Долгая навигация [Олег Всеволодович Стрижак] (fb2) читать онлайн

Долгая навигация

Матрос должен обладать следующими качествами: 1) здоровье и выносливость; 2) привычка к дисциплине; 3) привычка к морю…

Адмирал С. О. Макаров

…Что еще читателю от матроса требуется?

А подробности вот.

Борис Лавренев

ВЕСЛА Повесть первая

1

В бухту вернулись ночью.

Ночь была сырая, с туманом. Якорь шлепнули в четыре утра, а уже к восьми, успев позавтракать и вымыть палубы, зевая, выбрались на подъем флага.

Светлая вода стелилась под бледным солнцем, мачты высились в дымке, лежала сразу за кормой, в трех метрах, по-утреннему безлюдная стенка, и спать хотелось — невыносимо.

Пропели в динамиках над притихшими палубами позывные «Маяка», гулко пикнуло шесть раз. «Флаг — поднять!» — закричали на все голоса по кораблям.

— Флаг поднять, — зычно скомандовал дежурный старшина Дымов, и сигнальщик Синьков, неизвестно о чем размечтавшись, чуть было не поднял флаг кверху морем.

Нелепую эту затею пресекли, но порядок был поломан. Сразу после роспуска строя старшина сигнальщиков Вовка Блондин имел с командиром краткий разговор и по итогам этого разговора пообещал Синькову сделать из него уставного матроса.

Дальше пошло еще хуже.

В это светлое июльское утро корабль вставал на неделю в плановый ремонт, что представлялось многим разновидностью отдыха. Неделю не будет моря, болтанки, тревог и ходовых вахт, неделю можно вволю и не спеша копаться в своем хозяйстве. Примерно так размышлял радиометрист и по совместительству киномеханик Дима, разложив в кубрике киноаппаратуру и подключая ее в тот самый момент, когда электрики без предупреждения перешли с переменного тока на постоянный.

Электрики позже клялись, что о переходе объявлялось по трансляции дважды, просто в кубрике отказал динамик, за который положено отвечать радистам. Радисты не ответили ничего, потому что молодой радист ушел на занятия, а Зеленов уже был отправлен мыть борт. Дима молчал и смущенно и хитро улыбался. Фокусы с электричеством случались часто, и у Димы, наученного опытом, в усилителе стоял надежный «жук», отчего у электриков вышибло кормовые предохранители. Маленький Коля Осокин бегал по главному коридору и кричал, что эта РТС его с ума сведет. Из-под комбинезона у Коли синела тельняшка, а на шее висела лампочка. Кричал Коля так громко, что из всех люков высовывались на него посмотреть. Отворилась дверь камбуза, в коридор задом вперед вылез сердитый Доктор в грязноватой белой курточке, вытащил огромную дымящуюся кастрюлю с компотом и попросил Колю орать потише, а еще лучше — не мешать.

Здесь, очевидно, я должен пояснить читателю, что РТС есть не что иное как корабельная радиотехническая служба, состоящая из акустиков и радиометристов, и что и случаях неполадок вся верхняя команда видится людям из машины как беспомощное и бестолковое сборище потребителей электрического тока.

Следует сказать, что докторами зовут на малых кораблях фельдшеров, даже если фельдшер, как наш Доктор Слава, служит на борту второй месяц и ни на что, кроме чистки картошки, не годен.

Следует также сказать, что большую кастрюлю на корабле зовут лагуном и ее ни в коем случае не нужно путать с кранцем, плетеным мешком, служащим для предохранения бортов от удара. В лагунах варят щи, макароны по-флотски, варят в них и компот. Компот варят на гудящем огне и в тихую погоду на стоянке для вкуса опускают за борт остудиться, так как самый лучший компот не порадует душу, если он недостаточно охлажден.

Низенький и пышно усатый Доктор Слава вынул из кармана курточки моток линя и начал обвязывать дымящийся лагун. С ночи он был рабочим по камбузу, от недосыпа все валилось из рук, и он успел выслушать от кока немало интересных соображений относительно докторов вообще и собственных способностей в частности. Теперь кок велел ему остудить компот, прибавив в сердцах: «Не утопи!»

Доктор, сопя, обвязывал лагун и придумывал, что же такое он скажет коку, когда кончится после ужина его дежурство. Этими двумя занятиями Доктор увлекся настолько, что совершенно не слышал, как динамики, погромыхивая железом, скомандовали голосом Дымова: «Кр-ранцы по пр-равому борту!» Скомандовали, как выяснилось, затем, что стоявший по правому борту «сто восьмой» решил отходить от стенки. На нем уже отдали швартовы и начали выбирать якорь-цепь. И когда по всему борту вывесили плетеные мешки, на шкафут, растопырив усы, вылез Доктор и, не глядя по сторонам, сунул в сужающуюся щель между бортами лагун с компотом.

Компот бы спасли, но у лагуна оторвалась ручка.

Дизеля покрыли сцену дымом. Лагун утонул. Карлу Сермукслису обварило руку кипятком. Торпедиста Сеню сшибли с ног, и он, морщась, растирал коленку. «Сто восьмой» грузно протерся вдоль всего борта, сорвал и утопил штук пять кранцев и крепко ободрал краску под полубаком.

Старшина торпедистов Дымов, которому привалило счастье дежурить по кораблю в такой денек, прибежал на полубак, свесил тяжелое тело через леера и долго рассматривал ссадины. Затем он распрямился и, не стесняясь, высказал все, что он думал о Докторе, о замечательных моряках на «сто восьмом» и о том разгильдяе, который привязал кранец к леерам и исчез с полубака неизвестно куда, вместо того чтобы бегать с кранцем вдоль борта.

Окончить Дымову не удалось. У ног его откинулась крышка люка и худой и белобрысый старшина акустиков Дунай раздраженно поинтересовался, будет питание на его станцию или нет.

По дороге вниз Дымов, как мог мягко, объяснил взволнованному коку, что сухофруктов у него, Дымова, нет, и лагуна запасного тоже, и он не знает, из чего и в чем варить компот взамен безвременно утопшего, это забота кока, старшины баталеров мичмана Карпова и, наконец, Доктора, который не понимает, чем лагун отличается от кранца, и если кок ищет большой человеческой правды, то пусть идет искать ее у мотористов, которых сто лет просили приклепать ручку к лагуну наново, а его, Дымова, волнует одно: чтобы стакан ледяного компота был к моменту снятия командиром пробы и ни секундой позже. Коля Осокин, увидев Дуная, громко закричал, что дизеля гоняли час и никакого питания больше не будет, тем более что на РТС предохранителей не напасешься. Дымов послал обоих к механику и повернулся к радисту Зеленову, тот хотел ни больше ни меньше как отключить всю трансляцию и менять какое-то реле, благо замену реле радистам наконец-то удалось протащить в суточный план.

Дымов очень удивился, тяжело влез в дежурную рубку и раскрыл суточный план работ. Перспектива остаться в такой день без громкоговорящей связи казалась ему мрачной. В плане в самом деле значился ремонт переговорного устройства с возложением сего на старшего матроса Зеленова, но пятью строками ниже стояла помывка левого борта и в графе исполнителей: старший матрос Зеленов.

Левый борт был насмерть закопчен швартовавшимися вчера в полигоне торпедными катерами.

— Реле не видно, — рассудил после долгого молчания Дымов, — а борт всей бригаде напоказ. Борт вымоешь до обеда…

Чудовищный рев, от которого задрожали переборки, обрушился сверху — и смолк. Затем по палубе над их головами коротко закапало: будто дождик прошел.

— Борт вымоешь до обеда, реле заменишь после. Топай за плотиком, а я тебе напарника сыщу.

Зеленов почесал в голове, отчего его всегдашние вихры поднялись еще печальней, напялил берет, влез в оранжевый спасательный жилет и пошел по стенке искать плотик, крепко размышляя о планировании.

А Дымов пошел узнавать, что это был за рев. Оказалось, старшина трюмных Ваня Доронин произвел давно задуманный подрыв аварийного клапана парового котла. Делается это просто: давление в котле осторожно поднимается выше нормы, клапан срабатывает, пар, грязь и накипь с грохотом вылетают в небеса.

Не успел Иван нарадоваться, сколь ладно и хорошо все получилось, как к ному в котельную выгородку спустился сам Дымов и крайне вежливо пригласил прогуляться наверх. Наверху было на что посмотреть. Сработал закон притяжения, и вся ржавчина вернулась обратно, густо загадив ростры и только что выстиранный чехол яла-шестерки левого борта. Иван выкатил свои синие глазки, а потом раскрыл рот: он постиг тайну профессионального суеверия. Не зря все предшественники и учителя заклинали его подрывать клапан только зимой, глубокой ночью и после обильного снегопада.

Тощий торпедист Сеня хромал, потирая коленку, по коридорам и доверительно всем говорил:

— С таким раскладом мы отчетливо утонем. Нет, вы поймите меня правильно, мне не обидно тонуть. Мне обидно тонуть у стенки.

Дымову Сеня сказал:

— О дежурный. Когда корабль превращается в плавучий караван-сарай, не теряй голову. Веди себя с достоинством, как подобает караван-баши.

Дымов взревел и назначил Сеню мыть вместе с радистом борт. Обязанности поделили так: радист спустился на плотик, а Сеня остался наверху обеспечивать — следить, чтобы радист не утонул. Жилет Зеленов надувать не стал, чтобы не мешал работать. Он драил борт щеткой на длинной ручке, макая ее в ведро с мыльным раствором, и смывал мыло водой, что плескалась вокруг; было это долго и скучно. Почему-то никто до Зеленова не додумался мыть борт из шланга. Сеня спустил ему шланг, подсоединил свой конец к пожарному рожку и, услыхав бодрое «врубай», пустил воду. Когда Сеня вернулся к борту, на воде рядом с плотиком плавал один берет. Шланг, разогнутый силой восьми атмосфер, выбросил Зеленова с плотика. Вскоре вынырнул и сам рационализатор с круглыми от холода глазами. Даже в разгар июля вода в бухте не располагала к купанию.

Вытаскивали его долго: мешало привязанное к ноге ведро.

Дымов взъярился вконец: дежурный по дивизиону приказал ему выделить трех человек на продсклад и восемь на отгрузку угля для электростанции, хотя последнему молодому матросу было ясно, что выделять людей на уголь должна береговая база, — и это когда минеры уехали сдавать мины, ученики ушли на занятия, а мотористы вне всякого плана затеяли менять дизель, и командир велел дать им на полное растерзание семь человек из верхней команды… И когда уже всем начинало казаться, что из этого шумного и бестолкового дня не выйдет ничего путного, и Сеня в четвертый раз живописал Ивану историю потопления радиста, а Иван хохотал (он замечательно умел хохотать), к ним подошел хмурый Шурка Дунай и сказал:

— Смешно. А про шлюпку ты думал?

— Не-а, — честно признался Иван и залился смехом снова, он все еще видел перед собой небритого радиста, который очень не хотел падать в грязную и холодную воду и пытался удержаться за шланг, а струя била вверх, и глаза у Зеленова были задумчивые…

— Напрасно, — сказал Шурка.

— Чего ты ноешь, чего ты ноешь?! — запетушился Иван. Сила и радость перли из него во все стороны, маленький перешитый берет лихо примостился на большой курчавой голове, и, когда Иван петушился, становилось одновременно весело и боязно, как бы Иван чего вокруг себя не поломал.

— Не н-ной! — закричал Иван с горделивым презрением. — Отстирают тебе чехол!

— Во-первых, я не ною, — равнодушно сказал Шурка. — Во-вторых, чехол не мой. В-третьих, твое дерьмо все равно не отстирать и боцман тебе еще выскажет «фэ». А в-четвертых, я о гонках. День Флота.

2

Нет службы лучше, чем на кораблях Военно-Морского Флота, и в долгой веренице флотских дней нет лучшего дня, чем День Флота. Хищные профили больших противолодочных на фарватерах Невы — незначительная частица этого щедрого и яркого праздника. Шурке нравилось думать, как на всех флотах ребята драят корабли, стирают форменки и утюжат ленточки, чтобы утром последнего воскресенья июля рвануть по «Большому сбору» наверх и замереть в парадном строю, следя уголком глаза, как вздрагивает на ветру «Исполнительный, Исполнительный», поднятый до половины… Целый год ждут этого дня. По-разному пройдет он в приморских столицах, больших и малых базах, но непременно повсюду в этот день будут шлюпочные гонки — традиция русского флота.

Шурка был гидроакустиком, Иван — трюмным машинистом, Кроха Дымов — торпедистом. Все трое носили старшинские галуны на плечах и заканчивали третий год флотской службы. Старшины по третьему году выражать свои чувства не очень-то склонны, и если б кому-нибудь на бригаде взбрело вдруг в голову спросить их, как относятся они к своему кораблю, они бы, подумав, пожали плечами: «Нормальный пароход». Я же должен сказать, что корабль они любили, любили до дрожи — двухмачтовый и серый… самый красивый корабль в мире.

Этому легкому кораблику при крещении не досталось имени. Ему дали номер: «53». Он вступал в навигацию надменным щеголем и спускал вымпел в декабре, январе — помятый, облезлый, смертельно усталый.

За много лет на нем сменились шесть командиров и сотни матросов. Он редко бывал в первых строках праздничных приказов. Но когда случалась беда, подвертывалось трудное дело, именно «полста третий» срывали по тревоге с отдыха и похода. Это было нелегко, этим гордились. Так — годами — откладывалась и сжималась в кулак та трудноопределимая сила, которую зовут духом корабля.

Средь прочих традиций была у «полста третьего» такая: он лет десять кряду бил все корабли на шлюпочных гонках.

Гонки считались в бухте событием первостепенной важности.

Бухта звалась Веселой.

В кубрике полагали, что человек, ее окрестивший, обладал верным юмором висельника. Низкие берега, валуны, черный лес. В мае бухта была еще забита льдом. Шла бездарная полоса туманов и дождей. Несколько недель жгло белое солнце и вода слепила шершавой синевой. Потом бухта снова ныряла в непогоду, осень, мрак — на этот раз безнадежно. Черная злая волна кидалась через волнолом, и подводные лодки, выходя в море, кричали пронзительно и страшно. Больше всего неприятностей выпадало на осень. В январе вставал лед. Берег и бухту заливало острой белизной. Над кораблями шуршал пар. Вахтенные дурели от скуки и невыносимого скрипа под валенками. Весны ждали свирепо, дрожа и раздувая ноздри при первых ударах сырого южного ветра. Весна пахла водой. Весна пахла краской, горьким выхлопом главных машин.

Ждали.

Настанет день. День выхода. Ту-ду! ту-ду! ту-ду! — всполыхнет сигнал аврала, грохнут трапы под дробью башмаков…

Выход! Свежий вымпел на стеньге. Пена и радуга под форштевнем.

И на неизвестной минуте похода вылетит с мостика спасательный круг. Плюхнется на воду, поплывет, качаясь, в корму.

Понесется по шкафуту матросик, вопя дурным голосом:

— Человек за борто́м!

Такая игра: упавший круг — человек.

…Звонки. Ревун. Трансляция: «Человек за бортом!»

Ухнет под винтами, перешедшими на «полный назад», вода; три, четыре круга улетят уже вослед «утопленнику», покатится корабль по циркуляции…

— На талях! — это боцман (не кричит — а словно хлещет кнутом) возле шлюпки на рострах, куда сбежались все, кому положено… — Отдать подкильные! Выв-валивай!!

А внизу, на шкафуте, стоят, скучают герои дня — гребцы и Доктор с медицинской сумкой: экипаж спасательной шлюпки. Оранжевые жилеты надеты по всем правилам, синий воротник выпущен, и береты — на бочок. Доктор, по молодости, суетится, все ему интересно. Гребцам суетиться лень, за три года насмотрелись. Все будет как надо. Карл песенку мурлычет. Кроха ногти пилочкой отделывает. Женька в камбузный портик сунулся, сигаретку у кока прикуривает. Почему бы не покурить, если секунд пять-семь в запасе есть?

— …Живо трави! — хлещет боцман, снасти воют с дымком, и шестерка падает вниз, на средней банке, одерживаясь за шкентель, сидит Иван. Теплый парень Иван, везде ласковое место найдет. Под шлюпкой проносится с пеной вода. Луком и горелым маслом несет с камбуза и холодом — от воды: три дня как исчезли последние льдины.

— …Гребцам в шлюпку!

Доктор, конечно, раззевался и в шлюпку упал последним.

— Шлюпку на́ воду!

Боцман валится сверху.

— Смирна!..

— Вольно!

— Вольно!

— Пошел ходов-вой!

На полубаке вцепились в ходовой конец, и шлюпочка, ласточка, — пошла.

— Уключины вставить, весла разобрать!.. весла!.. на воду! Раз!

Счет задан, и боцман молчит. Гребцы, сопя, выламывают весла. Боцман молчит, он оглядывается на корабль, где в «корзине» на мостике стоит Блондин и свернутым флажком указывает курс.

— …Весла по́ борту! — не дай бог «утопленника» зашибить, и Доктор, которому полдня объясняли задачу, довольно ловко для первого раза выдергивает круг из воды. Боцман разворачивает флаг и вставляет флагшток в гнездо.

Время!

На мостике старпом выключает секундомер и отрывается от бинокля.

Гребцы выдохлись. Мыслимо ли — с декабря не гребли.

Счастливый Доктор вертит головой, прижимая к груди мокрый круг. До пупа промокнет — догадается положить.

«Две восемнадцать», — сообщают флажками с корабля. Обидно. До прошлогоднего рекорда почти сорок секунд. На спуске шлюпки завозились. Гребли плохо. Волна… Надо тренироваться.

— Весла! — говорит боцман. Подбирают остальные круги. Доктор вымок до ушей. Холодно. Июнь, солнце, но ближний берег не Африка, а совсем другое место.

Возможно, с корабля просигналят «Шлюпке к борту», подымут, милую, на борт и проиграют «человека за бортом» еще разиков пять, а возможно, дневной план уже выполнен и Блондин беззаботно отмашет флажками: «Старшине шлюпки. Шлюпке следовать в базу. Курс двести семь. Командир». На фалах выбросят пестрое «Счастливого плавания», потом — то же по международному своду: старпом проверяет молодого Мишку Синькова.

Тогда все выжидательно посмотрят на боцмана: он был на мостике и знает, сколько до бухты.

— Восемь миль, — буркнет боцман. И в шлюпке вздохнут.

Мичман Леонид Юрьевич Раевский двадцатый год мичман, а всего оттянул на действительной тридцать лет; пройдя войну, службу на всех флотах и кораблях всех классов, он умеет разбираться во многих вещах и первым делом — в нехитром и противоречивом матросском механизме. И сейчас, отвалившись на заспинную доску (другой в мягком кресле так вкусно не устроится), он может совершенно точно сказать, что́ у его орлов на сердце и под печенкой.

Они раззадорены первым в эту навигацию шлюпочным учением и досадуют на себя, что не выступили в полном блеске, — но, с другой стороны, они помнят о разумной постепенности и раздумывают о том, что восемь миль для начала — многовато. И прежде чем браться за весла, им нужно каким-либо образом примирить себя с необходимостью грести эти самые восемь миль. Иначе выйдет не гребля, а чистой воды мучение. Знает боцман, что первым вздохнет Кроха Дымов:

— Ладно! В прошлую вон навигацию по тридцать миль лопатили. (Положим, в прошлое лето по тридцать миль не гребли, от силы — по двадцать, но это сейчас неважно.) — Кроха скажет, грубо и низко: — И ничего!

И добавит небрежно:

— Разве что первое место на гонках взяли…

Боцман даст им перекурить, а потом: «Весла!..» — и потянутся мерные всхлипы волны под бортами, беглые иглы солнца в бездонной темной воде. Сперва снимут береты и спасательные жилеты. Потом голландки — просторные, синие рубахи. Потом полосатые майки и прогары — грубые рабочие башмаки. В тишине будет хлюп воды, стук уключин, тяжелое размеренное дыхание шести потных мужиков; изредка — голос боцмана: «На весло смотри! На ло-пасть!..» Увяжется за шлюпкой чайка, но сообразит, что за этой посудиной харча в воде не будет, и с противным младенческим воплем метнется вбок. Доктора боцман за весло не посадит: подождет, пока попросится сам. Не приведи господь Доктору до самой бухты просидеть пассажиром: потеряет уважение семи человек и пойдет ему служба много труднее. За два с лишним часа хода они наладят дыхание, подрумянят на солнце и ветерке сахарные плечи и прослушают пару занимательных баек из истории шлюпочного спорта в послевоенные годы. Восемь миль окажутся пустяком в сравнении с комплексными (под парусом и на веслах) гонками на первенство Второго Балтийского флота: команда, в которой был старший матрос Раевский, при полном безветрии все сорок миль оттянула на веслах. Взяв финиш, упали под банки и встать не могли. На борт эсминца гребцов поднимали стрелой… Шлюпку лихо вгонят в щель между бортами, с дружным криком, рывками вздернут на ростры, и первые восемь миль отложатся в плечах истомой.

Они любили шлюпку.

Шестивесельный ял не сравнить с академическими гребными судами — символами стремительности, игрушками на зеркальной воде. Длинный и в меру узкий, собранный из дорогих пород дерева, он соединял в себе прочность и легкость. Он легко всходил на волну, подминая ее крутыми бортами, точно лежал на курсе, был верен и тверд под парусом. Он обладал классически правильными обводами, обладал красотой и достоинством и радовал сердце свечением лака и чистой отделкой снасти.

Они любили шлюпку, умели хорошо грести и хорошо работать на шлюпке — с минами и торпедами, на свежей волне. Любили — и даже привыкли — выигрывать гонки. Шлюпочные гонки устраивали в бухте часто, это здесь уважали, но заветным, святым делом были гонки на День Флота.

3

Иван перестал смеяться.

Он делал это сразу, без полутонов. «Ты, Вань, смеешься, как обязанность выполняешь, — говорил корабельный кок Серега. — Отсмеялся — и хорош. Будто с вахты сменился».

Отсмеявшись, он становился серьезен и деятелен.

— Ну-ка, Сеня! Дуй за Крохой! Чтоб в момент был здесь.

— Есть, — сказал Сеня. Церемонно коснулся пальцами линялого берета и побрел.

— Старшины первых статей Доронин и Дунай изволят ждать вас у торпедного люка, — сухо доложил он Дымову. — Просят, чтоб поторопились.

Нарочитая официальность сообщения насторожила Дымова. Поддернув машинально повязку, он устремился наверх и, не достигнув торпедного люка, замер возле мясной колоды. Рубку мяса закончили, колода была выскоблена, вымыта, засыпана солью и обтянута чехлом, палуба кругом — прошвабрена, однако за стойкой шлюпбалки лежал на палубе крохотный осколок кости. И Дымов гневно склонился над распахнутым световым люком камбуза:

— Сер-рега!

Из люка било жарой, духотой и томящим духом недожаренной свинины.

— Серега! Гони своего оборванца наверх!

В люке мелькнуло худое и мокрое лицо кока:

— Не прибрал?

Рядом с ним появилось в проеме люка изумленное и тоже мокрое от жары лицо Доктора:

— Юра…

— Ты сыпь сюда! А уж я тебя ткну носом! — пообещал Юра. — Гадюшник развели, — буркнул он в сторону Ивана и Шурки, которые смотрели на него веселясь. Снял бескозырку и с грустью посмотрел на успевший загрязниться белый чехол. К подъему флага выстирал — и снова грязный. Скорей бы октябрь, скинуть чехлы, а там — «Лишь крепче поцелуй, когда сойдем мы с кораблей!» Мимоходом подумав о «Славянке», Дымов заметно подобрел, и Доктор, которому сегодня явно не везло, отделался легким внушением и напоминанием о том, что именно он, Доктор, должен в первую очередь печься о чистоте и гигиене.

Выслушав внушение и напоминание, Доктор поднял двумя пальцами осколок, положил в карман и пошел вниз. Скверное его настроение усугублялось тем, что час назад ему впервые за время пребывания на корабле представилась возможность оказать медицинскую помощь, и ничего из этого не вышло. Когда Карлу обожгло руку компотом, Доктор немедленно привел его в амбулаторию, долго мыл руки раствором, а потом принялся наносить на место ожога мазь. Карл на мазь смотрел неодобрительно, заметив: «Муть все это», а от повязки отказался категорически.

— Кранцы чинить надо. — Сильный латышский акцент придавал каждому слову Карла суровую значительность и твердость. — Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.

— В том году они новые были, — сказал Доктор традиционную фразу. Прижимистость Карла, главного в боцманских делах после самого боцмана, была всем известна.

— Да, да, — раздраженно сказал Карл. Вытер мазь о штаны и пошел чинить кранцы.

— …Зачем звали? — спросил Дымов.

— Кроха, — Иван невольно взял Шуркин тон. — День Флота.

— Ну.

— А о шлюпке ты думал?

— А чего мне думать? — мгновенно фыркнул Кроха. — У меня начальники есть. И вообще! Людей на уголь дай, на дизель — дай, на склад — дай! Компот утопили, радист искупался, питание — дай!..

— Утрясется, — махнул ладошкой Иван.

— Вот-ты умник!..

— Понедельник, — сказал Иван. — А в воскресенье — День Флота.

— Боцмана нет, — сказал Шурка. — Команды нет. Шлюпки нет, и весел нет!

Дела обстояли невесело. После сдачи курсовых задач с работой закрутило неожиданно лихо, потом шли учения, и снова в полигон, и вышло так, что гребли очень мало. Были гонки в июне, на рейдовых сборах, где победу отдали орлам с «двести пятого», но это все вздор. Судьи все были из первого дивизиона, финиш назначили на условной линии по форштевню флагмана. Флагман стоял на одном якоре, крутило его как бобика на цепи, и кто первым рванул эту линию — осталось неизвестным. Победу отдали «двести пятому», хотя его шлюпка была так называемой таллинской постройки (делали некогда такие ялы: облегченные, с низким бортом — специально для гонок) и совершенно неукомплектована. Комплектация шлюпки тянет пуда на четыре, и подобные штучки не делают чести боцману и старпому. Впрочем, давно известно, что «двести пятый» не корабль, а декорация, стоит всю навигацию у стенки, а черную работу тянет «полста третий»… Тем обиднее было так глупо и несправедливо проиграть. Боцман подал протест; когда его отклонили, пришел злой и сказал гребцам, что этот фарс — наука на будущее: выигрывать надо у-бе-ди-тельно! Отрываться на десять корпусов! И никто не получит повода передернуть.

Теперь боцман уехал на побывку и приболел. Старпом, которого любили, не любили, но всегда почитали как верного и яростного защитника корабля, убыл в командировку в Базу. Шлюпка, оборудованная для гонок, та шлюпка, на которой брали первые места в предыдущие годы, скучала на левом борту с пробитым днищем: посадило на камушек в декабре. Из восьми буковых весел, уравновешенных, залитых свинцом специально для призовых гонок, осталось три, остальные изломало волной в ту же осень. Правда, боцман получил восьмерку новых, легчайших сосновых весел, собирался их строгать и гнуть… но где он, боцман?

И с командой было неважно.

Гребцов на шестерке — соответственно шестеро. Ближние к корме называются загребными, они задают ритм остальным, дальше сидят средние и на носу — баковые.

Из старой, сработанной, выверенной во всяких переплетах шлюпочной команды осталось четверо. Шурка и Кроха — ветераны гонок «аж в ту навигацию», на первом году службы. Почему и за что выбрал именно их, молодых и сопливых, из всего экипажа боцман — оставалось загадкой, но гордились они несказанно. И не только на их корабле, а на целой бригаде почиталось великой честью быть у Раевского гребцом.

В следующее лето в команду вошли Иван и Карл, затем и Лешка Разин. Лешка телом тяжел, под стать Ивану и Крохе. Карл невысок, но крепок в плечах, с крупными тяжелыми лапами. Оба загребных, Шурка и Женя Дьяченко, — высокие и сухие. Крепкая, злая была команда. Корабельные годы стирали прошлое, все были равны в робах с широкими матросскими воротниками, в заломленных набок фланелевых беретах, и слабо вспоминалось о том, что Кроха Дымов был наладчиком в типографии на онежском берегу, Шурка — слесарем с Петроградской стороны, Женька — боцманом на танкере Каспийского пароходства. Иван и до службы шлепал котельным машинистом на волжских пароходах, и в хаосе корабельных систем, совсем как господь, видит стройную целесообразность, а Карлу до механизмов дела нет, он в боцмана пришел из колхозных плотников. Лешка гонял свой «МАЗ» на Урале, а в выходные ребра ломал на мототреке, и на корабль его списали из шоферов — за какую-то историю. Не имея корабельной специальности, он, естественно, пошел в боцманскую команду, Карлу в помощь. Работать оба они с Карлом могли за четверых; с такими строевыми боцман может спать спокойно, зная, что палуба — без льда и ржавчины, растрепанного каната на всем корабле не найдешь и пройдохи из нижней команды не получат ни грамма лишней краски…

Хорошая была команда. Злая. Работали в шлюпке «только так», весла, пролетая под бортом, казалось, вовсе не касались воды, шлюпочка шла как стрела, и, когда они после пяти часов тренировки легко и красиво возвращались к борту, на всех кораблях выходили к носовым ограждениям — посмотреть.

И — не стало правого загребного. Лучшего кореша. Женю Дьяченко, старшину минеров, забрали на «сто восьмой»: трудно там было с минерами.

А сегодня утром Шурке сказали, что Женька вот уже месяц тренирует гоночную команду «сто восьмого».

— Вот так вот.

Солнце уже разогнало остатки ночного тумана и быстро нагревало корабли. Засверкала в надстройках медь, засветились недавно крашенные борта. Сочной зеленью отливала гладко блестящая вода. Волны не было; бухта, нестерпимо блестя, уходила на много километров вдаль, под зелеными, каменистыми берегами. Волны не было, но медленное, ровное дыхание воды чуть заметно поднимало и опускало корабли, и тонкие светлые мачты с длинными красными вымпелами чуть заметно бродили, покачивались в ясном вымытом небе.

Из камбузного люка пахло жареным мясом, борщом, из отдраенной шахты — соляром и маслом горячих машин. Пахло разогретой краской, разогретой смолой канатов, старым деревом шлюпок. Просторно и вольно пахло мягкой летней водой, а с берега тянуло пылью и пьяным запахом свежей травы.

— Иван загребным сядет. Средним Леха. А баковым? Сеня?

Шурка с Иваном вежливо удивились.

— Сеня, — упрямо повторил Кроха. — Я знаю. Он жилистый.

— Смешливый больно, — заметил Иван.

— Ты тоже смешливый. Будет работать — только так. — И Дымов, нахлобучив бескозырку на брови, гикнул по-боцмански, из самого живота: — Сем-менов!

— Оу! — слабо донеслось с юта.

— Ко мне!

— …Звал, Юра? — Поверх робы на Сене был уже глухой комбинезон для грязной работы. Посмеиваясь глазами, Сеня вытирал руки ветошью.

— Учебку в Кронштадте проходил? — спросил Шурка.

— Так точно, — невозмутимо сказал Сеня.

— Греб?

— Так точно.

— Там — гребут, — успокоил Кроха.

— Какой борт?

— Правый, — сказал Сеня.

— Хочешь на гонки пойти?

— Если возьмете, — невозмутимо сказал Сеня.

— А проиграть не боишься?

— Мы люди маленькие…

— Ох и жук же ты, Сеня, — не утерпел Иван.

— Ну да, — сказал Шурка. — У них в Новгороде все монтеры такие.

— Свободен, — кивнул Дымов, и Сеня, все так же посмеиваясь, скользнул по трапу вниз, вернулся к разобранному тральному клюзу. «Ну что там?» — спросили его.

— Да так… — рассеянно отозвался Сеня.

— И последнее, — сказал наверху Шурка. — Весла.

4

Иван не ошибся, успокаивая Кроху: утряслось. Замену дизеля отложили на вечер, и высвободилась уйма народу. Отправились на продсклад, на уголь, Иван со своими молодыми вылез на ростры, и уже через полчаса там все сияло чистотой. Невезучий чехол потащили стирать на плавпирс, туда же прихватили побывавший за бортом шланг. Чернослив раздобыли на катерах, и новый компот уже булькал в лагуне, отыскавшемся в провизионке. Зеленов, переодевшись в сухое, выдраил левый борт, прошелся с мылом и щеткой по сомнительным местам правого, после чего выпросил у Карла краску, кисть, беседку и вместе с Сеней закрасил полученные утром ссадины. Шурка достиг взаимопонимания с Колей Осокиным и целый час гонял на разных режимах станцию, делал замеры. Принялся было чистить контакты — и бросил. Надо было идти к командиру.

Капитан третьего ранга Андрей Петрович Назаров сидел за столом в своей просторной и светлой каюте и писал. Шесть прямоугольных портиков выходили на три стороны надстройки, давая превосходный обзор, много воздуха и света.

— Да, — сказал Назаров на короткий стук в дверь.

— Прошу разрешения войти! — и, не дожидаясь второго «да», раздвигая портьеры синего плюша, в каюту шагнул через высокий комингс Шурка. — Товарищ командир! Прошу разрешения обратиться. Старшина первой статьи Дунай.

— Слушаю.

— Я, товарищ командир, насчет шлюпки. Гонки на День Флота.

Назаров еще несколько секунд писал. Задумался, поставил точку. Положил золотое перо.

— Почему в рабочее время занимаетесь вопросами спорта?

— Виноват, — сказал Шурка.

Новый командир появился на борту в марте — в начале апреля, когда просели под собственной тяжестью снега, с неба сыпалась унылая морось и никакими силами нельзя было привести палубу в божеский вид. Шинели и ватники за зиму замызгались, чехлы на шлюпках, мачты чернели копотью, и корабль новому командиру, похоже, не понравился.

Он удивил команду щегольством длинной, отлично сшитой шинели и лаконичным заявлением, суть которого излагалась в двух словах: до него, капитана третьего ранга Назарова, здесь был полный развал, а теперь будет полный порядок.

Труден новый командир — особенно если с прежним расставались с большой неохотой. Трудно старпому, который имел свои виды на эту должность, трудно команде, привыкшей к одной руке. И очень обидно за развал, когда кончаются ремонт и зимовка во льду и всем ясно, что до тепла, до июня ни краски, ни робы новой не видать. Труден новый командир — особенно если для данного звания и должности на малом корабле возраст его великоват… Нет на всем флоте одинаковых двух кораблей, на каждом — свой дух, устоявшийся быт, свои мелочи, вросшие в жизнь корабля, как мачта на паруснике врастает до киля. И мелочи на «полста третьем» Назарова заметно утомляли. Матроса не касаются дела офицерского отсека, дела кают-компании, но командир всегда на виду, и за ним с безжалостным любопытством следят десятки глаз. Многим Назаров нравился, он был интересен. После первых выходов в море признали твердо: моряк! Однако на «полста третьем» не было еще командира, который разгуливал бы по палубе без фуражки, часами свистал в каюте и называл бы шлюпки дровами.

— …Шлюпка, — проворчал Назаров. Кивнул на обтянутое белым полотняным чехлом кресло: — Садись.

Шурка сложил берет и спрятал в нагрудный карман голландки. Убедился, быстро глянув в зеркало: пробор достаточно чист, — за остальное волноваться нечего: роба и воротник свежевыглажены, полосатая майка туго лежит на груди и яловые прогары блестят как хромовые.

— …Ну, так?

— Несработанная команда.

— Кто подбирал?

— Мичман Раевский.

— Тренируйтесь. В свободное время. Неделя осталась?

— Нам бы сработаться. На нервах пойдем.

— Нервы, нервы… Не верю я, Дунай, в нервы.

— А я верю. На одиннадцать кабельтовых — хватит.

— Один-надцать ка-бельтовых… Веришь так веришь. Все? Что еще?

— Весла. Есть восемь сосновых весел. Надо их облегчать: стачивать вальки и утоньшать лопасти. И гнуть.

— Дозволено? — без особого интереса спросил Назаров.

— Правилами оговариваются длина весла, длина и ширина лопасти.

Назаров закурил. Бросил спичку, длинно, вкусно затянулся…

— До приезда Раевского весла не трогать.

Сладко хотелось курить.

Отраженные ленивой водой, по подволоку каюты струились солнечные блики. Уже зарождалась в безветренном воздухе истома июльского полдня. Открытые портики расточали солнечный блеск и свежую синеву, и совсем незнакомой, свежей виделась в этом золотистом блеске тщательно вымытая поутру радистом Зеленовым каюта, ее опрятные, чистые полотняные чехлы, синие портьеры, огромное зеркало и старый, орехового дерева письменный стол с зеленым сукном, накрытым листом зеркального стекла; и сидевший за этим столом красивый капитан третьего ранга — с волнистой укладкой темных волос, с легким загаром на щеках, в кремовой тонкой рубашке с распахнутым воротом и в кремовых шелковых погонах с черными продольными полосами и потускневшими звездами, с зажженной длинной сигаретой в небрежно положенной на стол руке — как бы являл собой убедительное подтверждение всей прелести и покоя налаженной флотской службы.

— …Весла! Шлюпка! Ты, Дунай, взрослый парень, а ведешь себя… Хоть делается-то как, знаешь?

— Знаю.

— Добро…

— Разрешите идти? — поднялся и вытянулся Шурка, и малознакомый ему старшина в голубой от частых стирок и хорошо выглаженной робе с темными галунами на плечах вытянулся напряженно в клубящемся блеске зеркала.

— Стой. — Назаров откинулся в кресле и, необыкновенно внимательно глядя на Шурку, медленно сказал: — За каждое весло ответишь мне лично.

5

Пообедав и поспав положенные два часа, собрались в торпедной мастерской. На рабочем столе вдоль борта лежали длинные белые весла. Расставили банки, поднятые через люк из кормового кубрика. Попробовали отточенные лезвия рубанков. Счастливый со сна Ванюша почесал молодецкую грудь.

— Все понимаю. Не понимаю, как ты кэпа уговорил.

— Да я не уговаривал, — неохотно сказал Шурка. — Он сам согласился.

— Согласился… — забурчал Кроха. Он был дежурным и, единственный на борту, не спал за последние сутки и минуты.

Иван засмеялся: уж больно потешен был Кроха в этом славно устроенном мире, где кормят до изнеможения (после обеда Иван еще наведался на камбуз), дают поспать и крутят пушистые сны.

Лешка с Карлом додремывали недоставшие пять минут. Сеня в разговор не встревал.

Шурка поднял весло. Легонькое, клеенное из сухой сосны, оно приятно лежало в ладони. Хорошо, Шурка пристал к боцману: как будем облегчать весла? Боцман показал на пальцах. Вот как гнуть?

Он не совсем соврал, сказав Назарову: «Знаю». Он чувствовал весло, его изгиб и норов, поведение в любой точке гребка. Валек можно снять без потерь. Утраченная прочность лопасти компенсируется изгибом. Тут лопасть пустить чаечкой, а тут — почти в клин. Если к концу мили из лопасти полетят щепки, это не так страшно, как кажется.

— Взяли?

Весла положили на банки, и банки раздвинули, путаясь в рельсах, приваренных к палубе: по этим маленьким рельсам, что оплели шкафуты и ют и кое-где палубу внутри, катят торпедные и минные тележки. Сеня сел на банку, зажав коленями лопасть. Шурка осторожно прижал — не вертится ли — и тонко пустил рубанок. Первая стружка с валька спорхнула на палубу. Никто, кроме Карла, плотником не был, но рубанок, слава богу, держать в руках умели. Они прошли неплохую школу до службы и на флоте и знали, как важно в работе не торопиться, не спешить к конечному результату. Знали, как важно в умении работать — заставить себя работать, даже в таком поганом деле, как чистка цистерн или покраска междудонных отсеков. Уметь заставить — и работа поглотит тебя с потрохами, и лишь сигнал на перекур вытряхнет мысли из сосредоточенной расслабленности. Когда же работа красива и весела, вроде покраски борта в солнечный день или тихой отделки рубаночком свежих весел, тогда — не мешай и не суйся… Увлекшись, не заметили, когда пришла подмога: вокруг весел молча возились Зеленов, и Димыч, и Блондин. Вовка Блондин из поморов, белесый — потому и Блондин. Невысокий, хитрющий, лакомый, — девки таких любят. «Блондин, ты помор?» — «Помор», — говорит он, со всем согласный. «Какой же ты помор, если глаза зеленые?» — «Значит, не помор». — «Или бывают зеленоглазые поморы?» — «Бывают, — говорит. — Всякое бывает». Призывали его из торгового флота; два раза вокруг шарика протопал, в Сингапуре открытки с девочками покупал, в Хайфоне под бомбежкой был. Шлюпку он уважает, но ленится. Не хочет — не надо, в команде нужны люди, как говорит старпом, с сумасшедшинкой. Боцман на это слово всегда обижается: «Тяга к гребле есть признак пол-но-ценного матроса!» Жалко, нотной грамоты на корабле не знают, а то бы речи боцмана нотами записывали: одно слово «полноценного» на трех октавах играет… Палуба, крашенная бордовой эмалью, завалена нежными стружками, и запах стоит от сосны — вкусней, чем в кондитерской. Кроха ушел заниматься службой. Лешка и Димыч обхаживают шкурками новые тонкие вальки. В портики светит потеплевшее, вечернее солнце. Карл хозяйственно собирает рубанки, притапливает лезвия, чтобы не попортились вдруг. Работа с веслами была закончена. Начиналось тревожное. Два года назад боцман подгибал лопасти перед гонкой, и помогал ему Женька. Женька, конечно, расскажет, но идти на чужой корабль к нему за советом — нельзя.

— Ладно, — с неожиданной и неизвестно кому адресованной угрозой сказал Шурка. — Димыч, вали на камбуз. Скажи Сереге: чтоб в течение суток каждые полчаса было ведро кипятку.

На правом борту, где трап с полубака проваливается на шкафут и леера ограждают его с трех сторон, осторожно сложили весла. Уперли в леерные стойки и смоленым концом прихватили мертво два бруса. Первые четыре весла косо легли лопастями в промежуток. Из люка вылез Димыч с ведром кипятка и кружкой. Лопасти щедро смочили кипятком и потянули вниз. «Осторожненько, осторожненько…» — «Хоп!» — «Крепи…» Весла дрожали, они были живыми, покорными, и четверка парней возле них волновалась как никогда.

…Ударил звонок — отметина в распорядке дня.

— Окончить планово-предупредительный ремонт! — густо и значительно проскрежетал по трансляции голос Дымова. — Произвести приборку!

Солнце заваливалось к берегу. Легли по кораблям теплые тени. Со швабрами и суконками замельтешил на палубах народ в сизых робах.

— По местам приборки, живо! — шумел внизу, в коридорах Кроха. — Серега! Как проба?

И все наверху отчетливо представили, как Серега надевает чистейшие, «пробные» колпак и куртку, чтобы, торжественно переступая через разлитые приборщиками лужи, следуя за дежурным по кораблю, пронести поднос с тарелочками и сиянием накрахмаленных салфеток в нарядную командирскую каюту и привычно доложить: «Товарищ командир! Ужин: салат из квашеной капусты, на первое суп мясной с макаронами, на второе хек жареный с гречневой кашей, на третье компот. Дежурный кок старший матрос Солунин». Назаров отведает ложку супа, отщипнет кусочек рыбы. Компот выпьет целиком, Серегин компот — всегда радость. «Раздачу пищи разрешаю. — Возьмет у Крохи предусмотрительно раскрытую книгу, в красном переплете, подумает — и поставит четыре. С плюсом. — Пересолил рыбу». И Серега в отчаянье дернет щекой, потому что командирский вкус на соль решительно расходится с общепринятым, и опять на баках будут сыпать соль вмиски горстями, поминая господа бога и ржавую якорь-цепь.

6

Корабельные сутки насыщены делом так, что к вечернему чаю не всегда вспомнишь, что́ было утром.

Эта история — про весла и гонки — началась в понедельник. В понедельник на рассвете вернулись в бухту, в понедельник встали в плановый ремонт, утопили компот, вспомнили, что в воскресенье — День Флота, получили разрешение строгать весла и до ужина строгали их. После ужина часа полтора ходили на шлюпке, для чего испрашивали разрешение у командира, а командир — у оперативного дежурного. Погребли на совесть, но не в полную силу: мучительно вживались в единство, когда шесть весел работают будто от общего привода. Сеня в роли правого бакового оказался неожиданно неплох, больше забот было с Лешкой: он фальшивил и злился.

Во вторник, в шесть утра, в туманной дымке, пошли на шлюпке снова — вместо зарядки. Вернувшись, осмотрели распятые весла и остались довольны. Поплескались ледяной водичкой. Кроха, в плавках и с махровым полотенцем через плечо, ушел гордо в душ, объяснив, что пресная вода идет с берега и жалеть ее не стоит. Бачковые неслись по коридорам с тарелками и чайниками. В кубриках, где гулял сырой и свежий утренний воздух, на раскладных столах резали хлеб, делили на глаз масло и сахар. За столами смеялись, сидели в майках и голландках; кто с верхней вахты — в бушлатах; день начинался мирно — как вдруг по трапу скатился перепуганный Доктор:

— Весло…

Шурка с Димычем едва не сшибли стол, за ними вылетело наверх полкубрика. Излом весла оказался не смертелен. По гребню лопасти вынесло длинную щепу. Нагрузка при гребке пойдет в другую сторону, не страшно. Весло вынули, залили эпоксидкой, придушили двумя выбленочными узлами и положили просохнуть. «Крепче целого будет!» — заверил Кроха и пошел надевать штаны. Остальные семь весел промочили и усилили изгиб. Подняли флаг и принялись за работу, но дело валилось из рук. Ползли тревожащие слухи. Бригада знала, что на «полста третьем» неладно и Раевского нет. После гонок на рейде авторитет «полста третьего» ослаб, теперь же его напрочь сбрасывали со счетов. Перед многими кораблями реально замаячила победа, золотая победа в гонках Дня Флота. Шурка не помнил за три года подобной нервозности вокруг шлюпок. Командиры полностью освободили гребцов от работ и вахт, всюду спешно готовили шлюпки и весла, тренировались. Впервые за много лет выставили команды плавмастерские и береговая база. Соперники лихо задирали «полста третий», звонче всех ликовал «сто восьмой». Дьяченко шел у них правым загребным, под его руководством делали весла — копия прошлогодних «полста третьего»: облегчали лопасть, валек заливали свинцом. Участие Женьки понимали на «сто восьмом» как залог успеха. В шлюпке там в основном молотили комендоры, народ задиристый и бестактный. Даже Саня Кожух, кореш и душа-парень, свистел Шурке с полубака и язвительно показывал пеньковый кончик: грубый намек на буксир.

Шурка тихо рычал. Иван перестал улыбаться. Кроха осунулся и посерел. Карл виду не подавал, но щетина у него стала расти вдвое быстрее, и он, обычно обраставший к обеду до ушей, пробирался коридорами, как лазутчик, опасаясь нарваться на начальство. Лешка Разин стал вдруг весел и от ненормального такого веселья утопил, работая с тросами, молоток и свайку.

Кончилось все это тем, что Иван жестоко разругался с Крохой из-за пустячного дела: воды. Вода с берега не шла, Крохе надо было спешно умыться, попросил Ивана, чтоб качнул из цистерны, а Иван ответил как-то не так, и они позорно разорались под дверями старшинской каюты. Иван припомнил Крохе какие-то данные в долг и пропавшие гаечные ключи, Кроха вовсе несправедливо обвинил Ивана в том, что зимой он давал на свой кубрик больше пара, чем на первый, помянул и затопления кубрика при наполнении цистерн, и как пробили трубу офицерского гальюна и все дерьмо пошло опять же в первый кубрик, а Иван кричал, что это Сеня, которого послали пробить в смысле промыть, а он долбанул ломом, и раз он в отделении Крохи, то вышел весь в своего старшину… вспомнили Димыча, который два года назад зачем-то полез в компрессор, и загаженные при подрыве клапана ростры, и смятое на учебном пожаре ведро, и прочие-прочие казусы — мелкие и неистребимые, как племя судовых тараканов.

Когда воздух у обоих кончился, то вокруг себя они увидели благодарных зрителей: дурного со сна мичмана Карпова (он только прилег вздремнуть, когда под дверью завопили эти балбесы), дежурного по кораблю Шуру, рассыльного Мишку Синькова, Колю Осокина, который высунулся по грудь из люка моторного отделения и мечтательно подпер голову рукой, Доктора, прочих молодых с кистями и щетками — и скучающего командира с сигаретой.

— Так, — спокойно сказал Назаров. — Что это было? Дымов.

— Виноват, товарищ командир, — пробурчал Кроха. — Я вот только у старшины первой статьи Доронина воды немножко попросил, умыться, на вахту заступать, а он сказал, что чуть-чуть попозже. И все.

— Во! — сказал мичман Карпов. — Как те сварщики: «Он мне металлом за шиворот капнул, а я ему: никогда, пожалуйста, так больше не поступай…» — Посмотрел на командира, сделал вид, будто ничего не сказал, и закрыл дверь.

— Доронин.

— Виноват, товарищ командир… Насчет воды.

— Разговор насчет воды. А что делает при сем дежурный?

— Слушает, — улыбнулся Шура.

Назаров показал ему два пальца и пояснил со значением:

— Два.

— Есть два наряда, — флегматично ответил Шура.

— Мало, — сказал за дверью мичман Карпов и опасливо засопел.

Кошки на кораблях дохнут: не хватает чувства юмора. Очевидно, из этих соображений в кубрике считают, что хорошо смеется тот, кто смеется все время. А если случится поругаться — то уж покричат.

— Покричать — это хорошо, — заметил Доктор, когда любопытные расходились. — Язвы не будет.

Охранив таким образом себя от язвенной болезни, улучшили и настроение. Иван спустился в машину и собственноручно качнул Крохе воды. Поужинав, спустили на воду шлюпку, на которой шли в гонках прошлого года. Рассуждая логически, она была лучше других: суше, легче, выше сидела, и вообще, можно было назвать тьму качеств, присущих лишь ей одной; семь лет подряд, от самого своего рождения, она была первой на гонках в День Флота. Но еще до команды «Навались!» они почувствовали почти неуловимое не то. Она послушно рвалась вперед под дружным ударом шести уключин, но отвыкшее от воды, латаное днище задирало волну и шлюпка вмиг уставала и виновато ерзала под веслами. Она годилась теперь только для грубой и неторопливой работы. Вопрос был решен, они вернулись к борту и с грустным уважением подняли покалеченную шлюпку на место.

Остальные две шлюпки были старее и плоше.

«Сто восьмой» собирался гоняться на новенькой шлюпке, полученной в мае.

Новейшая шестерка! Легкая, звонкая, абсолютно сухая!

Ничего…

Весла постанывали в станке, запасая упругость и злость.

А пока занялись упорами для ног. На берегу возле слипа торпедных катеров нашли хорошие доски, прихватили инструмент и влезли в растянутую на фалинях шлюпку. Шлюпка, лишенная весел, вертко раскачивалась на мелкой волне; забытые на планшире гвозди скатывались в воду.

— …Внимание! — поднял голос Сеня.

На стенке стоял командир бригады.

— Как работа? — весело спросил он.

В шлюпке заулыбались, сдержанно поблагодарили.

Веселый и молодой (сорок лет) комбриг рассматривал с трехметровой высоты стройный деревянный кораблик.

— Старая шлюпка.

— Так точно, товарищ капитан первого ранга, — подтвердил Кроха. — Подлежит списанию. Новой-то нет.

— Как же вы минера своего, Дьяченко, в первый дивизион отдали? Грозится вас побить.

В шлюпке помрачнели, а Леха пробурчал насчет зайца, что грозился волка съесть.

— С нами мичман Раевский! — хвастливо и значительно сказал Иван.

— Нет же Раевского!

— Будет! — дружно взревела команда. — Не такой он… Боцман помирать будет, а на гонки подымется… Боцман, да не будет?.. Леонид Юрьевич знает… — продолжали вразнобой.

— Добро, — заключил комбриг. — Желаю удачи! — Приложил руку к козырьку и пошел дальше по стенке, перед ним раскатывались трели из пяти звонков: вахтенные извещали командиров о приближении высокого начальства.

7

Боцман приехал в среду рейсовым автобусом в четыре часа пополудни.

У вентиляционного грибка на полубаке стоял старый чемоданчик, поверх была брошена тужурка — Раевский прошел к веслам прямо от сходни.

Невысокий, с могучей челюстью, пугающе широкий в плечах (тонкий уставной галстук шнурком болтался на его груди), он неодобрительно разглядывал Шуркину конструкцию. Кругом, в скупом пространстве верхней палубы толпился молча экипаж. Запыхавшийся Шурка пробился вперед. Боцман сунул ему занозистую ладонь, кивнул на весла: «При-ду-мал?» Повернулся к веслам и ударом кулака вышиб калабаху: «Лишнее». Вышиб оттяжку из-под вальков: «Тоже — лишнее». Весла плавно закачались. Боцман вынул одно, прижал с сомнением лопасть двумя пальцами.

— Эге. Только муть все это. Сла-бые весла.

— Не согласен! — неожиданно для всех и для себя тоже сказал Шурка.

Забубнили все сразу — обиженно и приглушенно.

— Это очень хорошие весла, — обреченно сказал Доктор.

Боцман посмотрел на Шурку, как петух, — одним глазом.

— Эге. Шлюпку к спуску.

— Шлюпка на воде.

Боцман крепко дунул в ноздри и шагнул в командирский коридор. Вышел от командира, ткнул Блондину чемоданчик:

— В мою каюту. Весла разобрать! Гребцам в шлюпку!

Ввиду неясности ситуации (победа или траур?) Кроха выдал боцману «смирно» вполсилы.

Протянулись вдоль борта и мимо якорной цепи выкатились на тихую воду. Разобрали легкие пугливые весла.

— На воду!..

Загнутые лопасти молча вцепились в воду. Пошли, проворачиваясь («Как ложка в миске!» — учил когда-то боцман), ощутимо выталкивая шлюпку вперед, чуть изогнулись — и вдруг спружинили, откинулись в конце гребка…

— …Раз. Хоп!

Вцепились снова, поволокли быстрее…

— Хоп!

Мгновенное боцманское «хоп» задавало начало гребка, тот удар пульса, по которому шесть лопастей уголком хватают воду.

— Разин! Тян-нуть! Карл, рано! А ну! Навались!! Но-о!!. Дали!

Весла, умницы, порхали; белые, свежие, кромсали темную предвечернюю воду без следа, без всплеска, и только шесть крутых воронок закручивались за кормой.

— …Суши весла! Дунай, на руль.

Не верит, старый бес: дай-ка сам изломаю… Пожалуйста!

Шурка мигнул Ивану, надел берет.

Боцман сбросил фуражку и отцепил галстук.

Его иногда звали Медвежонком: столь похож был продолговатой спиной, короткими ногами и неизведанной силы лапами.

— Вес-сла!.. — задорно пропел Шурка. — И-на-воду! Раз!

Юрьевич отломил гребок будь здоров. Птицей кинул лопасть назад, прицелился — хоп!.. и с-саданул снова. И хоп!

Гребцы ухватились за боцманский темп, — не приведи господь осрамиться — в такт, так, так! Шурка смертельно завидовал: не часто удается погрести с Раевским.

Да. Это была школа!

Отмолотив кабельтова три, боцман буркнул:

— Суши весла!

И тут только вспомнил про весла.

А ведь целы. И как целы!

— Ничего, — проворчал боцман, перебираясь на командирское место. — Можно.

— Добро покурить? — крикнул Лешка.

— Добро. — Мичман достал старый алюминиевый портсигар.

Курили молча, думая о своем.

Никакой радости успех весел не вызвал. Ну, держат и держат, на то и рассчитывали. Мало ли мороки будет еще… Курили молча, думая о своем, глядя на бухту, на пустые, всегда беззвучные берега. Темная и мягкая четверть часа назад, вода посерела и отвердела, начала неторопливо вздыматься зыбкими и отливающими блеском жести буграми, застучала осторожно под ребристыми бортами шлюпки, и небо со стороны моря стало не спеша заволакивать серым… не будет погоды.

Но бухта, прихмурясь, стала живее. Оживился под смутным небом чернеющий зеленью лес, оживилась игрой и движением блеска вода. Было в бухте Веселой неспешное очарование — чистое, как здешний воздух, вода и холодная ясность зари, — очарование, недоступное пышному, любвеобильному югу. Строгие, слабые цвета неба, воды и земли уходили здесь в полутона, полусвет; и холодным, немыслимо вымытым утром, и белыми медленными вечерами, в великой, неправдоподобной тишине над бухтой, широкой свободной водой, над лесом, над мокрыми валунами, над горсткой затерянных кораблей, где палубы были облиты росой, в обманчиво зыблемом, синем и розовом, свете была недосказанность и — невесомый простор…

Небо серело, и воздух заметно свежел, шлюпка мерно кренилась, вздымаемая волной, и, гладко скатываясь в журчащую ложбинку, переваливалась на другой борт. Боцман бросил окурок в воду, взял весло, повертел. Проворчал, неизвестно чему удивляясь: «Сопляки…»

— Весла!! — рявкнул он, сунув весло вздрогнувшему Ивану.

Новые весла, не приученные грести, послуша́лись с трудом, волны грубо ворочали шлюпку. И тогда боцман заорал на гребцов в полную глотку. Форштевень разбивал волну вдрызг, вода сыпалась крупными брызгами на спины и плечи. В кубрике на корабле уже съели горячий ужин и готовились крутить кино, потому что среда. А боцман все перекладывал руль, угоняя шестерку все дальше от кораблей. Он закладывал новые, новые галсы — в лоб волне и поперек нее, и — постепенно — гребцов его забирала злость, гребки становились все резче, все дальше и резче протягивали весло, откидываясь напряженной спиной, и вот наконец Кроха Дымов сказал рассерженно: «Жарко…»

— Весла в воду! Береты, голландки — долой. …Навались!

Холодные капли катились по твердым горячим плечам. Жаль было боцмана: он не мог погреться веслом. Весла работали сноровистей, и послушней, и их гнутые лопасти впивались в серую твердую воду с изумительной цепкостью. «Н-но!..» И Иван, вырывая весло на себя, неожиданно, зло засмеялся: «За богом молитва, за царем служба…» Огонек удовольствия пробился в трудной, взъерошенной гребле, тот огонек, ради которого гнал и гнал их против волны боцман…

Когда шлюпка вылетала на гребень, Раевский убеждался, что, кроме них, ни одна шестерка не вышла на рейд — не хотели связываться с волной. Напрасно…

Время шло к вечернему чаю, когда боцман заложил последний галс. К борту подлетели красиво, весьма довольные ветерком, веслами, Леонидом Юрьевичем — и собой.

8

В субботу зарядки не полагалось.

Вынесли койки на стенку, прибрали в рундуках. Позавтракали на полчаса раньше и без десяти семь, с неудовольствием глядя в пасмурное небо, выстроились на юте для развода по местам большой приборки.

Еще неделя прошла, пронеслась над заломленными мачтами. Хорошо!

Недельный ремонт отработали, снова в море — тоже хорошо, потому что берег с его хлопотами надоел.

Дежурным снова был Дымов. Сверяясь с составленным ночью списочком, он распределял свободных от вахты по объектам приборки — коридорам, каютам, палубам, после чего доложил боцману, и боцман хмуро махнул рукой: начинай.

Большая приборка — поэма чистоты. Четырежды в день на корабле прибирают с водой все палубы, драят медь, протирают невидимую пыль, но большая приборка — особое дело, за четыре часа весь корабль будет вымыт сверху вниз, с носа в ко́рму и по окончании приборки должен быть чист, как воздух в первый день творения.

После развода Шурка смотался на полубак к Карловичу, получил для носового кубрика мыло и ведра, а вернувшись в кубрик, застал Диму в великой растерянности: пропала штатная щетка с ручкой.

— Сам ты с ручкой! — озлился Шурка. — Где ж она может быть?

— А бог ее знает! Может, торпедисты уволокли?

Шурка лично изготовил эту щетку на прошлой неделе и справедливо считал ее лучшей на корабле. Ничего удивительного, что сперли: большая приборка.

Он представил себе весь корабль, все его многочисленные отсеки, уже залитые мыльной пеной, и подумал, что найти будет трудно. Но найти ее следовало — хотя бы ради порядка.

Шурка вздохнул, велел приборщикам начинать и пошел на поиски.

9

— Слушаю, Леонид Юрьевич.

— Я, товарищ командир, насчет гонок.

— Боцман! Это — корабль? Или это — филиал спортивного клуба флота? А? Что вы молчите, мичман? Садитесь.

— Спасибо…

— Ну так?

— Я на «полста третьем» десять лет. Всегда, когда гонка — наша, командир ребятам по два внеочередных увольнения объявлял. Вроде как бы — традиция.

— Нет. Нет, я сказал. Никаких! И не гляди ты на меня. Ты боцман? Иди и занимайся приборкой. Все? Что еще?

— Не любишь ты шлюпку, командир.

— А за что мне ее любить? Да сядь ты. Обиделся! А ты не прикидывал — насколько в эту неделю боеготовность снизилась? Да-да, из-за гонок. Я в последнее время даже сомневаться стал: службу ли мы несем? Начинается эпоха наглядной агитации — и все матросики выпиливают там, клеят, рисуют стенды… Кончилось. Лучших поощрили. Начинается эпоха самодеятельности. Все — пляшут и поют!.. А мне не художники, мне а-ку-стики нужны. Мотористы, а не балалаечники! Чтец у меня объявился, его на каком-то концерте замначполитуправления услышал — и десять суток отпуска. Думаешь, поехал он у меня? Фига! Никудышный был матрос. А я отличнейшим старшинам, нынешним не чета, отпуск не мог пробить! А? К чему это? Зачем это? Кому это нужно?

— Не понимаешь ты шлюпку, командир… Разрешите идти заниматься приборкой?

— Идите.

10

…И хотя никакого расстройства от разговора с боцманом вроде бы не приключилось, но книга корабельных расписаний в голову не шла. Хитрая книга, где каждому матросу предусмотрено место и занятие на все случаи жизни.

Назаров закурил, вышел на палубу.

Дело у Раевского было налажено. Мутная вода падала с мостика, пышная желтая пена покрывала полубак. Приборщики веселые; веселый втрое лучше работает. Где он такую эмаль для палубы достает? Кудесник, не боцман.

С полубака было видно, как на стенку, козырнув флагу, сошел Дима Олейник, в руке — коробка с фильмом. Почему во время приборки? Прекратится когда-нибудь этот бедлам на корабле?

— Прошу прощения, товарищ командир… — На него невинными глазами смотрел молодой торпедист Семенов. Тоже, кажется, гребец. И уже все знает. — Тут сейчас скатывать будем. Как бы не забрызгать…

Димыч, выйдя на берег, решал мучительную задачу. Ему предстояло выменять «Трембиту», от которой уже у всех на борту зеленело в глазах, на что-нибудь более путное: суббота, и вечером полагается фильм. Нужно было найти, во-первых, не засмотренную до дыр ленту, а во-вторых, простака, который взял бы взамен «Трембиту» (с восемнадцатью обрывами). А простаков среди киномехаников не бывает. Поэтому пошел Димыч путешествовать по занятым большой приборкой кораблям с самого утра.

Шурка обошел уже всю верхнюю палубу, ростры, надстройку, поднялся на мостик, спустился в низы, заглянул во все каюты, гальюны — но везде божились, что в глаза его щетки не видали. Ничем не смог помочь даже огорчившийся за Шурку Кроха. Искренне расстроенные происшедшим, искать щетку старательно помогали Сеня, и Мишка Синьков, и Иван с Лешкой, но ни в машине, ни в моторном, ни в кают-компании щетка не обнаружилась. Шурка, поблагодарив за помощь, пошел дальше один.

Нашлась она в кормовом кубрике: в руках у Коли Осокина.

— Что ж ты?

Коля тоже искренне огорчился.

— …Ну, — не знаю, Шура. В люк упала. Честное слово.

— С неба?

Шурка не знал, что еще до завтрака щетку утащил из кубрика Мишка Синьков, чтобы хоть как-то заслужить одобрение Блондина; по дороге Мишку крикнули получать новые карты, и щетку прихватил Сеня, за что был удостоен похвалы Дымова. Пока Сеня пересчитывал мыло, щетку прибрал к рукам Лешка: «Надо же. Новенькая совсем. Карлович! Сунь подальше». Карл ворчливо разругался с мотористами, которым он якобы недодал растворителя, и мотористы ушли рассерженные, без растворителя, — но со щеткой. Дальнейший путь щетки протекал в низах, и очень скоро, исчезнув из моторного, она появилась в машине; оттуда ее принес в кормовой кубрик Иван, бросил в люк и заорал сердито: «Вот вам! Ничего у меня больше нет!»

— А то, может, оставишь? — просительно сказал Коля. — Ну, Шура! У тебя ведь еще есть.

Динамики скрипнули и вдруг грянули хрипло: «…А что ей до меня? Она был-ла в Париже!..» На большую приборку положена музыка, и все четыре часа Зеленов, бросая тряпку и вытирая руки о штаны, будет бегать в трансляционную рубку менять пленки. «…И я вчер-ра узнал: не только в нем одном!»

— Черт с тобой! — закричал сквозь рев динамиков Шурка. — В обед принесешь!

Обратно в свой кубрик добирался он кружным путем: где только можно было, приборщики задраили двери и люки. Начав прибираться с неохотой, с ленцой, — уже разогрелись и повеселели, как бывает всегда и с любой работой на борту. Вода текла по надстройкам и трапам, скрипели щетки, хлестали струи пожарных шлангов. На полубаке бесился и прыгал Лешка: Сеня абсолютно случайно окатил его из шланга. Сам Сеня, выглядывая из-за надстройки, делал невинно круглые глаза и душераздирающе пел — в лад палубному динамику: «…Ни-че-го не случилось! Были мы влюблены!..» Шурка спрыгнул в кубрик, скинул голландку и принялся мыть койки, обнаженно повисшие на цепях. С наслаждением потянулись, согреваясь, мышцы; щетка летала, вгрызалась в поверхность, пену смахивали горячей водой; краска, освобожденная от тусклого недельного налета, блестела мокро и свежо.

11

Творилось небывалое.

Командир «сто восьмого» Громов объявил своим гребцам, что за победу в гонках каждый получит десять суток отпуска. Новость принес Дымов.

Шурка распрямился, крепко вытер обрывком тельника мыльные руки. Никто никогда не давал по десять суток за гонки в масштабе бригады. Но Громов свое дело знает и найдет, как устроить ребятам отпуск. Он бывал свиреп, несправедлив, однако никто на «сто восьмом» не имел привычки на него обижаться.

И Шурка и Кроха знали: решение Громова обсуждают сейчас на всех кораблях.

Только что Зеленов, прибиравший в командирском коридоре, рассказывал, как возмутился Назаров, когда боцман помянул про два внеочередных увольнения. «К чему это? Зачем это?.. Что за мода поощрять бездельников?..»

Бог с ними, двумя увольнениями, да и не в них вовсе дело.

Отпуск! Матрос за отпуск зайца догонит, блоху подкует, хрустальный дворец к утру выстроит. В ночных раздумьях, когда не спится — а не спится к середине службы все чаще, — дом перестает быть просто домом и девочка, с которой переписываешься, просто девчонкой. За годы житья по кубрикам — сдвигаются понятия и приходит уверенность, что там, где гремит на стрелках, уносясь к мирной жизни, экспресс, начинается и правит миром нескончаемый, вечный праздник.

Когда-то, во времена четырехгодичной службы, каждому матросу полагался отпуск, месяц отпуска; потом это дело свернули, и «сутки» стали мерой поощрения.

Пообещать гребцу отпуск… Капитан третьего ранга Громов играл не вполне честно — но безошибочно.

В кубрик спустился Доктор. Он ходил за чем-то на «двести пятый», там тоже ликуют: по десять суток за первое место командир положил — поверил в свою команду после гонок на рейде.

Шурка поглядел на встревоженные лица.

— А ну по местам приборки… Топай, Док, не мешай. Благодарю за информацию.

С приборкой уложились вовремя. Пока подсыхала палуба, взяли в оборот медяшку, и, когда Кроха пропел по трансляции: «По местам стоять! Приборку сдавать!» — кубрик был в норме. Проверял приборку по всему кораблю сам Назаров. В кубрике он недостатков не нашел. Поставив ногу на нижнюю ступеньку трапа, вдруг обернулся:

— Дунай. Передайте Дымову. В двенадцать тридцать построить шлюпочную команду на юте.

— Есть.

Назаров пошел вверх по трапу, и Шурка, вскинув руку к берету, крикнул:

— Смирно!

— Вольно, — отозвался с трапа Назаров.

— Вольно! — и Шурка снял берет. — Занятно…

Корабль дышал водой и чистотой. На стенке трясли одеяла и койки. У сходни стоял Доктор и важно хлопал по одеялам указкой. Если вылетало облачко пыли, хозяин одеяла поворачивал обратно. Мичман Карпов выдал свежие ломкие простыни, застелили койки. Спустился в кубрик Кроха, три койки разбросал: «Порядка не уважаешь — себя уважай. Внимание всем! Найду морщинку на одеяле — будем тренироваться. Вместо кино».

— И сказал старшина матросу: бери постель и иди. И матрос схватил койку и побежал, — очень серьезно сказал Сеня.

Дымов покосился на Сеню, на его койку (была она заправлена безукоризненно), поманил Шурку пальцем: пойдем-ка…

Вывел к шлюпке и опустился на колено. Провел рукой по килю, поддел ногтем пузырь краски и оторвал здоровый лоскут. Обнажилась черная древесина. Кроха раскрыл нож: лезвие без усилия вошло в дерево на сантиметр. Шлюпка промокла насквозь и сгнила на треть.

— Вот так.

Отобедали без аппетита.

12

В двенадцать двадцать девять Доктор, в черной форме и с повязкой рассыльного по кораблю, торкнулся в дверь кают-компании и доложил командиру, что гребцы гоночной шлюпочной команды построены по его приказанию: ют, левый борт.

Назаров вышел на ют, брезгливо глянул в низкое небо. Полз тихий ветерок; флаг и вымпел отсырели и не шевелились. Вдоль борта, сторонясь швартова, стояли в шеренгу гребцы: линялые береты, запачканные приборкой робы. Стояли по ранжиру, старшины вперемежку с матросами. Дымов, в черной форме, с повязкой дежурного, скомандовал и шагнул для доклада.

