Спокойная ночь – Спокойной ночи, – прошептала Алеся.
– Сладких снов, милая…
Как мог, я улегся на старом матраце. Поворачиваться было трудно: сначала я попытался облокотиться на руку, но даже поднять ее оказалось нелегко. Будто между маленькими шестеренками дряблого тела втиснули жесткие палки. Я собрался с духом и, напрягши ржавую пакшу, уперся в край кровати. Нащупав опору, неловко приподнялся. Тело слушалось неохотно; оно дрожало как порванный парус, отхлестываемый ураганом. Затем, насколько хватило сил, я еле умудрился подбить дряблую тушу на бок. Конечности ужасно ломило. На такое простое действие раньше я не обращал внимания, а теперь оно полностью выматывает. Мысли же выматывают не меньше. Только сны спасали от суеты долгих дней. Хотелось не мыслить вовсе, хотелось уснуть поскорее. Но что-то мне совсем не спалось.
Я вспомнил дочку Люду, вспомнил внучку Сару. Девочка была похожа на свою бабушку в юном возрасте: мелкая озорница с пышными волнистыми волосами цвета опавшей осенней листвы, вся из себя бойкая, юркая и веселенькая. Глядишь на нее, вглядываешься в ее янтарные глазки и непроизвольно улыбаешься. Приветливое личико, яркое, с легким летним загаром; еще Сарочка частенько моргает – будто нарочито, будто бы фотографирует каждое событие. Эту черту она подсмотрела у папы. Папин же тик скорее указывает на беспокойство, но у малютки получается совсем иначе, по-доброму получается, весело. Порой я думаю, какая славная девушка выйдет из этой козявки. Я скучал по ее смеющимся небесным глазкам.
Люда же походила на меня: черные космы, по цвету напоминающие озерную гладь под покровом беспросветной ночи, белая кожа и темно-зеленые глаза, тихие, спокойные, рассудительные. Но со временем уставшие, опавшие под гнетом лет, как листья густого ясеня опадают с пришествием поздней осени…
Жаль, что в последний раз они посещали два месяца назад.
Затем мне вспомнилась юность, университетское время.
Неожиданная случайность, которую посчастливится испытать единожды, одно необыкновенное событие, которое, казалось, можно только прочесть на страницах нелепого рассказика, вдруг коснулось меня. Я встретил Настю.
И тогда я задаюсь вопросами: что бы было, если бы я вдруг опоздал на пару, если не стоял у остановки раньше обычного, если б не увидел ее сидящей у окна? Сплошные потоки маленьких случайностей, неопределенных событий и удивительно странных совпадений создают каждый совершённый вздох и каждый пройденный шаг. С кем-то я поделился куклой – и мы стали друзьями, где-то мне прочли книжку – и я полюбил чтение, кто-то высказал мысль – и я принял её. Как бусинки, случайности нанизываются на голую нить растущего сознания и собирают своеобразное ожерелье из характера, мировоззрения и поступков. И удивительно странным образом эти бытовые случайности могут столкнуть две разные стихии.
Мы еще долго вспоминали нашу первую встречу; она мне постоянно твердила: «какая глупая случайность!», а я ей повторял: «зато какая!», и она смеялась и смеялась…
Отвернувшись от зеркала, Настя спросила:
– Тебе правда нравится?
Я торопился на смену и впопыхах пытался поправить заевшую молнию на брюках.
– Нет. Оно уже как несколько лет в шкафу пылится.
Настя улыбнулась.
– Не хочу изнашивать такое прелестное платье.
Она подошла ко мне и легким движением застегнула молнию. Лишний раз поправила ровный ворот рубашки и заправила ее в брюки. Мы легонько поцеловались.
– Вечером мы опять увидимся.
Настя коснулась холодными ладошками моих щек. Ее небесные глаза были прекрасны, проницательны. От них мне стало теплее на душе.
– Ну что, привет! – тихо засмеялась она.
– Привет! – улыбнулся я, приложив свои ладони к ее.
А потом я проснулся. Каменная тяжесть вдавливала так, что невозможно было пошевелиться. Кости рук и ног ломило до звенящей боли, голова раскалывалась. Но, несмотря на ломоту, я ощущал себя так хорошо, так тепло…
– Доброе утро! Здравствуйте.
Девочка 18-ти лет с бирюзовыми волосами, завязанными в пучок, положила поднос на стол. Это была Алеся, сиделка: добрая отзывчивая красавица, которая работает здесь около месяца. Алеся казалась девочкой открытой, с любящим сердцем, которое, впрочем, наиболее подвержено злым напастям непостоянной судьбы. К сожалению, жестокие случайности несомненно повлияют на ее добрую натуру. Чаще всего она приходила бодренькой и рассказывала что-то интересное из личной жизни. Многие любили ее за усердие и открытый характер, но некоторых больше смущал пучок голубых волос, похожих на нарисованную морскую волну.
– Как спалось? – спросила Алеся.
– Прекрасно, а тебе?..
Слова вылетели натужно, глухо, будто выбуривши путь наружу. Сегодня Алеся казалась отчужденной.
– За-ме-чательно! – устало, но не без улыбки ответила она. – Если считать, что получасовой сон полезен для здоровья.
– Маловато.
– Да, – задумчиво произнесла Алеся. Она поправила новые, молочно-розовые занавески и подошла ко мне с небольшим белым суденышком. Сколько бы раз мне не меняли пластиковые гитерсы, я до сих пор не могу привыкнуть к чужим рукам, копошащимся под одеялом.
Алеся быстренько, без слов, сделала дело, отошла в туалет. Послышался сдавленный грохот унитаза, через секунду – звонкий шепот крана. Комнату напустило свинцовое молчание, перебиваемое одиноким шипением. Лучи утреннего солнца касались занавесок, холодного ламинированного пола, маленький кусочек бежевых стен. Минуты через три она вышла. Взяв поднос с жидким супом, пресной картофельной кашей и чашкой компота, уселась на стульчике у кровати. С тугим скрипом я приподнялся, заставив свое тупое бревно-тело принять полусидячее положение.
Я ел молча. Черпачок железной ложки то плавал в тарелке, то сидел в моем рту. Челюсти работали без желания, лениво подергиваясь круговыми движениями. Глотка сопротивлялась принимаемой массе, но я вталкивал ее вовнутрь, а желудок, к моему счастью, не противился – ему было все равно. Может, пища и хранила какой-то вкус, однако я не замечал, глядя на понурую голову, с макушки которой свисала одинокая нитка голубых волос.
Я проглотил кипяченую воду с парочкой каких-то овощей, неохотно доел липкое пюре и запил все это неплохим компотом. Характерно цокнув, поднос с грязной посудой разлегся на столике.
Разрушив неровный гул тишины, я вздохнул:
– Этой ночью… – начал я, пытаясь забыть про стискивающую боль и неровное дыхание, – мне приснилась жена. Я же рассказывал, как мы познакомились?
– Да, рассказывали, – прощебетала Алеся.
– Верно… На годовщину нашей свадьбы я подарил ей платье… Пришлось одалживать деньги у друзей, чтобы купить его… потому что такое платье нельзя было найти на нашем рынке… Сколько времени я потратил, уговаривая друзей подыскать непременно особенное, красивое… И они достали. Наступил тот самый праздничный момент: помню, мы были одни тогда, сидели на кухне. Вечер, ни родственников, ни друзей, только Настя и я. Мы ели бутерброды с копченой колбасой, нарезной салат, а запивали это горячим чаем, и чай заедали конфетами…
Я и не заметил, как говорить стало легче, свободнее. На лице девочки читалась грусть, но уже с примесью заинтересованности. Горло щемило гораздо меньше, и я охотно продолжил:
– Так мы просидели, не зная часов. Вдруг она убежала в комнату и вернулась с огромной тетрадью. На первой же странице красовались мы, радостные, помолодевшие лет на десять. Потом она будто невзначай попросила открыть тринадцатую страницу. Под промятыми листами я… Открой-ка тумбочку, милая…
Дверца скрипнула, и в глубине ящика Алесины ручки нащупали небольшую коробочку. Рядом спряталась фотография. По моей просьбе Алеся открыла темную шкатулку; теперь в ее руках поблескивала красно-бурая округлая сталь с медной задвижкой. Стрелки были неподвижными.
– Настя подарила мне это, – улыбнулся я. – Моим же подарком было это…
Дрожащей рукой я указал на выцветшую фотографию, лежащую на тумбочке. Отложив часы, Алеся принялась изучать плотную бумажку. Взгляд коснулся мужчины среднего возраста, который, приобняв женщину, держал ее ручку у губ; на его запястье красовались часы. Женщина, – или скорее девушка с налетом тридцати лет, – озорно прищурившись, позировала в простом и обворожительном светлом наряде.
– …вот это платье я подарил ей: светло-розовое, персиковое. Оно походило на… на сплошной отлив юных роз… Настя была не очень рада такому подарку: «Дорого», – мол, как я прочел по виноватому взгляду. Конечно, она примерила его, только вот после того вечера почти не носила. Изредка лишь могла надеть, покрасоваться перед зеркалом, но через минуту платье опять пылилось… в ожидании следующих лет.
Голова невольно осела на плечах, а без того неровное дыхание стало еще более прерывистым, дрожащим.
– С каждым последующим годом… она все больше и больше таяла…
Осточертевший, до боли знакомый ком подступал к горлу. Воспоминания резко накатили, а губы вздрогнули невидимо для глаз. Алеся заметила. Подобрав слова, я нехотя продолжил:
– Кто-то говорил, что в этом моя вина: погубил семью, несчастье обрушил. Кто-то верил, что наговорили на меня…
Вспомнились янтарные глаза, крепкие бедра, манящий оскал.
– Не люди мы, что ли… – сдавленно прошептал я.
Не люди мы?..
Нет ли в нас жалости, когда мы порочим добрую душу? Нет ли раскаяния, когда оступаемся на кратчайший миг? Нет в нас сердца, когда оскверняем чужое?..
Не делал я ничего!
Не делал… И не мог я утешить ту, в которой уже поселились сомнения, как не мог объяснить, убедить, что это была ошибка: невнятные, мимолетные, неопределенные объятия, поцелуй, которого я не желал, который родился в сплетнях и мелочных разговорах…
Видит Бог, я пытался… и она пыталась простить меня…
В оставшиеся годы улыбка и смех наполняли ее, но тень неверия, как сок ядовитого анчара, впиталась в тонкую душу; где-то там, за пределами небесного блеска, спрятались пасмурные веяния одной нелепой, глупой случайности…
Алеся не отдирала глаз от фотографии. Мужчина и женщина все еще беспечно улыбались. Так улыбаются люди, отринувшие обиды сущего мира, нашедшие утешение друг в друге. Так улыбались мы.
Комнату заполонило молчание. Острое. Нещадное. Безликое.
Протекли несколько страшных секунд, пока Алеся не решила высказаться.
И высказалась она действием: взяла медно-бурые часы со столика, провернула запонку по часовой стрелке. Шестеренки заскрипели, стрелка выписала один круг, другой, третий. Вторая лениво плелась следом, как если бы старая черепаха тащилась за бегуном. Рычажок затрещал, крутанулся барабан, колесики побежали. Вдруг маленький механизм приободрился, пару раз чмокнул и весело защелкал, будто проснулся от долгого-долгого сна. Алеся заботливо отложила позвякивавшую вещицу на тумбочку. Во взгляде читалось маленькое удовлетворение, и легкая улыбка осветила молодое личико. Алеся спокойно вымолвила, улыбаясь тихо, умиротворенно:
– Она вас любила. А вы любили ее. И до сих пор любите. Она всегда это знала… Посмотрите, – она поднесла фотографию, которая, казалось, пленила ее, – какую бы вину вы не испытывали, я думаю, она нашла прощение…
Какие простые, наивные слова. Они не отличались ни искусностью изречения, ни сложностью слога, они были просты, как милое личико говорящей, или как шторы, висящие у подоконника, или как лучи, просвечивающие сквозь них. Но в простоте ее мысли таилось то, что другому показалось бы совершенной глупостью, – наивное слово живого сердца. Маленькая мудрость неиспорченной души. Наивность хранит пульсацию жизни, подумалось мне. Так думала Настя, так она жила до конца своих дней…
Алеся еще раз посмотрела на фотографию.
Я уже давно испытывал жуткую усталость.
– Алесенька, мне бы поспать немного…
Алеся замолкла.
– Конечно…
Она забрала поднос и, постояв у столика, вскоре исчезла за дверью. Я остался один. Светло-розовые занавески лениво колыхались; за стенкой слышался глухой стук колесиков, приглушенный сонм голосов. Отчетливо были слышны только маленькие часы, которые поспешно отстукивали привычный им ритм. В очередной раз напрягши свое тело, я достал лежащую в тумбочке ручку, взял фотографию и на обратной стороне решил написать.
Корявая рука неохотно вывела непонятные закорючки, которые, если напрячь глаза, воображение, можно было бы прочесть как:
«Алесе».
Пусть будет у нее.
Поле – Послушай пение листвы. Май приносит хорошие вести в этом году.
Максим цеплялся взглядом за далекое, бесконечное, спокойное небо. Он видел будто впервые, как всклокоченная белесая пена проплывала над золотой листвой и уходила куда-то вдаль. А там он уже не мог разглядеть их силуэты. Там любой цвет, любой звук растворялись в потоке яркого света.
Это было прекрасное утро, которое он хотел бы запомнить навсегда.
– Впервые. За столько лет, – послышался угрюмый голос. Рядом, сгорбившись, сидел Алексей.
– Да. Впервые за много лет. Некоторые не услышат ее.
– Они видят. Я уверен.
Алексею сложно давался разговор. Он слишком часто видел эти глаза, слишком часто слышал это дыхание. Но свыкнуться так и не смог…
– Алексей, – вымолвил Максим не мигая, впиваясь в клочки белых лепестков, – Алексей… Расскажи о детстве, Алексей. Я хочу слышать.
Редкие капельки пота стекали по лицу, грудь незаметно поднималась, опускалась, глаза, немигая, вперились вверх.
Алексей поправил гимнастерку, прилег рядом. Легкое дыханье весны донеслось откуда-то с юга.
– Детство было обычным, – начал он как-то нехотя, – Рос я в деревне. Знать не знал ни о городе, ни о порядках. Жил себе и жил…
Алексей запнулся. Что именно хочет услышать Максим? О первой влюбленности? Или о бабкиных пирогах? Все равно Максим не слушал. Никто не слушает.
– …жил и жил, пока не вернулся к нам офицер Прокофий Степаныч. Добрый был мужик, рос в этой деревне. В Москву уехал потом, а там дослужился до офицера. Вот, вернулся, понарассказывал об офицерской жизни. Мы все вслушивались. Он-то и заразил нас, юнцов, на службу идти. Отучился, отработал я около 5-ти лет, потом… А потом эта чертовщина…
Высокие облака цепочкой пролетали над маленькими головками товарищей. Ветер запевал старую как мир песнь. И только Максим чувствовал эту песню. Последнюю песню весны.
