела на татами, наблюдая за Кёго. В комнате было слышно только журчание воды, напоминающее дождь. Когда Кёго, наконец, оторвал свой взгляд от покрытых мхом камней и деревьев в ночном саду и посмотрел назад в комнату, он был настолько удивлён, увидев её, что даже изменился в лице. При свете ламп её фигура в кимоно была похоже на распустившийся цветок пиона. Она выдержала его тяжёлый взгляд и сказала отчётливым голосом:

— Вот я наконец и пришла.

Только сказав это, она почувствовала, как дрожь пробегает по её телу, но не от холода, а от согревающей её кожу приятной теплоты, как будто твёрдый взгляд Кёго вызвал в ней волну электрического тока. Будучи не в состоянии оставаться в прежней позе, она опустила руки на татами и наклонилась вперёд.

— Это сюрприз, — тихо сказал Кёго как будто самому себе. — Ты остановилась в Хаконэ?

— Да, — ответила она смиренно. — Со вчерашнего дня. Сегодня я пришла наконец.

— В этой гостинице?

— Нет. Я не осмелилась. В маленькой гостинице выше в горах.

— Я подумал, что это привидение, — рассмеялся Кёго. — Я чувствовал себя так одиноко, что рад даже приведению или кому угодно. А вместо этого такое необычное явление. Каким ветром тебя занесло сюда? А, вероятно, узнала от Усиги… Позволь предложить тебе коньяка. Горничная принесёт сейчас стакан.

Он хлопнул в ладоши и ждал реакции, задумчиво положив руки на стол, но затем всё же не мог удержаться от улыбки и прервал молчание.

— Как будто вижу сон. Насколько всё-таки маленькая Япония. Однако ты, хотя и случайно, но пришла вовремя. Завтра меня уже здесь не будет.

— Вы уже уезжаете? Я полагаю, в Кобэ?

Он поднял глаза и, глядя на неё, сказал:

— А ты хорошо осведомлена. — Затем, улыбнувшись, продолжал: — Да, на некоторое время я вернусь в Кобэ, а оттуда в более отдалённые места… А куда, ещё сам не знаю. Буду путешествовать. Сначала в Гонконг или Шанхай. Днём позже, и ты бы меня не застала.

— Значит, снова за границу.

— Такова моя судьба.

— И это после того, как вы, наконец, вернулись в Японию?

— Маленькая страна, мадам, — сказал он намеренно чётким тоном. — А потом, я, по-моему, говорил тебе об этом в Сингапуре, что по характеру я, кажется, более приспособлен к жизни за границей. Таким путём я могу избежать эмоциональных сложностей и смириться со своим одиночеством, не обманывая себя. Я вернулся в Японию. Милая сердцу родина, родные места. Но оказалось, что с таким же успехом на моём месте мог бы оказаться иностранный турист, впервые приехавший в Японию. Это очень грустно, но для меня уже не имеет значения.

Он отвернулся, и его лицо приобрело напряжённое выражение, как будто он боролся со своим одиночеством. Но, похоже, он взял себя в руки, и к нему вернулось прежнее самообладание.

Вместе с тем создавалось впечатление, что Кёго полностью предал забвению прошлое. Саэко была испугана, потому что его поведение было для неё совершенно неожиданным, поэтому и её взволнованные чувства пребывали в полной растерянности. Он, похоже, спокойно смотрел на неё, и в его пристальном взгляде не было враждебности. Неужели он забыл то, что она сделала? Или, может, он и не знает, что это сделала она?

Неожиданно он заговорил совсем о другом.

— Я встретился со своей дочерью, мадам.

Он вздохнул и не пытался скрыть этого. Хотя он выглядел совершенно спокойным, в его глазах появился особый блеск.

— Это было единственным достижением в моём приезде в Японию. И это было крупным достижением. Оно придало мне мужества продолжать жить. Как я могу описать это, и, вообще, как можно описать словами, какое значение имеет для тебя ребёнок? Я могу быть удивительно безразличен к моей жене, но не к моей дочери. Я сам был поражён, как сильно я полюбил её.

В его словах проявилась устрашающая эмоциональная сила, которая как бы связала Саэко, хотя она и хотела что-то сказать, но поняла, что банальные слова здесь неуместны.

Кёго продолжал более тихим голосом.

— Сейчас я могу уехать без сожаления. Я знаю, что куда бы я ни приехал, я буду вновь один среди людей, которые не имеют ко мне никакого интереса. Когда я проснусь утром, я буду один. Выйдя на улицу, я тоже буду один. А вечером я буду возвращаться один в свою комнату и ложиться в холодную кровать. Такова будет моя жизнь. Но в этот раз, мадам, я никогда не забуду, что у меня есть дочь, дочь, воспитанная жить мужественно, и буду постоянно вспоминать об этом. И я надеюсь, что однажды придёт счастливое время, когда я смогу вновь встретиться с ней. Я буду жить этой надеждой всё время, скитаясь по загранице. Моё возвращение было коротким, я едва ли посмотрел страну, но оно дало мне этот ценный подарок, и я удовлетворён. Так что, я вновь уезжаю.

