Свет во тьме светит [Вячеслав Михайлович Панкратов] (fb2) читать онлайн

В. М. ПАНКРАТОВ

Свет во тьме светит

ОТ АВТОРА

В 1988 году в Волго-Вятском книжном издательстве в серии «Нижегородцы-революционеры» вышла книга «Михаил Владимирский». Авторы ее — нынешний ректор Арзамасского педагогического института Е. П. Титков и журналист «Арзамасской правды» В. В. Николаев, к сожалению, рано ушедший из жизни.

В книге рассказывается о нашем земляке М. Ф. Владимирском, профессиональном революционере, стоявшем у истоков Нижегородской организации большевиков, активном участнике московских событий в 1905 году и Октябрьской революции, члене правительства РСФСР, члене Центральной ревизионной комиссии ВКП(б) в 1927–1951 г.г.

Однако не менее интересной личностью был его отец — протоиерей Ф. И. Владимирский.

Те краткие сведения, что опубликованы в книгах, посвященных Арзамасу, не дают полного представления о Федоре Ивановиче. В них говорится лишь о том, что как депутат Государственной Думы отец Федор выступал против отмены смертной казни и что явился основателем арзамасского водопровода и вдохновителем местной учащейся молодежи, которая с его благословения и под его руководством посадила Пушкинскую рощу.

Вынося на суд читателей сей скромный труд, надеюсь, что он хоть в малой степени поможет современникам оценить, какой масштабной личностью был арзамасский священник Ф. И. Владимирский, как актуально и ныне то, о чем он говорил на заседании Государственной Думы.

При работе над очерком использованы материалы личного фонда Ф. И. Владимирского, который хранится в Государственном Арзамасском территориальном архиве, и документы Арзамасского музея А. М. Горького.

Я благодарен за оказанную помощь в подготовке очерка заслуженному работнику культуры Зое Ефимовне Ерофеевой, директору Государственного Арзамасского территориального архива Нижегородской области Вере Михайловне Чараевой, сотруднику архива Сергею Николаевичу Потанину, директору музея А. П. Гайдара Ольге Евгеньевне Пряниковой, главному хранителю музея А. П. Гайдара Маргарите Вениаминовне Казачок.

Выражаю глубокую признательность за оказанную поддержку главе администрации Арзамасского района А. Н. Захарову, а также начальнику мехколонны № 114 Валентину Ивановичу Решетнику, директору Арзамасских электросетей Геннадию Васильевичу Бадину, директору ПП «Арзамасмежрайгаз» Евгению Андреевичу Губанкову, генеральному директору АО «Арзамасский хлеб» Алексею Анатольевичу Крайнову, генеральному директору АО «Арзамасский завод коммунального машиностроения» Б. А. Малаховскому, оказавшим материальную помощь в издании очерка.

Особая признательность Петру Васильевичу Еремееву, подвигнувшему меня на сей труд.

1.

Огромный Екатерининский зал Таврического дворца. Длинный ряд массивных белых колонн, от которых к дубовой кафедре, украшенной двуглавым орлом, сбегают амфитеатром ряды удобных кожаных кресел. За кафедрой висит большой портрет императора Николая II, выполненный одним из лучших российских живописцев Ильей Репиным.

20 февраля 1907 года здесь торжественно открылось заседание II Государственной Думы. А еще прежде заседали депутаты I Государственной Думы, просуществовавшей с апреля по июнь 1906 года и распущенной правительством за «разжигание смуты»: крестьянские депутаты выдвинули законопроекты о передаче большей части помещичьей земли непосредственным производителям сельскохозяйственной продукции.

Какая судьба уготована новой Думе? Об этом не ведал никто. Но одно событие некоторыми депутатами было расценено как предзнаменование величайшего крушения.

2 марта в Екатерининском зале рухнул потолок. Вся штукатурка, лепнина с двенадцатиметровой высоты обрушились на кресла, сорвав по пути люстры. Хорошо, что заседание закончилось и никого в это время не было, а то погибли бы все левые и правые — уцелел бы лишь центр.

Однако настоящий шквал в Думе вызвало другое событие.

6 марта перед депутатами, собравшимися после «думского крушения» в Круглом зале Таврического дворца, выступал с речью председатель Совета Министров Столыпин.

Петр Аркадьевич — высокий, красивый, черноволосый, в безукоризненном костюме — говорил о мерах борьбы с революционным терроризмом и одновременно выдвинул программу хозяйственного обновления России. Он говорил громко, властно, не терпяще возражений. Его речь была словно разжимающаяся пружина. Она будто бы взорвала зал.

И до того непримиримые левые и правые сразу же бросились в бой. Левые выступали против программы Столыпина. Особенно доставалось ему за введение военно-полевых судов. Они грозили новым вооруженным восстанием, если правительство будет настаивать на своем. Как только на трибуну выходил депутат от правых, его перебивали возгласами: «Долой!», «Ложь!», «У вас руки в крови!»

Нападки раздражали Столыпина. В конце концов он не выдержал и вторично вышел на кафедру, спокойно, но твердо произнес:

— Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства — но иначе оно должно отнестись к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у власти паралич мысли и воли, все они сводятся к двум словам — «руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием собственной правоты может ответить только двумя словами: «Не запугаете!»

Речь Столыпина произвела на Федора Ивановича Владимирского двойственное впечатление. Да, революционный террор в разгаре. Еще памятно убийство эсером Созоновым в июне девятьсот четвертого министра внутренних дел Плеве.^[1] В феврале того же года бомбистом Каляевым в Кремле убит генерал-губернатор Первопрестольной, великий князь Сергей Александрович. В апреле 1906 года совершено покушение на жизнь московского генерал-губернатора, генерал-адъютанта, вице-адмирала Дубасова. Как стало известно, савинковцы готовили покушение и на Николая II, подобно тому, как народовольцы убрали его деда — Александра II.

Отец Федор знал и о том, что и на самого Петра Аркадьевича революционные террористы готовили покушения.^[2] 12 августа 1906 года на казенной даче Столыпина оказались двое неизвестных, одетых в жандармскую форму. В портфелях у них были спрятаны бомбы. В результате взрыва страшной разрушительной силы погибли не только террористы, но и 27 человек, находившихся в приемной, и 32 были ранены. Шестеро из них умерли от ран на другой день. От взрыва обрушилась стена с балконом, на котором сидели четырнадцатилетняя дочь и трехлетний сын Петра Аркадьевича. Дети были тяжело ранены обломками камней. Сам председатель Совета Министров по случайному стечению обстоятельств остался жив.

Еще раньше в доме Столыпина был застрелен генерал Сахаров,^[3] коему предстояло отбыть на подавление крестьянских волнений.

В этих условиях^[4] правительство пошло на отчаянный шаг: 25 августа в газетах был опубликован закон о военно-полевых судах.

Но с другой стороны: и военно-полевые суды, насколько знал Федор Иванович, не щадили революционеров. Особые суды из офицеров начинали разбор дела пойманных террористов в течение суток, суд продолжался не более двух дней, а смертный приговор приводился в исполнение в 24 часа.

Слушая Столыпина и депутатов, Федор Иванович отметил для себя главное: невероятная жестокость захлестнула Россию, стала нормой борьбы той и другой стороны. И не случайно столь жарки в Думе дебаты о немилосердном подавлении революционного движения.

Он долго и мучительно размышлял, прежде чем решился взойти на Всероссийскую кафедру.

2.

…Черная ряса, поверх которой золотой наперсный крест, пожалованный Святейшим Синодом, седая борода, сухонькое лицо аскета, глубоко посаженные умные глаза — один только вид этого шестидесятичетырехлетнего священника, казалось, подействовал на огромный, только что бушевавший зал отрезвляюще. С чем вышел на трибуну этот протоиерей, что хочет сказать депутатам Государственной Думы, нареченной Думой народного гнева?^[5]

Он заговорил тихо, сдержанно, но его ровный бас без каких-либо усилий достигал самых последних рядов:

— Господа народные представители, я имел намерение осветить поставленный вопрос об уничтожении военно-полевых судов с христианской точки зрения, но предшествующие ораторы, говорившие вчера, достаточно доказали, что существование у нас военно-полевых судов не отвечает евангельским законам.^[6]

Так, высокопочтенный епископ Евлогий и душевный иерей Тихвинский, безусловно, доказали, что существование у нас военно-полевых судов противно Евангелию и учению Христа Спасителя. Поэтому я более не намерен входить в эти подробности, но совершенно присоединяюсь к заявленному ими мнению и предложению и только разве напомню и подтвержу то, что сказано было вчера священником Тихвинским словами именно Христа Спасителя, заключенными в этой священной книге, — отец Федор высоко поднимает над головой Евангелие, чтобы все сидевшие в зале видели его. — А именно ответ Христа Спасителя ученикам, которые просили Господа, чтобы он дозволил им снизвести с неба огонь, опалить противников. Он ответил им: «Вы не понимаете духа моего и сами не знаете, какого духа должны быть». И Он оставил их и ушел из того селения. Вот и мне кажется, что и те люди, которые еще решаются подтвердить законность военно-полевых судов, они тоже не понимают духа Христова. Мало того, Христос Спаситель прямо сказал: «Я милости хочу, а не жертвы». Таким образом, я исчерпываю этот вопрос и говорю безусловно, что военно-полевые суды — беспощадная уличная расправа, самосуд и не могут быть оправданы этою священною книгой.

На минуту он замолчал, всматриваясь в зал, и продолжил:

— Вспомните, для чего Христос взошел на Крест, для чего дозволил себя убить? Чтобы мы никогда сами никого не убивали. Вот была его цель: чтобы мы, исполненные любви, жили, как братья. И придет время, что это на земле исполнится, будет мир Божий и правда Божия.

Также я обратил внимание на слова одного оратора, носителя истинного христианства, именно почтеннейшего Булгакова,^[7] который указал, что правительство, признавшее себя христианским, обязано и управлять вверенным ему государством по-христиански. Против сего возражать, конечно, невозможно и дополнить, кажется, нечего. Но я также понимаю и затруднения правительства. В самом деле, наша гражданственность так расшатана и мы так далеко ушли в своеволии; но, с другой стороны, и правительство дошло до таких крутых и жестоких мер, противных христианству, что тут является заколдованный круг.