– У меня девушка… – прошептал Максим.
Сухие губы спешно сжались.
– У меня… есть девушка, – дрожащим голосом повторил он, и к ушам поползли тонкие струйки, – ее зовут Настя… Настенька…
Подбородок трепыхнулся. Слова, без того тихие, захлебывались в дрожащем голосе.
– Н-настенька…
Боря… Нна-настенька-а-а-а…
прости, На-ас…с-стя…
Алексей помнил его историю. Максим грезил о том, как вернется к Насте, как та родит ему сына, как он научит его всему хорошему. А это… Конечно, это останется в кошмарах, но сын с женой будут утешением. Продолжение рода, говорил он, – вот что важно. Память свою оставить, кровь и хлеб…
Вскоре слезы в закрывшихся глазах засохли.
Алексей встал, посмотрел наверх. Лучи весеннего солнца пробивались сквозь перистые облака и ниспадали на мраморное, спокойное лицо Максима.
Вскоре облака рассосались, и солнечные лучики прикоснулись к бороде Сергея. Потом легли на залитый кровью лоб Виктора, упали на пробитый глаз Федора, на страшный взгляд Дмитрия, на затылок Семена…
Май принес хорошие вести. Но мало кто встретил их с улыбкой.
Пластинка из хрусталя – О, это вы. Приятно вас вновь увидеть, – улыбнулся мужчина.
– Простите, разве я здесь был?
Мужчина заглянул в тонкую расписную тетрадку, будто в ней хранился ответ. Но я почувствовал, что для ответа ему не нужна тетрадь.
– Андрей Сергеевич… Верховенский. Правильно?
– Веховской… Веховской Андрей Сергеевич.
– Да, перепутал, прошу прощения, – цокнул он и вернулся к записям. А затем, как бы призадумавшись, добавил:
– Как знать, как знать, кто сюда приходил.
Он приукрасил небритое лицо вежливой улыбкой и доброжелательным взглядом.
У стойки с одеждой, казалось бы, работал обычный мужчина сорока лет, продавец среднего звена, одетый незатейливо, даже совсем просто: мешковатые черные брюки, мятая футболка и голубая жилетка. Ничто в нем не выделялось из общей массы таких же обычных мужчин, которых я вижу в метро или на улице, он показался даже самым обычным из всех. Однако в поведении его виделось нечто дофенистическое, простодушно-ленивое, что выражалось в усталых глазах, обведенных темными синяками – отпечатками легкой бессонницы.
Даже эта комиссионка говорила о нем, как о человеке помятом и беспорядочном: брюки с платьями висели на одной стойке, а рубашки и юбки делили другую, прутья, мешки с сумками сплелись у стенки, канцтовары скучковались на прилавке в самом центре магазинчика. Один из углов забился маленьким войском белых, но павших всадников и мечников. Некоторые полки были пусты, на некоторых мерцали фарфоровые прелестные статуэтки балерин, застывших в гибких позах. Коробки и ведра, ленты и обои, одна зимняя шина, круглый столик овальной формы, старые радиоприемники, календари, две картины с пейзажами природы и города, – все помещение этого мужчины походило больше на подсобку, где складируется мусор, чем на настоящий магазинчик.
Тем более я не был удивлен, когда в отражении оконца старой кабинки не увидел ни одного посетителя. Только потрепанного глупого себя, стоявшего в мятом пиджаке, напяленном поверх футболки.
Ну и морда, однако…
– Инвентаризация, – сказал мужчина чистым баритоном, настолько приятным, что его голос словно отдался эхом в моей груди.
– И зачем?.. – тихо вырвалось у меня, когда я окинул взглядом остальные вещи, мелькнувшие под тусклым оранжевым светом.
– Не смотрите, что их не берут: с каждым годом исчезает по одной-две вещички. Мое дело вносить потери. Вот, например, сегодня пропала фигурка мечника, представляете? Стоял гарнизон бравых бойцов еще вчера, вот здесь. А теперь, посмотрите, все попадали, одного не хватает. Подсчитываю, кто бы мог дезертировать вместе с счастливчиком: подушка или свеча какая-нибудь.
– Обкрадывают?
– Какое там. Предметы сами пропадают, к счастью.
– К счастью?
Я хотел было найти на груди продавца бейджик с его именем, но там не было ничего.
– Гесманов, – тут же ответил мужчина.
– А имя?..
– Задаете много вопросов, Андрей Сергеевич. Ответы мало когда способны удовлетворить. Гесманов есть и имя мое, и фамилия, и отчество. А к счастью же потому, что появилось место. Чаще у меня его нет, а выкидывать не могу и не хочу – нельзя к добру так относиться. Да только кому нужно все это? Магазин застаивается, товары месяцами не поступают…
– Откуда вы знаете мое имя! – прервал я его, не вытерпев. Многое произошло в последнее время, но чтобы какой-то незнакомец обращался ко мне, когда я даже не успел представиться… Черт бы побрал эту чушь.
– Э-э, так не надо. Не хотите по имени-отчеству, будем по фамилии. Честнее будет, в конце концов, и к вам, и ко мне. Вы фамильный человек, да и я дьяволом не числюсь.
– Вы не ответили на мой вопрос, Гесманов…
И что-то во мне щелкнуло. Дыханье сбило так, как если бы я увидел нечто необыкновенно ужасающее и одновременно величественное. Страх и благоговение швырнули меня, как тряпичную куклу, высоко вверх, выше небес. А затем я падал с невероятной скоростью: казалось, облака сливаются в одну сплошную полоску, а шум рвет перепонки…
Хорошо, что это чувство проскользнуло на секунду, словно и не было вовсе, словно мне попросту поплохело. Может, мне действительно поплохело, и я не могу разобраться в собственных ощущениях? Да, помутнение, скорее всего. Определенно, нет смысла накручивать себе.
– С вами все хорошо? – поинтересовался он.
– Более чем, – прошептал я, ошарашенно разглядывая комнату.
Мужчина продолжил свое дело. Он что-то подчеркнул карандашиком, что-то вписал, затем почесал тупым концом висок и решился перечеркнуть.
Сумасбродные догадки заполонили разбухшую голову. Нет, это были не догадки, а скорее жалкие попытки объяснить то ли его чуткую внимательность, то ли мою острую рассеянность. Я почти полностью уверен, что никак не связан с ним… У него нет моих контактов… Но в связи с другими деталями я… Нет, это всего лишь очередная выдумка, очередной трюк моего разума, может быть даже, что на уровне слуховых галлюцинаций. Я слышал о чем-то подобном. Ко мне также обращались на съездах… Ах, да! Конференции! Я был в разных местах и посещал сотни, тысячи конференций, съездов, и мероприятий, и консилиумов, и чего только не посещал! Возможно, он был где-то там, мы виделись. Но он не похож на знатока. Лицо простое, слишком простое. Может быть, он был таким же простым официантом или любой-другой обслугой… Но обслуге нет никакого смысла запоминать наши имена. Да и не думаю, чтобы в этом городке проводились какие-нибудь литературные мероприятия, в которых я бы участвовал. Слишком уж он маленький. Конечно, я известен в довольно широких кругах, но в кругах знающих, а по его лицу можно сказать, что этот навряд ли обо мне слышал. Нет. Я не видел его раньше, в этом могу быть уверен. Тогда откуда он знает мое имя?
– Ах да, Веховской! Простите, что не ответил, память совсем подводит. Вы же оставляли свои контакты.
Что? Когда? Я не мог, не помню такого! Как я мог оставить какие-то свои контакты? Это розыгрыш, наверняка розыгрыш! Кто-то подшутил, подкинул мне вещи, подкинул его адрес, который нельзя проверить, дозвонился до него, и сказал, что я ищу врача, и… О чем я думаю! Какой смысл кому-то так поступать?.. Что, черт возьми, происходит? Если я и был здесь, то уж точно запомнил бы! С чего вдруг неизвестный человек обращается ко мне по имени и отчеству, которые я не называл? Я надеялся, что найду хоть какие-то ответы! Но ничего, абсолютно ничего! Только новые и новые вопросы! Нет, мне нужны ответы, и они нужны сейчас же!
– Послушайте, мы во всем разберемся, но для начала…
– Довольно! Вы знаете, какой путь я проделал, чтобы оказаться здесь? Знаете, что мне пришлось пережить, прежде чем я оказался по этому неизвестному адресу? И я даже не понимаю, почему попал именно сюда, в это захудалое городишко, к вам, какому-то продавцу местной барахолки! Это ведь не магазин даже, а настоящая помойка!.. Почему, – объясните, – почему вместо чертова доктора я встречаю продавца хлама! Встречаю именно вас!
Меня прорвало. Гнев вперемешку с полным непониманием пробил стенки железной сдержанности и позволил эмоциям выплеснуться мощной волной. Давно со мной такого не случалось. Можно сказать, что никогда на своей памяти я так не злился.
От накопившихся чувств я не слышал собственного голоса. В висках сильно гудело, и я сжал кулаки до побелевших костяшек, – жутко хотелось что-нибудь разбить в этой злосчастной коморке, но я преодолел инстинктивный позыв и сумел удержать себя.
Весь я трясся и что-то тараторил, почти переходя на крик, но злился я больше на свою глупость: корил идиота-шизофреника за то, что поплелся неизвестно куда из-за неизвестно каких, явно преувеличенных мыслей!..
Спустя какое-то время бессилие взяло вверх, и теперь я вяло смотрел на дружелюбное лицо бедного продавца. Мужчина, как я мог разглядеть, смотрел на мое перекошенное лицо совершенно просто и удивительно дружелюбно, со спокойной улыбкой уставшего человека. Он мягко положил руку на плечо и указал в сторону изящного столика. Я же нервно, скорее по инерции, дернулся и, поправив рукава, самостоятельно присел, припав к холодной стене. В горле пересохло, усталость обволокла тело, а в висках долбило до такой степени, что хотелось больше не думать. Не думать ни о фантастическом докторе, ни о странной флэшке, ни о фотографиях, ни о дубе, – хотелось не думать совершенно ни о чем. Но этого не получалось, и я прокручивал вновь и вновь запечатанные в мыслях маленькие детали, которые, казалось, составляли дикую, сюрреалистичную картину. Впрочем, явно притянутую за уши. Мунку бы достаточно было взглянуть на меня, чтобы обрисовать новый крик…
Высокая тень мужчины упала на изящный столик, и я услышал приятный баритон:
– Веховской, пожалуйста, вы неглупый человек и прекрасно понимаете, что лишние крики и оскорбления разве что попусту сотрясают воздух. Возможно, здесь вы найдете то, что ищете, возможно, найдете совсем ничего, это покажет время. Вам следует успокоиться. А что помогает разгулявшимся нервам, если не чашка горячего чего-нибудь? Вам налить чаю, кофе?
Коньяк бы не помешал: чтоб нажраться и вовсе забыться, хоть на секунду, хоть на одно мимолетное мгновение, чтобы угомонить самого себя и проснуться дома, на даче, на отшибе цивилизации, чтоб избавиться от параноидальных мыслей разбушевавшегося воображения! Только и всего! Боже, что я забыл здесь…
– Я не собираюсь оставаться тут надолго…
– А что вы собираетесь делать? Хотите вернуться домой, снедаемый несвязными идеями и бесконечными домыслами? Или считаете, очередной психолог убедит вас в том, что это всего лишь игры разума на почве стресса?
Нет, психологи строили сотни предположений, но ни один так и не определился с диагнозом…
– Психология бессильна во многих вещах, какой бы царицей природы человеческой она себе не казалась, – продолжил он, убирая карандаш в карман. – Она развратна и самолюбива, она порочна, похотлива, чванлива, – в общем, ужасна во всех своих проявлениях. Но, признаюсь, ее ученики преследуют благую идею: идею о спасении скверной души. Знаете, кто чаще других идет в ее обитель, чтобы познать это темное искусство? Оскверненные. Душою больные и сердцем немощные! Каждому пришлось несладко в свое время, по-своему, конечно, но детство их, однообразное до скуки, имеет явные пересечения в трех отглагольных постулатах: Недолюбили, Недодали, Перебили. Однако, я пошел за бутылкой коньяка.
– А?.. Да, да, коньяк… Коньяк бы не помешал…
Я остался один. Солдатики все так же валялись на полу, куколки все так же изгибались в фарфоре. Лампа продолжала потрескивать.
Он все-таки прав: хочу, не хочу, никуда я не уеду. Что же получается, глупые мысли не оставят меня в покое? Тогда я рискую вовсе сойти с ума. Невозможно, чтобы какие-то старые вещи выбивали из колеи, просто невозможно. Это обычные совпадения. Но что-то внутри меня хочет разгадать загадку, расшифровать какое-то истинное значение, как будто в ней скрывается очень важный, жизненно необходимый ответ. Но вот с какими ироничным вопросом я засыпаю каждую ночь: а в чем же состоит сам вопрос? И он порождает массу других рассуждений, которые травят меня и переваривают каждый день. Но все равно каждая эта мысль приводит к одному: я не знаю, в чем зерно бессонных ночей, не знаю, почему ощущаю какую-то связь в этих вещах и совершенно не ведаю, что именно ищу… Сплошное колесо. Одни и те же вопросы, одни и те же круги.
– Прошу, «Готье» прямиком из французских винокурен Пти Шампань, – сказал продавец, усевшись напротив меня со стаканами и бутылкой янтарной жидкости. – Успокаивает нервы, притупляя мышление.
Он подставил стаканы и налил коньяк. Я махом запрокинул жидкость, тут же съежился и почувствовал, как по глотке провели ножом. Горькая тварь, отвык от вкуса. Давно не пил этой гадости.
Тюкнув граненым о стол, я посмотрел на мужчину. Для начала поставлю перед фактами этого мистика, пусть объяснит свои «телепатические умения», хотя я уверен, что это глупость. Не умеет он читать мысли, то лишь мелкие выдумки открытых разумом людей. Значит, в определенных талантах ему не занимать. Придется пойти с того, с чего начал.
– Вы знаете имя, – произнес я, глядя ему в лицо, – озвучили проблему, также угадали с коньяком.
– Извините, что напугал.
Глотнув, он вытер губы рукавом и принялся теребить стакан с осевшим пятном коньяка:
– Наверное, я хорошо понимаю людей. Правда, для того, чтобы знать ваше имя, надо жить, по-вашему, в столице. А еще не слышать криков о каком-то помешательстве. Или не отвлекаться на брошенные вслух мысли.
– Я размышлял вслух?
– Отчасти шептали под нос. Но «коньяк» произнесли отчетливо. Надеюсь, вам по нраву такой, – улыбнулся он устало.
– То есть вы считаете себя проницательным?
– Как и говорил, я хорошо понимаю людей.
