КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

В колхозной деревне [Юрий Маркович Нагибин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

В колхозной деревне

Анатолий Калинин НА СРЕДНЕМ УРОВНЕ Рассказ об одном районе

Есть разные люди. Один будет искренне радоваться весеннему пробуждению реки, тому, как бурно сбрасывает она с себя зимний покров, играя, заливает берега, топит низины. И если река, разыгравшись, захлестнет волной и смоет по пути то, что не положено было ей смывать, радующийся весне человек видит в этом лишь избыток богатырской силы, которая не знает, куда ей себя девать. Сильному человеку всегда по душе могучая, непреоборимая сила весны.

Другого, наоборот, она ввергает в тоску и уныние. В бунтующем разливе весенней воды он видит лишь опасную игру разбушевавшейся стихии. Крутая волна его пугает. Вид затопленных берегов лишает душевного равновесия.

Взор его привык всегда видеть реку с глянцевито-тихой, словно бы застывшей под береговыми вербами, водой. Ничто не должно нарушить ее уровня.

И он до тех пор не может обрести спокойствия, пока разыгравшаяся по весне река снова не войдет в свои берега и не застынет под вербами на этом раз и навсегда предназначенном для нее уровне…

* * *
В районе заговорили, что Степана Тихоновича не узнать. Был не председатель колхоза — орел. Не проходило пленума или партактива, чтобы он не выступил с каким-нибудь новым проектом. Выйдет на трибуну, склонит набок большую рыжеватую голову и начнет рассказывать, что́  е щ ё  в их колхозе намечается сделать. И получалось у него хорошо не только в проектах.

Два года назад он добровольно перешел с совхозной работы на колхозную. Послали его в укрупненный колхоз имени Кирова. Колхозники его приняли. С высшим образованием человек. И в совхозе о себе хорошую память оставил: на сыпучих песках виноградники развел.

Сразу почувствовалось, что новый председатель мыслит повести дело не так, как оно велось прежде, намерен жить не одним сегодняшним днем. Начал с того, что съездил за опытом в Сальскую степь, в колхоз имени Сталина, где уже много лет подряд получают устойчивые урожаи. Стали натаптывать к кировцам дорогу ученые, о которых колхозники раньше только в газетах читали. Приехал известный профессор-животновод, а через месяц пригнали в колхоз пятьдесят голов свиней новой, высокопродуктивной породы. Другой научный работник, приехав, интересовался виноградником. Никогда раньше в колхозе не вносили удобрения под виноград — теперь вносят. Свои, местные.

За два года колхоз построил три новых птичника, большой свинарник. Не какие-нибудь времянки — кирпичные. За высокую продуктивность животноводства государство премировало кировцев тремя грузовыми автомашинами и одной «Победой». На ней теперь ездит Степан Тихонович. Такое хозяйство — восемь тысяч га — и на «Победе» за день не объедешь.

В прошлом году кировцы собрали на круг по двадцать центнеров пшеницы с гектара. От продажи винограда выручили миллион. Трудодень в колхозе потянул на четыре килограмма зерном и на десять рублей пятьдесят копеек.

И вдруг орел опустил крылья. Давно не слышно, чтобы Степан Тихонович выступил с чем-нибудь новым. На пленумах теперь больше отмалчивается. Сидит, наклонив голову и полузакрыв веки, — не то слушает, что говорят, не то дремлет.

И колхоз имени Кирова с первого стал перемещаться на второе и третье место в районе.

Нельзя сказать, чтобы Степан Тихонович совсем упал духом. Он еще иногда воспламеняется. Но тот, прежний Степан Тихонович, и этот — два разных характера. Бывало, встречая противодействие своим начинаниям, он только больше наливался силой. Сейчас быстро гаснет. Устало поведет глазами как-то вкось, в сторону и, не договорив, на полуслове сядет. Начатое не доводит до конца.

Тот, кто работал в районе сравнительно недавно, искренне недоумевал: что за причина? Другие, умудренные опытом не одного года жизни в районе, не удивлялись и помалкивали. Но за их молчанием как будто стояло что-то недоговоренное. И в их взглядах читалось: «Так мы и предполагали, для нас это не новость. Причина? Все та же. Мы ее знаем».

Что они знали?

Для этого надо познакомиться с руководителями района: первым секретарем райкома Неверовым и председателем райисполкома Молчановым.

* * *
В районе нет человека, который бы так обстоятельно знал экономику всех колхозов, как знает ее Неверов. Непостижимо, как можно удержать в одной голове: сколько и каких в каждом колхозе посеяно культур, сколько и каких пород имеется коров, лошадей и овец и какая среднегодовая выработка на трактор была по району за все минувшие восемь послевоенных лет, какой был урожай в разрезе колосовых и в разрезе пропашных, сколько надоили молока, накачали меду, законтрактовали телят, — и все это знать наизусть, не спутав, не смешав с сотнями других цифр по всем отраслям в разрезе района, МТС и каждого колхоза.

Никто не скажет, что Неверов только отбывает часы в райкоме. Ночь. Давно уже спит станица. И только два окна в райкоме желтеют. Дремлющий через улицу на ступеньках сельпо сторож недовольно жмурится в полосе света, встряхивая головой, удивляется: «Какая неволя заставляет человека ерзать в такой час по стулу? Шел бы лучше домой, к жене. Сам не спит и ей не дает. Тоже, должно быть, то и дело приподнимает голову от подушки, поглядывает на райкомовские окна. Нет хуже быть женой начальника».

Но что же такое важное удерживает Неверова в райкоме? С умным, что ли, человеком — с агрономом, с трактористом или с председателем колхоза никак не может расстаться? Может быть, интересное письмо получил и растроганно протирает очки: «Что за люди выросли в районе, как по-государственному рассуждают, какие мудрые делают выводы». Или просто засиделись у секретаря после заседания члены бюро и говорят, спорят, никак не могут поставить точку? Бывает иногда, что после бюро, на котором резко разошлись мнения, оценки фактов, и начинается самое интересное, поучительное. Не все то скажешь в деловой, обязывающей к сдержанности обстановке официального заседания, что́ можно высказать в товарищеском разговоре, который не найдет отражения в протоколе. Сколько во время этого разговора будет сказано умных, прямых, порой обидных, но справедливых слов друг другу! Сколько сломано копий, выкурено пачек «Беломора»!

Нет, из-за клеенчатой двери кабинета Неверова не доносится громких голосов. Не слышно нагретого страстью спора. Только легкое покашливание и сухой, отчетливый треск время от времени раздаются за дверью. Что это за треск? Что за щелкающие, отрывистые звуки?

Это Неверов подбивает на счетах очередной баланс, верстает сводку. Склонив темноволосую седеющую голову, он подытоживает на костях пятидневку.

Уходя из райкома, он несет счеты подмышкой домой. И там жена слушает сухой, отрывистый треск, к которому она так же привыкла, как к голосу невыключающегося радиорепродуктора.

Зато разбуди Неверова в ночь-полночь телефонный звонок — молния из обкома, он, не справляясь ни у кого, назовет нужный процент ремонта тракторов, посеянного, убранного или заготовленного хлеба, настрига шерсти, закладки силоса. В крайнем случае он тут же кинет на косточках, и позвонивший ему работник обкома будет удовлетворен, если не состоянием дел в районе, то хотя бы осведомленностью секретаря и быстротой ответа.

Нельзя сказать, чтобы район был из отстающих — в области есть и похуже, и сравнительно с ними он выглядит не так уж плохо. А сравнительно с имеющимися возможностями?

Средняя урожайность озимой пшеницы в районе не поднимается выше 13—15 центнеров, яровой — 9—10 центнеров. Планы развития колхозного животноводства не столько выполняются, сколько натягиваются. Поголовье скота доводится до планового не так за счет приплода, как за счет лихорадочных закупок телят у населения ко дню представления годовой отчетности. Расплачиваются за телят и хлебом, и деньгами. В этот момент колхозы согласны уплатить за каждый килограмм живого веса по пять и по шесть килограммов пшеницы.

Каждую весну в колхозах страдает скот от бескормицы. И это в районе, где пойменных лугов, как ни в каком другом районе области.

По три — четыре килограмма зерна на трудодень колхозникам выдали только однажды, в урожайный год, а вообще выдают по полтора — два килограмма. В то время как до войны выдавали на трудодень по шесть и по восемь килограммов. Колхозникам некуда было ссыпать хлеб. Кстати, задание по хлебозаготовкам району с тех пор не увеличили. А тракторов и комбайнов в МТС давно уже больше, чем было в довоенное время.

Настолько привыкли к «средней» урожайности, что, когда выпал высокоурожайный — 1952 — год, оказалось, что хлеб некуда свозить и негде хранить. Не построили во-время амбары или хотя бы навесы. И что же? Остались сотни тонн обмолоченного хлеба в степи. У колхозников, у партийных работников кровью обливалось сердце.

* * *
И вот появился среди председателей колхозов еще один человек, который может войти в райком, широко распахнув дверь, с возбужденно блестящими глазами, с новым предложением или разбудить за полночь телефонным звонком и поделиться мыслью, которой нельзя, ну невозможно не поделиться именно сейчас, сию минуту.

Чем, как не радостью, должно наполниться сердце секретаря райкома от сознания, что все больше становится в районе людей неугомонных, талантливых, жаждущих улучшений. Ведь воспитание у людей духа творческого горения и есть святой долг руководителя. И чем больше будет в колхозах таких беспокойных людей, тем спокойнее может быть Неверов за состояние дел в районе.

Он не мог не видеть, что с избранием Степана Тихоновича председателем колхоза имени Кирова колхоз ощутимо пошел в гору. Не враг же секретарь райкома себе и своему району. Если в одном из крупнейших колхозов дела пошли лучше — значит и для всего района неплохо.

Почему бы не поддержать всеми силами и способами такого председателя.

— Знаешь, — говорит Неверов председателю райисполкома Молчанову, — кировцы новое дело начали.

— Не слыхал…

— Как же! Вносят под виноград местные удобрения.

— А-а, про это знаю…

— По-моему, явно хорошая затея. Ты как думаешь?

— И по-моему, не плохая, — соглашается Молчанов, — но…

— Что?

— Трубить об этом рано.

— Почему?

— Морозов, конечно, мыслит в масштабе своего колхоза, а на твоих, Павел Иванович, плечах — район. Одно дело — в колхозе имени Кирова удобрения внести, другое — если завтра из области в масштабе всего района план спустят.

— Ты думаешь?

— Не сомневаюсь. И прежде, чем трубить, надо посмотреть, что выйдет. У Морозова это есть… — Молчанов сделал рукой жест вокруг головы.

— Что ты имеешь в виду?

— Витает.

— Разве зазнаётся? — поинтересовался Неверов.

— Еще как! — оживился Молчанов. — Ног не чует. Иногда бы человеку с облаков и на грешную землю спуститься не вредно. Как будто до этого в районе ничего не делали и ни о чем не думали. Нельзя же только со своей колокольни… Есть интересы колхоза, а есть интересы всего района. Не тот масштаб, не тот уровень…

— Да, да…

Неверов задумывается. Уровень! Он устаивался и отстаивался в районе не год и не два. Он выдержал самое большое — проверку временем. За эти восемь лет Неверов успел изучить район со всем тем, что есть в нем хорошего, и с тем, что есть плохого. Знает свои районные достижения; знает свои районные недостатки. Те и другие — в берегах обычного уровня.

…Молчанов прав: у секретаря райкома на плечах не один, как у Морозова, а все восемь укрупненных колхозов. Бывает, что́ назрело в одном колхозе, — преждевременно или вовсе не подходит для района в целом.

Есть люди, которые только взбаламучивают нормальное течение жизни, внушают мысль, что руководство района не использует всех имеющихся возможностей и ресурсов. Не разберутся в области и начнут мерять работу района этими самыми «скрытыми резервами».

И тогда не кто-нибудь другой, а секретарь райкома думай об удобрениях виноградников во всем районе. Неверов, конечно, не против удобрений, но дело это необычное и, в условиях района, сложное. И породистых свиней в одном колхозе легче развести, чем во всех восьми укрупненных колхозах района.

…Так нетрудно поставить под удар и район, и авторитет районного руководства, который устаивался и отстаивался тоже годами.

* * *
Иной человек с повышением в должности начинает меняться на глазах у окружающих не только внутренне, но и внешне.

Молчанов до избрания председателем исполкома был довольно-таки худощав, болезнен. Уже через шесть месяцев после избрания он раздобрел и раздался вширь. И голос у него — прежде ничем не выдающийся, обыкновенный голос — вдруг зазвучал, как самая большая труба в духовом оркестре.

О Молчанове говорят в районе, что он не стоит, а лежит на законе. И в районе знают, что лучше не идти к Молчанову с каким-нибудь срочным, не терпящим отлагательства делом, за советом и поддержкой. Человек, задумавший что-нибудь новое, может быть, рискованное, заранее знает, как ответит Молчанов.

Приходит к нему председатель сельского Совета рассказать, что от родников, с горы, Совет проложил в станицу трубы, построил колонку и теперь люди пьют ключевую воду.

— А кто тебе разрешил? — спрашивает Молчанов.

В другой раз к нему пришел районный ветврач за разрешением неизрасходованную сумму, предназначенную для покупки хомутов и вожжей, употребить на покупку кровли для одного из ветеринарных пунктов.

— Ну нет, я за тебя не буду в тюрьму садиться, — отказал Молчанов.

Ветврач махнул рукой, решил взять на себя ответственность. Вскоре ему пришлось побывать в этом населенном пункте вместе с Молчановым. Тот увидел дом ветпункта с новой крышей, раскрыл рот и повел на врача глазами.

— Ага, все же нашли чем покрыть. То-то.

Ветврач не удержался:

— Нашли, Петр Никитич. Двумя хомутами и тремя парами вожжей.

Нет, Молчанов не засиживается в своем кабинете. После того, как Степан Тихонович сказал на пленуме, что председатель исполкома, как медведь, натоптал себе тропу только от квартиры до конторы, его стали чаще видеть на дорогах района. Благо он получил из области новый вездеход «ГАЗ-67».

Но почему же все-таки его попрежнему сторонятся люди? Разговаривая с Молчановым, они не открывают ему сердца. А раз это так, то и подлинная жизнь района ему не знакома, он ее не знает.

…Не знает потому, что сколько бы ни наматывал на колеса километров «газик», сколько бы ни ездить по дорогам района, но, если это делается не по велению сердца, а лишь бы соблюсти форму и приобрести славу вездесущего руководителя, жизнь все равно пройдет мимо. Сами дороги ничего не расскажут о жизни, если не встречаться на них с людьми и не в казенном разговоре: «ну как?», «смотри», «то-то», а в душевном, сердечном, откровенном.

Можно ездить на «газике» или на «Победе» по району и знать только поверхностную, а не настоящую жизнь колхозов. Можно разговаривать с человеком и не добиться, чтобы он открыл тебе сердце. Для этого недостаточно снисходительных нравоучений, угрожающих намеков или отеческих, с похлопыванием по плечу, ноток в начальственном баритоне. Колхозник должен поверить, что с ним разговаривает человек, действительно любящий жизнь и людей, умеющий бесстрашно смотреть правде в лицо и берущий на себя смелость принять решение.

Люди равно не терпят как панибратства, подыгрывания «под народ», так и высокомерного обращения, аристократизма. Еще не перевелись руководители, которые рядятся под этаких парней-рубах, простачков и, к сожалению, многие годы продвигаются на этом коньке со ступени на ступень по лестнице служебных восхождений. На самом деле вся репутация этого якобы знающего народ «рубахи-руководителя» всего лишь и покоится на том, что он, разговаривая с колхозником, обращается к нему на «ты», называет его «братец» и, приехав на стан, когда бригада обедает, громогласно говорит кухарке: «…Налей-ка и мне тарелку борща. Люблю полевой борщ со свежей капустой».

* * *
Есть немало способов «спустить» беспокойного человека «на землю». В районе никто не знает их так хорошо, как знает Молчанов.

Есть способ терпеливо выждать, когда человек начнет увязать в трудностях нового дела, во-время не придти к нему на помощь и потом, при неудаче, навалиться, грубо унизить, а заодно осмеять и сам замысел.

Есть способ — в то время, когда все помыслы человека заняты одним, по его убеждению, насущно необходимым и в этот момент неотложно важным делом, — давить на него, обременять другой, не столь срочной заботой и в конце концов довести до того, что он в растерянности остановится на междупутье, а потом возьмет и бросит оба дела.

Да мало ли испытанных способов. К числу самых мелких, но безошибочно действующих и поныне относится способ почаще давать умному, самостоятельному человеку чувствовать над собой власть старших, дабы он не забывал, что он «сверчок» и ему в любой момент могут указать его место.

Даже очень сильного, гордого человека можно унизить по мелочи и превратить в мальчишку. Это умеет Молчанов.

— Вы знаете, куда идет это сено? — говорил он как-то в адрес Степана Тихоновича на заседании исполкома, посвященном ходу сенозаготовок.

Степан Тихонович хотел сказать, что МТС не обеспечила колхоз сеноуборочными машинами, но Молчанов не стал слушать.

— Не сдав в установленный срок сено, вы совершаете антигосударственное преступление. Я категорически спрашиваю: на чью мельницу вы льете воду?

Степан Тихонович сидел, опустив голову. Он уже чувствовал себя преступником и настойчиво допрашивал себя, а не льет ли он в самом деле воду на чью-нибудь мельницу?

Есть люди, которым как бы доставляет удовольствие подрезывать острому, думающему человеку крылья.

Вскоре после избрания председателем колхоза Степан Тихонович пришел к выводу, что легкие временные помещения для окота тормозят развитие животноводства. Их ремонт уже обошелся колхозу дороже, чем если бы построить новые, капитальные. Чтобы их построить, своими, доморощенными специалистами не обойтись. Правление решило нанять в городе производителя работ — инженера.

Молчанов вызывает Степана Тихоновича и насмешливо говорит:

— Какой там еще инженер? Ты что, Устава сельхозартели не знаешь? Поставь колхозника с топором — и все дело.

В большом хозяйстве всегда можно найти упущения. Если нельзя было лишний раз наказать кировского председателя за какие-нибудь серьезные ошибки — показатели колхоза говорили сами за себя, — находили мелочи.

Не поддержат, где нужно было поддержать, и потом сами же спрашивают Степана Тихоновича:

— Ну как твои молочные реки с кисельными берегами? Наобещал?

Все чаще задумывался Степан Тихонович: ну, хорошо, пусть я сам плохой, но при чем колхоз? Обиделись на меня, а отказали в денежной ссуде для вывозки леса на виноградные опоры колхозу. Не по душе председатель, а комбайна для заготовки силосной массы колхозу не дали. И что бы ни попросил — не для себя, для колхоза — либо вовсе не дадут, либо дадут в последнюю очередь.

Когда Степан Тихонович входил в райком или в райисполком, его уже встречали не иначе, как иронической репликой:

— Ну что, опять с какой-нибудь идеей?

Со временем на каждом пленуме и совещании не забывали задать вопрос:

— Где ваша былая слава?

* * *
Два — три месяца жизнь в районе, как вода под береговыми вербами: не то движется, не то стоит на одном месте, и потом поднимается буря. День и ночь заседает бюро. Разъезжаются по колхозам уполномоченные. Сыплются на головы председателей колхозов выговоры со строгим предупреждением и без строгого.

И называется это: создать напряжение в работе.

Но вот опять затишье. Ни волны, ни даже легкой зыби на успокоившейся поверхности районной жизни. Ни один парус не встрепенется до новой кампании.

В давно обжитые берега текущих хозяйственных кампаний привычно устремляются мысли Неверова и Молчанова. Все, что лежит за этими берегами, представляется не столь важным, третьестепенным. Все, за что не взыскивает каждую пятидневку обком, можно отложить. Когда-нибудь, на свободе, и до этого дойдут руки.

И откладывается от посевной до уборочной, от уборочной до посевной. Что надо было решать изо дня в день — не решали. Все не доходили руки. Третьестепенное, запускаясь, вырастало в проблему.

Когда-то суглинистые склоны приречного правобережья были сплошь одеты виноградниками. Нельзя было глаз оторвать от их изумрудно-курчавой зелени. Год от году картина менялась. Бугры заметно лысели, все явственнее проступали сквозь виноградную листву блекло-голубые пятна полыни. А вскоре она разлилась и захлестнула благодатные склоны. И теперь уже редкие массивы садов сиротливо зеленели на унылом серебре полыни.

Конечно, немало отразилась на состоянии виноградных садов фашистская оккупация. Одну часть захватчики потоптали танками, другую — сожгли. Столетние виноградные лозы порубили на дрова для офицерских и солдатских кухонь.

После изгнания захватчиков часть корней удалось спасти: женщины руками отрывали чубуки из золы и отхаживали их, как малых ребят. Кое-что в колхозах посадили заново. Правда, сравнительно с тем, сколько пустует плодороднейшей земли, совсем немного. Просто малую толику, каплю в море неиспользованных возможностей.

В чем же дело? Что мешает бурно двинуть вперед одну из доходнейших отраслей хозяйства колхозов?

Назрело время поставить вопрос об изменении специализации колхозов правобережья в сторону развития виноградарства. Собственно не об изменении специализации, а о возвращении их в русло нормального, наиболее плодотворного и перспективного развития экономических возможностей.

Неверно, что райком и райисполком вовсе не ставили этого вопроса перед областными организациями. Но как? Дальше робких докладных записок дело не пошло. В области же от этих докладных записок отмахивались. Не было в них необходимой убежденности в важности поставленного вопроса и необходимых зрелых обоснований. Неверов облекал свои мысли в докладных записках в осторожные, туманные формулировки и обставлял их множеством оговорок. Такая постановка вопроса внимания и уважения не вызывала. На докладные записки Неверова попросту не отвечали. И он предпочитал больше не напоминать. Значит, привычно обобщал он, так нужно. Значит, делал он вывод, момент не назрел. Там, на горе, виднее.

И он не поднимал этого вопроса, когда ему приходилось бывать в области, не выступал на пленуме во всеоружии своего бесспорно всестороннего знания неудовлетворительного состояния дел с виноградарством. Что толку от этого знания! Оно лежит у Неверова на столе в папке мертвым капиталом, не оплодотворенное подлинной страстью партийного руководителя. Никакой нет пользы колхозам от этого «знания», завязанного на две черные тесемочки. В районе знают, что все равно Неверов не выйдет на областную трибуну, не раскроет папку, не заговорит полнозвучно и веско.

Но и в тех условиях, в которых находится район, райком и райисполком могут сделать многое. Даже те заниженные планы посадки новых виноградников, которые даются району из области, не выполняются. С тех садов, которые есть, снимаются минимальные урожаи.

Все еще не столько передовая агротехника определяет урожайность виноградных садов, сколько, увы, погода. Самая доходная в местных условиях отрасль хозяйства живет, можно сказать, в районе на задворках у остальных отраслей. Другие работы в колхозах механизированы, и только в садах попрежнему полновластно царят лопата и мотыга. В обеих МТС смотрят на виноградники, как на обузу. Попробуй директор МТС не выделить тракторов для вспашки земли под пшеницу — ему потом долго будут сниться кислицы. Если же директор не дал трактора, чтобы поднять плантаж под виноградный сад, его даже не пожурят.

В колхозах, в сущности, не осталось постоянных садовых бригад и звеньев. Из садовой бригады в любое время не возбраняется забрать людей и на луг, и в поле, и на ремонт дороги. Не беда, что в саду пообрывала чубуки буря. Неважно, что лебеда выросла выше человеческого роста.

Кроме колхозных садов, есть еще индивидуальные сады. Об этих привыкли вовсе не думать. Где колхознику купить лесу, чтобы поднять кусты на опоры? Как приобрести удобрения, синий камень и известь для опрыскивания, садовый инвентарь?

Это, мол, не наша печаль. Это дело частное.

И колхозники выкручиваются кто как может. Вступают в сделки с лесниками или ночами потихоньку потягивают из-за реки по жердочке. Известь и синий камень приобретают у спекулянтов, вместо подвязочного материала режут речной тростник и дерут лыко.

Те, кому надоели эти неурядицы, повырубили свои сады. Поубавилось у колхозников виноградных садов в районе.

* * *
Еще до колхозов старые люди в районе знали, а впоследствии опыт колхозников подтвердил их вывод, что на землях района, в условиях довольно часто повторяющегося засушливого лета, урожайность озимой пшеницы, посеянной, конечно, по парам, в два и в три раза превышает урожайность яровой. Но вот уже много лет, из года в год в планах, составляемых в области для района, сокращается задание по подъему паров. После войны площадь паров в колхозах сократилась почти вдвое. Плановики из области поясняют, что надо высвобождать землю под яровую пшеницу. Делается это, поясняют, потому, что питательные и хлебопекарные качества муки из яровой пшеницы превосходят качества из озимой.

В этом, конечно, есть своя доля правды. Но руководителям района надо было бы со всей остротой заявить в области о том, о чем давно уже думают многие колхозники, председатели колхозов, агрономы и партийные работники района и что иногда прорывается у самого Неверова в редкие минуты откровения: вообще-то он человек замкнутый, не откровенный. Заявить о том, что составитель посевного плана для района похож на портного Тришку. И урожайность озимой пшеницы, исключая 1952 благоприятный год, резко снизилась, так как она сеется теперь больше по осенней вспашке. И яровая в неблагоприятных условиях района чаще бывает плохая или средняя, чем хорошая, урожайная. Если расширять посевы яровой пшеницы, то расширять за счет тех районов, где она безусловно подходит. Неверов мог бы сослаться и на самые свежие факты. Уже в этом году в колхозе имени Кирова, где председателем Степан Тихонович, урожайность озимки, посеянной по парам, в пять раз превысила урожайность яровой. Между тем озимка, посеянная по осенней вспашке, уродила даже хуже, чем яровая.

Почему же Неверов молчит о том, о чем он думает и иногда, несмотря на свою замкнутость, проговаривается в районе? Все потому же. Боится, как бы не заподозрили в антигосударственной тенденции по отношению к… яровой пшенице.

И он предпочитает уныло, как заученный наизусть урок, повторять председателям колхозов, агрономам, партийным работникам слова, которые услышал в области:

— Питательные и хлебопекарные свойства яровой выше.

На тех же, кто, подобно Степану Тихоновичу, не склонен удовлетворяться этим объяснением, он не прочь и прикрикнуть:

— Вам план спущен? Спущен. Выполняйте…

* * *
Недавно в сельскохозяйственный отдел райкома прислали нового инструктора. До этого он работал агрономом в одной из МТС. Раньше человек с агрономическим образованием был среди сельских партийных работников редкостью. Теперь это становится обычным.

— Тебе, Еремин, повезло, — напутствовали его в обкоме. — у Неверова есть чему поучиться. Не секретарь райкома, а энциклопедия, он там с закрытыми глазами куда угодно дорогу найдет. Таких, как Неверов, могикан уже почти не осталось…

Молодой инструктор с головой окунулся в партийную работу. Начал с того, что стал знакомиться с колхозами, с людьми. Район ему понравился: богатые земли, луга, красивые хутора и станицы. В то же время глазом агронома увидел он то, что бывает скрыто для простого глаза. Увидел, что сравнительно с имеющимися возможностями колхозы развиваются медленно. Попрежнему злом является низкая трудовая дисциплина. Скот зимует в неприспособленных помещениях, страдает от бескормицы.

Еремин успел познакомиться со многими интересными людьми: колхозниками, агрономами, трактористами, секретарями парторганизаций — и сделал вывод, что, опираясь на этих людей, в районе буквально можно сделать чудеса, в ближайшие два — три года круто поднять хозяйство колхозов, сделать жизнь колхозников действительно обеспеченной.

С ворохом наблюдений в голове, с заметками и цифрами в записной книжке, с приподнятым чувством, усталый и запыленный, он прямо с дороги, не завернув домой, зашел в кабинет к Неверову и, присев к столу, стал рассказывать.

Неверов слушал его, не перебивая, наклонив к столу черноволосую седеющую голову и рисуя на бумаге карандашом какие-то конвертики и кружочки. Во все время, пока Еремин говорил, он ни разу его не переспросил, ни к чему из услышанного не проявил интереса. Так он слушал полчаса, час и все чертил на листе карандашом кружочки и конверты.

Когда же инструктор умолк, Неверов подождал немного и, не поднимая головы, спросил:

— Все?

— Все, — несколько озадаченно ответил Еремин.

— М-да… — заметил Неверов.

Что он вкладывал в это междометие, было непонятно.

Подождав, Еремин ушел из его кабинета обескураженный. Он не мог разгадать причины того равнодушия, с которым был встречен его рассказ секретарем райкома, и склонен был отнести это за счет того, что, должно быть, мысли Неверова в тот момент были заняты чем-то другим, неизмеримо более важным.

Но когда, вернувшись из новой поездки по району, он опять зашел к Неверову, прием был точно такой же. Ни один мускул не шевельнулся на лице у секретаря райкома. Ни разу не поднял он от стола головы. Тем же синим граненым карандашом он рисовал на бумаге те же кружочки.

Так повторилось и в третий, и в четвертый раз. После этого Еремин, приезжая из командировки, уже не спешил к секретарю райкома. И Неверов его ни о чем не спрашивал. Он убежден, что нового о районе ему все равно не расскажут.

Однажды только на бюро райкома он поднял склоненную над столом голову и отыскал глазами Еремина.

— Вы в «Красном кавалеристе» одобрили посадку чубуков под плуг?

— Это дело интересное, Павел Иванович! — сказал Еремин.

— Непроверенное…

— Они и посадили для проверки. Всего два гектара.

— Что-то вы на себя много берете… — подчеркнул Неверов.

* * *
…А как же со Степаном Тихоновичем? Как дальше складывалась его судьба? К чему повела вся эта история?

Колхоз, куда он пришел председателем, слился из трех колхозов. К приходу Степана Тихоновича в колхозе скопилось несколько бывших председателей. В разное время за разные провинности колхозники лишили их своего доверия, отказали им в праве на руководство общественным хозяйством: одному — за пьянку, другому — за барские замашки, третьему — как не отвечающему требованиям времени.

Теперь все они осели в колхозе на положении рядовых его членов. Но, вкусив власти, большинство из них посчитало, что они теперь уже вправе не работать, зато вправе указывать, как надо работать. И, конечно, каждому из этих бывших председателей стало казаться, что новый председатель не так руководит колхозом.

Полетели письма в райком и в обком, стали приезжать в колхоз комиссии и ревизоры, требовать от Степана Тихоновича пространных, и непременно в письменной форме, объяснений. Только что уехала одна комиссия — едет другая. Только что проводил ревизора из района — встречай из области.

В конце концов все обследования и проверки завершались одним и тем же: ничем. Само дело говорило, что Степан Тихонович, конечно, не безошибочно, но безусловно правильно руководит колхозом. Творчески руководит, с перспективой. Но наветы не прекращались. Иные ревизоры уже приезжали в колхоз, как домой, и сами заведомо выражали Степану Тихоновичу свое возмущение, говорили, чтобы он работал спокойно.

Но нервы уже не выдерживали. Обиднее всего было сознавать, что райком и его первый секретарь, райисполком и его председатель, которые уж лучше-то всех знали истинную цену похода против нового председателя, считали все эти ревизии и проверки в порядке вещей и со стороны наблюдали, как человека, у которого куча неотложнейших дел, одолевают обследователи. А ведь Неверову и Молчанову, знавшим действительное состояние дел в колхозе, проще всего было стукнуть по столу кулаком и прикрикнуть на ревизоров:

— Довольно! Больше, чтобы в колхоз без нашего ведома — ни ногой. Не позволим отрывать человека! Имейте дело с нами!

К тому же кое-кому из бывших председателей удавалось иногда на собраниях и восстановить против Степана Тихоновича часть колхозников — своих родственников и приближенных. Бывшим председателям помогал бухгалтер, которого новый председатель отстранил от работы за махинации. Иногда они сбивали с толку и все собрание, и какое-нибудь новое, полезное дело тормозилось.

Что, Неверов приехал в колхоз, чтобы разобраться, помог разрядить обстановку? Нет, сам привыкнув работать в одиночку, полагаться только на собственные силы, он и других предоставляет самим себе, оставляет лицом к лицу с трудностями. Неверов стал упрекать Степана Тихоновича, что тот заварил в колхозе склоку. Секретарю райкома вторил председатель райисполкома. Молчанову как будто особенно приятно было лишний раз просклонять имя человека, который, в сущности, и знал больше его и умел видеть дальше.

Не обошлось у Молчанова и без личного. Не мог забыть он кировскому председателю его слов, сказанных всенародно, с трибуны пленума.

И Степан Тихонович начал уставать. Поддерживало сознание, что, несмотря ни на что, дела в колхозе улучшаются и число неугомонных, жадных к новому людей, на которых можно было теперь опереться, тоже увеличилось. Но к этому примешивалась горечь, что сообразно возможностям колхоза все могло идти неизмеримо лучше, быстрее и новые люди росли бы куда более бурно.

Так день за днем отравляли настроение человеку, убивали в нем тягу к творчеству. То Степан Тихонович просился из совхоза в колхоз, а то стал рваться обратно из колхоза.

Характеры у людей бывают разные. Даже творчество великого Глинки, по словам Стасова, особенно бурно расцветало и давало свои плоды в те драгоценные моменты его жизни, когда он чувствовал себя окруженным товарищеским сочувствием и поддержкой.

Степан Тихонович, этот рыжеволосый гигант, — человек, тонко чувствующий и даже болезненно чуткий к уколам несправедливости. Он не то чтобы привык только к похвалам, он не может привыкнуть терпеть унижения.

— Настроение? — поднимает бровь Неверов.

И Молчанов изобразит на лице презрительное недоумение.

Все это, по их мнению, интеллигентщина, «сантименты». Если кому нечего делать, — пусть занимается чьим-то там настроением. У первого секретаря райкома и у председателя райисполкома заботы куда посерьезнее.

Вот к чему это ведет.

В районе две мельницы, и на обеих беспорядок. Колхозники в горячее время сутками ждут помола. Едет мимо мельницы на своем «ГАЗ-67» Неверов и не притормозит, не спросит: почему такое безобразие?

О Молчанове и говорить не приходится. В районном центре по нескольку дней не работает пекарня. Районные работники ездят за печеным хлебом в соседние хутора и станицы. Может быть, муки на складе нет? Есть сколько угодно. Не могут наладить печи.

Заговори с Молчановым, он поморщится: мелочь. А что такое плохо работающая мельница? Это — испорченное настроение у человека. И что такое на один день оставить людей без печеного хлеба? Это значит омрачить им целый рабочий день. Нет, забота о хорошем расположении духа человека — это политика.

* * *
В сентябре в районе открылась партийная конференция. Доклад о работе райкома сделал Неверов. Как всегда, он говорил обстоятельно и точно и, как обычно, порадовал сидевшего в президиуме представителя обкома своей осведомленностью о делах в колхозах.

Нельзя сказать, чтобы доклад не был правдивым. Неверов в общем правильно осветил положение дел в районе. Но это была, скорее, добросовестная фотография, на которой и цифры, и люди как бы замерли в неподвижном состоянии, а не живая движущаяся картина, из которой можно было бы понять, о чем люди думают, куда они идут, что намерены делать. Не слышно было в словах Неверова доподлинной страсти. Не было в них смелости, без которой невозможно себе представить партийного руководителя.

Это был доклад, так сказать, среднего уровня. Бескрылое слово человека, который умеет сосчитать, но не умеет возвыситься над цифрами и фактами, чтобы охватить всю картину взором и увидеть, что нужно делать завтра.

После такого доклада вяло разворачивались на конференции и прения. Люди брали слово неохотно, говорили не в полный голос. Не то чтобы не было острых, думающих людей, решительно не согласных с тем, как Неверов и Молчанов руководят сельским хозяйством, воспитывают кадры. Но бывают еще у нас собрания, на которых даже самые острые люди не могут развернуться в полную меру.

Может быть, так и прошла бы конференция — ни плохо, ни хорошо — все на том же, что и в прошлом году, среднем уровне, если бы не совпало, что в эти-то дни и дошла в район та весть о мерах по подъему сельского хозяйства, которая, как освежающий ветер, прошла по нашей земле, взбурлила умы и согрела сердца партийных и беспартийных энтузиастов колхозного строя.

Утром и днем диктор московского радио несколько раз передавал постановление сентябрьского Пленума ЦК, а вечером пароход привез из города номера областной газеты с напечатанным в ней полным текстом решений.

«…Сила и непобедимость нашей партии — в её кровной и неразрывной связи с народом», — говорится в Уставе партии. Вот и на этот раз то, что давно назревало и что наболело у людей, сомкнулось с тем, о чем думали вверху, в руководстве партии. И надо было видеть, как это, идущее снизу и сверху, встретилось в крепком рукопожатии на партийной конференции в обыкновенном сельском районе.

Точно полой водой прорвало плотину, один за другим стали записываться делегаты для выступления в прениях, заговорили горячо и страстно.

Попросил слова и Степан Тихонович. До этого он сидел в зале в одном из последних рядов таким, каким его привыкли видеть последнее время, — безучастно подперев кулаком голову. Когда ему попала газета, он вдруг весь так и встрепенулся, так и впился в газетный лист глазами, равнодушие с него как рукой сняло. Степан Тихонович читал, наморщив лоб и шевеля губами, в лице у него выступило что-то детское.

После этого он попросил слова. Он взошел по ступенькам дощатой трибуны, обвел глазами зал, и все вдруг узнали в нем того, прежнего Степана Тихоновича.

— Так это же, товарищи, — сказал он, — то, о чем мы сами думали, чего ждали. И после этого, — он повернулся к президиуму, — нам с вами, Павел Иванович, ну никак невозможно жить вместе.

— Что такое? — не сразу понял Неверов.

Зал насторожился. Стал слышен в раскрытые окна клуба шум удалявшегося в верховья реки парохода.

— Я говорю, — повысил голос Степан Тихонович, — что среднего вы уровня человек. А теперь у нас жизнь должна пойти вот на каком уровне! — И он поднял над притихшим залом зажатую в руке газету.

— Факты нужны, факты, — бросил из президиума реплику Молчанов.

На предыдущих конференциях и пленумах Неверов и Молчанов обычно всегда прибегали к репликам, когда им не нравилось чье-нибудь выступление и им нужно было рассеять невыгодное впечатление, которое оно могло произвести на слушателей, а заодно и сбить с тона оратора, смутить его, заставить растеряться. И нередко это им удавалось. Казалось, что и на этот раз реплика Молчанова сделала свое дело. На какое-то мгновение Степан Тихонович затосковал на трибуне и обвел глазами зал, как бы ища поддержки. Но тут вдруг раздался голос из глубины зала:

— Можно и факты…

Все оглянулись. В президиуме Неверов скрипнул стулом.

По проходу небыстрой походкой шел к трибуне Еремин. В руке у него, как у всех в этот день, была газета. В пути он разминулся со Степаном Тихоновичем, который поспешил уступить ему место на трибуне.

В фигуре и во всем внешнем облике Еремина не было ничего внушительного — смуглый, худощавый парень, — не то что у Молчанова, который имел прямо-таки величественную осанку. И голос у Еремина был ничем не замечательный — обыкновенный, с некоторой даже застенчивостью, тенорок. Услышав его, трудно было поверить, что Еремин командовал на фронте ротой.

Но опыт уже научил людей разбираться в том, что осанка и генеральские нотки в голосе — не самое главное в оценке качеств руководителя. Очень часто ведь неброские по внешности люди и оказываются талантливыми.

За это время в колхозах успели узнать и оценить Еремина. С ним можно было говорить откровенно, и он не прятался за чью-либо спину, когда к нему обращались за советом. У Еремина было свойство, которое больше всего ценят люди: он умел прямо смотреть в лицо фактам, и уши его не были заткнуты ватой. Он мог увлечься человеком. То откроет в районе интересного пчеловода, изобретателя высокопродуктивного улья. То заедет на полевой стан к трактористам и живет у них три, пять дней, пока не узнает всех и все их заботы. Или же после какого-нибудь совещания в районе поведет к себе на квартиру двух — трех председателей колхозов, агрономов и сидит с ними в разговоре, пока не начнется по станице предрассветная петушиная побудка.

Он был неравнодушен к людям. Вот почему так притих зал, когда увидели его на трибуне.

— Можно и факты, — повторил Еремин.

И своим негромким тенорком он рассказал конференции то, о-чем уже знают читатели. Закончил он так:

— Говорят, что товарищ Неверов любит район. Непонятно. Район любит, а людей — нет. Район — это не только местность. Это — люди. Вы думаете, о чем нам сегодня Цека говорит? О том, что наши люди все это могут сделать. В человека верить надо. — Еремин уже было пошел с трибуны, но задержался еще на ступеньке. — Верить надо!

Рассчитывали конференцию «закруглить» в два дня, но пришлось продлить еще на день — так много было желающих выступить. Говорили о том, как запустили в районе МТС. Как не поддерживали смелых людей. Жили, лишь бы отчитаться за очередную кампанию, а там, хоть трава не расти. Говорили, что попрежнему главным агрономом в районе — дождь.

Может быть, до этого за всю жизнь не пришлось услышать столько крепких слов Неверову и Молчанову. И у каждого выходившего на трибуну была в руках газета. Зоотехник Устинов, и раньше никогда не боявшийсяговорить то, что он думал, и поэтому немало претерпевший в районе, так прямо и назвал Неверова статистиком.

— Мы боимся, — сказал он Неверову, — что вы и это постановление начнете в одиночку выполнять. Нам всегда было с вами трудно, а теперь наши пути-дороги совсем расходятся. На сегодняшний момент выпадаете вы, стало быть, Павел Иванович, из тележки.

Неверов и Молчанов сидели за столом президиума, как в воду опущенные. По-человечески говоря, жалко было на них смотреть. Но можно ли давать в сердце место жалости, когда речь идет о том, чтобы убрать помехи с пути, по которому людям нужно идти дальше?!

Каждый хотел сказать о том, что невозможно было говорить в районе все эти годы. Как сказал один делегат, не тот был воздух. Этот же самый делегат, обращаясь к Молчанову, незлобливо посоветовал:

— А на вашем месте, Петр Никитич, я бы сейчас сам в отставку подал бы. Или поезжайте учиться. Хоть у вас уже и предельные лета, мы за вас всей конференцией можем походатайствовать. Нет, пожалуй, учиться не езжайте. Еще пришлют вас потом опять в наш район. Научить-то вас разным наукам могут, а смелости на курсах не прибавляют. Руководитель отважный человек должен быть, орел. Прямой вам расчет — в отставку. И вам будет поспокойнее, перестанете каждого куста бояться, и нам без вас станет получше.

И добавил под раскатистый, беспощадный смех зала:

— Как говорится, была без радости любовь — разлука будет без печали…

Когда огласили результаты выборов в новый состав райкома, оказалось, что из двухсот делегатов за Неверова проголосовало семь. За Молчанова — трое.

Секретарем райкома был избран Еремин.

Галина Николаева ПОВЕСТЬ О ДИРЕКТОРЕ МТС И ГЛАВНОМ АГРОНОМЕ

Посвящается комсомольцам Алтая и Казахстана

Это случилось в Кремле на совещании передовиков сельского хозяйства.

Длинный высокий зал был переполнен. Дневной свет, скупо падавший из узких и глубоких окон, мерк под ровным электрическим сиянием, рождавшимся там, где высокие пилястры с острыми гранями переходили в сводчатые потолки. Под сводами скрещивались лучи «юпитеров», а в проходах между креслами бесшумно сновали кинооператоры и корреспонденты с аппаратами. Из ниши, расположенной за трибунами, на полном шагу входила в зал огромная фигура Ленина. Те, кто поднимался на трибуну, шли ему навстречу, и многие поднимались плотной поступью — не в первый раз и по праву.

— Я, товарищи, хочу сказать о механизации картофелеуборки… — говорила Ефимова, председатель знаменитого овощеводческого колхоза, грузноватая женщина в пуховом платке. Многие из присутствующих хорошо знали и судьбу ее, и характер, и даже любимое ее выражение «конечно-безусловно». — Механизация картофелеуборки — это, конечно-безусловно, большой-колоссальный вопрос! — говорила она своим обычным мерным и властным говором. — Нынче мы урожай удвоили, а убирать нечем! Пришла я к министру. «Хочешь не хочешь, Иван Александрович, выручай! Отпусти комбайн!» Дали нам картофелеуборочный комбайн, а он не усовершенствован! Товарищи директора заводов, товарищи инженеры, товарищи конструктора! Да разве же это конструкция, чтоб тридцать — сорок процентов картошки землей заваливать? Кому это надо, кому не надо?!.

А когда отзвучал этот занесенный над головами конструкторов вопрос, председатель предоставил слово директору Журавинской МТС Чаликову. На трибуну торопливо поднялся никому не известный юноша, с тонкой, как у подростка, шеей и розовыми щеками. И его имя и название МТС участники совещания услышали впервые.

— После сентябрьского Пленума ЦК КПСС наша Журавинская МТС выполняет и перевыполняет… — Юноша запнулся, но быстро поправился: — Наша Журавинская МТС, как и тысячи других МТС, как и весь многомиллионный советский народ, с новым приливом энтузиазма включилась в общенародное дело и ежедекадно выполняет и перевыполняет нормы и обязательства. В переводе на мягкую пахоту…

После деловитых речей прежних ораторов неуместным казался поток общих фраз. Многие насторожились.

Все знали, какими дорогами пришла на кремлевскую трибуну Ефимова и те, кто выступал до нее.

Но какая дорога привела на эту трибуну юношу с заученной речью, с чем-то мягким, расплывчатым во всем его облике?..

Когда с видимым облегчением оратор выбрался из общих фраз и уже совершенно легко и бойко принялся сыпать цифрами гектаров, центнеров и процентов, председательствующий нажал на кнопку звонка и сказал:

— Проценты, конечно, — дело великое! Однако расскажите-ка вы нам существо дела! Расскажите, как вы сумели в засуху взять пшенички в два раза больше, чем соседние МТС.

— Наша МТС действительно собрала урожай почти в два раза больший, чем в целом по району. Это произошло следующим образом… — с разгона, в прежнем темпе начал юноша и вдруг запнулся.

Взгляд его остановился на чем-то далеком. Тонкая шея дернулась…

— Это произошло следующим образом… — повторил он и опять умолк.

Молчание затягивалось. Взгляд юноши, словно ища выхода, побежал по высоким стенам узкого зала, по рядам кресел, уходящих в глубину… В зале стояло выжидательное молчание…

— Это произошло следующим образом… — в третий раз повторил оратор с машинальностью испорченной патефонной пластинки.

— Товарищ Чаликов не собирался выступать, но мы его попросили, — поспешил объяснить председатель слушателям, желая выручить оратора, и ободряюще обернулся к нему: — Вы нам попросту расскажите, как вы этого добились. Расскажите, как это делается. Что вашу МТС подняло? — От желания помочь оратору он даже приподнял обе руки, словно на них была невидимая ноша.

Лицо юноши побагровело. Он переступил с ноги на ногу и с трудом выдавил из себя два слова:

— Нас… подняло…

После этого он опять замолк. Молчание его приобретало безнадежный характер. Освещенный со всех сторон прожекторами, красный, с беспомощным, растерянным взглядом, он мучился на глазах у тысячи людей. Беспощадные кинооператоры целились в него аппаратами. А он подергивал головой и руками с таким усилием, словно ладони его приклеились к краю трибуны и теперь никак не могут отклеиться. Ефимова, сидя в президиуме, взглянула на него и рассмеялась добродушно, со вкусом. Люди в зале откликнулись смехом.

— Да-а!.. — улыбаясь и пытаясь сдержать улыбку, сказал председательствующий. — Как видно, на деле вы сильнее, чем на словах… Ну что ж… Уж лучше так, чем наоборот!..

А юноша наконец «отклеился» от трибуны, с каким-то отчаянным выражением махнул рукой и, не проронив больше ни слова, начал спускаться по ступенькам в зал.

Неожиданный финал такого гладкого и бойкого вначале выступления рассмешил слушателей. Под смех и аплодисменты юноша брел к своему месту, натыкаясь на прожектора и радостных репортеров.

Общий смех, сопровождавший его, был не обидным, а дружеским и даже сочувственным. Многим вспомнились в эту минуту ранняя-ранняя молодость и свое отчаянное волнение при первом большом выступлении. Состояние оратора поняли и не осудили; теперь, когда из слов председателя узнали о его работе, многим даже понравилось то, что он оказался не говоруном, что гладкость его первых фраз, наверное, стоила ему больших усилий.

Посмеявшись, все забыли об этом эпизоде.

Через несколько дней после совещания я уезжала из Москвы. В купе оказался лишь один человек, вернее, одна спина, недвижная, безмолвная, прикрытая драповым пальто.

Пока я пила чай и укладывалась спать, в купе царила полная тишина, и только три пивные бутылки в сетке над моим соседом мерно позвякивали в такт поезду.

В глухую полночь спина неожиданно начала подавать признаки жизни.

Сперва сосед тихо покряхтел и повздыхал, потом произнес отчетливым шепотом:

— Ох, как плохо!.. Ой-ёй-ёй, как плохо… — Немного спустя он возразил самому себе: — Нет… хорошо… — И, наконец, тем же шепотом заключил: — И очень хорошо и очень плохо…

Я кашлянула и включила свет. Человек повернулся, и прямо перед собой я увидела голубые прозрачные глаза и пушистые ресницы незадачливого оратора.

Он вздохнул и сел.

Лицо его поразило меня странной смесью выражений: в нем была и радостная решимость, и безнадежная отчаянность человека, на все махнувшего рукой, и подлинное страдание, и какое-то полуюмористическое отношение к этому страданию. Бросалась в глаза еще одна особенность: вся верхняя часть его лица с большими задумчивыми глазами и девичьими ресницами казалась излишне мягкой, женственной, но это впечатление как бы уравновешивалось энергической нижней частью лица: подбородок был волевой, линия крупного рта была тверда, и очень хороша была улыбка, скорее, не улыбка, а усмешка, та веселая, быстрая и чуть ироническая усмешка, которою умеют усмехаться над самим собой и над трудностью своего положения только люди, обладающие ясным умом и веселым мужеством…

Бывает так, что нечаянному спутнику открывают то, что не открыли бы и лучшему другу. Тишина ли дорожной ночи располагала к беседе или чувства настолько перенасыщали моего спутника, что сами собой «выпадали» в виде слов, подобно тому, как сами собой выпадают соли из перенасыщенного солевого раствора…

Не знаю, что было причиной, только сложная история нескольких людей прошла передо мной за эту ночь.

— Сейчас мне все ясно, но окончательно прояснилось совсем недавно… — так начал мой спутник. — Тогда… на трибуне… вдруг все сразу поднялось передо мною… Все концы сошлись в один узел… Увидел я все в целом тогда… а понял… еще позднее… Но вам я стану рассказывать так, как мне представлялось в то время…

Видимо, он боялся, что мои слова и движения оторвут его от потока его горячих воспоминаний, и поэтому повел рассказ, полуотвернувшись от меня к окну, словно говорил не мне, а оконному стеклу, то глянцевито-черному, то пересеченному летящими мимо огнями станций и полустанков…

— Кончил я техникум по сельхозмашиностроению… Как отличника учебы, бывшего тракториста направили меня директором МТС… Пока учился, все было, что полагается: и Маяковского декламировал — «Слушайте, товарищи потомки», и пел «Чому ж я не сокіл», и играл левую полузащиту в сборной города. И, главное, был убежден, что как только кончу учиться, так сейчас же начну совершать разные трудовые подвиги и героические поступки!.. Но в Журавинской МТС, куда меня направили, никакого героизма не требовалось. Степь у нас хлебная, МТС в районе раскиданы в степи просторно, все не плохие, и все идут «ухо в ухо». Наша от других не отставала! Договора из года в год выполняла, и горючее из года в год экономила, и шла на добром счету в области… Одним словом, никаких таких условий для героизма мне предоставлено не было, — чуть усмехнулся мой спутник. — Были, конечно, у нас и трудности и отстающие колхозы, да ведь где их не бывает? Преодолевать эти трудности мне, тогда еще первогодку в МТС, помогали мои товарищи. А народ у нас подобрался интересный. Партийное руководство осуществлял мой ровесник Федя. Пять лет назад был трактористом, а за эти годы вымахал, как подсолнух вымахивает над тыном. Партийную школу кончил, и такая в нем страсть к партийной работе, словно это от природы в него заложено.

Когда он пришел в Журавинскую МТС, отставала она от соседних, директор был слабый. Федя вместе с главным инженером добились того, что наша МТС догнала соседей. Что касается лекций по теоретическим вопросам, так Федя считался первым лектором в районе.

Огорчала его собственная молодость и неудачная наружность. Вернее, чересчур удачная: он у нас этакий «русский молодец», кровь с молоком, русые кудри.

Иной раз он с жаром и старанием делает доклад о международном положении, а трактористки после доклада вместо вопросов поют ему тихонько: «Парень молодой-молодой, в синей рубашоночке, хорошенький такой!..» А он человек серьезный, сосредоточенный, ему обидно и досадно.

— Черт ее знает, что у меня за видимость! — говорит. — Ванька-ключник какой-то… Приключится же у человека такое противоречие между формой и содержанием… Хоть уксус пей от румянца!..

Главный агроном наш, Игнат Игнатович, — старый практик, из давних украинских переселенцев. Ехали когда-то в наши места бедняки с Украины… Игнат Игнатович еще мальчишкой лепил первую в нашей степи мазанку, а теперь у него знаменитый в районе сад, куча детей и внуков. Сам он круглый, румяный, жена Домаша круглая, румяная, и дюжина внучат катается вокруг него, все, как один, круглоголовые, тугощекие. Он их всех оптом кличет «гарбузами».

Но, пожалуй, самым интересным человеком в нашей МТС был Аркадий Петрович Фарзанов, исполняющий должность главного инженера.

Специального образования не имел, а работал в свое время и начальником цеха и директором завода! Любую машину понимает, ведет любой транспорт — от самолета до паровоза, — стреляет, как снайпер. С одного прицела снимает птицу с облаков, как чашку с полки!

Во время войны поизносился, заболел и нажил себе какие-то неприятности. Врачи посоветовали степной климат и покойную жизнь. Вот и занесло его к нам.

Направляя меня в Журавино, мне в области так и сказали:

— Это счастье ваше, что у вас в МТС такой человек, такой главный инженер!

А я как впервые увидел его высоченную фигуру, впалую грудь, горбоносый профиль, взгляд из-под надломленных мохнатых бровей да черную трубку, так и подумал: «Ох, и орел же приземлился в этой Журавинской МТС!»

Много рассказывал он о своей жизни.

— Две, — говорит, — у меня беды. Одна беда — болезни, вторая беда — начальники… Загнали меня эти две беды под конец моей жизни сюда, на степной курорт! Этого степного простора душа просит. А начальник надо мной на сто километров один ты, Алеша! Ждал я нового директора, тревожился: кого пришлют? А как тебя увидел, сразу понял, что ты душа-парень! Будем жить!

А надо сказать, и жил и работал он умело! Жена у него красавица, дом на удивление, два охотничьих ружья, сука — медалистка. Дома полный порядок, и на работе то же самое. Ремонт он всегда заканчивал хоть на три дня, да раньше соседей. Узловой метод ремонта стал вводить первым в районе. Правда, узловой — не то чтоб уж совсем узловой… Но в наших условиях… как он говорил: «Не важны детали, а важно направление…»

Техникум я окончил с отличием, но в практической работе опыта не имел. Помогал Аркадий мне с самого начала… И как помогал! Всегда во-время, всегда незаметно для других… И в хозяйственных делах и в вопросах дисциплины…

Есть у нас, например, такая пара — Стенька с Венькой.

Стенька чернявый, чумазый, глазки остренькие, настороженные. Он не смотрит, а высматривает, не сидит, а подкарауливает — сам сгорбленный, съеженный, а головенка на тонкой шее так и вертится!.. Венька — другая стать. Красивый, чистый. Начнешь ему выговаривать за разные нарушения, а он смотрит на тебя весело и даже одобрительно. «Ты, мол, человек умный и умеешь произносить те слова, которые тебе полагается… Я тоже человек умный, я твое поведение понимаю и вполне одобряю! Я бы и сам на твоем месте произносил такие же слова!» Одобрительно выслушает все, что я ему говорю, весело ответит все, что полагается, уйдет и попрежнему будет делать все, что вздумается!.. То уедут они в Новосибирск с вагонами арбузов, то переметнутся на лесозаготовки… Бродят неведомо где, а к посевной — пожалуйте! Являются подработать!.. И берешь… Вынужден брать, поскольку крепко не хватало у нас механизаторов… И работают они, надо сказать, не из последних.

Никого эта пара и в грош не ставила. Один человек во всей МТС умел с ними обращаться — Аркадий… Его они слушали с первого слова и даже с каким-то удовольствием.

Да… Даже они признавали его верх над собой… А у меня получилось как-то, что во всех трудных случаях шел я к нему…

От него же, от Аркадия, научился я жить со вкусом в нашей степи. Приедешь по делам в город, там в сельхозотделе агрономы суетятся, бегают, бумажонками трясут. А ты идешь с развальцей, загорелый, уверенный! У тебя МТС на добром счету в области, у тебя земли пятнадцать тысяч гектаров, у тебя одних тракторов полсотни, у тебя легковая машина и рысак-чистокровка. У тебя в квартире пять волчьих шкур своего прицела. Как всем этим не загордиться?

Жизнь наша катилась колесом…

Весь день, бывало, хлопочешь в МТС, а вечерами — или на охоту, или на озера рыбачить, или в сад к Игнату Игнатовичу всей компанией. Домаша застолье организует… «Гарбузы» эти со всех сторон подкатятся… А кругом степь, тишина… От станции мы далеко, от железной дороги тоже… Ничего вокруг, кроме степи…

Рассказчик задумался. Медленно поднял свои девичьи ресницы и взглянул на меня.

— Вы нашу степь знаете?.. Она, как в люльке… убаюкивает. Выйдешь — вокруг на степи пшеница едва-едва качается… По небу облако едва-едва плывет… И ничего больше глазу не видно… Лиса пробежит — и та не торопится… Еще остановится, оглядит тебя сверху донизу… Журавль как встанет в степи, приподнимет одну ногу, так и стоит, — ногу переменить позабывает! А воздуха такая громада, что сам в тебя льется и у тебя от него начинает голова кружиться… И все уходит куда-то далеко… И нападает на тебя такое спокойствие… Ох, и сильна тишина степная! Втянулся я в нее. Раздобрел, даже росту во мне прибавилось. Вы не смотрите… Это уж после… высушило меня… Правда, и тогда, бывало, нападали на меня мысли противоположного направления. Думаешь, лучшие молодые годы проходят, а у тебя не то что подвигов, но ни событий, ни чувств, ни переживаний — ничего…

На работе и на охоте я об этом не думал. А вот, бывало, на закате возвращались мы с Аркашей с охоты. Проезжали мы к себе в МТС мимо станции. Как раз в это время подходит к полустанку московский поезд. Паровоз фыркает, пассажиры бегают, а наш радист Костя к поезду передает пластинки во всю мощь громкоговорителя.

И любимая пластинка у него — «Средь шумного бала».

Подойдем мы с Аркашей к пристанционному киоску, спросим по кружке пива. Постоим. Посмотрим.

А надо сказать, что почвы у нас — каштаны да глины. Земля вся рыжая, пыль от нее столбом, тоже рыжая. Домишки из той же самой глины вылеплены и не побелены, натурального, глиняного цвета… Из-за сельхозснабовского забора глядит на поезд верблюд, и голова у него такая, словно сделана из глины… И надо же быть тому совпадению, что и пивной киоск выкрашен в серо-желтую краску, и собака Шельма, что выбегает к каждому поезду, ждет у киоска колбасной кожуры, тоже какого-то верблюжьего оттенка! Пьешь пиво (а оно тоже, будь оно неладно, рыжее!) и думаешь: «Пропади ты пропадом, рыжий цвет!»

И над всем этим рыжая пыль столбом, а над нею песня, до того к полустанку нашему не подходящая, ни на что у нас не похожая:

Средь шумного бала случайно…
…Тебя я увидел, но тайна…
И слова в ней, как с другой планеты, и голос непонятный, сильный, легко перекрывает весь шум, а сам и дрожит и рвется, словно от каких-то непереносимых чувств. И до того тебе вдруг захочется… и чувств таких вот… непереносимых… и «тайны» этой самой…

Мой спутник остановился передохнуть и, усмехнувшись особенною своей улыбкой, продолжал:

— Так вот… Однажды, слышу я, трактористы говорят, что в Волочихинскую МТС (это по соседству) приехала такая агрономша, что в кино ходить не надо. Вскоре поехали мы с Федей к соседям насчет соревнования. Приезжаем и не узнаем конторы: все выбелено, вычищено, выкрашено. Директор Лукач сидит у себя в кабинете в праздничной тройке, а возле него девушка. По отдельности разберись, нет в ней ничего такого классического, а в целом глядишь — и не понимаешь, как на этой маленькой голове может в уплотненном виде разместиться такое количество всяческой разнообразной красоты! Ресницы и не большие, а почему-то каждая видна по отдельности, и так выгнута, что каждую можно разглядывать. Волос не так уж много, а ходят, как живые, волнами. Губы какие-то такие, что спереди поглядишь — удивишься, а захочешь еще и сбоку поглядеть — заинтересуешься, как они могут сбоку выглядеть. Лукач нас знакомить не стал, а когда она вышла, показал на дверь подбородком и говорит:

— Видали?..

И глядит на нас так, словно он сам, лично, ее спроектировал и у себя в эмтеэсовских ремонтных мастерских изготовил.

— Трактористы, — говорит, — заставили в конторе умывальник повесить. По шестьсот пятьдесят грамм мыла в день вымыливают!

Зачастили мы с Федей в Волочихино. Удивляла нас Лина Львовна не только красотой, но и умением ориентироваться в обстановке. Месяца не проработала, а уже знает, что первый секретарь упорен и в сомнительных случаях надо действовать в обход, через второго секретаря. Знает, что председатель колхоза «Звезда» — кремень-человек и размягчить его можно одним способом — заговорить про сына, командира подводной лодки. И отчет ли составляет, договоры ли заключает — все в руках у нее спорится. А дома возьмет гитару, запоет «Свиданья час и боль разлуки…» Пальчики тоненькие, и не струны, а все твои косточки они перебирают. Сразу пришлась она к месту в нашей степной жизни! Именно такой женщины нам и недоставало! Как вечер, так меня к ней тянет. Федя поотстал, а я все езжу. Все соревнование проверяю… Однако, замечаю, стал Федя на меня хмуриться и однажды говорит мне:

— Твой интерес к соревнованию я приветствую с партийных позиций. Однако не вижу необходимости каждую неделю гонять машину за сорок километров. А главное, две МТС улыбаются над этим соревнованием. Должен или нет ты учитывать, что ты руководитель МТС? Я же, — говорит, — учитываю, что я руководитель партийной организации! Я же, — говорит, — не езжу!

Я туда-сюда, а Аркадий слушает нас и хохочет.

— Погодите, — говорит, — ребята! Скоро мы свою агрономшу заведем, почище волочихинской.

Игнат Игнатович у нас хороший практик, но без высшего образования. Давно уж просился он на должность семеновода. Поджидали мы нового агронома, и вот наконец звонок из области: «Встречайте! Выпускница, прямо из института! Дайте ей немного присмотреться, а потом пусть принимает дела у главного агронома».

Приготовили мы с Федей ей комнату. Новые галстуки понадевали, поехали встречать. И Аркадий поехал. Высадилось несколько человек, но не видно ничего такого подходящего. Только стоит на перроне пожилая женщина с девчонкой лет пятнадцати. И смотрит эта девчонка вокруг во все глаза. Такое было в этом взгляде ожидание незамедлительных чудес, что мы с Федей сперва вокруг оглянулись — что, мол, такое она увидела позади нас? — а потом и на нее посмотрели. За исключением этого взгляда девчонка как девчонка — синие лыжные штаны из-под серого пальтишка, вязаная шапка, скуластенькая, миловидная мордашка, косицы уложены на затылке и привязаны к вискам черными бантами. И надо же было случиться такому — она и оказалась новой агрономшей! А пожилая женщина — случайная ее попутчица.

Водрузили мы ее на квартиру и поспешили уехать — не ладилось первое знакомство. Когда вышли в сени, Аркадий говорит:

— Ребята, посмотрите, что там у меня на спине повырастало? Когда она смотрит, у меня такое ощущение, будто у меня на спине вырастает не то горб, не то крыловидные отростки!

В МТС она всех несколько разочаровала. Игнат Игнатович у нас человек почтенный, и вдруг на его место такая, по выражению Вени, «довольно малоподобная агрономша». Все по старой памяти шли к Игнату Игнатовичу. А наша «малоподобная агрономша» (звали ее Настасья Васильевна Ковшова) и не обижалась на это. Тихонькая она ходила, словно и нет ее. На совещаниях забьется в угол меж диваном и шкафом, сидит, молчит, только моргает… Моргала она редко и поэтому особенно приметно, хлопнет ресницами раза два и опять упрется взглядом. Глаза у нее как будто и не очень большие, а очень приметные. У других людей обычно видишь глаза целиком и не различаешь, где там радужка, где зрачок, где белок. А у этой — как поглядишь, так обязательно отметишь, какая светло-светлоголубая радужка и какие черные буравчики-зрачки. Сидит за шкафом, молчит, зрачками буравит.

Спросишь ее о чем-нибудь, она повернется к тебе, приподнимет брови, моргнет раза два, будто она тебя слушает не ушами, а глазами. И ответ почти всегда одинаковый:

— Я этого еще не знаю. Еще не в курсе дела…

Линочка одним своим появлением преобразила всю контору, а эта не сумела привести в порядок и своего кабинета. Войдешь к ней — пустота, пыль, нежилой вид. Работы от нее не видно, где-то она бродит по целым дням. Спросишь, где была, отвечает: «В колхозах». Однако не привилась она в главных наших колхозах. Там народ авторитетный, не всякого станет слушать. Она там не пришлась ко двору! Она все больше в тех колхозах, что за солончаками. Попробовали мы ее нагрузить отчетно-статистической работой. Думали, дело не делает, так пусть хоть пишет сводки. Однако у нее ни точности, ни аккуратности… Махнули мы на нее рукой. Так и пошло у нас: хвалить ее не за что, а ругать жалко — уж очень маленькая и безобидная. Так месяц прошел.

А через месяц начала наша Настя мало-помалу разговаривать. И начала она нам открывать Америки. Попросит слово на совещаниях, встанет и поведает что-нибудь такое, что нам давным-давно известно… Надо сказать, что всем словам, написанным в книгах и газетах, верила она безусловно и непоколебимо и очень удивлялась, когда нарушались разные прописные истины.

Приходит и сообщает:

— В степи за солончаками навоз почему-то разбросан как попало! Ведь во всех руководствах написано, что его надо складывать штабелями.

— Действительно, — отвечаю, — Настасья Васильевна, во всех руководствах так написано!

— Тогда я не понимаю, зачем колхозники его разбрасывали?

И на лице у нее действительно отражается и полное непонимание того, зачем и почему так делают! Объясняю ей:

— Потому, Настасья Васильевна, что сбросить как попало куда проще, чем сложить…

Помолчала и изрекла следующую по порядку прописную истину:

— В таком случае я не понимаю, почему участковый агроном не объяснил и не добился? Нас в институте учили, что участковые агрономы должны объяснять и добиваться!

С горечью отвечаю ей:

— Действительно, Настасья Васильевна, нас этому учили!

Меня от этих ее разговоров разбирала и досада и горечь, Федю они тревожили, Игнату Игнатовичу надоедали, а Аркадия до крайности раздражали.

Он все схватывал слёту и не переносил плохо соображающих людей!

Больше всего донимала Настя нас мастерскими…

Однажды в конце совещания задает она нам вопрос:

— Как же это так? Тракторный парк у нас растет, а ремонтная база день ото дня ухудшается! Вчера один станок вышел из строя, завтра, того и гляди, другой выйдет!

И с тех пор взялась она твердить об этом! До нее, видите ли, никто об этом не догадывался! Она пришла и всех научила уму-разуму!

Надоела она нам! Решили общими усилиями растолковать ей положение дела, каждый со своей точки зрения.

Федя терпеливо вразумлял ее:

— В настоящее время у нас налицо временное противоречие между мощью полевой техники и слабостью ремонтно-эксплуатационных возможностей. Такие временные противоречия неизбежны в процессе всякого развития.

Она выслушала, моргнула и отвечает чисто практически:

— Аркадий Петрович на той неделе купил себе машину и сразу сам сделал для нее гараж-мазанку! Почему бы и нам в МТС не сделать хотя бы навесы для хранения машин?

Я вижу, что теории она не воспринимает, и объясняю с точки зрения практики.

— Глинобитные навесы — не выход из положения! Положение это общее для множества районов и областей. А наша МТС в районе не последняя. Все идем «ухо в ухо».

Она опять выслушала и опять отвечает:

— Зачем же, — говорит, — нам идти «ухо в ухо»? Странная какая-то эта «уховухость»! Я в институте иначе все проходила! В газетах и книгах совсем иначе пишут!

Тут у Аркадия лопнуло терпение.

— Опытные люди, — говорит, — читают книги в два глаза. Одним видят то, что в строчках написано, а другим — то, что за строчками. Вы когда читаете, то пошире открывайте этот ваш второй глаз.

Когда она вышла, Аркадий нам говорит:

— Что вы на нее время тратите? Разве такой можно что-нибудь втолковать?

А у нее постепенно обнаруживалась удивительная способность тихим голосом долбить как раз по больному месту! Все знаем, что скверно с ремонтной базой, но раз всюду такое положение, спокойно переносим эту болячку и приноравливаемся к ней!

А Настасья все ее расковыривает!.. Как возьмет слово, так у нас такое чувство, будто сверлят больной зуб бормашиной.

Я говорю ей:

— Не понимаю, как можно долбить об этом день за днем?

А она отвечает:

— А я не понимаю, как об этом можно молчать? Я же ничего другого сделать не могу! Вот и долблю… — Помолчала и жалобно добавила: — Ведь и капля камень долбит.

Только попривыкли мы к этому ее долбежу, как взялась она долбить по новому месту.

Предложили нам выделить шесть человек на краткосрочные курсы квадратно-гнездового сева. А у нас ремонт в самом разгаре! Ну, конечно, выделили мы тех, кто не чересчур нужен на ремонте. И среди них Стеню с Веней…

И тут вдруг заговорила наша тихоня! Помню, стоит у стола и говорит неуверенным голосом:

— Мне кажется, что мы на курсы выделили совсем не таких людей, как надо.

Объяснил ей, что лучшие люди заняты на ремонте. Постояла, поморгала, посмотрела на меня озадаченно и молча вышла…

Через несколько дней, смотрю, она опять приходит, а с ней один из лучших наших механизаторов, Георгий Чумак.

Чумак у дверей остановился, а она подошла к столу, встала передо мной, как ученица, отлично выполнившая задание, перед учителем, и говорит одним духом:

— Мы решили взять шефство над квадратно-гнездовым севом и добиться, чтобы все сеялки «СШ-6» работали на «отлично».

— Кто это мы? — спрашиваю.

— Комсомольцы Гоша и Костя Белоусов хотят добровольно стать мастерами квадратно-гнездового сева!

Я удивился: когда это у нее Чумак и Белоусов успели превратиться в Гошу и Костю.

Тем временем и Чумак подошел к столу. А надо сказать, что славился у нас Чумак руками, а не головой. Он один из всех наших механизаторов умел заливать подшипники! Что касается характера, так его по фамилии звали «чумовой» — диковатый и очень молчаливый. Ему легче вспахать двадцать гектаров, чем сказать два слова. А тут прокашлялся и разразился целой речью.

— Поскольку в прошлом году в нашем районе квадратно-гнездовой сев завалился и квадратов нигде не получили, постольку мы в этом году решили доказать это дело. Этого, — говорит, — комсомол и патриотизм требуют…

Я слушаю и думаю: «Тебе патриотизм, а мне кто будет подшипники заливать?»

Объяснил им. Посмотрела она на меня с недоумением. Ушла.

На другой день, гляжу, опять приходит! А меня как раз вызывают в райком: не ладится у меня с ремонтом. Собираюсь я ехать, жду накачки, а тут она опять со своим квадратно-гнездовым!

Тут уж я вышел из терпения и заявил ей напрямик:

— Если вы сами дела не делаете, так хоть другим не мешайте…

Выступили на скулах у нее красные пятна. Голову нагнула. Вышла.

Сижу я в райкоме у секретаря… И вдруг, смотрю — она входит!

Идет, будто не своей волей. Лыжные штаны на ней, бантики на висках — все, как у нее полагается. Встала на середину комнаты, глаза жалобные, говорит — запинается, а знает, какие слова выбирать! И «недооценка квадратов» и «недооценка комсомольской инициативы».

А надо сказать, что не только мне, но и секретарю в те дни было не до нее! Полевая техника у нас за два года выросла вдвое, а мастерские плохие, станков нехватка, запасных частей мало, рабочих мало. Запарились мы в этом году с ремонтом, как никогда! Секретаря ежедневно область жучит по телефону за то, что район отстает с ремонтом. Секретарь, как водится, нажимает на нас! А тут эта наша агрономша с требованием отпустить с ремонта лучших людей! Некстати, несвоевременно и в разрез с задачами момента!.. — Рассказчик опять усмехнулся быстрой и иронической своей усмешкой. — Вразумил ее секретарь. Едем мы с ней на одной машине. Сидеть рядом с ней мне скучно и неприятно. Не проявляла, не проявляла себя, да вдруг и проявила совсем не с той стороны!

— Ничего, — говорю, — не вышло из вашей жалобы…

Уставила на меня свои буравчики и говорит сиповатым голосом:

— Не сердитесь на меня. Ведь я, прежде чем жаловаться, три раза приходила к вам…

Помолчала, поморгала и вдруг заключила:

— Может быть, конечно, я и не права… Но только я думаю, что я права. И поэтому, Алексей Алексеевич, я и дальше буду настаивать.

Прошло еще несколько дней, и вдруг звонят из райкома: надо пересмотреть кандидатов на курсы! От агрономши поступило официальное заявление в райком, а дубликат отправлен в область.

Пришлось уступить ей. Но всех нас возмутила эта история. Не бывало в наших МТС такого случая, чтобы жаловались друг на друга в райком и в область. А эта двух месяцев не проработала, а уже принялась строчить заявления! А главное, хоть бы она дело делала! Работать не может, а заявления писать в райком и в область, как видно, мастерица!

Всем нам это не понравилось. Больше всех возмутился Аркадий. Плохо переносил он нашу агрономшу. Была меж ними полная противоположность. Аркадий — человек уверенный, видный. Он только в комнату войдет, только голову повернет, только рот откроет, а уж все его слушают! Сам он был таким и только таких людей признавал. К Другой породе относился презрительно и даже брезгливо. Настя ему всем претила: и неумением поставить себя, и неспособностью взять авторитетный тон, и лыжными штанами, и бантиками… Прозвал он нашу Настю «агрономическим недоноском». Бывало, твердит:

— Тоже, агрономша! Двух слов не свяжет. Тоже, женщина! Причесаться не умеет.

И вдруг она вздумала вмешиваться в его технические дела! Он таких вмешательств и нам-то не разрешал. К ее вмешательству он сперва отнесся презрительно, как к пустяку. То, что она настояла на своем, было для него полной неожиданностью.

Помню, пришел он ко мне злой.

— Ну, — говорит, — еще хлебнем мы с этой тихоней лиха! Бывает такая паршивая порода людей! Умишком не богаты, дела в целом не видят, а ухватятся за какую-нибудь мелочь и будут долбить! Работа в МТС сложная, всегда найдется, к чему прицепиться! При желании всегда найдется, чем дискредитировать людей! Советую тебе дать ей по рукам, пока она всем нам не села на голову!

Раньше он хоть как-то сдабривал вежливостью свое пренебрежительное отношение к ней, а теперь стал его демонстрировать. И нас подбивал на то же. Бывало, твердит нам:

— Она у нас в МТС не к месту, и пусть она это чувствует!

Стали мы сторониться ее. А надо сказать, что меж собою мы в этом году как-то особенно сблизились. Центром общего притяжения сделалась у нас, конечно, Линочка. Каждый выходной выезжали мы компанией то по заячьему, то по лисьему следу, то волков загонять. Лыжные прогулки устраивали. По вечерам собирались попеть. Линочка нас новым танцам обучала. Все держались плотно, вместе. А Настю к себе не подпускали.

Меж собой и шутим и смеемся, с ней держимся официально, да не попросту официально, а этак с нажимом, с подчеркиванием! Посматриваю я на нее и думаю: должно же екнуть у нее сердчишко! Девчонка ведь. Одна… На новом месте. Ни родни, ни друзей… Доведись до меня, и я бы в ее положении затосковал. И верно, сначала она вся как-то попритихла. Смотрела попрежнему пристально, только нам уже не казалось, будто у нас за спиной возникают разные чудеса. А потом вдруг перестала нас замечать. Завелась у нее какая-то своя компания из наших же механизаторов. А нас она будто и не видит.

Рассказчик умолк и задумался, попрежнему глядя в темное окно.

— То ли уж она сама к тому времени присмотрелась к нам, произвела нам свою оценку и выключила нас из поля зрения, как не стоящих внимания?.. — спросил он самого себя, думая вслух. — То ли уже и тогда держала на уме свою цель и шла к ней поверх всяких мелочей, не оглядываясь и не замечая наших ухищрений? Не знаю. И так и так может быть… Только я теперь это думаю. Тогда мне это и в голову не приходило! Решили мы тогда, что просто не дотянуться ей до нас. Бригадиры да трактористы наши ей по плечу! С ними завелось у нее даже панибратство.

Началось это с курсов. Проводила она курсы и занятия и с нашими механизаторами и с колхозными полеводами. Бывало, вечером занятия давно окончены, а она все сидит с ними. Деваться ей все равно некуда! Особая дружба завелась у нее с Гошей. Наладили они по вечерам сидеть у эмтеэсовских ворот на лавочке. Помню, поздно вечером выхожу я из МТС. Луны нет. Тишина над степью. Только Гоша говорит что-то в темноте, глухо и с перебивом. Бывает, так на гитаре играют. Ведут, ведут перебор, да вдруг дадут перебив! Ударят разом по всем струнам… Думаю, не иначе, объясняется в любви Настасье.

И верно, доносятся ко мне слова и «люблю» и «сердце», «Настасья Васильевна». Однако подошел ближе и разобрался. Гоша тихо говорит:

— Люблю я, Настасья Васильевна, запас. Мне первая забота — чтоб запас был. Ведь надо подумать, дизельные трактора, самые совершенные машины, иной раз вырабатывали меньше коня! И из-за чего? Из-за запасных частей! — И вдруг на полный голос сам себя перебивает: — Сердце мое этого не терпит, Настасья Васильевна!

А она его тихо спрашивает:

— А что же главный инженер смотрит?

Он ей снова тихо:

— Главный инженер сам за трактора отвечает и сам с себя за них спрашивает. Разве это работа, когда и спрос и ответ на одном языке? — И опять сам себя горячо перебивает: — Я все стараюсь этих беспорядков к сердцу не принимать, а сердце к себе принимает!

Вот тебе, думаю, и любовный полуночный разговор! Это они под звездами наводят критику на руководство!

Кроме Гоши, еще одного «кавалера» приобрела наша Настя — зачастил к ней Степа Бессонов, молоденький бригадир из «Октября» — из самого отстающего нашего колхоза. То она с ним у тына стоит, то по вечерам по улицам бродит. И всегда он в новом полупальто. Лицо у него важное. Видно, лестно ему прогуливаться с агрономшей, и лезет он из кожи, старается ей соответствовать. Однажды пришлось мне идти вслед за ними из клуба.

Степа ей жалуется:

— Наш колхоз, конечно, в дальнейшем будет вырастать вперед, но в настоящее время наблюдается у нас ряд ненормальных поведений, главным образом со стороны Олюшек. Три Олюшки в бригаде, и все три так понимают, что наилучшее дело — лежать на печи, наедать сало. А между тем нас в прошлом году постигла стихия!.. Посохла пшеница! Я этим Олюшкам говорю: «Примите вы хоть стихию во внимание!» А они, Настасья Васильевна, смеются мне в лицо! Разве с ними поговоришь? Только с вами, Настасья Васильевна, и отводишь душу…

Она вздохнула и говорит:

— Может быть, перевести этих Олюшек к Варваре в бригаду?

Он ей отвечает:

— Варвара — женщина хлесткая, но у нее умер муж. Этот факт дает отпечаток. Вот у вас, — говорит, — Настасья Васильевна, никаких отпечатков я не наблюдаю!

А она ему свое:

— Может, одну Олюшку, самую вредную, перевести?

Послушал я этот разговор и понял — и старается парень, что есть силы, однако не может свести вопрос с производственной тематики!

Но самым главным спутником и попечителем нашей Настасьи сделался дед Силантий. Ходил в бригадирах в этом самом отстающем «Октябре» неунывающий дед Силантий. Трудодни в том колхозе скудные. Двух сыновей дедовых убили фашисты. По старости лет деду давно пора на покой. А он все бригадирит, да еще и глядит бодро.

— Без хлеба, — говорит, — я не сиживаю, а от мяса и от безделья в человеке нарастает вредный жир… Человек, — говорит, — для здоровья должен есть хлеб с квасом, работать в полную силу, наблюдать кругом себя справедливость и иметь доброе расположение.

Живет дед согласно этой теории и не тужит. На лекции, в кино и на доклады — первый ходок. А если приедет в район примечательный человек, то дед каждый раз от старости и от радости все перепутает! Решит, что это к нему самому гость приехал, лично ему, деду Силантию, нанес персональный визит. Такой дед своеобразный! И, конечно, как только появилась в МТС новая агрономша, дед пришел знакомиться и тут же принял ее под свое покровительство.

— Барышня, — говорит, — молодая. Отец с матерью далеко. Пусть будет у нее поблизости хоть дедок.

Вот и ходят вместе. И разговоров, разговоров меж ними! И, между прочим, было у них в глазах, во взгляде что-то такое общее… Как она тогда на перроне и в первые дни на нас смотрела, так и дед смотрел на свет белый…

Так, значит, и живем. Мы ведем свою компанию. Настя — свою… Друг друга не трогаем, друг другу не мешаем.

А надо сказать, что весна эта была у нас особенно трудная… Не ладилось у нас с ремонтом. Техники много, а два основных станка в мастерских вышли из строя. Да в самое горячее время нескольких лучших механизаторов отозвали на курсы квадратно-гнездового… Тут только мы и увидели, что и ценили Чумака, да недооценивали. Раньше, где не ладится, там и Гоша. Само это получалось! То механизаторы его просят, то к себе позовешь:

— Вытягивай, Гоша…

И Гоша тянет. Тянет молча, а оттого неприметно. И только когда не стало его в мастерских, поняли мы, какого выпустили «тягача». Нескольких человек не стало, а словно стержень из мастерских вынули. Всегда мы с ремонтом впереди других, а тут наоборот. И весна идет какая-то непонятная, неустойчивая: то вдруг солнце ударит по-майскому, то снегопад, как в январе. И вот в один из таких тревожных дней появляется Настасья, с таким выражением лица, что Аркадий, как увидел ее, так и говорит:

— Идет с очередной «Америкой».

Усаживается она за стол и выкладывает план всеобщего переустройства.

Тут выясняется, что квадратно-гнездовой сев для нее не случайная зацепка, а решающее звено. Поскольку клевера у нас растут плохо, предлагает она вместо клеверов сеять квадратно-гнездовым способом кукурузу и подсолнух.

Выкладывает бумажки с расчетами, говорит на полном серьезе. А мы слушаем — и не знаем, плакать нам над ней или смеяться. Планы севооборотов давно составлены и утверждены областью. Договоры на колхозных собраниях обсуждены и заключены. Сев на носу. С ремонтом дела ни к черту! А тут она со своими бреднями!

Надо сказать, что некоторые агрономы в нашем и в соседних районах говорили об этом еще прошлой осенью. Областной научно-исследовательский институт дал указание не отказываться от посева клеверов, а усилить борьбу за их урожайность. Нам эта история известна, а ей нет. Как всегда, она не в курсе дела и, как всегда, воображает, что открыла Америку.

Рассказываем ей, объясняем, напоминаем учение Вильямса. Она нам отвечает:

— Но ведь Вильямс писал, что клевера полезны тогда, когда они дают хорошие урожаи.

— Вот, — говорю, — вы, какагроном, и боритесь за высокие урожаи клеверов.

— Для наших мест надо годами выводить особые сорта клеверов. А зерно нам необходимо в этом году!

— Перспективно надо смотреть! — говорю ей. — Уберете вы клевера, а как будете дальше бороться с истощением земли?

— А дальше… Дальше пошлете вы меня учиться к Терентию Семеновичу Мальцеву…

— Как же вы ратуете за мероприятие, которому только еще собираетесь учиться? Зовете на дорогу, а куда она выведет, — самой вам неизвестно. Не в бирюльки играем!..

Долго мы ее уговаривали. Все ей объяснили. Однако сидит и не уходит. Теребит бумажонку со своими расчетами. Потом посмотрела на меня черными своими буравчиками и говорит:

— Ну, если не во всех колхозах… то хоть в моих, отстающих!

Федя спрашивает:

— Какие же это «ваши отстающие»?

Она покраснела:

— Это я нечаянно сказала. Очень привыкла к ним за это время.

— К кому «к ним»?

— К колхозам. К тем, что за солончаками…

Опять взялись мы ей объяснять. Ничего не берет в толк! Бился, бился с ней Федя, да так и сказал:

— Вы, Настасья Васильевна, хуже малого ребенка, честное слово! Вы, — говорит, — думаете, что у нас в сельском хозяйстве полная анархия! Сегодня захотел сеять пшеницу — сей пшеницу! Завтра, за полчаса до сева, приблажило сеять кукурузу — сей кукурузу! Вы думаете, что центрального планирования в стране не существует?! Вы думаете, что наши планы нам из области не спускаются и центром не утверждаются?!

А она вздохнула и отвечает:

— Я, Федор Иванович, вообще об этом не думаю!.. Я о том думаю, как поднять трудодни в отстающих колхозах.

Федя выдержанный, но Аркадия взорвало.

— Вот мы видим, Настасья Васильевна, что вы «вообще не думаете»! И вообще думать не умеете! Вот когда вы научитесь думать и обдумывать вопросы всесторонне, тогда и приходите. Не такое сейчас время, чтобы заниматься безответственными разговорами.

Поднялась она с места. Посмотрела на него, и что тут с ней сделалось! Я гляжу — и не узнаю. Стоит она в своих лыжных штанах, обе руки в карманах. К нам повернулась боком, голову нагнула и смотрит, словно целится.

И вдруг вспомнился мне тогда приятель детских лет Валька-левша, который все село обыгрывал в бабки. Бывало, встанет вот так же боком, руки в карманы, а в кармане свинчатка. Постоит минутку, нацелится, вынет левую руку и смаху так кинет свинчатку, что все бабки скосит. Очень она в ту минуту на Вальку-левшу походила. И еще заметил я, что исчезли у нее губы. Точно кто в коже прорез сделал — и всё. Губ нет, а подбородок, маленький, белый, с ямкой на конце, вдруг выдался вперед и торчит, как лопата, которую собираются всадить в землю.

Разжала она свой безгубый рот и на полный голос сказала, как отпечатала:

— Не я говорю безответственно, а вы работаете безответственно.

Это она нам всем! Нашу МТС опытные руководящие работники не раз отмечали с похвалой! А тут такое заявление! И от кого?!

Игнат Игнатович сидит белый, усы торчком. Федя на столе разлил чернила. А в ней я впервые открыл тогда еще одну особенность — голос. До этого она все тихонько разговаривала, а тут как разошлась, оказался голос на удивление. У такой у маленькой и голоску быть бы тоненькому, а у нее голос низкий, даже с хрипотцой с какой-то.

Я вижу, что дошло дело до накала, и говорю:

— Уходите. Не мешайте…

Аркадий кричит:

— Вы или дело делайте или совсем уходите из МТС, но не мешайте нам работать!

А она нам:

— Никуда я не уйду! И свое дело я сделаю, как бы вы мне ни мешали!..

Пообещала она снова пожаловаться в райком и ушла.

А мы и говорить не можем, только хлещем воду из графина. Наконец Игнат Игнатович отдышался и говорит:

— Великої вражины я ще не бачу. Але маленька подколодна внутріння вражина вже зъявилася у нашої МТС.

Вот тебе, думаем, и тихоня! Сидела, сидела, моргала, моргала… Досиделась! Доморгалась! Высидела! Выморгала!

Мы думали, дальше и ехать некуда, а оказывается, это она еще только цветочки нам выдала, ягодки впереди были.

В райком она написала, но первый секретарь был в отъезде. Это дело не двигалось, так она начала себя проявлять на других делах.

Будто думала, думала, решала, решала, а тут все решила, все точки над «и» поставила и пошла на всех парах в открытую. С какой-то даже отчаянностью и веселостью!..

Что ни день, то у нас в МТС неприятность! Решили мы ее делом занять, чтоб глупостей не выдумывала. Поручил я ей вести всю статистику. Думаю, посидишь над анкетами в сто двадцать параграфов — поуспокоишься!

Не подает сводок ни райкому, ни области! Мне нагоняй за нагоняем! Приказываю — не подчиняется, не дает сводок. Вызываю ее для решительного разговора. Входит веселая, улыбающаяся, как ни в чем не бывало.

Спрашиваю:

— На каком основании не подчиняетесь моему распоряжению и не подаете сводок?

— Очень глупые вопросы в сводках! — отвечает.

Я говорю:

— У меня есть приказ из области… Как я могу не выполнять распоряжение области?

А она мне:

— А очень просто! Так же, как я ваших распоряжений не выполняю.

Да еще и смеется мне в лицо!

Записал ей предупреждение в приказе.

А она вскоре начала вмешиваться не только в агрономическую, но и в техническую часть. Требует, чтобы во время сева обеспечили немедленную замену поломанных частей.

— Не ждать на севе, пока отремонтируют, а сразу заменять запасным узлом.

Для этого надо иметь в резерве запасные узлы, а у нас некоторых деталей в запасе не было. Она требует:

— Обеспечьте!

Я говорю:

— Где их взять, если их нет в снабжающих организациях?

— А если во время сева они сломаются?

— Тогда в крайнем случае самодельные изготовим!

Она к Аркадию:

— Почему же заранее их не изготовить, товарищ главный инженер?

— Надо затратить много усилий, получатся они дорогими и некачественными. А поломок может и не быть.

А она нам:

— Вы, — говорит, — напоминаете мне одну историю. Говорит мать дочери: «Вымой шею, гости приедут». А дочь отвечает: «А если они не приедут, я и буду сидеть, как дура, с вымытой шеей?» Просит вас главный агроном обеспечить детали на случай поломки, а вы отвечаете: «А если такие детали не сломаются, мы и будем сидеть, как… с резервными деталями?»

Аркадий весь побелел:

— Я людей дураками не называю и себя не позволю называть.

А она смеется:

— А я и не называла.

Такая дерзкая, злоязыкая и безбоязненная девчонка получилась из нашей тихони, что нет никакого сладу!

И каждый день, каждый день не одно, так другое! Словом, создалась у нас в МТС обстановочка!

Наконец вызывает меня первый секретарь райкома Рученко. От природы он человек веселый, жадный до дела и быстрый в решениях. Лицо у него некрасивое, но очень располагающее. Губы крупные и каждую минуту готовы рассмеяться. Ноздри мясистые, подвижные, а глазищи — как два светофора. Говорит он обычно быстро, много шутит. А тут мрачнее тучи…

— Была, — говорит, — у меня ваша агрономша. Опять поднимает этот вопрос насчет севооборотов.

Я говорю:

— Севообороты утверждены, сев на носу. Не время сейчас, да никто нам и не позволит их менять! А кроме того, — говорю, — вот вы с ней побеседовали четверть часа — в лице изменились. А мы с ней бьемся день за днем. Уберите вы ее от нас, пока мы все от нее не сбежали.

— Нет, — говорит, — не будем торопиться с выводами. Присмотримся. Иные вопросы надо быстро решать, а иные по пословице: «Семь раз обмозгуй, а один раз реши».

И еще посоветовал он мне съездить в те слабые колхозы, за которые она ратует особо, посмотреть и подумать.

Вооружился я планами, сел, поехал в «Октябрь». Председатель там только что назначенный, молодой, прямо из трехгодичной школы председателей.

Подхожу к его дому, навстречу мне идет бригадир вдовуха Варвара и плачет. Соседи мне объясняют, что у председателя скандал — он хочет на Варваре жениться, а его мать не велит, потому что Варвара старше и детная.

Вхожу я в дом и застаю баталию. Сидит старуха посреди комнаты и строчит, как из пулемета:

— Та яка она ему жинка? Та старюча, та слепуча, та кривонога?! Ось це жинка? Це холеры кусок, а не жинка!

Председатель сидит, опустив голову, а возле него наша Настасья и дед Силантий.

Я вошел, поздоровался. Прошу не тушеваться, продолжать разговор при мне. Старуха говорит:

— А ще мені тушеваться? Пускай вона тушуется!

Председатель смотрит на Настасью и говорит с надеждой:

— Меня она не слушает. Может, вас она послушает, Настасья Васильевна?

А Настасья уже возле старухи. Обнимает ее и уговаривает:

— Вы все ему Ольгу сватаете, а ведь Ольга его тянет к пустякам да к базарам. А Варвара наводит на настоящее дело.

Долго говорила, и мне было удивительно, что слушают ее здесь, как старшую. Старуха попритихла и заплакала:

— У Ольги хата пятистенка да дві коровы, одна по третьему телку, а вже ведерница! А у Варвары тильки дві сиротини. Що вона принесе з собою у хату, окромя двух ртів?

Настасья ей:

— Варвара в дом принесет пятьсот трудодней!

Старуха плюнула на пол и растерла плевок ногой в грязной обутке.

— Ось це твои трудодни! Хоть тысячу трудоднив зроби в нашем колхозе, а и в базарный день полушки не візмешь! Ось це твои трудодни!

Еще раз плюнула и еще раз пяткой растерла.

Настасья смотрит ей в глаза:

— Бабуся, в этом году все будет иначе… Нынче мы все клевера долой, а на их место подсолнух, кукурузу! На одном подсолнухе колхоз заработает не меньше двухсот тысяч! Мы уже все рассчитали. Варвара богаче всех будет. Хватит ей и на себя и на Танюшку с Катюшкой. — Потом обернулась к председателю и говорит ему: — А вы бабушку не слушайте! Она же и на работе такая! Больше всех поскандалит, а лучше всех сделает! Разве она обидит сирот?

Поуспокоила старуху и побежала к Варваре. Когда я ехал обратно, видел, как идет Настасья вдоль реки, прижавшись к Варваре. Посмотрел на Варвару — и «не старюча, и не слепуча, и не кривонога», и не «холеры кусок», а хорошая женщина, идет и плачет…

Из-за этой председателевой женитьбы так и не получилось у нас делового разговора.

А когда ехал я домой, пришло мне в голову: ведь для нас всех клевера и севообороты — это проценты да планы, а для нее, для Настасьи, клевера — это судьба и Варвары, и Катюшки, и Танюшки, и бабки!

Никаких новых конкретных обстоятельств я не выяснил, но не то чтобы колебнулся в нашей правоте, а всю дорогу владело мной беспокойство. Думаю о клеверах, а вижу, как идет Варвара берегом и утирает свои слезы линялой косынкой. И до того мне становится не по себе!

Однако приехал я в МТС, поговорил с Аркадием и Игнатом Игнатовичем и опять пришел в нормальное состояние.

…Правда, уже с того времени начали проявляться у меня такие размышления, которыми я не делился с Аркадием. Не то что скрывал от него, а просто держал при себе. Не располагало меня делиться с ним этими мыслями.


Перед самым севом произошло такое событие: приехал к нам в район первый секретарь обкома. Заночевал он в Волочихинской МТС, и на следующее утро весь район знал, что Линочка поила его чаем и выпросила у него для МТС самосвал.

Утром встретились мы с ней в райкоме, и я ее с завистью спрашиваю:

— Как это вы сумели насчет самосвала?

В глазах у нее чертенята, ямочки на щеках прыгают, кудряшки переливаются, но смотрит в сторону и отвечает уклончиво:

— Во-первых, у меня были очень веские основания для такой просьбы. А во-вторых… — и вдруг не выдержала, блеснула зубами, засмеялась, — во-вторых, секретарь обкома тоже человек. Ему тоже можно создать настроение.

Кивнула головой и убежала.

А я смотрю ей вслед и думаю: такая кому хочешь какое хочешь создаст настроение. Повезло ж Лукачу! Послали ему в МТС такую отраду, а мне — лихо мое, Настасью…

Посетовал на свою судьбу, вернулся к себе в МТС и как в яму опустился. Аркадий ходит злой… Ремонт идет плохо…

А день стоит, как нарочно, необыкновенной красоты. На степи снег чуть подтаял, заслюденел и блестит так, что глазам больно. А на другой день смотрим: стоит на дороге газик-вездеход, а по заслюденевшему снегу шагает к нам человек. И так размашисто, твердо, что по одной этой походке можно узнать: первый секретарь обкома к нам приехал, Сергей Сергеевич Соколов.

Человек он степной, вышел из здешних же колхозников. Лицо у него крупное, в редких темных рябинках. Характер твердый, властный, немногословный… До войны он работал в горкоме. Говорят, что и тогда уважали его, но не то чтобы широко знали. А во время войны твердость характера быстро его выдвинула. Недели за две до приезда к нам крепко покритиковали нашего Сергея Сергеевича на пленуме обкома и в партийной печати за ошибки в методах руководства. Покритиковали его крепко, однако доверие с него не сняли.

Раньше раза два бывал он у нас. Пройдется по МТС со мной и с Федей… Скажет пару слов, выяснит корень дела — и точка! Все, что пообещает, обязательно вскорости твердо исполнит. Однако в подробности и в разговоры с людьми он никогда не вдавался.

А в этот раз будто бы и не он. Во все вникает, подробно разговаривает с механизаторами, пытается пошутить. И шутка у него получается нескладная, однако людям не это дорого. Дорого то, что пересиливает человек свою суровость и от людей ждет добро и для людей находит доброе слово. Раньше, бывало, мы с ним втроем — вчетвером ходим по МТС, а в этот раз окружила нас куча народа. Как из-под земли появился интересующийся всем дед Силантий. Ему, видно, показалось, что Сергей Сергеевич именно к нему, к деду, явился с персональным визитом. И Настасья наша тут же ходит, молчит и моргает.


Собеседник мой замолк и закурил черную замысловатой формы трубку. Трубка эта не шла к его юному лицу с девичьими глазами.


— Есть у Насти эта манера… — задумчиво продолжал он. — Пока человек для нее не ясен, она будет при нем ходить, себя не выказывая. Вежливая, молчаливая. И не от притворства у нее это, а от какого-то повышенного внимания, от ожидания. Словно от каждого человека спервоначала ждет она каких-то чудес. И от этого ожидания сперва вся затихает. Точно и нет ее, а есть только этот интерес к человеку. Потом все пристальнее приглядывается, будто хочет вернее понять человека. Потом появляется в ней сомнение. Критически начинает примеривать, чего этот человек стоит. Решает, каким боком к нему следует повернуться и какую сторону своего разнообразного характера следует ему выказать! Пока все эти стадии развития в ней последовательно происходят, она все молчит! А уж когда эти все стадии пройдены и вопрос решен, тогда держись!

Удостоит своего расположения — поведет себя запросто, по-свойски. Если же не по ней человек, начнет она кидаться на него, как на нас с Федей. Мало кто относился к ней середка-наполовинку — или уж души в ней не чаял, или уж от одного ее имени озноб пробирал…


И снова Алексей Алексеевич задумался. Минута шла за минутой, а он все молчал.

— Вы говорили о приезде первого секретаря. Что же было дальше? — напомнила я.

— Да… — вышел он из задумчивости. — Так вот… Ходим мы все по МТС с секретарем, и она ходит. И смотрит она на него во все глаза. Наверное, впервые в своей жизни видела она близко такого большого человека. И ожидала она от него каких-то необыкновенно благородных и интересных поступков.

Обошли мы всю МТС, поговорили. Собирается товарищ Соколов уезжать. Направляемся мы к его машине.

Надо сказать, что все мы после разговора с ним присобрались, подтянулись. И все весну увидели. Подтаял снег на усадьбе, кругом разводья, и горит в них солнце, и блестит под ним наша новая техника. Каждой гаечкой с солнцем разговаривает! Я хожу и выжидаю минутку повеселее, чтобы приступить к секретарю с самосвалом.

— Давно в наших степях столько снегу не было! Давно земля столько влаги не принимала, — говорит Сергей Сергеевич. — Посмотрите-ка! Синим-синие! Хо-ро-ша весна!

— Весной разводья хороши, осенью пшеничка бы удалась! Вот забота! — вздохнул дед Силантий.

Секретарь обкома обернулся к нему:

— Такая весна на степи, такая техника в руках! Будешь, дедушка, и с урожаем и с добрым трудоднем! Правильно, товарищи?

Ну все, конечно, отозвались в тон секретарю бодро: как же, мол, иначе, Сергей Сергеевич! Правильно!

И вдруг нашу Настасью точно в спину толкнули.

— Нет, — говорит, — Сергей Сергеевич, неправильно…

Выговорила она это низким своим голосом с хрипотцой и опять смотрит во все глаза.

Сергей Сергеевич удивленно взглянул на нее. Что, мол, это за крохотная фигура в лыжных штанах и с бантиками?

— Почему, — спрашивает, — неправильно?

— Потому что не будет нынче хорошего трудодня в тех колхозах, что за солончаками.

Сергей Сергеевич остановился. Улыбку как смыло с лица.

«Ну, — думаю, — вот и наша Настасья, была б она неладна, взялась на свой манер «создавать настроение!»

Она стоит прямо против машины, и солнечные зайчики от радиатора лежат у нее на лице. Зайчики волнистые, зыбчатые, как от воды. Скользят по лицу, зыбятся при каждом ее движении. А она их не замечает. Посмотрел на нее Сергей Сергеевич жестким взглядом и говорит неторопливо:

— Плохо, когда главный агроном работает с такими пораженческими настроениями. Плохо, когда перед севом говорит такие демобилизующие слова!

А она воздух глотнула и отвечает:

— Еще хуже, когда первый секретарь обкома третий год обещает отстающим колхозам хорошие трудодни и третий год обманывает людей…

Сказала и смотрит на секретаря обкома не сердитыми, не испуганными, а жалобными и ожидающими голубыми своими глазами.

Когда она это сказала, мы все окаменели от неожиданности. Я думаю: «Что же ты, отчаянная голова, делаешь?» Ведь знает она, что и так висит в МТС на ниточке! Знает, что мы спим и видим, как избавиться от нее! Если она своей глупой дерзостью еще и секретаря обкома против себя восстановит?..

Что ж толкает ее? Девчоночья глупость? Или и ребячья и упрямая вера в какое-то необыкновенное человеческое благородство?

Стоит Сергей Сергеевич, огромный и отяжелевший. Шутка сказать — секретаря обкома при народе обвинила в тройной неправде! Смотрит он на нее, точно откуда-то издалека, и говорит, как гири кидает:

— Секретарь обкома урожаев и трудодней не обещает и не дает. Запомните это, товарищ главный агроном. Урожай и трудодни берут колхозники своим трудом под руководством своих специалистов — под вашим руководством! Это вам надо знать, товарищ главный агроном МТС. А я одиннадцатый год работаю в обкоме и никогда никого не обманывал.

Она прижала оба кулака к груди и с какой-то даже болью его спрашивает:

— А если колхозники в отстающих колхозах опять ничего не получат на трудодни, вы снова приедете в эти колхозы и снова скажете свои обманные слова?!

Что у него в глазах блеснуло? Негодование? Гнев? Боль? Не знаю. Только так взглянет человек, если вдруг хлестнут его по скрытой, но больной ране! Глаза у него узкие, сидят глубоко под надбровьями, а тут взгляд так и блеснул из глубины… Но на минуту! Потом глаза еще глубже ушли, лицо как-то все набухло и потемнело. И, глядя мимо нее, он сказал:

— Если я в будущем году приеду в эти колхозы, я возьму с собой вас! И вы, главный агроном МТС, ответите перед колхозниками, почему у них малые трудодни.

Она не оробела. Выступает вперед и говорит:

— Я отвечу сейчас. Потому что неправильно ведется хозяйство. Потому что неправильные севообороты, потому что об этом…

И вдруг голос у нее осекся. Губы шевелятся, а звука нет.

Тогда я говорю:

— Товарищ Ковшова неделю назад потребовала от нас отказа от клеверов, пересмотра всех севооборотов и договоров с колхозами. Заняться накануне посевной пересмотром севооборота — значит дезорганизовать всю работу.

— Этот вопрос, — сказал Сергей Сергеевич, — еще осенью разбирали видные специалисты и дали отрицательный ответ. Сейчас не время для разговоров. Сейчас все силы бросить на сев! — Повернулся он к машине, а Настасья собралась с силами и говорит:

— Сергей Сергеевич! Товарищ секретарь обкома! Хотя бы не для всех колхозов! Хотя бы для моих, отстающих!

Он остановился и спрашивает:

— Отстающие «ваши», а неотстающие чьи же?

Она совсем сбилась, глаза забегали, но тут вдруг высовывается дед Силантий:

— А как же, Сергей Сергеевич?! У доброй матери больная дитина ближе к сердцу, а у хорошего агронома — об отстающем колхозе первая забота.

— Сейчас не время перестраивать севообороты, — повторил Сергей Сергеевич. — Осенью, когда будете пересматривать планы, можем еще раз вернуться к этому вопросу. А сейчас займитесь подготовкой к севу.

Снова повернулся первый секретарь и снова пошел к машине.

Понял я, что испортила она мне все дело! Насчет самосвала сейчас просить его бессмысленно. Все поняли, что пора прекратить разговоры. А она все идет за ним, идет, как во сне! И говорит, словно, кроме них двоих, никого и ничего вокруг нету.

— Этого нельзя откладывать на год. Там бескормица! Смотрите, что я взяла в одной хате. Это вдова Варвара из колхоза «Октябрь» дает дочке вместо молока.

Вытащила она из кармана бутылку с болтушкой из воды и молотых подсолнухов.

— Товарищ Ковшова… — медленно сказал Сергей Сергеевич, и так сказал, что всем нам стало не по себе. — О существовании отстающих колхозов мы знаем не хуже, чем вы… Нет никакой необходимости в этой публичной демонстрации. — А у самого лицо окаменело, и губы белые. Что и говорить, умела наша Настасья ударить человека по самому что ни на есть больному месту!

Сказал, повернулся и снова пошел к машине.

А мы все стоим, молчим. Тишина. Только воробьи вовсю гомонят. И хочется крикнуть воробьям, чтоб замолчали. Секретарь обкома идет к машине. Спина у него в сером пальто широкая, шаг плотный, тяжелый, а плечи ссутулились. А Настя стоит с такой отчаянной обидой, с таким испугом и горем, что в ту минуту вдруг вылетели у меня из ума наши неприятности и скандалы.

Мой спутник опустил голову. Ему не хотелось смотреть мне в лицо. Отрывочнее и глуше стал звучать его голос…

— Что меня тогда тронуло в ней? Детское доверие. У взрослого человека сердце заскорузлое, а у ребенка… у ребенка оно же открытое! Оно беззащитное от доверия. Детское горе горше… — Потухшая трубка выскользнула из ладони и бесшумно упала на ковровую дорожку меж диванами, но он не поднял ее, не изменил позы. — Помню я одну свою детскую обиду. Был я мальчишкой по четвертому году. Мать у меня болела. Вечером плакала. Очень я жалел ее. Первою в жизни жалостью. Всю ночь думал, как буду ей помогать. Утром она ушла за водой. Я засуетился, вскочил, натянул штанишки… Заторопился… Она идет с ведрами, а я бегу к ней навстречу: «Маманя, маманя, дай, дай!» Это я воду нести за нее собираюсь! И сердчишко трепещет — так я ее жалею! Так я хочу ей быть защитником, помощником! И так верю и радуюсь, что вот сейчас помогу! А ей, видно, очень худо было. Она на меня злобно (а она добрая была!): «Ты куда, паскудыш!» Я еще ничего не понимаю. Кидаюсь под ноги, ведро хватаю. А она меня ногой: «Пропади ты пропадом!»

Необычайная для Алексея Алексеевича слабая, растерянная улыбка скользнула по его губам.

— Сколько лет прошло. Сколько обид я позабыл! А эту вот не забуду. На незащищенное, на открытое сердце упала она. Тогда, мне кажется, и кончилось мое младенчество!

Он замолчал. Молчала и я, изумленная неожиданными его словами.

Юноша, простоватый на вид, юноша, не сумевший сказать пару дельных слов на совещании, юноша с далекого степного полустанка…

Что так обострило его чувства, мысли, воспоминания? Взволнованность ли всем пережитым в Москве? Любовь ли, та большая, захватывающая любовь, которая приходит к человеку единственный раз в жизни? То ли переживал он переломные дни, когда передумывают, переоценивают все прошлое? Или все это вместе взятое поднимало его, меняло на глазах, раскрывало в нем дремавшие до этого времени силы и возможности?..

Разбивается известковая скорлупа, и из неподвижного, камнеобразного яйца появляется еще мокрое, неоперившееся, нелепое, но уже живое, уже крылатое существо…

Может быть, мне посчастливилось наблюдать человека как раз в эту короткую, но всегда интересную и трогательную минуту?

Мне казалось, я вижу, как бьется сердце директора МТС. Что было в этом сердце? Марки тракторов, гектары мягкой пахоты и тонны горючего?

Немеркнущие впечатления детства, способность к крутым поворотам характера и судьбы, внезапно нахлынувший поток чувств!

Сам воздух казался напряженным в купе, где мы были только вдвоем.

Поезд отсчитывал минуты, как часы с механизмом невиданной мощи.

— Товарищи пассажиры, закрывайте окна, подъезжаем к мосту… Товарищи пассажиры…

Голос проводника за стеной резко ударил по слуху.

Поезд с железным скрежетом ворвался на мост. Неясные в темноте пролеты замелькали за окном. Снова наступила тишина.

— Дальше… — сказала я спутнику.

Он поднял глаза.

— Вот такое же понятное мне… ребячье горе, такую же отчаянную беззащитность доверия увидел я в ту минуту в глазах у Настасьи, у «врагини» моей. Так она смотрела на секретаря обкома, словно в эту минуту вот-вот и кончится вся ее молодость! Так смотрела, словно стояла на пороге горя и видела, и пугалась, и еще не верила, что возможно на земле такое горе.

А он дверку машины открыл. Ногу поставил на приступку. Мы все замерли… Не одна Настасья — мы все так смотрели, будто каждое его движение сейчас невесть какие проблемы решает и в мыслях наших и в жизнях. Смотрели, не шевелились. А он постоял так — рука на дверце, одна нога на приступке и вдруг обернулся к Настасье:

— Вы знаете, чем поит свою дочь колхозница Варвара из колхоза «Октябрь». Хорошо, что вы это знаете. А знаете вы, как мы жили в тех местах, что за солончаками, прежде? Не знаете. А я сам оттуда. Не то что молока — хлеба не видели… Кибитки да перекати-поле…

И нет в нем уже ни досады, ни возмущения… Что он за одну минуту передумал, что в себе пересилил? Стоит… Вспоминает… И глядит не на нас, а на степь, изрытую снегопахами, что лежит за оградой нашей МТС.

И мне вдруг представилась эта степь без машин, без снегопахов, без людей и без МТС. И он, Сергей Сергеевич, в этой степи, без вездехода, без шляпы. В грубой одежде, в безлюдной степи… И почему-то сделался он мне понятнее.

Молча слушали мы его, а он задавал Насте вопрос за вопросом:

— А знаете вы, сколько мужчин не вернулось с фронта в колхоз «Октябрь»? Нет? А мы знаем. А знаете, сколько ссуд деньгами и хлебом дано колхозу, какая помощь оказана? Надо бы больше… Но… Знаете, какая была в нашей области промышленность, когда мне было столько лет, сколько вам? Деревенская кузница — вот и вся тогдашняя «металлургия» в нашей области! А сейчас наш металл, наши машины — от Китая до Албании… Сейчас мы можем помочь колхозу больше… Были у нас и ошибки… До сих пор не удалось нам поднять этот и еще некоторые отстающие колхозы… Знаем. Думаем. Ищем. Делаем. Поэтому и посылает партия сюда машины, семена, специалистов и будет посылать еще больше. Поэтому и вас послали сюда, товарищ Ковшова, послали как раз для того, чтобы поднимать отстающие колхозы, а не для того, чтобы демонстрировать такие бутылки.

Говорил он медленно, трудно, как камни ворочал, а кончил просто и по-деловому:

— Что ж… Пойдемте. Обдумаем ваши соображения.

Видно, в ту минуту, в ту секунду, пока нога его была на приступке, все взвесил и, видно, почувствовал в Насте за опрометчивыми ее словами что-то большое, ценное. Почувствовал, взвесил и сразу пересилил себя, перешагнул через свое раздражение. Одним взмахом всю мелочь и ерунду настану откинул, а ценное в ней взял и повернул к себе на полный оборот.

Немалого ума и немалого характера человек!

— Пройдемте в помещение, товарищи, — говорит. — Там удобнее беседовать.

Настя бутылку свою выронила, и глаза у нее покраснели, как перед слезами. Все сразу зашумели, заговорили, заторопились в помещение. И радость такая у всех и легкость.

Сколько раз он к нам приезжал! Сколько вели мы с ним деловых разговоров! Уважали мы его, но каким-то официальным уважением. А в эту минуту всех нас он взял в горсть. Не официально, не по положению, а вот так, по внутреннему убеждению признали мы его за человека сильнее нас и умнее.

Идем в кабинет, шумим, шутим. И дед Силантий, конечно, впереди всех. Стулья устанавливает, усаживает.

Сели мы вокруг стола тихо, мирно. Посмотрел Сергей Сергеевич на Настасью и говорит ей:

— Выкладывайте. Слушаем…

И началось тут сражение!

Настасья против старых севооборотов, остальные — за них. Игнат Игнатович в свое время с великим трудом вводил их в колхозах. Он за их введение получил от области благодарность. Они его детище, его слава и гордость! Он утверждал, что клевера плохо растут только потому, что за ними нет ухода, не известкуют, не удобряют землю.

Как ни странно, крепко способствовал решению спора дед Силантий…

Слушал-слушал дед да и говорит:

— За свой колхоз я не скажу, а в соседнем, в могучем колхозе «Звезда» этим клеверам одной только какавы не давали! Попробовать еще поливать их какавой, тогда, может, они согласятся произрастать на нашей степи.

Вызвали мы Рученко. Пересмотрели материалы по урожайности клеверов за десять лет. К вечеру пришли наконец к решению.

Все севообороты Сергей Сергеевич менять не советовал, но тут же позвонил в город, чтобы немедленно выезжал научный сотрудник для консультации и помог заново пересмотреть севообороты в трех отстающих колхозах с целью быстрейшего поднятия их слабой экономики.

Попробовал я по примеру Линочки попросить самосвал, из этого ничего не вышло. Однако возникла у нас во время этого разговора мысль о том, чтобы попросить на три дня на соседней станции, у железнодорожников, экскаватор и с его помощью разгрузить и вывезти со станции удобрения. Сергей Сергеевич обещал нам в этом деле помочь.


В тот момент, когда Настасья стояла с бутылкой в руках, чем-то она нас всех тронула, но это чувство прошло очень скоро.

Для этих добрых чувств просто времени не оставалось. Консультант, которого вызвал Сергей Сергеевич, так же, как и мы, считал, что надо не отказываться от клеверов, а поднимать их урожайность. День и ночь у нас споры. От этих споров знобит всю МТС — нет нормальной работы! Звоним в район, в область. Область дает установку в трех отстающих колхозах этот год клевера заменить кукурузой и подсолнухом. Области легко: дали установку — и все! А мне каково? Попробуй накануне сева и достать новый посевной материал, и пересмотреть план работ квадратно-гнездового, и увеличить нагрузку на сеялке «СШ-6».

Особенно трудно досталась мне кукуруза, была б она неладна! В нашей степи сеяли ее в двух — трех колхозах, и то только на кулисы. У нас и килограмма не раздобыть. А тут попробуй в три дня достать семенной материал на многие сотни гектаров!

У меня тогда вся дверь в кабинете расщепилась: как войду, выйду — все рывком.

Наконец кончили с севооборотом. В трех колхозах заменили клеверные поля посевами кукурузы и подсолнуха.

И сразу нашу Настасью как подменили.

Пока спорила, вид у нее был вызывающий, смелый. А когда добилась своего, испугалась.

До сих пор все наши колхозы были на общей ответственности. А теперь, когда наперекор нам настояла на своем, получилось так, что взяла она три самых тяжких колхоза на свою ответственность. Как только она это поняла, оробела. Молчит и ходит по МТС с испуганными глазами. Смотрит, как будто просит: «Ободрите меня хоть словечком! Страшно, мол, мне!»

А мы это видим и даже радуемся. Сама заварила — сама и расхлебывай!

Помню я такой случай. Возвращался я домой на мотоцикле. Еду усталый, голодный и злой, как черт, — двое суток мотался по соседним районам за этой злосчастной кукурузой, и все впустую! Вечер был ветреный. Закат густой. На снегу от заката розовый отсвет, и не понять, снег это или еще что-то, тебе неизвестное. Кругом ни куста, ни деревца, только прошлогодние кулисы — сухие кукурузные стебли шеренгой тянутся к горизонту. Ветер гнет их к самому снегу. А тишина вокруг такая, будто нет на белом свете ни людей, ни зверей, ни сел, ни городов, только мертвый снег под густым закатом. Будто ты не на земле, а на неизвестной безлюдной планете. «Волчьими вечерами» называют у нас такие вечера, потому что даже волков в такие закаты одолевает тоска, выходят они из нор в степь повыть на ветру.

Вот в этакий «волчий вечер» и ехал я из района. Неуютно мне в степи. Тороплюсь. И вдруг вижу, какая-то одинокая фигура бродит меж кукурузными стеблями. Подъезжаю — Настасья. Увидела меня, как будто обрадовалась, заторопилась ко мне. Идет, в снег проваливается, тащит в руках кукурузный стебель. Все волосенки ветром растрепало, пальто с нее так и рвет. Идет против ветра, вся пригнулась и голову выставила, будто этот ветер буравит своей головой.

Подошла и «здравствуйте» не сказала, а сразу:

— Алексей Алексеевич, ведь здесь хорошая кукуруза росла! Правда? Здесь в прошлом году сеяли кукурузные кулисы! Смотрите, какие стебли сильные. Хорошая кукуруза! Правда?

И смотрит жалобно, смотрит, словно говорит: «Боюсь. Поддержи. Обнадежь».