Правительство объявляет нам, что оно тогда введет обещанные нам гражданские свободы, когда граждане притихнут и будут корректны. С другой стороны, волнующиеся и восставшие говорят: «Мы притихнем тогда, когда правительство нам исполнит обещанное». И с той и с другой стороны мы не видим решительного шага к примирению. Правительство обещало немедленно приступить к исполнению тех свобод, того государственного строя, который обещал Манифест 17 октября. Я надеюсь, что это не слова. Надо обещать дело. Но дело в том, что как же поступит тогда правительство? В силу прежнего своего положения будет ждать, пока притихнут? Но выходит как-то ни так ни сяк. Одни будут выжидать, когда притихнут, другие будут выжидать обещанных свобод. Таким образом, является заколдованный круг.

Его слушали внимательно, боясь упустить хотя бы одно слово, сказанное обманчиво тихо. А отец Федор, понимая, что зал внемлет ему с тревожным нетерпением, продолжал говорить сдержанно, но одновременно и поучительно:

— Кому же первому сложить, так сказать, свое оружие? Кому на очереди стоит выйти с духом примирения? Я полагал бы, этот вопрос можно решить очень просто: все вы семейные люди, сами были детьми, помните себя в детстве и сами имеете детей. Когда два брата поссорятся и подерутся, кого из них прежде всего вы будете останавливать? Ведь, конечно, того, кто постарше, поумнее. Вы скажете ему: «Ты постарше, ты поумней, так уступи». И мир водворится.

Казалось, кто первым должен явиться с шагом примирения? Правительство. Правительство выразилось, что обладает опытом, значит, за ним первый черед. Вот мне, казалось бы, как выйти из этого невероятного заколдованного круга тех ужасов, которые мы переживаем. Сколько времени? Три года. Помните, по священной истории, египтяне три дня были в египетской тьме. Это была такая тьма, которая их мучила кошмарами, представляя им ужасы и страхи. Это была, помните, девятая казнь, одна из самых страшных. Мы эти страшные казни египетские переносим не три дня, а три года. Нужно над нами сжалиться, нужно милости просить, а не жертвы.

Федор Иванович уже видел, что речь его вызывает одобрение одних и негодование других. Но он за тем и взял слово, и поднялся сюда, на Всероссийскую кафедру, чтобы сказать то, о чем другие могут промолчать.

Конечно, масла в огонь подлил депутат Шульгин,^[8] когда вызывающе и совершенно беспардонно обратился к депутатам: «А нет ли, господа, у кого-нибудь из вас бомбы в кармане?» Это было так оскорбительно, что ему со всех сторон кричали: «Пошляк!» и потребовали удаления его из зала заседаний.

Но если бы жестокости требовал только Василий Витальевич. Вот ведь что, например, написано в Краткой объяснительной записке к проекту Закона о неприкосновенности личности, выработанному межведомственной комиссией под председательством действительного статского советника Макарова: «…Ради высшей цели спасения государства от угрожающих опасностей необходимо облечь органы государственной власти обширными полномочиями. Забота об охранении существования государства, составляя первую обязанность правительства, может в некоторых случаях оправдывать нарушения индивидуальных прав и отступление от обычного порядка».^[9]

Неужели непонятно: стоит только узаконить маленькую щелочку, как найдутся охотники устроить лаз. Нет, такого допустить нельзя. Да и как же тогда это согласовывается с монаршей милостью, выраженной в Манифесте от 17 октября 1905 года: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах неприкосновения личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»?

Никакими государственными интересами нельзя оправдать попрание индивидуальных прав — в этом он, отец Федор, убежден. Всевышний создал человека, чтобы он был счастлив. Но даже если он совершил преступное деяние, общество не должно пренебрегать его правами. И отец Федор молит Бога, чтобы он даровал ему великое терпение и силу для исполнения долга священника и гражданина. Пусть этим выступлением удастся спасти жизнь хоть одному человеку, значит, он вышел на трибуну не напрасно.

— Я позволю себе высказать свое собственное чувство, — продолжал выступление Владимирский. — Быть может, оно и неправильное, но я много прожил на своем веку, был свидетелем того жестокого режима, когда крестьяне терпели невозможное обращение от своих помещиков. И мне чудится тот вопль, тот хлыст, тот самосуд обращения жестоких помещиков, которые благодаря гуманнейшему, царство ему небесное, незабвеннейшему императору Александру II миновали. Крепостное право пало. Убито было это чудовище. Но я сказал много, что оно было убито: оно было только смертельно ранено. Проходят годы, и это чудовище начинает шевелиться и поднимать свою голову. Может быть, мне это чудится, может быть, я ошибаюсь, что в этих военно-полевых судах возникает прежнее. И желательно было бы, чтобы забыто это было навсегда.

Федор Иванович слышал, как в зале, там, где обычно сидят левые и центристы, раздались голоса: «Верно… Верно…» И одобренный этими возгласами продолжал:

— Еще печалят и заставляют скорбеть мое сердце также и площадные уличные самосуды. Они мне покоя не дают, в том смысле именно, что они убивают в нашей славянской крови добродушие и приучают нас к жестокости. Вчера один оратор, между прочим, привел пример, как развращается у нас юношество и детство даже, как дети начинают играть в виселицу. А я был очевидцем игры в погромщики. Вот чем начинают забавляться наши дети, вот какие они получают уроки. И сохранится ли то славянское добродушие, которое веками, тысячелетиями уже у нас окрепло. И я напомню обращение славян с преступниками. Мне помнится, что, кажется, ни в одном культурном европейском народе нет такого добросердечного, можно сказать, милосердного отношения к осужденным преступникам. Прямо их называют несчастными — будь то убийцы, грабители. Но добродушная душа русского человека-славянина не может высказать жестокого осуждения своего и в душе своей от доброго сердца называет его несчастненьким.

То, что говорил отец Федор, он знал не понаслышке: будучи благочинным 1-го Арзамасского округа, исполнял обязанности директора уездного попечительства о тюрьмах. К тому же в Арзамасской тюрьме священником Александро-Невской церкви был Андрей Щеглов, женатый на дочери Владимирского — Елене.

— Мало того, я припоминаю из жестоких времен, давнишних, 50 лет тому назад, когда у нас еще существовали публичные казни, когда наказывали плетьми на эшафоте — и помню, это была ужасная картина. Помню много народа, женщины со слезами бросали свои последние, может быть, лепты на эшафот, чтобы задобрить палача. Вот какая черта в характере нашего русского народа, и едва ли такую черту можно где встретить. И что же, очень возможно, что мы загасим эту искру — не искру, а, может быть, огонь: огонь можно превратить в искру и можно совсем потушить. Вот чего мне жалко.

Федор Иванович чувствовал, что в рядах, где сидят правые, недовольство его выступлением нарастает. Но поддерживать, как это делали они, причем в открытую, премьера Столыпина, его закон об учреждении военно-полевых судов ему не позволяет совесть. Он на стороне тех депутатов Государственной Думы, что выступают за отмену смертной казни. По данным, собранным Н. И. Фалеевым, менее чем за шесть месяцев (с 26 августа 1906 года до февраля 1907 года) по приговорам военно-полевых судов к смертной казни приговорены 950 человек, в том числе несовершеннолетние. А ведь действовали еще и военно-окружные суды, которые тоже приговаривали людей к смертной казни.

Что же правительство не видит, что как бы ни старались те или иные партии поднять выше знамя революции, она постепенно стала спадать — люди устали, их душа, ожесточенная в непримиримой борьбе, ищет покоя. Так неужели этого не чувствуют правительство и те депутаты Думы, которые толкают его на репрессии. Дума, как считает отец Федор, должна быть резонансом народных чаяний, и негоже правительству слушать только то, что ему любо.

— Еще я вижу в этих кровавых наших событиях, о которых у нас сейчас идет речь, один недочет. Вы знаете и помните, что русские всегда были отзывчивыми и всегда стояли за угнетенных; шли беззаветно за угнетенных инородцев-греков, шли также с полной горячностью на защиту сербов и болгар. — Отец Федор мог бы рассказать депутатам о том, чему был сам свидетелем. 8 сентября 1876 года тридцать два добровольца отправились из Арзамаса в далекую Сербию для освобождения славян от турецкого ига. Купечество выделило тогда полторы тысячи рублей, что позволило снарядить двадцать человек, на остальных пожертвовали свои деньги частные лица. Командовал арзамасскими добровольцами отставной штабс-капитан В. М. Крамеров. Город, охваченный патриотизмом, весь вышел провожать земляков.

— Этот неподражаемый, можно сказать, русский героизм бескорыстен. Но благодаря настоящим условиям жизни, нашей последней политике мы рискуем потерять этот величайший в мире героизм русского народа. Ведь история человечества не кончилась еще; кто знает, может быть, представится случай опять русскому народу выйти на защиту, возгорится ли тогда этот огонь — постоять за правду? Но чего я особенно боюсь, как бы тогда нам не сказали: да что вы лезете в такое святое дело со своими окровавленными в братской крови руками? Вот что ужасно!

Поэтому я счел своим долгом высказать мои личные тревоги. Дай Бог, чтобы они не оправдались. Но мне успокоиться трудно. И я жажду того дня, когда увижу свет гражданской свободы нашего русского народа.

Так как я принадлежу к партии… нет, не к партии я скажу, я принадлежу к тому русскому народу, который отличается на весь мир своим благодушием, своим геройством. Я к тому именно русскому народу и принадлежу и желаю всему этому почтеннейшему собранию принадлежать к нему, не принимая, конечно, нового типа русского народа, почему-то с приставкой «истинного». Поверьте, что я в глазах своих всегда имел изящный художественный образ русского народа — и вдруг пришел новейшественный маляр и мазнул его.

Отец Федор замолчал. Зал на какое-то время замер в ожидании, что еще скажет этот седовласый священник, но тот уже сходил с дубовой кафедры. И тогда грянули бурные аплодисменты центра и левых. Всем было ясно, кого имел в виду оратор, говоря о новейшественных малярах.

Владимирский занял свое место. Еще при I Государственной Думе сам собой сложился порядок, что каждый занимал то место, где хотел, но обязательно в ряду тех, к которым был ближе по духу. Отец Федор льнул к центристам.

Уже после заседания подававший одежду величественный швейцар, с которого, как говорили, скульптор Паоло Трубецкой лепил небезызвестный памятник Александру III, обратился к отцу Федору:

— Что же вы такого сказали сегодня, ваше преподобие, что произвело в Думе фурор?

Владимирский понимал, что эта речь даром ему не пройдет, найдутся, кто увидит в его словах не боль и заботу о ближнем, а крамолу.

3.

Было время, когда начальство отличало его за полезную и усердную службу. И не только бархотными фиолетовыми скуфьею^[10] и камилавкою^[11] даже к ордену Святой Анны 3-й степени сопричастен был, а также в память в бозе почившего императора Александра III удостоен серебряной медали на Александровской ленте для ношения на груди.