Ответ меня мало удовлетворил. Лицо как лицо, ничего не скажешь. Не похож этот детектив на Шерлока. Да кто его знает, внешность часто бывает обманчива. Ну, зато буду иметь в виду, что разговариваю сам с собой. Вне себя.
Мужчина поднял бутылку и молча разлил.
Коньяк и вправду хороший, второй стакан пошел намного легче. Теперь я ощущал легкую расслабленность. Уже хоть что-то.
– Как вас зовут? – снова спросил я.
– Гесманов, – снова ответил он.
– Это не имя.
– Ошибаетесь. Фамилия – это и имя, и отчество всякого человека. В фамилии кроется ваша история, история вашего отца, деда, прадеда, прапрадеда и да-а-а-альних родственников, – он махнул рукой в сторону двери, как бы показывая, насколько далеко. – Из поколения в поколение ваши отцы рождались, учились, строили, воздвигали, влюблялись, любили, зарождали, воспитывали, воевали и умирали до тех пор, пока на свет не появились вы. И вы – не последняя ступень этой высокой лестницы, которая ведет даже не совсем вверх, а куда-то далеко вперед. Кто знает, каким вас запомнят внуки и чем будут славиться они. Это ли не проявление фатума, скажите? Всякой личности предопределена жизнь.
– Не верю, что у вас нет имени, Гесманов, – ответил я, не обращая внимания на излишнее философствование.
– Эх, жаль, что критики не любят философствовать и называют всякое размышление «лишним», «скучным» и «затягивающим повествование». Пусть будет так. Ну, называйте Иваном тогда, если удобно. Иван Гесманов, приятно познакомиться.
Он тяжело приподнялся и шутливо протянул руку в знак приветствия.
– Андрей. Андрей Веховской, если позабыли. Приятно познакомиться, – ответил я, и, крепко пожав друг другу руки, мы рассмеялись. Мы смеялись долго, честно, по-залихватски как-то смеялись.
Это был первый естественный смех за три месяца. Первый настоящий. На время я позабыл обо всем, что окружало меня там, далеко в столице, в стенах пустого дома, что давило на душных улицах среди вечно бегущих непонятно куда людей и травило на удушливых конференциях, на провонявших завистью и чванливостью симпозиумах. Я вспомнил, что такое по-настоящему смеяться, живо, бессмысленно, будто не над «острой» и совершенно пустой шуткой заумного пиджака, а… просто так. Потому что жизнь так устроена. Потому что не только слезами полны будни, но и простыми человеческими радостями.
А не так-то уж и плохо здесь. Уютно.
Вдруг стрельнуло картинка-воспоминание, и улыбка постепенно сползла вниз по щекам, вернув лицу знакомые оттенки угрюмости. Я вспомнил фотографию с изображением железных путей, вспомнил о враче, об адресе. И понуро согнулся, опершись на руку. Иван, конечно же, заметил, предложил еще коньяка. Я отказался. Не хочу вновь терять себя в спирту.
Потом я спросил:
– Иван, вы поняли, зачем я здесь. Вы знаете какого-нибудь местного врача по делам душевным?
– Местных врачей у нас немного – одна поликлиничка, забитая белыми халатами. Только они лечат телесные болезни: вывихи, ветрянку, простуду. Нет у нас психологов, а если были, то уже давно сбежали в столицу: наш город крохотный, улиц с пяток не сосчитать, люди все работают на заводах и железных путях. Так что психологи тут популярности не сыщут.
И о чем я только думал, когда понесся сюда…
Конечно, об очередной неудаче, не более. Глупо было думать, что здесь найдется помощь, очень глупо. Ну, глупым, говорят, дается радость, а мне почему-то дается обсессия. Что ж, остается досидеть вечер в компании славного, но малоизвестного Ивана и чуть более известного коньяка, потом снять номер, выспаться, если получится. А потом ехать обратно в столицу. Шумную, быструю, эгоцентричную столицу.
– Позвольте спросить, Андрей… – прервал мыслительный процесс Гесманов, – о каком, собственно, враче идет речь? Я, конечно, не причисляюсь к оным, но, как и говорил до этого, хорошо понимаю людей.
– Предлагаете помощь, Иван? Боюсь, такому человеку, как я, грозит только помутнение разума без права на спасение. Даже не пытайтесь.
– Зря причисляетесь к себялюбивым. Было бы у них самих желание спастись. Знаете, жалость – это страшный яд, который погубил сотни бодрствующих душ. Так погубил, что они больше походят на живущие оболочки самих себя. Такие люди лениво озираются по сторонам, крича о какой-то помощи, но сами закапываются поглубже в яму. Их тянешь на свет Божий, тянешь, тянешь, а они как будто сопротивляются, будто не желают видеть свет, который, по их мнению, слепит вот и режет глаза. И ничего не остается, как оставить в покое несчастного самоубийцу, который совсем не горит желанием спасаться, а только делает видимость, чтобы обратить внимание на свою исключительную персону. Он ведь выкармливает пагубные мысли, чтобы его пожалели, по головке погладили. А сам прыщет ядом, прыщет, будто насквозь им пропитался, будто не знает ничего, кроме яда, в котором плещется. И живет так, давясь ядом и поплевывая им в других. Что это, если не себялюбие?
– Какое тут себялюбие, когда человек страдает. Пусть и жалость, но она ведь проступает на душе, как синяк на теле: от больших жизненных сотрясений, от осознания уязвимости перед миром неизведанным, заграничным. Только бездушный откажется от жалости и будет холодно созерцать разрушение Помпеи.
– Разве жалость к себе не является себялюбием? Это чувство полезно также, как полезен и яд – в малых дозах. А злоупотребление ведет к одному: человек в этом случае превращается в куклу собственных страхов и страстей. Он дергает за колючие ниточки и копошится в преступных мыслях так же, как навозный жук копошится в известных отходах. И докапывается до понятных всем идей! А это самое гнусное и страшное преступление – преступление против себя, против личности! Против своей жизни, в конце концов!
– И как же быть тогда? Улыбаться хаосу? Смеяться трагедии в лицо? Неровен час, и через неделю такой жизни окажешься за стенами дурдома.
– Посмотрите на себя, Андрей! Вы уже рискуете там оказаться! А все потому, что поглощены мыслями и идеями, неподвластными вам самим. Но они – часть вашего мышления! Это ваше глубинное «я», которое перебирает те невидимые для вас струны сокрытых переживаний. И вы хотите сказать, что отказываетесь вылезать из ловушки, в которое загнало ваше собственное «я»? Опускаете руки, пройдя столько верст? Бог в помощь, в таком случае. Вам действительно ничто не поможет.
– Послушайте, ну кто мне может помочь, если в своих поисках я пробегаю одни и те же круги, как какая-нибудь белка в колесе! Взять, например, тот день, с которого все началось!
И я принялся подробно пересказывать события почти фантастические, выдуманные больным воображением, которые мало походили на простые совпадения. Мой же собеседник внимательно вслушивался в каждое слово, но в его горящих глазах ощущалась тень холодной скуки. Такой, при которой слушатель знает, чем закончится повествование. Но я не сумел до конца понять, было ли это именно моей выдумкой, и приступил к рассказу:
– Тот день я потратил на написание очередной рецензии к роману за авторством Острецова. Я писал и переписывал предложения, удалял целые абзацы и возвращался к полюбившимся страницам в попытках передать то самое настроение, что хранилось в книге, но текст никак не ложился. Мне пришлось просидеть так целое утро, чтобы сочинить хоть какое-никакое вступление – спустя шесть часов после начала работы! Если вы читали мои статьи, то знаете стиль и манеру: я подхожу к критике с художественным взглядом, как романист, который скрупулезно выстраивает слово за словом, облекая их в предложения, а предложения – в отдельный рассказ-мнение. Я хотел писать ненавязчиво, просто, чтобы текст казался художественным и вместе с тем глубоким, чтобы читатель ощутил то, что чувствовал я, когда окунался в очередное произведение. Но то утро не задалось: слова коверкали общий смысл, а текст читался слишком грубо, сухо. Представьте себе дрезину, колеса которой заржавели и тянут ее по рельсам резкими скачками. Вот как я писал.
– Могу сказать, что вы умеете балансировать на грани между академическим взглядом и художественным словом. И я сильно удивлен, знаете ли, что не слышал о писателе Андрее Веховском. Ваше имя чаще фигурирует под другими именами, но никак не рядом.
– Каждому дается свое. Я, например, хорош в написании рецензий, но рассказы, повести и тем более романы мне давались труднее. Если быть точным – совсем не давались. Сколько уже ни работаю с рукописями, но все больше убеждаюсь в одном: мало быть талантливым, в искусстве ценится умение препарировать желания масс. Талант – это скорее добавка к блюду. Но мы заговорились. Итак, рецензия не давалась, поэтому я решил немного освежиться. Благо, день позволял, а недалеко было одно кафе. Я направился к нему, но на перекрестье остановился: дорога слева вела к мосту. И меня обдало каким-то странным, знакомым желанием, что-то вроде дежа-вю; это чувство можно описать как тяготение, оно не было похоже на спонтанное хотение. Я не смог противиться этому желанию, и меня понесло по левой дороге. Спустя несколько минут я дошел до моста, который также казался мне знакомым и вызывал приятное чувство ностальгии. То же было и с дубом, который я увидел, облокотившись о парапет. Мне стало любопытно, что будет, если я пройду дальше, и дошел до пригородной станции. Вдруг я вспомнил, что раньше, работая продавцом в книжном магазине, я часто проходил эти места. Поэтому, не доходя до самой станции, я повернул обратно и направился домой, посвежевший от такой приятной прогулки. Вернувшись, я мигом сел писать все то, что первым приходило в голову. Я писал и писал, как завороженный, вспоминая каждую деталь романа, каждую ее мелочь и каждое свое ощущение. Вдруг из закромов памяти выплыла неполная цитата за именем известного публициста. Я знал, что где-то на балконе лежит его старая потрепанная книга, которую я зачем-то кинул к лишнему хламу, и стремглав помчался туда. Я нашел книгу довольно быстро, так как она была бережно сокрыта черной тканью, что показалось мне странным ввиду общего нелицеприятного вида балкона-кладовки. Но тогда я не обратил на это внимания и, обрадованный тем, что книга до сих пор жива, я помчался обратно в свою комнату. Страница за страницей, я проглатывал каждое попадавшееся предложение в надежде отыскать цитату, но нашел другое…
В глазах моего собеседника вдруг зажегся огонек заинтересованности, и я продолжил:
– Я нашел фотографию, на которой изображена какая-то симпатичная девушка… которая стояла на том же месте, где был я несколько часов тому назад – на мосту, а за ней виднелся тот самый дуб! «Что же, – подумалось мне, – любопытное совпадение». И тогда я начал рассматривать ее лицо. Это была миловидная, я бы даже сказал, очень симпатичная девица на вид около двадцати пяти лет, с каштановыми волосами, ниспадающими ей на грудь. Одета она была по-осеннему: черный макинтош, красная шапочка и жизнерадостное лицо. Ей-богу, если бы я увидел ее вживую, я бы тотчас влюбился бы в нее! Вижу, Иван, вы улыбаетесь, а между тем я, кажется, действительно влюбился в ее тонкие губы и белые-белые зубы! Она позировала просто, одну руку засунув в карман, а другой держала ключи с брелоком, и ничего необычного в ее позе или взгляде не было, она просто улыбалась и была счастлива. Наглядевшись на нее, я перевел свой взгляд на тот самый дуб… И вдруг мне показалось, что с ним что-то не так. Я не мог понять, что именно мне не нравилось, поскольку дуб был обычным дубом. Однако меня что-то смущало в нем. Но я не придал этому значения и, отложив фотографию красивой девушки, продолжил писать…
– Так что здесь необычного и фантастического? – не выдержал Гесманов. – Вы нашли фотографию прекрасной девушки с обворожительной улыбкой и пустились в безумное путешествие?
– Потерпите, это только начало! Я вам не рассказал про документ!
– Какой документ?
– Всему свое время! На следующий день была запланирована встреча с редакцией портала, с которой я уже как полгода сотрудничал: переводил для них тексты с румынского на русский, печатал материал, публиковал критику и т.д. Должен заметить, что в прошлом я любил фотографировать окружающую нас красоту. Так что, позавтракав яичницей и запив кофе, я уронил взгляд на стену с фотографией. Ничего необычного: рельсы, простирающиеся в одну центральную точку – классическая композиция для кадра. И что-то мне вдруг подсказало, что это… как-то связано. Фотография девушки, фотография рельс, треклятый дуб… Пришлось быстро отогнать все эти глупые мысли и сосредоточился на том, как мне предстоит провести встречу. Но на протяжении всего оставшегося дня эти мысли подспудно копошились в подсознании, то и дело урывками выплывая на поверхность. В тот же вечер, не дойдя до дома, я повернул к мосту. И прошел мимо него, постоянно оглядываясь на одинокий дуб. Я дошел до пригородной станции. Было чрезвычайно темно, только маленькие столбы освещали кружки под собой. Я всматривался в железные ограды, в платформы, в закрытые будки, в рельсы, но, конечно же, поздно ночью я ничего не нашел. «И навряд ли бы нашел даже днем», – уверял я себя. Это была первая из многочисленных ночей, в которой я не смог спокойно уснуть. Что-то тревожило меня, волновало, но я не мог понять, что, и мысленно возвращался к девушке, рельсам, к дубу… Следующий день я провел дома, изучая найденные «улики» и пытаясь сопоставить их, но, конечно же, получалась белиберда либо более безумная по смыслу, либо менее: то казалось, что девушку я мог встретить на станции, когда фотографировал рельсы, а потом уже и ее. То вообще думалось, что девушка – богиня дуба, вылезшая из него и принявшая вид по-человечески нечеловеческой красоты. Доходило до мысли, что в моей квартире жил маньяк, который в последний раз сфотографировал ее, а затем бросил под поезд – в общем, черт-те знает что еще я ни придумывал! В итоге я посчитал, что следует все-таки заняться переводом. Тем более мне прислали материал. И только я уселся за компьютер, меня тут же осенило! Я вернулся на балкон и перерыл его вверх дном, пока не нашел старенькую флэшку. Раньше я переписывал на нее первые попытки в размышлениях и рассказах. Когда я подключил флэшку, она была практически пуста, за исключением одного вордовского файла под названием «Прощай». Но вместо какой-либо внятности я нашел там что-то странное: «AL514 D5 21:15». И тогда я совсем запутался… С того дня я перестал нормально спать, стал чрезвычайно нервным и губил всю работу, которую мне поручали…
– И тогда-то вы нашли мой адрес.