— Встаньте в строй, Дымов.

Кроха аккуратно повернулся, замер на правом фланге.

— Товарищи матросы и старшины, — скучно начал Назаров. — Как вам известно, завтра вся страна отмечает День Военно-Морского Флота. Командованием бригады утвержден план спортивных и культурно-массовых мероприятий. На десять ноль-ноль назначены гонки шестивесельных ялов, дистанция две тысячи метров. Шлюпка нашего корабля всегда…

Дымов чуть улыбнулся. «Шлюпка нашего корабля всегда…» — прочиталось отчетливо в его взгляде. Матросы, всю службу прошедшие при Демченко. Дымов, Дунай и Доронин уходят осенью. Разин и Сермукслис — весной. Семенов единственный молодой в этой команде. Равнодушные лица. Сколько слов они выслушали за три года? Ну, вот что…

— Ну, вот что! Ко мне приходил утром боцман. И это вам тоже известно. Приходил просить для вас поощрения. Я отказал. Я не вижу необходимости сулить поощрение за первое место в гонках. Я не вижу необходимости пускать службу наперекос ради игр в праздничный день. Я не вижу необходимости острых переживаний вокруг гонок, когда у старшины первой статьи Дуная молодые акустики несут вахту слабо, а включать станцию без разрешения — умеют. Когда у торпедистов Дымова восемь суток назад отказала система стрельбы сжатым воздухом. Когда подчиненные старшины трюмных Доронина при наполнении цистерн затапливают кубрик. Когда у боцмана Раевского и его подчиненных Сермукслиса и Разина на блоках грузовых стрел — ржавчина. Оставляя эти соображения в стороне, хочу заметить, что в варианте заранее обещанного поощрения усматриваю элемент торга, каковой, не говоря уже обо мне, должен быть для вас, лучших гребцов бригады, унизителен. Не стыдно? …Смирно!

Шеренга дрогнула и напряглась.

Назаров приложил руку к фуражке:

— Приказываю! Не уронить чести корабля. Занять в гонках первое место.

Четко опустил руку и, склонившись, шагнул в дверь.

— Юра, — удивленно сказал некоторое время спустя Карлович. — Дай команду разойдись. Капитан забыл, а мы будем стоять как столбик.

Вместо хохота вышел всхлип… Нарочито тягуче поднялись гуськом на ростры, улеглись, назло канонам, поперек торпедного люка. Вздохнули в шесть животов. «Приказываю!» Прежний командир «полста третьего» Демченко сказал бы: «Ребята!! Они плюнули нам в душу. Они обозвали наш корвет грязной пиратской шхуной. Не потерпим?» — «Не потерпим!» — проревели бы шесть глоток. «Задавим?» — «Зад-давим!» — «Ну, добро. Есть еще моряки на свете…»

А старпом пришел бы во время работы. Потрепался бы: «Матросам без конца приходится бегать взад и вперед, то нужны люди здесь, то всех зовут туда, потому что в одно и то же время всюду есть какие-то дела…» — и ломай потом голову: откуда цитата? Вскользь: «А кто такой был адмирал Бутаков? …Н-да. Нетвердо», — и прочел бы краткую живописную лекцию о заслугах старинного адмирала перед флотом российским. И, уже уходя: «Кстати. О шлюпке Григорий Иванович Бутаков говаривал так: шлюпка есть вернейшее средство нам всем узнавать, кто из какого металла. Вот так, альбатросы».

— …Не буду! — неожиданно сказал Карл. — Спина болит.

У него в самом деле бывали приступы безжалостной боли в пояснице. Карл никогда не врал, и если сказал «болит» — прихватило до остервенения. Карл вырос на хуторе, врачей не любил, особенно низовых военных врачей, одержимых манией ловить симулянтов. Некоторые строки в Корабельном уставе выделены жирным шрифтом, одна из них: «Никто не имеет права скрывать болезни». Но достаточно было раз упрекнуть Карла в хитрости, чтобы он позволил себе забыть эту строчку.

— А у меня не болит, — заворчал Леха, — а я скажу: болит! Бушлатиком прикинусь…

— На других пароходах десять суток дают, — отвлеченно вздохнул Кроха. — Нет! Мне не сутки. Мне отношение важно. У кого шлюпка самая гнилая? У нас. У кого комплектация полная? У нас! Кто больше всех в море пашет? «Полста третий»! Люди за отпуск гребут, так они же гре-сти будут! Петр победителям чарку наливал!

— И рубль давал серебряный, — сказал, насупясь, Иван.

— И рубль. Серебряный!

— Матрос за десять суток помрет за веслом, — сказал Леха.

— Помрет… — сказал Шурка.

— Помрет, — согласился Сеня.

У Дымова была жена, и у Лехи была жена. У Дымова далеко, а у Лехи близко: в соседней деревне. Свадьбу сыграли в марте, и видел Лешка жену с тех пор — два раза. У Сени жены не было, но домой ему тоже хотелось.

— Заболею, — додумал наконец Иван.

— Для твоей болезни в энциклопедии места не хватило.

Дымов почесал большую твердую голову.

— Хошь не хошь. Грести надо. Да помогут нам наши привидения.

И за ним поднялись остальные.

Не имели они права проиграть.

Шлюпку подняли на талях до упора. С сомнением осмотрели днище. Последнюю капитальную обработку шлюпки проходили два года назад, в доке.

…Плотным слоем шла жара.

Громыхал, дымил завод. Причалы и доки были густо забиты эсминцами, лодками, тральщиками; тысячи людей от подъема до спуска флага скребли и оттачивали железо; гулко стреляли цеха, выла пневматика, жег взгляд расплавленный сурик, — и посреди этого грома, перенесенные стотонным доковым краном, легли на белый камень три крохотных деревянных существа. Приземистый мичман выстроил десяток полуголых парней и поставил задачу.

Потом они долго вспоминали ту пору как одну из самых счастливых — пору покоя и упоения работой.

Шлюпки выдраили и выскоблили изнутри, убрали подпорки и положили суденышки килем вверх — на чистый старенький брезент. Ножами и скребками ободрали доски догола, выбили вон шпаклевку и дали просохнуть.

Над мачтами и кранами ползло язвительное солнце. Голые спины подсохли подобно дереву, потемнели и заблестели. Боцман сказал «можно», и Карл намешал ведро лучшей в мире шпаклевки. Швы проконопатили намертво, прогрунтовали и тщательно прошлись по темно-красным ребрам кирпичом — до блеска.

Днища и спины выглядели одинаково.

Из цеха примчались на электрокаре новые оковки для киля.

И только потом на блестящие красные доски легла первая — сплошной блик — полоса шаровой краски…

Сейчас, под холодным серым небом, док казался выдуманным раем.

— Только не слишком усердствовать, — предупредил Кроха. — Обдерете по запарке все днище…

Понимающе хмыкнули. Нужно с умом и терпеливо отметить все места, которые могут тормозить ход, загрунтовать их, вылизать и покрасить.

— Команде в баню! Обмундирование чистить и починять!

Дунула с неба водяная пыль. Погода, как писали старые романисты, благоприятствовала любви. Шлюпка, укрытая сверху чехлом, раскачивалась на талях, ловчила дать килем по макушке. Работали споро и зло. В нарушение правил пустили по кругу сырую сигарету, глотнули дымка без отрыва от дела. Под правым бортом густо бил по воде пар. Душ, наверное, был уже раскален, и в нем, ударяясь твердыми плечами, несуетливо и быстро, с гомоном, смехом мылась, стиралась матросская братия… Кроха глянул на часы, пристегнутые на время работы к воротнику, толкнул Шурку: «Мыться беги. Через полчаса наряд инструктировать». Шурка совсем забыл, что заступает дежурным по кораблю. Незадача… По кораблю заступать приходилось часто, а теперь, с получением двух нарядов, крутиться надо было через сутки. Сутки править жизнью корабля — после этого уже ни двигаться, ни разговаривать не хочется. А завтра гонки. Всей корабельной вахтой заведовал боцман, и, плюнув, Шурка бросил шпатель и нож, скатился в старшинский коридор, стукнул в дверь старшинской каюты: «Прошу разрешения!..»

Распаренный боцман лежал, откинув плюшевую занавеску, в белой маечке на койке и, насупясь, читал. Говорили, что до призыва, до сорок второго года, он был учителем в начальной школе, и всем на «полста третьем» это казалось забавным.

— …Что надо?

— Товарищ мичман. По кораблю должен заступить.

— Заступай, — сказал боцман и перевернул страницу. Книга была обернута в успевший засалиться лист вахтенной ведомости, но Шурка знал, что это — «Джен Эйр», которую боцман ночью забрал у Крохи: «Бессонница у меня. А тебе на вахте читать не положено».

— Два наряда имеешь?

— Имею, — сказал Шурка.

— Заступай.

В каюте стояла полутьма. Сразу за иллюминаторами темнел глухой борт «сто восьмого», меж бортами фыркал отработанный пар. Иван намудрил с цистернами, корабль приобрел ощутимый, градуса в два, крен на правый борт. Ночная лампочка светила на боцманскую грудь — просторную, как письменный стол.

— …Тя-же-ло? — ехидно спросил боцман.

— Нет, — разозлился Шурка. — Не тяжело. — Поднял выгнутую ладонь к берету: — Разрешите идти?

— …Кто за тобой, — рассеянно, зевнув и не отрываясь от книги, спросил боцман, — по графику-то?

— Старшина второй статьи Колзаков.

— Если он не возражает — добро…

Выходя, Шурка едва не сшиб Димыча. Брякнула коробка с «фильмой».

— Что?

Дима виновато сморщился:

— «Далекая невеста».

«Невесту» с начала навигации крутили раз десять. Снова будет белая от солнца Средняя Азия, снова девушки, утомительно распевая, будут ткать ковры с розами и хорошие люди в тучах белой пыли будут выигрывать скачки на замечательных скакунах.

— Брось ты… Хорошее кино.

— Двадцать фильмов базовый прокат дает, — закричал Дима с давней, незаживающей обидой, — на три месяца, на всю бригаду! А в бригаде — киноустановок!.. А что на «Трембиту» выменяешь?..

— Брось. Обед тебе на камбузе оставили, на плите. Иди, пока Иван не сожрал.

Поднявшись в ходовую рубку и шлепнув фамильярно по холодной лысине бесполезный на стоянке машинный телеграф, Шурка толкнул сверкающую надраенной латунью дверь штурманской рубки:

— Добро войти?

Сколько вахт они отмотали на пару с Блондином, сколько Вовка учил его стоять на руле и старпом — возиться с прокладкой… Здесь его принимали как родного, тем приятнее было спросить разрешения. Хозяин поста есть хозяин, а флотская вежливость прежде всего.

Блондин отмахнул короткий, пушистый после мытья чуб, любезно усадил на старый кожаный диван, предложил папиросу. Он понял, конечно, с чем Шурка пришел, но из вежливости сначала поговорили о том и о сем, о полученных утром новых штурманских картах, среди которых, между прочим, были карты района Сорочьей губы — не загреметь бы туда на всю зиму…

— Вовик! Сделай доброе дело. Заступи нынче. А я завтра.

Вовик сидел в чистейшей выглаженной робе; полтора часа до приборки он хотел почитать, там прогуляться в увольнение, потанцевать, сладко выспаться (в воскресенье подъем производится на час позже) и от души прожить праздничный день. И надо же — опять «рцы» на левую руку, звонки давать, гонять приборщиков…

— Шура. Я думал, ты — человек…

— Ладно, — Шурка протянул крепкую ладонь.

— А ты… Не стоит благодарности.

Шурка с сожалением загасил папиросу. Черта с два бы Блондин согласился, если б не гонки. Но если б не гонки — он и просить бы не стал. Спустившись к шлюпке, присел на корточки, начал шкуркой проглаживать уже отгрунтованный руль. А Блондин дождался четырех пополудни, команды по трансляции проводить инструктаж, бросил «Капитана Блада» в стол, прихватил в рубке дежурного папку инструкций и с самым мрачным и сонным видом явился в торпедную мастерскую, где, рассевшись, болтая ногами, галдела заступающая, вахта.

— Встать. В шеренгу становись. Имею сообщить, что праздника для вас не будет: дежурным буду я. Справа по одному. Изложите свои обязанности.

…К началу приборки днище привели в порядок. Оставалась комплектация. Настроения не было, несмотря на то что дождик унялся. По трансляции объявили переход с ноля часов на форму одежды «два».

— С ума посходили, — нерадостно сказал Кроха.

— А, — махнул Иван. — На День Флота в ней выползешь, а с ноля часов снова отменят.

— Волки пускай в ней ползают, — огрызнулся Кроха. В форме «два» покрасоваться он любил и белую форменку накрахмалил еще вчера.

Про форму «два» все знали и были готовы. Дивизионный писарь Мишка, загодя печатавший на своей машинке все приказы, совершенно точно сказал, кому присвоят очередное звание, форменки лежали в рундуках уже с новыми погонами, перехваченными резким блеском галуна.

Помывка кончилась. Котел вырубили, но едкая сырая духота томилась по углам. Шурка съехал по поручням в кубрик и привычно огорчился. Грязи не прибавилось, но весь вид большой приборки пропал. По переборкам текло, на палубном линолеуме темнели водяные разводы, медь потускнела. Койки были перемяты. Матросы утюжили суконные брюки на двух столах, чинили на рундуках робу, брились. Кто-то спал. В углу хохотали и лупили в железный стол доминошники. Всюду валялись, висели голландки, майки, береты.

— Слушать сюда! — сказал Шурка. — До приборки пять минут. Обтянуть койки, барахло убрать. Ходом — из кубрика. Остаться заступающей вахте. Козлятники! Забудете стол сложить — в трюмах наиграетесь. Живо!

Прозвенел сигнал. Причесанный, облагоображенный, кубрик опустел. Поругиваясь и смахивая пот, выбрали досуха воду с палубы. Осторожно спросив «добро», спустились в кубрик бачковые, затрещали мисками и ложками. Заныли, щелкнули динамики.

— Окончить приборку! Команде р-руки мыть! Бачковым накрыть столы!

И когда раздалось «Команде ужинать!» — за столами исправно проворачивали ложками в мисках. От жары богатый субботний ужин не лез в глотку.

13

Много мудрых книг на свете. Есть Библия и Коран, хотя специалисты утверждают, что Корабельный устав несравненно выше, и где-то в этом ряду стоит карманного формата издание в красном переплете: Шлюпочная сигнальная книга.

На борту было три таких книжки — у командира, старпома и боцмана.

Раевский, не обратив никакого внимания на Шурку, застегивал перед зеркалом китель с ослепительными пуговицами. Облезлых «анодирок» он не признавал, и старшины «полста третьего» бог весть где добывали себе на бушлаты тяжелые латунные пуговицы, нимало не тяготясь необходимостью ежедневно их драить.

— Товарищ мичман. Нам бы ШСК. До вечернего чая.

— Комплектацией занялись? — равнодушно спросил боцман.

— Так точно.

— Ну-ну.

Перед всеми гонками Раевский лично руководил приготовлением шлюпки. Сегодня он вроде о ней и не думал.

— Возьми. На полке.

Шурка высвободил красный томик из тисков «Морского дела» и «Тактики» адмирала Макарова. Звонки отстукали «Слушайте все»:

— …Наряженным на дежурство и вахту построиться для развода на юте. Увольняемым на берег приготовиться к построению. Через две минуты в торпедной мастерской начнется демонстрация художественного фильма.

— Что крутить-то будут? — спросил боцман. — «Далекую невесту».

— Хорошее кино. Скажи, пусть мне стульчик поставят.

По коридорам, как на праздник, пер народ с банками и стульями. Замотанный за сутки дежурства рассыльным Доктор волок кресла для офицеров. Шурка скоро обеспечил стул боцману, поспешил на ростры.

Снабжение шлюпки — вещь серьезная и предусматривает все, что может понадобиться в одиночном походе. И на гонки, на дистанцию в одну и одну десятую мили положено было выходить на укомплектованной шлюпке. Не брали только рангоут и паруса.

Все имущество уже свалили на торпедный люк. Зеленов, разувшись, ползал в шлюпке, протирая днище. Карл волок от форпика груду концов. Лешка с Сеней смешно выясняли, какой из двух шлюпочных якорей легче. Сошлись на белом, выкрашенном серебрянкой: он был нарядней.

С якоря началось ощущение карнавала. Пока меняли бобины с пленкой, с кино сбежала уйма народу. Появился вздремнувший после вахты и отчего-то гордый Кроха в тапочках на босу ногу. Дела хватило всем, шлюпку обряжали, как елку. Собрали со всех ялов отпорники, запасные уключины, фонари, вымпелы, флаги — и долго, упиваясь торгом, спорили, что лучше, что новей и красивей. Заменили фалини и все многочисленные, тонкие шкерты: свежая пеньковая и нейлоновая снасть сразу придала шлюпке торжественность. Еще раз прошлись суконкой по полированному дубу шлюпочных люков и планширей. Карл преподнес новые кранцы, выплетенные тонко и чисто, специально к этому дню; такой кранец было жаль крепить к скобе, хотелось держать его на ладони и гладить, как теплого зверька. Лешка вынул вдруг новый флагшток. Этот флагшток он, неизвестно когда выбрав время, вытачивал, полировал, покрывал лаком на плавмастерской. Флагшток был несколько выше обычных, благороден и горделив. А мичман Карпов принес новый флаг. И не шлюпочный — катерный флаг, невесомой и тонкой шерсти, тоже чуточку больше и именно по флагштоку. «Выиграете, — суровея от своей доброты, сказал он, — на память отдам». Среди радостного гвалта высился Зеленов, перечень снабжения шлюпки он зачитывал как заклинания. Размахивал руками Иван, гневно доказывая, что запасные стекла к сигнальному фонарю — нужны. Коля Осокин учил Доктора накладывать на снасть марки. Красили серебрянкой крючья, затачивали топор, выводили на куске фанеры гоночный номер: 53. Фильм кончился, и народу на рострах прибыло. Любовно рассматривали, пробовали на вес весла, поднимая в темное небо узкие белые лопасти. Пришел добродушный икрасивый, с влажными после душа и уложенными волной волосами Назаров, рассказал байку про то, как однажды его матросики на повороте возле буя старшину шлюпки потеряли: это была гонка! Остро зыркнул глазом боцман, молча исчез. Блондин скомандовал пить чай, и у шлюпки вновь остались вшестером. Сдержанно вышли на поверку, снова вернулись к шлюпке. Комплектация затянулась, зато сделана была на славу. Последним уложили, упрятали под носовой решетчатый люк якорь, не забыв надежно закрепить якорь-трос. Всем был памятен случившийся весной на «двадцать третьем» катере казус: сдавали задачу и в горячке забыли, запамятовали, что якорь, лежащий в скобах, с тросом не скреплен. Сдают, волнуются, азарт, в руках все горит; скомандовали «Отдать якорь!», ринулись два молодца, скобы на́ сторону, хвать якорь — и за борт! Долго потом стояли, глядя в воду и не понимая, как это можно: своими руками — и голый якорь за борт выбросить. Оценку им снизили. Бегали по дивизиону, якорь клянчили. Правда, рассказывали еще, что лет десять назад хитрый мичман Кузьмин взамен недостающего деревянный крашеный якорь приспособил. На рейдовых катерах якоря существуют больше для порядка, эти катера, где команда — четыре матроса, ночуют, приткнувшись носом в берег и заведя швартов на сосну, — или под бортом у корабля: у корабля еще и лучше, можно подкормиться, не разводя чадящий примус. Но как-то ночью, в туман шли в проливе с комдивом, видимость — ноль, комдив велел стать на якорь и, говорят, головою затряс, когда увидел, как якорь под форштевнем — всплыл…

Уложили весла. И загрустили — до того не хотелось прятать красавицу под чехол и топать вниз. Тонкий дух праздника кружил, не отпускал, и уйти от шлюпки было труднее, чем проститься с девчонкой в пьянящий майский вечер.

— А если жиром намазать? — сказал вдруг Иван.

Каждый из них слышал, что на больших гонках для увеличения хода днища шлюпок натирают жиром. В бухте такого не делали.

— Где столько жиру возьмешь? — серьезно спросил Леха. — Кок не даст.

— Солидолом. У меня этого солидола — весь корабль вымазать.

И почувствовали, как разминается под пальцами жирная коричневая масса, раскатывается в бесцветную пленку, и шлюпка в новой скользкой кожице пойдет по волне легко…

— Боцман голову открутит, — угрюмо сказал Кроха.

Да, за такого туза в рукаве боцман головы поотворачивает. Так что не придется мазать шлюпку. А жаль.

— А может, не узнает? — безнадежно спросил Сеня.

Горько-горько вздохнул Иван.

— Боцман все знает. Пошли мыться…

И они пошли мыться, довольные судьбой, которая в итоге такого долгого, начавшегося еще за час до большой приборки, многотрудного и шершавого дня дарит блаженство раскаленного душа.

А душ Иван закатил — божественный.

Он прогрел отсек голым паром, от которого сразу взмокли и заслезились черные стекла иллюминаторов, потом дал воду и отрегулировал смесительные колонки, как умел только он — старшина трюмных, трюмный волк, король воды и пара. Колонки не фырчали, не плевались, жаркая вода — смесь воды ледяной с паром — шла из широких рожков ровно и туго. «Давай!» И кинулись под острые, пригибающие к кафельной палубе струи… Робы, береты швырнули под ноги: пусть помокнут, помнутся. Замерли, прислушиваясь к ознобу в спинах…

Корабельное мытье — отрада, священное действо.

Жгучие струи хлещут по темени, плечам, протягивают по спине и бедрам, выбивают всю дурь, усталость, злость. Захлебнуться ласковым, уносящим потоком — и отрешиться от всего… Летом мытье раз в неделю, а в море — и реже, на волне отопительный котел не разведешь. Зимой, когда дармовой пар идет с берега, мойся, если не лень, каждый вечер. Прибавь парку, чтобы полыхнула грудь киноварью, пей взахлеб горячее добро… А когда уже невмоготу — можно браться за стирку.

Робу стирают, не жалея тяжелого, черного мыла, стирают палубными щетками: два раза снаружи, один — изнутри, до стерильности. Потом теми же щетками драят спины. И стирка, и мытье — на износ, дай бог здоровья изобретателю бани и старшине трюмных Ивану Доронину.

…Помывшись, долго остывали в предбанничке. Перекурили. Осторожно прогулялись на полубак, развесили на бельевых леерах майки и робу. Покосились (не шумно ли ходят) на окна командирской каюты, и Иван тихонько засмеялся:

— Кроха, а как ты привидение поймал?

Кроха засопел и промолчал.

Кубрик — в полосах синего света — уже спал. К середине ночи станет душно, потянутся из углов бормотание, храп, сонная ругань, — покуда не погонит вентиляция вниз холодный, пахнущий морем воздух.

Негромко распили остывший, оставленный им на баках чай, уложили, позевывая, робу. Если даровано человеку счастье, так вот оно: забраться после мытья в родную койку, вытянуться нагишом в прохладных свежих простынях — и отчалить тихо в царство снов. Засыпая, Шурка успел подумать, что на корабле хорошие сны — штука неудобная. После них весь день идет косо и невпопад.

Ночь спали отвратительно.

Снились весла, боцман и зеленая ракета в быстром пасмурном небе.

14. Легенда о корабельных привидениях

История с привидениями приключилась в феврале, когда стояли самые жесткие морозы.

С началом зимы большинство кораблей уходило из бухты — подальше от льда и бездействия. Уходили на чистую воду, в поход, или в док. К Новому году в бухте вставал лед. Кромка льда с каждой ночью уходила в море все дальше. Становились на прикол ледокольные буксиры. Падали черные от морского ветра вымпела, и в финчасти отщелкивали прочь морскую надбавку. На кораблях начинался стук топоров. Обшивали шкафуты досками, утепляли опилками шахты, возводили над люками дощатые тамбуры. На стенке прокладывали магистраль паропровода, корабли подсоединялись к ней, жадно хватая каждый глоток тепла. По утрам, в темноте, приборщики сметали с мостиков снег. Палубу отдирали ото льда, драили соляром. Под робой начинали носить фланельки. Курение на заколоченном досками шкафуте из радости становилось мукой: мундштук папиросы мгновенно леденел, дым с морозной сыростью гвоздем вставал в глотке. Фалы перемерзали и ломались, приводя сигнальщиков в исступление. И пресная вода бежала с берега такая студеная, что, по словам Крохи, мыло не мылилось.

Но все это были мелочи. Обжившись во льду, принимались готовиться к навигации: ремонт, учеба, тренировки. И старпом «полста третьего» Луговской, помимо карусели дневных учений, трогательно любил ночные тревоги, — а значит, любили их и матросы.

Ночи стояли звездные, с хрустом.

Лунища висела в желто-зеленом ореоле. По субботам на крахмальном снегу стенки, в свете прожекторов с вышек, выстраивались увольняемые. Строй насквозь проходили офицеры, проверяли прически, ширину брюк, высоту каблука, расчески, носовые платки, иголки в шапке… проверяли все. Строй редел, таял, неудачники косо шли назад к кораблям. Остальные равнялись, поворачивались направо и с пронзительным скрипом уходили в темноту. В городке выли псы.

В двадцати метрах от ворот и колючей проволоки стоял клуб. На танцы приезжали девочки из окрестных деревень. Танцевали до упаду, до сухости в груди, и за час до конца увольнения кавалеры в черных шинелях провожали дам к автобусу. Больше всего матросских свадеб в деревнях игралось почему-то весной.

К полуночи увольняемые, выкурив последнюю сигарету в гальюне, спали в зыбких койках. В скупом ночном освещении тесные коридоры становились бесконечными и полузнакомыми. Холодно блестящие задрайки, поручни обретали необычную значительность. Если не стучал движок, корабль заливала тишина, и лишь из конца в конец коридоров сдержанно ходил дежурный.

В такую вот ночь Кроха услыхал другие шаги.

Железо прекрасно проводит звук, и на спящем корабле нельзя ошибиться. Какой-то сукин сын, беспечно постукивая каблуками, прошел по рострам левого борта в нос и минуты через две вернулся по правому борту.

Кроха рассердился всерьез. Прогулки в два часа ночи по верхней палубе — плевок в душу дежурного по кораблю. Он вылетел в одной форменке на мороз, рысью обежал палубу и, раздосадованный, спустился вниз. Отогревшись у переборки камбуза, начал думать.

Из утепленного по-зимнему корабля никто не мог выйти, минуя дежурную рубку. И то — Кроха слышал бы шаги по трапам, стук двери… На всякий случай он сходил на ют к вахтенному. Тот равнодушно месил иней огромными валенками, дыша в воротник. Автомат на тулупе казался маленьким, как авторучка. Вахтенный ничего не видел и не слышал.

Болтать о происшедшем Кроха не стал, рассказал только Ивану и Шурке. Иван, конечно, начал смеяться, а Шурка махнул рукой: мало ли что на ночной зимней вахте почудится. Но через два дня о ночных шагах рассказал за утренним чаем Димыч. Ему не поверили. Кроха промолчал. Потом настал черед Ивана, за ним — Шурки. Каждый из них мог поклясться: судя по звуку, по палубе ходил человек. Был он среднего роста и веса. Мороз, похоже, его не тревожил, ибо ходил ночкой гость не торопясь, в свое удовольствие. Был он не в сапогах, не в прогарах, а в легких хромовых ботинках со стальными подковками на каблуках. Все, кто слышал шаги, подтвердили: в подкованных хромачах.

Предположить, что на рострах разгуливает кто-то из экипажа, было глупо. Найди добровольца бродить каждую ночь по верхней палубе при минус тридцати семи. К тому же, из кубриков и кают никто не выходил. А главным доводом против живого существа было полное отсутствие следов на свежем инее.

Всплыло щекочущее нервы слово: привидение.

В кубриках ссорились, расплескивая чай. Одни слышали, другие не слышали и не верили. Вахтенным было настрого приказано следить за палубой. Взяли на учет все кованые башмаки. Делали все в секрете от посторонних: не дай бог узнает кто на бригаде — засмеют. Но неожиданно на соседней посудине взбеленился вахтенный, вдарил по звонку и едва не сыграл тревогу. Ему почудилось, как вдоль торпедного люка на «полста третьем» ходит кто-то большой и белый…

В бригаде поползли дурные слухи.

На «полста третьем» изощрялись в мрачных догадках. Вспоминали поломанный винт и всякие прошлые беды, предсказывали беды грядущие, пробоины, худой исход торпедных стрельб. И как-то случилось так, что ночью в дежурной рубке собрались пять человек.

Кроха снова стоял по кораблю, Иван — по БЧ, Лешка только сменился с вахты, а Шурка с Димычем шли из лаборатории, где рисовали стенгазету для завтрашней комиссии. Последний за сутки перекур слегка затянулся, когда…

— Идет, сволочь. Как по бульвару!

Самым удивительным было то, что до сих пор каждый слыхал роковые шаги в одиночку. Теперь привидение обнаглело. Пятеро огольцов, кусая губы, смотрели на подволок. Шаги удалились на полубак и, спустя несколько минут, раздались по другому борту. Иван подумал и облизнул пересохшие губы. Сам он не раз выходил в ночные дежурства искать встречи с гостем, но контакт — не удавался.

— Сейчас мы его возьмем. На полубаке. С двух бортов возьмем.

Разобрали топорики и ломы с аварийного щита. Кроха взвесил на ладони лом, повесил обратно и взял раздвижной упор — раза в три потяжелее. Если привидение существовало, следующая его прогулка обещала быть последней.

Ждали минут сорок.

И вот раздались неторопливые легкие шаги. Оно прошло мимо трубы, мимо шлюпки у них над головами, задержалось у мясного ящика и, наконец, двинулось в нос, к торпедному аппарату.

— Ходом!!

Лязгнули двери, взвыли морозные трапы…

— Сто-ой! Держи его!..

Пятеро парней с топорами и ломами столкнулись, тяжело дыша, на полубаке.

Его не было.

— Да чтоб тебя так и перетак… — и, высказавшись всласть, пошли, грохоча ломами по трапам. Вошли в коридор и услышали короткий и требовательный звонок. Командир вызывал дежурного к себе в каюту.

Надо полагать, Демченко несколько удивился, когда в час ночи его разбудила вся эта история.

— Дымов! Объясните мне, что происходит на корабле.

— Это… Привидение ловим, товарищ командир.

Из каюты Дымов выскочил в лиловых пятнах. А еще через полторы минуты (достаточно, чтобы одеться по полной форме) капитан третьего ранга Демченко лично замкнул электрическую цепь колоколов громкого боя.

Сигнал учебно-боевой тревоги пронзил и перевернул корабль.

Демченко гонял их до четырех утра. Он устраивал пожары, рвал в бортах небывалые пробоины и взрывал поблизости ядерные бомбы, обещая при всем этом выбить к военно-морской матери всю потустороннюю дурь.

Но, как известно, лихая словесность никогда не заменяла в полной мере материалистический подход. Хуже того: половина экипажа уверовала спросонья, будто тревогу сыграли оттого, что привидение поскреблось в командирскую каюту.

Единственным, кто не верил в пришельца, оставался Карлович.

— Муть все это, — говорил он, сердито дуя в кружку с чаем и со звоном разгрызая масло. — …Опять кок вечером масло в тепло не клал. Муть все это! Вы все на вахте спите и видите разную чепуху.

В одну из последующих ночей Карл был дежурным по низам. Когда сыграли подъем, он спустился в кубрик, сел на трапе и смешно вытаращил глаза:

— Буксир хотел утащить.

Падая с коек от хохота, едва дознались, в чем дело.

Привидение явилось Карлу уже под утро. Не было ни шагов, ни прочих эффектов. Просто в пять утра Карлович услышал, как над его головой пополз, заскрипел по палубе тяжеленный буксирный трос. Тот самый трос, за который, будучи боцманенком, Карл отвечал.

Как бежал Карлович наверх с ломиком в руке — оставалось лишь догадываться.

На палубе не было никого. И никаких следов — только свежая отметина в инее от распрямившегося троса.

И теперь Карл тихонько сидел на трапе, а лицо его было — как у того студента, которому покойник в анатомичке ответил на рукопожатие («медики шутят»).

…Приехал с побывки боцман. Годки пошли к нему и, посмеиваясь, рассказали о делах невероятных. Юрьевич в детали вдаваться не стал, показал мохнатый кулак:

— Я это пр-ривидение поймаю!

И сгинул дух тьмы.

То ли оттепель не понравилась, то ли ночные учения, а вернее всего — боцманской ласки поостерегся. Вскоре холод сошел вовсе, потянуло с юга сыростью, унесло в июне последний лед, и давно уже никто не вспоминал о февральских приключениях. Так и не дознались, что это было и почему. Правда, когда вернулся из отпуска старпом, пошли к нему с вопросом. Луговской оторвался от бумаг, глянул мельком.

— Зайцы с ушами! Мороз — а палуба сварная. И трос — стальной. Марш отсюда! Марсофлоты. Вот включу вам в план зачеты по элементарной физике Краевича…

— Товарищ старший лейтенант, — разочарованно вздохнул Иван. — Вы грубый материалист. — И, выйдя уже за дверь, добавил: — Скучно ведь.

15

Звонки разорвали и спрыснули живой водой тишину.

— Команде вставать! Койки убрать!

Воскресные пробуждения отличались чистотой и свежестью остывшего за ночь кубрика, доброй неторопливостью хорошо выспавшихся людей.

В кубрик, в сиянии белой форменки, сошел лукавый Блондин. Поди ж ты, черт, новую ленточку вдел, повязка новая, брюки первого срока… Рисуясь, по-адмиральски вскинул руку:

— С праздником, товарищи моряки!

— Ура, — сказал Кроха измятым со сна голосом.

— Ура, — сказал кубрик.

— Вовик! Солнце?

— Солнце!

Всегда, неведомо откуда, чуяли они в своем ящике ниже ватерлинии, какая наверху погода. Солнце. Запели, загомонили.

— У-тю-тю, бородатый… — Лешка, наполовину вывалившись из койки, сцепился с лежащим внизу Карлом. — Ах ты, борода… зараза! Я те покусаюсь!..

— Радисты! Музыку!

— Зеленов!

Карл вышиб-таки ногами Лешкину койку и отстегнул цепи. Все ухнуло вниз, но сам Лешка хитро завис на цепях, спрыгнул, потащил Карла за ноги…

Загремела музыка.

— Кроха, — позвал Шурка. — Разомнемся?

Кроха прищурил один глаз, потом другой.

— Пошли.

С наслаждением позевывая, они выбрались на ростры — и засмеялись.

Полыхала синева. Блестели корабли. Орали бакланы.

Солнце каталось огромной ртутной каплей.

Плюнул военно-морской бог, засучил волосатую лапу и навел пор-рядок в этом мире.

На рострах пыхтела работа, ребятишки обрабатывали перекладину, штангу, мяли гири. Кому не хватило крупного добра — махали гантелями.

Выполз Иван. Расцеловались, обламывая плечи.

— Денек-то, а?

— Погода.

— Шлюпочка-то, а?

— Ну-у. Блеск.

— Солнышко-то, а?

— Да.

— Одним словом — День Флота!

А по кораблю бродил шальной дух какао и пирожков с повидлом, не зря коки во главе с мичманом Карповым колдовали с трех часов утра. Завтрак отгрохали королевский. Гребцы ели осмотрительно, но плотно, больше налегая на сыр и колбасу. Кок Серега принес каждому горсть сахару: мичман Карпов приказал.

Наскоро перекурив, спустили шлюпку. Шурка с Доктором, щурясь на яркую воду, перегнали ее к плавпирсу. Доктор побежал обратно на корабль, а Шурка остался вахтенным. Сразу после подъема флага здесь был назначен смотр гоночных ялов, и торпедные катера еще вчера перешли от плавпирса к четвертому причалу. Можно было посадить вахтенным любого молодого, но Шурка хотел отдохнуть и сосредоточиться.

Совсем рядом, под низким бортом шлюпки, дышала утренняя вода, легко вздымались и опадали водоросли на понтонах.

Далеко выбросив якорные цепи, стройно стояли корабли. На палубах возились, наводя окончательный блеск, приборщики. Сигнальщики в последний раз проверяли хлопотливое, приготовленное с вечера хозяйство: предстоял торжественный подъем флага — со стеньговыми флагами и флагами расцвечивания.

Подходили одна за одной шлюпки. Шурка здоровался кивком, смотрел, как выбрасывают фалини на пирс; заговаривать было лень. Холодная тень от плавпирса укрывала воду и шлюпки, скрадывала теплоту выскобленных стеклышками, лакированных планширей. Утро наливалось солнцем и ветром, утро последнего воскресенья июля, утро Дня Флота, который делит навигацию пополам; после него — будни и осень, дрянная погода и флотская страда, но думать о штормах, еще не наставших, тоже было лень. Шурка смотрел в светлеющую синеву неба, на легко высящиеся корабли, на вольно лежащие в шлюпке белые весла. Лаком весла не крыли, Юрьевич сказал: лишнее.

Плеснули на палубах звонки: окончить приборку. Сейчас ребятки моют лапы, валятся в кубрик и, сшибая друг друга задами, переодеваются в суконные брюки и белые форменки с синими воротниками; вот-вот ударит и перевернет сердце «Большой сбор», развернулись уже на фалах флагмана два «Исполнительных» флага, поднятых до половины, и всплыли на мачтах других кораблей «Ответные» вымпела…

16

Первым слово «победа» произнес на борту «полста третьего» старпом Луговской.

С подъемом флага, с поздравлениями от парадно одетых командиров и кратким матросским «Ура!», с замедленным барабанным боем «Встречного марша» и фанфарами гимна — праздник обрел деловитость. В кубрике переодевались в чистые робы гребцы, спортсмены сборных дивизиона разбирали шелковые майки, звенели тугими мячами. Тут же тенькали настраиваемые гитары, мелкой трелью рассыпался баян — начиналась репетиция вечернего концерта. И от трапа прозвенели два звонка.

Два звонка даются разным офицерам, но по традиционной и отработанной годами значительности этих двух звонков стало ясно, что прибыл старпом.

Лихое и звонкое «смирно», крикнутое Блондином, подтвердило уверенность. Так кричали только старпому.

— Вольно, — сказал Луговской.

— Вольно! — крикнул Блондин. — С праздником, товарищ старший лейтенант.

— Ура, — сказал Луговской. — Командир?

— На стенке.

— Как шлюпка? Раевский? Настроение?

— Вполне, — безмятежно сказал Блондин. Луговской кивнул и не спеша пошел по кораблю, коротко поглядывая вокруг: состояние палубы, швартовы, чехлы, обвесы, канаты в бухтах, стрелы, медь, клетневка на трапах, резина, шпигаты… На шкафуте он остановился, заглянул в камбузный портик.

— С праздником, Солунин.

Серега поспешно отер пот с худого лица.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Добро вам пирожков с чаем снарядить?

— Спасибо. Потом. Я с катерниками завтракал.

— Пирожки до обеда простынут.

— Хуже не станут. Фирма. Итак?

— Праздничный обед: салат из свежих овощей со сметаной, — нехитрые эти слова звучали в бухте Веселой вальсом духового оркестра, — суп из свежей картошки с фрикадельками, пюре картофельное на молоке с сардельками. Компот, консервы, колбаса, сыр, галеты.

— …И маленькие собачонки, — сказал Луговской. — Сардельки откуда?

Серега пожал плечами: сие ведомо лишь мичману Карпову.

— Ясно, — сказал Луговской. Взглянул на часы. — Полчаса до старта. Вырезка наличествует? Картошку начинать жарить через полчаса. Антрекоты позже. Главное — не передержать.

— Виноват, — сказал Серега, и стоявший все время навытяжку рабочий по камбузу Мишка Синьков вдруг звучно утер нос.

— Семь антрекотов, — утомляясь необходимостью толковать, сказал Луговской. — С картошечкой, со свежим лучком. Гребцам и командиру шлюпки.

— Виноват! — сказал Серега в другой тональности.

— А Карпову от меня — привет. Старый волк. Должен знать, как победителей в такой день встречают. — Кивнул Блондину: не сопровождай, занимайся службой, — и пошел по кораблю, здороваясь с каждым матросом и заговаривая о пустяках. Блондин спихнул бескозырку на брови, цыкнул выбитым в юности зубом и великолепной, соломбальской походочкой вышел на залитый солнцем ют. «Гаврик! — сказал он не менее элегантному и вальяжному дежурному на «сто восьмом». — В антрекотах понимаешь?» Через десять минут вся бригада знала о приказании Луговского. Ни на одном корабле не осмелились его повторить. Болельщикам, забившим все мостики и прожекторные площадки, делать пока было нечего.

На безлюдные, сказочно прибранные ростры «полста третьего» вылез сонный Серега Солунин с миской и круглым тесаком. Его рассматривали в полсотни биноклей. У кого не было бинокля — пялились так. Серега лениво отхватил семь алых ломтей, кинул в миску, запер мясной ящик и пошел вниз. Вылез Мишка и тщательно, важно прибрал колоду.

У всех на глазах затевался невиданный фокус. На палубах и мостике четко выкрашенного «полста третьего» не было ни души. Никакого движения не было на корабле, и вахтенный возле сходни стоял, словно был игрушечный. Только воздух быстро дрожал над трубой: видно, камбуз работал вовсю.

Главные судьи на берегу отложили игры: никто не пришел на площадки. Все ждали гонок. Солнечная, вспененная тишина качалась над бухтой.

Движение и голоса сдержанно бурлили у плавпирса, где, носом к понтонам, сгрудились два десятка ялов. Спокойно подходили шлюпочные команды. Рослые, крепкие гребцы разувались, аккуратно выстраивали на пирсе прогары, спускались в шлюпки. Иван, оглаживая банку, коротко рассказал Шурке о старпомовском призе.

— Чиф у нас с юмором… — протянул Шурка, а прозвучало: попробуй теперь проиграй.

— Отдыхать! — рявкнул боцман.

И подошла, ткнулась бортом шестерка «сто восьмого», загребными Женька и Саня Кожух, старшиной — сам командир, капитан третьего ранга Громов. Поздоровались. Говорить было не о чем.

— Внимание! Начинаю проверку комплектации! — флагманский специалист РТС капитан третьего ранга Милашкин, суровый, с грубым лицом, раскрыл красную корочку ШСК. Милашкин был нынче главным судьей гонок, и это справедливо. Шлюпку он знает, а гребет — дай бог каждому.

— …Снабжение шлюпок!.. — объявил громогласно он, поднимая и поворачивая вправо и влево голову, с таким видом, будто сообщит сейчас нечто важное и безусловно новое, — определено Регистром СССР! Регистр Союза ССР, часть четвертая, шестьдесят пятый год! — Простуженная некогда и навсегда, глотка Милашкина рычала, и в шлюпках улыбались, слушая с удовольствием: Милашкина на бригаде любили.

Список снабжения шлюпки длинен: от весел, уключин — до флага и семафорных флажков, румпеля прямого и румпеля изогнутого. Милашкин зачитывал по ШСК наименование утвари, и в шлюпках предъявляли названный предмет; помощники главного судьи проверяли. Походило на игру в лото, и если б играли в лото, то выиграл бы Раевский. Его шлюпка была укомплектована полностью. «Сто восьмой» и то отличился: в шлюпке не было якоря. В середине проверки один из помощников-судей, минер первого дивизиона, подбежал к Милашкину, зашептал на ухо.

— Раевский! — весело крикнул Милашкин. — Что с веслами намудрил?

В шлюпке глухо забубнили. «Минер-раз» фигурировал в этом ропоте как человек нехороший.

— Имею право, — сказал Раевский. Милашкин глянул в шлюпку и успокоился. «…Киса для шкиперского имущества, с мотком ниток, иглой, кусками парусины и мотком линя — одна!..» Почти никто не уловил сути его разговора с боцманом. Весла лежали, пришкертованные к бортам, упрятанные от дурного глаза. Громов осторожно заглянул через борт. Осторожно потрогал лопасть, покачал головой:

— Рискуешь, Леонид Юрьевич…

Раевский стукнул согнутым пальцем в звонкий борт шестерки Громова:

— Весной шлюпочку получили?

Громов с достоинством кашлянул: получить новую шлюпку — вещь сложная.

— Может, — сказал Раевский, — сгоняю матроса? У меня тех якорей в форпике штук восемь валяется. Пока время есть.

Громов покраснел, и гребцы его опустили глаза: якорь шлюпочный адмиралтейский весит килограммов сорок.

— Да… Леонид Юрьевич, выкрашены они у меня все… да и просохнуть не успели. — Громов нетерпеливо откинулся на заспинную доску. Показалось: заложит сейчас руля — и пойдет, расшибая волну, на одном самолюбии.

Но шлюпка его болталась в мягкой воде, а с соседнего яла на него иронически смотрели чужие матросы.

Разыграли воду.

Раевскому досталась первая вода, Громову вторая.

Шурке первая вода нравилась: левый борт свободен совсем и меньше опасности спутаться веслами, — но боцман отчего-то скривился.

— Поменяемся? — с издевкой предложил Громов.

— Не привык, — гневно сказал боцман, — на чужом горбу в рай ездить! Гм. Виноват, товарищ капитан третьего ранга. — Оттолкнулись от пирса, разобрались в цепочку, Карл забросил фалинь на рейдовый, сегодня судейский катер, где уже раскуривал папиросу Милашкин, катер выхлопнул синью, шлюпка увалилась вправо и мягко пошла, — а боцман все покряхтывал и ворчал про себя. Никто на бригаде не знал, что в пятьдесят втором году в училище имени Фрунзе мичман Раевский был у Ваньки Громова старшиной роты.

Буксировка шлюпок — занятное зрелище. Смирные, без весел, растянувшись едва ли не на два кабельтовых, шлюпки бойко бегут за катерком, приседая на волне, над бортами торчат только головы в беретах, гребцы упрятались под банки, и на последней шлюпке плещет флаг.

Полубаки и мостики кораблей были плотно облеплены народом в белых форменках. Когда шлюпки проходили под форштевнями, корабли вскипели отмашкой белых рук. Всем желали победы.

Из шлюпок раскланялись, как на премьере.

Буксирная цепочка отошла, сплющилась, привычно не вписываясь в водную плоскость, и вскоре ее размыло дымкой. День выдался теплым, видимость резко упала. В хороший бинокль было трудно различить подробности приготовления к старту. Припав к окулярам, ждали ракеты.

Впрочем, ждали не все.

И на кораблях, которым в этот праздничный день посчастливилось быть у стенки, и в казармах базы каждый третий матрос был на вахте. В то время как мотористы надевали мазутные комбинезоны, вахтенные у трапа заботливо бинтовали ремни автоматов, чтобы не изгадить белую форменку. Проверяли температуру в артпогребах дозорные по погребам, и обходили отсеки дозорные по кораблю. Светились шкалы: работали вахтенные акустики, радиометристы, радисты, телефонисты. Неслись сломя голову рассыльные — электрозайцы, и рабочие по камбузу размышляли о том, что свежая картошка несравненно лучше сухой, но имеет существенный недостаток: ее надо чистить. Насвистывал за колючей проволокой караул у складов и мастерских, шарили биноклями по горизонту сигнальщики поста наблюдения, — а в шлюпке «полста третьего» шла обычная травля. Лешка вымаливал у боцмана «добро» выкинуть якорь.

— Та-ащ мичман! Опять мы одни с чистой шеей. Ни в одной шлюпке якоря нет. Добро, а? Ну та-ащ мичман… Ей-богу, вот сейчас выброшу, потом меня же благодарить будете…

— Не надо трогать якорь, — нерусски твердо сказал Карл. — Пусть себе лежит. А то Юра с Ваней перевесьат, и мы все упадьом.

— Покурить бы, товарищ мичман, — сказал Лешка.

— И не думай, — отрезал боцман. — Задохнешься на старте.

Посмеявшись Карловой теории равновесия, притихли, глядя в зеленую волну, под которой угадывалась леденящая чернота. Катерок бежал, равномерно стрекоча. Прошли волнолом, ветер с моря был свеж, и гребцы поползли поглубже под банки, ерзая на рыбинах — лакированных решетках из тонких дубовых пластин, выгнутых по днищу. Шесть человек сидели перед боцманом в узкой и ребристой деревянной скорлупе шлюпки. В носу, слева, сидел коренастый Карл, уже обросший светлой щетиной, смотрел с полным равнодушием на низкий берег; без малого год еще смотреть Карлу на эти берега; справа вертел с интересом головой на длинной шее Сеня, этот еще насмотрится… Под средней банкой развалился по борту Лешка Разин, смотрит, не видя, в днище, дергает меланхолично черный ус. Рядом с ним, разместив кое-как широкое тело, нахлобучив берет на глаза, глубоко задумался Дымов. Перед самым боцманом откинулись спиной к бортам загребные, Шурка и Иван. Иван, подперев щеку огромной лапой, бездумно смотрит куда-то. Шурка, сделав из берета нечто вроде кепочки, рассматривает босые ноги, сопит… Всех трудней служить было Карлу: с прибалтийского хутора — прямо на корабль, в железо, в четкость беготни и звон, а по-русски почти не понимал. Боцманенок нужен всем: дай краску и кисти, дай мыло, дай парусную иглу!.. Карл подолгу, недоверчиво вслушивался, говорил: «Боцман даст. А я тебе дам по шее», — и быстро-быстро скрывался в форпике, задраивая за собой люк. Через месяц после прихода на корабль он надорвал ноготь, попала грязь, и под ногтем разросся нарыв. Пальцы вспухли, деревянно отвердели, стали мертвенно белыми и пронзающей болью отзывались на каждое, самое легкое прикосновение. Карл молчал и работал — покуда было сил. Ослабев и помутнев глазами от боли, пришел к тогдашнему Доктору Пете: «Петя. Нужно ноготь рвать». Рыжий Петька, старшина второй статьи, растерялся: новокаина нет, поход продлится еще неделю, а память, вороша лекции и страницы учебников медучилища, подсказывала самые ужасные последствия. Карл минут десять бестрепетно смотрел, как Петя, бледнея, пытается вырезать еще живой ноготь скальпелем; не выдержав и сказав с ненавистью: «Лекар!» — взял никелированный и узкий медицинский зажим, защемил острыми зубцами ноготь и, уперев со всей силой больную руку в стол, — рванул. Красные капли ударили в белизну переборки. Карл молча вручил Пете зажим с торчащим желтым ногтем, аккуратно вылил на палец полбутылочки йода и, потемнев лицом, шагнул за дверь — пошел работать…

Разговорился Карл только к зиме — и как разговорился. Демченко вздрагивал у себя в каюте, когда Карл тремя этажами ниже, в кубрике, выставлял на стол дупль-шесть. Оказался он крикуном и крайне серьезным пересмешником, и если у боцмана в обиходе имелось мрачно-разрешающее «можно», то Карл на всякий почти вопрос хитро отвечал: «Не можно!..»

Сеня был пересмешником с первого дня на борту. Особенно любил он вечерами пристраиваться за спиной боцмана, который выходил поразмяться двухпудовой гирей. «Ну, боцман! — восхищенно и негромко ахал Сеня. — Ну, товарищ мичман! Ну, Юрьевич!..» Боцман начинал, сопеть, заливаясь от негодования багровым румянцем, а вокруг Сени, предвидя исход, неторопливо собиралась толпа: «Что, Сеня?» — «Не мешай!.. Сорок восемь. Сорок девять… Ну, боцман!» — «Да что такое, Сеня?» — «Ну, боцман, хитрован: гирю себе деревянную сделал, выкрасил — и выламывается!..» Боцман в ярости швырял гирю вдаль, отчего она прыгала по палубе как мячик, но с невероятным грохотом, и, негодующе бормоча, ссутулив широченную спину, скатывался по трапу… Дымов, также нередко доводимый Сеней до бешенства, признавал, что торпедист из Сени будет — бог! Но боцман видел и то, чего не мог разглядеть Дымов: будет из Сени, который пока пересмеивается да девичьими ресницами поводит, такой старшина… покруче самого Крохи.

Сам Кроха, Юрий Григорьевич Дымов, взошел на корабль независимо, свысока поглядывая вокруг, словно все он на свете изведал и во всем безусловно первенствовал… да и Шурка пришел таким же, и Ваня, и Лешка… и Женька Дьяченко.

Боцман терпеть не мог и на дух не выносил молодых, глядящих тебе преданно в рот, но сомнение, с каким эти молодые слушали каждое слово, не беря на веру ничего, заставляло его задыхаться от гнева: сопляки! где и как их учили? Больше всех намаялся боцман с Лешкой: придя на корабль, тот решил, что мести палубу дело дурное и полтора года до конца службы он как-нибудь докантует, бушлатиком прикинется. Ходил брюхом вперед, усы подворачивал… «А о́гон сплести не сумеешь». — «Я не сумею?..» Самолюбивы все были, как бесы; бешено самолюбивы. Иван ко всему, что не есть механизм, относился с презрением и, услышав от боцмана хмурое: «Погребешь с нами», выкатил синие глазки: «Ру-ка-ми грести?» Спесив был Иван. А весло — штука нервная. «Не получается? Выгоню вон из команды!» И Иван попросил вдруг, смутившись: «А можно — еще?» И на боцманской памяти это был первый гребец из машинной команды, который грести был готов хоть в три часа ночи. Забубенный, отчаянный был загребной — точно так же, как Лешка; а Кроха был хмур и настырен, а Шурка — расчетлив и зол: не зря, заприметив его, Раевский посадил его именно на левый борт и выучил за три года в левого загребного, по которому, как известно, равняются все гребцы.

Были в них важные для гребцов, для матросской неласковой службы гордость и самолюбие и полное физическое равнодушие к себе: рвать жилы так рвать, — ничего, пока живы, худого не будет… Когда молодые тащили мотопомпу в моторный отсек и нижние поскользнулись, Кроха один держал мотопомпу в побелевшей руке — те две или три минуты, пока не поспела помощь. Неделю, а может больше, в глаза его было непросто смотреть: белки были залиты кровью. В январе, за труды, ему дали отпуск — и он вдруг женился. У Крохи был культ сильных мужчин, соответственно выверился круг чтения: Хемингуэй, Лондон, Гарт, отчасти О. Генри, Гюго, Гиляровский, и Драйзер, и ранний Толстой, и (спасибо старпому) — Маркес, а самое главное — Мелвилл… и на́ тебе новость: «Джен Эйр», — нежданно, как Шуркин котенок. В прошлом году, в конце лета, стояли в одной из гаваней побережья, груды и штабели свежераспиленных досок высились на берегу, и под вечер, спрыгнув со штабеля, Шурка принес на корабль, согревая в ладонях, крошечного, рыжего с черным кота. Что началось! Кота мыли, кормили, расчесывали, укладывали спать, переживали, глядя, как валится он со всех четырех своих лап от ударов штормовой волны и, обессилев, жалко блюет по углам… Кот прижился, знал твердо камбуз, спал ночами у камбуза на теплой трубе — или в кубрике, в койке, у кого-нибудь на голове. Это был марсофлотский отчаянный кот, не похожий на всех своих родичей: не боялся спрыгивать в кубрик, ниже уровня воды, и из всей матросской толпы отличал безошибочно Шурку. Черным вечером, ветреной мокрой осенью, за несколько минут до вечерней поверки озябший вахтенный услыхал под бортом плач: плавал и плакал кот. Он, вероятно, бродил по вечернему темному кораблю и, прыгнув, сорвался. На двух кораблях закричали, зажгли прожектора, вывернув их, сколько можно было, к щели между бортами. Ночной ветер нажимал, корабли раскачивались, сходились и расходились… Котенок, из последних сил плача, доплывал до стенки, царапал мокрый камень лапой и плыл обратно. Выплывая под якорные цепи, в толчею волны, он пугался и снова забивался под борта. На кораблях, в резком свете прожекторов, кричали, пугая дежурных офицеров, плюхали в воду кранцы на длинных концах, но кот, не догадываясь, что нужно вцепиться в кранец, отталкивался от него и уплывал в темноту, крича совершенно без надежды. Шурка, старшина второй статьи, второго года службы, бросил бескозырку, махнул через фальшборт, схватившись за пеньковый трос, и, угадав, когда начали отваливаться в стороны темные мокрые борта, закричал разозленно: «Майнай!» (За это он получил десять суток ареста — без последующего приведения в действие.) Упал в черную воду, в два гребка нашел кота, ухватил за шкирку и крикнул: «Вира!..» Выдернули: в робе, черной от воды, — а в правой его руке, растопырив лапы и хвост, висел мокрый тщедушный кот и смотрел прямо в Шуркино лицо обезумевшими от пережитого ужаса и благодарными глазами… Легли первые, сырые снега, и кота, пожалев, отдали на камбуз береговой базы. Кота звали Чарли.

Подобного фокуса можно было ждать от любого из них. Рыкливые, готовые вспыхнуть в любой момент, за словом в карман они не лезли и, сдерживаемые здесь дисциплиной, в прежнее время, судя по всему, на руку были скоры.

Это были, конечно, ребята не бархат — но что с тем бархатом делать?

В эту минуту, как перед рывком на вражий берег, им было ровным счетом на все наплевать.

Они шли за победой.

— …Отдать буксиры! — крикнул в рупор Милашкин.

Шлюпки сбились в кучу, ощетиниваясь веслами, на всех устанавливали в носу гоночные номера и в корме флагштоки. Яркие флаги с красным на белом фоне захлопали и забились. Шлюпки переваливались, задирали то нос, то корму, волна на открытом месте была в два-три балла.

— Весла, — сказал боцман, и вышли на старт.

В запястьях противно прыгал пульс.

Разделись до пояса и вмиг озябли под ветром.

На горизонте плавали в солнечном пятне несерьезно мелкие силуэты кораблей. По самой высокой мачте угадывался флагман. Под его форштевнем — финиш. Проклятая, черт бы ее побрал, нестойкость мира за минуту до старта.

— Покурить бы, — сказал Леха.

— Холодно, — сказал Шурка.

— Весло — согреет, — сказал Карл.

— …Табань! — закричал раздраженно боцман. Начиналась нервная игра на воображаемой линии старта, и, когда все лезли вперед, норовя нажечь соперников хоть на пядь, Раевский пятился, пятился — и подгребал вперед, угадывая, чтобы в момент выстрела шлюпка была на малейшем ходу.

— Весла! — в рупор сказал Милашкин и поднял руку с ракетницей.

— Весла!.. — закричали два десятка голосов.

— Весла, — невыносимо спокойно и тихо скомандовал боцман…

И все.

Ушли озноб и пульс.

Пропал мир.

Осталось очень мало. Лопасть, и лопасть соседа по борту. Руки на вальке, и руки соседа по банке. Лицо боцмана. Козырек и белый чехол фуражки. Приспущенный галстук.

Все.

Босые ноги в ремнях упора. Гвоздь лег криво, и шляпка торчит.

После расскажут: ракета была зеленой.

Весла — дивно хороши.

Боцман привстал и замахнулся.

Выстрел.

— На́ воду!!

17

Стоячая шлюпка тяжела, как локомотив.

Хоп! — вцепились. Мертво.

Ну!

Потянули — коротко — с-сорвали…

С места.

Хоп!

Весло — рычаг второго рода.

Впившись лопастью в тяжесть воды, вы-тя-ги-ваешь на себя эту дуру… хоп!

Вода черна, как боцман.

Перекошен, пятерня кривая в небе.

— Ти-инуть! И два — хоп! Ну три!.. И — пашо-ол!!

Кулак несется в полукруг.

— Па-шел! Ходом!! Па-ашли, милые! Па-шли, ласковые! А ну! Ходом! Ходом! Мать!! И хоп!..

Оп! — вцепились весла в воду.

И так!

Спин-ной, от-тянуть, под-дохнуть… раз!..

Бурун. Под форштевнем.

Бурун под кормой.

Пот.

Сдохнуть!

Боцман:

— И-р-раз!

Волна.

Не промахнись с волной.

Гребень отхватишь — руки изорвешь…

— Дер-ржись за воду!

Весла, умницы, держат…

Оп!

Катер отнесся метров на сто.

Волна лупит в днище.

Шлюпка — враскачку.

Вырываемся, нет? — не взглянуть.

— Вырываемся, — шепчет Иван.

Лешка:

— Сеня!..

Боцман:

— Вместе!!

Вместе, так твою, в единый дых.

Вместе, так твою…

Где Громов?

Громов где?!.

— Дави! — кричал надсадно Громов.

— Делай их! — крыл боцман. — Делай!..

Шурка увидел.

Слева, в шести метрах, уродовались мальчики Громова.

Вытягивал и выбрасывал весло Женька. Набычивался Кожух. Впечатался косо по ветру флаг.

Люди надрывались и хрипели, кипела под яростным криком вода, но шлюпки стояли одна подле другой, и это было страшнее всего.

Одна подле другой.

Громовская — на метр сзади.

Синь и зелень.

Розовые весла.

Солнце!

Холод от воды.

Пот, удушье, и — ни сантиметра не вырвать.

Капли пота отлетали на валек.

Простукивали уключины.

— Реб-бята! — молил боцман.

Молил боцман:

— Бри-га-да смотрит!..

Нет. Некогда было вспомнить, что там, где солнце и мачты, не дышит бригада: в крестах дальномеров — две шлюпки.

— …Дави их, молодцы! — рвал галстук Громов. — Дави, молодчики! Топи их, как котят! Топи!.. Они ж не тянут! Гонка наша! Как ко-тят!..

Раевский стоял, он не имел дурной привычки раскачиваться и выть.

Раевский стоял и засаживал кулаком сваи:

— Ход-дом! Ход-дом! Ход-дом! Ну!..

Руки щепоткой сцепил:

— Ну нашли еще пороху! ещ-ще чуток! Нашли!

Пороху.

Щепотку пороху.

Сожгли уже в бешеной гребле — и нервы, и мясо, и кости.

Пороху!

Расчетливо вонзить весло в волну, швырнуть тяжелые плечи назад, вырывая на прямых руках, на жилах, рвущихся, всю шлюпку, — и, когда спины уже не хватит, рвануть руками, бицепсами…

Хоп! — ушли за транец шесть воронок… хоп!

С-сатана Раевский, и флаг — поперек!

…Раевский искал выход.

Флаг ложился поперек.

Волна и ветер шли в борт.

В левый борт.

Забрал у Громова волну и ветер!..

Под парусом — была б победа.

На веслах — нет.

Вот чем пахла в этот ветер первая вода.

…В такт гребкам поднималось и падало небо. Струнами ныли жилы. В кильватере встали мелкие шлюпки, далекими сороконожками семенили весла.

Громов, подняв руку, стлался в колени загребным, выбрасывая как знамя:

— Десять суток! Десять суток! Десять суток!

— Подавятся… — выскрипел Кроха.

— Н-но! — рыкнул боцман. — Воздух беречь!..

Можно рыскнуть влево, можно. С-под форштевня дать им ветерка.

Не дам!

Только с видом на транец.

— …Ма-а-альчики!!

Была у боцмана глотка. Теперь таких не делают.

Взвился голос — и рухнул на плечи.

Рухнул на плечи, смял, сожрал все вокруг…

— Мальчики! Родные мои! Пе-ре-прыг-нуть!.. Чуток! Уд-дарь их волной! Нашей волной! Но-о-о!.. Дунай! Дор-ронин! Кроха! Карлович! Сеня! Лен-ня!.. На вас вся Россия смотрит!! И р-ра-ааа-з!!.

И под чудовищный этот рев, ослепшие от напряжения, наничтожном обрывке нерва, на забвении себя, на отчаянной любви к Юрьевичу — вытянули сантиметр.

Сантиметр!

Позже скажет им Милашкин, что шлюпки держались рядом четыре с половиной кабельтова.

…И тут же выгрызли другой.

Третий!

— Над-дай, орлы! — гремел Раевский. — В душу буду целовать, наддай!..

Пустить по планширю громовской шлюпки ленивого таракана, и побрел бы он в нос — рядом с транцевой доской шестерки «полста третьего».

Так выигрываются гонки.

Медленно и ровно вышел Раевский вперед.

И кончился Громов!

Захлебнулся левый баковый, запорол в волну весло. Это тебе не за чужим бортом гресть! Вой негодования взметнулся в шлюпке Громова. Выбрасывали вон весло, вставляли новое… лопнуло моральное состояние, раскололись десять суток… Напрасно кричал Громов: «Отпуск! Отпуск! Достанем их! Навались!..»

Напрасно.

Проворот шести уключин в конце гребка сливался в единый щелчок, и с каждым щелчком шлюпка «сто восьмого» ощутимо выталкивалась назад.

Раевский мог переложить руль, выйти ей в нос и лишить возможности отыграться.

Мог.

Но не вышел.

Уж так был приучен играть — честно.

Весело:

— Темп не терять! Отдохнуть! Темп не терять!

Громов сбился и сам вышел им в кильватер. Такова магия танца лидирующей шлюпки.

Они не теряли темпа.

Глотнув синевы, уверенности, рвали воду, несли шлюпку-ласточку к победе.

— Оторваться! — тряс кулаком боцман.

Оторваться. Обрубить им все надежды.

Губы запеклись. Предплечья вспухли и отяжелели.

Под берегом бежал серенький катер. Сколько прошли? Сколько еще?..

— Оторваться! Убе-ди-тельно прийти!

Вырвать нужно убедительно… Раз!

И еще! И еще. И еще…

— Волнолом, — сказал Карл.

Осталось четыре кабельтовых. Ерунда.

Прошли окончание волнолома, и — будто обрезали — кончилась волна. И сразу отпихнули назад «сто восьмую». Убедительно!..

Уже доносилось протяжное: «А-а-а…» — стонали болельщики.

Потянулась песчаная коса, колючая проволока, причал подводных лодок.

— Еще чуть-чуть!..

— Покричать, — шепнул черными губами Лешка.

— Рано, — выбросил ладонь боцман. — Скажу! Навались. Красиво выиграть, мальчики! Россия смотрит. А ну!!

Навалились, кроша стиснутые зубы, выламывая уключины.

— Сотня метров!

Слип торпедных катеров. Корабли и якорные цепи…

Выгнулся боцман.

Мичманку поправил.

Вскинул лапы.

— Пока-жем «полста третий»! Вместе!! И-и!..

Грянули.

Крик помогает.

Выплескиваются криком на финише спринтеры. Хрипят, ломая стальные мышцы, борцы. Страшно, беззвучно кричат мотогонщики, вминая машину в победный вираж.

Протяжно и голодно воют гребцы.

Ударили в шесть глоток, перекрыв корабли…

— Десять гребков!..

Навек впечатывая пальцы в древесину, на пределе, выжигая легкие криком, — упали в тень форштевня флагмана.

— Суши весла! — выстрелил боцман. — Смирна!

Распластались весла горизонтально — узкие белые крылышки.

Радостный марш раздирал тишину.

Командир призовой шлюпки мичман Раевский, кинув железную руку к козырьку, спокойно и гордо глядел наверх, — где пестрый флаг судьи на финише, белые фуражки начальства, гремящий оркестр.

Были в его лице медь сводных оркестров, мерный грохот матросских батальонов (знавал Юрьевич столичные парады) и еще многое — строгое и простое.

Опустил руку.

— Весла по борту.

Марш, надрываясь, гремел.

Шлюпка, как боевой конь без седока, сама нашла корабль, уткнулась в родную якорь-цепь.

Боцман снял галстук и расстегнул рубашку… Шурка бессильно всхлипывал, уронив голову на валек. Иван сполз на рыбины и мучительно дрожал, закрыв глаза ладонью. Дымов упал назад. Карл и Сеня раскинулись на носовом люке. Лешка, вываливаясь почти за борт, плескал, плескал себе в шею и грудь холодную воду.

А над ними, на полубаке, бесновалась, рыдала от восторга братва.

18

Ветер крутил праздничные флаги.

Странно было думать, что в такое утро кто-то может подыхать, ломая весла, рвать глотки и запястья.

Путь от плавпирса до корабля стал стометровкой триумфа. Налетели сворой, повисли на плечах кореша, вопил Димыч, мял загривки Осокин, суматошный Доктор прыгал и кричал:

— Мы смотрим, нам не видно, «сто восьмой» загораживает, а оттуда «ура» кричат, «наши ломят» кричат, Серега с камбуза прибежал: пусть сгорит, говорит, эта картошка!..

— Короче! — сказал Иван. — Кто выиграл?

— Мы, — удивился Доктор.

— А чего ты тогда шумишь?

Блондин скомандовал им «смирно», вахтенный взял на кра-ул!.. Чмокнули в соленый нос Серегу, с размаху ударили, сцепились в рукопожатье с Луговским… «Как, товарищ старший лейтенант?» — поигрывая, с заносчивым достоинством спросил Кроха, и Луговской согласился: «Вполне». Чуть пританцовывая, словно в танго, прошли по коридорам и, застонав от удовольствия, встали под холодный душ. А от плавпирса уже перегнали к борту, выдернули из воды шлюпку — мокрую и счастливую, лучшую шлюпку бригады. Вытерли, стерли соляром налет на бортах, навели порядок, каким должна быть отмечена лучшая шлюпка. Дима спустился в кубрик сообщить, что весла — в норме!..

— Да, — вспомнил Кроха. — Что там Громов насчет весел кричал?

Шурка, в трусах и белой форменке, с брюками и вешалкой в руках, пожал плечами. Действительно, когда они стали уходить вперед, Громов пытался разъяснить своим гребцам, что у Раевского весла тухлые и победа, соответственно, за «сто восьмым». Короткие минуты гонки вспоминались как давний, трудный сон.

— Когда человеку очень обидно, он не знает, что кричать, — объяснил Карлович. — Пу-усти!.. — Ловко отпихнул Шурку от зеркала, начал разбрасывать белые волосы на косой пробор.

Суконные брюки перешиты хорошо и отглажены — пять баллов. Шурка стянул бедра ремнем, сладко потянулся — форменка ладно обласкала каждый мускул. Заглянул через Карла в зеркало: как лежит воротник, удобно ли золоту на плечах…

— Ходом!