Он уже выпил довольно много. Когда принесли стакан, он налил коньяк для Саэко, наполнив также и свой стакан, который осушил одним залпом. Он, как и раньше, мог выпить довольно много.

— Когда думаешь о ребёнке, твоё сердце становится чище. В этом смысл быть родителем, не правда ли, мадам? — Его голос был нежным и наполнен глубоким чувством. Он замолчал, как будто прислушивался к шуму воды в саду, но через минуту поднял глаза и сказал почти шёпотом: — Страна кишит разными людьми! А что ты хочешь?

Его глаза широко раскрылись, как будто он только что проснулся, и его большие зрачки пристально смотрели на Саэко.

— Ты, действительно, очень странная женщина.

Подобно тому, как цветок при порыве ветра начинает испускать свой аромат, Саэко неожиданно широко улыбнулась. После принятия ванны она с особой тщательностью наложила косметику на своё лицо, и её кожа как бы светилась изнутри. Она смело сказала:

— Я пришла, готовая на всё. Поступайте со мной, как хотите.

— Обиды отложим на потом. Может, я тебе даже воздам должное. Но ты, как всегда, красива.

— Вы насмехаетесь надо мной.

— Ты хочешь сказать, что ты так не думаешь? Не занимайся японским самоуничижением. Хотя ты и живёшь в Японии, ты не японка.

Саэко сделала вид, что она его не понимает, как это было в Сингапуре, когда Кёго спросил её о бриллиантах, но даже эта явная ложь не отразилась на её красоте.

— Это, действительно, потрясающе. Ты живёшь разумом. Редкое явление среди японских женщин, не правда ли? И при этом ты не чувствуешь себя одинокой.

— Едва ли это так!

— Нет, это так. В тебе нет ни капли сентиментальности, свойственной японским женщинам. Наверное, ты даже сильнее, чем я. Более года я был в заточении в одиночной камере тюрьмы Малакки. С трёх сторон голые стены и железная дверь с четвёртой. Я знал, что война должна скоро кончиться, но не мог представить себе, что будет потом, поэтому я проводил время, вспоминая прошлое. Я пытался восстановить каждую мелочь, и это меня как-то развлекало. В то время ты мне была настолько ненавистна, что даже просто убить тебя было бы для меня мало. В то же время я как ни странно восхищался тобой. Если выйду живым, думал я, обязательно отомщу тебе. У меня было больше чем достаточно времени обо всём подумать. Всё, что я мог видеть из своей камеры через маленькое окошко под потолком, это только листья верхушки пальмы. И кроме этого только бетонные стены и кровать. И так изо дня в день. В подобном положении неизбежно возникают различные мысли. Иногда я думал, что могу сойти с ума. И в такие минуты единственным спасением было думать о человеке, которого ненавидишь всем сердцем. Ненавидеть кого-либо полезно для здоровья. Ты строишь планы, что предпринять, когда выйдешь на свободу, чтобы заставить страдать предмет твоей ненависти, и от этого становится легче. Вот так рождаются демоны мщения. Посади человека в бетонный колодец, и он будет способен на любую жестокость.

Когда Саэко заговорила, её лицо было покрыто бледностью.

— Я не собираюсь убегать. Я здесь.

— Да, ты здесь, и ты пришла сама.

— Я не могла не прийти. Я думала о вас по ночам и не могла спать из-за мучительных переживаний… Идя по улице, я думала, когда же я вас увижу… Мне было очень тяжело. Сейчас я могу облегчённо вздохнуть, и мне уже ничего не страшно.

Кёго рассмеялся.

— Но ты пришла только накануне моего отъезда.

Саэко подняла голову, закрыв лицо руками, и сказала охрипшим от страсти голосом:

— Однажды в Сингапуре вы спросили, можно ли меня обнять. Пожалуйста, спросите ещё раз.

Кёго посмотрел на неё вызывающим, открытым взглядом, и Саэко опять склонила голову, продолжая закрывать своё лицо руками. Её белая шея покрылась красивым румянцем.

— Ты что, боишься? — спросил он со смехом.

Саэко отрицательно покачала головой. Её тело приготовилось к тому, чтобы он взял её в свои объятья.

— Вопрос в том, в чьём теле течёт более холодная кровь. — Кёго встал. — Извини меня. Я должен принять ванну. Они специально согрели воду для меня. Похоже, что у меня более холодная кровь. Но я должен предупредить тебя, что месть, которую я придуман, состоит также и в том, что я должен буду тебя раздеть.