Но как много воды с той поры утекло…

И вот теперь епархиальное начальство проявляет недовольство по поводу выдвижения его кандидатуры в выборщики. Благочинный 1-го округа Арзамасского уезда Нижегородской епархии прямо так и написал: «Епархиальное начальство предписывает Вам, протоиерею Владимирскому, снять кандидатуру выборщика партии Народной свободы под опасением ответственности за неисполнение сего по суду».^[12]

Казалось бы, есть указ Святейшего Синода о необходимости того, чтобы в состав II Государственной Думы выдвигалось как можно больше служителей церкви^[13] — и вдруг на тебе: снять кандидатуру. Уж он-то, Владимирский, понимал, в чем тут дело: консисторию не устраивало, что отца Федора выдвинули кадеты. Но ведь об этом их решении он тоже узнал неожиданно, в этой партии никогда не состоял и почему она наметила именно его, не знает. Так он и ответил благочинному: «Ни к каким левым партиям не принадлежал, и какая партия меня наметила кандидатом в выборщики, я не знаю».

Уже позднее, когда II Государственная Дума будет разогнана, председатель фракции конституционных демократов князь П. Долгоруков подтвердит письменно, что Владимирский никогда в этой партии не состоял.

Ну, а тогда, в ходе выборов, Федор Иванович слыл у начальства — и не только епархиального — неблагонадежным.

Вот только с чего?

Высочайший Манифест от 17 октября 1905 года он воспринял как верноподданный христианин. Хотя в Арзамасе по-разному отнеслись к Манифесту. Отец Федор хорошо помнит те, ставшие печальными события.

Известие о Манифесте в Арзамасе получили 18 октября. Городские власти наметили ознакомить население с ним на следующий день перед службой.

Утром девятнадцатого под многоголосый перезвон колоколов на Соборной площади при большом стечении народа был зачитан царский Манифест. Затем в Воскресенском соборе отслужили благодарственный молебен. И когда уже стали готовиться к крестному ходу во славу Его Императорского Величества, в толпе раздалось: «Граждане, послушаем ораторов!»

Первым выступал большевик Моисеев: «Манифест царя — это провокация и обман. Народ не забыл царской милости, которую получил 9 января в Петербурге. Наше мнение одно: „Долой самодержавие!“» Было ясно, большевики за дальнейший подъем революции.

Иного мнения придерживалась либеральная интеллигенция. Манифест был ею воспринят с ликованием. Эсер Тархов, выступая следом, поздравил всех граждан с праздником, с победой. «Да здравствует свобода!» — провозгласил он.

Вечером на митинге социал-демократы и эсеры приняли резолюцию с требованием амнистии политическим заключенным, введения общего избирательного права и отмены смертной казни. Одновременно решили на завтра провести новую манифестацию.

В тот вечер в доме купца Пегова проходило другое собрание. Здесь собрались те, кого окрестили черносотенцами. Они договорились о необходимости проучить зазнавшуюся интеллигенцию. С полицией уже была договоренность, что она не будет вмешиваться.

20 октября с утра на Соборной площади, как и накануне, — манифестанты. Они пришли с лозунгами: «Да здравствует свобода!», «Долой царя!». Часть из них отправилась на фабрику Жевакина с предложением рабочим прекратить сегодня работу и присоединиться к ним. Когда манифестанты возвращались, на них с возгласами «Бей смутьянов, им царя не надо, им Бога не надо!» напали пьяные. В руках у них были дубинки, железные прутья. Послышались выстрелы. Завязалась драка. Полиция никаких мер к примирению не предприняла.^[14]

Но разве мог наблюдать спокойно за этой чудовищной расправой отец Федор? Не убоявшись черносотенцев, или, как он сам говорил «черного невежества со звериными нравами», Владимирский вышел к разъяренной толпе, чтобы охладить пыл «бесчинников», усмирить их.

«И эти люди считают себя патриотами, — говорил с горечью и возмущением он на экстренном заседании городской Думы, собравшейся обсудить печальные события. — Да они не усвоили смысла Манифеста, который даровал населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов. А они все, что позволено было манифестантам, посчитали бесчинством, преступлением со стороны манифестантов. Обязанность городских деятелей и пастырей и каждого мыслящего человека — разъяснить массе смысл настоящего гражданского и политического положения».

Тогда же, на заседании, решено было создать особую комиссию, которая должна составить воззвание к населению по поводу Манифеста. В комиссию избрали и протоиерея Владимирского.

А через несколько дней по инициативе отца Федора создается церковно-общественный союз, имеющий в своей программе обсуждение мероприятий против проявлений общественной жизни, позорящих православное христианство. При союзе была учреждена исполнительная комиссия, председателем которой избрали отца Федора. Сам епископ Назарий благословил тогда церковно-общественный союз, начертав резолюцию: «Да поможет Господь Бог».

И вот надо же, нашлись в Арзамасе «доброхоты», попытавшиеся не просто опорочить отца Федора, а и свалить на него вину за октябрьские события. И вытащили эту историю на Божий свет, как им казалось, в самый подходящий момент — в выборную кампанию.

Уже будучи членом Государственной Думы, Владимирский вызывается в Нижний Новгород для дачи объяснений назначенному духовным ведомством судебному следователю по делу «несоответственной священническому сану политической деятельности». Обвинительная сторона выставила тринадцать свидетелей. И тем не менее епархиальное начальство дело прекратило «с оставлением без последствий» за необоснованностью обвинений.

Федор Иванович понимал, что вся эта мышиная возня «доброхотов» и рекомендация благочинного имели одну цель — не допустить его выбора в Думу.

Странно, как это еще не припомнили отцу Федору и другие «грехи»? Ну, например, написанную им «Историю Ветхого Завета», которая по постановлению Синода была изъята. Или другую его книгу — «Любовь — закон жизни», тоже запрещенную духовной цензурою.

Что было крамольного в «Истории Ветхого Завета» мы уже, видимо, никогда не узнаем (а может, пылится где-то в архивах рукопись отца Федора?). А вот почему запретили «Любовь — закон жизни», об этом есть у А. М. Горького: «В этой книге отец Федор доказывал цитатами из Пушкина, Гюго и других поэтов, что чувство любви человека к человеку является основой бытия и развития жизни, что оно столь же могущественно, как закон всеобщего притяжения, и во всем подобно ему».

Могли припомнить и дружбу с Горьким, в 1902 году сосланным в Арзамас под гласный надзор полиции. Начальство запретило всем земским и другим служащим посещать Алексея Максимовича, но отец Федор не убоялся гнева власти предержащих, пришел, да еще и посмеялся: «Это Вы — нераскаянный грешник, коего сунули нам исправления Вашего ради? Вот мы Вас исправим!»

4.

То, что теперь, после выступления в Думе, догляд за ним будет куда строже, он сознавал. Речь его, к тому времени епархиальным начальством уже переведенного в заштатные священники, как и выступления депутатов Государственной Думы священников Гриневича, Бриллиантова, Архипова, Колокольникова, Тихвинского, вызвала раздражение в Синоде. В их защиту вступилась пресса.

В мае «Нижегородский листок»^[15] опубликовал «Случайные заметки», в которых говорилось: «Словом „революционный“ в настоящее время многие злоупотребляют, в том числе, к сожалению, и св. Синод».

Например, в «революционной» пропаганде среди своих прихожан, как сообщают газеты, обвиняется Синодом член Государственной Думы, арзамасский протоиерей о. Ф. И. Владимирский.

Если под словом «революционный» понимать пропаганду насильственного переворота путем вооруженного восстания, то, конечно, странно и говорить что-либо подобное о протоиерее о. Владимирском.

И по своему возрасту, очень преклонному, и по своим взглядам, и по своему прошлому о. Владимирский такой пропаганды вести не мог, это совершенно несомненно.

Если же о. Владимирский высказывался за обновление нашей жизни, за утверждение новых порядков, то это вполне понятно и, раз существует Дума, вполне законно.

Ведь сама Дума существует для реформирования жизни, а Думу избирает население, так что, казалось бы, для всякого естественно и отнюдь не преступно высказывать свои взгляды на те изменения, которые нужно ввести в государственную жизнь.

Весьма вероятно, что свои взгляды мог высказывать и о. Владимирский, хотя из этого отнюдь не следует, что он вел пропаганду — не революционную, а даже самую мирную. Высказывание своих взглядов — это одно, а пропаганда — это нечто другое, потому что это не только просто высказанное распространение их.

Прежде, как известно, преследовалось даже простое высказывание взглядов, так что их выражали только на ушко, теперь же, кажется, не должна бы казаться преступной, а вполне естественной и пропаганда.

Далее неизвестный автор писал: «Деятельность в Думе не может быть „революционной“, потому что она совершается на основании вполне точного закона, а о степени плодотворности этой деятельности должны судить избиратели, а не Синод.

И едва ли правильно называть эту деятельность в Думе „разрушительной“. Нет, эта деятельность не разрушительная, а СОЗИДАТЕЛЬНАЯ, так как она направлена к водворению новых порядков, нового законодательства…

И если правду говорить, то не действует ли в данном случае более разрушительно Синод, стараясь приспособить церковь к поддержке старых порядков.

Старые порядки едва ли удастся ему удержать, а авторитету церкви наносится тяжелый удар».

Одновременно отец Федор попал в поле зрения не только церковного начальства, а и Нижегородского жандармского управления. В его документах за март 1907 г. — июнь 1914 г. есть «следы» политической деятельности протоиерея Владимирского: «выступал в качестве оратора на незаконных собраниях и открыто критиковал действия правительства»; «в церкви духовного училища говорил тенденциозные проповеди…»

А отец Федор и не скрывал своих настроений, считая, что правительство само во многом провоцирует народные волнения своей политикой. Непонятен был протоиерей со своим христианским социализмом (так он определял свои взгляды) фискалам Арзамасского полицейского управления. А потому в одних донесениях они сообщали, что принадлежит он к социал-революционерам, в других — к социал-демократам. Это его-то, человека, который еще во время выборов заявил, что «как священнослужитель Христовой церкви будет во всем непременно руководствоваться евангельскими истинами Господа нашего Иисуса Христа», — и в бомбисты…

5.

Как священник, Владимирский против насилия, которое противно христианству. А как депутат, делал все возможное, чтобы смягчить участь несчастных осужденных.

Так, он ходатайствует перед министром внутренних дел о возвращении в село Морозовку крестьян Михаила Шувалова и Сергея Кузьмичева, административно высланных в город Вязники Владимирской губернии без допроса и объявления причин. В ссылке, сообщает Федор Иванович, большое значение имели личные счеты сельского старосты.