Я ей отвечаю беспощадно:

— Так себе кукуруза.

А она мне опять торопливо:

— Вызревать она, конечно, здесь не будет, но для корма скоту, для силоса… Ведь хороша! Посмотрите, какие листья!

— Поздно уж, — говорю. — Не время по степи бродить, кукурузу разглядывать. Садитесь. Довезу.

Говорю, а меж тем сам думаю: «Сам из-за тебя день и ночь по степи мотайся да еще тебя вози!»

Она посмотрела и, видно, поняла мои мысли.

— Спасибо, — говорит, — я пешком пойду.

— Вольному воля.

Уехал. На повороте оглянулся. Бредет. Стебель тащит. А до села далеко еще. Помню, мелькнуло в уме вполусерьез: «Еще и на самом деле съедят ее волки». Пока оглядывался, угодил с мотоциклом в канаву, чуть не упал и выругался с досады: «Чтоб ее волки съели… Хоть покой узнаем!»

Но, между прочим, в те дни у нас получилось что-то вроде передышки. Навоевались, наспорились, наволновались и поутихли. И выдалось даже два — три вполне миролюбивых дня.

С помощью Сергея Сергеевича добились мы у железнодорожников экскаватора. Дали его нам на три дня для вывозки удобрений. Удобрения на нашей станции выгружали и для нашего и для глубинных районов. И за годы образовалась возле железнодорожной насыпи вторая насыпь, из удобрений. Уже и позабыли, чьи они, кому были посланы. И вот решили мы с Федей все их вывезти на поля. Райком нам помог — передали нам на три дня весь районный транспорт. Образовалась солидная автоколонна. Разработали маршруты. Степь подморозило последними заморозками, дороги крепкие, экскаватор работает безотказно, у шоферов организовали соревнование. Кипит работа.

Вдруг вижу, среди шоферов хохочет и вертится какая-то девчонка. Только по лыжным штанам и узнал Настасью. Она от пыли закинулась полушалком, веселая, с машины на машину скачет, как коза. Пробирается ко мне и кричит:

— Ой, Алексей Алексеевич, как хорошо получается! — И тут же добавляет: — Только надо не так!..

Меня всего передернуло — опять начинает учить и указывать. А она говорит:

— Надо двухстороннюю погрузку. В два потока! Иначе экскаватор все же простаивает!

Действительно, пока нагруженная машина разворачивалась и отходила, а пустая устанавливалась под ковш, экскаватор простаивал. Настасья и ответа от меня не дождалась, спрыгнула с насыпи, пробежала к экскаваторщику, что-то ему сказала. И вот уже вертится возле машин, устанавливает машины в два потока — один с левой стороны экскаватора, другой — с правой. Нагрузят машину слева, перекинут ковш на правую сторону, а там уже стоит наготове машина. Работа пошла еще быстрее. А меня задело. Трое мужчин у экскаватора — я, Федя, Игнат Игнатович, — а девчонка прибежала и в пять минут сделала лучше нас! Раздражает она меня. Стоит рядом, вся запылилась. Платок с нее ветром сбило, и торчат ее бантики, серые от пыли. То ли мне немного принизить ее захотелось, то ли еще что, я и сам не пойму, только взял я за бантик двумя пальцами и насмешливо говорю:

— Эх вы, главный агроном… Запылились, — говорю, — эти ваши «радость первоклассницы»…

Она улыбнулась немного растерянно, но не обиделась.

— И верно! — говорит. — Как меня бабушка причесала, когда снарядила в первый класс, так я всю жизнь и причесываюсь. — И закричала шоферу: — Вася, Вася, подъезжай с левого борта!

И убежала устанавливать машины. И вышло так, что хотел я ее смутить, а вместо того сам смутился. Не для красоты наворачивала она свои бантики, а по привычке. Просто не думает об этом. Не тем живет человек! Мы с Аркашей, взрослые мужчины, размышляли об этих ее бантиках, будто другого предмета для разговора у нас не было. А она, девчонка, такого и в мыслях не держит.

Маленькие это были факты — с двумя потоками, с бантиками, — а как-то оставили они след в памяти. И как-то заставил меня этот факт взглянуть на нее иначе. И вот, представьте, наперекор всему вдруг что-то понравилось, мне в ней. Понравилось, как с шоферами шутит, как вьюном вьется меж машинами. Не агрономшей Ковшовой, а очень свойской, деловой, веселой девчонкой показалась она мне в ту минуту. «Может быть, — думаю, — еще утрясется все, и потечет у нас в МТС мирная жизнь?»

Не долго тешила меня эта надежда. На следующий же день явилась Настасья к Аркадию с требованием произвести пробный квадратно-гнездовой сев по снегу.

— Проверку сеялок надо сделать, — говорит.

А Аркадий стоит у окна, худой, высоченный, сосет трубку, смотрит в окно из-под лохматых бровей и отвечает Настасье небрежно, не оборачиваясь:

— Ну?..

— Вдруг они неисправные, — говорит Настасья.

— Ну?

— Исправить надо заблаговременно!

— Совершенно верно, — отвечает Аркадий хладнокровно и насмешливо.

Она растерялась немного:

— Можно сказать Гоше, чтобы выехал в поле?

Тогда Аркадий повернулся к ней, оглядел ее с головы до ног. Она стоит у двери, переминается с ноги на ногу, маленькая, едва ему по плечо.

— Настасья Васильевна, вам что, совершенно нечем заняться? — спрашивает Аркадий. — У вас своих дел нет?.. Ах, есть? Так, может быть, вы будете любезны заниматься ими? Может быть, вы предоставите возможность мне заняться техникой и отвечать за нее? — И, не глядя больше на агрономшу, подошел ко мне, подсел к столу, обнял меня. — Ты знаешь, Алеша, какой комбайнище получили в Волочихинской МТС!..

Он разговаривает со мной, а она стоит у дверей. Постояла и ушла.

Вскоре уехали мы с Федей да Аркашей на пленум райкома. Через день возвращаемся, смотрим, что за диво? Посреди снега стоит сеялка «СШ-6», и мечутся по степи девчонки с красными флажками.

Спрашиваем:

— Что тут творится? Нам отвечают:

— Замучились. Второй день репетируем по снегу квадратно-гнездовой сев.

— По чьему приказу?

— По приказу главного агронома.

Что это значит? А значит это, что воспользовалась она нашим отсутствием и наперекор моему приказу самовольно сняла людей из мастерских и отправила в поле. У меня пот на лбу выступил. Что же это за самовольство? Нельзя отлучиться из МТС!

Записал я ей выговор в приказе. Дал расписаться. Расписалась и все молчит. Только когда выходила, у дверей остановилась и сказала:

— Во всех сеялках кольцевидные зазоры. Семена сыплются дорожкой не только в отверстие, но и в зазоры. Гнезд не получается.

Аркадий говорит:

— Это нам известно.

И не глядит на нее.

Ушла она.

Тем временем весна брала силу, и стали мы формировать агрегаты и выводить их в поле.

И началось тут такое, по сравнению с чем все прежде пережитое с Настасьей показалось нам райским сном!

Схватились тут, можно сказать, мертвой хваткой два характера — Настасья и Аркадий! И так схватились, что МТС затрещала.

Приходит Аркадий, говорит, что агрегат номер такой-то находится в полной готовности и сегодня отправляется в бригаду. Через полчаса является Настасья и заявляет, что в агрегате плохо работают отвалы и что его надо отправлять обратно в ремонтные мастерские.

Аркадий кричит:

— Не мешайтесь не в свое дело!

Она отвечает:

— Огрехи в поле — это мое дело!

И так каждый день!

У соседних МТС все агрегаты давно выведены в поле, а наши все торчат на усадьбе. Мы подаем в райком сведения о готовности всех агрегатов к выходу в бригады, она пишет в райком о том, что нет ни одного готового агрегата. И ведь что всего обиднее: в соседних МТС не лучше, чем в нашей! И там если начнешь цепляться, так найдешь мелочную недоделку в каждом агрегате! Но там агрономы нормальные.

Однажды возвращаемся мы с Аркадием с поля, навстречу бежит Веня.

— Я за вами, — говорит. — Скорее! Там Стенька агрономшу давит.

Подходим к усадьбе и застаем такую картину: в воротах стоит агрегат, а прямо перед трактором — Настасья.

Из трактора высовывается Стенька, вертит головой и кричит:

— Пропусти!

Она ему спокойно отвечает:

— Возвращайся обратно.

Стенька кричит:

— Я под Вислой контуженный! Раздавлю!

Она ни на шаг не отступает и говорит еще спокойнее:

— Не раздавишь… Возвращайся на усадьбу!

Стенька увидел Аркадия, захлебнулся словами:

— Товарищ Аркадий Петрович! Товарищ главный инженер! Четвертый раз в ремонт ворочают! До кой поры это терпеть? По вашему разрешению…

Аркадий с ходу все понял… Спрашивает очень вежливо:

— Настасья Васильевна, на каком основании опять задерживаете агрегат на усадьбе?

Она ему еще вежливее:

— Аркадий Петрович, вы проверяли сеялки?

— Я отвечаю за агрегаты…

— Вы их проверили?

— Да…

— Высевающие аппараты в середине двух сеялок неисправны. Только почищены снаружи.

— Мне это известно.

Она удивилась:

— Вам известно?.. Тогда как же…

— Высевающие аппараты исправят на месте в бригаде.

— Но… за двадцать километров от МТС… Там же нет ремонтной базы. Кто и как там отремонтирует, если они и здесь не сумели? Алексей Алексеевич, ведь лучше задержать агрегат до вечера! Ремонт здесь и быстрее, и качественнее, и удобнее, и на глазах!

Не успел я ей ответить, как Аркадий выступил вперед:

— Вопрос мы с директором согласовали… Дайте агрегату дорогу, Настасья Васильевна!

Стенька кричит:

— От-тойди!

Она отошла. Аркадий наклонился к ней на вид очень ласково, даже любезно и говорит раздельно, тихим, бешеным голосом:

— Предупреждаю… последний раз… вы вмешиваетесь в мои распоряжения…

Выпрямился и кивком подозвал:

— Вениамин, со мной!

Стенька уехал, Настасья осталась ни с чем. Мы с Аркадием идем в контору, Веня за нами.

Едва мы порог переступили, Аркадий обернулся к Вене и громыхнул так, что стекла дрогнули:

— Ты… такой-сякой!.. Меня обманывать?!

Тотклянется:

— Не обман, Аркадий Петрович, недогляд! Оплошал! На Стеньку понадеялся, Аркадий Петрович!

— Я тебе покажу оплошку! Ночь не спи! Землю рой! Чтоб к утру, такой-этакий, все было в ажуре!..

— В полном ажуре! Будет исполнено. Всю ночь не отойду.

— Сгинь с глаз!..

Веня исчез. Мы вызвали Федю, объясняем ему происшествие.

Появляется Настастья. Останавливается в дверях и тихо говорит с порога:

— Вы мне… солгали… Вы… оба… Вы понадеялись на Веню… Вы не просмотрели сеялок… Вы ничего не согласовывали друг с другом… Когда лгут такие, как Стенька, — пусть! Но когда… руководители… члены партии… я не понимаю… Мне очень трудно… понять это… Зачем так?!.

В голосе у нее не упрек… не обида… словно боль какая-то, боль и непонимание…

Нехорошо мне стало… совестно. Объясниться бы, думаю, с человеком по-человечески… можно же по-хорошему…

Аркадий вскочил, закричал на нее:

— Из-за вас в хвосте тянемся, да еще морали от вас выслушивать! Довольно! Из-за вас репутация МТС…

Она перебивает с горечью:

— Вам бы только репутация!

Тут Федя вмешался:

— Репутация вас не интересует! А честь нашей МТС вам дорога? Вы ею не дорожите. А мы с Аркадием Петровичем дорожим и честью, и репутацией, и добрым именем нашей МТС! Когда мы пришли, наша МТС числилась в последних, а теперь…

— А теперь, — опять перебивает Настасья, — идет «ухо в ухо». Сколько раз я это слышала… Чем дорожите?

— Тот ничем не дорожит, кто ничего не сделал!.. — говорит Федя.

Ушла она…


А через день разразилась наша главная беда…

Два трактора вернулись в ремонт. Один встал во время задержания талых вод, а другой и до полевого стана не дошел. Кинулись проверять, в чем дело. И выяснилось, что, когда Гоша уезжал на курсы, подшипники заливал и отвечал за ремонт другой рабочий. Его трактора и вернулись в ремонт.

Два только что отремонтированных трактора накануне сева «на приколе» — это же небывалый позор для МТС! И позор наш широко обнародовали! Появилась статья в областной газете. И писали в той статье, что Журавинская МТС сдает завоеванные позиции, идет книзу. Ремонт и запоздалый и некачественный…

Принес Аркадий эту газету, швырнул на стол Настасье:

— Полюбуйтесь. Ваших рук дело!

Мы думали, хоть тут поймет она свои ошибки! Нет! Сжалась вся, но не смутилась, а накинулась на нас же:

— Не моих, а ваших рук дело! Почему у вас в МТС только на двух — трех механизаторов можно положиться? Почему вы с вашими кадрами не работаете?

Аркадий ей не стал даже отвечать, а, когда она вышла, говорит мне:

— Ну, Алеша, выбирай! Не для того я уехал из большого города, ушел с большой работы, чтобы здесь, в степи, тянули из меня последние жилы. Я или она…

Решили мы ее уволить, и стал я подготавливать этот вопрос в райкоме.

В эти дни Сергей Сергеевич возвращался из поездки по области и проездом снова задержался в нашем районе.

И вот вызывают нас в райком, и сидит в кабинете рядом с Рученко сам Сергей Сергеевич.

Приглашают они нас садиться. Сели мы вчетвером у одной стенки, возле председательского стола. Настасья присела на краешек стула у противоположной стены, в самом дальнем углу. Рученко не садится, а ходит от окна к окну, смотрит то на нас, то на Настю. Выражение у него необычное: голову наклонил, как будто одним ухом прислушивается к чему-то, едва слышному. Подойдет к одному окну — с одной стороны на Настю посмотрит; подойдет к другому окну — с другой стороны ее оглядит…

Сергей Сергеевич сидит за столом спокойно, глаза опустил и только изредка взглядывает на всех нас сразу.

Надо сказать, что ситуация для обоих секретарей не простая. Четыре старых уважаемых работника МТС ополчились против девчонки, явившейся в МТС из института с отличными характеристиками. Попробуй разберись, в чем тут дело… Федя мне на ухо шепчет:

— Рученко может и ошибиться, а на Сергея Сергеевича полагаюсь я полностью. Он когда разговаривает с человеком, будто вынимает ядро из ореха… Говорит, как сортирует: шелуху отметает, а зерно подбирает к зерну.

Предоставляют нам слово. Первым говорю я, как директор. Я объективно сообщаю, что поступили ко мне заявления от главного инженера и от Игната Игнатовича о невозможности работать с новым агрономом. Сообщаю, что за истекший короткий срок было два случая прямого неподчинения моему директорскому приказу.

Высказались и остальные. Дольше всех нас говорил Аркадий. Встал он, вынул трубочку свою изо рта и говорит:

— Сергей Сергеевич, вы меня знаете не первый год… Был здоров и не на такой работе работал. Было время… Всякими людьми руководил… со всякими срабатывался… но с таким человеком, как агроном Ковшова, сработаться невозможно! Нет у нее ни опыта, ни знаний, ни выдержки, ни дисциплинированности. Результаты ее «работы» налицо: всегда наша МТС одной из первых в районе заканчивала ремонт. Нынче мы закончили его последними. Всегда наша МТС первая выводила агрегаты в поля. Нынче у соседей все машины в полях, а наши еще торчат на усадьбе стараниями агронома Ковшовой. Не сегодня-завтра начнем сев. Раньше мы его заканчивали в числе первых… Если агроном Ковшова останется в МТС, мы наверняка закончим его последними…

Выслушали нас оба секретаря и молчат. Рученко остановился у окна, опершись спиной на оконный косяк, а Сергей Сергеевич поднялся и начал ходить по комнате. Поворачивается неуклюже, как нагруженная баржа. Лицо такое, что ничего на нем нельзя прочесть. Ходит, молчит. Тишина в кабинете… Остановился… Поглядел на всех нас, и вдруг что-то дрогнуло у него в лице, глаза блеснули, губы шевельнулись, словно сильно захотелось ему засмеяться. Взглянул он искоса на Рученко, и к тому смех перекинулся, у того выдержки поменьше, губы разъехались, ноздри задрожали — вот-вот захохочет. Рученко стал сморкаться, а Сергей Сергеевич быстренько повернулся лицом к окну… Что же это, думаю, рассмешило обеих секретарей? И посмотрел я на происходящее со стороны… Сидят по одну сторону кабинета четверо мужчин, все рослые, здоровенные, и все четверо с ненавистью смотрят в противоположный угол. А в противоположном углу сидит девчонка, маленькая, тихонькая, ноги под стулом скосолапила носками внутрь, голову нагнула, бантики выставила… И хоть бы лицо-то было воинственное или сердитое. Нет!.. Выражение лица самое горестное.

Подумаешь, что от этого горестного создания четыре здоровенных дяди готовы сбежать из МТС, и поневоле засмеешься!..

Со стороны смешно, а нам не до смеха.

Постоял Сергей Сергеевич у окна, пересилил усмешку, подошел к Насте и говорит:

— Так вот какая ситуация, агроном Ковшова.

Она еще ниже голову нагибает, моргает и молчит.

— Энергии, как видно, у вас вполне достаточно! — продолжает Сергей Сергеевич. — Больше чем достаточно, если вы одна четырех здоровых, спокойных мужчин довели до белого каления!.. Но как эта энергия расходуется? Ведь создалась такая ситуация, что, пожалуй, правильнее всего перевести вас сразу после посевной в другую МТС… Как же могло создаться такое положение?

Она едва выдавила из себя:

— Я… ничего такого… особого… не делала…

Сергей Сергеевич постоял над ней, подумал, и опять мелькнула у него в лице не то усмешка, не то что-то другое… неофициальное.

— Могу, — говорит, — я себе представить это ваше «ничего особого»! — И спрашивает он ее не сердито, а с любопытством и с добродушной насмешливостью в голосе:

— Когда вы походя и всенародно обвинили меня (а я как-никак секретарь обкома!) в тройном обмане колхозников, вы тоже, конечно, считали, что «ничего такого… особого» вы не сделали?

Она молчит, а он подождал ответа и продолжает строже:

— Я вас один раз видел и один раз разговаривал с вами. А товарищи работают с вами бок о бок из месяца в месяц… Могу я себе представить ту обстановку, которая создается в МТС! Но сейчас дело не в этом. Товарищи утверждают, что вы никому не подчиняетесь. Позволяете себе прямо нарушать приказы директора… Может быть, товарищи ошибаются, и вы этого себе не позволяете?

Настя головы не поднимает.

— Позволяю… себе… — говорит.

— А о принципах единоначалия на советских предприятиях вы что-нибудь знаете?

Она все молчит.

Подождал Сергей Сергеевич ответа и, не дождавшись, продолжает:

— Есть такое правило, которого я придерживаюсь в работе: «Не знаешь — научим! Не можешь — поможем! Не хочешь — заставим!» Так вот, интересно мне установить, не знаете ли вы о принципах единоначалия и дисциплины, не можете ли им следовать в силу каких-то обстоятельств или… не хотите им следовать?

И опять она молчит. Потом разжала губы и едва выдавила:

— Техника возросла… а урожаи не растут… Я говорила… Я думала… Они не хотят меня слушать!..

И опять замолчала. Лицо растерянное, глуповатое… Я думаю: что же это случилось с нашей задирой? Почему не отстаивает себя и свою правоту? Почему перед секретарем обкома даже не пытается защитить себя от наших обвинений? Вспомнилось мне, как проводила она занятия с трактористами, как машины устанавливала на выгрузке удобрений, как бродила по степи с кукурузным стеблем… Есть же и в ней такое, чем козырнуть, чем показать себя с хорошей стороны. Есть за что и нас раскритиковать. Почему же молчит? Когда нужно «защищать» квадратно-гнездовой, она, можно сказать, кидается грудью на штыки! Когда нужно было «защищать» отстающие колхозы, она ничего не побоялась, самому секретарю обкома бог знает чего наговорила! И смелости и дерзости было в ней тогда на десятерых! А сейчас не за квадратно-гнездовой и не за отстающие колхозы, а за самоё себя надо драться!.. Что же она, заядлая драчунья, сидит безмолвно, бессильно, губ не разжимая?.. Что же это за характер такой?.. За других дерется, как тигрица, а себя… себя… себя она, как видно, защищать не умеет…


Ярко освещенное селение промелькнуло за окном, но мы не знали, какое: столько городов и сел пролетело мимо нас за эту ночь.


Спутник мой то сжимал, то разжимал в ладони холодную трубку.

— Поверите ли, — вот до сих пор помнится мне эта ее беззащитность перед нами… Да… Так и не сумела Настасья в ту минуту постоять за себя. Себя она защитить не сумела… Выслушала все растерянной, безъязыкой дурочкой и дурочкой вышла из кабинета…

А мы остались и повеселели. Вернее, почувствовали облегчение от того, что неприятное дело уже решено, уже позади. Федя стал осторожно закидывать удочку насчет того, нельзя ли будет «поменяться» агрономами с Волочихинской МТС. Давно уж хотелось нам перетащить к себе Линочку.

А Сергей Сергеевич отвечает нам рассеянно, односложно и продолжает ходить по комнате. А лицо у него сумрачное, неспокойное, как будто он недоволен не то собой, не то еще чем-то… То сядет за стол, то опять встанет, подойдет к окну, побарабанит пальцами по стеклу… Когда мы поговорили о других делах, он говорит:

— Да… Поведение опрометчивое… недопустимое… — Мы слушаем и удивляемся: опять он про Настю? — Но… живет она в состоянии драки… А в драке главное не поведение… а то, за что и с кем человек дерется… — И повернулся к Рученко. — Когда сомневаешься в существе вопроса, полезно бывает просмотреть, кто в одном лагере, кто в другом. Это иной раз помогает разобраться…

Я сразу подумал: кто из наших механизаторов за нее, кто против? Чумак за нее горой, а Стенька с Венькой… Как это получилось, что мы, можно сказать, в одном лагере с этой парочкой?

А Сергей Сергеевич продолжает:

— Колхозники и механизаторы агронома Ковшову приняли. Мало того: полюбили. С ними у нее драки нет… С вами у нее драка. Со всеми одинаково или есть среди вас ее главный «супротивник»?

Вопрос был неожиданный, мы не сразу ответили. Аркадий нашелся скорее всех; усмехнулся и отвечает:

— Главный ее «супротивник», пожалуй, я.

Сергей Сергеевич постоял, посмотрел на него своими медвежьими глазками откуда-то из глубины, подумал и выкладывает ему в лицо:

— А ведь требования ее, по существу, правильны… Сеялки-то в агрегате действительно были неисправны… Отвалы в другом агрегате действительно не работали… Катков действительно не было…

Аркадий видит, что дело принимает нежелательный оборот, встает, подходит к столу:

— Сергей Сергеевич! Разрешите мне завтра поехать с вами… В любом агрегате любой МТС я берусь найти недоделки. Однако главные агрономы там докладных записок не пишут, агрегатов на усадьбе не задерживают… Я вам берусь наглядно доказать, что в нашей МТС дело обстоит не хуже, а лучше, чем в соседних! Исключительно благодаря линии поведения главного агронома наша МТС числится на последнем месте.

Сергей Сергеевич выслушал. Прошелся через всю комнату, повернулся опять к Аркадию и спрашивает:

— Однако… Что же вас все-таки больше интересует? На каком месте числится ваша МТС или какой урожай вырастет на колхозных полях?

Отпустил он Аркадия и Игната Игнатовича, а нас с Федей задержал, да и говорит Феде холодно и внушительно:

— Не кажется ли вам, что иногда у вас в МТС вокруг нормальных требований создается ненормальная обстановка? Продумайте… Присмотритесь…

Надо сказать, что ушли мы неудовлетворенные. Не того мы ждали. Заметно заскучал Федя. Он надеялся на полную поддержку Сергея Сергеевича, а получил критику своей линии.

Но сильнее всех переживал неудачу нашего похода против Насти Аркадий. Он думал, что избавиться от нее будет проще простого, и был неприятно поражен тем, что сидела она в МТС много крепче, чем ему казалось.

Запомнился мне один вечер.

После работы задержались мы в кабинете у Аркадия. Мы часто у него засиживались. Кабинет у него располагающий… Диван. Гардины. Изразцовая печка. Настроение у всех было неважное, но разговор шел тихий, мирный, на вполне нейтральную тему о нехватке запасных частей…

— Да, черт подери… — говорит Аркадий, — в этом захолустье какой-нибудь несчастный подшипник превращается в непреодолимое препятствие. Идешь с большой работы на маленькую, думаешь передохнуть, здоровьишком разжиться… А на маленькой хуже, чем на большой… Здесь прыщ с носа сковырнуть — и то проблема.

— Ты о чем? — спрашиваю.

— О чем? О ней, конечно. О нашей «малоподобной агрономше»… С большого предприятия сотрудника, который нарушает приказы директора и дезорганизует работу коллектива, удаляют в два счета. А тут…

Федя говорит ему:

— Ты же сам был в райкоме…

— Я и принял на себя главный удар! Настаивать дальше в моем положении было неудобно. Я надеялся, что когда я уйду, ты доведешь дело до конца. А ты… Только молодость тебя и извиняет. — И похлопал Федю по плечу. — Эх, Федя, ты, Федя!

Всегда Федя Аркадия слушался, а тут, смотрю, двинул плечом, стряхнул его руку и отвечает:

— Если б я был только «Эх, Федя», я бы еще прежде тебя избавился от нее… Крови она мне попортила не меньше, чем тебе… Но кроме того, что я «Эх, Федя», я еще и коммунист и руководитель партийной организации. Поэтому я должен взвешивать и причины и возможности…

Аркадий уселся в кресло, закинул ногу на ногу.

— Любопытно! — говорит. — Какие же ты обнаружил «причины и возможности»? Расскажи. Мы слушаем…

— И расскажу… Закупори котел и поддай жару. Закипит, забурлит, разнесет в куски! И чем выше давление пара, тем больше от него и бурленья и неприятностей… Что тут можно делать? Уйти подальше. Вот если бы я был только «Эх, Федя», я так бы и сделал… А можно и по-другому. По тому, как бурлит да как гудит, чувствуется: бродит сила и не может разместиться в тесном пространстве. Дай этой силе простор да верное направление, поставь клапаны, поршни, приспособь турбину — она тебе черт знает что своротит, гору дел переделает!..

Аркадий смеется, а глаза у него злые:

— Смотри-ка! Наш Федя стал аллегориями разговаривать…

Федю тоже забирает, но он не подает вида.

— Аллегория, — говорит, — вещь полезная. Когда у тебя в твоем хозяйстве трактора не работают и мощности простаивают, ты расстраиваешься? Или… может, важно одно — не отставать от соседей? А раз у соседей тоже простаивают, то какая в этом печаль… Как, по-твоему? А про себя скажу так. Мое хозяйство — люди. И по-хозяйски должен я добиваться, чтоб человеческая сила использовалась на полный коэффициент…

Аркадий опять засмеялся.

— Сила! Это она, агрономша?.. Ну, знаешь… Только для блохи и клоп — сила.

Вижу: пора мне вмешаться!

— Хватит вам, — говорю. — Что с вами сегодня? Мало вам агрономши Ковшовой. Если вы еще друг с другом возьметесь ругаться, что тогда будет в нашей МТС!

Кое-как замяли мы этот разговор.

А тут подоспели такие события: отпустили нам деньги на строительство. И задумал я поднять мастерские за один строительный сезон с тем, чтобы с осени разрешили нам открыть у себя на новой базе курсы механизаторов. Так, думаю, сразу убью двух зайцев — и ремонтная база будет и кадры.

Забот и трудностей, конечно, выше головы: проекты утверждай, и стройматериалы добывай, и строительную бригаду формируй! Неприятности наши с агрономшей отошли от меня, позабылись… Не до них мне стало.

А она меж тем времени попусту не теряла. Готовила она для нас еще одно острое переживание…


Дело в том, что прошлый год у нас был засушливый, и по большинству колхозов семенной материал оказался некондиционным. Область нас успокоила, что выделены нам семена для обмена. Пришел обменный фонд с запозданием, и сразу по всему району начался обмен! Но ведь у нас по Настиной милости все не как у людей! Не желает обменивать семена! Завезли для обмена из дальних мест мягкие, незасухоустойчивые сорта.

Настя заявляет:

— У нас твердая пшеница, гордость наших мест! Если ей не хватает до кондиции нескольких процентов, надо дотягивать и дорабатывать эти проценты, а не менять…

А когда там дотягивать и дорабатывать, если в области уже сеют! Метеорологическая станция сообщает, что через три — пять дней потеплеет, начнется сев и в нашем районе, значит, надо в три — пять дней довести семена до кондиции: организовать сортировку, воздушно-тепловой обогрев, яровизацию.

Легко сказать!.. Пустое дело, например, брезенты для воздушно-теплового обогрева! А ведь этих брезентов нет во всем районе! Да и не до того мне! У меня в голове кирпич, железо, строительный лес!

Аркадий говорит:

— С ремонтом из-за нее запоздали, с выводом агрегатов вышли на последнее место… И с севом из-за нее будем последними!

Цыкнуть бы на нее, а тут Федя стоит над моей душой, одергивает, создает для «нормальных требований нормальную обстановку»…

Я ему говорю:

— Не могу я с ней разговаривать нормально. Я чувствую, что она мне срывает посевную!

Он отвечает:

— Надо ее урезонить миролюбиво…

А какое там миролюбие! Я ее спрашиваю:

— Почему колхозы всех соседних МТС спокойно меняют семена и никто никаких историй не делает из этого?

Она мне отвечает:

— Я этого сама не понимаю! Как это можно допустить, чтобы из-за двух — трех процентов меняли местные твердые пшеницы на чужедальние мягкие?!

Я ей говорю:

— Почему у вас опять «как на охоту ехать, так и собак кормить»? Почему вы раньше молчали? Почему спохватились за три дня до сева?

— Моя ошибка. Пусть я за нее и отвечу. Но колхозы-то не должны страдать из-за нее! И, кроме того, как же я могла знать, что в обменном фонде окажутся мягкие сорта?

Я говорю:

— За такой короткий срок мы кондиционных процентов не натянем. Это дело на свою ответственность взять не могу.

— Возьму, — говорит, — на свою ответственность.

Я говорю:

— А я вам приказываю…

— А я вам не могу подчиниться…

Опять подбородок вперед лопаткой и полное отсутствие губ…

Аркадий поддерживает меня:

— Вы не извлекли никаких уроков из разговора с секретарем обкома… Нам, очевидно, придется прибегнуть к той крайней мере, о которой мы тогда говорили.

И я подтверждаю:

— Иного выхода я уже не вижу…

А она ведь ничего не знает о той беседе, которую вел с нами Сергей Сергеевич после ее ухода. Она только то знает, как он ее отчитывал за отсутствие дисциплины.

Побледнела, голову наклонила, вышла… Мы думали: урезонили ее, смирилась. Ничуть не бывало!

На другой день узнаем, что в трех ее любимых колхозах отказались от обмена и решили дотягивать свои семена до кондиции.

Это значит, что она, пользуясь своим авторитетом в этих колхозах, опять действует вопреки моему прямому приказу! А еще это значит срыв посевной в отстающих колхозах!.. Она думает, что даст она им инструкции, и колхозы в три дня сделают все, что она укажет! А я эти колхозы знаю не первый год! Я знаю, что за три дня там Настины инструкции только-только дойдут до сознания. Да еще минимум три дня уйдут на сборы да на раскачку. Да еще три дня понадобится на то, чтоб обнаружить, чего не хватает в колхозе для выполнения этих инструкций. А там начнутся поездки в райком и в МТС с жалобами на разные недохватки! А там, глядишь, посевная в разгаре!.. Поедут обменивать, и окажется, что лучшие сорта из обменного фонда разобрали другие колхозы, а нам достанется то, чем другие побрезговали… Вот тебе и подняли отстающие колхозы! Большое дело наша агрономша рубит под корень!

И до того вся эта картина ярко нарисовалась в моем воображении, что бросил я все дела, оседлал свой «газик» и без шофера помчался в те колхозы с недозволенной скоростью.

Не доезжая до «Октября», наткнулся я на такую картину. Завяз средь дороги грузовик, шофер возится с мотором, а вокруг грузовика, держась за борта, прыгает на одной ноге Настасья. Вторую ногу она не то подвернула, не то ушибла… Подъехал я. Вышел из машины.

И по лицу моему она поняла, что не прощу я на этот раз ее самоуправства.

Ногу еще сильнее поджала, стоит, держится за борт, смотрит на меня, поджидает, пока подойду…

Подошел я, и здесь, в открытой степи, у грузовика состоялся наш решительный разговор…

— Что ж, — говорю, — Настасья Васильевна… В третий раз нарушаете вы прямое распоряжение директора! В третий раз поступаете прямо вопреки моему приказу в серьезном и ответственном деле! Разговаривали мы все с вами много и… безрезультатно! Предупреждение я вам давал. Вы его оставили без внимания. Выговор я вам записывал. На вас и выговор не подействовал… Секретарь обкома с вами беседовал… Вы и из этого не сделали выводов! Что же еще с вами делать? Один у меня остается выход…

Опустила она голову… И поднятую ногу тоже опустила: позабыла про нее… Мрачно смотрит не на меня, а куда-то вниз, на сусличью нору…

— Сама вижу, что не работать мне у вас в МТС. Работаете вы неправильно, и убедить вас в этом я не могу и примириться с такой работой не в силах… Уйду я… Увольняйте… Только прежде… семена дотяну… сохраню колхозам твердую пшеницу…

Ничего я ей не ответил. О чем тут еще разговаривать? Сел в машину, дал газу и поехал дальше.

Подъезжаю я к колхозу «Октябрь». Смотрю и не понимаю… Возле тока полно народу. Сортировки работают вовсю. У амбаров сидят бабы и сшивают домотканные половики — подстилать под зерно вместо брезентов. В амбаре председатель колхоза и дед Силантий подготовляют все для яровизации семян.

Что, думаю, за чудеса такие? Бывало, здесь и в урочное время людей не дозовешься, а сейчас дело к вечеру, время не рабочее. Показываю на людей и говорю председателю:

— Собрались?

— Собрались! — отвечает.

— Как же это получилось?

Объясняет:

— Через доверие… Поверил народ и нашим планам и нам с Настасьей Васильевной.

Подхожу к председателевой матери, к самой скандальной и поперечной старухе из всего колхоза.

— И вы, — говорю, — сегодня здесь?

— Як же ще? — отвечает. — Настасья Васильевна сама до моей хаты забегала… Она мене уважает, як же мені ее не уважить?

Произвела на меня впечатление вся эта картина!..

А пока я во всем этом разбирался, подлетает тот самый грузовик, прихрамывая, выскакивает из него Настасья, а за ней, откуда ни возьмись, двое молоденьких лейтенантов. И начинают они выгружать брезентовую палатку. Оказывается, Настасья ездила в соседние военные лагеря и выпросила у них на три дня палатку вместо брезентов для воздушно-теплового обогрева зерна.

Смотрю на Настасью — и не узнаю. Веселая, озорная, хохочет, шутит с молодежью и с лейтенантами. Будто и не она только что разглядывала сусличьи норы! А один лейтенантик, чернявый, хорошенький, помогает расстелить палатку, а сам с Насти не сводит глаз и все спрашивает:

— Не больно ли вашей ноге?

Пока они расстилали брезенты, появились возле тока три девахи в сережках. Олюшки прибежали глядеть на лейтенантов. Чернявенький лейтенантик шутит:

— Мы вам палатку привезли не даром… Давайте нам залог.

Председатель спрашивает:

— Какого вам залога надобно?

— Просим мы залога не простого! Дайте нам в залог одну из девушек…

Председатель смеется:

— Смотря которая вам надобна! Давайте решать вопрос конкретно.

— Поскольку мы люди военные, нужна нам самая боевая, самая огневая…

И, не стесняясь, смотрит в упор на Настю восхищенным взглядом. Колхозники улыбаются: нравится им, как весело и открыто этот чернявый восторгается агрономшей. Председатель говорит:

— Вы, товарищ лейтенант, на любую глядите, а к Настасье Васильевне не прицеливайтесь. Она у нас главная опора, и мы ее не отдадим…

Настасья не смущается, а тоже смеется и указывает на Олюшек.

— Вот, — говорит, — пришли самые боевые и огневые! Первые наши ударницы!.. Они вам сейчас покажут, как у нас в колхозе работают! Пошли, девушки, носить мешки!

Прихрамывая, бежит в амбар и первая подставляет плечо под мешок… Олюшкам деваться некуда — они за ней… А за ними и остальные, и лейтенанты присоединились. И пошла у них работа! Таскают мешки. Высыпают зерно на брезенты. Крутят сортировки… Дым коромыслом!

Хочу я эту музыку прекратить, хочу приказать, чтоб, ссыпали зерно с брезентов обратно в мешки да везли в район на обмен, а язык, у меня не поворачивается!

Лейтенантик меж работой все смотрит на Настю и все шутит:

— Зерно по ночам надо сторожить. Мы, как военные, можем взять на себя это дело, только с вашей помощью! Кто из ваших девушек умеет по ночам зерно сторожить?

А Настя ему подбавляет:

— Всё мы умеем: и зерно сторожить, и песни петь, и на баяне играть… Приходите к току вечером, сами убедитесь.

Кипит у них работа. А я стою в стороне и не знаю, как мне теперь поступать…

Стоял я, стоял, сел да и поехал обратно.

Еду и думаю… Ведь и вправду дотянут они семена до кондиции за три положенных дня!.. Я исходил в своих расчетах из обычных методов… Как у нас обыкновенно делают? Приедут, проинструктируют и уедут… Да разве я или Аркадий стали бы таскать мешки из амбара? Неправильно это в принципе!

А Настя?.. Сама уговорила строптивую старуху, сама выпросила брезент у лейтенанта и первая подставила плечо под мешок! Она министра из себя не делает. Только разве это метод?.. По знаниям — ученый специалист, а по методу — рядовая комсомолка… Главный агроном МТС и… сама таскает мешки! Неавторитетно! И, главное, порочный метод работы! Однако благодаря этому ее «порочному методу» сделали при ней в колхозе за один день столько, сколько без нее не сделали бы и в десять. А о своем авторитете она не заботится… Она заботится, чтоб довести в три дня семена до кондиции… Может, в некоторых исключительных случаях такой метод и есть самый принципиальный? Инструктора и без нее ездят по десять штук на колхозника! И ведь доработают в колхозе семена к севу!.. А я ей сказал, что уволю!.. Что же это такое получается?

Ох, и неспокойным вернулся я в МТС! Несколько дней сидела Настя в колхозе, и за все эти дни не было у меня покойной минуты.

А тут еще и в природе было в эту весну сплошное беспокойство. Всего было много: и солнца, и ветров, и заморозков, и все не ко времени… Давно бы уж пора сеять, а нельзя! Днем солнце теплое, а по ночам заморозки сковывают землю. Два раза в день вскакиваю, бегаю на огороды, сую в землю градусник. Нельзя пшеничку сеять! Сев подсолнуха мы начали, поскольку он заморозков не боится. И, надо сказать, пошел у нас квадратно-гнездовой очень гладко, даже репортеры приезжали к Гоше Чумаку…

И вот однажды вечером сижу я у себя в кабинете, подписываю разные бумажонки, а краем уха слушаю радио, которое в коридоре. И вдруг слышу: «Директор МТС Чаликов»… Что, думаю за чудеса! Или есть второй директор МТС Чаликов, мой однофамилец? Потом слышу, Георгия Чумака упоминают… Что же оказывается? Передают корреспонденцию «Известий» о квадратно-гнездовом севе… Гоша наш взял чуть не всесоюзный рекорд! Корреспондент об этом рассказывает и ставит нас в пример соседним МТС, где дело не ладилось.

Стою я один под громкоговорителем, а громкоговоритель нахваливает меня во всесоюзном масштабе! Нашу МТС хвалит, и Гошу Чумака, и Аркадия… И, вправду сказать, похвалить было за что… Пока соседние МТС обкатывали сеялки «СШ-6» да детали пригоняли, в нашей МТС засеяли почти весь массив кукурузой и подсолнухом с ежедневным перевыполнением норм!

Вбегает Аркадий, волосы взъерошенные, трубка во рту погасла.

— Слыхал? — говорит. — На всю страну! Кто бы мог подумать, что нынче на этих квадратах можно так выскочить?! Нынче мы, сами того не зная, угодили в самую точку!

Собрался народ, все довольны, все радуются, все нас поздравляют. Я сразу не могу освоиться с этим фактом. Ругали, ругали всю весну, а тут на тебе!..

Ушел к себе в кабинет, сижу, переживаю. Тут из райкома звонит мне Рученко.

— Слыхал? Ну, то-то! Вперед так держать!

Я отвечаю:

— Есть так держать, товарищ секретарь райкома.

А сам думаю: что же это за жизнь за такая?! Чистая лихорадка! Вчера температура тридцать пять с десятыми, нынче все сорок! Вчера нас и в райкоме честили и в областной газете ругали, а сегодня в центральной газете и по радио расхваливают на весь Советский Союз! Чудеса, да и только!

Линочка звонит, поздравляет. В коридоре ребята радуются, собираются отпраздновать это обстоятельство, меня приглашают.

А я сижу и думаю… И вдруг как ударило мне в голову… Все довольны, все веселы, а она, Настя, скачет на одной ноге где-то на краю села, и не ведает ни о чем, и собирается увольняться из МТС…

Ее имени и не упомянули. Поостерегся, видно, корреспондент похвалить человека, только что заработавшего выговор! Черт побери, думаю, какое положение! Заходит Аркаша, зовет к себе. Я пообещался придти попозднее, а сам ото всех стороной свернул на ту улицу, где жила Настя. Может быть, думаю, она уже дома…

Уже смерклось и похолодало… Холодом потянуло в село из степи… У Настиных ворот незамерзшая лужа, не перейти. Окно ее светится, — значит, дома. Я решил стукнуть в окно, вызвать на крыльцо. Подошел к окошку, и открылась мне такая картина. Топится печка, а перед ней на низкой скамеечке, лицом к окну, в двух шагах от меня, сидит Настя в необыкновенном костюме. Надет на ней летний короткий без рукавов сарафанчик, а из-под него виднеются любимые Настины синие лыжные шаровары. На одной ноге штанина подоткнута, и парит эту ногу Настя в большой деревянной лохани. Это она, значит, свою подвернутую ногу лечит… В руке у нее ломоть хлеба с маслом, а перед нею сидит кудлатая, паршивая собачонка… Куснет Настя сама, кусок отломит и даст собаке… Кормит собачонку в очередь с собой, а по лицу у Насти слезы… Да ведь какие! Крупнущие, тяжелые, как ртуть. Навернутся на глаза, повисят на ресницах, она моргнет — они скатятся по щекам… Лицо почти неподвижное, только, когда всхлипнет она, губы вздрогнут. Утрет слезы, куснет хлеб, даст кусок собаке и опять всхлипнет… И такое печальное, безутешное у нее лицо… А руки у Насти тонкие, слабые, и плечи узенькие, усталые. Знаете, на кого она тогда походила? Вам, может, смешно покажется… Вы люди московские, привычные к чудесам… А я до этой вот поездки только раз и выезжал из Сибири… со студенческой экскурсией ездил в Москву и Ленинград. Раз съездил — тысячу раз ребятам рассказывал; четыре недели прожил — четыре года все перебирал в памяти… Тогда в Эрмитаже удивила меня одна статуя… Называется «Смиренье»… Не помните? Да где ж вам все упомнить, вы такое видели-перевидели!.. А я помню… Сидит девушка, голову наклонила, руки опустила на колени… И лица-то я ее не разглядел, только увидал, как тонехонькая шея переходит в плечи да руки брошены — и сразу все про эту девушку понял! Все видно: и хорошая-то она, и тихая, и безответная… Так и зовет тебя укрыть ее, подсобить… Камень, а разговаривает! Очень я тогда удивился, как это все можно высказать каменным плечом да каменными руками!.. Удивился и на всю жизнь запомнил… «Смиренье». Вот уж чего нельзя было приписать нашей Насте! — Знакомая мне беглая усмешка скользнула по лицу Алексея Алексеевича. — А тут вот поди ж ты! Посмотрел, как она сидит у лохани, как голову опустила, как слезищи катятся… Никогда я ее такой не видел… Что ж это, думаю, она или не она? И как толкнуло меня… Прямо по луже, по щиколотку в воде, бросился в ворота. Стучу в двери…

Открывает она мне. Увидала меня, и ни слез на глазах нет, ни горестного выражения. Губы начисто исчезли. Подбородок вперед… Взгляд небрежный и равнодушный.

Не здоровается… Холодно спрашивает:

— Что вам нужно, Алексей Алексеевич?

Если бы я застал ее, как минуту назад, плачущей, я не знаю, что бы я тогда сделал… А тут она меня сразу заморозила этим взглядом, этими словами… Растерялся… Что говорить, как говорить, не знаю!

Говорю ей официально:

— Я зашел сообщить вам, Настасья Васильевна, что сейчас передавали по радио корреспонденцию из «Известий» и очень хвалили нашу МТС и особенно Гошу за квадратно-гнездовой…

Я думал, она обрадуется невесть как. Однако на нее это не произвело особого впечатления. Немного просветлела лицом, но говорит мне в общем довольно безразлично:

— Квадратно-гнездовой у нас прошел как полагается. А Гоша, конечно, молодец! Работает сверх всяких похвал. Очень я рада, что его похвалили по радио.

Сказала и больше на меня не обращает внимания. Лохань с ведром убирает, дрова в печь подкладывает, возится по хозяйству. Мне бы уйти… А я сел на скамью — и как пригвоздило меня!.. Сижу и гляжу на нее. И словно впервые вижу. Лицо у нее маленькое, твердое. Скулы и подбородок крепкие, на подбородке ямка. Глаза ясные, голубые, а рот и нос ребячьи… И твердое это лицо, и нежное, и задорное, и задумчивое, и чего-чего только в нем нет!.. И страшно мне нравится этот костюм на ней — старенький сарафан, а из-под него шароварчики… Казашку, узбечку или татарочку она в этом костюме напоминает… и движется легко, как танцует.

Она лохань выносит, а я гляжу и гляжу!

И хочется мне сказать ей что-то необыкновенное. А на ум ничего не приходит… И говорю я ей так глупо:

— Очень красиво на вас… этот костюм… сарафан и лыжные штаны… очень подходят они к вам!..

А она взяла со стула какую-то одежду, рывком бросила ко мне на скамейку и рывком же бросает слова:

— А вот это к вам очень подойдет…

— Что это? — спрашиваю.

— Моя юбка! — отвечает. — Могу подарить. Она вам подойдет гораздо больше, чем брюки. Очень уж вы… не по-мужски работаете…

Сказала она это, как хлестнула. Все у меня внутри сжалось в комок. Думаю, сейчас же надо встать и уйти. И не встаю!.. И не ухожу!..

Тем временем открывается дверь, и входят Гоша Чумак и Костя Белоусов. Гоша у нас настоящий сибиряк — плотный, ловкий, лицо широкое, лоб выпуклый. Кожа смуглая, а глаза светло-светлосерые. Входит, смущается, не знает, как поздороваться, куда сесть… А Костя Белоусов — веснушчатый, верткий — вьется вокруг него, как стриж:

— Гоша-то наш… На всю страну! Слыхали? Глядите на него!

Настя подошла к Гоше, обняла его, прикоснулась виском к его щеке.

— Ты, Гошенька, доволен?

Гоша усмехнулся и отвечает, не торопясь:

— Диковинно… Я и до сих пор думаю, что это не про меня!..

А Костя перебивает, торопится, радуется, будто герой дня он, а не Гоша:

— Я только зашел к ним в полевой стан, вдруг слышу по радио из Москвы передают про нашего Гошу! Я со всех ног за ним! А он тут же рядом. У него как раз трактор застопорил. Он в таких случаях мрачный, как черт… Я ему издали кричу: «Гоша! Про тебя по радио!» А он ноль внимания! Подбежал, говорю: «Ты герой, чудачина! Сейчас про тебя Москва говорит по радио!» А он мне отвечает: «Нашел время дурить!.. Не видишь — заело!..» И лезет под трактор. Что ты будешь делать?! Я его тащу за ноги: «Куда ты лезешь? Сейчас тебя Москва нахваливает на весь Советский Союз! Вылазь!» А он голову высунул и говорит: «Вот как я вылезу, да как двину я тебе гаечным ключом по черепку, так будешь знать, когда разыгрывать спектакли!»

Смеются все трое. Гоша бубнит:

— Разве я знал?.. Я думал, разыгрывают меня ребята…

А Настя ему:

— А ведь я, Гошенька, давно знала!

— Что знали?

— Все, что тебе на роду написано! Что и в газетах про тебя будет, и по радио…

— А я как только понял, так первым делом сюда… к вам…

В эту минуту входит в комнату незнакомый парнишка, видно, не из наших, а из колхозных, не здороваясь, кидается прямо к мячам и к сетке, которые лежат в углу, и кричит:

— Мячи приехали!

Настя делает ему замечание:

— Юра, когда люди входят в дом, то они прежде всего здороваются!

Он ей возражает:

— Настасья Васильевна, ведь я же хавбек!

Она засмеялась:

— Ну, если хавбек, тогда, конечно, другое дело…

Гоша говорит:

— Он только Капе за квартал начинает кланяться. Бабка Ксенофонтовна повстречалась и говорит: «Что это ты, милый, как петух, на ходу клюешь носом?»

Юра возражает:

— Я Капе кланяюсь не как девушке, а как искусству… Дайте срок, наша Капа во МХАТе заиграет.

Гоша вступил в разговор:

— А Настасье Васильевне ты должен поклониться, как науке…

Юра покосился на Настю и важно отвечает:

— Я лично искусство предпочитаю науке… Но Настасье Васильевне я соглашаюсь кланяться три квартала. Один квартал, как науке, второй квартал, как лучшей комсомолке, а третий квартал… третий квартал — просто, как нашей Настечке Васильевне!..

Смеются они, шутят друг с другом. Настя ставит самовар на стол, подает посуду, зовет садиться. Разговаривают они и про квадратно-гнездовой, про какой-то спектакль, про стадион, который комсомольцы собираются устроить. Гоша с Костей пытаются меня втянуть в разговор, да уж очень далек я от их дел — от спектакля, от стадиона… К тому же и настроение у меня такое, что нейдут слова с языка. Сижу, слушаю…

Настя тревожится:

— Как же я завтра пойду в «Октябрь» кончать с зерном? Там дорогу развезло, надо идти пешком больше километра, а у меня нога разболелась!..

Костя ей серьезно говорит:

— Мы вас, Настасья Васильевна, понесем на носилках.

А Гоша поднял ее вместе со стулом:

— Какие там носилки! Мы вас просто на руках донесем!

И вижу я, что они действительно способны нести ее на руках.

— Понесем! — говорит Костя. — Нельзя же нам в такой день без вас!

А она вдруг вся потемнела, нахмурилась.

— И мне без вас нельзя, ребята!.. Подумать я не могу, как я без вас буду…

Гоша удивился:

— А зачем вам об этом думать? Вам об этом и думать ни к чему!..

Ничего она на это не ответила, только пригвоздила меня взглядом. И снова пошли меж ними шутки да разговоры.

Давно бы надо мне уйти, а я все сижу…

Смотрю я на их веселье и сравниваю его с нашим. У нас с Аркадием и с Линочкой тоже бывало весело, но как-то по-другому… Романсы, ухаживания, намеки… А тут веселье, молодое, простодушное… А ведь я тоже только-только вышел из комсомольского возраста… И захотелось мне не по-директорски, а так, по-комсомольски, и в футбол гонять, и стадион строить, и участвовать в спектаклях… Однако вижу: Настя шутит, смеется, а как взглянет на меня, так и оборвет смех и отвернется, не хочет, чтоб я ее видел такой открытой и веселой. Кое-как пересилил я себя, поднялся с места. Простился. Вышла она за мной в сени запереть дверь.

Хотелось мне взять ее за руки и попросить, чтоб не прятала от меня себя такую, которая плачет у лохани, и такую, которая смеется с ребятами, но она уже взялась за щеколду и толкает дверь: мол, уйдешь ли ты наконец!..

Так и ушел я.


Как иду, куда иду, сам не соображаю!.. Что же это за характер, думаю… Кто она?.. Что она?.. Что же это за человека прислали в нашу МТС? Скандалистка ли она, для которой все трын-трава? Зазнайка ли, которая себя считает всех умнее? Или та свойская девчонка, которую я видел на выгрузке удобрений? Или редкой силы человек, способный на этих худеньких своих плечах черт знает что выдержать?

А может, это и есть та самая русская женщина, тот самый русский характер, о котором я читал и слышал? Тот самый русский характер, безбоязненный да бескорыстный; в чувствах беззаветный, в работе удалой и безотказный; на вид простоватый и смирный, на деле отважный, благородный и к себе беспощадный? Тот самый русский характер, которому что широко — то и по плечу, что трудно — то и посильно, что высоко — то и по росту! Может, это и есть тот характер, только я его в нашей Насте не познал, не увидел? Ведь вот как бывает: работаешь бок о бок с человеком, и секретов он не заводит, и тайн на себя не напускает, а ты его не видишь и всей глубины не постигаешь… А ты не чуешь, не понимаешь, что это, может, и есть самое для тебя нужное, интересное из всего, что тебе привелось встретить. И ведь чуть-чуть она не ушла из МТС! И могло так случиться — прошла бы мимо меня, не опознанная мной! Проглядел бы, упустил бы, спохватился бы, когда уж нет ее и нет ей возврата! И страшно мне стало, что опоздал уже, что уйдет, что упущенного не наверстаешь, сделанного не воротишь! Теперь только бы удержать, не упустить, наверстать. Иду, думаю, мысли друг друга перебивают… И мысли все какие-то ни на что не похожие… То тревоги меня одолевают, то вдруг радость охватывает, то вспоминается мне самое красивое из того, что видел.

Линочка никогда не наводила меня на такие мысли и воспоминания.

Пришел к Аркадию, она как раз там: сидит, меня дожидается. А я смотрю на нее и удивляюсь, что это в ней находят особенное? Самая обыкновенная смазливенькая мордашка. Смотрю на Аркадия, и все мне в нем начинает казаться ненатуральным…


После наших успехов с квадратно-гнездовым иначе стали смотреть на нас: с признанием, с ожиданием. Как-никак принесли мы добрую славу не только себе, а всему району! Кто, как это сделал, со стороны не вдавались в подробности. Знали только то, что Журавинская МТС нежданно-негаданно показала крепкую работу.

Все у нас повеселели, и заметно изменилось у нас отношение к агрономше.

Изменилось оно у меня у первого. Все мне в ней сделалось любопытно и интересно… Иной раз она просто ведет самые обыкновенные разговоры с ребятами в бригаде, а я стараюсь так приноровиться, чтоб услышать, о чем да-как…

Федя переживал еще больше меня. Стул ей стал придвигать и все заводилбеседу о том, что и опытные руководители не всегда сразу создают «нормальным требованиям нормальную обстановку». И все говорил:

— Нету сложнее партийной работы. Инженер и в машине не всегда разберется сразу, а ведь нам надо разобраться в человеке!

Игнат Игнатович стал поглядывать на нее добродушно, но еще с некоторой опаской: что, мол, ты за зверь непонятной породы и чего от тебя можно ждать?

Только два человека реагировали на историю с квадратно-гнездовым совсем неожиданно для меня… Первый человек — Настасья… Ее уж занимали другие дела. Видно, раз это дело было уже сделано, оно ее не волновало. И не было у нее вида победительницы. Ведь она нас, можно сказать, положила на обе лопатки! И все наши понимали это. Одна она не понимала. Ни разу она не козырнула этим. Только отношения своего к нам не изменяла. На все наши подходы к ней отвечала безразличием. Словно уже оценила она нас и не видит оснований для переоценки…

И еще один человек удивил меня в ту пору — Аркадий! Все похвалы, которые сыпались на его голову, он принял, как должное! Не только перед посторонними, но и перед нами он с полной естественностью держался, как подлинный организатор квадратно-гнездового! А уж мы ли не знали всей подоплеки! В самую первую минуту у громкоговорителя он растерялся, сказал: «Никак не мог ожидать, что квадраты в этом году войдут в моду и на них можно так выскочить». Но уже утром он вдруг заявил нам с Федей:

— Ну, ребятишки, теперь вы видите, что я не даром отдал в разгар ремонта лучших ребят для квадратно-гнездового?

Федя удивился:

— Вы? Вы же не отдавали!

А он смотрит Феде прямо в глаза и отвечает весело, легко, как само собой разумеющееся:

— Откуда ж они взялись? Из моих ремонтных мастерских! Я их с ремонта отдал! Не сразу, конечно, решился! Но потом я ради этого квадратно-гнездового жертвовал многим, шел на многие трудности… Разве вы этого не знаете?

И таково было его влияние на нас с Федей, что и нам дело начало представляться таким же образом! И в самом деле, мол, кто отдал ребят с ремонта? Аркадий! Кто перетерпел из-за этого многие неприятности? Он! Это главное. А то, что он сперва поартачился, не имеет существенного значения.

И все же прежней дружбы меж нами не стало. Раньше все мне в нем нравилось: и манера разговаривать с людьми, не вынимая изо рта трубки, односложными фразами, и многозначительный взгляд, и манера ходить так, словно перед ним не только люди, но и стены должны расступаться…

А теперь иной раз посмотришь на него и усмехнешься. Смешно, когда о затупившемся лемехе разговаривают с таким видом, будто решают вопросы мировой политики!

Стал я замечать несоответствие между манерой его и теми делами, которые он делает. Вид у него многозначительный, а дела заурядные. Впрочем, не пришлось нам долго размышлять обо всем этом. На другой день сразу наступило резкое потепление…

И пошел сев!..

Пошел он сразу добрым темпом. Оттого ли, что до него каждый агрегат просмотрели в десять глаз, оттого ли, что над каждым агрегатом до сева и поспорили и попотели, — безотказно работали механизмы, и почти все наши ребята перевыполняли сменные нормы.

Но если шел сев быстро, так это не значит, что шел он гладко! Наоборот.

Настасья наша и не думала менять свой характер! То верхом, то на машине, то на моем мотоцикле моталась она по всему нашему массиву и везде находила, к чему прицепиться. Там сеют мелко, там огрехи допускают, там семян во-время не подвозят… Тут уж и механизаторы наши и председатели колхозов от нее чуть не плакали. Я не знаю, как бы они вытерпели ее дотошность, если бы она за зиму не успела с ними подружиться. Она для них не только указчица, она и учительница их, которая занималась с ними всю зиму, она и добрая их знакомая, которая водит с ними хлеб-соль. Это ей и помогало.

Не было у нас в МТС во время сева ни одного дня без неприятностей. И хоть часто сознавал я ее правоту, и хоть была она мне уж по сердцу, однако, бывало, раз десять на день мне ее хочется приколотить. Десять раз ее приколотить хочется, а один раз… обнять. Да не так… Не по-мужски, а по-человечески, от души, за энергию, да за сметку, да за настойчивость… На севе и я, и Федя, и Игнат Игнатович волей-неволей иной раз ею залюбуемся… А она попрежнему и не замечает ни взглядов наших, ни нас самих…

— Вот когда началось мое горе! — усмехнулся мой спутник. — Я как приду в МТС, так у меня первая мысль: где она? Не поверите, напало на меня такое состояние: пока Настя близко, я нормальный; потерял ее следы — я не человек!.. Хожу, как потерянный. По каким полям она мечется? Когда появится? Жду, жду… Появляется моя долгожданная… Губ нет. Подбородок лопаткой. И сразу на меня в атаку.

Только однажды произошел у нас такой случай. Во время сева в лучшем нашем колхозе у трактора «ДТ-54» сломалась одна деталь. Запасной нет… Значит, надо ждать сутки, пока ее отремонтируют. Сутки трактору простаивать… А у Гоши Чумака была такая деталь в запасе. Он любитель запаса, изготовил ее для себя собственноручно, по своей инициативе. Сев в разгаре, ждать некогда… Даю я распоряжение: взять у Гоши эту заветную деталь. И вдруг мне ответ:

— Детали не дают.

— Почему не дают?

— По согласованию с главным агрономом…

Ну, вызываю к себе свою зазнобу. Приходит… Похудевшая, почерневшая, носишко облупленный. Лыжных штанов на ней уже нет, а надет ситцевый сарафан, тот самый… Ни ругать я ее не стал, ни выяснять обстановку. Только спрашиваю спокойно:

— Что ж, Настасья Васильевна, опять выговор вам записывать?

Нагнула голову. Отвечает:

— Записывайте, Алексей Алексеевич…

Покачал я головой. Вздохнул.

— Идите, — говорю.

…Не стал ей выговора записывать…

После того прошло три дня. Является она ко мне, говорит о всяких делах. А перед уходом с независимым видом вдруг заявляет:

— Алексей Алексеевич! Я должна перед вами извиниться… за эти детали и за неподчинение вашему приказу. Я не из-за выговора, а перед вами… по-человечески извиняюсь… Я хочу, чтобы вы работали спокойно и знали, что никаких таких поступков я больше не допущу, потому что они действительно мешают вам работать. Извините меня…

Повернулась и вышла. Я думал, с того дня начнется у нас мирная жизнь. Где там! На следующее же утро ворвалась с шумом: почему в бригаде с горючим заминка…

Но мне этот случай с извинением запал в голову. Думаю: одна, что ли, ты такая благородная, чтоб вот так взять напрямик и повиниться перед человеком? А я, думаю, что, не благородный? А у меня не такие поступки? Что, высоты характера не хватит?

А главное-то соображаю, что это единственный способ стать перед ней человеком. Она человек прямой, открытый, и с ней надо только так — на прямоту, на честь, в открытую. На другом огне с ней каши не сваришь, одна гарь получится… Это ее качество мне было уже ясно!

И выпал такой случай. Повстречались мы вечером на дороге. Вместе шли из МТС. Сначала говорили о делах, о том, о сем. Потом собрался я с духом:

— Настасья Васильевна! Не удивляйтесь, только должен я сказать то, что неверно понимал вас вначале… и допускал со своей стороны несправедливые поступки… Тот выговор, что записан, мы, конечно, снимем. Мы, — говорю, — вам, Настасья Васильевна, благодарность запишем. Но ведь дело не только в том, что записано на бумаге. В памяти у вас своя запись… Как ту запись снять, научите?..

Выслушала она меня удивленно. Я думал, обрадуется она и начнется меж нами необыкновенная дружба. Однако ничего подобного не получилось. Смутилась она.

— Хорошо, Алексей Алексеевич. Я рада, что вы все это сказали…

Подала мне руку и скорее свернула в проулок. А я и проводить не посмел. Думал, зря завел весь этот разговор, неудобство перетерпел, а результатов никаких не имею.

Потянулись дни. Я хожу, как в воду опущенный, а она все такая же… И не смотрит на меня, и нападает попрежнему из-за разных деловых вопросов…

И вдруг дней так через пять случилось такое. Нападала она на меня за плохое использование транспорта. Ругала, ругала, а напоследок засмеялась, говорит:

— Вы думали, раз вы передо мной извинились, так я теперь стану перед вами тихонькой? Нет, — говорит, — товарищ директор, не дождетесь вы от меня спокойной жизни! — И смеется и смотрит на меня, как на своего человека… И смеется по-доброму, мирным, лукавым смехом. Солнце в небе иначе заиграло!

С тех пор хоть мы и спорили попрежнему, но это были какие-то другие, деловые, рабочие споры… Это были, я вам скажу, даже должностные споры. Главный агроном обязан нажимать на директора МТС, они по должности должны спорить! Если они друг с другом не спорят, — значит, они за дело не болеют. Такая у меня с Настиной помощью выработалась на этот счет точка зрения.

А к тому времени и посевная кончилась. Стали появляться всходы на полях. И надо сказать, что появились они у нас раньше, чем у соседей, и пошли они сильнее. У соседей еще черна земля — у нас поля зеленью присыпаны.

И с каждым днем разница меж нами и соседями все заметнее да заметнее. У соседей чуть проклевывается — у нас на вершок поднялось… У соседей над землей поднялось — у нас в трубку выходит.

Все сказалось! Все выявилось! И удобрения, что мы вывозили, и семена, которыми мы сеяли, и сроки, и качество сева. Земля, она такая, она и труд и разум — все выявит, ничего не оставит в тайности.

Да еще, надо сказать, повезло нам с дождями. Только мы отсеялись, как пошло дождить на неделю! Для нас дождь на посев, как золото! А соседи только еще начинали сеять. Для соседей дождь не ко времени, у них сев прервался, тракторы стоят, сроки уходят!

А после дождя ударила сушь! И опять мы в выигрыше перед соседями: они только сеют, а наши всходы под дождем уже взяли силу, уже укоренились… Они себе вверх идут да идут.

Надо сказать, великое значение оказали семена. Соседи сеяли привозными, из влажных мест, семенами. А мы посеяли своими, засухоустойчивыми. Они у нас с весны напились вволю, а там им сушь не так уж и страшна! Вот как все обернулось!

Известно, кто хорошо поработает, тому и дождь ко времени и вёдро в добрый час.

Одним словом, все старания наши легли на степи, как на ладони. И каждое усилие наше день ото дня выявляется на степи ярче и ярче, самим нам на удивление!

За повседневной суетой мы и сами не замечали того, что делается в нашей МТС. Казалось нам, что мы только спорим, да ссоримся, да мечемся по степи!..

…Так идет человек в гору кустами да камнями, глядит под ноги, кряхтит, спотыкается, подъема не замечает, только видит камни под ногами да чувствует: идти трудно! И вдруг дошел до открытого места, оглянулся — ох, и взял высоту!

Мы сами не сразу это поняли, а соседи тем более…

Помню, после статьи о Гоше Линочка губки надула и говорит:

— Это просто случайность! Вам просто повезло, что вы поручили гнездовой Чумаку и что как раз к нему попал корреспондент!

Когда зазеленели поля, Лукач твердил:

— Здорово этой Журавинской МТС повезло с дождями! Такой выдался счастливый случай: задождило над ними как раз после того, как они отсеялись!

А когда определился урожай, Лукач заявил:

— Удачно это у вас случилось, что вы не обменяли семена на привозные, а сеяли местными!

Федя засмеялся ему в ответ:

— Что-то чересчур много случайностей для одной МТС! Некоторые философы утверждают, что случайность — неосознанная закономерность. Вот у тебя и не хватает сознания, чтобы проникнуть в наши «случайности»… Те, у кого ума побольше, а завидок поменьше, Давно поняли, по какой такой причине то и дело случаются нынче в нашей МТС разнообразные счастливые случаи!

И верно сказал! Умные люди раньше нас самих поняли то, что у нас происходит.

Стал наведываться к нам интересный народ: партийные работники, колхозники, агрономы, ученые… Приезжают, интересуются, спрашивают. И мы совсем иначе стали чувствовать себя. Раньше приедем в район или в область на совещание, никто нас не замечает, разве товарищи по охоте подойдут поздороваться, а теперь только появишься — к нам уже тянутся!.. То один подойдет, то другой!.. И у каждого интерес: как вы то делаете да как у вас это? И многие к нам с симпатией, с уважением… Люди стали подбираться вокруг нас ценные, интересные, и разговоры пошли не такие, как раньше.

И вся наша жизнь так поднялась на новый уровень, что о прежнем нашем существовании нам и подумать скучно!

Когда кукуруза и подсолнух взяли полную силу, начали ездить к нам не только отдельные гости, но и целые делегации. У многих механизаторов не получилось квадратов, и они утрачивали доверие к сеялке «СШ-6». Приедут, поглядят: у нас поле, как по линейке, разрисовано, что вдоль глядеть, что поперек — картина!..

И надо сказать, что всех приезжих водит по полям Аркадий. Как это получилось, мы и сами не заметили. Фигура у него высокая, представительная, лицо заметное, в зубах трубка, разговор авторитетный. И кто бы ни приехал из района, из области, из Москвы, — все взгляды сейчас на него… Он объясняет, он водит по полю, как главная фигура МТС и специалист квадратно-гнездового… И у всех создавалось такое впечатление, что именно от него и пошли все наши достижения. А Настю иной раз и вовсе не заметят. Невидная, маленькая, в ситцевом своем сарафанишке…

И в нашей-то МТС не сразу оценили ее.

Только постепенно, вместе с тем, как одно к одному выявлялись и росли наши успехи, выявлялась и росла Настина ценность в глазах тех, кто все это видел.

Раньше, когда она говорила свои любимые слова: «В книгах и газетах не так написано!», — над этими словами посмеивались, как над глупостью и наивностью. А теперь постепенно поняли, что это не от наивности, а просто от того, что по твердому и честному характеру никогда не расходится у нее слово с делом…

Раньше, когда она излагала нам разные свои планы, мы их считали бреднями и отмахивались. А теперь к каждому ее слову стали относиться с вниманием.

И она от этого успокоилась, отмякла и точно повзрослела. Однажды сама себя покритиковала. Говорит мне:

— Я раньше не признавала вас за руководителей и не хотела с вами считаться… Ерундила с досады, бывало…

Правда, и теперь остались меж нами споры и ссоры. Но вместе с тем появилось у нас товарищество. И вдруг оказалось, что очень хорошо с ней работать! Интересно и весело. Правда, спуску она тебе не дает… Но по-нашему это… по-советски, по русски… Возле нее, как зимой на морозе… и пощипывает, и горячит, и не дает застаиваться! Может, тем, кто привык к тепличному климату, и не по вкусу, а нашему брату как раз хорошо!

Сперва казалось мне, что и с Аркадием наладились у нее отношения. Стал он с ней вежливым… Даже комплименты начал говорить: «У Настасьи Васильевны столько энергии!», «Настасья Васильевна — инициативный работник».

Но был в его вежливости холод. А комплименты отпускал он с этаким заметным пренебрежительным оттенком. Сперва мы этого и не замечали и думали, что все обстоит нормально, что приладились наконец друг к другу эти два прямо противоположных человека.

Только однажды заночевали мы с Федей и Аркадием на охоте, у озер. Обогрелись, как полагается, костер развели. Лежим, разговариваем… Федя стал хвалить Настю, я слушаю, боюсь проронить слово, а Аркадий вдруг махнул рукой да и говорит:

— А!.. Бросьте!.. Знаю я ее!..

И такая злость была в голосе, что мы с Федей переполошились:

— Что ты знаешь? Расскажи, что?

А он ничего не может сказать. Бормочет какую-то ерунду.

— С Чумаком у нее нечисто…

Федя говорит:

— А если и понравились они друг другу?.. Что ж, за это ее ненавидеть? Мало ли что говорят! Линочка, — говорят, — с Лукачем… Однако ты на нее не злишься! Тебе до этого и дела нет! Ты этим даже нимало не интересуешься! За что же ты злишься на Настасью Васильевну? Говори прямо!..

А Аркадий глядел в костер махал рукой, твердил: «Знаю… знаю…», — а ничего, кроме пустяков, сказать не мог. Под конец отделался он от нас фразой:

— Бывает, в дождь на лужах выскакивают пузыри! Выскочит и лопнет! Выскочит и лопнет!

И так он повторял это, словно до смерти хотелось ему, чтобы как можно скорее «лопнуло». А мне сразу захотелось ему ответить:

— Нет, друг мой Аркаша! Не «лопнет»! Не жди!

Но я не ответил. Очень уж удивили меня его слова.

Больше ни разу он не проговорился… Сохранял вежливость… Даже хвалил нам Настю…

Но мы с Федей не могли забыть тех слов, и не столько слов, сколько злобного их тона…

Несоразмерность этой злобы обоих нас поразила.

Ведь почти ничего плохого не сделала ему Настя. Правда, она его, как говорится, «в упор не видела». Правда были у них деловые споры. Но ведь и у нас с ней все это прежде бывало! Были у нас с Федей к ней раньше и неприязнь, и вражда, и досада! Но такой глухой и свирепой злобы не испытывали мы к ней никогда. Тем более теперь. Теперь ясно, сколько пользы она принесла всей МТС, и больше всех Аркадию!

Равнодушно позволила она ему присвоить ее заслуги. Ни разу не укорила его старыми ошибками. Ни разу не козырнула своей правотой. Только благодаря ей и пришла к нему его слава. А между тем никогда и ни о ком не говорил он с такой ненавистью, как о ней в ту ночь… Не соответствовала сила этой ненависти тем мелким деловым неприятностям, которые она причинила ему когда-то…

И, кроме того, ведь она-то на Аркадия совсем не злилась… Она его не замечала, она им не интересовалась, она его отстранила от себя, как помеху, но ненависти в ней не было.

Откуда взялась его скрытая и лютая злоба к ней. В чем ее корень? Это осталось загадкой и для меня и для Феди…

Этого мы с ним не поняли зато поняли, что никакого «прилаживания друг к другу» меж этими характерами не произошло. Вражда Аркадия к ней только ушла с поверхности в глубину и от этого сделалась хоть глуше, да глубже.

А наша дружба с Аркадием, наоборот, делалась все мельче. Мы попрежнему вместе охотились и собирались у Игната Игнатовича, но уже не было у нас задушевных разговоров… Да и по деловым вопросам я с ним разговаривал все реже и реже…

То, что ослабела наша дружба, меня не огорчало. Появились у меня к этому времени новые друзья — и в нашем районе и в соседних. Появились новые интересы и радости…

И нарастала моя новая печаль… Она… Настя… Правда, стала она со мной попросту, по-дружески разговаривать. Иной раз и пошутит и посмеется… А все не замечаю в ней ни интереса к себе, ни какой особой сердечности. Иной раз подумаешь: по справедливости, и неоткуда еще быть этому интересу. А другой раз думается: как же она не видит, что перевернуло меня, что я еще такое сделаю, какое другим не снится, и что… что она для меня… одним словом…

Неужели не видит, не чувствует, не замечает? Если видит, не может она не откликнуться… Может, видит, чувствует, да не подает виду, как это водится у девушек?

Слежу за ней и понять не могу. Чуть начнешь намекать — поглядит, как на чужого, одним взглядом язык к нёбу приморозит.

А вот один случай получился такой. Упал я на повороте с мотоцикла, не сразу очухался. Открываю глаза и вижу: наклонилась Настя и смотрит на меня с тревогой, так, как на своего человека смотрят… Как на дорогого… Увидела, что глаза я открыл, сразу встала.

И вот я все думаю, все думаю, отчего она на меня так посмотрела? Или просто испугалась, что я сильно разбился?.. Или… Может или нет девушка так посмотреть на чужого, ненужного ей человека, просто из одного испуга?


Ему было жарко, душно. Он поднялся и опустил окно. Оно скользнуло вниз с резким стуком. Пока ночная степь была отгорожена стеклом, она казалась неподвижной, безмолвной, монотонной, черной.

Но вот стекло опустилось, и плотный ветер ворвался в купе. В нем была свежесть октябрьских ночей. Чуть заметный запах паровозной гари почему-то смешивался с легким запахом арбуза. Стремительно летела над степью луна, мелькая за темными телеграфными столбами.

Откуда-то доносилась перекличка паровозов. Они гудели призывно, обрадованно, словно были старыми друзьями и праздновали свою нежданную ночную встречу…

Алексей Алексеевич молчал. Но его история не была закончена.

— Вы не рассказали, что же случилось с вами тогда, в Кремле…

Алексей Алексеевич смущенно усмехнулся и сел.

— Да что же случилось?.. Говорил я вам, что лето было сильно засушливое, а осенью рано стало морозить и сильно выбивало хлеб ветрами. Мы на своих полях благодаря раннему качественному севу да благодаря засухоустойчивым твердым сортам собрали на круг по 15 центнеров с гектара… Не так уж как будто много, но по такому засушливому году хорошо! А соседи едва натянули по восемь — девять центнеров… Надо сказать, что у нас и подсолнух и кукуруза уродились хорошо… На подсолнухе колхозы наши взяли доходу самое меньшее по двести тысяч. А с кукурузой мы в этот год так вышли из бескормицы, как не выходили и в лучшие годы…

И главное, в этом году подтянулись наши отстающие колхозы.

А в сентябре грянула самая большая наша радость — сентябрьский Пленум! Что было удивительно? Что нас всех прямо поразило? Ведь читаешь газету и видишь: наше! Про нашу про Журавинскую МТС!.. Все, чем мы в тот год болели, все, чем тревожились, все, что делали, — выложено от строки к строке. Только там, где мы петляли тропками, — проложены дороги, где мы думали догадками да отрывками, развернулась целая система! Ну, просто какое-то чудно́е чувство было… Ты только подумал об этом, только у тебя в уме забрезжило, а там уже все продумано, напечатано! В свете Пленума еще яснее стала правильность нашей линии, той линии, за которую воевала Настя… И после Пленума еще шире развернули мы нашу работу. И было такое чувство, словно вся страна повернулась лицом к нам… и в большом и в малом. Раньше, бывало, какого-нибудь строительного материала не допросишься — теперь сами присылают… Раньше, бывало, с кадрами мученье, зовешь не дозовешься — теперь сами пошли!

Вскоре пришло указание послать работников МТС в Москву на совещание. Мы и не сомневались в том, что пошлют Настю. Но вдруг узнаем мы, что посылают Аркадия, Федю и меня. Сергей Сергеевич был в отъезде. В области всех наших подробностей не знают. Настя работает у нас недавно, а мы старые работники. Про Аркадия давно известно, что он нашу МТС «осчастливил». А главное, много у него в области приятелей. Умеет подружиться с кем надо. И умеет в нужную минуту нажать нужные кнопки. Мы с Федей за делами да за хлопотами во-время об этом не подумали. Прозевали момент!

А наш Аркадий в таких случаях не зевает. Не тот характер! Вдруг срочно ему понадобилось в город… Нашел он предлог. Я, ничего не подозревая, его отпустил. Поехал он в город, сходил, куда ему надо, поговорил о чем ему надо!.. Приехал — нам ни полслова!.. И только спустя много времени узнаем мы, что он за эту поездку все «сорганизовал»… Посылают в Москву его да нас с Федей. А Настю воздерживаются посылать, как нового работника, да еще имевшего в этом году выговор и предупреждение. Мы с Федей и с Рученко забегали, захлопотали, стали возражать, да поздно спохватились. Списки уже утвердили, именные билеты получили. Так и поехали мы втроем…

Я на таком совещании впервые в жизни. Я и подумать не мог, что мне придется выступать, придется идти на трибуну… Ведь мне до самой последней минуты все казалось, что хоть и есть у нас кое-какие успехи, но ничего особо интересного для людей в нашей МТС не происходит!.. Другие МТС берут по 25—30 центнеров с гектара, а мы — по 15! Чего там выступать? И вдруг заместитель министра говорит: «Выступите, расскажите, как добились».

Сразу у меня в голове забегали мысли… Как мы добивались? Как будто не делали ничего особенного. Ну, клевера заменили кукурузой. Ну, квадратно-гнездовой по снегу репетировали. Ну, удобрение вывозили. Ну, семена доводили до кондиции… Да воевали, да спорили, да мотались всю весну по полям, как окаянные… Как и что об этом расскажешь?

Аркадий мне говорит:

— Материалы на руках. Выступай по материалам. Людям нужны точные данные. Расскажи, какие показатели.

Ну, ладно! Срочно посидели мы втроем, записали показатели, подготовили текст.

Выступаю я по тексту. Как будто бы все идет у меня гладко. И вдруг опять заместитель министра. «Вы, — говорит, — не проценты выкладывайте… Вы, — говорит, — раскройте нам существо дела…»

А какое оно такое — «существо дела»?..

Не то, чтобы я раньше об этом не задумывался. Я все время думал по частям, по отдельным моментам. Но за делами, за горячкой ни разу не попытался охватить все целиком.

А тут вдруг сразу поставили передо мной этот вопрос напрямик, в полный голос!

Ну, растерялся немного… Дел и событий у нас куча — как тут сразу понять, где существо? Как тут ответить двумя словами?.. А прямо передо мной, в первом ряду, сидит Аркадий. Его орлиная голова надо всеми возвышается. Его из тысячи увидишь. Смотрит он на меня и улыбается: эх, мол, ты… Если б меня да пригласили на трибуну!

А тут заместитель министра опять спрашивает. «Что, — говорит, — вас подняло?» И руки поднимает. И вдруг в ту минуту, вот так, как вас, вижу… увидел я перед собой… Настины руки… в тот час, когда она плакала… Ведь они, руки эти, нас и подняли! До нее ничего такого в нашей МТС не было. Она подняла!.. Иной раз не с нашей помощью, а наперекор нам… А теперь мы трое здесь, и Аркадий, развалившись, сидит в первом ряду, а она бродит где-то от бригады к бригаде…

И поднялась передо мной полная картина. Все я увидел: от первого ее появления до прощания при моем отъезде в Москву.

Бывают такие минуты, что помещается в человеческой голове сразу неведомо сколько! Все вдруг столпилось у меня в мозгу: и квадратно-гнездовой, и агрегаты, и семена, и разговор с Сергеем Сергеевичем, и борьба с Аркадием… Все сразу вижу, а рассказать ни о чем не могу! Сразу всего не расскажешь, а с чего начинать? Что главное? Сам в своих мыслях не могу разобраться! А заместитель министра еще подбавляет. «Расскажите, — спрашивает, — как это бывает?..»

А как это бывает? — Алексей Алексеевич поднял голову и заговорил энергично, с каким-то даже ожесточением. — Иной раз и так это бывает, что главный работник ходит с выговорами, да плачет, да сидит в степи, никому не известный, а его противники садятся в первый ряд, на первое место!.. Вот как иногда это бывает!.. Начать говорить да рассказывать обо всем этом? У меня тогда еще и мысли не собрались и слов еще не было для такого рассказа…

Стою, мучаюсь, мыслей не соберу, слов не отыщу! А рядом сидят члены правительства. А впереди в зале тысячи лучших хлеборобов… Да еще прожектора эти хлещут по глазам, да репортеры скачут вокруг меня, как дьяволы, щелкают своими аппаратами!

Совсем растерялся! Не найду слов достоверных и достойных… Ну как, думаю, я скажу? «Наш главный агроном проявила энергию и инициативу…» Да разве такими словами обо всем об этом рассказывать? Что тут делать? И тут… рядом… члены правительства. Люди, которые перед тобой все дороги распахивают настежь, — только иди! Только иди!.. А ты вместо того, чтобы идти, иной раз… топчешься… И вот… стыдно мне стало и перед ними… и перед теми, кто в зале… Ждут от меня передачи опыта, и приготовился я выложить всякие хорошие цифры… А тут… впору мне выступить с покаянной речью… С одного на другое сразу не перестроишься! — усмехнулся сам над собой Алексей Алексеевич. — И вот… сплоховал я… Да еще как сплоховал!.. Ничего не сумел сказать… Махнул рукой да и пошел с трибуны!..

Только в душе дал себе слово: не в последний раз вызывают меня на эту трибуну! Добьюсь я второго такого приглашения, и тогда уж заранее приготовлюсь и выложу все существо дела по чистой совести!.. Чтоб люди поняли: не просто все это делается, — чтоб люди наших ошибок не повторяли!..

Снова он закурил свою трубочку, но посреди затяжки вдруг вынул ее изо рта и отложил:

— Аркадиев подарок… Он тогда никак понять не мог, почему я замолчал на трибуне… Все вышучивал меня. А Федя понял…

В ту ночь долго мы с Федей не могли заснуть. Разговаривали до рассвета. Жили мы с ним в гостинице «Москва». Окна выходили на Красную площадь. Чтобы нам ее лучше видеть, мы огонь в комнате погасили. Сидим на подоконнике. Разговариваем. А прямо перед нами Кремль… Мавзолей… Светятся часы на Спасской башне. Видно, как стрелка ходит… идет час за часом, а мы все разговариваем. Все обдумываем точный ответ на вопрос заместителя министра. В чем же все-таки «существо дела»?

— Как же это могло случиться? — твердит Федя. — Работали мы несколько лет. Четыре дружка, четыре руководящих работника МТС. По клеверным полям ходили… Мимо сеялки «СШ-6» пробегали по десять раз на день, и ничего не видели!.. А пришла девчушка-выпускница и увидела то самое, на что указал Центральный Комитет… Почему же так получилось?..

И я думаю: почему? Ну подводило нас с Федей, конечно, и то, что по глупости и по молодости шли мы на поводу у Аркадия.

Но Аркадий… Он ли не опытен, он ли не умен, он ли не искал дороги к успеху?.. Почему случилось, что не он, а Настя отыскала эту дорогу?

Сидим. Думаем. Федя мне говорит:

— Гляди, гляди… Патруль сменяют…

И верно… Видно, идет разводящий, а за ним патрульные. Подошли, отчеканили поворот, на секунду задержались и вот замерли у входа. В первый раз мы с Федей наблюдали эту картину.

Потом по радио проиграли «Союз нерушимый…» Прослушали мы. Еще посидели. Подумали. Покурили. И вдруг Федя мне говорит раздельно и со злостью:

— Под-ряд-чик он… вот кто…

И так двинул плечом, что стекло задребезжало.

Я не сразу взял в толк ход его мыслей.

— Какой подрядчик? Почему подрядчик?

Тогда Федя объясняет:

— В армии, когда получают награду, то говорят: «Служу Советскому Союзу!» Эти слова — для любого коммуниста… и для любого руководителя. Все мы слуги Советского Союза… слуги народа. А он у советского народа подрядчик… А подрядчику нет дела до народа, у него один интерес — побольше выгадать на подряде да половчее нажиться на народной жизни. Я сомневаюсь:

— Он человек умный и даже талантливый! Он работал!..

А Федя усмехается:

— Работал!.. На полушку работы, на рубль видимости! Подрядчики разные бывают. И разная выгода их прельщает. Одни гонятся за деньгами, другие — за спокойной жизнью, третьи — за славой. Только за работой не гонятся! Работать всегда труднее, чем создавать видимость. Бывают среди них, конечно, и умные, и талантливые, и даже полезные… Только… Ох, и трудно же иногда определить, где кончается польза от их талантов и где начинается вред!..

Я слушаю его и думаю: и правда, не сразу и поймешь, где Аркадий приносил пользу делу, а где вред. Выводил он агрегаты в поле раньше соседних МТС. Хорошо это? И его и нас за это хвалили… А качество полевых работ у нас было не лучше, чем у соседей, и простоев не меньше. Ать-два, вывел агрегаты, отрапортовал, пригласил корреспондентов — снимки в газетах, похвала в приказах… Быстро и приятно! А возьмись бороться за качество, за урожай, за колхозный достаток — три пота спустишь, да когда еще добьешься результатов, да когда еще эти результаты заметят, да когда еще тебя похвалят…

Я думаю, а Федя меж тем развивает свое положение о подрядчиках:

— Кстати сказать, и подрядчик-то он мелковатый. Он по мелочишке, ничем не брезгает. И слава, хоть в районном масштабе, его привлекает, и за деньжонками гонится, и удобной жизнью дорожит.

Я спрашиваю:

— А Настасья Васильевна?

Хочу, чтобы он объяснил мне с его точки зрения.

Он отвечает:

— А ты не видишь, как она работала? Нужды и заботы колхозников — вот чем она жила. Поругает или похвалит ее начальство — об этом она и не думала… Ошибалась она, конечно! Допускала отдельные ошибки, но главное направление ее работы было правильное… Мы с тобой сперва удивлялись, как это могло получиться, что совпали ее планы и замыслы с планами и замыслами партии. Нам, чудакам, удивительно казалось, как могло это совпадать вплоть до отдельных вопросов — о клеверах, о квадратно-гнездовом… А удивляться-то было нечему. Ведь иначе и быть не могло! Стала она на линию верной службы народу. А кто на такую линию станет, тот станет на линию партии! Это же закон всех законов. Чему ж тут удивляться?

Долго обсуждали мы этот вопрос — о слугах народа и «подрядчиках»… И мало-помалу прояснилась перед нами вся картина…

Понятно нам стало, почему схлестнулись они друг с другом, как две от рождения противоположные и враждебные друг другу породы. Разъяснилась нам и лютая, «непропорциональная» злоба Аркадия на Настю и ее безразличие к нему…

Чувствовал он в ней силу. Силу враждебную, да такую, что способна взять да и подмять его однажды, особых усилий не прилагая, а так, походя. Силу он понял, а превосходства ее над собой не мог признать!

Всю жизнь он тужился, добивался удобства да богатства, влияния да славы. Добивался по крупинке, год за годом, и кичился добытыми крохами и дорожился ими. И вдруг появляется рядом девчонка и берет это быстро, попутно, между делом!.. Берет и цены не придает. А ведь обидно, наверно, когда то, над чем ты всю жизнь тужился, кто-то другой берет одним махом, словно не замечая… Настя позволила Аркадию украсть ее славу. Он над куском ворованной славы трясется, пыхтит, пытается выжать из него все, что можно… И знает: слава-то Настина!.. Настя не связывается с ним вроде из брезгливости. А захочет — и отберет. Как тут не злиться? Для него встреча с Настей могла стать крушением.

Все в них прямо противоположное… Признать Настино превосходство — для него значит признать свое ничтожество. Признать ее ум — значит признать свою дурость. Признать ее жизнь правильной — значит всю свою жизнь перечеркнуть крест-накрест. Разве он может пойти на это?!

А она?.. Как он знает ее силу, так она знает его бессилие и мелкоту… Ну что он сейчас может ей сделать?! Шипеть вслед? Ну и пусть себе шипит, выбивается из сил! Ей-то что до этого? На мелочь не злобятся, даже если она поганая. Через нее перешагивают, как через навоз на дороге, и идут себе дальше. А впереди у нее дорога большая!

Понятно мне стало также и то, почему беспрекословно слушались Аркадия такие, как Стенька с Венькой. Они чувствовали в нем «своего», свою породу, только покрупнее.

Аркадий — чистой воды «подрядчик». Поэтому, несмотря на способности и честолюбие, сорвался он с тех масштабов, о которых мечтал. И как ни возвеличивал он себя речами да позами, уйдет он — тут же забудут о нем… А она, маленькая… она-то как раз надолго останется в доброй людской памяти… И не пробраться ему в Кремль второй раз. А Настя еще будет в Кремле! Таких людей, как она, партия примечает. Нужные это люди. Много они могут принести пользы народу…

Многое мы поняли в ту ночь… Многое вспомнили и пережили наново. Но горше всего было нам думать о самих себе.

Федя так и говорит:

— Черт с ним, с Аркадием… Но мы-то?.. Я-то?.. Разве гнался я за дешевым авторитетом? Разве искал наживы или покоя? Я честно хотел работать! В партийной школе сутками не спал над книгами. И не для аттестата, а для души!.. Первым знатоком считался в теории. А на практике… Вот поди-ка ты! Сам не замечая, катился к тому же… к «подрядничеству». Может, за то и злюсь я на Аркадия, что шел у него на поводу! О чем была главная забота? На каком месте числится МТС… В срок ли отрапортовали об окончании ремонта… Отведен ли указанный областью процент площадей под клевера… То есть только о том мы думали, чтоб нас хвалили в области, чтоб жилось нам поудобнее. А как от нашей удобной жизни приходится тем людям, которыми мы руководим, об этом у нас не было заботы.

Да… Этой главной нашей ошибки не замечали мы с Федей… Только после совещания в Кремле встала перед нами вина во весь рост.

…Вот оно в чем оказалось то «существо вопроса», о котором спросили меня в Кремле.

Я до того за те сутки наволновался, что часа в три заснул, не раздеваясь, на диване. Проснулся, когда рассвело. Федя только-только укладывается. Он на вид всегда моложавый, а тут глаза провалились, на щеках щетина.

— Ложись скорее, — говорю. — На глазах стареешь!

А он усмехается:

— Постареешь тут… — И поворачивает голову. — Гляди, не поседел ли? Говорят, бывают случаи, что за одну ночь человек седеет от переживаний.

На другой день встретились мы с Аркадием в Георгиевском зале… Помните этот зал? Строгий такой, светлый, высоченный… Аркадий заговаривает, а нам с Федей неохота ему отвечать. Понял он это, прищурился, навалился плечом на стену. Очень мне это не понравилось! В этом зале стены от пола до потолка исписаны именами георгиевских кавалеров — русских воинов. Столько там ходит народу, и никто себе не позволяет прислоняться к этим стенам. А Аркадий навалился, как ни в чем не бывало, прищурился и спрашивает меня в упор:

— Может, мне не возвращаться в Журавинскую МТС? Мне теперь цену знают. При желании смогу и в Москве остаться.

Я отвечаю:

— Что ж, оставайся, если сможешь.

Он не ожидал такого ответа. Щуриться перестал. Вскинул голову.

И оба мы поняли в ту минуту, что больше ему у нас в МТС не работать…

— Пожалеете! — говорит. — Вспомните еще Аркадия Фарзанова…

Нет… Не думаю я, чтоб мы о нем пожалели… Все равно тянул бы он нас в сторону от дороги. Да и не столько от него работы, сколько фасона! Нам надо подобрать себе паренька попроще да поделовитей! Такого, чтоб у него если готовы агрегаты, — так уж готовы, если отремонтированы трактора, — так уж отремонтированы, если узловой метод, — так уж подлинно узловой метод, а не одно название…

Вот к чему пришли мы с Федей. Не сразу разобрались мы во всей этой истории. Не сразу поняли мы, в чем «существо вопроса»…

Уже серел рассвет за окном. Мы погасили в купе электричество, и вместе с ним погасли краски. Только тени различной густоты окружали нас. Алое одеяло казалось бархатно-черным. Голубая, в полоску рубашка Алексея Алексеевича чуть серела. Потом при мгновенном повороте поезда вдруг розовый свет ворвался в купе. Зарозовела белая подушка. Густым винным великолепным цветом загорелось вагонное шерстяное одеяло. Нежная полоска зари легла на дверное зеркало…

— Светает… — сказал Алексей Алексеевич и, повернувшись лицом ко мне, спросил: — А знаете, зачем я рассказывал вам все это?

— Зачем?

— Чтобы вы все это описали. Я в Кремле растерялся, ничего не сумел объяснить. А теперь когда, где, кому и как я расскажу? А надо… Пусть на моих ошибках другие поучатся. Вы писатель… Напишите нашу историю! Напишете?

— Попытаюсь…

Он сразу поверил, что я напишу, повеселел и живо заинтересовался:

— А как вы ее назовете?

— Не знаю.

— Назовите ее так: «Рассказ о директоре МТС и его внутренней врагине — главном агрономе».

Но я не захотела назвать этот рассказ так.

— Может быть, я назову: «Рассказ о слугах народа и о «подрядчиках»…

— Нет! — возразил Алексей Алексеевич. — Это надо не из названия… Это люди должны сами, из своей глубины понять и почувствовать, когда прочитают.

Так и не решив вопроса о названии, мы легли спать.

На другой день Алексей Алексеевич избегал оставаться в купе, видимо, его смущала собственная откровенность. Он все уходил в соседнее купе играть в преферанс. А я весь день думала о его истории.

«Директор МТС» и «главный агроном МТС» — наименование должностей или название труда сложного и вдохновенного? Определение служебных функций и взаимосвязей или слова, вместившие в себя богатство человеческих отношений, неизбежных в таком труде?

Севообороты, агрегаты, кондиции или то, что стоит за ними, — человеческие характеры, страсти, судьбы?..

Я думала об этом, но постепенно все мысли и образы вытеснила одна мысль и один образ — Настя…

В ее лице узнавала я сотни юных лиц, встреченных мною прежде и не узнанных при встрече.

Я видела их разными.

Я видела их веселыми и победоносными у тяжелых нив и на блистательных фермах.

Я видела их горячими и порой опрометчивыми в азарте борьбы.

Я видела их еще не уверенными в своих силах, только-только нащупывающими свою дорогу, как Настя в первые дни.

Я видела их плачущими и поникшими в минуты ошибок и неудач…

Может быть, рассказ о Насте заинтересует немногих, но если он сможет пригодиться хоть одной из тех, кто сходен с нею, он должен быть записан…

Пусть у этого рассказа будет точный адрес!

Юноши и девушки, идущие Настиными дорогами, он адресован вам!

Настя Ковшова такая же, как и вы, и для каждого из вас открыты ее дороги, и каждый из вас сможет сделать то, что сделано ею. Для этого надо только так же твердо, как она, верить в свою правду, и так же упорно, как она, следовать этой правде.

Правда эта такая могучая, что и слабым она дает силу и маленьких сделает большими.

…В старину была такая пословица: «Один в поле не воин». Зачеркнем и забудем эту чуждую нам пословицу! «Каждый на своем поле — воин!» — вот как сказала бы Настя.

Каждый на своем поле — воин, потому что для Насти нет одиночества на земле, потому что с такими, как она, — партия, потому что рядом на миллионах таких же полей стоят миллионы таких же юношей и девушек, а из них составляется армия, которая побеждает в борьбе за хлеб, за мир, за нашу большую правду.

В мыслях о Насте промелькнули сутки. А через сутки, когда мы подъезжали к той станции, до которой ехал мой спутник, он снова заволновался и разговорился со мной.

— Вы не поверите, ведь я ее не вижу, Настю… Когда она входит, я ее не вижу!.. У Линочки я каждую ресничку, каждый волосок различал по отдельности. А в Насте я ничего по отдельности не различаю! Красивая, некрасивая она, не знаю! Да и знать этого не хочу. Когда она входит, я одно знаю: она здесь, и для меня она краше всех!.. И ничего я в ней не понимаю!.. Как она ко мне относится? Что я ей? Бывало, у других девушек мне сразу понятно, нравлюсь я или нет. А у нее ничего не понимаю!.. То мне кажется, что не может она равнодушно смотреть на такую любовь. То думается как раз наоборот: такая девушка только равнодушно и может ко мне относиться. Ведь мне еще доказать надо, что мы с ней пара. Хотя… Если я вот люблю ее, если я для нее готов на все, так почему же мы и не пара? Ведь если настоящая любовь, то все остальное не имеет значения! И так и так прикидываю и ничего не могу сообразить!.. Вот уехал… Скучала она или нет, вспоминала или нет, не знаю! Приеду, выйдет встречать или нет, не знаю! Обрадуется ли, не знаю! Духи ей купил… Самые дорогие… А возьмет ли она, не знаю!

Отчего это, когда любишь человека, то или все сразу в нем понимаешь или уж абсолютно ничего… Глядишь на него, как слепой. Хотя нет… Нет… — решительно опроверг он себя. — Я в ней не понимаю только того, что касается меня. А ее я не только понимаю, я всю ее чувствую. И все время я о ней думаю. Как такой характер мог образоваться, это я понимаю! Выросла она в отличной семье. Отец у нее — знатный уральский сталевар. Брат посмертно награжден звездою Героя. Училась она в одной из лучших уральских школ и институтскую практику проходила в одном излучших колхозов. Росла среди отменных людей. Низости людской не видела. А трудности видела!.. Военные годы… Смерть брата… Вот и получился такой характер: с одной стороны, доверчивость, прямота, простодушие, а с другой стороны, сила, упорство, боеспособность… И недостатки ее отсюда же. Баловали ее, конечно, и дома, и в школе. Отсюда и своеволие… Все, все я в ней понимаю, кроме того, как она ко мне относится!

Лицо Алексея Алексеевича выражало полное смятение… Взъерошенные мягкие волосы падали на глаза, смотревшие с надеждой и отчаянием.

— Еще год назад, — продолжал он, — меня иногда обида брала, что вот жизнь молодая проходит, и нет у меня никаких молодых чувств и сильных переживаний! А теперь!.. Чего-чего, а уж разных чувств и переживаний хоть на тысячу людей! Теперь я от этих чувств не знаю, куда и деваться! Сами посудите. Во-первых, необходимо мне добиться, чтоб наши достижения закрепились на годы. Чтобы навсегда не стало в нашей МТС отстающих колхозов. Переживаю я это или не переживаю?! Во-вторых, необходимо добиться, чтоб через год меня снова вызвали в Кремль на совещание и чтоб я выступал по существу дела и с чистой совестью. Переживаю я это или нет, как вы думаете? Да ведь если я этого не добьюсь, мне лучше не глядеть на белый свет! Опозорюсь и перед самим собой и перед Настей! В-третьих, мне надо сделать, чтобы Настя, как ей полагается, поехала на то совещание. Переживаю я это или нет? В-четвертых, мне надо, чтоб я полностью выяснил все ее отношение ко мне! И… чтоб она меня, как я ее, полюбила! А в-пятых, вот через полчаса надо так отдать ей коробку с духами, чтобы она не отвергла, а приняла. Опять у меня переживание!

Если раньше я по степной моей жизни едва-едва топал, то теперь я по жизни лечу, как вот этот поезд. Города и села не поспеваю различать! И кажется, возврати меня в прежнюю мою, вялую жизнь — не смогу, задохнусь я в той, в своей прежней ограниченной жизни.

______
И вот наконец показался вдали небольшой степной полустанок. Я вышла проводить своего спутника, и оба мы стояли у вагонной двери. Все было так, как он мне описывал.

Рыжее солнце опускалось над рыжей степью. Рядами стояли глиняные домики. Верблюжья голова, точно вылепленная из глины, меланхолично смотрела из-за высокого забора. Собака верблюжьего цвета, поджав от нетерпения лапу и задрав морду, стояла у пивного киоска. И над всем этим рыжим глиняным миром, то замирая, то поднимаясь в небо, звучал сильный, перекрывающий перронный шум, но дрожащий и прерывистый, словно захлебывающийся от каких-то непереносимых чувств голос:

Тебя я увидел… но тайна…
Твои покрывала черты…
И голос и песня не показались мне ни чуждыми, ни неуместными…

Я следила за своим спутником. Не дожидаясь остановки поезда, он нетерпеливо опустился на ступеньки вагона и, держась за поручни, пристально вглядывался во что-то впереди. Лицо его беспрестанно менялось. Сперва оно окаменело от напряженного ожидания, и вся сила жизни сосредоточивалась во взгляде, устремленном вперед. Вдруг все оно как-то распустилось, смягчилось от прилива ожидаемой радости, и слабое, самозабвенное, счастливое выражение появилось в растерянной улыбке, во влажном блеске глаз. В эту минуту он забыл обо всем: о том, что он стоит на подножке вагона, что на него смотрят посторонние люди, о самом себе… Обмякшее, красное лицо его было бы смешным, если бы не было таким счастливым. Потом, может быть, вспомнив о юбке, предложенной ему однажды, он оглянулся, весь подобрался, сделал шаг назад, прогнал улыбку, распрямил плечи и всеми силами постарался принять вид независимый и мужественный. И тут же усмехнулся сам над собою своей особенной, ироничной, привлекательной усмешкой. И вдруг вся его ироничность и мужественность исчезли в одно мгновение! Глаза сделались испуганными, тонкая шея вытянулась, точно юноша потерял кого-то на перроне и теперь, затаив дыхание, отыскивал взглядом. Потом вздох облегчения вырвался у него, грудь начала дышать вольно, и тыльной стороной руки он отвел волосы со лба. Он спрыгнул на перрон и пошел вперед…

Наконец и я увидела тех, к кому он спешил… Круглолицый, веселый толстяк махал ему рукой. Около него вертелось трое тугощеких ребятишек: очевидно, это был Игнат Игнатович с «гарбузами». Плотный юноша со смуглым лицом не спеша шагал навстречу. Может быть, это был Гоша Чумак? Сморщенный, чернолицый дед тряс бороденкой и улыбался во все лицо, беззубым, как у новорожденного, ртом. По этой захлебнувшейся радостью улыбке узнала я неунывающего деда Силантия.

А рядом шла маленькая девушка. Она закрыла глаза от пыли, низко надвинув голубую косынку. Я узнала ее по белому скуластенькому личику, по маленькому подбородку с глубокой ямкой…

Мой спутник спешил к ним, а поезд после мгновенной остановки уже понемногу набирал скорость…

Захотелось спрыгнуть, остаться на этом полустанке и узнать все об этих людях. Закрепят ли они в будущем году то, чего добились с таким трудом в этом? Поедут ли они еще раз в Кремль на совещание? И как выступит там в следующий раз Алексей Алексеевич? И отдаст ли он свой подарок девушке, и как она его примет? И рада ли она его видеть? И полюбит ли она его?..

Стоя на ступеньках, я всматривалась в маленькое, полуприкрытое косынкой простое девичье личико, но ничего не сумела прочесть на нем…

…И вот оно исчезло…

В. Тендряков НЕ КО ДВОРУ Повесть

1

С неделю стояла оттепель. Но подул еле приметный ветерок, окаменели размякшие было сугробы, ночи вызвездились, снег под луной усеяли крупные искры, зелёные, как голодный блеск волчьих глаз.

В самую глухую пору, в два часа ночи, в селе — ни души. Попрятались собаки, старик-сторож зашёл домой почаевать и, верно, прикорнул, не раздеваясь, у печи. Сияют облитые луной снежные крыши, деревья стоят, как голубой дым, застывший на полпути к тёмному небу. Красиво, пусто, жутковато в селе.

Но в одном доме во всех окнах свет, качаются тени, приглушённые голоса доносятся сквозь двойные рамы.

Хлопнула дверь. По крыльцу, неловко нащупывая ногами ступеньки, спустился на утоптанный снег старик, качнувшись, схватился за столбик и, постояв, запел скрипуче: «Когда б имел златые горы…»

Испугался тишины, замолчал и, покачиваясь, стал оглядываться на крыльцо. В сенцах со звоном упало порожнее ведро, распахнулась дверь, и на освещенный двор высыпали люди. Завизжал под валенками снег.

— Дед Игнат! Игнат! Эй!

— Не кричи, он тут. Вон стоит, ныряет.

— Тяжелу бражку Ивановна сварила!

— Ты и рад… набрался!

Хмельные голоса нарушили тишину, исчезла таинственность.

С крыльца, прижавшись друг к другу под одним полушубком, провожали гостей парень и девушка. Парень деловито наставлял:

— Старика-то домой доставьте. Как бы ненароком на улице спать не пристроился. Пусть бы у нас до утра оставался.

— Я?.. Ни в жизнь!.. Я сам-мос-стоятельный!..

— Ладно уж, ладно. Пошли, дед. Ещё раз — ладу да миру вам в жизни.

— Дитя вам в люльку поскорее.

Звонкий скрип шагов смолк, где-то за домами вознёсся снова было голос старика: «Когда б имел…» И оборвался. Опять красиво и пусто в селе.

— Всё, Стеша… Значит, жить начинаем, — произнёс парень.

Она плотнее прижалась под полушубком тёплым, нетерпеливо вздрагивающим телом.

Свадьба была немноголюдной и нешумливой, гости не засиделись до утра.

2

У бригадира тракторной бригады Фёдора Соловейкова лёгкий характер — любил позубоскалить, любил сплясать, любил на досуге схватиться с кем-либо из ребят, дюжих трактористов, «за пояски». Высокий, гибкий, с курчавящимся белобрысым чубом, он был ловок и плясать, и бороться, и ухаживать за девчатами.

В селе Хромцово, где работала его бригада, секретарь сельсовета Галина Злобина и учительница начальной школы, круглолицая Зоя Александровна, при встрече отворачивались одна от другой.

«Легкомысленная особа», — говорила одна, вторая выражалась проще: «Хвостом любит крутить». Это у обеих считалось тяжким грехом. Фёдор же, видно, не находил в том порока; в один вечер он провожал Зою под сосновый бор, к школе, в другой — Галину на край села, к дому, по крышу затянутому хмелем. Но что бы сказали они, если бы узнали, что недавно прибывшая в МТС девушка-агроном каждый раз, как приезжает бригадир Соловейков, надевает глухое, под подбородок, платье и, встречаясь, словно невзначай роняет:

— Фёдор, у вас талант, вы небрежно относитесь к нему. Пойдёмте сегодня в Дом культуры на репетицию.

И у Фёдора в эту минуту на самом деле появлялась любовь к своему таланту, он шёл на репетицию, отплясывал там «цыганочку», а если репетиции не случалось, охотно соглашался сходить в кино.

Но вот, как выражался шофёр хромцовского колхоза Вася Любимов, по прозвищу «Золота-дорога», Фёдор «врезался намертво, сел всей рамой».

В Хромцове в начале зимы, по первому снегу, был свой праздник. Назывался он по старинке «домолотками», праздновался по-новому: говорились торжественные речи, выступала самодеятельность, тут же, в колхозном клубе, раздвигали стулья, выставляли столы, разумеется, выпивали, а уж потом ночь напролёт молодёжь танцевала.

На эти танцы приходили парни и девушки километров за пятнадцать из сёл и починков. Начиналось всё чинно, кончалось шумно. Радиолу отодвигали, садился Петя Рыжиков с баяном, и стекла звенели от местной «топотухи». Фёдор плясал немного и всегда после того, как его хорошенько попросят, но уж зато старался, долго потом ходили о его пляске разговоры.

Из села Сухоблиново, что стоит за рекой Чухной и отходит к соседнему, Кайгородищенскому району, пришёл на танцы знакомый лишь одному шофёру Васе Золота-дорога тракторист Чижов. Пришёл не один, привёл девушку. В голубом шёлковом платье, медлительная, белолицая, с высокой грудью, подбородок надменно вздёрнут, — обидно было видеть её рядом с большеголовым, скуластым и низкорослым Чижовым. Фёдор на этот раз недолго ломался, когда его попросили выйти и сплясать. Где с присвистом, где с лихим перестуком, где вприсядку оторвал он «русского» и ударил перед гостьей в голубом платье. Та ленивенькой, плавной походкой, так, что лежавшая вдоль спины коса не шелохнулась, прошла по кругу и снова встала около Чижова.

Начались танцы, и Фёдор пошёл с ней.

Глаза у неё были выпуклые, голубые, ресницы длинные, щёки, ещё на улице обожжённые холодком, малиново горели румянцем, под горлом, в разрезе платья — белая нежная ямка. Но пока Фёдор танцевал, как ни странно, всё время где-то рядом держался лёгкий махорочный запах.

— У вас в Сухоблинове все кавалеры такие? — насмешливым шёпотом спросил он, кивая на Чижова.

— Какие — такие?

— Да вроде бы не откормленные. Может, промеж нас, хромцовских, кого повидней выберете?

Гостья в ответ улыбнулась одними глазами и сразу же спохватилась, строго смахнула улыбку ресницами.

— Вас, что ли?

— А разве не подхожу?

И всё же после танца она не отошла к Чижову, осталась с Фёдором, как бы невзначай. Стояла она рядом спокойная, невозмутимая, видно, не сомневалась нисколько, что Фёдору приятно быть с ней. А ему и на самом деле было приятно, весь вечер не отходил от гостьи.

Чижов, забившийся в угол, смотрел исподлобья. Фёдор не обращал на него внимания и не смущался. Её воля: она решит, она выберет.

Бесшумно падал крупный снег, ложился на пуховый платок, на плечи дублёной шубки. Фёдор прижимал к себе локоть девушки. Путь был не близкий, шли в ногу торопливым широким шагом, молчали. Она с достоинством умела молчать, и обычные шутки как-то не клеились у Фёдора, непривычная робость охватила его… В пяти метрах ничего нельзя было разглядеть, лишь в чёрном воздухе — сплошной, ленивый поток белых хлопьев. Из-за пушистого снега, на дороге не слышно было даже своих шагов. И баянист Петя Рыжиков, освещенный неярко зал, шум, крики, смех — казалось, всё это снилось, нет ничего, только они вдвоём живут на тихой, засыпанной снегом земле. И им не страшно, а приятно — вдвоём, не в одиночку, что ещё надо?..

Фёдор проводил Стешу до её села. Прощаясь, притянул её к себе и поцеловал наудачу, пониже глаза, в холодную щёку. В свежем снежном воздухе снова на него пахнуло залежавшимся листом махорки, но и этот запах был приятен сейчас: он напоминал обжитое, домашнее, крестьянское тепло.

Галина Злобина и учительница Зоя Александровна помирились. Ссориться стало не из-за чего — и ту и другую перестал провожать по вечерам Фёдор. Он через день бегал теперь за двенадцать километров в Сухоблиново.

С Галиной, с Зоей, с агрономшей из МТС — всё это были шуточки, не настоящее.

А Стеша всегда встречала ровно — в мягких, тёплых ладонях задерживала его руку, из-под полуопущенных век глядела ласково, словно бы говорила спокойно: «Никуда ты, милый, от меня не уйдёшь. Тебе хорошо со мной, я это знаю, ну и мне хорошо, скрывать незачем…»

Как-то даже пожаловался Фёдор дружку Васе Золота-дорога: «Хороша девка, да пресновата чуток, молчит всё». Пожаловался, опомнился и с неделю в душе горел от стыда, клял себя, боялся, как бы ненароком эти слова не долетели до Стеши. И сердце особо вроде не болело, у кровь не сохла, а и дня не прожить без Стеши — трудно! Тянет к ней, к её тёплым рукам, к спокойным глазам. Через день бегал — двадцать четыре километра, туда и обратно.

Стеша жила на окраине села в пятистенке, раздавшемся в ширину, работала приёмщицей на маслозаводе. Её родители при первой встрече понравились Фёдору.

Отец, костлявый, крепкий старик со свислыми усами и большим хрящевым носом, опустив заскорузлую от мозолей ладонь на стол, как-то заговорил:

— По старинке-то мне вроде бы не к лицу начинать. По нынче на то не смотрят. Слушай, парень… Ты частенько к нашей Степаниде запоглядывал. Что ж, у нас со старухой возражений нету… Бога гневить нечего, мы, сравнить с остальными, в достатке живём. Видишь, дом у нас какой? Пустует наполовину. Переезжай к нам. Одним-то двором способнее жить.

Стеша сидела туг же, стыдливо и горячо краснела. Мать её, старушка с мягким, полным лицом, с добрыми морщинками вокруг голубых, как у дочери, глаз, покачивала ласково головой:

— Перебирайся-ко, перебирайся, так-то ладнее будет. Сыновьями бог нас не наградил. Заместо сына нам будешь.

Фёдор на улице жаловался Стеше:

— Жалко мне колхоз и свою МТС бросать. Работал трактористом, теперь бригадиром, сжился я с ними.

— Мне-то с домом расставаться жальчее, — ответила Стеша. — И здесь тебе работа найдётся. Не хватает трактористов, тем же бригадиром тебя поставят.

Фёдор во время ремонта снимал комнатку близ МТС, во время же полевых работ столовался и ночевал у дальнего родственника, хромцовского кузнеца Кузьмы Мохова.

Отец у Фёдора умер семь лет тому назад. Мать живёт в глухой лесной деревушке Заосичье, километрах в сорока от Хромцова. Она хоть и стара, но ходит ещё на колхозные работы: то расстилает лён, то в сенокосную горячку загребает сено на ближайших лугах. Работает не от нужды — хорошо помогает старший сын, горный инженер из Воркуты, — просто скучно сидеть сложа руки дома, велико ли старушечье хозяйство — коза да полоска картошки.

Каждый месяц Фёдор, купив баранок, сахару, чаю, навещал мать. Он привозил ей дров, разделывал их, обкладывал избу высокими поленницами, подкашивал сена козе.

— Договорись-ко, родной, со своим начальством, — уговаривала его мать, — пусть в наш колхоз тебя переведут.

Но этого-то как раз и не хотелось самому Фёдору. Он тракторист, здесь поля лесные, тесные, машины обычно не столько работают, сколько простаивают, охота ли после хромцовских земель на таких задворках сидеть. Матери же ответил просто: «Не пускают». Объясни всё — может и обидеться.

Теперь придётся с насиженного места уходить. Не везти же Стешу в Заосичье к матери, если самому там жить не хочется. Не к Кузьме же Мохову?.. Можно бы и свой дом поставить, колхоз поможет, но это не сразу… Согласится ли Стеша год, а то и два по чужим углам скитаться?..

Фёдор решился переезжать.

Все знакомые ребята работали в мастерских на ремонте. Никто не приехал на приглашение Фёдора. Не приехала и мать. Хромцовский председатель обижался на Фёдора за то, что тот «ушёл на чужую сторону», просить же в незнакомом колхозе лошадь Фёдору не хотелось, да и не дали бы — много лошадей работало на лесозаготовках, а ехать на попутных грузовиках по морозу шестидесятилетней старухе нечего было и думать. Через вторые руки получил Фёдор от неё банку мёду, четверть браги да для невестки шёлковую шаль, хранившуюся, верно, много лет для такого случая. По почте пришло письмо с родительским благословением, с поклонами и просьбой сразу же после свадьбы сняться вместе с невесткой на карточку и прислать матери…

На свадьбе были одни сухоблиновцы, все пожилые, степенные, все с жёнами. Одиночкой сидел лишь старик Игнат. Его жена, председатель здешнего колхоза, не пришла, хотя и была приглашена.

И стол был богат, и выпивка хороша, а шуму мало. Приходил народ, толкались в дверях, но не много и не долго. Дольше всех виснули ребятишки под окнами. Но и их позднее время да мороз заставили убраться домой.

Фёдор даже не сплясал на своей свадьбе.

3

Принято считать: семья начинается свадьбой и отметкой в загсе. Расписались, отпраздновали, поцеловались под крики «горько» — и вот вам наутро новая семья в два человека.

Фёдор никогда бы не мог подумать раньше, что по-настоящему-то семья начинается с такой простой вещи, как дом. Ни о сундуках, ни о занавесках, ни о горшках для супа Фёдор и Стеша не только не говорили при встречах, но даже простое упоминание об этом посчитали бы обидным для себя. Была она — будущая жена, он — будущий муж, и больше ничего, на этом свет клином сошёлся, знать не хотели другого. Так чувствовали себя до свадьбы. Так чувствовали во время свадьбы. Утром, проснувшись после свадьбы, они ещё продолжали жить этим чувством. Но надо было устраиваться и не на время, не на год, не на два — на всю жизнь… Надо было начинать жить сообща.

Молодым отвели половину избы.

В сенцах на то место, где когда-то в непамятные для Стеши и Фёдора доколхозные времена, висели хомуты, приспособили для лета на вбитых в стену колышках велосипед Фёдора. Его радиоприёмник «Колхозник» поставили на стол. Целых полдня Фёдор уминал на крыше снег, поднимал антенну.

В собственность Стеши перешёл огромный сундук, потемневший, весь оплетённый полосами железа, с широкой жадной скважиной для ключа — воистину дедовское хранилище хозяйского добра, основа дома в былые годы. Со ржавым, недовольным скрипом он распахнул перед молодой хозяйкой свои сокровища и сразу же заполнил комнату тяжким запахом табака, овчин, залежавшегося пыльного сукна.

В сундуке на самом верху лежали модные туфли на высоких каблуках и то голубое шёлковое платье, в котором Фёдор впервые встретил Стешу на празднике в Хромцове. Махорочный запах, запах семейного сундука и принесла тогда Стеша на танцы вместе с нарядным платьем.