– Нет, не совсем. В конце концов я почти перестал выходить на улицу куда-то кроме моста и станции, поэтому друзья посоветовали мне отправиться на дачу, подальше от дома и от сводящих меня сума вещей. С собой я прихватил только ноутбук, блокнот и книгу того самого публициста, один из его романов. Там, на просторной даче мне даже немного полегчало: хоть и не сразу, но я теперь спал по ночам. У меня получилось кое-как нормализовать режим, и я даже вернулся к работе, но постепенно. Все же мне нельзя было загружаться и переутомляться. Тогда я решил, что чтение – лучшее лекарство, чтобы забыться и перевести мысли в другое русло. И так я провел несколько дней, заглатывая главы книги одну за другой, пока…
Я остановился. Иван глядел на меня, как и прежде: устало, но не без искорки неподдельного интереса.
– «Отцы и учители, мыслю: «что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Эта цитата была обведена несколько раз, бешено, с видимым надрывом. И в мыслях вновь всплыла девушка, вновь всплыли рельсы, дуб и флэшка… Стоит ли рассказывать, что я вернулся домой? Ничего не оставалось, кроме как обратиться к психологам. Многие предположения они делали, много чего прописывали пить после завтрака, перед обедом, во время ужина, полдника, лежа в кровати, плача от одиночества и так далее, и так далее… И стоит ли рассказывать, что это ни к чему не привело? На протяжении года я как завороженный брел до моста и шел еще дальше, на железные пути. И искал там, на железных путях какую-то зацепку. У моста отыскивал какую-то точку, а у дуба… А дуб казался неразрешенным с самого начала, рядом с ним не было совершенно ничего, только красивый вид на мост и другой берег… И тогда-то, копошась в оставшихся старых вещах, я наткнулся на листик бумаги, сверху которого крупными буквами было написано знакомое «AL514D52115», а с обратной стороны – этот адрес с пометкой «человек, который вылечит любой недуг». Посчитав, что это мой последний шанс, я приехал сюда в надежде найти того самого врача.
Я достал помятую бумажку и показал Гесманову. Тот с любопытством рассмотрел ее и тихонько цокнул.
– Знаете, в жизни бывают странные вещи, – начал он своим привычным уставшим баритоном, глядя мне в глаза и продолжая улыбаться, – вещи, кажущиеся порой дикими, несерьезными, невероятными. Вот вы сказали: «Может быть, она была богиней, что вылезла из дуба и приобрела по- человечески нечеловеческую красоту?» А может быть, некогда она действительно была богиней лесов, озер и рек, которая спустилась с трона своего, чтобы одарить светом своим какого-нибудь угрюмого путника? Кто знает, что могло происходить когда-то замного «до» наших времен или давным-давно «после». А может, то вовсе происходило за пределами сего непостоянного времени? Кто еще может верить в то, чего не видит? Только безумец верит. Только оскверненный. Душою больной и сердцем немощный. Только он способен допустить, что видимый его мир не будет единственным истинно существующим, что вера людей его времени канет в кандалах пришедшего будущего, что сам он не более чем набор химических и биологических распадов. Как много безумцев готово поверить в сказанное мной? Мало, на самом деле. Но вы думаете, от этого безумцев стало меньше? Нет, каждый оскверненный несет печать собственного верования… Был я когда-то знаком с человеком, который оказался достаточно безумен, чтобы избавиться от частички себя.
Гесманов облокотился на стул и теперь покачивался взад-вперед, глядя добродушным, простым, выжигающим взглядом.
– Был человек этот взбалмошный, бездумный, но далеко не глупый. И поступал он так, как хотелось ему: захотелось, например, извести другого за не тот взгляд – изводил, хотелось ему бодаться с собутыльниками – бодался. Или понравилась ему девушка в пригородном поезде – влюбился моментально! Одна чума ведает, что та девушка нашла в хорошем, но нагловатом идиоте, – девушки вообще любят идиотов, приписывая храбрость и грубоватость к силе духа, – однако спустя какую-то крохотную недельку они сошлись, и, знаете, как в тех стихах: «Они сошлись – вода и пламя…»
– То было про двух друзей.
– И все-таки оба этих совершенно разных человека сошлись. Он – гедонист, отдававшийся сиюминутной страсти, она же спешила построить свое будущее. Неправильно говорить, что ребята не любили друг друга. Поначалу их отношения были, как у всех, романтически-бурными: со всеми воздыханиями, ласками и постоянными ночными приключениями. Затем они перетекли на теплую любовь с непостоянными бытовыми конфликтами – все как у всех. Но чем дольше они жили друг с другом, тем сильнее ощущалась их разница: он все время где-то пропадал, пил и прожигал деньги с приходом первой крохотной зарплаты. Она терпела его выходки, умоляла прекратить распутный образ жизни и получала только вялые улыбки и пьяные обещания. В итоге наш герой дожил до того, что однажды попал впросак: по своему безрассудству он по пьяни разбил окно одного магазинчика книг и журналов. Его наказали выплачивать долг в размере… поверьте, в большом. Однако позволили ему работать в том самом магазинчике за ползарплаты и, так как человек по себе был неглуп, он там полюбился многим за свой острый язык. Кстати, чуть не забыл упомянуть, что парень-то наш обожал фотографии и мечтал о всеобщем признании! Однако, как это и бывает у сумасбродных людей – желания не соприкасались с деяниями: он только гулял и гулял. И в какой-то момент в их жизни обрисовался старый знакомый, который был по-юношески добрым и энергичным. Он помогал нашим ребятам финансово, морально и т.д., – в общем, поддерживал их как мог. Если быть точнее, он бы поддерживал и парня, если бы тот не был столь ленив и не пропадал по выходным где-то на задворках улиц. Старый знакомый больше находился рядом с ней, каждые выходные навещая ее сначала по-дружески, а затем… Знаете, такие добрые люди не входят в касту заядлых сердцеедов, они скорее немного наивны по природе и помогают другим от доброго сердца. Но вот между добрым юношей и грустной девушкой вспыхнули два чувства: горе и сожаление. С каждым новым вечером он наблюдал ее увяданье. И жалел ее так, как может жалеть добрый человек: забирая ее боль себе, разделяя ее. Она, конечно же, получала внимание, сострадание. Отчего постепенно они … влюбились. Но не так, как девушка влюбилась в нашего героя. Эта влюбленность была концентрацией глубокого несчастья. Забыл сказать, что юноша был перспективным молодым человеком, который также знал, в какой отрасли он желает расти. Что прибавило статуса в ее глазах: юноша не был таким же диким и неукротимым. Все эти чувства, – обида, боль, сострадание, – слились воедино… Что привело к их первой чувственной ночи… Затем еще к одной, и еще, и еще. В итоге девушка тайно начала встречаться с другом. Но не прошло и месяца, как она решила рассказать все нашему герою. Наш парень, конечно же, воспринял историю очень гневно, и вскоре их любовь с треском раскололась. В какой-то момент она все же решила переехать к доброму юноше, которому предложили отличное место за границей. Юноша купил билеты и с трепетом, смешанным с чувством стыда, ожидал, когда она заберет оставшиеся вещи из квартиры. В тот день девушка приехала к нашему герою, к своему возлюбленному. Парень, казалось, был холоден и отчужден, но в душе его царила ненависть вперемешку со слепой страстью. В ней тоже копошились чувства, смешанные со здравыми мыслями о своем благополучном будущем. Эмоция и мысль раздирали ее на крохотные кусочки. Ненависть и любовь терзали его дикое сердце. В конце концов, когда она уже собралась уходить, наш герой сделал попытку остановить ее, и тогда его прорвало, как плотину. Чувство пересилило, и наш герой пал на колени с уговорами и мольбами, уверяя бедняжку в том, что он изменится. Кто знает, правду ли он говорил, но она почти поддалась его порыву… Почти. Разум запретил ей любить этого человека, и с горьким сердцем она перешла порог квартиры. Навсегда. На следующий день он узнал, что самолет, летевший по рейсу «AL514» разбился. Страна ликовала: дал Бог, обошлись малыми потерями. Многие пострадали, но выжили, умерло всего-то несколько людей. Несколько… Как будто в трагедии важны соотношения, чтобы считать ее исход «благополучным» или «неприятным».
На какое-то время Гесманов замолчал. Я сидел с подавленным видом, ошарашенно глядя куда-то в пустоту. Мне не хотелось верить, не хотелось…
От прежней улыбки Гесманова осталась тонкая линия губ и хмурый, тяжелый взгляд. Спустя какое-то время он продолжил:
– Вы знаете, что испытывает человек, все еще верящий в лучший исход? Даже свисая на краю пропасти, он из последних сил стискивает единственную ниточку порванного каната; он верит, он все еще верит в победу свою над бездной. И теперь вообразите, что ниточка эта рвется, человек падает. Осознает ли он до конца, что уже падает? Нет у него страха, нет крика, потому что для себя он совсем недавно держал эту ниточку. Человек испытывает страшное непонимание, падая вниз. И только после, где-то на полпути к бездне, он отпускает последнюю секунду, чтобы увидеть под собой надвигающуюся пасть бездны. И вот этот-то момент страшнее всего. Осознать, что ты не справился, что бездна летит на тебя, как пуля, выплюнутая дулом. Остается дожить последние секунды с ужасающим пониманием неизбежного.
А теперь представьте, каково это ощущение, длящееся месяцами. Вот что испытывал наш парень, когда узнал о ее гибели. Долго он не мог принять эту новость. Он бродил по опустевшей комнате, как завороженный и совершенно иссякший, разглядывая остатки памятных мест, запечатленных на фотографиях. На одном фото милая девушка пальчиком тянулась к яркому свету фонарного столба, окруженного темнотой, на другом – сидела в задумчивости, разглядывая сквозь окно поезда пейзаж протекающей природы, на третьем – пыталась съесть бутерброд в местной забегаловке одним махом, смешно давясь им, еще на одном – читала книгу под густым дубом… Горе остудило его юношеский пыл. Теперь ему было ничто не интересно. И в попытке избавиться от грусти парень начал что-то писать. Что-то нелепое, что-то грубое и безвкусное. Но ничего не получалось. Он отвлекался на чтение, которое помогало немногим больше. Тогда он загорелся желанием искоренить пагубные воспоминания. Долго и упорно наш герой искал способы оставить прошлое далеко за пределами, но никакие лекарства, препараты не помогали. Тогда он нашел кое-кого, кто согласился ему помочь…
Не может быть… Не может быть… Это шутка, это издевка, выдумка…
– Если бы это было шуткой, издевкой или выходкой, то кто бы знал, какая судьба ожидала этого парня. Но правда в том, что он узнал о человеке, способном вылечить его боль, вытащить ее из сердца и замуровать ее навсегда…
Гесманов, потяжелевший хмурый мужчина с проседью в волосах, встал из-за стола и направился в кладовку. Спустя минуту он вернулся со старинным граммофоном. Черное дерево кое-где потрескалось, кое-где выцвело, труба его покрылась ржавчиной в некоторых местах.
– Каждая вещь хранит историю, – сказал Гесманов доставая какую-то странную пластинку. Она не была похожа на обычную виниловую, но отливала хрустальной белизной, прозрачностью. Казалось, оно и было сделано из самого хрусталя.
– В каждой закрыта собственная мысль, чувство, идея или боль… – он бережно положил хрустальную пластинку на диск. – И эти чувства создают что-то невероятно живое и красивое… Послушайте.
Гесманов запустил иглой по пластинке, и та медленно заскрипела.
Музыка наполнила каждый уголок магазинчика; звучание ее было подобно шуршанию весенней листвы с переливами морских волн, что качались под томным светом взошедшей луны. Одинокая мелодия пощипывала волшебные звуки, переходя то в тонкое сплетение женского хора, то в тихий плач упавшей звезды… Шум влажного ветра и дышащий вальс янтарной листвы переходил на шепот сотен стонущих колосьев. Не было никакого сравнения с сипящей болью шелковых нот, с томным звучанием музыки, мерцающей в лунном свету…
Пластинка вскоре окончила жалобный плач. И тяжелый трепет пустой тишины сдавил старый, потасканный магазинчик. Я сидел, наполненный далеко знакомым, но неясным чувством подавленной печали.
Гесманов грустно посмотрел на меня. Его тихий голос звучал как глубокая гитарная струна:
– Вырванную память, к сожалению, нельзя вернуть. Она похожа на то, что вы называете «душой»…
На похороны молодой человек пришел с запиской, которую он сочинил, чтобы вручить ей в последний день. Но устрашился собственной слабости и так не отдал. Теперь же он хотел положить последнее признание на могилу. Но что-то в нем дрогнуло. Он не смог. Он оставил ее в кармане пиджака. Там же, где лежала последняя фотография…
С этими словами я встал и, ничего не видя перед собой, поплел к выходу. Я чувствовал, что Гесманов, высокий, простой мужчина с уставшей улыбкой и грустными глазами, остался далеко позади, за моей сгорбившейся спиной.
Выйдя на улицу, я закурил. Было темно и пасмурно, облака где-то высились за верхушками деревьев. Мне надо было остудиться.
Из внутреннего кармана пиджака я достал сложенную надвое бумажку. Это была последняя фотография, на которой изображены я и та самая девушка.
Мы сидели под тенью густого дуба. Я прильнул к ее щекам. Нежно и тепло.
Она была очень красивой девушкой.
Очень.
Жаль только, что я совсем ее не помню.
Покидая земные просторы Пульс участился, дыхание потяжелело, вены на лбу отбивали военный марш. Капли пота сползли по животу к подбородку. Небось, морда красная вся. Была б здесь Ася, посмялась надо мной.
– Уф…
– Еще немного, потерпите.
Вот так и бывает: проснешься с утра никакой, проклянешь жизнь пару раз в душе, проглотишь кофе с омлетом, насилу поотжимаешься, чтоб тело вспомнило физ-нагрузку, а потом будешь буравить потолок под ногами. Каждый день одно и то же, одно и то же.
Скучно все.
Скучна работа, скучны будни, а выходные совсем невыносимы. Сидеть, смотреть в телик и умирать без дела в ожидании следующего дня. Или вовсе ожидая очередного отпуска.
Скучно все это, ей-богу. Индифферентное существование какое-то.
А хотя дал бы в лоб дуракам, которым неинтересно на Земле. Не понимают они прелести того, как можно ранним утром выйти на улицу в одной майке и шортах и трясти в руке тяжеленький пакет с мусором. Под ногами твердый асфальт, над головой голубые облака, а впереди многоэтажки высятся. Подойдешь к мусорке и, напрягши руку, ка-а-а-ак швырнешь в контейнер. И дальше пошлепаешь к магазу. Там достанешь холодного пива, прямо из холодильника, откроешь, – и тотчас темное пенистое по животу потянется.
Хорошо так. Особенно когда поживешь с недельку в невесомости. Конечно, в том, чтобы парить, как бревно в воде, есть своя забава. Одно «но»: больно быстро надоедает. Календари с фотками деревьев не помогут, потому что висят на металлической обшивке.
Но что-где, а там все же витает своя красота.
Вообще космос смахивает на женщину: бездонный, холодный, капризный, но очень красивый.
И мусора в нем через край.
