По Мещёрскому краю [Алексей Сергеевич Попов] (fb2) читать онлайн

Алексей Сергеевич Попов

Об этой книге

Волшебное стёклышко

Что такое Мещера

Ворота в Мещерский край

Поход начинается с библиотеки

В плену мещерских заколов

Пропавшее озеро

Блуждающая церковь

Чёрная гора

Встреча с Есениным

На родине Архипова

Кордон Желтова

О Бреме, ядовитых змеях и безобидных ужах

Лесная песня

По следам одного доноса

Дела рыбацкие

Брыкин бор

В царстве зверей и птиц

Земля, по которой мы ходим

Туристу — для справок

География Рязанской Мещеры

Как проехать в Мещеру

Туристские базы

Маршруты туристских походов

Что читать о Мещере

Окский государственный заповедник

Алексей Сергеевич Попов

По Мещёрскому краю

Тот, кто видел хоть однажды

Этот край и эту гладь,

Тот почти берёзке каждой

Ножку рад поцеловать. С. Есенин

Я много видел живописных и глухих мест в России, но вряд ли когда–нибудь увижу реку более девственную и таинственную, чем Пра. К. Паустовский

Об этой книге

Эта книга о Рязанской Мещере—о тихом и задумчивом лесном крае, расположенном неподалёку от Москвы, в излучине Оки. В ней рассказывается об одном из самых популярных водных туристских маршрутов — путешествии по рекам и озёрам Мещерской стороны, о прошлом и настоящем этого края, его природе и туристских возможностях, о его знатных уроженцах — поэте С. Есенине и художнике А. Архипове.

В книге собран интересный краеведческий материал, помещён список литературы о Мещерском крае, даётся ряд справочных сведений о маршрутах и туристских объектах, с которыми туристы могу познакомиться во время путешествия.

Словом, это книга для тех, кто любит природу нашей средней полосы, дымок походного костра, неизведанные туристские тропы.

Дорогой читатель! Мы надеемся, что эта книга поможет Вам хорошо отдохнуть в заповедных мещерских лесах, совершить увлекательные путешествия по озёрам и лесным рекам. Напишите, понравилась ли Вам книга «По Мещерскому краю». Ваши отзывы просим направлять по адресу: Москва. Центр, ул. Кирова, 13, Профиздат.

Волшебное стёклышко

Эта привычка осталась у нас от студенческих лет. Отправляясь в поход, мы брали с собой толстую тетрадь и записывали в неё все, что казалось интересным и поучительным: сказки, легенды, былины, народные предания и рассказы. В одном из таких походов мы и услышали эту любопытную притчу, которую потом не раз вспоминали во время туристских странствий. Вот с неё–то и хочется начать свой рассказ, потому что эта простая и поэтичная история имеет самое непосредственное отношение к теме этой книги.

Так вот, давным–давно, когда точно — никто не помнит, жил–был старик. И было у него три сына. Призвал их однажды старик и сказал:

— Весь свой век я праведно трудился, в поте лица своего зарабатывал на кусок хлеба. Даже побывать нигде не успел, красоты земной не повидал… А теперь, видно, пришла мне пора идти на покой. Каждый из вас достоин владеть моим добром, но я хочу выбрать самого достойного. Так и порешим: отправляйтесь–ка вы в путь, и кто найдёт самое красивое место на земле, тому и достанется все моё добро.

Первым в путь отправился старший брат. Он взял с собой посох, вскинул на плечо холщовый мешок и зашагал прямо на север, откуда дули холодные ветры и где лежала, как говорили старые люди, сказочная горная страна. Отсутствовал он два года, а на третий вернулся домой, бережно неся в суме кусок горного хрусталя. Посмотрел на него старик, и почудилось ему, что видит он горную страну с богатыми пастбищами, широкими долинами и бурными реками.

— В красивых местах ты побывал, — похвалил его отец и отправил в путь–дорогу среднего сына.

Взял тот посох, вскинул на плечо холщовый мешок и зашагал прямо на юг, откуда дули тёплые ветры, пахнущие морем и солнцем. Два года ждал его старик. Только на третий год вернулся он домой, загорелый и обветренный, и положил перед отцом удивительной красоты морскую раковину. Взял её в руки старик и услышал волшебные звуки — ласковый шум моря, грохот водопадов, шелест пальм и сказочных садов.

Ещё больше удивился старик. Похвалил он среднего сына и велел отправляться в путь–дорогу меньшому.

Не успела кукушка прокуковать сто раз и солнце спрятаться за лес, как тот уже стоял перед отцом. Разгневался старик, раскричался: «Как ты смел вернуться назад, не выполнив отцовской воли?»

Поклонился смиренно младший сын и положил на стол маленькое стёклышко. И хоть было оно неказисто, но зато чисто, как воздух после только что прошедшего дождя, и прозрачно, как вода из ближайшего родника.

— Не гневайся, отец, посмотри через это стёклышко, и ты сразу все поймёшь.

Посмотрел старик в стёклышко и отпрянул в изумлении. Сколько лет он прожил в этих местах и не подозревал, что они так сказочно красивы: и эта сосновая роща, насквозь пронизанная волшебным светом заходящего солнца, и эта маленькая речушка, переливающаяся всеми цветами радуги, и это изумрудное поле, словно оправленное в золотое кольцо начинающих желтеть клёнов, и даже это небо, на которое он раньше не обращал никакого внимания, даже небо, отсвечивающее нежным золотистым блеском, было неповторимо прекрасным. Подозвал он младшего сына и сказал:

— Ты нашёл самое красивое место на земле — тебе и владеть всем моим добром.

Не так ли и нам, туристам, подчас не хватает волшебного стёклышка, чтобы увидеть всю прелесть своих родных и таких близких нам мест? И почему мы считаем, что они беднее, некрасивее, неинтереснее Кавказа, Саян или Алтая, превратившихся в своего рода туристские Мекки? И почему даже новичков, ещё не искушённых в трудностях туристской жизни, тянет искать своё туристское счастье именно туда, за тридевять земель, где громоздятся величественные горы, шумят водопады и где у самых ног плещется спокойное лазоревое море?

Романтика? Борьба с трудностями? Неизведанные туристские тропы? Но разве все это можно найти только там, в тысячах километров от дома?

Мы давно путешествуем по нашей стране. Были мы и на Кавказе, и на Урале, и в Карелии. И всё–таки нет ничего на свете прекраснее этих хоженых–перехоженых московских и рязанских, владимирских и брянских, смоленских и калининских исконно русских мест. Порой, казалось бы, неказистые и неброские, лишённые экзотики и монументальной величавости, они наполнены таким неподдельным очарованием, такой теплотой и прелестью, что, раз увидев, вы уже будете любить их всю свою жизнь.

Тихие речки и зарастающие озера, сосновые боры и берёзовые рощицы, леса до самого горизонта и скирды соломы на сжатом поле, топи и болота и уходящие вдаль холмы с темнеющим лесом, тихие туманные утра с капельками росы на запотевших травинках и вечерние закаты с огненным заревом в полнеба, внезапные грозы и знойные полдни с монотонным стрекотанием кузнечиков — они, кажется, вобрали в себя все, чем так богата природа нашей страны.

Как много прелести и красоты в этих маленьких коряжистых речках, где куда ни кинь — огромные язи с хода топят дрогнувший поплавок, в этих полянах на лесных опушках, сплошь усеянных боровиками, хоть коси их косой и вывози на телеге, в зарослях спелой малины, которую вёдрами собирают местные ребятишки, в этих глухих, почти таёжных местах, где долго можно плутать по лесу и непроходимым болотам и так и не встретить человеческое жильё.

Об одном из таких сказочных уголков нашей средней полосы и пойдёт речь в этой книге. Имя ему — Мещерский край.

Что такое Мещера

Готовясь к одному из походов по Мещерскому краю, мы решили распространить среди своих знакомых анкету. В ней был единственный вопрос: «Что вы знаете о Мещере?»

«Мещера? — переспросил один из наших друзей. — Это где болота и комары?» — «Нет, — возразил Другой, — Мещера–это леса, которым нет ни конца ни края». А третий начал читать Есенина:

О Русь — малиновое поле

И синь, упавшая в реку, —

Люблю до радости и боли

Твою озёрную тоску.

Так какая же она, настоящая, всамделишная Мещера?

Мы много раз уже бывали здесь и летом, и осенью, и зимой. И всё–таки не рискуем ответить на этот вопрос одним словом, настолько разнообразен и красив, настолько обширен и изменчив Мещерский край.

Мещера — это леса. Огромные и необозримые, они некогда тянулись от Чернигова и Брянска до знаменитых муромских лесов, славившихся своей глушью и соловьями–разбойниками. Леса разные: то сосновые боры на высоких песчаных холмах, застланных коврами из хвои и шишек, то могучие дубравы по берегам рек и озёр, то стройные белоствольные берёзки вперемежку с осинником и ольхой. Сосновые боры раскинулись широко и привольно. Идёшь по лесной дороге и видишь насквозь этот бор, пронизанный ниточками солнечных лучей. Остановишься, вдохнёшь в себя свежий, пахнущий смолой воздух и подумаешь: до чего же хороши и эти песчаные косогоры, и эти сосновые боры, где даже в ветреную погоду всегда тихо и спокойно.

Но юркнула дорога вниз, в темноту, и пропали сосны. Вокруг сумрачно и тихо, пахнет сыростью и грибами, и начинает хлюпать под ногами болотная жижа. А слева и справа уже бегут нескончаемой вереницей хилые берёзки и тоненькие осинки на мохнатых кочках, и уже атакуют тебя несметные полчища неизвестно откуда взявшихся беспощадных мещерских комаров.

И сосновые боры — это Мещера, и комары — Мещера, и болота–тоже Мещера. Называют их здесь — мшары. Заросшие березняком, осинником и высоченной, в человеческий рост болотной травой–это настоящие болотные джунгли нашей средней полосы. В них можно плутать многие километры, пока набредёшь на какой–нибудь отдалённый кордон лесника.

Однажды мы заблудились вот в таких мшарах. Шли из Жуковских Выселков в сторону деревни Горки, приютившейся на берегу лесной реки Пры. Шли сосновым лесом по песчаной ноздреватой от дождя дороге. Но не заметили поворота налево и прошли по тропе прямо. Дороги в Мещере тоже особые, не похожие на подмосковные. Кажется, идёшь по отличному просёлку, по которому не то что на лошади–на машине ездят. Уж куда–куда, а к деревне–то она наверняка приведёт. Но дорога, словно поддразнивая, упирается вдруг в огромное болото с копнами скошенного сена и, описав круг, поворачивает обратно.

Вот тут–то мы и почувствовали по–настоящему, что такое мшары. Под ногами хлюпала вода, осока хлестала по лицу, а впереди плотным частоколом стоял сухой, как бамбук, березняк. Ломался он с гулким треском, похожим на звуки ружейных выстрелов. Мы с трудом, зигзагами, пробирались по мшарам, оставляя позади себя длинную змеиную просеку. К вечеру наткнулись на заброшенный шалаш косарей на небольшом песчаном холмике, возвышающемся над болотом, и заночевали там. Где–то вдали раздавались тревожные шорохи, шуршали в траве змеи, и ветер стонал в зарослях осинника. Только на следующий день мшары выпустили нас из своих объятий, и мы выбрались на. дорогу. Посмотрели на карту и ахнули: за это время мы отмахали по мшарам около двадцати километров.

Но Мещера — это не только сосновые боры и болота. Мещера — это и «синь, упавшая в реку», и стога сена на пойменных лугах, и лесные озера, заросшие тростником и осокой.

Весной, в половодье, реки выходят из берегов и разливаются по заливным лугам, затопляя мшары и прибрежный березняк, и дубравы по берегам. Связь между деревнями прекращается. Только на лодках можно пробраться по этому огромному морю воды.

В бешеном круговороте плывут бревна, вывороченные с корнем деревья. Бобры, норы которых заливает водой, спасаются на заранее построенных плотиках, а лоси отсиживаются на немногих, оставшихся сухими бугорках. Наверное, потому и называют в Мещере эти песчаные бугорки «островами». Даже когда схлынут вешние воды и они снова оказываются на сухом месте.

Но вот реки, словно обессилев, входят в берега и начинают течь медленно и степенно. Рек здесь много, и все они имеют какие–то симпатичные, по–домашнему простые названия: Бужа, Кадь, Гусь, Поля.

Наступает осень, и Мещера, как заяц–беляк, меняет свою окраску.

Заря холодней и багровей.

Туман припадает ниц.

Уже в облетевшей дубраве

Разносится звон синиц.

Тихо увядает лес. Осины и клёны в последний раз надевают яркие, как крестьянские платки, наряды: красные, жёлтые, багряные. Опадают листья в дубравах. Холодный ветер гонит их по лесным просекам, заваливает доверху канавы да лощины. Ночью листья покрываются инеем. Хмурые тучи нависают над опустевшим лесом. А где–то вверху тревожно курлыкают журавли, прощально помахивая крыльями. Значит, зима уже у порога…

Среди тех, к кому мы обратились с анкетой, был и ещё один товарищ. Он смущённо потоптался на месте и как–то неуверенно посмотрел на нас: «Что такое Мещера? — переспросил он. — По–моему, это где–то в Сибири».

Странное дело, но и многие другие наши друзья тоже не могли сразу ответить, где же находится этот удивительный лесной уголок. А расположен он совсем недалёко от Москвы, и, для того чтобы добраться до него, нужно потратить всего несколько часов.

Давайте посмотрим на карту, обыкновенную географическую карту Подмосковья. Зелёные пятна — это леса, жёлтые–луга и возвышенности, тёмные кружочки — населённые пункты с мелкой паутиной расходящихся от них шоссейных и просёлочных дорог. Причудливо извиваются реки: Москва–река, Клязьма, Ока. Вот здесь, в огромной излучине Оки, и раскинулась гигантским зелёным треугольником Мещерская низменность, нацеливаясь своим остриём в пригороды Москвы. Северная сторона этого треугольника ограничена рекой Клязьмой, юго–западная и южная Москвой–рекой и Окой, а основание треугольника покоится на Судогде и Колпи — реках, омывающих Мещерскую низменность с востока. С севера на юг этот треугольник разрезается цепочкой Клепиковских озёр и синенькой змейкой реки Пры.

Миллионы лет назад на том месте, где сейчас расположена Мещерская низменность, было море. Потом море отступило, оставив после себя залежи глины, песка и мергеля. В ледниковый период вся приокская территория оказалась покрытой, словно панцирем, толстым слоем льда. Огромные ледниковые лавины, надвигаясь с севера, превратили Мещеру в плоскую равнину с небольшим уклоном к Оке. Когда ледник растаял, наносы песка образовали толстую песчаную подушку, под которой начинались водонепроницаемые слои юрских глин. Они–то и задерживали влагу, являясь как бы дном гигантского глиняного подноса. Отсюда и болота, и бесчисленные водоёмы, и мелководные мещерские озера.

Своё название Мещерская низменность получила от древнего финского племени мещеры, обитавшего здесь наряду с мордвой и муромой ещё до появления в этих местах славян. Мещеряки жили в основном по берегам рек и озёр, занимались скотоводством, охотой, рыболовством и земледелием.

Мещера и мурома, являющиеся предками современной мордвы, по–видимому, уже тогда имели общий Язык. Один из крупнейших военачальников Ивана Грозного, Князь Курбский, вспоминая о своём походе через рязанскую землю, пишет: «А нас послал тогда Иван Грозный с тремя на десять тысяч люду через Рязанскую землю и потом через Мещерскую, иде же есть мордовский язык».

С IX—Х веков коренных жителей этого края стали вытеснять славянские племена вятичей и кривичей. На месте старого поселения мордовского племени эрзя, родственного племени мещеры, возник город Рязань — столица вятичей. Учёные предполагают, что это название славяне позаимствовали у племени эрзя (Рязань — это славянская форма слова «эрзань»). Между прочим, так зовёт себя одна из ветвей мордовского народа и сейчас.

Постепенно славяне заселили и Мещерский край. Племя мещера частью было ассимилировано, частью оттеснено к Волге. Однако название осталось, и те места, где некогда обитали финские племена, с незапамятных времён называют Мещерским краем или просто Мещерой.

Если вы посмотрите на карту, то увидите, что этот лесной край с трёх сторон окружён густонаселёнными и крупными промышленными центрами: Москвой, Владимиром и Рязанью. И вся Мещера тоже делится административно на три части. Есть Мещера Московская, Владимирская и Рязанская. Где–то в районе Клепиковских озёр они сходятся вместе, чтобы потом снова разойтись в разные стороны.

Близость крупных промышленных областей создаёт отличные условия для развития в Мещере туризма. Ежегодно летом и зимой, на лодках и пешком, на велосипедах и на лыжах в походы отправляются тысячи туристов. И каждый из них находит здесь то, что его интересует: сосновые боры и солнечные пляжи, рыбные реки и глухие озера, обилие грибов и ягод и удивительную, ни с чем не сравнимую тишину, которая лечит лучше многих лекарств. И, пленённые красотой этого края, возвращаются сюда снова и снова, потому что Мещера принадлежит к таким местам, которые никого не оставляют равнодушным.

Ворота в Мещерский край

В прежние времена попасть в Мещеру было довольно трудно. Редкие путешественники, посетившие этот край в конце прошлого столетия, в один голос утверждали: такой глухомани, такой дикости и такого бездорожья найти трудно.

Железных дорог не было, грунтовые дороги находились в ужасном состоянии. Единственный путь сюда лежал через небольшой лесной посёлок Солотча, расположенный в двадцати километрах к северу от Рязани, у самой границы мещерских лесов. Наверное, потому и укрепилось за Солотчей название «ворота в Мещеру».

Через этот посёлок, пересекая болота и леса, шла грунтовая дорога из Рязани в сердце Рязанской Мещеры Спас–Клепики и дальше в Егорьевск. Непролазная грязь, колдобины и ямы, расшатанные, пришедшие в негодность деревянные мосты–таким был этот тракт в недалёком прошлом. На всём пути от Рязани до Клепиков стояло всего несколько постоялых дворов и смолокуренных изб, а вокруг–леса и болота на сотни километров.

Осенью и весной по этой дороге нельзя было проехать — экипажи и телеги завязали по самые колеса. У местных крестьян существовал даже особый промысел — вытаскивание застрявших карет. Завидят какой–нибудь экипаж и сразу же бегут к уже проверенным на практике грязевым ловушкам. Терпеливо ждут, пока карета застрянет понадёжнее, а потом шапки долой — и к барину: так, мол, и так, если раскошелишься, то поможем вытащить, а если нет, хоть до утра здесь сиди. Приходилось раскошеливаться…

В начале 90‑х годов прошлого века у разбитой повозками и экипажами грунтовой дороги появился соперник — узкоколейная железная дорога. Построена она была в 1892 году для вывозки леса из Келецко–Солотчинской дачи. В эти годы страшные лесные пожары и голод окончательно разорили мещерских мужиков. Боясь волнений крестьян, правительство было вынуждено устроить в Келецко–Солотчинской даче общественные работы по заготовке леса. В короткий срок было заготовлено такое огромное количество древесины, что вывезти её на лошадях было просто невозможно. Вот тогда–то и была построена узкоколейка длиною в сорок три версты. Потом её продлили до станции Тума, оснастили пассажирскими и товарными вагончиками, и она долго была единственным средством сообщения Рязани с Мещерским краем. По узкоколейке ездили на работу в город, на базар, перевозили лес и торф.

Дорога производила впечатление какой–то игрушечной. Маленькие паровозики натруженно тащили неказистые вагончики, битком набитые пассажирами. Вдоль сего пути были построены деревянные вокзальчики. От Солотчи до Рязани всего 20 километров, но поезд проходил это расстояние за целый час. Двигался он медленно, и, говорят, его ничего не стоило догнать на лошади. Во время весеннего разлива Оки движение по узкоколейке прекращалось.

Эта любопытная дорога дожила до наших дней и очень красочно описана Паустовским в его мещерских рассказах. Но, видимо, перемены захватили и этот, некогда глухой и безлюдный лесной край. В прошлом году мы решили проехать по узкоколейке от Рязани до Солотчи, пришли на маленький пустынный вокзальчик, но поезда так и не дождались. «Отмаялась наша узкоколейка, — пояснил нам один старичок, — не ходят теперь пассажирские поезда». Как в своё время железная дорога отобрала всех пассажиров у грунтовой дороги, так теперь труженица–узкоколейка уступает своё место отличному шоссе.

Это шоссе — гордость рязанцев. Идёт оно от Рязани до Клепиков и дальше на Туму и Касимов и является частью огромного асфальтированного Рязанского кольца, которое связало самые отдалённые, глубинные районы Рязанской Мещеры. Теперь комфортабельный автобус, мягко шурша шинами по асфальту, доставит вас из Рязани в Солотчу за какие–нибудь полчаса. Дорога идёт по окским заливным лугам, мимо посёлка Шумашь, возле которого на песчаных холмах была обнаружена стоянка людей каменного века, через село Поляны и производственные постройки Полянской лугомелиоративной станции, мимо Аграфениной пустыни, куда в своё время великий князь московский Василий III сослал рязанскую княгиню Аграфену Фёдоровну — мать последнего рязанского князя Ивана Ивановича. Так современность переплетается с историей, настоящее с прошлым.

Возле Солотчи шоссе вступает в пределы знаменитых мещерских лесов. Огромные сосны подступают к самой дороге. С глухим стуком падают на асфальт шишки. Ветер метёт сосновую хвою. А дорога все бежит и бежит вперёд по болотам, по сосновым борам, туда, где сплошной стеной стоят мрачные и таинственные мещерские леса.

Эти глухие леса да бездорожье в своё время оберегали мещеряков от многих бурь и невзгод, укрывал их от набегов кочевников. Вихри истории, урагане» пронёсшиеся над рязанской землёй, обошли стороной Мещерский край. Тщетно мы будем искать в истории Мещеры каких–либо крупных исторических событий. Она никогда не имела политической самостоятельности и всегда подчинялась более могущественным соседям.

Во время наибольшего расцвета Владимиро–Суздальского княжества великий князь Всеволод распространил свою власть на рязанскую землю и Мещеру. В одной из летописей рассказывается о походе его воинов к реке Пре: «1210 года посылал князь великий Всеволод посла с полком Кузьму Ратишича, меченошу своего, и взял Пру, и возвратился со многим полоном во Владимир».

Во второй половине XIV века мы видим Мещеру, уже поделённую между четырьмя княжествами. Её северная часть принадлежала Муромскому, Владимирскому, а позже и Московскому княжествам, южная же (Мещерская сторона) — Рязанскому. К середине XV века Мещера относилась к Касимовскому царству, просуществовавшему в составе Московского государства до конца XVII века. Древней столицей Мещерского края был Городец–Мещерский, упоминаемый в летописи под 1152 годом и получивший по имени татарского царевича Касима название Касимов.

Рязанцы были первыми, кто принял на себя удары татаро–монгольских полчищ–неведомых до того на Руси азиатских кочевников, захвативших к тому времени все «дикое поле», как тогда называли южные степи. В 1237 году Батый подошёл к Рязани и, взяв её приступом, разорил дотла, перебив всех защитников. В страхе перед татаро–монгольскими завоевателями многие жители бежали за Оку и скрылись в мещерских лесах, где их не могла достать конница Батыя. Да и в дальнейшем мещерские леса неоднократно были прибежищем для тысяч рязанцев, спасавшихся от набегов татар.

Когда в 1379 году в пределы Рязанского княжества вторглись полчища Мамая, то, как говорится в одной из летописей, «князь Олег Рязанский не успел собрать войско, покинул город и ушёл за Оку реку с людьми своими». Там, в мещерских лесах, недосягаемых для татар, он и отсиживался со своею дружиной до тех пор, пока Мамай, разоривший Рязань и другие города, не покинул пределов княжества.

Как и многие поселения по реке Оке, Солотча играла роль сторожевого поста, охраняющего подступы к Рязани и Москве. Хотя на Куликовом поле в 1380 году татары и потерпели сокрушительное поражение, их набеги на русские земли не прекращались. К этому времени и относится основание рязанским князем Олегом Ивановичем Солотчинского монастыря (1390 год)

Наверное, была у хитрого и честолюбивого князя ещё одна причина для сооружения монастыря: за толстыми его стенами он чувствовал себя в большей безопасности. Олег Рязанский готов был идти на все, даже на союз с татарами, лишь бы не подчиняться московскому князю, за что многие летописцы справедливо наделяют его отнюдь не лестными эпитетами: «лукавый князь», «кровопийца», «новый Июда».

Перед смертью Олег постригся в монахи и был в 1402 году похоронен в Солотчинском монастыре. Там же хранилась и его кольчуга, которая после революции была передана в Рязанский краеведческий музей.

Солотчинский монастырь — одна из самых интересных достопримечательностей этого небольшого, ныне курортного посёлка. Стоит он на крутом обрывистом берегу, поросшем вётлами и тополями. Внизу блестит излучина старицы Оки, в которую справа впадает река Солотча. А дальше, насколько хватает глаз, раскинулись бескрайние окские луга со стогами сена и блюдечками пойменных озёр. Кирпичная монастырская стена, обрываясь к старице, опоясывает тугим кольцом внутренние постройки. За этими глухими стенами на крови и поте крепостных жирели монахи и попы, прибирая к своим рукам лучшие земли и угодья, разоряя крестьян непосильными поборами. Отсюда алчные руки духовенства и феодалов протягивались к землям мордвы и мещеры.

Монастырь рос и богател, а вокруг него росли всевозможные службы, развивались ремесла. Солотчинские каменщики уже тогда удивляли всех своим мастерством. Они строили крепкие монастырские стены и церкви, возводили лёгкие, устремлённые в небо колокольни и приземистые хозяйственные амбары. А слава об искусных солотчинских богомазах и позолотчиках гремела по всей рязанской земле. До сих пор на территории монастыря возвышаются изумительные по красоте и изяществу постройки, возведённые талантливыми солотчинскими мастерами.

Реставрационные работы в монастыре ещё не закончены, но уже сейчас во всем своём величии предстают перед нами творения мещерских строителей: устремлённая ввысь одноглавая надвратная церковь с пышными белокаменными наличниками и нарядная торжественная трапезная с высокими решётчатыми окнами, украшенными вставками из разноцветных изразцов. Эти шедевры русского зодчества созданы в конце XVII века известным крепостным архитектором Яковом Григорьевичем Бухвостовым.

После того как Рязанское княжество было присоединено к Московскому, встал вопрос о том, как обезопасить южные границы от набегов татар. В XVI веке, во времена Ивана Грозного, было начато сооружение засечной черты «для бережения всего Московского государства, а не для девяти деревень». На сотни километров протянулись с запада на восток лесные завалы с укреплёнными деревянными крепостями — «городками», в которых содержались небольшие гарнизоны.

Засека шла от брянских лесов через Тулу, упираясь своим восточным флангом в мещерские леса и болота. Строили засеки крепостные крестьяне, в том числе и Мещерской стороны. Строили в тяжелейших условиях, часто без инструментов и продовольствия. Руководитель сооружений Красносельской (Рязанской) засеки воевода Волконский докладывал в 1638 году в Москву, что «деловцы бегают» и «застав неким рубить». «А иные прежние деловцы с Мещерской стороны села Локаш разных помещиков оголодали, а перемениться им неким, столько не делают, сколько милостыни просят». И тем не менее засечная черта была сооружена и сыграла выдающуюся роль в обороне южных границ нашего государства. Рязанские «деловцы» и мещерские лесорубы вложили в неё много сил и таланта, закрыв подступы к Москве.

Позднее эти сооружения потеряли своё значение и пришли в упадок. Но ещё долгое время Мещера служила местом, где находили приют крепостные крестьяне, бежавшие от притеснений помещиков, и раскольники, стремившиеся в глухих лесах скрыться от недремлющего ока православной церкви.

Мещера и её богатства издавна привлекали к себе внимание помещиков и заводчиков. Ещё с XVI века сюда начали переселять крепостных крестьян. В XVIII веке возникли вотчины Баташовых, Воронцова, Засецкого, Лаптева. Но земля была скудна, заболочена и плохо родила. Вот тогда и возникла впервые мысль об осушении мещерских болот. В конце прошлого века в Мещеру была направлена мелиоративная экспедиция генерала Жилинского. С большой энергией принялся Жилинский за осушительные работы.

Тысячи солдат и крестьян по колено в воде под непрестанный комариный гул рыли каналы и осушительные канавы, чтобы спустить в реки излишние воды из болот. Большие работы развернулись в районе Солотчи, Кельцов, Криуши…

Об этих грандиозных по тем временам мелиоративных мероприятиях известные русские географы и путешественники, большие знатоки Рязанского края П. П. и В. П. Семёновы–Тян–Шанские писали: «Район этих работ имеет 90 вёрст длины и 30 вёрст ширины и обнимает до 16 тысяч десятин. Он тянется на запад от железной дороги до р. Цны, притока Оки, и на восток — до р. Ламши и притоков Оки. Болота, или «мшары», расположены в бассейнах рек Шьи, Солотчи, Пры, Вокши и Ламши и занимают обширные казённые лесные дачи. Из них в Куршинской (в истоках Ламши) прорыто более 15 вёрст, устроено 7 вёрст гатей и 58 мостов. В Боровой даче (на железной дороге) прорыто 60 вёрст каналов и перекопов шириной от 2 до 5 саженей, глубиной до Г/2 сажени, боковых каналов 125 вёрст и устроено 18 вёрст гатей и 60 деревянных мостов. Кроме того, здесь расширены 62 мелкие речки и устроена паровая лесопильня, так как по некоторым каналам производится сплав леса… Едва ли, однако, затраты на все эти сооружения находятся в соответствии со стоимостью и доходностью 15000 десятин земли при сомнительной её плодородности».

Остатки этих каналов до сих пор можно видеть и под Солотчей, и в районе реки Пры, и на территории Окского заповедника.

За двадцать лет (с конца 70‑х до конца 90‑х годов XIX века) экспедиция Жилинского провела сотни каналов, но селиться на этой земле никто не захотел. Работы по осушению мещерских болот были прекращены. Каналы заросли лесом и кустарником, мосты и гати сгнили, расчищенные речки заплыли илом и песком, и вся мелиоративная система пришла в негодность,

Между тем жизнь подтвердила правильность идей Жилинского. Осушенные болота при правильном их использовании давали великолепные урожаи капусты, картофеля, овощей, сена. Оказывается, под слоем болотной воды и торфа лежали чудесные «золотые» земли, замечательные луга и пастбища, которые как будто только и ждали, когда люди примутся за их освоение.

В советское время началось планомерное наступление на мещерские болота. По всей Мещере была создана широкая сеть машинно–мелиоративных станций, оснащённых замечательной техникой. Они осушили уже многие тысячи гектаров заболоченных земель, построили десятки километров магистральных каналов–водоприёмников, раскорчевали и привели в порядок заросшие осокой и кустарником луга.

Но задача освоения Мещеры не под силу одним мелиораторам. Работы ведутся широким фронтом и комплексно с участием почвоведов, ихтиологов, зоологов, экономистов, геологов. Проведены большие изыскания в Клепиковском и Спасском районах, составлен проект регулирования водного режима реки Пры.