«Семьи их разорены, наступают полевые работы и светлый Христовый праздник. Благоволите вернуть в семью работников и отцов семейств и тем окажите для праздника радость семействам», — так завершает письмо свое отец Федор.

Не без участия Владимирского приговор о смертной казни крестьянам Василию Лебедеву (Фролову), Алексею Абрамову, Василию Курышову, Василию Иванову был заменен каторжными бессрочными работами. Причем, пока прошение рассматривал император, отец Федор просил Главное военно-судное управление дать в Нижний Новгород депешу, чтобы задержали исполнение приговора.

Хлопочет Владимирский и о Николае Швабрине (Филимонове), который принадлежал к боевой дружине социал-революционеров и принимал участие в вооруженном восстании в Ростове-на-Дону, и высланном в Томскую губернию под гласный надзор полиции на два года.

Да, они совершили преступление, считал отец Федор, но ведь преступление, несчастье, болезнь — эти три земных порока очень схожи друг с другом, и важно понять, что лежит в основе порока: ведь на каждом из нас есть вина перед людьми, но не каждый из нас предстает перед судом людским. Есть в том вина и самого государства, чиновников, которые зачастую неправедны в своих поступках и действуют больше из корыстных соображений, чем из гуманных убеждений.

…Забот у депутата Государственной Думы Ф. И. Владимирского хватало.

Вот и арзамасцы надавали ему немало поручений, решения которых можно добиться только в столице.

Накануне отъезда отца Федора в Санкт-Петербург городской голова В. В. Бебешин попросил того зайти в управу.

Бебешины в Арзамасе — род знаменитый, купеческий. Потомственные почетные граждане. Еще в 60-е годы прошлого столетия сыновей своих в Московскую академию коммерческих наук посылали. Ради процветания родного города — да и потомкам на зависть! — не одному доброму делу начинание положили.

Взять хотя бы Ивана Алексеевича Бебешина. Когда в 1871 году его избрали головой с жалованием в тысячу рублей, он от этих денег, как и избранные членами управы П. И. Серебренников, И. А. Вавин, И. И. Потехин (им положили по 500 рублей каждому), отказался и отдал их на учреждение в городе бесплатной аптеки для бедных.

— Знаю, Федор Иванович, дел у вас государственных будет по самую макушку. Но не сочтите за труд похлопотать и о родном городе.

— Что за нужда, Василий Васильевич, выкладывайте.

— Решили вновь хлопотать об открытии в Арзамасе женской учительской семинарии.

Владимирский помнил, что еще в 1903-м землю под семинарию город отвел, все вопросы с правительством были согласованы, в государственной росписи учредили необходимую сумму, да начавшаяся война с Японией спутала все карты: деньги из бюджета изъяли на военные нужды.

Уговорились, что Бебешин подготовит необходимые документы и направит их в Петербург Федору Ивановичу, а тот попытается узнать в Министерстве просвещения, что можно сделать.

Хлопочет отец Федор в правительстве, дабы решить в пользу Арзамаса затянувшуюся с губернским начальством тяжбу об уступке городу на льготных условиях казенной лесной дачи. Это было связано напрямую со строительством водопровода. Ну, а так как никто иной, а именно он, Владимирский, был инициатором устроительства водопровода, то можно представить, какую радость испытывал он, получив в лесном департаменте положительный результат.

Одновременно городская управа просила отца Федора начать ходатайство о возвращении Арзамасу хотя бы части, отрезанной еще в 1798 году по сенатскому решению, земли. Он обратился к юристам за консультацией, те сочли требования арзамасцев справедливыми, и на имя императора было подготовлено соответствующее прошение. Заметив, что сенатское решение было безусловно несправедливо и что с момента его принятия прошло столь много времени, так что и в судебном порядке нет уже возможности добиться защиты своих прав, городское самоуправление избрало единственный путь — путь монаршего милосердия. Уполномоченным Арзамасской городской Думы выступал перед царем отец Федор.

Однако последовавший в июле 1907 года разгон Государственной Думы не позволил отцу Федору довести все до конца.

6.

И все-таки главное дело жизни Федора Ивановича — городской водопровод. Одному Богу известно, чего это ему стоило. А. М. Горький в письме к другу К. Н. Пятницкому назвал его даже арзамасским Моисеем, ибо тоже занимается водопроводным делом. Только Моисей мог добыть воду сразу, одним ударом палки по камню, а Владимирский положил на это не один десяток лет.

Мысль о водопроводе впервые возникла у него случайно, когда наткнулся на тухлую прудовую воду, но крепко запала в голове. И какие только препоны не устраивались ему на этом пути, однако Федор Иванович от своей мечты не отступал.

Однажды в 1898 году на собрании городской Думы, гласным которой Владимирский был с 1874 года, случился конфуз. Проходили выборы в городскую подготовительную хозяйственную комиссию. Решено было обратиться к духовному начальству о назначении в нее и протоиерея Владимирского, председателем которой он был прежде. Но воспротивился мнению собрания бывший городской голова П. Н. Бебешин: «Аль у нас некого выбирать?» Не по нраву был ему этот неугомонный священник, не раз доводилось им сталкиваться в горячих спорах о водопроводе: и как не норовист был бывший голова, но общественное мнение всегда оказывалось на стороне этого странного попа, ползающего в своей рясе по окрестностям Мокрого оврага.

И все-таки по настоянию Бебешина решено было поставить вопрос на баллотировку. Большинство гласных от баллотировки категорически отказались, высказавшись за открытое голосование. Видя, что из-за него вышел разлад, Федор Иванович нашел нужным оставить собрание. Когда он ушел и городской голова предложил все-таки избрать отца Федора в комиссию — встали все, остался сидеть лишь один Бебешин. Так гласные Думы как нельзя лучше доказали, что они по достоинству ценят неутомимые труды Владимирского на пользу городского общественного хозяйства.^[16]

Через несколько лет вновь возник конфликт у городской Думы с управой по поводу включения отца Федора в водопроводную подготовительную комиссию: он вводился лишь с правом совещательного голоса. Федор Иванович понимал, что тем самым управа стремится зажать неуступчивого священника. Ведь лицо, обладающее совещательным голосом, всецело зависит от воли председателя: пожелает тот дать слово — даст высказаться, а не пожелает — чего уж тут… Уж лучше совсем отказаться от членства в комиссии. Да только кому от этого будет лучше?

А потому решает отец Федор обратиться к епископу Нижегородскому и Арзамасскому Назарию, тем более, что именно на его резолюцию ссылается городская управа. Резолюция же была следующая: «Чтобы почтенный прот. Владимирский не подвергался в Арзамасской Думе каким-либо оскорблениям, желал бы я, чтобы он оставался только церковным деятелем и „вотировал“ о воде живой, текущей в жизнь вечную. Ничего, однако, не буду иметь, если он будет думать вместе с другими почтенными гражданами Арзамаса и о том, как напоить жаждущего ключевой водой, ибо и это доброе дело, за которое Господь обещал награду».

В своем письме к епископу отец Федор писал, что облегчение нужд бедняков «я считал и считаю своим священным долгом, нисколько не сомневаясь, что совершаю дело святое, Богу угодное, освященное трудами угодников Божиих, начиная с древнего патриарха Иакова и кончая новоявленным чудотворцем преп. Серафимом Саровским. После же проявления милости Божией, по мотивам бедняков, на трудах моего скудоумия, твердо верю, что Бог, рано или поздно, разрушит всяческие козни вражии, ибо Бог поругаем не бывает».

Ответ не заставил себя долго ждать: «Из резолюции моей следует, что о. Владимирский может, если желает, стать на равных со всеми членами комиссии. В словах моих нет ни малейшего намека на ограничение этих прав о. Владимирского, а выражена забота о том, чтобы он не подвергался оскорблениям. Божие благословение да будет о. протоиерею».

Справедливость восторжествовала. Федор Иванович вновь окунулся в кипучую хозяйственную работу. Правда, когда позднее в городской Думе ему будет нанесено публичное оскорбление, местное начальство и не вспомнит о предупреждении епископа Назария.

Странно, чем больше чинилось препятствий, тем с большей энергией отдавался отец Федор главному делу своей жизни. Просто поразительно, как этот уже далеко не молодой человек, имея за плечами духовное образование, сумел не только теоретически обосновать возможность снабжения города питьевой водой, но и составить технический проект.

В течение десяти лет он постоянно вел наблюдение за источниками на Мокром, а также на Рамзае. Когда-то считалось, что именно Рамзай может стать источником питьевой воды для Арзамаса. Но с тех пор местность значительно оголилась, и водоносный слой ослаб. Поэтому-тоФедор Иванович сделал ставку на Мокрый.

Летом 1890 года по ложу главного оврага и боковой вершине были проложены дренажные каналы. Двадцать колодцев главного оврага давали воду, которая оказалась очень хорошей. Но для устройства водопровода ее было недостаточно. Последующие два года выдались засушливыми, источники Мокрого ослабли. В этих условиях горожане уже перестали возлагать надежды на Мокрый овраг.^[17] Но руки опускать Владимирский не собирался. При поддержке городского головы Ивана Ивановича Потехина он продолжает свой труд. Слишком велика была нужда арзамасской бедноты, веками бравшей тухлую питьевую воду в городских прудах.

Потом, когда устройство водопровода станет явью, инженеры и ученые дадут высокую оценку проекту Владимирского. Инженер-механик Е. К. Кнорре так и заявил: «Городу Арзамасу и ему (Ф. И. Владимирскому — В.П.) принадлежит честь такого нововведения в водопроводном деле впервые в России, насколько мне известно». Инженер П. Ф. Горбачев говорил: «Я был в Арзамасе и видел те водосборные сооружения, которые устроены протоиереем Ф. И. Владимирским. Они настолько подходящи в данном случае, что я ничего лучшего рекомендовать не могу».

Однако было и иное отношение к трудам Владимирского. Как-то отец Федор обратился к одному авторитетному и влиятельному лицу, имевшему высшее техническое образование, чтобы тот подтвердил целесообразность водопровода. При этом Владимирский сослался на благоприятный отзыв VI Всероссийского водопроводного съезда. Собеседник сказал, как ножом полоснул: «Съезд исходил из любезности к Вашей идее, нежели исходя из целесообразности и продуктивности». Вот так помог!

Некоторые арзамасские обыватели считали, что отец Федор помешался на водопроводе. А он, мало обращая внимания на разговоры, весь отдавался делу.

После того, как 2 октября 1898 года за час до его приезда из Москвы скоропостижно скончалась жена, Екатерина Дмитриевна, и дочь Мария, бывшая замужем за владельцем типографии Н. Н. Доброхотовым, видя затосковавшего отца, дала ему три тысячи рублей для работ на Мокром овраге, Владимирский с утроенной энергией взялся за любимое детище.