Красиво-то там красиво, конечно, но тяжко… Вокруг сплошные балки, панели, кнопки, рычаги. А за малюсеньким окошком, далеко-далеко внизу где-то маячит домик. А в домике Ася готовит ужин на человека с четвертинкой. Или читает. Или смотрит что-либо…
Ну, ничего, не убудет. Не пропал раньше, не пропаду и сейчас. Я дышу, я живу, голова болит, мысль мыслится – и это славно. Значит, и остальное приложится.
– Все, – сказала женщина с холодно улыбающимися глазами.
Койка заскрипела, зашевелилась, поехала. Теперь я лежал как обычный человек на обычной лежанке. Кровь перекочевала к ногам, и мне стало немного легче. Женщина наклонилась, чтобы дать моему закованному телу немного больше свободы.
– Вы на кардио были? – спросила она.
–А вы знаете, как приятно бросить мусорный пакет в мусорку? – вдруг спросил я.
Ожидаемо, женщина посмотрела так, как смотрит врач-невролог на космонавта, задавшего глупый вопрос: как мать на ребенка.
На чужого.
Снисходительно-понимающе и добро.
– Конечно, – ответила она, отстегнув последние ремни на ногах, – а еще приятно посуду мыть за всей семьей, стирать, таскать продукты и много чего еще.
– Нет, вы неправильно меня поняли.
Я и сам не понял, к чему это ляпнул. Однако продолжил:
– Вы привыкли к гравитации, знаете ли. Тот факт, что кружка стоит на тумбочке, – для вас обычное явление. А представьте, что вы ставите эту кружку на столик, но вдруг она взлетает. И вы неожиданным образом взлетаете. И ваша голова «взлетает», потому что кровь прибилась к ней.
Она слушала отвлекаясь, индифферентно усевшись за компьютер и приступив к скучным формальностям.
– Одним словом, космос не так романтичен, как о нем принято рассказывать.
Я уселся поудобнее, разглядывая ее бесстрастное лицо. Женщина хранила великое молчание и сосредоточенно-отчужденный вид.
– Кислород ненастоящий, еда – перемолотая смесь, спать неудобно, да еще приходится следить за техникой, чинить неполадки. Вне корабля, между прочим. А это – пожалуй, самое опасное дело.
– Почему тогда пошли в космонавтику, если не нравятся полеты? – как гром среди ясного неба мягко спросила она.
– Меня попросили заменить, – ответил я.
Она подняла голову. Взгляд был такой же материнский, что и прежде. Как мне показалось, теперь в его свете была щепотка ошарашенности.
Отчасти я не врал.
Поначалу должен был лететь опытный дружинник. Но он заболел.
По официальной версии.
Запой на неделю – общепризнанная болезнь.
Отменять полет не хотели, да и значимость того салаги, как мне потом сказали, была скорее номинальной. Посему одним добродушным старичком-генералом и стаей несогласный было принято решение послать какого-нибудь новобранца из тех, кто на протяжении двух лет испытывал на себе тяжесть замкнутого пространства и легкость свободного падения. Пошли по списку из тех, у кого хорошие показатели:
– Артамонов!
– Я!
– Сдаешь – летишь!
– Так точно!
По окончании контрольных экзаменов старт моей карьере был дан. Теперь я уважаемый космонавт-испытатель со стажем более 25 лет.
По официальной версии.
– Я не говорил, что мне не нравится космос, –продолжил я, разглядывая календарь с висящим котенком и надписью «Ты только держись…» – Вообще космос похож на…
Стоп.
Я общаюсь с женщиной.
С неразговорчивой женщиной. Не шутить шутку, обидится.
– В космосе полно мусора, – выдавил я лишь бы что-то выдавить. – Как и в наших головах.
– Какое отношение ко всему этому имеет ваш мусор? – в мягком голосе последовал твердый вопрос.
И тут я призадумался.
Действительно: а какое?
Какое ей дело до прелести внеземного пространства и маленьких шалостей нашей необъятной? Зачем ей, неврологу-домохозяйке, размышлять о полях и созвездиях? У нее есть работа и семья, и это все, что требуется для жизни. Что до счастья? А счастье не нужно, когда есть обязательства. Необязательный атрибут.
Я взглянул на женщину. Глаза добрые, но жутко усталые, холодные. Скучные. И скучающие.
Я продолжил:
– Возможно, самое что ни на есть прямое.
– Ну и шутки у вас, – улыбнулась она холодновато-вежливо.
– Зато вы улыбнулись, – подмигнул я.
– Не слишком вы легкомысленно относитесь к предстоящему полету? Все-таки космическая брешь…
«Врага следует принизить в собственных глазах, дабы его величие не переросло в твой ужас!..»
Хотел бы сказать я. Но не сказал. Вместо этого я вымолвил:
– Простите. Я точно так же волнуюсь, как остальные.
На том мы окончили нашу замечательную беседу.
Женщина продолжила писать. Я продолжал следить за пальцами, за лицом, за календарем. И думать о том, что она печатала. Наверное, что-то в духе этого: «Здоров, тчк. Устойчивый вестибулярный аппарат, тчк. Требуется обследование у психотерапевта (нездоровая замкнутость на мусоре), тчк. Вердикт: к полету готов».
Или как-то так.
Покончив с формальностями, она отпустила меня на все четыре стороны.
Про кардио даже и не вспомнила.
В зале гостиницы было на удивление тихо. Никто не бегал с микрофонами и камерами, не толкал зевак, не приставал к капитанам с вопросами вечного характера и не пытался перекрикивать все более нарастающий гогот. Здесь спокойно сидели, отдыхали и готовились к будущему инфо-грохоту два замечательных человека, которые чрезвычайно сосредоточенно сидели друг напротив друга.
Каждый держал по пятерке карт.
Каждый оглядывался на другого, пытаясь угадать его комбинацию.
Наконец первый нехотя вытащил свою карту и медленно положил на столик.
– Неправильно ты, Дядя Федор, бутерброд ешь! – прикрикнул второй и смачно шлепнул ответной.
– Ха! – вскочил первый, и еще одна карта со свистом описала дугу.
– Что?.. – недоуменно вопросил второй.
Воцарилось тяжелое молчание. Где-то на стойке новостными сводками шипел телевизор.
В его взгляде читалось разочарование. А потом ожидаемо вой первобытной злобы разорвал тишину:
– Твою мать!
Мощное окончание обрел их поединок по моему приходе. Под потоком брани второго вперемешку с рассуждениями о несправедливости победоносная ухмылка горделиво украшала морду первого. И тот не без наигранного благородства уселся обратно, чинно выпрямив спину.
Этого молодого человека сорока восьми лет, морщинистого, с большими мешками под глазами и залысиной по всей области, делающими высунутому лицу его вид более интеллигентный, зовут Игорь.
– Здорово, Игорь, – поздоровался я.
– Здорово, Костя, – поздоровался Игорь.
Мы обменялись рукопожатием.
– Какой счет? – спрашиваю.
– Никакой.
– Как это?
– Вот так.
– Деньги?
– Ага.
– Сколько?
– Три.
«Неплохо», – подумал я. И добавил:
– Маловато.
– Чего?! «Маловато»?! Да пошли вы оба на–…
Нахмурив лоб в одну морщинистую складку, плотный мужичок с крепкими руками и ровной щетиной стал зачитывать громадную тираду о сложностях регулирования финансовых дыр при бюджетном дефиците и несоответствии расходов по изначально предполагаемым прогнозам с ныне составляющей отрицательное значение прибылью.
Короче говоря, данное юридическое лицо оказалось по уши в финансовой яме.
И высказалось оно в своей, конечно же, манере.
Должен заметить, что это лицо, как подобает людям творческих профессий, имело одну особенность артистического характера – в деятельности своей ярко вспыхивать и так же быстро гаснуть.
Конечно же, в своей манере.
Поэтому на публичных собраниях ему, как правило, не давали слова.
– …змеи, разрушившие устои социалистического гуманизма и осквернившие саму душу человеческую! У меня таких денег нет и подавно!..
Мужичок лаконично окончил представление.
Потом вдруг, как ни в чем не бывало, спросил меня:
– Есть закурить?
Легкости и непосредственности вопроса позавидовал бы любой уличный попрошайка. Настоящий хулиган не вымаливает сигаретку. Настоящий хулиган усаживается на скамейке, и, закинув руки за голову, обращается к тебе как к старому знакомому, хоть вы видитесь в первый и последний раз.
– Держи.
Я протянул пачку. Он достал сигаретку, задумчиво покрутил в пальцах, уткнул ее за ухо и, напялив шевретку, с завидным спокойствием ретировался в сторону выхода.
Этого молодого человека с отметкой «тридцать девять» по паспорту зовут Антон. Мужик сильный, коренастый, веселый. Редкой породы человек из тех, чей ум не сопоставим с манерой изложения оного. Зато отличный инженер, отучившийся на скульптора.
Когда Антон окончательно покинул хрупкие стенки гостиницы, сдерживавшие силу его многоступенчатого вокала, я расположился на кресле рядом с Игорем. Его осанка теперь приобрела дугообразную форму.
– А где Жора с Настей? – спросил я и указал на карты. Мол, «убери».
– Черт их знает, – ответил Игорь, сунув пачку в карман.
– Скоро пресс-конференция.
– Знаю.
– Готов?
– Честно? Нет. Какие вопросы они будут задавать? Помимо насущного, ясное дело. Что я ел с утра? На ком женился и с кем недавно спал? Одна ли это и та же барышня? К черту их.
– Брось, это официальная встреча. Будут крутить по телевизорам. Такое не спросят.
– Ха. Напомнить, какой век? Рубеж двадцать первого. Мир за последние лет пятьдесят сошел с ума около восьмисот двадцати одного раза. Теперь каждая сошка мыслит, будто имеет право знать все про твою личную жизнь. Особенно если ты выступаешь в открытый микрофон. Вопросы по типу «Какие запрещенные вещества употребляете?» стали в порядке вещей, понимаешь? И уже давным-давно.
– Мы не «селебрити», Игорь. Нас интересуют другие звезды.
– А им плевать, что интересует тебя. Даже перед лицом потенциальной опасности они в одном абзаце распишут про дыру в вакууме, а в оставшейся статье – про космонавта и его любимую «дырку».
– Понял. Значит, ты будешь молчать. Опять мне отдуваться за всех.
– Есть Настя. И американцы любят языком потрясти.
– Посмотрим, – сказал я.
Раздался мощный грохот. Это было похоже на взрыв с хриплым завыванием. Я невольно вздрогнул. Оказывается, человеческое горло может издавать даже резкие и пугающие звуки, похожие на смесь скрипа и тарахтения выхлопной трубы.
Именно так заржал откуда ни возьми появившийся Жорик. По его левую руку игриво смеялась Настя. Они шли вместе, и шутили, и звонкоголосили с собственных же шуток.
– Здорово, Жорик!
– Zdorovo, Kostya!
– All good?
– Never better!
– Glad to hear.
Уровень моего английского не выше уровня русского нашего старого-доброго Жорика.
Джорджи Браун, второй инженер нашей команды. Приехал в Россию по программе «Гостеприимство по-русски». Конечно, космические главы назвали очередную интернациональную встречу совсем иначе, но мы приняли Джорджи как своего сразу, в первые часы знакомства. Потом мы уже обнимались как побратимы, и впоследствии он был крещен новым благородным именем.
Жорик оказался человеком на удивление русским по ментальности. Или же очень общительным и мгновенно мимикрирующим под чужую культуру… Американцы, что с них взять.
Жорик с Настей подошли к нам и уселись вместе на соседнем диване. В воздухе приятно пощипывало электрохимическим разрядом.
– Настюш, поможешь мне не утонуть в болоте информационного пространства? – спросил я, дабы отвлечь от моложавого попутчика симпатичную женщину со светлым каре, придающим ее лицу лоск тигриной привлекательности.
– Постараюсь. Посмотрим, насколько серьезно журналисты будут настроены. Сейчас они несильно акцентируют внимание на дыре и отзываются о ней довольно умеренно.
– Умеренно? – я почесал затылок. – Ты читала, что пишут в инете? «Всепоглощающее око», «Впадина Солнечной системы», «Воронка смерти»…
Жорик удивленно мотал головой то в мою сторону, то в настину. Он не совсем понимал, как ему пристроиться в диалог, поэтому смиренно молчал, будто воды в рот набрав.
– Фантазируешь, Костя, – вклинился Игорь. – Журналистам хватает ума изъяснятся не так напыщенно. Но, признаюсь, твоя правда: сейчас что ни сводка, то «Космическая брешь»… «Космическая брешь пожирает Луну», «Космическая брешь замедляет время»…
– А еще она, предположительно, увеличивается в размерах… – дополнил я.
– Предположительно, – уточнила Настя. – Не строй догадок раньше времени. Все равно многим кажется, будто ничего толком не изменилось, а ученые, как обычно, разрулят возникшую проблему. Словно пробку в трубку вставить – и вуаля!
– Да, проблема. И всякие блогеры могут подстегнуть нежелательный интерес, – заметил Игорь. – Привнесут излишнюю панику, а нам разгребать потом. Интернет, черт бы его побрал. Это же рупор свободного слова. Пусть даже и слово это будет пустым и вредным.
«Тяготение к правде есмь и спасение наше, и наша погибель», – подумалось мне. Но излишне умная мысль так и не покинула закромов черепной коробки. Вместо этого я сказал только:
– Будет вам. Разнервничались. Спокойненько отстреляемся перед народом и полетим изучать звезды. Уверен, с нами ничего не произойдет ни на конференции, ни, собственно, на корабле.
Настя заметно насупилась:
– А ты знаешь кто так обычно говорит?
– Гм?
– Герои дешевых романов перед тем, как попасть в неприятности.
– Но они же выпутываются из оных! – подстегнул я хмурую героиню.
– Ну вас к черту, – опять вступился Игорь, – только и умеете что портить настроение. Аппетит из-за вас пропал…
– Oh, I would like to eat something! – наконец Жорик поймал нужную нить и вошел в разговор. Как он выглядел в этот момент… Намного лучше Игоря после победы над Антоном.
До этого я никогда не видел Игоря настолько счастливым.
На самом деле, Настя права. Хотел бы я выразить сомнения по поводу предстоящих мероприятий, но моя неуверенность может подорвать и без того шатающийся дух команды. Рыба, как говорится, гниет с головы. А страх – самый опасный вид внутреннего разложения. Особенно страх неизвестного. Поэтому, придав голосу большей уверенности, я продолжил:
– Окей, с журналюгами разобрались: главное говорить уверенно, умеренно, панику не поднимать, каверзные вопросы отшучивать. Готовьтесь к тому, что разок-другой поспрашивают про зонды. Если же сомневаетесь – молчите. Я буду отвечать. Эх. Впрочем, все как обычно…
– О! Не успел я вернуться, как командир включил режим командования! Сто процентов! Готов! Полный ход!