За модным платьем и модными туфлями были вынуты хромовые полусапожки, тоже модные, только мода на них отошла в деревне лет десять тому назад — каблучки полувысокие, носок острый, голенища длинные на отворот. За сапожками появилась женская, весом в пуд, не меньше, шуба, крытая сукном, с полами колоколом, со складками без числа. В детстве Фёдор слышал — такие шубы прозывались «сорок мучеников». Платья с вышивками, платья без вышивок, сарафаны… С самого низа были подняты домотканные, яркие, в красную, жёлтую, синюю полосу панёвы.

Всё это добро было развешано во дворе, и Стеша, в стареньком платьице, из которого выпирало её молодое, упругое тело, придерживая одной рукой полушалок на плечах, с палкой в другой, азартно выбивала залежавшуюся пыль и табачный дух. Алевтина Ивановна, тёща Фёдора, помогала ей.

— Не шибко, голубица, легчей. Сукнецо кабы не лопнуло.

Старик-тесть вышел на крыльцо, долго стоял, покусывая кончики усов. Под сумрачными бровями маленькие выцветшие глаза его теплились удовольствием. А Фёдор, удивлялся и наконец не выдержал.

— На что они нам? — указал он на цветистые панёвы, разбросанные по изгороди. — С такой радугой по подолу б село не выйдешь — собаки сбесятся… Вы бы всё это себе лучше взяли, продали при случае.

— Чем богаты, тем и рады. Другого добра не имеем. Ваше дело, хоть выбросьте. — У старика сердитые пятна выступили на острых скулах.

— Зачем же бросать? Можно и в район, в Дом культуры сдать, всё польза — купчих играть в таких сарафанах.

— Ты, ласковый, не наживал этого, чтоб раздаривать, — обидчиво заметила тёща. — Панёвки-то бабки моей, мне от матери отошли. Нынче такого рукоделья не найдёшь. Польза?.. А кому польза-то?.. Купчих играть отдай!

— Да полно тебе, шутит он, — заступилась Стеша. — Места не пролежит, сгодится ещё.

Деловитая заботливость слышалась в её голосе.

— Золото тебе жена попалась, золото. Хозяй-стве-ен-ная! — пропела тёща.

И в голосе тёщи и в морщинистом лице тестя Фёдор заметил лёгкую обиду. Маленькое недовольство, неприметное, через минуту забудется, но всё ж неприятность и — уже семейная.

К вечеру всё было на своих местах. Свежо пахло от чисто вымытых Стешей полов. На столе — простенькая белая скатёрка. Есть и другая скатерть, с бахромой и цветами, но та, знал Фёдор, спрятана до праздника. На скатерти поблёскивает жёлтым лаком приёмник, на окнах — тюлевые занавесочки, на подоконнике — горшок с недоростком-фикусом, принесённым из половины родителей. Угрюмый сундук покрыт весёлым половичком. Лампа горит под самодельным бумажным колпаком — надо купить абажур, обязательно зелёный сверху, белый изнутри…

Когда Фёдор разделся до нательной рубахи и пригляделся ко всему, его охватила покойная радость. Вот она и началась, семейная жизнь! Приёмник, лампа, белая скатерть — пустяки, а, что ни говори, без этого нельзя жить по-семейному. Не холостяцкое страдание — семья, своё гнёздышко!

На кровати, распустив волнами по груди волосы, сидела и, морщась, причёсывалась Стеша. Близкой, как и всё кругом, какой-то уютной показалась она сейчас Фёдору. Он подошёл, обнял, но она, ещё вчера вздрагивавшая от его прикосновения, сейчас спокойно отстранилась:

— Обожди… Гребень сломаешь.

И это Фёдора не обидело, не удивило: семья же, а в семье всё привычно.

4

Молва о бригадире Соловейкове дошла и до Кайгородищенской МТС. Сам директор решил свести Фёдора к тракторам. Ожидая у дверей, пока директор освободится, Фёдор слышал в кабинете разговор о себе.

— А как это он к нам надумал?

— Женился на сухоблиновской, к жене жить переехал.

— Ай, спасибо девке! Подарила нам работника.

Директор Анастас Павлович был осанистый, голос у него густой, начальственный, походка неторопливая, но держался он с Фёдором запросто. Сразу же стал звать ласково Федей и, проходя по измятому гусеницами огромному эмтээсовскому двору, разговорился:

— Помнится, Федя, жил у нас в деревне, когда я ещё мальчонком был, один мужичок, «Кукушонок» — прозвище. У этого Кукушонка, бывало, спрашивали: «Почему, друг, лошадь у тебя откормленная, а сбруя верёвочная? Не из самых бедных, справь, поднатужься». У него один ответ: «Живёт и так. От ремённой справы лошадь не потянет шибче». Вот и наша МТС пока что на кукушонково хозяйство смахивает. Гляди, какие лошадки! — Директор провёл рукой по выстроившимся в ряд гусеничным тракторам. — А справа для них — тяп-ляп понастроено, живёт, мел, и так. Навесов поставить не можем, мастерские на живую нитку сколочены. Ты комсомолец, парень, — не из пугливых, потому и говорю… По глазам вижу тебя. Был бы только народ настоящий, поживём — оперимся.

Кирпичный домик, смахивающий на сельскую кузницу, в распахнутых дверях которого в темноте вспыхивал зелёный огонь сварки. Тут же два других дома, длинных, безликих, — конюшни не конюшни, сараи не сараи — должно быть, мастерские. За ними — бок о бок, шеренгой — самоходные комбайны, красные и голубые машины, выше колёс занесённые снегом.

«Кукушонково хозяйство… Эх, так-то вот променял ты, Фёдор, ястреба на кукушку. Не раз, видно, вспомянуть придётся свою МТС».

— Я, брат, сам новичок тут, — бодро продолжал директор. — Всего месяц назад принял… И вовсе никакой не было заботы о рабочих. А я так думаю: раз ты руководитель, то для специалистов хоть с себя рубашку последнюю не жалей!.. Выручат.

«Да ладно уж, не умасливай, — не сбегу», — невесело думал Фёдор.

— Вот и трактора твои. Вот и твой тракторист Чижов, это бригадир новый, прошу любить и жаловать. Соловейков — слышал, верно, такую фамилию?.. Ну, знакомьтесь, знакомьтесь, не буду мешать.

Директор ушёл, крепко пожав Фёдору руку, Чижов сразу же отвернулся и тяжёлой от масла ветошью стал протирать капот мотора.

Фёдор знал — Чижов, у которого он отбил Стешу, работает в этой МТС, но как-то и в голову не приходило раньше, что они могут встретиться, могут работать вместе. Просто перешагнул тогда через него и забыл.

— Эй, друг, знакомятся-то не задом.

— Чего тебе? — повернулся мрачно Чижов.

— Только и всего. Здравствуй, будем знакомы, Фёдор…

Чижов секунду-другую искоса глядел на протянутую руку, потом с не охотой вяло пожал.

— Ну, здорово.

— Давай, друг, без «ну». Я вежливость люблю.

— Так чего и разговариваешь, коль невежливым кажусь? — Чижов снова взялся за тряпку.

— Нужда заставляет. Работать-то вместе придётся. Вот что, повернись-ка лицом да доложи толком: как с ремонтом?

Чижов и повернулся и не повернулся, встал бочком, уставился взглядом в сторону, в крыши мастерских.

— Знаем мы таких командиров, которые на готовенькое-то любят.

— На готовенькое? Значит, кончен ремонт? Выходит, ты у чужого трактора копаешься?

— Два трактора кончили. Вот этот остался. Всего и делов-то.

— Да, делов немного. Зима проходит, март на носу, два трактора отремонтированы, один не тронут. Могло быть и хуже.

— Знаем мы таких быстрых.

— Заправлен?

— Заправлен. В разборочную нужно.

— Так поехали, заводи.

Чижов промолчал.

— Иль завести не можешь? Дай-ко попробую.

Фёдор осторожно плечом отстранил Чижова, положил ладонь на отполированную ручку и привычно, всем телом налёг. Мотор засопел, вразброд раз-другой фыркнул и смолк.

— В чём загвоздка?

— Тебе видней, ты начальство.

— И это верно. Скинь капот.

Чижов нарочно как можно медленнее повиновался. Федор заглянул в мотор и присвистнул:

— Нет, брат! Я тракторист, а не трубочист. Прежде чем в разборочную вести, очисти, чтоб блестел мотор, как у старого деда лысина. Слышал?.. Я спрашиваю: слышал?

— Ну, слышал.

— Делай!

Фёдор сунул руки в карманы и, присвистывая небрежно: «Во саду ли, в огороде…», не оглядываясь, пошёл прочь.

В МТС у него других дел не было, но Фёдор минут сорок добросовестно прошатался, заглянул в мастерские, в контору, полюбезничал там с секретарём-машинисткой Машенькой, девушкой с розовым крупным лицом, бусами на белой шее, с льняными кудряшками шестимесячной завивки.

Вернулся. Трактор стоял сиротливо с задранным капотом. Мотор, как был, — грязный, ветошь брошена на крапленные ржавчиной гусеницы.

Он нашёл Чижова в мастерской, в тёмном закутке у точильного станка, около печки-времянки. Тот встретил его нелюдимым взглядом исподлобья. Фёдор молча присел, закурил не торопясь, произнёс негромко и серьёзно:

— Что ж, будем волками жить?

— Чего ты ко мне пристал? Чего тебе надо? Посидеть нельзя спокойно, и сюда припёрся!

— Не шуми. Не день нам с тобой работать вместе, не неделю — всё время. Хошь или нет, а старое забыть придётся. Нянчиться я с тобой не буду, это ты запомни. Не таких, как ты, выхаживал.

Сидели они рядышком, говорили негромко, мимо ходили люди, никто не обращал внимания, со стороны казалось — с воли дружки пришли отдохнуть, перекурить да погреться.

— Нет тебе расчёта на меня косо смотреть. Нет расчёта…

— Не пугай, не боюсь.

— Я и не пугаю. Дотолковаться по-человечески с тобой хочу.

Из аккумуляторной, задевая полами распахнутого пальто за станины, прошёл директор, оглянулся на присевших у огонька, улыбнулся, как старым знакомым.

— Греемся? Подружились уже?

— Водой не разольёшь, — ответил Фёдор.

— Ну, ну, грейтесь, ребятки, да за дело…

Директор ушёл. Фёдор бросил окурок в печь и поднялся.

— Пошли.

Глядя в пол, Чижов встал.

5

На окраине села Кайгородище, рядом с усадьбой МТС, стояло здание бывшей школы. Тот, кто строил эту школу, верно считал, что детям нужно больше солнца, больше воздуха, дети должны жить среди зелени. Окна в школе были огромные, потолки очень высокие, а сама школа стояла далеко за селом, среди поля. Но этот любящий детей строитель-поэт не учёл такой житейской мелочи, как печи. В классах с огромными окнами и высокими потолками были поставлены маленькие круглые печки с дверками, как кошачий лаз. Летом, при солнце, бьющем сквозь обширные окна, стояла жара, зимой — холод. Малышам было тяжело ходить за село по занесённому снегом полю. Учителя, работники РОНО кляли строителя до тех пор, пока в центре села не поставили двухэтажное здание десятилетки с обычными окнами, с обычными потолками, с хорошими печами. А старую школу передали МТС. Половину её переоборудовали под квартиры директора и старшего механика, в другой половине устроили общежитие для трактористов.

С обеих сторон, вдоль стен бывшего класса, шли широкие, лоснящиеся от масла нары. На самой середине стояла бочка из-под горючего, превращенная в печку-времянку. От неё вдоль потолка тянулась чёрная железная труба. На нарах лежали новенькие, всего несколько дней назад приобретённые, матрацы. Для подушек, по приказу директора, ещё закупали перо.

Весь день Фёдор ни разу не вспомнил ни о Стеше, ни о доме. Но когда он, примостив под голову свой полушубок, лёг, уставился на железную трубу, бросавшую при свете электрической лампочки ломаную тень на стены и потолок, то с тоской подумал, что сегодня только понедельник. Пять дней до воскресенья, пять дней не бывать дома, не видеть Стешу!

За мокрыми стёклами широких окон стояла чёрная ночь. В одном углу пиликала гармошка. Гармонист разводит одно и то же: «Отвори да затвори…» У столика ужинают трактористы, разливая по кружкам кипяток из прокопчённого чайника. А Стеша, верно, сидит сейчас на койке, морщась, расчёсывает густые волосы — одна в комнате… И приёмник, и половички на чисто вымытом некрашеном полу, занавески на окнах, недоросток-фикус — вспомнился недорогой уют, своё гнёздышко, освещенное пятнадцатилинейной лампой. «Абажур надо купить завтра, по магазинам поискать. Не поскупиться, подороже который…»

Но на следующий день он так и не сбегал в магазин, не купил… Пришли из деревень ещё трое трактористов его бригады. Разобрали мотор, протирали, чистили. Фёдор присматривался к ребятам. Забыть про абажур — не забыл, а всё было некогда, всё откладывал.

Чижов молчал, не поднимал глаз, но не перечил, слушался.

Трактор «КД», или, как звали в обиходе, «кадушечка», был хоть и подзапущен, но новый, не проходил по полям и года. Ремонт пустяковый — подчистить, отрегулировать, сменить вкладыши…

Угрюмость Чижова, кругом ещё плохо знакомые люди, всё одно к одному — домой бы! Успокоиться, а там можно обратно, не сиднем же сидеть подле жены…

— Товарищ Соловейков!

Пряча в беличий воротник подбородок, стояла за спиной Машенька, секретарша.

— Вас ждут, — сухо сказала она.

— За вами, Машенька, хоть на край света.

— Пожалуйста, без шуточек, не люблю. Вас жена ждёт. — Машенька дёрнула плечом и отвернулась.

В новых валенках, в новом, необмятом полушубке, в пуховом платке, из-под которого выглядывали матово-белый нос и краешки румянца на щеках, сидела в конторе Стеша.

При людях они поздоровались сдержанно.

— У нас с маслозавода машина шла, так я с ней… — Стеша боялась оглянуться по сторонам.

— С чем машина-то? — серьёзно, словно это ему было очень важно знать, спросил Фёдор.

— Да ни с чем, пустая, тару нам привозила…

Они вышли из конторы, и Стеша тяжело привалилась к его плечу.

— Федюшка, скучно мне одной-то… Только ведь поженились, а ты сбежал.

— Сам воскресенья не дождусь. Ты хоть дома, а я на стороне…

— Отпроситься нельзя ли, на недельку? Сорвался, поторопился, пожить бы надо.

Добротная, широкая, тёплая, она глядела на него снизу вверх, и не было в её взгляде прежней девичьей уверенности: «Никуда не уйдешь, тебе хорошо со мной…» Вот ушёл — тревожится, может, даже думает, не загулял ли на стороне, характер соловейковский ненадёжный. Обнять бы, прижаться, расцеловать в пугливые ресницы, да нельзя, день на дворе, народ кругом.

«Верно, Стешка, верно! Рано сорвался, пожить бы надо…»

Целый час они ходили по двору МТС, говорили о пустяках — об абажуре на лампу, о том, что заболел подсвинок, плохо стал есть…

Вечером Фёдор сидел в кабинете директора и доказывал, что надо съездить на недельку домой.

— Молодая ждёт? — понимающе подмигнул директор.

— Молодая не молодая, а ремонт-то кончаем, делать мне здесь вроде и нечего.

— Метил я тебя над Шибановской бригадой шефом поставить. Ты ведь почти на готовенькое пришёл. Трактора в твоей бригаде новые.

— Анастас Павлович!..

— Да уж ладно, знаю… Поедешь домой, только не на отдых. Ты знаком со своим сухоблиновским председателем?

— С тёткой Варварой?.. Слышал про неё много, а не встречался пока.

— Человек честный и со старанием, а в колхозе порядка мало. Рассказывают: в прошлом году больше всех на их полях трактора простаивали. Что греха таить, основная вина на наших трактористах лежит. Проучится год паренёк, его сразу за руль приходится сажать. Но сама-то Варвара должна бы наседать на ребят, подгонять их. Недавно работаю, но успел заметить — с холодком она к нашему брату относится. Залежи навоза у неё около скотных дворов, на поля надо вывезти. На лошадях — не справиться. Помоги! Но покуда свой ремонт не кончишь, не отпущу! Уж серчай не серчай, я, брат, тоже человек с характером.


В общежитии все спали. За столом сидел и ужинал лишь Чижов — макал крутое яйцо в соль на бумажке.

Фёдор выложил привезённую женой снедь: ватрушки, пряженики в масле, пироги с яйцами.

— Кипяток-то остыл? — спросил он.

— Остыл.

— Плохо… А ты, друг, можешь к моим харчам пристроиться, лично я не возражаю. Может, только тебя от моих пирогов вырвет, тогда уж, конечно, поостерегись.

— Да нет, спасибо.

— Брось-ко дуться-то. Пробуй, пробуй, не заставляй кланяться. Где так долго гулял?

Чижов покраснел.

— Да в кино ходил, на «Подвиг разведчика».

— Один?

— Да н-нет… с ребятами…

Чижов врал. Ходил он в кино с секретаршей Машенькой, и та целый вечер ему толковала, какой плохой, вредный и хитрый его бригадир Фёдор Соловейков.

В этот вечер спать они устроились рядом.

6

Вместе с тестем Фёдор попарился в бане, после чего они хлебнули бражки. Сейчас Фёдор лежит на кровати и читает.

Свежее бельё обнимает остывшее тело. Едва-едва слышно шипит фитиль лампы у изголовья. Наволочка на мягкой подушке холодит шею, она настолько чиста, что, кажется, даже попахивает снежком. Хорошо дома!

Фёдор читает, а сам, насторожённо отвернув от подушки ухо, прислушивается — не стукнет ли дверь, не войдёт ли Стеша. «Ну-ко, вставай, поужинаем, ишь прилип, не оторвёшь…» Она вроде недовольна, голос её чуточку ворчлив… А как же без этого — жена! Нет, не слышно, не идёт. Он снова принимается за книгу.

Когда Фёдора спрашивали: «Что больше любишь читать?» — он отвечал: «Льва Толстого, Чехова…» Или завернёт — Густава Флобера, вот, мол, с какими знакомы, хвати-ко нас голыми руками. Но кривил душой, больше любил читать Жюль Верна или Дюма.

Шипит фитиль лампы… Под стекло подплывают акулы, заглядывают внутрь лодки, медузы качаются в зеленоватой воде… Стеша сейчас на кухне, войдёт — только что от печи, всё лицо в румянце, если прижаться — кожа горячая… Что-то долго она там?

Хорошо дома! Хорошо даже то, что приходится уезжать, жить в МТС, ночевать на нарах… Каждый день здесь — мягкие подушки, скатёрки, тёплая постель, — пригляделось бы всё, скучновато бы показалось, поди б и жена не радовала. А побегаешь по мастерским, с недельку поворочаешься на жёстком тюфяке, повспоминаешь Стешу с румянцем после печного жара — тут уж простая наволочка на подушке, и от той счастливый озноб по всему телу, всё радует, в каждой складочке половика твоё счастье проглядывает. Хорошо дома!

Фёдор уронил на грудь книгу, улыбался в потолок…

Мягко ступая чёсаночками, вошла Стеша.

— Ну-ко, вставай, поужинаем…

Фёдор не ответил. Жестковатые кудри упали на лоб, на обмякшем лице задержалась лёгкая, неясная улыбочка. Он спал.

7

Дорожка от калитки к крыльцу расчищена от снега, у колодца срублен лёд. Тесть, Силантий Петрович, с топором в руках стоит посреди двора и внимательно из-под лохматой шапки разглядывает поперечину над воротами. У ног его лежит сосновое бревёшко.

Утро только началось, а уж он разбросал снег, подчистил у колодца, сейчас целится поставить вместо осевшей новую поперечину на ворота. Фёдору немного совестно — он-то спал, а старик работал.

Приходилось уже замечать: идёт тесть от соседей — несёт спрятанную в рукав стёртую подкову. Он её нашёл на дороге и не оставил, поднял: В сенцах, в углу, стоит длинный, как ларь, дощатый ящик. Весь он разгорожен внутри перегородками на отделения — одни широкие, вместительные, другие глубокие, узкие, рукавицей можно заткнуть. В одно из этих отделений и попадёт старая подкова. Она, может, и не пригодится при жизни старика, а может, кто знает, и в ней случится нужда. Пусть лежит, места не пролежит. Фёдор знал — стоит только попросить: «Отец, свинья переборку раскачала, скобу надо вбить…» или: «Гвоздочек бы, Стеша под зеркало карточки прибить хочет…» И тяжёлая скоба и крохотные, еле пальцами удержишь, гвоздики сразу же появятся из ящика Силантия Петровича.

Старик легко поднял за один конец бревёшко и скупыми, расчётливыми ударами начал отёсывать его топором. Фёдор задержался на крыльце, невольно залюбовался: «На весу ведь. У меня силёнки побольше, не сумею…» С мягким, вкусным стуком врезался топор в дерево, слышался лёгкий треск, и на белый снег падали жёлтые, как масло, щепки.

— Может, помочь, отец? — спросил Фёдор.

Силантий Петрович отбросил кряж, сдвинул с потного лба шапку.

— Нет, парень, справлюсь. На полчасика и работы-то. Иди по своим делам.

Высокий, плечистый, стать, как у молодого, движения сдержанны и скупы. «Трудовой мужик, — уходя, думал про него Фёдор, — да и вся-то у них семья работящая».

В конторе правления председателя не оказалось. Фёдор пошёл искать по колхозу.

«Незавидно живут, далеко до хромцовских».

Около скотного, в каких-нибудь шагах двадцати от дверей, — прикрыта снегом гора навоза.

«Неужели и летом сюда навоз скидывают — смрад, вонючие лужи, тучи мух… Хозяева!»

Тут же, рядом, женщины разгружали воз сена. Одна, невысокая, без рукавиц, с красными на морозе руками, стояла на возу, деревянными вилами охапку за охапкой пропихивала сено в чердачное окно.

— Вот так! Вот так-то! Без ленцы! — покрикивала она, а две другие топтались около воза.

— Труд на пользу! — весело поздоровался Фёдор. — Не видали Варвару Степановну?

Подавальщица на возу остановилась.

— А тебе на что её? — сипловатым голосом спросила она.

— Дело есть.

— Ну-ка, Парасковья, бери вилы.

Придерживая подол, она неуклюже сползла с воза, стряхнула с плеч сенную труху, повернулась к Фёдору и с валенок до шапки оглядела его. При взгляде на неё вблизи против воли готово было сорваться одно слово: «Крупна!» Роста маленького, чуть ли не по плечо Фёдору, а лицо широкое, грубое, мужичье. Тяжеловатость и крупноту черт ещё более выделяли мелкие серые глазки. Взгляд их твёрд и насторожён. Крупны у неё и руки, размашиста и в плечах, из тех — неладно скроена, да крепко сшита.

— Я Варвара Степановна. Выкладывай дело.

В Хромцове председатель Пал Поликарпыч был седенький, маленький, щуплый и очень вежливый. Даже сама походочка у него вежливая — аккуратно, цапелькой, выступает высокими сапожками, голос тихий, ко всем одинаковое обращение: «Дитя ты моё милое…» Но уж коль скажет, то это «дитя» — какой-нибудь дремучий бородач, годами, случается, и старше Пал Поликарпыча — сразу краснеет или от радости за похвалу, или от стыда за упрёк.

— Бригадир тракторной бригады Фёдор Соловейков.

— Зять Силана Ряшкина, что ли?

— Он самый.

Ещё раз, пристально и как будто недружелюбно, оглядела Варвара Степановна Фёдора.

— Ловкий они народ, сумели такого молодца залучить. Да и то, Стешка — девка видная, гладкая, на медовых пышках выкормленная. Чай, доволен женой-то?

— Да покуда нужды не имею на другую менять.

— Ну и добро. Выкладывай, что за дело.

— Навоз-то лежит, — кивнул Фёдор на навозную гору.

— Вывезем.

— Без нас? По договору мы вам обязаны сто тонн вывезти.

— Ишь, удалец. Вывезете кучку, а напишете себе воз. Кто будет навоз вывешивать да проверять? Потом за ваши тонно-километры расплачивайся из колхозного кармана.

— Варвара Степановна, есть председатели колхозов старого уклада, есть нового… — Фёдор отбросил шутливый тон, заговорил деловито.

Варвара слушала его молча, глядела невесело в сторону.

— Старого, нового… На упрёки-то все вы горазды. На себя б оглянулись. С нашей МТС постареешь… Ладно, действуйте… Но смотри у меня! За каждым возом сама буду доглядывать. Чтобы накладывали как следует.

— Вот это разговор! На какие поля возить, я уже знаю от участкового агронома. Мне б сейчас лошадку какую-нибудь, проехать, дороги обсмотреть.

— Иди к конюшне, скажи, что я Василька нарядить разрешила.

В сторожке у конюшни чадит потрескавшаяся печка. Какой-то ездовой и Силантий Петрович, оба разомлевшие в своих бараньих полушубках, курили, добавляя к печному чаду махорочный дым. Пахло распаренной хвоей. Дома суровый, внушительный, Силантий Петрович здесь скромненько пристроился на краешке скамейки, лицо скучноватое, неприметное.

— Как бы Василька получить? Варвара Степановна разрешила, — спросил Фёдор.

— Поди да возьми. Седло-то должно быть здесь, под лавкой. Тут вся справа, — ответил тесть.

Фёдор нагнулся. Обрати,чересседельники, верёвочные вожжи — всё перепутанное, цепляющееся одно за другое потянулось из-под лавки.

— Ну и базар! У нас в селе по воскресеньям дед Гордей разным ржавым хламом торгует, у него и то порядка больше. Перекинули бы вдоль стены жердь и развесили.

— Не наказано нам, — спокойно произнёс Силантий Петрович.

— Уж так и не наказано… А чего наказов ждать? Жерди на дворе лежат. Стрижена девка кос заплести не успеет… Я вроде посторонний, да и то мигом сколочу.

— Ну, ну, засовестил. Выискался начальник.

Ездовой, с любопытством приглядывавшийся к Фёдору, поднялся.

— Это верно, пока не ткнут да не поклонятся, зад не оторвём… Дай-ко, Силан, твой топор, пойду, приспособлю, что ли…

— У меня свои руки есть. Без тебя обойдётся.

Силантий Петрович встал, а через минуту, впустив в раскрытую дверь морозный пар, внёс холодную, скользкую от тонкого слоя льда жёрдочку.

— Ты, Федька, не учи меня — молод. Ишь, распорядитель какой, — говорил он в сердцах, остукивая пристывший к жерди снег.

Выезжая за село на низкорослом, лохматом, как осенний медвежонок, Васильке, Фёдор недоумевал про себя: «Ведь он куда как ретив на хозяйство, дома-то ни минуты не посидит… А тут раскуривает спокойнёшенек…»

Вернулся с полей затемно. Поставил лошадь, соломенным жгутом обтёр спину и пахи, с седлом на плече двинулся к выходу.

Голос тестя, доносившийся через приоткрытые двери, заставил остановиться Фёдора.

— Нет, ты уж хоть десять соток да запиши. Что я, задарма вам старался? Бог знает, что творилось в сторожке, — вся снасть под ногами путалась. Теперь, как в магазине, приходи — выбирай.

Невесёлый басовитый голос совестил Силантия Петровича:

— На два гвоздя жердь прибил и выпрашиваешь…

— Не выпрашиваю… Ты отметь мою работу, положено! Никто рук не приложил, а тут вместо благодарности оговаривают.

— Уж лучше бы не делал.

Фёдору стало неловко: а вдруг тесть заметит, что он тут стоит и подслушивает. Осторожно вышел в другие двери, обошёл разговаривавших.

Но Силантий Петрович и не собирался скрывать свой разговор. Дома, вечером, сердито расстёгивая крючки полушубка, он заговорил:

— Вот, Федька, больно старателен-то, не жди, премию не выпишут. Они глядят, чтобы на дармовщинку кто сделал.

Алевтина Ивановна, выносившая пойло корове, задержалась посреди избы с ведром.

— Чтой опять стряслось? — спросила она.

— Да ничего. Старая песня. Снова охулки вместо благодарности. Руки приложил, а записать на трудодень отказались.

— И не прикладывал бы.

— Всё помочь хочется, совесть не терпит.

— Не терпит… Совестлив больно. Варвара, небось, с совестью-то не считается. Как она тебя поносила, вспомни-ко, когда ты сани с подсанками делать отказался?

— Всегда в нашем колхозе так: сделай — себя обворуешь, не сделай — нехорош.

— Уж вестимо.

По угрюмому лицу тестя Фёдор чувствовал, что тот недоволен им. Было стыдно за этого серьёзного, рассудительного человека — из-за грошового дела в обиду лезет. Фёдор тайком посматривал на Стешу: должно, и ей стыдно за отца? Но та, словно и не слышала, как ни в чём не бывало, застилала рыжей скатёркой стол, собирала ужинать. Она, уже заметил Фёдор, никогда не спорила с родителями — послушная дочь.

Он ушёл на свою половину и до позднего вечера сидел у приемника, слушал передачу из московского театра. Мягкая поступь Стеши за его спиной успокаивала: «С нею жить… Пусть себе ворчат. Старики, что и спрашивать…»

8

Всё пригляделось, всё стало привычным.

Своими стали тесные, неуютные мастерские Кайгородищенской МТС. Другом и приятелем стал Чижов.

Привык Фёдор и к сухоблиновскому председателю, тётке Варваре. Сперва удивлялся: строга, народ её уважает и побаивается, а в колхозе на каждом шагу непорядок. Если б не он, Фёдор, с его тракторами, лежать бы навозу кучами около скотного и до сих пор. Сперва удивлялся, потом понял: Степановна строга, её побаиваются, а бригадиров не слушают, нет у председателя хороших помощников, всюду сама старается поспеть, своим глазом доглядеть, всё своими руками готова сделать, да глаз — всего пара и рук — не тысяча.

Привык Фёдор даже к тому, что дома постоянно приходилось слышать обиды: «Охулки вечные… С нашей-то совестливостью…» Привык, старался не обращать внимания: «Старики, что с них спрашивать?»

Всё пригляделось, ко всему привык и только к одному не мог привыкнуть.

Как в первые дни, так и теперь, возвращаясь из МТС домой, он попрежнему радовался покойной тишине, чистым наволочкам после бани, румяным щекам оторвавшейся от печи Стеши.

А Стеша что ни день, то красивее — какое-то завидное дородство появилось в её фигуре, в её движениях, сразу видно: не девушка, жена. Повернёт Стеша голову, на крепкой шее вьются тёмные кудряшки, через высокую грудь спадает коса. «Федя, дров принеси…» — «Ах ты, лебёдушка!» — даже не сразу сорвётся Фёдор с места.

Разве можно привыкнуть к этому? Счастье не надоедает, к нему не привыкнешь. Потому-то, может, и прощал Фёдор старикам их воркотню. Со Стешей жить, не со стариками.

Сама Стеша никогда не ворчала, да и ворчать ей было не о чем. Как бы там ни было, а старики работали в колхозе. Стеше же он — сторона. За селом стоит старый дом с навесом и коновязью перед окнами. Это маслобойка; за отсутствием других предприятий на селе её зовут громко — маслозавод. Каждое утро Стеша уходила туда, не по разу на день прибегала домой, а вечером она уже встречала Фёдора заботливыми хлопотами по хозяйству — бегала из погребца в сенцы, замешивала пойло корове. Тихая работа у Стеши, и говорить о ней она не любила, редко когда перед сном, позёвывая, вспоминала: «Сегодня из Лубков с молоком приезжали, воротить пришлось… Холода-то какие, а проквасили, летом-то что будет?» Фёдор временами даже забывал, что она работает.

Так дожили до полной весны.

Не падкий до шуток и пустяковых дел, Силантий Петрович в один солнечный день подставил к старой берёзе лестницу, кряхтя взобрался по ней, снял скворечник и, сосредоточенно покусывая кончик усов, по-хозяйски оглядел его. Скворечник — не детская забава, а частица хозяйства. Двор без скворечника — всё одно что колхозная контора без вывески: знать, не красно живут, коль вывеску огоревать не могут. Ежели и скворечник исправен, считай — всё, до последнего гвоздя, исправно в хозяйстве. Силантий Петрович с самым серьёзным видом стал ремонтировать покоробившийся от непогоды птичий домик.

А у колхоза с весной новая беда.

Тётка Варвара зазвала в контору Фёдора, села напротив, подперев щёку тяжёлым кулаком, пригорюнилась по-бабьи.

— Выручил ты нас, Феденька, свозил навоз, честно работал, не придерёшься, выручи и в другой раз. Прошлый-то год, сам знаешь, какова осень была, не за тридевять земель жил… При дожде убирались. Зерно сушили — вода ручьями текла. Такое и на семена засыпали. Всю-то зимушку нас этот «Госсорт», чтоб им лихо было, за нос водил. Всю зимушку гадали над нашим зерном бумажные душеньки — то ли можно сеять, то ли нет… Сказали б загодя — нет, а то теперь выезжать пора, а они: всхожесть низка, не разрешаем! Да провалиться им!.. Семена-то есть, выделил нам райисполком хорошие семена, да их достать надобно со станции. Выручи, Феденька, оговори у начальства разрешение один трактор послать на станцию. Два выезда сделаете и спасёте колхоз.

Фёдор слушал и прикидывал про себя: до станции более сорока километров, дороги размыло, с порожними, из цельных брёвен вырубленными санями — и то трудно пробираться трактору, а тут с грузом… Да и горючего уйдёт уйма.

— Нет, Степановна, не помогу, — сказал он. — Да ты подумай, сама не согласишься. На такие дороги малосильную «кадушечку» не пошлёшь, не вытянет воз «кадушка» по таким дорогам.

— Ну, а этого большого… Пятьдесят же сил в нём, звере, чёрта своротит.

— Дизелем рисковать не буду. Ни ты, ни я не поручимся, что в такое непроезжее время он где-нибудь посередь дороги не сломается. Он у нас один, ему не сегодня-завтра на клеверища выходить. И семена будут, а всё одно сорвём сев. Ненадёжный выход, Степановна.

— Как же быть, ума не приложу?

— Всех лошадей бросай на вывозку! Всех до единой!

Тётка Варвара и с надеждой и с недоверием долго разглядывала Фёдора.

— Всех лошадей… Выход-то немудрёный. Я и сама о нём думала. Всех?.. То-то и оно, побаиваюсь всех-то… Замучаем их, а по прошлому году сужу — на ваше тракторное племя с головой положиться нельзя. Не тебе в обиду будь сказано… День работали, два дня в борозде стояли трактора-то. Трактористы от села к МТС мыкались, запасные части искали. Лошадки-то меня всегда выручали. С открытым сердцем тебе говорю, Фёдор, боязнь берёт без лошадей в сев остаться.

— Тётка Варвара, плохо ты знаешь бригадира Соловейкова! Иль, может, клятву особую тебе дать?.. Будут работать трактора, ручаюсь! Бросай лошадей на семена! Управимся без них на полях! Десять лет я при тракторах, без малого полжизни! Мне слово тракториста дорого.

— Ой ли?..

Но по тому, как было сказано это «ой ли», Фёдор понял: согласилась Степановна. Не то чтоб совсем поверила, а согласилась — другого не придумаешь.

9

Исчез под стеной сарая лиловый ноздреватый сугроб. Потом под окнами меж чёрных грядок сник ручей, оставил после себя след — жёлтую дорожку намытого песка. Скоро и самые грядки начали терять свою мокрую черноту, комья земли стали сереть, как остывающие уголья, подёргивающиеся тонким слоем пепла. Земля подсыхала.

Фёдор послал свой дизель пахать клеверища и сам пропадал около него с раннего утра и до позднего вечера.

Приходил домой грязный, уставший, весёлый.

— Лебёдушка моя, есть хочу, ноженьки не держат, — и старался походя щипнуть Стешу, на весь дом довольно хохотал, когда в ответ получал тумака.

Однажды вечером, когда Фёдор навалился на полуостывшие щи, Стеша присела напротив, поставила на краешек стола белые локотки и, склонив голову, с довольной и в то же время осуждающей улыбкой — «эк ведь торопится, словно кто нахлёстывает», — разглядывала мужа.

— Да, совсем было запамятовала. Долго ль ждать будем? Пора усадьбу пахать. Колхозное-то, небось, начали, а своё лежит нетронуто. Отец просил: сходи к Варваре, попроси лошадь, тебе она не откажет, с тобой ей не с руки не ладить.

— Нельзя, Стеша. Правление постановило: пока семена все не вывезут, никому лошадей не давать. У Варвары-то, чай, своя усадьба, не берёт же она себе лошадь. Нам тут, Стешенька, не след поперёд других вылезать.

— Так что ж, не пахать?

— Надо что-то придумать, Стеша. Лопатами, что ли, пока взяться?.. Туго колхозу-то нынче, семена на станции, а весна не ждёт.

— Лопатами?.. Ты, что ль, лопатой эти двадцать пять соток поднимешь? Ты-то утром — добро, ежели завтрака дождёшься, а то — кусок в карман, да и был таков… Может, мне? Может, мать заставить?.. Отцу-то шесть десятков…

— Обожди, Стеша. Вот вывезут…

— Жди, когда они вывезут! Колхозное-то засеют, а от своего хоть отвернись!

— Стеша! Я лошадь просить не пойду! Обижайся не обижайся — не пойду! Совести не хватит!

Полные губы Стеши растянулись, задрожали в уголках, в тени под ресницами — почувствовал Фёдор — стали накипать слёзы. Она поднялась.

— Совесть свою бережёшь! За стол-то лезешь! Тут-то хватает совести! — И ушла, хлопнув дверью.

Фёдор сидел, продолжал хлебать сразу показавшиеся пресными щи и успокаивал себя: «Бывает… Утрясётся… Дело-то домашнее, глядишь, через час вернётся, поладим». Сел, как бывало в неловкие минуты, к приёмнику, поймал Москву. Там пели:

За твои за глазки голубые
Всю вселенную отдам…
Стало не по себе, выключил, походил около двери, но выйти не решился. Там тесть сидит, верно, подмётку на старые сапоги набивает иль к чайнику отвалившийся нос припаивает, молчит угрюмо. Тёща, поджав губы, вздыхает: «На премию целится молодец…» Стеша, наверно, плачет… И чего сорвалась? Договорились бы… Беда какая! Да чёрт с ней, с усадьбой, и без нее голодными не остались бы…

Скинул сапоги, лёг лицом в подушку, ждал, ждал Стешу. Но она не приходила. Не шёл и сон.

Встал. Походил по комнате, нарочно шумно, чтоб слышали на той половине, двигал стульями. Вспомнил, что днём, помогая устанавливать ребятам плуг, порвал рукав. Решил залатать. Пусть Стеша приходит, он будет сидеть, шить и молчать. Любуйся, мол, каков у тебя догляд за мужем. Не совестно?..

Разыскивая в коробке из-под печенья нитки, он наткнулся на комсомольский билет.

На собраниях он Стешу не встречал, знакомился — полной анкеты не требовал. Потом как-то привык — она работает, на работу не жалуется, и в голову не приходило поинтересоваться: комсомолка или нет.

Новенькому на вид, не мятому, не затёртому билету было четыре года. На карточке Стеша почти девочка, лицо простоватое, брови напряжённо подняты, теперь куда красивее она выглядит. Членские взносы заплачены только за три месяца. Давно выбыла, четыре года билет валяется.

Держа в руках этот билет, Фёдор задумался: «Жена, ближе-то и нету человека, три месяца с ней живу, а ведь не только это, многого ещё, пожалуй, не знаю про неё… Верно говорят: чужая душа — потёмки…»

Стеша так и не пришла, ночевала у родителей.

10

…Лошадь требует — подай и шабаш, знать не хочу колхоза!

И работу-то она нашла тихую, не пыльную, лишь бы в колхозе не сидеть…

И комсомольский билет забросила, сунула вместе с нитками, забыла, и горя мало…

Но ведь всё же она душевный человек, так просто крест на ней не поставишь…

Шесть лет работает Фёдор бригадиром трактористов, а трактористы в деревне — особая статья. Этот народ цену себе знает, любит независимость. Со всякими ребятами приходилось сталкиваться. Случалось, подносили под нос пропахший керосином кулак: «Не командуй, Федька… Сами с усами». Но и таких Фёдор обламывал, по начальству не ходил, не плакал в жилетку: «Сил-де нет, управы не найду». Шёлковыми становились ребята, умел договориться. Девчата под его началом работали… Ну, с девчатами — легче лёгкого. Слово за слово, коль смазлива, то, глядишь, и за подбородочек можно взять — сразу растает. Стеша тоже человек. Договориться нельзя, что ли? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Из-за лошади… Да Стеша и сама откажется, только подойти надо умеючи. Ай, Фёдор! Что ж тут казниться-то, со своей женой да не столковаться — смех!

Фёдор с трудом дождался обеденной поры.

Стешу он застал дома, и она встретила его на удивление мирно.

— Вернулся, поперечный? А я уж думала, и к ночи не придёшь. Наказание ты моё! Ладно, садись обедать.

С самого утра Фёдор готовился к разговору, сам про себя спорил, придумывал ответы, упрёки, шутки. И на вот — всё ни к чему, Стеша не держит на сердце обиды. Фёдор даже немного растерялся.

— Так ведь, Стеша, сама посуди… Чего просила… Разве можно? Не время теперь…

— Это ты о чём? О лошади?.. Так об этом и говорить нечего. Ты не захотел, отец достал. Он уже пашет. Ты мимо шёл, не заглянул, небось, не поинтересовался.

— Как достали? Откуда?

— Откуда, откуда… Да всё оттуда же. Пошли к Варваре и попросили. Это ты гордец выискался — совести не хватит!.. Садись уж за стол. Сегодня суп с курятиной, солонина-то, чай, опостылела.

Она, как всегда, спокойна и деловита. Мягкой поступью ходит вокруг стола, осторожно, чтоб не испачкать белой кофточки, в которой она сидит на работе, подхватывает тряпками тяжёлые чугуны, легко их переставляет. С ней да ругаться, про неё да плохо думать?

И всё же во время обеда Фёдор молчал, не переставал думать: «Как это Варвара решилась? Нет же лишних лошадей. Ни Силантия Петровича, ни Алевтину Ивановну она вроде особо не жалует. Что-то не то…»

После обеда он нарочно завернул за угол, полюбовался: Стеша не шутила, по чёрной взрыхлённой земле прыгали галки, тесть, сутулясь, неровными, оступающимися шажочками шёл за плугом.

У Фёдора неспокойно стало на душе. Он направился в контору.

Тётка Варвара хмуро отвела от него взгляд.

— Ты лошадь просил, так я дала её, — сказала она, не обращая внимания на произнесённое Фёдором: «Здравствуй, Степановна».

— Я?.. Лошадь?..

— Иль не просил, скажешь? Силан утром целый час подле меня сидел, попрекал, что относимся к людям плохо, что ты, мол, ради колхоза покой потерял, а я уважить тебя не могу. Так и сказал: «Фёдор просит уважить…» Ещё пристращал — кобылёнку жалеешь, как бы дороже не обошлось. Я Настасье Пестуновой отказала, у ней пятеро — мал мала меньше, сама хворая, мужа нет… А тебя уважила. Приходится… Оно верно — план-то сева дороже заезженной кобылёнки.

— Не просил я лошадь, тётка Варвара!

Но тётка Варвара всем телом повернулась к бухгалтеру:

— Так ты куда ж, красавец писаный, этот остаток заприходовал?

— Тётка Варвара! Слышь!.. Нечего мне затылок показывать, выслушать надо!

— А ты не кричи на меня. На свою родню иди крикни, ежели они тебя обидели.

Как ошпаренный, выскочил Фёдор из конторы и широким шагом зашагал к дому.

Он подождал, пока большеголовая, кланявшаяся на каждом шагу мордой лошадь не добралась до обочины, взял её за поводок.

— Стой, батя!

— Чего тебе? — Выцветшая, с чёрным околышем военная фуражка была велика тестю, треснувший матовый козырёк наполз на хрящеватый нос.

— Выпрягай!

И, не дожидаясь помощи, Фёдор сам отцепил гужи. Лошадь дёрнулась и остановилась, вожжи были привязаны к ручке плуга.

— Так, сынок, так… Ой, спасибо! Забываешь, видно, под чьей крышей живёшь, чьи щи хлебаешь… А вожжи ты оставь. Вожжи мои, не колхозные.

Фёдор отцепил вожжи, бросил концы на землю.

— Позорить себя не дам! — крикнул он, уводя лошадь. — И щами меня не попрекай! Себе и жене на щи заработаю!

Он отвёл в конюшню лошадь и ушёл в поле, к тракторам, до позднего вечера.


Стемнело.

Наигрывая только здесь, по деревням, ещё не забытый «Синий платочек», уходила из села гармошка. За пять километров отсюда, в деревне Соболевка, сегодня свадьба. Какой-то не знакомый Фёдору Илья Зыбунов начнёт с завтрашнего дня семейную жизнь. На крылечках то ленивенько разгораются, то притухают огоньки цыгарок. Две соседки, каждая от своей калитки, через дорогу, через головы редких прохожих, судачат о какой-то Секлетии. И такая она, и сякая, и нос широк, и лицо в веснушках, как только на неё, конопатую, мужики заглядываются, уму непостижимо…

Живёт село. Неторопливо, спокойно готовится к ночи. Через час уснёт с миром.

А средь других, грузно осевший в кустах малины, стоит дом. Угрюмо глядят на неуверенно приближающегося Фёдора его тёмные окна. Тяжело Фёдору переступить порог этого дома. И не переступил бы, прошёл бы мимо, да нельзя. Так-то просто не отвернёшься, не пройдёшь мимо.

Фёдор осторожно толкнул дверь, она не открылась — заложена изнутри. Что делать? Повернуть обратно? Постучать? И то и другое — одинаково трудно.

«Здесь пока живу, не в другом месте». Фёдор громко стукнул.

Долго не было ответа. Наконец раздался шорох.

— Кто тут? — Фёдор вздохнул свободнее — не тесть, не тёща, а Стеша, это хорошо.

— Я… Открой.

Молчание. Сперва морозный озноб пробежал под рубашкой, потом стало жарко до поту.

Но вот стукнул засов, дверь отошла, за нею послышались удаляющиеся шаги, резкие, сердитые.

Фёдор вошёл, запер за собой дверь.

— Пришёл, вражина?! А зачем?.. Чего тебе тут?.. Тебе весь свет милей, чем мы! Поворачивай обратно! Глаза терпеть не могут тебя, постылого! Связалась я!

— Стеша! Да обожди… Да брось ты… Пойми, выслушай!..

Волосы растрёпанные, неясное в темноте лицо, голос клокочет от злости, чем дальше, тем громче её выкрики, срываются на визг. В тихом, уснувшем доме, где Фёдор приготовился говорить вполголоса, это не только неприятно — это страшно.

— Объяснить хочу…

— Какой ты мне муж! И чего я на тебя, дурака, позарилась!.. Пришёл! На-ко, мол, полюбуйся!

— Стеша!

— Не приютили тебя дружки-то, сюда припёрся!..

— Брось, Стешка!

— Ай, мамоньки! Что же это такое?! Напаскудил, отца оплевал, теперь на меня… Несчастье моё!.. В родном-то доме!..

— Брось плакать! Послушай!

Но Стеша не слушала, сцепив на груди руки, она визгливо, по-бабьи, заливалась слезами.

— За что-о мне на-ака-азание та-акое!

Стукнула дверь, в полутьме на пороге показалась тёща в накинутом поверх рубахи старом ватнике.

— Господи боже, исусе христе!.. Стешенька, родимушка, да что же это такое? Касаточка моя… Силан! Силан!.. Ты чего там лежишь? Дочь твою убивают!.. Ведь вахлак-то, знать, пьянёшенек припёрся!

И Фёдора взорвало:

— Вон отсюда, старое корыто! Нечего тебе тут делать!

— Си-и-илан!

— Мамоньки! Отец! Отец!

В белом исподнем, длинный, нескладный, ввалился Силантий Петрович, схватил за руку дочь, толкнул в дверь жену.

— Иди отседова, иди! Стешка, и ты иди! Опосля разберёмся… Я на тебя, иуда, найду управу…

— Уйди до греха!

— Найду!

И уж из-за двери донёсся голос тёщи:

— Ведь он, матушки, разобьёт всё! Добро-то, родимые, переколотит!

Стало тихо.

Фёдор долго стоял не шевелясь.

«Вот ведь ещё какое бывает… Что теперь делать?.. Уйти надо, сейчас же… Но куда?.. На квартиру к трактористам, к ребятам… Но ведь спросят: зачем, почему, как случилось?.. Рассказывать, себя травить, такое-то позорище напоказ вынести… Нет, уж лучше до утра здесь перемучиться!»

И для того, чтоб только отогнать кошмар тёмной комнаты — смутные фигуры Стеши, её матери с ватником на плечах, тощего, как ножницы, тестя в подштанниках, — Фёдор зажёг лампу.

Разбросанная кровать, половички на полу, белая скатёрка на столе, жёлтый лак приёмника, лампа под бумажным колпаком. Всплыла ненужная мысль: «На лампу-то абажур купить собирался, сверху зелёный, внутри белый…» И не испуг, а какое-то недоумение охватило Фёдора: «Неужели конец?»

Пол под ногами вымыт Стешей, скатёрка на столе её руками постелена, а края этой скатерти, знать, подрубала тёща, половички, занавески, этот страшный сундук… Вспомнился выкрик: «Ой, матушки, разобьёт всё! Добро-то, родимые, переколотит!» Радовался — своё гнёздышко! Сейчас, куда ни повернись, скатёрка, половичек — всё, кажется, кричит Стешиным голосом: «Вражина! Куда припёрся?»

Гнёздышко, да не своё… Ночь бы здесь провести, утром что-то придумать надо…

11

Хотя на половине родителей, в маленькой боковушке, стояла широкая кровать с никелированными шарами, с пуховым матрацем, с горкой подушек, устланная нарядным верблюжьим одеялом, но старики обычно спали то на печи, то на полатях, подбросив под себя старые полушубки. Остаток ночи Стеша провела на этой кровати.

Первые часы она плакала просто от злости: «Кто дороже ему, вахлаку, жена родная или тётка Варвара?» Но мало-помалу слёзы растопили обиду, стало стыдно и страшно: «Как ещё обернётся-то? А вдруг да это конец!..» Стеша снова плакала, но уже не от злобы, а от обиды — не получилось счастья-то.

А счастье Стеша представляла по-своему…

Она родилась здесь, в этом доме, здесь прожила всю свою недолгую жизнь. Если б кто догадался её спросить: «Случалось ли у тебя в жизни большое горе или большая радость?» — ответить, пожалуй бы, не смогла. Большое горе или большая радость?.. Не помнит. Когда ей исполнилось семнадцать лет, подарили голубое шёлковое платье. Она и теперь его носит по праздникам. После этого отец с матерью каждый год справляют обновки. Каждая обновка — радость, но от голубого платья, помнится, радостнее всего было. А большей радости не случалось.

Училась в школе. В шестом классе уже выглядела невестой — рослая не по годам, и лицо с румянцем, и стан не девчонки. Училась бы неплохо, если б не математика: от задачек тупела. Но всё же шла не хуже других, так — в серединке. В самодеятельности выступала, со школьным хором частушки на сцене пела…

Молодёжь в своём колхозе обычно старалась не задерживаться. Парни уходили в армию и не возвращались, девушки уезжали то по вербовке, то учиться в ремесленные, то шли поближе, в райцентр, куда-нибудь делопроизводителем — бумаги подшивать. Стеша не кончила восьмой класс — на вечорках поплясывать стала, парни провожали. Сидеть за партой, решать уравнения казалось стыдновато, да и не к чему — в её жизни иксы да игреки не пригодятся.

От дома она не оторвалась, никуда не уехала, но и в колхозе работать — отец с матерью в один голос объявили — расчёту нет. Поступила на маслозавод. Работа нетрудная — проверить молоко, принять, выписать квитанцию. На маслозаводе, кроме неё, работали всего пять человек, все пожилые, семейные.

Держалась сначала старых подруг, с ними она ходила на вечорки, секретничала в укромных уголках, кружок самодеятельности посещала и в это время даже в комсомол вступила. Другие-то вступают, чем она хуже!..

Вступила, но собрания по вопросам сеноуборки или вывозки навоза — не вечорки с пляской. Как-то само собой получилось, она отошла от старых подружек, да и немного их оставалось в колхозе.

Дом да маслозавод, маслозавод да дом, каждый день одна дорожка — мимо дома Агнии Стригуновой, мимо ограды Петра Шибанова, мимо конторы правления… Скучно бы жить так, да надежда была — кому-кому, а ей не сидеть в вековушах. Найдётся под стать ей парень, не далеко уж то время, найдётся!

Как отец с матерью живут, она так жить не собирается. Целыми днями они хлопочут по хозяйству, садят, поливают, на базар возят, на медку, на мясе да на картошке копейку выбивают. Едят ещё сытно и обновы покупают, а ходят не нарядно, даже спят не по-человечески — печь да полати. В избе неуютно, стены голые, две тёмные иконки на божнице да отрывной календарь — вот и всё украшение. Они довольны, частенько приходится слышать:

— Сравнить с другими, справно живём, грех жаловаться…

И какой спрос с отца, с матери — им век доживать и так хорошо.

Вот выйдет замуж — по-своему наладит. Муж будет обязательно или учитель или агроном, культурный человек, чтоб книги читал, газеты выписывал. Займут они половину дома, комнату с печью-голанкой. Тюлевые занавески на окнах, на столе патефон вязаной скатёркой накрыт, стеклянная горка с посудой.

Представлялось: раным-ранёшенько, вместе с солнышком, проснётся она; муж спит, сын (сын — непременно) спит; тихонько выходит она в огород. Босые ноги жжёт росяной холодок, по крепким капустным листьям блестящими катышками сбегает вода, пахнет помидорным листом — всё кругом своё, во всё её душа вложена… А по вечерам гости приходят. Не своя, деревенская родня, не Егоры да Игнаты, а мужнины гости. За столом сидят, чай пьют, о политике рассуждают. Она или в сторонке с вышивкой на коленях, или угощает: «Кушайте на здоровье, медку-то не жалейте… Свои пчёлы, сбор нынче хорош».

Вот оно, счастье: мир, тишина да дом — полная чаша.

Но не всё, как думалось, так и вышло. Муж, хоть собой парень и видный, а не учитель, не агроном, почти свой брат-колхозник. Правда, книжки читает, газеты иногда на дом приносит, но гостей его приглашать не большое удовольствие: не чаёк, не разговор о политике их интересует — пиво да водка, споры о горючем.

Не совсем тот муж.

Стеша про себя тайком считала — осчастливила она Фёдора, могла бы и другому достаться. Потому и обидело её страшно: Федор-то больше, чем родителей её, больше, чем дом свой, больше её самой посторонних уважает, тётки Варвары слушается!

Утром она, как всегда, ушла на работу. Там она сидела за закапанным чернилами столом, вздрагивала от каждого стука дверей. Всё казалось — вот-вот должен войти Фёдор и обязательно с повинной головой.

В маленькой конторке маслозавода было душно от нагретой солнцем железной крыши, стоял крепкий запах прокисшей сыворотки. Из-за размытых дорог, из-за жаркого дня молоко из колхозов не везли, работы не было.

Стеша сидела и ждала. Фёдор не появлялся.

Она вдруг почувствовала головокружение и тошноту…

12

Фёдор уснул с мыслью: утром что-то надо придумать. А придумать ничего не мог.

Ходил по распаханным полям от трактора к трактору, потом выбрал сухое местечко на припёке, лежал на земле, надвинув фуражку на глаза, дремотно глядел в весеннее густосинее небо.

«К матери бы съездить? Давно уже не был. Холостым-то что ни месяц навещал…»

И вспомнилась Фёдору мать. Идёт, согнувшись, мелкой торопливой походочкой, голова в выгоревшем платке вперёд, руки назад отброшены. Встретит бригадира, начинает обязательно выговаривать: «Куда смотришь?.. Где глаза твои?.. За лопатинским двором в овсе козы гуляют. Огорожу исправить досуга у вас нет! Старухе заботиться приходится. Лаз, что ворота. Я там прикрыла малость». И бригадир спокоен: раз Дарья Соловейкова «прикрыла малость», значит — порядок, там козы не пролезут. Он стоит, выслушивает, пока Дарья не устанет.

Любит мать поворчать. Отцу-покойнику доставалось на орехи. Приходил с работы, усаживался за стол, а у матери всегда для него что-нибудь новенькое приготовлено: на повети крыша прохудилась, поленницу не на место сложил, дрова сырые привёз. Отец так и называл: «Обедать с музыкой». А сколько затрещин Федьке перепадало… Ворчлива мать, неуживчива, а в деревне её любят…

«К ней бы поехать, выложить всё — поймёт, пожалеет, поругает по-своему… Нет!»

У матери одна теперь радость — сыновья. Они счастливы — счастлива и она. Приехать, пожаловаться… Со стороны-то для неё его горе вдесятеро больше покажется. Нет уж, сам решай, не порти жизнь матери.

Тётка Варвара, видно, учуяла беду Фёдора.

— Чегой-то не весел, молодец? — Но расспрашивать не стала. Она знала, что Фёдор привёл обратно лошадь, знала и семью Ряшкиных… Она просто предложила: — Пойдём-ко ко мне, гостем будешь. А то работаем, считай, вместе, а знакомство конторское. Не гоже! И старик мой рад-радёшенек будет — раз гость, значит и косушка на стол. Любит.

Домик у председательши был всего в четыре окна — две крохотные горенки с чисто выскобленными стенами. Под полатями Фёдору пришлось согнуться.

— Чего так разглядываешь моё жильё? — спросила тётка Варвара.

— Могла бы и пошире жить.

— Не положено. Многие не лучше меня живут. Коль мне ставить новую хоромину, так и другим надо… В лесу утонули, одни крыши на солнце проглядывают, а по всему селу постройки не только до колхозов, а ещё до революции ставлены. Руки не доходят.

— Кто ж виноват? Вон в Хромцове целая улица новая.

— Кто ж виноват? Может, и я… Опять, старый, пол не подмёл?

— А то каждый день полагается? — весело и бойко отозвался старик.

Муж тётки Варвары был тщедушный, с прозрачной седенькой бородкой, морщинки у него на лице беспечные, разбежались в улыбке. Фёдор знал — дед Игнат был дальний родственник Алевтине Ивановне, значит — и его. Игнат был на их свадьбе, выпил не больше других, но всех скорей охмелел.

— Плохая ты у меня хозяйка, — покачала головой Варвара.

— Заведи другую… Вот, братец ты мой, уж куда как плохо, коль жена в руководящий состав попадёт, — обратился дед Игнат к Фёдору. — Мне и пол мести и печь топить, беда прямо…

— Сознавайся уж подчистую, чего там скрывать. Ты у меня и корову обиходишь и тесто ставишь… Научился. Такие пряженики печёт, что куда там мне! Только ленив, пока стопочку не посулишь, палец о палец не ударит. Иной раз чёрствой корки в доме не сыщешь. И талант вроде к домовитости есть, да бабьей охотки недостаёт.

Грубая, резкая Варвара словно размякла дома, голос густоватый, ворчливый, добрый.

— Чегось, не сбегать ли мне, Варварушка? — напомнил старик.

— Рад, старый греховодник. Беги уж. Только быстро.

Дед Игнат порылся за печью, достал пустую бутылку, сунул её в карман, лукаво подмигнул Фёдору и скрылся.

«Сейчас, верно, расспрашивать начнёт: что да как?.. Неспроста же позвала…» — подумал Фёдор, когда они остались наедине.

Но тётка Варвара и не думала расспрашивать, она сама стала рассказывать о себе.

— Вот, говорят, плохо руковожу… А что тут удивляться? Я ведь баба необразованная. Видишь, книжки в доме держу, тянусь за другими, а ухватка-то на науку не молодая…

Дед Игнат оказался прыток на ногу.

— Вот как мы! — заявил он, появляясь в дверях, и засуетился, забегал от погребца к столу.

Сели за стол.

— Ох, зло наше, — неискренне вздохнул дед Игнат перед налитой стопочкой.

— А себе-то что? — спросил Фёдор тётку Варвару.

— Уж не неволь.

— Мы сами, мы сами… Она и так посидит, за компанию. За твоё здоровье, племянничек! Ведь ты вроде того мне, хоть и коленце наше далёкое.

Пошёл обычный застольный разговор обо всём: о семенах, о севе, о подвозе горючего, о нехватке рабочих рук.

— В сев-то ещё ничего, обходимся. А вот сенокосы начнутся! Наши сенокосы в лесах. Наполовину приходится не косилками, а по старинке, косой-матушкой орудовать. Вот когда запоём — нету народу, рук нехватка! Привычная для нас эта песня… Нам бы поднатужиться, трудодень поувесистей дать, глядишь, те, кто ушёл, обратно повернули бы. Толкую, толкую об этом — нажмём, постараемся, — кто слушает, а кто и ухом не ведёт. Есть такие — дальше своего двора и знать не хотят. Мякина в чистом помоле.

— На моих, верно, намекаешь? — спросил Фёдор.

— К чему тут намекать? Ты и сам, без меня, видишь… Эх, Федюха, Федюха, молодецкая голова, да зелёная! Ошибся ты малость. Зачем тебе было к Ряшкиным лезть? Уж коль взяла тебя за душу стать Степанидина, так отрывай её от родного пристанища. Одну-то её, пожалуй бы, и настроил на свой лад. Ты к ним залез, всех троих не осилишь. Тебя б самого не перекрасили…

Фёдор молчал.

— Силан-то не из богатеев. До богатства подняться смекалки не хватало, а может, и жадность мешала. Жадность при среднем умишке не всегда на богатство помощница. Чтоб богатство добыть, риск нужен, а жадность риск душит. А уж жаден Силан: на двор сходит да посмотрит, на квас не годится ли. Прости, я попросту… Вот такие-то силаны при организации колхозов, ой, как тяжелы были!.. Середняк, их не ущипнёшь, а нутро-то кулацкое, вражье! Теперь-то вроде не враги, а мешают. Боли от них особой нет, а досадны.

— Ты так говоришь, что мне одно осталось — Пойти да поклониться: бывайте здоровы.

— Нет, на то не толкаю. Попробуй, вырви зуб из гнилых дёсен. Только вначале надо было это сделать. Теперь-то, скрывать нечего, трудненько. Ведь я знаю: получил нагоняй от Стешки, что лошадь у отца отобрал. Веры-то у неё к родителям больше, чем к тебе… Для того я всё это говорю, парень, чтоб не обернулось по присловью: с волками жить — по-волчьи выть. Воюй!

— Боюсь, что отвоевался. Нехорошо у нас этой ночью получилось, вспомнить стыдно.

— Понятно, не без того… Особо-то не казнись, к сердцу лишка не бери. Хочешь счастья — ломай, упрямо ломай, а душу-то заморозь, зря ей гореть не давай.

Молчавший дед Игнат, хоть и с интересом вслушивавшийся в разговор, однако недовольный тем, что забыта и бутылка, произнёс:

— Обомнётся, дело семейное, не горюй. Ну-кось, по маленькой.

— А ты, — повернулась к нему тётка Варвара, — хоть словечко по деревне пустишь, смотри у меня!.. У тебя ведь с бабьей работой и привычки бабьи объявились, есть грешок — посплетничать любишь. Сваха бородатая!

— Эх, Варька, Варька! Да разве я?.. Язык у тебя, ей бо, пакостней не сыщешь.

— Ладно. У человека — горе.

— Я ему друг или нет? Ты мне скажи: кто я тебе?! — У деда уже стал сказываться хмелек.

В синее вечернее окно осторожно стукнули с воли.

— Кто это там? Не твои ли, Фёдор? Мои-то гости по окнам не стучат, прямо в дверь ломятся. — Тётка Варвара поднялась, через минуту вернулась и кивнула коротко Фёдору: — За тобой, иди.

У окна, прислонившись головой к бревенчатой стене, стояла Стеша. И хотя вечер был тёплый, она зябко куталась в свой белый шерстяной полушалок.

Ни слова не обронили они, торопливо пошли прочь от председательского дома. И только когда завернули за угол, скрылись от окон тётки Варвары, оба замедлили шаг. Фёдор понял — сейчас начнётся разговор. Он поднял взгляд на жену. С лица у неё сбежал румянец, глаза красные, заплаканные, но в эту минуту блестят сухо.

— Водочку попиваешь? В гости ушёл? А та и рада… Жаловался ей, поди? Знал, кому жаловаться. Варваре! Она, злыдня, нашу семью живьём съесть готова. Она научит тебя!..

Стеша, закусив зубами край шерстяного платка, беззвучно заплакала.

— Плачь не плачь, а тебе одно скажу, — сурово произнёс Фёдор, — жить я в вашем доме не стану. Или идём вместе, или… один уйду. Подальше от твоих. Вот моё слово, переиначивать его не буду.

— Она! Она, подлая! У-у, горло бы перегрызла! Собачье отродье! Мало ей, что по селу нас позорит, жизнь мою разбить хочет. Из-за чего?.. Что злого мы ей сделали? Я-то ей чем не потрафила?

— Её винить нечего. Она тут ни при чём. Ошибся я, что согласился к вам переехать. Стеша… уедем… В селе, при МТС, жить будем.

— Никуда не поеду! Чем тебе здесь худо? Уж кроме как своей работы, и заботы никакой нет. Плохо ли живёшь? Хозяйство, усадьба… А там садись-ко на жалованье…

— Стеша, чего жалеешь? Нужно — и там всё будет.

— Зна-а-ю… Да и что говорить! Нельзя мне ехать от дому. Ты б поинтересовался, когда… Души в тебе столько же, сколь у злыдни Варьки совести!.. Сегодня на работе голова закружилась, рвать стало… Мать ощупывала. Куда я с ребёнком-то от дому поеду? От матери к няньке чужой… От добра добра не ищут, Феденька-а…

Стеша плакала. Фёдор молчал.

Так — одна плачущая тихими слезами, другой молчаливый, замкнутый — вошли в дом. У крыльца их встретила Алевтина Ивановна, проводила молчаливым косым взглядом.

Должен быть ребёнок. Его ещё нет, он не появился в семье. Не появился, а уже участвует в жизни

13

Фёдор и представить себе не мог, как после ночного скандала жить под одной крышей с тестем и тёщей, варить обеды в одной печи, каждый день встречаться… Ведь друг другу в глаза глядеть придётся, о чём-то нужно разговаривать.

А не разговаривать, слушать их даже со стороны тошно…

— Никакой заботушки в нашем колхозе о людях! Нету её.

— Захотела, — бубнит в ответ тесть.

— Скоро для коровы косить… Опять на Совиные или в Авдотьину яругу тащиться?

— А куда ж?.. Может, ждёшь — по речке на заливном отвалят?

— Мало ли местов-то!

— Ты к Варваре иди, поплачь — может, пожалеет… Вон собираются на Кузьминской пустоши пни корчевать — подходяще для нашего брата.

— Ломи на них, они это любят.

Этим кончаются все разговоры, изо дня в день одни и те же. Противно!

Противна бывает и радость Алевтины Ивановны: «В нашем-то кабанчике уже пудиков восемь будет, не колхозная худоба». Противна даже привычка тестя тащить с улицы ржавые гвозди, дверные петли, обрывки ремённой сбруи… Всё в них противно! Как жить с ними?

Отказаться, не жить, разорвать — значит разорвать со Стешей. Да и в какое время…

Казалось бы, невозможно жить, но это только казалось. Фёдор продолжал оставаться в доме Ряшкиных.

В глаза друг другу почти не глядели, зато Фёдор часто промеж лопаток, в затылке, ощущал зуд от взглядов, брошенных в спину. Разговаривали по крайней нужде. И всегда так: «Стеша просит дров наколоть, мне бы топор…» Назвать тестя «отцом» — не лежит душа; назвать по имени и отчеству — обидеть, прежде-то отцом звал.

Стеша же осунулась и подурнела, и не только от беременности. В глазах, постоянно опущенных к полу, носила скрытый страх, горе, тяжёлую, глухую злобу не столько на Фёдора, сколько на «злыдню Варвару». День ото дня она больше и больше чуждалась мужа.

Иногда Фёдор исподтишка следил за ней: обнять бы, приласкать, поговорить по душам… Да разве можно! Слёзы, объяснения, а там, глядишь, и попрёки, крики, прибегут опять отец с матерью…

По ночам, лёжа рядом со Стешей, отвернувшейся лицом к стене, Фёдор кусал кулаки, чтобы не кричать от горя, от бессилья: «Тяжко! Невмоготу!»

В полях, около тракторов, в МТС Фёдор мог и шутить, и смеяться, и заигрывать с секретаршей Машенькой, вызывая ревность у Чижова. На промасленных нарах общежития теперь он был почти счастлив. Вот уж воистину — не ко двору пришёлся. Не ко двору… Страшные это слова!

Всё чаще и чаще приходила мысль: «Не может же так вечно тянуться. Кончиться должно… Когда? Чем?..»

Шёл день за днём, неделя за неделей, а конца не было.

Как всегда, пряча глаза, Стеша заговорила:

— У тебя завтра день свободен?

— Свободен, — с готовностью ответил Фёдор, благодарный ей уже только за то, что она заговорила первой и заговорила мирно.

— Отец идёт косить на Совиные вырубки… Может, сходишь, поможешь… Молоком-то пользуемся от коровы.

— Ладно, — произнёс он без всякой радости.

Силантий Петрович и Фёдор вышли ночью.

До Совиных вырубок — пятнадцать километров, да и эти-то километры чёрт кочергой мерял.

Тропа, засыпанная пружинящим под ногами толстым слоем прелой хвои, протискивалась сквозь мрачную гущу ельника. Шли, словно добросовестно исполняли трудную работу, слышалось только сосредоточенное посапывание. Тут людям и в приятельских отношениях не до разговоров. Фёдор, наткнувшись щекой на острый сук да ещё споткнувшись о корневище, дважды выругался: «А, чтоб тебя!..» Тесть же, переходя по слежке, переброшенной через крутой овражек, за весь путь лишь один раз подал голос:

— Обожди, не сразу… Обоих не сдержит.

Больше до самых вырубок не произнесли ни слова.

Года четыре назад здесь шли лесозаготовки: надсадно визжали электропилы, с угрожающим, как ветер перед грозой, шумом падали сосны, трелёвочные тракторы через пни, валежник и кочки тащили гибкие хлысты.

Теперь тихо, пусто, запущенно. Далеко друг от друга стоят одиночки-деревья. Это не случайно уцелевшие после вырубки, это семенники. Они должны заново засеять освобождённую от леса землю. Когда-то стояли они в тесной толпе собратьев, боясь опоздать, остаться без солнца, торопливо тянулись вверх. Теперь вокруг никого не осталось, лишь им выпала участь жить. Длинные, тонкие, словно общипанные, они бережно хранят на верхушках жалкие клочки листвы или хвои. На земле же, среди потемневших пней, кустится молодая крупнолистая поросль берёз, ольхи, осины, где помокрей да помягче — ивнячок да смородина. На этих-то мягких местах и косят обычно рачительные хозяева, которые не особо надеются на укосы с колхозных лугов. Тут растёт больше трава, зовущаяся по деревням «дудовник» или «пучки». Ребятишки с аппетитом едят её мясистые пахучие стебли, очистив их от жестковатой ворсистой кожицы. Косить её надо до цвету, иначе вырастет — станет жёсткой, как кустарник, отворачиваться будет от неё скот.

Верхушки ближайшей берёзы-семенника розово затеплились. Где-то, пока ещё невидимоес земли, поднялось солнце.

Встали в пологой долинке: Фёдор с одного конца, Силантий Петрович — с другого. Старик, прежде чем начать, с сумрачной важностью (боялся, что зять в душе посмеётся над ним) перекрестился на освещенную верхушку берёзы. Он первый начал. Взмахи его косы были осторожны, расчётливы и в то же время резки, как удары.

Про Заосичье, где родился Фёдор, говорили: «Кругом лес да дыра в небо». Не было поблизости ни заливных лугов, ни ровных суходолов. Отец Фёдора считался одним из лучших косцов по деревне и гордился этим: «Не велика наука по ровному-то, а вот по нашим местам с косой пройдись, тут без смекалки и разу не махнёшь».

Позднее, когда Фёдор выучился ездить на велосипеде и умудрялся отмахивать за час от Хромцова до Большовской МТС двадцать километров по разбитому просёлку, он всегда вспоминал косьбу с отцом по окраинам буераков, на гарях, по затянутым кустарниками полянам.

На велосипеде — всё время напряжённая борьба с дорогой. Каждую выбоину, песчаный, размятый копытами кусок, глубокую колёсную колею — всё надо обойти, изловчиться, победить. Так и при косьбе в лесу…

Маленький кустик утонул в густой траве. Боже упаси недоглядеть, всадить в него косу! Носком косы стежок за стежком подрубается трава. Она ложится на землю. Кустик, освобождённый от травы, топорщится, кажется, сердится на человека, — он оголён, он недоволен, но с ним покончено, остаётся перешагнуть — и дальше… Свободное место, ровная трава — раз, два! — широкие взмахи. То-то наслаждение не копаться, а развернуться от плеча к плечу! Но не увлекайся — из травы выглядывает срез ещё здорового пня, он сторожит косу…

Кустик, пенёк, трухлявый ствол упавшей берёзки — всё надо обойти, изловчиться, победить.

Фёдор временами забывал о тесте.

Солнце поднялось над лесом, стало припекать, прилипла к лопаткам рубаха. Только когда от Силантия Петровича доносился визг бруска о косу, Фёдор тоже останавливался, пучком травы отирал лезвие, брался за свой брусок.

Им в одно время захотелось пить. Они положили косы и с двух сторон пошли через кусты к бочажку ручья. Фёдор постоял в стороне, подождал, пока Силантий Петрович напьётся. Тот, припав к воде, пил долго, отрывался, чтобы перевести дух, с жёлтых усов падали капли. Напившись, осторожно, чтобы не намутить, сполоснул лицо и молча отошёл. Его место занял Фёдор. Лёжа грудью на влажной земле, тоже пил долго, тоже отрывался, чтобы перевести дух.

К полудню сошлись. Между ними оставалось каких-нибудь двадцать шагов ровного, без пней, без кустов, без валежин места. Взмах за взмахом, шаг за шагом сближались они, потные, красные, уставшие, увлечённые работой.

Быть может, они бы сошлись и взглянули бы в глаза? Что им делить в эту минуту? Оба работали, оба одинаково устали, один от одного не отставал, тайком довольны друг другом… Быть может, взглянули бы, но, быть может, и нет.

Они сходились. Вжи! Вжи! — с одной стороны взмах, с другой стороны взмах. С сочным шумом валилась трава.

Вдруг Фёдор почувствовал, что его коса словно бы срезала мягкую моховую шапку с кочки. Он сдержал взмах и сморщился, словно от острой боли. Лезвие косы было запачкано кровью. На срезанной траве, в одном месте, тоже следы крови, тёмной, не такой яркой и красной, как на блестящей стали. Бурый меховой бесформенный комочек лежал у ног Фёдора. Он перехватил косой крошечного зайчонка.

Силантий Петрович, отбросив косу, стал что-то ловить в траве, наконец поймал, осторожно разогнулся. Фёдор подошёл.

— Задел ты его, парень. Концом, видать… Ишь, кровца на ноге.

В грубых широких ладонях тестя лежал другой зайчонок; к пушистой сгорбленной спинке крепко прижаты светлые бархатные ушки, без испуга, с какой-то болезненной тоской влажно поблёскивает тёмный глазок.

— Выводок тут был. Где ж уследишь? — виновато пробормотал Фёдор.

— Божья тваринка неразумная. Нет, чтоб бежать… досиделась.

И в голосе и на дублёном лице тестя в глубоких морщинах затаилась искренняя жалость, настоящее, неподдельное человеческое сострадание.

— Не углядишь же…

— Углядеть трудно. Дай-кося тряпицу какую. Перетянем лапу, снесём домой, может, и выходят бабы. Тварь ведь живая.

Домахнув остатки, они отправились обратно. Силантий Петрович нёс свою и Фёдора косу. Фёдор же осторожно прижимал к груди тёплый, мягкий комочек.

В этот вечер ужин готовили не порознь. Уселись за стол на половине стариков. Ни браги, ни водки не стояло на столе, а в доме чувствовался праздник.

Силантий Петрович и Фёдор, оба в чистых рубахах, сидели рядышком, разговаривали неторопливо о хозяйстве.

— Запозднись на недельку — переросла бы трава.

— Переросла бы… А ты, парень, видать, ходил с косой по лесным-то угодьям. Не хвалясь, скажу — меня, старика, обставил.

— Как не ходить! Не из городских…

— Оно и видно.

Алевтина Ивановна на лавке около печи прикладывала смоченные в воде листочки к раненой ноге зайчонка и ласково уговаривала:

— Дурашка моя, кровинушка, чего ж ты, родимый, пугаешься? Не бойся, касатик, раньше бы тебе бояться. Ра-аньше… Угораздило болезного подвернуться.

А в стороне, так, чтобы не слышать запаха мясного борща со стола, сидела и пила топлёное молоко Стеша. Светлыми счастливыми глазами смотрела она на всех — мирно дома, забыто старое.

Она промеж Фёдора да родителей стояла, ей-то больше всех доставалось, зато уж теперь более всех и радостно.

Мирно дома, забыто старое.

14

Поутру пришёл бригадир Федот Носов, высокий, узкоплечий, с вечной густой щетиной на тяжёлом подбородке. Он нередко заглядывал к Силантию Ряшкину, и Фёдор, приглядываясь к ним, никак не мог понять — друзья или враги промеж собой эти два человека. Если Федот, войдя, останавливайся посреди избы, здоровался в угол, не присаживался, не снимал шапки, значит не жди от него хорошего. Если же он сразу от порога проходил к лавке и садился, стараясь поглубже спрятать свои огромные пыльные сапожищи, значит будет мирный — душа в душу — разговор, а может, даже и бутылочка на столе.

На этот раз бригадир остановился посреди избы, смотрел в сторону.

— Силан, — сказал он сурово, — завтра собирайся на покосы.

— Что ж, — мирно ответил насторожившийся Силантий Петрович, — как все, так и я.

— Варвара сказала, чтоб нынче кашеваром я тебя не ставил. Клавдию на кашеварство… Болезни у неё, загребать ей трудно. Ты-то для себя косишь, небось. Вот и для колхозу постарайся.

— Поимейте совесть вы оба с Варварой, ведь старик я. Для себя ежели и кошу, то через великую силушку. Не выдумывай, Федот, как ходил кашеваром, так и пойду.

— Ничего не знаю, Варвара наказала.

Федот повернулся и, согнувшись под полатями, глухо стуча тяжёлыми сапогами, вышел.

— Наказала! А своего-то старика, небось, подле печки держит! А этот-то, как вошёл, как стал столбом, так и покатилось моё сердечко… Ломи-ко на них цело лето, а чего получишь? Жди, отвалят…

Силантий Петрович оборвал причитания жены:

— Буде! Возьмись-ко за дело. Бражка-то есть ли к вечеру?

— Бражка да бражка… Что у меня, завод казённый?..

Вечером бригадир снова пришёл, но держал себя уже иначе. Прошёл к лавке, уселся молчком, снял шапку, пригладил ладонью жёсткие волосы и заговорил после этого хотя осуждающе, но мирно:

— Лукавый ты человек, Силан. За свою старость прячешься — нехорошо. Ты стар да куда как здоров, кряжина добрая, а Клавдия и моложе тебя да хворая…

Фёдор знал, чем кончится этот разговор, и он ушёл к себе, завалился на кровать.

Пришла Стеша, напомнила ласково:

— Не след тебе, Феденька, чуждаться. Пошёл бы, выпил за компанию.

Фёдор отвернулся к стене.

— Не хочу.

Стеша постояла над ним и молча вышла.

Назавтра стало известно — Силантия Петровича снова назначили кашеваром.

Ничего вроде бы не случилось. Не было ни криков, ни ругани, ни ночных сцен, но в доме Ряшкиных всё пошло по-старому.

Снова Стеша стала прятать глаза. Снова Фёдор и тесть, сталкиваясь, отворачивались друг от друга. Снова тёща ворчала вполголоса: «Наградил господь зятьком. Старик с утра до вечера спину ломает, а этот ходит себе… У свиньи навозу по брюхо, пальцем не шевельнёт, всё на нас норовит свалить». Если такое ворчание доходило до Фёдора, он на следующий день просил у тестя: «Мне бы вилы…» И опять — ни отец, ни Силантий Петрович, просто — «мне бы». Никто!

Фёдор старался как можно меньше бывать дома. Убегал на работу спозаранок, приходил к ночи. Обедал на стороне — или в чайной, или с трактористами. А так как за обеды приходилось платить, он перестал, как прежде, отдавать все деньги Стеше и знал, что кто-кто, а тёща уж мимо не пропустит, будет напевать дочери: «Привалил тебе муженёк. Он, милушка, пропивает с компанией. Ох, несемейный, ох, горе наше!»

Особенно тяжело было вечерами возвращаться с работы. Днём не чувствовал усталости — хлопотал о горючем, ругался с бригадирами из-за прицепщиков, кричал по телефону о задержке запасных частей, бегал от кузницы до правления. К вечеру стал уставать от беготни.

Тяжёлой походкой шёл он через село. Лечь бы, уснуть по-человечески, как все, не думая ни о чём, не казнясь душой. Но как не думать, когда знаешь, что, поднимаясь по крыльцу, обязательно вспомнишь — третьего дня тесть здесь новые ступеньки поставил, зайдешь в комнату — половички, на которые ступила твоя нога, постланы и выколочены Стешей, постель, куда нужно ложиться, застелена её руками. Каждая мелочь говорит: помни, под чьей крышей живёшь, знай, кому обязан! Даже иногда полной грудью вздохнуть боязно — и воздух-то здесь не свой, их воздух!

Стеша с похудевшим лицом встречает его молчанием, часто в слезах. А это самое страшное. По-человечески, как муж жену, должен бы спросить, поинтересоваться: что за слёзы, кто обидел?.. Да как тут интересоваться, если без слов всё ясно — жизнь их несуразная, оттого и слёзы. Кто обидел? Да он, муж её, — так она считает, не иначе. Лучше не спрашивать, по и молчать не легче. Подняться бы, уйти, хоть средь луга под стогом переночевать, но нельзя. Здесь твой дом, жить в нём обязан. Обязан в одну постель с женой ложиться.

И так из вечера в вечер.

Не может так долго тянуться. Кончиться должно. Уж скорей бы конец! Пусть тяжёлый, пусть некрасивый, но конец. Всё ж лучше, чем постоянно мучиться.

Нельзя так жить!

Нельзя, а всё же каждый вечер Фёдор шагал через село к дому Ряшкиных.

15

У Фёдора была тетрадь. Он её называл «канцелярией». Туда заносил он и выработку трактористов и расход горючего за каждый день. Эту «канцелярию», промасленную и потёртую, сложенную вдвое, он носил всегда во внутреннем кармане пиджака и однажды вместе с пиджаком забыл её дома.

Прямо с поля он приехал за тетрадью, оставил велосипед у плетня, вошёл во двор и сразу же услышал за домом истошное козье блеяние. Ряшкины своих коз не держали, верно, чужая забралась. Коза кричала с надрывом, с болью. «Какая-то блудливая, допрыгалась, повисла на огороде, а сейчас орёт». Фёдор, прихватив у крыльца хворостину, направился за усадьбу и остановился за углом…

Коза не висела на огороде. Она стояла, зарывшись в землю острыми копытами, сзади на неё навалилась Стеша, спереди, у головы, с обрывком верёвки в руках орудовала Алевтина Ивановна. Поразило Фёдора лицо тёщи — обычно мягкое, рыхловатое, оно сейчас было искажено злобой.

— Паскуда! Сатанинское семя! Стеша, милушка! Да держи ты, христа ради, крепче!.. Так её!

Коза рвалась, взахлёб кричала.

«Рога стягивают!» — понял Фёдор.

Козы — вредное, пронырливое, надоедливое племя. От них трудно спасти огороды. Их гоняют, бьют, привязывают неуклюжие рогатины и тяжёлые волокуши на шеи, — всё это в порядке вещей, но редко кто решается на такую жестокость — стянуть рога… Оба рога, расходящиеся в стороны, сводятся как можно ближе друг к другу, стягиваются крепко-накрепко верёвкой, и коза отпускается на свободу. От стянутых рогов животное чувствует ужасную боль в черепе, мечется, не находя себе места. Если сразу не освободит её хозяйка от верёвки, коза может лишиться и без того небольшого козьего разума. Будет ходить, пошатываясь, постоянно с тихой жалобой плакать, плохо есть, перестанет доиться, словом, как называют в деревне, станет «порченой», а возможно и сдохнет.

— Всё, Стешенька. Пускай… В огурчики, ведьма, залезла! Огурчиков захотелось!

В две палки Стеша и мать ударили по козе, та рванулась, всё так же блажно крича, пронеслась мимо Фёдора.

В первую минуту Фёдору было только стыдно, как человеку, который, сам того не желая, оказался свидетелем некрасивого дела. И Стеша, заметив его, должно быть, почувствовала это. Отвернувшись, нагнулась к огуречным грядкам. Тёща, всё ещё с красным озлобленным лицом, прошла, не обратив на Фёдора внимания.

— Огурчики пощипала! Вдругорядь не придёт!

За тетрадью Фёдор так и не зашёл. Он сел на велосипед и поехал обратно в поле.

Смутная тяжесть легла на душу. Такой он ещё не испытывал. Не жестокость удивила и испугала его и уж во всяком случае не жалость. Попадись эта блудливая коза под его руку, тоже отходил бы, чтобы помнила. Люди непонятные, вот что страшно. Как же так, человек может обхаживать раненого зайчонка, обмывать, перевязывать, ворковать над ним: «Кровинушка, болезный…» — и тут же мучить другую животину? А лицо-то какое было, переворотило от злости — зверь! «Огурчики пощипала!» Ну, тёща — ещё понятно, она за свои огурчики живьём с человека кожу содрать готова, но Стеша!.. Тоже, знать, осатанела за огурчики. «Девка гладкая, на медовых пышках выкормленная!»

Простой случай. Подумаешь, подглядел, как козу наказывают; кому рассказать, что расстроился, — засмеют. Не обращать бы внимания, забыть, не вспоминать, но и подумать сейчас не мог Фёдор о вечере… Опять вернуться, слушать через стенку ворчание тёщи, хлебать щи, в их печи сваренные, при встрече с тестем отворачиваться, с женой в одну постель ложиться! Докуда терпеть это наказание?! Хватит! Пора кончать, рвать надо!

Но ребёнок ведь скоро будет. Отец-то ты, Фёдор!

Что ж делать?.. Может, ради ребёнка под них подладиться? Как тёща, сатанеть над огурчиками? Плюнуть на всё, подпевать вместе с тестем: «Ломи на них, они это любят»? Душу себе покалечить из-за ребёнка?..

Нельзя! Пора кончать! Рвать надо!


Вдоль лесной опушки, по полю, оставляя за собой тёмную полосу пахоты, полз трактор.

Положив у заросшей ромашками бровки велосипед, Фёдор прямо по отвалам направился к трактору. Трактор вёл Чижов. Он остановился, слез не торопясь, кивнул головой прицепщику, веснушчатому пареньку в выцветшей рубахе:

— Разомнись пока… Как, Фёдор, уладил с горючим?

Фёдор прилёг на твёрдую клеверную косовицу.

— Нет. Тетрадь дома забыл.

— Ты ж за ней поехал…

Фёдор промолчал.

— Слушай, — обратился он через минуту, — там у меня велосипед, съезди ко мне домой, возьми тетрадь.

— А сам-то?..

— Да что сам, сам… Тяжело съездить?

— Уж и на голос сразу. Съезжу, коль поработаешь.

Чижов повернулся, пошёл было, но Фёдор вскочил, догнал его, схватил за рукав, повёл в сторону.

— Обожди, разговор есть…

Они уселись в тени, под маленькой берёзкой. И хотя давно уже меж ними была забыта старая обида, но Фёдор о семейных делах никогда не говорил с Чижовым. Считал — не с руки выносить сор из избы. А тем более перед Чижовым плакаться на судьбу стыдно. Теперь же Фёдору было всё равно — не сейчас, так завтра узнают все, узнает и Чижов, и ещё с добавлениями. А уж добавлений не миновать, такое дело…

Но Фёдор молчал, долго курил. Чижов с лёгким удивлением приглядывался к нему. Берёзка шелестела листьями над их головами.

— Ну, чего ты хотел?.. — не вытерпел Чижов.

— Слушай, скажи моим… — начал Фёдор и запнулся. — Скажи, — продолжал он решительнее, — не вернусь я к ним больше… Пусть соберут мои вещи… Сапоги там остались новые, в сундуке лежат… Полушубок, рубахи, приёмник… Я к вам на квартиру жить перееду.

— Ты в уме ли? Дурная муха тебя укусила?

— Скажи, что вечером вы приедете за вещами.

— Федька! Ну, хоть убей, не пойму.

— Да что понимать. Не ко двору пришёлся. Нет моченьки жить в ихнем доме.

— Это почему?

— Объяснять долго… Да и не рассказать всего-то. Народ они нехороший, тяжёлый народ. Ты, Чижик, лучше не расспрашивай. Ты иди, делай, не трави меня. Мне, брат, без твоих расспросов тошно…

Чижов посидел, подождал — не скажет ли ещё что Фёдор, но тот молчал. Чижов осторожно поднялся. Сбитая на затылок истасканная кепка, приподнятые плечи, острые локти, прижатые к телу, — всё выражало в удаляющемся Чижове недоумение.

Фёдор, отбросив окурок, поднялся, направился к трактору.

Он осторожно тронул с места и сразу же через машину ощутил за своей спиной тяжесть плуга, выворачивающего пятью лемехами слежавшуюся дерновину. Это привычное чувство уверенной силы тянущего плуг трактора немного успокоило Фёдора.

…Ему показалось, что Чижов вернулся слишком быстро.

— Сказал? Всё?

— Всё, как наказывал.

— А они что?

— Степанида-то заплакала, потом ругаться стала, кричать на тебя, на меня… Я думал, в лицо вцепится… А какая красивая она была!..

При последних словах Фёдор представил себе Стешу, её осунувшееся лицо с несвежей от беременности кожей, искажённое злостью и обидой, растрёпанные волосы… «Была красивой». Чижов выдал себя. Он, верно, всё ж таки завидовал немного Фёдору — хват-парень, девки виснут на шею, а теперь — куда уж завидовать, просто откровенно жалеет.

Полуденная тишина жаркого дня стояла над полем. Пахло бензином от трактора, тёплой, насквозь прогретой солнцем землей, клевером. Фёдору хотелось лечь на землю лицом вниз и от жалости к себе тихо поплакать о своей неудачной жизни.

Но маленький стыд бывает сильнее большого горя.

Стоял рядом Чижов, топтался в стороне босоногий прицепщик, и Фёдор не лёг на землю, не заплакал — постеснялся.

16

Обычный дом — изба, сложенная из добротного сосняка. Тесовая крыша с примелькавшимся коньком, маленькие частые оконца. Под окнами — кусты малины, посреди двора — берёза-вековуша. На тонком шесте она выкинула в небо скворечник. В глубине — поветь. Въезд на поветь порос травкой. Всё это огорожено плетнём.

Дом обычный, ничем не приметный, много таких на селе. И плетень тоже обычный. В нём не три сажени, не бревенчатый частокол, — из тонкого хвороста поставлен, хотя и прочно: чужой кошке лапу не просунуть. И всё же этот плетень имеет скрытую силу — он неприступен.

Фёдор не выдержал, ушёл со двора.

Через неделю после его ухода Стеше исполнилось двадцать лет. Как всегда, в день её рождения купили обнову — отрез на платье. В прошлом году был крепдешин — розовые цветочки по голубому полю, нынче — шёлк, сиреневый, в мелкую точку. Купили и спрятали в сундук. Были испечены пироги: с луком и яйцами, с капустой и яйцами, просто с яйцами, налим в пироге. Отец, как всегда, принёс бутылочку, налил рюмку матери. Как всегда, мать поклонилась в пояс: «За тебя, солнышко, за тебя, доченька. Ты у нас не из последних, есть на что поглядеть». Выпив, долго кашляла и проклинала водку: «Ох, батюшки! Ох, моченьки нет! Ох, зелье антихристово!» Отец, как всегда, проговорил: «Ну, Стешка, будь здорова», опрокинул, степенно огладил усы. Всё шло, как всегда, одного только не было — радости. Той тихой, уютной, домашней радости, которую с детства помнит Стеша в праздники. Всё шло, как всегда. О Фёдоре не вспоминали. Но под конец мать не выдержала — скрестив, на груди руки, она долго смотрела на дочь, вздыхала и всё ж обмолвилась:

— Не кручинься, соколанушка. Бог с ним, непутёвый был, незавидный.

И Стеша расплакалась, убежала на свою половину.

В последнее время частенько ей приходилось плакать в подушку.

«Плохо ли жить ему было? Чего бы волком смотреть на родителей? Доля моя нескладная!.. Парнем-то был и весёлый и ласковый, кто знал, что у него такой характер… Ну, в прошлый раз к Варваре пошёл — понятно. Обругала, накричала я на него, мать его обидела. Теперь-то слова против не сказала. На что мать, и та, чтоб поворчать, пряталась, в глаза обмолвиться боялась. Может, ждёт, чтоб я к нему пришла, поклонилась? Так нет, не дождётся!»

Она плакала, а внутри сердито толкался ребёнок.

И всё-таки не выдержала Стеша.

Возвращаясь с работы, она издалека увидела его. У конторы правления стоял трактор. Варвара и трактористы о чём-то громко разговаривали. До Стеши донёсся их смех. Рядом с Варварой стоял Фёдор и тоже смеялся. Каким был в парнях, таким и остался — высокий, статный, выгоревшие волосы упали на лоб. А она — живот выпирает караваем, лицо такое, что утром взглянуть в зеркало страшно.

Стой в стороне, смотри из-за угла, кусай губы, слёзы лей, ругайся, кляни его про себя… Смеётся! Подойти бы сейчас к нему, плюнуть в бесстыжие глаза: что, мол, подлая твоя душа, наградил подарочком, теперь назад подаёшься?.. При людях бы так и плюнуть!.. Да что люди?.. Варвара, трактористы, всё село радо только будет, что Степанида Ряшкина себя на позорище выставила. Фёдор-то им ближе. И так уж шепчутся, что он обид не выдержал, извели, мол, парня. Кто его изводил? Сам он всю жизнь в семье нарушил…

Дома Стеша не бросилась по обыкновению в подушку лицом. Она, чувствуя слабость в ногах, села на стул и, прислушиваясь к шевелившемуся внутри ребёнку, мучилась от ненависти к Фёдору: «Бросил!.. Забыл!.. Смеётся!.. Да как он смеет, бесстыжий!»

Сидела долго. Начало вечереть. Наконец стало невмоготу, казалось, можно сойти с ума от чёрных однообразных мыслей. Она вскочила, бросилась к двери. Уже во дворе почувствовала, что вечер свеж, ей холодно в лёгоньком ситцевом платьице, но не остановилась, не вернулась за платком — побоялась, что вскипевшая злоба может остыть, она не донесёт до него.

Трактористы квартировали в большом доме, у одинокой старухи Еремеевны. Из распахнутых окон доносился шум голосов и стук ложек об алюминиевые миски. Трактористы ужинали. Стеша громко, с вызовом постучала в стекло. Дожёвывая кусок, выглянул Чижов; увидев Стешу, торопливо кивнул, скрылся.

Стеша прислонилась плечом к стене, почувствовав всё ту же слабость в ногах.

Фёдор вышел по-домашнему — в одной рубашке с расстёгнутым на все пуговицы воротом. Лицо у него было бледно и растерянно, чуб свисал на нахмуренные брови. Ведь муж, ведь дорог ей. И чуб этот белобрысый дорог и руки тяжёлые в царапинах — всё… Но смеялся недавно, живёт легко, о ребёнке забыл!..

Стеша шагнула навстречу.

— Не в землю смотри, на меня! — вполголоса горячо заговорила она. — Видишь, какая я? Нравлюсь? Что глазами-то мигаешь? Ребёнка испугался?

— Звать обратно пришла? — хрипловато и угрюмо спросил он. — Обратно не пойду.

— Может, ждёшь, когда в ножки упаду?

— Стеша!

— Что — Стеша?! Была Стеша, да вот что осталось! Любуешься?.. Полюбуйся, полюбуйся, наглядись! Запомни, какая у тебя жена, потом хоть в компании с Варварой обсмеёшь!

— Стешка! Послушай!..

— Ты послушай! Мне-то больнее твоего теперь!..

— Иди из дому. Иди ко мне, Стеша! Забудем всё старое!

— Иди! Из дому!.. Что тебе отец с матерью сделали? Чего ты на них так лютуешь?.. Всё совесть свою берёг! Да где она у тебя, твоя совесть-то? Нету её!.. — Стеша кричала уже во весь голос, не обращая внимания на то, что на крыльцо начали выходить трактористы. — Изверг ты! Жизнь мою нарушил!..

— Опомнись, не стыдно тебе?

— Мне стыдно?! Мне?! Ещё и глаза не прячешь! Эх, ты! Да вот тебе, бессовестному! Тьфу! Получай! — Стеша плюнула Фёдору в лицо и бросилась, вцепилась в его рубашку. Он схватил её за руки.

— Что ты!.. Что ты!.. Приди в себя… Люди ж кругом, люди!

Она рвалась из его рук, изгибалась, упала коленями на землю, пробовала укусить.

— Что-о мне лю-юди?.. Пу-усть смотрят!..

Народ обступал их.

Фёдор, держа за руки рвущуюся Стешу, старался спрятать своё багровое от стыда лицо.

Она враз обессилела, тяжело осела у ног Фёдора. Он выпустил её руки. Уткнувшись головой в притоптанную травку, Стеша заплакала, про себя, без голоса. Видно было, как дёргаются её плечи. Фёдор, подавленный, растерянный, с горящим лицом, неподвижно стоял над ней.

— Поднимите! Домой сведите. Эк, поглазеть сбежались! — Раздвигая плечом народ, подошла тётка Варвара.

Один из трактористов, дюжий парень Лёшка Субботин, и бородатый кузнец Иван Пронин осторожно стали поднимать Стешу.

— Ну-ка, девонька, не расстраивайся. Пошли домой помаленьку, пошли… Мы сведём тебя аккуратно.

Поднятая на ноги Стеша столкнулась взглядом с тёткой Варварой и снова дёрнулась в крепких руках.

— Это всё ты! Ты, змея подколодная! Ты наговорила! Сжить нас со свету хочешь! Что мы тебе сделали? Что?

Тётка Варвара тяжело глядела в лоб Стеше и молчала. Кузнец Пронин уговаривал:

— Ты это брось, девонька. Некрасивое, ей-ей, неладное говоришь. Идём-ко лучше, идём.

— Все вы хороши! Все!.. За что невзлюбили? Никому мы не мешаем. Чужой кусок не заедали!..

Её осторожно увели, рыдающий голос ещё долго раздавался из проулка.

Поздно вечером Фёдор пришёл к тётке Варваре на дом, привёл с собой Чижова.

— Буду проситься, чтоб в другой колхоз меня перекинули. После такого позорища я здесь жить не буду. Сейчас в МТС еду. За меня тут пока он останется. — Фёдор показал на Чижова.

Тот смущённо мялся.

— Уговори его, Степановна.

Тётка Варвара до их прихода читала книгу. Она, не торопясь, пошарила на столе — чем бы заложить? — подвернулся ключ от замка, положила в книгу, захлопнула, отодвинула в сторону и сказала:

— Не пущу.

— Не ты, а МТС меня пускать не будет. А я не останусь! С работы вовсе уйду. Глаза на селе людям показать совестно. Где уж там оставаться…

— Знаю, а не пущу. Только-только из убожества нашего вылезать начинаем. Твоя бригада — основная подмога. К новому бригадиру привыкай. Это перед уборкой-то… Какой ещё попадёт! Нет уж. Поезжай, хлопочи — держать трудно, но знай: я следом выйду запрягать лошадь. И в райкоме, и в райисполкоме, и в вашей МТС все пороги обобью, а добьюсь, заставят тебя у меня остаться. Лучше забудь эту мечту. А о стыде говорить… Пораздумайся, отойди от горячки, тогда поймёшь, стоит ли бежать от стыда?

— Нет уж, думать нечего. Прощай! Я с Чижовым говорил, ты сама ему накажи, что делать…

Фёдор ушёл.

— Вот ведь, милушко, жизнь-то семейная. В сапогах с разных колодок далеко не ушагаешь. А по-разному скроены Стешка да Фёдор, далёк путь, через всю жизнь бы итти надлежало вместе… Учти, молодец, повнимательнее приглядывайся к людям. — Тётка Варвара спокойно разглядывала Чижова.

Тот нерешительно проговорил:

— А всё ж бы уговорить его надо вернуться.

— Куда, в колхоз?

— В колхоз само собой. К жене вернуться. Ребёнок же скоро у них будет.

— В дом Ряшкиных вернуться?.. Нет, не решусь уговаривать. Видел, картину разыграли? А что ежели в том доме такие картины будут показываться каждый день, только без людей, наедине, за стенами?.. Смысла нет уговаривать, всё одно не выдержит, сбежит. Стешку бы от дома оторвать — другое дело. Но присохла, не оторвёшь. Знаю я их гнездо, крепко за свой порог держатся.

— Ребёнок же, Степановна!

— Вот на него-то и одна надежда. Может, он Стешку образумит… Ну, иди.

— А наказы?..

— Какие тебе наказы? Завтра доделывайте, что начали, а послезавтра Фёдор вернется.

— Уж так и вернётся. Упрям он.

— Ну, кто кого переупрямит. Пойдёшь сейчас, заверни к Арсентию, скажи — я зову. За меня останется. Мне завтра целый день по организациям бегать. Задал хлопот твой Фёдор.

Она взялась за книгу.

17

Тётка Варвара переупрямила. Фёдор остался на прежнем месте. Конечно, не без того, шли по селу суды и пересуды, но Фёдор о них не слышал. К нему относились по-прежнему.

Стеша никогда не могла себе представить, что привычный путь через село от дома до маслозавода может быть таким мучительным. Из окон, с крылечек домов — отовсюду ей мерещились взгляды, чужие, любопытствующие. Она стала всего бояться. Она боялась, как бы встретившийся ей на пути человек, проходя, не оглянулся в спину. Она боялась, когда ездовые, приехавшие из соседней деревни с бидонами молока, переглядывались при виде её.

Часто думала: «Люди-то, по всему судя, должны не её, а Фёдора осудить. Он ушёл из дому, он бросил её, с ребёнком бросил! Не Фёдора — её осуждают, где же справедливость? Нет её на свете!»

Теперь Стеша уже не ждала, Фёдор не придёт к ней с повинной головой, но она ещё надеялась встретиться с ним.

Один раз столкнулись. Но Фёдор шёл в компании. Он вспыхнул и глухо, с трудом выдавил: «Здравствуй». Стеша не ответила, прошла мимо. Всю дорогу она злобно сжимала кулаки под платком. На этот раз лютовала в душе не на мужа, а на всех, на колхоз, на людей: «Их стыдится… Ведь из-за них вся и беда-то. Люди чужие ему дороже родни. Они видят это, потому-то и покрывают его. Нет, чтобы отвернулись. Где же справедливость?»

Прошла осень, выпал первый снег, и Фёдор надолго уехал из Сухоблинова в МТС. Ждать уж нечего. Скоро появится ребёнок. Что ж, так, видно, и оставаться: ни девка, ни вдова, просто — жена брошенная.

Отец её, Силантий Петрович, угрюмо молчал. Обычно суровый, он стал мягче. Когда Стеша плакала, успокаивал по-своему: «Ничего, поплачь, не вредно, легче будет… Жизнь-то у тебя не сегодня кончается, будет и на твоей улице праздник. За нас держись, мы не чужие. Переживём как-нибудь».

Мать плакала вместе со Стешей и твердила по-разному. Иногда она заявляла: «В суд надо подать. Через суд могут заставить вернуться. Мало ли, что платить, мол, будет. Деньгами-то стыдобушку не окупишь. Да и деньги-то — тьфу! Велики ли они у него». В другой раз уговаривала: «Брось ты, лапушка, убиваться. Обожди, красота вернётся, расцветёшь, как маков цветочек, другого найдёшь, не чета такому вахлаку. А уж его-то не оставим в покое, он за ребёнка отдаст своё».

Сама же Стеша решилась на такое, что никак не могло прийти в голову ни отцу, ни матери. Раньше не было нужды, и она совсем забыла о комсомоле, теперь она о нём вспомнила.

По санному первопутку, провожаемая наставлениями матери: «Ты про Варвару-то не забудь, обскажи про неё, она его подбивает», и коротким замечанием отца: «Что ж, попробуй», Стеша отправилась на попутной подводе в райком комсомола.


Кабинет комсомольского секретаря был не только чист и уютен. В нём чувствовалась женская рука хозяйки. Цветы на подоконниках были не официальные кабинетные цветы — чахлые и поломанные, удобренные торчащими окурками, а пышные, высокие, вываливающие буйную зелень за край горшков. Под томики сочинений Сталина подстелена белая салфеточка, рядом с казённым чернильным прибором — фарфоровая безделушка, заяц с чёрными бусинками глаз.

Сама хозяйка, секретарь райкома Нина Глазычева, пышноволосая, с длинными тонкими пальцами и решительной, начальственной складочкой меж бровей, предложила Стеше стул негромко и вежливо:

— Садитесь. Я вас слушаю.

Стеша начала рассказывать, крепилась, крепилась и не выдержала участливых глаз секретаря, расплакалась. Нина торопливо налила стакан воды, но тоном мягкого приказа произнесла:

— Продолжайте.

— Родители мои не нравятся почему-то. Уходи, говорит, из дому, забудь родителей, буду с тобой жить.

— Родителей забыть?.. Так, так, слушаю.

— А ведь ребёнок будет. Считанные дни донашиваю. Сами посудите: из дому-то родного на казённую квартиру, у обоих ни кола, ни двора… Да и няньку нужно нанимать… Председатель нашего колхоза настраивает его — брось жену… Зачем это ей понадобилось, ума не приложу. Завидует чему-то… — Стеша сквозь слёзы горестно смотрела на фарфорового зайчонка.

— Бе-зоб-разие! — Толстый карандаш в тонких прозрачных пальцах комсомольского секретаря сделал решительный росчерк на бумаге.

Да и как не возмущаться: пришёл человек за помощью, не может даже сдержать слёз от горя, лицо худое, пятнистое, платье косо обтягивает огромный живот… Ведь мать будущая! Бросить в таком положении! Ужасно!

— Очень хорошо, что вы пришли. Не плачьте, не волнуйтесь, всё уладим. Соловейков Фёдор! Лучший бригадир в МТС! Непостижимо!

Как больную, осторожно, под локоть, проводила секретарь райкома Стешу. Та плакала и от горя, и от того, что на неё глядят так жалостливо, и, быть может, от благодарности.

— Спасибо вам. Человеческое слово только от вас услышала. Заплёванная хожу по селу.

— Бе-зоб-разие! В наше время и такая дикость! Всё сделаем, всё, что можем. Прошу вас, успокойтесь, товарищ Соловейкова.

Оставшись одна, Нина Глазычева сразу же подошла к телефону.

— МТС дайте!… Секретаря комсомольской организации… Журавлёв, ты?.. Сейчас вместе с Соловейковым — ко мне!.. Всё бросайте, слышать ничего не хочу!.. Жду! — Она опустила на телефон трубку. — Безобразие!

Нина Глазычева считала: Фёдор Соловейков уже только за то, что втоптал в грязь любовь, за одно это может считаться преступником перед комсомольской совестью! А он ещё бросил жену беременной!..

Сама Нина вот уже два года переписывалась с одним лейтенантом, служившим на Курильских островах, посылала ему вместо подарков книги. На каждой книге по титульному листу чётким почерком делала надписи. Надписи были красивые и гордые по смыслу, но широко известные. От себя же Нина добавляла к ним всегда одно и то же: «Помни эти слова, Витя». Беда только — в последнее время Витя стал отвечать на письма далеко не так часто, как прежде.

18

Казалось бы, всё просто: раз решил, и решил окончательно, порвать с домом Ряшкиных, раз понял, что жить под одной крышей с Силантием Петровичем и Алевтиной Ивановной нельзя, раз убедился, что Стеша не та жена, обманулся в ней, так что и мучиться — порвал, кончил и забыл.

Но забыть Фёдор не мог.

По ночам, когда он ворочался с боку на бог, не мог заснуть, отчётливо вспоминалась Стеша — вздёрнутая вверх юбка на животе, красное перекошенное лицо, тёмные от ненависти глаза, вспоминал, как она, упав коленями на землю, выламывала из его рук свои руки, лезла к лицу. Она плюнула, кричала, обзывала и всё это при людях, а он не чувствовал к ней обиды. Да и как тут обижаться, она живой человек, мечтала, счастья ждала, и вот тебе счастье — оставайся без мужа да с брюхом.

И жалко, и жалеть нельзя. Итти обратно, молчать, отворачиваться, бояться вздохнуть полной грудью?.. Нет! Кончил! Порвал! Это твёрдо.

Что же делать?

Хотел Фёдор уехать подальше, в незнакомые края, к новым людям. Жил бы на стороне, высылал деньги… Но тётка Варвара всюду поспела. Сам председатель райисполкома вызывал, спрашивал:

— Уходишь с работы? А что за причина?

«Что за причина?» Этот вопрос задавали все, а Фёдор на него не мог и не хотел отвечать. Пришлось бы объяснять, почему бросил жену, пришлось бы выносить сор из избы… Волей-неволей остался на прежнем месте.

Чижов, тётка Варвара, другие знакомые Фёдора старались не заговаривать с ним о жене. Они понимали — больное! Незачем тревожить.

Чувствуя недоброе, вместе с механиком Аркадием Журавлёвым, комсомольским секретарём МТС, Фёдор пришёл в райком. Нина Глазычева сумрачным кивком головы указала на стулья, разговор начала не сразу, долго листала какие-то бумаги, давала время приглядеться к ней, понять её настроение. Наконец она подняла взгляд на Фёдора.

— Товарищ Соловейков!.. — сделала паузу. — Всего каких-нибудь полчаса тому назад на том стуле, который вы занимаете, сидела ваша жена.

Недобрый взгляд, молчание. Фёдор не пошевелился, лишь потемнел лицом.

— Покинутая жена! Беременная! Вся в слезах! Не помнящая себя от горя!.. Что ж вы молчите! Что ж вы боитесь поднять глаза?

Фёдор продолжал молчать, глаз не поднял, не шевельнулся.

— Вам стыдно? Но я как комсомольца вас спрашиваю: что за причины заставили пойти на такой низкий поступок?.. Не считайте это личным делом. Вопросы быта — вопросы общественные! Я вас слушаю… Я слушаю вас!

— Это долго рассказывать.

— Я готова слушать хоть до утра, лишь бы помочь вашей жене и вам освободиться от пережитков.

Лёгкая испарина выступила на лбу Фёдора. Надо бы рассказать всё, как встретились, как понравилась Стеша — голубое платье, нежная ямка под горлом, рассказать, как хорошо и покойно начинали жить, когда Стеша подходила к нему с разрумяненным от печного жара лицом, рассказать про отца её, про незаконно взятую лошадь, про зайчонка, про козу, «пощипавшую огурчики»… Но разве всё расскажешь? Где тут самое важное?

— Семья у них нехорошая, — произнёс он.

— Чем же не хороши?

— Живут в колхозе, а колхоз не любят. Тяжело жить с такими, когда только и слышишь: «Отношения к людям нету, благодарности никакой… Ломи на них…» Это на колхоз-то…

— Из-за этого-то надо бросать жену с ребёнком? Ты должен перевоспитать и жену, и отца её, и мать — всех! Они сразу обязаны были почувствовать, что в их семью вошёл комсомолец!

— Это сказать просто. Да разве перевоспитаешь… — возразил было Фёдор и тут же пожалел, что возразил. Глазычева развела руками.

— Ну уж… Самое позорное, что можно представить, — это расписаться в собственном бессилии. Вы пробовали их перевоспитывать? Наверняка нет!

Что тут говорить, что тут спорить? Тётка Варвара хорошо знает Силана Ряшкина, так она и без объяснений понимает Фёдора, эту бы голосистую сунуть в ряшкинский дом. Пусть бы попробовала перевоспитывать такого Силана.

— Молчите? Сказать нечего? Ваша жена не комсомолка. Одно это говорит о вашем безразличии к жене. Я пригляделась сейчас — простая девушка, чистосердечная, наверно неглупая, из такой можно сделать комсомолку…

— Она была комсомолкой. Четыре года назад… Да механически выбыла. Что же райком тогда из неё настоящую комсомолку не сделал?

— Вот как!.. Не знала… Но не вам упрекать райком. В районе около тысячи комсомольцев, работники райкома не могут заниматься воспитанием каждого в отдельности.

Такие, как вы, должны помогать нам воспитывать. Вы помогаете?.. Бросили беременной! Преступление вместо помощи!

Фёдору уже больше не пришлось возражать, он только слушал. Нина Глазычева упомянула и о словах Горького, что человек — звучит гордо, и о том, как умел любить Николай Островский, и даже о декабристах, чьи жёны добровольно уехали в ссылку за мужьями. У Нины выходило так, что и декабристы умели воспитывать жён.

Выговорив всё, что могла, Фёдору, Нина повернулась в сторону притихшего в уголке Аркадия Журавлёва.

— Ты секретарь комсомольской организации, ты куда глядел? Ты должен или не должен знать о быте своих комсомольцев? Почему ты не сигналил в райком?..

Аркадий Журавлёв, рослый парень, добряк в душе, много слышавший от трактористов о семейных делах Фёдора, сейчас молчал. Он сильно робел перед речистой Ниной, особенно, когда та расходилась и начинала вспоминать изречения знаменитых людей. Где уж тут возражать, переждать бы только…

— Так вот! — Нина в знак окончания разговора энергично положила на стекло стола узкую ладонь. — Вскрылось дело, недостойное звания комсомольца! Мы вынуждены будем рассматривать его на бюро. Даю перед бюро десять дней сроку. Советую, товарищ Соловейков, подумать за это время о своём поступке!


Недалеко от МТС Фёдор снимал холостяцкую комнатёнку. Он шёл один. Журавлёв с ним расстался у дверей райкома, прощаясь, глядел в сторону, сказал только одно:

— Оно, видишь, как обернулось. Нехорошо.

Нехорошо обернулось. Фёдор был старым комсомольцем — двадцать пять лет, пора бы и в партию. Взысканий не было, по работе хвалили, членские взносы платил аккуратно, поручения выполнял, а на поверку оказался плохим комсомольцем. Может, и верно, но как быть тут хорошим? Воспитывать, говорит… Много она тут наговорила, даже декабристов вспомянула, а как воспитывать, не сказала. Воспитывай — и точка! Не политинформацию же с тестем и тёщей по утрам проводить…

Бюро будет, вслух заговорят, пойдёт слава по району. Думал: пережил, перетерпел, кончилось страшное-то, а оно, самое страшное, ещё впереди. Нехорошо обернулось, хуже и не придумаешь.

Ранние зимние сумерки поднимались над домами и садиками. Падал редкий снежок. Тихо и пусто. Огни зажигались в окнах — что ни огонёк, то семья. У всех — семьи, у каждого — своё пристанище. Иди, Фёдор, к себе. Там голый стол, на столе — приёмник, койка в углу. Случается — и в двадцать пять лет человек чувствует себя сиротой.

19

За последний месяц Стеша почти не выходила из дома. Раньше хоть бегала на маслозавод, а тут — декретный отпуск… Четыре стены, даже кусок двора не всегда увидишь в окно, заросли стёкла зимними узорами. Вчера с утра до вечера перебирала в уме тяжёлые мысли. Всё, казалось, передумала, больше некуда — растравила душу. Но наступал новый день, и снова те же самые мысли… День за днём — нет конца, нет от них покоя…

И вот — кренящиеся на раскатах сани, суховатый запах сена на морозном воздухе, заметённые по грудки снегом еловые перелесочки да радостное воспоминание о встрече в райкоме комсомола, добрые глаза, участливый голос… Словно умытая, освежённая, приехала Стеша домой.

На полу валялись щепа и стружки. Посреди избы стояли громоздкие недоделанные сани. От них шёл горьковатый запах черёмухи.

Отец, держа топор за обух, старательно отёсывал клинья. Он делал сани и занимался этим не часто. С заказчиками, приезжавшими из дальних колхозов, договаривался заранее — не болтать лишка. Засадит ещё Варвара на постоянную работу. Он будет делать, колхоз перепродавать на сторону, а платить трудоднями — велика ли выгода?

Силантий Петрович только поглядел на вошедшую дочь и, ничего не спросив, продолжал отбрасывать из-под остро отточенного топора тонкие стружки.

Зато мать сразу набросилась:

— Как, милая? Чего сказали?

Стеша, не снимая шубы, распустив платок, уселась на лавку и окрепшим от надежды голосом стала рассказывать всё по порядку: как встретили, как ласково разговаривали, как проводили чуть ли не под ручку.

Алевтина Ивановна с радостным торжеством перебивала:

— Вот прижгут его, молодчика! Прижгут! Поделом!

Силантий Петрович бросил скупо:

— Пустое. Особо-то не надейся. Все они одним миром мазаны.

Может быть, первый раз в жизни Стеше не понравились слова отца, даже сам он в эту минуту показался ей неприятен: сутуловатый, со слежавшимися седыми волосами, угрюмо нависшим носом под узловатыми руками, зажавшими обух топора. «И чего это он?.. Все на свете для него плохие. Есть же и хорошие люди. Есть!»

— Может, и не пустое. Может, и прижгут, — неуверенно возразила мать.

— Ну, и прижгут, ну, посовестят, может, наказаниекакое придумают, а Стешке-то от этого какая выгода?

И Алевтина Ивановна замолчала. Молчала и Стеша. Маленькая тёплая радость, которую она привезла с собой, потухла.

По избе, стуча по полу ногами, прыгал заяц, что-то жевал, шевелил губами. Он выздоровел, прижился, сильно вырос с тех пор.


«Десять дней сроку. Советую подумать о своём поступке». Не стоило советовать… Только в редкие минуты на работе забывался, а так с утра до вечера всё думал, думал и думал. А придумать ничего не мог.

Сначала на бюро обсуждали план культурно-массовой работы на квартал, потом утверждали списки агитбригад. Фёдор сидел в стороне, ждал и мучился: «Скорей бы, чего уж жилы тянуть…»

Наконец Нина Глазычева, сменив деловито-озабоченное выражение на строго-отчуждённое, произнесла:

— Переходим к разбору персонального дела комсомольца Фёдора Соловейкова.