Конечно, если бы не благодеяния именитых арзамасских купцов, устройство водопровода значительно бы затруднилось. Еще городской голова Афанасий Федорович Колесов, выходец из крестьян села Кирилловна, присоветовал как-то купцу Ивану Степановичу Белоусову, с коим дружбу водил, пожертвовать деньги на благотворительные дела. Белоусов городского голову уважал. Помнил Иван Степанович то время, когда ему, крестьянину подгородного села Ямская Слобода, в Арзамасе никто не доверял, дела шли плохо — запил даже. Протянул руку помощи лишь Афанасий Федорович.

Незадолго до кончины Иван Степанович сблизился с Петром Ивановичем Серебренниковым, происходившим из небогатых мещан. И договорились купцы оказать Арзамасу свое благодеяние.

Белоусов весь наличный капитал, да и те деньги, что должны вернуть по долгам и кои будут выручены от оставшегося непроданного товара, завещал поделить на три части: одна из них предназначалась потомкам, а две другие поровну — городу на устройство водопровода и в капитал бесплатной аптеки для бедных. Значительную часть белоусовского капитала, что предназначалась на водопровод, истратили на изыскания, а на проценты с него рылись колодцы в Ильинской части города.

Серебренников пожаловал двадцать тысяч рублей на водопровод и на учреждение взаимного страхования от огня.

На водопровод пошли также пожертвования, пусть не столь значительные, от простых арзамасцев.

Когда же устройство водопровода близилось к завершению, от академика живописи Николая Андреевича Кошелева пришло приятное известие. Замыслил он родному городу преподнести подарок: писаную им икону Христа Спасителя в натуральную величину. Икона была писана на изразце, и ее предполагал он установить на водонапорной башне. Однако при переезде художника с квартиры на квартиру икону случайно разбили.

И тогда Кошелев поступил так: в Арзамас прислал свою икону, где изображен Спаситель с юношей, ее поместили в Воскресенском соборе, а копию с нее по инициативе отца Федора водрузили на башне.

…Наконец звездный час Федора Ивановича пробил.

22 января 1912 года состоялось торжественное открытие водопровода. Общественность города, вознамерившись отблагодарить протоиерея Владимирского, преподнесла ему наперсный крест с украшениями. В приветствии от цеха ремесленников говорилось: «Земно кланяемся Вам, глубокоуважаемый Добрый Пастырь, да продлит Господь Вашу деятельную жизнь еще на многие годы для служения бедному, страждущему люду».

В том же духе выразились и другие цехи.

Городская Дума в тот же день присвоила Федору Ивановичу звание почетного гражданина Арзамаса.

А потом из-за границы пришло письмо от Горького. Алексей Максимович писал: «Дорогой отец Федор, — прочитал я в „Нижегородском листке“ об открытии водопровода, вспомнил героические труды Ваши, наше хождение по лесу, вокруг „Мокрого“, лицо Ваше и речи; вспомнил все и радостно заплакал: такой праздник душевный, все это так прекрасно… Ярко встала предо мною Ваша жизнь, Ваша добрая работа! Вы простите меня, что пишу Вам, старшему, в таком тоне, но — Боже мой, как мало на Руси людей Вам подобных и высока цена жизни, велико желание работы этаких людей!

И это Вам должны сказать люди „Спасибо!“ за Ваше к ним отношение, такое редкое и, поистине, пастырское, за Ваши заботы о них — заботы отца».

Как не расчувствуешься после таких слов!..

7.

Торжества утомили отца Федора. Все эти благодарственные речи, подношения, щедроты, хотя и были искренними, шли от сердца и растрогали его, но то, что случилось накануне, как-то не вязалось с торжествами.

Потому и заметил с грустью Николаю Михайловичу Щеголькову:

— Теперь уж ничего не нужно — одну лишь квадратную сажень земли на Мокром, где бы и похоронили.

— Рановато вам, батюшка, еще о жизни загробной думать. Здесь дел край непочатый. Тот же водопровод догляда требует. Да и не гоже священника за кладбищенской оградой хоронить — не басурманин, чай.

— Какой ныне я священник. Почитай с девятьсот седьмого в заштатных обретаюсь.

Тогда, в январе 1912 года, мучило протоиерея Владимирского одно: городская управа все как-то обходила больной для него вопрос — финансовый. Кажется, всем и без того ясно, что потратился Владимирский на водопровод, но все почему-то ни так ни сяк выходит. Казна не торопится раскошелиться.

А потому и написал он письмо голове управы В. В. Бебешину: дескать, благодарю за хлопоты по устройству торжеств, но не лучше ли, любезнейший Василий Васильевич, денежные вопросы утрясти и управе вернуть часть тех средств, что потратил из своего скудного дохода.

Письмо, видать, здорово задело голову, если на следующий же день нанес визит отцу Федору домой. Вместе с ним на Прогонную пришли гласные Думы Дмитрий Андреевич Сурин, Сергей Иванович Усков, Михаил Васильевич Бебешин.

Владимирский был тверд: не разрешится ничего с деньгами — ни к чему и ничто иное. Он не то чтобы упрямился, просто вся эта история с деньгами тянется так долго и зудит в сердце.

Порешили, что город отдаст отцу Федору тысячу с лишним рублей. Правда, в письме к голове он обосновывал другую сумму, ну да пошел на уступки.

Тогда, казалось, что все утрясли. Так нет, на следующий год мещанское общество вдруг вспомнило о ста рублях, что еще 3 ноября 1905 года отец Федор взял у них на сооружение запасных бассейнов на Мокром овраге.

Владимирский попробовал было напомнить, что брал он те деньги взаимообразно с условием, что возвращены они будут теми, кто станет строить городской водопровод.

Мещанскому же обществу с властями ссориться не с руки, а потому оно вознамерилось слупить долг с протоиерея.

Как бы то ни было, долг чести обязывал отца Федора…

А потому отправился в управу. Василий Васильевич, сказали, болен, другие чиновники сами на что-либо решиться не взялись. С чем пришел — с тем и ушел. Как тут не рассердишься, когда препоны творят.

Однако на следующий день нарочный доставил письмо от Бебешина, в коем тот просил прощения, что по случаю болезни не смог принять отца Федора, но о проблеме его ему доложили, и все поправимо.

Василий Васильевич понимал, что дело не столько в этих ста рублях, сколько в обиде Федора Ивановича: сколь трудов положил на водопровод — и пожалуйста…

Да только ли водопровод был заботой Владимирского. Забыли, видать, мещане, кому обязаны устроительством железнодорожной станции там, где она ныне стоит. Отцу Федору.

Сорок лет хлопотали арзамасцы о железной дороге, когда же добились, выяснилось, что месторасположение будущей станции совсем не устраивает город.

Инженер Александров, коему поручалось выбрать место для нее, не доходя до города версты три, с дороги повернул на Высокогорский монастырь и, перейдя Тешу, почти вплотную дошел до села Красного и оттуда — до Утешной рощи. Здесь, вблизи Выездновской кладбищенской церкви, и порешил он обосновать станцию.

По другому варианту станция должна быть еще далее — версты за четыре на север от города, у Соловейки. Неприемлемы оказались и другие проекты.

Вот тогда-то, в сентябре 1898 года, городская Дума обратилась к отцу Федору:

— Не могли бы Вы, батюшка, нашим ходатаем перед железнодорожным начальством выступить? Вы — гласный городской Думы, член комиссии по устройству дороги, служитель церкви. Уже ли Вам откажут.

Знали гласные, кого послать.

Отец Федор прежде сам изучил все проекты, прошел и по александровскому маршруту. В Москву поехал со своим предложением. Не отвергая полностью вариант Александрова, Владимирский предложил устроить вокзал на площади Заводского участка — так, чтобы дорога подходила непосредственно к городу. По распоряжению правления акционерного общества Московско-Казанской железной дороги вариант отца Федора был проверен инженером Е. А. Гоппиусом, назначенным позднее главным инженером строительства чугунки от Арзамаса до Казани. Тот проект нашел приемлемым, но только предложил вокзал обосновать не на площади Заводского участка, а на горе — над Заводским участком.

В августе 1900 года от станции Арзамас по только что настланному и скрепленному рельсовому пути прошел первый локомотив с несколькими товарными вагонами.

8.

Он любит эти ранние утренние часы, когда туман, зацепившись за прибрежные кусты и могучие деревья, еще висит над Мокрым, но скоро под напором солнечных лучей расступится. Время от времени тишину нарушают резвящиеся караси, и по зеркальной глади пруда расходятся круги. Свежестью и прохладой наполнен воздух. Дышится легко и свободно.

В такие часы думается о пережитом. А прожито и в самом деле немало: девятый десяток нынче в феврале разменял. Нет уже в живых многих, кто был поддержкой и опорой на трудном пути.

В прежние годы сходил бы к Щеголькову, с которым за разговорами скоротал бы вечер. Но Николай Михайлович еще в ноябре девятнадцатого покинул сей суетный мир. А в память о себе оставил россыпи ценнейших исторических сведений об Арзамасе, о досточтимых земляках. Вот и его, отца Федора, не забыл, вписал в историю.^[18]

Теперь долгими вечерами просиживает отец Федор за чтением «Исторических сведений», что преподнес ему автор с дарственной надписью, делая на полях пометы, уточняя те или иные факты и события. Был бы жив историк, несомненно прислушался бы к замечаниям, что-то бы поправил. Да что теперь об этом толковать: нет Николая Михайловича…

Но нельзя же и так оставить. Потому решается Федор Иванович обратиться по этому поводу в Нижегородскую губернскую ученую архивную комиссию, членом которой является с 1913 года.

«Ревнуя о сохранении доброй памяти умерших, хотелось бы, — пишет Владимирский по поводу книг „Исторические сведения“ и „Воскресенский собор“, — в настоящей записке исправить некоторые неточности, вкравшиеся в вышеназванных печатных трудах почтеннейшего их автора, и приложить свои мнения на компетентное заключение Архивной комиссии о правильности некоторых фактов, изложенных мною и г. Щегольковым».

Тогда, по свежим следам, так ничего и не было сделано, а потому и сегодня ломают копья местные краеведы по поводу расхождений, причем принципиальных.

К сожалению, не все удалось совершить и Николаю Михайловичу. Как голова управы в семнадцатом году Щегольков обратился в Арзамасскую Думу с ходатайством, в котором предлагал выделить на Мокром овраге 10–12 квадратных саженей и построить на той земле церковь. А священником нового храма чтоб был отец Федор — пока дозволят силы.