Отстукивая каблуками тяжелых ботинок, Антон неожиданно вырос из-за спины и незамедлительно вросся в полилог:
– Как здорово, что все мы… с-собралис! – последнее словцо вырвалось из певучего голоса его как-то по-дворянски. Он стоял рядом со мной, держа руки в карманах застегнутой куртки.
– Знаете, пока я курил, размышляя о постоянной изменчивости бытия, то поймал себя на мысли, что совершенно не буду скучать по землянам.
– Врешь, – Игорь достал желтенькие таблеточки и быстренько проглотил две штучки. – Кто-кто, а ты – то еще существо. Притом, существо социальное.
– Заткни варежку! – совершенно безобидно, но невероятно артистично обозлился Антон:
– Я человек Земли, но дух мой вне-земной!
На первых трех буквах он сделал значительный акцент.
– Именно поэтому я пришел в обитель Высших Орбитальных! Душа моя, уставшая от тяготеющих к второсортным посредственностям, требовала свободы необъятных масштабов, запредельных! Неподвластных приземленным мечтаниям всех живущих!
Так, фыркнув с благородным видом, он, наконец, вальяжно расположился рядом с Игорем и по-хозяйски расставил ноги, все еще держа руки в карманах.
Теперь вся команда в сборе. Осталось дождаться председателя пресс-службы. А то кто же нас оставит один-на-один с представителями хищнических рыбьих класса «Инфоакулы»?
Тем временем Антон продолжил выступление одного актера:
– Вы думаете, почему человек искусства вписался в космонавтику? Тем более, если он некогда был уважаемым скульптором? А потому все, чтобы познать новый эмпирический опыт. Камень, друзья мои, в правильных руках изменяется в облик, а облик в глазах зрителя перевоплощается в композицию. Чем сложнее, чем невероятнее мастер пересоберет бездушную оболочку, придаст ей тонкий, пространный облик, тем живее покажется сама композиция. Но сам по себе, в контексте собственного наполнения, наш облик не имеет никакой художественной ценности, потому что, как бы это прискорбно ни звучало, он зависит от взгляда извне. Возьмите, например, течения дадаизма, абстракционизма с кубизмом-супрематизмом! Дадаизм! «Дада», – восклицают полые дадалки! Пустое, бессмысленное, бесформенное ничто, воспрещающее сущность искусства как высшую форму человеческого «я»! Все их «я» воздвигнуто на пепелище форм и транслируемых в этих формах идей и смыслов! Противоречащая самой природе дадаизма безыдейность создала идейный, сформировавшийся вид. Не иначе как абсурд бреда белой горячки! А что до абстракционистов? «Нет смысла! Есть форма!» – кричат кубики и кружки. «Нет формы! Есть смысл!» – вопят перемазанные акционисты! А где правда? А правда за пределами земного опыта и одновременно – внутри нее. Знаете ли вы, что любая мысль приносит самой идее искусства опыт нерелевантный, незначимый в контексте самого высшего искусства? А высшее искусство – это то, что невозможно понять. Высшее искусство не существует, пока человек ходит по поверхности Земли! Вот почему я лечу! Чтобы впоследствии создать свой магнум опус! Скульптуру хаотичной структуры! Бесструктурно-последовательное первоначало жизни и не-жизни в целом! Я выстругаю из камня само космическое пространство.
Закончился, наконец, увлекательный монолог. Все мы ощутили нестерпимую физическую усталость подобно той, когда ты, будучи ребенком, страдал на самом скучном уроке в своей жизни. Жорик, понятное дело, заметно клевал носом. Он мало понимал выплескиваемый поток русских слов. Игорь сидел в позе мыслителя. Только рука подбирала щеку, а не лоб. Я был похож, как мне казалось, на брутального героя Аль Пачино из «Лица со шрамом». Та самая сцена, где он вальяжно распластался в кресле. Одна Настя внимательно слушала нашего великого художника. Полоски ее бровей давно обрели V-образную форму и не отпускали ее красивого V-образного лица даже по окончании антоновой лекции.
– Как ты сделаешь это, Горацио, мой друг? – устало произнес Игорь.
– Я найду способ. Квироло как-то обернул холодный камень в облегающую сеть, а Бернини как-то сумел «продавить» кусок гранита в человеческое тело, придать ему мягкость. Я найду способ соединить разнородные формы в один многозначительный и невозможный облик.
Настя вперилась в столик. Жорик почти уснул. Я посадил размякшее тело поудобнее. Но Игорь многозначительно вздохнул. И не менее уважительно вымолвил:
– Я поражен.
Он поднялся и вдруг серьезно уставился на великолепного собеседника. Великолепный собеседник ответил взглядом еще более серьезным.
Воцарилась полная тишина. Вдалеке что-то подвывал телевизор.
Два охотника.
Два друга.
Два монумента.
«Они сошлись. Волна и камень…»
В общем, картина маслом.
– Я поражен, – велеречиво произнес Игорь, – как тебя только взяли в космонавты. Да еще и инженером. Пойду пообедаю; аппетит разыгрался.
Такой наглости наш ранимый герой не выдержал:
– Поражайся, Клавдий, поражайся! Ибо наступит тот день, когда ты перешагнешь порог моей выставки и покинешь ее с отвисшей челюстью!
– От ужаса, мой друг, от ужаса.
– А-а-а-а, пошел ты в ж–…
Жорик вскочил с дивана, преобразившись в лице. Он был полностью сосредоточен, сонливость как рукой сняло.
– Что здесь происходит?
Вдруг рядом с нами появился статный Виктор Павлович. Вид у него был строгий и прекрасный: двубортный пиджак, штаны со стрелкой, лакированные туфли и лакированный лоб. Пару предложений о Викторе Павловиче.
Виктор Павлович – регулировщик информационного потока. Виктор Павлович сегодня проследит за нашими языками.
Мы последовали примеру Жорика и тоже поднялись. Все резко посерьезничали. Виктор Павлович не стал вдаваться в подробности только что услышанного, ограничившись мужскими рукопожатиями и поцелуем женской ладошки. По окончании пригласил нас за столик. Мы уселись обратно.
– Ну что ж, – начал Виктор Павлович, поправив полы пиджака, – через несколько часов состоится пресс-конференция с представителями различных газет, журналов, телевизионных каналов и каналов социальных сетей…
–…блогеры… – что-то прошептал Игорь. Какой окрас он придал последнему слову, я не услышал.
Виктор Павлович не заметил или сделал вид, что не заметил. Так или иначе, продолжил:
– …поэтому я должен провести некоторый инструктаж. Подготовить вас к тому, что будут заданы вопросы скользкие и неприятные. Вы панику не поднимайте, при любом раскладе я возьму инициативу на себя. Касаемо паники. Космическая брешь – дело очень и очень серьезное, но помните: сейчас она не приносит никакого вреда. Пока что она слишком мала, чтобы хоть как-то воздействовать на Луну. Используйте этот факт, чтобы не вызвать лишнюю тревогу в общественном ряду. На психологическом уровне постарайтесь избегать фразы «Черная дыра» – все-таки это не совсем так. «Космическая брешь» – красивое название, научпоповское. Романтичное имя никогда не повредит. Также могут быть вопросы личного характера, дабы дискредитировать ваш профессионализм. Поддаваться не стоит. Наиболее оптимальный способ оставить начатую тему – отшутиться, перевести шутку на оппонента, пристыдить немного. Но держитесь как можно более дружелюбно. И снисходительно. Пассивную агрессию даже камеры чувствуют, поэтому не принимайте некоторые вопросы слишком уж близко. Особенно это касается тебя, Антон!
Антон встрепенулся, но рук из карманов не вытащил:
– А что я?
– Ничего, сапожник ты треклятый! Итак, что еще должен сказать… В принципе, все. Держитесь такими же молодцами, какими вы являетесь, не волнуйтесь, не сомневайтесь. Это не первая ваша встреча и далеко не последняя. Помните: они у нас в гостях, а не наоборот.
С этими словами Виктор Павлович приподнялся. Мы встали вслед за ним. Виктор Павлович продолжил:
– Ну, если не обедали, то сейчас самое время. Как закончите, переоденьтесь: все-таки пресс-конференция проводится с космонавтами, а не… – Виктор Павлович обвел взглядом наши одеяния, – а не с бродягами…
Последние фразы были сказаны. С ними ребята и направились в столовую. Настя, вспомнившая выступление Антона, заспорила с ним, тщетно пытаясь убедить соперника, что его новые формы совсем не новы и что он, по сути, также оправдывает обычную попытку соригинальничать:
– Кружка – это кружка. Хоть кружкой назови ее, хоть нет.
Антон, как ему полагалось, отстаивал свою позицию не менее рьяно:
– Отнюдь! Моя работа будет квинтэссенцией искусства в принципе. Я сочиню новую главу, не какую-то «мета-» или «пост-», но искреннюю, совершенно новую правду…
И так далее. Я уж хотел было двинуться за командой, но Виктор Павлович меня остановил:
– Костя, – произнес Виктор Павлович серьезно, положив руку на плечо. Мне стало немного не по себе. – Костя. Давай начистоту: ты легкомысленный. Серьезности в тебе совсем мало. Сколько раз ты летал туда? – Виктор Павлович указал пальцем на потолок.
– Гм… Около пяти раз.
– Пять раз, – повторил Виктор Павлович. – Опыт немаленький. И ты, несмотря на характер, хорошо справлялся с работой. Именно за свои лучшие качества тебя назначили командиром. В критические ситуации ты, Костя, умеешь сохранять хладнокровие и решать поставленные задачи. Понимаешь, к чему я клоню?
– Не совсем, Виктор Павлович.
Я действительно не понимал Виктора Павловича.
Виктор Павлович не обратил внимания на мой ответ:
– Костя, это серьезная конференция. Может быть, ты пока не осознаешь, но в скором времени обязательно поймешь, что сейчас вы летите в космос не для спокойного изучения. Вы летите, чтобы проанализировать возникшую аномалию, изучить маленькую черную дыру. А это сопряжено со многими опасностями, которые банально невозможно учесть. Люди боятся. Люди беспокоятся, Костя, потому что не знают ни причин возникновения, ни степени опасности, ни решения проблемы. Поэтому они могут утрировать, обобщать неизвестное, гнуть свою палку и поднимать каверзные вопросы. Не проявляй легкомыслие и отвечай по существу, а лучше отвечай обобщенно. Впрочем…
Виктор Павлович наклонился ближе и теперь был похож на шпиона, который хочет донести ужасный секрет:
– Я прошу тебя об одном, Костя; по-русски прошу, как человек человека. Не обосрись.
Похлопав по плечу, Виктор Павлович незамедлительно удалился, оставив меня наедине с моими мыслями. Мысли обрели оттенок неприятного серого цвета.
Благодарю, Виктор Павлович, за предоставленное доверие в отношении такого серьезного полета. Теперича желания лететь как-то немного поубавилось…
– What happened, Kostya?
Знакомый голос с ярко выраженным акцентом вырвал меня из объятий удушающего самоанализа. Оказывается, все это время Жорик стоял в проеме и издалека наблюдал за беседой.
– It’s all good, Жорик. All good, – сказал я ему, пытаясь успокоить американца. Или успокоиться самому. Я не разобрался.
– Listen, – Жорик подошел ближе, – Ya ne znal, o kotorom vy razgovarivat’, no morda parshiviy.
Как мною упоминалось, с русским у него беды бедные. Но он старается, надо отдать должное.
– Значит, ты увидел мое настоящее лицо. Или, точнее, «морду». Не волнуйся, старик, мы со всем справимся.
Глаза его округлились до размера примерно пяти центов.
– Oldman? – вопросил он удивленно.
– Старый друг. Дружище, – уточнил я. Надо же его учить новым словечкам.
– Ah, yeah. Dr… Druj…
– Не пытайся… Скажи лучше вот что: когда улетим, будешь скучать по Земле?
– Well, of course!..
«…Курс юаней за последнюю неделю повысился на ноль и три десятых процента…» – вещала строгая женщина, пристально разглядывая мой голый торс. Признаться, мне было совсем не интересно, насколько повышались курсы, поэтому я предложил ей сменить вещание. Теперь барби-девочка с фальшивыми губками также фальшиво пела и фальшиво улыбалась. На заднем плане гоняли пластмассовые феррари и возвышалась гора зеленых бумажек. Вот бумажки были вполне себе настоящие.
– Костя! Переоделся?! –глухо раздался знакомый голос.
Я не понял, кому он принадлежал.
– Сейчас выйду! – прикрикнул я на дверь.
– Жду!
Под странную песню «I love my money more than mommy…» я быстренько напялил джинсы, рубашку, ботинки и был таковым. Все-таки приятно избавиться от униформы и выйти к Асе отстрелявшись. Ждет уж не дождется меня, небось…
Снаружи, к сожалению, вместо Аси меня ожидал Антон. Он заметно нервничал. Держал руки в карманах.
– Чего? – спросил я разнервничавшегося художника.
– Да вот… Я что подумал… Знаешь, как говорят: «Женщина на корабле…»
– Не начинай.
Антон верил в приметы сомнительного качества. И хоть против Насти ничего не имел против (а в какой-то момент оказалось, что даже ревнует ее к Жорику), Антон все же настороженно относился к предстоящей операции. О чем пытался поведать задолго до этого разговора и пытается поведать сейчас:
– Да я сам толком не могу понять, но…
Он замялся.
– …Но волнуюсь за нее что-то.
– Не беспокойся, – сказал я, пока мы спускались по лестничному пролету, – Настя взрослая девочка. Рядом с ней взрослый мальчик. Да не один, а в комплекте четырех штук. Сама она сильная не по годам. Не переживай, все с ней будет хорошо.
– Ох… Ладно…
Было заметно, что Антону совсем не «ладно».
– А, и еще! Я покажу одну вещь, но обещай, что никому о ней не расскажешь. До поры до времени…
Мы остановились.
– Что такое?
Антон расстегнул куртку наполовину. В чернющих недрах его одежды, в области живота поблескивало что-то крупное: какая-то емкость, имевшая гладкие изгибы, с выпирающей кверху колбочкой. Кажется, это было похоже на…
– Ты с ума сошел?! – яростно прошептал я, – убери это! Выпей здесь и сейчас! Или выкини в окно! Я не знаю, что сделать, но сделай с этим что-нибудь! Иначе из-за тебя нам всем навалят огромной п–…
– Постой-постой, не кипяти!
Взвизгнула молния куртки.
– Сам подумай! Первый серьезный полет, полет до самой мини-черной дыры! Неизвестно, насколько опасно там будет! Я иподумал, что именно сейчас, как никогда раньше, нам пригодилась бы лишняя булечка!..
– Ты хочешь, чтобы из-за твоей булечки нам прописали в булочки?! По самое не балуй?!
– Не пропишут, если не узнают! А они не узнают, уж я постарался!.. Да и вообще, не выдумывай комару пчелиное жало! Что с нами будет? Если ты, конечно, не расскажешь, то все получится куда лучше, чем было запланировано изначально! Успокойся!..