Она слышала его удаляющиеся шаги по коридору в направлении ванной комнаты. Из-за пояса она достала пудреницу и подкрасила своё лицо. Сердце сильно билось у неё в груди, и румянец не исчезал с её лица. Сейчас, когда она была одна, журчание источника в саду было слышно более отчётливо, и, погрузившись в эти приятные звуки, она дала волю своим фантазиям о том, как она сможет удержать Кёго от поездки за границу. Она сможет это сделать и была уверена в своей победе.

Когда Кёго вскоре вернулся, она встретила его сияющими глазами. Она верила в непобедимость своего оружия, и эта уверенность делала её ещё более красивой. Исходящий из тела Саэко внутренний свет усиливал блеск её кожи и создавал вокруг неё мягкий сияющий ореол. Сильное желание, которое она испытывала, отражалось ярким пламенем в её глазах и на губах.

Кёго причёсывал свои волосы перед зеркалом. Мускулы играли на его сильных плечах, мужественных и красивых. Его раздражающее спокойствие скрывало не грубость, а большую внутреннюю силу.

— Ты когда-нибудь играла в карты?

Саэко отрицательно покачала головой.

— Но похоже, что тебе должно повезти. Бог случая больше любит женщин, чем мужчин. И среди всех женщин, кого я знаю, ты самая авантюристическая и самая удачливая.

— Я проиграла только вам.

— Это ерунда. Однако я не хочу сказать, что я слабый игрок, хотя именно игра в карты прервала мою карьеру во флоте. После этого мне пришлось искать способы зарабатывать себе на жизнь, и я решил заняться изучением вероятностей в настоящей игре, сделав это своей профессией. Нельзя рассчитывать на везение, так как можно потерять голову. Необходимо оставаться холодным и расчётливым, сохранять спокойствие и ждать своего шанса. Из своего опыта я знаю, что бог случая всегда справедлив. Если будешь терпеливо ждать, он рано или поздно улыбнётся тебе. Но сегодня мы не будем ждать. Мы сыграем только один раз и не больше. Ты выиграешь или я, мы поручим решить это богу случая.

Кёго взял с туалетного столика колоду карт и подошёл к ней. Саэко улыбнулась и подвинулась, чтобы сесть рядом с ним.

— На что мы будем играть?

— На всё, что мы оба имеем. На всю нашу собственность.

— Но это так немного.

Кёго посмотрел на неё.

— Ты меня понимаешь? Проигравший теряет всё до последнего цента. — Он говорил своим обычным спокойным голосом. — Победитель определяется просто. Выпадет красная или чёрная карта. Я даю тебе бубны, бубновая дама. Моя карта пиковая дама. Ты будешь сама тасовать и открывать карты. Как я только что сказал тебе, я профессионал, и у тебя не будет никакого шанса выиграть в длительной и более сложной игре. Поэтому ради тебя я выбрал эту детскую простую игру.

— И Вы это серьёзно?

Беспокойство появилось в глазах Саэко, ибо, судя по его спокойной и нормальной манере, он не шутил.

— Если вы проиграете, я получу всё, что вы имеете?

— Совершенно верно. Именно такое окончательное решение я принял в тюрьме Малакке — отобрать у тебя то, что ты больше всего ценишь. Но коль скоро ты женщина, я избрал самую справедливую и простейшую игру, какую только мог придумать. Я не прикоснусь к картам.

Саэко побледнела. После некоторого молчания она громко рассмеялась.

— А я думала, что наши состояния можно поженить и превратить их в одно.

— Только наши состояния?.. Дело в том, что тело не исчезает, если его использовать, а, если ты потеряешь деньги или состояние, то они исчезают, и ничего не остаётся. Их потеря невосполнима, и поэтому она так болезненна.

Саэко ничего не сказала.

— У тебя есть мужество или ты хочешь сейчас убежать?

— Вы выбрали самую жестокую месть.

— Никоим образом. Шансы абсолютно равны. Я могу проиграть.

— Нет, вы не проиграете. — Она красиво рассмеялась со страстью затухающего уголька, который в последний раз вспыхнул от неожиданного порыва ветра.

— Я полюбила господина Мория больше, чем кого-либо в мире. Я настолько люблю вас, что мне от этого тяжело. Поэтому я и пришла.