Пра не случайно привлекает внимание мелиораторов. Протекая по низким и заболоченным местам, она является как бы естественной сточной канавой для избыточных вод Мещерской низменности. Если бы удалось спустить по руслу реки лишние паводковые воды, это значительно понизило бы уровень воды в бассейне Пры, помогло бы осушить тысячи гектаров плодородной земли.

Осушение Мещеры и освоение её болотистых земель — дело важное, но вместе с тем и чрезвычайно сложное. Оно требует научного подхода к решению целого ряда важнейших проблем, опытов и исследований. С этой целью и была создана в Солотче Мещерская зональная опытно–мелиоративная станция (МЗОМС).

Генерал Жилинский рассчитывал осушить Мещеру с помощью одних магистральных каналов и довольно неглубоких осушительных канав. В его распоряжении не было никакой мелиоративной техники, одни только лопаты да гужевой транспорт. И через год, казалось бы, осушенные земли снова заболачивались, потому что очень трудно было с помощью одних довольно неглубоких канав понизить уровень грунтовых вод. Сотрудники МЗОМС разрабатывают научные методы осушения болот и пойменных земель с помощью закладки дренажных труб, «кротового» дренажа, ложбин и глубоких каналов, врезанных дном в песок. Они создают и испытывают новые мелиоративные машины, внедряют в колхозное и совхозное производство новейшие достижения сельскохозяйственной науки. В распоряжении МЗОМС—замечательная техника: экскаваторы, бульдозеры, канавокопатели, корчеватели…

Осушительные работы в Мещере проводятся в больших масштабах. Гудят тракторы и бульдозеры на пойменных землях под Солотчей, в районе реки Белой — притока Пры и во многих других местах, чавкают экскаваторы, пробивая прямые, как стрелы, магистральные каналы. И недалёко то время, когда вся Мещера превратится в сказочно богатый край, где на вчерашних болотах и песках будут выращивать такие удивительные урожаи, какие не могли сниться генералу Жилинскому.

Нам удалось побывать на одном из болот, где работники МЗОМС проводили осушительные работы. Это километрах в трёх от Солотчи, в местечке, которое носит довольно «болотное» название — Тинка. Ещё в прошлом году на этом месте было непроходимое болото. Гусеничные тракторы проваливались здесь по кабину, и их приходилось вытаскивать тягачами. А огромные экскаваторы с размаху бросали в ржавую воду свои ковши и, тяжело урча, выгребали оттуда море болотной жижи. Теперь Тинка, иссечённая глубокими осушительными траншеями, покорилась людям. Работы подходили к концу. Бульдозер уже засыпал траншеи, по дну которых были проложены осушительные трубы из керамики. Излишняя влага стекала по этим трубам в магистральный канал–приёмник, понижая уровень грунтовых вод.

Обратно мы шли через знаменитый солотчинский бор. Бронзовые сосны неподвижно застыли на крутом берегу, где–то вверху тихо гудел ветер, а земля от солнечных пятен казалась огромной расстеленной под соснами шкурой леопарда. Не знаем почему, но вдруг вспомнились стихи из маленькой книжки, которую мы увидели в солотчинской библиотеке.

Сосны дышат росистым рассветом,

Все разбуженной жизни полно!

Поневоле здесь станешь поэтом —

Воздух льётся в меня, как вино!

Со страниц поэтического сборника на нас смотрело энергичное молодое лицо поэта. Всеволод Антонов, — прочли мы в аннотации, — бывший полярник, строитель, кандидат наук. Он же мелиоратор и директор МЗОМС. Мы не удивились: наверное, для того чтобы по–настоящему, по–хозяйски осваивать богатства Мещеры, нужно быть ещё и поэтом.

Воздух в Солотче действительно удивительный. И сосны, и песчаные пляжи на старице, и окские луга — замечательные. Здесь нет ни одного предприятия, ни одного даже маленького завода. Зато есть пионерские лагеря, дом отдыха, гостиница, туристская база. Солотча _ это курортный посёлок, где летом отдыхают тысячи трудящихся из разных городов нашей страны. Это посёлок туристов и пионеров, любителей–рыбаков и грибников, которые приезжают сюда из Рязани и Москвы целыми семьями. Богаты грибами чудесные солотчинские леса, окрестности живописнейших озёр—Чёрного, Сегден, Урженского…

Солотча–это посёлок художников и писателей. Многие останавливаются здесь, чтобы побродить с этюдником или полюбоваться на знаменитые закаты с холма Солотчинского кремля.

В Солотче, в доме замечательного русского гравёра Ивана Петровича Пожалостина, жили и работали К. Паустовский, Р. Фраерман, А. Гайдар. Здесь бывали писатели А. Фадеев, К. Симонов, Г. Шторм, В. Гроссман, Ф. Панфёров, А. Коптяева.

Каждый год с ранней весны до осени приезжает сюда и немало туристов, любителей Мещерского края. Здесь на местной туристской базе начинаются путешествия по Мещере, отсюда туристские группы расходятся по самым отдалённым уголкам этого удивительного лесного края. Через Солотчу едут в Мещеру охотники и самодеятельные туристы. И у въезда в посёлок, там, где шоссе Рязань — Тума вступает в пределы мещерских лесов, их приветливо напутствуют дорожные транспаранты: «Туристы! В поход по красивейшим местам Мещеры!», «Проводите свой отпуск в мещерских лесах», «Приезжайте отдыхать к нам, в Солотчу». Плакаты и призывы с изображением шагающих туристов, розовощёких здоровяков с налитыми мускулами и бронзовых девушек в ярких купальниках сопровождают вас по всему посёлку. Солотча лишний раз напоминает о том, что вы въезжаете в знаменитый Мещерский край. Ведь не зря же её назвали воротами в Мещеру.

Поход начинается с библиотеки

На дворе ещё снег, по вечерам метёт позёмка. Но днём на солнце уже тепло и с крыш начинают капать первые капли талого снега. Скоро весна… И чем ближе к лету, тем учащеннее бьётся сердце туриста — любителя летних путешествий. В который уж раз он бережно снимает с гвоздика провисевший всю зиму без дела рюкзак и развёртывает старую, потрёпанную карту Мещерского края: куда отправиться в поход, какие посмотреть новые места?

Прежде всего, конечно, нужно выбрать маршрут. Такой, чтобы был интересным и увлекательным и чтобы отвечал целям путешествия и наклонностям его участников. Пунктиры туристских троп пересекают Мещеру в самых различных направлениях: водные и пешеходные, велосипедные и автомобильные, плановые и самодеятельные.

Если вы новичок в туризме или по каким–либо причинам не сможете подобрать группу для самодеятельного похода, приобретайте туристскую путёвку и отправляйтесь в путешествие по плановым маршрутам. По Рязанской Мещере проложено три таких маршрута, которые начинаются или с Солотчинской турбазы или с её филиала — туристской базы в Клепиках.

Наиболее популярный из них–путешествие на лодках по лесной речке Пре. Он предназначается для любителей водных походов, для тех, кто любит греблю, рыбную ловлю, песчаные пляжи и сосновые боры.

Более подготовленным туристам можно рекомендовать другой, не менее интересный маршрут — по озёрному краю. Начинается он от турбазы Клепики, где туристы получают лодки, снаряжение и закупают продовольствие. Отсюда они отправляются в десятидневное самодеятельное путешествие по Клепиковским озёрам (так называемое Мещерское озёрное кольцо). Это путешествие называется самодеятельным, потому что туристы сами разрабатывают маршрут, сами, без инструктора, плавают по озёрам и выбирают места для стоянок.

Есть и ещё один плановый маршрут. Он знакомит с достопримечательностями Солотчи, её архитектурными памятниками и живописными окрестностями. Туристы в течение десяти дней живут на турбазе, отдыхают в чудесном солотчинском бору, катаются на лодках по старице Оки, совершают пятидневный лодочный поход по Оке на родину Сергея Есенина–село Константиново.

Но если вам хочется забраться в глухие уголки Мещеры, куда ещё не проложены плановые маршруты, если вам нравится открывать новое и неизведанное, если вы любите исследовать и искать, тогда лучше отправляйтесь в самодеятельный поход.

Такое путешествие особенно увлекательно, наполнено тем духом поиска и пусть маленьких, но первооткрытий, которые всегда являются верными спутниками любого интересного похода.

Конечно, очень приятно плыть на лодках по рекам, любоваться красотой природы, ловить рыбу и загорать на золотистых пляжах. Но насколько интереснее становится поход, когда не только созерцаешь с лодки проплывающие мимо леса, поля и деревни, а интересуешься историей, экономикой и культурой мест, по которым путешествуешь. Очень верно сказал об этом известный советский поэт Михаил Светлов: «Без поисков ты только турист, с поисками ты открыватель».

Поиски полезных ископаемых, изучение животного и растительного мира, записи народных преданий и легенд, знакомство с настоящим и прошлым края, с его памятниками и архитектурой–что может быть интереснее и привлекательнее для туриста? Кто знает, вдруг вам повезёт и вы найдёте то, чего до вас ещё никто не находил: новую стоянку древних людей на берегу Пры. неизвестное письмо Есенина или новый архиповский этюд на пыльном чердаке егоровских старожилов. Много ещё нераскрытых тайн таит в себе наша земля, и кому, как не туристам, быть в первых рядах первооткрывателей.

Глубоко ошибаются те, кто считает, что путешествие начинается с того момента, когда они втиснут свои рюкзаки в узкую дверь отходящего поезда. Нет, поход начинается раньше, значительно раньше. С подбора группы, с беготни по магазинам в поисках продуктов и снаряжения, с разработки маршрута и, конечно, соскрупулёзного изучения района путешествия. Собственно говоря, именно с библиотеки, с путешествия по книжным полкам и каталогам и начинается туристский поход. И в этом путешествии тоже есть своя прелесть, и своя романтика.

Спешим вас предостеречь: не думайте, что в библиотеках вы найдёте обширную литературу о Мещере. Хотя это и не Тянь–Шань или Приполярный Урал, но до сих пор этот район не изучен как следует, много ещё белых пятен на туристской карте Мещерского края. Разрозненные статьи в журналах, отдельные главки в брошюрах и книгах о Рязани и Рязанской области, небольшой путеводитель «Рязань — Солотча — Клепики — Тума», недавно изданный «Атлас Рязанской области» — вот, пожалуй, и вся литература о Мещере.

Но это вовсе не значит, что Мещерский край прошёл мимо внимания исследователей и краеведов.

Много интересных сведений о настоящем и прошлому Мещеры можно найти в трудах Рязанского педагогического института, областного краеведческого музея, Окского государственного заповедника.

До революции немало полезного для изучения Мещеры сделали члены Рязанской учёной архивной комиссии. Ими составлены первые описания населённых мест, произведены археологические раскопки, собран ценнейший географический и этнографический материал. Свои работы рязанские краеведы печатали в «Трудах Рязанской учёной архивной комиссии», а до этого — в неофициальной части «Рязанских губернских ведомостей». После революции их дело продолжило общество исследователей Рязанского края, которое имело свой печатный орган — «Труды общества исследователей Рязанского края». Туристам — любителям старины следует познакомиться с материалами этих изданий, и доныне представляющих немалый краеведческий интерес.

Вообще перед тем, как отправиться в поход, нужно постараться изучить всю литературу, которая имеется по избранному маршруту. И пусть эти издания будут старыми, пусть часто и нельзя согласиться с их авторами, по зато вы узнаете немало такого, о чем только из этих книг и можно узнать: о происхождении названий отдельных сел и деревень, о народных промыслах, о местных обычаях, о том, как жили и чем занимались мещеряки.

Однажды, копаясь в старых, потрёпанных книгах в букинистическом магазине, мы натолкнулись на фолиант в кожаном переплёте. Чья–то осторожная рука вырезала с обложки герб Российской империи, и теперь на его месте зияла круглая, с рваными краями дырка. На переплёте красивыми буквами было выведено: «Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей под редакцией В. П. Семёнова (Тян–Шанского). Том. II. Среднерусская чернозёмная область. С. — Петербург. Издание А. Ф. Девриена. 1902».

Есть книги, которые, несмотря на всю их внешнюю солидность и наукообразность, читаешь с захватывающим интересом, забывая, что перед тобой не увлекательный роман, а объёмный труд на семьсот с лишним страниц с огромным количеством цифр, таблиц и диаграмм. Именно к таким любопытным книгам и принадлежит «Россия». Из неё мы почерпнули немало интересных сведений об истории Мещеры, о первых попытках освоения мещерских болот, о народных промыслах и занятиях её населения, его быте и культуре. Но самой интересной была глава «Замечательные населённые места и местности», в которой дана подробная характеристика сотен крупных и мелких населённых пунктов, говорится о численности их жителей, роде их занятий и т. д. и т. п. И, несмотря на явную склонность авторов книги к старине, нам было очень интересно узнать о том, что представляла собой шестьдесят лет назад Мещерская сторона.

Каждый раз, готовясь к походу в Мещеру, мы составляли карту района путешествия, на которой кружочками отмечали наиболее интересные туристские объекты, с которыми хотели познакомиться во время похода. Это могло быть село, известное своими промыслами, или место, где сохранились интересные исторические памятники. И чем дальше мы знакомились с историей Мещерского края, тем больше кружочков появлялось на нашей туристской карте. Раскрашенные в разные цвета, они растягивались вдоль маршрута длинной цепочкой. А за каждым из этих кружочков стояли книги — наши добрые друзья и умные проводники.

Особенно интересной оказалась книжка русского географа М. Барановича с довольно скучным и длинным названием: «Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами генерального штаба. Рязанская губерния». Именно ей мы обязаны многими своими «открытиями». Издана она в Петербурге более ста лет назад и, как об этом свидетельствует поблёкший чернильный штамп на переплёте, некогда принадлежала личной библиотеке известного русского историка Ивана Егоровича Забелина.

Сами понимаете, когда раскрываешь книжку, которую держал в руках Забелин–современник Чернышевского, Добролюбова, Тургенева, Некрасова — и которая была написана ещё до отмены крепостного права, то испытываешь какое–то трепетное волнение, такое чувство, будто держишь в руках кусок далёкой и вместе с тем такой дорогой каждому из нас русской истории. Старые книги тем и интересны, что являются не только любопытными памятниками прошлого, но и заставляют как–то по–новому, другими глазами посмотреть на нашу современную жизнь, открывая в ней стороны, на которые мы раньше просто не обращали внимания.

Если вы задумали совершить поход по Мещере, обязательно перечитайте произведения Куприна, Есенина, Паустовского, творчество которых так или иначе связано с этим краем. Они лучше многих путеводителей раскрывают красоту и богатство Мещеры. Есенин, как никто другой, передал поэзию рязанских раздолий. Очерки Куприна читаются, как этнографические исследования. Побывав в 1901 году в Курше, где он проводил землемерные работы, он оставил нам великолепные рассказы «Болото» и «Мелюзга», запечатлев в них картины жизни дореволюционной Мещеры. А рассказы Паустовского — это маленькая поэтическая энциклопедия современной Мещерской стороны. Они настолько документальны, что по ним можно составлять описания маршрутов и туристских объектов. И даже получить ценные советы, которые могут пригодиться во время путешествия.

Вы помните, наверное, что в одном из своих очерков — он называется «Мещерская сторона» — Паустовский рассказывает о карте этого края, которой он пользовался во время своих странствий. Карта была старинная, составленная по съёмкам, произведённым до 1870 года. «Эту карту, — пишет он, — мне самому пришлось исправлять. Изменились русла рек. Там, где на карте были болота, кое–где уже шумел молодой сосновый лес; на месте иных озёр оказались трясины».

Каждый турист знает, насколько необходимы в походе карты. Конечно, лучше поновее и покрупнее масштабом. Но путешествовать по старинной карте тоже интересно.

К сожалению, несмотря на предпринятые нами энергичные поиски, мы так и не смогли найти карту, о которой упоминает Паустовский. Зато натолкнулись на след другой, быть может, даже более интересной карты и даже не карты, а целого топографического атласа Рязанской губернии. Коротенькую ссылку на него мы обнаружили в списке литературы, приложенном ко второму тому «России».

Мы отправились в историческую библиотеку и, наконец, нашли то, что искали. И вот перед нами огромная, чуть ли не метровая толстая папка в твёрдом картонном переплёте. На старой, потрёпанной обложке надпись: «Топографический межевой атлас Рязанской губернии, составленный в 1859 году чинами Межевого корпуса под руководством генерального штаба генерал–лейтенанта Менде», а ниже более мелким шрифтом: «Издан по Высочайшему повелению Императорским географическим обществом и Межевым корпусом в 1860 году в 1:8400 долю в Москве».

Это были одни из самых подробных и, как потом выяснилось, едва ли не самых лучших топографических карт Рязанской губернии. Мы перевернули несколько твёрдых хрустящих листов, отыскали нужную карту и… не узнали Мещерского края. Как будто чья–то невидимая рука стёрла и чёрные ниточки железных дорог, со всех сторон опоясавших нынешнюю Мещеру, и красные змейки шоссе, бегущих через болота, и темно–зелёные пятна лесных массивов, и даже многие кружочки населённых пунктов, разбросав вместо них по неоглядным мещерским просторам десятки погостов с одинокими церквами, постоялые дворы, питейные заведения и смолокуренные избы. Путешествовать по такой карте довольно сложно, но иметь её во время похода при себе, так сказать, для сравнения было очень интересно.

Из современных карт, пожалуй, только одна туристская схема «По рекам Мещеры (Буже и Пре)» более или менее пригодна для путешествий. Но пользоваться ею надо с большой осторожностью: она тоже порядком устарела.

В значительной мере картографические пробелы восполняет изданный в 1965 году «Атлас Рязанской области». Он подготовлен большим коллективом картографов, рязанских учёных, статистиков и краеведов и является хорошим подарком для туристов, путешествующих по Рязанской Мещере. Из атласа можно узнать много интересного об экономике, культуре, народном образовании Рязанского края, его природных условиях, климате, полезных ископаемых. В него включены карты, отображающие участие рабочих и крестьян Рязанской губернии в революции 1905–1907 годов, в подготовке и осуществлении Великой Октябрьской социалистической революции.

Особый интерес для туристов представляет туристская карта области, на которой нанесены некоторые наиболее популярные туристские маршруты, места расположения туристских баз, важнейшие туристско–экскурсионные объекты.

В пояснительном тексте к карте даётся краткая характеристика историко–революционных, археологических и архитектурных памятников, указываются места расположения музеев и населённых пунктов, связанных с жизнью и деятельностью знатных уроженцев Рязанской области. Несмотря на то что карты, входящие в состав атласа, довольно мелкие по масштабу (1:10 000 000, 1:15000000 и 1:25000000), этот атлас окажет большую помощь туристам при подготовке к туристским путешествиям.

А теперь последуем призыву дорожных солотчинских транспарантов и отправимся в поход по красивейшим местам Мещеры.

В плену мещерских заколов

Едва ли не самый популярный маршрут по Мещере–путешествие по озёрному краю и реке Пре. Начинается он на реке Буже от небольшого полустанка Тасино Казанской железной дороги, а заканчивается возле пристани Кочемары, недалёко от впадения в Оку её левого притока—Пры. Это типичный уголок Рязанской Мещеры с извилистыми реками, широкими и мелководными озёрами, глухими лесами и с песчаными дюнами. Вот по этим местам мы и предлагаем вам отправиться в путь.

Большинство самодеятельных туристов, начинающих своё путешествие от Тасино, приезжают в Мещеру, так сказать, со своими «самоварами» — плавучими средствами самых разнообразных конструкций: байдарками, надувными резиновыми лодками, самодельными баркасами, обтянутыми брезентом, и даже портативными плотами, которые собирают прямо тут же на берегу Бужи из десятков надутых волейбольных камер.

Без «водного транспорта» в Мещере не обойтись. В этом болотистом да озёрном крае, как сказал нам один знакомый рыбак из маленькой мещерской деревушки Бужа, «лодка что лошадь: на ней и косить ездят, и сено перевозят, и рыбу ловят». И даже в гости тоже ездят на лодках. Сначала нам казалось, что местные жители чересчур уж преувеличивают значение лодочного транспорта. Решили даже однажды попробовать пойти вниз по Пре пешком–берегами. Но вскоре оставили эту затею. Всякий раз, когда нам казалось, что мы уже вышли на прямую и сухую тропу, путь нам перегораживали болото, старица или топкая и сырая лощина, которую приходилось иногда обходить многие километры. Конечно, по Мещере можно путешествовать и пешком, но всё–таки лучше всего на лодках или на байдарках.

река Бужа

Тихо и неторопливо течёт среди лесов небольшая река Бужа. Отсюда многие туристы начинают своё путешествие по Мещерскому краю

Наша флотилия состоит из двух разнокалиберных лодок, приобретённых у рыбаков в соседнем селе Тюрвищи, что раскинулось на берегу Бужи недалёко от впадения в озеро Святое. Село это издавна известно своими красильными промыслами. С помощью трафареток красили, как их называют в Мещере, изготавливали цветные платочки, коврики, подушки и другие вещи, которые пользовались большим спросом у местного населения. С развитием промышленности красильный промысел захудал. Но любовь к ярким цветам, к украшению осталась, и теперь многие дома, раскрашенный в яркие тона, напоминают затейливые сказочные терема.

…Большая часть нашей группы едет на новенькой плоскодонке. За лето она здорово рассохлась и сейчас довольно интенсивно подтекает. Каждый вечер по совету руководителя нашего похода московского инженера Станислава, прозванного «адмиралом», мы заливаем её водой и топим недалёко от берега, «чтоб забухла». Поэтому наш баркас и называется «Забухающим». В «Забухающем» еду я, Владик, которому присвоено звание «капитана», Серёжка, в обычной жизни кандидат филологических наук, но в походе человек без определённой профессии, Нина, наш корабельный лейб–медик, и Лешка, слесарь по профессии, а в душе исследователь и краевед.

Наш адмирал вместе с Петей Осиповым, «боцманом», обосновался на долблёнке–длинной сигарообразной лодке, сделанной из распиленных пополам и выдолбленных изнутри сосновых комлей. Такие лодки до сих пор в большом почёте у местных жителей. Длинные и узкие, с мелкой осадкой, они как нельзя лучше подходят для мелководных речушек и заросших осокой и камышом мещерских озёр. От долблёнки пахнет смолой и дёгтем и ещё какими–то другими древними и таинственными запахами.

Помните картину художника А. Е. Архипова «Рыболов»? Узкая река, деревянные мостки на другом берегу. А прямо на зрителя плывёт на долблёной лодке старик рыбак.

В руках у него весло, впереди — немудрящие рыболовные снасти. Нос лодки немного задран, толстые деревянные борта высоко подняты над водой, и она легко скользит по реке, рассекая водную гладь своим крепким, просмолённым носом. Это и есть долблёнка.

Искусство делать такие лодки уходит в глубь веков. В Рязани в краеведческом музее выставлен потрескавшийся от времени древний чёлн, удивительно похожий на современные мещерские долблёнки. Не случайно ведь формы лодок и способы их изготовления сохраняются на протяжении многих столетий, и по ним даже можно определить границы расселения древних жителей Мещерского края.

Кто эти, неведомые нам мастера, смастерившие первый такой чёлн, — неизвестно. Но то, что они вложили в изготовление лодок весь свой талант, наблюдательность и сноровку, сразу видно по вёртким и ходким мещерским долблёнкам.

Уже на озёрах — во Владычине — мы познакомились с одним из таких лодочных мастеров. Ловко орудуя топором, он обтёсывал нос лодки, плотно пригоняя его к бортам. Чтобы лодка была шире и устойчивее, между бортами вставляют днище в виде плоской, но довольно–таки толстой сосновой доски, которая крепится к бортам железными скобками.

На дворе лежали две почти готовые лодки: одна, как наша, метра четыре, а другая широкая и длинная. В неё запросто вошло бы человек десять экипажа, да ещё с рюкзаками в придачу.

— Это для груза, — объяснил хозяин. Вот на такой долблёнке и плывут Петя с адмиралом. На борту её в знак уважения к руководителю нашего похода мы вывели белой краской: «Адмирал Станислав». Адмирал был «скромен» и против такого названия не возражал.

Бужа — маленькая, но очень живописная лесная речка, с крутыми песчаными берегами. В её тёмной, похожей на дёготь воде, как в зеркале, отражаются нависшие над самой рекой белоствольные берёзы и раскидистые вётлы. Словно ажурные мосты, они перекидываются с одного берега на другой и, почти сплетаясь в вышине своими ветвями, образуют живописные зелёные шатры. А внизу прямо из воды торчат полузатонувшие деревья, причудливые коряги, почерневшие бревна, похожие на огромных, вылезающих на берег крокодилов. Кто–то бросил в тёмную воду палку. Он подняла фонтанчик брызг и замерла, не двигаясь с места. И вообще вся Бужа какая–то сонная, тихая и неподвижная.

Так она и течёт километров десять по глухим, ненаселенным местам, пока не выплёскивается у Тюрвищ из своих узких берегов и, раздробившись на множество рукавов, разливается огромным озером по обширному заливному лугу. Река сильно заросла осокой и камышом, в ней много проток и заводей, в которых легко заблудиться.

Но самые интересные достопримечательности Бужи–это заколы. Перегораживая реку от одного берега до другого, тянутся длинные цепочки торчащих из воды кольев. Переплетённые хворостом, они очень похожи на изгороди, которыми в деревнях обычно огораживают выгоны для скота. За одной изгородью на расстоянии нескольких десятков метров тянется вторая, третья, четвёртая… Все русло Бужи разрезано изгородями на множество узеньких прямоугольных полосок.

Отсюда начинается царство знаменитых мещерских заколов, или, как их называют местные рыбаки, езов. Ими покрыта не только Бужа, но и многие озера, протоки и речки Мещеры. Когда они появились, никто не помнит. Старики, которых мы спрашивали об этом, задумчиво покачивали головами:

— А кто его знает, всегда так было, и отцы, и деды, и прадеды наши ловили рыбу в этих вот езах. Так уж издавна повелось.

Речные заколы возникли в те далёкие времена, когда рыбная ловля и охота служили чуть ли не единственным средством существования местных жителей. В старину в Мещере рыбным промыслом занимались целые села, на рыбную ловлю часто выходили все жители деревни вплоть до ребятишек.

Заколы простирались от одного берега до другого, иногда на протяжении более версты. В них делали специальные проходы — «заелды», в которые ставили мереды — сплетённые из ивовых прутьев верши — и сети. Ничего, кроме вреда рыбному хозяйству, эта водяная чересполосица принести не могла, и поэтому с первых же лет Советской власти местные органы повели борьбу с заколами.

Сейчас, утратив своё прежнее значение, многие заколы пришли в упадок. Подгнили и обломались почерневшие колья, половодье, размыв хворостяные заслоны, унесло с собой целые звенья изгородей, но во многих местах они ещё сохранились.

Немало неприятностей доставляют езы туристам. Проходить их надо с большой осторожностью: того и гляди скрытый под водой кол вонзится в днище лодки или она застрянет в узком и тесном проходе. Вот тут–то и сказались все преимущества нашей старенькой долблёнки. Она, как уж, проскальзывала мимо кольев, даже не задевая за них бортами, и оказывалась по ту сторону закола. А потом её экипаж позволял себе немного развлечься, ехидно наблюдая за тем, как будет «прогрызать» её широкобокая плоскодонка.

Зрелище было, действительно, любопытное.

За несколько метров до закола лихо летевший по волнам «Забухающий» убирал весла и на полном ходу врезался в середину прохода. Раздавался треск, и плоскодонка прочно застревала между кольями. Начинался второй этап «перелезания через забор». Лешка вылезал прямо на «тын» и изо всех сил дёргал лодку вперёд, а присмиревшая команда «помогала» ему тащить застрявшую посудину своими довольно противоречивыми советами. Когда его усилий оказывалось недостаточно, на другую сторону «тына» вылезал Владик, и они, как акробаты, балансируя по скользкому плетню, вместе пытались освободить лодку от крепких объятий хворостинной изгороди. Они дружно гикали, раскачивали лодку, забор ходил под ними ходуном, лодка жалобно трещала, но никак не хотела двигаться с места. После получаса возни, перекуров, криков и споров ез, наконец, сдавался, и пружинистые колья, скользя по бортам лодки, «выстреливали» её по другую сторону закола.

Езы — это довольно серьёзное испытание для лодок и байдарок. Поэтому, если вы успешно минуете бужанские заколы, считайте, что ваши лодки выдержали первый экзамен на прочность.

Пропавшее озеро

Святое озеро–первое в системе Клепиковских озёр, длинной цепочкой вытянувшихся с севера на юг. Вокруг, насколько хватает глаз, сверкая тысячами солнечных бликов, расстилается огромная равнина, словно в половодье залитая выплеснувшейся из берегов водой. Казалось, она затопила и деревья, и кустарник, и прибрежные холмы, оставив посредине только зелёные островки осоки.

Подходило время обеда, и все с надеждой посматривали на крутой лесистый левый берег озера, словно самой природой созданный для туристских привалов.

— Ну как, повернём? — спросил сидевший на руле Владик.

Но Лешка отрицательно покачал головой и махнул рукой в сторону низкого правого берега, у горизонта сливавшегося с безбрежным морем неподвижно застывших зарослей камыша. Судя по тому, как лихорадочно блестели его глаза и палец бегал по расстеленной на коленях карте, мы стояли на пороге великих географических открытий.

Дело в том, что ещё в Москве, готовясь к путешествию, мы натолкнулись на любопытное упоминание о каких–то рыболовных сооружениях, воздвигнутых сотни лет назад на берегу Святого озера мещерскими рыбаками. Барановнч, из книги которого мы почерпнули эти сведения, был довольно краток. «Из всех озёр, — писал он, — самое замечательное по рыбной ловле Святое (в с.-з. углу Егорьевского уезда). Прилегающие к этому озеру селения Левашове, Митино и Петровское с давних пор промышляют рыбным промыслом и слывут в торговле под названием стобновских рыбаков… К озеру прорыто с западной и южной сторон множество больших (от 2 до 4 вёрст) и малых (от 80 до 150 саженей) канав, по которым течёт с окрестных высот ключевая вода».

Стобновские рыбаки соорудили на берегах озера плоны с заслонами, так рассчитав падение воды, что даже в сильные морозы вода в канавах не замерзала. Зимой когда озеро было покрыто льдом, рыба охотно шла к потокам свежей, богатой кислородом воды и теснилась около них. В день лова все рыбаки одновременно перекрывали плотины, и рыба, приваженная к свежей воде, из глубины озера шла к берегам, где её без большого труда ловили неретами, мелкими снастями и даже ручными черпаками.

Как и многие другие промыслы (углежжение, плетение лаптей, охота), рыбная ловля стобновским способом была связана с хищническим уничтожением природных богатств Мещерского края. Рыбу сотнями пудов вылавливали из рыболовных канав, не задумываясь над тем, какой ущерб это может нанести рыбному хозяйству.

Со временем рыбы в озере стало меньше, большинство канав было запущено и пришло в негодность. И всё–таки нам было интересно найти и посмотреть остатки этих гидротехнических сооружений, воздвигнутых много лет назад мещерскими рыбаками.

Но тут–то и случилось самое непонятное. Сколько мы ни искали эти странные канавы, найти их так и не могли. Западный и южный берега Святого озера были низкими и болотистыми, и никакая вода самотёком, как утверждал Баранович, не смогла бы идти в озеро по прорытым канавам.