Крепкие и белозубые, играя длинными ленточками и расшвыривая недозволенные клеша, вывалили на ют… День кружился, позванивал, светился насквозь. По разогретым палубам текла истома. Белый камень стенки, дух чистых кораблей. Яркость флагов в побледневшем, пенящемся небе. Табак был вкусен, как любовь, и радость переплетала алой ленточкой блик на пушке вахтенного, вздох воды под кормой, золотистый тембр гитары.

Вышел боцман — при параде, провернулся — соколом.

Глаз выхватил из иконостаса боцманской груди знак мастера спорта, георгиевскую ленту «Победы над Германией».

Звучная команда к построению — пора!

Широким и гордым строевым прошли на свое место. Показалось, что заложивший руки за спину комбриг — подмигнул… Милашкин скомандовал и доложил. Начштаба развернул бумагу. Шурка шагнул вперед за боцманом. Строй гребцов бригады вздохнул: даром первые места не даются. Взяли кубок, грамоту, торт. Начштаба читал дальше. Ветер заворачивал красную бархатную скатерть судейского стола. Корабли именовались по номерам войсковых частей, это было непривычно и скучно. Пронесли что-то длинное в брезенте. Комбриг сказал два слова о традициях русского флота, о пользе шлюпочного дела… Припадали на колено фотографы-любители. Стенку плотно забили белые форменки, взяв строй гребцов в каре. Размах причалов и площадей познается, когда их захлестывают тысячные толпы.

— …Товарищи моряки! Сегодня команда «полсотни третьего», командир шлюпки мичман Раевский, в десятый раз подряд взяла первое место на гонках в честь Дня Военно-Морского Флота Союза ССР. За отличную выучку и стойкость командование бригады награждает экипаж корабля комплектом академических весел!

Все взревело — и стихло.

Распахнули брезент.

Лаковые, вишневые — восемь весел для морского яла, изысканные и надежные, воплощение мечты… «Все, — шепнул Сеня. — Теперь наш экипаж академический. Оперы и балета». — «Имени Раевского», — добавил Иван. Валялось в воздухе «ура». Музыканты вышибали солнце из труб. Шурка сунул кому-то кубок, ловя команду «разойдись».

— Качать боцмана!

Юрьевич легко вырвался и побежал, подпрыгивая.

— Кача-ать!!

Поймали, скрутили, забросили в небеса. «Реб-бята!» — молил боцман.

Дудки!

Он взлетал, звеня медалями, и десятки лап принимали его нежней перины.

…Обедать сели, сняв форменки и застелив колени полотенцами. Пуще техники здесь берегли парадную форму. Ведро для слива харчей сегодня пустовало, праздничный обед подбирали дочиста. До обеда битый час болтались по стенке в возбужденной и радостной толпе, а потом как-то скисли. Много праздника — вредно.

За едой невнимательно поговорили о шлюпке: шестерку «сто восьмого» обошли не меньше чем на десять корпусов («На пятнадцать!» — ревниво кричала молодежь), затем перешли на свежие новости: вытянули у первого дивизиона канат и выиграли даже волейбол у бойцов береговой базы, которые от безделья всю навигацию стучали в мячик. В открытый люк падал смех из кают-компании. К Лешке приехала жена, командир пригласил ее отобедать с офицерами, и теперь Лешка, прислушиваясь к этому смеху, вертелся и ронял крошки.

Накрахмаленный, дохлый от усталости Серега внес на трех пальцах поднос с антрекотами.

— Чудик, — сказал Дымов, — кормилец! А мы совсем забыли… Садись с нами!

— Да не хочу я, ребята, — вяло отнекивался Серега. — У кого курить есть?

— Тихо, — отверг Шурка десяток предложенных сигарет. Прогулялся до рундука, разломил заветную пачку: 1-я Ленинградская имени Урицкого. А что еще нужно старшему коку Сереге Солунину, уроженцу Канонерского острова?..

И когда умяли все призовое мясо и все трофейные торты и самый сказочный кусок торжественно пронесли в кают-компанию Леониду Юрьевичу, гребцы почему-то собрались в торпедной мастерской, где на рабочем столе сладко вытянулись весла — личный приз комбрига.

Это были весла!

19

— Ну, с победой, боцман.

— С Днем Флота.

— Хороший праздник… Лучший праздник.

— А напрасно ты ребят…

— Нажаловались.

— Вахта рассказала.

— «Вахта, вахта»… Верно, что комбриг торпедолов тебе предложил?

— Был разговор.

— Командиром будешь…

— Подумать надо.

— Они себя героями чувствуют! А мне герои на борту не нужны. Мне обыкновенные старшины нужны. Которые служить будут!

— Служить бы рад.

— Это ты брось… Хорошие ребята у тебя, боцман. Но — гордецы. Ох гордецы! Мне бы их — молодыми…

— Эге. Они такими и пришли.

— Двумя кораблями я командовал, и оба выводил в отличные. И этот — выведу. Выведем, Юрьевич?

— Пожалуй, соглашусь. Приму торпедолов.

— Жа-аль. Вот тебе честное: жаль. Давай — по последней. Добрый праздник. С победой?

— С Днем Флота.

20

Шикарные, заслуженные были весла.

— Выпить бы, — сказал Иван.

Выпить было бы очень даже здорово.

— Перебьешься, — сказал Кроха.

Великое слово — перебьешься. Очень многого не хватает порой человеку. Письма, например. Простого тепла. Но есть щепотка табаку, и слава богу: перебьемся. А когда курить нечего… Перебьемся.

— Пошли курить.

Закурили не спеша и с толком, с обстоятельностью людей, умеющих ценить безделье, спокойную погоду и тепло полуденного июльского солнца, сухость и чистый вкус настоящих ленинградских папирос. На банку рядом с Шуркой присел Блондин, взял папиросу, понюхал, разминая, закурил, прищурился на солнце и безмятежно, негромко — для одного Шурки — сказал:

— Спать иди. Хорошее дежурство. Готовность главных машин к двум ноль-ноль. Погрузка торпед — ноль часов.

— Уже сообщили? — так же негромко, чтобы не мутить покоя остальных, спросил Шурка.

— К ужину сообщат, — безмятежно сказал Блондин. Солнце и ясный табачный дым порождали в голове приятное кружение.

Шурка кивнул: принял к сведению. Блондин получил информацию неофициальным путем, но сомневаться в ее достоверности нужды не было. Значит, нужно идти спать.

— Привет, мальчики! — Придерживая бескозырку, с трапа прыгнул Женька Дьяченко.

— Здорово, — добродушно ответили ему. — Что ж ты, гад? Против родного парохода? За десять суток продался?

— Ребята!..

Все они понимали. Женился Женька весной, почти в одно время с Лешкой, и также видел жену после свадьбы раза два или три, а жила она — в трех часах езды.

— Знакомьтесь. Валентина.

Валя стояла на стенке, с любопытством разглядывая знаменитый «полста третий»: такой же, как все корабли. Корма, стальные тросы, протянутые на причал, кусок палубы с ободранной кое-где краской, огромная лебедка, надстройка с тяжелыми головами прожекторов, по боковым проходам палубы уходили куда-то вглубь рельсовые дорожки, а выше — смешение кранов, стрел, оттяжек, трапы, поручни. Краска блестела на солнце. Ничего особенного, а уж тем более красивого она не видела. На палубе возле лебедки — несколько чужих ребят в старых робах. И об этом Женька взахлеб говорил часами при их встречах и, как она догадывалась, будет говорить еще долгие годы после службы, когда уедут они к его родителям, на Северный Кавказ.

Вежливо раскланялись. Ей нельзя было на корабль, им нельзя было сойти.

— Слушай, — сказал Иван. — Скоро тебя обратно? Скучно без тебя.

— Подготовлю специалистов… У них все тральщики. А красиво вы нас сделали! Оч-чень красиво. Век бы греб с боцманом! Ну, побегу. Вале на автобус. Счастливо. С праздником! С победой!.. — Лихо отдал честь флагу, помахал рукой со стенки, подхватил девятнадцатилетнюю жену под руку, увлекая с собой и что-то с жаром и убеждающе ей говоря.

Тишину полусонного корабля нарушила идущая снизу хриплая, с потрескиванием музыка.

— Добровольцы «Далекую невесту» смотрят, — объяснил Блондин.

— Поспать надо, — сказал, бросив папиросу в обрез, Шурка.

Кроха встал, крепко потянул носом воздух.

— Осенью пахнет.

— Морем, — отмахнулся Иван.

— Осенью!..

Шурка прислушался. Веяло сентябрьским, вянущим холодком, предвестником заморозков и штормов. Далеко, черным ветром шла с норда последняя флотская осень.

— Точно, Кроха. Осень.

Кубрик спал. Воскресный сон — святое дело. Не зная, что в полночь — греть дизеля, катить на тележках и стропить торпеды, следить, как плывут они над ютом в сильном свете прожекторов, спали, улегшись поверх одеял, зная наверное, что любая матросская ночь может взорвана быть сюрпризом. Шурка кинул в изголовье бушлат, и почудилось, что и роба, вымытая пресной водой, высушенная на ветру, пахнет осенью, снегом. Подтянулся на кабельной трассе, забросил себя в койку. Узкая койка. Цепи. В полуметре над лицом стальной лист подволока, он же — палуба офицерского коридора. По коридору кто-то прошел, ударяя подкованными каблуками в полуметре над Шуркиной головой, и в лицо посыпалась мелкая крошка краски. Дерьмо, а не эмаль. Красили в мае, уже сыплется. Что же будет через полгода? А через полгода Шурки уже здесь не будет и койку эту займет молодой, будущий старшина гидроакустиков Валька Новиков. Семьдесят семь дней до приказа, сто дней до ДМБ. И прощай сине море, гребни белые… Удивительно некстати вспомнилась девочка, которую он любил — а может быть, думал, что любит: поди разберись, если три года спишь, держась за висящую цепь. Обиделась на него… а они только вырвались из полигона, особенно крут был последний денек, волна накрывала ют как подушкой, ютовую авральную группу подменяли каждые полчаса, и сделали все что надо уже в темноте, и когда б ни вернулся к стенке корабль, первым сходит с него командир, а вторым — почтальон, и обиженные, с острым укором письма в такую ночь на душу не ложатся… Он ей тогда отписал. Сгоряча. И уже три недели, четвертую — ничего. И до того неудобно и мутно стало жить, что Шурка дернулся, приподнялся на локте. Вздохнул и нетерпеливо сказал в синюю темноту:

— Кроха. Кроха! Юрка!..

— Чего? — сонно отозвался Дымов.

— Но мы же выиграли! Выиграли? Ну!

— Выиграли, — зевнул Кроха и накрыл голову бушлатом.

СПЕЦИАЛЬНОСТЬ Повесть вторая

1

«Матрос должен обладать следующими качествами… должен обладать следующими качествами… следующими качествами… должен обладать».

Привязалось.

В спину отчаянно дуло; ночь была студеной, в начало августа не верилось. В проеме крытого кузова болталась пустая звезда.

Матрос возвращался из отпуска.

2

Поезд, как водится, опоздал, автобус, единственный в сутки, ушел, и Валька растерялся на мокром после дождя полустанке от беспомощности и пустоты.

Кругом был лес.

Светились под закатом два рельса, намокший песок. Зажгли окно в сборном, когда-то красном домишке. Жухлые астры за штакетником, две тощих и грязных козы.

Матрос третьего года службы толкнулся бы в дверь, где «посторонним воспрещается», дозвонился бы в бухту, доложил дела дежурному и завалился бы до утра на деревянный, источенный ножиками диван.

Валька с отчаяния рванул пешком. Выйдя, уже в темноте, под дождем, к развилке, засмеялся от злости: дороги дальше не знал. Здесь его и подобрал случайный грузовик. И теперь, отвердев от усталости, холода, тряски, он свирепо мечтал об одном: корабль! Свет, тепло, кружка чаю, и спать — в покойную, добрую койку. «Матрос должен обладать…»

Машина встала.

— Матрос! — услышал он голос лейтенанта. — Давай в кабину! Замерз?

Когда он выбрался из лужи, в которую спрыгнул наугад, лейтенанта у машины уже не было. Не рассуждая, тупо полез на кожаное сиденье. Матрос-шофер равнодушно посмотрел, как Валька захлопнул дверь, и дернул машину с места. В прыгающее пятно света выскакивали ухабы, заборы; проезжали деревню.

— Лейтенант?

— До утра, — безразлично сказал шофер. — Баба у него здесь. Училка.

— Женится?

— Это вряд ли. Она по распределению. Домой обратно хочет. Откуда шел?

— С поезда. Поезд опоздал.

— С отпуска?

— С отпуска.

— Ох, наверное, и погуля-ал… — прижмурился шофер.

Руки его были черны и сбиты, бескозырка в грязном, залапанном чехле болталась сзади него на крючке.

— Погулял, — неопределенно отозвался Валька. — Отца хоронил.

— …А я вот не помню отца, — с неожиданной обидой сказал шофер. — Три года было, как он на мотоцикле навернулся. А мать еще раньше. Послеродовое воспаление. Слыхал такое?

— Нет.

— И я нет. Бабка ро́стила. Ничего. Сейчас на бетонку выскочим. С корабля?

— С «полста третьего».

— Ваши — гонки в День Флота взяли.

— Пусть.

— …Бетонка. Сколь служишь-то?

— Восьмой месяц.

— Тю!

Белая бетонка катилась, шурша, под колеса, печка ровно дышала теплом, и Валька чувствовал, что засыпает, засыпает, засыпает…

— Бухта.

Вынеслись из-за леса огни.

— …Так ее и не так.

Праздник, карнавал огней расплескивался в темном небе, дрожал и дробился в черной воде. Бухта!

Свет фар уперся в массивные черные ворота с красными пятиконечными звездами.

— Слезай, молодой. Приехали.

Мичман на КПП глянул в отпускной и погнал Вальку в лазарет, за отметкой о здоровье. Проходя мимо клуба, Валька услышал глухое придыхание оркестра. На крыльце, в рамке света из открытых дверей, курили, смеясь, отглаженные моряки.

Была суббота.

3

От ворот до стенки — километра два. Валька шел, цокая подковками по бетонке, и, за неимением лучшего, радовался своему здоровью. В лазарете пожилая сестра рассеянно тиснула ему штамп, прислушиваясь, не вскипает ли чайник.

Он помнил, что праздник огней — обман, и все-таки, выйдя на стенку, помедлил.

Неуютная, мокрая ночь. В излишне просторном, морском небе спокойно и редко висели стояночные огни. Остро поблескивали корабли. Пустота. Возле трапов скучала вахта в черных горбатых плащах, автоматы по-ночному — на грудь.

…Нашел свои мачты, вытер ноги о старенький мат, шагнул на трап, козырнув машинально пустому флагштоку. Вахтенный вгляделся:

— Здорово. Иди, звонить не буду. С полдня тебя ждут.

Была радость звенящей под каблуками палубы и отдраивания тяжелой двери, когда рукояти сами ложились в ладонь, радость сложного духа живого корабля. В ярко высвеченной дежурной рубке его ждали старшины — Дымов, дежурный по кораблю, во фланельке, с сине-белой повязкой, и Шура Дунай — застиранная до голубизны, тонкая свежая роба.

— Прибыл, — кратко сказал Валька.

Дымов с сомнением оглядел его.

— Старпому доложись. Да не чистись ты, тебя из пожарного шланга не отмоешь. Чемоданчик брось.

До отбоя оставались минуты.

Луговской, в расстегнутом кителе, играл в шахматы с коком Серегой.

— Итак, — утвердительно сказал он, увидев Вальку.

Валька уже привык к его манере изъясняться и по форме («Матрос Новиков…») доложил. Луговской откинул синюю плюшевую портьеру, кивнул на койку:

— Садись. Мать как?

Валька пожал плечами.

— Понятно… Пешком шлепал? — левой рукой Луговской цепко ухватил Валькино запястье, прищемил узкими бледными пальцами пульсирующую жилку, правой дважды ударил по кнопке звонка; в двери возник Дымов с тяжелой ладонью у бескозырки. — Доронина мне. Доктора. Дуная, — и, бросив Валькину руку, потянулся к ключам в дверце сейфа; каюта хороша была тем, что все здесь можно было достать не вставая с кресла.

За дверью уже выпятил грудь и распушил усы низенький Доктор Слава, лениво привалился к переборке Шура; подбрел, сонно щурясь и шаркая тапочками, грузный недовольный Иван в полосатой маечке.

— Доктор, — поднял палец старпом и вынул из сейфа графин. — Температура! Аспирин. — Доктор кивнул. — Дунай: боцману — три дня не ставить на вахту.

— Есть, — ответствовал Шура.

— Накормить горячим, крепкий чай.

«Сделаем», — качнул головой Серега.

— Доронин: вымыть.

— Где ж я пару-то возьму? в ведре принесу? товарищ старший лейтенант! — обиженно загудел Иван.

— Не бреши. Двести граммов с помывки осталось?

— Есть, — буркнул Иван.

Луговской наполнил из графина стакан на треть.

— Профилактически. Чистый!

Валька спокойно выпил, отер губы, равнодушно посмотрел на старпома.

— Марш все, — скомандовал Луговской. — Чья партия, кок?..

Форму Шура разрешил оставить на ночь грязной, велел только бросить в пустой рундук. Валя мылся, а Иван два раза приходил справляться, как идет пар. «Там едва-едва сто граммов давление!..» Серега вскипятил электрический чайник, наладил в кастрюльке сосисочный фарш в томате. Доктор принес на салфеточке две таблетки аспирина. В камбуз протиснулся Дымов, за ним Иван и Шурка, пожелали приятного аппетита. И вот он, вялый, сидел на крытом оцинкованной жестью табурете и прихлебывал густой жаркий чай. Тянуло холодком, бесприютной камбузной чистотой.

— Сыт.

Серега посмотрел на нетронутую еду.

— А сыру? Или мяса кусок поджарить?

— Может, тебе горчичники поставить? — спросил, подумав, Доктор.

— Док, — сказал Дымов, — ты знаешь, кто хуже дурака?

— Знаю, — невозмутимо сказал Доктор. — С инициативой. — Взял с оцинкованного стола ключи и ушел опечатывать амбулаторию.

Корабль спал. В проходе кубрика Вальку остановила рука: друг, Захарка Харсеев, шепнул: «Здравствуй, Валя». Валька молча пожал его руку, забрался в койку. Вытягиваясь, коротко застонали цепи. Внизу тоже заскрипело; Харсеев долго ворочался, потыкал снизу в Валькин матрас:

— Валя. Валентин. Мы вибратор снимать будем.

Валька вздохнул и отвернулся к переборке.

4

— Вибратор снимаем, слыхал? — спросил утром Димыч. Валя молча прошел в умывальник. Больше его не трогали. За утренним чаем посмеивались над Захаром. Шура с Димой заспорили о каком-то зубе: Дима хотел резать, Шура не давал. В спор влез Дымов, крикнули Харсеева с чертежами. Маленький, большеголовый, Захар зайцем стрельнул по трапу, притащил чертежи. «Грамотеи! — фыркнул Шурка. — В пять минут сделаю». Прибрались, вышли на подъем флага. Старпом доложил командиру. Подняли флаг. Разошлись. В койку было нельзя, и Валя прилег на рундуки. Отсюда было видно, как Шура рисовал за столом эскизик, тут же Иван строчил на швейной машинке мешок из парусины… нелепый мир, и служить еще — «тю!..»

— Ну-ка, — весело трепал его Шурка, — проснись. Там лучшие люди мазутную цистерну чистят. Не хочешь присоединиться?

Естественно, он не хотел. Но Шура зря говорить не будет. «Ладно», — Валя с трудом поднялся, пошел в дежурную рубку к Дымову. «На цистерну хочешь? Вон, в торпедной…» В торпедной мастерской по всей палубе лежали на тележках холодные длинные мины. «Лучшие люди» рылись в списанных химкомплектах, выбирая получше. Сеню привела сюда плохо вымытая посуда. Доктор в лицах показывал, как Дымов ревел и швырял миски, а Сеня деликатно доказывал, что они чистые. Сам Доктор непонятным Вале образом утопил лагун с компотом. Харсеев залежался по подъему. «А тебя за что?» Валя пожал плечами, и вопросов больше не задавали. Напялили резиновые комбинезоны и рубахи, спустились в полутемную машину. Вместе с Иваном, сдирая краску, отдраили горловину цистерны. Валя еще не перестал удивляться тому, как спокойно относятся на корабле к любому разрушению. Обдерут, изуродуют, сожгут газорезкой — и ничего. Приполз матросик, закрасил — как не было.

Из цистерны ударила черная вонь.

— Вот, — довольно сказал Иван. — Что мог, откачал. Остатки сладки. — Отряхнул розовые ладошки. И ушел, крутя на пальце ключи. Связка весила восемьсот тридцать семь граммов.

Затем настало разочарование. Цистерной пугали много — а работа была как работа. Мазутный отстой счищали и выносили на баржу. Что можно было, выбрали ведром; в ход пошли скребки и кружки. Двое чистят — двое таскают наверх. Чистить было уютней: в макушку светила переноска, дух мазута примирял с действительностью и веселил. Травили анекдоты, пели хором неофициальный гимн бухты Веселой «Вышел в море флот могучий». Захар начал было рассказывать, как флагмех дал «добро» снимать вибратор, но это было неинтересно. Снова чистили и пели, Доктор сопел больше всех и вымазал в мазуте нос. Когда он тащил ведро по стенке, на кораблях смеялись. Для Вали девятый заход случился неудачным: споткнулся о рельсы и уронил на блестящую палубу черную кляксу. Вахтенный покосился, но промолчал. На обратном пути кляксы не было, зато на юте стоял Дымов.

— Товарищ Новиков, — мягко сказал он, — наливайте половину бадейки. Несолидно гадить на корабль.

Палубы мусорной баржи и плавмастерской были вровень. На мастерской гудел станок, Валя присмотрелся в окно и узнал Шурку.

Резкий свет сбоку, резкие тени, берет.

Рабочая черная куртка.

Он уверенно и точно посылал резец и утирал нос запястьем. Не было гордеца старшины, сукина аристократа. Токарь! Валька таких видал сотни. Звездочка на берете выглядела лишней.

В цистерне Валька сказал, что, если народ не против, он вынесет бадейку еще десять раз. Шура гнал бронзовую стружку и беззвучно свистал. Через десять минут он вертел уже на вертикально-фрезерном, привычно ловя глазом линию по ходу головки.

И Валя, непонятно отчего, расстроился.

Цистерну выдраили так, что удостоились похвалы Ивана.

— Ничего, ничего. Плоховато, конечно, в общем. Но ничего. Мы в наше время лучше драили.

Умяв простывший обед, пошли стираться. Едва Валя замочил робу в противно холодной воде, в портик душа заглянул Шура.

— Стираешь, — грустно сказал он. — Не совестно будет гулять в чистой робе, когда я погибну на боевом посту?

Валя понял одно: надо в пост.

— Робу только сухую…

— Не стоит. Надевай эту. Ну?

В мокрой, леденящей робе Валя потрусил на полубак. Здесь у Шурки с Иваном шел малопонятный диалог.

— Разобрали? — спросил Шурка.

— Лампой жгли, — сказал Иван.

— Два ноля до места, — крикнул с мостика Блондин.

— Есть, — сказал старпом. — Осокина за борт.

— За бортом, — донесла трансляция.

Валя задрал голову. На левом крыле мостика со стаканом чая в серебряном любимом подстаканнике стоял задумчивый Луговской. Выше, в прохладном солнце болтались на фалах два флага «ноль»: «Ведутся водолазные работы».

— Ну! — окрикнул Шурка и нырнул в люк шпилевой. Валя неловко (мешал спущенный в люк толстый шланг мотопомпы) кувырнулся за ним. Этажом ниже, в тамбуре, Шурка исчез, а Валя растерялся: не падать же на головы — в железном полуметровом проходе боцманята Лешка с Карлом перепиливали аварийный брус, в ногах у них приткнулся Димыч с трубкой временного телефона, переноска светила еще ниже, в распахнутый люк поста.

— Ну! — рыкнул Шура, и Валя скатился в самый низ.

Всегда ухоженный, глянцевый пост был страшен, как давешняя цистерна. Замотанные клеенками блоки чернели смолой, краска на палубе и переборках сгорела: закрашенные за двадцать лет болты отжигали паяльной лампой. На торце вала вместо старого побитого фланца сиял свежесрезанной бронзой новый — тот, что точил и фрезеровал Шурка. Ну конечно: старый был с «зубом» — стопором.

Шурка ткнул пальцем в бухту промасленного троса, конец которого крепился на фланец:

— Трос.

Поднял крашеный деревянный конус — пробку для заделки пробоин, ткнул в свежую канавку на ней:

— Паз.

Валя кивнул.

— По команде «трави» будешь гнать этот трос в этот паз.

Валя не понял, но кивнул.

— Леха, сюда. Харсеев — на эжектор.

Зачем? Эжектором откачивают воду… В пост спрыгнул Леха, здоровый мужик, сунул Вале рукавицы. Втроем в тесном ящике поста стало трудно. Под ногами пошел ритмический звон.

— Осокин на товсь, — сказал Дима в телефон.

Шура взял гаечный ключ и простучал по переборке в кубрик «Затапливается отсек». Из-под ключа сыпалась краска. Из кубрика вежливо ответили. Лешка корчился под генератором, отдавая гайки сальников, на плечи ему плескала вода.

— Эжек-тор!

— Есть эжектор, — далеко откликнулся Захар.

— Пошел!

Тусклый от масла бронзовый вал пошел вниз, обнажилось черное отверстие шахты. Валька с интересом заглянул туда, Шура отпихнул его. В шахте всхлипнуло — и Валька задохнулся.

Ледяная, лютая вода валилась сверху.

Белый столб лупил из шахты в подволок.

— Трос!

Навалились на пробку, вода хлестко ударила вбок. Стало теплее, и Валя отыскал паз — но потерял рукавицы. Трос застрял. Лешка обложил его по существу. «Не идет», — пытался объяснить Валя, отплевываясь от воды…

— Тихо, — спокойно сказал Шура, и все его расслышали. — Не идет. Пробку долой!

Снова вода обвалилась на плечи. Трос был с заусенцами, но вода смывала боль. Двадцать метров троса стравили в секунды, последние метры бросали в воду, в волну загоняли пробку и наугад, сквозь воду, били по ней кувалдой; Лешка держал нижнюю доску, Валя верхнюю, Шурка заводил упор, — Лешке было неудобней всех, для простоты работы он три раза нырял. Шура жестко крутанул рукоятки упора.

— Вспучивает!

— В тамбуре! Крепи!

Наверху заматерились и заныла ножовка.

— Мотопомпу давай!

Воды было по грудь.

…А потом они сделали все как надо и хлюпнулись на палубу, в мелкую воду. Уняли дыхание, разогнали с глаз пелену и уставились, тяжело вбирая сопли, на дело рук своих. Из шахты чуть косо торчала пробка, на пробке чуть криво лежала доска, а выше — железный, красивый и красный — рос раздвижной аварийный упор. Он дорос до подволока и загнал в изломанную фанеру обшивки верхнюю доску. Из дыры серебряными прядями свисала фольга звукоизоляции.

Это было похоже на деревце.

Валя в жизни не смог бы предположить, что боевой пост можно так изуродовать.

5

Из паза в пробке бил стройный фонтанчик и по гиперболе раздельно и звонко сыпался в воду. Воды было выше паел сантиметров на тридцать — сколько не достал рукав мотопомпы.

— Димыч, — вздохнул Шура и продолжительно высморкался. — А холодно, однако. Дима, спроси там у него — отчего эжектор не качает.

— Шура, — донесся искренний голос Харсеева, и Валька представил, как Захар свешивает в люк круглую голову. — Шура, я не знаю. Я оба клапана открыл.

В посту насторожились.

Шурка выдернул задницу из воды, мрачно посмотрел на Диму.

— На каждом корабле должен быть идиот. Но почему — в моем отделении?

Валя полез наверх вслед за Шуркой.

Ему было интересно узнать, какой из трех клапанов забыл открыть Харсеев.

Шурка тренировал Харсеева на включение эжектора минут пятнадцать. За это время с него и с Вальки натекла на палубу изрядная лужа.

— Итак, — сказал он наконец.

— Я не хотел, — неожиданно надулся Харсеев. — Я от радости все перепутал.

Шура не стал смеяться, и Валька снова удивился.

Шура задумался и, кажется, понял Захара. Сказал только:

— Отсек вылизать досуха.

На полубаке лежал бронзовый вал, и на конце его было нечто массивное, упрятанное в сшитый Иваном мешок. Шурка присел на корточки, развязал пеньковый тросик и обнажил вибратор — немножко похожий на тот, что был нарисован в описании станции. Толпился вокруг народ, скалил зубы. Пришлепал Коля Осокин, он успел снять только акваланг, черная резина костюма обсыхала на глазах, становилась матовой.

— Как? — спросили его.

— Ох, холодно, — обрадовался Коля.

— Эге, — непонятно сказал за спинами боцман. — Подняли.

Толпа раздалась. Боцман, вылепив губами невозможную степень сомнения, глядел на погнутый вал.

— Устройство. — Поднял голову, посмотрел на всех снизу точными глазками. Вскинул темный палец: — Раз-гиль-дяй!

— Начальники у него разгильдяи, — буркнул сидящий на корточках Шурка.

— Тоже верно, — согласился боцман. — Если сын «нельзя» не знает — мамка дура. Подняли, значит. А обратно втыкать?

— Э, товарищ мичман, — засмеялся Коля. — Это мы воткнем!

Заговорили о тросах, лебедках, сальниках. Солнце на закат пошло. Берега пустые и черные. На других кораблях гитары, гантели. Штаны сушат. Воскресенье.

Валя захотел разжать кулаки и прикусился: уже привычную неловкость в ладонях пробила злая боль. Ладони были иссечены как бритвой: сильно, слабо, много раз. Работа с тросами без рукавиц — вот как это называется.

Старпом допил чай и ушел; Шурка скомандовал «в исходное» и сказал, что сам не прочь помыться и соснуть в коечке.

— А вам, друг мой, — повернулся он к Вале, — рекомендую помочь Харсееву.

Валя сжал кулаки, покрылся потом. Разжал. Сжал, разжал, сжал, разжал, — перепадая из жара в озноб. Шурка ушел не оглянувшись. Это было обидней всего.

Вылизать пост досуха было сложно — фонтанчик журчал и журчал в канавке для троса. Валя с Захаром просто прибрали отсек. В середине этого занятия к ним слез квадратный боцман. Посмотрел, как заделана шахта, примерился — и ударил ногой по упору. У Вальки обмерло в животе…

Упор стоял.

Боцман страшно, со звоном, ударил еще, и еще!..

Упор стоял.

— Сопляки, — проворчал боцман. — Научились.

И довернул винт на целый оборот (а они втроем зажимали).

После ужина на Вальку налетел Дымов:

— Чей химкомплект в душе? Убрать! Выстирать. Мигом.

Он сдавал дежурство и шумел из последних сил. Валька не успел достирать робу, в душ крикнули:

— Новиков! В кубрик к Дунаю.

В кубрик Валя съехал кривясь: куда ни влезь, мешали рваные ладони. У раскрытого рундука грязным комом лежала его парадная форма. Элегантный, чистый, злой, высился рядом Дунай: он принимал дежурство.

— Это что?

Валя только вздохнул.

— Привести в порядок. К вечернему чаю.

— Есть.

Во втором кубрике начали фильм. Валя чистил, утюжил, дурел от пара. Сил не было вовсе. Предъявил Шурке чистую форму, тот не глядя махнул: в рундук. Выпили чай, вымыли палубу, побежали строиться на поверку. Волна стучала под кормой, слепил прожектор. Шура доложил старпому, все побежали спать, а Валя — стирать робу и резину. Кончил он за полночь. Шурка выудил его, уже раздетого, из темного кубрика, погнал мыть ноги. В три утра вышли в море. Стреляли минами. Ловили, вытаскивали, стреляли снова. Шел дождь. Проползая по палубе с мокрой миной, молодые жадно глядели в душную радиорубку. Там пищало на все голоса; Зеленов, обливаясь потом, в майке, горбился над ключом. В перерывах между тревогами все шли вниз, а Валя с Харсеевым чистили вибратор. Шура велел этот случай ценить: вне дока вибратор пощупать! Играли аврал. Волокли мину. Играли тревогу. Дымов кратко командовал у торпедного аппарата. Залп. Снова мину — горбом, свинячьим паром. Промокли до бесчувствия. Старпом кричал с мостика и походил на Петрушку. «Матрос должен обладать…» Когда крутились на полубаке, в глаза лез Шуркин фланец, он был чисто, даже лихо сделан — в этом Валя понимал; когда фланец опротивел совершенно, Валя пошел вниз и попросил записать его сегодня на вахту. Записали его в третью смену. В первой, с семи до одиннадцати, был Доктор. Доктору везло: вернулись после десяти и швартовались при прожекторах. Вал был уже выправлен, его обмяли прессом и проточили на миллиметр. «Миллиметр! — ругался Шура. — Миллиметр уплотнять!» Срастили вал с вибратором и пошли в пост, в подволок била вода, Коля Осокин вставлял вал в шахту, Димыч работал на лебедке, и все было нормально, потому что Захар висел на клапанах эжектора, а Иван принес замечательную набивку для сальников: «От сердца рву!» Шура с Захаром досуха вылизали отсек; Валю Шурка прогнал, и он успел еще поспать сорок минут. Без четверти три его разбудил Дымов. Он где-то провинился и стоял дежурным через сутки. Валя, шальной от недосыпа, расписался за автомат, за патроны, пошел на ют.

Тянулся туман.

На палубы ложилась роса.

Светало.

Ночная синева легко стекала в воду, обнажая стройные корабли.

Светало, ворчали швартовы, озноб полз под бушлат.

Валя трезвел и злился. Чем сильнее он злился, тем яснее становилась голова; чем точнее выгранивался мир, тем отчетливей забирала злость. Он разозлился вконец — отточенным острым весельем. Доктор сменил его, когда туман ушел на берег и солнце выкатилось над бухтой Веселой. Уверенно, посмеиваясь, с наслаждением чувствуя крепость всех мышц, шел он по главному коридору. Автомат ладно покачивался за плечом, с автоматом он был на ты, и с кораблем тоже; высветился слева до царапинки знакомый стенд: «Матрос должен обладать следующими качествами: 1) здоровье и выносливость; 2) привычка к дисциплине…» — знал Степан Осипович толк в матросе.

В кубрике допивали чай, судачили, и всякое слово было понятно. Лешка Разин объяснял, как исполняют поворот на кроссе и на треке. Дымов крутился на дежурстве через сутки оттого, что вырубил якорные огни на три минуты позже. Хохотали над Захаром («Оба клапана открыл»). Жизнь налаживалась. Хорошая жизнь.

Кубрик понял, что Валька очнулся.

И когда он, сытый, вразвалочку двинул вверх сдавать автомат, в спину рыкнули без затей:

— Бег-гом, молодой, по трапу!

По трапам можно только бегать.

6

— …Смена, бегом! Отставить. Смена, бегом! Отставить. Смена — бегом!..

По команде «бегом» правая нога чуть согнута, корпус подать вперед, руки согнуть, кулаки сжаты, предплечья — параллельно земле.

Головы прямо!

— Отставить. …Бегом!

Смена: тридцать пять матросов, робы серые — колом, башмаки в полпуда, бескозырки черные, без ленточек, на глупых головах.

— Отставить! Смен-на! Бегом!

Плац. Учебный отряд. Севастополь. Ноябрь.

— Ру-ку! Руку держать горизонтально! Отставить. Смена! Бегом!

Вторая неделя службы.

— …Марш!! В ногу! ногу! раз, два, три… головы прямо!

В колонну по два, громыхая в такт, взбегает смена на крыльцо. Лестница названа трапом. По трапам можно только бегать. Коснуться поручня не смей!

Три этажа старинных казарм вместят семиэтажный дом. Торжественность старинных лестниц, ступени, вымытые добела — кипятком и мылом. Тридцать пять матросов в десятый раз подряд бегут на самый верх. Очень долго возвращается смена с ужина, в желудках пусто. Головы прямо! На площадках высятся старшины. В белых, хлором вытравленных робах, в сиянье блях и галунов, — недосягаемо прекрасны.

Колонной по два в распахнутые настежь двери смена вваливается в роту, замирает в две шеренги. Камень палубы блестит, отражая белый строй.

— Рравняйсь. Смирна! — Старшина второй статьи Гвоздь, командир смены: не запыхался, бодр и весел. — Кто коснулся поручня?

Сопенье в тридцать пять носов.

— Кто коснулся поручня?

Все тягостно сопят.

— Бегаем пять раз. Налле-ву! Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бего-ом!..

Фальстарт.

— Отставить. Бегом — марш!

Пять раз — вниз, вверх.

Старшины недвижны как памятники.

— Смирно!

Смена захлебывается хрипом.

— Матрос Пятницкий. Это вы коснулись поручня?

Дикость. Ребята, кто плавал до службы, говорят: без поручня по трапу не взбежишь. Дурак Пятница. Сразу надо признаваться.

— Так точно!

— Один наряд на работу. Налле… Отставить. Налле-ву! Бегом! Ма-арш! В ногу!..

Учебный отряд.

Выбегая в мглистые сумерки, смена слышит: на крейсерах у стенки гремит «Прощание славянки». Ребята с крейсеров идут домой. Темный ветер гуляет по плацу, плац безбрежен, безнадежно чист.

Вторая неделя службы…

В Севастополь Валька ехал трое суток. На флот просился сам, все было в норме, но в день ухода отчего-то захандрил. Вагонный запах усилил смутное беспокойство. Дали простыни и чай, — хандра не отпускала. В купе бахвалились любовью, старшины объявляли приборку, начинали занятия по уставам… Он залез на третью полку и, завалясь матрасами, лежал, уставясь в расписанный карандашом потолок. Оживился лишь, когда поезд вылетел из тоннеля: на осенней тяжелой воде темнели размытые дымкой корабли. От вокзала их долго, длинной колонной вели куда-то вверх и вверх, в голове колонны попыхивал оркестр, по мостовой бежали пацанята: «Дядя, кинь шапку! Дядь, кинь перчатки!» Кидали — жалко, что ли. Проходили пивной ларек. «Старшина! Пивка б попить». — «После ДМБ», — равнодушно сказал старшина. Не успев освоиться с этой, неудобной мыслью, вошли в военный городок: беленые дома в один этаж, газоны, окаймленные беленым кирпичом. Последующие три дня слились для Вальки в неразличимо мутный ком. Мыли. Жарили одежду в хитрой печке. Наспех кормили. Построения, переклички — всякий раз взвод оказывался в новом составе: шла огромная, неясная сортировка. Передвижения — бегом, день был короток, и оттого казалось, что стоит над городком сплошная ночь. В просветах между домами виднелась вода и манящие огни кораблей на ней. Все рвались на корабли, служить на берегу считалось оскорбительным. Где-то у воды, в слободке надсадно орали петухи. «Который час-то?» — «Семь…» — «Подымают ни свет ни заря…»

— В этом городе еще до зари все жители на ногах, — сказал сзади спокойныйнасмешливый голос. — Я спрашивал их, почему они не спят дольше, они объяснили, что к этому времени у них готов завтрак.

Валька завертел головой: вот с таким бы вместе попасть… Сдружились. Рассвело; после завтрака, в летнем кинотеатре пожилой капитан второго ранга неторопливо и тщательно объяснял права матроса. Права тревожили Вальку мало, он был выше предположений, что его начнут обижать. В этот час тихого и солнечного черноморского утра новый друг записал Вальке в блокнотик стих. «…И через час после побудки, к командам строевым глухи, внизу, у незнакомой бухты запели хрипло петухи. Разбередили, черти, память, и вспомнить ныне нелегко то, что когда-то было с нами под крик рассветных петухов. Не ведали и не слыхали, как лег тот временной раздел. Вставало солнце с петухами. Шел флотской службы третий день». Через полчаса парня забрали, — кажется, в радисты, — а к обеду отобрали и блокнотик: следующий друг, выставленный за что-то из художественного училища, нарисовал в нем Вальке на память неприличную деву в чулочках. Утомленный всеми этими несправедливостями, Валька крупно повздорил с капитаном третьего ранга в распределительной комиссии: «На корабль и только на корабль!»

— На какой же ты хочешь корабль?

— На крейсер! Противолодочный.

— А что ты умеешь из того, что требуется на противолодочном крейсере?

Достаточно отчетливо Валька представлял мытье палубы.

— Не ерепенься, моряк. Флот начинается с берега. В Школу оружия!

Разбудили за полночь. Чужие старшины при свете «летучих мышей» провели перекличку. «Группа!..» Фонари закачались, группа пошла. Спал Севастополь. Доносились пароходные гудки, брехали по дворам собаки. Шли бесконечной улицей вниз, белели на домах таблички: улица Горпищенко, Горпищенко, Горпищенко… «Старшина, куда идем?»

— Спат, — ответил старшина-грузин.

Спать так спать.

Но булыжник дороги круто вздыбился вверх, встали справа и слева глухие, тяжелого камня стены. Заскрипели, растворяясь, огромные черные ворота.

«Шагом марш!» И ворота закрылись за ними.

«Стой!»

В клубящейся, нереальной ночи стояли — на краю непредставимо распахнувшегося плаца. Вероятно, плац был квадратным — дымка и ночь покрывали его оконечность. Хмурые, крепостного вида здания зажимали площадь с трех сторон, в узких окнах недобро блестел металл. «Куда привел, начальник?!»

— …Смиррна!

По ступеням широкого, залитого светом адмиральского крыльца сходил немолодой офицер.

— Здравствуйте, товарищи! Поздравляю вас с прибытием в Учебный отряд Краснознаменного Черноморского флота имени вице-адмирала Филиппа Сергеевича Октябрьского!

Ошалели, не зная, что и как отвечать.

— Здесь, в Школе оружия, вам предстоит овладеть флотской специальностью. Отсюда вы уйдете на корабли. Вы будете жить и учиться в знаменитых казармах, построенных более ста лет назад. Знакомиться с отрядом начнете завтра. Сейчас получите рабочее платье, вымоетесь в бане и сможете отдохнуть.

— Подъем когда? — невежливо спросили из строя.

— Подъем на кораблях и в береговых частях флота производится в шесть ноль-ноль. Сейчас, — капитан второго ранга, откинув далеко руку, глянул на часы, — два ноль восемь. Полагаю, что в три вы уже сможете лечь. Времени выспаться достаточно.

Стены казарм эхом отбросили звуки, похожие на пальбу. Строем, в затылок друг другу, печатая шаг, подходили восемь или девять старшин. Капитан второго ранга приложил руку к козырьку и неторопливо пошел вверх по ступеням.

Группу мигом разбросали.

— Новиков — девятая рота!

— Идем, — сказал Вальке старшина. Казенный свет, казенный дух болезненно чистых лестниц; дневальный матрос у двери вытянулся, отдал честь. Полутемная громада ротного помещения, койки, теснота проходов. — Здесь будешь спать.

На складе в подвале, который открыли при часовом и разводящем, скучный мичман выбросил перед Валькой серую брезентовую робу, деревянно брякнувшие башмаки с заклепками, синие носки, бескозырку без ленточки, тельняшку, синий воротник с каймой и белые кальсоны. «Кальсоны зачем?» — «На одно место одевать». — «Не буду». — «Ой, тоби спросют: чи ты будешь, чи не будешь. Геть!» В предбаннике ловкий матрос остриг наголо. В пустой и холодной, слабо освещенной бане Валька набрал в шайку горячей воды, потер мочалкой темечко: подходяще… Тельник был мягкий и теплый, роба на ощупь — фанера; с трудом догадался пристегнуть воротник. Из зеркала глянула чужая неумная морда.

— Кончай курить! Становись!..

Шли каменными закоулками — необмявшиеся матросы. Камень и камень, стены множили стук шагов. В желтых плавающих пятнах фонарей — молчаливые часовые, их длинные ленточки, автоматы поперек груди. В крупных осенних звездах, плыла черноморская ночь.

Флот начинался с берега.

7

Та севастопольская зима была прохладной и ясной. Снега, морозов не было, но не было почти и дождей. Свежие рассветы промывали голубой, ухоженный плац. Столетние хмурые казармы светились под солнцем сдержанной желтизной.

Солнце било в высокие, в клетке стальных переплетов окна, пронизывало утренний холодок, ажурную пустоту рот.

В ясных стеклах дрожала барабанная дробь.

И если у матроса-дневального находилась минута глянуть в окно, он мог увидеть, как по городу старинных казарм деловито, взводами и сменами, маршируют во всех направлениях человечки в серых робах, бескозырках, с синими воротниками на плечах.

Широко и просторно разостланный плац, переулки и улочки, лесенки, плиты, и над всем этим — яркое зимнее море.

…Было бы на что глядеть.

В свободную минуту высокое светлое зеркало покажет дневальному тугую узкобедрую фигурку, обернутую ладно серой робой, схваченную новеньким ремнем. Семь полосок тельняшки на твердой груди, двумя волнами отглаженный воротник. Красная, узкая, флажной шерсти повязка с белой полосой. Над глазами, упрямыми, на правую бровь — бескозырка, заломленная, тонкое сукно. Гордость: ленточка, выданная перед присягой, по черному матовому крепу золотые и узкие тяжелые буквочки: «Черноморский флот». Черный кожаный ремень, бляха со звездой и якорем, на ремне, у левого бедра, — короткий и ладный десантный финский нож.

С мягким всхлипом выйдет лезвие из ножен, на холодной свежей стали выбит год: 1942.

Сорок второй. Для старых казарм — сегодня. Дудки свистали под арочными сводами с двухсотлетней, налаженной лихостью, и барабанный бой с пр-р-ротянутой на ударе дробью подстегивал шеренги, как в хмурое утро у стен Ниеншанца. Запертое створками чугунных ворот, время утрачивало мелочные приметы; налитое в столетний камень, оно давало крепчайший и ясный настой.

Флот.

Грядущих три года терялись в его трех веках.

Роба, строй, стылый камень отрешали от суетности, нечистоты. Бескозырка с тельняшкой утверждали причастность величию.

И тревожно и сладко было медленной полночью, на вахте, услышать, как названивают на той стороне бухты, на башенке Матросского клуба, часы: «Ле-ген-дарный Се-ва-стополь…»

Севастополь, Севастополь…

Прогулка по Севастополю: Исторический бульвар. Четвертый бастион. Тридцатая береговая батарея. Линкор «Севастополь». «Новороссийск». Памятник затопленным кораблям. Яростная, полегшая в эту землю Седьмая бригада морской пехоты полковника Горпищенко. Малахов курган. Великие русские адмиралы. Матрос Петр Кошка… — дымная синяя река вздымалась из глуби неразличимого прошлого, вбирая и землю и воды, и судьбы и кровь, — текла, захолаживая, сквозь грудь, смывала мелкие незаметные дни и высвечивала праздничность каждого из них.

…День был торжествен.

На запертом стенами, залитом солнцем плацу вместе с радостными плачами оркестра в синих стеклах и влажном камне звенела новизна жизни. И было на том плацу затянутым под ремень матросам видение. За крышами города казарм сфера земная вдруг выгнулась вверх: видны стали все севастопольские бухты, стоял на синей воде Константиновский равелин, выше, за сизым простором, где заканчивало бег свой Черное море, светились затейливые берега Босфора, извилисто уходило вдаль нарядное Средиземное, дымка мешала разглядеть хорошо багровые скалы Гибралтара, а за ними, скрывая и путая все, клубился зеленый и серый туман Атлантического океана.

8

Специальность называлась гидроакустик НК.

НК означало надводные корабли.

Существовали акустики ПЛ.

ПЛ означало подводные лодки.

Аббревиатур было множество, они обваливались на стриженые головы десятками. ВМП означало военно-морская подготовка, ОВП — общевойсковая подготовка, ОМП — оружие массового поражения, ОПМ — огнетушитель пенный морской. ПМП был пост медицинской помощи, МПК и БПК значили малый и большой противолодочные корабли, СКР — сторожевой корабль, СЛГ — салага, ДМБ — увольнение в запас…

Гидроакустические станции назывались ГАС.

ГАС не понравился Вальке сразу.

— Товарищ главный старшина. Матрос Новиков. Прошу разрешения обратиться.

— Слушаю, — сказал главный старшина Волков без всякого интереса.

Разговор происходил в комнате старшин. Та же каменная палуба, крашеные стены, два высоких пустых окна с металлическими переплетами. Ночь за окнами, лампа в металлическом абажуре. Под лампой три голых письменных стола в цвет и блеск яичного желтка. Два года сидит в белой робе Волков за этим столом и пишет в старшинскую тетрадь.

— Прошу перевести меня в штурманские электрики.

— Причины.

Путаясь от стремления к краткости, Валька доложил: провалился на экзаменах в мореходку, судоводительское отделение. После службы поступать будет вновь. «Изучу все штурманские приборы… и вообще — ближе».

— Все? Не вижу особых причин. Станьте классным гидроакустиком и осваивайте вторую специальность — не возбраняется.

Про «не возбраняется» Валька знал. Вчера многотиражка сообщила, что к славной годовщине старшина Волков пришел с первым классом по специальности гидроакустика и радиометриста и вторым — штурманского электрика; в третий раз выпустив отличную смену, он стал помощником командира взвода, ему присвоено звание «главный старшина». К заметке прилагался портрет Волкова, вырезанный овалом, — как в бабушкином альбоме.

— Да не хочу я быть гидроакустиком!

Грубое, мясистое и тем не менее странно красивое лицо старшины Волкова опять не выразило ничего.

— Садитесь, — сказал он и встал. — Конечно, вы ничего про будущую свою специальность не знаете и знать не могли. Но вам известно хотя бы, что акустиков зовут интеллигенцией флота? Нет?

На стене («переборке») висели электрические часы.

Волков говорил двадцать семь минут.

Это была поэма, ода гидроакустике.

Он говорил о престижности, значимости, избранности; о тонкости, изысканности, красоте; о профессионализме, мастерстве, искусстве… и в скупых и вроде бы нейтральных словах звучала запрятанная, остро передавшаяся Вальке тоска по работе, по кораблям, на которых проходил старшина Волков стажировку, но уйти в поход хозяином боевого поста — не пришлось.

— …Что скажете, матрос?

— Не убедили, — поднялся Валька.

Волков флегматично посмотрел на него.

— Не убедил — заставлю. Просьбу вашу передавать по команде отказываюсь. Будете гидроакустиком.

Валька молчал.

— Умываться и спать!

— Есть.

Ночь за пустыми окнами.

Аккуратно — через левое плечо, восемь шагов до двери, и Валька вышел на «среднюю палубу». От стола, где под стеклом располагались инструкции и распоряжения по вахте, на него, как на некое развлечение, с удовольствием смотрел дневальный при повязке, ноже и дудке. Дудка опрятно, блестящей птичкой висела, зацепившись за вырез голландки, и две цепочки от нее красиво лежали на груди, должным образом и несимметрично провисая.

Рота готовилась к отбою. В тельняшках ползали под арками, укладывая робу; в трусах и с полотенцами, в неслышных войлочных тапочках бежали умываться. Под потолком плавало вокзальное эхо.

Старые каменщики знали свое дело. Выложенный ими трехсотметровый пролет казармы был разделен позднее на четыре отдельных помещения для рот, но даже эти четвертушки пролета беспокоили глаз просторностью объема. В центре — пустой и широкий, именуемый средней палубой, проход, место построений; справа и слева — мощные, погрызенные временем каменные арки. За арками строгими рядами — железные трехъярусные койки. Высоко над койками смыкались крестовые своды.

Промежуток меж койками — в локоть шириной. В шесть утра свистнет дудка, и в него послушно рухнут шестеро спящих еще мужиков. Через семь секунд рота замрет в четыре шеренги, в кальсонах и тапочках, на средней палубе, чтобы выслушать форму одежды на физзарядку. «…Простыни отбросить. Разойдись!» И строй распадется, как разорвавшаяся бомба. Отбросить простыни в учебном отряде — это тщательно, пыхтя и прыгая друг у друга на головах, вывесить на спинке койки идеально сложенные одеяло и верхнюю простыню, а нижней простыней втугую обтянуть матрас, подушку взбить кирпичиком и выровнять по нитке. Схватить штаны, не нарушив укладки голландки: серая рубаха сплющена и строго вписана в квадрат табуретки, по-флотски называемой банкой… Дудка! Сломя голову последние бегут из гальюна. Четыре шеренги полосаты, блещут бляхами. «Налле… ву! Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бего-ом!! Марш!» Грохоча, как товарный состав, выносится рота вон. В распахнутых окнах гуляет ночной зимний ветер, колышет шпалеры разглаженных простынь. Через час, повинуясь дудке, рота вынесется, развевая воротники и ленточки, на завтрак, и под окнами, перед ротными колоннами по восемь, затрещат, забьют барабаны. А еще через час выйдет солнце и зальет теплым светом голую чистоту влажной палубы, немыслимо ровные плоскости заправленных синих коек. Грани подушек отбиты специальными досочками, тапки аккуратными стопками сложены в низу тумбочек, и ни один матрос до вечера не покажется здесь.

Ротой правят старшины. Вышколенные и выхоленные, как зубами владеющие вежливостью и рыком, спящие меньше матроса на три, на четыре часа, они поднимают и гонят в койки, умеют заставить бежать и стоять, раз и навсегда запомнить, что место зубной щетки от мыльницы справа! — зверем бросаться на полосу препятствий, часами работать на ключе, тренажере и на память учить полотнища плотных схем. Ротой правят командиры смен, а тех в хвост и в гриву греют главстаршины. Офицерские кителя командиров взводов являются матросу не часто. Кавторанг, командир роты, далек как адмирал; от кавторанга капитан-лейтенанты выходят с черным омутом в глазах, а матросу высшее начальство — мичман.

Старшина девятой роты акустиков мичман Семен Михайлович Бе́зрук был известен горестным анекдотом. В ту самую минуту, как помощник командующего флотом переступил с инспекцией «комингс» (порог) роты и дневальный оглушительно рявкнул «смирно», от сотрясения воздушной среды перегорела лампочка в матовом стекле над столом дневального. Помкомандующего да командир отряда — это два адмирала, а в ордере двух адмиралов — добрый десяток капитанов первого ранга, а капитанов прочих рангов — не счесть, и когда эта невиданная свита с готовностью обступила стойко выпучившего глаза дневального и помкомандующего с утомленным раздражением спросил: «Лампочка — не светит? Старшина роты — без рук?!» — произошло непоправимое. Застывший натужно на отлете маленький мичман дрогнул. Пронырнув во мгновение ока свод высокого начальства, вскинулся перед адмиралами, кинул к фуражке, шитой у известного на Корабельной стороне портного, руку и радостно крикнул:

— Так точно! Мичман Бе́зрук!

Роту адмирал смотреть не стал.

Капитаны разных рангов утирали слезы.

— …Ну и шо? И долго ты так будешь тыкать? — скучно сказал мичман, остановись в один из первых дней возле подсменного дневального. Дневальный, здоровый лоб, сердито замахивался десантным ножом и всаживал его что было сил в банку. Лезвие образца сорок второго года впивалось в дерево на два пальца и дальше не шло. — …Машет и машет. Пошли такого дурня часового снимать… Дай сюда.

Щуплый маленький мичман переложил рукоятку в ладони поудобней, внезапно молодо и хищно навис над банкой и, почти без замаха, только дрогнув спиной, — всадил финку в двухдюймовую доску по рукоять.

— …А то машет и машет: сил много. А ты не рукой, спиной. — Через десять минут стараниями четырех дневальных банка вся была истыкана насквозь. — Ну вот, — так же скучно сказал мичман. — А то машут, машут… Баночку теперь зашпаклевать и покрасить. А за порчу казенного имущества каждому — два наряда.

Каждый из этих нарядов означал изнурительную работу, но и они не могли затенить ошеломление.

Ножом владеть нужно было уметь.

Как и шваброй.

Швабра флотская — надежная, отполированная матросскими мозолями дубина, к которой особым образом крепятся несколько распущенных по нитке полутораметровых обрезков каната. От вида каната зависят вид и назначение швабры. Есть грубые, для грязной приборки швабры тяжелого манильского троса, есть обыкновенные — смоленой пеньки, есть для легкой полировки — почти невесомые, белые, пушистого сизальского волокна.

Намоченную хорошую швабру не каждый снесет на плече. Ее долго и старательно отжимают, после чего, распустив, шлепают во всю длину на палубу. Швабру толкают вперед, тянут на себя, делая с каждым движением полшага вбок. Даже при швабре средней легкости через пять минут — с непривычки — спина мокрая. В Учебном после двух погонных метров швабру мыли, отжимали — и опять все сначала. Когда в первую субботу роту увели смотреть кино, а Валька по глупости остался, чтобы написать письмо, и таких сообразительных набралось человек восемь, дежурный по роте старшина второй статьи Довгань выстроил их свистом в дудку на средней палубе. «Была команда в кино. Не хотите? Будем крутить другое кино. У меня лирическое настроение». И велел прошвабрить палубу пятнадцать раз. Конечно, он шутил: взмокшие и отупевшие, они успели за полтора часа прошвабрить среднюю палубу только восемь раз. По трапам с грохотом возвращалась рота. Валька бессильно опустился на колени, вынул белый, утром выданный платок и потер палубу. Платок был чист. Валька тер палубу платком — двумя руками, изо всех сил, свирепея от непонимания, но платок сохранял непорочную белизну. Камень палубы ехидно блестел. Байки про то, как после приборки пускали по палубам фуражки белым чехлом вниз, оборачивались правдой. И Довгань, как выяснилось, не шутил: оставшиеся семь раз швабрили после поверки.

Чистота была адова.

Мичман часами простаивал перед выстроенной ротой на специально сколоченном для него пьедестальчике в рассуждении чистоты. «Свистишь, мичман», — не выдерживали в задних шеренгах. «Мичман свистит? — изумлялся Безрук. — Смирна!» — и рассуждал еще полтора часа. Говорили, у него — жена и дочь, но каждый день, кроме редкого, в месяц раз, воскресенья, он приходил в роту к подъему и уходил после вечерней поверки.

Чистота распространялась на трапы, где каждый отработал не один наряд, на плац, на каждый метр асфальта во дворах. Наружные стены казарм на высоту человеческого роста по субботам белили известью — точно так же, как выбелена была метровая полоса асфальта под этими стенами. К такой стене не подойдешь, не прислонишься и спичку под нее не бросишь.

В этой госпитальной чистоте матрос-одиночка появиться физически не мог. Отряд был устроен так, что передвигались только строем — строевым шагом, с барабаном, — или бегом. В лавку? буфет? библиотеку? — жди оказии. Набралось восемь, девятый старший — марш, Строевым! А плохо шли — «всем гамузом» на камбуз. Жрать в том камбузе нечего, а работы — провались. Работы, правда, везде было — провались. Нагрузка была беспощадной. В голове мутилось уже от физзарядки. Две приборки в день. Четыре часа строевой, с автоматом, по разделениям!.. Физподготовка. Ее проводил со взводом Волков, только его сорванная глотка могла заставить двигаться вперед. «Лучшая разминка — бег!» Полчаса. Сорок минут бега. Пот струями из-под бескозырок, ноги в грубых башмаках не поднять… «Шире шаг!.. Маленько отдохнем!» «Отдохнем»: ходьба гусиным шагом. «Ниж-же!!» Поясница разламывается, ноги не держат… Стой. По сорок приседаний. Еще сорок! И еще двадцать!.. Ложись! Двадцать раз отжаться от земли. И еще двадцать!.. У кого руки отказывают, плюхается на асфальт и лежит, печально набираясь сил. «Окончить разминку!» На снаряды. Упражнения просты: силовая гимнастика. Гиря. И когда кажется, впору помереть, остается полчаса на полосу препятствий. Это Волков любил. В классах были вынуждены проводить занятия стоя: сидя смена засыпала. Пообедав, строем бежали к бухте. На тяжелых, неповоротливых баркасах Выгребали многопудовыми веслами против мутной январской волны, вытирая урывками пот под горячим воротником бушлата. Хорошо, если даст «добро» старшина Гвоздь минут пять перекурить за ржавым бортом танкера, вчера пришедшего из Атлантики. В столовой любую еду подбирали до скрипа в мисках. Первые два дня есть не умели. Пока вертели головами и делили хлеб, дежурный старшина хлебал ложку щей, ковырял презрительно рыбу и закидывал в себя компот. В три фаза дольше, чем ел, он вытирал губы. Бескозырка на бровях: «Р-рота! Встать, выходи строиться». «Выходи» означало: беги что есть сил. Научились быстро: старшина вытирает губы, а на столах уже ни крошки и миски вынесены прочь. По двадцать раз бегали после ужина по трапам. Ученье было просто: делай как надо. Прогулкой любил заведовать мичман. Черный, плотно сколоченный строй, колонной по двенадцать, при барабанах — четырех, так вколачивал шаг, что эхо испуганно билось в квадрате черного плаца и выметывалось вон в ночное небо. Крепче всего умели делать «Славянку», это было у девятой роты в традиции. «Пусть туманом Атлантика дышит, бьет волною о борт корабля!..» — звонко, с подголосками и усилением заводили придирчиво отобранные мичманом запевалы. Припев рубили и вздымали на два голоса с присвистом. «Не пла-а-а-ачь… и не горюй. Напра-асно слез не лей. Лишь кре-е… лишь крепче! Поцелуй! целуй сильней! когда сойдем мы с кораблей!!» Вечерние поверки лучше всех удавались Довганю… И еще была отработка полученных за день нарядов, и чистка картошки по ночам: по два, по три ящика на нос, и суточные дежурства в посудомойке, когда тысячи мисок валятся в жирном пару в твою раскаленную ванну…

Но в канун присяги дали ленточки.

На мерзлом, сыром ветру, когда бледная заря высвечивала заспанные лица, Валька, вздрогнув, почувствовал — в первый раз: неожиданная легкая ласка пробежала вдруг по щеке и шее… исчезла, и вновь — бережное, легкое, играющее прикосновение… ленточки!

Взгляды из-под черных с золотом, с гордым именем флота лент обрели вдруг упорство и сметку. Сколь бы мертво ни стоял белый строй, ленты бились и играли на неслышном ветру. С их биением линии строгих шеренг обретали законченность. Флотский строй.

Прежде радости лент пришло понимание: надо быть вместе. Вместе держаться — и не скулить. Народ был свой — в основном от металла, грамотный. Все с десятилеткой, многие с младших курсов вечерних вузов. Смеяться начали, не изломав еще и сотни иголок при подшивании флотских погон, — и смеялись уже все время. Роту с первых же дней составляли не взводы и смены — тесные группки друзей.

Главных друзей в Валькиной кучке было четверо. Андрюша Михайленко, режиссер молодежного театра из Баку, верткий баламут и пересмешник; смуглый, тощий, медлительный Алик Дугинов из Краснодара, третий курс физтеха, любитель-коротковолновик; холеный и тонкий, язвительный одессит Олег Рожков, судовой радист, два года бродивший по всем океанам и имевший за особые рейсы медаль, — три несхожих струи витого и пряного юмора, смешиваясь с Валькиной балтийской невозмутимостью, давали свежий и необычный аромат общения, насладиться которым не хватало ни дня, ни ночных дежурств. Вчетвером, с благоволения главстаршины Волкова, заступали в наряд, ходили в караулы и орали песни в посудомойке, вчетвером сидели за последним, у окна, столом в классе… вчетвером потеряли пилу.

Отряженные на хоздвор пилить какие-то доски, увлеклись перекуром, и двуручную пилу уволок оставшийся неизвестным, но, вне сомнения, справный матрос. Пила-то была — дрянь: ржавая, неразведенная и без ручек, которые пришлось наспех выстругать самим, по, вручая ее, Безрук полчаса объяснял роль и значение пилы в ротном хозяйстве… Короче, оглянулись — нет пилы.

Три часа и двенадцать минут не сходил вечером мичман с пьедестальчика, говоря о пиле.

Отрабатывая свои шестнадцать нарядов на четверых, они сложили песню, которую потом с удовольствием распевала вся рота: «Закрутись ты в рог, железная пила, для чего меня маманя родила?..» Эта песня на время вытеснила даже знаменитую «Река-речонка, милая девчонка…». Шестнадцать нарядов были отработаны, но когда кто-либо из четверки попадался на глаза мичману, тот поджимал губы и отворачивался — очевидно, едва удерживая гнев. Прощение заслужили лишь после того, как, работая в городе на взломке асфальта, прихватили брошенную каким-то раззявой кувалду. Зачем нужна в роте кувалда, никто сказать не мог, но мичман был счастлив… На работы срывали из классов часто. В обширном хозяйстве Лазаревских казарм вечно требовалось что-то подмазать, оштукатурить, выбелить, сломать, возвести заново, разгрузить и покрасить; город был еще более хлопотливым хозяйством. Работали на складах, грузили уголь, таскали металл. Копая канаву на свиноферме в Инкермане, Валька нашел подкову. День был мокрым и дрянным, грунт — сплошной щебенкой, сыпался дождь, и подкова пришлась на серенькое настроение как нельзя кстати. Подкова сулила удачу. Зеленели под дождем февральские крымские склоны, и петухи орали так, словно то был последний день в их вздорной и путаной жизни. Кто-то из ребят смотался в лавку за сигаретами, привезли обед. Валька вытер лицо бескозыркой, сунул подкову в карман рабочей шинели — и забыл. После ужина в роте дунули в дудку, выстроили работавших на канаве: какой матрос нашел подкову? «Я». Ты? А ступай в баталерку до мичмана.

— …Но зачем? — кричал Безрук.

Валька добро вздохнул.

— Счастье.

— Счастье!.. — щуплый мичман бегал в ярости по баталерке. — Счастье! Боже ты мой! Твое счастье мене по лысине гукнуло!.. — и закричал, страдая: — Дур-рак, а не матрос!

Баталеры ничком лежали на куче шинелей, мелко вздрагивая от хохота. Когда шинели забрасывали на верх стеллажей и мичман в шитой на Корабельной стороне фуражке лично распоряжался работой, подкова вывернулась из кармана и шлепнула его по макушке.

— …На! Забирай свое счастье — и катись.

Хранение личных подков порядками учебного отряда не предусматривается. С неменьшим успехом Валька мог бы хранить в тумбочке лошадь. И, попросив у подсменного дневального тесак, он ушел не спросясь на задний двор, сыскал кусок не залитой асфальтом земли, вырыл ямку и закопал подкову. Она и сейчас там лежит.

9

Разводы с музыкой.

Под полотнищами серых стен с отбитой снизу беленой полосой — разомкнутый строй оркестрантов, предвечернее солнце. Медь. «…Наши деды! и прославились в боях! Легендарный Севастополь!..» Разводы с музыкой: дежурство и вахта, в черном блеске сукна караульный взвод. Ленточки на ветру.

Разводы полюбились Вальке предвещением вырванных из сутолоки суток. После плещущей меди наступал отрешенный покой.

Великое одиночество часовых.

Март.

Вслед за мартом просвечивал в зорях апрель. Литая, удобная тяжесть вороненой машины Калашникова, жестковатое родное тепло бушлата. Город серел, всплывая к рассвету, лишался теней. В нешелохнувшейся тишине, обрызгивая камень росой, размывались алость и празелень неба. Севастопольские занятия шли к концу, было от этого беспокойно и немножко грустно. У каждого где-нибудь на последней странице конспекта имелся любовно вычерченный календарик, в нем с тщательной неумолимостью вымарывались день за днем, непрожитых дней оставалось все меньше — несъеденных каш, несбитых сапог. Валька, сидевший у окна, прочертил на подоконнике легкую карандашную линию и разделил ее на отрезки — по числу отпущенных на выучку дней. На две высокие иголки насадил бумажные флажки. Военно-Морской означал выпуск на флота. С каждым днем на восемь миллиметров приближался к нему красный треугольный вымпел. Подоконник был длинен. По стеклу стекали струйки дождей; жарко синело за рамами небо. Смена с нетерпением следила за флажками. Ночами, когда Валька, дневальный по учебному корпусу, заходил в класс, подоконник с флажками, освещенный уличным фонарем и разрисованный тенями веток, походил на генеральную карту сражения. Дневальства по корпусу были лучше караулов. Сдав смену, можно было уйти к чугунной ограде и часами, гася сигарету за сигаретой, глядеть на город в ночных огнях, на мерцавшую внизу бухту. Звонили часы на Матросском клубе. Светящуюся рябь огней на воде прорезала узкая черная тень: кто-то уходил в море… ее молчаливость и легкость, с какой скользила она по огням, завораживали… Днем эта бухта была бухтой рабочей. Корабли отдыхали в ней, грузились и красились, чинились, дымили, пошумливали, — просто и пестро, по-домашнему. В перемену из классов бежали смотреть: кто пришел, кто ушел. У ограды курили, споря о флотских делах. В общих чертах представление о кораблях было ясным: роба навыпуск, берет — и вольность. За неласковую зиму учебного отряда плечи у всех раздались, растянув парусину рубах. В пустые выходные дни натасканному телу без нагрузки было скучно… Разводы с музыкой; зацвел белым плеском миндаль, и отцвел. Спеша, разбрасывалась щедрая зелень. И снова на крейсерах у стенки грянули такты «Славянки».

С чемоданчиками, в щегольских бескозырках, уходили на берег ребята — отслужив, отмотав свои тысячи вахт, разноцветных, качающих миль. Домой! Крейсера прощались с матросами. Гудели надежно басы, грустили и пели валторны, в нестойком апрельском воздухе дрожали высокие всплески корнетов, по холодной еще воде долетали вспышки литавр. «Славянка» гремела теперь по нескольку раз на день, а под вечер, в душно-ласковых сумерках, над зеленью темных бульваров и притихшей водой поднимались томящие звуки пластинок: на Минной начинались танцы. Неизвестно чего хотелось: любви? домой?.. К дому тянуло сильно; через ночь Вальке снился высокий, пронзительный северный город над замерзшей ночной рекой; каждый вечер туда, на север, дрожа и сверкая стеклом, уходили над берегом Северной бухты экспрессы. Хотелось домой, — но хотелось прийти победителем, в заработанный правдой и лихостью отпуск, в уверенном блеске лент и значков, и чтоб непременно — в свеченье лазури — «За дальний поход».

Такая у них была гордость.

…Первым забрали Олега Рожкова. Меж флажками на подоконнике оставалась еще добрая пядь.