А хотя… Я хорошенько подумал. Операция действительно первая, самая важная, по выходным нам нечего будет делать, риски высоки…
– Хорошо, – сказал я, успокоившись.
Мы двинулись дальше.
– Я надеюсь, ты купил только одну бутылку и не пронесешь целый ящик на борт.
– Да кто я, по-твоему, самоубийца? Одну бутылочку и без того сложно пронести, а ты говоришь – ящик… Нет, я не супергерой, я обычный скульптор-фрезеровщик-инженер-космонавт, – подмигнул Антон. – Все будет… Чики-брики пальчик выкинь!..
Мы вышли в просторный зал, где сидели несколько часов назад. К счастью для нас, вся пресса разъехалась. В гостиной остались наши родственники, друзья, знакомые, подруги. В общем, было людно, но приятно. Напряжение после недавней конференции совсем спало, и теперь воздух был наполнен теплом родных и близких.
Я видел своих друзей в компании родственников: вон, вдалеке, Игорь держал за руку маленькую девочку, общаясь с двумя женщинами. Одна из них была его дочь, другая – жена. Настя уселась на диване с отцом и что-то бурно обсуждала. И к Жорику приехали родители, которые совершали манипулятивные попытки всунуть ему побольше одежды и провианта. Он, конечно, отнекивался, но силе родительской ласки невозможно дать серьезный отпор. Через пять минут его тело скрылось за сумками и пакетами. Даже Антон вскоре отошел от меня, завидев то ли брата, то ли друга с девушкой.
Я был один. Сколько бы глазами не пробегал по головам, по лицам, по макушкам, Асю завидеть не мог. Тогда я решил отойти к автомату, налить себе немного кофе для бодрости. Как вдруг моего плеча коснулась нежная ладонь. Не оборачиваясь, я прижал девичью ручку и провел по ней свежевыбритой щекой.
– Ай!.. – засмеялся милый голосок, и ладошка с легкостью выскользнула из моей лапы.
Я обернулся посмотреть на владелицу жемчужных пальцев и увидел ее. Голубые глаза, тонкий нос, розоватые губы.
Ася сохранила тонкую девичью красоту даже по прошествии времени. Или это я остался таким же влюбленным дураком, каким был когда-то давным-давно.
– Привет, – улыбнулась моя Ася.
Я с ней не поздоровался. Не хотелось. Дыхание немного сперло. Не желал ничего говорить. Я только крепко-крепко обнял ее за плечи и расцеловал бело-розовую щечку. Она по-девичьи захихикала.
– Пошли на улицу, – прошептал я в розовое ушко и взял ее за белую ручку, – поговорим там.
– Почему не здесь? Здесь тепло.
– Здесь шумно. А там красиво. Думаю, нам лучше уединиться. Все равно успеем посидеть на «Белом солнце…» Давай сумочку.
На улице действительно было хорошо. День пропал за багряным горизонтом, а ночь пока не торопилась вступать в свои права. Воцарилась молочная тишь. Светлые сумерки окутали зеленый луг. По дорожкам прыгали голубиные лапки, сновали башмачки и кроссовки, катились коляски. Молодые супружки и престарелые парочки покачивались взад-вперед вдоль извилистых дорог. Фонарные шапчонки гудели теплым светом. С севера проплывал мягкий ветерок. Здесь было очень и очень хорошо.
Мы расположились на скамейке. Ася обнимала маленький животик.
Я вспомнил, что, оказывается, весь день не курил. Хотел достать пачку, но потом взглянул на Асю. Желание покурить как-то само собой отпало.
– Как тебе здесь? – спросил я Асеньку.
– Не знаю, – пожала плечами она.
– Как это: «Не знаю?» Знать надо, маменька.
– Ну, здесь… Хорошо? Не знаю… Наверное, я прозвучу как наивная дурочка, но мне хорошо рядом с тобой. И неважно, где мы будем, – улыбнулась Ася.
– Даже на болоте? – удивился я.
– А почему бы и нет?
– Хорошо. Заметано. В отпускные отправляемся на болотистую местность. Представь себе: комары, крокодилы, грязь, слякоть…
Я удовлетворенно цокнул языком:
– М-м-м-м. Ляпота.
Она мило захихикала:
– Ну что ты такое говоришь?
– Ну, это не я. Это вы выбрали, мисс. Я всего лишь жалкий курьер ваших необъятных потребностей.
Мы хорошенько посмеялись.
Рядом с нами прыгнул любопытный голубь. Он немного потанцевал у наших ног, но, поняв, что жестокий человек не угостит и крошкой за прекрасное выступление, быстренько исчез в молочном небе.
– Кстати, о болотах, – продолжил я. – Как мы выступили сегодня?
– Ну-у-у-у… – она певчески протянула шальную букву.
– Ну-у-у-у-у? – подыграл я ей.
– Можно было и получше.
– Ладно тебе! Все прошло очень даже хорошо!
– Потому что пресса задавала несущественные вопросы! Только одна девочка выделилась.
Ах, да. Я вспомнил, как в океане лыбящихся рож всплыло миловидное юное личико, приукрашенное красным беретиком. Встав во весь рост, она неожиданно для всех нас спросила:
– Прекрасно, что вы люди со стажем, имеете опыт полетов. Но ответьте, пожалуйста, на следующий вопрос: насколько серьезная опасность ожидает человечество по ту сторону Луны?
Пресс-служба замолкла. Мои партизаны также заткнули рты. Капитан Виктор Павлович беспомощно вертел микрофон в руках. Пришлось принять огонь на себя:
– Мы… Кхм, мы пытаемся выяснить причины ее возникновения. Мы не знаем, насколько опасна черная дыра. Подсчеты указывают на то, что ее гравитационное притяжение в сотни раз слабее обычных черных дыр, о которых мы привыкли разговаривать. Поэтому, хоть она и образовалась достаточно близко к нашему спутнику, она практически никак не воздействует на Луну. В ближайшее время волноваться не стоит.
– «Ближайшее время»… Скажите, это примерно сколько?
– Ну… – я почесал щетинистую щеку, – Как я понимаю, лет сто, сто пятьдесят…
– То есть на данный момент угрозы не существует?
– Почти так, да. Видите ли, Луна, если говорить вкраце, под действием физических законов также отдаляется от Земли. Волноваться не стоит, каждый год она отлетает всего-то на несколько сантиметров, так что мы нескоро попрощаемся со спутником. Но есть высокая вероятность того, что в какой-то момент космическая брешь «примагнитит» Луну и, если не «присосется» к ней, то значительно замедлит вращение вокруг нашей орбиты… А это в свою очередь может привести к стихийным бедствиям, как минимум…
Я не заметил, как мы замолкли. Я сидел, глядя в пустоту перед собой. Ася же продолжала ласкать животик.
Наконец, я спросил ее:
– Неужели все было так ужасно?
– Ну-у-у-у… – затянула она старое-доброе, а затем ласково взглянула на меня, – Я шучу! Ты держался храбро. Все вы молодцы. Особенно широкоплечий мужичок…
– Антон? Его имеешь в виду?
– Наверное.
И действительно, Антон был хорош. На вопросы «Как вас зовут?» или «Кем вы были до того, как стать космонавтом?» наш мужичок отвечал глубоко философскими изречениями: «Э-э-э-э-э…», «а-а-а-а…», «гм-м-м-м-м…» Но чаще всего хранил обет молчания. Воистину, молчание – мерило мудрого ума.
– Не смейся над ним, – сказал я Асе и приобнял ее за плечо. – Антон на самом деле существо… Мыслящее… Быть может, далеко не умное, но глубоко мыслящее.
– Я и не смеюсь. Он молодец. Потому что не отвечал на глупые вопросы.
– А я не молодец, потому что спасал положение?
– Не коверкай мои слова! Ты понял, о чем я.
– Может быть, может быть…
– Еще молодец мужчина с залысиной.
– Да, он грамотно отвечал. Признаться, никто из нас не ожидал от него. В окружении врага он обычно горд и нем.
– Ага. И девушка хорошо держалась.
– Она умеет, ничего не скажешь.
– И американец…
– Я понял, понял, все хороши. Но я хорошее… Хорошее ведь?
– Не буду потакать твоей самовлюбленности… – посмеялась она.
– Ну спасибо, любовь моя…
Блеклую тишь между тем сменила ласковая ночь. Жилые дома заморгали люминесцентными лампочками в окнах. Исчезли последние голуби и уснули деревья, похрапывая на свистящем ветру.
Ася положила голову на плечо. Мы спокойно разглядывали домашнюю жизнь, разворачивавшуюся по ту сторону окон. Где-то пробежала собака и прыгнула хозяину на грудь, бешено виляя хвостом. Где-то старичок ухаживал за редкими цветами под струящимся из продолговатых ламп фиолетом. Где-то два пацаненка, усевшись у телевизора, играли в компьютерные игры…
– Какой месяц? – спросил я, положив руку ей на животик.
– Третий.
– Мы не виделись три месяца?
– Да. У тебя были усиленные тренировки, экзамены, подготовка, тесты, и так далее, и так далее, и так далее…
От грусти, излившейся слабеньким потоком жалобных нот, мое сердце екнуло. Хотел бы я сказать ей: «Это будет последний раз, а потом – ни ногой в корабль!..» Но в глубине я прекрасно понимал, что нагло ей совру. Каждый раз, когда обещал покончить с полетами, я возвращался на центрифугу, каждый раз залезал в тяжелый скафандр и каждый раз смотрел на большую Землю через маленький проем иллюминатора.
Бессмысленно что-то говорить. Я не хотел превращать наше общение в очередной мелодраматичный фарс. Все возможные слова были сказаны нами давным-давно. Я хотел радоваться тому, что мы можем вот так посидеть вместе на земной скамейке, в земном парке, рядом с земными домишками.
Похолодало. Я придвинулся к ней и обнял покрепче.
– Как назовем?
– Если девочка, я бы хотела назвать Ксюшей.
– А если мальчик?
– Ты выбери.
– Я не знаю.
– Подумай.
На минуту я задумался. А потом сказал:
– Быть может, Ярослав?
– Почему?
– Статное имя. Царское.
– Может, что-нибудь попроще? Николай, например.
– Нет, Николаев полно, а толку от них мало.
– Миша?
– Зачем давать выбор, если выбора у меня как такового нет? – в шутку возмутился я.
– Ну я ведь вместе с тобой думаю… Ладно, если тебе нравится Ярослав, пусть будет Ярослав.
– Супер, – сказал я. Вскоре я ощутил, как ее тельце начинает дрожать. –Холодает что-то. Пойдем обратно. Сейчас к тому же фильм начнется…
– Да, пойдем…
Мы поднялись. Ночь окончательно заполонила округу. Фонари желтовато светили нам дорогу обратно.
– А!.. Стой, подожди!
Ася на миг остановилась и забрала из-под моих рук сумочку. Покопавшись, она достала что-то круглое и желтое. В темноте я не разобрать.
– Что это?
– Не видишь? Тогда пощупай.
Я взял в руки непонятный предмет. Он оказался не только желтым, но и шершавым, похожим на жирного круглого шмеля. Только побольше в размере и потяжелее. Неизвестное «что-то» было похоже на…
– Теннисный мячик? – удивился я.
Конечно, от родственников можно ожидать совершенно любой подарок. Магнитик с Дубней или календарик с природой. Но это… Это заставило меня, мягко скажем, удивиться.
– Ты постоянно жаловался, что в невесомости не хватает чего-то привычного, повседневного. И что сильнее всего ты скучаешь по ощущению веса… Вот. Мячик напомнит тебе о гравитации.
Асенька.
Милая моя Асенька.
Сильнее всего я буду скучать по теплому дыханию, по белой коже, по касанию тоненьких пальчиков, по мягкой пряди волос. А гравитация – дело уж десятое…
Я ничего не мог из себя выдавить в этот момент. Все, что я мог, – это держать тяжеловатый шершавый мячик и ощущать его объем, его волосяную поверхность.
Я притянул Асю к себе. Поцелуй как-то произошел сам собой. Она спокойно закрыла глаза и ответила теплым-претеплым касанием губ.
– Спасибо, – сказал я в конце концов.
Она ничего не ответила. Только сильнее прижалась.
– Ну, пошли? А то тебе уже холодно, я вижу.
– Да, конечно…
Вернувшись в гостиницу, мы застали все семьи в сборе. К счастью, на сеанс успели вовремя.
ОТЧЕТ О РАБОТЕ НА СТАНЦИИ «СИДУС-1»
18.05.2064.
Игорь Игнатьевич Панфеев,
Медик,
Член экипажа «Сидус-1»
Станция «Сидус-1» потерпела крушение. В живых остались старший медик первого класса Панфеев Игорь Игнатьевич и младший медик первого класса Яропольская Анастасия Васильевна.
Командир экипажа Артамонов Константин Семенович и старший инженер первого класса Приходской Антон Вениаминович мертвы.
Причина смерти: воздействие гравитационного поля черной дыры.
Младший инженер первого класса Браун Джордж покинул корабль в спасательной капсуле незадолго до катастрофы.
Состояние: неизвестно.
17 июня старший инженер Приходской А.В. и младший инженер Браун Дж. вышли в открытый космос с целью починки обшивки. Вскоре после выхода приборы зафиксировали аномальные скачки в области черной дыры. Было похоже на то, будто гравитационное поле увеличивалось с огромной скоростью. Командир отряда Артамонов К.С. приказал открыть шлюз. Благодаря тому, что Браун Дж. находился ближе всего к шлюзу, он благополучно пробрался внутрь «Сидуса-1», однако Приходской А.В. находился в дальней части станции и не мог добраться до шлюза. Вопреки протоколам безопасности Артамонов К.С. вышел в открытый космос в попытке помочь старшему инженеру. Осознав, что они не успеют добраться до шлюза, Артамонов приказазал закрыть шлюз. Расширившаяся черная дыра притянула космическую станцию, уничтожив 70% техники.
В оставшейся части станции приборы работают частично. Никто не выходит на связь. Грузовой корабль с провиантом был уничтожен, уцелевшей провизии хватит на 3 дня, воды и кислорода осталось на неделю.
ОТЧЕТ О РАБОТЕ НА СТАНЦИИ «СИДУС-1»
20.05.2064.
Игорь Игнатьевич Панфеев,
Медик,
Член экипажа «Сидус-1»
Мы оказались в неизвестном пространстве. За иллюминаторами ни звезд, ни планет. Частично уцелевшие приборы слежения также ничего не ловят. Сигналы помощи не проходят. Психологическое состояние членов экипажа доходит до критической отметки. Чтобы не впасть в отчаяние, мы с Настей решили сыграть в крестики-нолики. Умственная занятость способствует уменьшению стресса. В связи с малым количеством еды было принято решение минимизировать потребление. Однако провизии, воды и кислорода становится меньше.
ОТЧЕТ О РАБОТЕ НА СТАНЦИИ «СИДУС-1»
23.05.2064.