— Не пытайся меня запугать, — сказал Кёго своим спокойным и ровным тоном. — То, что я совершил, было небольшое преступление, но оно будет сопровождать меня всю жизнь до самой смерти. Действительно, оно сделало мою жизнь такой, какая она есть, и поэтому я хочу, чтобы ты помнила об этом. Но то, что ты сделала, напоминает мне о средневековой королеве Наварры. Если ей понравился мужчина, она заставляла его спать с ней, а на следующее утро приказывала своим слугам запихнуть его в мешок и бросить живым в Сену. Ты красивый цветок, мадам, но, как я узнал, у тебя есть шипы. Не терзай меня и скорее переверни бубновую даму, чтобы повернуть мою месть против меня и оставить меня ни с чем. Ты же сильный человек.

— Может, вы меня простите? Вы не представляете, как я раскаиваюсь в том, что совершила.

— Я уже больше не заинтересован в прощении или осуждении. Я был даже восхищён твоим решительным поступком. Это было так не по-японски. Именно поэтому я решил бороться с тобой на невыгодных для меня равных условиях. Почему ты так уверена в том, что проиграешь? — Если это так, то тебе должно повезти. Начинай! Если мы сейчас это не решим, то будем всегда сожалеть, и не только я, но и ты. У тебя же сильный характер. Поэтому ты и заинтересовала меня, когда мы впервые встретились. Будь сегодня сама собой, чтобы я ещё долго помнил тебя такой, какая ты есть. Завтра я уезжаю, и это наш последний вечер вместе.

— А, значит, вы всё-таки уезжаете? Хорошо. Вы снимете эту колоду?

Саэко почувствовала, что она может выиграть эту простую игру, и ей страстно захотелось сделать это. Кровь хлынула к её лицу. Она сама сняла колоду и положила карты на стол.

— Если бубновая дама придёт первой, значит, я выиграла. Это так?

— Совершенно верно, мадам.

— Чистое везение.

— Верно, чистое везение.

Саэко выпрямилась. Со спокойной элегантностью белого цветка она протянула руку, которая, вопреки её опасениям, даже не задрожала, к колоде и стала одну за другой вынимать из неё карты, бросая их на стол лицом вверх.

— Где же она?

— Она придёт, мадам. Вы выиграете.

Когда вместо неё появилась чёрная как ад пиковая дама, Саэко открыла рот от изумления.

— Я выиграл? — спросил Кёго. — Боюсь, что удача была не на твоей стороне.

Он начал переворачивать оставшиеся в колоде карты и не был даже удивлён тем, что бубновая дама оказалась второй сверху. Он знал, что такое часто случается, и не стал утешать Саэко.

— Я уезжаю завтра рано утром. А сейчас разреши мне сказать спокойной ночи.

Когда Саэко на следующее утро пришла в его гостиницу, он уже уехал на станцию Одавара, чтобы успеть на первый проходящий экспресс. Ветви деревьев в саду чётко выделялись в лучах утреннего солнца на фоне холодного осеннего неба. Он оставил для неё конверт, в который был вложен аккредитив, выписанный на Гонконг-Шанхай банк, и записка с просьбой пожертвовать точно такую же сумму её собственных денег в благотворительный фонд помощи беспризорным детям и другим жертвам войны. Он подписал его как «Ahasuerus». Саэко уже забыла, что по преданию так звали еврея, который оскорбил Христа, когда его вели на казнь, и за это был приговорён к бессмертию и вечному скитанию по земле. В эту подпись Кёго вложил одиночество и муки «Ahasuerus».

УДК 82/89 ББК 84(5Я)

© Ф. Тумахович, перевод, 2007

ISBN 978-5-275-01050-3

© ТЕРРА-Книжный клуб, 2007

Дзиро Осараги

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Редактор Н. Князева

Художественный редактор И. Марев

Технический редактор Л. Платонова

Корректор Т. Топчий

Компьютерная вёрстка С. Воронов

Подписано в печать 03.04.07.

Формат 50x90/16. Бумага офсетная.

Гарнитура «Таймс». Печать офсетная.

Усл. печ. л. 17,43. Уч. — изд. л. 13,2.

Заказ № 0713360.

ТЕРРА-Книжный клуб.

127206, Москва, Чуксин тупик, д. 9.

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленного оригинал-макета

в ОАО «Ярославский полиграфкомбинат».

150049, Ярославль, ул. Свободы, 97.

Примечания

1

Тофу — Соевый творог.

(обратно)

Оглавление

ПАВЛИН

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ

ЩУПАЛЬЦЕ

УТРО

ЧУЖЕСТРАНЕЦ

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

ВСТРЕЧА

ЦВЕТЫ

ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ

БРИЛЛИАНТ

ДОМ С ПИОНАМИ

СТАДНЫЕ ДВИЖЕНИЯ

ПРОШЛОЕ

ЗОЛОТОЙ ХРАМ

ПЕЙЗАЖ И КЛИМАТ

НОЧНОЙ ТУМАН

ГОСТЬ

*** Примечания ***