И все лица присутствовавших вслед за Ниной выразили роже строгость и отчуждение. Только Стёпа Рукавков, секретарь комсомольской организации колхоза «Верный путь», одной из самых больших в районе, взглянул на Фёдора с лукавым укором: «Эх, друг, до бюро дотянул…» Да ещё учитель физики в средней школе Лев Захарович, свесив по щекам прямые длинные волосы, сидел, уставившись очками в стол.

— Ко мне недавно пришла жена Соловейкова… — начала докладывать Нина размеренным голосом, один тон которого говорил: «Я ни на чьей стороне, но послушайте факты…»

От этого голоса лица сидевших делались ещё строже. Ирочка Москвина, зоотехник из райсельхозотдела, член бюро, не вытерпев, обронила:

— Возмутительно!

Нина деловито рассказала, какой вид имела Стеша, описала заплаканные глаза, дрожащий голос, сообщила, на каком месяце беременности оставил её Фёдор…

— Вот коротко суть дела, — окончила Нина и повернулась к Фёдору. — Товарищ Соловейков, что вы скажете членам бюро? Мы вас слушаем.

Фёдор поднялся.

«Суть дела!» Но ведь в этом деле сути-то две: одна его, Фёдора, другая — Стеши, тестя да тёщи. Не его, а их суть сказала сейчас Нина.

Разглядывая носки валенок, Фёдор долго молчал: «Нет, всего не расскажешь, у Стеши-то вся беда как на ладони, её проще заметить…»

— Вот вы мне подумать наказывали, — глуховато обратился он к Нине. — Я думал… Назад не вернусь. Как воспитывать, не знаю. Пусть Стеша переедет жить ко мне, тогда, может, буду её воспитывать и сам воспитываться. Другого не придумаю… С открытой душой говорю… — Он помолчал, вздохнул и, не взглянув ни на кого, сел. — Всё!.. — Снова сгорбился на стуле.

— Разрешите мне, — вкрадчиво попросил слово Стёпа Рукавков и тут же с грозным видом повернулся к Фёдору. — Перед тобой была трудность. Как ты с ней боролся? Хлопнул дверью и — до свидания! По-комсомольски ты поступил? Нет, не по-комсомольски! Позорный факт!.. Но, товарищи…

Нина Глазычева сразу же насторожилась. Она хорошо знала Стёпу Рукавкова. Ежели он начинает свою речь «за здравие», хвалит, перечисляет достоинства, жди — кончит непременно «за упокой», и, наоборот, — грозный разнос вначале обещает полнейшее оправдание в конце. Как в том, так и в другом случае переход совершается с помощью одних и тех же слов: «Но, товарищи…»

Сейчас Стёпа начал с разноса, и Нина насторожилась.

— Но, товарищи!.. Жена Фёдора Соловейкова, как сообщили, была комсомолкой. Она бросила комсомол! Кто в этом виноват? А виноват и райком, и мы, старые комсомольцы, и она сама в первую очередь!..

Стёпа Рукавков был мал ростом, рыжеват, по лицу веснушки, но в колхозе многие девчата заглядывались на своего секретаря. Стёпа умел держаться, умел говорить веско, уверенно, слова свои подчёркивал размашистыми жестами.

— Нельзя валить всё на Соловейкова. А тут — всё, кучей!.. Виноват он, верно! Но не так уж велика вина его. Я предлагаю ограничиться вынесением на вид Фёдору Соловейкову.

— Не велика вина? Жену бросил! На вид! Простить, значит! Как это понимать? — Нина Глазычева от возмущения даже поднялась со стула.

— Исключить мало! — вставила Ирочка Москвина и покраснела смущённо. Она была самая молодая из членов бюро и всегда боялась, как бы сказать не то, что думает Нина.

Поднялся спор: дать ли строгий, просто выговор или обойтись вынесением на вид? Фёдор сутулился на стуле и безучастно слушал.

— Не в том дело! — Учитель физики Лев Захарович давно уже поглядывал на спорящих сердито из-под очков. — Дадим выговор, строгий или простой, запишем в решение… Это легко… У жены его — горе, у него, поглядите, — тоже. Горе! А мы директивой надеемся вылечить.

Закидывая назад рукой волосы, Лев Захарович говорил негромким, покойным голосом. Парень он был тихий, выступал не часто, но если уж начинал говорить, все прислушивались — обязательно скажет новое. Да и знал он не в пример другим: читал лекции в Доме культуры о радиолокации, мог рассказать и об атомном распаде и об экране стереоскопического кино. За эти знания его и уважали.

— Для чего мы собрались здесь? Только для того, чтоб выговор вынести?.. Помочь собрались человеку.

— Правильно! Помочь! — бодро поддержала Нина.

— Только как? — спросил Лев Захарович. — Вот вопрос. Я, например, откровенно признаюсь — не знаю.

— Товарищ Соловейков, — обратилась Нина к Фёдору, — ты должен сказать: какую помощь тебе нужно? Поможем.

Помощь?.. Фёдор растерянно оглянулся. Действительно, какую помощь? Стешу бы вытащить из отцовского дома. Но ведь райком комсомола ей не прикажет: брось родителей, переезжай к мужу, а если и прикажет, то Стеша не послушает.

— Не знаю, — подавленно развёл он руками.

Все молчали. Нина недовольно отвела взгляд от Фёдора: «Даже тут потребовать не может».

— Не знаем, как помочь, — продолжал Лев Захарович, — а раз не знаем, то и спор — дать выговор или поставить на вид — ни к чему.

— Выходит, оставить поступок Соловейкова без последствий? — В голосе Нины снова зазвучало негодование.

Лев Захарович пожал плечами:

— А дадим выговор — разве от этого последствия будут? Как было, так всё и останется.

И тут Нина горячо заговорила. Она говорила о том, что Лев Захарович неправильно понимает задачи бюро райкома, что выговор, вынесенный Соловейкову, будет предостережением для других… Говорила она долго, упоминала, как всегда, примеры из литературы, из жизни великих людей. После её выступления снова разгорелся спор — вынести выговор или поставить на вид? Лев Захарович сердито молчал. Вынесли выговор.

На улице Фёдора догнал Степан Рукавков. В аккуратном, с выпушками полушубке, в мерлушковой шапке — щеголь парень, не зря считается у себя в колхозе первым парнем.

— Если б физик не вмешался, отстояли бы, — дружески заговорил он. — Поставили б на вид — и точка! И голова у человека умная, и сердце доброе, но не политик…

По снисходительному выражению лица Стёпы нетрудно было догадаться, что он считает: если и есть при райкоме комсомола политик, то это не кто иной, как он, Стёпа.

Фёдор махнул рукой.

— Выговор, на вид — всё одно, не легче. Вы-то поговорили сейчас, а завтра забудете. Чужую-то беду, говорят, руками разведу.

— О-о, — протянул удивлённо Стёпа, — да ты ещё обижаешься! Нехорошо, брат.

20

Однажды Фёдор долго задержался в МТС, задержался не потому, что было много работы, просто оставаться одному с невесёлыми мыслями в четырёх стенах тяжко.

Подходил к дому поздно. У ограды стояла лошадь, запряжённая в сани розвальни. В комнате Фёдора, подле печки, дотлевающей багрянистыми углями, сидел с хозяином дед Игнат, муж тётки Варвары.

— Долгонько кумовал где-то, долгонько, — встретил Игнат Фёдора. — Ночью мне придётся до родного угла-то добираться.

— Нужда во мне какая-нибудь?

— Моё-то домашнее начальство одно дело поручило… — Игнат повернулся к хозяину и по-свойски (видимо, ожидая; успел сойтись душа в душу) попросил: — Трофимушка, ты иди к себе, нам промеж собой посекретничать охота.

— Что ж, секретничайте, секретничайте, только печку не прозевайте, закрывать скоро! — Хозяин вышел.

Дед Игнат повернулся к Фёдору.

— Сегодня мы вместе с Силаном жёнку твою в больницу сдали. Вот какое дело.

— Что?!

— Что, что? Ничего, видать, кроме дитя, не будет. Не ждал разве?.. Моя-то известить тебя велела. Силан-то, говорит, и один бы справился, да к тебе он не зайдёт.

— Когда привезли?

— Ещё деньком, после обеда.

— Может, уже родила?

— Не знаю. Дело такое, для нас с тобой непостигаемое.

Фёдор надвинул мокрую от растаявшего снега шапку.

— Я пойду, Игнат, я пойду… Что ж ты на работу-то ко мне?..

Последние слова он проговорил за дверью.

Игнат, покачивая головой, стал одеваться. Одевшись, вспомнил про печь, подставил стул, кряхтя влез, задвинул заслонку и позвал:

— Трофим, эй, Трофим! Сегодняшнюю ночь ты не держи дверь на запоре. Чуешь?.. Парень греться домой набегать будет.

Сначала Фёдор шел размашистым шагом, быстрей, быстрей, потом побежал…

Что заставляло его бежать? Что заставляло его тревожиться? Вроде забыта уже любовь к Стеше. Сколько в последнее время несчастий, сколько больших и маленьких переживаний свалилось на него! То, что прежде было, должно бы похорониться, заглохнуть, как вересковый куст под осыпью. Может, любовь к ребёнку заставляет его тревожиться? Но он пока не знает ребёнка, совсем даже не представляет его. Нельзя любить то, что не можешь себе представить… Неужели не всё заглохло, кой-что пробилось — живёт!

Больничный городок находился в стороне от села, среди большой липовой рощи. Фёдор уже добежал до широких ворот, ведущих к корпусам, и остановился.

Несётся сломя голову, а зачем?.. Поздравить?.. Больно нужны Стеше его поздравления. Порадоваться?.. Ещё кто знает, как всё это обернётся — радостью иль горшим горем? Но вернуться, итти домой, лечь там, спокойно заснуть он не может. Жена рожает! Тут вспомнилось, что в таких случаях обычно приносят цветы и подарки. Он-то с пустыми руками явился: нате — я сам тут. Купить что-то надо.

Фёдор повернул обратно.

Магазин, прозванный в обиходе «дежуркой», где с шести часов вечера до полуночи стояла за прилавком известная всем в районе Павла Павловна, суровая тётушка с двойным подбородком, в поздние часы служил одновременно и промежуточной станцией для проезжих шофёров, где можно выпить и закусить, побеседовать и прихватить случайного пассажира.

— Федька! — От прилавка шагнул навстречу Фёдору человек — из-под шапки в тугих бараньих колечках чуб, красное, огрубевшее на морозах и ветрах лицо, весёлые глаза.

Знакомый Фёдору шофёр из хромцовского колхоза, Вася Золота-дорога, схватил руку и стал трясти.

— Матушка, Пал Пална, сними с полочки мерзавчик, друга встретил!

— Вася! Рад бы!.. Рад! Некогда!

— Фёдор! От кого слышу! Год же не виделись!

— Жена рожает в больнице. Купить заскочил гостинцев.

— Во-о-он что-о!.. Как раз бы нужно отметить… Ну, ну, молчу. Поздравляю, брат!.. Дай лапу!.. Тут и друга и самого себя забыть можно… Сына, Фёдор, сына!.. Может, всё ж за сына-то на ходу… А?.. Ну, ну, понимаю… Эк, как ты нас обскакал! А я вот целюсь только жениться.

Вася шумно радовался, все остальные, пока Фёдор покупал конфеты и покоробленные от долгого лежания плитки шоколада, глядели на него с молчаливым уважением.

— Уехал и пропал! Ни слуху о тебе, ни духу! Сгинул… Эх, задержаться бы да отпраздновать! Чтоб стон стоял, золота-дорога! Съест меня живьём наш Поликарпыч, коль с концентратами застряну. Но я ребятам свезу весточку: у Федьки Соловейкова — наследник! Спешишь, вижу… Спеши, спеши, не держу. Дай ещё лапу пожму!

Прежде было только тревожно и смутно на душе. Сейчас, после шумной Васиной встречи, тревога осталась, но появились радость и надежда. Как он был глуп. Что-то мудрил, над чем-то ломал голову, мучился, а всё просто: рождается ребёнок, он — отец, он имеет право требовать от Стеши переехать к нему! Добьётся!.. Страшного нет!..

Фёдор бежал по пустынным улицам к больничному городку.

В приёмной родильного отделения сидел только один, уже не молодой мужчина из служащих, в добротном пальто, в высокой под мерлушку шапке. У Фёдора от быстрой ходьбы, от напряжённого ожидания чего-то большого тяжело стучало сердце. Почему-то представлялось, что едва только он войдёт, все засуетятся, забегают вокруг него. А этот единственный человек в пустой, чистой, ярко освещенной комнате взглянул на него с самым спокойным добродушием.

— Первый раз? — спросил он.

— Что? — не сразу понял Фёдор.

— Я спрашиваю: первый раз жена рожает?

— Первый, — ответил со вздохом Фёдор. Он сразу же подчинился настроению этого человека.

— Видно. А я каждый год сюда заглядываю. Четвёртый у меня.

Дежурная сестра вынесла вещи — пальто, шаль, фетровые ботики.

— Получите.

Незнакомец принял всё это, не торопясь уложил, связал аккуратно.

— Привёл жену — узелок взамен дали. До свидания… Не волнуйтесь. Обычное дело. Вам бы кого хотелось — сына или дочь?

— Сына, конечно.

— Значит, дочь появится.

— Почему?

— По опыту знаю. Девочек больше люблю, а каждый год — промах, мальчики появляются. Но и это неплохо. Народ горластый, не заскучаешь.

Ещё раз ласково кивнув, он ушёл. Сестра, закрыв за ним плотнее дверь, деловито спросила:

— Как фамилия?

— Соловейков… Фёдор Соловейков.

— Фёдоры у нас не лежат. Муж Степаниды Соловейковой, что ли? Это — сегодня положили… Передачу принесли? Давайте мне… В целости получит.

— Не родила ещё?

— Больно скоро. Идите, идите домой. Спите спокойно. Сообщим.

— Я подожду.

— Нет уж, идите. Может, трое суток ждать придётся. Дело такое — ни спешить, ни тянуть нельзя.

Фёдор долго топтался под освещенными окнами родильной, прислушивался, не донесётся ли сквозь двойные рамы крик Стеши. Но лишь робко скрипел снег под его валенками.

За ночь он несколько раз: прибегал под эти окна, ходил вдоль стены. Было морозно, временами начинал сыпаться мелкий сухой снежок, а Фёдору в мыслях представлялось солнечное летнее утро, луг, матовый от росы, цепочкой два тёмных следа: один от ног Фёдора, другой от ног сына. Они идут на рыбалку с удочками… И росяной луг, и следы на мокрой траве, и берег реки с клочьями запутавшегося в кустах тумана — всё отчётливо представлял Фёдор. Не мог представить только самое главное — сына. Белоголовый, длинное удилище на плече — и всё… Мало!..

Он промерзал до костей, бежал домой, там, не зажигая огня, не раздеваясь, сидел, грелся, продолжал думать о сыне, о росяном луге, о следах, временами удивлялся, что хозяева крепко спят, а двери не запирают. Забыли, видать, это на руку — не будить, не беспокоить…

Ночь не спал, но на работе усталости не чувствовал, через час бегал к телефону, с тревожным лицом справлялся и отходил разочарованный.

Стеша родила под вечер.

21

Во время приступов Стеша металась по койке и кричала: «Не хочу! Не хочу!» Врачи и сестры, привычные к воплям, не обращали внимания. Они по-своему понимали выкрики Стеши: «Больно, не хочу мучиться». Но Стеша кричала не только от боли. «Не хочу! Не хочу!» — относилось к ребёнку. Зачем он ей, жене, брошенной мужем!

Но принесли тугой свёрточек. Из белоснежной простыни выглядывало воспалённое личико. Положили на кровать Стеше. При этом врачи, сестры, даже соседка по койке — все улыбались, все поздравляли, у всех были добрые лица. На свет появился новый человек, трудно оставаться равнодушным.

Горячий, маленький рот припал к соску, до боли странное и приятное ощущение двинувшегося в груди молока. Стеша пододвинулась поближе, осторожно обняла ребёнка, и крупные слёзы снова потекли по лицу. Это были и слёзы облегчения, и слёзы стыда за свои прежние нехорошие мысли — «не хочу ребёнка!» — это были и слёзы счастья, слёзы жалости к себе, к новому человеку, тёплому, живому комочку, доверчиво припавшему к её груди.

И с этого момента всё перевернулось с горя на радость.

Во время второго кормления, когда Стеша, затаив дыхание, разглядывала сморщенную щёчку, красное крошечное ухо, редкий пушок на затылке дочери, она почувствовала, что кто-то стоит рядом и пристально её разглядывает. Она подняла голову. Перед ней замер с выражением изумления и страха Фёдор.

Они не поздоровались, просто Фёдор присел рядом, с минуту томительно и тревожно молчал, потом спросил:

— Может, нужно чего?.. Я вот яблок достал… — и, видя, что Стеша не сердится, не отворачивается, широко и облегчённо улыбнулся. — Бот она какая… Дочь, значит. Хорошо.

И Стеша не возразила — конечно, хорошо.

— Спит всё время: Сосёт, сосёт, глядишь — уже спит.

Фёдор сидел недолго. Весь разговор вертелся вокруг дочери: сколько весит, что надо купить ей — пелёнки, распашонки, обязательно ватное одеяльце.

Им мешали, напоминали Фёдору, что он обещал на одну минуточку, а сидит уже четверть часа. Фёдор поднялся и тут только ласково и твёрдо сказал:

— Никуда я тебя, Стеша, не пущу. Ко мне жить переедешь.

И почему-то он даже парнем Стеше не нравился так, как в эту минуту — в белом, не по плечу халате… Длинные руки вылезают из рукавов, лицо озабоченное…

Стеша осмелилась всё же робко возразить:

— С ребёнком-то дома бы лучше, Феденька. Есть кому присмотреть.

Но голос Стеши был неуверенный, просящий.

На следующий день приехала мать. Стеша, похудевшая, большеглазая, с растрёпанными волосами, стыдливо запахиваясь в халат, тайком выскочила к ней в приёмную.

— Вот она, наша долюшка… Прогневили мы богато… — завела было Алевтина Ивановна, но тут же перебила себя, сразу же заговорила деловито: — Не кручинься. Всё, что надобно, приготовила: пелёночек семь штук пошила, исподнички разные, отец люльку уже пристроил…

— Мама, — робко перебила Стеша, — я всё ж к нему перейду… Зовёт.

— Зовёт?.. Совесть, видать, тревожит его, а на то не хватает, чтоб повинился да пристраивался сызнова к нам.

— К нам не вернётся… — И вдруг Стеша упала на плечо матери, зарыдала. — Да как же мне жить-то с ребёнком без мужа! Все пальцами тыкать будут!..

— Это что такое?! Кто разрешил? Что сестры смотрят? Лежать! Лежать! Не подниматься!.. Кому говорят? Идите в палату! — В дверях стояла пожилая женщина, дежурный врач родильного отделения.

Мать гладила Стешу по спутанным волосам:

— Не расстраивайся, дитятко, не тревожь себя… Иди-ко, иди. Вон начальница недовольна…


Утро было с лёгким морозцем. Ночью выпал снежок, и село казалось умытым. Мягкий свет исходил от всего — от крыш, дороги, сугробов, тяжело навалившихся на хилые оградки. И воздух тоже казался умытым, до того он свеж и лёгок. Во всех домах топились печи. По белым улочкам в свежем воздухе разносился вкусный запах печёного хлеба. Мир и благополучие окружали маленькую семью, неторопливо двигавшуюся от больницы к дому.

Кроватку Фёдор не успел купить, постель дочери устроили пока на составленных стульях. И Фёдор чувствовал себя виноватым, оправдывался перед Стешей:

— Ведь жить-то только начинаем, не мы одни, все так сначала-то… Всё будет — и квартира и, может, домик свой, хозяйством ещё обзаведёмся. Как хорошо-то заживём!..

Стеша со всем соглашалась, ни на что не жаловалась.

В тот же день они назвали дочь Ольгой.

А поутру пришёл первый гость. Гость не к Фёдору и не к Стеше.

Раздался стук в дверь, через порог перешагнула девушка, стряхнула перчаткой снег с воротника.

— Здравствуйте. Здесь живёт Ольга Соловейкова?

Фёдор и Стеша даже растерялись, не сразу ответили. Да, здесь живёт… Всего десять дней, как она появилась на свет, и имя своё, Ольга, получила только вчера, вчера только принесли её в эту комнату.

— Здесь живёт, проходите, пожалуйста.

Девушка сняла пальто, достала из чемоданчика белый халат, попросила тёплой воды, вымыла руки.

— А кроватку надо приобрести. Обязательно.

Она долго сидела со Стешей, ещё раз напоминала ей, как надо и в какой воде купать, в какие часы кормить, как пеленать, как присыпать, с какого времени можно вынести на улицу. От приглашения попить чайку отказалась:

— У меня не один ваш пациент.

Это был первый гость. Вслед за врачом стали приходить гости не по одному на день.

Одной из самых первых приехала неожиданно тётка Варвара. Она внесла в маленькую комнатку какие-то пахнущие морозом узлы, скинула свой полушубок и долго стояла у порога, потирала руки, говорила баском:

— Обождите, обождите, вот холодок с себя спущу… Уж взглянем, взглянем, что за наследница. Успеется.

Первым делом она принялась развязывать свои узлы.

— Принимай-ко, хозяюшка, — обращалась она к Стеше, нисколько не смущаясь тем, что та сдержанно молчит. — Это вам подарочек от колхоза. Ты, Фёдор, жену теперь корми лучше, через неё ребёнка кормишь, помни! Степанида, поди сюда… Да брось в молчанки играть. Вот уж теперь-то нам с тобой делить нечего. Уж теперь-то мы должны душа в душу сойтись. Поди сюда. Это от меня. Ситец белый, пять метров. Ты его на пелёнки, гляди, не пускай. На пелёнки-то старые мужнины рубахи разорви, простирай их, прокипяти… Ей, несмышлёнышке, всё одно, что пачкать. Это на распашоночки раскрой да на наволочки. С умом берись за хозяйство-то.

Стеша, не привыкшая «ждать добра» от чужих, тем более от тётки Варвары, растерялась сначала, но, когда гостья обратила внимание на составленные стулья и заявила, что сегодня же накажет плотнику Егору делать кроватку, размякла.

Варвара, подойдя к постельке, толстым коротким пальцем повертела перед лицом девочки; та громко расплакалась.

— Уа, уа! — передразнила Варвара, морщась от удовольствия. — Голосистая. Кровь-то, сразу видать, соловейковская. Ряшкины не крикливы, и сердятся, и радуются про себя только.

Даже это почему-то не обидело Стешу.

Пришёл в гости и Чижов с тщательно вымытыми руками, побритый, пахнущий тройным одеколоном.

Сидели они втроём за семейным столом, пили чай, и Чижов настойчиво отказывался от печенья.

Наконец прибыли Силантий Петрович и Алевтина Ивановна. Фёдор старался принять их как можно лучше. Сбегал за пол-литровкой для тестя, сначала величал их отцом да матерью, но скоро стал неразговорчив.

Дед и бабка оказались гостями невесёлыми. Силантий Петрович отказался выпить: «И так запозднились. Варвара три шкуры сдерёт, коль лошадь ко времени не доставим». Тёща и вовсе не прошла к столу, сидела у порога, чинно поджав губы, смотрела и на дочь и на внучку жалостливо, всем своим видом словно бы говорила: «Не притворяйтеся счастливыми-то, сиротинушки вы…» Она несколько раз пристально оглядела тесную комнатушку с развешанными около печи пелёнками… На Фёдора же старалась не смотреть.

То, что было сказано, можно было сказать в пять минут. Но старики честно отсидели полчаса, ровно столько, чтоб хозяева не подумали — рано ушли родители-то.

Фёдору казалось, что эти полчаса он сидел не в своей комнате, а под крышей Ряшкиных. Стеша, как бывало, не поднимала глаз, боялась взглянуть на мужа.

«Запахло опять ряшкинским духом. Сломают снова нам жизнь, сволочи. Стеша-то и не глядит…» — думал он, скупо отвечая на вялые вопросы тестя о жалованье, о казённой квартире, о том, дадут или нет усадьбу весной.

Но после ухода стариков Стеша оставалась попрежнему ласковой. Она, кажется, сама рада была, что родители долго не засиделись.

И уж совсем неожиданным гостем как для Стеши, так и Фёдора была Нина Глазычева, секретарь райкома комсомола.

Она не раздевалась.

— Некогда, некогда, на одну минуточку к вам. Вот видите, как хорошо! Очень хорошо!.. Прекрасная дочь, прекрасная! Вы понимаете только — она человек будущего! Она будет жить при коммунизме!

Стеша, помня ласковый приём в райкоме, после похвал дочери смотрела на Нину благодарными глазами и краснела. Фёдор тоже краснел и виновато улыбался. Он уже не обижался на Нину.

Нина ушла, довольная Фёдором, Стешей, дочкой и больше всего собой. Теперь можно заявить: «Нам приходилось сталкиваться с бытовыми вопросами, но со всей ответственностью можем сказать — эти вопросы с честью решались нами!»

Первые, самые первые дни в тесной холостяцкой комнатушке Фёдора были счастливыми.

22

Скоро все знакомые привыкли к тому, что у Фёдора Соловейкова есть дочь.

Гости, поздравления, маленькие подарки — всё это чем-то смахивало на праздник. И всё это скоро кончилось.

Началась будничная жизнь, для Стеши жизнь новая — впервые вне дома.

Их хозяин, Трофим Никитич, жил бобылём. Его жена была постоянно в разъездах, гостила то у одного сына, то у другого, а их у Трофима — шестеро, все живут в разных концах страны.

Трофим работал столяром в промкомбинате и по своему бобыльскому положению каждую субботу приходил выпивши. При этом он обязательно заглядывал к жильцам. Балансируя на цыпочках, делая страшные глаза в сторону спящей девочки, предупредительно тряся поднятыми руками, он объявлял шёпотом:

— Ш-ш… Я тихо, я тихо…

И обязательно цеплялся за что-нибудь — за стул с тазом, за пустое ведро, будил дочь.

Усаживаясь, он начинал разговор всё об одном и том же:

— Я вас не гоню. Нет, живите. Разве я совести не имею!

Но по тому, что Трофим говорил «не гоню», по тому, что он разрешал — «живите», Фёдор и Стеша понимали: жильцы не очень нравятся хозяину. Одно дело — холостой, одинокий парень, другое — семья с ребёнком. Пелёнки, детский крик, печь топится с утра до вечера — давно уже отвык старый Трофим от всех этих неудобств.

И то, что хозяин не упрекал, не ругался, ещё больше заставляло Стешу чувствовать себя связанной по рукам и ногам.

Однажды Фёдор пришёл очень поздно. Стеша не спала, она перед этим немного всплакнула по дому, видела, как муж собирал себе поужинать. Она отвернулась. Не нравился он ей в эту минуту. Ест, уши вверх-вниз ходят, и лицо такое, словно счастлив, что дорвался до каши.

— Стеша, — негромко окликнул он. — Слышь, Стеша, что я тебе скажу.

— Ну?

— Строиться будем. Целый посёлок вокруг МТС планируют. Дома финские привезут. Рассчитывали сейчас: трактористам — квартиры, а бригадирам — по отдельному домику. Вот как!.. Большие дела! В своём домике будем жить, сад разведём, цветы под окнами…

— А скоро ли это?

— Не сразу Москва строилась. Эх, Стешка! Обожди, встанем на ноги. Дочь подрастёт, учиться оба начнём. Я ведь тоже, вроде тебя, среднюю школу не кончил. На курсах да на переподготовках доходил. А вот бы куда дотянуть — до института!..

— Ладно уж, институтчик, ложись спать, — приказала Стеша ласково.

Прежде чем уснуть в эту ночь, она помечтала немного. Всплыло забытое. Свой дом, своё хозяйство. Не отцовский дом с полатями да лавками, отрывным календарём на стенке. Крашеные полы, коврики по стенам… Встанет утром и, как есть, босая, — на огородец. Цветы, говорит, под окном… Ну, это, может, и ни к чему. От цветов сыт не будешь. Огород надо… Утром листья у капусты матовые, тронешь — холодные. Муж, может, на директора МТС выучится, культурный человек! Её хочет заставить учиться… Зачем? Для дома, для хозяйства, для детей ума хватит. Ой, беспокойная головушка! Ой, трудно с тобою, непутёвый мой!..

23

Пришла мать. Напомнила дом. Как бы ни расписывал муж цветы под окнами, а родной дом не забудешь — берёза старая, въезд на поветь с весны травкой зарастает, не раз вспомнишь, быть может, и при хорошей жизни слезу прольёшь. Как бы ни дичился Фёдор её родителей, а мать останется матерью. Голос её по утрам: «Спи, касаточка, спи, ласковая» — всегда сердце греть будет.

Фёдора не было дома. Стеша не знала, куда усадить мать, чем угостить её.

— Как муженёк-то себя ведёт? — прихлёбывая чай с блюдечка, поинтересовалась Алевтина Ивановна.

— Хорошо, маменька. Он добрый, старательный.

— Добрый? То-то, вижу, от доброты его ты с лица спала. Горькая ты моя!

Обе плакали, чай стыл в чашках. Едва только Фёдор переступил через порог, Стеша встретила его словами:

— Нет моей силы жить здесь. Домой поеду… погостить… Может, на месяц, может, и больше, сколько поживётся.

Не слова, а самый голос, глухой, срывающийся, недобрый, глаза, спрятанные под ресницами, испугали Фёдора.

— Не могу, Стеша… Не пущу. Обожди, квартиру новую подыщем, няньку найдём… Не пущу тебя домой. Всё поломается опять промеж нас. В вашем доме даже воздух заразный. Надышишься ты его — чужой мне будешь.

— Сам ты заразный, сам ты чужой!

Стеша хотела крикнуть, что дом с цветами под окнами, что жизнь лёгкая — всё выдумки, не будет легче. А коль хочет добра ей, то пусть не держит — с отцом да с матерью ей удобнее, от добра добра не ищут!.. Не успела крикнуть, проснулась дочь от громкого разговора, заплакала. Стеша бросилась к ней, схватила, прижала, в голос запричитала:

— Как были мы с тобой, Оленька, сиротинушки, так и остались. Отец твой о своей МТС больше думает!

Тот воздух дома Ряшкиных, о котором говорил Фёдор, казалось, появился и здесь. Трудно молчать, но и говорить нельзя. Заговоришь, будет скандал.

Фёдор, забежав после работы в магазин, купил то, что давно собирался купить, — абажур на настольную лампу, стеклянный, снизу белый, как молоко, сверху темнозелёный, как осенняя озимь.

Надо думать, Стеша сейчас не обрадуется покупке. Ей нынче не до абажуров. К дому своему, к родной крыше тянется. Молчит, насупилась, комнату запустила, сама ходит растрёпой. Ничего, крепись, Фёдор, в МТС большие дела начинаются. У тихого сельца Кайгородище рабочий посёлок вырастет. Пусть Стеша теперь неласкова, пусть недовольна мужем, пусть! Он перетерпит. Придёт время, спасибо ему скажет, что в родной дом не пустил. Будет и ласкова, и разговорчива, и опрятна, и красива, лучше не надо жены.

Придёт время: возвратится Фёдор с работы, а в комнате, что в лунную ночь, сумрак от абажура, на столе круг яркий, так и тянет сесть, книгу под свет положить. Сам будет учиться, Стешу заставит. Спасибо скажет.

С покупкой, обёрнутой в серую бумагу, Фёдор поднялся по крыльцу, сбил снег с валенок, вошёл.

Никого. Кроватка-качалка, присланная Варварой, пуста. Стешин чемодан, большой, чёрный, фанерный, с висячим замком, стоял раньше в углу. Исчез он. Нет и лоскутного одеяла на большой кровати, оно тоже Стешино. На полу, посреди комнаты, валяется погремушка, подаренная Чижовым.

Фёдор поставил на стол абажур, сел, не раздеваясь.

«Вот тебе и зелёный свет по комнате, вот тебе и учиться заставлю… Уехала… Интересно, свои нарочно приезжали или машина подвернулась?.. Да, не всё ли равно! Уехала… Теперь уж всё. Кланяться к Ряшкиным, просить, чтоб вернулась, не пойду. Пусть попрекают в райкоме комсомола: не умеешь воспитывать. Видать, не умею, что поделаешь…»

И вдруг Фёдор опомнился и застонал:

— Ведь Ольку с собой взяла!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Осень. Под мелким дождём плачут мутные окна.

Лето было дождливое, серенькое. Только в августе выдались безоблачные деньки — небо предосеннее, лиловое, солнце пылающее, косматое, но не жгучее. В эти-то дни и успели сухоблиновцы — убрали все с полей. Подсчитали: год не из счастливых, а урожай выдался неплохой.

Осень. Плачут окна. В избе темно и тихо. Кошка, спрыгнувшая с печи, заставляет вздрагивать: «Чтоб тебя разорвало!»

Спит дочь. Отец с матерью притихли. Тоже спят. Да и что делать в такой вечер? Осень на дворе, глухая осень. Мелко, скучно моросит. Плачут окна.

Стеша уставилась на слезящееся стекло, думает и не думает. Скучно! До боли скучно, хоть плачь. Да и плакала, не помогло — всё равно скучно.

А в селе, в стареньком клубе около правления, горит электричество, сейчас собирается народ. Сегодня праздник в колхозе. Урожай нынешний отмечают.

Приглашён известный гармонист Акинушкин из Дарьевского починка. Придёт молодёжь из всех соседних деревень. Придёт и Фёдор. Он плясун не из последних, ему там почёт и первое место.

Деньги высылает. Дочь, может, и помнит, а жену забыл. Плясать будет, веселиться будет, что ему — дитя не висит на шее, вольный казак… Да и народ его любит, Фёдором Гавриловичем величает.

И уже тысячный раз Стеша начинает спрашивать себя: чем они не нравятся людям? Не воры, не хапуги, живут, как все, никого не обижают, на чужой кусок не зарятся. В чём же виноваты они перед селом? Не любят их…

— Эх-хе-хе, доченька! Сумерничаешь?

Сладкий зевок. Мать слезла с печи, зашаркала валенками по половицам.

— Дай-кось огонь вздую.

При тусклом свете лампы Стеша видит лицо матери. Оно опухшее от сна, зелёное от несвежего воздуха.

— Электричество напроводили. Кому провели, а кому так нет. Кто шибче у правления трётся, тому хоть в сенцы не по одной лампочке вешай…

Чувствуется, что ворчание матери скучно даже ей самой.

— Мам! — нехорошим, треснувшим голосом перебивает Стеша.

— Чтось? — откликается испуганно Алевтина Ивановна. В последнее время характер что-то у дочки совсем попортился, плачет, на мать кричит. Прежде-то такого не случалось.

— Мам… Скажи, за что нас на селе не любят?

— Завидуют, девонька, завидуют. От зависти вся злоба-то, от зависти…

— А чего нам завидовать? Живём в стороне, не весело, от людей прячемся за стены.

— Не пойму что-то нынче тебя, Стешенька. Ой! Неладное у тебя на уме.

— Не понимаешь? Где уж понять! Мужа привела, извели вы мужа, ушёл из дому. Мне жить хочется, как все живут! Не даете! Пробовала к мужу уйти, ты меня отравила, наговорила на Федю. «Не верь да не верь». Вот тебе и не верь. А что теперь понастроили с МТС-то рядом! Жить вы мне не даёте! Сами ничего не понимаете, меня непонятливой сделали!

— Святые угодники! Да что с тобой, с чего опять лаешься? Стешенька, на мать же кричишь, опомнись!

— Опомнись?! Опомнилась я, да поздно!

— Господи боже, от родной-то дочери на старости лет!..

На крики вышел отец, бросил угрюмый взгляд на дочь. — Опять сбесилась? Стешка! Проучу!

— Проучил, хватит! Твоя-то учёба жизнь мне заела!

Силантий Петрович зло махнул рукой.

— Выродок ты у нас какой-то. Ряшкины всегда промеж себя дружно жили. Тут на́ тебе — что ни день, то визг да слёзы…

— Это он всё! Всё он! Муженёк отравил, залез к нам змеюкой, намутил, ребёнка оставил и до свидания не сказал. Он всё! Он!

— Жизнь заели! За-а-ели! — кричала Стеша.

Проснулась дочь…


А в это время в жарко натопленном клубе играла гармошка. Фёдор, с растрёпанными волосами, с красным лицом, отрывал вприсядку. «Эх! Не век горевать! Потеснись, народ! Душа на простор вырвалась!»

Фёдор плясал и плясал, стараясь забыть и дочь, и Стешу, и тяжёлые мысли — стряхнуть всё, что не давало покоя.

В. Тендряков ПАДЕНИЕ ИВАНА ЧУПРОВА Очерк

Не зима и не осень. Снег ещё не выпал, а прихваченная морозом травка похрустывает под ногами.

В эти дни в деревне Пожары самое оживлённое место — двор колхозных складов. Идёт выдача хлеба на трудодни. У тяжёлых складских дверей, распахнутых на обе створки, стоит грузовик. Парни, сбросив с плеч пальто и ватники, щеголяя друг перед другом и перед весовщицей своей силой, таскают из склада мешки на весы.

Весовщица, статная девушка в пуховом платке и щегольской шубке, неторопливо снимает расшитую варежку, делает пометку в бумагах, и ребята, поёживаясь от холода, ждут, когда она сделает знак: «На машину!»

Посреди двора стоит председатель колхоза «Красная заря» Иван Маркелович Чупров — полушубок нараспашку, руки в карманах, ноги широко расставлены. Он хмурится, будто чем-то недоволен, но это сегодня никого не пугает — в такой день председатель не может сердиться.

Бойкая лошадёнка вкатывает во двор лёгкий возок. Пронырнувший под лошадиной мордой мальчуган звонко возвещает:

— Никита Кузьмич приехал!

Помощники весовщицы кидаются навстречу приехавшему.

— Здравствуйте, Никита Кузьмич!

— Давненько к нам не заглядывал!

С возка соскакивает высокий человек, повёртываясь направо и налево, пожимает всем руки.

— Здорово, здорово, ребята!

Председатель колхоза ждёт, когда приехавший подойдёт к нему. Никита Кузьмич, улыбаясь, шагает к председателю.

— Здорово, Никита, — говорит Чупров, протягивая ему руку. — Обижен на тебя. Год прошёл — ездишь мимо, не заворачиваешь. Пошли, кой о чём побеседуем. Для встречи и по маленькой пропустить не грешно. Верно?

— Ну, что ж, пойдём, — соглашается Никита Кузьмич.


Всем в колхозе хотелось хорошей жизни, но не всем понравилось, как новый председатель решил добиваться её.

Чупров задумал спалить бесполезный соснячок на Демьяновской согре. Просто сказать — спалить! Значит — вырубить все крупные деревья, выкорчевать пни. Первым, кто поддержал нового председателя, был Никита Бессонов.

Спалили согру. Теперь бы только на этом месте, по золе, посеять хлеб. Но Чупров повернул по-своему: «Ни рожь, ни пшеницу на согре сеять не будем. Нужно сеять лён, выгоднее!» И снова поднялись на председателя, кричали на собраниях: «Хлеба не густо, а ты — лён! Со щами твой лён есть, что ли?» Опять первым поддержал Чупрова Никита Бессонов.

Посеяли лён. Он вырос такой, что телёнок заблудиться может. Выручили на льне сорок тысяч. Как-никак, раздели на всех — деньги. А Чупров упёрся — не дам делить! Будем строить свинарник на пятьсот голов! Первым, конечно, поддержал Чупрова Никита Бессонов.

Через два года от свиней получили доход в сто тысяч. Построили молочную ферму… Год от году стал подниматься колхоз «Красная заря» — племенной скот, птица, лучший по району лён. И во всём председатель опирался на своего друга, секретаря колхозной парторганизации Никиту Кузьмича Бессонова.

И вот, когда все трудности в колхозе «Красная заря» остались позади, райком партии рекомендовал Бессонова председателем в крупный колхоз «Вторая пятилетка». Бессонов уехал, и с тех пор он встречался с Чупровым только в районе, на совещаниях. В гости к нему приехал теперь впервые.


Стараясь приладиться к размашистому шагу Бессонова, Чупров заговорил:

— На будущий год мясопоставку частично сдадим тухлым мясом.

Бессонов удивлённо сдвинул брови. Чупров ухмыльнулся.

— Да, тухлым…

— Это государству-то?

— Государству.

— Чудно́!

На красном, полном лице Чупрова держалась довольная ухмылка. Бессонов понял — Иван чем-то собирается поразить, и не стал спрашивать: сам расскажет, не утерпит.

Они пришли на место, где раньше лежал пустырь, поросший редким можжевельником. Теперь всё кругом было огорожено высокой проволочной сеткой. Внутри стояли дощатые будки с плоскими крышами.

Чёрный зверёк пронёс над жёсткой травой пушистый хвост, прыжком нырнул в ближайшую будку, оттуда высунулась его остроносая мордочка. Блестящие глаза с любопытством уставились на людей.

— Лисички чернобурые, — сообщил Чупров. — Десяток перед весной купил. Приплод уже подрос. Зимою забьём пятнадцать штук, глядишь — тысяч двадцать пять привалило.

— Новое в наших краях дело, — сказал Бессонов.

— То-то, что новое. А ты спроси, чем их кормим? Отбросами. Мясо подаём на лопате, а сами отворачиваемся. Всякую падаль едят. Некапризные зверьки, некапризные. Дёшево обходятся.

— Значит, тухлым кормите?

— Отбросами.

— Ну, а как же эти отбросы в мясопоставку попадают?

— Очень просто. Государство нам за каждую шкурку сорок килограммов мясопоставок скидывает. Закон! А шкурок сдадим пятнадцать. Посчитай — шесть центнеров хорошего мяса экономии. Нам выгодно, и государство не в обиде.

— Ловкач. — Бессонов улыбнулся. Лицо у него широкое, скуластое, сам он плечистый, костлявый, крепкий, и странно видеть на лице этого уже пожилого человека светлую, почти младенческую улыбку.

— В хозяйстве хитрость нужна, — заулыбался и Чупров. Он похлопал друга по широкой спине. — Ежели лошадь падёт у вас или корова — везите, купим. Нам чистоганом обернётся. Дальше пойдём, что ли? Гусятник на тыщу голов поставил без тебя.

Новый гусятник стоял на высоком берегу, возле пруда, густо синевшего молодым льдом в рамке обиндевевшего ивняка.

— Живём в лесу, а каждое брёвнышко считаем, — жаловался Чупров. — Такое общежитие для краснолапых тысяч в двадцать обошлось. Зато и гусятник хорош.

Бессонов окинул взглядом постройку.

— Да, брёвнышко к брёвнышку. Жалеть нечего — окупится.

— Само собой. Я, брат, не люблю рубли в банках держать. Рубль — зёрнышко: Найди ему место, посади — сотня вырастет. А где Аксинья? Аксинья!

— Аюшки! — Из дверей вышла пожилая женщина, увидела Бессонова. — А, Никита Кузьмич, здравствуй, сокол ты наш! Уж не совсем ли вернулся? Сколько времени не видались!

— Здравствуй, Аксинья. Ты, вижу, на новой должности.

— С курами-то Мария. Моё дело теперь — гуси. А не скажи, хлопот не меньше. Прибавилось хлопот-то…

— Аксинья, — строго перебил Чупров, — Никита Кузьмич — гость у нас. — И он значительно повёл бровями в сторону одиноко стоявшего на тропинке гуся.

Аксинья понимающе поджала губы.

Осмотрели скотный двор, конюшни, направились к дому председателя. По дороге их нагнала облезлая легковая машина. Из неё выскочил парень в кубанке, надвинутой на брови, — секретарь партийной организации колхоза, Алексей Быков.

— По всей деревне вас искал.

— Алексей! — воскликнул Бессонов, пожимая парню руку. — Ну, здравствуй. Откуда у тебя экипаж такой?

Чупров усмехнулся.

— У самойловского председателя купил. Старье для свалки. Отговаривал — купи лучше мотоцикл. Нет, загорелось легковую иметь.

Алексея это не смутило. Он распахнул дверцу.

— Чего пешком-то… Садитесь.

— Доедем ли? — сказал Чупров, но всё же, кряхтя, полез в тесную кабину. — У председателя нет машины, а секретарю парторганизации, видишь ли, нужна. Для авторитету, что ли? Мотоцикл по нашим дорогам куда способнее.

— Машина ничего, только подремонтировать задний мост, — ответил Алексей. — «Оппель-кадет».

— От «кадета» одна бляха на радиаторе осталась.

К дому председателя дорога поднималась в горку. «Оппель-кадет», судорожно стучавший мотором, вдруг смолк, задумавшись, постоял на месте, затем неторопливо пополз назад.

— Вылезай, приехали! — возвестил Чупров. — Я ж говорил…

В доме председателя около печки уже лежали снежной кучкой гусиные перья.

— Федотовна! — весело крикнул Чупров. — Гость пришёл. Готова ли?

— Уж повремените чуток, не поспела, — разогнулась от печки жена Чупрова Лукерья.

— Ты что, пир думаешь закатить? — спросил Бессонов. — Посидим, потолкуем, ничего не надо.

— Э-э, праведник! — засмеялся Чупров. — Год не заглядывал, а отговариваешь. Помолчи уж, помолчи, я покомандую.

Не успели усесться за стол, вошла дочь Чупрова Раисаи за ней — Алексей.

— Здравствуй, крестница. Ну, как дела? — заговорил Бессонов с Раей.

Рая из-за войны не успела кончить среднюю школу. Работала в колхозе на огородах. И как-то Бессонов предложил ей: «А что, доченька, посоревнуемся? Давай учиться. Кто быстрей до института доберётся? Смотри, не красней, коль старик впереди окажется».

Было ли то уловкой Бессонова, или на самом деле он всерьёз мечтал об институте, но, так или иначе, он «увяз»: читать — читал, а экзамены сдавать и не пытался. Рая же окончила экстерном восьмой, девятый и десятый классы, поступила на заочное в областной сельхозинститут и сейчас училась на последнем курсе, писала работу о паслёновых культурах.

Поэтому-то Никита Кузьмич и звал Раю «крестницей», а она его — «крёстным».

— Дела обыкновенные. Диплом готовлю. Да ещё… Ой, крёстный! Ведь ты не знаешь!.. — Рая бросилась в соседнюю комнату. Она принесла листы кальки, разложила их на столе.

— Теплицу думаем строить. Почти триста пятьдесят квадратных метров. Свежие овощи круглый год. Арбузы, дыни в наших сугробах.

Бессонов взял чертёж, стал рассматривать его.

— Да-а, — вздохнул он, — нашему колхозу такая теплица — не по Сеньке шапка.

Лукерья Федотовна, сухонькая, маленькая, не под стать тяжеловатому мужу, поднесла к столу широкое блюдо с дымящимся картофелем и кусками жареной гусятины. Аппетитно запахло. Иван Маркелович достал из-под лавки бутылку, вышиб пробку, наполнил всем.

— Ну-с! — Чупров поднял глаза на Бессонова. — Выпьем, гостюшко…

— За что же? Может, за молодых? — кивнул Бессонов на Алексея и Раю.

— За них успеется… На свадьбе выпьем, коль надумают… Выпьем, Никита, за колхоз «Красная заря», за счастливый колхоз!


Когда Бессонов сказал, что из «Красной зари» едет в город, Чупров вдруг решил: «Вместе едем». Почему бы и не съездить? Есть дела в облисполкоме, заодно можно поискать кожи для шорной. Он пошёл дать последние наказы перед отъездом.

Бессонов, одетый в дорогу, стоял около своего возка с Алексеем и ждал Чупрова.

— А изменился Иван, — сказал Бессонов. — Как ты думаешь?

— Что-то не заметил, — ответил Алексей.

— Мне со стороны вроде видней. Прибавилось в нём этакого «я решу» да «я сделаю». Колхоз — это «я»!

— Что ж, за пятнадцать лет колхозники к нему привыкли, он — к колхозникам. Трудно отделить колхоз от себя.

— Вот, вот… Сперва трудно отделить себя от колхоза, потом — своё от колхозного.

— Это к чему, Никита Кузьмич?

— Так, к слову. Приехал гость, нужна на стол гусятина, мигнул — на тебе, гусь! Не жизнь — сказка по щучьему велению.

— Мелочь.

— Вот именно, мелочь. Если б не мелочь, а крупное, и говорить не о чем. Тогда уж поздно. Смотри, как бы не споткнулся. Споткнётся — ты ответишь. Ты партийный секретарь… Спросят, и на молодость не посмотрят.

Алексей, смущённый, смотрел под ноги. Подошёл Чупров.

— О чём разговор?

Алексей отвёл глаза. Бессонов, влезая в возок, уклончиво ответил:

— Всё про гуся.

— Дался тебе гусь! Кто пасечника попрекнёт, что съел стакан мёду? А гусь в нашем хозяйстве даже не стакан, это чайная ложка, капля в море!

В городе они расстались, договорившись встретиться вечером у базара.


Выйдя на площадь, Чупров столкнулся с Ефимом Арсентьевичем Трезвым, председателем райпотрсбсоюза. Человек этот — постоянно растрёпанный, суетливый — был ходячим справочником, где что достать. Он схватил Чупрова за рукав полушубка и, не здороваясь, выдохнул:

— На складе сельхозснаба — вагон кровельного железа! Торопись!

Чупров, не простившись, бросился к такси.

Всюду строились, кровельное железо было дефицитным материалом, чтобы приобрести его да ещё в облсельхозснабе, где сидел упрямый народ, требовались крепкие нервы, громкий голос и умение во-время прикинуться несчастным.

Чупрову предлагали залежавшиеся на складах ветровые установки, корнерезки, жмыходробилки, а он жаловался, что скотный двор в колхозе стоит раскрытый, что надо менять крышу на конюшне, что построили клуб, а покрыли толем — никакой красоты, смешно смотреть — очаг культуры… Пришлось постучать кулаком по столу, припугнуть облисполкомом, побегать из кабинета в кабинет с бумагами. Никто, конечно, не поверил, что в колхозе у Чупрова половина общественных построек требует перекрытия, но тем не менее выписали.

Уладив дела, Чупров встретился с Бессоновым.

— Слыхал? Железо кровельное привезли в облсельхозснаб, — сказал он небрежно.

— Ну, а ты? — У Бессонова даже голос упал.

Чупров похлопал по карману.

— Вот оно где.

— Да? Ну, ладно, езжай один, меня не жди.

Чупров, улыбаясь, глядел ему вслед. «Удачливее меня вряд ли будешь». И ему стало весело. Побегает от стола к столу Никита: скотный не крыт, свинарник не крыт, и не соврёт — и скотный у него действительно не крыт, и свинарник, и даже, поди, в конторе правления крыша подтекает. Это не за чужой спиной сидеть. Пока чего-либо добьёшься, соль на спине выступит. Ему, Чупрову, не так нужно это железо, но запас карман не рвёт, шею не трёт, полежит — всё сгодится. Весной он будет строить водонапорную башню. Потребуется десяток листов, а с ног собьёшься, не найдёшь сразу. Неплохо бы свой дом под железо. Всё одно крышу заново перекрывать. Совсем не плохо.

Иван Маркелович на радостях завернул в закусочную и «пропустил соловья», чуть-чуть, так, чтобы душа веселей пела.

Обратной дорогой он думал о Бессонове, о теплице, с стёклах для теплицы, о том, стоит или не стоит крыть железом свой дом. Вспомнилось, что кузнец Егор Постнов осенью жаловался: течёт крыша кузницы. Не тёсом же её крыть! Да и склады полатать неплохо… Чупров уже склонялся к тому, что на свои нужды брать железо не стоит, но когда он вернулся в колхоз и сказал бухгалтеру: «Занеси-ка, Никодим Аксёныч, в свои талмуды: купил кровельного железа на десять тысяч восемьсот», когда он увидел покорно опущенную к столу голову бухгалтера, старческую руку, ползущую с канцелярской ручкой по книге, готовую бесстрастно поставить любую цифру, то почему-то сразу же уверенно решил: «Стоит! Кузню покроем, а склады латать не к спеху». И он небрежно бросил:

— Учти, себе на крышу хочу взять листов полтораста…

Бухгалтер понимающе кивнул головой.

Удобный человек Никодим Аксёныч. Сидит себе за дверью, сунув подшитые валенки под стол, в помятом пиджачишке, серой косоворотке, к маленькому черепу приглажены мягкие, как у младенца, волосики, — нужны выкладки о сдаче молока или яиц, вспомнишь о Никодиме Аксёныче, не нужны — словно его и на свете нет. Тишайший, воды не замутит.

Утром набегавшийся, уставший и плотно позавтракавший Чупров отдыхал в кабинете. Он был рад приходу Алексея.

— А-а, садись-ка, садись. Читал? В Болгарии, слышь, новый комбинат построили. Громаднейший! Удобрения выпускает.

Алексей знал, что, если не перебить Чупрова, тот будет говорить, пока не придёт пора итти на скотный или на свинарник.

— Иван Маркелович, Бессонов звонил.

— Никита? А что ему?

— Просит кровельного железа.

— Чего?! Железа кровельного? Что это он? Мы ему база снабжения? Я ж его направлял: беги, доставай.

— Не достал, разобрали.

— Так у нас, выходит, легче достать? По старой дружбе. Эх, Никита, Никита! Где умный мужик, а где, ну прямо, малое дитя!

— Иван Маркелович, так он же достанет, вернёт. Никите можно верить.

— Да как тут верить, коль он плохой доставало? Нет, нет, Алёшка, и не хлопочи! У нас — колхоз, а не частная лавочка. Настаиваешь, поговорим на правлении. Отчего не поговорить?

Алексей не настаивал.

После демобилизации принёс Алексей домой погоны младшего лейтенанта да армейские знания — мог разобрать и собрать с завязанными глазами пулемёт, умел скомандовать: «Длинная очередь! Закреплённым в точку! Огонь!» А это в колхозе было не нужно. Офицер, орденоносец, заслуги перед Родиной, а не хочешь быть иждивенцем, работай рядовым — вози навоз, езди прицепщиком или становись конюхом.

Выдвинул Алексея Чупров. Строили колхозную ГЭС, нужны были специалисты, и Чупров приказал: «Поезжай на курсы».

Чупров позаботился, чтобы в каждой избе над семейным столом висела электрическая лампочка, чтобы в кормокухне, на токах, в столярке, в кузнице — всюду стояли электромоторы. Маленький домик у плотины над рекой Пелеговкой стал сердцем колхоза. Если утром на мраморной доске, что висит на бревенчатой стене этого домика, не включить рубильник, то циркульная пила в столярке не зальётся визгом, не завертится барабан картофелемойки. Не включи рубильник — не сможет колхоз «Красная заря» начать свой трудовой день. А за мраморную доску с рубильником, за турбину, за генераторы, за всё, что есть в доме над Пелеговкой, отвечает Алексей Быков. Он стал начальником колхозной ГЭС, одним из самых нужных людей колхоза. И в этом заслуга Чупрова. Нет, спорить с ним Алексею трудно.

Можно было и не за сто тысяч поставить теплицу, дешевле. Но Чупров считал: раз строить, так строить — с паровым отоплением, с железным каркасом. Деревянная теплица не простоит и десятка лет. При постоянной сырости в тёплом воздухе столбы и венцы стен быстро сгниют, на один ремонт потом придётся расходовать вдвое больше.

Строить, так строить — навечно, чтобы потомки вспоминали Ивана Чупрова.

Решено было начинать строительство весной, с первых же тёплых дней. Но к этому времени надо достать весь материал, чтобы не оглядываться — того нехватает, этого нет.

У Чупрова был надёжный друг — Ефим Трезвый, председатель райпотребсоюза. Он всегда помогал колхозу — или сам доставал, или указывал, где достать.

И на этот раз он не подвёл. Сначала сказал — надо подумать, а через неделю позвонил: «Завтра принимай князя».

«Принять князя» — значило встретить полезного человека. Встретить так, чтобы тот понял — тут живут люди с широкой душой, с ними не зазорно иметь дело.

«Князь» прибыл на попутной машине, в Пожары от тракта дошёл пешком.

В сумерки, когда только-только вспыхнул свет на деревне, он появился в правлении, справился у бухгалтера Никодима Аксёновича, где найти председателя.

Никодим Аксёнович хорошо знал таких людей, «случайно» заворачивавших в колхоз. Разыскивать Чупрова был послан помощник бухгалтера Сеня Киселёв. Не прошло и десяти минут — явился Чупров.

— Здравствуйте, Виталий Витальевич!

— Здравствуйте, Иван Маркелович!

Они поздоровались, как старые знакомые, хотя видели друг друга первый раз.

— Что ж, ко мне пошли? Признаться, не обедал ещё. А вы обедали?

— Спасибо, не откажусь.

Дома у председателя стол накрыт чистой скатертью. В чайных блюдечках грибки: маринованные белые, солёные рыжички — каждый грибок с пуговицу, — грузди в сметане. В глиняной плошке — гусь, рядом — молочный поросёнок, чуть не полстола занимает сковорода с глазастой яичницей. И только в одном нет разнообразия — в напитках. Стоит бутылка простой белой, одна-единственная, а под столом ещё целая батарея таких же.

Выпили по первой «за знакомство», закусили грибками, выломали у гуся по ножке. Чупров пытливо посмотрел на гостя.

— Где работаете, Виталий Витальевич?

— На строительстве станкозавода. К вам в район за лесом приехал.

Хозяин понимающе кивнул, наполнил стаканы. «Неплохо. Строительство солидное, можно вести крупный разговор».

Выпили по второй — «за ваше здоровье».

— Прямо беда в колхозе со стройматериалами, — начал Чупров. — Вам, государственным строителям, не приходится из кулька в рогожку перевёртываться. На всём готовеньком. Пришёл наряд — поезжай и получай. А у нас… Эх, да что говорить! Ещё по стаканчику?

— Не хватит ли?

Однако выпили. Хозяин поспешно сменил пустую бутылку.

— У вас там нельзя купить какие-нибудь отходы? Скажем, железо трубчатое?

— Можно.

— Ну, а стекло?

— Можно.

— Так что ж, ещё пропустим?

Гость мотнул головой, отодвинул стакан. Чупров спросил, отбросив всякую вежливость:

— Сколько стекла дадите?

— Я простой экспедитор. Надо поговорить, не от меня зависит.

— Ящиков двадцать пять для начала — достанешь?

— Постараюсь.

— Добро! Выпьем!

Но гость держал ладонь на стакане.

— Один уговорец. Не знаю, понравится ли?

— Ну? — насторожился Чупров.

— Платить наличными. Никаких счетов, никаких расписок!

— Понятно: товар на прилавок, деньги в руки. Собственно, это нам запрещено, всё через банк должны оформлять, но вывернемся.

— Ваше дело.

Гость пододвинул стакан. Чупров налил.

— За знакомство!

— За знакомство!

Это уже было не то знакомство, за которое они выпили вначале, а новое, деловое.

Дело было начато. Чупров поставил на стол третью бутылку.

Утром следующего дня председатель «Красной зари» провожал гостя. Он вызвал конюха Сашу Братухина и приказал:

— Подбрось-ка товарища до станции на Шайтане.

Сашка кивнул головой:

— Вмиг!


Через неделю пришла машина, груженная ящиками со стеклом. Чупров проверил каждый ящик — стекло было хорошее. Председатель взял деньги, накопленные в кассе от базарной выручки, и уехал в город. Вернулся через два дня с новой машиной стекла.

Тишайший Никодим Аксёнович заприходовал покупку. Никаких счетов не было — нарушение, но что за беда? Будет ревизия? Так в ревизионной комиссии председателем старик Евсеев, членами — кузнец Егор Постнов и Алексей Быков. Свои люди, не враги же они колхозу.

И раньше колхоз строился, и раньше приходилось Ивану Маркеловичу «доставать», минуя банк, то строевой лес для гусятника, то проволочные сетки к вольерам для чернобурых лисиц. Но теперь стали чаще заглядывать в колхоз разные «князья». Чупров уводил их к себе, оставлял ночевать, а наутро ходил по колхозу с багровой, налитой кровью шеей, разговаривая, старался отворачиваться.

Все это видели, но успокаивали себя: «Уж наш-то Маркелыч не промах. Построим теплицу — окупится. В накладе не будем».

И только один человек с тревогой присматривался к председателю — Алексей Быков.

Как-то он провожал из клуба Раю. Был тихий, мягкий зимний вечер. Из окон на сугробы падал свет.

— Вчера стали квартальный отчёт проверять, — заговорил Алексей, — смотрю — куплено стекло-бой. Какой же бой, когда настоящее стекло привезли? А счетов нет! Ты понимаешь, что это?

Рая опустила голову.

— Отец раньше редко выпивал, — сказала она тихо, — по праздникам или в гостях. Теперь каждую неделю пьянка…

— Не нравится мне это, Рая.

— Я и теплице не рада, — призналась девушка. — Да что поделаешь?

— Поговорить бы начистоту.

— Отца моего не знаешь, что ли? Если загорелось — не удержишь. Раз намекнёшь, другой, а на третий он подальше пошлёт и будет делать по-своему.

Алексей шёл рядом с Раей и думал: «Не миновать крупного разговора с Иваном Маркеловичем».

И разговор этот состоялся.

Шло обычное заседание правления. Плотник Андрей Долгоаршинных посасывал свою трубку, старик Евсеев дремал, сторожиха Глафира, хоть и не член правления, но, как всегда, вытянувшись, сидела в своём углу.

Поговорили о ремонте старого свинарника, о скотном дворе. Потом Чупров сказал, что надо посылать на городской базар с продуктами не одну, а две машины.

— Маловаты обороты, маловаты, — пожале лон. — Кругом строимся. Нехватает казны. Вчера предлагали отходы углового железа, пришлось отказаться — нет денег под рукой.

— В банке триста тысяч лежит, — напомнил Алексей.

— Это железо, Алёшенька, на банковские деньги не укупишь, — ответил Чупров. — Не переведут.

— Не переведут, нечего и связываться.

— А это почему?

— Потому, Иван Маркелович! Нечистые дела заводятся. Обходим банк, счетов не берём. Кроме тебя, никто и знать не знает, откуда товар, почём куплен.

— Тебе-то что? Весь колхоз верит Чупрову, один ты не доверяешь. Строимся, нужен стройматериал, мне предлагают, я покупаю. Вот и всё! Без всяких «откуда»! Плачу не дороже государственной цены.

— А если ворованное покупаешь?

— Мне отчёта не дают. А я знать не хочу. Благо, сам чист перед колхозом и в колхозе чисто, никто не ворует. Что там в иных местах делается — не моя заботушка. Так-то!

— Ты член партии! — с неожиданной для него жёсткостью проговорил Алексей. — Партийной совести у тебя нет!

— Член партии! Совесть! Ты, Быков, перестань этим шпынять — не впервые слышу! Это Никите Бессонову я мог позволить, не тебе. Он мне и по годам ровня, и в партию с ним в одно время пришли, а ты — маль-чиш-ка! Молодо-зелено, чтоб указывать!

Алексей вспыхнул.

— Слова не скажи против, вроде царька ты в колхозе, Маркелыч.

— Алексей, что это тебе шлея под хвост попала? — удивлённо спросил Долгоаршинных. — Ну, право, чего напал?

Чупров, навалившись грудью на стол, тяжело глядел на Алексея.

— Вот что, — обрубая фразы, медленно заговорил он, — иль ты будешь указывать, иль я. Садись, стул очищу!

— Да бросьте вы! — поморщился Иван Кустов, не любивший споров.

Чупров смотрел на Быкова злыми глазами.

— Ночами не сплю, стараюсь, думаю, лишь бы колхозу на пользу, других мыслей нет, а тут…

— Не сплю, стараюсь, — перебил Алексей. — Молчат все, а я скажу: лишка стараешься, Маркелыч! Так стараешься, что редко трезвым увидишь нынче!

— Алексей, не доводи до греха!

— Уж что правда, то правда, Маркелыч, — неожиданно подала голос Глафира. — Даже мы, бабы, жалеем, как бы не спился стараючись-то.

У Глафиры вырвалось это без злого умысла, так, лишь бы слово ввернуть. Чупров резко повернулся к ней.

— А ты что суёшься, старое веретено? Что тут торчишь? Марш отсюда!

Но Глафира была не из тех, кого можно запугать криком.

— Ох, ты! Я-то с чистым сердцем, жалеючи! А ты… Не любо слушать-то? Прямо скажу — поговаривают люди, поговаривают: председатель — пан в колхозе, что душеньке надо, берёт, не спрашивает. Не поводи глазищами-то! Не боюсь!

— Глафира! Выведем! — приподнялся старик Евсеев. — Только крикни ещё, возьму за локоток!

— У-у, выводило! Старуху свою выводи!

Чупров стукнул кулаком по столу.

— Марш отсюда! Кому сказано?!

Глафира подхватила свой стул, вздёрнув острый подбородок, вышла.

— Уж говорят, голубчики, говорят! Не любо слушать-то? — раздалось за дверью.

Чупров вяло махнул рукой.

— Правление кончилось. Хватит, наговорились.

Все стали поспешно подниматься.

Алексей выходил последним. Он был смущён. Попытка одёрнуть председателя, попытка, на которую он с трудом решился, не удалась. Он уже думал: «А может, я слишком резко говорил? Ведь ради колхоза старается».


Лукерья Федотовна молча поставила тарелку со щами и ушла в боковую комнату. Оттуда донёсся протяжный вздох.

— Срамота! Дожили…

Чупров, не торопясь, принялся за щи. Он знал, что Федотовна не заставит долго гадать, почему сердита и чем недовольна; пяти минут не вытерпит, снова появится, сложит руки на животе и начнёт пилить.

Так и случилось. Он не доел щей, как Лукерья. Федотовна вышла к столу, минуту-две молча смотрела на мужа и наконец, убедившись, что её красноречивый взгляд нисколько его не смущает, сказала:

— Трескает — и горюшка мало, а тут от людей совестно.

Это «от людей совестно» было знакомо Ивану Чупрову. Ещё в те времена, когда он стоял за то, чтобы палить Демьяновскую согру, а в ответ ему кричали: «Не желаем! Сменить с председателей!» — Лукерья Федотовна так же стояла перед ним и говорила: «От людей совестно».

Он отставил пустую тарелку.

— Что там на второе?

— Второе ему! И не краснеет! А слышал, что по деревне говорят?

— Пока нет, но, видать, услышу. Глафира, что ли, наболтала? Она может, язык без костей у бабы.

— Не одна Глафира была на собрании…

Федотовна стала торопливо выкладывать всё, услышанное за утро.

— Ушла со двора корова, — хоть и муж дома, да всё одно, что место пустое, ворот починить некому. Пошла искать, встретила Настасью, не Кустову Настасью, а Большухину: «Не видала ли, мол, коровы моей?» И та нет, чтоб прямо, а с усмешечкой, жалостливо да ласково: «Как, мол, Иван твой чувствует?..» Что, говорю, Ивану сделается? Чуть свет — шапку в охапку и был таков… А она ехидно так, с улыбочкой: «Говорят, баня ему вчерась была».

Чупров помрачнел, забыл про второе. «Вон как обернулось! Меня пачкать! Ну, Алёшка! Покаешься!»

Вошла Рая, как-то бочком, тихо, словно невестка в злой семье. Иван Маркелович поднялся, пошёл от стола, по пути отбросил подвернувшуюся под ноги кошку, не снимая валенок, завалился на кровать.

Он боялся разговора с дочерью. У этой упрёки не старушечьи: «Я как комсомолка… Ты как член партии…» Второй Алёшка. Молода, глупа и по глупости такое может сказать — душа кровью умоется.

Рая отказалась от обеда.

Лукерья Федотовна долго ворчала:

— Господи! Варила, варила, ждала к обеду. Один завалился, другая — на́ тебе, хвостом верть — не хочу! Разнесчастная я…

И замолчала.

Чупрову стало душно. Он поднялся, оделся и вышел на улицу. Кончался короткий зимний день. Жиденькие сумерки уже робко затягивали дорогу. Снег казался серым. И ни одной души, пусто, словно вымерло. Чупрова охватила тоска, скучными показались родные Пожары. Такое находило на него иногда в первые годы работы председателем, когда колхоз был ещё слаб и беден, а народ не хотел его понимать. «Уехать бы, пропади всё пропадом, живите, как хотите!» Но тут ярким, весёлым светом вспыхнули разом все окна в деревне. Сразу же вспомнился день пуска электростанции. Тогда отец Егора Постнова, дед Евлампий, восторженно хлопал себя по острым коленкам и повторял: «Мигнул — и другая деревня! Только мигнул — и другая!..»

— Мигнул — и другая, — проворчал вслух Чупров и подумал: «То-то и оно, другая. Не я б — сидели б, поди, до сих пор, как в «Свободе», при керосинчике. Легко сказать «мигнул».

С новой силой нахлынула обида: мальчишки вроде Быкова учат, призывают к порядку! К кому пойти? Кому раскрыть душу? Ночей не спал, сколько крови испортил — нечего сказать, отблагодарили! Но это не пройдёт! Покаются!

Он заметил, что подошёл к низенькому домику, закрытому кустами. Крыша в снегу, кусты в снегу, и если бы не светящиеся окна, то дом был похож на сугроб. Устоявшимся миром и покоем потянуло на Чупрова от этих окон.

«А ежели зайти? Живём почти рядом, а в гостях не был. Вот живёт в стороне от всего, делает своё дело, спокоен, доволен жизнью».

По расчищенной дорожке Чупров направился к калитке.

Увидев неожиданного гостя, бухгалтер Никодим Аксёнович обрадовался.

— Удивлён, Иван Маркелович, удивлён! Не скрою. В кои-то веки.

— Слышал, что про меня плетут? — в упор спросил Чупров.

— Не спеши, всему своё время. Полушубок снимай. Холодищем от тебя разит. Бр-р-р! Мария, матушка, самоварчик изготовь да поищи в шкапчике — может, чего погорячей найдёшь. Примощайся, Маркелыч, к столу…

Из-за полинявшей занавески вышла жена бухгалтера, Мария Мироновна, медлительная, водянистая старуха.

Она поставила на стол тёмную бутылку, тарелку с кусками сала, хлеб, стаканы.

— А лучок, матушка, забыла. Лучок — первая закуска!

Выпили, закусили. У Никодима Аксёновича на щеках выступили красные пятна.

— Никакой благодарности нет у людей, Иван Маркелович, — начал хозяин. — Иду сегодня с обеда, вижу у никифоровского дома стоят Марья Петухова и Алефтинка Рыльцева. Сам знаешь: две бабы — базар… И чешут они языки. На тебя обижаются, видишь ли. Мол, ты власть большую забрал (уж прости, с чужих слов говорю), куда только хочешь, свою руку запускаешь.

Чупров налил себе водки.

— Запускаю, говорят?

— Запускаешь.

— Ну, и пусть говорят. Этим Марьям да Алефтинкам не впервой. Когда колхоз поднимал, я от них и слова-то доброго не слышал. И такой я был и сякой. Потом опомнились. И нынче опомнятся. Дойдут куриными мозгами, что если запускаю куда руку, то на их пользу. Вот, скажем, колхозу скоро нужны будут трубы. Кто знает, где их достать? А знать, к примеру, может Ефим Трезвый, председатель райпотребсоюза. Он, конечно, мне друг, может и без корысти подсказать. Но раз он друг мне, то и колхозу моему друг, и я должен вести себя по-дружески: надо пригласить на блины, угостить медовухой.

— Как же, как же, — закивал головой Никодим Аксёнович.

— И трубы приходится доставать, и проволочные сетки, и стекло, — сколь народу побывает, подсчитай-ка! А ведь своих ульев не держу и коровёнка у меня незавидная — не для себя живу, для колхоза!

— Вот, вот и я говорю, Иван Маркелович. А ты послушай… — Никодим Аксёнович тронул сухонькой ручкой тяжёлую руку Чупрова. — Откажись-ка от руководства. В ножки поклонятся, просить будут: не покинь нас, Иван Маркелович.

Чупров об этом думал и ещё дома решил так поступить. Но то, что Никодим Аксёнович ему подсказывал, было сейчас неприятно. Вообразит, что он, Иван Чупров, его умом стал жить.

— Не учи, Никодим. Как-нибудь своей головой дойду.

— К слову я, — улыбнулся бухгалтер. — Знаю — себя в обиду не дашь.

Чупров простился и вышел.


Одно к одному — перегорела обмотка на якоре, стала электростанция. Света нет. Утром доярки на скотном поругались из-за фонарей. Пилорама в столярке не работает. В кормокухне барабан картофелемойки приходится крутить вручную. Кузнец Егор Постнов вспоминает у горна и бога и чёрта, а пуще всех Алексея Быкова, «электрического начальника». Чтобы двигать руками мехи, надо снимать все приспособления, поставленные самим Егором.

И в такой-то день председатель не вышел из дому.

Случалось, что он оставлял колхоз не на день, не на два, а на недели, даже уезжал как-то на два месяца в город на курсы. Но всегда перед отъездом Чупров обходил хозяйство, бригадирам, заведующим фермами давал наказы: «Так-то и так-то без меня действовать». Иван Кустов тогда заменял председателя. Теперь же Чупров никого не предупредил.

Поговаривали — заболел. Но плохо верилось. Никто в деревне не помнил, чтобы Иван Маркелович залёживался в постели.

Старик Евсеев решил зайти к председателю.

— Что с хозяином случилось? — спросил он у Лукерьи.

— На такой работе лошадь надорвётся, — сердито ответила Федотовна. — Работает, работает, а какая благодарность? Одни укоры!

Евсеев хотел потолковать с больным, но хозяйка выпроводила старика за дверь.

— Нечего беспокоить! Довели человека…

Чупров валялся в постели одетый, листал от скуки книжки Раи, но чтение не шло на ум. «Нет, нельзя показать, что все эти обиды, как с гуся вода. Не прежнее время! Пора бы научиться уважать Ивана Чупрова!»

К вечеру лежать стало невмоготу. Чупров оделся, сунув глубоко в карманы полушубка руки, пошёл в правление.

Едва переступил он порог, сразу восторжествовал: «Ага, вон оно что! Припекло!»

В конторе было полно народу: бригадиры, члены правления, просто колхозники — все тут. Председателя встретили виноватыми взглядами. Иван Кустов поспешно соскочил со стула, освободил место.

— Так вот, дорогие товарищи колхозники, — сурово начал Чупров, — много раз обижали меня несознательные элементы. Но это было в начале, так сказать, нашей общей жизни. Уж я бы должен авторитет заработать. Ан нет. На днях были пущены грязные слухи. Повторять их здесь? Сами разносили, знаете… Скупаю ворованное, пьянствую.

— Не все же разносили эти слухи, — подал голос Андрей Долгоаршинных.

— И верили им не все! — прогудел бас кузнеца Егора.

— Глафира наболтала.

— Я? Не ты ль бегала по деревне, языком трепала! — вскинулась Глафира.

— Тихо! — привычно, как на собрании, сказал Чупров, и кругом стихло. Знаю — не все. Знаю — верят в меня ещё в этом колхозе. Потому и пришёл к вам. Но есть и такие, кто вставляет мне палки в колёса. Это не Глафира, нет! Глафира — тёмный элемент.

— Ой, да наговоры на меня, Маркелыч! Истинно говорю — всё наговоры.

— Помолчи. Мне обидно слушать упрёки от таких людей, как Алексей Быков. Я его на высоту поднял, и вот вместо благодарности… Не вижу его здесь, а жаль, поговорить бы при народе начистоту!

— Ишь, как до дела, так и не пришёл!

— Да некогда ему. На электростанции ремонт делает!

— Сбегать за ним! Коль люди попросят — время найдёт!

Несколько парней выскочили на улицу. Глафира тоже, накинув на голову полушалок, нырнула в дверь, но не за Алексеем — надо сообщить всем: «Идите в правление! Быкова Алексея обсуждать будут! Сам Иван Маркелович пришёл».

И, пока бегали за Алексеем, народ плотно набился в контору.

Алексей пришёл запыхавшийся, в расстёгнутом полушубке. Ему уступили дорогу.

— В чём дело? — спросил он, удивлённо глядя на Чупрова и уже смутно чувствуя, что над его головой нависло что-то недоброе.

— Спроси людей, — движением подбородка указал Чупров на тесно сбившихся колхозников.

— Пусть покается перед Иваном Маркеловичем!

— Проси прощения!

— Что такое? — оглядывался Алексей. — В чём дело, товарищи?

— Председатель из-за тебя заболел!

— Иван-то Маркелович нам дороже тебя!

— Сплетням способствуешь!

— Председателя грязнишь!

Алексей, побледнев, молчал.

— Ишь, глаза-то бегают!

— Совесть заела!

Иван Кустов, напуганный случившимся, кричал, надрываясь:

— Тихо! Нельзя же так! Пусть Алексей извинится перед Иваном Маркеловичем. Ей-богу, ничего страшного нет, а раскричались!

— Правда! Пусть извинится! — Повинись, Алексей!

Чупров, видя бледное и решительное лицо Алексея, понял, что тот не извинится, что пахнет скандалом, что слух об этом дойдёт до райкома.

— А ну, тихо! — Он повернулся к Алексею. — Не надо твоих извинений. Я не оскорблённая барышня, чтобы пардоны выслушивать. Одно пойми — хочу добра колхозу, и не становись поперёк, не учи меня жить. Молод!

Алексей молчал.

— Вот и всё, — произнёс Чупров. — Расходитесь!


На другой день Рая узнала всё, что произошло. Все обвиняли Алексея, его ругали, сочувствовали председателю. Рая поняла: все отвернулись от Алексея, он остался один.

Едва стемнело, Рая пошла к электростанции.

Алексей выскочил к ней без шапки, в накинутом на плечи полушубке.

— Ты, Рая? Пришла! Спасибо. Думал, и ты сердита.

— Сердита я, Алёшка, сердита! Ведь предупреждала же, ведь говорила! Не послушал, вот и случилось.

— Да…

Он стоял перед ней, наклонив голову со спутанными волосами, поглядывая испуганно из-под бровей.

— Иди шапку надень. Простудишься.

— Подмял меня твой отец, Рая, — вздохнул Алексей. — В землю втоптал. Я ж за него боялся, предупредить хотел, добра ему желал. Не понял, не захотел понять! А за ним все уж следом. Никто не понял. Ты б слышала, как кричали, словно враг я им.

Голос Алексея сорвался. Он помолчал.

— А ведь коммунисты среди них были: Иван Кустов, Евсеев. Какой же я секретарь партийный? Разве посмели бы так орать на Бессонова? Выходит, пустое я место. Страшно, Рая… От меня сейчас все шарахаются. Пусть виноват, ошибся, не надо бы при Глафире лишнего болтать. Обсудили бы на собрании, освободили бы, дали бы выговор — пусть! Всё легче! А он перед народом унизил! А сталкивать меня с секретарей твой отец не хочет, невыгодно ему. Райком ведь заинтересуется…

— Так ты сам в райком иди!

— Эх! Думал об этом! Ну, пойду, так ведь сейчас против меня весь колхоз. Пришлёт райком человека, тот встанет на мою сторону, меня здесь ещё больше возненавидят: «Ага, мол, жаловаться полез!» Ничего я этим не добьюсь, глаза им не раскрою. Опять для них Иван Маркелович свят и чист, а я жалобщик, клеветник. Да, и в райкоме-то Ивану Маркеловичу больше поверят. Он старый председатель, а я — молодо-зелено.

— Так что же делать?

— Не знаю.


Чупров сидел дома. Раскрасневшийся, потный, он допивал пятый стакан чаю.

— Садись, — добродушно сказал он, когда Рая вошла в избу. — Мать, медку нам подкинь. Ещё стаканчик выпью.

Рая тяжело дышала.

— Кто за тобой гнался?

— Никто.

— То-то и видно. Да не бойсь, пытать не стану, сам молодым был.

— Отец!

— Что?

— Сейчас видела Алексея.

Иван Маркелович насторожился.

— Ну и что же? Чего тебе с ним не видеться, чай, каждый вечер встречаетесь.

— Говорила с ним.

— Коль не секрет — о чём?

— О том, как ты его перед народом осрамил.

— Я? Я тут ни при чём. Колхозники срамили.

— Он же тебя хотел предупредить.

— О чём?

— Сам знаешь.

— Ну, хватит! Предупреждения надоели.

— Если он виноват, почему ты на партийном собрании вопрос не поставил?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— А я знаю! Будешь настаивать, чтобы его сняли, райком заинтересуется, а тебе невыгодно. Всплывёт кое-что.

Чупров свирепо крякнул, поднялся из-за стола.

— Раз и навсегда говорю: миловаться с ним милуйся, а меня не трожь!

— Нет, трону!

— Тогда из моего дома уходи! К нему, коли он дороже!

— И уйду!

— Да это что же такое? Матушки мои! — испугалась Федотовна. — Иван, опомнись! А ты, вертихвостка, против кого кричишь?

— Молчи! — повернулся Чупров к жене и холодно кивнул дочери. — Можешь собираться!

— Не пущу! — крикнула Федотовна. — На позор-то всей деревне. Без свадьбы. Не пущу!

— Мать! Пусти её! Мать!! Старая дура! Кому говорят — отстань! Пускай идёт, коль совести нет.

Федотовна села на лавку и запричитала:

— Головушка моя горькая! И за что такое наказание! Кормила, холила, в люди выводила… На позорище-то всем!..

Рая стала собирать свои платья и книги. С тяжёлым чемоданом она вышла на улицу.


В колхоз приехал Ефим Трезвый. Он сообщил Ивану Маркеловичу, что есть возможность купить цемент. На новом скотном надо было цементировать дорожки. Чупров пригласил гостя к себе. Федотовна, забыв о том, что когда-то упрекала мужа — «от людей совестно», бегала то на склад за свининкой, то на птицеферму за свежими яичками.

Всё улеглось. Мало ли бывает неприятностей в беспокойной жизни председателя колхоза!

…Бухгалтер Никодим Аксёнович, как всегда, заприходовав покупку цемента, принёс документы на подпись к Чупрову. Тот расчеркнулся и вернул бумаги. Никодим Аксёнович молча стоял у стола.

— Чего там ещё?

Бухгалтер нерешительно поёжился.

— Оно твоя воля, Маркелыч. Ведь мы без счетов покупаем. Сам понимаешь, как мне приходится изворачиваться. А вдруг что случится. Рискую!

— Кто спросит? Я один могу спросить. Я председатель!

— Всё же опасно. Могут притянуть за нарушение финансовой дисциплины.

— Меня притянут, я и отвечу. Ты за мной, как за каменной стеной. Чего таким трусливым стал?

— Я не к тому, Иван Маркелович.

— Тогда к чему же?

— Старуха больная, хозяйство в упадке…

Чупров начал понимать, в чём дело.

— Уж не хочешь ли погреться на колхозных покупках?

— Твоя воля, — со вздохом ответил бухгалтер. — Ты ж, к примеру, Ефима Арсентьевича не обижаешь.

Чупров нахмурился.

— Ты кто? — спросил он в упор.

— Чего?

— Колхозник ты или нет? Колхозник! Так служи без корысти колхозу, не оглядывайся на Ефимов Арсентьевичей. Им наш колхоз — сбоку припёка. Потому-то иной раз и приходится благодарить. Так-то! Я же себе ни копейки не беру!

— Твоя воля, — подавил обиженный вздох Никодим Аксёнович.

Когда бухгалтер ушёл, Чупров призадумался: «А ведь при таких оборотах, какие я провожу, трудненько ему изворачиваться. Другой бы перечил, на стенку лез, а он молчит, делает, что ни скажу. Напрасно обидел, напрасно. Сам к нему несправедлив был. В чём его можно упрекнуть по работе? Ни в чём! Тих, потому и неприметен. А надо приметить».

Чупров в тот же вечер написал приказ о премировании бухгалтера Ляпина деньгами в сумме двухсот рублей.

Сам Чупров скоро забыл этот случай. Никто из правления не обратил на него внимания.


Для теплицы нужны трубы, заменяющие столбы, что поддерживают крышу, и трубы парового отопления. Чупров решил съездить сам в город, встретиться с людьми, которые могут помочь. Такие люди сами не предложат услуг, их надо просить, с ними надо подружиться.

Чупров знал, как это делается.

Городской ресторан «Север» на языке «деловых» людей назывался «Чёрная ночка». Там весело и непринуждённо заключались всякие сделки. Чупров занял кабинку и стал ждать. Скоро появился знакомый Чупрову Виталий Витальевич, с ним — высокий, представительный человек.

— Познакомьтесь: Николай Степанович Рябчик.

Чупров и Николай Степанович поздоровались.

У Рябчика были большие волосатые руки, крепкая шея, выпуклые, с весёлой улыбочкой глаза.

— Что тут нам в закутке сидеть? — сказал Рябчик. — Не люблю! А ну, перейдёмте ближе к народу!

По тому, как новый знакомый сочно произнёс своё «не люблю», и по тому, что он захотел быть «ближе к народу», Чупров уверился: «Да, птица не маленькая. Стоит обхаживать».

Прошли в общий зал. Мгновенно вырос перед ними официант.

— Мы люди русские, — веско заметил гость.

— Литр водки, — значительно кивнул Чупров. — И… закусить… соответ-ствен-но.

За первым графинчиком Чупров начал жаловаться на трудности со стройматериалами. Но новый знакомый был или очень прост, или хитёр без меры. Едва только Чупров заикался о трудностях, он обрывал его.

— Выручим! Ещё по маленькой.

Официант менял графинчик за графинчиком. Багровела шея у Чупрова, багровела шея у Николая Степановича.

— Выручим! Моё слово свято! А ну, ещё.

— Он выручит, — твердил Виталий Витальевич заплетающимся языком. — Его слово свято. Он бог у нас.

— Ты мне нравишься! — трепля по плечу Чупрова, говорил Николай Степанович. — Всем выручу! Ты мужик. Чернозёмная силища! Я сам из мужиков. Вельского уезда! Стал инженером. Строятся мужики, разворачиваются! Выпьем за мужиков, которым нехватает строительных материалов.

Сверкавшие под электрическим светом бокалы на столе начали туманиться в глазах Чупрова.

— Выпьем! — нажимал Рябчик.

— А выручишь?

— Дай руку!

— Тогда выпьем!

Виталий Витальевич упал головой на стол, зазвенели рюмки.

— Э-э, не годится. Рано! — произнёс Николай Степанович. — Некрасиво! Каждый раз вечер так портит. Слабоват! Придётся кончить.

Виталия Витальевича свезли на квартиру.

Николай Степанович, в добротном пальто, краснолицый, с улыбкой в выпуклых глазах, остановился у машины и, пристально глядя на Чупрова, спросил:

— Кончим или продолжим?

Чупров на морозе чуть протрезвел. Он понял, что сказать «кончим», — обидеть, испортить вечер и, возможно, проиграть то дело, ради которого они собрались.

— Продолжим, — ответил он.

Николай Степанович одобрительно улыбнулся.

— Тогда едем, компанию соберём. Двоим скучно.

Через полчаса битком набитое не знакомыми Чупрову людьми такси неслось обратно к ресторану «Чёрная ночка».

…Чупров проснулся. На стенке, оклеенной голубыми обоями, висел коврик: большеголовая, с загнутыми длинными ресницами девочка гонит двух краснолапых гусей. «Где это я?»

Он лежал одетый, но босой на неразобранной койке. На полу лежали валенки.

«Где я? Что случилось? Ах, да». Чупров начал припоминать. Ресторан, шумная компания. Улица. Качающиеся фонари. Какой-то полуподвальный буфет. Испуганное лицо буфетчика. Оно пухнет, шевелится в его глазах, кажется жидким. Звенит падает на пол посуда.

Чупров сел на смятой кровати. Голова тяжёлая, во рту гадко.

Комната совсем не знакомая. Через полузамёрзшее окно видна городская улица. Ходят люди, проплыл голубой автобус. На полу валяется детская игрушка — тряпичный зайчонок с мятыми ушами.

Дверь открылась. Чупров поспешно спрятал под койку босые ноги. Вошла женщина с жёлтым и сердитым лицом. Мельком взглянула и отвернулась.

— Умываться — по коридору направо, — резко сказала она.

Уже на улице Чупров вздохнул свободно: «Слава богу, вырвался!»

Зашёл в столовую, заказал чаю и вынул из кармана деньги. Он взял с собой восемь тысяч. Сейчас оставалось пятьсот рублей с мелочью.

«Не может быть, чтоб всё прогуляли. Ну, тысячу, ну, две, а за три так и совсем мёртвым ляжешь!»

На улице из автомата Чупров позвонил к Виталию Витальевичу.

— Как насчёт труб? Можно ли надеяться?

— Трубы будут. Николай Степанович обещал. В любое время посылай машину.

Чупров задумался.

«Дорогонько обойдутся эти трубы».

Было раскаяние, была злость на себя и на Рябчика, но страха, что придётся отвечать за растрату, не было. Семь тысяч, подумаешь! Колхоз не убогий, уладится!


На колхозной машине привезли из города первую партию труб, с ними — письмо председателю. В письме размашистым, сильным почерком всего несколько слов:

«Уважаю за широту души. Надеюсь, что ни в чём не обижу. Договаривайся с В. В. — Н. С.»

Чупров выругался: «Широта, чёрт бы тебя взял! От такой широты недолго по миру пойти». Было неприятно вспоминать, как он сорвался в городе: «Что молодой жеребчик, очертя голову с дороги — в яму».

Однако узелок был завязан. Оставалось щекотливое дело — уладить с Никодимом Аксёновичем, чтобы тот сумел как-то обойтись с этими пущенными на ветер семью с половиной тысячами.

Покашляв в сухонький кулачок, Никодим Аксёнович присел к столу, уставился на председателя. Очки у бухгалтера были старенькие, сидели на носу криво, придавали мелкому лицу значительное и таинственное выражение. Он молчал, ждал, что скажет ему Чупров.

— Так-то, Никодим, трубы пришли, но вот они куда сели! — Иван Маркелович похлопал себя по загривку. — Пришлось все пороги обить. Мы люди не гордые, ног не жалко. Только под каждым порогом приходится оставлять… — Председатель вытянул руку, выразительно потёр большим и указательным пальцами. — Понимаешь?

— Сколько? — со вздохом спросил Никодим Аксёнович.

— То-то и оно, что много. Семь с гаком.

Никодим Аксёнович снова вздохнул.

— Широкий ты человек, Иван Маркелович. Одному готов шубу из сотенных шить, а другому — кусок бросишь, и то с оговорками.

— О чём ты?

— Да всё о том. Не хотелось говорить, ждал — сам смекнёшь, а, видно, придётся напомнить. Я твой первый помощник. Без меня, как без воздуха. Ты считаешь, что только сам достаёшь трубы да стекло. Не только ты, и я достаю. Без меня ты по рукам и ногам связан, ржавого гвоздя не достанешь на стороне. А что я от тебя вижу? Ничего. Сам-то себя не забываешь, пьёшь вволю с дружками, ешь всласть. Тебе стоит только шепнуть словечко: «Ну-ка, мол, скатерть-самобранка» — и готово. Не жизнь, а масленица.

— Никодим! Забываешься.

— Не я — ты, Маркелыч, забываешься. Кинул кусок — на, подавись. Дороже я сто́ю, ей-богу, дороже.

Сначала шея, потом уши, скулы Чупрова стали наливаться краснотой. Никодим Аксёнович зябко повёл плечами: все в колхозе знали, страшен бывал председатель в гневе.

— Та-а-ак! Уходи-ка отсюда, божий человек! Уходи с глаз, пока не раздавил и душу твою поганую не вытряхнул! Благодарности выпрашивает! Семью тысячами пугает! Иди вон! Эти семь тысяч на себя возьму.

Никодим Аксёнович неуходил.

— Ладно, пусть уйду я, пусть ты повинишься в этих семи тысячах. Пусть даже простят их тебе. А дальше как?

— Не твоя заботушка!

— Не моя, то правда. Твоя заботушка. Что дальше будешь делать? Кого на моё место посадишь? Сеньку Киселёва? Тот, конечно, что ни скажи, сделает. Только по неопытности он в первом же деле себя и тебя запутает. Да ведь и я просто так не уйду, дам знать кой о каких документиках. Уйди, говоришь? Могу! Да сам не отпустишь.

— Что тебе нужно, старый пень? — поморщился Чупров.

— Жить вместе по совести.

— По совести? Ещё на такое слово язык поворачивается!

— Ты трубы достал. Кто-то помог. Кого-то, знаю, ты благодарил. Не в воздух же ушли семь тысяч. А я каждый день помогаю. Грешно, Иван Маркелович.

Чупров вышел из-за стола, расставил толстые ноги в больших, крепких валенках. Его руки, перевитые набухшими жилами, грузно повисли вдоль тела. Казалось, поднимет руку, толкнёт легонько, и сухонький Никодим Аксёнович вылетит в дверь вместе со стулом. Но Чупров не поднял руки.

— Не зна-ал, Никодим, что у тебя такая корыстная душа. Ладно, н е  о б и ж у!

— Иван Маркелович, сам посуди…

— Сказал — не обижу! Моему слову не веришь? Всё!

Никодим Аксёнович вышел.

«Н е  о б и ж у!» — эти слова в устах Чупрова звучали внушительно.


За трубы было «выплачено» на пятьсот рублей больше: эти пятьсот взял себе Никодим Аксёнович.

Чупров долго вертел в руках документы, хмурился, бросал на бухгалтера тяжёлые взгляды, но всё же поставил подпись.

Со строительства привезли отходы углового железа.

И снова мрачно вертел перед глазами бумагу председатель.

— Не накладно ли будет каждый раз куш отрывать? — спросил он Никодима Аксёновича.

— Вольному воля, — вздохнул тот. — Можешь не подписывать, Иван Маркелович. Только я по-другому оформлять отказываюсь.

— Смотри, Никодим, выведешь из терпения, — погрозил Чупров. — Дороговато обходишься колхозу.

— Не дороже, чем ты, Иван Маркелович.

— Я себе ни копейки не беру!

— А вот обожди, покажу.

Никодим Аксёнович вынул из кармана обыкновенную смятую ученическую тетрадку.

— Что ещё? — насупился Чупров.

— Прочти, увидишь. Чупров небрежно взял тетрадь.

— Двадцать первого октября — один килограмм масла. Что это?

— Списочек, Иван Маркелович. Когда что брал для себя и для гостей.

Чупров перелистывал страницы, исписанные плотным почерком. Только бухгалтер мог так старательно отметить всё, даже самые мелкие грешки, оценить их в рублях и копейках.

— Вот оно что! С октября за мной следил. Ждал, когда споткнусь.

Ноздри Чупрова раздулись.

— Вот твоя писанина!.. Вот!.. Грош ей цена!

Он разорвал тетрадь, бросил под стол.

— Заново, Иван Маркелович, нетрудно составить, заново…

— Пошёл вон!

Никодима Аксёновича как ветром сдуло.

Документ о покупке углового железа остался на столе и весь остаток дня смущал Чупрова.

Вечером он ушёл домой, не подписав счёта.

На другой день бухгалтер подал заявление об уходе с работы. Чупров скомкал и бросил его. Он знал теперь, что если не существует, то может существовать копия ученической тетради с таблицей умножения на обложке. Знал, что в любое время Никодим Аксёнович может доказать документами каждую цифру, записанную в ней. И рад бы избавиться, и нельзя отпускать от себя этого подлого человека.

Чупров выбросил Никодиму Аксёновичу бумагу о купле углового железа.

— Смотри, Никодим, доведёшь меня.

Бумага была подписана. Никодим Аксёнович скромно уставился в пол. А Чупров даже съёжился на стуле от злобы: «У-у, старая перечница, рад, что верх взял!»

Прежде, когда бухгалтер приносил на подпись бумаги, Иван Маркелович как-то не замечал его. Он глядел в бумаги, а не на тех, кто их подаёт. Теперь он подмахивал бумаги, не читая. Читать — расстраивать себя. Зато в такие минуты он, не поднимая взгляда на Никодима Аксёновича, ощущал его всей кожей, каждой клеткой, ощущал с болезненным зудом. У Чупрова дрожали руки, он с усилием их сдерживал, чтобы они сами собой не сжались в кулаки. Всё же он подписывал бумаги. Подписывал и молчал. Было стыдно за самого себя. И он знал — долго не выдержит.

Чтобы Никодим Аксёнович не мог сорвать куш с очередной сделки, Чупров прекратил покупки. Стало легче дышать. Иван Маркелович начал даже по-старому покрикивать на бухгалтера.

Маломощные колхозы возили продавать свои продукты на базар в райцентр, колхозы покрепче, имеющие по четыре, по пять грузовых машин, везли на базары областного города. Хоть и дальше, но выгоднее.

Каждую неделю из деревни Пожары отправлялись в город две трёхтонки. Продавец Максим Боровков аккуратно сдавал под расписку Никодиму Аксёновичу базарную выручку.

Максим давно упрашивал Чупрова освободить его от торговли. «До седых волос за прилавком покрикивать буду, что ли? — спрашивал он. — Ребята учатся. Алексей Быков меня на год старше, а уж на электростанции начальствует, журналы по электротехнике читает. Мне и за книжку сесть некогда. Только приедешь — собирайся обратно. Цыганская жизнь!»

Чупров отказывал Максиму — некого поставить. Тот пожаловался в райком комсомола. Приходилось освобождать.

Щекотлива должность базарного продавца. Цены на продукты обычно устанавливает правление. Но продавец может их чуть повысить, может и снизить. Это его право. Он должен приспосабливаться к базару. Сегодня большой привоз мяса — цена падает, завтра привезут меньше — цена подскочит. Базарному продавцу приходится иметь дело с большими деньгами. Только людей, в честности которых нельзя сомневаться, можно ставить на такую работу.

Прежде посылали торговать двоих: не для того, чтобы один следил за другим, просто двоим удобнее работать. Но Максим отказался от второго: «Справлюсь. Лишний человек в колхозе пригодится». Будь кто другой на его месте, могли бы подумать, а не для того ли он отказался, что одному вольготнее. Но в Максиме не сомневались.

Кого теперь назначить?

Чупров остановился на Павле Штукине, учётчике сепараторного пункта. Это был парень мало приметный, кончил семь классов, ушёл делопроизводителем в Маслопром, проработал там года три, соскучился за конторским столом, вернулся в деревню. Чупров решил: «Пожалуй, по нутру придётся Павлу работа продавца».

Первый раз Павел Штукин поехал на базар с Максимом. Вернулись оба довольные. В бухгалтерии при сдаче денег присутствовал Чупров.

Максим вышел на середину комнаты и, шутливо раскланиваясь перед Чупровым и Никодимом Аксёновичем, сказал:

— Внимание! Наш казначей достаёт капиталы!

Павел Штукин уселся на стул.

— А чего, а чего? — ворчал он. — Ты-то привык. А вдруг что случится? Сумма-то большая.

Он стянул один валенок, потом другой, на пол упали скомканные бумажки. Павел осторожно собрал их в кучу, для верности потряс над кучей валенки, пошарил в них рукой. Так, в полушубке, босиком, он, сосредоточенно сопя, принялся считать выручку.

Чупрову это даже понравилось: «Смех смехом, а парень без ветра в голове. Дорожит честью».

На другой день он отправлял Павла одного, сам проводил его до машины, на прощание пожал руку.

— Базарный доход — становая жила колхоза. И новые скотные и новые теплицы — всё на нем держится. Ты отвечаешь за то, чтоб эта жила не подсыхала. Ты большой человек в колхозе. Максим это недопонимал.

Чупров считал, что после такого разъяснения парень должен быть предан колхозу всей душой.

Жизнь шла обычным порядком. Иван Маркелович с утра до вечера занимался хозяйством. Никодим Аксёнович присмирел. Казалось, всё улеглось.

Павел Штукин должен бы становиться опытнее, набираться торговой смекалки, но доход с базара почему-то не рос.

Чупров заметил, что у парня появились новые галстуки, что он курит дорогие папиросы. И это ещё полбеды. Беда была в том, что Павел Штукин стал увиваться возле Никодима Аксёновича.

Базарный продавец всегда связан с бухгалтером. Он сдаёт деньги, расписывается в получении новых товаров. Но почему всё же вечерами молодой парень, вместо того чтобы итти в клуб, где и танцы, и радио, и девчата, сидит со стариком? О чём они толкуют?

Чупров решил принять меры. Он каждый день начал звонить по телефону в город, узнавать цены на базаре.


У стола бухгалтера, развалившись, положив ногу на ногу, сидит Павел Штукин. Никодим Аксёнович чему-то весело, по-стариковски лукаво посмеивается. Они оба оборвали смех, когда появился Чупров.

«Не надо мной ли?» — подумал Чупров и кивнул продавцу:

— Павел, зайди!

Даже то, что Павел не сразу вскочил, не бросился следом, показалось председателю подозрительным: «Марку выдерживает, хочет показать — мол, не боюсь».

Павел вошёл. Невысокий, большеголовый, он сел неловко на стул, упёрся руками в колени, расставив в стороны локти.

— Как торгуешь?

— Ничего, Иван Маркелович.

— А по-моему, плохо! У Максима дела веселее шли.

— Тогда что ж… — Павел развёл плечи, выставил грудь. — Что ж, коль не нравлюсь, освободите.

— С такой должности освобождают знаешь как? Передав суду!

— Меня в суд?

— Не меня же. Я не воровал. Почём в этот раз свинину продал?

— По двенадцати. Известно же, записано.

— Врёшь! По восемнадцати! Тысячу восемьсот рублей за один выезд в карман положил.

— Да что это такое! Не поеду больше, снимайте.

— Снять недолго. Сначала заставим признаться и заплатить всё, до копеечки. Уж раз заметили, значит ты не только эту тысячу восемьсот прикарманил.

— Ничего я не брал! Чего вы на меня напали!

— Запомни! — строго сказал Чупров. — У тебя две дорожки: стать честным человеком или… Слышишь меня? Или под суд! Других дорог нет! И не надейся меня одурачить. Я стреляный воробей.

— Снимайте! Судите! Ничего я не брал!

Павел поднялся.

— Куда?

Но тот не слышал, у дверей повернулся, произнёс с угрозой:

— Смотри, Маркелыч; не хватай — руки обожжёшь!

Минут через пятнадцать тихо открылась дверь. Вошёл бочком Никодим Аксёнович, остановился у порога.

— Маркелыч! — сухо произнёс он. — Ты брось приставать к Павлу.

— Снюхались, подлецы! Я вас…

— Не пугай, не страшно! Судом стращаешь! Нам не высоко падать, а тебе из партии, с председателей да под суд — высоконько, вдребезги расшибёшься.

Никодим Аксёнович шагнул ближе.

— По добру-то решить лучше. Пашка-то у нас в ежовых рукавицах. Не отбрыкивайся, а пойми — подле нас тебе выгоднее. Не обделим.

У Чупрова похолодели руки. Его подкупали! Его, Ивана Чупрова!

Он вскочил, через стол схватил Никодима Аксёновича за грудь, протащив животом по чернильному прибору, легко притянул к себе.

— Задушу стервеца!

Они смотрели друг другу в лицо, оба бледные — один от испуга, другой от обиды, гнева, унижения.

— Святое бы дело, да руки пачкать… — Чупров оттолкнул от себя старика.

— Жди, гад, гостей! Себя не пожалею, а тебя припеку! Всё расскажу. Хватит!

Он вышел, хлопнув дверью.

Никодим Аксёнович, помятый, всё ещё бледный, торопливо оправил на себе пиджачок.


Чупров размашисто шагал к конюшне.

Сейчас он поедет в райком, всё расскажет. Начистоту! Прямо первому секретарю! «Так и так, Борис Степанович. Я, быть может, и сам некрасиво поступал, но для колхоза старался. А вокруг меня повылезли поганки. Ступить не дают, душат, тянут к воровству». Признаться, а там пусть казнят или милуют. Он всё примет.

Ему показалось, что дежурный конюх слишком медленно запрягает лошадь, он отодвинул его: «Копаешься». Сам накинул хомут, затянул супонь.

Лошадь шла от деревни лениво. Чупров сидел в санях и горбился от тяжёлых мыслей.

Каким он был раньше! Ругали его, сплетни пускали, на собраниях кричали против — и ничего не пугало, знал твёрдо: все эти сплетни, вся эта брань, что дорожная грязь на сапогах, пока свежа — держится, подсохнет — сама отпадёт, лучшие колхозники всегда поддержат. А последнее время стал бояться брошенного случайно косого взгляда. Совесть нечиста.

Он встряхнулся, начал подхлёстывать лошадь. «Скорей бы приехать, назад пути нет. Разорву верёвочку. Может, с кровью рвать придётся, но всё одно. Жалеть нечего. Даже семья развалилась. Дочь ушла из дому. И правильно сделала. Не ушла бы — её бы запачкал. Стали бы говорить о Райке: «У неё отец вор». Признаться! Очистить душу!»

Районное село засыпало, лишь в отдельных домах мигали неясные огни. Чупрова охватили сомнения.

«Не поздно ли к секретарю? Не сгоряча ли я?»

Окно в кабинете на втором этаже светилось. Чупров привязал лошадь, подкинул ей сена, вздохнул и пошёл к двери. Пока поднимался по лестнице, по-ночному тускло освещенной всего одной лампочкой, он вспомнил, как в прошлом году секретарь райкома Сутулов разделался с инструктором Шубным. Шубный, разъезжая по командировкам, не любил отказываться, когда ему «клали на дорожку». А на дорожку некоторые усердные председатели подсовывали в сани то живого поросёночка, то пудик крупчатки, то баночку мёду. Шубного сняли с работы.

Секретарь райкома поднялся навстречу и сожалеюще чмокнул губами.

— Вот беда, и ночью не спрячешься, — произнёс он добродушно. — Садись, садись, знаешь, что не выгоню.

Чупров опустился в кресло.

Они знали друг друга года четыре. Оба придерживались в разговорах полушутливого, полусерьёзного дружеского тона. Секретарь райкома обращался к председателю на «ты», у председателя к секретарю «ты» проскакивало, когда увлекался разговором.

— Раз добрался до кабинета, знать не прогонишь, — ответил Чупров улыбаясь.

— Только всё ж особенно корни не пускай в кресло, хочу ещё почитать. Выкладывай, с чем пожаловал.

«С чем пожаловал?» Если сказать, голос секретаря станет жёстким, лицо сухим. Чупров почувствовал: он не в силах нарушить этот приятный, дружеский тон. Сами собой подыскались слова.

— Много в райкоме читают. Да-а, много. В прошлый раз пропагандист ваш Колосков заезжал к нам. Мы его просим — лекцию прочитай, а он нам — некогда, завтра к семинару «Анти-Дюринг» проштудировать должен. — Чупров говорил, хитро улыбался, а в душе с тоскливым холодом спрашивал себя: «Что я говорю? Что?»

Сутулов качал головой, осуждающе улыбался. Продолжал улыбаться и Чупров. Он улыбался, а в виски тяжело стучала кровь: «Конечно! Не туда заехал, теперь не повернёшь».

— Так. Ну, а как жизнь идёт? Давно к нам не заглядывал.

Нужно было говорить, и Чупров, сам удивляясь зазвучавшей в его голосе неподдельной обиде, торопливо стал жаловаться:

— Бессонова-то у нас взяли, а Алексей Быков ещё молодой, неопытный. Не ведётся у нас никакой идеологической работы. То есть ведётся, но с пятого на десятое. Районные лекторы да докладчики мимо ездят.

Сутулов слушал серьёзно.

— Ладно, учтём.

Начался разговор о политкружках, о клубе, о подготовке к севу. Секретарь райкома говорил с ним, как с хорошим товарищем, уютно горела лампочка под матовым абажуром, в мягком кресле было очень удобно — так бы и сидел всю жизнь, забыл бы, что есть деревня Пожары, колхоз, правление, крючком согнувшийся за столом Никодим Аксёнович.

— А ты, брат, осунулся, — посочувствовал Сутулов.

— Нездоровится, — ответил Чупров.

— К врачу сходи. Может, путёвку на месяц выхлопочем.

Защемило сердце, даже во рту ощутил Чупров какой-то сладковатый привкус: «Вот бы скрыться на месяц. Утряслось бы, вернуться и жить, как жил. И не так, а умнее». Но сказать: «Хочу, неплохо бы» — нехватило смелости, куда проще оказалось ответить бодреньким голосом:

— Ничего. Придёт посевная, побегаю по свежему воздуху, вся хворь слетит.

К себе в деревню! Зачем? Никодим Аксёнович, скрывая под ласковыми улыбочками злобу и презрение, сядет крепче на шею, уж теперь начнёт помыкать вовсю. Вези, Иван Чупров, безответная душа, вези на себе вора, коль потерял людское обличье! А дома — запуганная, переставшая соображать что к чему Федотовна, на улице мерещатся косые взгляды колхозников.

И Чупров в эту ночь не поехал в колхоз, переночевал в селе у знакомых.

Утром, чтобы только оттянуть отъезд, он направился на районный базар. Сегодня — воскресенье, там будет много знакомых.

В будние дни на базарной площади, около фанерных ларьков и прямо по длинным дощатым столам, прыгали галки и вороны. Но в воскресенье там разгоралась жизнь. По окраине площади выстраивались рядами сани. Лошади с накинутыми на спины тулупами своих хозяев лениво, словно от скуки, жевали сено. Между ними тёрлись вороватые козы. Грузовики врезались прямо в базарную сутолоку. Басистые крики: «Берегись!», автомобильные гудки, визг свиней, и над всем этим какой-нибудь захлёбывающийся, режущий уши крик: «Клю-у-у-у-уквы мороженой! Клю-у-уквы!» Шум базара — это воскресный, праздничный шум.

Колхоз «Красная заря» вырос в дружбе с этим базаром. Сколько сюда, на площадь, было свезено из деревни Пожары муки, сала, мяса, масла! Когда-то между нагруженными снедью прилавками ходил здесь хозяйской поступью Чупров, председатель колхоза, начинавшего завоёвывать себе славу.

Теперь у колхоза «Красная заря» пять грузовых машин, и на них мясо, масло, муку из Пожаров везут прямо в город: там и цены повыше и покупатель сговорчивее. И всё-таки дорог Чупрову этот шум, как воспоминание.

Такой же хозяйской походкой, какой, бывало, ходил Чупров, шагал навстречу ему Бессонов. Перед ним, высоким, сутуловатым, спокойно и задумчиво озирающимся по сторонам, почтительно сторонились.

— Никита!

— Маркелыч! Каким ветром?

Рука Бессонова, только что из рукавицы — тёплая, твёрдая, маслаковатая, стиснула широкую ладонь Чупрова. Стиснула и быстро разжалась. Когда-то они каждое утро здоровались так — тиснет Бессонов руку Чупрова и быстро отпустит, затем усядутся, закурят, начнут не конченный вчера разговор. Не знал тогда Чупров, что он был счастлив в те дни.

— Эх! А ведь я рад! Рад тебя видеть! Грешен, брат, соскучился, — растроганно заговорил Чупров.

Бессонов пытливо взглянул в похудевшее, небритое, с отёчными мешочками под глазами лицо старого друга: что такое? Вроде Иван не из тех, кто на сердечность падок?

— Не совесть ли тебя мучит, что в железе кровельном отказал? — посмеиваясь, пошутил Бессонов. — Брось, давно забыл. Да, признаться, не особо и ждал, что ты отвалишь.

— Никита, — воскликнул Чупров. — Не часто и видимся, а сразу надо кольнуть. Уж коль так — бери железо. И с деньгами обожду.

— Не надо. Через тот же сельхозснаб я достал. Что-то ты, Иван, изменился, помятый какой-то?

— Нездоровится.

— Достал кровлю, лес рублю, строюсь, — рассказывал Бессонов. — Сегодня воскресник в колхозе. Постановили на днях — всем народом на порубку выйти. Но постановили, а, пожалуй, целая бригада, как всегда, здесь. Вон глянь — один из моих на воскреснике.

Чувствуя близость председателя, переваливался виновато с ноги на ногу мужичонка в жёсткой собачьей шапке, в потёртом нагольном полушубке. Перед ним на базарном столе лежал маленький свёрточек.

— Живут близко, вот и привыкли. Такому и неделя не в неделю, коль на базаре не проторчит. А спроси, что продаёт? Петуха старого зарезал да десяток яиц в узелке. Коммерсант!

К «коммерсанту» в собачьей шапке подошла старушка, стала что-то придирчиво спрашивать, он отвечал ей нехотя, вполголоса. Но как только Бессонов и Чупров отвернулись, стали удаляться, он ожил, поколачивая рукавицей о рукавицу, запокрикивал:

— А кто супу с курятинкой хочет? Кто петуха во щи положить забыл?

— Я против таких коммерсантов, — продолжал Бессонов, собирая морщинки у глаз, — тяжёлую артиллерию выдвинул. Вон стоит. — Он указал на две гружёные машины. — И битую птицу привёз, и свинины, и баранины. Минут так через десять начнём подготовочку. Цены сразу упадут. Везде, по всему базару. Этим коммерсантам или придётся мёрзнуть около своих петушков да яичек, или спускать их вполцены, или поворачивать оглобли домой, а там — милости просим участвовать в воскреснике.

«Правильно, — подумал Чупров, поглядывая на Бессонова с завистью. — Каким был, таким и остался Никита — не унывает, легко с ним. Эх! Надо б зубами, руками, коленками держаться за него, не отпускать из колхоза».

Деловитым шагом, со строгим лицом к Бессонову подошёл молодой паренёк.

— Ну, Вася, как дела? — спросил Никита.

— Всё готово. Разреши открывать торговлю.

— Открывайте. Как только цены упадут, сразу наших торгашей начинайте агитировать, а то они полдня мёрзнуть будут. Время-то идёт. Сразу на машины их — и на делянки.

— Есть.

— Видишь Сильверста-то, — подмигнул Бессонов на торговца в собачьей шапке, — петушка принёс.

Паренёк сразу же перехватил его улыбку.

— Живого?

— Да нет, мёртвого.

— Жаль, а то б ещё пожил петушок.

Оба весело рассмеялись.

Этот парень чем-то напоминал Чупрову Алексея Быкова. Может быть, румяным лицом, на котором нарочитая строгость так быстро сменилась улыбкой. «И там, видать, молоденькие-то липнут к Никите. Оброс дружками. А я, как старый пень, не дружками, поганками оброс».

Чупрову захотелось поговорить по душам, пожаловаться на жизнь, всё, всё рассказать Бессонову.

— Может, пойдём «помолимся»? — предложил он.

— Что ж, можно для встречи и «помолиться». Моё дело теперь в шляпе, ребята не подведут, — согласился Никита.

В старые времена, когда ещё не было базара на этом месте, на окраине пустыря стояла каменная часовенка, поставленная в честь какой-то, ныне забытой, божией матери. Позднее к этой часовенке пристроили два кирпичных крыла, повесили над дверями вывеску: «Чайная». В воскресные дни сюда заезжали председатели колхозов «помолиться».

В чайной председатели лучших колхозов, люди солидные и степенные, садились ближе друг к другу, остальные — в сторонке кучками, парочками или унылыми одиночками.

Бессонов сразу направился к столу, где уже сидели трое: толстый и лысый Мартын Лопарёв, жиденький, с бородкой, Фёдор Лошадкин и, тоже толстый, тоже лысый, только объёмом помельче да лысиной потусклее Лопарёва, Игнат Сивцев. Все трое не менее известные председатели по району, чем Чупров. Бессонов же по своему колхозу был намного ниже их всех. Но, по тому, как он уверенно направился к этому столу, и по тому, как трое председателей с весёлой готовностью протянули навстречу руки, Чупров понял: «Не только сам верит, но и этих заставил поверить, что его колхоз скоро поднимется до них».

— Здравствуйте, здравствуйте, — воркующе приветствовал их Лопарёв. — Подставляйте стулья, присаживайтесь.

Сам Чупров любил так «помолиться» в степенной компании. Приятно сидеть, разговаривать, зная, что за соседними столиками завистливо перемигиваются: «Ишь, мол, сила уселась». Теперь же ему хотелось приютиться где-нибудь в уголке, побеседовать наедине с Бессоновым. Но отказываться от компании было неудобно. Подставили стулья, попросили официантку Настеньку «не обойти».

— Как же ты, Маркелыч, сюда заглянул? — начал Фёдор Лошадкин, двигая бородкой, переваливая в беззубом рту кусок солёного огурца. — Ты теперь высоко летаешь, всё больше по городу бьёшь. Не мы, бедолаги.

— Хорош бедолага, — затрясся животом Мартын Лопарёв, — что ни месяц, то новая постройка. Овощехранилище завернул, что твои палаты. Бедолага!

— Что овощехранилище, когда хранить нечего! Чупров вон теплицу думает поставить. Как ты её мыслишь — на столбах, каркас деревянный?

— Нет, каркас железный. Вместо столбов трубы. Не погниёт.

— Это да! — завистливо вздохнул Лошадкин. — Где ж ты эти трубы выцарапал? А стекла достаточно? Уймищу стекла ведь нужно.

— Хватит.

— Молодец ты, ей-богу! Завидую…

Бессонов с ухваткой человека, рано вставшего утром, успевшего проголодаться да к тому же пропустившего стопочку, уничтожал поставленную перед ним баранину с кашей. Он неодобрительно посмотрел на Чупрова.

— Всё достаёшь? Смотри!

— Что «смотри»?

Чупров сейчас вдруг понял, что от этих людей, а больше всего от Никиты, нужно скрывать всё, что случилось. Не распахивать душу — скрывать!

— Что «смотри»? — повторил Чупров вызывающе, в душе же побаиваясь, что Никита сейчас всё разгадает.

— Уж больно быстро всё достаётся.

Чупров густо покраснел и поднялся.

— Завидуешь, Никита… Счастливо оставаться. Спасибо за компанию. Не осудите, некогда мне…

Он повернулся и твёрдым шагом пошёл к выходу.

— Что это он? Вроде обиделся, — удивился тихий Игнат Сивцев.


Приехав из района, Чупров назвался больным, не показывался из дома. Страшно было итти в правление, где его встретит торжествующий Никодим Аксёнович.

Он лежал с головной болью и думал об одном: как случилось, с чего началось, чем кончится?

Сначала всё шло просто и безобидно.

Начали строить теплицу, доставать материал.

Алексей Быков упрекнул его на правлении: «Занимаешься тёмными делами». Если б тогда круто повернуть, отказать всем Виталиям Витальевичам — ничего бы не случилось.

Заплясал под дудку Никодима, волей-неволей помогал ему воровать. Поехал в райком — нехватило духу признаться! Теперь — всё, теперь не жди пощады!

Никодим, ядовитая бестия, уж, верно, понял: если Чупров не показывается, не появляется и участковый, значит — струсил председатель.

А завтра? Завтра, хочешь не хочешь, придётся встречаться. Теперь он возьмёт за горло…

«Напьюсь! — решил Чупров. — До смерти напьюсь!»

И он напился, вернулся домой в полночь, спал, не раздеваясь. А утром основательно опохмелился.

С этого дня он пил уже регулярно.