Ах, любезнейший летописец. Может, и хорошо, что не дожил до сегодняшних дней…

Владимирский и ныне помнит — хотелось бы забыть, да не выходит, — как Николай Михайлович некогда раздраженно говорил:

— Дожили… А все потому, что Законы Божии уважать перестали. Сказано: «Будьте покорны всякому начальству человеческому Господа ради: царю — как предержащей власти, правителям — от него посылаемых для наказания злодеев, в похвалу добреющим: ибо такова воля Божия… Всем воздайте честь, братство возлюбите, Бога бойтесь, царя чтите». А мы рукоплещем: царя скинули! Так и Отечество, и веру можно потерять.

Отец Федор понимал, почто такое выговаривал ему Николай Михайлович. Старший сын Владимирского, Михаил — профессиональный революционер, еще в молодости стал членом «Московского рабочего союза», готовил вооруженное восстание в Москве в 1905 году и в октябре 17-го. Да и дочери, Елена и Софья, тоже пошли по той стезе.

Конечно, Федор Иванович мог возразить: никто иной, как убежденный монархист Шульгин, с коим отцу Федору в Госдуме пришлось вступать в дебаты, настоял на отречении Николая II. Он же, Шульгин, заявил: «У Николая Александровича не было качеств, необходимых для царя: власти и твердости».

История часто бывает жестокой — уж он-то, Николай Михайлович, должен это знать — глубоко в нее окунулся.

Совсем иное тогда мучило отца Федора: как же так вышло, что та давнишняя его речь в Государственной Думе оказалась гласом вопиющего в пустыни. Призыва его и других священников к миролюбию не услышала ни прежняя власть, ни новая.

Более всего поражало то, что большевики, выступавшие тогда против военно-полевых судов и сами немало от них претерпевшие, чуть ли не с первых дней своего прихода к власти начали с репрессий.

Подобно царскому правительству новая власть в январе 1918 года распустила Учредительное собрание. По доходившим слухам, Владимирский знал, что за этим стояли драматические события: разгоны демонстраций в Питере и Москве, сопровождавшиеся человеческими жертвами. А 28 марта все того же восемнадцатого Арзамасский исполком Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов упразднил городскую Думу. В уведомлении, которое получил гласный Владимирский, как и другие депутаты, говорилось: «Какие-либо заседания штабом не разрешаются». Выходило, что даже не исполком — новый орган местной власти, а военные распустили городскую Думу.

А потом этот красный террор. Неужели не ясно было, что излишняя жестокость — это признак слабости власти, ее бессилия перед обстоятельствами. Ну чего добились, скажем, усмирив крестьян Арзамасского уезда с помощью винтовок отряда заместителя председателя Всероссийской ЧК Лациса?! Какие они, мужики, — мятежники? Да, выступили против изъятия хлеба и другого провианта. Так защищали же свое, кровное, потом заработанное. А тут вместо того, чтобы разъяснить, дескать, в городах народ голодает, что продовольственная проблема создана не большевиками, а получили они ее в наследство от Временного правительства, людей пустили в распыл.

Однако крутые меры нередко были вызваны и озверением толпы. А что это такое, отец Федор хорошо знает: в октябре девятьсот пятого лишь крест уберег от расправы толпы. Отовсюду приходили вести, что во время волнений и мятежей с чекистами и коммунистами не очень-то церемонятся.

Вот он, новый заколдованный круг.

…Гражданская война только начинала жать свой кровавый урожай.

9.

К его восьмидесятилетию президиум уездного исполкома постановил: «Признать Ф. И. Владимирского, инициатора и устроителя Арзамасского водопровода, как единственно научно-опытное лицо по заведованию Арзамасским водопроводом и водосбором…» К тому же как подарок — в помощники дали заведующего профессионально-технической школой А. Г. Чернорукова. Тот отцу Федору помогать начал еще в 1909 году. Человек он знающий, хлопотлив, с ним приятно будет работать. Тем более, что именно Черноруков в восемнадцатом году обратился в исполком «с просьбой не отказать в своем внимании к заведующему Арзамасским городским водосбором и водопроводом священнику о. Ф. И. Владимирскому. Священник Владимирский уже старик 70 с лишком лет и здоровье его еще больше расшатывается вследствие плохого питания». Тогда стали давать отцу Федору красноармейский паек. Сам бы он ни за что хлопотать за себя не стал. Вот о других — пожалуйста. Так было, например, когда совместно с художником А. Д. Иконниковым, адвокатом Н. А. Вердевским вступился за Н. М. Щеголькова. Не то бы местная ЧК его затаскала.

Шел 1924-й. Из Москвы пришло письмо с грифом «Правительственное». Комиссия по назначению персональных пенсий, что была создана на основании постановления Совета Народных Комиссаров, сообщала Ф. И. Владимирскому, что для решения вопроса о персональной пенсии ему необходимо представить некоторые документы.

Сомнений нет, это любезнейший Владимир Александрович Дроздов начал хлопоты. Спасибо, профессор. Кстати, не забыть бы поздравить его с 35-летием трудового стажа. Инженер Божией милостию, великий старатель по инженерным делам, он входит в водопроводный и санитарно-технический комитет научно-технического отдела ВСНХ РСФСР. Владимирский не единожды ощущал его поддержку в своих трудах.

Вот только что ответить в пенсионную комиссию? Немало они озадачили. Казалось бы, что может быть авторитетнее отзывов водопроводных съездов и бюро? К примеру, на том же 11-м Всероссийском водопроводном съезде, что состоялся в 1913 году в Риге, высокую оценку его деятельности дали профессор В. Ф. Иванов, инженеры К. П. Карельских, С. С. Пономарев. И на Всесоюзном водопроводном и санитарно-техническом съезде, завершившемся в ноябре 1924 года, участники его отметили положительные дела Владимирского.

…Хм, представить подробную характеристику деятельности. При постоянной-то смене местных властей приходится по необходимости знакомить их с сущностью моих работ и причем волей или неволей самохвально выставлять свои заслуги. Так что странно будет, если станут писать на меня характеристику с моих же слов. Не чудно ли?

А еще просят представить удостоверение бюро врачебной экспертизы об инвалидности. Да что они там в самом деле — белены объелись? Для меня, 80-летнего старика, признать себя — хотя и в таком возрасте — абсолютным инвалидом было бы равнозначно самоубийству. Когда я в состоянии исполнять кабинетную работу, руководить и давать указания и советы коммунальной комиссии, рационально содержать водосборные сооружения — и вдруг инвалидность…

Он был раздражен. И не старался даже этого скрывать. Схватив перо и бумагу, тут же подсел к столу и стал писать ответ. Чувство собственного достоинства не позволяло унижаться. Если высочайшая комиссия сочтет в заслуги то, что им сделано — не потребуется никаких бумаг, а нет — так он же их не просил об оказании милости.

Он решил быть до конца откровенным с этой комиссией и приписал: «Кроме всего вышеизложенного, опасаюсь, не послужило бы препятствием к назначению мне пенсии мое „поповство“, хотя и бездоходное, а также и имеющийся у меня сын Михаил,^[19] занимающий высокий служебный пост в Харькове, который по принципу коммунизма обязан покоить престарелого своего отца».

Отец Федор сознавал, что последние замечания могут расценить не в его пользу. Ну да на все воля Божия…

Больше к нему ни с какими просьбами комиссия не обращалась. Однако на основании протокола № 16 от 29 апреля 1927 года за личные заслуги Федору Ивановичу Владимирскому была назначена персональная пенсия.

…Неспешно крутились колеса новой бюрократической государственной машины.

10.

Из Сорренто напомнил о себе Горький. На какое-то время он выпал из поля зрения отца Федора. Нет, он знал, что Алексей Максимович в ноябре 1921 года уехал в Италию — лечиться. В печати сообщалось тогда, что обострилась давняя болезнь.

Но отец Федор догадывался, что туберкулез — это предлог, повод же… Доходили слухи: Горький недоволен тем, что большевики организовали гонение на представителей интеллигенции, которые не восприняли приход новой власти.

Что ж, на того Алексея Пешкова, коего он помнит по девятьсот второму, это похоже. Личность неординарная, увлекающаяся, он своим приездом как-то расшевелил тихий уездный Арзамас. К тому времени уже вышли три тома горьковских «Очерков и рассказов», он сделался сразу знаменитым. Пошли переводы на другие языки, критики скрестили копья, стремясь уяснить, в чем небывалый успех молодого писателя.

Вот и он, отец Федор, тоже пытался понять этого бунтаря, талант которого был несомненен. Все эти походы на Мокрый, рыбалку они использовали для уединения, для душевного разговора.

Отец Федор с людьми сходился не вдруг. Но этот молодой писатель захватил его — своей живостью, жаждой к жизни, самобытностью.

Владимирскому был интересен Горький, а Горькому — отец Федор.

Алексей Максимович уже знал, что еще будучи семинаристом Нижегородской духовной семинарии, отец Федор познакомился с писателем Владимиром Ивановичем Далем. Многие дни он провел в кругу семьи автора «Толкового словаря живого великорусского языка», являясь воспитателем его детей. Да, интереснее собеседника и не пожелаешь. Ведь Владимир Иванович был знаком со многими прогрессивными людьми того времени. И не из этих ли задушевных бесед родилась у молодого человека, будущего священника, любовь к светской литературе, особенно к Пушкину, который, как известно, умер на руках Даля.

Отец Федор слыл в Арзамасе человеком широко образованным. И не случайно именно его в 1895 году городская Дума определила попечителем и заведующим общественной бесплатной библиотеки, учрежденной в память священного коронования Их Императорских Величеств. Он прекрасно знал не только русских поэтов и писателей, но и европейских просветителей. В его обширной библиотеке, помимо церковной литературы, имелись книги Татищева, Загоскина, Боборыкина, Соловьева, Некрасова, Готье. И, конечно, любимый Пушкин. Одно время даже увлекался идеями Чернышевского и Добролюбова.

С интересом слушал отец Федор, как читал Горький только что завершенные сцены пьесы «На дне». Обитатели «дна» — эти «вывалившиеся» из жизни люди — были выписаны колоритно и каждый между тем индивидуален. Вот только бы не зациклился Алексей Максимович на босяках. Об этом и предупреждал Владимирский своего молодого друга.

— А что, отец Федор, вот возьму и напишу о Вас. Чем не фигура, — то ли в шутку, то ли всерьез пообещал как-то Горький.

С тем и уехал.