Обезумевший от радости, уже выдернув голландку из штанов, он прощался, и увязывал мешок, и объяснял, что эсминец уходит в океан, а экзамены — черт с ними, в океане сдаст. Капитан-лейтенант с эсминца насажал таких — из разных рот — полный грузовик и увез. Олежка стоял в кузове и махал, счастливый, бескозыркой.

Утром эсминца в бухте не было.

Он был на подходе к Босфору.

Переглянулись — у старой ограды, взгрустнули.

Но Андрей устало отер рукавом несуществующий пот со лба и вздохнул облегченно:

— Фу. Одного пристроил.

«Другого, несмышленыша, пристроил», — с удовлетворением сказал он, когда Алика Дугинова оставили в отряде старшиной радиотехнического кабинета. Алик больше всего любил читать книги с формулами и паять головокружительные схемы. Собственно корабли интересовали его мало.

— Теперь — тебя. — Андрей, с облупившимся уже на солнце розовым носом, смотрел снизу вверх на Вальку.

Вальку прочили в командиры смены. Уже давно, отлучаясь по делам, Гвоздь на целые дни оставлял его за себя — и получалось неплохо. Ему предложили остаться в отряде на строевой должности. Впервые за время службы с ним говорили, серьезно и убеждающе, два капитана второго ранга, но остаться на два с лишним года в этом каменном городе для Вальки было равносильно казни. И его отпустили с миром.

— …Куда бы тебя, дурака, пристроить?

Андрюшку «пристроили» раньше. Команда на Север уходила к воротам длинной колонной. Как самый мелкий, Андрей шел последним, оглядывался из-под тяжелого мешка, скалил зубы, подпрыгивал и выделывал ногами подобие мазурки, за что немедленно получил втык от старшины-североморца. И никто не знал, что старшина Дугинов устроит в отряде небывалый учебный кабинет, а баламут и мелкий разгильдяй Андрей приказом командующего флотом будет объявлен лучшим акустиком Краснознаменного Северного.

Надрывные плачи «Славянки» означали разлуку.

Сдали экзамены и теперь ходили на занятия просто так. В побелевших от стирки, потершихся робах, слушали лениво давно известные номера фонотеки — шумы винтов субмарин и авианосцев. Старшины перестали их гонять, размягченно оправдываясь собственной добротой: «Вот в наше время были старшины!.. А еще раньше…» — и выяснялось, что некогда, в былинные времена Учебного, служил в девятой роте старшина по имени Валя Коробко… и начиналась легенда.

Разводы с музыкой, прощальной.

В глазах и скулах появилась тяжесть, в улыбках — легкая презрительность. Втайне каждый желал дождаться нового призыва, глянуть с занятых высот на эту бестолочь — без ленточек.

Ходили по жаркому камню вразвалочку, шикарно спихнув бескозырки с потускневшей позолотой лент на переносицу, — и все им было трын-трава.

Их ждали корабли.

10

— Новиков! Ты Новиков?

Валька поднял голову. Четвертые сутки, с рассвета до ночи, он чистил картошку на камбузе экипажа. Экипаж представлял собой два десятка разбросанных в сосновом лесу казарм. Поезда с призывниками, всевозможные команды прибывали, отбывали, и всех надо было кормить. Сводные роты вставали из-за столов, на их место немедля садились другие. Коки в три смены ворочали ложкой в котлах. Вальку отрядили сюда сразу по приезде: пока суд да дело, картошку почистишь.

— Молодого не могли найти? — с презрением сказал Валька.

— Тю! — с восторгом уставился на него мичман. — Вот тебя и нашли. Робу в штаны заправь. Тут пока не корабль.

Трое суток к Валькиным ногам ссыпали ящики картошки. Напарники его менялись, исчезали, а он механически двигал и двигал ножом, затаптывая в шелуху окурки. Блестел кафель. Вычищенный продукт вычерпывали из ванны ведром и уносили в котел. Затем его мигом съедали. За окнами камбуза дрожали от зноя тугие мачтовые сосны. Конечно, думалось, пока он здесь сидит, все лучшие места гидроакустиков займут. С тупой обидой швырял голую картофелину в ванну, нагибался за следующей. «Не уехал? — заботливо спрашивал поздно вечером мичман. — Ну, ничего. Приходи завтра утречком, часиков в пять. Покормим». Кормили, правда, знатно. Дорвавшись до противня после тощего учебного пайка, Валька блестел от жира. «А теперь — картошечку почистить». На просторных полянах старшины, надрывая голоса, строили, перестраивали толпу из эшелонов. Остриженные и лохматые, с блестящими сумками и деревянными чемоданами шли ребятки — три дня как из дому. Валька вздыхал, вываливал из ведра скользкие картофельные очистки и шел обратно на камбуз.

— …Ты Новиков? Что ж ты сидишь! Бегом: морду вымой, форму «три» — и до штабу. С корабля за тобой приехали.

К казарме под соснами бежал Валька так, словно опоздай он на минуту — и век ему скрести картошку. Кулаком утрамбовал мешок, пристегнул скатку. Готов! Возле штаба сидели на мешках пятеро матросов, все незнакомые. Востроносый мичман спросил:

— Новиков? — и стал упрятывать в облезлый портфель тоненькие личные дела.

— А куда? — спрашивал запыхавшийся Валька. — На какой корабль?

— На крейсер, — уверенно сказал мичман. — А може — на буксир. Флот всюду флот. В колонну по два становись.

— Пешком пойдем?

— Пешком, — согласился мичман.

— Сколь идти?

— Та немного. Кило́метров двадцать. Шагом марш!

С облегчением оставили за спиной крик старшин на полянах, зеленые ворота с красными звездами. Шли лесом, в дурмане сосновой смолы. Говорили, знакомясь, потом замолчали. Солнце, паля, висело над головами. Мешки прикипали к спинам, пот противно стекал под новенькими жесткими форменками. Белая пыль наворачивалась на тяжелое сукно флотских брюк.

— Та не грустить! — досадливо закричал мичман. — Запевай!

Несколько шагов прохрустели по гравию молча. Валька тряхнул головой и сердито затянул нестойким голосом: «Пусть туманом Атлантика дышит!..» Не очень охотно, но надежно поддержали. Мичман с удовольствием подтянул, у него был чистый задорный тенорок. Расходясь в немногих словах (учились песне на разных флотах), уверенно довели до конца и даже гикнули и свистнули для форсу. Дальше пошло веселей. Есть в строевой песне та крепость дыхания, что тверже делает плечи и прочнее шаг.

«Шире шаг!» И черт с ним, с солнцем, с пылью. Корабли давай! Скучней, что было, не будет.

Мичман обманул: пройдя четыре километра, вышли к автобусной остановке. С ветерком — шоссе, лес, взморье, — и желтый городок: в каналах, шлагбаумах, ветках железных дорог. Выпрыгнув из автобуса, шли по шпалам, доскам, пыльной брусчатке. Где-то близко висела протяжная музыка, вырастали над складскими крышами мачты. «Подтянись! — заволновался мичман. — Глядеть бодрей!» — и вывернули на стенку.

«…А что случилось? Ни-че-го не случилось!» — проникновенно орал на всю гавань усиленный динамиками популярный певец. Рельсы, мачты, крик и пыль, полуденное солнце. Загораживая воду, борт к борту жались разномастные суда: рыбаки, буксиры, малые гидрографы, небольшой плавучий док с сейнером внутри и несколько военных — по окраске и флагам — корабликов. На палубах и надстройках загорали, смеялись, стучали в домино; на стенке полуголая толпа гоняла мяч. «…Стой!» Пока мичман выравнивал их, пробубнила что-то трансляция, смешливый матросик притащил раскладной стол. Поднялись на стенку офицеры, старшины в черной форме с повязками «рцы». Мичман не своим, парадным голосом доложил; легли на столик личные дела. Офицеры кратко совещались: «Двое здесь, остальных — поездом в бухту». — «Были мы влюб-ле-ны, а любовь — не получилась!..»

Здесь хотел остаться Валька, только здесь!

— Новиков. «Полста третий».

Подошел к нему широкий, с брюшком, старшина, сказал низко:

— Стой. Честь флагу отдавать умеешь? (Валька с готовностью кивнул.) За мной.

И, споткнувшись на сходне, Валька в первый раз отдал честь флагу.

Палуба — путаница железа; множество любопытных глаз.

— …Кого поймал, Кроха?

— Специальность? — закричали несколько голосов.

— Акустик, — с достоинством ответил Валька.

Засмеялись как-то — без уважения. Валька спешно нырнул в темную дверь за удалявшейся спиной старшины. Узкие, увешанные коробками коридоры, высокие комингсы, двери, лязг, перепады света и полутьмы, мелькнуло сбоку: «Матрос должен обладать…» — и подпись: «Адмирал Макаров»; запахи жилья, соляра, стали и еды… Старшина шагнул вбок, приподнялся на поручнях — и унесся в тепло освещенную глубину. Осторожно спускаясь по трудному трапу, Валька почувствовал, что корабль слабо качает. «Иди, — подтолкнули его, — вон твой командир».

Легко изогнувшись, опершись плечом о койку, внимательно, весело смотрел на него белобрысый парень в голубой робе, светлом воротнике, с тремя галунами на мягком квадратном погоне. На кармашке, на полоске серой ткани Р-1-11: командир боевого поста «один» службы «Р», главное Валькино начальство.

Валька сбросил мешок на палубу, лихо, выгнув ладонь, кинул руку к бескозырке:

— Товарищ старшина первой статьи! Матрос Новиков!..

В углах засмеялись.

— Вольно, — сказал парень. — Учебный отряд кончился.

11

Старшин здесь звали по именам.

— Учебный отряд кончился, — повторил Шура, неторопливо и ловко укладывая Валькин рундук. — Но если ты меня ослушаешься, то Учебный покажется теплой постелькой. Прошу взглянуть. Рундук должен всегда выглядеть так же. Можно лучше.

Задумчиво оглядел Вальку.

— Матрос Черноморского флота. В робе цвета известной вороны… Так не бывает.

Первое задание было кратким и емким.

К коку — обед.

Мичману Карпову — койку, робу, ленту, погоны. Берет и звездочку к нему.

Ивану Доронину — пришить.

Крохе Дымову — подбить.

Коле Осокину — постричь.

Доктору — санобработку.

Побриться, постираться, отутюжить и надраить.

Времени — два часа.

— Усвоил?

— Усвоил, — не вполне уверенно сказал Валька.

— На палубу без чепчика не лезть, курить где положено, на леера не облокачиваться, за борт не плевать. Вперед!

Самым понятным было «обед».

— Чем же я тебя накормлю? — вздохнул кок Серега, в белой курточке, худой, с грустными глазами. Подумал и быстро навалил в миску теплого картофельного пюре. Плюхнул сверху две котлеты, два соленых огурца, отрезал треть буханки хлеба, выставил миску компота. — Хватит?

Валька молча сглотнул слюну.

Пустые миски он вернул через три минуты.

— Умеешь, — сказал Серега. — Сыт?

Мичман Карпов спал в старшинской каюте.

— …Ну и что — матрос Новиков?

— Шура сказал: робу, койку, погоны…

— Шура ему сказал! Подожди — в коридоре.

Валька приободрился: «Шура сказал» звучало, кажется, весомо. Карпов вышел в кителе и безупречно сшитой фуражке. Законченность нервному его лицу придавали тонкие, виданные Валькой лишь в старых кинолентах усики. Они, должно быть, остались с тех времен, когда мичман Карпов имел безошибочный успех у женщин.

В баталерке, запрятанной где-то внизу, Карпов забрал у него шинель и белую робу, выдал синюю, синие же погончики с буквами флота, где отныне Валька служил, и новую ленту к бескозырке. Выбрал пробковый матрас поновей, дал увесистое темное одеяло, тонкие свежие простыни. «…Берет».

— И звездочку к нему, — напомнил Валька.

— И звездочку к нему, — недовольно сказал мичман. — До завтра твой Шура подождать не может. Прогары Дымов подобьет. В аварийной партии растопчешь, новые к задаче дам.

Мало что поняв, Валька с матрасом под мышкой полез наверх. Ему еще предстояло узнать, что Карпов славился на флоте: где бы он ни служил, матрос был у него от пуза сыт и в новое одет. Как ему это удавалось, не понимали даже ревизоры.

Синяя роба была легкой, мягкой и на диво теплой. В кармане на груди обнаружились два куска парусины с четким черным клеймом: 0Р-1-21. Опять ноль. Полгода номер с нолем носил! Сколько ж можно?

— На допуск к самостоятельной вахте сдадим —будет без ноля, — сказал, проходя мимо, длинный и худой матрос. Остановился, показал язык. Моргнул белесыми ресницами: — Сеня.

У Сени было на груди 03-1-22. Минер?

— Торпедист, — сказал Сеня. — Мы с тобой через два года — у-уу!.. Беги скорей к Ивану, а то Шурка тебе вставит. Это в ко́рму за камбузом, вниз.

— Привет, — сказали Вальке в кормовом кубрике. Здесь ему тоже понравилось, но не очень. Его кубрик был лучше.

— А Иван Доронин?

— Чего надо? — раздался страшный хриплый крик. С верхней койки свесилась толстая курчавая голова. — Чего тебе?

— Шура сказал — пришить.

— Во! — Иван стукнул огромным кулаком по лбу, — у твоего Шуры. Понял? Воскресенье! Отдыхать я должен или нет? Шура ему сказал! Дурака твой Шура валяет, людям спать не дает! Давай сюда!

Излагая этот текст, Иван, в полосатой майке, из которой перли мощные волосатые плечи, прыгнул с койки прямо в тапочки, извлек откуда-то швейную машинку и нитку вдел. — Ну?! — Схватил Валькину робу и с треском надорвал карман. В полминуты погоны и боевые номера на обеих голландках были пристрочены добротно и со вкусом. — …И вали отсюда! Воскресенье! Форму «три» завтра принесешь!

Дымовым был старшина, приведший Вальку на корабль; мрачно ругая Шуру («Зануда! знает ведь: я на дежурстве…»), он скользнул в какой-то люк, и очень быстро рабочие и парадные Валькины башмаки вылетели из люка, чисто подбитые и прошкуренные. Колю Осокина высвистал со стенки вахтенный; примчался паренек с торчащими скулами и отличной ясной улыбкой, бегом притащил Вальку в умывальник, усадил на стул и, беспрестанно смеясь и расспрашивая, кто таков, откуда и зачем, подстриг — очень даже прилично. Сам он был старшим электриком, а парикмахерское дело — «Я и на селе всех стриг». Село было на Херсонщине. «Ну? Хорош! Приберешь здесь быстренько», — и умчался играть в футбол. Доктор сидел в крохотной амбулатории под открытым иллюминатором и читал. У него были торчащие усы и распахнутые невозмутимые глазки. Звали Доктора Славой, был он матрос. Выяснилось, что фельдшерская должность предполагает звание главный старшина, но служил Доктор всего месяц. Валька с гордостью почувствовал за собой полгода флотской деятельности. Перед тем как покинуть амбулаторию, Доктор тщательно задраил иллюминатор: «Корабельный устав!» Санобработка выразилась в том, что вдвоем они вытрясли на стенке Валькино одеяло, после чего Доктор привел его в душ, принес с камбуза два ведра горячей воды и выдал из личных запасов пакетик шампуня. Белье следовало сушить на специальных леерах, на вечернюю поверку нужно было иметь чистую робу и воротник, а к подъему флага чтоб все было чистым и безукоризненно выглаженным.

— Каждый день стирать? — возмутился Валька.

— Иногда и по два раза, — серьезно сказал Доктор. — А то запаршивеешь. Вот придем в бухту… — И Доктор ушел.

В назначенный срок Валька едва управился.

— Матрос, — одобрил Шура. — Берет — чуть-чуть на бочок. Матрос! Имеем право представлять начальству. Бегом по трапу!

Был первый день на борту, и все для Вальки было первым. Первая приборка в кубрике — и первый втык за нее: «В учебном отряде можешь грязь развозить! Здесь мыть надо». Кубрик, по Валькиному пониманию, был чист, но Шура выполоскал тряпку, и вода в обрезе замутилась. «Пыль!» Валька присвистнул. «А свистеть — не надо».

— А сколько приборок в день?

— Четыре. Когда грязных работ нет. Вот придем в бухту…

— Окончить приборку! Команде руки мыть! Бачковым накрыть столы.

Команды по трансляции предварял бьющий под вздох, обвальный сигнал звонков — колоколов громкого боя. В кубрике раскинули узкие складные столы, расшвырнули неуловимым броском клеенки, разбросали миски в два ряда…

— Бегом — руки мыть.

Первый ужин. Бросили салату из свежей капусты, навалили волнующе дымных щей: «Ворочай. Здесь овощей навалом. Вот придем в бухту…» Сидели за столами в голландках и майках, в нарядных — блеск и шелковое шитье — суконках. В еде был строгий ритуал. Спускаясь в кубрик, садясь за стол и вставая, желали всем приятного аппетита. Первому на баке наполняли миску Шуре, предпоследнему — Вальке. Последним кормил себя бачковой — старший матрос с веселой челкой, Дима. «Дима, какое кино?»

— Новейшее. В Базе еще не идет. Кинопрокат здесь — будьте счастливы. Вот придем в бухту…

— Так, — неторопливо сказал, перейдя к компоту, Шура. — Ты знаешь, куда ты попал? Ты попал на лучший в мире корабль.

Валька глянул по сторонам, опасаясь подвоха, но кубрик, притихнув, слушал Шуру с мечтательным удовольствием.

Очевидно, говорил он сущую правду.

…Грохочущий, непроходящий звон грубо тряс кубрик, Валька дернулся и приложился сонным лбом в натянутую туго цепь, в полутьме, фиолетовой, вспыхивали белые пятна и падали на палубу полуодетые люди… «Свет!!» — а звон тяготил и гремел, кто-то больно тряхнул за плечо, отчего Валька снова ударился о цепь, вспыхнул свет, и он увидел напряженное, без тени сна лицо Шурки: «Вниз!» — «Учебно-боевая тревога! — заворочался в динамиках голос, — корабль экстренно!..» — «Робу хватай — и за мной!» Белели неряшливо повисшие простыни; чихнул и замолотил где-то дизель, за ним второй… «Учебно-боевая тревога! Корабль экстренно к бою и походу приготовить!..» Шурка бежал впереди, уже в брюках, на ходу — в промежутке от трапа до трапа — скользнув в голландку и напялив берет; откинул рукояти запоров на тяжелой двери. Звон прекратился, но корабль уже был заполнен другим, тяжелым грохотом. Валька выскочил следом за Шурой на высвеченную палубу — и огни погасли. Синие палубы, синяя вода, фонари на спящих сейнерах.

Шура уже откинул где-то далеко крышку люка… «Ну!» Валька трапа не нашел и, как был, с робой под мышкой, брякнулся в холодную темноту. Падать было высоковато. «Раз-зява!» Шурка, крутанув штурвал, задраил люк, чем-то щелкнул и, освещенный тусклой лампочкой, запрыгал через железо, откинулась еще одна крышка, — «Ну!» — и настал черед железной ледяной мышеловки… Дверь, и Шурка юркнул вниз, в нечто уютное, в вертящееся кресло посреди эмали и лака; руки его с обезьяньей быстротой забегали по панелям, загудел наверху агрегат, наполнились мягким светом шкалы, пошли и дрогнули, встали на место стрелки.

— ГКП! — в микрофон.

— Есть ГКП, — сказал динамик.

— Боевой пост один службы «Р» к бою-походу изготовлен!

— Есть.

Шурка надел и аккуратно расправил выглаженный воротник, глянул насмешливо на Валю: «Одевайся». Откинул полированную доску столика, раскрыл журнал и сделал запись. «Спускайся. Дверь задрай». Круглые часы на переборке показывали одиннадцать минут второго.

— А почему тревога?

— Не знаю. По всей вероятности, — Шурка зевнул, — старпом вернулся…

Вчера после первого корабельного ужина Валька, плывя от сытости в легкой дремоте, курил на юте под мягким вечерним солнцем. Над опустевшей стенкой стелилась теплая тишина. На левом борту строилась заступающая вахта: «Что у тебя за вид? Пятно на бляхе! Бархатные стали. Погоди, придем в бухту…» Вахта ушла, и на ее месте выстроились увольняемые: «По бережку здесь прошвырнуться — ах! Танцы!.. Вот придем в бухту…» Ушли увольняемые; появился, шаркая тапочками, счастливый Иван — первой статьи старшина Иван Доронин.

— Что, Ванюша, на камбуз ходил?

— Хорошо… — блаженно щурясь, отозвался Иван. Внезапно, увидев Вальку, озаботился и хмуро осмотрел, как пришиты погоны и боевой номер. — Ничего. Плоховато, конечно, в общем. Но ничего.

— Иван, — крикнули с ростр, — почему не на танцах?

— Денег нет, — беспечно сказал Иван и вдруг рассердился и закричал: — Это ж — бабы! Ты ее в буфет сведи, того-сего… тьфу! — Неожиданно снова просиял, поглядел ласково наверх, ткнул, довольный, Вальку локтем: — Рубль.

Валя посмотрел на мачты и никакого рубля не увидел.

— Рубль! — рассердился Иван. — Вон!

— Вымпел, — сказал стоявший рядом Шурка. — Поднимается в знак вступления корабля в кампанию, и всем идет к жалованью надбавка. Некоторые малограмотные трюмные полагают это достаточным и необходимым, чтобы именовать вымпел «рублем».

Валя подумал, что Иван закипятится, но Иван опять счастливо засмеялся. Смеялся он недолго, неуловимая перемена мыслей сделала его сердитым и взволнованным: «Кино!» — и он устремился по шкафуту, суетясь ногами в спадавших тапочках. Дежурный сыграл на звонках сигнал и сказал в динамиках, что через две минуты в торпедной мастерской начнется демонстрация художественного фильма.

В мастерской, забитой народом, висел экран, у дверей возился с кинопроектором Дима. В центре, в кресле, сидел красивый и полный капитан третьего ранга, которому представлялся днем Валька, — командир корабля; рядом с ним в креслах, на стульях — офицеры и мичмана; матросы лежали и висели в оставшемся тесном пространстве.

— Акустик! — закричал над головой Иван. — Акустик! Молодой! Иди сюда! Во место! Рублевое.

Вальку подхватили и запихнули наверх к Ивану, на разостланную теплую шинель. «Для Крохи держал, — объяснил Иван, — а он, глупый, — на танцы. Хотя — последний вечер…» — «Товарищ командир, добро начинать?» — крикнул Дима. Командир кивнул, и свет погас. Детектив был французский и цветной. Суть интриги как-то быстро увернулась от Валькиного понимания, и последним, что он видел, был роскошный, бежевого лака «мерседес». — «Ну, ты спать! — изумлялся и трепал его Иван. — Матрос!» Ни людей, ни кресел, ни экрана не было уже в маленькой мастерской с рельсовыми дорожками на палубе. Не в силах всплыть на поверхность тягучего, теплого сна, Валька пил в кубрике чай, невнимательно заедая сыром, делал приборку и стоял в строю на поверке. Поверка проходила на юте, в полусне легких сумерек, по фамилиям никого не выкликали, а просто спросили: «Нетчиков нет?» — и старшины ответили: «Нет». Свою койку Валя нашел просто: на зелени изогнутой трубы был написан черным лаком его номер. Самая уютная из подвесных коек в мире.

— …По всей вероятности — старпом вернулся. Пока время есть — займемся делом. Прошу: кресло вахтенного гидроакустика.

И Валька уселся в желанное кресло.

Через час, казалось, он понял про боевой пост все.

— Прекрасно, — сказал Шура. — Завтра начнешь учить устройство боевого поста. Что? Ах, да: волшебная приблизительность учебного отряда. Прошу слушать внимательно. В Севастополе ты малость раскис от лености и ничегонеделания. Не надо слов. Девятую роту я знаю и до гробового входа не забуду прочувствованных слов Семы Безрука, — когда мы с Лешей Довганем и Саней Волковым утопили на шлюпочном пирсе новую швабру.

Замигала алая лампа: точка, тире, точка, тире…

— Аврал. Звонков в посту нет. Чтоб не мешали…

Динамик боевой трансляции очень тихо сообщил: «Баковым — на бак, ютовым — на ют».

— Это нам. Живо!

Из тесного и удобного, как перчатка, поста вылезать не хотелось. На полубаке дунуло предрассветной сыростью. «Жилет!» — и Валька поймал оранжевый резиновый жилет, где на груди все тем же черным лаком был выписан его боевой номер; кругом шла зыбкая в синеве ночи работа, осторожно звякала сталь; низкорослый, страшный угрюмостью и колючим взглядом мичман ткнул пальцем под крыло мостика: «Там стоять. И не ме-шать!..»

— По местам стоять, с якоря и швартовов сниматься!

— Куда идем? — спросил кто-то.

— В Базу.

12

«Здорово, братишка! Молодец, что вырвался в моря! А меня можешь поздравить, новости хреновые. С борта откомандировали, сидим теперь в лесу, точнее, под лесом. В увольнение ходим ягоды собирать. Ягоды здесь пропасть. Работы тоже навалом, вахта круглосуточная. Неплохо смотрится: бегаем по тайге в робах и бесках. Привет тете, т. е. тв. маме. Слушай, у меня к тебе громадная просьба, купи и вышли мне альбом для фотографий…»

«Рад за тебя, что попал на корабль, но настроение твое мне не нравится. Держать носом на волну, старина, нужно уметь в любую погоду. То, что велели знать корабль «до форсунки», очень даже неплохо, все крепко пригодится, когда сам будешь водить суда в море. И потом, мне кажется, ты маленько забываешь улыбаться. Будь здоров! О себе писать нечего, пятнадцатого ухожу в рейс…»

«…Ты упрекаешь меня в сентиментальности, — конечно, в более мягких словах. Мне и смешно и грустно над твоим письмом. Не волноваться за тебя я не могу, я все-таки мама. Возможно, я несколько старомодна… Пересылаю тебе два письма: от Виктора, из похода, и, очевидно, от девушки…»

«…Театр здесь на гастролях, город славный, странный, с добрыми крохотными улочками, множеством церковок. Никак не могу привыкнуть к этой труппе (да и не знаю, удастся ли), и мне неспокойно. Я так отчаянно тоскую, что даже местный пес относится к этому сочувственно. Как всегда, не хватает сумасшедших, удивительных Ваших писем. Господи, Валька… где же затерялся твой корабль, Валька?..»

«…Пишу наспех, танкер уходит. Высчитал, что ты уже не в Учебном отряде — а где? Скучаю по тебе, и по нашим, не всегда держусь молодцом, но стараюсь. Мы в Северном море, штормит, 5—6 баллов, и нас здорово качает. Болтаться здесь еще месяц. Видали их ударную группу, у них учения, флагман их наш старый знакомый. Поднялись до 70° с. ш. Океан не море, в Атлантике 7 баллов семечки, только верхнюю палубу слегка заливало. Нынче вернулись в квадрат, заправились (танкер ждал нас), сделали большую приборку и посмотрели «Дайте жалобную книгу». Служить еще 343 дня…»

13

В Базе звенели горны.

Ни города, ни гаваней Валька не увидел. Прошли лабиринтом каменных дамб и ошвартовались у деревянного причала в небольшом ковше. По носу лежал песчаный берег, трава, черный кирпич цехов.

За кормой, за полоской суши и камня виднелись изогнутые корпуса, стремительные надстройки крейсеров и эсминцев — жестокая, рассчитанная красота.

В ковше было тихо.

«Полста третий», прикрученный стальными швартовами к причалу, посапывал на изредка добегавшей сюда мелкой волне. На юте курили и смеялись.

Валька чистил картошку.

Поверх тельника на нем была распахнутая белая куртка, очистки сыпались на выстланную кафелем палубу тесного и холодного камбуза.

Позади был переход морем. Целый день работали на палубе. Давешний мичман оказался боцманом: дал скребки и велел отдирать краску. Ветром прохватывало нещадно; куда ни глянь — спешило скучное море. Корабль, у стенки представлявшийся небольшим, стал путаным и длинным. С борта на борт покачивало, вода вдали была серой и белой, под бортом, утомительно кружа, проносилась над черной глубиной желтая пена… «За борт не смотреть! — недобро сказал боцман. — Вот так люди смотрят за борт — и падают». За обедом Шурка, который все утро был неизвестно где, коротко поглядывал на Вальку и молчал. Лишь когда Валька допил компот, сдержанно сказал: «Приятного аппетита. Противогаз?.. Было сказано к обеду вымыть противогаз». — «Так ведь…» — Валька хотел сказать: и поход, и работа… «Так ведь будет всегда». Валька слазил в пост за противогазом, и Шура сказал: «Свет. Свет в посту кто гасить будет?» Валька зло полез обратно: точно. Свет он погасить забыл. Чистота противогаза понравилась Шуре с третьего захода. «В другой раз — просто трижды вымой». Стащив противогаз в пост, Валька полез наверх и на полдороге вспомнил: свет. В кубрике спали, но это, как ему объяснили, после вахты. «На гражданке выспишься», — сказал Дымов. Опять скребли краску на пронизывающем ветру. К вечеру пришел дежурный по низам Дима и сказал Вальке заступать рабочим по камбузу. И пришли в Базу.

Горны.

Шелуха сыпалась на кафель, доставляя какое-то успокоение.

Проверять приборку пришел дежурный по кораблю старшина сигнальщиков Колзаков. За белый чуб его звали Блондином. Вошел на камбуз — веселый, зеленоглазый, и Вальке стало легче: хороший парень. Хороший парень Блондин вынул белую тряпочку, залез в котел, в другой, в различные углы, и тряпочка почернела. Блондин наполнил ведро водой и выхлестнул воду под плиту. Вода сбежала по наклону палубы обратно, к решетке шпигата, оставив на кафеле всю грязь, что валится обычно за плиту. Блондин посмотрел на выплывший мусор и весело сказал: «Сначала!» Удовлетворился порядком он к двум часам ночи. Еще час Валька стирал полотенца и курточки: свою и кока. В пять утра его поднял дежурный по низам веселый радист Зеленов и велел разжигать титан. Начиналась корабельная жизнь… Выйдя на берег выносить мусор, Валька прибежал обратно взволнованный.

— Шура! Шура, — закричал он в люк поста. — Наш корабль — «полсотни третий»?

— С утра вроде не переименовывали, — задумчиво отозвался Шура. Пахло дымком канифоли.

— А почему?..

— Если на клетке льва увидишь надпись «осел» — не верь глазам своим.

— Шура…

— Козьма Прутков. Что? …Нет? К понедельнику. Прочитать и доложить.

Кое-чему Валька уже научился. Но ни в кубриках, ни в библиотечке у Доктора сочинений Козьмы не нашлось. «У старпома есть», — сказал боцман. Старший лейтенант Дуговской, старпом лучшей в мире посудины, был высок и насмешлив.

— С чего вдруг? — поинтересовался он.

— Шура сказал.

— Ах, Шура. Ну, уж коли речь зашла о Шуре, то не Шура, а старшина известной статьи Дунай. Чтоб лучше помнилось — один наряд на работу.

— Есть…

— Не слышу бодрости в голосе. А во-вторых, и кроме Шуры начальство имеется. — Луговской выложил Пруткова и шлепнул сверху три журнала. — К воскресенью. Прочитать и доложить.

— Есть. — В журналах был новый роман знаменитого латиноамериканца. Валька пошел жаловаться Диме.

— Улыбаться надо, — сказал Дима. — Знаешь, почему кошки на кораблях дохнут?.. — и положил на журналы толстый том. — Это к следующему воскресенью.

Книга повествовала о похождениях сорокалетнего алебардиста. Как будто Вальке нечего было читать! В рундуке (где зубная щетка была опять же от мыльницы справа) лежали схемы и описание станции, Корабельный устав, три папки инструкций, Командные слова, описание корабля, учебник морского дела и четыре общих тетради Шуркиных конспектов — на прочие случаи жизни.

К зачету по устройству корабля Валька отнесся легко. Он полистал описание и сказал, что может сдавать. Шура немножко удивился, но с готовностью сел на рундук. Валька бойко рассказал, что корабль разделен на такие-то отсеки, чуть ошибся в осадке, поднаврал с высотой мачт и, спутав длину якорной цепи с водоизмещением, четко, как учили, завершил: «Доклад окончен!»

— Неплохо, — сказал Шура, — неплохо. Как, Кроха?

— Полосатый рейс, — буркнул, не отрываясь от книги, Дымов. — Устройство тигра: окорок и хвост.

— Ну что ж, — Шура поднялся, — бери чепчик. Пойдем смотреть окорок.

За сорок минут они прошли от носа в корму семнадцать шпангоутов — семнадцать шагов, и все, что узнал Валька об этом кусочке палубы, перемешалось в голове неразличимо. Тогда Шура бегло провел его, показывая главное, по всей верхней палубе и остановился на рострах у гимнастической перекладины. «Посмотрим таланты в гимнастике. Прошу: подъем силой». Этой глупости Валька на корабле не ожидал. Стесняясь пустой вечерней палубы, взгромоздился на перекладину раз шесть и спрыгнул. «Продолжить», — спокойно сказал Шура. Валька замялся… но глаза Шуры налились ледяным бешенством: «Ну!» Результаты по трем упражнениям были: одиннадцать, восемь, пятнадцать. «Гиря». Двухпудовку Валька выбросил на вытянутую руку десять раз. «Плохо группируешься», — Шура легко, невесомо подтянулся и медленно, слабыми толчками продемонстрировал подъем переворотом, обстоятельно комментируя поведение своих мышц. Бесшумно и мягко спрыгнул.

— К первому сентября. Все три упражнения. Делать двадцать пять раз. Гирю — то же. Разжирел ты у Волкова.

— Шура! — обиделся Валька. — Акустик — работа тонкая.

— Что? — не расслышал словно Шура. — А осенью, в шторма, когда из кресла вышвыривает, вахту четыре через четыре — кто нести будет?

— Есть, — сказал Валька. В том, что первого сентября, днем или вечером, в море или у берега, Шура загонит его на эту самую перекладину, сомневаться не приходилось. — А почему из кресла… неужели так качает?

— Бьет.

Утром Вальке дали персональный объект приборки: офицерский коридор. В объект входили трап наверх — в коридор командира — и офицерские гальюн и душ о предбанничком и тамбуром. И душ и гальюн были не просторней телефонной будки: крашеные переборки, кафельная палуба, прибирать особенно нечего. Валька вымыл палубу, протер на кабельных трассах пыль — что еще? Высунул голову в иллюминатор: вода и пирс, на пирсе вахтенный с красно-белой повязкой и автоматом. Свежесть недавнего дождя, запах мокрых досок. «Боцман!» — крикнул в дверь Коля Осокин и исчез. Валя встретил боцмана улыбкой. Боцман на палубу смотреть не стал, а ткнул пальцем в забранный сеткой плафон: «Мыть!», в пятно на переборке: «Мыть!», в многочисленные медяшки пожарной системы, медяшки табличек на дверях, пробок на палубе, оковок на ступенях трапа: «Драить! Драить! Драить!..», пнул рыбину — решетку на палубе душа: «Грязь!», выбросил рыбину вон и выщипнул из латунной решетки шпигата пучок мочала: «Грязь!», ударил ладонью по шпигату: «Дрраить!» В гальюне он воззрился на освещенный солнцем и синевой иллюминатора унитаз и простоял так невыносимо долго. Струйки воды нанесли на фаянс полосу коричневой ржавчины. Глядя на эту ржавчину, боцман выражал губами тягостное непонимание.

— Как же его, товарищ мичман… — не выдержал Валька.

От язвительности голос боцмана поднялся до скрипа:

— У баталеров пер-чат-ки резиновые есть. — И бросил, уже с трапа: — Послезавтра гляну… — залез напоследок рукой под трап, вытащил черный клок и швырнул его с омерзением Вальке под ноги: — Грязь!!

— …Ничего, — озабоченно сказал появившийся Коля. — Хуже бывает. Это Свиридов перед ДМБ запустил.

Душ, гальюн и коридор Валька драил весь обеденный перерыв, когда все два часа спали, и после ужина, и после вечернего чая, и, спросясь у дежурного, после отбоя, и утром, и в следующий обеденный перерыв.

…Перчаточки! будут вам перчаточки, резиновые, в учебном отряде грязь развозить, разжирел! из кресла выбрасывает!.. в слепую и яростную злость вплеталась черт знает когда услышанная, дурная, ресторанная песенка: «…Драит палубу и свято верит, что где-то ждут его пятьсот америк, ну не пятьсот, так пять — по крайней ме-ре! и все на свете ост-ро-ва!..» — будут вам острова! Единственное, чего он слегка опасался, — что над такой рьяностью могут посмеяться, но никто не обращал на него внимания. Работает матрос. Только Коля принес ему кислоты, Блондин — зеленой полировочной пасты, Шурка — жесткого шинельного сукна, а усатый «боцманенок» Леха — мыла и новейшую злую щетку. Иван пришел с масленкой и объяснил, что хорошо промытый линолеум надо периодически растирать маслом, тогда он помягшеет и заблестит. Через сутки коридор сиял, унитаз лоснился, на шпигаты и кафель больно было смотреть. Только с рыбинами, промокшими насквозь, дери ты их ножом, стругай рубанком, — ничего не выходило: грязь и грязь. Хоть новые делай!

— Ну и сделай, — сказал равнодушно Шурка. — Делов.

Старпом дал «добро», и Валька пошел по заводу. Гопников таких в синих робах здесь было полно. В столярном цехе Валька потолковал с мужиками и отфуговал в нужный размер брусочки нежной, пахучей сосны. Снял фаски, прошелся шкуркой и догадался — чтоб не разводить ржавчину — посадить все на латунные шурупы. Утром боцман глянул мельком и отвернулся.

— Как, товарищ мичман? — спросил, посмеиваясь, Шура.

— Можно, — недовольно буркнул боцман. — Будет матрос.

…И все теперь Вальке было — фью!

По его просьбе вахта будила его в пять, и час до подъема он учил станцию. Бежал со всеми по холодку на зарядку, делал приборку. На проворачивании гонял станцию на всех режимах, лазал в неостывших еще блоках, прослеживая и догадываясь, как в сплетениях олова, меди и стали меняется и прыгает импульс. В обед и после ужина учил устройство корабля. Час перед вечерним чаем уродовался на перекладине и с гирей, стирал. После поверки, повыв — чтоб не тянуло сразу в сон — под ледяным душем, прыгал в койку и час до отбоя читал.

Остальное время съедала работа.

Трудно представить, сидя на берегу, сколько ухода и заботы требует эта железная, теплая, напичканная механизмами коробка, — и требует с годами все больше. А лет «полста третьему» было немало. Изучение корабля начиналось с дат его спуска на воду, первого подъема флага, с имен командиров, с его жизненного пути — морей и заливов, заданий, спасенных судов. Нынешний командир корабля был по счету седьмым; Шурка — девятым командиром боевого поста. На обороте крышки усилителя черным лаком были выписаны фамилии всех предыдущих старшин и матросов-гидроакустиков. Двух из них Валька нашел в огромной, пудовой корабельной книге почета. Старшины давних лет смотрели сумрачно и строго — как легендарный Валя Коробко. Каждый год приказом командира сюда заносили одного-двух моряков. Семь лет назад в книге появился, еще моложавый, боцман — мичман Леонид Юрьевич Раевский. Самой новой была фотография командира отделения трюмных старшины первой статьи Ивана Доронина. Корабль уйдет в огонь переплавки — книга ляжет на вечное храпение в архив. Крышку усилителя, сказал Шура, возьмет на память последний акустик. Такие, неофициальные списки имелись на всех боевых постах.

Молодые уже сбились в кучку и бегали вместе, гогоча. В кубрике их было четверо: Валька, Сеня, Доктор и сигнальщик Мишка Синьков, самый маленький и смешливый на корабле.

Пятым в кубрик свалился Захар.

На баках обедали, когда в кубрик шлепнулась бескозырка. За ней по ступенькам трапа скатился туго набитый мешок с привязанными рабочими ботинками, и следом, запутавшись в трапе, на палубу бухнулся маленький и большеголовый, серьезный матрос. «Ну, трюкач, — восхитился, с поднятой ложкой, Шура. — Не иначе — ко мне». Мало смущенный, матрос поднялся, почистил бескозырку о колено, напялил на голову и торжественно доложил: «Товарищ старшина первой статьи! Специалист гидроакустик матрос Харсеев!..» За койками послышался стон: Блондин давился гороховым супом.

Захар окончил другой отряд, был он малым понятливым и шустрым: уже вечером Шура застал своих любимцев за включенной без разрешения станцией. Посмотрел холодными, пустыми глазами — и ничего не сказал. А на поверке, от имени командира, объявил каждому пять нарядов — за нарушение инструкции. «Встать в строй!» Отрабатывали в машине — вычерпывая студеную, с соляром и маслом воду, надраивая стальными щетками гремящие ребристые паелы. «Вот, — ворчал Валька, — а ты: больше двух не дадут…» Пять дней подряд, по четыре раза на день заставлял их Шура вслух излагать многочисленные инструкции, с абзацами и запятыми: «Знаки препинания суть вещественное оформление логики». Точки с запятыми, как ни странно, помогали заучивать текст. «Вахтенный у трапа, — машинально бубнил Валька, — обязан, двоеточие…»

Сеня первый сказал, что через два года они будут главными на корабле. А покуда их гоняли, по выражению Сени, «как драных котов». Замечаний дважды не повторяли. На палубе без берета. Брошенная роба. Неприбранный рундук. Невымытые руки за столом… Пуще других не везло Сене с Синьковым. И после поверки, в разодранных, на голое тело, комбинезонах, они задушевно, обнявшись (длинный и маленький), орали, идя по коридору: «…И — в трюма отправился парень молодой!»

Веселых на «полста третьем» любили.

Обособленности боевых частей здесь не знали: Валька с Захаром помогали перебирать дизель, разбирали и смазывали торпедные тележки, и копались с электриками в щитах, и скребли стеклышками тонкие дубовые рыбины с верхнего мостика… Догадывались: им хотели показать все. Постигали постепенно смысл общих работ: последняя подготовка к морю.

«…Корабль завтра красим», — сообщил, довольный, Дима, и Валька испугался. Раз в жизни он красил кухню и убил на это два дня. Сколько же красить корабль? Месяц? «Те, — удивился Дима, — делов! К вечеру выкрасим». Валька с Захаром осторожно не поверили. Но у люка в баталерку с громкими воплями разбирали старую робу — надвигался неясный праздник…

В шесть утра брызнула из динамиков музыка.

Мигом опустошили кубрик, выбросив все на причал.

Солнце качалось над мачтами, забегая зайчиками во все корабельные закутки. На пирсе хлебнули скоро чаю, здесь же откупоривали бочки с краской и Леха лепил всем из газет четырехугольные кепки: расходились при кистях — маляры и маляры… В кубрик сыпануло сразу человек пятнадцать — в три краски! Здесь не признавали грязно-желтой окраски «под дуб», «под орех» — дешевой и глупой подделки. Переборки и койки, рундуки крыли нежно-салатовым цветом, выше — белая и тонкая эмаль, низ переборок и палуба — эмаль вишневая, в алый отлив… Вальке сунули зеленое ведро. За красившими подволок он не поспевал, там разливали белое сияние Дима, Шура, Синьков… да и здесь развернуться было негде и некогда: теснили с боков и гнали к корме и трапу… Что за наслаждение — широким взмахом кисти, прокатом точным валика очищать прошлогоднюю тусклость, возвращать плоскостям и цепям нарядность и блеск… А Валера Зеленов закрутил сто лет забытую, заводящую пленочку: «На дво-ре стоял веселый ме-сяц май! мальчики просили: Та-ня!..»

Кубрик выкрасили за час.

Последним по трапу поднялся, прокрашивая ступеньки, Дима, и Шура перевязал поручни пеньковым кончиком: закрыто. И заспешили дальше.

Валька не знал еще боцманского «матрос любит пожрать, поспать — и красить», но испытал это уже на себе.

К обеду корабль внутри струился чистым светом.

Столы обеденные раскинули на пирсе, под солнцем и ветром, и сели за них с неосознанным чувством пира.

Часть надстроек уже сверкала чистой краской. Вальку и Захара отрядили вместе с другими красить с плотиков борт. Задрав головы, они смотрели, как в солнечной, слепящей вышине болтался, сидя в беседочной петле, Шура: он красил одну, затем другую мачты. Старая поверхность борта исчезала под дорожками вальков необыкновенно быстро. Хлюпала темная вода. Вдоль борта на маленьком плотике двигался Дымов, отбивая белилами полосу ватерлинии: эта работа требовала особо точной руки и глаза. После ужина, в заходящем солнце, осоловев от краски, доводили мелочи и огрехи, чернили рукоятки на дверях, маркировали двери и люки. На причале вяло красили банки и ножки крытых линолеумом столов, мазали разную всячину для заделки пробоин.

Спали на пирсе: одна из лучших в жизни ночей.

А утром покрасили палубу.

И все.

Вынося мусор, Валька ушел на противоположную сторону ковша — и притих, засмотревшись.

Легкий и светлый, покачивал на волне узкое, длинное тело изящный и гордый кораблик. Обе высокие мачты, оснащенные стеньгами, площадками, короткими реями, роднили его с парусниками, ощущение усиливала тугая сетка вант, штагов и антенн. Тонкий нетерпеливый профиль говорил о дразняще легком ходе; заломленные мачты, изгибы корпуса выказывали привычку к волне и ветру. Повиснув на талях, светились лаком шлюпки. На светлой голубизне плоскостей, на белом холсте обвесов — алый блеск спасательных кругов, огоньки маркировки, изумрудная прорезь правого отличительного фонаря. В разбросе, смешении пятен была живописная точность — и завершали все красная змейка вымпела в небе и вольное, тонкой шерсти, бело-голубое с киноварью полотнище на корме, на косом флагштоке.

— …Шура, — сказал в штурманской рубке старпом, — что это твой любимец сорок минут как пришитый на травке сидит?

— Который?.. Работой своей любуется. Полезно.

— Не уснул бы, залюбовавшись.

— Мои не уснут.

И неправду сказал — так как в эту минуту мирно сопели, случайно уснув, в гидроакустическом посту Захар и Сеня, которого Захар по-хозяйски привел похвастаться станцией.

…Валька не понял еще, что произошло, но — именно так: он влюбился в корабль.

Кружилась слегка голова. Дух был на борту — сплошное веселье.

— Навигация, — сказал Дима. — Народ навигации круглый год рад: весной — что начинается, зимой — что кончилась.

Навигация!

Веселый месяц май катился через мачты. Блестела холодно и ярко зеленая трава. Бухала и тосковала на крейсерах «Славянка» — и отражалась от стен цехов.

Особенно были хороши вечера.

— На фла-аг!.. Смирно! Флаг — спустить!

Далекие горны пели зорю.

Вспыхивали на мачтах, на корме огоньки.

После поверки, когда два строя вдоль бортов — десятки людей в бледных, цвета неба и воды робах, белых бескозырках — рассыпались и уходили внутрь, по глянцу палуб «полста третьего» бродили, заглядывая в тетрадки и бормоча, матросы с нолем.

Натаскивали их все подряд. Блондин насмешливо гонял по устройству мостика и флагам, Коля Осокин — по натыканной всюду электрике, главный боцманенок Карл, крепенький и светлый, водил по палубе, сердито указывая пальцем: «Как называть?..» К Вальке Карл проникся расположением. Валька хотя и не жил в Риге от рождения, болтал по-латышски сносно, и ворчливый Карл отмякал: впервые за два года он мог поговорить с кем-то на своем языке, почитать кому-то письмо из дому. Вальке, единственному, он позволял спускаться в форпик, где на палубе были бидоны с краской, а на крепких полках — весла, шлюпочные паруса, чехлы, бухты каната, плотницкий инструмент. Сюда не было доступа даже Ивану и Шуре. Здесь можно было полежать на парусах, почитать под переноской книжку. «Карлсон, который живет в форпике…»

Главным преподавателем устройства был Иван. «Сегодня — борьба с водой. Коля, — безмятежно говорил он, — покажи им мотопомпу. Пусть в машину тащат». Проклиная все на свете, спускали по узкому трапу мотопомпу в машину. «Спустили? Теперь пусть наверх тащат, на ют». На юте мотопомпу заводили и несколько минут перекачивали мировой океан с правого борта на левый. Иван объяснял. «А теперь — на место. Ручной пожарный насос…» — «Иван! На хрена мы ее в машину таскали?» — «То есть? — с неподдельной искренностью изумлялся Иван. — Как же ты ее иначе запомнишь?»

По Ивану, корабль представлял собой совокупность емкостей. Примерно так оно и было — только в некоторых из емкостей размещались койки и дизеля. Насосы, сотни клапанов, котлы, цистерны, километры труб, вода и пар, соляр и масло, помпы и эжекторы — такое было у Ивана заведование: весь корабль. И Иван, свирепея, кричал: «Пробка номер семнадцать, шестьдесят седьмой шпангоут! Для приемки тяжелого топлива! Как можно не знать!» Снились пробки, компрессоры, сигнальные флаги, тралы… гром учебных тревог естественно вваливался в сон. Тревоги играли часто, к ним привыкли, как к приборкам. В первую тревогу в Базе Шура сказал: «Беги в торпедную! К Ивану».

— …Есть, товарищ матрос Новиков, — радушно сказал Иван. Сброшенные с коек в три часа ночи, и Иван, и Дымов имели вид свежий и доброе настроение. — Отныне, товарищ Новиков, и до особого распоряжения, — Иван значительно затряс личной связкой ключей, — будете состоять по тревоге в аварийной партии.

— Моя специальность акустик, — несколько высокомерно, с пониманием уюта своего поста сказал Валька.

— Матрос твоя специальность! — заревел Иван. — Стать в строй! Смирна! Товарищ мичман!..

Командовал аварийной партией боцман.

Боцмана молодые боялись, — не зная, куда кинуться и что немыслимое совершить, лишь бы не смотрел он угрюмым глазом. Ох и бегали у него в аварийной партии. «Пр-робоина в районе девятнадцатого шпангоута!» — и понеслись, расхватывая с аварийного щита кому что вменено… «Зайцем прыгать через комингс!» — корабельные двери таковы, что, коль ступил на комингс, как ни пригибайся — лбом в верхний срез… Обвалились с громом в кубрик, сбросили на палубу висевшие над койками деревянные брусья: два бруса уперли так, а третий эдак; «пробоина», очерченная мелом, уже задавлена — крути раздвижной упор!.. ну, выберет боцман угол! ни с чем туда не долезешь… Закрутили. Боцман дал ногой — и вылетело все. «Щенки… Газы!» В противогазе бегать можно, в химкомплекте — хуже. Литая, в два, три слоя резина обжимает всего, в единственную дырку торчат очки да хобот противогаза… «Бегом!» — бегом, конечно; трапы — вверх и вниз, отвесно… «Мотопомпу к форпику!» — с богом матерясь… «Бегом!!» Шланги разматывать бегом! мотопомпу на руках, по трапам — бегом!.. Куда Учебному! Глаза заливает пот — не стереть; вводная за вводной, пожары и пробоины, пробоины и пожары… Отбой.

Из снятой длинной рукавицы — водопадик. Оттянешь противогаз, и на палубу плюхается лужа. Резиновую рубаху самому не снять, ее стягивают втроем, и пар валит от мокрой, черной робы. Дышать нечем, волосы мокрые — торчком, и глаза от гонки бессмысленны и пьяны. Сколько тревог еще сегодня? Штуки четыре — точно… А кому по голове брусом дали? Доктору. Смех. Пять часов утра. «От мест отойти». Перекурить — и стираться…

Корабль готовился сдавать задачу. Одну уже сдали в апреле — на право выйти в море, поднять вымпел. Теперь всем вместе — от командира до молодого матроса — предстояло доказать, что сумеют в любой обстановке работать в море и идти в бой. Карпов был прав: башмаки в аварийной партии Валька разбил вдрызг. Устройство корабля сдавали сначала Шуре: четыре часа подряд отвечая все — от значения флага «Мыслете» и сигнала штормового предупреждения до матросской нормы хлеба и чая. Потом сдавали Ивану. Боцману. И старпому.

Завершая обучение, Иван потряс тяжело звенящей связкой ключей:

— Старпом, между прочим, может спросить вес, он шутки любит. Восемьсот тридцать граммов!

— Иди ты, Иван, — сказал Доктор.

— Точно! Восемьсот тридцать!

— Свистишь, — усомнился Синьков.

— Что?! — Иван гордо привел их в кладовку к Сереге и кинул связку на весы: восемьсот тридцать. — Смотрите у меня!

— Ладно…

Луговской гонял их недолго, с час.

— …Итак, — сказал он наконец. — Вес связки ключей старшины трюмных Ивана Доронина. Куприянов!

— Восемьсот тридцать семь граммов, — двинул невозмутимо усами Доктор.

— Харсеев?

— Восемьсот тридцать семь, — сказал Захар.

— Новиков?.. Семенов?.. Синьков?

Молодые стояли на своем: восемьсот тридцать семь. «Тридцать! — шикал Иван. — Тридцать!..»

— Куприянов. Медицинские весы!

Глядя, как спокойно и деликатно выкладывает Доктор против Ваниных ключей разновески, Луговской покусывал губы и время от времени потирал их рукой.

Связка весила восемьсот тридцать шесть и восемь десятых грамма.

— Товарищ старший лейтенант!.. — загудел Иван.

— Утром, — кратко сказал Луговской, — сдать зачет по ключам. А чтоб лучше знал заведование — две недели без берега.

— Есть…

Весь вечер, готовясь к зачету, Иван пересчитывал ключи. Незаметно — будто бы в шахматы, в домино, за нитками — в кубрик набился весь экипаж. Висели на койках, на брусьях, теснились в дверях. В полной тишине Иван перебирал ключи, поднимал глаза к подволоку и, мучительно сморщив лоб, шевелил губами, вспоминая, от чего бы мог быть тот или иной ключ… «А это что?» — поразился он, дойдя до блестящего ключика, которого в жизни никогда на этой связке не было… и ударил с размаху кулаком по рундукам:

— Сал-лаги! Зелень подкильная!..

Ключ был от швейной машинки.

…На этой машинке Иван пришил им через неделю новые боевые номера — без ноля. «А чего, — добродушно говорил он про ключик, — пусть висит. Раньше надо было приспособить, не догадался».

Валька знал уже, что на корабль ступил он в Грузовой гавани — «хорошее место, да делать там нечего», что в Базе флота они ремонтировали торпедный аппарат и пора идти в бухту. По всему выходило, что в бухте плохо. Телевизор — не берет, киноленты старые, жевать — сушеную картошку, в увольнение идти некуда, и — «отдыхай, пока в Базе, в бухте работа начнется». Но объявили, что в полночь — сниматься со швартовов, и радость была по кораблю…

— Не понимаешь, — сказал Шурка. — Здесь мы в гостях. А в бухте — дома.

И ушли, — без сожаления оглянувшись на огни отдыхавших от похода крейсеров.

Начиналось главное.

…В одну из первых разодранных тревогой ночей боцман выстроил их в торпедной мастерской и приказал принести из главного коридора стенд про матросские качества.

Стенд изображал прошитый заклепками стык шершавых броневых плит, по которым стилизованной вязью шли строки:

«Матрос должен обладать следующими качествами:

1) здоровье и выносливость;

2) привычка к дисциплине;

3) привычка к морю;

4) смелость;

5) познания.

Адмирал С. О. Макаров»

— Кое-кто, — тягуче и низко начал Раевский, — может предположить, что адмирал Макаров отвел познаниям последнее место. Кто так думает?

— Я, — подумав, сказал Валька.

— Честность, — отметил боцман. — Кто еще?

Признались все.

— Глупость, — обиделся боцман. — На выс-шее место поставил адмирал познания. На выс-шее! Грош познаниям без смелости! смелости — без привычки к морю! без дисциплины! без крепости! Вен-цом всему — познания! А в основе? Здоровье-выносливость. Дисциплина. Море! Смелость!.. Матрос! Ясно?

— Так точно!

— Пр-робоина в румпельном отделении! Газы!!

14. Легенда о Вале Коробко́

В два часа ночи в роте прозвучал необыкновенно низкий голос. «Смена, подъем». Тридцать пять матросов упали с коек, безмолвно рванулись и замерли — две недвижимых шеренги. «Смена, равняйсь». Рота спала. Матросу — как матери плач ребенка — важен лишь рык своего старшины. «Отставить. Смена, равняйсь. Смирно! Отставить». И снова тянулась, равнялась старательно смена, леденея голыми спинами, белея под синими лампами строем кальсон. От столика равнодушно следил за происходящим дневальный. Ничего занимательного он не наблюдал, если не считать отсутствия старшины. «Вольно». По команде «вольно» смена простояла час. И лишь по истечении этого часа, безумно смущенный своим вольнодумством, двинулся — на цыпочках, на войлочной подошве — маленький левофланговый к койке старшины. «Куда?! — одернул голос. — В цепь! С колена по движущейся цели, одиночным…» Старшина был без сознания. У него был жар. До подъема смена не спала. Вызывали врачей, меняли компрессы, сидели у койки старшины. День ходили тревожные, не внимали на занятиях. И только к ночи, когда старшина в первый раз поднял с влажной подушки голову, оглядел всех нерезко: «Что? Мокрохвостые…» — смена позволила себе несмело улыбнуться. А через два дня она уже гордо, надменно выходила на плац, и рядом, чуть сзади отчаянного барабанщика, шел, поглядывая ревниво за равнением и повадкой, крутолобый, тяжелый старшина Валентин Коробко.

В отряд он попал из торгового флота, на излете призывного возраста. Былрулевым, ходил, говорят, за штурмана, но с мореходкой заочной что-то у него не заладилось, и так и остался без диплома и даже без справки. Как он перетерпел учебный отряд — известно немногое, но только не было в Лазаревских казармах матроса более строптивого нрава. Ростом под два метра и возрастом под тридцать лет — извольте видеть первогодка. Тех еще, бешеных старшин, которые лбом бились в инкерманский камень, преподнося молодому дух дисциплины, он в грош не ставил, упрекая хрипло в глупости и бездеятельности. И когда настал золотой день расписания по флотам, старый адмирал, командир отряда, велел Коробко попридержать: «Злой будет старшина».

В ярости и обиде Валя, рассказывают, дошел до командующего флотом. Молодой адмирал с удовольствием побеседовал и даже испил с ним чаю из дымчатых, в черненых подстаканниках стаканов, но в просьбе отпустить на корабль отказал наотрез. «Вон как, — якобы сказал Валя. — Тогда ждите. Я вам весной тридцать пять маленьких Коробков пришлю».

Что он проделывал со своими «щенятами» — об этом легенда умалчивает.

Но когда старший матрос Коробко, закусив от презрения к миру ленточку, выводил свою смену на плац, то громовый ленивый шаг тридцати пяти его матросов заглушал размеренный марш Электромеханической школы.

Через полгода любой в его смене крестился рассеянно двухпудовой гирей, как вилкой тыкал в мишень из тяжелого пулемета и с закрытыми глазами паял и перепаивал сложнейшую схему. Первый выпуск Вали Коробко произвел легкий гром на флотах. Вале с ходу предложили повышение, но он лишь мотнул крутой головой: «Или — корабль, или — тридцать пять щенков!»

…В весеннюю полночь по отряду сыграли тревогу. Ничего удивительного в этом не было, но, вытряхиваясь с оружием и мешками на плац, роты тотчас трезвели. Под проливным, дымящимся дождем в распахнутые ворота вкатывались мощные грузовики. Неразговорчивые матросы расшвыривали борта, выгружали на залитую брусчатку минометы и мины, рации, ротные пулеметы, гранаты — и цинки, цинки, цинки. Молча, в тяжелых от ливня шинелях, разбирали это хозяйство. Бескозырками черпали патроны, засыпали в мешки. Пока разбирались в огромное черное каре, матросский телеграф донес достоверно: на транспортные самолеты — и вперед. (Был тот давний, но памятный год — на границе…) Объявили порядок посадки на машины. Кто-то должен был остаться охранять спокойствие казарм, и на это решили: смена Коробко.

— …Товарищ адмирал! — разнесся низкий, дрожащий голос. — За что?! — Валя шагнул вперед, и за ним, лязгнув металлом, сделала шаг смена. — Товарищ адмирал!..

— Старшина. Вы дисциплину — помните?

— Товарищ адмирал… — Валя прошел уже тридцать тяжелых шагов; за плечом его, сгрудясь, дышала смена. — Товарищ адмирал. Нельзя! Прошу. Не обижайте.

— Товарищ адмирал! — взмолила, забыв уставы, смена, и обиженное это рычание слышали на Северной стороне. Коробко ожег «щенков» взглядом; смена, лязгнув, стала в две шеренги — на тридцать шагов впереди строя.

— Александр Корнилович! — Валя сорвал с головы бескозырку и стоял перед адмиралом, не утирая бежавший в крупных складках лица стылый дождь. — Нельзя! Прошу — не оставлять.

— Ну, хорошо. Добро, — морщась, сказал адмирал. — Начальник штаба. Назначьте другую смену.

На аэродром Коробко выехал первым.

Летной погоды не было; к вечеру приказ отменили.

Смена роптала.

— Молчать, — сказал Валя. — Поч-чему запущен внешний вид?..

К легенде Валька Новиков отнесся сложно, подозревая, что это небыль от первого до последнего… Как-то, роясь за хозяйственной надобностью на чердаке, он увидел в куче деревянной рухляди тусклую позолоту рамы. Разгреб, отмахиваясь от пыли, хлам и обнаружил совершенно антикварную доску Почета. Обтянутая красным бархатом, она была забрана в багет. В центре помещалась фотография, сразу и сильно привлекавшая глаз. Под фотографией значилось: «Командир отличной смены главный старшина Коробко Валентин Петрович». Валя закурил, присел на корточки и долго разглядывал это лицо. Солнечное пятно переползало бархатное поле слева направо. Не сегодня-завтра за группой, в которую входил Валька, должны были приехать с дальнего флота.

Он не поленился принести горячей воды, щетку и тряпку. Вернув стенду блеск и новизну, он стащил его вниз, в роту, приволок к мичману Безруку и поглядел вопросительно.

Мичман поджал губы, справляясь с воспоминаниями, кивнул сухонькой головой.

— Правда. Все — правда.

Пройдя на цыпочках мимо ошалевшего Вальки, он закрыл дверь на ключ, так же осторожно вернулся к столу, долго позванивал, открывая ящик, достал потрепанный конверт и вынул из него точно такую же, но с фигурно обрезанными краями фотографию. На обороте мелькнула фиолетовая памятная надпись, дата — и подпись с размашистым В.

— Пишет, — сказал шепотом мичман. — Каждый год пишет. Он сейчас капитан-директор, у китобоев.

15

— Бухта! — сказал Иван, указывая рукой в неопределенность берега. Валька вгляделся и ничего не увидел.

— Вон!.. — бестолково настаивал Иван. Корабль начал поворот. Сыграли аврал, и Валька побежал на полубак влезать в оранжевый жилет. Расчехлили швартовное хозяйство, приготовили к отдаче якорь, завалили висевшую над волной по-походному шлюпку, выстроились в шеренгу. Берег уже распался надвое.

— Бухта, — сказал Шурка.

— Бухта, — сказал боцман.

— Бухта, — сказал Карл.

Берега расступались и разворачивались и не открывали ничего, кроме просторной, неряшливо высвеченной вечерним солнцем воды. Наконец Валька разглядел серые пятнышки кораблей, низкие силуэты подводных лодок. Корабли надвигались, вырастая, — с мачтами, с белыми на темных бортах номерами, с якорными цепями, выброшенными вперед. По близкому берегу бежала колючая проволока. За кораблями серела бетонная стенка. Бил по воде пар, шныряли на палубах матросы. Загрохотала, уносясь в клюз, якорная цепь, корабль повело вбок, разворачивая к стенке кормой, стук дизелей, усиленный, забился в бортах… «Кранцы за борт!» — и Валька, вместе с кораблем, со всей авральной группой, въехал в просвет между бортами. Справа и слева чужие борта, чужие лица под заношенными беретами: «Шуре привет!.. Здорово, Леха!.. Карловичу!..» — закачались на волне от собственных винтов, обтянули цепь, и стали — посреди лебедок, мачт, невероятного плетения крашеного железа. Бухта.

Наспех зачехлили, уложили, и у всех нашлась тотчас тысяча дел; на юте шумели, кричали кому-то; корабль сращивали с берегом пуповиной шлангов и кабелей; Захар с Валькой стояли неприкаянные. Кто-то сходил на суетную стенку; Димыч, бегло козырнув флагу, уже вернулся, веселый, с мешком почты… а им — ничего, они и адреса этого места, где вся жизнь кипятилась на трехстах метрах стенки, не знали.

Валька смотрел на бетон и дерево причалов, на покосившиеся штанги спортплощадки, опутанные проволокой склады и чувствовал, как рушится — с шорохом и пылью — придуманное в старинных казармах будущее: крейсера, Атлантика и скорый отпуск — фирменный поезд, галуны, огонь гвардейских лент… Ни лазоревого значка за далекие походы, ни заморских портов. В отпуске из всего экипажа бывал один Кроха — за отличные двести семь выстрело́в в прошлую навигацию («Кошмар, а не осень»). И Шурка, и Иван не видели ничего, кроме этих берегов, уже три года. С Иваном решали долго: пробивать ему отпуск или не пробивать, и решили занести Ивана в плюшевую книгу Почета: проще.

…Когда-то, еще в военкомате, узнав, что вместо флота расписан не то в пехоту, не то в артиллерию, Валька надерзил увядшему от сутолоки майору так, что майор, побагровев шеей, пригрозил загнать его на край земли. На флоте Валька строптиво настоял и на край земли пробился собственным старанием. Послать, что ли, открытку майору: привет из бухты Веселой!

Валька попробовал увидеть себя и Захара со стороны и фыркнул: стоят, лопоухие, в грязных робах, настороженно высунув носы из-за могучей тральной лебедки.

— …Что, Захар?

— Думаю, — серьезно сказал Захар. — Стенку специальные приборщики подметают, или нас заставят?

Стоять в бухте среди гама, звонков, погрузок было весело, но уже на другой день, обрадовавшись свежему кораблю, на борт хлынула такая толпа проверяющих, что, когда отдали наконец швартовы и Кроха сказал: «Двумя руками перекрестишься…», молодые впервые услышали, как, сотрясая гудящую грудь, смеется боцман. Просмеявшись, он строго заметил: «Двух холерных на борту лучше иметь, чем одного проверяющего». И рассказал авральной группе байку.

С тем и вышли, держа на закат.

К ночи порой, прекращая работу, становились на якорь у какого-нибудь, бесполезного, острова. В эти вечера навестила Вальку корабельная болезнь «некуда деться». Весь корабль: два борта, нос да корма. Задача сдана, и зачеты сданы. Повертишься в кубрике, где спят перед вахтой и лупят в полутьме в домино, вылезешь наверх, на утомительно чистую палубу. Белый вечер, белая вода. Ветра нет, и даже остров не ползает вокруг корабля. Курят у обреза, наверху тягают штангу. Сунешься обратно в кубрик: та-дах! — «Скисли, сукины дети! Сеня! Залазь!..» Доктор спит, Захар на мостике рассыльным. Станцией сыт, и романами — сыт.

— Ты б хоть письма писал, — огорчился Шура.

Валька помотал головой: неохота.

— Ты смеяться умеешь?

Помотал головой: не умеет.

— Карл! — заорал в кубрик Шурка. — Карлович!

— Чего надо?

— Матрос без работы портится.

И Вальку приспособили, показав, как и что, плести кранец. От злости петли под руками перепутывались: боцмана из него будут делать! Но сначала заинтересовался скучавший Блондин, потом Димыч. Иван Доронин пристроился, Леха Разин пришел: «Подвинься». Кранец был не уроком, а так… развеяться, и потому, по неписаным правилам, в это дело мог ввязаться всякий. Блондин лениво рассказывал, как в торговом еще флоте, на переходе из Канады, его прихватил зуб и кореш моторист («Поздоровше Вани будет») выдирал этот зуб плоскогубцами, а общую анестезию налаживали спиртом из капитанского сейфа («Ничего не помню!»), и как потом он сломался… Валька сидел, болтая ногами, на станке и смотрел, как в восемь рук, быстро покрывают кусок автомобильной покрышки плетением пеньки, — покуда не обиделся: кранец-то — мой…

— Ну и как ты потом с этим зубом?

— Да зуб вот он, — неохотно сказал Блондин, — целый.

— Ты ж сказал, — опешил Иван, — сломался!

— Кореш от анестезии сломался…

То был последний вечер, когда Валька видел корабль и себя в нем со стороны.

Раскатывалась навигация.

Дней не успевали замечать.

Просыпались, и было смешно.

Смешно — что солнце, что гонит вентиляция летнюю, утреннюю свежесть, что жрать охота, что пресной воды вдоволь — и хочется, как Кроха говорит, «поломать чего-нибудь железненькое»… Лето слепило свежим, несмешанным светом: море, и небо, и сталь, и загар.

…Стояли на якоре, отдыхая, — в узком длинном проливе. Из темной и теплой воды поднимались — раз в семь выше мачт — красноватые, с черными, синими тенями скалы, и на скалах, в кружащейся высоте, слепила глаз закатная медь сосен. Пролив подремывал, подремывал корабль. После двух суток работы в кубриках спали вповалку. За четыре часа вахты на мостике Валька на скалы нагляделся, и торпедный катер, несшийся к кораблю, стал развлечением.

— Милашкин, Степан Андреич, — сказал, глядя в бинокль, Блондин. — Будь здоров, Валя. Сейчас он вам вставит.

Обладатель фамилии Милашкин, флагманский специалист радиотехнической службы, был грубый мужик в мятых погонах капитана третьего ранга, с обветренной, в багряных застругах физиономией и в мятой фуражке с длинным, «ллойдовским» козырьком — такие кепки в бухте уважали.

— Новиков! — уверенно сказал он, упредив Валькин доклад. — Друг Харсеев? — Голос его состоял как бы из двух отдельных слоев: поверху нормальный тон, а ниже скрипели и потрескивали многочисленные зубчатые колесики.