Игорь Игнатьевич Панфеев,
Медик,
Член экипажа «Сидус-1»
Яропольская Настя мертва.
Причина: передозировка морфием.
ОТЧЕТ
25.05.2064.
Нашел у Кости ноутбук и теннисный мячик. Не понимаю, что он делает здесь. Мячик оказался приятным на ощупь. Покопался в файлах, заприметил документ с названием «Покидая земные просторы». Оказывается, в своем ноутбуке он писал про нас. Проведу весь день за чтением. Еды больше нет. Воды хватает. Кислород постепенно кончается.
ИГОРЬ ИГНАТЬЕВИЧ ПАНФЕЕВ.
26.05.
Клавдий,
Бывший член команды Артамонова
Прочел костин отрывок. Понравилось. Конечно, я бы сделал другие акценты, но нас показал правдоподобно. Порылся еще немного в костиных вещах и нашел на треть пустой коньяк. Выжрали бы, черти, без нас, ничего б не оставили. На голодный желудок хорошо бьет. Поискал у себя в аптечке морфий, порыскал у Насти. Настя использовала почти все. Мне определенно не хватит. Приток кислорода идет на минуты. Держу теннисный мячик в руках. Он очень упругий. Напоминает о Земле.
Превосходная жизнь Да что я такое пишу! Может, все могло быть иначе? Ох, не знаю… Откатиться, например, в прошлое и сказать: «Как ты хороша…»
Сухо.
Может: «Как ты хороша!»
Скучно.
– Как? Ты?!
И шелковый портрет скользнул в прихожую ресторана. Сиреневые брюлики с жемчужными глазами нагло блеснули в сторону и пробежали вдоль каждого воротничка. Прелестная, полная загадок Офелия в белоснежном кружевном платье, кружась в окружении круглолицых кавалеров, тотчас отплыла в залу. А я стоял как идиот горбатый в великолепной рубашке, великолепных штанах и великолепном фартуке. Все было великолепно в этой картине, кроме меня.
Неужели придется потратить время на интерьер? Не вижу смысла описывать мраморный ресторан, украшенный итальянскими столиками самого Джиордано Лусиоссо, освещенный настоящими, «живыми» лампами, сделанными на заказ самими египетскими мастерами и привезенными с египетских островов (Карос, Панфея, Анафрапсис), кухня которой пестрит утонченными блюдами самих Веспуччи Де Меньяна и Альфонсо Пеларатти, а зала (именно зала) украшена картинами нью-йоркских пейзажей самого Кобаяши Сасаки и пестрыми линиями абстрактного экспрессионизма того самого Джезефе Делере (ударение на «е»), которые так гармонично сочетаются с легким эротизмом самого Жана-Жака Карнакоса.
Кому станут интересны эти подробности? Только самому г-ну Бавардажу, конечно.
Сам г-н Бавардаж, между прочим, организовывал ресторан. А г-н Бавардаж обожает добрые имена, что еженощно посещают скромное королевство. Не менее сильно г-н Бавардаж обожает и собственное имение, которое по скромности врожденной назвал невероятно просто – «Паради Аэрье». Всякий раз нам оставалось благоговейно вслушиваться в каждый всплеск великолепного баритона, как дело доходило до потрясающих гостей. Само собой, мы ежечасно выслушивали всяческие напутствия прекрасного г-на Бавардажа.
Особенно в моменты ярчайшей экспрессии восхитительной натуры.
Особенно напутствий такого рода, какие пришлось испытать сейчас:
– Великолепно мы устроили наш день! Столы пустуют и «кьюсин» давно остыл, а «авити» ждут не дождутся часа! Пускай их скука утомит, как вы меня, поскольку с высшей радостью и счастьем мой верный, дорогой мой «гю» принял решение оставить светский пост! Как отдыхается бездельнику? Прекрасно? Я рад, я рад, что смог вас одарить минутою, потраченной впустую. Это доказывает, впрочем, как я плох. Да, к сожалению, я плох! Ох, я ужасен! Метрдотель не может проследить за невозможно наглым «парессу» – такого быть не должно! Что ж, в этот раз ошибок избегу и направляю вас в уборную, несносный! Желаете же в лени утонуть? Так вдоволь насладитесь этой ношей, блюдя священную невинность «авити». Идите и подумайте о том, как искупить вину!
– Простите. Этого больше не повторится. Могу ли я идти?
– Не слышу: как? Еще раз повторите-ка мне: как?
Как-как, как-как… Вот как-то так и наперекосяк:
– Прошу прощения. Мне стыдно оттого, что стыдно вам. Отныне оного совсем не повторится. Могу ль идти и выполнять свой долг, чтоб более не смел тревожить я ваш чуткий слух и душу грустную, столь утонченную сверх всяких мер приличия?
– Конечно! Правильно! «Ма щер», не забывайтесь – где вы находитесь, вот там и оставайтесь.
– Благодарю и с радостью примусь за новый труд.
– Я рад, я рад! Туда вам и дорога к искупленью!
–Идти ли мне?
– Конечно, мой хороший, уходите! О, это вы, Антонио Слепцофф! Принц вечной красоты, ценитель дам! С какою прелестью явились в этот раз? Позвольте мне, повинному пажу, поцеловать тончайшей грани ручку! Прошу, пройдемте в наш роскошный ресторан, предназначаемый для герцогов и дам!
Г-н Бавардаж тотчас удалился с только что прибывшим и не успевшим оглядеться своим привычным томным видом Антоном Слепцовым и его новой блестящей граненой прелестью – блондинкой, у которой, должно быть, и должно быть имя, но я его ни разу не услышал. Наверное, оно и было произнесено в продолжении всего вечера, но я склонен сомневаться в этом.
Путь оставался один – в опочивальню просроченных идей.
В уборной, к счастью, было тихо: веселые всхлипывания великосветских владык и владычиц сердец владык будто бы не могли просочиться сквозь демпфирующий слой бледно-голубой керамики, похожей на миниатюрные зеркальца. Легкие вскрикивания, глухой смех, звон посуды и цоканье клавиш самого Джордана Жемона еле доносились до меня. Никто за все это время не пришел с ведомостями переполненного мессера-желудка или же по наитию, как бы сказал г-н Бавардаж, драгоценного «вэсси» – вся красота была снаружи.
И Офелия была по ту сторону.
Казалось, должно же было произойти что-нибудь прекрасное иль до того необычайное, что могло бы перевернуть этот обычный великолепный вечер нескончаемых встреч.
Но нет.
Лишь кроны темного дерева пошатываются за хрупким оконцем под скрип качелей, а рядом, в конусе тусклого света, сидит мелкотня, играющая в «чаепитие». Маленькие мальчонки в хлопковых рубашонках и дурочки-девчонки в платьицах со стразами попивали невидимый черный чай со сливками и заедали выдуманными пряниками на меду.
Поистине, к ночи заглядывает превосходная жизнь.
Грисейная роща
Где я?..
Что со мной?..
Почему…
Ветви склонились над выжженной землей. Черные плоды позабыли узоры цветения. Молчаливо горбятся стертые башни. Потускневшее солнце застыло в полотне тумана.
Я один.
Неясный, но назойливый шепот мертвой тишины вторил мыслям.
Где я?..
Где я?
Где я?!
…
Ничего. Пора вставать.
На мне были тяжелая кольчуга, стертая кираса, крупные наплечники, латные наручи, перчатки, тассеты, наколенники, поножи. Забрало помятого шлема срослось с лицом, и через зубцы его я видел мир. С булавой в руке я верил, что донесу имя моего Неба. С булавой в руке весь мир был живой и дивный, будто в существе его воцарилось нечто негасимое и очаровательное. С булавой в руке я бился за жизнь, пышущую мимозами, и другие роняли кинжалы, мечи, кирки, провозглашая имена Неба.
Теперь нет на мне ни кирасы, ни наручей, ни перчаток, ни наколенников, ни поножей. Я не могу встать, потому что ссохшееся тело проклинает вечное дыханье.
Глухой поток старого ветра коснулся недр затхлой груди моей. Сморщенные ветви лениво оглядывались по сторонам.
Я встал.
«Огонь в устах моих не пламя: и слова правды я не знаю». Мы запевали, когда вновь ступали на зеленые поля.
Я пел.
Они же вторили: «Меридиан меж трех огней велик, священен и един…»
Мы шли по их землям, мы – калаторы Далекого Альтуса.
Мы шли на войну против полуночной лжи и беспросветного ужаса, что оклеветали чужие дома. Мы согревали пленных слепящими лучами Далекого Альтуса. И тогда падали неживые наземь, усмиряя бег яркого пламени.
Спотыкались плачущие дети, завывая в страхе.
Голые матери задыхались в старых сараях и теплицах.
Мы оставляли тлеющий пепел на вытоптанных поножах и жуткий вой на складках наших спин. И шли дальше. Мы – калаторы Далекого Альтуса.
Меридиан меж трех огней
Велик, священен и един!
И ночи лик мы поглотим!
Владыка Солнца, нас согрей!
Восходит Пламя над гурьбой
Ушедших, праведных харит!
И днем презренна тьма не спит!
О, защити в час роковой!
Пускай в груди царит тоска,
Повелевает страх и боль,
Не внемлю я порокам зла!
Рукою твердою дам бой!
Страшное пламя охватило земли. Мы жгли топорами и булавами, нас поглощали копьями, клинками. Они гнали наши доспехи, бросали наши орудия и кололи железные шлемы, когда мы отступали к тускнеющему свету. Но вечное пламя разгоралось ярче, и внове шествовали наши клинки, чтобы сливать железо и железо. И внове слышались скрипучие крики стали, глухие вздохи песков, мечей и сдавленный, нечеловеческий рокот сотен ртов.
Мы победили.
Мы оставили на этой земле выгоревшую пустыню для новых посевов.
Для вечного, священного Пламени.
Для истинной жизни, что цветет мимозами.
Они шли – калаторы Далекого Альтуса.
Они шли, и на их пути летели новые грозы, всходили новые шипы и впивались новые мечи. Каждый раз они даровали истину, оставляя пустые поля для свежих, чистых посевов.
Огонь в устах сухих не пламя: в искре я слово потеряю. Забудут ножны сталь и медь, как свист косы закончит петь. Вино прольется над бугром, что был в дневной час Небу дном.
В последний день я нес печать Света. Доспехи обжигали тяжелую грудь, булава скользила под хватом стальных перчаток, наколенники тянули к бурой земле. Я сбежал от слепящих огней туда, где истлевшие огоньки оставили пустую поляну. И там я забылся; глаза потускнели. Я перестал видеть ясно.
Во мраке света гаснет ночь… Не в силах я себе помочь…
Солнце высилось в бездушном молчании. Кажется, оно забыло собственный путь, свою широкую линию, огибающую бесконечное Небо, свое былое свечение, и ныне томно наблюдает за пиршеством пламени, что кружится вдали.
Слабый взор мой ухватил высокую гору.
Иссохший, голый, пустой, я дополз до горы. Земля, песок облепили разбитые колени и потрескавшиеся ладони. Тело пошатнулось, когда я встал.
Я узрел холм.
Страшный холм возрос из винно-черного пепла.
Дрожа, ломаные пальцы впились в зыбкий, осыпающийся его склон.
Запечатанное в пелене Солнце терпеливо наблюдало за скрючившейся спиной. Не было щебетания птиц, не слышалось дыхания ветра, но возрос прохладный шепот в груди, который подсказывал путь.
Я добрался до вершины.
Я знал, что на другом конце черного холма я встречу Грисейную рощу. Я знал, что она цветет белыми лаврами и голубыми розами.
Мороз обвивал ссохшееся сердце. Я полз, не ощущая и тени своего дыхания, вытягивая обвитые черствой кожей острые кости.
Наконец, я дополз до зыбкого края.
И когда голова склонилась над безветренным обрывом, то увидел ее…
Серую, густую, перистую пелену, что покрывала невидимые земли под толщей жгучего дыма…
Свесившись, я наблюдал за ее всполохами.
Там, за пеленой, росла Грисейная роща…
Я знал…
Мне осталось податься вперед…
Вестники – М-м-м-м, амброзия! Этот бургер что-то с чем-то! Зря не попробовал.
– Не люблю на сытый желудок. Снасти взял?
– Мгм.
– Фидер, сети?..
– Матерь Божья, все взял. Успокойся.
– Хорошо. Хорошо. Я хочу удостовериться просто.
– Как будто первый раз.
– Каждый раз будто первый.
– Не волнуйся, я здесь не за детское личико и шелковые пряди. Я знаю, как делать дела.
– Ага, знаю я, как ты знаешь свою работу. Ноль-первый вспомнить…
– Да, да, да. Я оказался нехорошим, ты, как обычно, молодец, поздравляю. Три-один. А должно было быть четыре-ноль, напомню. Кстати, что-то не слышал слов благодарности. Я же твою гладкую попку прикрыл, когда ты пошел против правил. В какой уже раз.
– Да ч-… Да… Наверное.
– В чем проблема, братец? Мы каждый день ловим рыбу. Разница в том только, что сегодня нас ждет улов побольше обычного.
– Не знаю, просто эта работа отличается от лениво брошенного: «Пожалуйста, ваш заказ готов», понимаешь? Тут все… сложнее.
– Опять сомневаешься?
– А тебя никогда не смущало, что мы с АЭС сделали?..
– Господь Всемогущий, помоги сыну своему… Ты никак не успокоишься.
– Одной станции как-то маловато для нас было, давай-ка до целого города доберемся.
– Умоляю, как будто первый наш город. Это атомные отходы, братец, с ними играть немножко опаснее, чем с огнем. Эволюция не стоит на месте и подбрасывает новые игрушки человечеству: пушки, токсины, бомбы.
– Раньше никто и не думал, что можно побывать за пределом небес. Никто и не мыслил даже, что Земля вращается вокруг Солнца. Или что за пределами клочка есть похожие цивилизации: им все казалось, будто вне их взора живут рогатые полулюди-полузвери. Они были в неведении, – до сих пор пребывают, – но стремятся к познанию. Предлагаешь наслать чуму на прогресс?
– Если прогресс зиждется на загрязнении домов наших и наших творений, если он одобряет безумие, несравнимое с животным, если он ведет к истреблению фауны и флоры только из спортивного интереса, – то я готов выступить чистильщиком и замарать руки в чужой грязи, чтобы предотвратить чуму на оба наших дома.
– Ты говорил что-то похожее, обнажая меч против содомлян.
– Исцеление, братец. Не мир мы несем, но меч.
– Они боялись.
– А потом ты еще спас этого идиота. Мне пришлось выдумать романтичную легендочку, чтобы в очередной раз отгородить тебя. В кои-то веки оправдай свое имя.
– Я больше не вижу никакого смысла в этой чистке, Михаил.
– Тогда вали вслед за рогатым утопистом, Самаэль. И не удивляйся, когда увидишь мой нимб по ту сторону войска. Пошли, нам пора.