И вот по прошествии четверти века Алексей Максимович, кажется, не отказался от своей идеи. «Очерк, присланный Вами, — пишет он из Италии, — напомнил мне историю самоотверженного труда Вашего на благо людей, напомнил мне жизнь мою в Арзамасе и все то, поистине прекрасное, чем наградило меня знакомство с Вами. В моих воспоминаниях о Леониде Андрееве я разрешил себе упомянуть и о Вас — не сетуйте на меня за это. Весьма жалею, что все еще не нахожу времени достойно описать подвижническое житие Ваше, дорогой человек. Рад буду, если напишете о жизни Вашей более подробно».

Вообще-то в их отношениях не все было так просто. Горький, бывало, надолго забывал об отце Федоре.

Вот и в ноябре 1915 года он вспомнил об отце Федоре только когда тот прислал брошюру об Арзамасском водопроводе и письмо, в котором благодарил Алексея Максимовича за помощь в устройстве водопровода.

Но написать отцу Федору Горького заставило иное обстоятельство: «Позвольте побеспокоить Вас моей покорной просьбой. Суть ее будет ясна Вам из предпринятого прошения Зиновия, Вашего крестника.

Ему, бедняге, отрезали руку: правую, по плечо, дали высшие воинские награды и пенсию…

Будьте добры, устройте ему необходимые документы для него. Документы можно послать или почтой в Италию, или же на мое имя в Петроград, Кронверский просп., 23».

Письмо это напомнило о давнем и не совсем приятном.

Тогда, в девятьсот втором, у Пешковых в Арзамасе гостили многие: писатели С. Скиталец (Петров), Е. Чириков, Л. Андреев, художник С. Сорин, режиссер В. Немирович-Данченко. Подолгу живал молодой еврей Ешуа Золомон Мовшев Свердлов,^[20] с которым Алексей Максимович познакомился еще в Нижнем. Пешковы, да и другие звали его Зиновием, а то и просто Зино. Тому было девятнадцать лет, обладал, как казалось окружающим, кое-каким талантом, а потому как-то за чаем и порешили, что надо помочь юноше поступить в филармоническое училище. Но было одно препятствие: евреям категорически запрещалось проживать и в Первопрестольной, и в Северной столице.

Тогда и надумали: Свердлова окрестить, пусть примет православие. Однако без разрешения епархиального начальства ни один священник этого сделать не мог.

С первого раза Свердлову получить соответствующее разрешение не удалось. Он пишет протест.

А между тем срок ссылки Горького закончился в августе. Но окончательно в Нижний с семьей он отбыл в сентябре. С ними уехала и бонна детей — дочь статского советника Вера Кольберг.

На прощание Алексей Максимович напомнил отцу Федору, чтобы восприемником окрещенного Зиновия был записан он, нижегородский цеховой Алексей Максимович Пешков.

30 октября 1902 года из Нижегородской духовной консистории благочинному, протоиерею города Арзамаса Федору Владимирскому пришел указ, которым ему давалось знать, «что на протест полоцкого мещанина Ешуа Золомона Свердлова, иудейского вероисповедания, о присоединении его к православию, резолюция Его Преосвященства, 21 октября сего года, последовала таковая: „По достаточном испытании просителя и поучении его истинам Христианской веры, благословляется протоиерею Федору Владимирскому просветить его, просителя Свердлова, таинством Св. крещения и выслать в Консисторию копию с паспорта Свердлова“».^[21]

Был ли Зиновий Свердлов артистически одаренной натурой — тому подтверждений нет. Но то, что ему был свойствен авантюризм — это отмечают многие исследователи. И первым таким шагом стало присвоение фамилии своего восприемника А. М. Пешкова.

Отец Федор, зная, какие чувства питает к юноше писатель, и доверившись ему, сделал в метрической книге Троицкой церкви запись о крещении, прибавив при этом: «…с присвоением, согласно его желанию, отчества и фамилии восприемника Алексея Пешкова».

А вот желания Горького дать Зиновию свою фамилию, оказывается, и не было. Позднее ему пришлось давать разъяснения своим биографам по этому поводу. В 1927 году Алексей Максимович пишет А. А. Белозерову: «Зиновий Свердлов НЕ „усыновлен“ мною, а крещен, что требовалось для его поступления в филармоническое училище».^[22]

Было желание только Свердлова, чтобы навсегда «откреститься» от своего происхождения.

Любопытен такой факт. 11 марта 1907 года в Москве в церкви Спаса Преображения, что на Песках, был совершен обряд крещения Даниила Андреева. В метрической записи в графе восприемников указано: «Города Нижнего Новгорода цеховой малярного цеха Алексей Максимович Пешков». Сохранилась и записка Горького, адресованная в духовную консисторию и переданная в церковь: «Сим заявляю о желании своем быть крестным отцом сына Леонида Николаевича Андреева — Даниила. Алексей Максимович Пешков».^[23]

В октябре 1903 года епархиальное начальство предписало уничтожить сделанную в метрической книге запись о присвоении Ешуа Золомону Мовшеву Свердлову фамилии Пешкова, «оставив за ним его родовую фамилию „Свердлов“». Отец Федор собственноручно это и вычеркнул, сделав здесь же соответствующую запись.^[24]

И тем не менее, Зиновий Свердлов на протяжении последующей жизни часто именовал себя приемным сыном А. М. Горького и носил его фамилию.

В августе 1927 года Владимирский шлет Горькому брошюру «Исторический очерк устройства водопровода в г. Арзамасе Нижегородской губернии и его 15-летнее существование. 1912–1927» с дарственной надписью: «Ревнителю о благе бедноты Алексею Максимовичу Горькому-Пешкову от Фед. Ив. Владимирского. 7-VIII.1927». На последней странице брошюры отец Федор написал небольшое письмо, заканчивавшееся так: «…прошу принять, вероятно, даже последнее свидетельство моей неизменной сердечной Вам благодарности за Ваше активное сочувствие моим работам по водоснабжению нашего города… 22-VIII.1927».

Это действительно был последний обмен письмами. Алексей Максимович так и не написал житие отца Федора. Но и те наброски, что сделаны им, дают нам возможность представить, каким интересным человеком был Ф. И. Владимирский.

Горький ценил отца Федора не только за водопровод, но и за просветительскую деятельность. Обычно, когда говорится о создании в Арзамасе библиотеки имени Некрасова, организатором ее называют А. М. Горького. Между тем сам Алексей Максимович в письме А. А. Белозерову в июне 1927 года указывает, что библиотеку организовал Ф. И. Владимирский, Горький лишь оказывал ему в этом помощь. Основу же библиотеки составила личная библиотека слесаря арзамасца, фамилию которого он не помнит, ученика Писарева-Иванчина.

В письме к К. Н. Пятницкому Горький писал: «Как приятно встретить среди сонных, трусливых баранов и жадных, тупых волков — упругую человеческую энергию, неуклонное стремление к цели сквозь трясину всякой глупости, пошлости и жадности».

Это он об отце Федоре. Таким он его увидел. Таким и мы сегодня представляем его себе.

11.

К середине девятнадцатого века Арзамас являл собой дивную картину. Средоточие церквей, сияние куполов которых было видно при подъезде к городу со всех сторон, влекло сюда богомольцев. За семьдесят пять лет благочестивые арзамасцы воздвигли двадцать пять церквей и соборов. Причем старые разбирались, и на их месте вставали новые, еще краше. Таким масштабом храмосозидательства мог позавидовать иной губернский город.^[25]

В одной из этих церквей и служил дьячок Иван Федорович Владимирский. На это место определен он был указом от 13 августа 1816 года.^[26] Он и фамилию-то свою получил по названию церкви во имя Владимирской иконы Божией Матери. Имел собственный деревянный дом, что достался от родителей.

Семья была большая: вместе с женой, Елизаветой Федоровной, растили шестерых детей — Ольгу, Константина, Ивана, Федора, Анну, Павла. К тому же на попечительстве Ивана Федоровича находилась еще сестра Пелагея.

Накрепко запомнил Иван Федорович наказ своего родителя Федора Михайлова,^[27] служившего дьячком при Воскресенском соборе: как бы трудно ни было, а дать детям образование, кои же окажут старание, пустить по духовной линии.

С деньгами же было туго. В ведомости Владимирской церкви за 1851 год читаем: «На содержание церковнослужителей постоянного оклада не получается, содержание их посредственно».

…Уже в восемь лет Федор Владимирский посещает Арзамасское духовное уездное училище, где преподают катехизис, священную историю, обучают чтению по-русски и по-славянски, письму, арифметике, грамматике, латыни, церковному уставу и церковному пению. А по завершении училища по стопам старшего брата Константина отправляется в Нижний Новгород в духовную семинарию.

Ему исполнилось двадцать три года, когда был посвящен в иереи и определен на должность священника Арзамасского Воскресенского собора.

Еще недавно именно в этом храме он венчался с двадцатилетней девицей Екатериной, дочерью умершего священника Христорождественской церкви Дмитрия Раевского. Выпускница Смольного института благородных девиц покорила семинариста Владимирского высокой образованностью. Позднее она станет преподавателем в женской прогимназии.

При сочетании браком со стороны жениха присутствовали брат Константин, к тому времени уже священник Починковского Христорождественского собора, и дьякон Воскресенского собора Николай Владимиров,^[28] женатый на Ольге, старшей сестре Федора.

Тогда же молодого священника одновременно определили преподавателем Закона Божия в 49-й резервный батальон и в Арзамасскую уездную команду. За труды сии по представлению военного ведомства удостоен был благословения синода.

В последующем послужном списке отца Федора — член правления Арзамасского духовного училища (здесь же безвозмездно исправляет должность эконома), судебный следователь и депутат по духовному ведомству, законоучитель в ряде городских училищ, смотритель Арзамасской свечной епархиальной лавки, благочинный 1-го Арзамасского благочинного округа, священник Троицкой церкви, по линии городской Думы — попечитель детского призрения…

Уже на первом году своей деятельности как священник Воскресенского собора обратил в православие лютеранина. Именно тогда он понял, что священнослужительство — это прежде всего труд и подвиг во имя Господа Бога. И еще: чтобы поучать, надо самому набираться мудрости — из книг, бесед с другими священниками, прихожанами — со всеми, кто тебе интересен, в ком видишь кладезь знаний.

Именно таким был протоиерей Иван Дмитриевич Страгородский. Благодаря ему отец Федор понял главный смысл священства: с первого дня принятия сана и до последнего вся твоя жизнь должна быть отдана служению Церкви и своему народу. Сказал же Иисус Христос: «Ищите прежде царствия Божия, и правды его, и сия вся приложатся вам».

Одно время протоиерей Страгородский и молодой священник Владимирский служили вместе в Воскресенском соборе. Так что пример благочестивости перед глазами был.