Предъявили бывшего рабочим по камбузу Захара: в белой куртке, растерянно утиравшего колпаком пот с лица. Возник из пустоты скучающий Шура. Шуре Милашкин молча, с хрустом костяшек пожал руку.

— Но, братья-акустики! По коням.

Захар сиганул в люк первым, Милашкин вторым, и Шура с Валькой, задраив дверь, уселись почти на его плечах.

— Тревога, — заскрипел Милашкин. — Туман, — и вынул из портсигара папиросу. — Прямым попаданием разбита радиолокационная станция. Открыть вахту!

Сидевший в кресле Захар молча начал работать. Милашкин надел вторую пару телефонов, Шура и Валька прижали к вискам по наушнику от третьей. Стрелки приборов встали на место, и сразу ударил ритмический гул. Это были, без сомнения, торпедные катера — но где? Гул нарастал и наваливался со всех сторон…

Скалы!

Гладкая ловушка отвесных, уходящих в глубину скал отшвыривала звук, не погашая мощности — и даже усиливая ее параболическим отражением; Захар отчаянно крутил штурвал, отчаянно вертелся под днищем вибратор: шум винтов гремел отовсюду.

— Н-но… — сказал с укоризной Милашкин, и Захар переключился в «эхо»: тик-то… тик-тан… тик-тонн!.. Поймал! Звоны эха били быстрее и быстрее, тон был — кильватерная струя от винтов: три катера, вылущенных Захаром из вязкого шума, летели на «полста третий»… и Захар, словно подслушав Валькину нетерпеливость и азарт, перебросил станцию в «шум». Три волны шумов вдавливались в виски: ближняя, самая громкая, была эхом от скал, дальняя — эхом, что катилось по следу катеров, а где-то в середине, размытые, забитые многократным эхом, не прослушивались даже, а угадывались настоящие винты… Грохот, сквозь который нужно было их взять, стоял невыносимый; хорошо, научил Шура держать телефоны на височных костях… Захар, опережая Валькины опасения, вертел станцией именно так, как сделал бы Валька, и выкрикивал полушепотом-полухрипом, которого никогда и никто от него не слыхал, пеленги, пеленги, пеленги на проклятые катера… Вальку колотило от волнения и азарта, он не видел ничего, только жаркую и холодную сумятицу шумов: винты в теплом эхе были холоднее и звонче…

Милашкин, разминая и покатывая в коричневых пальцах папиросу, слушал, поглядывал на Захара, на Вальку, на Шуру. Шура быстро писал цифры в вахтенном журнале, пальцы Шуры подрагивали: неэкономно, эмоционально работал Захар. Валька кусал красные от прилива крови губы.

Захара затрясло, когда два катера пошли от него справа, а третий слева, и в этот же момент справа, над самым вибратором, торопливыми взрывами заработали винты катера, с которым пришел Милашкин, и весь закрученный в карусель гром и вой размазывался бьющим по вискам эхом от близких — триста метров! — скал… выворачивая вибратор, бешеным усилием держа в висках все четыре катера, Захар со звериным упорством докладывал пеленги — пока катера не заглушили моторы…

— Отбой.

«Атака» длилась три с половиной минуты.

С Захара и Вальки тек пот.

— Взято. А торпеды — взял бы? — коротко, в упор заскрипел Милашкин. Захар с Валькой задумались, проигрывая и разматывая метель от винтов и громового эха заново, и, угадав, разместив в ней попискивание и подвывание торпед, кивнули.

— Брехня! — сказал Милашкин и бросил папиросу в зубы. — В этой каменной бутылке?.. Брехня. — И полез наверх. — Брехня… — просвербили в тамбуре колесики его навек простуженной глотки, и, еще дальше и неразличимей: — Акустики…

К вечернему чаю Шура принес им доподлинные слова Милашкина, сказанные старпому: «Смешные пацаны». На что Луговской ответил: «Вполне».

…Задание исчерпывалось, и они возвращались, с нетерпением высматривая вход в бухту, где дадут на спокойной воде выспаться, где письма, баня, кино… и если пошлют работать на берег, то можно полежать на траве.

За два с лишним месяца — от иссушающей беготни, ледяного душа, от спанья на набитом пробковой крошкой матрасе, от грубого харча и работы на морском ветру — Валька подсох, стал весел и проворен. И спокоен — как бык на лугу.

Неслось все… пока не пришла эта черная телеграмма.

Теперь он вернулся.

16

— Добро войти? Товарищ командир, старшина первой статьи!..

— Садись. Как, Шура, дальше жить будем? Осень.

— Осень.

— Вакансия свободна. Старшины команды РТС.

— За этим вызывали?

— Ну и черт с тобой!.. «Сто четвертый» уходит. В Сорочью губу. Приказали отдать им одного из наших акустиков.

— То есть как это? Товарищ командир!

— Кто.

— …Не могу. Не знаю.

— Харсеев?

— Захара отдавать нельзя. Будет очень хороший акустик.

— Тогда — Новиков?

— Валька?.. Валька — акустик от бога.

— Бога ты мне не впутывай. Кто!

— Не знаю.

— Ты, Дунай, взрослый парень, а ведешь себя… Кто уйдет на «четверку»?

— …Харсеев.

17

Захар не успел даже толком проститься. Долго сидел на рундуках, беспомощно глядя в палубу. А потом засуетился, затолкал барахло как попало в мешок, свернул койку — и прыгнул с борта на борт.

«Сто четвертый» как назло завозился с якорь-цепью, а Захар, по привычке выбежавший в баковую группу и никому не известный там, не нужный, стоял без жилета под крылом мостика, жался на северном ветру и смотрел, смотрел из-под большого берета, который так и не собрался перешить ему Иван.

Необыкновенно остро вдруг замечалось, что авральная группа на «четверке» нерасторопна, и боцман там — молод, и выкрашен «четвертый»… чужой корабль.

«Четвертый» отошел настолько, что людей уже было не разглядеть, начал поворачивать к выходу из бухты. Валька вытер кулаком нос и пошел было на закоченевших ногах с полубака, как вдруг, нечаянно подняв голову, увидел, что на мостике стоит и смотрит, согнувшись, в оптику пеленгатора на уходящий «сто четвертый» Шурка Дунай.

18

До лодки было двадцать восемь кабельтовых.

Валька держал ее давно, она шла на него, под электромоторами, потом отвернула и теперь двигалась справа налево, то поднимая, то сбрасывая тон. Колебания в тоне могла дать зыбь, но, скорее всего, лодка маневрировала, выходя в атаку.

Изредка Валька бросал вибратор влево — пощупать, где корабль-цель. Парень на цели тоже взял лодку, и его командир начал играть.

Лодка и цель работали в «шуме», Валька был для обоих «невидим». Машины у него молчали, вода шуршала на недвижных винтах.

Молчали винты на неслышных ему торпедных катерах, оцепивших обширный квадрат полигона. Ребята там тоже слушали море — снаружи квадрата.

Корабль водило.

Безостановочное, плавное, дурманящее движение вело и вело Валькино кресло из стороны в сторону, вздымало, вздымало куда-то наискось — и роняло, с журчанием и стуком под днищем, сбрасывало боком в слабящую пустоту, — и снова, креня, заваливая, тащило — вбок и вверх.

Время от времени корпус корабля отставал от ритма раскачки, и днище сталкивалось с новой волной так, как если бы Вальку с креслом вышвыривало с высоты нескольких метров на асфальт. И снова начиналось кружение, плавное и выматывающее бесконечностью, от которого становилось тоскливо в животе и наливала надбровные кости хмурая боль.

Вот уже неделю они работали на этой волне, которую Шура называл «пилюли от бессонницы», и Валька с тревогой думал порой, каково же работать в шторм, когда непредставимо твердая волна бьет в задранное днище и, наваливаясь на корабль, топя его, катится, гремя, по палубе — высоко, за тремя трапами и люками, над головой вахтенного акустика…

Лодка прибавила оборотов. Винты подвывали.

Начиналась атака.

Гряды моря неохотно вздымались и плюхались вниз, вода перемешивалась, ворчала; слышимость была скверной, и Валька еще убавил свет в посту, так легче было слушать.

— Как, Шура?

— Нормально.

Шура сидел на крохотной разножке за его спиной, развалившись в вольготной, казалось бы, позе.

Вдавив спину и плечи в угол переборки и стола, он упирался ногами в крепление блоков. Только так можно было удержаться на разножке. Маленькая лампочка в узком колпаке светила ему на колени, в раскрытый вахтенный журнал.

У него был скучающий вид человека, который век живет в этой болтающейся, полутемной, любовно выкрашенной тесной коробке. Валька не мог представить его вне корабля, вне кубрика и трапов, без застиранной робы, полосатой майки.

Валька не замечал, как в повадках и словах он бессознательно начинал подражать Шуре, перенимая все — сдержанность, небрежную и щегольскую манеру носить робу, манеру открыто и скучновато смотреть на начальство, манеру работать на станции.

…Сквозь мутное ворчание моря — пыхтенье и постаныванье винтов. Кресло поднимало, валило набок, бросало вниз. Машины молчали. Волна тащила и крутила корабль, это Валька видел по репитеру компа́са. Нос корабля отжимало влево, влево; вправо катилась картушка компаса.

Очень трудно было научиться ощущать этот белый, с цветными делениями и цифрами кружок как единственно незыблемую в море вещь.

Норд всегда остается нордом, и Валька учился понимать, что вертится он сам, вертится корабль, а картушка стоит незыблемо и мертво, и по ней нужно отсчитывать мир. И когда это понимание пришло, сразу стало легко и ясно, и, ведя вибратором за картушкой, он без малейших усилий видел, где корабль-цель и где и как выходит в атаку лодка.

Изредка поглядывая на картушку, на указания приборов, Шура, упершись спиной и ногами, писал в вахтенный журнал цифры, которые докладывал Валька. Лампочка в узком колпаке светила на бледные зеленые страницы. Поколения акустиков совершенствовали боевой пост, перемещая и перекраивая все в его скудном пространстве. Несколько ночей Валька, Шура и Захар возились, приводя пост в порядок. И нет больше Захара, раньше будущей весны «сто четвертый» не придет, а вернут ли Захара обратно — один Милашкин ведает… Вдвоем работать было тяжеловато. Часы на качающейся переборке говорили, что идет третий час Валькиной вахты. Безвылазно, подменяя друг друга у пульта, они с Шурой сидели тут часов двенадцать — с двух утра, когда сыграли первую тревогу. Доктор притаскивал им сюда завтрак и обед. О том, когда кончится все это, думать не следовало: это нервировало и заставляло торопиться. Да и работа была из легких: обеспечение.

Винты гудели, поскрипывали — и грозили пропасть, потеряться, и Валька, работая вибратором, сопротивляясь уводящей, валящей набок болтанке, отстраивал и отстраивал станцию. Кончики пальцев легко, невесомо лежали на рукоятках, покачивая режимы работы приборов, выбирая на каждую долю секунды оптимальную настройку. Для этой невесомости, летучести движений требовалась большая сила и легкая точность мышц. Сила требовалась, чтобы не замечать качки, тяжелой духоты от разогревшихся блоков, не замечать верчения корабля, не замечать самой станции — и общаться с морем напрямую; кончиками пальцев, висками, полузакрытыми глазами держать дальние винты лодки, более гулкие винты цели и ждать торпедного залпа.

На шее у Вальки висел микрофон. После каждого доклада в динамике внутренней связи звучало спокойное «Есть». Там, наверху, все эти пеленги и скорости ходов соотносились на штурманской карте с неизвестными и, в общем-то, безразличными Вальке данными.

Голос в динамике не вызывал у него никаких мыслей о старпоме, о картах, о полированном дереве и бронзе штурманской рубки, о блещущей никелем и дневным светом ходовой рубке, где мерзнут у открытых окон работающие на локации Димыч и Блондин.

Равномерно и монотонно шепелявили в гудящем море винты.

…Почти неразличимый хлопок.

Залп.

Запела торпеда, и он впился в этот зудящий звук: бешено крутя винтами, она прорывала гудящее море.

Это было то главное, ради чего они дурели здесь от качки, ради чего держал Валька лодку сорок минут.

Волна стукнула в днище, — даже заныло в лопатках.

Корабль сваливало порывом ветра, картушка быстро катилась вправо, и навстречу качению картушки шло пение торпеды…

— Полста семь! Полста пять! Полста три! Полста! Сорок девять!..

Винты торпеды вдруг облегченно, неправильно взвыли.

Валька верхним чутьем почуял, что случилось что-то не то и сейчас он торпеду потеряет… не успев подумать, уже перебросил тумблер в «эхо» и выщелкнул в торпеду, чуть упреждая ее ход, импульс — узкий удар ультразвука.

В яростном набеге эха от волнующегося моря — звонких, нежно звенящих пузырьков и колокольчиков реверберации, — через томительно долгие секунды…

Молчали на мостике.

Ждали результатов залпа в отсеках подводной лодки, на корабле-цели, на торпедных катерах охранения.

Но на мостике «полста третьего» молчали, первыми узнав из выкрика Вальки, что, возможно, настало чрезвычайное происшествие.

…пришел очень слабый, почти недостоверный металлический отзвук, отголосок, прозрачная царапинка в разноцветном и буйном сплетении шума.

— Есть! — сказал Шура.

— Есть, — повторил он, садясь. — Соображаешь.

Больше винтов торпеды не было.

Лодка уходила, меняя глубину и курсы.

Паренек на корабле-цели, видно, взял торпеду и, потеряв, не решился себе в том признаться. Корабль-цель, вскипев винтами на полную мощность, выполнял маневр.

Валька доложил наверх, что винтов торпеды нет, торпеда потеряна и, предположительно, затонула — на таком-то пеленге, такой-то дистанции.

— …Дай, Шура, закурить.

В динамике неразборчивые голоса зазвучали возбужденно, кто-то отдавал команды. Море сразу переполнилось шумом: два, три, четыре торпедных катера понеслись, взбаламучивая, рвя воду винтами, к той точке, где в последний раз слышал Валька торпеду. Снова стукнула волна. Ухнули и начали молотить собственные винты. Лодки уже не было слышно…

— Новиков, — прорычал в динамике Милашкин.

— Есть. Вахтенный гидроакустик матрос Новиков.

— Ты что — в «эхо» ее взял?

— В «эхо», — сказал Валька.

Поправил на шее микрофон и подумал, что сейчас ему вмажут за нарушение инструкции. И правильно. Возбуждение спало, и от огорчения, от окончания работы накатила совершенно невыносимая сонливость. Двенадцать часов вахты…

— Умница. — Фильтр в усилителе связи был отстроен так, что оставлял от голоса Милашкина одно скрипение колесиков. — От имени комбрига — благодарность. Шура! Дай ему минут десять поспать. Я его сейчас в минном полигоне посмотрю.

— Есть, — сказал, наклонившись к микрофону, Шура.

Валька спал на палубе под креслом, сунув под голову сумку противогаза и не слыша ни волны, ни станции, ни команд в динамике, не чувствуя духоты, холода палубы. Он отсыпался на дрожащей и бьющей палубе за прошлую ночь, и за позапрошлую, за напряжение вахт, за усталость и огорчения, за нелепые радости, и ему еще что-то снилось. Спал он целых восемнадцать минут. На девятнадцатой минуте Шурка толкнул его в бок и сунул флягу с водой. Вода была холодной и невкусной. Корабль шел против волны, нос резко приподнимался и падал. Было слышно, как обшивка расшибает волну в брызги. Алая лампа замигала и залилась на тридцать секунд ровным светом. Это значило, что по кораблю грохочут колокола тревоги. Воют трапы. Несутся ребятки, расхватывая противогазы, задраивая иллюминаторы и люки, по боевым постам.

Остатками воды Валька вытер загривок и лоб и, злой, остервенелый спросонья, дернул с крепких плеч голландку. Капли стекали по скулам. Зло утер со лба и губ капли. Надежно, прочно уселся в вертящееся кресло и повязал привычно на вспухшей жилами, погрубевшей шее шнур микрофона:

— ГКП! ГКП! Матрос Новиков вахту принял!

Надежно — с каждым оборотом прошвыривая корабль вперед — молотили, чавкая маслом, на шестистах оборотах дизеля. Море накатывало, звеня, и в стеклянном набеге звука острыми зелеными проколами — на разных дистанциях, вправо, влево, прямо по курсу — вспыхивали сигналы эха от мин.

Входили в полигон.

19

— …Есть. Есть!

— Смешной парень.

— Злой.

— Азартный… Тошно мне глядеть, как ты стараешься.

— Ты, Степан Андреич… Есть… воспитан в неряшливости радиотехники. Штурманской красоты тебе не понять. На руле! Курс двести шестьдесят два! Последний галс.

— А что Шура, не желает остаться? Ты с ним говорил, что вакансия старшины команды?

— Говорил. И командир говорил. …Есть.

— И что?

— Говорит, очень хочет посмотреть, как трамвай выглядит. Забыл, говорит. …Есть.

— Трамвай, говоришь?

— Все. Дальше чисто.

— Закрывай лавку, старпом. Домой пошли.

— Куда ты торопишься? Все равно Ольга не дежурит.

— А какое сегодня число?.. Да иди ты!

— На руле: право двадцать по компасу!

— Дай ты ему сейчас эту должность. Дай! Пусть домой главстаршиной поедет.

— Мостик! Товарищ командир. Планшет минного полигона завершен!..

20

«От мест отойти» — команда любимая.

Погасли шкалы, остывали блоки.

Натянул голландку, расправил воротник.

— Пошли! — и Шура без усилий полез наверх, сухие мышцы спины бродили под голландкой.

Наверху был мокрый, вмиг забивший легкие ветер.

Недавно пролетел дождь, вода дрожала на палубе, на надстройках. Как всегда после холодного дождя, видно было далеко, и острова по левому борту казались близкими. Спешила волна.

На крыле мостика стояли, наслаждаясь ветром, старпом и Милашкин. Милашкин смеялся; старпом показал баранкой большого и указательного пальцев: отлично! Валька и сам знал, что нормально отработал.

Зеленов подмигнул в темном портике радиорубки.

Брызги залетали на шкафут.

Мир был свеж. Низкие полосы облаков: влажные синие брюшки. Сизые, белые акварельные размывы. И волна ворчливая, с чернью.

Ветер.

Из гудящего камбуза высунулся Серега, за ним радовался, распахнув полосатый живот, Доктор: желтый зуб под усами… «Пожевать хочешь?» Не, помотал головой Валька. Курить. Предложили на выбор. Глядели на него с доброй усмешкой. И некурящий Иван стоял тут же, блаженно щурясь на вымытый мир.

Курить на влажном, плотно налегающем ветру. Трезветь… Ноющая усталость отпускала. «Штормик придет», — сказал боцман.

— Штормик, — сказал Кроха.

Подрагивающим гудом гудели дизеля. Дрожали мелко леера и стойки. Ветер хлопотал в намокших чехлах, обвесах. Подрагивая на волне, покачиваясь с борта на борт, распластав вымпел и горькую дымку выхлопа, спешил Валькин корабль домой — в бухту.

Служить оставалось два года и еще сто с чем-то дней.

ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ Л. Повесть третья

1

«…Необъяснимо, просто, смутно — две строчки из далеких снов, разодранным чадящим утром приносят белое письмо; когда нам женщины не пишут — они правы, шути иль злись, — но что за ласковая вспышка кладет пред ними чистый лист… какая тонкая отрава — две строчки женственным пером, любви таинственная слава изводит нас как школяров, и легкий почерк в темных пальцах дрожит заманчивой бедой.

Свежеет.

Крепко, вкусно пахнет железом, гарью и водой».

Так писал Андрюха Воронков.

Зачем писал?

Спросить бы.

2

В тот год, о котором веду я рассказ, утра августа в бухте Веселой дарили прохладой и чистотой, последним перед темными штормами покоем.

На кораблях, стоявших у стенки, менялась вахта, шла спокойная, размеренная работа. Утром поднимали флаги, а вечером их спускали. Уходили в море, — а уйдя, возвращались. В среду, субботу и воскресенье ходили в увольнение в лес. Ждали осени, ждали прибавки к жалованью, ждали конца службы. По утрам восходило холодное твердое солнце, и бухту и берег подергивала предосенняя, беспричинная грусть.

Влажный лоск вишневых палуб, влажный светлый блеск бортов, смородинная под швартовыми, синяя вдали вода… отчего не жить в такое утро, не возиться с добрым делом под пугливым вымпелом, в котором проявится вдруг глазу и станет видимым ветер, — отчего не жить. Но благословенная, врачующая работа слабо помогала Шурке.

Белый плеск, огонь и чад электросварки. Утро было продрано дымами, свистками и грохотом, воем лебедок. Проворачивали дизеля и грузили торпеды. Било свежестью и гарью — и осенним уже дыханием воды. Скоро вспыхнут в серых сумерках желтые листья на мокрых прибрежных валунах… Железом, гарью и водой — неотвязно вертелось в голове, и еще нелепое: знать бы.

— …Ровнее ты можешь вести? сварщик! тебе кашу манную, а не металл варить! — закричал, задыхаясь от ярости и сложной обиды, Шурка и, закричав, словно очнулся — обнаружив себя на палубе, на рострах на левом борту, возле шлюпок, в черном прожженном комбинезоне: старшина первой статьи Дунай, бледный и злой. А перед ним, сдернув с лица забрызганный металлом щиток, красный и взбешенный от несправедливой укоризны, пыхтел Кроха Дымов. Шел девятый час неяркого августовского утра. Варили стрелу для нового опускного устройства. Всю систему к данному кораблю приходилось привязывать самим, чертежей — никаких, и варили по Шуркиному разумению, начав еще до рассвета, ругаясь насмерть и молча мирясь. Помогал молодой Шуркин акустик Валька Новиков, а варить вместо не пришедшего с плавмастерской сварщика взялся Кроха: взялся на свою голову, влез необдуманно под строптивое Шуркино начало.

— …Куда ровнее-то? — закричал, обретя наконец дыхание, Кроха. — Сам же!.. — и стал тыкать кулаком в грязной брезентовой рукавице в набросанный мелом на палубе эскиз.

Откинулась со звоном крышка шахты в машинное отделение, и появилась курчавая и крупная, нос в мазуте, голова Ивана Доронина. Иван вытер тяжелым кулаком нос, отчего нос заблестел еще красочней, и сказал — радушно и убеждающе:

— Юрий Григорьевич! Александр Иванович!.. Неприлично.

Валька Новиков стоял, опустив руки и всем своим видом выказывая флотскую воспитанность, которая рекомендует в раздоры старших не встревать.

— Чего тебе? — очень устало сказал Шурка.

— Отдышаться, — беспечно сказал Иван. — Мазут.

Кроха, Иван да Шурка — в незапамятном давно, молодыми, гололобыми свалились они на свой «полста третий», озираясь опасливо: что за корабль? Наплыла дымка трех навигаций — и стаяла, выплеснув на палубу трех ворчливых и жестких в деле старшин. Пуще раздались и словно осели тяжеловатые Иван с Крохой, по-волчьи покрепчал Шурка. Будто век разгуливали по железным палубам в сизых робах, парусивших на ветру…

— Внимание, — сказал Валька.

Команда «внимание» обязывает стать смирно, чего Иван, вися на трапе шахты, сделать не мог, но из любви к порядку он придал лицу торжественность.

Из-под крыла мостика на ростры вышел старпом. Оценил с сомнением ржавое, в синих схватках окалины плетение стрелы, присел на корточки перед эскизом.

— Так… — сказал он, раздумывая, как шахматист. — А Доронин не знает, что задерживаться на трапах и в люках — запрещено?

— Виноват, — с достоинством признал Иван и захлопнул над собой крышку. Было слышно, как он со свистом пронесся вниз по вертикальному трапу шахты сквозь три корабельных этажа и с грохотом обрушился где-то внизу на ребристые листы настила.

— …Это что? — сказал старпом.

Вопрос относился к некоей придуманной Шуркой растяжке, и Шурка пожал плечами: по его мнению, старший лейтенант Луговской мог сообразить и сам.

— Так, — сказал Луговской. — Будем считать. Мел! — Начали считать: мелом на палубе, и векторное сложение сил у Шурки выходило так, а у Луговского этак. — Со второго курса забрали? Что было по теормеху?

— Четыре, — неохотно сказал Шурка.

— Плохо. Нужно — пять.

— Двоечник, — сказал за их спинами Иван. Шурка одарил Ивана таким недобрым взглядом, что Иван смутился и почесал за ухом. Ухо тоже заблестело мазутом.

— Итак, — сказал старпом, отряхивая руки от мела. — Отчего ругань? Что не ладится у Дуная? Дымов!

Кроха осторожно повел глазами вправо — туда, где за нестройным лесом мачт, за высокими жилыми палубами плавказармы высились мачты «Алтая».

— Ясно, — сказал старпом. — Будут еще разногласия — накажу обоих. Продолжить движение.

— Шура! — закричал, пробегая под ними по шкафуту, рассыльный Мишка Синьков. — Шуру Дуная не видели?

— А это к тебе Паша Зубков пришел, — объяснил Иван. Даже сидя в мазутной цистерне, он умудрялся знать все новости. — С «Алтая».

Шурка болезненно сморщился. Сейчас бы он пренебрег традициями гостеприимства и погнал бы вон любого гостя, но… во-первых, Паша — это Паша, а во-вторых, он — с «Алтая». Все еще в дальнем конце стенки, за плавказармой стоял «Алтай», и его мачты… крепкие черные мачты…

Шурка бросил Вальке ключи:

— Проводи — в лабораторию. Ты, Кроха, провари пока фундамент. Я хоть… руки вымою. — У трапа вниз он невольно задержался: взглянуть на корабли, на бухту. Прохладное утро было столь тонко, что в реальность его трудно верилось, реальными были корабли и дымы, стук упруго бегущей в клюзах воды, грохот стравливаемых цепей… а если лицом обратиться к бухте, к распластанной вольной воде, то утро, дымчатое, невесомое, заволакивало тебя всего и дюжина погромыхивающих, коричнево и сине чадящих кораблей становилась досадной неправильностью, обрывком чужого сна. Утра были — одно неожиданней другого, с живительной свежестью, острой росой, сиреневым тоном в белизне… и седьмой уже день Шурка смотрел на все это один. День седьмой. Подумал так — и скользнул омраченно в пахну́вшую теплом машины и недавней мокрой приборкой темноту люка.

Из уважения к гостю он скинул комбинезон, переменил голландку, долго отмывал, скребя щеткой до крови, руки и расчесывал мокрые после умывания волосы.

Матросу Паше Зубкову, радисту со спасателя «Алтай», шел от роду тридцать первый год, и в далеком городе Новороссийске готовился идти в четвертый класс его сын Михаил Павлович. Пашу военкомат прибрал за три месяца до полных двадцати восьми лет, в короткой передышке между двумя рейсами на Кубу. И теперь, дослуживая матросскую службу, был он старше многих офицеров и даже командиров кораблей. Худой, сутулый от многих лет, проведенных в радиорубке, в мешковато висящей на нем и не очень свежей робе, Паша был нрава ровного, доброго и ко всяческой звонкости и налаженности лихого военного флота относился без трепета и терпеливо. Глядя в доброе, с мешочками и глубокими морщинами Пашино лицо, командиры терялись, в бессилии объяснить, для чего матросская бляха должна сиять нестерпимо. Старшиной, по доброте и спокойствию, Паша, естественно, не стал, и старшим матросом тоже; по рассеянности он говорил многим ты и был весело озабочен тем, что сын слабо успевает в правописании. Радист он был первоклассный; первый класс, который в бухте имели многие радисты, подкреплялся у Паши двенадцатью годами работы в море. Пашу в бухте любили и, кроме того, сильно уважали: он не врал, не играл во флотскую лихость и всегда говорил, если кто был не прав.

Шурка с Пашей знаком почти не был. Умываясь, расчесывая мокрые волосы, он слегка волновался: просто так к нему Паша Зубков не пришел бы.

Паша сидел в полутемной, вымытой до матового свечения лаборатории, где поблескивали никелем старые, тяжелые приборы, и с небывалым интересом разглядывал подволок.

— Недавно красил? — с тем же необычайным интересом сказал он, пожимая Шурке руку. — И сколько краски у тебя пошло?

Из нагрудного кармана мятой Пашиной голландки выглядывал очень белый, бросающийся в глаза, твердый узкий конверт.

— Недавно красил, — спокойно сказал Шурка. — Полкило эмали пошло.

— Польской?

— Польской.

Паша удовлетворенно кивнул и снова поднял глаза к подволоку.

— Слушай, — сказал Шурка, с неудовольствием чувствуя, что нарушает этикет. — Извини. Ей-богу, недосуг. Ты зачем пришел?

— Да так, понимаешь.

Теперь кивнул Шурка. Помолчал — и спросил, осознав с опозданием, что задавать этого вопроса не следовало:

— Как там у вас?

— Обвыкаемся, — сказал Паша. — Ребята в госпитале — получше… Тут Андрюшке письмецо пришло.

— …Так, — настороженно сказал Шурка.

— Адреса обратного нет.

Паша вынул из кармана голландки и положил перед Шуркой на потертый линолеум стола узкий белый конверт.

Конверт был у́же и длиннее обычных, глянцевой плотной бумаги, справа по вертикали его пересекала узкая бордовая полоса, слева была наклеена большая и дорогая, синяя с золотом марка из серии «Шедевры Эрмитажа». Синим фломастером, почерком легким и чуть витиеватым, почти прямым, безусловно отчетливым и красивым в три строки был выписан адрес: «** область, *** район, почтовое отделение Веселая, войсковая часть ****, Воронкову Андрею Андреевичу». Ниже, бордовым фломастером, в тон вертикальной полосе, значилось в качестве обратного адреса: «Татьяна Л.».

Следует признать, что Шурке, абсолютно спокойно глядящему на конверт, еще не приходилось видеть таких конвертов. Еще не приходилось ему встречать и людей, которые бы писали на конвертах слова область, район, почтовое отделение, войсковая часть уверенно и без сокращений.

Вот и все, что он мог бы сказать по поводу положенного перед ним чужого письма.

— Не знаешь? — спросил Паша.

Шурка подумал и, догадавшись, что вопрос относится к Татьяне, покачал головой. Если бы перед ним сидел не Паша, он бы, возможно, сделал еще движение губами, долженствующее означать, что настоящая, большая, крепкая мужская дружба подразумевает отношения, отличные от отношений исповедальни.

— Мы тут с ребятами подумали, — сказал Паша, — и решили тебе отдать.

— Та-ак… Вы решили.

— А ближе тебя у него… — Паша помолчал.

— И что я с ним делать буду? Читать?

— А худого тут нет, — серьезно сказал Паша. — Вы ж земляки. Вернешься, найдешь девчонку. Расскажешь. Ну, я пошел.

— Погоди, Пашка! Нельзя же так…

— А как можно? — печально спросил Паша. — Как можно? Разве ж можно… А! — Паша нахлобучил берет, рванул дверь и дробно ударил вверх по трапу.

Письмо осталось лежать перед Шуркой. Неизвестно, что бы Шурка надумал, но сверху Валька Новиков закричал, что какие-то нехорошие люди отключили на стенке питание на сварочный агрегат, и день, накренясь, понесся… Трое суток письмо помалкивало в ящике стола, и трое суток Шурка старательно огибал всякую мысль о нем. На третий день, устав от этого окончательно, понял, что обманывать себя без толку. Вечером, когда все, волоча с грохотом банки, убрались во второй кубрик смотреть кино, Шурка, помывшись неторопливо в душе, переодевшись в чистое и отглаженное (было в этом что-то от приготовлений к решительному свиданию), спустился в отсек. Запер дверь, привычно усмехнувшись собственного изобретения афоризму,утверждавшему, что свобода — это забраться в железный ящик и закрыть дверь на ключ. Сел к столу, засветил лампу. Поерзал вместе со стулом, устраиваясь поудобнее. Аккуратно разместил письмо, папиросы, спички, пепельницу. Закурил, с удовольствием разглядывая витой синеватый дым… И когда никаких для оттяжки времени достойных дел не осталось — с коротким треском вскрыл конверт.

3

«Привет скитальцу морей!

Ты куда пропал? Не пишешь. А последнее твое письмо такое холодное и далекое-далекое, что я даже не знаю. А у нас снежок…»

— Снежок? Август на дворе.

И только теперь Шурка заметил дату: двадцать шестое февраля.

Долгонько…

«Ленинград, 26 февраля 19… года.

Привет скитальцу морей!

Ты куда пропал? Не пишешь. А последнее твое письмо такое холодное и далекое-далекое, что я даже не знаю.

А у нас снежок. Мокро и грязно. В театры, на вечера, на концерты ходим так часто, что дома дурно становится, когда вспомнишь о факультете и обо всем, что связано с этим понятием. Ты счастливый человек. В этот вторник идем на Сашу Дольского. Ты не слышал его? Он в большой моде».

На этом веселые синие чернила заканчивались. Начались зеленые. Почерк стал вольней и беззаботней.

«4 июня.

Знаешь, нашла сегодня это недописанное письмо в секретере. Наверное, тогда пришли друзья и помешали. А потом я его куда-то засунула вместе с твоим адресом и никак не могла найти. Ужасно злилась на тебя. Почему ты не писал? Неужели ты думаешь, я лишила бы себя удовольствия получать твои письма? А у нас белые ночи. Вот! И сессия. Днем я стараюсь прилежно заниматься, а по ночам мы гуляем. Ужасно здорово и весело…»

Ужасно здорово и весело.

С чего же это началось?

4

Началось это, пожалуй, в тот день, уже под вечер, когда «полста третий» вернулся из полигона, где занимались скучным делом — обеспечением чужих стрельб, и Шурку за какой-то надобностью занесло на пирс торпедных катеров.

Мокрый, весь облепленный водой, выполз, рокоча, из тумана и развернулся на серой волне «двадцать третий» торпедный катер: серый, Широкогрудый, с широко расставленными торпедными аппаратами, черными стволами пушек и озябшими черными фигурами матросов в неловких капковых бушлатах. Швартовка, танковый рев моторов, командные свистки собрали на пирсе с пяток любопытных. Катер притянули, привязали, стихли мощные дизеля, и вслед за лейтенантом на мокрые, крашенные светлой краской доски причала спрыгнул Шуркин кореш, сигнальщик, — будто обваренный ветром, в мокрой канадке, шапка натянута на уши. Шмыгнул носом:

— Здоро́во… Курить дай.

— Ну как? — спросил из вежливости Шурка.

— А ну!.. — и сигнальщик со вкусом высказался. — Утопили торпеду.

— Это которую лодка?..

— Лодка!

— Хреново…

Смысл разговора был таков: утонула торпеда, которую днем выстреливала по кораблю-цели подводная лодка.

Опытовая торпеда.

— Хреново, — с сочувствием к тем, кому на ночь глядя придется искать и вытаскивать эту торпеду, повторил Шурка. — Ваши пойдут вытаскивать?

— Шутишь… «Алтай» послали. Встретили его сейчас. Самая для них работа: и снаряжение… и ребята асы… и отчего спички на походе так сыреют! Дай прикурить! Погода дрянь… и штормик придет. Строевой смотр, говорят, на неделе будет — не слышал?

Закурили, лениво ругая погоду, строевые смотры, штормики, которыми открывается взбаламученная осень… По пирсу, упрятав шею в сырой воротник черного плаща, прогуливался вахтенный с автоматом за плечом.

5

Красный фломастер. 18 июня.

«Вчера мы праздновали день великих прекрасных существ (приравнивали к Восьмому марта), это мальчишки все придумали. Сдала электротехнику, четыре балла. Была несказанно рада, так как рассчитывала на гораздо худшие результаты. Потом, вечером, жарили шашлыки по всем правилам и танцевали сумасшедшие танцы, так что я ударилась ногой не знаю обо что, но знаю, что обо что-то острое, и содом прекратился из-за увечья главного плясуна. Зажгли свечи и без света вели глупые разговоры. Мальчишки ругали тебя, но мы с честью тебя отстояли. Не сердись. Накурено было так, что стоял сплошной туман, и только огоньки свечек, как маяки в туманной дали моря…»

6

Вахтенный прохаживался по пирсу и уходил в туман. Что же было потом?

А потом ты заступил дежурным по кораблю, и ночью…

— В три двадцать утра, — поправляет меня Шурка.

В три двадцать утра вахтенный у трапа вызвал тебя звонком.

Начинался четвертый час утра — самая сонная, предрассветная одурь. В три часа сменилась вахта. Электрик Коля Осокин отогрелся на камбузе, выпил кружки три чаю с белым хлебом, доел селедку с остывшей картошкой, что осталась от заступившей вахты, вычистил, смазал автомат и, уже засыпая от сытости и тепла, принес автомат к тебе в дежурную рубку, чтобы ты проверил, как он вычищен, пересчитал патроны и запер в пирамиду — под замок и печать. Бушлат у Коли был расстегнут, суконная форменка под бушлатом топорщилась. Патроны желтели, высыпанные в бескозырку. Над головой звякнул резкий, требовательный звонок, и ты машинально взглянул на висевшие на переборке часы. В случае происшествия, распоряжения время в вахтенный журнал нужно заносить точно.

…Было три двадцать утра. Зевая, не сразу задраив отходящую под напором ветра тяжелую газонепроницаемую дверь, оскальзываясь на выдраенной соляром палубе, Шурка выбежал к вахте. Вахтенным у трапа был Валька Новиков. В свете кормового фонаря он стоял — спокойно, подняв воротник, отворачиваясь от ветра, который хлестал и хлестал ленточками по лицу.

— Что?

— На катерах боевая тревога, — лаконично доложил Валька.

— На всем дивизионе?

Валька подумал.

— Нет. Похоже — на одном.

Ветер трещал вымпелами и флагами. Хлюпала волна. Скрип швартовов и сходен стоял над стенкой. Не пришлось бы через часок поднимать ютовых минеров: заводить дополнительные швартовы… Растекался хмурый, синий рассвет. На пирсе мелькнула фигурка матроса: отключил кабель, бегом потащил к катерам. Взревели дизеля, густой выхлоп смешался с шумом ветра.

— «Двадцать четвертый», — сказал Шурка.

Завизжав на повороте, вылетел на стенку, замер грузовик, побежали люди, таща непонятное, раздались резкие высокие свистки: отдать швартовы. И вахтенные на всех кораблях застыли: такого они еще не видели. Катер прямо от стенки рванул на полном. Волна ударила в камень стенки, сильней закачались вразброд корабли, сильней заскрипели швартовы и трапы.

— …Черт бы его!..

— На полном, — с восхищением и нехорошей тревогой сказал Валька.

— Не-по-нятно… — рассудил Шурка, и Валька развеселился: даже в интонациях старшины «полста третьего» бессознательно подражали боцману.

…А потом ты плюнул, еще верней рассудив, что все непонятное становится со временем понятным, запахнул канадку и пошел обратно в дежурную рубку, никаких записей в журнале делать не стал, потому что чужие тревоги тебя не касаются, принял у Коли автомат и патроны, заставил его убрать чайник, тарелки и хлеб, распек рассыльного за лужи в умывальнике, поднял дежурного по низам и честно лег спать — до пяти утра. В пять поднялся, обошел корабль, дал разгон всей нижней вахте, чтобы день начинался бодрей, чтобы веселей крутились дневальные по кубрикам и дозорные по отсекам, дежурные по боевым частям, вахтенные электрики и мотористы, рабочий по камбузу и сигнальщик, велел подымать людей на заводку швартовов и дежурное отделение на чистку картошки, велел обтянуть якорную цепь, не забыв записать про швартовы и цепь в журнал, умылся до пояса и выбрился холодной водой, переменил тельняшку, воротник и чехол на бескозырке и в половине шестого, за полчаса до подъема, выдраив бляху и ботинки, отправился с рапортом к дежурному по дивизиону: служба шла.

Как ни странно мне сообщать все это годы спустя младшему лейтенанту запаса Шуре Дунаю, но я вынужден сообщить, что годами служба шла и вращалась именно в этих, великолепно забываемых мелочах, хотя мелочей, как известно, в морской службе не бывает, и если ты забудешь поднять людей на чистку картошки, то, помимо личных неприятностей, обречешь экипаж еще на сутки поедания макарон, а если не заведешь на стенку дополнительно две-три нитки швартовного троса, то единственная нитка под нажимом ветра на корабль может лопнуть и в лучшем случае покалечит леерные стойки, а в худшем — вахтенного матроса.

Так прошла та ночь.

…Утром, к началу большой приборки тучи рассеялись и в холодном солнце над бухтой заблестел вертолет.

— Начальство? — вроде бы равнодушно спросил Кроха, вертя в руках тяжелую стальную отвертку.

Шурка сумрачно посмотрел на него и отвернулся.

— Вряд ли.

— Медицина, — спокойно, и даже слишком спокойно, сказал стоявший рядом радист Зеленов.

Валере Зеленову можно было верить: радисты всегда больше знают. Вертолет ровно прошел над бухтой и блестел, слабо гудя, уже над морем, уходя в сторону полигона. Валера Зеленов вздохнул и пошел не спеша по шкафуту в нос. Утро было синим, холодным. Синий выстуженный шторм качался и гремел за мысом. Корабли в бухте раскачивались. Солнце холодно и остро ложилось на мокрые поручни, на синюю и черную, раздерганную ветром воду. На шкафуте со швабрами, тряпками толпилась, глядя в небо, молодежь. «К «Алтаю» пошел…» — «В три часа медики туда на катере…» — «Водолазы под водой, не подняться…»

— А ну! — повернулся бешено Шурка. — По местам приборки, живо! Радисты! Музыку.

Музыка.

Согнулись над палубой спины…

Думал ты что тогда про Андрея?

Не думал.

Много позже, в старой квартире, в старом доме в стиле модерн — с округлыми окнами, изразцовой отделкой стен и лилиями кованых балконных решеток, — в старом доме на Аптекарском острове, в двух шагах от вечернего, тронутого осенью Ботанического сада, постаревшая и заметно сдавшая Анна Павловна, угощая Шуру чаем с алычовым и черной смородины вареньем, расскажет ему, что в ту ночь, когда «двадцать четвертый» на полном унесся из бухты, сын приснился ей пятилетним. Заглядывал в лицо, будто хотел что-то сказать, и стал вдруг очень серьезным. Сон был путаным, душным, голосили, кричали машины, а он уходил между мчавшихся автомобилей — в штанишках на лямочке и шоколадных с белым полуботиночках. Полуботиночки, большая в те времена редкость, были привезены из Германии бывшим однополчанином покойного мужа.

Моряка в вагон-ресторане скорого поезда она не помнила. То есть — когда Шура рассказывал ей, она как будто бы что-то припоминала… но нет, наверное вспомнить не могла.

7

Воронков Андрей Андреевич, возраст двадцать один год, русский, член ВЛКСМ, образование среднее, воинское звание старшина первой статьи, должность командир отделения водолазов спасательного судна «Алтай».

Рыжий.

Познакомились они в поезде, уносившем сотни призывников из голых и черных пригородов Ленинграда к дразнящему Черному морю. Моря хотелось нестерпимо. Надоели грязь, ноябрь, призывная суета. Моря! строгой красоты матросской службы… В тамбуре дневальным был здоровый, рыжий. Откуда? «С Петроградской». А точней? «С Аптекарского».

Жили рядом — через Карповку, а повстречались здесь.

Вагон дрожал, и с каждым стуком ближе к югу.

(Сырые, дымные ветра родимой Петроградской…)

А как на флот?.. «Сам напросился».

— Ну, и я.

И слов не нужно. Случилась та жаркая вспышка взаимной приязни, что сводит порой людей — до конца.

Второй день службы разлучил их. Шурку направили в Школу оружия, Андрея определили в водолазы. Строй под водительством зычного мичмана из отряда водолазов уходил, Андрей оглядывался смущенно и виновато. Через полтора года, когда «полста третий» после долгой отлучки вернулся в бухту, Шурка впервые увидел «Алтай» — мощный лобастый корабль с палубой, до отказа забитой замысловатой техникой. Был банный день, на шкафуте курили раскрасневшиеся, из парной, матросы, и среди них был рыжий, с тяжелой и властной повадкой. Встреча вышла так себе. Глядел Андрей насмешливо, говорил скупо, к красавцу «полста третьему» отнесся равнодушно и ушел, засвистав. Шурка с трудной обидой подумал, что — все. Но Андрей пришел через неделю, ловко скатился в отсек, коротко потребовал бумаги, сел к столу и записал стихотворение.

— Сунь куда-нибудь. У меня негде.

Стихов набралось с полсотни.

«…Небрежно брошенный туман, прозрачный полусонный холод, рыбачьи серые дома одни глядят, как мы уходим… ушли — рассветною порой, незваные ночные гости; каналы, баржи за кормой, церквушка, липы на погосте… а колоколенка тонка, так хороша и легкокрыла, будто ее твоя рука в тумане бегло прочертила… туман над долгою водой, сырая свежесть режет веки, под борт унылой чередой косые выплывают вехи… туман…»

Андрей не говорил и не спрашивал о них. На «полста третьем» он стал любимцем, хотя не делал для этого ровно ничего. Приходил вечерком, когда зимовали бок о бок во льду, садился в угол у грелки и молчал, лениво слушая, как пересмешничают Иван с Крохой. Однажды, уже по весне, когда задувал сырой мартовский южак, улыбнулся и ни с того ни с сего рассказал историю, которую повторял по просьбе ребят раза три и которую Шурка позднее окрестил Легендой о горьком отпуске. История была давней, из детства, и начиналась с того, как в вагон-ресторане фирменного экспресса, мчавшего на Кавказ, сидел и курил очень спокойный моряк.

8

Тонкие звенящие страницы с водяными знаками, разноцветье фломастеров и разбросанность дат, беспечный легкий почерк; письмо очаровывало беспредметностью. Вздорность сессии, глинтвейн, купания не могли случиться темой — должен был звучать иной, неясный Шурке смысл, — или же это была веселая, чуточку хвастливая и кокетливая, растянувшаяся на полгода игра: на те полгода, в течение которых писалось это цветное и, в общем-то, короткое письмо. Шурка перечитывал его вновь и вновь, и письмо звучало так же ровно, как звучит глянцевая пластинка, безразличная к тому, что происходит в доме: крестины или поминки. Не владея ключом, Шурка маялся непониманием, не в силах оторваться и уйти от письма… Кто ты, милая? «Идем на Сашу Дольского… Он в большой моде». Откуда ты? «Зажгли свечи и без света вели глупые разговоры. Мальчишки ругали тебя…» За что ругали? «…Но мы с честью тебя отстояли». За что ругали? «Не сердись…» Поймешь ли ты? «Я уезжаю…» Пойми! «Гидравлику сдала на 4, очень расстроилась, что не пять, но была счастлива сознанием, что все позади».

Чего ты хочешь от девчонки? Шура!

Он поворачивает ко мне усталое, серое лицо: — Стихи…

«…Рассветы осени обманчивы, туманна зыбкая канва, и над заломленными мачтами плывет густая синева… воды холодное дыханье, швартов натужливо скрипит… сны осени, сны со стихами, которых днем не воскресить, — как гениальная страница, утерянная на века, такая женщина приснится, что ни придумать, ни сыскать… туман клубится виновато, и на промерзшем корабле грустит-насвистывает вахта, мечтая зябко о тепле…»

— Андрей Андреич… — вздыхает и бормочет Шура, — глупый Андрей Андреич. Что у тебя там вышло со старпомом?

И поскольку молчание грозит затянуться, потому что Андрея Андреевича Воронкова с нами нет, я отвечаю, спокойно, что история вышла не очень красивая и не столь уж оригинальная, чтобы стоило много о ней рассуждать: молодой старпом, лейтенант, пришедший на спасатель с эсминцев, — и старшина водолазов этого спасателя, тяжелый, глядящий со скукой, служить которому осталось — восемь недель. Никто не помнит уже, с чего началось, но слово за слово, и добрались до слова бездельник. «Андрюха, — с удовольствием щурится Шурка, — вспылил…» Андрей Андреич, к сожалению, вношу я коррективы, не сдержался… «Наговорил лишнего!..» И сел — вполне заслуженно — на десять суток, «И отсидел двадцать восемь». Тут я должен заметить Шуре, что на гауптвахтах не любят и не призваны любить пациентов строптивых.

Своей гауптической вахты, как расшифровывали на «полста третьем» это сложное и звучное слово, в бухте Веселой не было, как-то не ощущалось надобности, и редких отличившихся возили на губу к летчикам, километров за сорок; кормили там из рук вон и заставляли долбать гранит: строили ангары. Когда Андрей, исхудавший, в изодранной робе, вернулся…

Возвращаясь, спрашивали про письма. Чужие письма в быту были вещью обычной, чужие письма неделями лежали по рундукам, дожидаясь или догоняя матроса, пропавшего из виду в одиночку или вместе с кораблем. Узкий белый конверт, принесенный Пашей Зубковым, выпадал из разряда ожидающих писем. Опоздав, письмо Татьяны Л. утрачивало смысл. Интереса и даже любопытства этот узкий изящный конверт с дорогой, синей с золотом маркой у Шурки не вызвал и ничего, кроме лишней усталости, не принес; ни о чем белобрысый, тщательно расчесанный Шурка не думал, вскрывая конверт старым, многократно заточенным скальпелем. Ни о чем, похоже, не думал — может быть… может быть, присутствовало тайное, неосознанное желание продлить разговор с Андреем… И выпал кусочек чужой, незнакомой судьбы — легкий, вихрящийся, праздничный — нарочито, намеренно праздничный; праздничность была в изыске конверта, водяных знаках звенящей и тонкой финской бумаги; почерк был разный — разбегающийся ночной и замедленный, собранный утренний, с завитушками и попроще, прямой и с наклоном вправо… на четырех звенящих страницах сбежались зеленые и синие чернила, красный, розовый, нежно-коричневый, ярко-оранжевый, сочный бордо и синий фломастер — невесомая, без нажима вязь: снежок, синие сумерки, февральская вечерняя слякоть под каблучками, белые нескончаемые ночи, южное море, загар и темная губная помада… это было беззастенчиво-веселое и весомо-приятное письмо, письмо сознательно беззаботное, письмо, записываемое наспех с двадцать шестого февраля по одиннадцатое августа сего года и дышащее уверенностью в необходимости существования такого письма. Надо думать, что адресату, имей он место, было бы занятно получить такое письмо. Для Шурки занятного было немного; Паша Зубков попросил найти девочку и рассказать. Найти девочку было несложно; из письма следовало, что имелись какие-то мальчики, имелась компания, знавшая и даже бравшая на себя смелость осуждать за что-то Андрея; возможно, это была компания на стороне, не одноклассники, не однокурсники, компания, не имевшая выхода на формальное и родственное окружение адресата, — тогда искать девочку оставалось через институт. В Ленинграде около полусотни вузов, технических много меньше, а факультетов, где в одну сессию сдают электротехнику и гидравлику, должно быть вовсе не густо, еще меньше на них девчушек по имени Таня, чья фамилия начинается литерой Л.: от силы поиски займут два дня. И в итоге в перемену где-нибудь между второй и третьей парами в широком замызганном коридоре демобилизованному моряку и, следовательно, не имеющему ровно никакой значимости Шурке (старое, вытертое осеннее пальто, серый старенький свитер и суконные флотские брюки) представят в уверенном, возбужденном гаме небольшую, заинтригованно и насмешливо глядящую, хорошо одетую девочку в кудряшках — девочку, имеющую всё могущего папу и пишущую конспекты при помощи разноцветных немецких фломастеров ясным, чуть витиеватым почерком и без сокращений. Так сложилось, что на «полста третьем» многие выросли без отцов: шпана, безотцовщина, трактористы и слесаря, они с осторожностью и недоверием относились к унаследованному благополучию. Время от времени на корабль попадали книжки, в которых убеждающе растолковывалось, что настоящие, честные, мужественные, достойные люди проживают исключительно за Полярным кругом, или: настоящие, хорошие, мужественные, достойные люди бьют белку на таежных заимках, или: настоящие, достойные и так далее люди плывут, мрачно философствуя, Северным морским путем, или, прикусив цигарку, гонят лес по сибирским рекам. После таких книжек в кубрике устраивали особенно громкие свары за право почитать в койке перед отбоем Конан-Дойля или «Графа Монте-Кристо». Льда зимой вокруг корабля и так хватает, и, если спросить малорослого Колю Осокина, он доходчиво объяснит, что настоящие, достойные, мужественные люди проживают у него дома, в Херсонской области, а если спросить Ивана, он скажет, что настоящие, хорошие, умные люди в ту пору, когда Иван подался в школу машинистов речного флота на казенные харчи, пошли на курсы строительных мастеров и, поголодав полтора года на стипендии в двадцать рублей, теперь работают мастерами и прорабами; а если спросить Кроху Дымова, он, посопев, скажет, что стоющий мужик везде при деле, а не к рукам узда — хуже варежки. И закончит: «Вот так вот!» Книжек про флот они тоже не читали. Не желая ничего утверждать категорически, они допускали вероятность того, что где-то, возможно, и существует описанный в книжках флот, но никто из живущих в кубрике с ним лично не сталкивался. Искреннюю радость вызвал в кубрике журнал с первым опытом в прозе молодого и уже очень знаменитого поэта, в опыте поэт всячески ругал заграничный и чуждый нам флот, где муштра была суровой и бесчеловечной, потому что приходилось мыть полы и драить гальюны. Когда выпавшие (от радости) из коек залезли обратно, то сошлись, поразмыслив, на том, что поэт, по простоте, предполагает наличие на крейсерах (в свободные от муштры дни) мощного штата старушек уборщиц. На старушках особенно настаивал Иван: «Иначе, — густо говорил он, тараща синие глаза, — крейсер утонет». Шурка показал журнал Андрею; Андрей глянул в отчеркнутый абзац, равнодушно повел бровью — и отложил. Носил он тогда нашивки старшего матроса на крутых, бугристых даже под голландкой плечах и сидел, равнодушный, задумчивый, глядя из-под тяжело приспущенных век, в том самом вертящемся кресле, куда год спустя присел Паша Зубков. Уже тогда Андрея, старшего водолаза, знала бригада, и всякий салажонок считал лестным для себя, уступая дорогу в узком корабельном коридоре, сказать почтительно: «Андрею Андреичу!..» Неторопливые, знающие цену всему, водолазы были окружены безоговорочным уважением, а водолазы со спасателя «Алтай» — это была элита. Они приходили тогда, когда дело уже было туго, и даже зимой бесконечно работали подо льдом, уходя в черные дымящиеся полыньи, — им хватало не слишком веселой работы… («А у нас снежок. Мокро и грязно… А последнее твое письмо такое холодное и далекое-далекое, что я даже не знаю…») Андрей, отодвинув журнал, сидел во вращающемся кресле с деревянными лакированными подлокотниками, сидел, заложив ногу на ногу, спокойный, только что записавший на обороте бланка «Утреннего рапорта вахтенного офицера»: «…Туман над долгою водой… под борт унылой чередой косые выплывают вехи… туман… колдующий туман…» Андрей был настолько спокоен, что ему не было нужды что-либо скрывать; о стихах он просто не говорил, очевидно не находя нужным этого делать. Все шло своим чередом. «Когда нам женщины не пишут — они правы…» Они правы… когда нам женщины не пишут… Шурка, — еще не понимая отчего, подобравшись, — придвинул ярко разбросавшееся письмо… Стояла глубокая ночь, давно отгремел в кормовом кубрике фильм, отзвучала поверка, и Шурка, сославшись на срочность работы, заперся в глубине отсека вновь. С соизволения старпома старшины со срочной документацией могли работать по ночам. Стояла глубокая ночь, тишина спящего корабля, когда Шурка заново рассматривал строчки: «…А почему ты не писал?.. а у нас сессия… очень расстроилась, что не пять, но была счастлива… многие девчонки завалили… пиши, не будь злюкой…» — незатейливость, девичья взбалмошность; неужели этих двух строк ждал Андрей? «…Две строчки из далеких снов, разодранным чадящим утром приходит белое письмо… какая тонкая отрава — две строчки женственным пером, любви таинственная слава… туманна зыбкая канва… как гениальная страница, утерянная на века… так — по натянутой струне, вошла: отточенные руки… неисполнимой красотой мою расшатывая ярость, над бестолковой немотой смеялась: царственно смеялась, и с тайной нежностью ко мне прощала, словно бы жалея, за неуменье быть умней, за бесталанность быть добрее… печаль осенняя светла, печаль весенняя тревожна, весна как женщина свела и позабыла осторожно… сны осени, сны со стихами, которых днем не воскресить… стихи приходят ниоткуда, когда в раздетости пиров нам нужно маленького чуда: прозренье выше, чем любовь… как сладко вечность пролилась, и лень помыслить благодарность, когда на солнце щуришь глаз и — упоительна бездарность… жизнь хороша — невыносимо! и, обжигая синевой, была…» Была у Шурки запретная для воспоминания тема, притрагиваться к которой здесь, в стынущем корабле, было опасно; несколько лет назад в конторе, где работал Шурка, в шестой лаборатории появилась Татьяна Владиславовна, молодая, тонкая даже под пушисто вязанным свитером, светлая, с короткой и вошедшей в моду лишь несколько позже стрижкой и настолько понимающими все, внимательными глазами, что признанные победители и призеры заливались рядом с ней краской, утрачивали навыки и старались сталкиваться с ней пореже. Было легкое отмечанье по случаю закрытия темы, на которое призвали всех, кто с темой работал, человек тридцать. Шурка, по счастью, опоздал и почти не пил, потому что пить уже было нечего. Бранили, смеясь, тему, танцевали под магнитофон, и последние три танца Шурка был с Татьяной Владиславовной. «Я провожу вас?» Она, подумав, качнула согласно головой: «Пожалуй». Было за полночь, влажно, и остро чувствовалось, что Петроградская сторона — это кучка окруженных тяжелой осенней водой и насквозь продуваемых островов; осень клонилась к скончанию, к ветреной наготе. Под качающимся фонарем Шурка целовал ее побледневшие от холода руки, пока она, отстранясь и подумав, сказала: «Не нужно…» «Может, просто поженимся? — сказала она среди ночи, прикуривая и высвечивая огоньком отвлеченное иными мыслями лицо. — Родим кого-нибудь?» И суховато засмеялась в темноте, с безмерно обидной, безжалостной снисходительностью, «Не пугайся. Не делай опрокинутое лицо… Когда пойдешь в ванную, посмотрись в зеркало: какой из тебя муж?» (…За неуменье быть умней, за бесталанность быть добрее…) Осенний свет уличного фонаря, блеск невесомо повисших на спинке стула прозрачных чулок, — и властная, тонкая сила женственности; никогда, ничего на свете не хотел так Шурка, как стать мужем этой женщины — и быть с ней… «Спи». Поутру, в свете пасмурных окон она была утомляюще некрасива, небрежна; сожгла кофе; и тостер, впервые увиденный Шуркой, закапризничал и пережег хлеб. «Дурна, — кивнула она. — Это тоже в программе семейной жизни… Ступай. Должна выспаться, быть красивой, ввечеру я звана». Он написал на обоях в прихожей номер своего телефона. Она позвонила через год, — узнав, что он уволился и уходит на флот. Был мокрый вечер в черном, осеннем Михайловском саду, мокрый песок аллей. Темнели в желтом плавающем облаке ночного городского неба, нависая над садом, Михайловский замок и сумрачный Храм на крови, темнел безжизненными окнами выходящий на луг дворец. «К декабрю выйду замуж, — сказала, прощаясь, она. — Будь весел». Зимой, в Севастополе, с трудом привыкая к серой матросской робе и синему воротнику, к холоду каменных старинных казарм, барабанам, необходимости все время бежать, с трудом привыкая падать с койки в шесть утра и выбегать в тельняшке в сырую зимнюю темень, Шурка думал о ней… Письмо от нее пришло через два года и десять месяцев, его принесли в мешке на вернувшийся с моря корабль. Шурка долго гадал, где могла она вызнать адрес бухты и номер воинской части. До самого простого: что она позвонила его маме и спросила, куда ему написать, — он, конечно, додуматься не смог. Письмо взволновало его и повергло в бессонницу; восемь быстрых, женственных строк, пронизанных лаской той ночи. Глубокая тишина стояла на корабле, когда Шурка, поднявшись от стихов Андрея Воронкова, с глухим лязганьем отпер сейф и вынул из-под зашнурованных папок конверт. Сегодня перечесть письмо было можно. Письмо было написано стремительно, без раздумий, как бы единым движением души и руки и подписано начальной буквой имени. На конверте обратного адреса не было, невнимательный росчерк позволял догадываться о фамилии. Фамилия Татьяны Владиславовны, доставшаяся ей в наследство от первого брака, была Линтварева. Это было еще одно письмо от еще одной Татьяны Л. Вот оно от первого до последнего слова. «Неожиданно вспомнилось о тебе — с нежностью и любовью. Живу безыскусно. Из тебя, должно думать, получился славный матросик: сдержанность и твердый взгляд. Тебе всегда была присуща скрытая подача на эффект — во всем и почти безошибочный. Целую тебя, милый; не отвечай мне. Все переменится, и твои восторги причинят лишь утомление. Т.» Этим письмом Шурка мог бы прожить еще столько же флотских лет. О каких двух строках, прорисованных быстрым и ласковым пером, написал в этом тесном отсеке Андрей? Андрей не хранил переписки, не вел дневников; стихи записывал наспех, невнятно, оставляя у Шурки в сейфе. Он как будто готов был уйти, засвистав. Когда вскрыли его рундук, там нашли лишь положенные по службе конспекты и, ровной стопкой, табельное имущество: портянки, тельняшки, подштанники. О каких двух строках?.. Тишина заполняла корабль; только стукала под бортами вода; вода качалась под днищем, под Шуркиными ногами, несколько метров темной ночной воды, неспокойно лежащей на каменном илистом дне; дно уходило, изгибаясь, — вниз, и вниз, уходило все дальше в море, понижаясь к полигону…

Шурка не сразу заметил, что плачет. Плачет навзрыд, захлебываясь, плачет, уронив голову на руки, закусывая от невыносимой обиды и муки рукав и сжатый кулак, грызя руку до крови, чтобы унять непредставимый вой, плачет от боли, от звериной тоски, оттого, что кончилась, бездарно и бессмысленно, не успев начаться, его собственная жизнь, оттого, что не будет Андрея, что никогда Андрей, запрокинув голову женщины, не будет целовать мучительно и всласть ее потерявшиеся губы, что не будет Андрея и ему в одиночку выпутываться из этой страшной, ненужной, немыслимой жизни… плачет горько, взахлеб, как плакал когда-то, задолго до первых мальчишеских драк, в таком беззащитном детстве…

Успокаивался долго, трудно хватая воздух, растирая ладонью лоб; вытер насухо рукавом лицо и заметил, что в накрепко сжатом кулаке держит мелко измятое письмо от Татьяны Владиславовны; подумал, что это тоже ушло, и уже не постичь; письмо это — отзвук чужой, непонятной жизни, пролетающей, как осенняя горькая ночь за дрожащим немытым поездным стеклом… Подумал — и бросил письмо от Татьяны Владиславовны, мокрый жатый комок бумаги, в урну: что́ уж теперь жалеть.

На часах было без десяти четыре. Надо было идти спать; от слез разболелась, засвербила тянущей болью голова. Очень спокойно, равнодушно сложил, перегнул вдвое и бросил в стол цветные страницы письма к Андрею Воронкову. Если б его сейчас спросили, что же все-таки думает он про это письмо, он сказал бы угрюмо, что письмо ему нравится, что ему всегда нравится, когда что-либо написано так, и что он всегда говорил, что немцы делают очень хорошие фломастеры.

…А когда Андрей, в изодранной робе, исхудавший и с рыжей бородой, вернулся, «Алтай» был в море.

Каждому моряку знакомо это чувство пустоты и одиночества, когда, возвращаясь к причалу, ты не видишь над ним знакомых мачт.

Нету корабля.

Только край пропитанной мазутом стенки, а дальше — тревожная, хмурая вода. Нету корабля. Куда идти матросу?

«Куда, куда…» — ворчит недовольно Шурка.

Хохот: в кубрике кормили Андрея.

Бессочувственным смехом отметили робу, и бороду, и несуразный его аппетит, а одна только мысль о возможности бесплатной работы на летчиков повергла всех в радостное изнеможение. Иван с Крохой, обессилев, покатывались на рундуках, вяло тыкая друг дружку в ребра. Андрей, не поднимая глаз, жестко скреб ложкой по бортам миски. Перед ним, подперев худую скулу кулачком, сидел кок Серега с бачком плова и, по мере того как миска пустела, молча подсыпал еще.

Не знаю почему, но именно этот дурашливый смех был высшим проявлением деликатности. Андрей знал, что ему рады, — и все тут.

— Сейчас мы тебе душ соорудим, — мечтательно сказал Иван. Синие яркие глазки убедительно подтверждали: ему одному, старшине трюмных Ивану Доронину, известно, какой следует наладить душ, чтобы стоило о нем мечтать — и вспоминать.

— Точно. — Шурка откинул крышку рундука, выбросил наверх чистые, прокаленные утюгом робу и тельник.

Легли на стол шампунь и полотенце, белье, латунная мисочка для бритья.

— …И спать уложим, — заключил Иван. — На мою койку ложись.

— На твою? — нехорошим голосом спросил Кроха. — Моя поспокойней будет. В закутке. И дизеля нет под ухом.

Иван рассерженно сжал губы, но Вовка Блондин, старшина сигнальщиков, не поленившийся для этого случая лично скатиться с мостика, крикнул в люк:

— Иван Викторыч! Скажи Андрюхе: «Алтай» в бухту входит.

И, вспоминая, Шурка невольно улыбается: так ясно и весело засмеялся тогда Андрей.

Назавтра утопили торпеду.

9

В воскресенье после подъема флага на юте «полста третьего» наладили традиционный, затяжной перекур. Курили разное, применительно ко вкусам и возможностям: мокрые, как силос, и отдающие грушевой эссенцией «Ароматные», сучковатый мухобой «Памир», слабые папиросы «Север» с восходящим солнцем на пачке, которые неизвестно почему называли Курортные, и забористые, едучие папироски «Прибой», на пачке которых был изображен синькой маяк с набегающей к его подножию волной и которые, также по неизвестной причине, в бухте уважительно именовались Кронштадтские. Курили хмуро. Настроение было не воскресным. На рассвете пришел «Алтай». Его поставили в самом конце стенки, за плавказармой, и теперь со всех кораблей подолгу глядели на его мачты.

Специальным приказом допуск посторонних на «Алтай» был запрещен. Но Иван заявился туда в половине седьмого, когда на «Алтае» после швартовки все уже уснули, а на бригаде еще не проснулись, мрачно отдал честь пустому флагштоку, долго вытирал огромные прогары о новенький шпигованный мат, после чего сердито объяснил дежурившему по кораблю молодому, что идет к корешу трюмному за дефицитными прокладками для паровых магистралей, в доказательство чего показал брезентовые рукавицы и две прокладки, одну почти что новую, а другую — траченную паром. И молодой растерялся и Ивана пустил.

Кореш трюмный был не просто кореш, старшина трюмных машинистов, а еще и Иванов земляк, тоже с Волги. Сдернутый с койки, он особенно удивляться не стал, а сказал не шуметь и повел Ивана в машину. Нет на корабле роднее места, чем машинное отделение. Чисто и уютно, хорошо пахнет маслом и топливом, всегда по-домашнему тепло, а на стоянке и полутемно, и приятны для глаза зеленая, коричневая, красная окраска, никель, белый и желтый металл. Здесь, в машине, кореш с Иваном присели за дизелем правого борта и проговорили примерно час, причем говорил кореш, а Иван все крепче молчал. Ушел Иван, оставив на «Алтае» и рукавицы и прокладки, что случилось с ним в первый раз; большей частью он по рассеянности приносил чьи-либо чужие рукавицы или ручничок, чему долго изумлялся, а в итоге вздыхал: «Не обратно же, ерунду такую, нести…»

Сейчас Иван, сильно задумавшийся, сидел, некурящий, среди собравшихся на перекур. На Ивана поглядывали, не беспокоя, но в конце концов Кроха сказал: «Не тяни».

Рассказчик из Ивана был никакой. Он подолгу молчал, затрудняясь, сбиваясь на повторы и методично ударяя кулаком по банке.

— …Ну — вышли в полигон. Торпедные катера — дежурят, место буями обозначено, встали. На якоря. Первым Витя Мухтаров пошел!.. все знают. Пошел. Спустился. Нашел торпеду, застропил. И — сел.

— …Трал! Старый трал. Хрен его знает, чего он там делал! Откуда он там. С войны, может, лежал. Ну… Саня Авдеенко пошел. В смысле вниз. Потом Славик Морозов. В общем, ветер накатил — и поползли якоря.

— …Да. Поползли якоря. А Андрюху врач не пускал. А он: лучше меня не сделает никто.

— …Давление. Холод, само собой. И — им казалось, что сверху не дают воздуха. Они просили воздух. Просили воздух. Ревели, понимаешь, от злости — просили воздух.

— …Андрюха спустился ускоренно. Это ночь уже была. Двоих, Славика с Саней, распутал. И сам! Вот тут начало светать. Хотя внизу все равно темно.

— …Ему дали добро обрезать у Витьки шланг. Чтобы тащить. В этих костюмах автономность есть на три часа. И им спустили колокол. Чтобы туда погрузиться — и наверх. Дали, значит, добро обрезать шланг. Он обрезал. И у Витьки и у себя. Связи больше не было. Витька-то был уже без сознания. И как обрезал — больше связи не было. Да! — еще, что Андрюха сказал: далеко, говорит, маленько. Далеко, говорит, маленько. Но дотащу.

— …В колоколе подняли одного Мухтарова. На борту, у трансляции — плакали…

— Внимание! — распрямился Кроха.

Поднялись, запоздало приветствуя старпома.

— …В барокамере, — сказал Луговской на молчаливый вопрос. — Будут жить. И профессор сидит с ними, который на вертолете прилетел. Будут жить.

— А Воронков нам винты очищал, — неожиданно сказал маленький Мишка Синьков. — Когда трос от мины в винты попал. Нас все на камни несло.