— Да, здесь что–то не то, — в растерянности почёсывал Лешка затылок. — Неужели Баранович ошибся? Или канавы успели зарасти?

— Ну, хорошо, — возразил Серёжка, водя соломинкой по карте, — канавы действительно могли зарасти. Но вот почему местное население о них ничего не знает? И вообще откуда ты взял, что именно это озеро имел в виду Баранович?

— А какое же ещё, конечно, это. Тут больше и озёр–то с таким названием нет.

— А это, — Серёжка показал соломинкой на маленький кружок где–то в районе реки Поли, — или это, — соломинка уткнулась прямо в Окский государственный заповедник, в центре которого синело ещё одно Святое озеро, — или вот это…

За несколько минут в разных местах карты мы обнаружили четыре Святых озера, два Дубовых, несколько Чёрных и Белых и бесчисленное множество Великих — от огромного, расположенного в самом центре Мещерского края возле города Клепики, до малюсеньких точек, разбросанных по обширным просторам Мещерской низменности. Но какое же из четырёх Святых озёр имел в виду Баранович?

— Так ведь в книге же прямо сказано: озеро расположено в углу Егорьевского уезда, — не сдавался Лешка, — а сто лет назад Егорьевский уезд входил в состав Рязанской губернии, и вот это самое Святое озеро находилось в самой что ни на есть правой его части. Это же ясно, как божий день. А ты вон куда забрался, в другой конец карты.

— Но ведь у Егорьевского уезда, наверное, были и другие углы… — робко возразил Серёжка.

— И в каждом из них по Святому озеру, — насмешливо перебил его Лешка.

Спор пришлось прекратить ввиду полной невозможности выяснить истину с помощью тех скудных и весьма неопределённых сведений, которыми мы располагали.

Так и не отыскав обещанных Лешкой следов старых гидротехнических сооружений мещерских рыбаков, мы поплыли дальше, в душе кляня и наши несовершенные карты, и Святые озера, как близнецы, похожие одно на другое, и Барановича, на удочку которого так опрометчиво клюнул чересчур доверчивый Лешка.

Но однажды, когда все уже позабыли про досадную историю со Святым озером и даже перестали подтрунивать над Лешкиной страстью к исследованию прибрежного рельефа, мы вдруг случайно натолкнулись на то, что так долго искали.

Это было на озере Шагара. Мы пристали к небольшому песчаному мыску возле деревни Подсвятье, чтобы переждать надвигающуюся грозу. Пока адмирал разжигал костёр, а дежурные готовили обед, Сергей с Лешкой отправились на разведку. Каково же было их удивление, когда шагах в тридцати они обнаружили какой–то странный, заросший ельником, травой и заваленный сосновыми шишками ров. Серёжка спрыгнул на дно и вытянул руки: ров был довольно глубокий — два — два с половиной метра и шириной метра три. Он тянулся от берега озера между двумя рядами довольно редких сосен и заканчивался у небольшого болотца, отгороженного от канавы земляной дамбой.

— М-да, любопытно, — произнёс Лешка, посмотрев на крутой склон канавы, опутанный, словно паутиной, корнями огромных сосен. Наученный горьким опытом Святого озера, на этот раз он не спешил с выводами.

За деревьями что–то зашумело, ветви раздвинулись, и из–за них высунулась любопытная веснушчатая мордашка, за ней вторая, третья, а потом на поляну высыпала целая стайка местных ребятишек. Они с независимым видом уселись на бруствер канавы и стали разглядывать нас, готовые, впрочем, при первой же опасности дать стрекача.

Ох, уж эти симпатичные, всезнающие и ведающие босоногие деревенские ребятишки! Сколько же мы их встречали на своём пути — белокурых и черноволосых, каштановых и огненно–рыжих, в выгоревших на жарком июльском солнце рубашонках, с исцарапанными руками и ногами. Мы встречали их и на берегах рек и озёр, где они ловили рыбу своими нехитрыми самодельными снастями, и в густых зарослях камышей, по которым они отважно пробирались на долблёных лодках, ловко орудуя не по росту большими вёслами, или в густых зарослях малинника, куда они забирались с огромными плетёными корзинами. Они составляли наш почётный эскорт, как только мы появлялись в деревне, их озорные и любопытные глазёнки, как маленькие огоньки, сверкали в кустах, когда мы разбивали свои палатки невдалеке от жилья, и они же были нашими верными и бескорыстными проводниками, лучше которых мы не встречали на своём пути.

Сначала ребята немного дичились нас, с опаской поглядывая на наши заросшие длинной щетиной очкастые физиономии, но потом, видимо, убедившись в наших мирных намерениях, подошли поближе и полукругом уселись вокруг костра.

Разговаривать с деревенскими ребятишками одно удовольствие: они тут же рассказали нам и о своей школе, и о единственной учительнице, которая «ух, какая строгая», и о том, как и на что берёт местная рыба, и где копать червей, посетовали на то, что в местное сельпо давно уже не завозили крючков и лески, и только после этого Лешка решил им задать тот самый проклятый вопрос, который не давал ему покоя вот уже несколько дней.

— А что это за канава у вас там выкопана? — и он небрежно махнул рукой в сторону заросшего травой рва.

— Какая канава? А-а, эта, — равнодушно протянул веснушчатый паренёк с огненно–рыжей шевелюрой, — да в ней раньше рыбу ловили.

— Рыбу? — насторожились мы. — Это когда же?

— Ну, это мы не помним, это ещё до нас было, а старики рассказывали: много рыбы в таких канавах ловили, — и ребята гурьбой повели нас к остаткам старого рыболовного сооружения.

Канава оказалась не очень длинной: метров сорок–пятьдесят. Судя по глубоким морщинкам, оставленным на её склонах дождевыми ручейками, она имела небольшой наклон в сторону озера. Как нам рассказали ребята, на перемычке, отделявшей канаву от небольшого болотца, раньше стояли высокие козлы, сколоченные из брёвен. К ним подвешивали на верёвках плицу — деревянное корыто, которым и черпали воду из родника.

Как и в «святых» канавах Барановича, свежая вода, попадая в канаву, стекала по ней к озеру, привлекая рыбу. Во время лова (обычно это бывало в конце зимы — начале весны) воду перекрывали, и рыба косяками шла в канаву. Тут её и ловили сетями и черпаками.

…Все небо заволокло тёмными тучами, подул сильный порывистый ветер, заморосил мелкий дождь. А до ночлега было ещё далеко. Мы поспешили проститься с нашими маленькими друзьями и отправиться дальше. Лешка сидел на корме и с довольным видом поглядывал на всех нас, посмевших усомниться в научной добросовестности «самого» Барановича. Мы чувствовали себя провинившимися школьниками и вообще неполноценными людьми. Надо ли говорить, что Баранович был тут же реабилитирован, а история с исчезнувшим Святым озером мгновенно забыта.

Но Лешка, видимо, о ней не забыл. Когда мы возвратились из похода в Москву, он направился в историческую библиотеку разыскивать атлас Менде. Каково же было его удивление, когда в левом верхнем углу Егорьевского уезда, недалёко от нынешней Шатуры, он действительно нашёл ещё одно Святое озеро. И возле него три деревни—Митино, Левашове и Петровское, — где жили таинственные стобновские рыбаки. С южной стороны прямо в озеро сбегали тоненькие змейки многочисленных каналов, тех самых каналов, которых мы так и не смогли отыскать на болотистых берегах «ненастоящего» Святого озера. Ну что ж, даже с великими путешественниками случались подобные курьёзы…

Блуждающая церковь

На Мещерских озёрах очень трудно разобрать, где кончается одно и начинается другое озеро. Они тянутся длинной цепочкой, то сужаясь до небольших узких проток, как озеро Имлес, то разливаясь на многие километры, как озеро Великое. И вместе с тем каждое из них сохраняет своё своеобразие;

свои особенные черты, которые делают их не похожими друг на друга. И эти их отличительные особенности подчас очень верно и точно подмечали те первые безвестные нам жители Мещеры, которые давали этим озёрам названия.

Вот, наверное, в такой же погожий безветренный солнечный день вышли они на берег тихого, задумчивого лесного озера. Вышли и остановились как вкопанные, поражённые его величавой, неземной красотой. «Ну и озеро, — прямо, как святое», — вырвалось у богомольных мужиков. И стало озеро Святым. А на следующем озере их поразило другое. Постояли они на высоком, поросшем могучими соснами берегу, посмотрели на широкую водную гладь, гадая, как бы им перебраться на другой берег: «Ишь, какое великое». И стало озеро Великим.

Впрочем, это только наше предположение. А вот о названии Дубового озера можно сказать более определённо. Когда–то очень давно его берега сплошь были покрыты могучими дубравами. Они росли у самой воды, отражаясь в ней, как в огромном естественном зеркале, и казалось, будто раскидистые дубовые кроны вырастали прямо из воды, придавая ей темно–зелёный, «дубовый» оттенок. Потом лес поредел, дубовые рощи повырубили местные жители, постепенно заболачивались и зарастали осокой берега. А озеро называлось все так же, как и сто, двести, триста лет назад, — Дубовое.

Вообще мещерская топонимика отличается большим разнообразием, и её любители могут найти здесь для себя много интересного. Названия населённым пунктам, озёрам и рекам давались не только по их природным особенностям–озеро Чёрное (потому что в нем тёмная вода), село Дубровичи (было расположено среди дубрав), — но и по занятию населения (деревня Лаптеве), в связи с различными историческими событиями.

Особенно интересны происхождения названий, связанных с племенами и народами, некогда населявшими Мещерский край. На это указывали многие исследователи ещё в начале прошлого века. «Но вот камень преткновения, — писал один из них, — как дознаться в точности, каким народам эти слова принадлежали?» Действительно, в Мещере очень много населённых пунктов с татарскими названиями (вспомним город Касимов), а также названиями, которые оставили после себя древние жители этого края — финские племена.

На берегу Ивановского озера расположено село Ушмор (более древнее название Ушмар). Не правда ли, странное название? А между тем в нем явно угадывается марийское происхождение: уш–умный, мар–мари. Такого же происхождения и название села Кочемары; кочо–горький, мар–мари. Их оставили родственные мещере марийские племена, или черемисы, которые раньше жили в этих местах. По–видимому, к разряду финских (мордовских) топонимов относятся и такие названия, как Чарус, Ламша, Шостья, Пекселы. Да и наименование реки Пры, очевидно, тоже мордовского происхождения («голова», «верховье»).

Но если вы посмотрите на карту, то найдёте и такие чисто русские названия: Борисово, Фомино, Макеево, Сергеево, Егорово, Наумово, Тимохино, Натальино, Гришино. Это все деревни, расположенные невдалеке от Клепиков. Так и представляешь себе какого–нибудь бородатого Тимоху в дырявом зипунишке с топором, засунутым за кушак. Забрёл незнамо по какой причине в эти глухие места, осмотрелся и поставил на косогоре Рубленую избу, пахнувшую свежей смолой. И стал жить, и рыбу ловить, и землю пахать, и детей рожать. А там глядь—и деревенька выросла. И уж Тимохи давно в живых нет, а деревня так и называется — Тимохино.

Чем дальше в глубь озёрного края подвигалась наша флотилия, тем все интереснее и красивее становились места. Глухие маленькие протоки и огромные плёсы с белыми барашками волн в ветреную погоду, низкие болотистые берега и крутые обрывы с частоколом отливающих бронзой сосен, золотистые песчаные отмели и неоглядные заросли тростника, куги и осоки, которым не видно ни конца, ни края, — такими разнообразными и не похожими одно на другое предстали перед нами мещерские озера.

И всё–таки всех их роднила одна черта, одна особенность: они были так мелки, что многие из них легко было перейти вброд. Когда распашные весла нашей плоскодонки впервые коснулись дна на самой середине Святого озера, мы подумали, что натолкнулись на случайную мель. Но когда эти подозрительные мели начали попадаться нам чуть ли не на каждом шагу и добровольцы лезли в воду, чтобы столкнуть лодку с места, мы поняли, что попали в край хотя и обширных, но до смешного мелководных, или, как мы их называли, пешеходных озёр.

По временам, когда надоедало скрести вёслами песчаное дно, мы вылезали в воду и брали лодку на буксир. Это было очень странное и любопытное зрелище: посередине огромного озера, берега которого еле–еле видны на горизонте, бредут наши отважные капитаны по щиколотку в воде и, как Гулливеры, тащат свои отнюдь не лилипутские корабли.

— Эй, адмирал! — кричит Владик, — что вы та тащитесь, как старая кляча. Подтолкнуть, что ли?

— Это нас–то? — адмирал воинственно расправляв плечи и деловито вскидывает на плечо цепь. — А ну, кто кого?

И начинаются гонки по самому центру Дубового озера. Вода бурлит за кормой, каскад брызг разлетается в разные стороны, а два капитана под крики и улюлюканье своих болельщиков бойко бегут к синеющем) где–то далеко впереди противоположному берегу, выбрасывая высоко из воды свои длинные загорелые ноги.

И что самое интересное, чем больше озеро, тем оно мельче, и наоборот. Достаточно сказать, что глубина самого большого из Клепиковских озёр—Великого, занимающего площадь в 2 200 гектаров, составляет в среднем всего около двух метров, а расположенного неподалёку от него небольшого озерка Белого — более 80 метров. Неправда ли, странная особенность! Но объясняется она довольно просто.

Дело в том, что большинство мещерских озёр ледникового происхождения. Отступая на север, ледник таял, и талые воды заполняли впадины и низины, образуя бесчисленное множество больших и малых озёр. Но в наиболее низких местах огромные ледяные языки и глыбы задерживались и, не успев растаять, засыпались песком и другими наносными породами. Образовывались гигантские подземные погреба, которые по мере таяния в них льда «проваливались» все глубже и глубже вниз, пока не упирались в коренные породы. Возникшие на их месте озера получили название «провальных», или, выражаясь научным языком, термокарстовых. Как правило, они глубокие, с крутыми высокими берегами, удивительно чистой и прозрачной водой и цепким песчаным дном. А широкие пологие долины, выровненные ледником, словно могучим бульдозером, наполнялись талой водой и превращались в обширны мелководные озера.

Однажды — это было на Ивановском озере — мы разбили свой лагерь невдалеке от деревни Ушмор в чудесном сосновом бору. Дул сильный ветер. Угрюмо гудели сосны. О песчаную отмель, узкой полоской протянувшуюся вдоль берега, с шумом разбивались вспененные волны. Ну прямо как на Рижском взморье! Внизу зашуршал песок, и на тропинке показалось несколько местных парней и девчат. Они не спеша разулись и засучив штаны и подоткнув подолы платьев, неторопливо, как ни в чем не бывало, зашлёпали по воде голыми ногами.

— Эй, куда же вы? — не выдержал Петя, видя, как парни и девчата все дальше и дальше удаляются от берега.

— В деревню, куда же ещё, — отозвался один парень, поправляя перекинутые через плечо ботинки. — Праздник там у них, ну вот мы к ним и идём, вроде как в гости. — И он махнул в сторону деревеньки, видневшейся на противоположном берегу.

— Вброд? — испуганно ахнула Нина, с опаской поглядывая на огромное озеро.

— А то как же, у нас все так ходят.

— А не глубоко здесь?

— Не, — рассмеялся парень, — здесь курице по колено. Ну, кое–где до пояса вода дойдёт, а так по колено–не больше. Мелкое наше озеро.

Мы долго стояли на высоком песчаном холме и с изумлением смотрели вслед медленно бредущим по воде людям, пока они не превратились в маленькие, еле заметные точки.

— Ну и ну, — разочарованно протянул Лешка, — не озеро, а блюдечко с водичкой. И как только в нем рыба живёт?

Однако Ивановское озеро считается рыбным озером. В нем, как, впрочем, и в других мещерских озёрах, водятся щука, окунь, ёрш, плотва, а также карась, линь и язь, которые наиболее устойчивы к кислородному голоданию. Заморы — это бич для рыбы в мелководных мещерских озёрах. В зимы обычной продолжительности рыба ещё кое–как переживает трудное время до поступления вешних вод. Но бывают зимы, когда водоёмы промерзают чуть ли не до дна, и рыба массами гибнет от недостатка кислорода. Не спасают даже проруби, которые местные жители делают во льду, чтобы открыть доступ в воду свежему воздуху.

От Ушмора до Клепиков по суше рукой подать: километров восемь — десять, не больше. А если плыть по воде, то на это уйдёт целый день да и то если вы не собьётесь с пути и не застрянете в какой–нибудь непроходимой протоке. Это самый сложный и вместе с тем самый интересный участок пути. В этом месте Пра течёт по почти совершенно заросшему руслу, с трудом пробивая себе путь через тростниковые заросли, а потом, описав вокруг Владычинского полуострова огромную петлю, снова возвращается к Клепикам теперь уже полноправной рекой, которую никак не спутаешь с узкой и полузаросшей протокой. Но именно с такой длинной и постепенно сужающейся до нескольких метров протоки, идущей от Ивановского озера, и начинается Пра.

По поводу этого Лешка прямо в лодке произнёс короткий спич, не преминув зачитать нам выдержку из тридцать четвёртого тома Большой Советской Энциклопедии. Вот краткие «анкетные данные» Пры: длина 162 километра, площадь бассейна 5 900 квадратных километров, протекает по сильно заболоченной Мещерской низменности. Питание преимущественно снеговое, замерзает в конце ноября, вскрывается в начале апреля… Впадает в Оку недалёко от пристани Кочемары.

Берега Пры в этом месте довольно низки. Они обильно поросли кустарником, травой и зелёными лопухами. Разделённая на несколько рукавов, река выписывает здесь такие замысловатые вензеля, что нашу плоскодонку приходилось буквально на руках протаскивать через узкие проходы и изгибы коварного фарватера. Она, как слепой котёнок, тычется носом то в один, то в другой берег, становится поперёк течения, застревает в дощатых заколах, перегородивших во многих местах русло реки, и вообще ведёт себя довольно строптиво.

Но вот поворот, ещё поворот, берега убегают куда–то в стороны, и Пра двумя рукавами разливается по огромному, заросшему осокой и тростником полю.

У развилки мы останавливаемся и, как богатыри на распутье, начинаем гадать, по какой протоке следует продолжать путь. Лешка с глубокомысленным видом водит пальцем по карте, Владик, как Илья Муромец на заставе, прикладывает руку ко лбу и вглядывается а туманную даль, а адмирал, как всегда, предлагает самое радикальное решение вопроса–съездить к видневшейся вконце правой протоки деревеньке с церквушкой на, пригорке и расспросить местных жителей о дороге. Побеждает всё–таки лёшкина «научная» точка зрения, и наши лодки поворачивают налево.

Еле заметная протока, то исчезая, то появляясь вновь, вывела нас в заросшее, похожее на огромное болото русло Пры. Вывела и пропала, растворившись в огромных, высотой в человеческий рост камышовых зарослях.

Ещё в Москве знатоки Мещеры предупреждали нас: «Будьте осторожнее на озёрах, по ним можно долго плутать, пока выберешься на верную дорогу». И в подтверждение приводили историю, которая произошла с одной группой туристов–байдарочников: сбившись с пути на Мартыновом озере, они забрели в такие непроходимые дебри, что вынуждены были провести одну не очень приятную ночь среди воды и безбрежных тростниковых зарослей. Мы весело рассмеялись тогда, не особенно веря в правдивость этой истории. А вот сейчас все больше и больше убеждались, что с нами начинает происходить примерно то же, что и с теми заблудившимися туристами: мы не знали, куда мы плывём, в какую сторону, где начинается берег и кончается озеро и вообще где мы находимся. Выбившийся из сил Серёжка в конце концов бросил обвитые тиной пудовые весла и сказал, что гребля, может быть, и способствует оздоровлению организма, но что он всегда терпеть не мог бессмысленной работы, и потребовал от Лешки заверения, что наши лодки движутся туда, куда надо, а не в обратном направлении.

На всякий случай решили ещё раз обозреть окрестности. Лешка с Сергеем встали друг против друга на борта лодки, а Владик взгромоздился на их плечи. Но и с этой импровизированной пирамиды ничего не было видно, кроме разбросанных по огромным заливным лугам копён с сеном и далёкой кромки синеющего слева леса. И тростник, тростник кругом, насколько хватает глаз.

— А церковь? — спросил Лешка.

Церковь была единственным ориентиром и маяком этом огромном тростниковом царстве. И мы всегда надеждой поглядывали назад, где далеко–далеко из–за зелёной кромки осоки возвышались маковки её куполов.

— Церковь? — вытянул шею Владик. — Да вон она!

И он махнул рукой куда–то вправо.

Мы двинулись дальше, стараясь держаться немного левее. Но не успели проехать и с полчаса, как церковь снова показалась вдали, но теперь уже с другой стороны. А потом началась самая настоящая чертовщина. Церковь то убегала куда–то вдаль, пропадая в зеленоватой камышовой дымке, то вдруг вырастала впереди нас, затем слева, потом опять справа и снова сзади, а мы в каком–то диком бесовском танце кружились вокруг неё, не в силах освободиться от этого чертовского наваждения.

— Мистика, — изрёк, наконец, Серёжка.

— Бесовские проделки, — поддержал его Владик, подозрительно косясь на «бегающую» церковь.

Но дело было, конечно, не в мистике и не в бесовских проделках. Церковь, естественно, стояла на месте, на берегу Сокорева озера, а фарватер реки Пры так петлял, то удаляясь, то на время приближаясь к ней, что создавалось впечатление, будто бежит сама церковь.

Судя по старинной карте Менде, за советом к которой мы постоянно обращались в таких случаях, церковь стояла на этом месте возле села Стружаны ещё сто лет назад. Только озеро тогда было больше и не таким заросшим и заболоченным, как теперь. Интересно прошлое этого старинного мещерского села, история которого восходит к допетровским временам. В одной из окладных книг (1676 года) уже говорится о «церкви Воскресения Господня на Стружанех», построенной, по–видимому, значительно раньше. Эта церковь, славившаяся своим богатством, упоминается во всех церковных справочниках Рязанской губернии. В своё время в ней хранились уникальные свадебные венцы из древесного лубка с изображением святых. Но есть и более ранние сведения о Стружанах. Это старинное мещерское село, упоминается ещё с 1625 года в жалобе «села Кузминска вотчины боярина Василия Петровича Морозова крестьян, ехавших в Стружаны торговать, об ограблении их Стружанской волости сыном боярским Алексеем Григорьевым Турчаниновым».

В те далёкие времена Сокорево озеро, на берегу которого раскинулись Стружаны, было окружено дремучими лесами и сосновыми борами. Говорят, и само озеро получило своё название от деревьев осокорь, которые росли возле воды. Вот на эту–то глухую мещерскую деревушку и пал в своё время выбор Петра I. Свыше двух веков назад здесь, на берегу тогда глубокого и полноводного озера, по приказу Петра были воздвигнуты верфи для строительства стругов. Со многих мещерских деревень согнали плотников–умельцев. Струги строили из высоченных корабельных сосен, которые тёмной стеной подступали к самой воде, и сплавляли по Пре в Оку, а оттуда в Волгу. Отсюда и название села Стружаны. Не случайно одна из речек, протекавшая возле села, называлась Работники; здесь жили рабочие — строители стругов. Да и в дальнейшем жители Стружан славились как искусные плотники. Многие из них промышляли изготовлением струговых и барочных досок, другие, завернув в холстину свои пилы, отправлялись на отхожие промыслы — в Пензенскую, Саратовскую, Астраханскую губернии. До сего времени у жителей Стружан и соседних деревень сохранилась любовь к плотницкому делу да к тому самому топору, под стуки которого более двух столетий назад зарождалась слава русского флота.

…Мы уже подплывали к Владычинскому полуострову, а «бегающая» церковь все ещё кружилась где–то вдали, поблёскивая маковками куполов.

Чёрная гора

Огромной зелёной подковой вдаётся в реку Пру и Мартынове озеро Владычинский полуостров. По утрам от воды идёт пар, плотная пелена белёсого тумана висит над камышовыми зарослями. Туман стелется по заливным лугам и перелескам, словно ватой окутывает длинную песчаную отмель, стремясь взобраться на крутой, поросший травой и кустарником берег, изъеденный какими–то странными каналами, да так и замирает, обессилев, у самого подножья соснового бора. В бору почти всегда тихо, но если лечь на голую, лишённую подлеска землю, под уходящими высоко в небо огромными желтовато–бронзовыми соснами, можно услышать глухой и таинственный шум. Это ветер гудит в верхушках деревьев.

Особенно прекрасен бор вечером, при заходе солнца, если смотреть на него со стороны реки. Закаты на реках и озёрах вообще красивы–то тихие и спокойные, со светло–оранжевым отблеском, медленно, всеми цветами радуги переходящим в начинающую темнеть синеву, то мрачные и величественные, с контрастными черно–красно–сиреневыми оттенками слоистых облаков, сгрудившихся у самого горизонта. Во Владычине закаты свои, особенные. Они огромным багряно–красным заревом полыхают позади бора, огненными языками лижут стволы столетних сосен и, с трудом пробившись сквозь их плотный заслон, длинными отблесками падают в красновато–тёмную воду реки. Кажется, будто кто–то поджёг на поляне за лесом огромные стога сена, и языки пламени, взметнувшись вверх, уже перекинулись на верхушки оцепеневших сосен.

За сосновым бором, на пригорке, раскинулись избы небольшой деревни Владычино. Эта деревня под названием Владычня помечена на карте Менде и упоминается в старинных писцовых книгах. Несколько веков назад она принадлежала Рязанскому архиерею — владыке, откуда и произошло её название. Но люди поселились на берегу Пры значительно раньше — около четырёх тысяч лет тому назад. Свои поселения они устраивали возле воды, которая их кормила, поила и служила единственным средством сообщения. Об этом свидетельствуют открытые археологами стоянки людей каменного, бронзового и железного веков на мещерских озёрах Глухом, Белом, Великом, Лебедином, обнаруженные при раскопках могильники и многочисленные орудия труда.

Одна из стоянок находилась на берегу Пры, неподалёку от деревни Владычино. Местные жители, прорывая рыболовные канавы, нет–нет да и находили какие–то странные предметы: черепки с узорчатым орнаментом, наконечники стрел, рыболовные крючки, сделанные из кости…

В 1928 году небольшая экспедиция под руководством тогда ещё молодого археолога Отто Николаевича Бадера прибыла во Владычино и приступила к раскопкам. В слое каменного века было открыто древнее поселение с остатками керамики, наконечниками дротиков, скребками, тёслами и другими каменными орудиями. По имени деревни, возле которой производились раскопки, открытая Бадером стоянка людей каменного века получила название Владычинской.

Сейчас на том месте, где находилась стоянка, расположен пляж пионерского лагеря. Но несколько лет назад, когда мы впервые попали на Владычинский полуостров, это была тихая зелёная лужайка, на которой любили останавливаться проплывающие мимо туристы. Она полого спускалась к воде, переходя в небольшую песчаную косу.

Даже самые обычные предметы на этой поляне представлялись нам удивительными и загадочными. И куски гранита, лежащие на берегу, и почерневший от дождей и солнца обломок доски, и перевёрнутая долблёнка с рассохшимися боками — на всем этом, казалось, лежала печать давно минувших веков.

Здесь, на самом берегу Пры, четыре тысячелетия назад кипела жизнь первобытной стоянки, горели костры, упираясь в небо чёрными столбами дыма, суетились охотники и рыбаки, каменными скребками чистили шкуры женщины.

…Адмирал спрыгнул в старую рыболовную канаву, которая тянулась к воде, и потрогал рукой обнажённый отвал: песок был тёмный и вязкий, как будто замешанный на золе.

На дне канавы ничего не оказалось, кроме куска гранита, испещрённого серебристыми слюдяными прослойками. Пока Лешка с адмиралом спорили, можно ли высечь из него огонь, боцман с серьёзным видом человека, понимающего толк в археологии, сел на корточки и начал меланхолично и не спеша разгребать песок деревянной палочкой. Шансов найти что–нибудь в этой куче песка у него не было почти никаких, но великие открытия потому и называются великими, что не подчиняются общим закономерностям. Петя ткнул палочкой в какой–то небольшой, величиной с трехкопеечную монету, комочек земли, осторожно, двумя пальцами положил его на ладонь, поколдовал над ним и совершенно спокойно сообщил:

— А я, кажется, что–то интересное нашёл.

— Да ну? — Лешка с адмиралом бросились к нему, Петя раскрыл ладонь, и ребята увидели небольшой камешек ромбовидной формы.

— Наконечник стрелы, — растерянно прошептал адмирал.

Как он оказался на этой песчаной косе, чуть ли не на самой тропке, ведущей в деревню, сказать трудно. То ли его вымыла вода при половодье, то ли при раскопках кто–нибудь случайно выбросил вместе с «ненужной» землёй.

Петя отмыл наконечник от грязи, бережно вытер его! носовым платком, и на гранёных боках камня забегали солнечные зайчики. Подумать только, четыре тысячелетия назад чья–то искусная рука обработала этот грубый кусочек камня, потом охотник, накрепко привязав его к черенку, превратил в быструю стрелу, не раз, наверное, приносившую удачу в охоте, и вот сейчас он лежит на петиной ладони — этот маленький камешек, который, казалось, хранит на своих зазубренных гранях тепло рук древних жителей Мещерского края.

Посмотреть на петину находку сбежалась вся наша группа. Даже самые отъявленные скептики, вроде Серёжки и Владика, притихли и сделали вид, что они тоже всегда интересовались археологией. Мы разбрелись по песчаной косе, с любопытством набрасываясь на каждый подозрительный камешек, в которых наше воображение хотело видеть наконечники стрел или каменные скребки для звериных шкур.

Теперь уже никто из нас не сомневался, что именно здесь, на самом берегу Пры, и находилась стоянка древних жителей Владычинского полуострова.

В старину земли были населены слабо. На десятки километров вокруг не было человеческого жилья. Одни леса, звери, да реки. И если уж стояли рядом два поселения, то, наверное, было это место и рыбное, и для охоты добычливое. Видимо, к такому «густонаселённому» первобытному району и принадлежало Мартынове озеро.

На другой стороне Пры, напротив Владычина, археолог И. К. Цветкова в начале пятидесятых годов обнаружила ещё одну стоянку древних жителей Мещерского края. По своему значению, по количеству уникальных находок и интереснейшего материала, добытого в ходе раскопок, эта стоянка является сейчас наиболее значительным памятником каменного века на территории Рязанской Мещеры.

Если ехать вниз по течению Пры от Стружан, то вскоре справа покажется цепь высоких песчаных дюн, которая тянется вдоль берега на протяжении около четырёх километров. На одном из этих песчаных холмов даже издали можно заметить столбы с охранной доской. Это и есть Чёрная гора, где в течение нескольких лет проводит раскопки археологическая экспедиция государственного исторического музея под руководством И. К. Цветковой. Этот песчаный холм не случайно носит такое, на первый взгляд, странное название. Стоит только его увидеть, как сразу замечаешь, что по цвету он отличается от соседних холмов. Все они, как правило, светлые, сложены из белых кварцевых песков. Зачерпнёшь такой песок рукой, и он маленькими светлыми струйками бежит сквозь пальцы, как в песочных часах. А этот холм тёмный, почти чёрный — песок в нем смешан с пеплом костров, золой и различными органическими остатками, которые являются верными спутниками каждой большой первобытной стоянки. Поэтому и назвали местные жители этот холм Чёрной горой.