С бухгалтером Чупров стал разговаривать грубо, не стесняясь, посылал его за водкой. Никодим Аксёнович без возражений бегал в ларёк, даже покупал водку на свои деньги — выгодно! Хотел или не хотел того Иван Чупров, но он входил в «базарный» пай к бухгалтеру и Павлу Штукину. Только с той разницей, что брал свою долю не деньгами, а натурой — водкой.


Всем казалось, что Алексей и Рая живут счастливо. А счастья в их маленькой семье не было.

Алексей никак не мог забыть того вечера, когда он, бледнея от позора, стоял перед колхозниками, слушал их выкрики. Ему теперь казалось, что все относятся к нему насторожённо, подозрительно. Раздавался случайный смех за спиной, он считал — не иначе, над ним смеются; Митрофан Евсеев не протянул руку при встрече — гнушается; Иван Кустов, наоборот, долго жмёт руку, заглядывает в глаза — жалеет; на лице Глафиры таинственная улыбочка — ходит по деревне новая сплетня о нём. Алексей стал дичиться людей.

Один человек оставался для него близким и дорогим — Рая. Но даже и с ней Алексей не мог быть до конца откровенным. Они между собой не говорили об отце.

А тут что ни день, то новые слухи разносились по деревне про Чупрова. В последнее время и Рая и Алексей встречали его опухшего, небритого, опустившегося, но молчали, скрывая друг перед другом свою тревогу.

Рая не осмеливалась просить Алексея: «Помоги, мне страшно за отца». Как он поможет? Что сделает по милости её же отца опозоренный секретарь парторганизации? Если б знал, как помочь, первый бы заговорил. Не знает. А может, просто не хочет помочь, торжествует про себя?

Алексей смутно догадывался о том, что думает Рая. Но что делать? Ехать в райком, рассказать всё, остановить разгулявшегося председателя? Простой выход. Рая знает о нём. Если б она хотела этого, давно бы послала его: «Поезжай!» Но она молчит.

Насторожённо жили Алексей и Рая. Камнем лежал между ними Чупров. Однажды Алексей, не застав на работе Раю, пришёл домой один. Она сидела и плакала.

— Что случилось?

Рая долго не отвечала.

— Да скажи, что?

— Отца видела. Идёт, шатается, сам с собой разговаривает.

«Вот оно, — подумал Алексей. — Сейчас решится. Столько времени молчали».

— Стыдно мне, — продолжала Рая. — Свернула с дороги. Отца своего стыжусь! Делать что-то надо, Алёша. Не могу больше. Ты-то чего молчишь? То воевал, возмущался, а сейчас словно воды в рот набрал. Доволен, что отец так упал.

— Рая!

По его дрогнувшему голосу она поняла, что Алексею самому больно, он тоже переживает, хочет помочь, а как — не знает. Рая склонилась к столу, её плечи затряслись в рыданиях. Алексей присел рядом и, с неловкой осторожностью дотрагиваясь до её вздрагивающих плеч, произнёс:

— Придумать ничего не могу.

— Съезди к Никите Кузьмичу, посоветуйся, — сказала тихо Рая.

— А ведь правда! Как я его забыл?

На другой день Алексей поехал к Бессонову.

Бессонов, выслушав Алексея, сразу же поднялся.

— Идём.

— Куда?

— Осторожничать поздно. В райком идём.

И уж на ходу кинул холодно:

— Ну, смотри: коль вовсе запоздали, не вытянем Ивана, добра себе не жди! Что раньше-то смотрел?

Через полчаса они сидели в кабинете Сутулова. Секретарь райкома смотрел на Алексея сузившимися глазами, у него напряжённо подёргивалось веко, вопросы ронял короткие, холодные. И Алексей только тут понял угрозу Бессонова — за позор Чупрова отвечать придётся ему, секретарю парторганизации:

— Пьёт? Сильно? — переспрашивал Сутулов.

— Страшно, Борис Степанович.

— А слухи о тёмных делах верные?

— Говорят…

— Могут ложно говорить.

— Нет, есть и правда.

— Надо узнать поточнее.

— Я узнаю, — сказал Бессонов.

— Как ты узнаешь? Вон Быков рядом живёт, да и то определённо сказать не может.

— Сам Чупров мне расскажет.

— А если не расскажет?

— Вместе росли, вместе работали, должен рассказать.

Сутулов кивнул.

— Так и решим: поезжай.


Опухший, с красными веками, подчёркнуто твёрдой, тяжёлой походкой ходил Чупров по хозяйству, стараясь не глядеть людям в глаза.

Но в тот день, когда Алексей уехал к Бессонову, на Ивана Маркеловича нашло просветление. Утром, как всегда с тяжёлой головой, чувствуя и в душе и в теле какую-то омерзительную муть, он вышел из дому.

Было уже светло. Стояла оттепель. Снег на дороге мягко подавался под валенком. Под окнами, на голых ветках двух берёзок, кипела большая воробьиная стая. Яростное чириканье разносилось по всей деревне. «Продержится оттепель. Ишь, воробьи празднуют», — отметил Чупров.

Его воспалённое лицо тронул влажный ветерок. Он донёс тонкий горьковатый запах. И Чупров почти задохнулся сырым воздухом, в котором был растворён этот запах…

Далеко, далеко ещё весна. Быть и метелям, быть и трескучим морозам. Но такой запах — запах весны. Это у ствола рябины подопрел снежок, размочил кору, и кора горьковато пахнет.

Чупров по привычке направился в плотницкую. Там срочно делали ещё одни тракторные сани.

Что бы такое совершить? Как очистить себя? Вымыть душу, соскоблить с неё грязь, чтоб можно было ходить по колхозу, как ходил раньше, без страха и стыда глядеть в глаза колхозникам. Хоть неделю, одну б неделю прожить прежним Чупровым, суровым и справедливым хозяином колхоза, а там — хоть смерть, не страшно!

В плотницкой он увидел, что плотник Сидор Воронин сколотил такие широкие тракторные сани, что они не смогут уместиться ни на одном просёлке. Чупров рассердился:

— Этакую баржу по Волге пусти — за берега цеплять будет. Ты подумал, как их по лесной дороге трактор повезёт? Может, специальную просеку рубить прикажешь?

— Так ведь это на поля навоз возить. Где там лес-то?

— На одну неделю сделал? Навоз вывезем, дрова понадобятся. Тогда что? Новые сани сколачивать? Переделать!

Он сердился, плотник виновато оправдывался — это было так привычно, так буднично, так далеко от всех прошлых и настоящих несчастий, что уже казалось — доброе старое время вернулось назад.

Влетела в плотницкую раскрасневшаяся скотница Настенька Большухина. В светлых, широко открытых глазах её — радостный испуг. С минуту она смотрела на председателя и вдруг бросилась к нему.

— Иван Маркелыч! Миленький! Краснуха отелилась! И так-то легко, прямо счастье! Бычок. В отца вылитый! Идём скорей! Порадуешься! Я зоотехника Павла Павлыча везде ищу.

Чупров непривычно засуетился.

— Пойдём, дочка, пойдём.

Краснуху, лучшую корову «Красной зари», водили за пятьдесят километров, в совхоз, к знаменитому на всю область быку «Загораю». Сейчас сын «Загорая», с такой же широкой пролысиной на лбу, знакомой по описаниям животноводческих брошюр, лежал в родилке на свежей соломе. Мать слабо и жалостно мычала в стороне.

Чупров наклонился, бычок дёрнулся, попробовал встать, но, дрожа всем телом, снова свалился. Глаза его, маслянисто влажные, тоскливо глядели на председателя.

— Ты что, брат, печалишься? Для больших дел на свет появился. Племя новое колхозу дашь. А ну, встанем, встанем, покажем себя. Ишь, шатает молодца.

А сзади на возившегося с телёнком председателя смотрела Настенька. Взгляд этой девятнадцатилетней девчонки был тихий, счастливый, почти материнский. И Чупров догадывался об этом взгляде, чувствовал его спиной и сам был счастлив.

— Так, так. Держись, милый. Стой крепче, дорогая душа, — оглаживал он телёнка.

Выйдя из родилки, Чупров снова услышал расшумевшихся к большой оттепели воробьев, снова вдохнул горьковатый запах мокрой рябиновой коры, носившийся по деревне.

Он уже деловитым, чуточку торопливым шагом направился дальше, к маслобойке.

А славный выпал день. Он пришёл к Чупрову, как к выздоравливающему после долгих кошмаров приходит светлый сон о далёком детстве. Только бы не вспугнуть его, только не надо заглядывать вперёд. Славный день! Зачем отравлять себя тем, что будет завтра?

В чистой, с побелёнными стенами и низеньким потолком маслобойке слышались громкие и сердитые голоса: один — ломающийся от гнева басок, другой — визгливый, захлёбывающийся.

Чупров вошёл.

— В чём дело? Что за война?

Техник-маслодел Петя Бочкарёв, в белом халате, с гневным румянцем на щеках, держал в руках грязную тряпицу. На ней, круглый и ноздреватый, как булыжник, желтел большой кусок масла.

— Что? — яростно обернулся Петя. — Погляди, Иван Маркелыч, масло ворует! Второй раз тебя, Матрёна, уличаю.

— И совсем не ворую! Я просто взяла. В счёт трудодней своих взяла, — вскипела дородная, с круглым безбровым лицом Матрёна.

— Матрёна! — веско оборвал её Чупров.

— Чего Матрёна? Чего ты-то пристал? Чего обидчику потакаешь?

— А то! С работы сниму!

— Как же с работы? Мы-то на несчастный грош возьмём, нас и шпыняют. А тут тысячи загребают, да всё с рук сходит. С работы! Сам-то, небось, пригрелся на тёпленьком местечке.

— Кто пригрелся, кто загребает? — глухо спросил Чупров.

— Не слепые. Всё видим!

— Не бреши! — С потемневшим лицом Чупров повернулся, а вслед ему летело:

— У самого, небось, рыльце-то в пушку! «Не бреши» ещё!

Попрежнему на крышах и на деревьях шумели воробьиные базары, попрежнему тянуло не по времени весенним горьковатым запахом, но счастливый день кончился для Чупрова.

Он пришёл в свой кабинет, выдернул нижний ящик стола и крикнул злобно:

— Никодим!

Появился Никодим Аксёнович. Чупров показал глазами на пустой ящик, скрипнул зубами:

— Дела своего не знаешь, старый пёс!

— Денег нет, должен скоро Пашка привезти.

Чупров впился взглядом в косо сидевшие на носу очки. За ними бегали выцветшие стариковские глаза. В них был и страх, и бессильная злоба, и нагленький, трусливый вызов.

Оба нуждались друг в друге, но ненавидели один другого. Смертельно ненавидели!


Отпотевшее оконное стекло обволокла снаружи чёрная зимняя ночь. Чупров сидел за столом. Он был один во всём доме. Когда он садился так, ставил перед собой бутылку, Федотовна боялась оставаться с мужем с глазу на глаз, уходила к соседям.

Вечера — самое страшное время. Днём хоть и приходилось прятать от людей глаза, но всё же он был не один: заботы заполняли голову. А тут — четыре стены да чёрные, мокро поблёскивающие стёклами окна, Один!

«Вот тебе и колхоз, жизнь по-семейному. Вот уже и на сепараторке воруют масло. Эх! Что там думать! Выпьем, Иван Чупров!»

Он наливал полный стакан, опрокидывал, тряс головой и снова сидел неподвижно, снова в голову лезли обрывочные мысли.

«Говорят: рыба гниёт с головы. Но как получилось? Разве я хотел плохого? Не хотел! Э-э, что там! Опять оправдываюсь. Хватит, надоело! Ещё стаканчик, Иван Чупров».

Чупров наполовину опорожнил бутылку, начинал уже пьянеть, как за дверями послышался шум. Без стука, склонившись в низких дверях, бараньей шапкой вперёд, шагнул через порог Бессонов. Он разогнулся и негромко сказал:

— Здравствуй, Иван!

— Никита?

За Бессоновым вошёл Алексей, за Алексеем — Рая, нерешительная, неловкая, по-настоящему чужая в чужом доме. После всех проскочила Федотовна, суетливо принялась расстёгивать шубейку. В её суетливых движениях чувствовалась радость: и Рая пришла, с мужем! И гость-то какой! Никита Кузьмич! Он всё обернёт по-старому. Он может, всё может!

Бессонов снял полушубок и шапку, повесил их около дверей на гвоздь, пригладил ладонью волосы, подошёл к столу, присел.

— Поговорить хочу. Одним нам остаться или как? — спросил он.

Чупров молчал.

— Ну?

— Что говорить? — Чупров, не глядя на Бессонова, потянулся к бутылке, налил в стакан. — Вот! — Голос его скрипуче сорвался. — Вот, выпей, Никита. Выпей за помин души своего друга, председателя колхоза Ивана Чупрова. Вып-пей!

Рука Чупрова задрожала, водка полилась через край стакана по пальцам на стол. Чупров поспешно поставил стакан, прижался лицом к судорожно сжатому кулаку. Под электрическим светом в его густых волосах блестела седина. Стало тихо.

Федотовна, схватившись за голову, неподвижно замерла.

Молчал за столом Чупров, молчал Бессонов, молча стоял в стороне Алексей, текли слёзы по лицу Раи. Что говорить — всё было ясно!

Г. Троепольский СОСЕДИ Рассказ

Пожалуй, не каждый в селе скажет, где живёт Макар Петрович Лучков. Но только произнеси «Макар-Горчица» — любой младенец укажет путь к его хате. Почему такое прозвище ему дано, не сразу сообразишь, но колхозник он по всем статьям приметный. Главное, работает честно. Пьянства за ним никогда не замечалось, но годовые праздники он справляет хорошо, прямо скажем, совсем не так, чтобы лизнул сто грамм — да и язык за щёку. Нет. Например, за первое и второе красное число майского праздника литра три-четыре самогонки он ликвидировал полностью. При этом говаривал так: «Попить её, нечистую, всю, пока милиционер не нанюхал». И, правда, выпивал всю. Однако сам Макар Петрович никогда самогонки не гнал, а обменивал на свёклу без каких-либо денежных расходов. В компанию большей частью он приглашал соседа, Павла Ефимыча Птахина. В таком случае он говорил жене Софье Сергеевне:

— Сергевна-а! Покличь-ка Пашку Помидора.

Та никогда не перечила — знала, что раз праздничное дело, то Макар обязан «попить всё». Павел Ефимыч приходил. Приносил с собою либо бутыль, либо кувшин, заткнутый душистым сеном или чебрецом, завёрнутым в чистую тряпицу, и говорил степенно и басисто:

— С праздником, Макар Петрович!

Он ставил кувшин на лавку, снимал фуражку, разглаживал обеими руками белёсые волосы, заправлял украинские усы, но пока ещё не садился.

— С праздником, Пал Ефимыч! — отвечал Макар Петрович. — А что это ты принёс, Пал Ефимыч? — спрашивал он, указывая на кувшин.

В ответ на это Павел Ефимыч щёлкал себя по горлу и, широко улыбаясь, добавлял:

— Своего изделия.

— А-а!… Ну, милости просим!

После этого Павел Ефимыч садился за стол. Они пили медленно, долго. Два дня пили. Ложились спать, вставали и снова сходились. Начиналось это обычно после торжественного заседания, на которое, к слову сказать, ни тот, ни другой никогда не приходили выпивши. Наоборот, там они всегда сидели рядом в полной трезвости, следили за всем происходящим внимательно, с удовольствием слушали хор или смотрели постановку, а уходили оттуда уже в праздничном настроении.

Надо заметить также, что никто из них никогда пьяным не валялся. А так: чувствуют — захмелели, — переждут, побеседуют, попоют согласно, потом продолжают, но опять же по норме. Но при обсуждении любых вопросов они оба избегали в эти дни говорить о большой политике, даже если это приходилось косвенно к разговору. Иной раз, правда, Макар Петрович и расходится:

— Я, Пал Ефимыч, пятнадцать лет работаю конюхом. Понимаешь: пятнадцать! — Он поднимал палец вверх, вздёргивал волосатые брови, наклонял голову, будто удивившись, и сердито продолжал: — Были председатели за это время разные, но такого… Ты ж понимаешь, Пал Ефимыч, какое дело: конопли на путы не могут приобрести — из осоки вью путы. А? Свил сегодня, а через три дня оно порвалось. Я этих пут повил тыщи — счёту нет. И просил, и говорил, и на заседании объявлял им прямо: «Что ж вы, говорю, так и так, не понимаете, что в ночном без пута — не лошадь, а обыкновенная скотина. Я ж, говорю, все посевы могу потоптать». Где там! Не берут во внимание.

— Не берут? Ай-яй-яй! — поддерживал Павел Ефимыч.

— А вот если я, — горячился Макар Петрович, — напишу в центр: так и так, мол, из осоки заставляют путы вить, не могут гектара конопли посеять. Знаешь, что ему будет?

— Кому?

— Да председателю.

— А что ему будет, Макар Петрович? Он мужик неплохой.

— Осоковым путом да вдоль…

— Эге, Макар Петрович! Мы с тобой уговор имеем — при выпивке о политике ни-ни! А ты — в центр. Об этом надо в трезвости.

— И то правда, — успокаивался Макар Петрович.

Одним словом, в праздничные дни никаких разногласий у них не было. Даже если и возникал какой-нибудь спор (чаще со стороны Макара Петровича), то прекращался он как-то неожиданно.

— Ну об чём речь, Макар Петрович? — скажет Павел Ефимыч. — Да разве ж нам в такой праздник перечить друг другу? А?

Тогда Макар Петрович вдруг встряхивал головой, закрывал глаза и затягивал сразу на высокой ноте:

— Шу-умел ка-амы-ыш, де… (тут он делал короткую паузу и набирал полные лёгкие воздуха)… ре-е-евья гну-у-улись!

А Павел Ефимыч склонял голову набок и подхватывал:

— …де-е-еревья гн-ну-улись…

Люди услышат такое и говорят промежду собою: «Вот, дескать, по-соседски живут. Добрые соседи — Макар-Горчица и Пашка-Помидор. Добрые!»

Но как ни говорите, а это всё одна сторона жизни. А вообще-то во многом у них с Павлом Ефимычем разница. И большая разница: и по характеру и по хозяйству. И к председателю колхоза относятся по-разному, что, как мы уже заметили, проскальзывает даже при выпивке, несмотря на обоюдный уговор.

И лицом они разные.

Макар Петрович усов не носит. Нос у него длинный, глаза чистые, светлые, прямодушные, а брови волосатые. Так что, если вы его встретите первый раз, то из-за своих бровей он покажется суровым; а взгляните ему в глаза получше — и вы сразу скажете: «Чистая душа — человек». И по обувке его можно приметить: на нём всегда сапоги сорок пятого номера, потому что ни в валенках, ни в ботинках вконюшне или в ночном работать не будешь. Росту он высокого, чуть сутуловатый и весь какой-то костистый, — сразу видно, что кость у него прочная, выносливая; на такую кость чёрт знает что можно навалить — выдержит. Нет, если разобраться до тонкости, то, ей-богу же, ничуть не зазорно, что Макар Петрович два дня в году пьёт по-настоящему за все свои остальные трудовые дни.

Павел же Ефимыч, наоборот, усы, как уже известно, носит по-украински, а бороду бреет; глаза у него остренькие, серые, хитроватые, брови жиденькие; лицо круглое, красное, можно сказать, сдобное. За такое обличье он и прозвище получил в юности — «Помидор». Весь он какой-то круглый со всех сторон. Думается, положи ему мешок на плечи — соскочит. И руки у него не такие крупные, как у Макара Петровича. И обувается не так, как Макар Петрович: летом — ботинки солдатского покроя, зашнурованные ремешком, а зимой — валенки.

Кроме всего прочего, Павел Ефимыч совсем не курит, а Макар Петрович никогда не расстаётся с трубкой.

Теперь о хозяйстве. Главное, конечно, — корова. Корова была и у того и у другого. Но это очень и очень разные животные.

У Макара Петровича коровёнка немудрящая. Ростом — подумаешь: телушка; длинношёрстная, пузатая, но всё-таки особенная. Не по молоку особенная, а по характеру. Иной раз взберётся по навозной горке к самой крыше сарая, станет под солнышком и, пережёвывая жвачку, смотрит на окружающий мир. Иногда ляжет на тёплом навозе, который свален в кучу для кизяков. Ляжет там и шумно пыхтит, закрывши глаза. Однако, если её испугать — крикнуть или свистнуть, — то она бешено вскакивает и во всю мочь мчится, задравши хвост, вниз и дальше. В общем, корова нервная, с телячьим характером, — бывают такие коровы, хотя, правда, и редко. Сергеевна доила эту корову, только спутав ей ноги. Иначе, если и надоит какую пару литров молока, то коровёнка обязательно разольёт его одним выбрыком.

У Павла Ефимыча корова была самая обыкновенная: молока давала много, на навозную кучу не лазила, а по характеру была такая, что даже от ружейного выстрела не вильнёт хвостом. Ну просто — корова, в ней только и интересу — молоко. Может, конечно, кто-нибудь скажет, что это и есть главный интерес в корове — молоко. Так-то оно так, но не всегда. Более того, в этом самом вопросе между соседями были довольно большие расхождения.

Сидели как-то наши добрые соседи на завалинке рядом. День был воскресный. А в такие дни они частенько беседовали меж собою не только о каких-нибудь мелочах, а и о политике, и о коровах вообще, и о том, какой главный интерес в корове, в частности. Тут шёл душевный разговор. Так было и в тот день. Макар Петрович подошёл к хате Павла Ефимыча и сказал:

— Сидишь, значит.

— Сижу. Гуляй со мной.

— И то правда — отдохнуть. — Он сел и первым делом начал набивать трубку самосадом.

— И что ты её, Макар Петрович, сосёшь, непутёвую? — спросил Павел Ефимыч. — Курил бы хоть цыгарку. А то — ишь ты! — сипит, как форсунка.

Правда, когда Макар Петрович посасывал трубку, то она действительно «сипела». Но он возражал так:

— А что? То сипит смак, есенец самый. (Он иногда любил вставлять ловкие, по его мнению, словечки.) А что насчёт цыгарки говоришь, то по душам скажу; не накурюсь я ею досыта.

— А не всё равно?

— Э, не-ет. Цыгарка, та берёт одну поверхность. А из трубки потяну: чувствую, берёт. Если же ещё приглотнуть малость, то и вовсе хорошо, берё-ёт! То есть самый витамин из трубки доходит, чувствую.

— Ну, кури, — согласился Павел Ефимыч. — Кури, раз душа требует. Само собой: кому что идёт. Вот финагент наш тоже трубку курит.

Слово «финагент» сразу навело собеседников на размышления. Макар Петрович приглотнул из трубки и заговорил, будто продолжая когда-то начатый разговор:

— Дак вот я — о коровах. Это ж получается неправильно… И моя корова, по-ихнему, даёт доход в три тысячи и твоя. И я за неё плати четыреста налогу, и ты за свою — четыреста. Возражаю. Это политически неправильно.

— А ты заведи хорошую, ярославку, как у меня.

— Э, нет, Пал Ефимыч. Я докажу. Я, может, и сам понимаю, что моя корова не соответствует действительности. Так. Но учти: ни свет ни заря я ухожу на конюшню, а затемно прихожу домой. Если же еду в ночное, то забегаю только поужинать. Сергевна тоже: раненько — в колхоз, а домой — вместе со стадом. Кто будет держать уход за хорошей коровой? Некому. Девку замуж отдал, парень на сверхурочную остался.

— А я что ж, по-твоему, не работаю в колхозе? — уже хмурился Павел Ефимыч.

— Работаешь, слов нет. Но ты же, Пал Ефимыч, даже от ездовой должности отказался — без коней на работу ходишь.

— А как же? У меня хозяйство — корова, овчёнки, куры, свинка, пчёлки. Кто ж будет ухаживать?

— Нет, Пал Ефимыч. Это в корне не верно. Алёнка у тебя прицепщица, Володька — на элеваторе, на зарплате, сам — хочешь выйдешь на работу, хочешь — нет. Баба — до минимума дошла, и хорошо.

— Это как то есть?

— А так: в хозяйство больше вникаешь. У тебя курс в личное дело.

— А ты дай мне десять рублей на трудодень. Может, я тогда…

— А где я тебе их возьму? — уже слегка горячился Макар Петрович.

— Не ты, а они.

— Кто — они?

— Ну, правление, что ли… Тот же председатель.

— Дак это ж мы и есть! — воскликнул Макар Петрович и ещё энергичнее потянул из трубки. — Все гуртом если, как один, на работу, тогда, может, и трудодень будет прочный.

— Будет! Держи карман шире, — осаживал Павел Ефимыч. — А тут, — он показал пальцем через плечо, во двор, — тут дело надёжное. А налог — что? Купи хорошую корову — оправдает… Слов нет, налог, конечно, большой.

— Да мне больше четырёх литров молока и не требуется. Зато моя корова — золотая по выносливости. Она и под кручу к речке сама спустится, напьётся, сама же и выскочит обратно наверх и — во двор. А твоей надо носить воду за полкилометра.

Но Макар Петрович чувствовал, что говорит совсем не то, что надо, и от этого ещё больше горячился. Однако настоящих слов для опровержения соседа не находил. К тому же, откуда ни возьмись, подошёл финагент Слепушкин.

— Здорово были, соседушки! — поздоровался он и сразу раскрыл записную книжку. — До вас, Макар Петрович. Должок по налогу значится — триста.

А Макар Петрович и так уже был не в себе.

— Ты мою корову видал? — спросил он с сердцем. — За что я плачу? Она сама стоит семьсот, а за неё налогу четыреста. Аль вы не понимаете самого коренного вопроса?

— Не наше дело политику переиначивать. Не нужна корова — продай. Мы должны личное хозяйство того… к уклону. И налогу будет меньше.

— Налог того… — вздохнул Павел Ефимыч. — Трудноват, конечно. Ну я-то расплатился.

— А я возражаю! — закричал Макар Петрович. — Понимания у тебя, товарищ Слепушкин, нету.

— Я что… Моё дело — взыскать.

— А! Взыскать! Ну взыщи, взыщи. Где я тебе столько денег возьму?

— Не знаю. Это не моё дело, а твоё.

— Я тоже не знаю. Почему мало денег на трудодни дают? Я день и ночь работаю в колхозе. Я пятнадцать лет у коней живу.

— Вот я и говорю, — вмешался Павел Ефимыч. — Если на трудодень надёжи нету, то без хозяйства нельзя.

— Как это так надёжи нету? — рассердился Макар Петрович. — Не в том дело. Председатель наш не соответствует действительности. Настоящего надо выбирать.

— Ну, это ты далеко заходишь! — возразил Павел Ефимыч, посматривая, однако, на Слепушкина. Он при этом подумал: «Передаст ещё наш разговор председателю — хлопот не оберёшься и отношение может попортиться».

— Не-ет. Не далеко захожу, а в самый раз. Ты ж понимаешь, товарищ Слепушкин: пута — несчастного пута! — не может организовать, вью из осоки. Разве ж с ним будет трудодень! — Макар стучал трубкой по ладони и говорил всё горячее. — Я по любой подводе — приезжай она за сто километров — председателя узнаю. Узда хорошая, сбруя хорошая, путо на грядке привязано дельное — значит и председатель того колхоза дельный. А у меня сердце разрывается, когда я начну лошадей обратывать в тряпичные узды да осоковые путы вязать. Не можно так дальше! — воскликнул он. — Где я возьму, Слепушкин, денег? Негде.

Макар замолк неожиданно и засипел трубкой. Слепушкин не наседал — знал, что Макар заплатит, — и тоже молчал и сосал трубку, но с удивительным спокойствием. А Павел Ефимыч кряхтел и потирал бока. Так же неожиданно Макар Петрович сказал:

— Заплачу. Нельзя не платить, сам понимаешь.

— А говоришь — где деньги взять? — уже с улыбкой сказал Слепушкин.

— Это не твоё дело, а моё, — угрюмо ответил Макар Петрович.

— А и правда, Макар. Где ж ты столько денег возьмёшь? — участливо спросил Павел Ефимыч.

— Я свою обязанность нутрём сознаю… должен я найти.

— То правильно. Хозяин знает, где гвоздь забить, — согласился сосед.

— Знаю. Конечно, знаю. Но только, — он выпрямился, стукнул трубкой о колено так, что посыпалась зола с искрами, — только неправильно это. В корне неверно: и за мою корову четыреста, и за твою столько же, да прибавь ещё за усадьбу. Ты, Пал Ефимыч, не обижайся. Но это вопрос самого главного интересу в корове.

Павел Ефимыч и правда задумался. Посидел, посидел и говорит:

— А кто её знает… Оно, наверно, неправильно. Но ты ж не Верховный Совет?

— Как так — не Верховный? Я — народ. Мы это понимаем. И там понимают. — При этом Макар Петрович указал вверх трубкой. — Должны они правильную линию надумать. Там люди-то — во какие головы! — Он растопырил руки над головой и добавил: — Ум! Если туда написать всё это, товарищ Слепушкин, то поймут, ей-бо, поймут.

Но Слепушкин встал, попрощался и ушёл, не говоря ни слова: он, видимо, боялся дальнейшего углубления вопроса. «Макар-Горчица наговорит, — подумал он. — Макар и секретарю обкома скажет, что захочет. С ним и влипнуть недолго».

А Макар Петрович продолжал своё:

— Если добавить про рваные узды да про осоковые путы — тоже поймут.

Павел Ефимыч явно не верил Макару Петровичу и тут же высказал это:

— Пока туда-сюда, то да сё, а своё хозяйство надёжнее… А там посмотрим.

— Ну, посмотри, посмотри, — сказал Макар Петрович сердито. Он сдвинул брови, сунул трубку в карман, буркнул: — Прощевай покедова, — и ушёл.

Вот так они поспорили и разошлись. Разговор, конечно, крупный, разногласия большие.

Обычно не проходило и нескольких дней, как соседи снова сходились, снова спорили и обсуждали. Но на этот раз Макар Петрович отпросился в правлении на два дня и, никому ничего не сказав, ушёл ночью. Сосед вроде бы ненароком спросил у Сергеевны:

— Мужик-то где?

— В городе. Повёл корову продавать.

— Корову! — ужаснулся сосед. — Продавать?!

— Продавать.

— И ты допустила?

— Обоюдно согласились.

— А как же дальше?

— А там дело покажет, — уклонилась она от прямого ответа.

Павел Ефимыч покачал, покачал головой и ушёл в задумчивости, тихо разговаривая сам с собою:

— Корову продавать… Продать корову… Мыслимое ли это дело — без коровы?.. А может, купит хорошую?.. Да где он денег-то возьмёт!.. А? Как это так — продать корову!

Тем временем Макар Петрович продавал корову на базаре. Один базар прошёл — никто не купил. Вывел на второй базар. Продавал он её прямо-таки артистически.

— Ты подумай, — говорил он покупателю, такому же, Как и он, костистому колхознику, но с окладистой бородой, — это ж не корова, а мысль! Корму ей — горстку, теплого не пьет — давай из речки или прямо колодезную, ключевую; холод ей нипочём. С такой коровой всей семьёй в колхозе будешь работать, а молочка — само мало — четыре-пять литров в день. Молоко жирное… Смотри хвост — перхоть жёлтая! Ребром прочная. Корова ласковая, правильная корова: двор знает, шататься не любит. И не то чтобы тугососая, а в самый раз для бабьих пальцев сиськи приделаны. В самый раз. Все статьи правильные. Я бы её ни в жисть не продал, но финансовый мой вопрос не соответствует действительности.

А покупатель ходил вокруг коровы, щупал её, гладил. Он уходил и снова возвращался, снова щупал и всё повторял одно и то же:

— Не омманешь — не продашь… Не омманешь — не продашь…

Макар Петрович не возражал против такой базарной истины и говорил:

— Смотри сам! Свой глазок — смотрок, своя рука — правда. Рукой не пощупаешь да глазами не полупаешь — молочка не покушаешь.

Такие слова действовали на покупателя положительно. Он наконец решился приступить к пробе доения — самому важному во всей процедуре купли-продажи коровы. Тут совсем не то, как, скажем, купить автомобиль. Там так: паспорт сунул, в карман, и давай газ. А тут — извините! Животное со своим индивидуальным характером, который может и соответствовать, а может и не соответствовать требованиям покупателя. И Макар Петрович понимал это отлично. Поэтому он, зная характер коровы, сказал вопросительно:

— А может, спутаем? На всякий случай. — И показал путо, но не осоковое, а настоящее конопляное.

— А зачем? — будто удивился покупатель. — Разве ж она — того?

— Да не то чтобы того, а как говорится, всё может быть… Человек ты новый и, главное, — не баба. Корова к бабе привычна. Сам знаешь, у нас с тобой дух такой есть, который корове не по нюху приходится.

— А може, без пута?..

Макар Петрович не ответил, а смотрел куда-то на чужую свинью, будто очень она ему понравилась. Покупатель же стоял в раздумье и говорил:

— Конечно, мужик — не баба, дух не тот. — Ему вдруг что-то пришло в голову. Он энергично почесал живот и произнёс: — Не омманешь — не продашь. Давай без пута пробовать. Цена для меня подходяща, должон я пробовать по-всякому.

Макар Петрович гладил корову, уговаривал, заглядывал в глаза. Он чувствовал, что в решительный момент дойки она может подвести, а может и не подвести, в зависимости от настроения. И, конечно, при первом же прикосновении покупателя к соску последовал выбрык ногой…

— А она того? — ехидно спросил покупатель.

— Немножко того, — смущённо ответил Макар, опустивши руки и отдавшись весь на усмотрение покупателя. Больше ему уже нечего было говорить.

Прикоснуться к вымени корова не позволила ни разу.

— Ну давай путай, — сказал покупатель.

После того, как задние ноги коровы спутали, он начал доить. И — удивительное дело! — корова стояла, как вкопанная: привычна к путу. Молоко зажурчало струйками. Макар Петрович слушал. Жжих, жжих! Жжих, жжих!.. — звенели струи о ведро. Грустно стало Макару Петровичу. Жжих, жжих! Жжих, жжих! — хлестало его что-то по самой душе. Он вздохнул и отвернулся, глядя на пожарную каланчу.

Покупатель напился молока, пробуя его медленно, с причмоком; при этом он, когда отрывался от ведра, смотрел в землю, будто сосредоточившись весь на ощущении вкуса. Так курильщики на базаре пробуют рассыпной самосад: затянется раз и стоит, потупившись, решая — «берёт или не берёт».

— Ну как? — тихо спросил Макар Петрович.

— Она хоть и того — насчёт дойки, но зато молоко… скусное, ох, скусное!

— Не молоко, а форменные сливки, — уже веселее подтвердил Макар Петрович. — Ну, а насчёт этого… путанья-то, как скажешь? Не купишь, наверно? — почти уныло спросил он.

— Оно, вишь, какое дело, — заговорил скороговоркой покупатели, — я тебе прямо скажу. Была у меня корова. Та, батенька мой, как зверь: ка-ак даст, даст! И ведро летит, и баба — с копыльев долой. Во какая была корова! А эта стоит, спутанная, смирно. Этак можно. Вполне выносимо. И цена подходящая, а это главное дело. Уступишь сотню — возьму корову.

Но Макар Петрович уступил только четвертную. Сладили они за семьсот рублей и по семь с полтиной на магарыч с каждого. Макар Петрович и не хотел тратить деньги на магарыч, но правила того требуют — выпили по сто пятьдесят граммов.

И вот уже поводок обрывка, накинутого на рога, оказался в руках нового хозяина. Вот он повёл корову по базару. А вскоре и совсем скрылся в толпе. Но Макар Петрович, прижимая карман с деньгами, всё смотрел и смотрел в гущу базара. Базар шумел. Урчали автомашины, мычали коровы, блеяли овцы, хрюкали свиньи, кричали, споря, городские торговки. Продавцы и покупатели торговались то слишком громко, с азартом, то, наоборот, почти молча, перебрасываясь односложными замечаниями. И все эти звуки сливались в общий гул. Вдруг вырвался из общего гомона поросячий визг и долго висел над толпой, пронзительный, истошный, висел до тех пор, пока новый хозяин не засунул поросёнка в мешок. Зато на смену визгу взвился аккорд гармони. Невидимый гармонист ударил «Барыню», хлестнул по толпе перебором и, кажется, пошла плясовая и над головами и под ногами, подталкивая к переплясу. Какой-то подвыпивший колхозник, видимо удачно закончив продажу, рывком положил одну ладонь на затылок, вытянул другую перед собой и забарабанил каблучной дробью так, что из-под сапог пыль полетела клубом! Макар Петрович даже и не повернул головы в сторону плясуна, хотя и был от него близко. Потом замолкла и гармонь. Базар шумел и шумел. Мощный радиорепродуктор тоже говорил в тон общему гулу, перекрывая всё. Но вдруг из того же репродуктора заструились звуки хорошей, сердечной музыки. А Макар всё стоял и стоял неподвижно и всё смотрел и смотрел в ту сторону, куда увели его корову. Он видел громадную толпу, в которой смешались люди, лошади, коровы, автомашины… Кому какое дело до того, что Макар Петрович продал корову? Никому.

А базар всё шумел. Макар Петрович стоял, опустив голову. Кто-то толкнул его мешком. Он оглянулся. Высокий и сильный парень в новеньком ватнике, сердито глядя на Макара, выразился непристойно и добавил для пояснения:

— Что стоишь на дороге? Забыл, что базар? Иль нализался?

Но Макар Петрович был совершенно трезв. Он посмотрел своими светлыми и добрыми глазами на парня, поднял мохнатые брови и сказал безутешно:

— Я, брат… корову продал…

— Видишь ты, дело-то какое! — участливо сказал парень, поставив мешок на землю. — Дошло, что ли? Или заменять думаешь?

— Как тебе сказать… Финансовый мой вопрос не соответствует действительности.

— Аль ваш колхоз бедный?

— По правде сказать — плохой.

— Понятное дело! Отсюда и финансовый вопрос.

— А ты откуда? — спросил Макар, совсем не обижаясь на первые ругательства парня.

— Из Алёшина. Колхоз Чапаева слыхал?

— Слыхал. Это у вас по семь рублей на трудодень?

— У нас. Да еще по три кило хлеба. А ты откуда?

— И зачем тебе, паря, знать? Не желаю, чтобы ты и знал. Плохо у нас, председатель не соответствует…

— Ну хоть скажи, по скольку денег дали на трудодень?

— Дали… по сорок копеек, — смутился Макар.

Парень рассмеялся громко, на весь базар. Он присел на свой мешок и сквозь смех говорил:

— Какого же вы чёрта сами-то смотрите! Небось, по хатам отсиживаетесь да за личное хозяйство зубами уцепились. Кто их вам привезёт, деньги-то? Вы же без настоящего колхоза посохнете, как подсолнечные будыли перед зимой.

— Это ты, паря, не мне говори: я, брат ты мой, пятнадцать лет конюхом работаю. Изо дня в день работаю. Не обижай так-то.

Макару Петровичу очень хотелось поговорить. Но парень поднял мешок на плечо и, уходя, сказал уже без смеха:

— Десятеро будете работать, а сто в окошко выглядать — ничего у вас не будет.

— Да ты постой, постой!

— Некогда мне с тобой… с сорокакопеешным. Ты корову продал, а я четыре тыщи за пшено наторговал — последний мешок несу на весы.

— Правда?!

— Аль тебе денег дать? — шутил парень. — Не да-ам. Сами делайте. Мы за таких, как ваш брат, четыре года поставки выполняли. — Потом обернулся и добавил душевно: — Да ты не обижайся. Может, и наладитесь.

Макар пробовал итти за ним и говорил:

— Ты ж учти: ты ж мне громадное дело сказал. Я, понимаешь…

Но тот уже нырнул в толпу и вскоре скрылся из виду.

Макар Петрович теперь всматривался в толпу, различая каждого. Для него это была уже не безликая масса людей, снующих между бричками или продающих. Вот в рваном кожушке стоит совсем не старый колхозник и продаёт двух кур, которых держит подмышкой. «Сорокакопеешный», — подумал Макар. А вот румяный, мужчина — фуражка набекрень — держит целую связку разной мануфактуры и две пары новеньких сапог и спокойно смотрит на Макара. «Семирублёвый», — решил он. — Накупил, как… (он мысленно никак не находил подходящего слова) …как юрист», — заключил Макар Петрович. Но мысль эта была не только беззлобной, а скорее доброжелательной.

Вечером того же дня Макар приехал с попутной автомашиной домой и зашёл в хлев. Грустным бывает хлев ночью, когда там никто не дышит — ни корова, ни овца. Пусто было и внутри, что-то сосало под ложечкой, и в ушах всё звенели струйки: жжих, жжих! Жжих, жжих!.. Макар только сейчас почувствовал, что он с самого утра ничего не ел. И сразу же решил мысленно: «Человек, который голодный, весёлым быть не может».

Он вошёл в хату.

Сергеевна обрадовалась и воскликнула:

— Да где же ты пять дней пропадал?

Он ответил не сразу. Разделся, повесил фуражку на гвоздь, осмотрел хату, сел за стол и только после этого ответил:

— Два базара продавал.

— И что же?

— Да такую корову где хошь продать можно.

— За сколько же?

— За семьсот.

— А не дёшево?

— Какая сама, такая и цена. На базаре цены не продиктуешь. Покупатель-то, сама знаешь, прахтиктованный пошёл.

Сергеевна собрала ему на стол еду. Он съел полную миску борща, такую же миску каши. После этого по привычке протянул руку к полочке, что висела над столом, — там всегда стояла литровая банка молока, приготовленная для хозяина к ужину из вечернего удоя. Макар машинально взял эту банку и поставил на стол. Банка была пуста. Он торопливо сунул её обратно на полочку.

Сергеевна посмотрела на него и вдруг, приложив фартук к глазам, заплакала. Макар Петрович крякнул и встал из-за стола. Он постоял в раздумье перед Сергеевной, глядя в пол, потом поднял на неё глаза и заговорил:

— Ты, слышь, Сергеевна… Ты этого… брось. Гляди на меня, что скажу.

Сергеевна подняла лицо и посмотрела ему в глаза. Она любила эти прямодушные глаза своего Макара, глаза, в которых видна вся его душа.

— Проживём, Сергеевна, — утешал он. — Я тебе докажу, как пять пальцев. Парнягу я одного встретил, из «Чапаева», Алёшино знаешь?

— Знаю.

— Оттуда он. Четыре тыщи за пшено наторговал. Во! У них семь рублей и три кило на трудодень. Во, Сергеевна! Ты прикинь сама. Я-то доро́гой сосчитал. Если на наши с тобой восемьсот трудодней по три килограмма да по семь рублей, то слушай: пять тыщ шестьсот рублей чистых денег, да хлеба — можно двенадцать центнеров продать. Допустим, это будет просо. А мы его таким манером на пшено перерушаем… Это тебе, само мало, сорок пудов пшена или четыре тыщи. Да там пять тысяч шестьсот. Это сколько будет? Без малого десять тысяч. Во, Сергеевна!

— Да ведь это ж в «Чапаеве». А мы-то с тобой триста двадцать рублей за весь прошлый год получили.

— Ага! Поняла? Сорокакопеешный наш колхоз! Без настоящего колхоза нам — труба. Корень-то у нас с тобой в колхозе.

— В колхозе, Макар. Правда.

Легли спать они всё-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:

— Я им, сукиным сынам, сделаю стыдно.

Или так:

— Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый чёрт…

Потом помолчит, помолчит и снова:

— Мыслимое дело: за пшено. — четыре тыщи! Значит, там у них всё соответствует действительности.

— Да спи ты, неуёмный, — засыпая, увещевала Сергеевна.

А он своё:

— Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убёг от меня… «Сорокакопеешный…»

Так он и уснул с этими мыслями, вернее — с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздём.


…Рано утром следующего дня Макар пошёл, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклинал кого-то, а больше отводил душу на других двух конюхах:

— У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастёте. В дверях — куча навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься! Чисти хорошенько!

Макар увидел во дворе председателя колхоза Черепкова.

Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:

— Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с «Милки» дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…

— У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! — возразила доярка.

— Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. «Лекорда!» Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.

Тут подошёл к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню:

— Так и в зиму пойдём? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.

— Надо, — ответил тот, глядя на Макара снисходительно и покровительственно.

Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то и совсем осерчал.

— А это что? — показал он рваное осоковое путо. — Что это есть, товарищ Черепков?

— Трава, — ответил тот всё тем же тоном.

— Срам это для колхоза. И это срам на весь район. — Он показал рваную узду.

— А что ж, я тебе ещё путами да уздами буду заниматься? У меня хлопот полно: досок достань, гвоздей достань, в поле досмотри… За вами такими — глаз да глаз…

— Ага, — сказал Макар Петрович. — Досок достань, гвоздей достань… водки достань.

— Как ты сказал? Как сказал? — вскипятился председатель.

— Как сказал, так и вылетело… Не воробей — не поймаешь. Меня теперь хоть в морду бей — я сказал.

Председатель молчал, что-то соображая. А Макар заговорил быстро, отрывисто:

— У людей… по семь рублей на трудодень, а мы… мы прошлой осенью всю овощь поморозили. У людей по три килограмма, а у нас подсолнух попрел. А ты водку глушишь… Веры в тебе нету, веры нету, председатель… У самого у тебя нету веры… А это мой корень. — Макар сбился с тона, заговорил тише: — Мы ж так дальше не можем… А ты — водку…

Черепков вдруг выпалил:

— Дали тебе прозвище «Горчица» — ты и есть горчица! Указывать — вас много, а работать — «выход десятый». Ишь ты! Что ты понимаешь? Я директором маслозавода был! «Веры!» Тебя отпустили на два дня, а ты прошатался пять дней. Я т-тебе пропишу «веру».

Макар стоял и смотрел в упор на Черепкова. Удила рваной узды позвякивали той же дрожью, что и Макар. Он неожиданно опустил голову вниз и тихо проговорил:

— Я, брат… корову продал… А ты — водку… — Он вдруг резко повернулся и зашагал к конюшне. Там он зашёл в лошадиный станок и опёрся грудью о перекладину. Лошадь повернула к нему голову и потрогала за щёку мягкими, как бархат, губами. Макар повернулся к ней, погладил, обошёл её вокруг и дрожащей рукой потрепал холку.

Вскоре было заседание правления. Стоял вопрос об отводе из конюхов Макара Петровича Лучкова за прогул. Макар сидел в углу со связкой узд и пут. В полутёмном углу лица его не было видно. Когда Черепков объявил вопрос о Лучкове, то и тогда Макар не пошевелился. Но вдруг он услышал голоса:

— Это кого? Макара Петровича?!

— Да он пятнадцать лет…

— Лучшего колхозника у нас и нету!

— Как это так — Макара…

Все присутствующие загалдели, перебивая друг друга, говорили с возмущением. Кто-то крикнул:

— Человек корову продал!

Черепков чувствовал себя явно неловко. Он наконец понял, что хоть и председательствует больше года, а Макара Лучкова не заметил. Торчит человек целыми днями в конюшне, суёт всем к носу осоковые путы — и всё. А чёрт его знает, какой он! Что у него дома? Чем он дышит? До всего этого Черепков не дошёл. Он навёл порядок и обратился к Макару Петровичу:

— Что ты скажешь, Лучков?

— Ничего не скажу, — ответил тот.

— А если снимем?

— Я с конюшни не пойду, — ответил он угрюмо. — Я без коней не могу.

Конечно, Макара не уволили. Даже и вопроса этого не обсуждали, а просто взгалделись ещё раз дружно и сняли с повестки дня, без последствий. Но когда все притихли, Макар Петрович встал. Он подошёл к столу, положил связку рваных узд и истрёпанные осоковые путы перед счетоводом и, не глядя на председателя, сказал:

— Заприходуй амуницию. Пущай потомство в музее изучает. А я вам сделал стыдно: для своих закреплённых лошадей купил узды новые и верёвку для пут. Новое стоит оно сто восемьдесят рублей. Отдадите деньги — хорошо, не отдадите — ещё лучше: стыда больше. — Тут он выволок из угла мешок, развязал его, вынул несколько ремённых недоуздков, показал всем при общей тишине, затем снова всё запрятал, взял мешок подмышку и вышел.

Все долго молчали. Курили и молчали. Молчали и курили. Кто-то наконец сказал:

— Давайте расходиться.

— Давайте, — поддержало несколько голосов.

Заседание закрылось само собой. Так бывает всегда в любом колхозе, когда дело заходит в тупик. А счетовод — пожилой, симпатичный человек с поднятыми на лоб очками — обратился к уходящим, минуя взглядом Черепкова:

— Куда же я буду девать… амуницию?

— Сказано — в музей, — ответил совсем дряхлый дед. — Напиши год, число и в царствие какого председателя.

Черепков пробовал встать, но почему-то не решился.

— А мы где? А вы где, товарищи правленцы? — вскричал счетовод. — Копейку добыть не умеем, а добудем — беречь не умеем. У меня с вами за каждую сотню рублей война, а на дело денег нет. — Теперь он смотрел только на председателя. — Глазу у нас хозяйского нету, а от этого и касса, как решето.

— Ну, разошёлся, — оборвал его председатель. — Слыхал твою ноту. Ты и в хозяйстве развернуться не даёшь.

— Брошу! Ей-богу, брошу! Лучше в тюрьму сажайте, а брошу! — счетовод хлопнул книгой о стол, сунул её в ящик и вышел.

Черепков остался один. Он сидел за столом и стучал карандашом.

Вот ведь, товарищи, что может натворить корова Макара Петровича! Помните, мы говорили о том, что интерес в корове — только молоко? А оно вон что вышло. Не продай Макар корову — может, и не было бы всего того, что произошло на этом заседании. Однако теперь не вернёшь, корова продана. Макар Петрович, конечно, уплатил остаток налога — триста рублей, а остальные деньга отдал Сергеевне, в том числе и полученные от правления за «амуницию», всего — четыреста рублей. Из этих денег Макар Петрович не пропил ни копейки. Да и никогда он не тратил денег на водку, а употреблял, как мы уже знаем, местного изделия — только в особо торжественные дни.


Подходила осень. Лошади стали шерстистые, а поэтому и хлопот с ними стало больше, на одну только чистку надо два-три часа. В ночное ездить перестали — значит четыре раза задай корму, да воды накачай вручную два раза в день на двенадцать голов. Это ведь сказать только легко! Да конюшню вычистить утром и вечером. Очень много работы у колхозного конюха. А день стал меньше. Приходилось Макару Петровичу выходить из дому задолго до рассвета, а возвращаться домой совсем поздно, с фонарём. Но чем ближе к осени, чем больше работы в конюшне, тем как-то живее он становился. К соседу Павлу Ефимычу Птахину он забегал лишь изредка и то только в тех случаях, если тот сидел на завалинке.

— Зашёл бы, Макар Петрович! — окликнул он однажды.

— Здорово, Пал Ефимыч! Некогда мне. Ну, чуть посижу, на полтрубки — не больше.

— Значит, хлопочешь? — как-то неопределённо и, как показалось Макару Петровичу, с чуть заметной улыбкой спросил сосед.

— Хлопочем. Как же, хлопочем. Скоро осень. Это, брат, время важнецкое.

— А авансу и по килограмму не дали.

— Должны дать.

— Ой ли?

Макар вместо ответа сказал:

— На отчётном председателя надо менять. Не соответствует.

— Мне какое дело, какой там председатель! Что ни поп, то батька. Этот нехорош, да известный характером… Потрафь ему и — порядок! А другой-то неизвестно ещё — то ли лучше будет, то ли хуже. Сколько их было-то? Не меньше, как десять аль одиннадцать.

— Рассуждение у тебя, Пал Ефимыч, не в ту сторону. Без настоящего колхоза нам никак невозможно. А председатель — всему голова.

— А этот разве не голова? А что водочку любит, дак то не вещь. Кто её не любит! Оно даже нам и сподручнее.

— Ка-ак? — удивился Макар Петрович.

— Я, к примеру, хочу в лес поехать, — продолжал Павел Ефимыч. — Что я должен делать?

— Ну?

— Ясно, перво-наперво — достать подводу. У иного председателя умри, не выпросишь, а нашему «полмитрича» поставил и — с богом! Насчёт этого он простой человек, обходительный… И сенца можно добыть таким манером побольше. По мне — он неплох.

— А по мне — дрянь! — воскликнул Макар Петрович.

— Опять своё! — развёл руками Павел Ефимыч. — Ты покорись ему. Покорись, Макар Петрович. Позови, угости, помирись. Чего ты встрял против него?

— Ты ж пойми! Нам голова нужна для колхоза, а не пивной котёл. Пропадём мы этак. Что ж ты-то думаешь?

Павел Ефимыч не ответил, видимо, оставаясь при своём мнении. Он помолчал немного, подумал, а потом сказал:

— Опять же вот морозы пойдут — плохо это. И дожди если — тоже плохо.

— Это что же так: и морозы — плохо, и дожди — плохо?

— Дожди если — хлеб попреет в ворохах, а морозы — всей овощи могила.

— А ты не допускай.

— А при чём тут я?

— Не допускай, — повторил Макар Петрович. — Тормоши председателя, сам работай понатужней.

— Иль ты, Макар Петрович, думаешь, мне дома делать нечего? — спокойно возразил Павел Ефимыч. — В колхозе я и так работаю по силе возможности.

После этих слов Макар Петрович встал. Полтрубки времени уже проходило, а опровержение соседу надо было дать, без этого он уйти не мог по своей натуре. Он посмотрел на соседа и неожиданно сказал:

— А ну встань, Пал Ефимыч.

Тот хотя и в недоумении, но встал. Макар Петрович нагнулся над тем местом, где сидел сосед, как бы вглядываясь, и сказал:

— Нету червонца — не высидел, Пал Ефимыч. Садись ещё. Да всей мякотью прижимай — может, десятку на трудодень и высидишь. — И ушёл.

А Птахин стоял в ошеломлении и только произнес:

— Горчица и есть горчица. — Помолчал, почесался и добавил: — Каплю её в рот положи, а она тебе и в нос шибает и в глаза бьёт. — Но сказал он всё это тихо, про себя, — Макар Петрович не слышал.

Тот шёл и тоже про себя бурчал:

— Помидор и есть помидор. Сидит, округляется, наливается, зреет, сукин кот. Три выходных в неделю — два дня на работе, один день дома.

Долго после этого разговора они не сидели рядом на завалинке. Встретятся, поздороваются — и дальше. Что-то такое похожее на настоящую ссору и недружелюбие началось меж соседей, началось и всё углублялось. Больше того, даже и бабы ихние поссорились из-за пустяка: петух на чужой насест сел.

Дело с этим петухом получилось так. У Павла Ефимыча — как на грех! — петух подох. А Макаров-то петух, как птица, всегда охочая до чужих кур, стал кое-когда садится на чужом дворе ночевать. Он, петух-то небось, так думает: чтобы не обидно было всем курам, сегодня сяду там, а завтра тут. Может, он и прав — определить трудно. Но ведь это же сущий пустяк! Это же обыкновенный птичий вопрос, не стоящий выеденного яйца. Ни в жизнь не поссорились бы жёны соседей, если бы между мужьями не пробежала кошка. А петух взят, можно сказать, для придиру. Макар Петрович всё это понимал и даже однажды, при очередном препирательстве соседок, сказал так:

— Петух — птица нахальная. Курица — глупая птица. Или вы хотите, чтобы я сказал, что и бабы похожи на них? Брось, Сергевна, в глупости вникать.

Сергеевна немедля ушла от плетня. Но Степаниха — жена Птахина — ещё долго кричала:

— Если у нас беда случилась — петух подох, то вам и горя мало. А ещё соседи! Жалко им петуха на время дать — попользовать для чужих кур. Он и петух-то, ни к чему не способный, — разве такие бывают петухи!

— А ну, наддай, наддай, Степаниха, подбавь перцу! — пошутил Макар Петрович и, сняв петуха, вошёл во двор к соседу. Он посадил петуха в их насест и сказал Степанихе:

— Когда купите кочета, они подерутся с моим и разойдутся по своим супружницам. Только и делов.

— На что он нужен мне, твой петух! Куды ты его принёс?! — надрывалась соседка. — Не желаю твоего петуха пользовать.

— Цыц! — рыкнул басом Павел Ефимыч на жену, выходя из хлева. — Пущай сидит, где ему хочется.

Соседи поздоровались и разошлись. Нет! Нету былой дружбы, а одна неприятность. Чем бы всё это кончилось, трудно сказать; какую линию взяла бы эта ссора, тоже предположить невозможно. Но очень уж к тому времени великие дела стали твориться на селе, чтобы разногласие соседей нельзя было забыть.

В воскресный сентябрьский день Макар Петрович шёл из правления с газетой подмышкой. Шёл быстро, непохоже на свою походку, будто боялся опоздать. Завернул он прямо к Птахину во двор, минуя свою хату. Тот тесал какой-то кол и обернулся не сразу. Макар Петрович зашёл ему наперёд и, постукивая громадным пальцем по газете, спросил:

— Слыхал, Пал Ефимыч?

— Чего там? — Он воткнул топор в бревно и выпрямился. Вся его фигура говорила: «Опять пришёл, Горчица».

— Ну, брат ты мой, и головы там! — Макар Петрович развернул газету и стал читать вслух.

Читал он, правда, медленно, но правильно, с толком, поймёт и малый ребёнок. Птахин от удивления встал. Макар Петрович тоже встал, не отрываясь от газеты.

— А ну, дай-ка — я сам почитаю, — неожиданно сказал Птахин.

Они сели теперь уже на бревно, прямо среди двора. Птахин читал тоже не очень бойко. Он время от времени останавливался, поднимая палец вверх, давая себе поразмыслить. Потом снова читал Макар Петрович. Потом — опять же Павел Ефимыч. В течение трёх последующих дней они несколько раз сходились уже поздно вечером и снова читали. Газета уже разлезлась по складкам, но её склеили и знали точно, что там написано, под склейкой. И снова и снова принимались читать и обсуждать.

— Я тебе говорил, Пал Ефимыч: там надумают?

— Говорил. Правильно, говорил. Не отрицаю.

— Я ж тебе и ещё скажу: там они мою душу чувствуют.

— И мою! — тыкал себя в грудь Птахин.

— И твою, — согласился на радостях Макар Петрович. — Тут и тебе хорошо и мне ловко. Значит, теперь получается так: заплати налог с сотки — и крышка. Есть у тебя скотина, нет ли скотины, хорошая у тебя корова или плохая — не важно. Сотка определяет налог. И до чего же это правильно!

— И не только в том, Макар Петрович. А льготы-то какие! Налогу вполовину меньше, молока — вполовину. Да всё напополам меньше.

Что-то такое сблизило соседей: это была общая радость, общая уверенность в лучшем, общая благодарность правительству и партии. Оба соседа неразлучно посещали собрания, где ставились доклады о решениях сентябрьского Пленума ЦК партии, а после собраний усаживались на завалинку и засиживались за полночь. Днём им невозможно сойтись, потому что Макар Петрович всё время был в конюшне и работал там с каким-то особым усердием. А Павел Ефимыч ни с того ни с сего частенько стал наведываться в город и наконец привёз какие-то железные трубы. Вскоре и Макар Петрович отправился в город и привёл очень хорошую телушку — породистую, смирную, ласковую. Для этой покупки он прибавил к своим четырёмстам рублям аванс, полученный из колхоза на трудодни. Казалось бы, пришёл мир между соседями: главный спорный вопрос решён. Но опять-таки получилось не так.

Однажды вечером сидели они, как и полагается, на завалинке. Сидели и беседовали. По улице «шла гармонь». Девчата и парни пели частушки беспрерывно. Сначала наши соседи не слушали песен, увлёкшись собеседованием. (Макар Петрович рассказывал о том, какой золотой характер у его телушки, и убеждал соседа в том, что характер у скотины — это тоже очень большой интерес.) Но когда молодёжь поравнялась с ними, девичий голос под переборы гармошки пропел:

Ой, товарищ Черепков!
Разведем теперь коров,
А еще будем просить,
Чтоб и сено нам косить.
— Слышь, Макар Петрович, что поёт моя Алёнка?

— А к чему это она? — не сразу сообразил Макар Петрович.

— Они, слышь, все наши пересуды в песни складывают. Значит, я и говорю: скотину разведём, слов нет, но корму нам надо теперь много. Вот, к примеру, про себя скажу. По уставу я буду иметь корову, тёлку, овец… — Тут он подумал немного. — Овец десяток, пчёл, скажем, ульев пятнадцать, свинью, допустим, кормлёную да поросёнка малого на смену… Свинью забил — поросенка корми… Налог всё равно такой же, имей я или не имей ничего. Значит, тут ещё бы остаётся так сделать: половину лугов колхозу, а половину — нам.

Макар засипел трубкой.

— Эге-е! Во-он ты что-о! — Он подумал и вдруг с усмешкой сказал: — Ты ж воды не натаскаешься на такую ораву скотины.

— А я и таскать не буду. Я трубчатый колодезь прямо во дворе пробью. Трубы и насос уже купил. Ясно, разве ж мысленно бабе столько воды носить. Ей и без этого теперь в колхозе не придётся работать, дома хватит по горло.

— Как так не работать? — вскочил Макар Петрович.

— А так, что и самому теперь придётся подумать: то ли пойти, то ли нет.

— А ты читал, как написано? Там сказано: кто не будет работать в колхозе — налогу больше на пятьдесят процентов.

— Это написано неправильно.

— Как неправильно?

— А так — неправильно. Не разорваться же мне надвое — и там и тут.

— А! Вон как! — Макар то заходил на одну сторону от соседа, то на другую, а тот поворачивал за ним голову, не видя его лица в темноте. — А! Вон как! Значит, и от колхоза и от правительства тебе всё дай, а ты колхозу — ничего! Ты что? Ты что? — всё больше горячился он. — Ты ж говорил, что тебя они понимают. А сам-то ты  и х  понимаешь? Ты куда гнёшь?

— Но! Раскричался, как на пожаре.

— И буду кричать! На собрании даже буду кричать: Пашка-Помидор не в колхозе хочет разводить скотину, а у себя во дворе.

— Да ты пойми, садова голова! — уже с сердцем говорил Павел Ефимыч. — Если будет большой трудодень, я, может, тогда и сокращу скотину, а сейчас буду разводить.

— А! Ждать будешь, когда другие добьются большого трудодня. Не-ет! Не будет так, кричать буду! Я твою нутренность увидал. Всю, как есть, увидал. У тебя корень во дворе, а сухие сучья в колхозе.

— Ты что кричишь на всю улицу! — рыкнул вдруг Помидор. — Что кипишь, Горчица?! — И придвинулся вплотную к Макару.

Тот не отодвинулся ни на сантиметр и воскликнул:

— Где же твоя совесть колхозная, чёртов Помидор!

— Горчица! — сказал Птахин.

— Гнилой Помидор! — сказал Макар Петрович.

— Ещё за петуха с тебя стребую: твой петух моему голову всю раздолбал — нового опять покупать. Я ещё…

— Возьми и моего петуха, чёрт с тобой! — Макар добавил пару крепких, неписаных слов, плюнул и ушёл домой.

Вот ведь как оно получилось! Никогда так не было, никогда не ругались так, чтобы бросать друг другу прозвище в глаза.

Больше того, доподлинно известно, что Птахин ходил к председателю колхоза Черепкову, с которым у него сложились неплохие отношения, иговорил ему, что «Макар-Горчица стоит против сентябрьского Пленума и не даёт ему разводить скотину». Известно также, что Макар Петрович посетил секретаря колхозной партийной организации и сказал так: «Пашка-Помидор — гнилой колхозник, и он, Помидор чёртов, не соответствует действительности».

Если ко всему этому добавить, что болтает народ, то просто невозможно предположить, во что выльется вся эта заваренная каша. А народ вот что промеж себя говорит: будто между председателем колхоза и секретарём партийной организации — большая неприятность; будто насчёт председателя имеется в районе нехороший слух и что его будут заменять на непьющего или хотя и пьющего, но по норме, а не без числа. А ещё был слух — это уж точно, — что Макар Петрович самолично ходил к секретарю райкома партии и полчаса разговаривал с ним о председателе колхоза; один ходил, по своей воле, взял палку в руки и пошёл, как в своё правление. Что ж, всё это могло быть — народ зря болтать не будет.

На Октябрьскую Макар Петрович выпил, как и требуется, — за два дня «попил всё» и кричал в колхозном дворе, что он и в область мог бы дойти, да смыслу нет — в районе тоже не дураки: «политику знают и Макара понимают». Но ни он не пригласил Павла Ефимыча в гости на праздник, ни Павел Ефимыч не позвал Макара Петровича. Даже кланяться друг другу перестали. Вот до чего дошёл конфликт! Так продолжалось до самого отчётного собрания.

А там получилось у них несколько иначе.

Когда открыли собрание, то Птахин посмотрел, кто сел с ним рядом. Оказалось — Макар Петрович! Он пришёл перед самым открытием, потому что задержался на вечерней уборке в конюшне. Они оба так привыкли к своим местам, что независимо друг от друга оказались рядом.

Председатель колхоза Черепков отчитался. Все цифры, конечно, запомнить нельзя, но то, сколько выдали на трудодень и сколько ещё будут давать за этот год, было очень ясно: получилось по два с половиной килограмма пшеницы и по семьдесят копеек на трудодень. Это уже хорошо. Докладчик напирал на то, что он добился высокой оплаты хлебом, он «наметил дальнейший рост зажиточной жизни колхозников». Но Макар Петрович просто перебил его и, не вставая, прокричал:

— Правительство с нас половину поставок скостило, а то бы ты дал нам «зажиточную»!

Ну, конечно, тут все немножко посмеялись, и многие сказали себе под нос: «Макар-Горчица высказался правильно». Потом обсуждали доклад, ругали правление, говорили, как надо действовать дальше. Когда всё переговорили, то председателя сняли уже без всякой критики; просто кто-то из задних рядов сказал: «Заменять надо» — и все дружно согласились. Черепков посматривал на Птахина, ожидая поддержки, но тот так и промолчал.

Но когда выбирали нового председателя, то вопросов ему было несть числа: сколько лет отроду, сколько имеет детей, разводился ли с женой, сколько классов окончил, как насчёт водки — с утра пьёт или только вечером, в нерабочее время; где работал, почему ушёл оттуда, и много, много других вопросов. Час целый отвечал кандидат на вопросы. Человек он, видать, скромный, в гимнастёрке, с виду суховатый, но голос твёрдый. И фамилия, как показалось Макару Петровичу, подходящая, простая — Телегин, а зовут — Пётр Иванович. Из ответов выяснилось: окончил семилетку, работал после этого бригадиром восемь лет, заочно кончил сельскохозяйственный техникум; значит, теперь по званию — агроном со средним образованием.

— Я, — говорит Пётр Иванович, — от вас и живу-то не особенно далеко — из Алёшина я…

Тогда Макар Петрович вскочил и спросил:

— Из Алёшина?

— Из Алёшина.

— Из «Чапаева»?

— Из «Чапаева».

— Это у вас по семь рублей и по три кило на трудодень? — продолжал Макар Петрович.

— У нас.

Все притихли, затаив дыхание, и слушали вопросы Макара Петровича и ответы Петра Ивановича.

— Значит, я понимаю так: если на мои трудодни вместе с Сергевной получить так, то выходит без малого десять тысяч.

Телегин согласился с этим и подтвердил, что в колхозе имени Чапаева так и есть.

— Слышь, Пал Ефимыч? — спросил Макар Петрович. — А ты — колодезь во дворе! — Последние слова он сказал тихо — одному соседу, забыв вгорячах ссору.

Только Павел Ефимыч его уже не слушал, а встал сам и задал вопрос так:

— Как ты понимаешь, Пётр Иванович, сентябрьский Пленум?

— Очень уж вопрос большой — сразу и не ответишь, — улыбнулся Телегин.

— Я уточню, — сказал Птахин. — Как ты понимаешь сентябрьский Пленум по вопросу скота у колхозников?

— А-а! Догадался, о чём речь. — Он чуть подумал в общей тишине, а Макар Петрович и Павел Ефимыч даже привстали от напряжённого ожидания. — Главное в том, чтобы улучшить жизнь колхозников…

— Правильно! — перебил его Птахин.

— Постойте минутку. Я попросту вам скажу: у нас в «Чапаеве» девяносто процентов своего дохода колхозник получает от колхоза… Наши личные интересы там зависят от колхоза и отчасти от своего хозяйства. Богаче колхоз — мы богаче, беднее колхоз — мы беднее. Так и сентябрьский Пленум надо понимать: сделать все колхозы богатыми. Если же разводить скот в одном только личном своём хозяйстве, то это будет извращение решений партии.

— Очень правильно! — сказал теперь Макар Петрович. — Это соответствует действительности.

А Птахин задумался. Он опустил голову вниз и молчал. Макар Петрович тихонько толкнул его локтем и сказал, указывая кивком на трибуну, где всё ещё стоял Телегин:

— Человек! А?

Павел Ефимыч промолчал.

Через некоторое время Макар Петрович, вытирая пот со лба, произнёс:

— Духота!

— Духота, — ответил, как эхо, Павел Ефимыч. А это всё равно, что промолчал, и даже хуже.

Макар Петрович слушал, следил за всякими предложениями и высказываниями, но оттого, что сосед не пожелал разговаривать с ним, он внутренне начинал горячиться. «Молчит, — думал он, — и разговаривать не хочет, чёртов Помидор». А Павел Ефимыч тоже думал: «Лезет с разговорами, Горчица».

Уже после того, как проголосовали за Телегина и он поблагодарил за доверие, Макар Петрович вышел прямо на сцену. Он стал перед столом президиума, но обратился к новому председателю:

— Пётр Иванович! Управляй нами правильно. — Он с секунду помолчал, подыскивая слова. Знал Макар Петрович, что слова эти должны быть важные, что они должны быть сильнее самой длинной речи, поэтому и приостановился чуточку, обдумывая. — Будешь управлять, как диктует партия, — мы тебя на руках будем носить. Не будешь — так прогоним. Прямо говорю: прогоним. Ты требуй от нас, требуй, пожалуйста, но… имей к нам уважение. Плохо у нас было. Ведь до чего дошло: пута — несчастного пута! — не могли добыть. Понимаешь, пута! На одной-единственной корове рекорды делали. Учти, Пётр Иванович, скотина рогатая у нас гиблая, а такие колхознички, как Пал Ефимыч Птахин, собираются разводить её не в колхозе, а у себя во дворе. — Как и всегда, Макар не выдержал долгой речи, смешался и совсем тихо сказал: — Должен ты понимать: были «сорокакопеешные», не сразу будем «семирублёвые». Трудно будет тебе. — Тут он прижал шапку к груди и отчётливо, громко, на весь клуб, спросил: — Вера в тебе есть, что сделаешь?

— Есть, — ответил Пётр Иванович, не задумываясь.

— Тогда всё! — И Макар Петрович под бурные аплодисменты сошёл со сцены.

С собрания соседи вышли каждый сам по себе. Макар Петрович пошёл вдоль одной стены, а Павел Ефимыч пересек зал и пошёл вдоль другой. Но опять же — вот ведь штука! — в дверях они столкнулись вместе. Тут уж назад не пойдёшь — надо вперёд. Пошуршали они кожухами друг о друга и вышли на улицу. Волей-неволей некоторое время шли рядом. Идут и молчат.

— Луна-то, — наконец сказал первым Макар Петрович.

— Луна, — отозвался и Павел Ефимыч.

— На мороз, надо быть.

— На мороз.

Идут и молчат снова.

— Снегу-то нынче — ого-го! К урожаю, — произнёс Макар.

— К урожаю, — всё так же угрюмо откликнулся Павел Ефимыч.

Нет настоящего разговора, да и только! Далеко зашла ссора. Трудно жить молча, когда прожил рядом с человеком всю жизнь. Очень трудно. Оба чувствовали это. Но куда денешься от неприязни, если она есть!

«Значит, далеко разошлись», — подумал Макар Петрович.

«Как и не соседи», — подумал Павел Ефимыч и вдруг решительно направился на другую сторону улицы.

Макар Петрович постоял, постоял, посмотрел соседу в спину, дождался того, как он перешёл улицу, и пошёл своей тропой.

Так они и пошли домой: на одной стороне улицы хрустят по снегу сапоги Макара Петровича, а на другой — валенки Павла Ефимыча. Сапоги хрустят гулко, со звонким скрипом, и звук ударяет о стены хат хлёстко, по-хозяйски. Валенки — эти похрустывают с шепотком, намного тише сапог.

Хр-р-руст, хр-р-руст! — слышится с одной стороны.

Хр-р-ристь, хр-ристь! — доносится с другой.

По этому звуку в зимнюю ночь соседи узнали бы друг друга за полкилометра и в былое время заскрипели бы навстречу. А теперь… Кто ж знает, как оно будет у них теперь!

А ведь всё началось с коровы.

Г. Троепольский ИЗ ЗАПИСОК АГРОНОМА

Никишка Болтушок

Мне много приходится разъезжать по колхозам. Прежде, до того, как подружились мы с Евсеичем, я ездил один. Теперь Евсеич нередко сопровождает меня.

А старик он такой: работает ночным сторожем, но успевает и выспаться и сбегать на охоту или на рыбалку. Иной раз он скажет:

— Давай с тобой, Владимир Акимыч, поеду. Посмотрю, что у людей добрых делается.

И тогда едем вдвоём, разговариваем в пути по душам…

Вот и сейчас мы возвращаемся к нему домой — в колхоз «Новая жизнь». Линейка поскрипывает рессорами, рыжий меринок Ерш бежит рысцой, а Евсеич перекинул ноги на мою сторону, видимо намереваясь вступить в длительный разговор.

Евсеич всегда весел, а рассказчик такой, что поискать. Лет ему за шестьдесят, но здоровью можно позавидовать. Бородка у него седая, остренькая — клинышком, лицо подвижное: то оно шутливо-ехидное, то вдруг серьёзное, и тогда голубые глаза — внимательные и умные — смотрят на собеседника открыто и прямо; брови, будто не желая мешать глазам, выросли маленькими, но чёткими, резко очерченными. На голове у Евсеича кепочка из клинышков, с пуговкой наверху.

Он любит рассказывать сказки, сочиняет шутливые небылицы, не прочь поглумиться над лодырем, а уж если про охоту начнёт, то с таким упоением плетёт свою складную, забавную небывальщину, что без смеха слушать невозможно. Он, впрочем, и сам на это рассчитывает. Кепку на один глаз сдвинет и почешет пальцем у виска — вот, дескать, дела-то какие смехотворные!

— Многие думают, — говорю я Евсеичу, — что быть агрономом — простое дело… Ходи себе по полю, загорай, дыши свежим воздухом да смотри на волны пшеничного моря. Слов нет, — и загораем и на волны смотрим. Хорошо, конечно. Но мало кто знает, сколько сводок, сведений, планов, отчётов, ответов на запросы и просто ненужных бумажек приходится писать агроному. Иную неделю света белого не взвидишь, а не то чтобы — поле. Сводки, сводки, сводки!..

— Бумаги-то, небось, сколько, батюшки мои! — восклицает Евсеич.

— Иная сводка — в двести вопросов, на двенадцати листах.

— Одни вопросы читать — два самовара выпить можно.

— Раз такую сводку сложили в длину — лист за листом, — три метра с чем-то вышло!

— Три метра! — качает головой Евсеич. — Ай-яй-яй! Холсты, прямо холсты!

— А сочинители этих холстов, — продолжаю я свои жалобы, — ссылаются то на запросы Министерства сельского хозяйства, то института, то от себя ещё добавляют. Иначе откуда бы взяться такому вопросу: «Среднее число блох на десяти смежных растениях капусты, взятых подряд и без выбора»? Хорошо хоть, что в примечании говорится: «В целях упрощения на каждом отдельном растении блох считать не следует». Хоть за это спасибо!.. Только блохи-то — они прыгают: сосчитай-ка! Так графа и остаётся незаполненной.

— Ясно дело, блоха того не понимает. Прыг — и нет её! Известно — тварь.

— Что тут поделать! Иной раз так в ответе и напишешь: «Прыгают интенсивно. Подсчёт не проводился ввиду активности вредителя».

— Во! Так их! «Активность вредителя» — это правильно! — Помолчав, Евсеич сочувственно спрашивает: — А вам какую-нибудь добавку платят за эти вот самые… холсты бумажные? Или — за так?

Мой ответ, что это входит в обязанности агронома, его не удовлетворил.

— Шутильником бы их! (Шутильником он называет свой кнут.)

— Кого?

— Да этих… как их! Бюрократов… Ведь есть ещё кое-где, а? Как ты думаешь?

— Наверно, есть, — подтверждаю я. — Но повыдёргивают…

— Ясно дело, повыдёргивают!

Ерш набирает рысь, помахивая головой и озираясь на «шутильник». Полевая сумка у меня на коленях — пухлая, толстая, как размокшая буханка, — полна сводок и сведений. Едем мы за последними данными: число скирд сена, данные обмера каждой скирды, качество сена в каждой скирде, процент осоки, дикорастущих-естественных, сеяных однолетних, то же — многолетних, из них люцерны, эспарцета, травосмесей, из них с площадей, убранных на семена, а из них — с площадей, повреждённых фитономусом, то же — с неповреждённых и процент засорения их и… В общем, последний вопрос: сколько сена?

Но кто же даст в колхозе «Новая жизнь» такие сведения? О счетоводе нечего и думать, он просто скажет: «Кормов столько-то, сена столько-то, яровой соломы столько-то».

— Евсеич! Кто обмерял стога сена в «Новой жизни»? — спрашиваю я.

— А что?

— Сводка.

— А! Сводка!.. Сколько вопросов?

— Восемнадцать.

— Никишка Болтушок обмерял. К нему надо… Он хоть на тыщу вопросов даст ответ.

— А как его фамилия?

— Кого?

— Да Болтушка, который обмерял сено?

— По книгам — Пяткин, а по-уличному — Болтушок… Яйцо такое бывает бесполезное — болтушок. Только по книгам он в правлении пишется, а зовётся — Болтушок. Все так зовут. И ребята его — Болтушковы, а жена — Болтушиха.

— За что же ему такое нехорошее прозвище прилепили?

— Вона! За что. Кому следует — сразу прилепят. Всё, как надо быть… Лучше не придумаешь, хоть век думай! Народ как дал прозвище, так и умри — не скинешь. Это ему ещё с начала колхоза дали: речи сильно любит и непонятные слова.

— Ну, а как он: мужик с головой?

— Дым густой, а борщ пустой.

После этих слов он задумался и замолчал.

…Подъехали к правлению. Там, кроме сторожа, никого не оказалось — все были в поле, — и мы направились к Пяткину. Он сидел на завалинке, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно курил. Евсеич перегнулся через линейку и прошипел мне на ухо по-гусиному:

— Все в поле, людей нехватает, а он сидит, как лыцарь. И так всегда… Шутильником бы вдоль хребтины!

Болтушок, не вставая, подал мне руку и произнёс:

— Агрономическому персоналу, борцам за семь-восемь миллиардов, пламенный привет!

Без обиняков я изложил суть дела, по которому он мне потребовался, и объяснил, что не все материалы можно получить у счетовода. Пяткин слушал, многозначительно хмыкая и чмокая цыгаркой. Лицо его очень похоже на перепелиное яичко: маленькое, конопатое. На лбу — несколько подвижных морщинок; удивляется — морщинки вверх, напустит на себя важность — морщинки вниз, засмеётся — морщинки дрожат гармошкой. Глаза — малюсенькие, слегка прищуренные, с белыми ресницами; брови бесцветные: их незаметно на лице. На вид ему больше сорока лет, этак — сорок два, сорок три.

— Значит, дебатировать будем вопрос насчёт сена. Та-ак! — Болтушок вздохнул, взялся двумя пальцами за подбородок, потупил взгляд в землю и продолжал: — Та-ак. Все эти вопросы мы с вами обследовать имеем полный цикл возможности, тем более, я как член комиссии имел присутствие при обмере и освещение вопроса могу произвести.

При этом он с достоинством поднял вверх перепелиное яичко.

— Нам не дебатировать надо, — сказал я, — а просто выяснить кое-что. Есть ли у вас записи обмера, и можете ли вы сказать о качестве сена в той или иной скирде?

— Как?

Я повторил.

— Та-ак… Обмеры сдали в правление, а вопросительно качества — знаю, уточнить надо и согласовать надо… Вечером заседание правления — обсудить в корне… О животноводстве будем дебатировать, так и о сене присовокупим по надобности, поскольку есть ваше требование как специалиста сельского хозяйства, к которым мы должны прислушиваться и полностью присоединяться. Что такое животноводство, если…

Я перебил его:

— Мне надо в поле, а тут данные для сводки негде взять.

Болтушок, кажется, обиделся. Его морщинки прыгнули вниз.

— Так, так… — произнёс он. — Как я имею понятие, вы предъявляете требование с намерением заполнить сводку на завалинке.

— Никакого такого намерения нет. Но я должен побеседовать с членами комиссии по учёту кормов.

Он, будто не слыша, продолжал:

— Пойдёмте в правление, сядем честь по чести и продебатируем согласно формы.

Я решил «не дебатировать» и, попрощавшись, поехал в поле.

Вечером, до начала заседания правления, мы со счетоводом ответили с горем пополам на некоторые из многочисленных вопросов о сене.

— Сколько зрящих вопросов в этой сводке! — не выдержал наконец счетовод. — Да и формы такой статистическое управление не утверждало — выдумка бюрократов.

— Да уж, — махнул я рукой, — хватает! И зрящих и бессмысленных…

Кто-то тихонько засмеялся скрипучим голоском, и из угла послышалось:

— Нездоровые в политической плоскости разговоры.

Это был Болтушок. Мы и не заметили, когда он вошёл.

— При чём тут «нездоровые», — возразил счетовод, — когда вместо этой чепухи можно просто написать: «Столько-то сена».

Болтушок подошёл к нам, ехидно улыбаясь, и, навалившись животом на стол, заговорил:

— Какая же это будет сводка?.. «Столько-то сена»… Это уже не сводка по форме, это так, чёрт знает что, а не сводка. Сено! Велико слово — сено! Надо понимать корень. Я был ведь председателем колхоза два месяца и по животноводству был: соображение имеем в натуральности. Слово «сено», как я понимаю, должно войти гвоздём, — он надавил пальцем на стол, — и в сводке той углубиться и расшириться. Тогда только высшему руководящему составу можно понять корень вопроса. Кузьма Стрючков сказал: «Смотри в корень!».

— Не Стрючков, а Прутков, — поправил я.

— Прутков? — спросил он, выпрямляясь и будто вспоминая, но ничуть не смутившись. — Что-то помнится вроде Стрючков… Говорит: «Смотри в корень!». И правильно говорит. Поли-итика! — Он потряс пальцем над головой. — Не нами придумано, не нам и отдумывать назад. Сводка есть сводка, и форма есть форма. Никто не позволит, чтобы над установкой высших организаций…

— Ну, пошёл, пошё-ёл! — проговорил кто-то в сенях из темноты. — Теперь удержу не будет: вожжа под хвост попала — телега пропала!

Болтушок покосился в сторону сеней и покачал головой.

— Темнота и есть темнота! Слышь, что Федора Карповна сказала? Одно слово — темнота! — Он махнул рукой, поправил картуз и снова уселся в угол.

Заседание правления собиралось не быстро. Те, что пришли раньше, занимали себя по-разному. Счетовод развернул газету и углубился в чтение; три молодых парня склонились над шахматной доской, решая задачу. Один из них, подпоясанный ремнём поверх телогрейки и с кнутом в руках, Петя-ездовой, настойчиво и спокойно советовал:

— Слоном надо! Только слоном.

— Куда? — спрашивал второй.

— На дэ-семь.

— Точно… А теперь… теперь…

— Ферзём: а-четыре, — говорил всё тот же Петя.

— Ничего не получается! — воскликнул третий. — Чёрные — на эф-шесть, шах королю, и по-ошла волынка!

И снова все втроём продолжали искать решение задачи. Не утерпел и я, подсел и включился четвёртым. Вдруг за спиной раздался тот же трескучий голос Болтушка:

— Человек с натуральным образованием, а такими пустяками занимается.

— Люблю, — ответил я, оборачиваясь.

Болтушок, ухмыляясь, сдвинул картуз на висок. Реденькие белёсые волосы торчали пучком сбоку головы.

— Для этой игры ум требуется, — отозвался счетовод, не отрываясь от газеты.

— Это у Петьки-то ум! — вдруг воскликнул Болтушок, тыча пальцем в спину парня.

А тот, не отрывая глаз от шахматной доски, будто невзначай, тихо проговорил: «Погоди вот — на этом заседании тебе пропишут ум!» — и в задумчивой нерешительности держался за головку ферзя. Болтушок для него в этот миг уже перестал существовать. У Пети — завитки чёрных волос из-под кепки, широкие чёрные брови, загорелое румяное лицо с чуть-чуть выдающимися скулами, тихая уверенность во взгляде и недюжинная силёнка. Он окончил семилетку и учится заочно в сельскохозяйственной школе.

Через три года будет специалистом. И что ему сейчас Болтушок, когда «белые начинают и выигрывают»!

Из сеней вошли сразу несколько человек и среди них Евсеич. Все были возбуждены и улыбались, а конюх Данила Васильевич Головков — широкий, грузный, с украинскими усами и густыми бровями, нависшими над глазами, в жилетке нараспашку и с уздой в руках — басил:

— Ну и Евсеич! Уморил, ей-богу, уморил!

Вошедшие шумно расселись: кто на лавках, а кто просто на корточках, прислонясь к стене спиной.

Евсеичу пришлось вскоре уйти на свой пост: и хочется побыть на заседании, но и на охрану пора.

Данила Васильевич осмотрелся кругом и сказал:

— Кажись, все налицо. Можно за Кузьмичом посылать. Коля! — обратился он к мальчику, стоявшему у стены. — Иди, кличь Петра Кузьмича.

Вскоре вошёл председатель колхоза Пётр Кузьмич Шуров, на ходу поздоровался со всеми сразу и, не останавливаясь, прошёл за стол, накрытый красной материей. Счетовод немедля присел сбоку стола с листом бумаги в руках. Болтушок уселся на переднюю скамейку.

Заседание началось. Председатель, вполголоса посоветовавшись со счетоводом, встал и объявил:

— На повестке дня — два вопроса: первый — о животноводстве и второй — о колхозниках, не выработавших минимум трудодней.

По первому вопросу говорил сам Пётр Кузьмич. Председателем он работает в «Новой жизни» всего лишь месяцев шесть; краткость его речей, чёткость указаний, настойчивость, непримиримость к лодырям и любовь к своему делу выгодно отличают его от многочисленных предшественников. Колхозники его уважают, но бездельникам житья не стало, он безжалостно вытаскивает их напоказ всему колхозу. А посмотреть, человек с виду — так себе. Росту невысокого, худощав, пиджачок немудрящий, галстучек… Особого виду нет. Правда, лоб у него высокий, русые волосы вьются, но по комплекции не вышел. И ни тебе брюшка, ни синих галифе, в которые иной председатель при желании поместил бы ползакрома пшеницы, — ничего такого нету, обыкновенный человек! Глаза у него карие, открытые и добрые… А уж если сердится, не разберёшь: то ли карие, то ли ещё какие, прищурит их и одними зрачками простреливает насквозь, как бы говоря взглядом: «Врёшь, прощупаю!». Большие нелады пошли у него с рвачами и лодырями, нет им развороту никакого. Сколько жалоб посыпалось на него в район, в область и даже в Москву! Но об этом после: мы ещё не раз встретимся с Петром Кузьмичом и познакомимся с ним поближе.

В своём выступлении председатель сказал так:

— Чтобы выполнить план развития животноводства, нам надо законтрактовать у колхозников двадцать голов телят. И тогда вопрос животноводства будет разрешён. Кормов у нас достаточно. Сейчас необходимо установить цену, по которой будем контрактовать… У кого какие имеются предложения?

И всё. Вопрос казался простым и ясным. Данила Васильевич подал голос:

— Давайте платить, как и в прошлом году: центнер хлеба и сто рублей за телёнка.

По всему было видно, что это предложение не встречает возражений. Но не тут-то было!

— Ещё какие предложения есть? Кто желает? — спросил председатель.

Немедленно поднялся Болтушок.

— Давайте скажу я.

— Ну, поехал теперь! — сказал кто-то из заднего ряда.

Болтушок уничтожил взглядом подавшего реплику, укоризненно обернулся к председателю, будто говоря: «Дисциплина, мол, падает. Распустил». Затем провёл ладонью ото лба к затылку, отчего образовался хохолок реденьких волос, сдвинул морщины вниз, подбросил подбородок вверх и сразу стал похож на полинялого задиристого петушка с расклёванным гребешком.

— Так, товарищи! Мы сегодня собрались… — Он вздохнул, сделал паузу. — На заседание правления… Да. Собрались подвести итоги животноводства прошедшего прошлогоднего года, товарищи, и наметить их на будущий год… и вступить в них с новой силой, как и полагается, и так и дале. А что мы видим, дорогие товарищи? Ни-ичего не видим. Мы даже не обсуждаем. Да.

— Короче! — отрезал председатель.

Болтушок обернулся к нему, улыбнулся снисходительно и продолжал:

— Я скажу. Больной скот есть? Есть, товарищи! Где наши витинары? За что мы им деньги платим? Где они, эти спецы, товарищи?! Куда смотрит правление: корова сдохла! А? А вы молчите!.. — Его голос забирал всё выше и выше. — От кого начинает вонять, товарищи? Ясно: от головы. Нету дистиплины ни у спецов, ни у колхозников. Куда мы идём, товарищи: корова сдохла!

— Да хватит тебе! — не вытерпел председатель. — Есть же акт ветеринарного врача. Давай о деле!

— А-а! А это — не дело? Критику и самокритику глушишь! А я без критики и самокритики жить не могу как политически развитой актив населённого пункта… — Он снова сделал паузу. — Что есть больной скот? С больным скотом мы должны бороться, чтобы его не было. Это надо понимать и присовокупить к повседневным дням работы.

Данила Васильевич наклонился к Коле и вполголоса, но так, что всем было слышно, сказал:

— Иди к Игнатьичу в шорную и скажи: «Мол, довязывай хомут! Болтушок говорит». А как кончит — скажем тогда придёт. Успеет хомут доделать.

Болтушок, уже войдя в свою роль обличителя, выкрикивал:

— Это — одно! Одно, товарищи! — И тыкал пальцем вверх. — А другое — куриный вопрос. — И палец тыкался вниз.

Председатель уныло махнул рукою. Счетовод положил карандаш и взялся за газету. Данила Васильевич вынул шило и приступил к починке узды, зажав ремень между коленями.

— А другое — куриный вопрос! — кричал Болтушок. — Очень жгучий куриный вопрос, курица — она тоже животная, и её надо кормить. Кормить, товарищи! Пришёл я на курятник, а она — курица старая — сидит в окошечке и на меня страшным голосом: ко-о-о! Ясно, есть хочет! А почему есть хочет? Не кормю-ют! Не кормют, товарищи! Всё равно животная: что курица, что корова.

— Не всё равно! — громко сказал Петя-ездовой. — Это два разных класса: класс птиц и класс млекопитающих.

— Сам ты млекопитающий! — вспылил Болтушок. — Ещё молоко на губах не обсохло, а в разговор лезешь. Товарищ председатель! Веди заседание по форме! Что же это у нас получается? Ишь ты! Классы придумал!.. Итак, товарищи! Возьмём свиней.

Все дружно и безнадёжно вздохнули.

— Возьмём свиней, товарищи! Можем ли мы так хозяевать? Нет, дорогие товарищи, не можем. Спим, товарищи! Разбудировать нас надо. Надо перестроить корень. Свинья, она животная… — Он покосился на Петю и продолжал: — …она животная приятная. Свинья должна быть правильной свиньёй, а не тенью антихриста. Это, во-первых. А Пегашка хворала две недели, насилу вылечили: худая — вот и тень антихриста.

Все знали, что Пегашка хворала, что от неё не отходили дежурные круглосуточно, но Болтушок всё азартнее напирал на «свиной вопрос», «будировал», «дебатировал», «перестраивал корень». Его слова уже не доходили до сознания слушателей: в ушах отдавались лишь какие-то глухие, неясные звуки.

— Следующий вопрос: о колхозниках, не выработавших минимум трудодней, — громко объявил председатель.

Это было так неожиданно, что все встрепенулись. Новый и чёткий голос сразу дошёл до сознания. Пока Болтушок недоумевал, разводя руками, председатель завершил:

— Проголосуем по первому вопросу: кто за предложение Головкова Данилы Васильевича, прошу поднять руки!.. Единогласно. Запишем: сто килограмм зерна и сто рублей денег за телёнка.

— Ка-ак?! — взвизгнул Болтушок. — Зажим критики! Кто позволит? Писать в райком буду! Завтра буду писать… В область напишу! Мы ещё посмотрим. Я дойду. И спецов дойду и тебя дойду! Глушить актив! Кто позволит?!

— Следующий вопрос — о минимуме, — не обращал внимания председатель. — Три человека не выработали минимума без уважительных причин; первый из них — Пяткин Никифор, который имеет только шестьдесят трудодней. У нас в колхозе дети имеют по сотне трудодней, ученики школы. А Пяткин… Да что там говорить! Вот он — смотрите и решайте!

Что сделалось с Болтушком! Он то смотрел на председателя, то оборачивался к сидящим, морщины на лбу играли и замирали и наконец поднялись вверх в полном удивлении, да так и остались; он провёл рукой по голове от затылка ко лбу, отчего хохолок исчез, а петушиного вида — как не было.

— Житья от него не стало! — заговорила Федора Карповна. В накинутой на плечи клетчатой шали, высокая, крепкая, загорелая, она подошла к столу и продолжала: — Я как член правления заявляю: житья не стало! Самый разгар полки был, а он придёт и два часа речь держит. А после него у Аринки голова болит: как он приходит, она аж дрожит, бедняга. Другому человеку — наплевать. Брешет и брешет! А другому — невтерпёж слушать. Факт, нормы не вырабатываем, как он «агитировать» приходит. Ну пускай, ладно, пускай бы уж говорил, а ведь и работать надо… Шесть-де-сят трудодней! Срам-то какой! Аль закону на него нету!.. Я кончила.

— Закон есть, — заговорил Петя. — Чего держать его в колхозе?

Лицо Болтушка вдруг резко изменилось: он шмыгнул острым носиком, глазки забегали и заблестели; озлобленный, как хорёк, он выкрикнул, подняв высоко руку:

— Я в активе хожу, а вы меня компитировать! Не-ет! Не позволю! Я по займу два года работал, а…

— Вот тебе и «а»! — вдруг рыкнул басом Данила Васильевич. — По за-айму! А сам не уплатил за заём и в этом году. Бессовестные глаза, мне семьдесят лет, а у меня четыреста трудодней, а тебе сорока, небось, нету. Помело чёртово! Тьфу! — Данила Васильевич потрясал уздой, гремя удилами, и его бас рокотал в комнате, как в большой бочке. Он плюнул и сел. — Я своё сказал… Колька! Иди к Игнатьичу, скажи, мол, Болтушок высказался. Пущай хомут бросает, если не кончил: в «разных» о сбруе поговорим… Ишь ты, акти-ив! — рявкнул он напоследок и стукнул удилами о пол.

— Ну что ж, будем голосовать? — спросил у всех сразу председатель. — Возражений нет. Кто за то, чтобы предупредить Пяткина в последний раз?.. Единогласно!

Данила Васильевич, держа широкую ладонь над головой, успокоительно произнёс:

— Болячка. Прижигать надо.

Болтушок сидел неподвижно, опустив голову и свесив ладони меж коленей. Лица его не было видно. Понял ли он, что произошло, и спрятал лицо от колхозников или обдумывал новую жалобу в область — кто его знает! Но было в нём что-то жалкое.

…С собрания я шёл медленно. Ночь была тёплая и тихая. Большая, глазастая луна обливала серебром деревья и траву. Невдалеке заиграла гармошка и сразу замолкла. Несколько раз подряд кувыкнул сыч и затих. Вот вспыхнул огонёк у Данилы Васильевича — пришёл домой. Вот ещё свет в открытом окне, а оттуда женский голос:

— Что с тобой, Никифор? Аль пьян?

«Да ведь это ж хата Болтушка!» — подумал я и невольно остановился в двух-трёх метрах от окна. Болтушок сидел у стола, ничего не отвечая жене.

Против колхозного амбара окликнул меня Евсеич:

— Акимыч?

— Я.

— По походке узнал… — Он подошёл, перекинул через плечо ружьё, набил трубку и спросил: — Ну, как там с Болтушком решили?

— Предупредили, что исключат из колхоза, если еще что…

— Ну, а он как?

— Сидит вон дома за столом сам не свой.

— Пробрало, значит. Може, дошло… Хоть бы дошло! — Он вздохнул, потянул трубку и добавил: — Ясно дело, на недельку притихнет… А Пётр Кузьмич опять один сидит в правлении. Вишь, огонёк! Пишет…

Тишина.

За селом, по обе стороны, урчали два трактора. Они не нарушали привычной тишины ночи, они всегда урчат, и звук мотора никто не замечает, но если заглохнет — все услышат. Так стенные часы, остановившись, напоминают о себе… Вот она какая тишина в деревне.

— До свидания, Евсеич!

Гришка Хват

Вспашка зяби закончена.

Кому как, а мне эти три слова нравятся до невозможности. Значит, сделано всё: убрано, обмолочено, сложена солома, всё взлущено и вспахано — всё, всё! И совсем не хуже стало от этого в поле, оно не потеряло своей красоты, но оделось в новый наряд.

В самом деле, как хорошо в поле в ясный и тихий осенний денёк! Ласковая яркозелёная озимь, чёрная, как вороново крыло, зябь, золото лесных полос, а надо всем — просторная, бесконечная голубизна неба. И немного как будто бы красок, но какие они сильные, чистые, свежие! А дорога, накатанная до блеска, чистая, без пыли, уже не скрыта от взора густыми колосьями и видна далеко-далеко вперёд…

Выйдешь в воскресенье таким осенним деньком, посмотришь вокруг, вдохнёшь всей грудью воздух, — и пошёл на весь день! А если за плечами ружьё да рядом собачка, тогда — будь уверен! — домой вернёшься только к вечеру.

В субботу к концу дня мне уже не сиделось. «Пойду-ка, — думаю, — к Евсеичу. Да ахнем завтра на охоту по зайцам!»

Во дворе меня встретила гончая собака Найда, села передо мной и подала по старому знакомству лапу. Ещё из сеней услышал я заливистый смех хозяина и заразительный хохот Пети, того самого Пети-ездового, что учится на агронома: он Евсеичу внуком доводится.

— Что у вас тут творится? — осведомился я.

Хозяин занят набивкой охотничьих патронов. Очки у него — на кончике носа, в глазах — смех.

— Патроны заряжаем.

— А что ж тут смешного?

— Да вот вспомнили, как… порты соскочили, — смеясь, сообщил Евсеич, а Петя снова громко расхохотался, утирая рукавом рубахи слёзы.

— У кого соскочили?

— У Гришки Хвата. Садись, Акимыч, расскажу.

Евсеич подождал, пока Петя успокоится, и, отложив в сторону патроны, набил трубку. Я присел на диванчик, маленький и удобный. Напротив меня, над столом, у которого сидят дед и внук, — портрет Сталина, а по обе стороны его — фотографии двух сыновей Евсеича, погибших в Отечественную войну; одна из них — отца Пети. Над этажерочкой с аккуратно поставленными книгами — портрет Гоголя, в углу — снопик ветвистой пшеницы, а на полочке, рядом со снопиком, — огромная картофелина с человеческую голову. Всё это уже давно мне знакомо, но уютная простота убранства комнаты всегда располагает в этой хате к душевному спокойствию.

— А мы, — сообщает Евсеич, — и бабку и мамку проводили в город на базар на колхозной машине, а сами, значит, с Петрухой дым коромыслом разводим… Так во-от! — Он снял очки, погладил горстью острую бородку и, ухмыляясь, начал: — Весной дело было. Он ведь, Гришка-то, работает в колхозе только весной, когда сеют, да осенью, когда хлеб на токах. Ясно дело, живёт так, — Евсеич сделал выразительный жест — сгрёб ладонью воздух, сжал кулак и сунул в карман. — Вот как он живёт, этот Гришка Хват: урвать себе, а там хоть трын-трава.

— Ну, а при чём здесь порты?

— Вот и стряслось с ним. Назначили его, значит, на тракторную сеялку вторым севаком — семена засыпать, диски чистить, маркер поднимать. Никогда Гришка не упустит, чтобы не хапнуть, и тут, ясно дело, не утерпел — насыпал пшеницы в кулёк, килограмма полтора, и привязал пояском под ватные порты, сбоку. Да… Дело к вечеру было, последний ход ехали. Подъехали к табору, а Гришка-то — прыг с сеялки! Пуговка — лоп! — и оторвись. Да случись тут кусок пласта торчком под ногами, он и споткнулся. Брык! — голым задом к табору. А кулёк сбоку мотается! Мамушки мои, срамота-то какая! Бабы накинулись гуртом: «Снимай порты! Что у тебя там привязано?». А он задрал нос, одной рукой штаны держит, а другой — кулаком трясёт: «Я вам покажу, как над больным человеком насмехаться! Грызь, — говорит, — у меня табаком обвязана». А и никакой грызи у него сроду и не было… Вот и смеются меж собой теперь колхозники: «А грызь-то у Гришки пшенишная!». Вот мы с Петей и вспомнили. Дела, право слово! — Евсеич помолчал немного и продолжал уже серьёзно: — А попробуй, скажи в глаза ему об этом. Куда там! За грудки, и с кулаками лезет. Да ещё и подхалимом обзовёт. Невозможный человек! — заключил он.

— Значит, ворует?

Евсеич помолчал, подумал. Петя уложил патроны в патронташ и посмотрел сначала на меня, а потом на дедушку и сказал:

— Ворует.

— А уловить невозможно, — добавил Евсеич.

— Зачем и ловить? Выгнать из колхоза — и всё!

— Выгнать-то выгнать, да толку что? — возразил Пете старик. — Ты скажи ему, Гришке-то: «Укради мешок!». Не станет. А бутылкой перетаскает больше. Он в законах и лавировает.

— Как это бутылкой? — спросил я.

— А так. Идёт на сев — литровую бутылку молока берёт. Выпил молоко, пшеницы насыпал. Баба принесла завтракать, пустую бутылку даёт ему, а с пшеницей возьмёт. В обед — то же. Вечером — то же. Четыре-пять литров зерна за день — пустяк утащить, а в них, почитай, четыре килограмма пшеницы. Поймай! Брали её один раз, но и милицию она провела; дескать, россыпь подобрала, говорит.

Петя добавил:

— А в уборку валенками ворует. Едет в поле в валенках, а домой идёт — валенки подмышкой и засунуты друг в дружку. Мы, комсомольцы, раз изловить его хотели. Переняли и говорим: «Разними валенки». А он кулак к носу тычет: «А этого не видал? Вором считаете, сопляки? Завтра, — говорит, — напишу за оскорбление личности в суд, статья такая имеется», — и пошёл дальше. Потом нырнул в лесополосу, а метров через тридцать вынырнул и остановился. Мы опять к нему: «До дому пойдём с тобой, а не отступим». «Пошли, — говорит, — к правлению!» Приходим: председателя нет, один счетовод сидит. «Мы, — говорим, — видели, как он из зерновоза пшеницу насыпал в валенки». Тут он разнимает валенки и показывает их. Пустые! «Я, — говорит, — найду на вас управу! Я, — говорит, — по сто шестьдесят первой статье за клевету подам». И вышел. А мы сами ж, своими глазами видели!

— Во! Статьи он все знает, которые ему надобны, — поддержал Евсеич. — А пшеницу вытряхнул в лесополосе, факт. Вот и улови! Рвёт, подлец, с колхоза кусочками. Убытки тут не ахти какие, а народу обидно. Другой колхозник трудится, потому живёт хорошо, а этот не трудится, а живёт тоже хорошо. В том и вред от него, что рвёт-то он ото всех. Да горлом берёт, ясно дело.

— Надо, — посоветовал я, — с председателем насчёт него потолковать.

— Да про него сейчас в каждой хате будут толковать, а весна придёт — забудут. Не до него в трудах-то.

Поговорили мы так, потом я проверил заочную контрольную работу Пети, а на прощание Евсеич сказал:

— Завтра, значит, берём подряд на очистку поля от зайцев.


В воскресенье утром, с ружьями за плечами, мы втроём шагали от села вдоль лесной полосы. Ночью был лёгкий морозец, — иней на озими таял и серебрился от восходящего солнца. Листья жёлтым ковром устлали землю меле деревьев. Оттого, что ветви были почти совсем обнажены, лесная полоса казалась реже, чем летом, а стволы — выше. Уже семнадцать лет этой полосе! Многое можно вспомнить из того, что прошло за эти годы, о многих погибших товарищах пожалеть, многому порадоваться, но эти деревья, которые памятны мне с перволеток, я просто люблю. Люблю за ласковый шум во время лёгкого ветерка; за силу, с которой они, содрогаясь, отражают налёты страшного когда-то юго-восточного суховея; за то, что они приютили новых лесных птиц; за прохладу в июльский зной; люблю и за то, что в них — большой кусок и моей жизни, и жизни Евсеича, и вся целиком жизнь Пети, который шагает вразвалку рядом со мною.

— Хорошо! — улыбаясь, сказал Евсеич. Он сдвинул кепку с пуговкой на самый затылок и поднял взгляд к вершинам деревьев. — А ведь какие маленькие были, ну, прямо, проволочки!

— А я не помню, как их и сажали, — сказал Петя.

Евсеич ласково положил ему руку на плечо.

— Тебе и было всего не то год, не то два… Папашка твой сажал, лесоводом был в колхозе. Понял?

— Знаю, — ответил Петя.

— И ты сажай, Петруша! Сажай больше! Долго люди помнят тех, кто сажает деревья. Кто не любит дерева, тот не любит и человека. Ясно дело.

— А комсомольскую полосу дубков мы-то и посадили.

— Ещё больше сажай!

Мы пошли дальше. Петя вдруг остановился.

— Дедушка, смотри — сук надломлен! Зимой снегом отломит.

— А ты приметь дерево, да потом и привяжи сучок к стволу. Он весной и срастётся… Буря была недавно, вот и отломился…

— Обязательно привяжу, — сказал Петя.

И я знаю: он хозяин, обязательно привяжет.

Немного прошли молча, а у первой просеки остановились.

— Начнём, — весело сказал Евсеич и стал снимать ружьё с плеча.

Найда до сих пор спокойно плелась на шворке за хозяином, а тут начала визжать, рваться, вставала передними лапами на грудь Пети, лезла к лицу, стараясь лизнуть.

— Ну, ну! Целоваться полезла! — шутил Евсеич. Он снял ошейник, ласково похлопал ее по боку. — Не подкачай, Найда!

Чёрно-красным пятном Найда заюлила по зяби, ныряла в лесополосу, снова показывалась на чистом поле и, наконец, скрылась в соседней полосе. Евсеич распределил места:

— Ты, Акимыч, оставайся тут! Ты, Петя, давай к дубовой-гнездовой! А я — к яру, в приовражную. Тут, брат ты мой, заяц обязательно этим кругом ходит. Сперва вдоль полосы, потом — в просеку, потом — к дубкам, а вдоль них — к яру. Это у них дорога такая. Ясно дело, заяц тоже к лесным полосам приспособился. Теперь и охота в поле иная — и лесная и полевая. Сноровка другая должна быть… А ты, Петя, главно дело, не шевелись, когда он попрёт на тебя, замри! Дубки — по пояс, а если мёртво будешь стоять, то он выше дубка не увидит, у него глаз глупый…


Петя трусцой, вприпрыжку, побежал к дубкам. Евсеич спокойно, не спеша, направился к яру, а я, осмотревшись, выбрал местечко и стал за куст так, чтобы можно было стрелять и вдоль полосы и по просеке. Мешала ветка впереди меня. В большом лесу я её обязательно срезал бы, а здесь нельзя, пусть растёт. Справа от меня, за пригорком, видны верхушки лесополосы, посаженной в год начала Великой Отечественной войны; слева, метрах в трёхстах, — «Комсомольская», этой всего только семь лет; а дальше по полю видны квадраты лесных полос; они, как дети в многодетной семье, растут лесенкой: каждый год прибавлялось по одной полосе, а набралось уже до сотни гектаров.

От яркого солнца и густой зелени озимых рябило в глазах. Застрекотала сорока, увидев меня; пробежали через просеку хохлатые подорожнички; деловито простучал невдалеке дятел; тихонько захохотала синица, выпрыгнула из чащи, прилепилась к ветке в трёх метрах отменя и уставилась чёрными бусинками в глаза. «И что это делает здесь неподвижный человек?» — казалось, спрашивала она, потом вспорхнула и, будто прощаясь, прощебетала: «Чиви! Чиви!». Очень похоже: «Живи! Живи!». «Ну и ты живи!» — подумал я.

Вдруг: «Гав!..». Немного погодя ещё: «Гав-гав!». И потом ритмично, размеренно: «Гав-ав-ав-ав!». То Найда подняла русака. Только охотник поймёт, какая дрожь пробегает по телу при первом лае гончей! Мир сужается до предела: охотник, ружьё и, ещё невидимые, собака и заяц или лисица. А лай всё ближе, всё ближе, и дрожь ушла уже внутрь, но руки спокойны и уверенны… И вдруг, как из-под земли, вываливается сам «косой». Он идёт прямо на меня «ниткой», смешно закидывая задние ноги вперёд, будто на костылях. Выстрел! Заяц перевернулся через голову, высоко подбросив вверх задние лапы… Подвалила Найда, хвостом приветствуя удачный выстрел, лезла целоваться, а через некоторое время снова заюлила, повизгивая, закружилась, засопела и потянула дальше. Вскоре она скрылась из виду и снова погнала голосом, спокойно, ровно, не спеша. В лесных полосах быстроногая собака не годится: из-под неё заяц летит пулей, сбивает с круга и несётся, как сумасшедший, куда глаза глядят. Но Найду Евсеич приучил так, что она и «взрячую» гонит тихо: «сноровка другая».

Петя выстрелил дуплетом. Собака замолкла, значит — попал. Потом, как из пушки, ахнул Евсеич. По одному зайцу я «расписался» впустую; он проскочил к Пете, тот тоже промахнулся, и только около Евсеича Найда замолчала.


К середине дня все вместе мы убили пятерых зайцев. Несколько раз перебегали с места на место, перехватывая «круг» сообразно направлению лая Найды, и наконец, порядком умаявшись, стали собираться закусить.

Евсеич прищурил глаза, почесал висок, сдвинул набок кепку и чуть-чуть шмыгнул носом. Я-то уж знаю, что всё это предшествует весёлому сочинению.

— Садись, Акимыч, отдыхай! Петька, вон он маячит. Подождём его, а я тебе расскажу заячью историю.

Петя, действительно, маячил в километре от нас, уже на той стороне яра. Мы уселись на засохший бурьян, Евсеич закурил трубку и начал:

— Зайцев бы-ыло: миллион с тыщами! А один был смелый-пресмелый зайчишка. Так. Хоть и знают косые, что в магазине Союза охотников не бывает к сезону ни пороху, ни дроби, а посылают этого зайчишку в город: всё-таки проверь, дескать! Поковылял, значит. Ясно дело, зайцу по городу трудно пройти. Ну, задворками, бульварами пробрался к магазину. Стучит легонько лапкой в окно, машет продавцу: выйди, дескать, на минутку! Выходит: «Что вам, гражданин зайчик?». А тот спрашивает тихонько так: «Порох есть?». «Нету», — отвечает. «А дробь есть?». «Нету». «Тогда передайте, — говорит, — товарищу Медведкину (председателю Союза охотников), что мы, зайцы, плевать на него хотели». «Как так — плевать?». «А так: орешками, орешками!». Подпрыгнул зайчишка, оставил пару орешков, да и был таков… Вот они, дела-то какие случаются смехотворные!

Евсеич рассказывает без смеха, но глаза его смеются, так и сыплют искорками, так и сыплют! Счастлив человек, у которого к старости сохранятся такие глаза!

Вдали показался Петя. Он вразвалку идёт к нам вдоль лесополосы, изредка останавливаясь и посматривая хозяйским глазом на деревья.

Вдруг лицо Евсеича сразу сделалось серьёзным, он даже привстал.

— Гляди, Акимыч! Петька бегом к нам побежал… Что за оказия?

Действительно. Петя торопливо бежит, придерживая одной рукой зайца. Вот он уже близко и на бегу кричит:

— Дедушка! Владимир Акимович! Там… два дерева… срублены… большие!

Мы заспешили за Петей.

— Тут недалеко… И ветки очищены на месте… Большие, — тяжело дыша и чуть не плача, говорил Петя. Картуз сбился у него козырьком на ухо. Прядь волос упала на угол лба.

Два пенька рядом сиротливо белели в середине полосы. Потянул лёгкий ветерок, слегка зашуршали ветви, будто жалуясь… Мы понуро стояли над пнями. Евсеич то мял кепку в руках, то набрасывал её на голову, то снова снимал и теребил за пуговку; в волнении руки не давали покоя и клинышку бородки; он пробовал зажечь спичкой трубку, забыв набить табаком, и снова совал её в карман. Потом сжал кулак и с озлоблением потряс им в воздухе:

— Сук-кин сын! Подлец! Гришка Хват, больше некому!

— Он, — мрачно подтвердил Петя.

Охотиться уже не хотелось. Найда поплелась за Евсеичем. Я смотрел ему в спину, и мне казалось, что он сгорбился и постарел… Мы шли молча. Некоторое время спустя Евсеич сказал, ни к кому не обращаясь:

— Дня три-четыре, как срублены, — зарубы обветрило: теперь уж не найдёшь… Каналья!


Утром следующего дня Евсеич зашёл за мной, и мы направились к председателю колхоза Петру Кузьмичу Шурову. Он сидел в своём кабинете, рассматривая какую-то бумагу, делал пометки то красным, то чёрным карандашом.

Мы поздоровались.

— Знаю, с чем пришли, — заговорил Шуров. — Петя успел сообщить, уже и заметку в стенгазету потащил. Садитесь, подумаем вместе! — Он положил перед нами ведомость трудодней. — Поинтересуйтесь, а потом о деревьях поговорим!

Против фамилий колхозников — цифры трудодней. Пятьсот и выше — в красном кружочке, это, понятно, передовики. Шестьдесят — в чёрном колечке, тоже понятно — болтуны и лодыри, но таких только три. Но вот пятьдесят два — в красном, а сто пятьдесят — в чёрном; это не сразу поймёшь, и я вопросительно поднял глаза на Петра Кузьмича, указывая на эти цифры.

— То-то вот и оно, что не сразу понять. А разберись — дело простое. Пятьдесят два — это лучшая колхозница, но она больна, надо помочь ей и направить в санаторий. А сто пятьдесят…

Но я уже вслух прочитал:

— Хватов Григорий Егорович — сто пятьдесят.

— Во! Гришка Хват, — подтвердил Евсеич, подняв палец вверх.

— Минимум выработал: всё в порядке, всё законно, — продолжал Пётр Кузьмич, — работает — шатай-валяй, а живёт — сыр в масле. Всё понятно, но… с какой стороны его взять? Вот вопрос.

Он задумался. Взгляд его направлен на чернильницу, по казалось, он видит перед собою Хватова и мысленно всматривается в него, прощупывает.

Евсеич покачал головой.

— Во всяком чину́ — по сукину сыну́. Ясно дело.

Пётр Кузьмич оживился, пристукнул ладонью о край стола и решительно встал. Видно было, что его осенила новая мысль, и он её высказал:

— Брать его надо всего целиком… Выдернуть его и показать всем, а сначала сам пусть на себя посмотрит. И домой к нему надо сходить, посмотреть, раскусить хорошенько. Говорят, мой предшественник — бывший председатель колхоза Прохор Палыч Самоваров — только у Хватова и угощал начальников разных и сам там угощался.

— Там, там, Кузьмич, только там, — подтвердил Евсеич, — туда и баранинку, туда и яички, всё туда, а самогонку-то Гришка и сам мастер гнать.

— Сходим, Владимир Акимыч? — обратился ко мне Пётр Кузьмич.

— Пошли хоть сейчас!

— Вы там в сарай загляните, в сарай! — напутствовал нас Евсеич. — Да кусок хлеба возьмите! Кобель у него, как тигра.

Краюшку хлеба председатель и в самом деле сунул в карман, зайдя в кладовую.

Вскоре мы подходили к усадьбе Хватова. Аккуратная, чисто выбеленная, с новыми наличниками на окнах, по-хозяйски крытая камышом «под гребёнку», хата стояла на отшибе, небольшой ярок отделял её от улицы, будто она откололась от села. Двор огорожен высоким, почти новым плетнём, на котором сверху, в одну нитку, протянута колючая проволока. Ворота забраны тонкими досками с клеймами железной дороги: видно, какие-то ящики употреблены на это дело. И ни одного дерева, ни одного цветка, не говоря уж о клумбе.

Калитка оказалась запертой изнутри, и мы постучали щеколдой. Залаяла собака, захлебываясь и надрываясь, кто-то цыкнул на неё во дворе, потом загремел засов, и калитка открылась. Перед нами стоял Хватов — «Гришка Хват». Он, казалось, был в некотором недоумении и молчал, переводя взгляд с одного из нас на другого.

Небольшого роста, широкоплечий, кряжистый, с крепко расставленными короткими ногами, в клетчатой ковбойке, из-под которой торчала нижняя рубаха; краснорожий, рыжие волосы коротко острижены «под бокс» — по-модному; глаза большие, равнодушные; жирные губы выгнулись полумесяцем; кончик большого и мясистого носа приподнят кверху задиристо и вызывающе. Ему не более сорока лет.

— Милости просим! — наконец проговорил он, пропуская нас вперёд.

От калитки к крыльцу, выходящему во двор, пройти можно, но в середину двора — нельзя: огромный пёс, такой же рыжий, как и сам хозяин, оскалив пасть, бегал вдоль протянутой поперёк двора проволоки, на которой каталось взад-вперёд рыскало цепи.

— Уйми ты его, Хватов! — попросил Пётр Кузьмич.

— Заходите в хату! — сказал хозяин так же равнодушно.

— В хату потом, — возразил Пётр Кузьмич. — Зашли посмотреть, как живёт богатый колхозник, а у тебя… «тигра». Плохо гостей принимаешь.

Гришка понял это по-своему.

— Литровочка есть, и закус найдём.

— Это тоже потом. — С этими словами Пётр Кузьмич решительно подошёл к собаке совсем близко, но так, что она не могла его достать с цепи, остановился и молча посмотрел на неё в упор, засунув руки в карманы пиджака. И удивительное дело — пёс уже не рвался с цепи, не надрывался, он лаял как бы по обязанности. Когда же Пётр Кузьмич бросил краюшку хлеба, он мирно поплёлся в конуру, недоверчиво оглядываясь на хозяина и погромыхивая колечком рыскала.