С пугающей яркостью вспомнилось низкое небо, косо летящая по ветру пена, не берущие дна якоря и то, как смотрели на шланги, уходящие за корму. Где-то там безжалостным боем било о днище и о винты старшину Воронкова. Его примчал на торпедном катере комдив, моряк от бога. Вывалился из непогоди на вертком, чертом идущем катере, мокрый, черный с лица от тревоги, а за рубкой, уже в костюме и шлеме, сидел, едва удерживаясь, Андрей. Как только перетащили на корабль воздушный насос, Андрей, задраив стекло, прямо с катера ушел в грязную от пены воду, и все, кто был на юте, терпеливо смотрели на шланги. На близкий, слишком быстро встававший за пеленой дождя берег старались не смотреть.

10

Розовый фломастер. От 2 июля.

«И вот!

Кончилась сессия, кончилось все неприятное, и началась — свобода. Можно слушать пластинки, читать, гулять — и знать, что никакие опасности тебя больше не подстерегают. Читаю «Трех мушкетеров», нравится, только я все время сравниваю со спектаклем, и это мне мешает. Гидравлику сдала на 4, очень расстроилась, что не пять, но была счастлива сознанием, что все позади. Многие девчонки завалили».

Коричневый фломастер. Без даты.

«Забавно: стоит мне сесть за это письмо, как сразу звонок в дверь. Я уже суеверной скоро стану. Пришли друзья поздравить с завершением сессии. Провожания, улица, белые ночи, смех… Вернулась в свою опочивальню около четырех и заснула мертвым сном праведницы. А еще ездили купаться на Петровский, видела, как мальчики прыгают с вышки. Бесстрашные мальчики. И совсем молодые».

11

Андрея Воронкова нашли на четвертый день.

На кораблях бросили работу и смотрели, как медленно, очень медленно подходил к стенке торпедный катер. Длинные солнечные блики ломались в предвечерней воде.

Носилки были полностью накрыты Военно-Морским флагом. По бортам стояли автоматчики в черной парадной форме — почетный караул.

— На фла-аг! — скомандовал Луговской.

— На флаг! — в терцию подхватил дежурный, рвя руку к бескозырке.

— Смирно!

— …ирна! …ина! — донеслось с других кораблей.

— Флаг — приспустить.

Дрогнув, склонились — в безветрии — светлые флаги. На катере смолкли моторы. В полной тишине, в ущелье между бортами, над теплой и мягкой, коричневой с зеленью штилевой водой скользил к причалу прямоугольник белейшего, с синью и красным, тяжелого шелка.

И полая, та, томящая, когда нечем дышать, тишина до пределов наполнилась чистой и свежей печалью: на палубе флагмана, над самым форштевнем выгнулся, замер мальчишка-горнист — узкая, беззащитная фигурка. Юнга, воспитанник оркестра, растворяясь бесследно в тоске — и безудержной радости чистого тона, отливал свое первое, трудное соло.

Душное солнце скатывалось по металлу трубы малиновой, черной вспышкой.

— …Флаг до места! Вольно.

— Вольно!

— …должить работы!..

— …работы!..

— …Продолжить работы по заведованиям!

Носилки, накрытые флагом, уже задвинули в санитарный «уазик», дверцы мягко захлопнулись, и машина пошла… Отходили от бортов, спускались в люки, возвращались к пушкам, лебедкам. День продолжался. День как день. На стенке, освещенные вечерним красноватым солнцем, матросы с «Алтая» разматывали, растаскивали на сотни метров и маркировали новые водолазные шланги.

12

Вечерний чай в носовом кубрике допили молча.

Шел август. Вода, обжимавшая кубрик с днища и бортов, с каждым днем остывала, и вечерами за чаем в кубрике сидели, накинув на плечи бушлаты. Допив чай, молчали, думая о виденном сегодня, о сером и широкогрудом торпедном катере, который, осторожно ревя, нес к причалам лежащий на палубе флаг; флаг был шелковый, парадный, такие флаги поднимают в праздник, выносят на торжественные построения, в море под таким флагом не выйдешь — ветром раздерет его вмиг. В кубрик со своей полулитровой кружкой, зажав в кулаке кусище сахара, спустился насупленный Иван. В своем, кормовом кубрике он был старшиной, пошуметь и посмеяться там было с кем, а помолчать — не с кем. Сидели, глядя перед собой, и бачковые маялись в отдалении — насколько позволяла отдалиться теснота кубрика, — не решаясь убирать и мыть кружки, пока старшины не встали из-за столов. Молчали, время от времени неодобрительно косясь на чайник. Чай — это было единственное, чего не мог сделать вкусным кок Серега. Чай на всю команду заваривали в алюминиевом лагуне и разливали по чайникам полуведерным черпаком.

— Нужно стрелять где помельче, — сказал наконец Иван.

— Ну да, — кивнул Кроха. — На стенке.

— …Не понимаю! — сказал после долгого молчания Кроха. — Не понимаю.

— Кроха, — устало сказал Шурка. — Юронька. Когда той весной шестеренка в тали гавкнулась — кто с бугелем под торпеду полез?

— Ну, я, — недовольно сказал Кроха.

— Просили? Приказывали?

— Ну, сам.

— Зачем?

Это было весной; был май; выходили из бухты, расталкивая бортами льдины; лед искрился под солнцем. Враздетом проеме люка нелепо и косо торчала малиновая махина торпеды. Цепь, на которой висела она, заклинило осколком шестерни — надолго? Притащили, навесили новую таль — а дальше? Дымов, как хозяйственный мужичок, походил, гремя сапогами, вдоль люка, поскреб в затылке, пошел совещаться с начальством. Вернулся и неторопливо начал стаскивать продранный на плече ватник: будет мешать.

— Так… молодые же. Пошла бы она обратно в люк… Кроме меня — некому.

И закончил сердито:

— Спросил — и полез. Что?

Шурка и сам еще не разобрался, зачем вспомнил эту историю, о которой не любил говорить Кроха. В самом деле: а что?

И сейчас, по праву давнего друга, я спрошу его: Шура. Помнишь — осень? Учения. Лопнул фал, и флаг упал на палубу. Был заброшен ветром под шлюпку: мокрый, серо-бордовый комок. Шторм был.

— Было, — кивнул он, еще не поняв, и вскинул серые, зеленоватые под выгоревшими ресницами глаза.

— …А-а! — яростно закричал почти не слышный за ветром боцман, затряс мокрым кулаком в адрес сигнальщиков.

Все верно: ухоженная снасть не рвется.

Уронили флаг! Да еще на глазах комбрига.

Приземистый, кривоногий, Раевский обернулся и бешено оглядел авральную группу: ну?

Что было, Шура?

— Боялся, что не меня… ведь лучше меня — никто. Только смотрел Юрьевич сердито и — с большим, скажу тебе, сомнением. Болтало здорово.

А ты?

— …Я, — хрипло сказал Шурка и, опасаясь, что голос сгинет в ветре, зло шагнул вперед: — Добро? Товарищ мичман! Леонид Юрьевич! Я же…

На мачты он лазить любил; с удовольствием лез, когда надо было чинить сигнальные огни, красил обе мачты; и в силовой гимнастике, в лазании по канату был первым на корабле.

— Запрошу! — сердито рявкнул боцман и, пригнувшись, побежал, смешно, по мокрой палубе, к пульту внутренней связи. На мостике произошло движение. Комбриг с интересом посмотрел вниз, на Шурку, и отвернулся. Командир корабля посмотрел на боцмана и кивнул.

Берет — к черту. Обвязался страховочным концом — все знали, что, пока он не долезет до гафеля, конец будет только мешать. Спасательный жилет хотел сбросить, но переглянулся с боцманом и лишь подтянул его туже. Фал в зубы.

— …Страшненько было.

Скобы кончились быстро; перекладины, антенны. Ледяная нагота уносящейся вбок грот-стеньги, и страшнее всего — разжать зубы и выронить фал.

— Страшненько, — напряженно, честно вспоминает Шурка. — Злился… не рассказать, как злился… — говорит Шурка и скалит вдруг зубы, отчего под глаза набегают грубые морщинки. — И хорошо ведь было.

Жаль, это не был ранний, сентябрьский, вымытый и солнечный шторм, когда наступают, вздымаясь, от низкого холодного солнца прозрачно-зеленые, словно стекло, и столь же тяжелые, литые валы… Небо, серое, мокрое, загаженное сажей, билось над самыми стеньгами, чернь и пена далеко, незначительно проносились где-то внизу, стеньга дрожала, проваливалась — в ветер, в никуда… ярость, дыбом стоящая в глотке, — и ни с чем не сравнимое ощущение полноты жизни.

Потом он висел, раскачиваясь, на тонкой и вертлявой деревяшке гафеля и, запрокинув голову, быстро и ловко продергивал в колесико блока фал.

Спускаться было скучнее.

— …Что? — грубо повторил Кроха.

Шурка не ответил.

Но Дымов что-то распознал в его повеселевшем взгляде — и необычно добро, доверчиво, совсем как годовалый младенец, улыбнулся. За эту, нечастую, улыбку и прозвали его когда-то Крохой.

— Спасибо бачковому.

Традиционная формула вежливости, без чего неприлично покинуть стол.

Бачковал Валька Новиков. Привычно и быстро, со скрипом, перемыл в горчице кружки и ложки, вымыл мылом, скатил кипятком, продраил клеенку, вытер насухо и мгновенно, будто фокусничая, упрятал все в шкафчик. Сложил стол, кинул с грохотом на рундуки, протер мокрой тряпкой, бывшей когда-то тельняшкой, палубу и прошвабрил ее насухо, отложил посудное полотенце, которое каждый вечер следовало стирать и мыть в хлорке, нахлобучил бескозырку, подхватил ведро, куда слили недопитый чай, и заспешил вверх по трапу — на стенку, на мусорную баржу. Загудело над головой, сетчатые зевы вентиляции погнали в кубрик сырой и холодный, с верхней палубы, воздух. И будто не было чаепития, консервных банок с сыром, россыпей хлеба и сахара, душного чайного пара. Объявят через пять минут: «Помещения проветрить, палубы прибрать», затем: «Задраить водонепроницаемые переборки», — и, выстояв на поверке, можно ложиться спать. Еще день прошел; день как день. Кроха потянулся — так, что заскрипело и застонало в груди, — и ударил что было сил ладонью в железный пиллерс, подпирающий балки перекрытия. «Эх!.. кораблик-пароход, крути его… Пошли, Шурка, покурим». Привычно под ногами — трапы, палубы… «Одушевленное железо… когда подводится черта, так непарадно и облезло глядят помятые борта. Дожди паскудно моросили, поземка жесткая мела, и корабли, как мы, грустили, когда спускали вымпела…»

Даже споткнулся Кроха: что это?

— Это? Андрюха… «Зима — не выразить словами… корабль чувствительней людей, так о любви не тосковали, как он тоскует по воде… и этот ветер непутевый в сырую мартовскую ночь, когда на привязи швартовов, в промокшем льду — уже невмочь… Мы пережили эти сроки. Нас не подвел веселый бес. Содрали ржавые потеки и навели упрямый блеск, и майским утром непогожим пошел он — радостный, шальной… Бьют поручни горячей дрожью. Двоятся створы за кормой…»

Вечер был тих.

Молчали темные корабли, чуть приподнятые над белой водой легким, бестеневым освещением.

— Дела, — сказал Кроха.

13

Ветер глушил и разбрасывал горький шопеновский звон.

Маленький бригадный оркестр. Три залпа глухо, в летящее небо. В опустевшем воздухе слабые команды. Строй, вскинув автоматы на ремень, провожал глазами уходившую с комбригом женщину, ее узкую прямую спину.

Те, кто был ближе, вроде бы слышали их негромкий и точно опустошенный ветром разговор, но пересказать его — не взялись бы.

— …Вот и все, — негромко сказала она, остраненно ужаснувшись простоте происшедшего.

— Идемте, Анна Павловна, в машину. Продрогли.

— Здесь всегда такие ветра?

— Климат, — словно извиняясь, сказал комбриг.

Она улыбнулась — странно:

— А он писал — тепло.

— …Что вам? — обернулся комбриг к остановившимся в нескольких шагах морякам. — Что, Зубков?

— Виноват, товарищ капитан первого ранга… — Худой и, казалось, еще больше постаревший матрос Паша Зубков стоял, чуть ссутулясь и опустив руки. За ним стояли рослые и серьезные ребята-водолазы. Белые чехлы на бескозырках с новыми жесткими лентами были примяты. Новые суконные форменки, не тронутые корабельным портным, свободно лежали на грубых плечах. Грубые шеи были равнодушно открыты холоду и ветру. Водолазы всегда сторонились щеголеватости, суконной формы не перешивали и бескозырок с широкими тонкими полями не заказывали, такая у них была манера; но сегодня казалось, что свободные, с пристроченными на машинке погонами, собранные складками на пояснице новые суконные рубахи надеты ими намеренно, от сознания того, что всякое мальчишество и щегольство, лихость звонкого и красивого флота — неуместны.

— Виноват, товарищ капитан первого ранга. После — Анне Павловне отдайте.

Сзади передали обтянутую тисненой кожей, сияющую узорными латунными полосами шкатулку, отворилась крышка, и в неярком свете задернутого летучими облаками солнца повернулся на глубокой зелени бархата насквозь прозрачный, в кружеве надстроек и мачт кораблик — модель «Алтая», собранная из тонко полированного стекла.

— Когда успели, Паша?

— За ночь, — равнодушно сказал Паша. Повернулся и пошел, забыв отдать честь. Водолазы приложили ладони к бескозыркам и пошли вслед за ним.

Они собирались — но не посмели спросить.

Они собирались спросить, почему Анна Павловна решила хоронить сына не на тихом, усаженном цветами кладбище где-нибудь в Парголове, где ровные дорожки посыпаны чистым, привезенным с Финского залива песком, где теснятся одна к одной крашенные серебряной краской оградки, где рвется из земли высокая и сочная трава и согреваются в тишине летнего полдня гранитные и мраморные плиты, улыбчивые фотографии сепией на выпуклом фаянсе… — почему решила она оставить его здесь, где ветер, набрякший сыростью, гремит над скудной землей, здесь, на скалистом берегу над серым и темным и вечно гремящим морем.

И позже, насколько мне известно, ни разу не решился спросить об этом Анну Павловну Шурка. Мысленно они спросили ее все — и каждый получил свой ответ, так как каждый отвечал себе сам.

14. Легенда о горьком отпуске

В вагон-ресторане фирменного экспресса, мчавшего на Кавказ, сидел и курил очень спокойный моряк.

Семь полосок тельняшки, крепкие, будто гвоздями пришитые к крепким плечам погоны, свободно и достойно лежащий синий воротник.

Дорогие папиросы в черной блестящей коробке.

Он казался единственно недвижимым в этом подрагивающем на рельсах, на спешащих колесах мире, где покачивались кремовые шторы и крахмальные складки скатерти, раскачивались цветы в вазе, неслись и качались поля за окном в разрезе кремовых штор и раскачивался коньяк на столе, в рюмке с тонким золотым ободком.

Не один доброжелатель, разлетевшийся уже к моряку с лучшими и благородно-дружескими намерениями, вопрошал его льстиво-покровительственно: в отпуск? В ответ он внимательно смотрел, говорил не спеша и спокойно: «В отпуск», — и добрый человек отплывал недовольно в нарядную даль вагона, припасая уязвленную щедрость души для кого поприличней. Моряк отворачивался и спокойно и внимательно смотрел на золотую Украину, что неслась, покачиваясь, за сверкающей гранью стекла, потом опускал глаза и спокойно и внимательно разглядывал твердые табачные крошки на шершавой крахмальной скатерти.

Он все время думал о лодке.

Он стал командиром боевого поста в эту весну. Корабль отрабатывал задачу, когда в наушниках вахтенного акустика промелькнул почти неуловимый, мельчайшей зазубриной — звон. Промелькнул — и пропал. Почти показалось. Но он выжал из станции все и сумел найти этот звон опять… и опять, и лишь тогда, торопливо защелкав тумблерами, доложил наверх, что на курсовом таком-то, дистанция такая-то обнаружена точечная цель… предположительно — мина. Мина в зоне учебы эсминцев — это серьезно. Эсминец, огромный, добротный, послевоенной постройки, набитый по всем палубам и вынесенным в небо постам народом в серых робах, темный, пахнущий горячим маслом и непередаваемым холодом оружия, накренясь и гудя турбинами, рвал недоброе северное море. Линии пеленгов на штурманской карте сходились почти в одной точке.

Цель была.

Но не мина.

Когда подводная лодка терпит последнюю свою аварию, и уходит ко дну с крутым дифферентом на нос, и стоит так годами — свечечкой, зарывшись развороченным взрывчаткой носом в ил, ее корма воспринимается гидролокатором именно как точечная цель. Эта лодка не вернулась из последнею военного похода. Ее не надеялись найти, а он нашел — на старой и маломощной станции. Когда окончилось все, командующий флотом объявил ему, вахтенному акустику в то пасмурное утро, десять суток отпуска.

Лодку подняли и привели в базу…

…И теперь рядом с ним, у рюмки с золотым ободком, молча сидели, не видимые никем, восемьдесят братишек в мокрых, запачканных маслом робах. Не сказать с ними слова, не поведать про них, не сказать никому про то, каким чувством вины огорчается так заработанный отпуск.

— …Я тоже буду матросом.

В проходе между столиками деловито прошагал человечек, смешной, и не рыжий — невесомо теплый, как молодой подсолнух. Его окликнула от дальнего стола бледная темноволосая женщина — утомленное горестью или болезнью лицо. Человечек отмахнулся и серьезно полез на стул напротив моряка. Утвердившись на стуле, спокойно оглядел темную синеву воротника, отчеркнутую белизной полосок, погоны с жестким блеском галуна, значки на темной и свежо блестевшей форменке, не пропустил ни папиросы, ни голубого эсминца, выколотого на руке, после чего серьезно поглядел в глаза и проговорил уверенно:

— Я тоже буду матросом.

Буквы удавались ему еще не все.

И моряк неизвестно почему, подчинясь безоглядному доверию, рассказал этому подсолнуху все. Рассказал сдержанно, не торопясь, глядя то за окно, то в темневшие непонятно глаза человечка, не сглаживая печали, не умалчивая подробностей. Досказал, бросил в граненую пепельницу папиросу, закурил свежую.

— Вот так, братишка. Не пойдешь во флот?

Подсолнух посмотрел с некоторой скукой и спокойно сказал:

— Пойду.

Моряк — не весело, но, впервые за все эти дни, с облегчением — засмеялся.

А золотая Украина неслась и покачивалась за фирменными, блестящими стеклами. Вечерело. Старики сидели на лавочках, над огородами носились стрижи, пацаны гоняли мяч в сиреневой пыли. Девчонка-почтальонша катила на велосипеде по узенькой тропке. Поезд замедлял бег. Моряк вынул из-под столика чемоданчик, бескозырку с огненно-черной гвардейской лентой.

— Ну, бывай. Спасибо, браток. Держи краба.

Пожал (мелькнул в последний раз силуэт эсминца) худую ручонку, двинул к выходу. И когда поезд остановился, помахал еще огненными лентами с низкого перрона, за стеклом, посадил бескозырку на затылок, на каштановые кудри, и ушел к пыльной поселковой площади, гвардии старший матрос.

15

Высокий обелиск.

Нужно сказать, что в бухте Веселой, поселении сравнительно новом и состоящем почти сплошь из часто сменяемых, молодых и очень здоровых людей, имелось тем не менее свое кладбище. Оно находилось далеко за городком, на окраине леса, по ту сторону пустоши, на которой уже после образования кладбища устроили посадочную площадку для вертолетов. Здесь, под черными осинами, покоились: бабушка Фрося, нянечка бригадного лазарета, скончавшаяся тихо от глубокой старости; конюх (в хозяйстве бригады, кроме свинофермы и теплиц, была и своя конюшня) Григорий Иванович, утонувший в том самом болоте, по которому он, не зная бед, ковылял не один год на своей деревяшке, собирая ягоду на продажу и на домашнее вино; умерший от менингита мичман Анпилогов; жена лейтенанта Перепелкина, унесенная в три дня воспалением легких (сам лейтенант попросил перевести его в любое другое место и уже, говорят, стал на Балтике капитаном второго ранга; не женат); тринадцатилетний Шурик Малышев, сын предыдущего начальника штаба, разбившийся в сопках на отцовской «Паннонии», и четверо моряков, экипаж рейдового бота, много лет назад погубленного шквалом на коротком и, казалось бы, безопасном переходе в восемь миль. Андрея Воронкова опустили в камень на самом берегу, на открытом и голом месте, где никто не решился поставить избу или дом по причине безнадежных и выматывающих душу ветров.

Как появилась мысль сложить над могилой каменный знак, никто уже толком не помнит; говорят, что, готовясь уехать домой, о нем беспокоился и хлопотал, ходя с корабля на корабль, радист с «Алтая» Паша Зубков. Поздней осенью, снежной, метелистой ночью ушел «полста третий» из бухты в Сорочью губу. Больше Шурка, Иван и Кроха в бухте Веселой не были; в конце января, в сумерках, под марш «Прощание славянки» отвалили они на борту водолея от своего корабля: замерзая в бушлатиках и бескозырках, с чемоданчиками у ног и отпускными документами в кармане, отдавая честь тающему в дыму зимних сумерек своему кораблю. А весной на берегу началась работа.

Матрос как нечто обобщенное являет собой народ; и потому матрос умеет все. Подковать кобылу, устроить пасеку, выдуть стеклянного черта, который станет флакончиком для духов. И любая работа, отвлекающая от корабля, исполняется матросом с трудно изъяснимой ревностью и старанием. Что же до этой работы на берегу, то из всех работ она была особой. Нашлись по кораблям и в казармах береговой базы замечательные бурильщики, каменотесы, гранильщики камня и полировщики, нашлись выдающиеся специалисты по изготовлению крепчайшего раствора, бетонщики, каменщики с собственными, хитрой выделки мастерками, плотники, арматурщики, архитектор и техник-строитель, резчики по камню из знаменитого села в Армении, художники, фрезеровщики и чеканщики… В августе, к годовщине, разобрали бревенчатые леса.

Случилось то, чего никто на бригаде предвидеть не мог.

Высокий обелиск, сработанный матросскими руками над могилой Андрея Воронкова, стал приметным навигационным знаком. Сначала местные штурмана отмечали его для себя сами; через несколько лет Гидрография официально занесла его на карты. А еще несколько лет спустя третий штурман на лесовозе «Вытегра» Валька Новиков развернет очередной лист карты и прочтет: могила матроса Воронкова. «Старшиной был Воронков…»

— Что вы говорите, Валентин Николаевич? — спросит не оборачиваясь рулевой, зеленый совсем пацан.

— На карте: могила матроса Воронкова. Старшиной первой статьи был Воронков.

— А вы почем знаете? — не слишком почтительно скажет рулевой.

— Служил с ним здесь. В бухте Веселой.

— Ве-се-лая? Тут? Это, Валентин Николаевич, чисто юмор висельника.

— Я тоже так думал. По первому году.

— …А! — примирительно скажет минут через сорок рулевой. — Что матрос, что старшина. Матрос — народу ближе.

16

А закаты в то лето…

Тревожно холодные, чистые цвета текли, не сливаясь, над шершавой, темной водой, — не хватало таланта и сил удержать, наглядеться, запомнить… Голубые, лимонные, алые, словно замкнутые в холодном стекле, вставали закаты над бухтой и черными строчками леса. Они заливали неожиданным, алым, зеленым светом надстройки, борта, смести грозили слабую паутинку штагов, мачт и антенн. Сигнальные пестрые флаги теряли осмысленность красок, слова превращались в труху. Огни кораблей пропадали в неистовой силе заката.

Простором владели горны.

Спуск флага. Взлетал над водами высокий, холодный и незамутненный звук…

До-о со-оль, соль… до соль, со-оль… и верхнее: до-о…

Долгий голос трубы.

Сильный, холодный, подолгу, широко разливающийся на одной высоте, чуть колеблющийся от собственной наполненности, голос трубы нисходил на корабли, на воду с предосеннего, гаснущего неба.

Требовалось усилие мысли и чувств, чтобы соотнести этот властный, печальный вечереющий голос с темной фигуркой, замершей на крыле мостика флагмана, фигуркой, поднявшей к небу трубу.

Этот голос и эта печаль принадлежали закатам.

— …Повестка, — сказал, услышав трубу, Назаров и бросил на кальки отточенный со штурманской безукоризненностью карандаш. Закрыл уставшие глаза и потер пальцами веки… — Накурили мы! Портик отдрай. И пошли на воздух!

Командир «полста третьего» и помощник командира, он же штурман, вышли на крыло мостика. Часов пять просидели они в штурманской рубке над лоцией, картами и кальками района Сорочьей губы. Луговской отработал там почти год; Назаров вел первую навигацию в этом море. Выйдя из духоты рубки на свежий вечерний воздух, незамедлительно закурили снова. Внизу тяжело лязгали двери. Прошмыгнул по трапам на мостик сигнальщик Синьков, завозился с фалами и быстро-быстро поднял до половины «Ответный вымпел». Поднялся на крыло дежурный по кораблю старшина Колзаков, прозвание Блондин, остановился, спокойно приложил руку к бескозырке:

— Товарищ командир, через пять минут спуск флага.

— Не препятствовать, — буркнул Назаров.

Блондин, с невозмутимым и несколько скучным лицом, означавшим, что шутки он понимает и ценить их умеет, повернулся, не опуская руки, кругом и, точно провалился сквозь палубу, скользнул по поручням вниз. На всякого рода информацию командир корабля отвечает двояко. «Есть» — говорит он, получая указания от начальства. «Добро» — отпускает он там, где требуется его соизволение. Но когда вахтенный сигнальщик исправно докладывает, что эскадренный миноносец за бортовым номером таким-то входит в гавань, и абсолютно не в воле командира разрешать или запрещать данному миноносцу входить, а сигнальщик докладывает потому, что так положено и что командир должен знать о происходящем кругом, то верный флоту и уважению к себе командир ответит: «Не препятствовать». Ответ приличествующий и, в свою очередь, достойный уважения; в переложении на простой язык он выглядит примерно так: «Спасибо тебе, братец, я и сам вижу, что входит, пусть себе идет; идет он по своим делам и с безусловного чьего-то разрешения, нам до него дела нет, равно как и ему до нас, и поэтому займемся спокойно своими делами, отвлекать командира данного миноносца ничем не будем, а снимаясь с якоря, чем мы, кстати, в настоящую минуту и занимаемся, будем помнить о том, что в гавань входит миноносец и что с нашей стороны было бы вовсе неприлично вылезти поперек его курса; спасибо, братец». Упрощенно говоря, ответ «Не препятствовать» означает, что информация принята к сведению, и удобен почти беспредельной множественностью оттенков и возможностей его применения. Иногда в море, на мостике, в ответ на доклад сигнальщика о том, что шквал идет или солнце заходит, можно услышать: «Не препятствовать».

Назаров посмотрел на кусочек чисто прибранной палубы, где только что стоял дежурный, поднял глаза на закат. Основные глубины, течения, господствующие ветра, береговые ориентиры, маяки и отмели, подходы к местам стоянок пестрым кругом плыли в голове, и в эту карусель замешалось досаждающее равномерное металлическое поскрипывание и повизгивание. Назаров сделал три шага в корму и остановился.

— А это что? Помощник! Подите сюда. Как это называть?

— Старшина первой статьи Дунай, — сдержанно объяснил Луговской.

— Что ты говоришь? — изумился Назаров. — Неужели? — И проворчал раздраженно: — Театр!..

— Работает, — так же сдержанно сказал Луговской.

Раздраженное словечко «театр» как нельзя более подходило к тому, что видели они с задней площадки мостика. В неестественном зеленом свете, с темно-синими провалами воды, с желтой полосой над лесом, нагромождение пустых и лишенных смысла корабельных надстроек выглядело плоской фанерной театральной декорацией. В этой декорации у темно-рыжей, наполовину выкрашенной суриком стрелы не спеша возилась темная сухощавая фигура. Ручником и зубилом Шура Дунай спокойно, размеренно срубал застывшие капли сварки, прохаживал и прохаживал очищенное место напильником и, добившись идеальной чистоты, тер стальные распорки железной щеткой и шкуркой, протирал насухо ветошью, после чего аккуратно закрашивал белую, блестящую сталь суриком. В движениях была равномерность и размеренность, говорившая, что он работает так уже несколько часов и может работать безостановочно — сколько угодно. Инструменты, ветошь, ведерко с суриком располагались кругом на аккуратно расстеленном стареньком брезенте.

— …Сутками он у тебя работает? Что молчишь?

Луговской пожал плечами и, так же как давеча Дымов, показал глазами за плавказарму, на прочные, тяжелые мачты «Алтая».

— Друг?

— Хуже того. С одной речки Карповки. На Петроградской…

— Знаю! Сам Фрунзе кончал. — И Назаров вздохнул. — Была у меня на речке Карповке отчаянная и безнадежная любовь… Истерика это, а не работа. В лазарет его сложим? Элениум, бром с валерианой, белые шторы. «Три мушкетера» под подушку. На недельку?

— Этот? — сказал Луговской. — Этот скорее шпалы пойдет грузить.

В старательности и безысходном тщании, с каким Шура Дунай зачищал сварные швы, была бессмысленность: никому не нужна была подобная чистота отделки грузовой стрелы. Про такую работу на борту без уважения говорили: на собачью выставку.

— Шпалы так шпалы… Правда — пресной воды нет?

— Водолей приходит, — неохотно сказал Луговской.

— А если штормик? льды?

При одной мысли о нормировании пресной воды в безводной Сорочьей губе, о заботах, когда водолей не идет и воды нет даже на кашу, настроение Луговского портилось уже сейчас.

— …Что там за родничок показан, в двух километрах? В самом деле есть?

— Есть, — неохотно сказал Луговской.

И еще с меньшей охотой добавил:

— Это по карте два. А тропкой, по горкам — все четырнадцать. Часа три ходу. Обратно, с полными бидонами…

— Стать к борту!! — непререкаемо, протяжно и с едва уловимой скукой в голосе прокричал на юте Блондин и офицеры бросили сигареты в шпигат.

Устало распрямившийся Шура кинул щетку на брезент, стал спиной к борту, приставил ногу и послушно, привычно застыл, глядя перед собой, в холодную зелень неба.

— На фла-аг!.. — Неестественные, зелено-черные вымпелы на всех кораблях взлетели под реи. — Смирна!

Офицеры взяли под козырек. Не видное за черным лесом, за сопками солнце заходило, ему оставалась еще минута, еще сорок секунд: сигнальщик на мостике флагмана смотрел на секундомер; стрелка секундомера добежала; упали вымпелы.

— Флаг — спустить! — Медленно пошли с флагштоков искаженные закатом флаги; задрожала и забилась задорная трель трубы, повторилась трижды — и окончилась протяжным, грустным разливом. До (верхнее) соль, ми (верхнее) до, со-оль… Умолкло соль, и долго еще казалось, что звучит, плывет оно в темнеющем воздухе. Два отрывистых, верхних ми-ми: вольно. «Вольно!..» Зажглись на мачтах, на палубах огоньки.

В неполные свои двадцать два Шурка не то чтобы полагал, но искренне ощущал себя неуязвимым. Сухое тренированное тело вертелось в мире тепло, как подшипник в масле. Безнадежные, казалось, истории оканчивались глупой раной, переломом, трещиной в ребре, и заживало все — в неделю. Болезней он не знал. Разрушение Андрея бессмысленной тяжестью воды было признано им как свершенность — и не понято в сути.

От бессилия мысли перед случившимся он заболел.

Боль поселилась в груди, под вздохом, — словно вырвали клок из живого. Жизнь стала — болезненна. Было больно вставать по подъему, бежать на зарядку, противно было глядеть в полную миску, противно двигаться, волоча ноги; нутром чувствовал: чтобы не слечь, не упасть, надо делать что-то, работать, работать… Забывшись во время приборки, он разобрал вентиль пожарного рожка в кубрике, а в пожарную магистраль дали воду. Иван топал ногами и кричал, что другого такого идиота в жизни своей не видел, и надеется, что, уйдя в скором будущем с корабля, никогда уже больше не увидит. Осунувшийся Шурка глядел запавшими глазами безропотно и грустно. Кроха, которого призвали унять Ивана, помолчал и сказал: «Знаешь, Шурка. Ты, пожалуйста, на полубак не ходи. Там такая штука стоит, торпедный аппарат называется; гаечку открутишь — весь корабль к черту». В кубрике видели: Шурке Дунаю худо. Молчали. Что скажешь?

Боцман, видавший всякое — начиная с разбитого в пыль Севастополя и безбожных бомбежек крейсера «Красный Кавказ», где постигал он матросскую службу, — думал иначе.

И после ужина, когда Шурка с ведерком краски шел раздумчиво к законченной стреле, Раевский хмуро сказал ему:

— Стой.

Шурка остановился.

— Ведро поставь.

Шурка опустил на палубу ведро.

— Рас-со-пливился? — недобро, с глухим, сдерживаемым рычанием спросил Раевский.

— Молчи! — закричал он так, что прислушались на других кораблях. — Молчи!.. Рассопливился!! Не матрос!!.

Этическая система боцмана была прекрасна и проста. Неизвестно, как разбирался он с людьми, проживающими на суше, но здесь, на кораблях, человек неискренний, малодушный, вялый — не мог зваться матросом.

— …Не матрос! — гневно закричал боцман, ткнул кривым пальцем в мачты «Алтая»: — Что? Друг! Скажут: гордиться надо. Что такое гордиться? С ико-ной на груди?.. Учиться надо! Учиться!! Это будет — гордость. Понял? Понял, я спрашиваю? Иди. Стой. Много краски взял. Что останется — принесешь.

…В тесном, жарком, склепанном из крашеного железа, напичканном хозяйством электриков коридоре, на главной корабельной улице, где пахло машиной и чаем с камбуза, где толпились уже с чайниками и жестяными тарелками бачковые, Шурка поймал спешившего Ивана.

— Слушай, Иван…

— Погоди, мне в машину быстро надо.

— Иван!

— Да отвали ты! В машину, говорят тебе, надо! Роба там…

— Андрюхе письмо пришло.

— От кого? — растерялся Иван.

— От кого, от кого… Давай — в лабораторию. Кроху позови.

17

Оранжевый фломастер. Без даты.

«Долгожданные мои каникулы! Кончилась практика! Хочу уехать куда-нибудь на необитаемый остров. А то, подозреваю, мой дом станет объектом внимания слишком большого количества людей. А я хочу в глушь. Где ни электричества, ни магнитофона, а только свечка и сверчок, —

Господи! Опять кто-то пришел!»

18

Тонкие звенящие страницы с водяными знаками, разноцветье фломастеров и разбросанность дат…

— Прочитали?

— Прочитали, — тяжело и мрачно ответил Кроха.

— Погоди… — сказал, дочитывая, Иван.

— Вот что, Шурка, — сказал Кроха. — Ты ее найди. Ты ее найди, — а найдешь…

— И чего ты, Кроха, сегодня такой злой? — недовольно сказал Иван.

— Лебедка заедает, — отозвался Кроха тем тоном, каким обычно отвечают: зубы болят. Хмыкнул: — «Водолазик…»!

Замолчали, и снова в полутемном и тесном, поблескивающем приборами отсеке стало слышно, как тычутся в борт слепые волны. За тонким листом обшивки, который десятилетиями вылизывали, храня от ржавчины, маялось осеннее темное море…

— Волна поднимается, — сказал Шурка.

— Завтра стреляем? — спросил Кроха. Спросил просто так, зная, что завтра с рассветом — на стрельбы.

— Стреляем…

— Хорошая девчонка, — сказал Иван. Подумал. — Маленькая еще.

— Это — не маленькая, — убеждающе сказал Кроха. — Это — будь спокоен!..

— Маленькая! — рассердился Иван…

— Ты-то, Шурка, что думаешь?

— Вечерняя поверка сейчас будет, вот что я думаю.

— Что? — не понял Кроха.

— Я думаю, — спокойно повторил Шурка, — что сейчас будет вечерняя поверка и Вовик Блондин сыграет нам «Малый сбор». — Протянул руку: — Давай сюда.

— Погоди ты, — сказал Иван, отодвигаясь с письмом.

— Давай, говорю, сюда! («Надо другую искать…»)

Раскатились по отсекам тройные звонки, и Блондин сказал в динамиках: «Малый сбор! Построиться на юте!» Тонкие звенящие страницы с водяными знаками с непривычки рвутся туго. С треском распалось разноцветье фломастеров, закружилось, спорхнуло в урну — фанерный, крашенный в цвет палубы ящик. За железной дверью с грохотом и рыком («Живей-живей!») возносились по трапу в верхний коридор матросы.

— …Ты что?! — опешил Иван.

— Ты чего это его порвал?

— Не слыхали? — ощерился Шурка. — Малый сбор!

— …Фу! черт его дери, у меня бескозырка в кубрике!..

19

Бордовый фломастер. От 11 августа.

«Представляешь, никак не дописать письмо — совершенно некогда. Я уезжаю в Крым, вот! Жалко, папа уже в Ялте. Билетов на самолет совершенно не достать. Буду загорать, загорю вся совершенно, буду загорать и купаться в (синий фломастер) самом-самом-самом синем море. (Бордовый фломастер.) А ты пиши, не будь злюкой. Не то я всерьез обижусь. (Красный фломастер.) Счастливо, водолазик! Татьяна».

20

…Добежали, дробно гремя башмаками по шкафуту, по рельсовым дорожкам, — последние, втиснулись, тяжело дыша, в строй.

— Р-равняйсь. Смирна! р-равнение на середину! товарищ старший лейтенант, личный состав…

Осенние сумерки, маетная черная вода. Желтые фонари на шкафутах, под мостиком. Белые огни на мачтах. Два строя в сизых робах, белых бескозырках вдоль бортов, синие воротники, шевеление черных ленточек.

— Вольно. Нетчиков нет?

— Нет.

— Нет.

— Нет, — откликнулись в полутьме старшины.

— И ладно, — сказал Луговской и вынул четвертушку плотной глянцевой бумаги, прочерченную точным, мелким штурманским почерком. Левая вьюшка плохо зачехлена, минерам и дежурному — втык. Моторист молодой в грязной робе вылез, снова будет божиться, стервец, что от дизеля… С десятилетиями воспитанной выучкой замер в строю — в заношенном отутюженном кителе — Раевский. Сердит. Не будет нынче шахмат. Стоят в первой шеренге флегматично старшины: Дымов, Дунай, Доронин; размышляют неясно… о чем?

— План на завтра…

«Опять стрелять. Торпеды ночью грузить — лебедка заедает. Весь левый фрикцион перебирать… а красивая, верно, девка!..»

«Сейчас мичман в машину пойдет, а у меня там роба сохнет… да и хрен с ней. Успею. Надо Крохе людей дать, — а то не управится. И электрикам сказать… зря Шурка письмо порвал. Я бы еще почитал».

«Последнюю, сладкую сигарету… хорошие сигареты «Памир», всю тоску вышибают… душ — и сыпь в койку до четырех утра, хорошие сны смотреть…»

Что письмо, Шура?

«Ужас как грустно. Надо другую искать, — понимаешь?»

Я понимаю. Я знаю, о чем он. Он уверен, он хочет найти ту, от которой ждал двух строк Андрей… дождался ли?.. или еще придут?

Он уверен, что найдет ее.

«Найду».

…А ты знаешь, говорит мне вдруг Шурка, какой у Андрюшки последний был стих? Последний — им не записанный. Мы стояли на рострах и смотрели, как швартовался «Алтай», это было тогда, накануне торпеды. Пахло осенью, солнцем, и он вдруг сказал, что в последнюю ночь на отсидке не спал: вспоминал, как в минувшую осень лежал с переломом руки, вспоминал желтый госпиталь в Базе, ты знаешь: времен императора Павла, желтый с белым, под старыми кленами, госпитальный городок; вспоминал, и случайно сложился стих. Пока «Алтай» швартовался, Андрей рассказал мне его три раза. Три раза. От начала до конца.

«…Какого нам просить спасенья? доколе рыскать и искать? — октябрь. Солнце. Воскресенье. Безделье! счастье — и тоска… чему же нам еще молиться, когда светлы мы, и одни, когда казармы и больницы пленительны в такие дни… жизнь хороша — невыносимо. И, обжигая синевой, была изыскана, спесива — и непростительно красива улыбка осени больной».

— …План на завтра, товарищи моряки, следующий. В три ноль-ноль — погрузка торпед. Готовность главных машин — к четырем тридцати. По готовности — выход…

Если лететь к бухте Веселой на вертолете, то под пузатым его колесом долго будет тянуться пустая, нетронутая земля, перелески, пустые озера, камень и черный лес, и, когда надоест это кружево, вдруг — промелькнет на воде горстка мачт.

Беспредельное, в оспинах пены, холодное море.

— …Работаем в полигоне, задачи те же. Все. Старшинам сделать объявления.

— Объявлений нет.

— Объявлений нет.

— Объявлений нет.

ОСЕНЬ Повесть четвертая

1

— Осень, — сказал вдруг за ужином Валька Новиков и замолчал — умело: в кубрике притихли, прислушались.

— Осень, — сказал он, — такая пора, когда Шура Дунай заводит себе вилку.

Шура посмотрел на него и не сказал ничего.

За навигацию Валька похудел, стал легок и насмешлив. Он отпустил светлые усики, завел безупречный пробор и с достоинством и небрежением носил узкий, латунного блеска галун старшего матроса. Вместе с ним в эту осень старморами стали Сеня и Доктор, и настал теперь их черед обожать тот старый, как флот, анекдот, в котором старший матрос, уличенный в неотдании чести, говорит доверительно: «Товарищ адмирал. Если мы с вами ссориться начнем — что матросы подумают?»

Осень надвинулась, — неся, как всегда, перемены, тревогу и встрепку. Засвежило сразу и крепко, ветер и стук волны хозяйничали в бухте; корабли больше не были главными здесь, мотали мачтами вразвалку. И люди в бушлатах и рвущихся с плеч плащах проходили по мокрому камню спеша, воротя прочь лицо от ветра.

Сумерки, сумерки… октябрь.

В эту осень особенно часто и жестко штормило; в эту осень пора было идти в док; зачитали на мокрых палубах приказ о призыве и увольнении в запас; пришла старпому радиограмма, что родилась дочь; в эту осень ушел с «полста третьего» боцман.

Шура стал главстаршиной.

И обзавелся вилкой.

2

— Вахта!

— Есть вахта… Вахтенный по плавпирсу матрос Мирошниченко.

— Раевский, командир торпедолова, на борту?

— Должен быть. С кинофильма с казармы пришли, и он пришел.

— Ну-ка, подыми кого на «восемьдесят пятом».

— …Товарищ мичман. Товарищ мичман!

— Но?

— Там до вас кап-три, командир «полста третьего».

— Кто?.. Который час?

— Ноль часов двадцать одна.

— Проси!

— …Здесь, товарищ капитан третьего ранга, вниз…

— Осторожно, командир. Больно трапик крутой.

— Здорово, командир.

— Здорово. Командир.

— Побеспокоил вот.

— Садись.

— Каютка у тебя… У меня платяной шкаф больше.

— Не ка-ют-ка. Салон!

— Ну, тебе виднее.

— Дождевик бы снял.

— Негде.

— Эге. С чем пришел, командир?

— С аргументом. Как?

— Не употребляю.

— Я тоже.

— Где-то тут у меня яблочки были…

— …Ху!

— Ничего… Как там у тебя?

— Без боцмана — сам понимаешь: без боцмана.

— Кого брать думаешь?

— Найду. Я, Юрьевич, утром в полигон ухожу.

— Угу.

— И до начала учений к стенке могу не прийти.

— Можешь.

— Тебе с починкой дизеля так и так две недели стоять.

— Гм. О-па-саешься?

— Как тебе сказать… С начштаба согласовано. Сказал: на твое усмотрение.

— Где-то тут у меня еще яблочко было…

— …А ничего каютка. Тесновата только.

— Да… Когда снимаешься-то?

— В пять ноль-ноль — прошу быть на борту.

— Есть… товарищ командир.

3

Вилку, прямо сказать, Шура завел сдуру.

Он просыпался задолго до подъема, до рассвета и сразу томительно чувствовал: осень. Осторожно гремели сапогами по трапам, будили тихо вахту, рабочих на камбуз; где-то далеко звякали люки… Осень стояла в звуках, в холоде железа, в слепой толчее мелких волн за бортом. Как хотелось спать по первому году! как хотелось спать — всегда: на занятиях, на вахте, на камбузе у гудящей, жаркой форсунки… Теперь он подолгу лежал, невнимательно разглядывая туманный, плывущий от света синей лампочки белый подволок.

Осень стояла в кубрике, наполняя его до краев.

Заветная, вымоленная, последняя флотская осень принесла лишь беспокойство и разлад. Недовольно, бесшумно он спрыгивал вниз, натягивал тельняшку, суконные брюки, набрасывал на плечи бушлат и поднимался по трапу. Чистые и промерзшие коридоры, редкий ночной свет. На камбузе гудел огонь. В дежурной рубке — помятое со сна лицо Блондина. «Привет… Как дежурство? Дай сигарету». Желтый свет, хмурая синь в зарешеченном портике, ветер… Моторист, молодой, с красной повязкой, глядел с грустным укором: спал бы и спал старшина, на осеннем рассвете сон — омут. В умывальнике, где над оцинкованным желобом торчали три надраенных крана и скрипел под сапогами сухой желтый кафель, он долго, неодобрительно разглядывал себя в оправленное сталью зеркало. Почти незнакомое, неуловимо постаревшее лицо, глаза… нехорошие, прямо сказать, глаза. Застиранная, изношенная тельняшка, повидавший виды бушлат. Новыми были погоны. Он стал старшиной команды и единственным главстаршиной на корабле.

От этого, от новых погон, а больше всего оттого, что близок был срок уйти с корабля, возникла и укрепилась легкая отчужденность. Он был уже чужим для молодняка, что весело, словно играя в лихую флотскую службу, шнырял по кораблю, мелькал в отсеках, горловинах… То же чувствовал Кроха, и Иван, и вовсе чужим казался первогодкам вернувшийся из долгой командировки Женька.

Что-то хмурыми, малоразговорчивыми стали они, прослужившие на этой посудине больше всех…

«Команде вставать! Койки убрать!»

Он сказался больным, чтобы не бегать на зарядку; дивизионный врач только посмотрел в глаза и кивнул: верно, болен. Из кубриков, заправив койки, тянулись наверх, в гальюн; на юте наспех закуривали. Тяжелая сырая хмурь катилась над ютом, над желтыми фонарями. Сердитый, непроснувшийся Иван тряс головой, хрипло: «Напрра-ву! На стенку бегом! марш!» — и три десятка не оформившихся, сосредоточенных со сна мужиков в тельняшках и сизых штанах убегали, грохоча сапогами по бетону стенки. Неторопливо он сходил с корабля. Горькая синяя осень. Мимо складов, фонарей на деревянных столбах, мимо колючей проволоки и озябших часовых он шел к морю.

Из неясной синей тьмы, ворча, поговаривая, накатывало, накатывало, с белыми бородками пены, осеннее свежее море. Мокрый ветер и мокрые камни, холод, синь, неуют — и доброе, свойское ворчанье.

Синева ощутимо расслаивалась, разделялась на струи, на тучи и встрепанный ветер. На глазах у Шурки в клубах синевы протекало отделение света от тьмы; первый свет еще робко и косо струился над морем, отмечая холодным блеском дальние волны. Чуть светлело — и вставали из воды острова, всплывали на фыркающий ветер, выгнув зубчатые, лесом поросшие горбы. Рассвет занимался — неохотно, тревожно, пронзительно чистый, — обнаруживая мокрые камни, и лес, и бродящие на привязи корабли.

Доносились звонки: окончить… команде умываться… Шура вставал, отщелкивал едкий окурок, опускал воротник бушлата и шел не торопясь назад, на бледные желтые огни.

Неспокойно и маетно было от этих рассветов.

Где-то решалось, идти кораблю в док осенью или весной. Осенью — значит, неделя, две, три, и пойдет вниз мутная серая вода, обнажая гранитные мокрые стены, пойдет, словно лифт, с нею вместе корабль, встанет — днищем на клети, над мокрым гранитом, мелкий, странный в громаде дока, загрохочут по корпусу молотки… Кому нужна там четверка старшин? — отпустят, быть может, к ноябрьским. А если идти в док весной — работать им всем до упора, в черных снежных штормах, отгрызая с палубы скользкий и цепкий лед. Под конец навигации каждый матрос дорог, а старшины особенно; покатится служба на следующий год, и раньше конца января им берега не видать.

Прост рассвет над осенним морем. Люди в осеннем железе просты. Тридцать лет прожил в этом железе боцман, а когда уходил, все, что нажил, в шапке унес. Уходя, он сказал, отвернувшись, Ивану и Шурке: «Вы… присматривайте…»

Про корабль.

А корабль был — красавец.

Его легкое тело держалось на прочном киле, крепкие ребра шпангоутов туго стянула обшивка. Переборки замкнули отсеки. В самом носу — форпик, цепной ящик. Потом шпилевая, под ней вещевая кладовка, под ней пост акустиков. Дальше кубрик, пост гирокомпа́са. Погреба. Три мощных дизельных отсека. Снова кубрик, тральнаякладовка, погреба. Румпельное, ахтерпик. Иллюминаторов в кубриках нет — все одно под водой будут. Под кубриками, под настилами в машинах — цистерны, насосы, невероятное плетение труб. А поверху все отсеки схвачены выгнутой палубой, рельсами торпедных тележек. В полубаке над кубриком встроены кают-компания, каюты офицеров, офицерский коридор. Над погребами и моторным — старшинский коридор, каюты мичманов, гальюн, оружейная, амбулатория. Поперечный коридор. Дальше в корму, над машиной, — матросский коридор, душ, камбуз, мастерская. Поверх — снова палуба: полубак, ростры. Носовая надстройка: в нижнем ярусе салон командира, радиорубка, в среднем — ходовая и штурманская рубки, наверху — мостик. Мачта — с реями, стеньгой, прожекторными площадками, рощицей антенн. В корму — торпедный люк, труба и еще одна мачта. Грузовые стрелы, площадки, прожектора, плетение поручней, трапов, вант, цепи и тросы, лебедки, вьюшки, корзины для канатов, торпедные тали. Четыре шлюпки на цепях шлюпбалок… Мускулистый и крепкий, подобранный кораблик — сотни тонн натянутой стали, умный и верткий звереныш.

Три года без малого прожил Шурка в этих отсеках, три года — без отпуска; свыкся. Будто и не было иного. Он был хороший механик, верно чувствовал суть и характер приборов — будь то весло или токарный станок, — но ощущать в целом корабль ему было дано лишь в эту осень. Ощущение было неожиданным и драгоценным, свежим, как осенний настой, и безмерно боязно было его расплескать. На дежурстве, звенящими темными ночами, он не спал, в беспокойстве спускался в тесные, пахнущие живым железом отсеки, вновь и вновь проходил под осенними звездами, под огнями на мачтах по пустой чистой палубе: все ли отлажено как надо. Ссадина в краске, плохо убранная снасть удручали как грубость, большая бестактность; не задраенный вовремя люк он не смог бы, казалось, простить никогда.

Видел: Женька и Кроха, заступая в дежурство по кораблю, вели себя так же; потемневший от забот Иван все искал и искал неполадки в машине.

А осень брала свое.

Палубы стали — голый металл. Борта были содраны и помяты в швартовках на крупной зыби. Соленая вода прогрызала в краске дорожки и пятна ржавчины. Снасти лопались. Железо разламывалось с легкостью непредставимой. Успокаиваясь в бухте, на черной воде, чуть поспав, принимались драить, сваривать, красить. Корабль пестрел суриком, пятнами копоти, старой и свежей краской. Дерево, флаги чернели от мокрого ветра.

Осенью явственно понималось, что служба на флоте — бесконечная, тяжелая, грубая работа. Руки были сбиты в кровь, ватники продраны тросами, шапки залапаны мазутом и маслом. За месяцы навигации накапливалась безразличная ко всему усталость. И очень трудно было сверх срочности и точности работ добиваться внимания к кораблю. Но рискни возразить Крохе Дымову, огрызнуться на рычание Ивана, выдержи язвительность Женьки или бешеный Шуркин взгляд.

«Дурят напоследок старшины…»

…Был на первом году у Шурки старшина по фамилии Мазепа, грубый, с резкими морщинами мужик, командир отделения акустиков. Он, казалось, невзлюбил Шурку насмерть. Чистил ли Шурка генератор, красил ли борт, заправлял койку — Мазепа только мрачнел, и Шурка приходил в отчаяние. Чем меньше оставалось до «Славянки», тем сильнее мрачнел Мазепа, а в последние дни впал в мрачность вовсе безысходную, и Шурку, ошалевшего от осени, от начавшейся зимы, колотило раздражение: валил бы он поскорее, сами будем хозяевами, разберемся!

Снег лежал под жестким белым солнцем, жег мороз и дымилась вода, когда грохнула в промерзших динамиках маршем и плачем «Славянка». Мазепа сгреб Шурку за ворот, чмокнул в нос, а в глазах у обоих… смахнуть рукавом. «Ты… это. И… А будешь у Харькиве — жду!» Мужик бесхитростный, он просто никак не мог решиться поверить в Шурку, и ревновал — в мощь своего умения…

Служба иссякала в эту ветреную осень, и в эту осень он понял, что именно теперь, когда он что-то умеет, что-то узнал и почувствовал, ей впору по-настоящему начаться.

Флотская быль была испита.

Он был хорошим матросом. Быть мичманом ему виделось скучным; офицером он стать не хотел.

Он очень хотел домой.

И стоило подумать об этом — проваливался в пустоту.

Возвращаться в простуженный город, в ранние дымные сумерки, слякоть тротуаров, темноту. Жизнь, которой жил когда-то, до ухода на флот, он оставил без сожаления. Начинать нужно было все заново — в непонятно запутанной жизни с отделами кадров, квартирным вопросом, зарплатой, вечерней учебой… Вечерами учиться не привыкать, из школы его выперли рано, в восьмом, за не очень умную историю. Могли в колонию укатать. Курицы, домохозяйки, называвшие себя педагогами и воспитателями нового поколения, требовали, визжа, чтобы его посадили, а люди, в чьи обязанности входило сажать, отвечали утомленно: «Оставьте парня в покое…» Друзей, в общем-то, нет: так, пиво пили. Друзья все — в кубрике. Разлетятся по домам, к женам… а самый крепкий друг, Андрюшка, никуда уже не поедет, останется здесь — надежно завален битым камнем, под Шопена, под траурный залп.

Прощай, Андрюха.

…Море дыбилось чернью. Небо — сизое, грубое — неслось и неслось; полутени, оттенки ушли вместе с летом. На всклокоченных черных скалах, тронутых белыми пятнами мха, в темных сумерках свечками, ярко светились осины.

Осень.

Веселится в кубриках молодежь. Год-другой, и они будут главными тут — Валька, Сеня… Пришел на корабль с торпедных катеров сигнальщик Вася Шишмарев, легендарная личность. В чужой базе его оставили охранять какие-то ящики, и он простоял без смены день. На дивизионе его прозвали Вася Бессменный часовой; после, когда уже сочинили легенду, переделали в Бессмертного часового, а Валька назвал его: Стойкий оловянный матросик.

Смеялись тогда до полночи, а с рассветом снова ушли в полигон. Работа была благодатью; как поведет себя Валька, когда стукнет зима и работы не будет вовсе, а будут сплошные занятия и ремонт?

Зимой уже пахло крепко, вода чернела, становилась тяжелой.

«Начинала уставать вода…»

4

Валька резвился.

С нескрываемым интересом — в тот исторический обед — следил он, вытянув шею, за тем, как Шура пытается ложкой разделать мощный кусок жил с незначительным наростом мяса. Когда Шура поднял глаза, то увидел, что на него, затаив непочтительность, с искрами в зрачках, глядят, забыв про щи, двенадцать человек. Шура опустил глаза и увидел то же, что видел уже три года: алюминиевую миску и алюминиевую ложку на протертом линолеуме стола. И миска и ложка, старые-престарые, были исцарапаны занятными изречениями.

И тогда Шура с размаху вытянул ложкой по прыгнувшему столу: «Так!»

Хлебнул компоту, брызнул косточками, но в ведро не попал. «Чтобы к утру была вилка!»

И двинул, насупленный, вверх по трапу. «…Вовсе, черт вас дери, за столом сидеть разучишься…»

В ужин перед Шурой стояла свежая стальная миска, плоская, стальная же, тарелка, стальной, из нержавейки, прибор: ложка, вилка, нож, — и лежала накрахмаленная салфетка в сверкающем кольце.

Салфетку мог придумать только Валька.

В полном молчании кубрика Шура сел на рундук, развернул и бросил салфетку на колени и, держа инструмент в кончиках твердых пальцев, принялся разделывать шницель. Кубрик бесстрастно смотрел.

Надо было этот цирк кончать. Тем более если дойдет до кают-компании — мало не будет. Вечером, встретив Вальку в коридоре, Шурка коротко сказал: «Убрать».

— Есть, — сказал безмятежно Валька.

Но вилка осталась.

В матросской миске ковыряться вилкой бессмысленно. Миска придумана с тем, чтобы в качку прижимать ее к груди, крупно ворочая ложкой. Много ль зацепишь вилкой каши или плова? Шура равнодушно, привычно греб ложкой, но вилка — узкая, изогнутая, легкая — аккуратно выкладывалась перед ним как уведомление в конечности морской бесхитростной жизни. В кино, когда проектор с треском и фырканьем показывал хронику, какой-нибудь митинг с плакатами и знаменами, можно было услышать в отсеке Валькин голос:

— Истомившиеся земляки репетируют встречу Шуры Дуная.

Валька резвился.

Он упивался навигацией. Каждый (серый и ветреный) день сообщал новости одна замечательней другой.

То были не виданные никогда, хриплые, с розовым брюшком бакланы; замороченные ветром закаты; цветной от восходящего солнца, летящий под бортом туман; или же сорванная с волны и бьющая в мачты пена… Осень началась в тот миг, когда в вечерний, слабо освещенный кубрик спустился Вовка Блондин и свалил на рундук груду имущества. Тут имелись пара яловых сапог, суконные портянки, суконные старые штаны. Шапка. Кожаные на меху рукавицы. Теплая, на овчине, канадская куртка на толстых молниях, с меховым откидным капюшоном… Вовка натянул канадку, прижмурился от ее домашнего, густого тепла, посмотрел на Вальку и подмигнул. Кончались игры в лето. Начинался настоящий флот.

В эту летящую осень Шура с его сухой злостью, медлительностью не успевал попасть в быстрое Валькино любопытство. Шура был неинтересен как нечто прожитое.

Лился вольный белый свет.

Под необъяснимо высокую дугу небес, в белый, дымчатый звон выплывал с рассветом крохотный, с сосновую иголку, корабль. А на полубаке его, в забрызганном бушлате и сапогах, шмыгая восторженным носом, стоял хозяин мира, матрос Валька Новиков.

Тусклые березовые листья дрожали на мокрых причалах. Вся жизнь в бухте стянулась на корабли. Там было тепло, там пахло жильем и машиной, ярко горели от дизель-динамо лампочки, там был пар, можно было поблаженствовать в душе, навернуть горячего, сочного плова, а потом, растянувшись в чистой робе на мягком шерстяном одеяле, посмотреть еще не твердо выученное кино. А поутру плюхался в воду швартов с налипшим березовым листком. Темная в бухте, вода за брекватером светилась свежим, несильным блеском, названивала — и угадывалась в ней завтрашняя стеклянная ломкость.

«И начинала уставать вода, и это означало близость снега…»

5

С водой дело не просто.

И не только с водой.

В одной из уважаемых мною книг герой говорит примерно следующее. Не следует доверяться так называемым морским историям, — особенно когда они правдивы. Даже будучи правдивыми, они рассказывают лишь часть целого и тем опасны.

Вот почему я хотел бы просить не очень-то доверяться данной книге.

Тонкое замечание о морских историях может увести нас довольно далеко — в рассуждения о их сущности, о соотношении с действительностью, о принципах художественного освоения и литературного труда… — подобные рассуждения призваны большей частью прикрыть нежелание признаваться в грехах; что до меня, то в известных грехах я признаюсь с охотой. Так, например, бухту Веселую я попросту выдумал: поначалу я собирался писать ее, беря за основу какую-то из виданных мною бухт, но понял, что это меня сбивает. Я придумал этот корабль под номером «пятьдесят три», и его экипаж, населив созданный моим карандашом («пионер» № 2) корабль людьми из тех, с кем я сам был бы не прочь отправиться в поход; некоторые полагают, что в этом наиболее уязвимое место книги, — протестую и решительно убежден в обратном. Тех, кого я не захотел брать на свой корабль, я сознательно оставил на стенке, большой беды тут нет: в нашей литературе много кораблей и, как мне недавно сообщили, на многих из них замечен недокомплект. Я дал имена матросам моего корабля и отправил их на несложное житье в бухту Веселую. На самом деле их не было. Не было Андрея Воронкова, как не было трудной его гибели… выдумать можно многое. Выдумать можно все.

Но воду — мутную, мучительно ледяную воду, что гуляет в болтанку от борта к борту по облезлой палубе кубрика, — эту воду выдумать нельзя.

6

— …Аа! …твою!.. — и посыпались гроздьями в мутную воду: руль положили на борт, подставив волне скулу. С изнанки скулы, вдоль борта, развешены тесные койки. Садануло волной, и посыпались — в ватниках, сонные и босые.

Колокола тревоги загремели через несколько секунд, но еще в тишине, хлюпая, бежали к трапу: на подобной волне просто так руль на борт не кладут.

Колокола обвалились громом без предупреждающих коротких звонков, и по воде запрыгали шибче: тревога была боевой.

Боевую, в отличие от учебно-боевой, тревогу играли не часто, и всегда в первый миг обрывалось сердце…

Колокола боевой тревоги грохочут тридцать секунд.

Под палубой кубрика расположены две цистерны для пресной воды, десять тонн вместимостью каждая. Цистерны — это косые, по пространству меж палубой и днищем, цементированные ящики. Штормовая волна выгибает и мучит корабль, а в носовую часть днища страшно и коротко бьет. Эти удары вышибают воду цистерн сквозь болты горловин, сквозь резину прокладок — наверх, в кубрик. В затяжную болтанку может вышибить несколько тонн. Плавают, катятся к борту сапоги, портянки. Плавает чей-то упавший бушлат…

— Боевая тревога! Бо-е-вая тре-вога!!.

Мокрые, злые — гурьбой по гудящему трапу наверх; коридоры желты и несвежи, и вместе с трапом, с коридором, с гальюном ты проделываешь примерно то же, что на тележке на «американских горах». …Ах, ах, ах, ах!.. — вздыбливается обшарпанный коридор… и покатился, боком, вниз и вниз…

— …Господа душу…

— …Боевой пост один боевой части пять!..

Матрос по тревоге лупит в гальюн: черт его знает, что будет там после, а поди попрыгай с полным пузырем. Отмучавшись в гальюне, где мочатся через порог, потому что полна вышибает из дыр свирепые, в подволок бьющие фонтаны, отмаявшись, кошками прыгают по каютам, отсекам: крепить, задраивать, выключать. Корабль — престранное устройство: излишне расположен тонуть и гореть…

— Куд-да?! — Кроха Дымов смял своей лапой Вальку. Торпедисты тесно набились в коридорчике надстройки.

— В пост!

— Один?! Стоять!!

Вода гремела за дверями.

— Удержал? — спросил подоспевший Шура. — Куда лезешь, с-сопляк? Приготовились…

Снова вода прогремела по полубаку, и нос облегченно начал задираться вверх.

— …Ходом!!

Гуськом, вцепившись в леер, они побежали, оскальзываясь, воротясь от ветра, вверх по задравшейся темной палубе — в нос, к своему люку. Вслед ушедшей волне еще прыгали по палубе ручьи и ручейки, — а нос уже покатился вниз, в раздерганную ветром черноту, Валька поскользнулся, упал. Форштевень впился тяжело в невидимую в черноте волну, из якорных клюзов, сквозных ноздрей, встали белые фонтаны воды. Шура запихнул Вальку в люк, а сам до волны не успел и свалялся в шпилевую с водопадом. От холода зашлось, защемило сердце; падая, зашиб — даже почернело в глазах — колено, ударился обо что-то головой. Какой дурак придумал, что вода в море соленая? — горечь и кислота. Задраивая рвущийся из рук люк, получил в глаза, за ворот еще воды; воды хватало и в посту: журчали сальники, гайки отдавались от ударов. Станция, слава богу, дышала, в этой тряске запросто могло что-нибудь и полететь.

— Зип. Документация. Телефоны…

Все те же «американские горы»; когда корабль кренился набок, палуба рвалась из-под ног в сторону и вверх…

— Полный накал… Реле номер два!..

О готовности доложили в срок.

И долго-долго ждали.

Невесомые, плывущие от усталости, оттого, что спали за трое суток учений всего ничего, что штормовали без малого две недели, сидели по всем постам ребята, угрюмо взглядывая на молчащие динамики. Тревога была боевой. С каждой следующей минутой молчания все меньше и меньше оставалось каких-то надежд.

Наконец в динамиках скрипнуло.

Коротко прокашлялся командир.

— Ну вот что, — сказал он. — Пацаны!..

И на корабле стало вовсе тихо.

…Когда сняли готовность и была дана команда свободным от вахты отдыхать, Шурка остановился у открытой двери старшинской каюты. За столом, нахохлившись, сидел сумрачный, старый Раевский. Курил и думал, глядя в стол.

— Заходи.

Шурка прикрыл за собой дверь, снял мокрую шапку.

— Садись. Курить хочешь?

Шурка молча кивнул. Курева в последние дни на корабле не было ни у кого. Курить хотелось мучительно: затянуться — и просветлеть, разогнать липкую тяжесть.

Закурили — молча; сидели друг против друга, упершись локтями в кренящийся стол. Старый мичман и пацан главстаршина, бывший боцман и старшина команды акустиков; оба замотанные, оба давно без сна, оба небритые… У Раевского щетина отливала сединой.

— Все, — сказал Раевский. — Отслужил.

— Отслужил, — сказал он после долгой паузы. — Молчи!

— Теперь — на берег, — сказал он, когда выкурили по дрянной сигарете и закурили по новой. Вода с шорохом проносилась по борту. Из задраенного, забранного броняшкой иллюминатора после каждой волны стекала медленная струйка. Раскачка и броски каюты мешали ей течь ровно.

— Не надо было уходить. Чужим делом занялся, Шура. Молчи!!

И снова сидели, глядя, как пугливо, зигзагами, мечется по переборке струйка воды.

Учения начались трое суток назад, под утро, и застали их на подходе к бухте. Уже видна была тяжелая россыпь огней, — как вдруг пропало все, точно смахнуло огни черным крылом. Там, где только что дрожала освещенная вода и угадывались корабли и прожектора на стенке, висела теперь в мокрой темноте еще более черная, чем ночь, дыра. И корабль заложил крутой поворот и прибавил оборотов, уходя от берега прочь. Потом ударили колокола.

Трое суток они ходили в конвоях, бомбили, стреляли. День приподнимался над грядами грязных волн — и падал опять; гильзы прыгали вперегонки по палубе, выплевывая удушливый дым. Осень, сорвавшаяся с цепи, гуляла меж темных валов, валяя корабли как ваньку. В грозных сумерках третьего дня соскользнул с ближайшей волны серый катер с торчащими пушками, под флагом комбрига. Несколько человек ловко прыгнули с борта на борт, и катер пропал за дождем. Флаг комбрига взлетел и забился на стеньге.

Комбриг был молод.

Выходя в море — в канадке, лихо замятой старой кепке, ладных русских сапожках, невысокий, поджарый, — он казался мальчишкой. Ничего не оставалось в нем от холодного, в щегольской фуражке, чуть надменного красавца капитана первого ранга… Он любил море, и в море, если не случалось неприятностей, был всегда весел, без пяти минут адмирал.

— …Штормуешь, командир? — весело спросил он Назарова, приняв доклад. — Погодка! — И, не делая перехода: — Оперативное время ноль минут. Кто у тебя, — закричал он сквозь грохот тревоги, — командир аварийной партии?

— Мичман Раевский.

Комбриг глянул быстро (ох, не надо было брать Раевского!) и засмеялся в наступившей, гудящей ветром тишине: «Убит».

— Старшина первой статьи Доронин.

— Трюмный? Ваня? Убит!

— Старший матрос Осокин.

— Можно, — сказал комбриг.

— Оперативное время ноль две минуты.

— Пробоина в первом кубрике! пожар в баталерке!.. — истошно завопила трансляция.

И началось.

…Иван и боцман медленно спустились по трапу, прошли, держась за переборки, узким коридором в кормовой кубрик. Расклинили тяжелую водонепроницаемую дверь и мрачно плюхнулись на койки друг против друга. От обиды — курчавый, громоздкий — Иван сморщил лоб и собрал в пятачок толстые губы. А напротив него, потерянный, свесив не достающие до палубы короткие ноги, сидел грустный-грустный, выстриженный, как мальчик, боцман — с зеленой лямочкой противогаза через грудь. Иван насупленно глянул на боцмана раз, другой и неожиданно и глупо фыркнул.

— Что? — спросил непонимающе боцман.

Глядя на его сердитую и по-детски обиженную, три дня не бритую морду, Иван не удержался и, только слабо махнув рукой, закатился в полный голос.

— Дурак, — обиженно сказал боцман. — У, дурак. — И, отвернувшись, начал сердито моститься на койке, лицом к переборке. Увидев эту широченную, разобиженную спину и сиротски поджатые ноги, Иван зашелся смехом.

Когда Иван начинал так смеяться, Кроха говорил: «С этим точно родимчик будет». Завалившись бессильно на койку, он всхлипывал в изнеможении; но стоило ему приподняться и увидеть спину обиженного боцмана — хохот валил его вновь.

Понемногу спина боцмана начала подрагивать, подпрыгивать, и вот он весь («Бу-бу-бу…») затрясся от неудержимого смеха. Сел и, утирая глаза, сказал Ивану:

— Дурак.

И они залились вдвоем, несостоявшиеся командиры аварийной партии, которая, судя по грохоту, тушила четвертый «пожар».