В выкидах земли на месте раскопок можно увидеть много интересных вещей: остатки рыбьей чешуи, кости птиц и животных, осколки раковин, моллюсками которых питались обитатели стоянки, глиняные черепки…

Раскопки на Чёрной горе ведутся несколько лет, и уже сейчас видно, какой большой интерес представляет эта стоянка для науки. Поэтому хочется предупредить туристов, путешествующих по Пре, чтобы они заботились о сохранении столь интересного археологического памятника.

На местах древних стоянок, которые находятся под охраной государства, категорически воспрещается разрывать землю и вообще предпринимать какие–либо самостоятельные поиски. Раскопки могут производиться только по специальному разрешению и под руководством археолога. Другое дело–обследование песчаных дюн или поиски по берегам рек и озёр древних черенков и каменных орудий, которые могли быть вымыты водой. Здесь туристы могут оказать существенную помощь археологам, навести их на след новой, ещё не открытой стоянки или могильника. В случае удачи об этом надо немедленно поставить в известность местный краеведческий музей, Московский институт археологии или Государственный исторический музей, точно зафиксировать место находки, составить её подробное описание.

Дюны возле деревни Фомино были заселены ещё в период нового каменного века, четыре с половиной тысячи лет назад. Это было большое поселение, в котором, как и на Владычинской стоянке, жило племя охотников и рыболовов. Культура этого племени была на достаточно высоком уровне. Археологи обнаружили на Чёрной горе большое количество изделий из керамики, кремниевые и костяные орудия–скребки, ножи, тесла, наконечники стрел и дротиков, кинжалы, рыболовные крючки, мотыги из кости и рога, гребни для расчёсывания пряжи, украшения в виде привесок из зубов животных, миниатюрные тщательно выделанные скульптурки с изображением птиц, оленей… Смотришь на них и думаешь — каким талантом, трудолюбием и художественным вкусом должны были обладать первобытные мастера, чтобы из костей птиц и диких животных вырезать эти скульптурки и украшения грубыми каменными ножами. Археологи нашли на Чёрной горе так много костяных поделок, оружия и орудий труда, что это наводит на мысль о существовании в этом месте неолитических мастерских косторезов, ювелирных дел мастеров.

Особый интерес представляют три уникальные первобытные флейты, сделанные из трубчатых костей животных. Сверху в них аккуратно просверлено по четыре круглых отверстия, а поверхность одной из флейт покрыта тонким нарезным орнаментом, напоминающим полосатый ствол берёзы. Это самый древний музыкальный инструмент, найденный в Европейской части Советского Союза. Видно, уже в те далёкие времена люди были не чужды красоте, уже тогда думали не только о хлебе насущном.

Несмотря на то что флейты пролежали в земле тысячи лет, они настолько хорошо сохранились, что на. них до сих пор можно играть. Две из этих флейт вместе с другими находками Рязанской археологической экспедиции экспонируются в Московском историческом музее, а третья занимает почётное место в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии.

Когда речь идёт о нашем далёком прошлом, всегда хочется знать: какими они были, эти древние жители Мещеры, и как они выглядели внешне? И на этот вопрос скоро ответят учёные. Дело в том, что Чёрная гора–это не только стоянка, но и древнейший могильник, где найдено около тридцати погребений. Многие скелеты настолько хорошо сохранились, что по ним можно восстановить облик человека черногорской стоянки. Известный скульптор–антрополог Михаил Михайлович Герасимов уже приступил к работе, и скоро мы увидим, как выглядели древние обитатели таинственной Чёрной горы–охотники и рыболовы, косторезы и музыканты (Подробнее о стоянке Чёрная гора и найденных в ходе раскопок предметах можно прочитать в публикациях начальника Рязанской археологической экспедиции Московского государственного исторического музея И. К. Цветковой: «Стоянка Чёрная гора» («Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях института истории материальной культуры». Вып. 75, М., 1959); «Флейта, которой тысячи лет» (журнал «Наука и жизнь», 1, 1965)).

…Вечером, когда зашло солнце и на землю спустились сумерки, река Пра показалась нам ещё более прекрасной и таинственной. Из–за сосен выкатилась луна, похожая на щит древнего воина, и залила и реку, и дюны, и луга каким–то холодным серебристым светом. Мы сидели у костра и молча смотрели, как магические светлые огоньки медленно пожирают толстые сосновые сучья. Вот так же, наверное, сидели у своих костров и те древние жители Мещерского края, сидели и задумчиво смотрели в таинственное и непостижимое огненное чудо. А где–то вдали слышался звук первобытной флейты. И так же ласково бормотал камыш, гулко шумели верхушки огромных сосен, а на их бронзовых стволах играли отблески первобытных костров.

Кто знает, может быть, не случайно выбрали древние люди это место для своих поселений. Может быть, оно просто понравилось им своей красотой, своими сое новыми борами, чистым, как родниковая вода, воздухом: ведь они тоже понимали толк в красоте.

На память об этих двух чудесных днях у нас осталась искусно вырезанная Петей из куска дерева фигурка древнего человека, которую мы храним среди прочих мещерских трофеев. Она стоит на полке, и маленький человек с раскосыми глазами и заострёнными скулами гордо взирает с высоты пятиэтажного дома на вереницы машин, со свистом проносящихся по Ленинградскому шоссе.

Встреча с Есениным

«В этом городке, как нарочно, было собрано все, чем хороши такие наши городки: домики с рассохшимися мезонинами, цветные стекла на крылечках, старые вязы, гулкий деревянный мост через чистую реку, металлический крик потревоженных гусей, дамба у моста с дуплистыми седыми ивами и пыльной травой по откосам, мальчишки с удочками, суетливые галки, плотники с пилами, завёрнутыми в холстину, девушки, царственно несущие на коромыслах полные ведра с водой, жалобный свисток паровоза на узкоколейке, погромыхивание далёкого грома над заповедными лесами, снеговые вершины грозовых облаков». Эти тёплые слова написаны Паустовским о маленьком тихом мещерском городишке со странным названием — Спас–Клепики.

Рассказывают, будто в далёкую старину в глухих лесах поселились здесь братья–разбойники Клепиковы, которые, разбогатев на грабеже, построили церковь в честь Спаса. Потом на этом месте выросло село Спас–Клепики. По другой версии церковь Спасу воздвигли в честь избавления от разбойников Клепиковых, которых будто бы поймали и казнили. Существует и ещё одна легенда: в склепах–углублениях, вырытых в земле, на том месте, где сейчас стоят Клепики, спасалось население, бежавшее в глухие мещерские леса от преследования татар.

Как будто бы ничего особенного нет в этом, похожем на большое село городке: ни огромных фабрик и заводов (кроме двух небольших предприятий), ни знаменитых музеев, ни театров и высших учебных заведении. Но как только вы оказываетесь вот в таком городке, то сразу попадаете под обаяние его тихих пустынных улочек, упирающихся прямо в поле, маленького пыльного скверика с вертушками вместо калиток всей его медленной и немного сонной жизни.

Впрочем, и эта медлительность, и эта размеренность очень обманчивы. Чем больше знакомишься с этим городком, тем все меньше он кажется таким тихим и безмятежным, каким описал его Паустовский. Нет уже гулкого деревянного моста через Пру — вместо него построен отличный бетонный мост, по которому мчатся комфортабельные автобусы, не видно плотников с пилами, завёрнутыми в холстину, и девушек с коромыслами–вот уже несколько лет как в городе проведён водопровод. Но старые вязы у деревянных домиков остались, остались и цветные стекла на крылечках, и дамба с дуплистыми ивами, и ребятишки так же ловят рыбу забрасывая удочки в стремительную Пру.

Мы давно мечтали побывать в этом небольшом городке, расположенном в самом центре Мещерского края Он привлекал нас не только своею тихой и задумчивой красотой, не только своими ватными фабриками, известными далеко за пределами Рязанской области, или знаменитой узкоколейкой, так проникновенно описанной Паустовским в его «мещерских рассказах». Нам интересно было побывать в этом городе и потому, что он неразрывно связан с именем одного из самых замечательных русских поэтов — Сергея Есенина.

Рязанская земля вскормила много талантов, прославивших нашу родину далеко за её пределами: воинов и землепашцев, писателей и художников, учёных актёров. Уроженцами Рязанской стороны были академик Иван Петрович Павлов и основоположник ракетостроения Константин Эдуардович Циолковский, географ Пётр Петрович Семёнов–Тян–Шанский и знаменитый флотоводец Василий Михайлович Головнин. Многие годы прожил в маленьком посёлке Солотче, что раскинулся на берегу Оки у самой границы мещерских лесов академик графики Иван Петрович Пожалостин, а совсем недалёко от Клепиков, в захолустной мещерской деревне Егорово, родился и провёл свои детские годы известный художник–передвижник Абрам Ефимович Архипов. И в этом ярком созвездии талантов как звезда первой величины сияет самобытное дарование простого рязанского парня—Сергея Есенина, о котором Алексей Толстой сказал: «Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души».

Мы с детства любили и восхищались удивительно музыкальными и поэтичными стихами Есенина, наслаждались его замечательным искусством просто и вместе

тем очень ярко передавать сложнейшие человеческие чувства и переживания. Перед походом мы снова перечитали Есенина, и нам показалось, что кто–то настежь распахнул окно в удивительно прекрасный и неповторимый мир русской природы.

От его стихов так и веяло запахом свежескошенной травы и потревоженной ветром осоки, холодком утреннего тумана и дымком костра над станом деревенских косарей. Стихи Есенина помогли нам полюбить этот край ещё до того, как мы впервые попали на мещерскую землю. И всё–таки только здесь, на родине поэта, мы по–настоящему почувствовали всю поэтичность и прелесть есенинского стиха. Не случайно говорят: чтобы понять поэта, надо побывать на его родине.

Как приятно, бывало, лёжа в палатке и прислушиваясь к монотонной дроби дождевых капель, открыть маленький томик его стихов и погрузиться в чтение замечательных, чистых и прозрачных, как колодезная вода, строф:

Низкий дом с голубыми ставнями,

Не забыть мне тебя никогда, —

Слишком были такими недавними

Отзвучавшие в сумрак года.

До сегодня ещё мне снится

Наше поле, луга и лес,

Принакрытые сереньким ситцем

Этих северных бедных небес.

Это стихи о родине, о Рязанской стороне, где он вырос, провёл свои детские и юношеские годы и любовь к которой пронёс через всю свою жизнь.

Родился Есенин километрах в пятидесяти от Клепиков в селе Константинове, 21 сентября (3 октября) 1895 года. Село было большое и стояло на крутом берегу Оки. За рекой, насколько хватал глаз, расстилались воспетые потом Есениным в его стихах «рязанские раздолья».

Не видать конца и края -

Только синь сосёт глаза.

Прямо напротив дома возвышалась Константиновская церковь. Сюда богомольная бабка водила маленького Сергея молиться «кроткому Спасу». Мальчик был впечатлительный. Он с робостью и страхом косился на расписанные богомазами своды, откуда величественно взирали на него царственно равнодушные лики христианских святых.

Воспитывался Есенин у своего деда по матери, у которого было трое взрослых сыновей. «Дядья мои, — вспоминает поэт, — были ребята озорные и отчаянные. Трёх с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня бельё и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлёбывался, он все кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?..» После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавал по озёрам за подстреленными утками».

Потом он скажет о своём детстве:

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

Позже, когда подрос, взрослые стали брать его за Оку–на сенокос. Потом–ночное, рыбалки на старицах и озёрах. Бывало, целыми днями вместе со своими сверстниками мальчик пропадал в заокских лугах.

Хотя Константинове и находится в стороне от нашего туристского маршрута, но съездить туда стоит обязательно (для туристов, которые хотели бы более обстоятельно познакомиться с есенинскими местами и совершить путешествие на родину поэта, рекомендуется десятидневный плановый маршрут № 158, который начинается в Солотче). Когда идёшь по этому старинному русскому селу, то какое–то острое, щемящее чувство охватывает тебя. Широкая улица, яблоневые сады у палисадников, полуразвалившаяся церковка на берегу Оки и маленький скромный домик со старым тополем, посаженным Есениным у плетня.

Эта улица мне знакома,

И знаком этот низенький дом.

Проводов голубая солома

Опрокинулась над окном.

Вижу сад в голубых накрапах,

Тихо август прилёг ко плетню.

Держат липы в зелёных лапах

Птичий гомон и щебетню…

Этот маленький домик давно уже стал местом паломничества туристов и любителей поэзии. Сейчас в нем мемориальный дом–музей Есенина, филиал Рязанского краеведческого музея. Сюда едут со всех концов России и даже из–за границы, идут пешком, чтобы посмотреть на эти священные для каждого из нас места, где родился один из самых тонких и лирических русских поэтов.

Сестры Есенина, Екатерина и Александра, бережно хранили все эти годы семейные реликвии, которые сейчас экспонируются в музее: деревянный сундучок, где будущий поэт держал свои книги и юношеские стихи, старое зеркало, обеденный стол, стулья… Обычная утварь крестьянской семьи того времени. В саду за домом — маленький амбар с одинокой яблонькой у двери и крохотная избушка, крытая соломой. Здесь во время своих приездов в родное село жил поэт и писал стихи.

Чтобы лучше почувствовать Есенина, надо посидеть на крутом косогоре над Окой, подышать свежим воздухом, пахнущим сеном и яблоками, половить рыбу с артелью рыбаков, походить по земле, по которой ходил поэт. И тогда понимаешь, откуда и эта широта, и эта поэтичность, и эта глубокая затаённая грусть в есенинских стихах, откуда эта беззаветная любовь к родному краю, которая всю жизнь его «томила, мучила и жгла».

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

Русская природа, традиции устной народной поэзии, любовь к родине–вот что питало творчество Есенина. Он, как никто, умел чувствовать и передавать красоту нашей природы, раскрывать её душу и поэзию, учить нас великой любви к родине. Где бы он ни был, что бы ни делал, его помыслы были о милой и близкой его сердцу Руси. И всю–то земную красоту он мерил тоже на свой, на рязанский аршин:

Потому, что я с севера, что ли,

Что луна там огромней в сто раз,

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

Когда Есенин окончил Константиновское училище, дед настоял на том, чтобы его внук продолжил учёбу. Его мечтой было сделать из Сергея сельского учителя. Ближайшая учительская школа была в Спас–Клепиках, куда константиновские крестьяне часто ездили на ярмарки. Вот в этот маленький городок и отправили на учёбу будущего поэта.

В Клепиках многое связано с Есениным. Здесь он три года учился в местной церковно–учительской школе. Здесь впервые начал писать стихи и «почувствовал» себя поэтом. Отсюда никому не ведомым крестьянским пареньком приехал в Москву, удивив всех своим изумительным поэтическим талантом.

Здание церковно–учительской школы сохранилось до наших дней. Сейчас в нем находится школа–интернат. Она стоит на окраине Клепиков, рядом со средней школой. У входа — небольшая мраморная табличка со скромной надписью: «Здесь с 1909 по 1912 гг. учился известный советский поэт Сергей Александрович Есенин».

Помню, как несколько лет назад мы в первый раз побывали в этих местах. К своему знатному земляку здесь относятся с большим уважением, и поэтому едва мы переступили через порог школы, возле нас тотчас же появился добровольный экскурсовод.

— Здесь они учились, там были спальни, — охотно объяснил он.

— А в какой комнате жил Есенин? — спросили мы. Экскурсовод–парень с копной белобрысых «есенинских» волос — мнётся.

— Не знаю. Об этом лучше Григория Львовича Черняева спросите. Он ведь вместе с Есениным в этой школе учился. Он–то уж наверняка знает.

Вот уж чего мы не ожидали–так это встречи с однокашником самого Есенина. Мы знали, что на родине Есенина — в селе Константиново — живёт немало людей, которые помнили его ещё по детским годам. Но встреча в Клепиках со сверстником Есенина, вместе с ним сидевшим чуть ли не за одной партой, была неожиданной.

Григория Львовича мы застали в парикмахерской где он работал много лет. Как и всем одногодкам Есенина, ему было далеко за шестьдесят. Широкое открытое лицо, добрые, немного грустные глаза, высокий лоб обрамлённый редкими седыми волосами, делали его похожим на старого сельского учителя. Говорил он спокойно, мягко, не спеша, точно объяснял урок своим ученикам.

— Какой он был? Да такой же, как все, — весёлый шустрый, непоседливый. Любил шутку и озорство и был коноводом среди ребят.

В свободное от учёбы время ученики Клепиковской школы убегали на речку или на глухие лесные озера, где «выткался алый свет зари», ходили в ночное, катались на коньках по закованной в ледяной панцирь Пре или бродили по знаменитым мещерским мшарам… Рыбалки, ночное, сенокос, споры у костра — вот в таком близком общении с природой и мужал талант Сергея Есенина — будущего певца волшебной страны берёзового ситца.

Ещё в Москве, перечитывая Есенина, мы задавали себе вопрос: и как это простой рязанский парень, к тому же окончивший всего три класса учительской школы, приехав в город из глухого медвежьего угла, вдруг стал сочинять такие удивительные, музыкальные стихи? И откуда взялись слова у неискушённого в литературе и поэтическом искусстве рязанского паренька?

И только здесь, в родных есенинских местах, мы по–настоящему начали понимать, что не «вдруг» и «не сразу» стал поэтом Сергей Есенин, да и легенда о неграмотном рязанском пареньке, в своё время выдвинутая некоторыми литературоведами, оказалась весьма далёкой от истины.

Несмотря на тяжёлую казённую атмосферу, которая царила в Клепиковской школе, её учащиеся жили интересной и напряжённой жизнью. Они много читали, устраивали диспуты. Уже тогда Есенин увлёкся литературой и устным народным творчеством, знал наизусть чуть ли не все «Слово о полку Игореве».

Занятию литературой во многом способствовали и уроки учителя словесности Хитрова — любимого учителя Есенина. Кто знает, может быть, этот скромный сельский учитель, который учил своих воспитанников любить литературу и искусство, понимать красоту, может быть, именно он и заронил в душу начинающего поэта семена, которые дали потом такие чудесные всходы? Хитров активно участвовал в установлении Советской власти в Клепиках, боролся за ликвидацию неграмотности среди населения. Умер он в тридцатых годах и похоронен в Клепиках, на городской площади.

Жена другого учителя Есенина, и ныне живущая в Клепиках, Александра Петровна Гусева, которая вела практику с учениками церковно–учительской школы, рассказывает, как однажды она встретила в коридоре у двери Хитрова вихрастого русоголового паренька. Он робко стоял, переминаясь с ноги на ногу, держа в руках какую–то бумажку.

— Что это у тебя? — спросила Александра Петровна.

— Да вот хочу учителю показать, — ответил Есенин и протянул ей мелко исписанный листок бумаги с текстом одного из своих стихотворений.

Из таких вот листков вскоре составилась целая тетрадь, в которую по просьбе Хитрова Есенин переписал свои первые стихи. Эту тетрадь Хитров сохранил и уже после революции передал в Институт мировой литературы.

…По вечерам, когда городок погружался во тьму, в доме одного из местных парней, Гриши Панфилова, собиралась клепиковская молодёжь. Вместе с другими ребятами в кружок Панфилова входили Сергей Есенин и Черняев. Начали в кружке с разговоров о школьных Делах и чтения Ната Пинкертона и Ника Картера, а потом перешли к произведениям Пушкина, Белинского, Чернышевского, Толстого и Горького, революционным Стихам и песням. Особыми симпатиями Есенина, да и других кружковцев пользовались книги Льва Толстого. Вслух читали его роман «Воскресение», до хрипоты спорили о трактате «В чем моя вера?», хотели даже совершить паломничество в Ясную Поляну. По домам расходились за полночь, когда весь город уже спал. Взявшись за руки, шумной гурьбой шли по улицам и пели песни, пугая сонных обывателей.

Уже тогда сверстники Есенина были знакомы с его стихами. Их он читал и в кружке у Панфилова, и в берёзовой роще невдалеке от города, куда собиралась на сходки клепиковская молодёжь. Стихи нравились, но никто не придавал им особого значения, в том числе и сам Есенин.

«Стихи он начал писать с первого года своего пребывания в школе, — рассказывает в своих воспоминаниях Е. М. Хитров–первый поэтический наставник Есенина. — Стихи его всегда подкупали своей лёгкостью и ясностью. Но здесь уже (в последний год учёбы в школе. — А. П.) в его произведениях стали просачиваться и серьёзная мысль, и широта кругозора… И всё–таки я не предвидел того громадного роста, которого достиг талант С. Есенина, развиваясь беспрерывно. Мешало мне рассмотреть и то, что в нашей школе у Есенина среди товарищей–однокурсников были сильные соперники в поэтическом творчестве. Из них наиболее выдающимся был Е. Тиранов, рабочий с Великодворского стекольного завода».

В Клепиках Есенин пишет свои первые стихи: «Выткался на озере алый свет зари…», «Там, где капустные грядки», «Подражание песне», «Сыплет черёмуха снегом», «Тихо дремлет река» и другие. Они ещё во многом несовершенны и незрелы по мысли. Да и сам поэт ещё замкнут в узком мирке своих юношеских переживаний. Но уже весной 1912 года, видимо под влиянием панфиловского кружка, он выступает с первой стихотворной декларацией, где говорит о гражданском назначении поэзии. Прощаясь со своим другом Гришей Панфиловым перед отъездом из Спас–Клепиков, он дарит ему на память свою фотографию, на обратной стороне которой пишет строчки «Поэта»:

Тот поэт, врагов кто губит,

Чья родная правда мать…

В Москву Сергей Есенин едет с твёрдым желанием стать поэтом. Тихая рязанская деревня подарила России удивительное поэтическое дарование. Городу предстояло отшлифовать и отточить его мастерство.

В Клепиках как будто сам воздух наполнен есенинскими стихами. Они звучат в вас, когда вы проходите мимо сосновой рощи за школой, где, как говорят, он сочинял свои юношеские стихи, когда вы идёте по улице, носящей его имя, спускаетесь по тропинке к Пре, в которой он любил купаться со своими сверстниками. Где–то там внизу, в небольшом заливчике, под порывами лёгкого ветерка стонет тростник, словно сказочная царевна, а вдали тревожно шумят бескрайние мещерские леса.

Здесь, в этом «задумчивом и нежном» краю, Есенин вырос, здесь он учился и здесь набирала силы его светлая и чистая поэзия.

На родине Архипова

Поход – это всегда узнавание знакомство с новыми местами и с новыми людьми. Поэтому не надо спешить расстаться с Клепиками. Этот город заслуживает того, чтобы задержаться в нем ещё на два–три дня. И не только потому, чтобы как следует осмотреть его достопримечательности, не и потому, чтобы совершить отсюда экскурсию на родину другого выдающегося уроженца Рязанщины — крупнейшего советского художника Абрама Ефимовича Архипова.

Помню, как много лет назад мы с товарищем впервые попали в Третьяковку. Пробежав, не переводя дыхания, по многочисленным залам музея, мы спустились вниз, где были выставлены картины советских художников. Голова гудела от усталости и обилия впечатлений. Века, живописные манеры, названия картин и фамилии художников — все перемешалось так прочно что разобраться в этом было уже невозможно. Мы хотели было пробежать дальше, как вдруг наше внимание привлекла одна картина.

Нет, она совсем не была похожа на то, что приходилось видеть раньше. Краски! Больше всего поражают яркие, пёстрые краски — красная, голубая, оранжевая, зелёная. Наполненные солнцем и воздухом, они светились какой–то удивительной силой, радостью и здоровьем. Прямо на нас, положив сильные рабочие руки на колени, глядела розовощёкая крестьянская девушка, слегка улыбаясь пухлыми, розовыми губами Мы посмотрели на подпись: «Девушка с кувшином». Это была наша первая встреча с Абрамом Ефимовичем Архиповым.

Потом мы часто приходили в Третьяковку и каждый раз с изумлением смотрели на крепких и задорных архиповских баб. Были в них какая–то удивительная сила и мощь, и броская красота, и здоровье, и хозяйская смётка. Таким все нипочём: ни трудности, ни тяжёлые невзгоды, выпавшие на долю русских крестьянок, ни мужская работа.

…Ничего–то не боятся —

Им работать да смеяться!

— Кто нас краше?

Кто сильней?

Вызов искрится во взорах…

В них залог грядущих дней,

Луч, сверкающий в просторах,

Сила родины моей!

Так писал об архиповских бабах В. А. Гиляровский. Так их и воспринимали современники–как символ новой России, разбуженной революцией.

Смотришь на этих крепких и розовощёких молодок в пёстрых паневах, ярких платках и кацавейках и удивляешься—и где это их увидел, где подсмотрел Абрам Ефимович и откуда он так тонко, до мельчайших подробностей знает детали крестьянского быта? Такое не изучишь по книгам да по этнографическим справочникам. Нужно было самому родиться крестьянином, самому хлебнуть горестей тяжёлой крестьянской жизни, чтобы так поэтично воспеть и природу Руси, и душу её народа.

Наш народ не случайно, как величайшие национальные реликвии, хранит память о выдающихся поэтах, писателях и художниках. Михайловское, Ясная Поляна, Спасское–Лутовиново, Константинове — они ценны для советского человека не только как памятники прошлого, но и как те святые и близкие для каждого из нас места, где мужали и набирались сил могучие таланты, впитывая в себя с молоком матери и любовь к народу, и к этим русским берёзкам и косогорам, без которых трудно представить себе родину. В жизни и творчестве Архипова его родная деревня Егорове сыграла такую же роль, как для Есенина — Константинове.

От Клепиков до Егорова–пять километров. Самый короткий путь — через старинное мещерское село Екшур, известное своей ватной фабрикой. Построена она была в конце прошлого столетия разбогатевшим мужиком Иваном Дроздовым. Его брат Алексей владел ватной фабрикой в Задне–Пилеве, а на родине Архипова—в Егорове такую же фабрику построил местный предприимчивый крестьянин Дворецкий. Работали они на привозном сырьё да на дешёвой рабочей силе. До сих пор на Пре возле Екшура виднеются остатки полукустарных отбельных сооружений.

Екшур и до революции был большим торговым селом, куда по праздникам собиралиськрестьяне со всех окрестных деревень. Здесь была каменная церковь, устраивались ярмарки, в семидесятых годах прошлого века открылась земская школа. Вот в эту школу и бегал из соседней деревни вместе со своими сверстниками мальчик Архипов. Ему повезло. Люди, которые окружали его, старались всячески поддерживать рано открывшиеся в нем способности к рисованию. А рисовал он везде, где только мог, — мелом и углём на воротах хлева, на стенах домов, на дверях. Одним из первых рисунков был намазанный глиной на двери сарая с жерновами огромный профиль, почему–то названный Ермилом Кузмичом. Однажды в школе на уроке нарисовал черта. Не успел закончить, как к нему подошёл учитель. Взял листок, повертел в руке. Видно, рисунок понравился. «Молодец, — похвалил он мальчика. — Рисуй ещё». И усадил его за свой стол. С этого дня учитель начал давать Архипову карандаши и бумагу, стал первым ценителем его таланта.

Екшур связан ещё с одним знаменательным событием в жизни Архипова, в дальнейшем определившим всю его судьбу. Приехала как–то в село артель богомазов расписывать своды местной церкви, а вместе с ними студент Московского училища живописи, ваяния и зодчества Зайков. Отец Архипова познакомился с ним где–то на ярмарке и показал ему рисунки сына. Зайков долго молча рассматривал их, а потом воскликнул: «Да это же настоящий талант! Учиться ему надо!» Через несколько лет тот же Зайков подготовит Архипова к экзаменам и поможет ему, простому крестьянскому парню из глухого мещерского села, сделать первый шаг на пути овладения высотами художественного мастерства — поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества.

На родину Архипова ещё не проложено торных путей и дорог. Приходится идти на ощупь, отыскивать старожилов, уточнять детали. Ещё в Клепиках знакомые краеведы скептически покачивали головами: «Да ничего вы там не узнаете, только зря проходите». И вдруг–первая удача. Оказывается, в самом Екшуре живёт не кто иной, как племянница Абрама Ефимовича — Екатерина Васильевна Брякова. Правда, она не просто племянница, а внучатая племянница, и мы долго разбираемся в сложной генеалогии рода Архиповых, но тем не менее Екатерина Васильевна лично знала Абрама Ефимовича, жила в Москве у него на квартире, бывала в доме Архиповых в Егорове…

Екатерина Васильевна достаёт из комода семейные реликвии–две фотографии Архипова. На одной из них он изображён в своей московской мастерской, на другой — за самоваром вместе со своим учеником художником Григорьевым.

Мы долго рассматриваем репродукции.

— А знаете, ведь для «Обратного» Абраму Ефимовичу позировал мой отец, — говорит Екатерина Васильевна.

«Обратный»… Мы помним эту картину; вечер спустился на поле, куда–то вдаль убегает просёлочная дорога, а на переднем плане задумчивая фигура молодого ямщика. Только что он отвёз на пролётке кого–то в город и теперь порожняком возвращается обратно. Знакомые мещерские просторы, заливные луга, душистые цветы на полянах и вечерние сумерки над темнеющей вдали полоской леса.

Вместе с Екатериной Васильевной лесной дорогой мы идём в Егорове. Сосны да ели сопровождают нас до околицы. По этой дороге Архипов бегал в школу вместе со своими товарищами, по ней он возвращался обратно в деревню. Лес, тёмный и угрюмый, подступал к деревне со всех сторон. Зимой за околицей выли волки. Метель свистела в печной трубе. Весна была праздником. Ночное, запах скошенного сена, рыбалка на быстрой Пре, походы за ягодами. Ягод так много, что полянки красным сукном кажутся.

Вот здесь, в этих местах, и родился Абрам Ефимович Архипов. В свидетельстве, выданном Рязанской духовной консисторией, говорится: «…по метрикам Рязанского уезда села Екшур за 1862 год под № 81 значится: деревни Савинской (так раньше называлось Егорово. — A. П.) мещанин Ефим Никитин Архипов, жена его Ирина Фёдоровна, оба православные. У них сын Абрам, рождён 15, крещён 19 августа».

Детство Абрама Ефимовича было тяжёлым и безрадостным. Его отец был крепостным местного помещика Чуфаровского. Мужик хозяйственный и толковый, он не любил гнуть спину на хозяина. И за это тот возненавидел его лютой ненавистью. Семейное предание рассказывает, как накануне отмены крепостного права Чуфаровский потребовал от отца Архипова большой выкуп за освобождение. Но тот отказался. Тогда помещик решил отдать его в солдаты. С грехом пополам семья собрала необходимые деньги, распродала веса имущество, но разорилась окончательно.

Сам Архипов так вспоминает о своём детстве: «Зимние вечера в тесной избе с лучинами. Мать пряла, приходили соседки. Лучины дымили… Я спать не мог и все ревел, мать ложилась вместе со мной у выходной двери, голову мою в дверь держала… Жили грязно и бедно, ели бедно».

Новую избу смогли построить лишь много лет спустя после отмены крепостного права. Её берегли, и первое время в ней не жили, а только «ходили в праздники».