Отец Иоанн имел необыкновенный дар проповедничества. Проповеди и поучения его, которые в то время писались на бумаге и предварительно цензировались, привлекли внимание епископа Иеремея, и он перевел отца Иоанна из священников села Собакино Арзамасского уезда, где тот прослужил двадцать три года, в Алексеевский женский монастырь. Из прожитых девяноста четырех лет семьдесят два протоиерей Иван Дмитриевич Страгородский отдал служению церкви.

Хорошо знаком был отец Федор и с сыном его, Николаем Ивановичем, тоже священником. Именно он, тогда еще дьякон Воскресенского собора, совместно с протоиереем Иоанном Лепарским венчал Федора Владимирского с Екатериной Раевской.

Как-то так случилось, что арзамасцы более выделяли старшего Страгородского. Николай же Иванович был менее речист, хотя и очень набожен. Тут, как понимал отец Федор, сказалось великое горе, что перенес Н. И. Страгородский.

На второй день после рождения сына Ивана скончалась жена Николая Ивановича, оставив к тому же на руках его и годовалую дочку Анну. Любовь Дмитриевна болела чахоткой, и, видимо, роды усугубили ее состояние.

Уже в училище отец Федор выделял Ваню Страгородского — сметливого и тянущегося к учению. И вот он — митрополит Сергий, И именно на него, после смерти в 1925 году Патриарха Тихона, пал Божий жребий стать патриаршим местоблюстителем.

12.

Когда умирает монах, колокол бьет один раз. О смерти игумена извещают тремя ударами. А когда умирает монастырь, требуется двенадцать ударов.

В 20-е-30-е годы колокола в Арзамасе, казалось, били непрестанно, пока совсем не смолкли. Закрыты были монастыри, обезглавленные церкви передали под разные учреждения, другие — сломали,^[29] разбрелись по земле русской монахи и монашки, священников хватали и на глазах прихожан тащили в кутузку.

Особенно ужаснулся отец Федор, когда в октябре 1918-го прочитал вывешенную на заборе листовку Нижегородского губчека, озаглавленную «К расстрелу епископа Лаврентия и протоиерея Порфирьева».

«Да, — говорилось в ней, — ПОКА ТОЛЬКО „десятый архиерей православной церкви иерархии Российской“, подвергнутый расстрелу, и других недесятых архиереев ждет та же участь, что и десятого Лаврентия. До тех пор всех этих господ архиереев советская власть будет расстреливать, пока окончательно не сломит, не задавит преступную контрреволюционную деятельность высших иерархов среди низших своих соратников и среди всего народа Республики Российской».^[30]

То, что это была не просто угроза, отец Федор убедился позже. Доходившие слухи рисовали ужасную картину расправы.

Киевский митрополит Владимир, вручавший Патриарху Тихону посох митрополита Петра, избит, ограблен и расстрелян. Архиепископ Воронежский и Задонский Тихон повешен на царских вратах церкви Митрофаниевского монастыря. Архиепископа Пермского и Кунгурского Андроника, прославившегося миссионерской деятельностью в Японии, отрезав уши и выколов глаза, водили по улицам Перми, а потом утопили в реке. Архиепископа Черниговского Василия и Пермского викарного епископа Феофана, приехавших в Пермь для расследования убийства Андроника, схватили и расстреляли. В Тобольске замучен архиепископ Гермоген, в Свияжске умертвили, привязав к хвосту лошади, епископа Амвросия, в Самарской губернии на кол посадили епископа Исидора. Железным прутом по голове били епископа Никодима, пока тот не скончался. Ревельского епископа Платона обливали на морозе водой, пока он не превратился в ледяной столб…

Аресту подвергали и самого Патриарха Тихона. Не раз за решеткой оказывался митрополит Сергий (И. Н. Страгородский).

Что мог сделать в этих условиях он, отец Федор, восьмидесятилетний старец? Молиться. И он молился, как и тысячи пастырей и прихожан: «Господи Иисусе Христе, милости, а не жертвы желающий! Помяни их, Господи, невинно убиенных, во Царствие Твоем и воздай им, Господи, по милости их и страданиям их, ибо Тебе Одному все ведомо, души усопших в руце Твоей».

Всю жизнь отец Федор проповедовал добро, любовь к Богу, стремился к просветительству. Он ведь и книги писал потому, что желал, чтобы учение Христа Спасителя было понятно большинству людей, неискушенных в догматических тонкостях. В этом он видел свой промысел. Он глубоко был убежден, что учение, изложенное в Новом Завете, — наиболее действенное средство воспитания морали, единственный в своем роде аккумулятор нравственности. В этом манифесте единой человеческой морали черпали свое вдохновение Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, другие русские поэты и писатели.

Странно, размышлял отец Федор, но как же так, что новая власть не заметила того, что столь явно: еще в начале века на религиозно-философских чтениях, которые проходили под председательством тогдашнего ректора Петербургской духовной академии епископа Сергия (И. Н. Страгородского), ученые-богословы П. Флоренский, С. Булгаков и другие рассматривали вопрос соприкосновения Церкви и социализма. Позднее, в 1917-м, было создано общество христианского социализма.

Беда сказалась в том, что новая власть стала расшатывать вековые устои общества, обрушилась на Церковь как истинную носительницу нравственности.

Вот этого-то и не мог принять отец Федор. До конца дней своих он оставался священником, через всю жизнь пронесшим любовь к народу, сыном которого был. Вместе с ним он нес свой крест. Сказано: «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его…»

Федор Иванович Владимирский скончался 10 июля 1932 года. Похоронен на Всехсвятском кладбище. Могила его, как и других славных арзамасцев, захороненных здесь, уничтожена…

Примечания

1

По поводу убийства Плеве князь М. В. Голицын, которого нельзя заподозрить в левых взглядах, в своих неопубликованных мемуарах заметил: «Признаться, никто его не пожалел. Он душил всякую самую невинную инициативу общества». (См. статью Ю. Давыдова «Савинков Борис Викторович, он же В. Ропшин» — Б. В. Савинков. Избранное. М.: Политиздат, 1990).

(обратно)

2

На П. А. Столыпина было совершено одиннадцать покушений. Он убит в Киеве в 1911 году Д. Богровым, сыном богатого еврея, считавшим себя «анархистом-коммунистом».

(обратно)

3

Генерал Сахаров был убит террористкой Анастасией Буценко, которая в 1917 году входила в российскую делегацию на переговорах с немцами в Бресте.

(обратно)

4

Только в 1906 году террористами убито 768 и ранено 820 человек.

(обратно)

5

Так Думу назвала прогрессивная пресса. Аристократическая реакция в лице графа В. А. Бобринского отозвалась о ней как о «Думе народного невежества».

(обратно)

6

Стенограмма речи Ф. И. Владимирского на заседании Государственной Думы опубликована в материалах II Государственной Думы (20.2–2.6.1907 г.). Конспект речи — машинопись — хранится в Государственном Арзамасском территориальном архиве Нижегородской области (ГАТАНО).

(обратно)

7

Булгаков Сергей Николаевич — депутат Госдумы от Орловской губернии, русский экономист, религиозный философ.

(обратно)

8

Шульгин В. В. — монархист, прожил без малого сто лет и стал очевидцем самых бурных исторических событий начала XX века, принимал отречение Николая II.

(обратно)

9

ГАТАНО. Р.3003, оп. 1, д. 85.

(обратно)

10

Скуфья — остроконечная бархатная шапка православных священников.

(обратно)

11

Камилавка — головной убор православного духовенства в виде слегка расширяющегося к верху бархатного цилиндра.

(обратно)

12

Предписание датировано 18 января 1907 года.

(обратно)

13

В I Думу было выбрано 6священников, которые примкнули в основном к левым и центру, и 2 епископа, примкнувших к правым. Во II Думе были 2 епископа — Платон и Евлогий — и 11 священников, из которых 3 кадета и 4 социал-революционера. Остальные с епископами распределились в диапазоне между октябристами и крайне правыми. (См. Д. В. Поспеловский. Русская православная церковь в XX веке. М.: Республика, 1995, с. 31).

(обратно)

14

В ходе драки три человека были убиты, пятьдесят получили тяжелые увечья. Избиение жителей города продолжалось затем еще несколько дней. (См. Очерки истории Арзамаса, Волго-Вятское книжное издательство, Горький, 1981, с. 95).

(обратно)

15

«Нижегородский листок», № 123, 26 мая 1907 г.

(обратно)

16

«Волгарь», № 166, 1898 г.

(обратно)

17

Протоиерей Ф. Владимирский. Записка об устройстве водосбора из источников «Мокрого» оврага в городе Арзамасе. Арзамас, 1915.

(обратно)

18

Книга, подаренная Н. М. Щегольковым отцу Федору, хранится в Арзамасской городской библиотеке им. Горького.

(обратно)

19

М. Ф. Владимирский в 1922-27 г.г. работал председателем СНК Украины, секретарем ЦК, наркомом РКП УССР, председателем ЦКК КП(б) Украины.

(обратно)

20

Брат Я. М. Свердлова, будущего председателя ВЦИК.

(обратно)

21

ГАТАНО, ф. 65, оп. 2, д. 4, л. 147.

(обратно)

22

Летопись жизни и творчества А. М. Горького. В 4-х томах. Академия наук СССР. М., 1959. Т. 1, с. 314.

(обратно)

23

А. М. Горький нижегородских лет. Воспоминания. Волго-Вятское книжное издательство. Горький, 1978.

(обратно)

24

ГАТАНО, ф. 65, оп. 2, д. 4, л. 146 об.

(обратно)

25

Исторические сведения о городе Арзамасе, собранные Николаем Щегольковым. Арзамас, 1911, с. 112.

(обратно)

26

ГАТАНО, ф. 57, оп. 1, д. 4, л. 3 об., 6 об.

(обратно)

27

ГАТАНО, ф. 57, оп. 1, д. 4, л. 7.

(обратно)

28

В метрической книге Воскресенского собора за 1866 год в записи поручителей по жениху допущена описка: «диакон Воскресенского собора Николай Владимирский». Хотя на этой же странице указано: «диакон Николай Владимиров». К тому же в метрической книге Воскресенского собора за февраль 1851 года существует запись о бракосочетании Николая Владимирова и дочери Арзамасской Владимирской церкви дьячка Ивана Владимирского Ольги Ивановны.

(обратно)

29

В Арзамасе существует и поныне мнение, что благодаря отцу Федору, который обратился к сыну М. Ф. Владимирскому, Воскресенский собор не был уничтожен.

(обратно)

30

Архив УФСБ по Нижегородской обл. Д. 8299, л. 9-10.

(обратно)

Оглавление

Свет во тьме светит

*** Примечания ***