Во дворе стало тихо. Хватов, заложив руки за спину, смотрел на председателя без какого-либо выражения гостеприимства и проговорил с ноткой недовольства:

— В укрощатели годитесь, товарищ председатель.

— Ну, как живёшь, Хватов? — спросил Пётр Кузьмич, будто не обратив внимания на его слова, и уселся на грядушки ручной тележки.

— Да как… Ничего живём, налог уплатил, с займом рассчитался, минимум выработал. Закон есть закон. Всё по уставу.

— Всё правильно, — подтвердил Пётр Кузьмич не без иронии.

Хватов стоял сбоку, опершись ногой о тележку, грядушки которой были новыми и совсем ещё сырыми, а колёса — с конных плугов.

— Новые, — заметил я, — наделки.

Хозяин будто не слышал моих слов, а Пётр Кузьмич прищурился и в упор спросил, постукивая пальцем о тележку:

— Ясеньки-то в лесной полосе срубил? Смотри — свежий ясенёк, как с корня.

У Хватова не было заметно ни тени страха, ни тени волнения. Он почему-то обратился ко мне:

— А вы видали, как я рубил? Купил на базаре.

— А колёса — с плужков? — спросил Пётр Кузьмич.

— Видать, с плужков, — ответил Хватов с притворным вздохом.

— Когда снял?

— Купил за двадцать восемь рублей и пятьдесят копеек.

— Где?

— На базаре.

— У кого?

— У чужого дядьки, — мирно ответил Хватов и вдруг перешёл в наступление: — Евсеича слушаете! Клеветой руководить не годится, не по-советски! Сто шестьдесят первая статья на это имеется, можем написать — люди грамотные и ходы знаем, куда подать и к кому обратиться.

Пётр Кузьмич пристально смотрел на него, не отрываясь, сжав зубы. Краска бросилась ему в лицо, но он тряхнул головой, сдерживая себя, закурил папиросу и уже спокойно сказал совершенно неожиданно и, казалось, не к месту:

— Во время войны где был?

— Служил.

— Где?

— А что? — не изменяя позы и наглого выражения лица, спросил Гришка Хват. — Следствие, что ли, хотите наводить?

— Ну вот ты уж и обиделся! — возразил Пётр Кузьмич. — С тобой по-хорошему, а ты…

— Что — я?

— Значит, не был на фронте? Ну тогда — где работал в тылу? Тыл — это тоже очень важно… И в тылу много героев. Что делал?

— Служил.

— Где?

Гришка не выдержал словесной перестрелки и сдался:

— В милиции…

— Кем?

— Конюхом.

— Ну так бы и говорил! Хорошая должность — конюх, и у нас в колхозе почётная. Вот теперь и понятно.

— Что понятно?

Пётр Кузьмич не ответил на его вопрос, а спросил сам:

— А знаешь, что у Евсеича два сына погибли на фронте?

Гришка молчал. Пётр Кузьмич барабанил по грядушке пальцем и потихоньку насвистывал, выжидая. Будто ненароком, я прошёлся по двору взад-вперёд. Квохтали куры, в хлеву похрюкивали свиньи; в углу, между сараем и плетнём, — штабель толстых дубовых дров, хватит года на два; старые колёса от тарантаса, рама от старой конной сеялки, две доски с брички и деревянная ось свалены за сараем в кучу. Запасливый хозяин тащил всё, что плохо лежит и за что никто не может привлечь к ответственности. На стене сарая висел большой моток толстой проволоки, две старые покрышки от автомашины и пополам перерезанный гуж от хомута; штабель кизяков — такой огромный, что на две хаты хватит топить полную зиму.

— А навоз для кизяков тоже купил на базаре? — спросил я.

Гришка не удостоил меня ответом, а Пётр Кузьмич ответил за него:

— Зимой на поле вывозил: воз — на поле, а воз — домой. Рассказывают, так было. Этак гектарчика два удобрений и хапнул. Правда, Хватов?

Но тот не ответил.

— Вы по какому делу пришли?

— Да вот ходим с агрономом, знакомимся, как наши колхозники живут, — невозмутимо сказал председатель.

— С обыском, что ли?

— Ой, какой ты, Хватов, законник!

— Законы знаем.

И вдруг неожиданный вопрос Петра Кузьмича:

— Корма корове хватит?

— Занимать не будем.

— А продавать будем?

— Там видно будет.

— Ты же на сенокосе не был, процентов не заработал, как же это получается?

— Покупается, — тоном превосходства ответил Хватов.

Пётр Кузьмич решительно встал и открыл дверь сарая. Гришка не выдержал и заскочил вперёд. Лицо его стало озлобленным, но говорил он спокойно.

— Отойди, товарищ председатель! Добром говорю! За самовольный обыск тоже статья имеется…

— Да ты никак испугался, Григорий Егорович! — засмеялся Пётр Кузьмич. — А мы в сарай и не пойдём. Разве можно не по закону? Посмотрю, хватит ли корма. Должны же мы заботиться и о скоте колхозников? Ясно?

— Может, и ясно, — приостановился. Гришка, поняв, что не выдержал своей линии.

— А ты не бойся! — продолжал Пётр Кузьмич. — Если купил, то всё законно и никакой статьи не потребуется. Купил, говоришь?

— Купил.

— Почём же люцерновое сено?

— Двести рублей воз, — не моргнув глазом, ответил хозяин.

— Прошлогоднее?

— Должно быть.

— У кого?

— У чужого мужика. Базар велик.

Я вспомнил, что прошлым летом на семенниках люцерны во время цветения появлялись в середине массива выкошенные пятна, и подумал: «Вон они и пятна».

На крыльцо вышла жена хозяина и поздоровалась так, что слово «здравствуйте» прозвучало, как «уходите». Одета она «по городскому». Ни широкой, просторной, с каймой, юбки, ни яркой кофточки с пухленькими и такими симпатичными «фонариками» на рукавах, ни плотно уложенных на макушке волос, — ничего этого не было. Короткая, до колен, юбка обтягивала зад, как огромный футбольный мяч; толстые, как гигантские кегли, икры — в тонких чулках; тесная кофточка, в которой с трудом умещалась грудь; громадная брошь в виде плюшки с начинкой посредине: вот какая, дескать, культурная! А лицо! Какое лицо! Жирный подбородок, пухлые щёки с двумя круглыми пятнами румян, маленький нос с полуоткрытыми ноздрями приподнят кверху, белобрысая, а брови намалёваны чёрные, как осенняя ночь. И рыжий «бокс» на голове мужа и его клетчатая ковбойка с торчащей из-под неё грязной нижней рубахой — всё это как нельзя более подходило к облику его супруги.

— Чего ж в хату не зовёшь начальников?

Оттого ли, что она заметила мой пристальный взгляд, оттого ли, что Пётр Кузьмич на её «здравствуйте-уходите» ответил вежливым приветствием, или, подслушав наш разговор, она поняла, что обострять дело не следует и надо нас отвлечь от люцерны, — не знаю почему, но голос её стал немного приветливее.

— Чего ж не зовёшь? — повторила она. — Небось, в хате и поговорить лучше. Заходите!

Мы обменялись с Петром Кузьмичом взглядами и взошли на крыльцо. Я совсем не ожидал, что жена Хватова будет знакомиться с нами, так сказать, официально, но она подала прямо вытянутую ладонь, как толстую длинную вчерашнюю оладью, и произнесла мужским тенором:

— Матильда Сидоровна.

Настоящее её человеческое имя — Матрёна, но сказано ясно — «Матильда!». Пётр Кузьмич сначала не удержался от улыбки, а потом всё-таки прыснул и зажал рот платком, как бы утирая губы. «Ошибочный жест, Кузьмич! Ой, ошибочный!» — подумал я. И правильно подумал: Матильда поняла так, что, утирая губы, председатель просит выпить. Молча, одними взглядами, которые, впрочем, не так уж трудно заметить со стороны, они с мужем согласовали этот вопрос, и Хватов распорядился:

— Собери закусить!

Матильда вышла в сени, а муж «на минутку» выскочил за ней.

— Ну? — спросил я тихонько, когда мы остались вдвоём.

— Подождём, что дальше будет, — шепнул председатель. — Не бойся! По стопам Прохора Палыча в бутылку не загляну. У меня — план.

Возвратился Гришка совсем другой, щёки его вздулись двумя просвирками: он улыбался. Но глаза так и остались мутными и равнодушными, глаза не улыбались. Матильда внесла колечко колбасы и тарелку огурцов и… тоже улыбалась. Ах, как она улыбалась! Накрашенные половинки губ узкими полосами окаймляли рот, а ненакрашенные вылупились из середины. Тяжело ступая и сотрясая телеса, она засуетилась:

— Заведи пока патефон, Григорий Егорович! Выбери какую покультурней!

Хозяин завозился с патефоном, меняя иголку, а мы осмотрели комнату. Тут и громадный плакат-реклама с гигантским куском мыла ТЭЖЭ и с надписью: «Это мыло высоко ценится, это мыло прекрасно пенится»; и ещё противопожарный плакат «Не позволяйте детям играть с огнём»; большие портреты обоих супругов, увеличенные с пятиминуток и разретушированные проходящим фотографом до полной неузнаваемости; ленты из цветной бумаги на стенах, на окнах — и широкие и узкие, — ленты, ленты, ленты, как на карусели.

Захрипел патефон, будто на плите убежало молоко, а затем мы услышали пластинку двадцатилетней давности — романс в исполнении Леонида Утёсова:

Лу-уч луны-ы упал на ваш портре-е-ет,
Ми-илый дру-уг давно забытых ле-е-ет,
И во-о мгле… гле, гле, гле, гле, гле, гле, гле…
Игла запала в одной строке пластинки, и патефон хрипел: гле, гле, гле… Это была самая высокая нота в романсе; казалось, что исполнителю очень трудно повторять её.

Матильда стукнула по мембране деревянной ложкой, и игла проскочила дальше. Оттого что пластинка была очень старой, голос Утёсова стал совсем хриплым, натужным, как при ангине. Гришка Хват упёр руку в бок, закинул стоя ногу за ногу и серьёзно, как в церкви, смотрел в потолок, как бы вслушиваясь в звуки патефона.

Патефон отхрипел. На столе — колбаса, огурцы и крупные ломти пшеничного хлеба, такие крупные, что надо открыть рот во всю ширину, чтобы ухитриться откусить. Хозяин нагнулся, достал из-под кровати литровую посудину, заткнутую кукурузным початком, поставил на стол и сел сам с нами, пододвинув к себе стакан. По всем неписанным правилам таких хватов процедура выпивки с начальством совершается медленно, не спеша.

Пётр Кузьмич взял бутылку и, понюхав горлышко, сказал:

— Самогон. Купил?

— Ну, да эти дела, как бы сказать, не покупаются, — ответил хозяин почти радушно.

— Своего, значит, изделия?

Гришка кивнул головой в знак согласия.

— Крепкий? — спросил председатель.

— Хорош! — улыбнулся деревянной улыбкой Хватов.

— С выпивкой — потом. Сейчас давай, Григорий Егорович, договорим о деле и… поставим точку. — Пётр Кузьмич поставил точку ручкой вилки на столе.

— Да мы ж ещё ни о каком деле не говорили, — возразил хозяин.

— И стоит вам о пустяках разговаривать! — вмешалась Матильда. — Мы вечные труженики, а на него всякую мараль наводят. Пустяк какой-нибудь — бутылку рассыпанной пшеницы подберёшь на дороге, а шуму — на весь район. Да что это такое за мараль на нас такая! И всем колхозом, всем колхозом донимают! При старом председателе, при Прохор Палыче, ещё туда-сюда, а вас обвели всякие подхалимы, наклеветали на нас, и получается один гольный прынцып друг на дружку. — Она входила в азарт и зачастила совсем без передыху: — Мы только одни тут и культурные, а то все — темнота. Машка, кладовщица, со старым председателем путалась, Федорка за второго мужа вышла, Аниська сама сумасшедшая, и дочь сумасшедшая, Акулька Культяпкина молоко с фермы таскает, а на нас — мараль да прынцып, мараль да прынцып.

И пошла и пошла!

— Я ему сколько раз говорила, — указала она на мужа, — сколько раз говорила: законы знаешь? Чего ты пугаешь статьями зря, без толку? Напиши в суд! В милиции у тебя знакомые есть: чего терпишь? Чего ты терпишь?

Наконец Пётр Кузьмич не выдержал и перебил её:

— Послушайте, хозяйка! Дайте нам о деле поговорить!

Она в недоумении посмотрела на него и обидчиво продолжала, поправив плюшку-брошь и не сбавляя прыти:

— Вот вы все такие, все так: «Женщине — свободу, женщине — свободу», а как женщина в дело, так вы слова не даёте сказать. Извиняюсь! Женщина может сказать, что захочет и где захочет. Что? Только одной Федорке и говорить везде можно? Скажи, пожалуйста! — развела она руками — Член правления, актив!

— Ну нельзя же только одной вам и говорить, — не стерпел я. — Вот вы высказались, а теперь наша очередь: так и будем по порядку — по-культурному.

Последнее слово, кажется, её убедило. Скрестив руки, она прислонилась к припечку и замолчала.

— Итак, о деле, Григорий Егорович, — заторопился Пётр Кузьмич, — о деле…

— О каком таком деле? — недоверчиво спросил Гришка.

И тут председатель его словно из ушата холодной водой окатил.

— Вот о каком: первое — люцерну привези в колхозный двор!

Гришка встал.

— Ай! — взвизгнула Матильда.

— Цыц! — обернулся к ней муж и задал вопрос Петру Кузьмичу: — Ещё что?

— Колёса с плужков и грядушки с тележки принеси в мастерскую, — спокойно продолжал тот.

— Ещё что? — с озлоблением прохрипел Хватов.

Пётр Кузьмич взял обеими руками литровку.

— А вот это возьмём с собой. Придётся ответить!

Прошло несколько минут в молчании, Гришка вышел из-за стола, давая понять, что выпивки не будет. Лицо его приняло прежнее, внешне спокойное, выражение — он удивительно умел влезать в личину, как улитка, — и только чуть-чуть вздрагивала бровь.

— Ну так как же? — спросил с усмешкой Пётр Кузьмич.

— Ничего такого не будет: не повезу. А бутылку возьмёте — грабёж… Вас угощают, а вы… Эх, вы! — он махнул рукой и прислонился спиной к рекламе ТЭЖЭ. — Люцерну — не докажете, тележку — не докажете, не пойманный — не вор. Купил — и всё! Докажите!

— Хорошо, — вмешался я. — Люцерну докажем очень просто. Только в одном нашем колхозе — жёлтая люцерна «Степная», а в районах вокруг нас нет ни одного гектара этого нового сорта. Как агроном могу составить акт.

Гришка вздрогнул. Да, вздрогнул, я не ошибся! Будто невидимой стрелой пронзило его лицо, оно передёрнулось, и тень страха пробежала во взгляде.

— Понятно? — спросил Пётр Кузьмич и, не дожидаясь ответа, добавил: — А колесико с плуга, одно колёсико, номерок имеет, а номерок тот сходится с корпусом. Видишь, оно какое дело, Григорий Егорович!

Я понимал, что никаких номерков на колёсах плуга нет, а Пётр Кузьмич знал, что такой же сорт люцерны есть в райсемхозе, и в совхозе, и в ряде других колхозов, но, разгадав план председателя, я помогал ему — он прощупывал Гришку, исследовал по косточкам, изучал. Тот стоял у стены, опустив голову, не пытаясь возражать, и смотрел на носки своих сапог, будто они очень для него интересны. Матильда в удивлении и испуге прислонилась задом к рогачам.

А Пётр Кузьмич уже добивал:

— Да ты пойми, Хватов! За самогонку — не меньше года, хоть и без цели сбыта, за люцерну — тоже… А? Жалко мне тебя, Григорий Егорович! Ей-право, жалко, а то не пришёл бы.

В последних словах я уловил нотки искренности и теплоты и никак не мог поверить, что слова эти обращены к Хватову — к «Гришке Хвату». До сих пор Пётр Кузьмич изучал, какое действие оказывает прямота руководителя, знание законов, каков Хватов в страхе и как докопаться до страха, а последними словами он докапывался уже до самого человека — до Григория Егоровича Хватова. А тот поднял глаза на председателя — уголок губ дёргался, глаза часто моргали, брови поднялись, чувство растерянности овладело им, и он уже не мог этого скрыть, он стоял перед нами уже без скорлупы, с голой, обнажённой душой.

Пётр Кузьмич методично оттирал все остатки его личины.

— Привык ты, Григорий Егорович, не тем заниматься, чем следует, а остановить было некому… Оторвался от народа, ушёл в сторону и стал единоличником внутри колхоза… Может быть, хочешь остаться единоличником по-настоящему? Так мы можем это сделать, и есть к тому все основания. Как, а?

И Хватов хрипло проговорил, уже беспомощно и жалобно:

— Исключить, значит… Ну… убивайте! — и, неуверенно сделав несколько шагов, сел на лавку. Это оказалось самым страшным для него словом, и он его сам произнёс, рубанул самого себя наотмашь, обмяк, согнулся и уже больше ни разу не взглянул на нас прямо. Ни разу!

— Позора боишься? — спросил Пётр Кузьмич. — Не надо до этого допускать.

— Вы… меня теперь всё равно… — Хват не договорил и махнул безнадёжно рукой.

Пётр Кузьмич подошёл к нему, сел рядом, закурил и, пуская дымок вверх, примирительно сказал:

— Ну, хватит нам ругаться… Пиши заявление!

— Куда? — спросил Хватов не глядя.

— В правление, куда же больше.

— Тюрьму, что ли, себе написать? — угрюмо бросил Хватов, не оставляя своего метода — отбиваться вопросами.

— Зачем — в тюрьму? Колхозную честь соблюсти. Напиши, что просишь принять излишки сена… Ну и… — Председатель немного подумал. — Ну и напиши, что хочешь в кузницу молотобойцем. По ремонту инвентаря будешь работать: руки у тебя золотые, силёнка есть… А плужки пусть на твоей совести останутся.

— Через всё село везти сено! У всех на глазах! — неожиданно закричал Хватов. — Не повезу!

— Тогда… обижайся сам на себя. Я сказал всё. — И Пётр Кузьмич встал, будто собираясь уходить. — Значит, не напишешь? — Он заткнул литровку тем же кукурузным початком и поставил её на окно.

В хате наступила тишина. Лениво жужжала на стекле запоздалая осенняя муха. Тикали ходики. Шумно вздохнула Матильда и приложила к глазам фартук. Кукарекнул во дворе петух… Колбаса, огурцы и хлеб лежали нетронутыми.

Хватов произнёс неуверенно:

— Подумаю.

— Ну подумай! Хорошенько подумай, Григорий Егорович! Мы к тебе с добром приходили. Хорошенько подумай! — повторил Пётр Кузьмич и обратился к хозяйке с нарочито подчёркнутой вежливостью: — До свидания, Матильда Сидоровна!

Попрощался и я. Мы вышли. Рыжий пёс попробовал залаять, но сразу раздумал, вильнул хвостом в сторону, опустил его снова и поплёлся в конуру.


Через несколько дней председатель зачитал на заседании правления, в «разных», заявление:

«Председателю колхоза тов. Шурову П. К.

от рядового колхозника Хватова Г. Е.

Заявление
Как я имею излишний корм и как в колхозе от засухи кормов внатяг имеется, то прошу принять с одной стороны от меня лишок сена. Точка, желаю жить вобщем и целом а так же прошу назначить меня молотобойцем в кузницу как я имею понятие по ремонту и тому подобно.

Прошу тов. председатель попросить правление в просьбе моей не отказать а работать буду по всей форме и так и далее.

К сему роспись поставил: Хватов».
Все присутствующие знали, что это за сено и как оно попало в колхоз, и все глядели на Хватова с презрением, смешанным с сожалением. Он же что-то рассматривал то на потолке, то на кончике сапога и избегал смотреть прямо на сидящих.

Никаких возражений заявление не встретило: Пётр Кузьмич заранее договорился с членами правления, Никишки Болтушка здесь не было, и просьбу «удовлетворили» без прений. Только Евсеич напоследок сказал:

— Ясно дело, Гришка! Должон понять, ультиматум тебе поставили. Только думаю — хитришь ты. А?

Хватов ничего не ответил и не возразил. Он переминался с ноги на ногу и мял в руках фуражку.

…Как-то там теперь Матильда Сидоровна!

Игнат с балалайкой

В один из предуборочных дней я работал на апробации посевов пшеницы: набирал снопы для определения сортовой чистоты, учёта болезней и вредителей; сделаешь шагов тридцать-сорок, путаясь в густых хлебах, заберёшь в горсть пучок стеблей, выдернешь их с корнем и — дальше, а через такой же промежуток — ещё пучок, и так до тех пор, пока не составишь средний образец с участка — апробационный сноп, в котором после, уже в агрокабинете, анализируется каждый колосок.

Время перевалило за полдень. Пальцы начинали неметь, стебли в них скользили и уже не сразу выдергивались: чувствовалась усталость, хотелось отдохнуть, закусить, попить родниковой водички. Игнат понёс очередной сноп к подводе, а я остановился, вытер лицо уже влажным платком и осмотрелся вокруг.

Тишина такая, что даже ости колосьев не шевелятся, но вдали хлеба́, казалось, волнами уходят в небо, сливаясь с синевой, тают, исчезая в дрожащем мареве, и никак не поймёшь, где кончается пшеница и где начинается небо. Так обманчива июльская марь в тихий день, что глаз перестаёт отличать дальние предметы от ближних; они плывут, дрожат, меняют очертания и будто стоят в воде: марь отрывает их от земли. Вдали на разных участках несколько комбайнов, уже готовых к уборке, расставлены по своим местам; они тоже дрожат, то опускаясь, то поднимаясь вверх выше пшеницы, и кажутся воздушными кораблями: вот-вот тронется и поплывёт над полем! По шляху проскочило несколько автомашин с горючим для уборки, за ними вытянулся огромный хвост пыли. Он долго стоит, подрагивая в общем потоке маревых волн. И вдруг… Гудит, рокочет где-то самолёт. Звук то слышится прямо над пшеницей, то совсем пропадает и вдруг снова близко, отчётливо. Да где же он? Как ни вглядывайся в небо, приложив ладонь к козырьку, не найдёшь! Самолет совсем недалеко, километрах в трёх, на бреющем полёте обрабатывает с воздуха посевы люцерны от вредителей, а кажется, что наполнены шумом и небо, и земля, и что звучит марево.

Солнце печёт. Невидимый жаворонок звенит то в двух-трёх метрах от уха, то невообразимо далеко, у самого солнца: будто подвешен колокольчик на громадной нитке и медленно раскачивается с серебряным перезвоном.

В тихий, жаркий предуборочный день в поле есть своя особенная прелесть! Агроному не хочется уходить отсюда: он прощается с колосьями до будущего года, ему становится даже немножко грустно, но грусть эта перемешивается с радостью и надеждами; грусть эта — глубоко человечная, такая же, наверно, как у инженера, который строил корабль и провожает его взглядом в море, провожает кусочек своей жизни и своего труда.

Честное слово, я так и сказал вслух: «Прощайте, прощайте! До будущего года!» — и пошёл к подводе на отдых, туда, где скрылся Игнат. Шёл и думал: и поле уже не то, что было когда-то, лет двадцать назад, когда я был молодым человеком, и люди стали не те, какими были, даже «лодырь теперь не тот пошёл», как говаривал уже знакомый нам Евсеич. С такими мыслями я и подошёл к Игнату.

Игнат Прокофьевич Ушкин, которого на селе все зовут просто Игнатом, прикреплён ко мне на несколько дней для апробации. Он следует за мной по полям неотлучно, принимает от меня снопы, аккуратно доставляет на руках до подводы, укладывает их так, чтобы не помять и не обмолотить. Сноп он всегда берёт осторожно, поднимает над головой обеими руками и несёт, как какой-нибудь сосуд с жидкостью, будто боясь расплескать. На Игната пожаловаться никак нельзя — работает он аккуратно, но очень уж медленно всё делает!

— Ох, и печёт же сегодня!

— Печёт, — равнодушно, в полудремоте согласился Игнат.

Он лежал на траве вверх животом, подложив обе ладони под затылок и накрыв лицо фуражкой от солнца. Лошадь в упряжи, хотя и с отпущенным чересседельником, паслась по краю лощины.

— Отпрягай! Обедать будем. Отдохнём.

— А чего её отпрягать? — сонно отозвался он, не пошевелившись. Жара разморила его, он, видимо, тоже устал путаться ногами в густой пшенице, клонило в сон.

— Лошади неудобно так пастись.

— Трава хорошая: и так закусит, — возразил Игнат, не меняя положения, и всё таким же сонным, с хрипотцой, голосом.

— Ну, и лентяй же ты! — сказал я.

Он поднялся… Посидел немного, почесал живот, посмотрел на лошадь, на меня, глянул вверх мимо солнца и произнёс:

— Печёт. — Немного подумал и добавил: — Июль… Почему — «лентяй»? — спросил он и тут же ответил: — Никакой не лентяй. Сейчас отпрягу.

Видно, он не обиделся на меня, пошёл, насвистывая, не спеша. Он подвёл лошадь, распряг её и стреножил. Мы спустились вниз, в лощину, к роднику, напились, обмыли лица.

Игнат присел против меня.

— До того нажарило голову, аж в сон бросило… Говорю, а сам сплю. Кажись, сутки так и пролежал бы.

Полуденную дремоту с него согнало, а лицо, омытое ключевой водой, повеселело. Взгляд у него открытый, без прищура, серые глаза окаймлены светлыми, густыми ресницами, ему около тридцати лет, но с виду он ещё моложе: круглолицый, с розовыми щеками. Движения у Игната медлительны, но уверенны, всегда спокойны; говорит он тоже медленно, но выразительно, меняя интонацию и жестикулируя руками и даже головой.

— Вот говорят про меня: «Игнатка — лентяй», «Игнат — бездельник», «Игнат дисциплины не понимает», — он медленно развёл руки, будто удивившись, поднял маленькие бровки и вдруг ударил ладонями по коленям: — И вы тоже на меня — «лентяй»! А почему говорят? Это дело глу-убо-окое! — погрозил он кому-то пальцем. — Ты мне дай работу по вкусу! Дай, а тогда говори!

— Кому это ты речь держишь?

— Известно кому — бригадиру, Алёшке Пшеничкину. — Голос у Игната очистился от сонной хрипоты, и стал довольно чистым тенорком, и продолжал он уже энергичнее. — Ты, говорит, меня замучил! Ты, говорит, летун, а не колхозник! Я, говорит, на тебя докладную подам! (Игнат написал в воздухе «докладную».) Это я-то его замучил?! Нашёл дурака. Игнат да Игнат! Да что я им дался?!

— Ты это напрасно. Пшеничкин — бригадир очень хороший.

— А я и не сказал, что он плохой. Нет, пущай он даст мне постоянную, чтобы я при деле был. У меня тоже нервов нету, я тоже был на войне, а теперь и работу себе не выбери по вкусу. Я, брат, им покажу. Игнат, думаешь, так себе? Не-ет! Я по облигации пять тысяч выиграл: возьму вот и уеду в санаторию. Почему другим можно, а Игнату нельзя? — спрашивал он не то самого себя, не то обращаясь к тому же Пшеничкину. — Можно и мне. Можно или не можно? — Игнат посмотрел на меня.

— Можно, конечно, но только в работе скакать с места на место — это плохо. Дисциплину понимать надо, — повторил я его же слова.

Игнат молча посмотрел на меня ещё раз, вытер рукавом губы после еды и махнул рукой, будто хотел сказать: «А ну вас всех к лешему!». Встал и пошёл к лошади, отогнать её от посева.

Всё остальное время дня он о чём-то думал, изредка грозил молча кому-то пальцем. Иногда дремал и клевал носом в передок брички.

А вечером на наряде он заявил бригадиру решительно:

— На апробацию завтра не поеду: припекло голову и… работа тяжёлая — от солнца до солнца.

Белокурый и голубоглазый бригадир Пшеничкин — тот, что ездит всегда верхом на белом меринке, — воскликнул:

— Ну, что с тобой делать?! Что ни день, то фокус, что ни день, то опять! Ты ж все работы в колхозе перебрал, и все не по тебе. На ферме был, на волах ездил, прицепщиком был, около цыплят был, в кирпичных сараях был, на свёкле был, и всё тебе — не та работа.

— На апробацию не поеду, — ещё раз сказал Игнат, будто вся речь Пшеничкина его не касалась и он сообщал это бригадиру, как окончательно решённое и не подлежащее обсуждению.

— Тогда никакой работы не дам, — вспылил Пшеничкин и сжал в кулаке свою фуражку. — Иди до дому! Предупреждение у тебя есть, выговор есть, штраф на три трудодня тоже есть: что тебе ещё надо? Что по уставу осталось? Подать докладную, чтобы исключили? Так, что ли?

— Подай! — равнодушно ответил Игнат. — Подай! А я им там скажу.

— Скажешь — «воевал»? Знаю… Я тоже скажу, что в роте Игнату Ушкину попадало за нарушение дисциплины.

— Что там со мной было в роте, — не твоё дело, Алёша, а орден-то за что-нибудь дали Игнату: их зазря не дают.

— Но зато моё дело, где тебе сейчас быть. Понял? Ну, Игнат, — убеждал Пшеничкин, протягивая ему обе руки, — ты подумай только, что ты за человек!

— Не! Не поеду. Давай другую работу!

— Нет тебе никакой работы. Иди! — горячился бригадир. — Доложу председателю.

— Ну, доложи, доложи, а я пойду в район жаловаться, — всё так же невозмутимо говорил Игнат.

— Иди!

— И пойду.

— Ну и иди!

— А что ж, не пойду, думаешь? — не меняя тона, спрашивал Игнат.

Жаловаться он, конечно, никуда не пошёл, да и сроду ни на кого не жаловался.

На следующий день, ещё не ведая о вечернем разговоре с бригадиром, я зашёл спозаранку к Игнату, чтобы поторопить с отъездом в поле. Хата его, в отличие от соседних, была неприглядная: глина кусками отвалилась от стен, крыша оползла и осела верблюжьим горбом; навоз навален около хлева так, что можно, как по горке, взойти на самый хлев; лопата с поломанной ручкой валялась у стены.

Солнце ещё не взошло, но в хате уже слышалась лёгкая перебранка. Говорила жена Игната:

— Что ж ты ни за что дома не берёшься? Крыша течёт, хлев худой, полы надо перемостить, печь переложить, а ты…

— А я гармонью новую куплю, буду учиться играть, — отговаривался Игнат незлобиво, и нельзя было понять — шутит он или нет. — Кордион куплю.

Я вошёл, поздоровался.

У Игната ворот рубахи расстёгнут, босые ноги висят с кровати и чешут одна другую; волосы похожи на мятый, перепутанный лён: видно, что проснулся недавно. Жена, Домна Васильевна, стоит у печки, уже готовая итти на работу; в хате подметено, стол вымыт. Ростом она выше мужа, полногрудая, чернобровая. Мальчик, лет трёх, сидит на скамейке и играет, гремя коробкой с пуговицами.

— О чём спор?

Игнат ответил не сразу.

— Обвиняет меня супружница в неправильном подходе к личному хозяйству. А я ей говорю, что личное хозяйство теперь — тьфу! При коммунизме не надо будет ни хаты, ни коровы: надо молока — на, бери! — и он сложил пальцы так, будто держал литровую банку и уже кому-то её подавал. — Надо тебе квартиру — на, бери! Надо, скажем, тебе гитару тальянскую о двенадцати струнах — на гитару, бери, только играй, пожалуйста!

— Да тебя до тех пор потолком завалит! — Домна Васильевна подняла беспокойные глаза вверх и указала на пятна. — Хочет с раскрытой крышей до коммунизма дожить. Кто тебя туда пустит с такой хатой? Горе ты моё!

— Пуговку вынь! — спокойно сказал Игнат.

— Что?

— Пуговку Лёнька заглонул: вынь!

— Да что ж ты сам не мог вынуть? — Домна Васильевна кинулась к ребёнку.

— Твоё дело — за ребёнком смотреть.

— А если проглотил бы? — спросила она с сердцем, и, нажав на щёчки мальчика, вынула пуговицу пальцем.

— Ничего ему не подеется. Телок на ферме целый пояс заглонул, ничего не сотворилось — жив и по сей день! — сказал Игнат, не меняя позы, но было в его тоне что-то тонкое, насмешливое, чего, может быть, не понимала и жена.

— Ну, хватит балясы точить! — почти мирно заговорила Домна Васильевна. — Давай на работу, а я Лёньку в ясли занесу.

Игнат посмотрел на меня и сказал, будто отвечая жене:

— Не думал сегодня — на работу.

— Да ты что? С ума сошёл?! — крикнула его жена. — У меня, у женщины, триста трудодней, а у тебя сто сорок! Ты что, — хочешь меня осрамить? Куда ни пойди, все — «летун» да «шатай-валяй»… А ну-ка, одевайся! — Она решительно подошла и без труда сдёрнула его с кровати. — А ну, иди запрягай!

— От, чёртова баба! — сказал Игнат и, видимо, ничуть не обидевшись, стал обуваться, затем умылся, и вскоре мы вышли с ним вместе.

Три дня промучился со мной Игнат на апробации, но — что интересно! — исполнял всё точно и аккуратно. А в это время бригадиры и председатель колхоза продолжали обсуждать, что делать с Игнатом.

На любой работе он дольше недели не выдерживал и просил другую: на вывозке навоза у него «рука развилась», на сенокосе — «нога отнялась», на тракторном прицепе — «дых сперло от пыли», даже на апробации — «голову напекло» и «нервы не держут». «Нервы, — говорит, — нужны крепкие. А ну-ка, сноп обмолотится или развяжется — вот и беспокойство целый день. Мне нужна работа покойная».

Собственно говоря, он ежедневно на работе и вполне понимает, что — по уставу — его исключить не могут, но заработки его слабые, половинные: полтрудодня ежедневно вкруговую не выходит. «И кому какое дело, — говорит он, — сколько я зарабатываю! Может, мне и этого за глаза хватает».

Вывести Игната из терпения совершенно невозможно, его, как говорится, «ни гром, ни райком» не растревожат. Он иногда поёт под балалайку песни грустные или весёлые, смотря по настроению. О музыке поговорить любит и иногда скажет:

— Гармонь у меня «трёхтонка» и «граматика» с заёмным басом.

— Что она у тебя — автомашина или книжка? — удивился я как-то.

— В музыке тоже понятие надо иметь, — объясняет Игнат, — «трёхтонка» — это в три тона играет, а «граматика» — это такой лад, граматический называется.

— Хроматический.

— Вряд ли! — сомневается он. — Все настоящие гармонисты так говорят.

Переубедить его нет никакой возможности: он не спорит, но и не соглашается, оставаясь при своём мнении. Ещё в школе, малышом, он сказал учительнице: «Без тебя знаю». А всё оттого, что рос единственным сынком, всегда только и слышал, что «умница» да «молодец», да «не тронь топор», «не хватай молоток», «поставь ведро! Сами воды принесём», и ничего ему не приходилось делать: «Сами сделаем. Играй, Игнатка!». Так и привык. Люди стали комбайнерами, бригадирами, трактористами, агрономами, а Игнат — с балалайкой. Так и пошла по колхозу пословица: «Работает, как Игнат с балалайкой».

Ну, это всё дело прошлое: год от году Игнат всё-таки работает лучше, всё-таки минимум стал вырабатывать, хоть и с натяжкой. Однако уважения колхозников всё равно нет, — да и какое может быть уважение к человеку, который дальше минимума не идёт! А между прочим, Игнат обладает довольно трезвым рассудком и шутку отколоть любит такую, что запомнится всем надолго; шутит он чаще всего загадками, так, что спервоначалу и не поймёшь, и при этом не ждите от него улыбки: лицо не изменится ничуть, останется таким же спокойным, как и всегда,а улыбнётся он только после, иногда даже через несколько дней.

Вот, например, какой получился у него случай с плотником Ефимычем, с которым у Игната были всегда хорошие отношения.

Убило громом свинью у Ефимыча. Конечно, в доме — горе. Собрались и соседи и дальние односельчане, набились во дворе, ахают, сожалеют, сочувствуют:

— Эх, какая свинья-то хорошая была!

— Ай-яй-яй! Ещё бы две недельки — и колоть можно!

— Убытки-то, убытки-то какие, Ефимыч!

Сам Ефимыч в горестном виде в сотый раз пересказывает, как он стоял около свиньи, как «оно ахнуло, треснуло, разорвалось» около него, как он сперва оглох и что-то «долго пищало в ушах, а потом отлегнуло». А Игнат слушал, слушал, да и говорит:

— Плясать надо, а не плакать.

— Что ты — с ума сошёл? — рассердился Ефимыч.

Старуха Ефимыча плачет:

— Бессовестный! У тебя соображение есть или нету? У нас горе, а ты «плясать».

— Иди со двора! — зыкнул могучим басом Ефимыч. — Сам в четверть силы работаешь, да хочешь, чтобы и у других живности не было.

Игнат ушёл.

Так расстроенный Ефимыч и не сообразил, что ведь могло ж убить его, а не свинью, что стоял-то он рядом с нею! С тех пор старик остался в обиде на Игната и никогда с ним не разговаривал.

Друзей у Игната совсем не стало, к тому же жена пилит и пилит ежедневно. И решил он уходить в город, но неожиданно, будто бригадир Пшеничкин следил за его мыслями, вызвали Игната в правление. С первого зова он, конечно, не пошёл, а сказал посыльному:

— Сперва пусть скажут, по какому делу.

Посыльный вернулся и сообщил:

— На постоянную назначают.

— Пущай скажут, на какую, а я тогда подумаю: итти или нет.

Но всё-таки со второго зова Игнат в правление пошёл и уступил. Как уж они там решили, не знаю, но только Игнат встретился мне сияющий:

— Назначили, — говорит, — на пожарку! А что ж! Лошадь, бочка воды, насос: больше ничего! Семьдесят пять соток ежедневно: чего Игнату больше надо? Ничего Игнату больше не надо! Дал слово: до конца уборочной дежурить.

Пожарный сарай стоял в десяти-пятнадцати метрах от агрокабинета. С Игнатом мы теперь виделись часто.

Однажды в открытое окно я увидел Игната. Он сидел на пожарной бочке, в холодке, с балалайкой в руках и изредка отмахивался от мух. Все дни он был весёлым, а сейчас что-то загрустил, тихонько потренькивая струнами. Потом, склонив голову набок, Игнат запел:

Ах, где вы сокрылись,
Ах, карие глазки…
— Нет, не так, — оборвал он на полуслове и запел снова, встряхивая головой при ударе пальцев по струнам.

Ах, где вы сокрылись…
— Нет, не так! — снова воскликнул он. Ловко почесав спину углом балалайки, схватил горстью муху на коленке, взял её двумя пальцами, рассмотрел, бросил в бочку и некоторое время наблюдал: вероятно, муха кружилась на воде, и он любовался рябью. Потом, встрепенувшись, опять запел.

Он повторил куплет раз десять и неожиданно умолк. Поставил балалайку между коленями, опёрся подбородком о гриф и задумался.

Ко мне в кабинет вошёл Пшеничкин.

— Завтра можно начинать, — сказал он, присаживаясь на стул.

Мы договорились выехать вместе на третий участок к комбайну завтра к десяти часам утра: рано там делать нечего, так как хлеб только-только «подошёл» и поутру будет сыроват для уборки.

Пшеничкин собрался уже уходить, но я указал ему на окно. Игнат сидел, задумавшись, в том же положении, только ноги чуть разъехались на бочке.

— Во! Сидит… И хлопот же с ним! — сказал бригадир сердито.

— Уйдёт?

— А кто его знает! Ведь и малый он неплохой, а, поди ж ты, никакого подходу не придумаешь. Мне от председателя, Петра Кузьмича, уже чуть-чуть попало.

— А тебе за что?

— «Ваша, говорит, ошибка как бригадира: ответственности ему не предъявляли в работе, потачку давали. Этого, говорит, штрафом не возьмёшь: ответственностью ему в лоб!»… Пожалуй, моя ошибка есть, — согласился Пшеничкин.

— Ну, и как же решили?

— Сдали ему пожарный инвентарь, лошадь, сбрую по акту и в полной исправности — на шесть тысяч рублей: уйди, попробуй! Мало того, вдруг пожар: не выедет — судить могут. Всё это ему втолковали вчера, а в первый день только акт сдачи подписали.

Так вот о чём задумался Игнат, вот откуда тоскливые «карие глазки»! Уходя, Алёша сказал:

— Кузьмич вцепился — не оторвёшь: придётся Игнату перестроиться.

…А председатель уже звонил в город начальнику пожарной команды и просил прислать специалиста — проинструктировать вновь выделенного пожарника Игната Прокофьевича Ушкина.

Вскоре приехал инструктор и два дня провёл с Игнатом. Сначала учил, как обращаться с насосом, как складывать в ящик шланг; потом позвали шорника и переоборудовали сбрую так, чтобы лошадь можно было запрячь в течение двух минут. По сигналу инструктора Игнат подскакивал к лошади, заводил в оглобли и запрягал, но приезжему всё казалось, что медленно, и он повторял тренировку до тех пор, пока не нашёл работу Игната удовлетворительной. Игнат тоже был доволен: так быстро запрячь ни один человек в колхозе не может! Сам Пшеничкин не может! А Игнат Ушкин может, Игнат знает точные движения!

Затем инструктор ходил с Игнатом в конюшни, фермы, ездил по полям и говорил:

— Учти! Огнетушителей всего восемнадцать штук — следи за исправностью, прочищай отверстия! Так. У комбайнов имеется шесть огнетушителей: проверяй налётом, как коршун! Комбайнеры недооценивают значение огнетушителя. Так. Тока и скирды опахать: мёртвую полосу сделать кругом них, чтобы огонь не подобрался. Так. Зернохранилище обсадить деревьями: защита со временем будет. Всё это — на твоих руках. Твоя первая заповедь: «Ни одного пожара за лето!»; от тебя зависит — будет хлеб цел или нет. Когда хата или скирда сгорит, то золу и дурак затушит, а наше главное дело — не допустить пожара. Насчёт добровольной дружины думай: поставь на правлении вопрос ребром!

Всё рассказал пожарник и уехал.

В первый день после отъезда инструктора Игнат пел полным голосом:

Эх! Как у наших у ворот
Да комар музыку ведет…
— Э-эх! Э-эх! — он притопывал ногой, давал дробь пальцами по балалайке, передёргивал плечами. Видно было по всему, что дела пошли весёлые.

В тот же день, вечером, пришёл он в правление. Заседания при Петре Кузьмиче кончались рано, ночных мучений, как при Прохоре Палыче, уже не было, и Игнат попал к «разным».

— У меня есть вопрос ребром, — сказал он, когда счёл это нужным.

«Так и есть, — подумали присутствующие, — отказываться пришёл. Ну и Игнат!»

Алёша Пшеничкин даже подпрыгнул на стуле.

— Ну что с тобой остаётся делать? — воскликнул он.

— Я скажу, — ответил Игнат. — Главное дело, не торопись! Чего испугался? Выражаться, сам знаешь, не буду.

— Говори! — улыбаясь, поддержал Игната Пётр Кузьмич.

— Товарищи! — начал Игнат и обвёл всех взглядом. — У меня на руках на шесть тысяч разного имущества. Задаю вопрос и отвечаю: кто сейчас на пожарке? Никого. Где Игнат? В правлении. А если пожар случится в настоящий вечерний момент, то кто выедет с пожарным агрегатом на тушение такового? Никто. Игната там нету. Что же вы думаете по этому вопросу? Игнат пятеро суток живёт на бочке — и день и ночь. Если меня назначили лежать и спать, то буду лежать и спать. Я кончил, а вы решайте!

— Ничего пока не понимаю, — сказал Пётр Кузьмич.

— Отказываешься? — спросил Пшеничкин.

— Тогда добавлю. Может человек круглые сутки не спать или не может? — спросил Игнат и тут же авторитетно ответил: — Не может, товарищи, обыкновенный человек жить не спавши, не может. Не знаю, как вы, а я бы на вашем месте догадался: одного подсменного на пожарку поставить надо обязательно, чтобы двое: один — на ночь, другой — на день. Догадались?

— Догадались, — ответил Пётр Кузьмич вполне серьёзно. — Удовлетворим.

Игнат повеселел, речь пошла смелее, а Алёша Пшеничкин облегчённо вздохнул.

— Не всё! — продолжал Игнат. — Случаем — пожар, то как? Двое только и тушить будем? А все прочие — анархия да караул-батюшки? Нет, товарищи, нельзя! Нельзя. У Петуховых хата горела, то что тогда получилось? Один полез на лестницу да испугался и — назад, а снизу двое сразу вверх лезут: столкнулись и грохнули наземь все втроём вместе с лестницей. Было ж такое дело? Было — никто не отрицает. Никита печёнки отбил где? На пожаре — с лестницы упал… А хата всё равно сгорела.

— Разгадал! — воскликнул Пётр Кузьмич. — Дружину добровольную надо организовать. Так?

— Точно, — подтвердил Игнат.

После короткого обсуждения решили вопрос и насчёт дружины, но Игнат не унимался.

— Не всё ещё. Что лучше: тушить пожар или не допустить пожара? Каждому ясно, товарищи, что лучше делать так, чтобы пожара не было совсем. Ставлю ребром, — он поставил ладонь ребром, посмотрел на неё и продолжал, — опахать тока, обсадить зернохранилище, следить за исправностью огнетушителей, — тут он рубанул ладонью воздух. — Ребятишкам спичек в сельпо не продавать ни под каким видом и табаку — тоже. Когда это безобразие кончится? Сам — с цыгарку, а дымит, как паровоз! Так. И ещё добавлю: на фермах — под метёлку, ни соринки, ни соломинки, чтобы огонь не подобрался. Какая первая заповедь — спрашиваю я вас, товарищи? Какая? Отвечаю: ни одного пожара за лето!

Пётр Кузьмич зааплодировал, и все его поддержали.

В тот же вечер Игната отозвал в сторону бригадир Платонов — тот, что ездит только на дрожках, — и сказал так:

— Хорошо действуешь, Игнат Прокофьевич, хорошо. — Тут Платонов сделал таинственное лицо, осмотрелся по сторонам, хотя они стояли в дальнем углу комнаты, и по секрету зашептал: — Люди могут сказать, мол, за пожарами следит, а своя хата антипожарная. Чуешь? Конёк прикрой и глиной залей, обмажь хату, побели!

— То — личное, тьфу! — так же тихо прошептал Игнат и даже плюнул тихонько.

— Другие-то хаты личные, а ты же их охраняешь. Тут пример должен быть. Чуешь?

Игнат задумался.

Несколько дней подряд он ходил с палкой в руках по токам, к комбайнам, бывал на фермах, ходил в самую жарищу, и головы ему не напекло, как на апробации, хотя дни стояли ещё более жаркие, чем тогда.

Пришёл Игнат в бригаду Алёши Пшеничкина на ток и говорит:

— Опахать! На правлении решили и инструкция гласит: опахать на двенадцать метров кругом.

— Сейчас не могу, — возражает Алёша, — все лошади заняты.

— А после пожара можешь? — задаёт вопрос Игнат.

— Но! Прилепился! — неосторожно сказал Пшеничкин.

— Как, как? Ты меня ставил на должность?

— Я.

— Почему тогда не выполняешь инструкцию? Если так, давай другую работу!

— Ну, завтра, понимаешь, завтра!

— А я завтра — иди к тебе, проверяй?! Их четырнадцать токов в колхозе: если все — завтра, то двадцать восемь дней потребуется. Инструкция гласит: ток готов — опаши!

Алёша начинал волноваться.

— Тебе надо, чтобы я лежал, — обратился Игнат к бригадиру. — Буду лежать. — И он, правда, вытянулся среди тока и подложил ладонь под голову. — Лежу, пока ток не опашешь. Я всё сказал, Алексей Антонович. Хоть три дня буду лежать, я могу. — Он помолчал и уверенно заключил: — Опашешь! Скирдой меня закладывать не будешь!

Пшеничкин даже плюнул с досады.

— Сергей Васильевич, — крикнул он, — выпрягай из брички! Давай опашем ток… Плуг — там, в сарае.

После того, как опахали ток, Игнат направился к комбайну. На ходу взошёл на штурвальный мостик, вытащил из держателя огнетушитель, постучал по нему щелчком, сошёл снова вниз, забежал вперёд и поднял руку. Комбайнер — молодой, широкоплечий паренёк, покрытый пылью и половой так, что и не поймёшь, то ли — брюнет, то ли — блондин, — замахал ему рукой и закричал:

— Сойди, говорю!

Тракторист грозил Игнату кулаком из дверцы кабины и жестом показывал, как он раздавит его в лепёшку, но тот стоял невозмутимо. Стал и весь агрегат. Все подбежали к Игнату: тракторист, комбайнер, штурвальный, двое соломокопнильщиков. А Игнат вдруг сел на землю, видимо опасаясь, что его просто столкнут с дороги. Комбайнер совал ему громадный гаечный ключ к носу и кричал:

— Остановить агрегат — преступление! У меня — норма, у меня — сроки! Ты понимаешь — хлеб!

Игнат сказал:

— Садитесь!

Никто, конечно, не сел, и все дружно плюнули, а тракторист вскочил в кабину и включил скорость. Залязгали гусеницы трактора, загремел комбайн. Но Игнат лёг, опершись на локоть, и ковырял соломинкой в зубах. Гусеницы остановились в двух метрах от него: поверни тракторист вправо — хлеб помнёшь, поверни влево — зарежешь хедером Игната. А тот поманил пальцем комбайнера: дескать, придёшь всё равно, через человека не поедешь! Комбайнер подошёл, ударил фуражкой оземь и начал выражаться разными словами, а Игнат спросил:

— Огнетушитель — для чего? — и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Для безопасности от огня. Заряди!

— Да заряжу вечером, на заправке! Не могу допустить простой! В райком пожалуюсь!

— Никакого простоя не будет: вода есть, заряды есть: пятнадцать минут — и готово!

— Вечером, говорю! — кричал комбайнер. — Ты человеческое слово понимаешь или нет? Ве-че-ром!

— Человеческое — понимаю, а вот, как ты выражаешься, не понимаю, — отозвался спокойно Игнат, глядя вверх на облачко, будто ничего и не случилось.

Комбайнер устыдился и уже тише сказал:

— Ну, слышь: вечером!

— Ничего не вечером. А я, дежурный пожарной охраны, должен к тебе вечером итти проверять? Нет, вечером не могу: сейчас делай! Инструкция гласит как? А так: без огнетушителя не смей косить! Без огнетушителя — ни шагу вперёд! За тем он и придаётся к сложному агрегату, который тебе доверили. — Тут Игнат ударил кулаком о землю: — Сам секретарь райкома, Иван Иванович, сейчас был и говорит: «А сходи-ка, Игнат Прокофьевич, проверь огнетушители на комбайнах!» — Игнат решительно встал, отряхнул колени и зад ладонью. — Давай ведро, воду, заряды! Заряжать умеешь?

— Учили… Знаю, — буркнул комбайнер и вскоре загремел ведром.

Делали всё быстро: в ведре воды растворили пакеты щёлочи, залили раствор в камеры огнетушителя, вставили два стеклянных закупоренных баллончика куда следовало, подвязали кусочек картона под ударник; вся процедура заняла не более пятнадцати — двадцати минут. Когда огнетушитель, уже заряжённый, вставили в гнездо, Игнат подал проволочный крючочек комбайнеру и сказал:

— Привяжи к аппарату, будешь ежедневно прочищать выходное отверстие! — Не оглядываясь, он пошёл к следующему комбайну.

Короче говоря, Игнат Прокофьевич навёл полный противопожарный порядок в поле и принялся за фермы. Там он заявлял:

— Говоришь: «некогда», «молоко прокиснет»? А после пожара не прокиснет? Уберите сухой навоз, подметите! Тогда уйду. Вот сижу на молочном баке и буду сидеть хоть трое суток — я могу! — а вам молоко лить некуда.

Сладу с ним никакого не было, и его жена, Домна Васильевна, работавшая на ферме дояркой, высказалась так:

— Бабоньки, ничего не поделаешь! Я его знаю: если втемяшится, то паровозом не сдвинешь. Давайте очищать! Он у меня целый месяц уже не обедает дома, а вечером, как доткнётся до кровати, так замертво и засыпает.

А Игнат, сидя на баке, выбивал на нём всеми десятью пальцами «комара» и объяснял жене:

— Должна понимать, сколько на мне колхозного добра лежит: пожарный инвентарь, пять комбайнов, четырнадцать токов, четыре фермы… А триста хат колхозников? Они хоть и личные, но гореть им пока ещё не надо. «Не обе-едает до-ома!» — передразнил он шутливо. — Так, думаешь, и не обедаю? Сейчас в любом месте в поле можно пообедать — только ешь, пожалуйста! Примерно пришёл Игнат на ток, а ему: «Игнат Прокофьич, садись за компанию!». — Он снял фуражку, поклонился и продолжал: — Игнат — к комбайну, а ему говорят: «Товарищ Ушкин, отобедать не угодно?». — Он отвёл руку с фуражкой в сторону и ещё раз поклонился. — У вас вот только и спорить приходится, как с несознательными элементами, а другие сразу инструкцию выполняют.

Конечно, фермы очищались, подметались, Игнату, в заключение, подносили двухлитровую посудину молока, и все, в конечном счёте, были довольны. Даже колхозники не стали возражать, когда он, делая обход, выговаривал:

— Когда трубу чистила? Сто лет назад, в царствование дома Романовых. Инструкция, в примечании, гласит: «За нечистку трубы штраф двадцать пять рублей». Подвергаешь опасности населённый пункт и социалистическое имущество. Завтра проверю.

И все стали аккуратно чистить трубы. Однако, когда Игнат зашёл к плотнику Ефимычу, чтобы проверить трубу, тот схватил увесистый дубовый метр и, не выслушав контролёра, молча погнал его со двора.

Игнат не обижался, Игнат работал с песнями и присвистом, хотя и не спеша. А бригадир Платонов, глядя на Игната, толковал Алёше Пшеничкину:

— Знаешь, Алёша, ему бы коня под седлом да «тулку» за плечи: ой и объездчик был бы мировой! Сам пылинки чужой не возьмет и рвачу не даст.

— Если только новый фокус не выкинет. Боюсь пока за него. Вряд ли он в пожарке-то усидит на одном месте, а не то что — в объездчики, — сомневался Пшеничкин.

Но и зимой, на удивление всему колхозу, Игнат остался на пожарке и ещё, кроме того, взялся по совместительству вязать сортовые веники для продажи, а когда сдавал их в кладовую готовыми, то говорил:

— На каждом венике вензель выжжен — «Н. Ж. И.». Повыше — «Н. Ж.», а «И» — чуть ниже. Это значит, — объяснял он, — колхоз «Новая жизнь», а вязал веник Игнат. Таким веником хоть Красную площадь подметай — не стыдно!

Кто ж его знает, этого Игната! Может быть, он и вправду мечтал, что веники попадут в Москву и кто-то будет подметать ими Красную площадь.

Всю зиму увлекался он вениками и наконец стал их делать прямо-таки художественно: вплетал лычки, хитро перевивая на рукоятке, весь веник подбирал по одной стеблинке, а у основания рукоятки приделывал бантик из тонкого белого прутика. Правда, изготовлял он веников вполовину меньше прочих мастеров-колхозников, но лучше никто не вязал.


…К весне ближе, когда пригрело солнышко и набухла речка, когда с бестолковым перекликом полетели гуси да засвистели в сумерках крыльями утки, Игнат заскучал.

Он подолгу прислушивался к скворцу, всплёскивал руками и восхищался, когда тот то ворковал голубем, то свистел по-мальчишьи или хохотал по-сорочьи.

— От музыкант, так музыкант! — восклицал Игнат. — От, скворец-молодец, а ворона — дура!

Иногда часами просиживал около пожарного сарая, встречая и провожая стаи гусей, и тихо говорил:

— Эх вы, гуськи, гуськи! Молодцы гуськи!

Часто заходил, по соседству, ко мне в агрокабинет, сидел молча, читая газету, и никогда не мешал работать, разве только скажет:

— Всё пишешь, Акимыч.

— Надо. Требуют, чтобы аккуратно и во-время всё делалось, по плану.

— Летом — днями в поле, зимой — всё пишешь… Трудная работа!

— Нет, — говорю, — хорошая, Игнат Прокофьевич, работа.

— Требуют, говоришь? — спросит он, глядя в пол.

— А как же!

— Эх-эх-хе! — вздохнул он. — А с меня никто не требует: вроде так и должно быть.

— Вот подойдёт лето, снова будешь хлопотать, добиваться противопожарного порядка: оно и веселее будет.

— Да они теперь, двадцать километров недоезжая, позаряжают огнетушители, а на фермах — привыкли… Чего я буду делать? Нечего Игнату делать! Бочка воды, насос и лошадь: сиди, Игнат, жди пожара! Разве это работа! — После этих слов махнул он безнадёжно рукой и вышел.

Заскучал Игнат и, потренькивая на балалайке, тихонько пел у пожарного сарая:

Эх! Летят утки…
Летят утки и два гуся…
Он долго тянул последнюю ноту, потом вдруг резко встряхивая головой, вскрикивал: «Э-эх!», делал паузу и, медленно поникая головой, заунывно продолжал:

Эх! Чего жду я… Чего жду я,
Не дожду-у-уся-а-а…
Чего ждал Игнат — неизвестно, но недаром же он переделал куплет на свой лад: «кого люблю» заменил «чего жду я». Пел он тихо, плавно и вдруг давал дробь пальцами по балалайке, высыпал прибаутку: — Э, будь ты, Игнат, неладен!

Бабка сеет вику, дедка — чучавику!
Чучавику с викою, да вику с чучавикою!
А потом снова:

Летят утки, летят утки…
Перепуталось настроение у Игната, совсем перепуталось! И делать, как видно, он ничего не хотел, даже и ходить стал как-то ещё медленнее, нехотя, будто отяжелел.

Дежурство своему подсменному он сдавал перед вечером, около шести часов, уходил на берег речки и подолгу смотрел на воду.

Вот там-то, на реке, и произошёл случай, запомнившийся всем в колхозе надолго, случай, о котором часто рассказывают сейчас и будут, может быть, рассказывать внукам.

В ночь тронулся лёд, а к утру остановился. На хуторе Весёлом этого не знали, и трое ребятишек пришли в школу по льдинам. Учительница, увидев их, перепугалась и домой не отпустила, но Серёжке Верхушкину, десятилетнему мальчугану, не то чтобы не хотелось оставаться в селе ночевать, а, наоборот, захотелось во что бы то ни стало перейти ещё раз речку. Он и пошёл. Дошёл до середины реки, а тут где-то захрустело, загремело, вода хлынула к краям. Он побежал к тому берегу, а там разлило по краю так, что впору вплавь бросаться; подумал да бегом назад. Подбегает обратно к селу, а тут ещё шире, от льдин до берега — метров двадцать. Не выдержал Серёжка, закричал.

Берег в том месте довольно крутой, хотя и не обрывистый, множество тропинок спускается к реке. Люди бежали на крик, собралось уже человек пятнадцать, все кричали с берега:

— Перемычку смотри!

— Серёжка-а! Беги влево-о! До перемычки-и!

Влево, метров за двести, действительно образовалась перемычка: в узком месте реки несколько льдин отползло к берегу, и по ним можно бы и пройти, но Серёжке внизу не было видно этой самой перемычки, а сверху кричали, махали руками, грохот льда всё приближался, лёд под ногами вздрагивал, вода бурлила в просветах между льдинами. Мальчик растерялся и уже не кричал, а тихонько плакал, не двигаясь с места. Кто-то пытался добросить ему верёвку, но куда там! — воды уже больше тридцати метров, а глубина теперь — выше человеческого роста. Трое мужчин во главе с Ефимычем тащили лодку. Все сбежали вниз, советовали, кричали; вдруг что-то хрустнуло, огромная льдина на середине реки стала торчком, затем со скрежетом грохнулась о соседнюю, расколола ее, и лёд зашевелился. Все ахнули.

В этот момент и показался на берегу Игнат. Он спокойно смотрел в течение нескольких секунд на всё происходящее и бросился стремглав под гору, к реке.

— А ну, посторонись, у кого ума нету! — бросил он на бегу, и все расступались, так как он бежал быстро, не похоже на Игната.

— Не дури! — озлился Платонов. — Не видишь — беда!

А Игнат, не слушая, сорвал с себя пиджак, снял сапоги, бултыхнулся в ледяную воду и поплыл к Серёжке.

— Ах-х! — выдохнули все разом.

Перемахнул Игнат воду, вцепился руками в край льдины, пробует взобраться, а никак.

— Пропал Игнат! — сказал кто-то с дрожью в голосе.

Но Серёжка — откуда и прыть взялась! — подскочил к краю, снял с себя пиджак, взял его за рукав, а другой подбросил Игнату; тот схватился одной рукой за пиджак, а мальчик, напрягаясь изо всех сил, помог, и наконец Игнат выбрался на лёд. Он взял Серёжку за руку и побежал к перемычке. Лёд тихонько пошёл! Игнат бежал с Серёжкой зигзагами, обегая полыньи, навстречу ходу льдин, бежал, не выпуская руки мальчика, к тому месту, где река уже и льдины шли плотно к берегу. И люди бежали по берегу вровень с Игнатом и что-то кричали, махали руками, шапками. Вдруг рокочущий бас покрыл все крики и шум льда.

— Дава-а-ай сюда-а-а! Игнат! Сюда-а! — кричал Ефимыч, заметивший у берега затор льдин. Это было ближе, чем перемычка, да и была ли она теперь там, никто не видал — на горе́ никого не было.

Игнат повернул на зов Ефимыча и две минуты спустя был уже на берегу. В этот момент прибежал и председатель колхоза и многие другие: народ всё прибавлялся и прибавлялся.

Кто-то надел на Игната его пиджак, кто-то стащил с себя вторую пару брюк, кто-то подал сапоги, принесённые с того места, где разулся Игнат… С горы приволокли тулуп и сразу набросили на героя, а Ефимыч нахлобучил ему свою громадную баранью шапку. Игнат же спокойно, как всегда, сказал:

— Бабочки, повернитесь передом на запад, а задом — на восток и перекреститесь пока в таком положении… А я портчёнки сменю на сухие.

На лицах у всех появились улыбки, кто-то сказал:

— Ну и Игнат!

А он посмотрел на гору как-то печально, вздохнул, взялся за голову рукой, закрыл глаза и повалился. Упасть ему, конечно, не дали, подхватили на руки, захлопотали, заахали:

— Ах! Ах! Сердце зашлось у бедняги!

— Фельдшера надо!

— Понесли на руках! — скомандовал подбежавший Алёша Пшеничкин.

Из двух весел и из пальто моментально соорудили носилки, положили на них Игната в тулупе и понесли на гору: впереди — Пшеничкин и Ефимыч, позади — сам Пётр Кузьмич и Платонов. Игнат был человеком негрузным, и вчетвером они быстро вынесли его наверх.

Как только носилки очутились на горе, Игнат открыл глаза и сказал:

— Хватит. По ровному сам дойду, — и встал, как ни в чём не бывало.

— Да ты что?! — воскликнул Пшеничкин.

Все недоумевали.

— Э-ва! — сказал им Игнат. — Гора-то — во какая высоченная! Чего на неё без дела лезть? — и побежал трусцой, а обернувшись к оставшимся и запахнув полы тулупа, добавил: — Я ж застудиться могу, если лежать до самого дому! А то бы лежал…

Нет, они не просто недоумевали, а буквально опешили и ничего не успели ему сказать на это. Наконец Ефимыч бросил оземь весло, плюнул и сказал:

— А чёрт его знает, что он за человек!

— Да-а! — протянул Пётр Кузьмич.

Ефимыч негодовал:

— Лень ему, вишь, на гору вылезть! Несите его! Знает, чучело, что понесут!

— Да-а! — ещё раз сказал председатель. — Подшутил он над нами! Уж не загадку ли он снова загадал вам? «Бегают, мол, по берегу, как куры на пожаре, а мальчишка — на льду. Нате вам за это, тащите, дураки, на гору!»

— А леший его знает, что он там загадал! — всё ещё сердился Ефимыч и, обернувшись к Алёше Пшеничкину, уже спокойнее попросил: — Там у меня, под верстаком, четвертинка водки. Дойди быстренько, отнеси ему… Вода ледяная — пропасть может Игнатка… Ему водки сейчас — обязательно: и в нутро принять и снаружи протереть надо. Сходи, Лексей Антонович, а я… к нему не пойду, — заключил он решительно, попробовал было нахлобучить по привычке шапку, но её не оказалось, и Ефимыч, плюнув, добавил: — И за шапкой не пойду!

Я пришёл на берег одним из последних. Пётр Кузьмич как раз говорил:

— Напрасно, напрасно, Ефимыч! Наоборот, надо тебе сейчас пойти к нему и, пожалуй, даже и выпить с ним по стопочке…

А когда мы втроём пришли к голубой, вновь покрытой хате Игната, то хозяин к тому времени уже успел принять две четвертинки благодарственных приношений и спал, как убитый, тихо, без храпа.

— То ничего, — успокоительно сказал Ефимыч. — Через пол-литру никакая простуда переступить не может.

Прохор семнадцатый, король жестянщиков

Спрашивается: какое отношение к запискам агронома имеет король, да ещё семнадцатый?

Вношу ясность.

Прохор семнадцатый — это и есть тот самый Прохор Палыч Самоваров, который ещё до Петра Кузьмича Шурова был председателем колхоза; что же касается королевского титула, то это люди ему прилепили такое — беру только готовое.

Общий вид Прохора Палыча, конечно, резко выделяется среди всего населения колхоза. С этого и начну.

Комплекция плотная, рост выше среднего, животик изрядно толст, ноги поставлены довольно широко и прочно; голова большая, лоб узковат, но не так уж узок; нос узловатый, широкий и тупой, слегка приплюснутый, с синим отливом; нижняя губа приблизительно в два с половиной раза толще верхней, но не так уж толста, чтобы мешала; две глубокие морщины — просто жировые складки, а не то, чтобы следы когтей жизни; глаза на таком лице надо бы ожидать большими, а они, наоборот, получились маленькие, сидят глубоко, как глазок картофелины, и цвета неопределённого, будто подёрнуты не то пылью, не то марью. Прохор Палыч не брюнет, не блондин, но, однако, и не полный шатен.

Одевается он с явным подражанием работникам районного масштаба: тёмная суконная гимнастёрка с широким воротом — зимой и летом, широкий кожаный жёлтый пояс, ярко начищенные хромовые высокие сапоги и широкие синие галифе. Голову на плотной шее Прохор Палыч держит прямо и, проходя, ни на кого не смотрит (если поблизости нет кого-нибудь из работников района).

Вот он какой представительный!

Знакомы мы с ним уже порядочное время, довольно хорошо знаем друг друга, давно я хочу о нём написать, но всё-таки каждый раз, как возьмёшь перо, думаешь: «Что о нём писать?»

Писать о том, что у него огромный клетчатый носовой платок, в который свободно можно завернуть хорошего петуха и в который он сморкается трубным звуком так, что телята шарахаются во все стороны, — это же неинтересно.

Сказать о нём, что он блудлив, нельзя, так как у него было только три жены: первая после развода вскоре умерла, вторая живёт с двумя детьми где-то не то во Владивостоке, не то во Владимире, а с третьей он живёт и сейчас (пока ещё не регистрировался и, наверно, не думает).

Ну, что ещё? Сказать, чтобы он не делал ошибок, тоже нельзя. Ошибки он делает и всегда их признаёт рьяно, признаёт, даже если этих ошибок нет, а начальство подумало, что ошибки есть. Иной день даже ему в голову приходит такое: «А какую бы мне такую ошибку отмочить, чтобы и взыскания не было и весь район заговорил?» Но для признания своих ошибок он всегда оставляет, так сказать, резервы. Вот он, например, как мы уже заметили, не регистрируется с последней женой — это тоже резерв! А ну-ка да скажет высшее начальство: «разложение» или что-нибудь вроде того? Тогда, можно признать свою ошибку и скрепя сердце вернуться к прежней жене; так что, в конце концов, получается — жена у него одна-единственная, а эта, теперешняя, — так, ошибка.

Или, скажем, написать, что он много водки пьёт, — клевета, оскорбление личности! Ничего подобного! Он никогда больше пол-литра в один присест не выпивает. А разве, спрошу я вас, нет людей, которые выпивают больше? Есть. И здесь Прохор Палыч прав, говоря, что он норму знает. Ну не без этого, конечно, — праздник там большой или свадьба в колхозе случится, тогда выпьет вдвое больше или около того; в таком случае в конце процедуры у него появляется непонятное головокружение, душевные переживания всякие, даже тоска какая-то, и он плачет. Прохор Палыч прав, говоря, что когда он пьян, то становится смирным настолько, что и курицу не обидит.

Ещё о чём же? Разве о характере? Можно. Характер у него таков: с одной стороны, прямой и твёрдый, а с другой — мягкий и податливый, как воск. Внутри же ничего не видно; тонкое дело — заглянуть внутрь человека! Может быть, со временем и выяснится, что там, внутри, а пока буду писать о том, что видимо как факт и что подтверждает сам Прохор Палыч.

Например, что значит: «прямой и твёрдый с одной стороны»? Это значит: если он что-либо надумал, а кто-то из людей, ниже его по должности, перечит, то Прохор Палыч найдёт способ доказать твёрдость характера и прямоту. Быками не своротишь — найдёт! Собственно, прямота проявляется чаще всего под конец собеседования, и он не моргнёт глазом сказать возражающему: «К черту! Не выйдет по-твоему!»

Теперь: «с другой стороны — мягкий». Тут надо примером. Допустим, заехал из района в колхоз председатель райисполкома, или заведующий райзо, или кто-либо — упаси боже! — выше, тогда Прохор Палыч, заходя в кладовую, делает следующее: сначала складывает колечком большой и указательный пальцы и произносит мягко, обращаясь к кладовщику: «Ко-ко — двадцать» (яиц, значит, двадцать). Затем покрутит пальцами около лба, завивая рожки, и говорит ещё ласковее, со вздохом: «Бе-бе — четыре» (это значит — четыре килограмма баранины). Таким же шифром он передаёт мёд (жужжит), ветчину («хрю-хрю») и, наконец, щелчком слегка бьёт себя по горлу, сбоку, подняв шею, и изрекает: «Эх-эх-хе! Маленькие мы люди. Ничего не попишешь: сама жизнь того требует».

В общем, о своём характере он так и говорит: «Я если залезу на точку зрения и оттуда убеждаюсь, тогда я человек твёрдый и прямой, как штык; а если руководителя уважить или угостить, то я человек мягкий и податливый: не могу, — говорит, — покойно видеть начальника, если он не ест и не пьёт, — аж самому тошно… А тут… — и он легонько постучит кулаком по груди. — Тут! Эх, товарищи, товарищи!» Просто даже интересно становится: а что же всё-таки у него внутри? Я не говорю там о кишках, о печёнках, о ложечке, под которой у него болит после выпивки, о катаре в желудке, который, по словам Прохора Палыча, есть в каждом человеке и который, собственно, и урчит-то всегда, — это всё вещи известные и местоположение их ясно, — я говорю о характере: снаружи — человек как человек, а вот внутри — загадка.

И тем более, уж если бы он не читал совсем ничего, тогда можно было бы подумать о плесени, о наслоениях прошлого, о пережитках капитализма внутри и тому подобном… Но он же всё-таки читает! Ежедневно, каждое утро, читает отрывной календарь. Иногда чтение вызывает у него неожиданные эмоции: сидит на кровати, ещё не обувшись, оторвёт листок календаря, прочитает о восходе, заходе солнца и долготе дня, прочитает о восходе луны, подумает, подумает и скажет: «Эх вы, календарщики, календарщики! Знали бы вы нашу нагрузку! Не тем занимаетесь, товарищи!» Но какие предложения конкретно он вносит — остаётся неясным. Думаю, что речь идёт об изменении долготы дня, а неопределённость замечания в адрес календарщиков объясняется, надо полагать, тем, что у него всё-таки возникают сомнения: зависит ли это мероприятие от них. Прохор Палыч, конечно, не дурак!..

Правда, насчёт астрономии у него в голове довольно большая туманность, что объясняется очень сильной нагрузкой; по этой же причине и сведения о химии походят на колбу с бесцветным газом: а чёрт же её знает, есть там что, в этой колбе, или нет! Может быть, там и действительно ничего нет, а один обман природы! Недаром же Прохор Палыч говорит про всех землеустроителей: «Знаю я этих астрономов! Мошенники!» И об агрономах отзывается презрительным языком: «Ох, уж эти мне химики: то не так, это не так! Вот они мне где! — И постучит ладошкой по загривку. — Спрашивается: за что зарплату получают?! Нет, пусть бы он сел у меня в правлении да писал или диаграммы какие-нибудь чертил, а я бы посмотрел, чем он занимается; а то уйдёт в поле на весь день и — до свидания! Химики!»

И тут, конечно, Прохор Палыч прав, когда говорит, что насчёт теории ему требуется только вспомнить кое-что, но пока сильно некогда.

Больше того. Он определённо имеет склонность к философскому мышлению. Право, редкому человеку удастся из одного-единственного слова построить длинное предложение с глубокой мыслью, а он может, да ещё как может! Как-то вытащили его чуть не за шиворот в кружок заниматься. Там-то он и сказал такое умное, что облетело весь район. Когда у него спросили, как он усвоил материал и что думает по этому вопросу, он сказал: «План — это, товарищи, план. План до тех пор план, пока он план, но как только он перестаёт быть планом, он уже не план. Да. А наши планы были планы, есть планы и будут планы. Точнее, не может быть плана, если он не план…» Но тут его вежливо перебил руководитель кружка и, вытирая со лба пот, выступивший как-то сразу, сказал: «Мне теперь всё ясно. Садитесь!»

Видите! Даже руководителю ясно стало всё, так умеет сказать Прохор Палыч.

Нет, Прохор Палыч, положительно, интересный человек! Во всякий вопрос вносит он своё. Взять, к примеру, оценку своих знакомых. Он разделяет их на четыре группы: на беспартийных, кандидатов партии, членов партии и… кандидатов из партии. При этом он говаривал: «Вперёд не забегай, сзади не отставай и в серёдке не толпись!» Но тут-то Прохор Палыч и допустил большую ошибку: не туда причислил себя и думал совсем не так, как оно получилось. Правда, у него всего только три выговора с предупреждением (или четыре? Нет, три, четвёртый — это не выговор, а одно только предупреждение в развёрнутом решении), но чистосердечное раскаяние всегда и у всех вызывало сочувствие, которое заливало туманом его светлый разум, не дало возможности разобраться в том, куда везёт его кривая. Он даже иногда, бывало, скажет: «О! Наш председатель райисполкома — человек! С этим не пропадёшь!» Но… ошибся. Ой, как ошибся! Ошибся потому, что не учёл, что и районные работники сменяются.

И уж если нечего писать о Прохоре Палыче, как сказано выше, то я подумал: «А дай-ка напишу насчёт этой самой роковой ошибки жизни!» Однако ясно, что человек приходит к ошибке не сразу, хотя он её и признаёт, поэтому и написать коротко, одним скоком, не удастся, тем более, мы ещё совсем не знаем, что у него там внутри.

План моих записок таков:

А. Какими кривыми путями привела кривая Прохора Палыча до председателя колхоза и насколько кривы были кривые пути его.

Б. Как он руководил колхозом, и что из того получилось, и получилось ли вообще что-нибудь.

1
Когда-то давно Прохор Палыч работал в мотороремонтной мастерской. Работал хорошо, старательно, заработки были хорошие. За старательность и силу его уважали. Линия жизни у него была прямая, а сам Прохор Палыч был тогда совсем не таким: и нос не такой, и синевы на лице не было, так как норма подпития была совсем другая, не та, что сейчас.

Но случилось однажды так. Вызвали его и говорят: «Работник ты хороший. Пора к руководству привыкать: пойдёшь заведующим складом Утильсырья. Никак не подберём туда кандидатуру». Прохор Палыч возражал, очень сильно возражал, но он много тогда ещё не знал о товарище Недошлёпкине. А товарищ Недошлёпкин был тогда председателем райисполкома. Если он, Недошлёпкин, сказал: «Я  д у м а ю», то это все должны понимать: «Так будет»; если он сказал: «Я  п о л а г а ю», то это значило: «Будет только так»; если же сказал: «М н е  к а ж е т с я», то надо было понимать: «Так должно быть, так и будет». Только много спустя Прохор Палыч приспособился к такой манере руководителя района изъясняться, а тогда ещё не понимал её по неопытности и простоте своей. Товарищ Недошлёпкин не дослушал возражений и сказал:

— Я, Недошлёпкин, д у м а ю, п о л а г а ю  и  м н е  к а ж е т с я, что ты, Самоваров, пойдёшь в Утильсырьё.

Ах, если бы вдумался тогда Прохор Палыч в эти слова! Да где там вдумаешься, когда председатель повторил твёрдо, с пристуком ладонью по столу:

— Я высказался. Принимай работу!

Не понял тогда Прохор Палыч, что было сказано. Через несколько лет Прохор Палыч с улыбкой вспоминал: «Какой же я был тогда дурак! Не понимал самых простых вещей. Вот что значит неопытность в руководстве!» Понемногу он перенял тон и приёмы Недошлёпкина, появилась смелость, уверенность в своих силах и так далее, но это — много после, а в то время он принял склад Утильсырья и приступил к работе.

И пошло!

Трое его подручных были люди опытные, деловые, вороватые. Делали всё чисто. Сначала сверх зарплаты Прохор Палыч почему-то получал немного денег, а потом — больше. Проработал год. Вдруг откуда-то, не то из области, не то из центра, следствие: в тюках шерстяного тряпья, в середине, заложены отходы мешков, пакли, кострики, а вместо цветного металла где-то кому-то всучили какой-то чёрный. Кто туда положил не такое тряпьё, Прохор Палыч не знал, но сколько денег он положил себе в карман, он всё же знал — всучили-таки, жулики! — и сознавал свою ошибку. И только хотел было изучить утиль-дело, как его сняли.

И снова он у Недошлёпкина. Тот сказал: «Я  д у м а ю…»Прохор Палыч понял его уже с одного слова и мигом очутился на складе Заготзерна. Дело новое, надо подучиться, расспросить, вникнуть в теорию: всё-таки хлеб, а не утиль. Но Прохор Палыч был уже куда смелее и в первый же день, по совету Недошлёпкина, проверил лабораторию. Походил, походил по ней, посмотрел в зерновую пурку одним глазом, как в микроскоп, потрогал влагомер, надавил пальцем на технические весы (отчего лаборантка даже вскрикнула, испугавшись за их целость) Я сказал:

— Работу перестрой!

По личному горькому опыту на утильскладе он знал, что с подчинёнными надо строже, иначе влипнешь; что подчинённый — не совсем полноценный человек (убеждения приходили постепенно, но довольно прочно). Кладовщиков он собрал под навесом. Сам сел на ящик, а им велел стоять и сказал:

— Я, Самоваров, много не говорю. Коротко: если замечу, что кто-нибудь насыплет ржи в пшеницу или овса в кукурузу, — прощайся с родными: тюрьма! Мне так кажется.

Помнил Прохор Палыч, как подкузьмили его подчинённые на утильскладе! И предупреждал ошибку. Опыт расширялся и углублялся медленно, но всё-таки расширялся.

Проработал он год.

И кто же знает, откуда беде взяться! Недостаток обнаружился в девяносто тонн зерна. Какого зерна — толком сразу и не поймёшь, но только недостаток обнаружился. Кто брал зерно, когда брали, куда девали — Прохор Палыч, истинное слово, не знал. Он, правда, знал, что конюх привозил ему откуда-то муку-первач, но ведь не девяносто же тонн! Ещё вспомнил, что в какой-то не то ведомости, не то отдельном списке он расписывался в получении денег и что бухгалтер говорил насчёт этого списка: «Мы его со временем чик-чик и — нету!» А чёрт же его знал, как это «чик-чик»! Но только следствие было, кое-кого судили, а Прохора Палыча защитил Недошлёпкин. Написал отличную характеристику, напомнил, что Самоваров только начинает руководить, что имеет мало опыта, что жулики его обвели вокруг пальца, — много написал Недошлёпкин, много беседовал с прокурором, звонил куда-то, хлопотал, и всё сошло.

Но ведь и оставить после этого у руководства нельзя. Сняли. Походил, походил Прохор Палыч вокруг районных организаций и учреждений и пошёл к своему покровителю. Приходит. Спрашивает его Недошлёпкин:

— Ну как?

— Да так, — ответил Самоваров неопределённо.

— А всё-таки?

— Так себе.

— Значит, ничего?

— Да как сказать!

Недошлёпкин, как видно, изучал собеседника и мыслил про себя: «Не ошибся ли я в нём?»

— А точнее?

— Обыкновенно! — вздохнул Прохор Палыч, ожидая слов «я думаю» или, что ещё лучше, «мне кажется».

— Как так — обыкновенно? — недоумевал председатель.

А Прохор Палыч видит, что тот в недоумении, и осмелел.

— Убил бы!

— Кого? —Недошлёпкин привстал в полном испуге, так как был не очень храбр.

— Эх! — замотал головой по-бычьи Прохор Палыч. — Убил бы!

— Кого? — уже шёпотом произнёс председатель и стал за спинку кресла.

Прохор Палыч молча понурил голову. Начальник продолжал испуганно смотреть на него и не мог, конечно, в таком случае сказать ни «я думаю», ни «я полагаю», ни, тем более, «мне кажется». Так получилось, что Прохор Палыч ушёл в себя, а Недошлёпкин, наоборот, вышел из себя.

И третий раз вопросил глава района, еле выдавив из себя:

— Кого?

Прохор Палыч поднял голову, ещё раз покрутил ею, ударил себя в грудку (тихонько, слегка!) и наконец с надрывом выкрикнул:

— Себя! Ошибку допустил!

И сразу после этого все вошло в норму: Прохор Палыч вышел из себя, а Недошлёпкин ушёл в себя, сел в кресло, поднял острый носик вверх, поправил громадные роговые очки и нахмурил брови. Покатая лысина заблестела матовожёлтым цветом. Он застучал пальцем по столу, продолжая дальше изучать Самоварова. Глаза у Недошлёпкина были настолько узкими, к тому же заплывшими, что создавалось впечатление, будто он ничего не видит даже около своего носа. Но он видел, изучал, задавал наводящие вопросы:

— Ну так как же?

— Да так.

— А всё-таки?

— Да как сказать!

— Значит, признаёшь?

— Признаю.

— Каешься?

— Каюсь!

— Ну так что ж ты скажешь?

Прохор Палыч совсем осмелел и выпалил, жестоко бия себя в грудь:

— Ошибка моя вот тут! — И сделал совсем жалобное лицо.

Недошлёпкин расчувствовался — высморкался, плюнул тихонько и так же тихо произнёс:

— Вот, чёрт возьми!

Прохор Палыч тоже высморкался, но трубно, громко.

Конечно, начальник уже был готов произнести чарующие фразы, которые начинаются с буквы «я», но Прохор-то Палыч ещё не понимал, что тот готов. Лишь позже он научился догадываться о течении мыслей начальства, но тогда ещё многого не понимал.

И вот наконец Недошлёпкин говорит:

— Что же тебе сказать?

А Прохор Палыч изрекает, уже оправившись от сморкания:

— Я  д у м а л, товарищ Недошлёпкин, что  в ы  п о л а г а е т е  и  в а м  к а ж е т с я.

— Да, братец ты мой! — восхищённо воскликнул тот. — Таких проницательных людей я первый раз встречаю. Вот это — да! Самородок! Кусок народной мысли, как говорит какой-то писатель или историк. Да ты знаешь, какая перед тобой линия открывается?! Да ты сам не понимаешь, кем ты можешь быть! — И пошёл, и пошёл! Хвалил, хвалил, а напоследок напутствовал: — Держись за меня! Со мной кривая вывезет. Помогу, поддержу, научу.

И стал после этой беседы Прохор Палыч торговать керосином в магазине райпотребсоюза. Но не это важно, а важно то, что Прохор Палыч уже понял — точно понял! — что такое признание ошибок, к а к  их признавать, к о г д а  признавать, и  п е р е д  к е м  признавать; важно ещё, что после этой беседы он понял себя: кто он есть и кем он может быть, то есть оценил себя так же высоко, как оценил его Недошлёпкин. И пошёл после этого расти и расти! Вот он уже пробует произносить речи, — его поддерживают, выдвигают по рекомендации Недошлёпкина. Вот он уже критикует небольших начальников, от которых ему ни жарко, ни холодно, критикует громко, смело, со всей прямотой своего нового характера. Пошёл человек в гору!..

На керосине он, правда, прогорел (не то недостача, не то излишек, но больше года и здесь не работал), однако стал директором райтопа и числился уже в районном активе.

Наконец к переменам должностей и профессий он так привык, что считал это вполне нормальным для актива, считал, что настоящий-то актив и перебрасывается «для укрепления»: укрепил в одном месте — крой на следующее, укрепляй ещё; не укрепил — признавай ошибку, плачь, сморкайся и валяй дальше — укрепляй в другом месте! Для вытирания носа он завёл большой, тёмного окраса клетчатый платок, о котором мы уже заметили, что он якобы интереса не представляет. Но это только кажется. Действительно, большой платок неинтересен, когда он есть, а вот когда его нет… Попробуйте с полным чувством признать четырнадцатый раз двенадцатую ошибку — без платка. Не получится!

На каких только должностях не был Прохор Палыч! И в Сельхозснабе, и на кирпичном заводе, и в лесничестве, и в Конволосе, и по дорожному делу, и по заготовкам сена и соломы, и по яично-птичным делам, и завхозом в МТС. Накопил громадный опыт! Наконец, после двух выговоров с предупреждением, в его послужном списке значилось: «Председатель артели жестянщиков». А Прохору Палычу перевалило за сорок пять.

И до этого ему учиться совсем не надо было в связи с частой переменой мест, а тут — каждый поймёт — жестянщики: кружки, вёдра, половники… Чепуха! Опыт руководства большой — Прохор Палыч принялся смело укреплять отстающую артель. Это было по счёту шестнадцатое место за пятнадцать лет руководящей работы в районе. С таким багажом укрепить артель — раз плюнуть!

И он приступил.

2
Первым делом он обнаружил полное отсутствие кабинета для председателя артели и задал вопрос:

— Как же вы могли так работать, товарищи? Это же полный развал! М н е  к а ж е т с я, работу надо перестроить.

Счетовод, маленький, щупленький старичок с пушком на лысой голове, осмелился вопросить вежливо:

— А какой же кабинет в такой маленькой комнатке, как наша контора?

Прохор Палыч ответил:

— Я  д у м а ю, что так необдуманно думать нельзя.

Всё было ясно.

В артели было двенадцать человек мастеров разного возраста, тринадцатый — счетовод, четырнадцатый — председатель. Делала артель большей частью кружки, которые иногда протекали. Требовалось укрепить артель, чтобы кружки были полноценными. Задача Прохора Палыча, собственно говоря, и заключалась в том, чтобы кружки не протекали, но он уже имел размах, умел вникнуть, он уже  д у м а л, п о л а г а л, ему  к а з а л о с ь…

Целый месяц половина членов артели во главе со счетоводом работала на «Стройкабе», а половина — на кружках. (Объясняю новое слово в русском языке — Прохор Палыч их сотворил немало, — стройкаб — стройка кабинета.) Конечно, кружек сразу стало недостаточно, и домохозяйки начали протестовать: дескать, и так протекают, да ещё и недохват. Прохор Палыч, чтобы успокоить всех, вывесил объявление: «Происходит преобразование производства на новые технические рельсы увеличенного плана». Успокоились — стали ждать.

Тем временем кабинет закончили: он занял две трети маленькой комнатки, а одна треть осталась счетоводу со всеми членами артели, которым уже ни покурить, ни газетку почитать стало негде. Но не в этом дело. Какой кабинет выстроили! Блестящий кабинет! Блестящий потому, что стены и потолок обшили белой жестью, на письменный стол, сверху, положили белую жесть; над креслом Прохора Палыча, чуть выше головы, соорудили полку во всю длину стены, обшили её латунью, и поставили в один ряд предметы производства артели настоящего времени и будущего, причём экспонаты были вдвое больше нормального размера: кружка, ведро, половник, таз умывальный, таз стиральный, умывальник, две ложки совершенно различной конструкции, зерновой совок, керосиновая лейка и… чего, чего только не было на этой полке! Любому смертному, вошедшему в кабинет, становилось ясно, что Прохор Палыч уже вник в сущность производства и освоил детали такового достаточно глубоко.

Вторым шагом, по прошествии двух месяцев со дня вступления, было ознакомление с массой. Вызывал Прохор Палыч по одному человеку, толпиться в передней запретил, курить велел по норме, обсуждать что-либо шёпотом, чтобы не мешать работе. И начал приём. Вопросы он задавал каждому примерно одни и те же:

— Фамилия?

— Мехов.

— Лет?

— Сорок девять.

— Как?

— Точно так.

— Молодец! Отвечаешь правильно… Та-ак. Воруешь?

— Да что вы, Прохор Палыч! Дети у меня есть взрослые, а вы… такое… У нас и красть-то нечего: ну украду я кружку — куда её денешь?

— Во-первых, я тебе не Прохор Палыч, а товарищ Самоваров. Во-вторых, не притворяйся: знаю я вас — все воры! Развалили артель, сукины дети, а теперь… Ишь ты!

Мехов попятился к двери, разводя руками.

— Перестроишься?

— Да чего перестраиваться-то? Давайте материал, делать будем. А то вот два месяца сидим без дела, а у нас — семьи… Я за эти месяца и полставки не выработал.

— Во-во-во! Я и хотел сказать: лодыри, бездельники!

— Да я же, не про то!

— Хватит! Я думаю, я полагаю, что ты перестроишься! Следующий!

За перегородкой всё было слышно, и артельщики очень быстренько смекнули, что к чему. Особенно быстро сообразил Вася-слесарь, мальчишка лет семнадцати, — молодой, а ушлый!

— Давайте, — говорит, — отвечать одно и то же, а я пойду последним!

Переглянулись жестянщики: так и так. И в кабинете началось. Почти все как один повторяли одно и то же, с небольшими отступлениями по ходу дела. Прохор Палыч к концу дня устал, вспотел и, развалившись в кресле, задавал вопросы уже нехотя, подумывая о том, не перенести ли ознакомление с массой на следующий четверг, но вот вошёл Вася-слесарь — юркий, узколицый паренёк с прищуренными, смеющимися глазами — и объявил:

— Я последний.

— Фамилия?

— Щелчков! — отчеканил Вася так, что жесть на стенах отозвалась зловещим звяком.

— Щелчков! Ну, брат, и фами-илия! Лет?

— Семнадцать.

— Ишь ты, молодой! Ну, ты-то не воруешь.

— Ворую, товарищ Самоваров!

— Как, как? О! Самокритика молодёжи! Ну, молодец!

— Ворую, говорю! — выкрикивал Вася, как молодой петушок.

— Что воруешь?

— Жесть ворую, латунь ворую.

— От брешет, свистун, так брешет! Этот не пропадёт, нет! С кем же ты воруешь?

— С вами, товарищ Самоваров! — ответил Вася так же громко и тем же тоном, как и начал.

— Что-о-о?! — Прохор Палыч встал.

— С вами ворую, — повторил Вася и сел, проявив высшую степень невежливости. — Сто листов жести на кабинет из кладовой кто принёс? Я, Щелчков. Кому? Вам, Самоварову. Латунь кто принёс? Я. Кому? Вам. Куда списали жесть? На кружки. Где кружки? Нету. Квартальный план выполнили на двадцать процентов, значит годовой план уже сорвали.

Прохор Палыч сел. Потом встал. Потом ещё раз сел. И ещё раз встал.

— Как ты смеешь щенок! — Он схватил с полки умывальный таз и так стукнул им об стол, что весь кабинет заныл жестяной жалостью. — Мы такое загнём, что два квартальных плана в два месяца выполним. Раз плюнуть! Не твоего ума дело! Я думаю, что…

Тут Вася прыснул со смеху, зажал фуражкой рот и нагнулся, содрогаясь от беззвучного хохота.

— Что тебе смешно? Что? Что, спрашиваю? (За перегородкой — сдержанный, но дружный смех.) Кто там мешает работать? — загремел Прохор Палыч и снова обратился к Васе: — Ты думаешь, кто я есть? Отвечай!

— Там, — смеялся Вася, — там написано! — И указал пальцем на дверь.

После этих слов за перегородкой затопотали и, давя друг друга, вывалились со смехом на улицу. Выскочил бомбой и Вася. Прохор Палыч поставил таз на место и, потный, в возбуждении, вышел медленно за дверь. Осмотрел стены, пронзил счетовода взглядом и ничего не увидел. Но вот он повернулся к двери кабинета, чтобы войти обратно, и… увидел! Трудно выразить словами состояние Прохора Палыча: это было сплошное переживание от пяток и до носа, ибо пятки сразу зачесались, а нос потребовал неотложного сморкания. И он высморкался дважды подряд и без передыху. А на новой табличке — «Председатель артели тов. Самоваров» — красовалось добавление: «король жестянщиков».

Вот откуда и появился королевский титул у Прохора Палыча.

Сам я, правда, при этом не присутствовал, но мне так подробно всё рассказывал Вася, так усердно дополняли его Мехов и другие, что я не мог не посочувствовать Прохору Палычу. Не буду описывать терзания его души, не буду останавливаться на том, как Прохор Палыч по полночи не спал двое суток подряд, не буду вдаваться в подробности колебаний психики и переливания тоски через край — это очень трудно. Но Недошлёпкин настойчиво, очень настойчиво рекомендовал Прохору Палычу приступить к самокритике и ни под каким видом не наказывать Васю, а, если возможно, прижать его впоследствии, чтобы понимал твёрдость характера. При этом он сделал для Прохора Палыча назидание жестом: ногтем большого пальца надавил на стол так, как (простите за натурализм!) давят некоторых насекомых, и добавил:

— Понимай — для самокритики момент наступил, а для того самого, — и он снова надавил пальцем, — ещё нет. Подождать надо…

Э, да что там учить Прохора Палыча, когда он сам уже не меньше знает!

На общем собрании артели Прохор Палыч сказал:

— Критика ваша, товарищи, дошла до серёдки. Дошла! Всем нам надо перестроиться, углубить производство и расширить во все стороны. Все как один — в одну точку! Кто отступит — не позволю! Я признаю критику, но не допущу нарушения дисциплины. Переходим, товарищи, с кружки на ложку новой конструкции — модель «Л-2». Потребуется напряжение. Я  п о л а г а ю, что трудовой подъём будет.

В городе заговорили: «Король жестянщиков разворачивается».

Так и прилепился к Прохору Палычу этот титул.

А тем временем в артели дела пошли по новым рельсам. Трое поехали в командировку за формовочной глиной, трое работали над ящиками-станками для отливки ложек, трое вели экспериментальные работы, имея под руками пять килограммов алюминия, и переливали алюминий из пустого в порожнее, а остальные трое переоборудовали горн и мехи. Сам Прохор Палыч выехал в Москву на поиски алюминия, пробыл там два месяца, прислал оттуда двадцать четыре телеграммы и получил двадцать девять. В артели вскоре уже была закончена перестройка, и все ждали председателя. Наконец прибыл Прохор Палыч и привёз только двадцать килограммов алюминия.

— Ну что ж, — сказал Прохор Палыч, — начнём, а там видно будет.

И начали. Сначала выходило плохо: ложки получались ломкие, с драными краями. Наконец всё-таки наладили дело: ложка модели «Л-2» пошла в ход. Но… запас алюминия иссяк.

Кончался год. Ложки делать перестали из-за нехватки материала, а к кружкам не приспособлено производство, перестраивать надо. Так и не получилось в том году ни кружки, ни ложки.

Ну, а дальше что? Дальше Прохор Палыч пятнадцатый раз раскаялся, получил третий выговор и остался без работы. Секретарь райкома вызвал Недошлёпкина и говорит:

— Кажется, Самоваров никудышный руководитель — неуч и зазнайка. Он стоит на пороге из партии, случайный человек.

Но нет! Недошлёпкин — уже постаревший, облысевший, уже беззубый — защитил, не дал в обиду. Не исключили. Три месяца или, может быть, четыре Прохор Палыч был без работы. Несколько раз заходил к Недошлёпкину, ожидал, как в прежние счастливые годы, волшебных слов, но тот указывал пальцем на райком и говорил шёпотом:

— Не велит.

— Так, значит, как же? — спрашивал Прохор Палыч.

— Да так…

— А всё-таки как?

— Так себе.

— Значит, ничего?

— Да как сказать!

— А что — как сказать.

— Обыкновенно! — вздыхал начальник.

И каждый раз на этом кончалось. Казалось, попал в тупик Прохор Палыч.

Но внезапно что-то случилось с секретарём райкома по семейным обстоятельствам, и он уехал из района. Ведь и с ним всё может случиться, как с любым человеком. Это ведь в романах только секретари райкомов не страдают, не любят, не хохочут, а только, знай, руководят. А в жизни они такие же люди, и с ними всё может случиться: может и жена заболеть, и сам даже может заболеть, и даже — даю честное слово! — может и влюбиться. Конечно, мне скажут: «Не может быть, чтобы секретарь райкома да влюбился! Не бывает!» Вот и поговори с ними!.. Бывает, товарищи, что там греха таить! Бывает и так: напихают полный роман либо железа, либо дров, либо машин всяких, а читатель ходит-бродит, бедняга, меж всего этого и ищет людей: не читатель, а искатель какой-то получается. Не спорю, иной читатель, конечно, с первого прочтения находит тропки, делает зарубки для приметы, чтобы не заблудиться обратным ходом; потом вернётся назад, прочитает ещё другой, третий раз — смотришь, разберётся, что к чему.

А насчёт секретарей райкомов повторяю: всё с ними бывает, как с любым человеком, а не только так, как в романах.

Убедил я или не убедил — как хотите! — но только старый секретарь райкома уехал, а новый приехал. Был он такой: в коричневом костюме и при галстуке (обратите внимание: без чёрной гимнастёрки и без жёлтого широкого пояса), росту обыкновенного, среднего, русый, круглолицый, весёлый, любит в городки поиграть и в шахматишки сыграть; ребятишки у него есть (двое), и мальчишка его забегает к нему прямо в райком, посмотрит, нет ли заседания, и сообщает: «Папа, мы чижа поймали».

Одним словом, Попов Иван Иванович приехал.

Недошлёпкин — к нему. Так, мол, и так: в колхозе «Новая жизнь» шестнадцатый по счёту председатель оказался не того, заменять надо. Для укрепления.

Поехал Иван Иванович туда раз, поехал два, посмотрел, посмотрел: правда, заменять надо. И говорит Недошлёпкину:

— И ваша вина есть в том, что в колхозах такая свистопляска с председателями: что ни год, то новый председатель. Большая вина!

— Признаю, — соглашается Недошлёпкин. — Каюсь! Ляпсус. Все силы брошу на исправление ошибки. Всё, что от меня лично, приму… Действительно, ляпсус… Но без председателя колхоза не может быть колхоза, ибо колхоз до тех пор колхоз, пока он колхоз, но как только он перестаёт быть колхозом, он уже не колхоз. (Подобный способ мышления — явное влияние его ученика Прохора Палыча. Ясно.)

Задумался Иван Иванович: видно, не верит Недошлёпкину. Но что поделать, если кадров района ещё не знаешь, а требуется председатель колхоза! Конечно, приходится обязательно советоваться пока с Недошлёпкиным. А тот разгадал мысль секретаря и говорит:

— Моя ошибка тяжела… Но мы можем быстро выправить: есть у нас толковый, опытный товарищ, повезёт! Правда, у него в артели жестянщиков — не того, ко причина всё же в неплановом снабжении артелей, и вопрос не нам решить — надо ставить гораздо выше, так как в районном масштабе алюминия нет, а ложка «Л-2» требует алюминия чистого, как слеза грудного младенца.

— Кто же это такой? — спрашивает Иван Иванович.

— Товарищ Самоваров, — сообщает Недошлёпкин.

Так на первых порах Иван Иванович и допустил ошибку.

Вызывают Прохора Палыча в райком.

— Говорите честно, — обращается к нему Иван Иванович, — справитесь ли вы с работой председателя колхоза? Работа трудная и ответственная.

Прохор Палыч думает и сморкается: ждёт, когда будут произнесены заветные слова, единственные, которые он сразу понимал. Нет этих слов! А вопрос висит в воздухе!

— Ну так как же? — повторяет секретарь.

И Прохор Палыч, руководствуясь чутьём, развитым многолетним опытом, проделывает следующее: смотрит вниз и в сторону, глубоко-глубоко задумавшись, вздыхает, несмело поднимает глаза на секретаря и говорит тоже задумчиво:

— Товарищ секретарь райкома! Слишком мне тяжело сознавать, что я имею три выговора… (В этом месте он чуть-чуть взвыл.) Я понимаю, что четвёртый выговор столкнёт меня с кривой. Со всей ответственностью беру на себя колхоз и, я думаю, выправлю его и вправлю ему линию в передовые…

Иван Иванович, не ведая дипломатии, сказал:

— Мне кажется, что чистосердечное признание своего положения прибавит вам силы.

Всё! Для Прохора Палыча было всё-всё понятно.

А Иван Иванович сомневался, и что-то его скребло внутри, но он подумал: «Кадры! Не могу я за две недели узнать кадры».

Недошлёпкин так разукрасил Прохора Палыча на общем собрании колхоза, так расхвалил, такие гимны пропел его талантам, а Никишка Болтушок такую речь закатил, что даже шапку потерял, и её растоптали в лепёшку, — так они оба воспевали Прохора Палыча, что того и в колхоз приняли, а потом и председателем выбрали.

Так Прохор Палыч занял свой семнадцатый пост и стал семнадцатым председателем в колхозе, а отсюда и полный титул пошёл: «Прохор семнадцатый, король жестянщиков».

3
Теперь уж я видел Прохора Палыча почти ежедневно. Мы всё ближе и ближе сходились с ним и наконец сошлись настолько близко, что он однажды мне сказал:

— Фу, ты! Обязательно ему надо культивировать пар за двенадцать — пятнадцать дней до сева! Небось, и после закультивируем — денька за два — три.

Я возражал, горячился, целую лекцию об озимых ему прочитал, книгу академика Якушкина ему совал в руки.

— На, прочти!

— Лично я не видал твоего Якушкина. Я, Самоваров, думаю — за два — три дня.

Я не сдавался.

— Не позволю! (Это я-то так позволил себе сказать Прохору Палычу, и откуда смелость взялась!)

— Что-о-о?! — закричал он. — Пошёл к чёрту, химик!

— Не оскорбляйте!

А он отвечает:

— Характер у меня такой прямой. Как штык. Помогать — вас никого нету, а раздражать человека у руководства вы можете.

— Да я же и хочу помочь вам понять агротехнику!

— Пошёл бы ты с такой помощью! У меня свиньи дохнуть начали, а тебе вот выложи: за пятнадцать дней! Тьфу!

— Вы ж, — говорю, — не понимаете агротехники! Нельзя так!

Прохор Палыч отвернулся, не желая продолжать разговор, и куда-то в сторону буркнул:

— Столько, сколько ты знаешь, я давно забыл больше.

Что должен делать после этого агроном? Конечно, ехать в район.

Запрягли Ерша в линейку, приезжаю к Недошлёпкину. Так, мол, и так, говорю, ничего не понимает, оскорбляет непотребными словами… Угробим осенний сев…

— А вы добейтесь своего, — отвечает Недошлёпкин, — и закультивируйте, если действительно надо! Если же можно обождать дня два — три, то уступите по-человечески! У Самоварова мало опыта в руководстве колхозом, ему надо помогать. Правда, прямота у него в характере есть, за словом в карман не полезет. Постарайтесь помириться с ним, он человек сходчивый и самокритичный.

— Так он же меня слушать не хочет!

— Постарайтесь сделать так, будто между вами ничего не было: общее колхозное дело дороже личных отношений. Мы, безусловно, должны забыть всё личное.

Ехал я обратно тихонько, шажком, и пробовал пробрать себя самокритикой до корней, но, как ни бился, даже Ерша останавливал несколько раз, ничего не получилось. Наверно, всё-таки не освоил ещё самокритику на всю глубину. Тут бы и надо Недошлёпкину сказать: «Признаю ошибку!», потом приехать в колхоз и — к Прохору Палычу: «Признаю», и руку ему подать: «На! Держи! Навечно! Пошли мировую выпьем по двести!» А вот не умею. Но зря! Именно тогда бы меня подняли на щит и говорили бы: «С таким работать можно — сходчивый и самокритичный агрономишка».

Пар всё-таки закультивировали: воровским путём, ночью.

А ещё раньше, весной, получилось даже чище. Приезжаю в бригаду, а там сеют кормовую свёклу. Не там сеют, где намечено производственным планом, — не по глубокой зяби, а по весновспашке, предназначенной под силос.

— Кто позволил? — спрашиваю я.

— Председатель приказал, — отвечает бригадир Пшеничкин. — Целый час спорил с ним. Тьфу!

Смотрим, Прохор Палыч мчится к нам: жеребец — в лентах, тарантас — в ветках. Подъезжает и сразу грозно:

— Почему простой механизма допущен?

— Я запретил, — говорю.

— Тебя убеждать надо или не надо?

— Говорите!

— Как ты думаешь, — снисходительным тоном начал он, — ходить женщинам полоть лучше за три километра от села или за полкилометра? Тут, — потопал он ногой по земле, — тут — полкилометра, а зябь — за три километра. В организации труда ты что-нибудь смыслишь или нет?

Я стараюсь объяснить ему поспокойней:

— По весновспашке свёклы не будет. Не бывает никогда хорошей свёклы по весновспашке нигде, а у нас, в засушливом районе, никакой свёклы на этом месте не будет. Не взойдёт она, и полоть-то нечего будет.

Пробовал растолковать, как устроено семя свёклы, говорил, что всходы её очень слабые, рассказывал, сколько воды требуется для семени свёклы, но Прохор Палыч до конца не дослушал, подошёл к трактористу и сказал:

— Я думаю, сеять будешь.

— Нет, — вмешался я, — сейчас надо ехать на зябь и посеять там.

— Ка-ак! — вскричал Прохор Палыч. — Подменять руководство?! Кто позволит? Приказываю!.. А из тебя, — обратился он к трактористу, — щепки сделаю! А тебя, — повернулся он к бригадиру, — как бог черепаху! А… — и он круто повернул ко мне весь корпус.

— Меня, — говорю, — ни боже мой! Я — химик!

— Хуже! — воскликнул он, ударив себя обеими руками по галифе. — Астроном! Мошенник!

Так я понял, что астрономы гораздо хуже химиков.

И зачем, собственно, я всё это записываю? По плану обещал описать, как Прохор Палыч руководил колхозом, а пишу чёрт знает что! Хотя нет: постепенное сближение и содружество Прохора Палыча с агрономией тоже заслуживает внимания. В общем, и агроном с бригадирами к нему приспособились: они просто обманывали его для пользы дела.

Меня спросят: «А свёкла как же? Где посеяли?» Отвечаю: по зяби посеяли. И очень просто. Подхожу я к нему и говорю:

— Характер у вас сильный… Сказал — крышка!

— Я так: надумал — аминь! — И улыбается. Отошёл, значит, нутром.

— Езжай, — говорю я трактористу, а бригадиру подмаргиваю, так как тот всем видом протестует против продолжения сева на этом месте.

Прохор Палыч благополучно отбывает и скрывается из виду, а мы… переезжаем на зябь.

Заметил он это не скоро, через месяц, и сказал:

— Ну и ловкач! Ну и мошенник! За этим смотри да смотри!

Так пришло к Прохору Палычу убеждение, что все агрономы — мошенники, все бригадиры — жулики, а он один-единственный руководит, и ему никто не помогает. Трудно всё-таки быть председателем колхоза!

Но всё это произошло несколько спустя после начала руководства Самоварова колхозом. Это отступление сделано потому, что вопросы агрономии превыше всего, с них и надо начинать. Дальнейшее описание жизни Прохора Палыча в колхозе пойдёт уже по порядку.

Ещё в первые дни пребывания на посту председателя Прохор Палыч собрал бригадиров и изрёк:

— По вечерам нарядов давать не буду.

— А как же нам быть? — спросили все сразу.

— Утром — наряд, вечерами и ночами — заседания. Что я, Самоваров, не знаю разве, как руководят районные работники? Не первый год! С кого пример брать? С вас, что ли?

Попервоначалу стали возражать, перечить, да ещё вздумали доказывать. Потом и бригадиры, конечно, вошли в понятие, а тогда, представьте себе, упирались. Прохор Палыч для доказательства твёрдости характера даже выражаться стал всякими чёрными словами, а в заключение обмяк и завершил:

— Соображение-то у вас есть или нет? Как можно с вечера давать наряд? А вдруг да умрёт кто за ночь — допустим, тётка какая, — а на неё наряд дали: что это будет? Срыв, полная анархия. Я думаю и полагаю, что наряд давать будем только утром.

Когда же бригадиры разошлись, он говорит мне:

— Вот они, работнички! Видал? С первых шагов на подрыв пошли. Ну, я перестрою — выбью из них дурь. Не первый год на руководящей! С этими, верно, наруководишь… — Он будто задумался, а потом добавил: — Менять надо, всех менять! Вот маленько разберусь и поменяю. А эти, видать, жулики и воры. Видал? Тот, чубатый, всё улыбается, а тот — всё волком смотрит.

Ну, раз уж сам Прохор Палыч заговорил на первых порах о бригадирах, то и нам следует с ними поближе познакомиться, иначе описание жизни председателя не будет ясным.

Бригадиров в колхозе трое: Пшеничкин Алексей Антонович, Катков Митрофан Андреевич и Платонов Яков Васильевич. Все они очень старательные, хозяйственные, хорошие руководители бригад, почти непьющие, но характеры у них разные. Пшеничкин живёт так, будто радуется вечно и полон радужных надежд; Платонов — человек практического ума и иногда говорит: «Надо изжить недостатки, а не только говорить о хорошем»; Катков — это человек быстрый и в работе и в мыслях: он в уме может моментально такие цифры помножить, что диву даёшься!

И возраста все трое разного: Пшеничкину — двадцать семь, Платонову — шестьдесят, а Каткову — сорок два.

Пшеничкин — белокурый, кудрявый, голубоглазый, фуражка — набок, чуб над виском, и всегда верхом в седле: с самого раннего утра и до позднего вечера, а в уборку — и ночью.

Платонов, несмотря на почтенный возраст, ни бороды, ни усов не носит, всегда чисто выбрит, волосы, совсем седые, зачёсывает назад, ездит только на дрожках.

У Каткова — лоб высокий, нос тонкий, лицо симпатичное, весёлое, с шустрыми чёрными глазами. Этот никаких средств передвижения, кроме мотоцикла, не признаёт и признавать не желает.

И вот смотрите! Разные люди, совсем-совсем разные, во всём разные, а как они одинаково сильно любят своё дело, сколько работают! Летом по семнадцать — восемнадцать часов в сутки в труде.

Где-то вы теперь, мои дорогие друзья-бригадиры! Радостно мне услышать ранним утром, перед восходом солнца, песню Алёши Пшеничкина; больно вспомнить, как он плакал над просом, которое побил град; приятно вспомнить, как его голубые глаза внимательно смотрели на меня на зимних занятиях по агротехнике! С благодарностью помню и наши беседы на отдыхе и мудрость Якова Васильевича Платонова. Вихрем бы промчался теперь с Митрофаном Андреевичем Катковым по шляху на его мотоцикле, а остановившись у комбайна, вместе помогли бы молодому комбайнеру пустить в ход машину. Всё знает этот Катков! Умница!

Урчат ли тракторы, грохочут ли комбайны «Сталинцы», мчится ли юркий самоходный «С-4», слизывая на ходу пшеницу, ворочает ли плуг пласты чернозёма, гремит ли молотилка, полют ли посевы, сеют ли, веют ли — везде, везде они, бригадиры. Мои верные соратники, с какой охотой написал бы я сейчас и о вас, но — что поделаешь! — пока приходится писать о Прохоре Палыче. Это очень-очень нужно!

А дни у Прохора Палыча пошли неспокойные.

Утром он встал, прочитал листок календаря, оделся и пошёл в правление давать наряд.

— Все в сборе? — спрашивает он, чинно усаживаясь за стол.

— Все, — отвечают бригадиры хором.

— Та-ак. С чего начнём?

— Да у вас, небось, план имеется, — улыбается Катков.

— Имеется: все в поле, как одна душа! Кто нарушит трудовую дисциплину — дух вон!

— А мне надо подвезти корм лошадям: три подводы, — говорит Пшеничкин.

— Мне надо в лес за дубками для крытого тока: две подводы, — заявляет Платонов.

— У меня в поле сегодня пойдёт только десять человек, а остальные — на огород, — подаёт голос Катков.

— Так. Я, Самоваров, выслушал и говорю: борьба за урожай — первое дело. Меня, Самоварова, избрали выправить, а не распылять. Все в поле!

И началось! Спорить, кричать, доказывать! Пшеничкин, красный, как варёный рак, кричал, что лошади подохнут, что он отвечать не будет, что лошадь — не мотоцикл и не автомобиль, в неё бензину не нальёшь, что ей требуется не бензин, а рацион зоотехники, и что он вообще не понимает, как понимать непонятное. Катков скороговоркой резал, что огород — это деньги колхоза, что всё надо делать планово.

Платонов молчал и думал.

Прохор Палыч слушал, слушал всё это, да ка-ак стукнет кулаком по столу:

— Всем в поле! Во всех справочниках и календарях написано — борьба за урожай, борьба за хлеб и тому подобно. А вы с капустой, с дубками, с лошадями своими лезете! На подрыв пошли! Не позволю!

Платонов молчал и думал. Потом все трое сразу вышли. Алёша Пшеничкин с досады настёгивал себя по сапогу плетью, Катков выскочил пробкой и стукнул дверью, а Платонов вышел спокойно, будто ничего особенного не произошло.

Время шло. Уже одиннадцатый час дня, а народ слонялся по двору вокруг правления, многие сели на травку, курили и балагурили; волы и лошади стояли запряжёнными, ездовые сидели, свесив ноги и греясь на солнышке, как заправские лентяи. Никогда такого не было в колхозе «Новая жизнь», а тут получилось… Вот вышли бригадиры из правления, а народ — к ним: «Что ж, мол, это такое? Какой наряд?»

— Не знаю, — сказал Пшеничкин.

— Чёрт его знает! — сказал Катков.

— Все в поле! — сказал Платонов, увидев подходящего Прохора Палыча.

Раздались возгласы:

— А чего в нашей бригаде всем делать в поле? Капуста пропадёт.

— Убирать скоро, а в нашей бригаде крытый ток не закончен. В лес надо.

Прохор Палыч всё это слышал. Он сразу понял, откуда ветер дует, и сказал бригадирам:

— Вот, полюбуйтесь на вашу дисциплину! Двенадцатый час, а у вас люди лодырничают. Развалили колхоз, проходимцы вы этакие! Да ещё и массу подстроили на меня, слова-то говорят ваши! Слышь: о капусточке да о дубочках. Эт-то мы учтём!

Тем временем, пока народ волновался, Платонов сказал двум другим бригадирам:

— Зайдёмте-ка на конюшню да посмотрим, что там сделать: пора, наверно, мазать её.

Прохор Палыч упёр руки в бока, расставил галифе во всю ширину крыльца и решил наблюдать, будет ли выполнен его наряд, а бригадиры вошли в конюшню. Там Платонов и Говорит:

— Алёша! Ты садись на меринка и — за село: встречай и направляй своих, куда следует; а ты, Митрофан Андреевич, садись на мотоцикл и — на огород: встречай своих и моим скажешь, а я догоню помаленьку на дрожках. Но из села выходить всем только в поле. Понятно?

— Есть! — ответили оба и повеселели.

А Катков, проходя мимо председателя, успокоил его:

— Всё будет исполнено в точности по вашему наряду!

Прохор Палыч был очень доволен, что он повернул руль руководства на полный оборот, и, возвратившись, сказал счетоводу:

— Ничего-о! Повернём ещё круче! А тебе вот что скажу: ты мне приготовь сведения к вечеру.

— Какие сведения?

— Сколько коров, лошадей, свиней, птицы разной и прочих животных; и притом на малюсенькой бумажечке, чтоб на ладонь улеглась. Понял? Случа́ем, если доклад — всё под рукой. — И Прохор Палыч накрыл ладонью воображаемую бумажку.

Счетовод был человек пожилой, лет пятидесяти пяти, в очках с тоненьким блестящим ободком, полный, но очень живой и подвижной и весьма сообразительный, как и все колхозные счетоводы. Зовут его Степан Петрович. Он пережил уже шестнадцать председателей и толк в них знал очень хорошо. Спорить с Прохором Палычем он не стал, а заверил:

— Будет исполнено в точности!

— Во! Это по-моему! Люблю!

Микроскопическими цифрами исписал Степан Петрович листок из блокнота и, передавая его Прохору Палычу, почему-то улыбался.

— Тоже, наверно, жук! Чего ухмыльнулся?

— Никак нет, не жук. Херувимов Степан Петрович.

— То-то, что Херувимов… М-м-да… Фамилия — того…

Один раз, правда, удалось Прохору Палычу отчитаться по животноводству с этой шпаргалкой, но потом засыпался: о чём ни скажет — всего, оказывается, на самом деле больше, а в бумажке, что под рукой, — меньше. А дело в том, что свиньи поросились, коровы телились, лошади жеребились — всего прибавлялось. Задумался он: как же наладить учёт?

Степан Петрович советует искренне:

— Каждый раз надо брать у меня новые данные и проверять в натуре.

Хоть и подозрительная фамилия у этого счетовода, но Прохор Палыч попробовал делать так. Всё-таки счетовод, а не агроном какой-нибудь.

Однажды вызывают Прохора Палыча с докладом по животноводству. Выписал ему Степан Петрович всё, как полагается, и пошёл он проверять в натуре. Приходит на свинарник:

— Сколько свиней?

— Сто одна.

— Так. Правильно. А сколько поросят?

— Двести.

— Брешешь! У меня записано сто восемьдесят два.

— Так ночью две свиноматки опоросились.

— Фу, чёрт! И надо им пороситься тут, в самое это время, будь они неладны!

Пошёл в телятник.

— Сколько телят?

— Семьдесят.

— Брешешь! У меня — семьдесят два. Почему, спрашиваю, меньше на два головодня? Зарезали телков, мошенники!

— Да нет же, нет, — взмолилась телятница. — Двух бычков-то сдали, а документа нет целую неделю, вот они и не списаны. Степан Петрович без документа не спишет. И списать невозможно: должны числиться, мы понимаем.

— Документ, документ! — перебил Прохор Палыч. — Я вам покажу документ! А ну, давай считать в натуре!