Так вот откуда у Архипова это острое внимание к деревенским сюжетам, к деревенской жизни, к сельскому труду, эта любовь к русской деревне. Позднее художник скажет о себе: «…писал только то, что видел и чувствовал. Я только тогда искренен и уверен в том» что делаю, когда делаю с натуры».

С натуры Абрам Ефимович писал охотно и много, во время учёбы в училище живописи, ваяния и зодчества он каждое лето приезжает в Егорове, бродит с этюдником по окрестностям, пишет портреты односельчан. Он совершает по Мещере длительные путешествия, странствует с чемоданчиком и шкатулкой, делает, зарисовки. Наверное, поэтому его творчество так тесно связано с Егоровом, с его родными местами, с любимым Мещерским краем.

«Нужно писать там, где живёшь», — любил повторять Абрам Ефимович. И он писал там, где жил, и жил там, где писал.

В 1880 году Архипов заканчивает портрет отца. Отец ему позирует и в другой, на этот раз жанровой картине — «У шинкарки». Летом 1885 года в Егорове он пишет «Подруг», в которой изображает свою мать и приехавшую навестить её сестру. Эта картина была приобретена у художника знаменитым Третьяковым. В 1889 году, совершая путешествие по Мещерскому краю, Архипов попадает в Куршу, где пишет картину «Деревенский иконописец».

«Подёнщицы» — это списанный с натуры кусок жизни работниц небольшого чугунолитейного завода «на Гусю». А в картине «На Оке» запечатлена переправа через Оку, которую художнику приходилось переезжать на лодках, когда он из Москвы возвращался в родную деревню. Из Егорова Архипов каждый раз привозил с собой много пейзажей. Особенно он любил рисовать зелёные ели с обнажёнными корнями на песчаных холмах.

Первыми же своими работами он заявляет о себе как талантливый и зрелый художник, удивляя своим мастерством и вкусом таких корифеев русской живописи, как Поленов, Серов, Коровин. Но стоит пройтись по Егорову, посмотреть на его добротные избы, искусно украшенные резными наличниками и затейливыми крылечками с деревянными кружевными орнаментами, и начинаешь понимать, что дело тут не в одной только природной даровитости художника, а что корни его яркого и жизнерадостного творчества глубоко уходят в народное искусство, в народные промыслы и народные художественные традиции.

В русском народе всегда жило постоянное стремление к красоте, к ярким и светлым краскам. На ярмарках в Екшуре народные умельцы бойко торговали затейливо разрисованными деревянными и глиняными игрушками, иконами, деревянными ложками, цветастыми ковриками и половиками, кружевами, плетёными корзинами. На всю страну славились своим искусством мещерские чудо–плотники и резчики по дереву. Уж если строили они дом, то обязательно с выдумкой, затейливым коньком на крыше или деревянными резными крылечками с цветными витражами. До сих пор во многих мещерских деревнях местные жители любовно украшают свои избы и деревянными скульптурами, и узорчатой вязью деревянных кружев. Не отсюда ли и у Архипова эта любовь к ярким цветам и ярким краскам, ярким сарафанам и пёстрым паневам, которые так нравились мещерским молодицам?

Во многих мещерских деревнях издавна процветал иконописный промысел. Иконы писали целыми артелями и возили продавать в большие города. Часто такие артели приезжали и в Екшур. Спасы и иисусы, богородицы и миколы, целая вереница святых с детства окружали Архипова, смотрели на него с икон, со стен екшурской церкви. Целыми днями он пропадал у богомазов–своих первых учителей и наставников в живописи. А среди них были и талантливые мастера, великолепные умельцы, из–под кистей которых выходили богородицы и иисусы, слишком уж похожие на мещерских баб и мужиков. Вот у них и проходит первую школу живописи юный Архипов.

Более ста лет прошло со дня рождения художника, давно нет в живых его сверстников и товарищей по детским и юношеским годам. В избе знакомой Екатерины Васильевны, Анастасии Ивановны Пыриковой, собираются несколько местных старожилов, в основном женщины.

Помнят Абрама Ефимовича плохо («гломя уже прошло», то есть много времени). Лучше помнят его двух братьев и даже отца, который всю жизнь прожил в Егорове. Больше с чужих слов вспоминают, как приезжал Абрам Ефимович в родное село, как ходил с этюдником по окрестностям и рисовал. Любил он рисовать и в большом яблоневом саду, сзади архиповского дома (теперь там находятся детские ясли). Дочь Архипа Яковлевича Пырикова, Нина, рассказывает, что Архипову часто позировал её отец — тогда маленький мальчишка (их дома стояли рядом). Кто–то вспоминает со слов бабки Матрёны, как «фотографировал» о есть рисовал) её Архипов прямо на току, когда она цепами молотила рожь.

— Весёлая такая баба была, голосистая…

Мы перебираем в памяти архиповские картины. Чуть ли не каждая из них посвящена женщине: «Больная», «Подёнщицы на литейном заводе», «Ледоход», «Сплетницы», «Радуница», «Жница», «Прачки» и целая вереница женских портретов из цикла «Рязанские девушки и молодицы».

Случайно ли это? Думается, нет. Так или иначе, но в творчестве Архипова отразилась та особая роль, которую играли женщины рязанской и в первую очередь мещерской деревни. Женщина в Мещере никогда была забитой и бесправной. В то время как мужики уходили из деревень в город на отхожие промыслы, женщины оставались полновластными хозяйками: они пахали, косили, метали стога и выполняли другую чисто мужскую работу. Старожилы рассказывают, что когда из города на побывку приезжали мужики, то они, отвыкшие от сельского труда, не всегда могли поймать на поле и запрячь диковатых мещерских лошадей. А бабы это делали ловко и быстро, с чисто мужской сноровкой. Вот почему рождение девочки не считалось в Мещере уж таким несчастьем, как в других районах Руси. Конечно, мужчина в семье кормилец, но «и девочка не щепочка, за окно не кинешь», — гласила старая пословица. Не случайно даже на сельские сходы бабы приходили как равные и решали различные хозяйственные вопросы наравне с мужчинами, часто поражая их своей мудростью и хозяйской смёткой.

Но была и ещё одна причина, почему художник, начав с пейзажей и жанровых картин в духе передвижников, вдруг именно после революции обращается в своём творчестве к образу своей современницы, к портретам крестьянок.

Его лучшие работы последнего периода: «Девушка с кувшином», «Крестьянка в зелёном фартуке» и другие–это светлый гимн радости, бодрости, духовной физической красоте, это символ раскрепощённого революцией крестьянства, пробудившегося к новой, счастливой и радостной жизни.

Но поднимаясь до больших художественных обобщений, до символа, Архипов и здесь остаётся верен себе, своему творческому кредо–писать с натуры, писать только правду, черпать из самой жизни художественные образы.

Однажды — это было летом 1929 года в Солотче, куда часто приезжал работать художник, — он увидел из окна крепкую розовощёкую крестьянку в цветастом платье с лукошком в руках. Она сразу же заинтересовала художника, и он окликнул её.

— Откуда ты?

— Из Полкова.

— А как звать?

— Егорова, Прасковья Петровна.

С этого дня Прасковья Петровна каждое утро приходила из соседнего села Полкова в Солотчу и позировала художнику. Была она бабой весёлой и смешливой. Пока Абрам Ефимович рисовал, рассказывала ему о своём нелёгком житьё–бытьё, пела песни. Через пятнадцать дней портрет был готов.

Посмотрела на него Прасковья Петровна и удивилась:

— Неужели я такая красивая? Вот уж не думала. Здоровое, розовощёкое лицо, сильные руки, сложенные на коленях, и широкая белозубая улыбка. Эта картина находится в Третьяковской галерее, и вот уже много лет на нас смотрит с холста, доставляя нам истинное наслаждение, «женщина в зелёном фартуке» — простая мещерская крестьянка Прасковья Петровна Егорова.

Нет, это не выдуманный художником образ. Как удалось установить рязанскому краеведу Д. А. Кононову, эта женщина здравствует и поныне, проживая настоящее время в Рязани. И хотя с тех пор прошло уже более трёх десятилетий и время отложило на Прасковье Петровне свой отпечаток, но все так же весела и задорна её улыбка и все так же молодо блестят её глаза как у той «женщины в зелёном фартуке», которую запечатлел на своём холсте Абрам Ефимович Архипов.

И всё–таки мы покидаем Егорове с некоторой грустью и неудовлетворённостью. Нет, не потому, что мы не узнали ничего нового или, не нашли архиповского этюда, о котором нам рассказывали старожилы. Все дело в другом — в недостаточном внимании к памяти крупнейшего художника, одного из основоположников советской живописи. Не следует упрекать в этом одних односельчан, наверное, это зависит не только от них. Но очень хотелось бы видеть мемориальную доску на доме, в котором Архипов жил и работал. И было бы очень хорошо, если бы егоровских ребятишек, переступающих порог своей школы, каждый раз встречала скромная надпись на фасаде: «Школа имени А. Е. Архипова».

Ведь речь идёт о художнике, чьи произведения хранятся не только в картинных галереях нашей страны, но и в музеях других стран, продолжателе великих реалистических традиций передвижников. Речь идёт о советском художнике, которому первому было присвоено звание народного художника республики, наконец, о патриоте своей родной русской земли.

Кордон Желтова

Мы уже привыкли к своей постоянной зелёной свите, бегущей за нами по oбоим берегам Пры. Казалось, привыкла к этому и сама река: лес был её верным спутником и соседом.

И вдруг он исчез. Пра стремительно пронеслась под быками Клепиковского моста и растерянно заметалась по огромному заливному лугу. Лес пропал. Только далеко на горизонте синела маленькая тёмная полоска. Словно поддразнивая встревоженную реку, она то приближалась к ней, то снова убегала куда–то вдаль.

А осиротевшая река все петляла и петляла по заливным лугам, не зная, куда ей деться от палящих лучах июльского солнца.

К вечеру, обессиленный погоней, лес, наконец, сдаётся. Он подождал, пока сердитая Пра достигнет его опушки, а потом виновато побежал рядом, чтобы не разлучаться с ней уже до самой Оки.

За деревней Взвоз начинаются леса. Исчезли поляны, луга и перелески. Леса, одни леса на десятки, может быть, и сотни километров вокруг. Об этих местах в книге Барановича сказано: «По выходе из озера Мартынова Пра течёт 100 вёрст по низменным, покрытым болотами и лесами местам Рязанского и Спасского уездов. Вода в ней, так же как и в притоках её Кади, Белой и Кокре, красноватого цвета от рудных свойств дна, а к берегам прилегают обширные болота. Заселение по р. Пре, в большей части её течения, самое ничтожное, а левый берег почти необитаем. Близ с. Гришина при стально–инструментальном заводе находится на р. Пре мельница»…

Лешкины глаза снова загорелись фанатическим блеском: ну, разве можно проехать мимо, так ничего и не узнав об этом любопытном заводе, продукция которого в своё время пользовалась всемирной известностью? Но впереди нас ждало разочарование. Ни самого завода, ни даже места, где располагались его деревянные корпуса, мы не нашли. Цепочка почерневших от времени свай возле моста через Пру да странное название деревушки, приютившейся на высоком песчаном косогоре, — вот все, что осталось от некогда знаменитого Гришинского завода.

Более ста лет назад на месте теперешней Рабочей слободы стояли деревянные бараки, в которых жило около шестисот оброчных крестьян, согнанных с окрестных сел для работы на фабрике помещицы Яковлевой. Труд крепостных был дешёвый, энергия Пры, на которой работали кузница, точильни, токарные и полировочные станки, даровая, и фабрика процветала. Из привозного железа, свинца и других материалов мещерские умельцы искусно изготавливали довольно дефицитные для того времени вещи — ножи, ложки, бритвы, тончайшие хирургические инструменты и даже оружие. Превосходно отделанные, изящные и прочные, они пользовались большой популярностью не только в России, но и за границей.

Гришинская стально–инструментальная фабрика в 1843 году получила золотую медаль на выставке в Москве, в 1849 году сохранила право чеканить на своих изделиях государственный герб, что считалось большим почётом. Её продукция неоднократно отмечалась на выставках в Петербурге, Лондоне и других городах. Впоследствии фабрика захирела и пришла в упадок. Но и до сих пор местные ребятишки, купаясь в Пре, нет–нет да и находят в песке старинные сабли и трехгранные штыки от винтовок. Лешка с Сергеем тоже решили попытать счастья. Они разделись и начали нырять на дно в надежде обнаружить хоть какой–нибудь старинный сувенир. Лешке почему–то очень хотелось стать обладателем вилки с государственным гербом Российской империи. Но после того как стремительная Пра едва не сдёрнула с его носа очки, бесплодные эксперименты пришлось прекратить. Дюжины ложек и вилок с государственными гербами остались лежать нетронутыми на песчаном речном дне.

В этот день мы разбили свой лагерь километрах в пяти от Рабочей слободы, на небольшой лесной поляне, круто обрывавшейся к реке. Разбили по всем правилам и даже с некоторыми излишествами.

Какое это всё–таки приятное и чудесное слове «днёвка»! Где–то, снаружи гремят мисками дежурные, чертыхаясь, копается у строптивого костра боцман, а ты лежишь, блаженно потягиваясь, в палатке, и не нужно тебе, словно ошалелому, вскакивать на пронзительный крик адмирала — «Подъём», молниеносно укладывать рюкзаки, нагружать лодку, а потом до боли в плечах грести, грести, грести…

На днёвках все делают не спеша и обстоятельно. Не спеша лечат царапины и раны, не спеша чинят рубахи и штаны, не выдержавшие борьбы с мещерской природой, стирают бельё, варят обед, едят и даже передвигаются как–то лениво и не спеша.

Наши палатки стоят на самом берегу реки, в том месте, где от неё в сторону леса уходит заросшая осокой и кувшинками протока–старое русло Пры. Даже в ветреную погоду здесь тихо и спокойно. В протоке водятся язи и полосатые окуни, по окраске напоминающие адмиральский матрац. Они жадно хватают насадку и дерзко топят поплавок на дно, чем приводят в неистовый восторг наших доморощенных рыбаков. От реки протоку отделяет длинная песчаная коса–наш пляж. В прошлом году её не было, а сейчас она протянулась вдоль реки узеньким саблевидным островком, перегородив путь в протоку. Оттуда целый день раздаются крики и визги — это адмирал «приучает» к воде не умеющих плавать членов флотилии. В таких случаях Лешка с Владиком сматывают удочки и, чертыхаясь, идут искать более тихие места для рыбной ловли.

От нашего лагеря вдоль протоки бежит, извиваясь, лесная стёжка, усыпанная сосновыми шишками и пахучими иголками. Во многих местах прямо на ней попадаются норы, вырытые бобрами. Эта маленькая стёжка с утра будоражит наше воображение. Нам почему–то кажется, что если пойти по ней, то она обязательно приведёт к какому–то очень интересному и любопытному месту: может быть, к шалашу смолокуров, почему–то представляющемуся нам в виде старинного индейского вигвама из романов Фенимора Купера, или к домику рыбака, а может быть, и к отдалённому табору колхозных косарей, затерявшемуся среди необъятных мещерских мшар.

Только лишённый воображения адмирал скептически цедит сквозь зубы:

— Куда–нибудь на скотный двор приведёт — не иначе. Вот увидите.

Но таинственная тропинка оказалась хитрее всех нас. Пробежав несколько сот метров вдоль протоки, она юркнула в небольшую ложбинку, перемахнула через маленький дощатый мостик и, вспорхнув на косогор, остановилась на большой лесной полянке. Прямо перед нами стоял добротный пятистенный дом, на крыше которого по белому фону были чётко выведены Цифры — 57.

— Что это? — растерянно проговорил адмирал.

— Кордон, наверное, — ответил Лешка, махнув рукой на номерной знак: такие знаки выведены на домах веников, чтобы по ним легче было ориентироваться с самолёта.

Слушайте, а может, это и есть тот самый кордон 273, в котором бывал Паустовский? — осенило вдруг Серёжку. — Ведь он где–то в этих местах находится.

— А номер? — засомневался адмирал.

— В сенях раздалось чьё–то осторожное покашливание, заскрипели половицы, и на пороге с косой в руках появился невысокий бородатый старик.

Это было так неожиданно, что нам показалось, будто он шагнул к нам прямо из той старинной притчи о волшебном стёклышке, о которой рассказывалось в начале книги. Только на голове старика была надет вполне «земная» фуражка с двумя медными дубовыми листочками, свидетельствующая о его принадлежности к многочисленному отряду мещерских лесников.

— Желтов, — поздоровался он.

Представьте себе, что где–нибудь на Невском вы случайно повстречались с элегантно одетым молодым человеком в цилиндре и с тростью. Он взглянул бы на вас и сухо отрекомендовался: «Евгений Онегин». Или на каком–нибудь молодёжном балу вы увидели бы не знакомую молодую девушку, танцующую мазурку с гусарским офицером. «Как? Неужели вы не узнаете? — ответили бы вам. — Да ведь это же Наташа Ростова из «Войны и мира».

Примерно такое же впечатление произвела на нас и эта встреча на лесном кордоне. Нам всегда очень нравился чудесный рассказ Паустовского «Кордон 273». Но, честно говоря, мы относились к нему как обычному художественному произведению, созданному фантазией автора, а к его герою — «обветренному старику в выгоревшей зелёной фуражке со значком объездчика на околыше» — как к самому настоящему литературном образу. И вот этот «образ» стоял перед нами на пороге избы в белой майке и сдвинутой набекрень фуражке и хитро улыбался из–под своих мохнатых, выцветших на солнце усов.

Благодаря Паустовскому желтовский кордон уже давно превратился в место паломничества туристов, а сам Алексей Дмитриевич стал чуть ли не штатным экскурсоводом: ничего не поделаешь, приходится расплачиваться за широкую литературную известность. Летом проплывающие по Пре туристы атакуют его вопросами: когда здесь бывал Паустовский, где жил да как написал рассказ.

Но Желтов только руками разводит: жил на сеновале, охотился, ловил рыбу — «стоящий мужик». А как писал? Кто ж его знает, это уж у него самого спросите.

Рассказ Паустовского он, конечно, читал, и читал не раз, — не каждому ведь выпадает счастье ещё при жизни стать литературным героем. Первый раз прочитал и не поверил. Неужели это о здешних местах написано, неужели правда, что нет их красивее на всем свете? А потом прочитал второй, третий раз–верно все написано, правильно. И места здешние, знакомые. Только смотреть на них надо по–особенному, не каждому они свою красоту открывают…

Наверное, в этом–то все и дело. Сотни туристов проезжали мимо этих мест, проходили десятки охотников, и, наверное, им тоже нравились эти сосновые боры и лесной кордон на пригорке. Но только Паустовский открыл для всех нас эту красоту, потому что взглянул на неё по–своему, через стёклышко своего восприятия, и все вдруг удивлённо заметили: «А ведь действительно как красивы и прекрасны эти места».

В рассказе «Кордон 273» есть знаменательные слова: «Мы привыкли говорить «левитановские места» и «нестеровская Россия». Эти художники помогли нам увидеть свою страну с необыкновенно лирической силой». Так и Паустовский тоже помогает нам видеть красоту этих заколдованных мест, передаёт очарование этих боров, трав и великой тишины, которое охватывает вас в мещерских лесах.

Как Левитан и Нестеров, Паустовский тоже создал свою удивительную сказочную страну, в которой он сам является «проводником по прекрасному». И вот сейчас мы и находились на этой «паустовской земле», где глухие затоны таинственной Пры терялись в сумраке прогретых лесов, лежали под деревьями слои сухих шишек, в которых нога тонула по косточку, звенел воздух от взмахов птичьих крыльев и где волнами набегали на вас лесные запахи: дыхание можжевельника, вереска, воды, брусники, гнилых пней, грибов, кувшинок, а может быть, и самого неба… И желтовский кордон был частью этой огромной и прекрасной земли.

Разговаривать с Алексеем Дмитриевичем одно удовольствие. Мы сидим на крылечке и слушаем его рассказы о здешних новостях: и о том, что лето нынче сухое, знойное, того и гляди жди пожара («смотрите, костры как следует заливайте»), и о том, что Пра мелеет из года в год и, если так дело пойдёт дальше, пропадёт река, и о бобрах, которые водятся в протоке («мельче стало, вот и уходят бобры»), и о малине, которая растёт на болотистых берегах озера Орсо, и о том, что лесникам повысили зарплату и жить стало совсем хорошо.

Хоть Алексею Дмитриевичу и за семьдесят, а выглядит он довольно моложаво: густая с проседью «толстовская» борода, живой острый взгляд, крепкая загорелая шея, мозолистые руки, привыкшие к любой работе.

— А с чего мне болеть–то, — весело улыбается он, — работа у меня здоровая, воздушная.

Когда мы, напившись чудесной студёной воды из колодца под косогором, покидали кордон, лесник крикнул нам вдогонку:

— Вы на Орсо путь держите? Гляньте там с наблюдательной вышки — неровен час где–нибудь дымок появится. Одна искра, и пойдёт полыхать…

Пожары и сейчас представляют большую опасность для мещерских лесов, а в старину они были настоящим бичом. Огонь безжалостно уничтожал народное достояние, на больших площадях дотла выгорали знаменитые сосновые боры. Да и мещерские деревни тоже были подвержены страшным пожарам, особенно в ветреную и сухую погоду. До революции по количеству пожаров Рязанская губерния занимала одно из первых мест в России: сорок пожаров в год на сто населённых пунктов. Ежегодно горел чуть ли не каждый второй дом. И тянулись по российским дорогам в города вереницы погорельцев, чтобы хоть как–нибудь прокормить милостыней себя и своих детей.

…Тропинка выводит нас на просёлочную дорогу. Добежав до лесного озера Шуи, дорога резко сворачивает влево и незаметно начинает взбираться вверх. Здесь, на небольшом песчаном холме, заросшем соснами и ельником, и находится желтовская наблюдательная вышка. Как и все подобные вышки, она сделана из сосновых брёвен, скреплённых железными скобами. Наверху — площадка для наблюдения.

Отсюда лес просматривается на много километров. Стоит леснику заметить дымок, как он тут же сообщает об этом в лесничество или в ближайшую деревню (многие вышки телефонизированы). В каждом лесничестве висит на стене карта лесных угодий, разрисованная какими–то на первый взгляд странными и непонятными кругами с делениями. Непосвящённому в таинства лесного дела эти круги и квадраты кажутся бессмысленным нагромождением линий. А на самом деле в них скрыт большой и глубокий смысл. К центру каждого круга, обозначающего место, где стоит наблюдательная вышка, прикреплена нитка с иголкой, а сам круг, как компас, разбит на 360 градусов. Одному леснику с вышки видно только одно направление, где возник пожар, другому — другое. По их сигналам и переставляются нитки на карте. По точке их пересечения и определяется место возникновения пожара. Очаги пожара, как правило, обнаруживаются очень быстро и уничтожаются в самом зародыше.

Мы гуськом поднимаемся вверх по шатким скрипучим лесенкам–жёрдочкам. В ушах свистит ветер, слегка кружится голова от непривычной высоты.

С верхней площадки вышки вся местность видна как на ладони. Где–то на горизонте дымят ватные фабрики Клепиков, извивается Пра, скрытая в лесных зарослях, а вокруг тянутся бесконечные мещерские леса.

Прямо под нами среди огромного лесного океана раскинулось удивительно нежное по своей светло–зелёной окраске болото с крохотным окошечком воды посередине. Это озеро Орсо. Дальше и немного правее от него небольшим пятнышком синеет Линевое озеро. Оно тоже сильно заболочено, а его низкие берега заросли осокой и кустарником. С восточной стороны озера в глубь леса тянется полузаросший канал, который, по словам Алексея Дмитриевича, соединял озеро Линевое с Прой. В старину здесь действовала целая система каналов, прорытых мелиоративной экспедицией генерала Жилинского.

Обратно мы возвращаемся в сумерках. Сосновый бор уже не кажется таким приветливым и спокойным, как днём. Он обступает нас со всех сторон, мрачный и насторожённый, а тёмные сосны стоят, скрестив, как руки, свои ветви, и исподлобья смотрят нам вслед.

Где–то вдали, на Жуковских выселках, одиноко залаяла собака и смолкла. И снова все погрузилось в тревожную тишину, неслышно крадущуюся по пятам. Густая темнота скрыла и дорогу, и лес, и озеро Шую, мимо которого мы только что прошли.

Лес оцепенело стоит тёмной стеной, погрузившись в ночную дремоту. И вдруг впереди сверкнул огонёк. Сосны расступились, и перед нами замаячил тёмный силуэт желтовского кордона. Мы шли уже берегом старицы Пры. Было слышно, как в воде возились щуки, разбивая хвостами лунную дорожку, стремительно проносились над лесом летучие мыши, а вслед нам приветливо светил из–за сосен маленький жёлтый огонёк. Вот уже много лет подряд и летом, и зимой, и в дождливый осенний вечер освещает он путь тем немногим путникам, что забредают в здешние заповедные места. И каждый находит приют в гостеприимном лесном кордоне, как много лет назад впервые нашёл здесь приют Константин Паустовский, чтобы поведать миру об этом уголке Рязанской Мещеры.

О Бреме, ядовитых змеях и безобидных ужах

Удивительная эта река — Пра. Её красота не бросается в глаза с первого взгляда, не бьёт на внешний эффект, а как–то медленно и незаметно овладевает всем твоим существом, и ты не в силах противиться очарованию этих поросших соснами и дубняком берегов, золотистых песчаных отмелей, таинственных заводей, упрятанных от посторонних взоров прибрежными зарослями ивняка, от залитых ярким солнцем лесных полян, над которыми стоит густой, словно настоенный на полевых цветах, терпкий медвяный аромат.

От кордона Желтова до Деулина Пра течёт среди густого, большей частью хвойного леса. Река стремительно несётся вниз, подмывая песчаные берега и корни огромных корабельных сосен. Многие из них не выдерживают единоборства с рекой и с вывороченными корнями падают в воду, словно стараясь своими телами остановить стремительный бег реки. А она хлещет через сучья и стволы и снова несётся дальше, намечая очередную жертву.

Многие деревья покоятся на дне реки, и только еле заметные бурунчики на поверхности воды говорят о подстерегающей туристов опасности. С виду они довольно безобидные, но мы уже по опыту знаем, что если не хочешь пробить дно лодки, лучше объехать их стороной. Едва раздаётся грозный крик нашего вперёдсмотрящего: «Слева по борту бурун!», как рулевой начинает отчаянно табанить кормовым веслом, и наши лодки боком проносятся мимо опасного места, царапая Дном по лежащему под водой бревну.

Кормовое весло доверяется на плоскодонке только Владику и Лешке. Пытались было обучить этой премудрости и Сергея, но после того как наша плоскодонка прочно села на кол, торчащий из воды (Сергей с испуга перепутал, где право, где лево), от этого пришлось отказаться.

Каждый раз, когда строптивая Пра описывает очередную петлю, мы гадаем: а что нас ожидает за этим поворотом — и всегда ошибаемся, настолько разнообразны и изменчивы мещерские пейзажи.

После Деулина, большого села на высоком правом берегу реки, Пра резко меняется. Все ниже становятся её берега, все реже встречаются сосновые рощи, уступая своё место пышным зелёным дубравам и кудрявым зарослям ольхи и орешника. Иногда кроны деревьев почти сплетаются где–то в вышине, и река течёт по живописному зелёному туннелю. Даже в самую ясную погоду здесь темно и прохладно, пахнет болотной сыростью и прелыми прошлогодними листьями. В одном из таких мест и произошло наше не совсем приятно столкновение с одним из представителей мещерской фауны.

Наш переполненный «Забухающий» торжественно, словно Ноев ковчег, двигался вперёд, царапая по дно своим зашпаклеванным днищем, как вдруг сидящий впереди Серёжка крикнул:

— Смотрите!

Впереди, прямо по курсу нашей лодки, из воды выскочило какое–то странное существо. По своему внешнему виду оно удивительно походило на торчащий из воды небольшой чёрный сучок от поваленного в воду дерева. Но «сучок» стремительно нёсся наперерез лодке, грозно поблёскивая на солнце чёрными чешуйками. Змея!..

О том, что в Мещере много змей, в том числе и ядовитых, мы слышали и раньше. Ещё на кордоне старик Желтов, бросив подозрительный взгляд на наши босые ноги, предостерёг:

— А змей не боитесь? Много их тут у нас в мшарах водится. Без сапог по болотам лучше не ходите — как бы беды не случилось.

После этого мы несколько дней не снимали кедов и ходили, с опаской посматривая под ноги. Вечером у костра Нина, наш походный эскулап, извлекла из своего рюкзака какие–то книжки и начала знакомить нас с литературой о змеиных укусах, которую мы предусмотрительно захватили с собой из Москвы. Из всех способов борьбы со змеиными укусами нашим мужчинам больше всего понравился так называемый «народный». По этому способу укушенному дают выпить определённую дозу спирта, который, вступив в какую–то таинственную реакцию со змеиным ядом, якобы сразу делает его безвредным.

Боцман тут же объявил, что предоставляет себя в распоряжение науки, и потребовал в качестве профилактики именно с него начать испытание этого чудесного «народного» способа. И у боцмана оказалось настолько много пылких сторонников, что наш медик во избежание опустошения походной аптечки сочла за лучшее перевести разговор на другую тему.

Через несколько дней мы уже забыли о «змеиных» разговорах и тут–на тебе! — эта неожиданная встреча на реке.

Легко рассекая воду и гипнотизируя нас своими маленькими злыми глазками, змея неслась прямо на лодку.

— Гадюка, — растерянно прошептал Серёжка.

— А может, всё–таки уж? — Владик с надеждой посмотрел на Нину.

Нина слыла у нас авторитетом по части местной флоры и фауны. Как уверяли некоторые, перед походом она проштудировала все три тома Брема и теперь поражала всех своими зоологическими познаниями. Она могла часами рассказывать о каких–то крылатых муравьях, которые, как птицы, летают по воздуху, с учёным видом цитировать изречения учёных и даже различать птиц по голосам. Поэтому авторитет её был непререкаем.

Нина с опаской посмотрела на плывущую змею, потом на экипаж «Забухающего» и безапелляционно объявила:

— Гадюка.

В «ноевом ковчеге» началась лёгкая паника. Экипаж вскочил со своих мест и бросился к противоположному борту лодки. Она угрожающе накренилась. Чем бы все это кончилось, неизвестно, но змея, вдруг потеряв к нам всякий интерес, вильнула хвостом и благоразумно повернула к берегу. Перепуганный «ковчег» облегчённо вздохнул.

— Ага, испугалась! — радостно крикнул Серёжка, снова хватаясь за весла.

В наших мужчинах, оправившихся от первого потрясения, вдруг проснулся воинственный дух, и воздух огласился их мужественными криками. Ощетинившись палками, удочками, вёслами и другими орудиями, «Забухающий» ринулся в атаку.

Первым на берег спрыгнул Владик, за ним Лешка и Сергей. Они окружили змею на песчаном пригорке и придавили вёслами к земле. Но она и не думала сдаваться: вырвавшись из–под весла, змея свернулась, как пружина, и, грозно высунув свой раздвоённый язык, стремительно метнулась вниз, где стояла Нина. Раздался крик, и длинная чёрная лента обвилась вокруг её ног. Все оцепенели.