Залязгала дверь, и в кубрик недовольно влез Женька.

— Смеются, — сказал он, загнав рукоятки запоров. — Смешно. Э!.. — и полез на верхнюю койку, лег брюхом вниз.

К оперативному времени «ноль сорок» кормовой кубрик обозвали «кладбищем». Треть экипажа валялась по койкам — сплошь старшины, командиры постов, опытные матросы. Пришли, как незадачливые близнецы, боцманята, в мокрых резиновых химкомплектах, Лешка и Карл. По их резиновым костюмам поняли, что наверху уже свирепствует (условно) радиация.

Учение развертывалось всерьез.

Море тяжело и с одышкой металось. Корабль дрожал и проваливался. Корабль оставался на молодых, которые грузно пробегали над головой с бревнами и раздвижными упорами. Комбригу было мало интересно, каков экипаж сейчас, на позднюю отметку осени. Ему хотелось знать, с кем останется Назаров завтра. От дрожи бортов, от собственной ненужности и бездеятельности в кубрике было грустно. Совсем никуда был кубрик.

Волна шарахнула с пушечным гулом, полетели с крюков противогазы, кто-то брякнулся с койки. Распахнулась дверца рундучка, и на палубу, словно выстреленные из торпедного аппарата, разноцветно вылетели учебники, наставления.

— Ваня, — ласково сказал оживившийся боцман и достал гребешок. — Выбери-ка мне устав, Корабельный…

— Есть, — согласился Иван.

В несколько минут стараниями Ивана («А ну!..») были заправлены койки, книжки уложены и прихвачены шкертом, «покойники» приведены к единой форме одежды, и всех поголовно заставил Иван причесаться.

Для пущего порядка надо бы раскинуть два стола и расставить банки, но сейчас и столы и банки улетели бы… Ладно, решил Иван и загнал всех в угол; уселись на нижние койки, колени уперев в колени.

— Товарищ мичман!.. — сказал нутряным басом Иван и коснулся огромной лапой берета.

— Есть, — сказал боцман. Иван снял берет, быстро причесался и сел.

— Пробоина в моторном отсеке! — сообщил динамик. — Аварийной партии!..

— Корабельный устав, — сказал боцман, — глава седьмая. «Обеспечение живучести корабля». Раздел «Обеспечение непотопляемости корабля». Статья триста двадцать девятая. «Все корабельные горловины при-ка-зом по кораблю разбиваются на четыре категории». Дьяченко!

— «Буки», «Земля», «Покой, «Твердо», — мрачно сказал Женька, и ухнуло днище в яму.

— Помирать буду, — буркнул Женька, — скажу: господи, пресвятой, на то воля твоя, все корабельные горловины приказом по кораблю… — и ухнуло снова.

— Разин, — сказал боцман. — Горловины «Покой». Сиди.

— Ничего, товарищ мичман. Я так. — Лешка встал, держась за цепь, прокашлялся, гудя. — Статья триста тридцать четыре. — Еще раз прокашлялся, отер усы и завел круглые глаза вверх, туда, где под самым подволоком примостился крохотный, в деревянной рамке плакат «Агрессивные планы НАТО». Плакат не помог, и Лешка прокашлялся еще раз. Ему предстояло сказать очень трудную фразу.

Фраза была такова: «Горловины надводных кораблей, расположенные на первой непрерывной палубе, проходящей над ватерлинией, а также все горловины, расположенные ниже этой палубы и не вошедшие в группы горловин… — и заканчивалась словами: — …по тревогам; во время эволюции и совместных упражнений с другими кораблями; в узкостях и районах, опасных для плавания; при входе (выходе) в порт, шлюз, док, в местах скопления большого количества судов; при буксировке; при плавании в тумане и при штормовой погоде».

7

Точно так же было в то зимнее, ясное январское утро.

Шла старшинская подготовка по уставам в чистой и строгой от холода кают-компании. Тот же Корабельный устав, Книга Похода, был раскрыт перед боцманом на великой Главе Седьмой.

Смешливые ясные старшины в чистых робах сидели за холодным пустым столом.

Пышное зимнее солнце било в затекшие льдом иллюминаторы; за бортом минус двадцать четыре, за бортом, во всю бухту, такой ровный снег, что ослепнешь, нечаянно глянув. Лед оплыл на круглых иллюминаторах, а по бокам их торжественно свисали шторки холодного синего плюша.

Белые, холодные страницы устава, та же триста тридцать четвертая статья: «…а также все горловины, не вошедшие в группы горловин с буквами «Б» и «З», обозначаются буквой «П». Они задраиваются в следующих случаях: ежедневно на ночь; по команде «Корабль к бою и походу приготовить», по тревогам…»

Боцман учил их любить устав.

Он писался веками, по букве, по строчке. За каждой из строк — трагедии: пылающие акватории, грузно переворачивающиеся дредноуты, застывшие в предсмертной тоске глаза.

В Корабельном уставе, в тысяче лаконичных его статей есть все. Когда играть гимн, где поднимать флаг, с чьего разрешения разводить огонь. Там сказано, что трапы в темное время должны быть освещены и что матросы, отправляясь купаться, должны оставлять на палубе фуражки. Там сказано про азартные игры и определено, что следует делать в том случае, если на корабле есть пес и кто-то из команды начинает к нему плохо относиться.

Поскрипывая голосом, боцман читал строку — и рассказывал случай. Отчего был разрушен «Марат» и как подорвался на мине «Киров». Как один разгильдяй может вывести из строя крейсер. Как служили в войну на «Красном Кавказе». Как ходили после войны в ледяные шторма на сосновых катерах. Случаи впечатывались в память, и становилось ясным, зачем ключи затопления погребов красят в красный цвет, отчего за столом нужен старший и почему тельняшки сушат в указанных местах.

…Звякнул короткий звонок на перерыв. Где-то распахнули дверь на солнце и синий в инее шкафут, по коридору ударили клубы морозного пара. «Газеты принесли!»

— Эть! — удивился, развернув «Красную звезду», Иван: — Вице-адмирал какой молоденький.

— Читай! — ткнул темным пальцем Кроха. — Мичман!

«Где? Смотри!.. Новый мичман!»

— Ну-ка! — и боцман придвинул газету к себе.

В тот зимний день «Красная звезда» дала на первой полосе парадный портрет первого из новых мичманов — балтийца Сикорского, старшины команды с ракетных катеров.

О нововведении толковали давно; в ноябре напечатали газеты рисунки новых погон: белый кант и две звезды на просторном, сплошь черном поле. Боцман этих разговоров не любил: «А!..» — и скрывался в каком-нибудь люке.

Новшество раздражало его.

Он собирался в этом году уходить с военного флота. Его звали в среднюю мореходку вести основы морского дела. Указ о введении института прапорщиков и мичманов застиг его в самом конце службы, отобрав весомое звание «мичман» и присвоив взамен петушиное «главный корабельный старшина», — этому званию соответствовал теперь его тяжелый, заслуженный и выслуженный темный галун. На его глазах прекращала существование великая школа сверхсрочников. Он прошел ее всю, с самых сороковых и пятидесятых: тридцать лет на флотах, на крейсерах и эсминцах, на старых охотниках… таких посудинах, на которых по нынешним, ласковым временам непонятно как плавали… и всему этому пришел конец. Главный корабельный старшина Раевский.

И его — его! — теперь приглашали в мичмана. С ним подолгу разговаривали комбриг и начпо, уговаривали, просили… «Нет. Новый флот, новые затеи. Мне на печку пора…»

Первый из новых мичманов глядел на него с газетной полосы.

Про боцмана никогда не писали в газетах, и ему, в глубине души, было свойственно суеверное уважение к печати. И досадно было, что не писали никогда, не добирались до тех бухт, где исполнял он свою службу. Текст под фотографией рассказывал о том, что мичман Сикорский — один из лучших сверхсрочников флота, опытный моряк, прекрасный специалист, мастер своего дела, замечательный воспитатель, и закономерно, что ему первому была оказана честь… Про боцмана не писали никогда, — а ведь именно этими словами могли сказать про него сейчас. Именно этими словами.

Прозвенел звонок. «Продолжить занятия по уставам!» Замерзшие, румяные, вваливались с перекура старшины. «Встать!.. Вольно, сесть». Глава седьмая, статья триста тридцать пятая. Перечень горловин и иллюминаторов, которые дежурный по кораблю может приказать держать открытыми, объявляется приказом по кораблю… Солнце, размытое льдом, освещало свежую, с острыми сгибами, еще пахнущую морозом газету.

— Как, товарищ мичман? — спросил, мигнув на газету, Женька. — Нравится?

И погладил, довольный, свою черную волнистую челку.

…Оркестр, по случаю мороза, был отменен. В лютый, железо ломающий мороз выстроилась на стенке в парадной форме бригада. В двадцати шагах перед строем высились и терялись в тумане паровых магистралей обросшие изморозью корабли. Вечерело; малиновые, фиолетовые пятна летели над стенкой в пару. Стол под красным бархатом, и на бархате стола — черное и золото: кортики, погоны. Лицом к бригаде, шеренгой, застыли, с многолетней выправкой, восемь мичманов, и самый маленький и широкий, в непривычном белом шарфике, — мичман Раевский.

— …Раевский!

Бригада дышала, треща. Боцман докладывал комбригу, и не было слышно, что.

— Поздравляю вас…

— …Союзу!!

Пар вырывался, шипел. Фиолетовые пятна проносились все гуще, и торжественным маршем под хрип перемерзших динамиков проходили уже в темноте.

8

Закладывали циркуляцию, палуба кубрика заходила ходуном, сотрясаемая винтами; всех поволокло набок — и поставило на ноги вновь. Иван, беззвучно матерясь, держался за ушибленную макушку, так же беззвучно смеялся Женька.

— …Обозначается буквой «Покой», — убеждающе толковал Леха, — означает: «Приказание». Иван по тыкве получил, спать не будет. Задраиваются они, во-первых, ночью. На ночь то есть. Потом — по сигналу «к бою-походу» и по тревогам…

Загремели запоры двери.

— Покойник пришел, — сказал Карл.

И влез, ступая огромными ботами химкомплекта, Дима.

— Здравствуйте, — сказал с поклоном Дима.

— А потом еще в узкостях, тумане, шторме и при эволюциях, — уверенно заключил Леха. — Товарищ мичман, Олейник опять сухой.

— …У-ух! — ревел когда-то на Диму боцман. — Олейник! Почему сухой?

— Не знаю, товарищ мичман!

По отбою тревоги, когда все сдергивали противогазы и сдирали резиновые рубахи противохимических костюмов, с рубах лило ручьем, пар валил от загривков… Дима был сух. Боцман хватал его за вихры — сух!.. сукин сын. Все в костюмах, все в противогазах — на одну, резиновую морду, попробуй уследи за «сачком». И, отчаявшись, Раевский нарисовал мелом на Диме большой крест. «При мне будешь!» Проклятое дело работать у боцмана в аварийной партии, но Диме в ту ночь досталось, как не снилось никому. Только и слышалось по коридорам и шахтам, в полутьме перекрещенных бревнами кубриков: Олейник! Олейник! Олейник!..

— Ко мне! — велел боцман по отбою тревоги. — Снять противогаз.

Дима был красен, замотан безмерно, но — сух.

— Тьфу ты! — плюнул в сердцах боцман. — Не матрос! — И ушел, озадаченный, по плохо высвеченному, ночному коридору…

— Здравствуйте, — вторично поклонился Дима. Из-за плеча его глядел злой курносенький Блондин. Наверху заходились злобными очередями спаренные автоматы, бортовая волна валила всех набок, трансляция железным голосом, напористо велела приготовиться к отражению очередной атаки… и оттого, что их не было там, наверху, всем стало еще грустнее.

Появление Димы и Блондина означало «разрыв снаряда в ходовой рубке, убиты рулевой, радиометрист; радиолокационная станция разбита». Выслушав эту вводную, Дима аккуратно выключил станцию, снял и не спеша сложил ненужный уже противогаз, дунул в раструб переговорной трубы. Внизу, у акустиков свистнул воткнутый в раструб-свисток.

— Привет, Шура, — донесся искаженный долгой трубой Димин голос. — Мы тут все убиты, РЛС вдребезги.

— Спасибо, — крикнул Шурка и заткнул трубу. Переглянулся с Валькой: только акустики могли теперь знать, что делается в штормовом море и на много миль вокруг корабля, и отвечали за все — втройне. Переглянулись, и сразу голос старпома в динамике сказал: «Дунай! на руль».

— Есть!..

Нос корабля задрался, подпрыгнул — и ухнул, не вниз даже — в непредставимое никуда… Шурка и Валька схватились друг за друга…

— Ну, привет, — сказал, запахивая канадку, Шура. Шапку сунул за пазуху, противогаз через плечо. Пошарил в карманах, бросил в ящик стола несколько горелых ржаных сухарей. — Не дрейфь. Ты теперь главный.

Валька и сам все понимал.

— Не грусти. — И Шура, опечаленный тем, что в шторм, в безжалостные учения оставляет Вальку одного, застучал сапогами по скобам трапа.

Наверх, ловя паузы между волнами, он добрался без приключений и почти не замокнув. «Прибыл», — сказал стоявшему на руле старпому.

— …Есть курс сто двадцать семь. — И пожалел, что, обманутый духотой своего поста, не напялил под канадку бушлат.

В ходовой рубке было темно. Портики были откинуты, чтобы видеть ночное море, волну, и в них врывался с брызгами тяжело бьющий ветер. Слабо светились немногочисленные приборы. Картушка компаса дергалась и билась под стеклом; дергался и бился под ударами дыбом встающей воды нос корабля.

На руле за три года Шурка стоял немало, на втором уже году был допущен к самостоятельному несению вахты, но в такую волну продираться ему не приходилось. Он мог представить, что вычерчивал сейчас курсограф в штурманской рубке, у него за спиной. Правильно ли рассудил старпом? Что важнее сейчас кораблю — хороший акустик или посредственный рулевой? Представляю, как злится в кормовом кубрике Блондин. Оба штатных рулевых-сигнальщика наверху. Мишка молод, на такой волне — тяжело… Вася, с торпедных катеров, еще не чувствует корабль. Вглядываются, выламывая глаза, в мокрую темень, одурев от воя, от раскачки и лютого ветра…

Атаку отыграли, и стало немного легче. Стоять на руле — это вертеть небольшую ручку, укладывать ее вправо и влево, а оборачивается это сплошной суетой. Прыгнула картушка влево, и укладываешь влево ручку, укладываешь — и сразу назад; где-то там, под кормой, шевельнулось, как рыбий хвост, тяжелое перо руля, и картушка пошла обратно… а на море — не штиль, не шторм, — а черт-те что, короткая и крутая, беспорядочная волна. Дерг и дерг ручкой, уже весь вспотел, а картушка прыгает, скачет, и если по совести, то на вопрос о курсе следует отвечать: приблизительно сто двадцать семь. Глаза уже хорошо различают ближние волны, и приноровился перед встречей с волной забирать малость вправо, — чтобы не сшибло, не покатило вбок, — а на спуске выравнивать курс… Нос медленно, неотвратимо втыкается в волну, сила удара чувствуется по судорожным рывкам картушки и по тому, с какой яростью вырываются вверх из клюзов фонтаны белой, пенящейся воды; вода из-под бортов встает стенкой, разваливается медленно на куски и с громом обваливается на палубу; нос зарывается глубже, глубже… и вот, постепенно, огромная теплая сила плавучести начинает выталкивать корабль вверх: обнажится — черный в черном — треугольник палубы с поручнями; с поручней, швартовного хозяйства, течет и валится вода; вода, подпрыгивая, катится под уклон, путаясь в якорных цепях, скатываясь с грохотом под мостик, к трубам торпедного аппарата, где, невидимые сверху, ворочаются, привязанные, в резиновых костюмах, мальчики Дымова. Полубак, блестящий, в струйках и ручейках воды, замирает, подрагивая, над черным — без блеска, без полутени — провалом и, перевесив, снова обваливается вниз, и надстройка валится вправо… Прошли одну волну. Сейчас воткнемся в следующую. И мутить начинает зверски, на мостике потроха выламывает куда сильнее. Пост акустиков в самом низу форштевня и находится ниже центра раскачки и бродит восьмерками по нижней, короткой дуге, тогда как мостик кидает по широкой и размашистой верхней.

За спиной открылась и закрылась дверь штурманской рубки. В штурманской рубке хорошо, там тепло, там скрипят две электрические печки, там свет лампы блестит в надраенной бронзе и полированном дереве, там широкий кожаный диван, на котором можно посидеть, удерживаясь за дубовый поручень, и выкурить папиросу…

— На румбе?

— Сто двадцать семь.

— Есть, — вздыхает старпом; он видит, что картушка только бесится возле желанной цифры и что старшина акустиков Шура Дунай короткими рывками присмиряет ее левой рукой: правая уже онемела.

— Есть… — бормочет старпом и, напрягая бледное, с клоком волос надо лбом, лицо, вглядывается в море.

Ни черта не увидишь в этом море.

И старпом, убедившись в этом, невесело глянув на выключенную радиолокационную станцию, бормочет из известной песенки: «Вышли в море, видим — буй. Штурман…» Огоньки на приборах светят ровно, трансляция хрипит, и возбужденные, кричащие голоса доносят о важных новостях: пожар в торпедной ликвидирован, потери — один человек, в машине продолжают бороться с водой, пробоины в первом кубрике заделываются… и от возбуждения и усталости этих голосов начинает казаться, что это — всерьез. Хороши бы мы были с такими пробоинами и пожарами на этой волне. Валька хрипло докладывает: горизонт чист… А вот уже вещь безусловная: сорван кранец на юте по левому борту. Сорваны крепления четырехвесельного яла, левый борт… Кранец — черт с ним, железный ящик, за борт — и дело с концом, в бухте новый слепим; а со шлюпкой придется повозиться. Жалко шлюпку. Представилось, как нервничает отрезанный от событий боцман. Через долгие, тяжелые минуты докладывают: шлюпка закреплена дополнительными креплениями. Спасибо, Кроха. С юта: кранец спущен в тральную кладовую и там закреплен, вода из тральной откачивается, переломаны четыре леерные стойки (воображаю, как прыгал кранец по палубе), два вентиляционных грибка.

— …Мы получили штормовой ветер со шквалами, — бормочет старпом, воротник его свитера по-зимнему завернут поверх стоячего воротника кителя, три малых звездочки на вставшем горбом погоне… — Штормовой ветер со шквалами от западных румбов, от вест-зюйд-веста до норд-веста, который ночью усилился…

И Шурка догадывается, что это — цитата.

Множество читанных единожды страниц мертво сидят в голове у старпома, выскакивая большей частью не к месту.

— …Нижний шкотовый угол паруса фока был вырван и унесен ветром. Восемнадцатого в четыре утра сломалась пополам наша фор-стеньга. Грот-стеньга выдержала до восьми часов.

9

Жил мальчик Боря в тихом переулке веселого и шумного города Москвы. Жил без родителей, рано умерших, и воспитывали его три старые тетушки, сестры Прозоровы на пенсии. Пели романсы под гитару, читали через старенькие очки «Комсомольскую правду» и «Науку и жизнь» и много толковали про МХАТ и собес. Боря, тихий и узкогрудый, возился с хомячками, канарейками, белыми мышами, уезжал, с бутербродом в кармане, на троллейбусе во Дворец пионеров, привозя оттуда глянцевые тома «Бионики», и само собой в семье давно решилось, что после десятого класса он будет поступать на биологический и непременно в Ленинградский университет. Сразу после школы поступать не получилось: тревожно заболела старшая из сестер, два месяца волновались и хлопотали возле нее, и Боря, проработав год на ремонте телефонных систем, уехал в Ленинград только в следующем июле. Сначала пришла телеграмма «Поступил», а спустя две недели — письмо. В письме Боря рассказывал, что живут они в лагере на берегу Финского залива, работы и занятий много, всех остригли и выдали синие робы, старшины все с третьего курса и ребята приличные, и вообще ему здесь очень нравится. Далеко не сразу тетушки поняли, что мальчик их поступил в курсанты Военно-морского училища имени Фрунзе.

Тетушки поплакали над письмом, вспомнили, что вот так же уехал поступать в Петербургский университет Лермонтов, и немножко успокоились, снова вспомнили Лермонтова, и поплакали снова. На февральские каникулы мальчик приехал неожиданно высокий, перетянутый кожаным флотским ремнем, с якорьками на погончиках, заботливо обшитых белым кантом, — светясь тонким зимним загаром, пахнущий тонким сукном, чистотой и здоровьем. Неделю он пропадал по каткам, звонил насмешливо каким-то девушкам (он стал насмешлив), а по вечерам, закинув ногу на ногу, сидел на старинном диване со стаканом чая в серебряном любимом подстаканнике, с длинной красивой папиросой (он начал курить!) и негромко рассказывал про увитый снастями старинный, про внушительный броненосный, про стремительный нынешний флот. С его отъездом в московской, тесноватой и полутемной, квартире стало теснее и темней. Но на круглые столики, под лампу с высоким абажуром легли поверх пасьянсов морские атласы и жизнеописания замечательных адмиралов, мамины еще комплекты «Нивы», где с овальных фотографий улыбались застенчивые, в сюртучках и стоячих воротничках, мичмана, отличившиеся при Порт-Артуре.

Курсантские годы не оставили памяти о каких-либо звонких похождениях. Работа о замечательном лейтенанте старого флота, одержимом изобретателе, который создавал полуподводное судно, на полвека опередил авторов шнорхеля и командовал первым соединением противолодочных катеров… ее отметили как без малого диссертацию. Прибор, удостоенный малой золотой медали на выставке в Москве. На пятом курсе ему предложили адъюнктуру по кафедре истории военно-морского искусства. Молодого офицера хотели бы видеть в учреждении, где с добрым любопытством встретили нужный прибор. Но мичман Борис Луговской уклонился с деликатным упорством. В вопросе решенном он был упрям. Выбрав дальний флот, он получил лейтенантские звезды и уехал в Базу.

Оттуда почти двое суток, в туман и дожди, проклиная себя за то, что не поехал с грузовиком, добирался попутным катером в бухту Веселую, на неведомый малый корабль.

Командир «полста третьего» капитан третьего ранга Демченко принял его в командирской каюте, где кресла стояли в белых чехлах, из портиков открывался вид на заваленный цепями полубак, на дальний безрадостный берег, а на переборке висело фото известного миру парусника.

— Я им командовал восемь лет, — сказал маленький Демченко, откинувшись в кресле. Колодку на груди открывали ленточки двух боевых орденов. — Прошу простить: не предлагаю сесть; в моей каюте сидят даже матросы, но не помощник. У нас на бригаде помощников, кои пребывают в единственном числе, зовут неофициально старшими. Вы слышали, без сомнения, унизительную для старших помощников сентенцию: корабль отличный — кэп отличный, корабль хреновый — старпом хреновый.

— Да.

— Полагают, речь идет о распределении ответственности: на флоте любят распределять ее. Как по-вашему: что здесь посылка, а что следствие?

— Наоборот?

— Безусловно. Итак?

— Командир отличный — корабль отличный. Старпом…

— И так далее. Если оба заключения верны и работают в паре? Думайте.

— Неужели… по модулю значимость помощника больше значимости командира?

— Ну… это опять же вывод из предположений… Что у вас было по тактике борьбы с подводными лодками?

— Отлично.

Лейтенант хотел очень многого — неотчетливо, но, пожалуй, всего. Курсы; командир корабля. Академия. Мостик красавца крейсера. Ученая степень… пусть две: в исторических и точных науках. Книга — о неизвестном пока в истории русского флота…

— Отлично, — промолвил, не то повторив, не то одобрив, Демченко. И заключил: — Отлично! На камбузе тараканы. В кают-компании муха. Вахтенный в плохо глаженных штанах. Моторист Шершов едва не угробил дизель: его девочка вышла замуж. У старшины торпедистов понос. Частный случай или дизентерия, медицина пока не разобралась. Вы разберетесь.

— Есть.

— Фуражку, которая украшает вашу голову, сможете носить, когда станете комбригом.

…Невкусный плов. Новая документация. Перерасход мазута. Изменения в навигационной обстановке. Сдача зачетов. Прием зачетов. Книга о славном лейтенанте флота российского заглохла на первой главе: очевидно, он умел гонять тараканов лучше, чем лейтенант Луговской. Ржа на мачтах. Ватник за щитом электриков…

Письма тетушкам были остроумны и милы. Приходили они в московский дом, увы, не чаще, чем переводы. Зато в очередной отпуск их мальчик увез из Москвы высокую темноволосую насмешницу с инженерным дипломом, ей дали работу в Базе. Третья звезда на погоны, длинные залысины, четвертая зима во льду. Пятая вздыбленная осень. Родилась дочь, целую. Родилась дочь. Целую…

Задачка предельно проста: корабль А вышел из пункта Б. Где находится искомый корабль, если трое суток — ни берега, ни маяков, небо замочено хмарью, и вертелся ты, штурман, петляя, на противоположных течениях и ветрах, и поднимал и сбрасывал обороты, а какая была твоя истинная скорость? и как соотносился твой истинный курс с карандашной легкой линией?.. Спустится с мостика комбриг: где, Луговской, твое место? И показывать, если по совести, надо не отточенным карандашом, и не пальцем — от малой культурности, а снять, как в штурманских байках, фуражку, бросить на карту, накрыв четверть моря:

— Здесь.

10

Темп учений разладился: подводила машина.

Сорок минут назад из машины должны были браво доложить, что заделано все и откачано, а они все гундосили в микрофон: борьба с водой продолжается, продолжается… и умолкли вовсе. Наступало оперативное время «три сорок», и уже пятнадцать минут назад полагалось начать в машине «пожар».

Комбриг уже походил по кораблю и снова поднялся на мостик, стоял рядом с Назаровым, смотрел на вздымающийся из белой пены полубак, слушал доклады. Флагмех и флагманский врач были где-то в низах. Черт бы побрал молодого флагмеха: загонял небось мотористов, второй час заделывают «пробоину»… Комбриг глянул на часы.

— …Ну что они там?! — не сдержался Назаров. — Мичман Карпов!

Мичман Карпов, баталер, расписанный по-боевому на мостике, загорюнился: «Не отвечают, товарищ командир».

И снова забубнил в микрофон:

— В машине! ГКП. В машине! ГКП!..

Назаров нетерпеливо оглянулся, хотя знал, что, кроме него, комбрига, мичмана и двух сигнальщиков, на выдутом, мокром ночном мостике — никого. «Потери» в личном составе превысили тридцать четыре процента. Внизу боролись за живучесть все, кто только был под рукой и не стоял у механизмов. Комбриг равнодушно глядел в ночное бешеное море.

— Мичман Карпов. Вниз! Узнать, что делается в машине.

И Карпов, осторожно ступая в химкомплекте по вылетающему из-под ног трапу, спустился в мокрую темноту. Назаров машинально отметил, что в спине мичмана появилось что-то старческое. Трое суток назад, когда тревога, начало учений отвернули их от бухты, Карпов поднялся на мостик в великом волнении. Путаясь, он доложил, что идти в море невозможно: кладовые пусты. Запас харчей подъели подчистую.

— Что ж ты?!

— Виноват, товарищ командир. Завтра должны получать по-большому.

Каждый день — стоя у стенки — корабль получает свежую провизию: хлеб, мясо; реже, на несколько дней вперед, получают масло, овощи, а полный запас круп, сухарей, консервов, сельди в бочках и прочего непортящегося добра обновляют вовсе редко. Даже с малых кораблей в день получения «по-большому» отправляются на продсклад с грузовиком.

— Что ж ты… не знал, что на две недели в полигон, а там учения? Вся бригада знала!.. Не знал?!

Мичман Карпов отчаянно хлопал глазами и морщил тонкие усики. Старик уже, черт бы его, а усики — как в сорок восьмом году. Макс Линдер баталер.

Шевеля губами, словно молясь, Карпов с коком Серегой вскрывали потаенные рундуки, взвешивали мешочки и пересчитывали густо замасленные банки. Потом Карпов, огорчаясь на глазах, доложил, что, с учетом НЗ, полного рациона обеспечить не может и хорошо бы подойти к какому-нибудь из кораблей взять маленько взаймы…

— На весь флот меня хочешь ославить? Нечего! Уменьшить выдачу.

Карпов исстрадался за трое суток. Кончился сахар, за ним чай. С хлебом было проще, хлеб кончился еще неделю назад. Матросы ели сухари и пшенку, мешок которой Карпов заначил когда-то от самого себя. Потом ели просто сухари: на такой волне сварить кашу и соорудить кипяток стало трудно. Серега разносил по боевым постам тушенку. Оттого что тушенку ели «без ничего», она кончилась вчетверо быстрее, чем предполагал мичман. А учения все не кончались. В море как в море, многим было наплевать на то, чем их кормят, хуже всего, что трое суток было нечего курить. Карпов вовсе не спал и посерел. Глаза его горели горестным светом. Настал тот день, когда он не смог накормить матроса…

Мичман пропал в темноте, за брызгами и ветром. И Назаров вдруг отчетливо забеспокоился. Чтобы развеяться, рассказал комбригу байку, как мичман Карпов, попав на якорной стоянке в вахтенные командиры и щеголяя знанием сокращений, отдал по трансляции команду: «Начать осмотр и проверку оружия и техсредств». После этого Карпову аккуратно звонили со всех постов и вежливо спрашивали, как насчет этих средств — проворачивать или нет? Комбриг чуточку посмеялся, но глянул — будто спросил: а в машине-то у тебя что? И показалось (тьфу!), что через этот гребень кораблю уже не перелезть…

— Товарищ командир! — нехорошим голосом закричал снизу в трубу рулевой… Стрелки указателей оборотов главных машин плавно пошли назад и встали на ноль.

Бессмысленным движением Шурка вывернул руль лево на борт, но инерция погасла в волне, от свирепого удара в левую скулу корабль попятился, перевалил-таки через гребень и стал к следующей волне бортом…

От первого удара со стола у Луговского полетели бронзовые грузики, которыми он прижимал карту, прокладочный инструмент, вспорхнула карта. Дверь распахнулась непроизвольно, самого Луговского приложило головой о косяк. Он выпрямился, вцепившись в латунную оковку светлой ясеневой двери, но удар в борт вновь опрокинул его…

Нужно было что-то сказать.

— Ветер свежеет, — сказал он. — Того и гляди погода испортится. Может и покачать.

— Не всегда же бывает… — ответил Шура, — фу, черт бы ее… Не всегда же бывает так тихо, как сейчас.

Он знал, откуда цитата.

Мичмана Карпова первый удар застал на трапе, который вел вниз из командирского в офицерский коридор. Трап выпрыгнул из-под него. Коридоры крутились и трещали.

Распятый, упираясь руками в переборки, Карпов добрался до машинного люка, с трудом поднял крышку, — и на колени ему выпрыгнула из люка волна.

Машина была затоплена.

С камбуза он позвонил на мостик.

— Так, — очень спокойно сказал Назаров. — Меня все-таки интересует, что происходит в машине.

— Славно, — сказал, выслушав доклад, комбриг. — Оперативное время четыре пятнадцать. Пожар усиливается, затоплено машинное отделение, собственными силами предотвратить гибель корабля не можете.

— Есть, — сказал командир. — Радиста на мостик!

…Карпов вдавил трубку телефона в зажимы. Ему стало жарко. Сорвав противогаз, падая на переборки, он побежал к трапу наверх. Только сверху, через шахту мог он попасть в машинное отделение, не проныривая под толстые пакеты труб.

Он бежал отрешенно, как матрос-первогодок.

В узкой трубе шахты его трепало о стенки, било о вертикальный металлический трап… и он вспомнил, отчего он бежал.

В первый и последний раз он видел затопленным живой отсек осенью сорок четвертого года. При высадке десанта на остров Муху торпедный катер ТКА-167, на котором балтийский юнга Коля Карпов служил мотористом правого двигателя, был разбит тремя прямыми попаданиями. Больше половины экипажа было убито сразу. Ранены были все. В живых в моторном отсеке он оставался один. Он лежал, с перебитыми, обожженными руками, по правому борту и скреб каблуками по настилу, чтобы вылезти выше, чтобы дольше не достала гулявшая у груди бензиновая, ледяная вода, и плакал — от злости и бессилия. Все были убиты в отсеке. Противоположный борт был как решето. Когда вода, гулявшая от качки, в первый раз ударила в горло, от боли и безнадежности он потерял сознание. Очнулся уже в знаменитом Кронштадтском госпитале, этот госпиталь помнят многие из уцелевших балтийцев…

Шахта кончилась, вода захлестнула его по пояс. У правого борта горел огонь переносной лампы, и гудели, как в бане, голоса. Мичман бросил ненужный уже противогаз и поплыл.

Когда осушили машину, выяснилось, что флагмех был действительно недоволен действиями мотористов и приказал затопить машину фактически — до половины, для чего отдали фильтры охлаждения дизелей. Потом их, как водится, было никак не задраить.

— Плохо, — сказал комбриг. — Плохо, что вылезает вечно какая-то щеколда. Узнаю́ любимый флот. Ход не давать!

Старпом на известие о машине отреагировал по-своему.

— Если б, — бормотал он, склоняясь над падающим куда-то столом, — если б дураков в цепной ящик сажать, там бы не одни штурмана сидели.

Непосредственно вслед за этими словами в ходовой рубке появился флагврач, подполковник медицинской службы, и весело сказал:

— Привет, старпом. Рулевой у тебя ранен. Ранение в позвоночник.

Флагврач не имел пока никаких причин быть недовольным корабельным фельдшером Доктором Славой, и ему было совестно — будто на бригаде у него завелись любимчики.

Транспортировать раненного в позвоночник — дело хлопотное. Шура безропотно и тупо смотрел, как дюжие мужики в химкомплектах привязывают его спиной и ногами к доске и запаковывают в носилки. Корабельные носилки — подобие спального мешка, обвод которого по контуру человеческого тела выполнен из толстой дюралевой трубы. В голове и ногах к трубе крепятся длинные лямки.

— Ну? — спросил грубо Кроха. Санитаров призвали сейчас из торпедистов, а Кроху персонально — за здоровье: носилки с Шуркой, килограммов девяносто, если не девяносто пять, предстояло спускать по трем трапам и тащить через множество дверей.

— Можно, — строго сказал Доктор.

— Прощай, Шура, — сказал вставший на руль Миша Синьков.

— Прощай и ты, — сказал Шура и закрыл глаза. Дальнейшего лучше было не видеть.

Они умудрились не уронить его ни разу, только разок окунули с головой — когда носилки, ногами вперед, косо застряли в дверях с полубака. Ну а сколько постукали о переборки — считать не приходится. Принесли и привязали на стол в кают-компании.

— Спасибо, ребята, — вяло сказал Шура.

— Очень хорошо, — сказал флагврач. — Не ожидал, Куприянов.

— Служим, — сказал Доктор. — Прошу разрешения отвязать?

Шуру уже унесли вниз, когда Валька доложил о том, что слышит шумы винтов.

Комбриг удивился, посмотрел на часы. Взял микрофон и попросил уточнить пеленг.

— …Предположительно — тральщик! …оборотов в минуту! — кричал в динамике Валька.

Комбриг спустился в ходовую рубку. Включил радиолокационную станцию и, в ожидании, когда засветится экран, разминал тонкую сигарету. Синьков, мучась, отворачивался, чтобы не видеть, как комбриг будет закуривать… Экран засветился, зеленый луч развертки неторопливо побежал по кругу. Комбриг защелкал тумблерами, легко, осторожно заработал ручками настройки. Ждал он долго. Наконец на предельной дальности луч развертки зацепил и высветил пятнышко. Пеленг, с поправкой на бешеное море, был верен. Комбриг выключил станцию, дунул в трубу.

— Как фамилия, акустик?

— Матрос Новиков, — хрипло крикнул Валька. — Виноват!.. старший матрос Новиков.

— Так, — сказал комбриг. — Работайте. Товарищ старший матрос. — Заткнул трубу пробкой со свистком, на никелированной цепочке, и повторил: — Новиков…

Старший матрос Валька Новиков сидел, привязанный к креслу, уперевшись в палубу широко расставленными ногами, полуголый и взмокший, в полосатой, с пятнами смазки, майке.

Ноги в холщовых и сверху — ватных штанах, в суконных портянках и яловых сапогах выламывало от холода. Фонтанчики воды били в ногах из разболтавшихся от волн сальников; Валька подтягивал сальники наспех, одной рукой, но толку выходило мало, сальники надо било набивать заново, вода плескала по сапогам, проваливалась под настил, заборная труба насоса под настилом то захлебывалась водой, то выла вхолостую. В то время как ноги ломило от холода, по голым перемазанным плечам, по спине тек густой едкий пот: воздух был сперт от раскаленных блоков станции, нечем было дышать.

На свое счастье, Валька укачивался слабо, хотя медики предсказывали ему обратное. С вращающегося кресла на всяких медицинских комиссиях он валился кулем. Стены комнаты, пол и потолок, вертясь, проносились мимо… «Ну куда же вам во флот, молодой человек?» — «Пойду. Ерунда все эти ваши кресла…» — бормотал он, припав к холодной, крашенной зеленой краской, уплывающей стене. Так было, когда он поступал в мореходку, и когда, не поступив, требовал в военкомате, чтобы его послали на флот, и позже… Штормов, уже на корабле, он ждал со страхом. Но оказалось — ничего, только от качки тяжелая боль поселялась в висках и голод мучил — нестерпимый.

Сухари, что оставил ему Шурка, он давно уже сгрыз — разодрав иссохшие нёбо и язык. Крошки еще лежали на деснах. Хотелось пить — и курить, чтобы хоть как-то просветлить отупевшую от бессонницы голову, но пресная вода во флягах давно уже кончилась, а последние крошки табаку скурили… сколько дней назад? Море совершенно одуряюще, однообразно, муторно переворачивалось в наушниках, железная коробка поста, где сидел он, уперевшись ногами в настил и вцепившись в штурвал и пульт станции, валялась так и этак, и летела по «американским горам»… шум в наушниках напоминал детскую игрушку калейдоскоп, только стекляшки в теперешней игрушке были сплошь черные, серые, черно-коричневые, и головная боль была уже до невозможного свирепой… — когда нежной прожилкой, словно ниточка избавления от боли, проступила в дыму безобразно гудящего моря некая осознанность.

И Валька машинально, не вполне отдавая себе отчет, каким-то вновь обретенным инстинктом начал выуживать и вытягивать эту, почти не поддающуюся различению соразмерность в шумах — и понял, что это уже не море, это — тонко жужжа, пропадая в навале грузных волк, где-то далеко, далеко молотили воду винты.

После про эту Валькину минуту будут говорить многое. Будут говорить, что, если б не было на борту комбрига, никто бы никогда не поверил в это и даже выписка из вахтенного журнала не смогла бы помочь. Будут говорить, что Вальке неслыханно повезло, что такое бывает один раз в сто лет, что по нелепому раскладу вероятностей перемешанные штормом воды сложились в идеальный звуковой канал и, будь этот канал подлиннее, Валька запросто мог бы услышать корабли, ходящие в соседнем океане… Как бы то ни было, на старенькой станции, в большую волну он ухватил работающие винты на дистанции, много большей, чем предусматривалось данными его аппаратуры. «Знаешь, Шура, — признался он как-то, — я думаю, это все оттого, что уж очень голова болела…»

Винты прорисовывались все четче, и боль в висках и глазах, вата, которой словно набита была голова, уступали свежести, и когда винты грохотали и ворочались совсем рядом, в каких-то двадцати кабельтовых, Валька был весел и задорен — будто вымылся в бане с хорошим парком, пива выпил и мяса наелся и часов двенадцать поспал… Акустик на том корабле наконец запеленговал его, и в наушниках застонала морзянка. Валька посмотрел на часы на переборке и выдернул из папки нужную таблицу кода. Цифры, рассыпаясь по таблице, складывались уже в слова, позывные, фразы.

— Товарищ командир! Звукоподводная связь установлена. Командир «сто восьмого»…

Диван в кают-компании был широким и необычайно скользким. При ударе волны Шура вылетал с него, точно с ледяной горки. Поспать решительно не получалось. Время от времени распахивались железные дверцы шкафа, по палубе разлетались замотанные бинтами шины, костыли — Докторово хозяйство. Звенели бутылочки в гнездах аптечных стеллажей. Кают-компания была превращена в пост медицинской помощи по всем правилам.

Вылетев с дивана в третий раз, Шурка плюнул, уселся в кресло, притянутое к палубе винтами талрепа, и завел с Доктором обычную травлю, какая заводится всегда, когда предутренняя вахта скучна, на вахте порядок и конца ночи не предвидится. В приоткрытую дверь кают-компании виден был весь полутемный коридор, и Шура время от времени поглядывал в эту щель, чтобы не прозевать кого-либо из шныряющего по кораблю начальства.

— …А в эту пору Кроха смастерил себе швабру: восемнадцать концов.

Доктор знал, что восемнадцать концов — это швабра из восемнадцати распущенных канатов, и с глубоким уважением кивнул.

— Когда он ее за борт промокнуть опускал, то вытащить ее обратно, кроме Крохи, никто не мог, только вдвоем. Хвост был метра два с половиной длиной, дубина у этой швабры — в мой рост (именно это всех нас и погубило), а диаметром — чуть меньше пивной кружки, как раз по Крохиным лапам, и таскал он ее с небывалым воодушевлением. Остальные швабры, как он говорил, его не удовлетворяли. А хранил он ее в кранце для швабр, на правом шкафуте. Все швабры туда помещались, а Крохина нет. Торчала дубина сантиметров на сорок. И чтобы крышка закрывалась, пришлось в стенке кранца отверстие вырезать. И вот, ближе к осени уже, объявили, что будет нас смотреть адмирал из Базы. Маленький такой адмирал, с большой головой, с румянцем и хорошо нам знакомый: мы его один раз уже на строевом смотре видели. Низ его брюк изрядно до ботинок не доставал, и глазки были невозмутимые как пуговицы. Что такое подготовка корабля к адмиральскому смотру, ты еще узнаешь. Три недели все лижут корабль до несоответствия. Вылижут так, что обедать на этом корабле — жалко, спать — жалко, ходить по нему жалко и приборку делать — слезами заливаешься, потому что непременно напачкаешь. А как должен выглядеть матрос, которого смотрит адмирал? Матрос должен выглядеть… ах! — вот как должен выглядеть матрос. Сначала матроса проверяют в рабочем платье, потом в форме «три», потом в форме «четыре», проверяет его сначала любимый командир отделения, затем старшина команды, любимый командир бэче, сам старпом проверяет, а уж после — кэп. И выясняется, что матрос ни к черту не годится, потому что, пока смотрели и переодевали матроса все предыдущие начальники, брюки перемялись, подворотнички запачкались и даже ботинки сносились. Все, громко вопя, валятся в кубрик гладиться, заново укладывать рундуки, заново палубу мыть… а адмирал уже близок, и нервы у всех… Но вот адмирал уже на стенке. Разбежались по заведованиям! Ты в последний раз палубу в кубрике вымыл — куда грязную воду? В гальюнах тебя криком гонят, там Ваня чистоту навел и кафель одеколоном вытер, личной банки не пожалел; на шкафуты не сунься и тряпку мокрую хоть съешь: не может быть в кубрике такой тряпки! Под трапом уже новенький обрез сияет и новые кальсоны в нем в качестве тряпки лежат. Тряпку ты под диван в кают-компании засунул, бегом обратно в кубрик, по трапу съехал — и прямо лбом в палубу: какая-то умная голова поручни для блеску соляром протерла. Но бескозырку, падая, ты все же успел схватить, чтобы о палубу не запачкалась, и пожалуйста: на белом чехле — вся солярная пятерня. А адмирал уже на корабль всходит, и по этому поводу трезвон стоит. Чехол наспех меняешь — куда грязный деть?.. И конечно, в этой кутерьме, как полагается, забудешь из военного билета фотографию своей Мани выкинуть. Короче говоря, прибыл адмирал. Зазвенели много раз, заорали на юте по-военному, — и адмирал ступает по палубе. И все за адмиралом не идут, а некоторым образом — ступают. Доходят до кранца. Адмирал останавливается и смотрит: торчит из специальной дырки дубовая рукоять. Молчит. (Полагаю, на его месте тут бы всякий задумался.) И все кругом молчат. Сопровождающие адмирала из Базы, комбриг, штаб бригады в полном составе, комдив, и штаб дивизиона, командир, старпом, дежурство, вахта. Адмирал наклоняется, открывает кранец и видит: швабра. И тогда адмирал с чисто человеческим любопытством берется за рукоять с намерением эту швабру поднять… Внимание!!

Шурка и Доктор вскочили.

Раздвигая портьеры синего плюша, шагнул через комингс веселый комбриг.

— Товарищ капитан первого ранга!.. — начал Доктор.

— Отставить, — махнул рукой в тонкой перчатке комбриг. — Фельдшер? Флагврач хвалил. А ты что? — сказал он Шуре. — Ранен — лежи.

— Сбрасывает.

— Ясно. Твой парень — Новиков?

— Мой, — спокойно сказал Шура.

— Хороший акустик.

— Хороший, — спокойно подтвердил Шура.

— Дурака свалял, Шура.

Из дальнейшего короткого разговора Доктор мало что понял. Комбриг приложил руку в тонкой лайковой перчатке к козырьку и вышел. Шурка с Доктором молча смотрели в открытую дверь, как шел он легко по валким коридорам — маленький, с мальчишеской фигурой, в канадке с меховым откидным капюшоном в полспины, в мятой лихой фуражке. Кобура с тяжелым большим пистолетом висела на длинных ремешках и била по бедру.

— Правда, что на адмирала представили? — спросил Доктор.

— Говорят, — рассеянно сказал Шура.

— А что там, со шваброй?

— Да ничего. Не смог поднять адмирал швабру, обиделся и корабль смотреть отказался. На линкорах, говорит, таких швабр не помню…

Удар в правый борт повалил их с ног. Брызнули осколками Докторовы бутылочки. Лопнул талреп и запрыгало кресло.

— …Это что?

— Это к нам кто-то швартуется… — Новый удар; наверху по палубе бегали и скребли тросами, в задраенный световой люк доносился гневный, сквозь противогаз, рев.

— Кроха матерится, — удовлетворенно сказал Шурка. — Давай кресло вязать.

«Сто восьмой» швартовался трудно.

Многотонная, медленная на глаз волна разводила размеренно корабли и так же размеренно сталкивала их. Момент соприкосновения оборачивался беспощадным ударом, отлетали леерные стойки, крошилось стекло иллюминаторов, и корабли, отваливаясь друг от друга, расходились вновь.

Заброшенные с полубака на полубак восемь, десять ниток стального швартовного троса лопались беззвучно и легко. С мостика — в путаной, растрепанной ветром ночи, в свете маскировочных синих фонарей — это выглядело достаточно красиво: голубые жилки металла провисали над черным провалом воды, слегка напрягались — и взлетали беспорядочно обрывки…

— Кто это у тебя на полубаке мычит? — спросил комбриг.

— Дымов, — недовольно сказал Назаров.

— Кроха? Нечего ему там делать. Убит.

Назаров только сжал зубы: одни молодые матросы оставались на палубе. Бог храни комбрига…

— Убит старшина второй статьи Дымов, — сказал он в микрофон.

— Командование баковой авральной группой принял старший матрос Семенов, — доложил в динамике ломкий, на диво спокойный, чуть смеющийся голос.

И на обоих кораблях услышали, как Дымов, сорвав противогаз, заорал во всю мочь, разъяренно:

— Сеня!! так тебя! бук-сир-ный трос подавай! так его!.. в две нитки! так их!..

— Дымов! — одернул громом репродукторов Назаров.

Динамики связи донесли обиженный голос Крохи:

— Товарищ командир! Должен я перед смертью чего-нибудь прошептать? Во всех книжках шепчут…

Комбриг захохотал звонко и от души.

Хохотом встретили Дымова и в кормовом кубрике, по другой причине: обиженная, злая физиономия его была черна от угольной пыли. Обрывок троса разбил коробку противогаза, и пыль пошла в трубку.

— …Чего?

— Да ты на себя посмотри!

Зеркало показало Дымову густо запорошенный углем нос и, печально звякнув, вылетело из рассыпавшейся рамки, разлетелось в сотни кусков.

— Кого принимаем? — спросили с интересом.

— «Сто восьмой». Спасают нас.

— Спа-са-ют? — спросил Раевский, и Лешка протяжно свистнул. Карл от обиды замурлыкал песенку. В кубрике стало тихо. Никогда прежде их не спасали, а спасали всегда они. Кроха огорченно вытирал лицо ладонью, кулаком, пока не стал похож, как сказал Женька, на недомазанного негра.

— Гибнем. По полной форме гибнем.

Командовал высадкой аварийной партии старпом «восьмого» Саня Сидорук. Его ребятки сыпанули на обезлюдевший «полста третий» хорошо обученной толпой — как в абордажную схватку. В кубрике, завалившись по койкам, тупо глядя в подволок, слушали, как скрипят притертые втугую борта, как грохочут по коридорам сапоги чужой, сытой команды… Напоследок, когда все было сделано, Сидорук заскочил наверх к Луговскому.

— Саня, — спросил Луговской, — где имеешь свое место?

Саня, старший лейтенант, наклонился над картой и тонко отточенным карандашом отметил точку:

— Туточки.

Луговской машинально отмерил циркулем. Расстояние между кораблями, которые болтались в ночном море, тесно прикрученные тросами друг к другу, по карте выходило девять миль.

— Учись искусству прокладки, старпом, — насмешливо закричал Саня. Он был младше Луговского по выпуску на два года. — Исправляй, пока я жив.

Луговской покачал головой: нет.

— Нептун тебе судья, Саня.

— Будь здоров! Отчаливаю, потому как вы, сэр, уже утонули.

— Врешь?

— Папа комбриг сказал. Сейчас и тебе скажет. — Саня, показав язык, скатился вниз. Его матросы поспешно тащили через фальшборты пожарные шланги, мотопомпы и прочее свое барахло. Надо бы спуститься, присмотреть, чтоб не прихватили чужого…

— Внимание, — объявил по трансляции комбриг. — «Полста третий» по ходу учений признан погибшим, из дальнейшего участия в учениях выбывает. Обстоятельную оценку вам сообщит командир после разбора учений. Действиями экипажа я доволен. Работали напористо, грамотно, умело. Старший матрос Новиков будет поощрен мною лично.

— Отпуск дадут, — вздохнул в кормовом кубрике Карл.

— Грамоту, — сказал Женька.

— В книгу почета запишут, — сказал Иван.

— …Смирна! — закричал на шкафуте, в ветер и ночь, Луговской.

— Смирна! — закричал у себя на борту Сидорук. Комбриг перемахнул через фальшборт и приложил к козырьку руку. Мишка Синьков коротким движением смахнул с мачты флаг комбрига, и точно такой же флаг распрямился, забился над «сто восьмым». Отдали швартовы, и «восьмой» провалился в ночь. Комбриг ушел, оставляя, как три занозы, память о трех коротких разговорах.

— …Экипажем доволен, — прокричал он Назарову, когда рвались беззвучно тросы. — Твоей заслуги не вижу. Заслуга Демченко. Луговского. Раевского заслуга. Хороший корабль тянет по инерции лет пять. Думай, командир. А ты, Андрей, вял! Моряк хороший. Вял! Ты у меня комдивом будешь. Или с флота вон уйдешь.

— Сколько вам лет, старпом? — сказал он Луговскому. — Двадцать семь? Командирский возраст.

— …Дурака свалял, Шура, — сказал он в кают-компании. — Зря в училище не пошел.

На что Шура ответил:

— Двадцать два. Две звезды в двадцать восемь? Кому нужен пятидесятилетний капитан? — И оба невольно взглянули наверх.

— Не будь жестоким, Шура, — сказал комбриг. — Верный путь к свинству. Так, главный старшина. — И ушел; тяжелый пистолет на ремешках раскачивался у бедра.

Комбриг ушел, и осталось вязкое, глухое уныние. Скучно жить на условно потопленном корабле, скучно делать приборку, все собирая в исходное. Раевский долго лазал вдоль штормовых лееров, пересчитывая покалеченные крепления и стойки, и, вспомнив вдруг, что он здесь больше не боцман, разобиделся вконец. Без трепа и смеха, какими отмечен обычно отбой тревоги, и не куря, потому что нечего было курить, обходя недовольно мичмана Карпова, который всучивал всем сухари, спустились в кубрик с бродившей по палубе водой, завалились по койкам. Сил не было даже на то, чтобы расстегнуть бушлат. Боевая тревога ударила, казалось, сразу.

— …Не спешите докладывать, помощник. — Голос командира был безмерно устал. — Доложите мне истинное состояние корабля, статья сто восемьдесят, за готовность которого к бою, статья сто восемьдесят девять, вы отвечаете.

В большей степени, нежели напоминанием статей Корабельного устава, уязвить Луговского было трудно.

— Не спешите, помощник. Даю вам двадцать минут.

Окаменев от бешенства, он соскользнул по трапам. Носовые отсеки забирали воды через крышки люков — не много, но забирали. У акустиков сильная фильтрация через сальники. Поломка в главном распределительном щите, электрики работают на запасном. Левая главная машина сбавляет обороты. Фильтрация воды в румпельном… Кораблю приличного возраста пережить такой шторм непросто, еще хорошо отделались. Все запасы еды — в пшенке, сварить которую нет возможности. Сухарей, пресной воды хватает. Ныряя в люки и взбираясь по широко качающимся трапам, слушая доклады, проходя по кренящимся, гремящим листам пастила вдоль дизелей, он продолжал думать о новой прокладке, которую прикинул сразу после прочтения радиограммы, — на Покровский маяк. Верно ли его место? Если место неверно и сломается эхолот, он выйдет через пять часов прямо на отмели, не увидев никакого маяка… Топлива достаточно. Расход масла начали из резервной цистерны. Больных нет. Глядя в его застывшее лицо, ни в одном отсеке не решились спросить о причинах тревоги.

— Луговской. Вы уверены в своем месте? — спросил после доклада Назаров.

Ответ Луговского я привожу как образчик штурманской прямоты.

Вот что сказал Луговской:

— Полагаю, что да.

— …Ну вот что, пацаны, — сказал в микрофон Назаров, и во всех отсеках стало тихо.

— …Поиграли в войну — и будет. Теперь поработаем. Получено радио. В районе Покровского маяка терпит бедствие танкер. Нам поставлена задача оказать помощь.

И по всему кораблю облегченно вздохнули, заворочались, где-то выругались, где-то высморкали нос, а Луговской мрачно сказал:

— Специальностью этих людей были катастрофы, — И пояснил: — Роже Версель.

11

— …Не надо было, — заключил боцман. И сказал Шурке: — Иди. Спи. Будет работы.

— Так он горит или тонет? Товарищ мичман?

Раевский рассеянно повел крутым плечом, зевнул:

— Придем — увидим.

Шурка, сожалея, что сигарета кончается так быстро, и что неприлично унести окурок Крохе или Женьке, и что это сожаление мешает сладости курить, погасил остаток в пепельнице и вышел.

Скрипящий коридор был пуст. Дрожали под ногами дизеля. Никого не было в носовом, ярко высвеченном кубрике, никого не было в кормовом. Как часто бывает на походе, все попрятались по шхерам. Осторожно Шурка спустился в грохот и жар машины, в сладкий дух горячего металла и раскаленного масла. Огромные дизеля, вздымаясь вместе с отсеком, грохотали на шестистах оборотах, дрожали лампочки, никелированные замасленные поручни, деревянная конторка с замасленным вахтенным журналом. Сразу у трапа, на реверсе левой машины стоял Иван. В глубине отсека на брошенных поверх ребристых щитов бараньих тулупах спали, как упали, мотористы. На правом дизеле стоял Коля Осокин. Увидев Шуру, он оскалился и подмигнул: «Здорово…»

— Здорово, — заорал в самое ухо Иван, — давно не виделись.

— Кроха где?

Иван махнул на дверь в котельную выгородку:

— Греется.

— А ты чего?

— Скучно!..

Скучно было Ивану давно, с того самого часа, как ушли от стенки. Механически бегал, кричал на молодежь, чем-то был занят, — а внутри было маетно. Перед самым отходом принесли почту, и было ему от матери письмо. «…А угля в этот год не выписали к Петракову ходила а он накричал. Угля дали мало Петраков сказал не хватило. Иду я домой плачу и думаю почему это начальникам всем хватило а мне да Марье Васильевне вдове да прочим дурам нет. А дров не купишь который год нет да и денег где взять. Потоплю пока штакетником ведь холодно уже. Потом сараюшку буду разбирать хоть бы ты Ваня скорее вернулся ведь восемь лет уже как без тебя мучаюсь совсем стара стала…» И две с половиной недели, что болтались они без берегов, томился в ярости Иван. Ох, сейчас бы сойти с автобуса да через грязь, через площадь — напрямки к Петракову, поглядеть в его рыло. Ты что же, сука. Ты перед кем выламываешься. Старуха ведь. Мерзнет! Тля… Что дальше будет, Иван представлял смутно, глаза заливало яростью. Тяжелое дыхание сбивалось, и пудовые ладони наливались свинцом. «Не хватило!» Тебе небось, сука, хватило?.. — и от не имеющей выхода злобы Иван слабел. Когда он из дому-то уехал — после седьмого, восьмого класса? Уехал в школу мотористов и машинистов речного флота в городе Горьком. А в группе у парня был день рождения, скидывались на подарок. С тебя, Ваня, рупь. Не, сказал Иван, я вот вам часы «Полет», а вы мне что скинулись, тридцать пять рубчиков. В деревню под Новый год приехал он в новых ботинках, за одиннадцать рублей, и матери платок привез. Потом он по Волге шатался, на Дон ходил, и в Черное море, гулял, дома по году не бывал (что там делать?), но деньги у матери были. Не то что сейчас, много ли ей с матросского аттестата вышлешь. Консервов посылал, когда мог. Но хоть уголь зимой был! З-зараза Петраков, зарвался, забылся, стерва. Ладно, ласковый, подожди маленько, ты мне Ваню Доронина вспомнишь…

— Привет, — сказал Шурка и раздернул молнию на канадке. В котельной выгородке, даже если котел давно не гоняли, все равно было жарко. Кроха, всклокоченный, плохо умытый, сидел, забившись между котлом и переборкой, и читал толстую книгу. Женька, удобно откинувшись, подложив под спину мех канадки и вытянув по палубе длинные ноги, глядел бездумными глазами в качающийся подволок, бормотал музыкально.

— Что не спите?

— Э! Кроха, видишь, просвещается, а я стерегу. Чтоб от книжки не сбежал.

— Что читаешь?

Кроха молча показал обложку: «Граф Монте-Кристо».

— Хорошая книжка, — сказал Шурка. — Главное, вовремя.

Кроха даже не посмотрел на него, снова принялся шевелить головой над страницами.

— Жену заберу, — сказал мечтательно Женька и пояснил, будто никто не знал: — Валентину.

Валентину они видели раз, в День Флота, в тихий и легкий солнечный день… был ли он? Видели раз, а знали про нее, казалось, все. Жила она в двадцати километрах от бухты, приехала по распределению после финансового техникума, и свадьбу сыграли весной…

— Жену заберу, Валентину, — и домой. Телеграмму дам. Мать студня наварит, баранины напечет, борща… косточка сахарная.

Палуба мерно ходила под мехом канадки, баюкала и баюкала… Нет, не получалось у Женьки рассказать, как все это будет, как встретят его отец и мать, как мать заплачет, а батя уйдет за дом курить… Знал, что приедет в станицу зимой, в холод, слякоть, под голые деревья, а виделось ночами одно и то же: будто приедут они с Валентиной в самом начале осени, в самом-самом начале, когда не жарко — а ровно и ласково тепло, и сады еще зелены запыленной уставшей зеленью, и небо уже не синее, а поблескивает паутинкой… и яблок в саду их столько, что ветви провисли, как бусы. А за палисадом — флоксы и астры, бабушкины любимицы, и бабушка астр нарежет и Валентине поднесет. Банька будет истоплена, и отец и мать на работу с утра не пойдут, отец будет баню топить, а мать — на базар. Приедут они с Валентиной после полудня (хоть нет таких поездов), после полудня, когда в воздухе тишь и истома. Выйдут из баньки прямо к накрытому столу. Справа — материн дом, слева — для молодых, тот, что сложил он с отцом перед службой, между домами навес, и летняя кухонька: здесь, на широком дощатом столе, блестящем, как будто лаковый, накроет мать угощение: студень куриный и студень свиной, салаты, печения и копчения, яишня на сале с зеленым лучком, знаменитый украинский борщ на сахарной косточке, со свежей капусты и свежих помидор, с чесночком, — а потом подоспеет мясо, и цыпленок, зажаренный в кирпичах, а в центре стола, прямо с ледника, — ростовская, хлебная, сытная водка, наш, ставропольский, нарзан, запиваешь им водку — и трезв, только дышится втрое просторней… сколько же дома он не был? Семь лет. Да, не считая той осени перед уходом, когда ладили с батей дом, — семь лет. Астраханская мореходная, Каспий, Каспий… ох, до чего же жаль, что придется приехать зимой.

— …Косточка сахарная. Со свежих помидор. С чесночком!

— Заткнись, — сказал Кроха.

— Со сметаной. У нас сметана знаешь какая? Банку берешь, втыкаешь туда ложку, мельхиоровую, переворачиваешь — и ложка не падает.

— Нет такой сметаны, — сказал Кроха.

— Э! И цыпленка мать в кирпичах зажарит, вот такого вот, сочится весь, с корочкой! — и сверху его этой сметаной.

— Шел бы ты отсюда.

— А ты читай, Кроха, читай. Это полезно. …И водочка — со льда. В угловой комнате нам постелят… Семь лет дома не был.

— Ты на танкерах плавал? — спросил Шурка.

— На них.

— Как ты думаешь, что они там?..

— А! Выпивка кончилась, вот и сигналят: дайте, мол, похмелиться, а то чистое бедствие. У нас на «Вычегде» радист был сумасшедший. Натурально. Только этого сначала никто не замечал, думали — алкоголик…

— В море пойдешь еще?

— Ищи дурака. На железную дорогу пойду. Жену заберу, Валентину… Ты куда, Шурк?

— Не знаю. Скучно…

— Привет, — закричал он, поднимаясь наверх, Ивану.

— Деньги будут, заходи, — проорал Иван.

…Кроха читал «Графа», наверное, раз в седьмой, но впервые не переживал сладкого предвкушения того, ка́к вломит Эдмон всем этим сексотам. Впервые его заботило, что происходит с Мерседес. Прежде было просто: сука она, и все тут. А теперь — вроде жалко было, и совестно… В деревне их северной человечков особенно не жалели. Народ оседал там после превратностей судьбы — битый, ломаный. Земли не знали, пользовались рекой да лесом, а уж гуляли… Кроху там звали Бугай Петров. Петров была фамилия отчима. А он был Дымов, и за прозвание Петров мог душу набок сбить. Годам к тринадцати он зашибал и взрослых мужиков; да что с них взять: куражу много, а нутро надорванное. Лютовал над ним один отчим. «Я-ть те, дымовское семя, на путь наставлю!..» Наставлял чем под руку попадет. Руки у него были страшные; чугунные руки. Как-то, в классе седьмом, когда Дымов приперся домой средь ночи и крепко выпивши, отчим подстерег его в сенях и врезал по затылку топорищем. Убить мог к архангелам. Что было — трудно помнится, но только топорище он перехватил и возил тем топорищем отчима по всей избе. Бабы орут, девка грудная орет… Запалили лампу. Отчим ползал по лавке и харкал черным по стенам, мать криком зашлась: «Сволочь ты!.. сволочь!..» Ну и хрен с вами. Живите, как знаете. Отобрал у отчима три рубля денег, часы — и ушел. Часы сразу в карты проиграл: на рынке в Петрозаводске это умели. Там нашел его старикан в шкиперской фуражке: «Пойдешь матросом на баржу?» Шкипер был темнила, получал жалованье за трех матросов, а работал с женой; жена рожать слегла. Дымова, само собой, он оформлять не стал, гонял месяц, кашей одной кормил, а в получку выдал двенадцать рублей. «Жаловаться, сопляк? Иди жалуйся. А паспорт у тебя есть?» Дымов дал ему по бороде, раза три, вывернул из карманов две сотни. На берегу уже сообразил: заметут за воровство. Шкипер же кровь умыл и разбитыми губами чай хлебал. Хотел Дымов ему добавить, да гадко стало. Бросил деньги на стол, плюнул в чайник, сшиб на пол и смял его сапогом. Валил лес, шоферил — на лесоповале права не спрашивали; опять на баржах плавал. В траловый флот его по годам не взяли. Нарисовал справку за восьмой класс и в училище пошел. Работал на бумкомбинате; после в типографию наладчиком перешел: платили больше и работа престижная: чисто, и девки кругом. И еще очень нравилось ему, возвращаясь с вечерней смены, достать в троллейбусе пачку газет, спросить соседа небрежно: «Не желаете завтрашнюю газетку почитать?» Прибарахлился по-модному, комната в общаге на троих, а если бабу зацепишь, друзья у соседей ночуют. Бабы липли к нему. В деревню не ездил ни разу. Так, пошлет изредка матери двадцатник — отчиму на пропой. Весело было жить, только военком изумился: «Двадцать лет тебе, а все гуляешь. В военные строители пойдешь». — «Не, — нехорошо и ласково улыбнулся Дымов. — На флот. Желательно на Тихоокеанский…» На булыжных плацах Кронштадта флотским сквозняком прохватывало крепко. На корабль торпедист третьего класса Дымов пришел го-ордый… «Сопли вытри!» — сказали ему. Черт, когда же это было — первая навигация? сколько простора было тогда и беззаботности. Самое замечательное — начинать службу. Хохотали сколько, какой народ подобрался! Шурка, Иван, Жека… из трюмов не вылезали. Сколько солнца было тогда, шлюпка, на острова за черникой ходили, и боцман гремел на них, а боялись его… Потом зима; стали старшинами; а еще через год, после осени, когда печенка вываливалась от усталости и встали наконец на зимовку, дали ему отпуск. Неудобно было перед ребятами: уродовались вместе, а раз отпуск дали ему, то им уже не обломится ничего. А они перешили, отутюжили ему суконные штаны, ни в каком ателье так не сошьют, на корабле шьют — не торопятся, служба долгая, — раздобыли новехонький бушлат, ленту длинную, наладили красивейшие на флотах погоны: деревне дурно стало от зависти, когда он по улице прошел, — и до того она увиделась забитой ветрами и убогой… Ну, съел он с отчимом литр водки, мать с жареной картошкой суетилась. Отчим кряхтел, за ребра держался: после того случая он все грудью маялся; а не будешь, тварь, за топорище хвататься. Девчонка-школьница бегала, с косичками. Чужая жизнь. И к ночи снялся он в Петрозаводск: два года тянуло туда, два года вспоминались и снились последние перед уходом на службу ночи: звенели схваченные ноябрьским морозцем тротуары, шелестели такси: «Куда изволите?» — и был он сам — в распахнутом плаще, в дорогом, благородного цвета финскомкостюме, английских башмаках, длинном тяжелом галстуке с широким и небрежно приспущенным узлом, — был он таким красивым, счастливым и вечно удачливым… а завтра — океаны, зеленая дымка…

Скука была в Петрозаводске, и снег.

Скука была в типографии, так же душно пахло бумагой, все сбежались на него смотреть, и начальник цеха говорил фальшивые слова. Оставалось идти в общагу, приткнуться там дней на пять; очень глупый получался отпуск.

— …Здравствуй, Юра. — Взглянула и прошла.

…Снег таял на ее меховом воротнике, намокший мех торчал длинно — как ресницы ее. Два года назад он ее, соплюшку, в упор не замечал; что же происходит в мире? какие женщины ходят в нем… и согласилась пройтись она с ним из милости, на четвертый только день, из жалости, что потерялся моряк вконец.

Оба тельника, что были в чемоданчике, он загнал на рынке, и всех денег с теми, что были, едва хватило на приличный букет.

И что ей говорить? К удали и силе его она была безразлична, да и не было уже ни удали, ни силы, когда он, насупившись, вышагивал рядом, стараясь не опередить. Про что врать? про лихую красоту штормов? про суровость военно-морских будней? Сыро в кубрике, вот и все будни. Зимой подъем сыграют, свесишь ноги в подштанниках, а на палубе грязные лужи и на раструбах вентиляции сосульки в полметра висят. И нужно напрягаться, и заводить себя на весь длинный день, нужно рыкнуть: «Н-ну! из коек вон!» — и гнать всех наверх, на обмерзшую палубу…

От мокрого, надоедливого снега завернули в кафе.

«К черту! — разозлился он, хлебнув (на ее деньги) шампанского. — Уеду. К чертовой матери обратно уеду».

Было все решено, и терять было нечего. Была эта женщина потеряна навсегда. И от большой пустоты рассказал он ей, размазывая ложечкой растекшееся мороженое, про то, что не рассказывал никому. Пришлось ему по весне залезть под торпеду.

Полетело малость одно устройство. Нужно было ту торпеду быстренько подстраховать.

Нацепить на нее новый бугель — вроде пояса из плетеной стали.

Места было — едва на спине заползти.

Заполз. Дело сделал и вылез. А после того как он вылез, шестеренка хрупнула еще раз, и торпеда просела на вершок. В горячке — заводили новые тали — никто не заметил. И вот с тех пор он просыпается — нечем дышать, легла торпеда на грудь. Выберется из холодного кубрика на свет, попьет из кранов водички и курит в умывальнике до утра, все равно уже не уснуть. И, самое смешное, некому рассказать: неприлично. «Такая вот глупость. Поехал я! На корабль».

…Где-то за час до рассвета он поднялся, тихо натянул тельняшку, суконные штаны, закурил. С удовольствием ступая босыми ногами по деревянному полу, подошел к окну. Следов на снегу еще не было. Фонарь стоял в кособокой снежной воронке.

И снова идти, ждать, пока рассветет, загребать сырыми клешами мокрый, неслежавшийся снег… где-то мокнет во льду холодный, очень теплый внутри, пропахший соляром корабль.

— Уходишь? — сказала она.

В голосе не было сна, только легкая напряженность.