Накинули перегородку поперёк телятника, как при ревизии, и стали выпускать во вторую половину по одному.

— Раз, — считает Прохор Палыч, — два, три… десять, пятнадцать… Кажись, один проскочил… Двадцать… Будь ты неладно, в носу зачесалось. Не к добру… Двадцать пять… Воздух тут — того… В носу свербит…

Он вынул платок и высморкался по своему обычаю: ка-ак ахнет во всю трубу! Что тут сотворилось! Телята шарахнулись, сбили перегородку, взревели испуганно, истошно — и все перемешались.

Телёнок — животное нервное, хотя он и дитя коровы, телёнок совершенно глуп и ровным счётом ничего не понимает насчёт руководства, но Прохор Палыч обиделся и, плюнув, выразился так:

— Чтоб вы попередохли, губошлёпы! Телятся, телятся без удержу, никакого стабилю нет, да ещё и не сморкнись. Подумаешь! Дерьмо!

И ушёл.

Но надо же вникнуть в животноводство, в самую глубь? Надо. Пришёл он в правление, сел в кресло и задумался: «Обязательно им надо пороситься, жеребиться, телиться… куриться!» Тут что-то такое мелькнуло в голове Прохора Палыча, какая-то не то мысль, не то блоха. «Что же такое у меня мелькнуло? — думает. — Вот, мелькнуло и нет… Никогда в голове ничего такого не мелькало, а тут вдруг — на́ тебе! Уж не помрачение ли у меня?.. А мелькнуло всё-таки… Ага! Догадался! Слово неудобное: куриться! — И дальше думает: — Как это — куры: курятся или как? Оптичиваются? Нет. Петушатся? Не слыхал. Этого слова при людях говорить не надо!»

В самом деле, чёрт их знает, как они — куры, когда Прохор Палыч сроду с ними не имел никакого дела! И вообще в сельском хозяйстве чепуха какая-то! Другое дело какой-нибудь завод или мастерская — там так: есть станок — есть, есть сто станков — есть. Крышка, эти уж отелиться не могут! Мысли, конечно, тяжёлые, но правильные. Но как найти выход? Ужели ж самому за всем и следить, проверять, ходить по этим телятницам, поросятницам, курятницам?

Однако выход он нашёл: при всяких отчётах и докладах просто прибавлял поголовье на несколько десятков: «Небось, отелились! А не отелились, так отелятся, — эта чёртова скотина, она такая». Так что с этим вопросом Прохор Палыч вышел из положения, как и подобает человеку, имеющему опыт руководства.

Но дни наступали всё беспокойнее и беспокойнее. Что и говорить — это не у жестянщиков! Тому подпиши, тому выпиши, тот с заявлением лезет, этому усадьбу дай, тот аванс просит, а тот лезет: «прими телка под контрактацию», будто своих мало. Там на свиней болезнь напала, там, говорят, какие-то суслики где-то что-то едят, тут трактористы донимают, агрономы не дают покоя, землеустроители… Всё завертелось. Где там в поле попасть, когда тут пропадёшь! И Прохор Палыч уже подписывал на ходу, не глядя, что подписывает, совал заявления в карман и отвечал: «Сделаем — я сказал», но заявления накапливались пачками. А тут — ещё новости! — зоотехники навалились и давай и давай точить — то за свиней, то за овец! Дошло до того, что Прохор Палыч одной рукой обедает, а другой подписывает и всё-таки ничего не успевает сделать, хотя руль повернул на полный оборот. Сказать, чтобы он растерялся, — нельзя: вид у него не такой. Трудно, очень трудно! Не будь водки — пропал бы человек ни за грош! Но он даёт себе отдых: норму свою принимает, и всё идёт нормально — и в полеводстве и в животноводстве, — несмотря на большую нагрузку.

Зато есть у него точка опоры в руководстве. Есть! Четыре раза в неделю он созывает расширенные заседания правления, заслушивает отчёты о работе за прошедшие полтора дня и выносит развёрнутые решения. В этом он незаменим, и все нити руководства у него в руках.

Для примера возьмём одно заседание — очень важное заседание, если говорить без шуток.

Пять часов дня. Близится вечер. Бригадиры бросили поле и прискакали в правление по срочному вызову через нарочного. Прохор Палыч даёт распоряжение:

— Расширенное заседание назначаю в семь! Так и объявите! Чтобы все были ровно в девять! Немедленно сообщить всему руководству животноводства, строительства и подсобных предприятий: каждый с докладом. Всё!

И пошли бригадиры по дворам уже пешим ходом.

В тот вечер я сидел у Евсеича на диванчике и почитывал. Сам Евсеич плёл вентерь и подпевал тихонько, а Петя писал что-то за своим столом и не давал покоя старику:

— Как, говоришь, дедушка? «Богом данной мне властью» и…

— Вот пристал! Ну, «богом данной мне властью мы» — не я, а мы, — «мы, царь польскай и князь финлянскай и проча, и проча, и проча»…

— А вместо «проча» не писали «и тому подобное»? Терентий Петрович говорит, что можно «и тому подобное».

— Нет, не писали: писали «и проча». Да на что это тебе потребовалось? И всё ему надо. На кой ляд тебе, как цари писали?

— Для истории, дедушка! — отвечает Петя, а сам ухмыляется.

— Ну, для истории — валяй!

В это время вошёл Платонов и объявил мне о заседании правления.

— Опять?

— Опять, — махнул он рукой. — Пропали, не спавши! Аж кружение в голове… Одним сторожам только и покой ночью, не трогает пока.

Из хаты мы вышли вчетвером: Платонов и я — на заседание правления, Евсеич — на пост, сторожить, а Петя нырнул в калитку к прицепщику Терентию Петровичу (о котором речь впереди). Потом Петя появился в правлении, снова исчез и наконец смирненько уселся в уголке на полу. Когда мы шли на заседание, Платонов спросил Евсеича:

— Отнёс?

— Сдал самому Ивану Иванычу и от себя добавил на словах.

Приходим в правление. Народ начинает помаленьку собираться. Усаживаются. Однако избегают садиться на скамейки, а больше — вдоль стен, на полу, и даже между скамеек. Это для того, чтобы удобно было во время заседания поспать, свернувшись калачиком или привалившись головой к соседу. Докладов намечено чуть ли не десять и, кроме того, разбор заявлений, которые лежали перед Прохором Палычем, как стопка вчерашних блинцов, с обтрёпанными и завернутыми краями. На столе председателя стоял колокольчик, снятый с дуги: для наведения порядка. На свадьбы Самоваров, правда, продолжал его давать и сам охотно там присутствовал, но чтобы на следующий день колокол снова был на месте.

Колокол оглушительно позвонил, кто-то тихонько сказал: «Поехали!», а Прохор Палыч объявил:

— Расширенное заседание совместно с руксоставом колхоза «Новая жизнь» считаю открытым. По первому вопросу ведения слово предоставляется мне лично. Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав, рассмотрим весь колхоз. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые. В разных, могущих быть возникнутыми, — разбор заявлений. Порядок докладов продуман: первый — бригадир полеводческой бригады товарищ Платонов…

— Подвезло тебе, Яков Васильевич, — вздохнул Катков, — отчитался — и на сон, подлавку.

Прохор Палыч брякнул колоколом и продолжал перечислять порядок докладов.

— Завкладовой, птичница, телятница, все конюха, затем остальные бригадиры. Слово для доклада даю товарищу Платонову. Вам час даётся.

— Не надо мне час.

— А сколько?

— Нисколько.

— Как так?

— Очень просто. Нечего мне говорить — вчера докладывал. Вы должны знать и так, без доклада.

— Я без тебя знаю, что я должен знать. И знаю всё. Но порядок такой: в докладе должен сообщить, и внутрь глянуть, и вывернуть всё на самокритику. Давай!

— Всё у меня благополучно.

— А я говорю, докладывай! Не мне докладывай — народу! Вот они!

И Платонов скрепя сердце, нудно, непохоже на самого себя, стал отчитывать, как дьячок. И голос-то у него сделался какой-то унылый, и речь несвязная, а всё-таки говорил. Стоит ли перечислять то, о чём он говорил, и так надоело.

Прохор Палыч заставлял говорить одного докладчика за другим и думал: «Я их раскачаю! Заговорят, как миленькие, разовьются!»

Катков шепнул Пшеничкину:

— Тебе, Алёша, дать, что ли, поспать сегодня? Твой доклад в самой середине, беда тебе неспавши!

— Дай, пожалуйста, Митрофан Андреевич! Умру без сна — четвёртые сутки!

— Часа на два — могу, а больше дару вряд ли хватит, Алёша.

— И на том спасибо! Мне больше и не надо. Я, может, до полуночи ещё прихвачу немного.

И около двенадцати часов ночи, когда Прохор Палыч выкликнул фамилию Пшеничкина, тот безмятежно спал, свернувшись калачиком в углу, а около него сидел и бодрствовал Катков. Когда он услышал слово «Пшеничкин», то встал и сказал:

— Мой доклад, Прохор Палыч, а не Пшеничкина, ошибочка произошла. И к тому же я приготовился.

Любил такие передовые выступления Прохор Палыч и поэтому сказал:

— А может, и ошибка, тут голова кругом пойдёт. Давай!

И Митрофан Андреевич принялся «давать». Он рассказал о плане Волго-Дона, остановился на учении Вильямса, загнул о происхождении жизни на земле по двум гипотезам, коснулся трактора и описал все детали его по косточкам: лишь бы Алёша спал подольше. О работе своей бригады он почти ничего не говорил, но все, кто ещё не успел заснуть, слушали его с удовольствием, а многие даже проснулись. Алёша спал сном праведника до двух часов ночи. Наконец Катков закончил:

— И так, на основе мичуринского учения, моя бригада и работает. Всё!

— Весь высказался? — спросил Прохор Палыч.

— Могу и ещё, но уморился, — ответил докладчик и с сожалением посмотрел на кудри Алёши Пшеничкина, раскинувшиеся на полу.

— Следующий!

Уже перед рассветом, когда загорланили по всему селу третьи петухи, приступили к разбору заявлений. Прохор Палыч обратился к бодрствующим:

— Будите! Начинаем заявления.

— Да какие же заявления? Рассветает!

— Хоть десяток, а разберём. Будите!

Народ зашевелился, закашлял, закурил, раздались сонные, но шутливые голоса:

— Вставай, Архип, петух охрип! Белый свет в окне, туши электричество!

— Аль кочета пропели? Скажи, пожалуйста, как ночь хорошо прошла! Можно привыкнуть спать вверх ногами.

— Завтра работнём, ребятки, спросонья!

— Не завтра, а сегодня.

Рявкнул колокол. Прохор Палыч объявил:

— Первое заявление разберём от Матрёны Чуркиной. Просит подводу — отвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! — обратился он к счетоводу.

— Чего там читать! — сказал спросонья Катков (он тоже чуть-чуть прикорнул перед светом). — Чего читать! Телушка — месяц, как скончалась.

— Как это так? — спросил председатель, синий от бессонницы.

— Да так — подохла. Покончилась — и всё! Не дождалась.

— Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того… Зачем тогда и заявление подавать?..

— Не Матрёна, а телушка, — вмешался Пшеничкин.

Но Прохор Палыч смутно понял, что в результате ночных бдений у него вроде всё перепуталось.

— Ясно, телушка, — продолжал он, поправляясь. — Товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка, но как только она перестаёт быть телушкой — она уже не телушка, а прах, воспоминание. Товарищи! Поскольку телушка покончилась без намерения скоропостижной смертью, предлагаю выразить Матрёне Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так — сочувствуем…

Алёша Пшеничкин не выдержал и крикнул:

— К чертям! Матрёне телушку надо дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!

— Сочувствую! Поддерживаю, — ответил Прохор Палыч, — но без санкции товарища Недошлёпкина не могу.

— Всегда так делали, всю жизнь помогали колхозникам в беде! — горячился Алёша. У него, и правда, почти вся жизнь прошла в колхозе. — Всегда так делали, а при вас — нельзя. Жаловаться будем в райком!

— Жаловаться в райком! — повторил Катков.

— Жаловаться в райком!! — поддержал Платонов.

— Жаловаться в райком!!! — крикнули сразу все, сколько было.

Прохор Палыч громко зазвонил колоколом, восстановил порядок и спокойно сказал:

— Жалуйтесь! Попадёт жалоба первым делом товарищу Недошлёпкину, а я скажу ему: «Вашей санкции на телушку не имел». Всё! Этим меня не возьмёшь! Давай следующее заявление! Читай! — скомандовал он счетоводу.

Степан Петрович взял заявление из пачки, надел очки на кончик носа и приспособился было читать, но вдруг прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:

— Извиняюсь, нельзя читать! Невозможно, Прохор Палыч. Сначала сами прочитайте! Обязательно! Здесь для вас одного написано…

— Приказываю: ч и т а й!

И Прохор Палыч откинулся на спинку кресла, а от досады и на телушку, и на бригадиров, и на всех сидящих здесь решил про себя: «И слушать не буду: пусть сами разбирают! Посмотрим, как без руководства пойдёт заседание: раскричатся, да ещё и передерутся. Не буду и слушать!» И правда, он сперва не вслушивался, а счетовод — шестнадцать председателей пережил — не стал возражать и читал:

«Ко всему колхозу!

Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и прочая, и прочая, и прочая, богом данной мне властью растранжирили кладовую в следующем количестве: «ко-ко» — две тысячи, «бе-бе» — десять головодней, «хрю-хрю» — четыре свинорыла. И ещё молимся, чтобы без крытого тока хлеб наш насущный погноить! И призываю вас, аккурат всех, помогать мне в моих делах на рукработе в руксоставе! Кто перечить — из того дух вон! И тому подобно, подобно, подобно…»

— Сто-о-ой! — возопил Прохор Палыч.

Колокол звонил. Народ встал на ноги и надевал шапки в великом недоумении от королевского послания. Только Петя Федотов сидел в уголке смирненько и, ничуть не улыбаясь, смотрел на происходящее.

— Что случилось? — спрашивали проснувшиеся.

— Где горит? — вскрикнул кто-то.

Прохор Палыч рванул бумажку из рук счетовода.

— Кто подписал? Дайте мне врага колхозного строя!!!

— Вы, вы… сами подписали! Ваша личная подпись стоит, — с напускным испугом говорил Степан Петрович. — Я же вам говорил, я предупреждал, я вас просил, но вы приказали. У вас же характер такой: сказал — крышка! Надумал — аминь!

Председатель остолбенел. Да и как было не остолбенеть? На послании «Ко всему колхозу» стояла его собственная подпись. Никто не мог бы скопировать извивающуюся змею вместо начального инициала «П», невозможно подделать семь колец буквы «С», а дальше — девять виньеток с двумя птичками и вокруг фамилии овал с прихвостьем ровно в тринадцать завитков. Ни один мошенник не может подделать подобной подписи или даже расшифровать её — это невозможно! Подписал он где-то на ходу, не глядя. Но кто, кто мог подсунуть? Где этот — тот самый, которого надо раздавить? Прохор Палыч махнул рукой, чтобы все уходили.


…Деятельность Прохора Палыча в колхозе продолжалась четыре месяца. Заседание, описанное выше, было в начале пятого месяца.

В понедельник утром Прохор Палыч собрался ехать в район с крамольным посланием, доказать, что ветер дует от бригадиров, разъяснить, что ему никто не помогает, а все идут на подрыв, и снять после этого всех троих сразу. Но вспомнил: понедельник — день тяжёлый, и отложил. Во вторник поехал — кошка перебежала дорогу.

— Чёртова живность! Чтоб тебе пусто было! Ещё попа недоставало… Это если перешёл дорогу — то всё, вертайся назад! Не первый год, знаю.

Кошка испортила, всё настроение, а оно и так в последние дни стояло на отвратительно низком уровне. Ехал он сумрачный, мыслей никаких не было, и в голове ничего не мелькало, кроме одной кошки.

И, странное дело, въехал Прохор Палыч в город, будто в чужой, а не в тот, что был много лет родным гнездом, где он многие организации и учреждения укреплял и где оставил но себе память на долгие годы.

Приехал и пошёл прямо к Недошлёпкину, чтобы с ним уже итти к секретарю райкома. И снова не повезло — чёртова кошка! — Недошлёпкина не было. Кабинет закрыт, а секретарь райисполкома говорит: «Не знаю где. Второй день нету». Не ехать же обратно — пошёл один.

Входит он в кабинет секретаря райкома, Ивана Ивановича Попова. Тот его встречает:

— А-а!

А Прохор Палыч и не знает, как понимать это «а-а!». Никогда такого разговора не было. Вынул платок, высморкался. Этому я сам был свидетелем, сидел в кабинете рядом с Петром Кузьмичом Шуровым, с которым я читателя уже познакомил раньше. Но Прохор Палыч не знал Петра Кузьмича и думал: «Свистун какой-то, никакого руководящего вида».

Достаёт Прохор Палыч «послание» и кладёт на стол. Иван Иванович берётся читать и… как захохочет! Хохочет, как мальчишка, снял пенсне и вытирает слёзы, аж подпрыгнул в кресле и за живот хватается обеими руками. Прохору Палычу показалось, что секретарь рехнулся умом или, во всяком случае, тронулся мозгами. Не может же так смеяться действительный секретарь райкома! Настоящий секретарь обязан смеяться так: «ха!» и подумать, потом ещё раз «ха!» и ещё раз подумать… А этот заливается слёзным хохотом.

— И подпись-то, подпись-то ваша! — почти умирая, хохочет Иван Иванович.

И Пётр Кузьмич хохочет. Закрыл глаза, одной рукой за русые волосы ухватился, а другой отмахивается, будто от мухи, и трясётся весь от хохота.

«Бьёт смех, как припадочного!» — подумал Прохор Палыч и ничего — абсолютно ничего, ну ни единого нуля! — не понял из происходящего.

Отсмеялись. Пьёт воду Иван Иванович и передаёт стакан Петру Кузьмичу. Напились. Отошёл Иван Иванович к окну и смотрит в сад, помрачнел как-то сразу и спрашивает, не глядя на Самоварова:

— С этим и пришёл?

— Да. Один подрыв. Никто не помогает — один, как свечка, кругом. Всё сам! Чего сам не сделаешь, того никто не сделает. Мошенники и жулики все, особенно бригадиры: снимать надо. Согласовать пришёл.

А Иван Иванович будто и не слушает. Сел в кресло, смотрит в середину стола и говорит:

— Что мы наделали! Четыре месяца прошло!.. Ведь вы, Самоваров, что наворочали!.. Молокопоставки просто угробили, поставки шерсти сорвали, контрактацию молодняка проворонили. На носу — уборка, а у вас в двух бригадах нет крытых токов, погноите хлеб! Людей с ферм разогнали. Замучили всех ночными заседаниями. Ведь это ещё благо, что там золотые бригадиры, — хоть в поле-то всё благополучно, в чём вы, кажется, не повинны… Эх! Нам колхозники доверяют, а мы? Кого поставили, кого рекомендовали!

Прохор Палыч по своему опыту понял, что наступил момент признавать.

— Признаю! Тяжко мне сознавать всю вину! Допустил ошибку, большую ошибку! И она — вот где у меня! — Он стукнул трижды кулаком по груди, трижды высморкался, посопел, вытер сухие глаза и уже тихо произнёс, согласно надлежащему в этом случае правилу: — Признаю и каюсь!

А Иван Иванович говорит:

— Да не ваша ошибка, чучело вы этакое! Наша, моя лично!

Прохор Палыч встал и, расставив руки с растопыренными пальцами над галифе, попятился назад в полном недоумении.

— Что, не понимаете? — спрашивает секретарь.

Прохор Палыч мотает головой.

— Тогда и о вашей ошибке скажу. Вот у меня коллективное заявление бригадиров и многих колхозников, просят немедленно созвать общее собрание, пишут о вашем самодурстве. Собрание проведём завтра.

Прохор Палыч снова сел и, кажется, начал кое-что понимать.

— Но это не всё, — продолжал секретарь. — Вот акт о незаконном «ко-ко» и «бе-бе» на три тысячи рубликов, здесь и Недошлёпкину начислили около тысчёнки. Вы даже и акт отказались подписать, Самоваров… Такие-то дела!

Прохор Палыч действительно прогнал какого-то щуплого бухгалтеришку, который всё совал ему какой-то акт, но что это за акт, ей-богу, не знает и не помнит. А оно — вот что! И он сидел, тучный, широкий, но непонимающий, опустошённый внутри. Внутри ничего не было!

Иван Иванович продолжал:

— Будем рекомендовать товарища Шурова — агроном!

Прохор Палыч встрепенулся. Он будто опомнился, будто живая струя просочилась внутрь.

— Как? Агроном — председатель?! — И вся его фигура говорила: «Мошенника, химика и астронома — в председатели?»

— Да, — ответил секретарь, а Шуров улыбнулся. — О вас же, Самоваров, будем решать вопрос на бюро, что дальше делать. Хорошего не предвижу.

Так бесславно кончилась деятельность Прохора Палыча в колхозе. Не буду описывать, как проходило общее собрание. Каждый знает, как выгоняют колхозники негодных руководителей — наваливаются все сразу и без удержу отхлёстывают и в хвост и в гриву, отхлёстывают и приговаривают: «Не ходи, куда не надо! Не ходи!»

Стал Прохор Палыч нелюдим и задумчив: что-то такое в нём зашевелилось внутри и ворочалось, ворочалось всё больше. Удивлялись люди: смирный стал, тихий.


Был суд.

Прохору Палычу дали год исправительно-трудовых работ.

Видел я его ещё раз, незадолго до суда, один-единственный раз — в закусочной. Он сидел за столом с Недошлёпкиным, и оба были в среднем подпитии. Лицо Прохора Палыча осунулось, он похудел, глаза стали больше, нос — меньше; одет в простую синюю, в полоску, сатиновую рубашку. Показался он мне тогда самым обыкновенным человеком. Его собеседник был всё в той же форме «руксостава» — в чёрной суконной гимнастёрке с широким кожаным поясом, с теми же огромными роговыми очками, — такой же, как и был.

— Ну, тебя-то, — говорил Недошлёпкин, — волей-неволей надо было снимать — с сельским хозяйством незнаком. Я это предвидел. А за что сняли меня? За что прогнали из партии? За что оклеветали меня, подлецы?..

Прохор Палыч ответил с иронией:

— Я думаю, ты подлец!

Недошлёпкин отпрянул всем корпусом, будто от удара и лоб, очки спрыгнули на самый кончик носа, на лысине выступил капельками пот, губы что-то зажевали, и он поднял ладонь над головой, будто защищаясь.

— И я, — продолжал Прохор Палыч, повысив голос, — и я подлец!

И вдруг он встал, глаза его были влажными и красными, поперёк лба легла большая, настоящая морщина, легла навсегда, на весь остаток жизни. Он рванул ворот рубашки так, что пуговицы щёлкнули об пол, и дико вскрикнул:

— Понимаешь?

Прицепщик Терентий Петрович

Если вы встретите Терентия Петровича, то на первый взгляд он покажется вам невзрачным человеком. Маленького роста, щуплый, с короткой русой бородкой, в большом, не по плечам, ватнике с подвёрнутыми рукавами, он посмотрит на вас спокойными прищуренными глазами из-под мохнатеньких бровок. Фуражка ему немного великовата, и козырёк всегда чуть набок: мешает глазам. Вы подумаете: ничего, дескать, особенного в этом колхознике нет. Но это далеко не так. В человеке ошибиться легче всего.

Вот если бы посмотрели, как относятся к Терентию Петровичу в колхозе, как почтительно все здороваются с ним, то, конечно, призадумались бы, по какой причине такое ему уважение. Ведь даже бригадир Платонов, Яков Васильевич, при даче наряда так и обращается к нему: «А вам, Терентий Петрович, самому известно, что надо завтра делать».

Терентий Петрович во время сева работает на сцепе двух тракторных сеялок сеяльщиком, во время прополки — на культиваторе, во время уборки — на комбайне у соломокопнителя, на сенокосе — управляет агрегатом трёх тракторных сенокосилок, при скирдовании — на стогометателе, при вспашке зяби — регулирует плуг. В общем, точная его профессия — прицепщик.

Замечу, что быть прицепщиком сложных сельскохозяйственных машин не так-то просто. Это не то что прицепил, сел и сиди смотри, как трактор тянет. Вовсе не так! Тут надо знать немало, и знать как следует. Одна только тракторная сеялка имеет больше полутысячи деталей, а сколько есть ещё других машин?.. Настоящий прицепщик, если говорить прямо, — такая фигура в колхозе, от которой во многом зависит урожай. Плохая вспашка или посев сразу отразится на трудодне колхозников. Но Терентий Петрович плохой работы не допустит. Во-первых, он уже дважды был на трёхмесячных курсах прицепщиков и дело знает, во-вторых, он исключительной добросовестности человек.

Однажды был такой случай. Пришёл Терентий Петрович на дневную смену к тракторному плугу, осмотрел прицеп, дождался, пока тракторист Костя Клюев окончил заливку воды в радиатор, и сказал:

— Глуши трактор.

— По какому случаю? — спросил Костя, недоуменно подняв брови вверх и сдвинув замасленную шапку на затылок.

— По случаю утери лемешка предплужника у пятого корпуса.

— Ерунда-а! — протянул Костя, успокоившись, и поправил шапку. — Поехали!

По молодости и легкомыслию Костя не придавал особого значения такому пустяку, как крошечный лемешок.

— Не поедем. Глуши трактор и — давай в отряд за лемешком, а я тем временем подлажу плуг.

— Дядя Терентий! Да как же так? Илья Семёнович за ночную смену полторы нормы дал, а я буду в отряд бегать!

— Будешь бегать, — спокойно подтвердил Терентий Петрович.

— Лучше я попашу с полчасика, а ты сходи.

— Потому тебя и посылаю, что пахать нельзя без важной детали. А уйду — знаю, поедешь.

— Всё равно поеду.

— Не поедешь!

— А что ты мне сделаешь? — спросил Костя, глядя на Терентия Петровича сверху вниз.

— Что сделаю? — переспросил Терентий Петрович и поднял глаза на высокого, широкоплечего парня. — Чистиком по заду огрею! — При этом он действительно поднял чистик — длинную палку с лопаточкой на конце — и воткнул в землю рядом с собой, будто для того, чтобы удобнее было при случае схватить.

Терентий Петрович медленно обошёл вокруг трактора, затем вынул кисет и стал закуривать. А Костя, покосившись на чистик, у которого стал Терентий Петрович, оглянулся на ворчливо попыхивавший трактор и просительно произнёс:

— Ну?

— Я тебе дам «ну»! — будто осердившись, сказал Терентий Петрович и взялся за чистик.

Конечно, ничего такого не могло быть, Терентий Петрович сроду никого не ударил, но большой Костя отошёл от маленького Терентия Петровича, заглушил трактор, от чего сразу стало скучно обоим, и с обидой заговорил:

— Полторы нормы дал, а предплужник потерял! — Тоже — передовик называется! А я теперь стой без толку полчаса…

— С этого и начинал бы, — отозвался Терентий Петрович. — Это ты правильно. Доложу директору эмтеэс лично. — Тут он немного подумал. — И председателю доложу. И ты доложи… А со мной плохо пахать не будешь. Понял?

— «Доложи, доложи», «понял, понял»! — волновался Костя. Он тоже обошёл вокруг трактора и снова остановился перед Терентием Петровичем.

— Ты слышь! — спокойно тенорком заговорил тот. — Слушай меня, что скажу! — И нагнулся к предплужнику. — Он, лемешок, кладёт стерню на дно борозды. Так. Стерня та перепреет, а наверху, значит, будет чистый плодородный слой. Агротехника — первое дело.

Косте это было известно не хуже Терентия Петровича. Но кому нравится молчащий трактор! И Костя горячился:

— Да знаю я это давно!

— То-то и оно! А раз знаешь, то нельзя так, без соображения, говорить: «всё равно поеду». Как это так «поеду»? Ты меня везёшь, а я качество делаю. Мы с тобой, Костюха, перед народом отвечаем. Понял? А не так, чтобы трактор ехал — и вся недолга. А что он везёт за собой, как везёт, что из этого получится на будущий год — будто нам с тобой никакого интереса нет… Глупости!

— Конечно, глупости, — повторил Костя и пошёл в отряд за лемешком.

Все знают: там, где работает Терентий Петрович, качество будет отличное. Но почёт Терентию Петровичу идёт не только из-за его трудовых успехов. Есть и еще кое-что. Вот возьмём, к примеру, выпивку. Люди пьют по-разному, и настроение у них бывает после этого разное: одни становятся смирными, другие, наоборот, буйными, третьи даже плачут, иные пляшут, если случится лишний стакан хватить, — всяко бывает с людьми. Но с Терентием Петровичем ничего этого не бывает. Пьёт он очень редко — раза два-три в год, но пьёт, как следует, крепко, по-настоящему, и случается это только в праздники. К середине такого праздничного дня ноги у него ещё вполне подчиняются голове, но уже начинают отчасти с нею спорить. В это время он обязательно одет в чёрную суконную пару, обязательно при галстуке, в до блеска начищенных ботинках, но всё равно костюм ему чуть великоват и ботинки — тоже.

В колхозе «Новая жизнь» в такие дни не только наблюдают Терентия Петровича, но и группами сопровождают его, останавливаясь невдалеке, когда, он останавливается. Больше того, иногда он даже обращается к собравшимся с короткой речью. А кто увидит в окно Терентия Петровича в таком состоянии, восклицает: «Петрович в обход пошёл!» После чего выскакивает на улицу и присоединяется к сопровождающей его группе.

В тот день, о котором пойдёт речь, Терентий Петрович, заложив руки за спину, сначала обратился к собравшимся:

— Товарищи! Не такой уж я хороший человек и не такой уж вовсе плохой. Точно. Но когда крепко выпью, то тогда… — он поднял палец вверх, покрутил им над головой, — только тогда, товарищи, у меня — ясность мысли и трезвость ума. Точно говорю!

Язык у него не заплетался, даже наоборот — говорил Терентий Петрович чётко, громче обычного, но речь складывалась совсем не такой, как всегда. Это был уже не тихий и скромный прицепщик: что-то смелое и сильное звучало в нём. Он повернулся лицом к хате, против которой остановился, и начал:

— Здесь живёт Герасим Иванович Корешков. Слушай, Гараська! — Хотя около хаты никого не было, но Терентий Петрович обращался так, будто Корешков стоял перед ним. — Слушай, что я скажу! Тебе поручили резать корову на общественное питание. А куда ты дел голову и ноги? Унёс! Ты думаешь, голова и ноги — пустяк? Три котла студня можно наварить для бригады, а ты слопал сам. Нет в тебе правды ни на грош! Точно говорю. Если ты понимаешь жизнь, ненасытная твоя утроба, то ты не должен тронуть ни единой колхозной соломинки, потому — там общее достояние. А ты весь студень спёр, седогорлый леший. Пожилой человек, а совести нет. Бессовестный! — заключил Терентий Петрович и пошёл дальше, не обращая внимания на группу колхозников, последовавших за ним на отшибе.

Позади него послышался негромкий разговор.

— Бегал смотреть на Гараську?

— Смотрел. Стоит в сенях, ругается потихоньку, а не вышел.

— Не поздоровится теперь Герасиму от студня.

— Коровьей ногой подавится.

И, немного спустя, опять спросил первый голос:

— Интересно, куда теперь пойдёт Терентий Петрович? В прошлом году у Киреевых останавливался…

Но Терентий Петрович прошёл мимо дома Киреевых и неожиданно остановился у Порукиных. Егор Порукин никогда не был замечен в воровстве, минимум у него давно выработан, поэтому остановка здесь была для всех интересной. Кто бы и что в колхозе ни натворил — народ рано или поздно узнает, хотя виновному и кажется, что всё шито-крыто. Однако, если о студне разговор по селу был настойчивый, то о Порукине никто ничего не слышал, и нельзя было даже подумать о чём-либо плохом. А Терентий Петрович стал в позу оратора, засунул руки в карманы брюк и заговорил:

— Здесь живёт Порукин Егор Макарыч. Давно я хотел до тебя дойти, Егор Порукин, да всё недосуг. Слушай меня, что скажу!

Егор Макарыч вышел со двора на улицу и, не подозревая ничего плохого, подошёл к группе колхозников.

— Здоро́во! Чего это Терентий у меня стал?

— А кто ж его знает, — ответили несколько голосов сразу. — Выпил человек — спросу нет.

Терентий Петрович, конечно, видел, что Егор Макарыч вышел из дому, но не обернулся к нему, а стоял так же прямо против хаты и продолжал:

— Нет, ты слушай! У тебя, Егор, корова — симменталка, даёт двенадцать кувшинов молока. Хоть ты и говоришь «пером не мажу, а лью под блин масло из чайника», но, промежду прочим, на твои двенадцать кувшинов плевать я хотел «с высоты востока, господи, слава тебе!», как поётся у попа. — Тут Терентий Петрович передохнул маленько от такой речи и поправил картуз. — Та-ак. Ни у кого в колхозе такой нет: пять тыщ стоит твоя скотина! А спрошу-ка я: откуда у тебя взялась она? Где ты такую породу схапал?

Вдруг Егор Макарыч решительно зашагал к Терентию Петровичу и, остановившись перед ним, сказал решительно:

— Уйди! — Широкоплечий, в синей праздничной рубахе и хромовых сапогах, он нахмурил брови, прищурил один глаз и сердито повторил: — Уйди, говорю! Плохо будет!

Но тут из кружка молодёжи вышел тракторист Костя Клюев. Он стал лицом к Порукину, а спиной к Терентию Петровичу, повёл могучим плечом и сказал басовито:

— Не замай, Егор Макарыч. Выпил человек — спросу нет.

Порукин смерил взглядом Костю и, будто убедившись в своём бессилии, плюнул и ушёл к себе в калитку, хлопнув дверью. А Терентий Петрович сначала обратился к Косте: «Правильно, Костя. Действуем дальше!», затем продолжал начатую речь.

— Нет, Егор Порукин, ты будешь слушать. Так. Года три назад ты взял из колхоза телушку-полуторницу, а отдал в обмен свою. Это точно: в колхоз — дохлятину, а себе — породу. Хоть и поздно об этом узнали, но слушай. Ты за что тринадцатого председателя поил коньячком «три свёклочки»? Ты и Прохору Палычу такой напиток вливаешь. Думаешь замазать? Затереть? Не-ет, Егорка, не пройдёт! Ты понимаешь, что этим самым мы колхозную породу переведём. У нас и так недодой молока, а ты махинируешь. Мошенник ты после этого, Егор! Точно говорю, товарищи! — заключил он и пошёл дальше.

Молодёжь, всегда такая шумливая и неугомонная, во время «обхода» вела себя смирно и тихо. Слушали внимательно, изредка переговариваясь или смеясь негромко. Иногда и нельзя было не засмеяться. Вот, например, остановился Терентий Петрович против хаты санитарного фельдшера (фельдшеров в колхозе трое и один врач). Остановился и ухмыльнулся. На крыльце стоял сам фельдшер Семён Васильевич.

— Приветствую, Семён Васильевич! — поклонился Терентий Петрович.

— Здоро́во, Терентий Петрович.

— Живём-то как?

— Помаленьку. Ничего себе.

— Ну, как: мухам теперь — гроб?

— Гибель. Смерть мухам! — серьёзно ответил Семён Васильевич, а сам нетерпеливо то засовывал пальцы за пояс, то вынимал их. Человек уже в годах, больше пятидесяти, с добрым животом, а беспокоится: что же заставило Терентия Петровича остановиться при «обходе»?

— И комарей душить будем снова?

— Ни одного комара в живых. Малярия теперь — тютю! Поминай как звали! — пробовал шутить фельдшер, поглаживая рукой красновато-рыжие усы.

— Вот и я говорю: если вы есть врач-муходав или там, скажем, насчёт душения комарей, то это тоже хорошо. Муха — она враг народного здоровья: где муха, там бескультурье. Точно. Муходав — это хорошо. Но только зачем же кота отравил, Семён Васильевич? А? Кот — животное полезное для домашнего хозяйства. Вы же сами читали лекцию, что кот — враг мышей, а мышь несёт в себе… ту-ля-ремию. Так я сказал? Так. А сам отравил кота мушиным порошком. Нет, так нельзя!

— Так то ж нечаянно случилось. Есть, конечно, вина и наша, неосторожность… На кошкину пищу случайно попала повышенная дозировка.

— А кота-то теперь у меня нет! — воскликнул Терентий Петрович. — Сам-то я мышей ловить не способен.

— Я вам, Терентий Петрович, могу подарить очень хорошего котёнка, — уже весело говорил фельдшер, видимо радуясь, что дальше кота дело не пошло.

— Благодарность за котёнка! Не обижайтесь, Семён Васильич! Человек выпивший, словам удержу нет. А что касается того, что вы лично с Матрёны Щетинкиной взяли петуха, а с Акулины Степановны — окорок, а с Васильевны — гуся, жирного-прежирного, а Матрёна Егоровна принесла вам за женские болезни миску сливочного масла, то об этом говорить не будем. В писании у попа так и записано два лозунга: «Дающая рука не оскудеет» и «Отруби себе ту руку, которая себе не прочит». Бабы действуют по первому лозунгу, а вы, значит, — по второму. Прошу извинения, Семён Васильич! Об этом говорить не будем. Бывайте здоровеньки!

Семён Васильевич уже пятился задом к двери, шевелил усами, как таракан, бормоча:

— Невозможная личность. Прицепился, как… То есть, как это самое… Действительно невозможный. — И наконец он скрылся в сени.

Так Терентий Петрович обходил всё село, останавливаясь против тех домов, где он считал нужным высказать критические замечания. Критиковал он действительно невзирая на лица и только там, где проступки заслуживали общественного порицания. Чаще всего о таких уже шептались втихомолку, но Терентий Петрович говорил вслух и громко, и никуда уже нельзя было скрыться от невидимого суда народа. Около квартиры секретаря сельсовета он остановился и коротко обличил:

— Для советского человека — позор! Ты должен пример показывать, а сам по чужим бабам шляешься. У тебя же дитёнок есть, маломысленный ты человек! Ты же себе душу чернилом вымазал, беспутный! Слышь, секретарь, чтобы этого больше не было. Ни-ни!

Бригадира строительной бригады он отчитал за то, что тот колхозными досками замостил полы в своём доме; заведующую птицефермой уличил в растранжиривании яиц.

К вечеру Терентий Петрович, возвращаясь домой, заходил к хорошим друзьям, которых у него было множество, добавлял внутрь до окончательной своей нормы, целовал напоследок Костю Клюева и, выписывая кривую, продвигался помаленьку домой, где его ожидала жена — тихая и работящая, такая же скромная, как и муж её в трезвом виде. Терентий Петрович старался итти по линии телеграфных столбов или вдоль радиолинии. При этом он останавливался у каждого столба, стоял некоторое время, прислонившись спиной, затем нацеливался на следующий столб, мотал головой, ещё раз нацеливался и говорил: «Дойду. Точно дойду. Ну, Терёша, смелее!» — и решительно направлялся к следующему столбу. Шёл, конечно, не по прямой, но цели достигал и давал себе короткий отдых. Так, короткими перебежками, он и добирался до дому.

Утром Терентий Петрович вставал, как ни в чем не бывало, и отправлялся на работу точно к назначенному времени. Не подумайте, чтобы он выпил и на следующий день! Нет! Такого никогда не случалось. Не скоро выпьет теперь Терентий Петрович: может быть, даже через год. Но после этого дня в правлении появился Герасим Корешков и зашептал счетоводу, что-де принёс деньги за «студень», а то всё равно доймут — раз Терентий на обходе сказал, то доймут.

Егор Порукин, проходя мимо трактора в поле, спросил Терентия Петровича:

— Что же это ты на меня наорал вчера?

— Выпил, Егор Макарыч, выпил… Ничего не помню. Если не так, поправь меня, — скромненько отвечал Терентий Петрович.

Фельдшер, Семён Васильевич, вечером следующего дня принёс серого пушистого котёнка. Немного посидел, пока Терентий Петрович мылся после работы, а потом всё-таки сказал:

— Зря, Терентий Петрович, вчера говорил. Ой, зря!

— Это о чём я говорил? О мухах — помню, а больше, убей, не догадаюсь.

— Ты-то забыл! А народ болтать будет.

— Ну, так то ж народ, ему на роток не накинешь платок. А я-то при чём? Забыл, Семён Васильевич, — вздыхал Терентий Петрович. — Если чего неправду наговорил, то меня же люди осудят, а если правду сказал, то колхозники и до меня, небось, знали. Тут и обижаться нечего. Мало ли чего выпивший человек скажет? Хорошо скажет — слушай, нехорошо скажет — пропущай мимо уха. Да-а-а… А котёночек хороший… Ишь ты, мяконький какой… Кс-кс-кс! Ишь ты!.. Это кто же — кот?

— Кот.

— Ко-от! Смотри-ка, какой ласковый… Кот?

— Кот, — всердцах ответил фельдшер.

— Да-а… Кот, значит. Может, вы со мной, Семён Васильич, борща покушаете? С баранинкой борщочек-то.

— Спасибо. Поужинал.

— А я вот только собираюсь покушать… Ишь ты, лезет на стол уже — умный кот. Кс-кс-кс!

Одним словом, у Терентия Петровича в обычной жизни хитринка была довольно тонкая. Но однажды случилось так, что ни хитринка, ни спокойствие не спасли его от нарушения правил агротехники: хоть чуть-чуть, а нарушил.

Было это в первый день весеннего сева. С утра Терентий Петрович притащил ящичек с разными мелкими запасными деталями к тракторным сеялкам. В ящичке были шплинты, болтики для сошников, жестяные задвижки к высевающим аппаратам, гаечные ключики разных размеров, кусочки проволоки, нарезанные по стандарту, заклёпки, запасной чистик, маслёнка, три-четыре напильника и другие вещи, необходимые для работы прицепщика на сеялках. Всё это лежало не как-нибудь, а в соответствующих клеточках-отделениях, на которые разделён ящичек. Все трактористы знали, что Терентий Петрович очень любит порядок, и никто из них никогда не лез самовольно в его маленький склад. Если же Косте требовался, скажем, маленький гаечный ключик (большие-то у него были, а маленькие постоянно терялись), то он говорил:

— Терентий Петрович, разрешите «девять на двенадцать»?

Тот открывал свой ящик-склад, безошибочно, не глядя, брал с определённого места нужный ключ и подавал со словами:

— Утеряешь — не обижайся.

— Ну что вы, дядя Терентий!

— То-то же! Должен ты понимать, что мы через какой-нибудь копеечный шплинт можем полдня стоять в самое горячее время. А без такого ключика и вовсе беда. (Дать наставление Терентий Петрович считал необходимым.)

Но Костя Клюев, такой старательный и честный парень, всё-таки терял ключики — не держались в его крупных руках мелкие вещи. Так случилось и в тот день.

Терентий Петрович привинчивал свой ящик к раме сеялки. Костя ладил что-то у трактора. Агрегат с двумя сеялками стоял уже полдня в ожидании того, когда подсохнет почва и можно будет сеять. В поле было тихо, безветренно. В чистом, прозрачном воздухе чёрной точкой висел жаворонок и беспрестанно звенел. В другое время — в конце весны и летом — его не видно в мареве, а сейчас — вот он! — смотри, пожалуйста, и слушай.

— Во-он! Видишь? — показал Терентий Петрович пальцем на жаворонка.

— Во-он! — подтвердил Костя. — И птица же! Кроха, а не птица!

— Кажись, дунь на неё — и пропала. А ни один человек не обидит такую птичку. Ласковая птичка, весёлая! — восхищался Терентий Петрович. — Ты только подумай: какую ни возьми птицу — она поёт либо вечером, либо утром, или, скажем, соловей, — ночью. А эта — только днём, когда человек работает. Жаворо́нка — птичка такая, что ей цены нету. Человек целый день работает под её песню. Вот, допустим, мы с тобой сеем. Ничего нам за трактором не слыхать. И вот мы с тобой, скажем, уморились и стали на заправку или на обед, а она, жаворо́ночка, тебе песенку и сочинит. И на душе от этого весело, и аппетит к работе повышается. Точно, Костя! Такая птичка — незаменимая в сельском хозяйстве. И она понимает, что человек её любит. Если напал на неё коршун, то она куда, думаешь, бросается? Либо в сеялку, либо прямо за пазуху, под ватник. Отличная птичка!

— Вот кукушка — тоже днём, ну какая-то она… не особенная.

— Кукушка — дрянь, лентяй-птица. От неё в трудовой жизни никакой помощи, а так — чепуха-птица… А эта — слышь? И сколько у неё ладов разных в голосе!

Они постояли некоторое время, прислушиваясь к жаворонку, и снова принялись за своё дело, но чуть не каждые десять минут Терентий Петрович отходил на несколько шагов от агрегата, пробовал ногами и руками почву.

— Не годится — сырая… Да когда же ты, матушка, поспеешь? — разговаривал он с землёй. — Свой срок любишь. Ну, ладно…

— Может, попробуем? — нерешительно спрашивал Костя.

— Здоро́во! Попробуем! Не видишь, что ли? Тут у самого всё нутро дрожит — сеять скорее, а раз нельзя, значит нельзя.

Уже дважды приезжал бригадир полеводческой бригады, как из-под земли вырастал на своём мотоцикле бригадир тракторного отряда, уже заезжал и директор МТС — волнение в поле нарастало по мере подсыхания почвы, но каждый из них, подходя к сеялкам, говорил вопросительно:

— Сыровато, Терентий Петрович?

— Нельзя, — отвечал тот. — Будьте покойны, часу не упустим. — При этом он брал горсть земли, сжимал её в своём маленьком кулачке, с силой бросал на пашню и говорил: — Видишь, не рассыпается? Вы не судите по дороге. Дорога, она высыхает много раньше. По дороге кати, куда хочешь, а сеять — сыро. По нашей земле посей так — то и никакого урожая не будет. Заклёкнет пашня черепком, хоть блины пеки. Так и называется наша почва — обыкновенный чернозём суглинистого механического состава.

Что и говорить, полное доверие Терентию Петровичу в трудовой деятельности! Отлично знает он прицепные машины и агротехнику, совсем не хуже участкового агронома.

Так-то оно так, но Костя ключик всё-таки потерял. Терентий Петрович заметил это уже тогда, когда тот начал ковырять пашню всеми десятью пальцами и бурчать вполголоса:

— Или чёрт нечистый ключами стал питаться? Скажи, как провалился в землю! Сейчас вот держал в руках — и нету… Тьфу! — И ковырял землю уже огромным ключом, потерять который никак невозможно, разве только запахать плугом.

Терентий Петрович подошёл вплотную и спросил:

— Я тебя предупреждал?

— Ну вот, честное слово, сейчас держал в руках — и нету! Как в тартарары!

Присев на корточки и переговариваясь, они стали копаться вдвоём.

— Вот тут ты стоял, — говорил Терентий Петрович, — вот тут завинчивал, а тут он и должен бы упасть.

— Тут, конечно. Не бывает же у гаечных ключей крыльев, не мог же он улететь! — восклицал Костя, разводя руками.

В этот самый момент и подъехала легковая автомашина, остановившись на дороге против наших сеяльщиков. Дверца машины открылась не сразу. Видно, из кузова наблюдали за тем, как двое копались в земле. Терентий Петрович тихо, будто боясь, что его услышат из автомашины, сказал:

— Вставай, Костя!

— А ключик?

— Приметь место.

— Думаешь, секретарь райкома?

— Нет. У того машина зелёная, а эта чёрная. Зелёная часто в поле бывает, а эта — раз в год, в начале сева.

Они поднялись. Костя нагнулся над пускачом трактора, Терентий Петрович заглянул под шестерни сеялки: оба делали вид, что заняты подготовкой агрегата, искоса посматривая на автомашину. Вдруг дверца рывком отворилась, и из машины сперва вылез, сгорбившись, главный районный агроном Чихаев, высокого роста и полный, а за ним — не вышел, а выскочил, как угорелый, — товарищ Недошлёпкин, в то время ещё бывший председателем райисполкома и другом-попечителем председателя колхоза Прохора Палыча Самоварова. Чихаев остался около автомашины, а Недошлёпкин поправил очки и решительно, как в боевое наступление, двинулся к сеялкам. Но, зайдя на пашню, прилип калошами к влажной почве, и одна калоша у него соскочила с ноги. Не обращая внимания на трудности, он кое-как вдел ногу в калошу и, шлёпая, приблизился к Терентию Петровичу.

— По какой причине агрегат находится в преступном простое?

— Сыро, товарищ Недошлёпкин. Сеять нельзя. Заметьте, калошки-то липнут. Наши почвы…

— Что это за сырые настроения! Я думаю, немедленно сеять! — уже приказывал Недошлёпкин. — Соседний район уже имеет пятнадцать процентов плана, а мы — четыре! Срыв! Полный срыв! Заводи трактор! — крикнул он Косте.

Костя, по неопытности в обращении с начальством, струсил и рванул ремень пускача, и тот застрекотал пулемётной очередью, заглушая крик председателя райисполкома. Было видно, как Недошлёпкин открывал по-цыплячьи рот, произнося указания, размахивал руками, но слов его не было слышно. Терентий Петрович спокойно стоял на подножке правой сеялки и ждал, когда замолчит пускач. Наконец пускач успокоился, и трактор запыхтел сосредоточенно, ровно и тихо. Тут-то и посмотрел Костя на Терентия Петровича. Тот отрицательно покачал головой, давая понять, что никакого дела не будет: надо стоять.

— Товарищ Недошлёпкин! Нарушение агротехники — это же прямое преступление. Почва не готова — сеять не можем. Мы ждём. Будьте покойны, часу одного…

— Что-о-о-о! Я — преступление?! — Недошлёпкин рванулся к кабине трактора, снова потерял калошу, поднял её обеими руками и грозно вопросил: — Как фамилия?

И крупный человек Костя, а стушевался.

— Клю… Клюев, Константин, — выдавил он.

— Запишем! Примем меры! Как фамилия? — круто повернулся Недошлёпкин к Терентию Петровичу.

— Климцов, — спокойно ответил Терентий Петрович.

— Приму меры! Пожалеете! Срыва плана не допущу! Вперёд! Я полагаю — вперёд! — И Недошлёпкин поднял вверх калошу, как железнодорожник сигнальный флажок перед отправлением поезда.

Терентий Петрович резко повернулся к Косте и махнул рукой:

— Давай.

Сеялки поползли по сырой почве, накатывая её катышками, примазывая дисками и оставляя семена незаделанными.

Недошлёпкин сел в автомашину и помчался форсировать темпы выполнения плана, а Терентий Петрович, не отъехав и ста метров, велел Косте заглушить трактор и сказал:

— Ну, Костя, давай теперь заделывать семена ногами. Всё равно стоять… Да оно, видать, только завтра и годится сеять.

Теперь они оба закрывали семена почвой, набрасывая её носками сапог. Им стало скучно до невозможности. Сначала работали молча, а потом поругались.

— Ты зачем завёл трактор? — со злобой шипел Терентий Петрович.

— А ты зачем махнул рукой, чтобы ехать? — басом, во весь голос кричал Костя.

— Если бы ты не завёл, то я бы не махнул.

— А если бы ты не махнул, то я бы не поехал.

— Ты главная фигура — тракторист. Сказал бы: «Не поеду» — и всё тут, — наступал Терентий Петрович.

— Я тебя везу, — бубнил Костя, — а ты качество делаешь. Сам так говорил. Кто же главная фигура?

— Ты.

— Нет, ты, — упорствовал Костя.

— Ну сей один, если я главная фигура. Сей!

— Буду и один сеять.

— Ну и сей! Пожалуйста, сей, сделай одолжение!

— А что ж, думаешь, не буду? Вот возьму да и поеду по сырой почве. В случае чего, скажу — Недошлёпкин приказал.

— Я тебе поеду по сырой! Во вредители колхозного строя хочешь итти? Иди, иди! Сей по сырой, маломысленный человек. Я тебе! — И Терентий Петрович подскочил к Косте.

Костя дёрнул головой, шапка его соскочила с головы и вдруг… Терентий Петрович просветлел! Из-за отворота костиного треуха выпал ключик «девять надвенадцать». Костя поднял его, отряхнул, дунул на него, вытер о засаленный ватник и, уже улыбаясь, сказал:

— Примите, Терентий Петрович. Сунул по рассеянности за шапку и забыл.

— Да тут отца родного забудешь, — смущённо поддержал Терентий Петрович, будто в утере ключика был повинен не Костя, а кто-то другой.

Несколько минут спустя они уже курили, сидя рядом на ящике сеялки, и Терентий Петрович говорил:

— И что только может человек наговорить сгоряча!.. Как я тебя?

— Вредитель колхозного строя!.. — И Костя заразительно захохотал.

Терентий Петрович тоже захохотал и сквозь смех, подражая Недошлёпкину, взвизгнул:

— Впере-ёд! Я полагаю — вперёд!

К вечеру они проехали пробный ход, и Терентий Петрович заключил:

— Завтра, часов с одиннадцати, начнём во весь разворот. Ну, Костенька, дожили до посевной. В грязь лицом не ударили. Выдержали.

— Факт.


Посевная прошла отлично. Костя Клюев дал самую большую выработку на трактор. Лучшего качества сева, чем у Терентия Петровича, нигде, конечно, тоже не было. Вскоре после посевной, накануне прополочной, созывалось районное совещание передовиков сельского хозяйства. Правление колхоза выделило делегацию, в которой первым по списку значился Терентий Петрович. Люди были подобраны самые передовые, в этом никто не сомневался, но встал вопрос: кому выступать от лица колхоза? Костя — хорош, но в ораторы не годится. Илья Семёнович Раклин второе место занял после Кости, но голос хрипловатый. Терентий Петрович разве? Все согласны, но… рост уж очень мал: станет за трибуной и — каюк! — скрылся из виду. Этого, конечно, никто вслух не говорил, но мысль такая витала у многих. Наконец бригадир Платонов сказал так:

— Думать тут нечего. Если Терентию Петровичу стать сбоку трибуны, то лучшего человека не найти. Голос, как у певчей птицы, тон знает, сказать умеет, лучше него никто не скажет.

Было это ещё в те, теперь уже давно ушедшие в прошлое времена, когда председателем колхоза состоял Прохор Палыч Самоваров. После заседания правления он просмотрел список делегатов, вычеркнул всех бригадиров за «недисциплинированность» и написал на углу «утвердить». Счетоводу он велел составить речь для Терентия Петровича и самолично её поправил. Оратора вызвали в правление, и председатель изрёк:

— Выучишь наизусть. Чтоб — без запинки. Перед всем районом отвечаешь за колхоз и за моё руководство.

— Да я сам-то, может, лучше надумаю.

— Но, но! — пристукнул легонько по столу Прохор Палыч. — Бери пример с работников районного масштаба. Они как? Положит листок на трибуну, прочитает во весь голос, а тогда уж смотрит на собрание. А ты что? Хочешь так прямо сразу глаза лупить на всех? Не полагается. Я, Самоваров, установку тебе дал. Выполняй!

Терентий Петрович взял речь, свернул вчетверо, сунул в боковой карман и вышел. То ли ему не понравилось сочинение счетовода, то ли ещё по какой причине, но перед самым отъездом он заявил:

— Речь читать не буду.

Это уж было чересчур, и Прохор Палыч вспылил. Делегаты уговаривали Терентия Петровича, но он упорно отказывался. Ходил задумчивый, иногда шептался о чём-то с Костей, ходил к Евсеичу и тоже шептался с ним, о чём-то секретничал с бригадиром Платоновым. И вдруг столь же неожиданно, будто у него созрело какое-то решение, заявил:

— Ладно. Речь читать буду.

Совещание открыл секретарь райкома Иван Иванович. Он хоть и новый в районе человек, но колхозники успели его полюбить за простоту, ум и прямоту характера. В своей речи он сказал, что у нас есть много таких колхозников, которые овладели машинной техникой, знают агрономию, совсем разучились плохо работать, что это новые люди — строители коммунизма, что это большие люди, что по своему труду они являются вожаками масс. В числе других передовых колхозников он упомянул и прицепщика Терентия Климцова.

Терентий Петрович слушал и вспоминал, как Иван Иванович не раз заезжал к нему на сев и, не дойдя ещё несколько метров, уже здоровался:

— Привет Терентию Петровичу! — А подойдя, подавал руку и спрашивал: — Как успехи?

— Двадцать пятый гектар добираем сегодня.

— Вот это да! Мне, Терентий Петрович, у вас, честное слово, нечего делать. Но, знаете, всё-таки буду заворачивать. Мы ваш метод — заезды, засыпка семян на ходу, технический уход, часовой график — уже пропагандируем. Завтра к вам заедет корреспондент районной газеты.

Иван Иванович закончил свою короткую, простую речь. У Терентия Петровича было радостно на душе. Он аплодировал вместе со всеми и вдруг увидел в президиуме Недошлёпкина. Стало почему-то сразу скучно, и возникла жгучая потребность громко, на весь зал сказать о своём неудовольствии.

В перерыве он подошёл с Костей к буфету.

— По сто? — сказал Костя.

— Можно, — подтвердил Терентий Петрович, но скука его не прошла. Он угрюмо взял стопку, чокнулся с Костей, но пить не стал — задумался.

Костя опрокинул свою стопку, воткнул вилку в сардельку и недоуменно спросил:

— Ты что ж, Петрович?

Терентий Петрович ничего не ответил. Он оставался в задумчивости и слушал духовой оркестр, исполнявший вальс.

— Что с тобой? — участливо повторил Костя и, нагнувшись к его уху, прошептал: — Ты ж хотел, «как на обходе»… Пей.

— Нет. Не буду пить, Костя.

— И говорить не будешь? — удивился тот.

— Буду.

— Так для смелости и долбани чуть… Сто — ничего не означает, а сил прибудет.

— Нет, не буду. Чую я в себе сейчас силу и без водки. Понимаешь, Костюшка… Не надо пить. — И Терентий Петрович уже открыто взглянул на своего молодого друга.

Костя заметил в его глазах какой-то сильный и смелый огонёк.

— Не надо мне сейчас пить, — решительно повторил Терентий Петрович.

Они вошли в зал и заняли свои места.

— Слово предоставляется лучшему прицепщику района, товарищу Климцову Терентию Петровичу, — объявил председательствующий, главный агроном товарищ Чихаев.

Терентий Петрович поднялся на сцену. Он стал сбоку трибуны и, держа перед собою заготовленную ему «речь», начал читать унылым голосом, без чувства и без выражения, что совсем на него не было похоже.

— Товарищи передовики района! — читал он. — Товарищи руководители района! Исходя из соответствующих установок высших организаций и на основе развёрнутого во всю ширь соревнования, а также под руководством районных организаций и председателя колхоза мы одержали громадный успех в деле выполнения и перевыполнения весеннего сева на высоком уровне развития полевых работ и образовали фундамент будущего урожая как основу нашей настоящей жизни в стремлении вперёд на преодоление трудностей и… — Ох! — вздохнул Терентий Петрович и посмотрел в публику. А раз посмотрел в публику, то потерял строчку. Но он, однако, не смутился, а честно объявил: — Потерял товарищи… Ну, пущай, ладно. Я с другой строчки пойду. — И продолжал: — Мы, передовики колхоза «Новая жизнь», под напором энтузиазма закончили сев в пять дней… Ага! Вот она! Нашёл! Та-ак… В пять дней… И мы, передовики колхоза «Новая жизнь», обязуемся вывести все прополочные мероприятия в передовые ряды нашей славной агротехники и на этом не останавливаться, а итти дальше к уборочной кампании в том же разрезе высших темпов. И мы, передовики колхоза «Новая жизнь», призываем вас, товарищи передовики нашего района, последовать нашим стопам в упорном труде. — Тут Терентий Петрович вдруг прервал чтение, посмотрел ещё раз в публику и сказал: — И тому подобное, товарищи. А теперь я скажу от себя.

Кто-то зашипел в публике, и Терентий Петрович увидел, что Прохор Палыч Самоваров делает ему знаки, воспрещающие дальнейшее выступление. Председатель совещания призвал звонком к порядку и сказал, повернувшись к оратору:

— Продолжайте.

— Товарищи! — начал снова Терентий Петрович. — У нас совещание лучших людей. Мы должны и поделиться опытом и отметить недостатки. Я дам сперва наводные вопросы и буду на них отвечать. — Голос у него становился чистым, чётким, взгляд — весёлым и хитроватым: — Я спрашиваю: зачем нам понаписали вот эти шпаргалки? — Он потряс в воздухе «речью». — Ведь все читаем готовое, всем понаписали счетоводы. Или мы маломысленные люди? Это ж обидно, товарищи! (Зал загудел одобрительно). Мне бы надо говорить о часовом графике на севе, а меня заставляют читать «последовать нашим стопам». Да на что они мне сдались эти «стопы», прости господи? Оставить надо такую моду, товарищи. Это раз. Ещё наводной вопрос к главному агроному товарищу Чихаеву: может ли председатель райисполкома нарушать правила агротехники весеннего сева? Может ли он заставить сеять по грязи?

Зал заволновался и слегка загудел. Недошлёпкин потянулся было рукой к звонку, но Иван Иванович горстью захватил звонок и тихо придвинул его к себе, не отрывая, однако, взгляда от Терентия Петровича. Чихаев сначала покраснел, потом вспотел и уже не высыхал до самого конца совещания. Он всё же ответил на вопрос Терентия Петровича:

— Он, конечно, может, но не должен… То есть должен, но не может. Как бы сказать…

Недошлёпкин был, видимо, доволен таким ответом. А Терентий Петрович слушал, подавшись вперёд и оттопырив рукой ухо, и вдруг, выпрямившись, рубанул:

— Вы, товарищ Чихаев, были вместе с товарищем Недошлёпкиным около моей сеялки. Почему вы даже не подошли к сеялке? Почему не запретили незаконный приказ районного начальства? Когда это самое кончится? Товарищи передовики! Каждый из нас — хозяин своего дела. Почему товарищ Чихаев не хозяин своего дела? Я, прицепщик, — хозяин, а почему Чихаев болтается по колхозам, как пустая сумка? Зарплату получил — и ни клоп в лысину. Нельзя так, товарищи! Нельзя! Партия требует от нас, народ требует отдать все силы на строительство коммунизма!

Последние слова Терентий Петрович произнёс твёрдо и настолько убеждённо, что гром аплодисментов заполнил зал и долго рокотал, то затихая, то усиливаясь вновь. Иван Иванович хлопал в ладоши так же сильно, как Терентий Петрович хлопал раньше ему. Но Терентий Петрович продолжал ещё стоять около трибуны и наконец поднял руку. Аплодисменты стихли. Только Костя ещё несколько раз хлопнул дополнительно, но это никому не показалось неуместным.

— А вы, товарищ Недошлёпкин, — звонко продолжал Терентий Петрович, — лезли ведь к агрегату по грязи, даже калошку свою утеряли и вынесли её, несчастную, на руках. Вы что же думаете, мы после вас сеяли? Да нет же, не сеяли! И вы думаете, меня накажете? Нет, не накажете, точно вам говорю. С работы меня снять невозможно никак. А я спрашиваю: когда кончится такое? Когда мы перестанем для сводки нарушать агротехнику и понижать урожай? Это же делается без соображения. Точно говорю, товарищи: без со-обра-же-ния!

И снова аплодисменты сорвались, будто огромная стая голубей захлопала разом крыльями. Недошлёпкин отодвинулся со своим стулом от стола президиума, потом подвинулся ещё в сторону и таким манером скрылся от взглядов публики. Он, правда, тоже хлопал, но ладони его при этом не соприкасались. Если бы все вздумали так хлопать, то сами аплодисменты были бы абсолютно бесшумны. С Чихаева пот валил ручьями, он покашливал, смотрел то на потолок, то под стол и ёрзал на стуле беспрестанно.

Когда Терентий Петрович спустился по ступенькам со сцены и зал притих, секретарь райкома встал и сказал:

— На вопросы, поставленные товарищем Климцовым, я постараюсь ответить в конце совещания. Вопросы он поставил чрезвычайно важные. Но сейчас скажу одно: спасибо вам, Терентий Петрович! За правду спасибо! Райком партии вас поддержит.

И снова зал аплодировал так же сильно.

Вот как выступил Терентий Петрович! И ведь ничего не выпил — ни грамма! — а заговорил полным голосом перед делегатами большого совещания, — на весь район заговорил!

Тугодум

Удивительный случай произошёл в колхозе «Новая жизнь». Никогда такого не было. У председателя колхоза, Петра Кузьмича Шурова, в кабинете оказались на столе четыре горшка молока, миска сливочного масла, накрытая чистой полотнянкой, две пустые базарные корзинки и коромысло.

— Чей это маслобойный завод? — спрашивал он, улыбаясь, у бригадира Платонова.

— Не ведаю, — отвечал тот и брал в руки коромысло, рассматривая его внимательно. — Метки никакой нет.

— Не из твоей ли бригады? — переводил взгляд Пётр Кузьмич на Алёшу Пшеничкина.

Пшеничкин щупал корзинки, заглядывал внутрь, исследовал горшки, недоуменно разводил руками и в свою очередь спрашивал:

— Кто принёс-то?

— Ребятишки. Около дороги в траве нашли.

Пётр Кузьмич поспрашивал ещё кое-кого, подумал и решил вывесить объявление о находке.

Счетовод Херувимов написал объявление тонко, с хитрецой:

«Объявление
Июня двадцатого дня найдено нижеследующее продуктовое имущество:

1. Горшков с молоком: штук — четыре.

2. Мисок сливочного масла (зелёная): штук — одна.

3. Корзинок базарных, наполненных вышеупомянутым: штук — две.

4. Коромысло обыкновенное (без примет): штук — одна.

Заинтересованной личности обратиться к председателю колхоза. Во избежание прокисания все найденные восемь мест помещены на временное хранение в колхозный ледник до востребования».

Пётр Кузьмич прочитал объявление, хитровато улыбнулся и сказал:

— Пусть будет так. А лучок попридержим. Интересно!

Килограмма два репчатого лука он выложил из найденных корзин в ящик письменного стола и запер на ключ. В объявлении лук не значился. Бригадирам он почему-то тоже о нём не сказал.

Молва о находке распространилась по колхозу, обошла и поле и фермы. Перед вечером народ толпился около объявления, и каждый высказывал свои замечания. А Пётр Кузьмич работал в своём кабинете и помаленьку слушал через открытое окно.

— Корзинок базарных… Коромысло, обыкновенное… — прочитал Евсеич. — Так, так. Ясно дело, человек шёл на базар. Кто ж бы такой это был? — спрашивал он не то у себя, не то у присутствующих.

— Разве Матрёшка Хватова? — предположил конюх Данила Васильевич.

— Нет, та копнила сено на лугу. И сейчас там копнят, — ответил Евсеич. — Главно дело, почему корзины поставлены в траву? Не иначе тут конфуз какой-нибудь получился. Ясно дело.

Терентий Петрович Климцов пришёл позже. Он тоже прочитал объявление и спросил, обращаясь скромненько ко всем сразу:

— А может — Сидор Фомич Кожин?.. Нет, не он, у того в корзине должен быть обязательно лук-репка, а тут лук не обозначен. И вроде бы он был сегодня на работе. Был Сидор на работе?

— Был, — ответило несколько голосов сразу.

— Кто ж бы это мог быть? — совсем тихонько проговорил он.

— Терентий Петрович! — позвал из открытого окна Пётр Кузьмич. — Зайдите-ка ко мне на минутку по одному дельцу.

Терентий Петрович тщательно вытер ноги в сенях и вошёл.

— А почему у Сидора Фомича должен быть лук? — спросил председатель.

— А потому, что, кроме него, никто до июня месяца не додержит прошлогодний лук. Он его впятеро дороже продаёт — полтинник за головку. Человек такой: в колхозе — лёгкую работу, а дома — до поту.

— А если в корзине лук?

— Тогда — он.

Пётр Кузьмич поманил к себе Терентия Петровича и отодвинул ящик письменного стола. Терентий Петрович как глянул, так и воскликнул:

— Он! Точно говорю, он. Тугодум — по прозванию.

— Так, так. Теперь надо выяснить обстоятельства, при которых всё это оставлено в траве. Придётся послать за ребятишками.

Через некоторое время у двери кабинета председателя стояли двое ребят — Миша Сучков и Валька Силкин.

— Ну, иди! — подталкивал Валька товарища.

— Нет, ты иди первым! — пятился от двери Миша. Мальчик он был смирный и способный, не озорник. — Ты натворил, ты и входи сначала.

Дверь открылась. На пороге стоял Пётр Кузьмич.

— Давайте, давайте, ребята. Вы мне очень, очень нужны. Без вас тут вопроса решить нельзя.

Валька вошёл и снял фуражку, попробовал пригладить вихорок на голове над виском, но вихорок не подчинился. Курносенькое озорное лицо с острыми глазками обратилось к окну так, будто пришёл Валька по особо важному делу и ждёт начала разговора.

Миша хотел сначала спросить, как взрослый: «По какому, дескать, случаю вызвали?», но шмыгнул тонким носиком, помялся на месте, держа перед собою в опущенных руках фуражку, и сказал:

— Пришли.

Пётр Кузьмич улыбался одними глазами и смотрел на ребят. Было им лет по двенадцати — не больше.

— Вот что, ребятки, — начал он. — Всё, что мы будем здесь говорить, должно остаться тайной. Ни один человек не должен знать о нашем разговоре. — Ребятишки навострились и смотрели уже прямо на Петра Кузьмича. — Первое дело: в каком классе учитесь?

— В четвёртом, — вполголоса, будто по секрету, ответили оба сразу.

— Хорошо — уже большие, можно доверить. А отметки как?

— Пятёрки, — с достоинством ответил Миша. А Валька молчал.

— А у тебя?

— По арифметике… тройка.

— Э-э! Как же это так?

Валька посмотрел на пол, увидел там сучок, потрогал его носком чувяка и не ответил. Миша счёл бестактным молчание товарища и ответил за него:

— Он арифметику знает. Только на контрольной записал неправильно условие. Надо было: «Один паровоз вышел со станции А, а другой со станции Б», а он записал: «Паровоз вышел со станции А, а  п а р о х о д — со станции Б». Пока он думал, на каком расстоянии встретился паровоз с пароходом, время прошло. Так, Валька?

— А тебя спрашивают? Лезет тоже, — недовольно проговорил тот. — А может, железная дорога была вдоль канала Волга — Дон? Ты почём знаешь?

— Так то ж — задача, — возразил Миша.

— А канал — это тебе не задача?

— Ну, не арифметика же?

— Ну, и не лезь!

Спор заходил уже всерьёз. Пётр Кузьмич счёл нужным прервать их:

— А теперь давайте о деле поговорим. Спорить нам нечего: и задачу надо записывать правильно и на канале всё может быть. Оба вы правы. — Ребятишки посмотрели друг на друга уже примирительно, а он вдруг спросил: — Как же вы нашли корзинки?

— В траве, — ответил Миша.

— Это ни о чём не говорит. Расскажите подробно: как шли, куда шли, за чем шли, кто встречался на пути. Всё расскажите. Но чтобы после — молчок. Поняли?

— Рассказывай ты, Миша.

— Ишь, какой! Ты же сказал Сид… Ох! — Встрепенулся Миша и испуганно посмотрел на товарища. — Ты и рассказывай.

— А кто сказал: давай отнесём корзинки в правление? Ты? Или кто?

— Ладно. Рассказывай ты, Миша, — обратился Пётр Кузьмич.

— Ну… Пошли мы с Валькой утром рано на подсолнух — дополоть свои паюшки.

— До солнышка, — добавил Валька.

— Идём себе и идём. Тут Валька и говорит… «Давай, — говорит, — сходим на речку, посмотрим наши верши — может, рыба попалась».

— Нет, ты первый сказал: «Рыбки бы теперь поймать!», а про верши это я уже потом, после. Ты сказал: «Рыбки бы», а я сказал: «Днём опрыскиватель пойдёт по подсолнухам, а дополоть надо раньше».

— А я-то тебе не говорил, что раз на работу идём, то не до рыбы? — спрашивал Миша. — Что я — лодырь, что ли?

— Ну, и я не лодырь. Двадцать трудодней имею.

— Похвалился! У меня двадцать три, а молчу.

— Ну, рассказывай ты, Валя, — сказал Пётр Кузьмич, всеми силами стараясь сохранить серьёзный вид, хотя это было очень трудно.

— Пришли мы к мосту, — начал теперь Валька. — Видим: бежит с коромыслом Сидор Фомич. Бежи-ит, труси-ит! Трух-трух-трух-трух… — Он немного помолчал. — Вчера же на наряде все ломали голову, как бы управиться с сеном и подсолнух дополоть — барометр на дождь пошёл, — а он бежит на базар. Бежит себе, и ему не совестно.

— Это я сказал так: «Бежит себе, и ему не совестно», — перебил Миша.

— Да ладно! — отмахнулся Валька. — Ну, шёл он и всё оглядывался. Мы и думаем: «Бессовестный! Люди — на работу, а он — на базар». Так ведь, Мишка?

— Так.

— Тут я и говорю… — Валька замялся, пристально посмотрел на Мишу, потом на Петра Кузьмича, и лицо его почему-то стало виноватым. Он понизил голос и совсем уже тихо сказал: — Говорю: «Давай корзинки отнесём в правление…» И…

— Стой, стой, Валя! Что-то тут немножко не так. Значит, отняли корзины? — будто ужаснулся Пётр Кузьмич.

Миша подвинулся вплотную к Вальке и, слегка толкнув его локтем, сказал:

— Всё равно, Валька, узнают. Раз по секрету разговор, то… Раз уж оба придумали, то оба и отвечать давай.

И вдруг Валька оживился, заволновался, вихорок его задрожал, и он быстро заговорил:

— Мы и думаем: «Давай вернём его на работу». Так, Мишка? — Тот кивнул головой утвердительно. — Поравнялся он с нами, мы ему и говорим: «Дядя Сидор! А бригадир сейчас поскакал на базар и говорит: поеду посмотрю, кто из симулянтов подрывает скирдование сена». Тут Сидор Фомич остановился и спросил: «Правда?» А мы и говорим: «А председатель, мол, сейчас собирается ехать в город — линейка уже запряжена». Сказали мы так и вроде пошли на подсолнух, а сами сели в кустах. Постоял, постоял он и вернулся. Только прошёл немного и опять стал. Он же думал как: на базар пойти — там бригадир, вернуться обратно — председатель на линейке встретит. Тогда он сошёл в траву, поставил там корзины и пошёл домой через сады. Ну, тут мы и говорим: «Давай отнесём в правление». — Валька вытер фуражкой выступивший пот и сконфуженно закончил: — Раз виноваты, то значит виноваты. Мы больше не будем.

— Теперь всё ясно, — сказал Пётр Кузьмич. Он серьёзно посмотрел на ребят, встал, подошёл к ним, положил ладонь на плечо Миши, потрепал легонько вихорок Вали и сказал: — Я никому не скажу. Но вы больше так не делайте. Не надо, ребята, обманывать. А рыбу ловите, вам ловить полагается. Идёт сейчас рыба-то?

— Всё больше — линь, — ответил Миша.

— И плотва пошла хорошо, — добавил Валька. — Да всё нам как-то некогда.

— Работа. Прополочная, — степенно закончил Миша.

…Всё это я записал со слов самого Петра Кузьмича. В тот вечер, совсем в сумерках, мы сидели с ним вдвоём в его кабинете и он рассказал мне о ребятишках и их находке. Свой рассказ он закончил так:

— А всё-таки важно то, что Сидор Фомич шёл на базар не с чистой совестью… Не пожелал встречи с бригадиром или с председателем. Это очень важно.

Мы уже собрались уходить, как в дверь кто-то осторожно постучал.

— Войдите, — откликнулся Пётр Кузьмич, В кабинет вошёл Сидор Фомич.

— Добрый вечер! — угрюмовато поздоровался он.

— Добрый вечер! — приветливо ответил Пётр Кузьмич. — Садитесь, Сидор Фомич.

Но Сидор Фомич не сел, а переминался с ноги на ногу, не решаясь начать разговор. Крепкий на вид, с украинскими усами, чисто выбритый, с редкой проседью в рыжеватых волосах, он сначала почесал висок, медленно повёл плечами, легонько крякнул и без обиняков сказал:

— Значит, лук-то украли… В объявлении не обозначен.

— Так это ваше всё? — будто удивился Пётр Кузьмич. — Что же раньше не зашли?

— И зашёл бы, да… народ тут кругом. Думаю, вечерком схожу. — Он себя чувствовал явно неудобно: то рассматривал стены, то вдруг заглядывал в окно, хотя на улице ничего нельзя было разобрать в темноте. — Значит, лук пропал?.. А его там два килограмма — рублей на тридцать будет…

— Нет, не пропал. Жалеючи вас, я про лук-то никому не сказал. Всё ж неудобно: горячая пора в колхозе, а вы — на базар.

— А что ж тут такого? — возразил без особой силы Сидор Фомич. — Я к двенадцати часам дня был бы на работе. Как часы, был бы.

— Выходит так — одни будут работать с утра, а другие с половины дня. Так, что ли?

— Продукция… — неопределённо произнёс Сидор Фомич. — Огородное дело, как бы сказать, требует.

— А работать в колхозе?

— Мы работаем. Выполняем, как полагается. Сто пятьдесят трудодней за прошлый год имею. Но без овоща нам никак нельзя.

Удивительным мне показалось тогда, что Пётр Кузьмич не возражал Сидору Фомичу, хотя можно было бы говорить и о производительности труда и о многом другом. Он только спрашивал.

— А так, между нами говоря, Сидор Фомич: рублей на сто с лишним будет продуктов в двух корзинах?

Тот прикинул в уме, посмотрел в потолок и изложил:

— Лук — тридцать. Молоко — двадцать. Масло — сорок пять. Да. Так примерно рублей на сто должно быть… Кому-то хотелось чужим добром поживиться, да, видно, помеха вышла. — Он даже улыбнулся и повеселел, но не надолго.

— А как же эти корзины вы потеряли? — спросил Пётр Кузьмич. — Интересно!

— Как бы сказать, допустим, я иду… — Он растерялся и искал выхода. — Вижу, что вроде бы облака пошли. И я, значит, иду… Да! Дай, думаю, за плащом вернусь. А оно вон что вышло.

— За плащом, значит?

— За плащом.

— Значит, облачка находили?

— Облачка. Находили.

Так и не сказал никаких особых речей председатель — всё спрашивал да улыбался. Но Сидор Фомич, ссыпавши лук в мешочек, уходил потный и красный, как из бани, и вполголоса говорил:

— А работать будем. Как это так — не работать? Только овощ, он своё время знает. Без этого невозможно. И на базаре овощ требуется. Без этого нельзя.

Вскоре и мы с Петром Кузьмичом разошлись по домам.

Июньские ночи короткие: всё кажется — вечер, а, глядишь, — уже полночь на дворе. Ночь была тёмная. Тучи плотно закрыли небо, и звёзд не было видно. Изредка поодиночке падали капли дождя. В голове возник беспокойный вопрос: «Доскирдовали сено или нет?» И как бы в ответ, сначала послышался девичий смех, потом говор людей и вдруг, наперекор пасмурной погоде, грянула многоголосая песня:

Ка-алинка, калинка моя,
В саду ягодка-малинка моя…
Кто-то на ходу притопывал, кто-то позванивал о косу в такт песне, под которую хорошо плясать. Люди шли с сеноуборки довольные, весёлые, говорливые.

Скоро всё стихло.

Земля запахла так, как она всегда пахнет перед дождём в июне. Тут и молоденький от первых цветов гречишный медовый запах, и душистое — свежее-свежее! — сено, и такой ласковый душок крошки-чебреца; даже подорожник, и тот пахнет по-своему. Всё это то смешивается в воздухе, то поочерёдно вырывается струйками. Корни растений в такие ночи издают особый, какой-то прочный, могучий, богатырский земной аромат. Может быть, поэтому среди всех запахов настойчиво побеждает аромат земли. И кажется — земля дышит. А беспрестанный, ровный и напористый рокот тракторов один господствует над всем живым: больше никаких звуков. И если человек, хотя бы однажды, ощутил дыхание такой ночи, то она надолго останется в памяти. Но если человек с детства дышал этим родным и любимым, то никогда он не забудет, где бы ни был, куда бы ни привёл его жизненный путь. Хорошо летом в тёмную ночь перед дождём!

Шёл я медленно и думал о Сидоре Фомиче. Я очень давно его знаю, с первых лет своей работы. В бездонной степной темени ничто не мешало воспоминаниям, и передо мною вдруг поплыли прошедшие годы. Что только не вспомнит человек, проживший полвека!

И вот вспомнилось такое…

Было это в 1933 году. У Сидора Фомича корова объелась дурной травы. Пришла из стада и собралась издыхать: живот раздуло бочкой, лежит, ноги вытянула кольями, язык вывалила, кряхтит… Беда! Кончается корова, а до ветеринарного врача — пять километров (тогда во всём районе было только два ветеринара). Жена Сидора Фомича побежала за бабкой Унылихой, единственной бабкой, оставшейся изо всех бабок. Присеменила та бабка. Маленькую кружечку с водичкой принесла с собой. Держит она кружечку, как живого зверёныша, в обеих ладонях и — вокруг коровы… Шепчет, крестится, водичкой сбрызгивает. А корова уже и ногами дрыгает, пропащее дело!

Хозяйка с заплаканными глазами дёргала корову за хвост и сквозь слёзы говорила:

— Ну, вставай же! Вставай!

Сам Фомич растерялся.

— Что ж это ты, Машка? А? Бросать нас хочешь, а? Пропадём! Машка!

Случилось мне в этот день проходить мимо хаты Сидора Фомича. Услышал я бабий вой, зашёл во двор и увидел всю эту картину.

Сидор Фомич смотрел на меня остановившимися глазами. Брови у него поднялись, усы обвисли, а щетина на давно небритом лице растопорщилась во все стороны иглами, картуз сбился на сторону и затащил за собой прядь длинных волос, завернувшихся конопляной куделью. Лет ему было тогда не более тридцати, а видно — постарел он за эти минуты. Сначала он смотрел мне в лицо неподвижно, потом проблеснуло в глазах что-то вроде надежды, и он даже шагнул в мою сторону. Но вдруг махнул рукой, будто хотел сказать: «Ну что там — агроном! Что он понимает по коровьим делам!» — и снова уставил взгляд на корову.

Жена его перестала плакать и смотрела на меня умоляюще. Ещё молодая, русоволосая, с голубыми, блестящими от слёз глазами, полнощёкая, чуть курносенькая — видно, боевая бабочка, а сейчас вот потерялась вся и всхлипывает.

— Товарищ агроном! Подыхает Машка-то. Как же?

Бабка Унылиха выплескала всю «святую» водичку и тоже растерянно прошамшила, держа пустую и бесполезную кружку костлявым пальцем:

— Трава такая есть, чёртов волос называется. Вот и объелась. От неё и святая крещенская вода не помогает.

— Где, — спросил я Сидора Фомича, — паслась корова?

— На зеленях, — угрюмо, с недоверием ответил он.

— Тимпанит. Срочно надо прокол делать.

Незнакомое ли слово или уверенность, с которой я говорил, оказали действие — на меня смотрели с явной надеждой.

Терять времени никак нельзя было. Пока до врача доберёшься, скотина подохнет.

— Дай-ка, Сидор Фомич, камышинку из крыши, — сказал я. — Да поскорее! — А сам нащупал пах у коровы, кольнул карманным ножиком и вставил в отверстие поданную камышинку.

Воздух из брюха пошёл со свистом. Все молчали в волнении и неведении. И только через несколько минут, после того как корова шумно вздохнула, хозяйка бросилась ко мне.

— Голубчик, родимый! Да откуда тебя бог принёс?!

А Сидор Фомич поправил картуз, высморкался в сторону, потрогал усы и произнёс:

— Наука… она, брат… Да-а.

Пробовал я, по молодости, объяснить, что тут особой науки и не требуется и что есть даже простой инструмент — троакар, которым пользуются при тимпаните. Но эти «тимпанит» и «троакар» звучали так, что по лицу Сидора Фомича было видно: он и не собирался что-либо понять. Он только поддакивал и переспрашивал:

— Как говоришь — пантомит?

— Тим-па-нит.

— Ишь ты… А как этот: туракар?

— Тро-а-кар.

— Ну, где там! — уже весело воскликнул он. — Одно слово, наука.

Во время нашего разговора жена его юркнула в хату и вскоре вышла, держа в чистой тряпочке кусок сливочного масла. Она стала против нас и молча ждала окончания беседы. Корова тем временем стала ворочаться. Мы помогли ей подняться и заставили ребятишек гонять её помаленьку на улице.

Сидор Фомич добродушно пригласил:

— Сядем давайте на скамеечку. Или в хату пожалуйте!

Сели с ним рядом около хаты, на лавочке. Хозяйка стала сбоку. Теперь Сидор Фомич стал уже совсем другим. Глаза у него, оказывается, острые, чуть прищуренные, усы он завинтил вверх, а лицо совсем повеселело. В расположении духа он сострил:

— Пантомит, пантомит, у Машки живот болит. — Но вдруг сразу помрачнел. — Да-а… Чуть было беда не стряслась. Спасибо вам! Никогда не забуду, во веки веков. Мы ведь к ней, к корове, большое уважение имеем. Кормилица… Без неё пропадёшь. Да. Наука — она… сила.

— Вот в колхозе, — сказал я, — десять коров в один день так же, как у вас, заболели, а ветеринар приехал и всех спас. Там действительно наука. А вы, Сидор Фомич, до сих пор не в колхозе. Нехорошо.

Он был заядлым единоличником, хотя колхоз существовал уже три года. И никакая агитация на него не действовала. Таких было дворов десять в селе. «Не прошибёшь мозги, — говорил председатель сельсовета, — тугодумы». Пользуясь добрым расположением Сидора Фомича, я завёл разговор о колхозе, пробовал убеждать. Помню, говорил горячо, волнуясь, как и полагается молодому агроному. Вдруг, среди моей речи, Сидор Фомич поднял брови, провёл ладонью вниз от переносья, отчего усы опустились, и проговорил медленно, глядя вниз:

— Ты вот что, товарищ агроном… Сколько тебе платить за корову-то? А о колхозе… где-нибудь.

Ошпарил он меня этими словами так, что я ничего не нашёл сказать, кроме слов:

— Какой ты… тяжёлый.

— Слыхал, — так же угрюмо проговорил он. — И тугодум — слыхал.

Жена его попятилась немного назад, спрятала кусок масла под передник и ушла в избу, оглядываясь.

Было ещё обиднее, когда Сидор вынул пятёрку и протянул мне со словами:

— Спасибо. Во веки веков не забуду. Поверь.

Отходя от хаты, я обернулся и увидел, что Сидор Фомич сидит, полусогнувшись, и держит пятёрку в опущенной вниз руке. Таким он и остался в памяти.

Хорошо помню, что Сидор Фомич вступил в колхоз одним из последних. Он всё присматривался, взвешивал и чего-то боялся…


Дождь стал накрапывать настойчивее. Капли всё чаще падают на дорогу. Так начинается окладной дождь — без грома, тихо.

В ту ночь я долго не мог уснуть — Сидор Фомич не давал покоя. Вспоминалось, с каким интересом он посещал лекции по овощеводству и никак не хотел слушать о чём-либо другом. Он спрашивал: «А будет там насчёт овощей?» Если же ему отвечали отрицательно, то говорил: «Тогда мне и делать нечего». Потом возникло в памяти заседание правления, где обсуждали вопрос о позднем выходе некоторых колхозников на работу и о раннем уходе с поля на свои усадьбы. Многое вспомнилось.

Да. Давно я знаю Сидора Фомича, очень давно.

И ещё припомнился разговор.

Совсем недавно Сидор Фомич работал с Евсеичем, которого одна ночная работа сторожем никогда не удовлетворяла. Работали они на воздушно-тепловом обогреве семян гречихи. Дело это очень простое: вороши семена и прогревай, чтобы тёпленькими стали. Площадка для обогрева была вблизи агрокабинета. Я иногда выходил проверить, как идёт работа, или наблюдал из открытого окна.

— Видишь, до чего додумались, — обращался Евсеич к Сидору Фомичу. — Семечко, допустим, живое, а не всхожее. А погрей его — и оно взойдёт. Ясно дело — научность. Трофим Денисыч — голова. — Евсеич растопырил пальцы по обе стороны головы на полметра. — Ум — во!

— А взойдёт? — сомневался Сидор Фомич.

— Ясное дело, взойдёт. Не первый раз такое делается у людей.

— Я ещё не видал. Будет ли дело?

— И не обязательно надо видать. Агрономия, она, брат ты мой, знает, как оно там растёт. И над землёй — знает, и под землёй — знает. Я так думаю, что при коммунизме мы по сто центнеров зерна с гектара будем получать… А может, и больше. Ясно дело.

— Ну и загнул, Евсеич! Сто! Ты прикинь сперва, а потом говори. Я на своём огороде всё по науке делаю, а вот даже чесноку по сто центнеров с гектара не получается. А ты — зерна сто.

— Чудак ты, Фомич! На Алтае уже было по сто центнеров пшеницы, сам читал.

— Чем же это я чудак?

— А тем, что на своём огороде по научности делаешь, а тут не веришь, взойдёт или не взойдёт, будет или не будет по сто. Ясно дело, будет. Конечно, не сразу, а со временем.

— То-то вот — со временем. А кто его знает, как оно там будет со временем?

Он молча постоял в задумчивости, потом принялся снова за работу, но вскоре опять остановился и совсем неожиданно сказал:

— Маловато — полгектара.

— Это чего?

— Огорода, усадьбы.

Евсеич рассмеялся.

— А ты напиши по этому вопросу в Москву. Так, мол, и так: работаю на своём огороде столько же, сколько и в колхозе, и желаю иметь другой. Тут тебе сразу из центра бумага и придёт: дать Сидору Фомичу два огорода. Пущай, дескать, попробует хрип гнуть, если забыл, как гнул когда-то. Пущай на него колхозники посмотрят. Ей-бо, так и напишут! А ты, значит, как получишь эту бумагу…

— Ну вот! Не может он без подковырки, — с досадой перебил Сидор Фомич.

— Какая же тут подковырка? — возразил Евсеич, и видно было, что он еле сдерживает смех. — Это ты будешь подковыривать лопатой, а рядом будут гусеничные да электрические над ухом: гр-рр, гр-рр! Копай лопатой два огорода, по полгектара каждый, копай, хоть облупись. Не возражаю.

Сидор Фомич молчал — видать, рассердился — и ворошил семена. А Евсеич долго смотрел на него и наконец окликнул:

— Сидор, а Сидор!

— Ну?

— Или у тебя портки колючие, что тебя от огорода не оттащишь? Сел — не отдерёшь.

— Тьфу! — отплёвывался тот. — И пожилой человек, а как… Ну, как бы сказать, скребница, что ли. Дерёт и дерёт по коже.

— Ой, Сидор! Много у нас с тобой драть надо. Ей-бо, много! Ясно дело, отдерут. Отдеру-ут!.. И такой станет человек чистый и… приветливый. — Евсеич вздохнул.

— А кто ж его знает… — нерешительно и уже примирительно произнес Сидор Фомич. — Может, и так…

Он задумался и продолжал работу молча.


Я поделился этими своими воспоминаниями с Петром Кузьмичом на следующий день. Он слушал внимательно, не перебивая, а потом сказал задумчиво:

— Сидоры Фомичи — это самый трудный участок работы. Таким скорее можно доказать делом, дойти словом до них гораздо труднее. Недаром и прозвище ему — тугодум. Колхоз должен выращивать столько овощей, чтобы колхозник не так дорожил своей усадьбой. Убеждён, что это очень важно.

Мы долго сидели вдвоём. Прикидывали, высчитывали, записывали и, наконец, пришли к выводу, что колхоз может обработать не меньше сорока-пятидесяти гектаров огородных культур, не считая картофеля. Договорились начать это дело в нынешнем же году, если общее собрание разрешит сделать некоторые изменения в годовом производственном плане.

Пётр Кузьмич не любит откладывать дела. В ближайшие дни он уже повёз в район выписку из решения правления, в которой было написано:

«Распахать за ольшаником заливной осоковый луг на площади пятьдесят гектаров под огороды. Увеличить производство овощей в десять раз. Просить райсельхозотдел планировать ежегодно нашему колхозу: лука — пятнадцать, чеснока — десять, капусты — двадцать гектаров. Организовать специальную овощную бригаду».

Перво-наперво Пётр Кузьмич попал к товарищу Чихаеву — главному агроному райсельхозотдела. Тот долго читал бумагу, рассматривал, удивлялся, а потом, вздохнув, сказал:

— Зачем столько овощей? Обузу себе выдумали. Я считаю, что наш план достаточен. Раз мы областной план разверстали — значит он теперь будет стабильным. Овощей и на усадьбах колхозников хватит.

Так вот и сидели два агронома друг против друга: Пётр Кузьмич, председатель колхоза, и товарищ Чихаев, который прожил за письменным столом двадцать с лишним лет и насчёт планирования двух собак съел. Пётр Кузьмич доказывал своё, а Чихаев — своё. Пётр Кузьмич спорил, улыбаясь, а товарищ Чихаев сердился. Они не пришли к соглашению, и Чихаев в конце концов написал резолюцию: «Укрепляйте полеводство и животноводство согласно решениям вышестоящих организаций, в которых об овощах не сказано». На словах он добавил:

— Хлопот полон рот, а будет ли доход? — И, очень довольный своим остроумием, вернул бумагу Петру Кузьмичу. — Всё.

— Нет, не всё, — сказал Пётр Кузьмич.

— То есть как?

— К Ивану Ивановичу в райком схожу.

— Видите ли, — малость смешался Чихаев, — я приблизительно согласен… Я так и ставлю вопрос: будет ли доход? Если будет, то можно, а если не будет, тогда руководствоваться тем, что сама жизнь покажет, практика.

Пётр Кузьмич хорошо понял Чихаева, но с секретарём райкома, Иваном Ивановичем, всё-таки посоветовался и приехал в колхоз вполне довольный.

Вскоре он созвал заседание правления совместно с активом колхоза и пригласил Сидора Фомича принять участие в этом важном совещании.

Об организации овощеводства мне пришлось сделать доклад довольно обстоятельный. Дело для колхоза — новое, требующее точных расчётов, учёта затраты трудодней, внедрения механизации и т. д. Слушали все внимательно. При обсуждении никто не возражал, а лишь уточняли, выясняли, вносили свои соображения. Только Сидор Фомич сказал так:

— Оно, конечно, хорошо. Слов нет — дело сурьёзное. Только чеснок — штука то-онкая. Его же требуется с осени закладывать, накрывать сухим сыпцом, посадить точно вовремя. Хлопотная штука! У нас в колхозе и на пяти гектарах овощей хромота идёт, а тут будет пятьдесят. Может, подождать бы? Такое моё соображение.

— До коих пор ждать? — перебил Евсеич. Они всегда спорят друг с другом, но никогда не порывают дружеских отношений.

— Ну, годик-другой: пока укрепится укрупнённый колхоз.

— А укреплять-то чем будешь? Палочкой-поджидалочкой?

— Отказать в таком предложении, — подал голос и Терентий Петрович.

После прений высказался Пётр Кузьмич.

— Три задачи решаются в этом вопросе, — сказал он: — обеспечение колхозников овощами, снижение цен на рынке, увеличение денежного дохода колхоза. Думаю, что общее собрание утвердит проект, предложенный докладчиком. — Длинно он говорить не умел и перешёл прямо к делу: — Сенокос у нас закончен, поэтому за ольшаником можно поднимать пласт, обработать его в пару, а с осени приступать к закладке чеснока и другим подготовительным работам. Овощную бригаду надо укомплектовать из колхозников, знающих это дело. Вношу предложение — создать два огородных звена; звеньевыми назначить следующих товарищей: члена правления Федору Карповну Васину и Сидора Фомича Кожина — мастера по огородничеству. Если Сидор Фомич сумел у себя, то в колхозе ему никак невозможно дать плохой урожай. Придётся, конечно, отвечать теперь и за общее дело, а не только за самого себя. Какие будут суждения?

— А как будет обстоять дело с коромыслом? — намекнул Терентий Петрович. — Насчёт базарных дел как? С тех самых кувшинов так и идёт по народу поговорка: «Кто — на работу, а кто — с коромыслом».

— Пусть он сам скажет, — ответил Пётр Кузьмич. — По-моему, Фомич справится…

— У него свой огород — золотая левада. Некогда будет работать на колхозном огороде, — сказал кто-то из угла.

А Сидор Фомич молчал. Крепко задумался он, очень крепко.

— Ну, как же решил? — спросил Пётр Кузьмич.

— Дайте хоть немного подумать, — проговорил вполголоса Фомич.

— Сколько времени тебе на думки отпустить? — спросил Евсеич, перебирая пальцами клинышек бородки и усмехаясь.

Но Сидор Фомич не заметил иронии Евсеича и искренне ответил, глядя ему прямо в лицо:

— Ну, хоть бы… с недельку подумать надо.

Наступило молчание. Пётр Кузьмич смотрел на Сидора Фомича внимательно, будто проник ему в душу и видел, что там у него творится внутри. В тишине слышно было, как тикают торопливые часы-ходики, которым ожидать не полагается — они идут и идут.

Сидор Фомич вздохнул.

В этом молчании послышался голос Терентия Петровича:

— Позвольте слово!

Терентий Петрович на собраниях говорил редко, больше подавал реплики, но после совещания передовиков уже иногда и выступал. Многие обернулись в его сторону, но, по малости роста, его не было видно, поэтому послышалось сразу несколько голосов:

— Выходи, Петрович, наперёд!

— Давай на вид становись!

Терентий Петрович вышел к столу и тихонько, спокойно начал:

— Так, товарищи. Сидору Фомичу мы внесли предложение. Хорошо. А он собирается подумать с недельку. Выходит, если каждому из нас над таким делом думать по недельке, то получится развал колхозного строительства, а не путь к коммунизму. Точно говорю. — Сидор Фомич поднял голову и внимательно посмотрел на оратора. Они встретились глазами, и Терентий Петрович чуть-чуть повысил голос: — Помнишь разговор на сенокосе, Фомич? Помнишь! Ты что тогда сказал? Ты сказал, что тебе, дескать, при социализме жить хорошо. Ладно. Это правильно. А что ты сказал ещё? — Терентий Петрович вдруг заговорил баском, подражая Сидору Фомичу: «Мне коммунизм не к спеху. Мне и при социализме неплохо». Спорили мы с тобой? Спорили, подтверждаю. А что после того спора? «Поду-умаю!» — говоришь. Ладно, думай. Но только я скажу ещё. Значит, тебе твоя усадьба дороже всего на свете. Ты одной ногой — в колхозе, а другой — на своём луке да чесноке. Одна рука — в колхозе, а другая — на базаре. Вот какой вывод я тебе делаю.

Тут Сидор Фомич встал и заявил прямо:

— Не иначе — ты выпил.

Терентий Петрович шагнул к нему и, подняв лицо вверх, сказал вежливенько и так же спокойно:

— Давай дыхну! — И, не дожидаясь согласия, дохнул открытым ртом на Фомича.

— Тверёзый! — удивился тот и сел.

— Да разве ж можно по такому вопросу пить! — отозвался Терентий Петрович. — Небось, думаешь: «По какой причине он говорит?» Я отвечу. Что ж, Фомич, слов нет, ты живёшь вроде честно. Ты и чуть больше минимума выработал, но… — Терентий Петрович поднял палец вверх, вскинул бородку и раздельно произнёс: — Но ты сейчас — тормоз движения на данном этапе. Эх! Фомич, Фомич! И не один ты. Через то самое я и выступаю, а то молчал бы. Собственник ты, Фомич! Если ты хочешь понимать жизнь, то это самое — не лучше воровства. Точно говорю. — Терентий Петрович немного помолчал и вдруг воскликнул: — Не может того быть, чтобы у тебя и душа чесноком пропахла! Все ж мы тебя знаем — трудовик. Ну что ты всю жизнь упираешься? Тебя — к хорошей жизни, а ты — обратно.

Сидор Фомич ещё раз встал, и в голосе его послышалась просительная нотка.

— Ну, Терентий Петрович! — Он махнул рукой и сел, опустив голову.

— Слышь, Терентий! — заговорил Евсеич. — Ты что, не видишь, что человек стронулся с места и без того? Должон понимать: это же не с глазу на глаз разговор, тут публика. — И в его словах прозвучало что-то тёплое.

— Ладно, я кончил, — неожиданно сказал Терентий Петрович и пошёл на своё место. А уже оттуда добавил: — Только ты подумай над моими словами. Вопрос сурьёзный, Сидор Фомич. Я тебе не для критики, я душевно сказал.

Пётр Кузьмич спросил у присутствующих:

— Ну как же? Дадим Сидору Фомичу подумать?

На этот вопрос никто не ответил, но Сидор Фомич отозвался сам. Он сначала повёл плечами, будто стряхивая какую-то тяжесть, поднял лицо к председателю и медленно с расстановкой сказал:

— Что ж… Два дня хватит. Послезавтра скажу.

Пётр Кузьмич улыбнулся и заразил всех — все улыбнулись. Дескать, сразу пять дней уступил… Только Сидор Фомич всё ж таки снова вздохнул. Он даже оглянулся на сидящих, но, не увидев в глазах людей ничего похожего на злобу, потрогал усы и, кажется, улыбнулся тоже. А может быть, мне просто показалось.

С совещания мы шли вдвоём с Петром Кузьмичом. Шли некоторое время молча. Он заговорил первым.

— Я был неправ, Владимир Акимыч, — сказал, он, заключая вслух какую-то свою мысль.

— В чём?

— Можно и до Сидора Фомича дойти словом, но только надо уметь найти это слово. Вот Терентий Петрович нашёл. И Евсеич всегда находит. А я нет… Наверно, слово это должно быть точным и правдивым, как у Терентия Петровича, и душевным, как у Евсеича.

— Ты, Пётр Кузьмич, делом доходишь лучше слова.

— И всё-таки этого мало, — задумчиво проговорил он.

Мы попрощались.

«Найдёшь ты и слово! — думал я. — Не такой ты человек, чтобы не найти».

Один день

Ранним утром в деревне тихо. Птицы в это время ещё молчат. Звука тракторов ещё не слышно: они на техническом осмотре и заправке горючим после ночной смены. И такая тишина стоит, что кашлянет кто-то в километре, а слышно.

Накатанная дорога тянется ровными автоколеями посреди широкой улицы и кажется чисто подметённой. Грач-одиночка по-хозяйски идёт по дороге и что-то высматривает, изредка клюнет потерянное зёрнышко. Телёнок бредёт по улице и суётся к каждому предмету: о дерево почешет шею, о забор потрётся боком, у яруса строительных брёвен обнюхает торец сосны и лизнёт его, постоит немного и плетётся дальше. На грача он смотрит долго и внимательно, с каким-то не то недоумением, не то любопытством. А грач будто и не заметил потомка лучшей в колхозе коровы — прошёл мимо сосредоточенно и деловито; у раннего грача-разведчика хлопот много.

А больше никаких видимых признаков жизни на улице пока нет.

Ещё не сошёл с неба на западе серовато-мутноватый налёт, но зарево на востоке уже возвещает о близком восходе солнца. И всё живое молчит. Всё ждёт солнца, не нарушая тишины. Только разве петух на ферме спросонья прогорланит и захлебнётся, будто подавившись. Собратья отвечают ему нехотя и лениво: рассвело и без нас, дескать. И снова тихо, тихо.

Но вот груженная мешками семян автомашина выползла из-за угла зернохранилища, выбралась на дорогу, набрала скорость и засигналила телёнку. Тот повернул мордочку, стал попрочнее посреди дороги, наблюдая, что будет дальше. Конечно, машине дорогу он не уступил: видели, дескать, мы тебя на ферме — не удивительно! Пришлось шофёру аккуратно объехать упрямца.

— Лена! — послышался негромкий голос с фермы. — Шалапут опять ушёл. Не видела?

— Во-он! По дороге плетухает, — ответил второй женский голос.

Девушка в белом халатике показалась со двора и направилась к телёнку, беззлобно разговаривая с ним на ходу:

— Опять удрал, Шалапут?.. Ну иди, иди, горе моё!

И снова тишина. Зарево на востоке всё краснее и ярче. И жизнь становится живее и живее. С вёдрами прошла к колодцу женщина. Конюх потихоньку вывел на проводку жеребца-производителя; тот заржал голосисто и призывно, ему ответил голос молодой кобылицы. Тихой развалистой походкой прошёл во двор пожилой колхозник с кнутом в руках. Все движутся медленно, спросонья, а говор — несмелый, тихий. Только где-то вдали крикнул пастух, выгоняя коров на первые выпасы: «Куда пошла-а?!» — и щёлкнул кнутом, рассекая тишину.

Никто пока не спешит.

Но вот… лопнула тишина!

Застрекотал пронзительной пулемётной очередью пускач дизельного трактора, и звук его забарабанил по селу, несколько минут тормошил хаты, позвякивая в стёкла: и трещит, и трещит, и трещит. Так же сразу он умолк, а вслед за ним послышались сначала спокойные вздохи, а затем и ровный рокот дизель-мотора. Вот и ещё такой же пускач рассек воздух, и снова уже другой дизель заговорил баском на всё поле. Весёлым перебором ворвались в общий рокот колёсные тракторы ХТЗ.

День колхоза «Новая жизнь» начался. Ездовые заспешили во двор. Плотники застучали, запилили, и звуки топоров, застревая в общем потоке рокочущей волны, то терялись, то возникали снова. А весёлое весеннее солнце взошло и брызнуло на колхоз чуть тёплыми лучами.

Мне необходимо было провести этот день в бригаде Митрофана Андреевича Каткова. И я решил пораньше найти бригадира: днём трудно поймать его в поле на громадном массиве бригады в тысячу гектаров. Встретились мы в воротах бригадного двора.

— Доброе утро! — поздоровался он.

— Доброе утро!

— А я домой: на завтрак.

— Что так рано? Солнце встаёт, а уже и завтрак.

— У меня заправка такая: наряд — вечером, ранним утром — во двор, а потом — в поле, на весь день.

Мы договорились о плане наших поездок по полям. Вдруг, ни с того ни с сего, он взял меня за локоть, и спросил:

— А ну-ка, Владимир Акимыч, скажите: что есть блин?

— Блин? — удивился я.

— Да, блин. Не знаете? Блин — залог здоровья. Солнце, воздух, вода и… блин! — Он весело расхохотался. — Пошли ко мне, зоревой завтрак учиним. Попробуете, какие блины умеет сотворять моя хозяйка. Пошли, пошли!

Я пробовал отказаться, упирался. Но где там! Он стал против меня, взял за пуговицу ватника и молча улыбался шустрыми чёрными глазами. Не пойти было невозможно.

Мы зашагали рядом.

— Значит, залог здоровья? — переспросил я.

— Именно. Эх, сколько этих блинов поедается всем колхозом! Уму непостижимо. Есть у меня в бригаде Прокофий Иванович Филькин. Вы-то его знаете хорошо. Так вот он-то умеет едать блины. Отлично умеет. Пригласила его как-то тёща в гости: «Приходи, дескать, Проша». «С нашим, — говорит, — удовольствием, мамаша». Завела она добрую дежу теста и стала его кормить, Прокофия-то. Стал он есть. Только блин со сковороды, а он его — трубкой. Раз в сметану и — в рот, целиком! Раз! И — в рот. Раз! И — в рот. Она печёт, а он на лету поедает их. Раз! И — в рот. Раз! И — в рот. Дежа кончается — такая дежа, что пятерым хватило бы. Умаялась тёща. Испекла она последний блин, сбросила со сковороды и говорит: «Ух! Как и не пекла!» А Прокофий Иванович-то вытер пот рукавом и отвечает: «Эх-хе-хе! Как и не ел!»

Я рассмеялся. Митрофан Андреевич — тоже. Трудно поверить, что вот этому весёлому, не по летам моложавому человеку сорок два года, что он четыре раза ранен во время Отечественной войны, что на его плечах — тысяча гектаров земли и двести человек и что сейчас — разгар весеннего сева.

Мы подошли к дому Каткова. Это не просто хата, а четырёхкомнатный домик, крытый железом, с аккуратным палисадничком. Из трубы тянулся лёгкий дымок. А когда взошли на крыльцо, то запахло и блинами.

— Фрося! — приветливо крикнул хозяин, входя в комнату. — Вдвоём пришли завтракать.

— Пожалуйте, — ответила она. — Мне хоть ещё двое. Хватит.

Помыли руки и уселись за стол. Катков шутил:

— Не знаю, как оно там по медицине, но если я с утра упакую дюжину блинков в полный диаметр сковороды да закантую поясом, то целый день — хоть бы что. Правильно, Фрося?

Ефросинья Алексеевна, наливая блин на вторую сковороду, ответила:

— Хвастаешь! Больше семи блинов не съедаешь.

— Ну, уж и нельзя лишнего прибавить.

Ефросинья Алексеевна улыбнулась и положила горячий блин на чистое полотенце, разостланное на столе.

Запах подрумяненного круглого и пышного блина захватил всю комнату. Ну и запах! Недаром же вся улица пахнет блинами там, где их пекут. Опустишь такой блин в миску со сметаной, положишь его в рот, а он так и дышит во рту! Вот уж, действительно, настоящие блины, какие не каждому доводилось есть.

Шипела сковорода. Потрескивало в печке. Хозяйка стояла к нам в пол-оборота, опершись на чаплик. Голова её повязана голубенькой, с цветочками косынкой; лицо уже покрыл лёгкий весенний загар. Она первая прервала молчание:

— Я ведь, Владимир Акимыч, насилу приучила его питаться. — Она указала на мужа. — Бывало, вскочит чуть свет, схватит кусок хлеба за пазуху и бежит. Теперь наладился. Вы ему не верьте, когда он о себе говорит. Я-то его знаю. Пришёл вот завтракать, будто только и день у него начался, а сам на рассвете уже и в тракторный отряд на мотоцикле съездил, и на ферме побывал, и наряд проверил…

— Уважаемая Ефросинья Алексеевна! — шутливо-строго обратился к ней Митрофан Андреевич. — Не переходите на личности: аппетит понижается.

Позавтракали мы отлично. Я поблагодарил хозяйку.

— Мне-то куда сегодня? — спросила она у мужа.

Митрофан Андреевич схватился за голову обеими руками и воскликнул:

— Прорыв! Развал бригады! Гроб дисциплине! Своей жене забыл наряд дать. Подскажи, пожалуйста, сама. Не на огороды ли? Точно: туда.

Жена улыбалась спокойной улыбкой.

Мы вышли. На крыльцо медленно поднялся нам навстречу отец бригадира, Андрей Петрович. Волосы у него совсем белые, как молоко, бородка подстрижена аккуратно, лопаточкой, а волосы — в кружок. Сразу видно — опрятный старик. Без малого девяносто лет имеет он за плечами, но видит и слышит ещё хорошо и не может не работать.

— Здравствуйте, Андрей Петрович!

— Здравствуй, детка! (Всех, кому меньше шестидесяти, он называет «детка».) А я вот, утречком-то, в огороде покопался. Я люблю — утром. — Он присел на лавочку. — Всё торопитесь. Весна… Хорошо — весна. Торопиться надо. Только вот не пойму одного: зачем перекрёстный сев? Для какой радости два раза по одной пашне ездить вдоль и поперёк: туда — полнормы семян, сюда — полнормы? Ну ладно, пущай урожай выше на полтора центнера, но узкорядный-то так же даёт, как и перекрёстный. Вот и делали бы узкорядные сеялки, а не гоняли тракторы вдоль и поперёк. А то, вишь ты, — обратился он к сыну, — в одном месте не начинал сеять — теряешь половину урожая, а в другом — взад-вперёд, вдоль-поперёк, вдоль-поперёк! А гасу-то, гасу сколько попалят!.. Сколько раз я тебе, Митроха, говорил: «Брось ты эту затею! Не может быть того, чтобы наука гоняла тракторы туды-сюды». Узкорядные надо! Один раз сеять по одному месту.

— План есть на перекрёстный сев, папаша. План надо выполнять.

— «План, план»… Заладили, как сороки на суку. Ты, Митроха, смотри за этим — на то ты и партейный. Значит, если план подходящий для колхоза и государства, то делай, а если не подходящий — плюнь! Аль напиши им туда. — Дед махнул рукой вверх, туда, куда, по его мнению, следовало писать. — Право слово, верно говорю, — обратился он уже ко мне. — Мне — и то доходит, а вы должны душой болеть… Ишь ты! Вдоль-поперёк, вдоль-поперёк!

— Андрей Петрович, — сказал я, — пока нет узкорядных сеялок, надо сеять перекрёстно… Урожай надо повышать.

Он, задумавшись, смотрел в пол и сразу же согласился:

— Пожалуй, так. А насчёт узкорядных — напишите туда… Блинков-то поели? — по-стариковски перешёл он вдруг на другую тему.

— Сыты, папаша.

— Блинки — это хорошо. После них человек делается прочный, тугой. Ходит себе день-деньской, до самого вечера… Ну идите. Торопитесь, неугомонные, торопитесь. — И он, покряхтывая, направился в хату, но в дверях повернулся к нам и сказал: — Митроха! Денька через два, а может и завтра, дождик должон быть. Налегни на сев-то.

— Вот тебе на! Глянуть на барометр, — забеспокоился Митрофан Андреевич. Он ушёл в хату, и тут же вернулся. — Да, давление падает.

— Ты на свою машинку смотри не смотри, а на днях дождю быть, — сказал Андрей Петрович.

— Как же это вы, Андрей Петрович, узнаёте об изменении погоды? — спросил я.

— Э-э, детка! Давно уж я живу-то. По всем приметам узнаю. Ласточка идёт низом, значит — мошка летит низом. Это раз. — Он загнул костлявый палец. — Курица обирается носиком, перо мажет жиром. Это два. — Он загнул ещё один палец. — У курицы, значит, шишка такая над хвостом имеется, жировая… Свинья тоже чует, тело у неё зудит, чешется она, солому в зубах таскает. Животная, она чувствует. И человек чувствует. Только иной замечает, а иному — наплевать… И в сон ни с того ни с сего клонит, и, если по старости, кости ноют, и волос на голове не такой делается, а спина — того…

Андрей Петрович загнул уже несколько пальцев, а Митрофан Андреевич нетерпеливо посматривал на меня и будто говорил глазами: «Разошёлся папаша, а времени у нас нет». Однако вслух он, обращаясь ко мне, заметил:

— Точно узнаёт папаша! Живой барометр.

— И лебеда тоже вот хорошая примета, — продолжал загибать пальцы Андрей Петрович. — Как снизу листочков слёзки пойдут, так и смотри другие приметы. Если все приметы сходятся, то уж хочешь не хочешь, а дождю быть… Примет этих много, детка. Много. — И он ушёл в сени, так и не разогнув пальцев, будто ещё и ещё вспоминал приметы и собирался фиксировать их на пальцах. Из сеней всё ещё слышался голос старика: — Дым примерно низом стелется, в трубу плохо тянет — тоже к дождику. Солнышко в тучи садится — жди мокрости. Много примет. Много. И всё правильные.

Мы сошли с крыльца.

— Теперь минут на десять завернем во двор. Могут оказаться отставшие, надо их подтолкнуть, — сказал Митрофан Андреевич и ускорил шаг.

— Громадный опыт у папаши, — продолжал он на ходу. — Интересно, почему учёные метеорологи не дадут научных объяснений народным приметам? Люди тысячи лет примечали: не можем же мы выбросить эти наблюдения.

— Практически мы их и не выбрасываем, но объяснить, конечно, надо бы метеорологам, — согласился я.

Войдя в ворота бригадного двора, мы увидели двух колхозников. Один из них, Витя-гармонист, осматривал колесо, а второй, тот самый Прокофий Иванович, запрягал лошадей. Митрофан Андреевич как-то сразу помрачнел и направился прямо к ним.

— До десяти стоять будете? — спросил он строго.

Витя-гармонист — с пышным чубом, в клетчатой кепке, заброшенной на затылок так, что, казалось, вот-вот она упадёт, — ухватил рукой обод колеса брички и потряс его.

— Обратите внимание, Митрофан Андреевич: рассохлось. Разваливается. Виляет по дороге восьмёркой. Не колесо, а вальс «Разбитая жизнь». Не по моей вине задержался — ищу колесо.

— А почему допустил до этого? Ты ездовой. Разве раньше не видел, что колесо надо перешиновать? Тебе что: няньку на бричку надо? — Митрофан Андреевич засыпал Витьку вопросами так, что тот не сумел ничего ответить и стоял, вытаращив свои большие голубые глаза, будто недоумевал и собирался сказать: «А ведь и правда — я виноват! Как же это я так?» Но он ничего не сказал в оправдание, а только привёл кепку в надлежащее положение и спросил:

— Ну, а сегодня-то как же?

— Сегодня получишь штраф в один трудодень за халатное отношение к колхозному имуществу. Третий раз уже тебе замечаю, теперь придётся штрафовать. Колесо возьмёшь новое. Отправишься немедленно в поле. Завезёшь в кузницу старое колесо… Эх ты!.. «Разбитая жизнь»!

— Ну, во-от! Скорей уж и штраф. Безо всякого подходу… Я человек старательный, а ко мне без всякого убеждения. Возражаю.

— Уже третий случай с тобой. Хватит! Убеждал, убеждал, а ты теперь и с колесом допустил. То постромку потерял, то на «Разбитой жизни» ездишь.

Витя немного подумал и сказал:

— Исправлюсь. Клянусь инструментом! — И он постучал по ящику с баяном, который стоял в передке брички.

Митрофан Андреевич посмотрел на баян, потом на Витьку, брови его вздрогнули, в глазах появилась чуть заметная улыбка.

— Клянёшься? — спросил он.

— Не повторяю. Сказал твёрдо. — Витя ткнул себя большим пальцем в грудь.

— Ладно. Но только в последний раз. И кроме того, — музыка музыкой, но среди бела дня не баловать, а работать.

— Днём настроения быть не может.

— Что ж ты, играешь только ночью?

— Да, вечером или ночью. «Каприччио» разучиваю.

— И как оно?

— Получается.

— Вот с колесом только не получается.

— Проза, — возразил Витька и закинул ногу на ногу, опершись на бричку.

— Да ты что на одной ноге стал? Или думаешь до обеда стоять? Я с тобой уже пять минут потерял.

— Я что? Я ничего. Вы же сами музыкальный разговор затеяли.

— На́ ключ от сарая! Бери колесо.

— Момент! Один момент, и Витька будет в поле.

— Ну куда побежал? (Витя с разбега остановился и обернулся к нам.) Наряд возьми в кузницу. Колесо не примут без него.

— Не учёл. Есть, наряд взять в кузницу.

Митрофан Андреевич развернул блокнот, положил его на грядушку брички и быстро написал наряд. Он подал листок блокнота Витьке, и тот ринулся в сарай, выкатил новое колесо, действительно моментально заменил старое и выехал со двора, снова забросив кепку на затылок.