Дальше все произошло мгновенно. Мы долго молотили змею вёслами и палками, пока она не перестала раскрывать свой хищный рот с раздвоённым жалом. Бледная Нина стояла рядом и смотрела, как совершается возмездие.

Когда все было кончено, мы осторожно перевернули змею палкой. Каково же было наше удивление, когда по жёлтым пятнам на голове мы узнали, что это был уж. Да, да, самый обыкновенный безобидный уж.

— М-да, — Протянул Лешка, Многозначительно посмотрев на присмиревшую Нину, — вот тебе и три тома Брема.

Все рассмеялись: всё–таки очень хорошо, что все обошлось благополучно.

Но это были, так сказать, цветочки, а ягодки ожидали нас впереди. Ночью наш походный лагерь, разбитый в небольшой дубовой рощице, подвергся, как казалось нашему болезненному воображению, настоящему змеиному нашествию. Словно издеваясь над нами, они шмыгали в темноте вокруг палатки, шуршали в прелых листьях и даже как будто гремели оставленной у костра посудой. Мы лежали в застёгнутых наглухо палатках и вздрагивали от каждого шороха: кто его знает, может быть, на этот раз змеи действительно были ядовитыми?

Осада продолжалась всю ночь, а когда наутро Серёжка осторожно разбаррикадировал выход и выглянул наружу, он испуганно отшатнулся: у входа мирно дремала на солнце свернувшаяся в клубок змея. Вела она себя на редкость спокойно и флегматично, не обращая никакого внимания на встревоженный шум, доносившийся из палатки.

Такого обилия ужей мы никогда не видели. Ими буквально кишело все вокруг. Они спокойно ползали возле наших палаток, лежали на пнях и пригорках и даже ухитрялись залезать в наши рюкзаки. Особенную активность проявляли маленькие ужата — змейки длиной в несколько сантиметров, от которых вообще некуда было деваться. Как это ни странно, но постепенно мы к ним настолько привыкли, что брали в руки, кормили мухами и даже вместе грелись на солнце.

По наблюдениям сотрудников Окского заповедника в районе реки Пры водятся только два вида змей: уж и гадюка. Уж обитает в сухих местах и дубравах по берегам реки, а гадюка — в низинах и болотах. Она бывает чёрной, коричневой, рыжей и серой. Многие туристы очень часто принимают за гадюку или медянку безногую ящерицу — веретеницу. На первый взгляд они действительно как будто похожи. Но распознать, их не так уж трудно. В отличие от гадюки у веретеницы почти полностью отсутствует шея. И бояться её не следует, она совершенно безвредна.

Вообще надо сказать, до сих пор о змеях ходит немало всевозможных самых невероятных легенд и рассказов. Говорят, что они сами нападают на человека, подстерегают его где–нибудь на тропе и, улучив момент, жалят в незащищённое место. Есть даже такое выражение «хитрый, как змея». Некоторые утверждают, что змеи могут атаковать лодки и даже гоняться за людьми, свернувшись в колесо. Но все эти легенды никакого отношения к действительному положению вещей не имеют, потому что все змеи, включая и ядовитых, очень пугливы и осторожны и при встрече с человеком стараются побыстрее скрыться в свои норы. Если ядовитые змеи и пускают в ход своё оружие, то только в порядке самообороны, когда на них невзначай наступают ногой или отрезают им путь к норам.

Тем не менее туристам надо быть осторожными, особенно во мшарах и прибрежных болотах, где встречается немало ядовитых гадюк. И уж во всяком случае не ходить по лесу босиком. Алексей Дмитриевич Желтов прав: лучше всего предохраняют от укуса змей резиновые сапоги. Но если всё–таки произошло несчастье и от змеиного укуса пострадал кто–нибудь из туристов, необходимо немедленно наложить жгут выше укушенного места, промыть рану крепким раствором марганцовки или спиртом и как можно быстрее доставить пострадавшего в ближайшую больницу. Не следует высасывать яд из ранки, прижигать её или принимать спиртные напитки. Это может только ухудшить состояние здоровья пострадавшего.

Что же касается гадюк, то в этих «ужиных» местах мы их почему–то не видели. В чем тут дело, не знаем. Одно можно утверждать определённо: там, где живут ужи, ядовитых змей не встречается. Откуда мы это узнали? Не из Брема, конечно, и не из нининых зоологических познаний. Так сказали нам местные косари, которых мы повстречали на берегу Пры, там, где слева впадает в неё маленькая лесная речка Кадь.

Лесная песня

Откуда начинаются реки? Из маленького родника, который притаился между корней старых сосен, или из крохотного лесного озерка, окружённого вереницей задумчивых берёз, а может, как Волга, из обыкновенного неказистого болотца, заросшего осокой и кувшинками. Каждая река имеет своё начало. Но поди найди его в лесной чащобе и топких сырых болотах. Белой змейкой бежит по лесу маленький ручеёк из неведомого нам глухого и таинственного царства. Где его начало? Поди отыщи!

Один лесник сказал нам как–то: «Реки начинаются в глуши. Они не любят посторонних взглядов». Наверное, прав был этот старик, всю жизнь проживший в лесной глухомани. Рождение реки — это всегда загадка. Идёшь вдоль берега, и, кажется, не будет этой речке ни концани края. А она все манит и манит тебя в лесную таинственную глушь. И жуть берёт от этой гулкой и тревожной тишины, и все хочется идти вперёд, чтобы найти, наконец, то таинственное место, откуда начинаются реки. Доберёшься до маленького родничка, припадёшь губами к холодной как лёд воде и с удивлением подумаешь: «Неужели в этом вот крохотном ручейке с взбаламученными песчинками на дне и рождается настоящая река?»

Каждая река откуда–нибудь начинается. Кадь начинается в болотах — мшарах, со всех сторон обступивших Голованову дачу. По такому болоту ступаешь, словно по мягкой зелёной подушке, а она колышется и прогибается под тобой, как молоденький ледок на только Что скованном морозом озере.

Как и все лесные реки. Кадь начинается с небольшого, беззащитного ручейка. Укутанный в траву и кустарник, заваленный прошлогодними пожелтевшими листьями, он тихо журчит по лощине, притаившись в тени осин и берёз. Такой ручеёк и на речку–то не похож. Перешагнёшь его с пренебрежением и пойдёшь, дальше. А он, глядь, уже и разлился, набрал силы раздвинул тесные берега. И перейти–то его теперь так просто. Приходится порядком поколесить, прежде чем отыщешь кладку на другой берег.

Возле деревни Оборона Кадь–уже довольно широкая речка. У деревянного моста местные ребятишки удят рыбу. По залитому солнцем лугу важно расхаживают гуси. Где–то вдали запоздало поют деревенские петухи. Это последняя деревня на берегу Кади. Река описывает возле неё петлю и исчезает в тёмных лесных зарослях. На много километров вокруг нет больше жилья, кроме разве одного–двух кордонов лесников да шалашей колхозных косарей.

Эта маленькая сказочная речка совсем не похожа па Пру — та широкая, с длинными песчаными плёсами, залитыми солнцем, быстрыми круговоротами и спокойными заводями. А по Кади в среднем её течении даже на байдарке и то не проберёшься. Сосны и берёзы замерли на её берегах, сплетаясь вверху своими ветвями. Посмотришь вверх—и не увидишь неба. Только через просветы в листьях тянутся сверху, словно паутина, тоненькие солнечные нити и исчезают в чёрной как дёготь воде реки. Вода тёмная не только от вечно царящего здесь сумрака, но и от торфяных болот, в которых рождается Кадь и её притоки.

Мы идём вниз по Кади с Головановой дачи. Сначала лесной дорогой, размытой недавно прошедшим дождём, а потом еле приметной извилистой стёжкой. Идти вдоль реки довольно трудно: то старица перегородит дорогу, то вдруг повстречается такой завал, что его приходится обходить стороной. Подмытые водой деревья с вывороченными корнями падают поперёк русла, образуя живописные висячие мосты. Многие из них сползают в воду и запруживают речку. В таких местах вода течёт медленно и степенно. По вечерам здесь ходят возле коряг стаи окуней и с шумом выскакивает из воды плотва, спасаясь от щук.

Я сижу с удочкой на поваленной сосне и ловлю окуней. Сверху с лёгким треском отрывается пожелтевший ольховый лист и, медленно кружась, падает в воду. Потом он плывёт рядом с поплавком, но у старой, почерневшей от воды коряги поплавок вдруг стремительно ныряет, и лист продолжает свой путь один. А у моих ног судорожно пляшет на траве здоровенный окунь.

Когда солнце скрывается за верхушками сосен, Кадь погружается в сумерки. Это очень здорово – сидеть на берегу и слушать, как медленно замирает лесная жизнь. Смолкли кузнечики на соседней поляне, попрятались в густые заросли травы лёгкие стрекозы, одна за другой устало замолкают птицы. Только дрозд никак не может успокоиться — видно, не успел умаяться за долгий летний день. Тихо и спокойно кругом. И тебе почему–то тоже удивительно спокойно. И не хочется никуда идти и ни о чем думать, а просто вот так бы сидеть на бревне и ощущать всеми клеточками своего тела охватившее тебя блаженство — и эту тихую вечернюю прохладу, и монотонный плеск воды, и погрузившуюся в сумрак Кадь, в заводях которой водятся трудолюбивые бобры. И грустно становится при мысли, что не родился ты в этой вот сказочной глуши и что не суждено тебе вечно испытывать это непередаваемое блаженство, которое, увы, слишком мимолётно для нас, горожан, чтобы познать его в полную меру. И тоска охватывает тебя, как будто ты только что встретился с хорошим и надёжным другом и тотчас же должен с ним расстаться.

По обоим берегам Кади тянутся леса: то сухие сосновые на песчаных пригорках, то ольховые и берёзовые по низинам и лощинам, то дубовые с подлеском из орешника и осинника. Мы идём по лесной тропинке вниз по Кади и собираем грибы. Это похоже на сказку — прямо к тропинке подбегают из лесной чащобы жёлтые маслята, красноголовые подосиновики, коричневые подберёзовики на тоненьких ножках. Но их никто не трогает, потому что по мещерским понятиям есть только один настоящий гриб, который стоит брать: это белый. Боровики стоят тут же на обочине дороги во весь рост и во всей своей красе, не думая скрываться от посторонних взглядов: ну кому они нужны в этой глуши?

Грибы в Мещере растут в самых неожиданных местах — и на полянках, и на дорогах, и на берегах рек. Едешь на лодке по Пре, а на тебя весело глядят сдвинутые набекрень шляпки боровиков. Не случайно некоторые местные жители наловчились собирать грибы с лодок. Вооружаются длинными палками с железными крючками и плывут вдоль берега. Увидят гриб, подцепят его крючком — и в лодку. Обратно возвращаются с полным, что называется, кузовом.

В летние месяцы по всей Мещере начинается грибная лихорадка: и стар и млад–все отправляются за грибами. Полчаса побродят—и ведро с верхом. Конечно, одни белые. Однажды мы отдыхали на деревянной скамейке, сооружённой лесником у дороги. Неожиданно подошёл грузовик. Шофёр остановил машину, взял ведро и прямо с подножки шагнул в лес.

Минут через пятнадцать возвращается.

— Ну что, набрали? — спрашиваем.

— Да вот собрал немного, — и протягивает ведро, полное грибов.

Грибная лихорадка передаётся и туристам. Плывут по мещерским рекам туристские флотилии, обвешанные гирляндами сушёных грибов.

Чем дальше по течению Кади, тем все более извилистым становится её бег. Нам надоедает пробираться сквозь лесной бурелом, и мы поднимаемся выше, на песчаный остров, вдоль которого, извиваясь ужом, бежит лесная дорога. Мы знаем, она ведёт на кордон лесника, о котором нам ещё в Рязани говорили, что во всей Мещере нет места тише и красивее. Кордон появляется неожиданно — сосны вдруг расступаются, и мы выходим на обширную поляну. Справа, у самого берега Кади, теперь довольно широкой и полноводной, приютились домик лесника и хозяйственные постройки со скворечниками на длинных шестах. Прямо к стене дома прибита дощечка: «Кордон Платунина». Так звали первого хозяина кордона, прожившего в этих местах более сорока лет. Теперь здесь живёт другой лесник, но название кордона осталось прежним. Как и сорок лет назад, все называют его кордоном Платунина.

Сосновый бор обступает поляну со всех сторон, оттесняя дом лесника к самой Кади. У другого берега река намыла песчаную косу из чистейшего песка, как будто просеянного через мельчайшее сито. Под обрывом–деревянные мостки и дощатая лодка, привязанная к столбу. Чуть в стороне от кордона под корнями дуба родник с удивительно прозрачной и вкусной водой. Заглянешь в него и видишь, как на дне вокруг старого, обвешанного гирляндами пузырьков корня ведут хороводы крохотные песчинки.

Где–то в лесу, по ту сторону реки, монотонно звенит колокольчик. Это хозяйская корова бродит по лесу. Звук то замирает, то снова доносится до нас. Коров здесь никто не пасёт. Они сами ищут себе пищу, сами приходят домой на дойку и снова уходят в лес. Бывает, пропадают на день и два, но по звуку колокольчика их все равно нетрудно отыскать.

Вдоль обоих берегов Кади нескончаемой вереницей тянутся сосновые боры, наполненные хмельным, пьянящим запахом смолы. Войдёшь в такой лес, и вдруг вырастают перед тобой стройные сосны с причудливыми надрезами. Солнечные зайчики, с трудом выпутавшись из густой хвои, легко скользят и по бронзовым стволам, и по шишкам, устилающим землю, и по янтарным каплям смолы, медленно сползающим вниз в жестяные чашки. Живица!..

Вот уже несколько дней мы живём на кордоне, и никак нам не удаётся повидаться с хозяином здешних сосновых плантаций, хотя он каждое утро и проезжает мимо на велосипеде из деревни Игнатовка.

Но однажды утром, когда мы спали, открылась дверь и на пороге показался мужчина средних лет в брезентовой куртке и таких же штанах, заправленных в сапоги. И сразу же дом наполнился терпким запахом свежей смолы, как будто кто–то распахнул окно прямо в сосновый бор, омытый тёплыми грозовыми дождями.

— Масаев, вздымщик, — здоровается мужчина и смущённо прячет пахнущие смолой руки за спину. — Так это вы хотели посмотреть, как добывается живица?

Природа всегда таит в себе много загадок, маленьких и больших тайн. Одним из таких чудес и является живица. Видели ли вы как быстро затягивается смолой рана на сосне? Казалось бы, дереву нанесён тяжёлый и страшный удар топором, от которого оно не сразу оправится. Но пройдёт несколько дней, и рана уже подсохла, и по–прежнему гордо стоит на косогоре красавица сосна. Живица! Не случайно народная молва приписывает ей чудодейственное свойство заживлять раны, восстанавливать силы и давать жизнь деревьям. Наверное, поэтому и носит она такое чудесное и поэтическое название.

Вместе с Масаевым мы идём на сосновые плантации. Они совсем рядом с кордоном — километра полтора–два, не больше. Михаил Михайлович надевает рукавицы и берёт в руки хак — инструмент с острыми ножами. Короткий взмах, и хак прочерчивает на стволе глубокую борозду. Затем вторую, третью… И набухает кора, и бежит из надрезов в приёмник густая, как мёд, смола. Таких борозд на каждом дереве десятки. Иногда на сосне делаются надрезы с двух сторон — это двухкаррная сосна, а на более толстом дереве делают три карры. И под каждой каррой — приёмник.

Михаилу Михайловичу помогает его жена — сборщица смолы. Специальным ножом она прочищает желобки, по которым течёт живица, выковыривает из приёмников застывшую смолу и собирает её в ведра. Каждый приёмник–это двести граммов смолы, пятьдесят приёмников–ведро, двести вёдер–бочка, доверху наполненная ароматной живицей. Потом эту бочку грузят на телегу и везут на Голованову дачу. Густая и тяжёлая, смола мерно колышется в бочке, распространяя вокруг себя терпкий, ароматный запах.

Из смолы производят канифоль и скипидар, которые используются в мыловаренном, бумажном и лакокрасочном производствах. Даже в ампулах с камфарой тоже есть живица, добытая в сосновых заповедных лесах. Так что живица лечит не только деревья, но и людей, которым сосны отдают все своё богатство — капля за каплей.

Все реки откуда–то начинаются, и все они куда–то впадают. Кадь впадает в Пру. Но не маленьким неказистым ручейком, через который можно перешагнуть, не замочив кедов, а широкой и спокойной рекой. Мы долго ищем кладку на другой берег — ствол огромного дуба, упавшего поперёк реки. Он еле–еле достаёт до песчаной отмели на той стороне Кади. Теперь она не такая беззащитная, как в верховьях: пополнела в талии, разлилась по заливному лугу, но и здесь не утратила своих неповторимых черт лесной речки из русской сказки.

Мы сидим на берегу и бросаем и воду щепки. Они плывут медленно и торжественно, маленькой лебединой стайкой. А мы сидим и смотрим им вслед. А щепки все плывут и плывут, туда, где темно–коричневые воды Кади смешиваются с золотистыми струями стремительной Пры.

Все реки откуда–то начинаются, и все они куда–то впадают. Кадь впадает в Пру, Пра—в Оку, а Ока—в Волгу. И если вам когда–нибудь придётся плыть по этим рекам, то знайте, что в их светлых водах есть и частица тёмной, пахнущей кувшинками и живицей воды маленькой мещерской речки Кади.

По следам одного доноса

Ещё в Москве, знакомясь с прошлым Мещерского края, мы натолкнулись на один любопытный документ, датированный 1905 годом (Крестьянское движение в Рязанской губернии в годы первой русской революции (документы и материалы). Ряз. книжное издательство, 1960).

Это был донос старосты села Бельского Спасского уезда на учителя и крестьян села Кидусова, которые занимались революционной агитацией на сельском сходе.

«6 декабря сего 1905 года, — сообщал староста, — мною был собран сельский сход по делам, касающимся нашего общества, на который явились учитель Кидусовской школы и крестьяне д. Нагорной Осип Назаров Петрушкин и Лаврентий Данилов Шебаев… чем учинили в народе ужасное своеволие и неподчинение. Глупый же наш народ одно говорит, что не следует платить никаких повинностей, и не хочет признавать поставленных над ним властей».

В тот вечер мы долго сидели и спорили об этом любопытном документе, приоткрывшем для нас одну из страничек революционного прошлого Мещеры. Но он был краток и скуп на факты. Действительно, ну кто этот безвестный учитель, фамилия которого даже не названа в доносе? И какое отношение к нему имели крестьяне Петрушкин и Шебаев? И чем они так прогневали местные власти?

— Ладно, — сказал тогда Лешка, переписывая текст доноса в свой дневник, — будем на месте–обязательно узнаем.

Так на нашей карте возле села Кидусова появился маленький красный кружочек.

…И вот по узенькой тропке, петляющей по заливному лугу, наша небольшая экспедиция направляется, так сказать, в глубь континента на поиски Кидусова и таинственной деревни Нагорной, которая не значится ни на одной современной карте. Наши сведения о Кидусове крайне скупы. Мы знаем только, что расположено оно недалёко от села Бельского, километрах в пяти от впадения реки Белой в Пру, что это старинное мещерское село, жители которого в своё время славились на всю округу как углежоги, а само Кидусово считалось центром углежжения, в прошлом широко распространённого в Мещере.

…Тропка круто поднимается вверх и выводит нас на песчаный косогор, поросший соснами и травой. Вот оно, современное Кидусово: длинные улицы, добротные дома, новенькие срубы, пахнущие стружкой и краской, шум тракторов и тарахтение автомашин, везущих бидоны с молоком.

В своё время Сергей Есенин с грустью и болью в сердце писал о нищих, приходящих в упадок рязанских деревеньках. Помните его стихи?

Край ты мой заброшенным,

Край ты мой пустырь,

Сенокос некошеный,

Лес да монастырь.

Избы набоченились,

А и всех–то пять.

Крыши их, запенились

В заревую гать.

А сейчас? Мы медленно идём по главной улице мимо колхозного молокозавода, больничного городка, сельской аптеки, просторного, недавно отстроенного Клуба… Видно, неплохо живут колхозники в этом старинном мещерском селе.

Вот и школа: низенький заборчик, большие–светлые окна, добротная крыша под железом, но постройки, судя по всему, старые. «Может, та самая?» — тихо шепчет Лешка, внимательно осматривая школьный двор.

Скажем прямо, мы не очень надеемся на успех. Как–никак, а шестьдесят лет — срок нешуточный. Помнят ли здесь о тех далёких и бурных событиях? Не забылись ли они? И сохранились ли очевидцы, которые были их свидетелями?

Директор школы Клавдия Антоновна Леснянская, к сожалению, ничем не могла нам помочь. Она работала в школе не так давно и ничего не знала об интересующих нас событиях.

— А школа та? — спрашиваем мы.

— Нет, та от пожара сгорела. А эта уже после выстроена… Да вам лучше обо всем этом с нашими стариками поговорить. Ну, например, с Александрой Трифоновной Клопковой: она во время революции активисткой была, в комбед входила — или с Антоном Михайловичем Куликовым. Он тут неподалёку сторожем на каланче работает. Вот уж они наверняка эти события помнят.

Александру Трифоновну мы не застали дома. А вот с дедом Антоном нам повезло. Он оказался словоохотливым и, несмотря на свои восемьдесят лет, ещё довольно бодрым стариком.

Когда мы зачитали ему выдержки из доноса бельского старосты, он неторопливо снял картуз, почесал затылок, словно вспоминая что–то, и так же неторопливо сказал:

— Осип Петрушкин? Ну как же, помню–помню. Да и Лаврентия Шебаева тоже. Правильные были мужики, работящие.

Потом помолчал немного, вынул кисет и начал крутить самокрутку.

— Значит, донёс–таки, подлец, — это о старосте, — ну да от него и нечего было ждать другого.

И на наших глазах начали оживать, обрастать новыми фактами и деталями скупые строчки предательского доноса.

События, о которых рассказал нам Антон Михайлович, относились к концу 1905 года, когда по всей России прокатилась мощная волна крестьянских восстании. Не миновала она и Рязанской губернии. Крестьяне отказывались признавать власть земских начальников, силой захватывали и делили между собой помещичьи земли, поджигали дворянские усадьбы. Под мощными ударами крестьянских выступлений трещала по швам самодержавно–помещичья Российская империя.

В декабре 1905 года, крайне обеспокоенный нарастанием крестьянских волнений в Рязанской губернии, начальник губернского жандармского управления доносит департаменту полиции: «…Озлобленность в Рязанской губернии против земских начальников громадная. К ним не идут за разрешением своих сомнений. Кроме открытых насильственных действий, в течение ноября произведены в разных местах губернии тайные поджоги помещичьих усадеб…»

Мещерская сторона, в которой сельское хозяйство не играло такой важной роли, как на юге Рязанской губернии, также оказалась вовлечённой в бурные вихри первой русской революции. Сельский сход крестьян села Аграфенина Пустынь приговорил: «земля должна быть не чьею, а общей». В Спасском уезде крестьяне решили явочным порядком уравнительно разверстать между собою луговую площадь и приступить к укосу трав. Какой–то неведомый нам Дмитрий Филиппов Прошкин из деревни Тальново Касимовского уезда, увидев на стене портрет царя, стал призывать к бунту против «Николашки». А когда ему сказали, чтобы он побоялся бога, «богохульно» ответил: «А мне нечего бога бояться, ведь нет ни бога, ни государя».

В Кидусове борьбу крестьян за свои права возглавил молодой учитель местной школы Кочетков. Человек передовых, демократических взглядов, он организовал в селе революционный кружок, который посещали многие местные крестьяне. В кружке изучали революционную литературу, читали книги, спорили о будущем России. Среди самых близких друзей Кочеткова были крестьяне Осип Петрушкин и Лаврентий Шебаев, фамилии которых упоминались в доносе. Особенно большим уважением среди односельчан пользовался Петрушкин. Он был на редкость умным и способным человеком. Сам научился читать, писать, был хорошим оратором. Дома у него было много книг, газеты. Мужики любили заглянуть на огонёк к Осипу и послушать его умные беседы. А беседы эти были явно крамольного характера. Петрушкин говорил, что земля Должна быть не помещичьей, а крестьянской, и что ею должны распоряжаться не царь и помещики, а сами крестьяне, призывал к неповиновению местным властям.

Кочетков и его друзья смело пропагандировали свои взгляды, используя для этого многолюдные сельские сходы. 6 декабря они явились в Бельское на сельский сход и начали агитировать за вступление крестьян в недавно созданный Всероссийский крестьянский союз Как ни пытался староста успокоить крестьян, сход вышел из повиновения и пошёл за «крамольниками» и «бунтарями». Было принято решение не подчиняться местным властям, не платить никаких податей, не отправлять рекрутов в армию. Антон Михайлович сам был среди этих рекрутов и помнит, что они долго ещё после этого не могли выехать на сборные пункты–то ли местные власти были напуганы бунтом крестьян, то ли не работала железная дорога, парализованная забастовкой железнодорожников.

Недовольство крестьян явно перерастало в бунт.

Видимо, для того чтобы утихомирить мужиков, а заодно и расправиться с местными агитаторами, в Кидусово прибыл пристав. Но его миссия закончилась полным провалом. Разъярённые крестьяне (и среди них Данила–отец Лаврентия Шебаева) избили пристава, и тот еле–еле спасся бегством.

Донос бельского старосты заканчивался любопытными словами: «Объяснив о сём, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство принять оное во внимание и объяснить мне, как мне действовать в служебном отношении и со сбором повинностей».

Это донесение, видимо, всерьёз встревожило земского начальника. Из Спасска было срочно вызвано подкрепление, бунт подавлен, а его главари арестованы. Среди них были учитель Кидусовской школы Кочетков, Осип Петрушкин и Лаврентий Шебаев.

Как сложилась дальнейшая судьба Кочеткова, неизвестно. В село он больше не вернулся. Петрушкин как будто был сослан в Сибирь, и с тех пор о нем ничего не слышали.

— А Шебаев? — спросили мы.

— А Шебаев ещё долго жил после этого в нашем селе, работал в колхозе и не так давно умер… Ну да о нем вам лучше расскажет его жена, Матрёна Лаврентьевна. Вон её изба на Нагорной стороне.

И вот мы снова идём по пыльной улице. Нагорная сторона — это и есть та самая деревня Нагорная, которая упоминается в доносе. На карте Менде она чётко обозначена маленьким прямоугольником на довольно–таки почтительном расстоянии от Кидусова. Теперь деревня окончательно сомкнулась с Кидусовым, превратившись в одну из его улиц.

Матрёна Лаврентьевна только руками всплеснула, узнав о цели нашего прихода. Но, к сожалению, смогла прибавить к рассказу Антона Михайловича очень немного. Ей было уже за восемьдесят, и многие события стёрлись из памяти. Она помнила только, что деревня долго бунтовала, шумели на сходках мужики, а после подавления бунта её мужа, как одного из главных бунтовщиков, увезли в Спасск. Там он некоторое время сидел в тюрьме, а потом местные власти, боясь дальнейших волнений, вынуждены были выпустить его под надзор полиции.

Вот, собственно, и все, что мы узнали о событиях, которые упоминались в предательском доносе. Как будто не было в них ничего особенного — просто маленький эпизод из революционного прошлого Мещерского края. Но из таких эпизодов и складывается история народа.

Мы снова идём по той же улице мимо школы, нового клуба, аптеки, больничного городка, но, странное дело, теперь мы смотрим на них как–то совсем по–другому, более серьёзно и внимательно, и только сейчас по–настоящему начинаем понимать, сколько сил, труда, пота и крови, сколько жизней пришлось отдать этим простым мещерским мужикам, чтобы их дети, внуки и правнуки могли пользоваться и этой больницей, и этим новым клубом, и этим недавно построенным магазином, чтобы по улицам села буднично тарахтели полуторки и тракторы и чтобы мимо нас лихо пронеслась на мотоцикле молоденькая девушка в ярком сарафане, весело помахавшая нам на прощание своим красным, как флажок, платочком.

Дела рыбацкие

Когда в Москве мы составляли смету походных расходов, боцман весьма неохотно включил в неё одну, на его взгляд довольно подозрительную статью: «поступления от рыбной ловли». Включил и поставил против неё большой вопросительный знак. Как человек хозяйственный, он не очень–то верил в способности наших рыболовов. Если уж говорить начистоту, то для этого у него было достаточно оснований. Из всей нашей рыболовной троицы только один Лешка более или менее умел рыбачить. Что же касается Владика, то он всего лишь несколько раз в своей жизни держал удочку, ну а Серёжка оказался самым настоящим самозванцем, и рыбаком его назвали только потому, что он был владельцем складного спиннинга, одолженного у тестя.

Рыбная ловля у наших ребят на первых порах действительно не клеилась, несмотря на обилие научной литературы и самых разнообразных снастей, которые они захватили с собой в поход. Когда по вечерам они раскладывали их возле палаток, наш бивак сразу становился похожим на прилавок магазина общества «Рыболов–спортсмен». Здесь были и бамбуковые удочки с красными перьевыми поплавками, и донки с колокольчиками, и жерлицы, и сережкин складной спиннинг, к которому, правда, наши рыбаки–поплавочники относились с некоторым предубеждением. Если бы на каждую из этих снастей попалось хотя бы по одной рыбе, мы бы и тогда не знали, куда её девать. Но снасти не срабатывали, и наши рыбаки понуро возвращались с Бужи, стыдливо таща за собой несколько мальков, которых можно было принять за рыб только с помощью сильно развитого воображения.

Так продолжалось несколько дней, пока однажды (дело было на озере Шагара) наши ребята торжественно не притащили в лагерь свою первую щуку. Лешка величественно нёс её за поводок, а Серёжка с Вадиком бережно поддерживали за длинный, остроугольный хвост. Щука удивлённо смотрела на нас своими злыми глазами, как будто спрашивая: «И как это меня угораздило попасться на ваш спиннинг?».

Что уж там помогло нашим ребятам — «Рыболовный Календарь» Сабанеева, с которым они не расставались всю дорогу, или изменчивая мещерская погода, но после этого случая рыболовная фортуна явно сменила гнев на милость.

Рыбы на мещерских озёрах оказалось много. Рано утром, пока лагерь мирно похрапывал в палатках, наши рыбаки отправлялись на рыбалку. Они устраивались где–нибудь возле осоки, привязывали лодку к кольям и забрасывали удочки. С этого мгновения для них ничего не существовало, кроме маленьких поплавков, неподвижно торчащих из воды. Но вот один из них дрогнул, дёрнулся в сторону и быстро юркнул в воду. Рывок, и на дне лодки уже бьётся упругий полосатый окунь. Ловить окуней одно удовольствие — они дерзко топят поплавок на дно, смело, без разбора хватают наживку. Плотва, наоборот, осторожна и привередлива, точно разборчивая невеста. Она долго обнюхивает червяка. деликатно пробует его губами, стараясь стащить с крючка. Ну, а повадки щуки известны. Она охотно идёт на живца — плотву, окуней и ершей и даже не брезгует своими более мелкими сородичами. Ловить её можно и спиннингом, и на дорожку, но лучше всего на кружки и жерлицы.