Он опустил тюлевую занавеску: занавесил фонарь и сырой вялый снег. Присел на край постели. Узкое бледное лицо, темные волосы волной на подушке.

— Дура. Куда я пойду? Куда я от тебя денусь?

Она вдруг села и, не то плача, не то смеясь, прижалась к его груди — лицом, тонкими нервными плечами, маленькими дрожащими грудями… Когда он говорил, что не уйдет, то не решил еще ничего и только сейчас, держа в неловких руках тонкую, стынущую спину, помял, что не нужно больше ничего, лишь беречь и беречь этот комочек тепла, и бывает такое только раз. Потом она позвонила в цех и сказала, что сегодня на работу не придет, потому что выходит замуж. Вернулись с ночной смены тесть и теща. Вызвали телеграммой мать. Свадьбу справили негромкую, и теща все насмотреться не могла, как Юра сидит и улыбается: была у него в передних зубах щербинка, которая, когда он стеснялся, делала улыбку беззащитной и совершенно детской.

Весь этот год он хранил ото всех то, единственное, предрассветное воспоминание. Пришла месяц назад телеграмма: сын. Это в голове не укладывалось вовсе. Каков из себя этот младенец? как к нему относиться? что теперь делает жена? и какой будет дальше жизнь?.. Танкера мне не хватало!

…Кок Серега сидел на камбузе, на высоком табурете и бессмысленно глядел в черное стекло, по которому равномерно и всякий раз непохоже прокатывалась волна. Одной рукой он цепко держался за трубу, другую, чтоб теплее было, сунул между колен. Был он в робе, беретике, с сумкой противогаза через плечо — как надел по тревоге, так и не снимал. И нисколько не беспокоила его дверь, которая распахивалась и снова захлопывалась, когда корабль уваливался на левый борт.

Очень пусто было в камбузе, голо и холодно.

— Ты чего здесь? — сказал Шурка.

Серега бессмысленно пожал плечами.

— Спать бы шел.

Серега пожал плечами.

— Иди в котел. Там тепло. Кроха книжку читает.

Серега даже плечами пожимать не стал.

— Плюнь ты. На танкере жратвой разживемся.

Серега вздохнул.

«Хлоп, хлоп», — разговаривала дверь.

— Закурить дай, — без надежды сказал Серега.

— Серега. Расскажи, как ты тонул.

Серега однажды рассказал, что они на сухогрузе попали в хороший циклон возле острова Мадагаскара и чуть богу душу не подарили. Почему-то именно сейчас Шурке захотелось услышать про это в подробностях.

— Весело тонул, — сказал Серега.

…Самым страшным тогда было солнце. Мутное, огромное, рыжее солнце висело над мутными зелеными валами. У них сломалось рулевое, и они потеряли ход, потому что затопило машину. Крышки трюмов не проломило, и потому они держались. Ветром выдавило все двери и окна. Они сидели в коридоре в надстройке. По каютам сидеть было страшно. Сидели в коридоре, упершись спиной в переборку, ногами — в другую. Дверей в торцах коридора не было, и теплая волна проходила через головы по коридору насквозь. Между волнами в коридор пялилось солнце — дикое и чужое. Они сидели в коридоре и тупо ждали, когда все это кончится. Насчет того, чем все это кончится, иллюзий не было.

— Песик очень выл, — сказал, подумав, Серега. — Смеялись.

Между Серегой и боцманом Витькой суетился корабельный пес. Когда наваливалась волна, они хватали пса за лапы, чтобы его не унесло. Когда волна выходила в противоположную дверь, пес начинал отчаянно выть. Пса звали Вася, а полностью Василь Андреич. «Не скули, Василь Андреич!» — кричал кто-нибудь, и все очень смеялись. Кроме песика, Василием Андреевичем звали еще старшего помощника капитана.

Четыре года плавал Серега до службы, три здесь — итого семь. Призывался он в одно время с Шуркой и Крохой, и уйдет вместе с ними. Но про это все почему-то забывали. Никем Серега не командовал, никого не воспитывал и в трюма никого не загонял. В строю бывал только на вечерней поверке и выходной имел два раза в месяц, когда, напялив персональную белую куртку, его подменял мичман Карпов. Готовил Карпов хуже.

— Что делать будешь? — спросил Шурка. «Что делать будешь, когда придешь домой?»

— Женюсь, — убежденно сказал Серега. Снял берет, разгладил раннюю лысинку и, быстро вцепившись в трубу, аккуратно надел берет обратно. — Или в море пойду.

— Есть на ком жениться?

— У нас все девки хорошие. Или в море пойду.

— Не надоело?

— Вода, — равнодушно сказал Серега.

Они летели — вверх и вниз, на мокром кафеле, и с борта на борт…

— Привяжи ты ее к чертовой матери, — сказал Шурка про дверь.

— Хрен с ней, — сказал Серега. — Ты видел, как танкер горит? Я видел.

…Горел француз в Бискае. Самого танкера видно почти не было: мили на полторы горела нефть. На палубе он вез в придачу бочки с какой-то горючкой. Когда на палубе что-то взрывалось, бочки летели вверх метров на пятьсот. Кругом было полно судов, и никто не мог сунуться к французу. Команда слишком поздно стала сматываться, из трех шлюпок на чистую воду прорвалась одна. И то, ребята говорили, все в ней были помешанные.

— Я видел.

— Ну и черт с тобой, — грубо сказал Шурка. — Карловича ты не видел?

Серега пожал плечами.

И Шурка пошел дальше.

Хлоп, хлоп…

Ругнувшись, он вернулся, вынул из нагрудного кармана сырой еще голландки шкертик и привязал раскрытую дверь к трубе титана.

— Не надо, — попросил, не оборачиваясь, Серега. — Дует.

За дверью амбулатории Шурка услышал повизгивание, а потом громовый хохот, и стало ему завидно. Конечно, к Доктору набилась вся молодежь, и чего им не веселиться — вся служба впереди, два с лишним года. Шурке очень хотелось узнать, отчего так смешно, но стоять под дверью неприлично, а войдешь — и смеяться не станут. Чужой.

…Смеялись просто так. Мишка Синьков, выгнанный за самоволки с первого курса мореходки, высчитывал, когда он станет капитаном-наставником, а Сеня, Валька и Доктор активно ему помогали. У Мишки получалось — через восемнадцать лет, а с их поправками — через восемьдесят.

— Тихо! Считаем сначала, — кричал Мишка. — Стой! Значит, так. Через два года я играю ДМБ. Так?

— Так, — соглашались остальные.

— Через три, — соглашался Сеня.

— Будет мне… двадцать один?

— Двадцать три, — ронял голову Сеня.

— Не мешай!..

Начинались ступеньки карьеры.

— С четвертого курса я уйду на заочное. И на пятом пойду чет-вер-тым…

— Пятым! — кивал Сеня.

— Пятого не бывает! Четыре штурмана на пароходе! А на шестом пойду…

— Шес-тым!..

Словом, шла несусветная глупость, но, начав смеяться, уже не могли остановиться. Пели, развалясь на амбулаторном столе, и Доктор аккомпанировал, стукая пинцетом по бутылочкам. Затем сообща стали уговаривать Сеню прямо сейчас надеть кислородный прибор: если Сеня случайно уснет, они, не будя его, тихо доставят, одетого в маску, прямо к месту пожара.

Почему-то все твердо считали, что танкер горит.

А Карлович швабрил офицерский коридор. Он был дежурным по низам. Сидеть просто так было скучно. Он всегда предпочитал работать. Два с половиной года прошло за работой, и еще полгода пройдет…

— Помочь? — спросил Шурка и тут только понял, отчего его так ведет, будто с хорошего стакана: оттого, что давно не спал. Мышцы были пустыми и легкими и голова позванивала и плыла.

— Гальюн разве, — сказал раздумчиво Карлович.

Шурка глянул в умывальник и загрустил:

— Это только пожарным шлангом.

— Можно, — согласился Карл.

Напор в магистрали был хорош. В две пульсирующие струи они вычистили от желчи и зелени гальюн и умывальник и начали мыть коридоры. В них это вколочено было намертво: наводить чистоту всегда радость. Потом перепустили в нижний отсек воду из кубрика и откачали ее эжектором, и в две швабры пошли — по кубрику, по коридорам.

— Спасибо, — сказал Карл. — Больше делать нечего. Только кранцы чинить. Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.

— В том году они были новые.

— Да, да, — хитро сказал Карлович. — Иди!.. — и потащил плетеные, продранные мешки в дежурную рубку.

А Шура опять остался без дела. Он маялся, он никак не мог понять, что с ним происходит. Бог знает когда, на том берегу жизни была ночь, в которую он прощался со своим городом. Звездная, холодная, сухая. Вернулся, хмельной и безмерно усталый, домой часов в пять, — а в шесть уже мать будила его: «Шура. Шура! Шура, вставай…» — «Ну что там еще?» — «В армию тебе пора…» — «Да не в армию! Флот!» — раздраженно поправил он — и проснулся. Ежась от холода, неудовольствия просыпаться в темноте, от великого желания спать и спать в тепле, он посмотрел в окно: весь город захлестнут был снегом. Что это было? Какая сила выдернула его из теплой домашней постели, погнала в предутренний снег, эшелоны, под гулкие своды старинных казарм, годами удерживала в холодном и жарком отсеке на тяжко кренящемся корабле и теперь, по большой дуге ночного моря, вдали от темных берегов, где хмурый лес вставал торчком, тащила поперек волны на юг — туда… туда…

— Прошу добро?..

— Добро. Да входи ты скорей! — сердито сказал Блондин. Работать против волны было скверно; шли полным, а левая машина все сбавляла обороты…

Все так же было темно в ходовой рубке, все так же раскачивалась надстройка и ветер с водой рвался в распахнутые портики. У левой двери неяркой зеленью светился экран локации.

— Подменить кого? Вовка?

— Иди ты!.. — сказал Блондин.

— Димыч?

— Да пожалуй что и ни к чему.

Зеленый луч развертки равномерно кружил по бледному полю, и все было пусто. Не за что зацепиться старпому. Плывем.

— Два лево по компасу, — скомандовал из штурманской Луговской. Что-то он там мудрил, высчитывал, пока корабль лез на очередную волну, захлебывался ею и скатывался вниз, навстречу следующей… Мудрил, выгадывая точку и курс. Будет вот так же волхвовать над прокладкой Валька…

— Дима, что делать будешь?

— У меня техникум не закончен. Только диплом написать.

— И что?

— Главный механик колхоза.

— Ерундой занимаемся! — сказал, как выплюнул, Вовка.

Шурка посмотрел: освещенный слабо компасом, в затасканной шапчушке, стоял незнакомый ему, курносый и страшно злой мужичок.

— Ты про что?

— Да про все! — Та же эйфория бессонницы крутила и выматывала Вовку. — Про все! Дочка у меня! Понял? Четыре года. Понял? А я вот как пес. Родилась, а я не признался. Не признался, и все! Гулять мне хотелось. А когда я теперь в Соломбалу попаду? Тем летом? Четыре года девке. А я тут. А вот возьмет она и до лета замуж выйдет. А? Теперь девка большая, теперь ее всякий замуж возьмет. Понял?!

И в ходовой рубке замолчали, надолго.

— …На румбе?

В расстройстве Шура спустился в умывальник, глянул в желтое зеркало и убедился с печалью, как он отвратительно грязен, перемят и небрит. Старпом, сбежавший вниз за нуждой, застал его голым до пояса, красным от воды и шершавого полотенца, с мокрыми и блестящими после мытья холодной водой волосами, с пышной мыльной пеной на щеках. Пена искрилась и шипела. Лезвие было новым и ледяным. Лицо из-под лезвия выходило промытым и ясным.

— Да, — сказал, застегивая штаны, Луговской. Посмотрел глубоко запавшими, почти сгоревшими глазами — и вздохнул.

Но из коридора он все-таки всунул голову в умывальник и язвительно сказал:

— Такова, джентльмены, неизменность морских обычаев и инстинктивная любовь к порядку в моряках, из которых иные откажутся утонуть, не умывшись предварительно.

12

Огни буксиров открылись по левому борту, сквозь дождь и, как бывает это всегда, неожиданно.

Хотя огней ждали, буксиры были видны на экране локатора, и Назаров велел идти так, чтобы оставить их слева, огни появились как праздник.

Луговской смотрел на карту.

Он был пуст, он был вытряхнут в эту ночь. Теперь, когда локатор брал берег, он видел свою невязку — погрешность.

Невязка была мала. Даже меньше, чем он ожидал. Это утомило его окончательно.

Буксиры стояли почти в кильватер в двух милях от танкера. Танкер лежал всем своим длинным широким телом на песчаной банке. Как он туда залетел, Луговской понять не мог.

Буксиры открылись по левому борту, и тогда забился в корабельных звонках авральный сигнал. Все спали уже, и уснули, как назло, в последние полчаса. Шурка спал в кубрике на чужой, нижней койке. У котла спал Женька, и к нему притулился, зажав между колен ладошки, Серега. Кроха с Иваном сопели в обнимку на овчинных тулупах в машине. В кормовом кубрике спали Коля Осокин, и Валька, и Доктор, и еще много народу: здесь было тепло от машины и меньше качало.

Намотав вслепую портянки, на ходу застегивая бушлаты и канадки, выбирались из низких дверей на хлещущий ветер и дождь, на четвереньках расколачивали кувалдами штормовые стопора якорей. Ветром сносило корабль стремительно; якорная цепь уносилась с биением в клюз, вышибая зеленые искры. Раевский стоял и внимательно слушал: он мог сказать, сколько метров на клюзе, на слух. Цепь задержали, и корабль короткими рывками забился на цепи. Якорь забрал хорошо. Глубина была восемь метров.

Возясь со своими делами по авралу, разбитые коротким, обманчивым сном, поджимаясь от свирепого холодного ветра, совсем забыли, зачем сюда пришли, и только когда отдали якорь, опомнились: где горит?

Нигде и ничто не горело.

Светили огни трех буксиров, а дальше, когда разрывало дождь, в темноте пробивались огни танкера. Танкер сидел на мели.

От этого настало разочарование. По отбою аврала верхние поползли вниз греться, а нижние наверх — поглазеть.

Угадывался скорый рассвет. Море и дождь; вода и качающиеся огни. Командир разговаривал с кем-то в радиорубке. Две мили было до танкера, который следовало стащить. Ни корабль, ни тем более сидящие глубоко морские буксиры не могли к нему подойти. Кто-то должен был притащить на танкер конец, за который вытянут буксирный трос. При одной мысли о спуске шлюпки в низу живота делалось нехорошо. Тут не шлюпка, тут океанский вельбот не вдруг бы выгреб.

Люди поднимались на полубак, глядели на огни и спокойно уходили вниз.

Так прошел час.

Начинало светать.

И с рассветом, то ли оттого, что начали просыпаться, то ли от нового, раздражающего ритма раскачки и биения на цепи, на смену усталости и равнодушию пришла неясная, как рассвет, тревога. Кто-то сказал, что банка эта — блуждающая и ничего хорошего танкеру не сулит; кто-то — что танкер уже рвется.

Тревога бродила по замотанному кораблю. Карлович, смешно крича и тараща глаза, выгнал всех на приборку. За приборку взялись с незаметной охотой: лучше что-то, чем ничего. Командир еще и еще спускался в радиорубку. Командир был спокоен, но недокуренные сигареты раздавливал в пепельнице в пыль. Боцман велел притащить из форпика тонких цепей и начал налаживать временные леера. На палубе работы хватало, волной покалечило многое — по мелочам. На камбузе загудел титан — значит, будет кипяток. К восьми утра обещана была каша. Внизу, глуша тревогу, прибрали и вымыли все и драили даже медяшку. Потом принялись умываться и бриться; тревога бродила вокруг.

«Тьфу ты…» — пространно вдруг высказался боцман и ушел.

Ругался он редко.

Ушел он на мостик.

Чем дольше глядели на огни буксиров за смутным дождем, тем яснее понимали, что отдуваться придется самим.

Сейчас морячки на буксирах дрыхнут, зарабатывая свои штормовые. У них — профсоюз, и охрана труда. Замечательные ребята эти гражданские морячки. Такой в двадцать лет с тобой всю получку за рейс пропьет, а в тридцать удушит за рупь. Спите, мальчики. Хороших вам сновидений…

— …Ракету, — сказал на мостике Назаров. Вася Шишмарев послушно вынул из-за пазухи ракетницу. Вставил замерзшими пальцами патрон, выстрелил в сторону танкера. Назаров и Луговской подняли бинокли.

— Выгнут, — сказал Луговской.

— Черный дракон, — недовольно сказал Назаров. Ракета погасла. — Старая буддийская штука. Если долго смотреть на лист белой бумаги, увидишь черного дракона. Занимайтесь службой.

— Есть, — сказал Луговской и ушел.

Назаров был недоволен. Он был недоволен собой. Ему самому отчетливо виделось, что перевитая поручнями и трубами палуба танкера выгнулась вверх. Обман зрения… Неужели его подмывает под носом и кормой?

— …Пр-рошу добро на мостик, — по трапу неторопливо поднимался Раевский.

— Добро.

Раевский подошел к обвесу, прищурился. «Ракету», — сказал Назаров. Ушла под облаками белая ракета. Раевский на танкер смотреть не стал. Он оглядел внимательно полубак, оглянулся, осматривая корабль от носа до кормы, и, словно впервые обнаружил, заметил:

— Болтает, командир.

Назаров хмыкнул.

— Болтает…

Цепь чуть провисала, когда корабль, неохотно и грузно прыгнув на волне, скатывался, поспешая, вниз, — и натягивалась коротким, с глухим звяканьем, рывком, от которого весь корабль вздрагивал и люди хватались за поручни.

— Якорь держит?

— Держит, — равнодушно сказал Раевский. — Здесь хорошо держит.

— Ракету.

Белые ракеты складывались в сигнал «Помощь будет оказана сразу, как это будет возможно». И Назаров понял, с чем к нему пришел сердитый, старый мичманюга.

Скверный вышел разговор, оба сорвались на крик… и мичман медленно пошел вниз.

Что он сказал? «…Лучшая шестерка на флоте»?

— Нет! — сказал вслух Назаров.

Ничего не выражающее, сонное под струящимся дождем лицо сигнальщика маячило в полутьме в двух шагах от него. Фамилия матроса Шишмарев. Прозвище Стойкий оловянный матросик. Врут или не врут про него, что он двое суток без смены отстоял на посту, пока не перешли на черные форменки и его не заприметили по белой? Наверное, врут.

— Ракету.

Выгибается палуба, или мне это кажется?

13

— Пр-рошу добро на мостик!

— Добро.

— Болтает, командир.

— Болтает… Якорь держит?

— Держит. Здесь хорошо держит.

— Курить хочешь? Закуривай… Ну так? Что тебе?

— Шлюпочку на воду, командир.

— Что?! Боцман!! Ты устройство шестивесельного яла давно учил? Ты спустись на ростры! там шлюпочка стоит! там у нее на транце табличка такая привинчена!.. Ты почитай, что там написано!!

— Знаю, что написано. Мореходность четыре балла написано.

— А ты на́ море посмотри!

— А что на него смотреть. Насмотрелся.

— Во. Кури! Что не куришь? И иди ты отсюда, с глаз долой. Чего ты хочешь?

— Порвет его, командир. Точно порвет. В сорок восьмом году на этой банке сухогруз порвало. Так прямо — пополам.

— Боцман!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— …И хрен с тобой! Столбом его вытаскивай, понял?.. Гм.

— Поговорили…

— Разрешите идти, товарищ командир?

— Идите.

14. Легенда о Васе, бессменном часовом

Я вспоминаю эту беспечную песенку всякий раз, когда в очередной кают-компании или кубрике после вечернего чая мне начинают рассказывать историю про Васю. История обросла деталями, подробностями, бытом и выстроилась в убедительную легенду. Ее рассказывают на всех флотах, ловко присобачивая обстоятельства дела к местным гаваням и базам. Позволено мне будет рассказать ее еще разок, тем более что я-то достоверно знаю, как все было в действительности.

Итак.

Если вы никогда не имели дела с флотским тылом, и никогда не были так называемым мат. отв. лицом, и понятия не имеете, чего стоит провести по списочным ведомостям заплесневевший корпус усилителя или ржавый болт, то вы представить себе не можете, что такое списать корабль.

Ну, хорошо. Пусть не корабль. Катер.

Деревянный торпедный катер, старой постройки, надежный, широкий, в полста тонн водоизмещением, о двух пушках, двух торпедных аппаратах, мачта одна, дизеля — три, подлежал полному списанию вследствие дальнейшей непригодности к флотской службе. Непригодность усугублялась тем, что, когда катер в последний раз поднимали из воды, чтобы мирно погрузить на трейлер, подложенные под днище бревна выскользнули и два мощных стальных стропа в считанные секунды пропилили сосновый корпус от палубы до палубы. На этом история катера бортовой номер четыреста двадцать семь прекратили течение свое. Старший лейтенант Антабкин грустно снял фуражку.

Для него, командира бывшего катера, жизнь продолжалась и в самом ближайшем будущем обещала повышение и должность старшего помощника на новом корабле.

Новые назначения ожидали его помощника, мичманов, старшин и матросов, и в числе последних рулевого-сигнальщика Василия Шишмарева.

Пока что, погожим летним днем, матрос Вася ни о чем таком не думал, а посмотрел на висящий над бревенчатым пирсом и пыльными лопухами катер, на обнажившего голову командира и тоже снял бескозырку, почесав за ухом.

Катера было не просто жаль: настроение Васи уместно будет сравнить с состоянием погорельца. В пыли возле Васиных башмаков стоял чемоданчик с никелированными нашлепками на углах, а на чемоданчике, распяленная вешалкой, лежала новенькая, блестящая форменка.

Катер погрузили, осиротевший экипаж построили в колонну по два и повели в пустующую казарму.

Старший лейтенант Антабкин, человек прямодушный, искренне полагал, что свой катер он знает. Когда же он ознакомился с простынями сдаточных ведомостей, в которые этот катер запросто можно было завернуть вместе с мачтой, то впал в некоторую задумчивость. Там значились предметы, о существовании которых он никогда прежде не подозревал. Наутро задумчивость его усугубилась удивительным свойством малых посудин. Свойство это заключается в том, что стоит объявить какой-либо мотобот бездействующим, как всевозможные винтики, трубочки, болтики и планшайбы расползаются с него в одну ночь с непосредственностью тараканов. Ночи напролет просиживал старший лейтенант над пасьянсом бескрайних ведомостей, и чем дальше, тем меньше было надежд, что этот пасьянс вообще когда-нибудь сойдется. От забот и рассветных бдений старший лейтенант осунулся и начал стучаться в собственную дверь. Команда тем временем играла в футбол, делала в казарме приборку и трижды в день маршировала к береговому камбузу, беззаботно распевая:

Отрешенная песенка имела задачей прикрыть прозрачную грусть по катерному пайку.

Спустя некоторое время, в разгар июля, по цветущей воде к главному причалу Базы подошел, ворча на малых ходах, торпедный катер, и оттуда выбросили на стенку несколько ящиков со списанной аппаратурой. Затем на палубу катера, утирая после сытного борща губы, вылез Вася в поношенной белой форменке и с брезентовым подсумком на кожаном ремне. Снизу ему кинули красно-белую узкую повязку и подали автомат. «Пост займи, — сказал ему мичман. — Лейтенант через два часа на автобусе приедет». Вася прыгнул на белую стенку; катер, выхлопнув дымком, отвалил и мигом затерялся в пестрой, забитой кораблями гавани.

Вася занял пост.

Представьте себе бетонный, уходящий метров на триста в глубь гавани пирс, на котором свободно разминутся два грузовика, и по обе его стороны, ошвартованные кормой, десятки кораблей: крейсера и эсминцы, тральщики, плавбазы, сторожевики, и на всех этих кораблях тысячи матросов что-то красят, чинят, грузят, проворачивают пушки, запускают дизеля, тащат шланги, хлеб, узлы с бельем, лиловые коровьи туши… а в центре, при повязке, при четырех зеленых ящиках, — бравый Вася в белой форменке, за триста сорок миль от своего дивизиона, с автоматом за плечом, без курева и продаттестата.

Через два часа старший лейтенант не появился, как не появился он и через четыре. А еще через пару часиков Васе захотелось кушать.

Так уж устроен матрос: сколько ни дай ему съесть с утра, а к вечеру опять в брюхе пусто. Попросив на тральщике слева, чтоб приглядели за ящиками, Вася пошел на тральщик справа, где ему без разговоров дали миску горохового супа, длинный хвост от рыбы хек, вволю перловой каши и миску киселя. Вася поблагодарил, покурил с подсменным вахтенным, дал обстоятельную оценку современному состоянию жизни на флотах, согласился с собеседником и снова занял пост. Сытый, он смотрел в будущее благодушно.

На ночь с тральщика слева ему одолжили бушлат. Чай назавтра пил Вася на эсминце, обедал на крейсере, ужинал с ребятами малого противолодочного. Матроса, оставшегося временно без своего корабля и без начальства, на любой посудине накормят и встретят с радушием. Плохо без своего корабля. Это каждому понятно. Но есть в гостеприимстве и особый интерес. Набивши пузо и деликатно спросив сигаретку, матрос обязательно что-нибудь расскажет. Расскажет про бухту Веселую, в которой не был никто из них, да и не будет никогда, — какая там погода, какая земля, какие официантки в офицерской столовой. Расскажет про своего комдива, про боцмана, и выяснится, что флот всюду флот: приятно. К тому же, матрос может оказаться земляком, и пусть не из Ивашкина, а вовсе даже за пятьсот верст из Манушкина — все равно почти что брат.

Вечерами Вася смотрел, как выстраиваются вдоль бортов на поверку ребята, слушал, как выводят чистые горны зорю, вздыхал; горны часто наводят на вздохи. Гремели в палубных репродукторах властные команды, матросы в брезентовых рукавицах сбрасывали в воду тяжеленные швартовы, и крейсер, чей черед настал уходить, тянулся за буксирами к гранитным воротам, разворачивался на рейде, показав на фоне зари свой неповторимой красоты силуэт, — и пропадал.

Так напевал про себя Вася, осторожно прогуливаясь по рельсам и трубам причала. На свою беду, он принадлежал к той половине человечества, которая терпеть не может провожать… Через неделю к новой службе Вася привык. Он обзавелся дождевиком, в котором дремал на ящиках по ночам, обзавелся земляками, у которых спрашивал кисточку для бритья; через месяц привык вовсе. Корабли уходили, приходили. Служба у Васи шла. Он по-хозяйски показывал электрикам, к какому щиту выгоднее подключиться, и охотно рассказывал трюмным, в какой магистрали свежее вода. На плавмастерской ему сшили из старого брезента чехол: начиналась пора дождей. Под аккуратно, по-морскому зачехленными ящиками нашлось место для брезентового рундучка, где хранилось незаметно нажитое Васей добро: зеркальце, ветошка для смазки автомата, иголка с ниткой, сапожная щетка с вылезшей наполовину щетиной и суконочка с зеленкой, чтобы чистить бляху. Здесь же держал он и письма от девушки Оли: Вася сообщил ей, чтобы она пока писала ему сюда. Однажды Васе показалось, что на пришедшем корабле проводит поверку его старший лейтенант, но это мало затронуло его. Он был поглощен сугубо хозяйственными заботами: близилась осень, требовалась починка башмакам, и еще он выступал посредником в крайне сложном, многократном обмене бушлатами между матросами двух кораблей, в результате чего один бушлат должен был достаться ему.

А старший лейтенант действительно, и уже давно, служил старпомом, налаживал уставной быт, был озабочен квартирой и скорым уже присвоением очередного звания; назначение он получил в тот самый день, когда Вася под июльским солнцем вылез к ящикам на пирс. В тот же день команду бывшего катера раскидали. Бо́льшая ее часть с лейтенантом и двумя мичманами во главе покатила на поезде через всю страну получать на заводе новый катер, остальных спешно влили в матросский батальон, отправлявшийся в помощь в уборке урожая. О Васе не вспомнили; машинистка, разволнованная предстоящим свиданием с капитаном интендантской службы, пропустила фамилию Шишмарев. Списывать катер поручили дивизионному минеру, и тот умудренный в морских делах, получил свидетельства о том, что все сдано, еще до полуночи. И лето — ушло.

База, тем временем, гудела. База гудела, роясь, в ожидании смотра большим адмиралом. Больше всех волновался и нервничал Вася. При нем не было могущего позаботиться обо всем начальника. Честь далекой, родной бригады приходилось отстаивать самому.

Раздобывши баночку краски, он заново выкрасил ящики в красивый зеленый цвет. Постаревший чехол постирал и сложил как положено. Ночь стирал и крахмалил форменку. На рассвете выдраил бляху, побрился и к подъему флага был свеж и спокоен.

Утро занялось неяркое, с тонкой жилкой морозца. Адмирал, величавый, с львиной повадкой, взошел на пирс большими шагами, далеко упредив многочисленных сопровождающих адмиралов. Твердым всевидящим взором обвел он осеннее море и притихшие, вымытые корабли.

— А эт-то что?

На прекрасном и величавом лице адмирала проступили явные признаки негодования.

— Чей матрос! По-чему не по форме?!

И действительно: вахтенные, торчавшие на фоне размытого неба, как суслики у нор, поголовно были в черных, с двумя рядами надраенных пуговиц бушлатах и один только Вася, не дрогнув, белел своей форменкой.

Дождевик-то он снял.

— …Чей матрос?

Произошло быстрое, полушепотом, совещание, вылившееся в легкую перепалку: командиры открещивались от Васи как могли.

— …Комендант Базы!

Черная свита двинулась к Васе.

Это был его звездный час, это был тот счастливый, единственный случай показать всему флоту примерную выучку.

— Сто-ой! — объявил торжественным голосом Вася. — Кто идет? Разводящий, ко мне. Остальные на месте!

Разводящим пришлось стать коменданту, и, после сложных переговоров, Васю рассматривал адмирал. «Кто таков?»

Часовой матрос Шишмарев, рулевой-сигнальщик четыреста двадцать седьмого бывшего катера такого-то дивизиона такой-то бригады. «Бухты Веселой?» — и адмирал в непонятной связи помянул родню Васиного комбрига. «И давно ты тут стоишь?» С такого-то июля сего года.

Адмиралу показалось: ослышался. Он оглянулся — листья желтые облетали в парке, открыв ветрам статую великого флотоводца, — и поежился зябко в тонком и прекрасно сшитом пальто.

Если есть в этой байке мораль, то одна: велик флот.

Если б Вася, руки в карманы, вздумал разгуливать по причалу, его бы сразу взяли за ворот и впаяли бы сколько следует. А покуда он при повязке, или штопает, или красит, — все в порядке: при деле матрос.

Велик флот.

И не виден в нем моряк, если он не бездельник, и одет по форме.

…К вечеру снова задымил на малых ходах катер, приткнулся к главному в Базе причалу.

— Васька? — радостно изумился баковый. — Здорово. А ты чего тут делаешь?

— Шишмарев! — оборвал его с мостика грозный голос. — Марш в кубрик! Отобрать у него ремень. Козлов, Судариков! Ящики погрузить! Отдать носовой!

— …Жаловаться будешь? — внимательно спросил комбриг.

И Вася заплакал. И ему объявили благодарность в приказе, и присвоили старшего матроса, и назначили к Назарову на «полста третий».

Теперь он в мокрой, натянутой на уши шапке мерз на мостике рядом с командиром.

Оба вглядывались сквозь дождь и тьму в освещаемый тускло ракетами танкер.

«Помощь будет оказана сразу… как это будет возможно».

15

Капитан третьего ранга Андрей Петрович Назаров был старше комбрига на шесть лет по рождению и на два года по выпуску. Лейтенантские, колючего золота погоны он надел в двадцать шесть лет.

Он был помощником командира на тральщике, где курсантом четвертого курса проходил практику будущий его комбриг.

В двадцать девять лет он был уже командир, — о котором отзывались с похвалой, с обязательным упором на перспективность, — и прокомандовал тральщиком десять лет.

Потом ему дали другой тральщик.

Война, которая не дала учиться, блокада, эвакуация, из которой никак было не вернуться, больная мать, лесоразработки… нет, никогда ни в детстве, ни в юности не мечтал он о море.

Все, о чем он мечтал, это: вылечить мать, наесться и купить костюм. Потом жениться.

В училище ему дали суконную выходную форму и шерстяное одеяло. А на завтрак давали белый хлеб. Правда, немного. Он не верил нынешним лейтенантам из семей, где за стеклами пел хрусталь и светились недобро коллекции охотничьих ружей. Это было неверие самоучки и переростка. Вся судьба не сложилась оттого, что он был переросток.

Никогда не мечтавший о море, он был истинным моряком. Что он очень хороший моряк, он понял после того шторма, в свои тридцать лет. Там все дело было в чутье и зверином упорстве. Он вернулся в базу без трапов, без шлюпок, без единой вьюшки на палубе и стоял посреди гавани: нечем было швартоваться. Тогда и пустил кто-то фразу о том, что Назаров летами велик, а умом не весьма: хорошо, дескать, вылез случайно из шторма, но зачем было лезть? Со спокойной усталостью он наблюдал, как всходили с чарующей легкостью новые лейтенанты.

Жизнь была прожита, дочки на выданье. С морем, считалось, роман завершил. Ожидала хорошая должность на берегу, звание — второго ранга, как вдруг… Непременно случается вдруг. Служим дальше. В забытой бухте. «За что тебя к нам?» — спросил комбриг. «Будто не знаешь?» — «Знаю. Интересно, как ты изложишь». Почему комбриг послал к танкеру именно его, думать не хотелось. Если додумывать, получалось нелестно.

Думать следовало о другом. Он уже пообщался по радио с капитанами буксиров. Они прямо сказали, что везти проводник на танкер должен он. «У тебя же катер». — «Нет у меня катера! Шлюпки у меня!» Нет так нет, согласились они, подожди, пока стихнет. Им можно было ждать. Они находились на спасении, и шел им за это коэффициент. Они готовы были ждать до весны.

«Командир корабля не может отступить от выполнения задачи…» Это Устав. Танкер, конечно, не погибнет, но если его разорвет, тысячи тонн нефти уйдут в море — то, что называется последствия неисчислимые.

Спускать шлюпку?

На такой волне?

Бред.

«В случаях, не предусмотренных… командир корабля, сообразуясь с обстоятельствами, поступает по своему усмотрению, соблюдая…»

«…Смело, решительно и энергично, без боязни ответственности за рискованный маневр».

«Вял, Андрей. Вял!»

Одиннадцать месяцев назад при выполнении маневра, который, по заключению комиссии, не был оправдан, на корабле капитана третьего ранга Назарова случилась большая неприятность.

16

Боцман спускался медленно, по рвущимся из-под ног трапам, одерживаясь за мокрый поручень голой рукой. На цепи качать стало меньше, но злей, и корабль, не попадая с волной в такт, бился на натянутой стали, словно в приступе кашля. Две мачты с белыми, красными огнями качались в синеющем небе; в синеющем воздухе томительно желтели палубные фонари. Вода стала чернее. Все так же ударял короткими порывами злой, несправедливо холодный дождь. Боцман ступил на мокрую палубу и пошел, по качающейся, в корму. У трубы его ждали: толпясь встрепанной кучкой, в мокрых шапках и блестящих под дождем канадках, засунув шеи поглубже в воротники. Здесь, между трубой, шлюпкой и трапиком на кормовые площадки, можно было, затиснувшись всемером, не замечать качки. С мятой фуражки боцмана лило. Разжав кулак, он обнаружил кашу из тонкой заграничной сигареты. Вытер ладонь о штаны, достал из-за пазухи простую «ароматную», ловко прикурил, затянулся еще разок и отдал сигарету Крохе. Кроха передал Шурке, Шурка Карловичу, и как ни экономили затяжки, кончилась сигарета досадно скоро. Валька последним пососал ничтожный клок размокшей бумаги с тлеющей горячей крошкой, закашлялся и стал яростно отплевываться за борт. Волна то принимала плевки у самых сапог, то проваливалась вниз метров на шесть…

— Так, — сказал боцман. И посмотрел внимательней — кучка кургузых, заспанных на вид мужиков.

— Так… Кто пойдет?

Нехороший вопрос, боцман. Лучше б сразу назначил. Мужики отвернулись, сморщившись, к морю: вода и вода. Пролетала под бортом глухая пустота, выплескивалась пеной под днище шлюпки. Казалась вода играющей, легкой, но сотни тонн железа валились со стоном… Идти-то не жалко. Как спускать эту дуру, чтоб не шлепнуло в щепки о борт, чтоб не взять одним махом по планширь воды? Как отдать крепления талей, чтобы руки не оторвать? Страшную, слепую силу воды они знали, било их и о борт и о камни; хуже всего — когда подхватывает и несет на холке волна, как в минувший декабрь, когда снимали с камней транспорт и послали их делать промеры. Загребает тебя вместе со шлюпкой — и прошвыривает, несет, ускоряя, вперед и вперед, и немеет в груди оттого, что уже ни руля и ни весел не слушает шлюпка, что летит все скорее — боком, кренясь… удар. Троих выбросило вон. Женьке разбило голову, остальные отделались пустяками. Прыгнули по грудь в урчащую декабрьскую воду, потащили пробитую шлюпку с камней. Много было всего — а осталось холодное знание: вот так оно и бывает…

Долго смотреть на море — «замутит, и опять повернулись к боцману.

Дурацкие вопросы задаешь, боцман.

— Кто пойдет, — недовольно сказал Шурка. — Призовая команда пойдет.

Больше некому. Что́ тут слова говорить.

Сработанная, злая команда, лучшая шлюпка бригады.

Вокруг, освещенный несмелым рассветом, желтыми пятнами фонарей, толпился, удерживаясь за ванты, народ. Вода стекала по лицам, и бессмысленно было ее отирать.

— …Не годится, — отрезал боцман. — Карла с Разиным надо оставить. На подаче буксира будут. Кто?

— А я? — с обидой сказал Женька. — Вовсе за человека не считаете?

Не было Женьки все лето, не греб он с ними, и в самом деле, забыли двужильного загребного.

— Загребным сядешь.

— Есть…

— Доронин средним.

— Есть, — серьезно сказал Иван.

— Семенов, как был, баковым.

— Конечно, — сказал рассеянно Сеня.

На левом борту загребным и средним садились Шурка и Кроха. Кто баковым?

Валька снял шапку, взъерошив немытые волосы. Внутри что-то дергалось — от предощущенья обиды. Старшины, ушедшие почти с корабля, которых вычеркнули даже из учений, решали серьезное дело, и его в это дело не брали. Брали Сеню, они его выверили давним, пропавшим за осенью летом. Сейчас они сядут, ворча и стуча сапогами, усядутся в шлюпку — и сгинут за первым же гребнем.

А он? Будет ждать на борту? Будет ждать…

И он умоляюще смотрел на Шуру, стараясь поймать его взгляд. Ну? Ну, Шура!..

Шура учил его заправлять рундук. Учил станции, учил работать на ней, штормовал вместе с ним в душном, наглухо задраенном закутке поста — а теперь смотрел отчужденно и неузнающе.

Не возьмет.

Осмотрел, непонятно и скучно, от торчащих вихров на макушке до растоптанных сапог.

— Шапку надень. — И повернулся к боцману. — Как, товарищ мичман? Пусть прогуляется.

Теперь боцман смотрел на Вальку, будто видел впервые. Долго смотрел, с непонятной гримасой.

— Можно. Доложи, Карл.

Карл осмотрительно побежал по скользкой палубе в нос, закарабкался вверх по трапам. Неуместной казалась на грязной рабочей канадке сине-белая повязка дежурного.

Маленький двухмачтовый кораблик взлетал и кренился на волне. По левому борту исчезали и появлялись качающиеся огни буксиров.

Снова, пыхнув, вылетела с мостика ракета, пошла, рассыпаясь, в дождь.

Ждали долго.

Лица от холода задубели и больше не чувствовали секущей воды. Наконец трансляция заскрипела, и низкий жестяной голос рассказал:

— Внимание личному составу. Экипаж дежурной шлюпки. Главный старшина Дунай. Старшина второй статьи Дьяченко. Старшина второй статьи Дымов. Старшина первой статьи Доронин. Старший матрос Семенов. Старший матрос Новиков. Командир шлюпки мичман Раевский.

Голос помолчал и, будто было непонятно, медленно и внятно, гремя на ветру,рассказал все сначала.

Снова стало тихо; ветер и вязкая синева, — но чувствовалось, что это уже ненадолго. И точно: секунд через тридцать Шишмарев закричал в рупор с мостика: «Боцмана на мостик!»

И сразу затрещали звонки, заговорили напряженно во всю ширь моря динамики:

— Баковым на бак, ютовым на ют! Подать питание на шпиль, кормовую лебедку! Буксирный трос к подаче изготовить! Проводник один, два, три к подаче изготовить. Дежурную шлюпку к спуску! Команде на спуск шестивесельного яла, правый борт…

Врассыпную пополз, цепляясь за разное, народ. Заворочались под палубами главные машины.

— Дунай! Ака-де-мические весла брать! Ком-плек-тацию!..

Отлетели железные стопора. Рывком отдали узлы, отвернулся под ветром тяжелый намокший чехол. Шлюпка взмокла под бьющим дождем.

17

Пели они, когда брались за длинные ручки своих топоров? Нет. Лесорубы, рубя, не поют, — но слышится, как они пели, принимаясь валить гордый розовый бук. Бук — гордец, и капризен, не вали его прежде, чем просохнет пропиленная сердцевина, не разделывай прежде,

Весла — 8.

чем высохнет крона. С медленной песней шли вкруг топоры; двухсотлетнее гордое дерево, синее небо Карпат… Древесина его тяжела и плотна, с розоватым отливом, лоснится. Бук в воде не гниет, от воды он только прочнеет. С медленной песней разрезали его,

Уключины со штертами — 7.

выгибали, готовя шпангоуты шлюпки. Двадцать пять крепких ребер молочного с розовым бука стройно держат обводы яла. Из корявого

Крюк отпорный 2,5 м со штертом — 1.

вятского дуба тесали не знающий слабости киль. Киль несет на себе всю шлюпку — и дубовые штевни, и груз, и рассерженных седоков. Набиравший силу сто лет, светло-бурый на срезе, дуб не знает гниения, вечен в воде. Лучшие вина воспитаны в бочках из дуба; крепость и дух его

Крюк отпорный 1,5 м со штертом — 1.

создали шлюпку. Киль и упрямый форштевень, транец и верхний обвод — из тяжелых дубовых брусьев; стерты дубовыми банками сотни тысяч матросских задов. Бурый и словно бы хмурый, просветляется дуб под лаком; чтоб проснулась его доброта, нужен нежный

Нагели — 2.

и трудный уход. Дуб и бук — вот основа шлюпки. В обшивку ложится сосна. Ее валили на севере, в облаке снежной пыли, чистой широкой зимой; смолистая, светолюбивая, она на распиле дает белизну и тающий солнечный свет. Доска за доской,

Якорь адмиралтейский — 1.

внакрой, пришита сосна к шпангоутам, сразу — борта и днище, то, что делает остов кораблем. От сосновой смолы в жаркий день

Якорный канат — 1.

шлюпка пахнет сосновым бором. Играет на солнце отделка из светлого волжского ясеня, пахнет лесом витая сибирская ель — белая,

Анкерок дубовый с ковшиком, остропкой и штертом — 2.

легкая, мягкая. Свитые в жгут волокна — это прочность, упругость мачты, развернувшегося рейка. Дерево ель музыкальное, резонирует и поет,

Ведро парусиновое — 1.

и мы знаем тонкое пение мачты на хорошем ветру. Мачта, в шесть метров почти высотой, встает в гнездо и зажимы, раскрепляется вантами, и можно тянуть вверх реек. Налегаешь руками, спиной, и

Воронка к анкеркам — 1.

ползет вверх реёк, разворачиваются с хлопаньем кливер и фок, просторные паруса, звонко звучат над российскими водами родные российским ванькам круглые слова: фока-фал, кливер-шкот, ракс-бугель… тишина на ходу под парусами, покой,

Лейка деревянная со штертом — 2.

только бьет и бурлит под обшивкой вода, чуть хлопочут под реем, на задней шкаторине фока флажки: Военно-Морской и флюгарка, указующая принадлежность кораблю, на наших шлюпках флюгарка такая: по синему полю бело-красная галка, чистые старые цвета. Вечерами в сиреневой, белой тени хорошо было

Мат шпигованный — 1.

выставить «бабочку» — развернуть паруса, чтоб схватить полный, давящий ветер и лететь по распахнутой бухте

Топор плотничий со штертом — 1.

к вечерним, с теплым блеском тяжелых бортов, кораблям; пело дерево, снасти, металл… Из каких мрачных нор

Нож такелажный с чехлом — 1.

в невеселых краях вырывали тяжелую медь, чтобы сплавить в тугую латунь, поднимали железо,

Свайка — 1.

чтобы выковать свайку, топор и отпорники; якорь ковали на медленном гудящем огне, загибали

Фонарная стойка — 1.

когтистые лапы, цепи ковали, уключины, рымы и обуха —

Кранец мягкий — 4.

все, что стальное на шлюпке, — ковано, вынуто в черных запеках из жаркого горна; где добывали

Фалинь носовой — 1.

белый упорный цинк, которым покрыты все шлюпочные поковки, цинк, не боящийся едкой воды

Фалинь кормовой — 1.

всех морей… На игрушечном стапеле, как полагается кораблям, строили эту игрушку, строили долго, всерьез, деревянный кораблик, собирали из сотен

Флагшток с фалом и чехлом — 1.

подогнанных точно деталей и сшивали горящей на срезах латунью — плотники, шлюпочные мастера, мастеровые флота. Весла —

Киса для шкиперского имущества с мотком ниток, иглой, кусками парусины и мотком линя — 1.

где трутся в уключинах — обшивали скрипучей кожей, пеньку такелажа оправляли в металл. Вологодский, смоленский, пензенский лен, новгородская, псковская конопля

Фонарь трехцветный — 1.

дали флоту матросские робы, чехлы, паруса и канаты; крепкое дело — пенька, жесткая и со скрипом снову и с шелковым блеском — потом; фалы и шкоты — пенька, на пеньке, выгибаясь, работает парус, и пенька завершает оснащение шлюпки. На дубовый флагшток

Фонарь аккумуляторный — 1.

поднимается флаг. Шерсть чесали и мыли, отбеливали и пряли, специальной, старинной выделкой ткали, чтобы сделать флажную ткань. Если взять ее в руки, поле серо и желто, но уже за пятнадцать шагов слепит блещущей белизной. Краски флагов ярки и чисты… и под флагом шлюпка — корабль. Ей сто лет, полтораста, в родне были боты; как с известного бота начался русский флот, так сегодня весь флот начинается шлюпкой. Легкая, вытянутая в шесть метров длины, качается в штиль под бортом,

Пробка — 1.

и скругляется плавно обвод, как китовая голова… Шлюпка сходит на воды, почти ничего не умея; ничего не умели и мы, первогодки великого флота: голопузые, с голыми лбами, разбирали солнечным утром тяжелые старые весла, не вполне понимая зачем: интересно…

Дождевое платье с зюйдвестками — 7.

Ярким летом — начало премудрости гребли, моложавый, смеющийся боцман: «Вмес-те!..» Лето, штиль был, на мичманке белый чехол; сине-белый и красный

Кормовой флаг — 1.

играющий флаг, штиль был в бухте Веселой, бездумное небо качалось — гребок за гребком… стало жарче, летел за корму «походный якорь» — парусиновое на штерте ведро: чтобы сила и злость появились в гребке; были долгие-долгие, потные мили, чтобы с хрипом грести стало так же привычно,

Ответный вымпел со штоком в парусиновом чехле — 1.

как жить. Были гонки под ясным и пенистым небом, где мы первое место срывали легко, были веселы,

Семафорные флажки — 2.

были добры, кто сильнее — тот добр, победитель спокоен, мы привыкли всегда побеждать, и последняя летняя

Прямой румпель — 1.

гонка, много солнца — и синей, зеленой воды, хрустальный, замедленный звон, вечный праздник: безо всяких усилий, беззвучно скользящая шлюпка, веселое «эй, навались»… пели они,

Румпель изогнутый — 1.

когда брались за длинные ручки своих топоров, направляясь к старинному буку? а слышится — пели,

Парусное вооружение в сборе — 1.

П р и м е ч а н и е: снабжение спасательных шлюпок определено Регистром СССР (Регистр Союза ССР. Правила классификации и постройки морских судов. Часть IV. Спасательные средства. 1965).

и двигались вкруг топоры… Говорят, нас хранит настороженность, древний инстинкт; что́ нас будет хранить, когда нет настороженности и испуга, и не вскинут тебя ни команды, ни топот, ни припадок авральных звонков, и не чуешь дождя, и нет чувства опасности скорой работы, а смертельно и попросту хочется спать.

18

…Отпихнулись.

Упали — и снова взлетели на гребень.

— Весла!!

Ударило пеной.

Корабль, отработав винтами, ушел.

— Держа-ать! Раскати вас!..

Взлетели, увидев корабль.

В отчетливо синем рассвете мачты быстро валились вбок, унося разноцветье огней.

И полнеба задернуло вспененным черным.

— Держать!!

Шлюпку ставило дыбом, несло — и внезапно роняло.

— …Дорогие мои!

Замутило всех сразу.

Привыкших к раскачиванию корабля, их на бесом крутящейся волне завертело до судорог в глотке.

— …Греби!

Замутило до дрожи в руках.

Шесть гребцов, побледнев, стервенея, выламывали свои весла. Шесть нелепых, нескладных гребцов. На тельняшку — суконная форменка, сверху напялен бушлат, и канадка, прорезиненный рокан и поддутый резиновый грязно-багровый жилет.

— Гр-реби!!

Под стремительным синим, сереющим небом трудно было им вдруг распознать, что и где. Шлюпку ставило дыбом, валило на борт; под днищем крутилось и пенилось, сверху лило, ударяло волной…

— А! щенки желторотые! Вместе!!

— …Да чтоб вы сдохли!

Чтоб ты сдох, сукин сын, полосатый матрос. В чем она, твоя гордость? В значительности себя? В замечательном ярком, что будет? Так нет! Ни-че-го тебе больше не будет. Греби. Волны черные, мутные, с пеной и грязным песком. Шесть заслуженных по́том и тщанием весел цепляют покрытую пеной волну. Лопасти втрое мощнее обычных. Гнутые, черно-вишневые, надсадно вгрызаются в пену. Греби!

— Нав-вались!

И на хрипе, назло этой жизни — рвали и рвали (что значит выучка!) мокрые вальки на себя.

Пот бежал из-под шапки. За ворот, на грудь, под тельняшку струилась холодная, мнущая дыхание вода. Верх волны, разбитый форштевнем, падал на плечи, на руки, сжимающие вальки; суконные брюки промокли, текло в сапоги.

— …И дер-ржать!!

А кругом стоял грохот.

Гремели, вздымаясь и падая, тяжко катясь, тысячи, тысячи тонн осенней простывшей воды. Волны катились — как с насыпи длинный вагон. Катились, сминая друг друга, ломаясь от собственной тяжести.

Дождь шел волчком.

Вода вверх и вниз пробегала по днищу, бурля меж сапог.

Вниз! — и свирепствует в небе боцман, едва слышно за грохотом орет, флаг ложится и мнется… вверх! — и боцман внизу: с рукой, влитой в румпель, в фуражке на маленьких красных ушах, в распахнутой мокрой канадке. Осколок тельняшки на фоне летящей и черной воды. Флаг — единственно яркий клочок в этом черном и пенистом мире.

— А ну!!

Вверх вытягивались с трудом, выгибая, вымучивая весла. Ял, с нелепо задранным носом, замирал, и летел вместе с гребнем… и проталкивался за гребень коротким отчаянным рывком. Весла смахивали верхушку, пролетая беспомощно в воздухе… ну!

— …Альбатросы!

Теперь зависала корма, и волна их несла, завалив лихо на борт, прямо в мутное, желтое небо кормой.

— …Ско-выр-нуть!! Оторваться! греби вас! Па-шел!!.

Оторвались, и падаем, падаем вниз…

— Выше нос! Моряки! Альбатросы! Гер-рои! Умр-ри за веслом! разорви вам печенку… умр-ри!!.

Значит, снова полезли на гребень.

И не было в этот момент ничего — только гладкая, в кружевах пены, изогнутая вода — и изогнутой лопастью, мокрой, блестящей, в пупырышках пены, точно вцепиться в блестящий подъем… и тян-нуть, подыхая, мутнея глазами, тяну-уть!.. а на что тебе богом даны кривые бугристые ноги, и железный живот, и воловья, бесчувственная спина?.. Дождь течет под тельняшку… Умри за веслом!

— Вместе!! Новиков! чтоб тебе… салинг и фока-брам-шкот! Навались!!

Нехорошей была эта гребля.

И Раевский хрипел — как хлестал тяжеленным кнутом, в самый лоб — чтоб тянули на рвущихся жилах.

Вниз катились со слоем текущей от гребня воды. Встреча с новой волной была самым опасным. Ревя, он отчаянно работал рулем, чтобы тонко, как в масло, вписаться в начало подъема, чтоб не сбиться ни вправо, ни влево на гребне. Собьет — значит, третьей волны не увидишь.

Гребли очень долго.

Сбивала, сбивала волна. Два километра пенькового тонкого троса ползли за кормой по песчаному дну: хуже всякого якоря.

— …Ну!!

Он мордовал пацанов отработанным боцманским матом — тем, что слышал, работая на ДШК, от своих мичманов, свирепевших от близких разрывов, от воя немецких машин; те воспитывались боцманами, видавшими гибельный дым Моонзунда… богохульный тот мат — от турецких бесчисленных войн, от терявших тяжелые горящие мачты парусных кораблей…

— …И апостола Павла! А ну!!

И они налегали, взмокая от жесткого пота, жестоко холодной воды… вместе, сукины дети! Приказчики, а не матросы! Вам и бабы не взять никогда! Навались!..

— По-та-щили! и тащим! и ра-аз!!.

Кривоногий, небритый Харон в промокшей измятой мичманке…

— Куда… смотришь? На весло смотри! Весло!..

«Вращая взор, как уголья в золе…»

— Плывем! и еще раз!!.

«В моей ладье готовьтесь переплыть…»

— Крепче зубы, мальчики! Держа-ать!!.

Накатывал сверху «девятый» рокочущий вал, много выше и пенистей всех предыдущих…

— …Родные!!

Были ли они глупы?

Они не были так чтобы слишком умны.

Были они образованны?

Нет. Пожалуй, что нет… даже вовсе, что нет.

Были они?..

Не были.

Не были они ни воспитанны, ни обходительны, ни деликатны и ни тонки, и не обладали ни нервностью, ни трепещущими движениями души, ни прочими, прочими качествами, что в наш прелюбезный век признаются за первые добродетели, — решительно не обладали.

Но были ли они смертны?

Нет.

Если бы хоть один из них был смертен, он бы бросил немедля весло и закрыл бы лицо руками…

Вылезая, измотанный, злобный, на гребень, Раевский глядел — и не видел искомых огней.

Поначалу он шел по ракетам.

Молодые не видели белых, зеленых ракет, пробегавших над ними, — а если кто видел, подумал: играет в глазах.

Ракеты задавали курс. На мачте, на марсовой площадке, взбешенный невозможностью бо́льшим помочь, Вася разламывал ракетницу, ногтями вытаскивал гильзу, впихивал новый патрон и, вытянув руку на танкер, стрелял. Взбираясь по падающей мачте, Мишка Синьков подтаскивал еще ракет. Блондин в «корзине» вдавливал в глазницы бинокль, но шлюпки не видел. На мостике нервничал, злился старпом. Он не знал, решился бы он, будь он командиром, кинуть на воду шлюпку.

Назаров сидел в радиорубке, устало куря.

Он только что поговорил с капитаном танкера. Капитан себя вел безупречно. Очень вежливо он попросил, если можно, ускорить присылку троса. У него уже трещина в швах. Если можно.

— Сколько лет тебе? — против воли спросил Назаров.

— Двадцать девять. Конец связи, — сказал капитан.

Сопляк. Потерял свое место и надеялся на эхолот. Эхолот полетел, и, когда уже вышли на грунт, продолжал честно врать: тридцать семь, тридцать семь… Мальчишка.

Посеревший за долгую вахту радист Зеленов пододвинул Назарову пепельницу.

Луговской свое место не потерял, хотя был два часа без хода… Долго! Долго идет Раевский.

Со шкафута травили за борт, в замутненную песком волну легкий пеньковый трос. Шлаг за шлагом снимали с бухты и спускали, следя, чтобы не было ни натяга, ни излишней слабины. Будет натяг — оборвется. Слабина — уйдет под винты.

Когда трос отдадут на танкер, с ним срастят проводник потолще, и только потом, потом пойдет с кормовой лебедки толстый — в руку толщиной — стальной буксирный трос.

Незаметно совсем рассвело, день был грязным — размытая сажа. Волна была желтой.

…На желтой рычащей волне задыхались, вминаясь в гребень. Флаг насквозь отсырел, потерял свою яркость. Руку Юрьевича свело на холодном железе румпеля. Как привяжется вздорная мысль на гребке, будешь маяться с нею, покуда гребешь. Шурка думал, что флаг… что-то нужное связано было с флагом. Кроха Дымов обиженно думал про то, что просил вот у Карпова новые сапоги, а тот отказал: перебьешься, последняя осень. Женька, скаля небритую черную морду, думал о том, что должна быть на танкере буфетчица, ядреная баба. Сеня думал, что славно бы Юрьевича побрить. Валька просто не думал. Не было сил. Он был самым паршивым и слабым гребцом. Вся вода доставалась, к тому же, баковым, они с Сеней были мокры до трусов, до портянок, и гребли, уронив чугунные веки, гребли на износ. А Иван грустно думал: хорошо бы пожрать.

…Танкер вынырнул — словно всплыл: неожиданный, близкий, в семидесяти метрах, длинный и низкий, надстройка в корме и косой полубак.

— Навались!! Вот он — танкер… все шкоты и реи, брамсели, лисели! вот он!

Удачно, что шли против ветра и вышли под ветер.

— Баковые, суши весла! Новиков! Держать оба весла! Семенов! Бросательный!..

С невероятным наслаждением разогнувшись, Сеня вылез в летающий нос и начал сматывать в кольца бросательный конец.

— Три гребка! …Весла в воду!

— Быстрее ты можешь? — не выдержал Кроха.

— Быстро кошки родятся, — отвечал вразумительно Сеня. С него просто текло, и Дымов сердито затих. Взлетая и падая вместе с носовым люком, Сеня очень спокойно разделил кольца на две бухточки, примерился — и вдруг яростно обернулся:

— Товарищ мичман! Да там нет никого!

— Весла!! Н-на тан-ке-ре! Тьфу… дармоеды…

Боцман залез под канадку и вытащил, зацепляясь, ракетницу.

— А маленькой нет? — спросил с интересом Сеня.

И в шлюпке засмеялись.

Четыре зеленых в упор прошли над настройкой, прежде чем выглянула голова.

Голову охарактеризовали в шесть глоток.

Двое неспешных людей взобрались на полубак. Сеня швырнул — и попал, но конец не поймали. Один, повернувшись всем телом, смотрел, а другой долго падал на линь животом — так долго, что легость свалилась в воду.

— Чтоб тебя…

— Пьяные, что ли?..

— Ближе! — заорал боцману Сеня.

— На воду!!.

Со второго раза поймали. Шлюпка взлетала под форштевнем. Затащив наверх проводник, люди свесили головы и спросили про что-то.

И Ваня, забыв все порядки, вскочил и, тряся малиновым кулаком, завопил что есть мочи:

— Пожрать дайте!!

Там, наверху, невесело засмеялись, приняв этот вопль за обычный матросский юмор.

19

Остальное было просто.

Пили чай в облезлом, валящемся набок кубрике, пили чай, подняв воротники бушлатов и вцепившись сбитыми лапами в обжигающие кружки, и казалось, что было так всегда — и будет всегда.

Шли в бухту.

Трос рвался два раза. Два раза его заводили снова. К вечеру буксиры сдернули танкер с банки, поволокли куда-то на восток. Танкерюга, с помятым, как сказали, винтом, полз за ними, качаясь в замызганных сумерках и оставляя тяжелые жирные пятна. Про это никто не хотел вспоминать. Пили чай и гадали, дойдут ли к полуночи в бухту. Попадут они в бухту часом раньше или позже, было всем наплевать, но таким незатейливым образом проявлялся интерес к жизни. К полуночи не успели. Для швартовки им отвели место в самом конце стенки, за плавказармой. Когда прожектор высветил мокрый причал, у швартовных палов увидели тощего дивизионного писаря Мишку с портфелем и пишущей машинкой Образцовая Ундервудъ — и поняли, что стоянка будет короче, чем ночь.

Вяло двигаясь, обтянули швартовы; сошел командир. По сходне поднялся Мишка.

Док был назначен на май. А пока — их отзывали в Сорочью губу, за многие сотни миль, для спешной работы. Назаров не знал того театра, и поэтому шел с ними вместе комдив. Там, на месте, и отдых, и баня, и нужный ремонт. Выход сразу, как закончит комдив дела. Так сказал писарь Мишка и пошел искать свободную койку.

Накрывали вечерний чай.

Странно было сидеть за стоящим твердо столом. Мутило.

Еды было навалом, но есть никто не хотел.

— Сеня. Свистни Ивана.

Спустившись в носовой кубрик, Иван увидел за длинным пустым столом Кроху, Шурку и Женьку. Шурка в бушлате, Женька и Кроха в тельниках, со всклокоченными головами.

— Чего? …Чего звали? Чего молчите, обалдели, что ли?

Иван опустил глаза.

Четыре спички лежали на столе.

Шурка полез за пазуху, вынул и бросил на стол пестрый комок.

Это был кормовой шлюпочный флаг. Еще мокрый.

Тот флаг, под которым взяли гонку в июле, под которым тащили сегодняшний трос. Иван молча стащил беретик и сел.

Шурка отломал у одной из спичек хвостик, покатал их в ладонях, выставил четыре коричневых тусклых головки. Первым тащил Женька и вытащил длинную. Бросил ее в зубы и стал флегматично смотреть. Вторым тянул Юрий Григорьевич Дымов. Длинная. Тоже сунул в зубы и вздохнул. Иван волновался невероятно, суетился руками и боялся ухватить… и вытащил ту.

Оставшуюся длинную Шура сунул в зубы, встал, показав всем отглаженные черные брюки. Застегнул, скривившись, «сопливчик», застегнул все крючки. Вынул из кармана ремень с надраенной бляхой, туго перепоясался. Из другого кармана достал синюю с белой полосой посредине узкую повязку, натянул на рукав. Снял с крючка старую бескозырку. На бескозырку посмотрели с удивлением: настолько привыкли в море к шапкам, что забыли: на берегу зимней формы покуда нет. Шура напялил, на правую бровь, бескозырку — и получился дежурный по кораблю.

Дежурный по кораблю выплюнул спичку в ведро, оглядел кубрик пустыми глазами и хрипло сказал:

— По койкам. Дневальный по кубрику! вынести ведро, бушлаты заправить, палубу прибрать.

— По койкам! — раздался его голос наверху. — Рассыльный! Приборку в умывальнике, коридоры прошвабрить. Дозорные? Дежурный по бэче-пять?..

— Везет Ивану, — вздохнул Женька.

— Дуракам всегда везет, — низко отозвался Кроха и шлепнул от расстройства Ивана дубовым пальцем по лбу.

А Иван, счастливый, разглаживал, разглаживал пудовой ладошкой на колене флаг. Этот флаг будет в доме висеть на почетном месте, а потом будет спрятан на верхнюю полочку импортной стенки и будет выниматься в минуту большой откровенности для показа послезавтрашним лучшим друзьям, и друзья, возвращаясь нетвердо домой по разъезженной глине, будут судить: «А здоров врать Иван. Этот флаг он у баталера на полбанки сменял…» — и жена, убирая посуду с холодным размазанным жиром и засохшей горчицей, брякнет стопкой тарелок в сердцах: «Вань! Ну что ты с ними, гадами, пьешь?» — на что Иван рыкнет: «Ладно!» — и добавит, не очень уверенно: «Дура».

…За полтора часа Шурка облазил весь корабль. Вместе с Доктором, который заступил рассыльным, заново обтянул чехлы на шлюпках и вьюшках; сделал записи в журнале; и лишь после, достав сигарету, вышел на ют.

— Не мерзнешь?

— Да нет, — сказал Валька. Ему тоже повезло угадать на вахту, сна до следующей ночи не предвиделось. После тяжести работ, штормовой одежды он чувствовал себя в бушлатике под ремнем и в хромовых ботиночках таким легким, что хотелось танцевать.

Покурили. Стояла тишина, и только за мысом ворчало, ворчало море. Кто-то там продолжал штормовать.

В ночи, в глухой темноте лежала, подрагивая волной, их бухта.

— Уходим, — вздохнул непонятно Валька.

— Уходим.

— Жалко.

Уходили надолго. К январю в бухте встанет лед, и вернется корабль к этой стенке в июне. Шурка больше сюда не придет никогда.

— Жалко…

Жаль оттого, что внезапно, — и сколько ни ждал ты прощания с бухтой, наступает все это не так. Странно думать, что это — совсем; никогда больше бухты не будет — только в зимних встревоженных снах… А когда же и где отыграют тебе «Славянку»?

Бросив в обрез сигарету, Шура вернулся в неуютное тепло дежурной рубки, достал авторучку, раскрыл журнал и задумался, в бессилии вспомнить, что́ он должен сюда записать. Мягкая ночь текла за железными бортами, мягкая черная ночь… Четыре звонка он услышал сквозь сон; разбудил его лязг открываемой двери. Подскочил, надев бескозырку: с палубы, отряхиваясь, шагнул через комингс комдив, за ним шел Назаров.

— Черт с тобой: спишь, — рокотал бас комдива. — Стоя на вахте, сидя спишь! А доклада дождусь? Куда смотришь?

Комдив оглянулся.

— Снега не видел?

В открытую дверь пахло снегом.

На узком шкафуте, фальшборте и дальше — на палубах, стенке, крышах — белел и летел в темноте пухлый снег.

20

Сорванные тревогой, чумные спросонья, толкались на палубах в рыхлом снегу. «Боевой пост такой-то к бою-походу…» — «Есть питание на шпиль!» — «Потравить якорь-цепь!..»

— …Ты! Хухрик! С боцманом не попрощались!

— С Юрьевичем? — Шурка остолбенело смотрел на Кроху. За Крохой жался в одной голландке яростный и потерянный Иван. Он, очевидно, вспомнил про боцмана первым.

— А когда он сошел?

Никто не видел, когда сошел с корабля мичман Раевский. Должно быть, в те первые минуты, когда все толпились на юте вокруг Мишки.

Прошел мимо, бочком, и сошел на стенку, пошлепал по лужам на свой торпедолов, где каютка чуть больше твоего рундука и где никто не догадается развести примус и командира накормить…

— Что ж теперь? Сбегать? Спроситься?

— Когда? Уже цепь потравили. Сейчас сходню берем.

— Черт-твою так и не перетак… Женька!

Женька тащил в полутьме куда-то кранец.

— Женька! С Юрьевичем не простились.

— Ну что же вы… — Женька бросил свой кранец, снял рукавицу, вытер мокрое от снега лицо. — Что же вы… — повторил он с отчаянием. — Э!..

Наверху, на мостике, забубнило: мотористы докладывали о готовности главных машин.

— Э!.. Скотины мы все, поняли? — Женька махнул рукой, вцепился в кранец и потащил его безысходно в темноту и летящий снег.

— Не волнуйся, Шура, — сказал участливо Карл. — Письмо напишешь.

— Точно, — поддержал Лешка.

— Не расстраивайся, Шура, — сказал, переживая, Доктор. Мокрые усы его были книзу, большая канадка с надетым поверх красным жилетом делали Славу маленьким и смешным.

— Внимание! — приказал в микрофон командир.

— Ну вот, — обреченно сказал Иван.

— …Старшина первой статьи Доронин!

— Есть, — безразлично ответил динамику Иван.

— Старшина второй статьи Дымов. Главный старшина Дунай. Старшина второй статьи Дьяченко. Прибыть на стенку!

Они стояли и непонимающе глядели на динамик.

— Марш на стенку! — рявкнул Назаров.

Боясь ошибиться в догадке, рванулись, — гремя сапогами, скользя, подшибая друг друга на мокрых, заснеженных трапах…

Раевский стоял в пяти шагах от сходни, без плаща, без шинели — в кителе и новой фуражке, подняв голову, вытянув руки по швам.

От его строгого, сильного взгляда они не решились кинуться к нему, замялись, остановились и невольно выстроили шеренгу. Молчали, прерывисто дыша.

Молчали, только Женька, не замечая того, вновь и вновь снимал рукавицу, чтобы вытереть с присвистом нос, и аккуратно надевал ее снова. Снегу было на стенке до половины голенища. Снег летел между ними. Прожектор слепил с кормы.

Юрьевич шагнул, сжал ручищу Ивана, пригнул его шею железной рукой и крепко, стесняясь, поцеловал.

— Спасибо, Ваня. Прощай.

— …Спасибо, Шура.

— …Женя…

— …Юра!.. Спасибо, ребята. Спасибо…

Он скривил вдруг губы и шагнул назад.

Кинул ладонь к козырьку, отведя пружинисто локоть, и — знакомым до дрожи голосом, мощной, рыкающей глоткой:

— Бл-лагодар-рю за службу!!

И они, напрягшись, ответили.

За их спинами загремели звонки аврала.

— …Чисто за кормой! — доложила трансляция.

Стенка уходила. Между ютом, где снег был измят и растоптан и блестела под светом прожектора палуба, и чистым и рыхлым снегом стенки ложилось все больше усталой и черной воды.

Навигация продолжалась.

Стенка уходила — в ночь, в летящий мокрый снег, прожектор становился бессилен достать и высветить ее, и почти нельзя уже было различить маленькую фигурку мичмана со вскинутой к фуражке рукой.

Оглавление

ВЕСЛА Повесть первая

СПЕЦИАЛЬНОСТЬ Повесть вторая

ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ Л. Повесть третья

ОСЕНЬ Повесть четвертая