Когда мы плыли по озёрам, то у осоки видели немало торчащих из воды колышков с висящими на них рогульками — этот вид рыбной ловли довольно широко распространён среди местных рыбаков. Так что если вы рассчитываете провести свой отпуск на мещерских озёрах, обязательно захватите с собой с десяток жерлиц и сак для хранения живцов. Много щук вам не обещаем, но по две–три штуки в день вы будете иметь наверняка — вполне достаточно, чтобы накормить и большую группу, чем наша.

Единственно, что сдерживало энтузиазм наших рыбаков, — это отсутствие червей. На озёрах черви–лучшая наживка, но достать их там (как, впрочем, и на Пре) не менее трудно, чем хорошую разборную байдарку в московских магазинах. В сухое и знойное лето червей не так–то легко накопать даже в тех редких деревеньках, которые встречаются на пути. Как местные ребятишки кричали нам вдогонку: «Дяденька, дай крючочек», так и мы, завидев мальчишку, сидевшего с удочкой на берегу, выклянчивали у него «немножко червячков». А когда это не удавалось, наши рыбаки, как коробейники, вытаскивали из своих рюкзаков наборы крючков, поплавков и запасных лесок и, заискивающе поглядывая на счастливого обладателя банки червей, уговаривали его произвести взаимовыгодный для обеих сторон обмен.

Лески, крючки и поплавки высоко котируются у местных ребятишек. Сколько раз, проезжая мимо маленьких рыболовов, сидевших с удочками на берегах Пры, мы удивлялись их допотопным самодельным снастям. Длинное ореховое удилище, суровая нитка, пробковый поплавок и изогнутая вязальная спица вместо крючка — вот и вся нехитрая удочка. Но с помощью этой снасти они ловят таких больших язей и голавлей, что у наших ребят глаза разбегались от зависти.

Реки Пра и особенно Кадь, пожалуй, наиболее интересны для любителей рыбной ловли. Тихие, поросшие осокой заводи, упавшие в воду деревья, песчаные отмели, где в прогретой солнцем воде держится крупная плотва, глубокие омуты со щуками и окунями — ну как здесь не забиться азартному сердцу рыболова! На блесну хорошо ловится жерех, в устье Пры — судак, на Крупного червя и донку охотно берёт лещ. Стерлядь и сом в Пре очень редки, хотя раньше они водились здесь в большом количестве. Надо сказать, что сомы значительно хуже других рыб переносят кислородное Голодание, и поэтому их с каждым годом все меньше и меньше становится в мещерских водоёмах. Однако работники Окского заповедника рассказывали, что весной после спада воды они находили на окских заливных лугах 30–40-сантиметровые черепа крупных сомов. Это значит, что в Оке, видимо, до сих пор водятся огромные двухпудовые сомы до двух с половиной метров длины.

Как и на озёрах, на Пре рыба тоже сильно страдает от заморов. Как правило, зимуют в реке только некоторые породы, наиболее устойчивые к кислородному голоданию. Большая часть рыбы осенью спускается вниз по реке в Оку, где и пережидает зиму в глубоких омутах. А весной рыба снова начинает подниматься из Оки вверх по Пре и по её притокам — Кади и Белой. Здесь в тёплой воде, в заводях, где много корма, и происходит нерест рыбы. А потом снова наступает осень, и снова она устремляется в Оку, чтобы весной опять подняться вверх по Пре, подчиняясь великому закону сохранения потомства.

Больше всего наслаждения доставляла нам ловля язей. Они охотно клевали на самые разнообразные наживки: на червей, кузнечиков, тесто, кашу и, конечно, на хлеб. Чтобы он не размокал в воде и плотно держался на крючке, мы добавляли к нему немного ваты и катали небольшие плотные шарики. Такую насадку нелегко стащить с крючка даже привередливой плотве. А если в эти шарики добавить немного пахучих анисовых капель, то лучшей наживки для язей трудно и придумать.

Водятся они в тихих местах под корягами и упавшими в реку деревьями. Если наклониться и посмотреть в воду, то видно, как они медленно ходят возле дна, поблёскивая своими золотыми чешуйками. Клюют осторожно, но всё–таки достаточно уверенно и сразу норовят утащить поплавок под корягу. Поэтому для ловли рыбы на Пре или на её притоке Кади нужно захватить с собой побольше запасных снастей: зацепы и обрывы следуют один за другим.

Однажды — это было неподалёку от кордона Красненького — мы остановились на ночлег на небольшом мысочке. Пока дежурные готовили ужин, Лешка с Владиком решили порыбачить. Лешка залез на ствол огромной сосны, упавшей в воду, а Владик остался на берегу. Через секунду оттуда раздался его радостный крик:

— Вот это язь!

Смотреть язя сбежались все ребята. Даже боцман и тот пощупал его толстые желтоватые бока и милостиво кивнул головой:

— Хорош!

Лешка тоже хотел было посмотреть на язя, но в это время поплавок его удочки дёрнулся раз, второй и стремительно юркнул под корягу.

Такого клёва у нас ещё не было. Ребята закидывали удочку в крохотное окошечко чистой воды, ограниченное стволом дерева и сучком, и не успевал поплавок проплыть по течению и половины метра, как мгновенно нырял под корягу, и на берег летел здоровенный язь, тяжело шлёпаясь к ногам нашего боцмана. За каких–нибудь полчаса Лешка с Владиком натаскали десятка полтора здоровенных язей. Их разделывали тут же ни берегу и бросали на сковородку. Семисот–восьмисот–граммовые язи довольно обычны для Пры и хорошо идут на удочку. Встречается здесь и более крупная рыба — по два–три килограмма, но значительно реже.

…Шли дни, а с ними рос авторитет наших рыбаков. Теперь мы действительно были завалены рыбой по самую макушку. Ели её и на завтрак, и на обед, и на ужин. Ели во всех видах—и варёную, и жареную, и печёную. Боцман, скептически относившийся к рыболовным увлечениям наших ребят, наконец, смилостивился. Однажды он вынул свою тетрадь и против графы «поступления от рыбной ловли» вместо большого вопросительного знака поставил жирную галочку: рыболовная статья начала приносить доход.

Брыкин бор

Высокий берег реки. На пригорке столб с табличкой. На ней надпись: «Окский государственный заповедник». Отсюда начинаются владения заповедника, в границах которого река Пра течёт более чем 50 километров. Тёмной стеной стоит по левому берегу заповедный лес. Хотя внешне он ничем не отличается от правобережного, но уже одно то, что к нему категорически запрещается приставать, придаёт ему загадочный и таинственный вид. Нам почему–то кажется, что он весь так и кишит лосями, пятнистыми оленями, медведями, волками и другой живностью. И действительно, по ночам вокруг нашего лагеря раздавались какие–то непонятные звуки, слышался треск сучьев и всплески воды. Петя беспокойно ворочался в палатке и уверял, что снаружи бродят целые табуны голодных волков и медведей. Но это были не волки и не медведи. Утром недалёко от наших палаток мы увидели лосиную тропу. Очевидно, ночью сохатые ходили по ней на водопой.

Близость заповедника чувствуется по всему: и по обилию бобровых погрызов на деревьях, и по следам выдры на песчаной отмели, и по хищному полёту коршуна в прозрачной безоблачной синеве. Он долго кружил над нашими лодками, сопровождая нас чуть ли не до самого Брыкина бора.

Чем ближе к Оке, тем все больше появляется перелесков и лугов, а сосновый лес сменяется дубравами и кудрявыми берёзовыми рощами. Стрелка компаса в этих местах ведёт себя странно. Она крутится на все стороны, и по временам нам кажется, что мы плывём в обратную сторону.

На одном из поворотов реки мы повстречали рыболова. Он сидел на берегу и лениво смотрел на свои поплавки. Был полдень, и клевало, видимо, неважно.

— Далеко ли до Брыкина бора? — подъехав, спросили мы.

— А это как считать, — хитро сощурился он.

— Обыкновенно, на километры. Рыболов иронически хмыкнул:

— Так ведь разные бывают километры–то: по дороге одни, по воде другие. Ежели по дороге, так километров десять — больше не будет, а ежели по воде, то двадцать с гаком наверняка наберётся.

Есть у гидрографов такой научный термин — коэффициент извилистости реки. Это значит во сколько раз длина русла реки по течению больше, чем расстояние по прямой. Так вот в этих местах коэффициент извилистости Пры достигает двух и даже больше. Короче говоря, один километр по берегу равняется двум по воде. В пути мы развлекались тем, что заставляли работать на нас этот самый коэффициент. Вылезешь на берег, пройдёшь несколько десятков метров по лесу и ляжешь под берёзу в ожидании, пока лодка обогнёт огромную излучину и снова вернётся к тебе, но уже с другой стороны.

Наш испытанный советчик и друг–топографическая карта Менде — на этот раз ничем не могла помочь. Даже беглого взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, насколько не похожа теперешняя Пра на ту реку, что изображена на старой карте: не те извилины и заводи, не на том месте луга и леса и даже деревни и села как будто стоят не на том месте. Видно, не раз меняла Пра своё русло, не раз пробивала новую дорогу в песчаных берегах, чтобы через несколько лет снова возвратиться обратно и снова начать все сначала.

Летом Пра сильно мелеет, и во многих местах её без труда можно перейти вброд или переехать на телеге. Но встречаются и глубокие омуты, где, сколько ни ныряй, дна не достанешь. Спиннингистам здесь раздолье. Надо только умело бросать блесну вдоль травы и стараться не задеть коряг, которых здесь великое множество. Во всяком случае работники заповедника, отправляясь по служебным делам из Брыкина бора на кордон Старый, который стоит на левом берегу Пры, всегда захватывают с собой спиннинги и привозят обратно по пять–шесть здоровенных щук.

Омуты и различные участки Пры в пределах заповедника носят довольно любопытные названия: Мочи лово, Жёлтый брод, Чертопляс… Последнее название, видимо, связано с глубоким омутом, с быстрым течением и водоворотом, в котором вода пляшет, словно черти. А маленький песчаный островок на Пре недалёко от Брыкина бора почему–то прозван работниками заповедника Австралией. Так и говорят: «Сегодня я еду в Австралию» или «Черт бы побрал эту Австралию, опять там сел на мель».

В нижнем течении реки Пры очень много заливов и заводей, заросших осокой, кувшинками и водяными орехами — чилимом. Впервые мы увидели это любопытное растение возле кордона Красненького. Пристали к нему, чтобы купить молока, да разговорились со словоохотливой лесничихой: о малине, ежевике, грибах и сенокосе.

— А орехов–то наших вы не пробовали? — спохватилась вдруг лесничиха.

— Каких орехов? — удивились мы.

— Да водяных, они у нас ещё чилимом или рогастыми называются.

Мы первый раз слышали о водяных мещерских орехах и поэтому недоуменно пожали плечами.

— Ну ладно, сейчас вам Тонька покажет, где они растут. Да только попозже вам надо было бы приезжать, не поспели они ещё.

Маленькая девочка с копной светло–русых волос повела нас к небольшому заливчику, сплошь покрытому большими зеленоватыми листьями, внешне очень похожими на смородиновые. От листьев до самого дна реки тянулись длинные тонкие стебли. Если их приподнять веслом, то под листьями на стебле можно увидеть небольшие черноватые коробочки с пятью шипами–рогами. Это и есть чилим. По размерам и вкусу он напоминает каштаны и пользуется довольно большой популярностью у местного населения. Осенью его набирают мешками, сушат и даже делают из него муку.

Чем ближе к Брыкину бору, тем все выше становится правый берег реки. Песчаные холмы подступают прямо к воде, а вверх по ним, наперегонки с берёзами: и осинами карабкаются стройные сосны. Потом берёзы отстают, не желая расставаться с сырыми и низинными местами, а сосны все бегут и бегут, пока не достигают вершины и не замирают в гордом и одиноком безмолвии. На холме в чудесном сосновом бору и раскинулся небольшой посёлок, в котором находится управление Окского государственного заповедника.

Брыкин бор поражает своей тишиной, и своим воздухом, и своими соснами, и всем своим милым и спокойным деревенским обликом с задранными в небо колодезными журавлями, с мерно покачивающимися бадейками и старой деревянной бочкой на поржавевшем пожарном тарантасе, при помощи которого, наверное, тушили пожары ещё в прошлом веке. В дневные часы, когда сотрудники заповедника расходятся на работу, посёлок кажется вымершим: по песчаным дорогам бродят лишь стаи бесприютных гусей да глухо шумят сосны у берега Пры.

Вдоль оврага бежит дорожка, усыпанная хвоей и сосновыми шишками. Там, внизу, сквозь сосны блестит водная гладь реки, темнеют сырые и мрачные яры, поросшие березняком и ольшаником. Народное предание гласит, что где–то здесь, в этих глухих местах, вдали от царских воевод и исправников, скрывался в своё время знаменитый разбойник Брыкин со своими друзьями. И будто бы не было ни прохода, ни проезда дворянам да купцам ни по лесным дорогам, ни по реке Оке — везде их настигала справедливая кара неуловимых разбойников.

По народной молве был Брыкин благороден и справедлив. Раздавал отобранное у богатеев добро бедным крестьянам и оберегал их от притеснений помещиков. Но будто бы напали на его след царские ищейки, и, скрываясь от них в непроходимых мещерских лесах, закопал он часть сокровищ где–то в этих местах. Эта легенда имела в своё время широкое распространение. Целыми артелями приезжали сюда кладоискатели в поисках брыкинских сокровищ. Весь берег перерыли, но так ничего и не нашли. Насколько правдива эта легенда, сказать трудно, но уже с незапамятных времён этот маленький посёлок носит название Брыкин бор.

Однако, судя по всему, разбойник Брыкин был далеко не первым, кто поселился в этих местах. Археологи считают, что уже в железном веке берег реки Пры был обитаем. Об этом свидетельствует городище — поселение древних людей, обнаруженное возле посёлка на песчаном холме.

Время обошло стороной эти глухие лесистые места. Только однажды над Брыкиным бором задымили заводские трубы, заработали машины, загудел над Прой протяжный фабричный гудок. Проворные бельгийские заводчики, пронюхав про богатые залежи чистых кварцевых песков, открыли здесь стекольный завод Русско–бельгийского акционерного общества. Завод изготовлял фигурное и цветное стекло, и его продукция пользовалась в своё время большой известностью. Но вскоре производство захирело. Отсутствие хороших дорог, глушь и отдалённость от больших городов — все это делало продукцию стекольного завода нерентабельной. Незадолго до начала первой мировой войны он был закрыт. Только развалины старых кирпичных построек, подземных кладовых и стекловарен да груды осколков цветного стекла под соснами напоминают о некогда существовавшем здесь большом по тому времени стекольном предприятии.

Мы живём в палатках, разбитых на правом берегу Пры. Мимо нас вверх по косогору бежит маленькая юркая тропка. По ней никто не ходит. Только по вечерам со стороны посёлка спускалась какая–то женщина с охапкой ольховых ветвей за спиной. Она долго бродила по берегу реки и ласково звала:

— Аида, Айк!

Потом грустно шла мимо нас обратно в посёлок, неся на спине ольховые ветви. А мы с любопытством смотрели ей вслед и гадали, что бы все это могло значить. Так прошло два дня. А на третий на рассвете нас вдруг разбудил мелодичный звон колокольчика.

— Смотри, — прошептал Петя, толкнув Лешку в бок.

Слева от палатки шагах в десяти стояли два молодых красавца лося. Огромные ветвистые рога, гордая осанка, стройные ноги. Ну, хоть прямо накартинку. На шее одного из них висел маленький колокольчик.

Они пугливо посматривали на Петю и на объектив его фотоаппарата и насторожённо прислушивались к непонятным им шорохам.

Вдруг сверху раздался знакомый голос:

— Аида, Айк!

И лоси, переборов страх и нерешительность, медленно и осторожно побрели на зов мимо наших палаток. Мы видели, как они подошли к женщине и доверчиво уткнулись в охапку свежих ольховых побегов.

Позже мы узнали подробности этой трогательной дружбы. Маленькими лосёнками взяла к себе Аиду и Айка местная библиотекарша Лидия Павловна Петрова. Одного ей дали в заповеднике, другого принесли колхозники. Какой–то браконьер убил его мать, и маленький лосёнок в поисках пищи и убежища прибрёл к колхозной молочной ферме и жалобно попросил молока. Айк и Аида воспитывались у Лидии Павловны полтора года и стали совсем ручными. Днём они стояли в стойле, а на ночь, переплыв реку, уходили в заповедные леса, чтобы рано утром снова возвратиться к своей хозяйке. Но, очевидно, испугались нашей шумной компании и вот уже три дня пропадали в лесу. И все эти три дня ждала их Лидия Павловна на берегу.

Мещера издавна отличалась богатством животного мира. «Было время, когда Рязанский край, покрытый густыми лесами, славился в особенности пушным зверем», — писал в конце прошлого века один из исследователей Мещерского края. В старину здесь в изобилии водились и лоси, и медведи, и лисицы, и кабаны. А бобровые гоны да бортные места были знаменитыми на всю Русь и служили солидным источником доходов местных князей и феодалов.

В грамоте, данной рязанским князем Олегом епископу Феогносту, говорилось: «…И в реке Истоке (приток Пры—А. П.) бобры били ижевляне на себя и на владыку…» Иван Грозный в одной из своих грамот приказывал владимирцам: «Ведать этим бобровникам мою великокняжескую службу, ловить им бобров, а что добудут бобров, возить их шерстью в мою казну».

Но потом бобры были истреблены, и М. Баранович в 1860 году в своей книге о Рязанской губернии с грустью пишет об оскудении Мещеры, о полном уничтожении бобров и иных представителей животного мира. Другой исследователь Мещеры, С. Воскресенский, через четверть века выскажется ещё более определённо: «В настоящее время с уничтожением лесов и хороших лугов Рязанская губерния разнообразием животных похвалиться не может». Уже в начале XIX века в Мещере не водилось ни бобров, ни других ценных пород зверей.

И кто знает, как бы дальше сложилась судьба животного мира Мещерской низменности, если бы не был в этих местах по решению правительства организован Окский государственный заповедник. Его работники ценой огромных усилий остановили неумолимо продолжавшийся процесс оскудевания Мещеры, акклиматизировали много ценных пород зверей, провели огромную работу по сохранению и размножению мещерской флоры и фауны. И хочется от всего сердца поблагодарить этих скромных тружеников, которые летом и зимой, в зной и холод, в весеннюю распутицу и под леденящими порывами осеннего ветра занимаются своим трудным! но таким необходимым для всех нас делом.

Была возрождена и былая «бобровая» слава Мещеры. Привезённые сюда в 1937 году из Воронежского заповедника бобры под охраной закона так расплодились, что в последние годы стало возможным не только отлавливать их для перевозки в другие районы страны, но и начать нормированную добычу бобровых шкурок.

Бобры — животное ночное и пугливое. И увидеть их довольно трудно. Помню, как однажды мы всю ночь просидели возле бобровой норы и даже видели, как бобёр, ловко руля хвостом, плыл с другой стороны озера с прутиком во рту. Но стоило кому–то из нас неосторожно кашлянуть, как он нырнул в воду, а где–то рядом с нами со страшным шумом плюхнулось в реку другое животное.

И всё–таки однажды нам повезло. Это было совсем недалёко от заповедника. Мы проплывали по Пре мимо какой–то заводи, как вдруг услышали на берегу собачий лай. Подплыли ближе. Видим, стоит лодка, в ней какие–то клетки, а дальше у воды копошатся люди. А на берегу разъярённая собака обеими лапами разгребает нору. Это были боброловы из заповедника.

Бобры всегда копают себе норы с таким расчётом, чтобы вход в них находился целиком под водой. Чтобы попасть в своё «жилое помещение», бобёр ныряет в воду, входит в нору и по подземным коридорам поднимается в свою «комнату». Она располагается выше уровня воды, обычно под корнями какого–нибудь дерева. Вот этими–то «инженерными» особенностями бобровых нор и пользуются боброловы. С помощью специально обученных для этого дела собак ловцы отыскивают бобровую нору и к её выходу подставляют специальную, похожую на вершу проволочную ловушку. Затем со стороны берега подпускается собака. Она с лаем разрывает нору и выгоняет из неё бобра прямо в клетку.

И вот он сидит перед нами, забившись в угол клетки, и испуганно моргает своими маленькими подслеповатыми глазками. Хотя он только что вытащен из воды, по ворс его знаменитого меха совершенно сухой. Только на широком чешуйчатом хвосте блестят на солнце капельки воды. Через несколько дней этого бобра вместе с другими его сородичами погрузят на самолёт и отправят в какой–нибудь заповедник страны. Теперь сама Мещера помогает различным уголкам нашей родины возрождать былую «бобровую» славу наших лесов, рек и озёр.

В царстве зверей и птиц

Брыкин бор славится не только своими соснами и своей тишиной. Он славится ещё и музеем, который всегда вызывает большой интерес у туристов. Музей этот необычный, хотя бы потому, что очень мало похож на музей. В нем нет торжественной тишины и солидных служителей, и его двери нечасто запираются на замок.

Вот под окном зашумела машина. Шофёр выключил мотор и загромыхал сапогами по ступенькам. Разве можно проехать мимо и не побывать в этом удивительном музее? Выходит оттуда и в изумлении мнёт в руках кепку: «Вот это да!..».

Тихонько, точно полевая мышь, пискнула дверь, и в щёлку осторожно просунулись две взлохмаченные детские головы. Ребята несмело переступают порог и тут же испуганно пятятся назад. Слышу, как один шепчет другому: «А он не укусит?» — «Да нет, ведь это чучело», — отвечает другой, но тоже делает шаг к двери. Из тёмного угла вслед им зловеще поблёскивают два огромных волчьих глаза.

Наверное, в этом–то и состоит основное достоинство музея. Переступаешь его порог и сразу же попадаешь в сказочный мир зверей и птиц. Они смотрят внимательно и выжидающе, как будто готовые при первой же опасности дать стрекача и скрыться в лесной чаще. Поэтому и стараешься ходить по залам на цыпочках, чтобы ненароком не вспугнуть токующую на поляне тетёрку или глухаря, поющего на вечерней зорьке свою свадебную песню.

У лесного зверья есть свои законы и свои повадки. Трусливо прижал уши заяц–беляк: слишком уж он поспешил сменить свою серую летнюю шкурку на зимнюю — белую и теперь кажется довольно беззащитным на этой лесной, ещё не покрытой снегом поляне. По–хозяйски ступает по лесу бурый медведь. Прислушайтесь, и вы услышите, как трещат сучья под его тяжёлыми лапами и с глухим стуком падают с сосен шишки прямо на муравейник, привалившийся к дереву. У маленького озерка пугливо застыл бобёр, погрузив в воду свой широкий, как руль, хвост. Беспечно прыгают с ветки на ветку красавцы горностаи. А где–то там, в глубоком речном омуте, плывёт здоровенная метровая щука и сом лениво шевелит своими усами.

В этих небольших залах собраны все или почти все виды животных и большинство видов птиц, населяющих Мещерскую низменность. А ведь их немало. Одних только птиц в заповеднике насчитывается более двухсот видов, а зверей — около сорока. Но поражает даже не обилие экспонатов, а их великолепное, можно даже сказать, поэтичное оформление. Это потаённые уголки живой среднерусской природы, каким–то чудом перенесённые прямо из леса или поля в музейные залы.

Наверное, поэтому с каждым годом все больше друзей становится у музея. Сюда приходят колхозники и студенты, туристы и детвора из соседних сел, научные работники и охотоведы. Приезжают из разных мест и городов: Москвы и Рязани, Горького и Минска, Таллина и Ленинграда, Севастополя и Саратова, Архангельска и Мурманска… И оставляют в книге отзывов восторженные записи: «Это прекрасно! Какая красота! Какой труд! Фантазия!», «Ничего подобного видеть не приходилось!», «Очень тронула встреча с человеком, так преданным своему делу», «Хорошо, что живут среди нас такие замечательные энтузиасты!»

Это все о нем — о бессменном заведующем музеем, о его создателе и организаторе, о его золотых руках, сотворивших все эти чудеса, — о Владимире Александровиче Корсакове.

Разные бывают на свете люди. Одни тихо отсиживают на работе положенные часы, словно отбывая скучную и неприятную повинность. Другие так увлекаются своим делом, что забывают про все на свете — и про сон, и про еду, и про время. О таких говорят: «фанатик», «одержимый» или просто: «чудак». Вот к такому славному племени увлечённых и одержимых и принадлежит Владимир Александрович.

Мы очень любим вспоминать о наших народных умельцах, которые творили чудеса, делая удивительные по красоте и изяществу вещи. И, конечно, не преминем воспользоваться случаем, чтобы напомнить о знаменитом лесковском Левше, который блоху подковал. Но почему–то все это нам представляется в прошлом — и ремесла, и умельцы, и талантливые самородки. Но во перед нами сидит, так сказать, живой умелец, которого иначе как самородком и не назовёшь, настолько npирода щедро наградила его самыми разнообразными талантами: он и отличный охотник, и тонкий биолог, и великолепный знаток природы, и вдумчивый художник… Не так уж все это мало для человека, успевшего окончить в своём родном селе всего лишь четыре класса начальной школы!

Он ведёт нас по музею, как по лесу, и необыкновенно просто, увлекательно, как о своих старых знакомый рассказывает об этих удивительно живых и всамделишных животных, которых и экспонатами как–то неловко называть. У каждого из них своя, особая история.

Вон там в углу комнаты среди берёз и осин застыл огромный волк — вожак стаи. Со всех сторон он уж обложен разноцветными флажками. Хищный оскал пасти, злые огоньки глаз, готовая к прыжку фигура — о уже загнан в ловушку, но ещё надеется из неё выбраться, как выбирался много раз до этого.

С этим серым охотникам пришлось немало повозиться: матёрый был волк, осторожный. Возле своего логова никогда не разбойничал. Если уж и нападал, то только на отдалённую деревню, вдали от своего жилья. Но зато и хлопот колхозникам причинял немало. За одну ночь вместе со своей стаей задирал по тридцать — сорок телят. Вообще в то время — дело было в 1954 году — волков в заповеднике развелось немало. А тут ещё пятнистых оленей завезли. Boт тогда и решено было истребить всех волков. Этот был последним.

— Как сейчас помню, — вышел он из леса, осмотрелся и махнул через флажки. Прицелился я и выстрелил. Потом нашли в его шкуре немало дроби да осколков от картечи. Стреляная была бестия!

А вот ещё один стенд. И тоже целая история.

Возвращался как–то Владимир Александрович с охоты. Зимой это было, смеркалось. Видит, впереди на дороге два жёлтых огонька горят. Подходит ближе — огромный филин вонзил в зайца–беляка свои цепкие когти, даже крылья опустить не успел. А заяц, распластавшись на дороге и предчувствуя гибель, судорожно царапал лапами снег. Грянул выстрел, и дробь хлестнула по жёлтым огонькам. Не пришлось филину полакомиться зайчатиной. А чучело его перекочевало на стенд музея. И снова сидит он на зимней дороге, грозно подняв свои крылья и вонзив когти в умирающего зайца. И снова в вечерних сумерках поблёскивают два жёлтых зловещих огонька.

У небольшой застеклённой витрины Владимир Александрович останавливается. Улыбается, весело поглядывая на нас.

— Ну, а с этим кабаном совсем любопытная история приключилась. Повадился он ходить в гости на свиноферму. Все бы ничего, да весной, к удивлению колхозных свинарей, чуть ли не половину приплода составили кабанята с острыми мордочками и чёрными, как у зебр, полосками на поджарых боках. Одного такого гибрида и подарили колхозники нашему музею.

И так чуть ли не о каждом экспонате, которых тут собраны десятки, а то и сотни. Владимир Александрович ходит по этому сказочному миру, населённому зверями и птицами, как добрый волшебник. Взмах указательной палочки, тихий щелчок выключателя, и перед тобой открываются удивительные картины живой природы: рысь, осторожно крадущаяся по стволу упавшего дерева, лоси на фоне осеннего леса, чёрный аист, сидящий в настоящем аистином гнезде. Наверное, надо очень хорошо знать и любить природу, чтобы заставить жить её второй своей жизнью — на музейных стендах.

Откуда началась эта любовь к природе, он и сам не помнит. Наверное, с детства. Жили они тогда в деревне, на берегу небольшой речки. А интересна эта речка была тем, что находили ребята на её дне разноцветные камешки — синие, зелёные, красные. Если их потереть, то получалась отличная краска. Ею он и нарисовал свой первый рисунок. Потом пробовал лепить из разноцветной глины разных птиц. Для пущей важности обкладывал кусок глины перьями–птица получалась мохнатая, нахохлившаяся, совсем как настоящая.

До сих пор помнит свою первую охоту: как выбежал без шубы на улицу и, схватив отцовское ружьё, бросился вдогонку за зайцем, ошалело проскакавшим по деревенской улице. Когда подстрелил–не поверил своим глазам. С тех пор охота на зайцев да ещё на вальдшнепов — его самая любимая. Об охоте может говорить с увлечением много часов подряд. Глаза загораются азартным блеском, на щеках проступает румянец. И становится он похож на того самого деревенского мальчишку, который первый раз в своей жизни увидел на снегу цепочку заячьих следов.

Владимир Александрович тонко чувствует природу, её красоту и поэзию. Наверное, он мог бы стать поэтом, а может быть, художником. Посмотрите на мастерски нарисованные маслом и гуашью фоны его композиций, и вы поймёте: перед вами действительно способнейший художник–пейзажист. Низко нависшие хмурые облака, избушка на косогоре, деревья с облетевшими листьями; сосны и ели с нахлобученными снеговыми шапками; лесная поляна с проталинами, в которых отражается заходящее солнце; поле и река со стогами убранного сена; косяк журавлей в темнеющем небе… Если все эти фоны развернуть и склеить в один холст, получится громадное полотно вечно меняющейся, то сумрачной, то весёлой, то суровой, то нежной мещерской природы, увиденной наблюдательным и любящим глазом мещерского следопыта.

По–разному складываются судьбы людей. Жизненный путь одних крив и извилист, у других похож на прямую и широкую просеку, по которой можно долго–долго идти, не сбиваясь с пути. Владимир Александрович, наверное, смог бы стать биологом или натуралистом. А стал мастером по изготовлению чучел. Есть такая редкая профессия, которая требует от человека многих талантов и которая даётся только тем, кто беззаветно любит природу, животных и свою трудную, но увлекательную работу.

Так, с 1937 года Владимир Александрович и работает в музее Окского заповедника. Отсюда ушёл в армию, где был шофёром на «катюшах». А потом снова вернулся в родные края. Звали его в другие, более тёплые места–не поехал. Уговаривали устроиться на работу шофёром («на чучела–то больно не проживёшь») — не устроился. Вот так уж больше четверти века и работает в маленькой комнатушке, заваленной инструментами, чучелами, эскизами новых экспозиций, банками с заспиртованными змеями.

Сначала не все получалось. И шкуру с животных не так снимал, и каркас не так мастерил, и поза у чучел получалась неестественной. Стоят, как истуканы, и нет в них ни жизни, ни природной красоты. Тогда шёл за помощью к заместителю директора заповедника по научной части Владимиру Порфирьевичу Теплову, у которого хранилась великолепная коллекция открыток животных и птиц. Подолгу рассматривал их, советовался или брал бинокль и забирался в глухую лесную чащу, где часами лежал в кустах, наблюдая за повадками своих будущих экспонатов.

— Самое главное — хотеть сделать то, что ты задумал, и не отступать при первой неудаче. Иначе грош тебе цена. — Это его слова.

Потом научился так мастерить чучела, что к нему, стали приезжать на выучку молодые препараторы из других заповедников. Но и тогда не пропал вкус и интерес к работе.

— Хочется, чтобы каждое чучело было, как живое, и чтобы каждое новое было лучше прежнего. Иначе неинтересно работать! — Это тоже его слова.

Владимир Александрович приоткрыл окно и посмотрел вверх. Там, в густо–синем небе прочерчивал свои невидимые круги коршун.

— Вот так увидишь птицу, стоишь, запрокинув голову, и любуешься её красотой. А хочется, чтобы и другие на неё тоже посмотрели, тоже полюбовались.

Сейчас Владимир Александрович всеми признанный мастер своего дела. Его экспонаты выставляются в музеях и на международных выставках.

Крупные учёные–биологи считают его своим. Дарят научные труды с надписями: «Уважаемому коллеге». Художники–анималисты удивляются его пейзажам, а охотники–меткому глазу и знанию повадок зверей.

Вот такой он и есть на самом деле: охотник, натуралист, художник, потому что больше всего на свете любит природу, животных, своих чучел и свой музей.

Земля, по которой мы ходим

Что такое родина? Наверное, это дом, в котором живёшь, труд, который приносит людям пользу, земля, по которой ходишь. Но вот уезжаешь из своего родного дома, забираешься в самые глухие и отдалённые места, где нет ни твоей работы, ни людей, с которыми привык жить, — одни леса, озера да поля с копнами скошенного сена, и тебе не кажется, что все это чужое, не имеющее к тебе никакого отношения. Бесконечно дороги и бескрайние поля желтеющей ржи, и белоствольные берёзки на берегу речки, и даже деревянная церковка, чудом уцелевшая на вершине холма. Потому что все это и есть твоя родина, и нет для тебя ничего дороже, чем ходить по её земле и дышать её воздухом.

Но любить свою землю — это не значит только восхищаться её красотой, любоваться её природой и её памятниками. Любить — значит беречь, значит по–хозяйски относиться к тому, что дарит нам природа и что оставили нам, как память о себе, предшествующие поколения.

С каждым годом растёт поток туристов, приезжающих в Мещеру, все больше лодок бороздят её озера и реки. И это хорошо. Но появляются иногда на туристских тропах и «дикари» в модных куртках и пёстрых ковбойках, которых никак не назовёшь настоящими туристами.

Однажды — это было на Клепиковских озёрах — и мы познакомились с «деятельностью» таких «туристов». Мы сидели на берегу у рыбацкого костра и смотрели, как медленно угасает день. С озера порывами дул тёплый ветерок. Он внезапно налетал на костёр и взметал в воздух яркие языки пламени. На поляне становилось светло.

— А ведь раньше здесь была роща, — задумчиво сказал старик рыбак и как–то странно посмотрел на нас.

— И куда же она делась? — удивились мы.

— Куда? А разве не видите?

Только теперь мы заметили пни от сосен, распиленные бревна, кругляки, служившие, очевидно, стульями, кучи лапника от молоденьких ёлочек и в беспорядке разбросанные колья и мусор. И нам стало стыдно. Стыдно за этих горе–туристов, которым наплевать на землю, по которой они ходят, которые равнодушны к её красоте.

К сожалению, это далеко не единственный случай. Лесные поляны, вытоптанные туристами, опалённые кострищами берега, порубленные деревья, осколки бутылок под воспетыми Есениным кудрявыми берёзками — пока ещё не редкость на берегах мещерских рек и озёр. Это звучит парадоксально, но те люди, которые, казалось бы, должны особенно бережно и любовно относиться к природе, иногда сами же портят её, не думая ни о её красоте, ни о том, что эта красота принадлежит не только им одним, но и всем другим людям, которые пойдут по этим местам после них.

Каждый раз, когда мы путешествуем по Пре, мы разбиваем свою палатку на так называемой «кипарисовой поляне». Это очень своеобразное и красивое место. На этой поляне растёт оригинальное растение — можжевельник, кусты которого возвышаются над лугом, как стройные молодые кипарисы, устремив в небо свои остроконечные вершины. Казалось, они будут стоять так вечно. В прошлом году мы снова проезжали мимо «кипарисовой поляны». Остановились, чтобы посмотреть на её основную достопримечательность — громадный куст можжевельника, издали похожего на шпиль древнего готического собора. Подошли и замерли: «кипарис» исчез. Не стало его весёлой зелёной кроны, его красивых, вытянутых вверх ветвей, не стало прохладной тени, в которой туристы отдыхают от полуденной жары. Перед нами стоял жалкий обгоревший куст, высохший и жёлтый. Его уродливые закопчённые ветви, словно руки женщины, в бессильной мольбе были заломлены вверх. Но тем, кто сделал своё чёрное дело, было наплевать на эти мольбы, они разожгли костёр прямо под «кипарисом», и он запылал как свечка, в последний раз освещая «кипарисовую поляну».

Трудно сказать, кто это сделал–туристы, а может, кто–либо из местных «шутников». Но кто бы они ни были, они совершили преступление против мещерской природы, против красавицы Пры, против туристов, против всех нас. И трудно найти им оправдание.

И реки, и озера, и леса — все это наши богатства, к которым каждый должен относиться, как рачительный хозяин. Нельзя по–настоящему любить нашу землю и браконьерствовать в её лесах, захламлять туристские тропы, вырубать сосновые рощи. На нашей земле много прекрасных мест, и мы должны сохранить их не только для себя, но и для наших детей и внуков, для последующих поколений.

И зависит это не только от одних туристов. Мы видели, как рыбаки из родного села Есенина — Константинове выбрасывали в Оку только что пойманную рыбу: её нельзя было есть, она пахла бензином. Об этом уже много писали и говорили, но Воскресенский химический комбинат до сих пор продолжает спускать в Оку отходы производства. И рыба травится и плывёт по воде, перевернувшись кверху брюхом. Как найти этому оправдание?

Нет у человека большего недостатка, чем равнодушие, полное безразличие к земле, по которой он ходит и на которой живёт. Равнодушный может пройти мимо горящего «кипариса», он не остановит браконьера, убившего в заповедном лесу лося, не станет протестовать при виде того, как горе–туристы рубят сосны для костра. И у него не заговорит советь при виде плывущей по воде отравленной им рыбы… Наверное, есть в этом какая–то косность и бедность души, которые идут от воспитания человека, от узости его духовного мира.

Свой поход мы закончили в Брыкином бору. А оттуда на попутной машине доехали до села Лакаш. На окраине села шофёр затормозил:

— Вам куда? В Ижевское–на пристань или на наш аэродром?

— Какой аэродром? — не понимаем мы.

— Ну, известно какой–наш, Лакашинский. Вон туда уже бабы спешат. Они теперь и на рынок в Рязань не иначе как на самолёте летают: быстро и удобно.

Мы покупаем билеты и с трудом протискиваемся в кабину самолёта. Рядом с нами на лавочках буднично сидят пожилые колхозницы, загородив проход бидонами с молоком, о чем–то весело щебечут маленькие девчушки в цветных сарафанах, чинно ведут разговор о сенокосе бородатые старики. Просто и буднично! И это в Мещере, где не так уж давно лошадь с телегой были единственным и самым распространённым видом транспорта.

Маленький биплан ловко разбежался по скошенному полю и взмыл в воздух. Прощай Пра, прощай Мещерская сторона! Самолёт плавно развернулся и взял курс на Рязань. А мы прильнули к иллюминаторам и все смотрели, смотрели на эти бескрайние мещерские леса, луга и болота, изрезанные, словно морщинами, запутанной сеткой малых и больших речушек. Под крыльями проплывали темно–зелёные ели, ощетинившиеся пиками своих верхушек, стога сена, как напёрстки, разбросанные по зелёной скатерти лугов, тонкие кружева тропинок и дорог, а где–то там, на горизонте, в полуденном мареве висели плотные клубы чёрного дыма: горело торфяное болото.

Это было не волшебное стёклышко из старой народной притчи, а обыкновенное плексигласовое авиационное стекло, но нам все равно казалось, что нет краше уголка на свете, чем эти лесные и озёрные места, глухие речушки, золотистые песчаные плёсы и прозрачные сосновые боры. И вспомнилось нам одно старинное мещерское предание—о родниковом волшебном ключе, затерявшемся в бескрайних мещерских лесах. Ключ этот, как говорит предание, заворожённый и находится неведомо где, в чащобе да болотах. Но если кто отыщет его и напьётся из него воды, то все его желания исполнятся, все будет так, как он захочет. Мы вспоминаем мещерские леса, стога сена на берегу Оки, осушенные болота, на которых гудят машины, обновлённые посёлки и деревни, колхозные стада на лугах, и думается нам, что мещеряки нашли такой ключ. Только таился он не в волшебном, таинственном роднике и не за тридевять земель, а в них самих, в их счастливом и свободном труде, в их умелых и талантливых руках, неузнаваемо изменивших весь облик Мещерского края.

Сколько ещё таких волшебных уголков в нашей стране? Десятки, сотни, тысячи? А может, они находятся рядом и мы порой равнодушно проходим мимо, не замечая их истинной красоты? Давайте взглянем на них пристальнее, проникнем в их тайны, узнаем то, чего не знают другие, — и тогда нам откроется многое из того, чего раньше мы просто не замечали…

Мы смотрим на быстро удаляющуюся кромку леса, на паутину дорог, расходящихся в разные стороны, на. красный диск солнца, повисшего над горизонтом, и невольно вспоминаются замечательные слова Паустовского, сказанные им о Мещерской стороне: «На первый взгляд это тихая и немудрая земля под неярким небом. Но чем больше узнаешь её, тем все больше, почти до боли в сердце, начинаешь любить эту обыкновенную землю. И если придётся защищать свою страну, то где–то в глубине сердца я буду знать, что защищаю и этот клочок земли, научивший меня видеть и понимать прекрасное, как бы невзрачно на вид оно ни было, — этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как никогда не забывается первая любовь».

Туристу — для справок

География Рязанской Мещеры

Самая значительная по площади и освоенная в туристском отношении часть Мещеры — Рязанская. Она включает в себя четыре района Рязанской области: Рязанский, Клепиковский, Спасский и Касимовский, — расположенных к северу от Оки. Её площадь 8,7 тысячи квадратных километров — 23,5 процента территории Рязанской области. Более половины лесной площади занимают сосновые боры. Много торфяных болот — около 7,5 процента всей территории. Луга занимают пятую часть Рязанской Мещеры.

Реки мелкие. Наиболее крупные из них — Пра, впадающая в Оку, и Гусь с притоками Куршей и Нармой. На северо–западе обширный район занимает так называемая Озёрная Мещера. Основные полезные ископаемые–торф (свыше миллиона кубометров), глины, железная руда и чистые кварцевые пески.

Климат умеренно–континентальный. Самый холодный месяц–январь (его средняя температура от минус 10,7 градуса на юге до минус 11,5 градуса на северо–востоке). Самый тёплый месяц–июль (19,6 градуса тепла на юге и 18,8 градуса на северо–востоке). В Рязани в среднем за год выпадает 487 миллиметров осадков. Лучшее время для летних путешествий — июнь — август. Но бывает очень тепло и в сентябре.

Как проехать в Мещеру

В Рязанскую Мещеру, о которой рассказывается в книге, можно попасть различными путями. Из Рязани–автобусом до Солотчи и дальше до Клепиков, Тумы или Касимова; катером — по реке Оке и старицам до пристани Солотчинской турбазы; пароход по Оке — до Ижевского, Кочемар или Касимова. Из Москвы — автобусом от Казанского вокзала до Касимово (через Клепики и Туму); поездом с Казанского вокзала до станции Тасино. Из Владимира — по железной дороге до станции Тума и дальшее на автобусе до Клепиков или Касимова.

Рязань связана с различными районами Мещеры автомобильным и авиасообщением. Грузотакси ходят из Рязани до Бельского, Деулина, Кидусова, Городного; самолёты — до Касимова, Лакаша, Ижевского, Бельского.

Туристские базы

Рязанский областной совет по туризму (г. Рязань, Первомайский пр., 41, тел. 7–41–08) располагает двумя действующими туристскими базами — Солотчинской и Клепиковской. Обе они расположены вдоль шоссейной дороги Рязань — Клепики и связаны с Рязанью автомобильным сообщением.

Солотчинекая туристская база — первая туристская база, созданная в Мещере (организована в 1959 году). Она расположена на окраине посёлка Солотча в сосновом бору, в километре от старицы Оки. Приезжающие сюда туристы живут в уютных коттеджах или утеплённых палатках с деревянным полом. К их услугам столовая, туркабинет, где всегда можно получить квалифицированную консультацию по маршруту, лодочная станция на старице Оки, библиотека, душ, танцплощадка. База работает круглый год.

Солотчинская турбаза — это туристский центр Рязанской Мещеры. Вместе со своим филиалом — Клепиковской базой — она обслуживает три плановых маршрута: 158, 233 и. 312С.

Почта, телеграф и междугородный телефон находятся в посёлке Солотча в 3 километрах от турбазы. Почтовый и телеграфный адрес турбазы: Солотча, Рязанской области, турбаза. Телефон: Солотча, 3–85.

Клепиковская туристская база–филиал Солотчинской туристской базы. Находится возле деревни Павлушкино, на берегу реки Пры, в 2 километрах от города Клепики. Вокруг турбазы — сосновый бор, спускающийся к реке. На базе имеется деревянный дом для жилья, палаточный городок, туркабинет, камера хранения, лодочная станция, газовые плиты для приготовления пищи. Отсюда туристы отправляются в путешествия по Клепиковским озёрам (маршрут № 312С) и вниз по реке Пре (маршрут № 233). База работает только летом.

Из Москвы и Рязани до базы можно доехать автобусом до города Клепики; по железной дороге–до станции Тума и далее автобусом до Клепиков.

Почта, телефон и телеграф — в городе Клепики. Почтовый и телеграфный адрес турбазы: Клепики, Рязанской области, турбаза. Телефон: Клепики, турбаза.

В настоящее время Рязанский областной совет по туризму ведёт строительство ещё двух туристских баз: «Ёлочка» на реке Оке, в 30 километрах ниже г. Касимова, и «Брыкин бор» — недалёко от управления Окского государственного заповедника. Строительство этих баз планируется закончить в 1967 году.

Маршруты туристских походов

По Мещерскому краю разработаны следующие плановые туристские маршруты:

Маршрут № 233. Турбаза Солотча 3 дня — лодочный поход по реке Пре 13 дней — катером по реке Оке до Рязани 1 день–турбаза Солотча 3 дня (см. схему «Район туристских путешествий по Рязанской Мещере»).

Общая протяжённость маршрута — около 560 километров. Продолжительность — 20 дней. Стоимость путёвки — 60 рублей.

Маршрут № 158. За время нахождения на Солотчинской турбазе туристы по своему желанию могут совершить один из следующих походов.

Водные: по реке Оке и её старицам (протяжённость — 45 километров, продолжительность — 3— 4 дня); на родину Сергея Есенина (протяжённость— 75 километров, продолжительность—4–5 дней); по реке Оке до города Белоомут (протяжённость — 155 километров, продолжительность—8–10 дней).

Пешеходные: на родину Сергея Есенина (протяжённость — 35 километров, продолжительность — 2 дня); на озера—Чёрное, Сегденское, Ласковское, Урженское (протяжённость — 46 километров, продолжительность—3 дня); в Окский государственный заповедник (протяжённость — 160 километров, продолжительность — 10 дней).

Из всех маршрутов наибольший интерес представляет водное путешествие на родину Сергея Есенина — село Константинове. Маршрут проходит по живописным старицам Оки, мимо села Новосёлки — родины выдающихся певцов — братьев Григория Степановича и Александра Степановича Пироговых, через село Кузьминское, известное своей колхозной гидроэлектростанцией и шлюзом, построенным ещё в 1911 году. Туристы побывают в Доме–музее С. Есенина в Константинове, познакомятся на обратном пути с интереснейшим памятником архитектуры XVII века—Богословским монастырём, расположенным в Пощупове (на берегу Оки).

Время пребывания на Солотчинской турбазе — 10 дней, стоимость путёвки — 28 рублей.

Маршрут № 312 (самодеятельный). Этот маршрут носит название «Мещерское озёрное кольцо». Его своеобразие заключается в том, что одну его половину туристы проходят по реке Пре и озёрам против течения, а другую вниз по течению, знакомясь со всеми участками озёрного края: турбаза Клепики–река Пра — озеро Мартыново–озеро Ивановское–озеро Великое–озеро Дубовое–озеро Святое–озеро Дубовое–Мещерский бор–река Ялма–озеро Сокорево — турбаза Клепики (см. схему «Мещерское озёрное кольцо»).

Протяжённость маршрута—170 километров, продолжительность—10 дней. Стоимость путёвки— 25 рублей. За дополнительную плату туристы могут приобрести напрокат штормовку и спальный мешок.

После окончания строительства двух туристских баз — «Ёлочка» и «Брыкин бор» — будут открыты четыре новых водных десятидневных плановых маршрута:

по рекам Оке и Гусь, протяжённостью 140 километров (турбаза «Ёлочка» — река Ока — Мальцеве — Касимов — Телебукино — Гусь Железный — турбаза);

по рекам Оке и Мокше, протяжённостью свыше 140 километров (турбаза «Ёлочка» — река Мокша — Юрьево–Азеево–река Ока–турбаза);

по реке Оке через Окско–Цнинский вал, протяжённостью около 170 километров (турбаза «Ёлочка» — река Ока–устье реки Пры–турбаза «Брыкин бор» — Кочемары — Касимов — Мальцево — турбаза);

Касимовский, протяжённостью свыше 80 километров (турбаза «Ёлочка» — река Ока–Мальцево–Касимов — Ананьино — турбаза).

Кроме плановых, по Рязанскому краю проложено немало водных, водно–пешеходных, пеших и лыжных самодеятельных маршрутов.

Водные маршруты:

станция Тасино — река Бужа — Клепиковские озера — город Клепики — река Пра — Брыкин бор — Кочемары;

по рекам Ермишь, Мокше и Оке.

Пешеходные маршруты:

город Тума — река Нарма — Гусь Железный — река Гусь–река Ока–Брыкин бор—Солотча;

Солотча — Борисково — Бельское — Брыкин бор;

Солотча–Кельцы–Ольгино — Гришине — Клепики;

Брыкин бор — Кочемары — Ламша — Клетино — Касимов;

Клепики — Ушмор — озеро Ивановское — Дунино — Тюково — Пилево — Рязань;

станция Колокша (на ж. д. Москва — Владимир) — Уршель — Клепики — Деулино — Солотча;

Клепики — Дунино — Аристове — Кулаково — Черусти.

Смешанные маршруты:

Солотча — озеро Ласковское — река Пра — Брыкин бор–река Ока–Рязань;

Тума — Голованова дача — река Кадь — река Пра — Брыкин бор.

Московские туристы могут познакомиться с описаниями некоторых из этих маршрутов по отчётам о туристских походах, хранящимся в библиотеке городского клуба туристов (Садово–Кудринская, 4).

Что читать о Мещере

В. Митин, Ф. Фулин. Рязань — Солотча — Клепики — Тума (путеводитель). Рязань, 1960.

С. Титов‑Заокский. По Оке (путеводитель). Рязань, 1959.

Г. Державин, Д. Солодовников, Е. Яблоков. Поездка в Солотчу (путеводитель). Рязань, 1930.

И. Дворов. Рязань. Экономо–географический очерк. Рязань, 1961.

А. Л. Монгайт. Рязанская земля. М., 1961.

Историко–краеведческий сборник. Рязань, 1961.

Рязанский краеведческий музей. Краеведческие записки. Рязань, 1959.

Знатные рязанцы. Сборник. Рязань, 1959.

Л. Ю. Зыкова. Окский государственный заповедник. М. 1965.

Н. П. Милонов. К изучению археологических памятников и истории сел и городов на территории Рязанской области. Рязань, 1949.

М. Баранович. Материалы для географии и статистики России. Рязанская губерния. СПБ, 1860.

С. Воскресенский. Учебный курс географии Рязанской губернии. Рязань, 1885.

Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей под редакцией В. П. Семёнова [Тян–Шанского], т. II, СПБ, 1902.

А. Куприн. Собрание сочинений в шести томах. М., 1958 (рассказы «Болото» — том 3 и «Мелюзга» — том 4).

С. Есенин. Собрание сочинений в пяти томах. М., 1962.

К. Паустовский. Собрание сочинений в шести томах. М., 1958 (рассказы «Мещерская сторона», «Ночь в Октябре», цикл «Летние дни», «Кордон 273», «Жильцы старого дома», «Старый чёлн», «Стекольный мастер» и другие).

Карты:

1. Атлас Рязанской области. М., 1965.

2. Карта Подмосковья (охотничья). М., 1956.

3. Карта Рязанской области. М., 1956.

4. Туристская маршрутная схема «По рекам Мещеры (Буже и Пре)». М., 1958.

Окский государственный заповедник

(Статья написана научными сотрудниками заповедника (К. Зыковым и Л. Зыковой)

Деятельность заповедника. Окский заповедник был. организован 10 февраля 1935 года в целях сохранения природного комплекса юга Рязанской Мещеры. Территория заповедника входит в состав государственного заповедного фонда, полностью изъятого из хозяйственного пользования.

Южная граница заповедника идёт по реке Пре. Западная и большая часть северной границы проходит по расчищенным лесным просекам, восточная, следуя опушке леса, местами очень близко подходит к Оке. Площадь лесов заповедника составляет 182 квадратных километра, 28 квадратных километров — болота, 4 квадратных километра — водоёмы, большая часть которых связана с болотами. 3 квадратных километра занимает зубровый питомник, находящийся в 2 километрах от управления заповедника. В примыкающей к заповеднику пойме Оки расположена охранная зона площадью 75 квадратных километров.

Всего на охраняемой территории обитает 48 видов млекопитающих, более 200 видов птиц, 5 видов пресмыкающихся, 10 видов земноводных и около 30 видов рыб. Наиболее интересные животные: выхухоль — древнейшее из ныне существующих млекопитающих нашей фауны, встречающееся только в Советском Союзе; бобр, уничтоженный в прошлом веке в нашей области и реакклиматизированный усилиями сотрудников заповедника; крупнейший из оленей — лось. Редкие птицы–чёрный аист, журавли, цапли, глухари.

В заповеднике работает большой коллектив научных сотрудников. Они осуществляют многолетние круглогодичные наблюдения за всем комплексом природных явлений, изучают законы естественного развития природы. Эти данные находят своё отражение в «Летописях природы», которые являются живой историей заповедника и одновременно ценнейшим научным материалом о природе и её изменениях.

Большое внимание научные сотрудники уделяют изучению охотничье–промысловых животных, выяснению причин изменения их численности. Эта работа выполняется на охраняемой территории и в 12 областях и автономных республиках европейской части Союза специальной группой биологической съёмки, созданной при Окском заповеднике. Решение этих вопросов окажет существенную помощь охотничьему хозяйству, позволит давать научно обоснованные прогнозы численности животных и рекомендации для планирования заготовок охотничьих зверей.

Заповедник проводит работу по выяснению запасов и распространению редких и близких к исчезновению животных: рыси, медведя, барсука, глухаря, чёрного аиста, серой цапли. Здесь изучаются различные животные, являющиеся переносчиками опасных инфекций, коренящихся в природе, в больших масштабах проводится кольцевание птиц.

Птицы, встречающиеся в Рязанской области, разлетаются в самые разные уголки нашей страны и далеко за её пределы. Окольцованных птиц встречают на Украине, в Белоруссии, Литве, Латвии, Эстонии, Грузии и других республиках. Птицы из заповедника попадают также почти во все европейские страны и в Африку Важное значение для выяснения рациональных сроков охоты и норм отстрела дичи имеет мечение промысловых видов птиц.

Для проведения массового кольцевания в составе заповедника создана Центральная орнитологическая станция, которая организует свою работу не только на охраняемой территории, но и далеко за её пределами. По количеству окольцованных птиц Окский заповедник занимает первое место в Советском Союзе. За последние десять лет (с 1956 по 1965 год) здесь окольцовано около 280 тысяч птиц, относящихся более чем к 200 видам.

Помимо научной деятельности, сотрудники заповедника ведут также большую пропагандистскую работу среди местного населения и многочисленных туристов, путешествующих по этим местам.

При управлении заповедника имеется музей, созданный замечательным мастером–таксидермистом В. А. Корсаковым.

Туристские маршруты. Приезжающие в заповедник туристы должны твёрдо помнить, что все растения и животные находятся здесь под охраной закона. Охота и рыболовство в заповедных угодьях запрещены. Охота в охранной зоне разрешается только членам местного охотничьего коллектива поспециальным пропускам.

В районе посёлка заповедника выше и ниже по течению Пры отведены специальные места для стоянок туристов. Остановки на левом берегу Пры в границах заповедника запрещены, за исключением специальной стоянки у моста через Пру ниже Брыкина бора.

Для туристов, желающих более детально ознакомиться с заповедником, разработаны два туристских маршрута.

Первый маршрут протяжённостью в 3 километра идёт от управления заповедника до загонов государственного зубрового питомника через сосновый лес с примесью дуба и берёзы. В зубропарк доступ открыт не во все сезоны (в зависимости от сроков отёла) и только по пропускам в отведённые для посещения часы.

Зубры — крупнейшие из сохранившихся в умеренном поясе копытных животных. Это современники вымерших гигантов: мамонта, шерстистого носорога, пещерного медведя, — чудом дошедшие до наших дней. Зубровый питомник в Окском заповеднике–один из центров восстановления поголовья этого редкого зверя.

Второй маршрут начинается от моста через Пру и идёт лесом по дороге на село Лубяники, пересекающей заповедник с юга на север. Сразу за мостом дорога проходит между старицей Алёшина лука и Поповым озером, на котором хорошо видны заросли сабельника — любимой летней пищи бобров. Во второй половине лета у берегов плавают изящные перистые листочки редчайшего папоротника — сальвинии.

В полукилометре от моста, на старице Алёшина лука, стоит ближайший к управлению кордон — Бедная гора. Сразу за ним начинается низина с малоприметным мостиком на дороге. В начале века, когда в Брыкином бору работал стекольный завод Русско–бельгийского акционерного общества, в этом месте был расчищен от кустарников специальный канал «Путище», по которому к эстакаде, идущей от завода, гнали баржи.

Сейчас «Путище» заросло, и от старого фарватера осталось только название.

За просекой, пересекающей дорогу, в километре от Бедной горы, в берёзовых и сосновых молодняках 153‑го квартала держатся лоси. Особенно много их бывает здесь зимой. Весной на полянах этого квартала токуют тетерева.

В 131‑м квартале, справа от дороги, расположено совершенно заросшее озеро. Только в самой южной его части среди трясин осталось небольшое зеркальце воды, окружённое тростниками. На этом озере стоят ловушки для уток. По краям болота в высокоствольном сосняке на утренних зорях в апреле таинственно щёлкают глухари.

На пятом километре от моста дорога пересекается низиной под названием Востриково болото. Это язык больших болот, занимающих всю центральную часть заповедника. Нередко здесь можно увидеть пеньки от только что сгрызенных бобрами деревьев.

За невысокой песчаной дюной начинается новое понижение — Чатерище, прорезанное так называемой Казённой канавой. Она берёт своё начало из болот, расположенных на северной границе заповедника, и вбирает в себя воду лесных речек Чёрной и Ламши. Мелиоративные канавы типа Казённой прорыты в конце прошлого века специальной экспедицией, организованной генералом Жилинским. Канава использовалась для сплава леса. Предполагалось, что с её помощью осушенные земли будут освоены. Однако из–за малого уклона в сторону поймы канава не смогла собирать воду с большой территории, а земли оказались настолько бедными, что не оправдывали затрат на их осушение. Слева и справа от дороги на Казённой канаве видны бобровые плотины.

От Лубяникского кордона, стоящего на северной границе заповедника, узкая тропинка через десять минут приводит к Святому озеру. Сначала оно кажется довольно обычным, но чем дольше смотришь, тем больше поражает удивительно прозрачная, чуть белесоватая вода, какой не увидишь ни в одном другом заповедном озере или старице. Оно питается ключами из очень глубоких известняковых горизонтов, и поэтому, несмотря на то что не изолировано от болотного массива, вода в нем не окрашена в обычный для мещерских озёр темно–коричневый цвет.

При прохождении маршрута следует помнить, что курить можно только в отведённых для этого местах. Разводить костры и разбивать палатки на территории заповедника не разрешается. Каждая группа туристов, идущая на озеро Святое, обязана зарегистрироваться на Лубяникском кордоне.

Для свободного передвижения в заповеднике открыта только дорога через мост на Пре на село Лубяники. Проход и проезд по остальным дорогам может быть разрешён лишь дирекцией заповедника по специальному пропуску.

Пути сообщения. Многие самодеятельные туристские группы, путешествующие по Пре на лодках, заканчивают свой маршрут в Брыкином бору, другие продолжают свой путь до пристани Кочемары, расположенной в 22 километрах от устья Пры вниз по течению Оки. Туристы, совершающие путешествие по плановому маршруту № 233, плывут на лодках до устья Пры, где пересаживаются на катер и едут по Оке до Рязани, а оттуда до турбазы «Солотча».

Местность ниже Брыкина бора менее интересна: по правому берегу тянутся луга с редкими перелесками. Левый берег более лесистый, с дубравами и ивняками. Во время разлива сравнительно нетрудно подняться на лодках до пристани Копаново (25 километров от Брыкина бора), которая в это время бывает связана катером с железнодорожной станцией Шилово.

Пешие туристы могут избрать из Брыкина бора другой очень интересный путь — через заповедник на село Лубяники и далее через села Центральной Мещеры на город Туму. От Тумы ходят поезда во Владимир, а автобусом можно доехать до Рязани или Касимова.

Туристы, завершающие свой поход в Брыкином бору, могут воспользоваться различными видами транспорта: самолётом, автобусом или пароходом.

Самое быстрое и удобное — авиасообщение. Для этого надо доехать до села Лакаш (7 километров от Брыкина бора), откуда ходят самолёты до аэропорта Турлатово под Рязанью. Автобус соединяет село Ижевское (20 километров от Брыкина бора) с Рязанью и Спасском. От пристани Ижевское можно доехать на пароходе по Оке до Рязани и Москвы. Во время половодья при отсутствии авиасвязи лучше ехать автобусом от села Ижевского до Спасска–Рязанского, а затем катером до Рязани.

В 6 километрах от Брыкина бора, в селе Лакаш, находятся почтовое отделение, телеграф и телефон. По телефону можно связаться с Москвой, Рязанью и всеми районами Рязанской области.

Почтовый адрес Окского государственного заповедника: п/о Лакаш, Спасского района. Рязанской области, Окский заповедник. Для телеграмм: Лакаш, Рязанский заповедник.