— Ох, Витька, Витька! Горе мне с тобой, — вполголоса сказал бригадир, глядя ему вслед. — Парень окончил семилетку, а места не найдёт. В сельскохозяйственную школу отказался наотрез, в техникум ни под каким видом не хочет, а зарубил одно: в музыкальное училище. — Он помолчал. — Наверно, надо правлением хлопотать да определять его по музыкальной линии… Всё равно уйдёт сам. Ну, этот с большим талантом, у него балалайка, и та плачет… А все остальные тоже уходят. Как только окончил семилетку, так и до свидания: поминай, как звали! Из всего колхоза один Петя Федотов агрономом будет, а другие — кто куда. Даже обидно: семилетка в колхозе, а по сельскому хозяйству не учат. Только и знаний дают, как фасоль прорастает. С детства отбивают интерес от поля: выходит парень из семилетки и ни бельмеса не соображает ни в полеводстве, ни в животноводстве, ни в технике сельского хозяйства. — Митрофан Андреевич с досадой стукнул блокнотом о ладонь и заключил: — Честное слово, напишу в Цека партии по этому вопросу. — Вдруг он спохватился и глянул на ручные часы. — Уже больше десяти минут торчим здесь, а он всё запрягает, — и кивком головы указал на Прокофия Ивановича.

Прокофий Иванович — мешковатый на первый взгляд, тучный мужчина лет пятидесяти, с круглым красным выбритым лицом — медленно обходил вокруг брички. Он неуклюже перестанавливал мощные ноги и ощупывал колёса, постромки, поправлял хомуты, трогал вожжи. Всё как будто бы было в порядке, но он снова принимался просматривать, ощупывать, что-то всё-таки прилаживать и поминутно каким-то полусонным голосом говорил:

— От ты, ёлки тебе зелёные!

— Что он медлит? — спросил я потихоньку у Митрофана Андреевича.

— Ему стронуться с места труднее всего на свете.

— А вы пошевелите его построже…

— Этого нельзя. Я его отлично знаю: растревожь с утра, так целый день будет мучиться. Но уж если начнёт работать, то… В общем, сами увидите.

Однако Катков не выдержал и двух — трёх минут и обратился к нему:

— Прокофий Иванович! Что у вас там?

— Хомут, — многозначительно ответил тот.

— Что — хомут?

— Не видишь: с Великана хомут.

— Великан захромал.

— Знаю — захромал… От ты, ёлки тебе…

— Ну?

— Что — ну? Другого коня дал конюх заместо моего. Сам знаешь.

— Так что ж тут такого? И поезжайте.

— А?

— Поезжайте, говорю, быстрее: спешить надо. Потник под хомут вчера подшили, подогнали хорошо. — При этом Митрофан Андреевич потрогал хомут, сунул под него ладонь. — Хорошо сидит хомут. Не задерживайтесь.

— От ты, ёлки зелены! У меня лошади не парные, а я сломя голову скачи. Надо всё проверить, приладить и… этого… Великана посмотреть. Ты посмотри сам. Может, лечить надо, а я уеду и не узнаю. А потом ты же и скажешь: «Прокофий, мол, такой-сякой». — Говорил он всё это будто нехотя, с расстановками, без жестов и, казалось, обдумывал каждое слово.

Наконец терпение бригадира иссякло.

— Да до каких же пор стоять-то будешь?

— Великана посмотри, — всё так же невозмутимо отозвался Прокофий Иванович.

— Тьфу! — плюнул Митрофан Андреевич и, отвернувшись в сторону, сказал: — Веди Великана! Я и без тебя его смотрел и знаю, что с ним.

— А то при мне посмотри. Лошадь, ёлки зелены, любит хозяина… А я, ёлки зелены, должен целый день думать, что с моей лошадью. — При этом он, казалось, пытался сойти с места, но это далось ему нелегко.

— Да веди же лошадь! — слегка повысил голос Митрофан Андреевич.

— Что ж ты сердишься? Тут без никакого сердца. Лошадь за мной закреплена, я на ей пять лет работаю. Как это так: сел — и уехал? Лошадь, она, ёлки зелёные… как бы, например, к человеку приставлена.

— Прокофий Иванович! Ей-богу, не выдержу! — воскликнул Митрофан Андреевич.

После этих слов Прокофий будто и чаще зашевелил ногами, но зато шажки его стали мельче, и никакого ускорения не получилось — одна видимость. Наконец он вывел прихрамывающего Великана. Митрофан Андреевич поднял больную ногу лошади, зажал её меж колен и заговорил сдерживаясь:

— Плоское копыто. Намяла под стрелкой, ковать надо на войлок.

— Вот и я так думаю. Правильно.

— Подкуём завтра утром.

— Кто?

— Кузнец, конечно.

— А кто поведёт?

— Конюх.

— Не-е! Я сам. Пиши наряд. Завтра чуть свет сам поведу в кузницу.

— Ох! — вздохнул бригадир. Он написал наряд и вручил его Прокофию Ивановичу. — Ну теперь-то всё?

— Всё, — утвердительно ответил тот. Он аккуратно сложил наряд вчетверо, положил в полинялую кепку, надвинул её прочно и полез в бричку. Наконец тронул лошадей, но они, чуя характер ездового, тоже не спешили. И уже через десяток метров Прокофий Иванович остановил их: — Тпру! Елки тебе зелёные!

Теперь он сдвинул кепку легонько на лоб, почесал затылок. Оглянулся на нас. Посмотрел на лошадей. Потом снова в нашу сторону и… продолжал стоять, пока не увидел мальчика у ворот.

— Пашка-а! — крикнул он.

— А-а?

— Иди-ка!

Мальчик подбежал и спросил:

— Чего вам, дядя Прокофий?

— Подай-ка сумку с продухцией. Вон она лежит. Заторопился — забыл.

Паша подал объемистую сумку, а Прокофий Иванович тронулся наконец с места.

— Как уж это начнут торопить, как начнут, обязательно, ёлки тебе зелёные, забудешь чего-нибудь… Но-о! Заснули-и! — Он слегка взмахнул кнутом, который у него был только для видимости (лошадей он никогда не бил), и выехал за ворота.

Громкоговоритель отбивал поверку времени. Митрофан Андреевич заторопился.

— Семь, — сказал он. — Задержались немного. — Он быстро выкатил мотоцикл из сарая и сразу повеселел. — Вот машина незаменимая — ИЖ-49. Три подарка нам от советской власти в последние годы: самоходный комбайн, мотоцикл ИЖ-49 и… автомашина «Москвич». — Последнее слово он произнёс с лёгким вздохом.

Никаких средств передвижения Митрофан Андреевич не хочет знать, кроме мотоцикла (хотя на «Москвич» уже собирает деньжата). Он не просто ценит мотоцикл как машину — он его любит. Вообще, Катков к машинам неравнодушен. Зная эту его слабость, я прислонил ладонь к рёбрам охлаждения мотора — он был горячим — и подумал: «Э-э! Да он и правда полполя объездил ещё до солнца».

— А заводить будем полчаса? — пошутил я.

— Он у меня и холодный заводится, как часы. — В словах его послышались ревнивые нотки.

Митрофан Андреевич слегка — совсем маленечко — надавил педаль стартера, не прикасаясь руками к мотоциклу, и мотор заработал так, будто только и ждал хозяина: тихо похлопывая и слегка вздрагивая.

Я сел на заднее сиденье, и мы помчались в поле. Но около зернохранилища нам замахали руками, закричали, требуя остановки. Сильнее всех кричала Настя Бокова:

— Стой! Подожди! Митрофан Андрееви-ич! Сто-ой! — Она стояла в кузове автомашины и махала платком.

Мы завернули к зернохранилищу.

— Что у вас тут? — спросил Митрофан Андреевич.

— Не тут, а там, — указала рукой Настя в поле. Она — сильная, раскрасневшаяся от возбуждения — была, видно, не в себе.

— Что — там?

— Беда, Митрофан Андреевич…

Отец Насти убит в боях во время Отечественной войны, мать вскоре после этого умерла, а Настя осталась десяти лет сиротой. Взял её к себе тогда Прокофий Иванович Филькин, который после ранения остался «по чистой»; воспитывал, как мог: брал ежедневно с собой в поле, ещё девчонку научил работать косой, топором, управлять лошадьми, а к семнадцати годам Настя уже умела делать любую мужскую работу. Теперь ей уже двадцать лет, и она живёт в своей собственной хате, что осталась от семьи. Но Прокофия Ивановича любит, как родного отца. Колхоз для неё — родной дом, но вот только не любит Настя женской работы, не любит полоть тяпкой, сажать овощи, вязать снопы; во время сенокоса она косит наравне с мужчинами, во время сева и уборки грузит зерно, иногда подменяет Прокофия Ивановича, когда тому надо отлучиться, и работает на его лошадях. (Кроме неё, он никому не доверяет своих лошадей, а из колхоза отлучается лишь в самых исключительных случаях.) Вообще-то Настя собирается быть шофёром. Сейчас она работает грузчиком на автомашине и ещё с рассветом начала развозить семена по тракторным сеялкам.

— Митрофан Андреевич, дизельный трактор стал — авария, — тихо произнесла Настя.

Первая песенница и шутница на селе, она и «Барыню» откаблучит так, что парни за затылки хватаются, и «Русскую» выбьет с дробью — головой закачаешь. А сейчас не узнать Насти.

Митрофан Андреевич нахмурился и посмотрел на запад, где плотные кучевые облака вылезли ватагой. Он буркнул потихоньку:

— Вот, чёрт возьми!

— Давай в отряд! Скорее! — сказал я.

— Всё теперь пойдёт вверх ногами на весь день, — возмущался бригадир. — Перекрёстного посеяли половину, а половина осталась. Пойдёт дождь — беда. — Он завёл мотоцикл и с ходу набрал скорость.

Через несколько минут мы были в отряде. Тракторная будка прилепилась в вершине лощины, в затишке. Около неё стоял гусеничный трактор ДТ-54 с отнятым картером. На гусенице рядышком сидели два тракториста — Костя Клюев и Илья Семёнович Раклин. Раклин сосредоточенно курил, а Костя держал в руках аварийную деталь и поругивался про себя чуть слышно.

— Что? — спросили мы оба сразу.

— Нижнюю головку шатуна разорвало. Картер пробило, — ответил Илья Семёнович. Голос у него с хрипотцой. Он работал в ночной смене: весь вымазан в нигроле, глаза от бессонной ночи красные.

— Что ж стоять? — загорячился Катков. — Снимайте головку, вынимайте поршень. Надо шатун заменять тоже… Чёрт возьми, и картер везти в эмтээс — сажать латку… Тьфу! Не меньше как на двое суток вышел из строя. Чего же стоять-то?

Илья Семёнович выслушал Каткова и так же сосредоточенно и спокойно ответил:

— Авария серьёзная. Без старшего механика даже бригадир отряда не имеет права разбирать трактор в таких случаях. — Он указал кивком головы на будку. — Слышите?

Из будки было слышно, как кто-то вызывал по рации:

— Урожай!.. Урожай!.. Урожай!!! Чёрт возьми!

Мы вошли с Катковым в будку. Около рации стоял вполоборота к нам бригадир тракторного отряда Федулов.

— Урожай! Ну, Урожай же! Урожай! — Он пристукивал при каждом слове гаечным ключом по столу. — Урожай!.. Тоня-а! — вскрикнул он вдруг и бросил ключ на стол. — Тоня! Где ты пропадала, чёрт возьми?

Рация отвечала граммофонным звуком:

— Я тебе, Василь Василич, не Тоня, а Урожай. И ключом по столу не стучи. Если все так будете стучать, то связь невозможна.

— Да я же полчаса стою, как дурак…

— Я в этом не сомневаюсь.

— У меня авария, а тебе шутки.

— У меня сегодня вторая авария. Если мне с каждым плакать, то глаза высохнут, тебе же хуже будет, а рация охрипнет от мокрости. Кого тебе?

— Старшего механика. Поскорей, пожалуйста.

— Сотая доля секунды! — ехидничал граммофонный голос дежурной Тони. Потом слышно было, как она крикнула: — Иван Васильевич! У Федулова авария. — И, пока все ожидали механика, Тоня спросила: — Вася?

— А? Я, — ответил Федулов и оглянулся на нас.

— Раскис? Ава-ария-а! — И слышно, как она стучала по столу, подражая ему. — Не капризничай, Федулочка! Иван Васильевич вылечит.

— Не вылечит так скоро. Дело серьёзное, — всё ещё угрюмо возражал Федулов.

— А ты ляжь вверх животом на пашню и кричи караул… Ей-богу, поможет.

Федулов улыбнулся и снова посмотрел в нашу сторону.

— Тебе шутки, а у меня в одном дэ-тэ двадцать процентов всей силы отряда.

— Что там у тебя стряслось? — послышался в рации голос старшего механика.

— Картер пробило. Нижнюю головку шатуна, в третьем, разорвало.

— Не может того быть! — воскликнул механик. — Сейчас выезжаю. Через двадцать минут буду.

Я подошёл к рации и вызвал:

— Урожай!

— Я Урожай, — ответила Тоня. — Кто?

— Луков.

— Здравствуйте, Владимир Акимыч!

— Здравствуй, Тоня! Позови-ка быстренько старшего агронома, Михаила Петровича.

— Он здесь. Собирается уезжать. Сию минуту!

— Я слушаю, — вскоре отозвался и Михаил Петрович.

— Дизельный вышел из строя суток на двое. Делаю перегруппировку отряда: два ХТЗ прекратят культивацию, дадим каждому по одной сеялке и будем продолжать перекрёстный в течение суток. В графике сделаю соответствующее изменение.

— Свет для ночного сева будет на обе сеялки?

— Отвечай, Василий Васильевич, — обратился я к Федулову.

— На одну не будет, — ответил он.

— Сделаешь свет, — сказал Михаил Петрович.

— Да ведь фары нету! — воскликнул Федулов.

— Возьмёшь в восьмом отряде и сделаешь свет, — повторил твёрдо Михаил Петрович, а мне сказал: — С перегруппировкой согласен, вносите изменение.

Потом всё притихло.

Федулов как-то смущённо повёл могучими плечами, провёл по чёрным волосам ладонью ото лба к затылку и задумчиво посмотрел в окошко.

Катков, наоборот, чуть просветлел и обратился ко мне:

— А Михаил Петрович — толковый агроном! Сразу понимает дело, с полуслова понимает.

Федулов зашёл за будку, будто спрятался, но не прошло и двух минут, как оттуда рявкнул заведённый мотоцикл. Он выехал из-за будки и сквозь треск мотора крикнул:

— Доеду в восьмой отряд. У них один трактор стоит, фару возьму на ночь. Приедет механик — снимайте головку, вернусь быстро.

— Подожди-ка, Вася, — сказал Катков, сделав ему знак заглушить мотор.

Стало снова тихо.

— Ты сперва напиши трактористам распоряжение. А то уедешь, а я буду с ними договариваться полчаса. Пиши.

Федулов положил блокнот на бачок мотоцикла, написал распоряжение и вручил его Каткову. Затем он умчался, а Катков посмотрел на часы и сказал:

— Без десяти восемь. Едем? — спросил он у меня.

Я не ответил и смотрел на Илью Семёновича Раклина. Тот, как сидел на гусенице, так и заснул, откинув голову и прислонившись к капоту двигателя. Костя заметил мой взгляд и сказал:

— Он уже две ночи не спавши… И третья не предвидится. Так вот, меж делом, заснёт на ходу…

— А ты? Ты же подсменный.

— На втором дизеле тракторист болен. Мы втроём — на двух тракторах — днём сеем, а ночью культивируем… И сам Федулов сегодня ночью работал, не спал ни вот столечки, — и Костя показал самый кончик ногтя.

— Ты-то тоже не спал сегодня?

— Я что, я могу, — угрюмовато ответил он и вздохнул, глядя на кусок головки шатуна, который он продолжал держать в руке. — Вот горе-то наше! И надо же ей лопнуть сегодня! Подождала бы недельку… Ведь оно ж вон сколько кругом не сеяно!.. Смотрите! — Костя протянул мне кусок головки шатуна. — Раковина, заводской дефект. Я тут ни при чём…

— А сколько, по-твоему, придётся стоять?

— Да сколько? Картер в эмтээс везти надо. Гильзу новую надо. Поршень, шатун. Если всё это есть, то… кто её знает, а если нету, то тогда — я уж и не знаю.

Катков рванулся в будку, и оттуда было слышно, как он говорил по рации:

— Урожай! Урожай? Тоня! Узнай срочно, есть ли для дизеля запасные детали: гильзы, шатуны, поршни.

Через несколько минут Катков вышел из будки.

— Всё есть, — сказал он.

Костя несколько повеселел. Он зашёл вперёд трактора, похлопал по радиатору и сказал, как живому:

— Ну ты, инвалид! Ничего, ничего.

На душе стало немного легче, и мы с Катковым помчались переводить ХТЗ на сев. По дороге встретилась нам автопоходная мастерская. Наверно, механик разыскал её в массиве по радио и направил сюда. Нам стало веселее. Митрофан Андреевич прибавил скорость и по-мальчишечьи крикнул:

— Держись, Владимир Акимыч!

В ушах засвистело. Борозды пошли вкруговую. Автоколея, по которой мы ехали, набегала на нас узкой лентой и проваливалась под мотоцикл, как молниеносный конвейер; а та колея, что рядом, бежала в противоположную от нас сторону. Никаких толчков — так мягок в езде ИЖ-49.

Митрофан Андреевич что-то подпевает в тон мотоциклу, но что — разобрать трудно. А телеграфные столбы несутся к нам редким частоколом. Каждый из них, проскакивая мимо мотоцикла, кажется, чуть сваливается в сторону, и звук мотора ударяет о столб хлёстко и звонко: ж-жих! И проскочил. Ж-жих! И проскочил.

Но вот близ дороги стоит трактор. Тракторист кончил загон пахоты и, видно, собирается переезжать в другое место. Мы остановились около него. В середине загона пахота была отличной — чёрная пашня лежала без единой полоски огрехов. Но края пахоты пестрели «облизами»; треугольнички незапаханной стерни, похожие на балалайки, и канавки от небрежных заездов уродовали вид пашни. Иной бригадир, глядя на такое, будет кричать на всё поле, выходить из себя, а бывает — что там греха таить! — и выражаться начнёт чёрным словом, для крепости. «А как, — думал я, — отнесётся к этому Катков?»

Митрофан Андреевич сдвинул фуражку на лоб.

— Та-ак…

Он бросил пристальный взгляд на тракториста, ухмыльнулся и с хитроватой весёлостью крикнул:

— Здорово, Лёня-а! Как спалось?

— Я пахал ночью, — ответил Лёня. Малый он молодой, лет девятнадцати; над губой — пушок, вымазанный с одной стороны автолом. Невысокого роста, плотный, он смотрел недоверчиво на Каткова. — Вон сколько напахал! А вы — «спалось»!

— Значит, всё отлично?

— Отлично. Пахота — во! — Лёня поднял большой палец и вытер рукавом лицо, от чего оно стало ещё грязнее.

В его покрасневших добродушных глазах исчезла искорка недоверчивости, они прямо-таки подкупали, и мне стало жаль юношу. Боялся я острого на язык Каткова… Только, как оказалось, напрасно боялся.

— А что я хотел у тебя спросить?.. — продолжал Катков серьёзным тоном.

— Что?

— Если я сошью тебе первейший из всего колхоза кожух… Чёрной дубки или хромовой, как шёлк, выделки, из самой лучшей овчины… — Он щёлкнул пальцами и вытянул ладонь, будто кожух уже висел у него на руке.

— Ну?

— Подожди — я договорю. Сошью такой вот кожух, а воротник и опушку сделаю от старой, дохлой, полинялой козы… Будешь носить такой кожух?

— Не. Не буду. Это, может, дурачок какой будет носить. А зачем портить дорогой кожух? Лучше уж не шить совсем.

— А ты-то именно так и сделал! Сшил дорогой кожух, а опушку — от облезлой козы. — И он показал Лёне на балалайки, канавки, валики, в общем, на всю «опушку».

Лёня слегка покраснел, сделал движение локтями, будто почесал бока, и не нашёлся, что ответить.

— Ну хорошо, а как ты думаешь — моя учётчица примет от тебя такую пахоту? Нет, не примет. И я акт не подпишу.

— Значит, пропахал задаром всю смену? — нерешительно спросил Лёня.

— Благо, ты первый сезон работаешь, а то бы припечатал я тебе расход. Теперь уж не знаю, как быть… Что Владимир Акимыч скажет, так и будет. — И он пошёл к мотоциклу, посвистывая, будто то, что я скажу Лёне, вроде бы и неинтересно ему знать.

— Опаши края хорошенько, — сказал я Лёне. — Сейчас опаши, пока старший агроном не проезжал. А в следующий раз без контрольной борозды не начинай пахоты. Сперва поперёк краёв борозду пройди, а потом и начинай. Плуг будет сразу входить в пашню. И… опушкой не будешь портить кожух.

Лёня улыбнулся.

— Опашу. Прямо сейчас и опашу. — И он облегчённо вздохнул.

Мы поехали дальше. Я оглянулся и увидел, что Лёня, держа в руке шапку, смотрел нам вслед. Ну, этот ещё молод, начинающий!.. А ведь многие трактористы, и научившись отлично обрабатывать землю, не считают нужным заправить края пахоты или сева, привести в порядок дорогу около пашни. Едешь потом близ такого посева и видишь: в середине — отличный хлеб, а с краю — бурьяны да канавы. Бьются бригадиры полеводческих бригад над этим вопросом, спорят, доказывают, настаивают, но «балалайки» — нет-нет да и выскочат над дорогой. Ну и здорово же придумал Катков — с кожухом!

Оба ХТЗ мы перевели на сев без задержки и направились на посадки лесополосы — за девять километров от села, на границу землепользования колхоза.

Снова засвистело в ушах, снова — поля, поля. Кажется, и нет края этому могучему простору. Бескрайность колхозных полей в степи чернозёмной зоны поражает не только человека, впервые увидевшего поле. Этот простор удивляет и того, кто в поле встречает и провожает каждую весну. Удивляет потому, что редко встречаются люди без машин. То встретите деловитый ДТ с сеялками или культиваторами, торопливо перебирающий гусеницами, будто спешащий поскорее охватить этакую громадину — поле, и кажется он рачительным хозяином, главным из всех тракторов; то вдруг из-за пригорка вынырнет поджарый тракторчик У-2 и спешит, спешит, старается из всех сил с одной сеялкой; или старичок ХТЗ, доживающий в труде последние годы, ползёт со своим отвислым животом-картером, опираясь на неуклюжие колёса, и урчит, урчит себе по-стариковски, напоминая о том, что он совсем недавно был лучшим из всех марок тракторов (теперь уже таких не делают). И снова ДТ — такой молодчина-трактор!

На каждом прицепе — один — два человека, не больше. Так мало людей, и так много земли они засевают. Поразительна сила машины в наше время! Люди управляют машинами и сами подчиняются ритму техники. Разве только на склонах, над яром, да на огородах увидите отдельные группы людей — на ручной работе, а так везде машина, машина! И уже много лет мы видим такое, а — поди ж ты! — радостное удивление возникает снова и снова, когда весна приходит с птичьим перезвоном в поле, когда тракторные будки лепятся в затишке лощины под огромным голубым небом.

Мы оставили мотоцикл на дороге и пошли через пашню к месту лесопосадок пешком. Это близенько, метрах в ста пятидесяти от места остановки. Митрофан Андреевич мне сказал, указывая на лесопосадки:

— Дедовская «техника» из одиннадцати деталей.

— Как это? — не понял я.

— Очень просто. Лопата плюс десять пальцев. — Он чуть помолчал и добавил: — Одну бы лесопосадочную машину на эмтээс — и вполне достаточно. Вот буду сидеть целую весну на посадках всей бригадой, а плана всё равно не выполню. Не успею.

— Надо успеть.

— Это ты, Владимир Акимыч, по обязанности говоришь. Давай по душам говорить.

— Давай.

— Почему наш колхоз имеет хорошие посадки, мы знаем оба. Сажаем столько, сколько осилим прополоть. Почти ежегодно не выполняем плана, а лесополосы хорошие и — много. Бьют нас за это и в хвост и в гриву, а лесополосы есть. Но почему же в большинстве колхозов района посадки — не посадки, а рассадник бурьянов? Вот и вы, небось, скажете: «Секретарь колхозной партийной организации товарищ Катков, а говорит не так, как надо». Постойте, постойте! Дайте — сам буду отвечать, — заторопился он, будто боясь, что я снова буду говорить «по обязанности». — Да потому, что  с п у с т я т — понимаете? — он засмеялся, — спустят план в двадцати гектаров на весну, д о в е д у т — понимаете? — доведут саженцы до колхоза этак тысяч на двести, и — выполни! Выполняют старательно многие. Сажают до июня месяца, когда уже и саженцы распустят листья и земля просохнет. План-то выполняется, а леса нет. Так яответил или не так?

— Что ж тебе сказать, Митрофан Андреевич? Говоришь ты правильно. И то, что лесопосадочные машины есть замечательные, а у нас в эмтээс — ни одной, это тоже правильно. Но то, что они будут в каждой эмтээс, — за это ручаюсь — тоже правильно. И сажать лес в поле мы будем. Никто и никогда не отменит учения Мичурина — Докучаева.

— С этим я согласен на сто процентов. Но только, думаю, промахи есть в этом деле большие. Денег ухлопываем по району уйму, а дело с лесозащитными полосами в колхозах — не ахти как ловко. — Митрофан Андреевич помолчал. — Я вот думаю написать и министру машиностроения…

— О чём?

— О чём с неделю назад говорили: о навозоразбрасывателях, о туковых сеялках. Ведь этакая махина навоза пропадает зря только потому, что не успеваем его внести «машинкой в одиннадцать деталей…» А удобрения разбрасываем так, как сеяли сто лет тому назад, при царе Николашке, — из лукошка. Понимаете ведь — невозможно! — Лицо Каткова вспыхнуло, он рубил ладонью воздух при каждом вопросе. — Как же вы думаете, товарищ министр, с этим делом? Нет, не писать об этом невозможно, Владимир Акимыч!

— Надо писать, — подтвердил я. — Напишем вместе.

Мы подошли к лесопосадочным звеньям. Женщины работают здесь уже несколько дней. Мы поздоровались. Все ответили приветствиями, сразу же окружили нас кружком и заговорили в несколько голосов, разом:

— Саженцы кончаются.

— Вода на исходе!

— Без поливки сажать или нет?

— Митрофан Андреевич! Хвист приедет?

Митрофан Андреевич замахал руками, затем приставил к ушам ладони трубочкой, повернулся в кругу женщин и тоже закричал:

— Ничего не слышу! Не слышу! Громче!

Женщины засмеялись. А он уже спокойно, без шутки, говорил:

— Поодиночке, не все сразу.

Но он всех услышал и всех понял. Он привык слушать хоровой разговор колхозниц, которые часто высказываются все вместе, но замолкают, если предложить выступать поодиночке. Не дожидаясь возобновления вопросов, он ответил:

— Саженцы и воду привезёт автомашина в обеденный перерыв. Без полива не сажать. Товарищ Хвист должен приехать: была от него записка ещё вчера. Разрешите зачитать?

И, опять не дожидаясь ответа, достал записочку и прочитал шутливо-торжественным тоном, упершись одной рукой в бок:

— «Глубокоуважаемый товарищ Митрофан Андреевич Катков! Согласно плану, спущенному со стороны райпотребсоюза, и развёрнутому графику движения полевой торговли сельпо в горячие дни весенней посевной кампании в вашу бригаду прибудет разъездная торговля разными товарами. Продажа в порядке живой очереди.

С горячим кооперативным приветом предсельпо Е. Хвист».
Все слушали улыбаясь и молча. А Катков спросил тем же шутливым тоном:

— Какие будут соображения?

— Хвисту взбучку дать, — коротко сказала звеньевая Анюта. — Давайте, бабочки, баню ему устроим!

— Покритиковать не мешает, — поддержал и Митрофан Андреевич, — но только по-хорошему, вежливо.

— А мы и так — вежливо, — сказала всё та же Анюта. — А то до чего дошёл: неделю сидим без спичек, а у мужиков без табаку уши попухли. Приди в магазин и спроси у него: «Спички есть?». «Есть, но для полевой торговли». — При этом Анюта вздёрнула лицо вверх, сморщила и без того маленький носик, сложила руки по-наполеоновски, отставила одну ногу и, подражая председателю сельпо, произнесла: — «У меня план спущен сверху донизу!»

Все разом захохотали: очень уж похоже изобразила Анюта товарища Хвиста.

— «Я тебе продам табак, — продолжала она в той же позе, — а план должен провалить! Ин-те-рес-но! Хм! Я план полевой торговли выполню на пятьсот процентов! Я пять дней накопляю силы! Я — во!» — И она под общий хохот ударила себя кулаком в грудь.

Весело смеясь и переговариваясь, женщины стали занимать свои места на линии посадки и принялись за работу. Я прошёлся по рядам новой лесополосы: всё было в порядке. А работающие нет-нет да и оглянутся на меня — не найдёт ли, дескать, какого изъяна.

Мы отправились с Митрофаном Андреевичем дальше пешком. Метрах в двухстах от нас расположен склон, на котором работа на тракторах почти невозможна. Такие участки обрабатываются всегда лошадьми. Надо было решить на месте, судя по почве, нужна там культивация в этом году или можно обойтись двухследным боронованием. Вдоль яра, по краю, протянулась приовражная лесополоса, посаженная восемь лет назад; молодые листочки уже распустились, и уже какая-то пичуга приветливо чирикнула нам из-за веток. Облака стали менее густыми, и солнце, проглядывая на землю в просветы, помаленьку расталкивало их в разные стороны. Было тихо. Там и сям, поперёк склона, колхозники боронили зябь во второй след.

Прямо к нам двигалась пара лошадей, запряжённых в бороны, а сбоку около них шагал Прокофий Иванович Филькин. Он держал вожжи в руках, поигрывая ими и покрикивая на лошадей. Шаг его был ровным и размеренным настолько, что казалось, он подчиняется какой-то неслышной команде: шаг, шаг! Шаг, шаг! И так целый день по мягкой пашне, в которой утопают ноги по щиколотки. Уже по одной этой мякоти пашни видно, что никакой культивации здесь не требуется.

— Добрый день, Прокофий Иванович! — приветствовали мы разом.

— Здоровеньки были! — ответил он, но не остановился, а продолжал отмеривать свой бесконечный путь.

Мы пошли с ним рядом.

— Ну, как сменная лошадка? — спросил Митрофан Андреевич.

— Да… как? Так себе. До Великана — куды там ей! Великан — конь! То лошадь такая: брось вожжи и пусти по пашне — сам поведёт бороны и огреха не сделает, и назад повернёт сам. То лошадь — ум! — Он вздохнул и прикрикнул на лошадей: — Но-о! Заслушались, ёлки тебе зелены!.. Разговору рады!.. Я на том коне, — продолжал он снова спокойным и ровным голосом, — пять лет работаю, изо дня в день. Цены нету Великану…

— Может, покурим? — предложил я.

— Не занимаюсь: некурящий.

— И никогда не курили?

— Кури-ил. Курил здорово. Давно уж бросил.

— Говорят, трудно бросить? — спросил Митрофан Андреевич.

— То-ись, как это трудно? Есть дела потруднее. А это — надумал и бросил. Но-о! Разговоры!.. Куды ей до Великана!.. Бросил курить. Пришёл с работы и надумал… Бросил кисет в печку, а цыгарку положил на подоконник, готовую. Да. Положил… Да куды ты лезешь, ёлки тебе зелены! — беззлобно увещевал он лошадь. — Как это потянет меня курить тогда, а я подойду к цыгарке и говорю: «И не совестно тебе, Прошка, — сам себя не пересилишь?» — и положу опять цыгарку на своё место. Пересилил. За два дни пересилил. — Он немного помолчал и продолжал тем же неизменно ровным и спокойным голосом: — Себя пересилить можно… А вот бабу… не пересилил.

Митрофан Андреевич подмигнул мне незаметно.

— А что такое случилось? — спросил я.

— Да что… Настя-то ушла от меня через бабу. Вот, ёлки тебе зелены…

— Надо было как-нибудь уладить, — вмешался Митрофан Андреевич.

— Где там «уладить»!.. Женился-то я второй раз. Мне было сорок пять, а бабе — тридцать. Сперва ничего. А потом пошли у нас споры да разговоры. Настя по воскресеньям книжки читает, а баба зудит, а сама, ёлки тебе зелены, по грамоте — ни в зуб ногой. Я и так, я и этак — ничего не выходит. Ты, говорит, обуваешь-одеваешь неродную. Это она про Настю так… Ты, говорит, вставь мне золотой зуб… На тебе золотой зуб, ёлки тебе зелены, думаю себе. На! Вставил за сто рублей: таскай сотенную в зубах, ёлки тебе зелены, только утихомирься. Я их улаживаю, а она, баба-то моя, опять. Ты, говорит, каракулевый воротник к пальто купи и мне, как у Насти… На тебе каракуль, ёлки тебе зелены, за четыре сотни!.. Да. Ну, теперь-то, думаю, всё! Одёжа, как на крале, харч у меня всегда настоящий. Нет — одно: зачем неродная живёт в хате?.. Ушла Настя… Выпил я тогда с неспокою. Хоть и немного — одну кружку медную, грамм на четыреста, — но выпил… Рассерчал. Прогнал бабу из дома. Теперь один.

— А как же дальше теперь? — спросил Митрофан Андреевич.

— Кто её знает как. Настя всё время говорит: «Возьмите жену обратно. Не надо из-за меня жизнь расстраивать. Я, говорит, сама на себя заработаю всегда, а вас, говорит, всегда, как родного отца»… — У Прокофия Ивановича дрогнул голос, и он с горечью сказал: — Вот, ёлки тебе зелены… А Настю я обязан и замуж выдать по настоящему, как полагается.

— А как она, женщина-то?

— Серафима-то? Да баба она работящая, сготовить умеет хорошо — любой харч в дело произведёт… Правда, одеться любит… И из себя отличная баба… Всё при всём… Но ведь я же сироту воспитал. А у неё к Насте неприятность… Значит, человек без сердца… Ух ты, ёлки тебе зелены! — крикнул он сердито. Но нельзя было понять, ж кому это относится: то ли к новой лошади, то ли к бабе.

Мы прошли, разговаривая, до края загона. Он повернул лошадей, глянул, не останавливаясь на солнце и произнёс:

— Двенадцать.

Митрофан Андреевич посмотрел на часы и подтвердил:

— Почти точно: без десяти двенадцать. Можно на обед отпрягать.

— Не. Осадку надо сделать. Иначе ноги не отдохнут, без размину.

Прокофий Иванович пошёл за боронами медленнее, сдерживая лошадей и, как мне показалось, притормаживая ногами. Сразу остановиться он, наверно, не мог, как не мог быстро размяться утром. Какая-то громадная сила внутренней трудовой инерции в этом человеке: он трудолюбив до бесконечности, но медлителен до невозможности.

— Лавка приедет, — крикнул ему вслед Митрофан Андреевич. — У лесополосы станет, под курганчиком.

— Там и моя бричка, — отозвался Прокофий Иванович.

— Как по-твоему: хороший он колхозник? — немного погодя спросил я Каткова.

— Неплохой, я так думаю, — ответил Митрофан Андреевич. — Сколько ему попадало от всех семнадцати председателей за нерасторопность — ай-яй-яй! А я его всегда защищал: человек такой.

Мы вернулись к приовражной лесополосе. Там уже собрались на отдых женщины, девушки и несколько мужчин. Вскоре подкатила автомашина. В кузове стояла Настя и придерживала рукой связки саженцев.

— Ну-ка, дружно прикопать! — крикнула она.

Несколько человек встали, перенесли саженцы в заготовленную канавку и забросали их землёй, оставив на поверхности одни лишь верхушки. Настя открыла борт, подложила на край кузова два бревна-накатки и, одну за другой, ловко скатила четыре бочки с водой. Пустые бочки она вкатила в кузов по тем же накаткам и закрыла борт автомашины. Всё это она делала быстро и уверенно, по-мужски, а бочками, казалось, просто играла.

— Экая сила! — шепнул мне Катков.

— Молодчина девушка! — поддержал и я.

А Настя, закончив разгрузку-погрузку, выпрямилась в кузове, поправила закатанные до локтей рукава кофточки, поправила косынку, даже приладила привычным движением колечко-локон. Эти движения были у неё мягки и женственны. Вот она взглянула вдаль, в поле, и несколько минут присматривалась к чему-то. Чёрные узкие брови, длинные ресницы, чётко очерченные губы и румяные щёки были некоторое время неподвижны.

И вдруг она улыбнулась как-то иронически, вздёрнула брови вверх и громко сказала:

— Бабочки! Хвист плетётся. Во-он! — Она показала рукой вдаль и, взявшись за борт, легко спрыгнула вниз.

Вскоре на дороге показалась странная подвода. Большой ящик, прикреплённый к дрогам, тащила тощая кобылёнка с обтрёпанным хвостом. Ящик был похож на те, в которых возят хлеб, но значительно шире и высокий — в рост человека. На передке, свесив ноги, сидел возница, старый и дряхлый старикан с трубкой в зубах, по прозвищу «Затычка». Дед хотя и состоит в колхозе, но никогда в нём не работает, а отирается то около кооперации, то в сельсовете, а то и просто уходит из села невесть куда. Спросу с него никакого нет: стар уже. Рядом с ним, в той же позе, сидела продавщица сельпо, тётя Катя, в белом фартуке и таких же нарукавниках. Полное её тело колыхалось при каждом покачивании возка, а лицо было сердитым. Дед Затычка, наоборот, был весел, как всегда, и когда подъехал к нам, то приложил руку к козырьку и произнёс тоненьким голосом:

— Прибыл на каникулы!

Он, кряхтя, сполз с передка на землю и немедленно пристроился отдыхать прямо на земле, животом вниз.

Вдруг из-за фургона, с задка, ловко соскочил тощий, щупленький председатель сельпо и молодцевато воскликнул:

— Привет трудовому народу! — Он отряхнул брючишки, дунул почему-то на рукав коричневой тужурки, поправил серенькое кепи, тронул двумя пальцами узел галстука и произнёс: — Приступим, Катерина Степановна! Пожалуйста!

Но та слезла не сразу. Она поставила сначала ногу на оглоблю, — отчего дуга перекосилась, а клячонка пошатнулась, — а затем: уже грузно спустилась вниз.

— Фух-х! Боже ж ты мой! — произнесла она, вытирая лицо фартуком, и открыла двери фургона.

Товарищ Хвист заглянул внутрь своего походного магазина, осмотрел, всё ли в порядке, и улыбнулся. Серые бесцветные глаза устремились на тётю Катю. Говорят, что глаза выражают работу мысли, а вот у товарища Хвиста они, например, ничего не выражают абсолютно: наверно, врут люди… Поэтому, может быть, и трудно сразу понять, насколько он глуп или неглуп. Одним словом, он посмотрел на тётю Катю и обратился к ней так:

— Для начала, многоуважаемая Катерина Степановна, понимаешь, кружечку пивка — начальству. Без этого, каб-скть, нельзя… Начин — великое дело. (Часто употребляемое «как бы сказать» он произносил скороговоркой: «каб-скть».)

— Ты уж третью кружку вылакал: чем я буду расплачиваться? — проворчала продавщица вполголоса, но пива всё-таки налила.

— Напрасно, каб-скть, волнуетесь. — Он подмигнул тёте Кате, принял от неё кружку пива, отхлебнул глоток и объявил столпившимся колхозникам: — Только — в порядке очереди!

Настя о чём-то пошепталась с Анютой и сказала громко — так, чтобы все слышали:

— А горшков привезли, Ерофей Петрович?

От взрыва общего хохота даже и лошадёнка засеменила ногами. Казалось бы, что тут смешного? Но это был намёк на то, как в прошлом году Ерофей Петрович выехал без возницы и забыл торбу; когда же потребовалось дать лошади овса, он попробовал накормить её из горшка. Кончилось всё это тем, что лошадь укусила его за плечо. С тех пор Ерофей Петрович возненавидел всякую глиняную посуду и прекратил торговлю ею. А колхозницы прямо-таки взвыли без этой посуды. Вообще, по сельскому хозяйству Ерофей Петрович соображал плохо. По этой причине он завёз в сельпо сотню хомутов громадного размера, из которых только один годился на Великана. Все же остальные валяются на складе и по сей день. А ведь он, по его словам, руководствовался совершенно правильным принципом: «Маленький хомут налезет не на каждую лошадь, а большой — на любую». Вероятно поэтому же кобылёнка, запряжённая в фургон, могла бы при желании пролезть в свой хомут с ногами.

И почему только люди смеются? Не понять. Вот и теперь, когда все смеялись, Ерофей Петрович не пошевелил бровью: он пил пиво и изредка посматривал вверх, на облака.

Все стали подходить к дверцам фургона и покупать — кто спичек, кто табаку, кто платок.

— В порядке очереди! — ещё раз предупредил Ерофей Петрович. Но никто его не слушал.

Подошёл и Прокофий Иванович. Сначала он бросил взгляд на фургон и ухмыльнулся; затем обошёл вокруг лошади, просунул руку до локтя под хомут, покачал головой и с горьким сожалением произнёс.

— Животная.

Ерофей Петрович искоса осмотрел его с ног до головы, тоже ухмыльнулся и отвернул лицо в сторону.

— Папаша! От меня — пивка! — сказала весело Настя и подала Прокофию Ивановичу бокал пива. (Больше никто пива не купил, а возил его Ерофей Петрович, вероятно, «для начину».)

— Можно, Настенька, — согласился Прокофий Иванович. И большими глотками, разом, осушил сосуд. — Та-ак, — произнёс он удовлетворённо, — перед обедом пиво пользительно… А эта косынка что стоит?

— Двадцать восемь, — ответила уже повеселевшая тётя Катя. Глаза у неё, оказывается, добрые и немножко хитроватые. — Двадцать восемь — не деньги, а расцветка — лучше быть не может.

— Настя! Померь-ка косыночку, — ласково обратился Прокофий Иванович.

Тётя Катя набросила на неё косынку, быстро приладила и, любуясь, затараторила:

— Это ж, прямо-таки, для неё делано! Ай, мамушки, как идёт!

Прокофий Иванович неторопливо вынул кошель, рассчитался, отошёл к нам, развязал сумку с «продухцией» и принялся обедать. А Настю окружили девчата и все разом принялись обсуждать косынку, попивая ситро. Мы с Катковым полулёжа наблюдали торговлю. Всё шло весело. Тётя Катя раздобрела окончательно: предлагала девчатам конфеты, женщинам — фартуки, чулки. Но вот Анюта снова пошепталась с Настей и крикнула:

— Ерофей Петрович! К нам!

Тот улыбнулся, потрогал ещё раз двумя пальцами галстук и приблизился к девушкам.

— Ерофей Петрович! А можно мне купить полный ящик спичек? — спросила Анюта.

— Даже для вас, каб-скть, хоть вы и симпатичны, но — нельзя. Не больше, понимаешь, пяти коробок.

— Как же нам быть-то, девчата? А?.. А вы, Ерофей Петрович, ещё будете силу набирать? (Девчата прыснули со смеху.) Мы совсем без товару остаёмся, пока вы набираете прыть на пятьсот процентов.

— Всегда и везде. А к посевной — обязательно, — ответил Ерофей Петрович.

Митрофан Андреевич сказал мне тихонько:

— Дурака не выправишь — это верно. И тут обидно не то, что он дурак. Обидно другое: ты ему говоришь, что он дурак, а он ни капельки не верит. — Он помолчал и добавил: — До общего собрания пайщиков как-нибудь дотянет, но не больше.

А Настя снова пошепталась с Анютой, и обе подбежали к нам. Но обратились они к Прокофию Ивановичу:

— А где Витя?

Прокофий Иванович резал сало на квадратики толщиной с большой палец руки и, пожёвывая, ответил:

— Лошадь упустил. Отпрягал — убежала. Приедет! Куды ему деться.

Отошли они медленно, видно приуныли. Но через несколько минут Витя вынырнул из лесной полосы, привязал лошадей к бричке, задал им корму и уселся на колесе с независимым видом. Девушки потянулись к нему и заговорили:

— Витенька! Ситреца стаканчик!

— Витя! Пару «Ривьер» от имени девичьего населения!

— Сперва поесть надо. Умаялся.

Торговля прекратилась совсем. Дед Затычка спал около фургона. Ерофей Петрович разбудил его:

— Поехали!

— Куды? — спросил тот не вставая.

— Домой.

Дед Затычка поднял голову, посмотрел вокруг и сказал:

— Съездили бы во вторую бригаду. Всё равно завтра тащиться.

— План, понимаешь, каб-скть, график.

— А там без табаку-то им теперь — график?

— Ну-с?

— Вот тебе и ну-с. Налаживаю. — И он стал подтягивать чересседельник и прилаживать неказистую сбрую.

Тем временем Настя что-то шептала на ухо Вите, а тот кивал головой, посматривая в сторону фургона. Там уже сидел на своём месте дед Затычка, уже примостился позади на приспособленном стульчике сам Хвист, а тётя Катя ещё не уселась.

Наконец дед Затычка поплевал на ладони, свистнул кнутом и крикнул:

— Вперё-ёд!

Лошадка потопталась на месте, натужилась, бедняга, и стащила с места странную повозку. И в то время, когда тётя Катя помахивала на прощание рукой, а Хвист сидел надутый, как индюк, Витя прекратил еду. Он быстро достал баян, растянул его и грянул весёлую «частушечную». Настя и Анюта, подбоченившись, запели под переборы баяна:

У товарища Хвиста
Кобыленка без хвоста
Потащилася шажком.
Подкорми коня горшком!
Ерофей Петрович заёрзал на стульчике, потом перегнулся на бок фургона и замахал деду Затычке. Что он кричал, не было слышно, но ясно — торопился отъехать.

Митрофан Андреевич встал, подошёл к девушкам и сказал коротко:

— Спать! Отдыхайте! — Посмотрел на Настю и добавил: — Машину за народом надо прислать вечером.

Волей-неволей все подчинились бригадиру и разошлись по лесополосе. Автомашина уехала. Витя продолжал есть. А Митрофан Андреевич обратился к нему:

— Вечерком, Витя, вечерком поиграешь девчатам. Сейчас — спать.

— Безусловно, — согласился Витя.

— Лошадь-то как же упустил? — тихонько спросил бригадир, так, чтобы никто не слышал.

— Жавороночек бросился от коршуна под бороны. Я боялся: тронут — сомнут птичку. Ну и… отложил постромки. А Казарка — хвост трубой и — вдоль яра… Поймал!

— Кого — птичку?

— И птичку и лошадь. Птичку пустил… Дрожит в руках, бедняжка.

— А лошади полчаса без корма. Какой же им отдых так-то?

— А что ж, давить жаворонка? — удивлённо спросил Витя.

— Да не-ет. Надо бы и птичку не давить и лошадь не упустить.

— А-а! Попробовал бы.

— Ну, ладно. Пусть так. — Митрофан Андреевич вздохнул и неопределённо сказал: — Ох, Витька, Витька!

— Ну вот, опять — «Витька, Витька»! Я же стараюсь.

— Да я ничего, — примирительно и даже с ноткой ласки утешил его Митрофан Андреевич.

Мы договорились с Митрофаном Андреевичем об использовании второй половины дня. Ему — проставить вехи для начала сева на завтра, проверить работу тракторной сеялки на севе овса; остального времени еле хватит для повторного объезда поля и проведения учёта выработки за день по всем работам и каждому колхознику в отдельности. Мне — разбить под гнездовой посев два участка, расположенных близко отсюда, и выверить гнездовую сеялку на норму высева.

Митрофан Андреевич пошёл к мотоциклу и вскоре умчался по шляху.

Стало тихо. Все отдыхали. Слышно, как лошади жуют овёс: хррум, хррум, хррум… За яром равномерно, урчат тракторы. Я расстелил ватник и лёг животом вниз, подложив ладони под грудь, а щеку — на рукав ватника. Это — самое лучшее положение для отдыха в поле весной, когда ещё земля не прогрелась по-настоящему. Немало молодых агрономов, по неопытности, ложилось отдыхать на спину или на бок и потом отлёживалось в больнице месяцами.


…Уже и дрёма находила, когда я услышал тихий говор.

— От самой Польши? — спрашивал Витя.

— От самой Польши, — отвечал Прокофий Иванович приглушённым баском.

— И как же вы столько тыщ на конях проехали?

— Вишь, какое дело, ёлки тебе зелены… Мы, значит, отступали, а он напирал нам на пятки. Едем и едем, едем и едем: и день и ночь. Кони попристали, мы — тоже, харч пошёл никудышный. Одним словом, дело было, эх… ёлки тебе зелёные… Вспомнишь: сон. Прямо сон. Я в обозе, конечно, всю войну. Оружие у нас — одна винтовка полагалась. Бывало, едешь и на сижу спишь и на сижу ешь. Возьмёшь его, кусок хлеба-то, посмотришь, посмотришь, да ножичком и разметишь: это — на завтрак, это — на обед, это — на ужин. А на завтра — неизвестно. Иной раз и по два дни не евши. Да. А около коней, сам знаешь, сколько хлопот: много. Захудал я тогда здорово, но… ехать надо. То раненых везёшь, то амуницию, то снаряды: чего-чего только не возил я.

— А награду где получили? — спросил Витя.

— Это уж потом. Когда за Дон пришли. Тут мне перед полком благодарность была и, конечно, орден, как и полагается. Командир полка речь сказал нам в роте. «Вот, — говорит, — товарищ Филькин от границы Польши до Дона проехал на своей подводе и сохранил всё до последней супони. Сотни, — говорит, — раненых были спасены им при отступлении». Вот как он сказал… Конечно, все так, не я один. — Прокофий Иванович умолк, и разговор у них больше не возобновлялся.

Я задремал.

…Наверно, я всё-таки не спал как следует, потому что сквозь дрёму услышал голос Прокофия Ивановича. Он говорил громко, во весь голос:

— Витя! А ну-ка, побуди народ. Два часа ровно. Начинать надо.

Сразу же после этих слов Витя ударил «Марш футболистов». Люди вставали, потягивались, обмывали около бочки лица и как-то все разом приступили к работе. Только Прокофий Иванович ещё некоторое время ровнял постромки, поглаживал лошадей и вполголоса разговаривал с ними о чём-то. Наконец и он медленно повёл лошадей к боронам.

Я взял с собой на подмогу двух девушек и отправился на разбивку.

До самого вечера мы работали по подготовке участков для гнездового посева подсолнечника. И всё время беспокоил вопрос: что там с аварийным трактором ДТ-54? Хуже всего бывает, когда ускорение какой-либо работы не только не зависит от тебя, но ты даже не имеешь возможности вмешаться в исправление недостатка. Так и теперь: торчать над душой трактористов — бесполезно и, более того, вредно (они и без того из себя выходят), а ждать — терпение надо большое. Тут уж приходится делать очередное дело, а мозгами шевелить: что делать завтра, если ДТ будет стоять ещё сутки? Агроном обязан предусмотреть заранее: не сумеешь этого сделать — не агроном. И мы спешили дать работу гнездовой сеялке. Маленький У-2 здесь да два ХТЗ на зерновых сеялках — это уже немало, а с культивацией придётся навёрстывать ночами. В общем же, как бы я ни раздумывал, а бригада Каткова из-за аварии трактора сразу превратилась в «узкое место». Но ведь есть ещё две бригады. Что там? Такие вопросы волнуют агронома целый день. И всё же, если он не умеет отдохнуть в обеденный перерыв, не умеет во-время спать, не найдёт времени почитать, то — пропащее дело! Либо будет мотаться из бригады в бригаду, высунув язык, либо вовсе упустит вожжи из рук. Только с годами пришло убеждение: если ты приехал в бригаду, то на целый день, никак не меньше, — тогда предусмотришь здесь на несколько дней вперёд.

…Уже заходило солнце, когда я подошёл снова к курганчику около приовражной полосы. Автомашина уже приходила и увезла женщин. Остались несколько девушек, которые стояли около Витиной брички и ожидали, когда он запряжёт. Настя не поехала сейчас обратно с автомашиной и была тоже около Вити: то помогала ему запрягать, то отряхивала ему ватник. Прокофий Иванович «ладил сбрую», запрягая лошадей. А когда у него всё было готово и он уселся, то пригласил меня:

— Подвезу с большим нашим удовольствием. У меня не тряско.

Я забрался в бричку. Девушки, в том числе Настя и Анюта, сели к Вите. И мы поехали. Витя бросил вожжи и взял баян. (Его пара лошадей шла за бричкой Прокофия Ивановича.) Вот он сначала прошёлся по клавишам уверенным перебором, порокотал басами — и замолк. Думал ли он, с чего начать, или прислушивался к предвечерним звукам поля, не знаю.

А вечер опускался на поле тихо, тихо. Воздух замер. Ни малейшего дуновения ветерка! Край неба ещё горит там, где зашло солнце, а уже весёлая звезда-зарница приветливо начинает мигать из темнеющей синевы: мигнёт и скроется. И на земле уже не то, что днём. Пашня вдали уже сливается в предвечернем полусвете с озимью, а озимь, уходя, тает где-то там, в небе. Это ещё не вечер, но уже и не день. Это — время, когда небо натягивает над землёй завесу, под покровом которой всё постепенно начинает менять свои очертания, линии сглаживаются, тают и, мало-помалу, исчезают. Запоздалый жаворонок ещё прозвенит невысоко и сразу умолкнет. У тракторов не такой чистый треск, как утром, и не так они рокочут густо, как в ясный день: они осторожно шевелят тишину приглушённой и плавной густой нотой…

Но что это? Мне почудилось, что трактор и впрямь звучит уже басовым аккордом… Да. Звучит… Да ведь это Витя! Он нашёл бас в тон звучанию трактора, некоторое время тянул его, прибавляя к нему другие басы, затем прибавился аккорд мягких звуков и постепенно перешёл на мотив песни «Мне хорошо, колосья раздвигая». Настя запела эту песню чистым, сильным грудным голосом. Анюта включилась второй.

Прокофий Иванович слушал, слушал, да и опустил голову задумавшись. Ему, видно, взгрустнулось. Он покачал головой и произнёс вздыхая:

— Эх-хе-хе!.. Елки тебе зелёные…

Но вот песня кончилась. Не прошло после этого и пяти минут, как Настя и Анюта соскочили с брички и подбежали к нам.

— Папаша, пересаживайтесь к нам, — сказала Настя. — Владимир Акимович! И вы тоже.

Анюта уже теребила Прокофия Ивановича, а Настя тащила меня за рукав ватника. Сопротивлялись мы не очень. Нашу подводу девчата перегнали назад, за бричку Вити. Прокофий Иванович уселся на футляре баяна, девушки сели на грядушки, а я — на задке.

Все наперебой стали приставать к Прокофию Ивановичу с просьбой спеть. Он сначала отмалчивался, а потом задумчиво сказал:

— Ну давай, Витя… «Ямщика».

Тот не замедлил взять нужные аккорды. Прокофий Иванович кашлянул, поправил картуз, расстегнул ватник и запел:

Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку…
Певец грустил. Голос его на высоких нотах жаловался, а в конце каждого куплета заунывно дрожал так, что последние слова он выговаривал совсем тихо, будто говорило само сердце. Прокофий Иванович преобразился: это был уже не медлительный, как утром, не распотевший от бесконечной ходьбы по пашне ездовой и не удивительный силач, поднимающий куль муки одной рукой. Грустил ли он о безвременно умерших жене и дочке, жалел ли Настю, тосковал ли о новой жене?..

Налейте, налейте бокал мне вина…
Рассказывать больше нет мочи.
Прокофий закончил песню, поле повторило последний печальный звук, и он, дрожа, растаял в полусумерках.

Настя сидела на грядушке и задумчиво смотрела в сторону, а мне показалось, что у неё глаза стали влажными. Анюта потупила глаза в дно брички. Все молчали.

Прокофий Иванович вдруг улыбнулся и сказал, обращаясь ко всем:

— Ну, вы! Приуныли, ёлки зелёные… Оно так — песня, она штука такая: может и за сердце взять, если протяжная, и за животики ухватишься, если весёлая. Без песни, ёлки зелёные, никуда… Сроду так на селе.

Витя перебирал клавиши. Казалось, он переключал настроение, всё учащая ритм перебора.

Против тракторной будки я сошёл с подводы. Прокофий Иванович пересел в свою бричку. И мы расстались.

У тракторной будки я увидел мотоцикл Каткова. А вот и он сам: улыбающийся, видно в отличном настроении. Мне даже пришло в голову: «Не похоже что-то на Каткова. У него «узкое место», а он весёлый». Но я ошибся. Оказалось, что старший механик ещё среди дня привёз картер от старого выбракованного трактора и все необходимые детали, а сейчас заканчивается полевой ремонт. В ночь трактор пойдёт в работу.

…Уже смеркалось, когда мы с Катковым, оставив мотоцикл в бригадном дворе, подошли к его домику. Немного посидели на крылечке. Поговорили о том, о сём. (О работе не говорили — всё теперь ясно и войдёт в норму.) Вдруг я услышал в открытое окно что-то похожее на тихое бормотанье и прислушался. Митрофан Андреевич заметил это и сказал вполголоса:

— Папаша богу молится.

— Молится? — переспросил я.

— Угу. — Он подсел ко мне вплотную, наклонился над ухом и зашептал: — Очень верующий… Молится… Но в последние годы с богом, вроде бы, на равную ногу становится. В прошлом году, летом, подслушал я его молитву.

— Интересно: какая же? — спросил я так же тихо.

— Вот, слушайте. «Господи, отче наш, царю небесный… Да будет воля твоя… Сушь-то какая стоит, господи. А? Ни одной приметы на дождик. Хлеба-то незавидные, господи… Я не партейный человек, и то болею сердцем, а ты всё-таки бог. Как же без дождя-то? Надо ведь обязательно. Или уж мы, на самом деле, грешники какие? Вот посохнет, тогда что? Ну, пущай старики, может, и нагрешили, а детишки-то тебе не виноваты. Ты должон сочувствовать, господи». Потом он, вроде, спохватился и закончил: «Да приидет царствие твое. И во веки веков. Аминь».

Пока мы этак шептались, бормотанье прекратилось. Мы помолчали. Я встал, подал руку на прощание и сказал:

— Ну, теперь увидимся не раньше, как через два дня.

И вдруг село заполнилось звуками баяна. Витя где-то поблизости играл вальс. Сразу не захотелось уходить, и мы всё стояли и стояли заслушавшись.

— Эх, Витя, Витя! — тихо и задумчиво заговорил Митрофан Андреевич. — Всё простишь тебе, Витя!

…Шёл я до квартиры тихо. Уж очень хорош вечер. Да и на душе было спокойно и легко. Проходя мимо какого-то палисадничка, я услышал тихий девичий голос и неустоявшийся, ещё переломный баритончик.

— Уедешь, значит? — спрашивала она.

— Осенью уеду.

— Забудешь, Витя…

— Нет, Настя, никогда тебя не забуду.

Чтобы не быть невольным свидетелем, я тихо отошёл на середину улицы и продолжал путь.

Взявшись за щеколду своей калитки, постоял немного и прислушался к звуку тракторов. Оба ДТ урчали — значит и Костя выехал.

Вот и кончился ещё один день…

Покойной ночи, добрые люди!

С. Журахович ДЕЛА ВЕСЕННИЕ Рассказ

1

На широкой дороге взвихрился серый столбик пыли и, кружась, побежал впереди лошади, как бы ведя её за собой.

«Вот так закружилась, завихрилась моя жизнь», — подумал Остапчук, следя за этим крошечным смерчем.

Ветер подул сбоку, согнал с дороги пыльный столбик, и он погас, рассыпался на озими.

Остапчук дёрнул вожжи. Лошадь мотнула головой.

Данилевский, сидевший рядом, засмеялся.

— Подходящий мотор! — Он покачал головой и сокрушённо вздохнул. — Чтоб у главного агронома не было машины! Вот и работай… А знаешь, припекает.

Остапчук взглянул на весёлое, улыбающееся лицо Данилевского, но ничего не ответил.

— Хорошо тут, — снова вздохнул Данилевский. — Красивые края… Впрочем, я больше степь люблю. Простор!

— Что степь, — откликнулся наконец Остапчук, — ровно, гладко. Не на чем глазу задержаться.

— Это правда, — охотно согласился Данилевский. Видно было, что ему всё нравится — и степь с её ширью, и этот дремлющий пруд в глубокой балке, и лес, поднявшийся на горизонте стеной словно для того, чтобы остановить неудержимый разбег полей. — Хоть неделю подышал свежим воздухом, — раскинув руки, сказал он. — Эх, не повезло мне!..

Остапчук взглянул на него и усмехнулся: с лёгкой душой человек вздыхает! С таким румянцем и вздохнуть можно весело. Он знал, что имеет в виду Данилевский, жалуясь на невезение, но об этом не раз уже говорилось, и Остапчук промолчал. Тем более, что ему-то самому повезло — он дышит свежим воздухом, он видит поле, лес, двойной синей каймой оттеняющий небосвод. В его распоряжении плохонькая лошадка серой масти и двуколка, именуемая здесь бедаркой. Главный агроном Привольненской машинно-тракторной станции может быть доволен своей судьбой.

— Я тебе удивляюсь, — словоохотливо продолжал Данилевский. — Какой-то ты… Погляди вокруг! Ну скажи, положа руку на сердце, ты рад, что сюда попал? Ведь это я подсказал тебе Привольное.

Остапчук повернул своё продолговатое обветренное лицо, посмотрел в глаза Данилевскому глубоким и немного усталым взглядом и сказал:

— Рад.

— Эх ты, — засмеялся Данилевский, и видно было, что ему жаль Остапчука за то, что у того не хватает души постичь окружающую его красоту.

Остапчук не был из тех, кто в сентябрьские дни первыми вызвались ехать на работу в МТС и колхозы. Он колебался, раздумывал и считал, что имеет на это все основания. Всего лишь полтора года назад его вызвали из района в областное управление сельского хозяйства. Секретарь обкома партии говорил ему тогда: надо освежить аппарат, надо укрепить его агрономами, показавшими себя на деле и знающими, как выглядит в натуре предплужник, как пахнет степь весной…

И вот опять его вызвали в обком на совещание агрономов. Теперь речь шла о машинно-тракторных станциях — там главный участок, там всё решается.

Не раз Остапчук всё взвесил, прежде чем сказать себе: еду. Первый, кому он сообщил о своём решении, был Данилевский. Тот улыбнулся и чуть свысока, даже с некоторым оттенком жалости, вот как сейчас, сказал громко, так, что не один Остапчук его услышал:

— Я не ждал, пока меня для этого вызовут в обком. — Дружески похлопав Остапчука по плечу, он уже другим тоном продолжал: — Ну что ж, рад за тебя. Знаешь что? Давай выберем соседние МТС. А? Чудесно! Посоревнуемся, чёрт побери, и через каких-нибудь три года приедем в столицу героями. А что ты думаешь? Если уж ехать, так ехать…

Остапчук уклонился от этой темы. Он сказал, что ему хотелось бы на Полтавщину: он родом оттуда. Они долго спорили у географической карты. Данилевского тянуло в степь — простор!.. Согласились на районе, раскинувшемся в лесостепи, и по сему поводу, возвращаясь домой, даже выпили по стакану вина в тесном подвальчике.

— Как всё это напоминает молодые годы, юношескую романтику, — сказал тогда Данилевский и, разглядывая вино на свет, вздохнул: — А нам уже под сорок… Тебе тридцать пять? И это немало. В пионеры уже не примут. Что ж, закатаем штаны и побежим за комсомолом… — Он снова вздохнул и покачал головой. — Одно только обидно: каждый областной писарь будет считать, что он умнее тебя. Он, видишь ли, вверху. Ну, это уж такое дело — и мы были вверху, и мы были умнее.

Накануне того дня, когда Остапчук уезжал в Привольное, Данилевский ходил злой и каждого в отделе спрашивал:

— Когда же меня выпустят из канцелярского плена? Опять обследуй, опять составляй докладные записки. Срочная командировка… И никому дела нет, что из-за этой командировки приходится на целый месяц откладывать отъезд в МТС.

Попрощались они тепло.

— Скоро увидимся, — говорил Остапчуку Данилевский. — Скоро!

Через месяц Остапчук узнал, что в соседнюю, Васильевскую МТС назначили другого главного агронома. В тот же день позвонил Данилевский.

— Что ты на это скажешь? — услышал Остапчук приглушённый расстоянием крик. — Пётр Миронович решил меня утопить… Ещё на месяц задерживает. Чёрт знает что! Не знаю, к кому и обратиться…

Точно вчера всё это было. Вихрем пронеслись дни. И вот — уже под майским солнцем — вместе возвращаются они с поля: Остапчук — главный агроном МТС и Данилевский — командированный сюда начальником областного управления со специальным заданием — собрать материалы для отчётного доклада об итогах сева.

Лошадь, мотая головой, трусит не спеша; катится, покачиваясь, высокая бедарка.

Между тем сизая туча, медленно проплывавшая над лесом, вдруг распростёрла крылья, заняла полнеба. Лихо свистнул ветер, вырвал из-под ног лошади длинную завесу пыли и потащил её вдоль дороги, сколько видит глаз. Гром ударил отрывисто, резко и сразу же, словно только этого и ждал, хлестнул в лицо крупными каплями грозовой весёлый дождь. Дождь на солнце, при синем небе, короткий и тем более рьяный в своём мальчишеском озорстве.

— Держись! — крикнул Остапчук, погоняя лошадь.

Данилевский натянул шляпу на уши и зябко поёживался под дождём, барабанившим по плечам.

— Чёрт бы побрал твоего директора! — крикнул он на ухо Остапчуку. — Неисправна, мол, машина… Наверно, пожалел.

Остапчук расхохотался.

Туча растаяла так же быстро, как и появилась. Гром прокатился над головой и ворчал уже где-то за прудом.

— Ну и душ! — поморщился Данилевский, стряхивая воду со шляпы.

Гроза как будто смыла многодневную усталость, — настроение Остапчука резко изменилось. Пригладил мокрые волосы, засмеялся и широко развёл руками.

— Зато дышится как. Озон!

Дорога круто свернула налево. Стало хорошо видно Привольное, с его садами, речкой, с ветряком на пригорке.

Словно почувствовав на себе чей-то взгляд, Остапчук оглянулся. Из лесной полосы на дорогу вышла девушка.

— Наталья Климовна! — окликнул он, останавливая лошадь. Затем покачал головой и шутливо прибавил: — Чтоб вас дождь намочил!

— Уже, — сказала девушка, на ходу расправляя мокрое платье. Она улыбалась и в то же время хмурилась, оглядывая себя. — Мокрая курица…

— Нет, орлица в весеннюю грозу, — продекламировал Данилевский и протянул руку. — Разрешите познакомиться…

— Бойченко, — сухо проговорила девушка.

Остапчук прибавил.

— Агроном колхоза «Луч».

— Слышал, слышал, — поспешно подхватил Данилевский, с любопытством вглядываясь в лицо Натальи. — Так вот почему вас боятся бракоделы. От таких глаз не скроешься.

— Вы к нам, Наталья Климовна? — перебил Остапчук.

— Да. Звонила — не дозвонилась…

— Садитесь. — Данилевский вскочил. — Пожалуйста. Как-нибудь уместимся.

Наталья ответила не ему, а Остапчуку:

— Тут близко… Зайду к Марии, потом к вам, Степан Иванович.

Данилевский вздохнул:

— Теперь я понимаю, что означают слова: лучшие из лучших поехали на село.

— А худшие остались там, у вас? — спросила девушка, метнув не слишком приветливый взгляд на улыбающуюся физиономию Данилевского. — И руководят лучшими?..

Мужчины рассмеялись. Мимолётная усмешка тронула губы Натальи.

— Язвительная особа, — покачал головой Данилевский, когда они немного отъехали. — Но глаза, глаза! Целый мир… Завидно!

Он многозначительно кашлянул и умолк. Остапчука передёрнуло. В показной деликатности спутника он своим тонким чутьём безошибочно распознал фальшь. Ни о чём, мол, не спрашиваю, но кое-что понимаю… Невысказанная пошлость тем больнее ранит, что на неё не ответишь.

Немного помолчав, Данилевский с мягкой заботливостью спросил у Остапчука, почему до сих пор не приехала его жена. Остапчук побагровел от злости.

— Я ведь говорил: квартира не была готова, — сдерживаясь, пробормотал он; хотелось сказать что-нибудь резкое, злое.

— Ах, квартира!.. Я забыл, — поспешно подхватил Данилевский и заговорил о невнимательном отношении к специалистам, о чуткости и о бездушных людях, думающих только о себе.

Остапчук не слушал. Меньше всего хотелось ему откровенно говорить о своих личных делах ещё и потому, что жена не раз, упрекая его, поминала Данилевского. «Если бы ты думал о семье, как он, то не стал бы кочевать». Напрасно Остапчук доказывал ей, что Данилевского не отпустили, что человека поставили в неудобное положение — вызвался ехать, а сидит в областном аппарате. Она ничего и слышать не хотела: ей надоело всю жизнь с ним воевать. Если бы он думал о жене и сыне, как… Для каждой женщины, вероятно, кто-нибудь из знакомых служит образцом хорошего мужа, и это страшное оружие применяется во всех случаях жизни.

Жена Остапчука не хотела переезжать в МТС. По этому поводу немало было уже сказано слов и даже пролито слёз. Пускай идут те, кто ещё не работал на селе. Он своё отбыл. В самые тяжёлые послевоенные годы. А теперь несравненно легче — пускай едут другие. Только получили квартиру, только устроились и — здравствуйте! — всё бросай… Нет, она не поедет. Пускай, как хочет, так и живёт. Володька привык к школе. Наконец, он должен знать, что у неё тоже есть своё дело. Детский сад, которым она заведует, теперь лучший в городе. Но разве он когда-нибудь считался с нею?..

В одном из писем Тоня писала, что Остапчук хочет быть похожим на героя из тех книг, в которых всё ясно, просто и легко. Автор дёргает своих героев за ниточку, и всё происходит так, как это положено по прописям. Хоть раз вжизни она хочет его переупрямить. Впрочем, пусть не думает, что она когда-нибудь от него откажется. Тут в скобках шли горькие слова: может быть, надоела, но как хочешь, а я своего Стёпу никому не отдам. Так и знай! Ты должен вернуться домой. Разве в управлении не нужны толковые люди? Она встретила Бондаренко, и тот сказал: «Остапчука все вспоминают и очень жалеют, что его нет». А мнение Бондаренко что-нибудь значит не только лишь потому, что он заместитель начальника. Остапчук и сам говорил, что это способный, вдумчивый работник.

Смеясь и кусая губы, читал Остапчук взволнованные и сумбурные письма жены, с десятками вставок между строчками («Купила Вовке новые башмаки, на нём всё горит»), с неожиданными приписками на полях («А как же будет с холодильником? И почём там мясо?»), и отвечал, как ему казалось, глубоко логичными и убедительными, а на деле такими же сумбурными, только, может быть, более ласковыми письмами. Какой он герой! Ничего похожего. Положительный герой уже произнёс бы длиннейшую речь и заявил бы, что такая жена ему, безусловно, не подходит. Она тянет его назад. Она не понимает его высоких стремлений. И даже не хочет считаться с тем, что электрохолодильником можно пользоваться и здесь, а мясо тут стоит почти вдвое дешевле. (Тут сбоку, в скобках, было приписано: «Тоня, родная! Всё это не твои слова. Знаю тебя, горжусь тобой. А слова эти — мякина. Отвеять их — какое зерно!») Так вот, если бы он был положительным героем, дело обернулось бы совсем плохо. Но он человек с тяжёлым характером (кому, как не ей, об этом знать!) и потому мирится с отсталой женой. Больше того — без своей Тони он жить не может, хотя, по правде сказать, с нею ему тоже не легко…

— Чёрт побери! — громко произнёс Данилевский, сопровождая свои слова протяжным вздохом. — Вот так незаметно и весна прошла. А мы её и не видели.

Остапчук оглянулся. Они ехали длинной и прямой улицей Привольного. Сады уже отцвели. Пышно распустилась сирень под окнами. Конец весне.

До сих пор весна для него была огромным клубком, в котором сплелись тысячи дел — боронование зяби и подкормка, нормы высева и акты о нарушении агротехники, сумасшедшие ветры, выдувающие из почвы влагу, и седые морозные утра, расплавленный подшипник на тракторе и мерная проволока, без которой невозможен правильный квадрат, чуткий сон в короткие ночи и дни, мчащиеся, как ошалевшие кони с крутого пригорка. Весна агронома.

Сирень цветёт? Пускай себе цветёт, — девичья утеха. А вот ячмень скоро пойдёт в трубку — это уже вернейшая примета, что лето и впрямь на пороге.

— Доехали наконец, — проворчал Данилевский, соскакивая с бедарки.

Остапчук сошёл вслед за ним, привязал вожжи и махнул рукой. В конюшню лошадь шла сама.

— Вот единственное удобство этого ультрасовременного транспорта, — усмехнувшись, сказал Данилевский. — Машину надо ещё в гараж заводить…

— Ну что машина, — в тон ему отвечал Остапчук. — Трясёт, воняет бензином. Ты ж хотел подышать весенним ветром!

2

Данилевский начинал нервничать.

Он собирался ехать ночным поездом. Нужно было уточнить ряд цифр, сведений, а Остапчук уже больше часу спорил с ним, и ни до чего они не могли договориться.

— Помнишь заведующего сельхозотделом в Щербаковке? — сказал Остапчук. — Мы всегда смеялись; весной он первым рапортовал об окончании сева, а потом умолкал на весь год. Кстати, как там сейчас?

— Там другой секретарь райкома, — нехотя ответил Данилевский.

— Ты хочешь сказать — более умный?

— При чём тут Щербаковка? — кривя тонкие губы, спросил Данилевский.

— А при том, что кое-кого больше интересует красивая сводка, чем суть дела.

— Это демагогия, — холодно бросил Данилевский.

Вошёл секретарь райкома по машинно-тракторной станции Гульчак, и Данилевский круто переменил тон.

— Удивительное дело, — улыбаясь, обратился он к секретарю, — мы спорим так, как если бы я сидел в МТС, а Остапчук в областном управлении… Я хочу разобраться и доказать, что вы в этом году сеяли лучше. А он со мной спорит. — Данилевский развёл руками и засмеялся. — Начнём сначала, и товарищ Гульчак нас рассудит. Главный агроном уверяет, что ранние колосовые сеяли не три, а пять дней. Кукурузу не пять — шесть, а девять дней. Простите, это чёрт знает что! В прошлом году сеяли столько же времени. Выходит — ни шагу вперёд? И это после всего, что мы говорим, что делаем. После решений…

— Я тебе объяснил, — стараясь сохранять спокойствие, но уже с заметным раздражением заговорил Остапчук. — Прошлогодние данные мною проверены. И не в конторах, а с людьми. Сроки были занижены. Это очковтирательство. Ясно? Завёлся такой гнилой обычай: первые два — три дня о начале сева вообще не сообщать.

— Почему? — Данилевский сделал вид, что удивился.

— Сам знаешь! Говорят, что это выборочный, пробный и ещё чёрт его знает какой сев. Засеют половину — тогда сообщают: начали… Таким вот манером сжимают сроки. Кому это нужно? Или на уборке. Три дня жнут вовсю. А позвони — скажут: да это выборочно. На пригорках, на песках… Какая-то дурацкая погоня за благополучными цифрами.

— Ну, знаешь… Цифра — дело государственное, важное, — попробовал охладить пыл Остапчука Данилевский.

Но главный агроном продолжал ещё резче:

— Важное, когда она правильная. А что было у нас в области? Площадь зерновых сокращалась. Травы выгорали. Скотина голодала. Кого же мы обманываем?

— Что говорить о прошлом, — отмахнулся Данилевский. — Но подумайте, — он обращался теперь только к Гульчаку, — как это выглядит: в МТС работает партийная группа во главе с секретарём райкома, в МТС прибыло пятнадцать специалистов с высшим образованием. Постоянные кадры механизаторов… А сеяли так же, как и в прошлом году.

Гульчак молчал. Он только вопросительно посмотрел на Остапчука: что ты на это скажешь?

— Нет, не так же, — возразил Остапчук. — Я опять-таки говорю о сути, а не о сводке. В прошлом году удобрение разбрасывали как попало. А нынче была подкормка, В прошлом году о перекрёстном методе только говорили, а мы посеяли. Квадрата в прошлом году тоже не было, как тебе известно…

— Тем лучше, тем лучше, — живо подхватил Данилевский, заглядывая в лицо секретарю райкома. — Ваша МТС наконец-то пошла в гору. Зачем же эта ложка дёгтю? При тщательной проверке выяснилось бы, что почти в каждом колхозе в первые дни и на деле не было настоящего сева. Там проба, там ещё что-нибудь… Так что, в сущности, сроки не так уж были растянуты.

Остапчук прекрасно понимал, куда гнёт Данилевский. Какому секретарю райкома не хотелось бы, чтобы сроки у него были получше, тем более, когда сведения идут в областную организацию? Как и Остапчук, Гульчак тоже был новым человеком в МТС и в районе. Полгода — это немало, но не так уж и много, чтобы как следует узнать друг друга.

Секретарь райкома напряжённо прислушивался к спору между главным агрономом и Данилевским и, очевидно, раздумывал. А что тут, собственно, раздумывать? Его молчание уже начинало раздражать Остапчука: «И этот, верно, не прочь подсунуть начальству кругленькую цифру…»

Данилевский вытер платком лоб. Его всегда оживлённое, подвижное лицо выражало удивление и даже иронию, мягкую, снисходительную иронию. В самом деле, смешно: для себя он старается, что ли? Остапчук не вслушивался в его закруглённые фразы. Всё это он уже слышал. И эти протяжные вздохи тоже. Что за манера чуть не после каждого слова страдальчески вздыхать? Здоровый, краснощёкий мужчина, а стой возле него со стаканом воды.

Прикусив губу, Остапчук перевёл взгляд на исхудавшее, усталое лицо Гульчака с выступающими обтянутыми скулами, глубоко запавшими узкими глазами и горько подумал: «И с этим придётся ссориться». На какое-то мгновение его охватила бесконечная усталость. Изо всех сил, чуть не сдирая кожу, он потёр рукой лоб, чтобы унять головную боль. Ему хотелось сказать Гульчаку: «Молчишь! Видно, при мне неудобно говорить то, что хочешь. Но я нарочно буду сидеть».

На какой-то длинной фразе Гульчак перебил Данилевского. Тот с готовностью умолк, наклонил голову. Тихо, будничным тоном, как бы жалея слов, Гульчак проговорил:

— Я думаю, что товарищ Остапчук прав. Этой весной мы выправляли ошибки и учились. Легче всего уверить себя, что дела идут отлично. Труднее — посмотреть правде в глаза.

Он поднялся и сказал Остапчуку:

— Вы остаётесь? Я поеду в Журавлёвку. Сегодня там собрание.

Он кивнул головой Данилевскому и вышел.

— Да, да, — вздохнул Данилевский и, обиженно выпятив губы, углубился в лежавшую перед ним таблицу. — Да, да… А почему? — спросил он после долгого молчания. — Почему колхоз «Звезда» мог уложиться в срок? Кто там с ним по соседству? «Маяк»? Ну вот — «Маяк» сеял почти вдвое дольше…

— А вот мы сейчас всё точно выясним, — сказал Остапчук. — Я видел здесь председателя Михайловского колхоза.

Он вышел из комнаты и через минуту вернулся вместе с невысоким круглоголовым человеком, лицо которого, цвета переспелой вишни, показалось Данилевскому весьма непривлекательным.

— Ковдя, — знакомясь, коротко назвал себя вошедший.

Данилевский посадил Ковдю рядом и, слегка склонившись к нему, заговорил с мягкими нотками в голосе, с первых же слов стремясь создать атмосферу взаимного доверия. Он понимает — весна была тяжёлая, капризная, холодная. Все работы сбились в кучу. Так что обвинять некого. Речь идёт лишь о том, чтобы объективно проанализировать ход сева.

Ковдя слушал и внимательно смотрел на Данилевского ясными пытливыми глазами, в глубине которых таилась тонкая мужицкая хитринка: «Слова… Поглядим, куда ты повернёшь».

— Так вот, — подошёл наконец к делу Данилевский, — ваши колхозы расположены рядом… Меня интересует: почему в «Звезде» посеяли быстрее?

Ковдя мотнул головой так, как будто хотел сказать: «Как мне это всё надоело». И, прежде чем ответить, спросил:

— Вы Храпчука, председателя «Звезды», случайно не знаете? Жаль… У нас в районе уже был разговор, немножко соскребли с него блеск… Да он и теперь неровную цифру недолюбливает. Знаете, когда цифра кругленькая, она хорошо катится.

— Но ведь это же документация! — рассердился Данилевский и потряс папкой.

Ковдя потемнел.

— Вы агроном, — сказал он, глядя куда-то вбок, — так, должно быть, видели: есть такой сорнячок — повилика. Её годами надо выводить! Завьётся меж стеблей пшеницы, хоть жги всё к чёртовой матери. Вот так и бумажки… Что сейчас ворошить пройденное! Посеяли… А как кто сеял, хлеб покажет. Он не соврёт.

Ковдя перевёл дыхание и с затаённой болью в голосе прибавил:

— Что мне копаться в посевных бумажках, когда сегодня прополка. Вот где меня припекает! Квадраты сместились — поставь их на место… И уборка на носу.

Он с укором взглянул на Остапчука: «Зачем всё это? У меня дела».

— Вы к директору? — спросил Остапчук, чтобы перевести разговор на другое.

— Нет. Хочу инженера на ферму повезти.

— Так вы идите, Кузьма Петрович, — сказал Остапчук. — Простите, что отняли время.

Ковдя поспешно вышел.

Данилевский проводил его взглядом и покачал головой:

— Извечная крестьянская неприязнь к документам, к бумажке… Что ж, старый человек. Мой отец тоже бы так сказал.

— Ковдя у нас один из самых толковых колхозных руководителей, — заступился за него Остапчук, — и в полном смысле современный человек. Разве это не факт, что мы и сейчас задыхаемся от потока бумаг. Но Ковдя сказал и кое-что поглубже: главная беда в том, что мы ворошим, описываем уже пройденное. Сев прошёл — мы анализируем сев. Начнётся уборка, а мы ещё только будем пережёвывать, прости — обобщать документы по обработке. Вчерашний день сидит на хребте.

Данилевский усмехнулся.

— И ты, кажется, возил его на своём хребте?

— Возил. Больше не хочу.

— Но и напрямки, Степан, далеко не уйдёшь. Это, если хочешь знать, ползучий эмпиризм. Сколько ни иронизируй, нам нужны и анализы и обобщения. Эти самые бу-маж-ки.

— Нужны, — спокойно ответил Остапчук. — Но и бумажки могут быть живыми, сегодняшними. А ещё лучше, когда они обращены в завтрашний день. Возьми постановления Пленума…

Раздался короткий стук в дверь. В комнату вошла Наталья Бойченко. Сейчас, переодевшись, она казалась выше, стройнее. На загорелом лице сверкали синевой глаза, и оно дышало свежестью, так украшающей женщин, не боящихся солнца.

— Садитесь, Наталья Климовна, — подскочил Данилевский. — Это хорошо, что вы пришли. Я как раз хотел заняться вопросом, который вас особенно интересует, о грозный страж агротехники!

Наталья ничем не отозвалась на шутку.

— Я не стану спрашивать у вашего сурового начальника, — продолжал Данилевский. — Он сегодня в дурном настроении… Скажите, пожалуйста, вы: чем объяснить, что в прошлом году во время весеннего сева было зарегистрировано пять случаев грубого нарушения агротехники. А в этом году составлено более десяти актов? И это после того, как здесь появилось столько агрономов. Парадокс!..

Глубокие насторожённые глаза Натальи испытующе следили за руками Данилевского, перебиравшими бумаги.

— Что ж тут странного? — сказала она. — Очевидно, в прошлом году не обращали должного внимания.

— Значит, вы считаете, что это явление положительное? — усмехаясь, спросил Данилевский.

Наталья вспыхнула. В усмешке Данилевского она, очевидно, увидела что-то для себя оскорбительное. Она бросила быстрый взгляд на Остапчука, точно хотела сказать: «Как знаете, но я ему сейчас так отрежу…» Однако ответила сдержанно, с подчёркнутым равнодушием:

— Простите, этот вопрос кажется мне ясным…

— На первый взгляд, — поучительно сказал Данилевский, сопровождая свои слова плавным жестом.

Остапчук вспомнил его выражение: «Пока я в области, я умнее».

— Это только на первый взгляд может показаться положительным явлением, — продолжал Данилевский. — А с другой стороны, это в очень неприглядном свете показывает работу специалистов. Вот, скажем, возвращаюсь я и докладываю начальнику об этих актах. Он за голову схватится: что же там мои агрономы делают?

Остапчук внимательно, сочувственным взглядом следил за Натальей. Он видел, что сдержанность, обычно, свойственная ей, борется сейчас с другой чертой характера — прямотой, несколько резкой, может быть, даже суровой прямотой, не терпящей половинчатости.

— Я думаю… — Она подыскивала слова. — Думаю, что начальник сумеет разобраться. В управлении есть люди, которые хорошо знают…

Данилевский засмеялся. Ему нравилась, его забавляла, эта красивая и сердитая девушка.

— Значит, я не сумел разобраться?

Наталья посмотрела на него с нескрываемым презрением.

— Не знаю: не сумели или не захотели… Но знаю твёрдо, что мимо нас не прошло ни одно нарушение агротехники и каждое мы тут же, на месте, выправляли. А в прошлом году…

Данилевский сощурился, но с весёлой улыбкой, словно поддерживая лёгкий, полушутливый разговор, спросил:

— Не кажется ли вам, уважаемая Наталья Климовна, что с первой же минуты нашего знакомства вы отнеслись ко мне… я бы сказал — нелойяльно? Даже неприязненно. Но почему?

Наталья пожала плечами.

— Даже неприязненно?

— Я понимаю: обследователь, — саркастически произнёс Данилевский, — фигура, ни у кого не вызывающая горячих симпатий. В особенности, если дела, будем говорить откровенно, не так уж блестящи. Но, — он внушительно поднял палец вверх, — перед вами обследователь, преисполненный доброжелательства и дружеских чувств, так что никаких оснований…

— Я не уверена в этом, — перебила его Наталья.

Данилевский удивился:

— Ничего не понимаю…

— Бывает, что люди не понимают друг друга, — сдержанно, безразличным тоном проговорила Наталья и повернулась к Остапчуку. — Я хотела с вами поговорить по поводу перестановки тракторов. Вы заняты — я подожду в агроотделе…

Когда за Натальей закрылась дверь, Данилевский, опять скривив губы и вздыхая, бросил:

— Всему учат в наших институтах. Но что касается такта… Такого предмета, к сожалению, нет.

Остапчук помолчал. Он и сам не понимал, что случилось с Натальей Бойченко.

Данилевский вдруг рассердился. Чёрт побери, речь идёт, в конце концов, не о нём и не о его работе, а об МТС, на которой работают Остапчук и эта самая нетактичная особа. Странное дело: он хочет объективно, доброжелательно проанализировать ход сева, показать, что дала работа специалистов, и вот нате вам… Выходит так, как будто он для себя старается. На какого ему это дьявола?

— Во всяком случае, и не для нас, — бросил Остапчук.

— То есть?

Остапчук подумал: нет смысла доказывать, спорить. Но Данилевский настаивал:

— Что ты этим хотел сказать?

— Я хотел сказать, что твой начальник…

Данилевский резко повернулся.

— Он такой же твой, как и мой.

— Ну, пусть будет мой, — нехотя улыбнулся Остапчук. — Так вот, мой начальник, как известно, не очень-то любит неприятные факты и колючие цифры. Особенно, когда с ними нужно итти наверх…

Данилевскому хотелось стукнуть кулаком по столу, крикнуть: «Значит, я для начальства стараюсь?», но произнести эти слова оказалось ещё труднее, чем промолчать. Он протяжно вздохнул, развёл руками и покачал головой.

— Э-эх, Степан, Степан!.. Ты никогда не ценил моей дружбы. Что ж, дело твоё. Но сроки сева…

— Это — дело государственное, — подхватил Остапчук, у которого уже так накипело, что он должен был высказаться. — Сеяли долго, так и пиши. Но отвечать за это я хочу вместе с управлением, с начальником. Запчасти куда заслали? Дополнительный план когда спустили? А мерная проволока?.. Когда прислали мерную проволоку? Дорого яичко к красному дню. Две трети кукурузы посадили вручную. Вместо того чтобы собирать эти протухшие сведения, ты или твой начальник приехали бы лучше и помогли, когда горело…

— Так и передать Петру Мироновичу? — кольнул Данилевский.

— Так и передай.

3

Директор МТС был нездоров. Но он всё-таки пригласил Данилевского к ужину. Зван был и Остапчук; он отказался, сославшись на неотложную работу.

Наталья Бойченко сидела против Остапчука, крутила в руках карандаш и вглядывалась в лицо агронома так, точно после долгой разлуки видела самого дорогого для себя человека. Как он похудел за эта месяцы! Ей хотелось разгладить тоненькие морщинки вокруг глаз, умных, добрых, ясных глаз, которые умеют вспыхивать гневом, но в которых никогда не увидишь злобы, зависти, мстительности. Конечно, ему не легко. Директор — чинуша, хочет одного: чтобы всё шло тихо и гладко. Мягкая пахота!.. За деревьями не видит леса, за гектарами — урожая. Каждое свежее слово встречает пренебрежительным: «Слышали, знаем…» Или ещё так: «Об этом хорошо говорить на слётах, с трибуны». Весной, ни с кем не посоветовавшись, отдал приказ — пустить культиваторы по неборонованной зяби. И хотя бы поперёк пахоты — нет, погнал вдоль. Сроки сжимал! Конечно, Остапчук очень сдержанно, но решительно заставил директора отменить этот приказ. Главный агроном является сейчас государственным инспектором по качеству — никто не должен об этом забывать. И как государственный инспектор он не подчинён директору. Правда, она знает кое-каких агрономов — ни за что они ни с кем, а тем более с начальством, не будут ссориться. Но Остапчук не из таких. Потому-то ему и не легко. А тут ещё жена… Уже полгода один. Наталья как-то была свидетельницей того, как тётка Ксения трижды напоминала ему про обед. Квартирант… А жена, должно быть, раздумывает: ехать — не ехать! Если бы любила по-настоящему, так поехала бы не только в Привольное, а и в Нарьян-Мар, на остров Диксон, на Таймыр…

Наталья старается вспомнить названия всех самых далёких мест, которые перечисляет ежедневно диктор в сводках погоды.

— Между прочим, Наталья Климовна, почему вы так против него ополчились? — вдруг спрашивает Остапчук, возвращая Наталью из полярных далей на реальную привольненскую землю.

— А зачем он называет себя вашим другом? Он не смеет… — Губы у Натальи задрожали, и она умолкла.

Остапчук удивлённо посмотрел на неё.

— Работали вместе. То, другое… — не очень уверенно проговорил он. — Ведь вы его совсем не знаете. Или вы умеете читать в сердцах?

Наталья покраснела, опустила глаза, чтобы не видеть хмурого лица Остапчука, его иронического взгляда, осуждающего её легкомыслие, горячность, резкость. Она вдруг откинула голову и с искренним волнением, свойственным людям, не умеющим равнодушно проходить по жизни, быстро проговорила:

— Нечего там читать, Степан Иванович… Если бы он был у нас главным агрономом, ни одного акта о нарушении агротехники мы не составили бы.

Остапчук улыбнулся.

— А Данилевский в самом деле мог бы оказаться здесь, — сказал он. — Его не отпустили из управления, Он сначала Привольное выбрал…

Глаза Натальи засветились таким гневным недоверием, что Остапчук на мгновение растерялся.

— Послушайте, Наталья Климовна, — воскликнул он, — вы ошибаетесь! Данилевский — один из первых добровольцев в нашем управлении. Его не отпускали, он переживал…

Остапчук говорил торопливо, взволнованно, больше убеждая себя, чем Наталью.

И вдруг умолк, испытывая неловкость перед этой, девушкой за свою наивную доверчивость и в то же время — ещё большее уважение к ней.

— Бесструктурный грунт, — покачав головой, пробормотал Остапчук.

Наталья поняла; глаза её блеснули. И верно, Данилевский — это бесструктурный грунт, измельчённый, рассыпающийся в пыль. Какие чувства, какие стремления могут вырасти на такой почве?

Секретарша вбежала в комнату и взволнованно крикнула:

— Что у вас с телефоном? Харьков… Идите в кабинет директора.

Остапчук побледнел и быстро вышел. Он угадал: звонила Тоня. Вовка сдал экзамены. Перешел в пятый класс. Безмерно горд… А что у тебя? Почему такой голос?.. Устал? А может быть… Может, болен? Мы завтра выезжаем. Слышишь, завтра!.. Я посмотрю, какую нору ты нашёл. Известно, какой из тебя хозяин… Как хочешь, квартиру я не сдам. Тут пока останется Катя… Что с тобой? «Какая Катя»? Твоя сестра… Не думай, я не поехала бы, Вовка соскучился, житья от него нет. Чего ты молчишь? Ты, наверно, болен… Говори правду. Я так волнуюсь… Подожди, я тебе ещё покажу за то письмо!.. Ты и в самом деле человек с тяжёлым характером. Горе моё…

Остапчук засмеялся. Чужой голос проскрипел: «Разъединяю!» Что-то сухо, металлически звякнуло. Но Остапчук ещё добрую минуту держал трубку и улыбался. Потом выбежал в коридор, схватил за руки шедшую навстречу Наталью и крикнул:

— Едут, едут! Тоня с Вовкой!

Наталья в первую минуту не поняла. Потом каким-то неестественно звонким голосом сказала:

— Поздравляю. Я рада… за вас.

Остапчук, не слушая, пробормотал: «Надо всё приготовить… Ой-ой!» — и побежал дальше.

Наталья оглянулась вокруг. Хорошо, что никто не видит её в эту минуту — растерянную, покрасневшую, с внезапными слезами на глазах. Надо взять себя в руки — не девчонка же она! И немедленно домой. Там, в работе, всё забыть. Нет, она не забудет, не забудет никогда. Но так или иначе — скорее домой. К вечеру пойдут машины. Нет, лучше пешком… Чтобы никого не видеть. Ни с кем не разговаривать.

Но она пошла не домой, а к подруге. У каждой девушки есть закадычная подруга, которой рассказывают всё — и то, что нужно, и то, что не нужно. Марию она любила. Мария умеет слушать и не читает скучных нотаций.

Наталья долго говорила об Остапчуке. Таких, как он, мало. Видно, трудная была у него жизнь. И теперь ему не легко. Чуткий, с большим сердцем. У него есть мечта, романтика. А сколько таких, что живут изо дня в день, ползком… Не все его понимают, а она — она поняла сразу и поехала бы с ним на остров Диксон, в Нарьян-Мар…

Мария, до этого грустная и молчаливая, вдруг рассмеялась.

— Почему в Нарьян-Мар? Что ты выдумываешь?

Потом стала звать в кино. Привезли новую картину. Наталья горько улыбнулась: какое кино? Кончились её радости. После долгих уговоров она всё-таки пошла. Картина была весёлая, вокруг все смеялись. Наталья думала: хорошо смотреть на счастливых людей. И у Остапчука было счастливое лицо, когда он крикнул: «Едут, едут!..»

Была весна. Ожидание и тревога сжимали сердце. Девушке с обветренным лицом, всегда открытым солнцу, с потрескавшимися губами, шероховатыми, огрубелыми пальцами казалось, что вот пришло к ней большое чувство — любовь. Только ей не судьба… Что ж, она будет ему самым преданным другом. Пройдут годы, годы. И никто не будет знать, что всю жизнь она его любила. И презирала Данилевского и всех похожих на него.

4

На ночной поезд Данилевский опоздал. Видно, задержал ужин и длинный разговор с директором.

Остапчук об этом не знал. Когда он вернулся из тракторной бригады, Данилевского уже не было.

— Полчаса назад уехал, — сетовал директор. — Очень жалел, что не попрощался с вами.

Остапчук промолчал. Он не жалел.

Директор потирал руки и возбуждённо говорил:

— В основном, говорит, доволен. Есть, говорит, значительные сдвиги, однако успокаиваться ещё рано…

— Так и сказал? — хмуро спросил Остапчук.

— Так и сказал, — почти с гордостью подтвердил директор.

Остапчука не оставляло тяжёлое чувство горечи, стыда, досады. «Ни слова от души, — думал он. — Бездушно-казённое удовлетворение (в основном!) и такое же бездушно-казённое поучение: рано успокаиваться… Как будто может прийти такой день, когда успокаиваться будет не рано…»

— Да-а, — потирая руки, с завистливой ноткой в голосе протянул директор. — Действительно умеет. Его хотели к нам послать. Потом в Васильевку. Вынырнул… Теперь Пётр Миронович и сам говорит: «Хорошо, что Данилевский упросил меня. Нужен. Умеет. Без него иной раз как без рук…»

Остапчук крепко сжал губы. Ему хотелось крикнуть: «Да замолчи ты!» Не сказав ни слова, он ушёл к себе, развернул план уборочных работ, но думал о чём-то другом.

Вдруг, как свежий побег сквозь засохшую почву, пробилась мысль: Тоня, Вовка приезжают. И Данилевский с его круглыми словами и плавными жестами растаял, как туман над стоячей водой.

Через два дня позвонил начальник областного управления сельского хозяйства Гавриленко:

— Что там у вас произошло с Данилевским?

«Начальство уже информировано», — усмехнулся Остапчук и сухо ответил:

— Ничего особенного. Поругались немножко… Столько дел и забот набежало за эти дни, что позавчерашние разговоры уже мало его волновали.

— Поругались? — Слышно было, как Гавриленко хмыкнул. — Если на пользу дела, так это хорошо.

— Серьёзный спор всегда на пользу, — сказал Остапчук. — Беда только, что мы не любим ссориться там, где нужно и когда нужно. Сглаживаем острые углы.

— Знаю, тебе пальца в рот не клади, — прогудел Гавриленко. — Какие же есть претензии, жалобы?

— На кого?

— О Данилевском говорю.

Остапчук пожал плечами.

— Никаких жалоб. — И быстро жёстким голосом прибавил: — Но больше его не присылайте.

— А что?.. Выгонишь?

— Нет, — тихо и спокойно ответил Остапчук. — Я его убью.

— Ха-ха-ха… — послышалось в трубке, и что-то затрещало, защёлкало. Разговор прервался. Остапчук, довольный, положил трубку.

Но через минуту снова раздался звонок.

Начальник всё ещё смеялся. Настроение у него, как видно, было хорошее. Дела идут недурно, есть значительные сдвиги. В выходной день поймал вот этакую щуку… Остапчук читал, как по нотам. Но сегодня в громком, уверенном голосе Гавриленко, даже в его смехе звучали какие-то необычные интонации.

— Убью, говоришь. Сердитый, брат, из тебя агроном… А как там обработка? Сроки, сроки… Вот что меня беспокоит. Надо было бы тебя послушать.

«Эге, видно, на заседании бюро вчерашними цифрами дело не ограничилось», — догадался Остапчук.

— Обрабатываем тракторами, — скупо сказал он. — Освобожусь немного — приеду. Или сейчас вызовете?

— Кхе-кхе… — закряхтел начальник. Потом сказал: — Я сам приеду, посмотрю, как дело идёт.

Остапчук усмехнулся: «Боишься вызывать в горячие дни… Наука идёт на пользу».


С самого утра не давала покоя мысль. Надо ещё раз съездить к Ковде. Там молодой агроном. Необходимо самому на поле проверить, как произведено прореживание в гнёздах, как выправлены смещённые квадраты. Иначе невозможна будет механизированная культивация в двух направлениях — вдоль и поперёк. А ведь в этом же весь смысл нового способа сева, которого добивались с таким напряжением сил и нервов.

Из конторы МТС Остапчук вырвался только в одиннадцать часов. Директор хотел подвезти его на машине, но позвонили из райкома, и машина помчалась в противоположную сторону. Остапчук был рад: тут близко, приятнее прокатиться на двуколке.

И вот он уже с вожжами в руках, а рядом сидит Вовка, крепко держится за отцовский пиджак и глазами, светящимися любопытством и восторгом, оглядывает всё кругом.

Неказистая серая лошадёнка рысцой бежит прямой и длинной улицей, которая стремительно вырывается в поле.

Остапчук смотрит — сады отцвели, весна, которую он видел и не видел, доживала последние дни, вступала в ветреное, обожжённое солнцем лето.

Выехали за село. Вовка замер — перед ним раскинулся степной простор. Из-под ног лошади поднялся столбик пыли и, кружась, побежал впереди.

И опять Остапчуку подумалось, что сегодняшний день, как и все его прошедшие дни, под встречными течениями разнообразных дел и забот завихрился, рванулся вверх и бежит широким шляхом, как этот вот смерч, мимоходом сметая пыль, а иной раз сухой прошлогодний листок, завалявшийся на дороге.


Перевод с украинского А. ОСТРОВСКОГО.

Ю. Нагибин СЛЕЗАЙ, ПРИЕХАЛИ…

Около восьми часов утра в пустынной приемной Замостьевского райкома партии сидел пожилой человек с бурым от зимнего загара, худым, морщинистым лицом. На нем был черный, побелевший в проймах нагольный полушубок, ватные штаны и валенки в самодельных галошах из автомобильной покрышки. За поясом — старым солдатским ремнем — торчал кнут с новым кленовым кнутовищем. Человек сидел в кресле, на самом краешке, упершись руками в колени, рядом с ним, на полу, лежали старая шапка-ушанка и большие брезентовые рукавицы.

Повстречайся такой человек во фронтовой обстановке, можно было бы безошибочно сказать, что это ездовой; впрочем, такова и была гражданская профессия Сергея Даниловича Марушкина, ездового Замостьевского райкома.

Кроме ездового, в приемной за столом, уставленным телефонами, сидела молодая женщина в кокетливой шелковой кофточке и больших валенках — помощница секретаря Марина Петровна. Она что-то быстро писала, уронив на бумагу густую прядь волос. Ездовой не раз с тоской взглядывал на помощницу, видимо, желая о чем-то спросить, но не решаясь оторвать ее от работы. Наконец он не выдержал:

— А не скажешь ли, Марина, что это я нынче ни свет, ни заря понадобился?

— Агроном с Москвы прибыл, в колхоз повезете.

— Агроном — это хорошо! — одобрил ездовой.

Марина подняла голову, как-то разом утратив интерес к тому занятию, которому только что самозабвенно предавалась.

— Девчонка, от горшка два вершка! Видать, только институт кончила.

— Ну, это ты зря, Марина! — строго сказал ездовой. — Знаешь поговорку: мал золотник, да дорог… Куда же мне ее везть?

— Не знаю, мне не докладывают, — отрезала Марина.

Ездовой вздохнул и отвернулся к окну. На дворе медленно расцеживалась ночная мгла, переходя в сумеречное, пепельное утро. Как будто без зари, без солнечного восхода, рождался из ночи хмурый февральский денек. Но, проглянув привычным взглядом даль меж городских построек, ездовой увидел, что над черной полоской леса мглистое небо чуть тронуто желтизной, будто мазнули кисточкой.

Он еще подвинулся к окну и увидел двор и свою лошадь, впряженную в розвальни. Ладный меринок с гладким, сытым крупом, в колечках влажной шерсти пытался ухватить зубами обросшую ледком стойку крыльца.

— Балуй, чтоб тебя!.. — любовно выругался ездовой, как-то не сообразив, что меринок не может его услышать, зато отлично слышит Марина.

Его дубленое лицо стало цветом в медь; искоса, одним глазом глянул он в сторону помощницы, но Марина, по счастью, вышла из приемной.

В глубине двора стояла облипшая снегом райкомовская «Победа» с сопревшим брезентовым верхом.

«Значит, со станции агронома на «Победе» доставили, — подумал ездовой. — Ну, а в колхоз-то после вчерашнего снегопада разве на ней проедешь? Дудки! Тут четырехногого вездехода подавай!.. А куда, интересно, ее направят? Скорей всего к петровцам, им без специалиста зарез… А может, в «Богатырь»? Ихний председатель давеча шумел насчет агронома… — По привычке пожилых одиноких людей ездовой не заметил, как стал размышлять вслух. — В Стрельникове и Двориках тоже агронома ждут… Ей-то, конечно, в «Богатырь» интересней. Там и клуб и житуха поважней…»

— Только председатель — ой-ой! При нем не разгуляешься! — произнесла за его спиной Марина.

— А у тебя одни гулянки в голове, — через плечо бросил ездовой.

Марина не успела ответить. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась и показался секретарь райкома Окунчиков в сопровождении маленькой девушки в городской шубке с серым барашковым воротником и такой же шапочке. Из-под шапочки на лоб и на круглые румяные щеки выбивались тонкие светлые волосы. В руке она держала чемодан с привязанной к ручке авоськой, набитой какой-то снедью.

У Окунчикова за последние горячие месяцы появилась новая привычка: он, словно конь, наскочивший на препятствие, то и дело закидывал голову назад и немного вбок. Так и сейчас, поздоровавшись, он кивнул головой и сказал:

— Вот, Сергей Данилыч, отвезешь товарища агронома в Петровское, в колхоз имени 1-е Мая, да! — Он снова мотнул головой и добавил с улыбкой: — Только вези поаккуратней. Ну, счастливо вам устроиться, — обратился он к агроному. — Если что, — связывайтесь прямо со мной. — Окунчиков протянул девушке руку, та подала свою и быстро отдернула, точно боясь, что секретарь причинит ей боль.

Пока Окунчиков говорил, ездовой со смешанным чувством симпатии и жалости разглядывал агронома. Ей можно было дать лет шестнадцать — семнадцать. И вообще-то птичка-невеличка, она рядом с крупной Мариной казалась совсем крошечной. Серые хмуроватые глаза и надутые пухлые губы придавали ей вид девочки-буки. В легкой шубке, шелковых чулках и коротких отороченных мехом ботиках она выглядела ужасно неприспособленной к суровому февральскому простору Замостьевской глубинки.

«Будто на прогулку оделась, дите малое!» — с насмешливой нежностью подумал ездовой и обрадовался, что захватил теплый овчинный тулуп, а в розвальни напихал чуть не воз соломы.

Они вышли на улицу.

— Прошу, — сказал ездовой. — Саночки неказисты, зато по нашим дорогам в самый раз!

И когда девушка уселась, он закутал ее в тулуп, подоткнув полу ей под ноги, обложил соломой. Хозяйствуя так, ездовой коснулся ее холодных ножек, и сердце его облилось давно забытой да лишь в мыслях изведанной отцовской нежностью. «Ведь и у меня такая могла быть, не помри Марья Власьевна двадцать два года назад», — подумал он.

— Ну как, тепло? — спросил он вслух, а про себя добавив; «дочка».

— Ничего, — низким, как у обиженных детей голосом, произнесла девушка.

— Н-но, мила-ай! — пропел ездовой и странно неловко, после всех своих ладных движений, боком упал в сани. Левая нога его деревянно вывернулась из саней, и стало видно, что это протез…

Запушенная недавним снегопадом дорога была почти неприметна на снежной равнине. Но меринок, чувствуя под копытом твердый наст, бежал уверенной, ходкой рысью. Однообразный, унылый в бесцветье дня простор окружал путников. И по правую и по левую руку от них разворачивались ровные, как ладонь, поля. Лишь бегущие цепочкой телеграфные столбы, то высокие, в полный рост, то коротенькие, чуть не до проволоки ушедшие в снег, говорили о том, что под навалом снега равнину пересекают балки, а кое-где и небольшие всхолмья. Порой мимо проплывали редкие перелески и вдруг скрывались из виду, будто таяли в тускло мерцающем свете дня.

Долгое молчание утомило ездового, он повернулся к закутанной в тулуп неподвижной фигурке.

— С Москвы, значит? — спросил он и подмигнул девушке, словно намекая на какое-то тонкое, им двоим известное обстоятельство.

Верно, она не была расположена к разговору, а в глубоком воротнике тулупа не видно кивка, но ездовой угадал «да» по движению длинных ресниц.

— Вы это как, позвольте спросить, по разверстке или добровольно?..

— Добровольно!.. Или клади билет на стол или добровольно, — тихо и сумрачно донеслось из пещерки воротника.

Ездовой то ли не понял ответа, то ли услышал в нем то, что хотел услышать.

— Хорошее дело! Обживетесь у нас — домой не потянет!

Девушка промолчала.

Сани, легонько покачиваясь, плыли по белому, ни конца, ни краю, снежному морю.

— Как пусто здесь, голо… — тихо, словно для себя, проговорила девушка.

— Так то зимой! — встрепенулся ездовой. — Посмотрели бы летом — ковер! Тут у нас как раз луга Стрельниковского колхоза, а в старое время одна болотная топь была. Добрая трава только по обочинам да кой-где под кустами росла… — Тыкая кнутовищем то вправо, то влево, он принялся рассказывать, где какие лежат земли, угодья, владенья и почему у одних хозяев дело спорится, а у других в разлад пришло.

— Вы местный? — прервала его девушка.

— А то как же! — чему-то обрадовался ездовой. — Самый что ни на есть местный! Тут родился, тут всю жизнь прожил, тут и в войну партизанил и ногу свою схоронил, — он повел кнутовищем за поля, на черный валик леса, обрамлявший равнину, и уселся поудобнее, готовый к неизбежным в таких случаях расспросам, но девушка вновь замолкла, ушла в себя.

Ездовому было немного обидно, что родной его край предстал перед москвичкой в таком невыгодном свете. Сам он никак не ощущал эту землю пустой и голой, каждый ее клочок был связан для него с какими-то воспоминаниями, с чем-то милым или грустным, добрым или печальным. Но как поведать об этом ей?..

Будь она мужчиной, ездовому было бы легче. Он бы мог рассказать ей вон о тех, чуть темнеющих вдали камышах Пучкова болота, где по осени с ружьем да резиновой лодочкой за одно утро набьешь два — три десятка чирков. А за Пучковым болотом — невидное под снегом Сватеево озеро. Да бывают ли где такие уловы карасей и карпов! А богатейшая охота в том дальнем лесу, едва выступающем над краем земли: и птица всякая и зверь мелкий и крупный!..

Будь она мужчиной, ездовой рассказал бы ей о том, как на опушке этого леса в памятном сорок третьем году горстка партизан держала оборону против батальона немцев, и сколько хороших товарищей схоронено там, под усыпанным хвоей дерном, и там же спит его живая, теплая нога. Но ни к чему все эти рассказы молоденькой девушке. Ездовой вздохнул и произнес вслух:

— Места у нас грибные, ягодные…

Все еще думая о своем, он сказал эти слова безотчетно и услышал их как бы потом — они показались ему бедными, жалкими. И он усмехнулся, старый человек, и быстрее погнал коня. Дорога пошла под уклон, затем, круто изогнувшись, мимо еще закрытой чайной, взбежала на новый железный мост через Ворицу. Ездовой попридержал меринка.

Живая голубизна проточила серую хмарь неба, и слабый солнечный свет подзолотил снега, зажег крест на колокольне старой церкви, стоявшей над обрывом другого, высокого, берега реки. Ложе Ворицы не было заснежено, его постоянно обдували оскользающие с кручи ветры, ясно и чисто сверкал зеленоватый лед. Близ одного из быков моста чернела огромная прорубь, уже подернутая игольчатым льдом. Несколько человек в ватных куртках и штанах тащили из проруби ровно вырубленную глыбину льда. Глыбина ворочалась, показывая из воды толстенные, склизло-голубоватые бока. Люди то в лад тянули льдину, напевая что-то, то вдруг начинали суетиться, размахивать руками и громко ругаться, затем они вновь тянули, подталкивая ломами тяжелую ледяную плиту.

Немного отступя от проруби, высился штабель ровных кубических глыб, и, держа путь на этот штабель, надсадно воя, пробивался по берегу грузовик. Колеса то и дело буксовали в глубоком, рыхлом снегу, водитель выскакивал из кабины, швырял под колеса полушубок, затем, раскачав машину, прорывался на несколько метров вперед и снова тонул в снегу.

— К чему все это? — зябко поежившись, сказала девушка.

— Как это к чему? — засмеялся ездовой. — Лед заготовляют.

— Ведь холодно им! — Испуг прозвучал в ее тихом голосе.

— Чего там! Народ от холодной закалки только крепче становится. — Ездовому показалось, что он сказал что-то очень складное. Он довольно улыбнулся и от этой большой, доброй улыбки лицо его даже несколько разгладилось, морщины сбежали на лоб и к углам глаз.

Дорога за мостом пошла круто в гору, и меринок совсем сбавил шаг, но ездовой не стал его погонять: уж больно хороший открывался отсюда вид. Хороша была светлая, льдистая Ворица в поросших темной сосной берегах, хороша была и горка с церквушкой, спустившей свою голубую тень до самой реки, и даже песчаный, удивительно рыжий карьер, открывшийся за мостом, тоже был хорош. Застенчивое чувство мешало ездовому спросить: ну, каков? Но он и так был уверен, что не может человеческое сердце остаться глухим к этой извечной, милой, простой среднерусской красе. Но вот карьер скрыл ложе реки, дорога вновь пошла ровным полем, и впереди черным пятном возникла деревушка.

Деревушка стояла на взлобке косогора, над ручьем. По заснеженному ложу тянулась черная ниточка живой воды — ручей был теплый, незамерзающий. Окраинные дома и риги лепились низко по откосу, и, казалось, деревенька сползает к ручью.

— Н-но, резва-а-ай! — гаркнул ездовой, приподнявшись в санях.

И послушный меринок заскакал какой-то странной, козлиной иноходью. Промелькнуло скромное деревенское кладбище, обросший льдом сруб колодца с длинной ногой журавля, и мимо побежали темные избы небольшой, в одну улицу, деревни.

Въезд получился хоть куда. Народу на улице было, как в праздник, — стар и млад, дивясь, провожали взглядом лихие сани. Жаль, не пришлось осадить у самого крыльца правления, — ездовой еще издали приметил крупную фигуру председателя колхоза Жгутова.

Андрей Матвеич Жгутов, восемнадцатый председатель Петровского колхоза, стоя посреди дороги, беседовал с группой колхозников. Трудно быть восемнадцатым. С одной стороны, велика цифра, тяжело знать, что столько людей уже сложили голову на твоей должности, а вместе, хотьи велика, да не кругла, — все кажется, что быть и девятнадцатому и двадцатому. Может, оттого и казался Андрей Жгутов, мужчина крупный и статный, с черной, словно налакированной щетиной на сытом румяном лице, то ли робким, то ли смиренным.

— Здорово, Матвеич, принимай гостей! — закричал ездовой, натянув поводья, и сани будто вмерзли в землю перед председателем.

Жгутов поздоровался, приподняв шапку, что-то сказал своим собеседникам и, не спеша, с какой-то слабой, неразвернутой улыбкой на сухих лиловых губах подошел к саням.

— Вот агронома к вам привез, товарищ прямо с Москвы, — гордясь, сообщал ездовой. — Просим любить и жаловать.

Кивая головой и улыбаясь своей слабой улыбкой, Жгутов сверху вниз смотрел на агронома и не знал, что сказать. Наконец он нашелся.

— Добро пожаловать… — произнес он и потянулся за чемоданом.

Но девушка не дала ему чемодан, крепко держа его за ручку, она выскочила из саней и быстрой походкой впереди председателя засеменила к правлению.

А ездовой привязал меринка к крыльцу и подошел к колхозникам. Народ все был ему хорошо знакомый, впрочем, как и повсюду в районе.

— Что это Жгутов у вас недоваренный какой-то? — спросил, поздоровавшись, ездовой. — В бригадирах он побойче казался.

— Да нет, мужик добрый, только трудно ему, — отозвался счетовод. — А ты кого это привез? Не газетчика ли? Сейчас повелось о плохих колхозах писать. — Счетовод хрипло засмеялся, обронив с губы недокуренный чинарик.

— Агронома я привез…

— А не брешешь? — вскричал бригадир полеводов, худой, согнутый в плечах жердила. — Эх, мил друг, нам агроном во как нужен!.. — Он провел ребром ладони по горлу. — А агроном-то стоящий?

— В Москве в институте училась!..

Событие решили отметить. В маленькой дымной чайной ездового угостили водкой, и он, раскиснув от угощения и общего внимания, наговорил лишнего, прихвастнул, будто это он уговорил секретаря райкома направить агронома к петровцам. И хотя все знали, что это неправда, никто не мешал ездовому врать, понимая, что врет он от доброго сердца.

Когда ездовой вернулся к саням, на дверях правления висел замок, — значит, председатель повел агронома устраиваться на жительство. Выходит, и ему можно отправляться восвояси, но ездовому жалко было так вот расстаться с «дочкой». Да и Окунчиков, верно, спросит: как, мол, устроили москвичку. А ездовой уже выяснил, что жилье для агронома только начали строить, дома же для приезжих в Петровском отродясь не бывало.

Ездовой прополоскал рот морозным воздухом и направился к дому председателя, стоявшему наискосок через дорогу. «Дочка» сидела за покрытым клеенкой столом в чистой горнице, спиной к маленькому окошку, заставленному горшочками с геранью. Перед ней стояли крынка с топленым молоком и граненый стакан. На верхней губе девушки, заходя на розовые пухлые щеки, отпечатались молочные усы. Ездовой приметил короткий лучик радости, мелькнувший в глазах девушки при его появлении, и умилился.

— Ну как, устроились? — бодро проговорил он, обводя взглядом скромное жилище председателя.

Тут было и тесновато и душновато, по стенам стояли неструганые лавки, табуреты, комод под красное дерево. На комоде — фотографии, стаканчики цветного стекла и коробочки из ракушника; на стенах тоже фотографии, отрывной календарь, барометр и засиженная мухами, невесть когда и за что полученная похвальная грамота. Была, конечно, и большая никелированная, пышно застеленная кровать «самих» и две деревянные кроватки для многочисленных чад — сейчас они все помещались на печке, откуда рассматривали агронома с необидным в своей полной откровенности любопытством.

На вопрос ездового ответ последовал из кухни, где председателева жена стирала белье, — из-за края печи виднелся угол цинкового корыта с шапкой мыльной пены.

— Поживут покуда у нас, мы им угол освободим.

— А может, к Арсенихе лучше?.. — спросил ездовой.

— Чем же это лучше? У нас, по крайности, груднят нету.

— Это правильно, — согласился ездовой и посмотрел на девушку, желая знать ее мнение, но она молчала, будто разговор ее не касался.

— Обижается товарищ агроном, что клуба нет, — тихо сказал председатель, — кино не показываем… со светом вот тоже… Он вдруг умолк и молчал долго, чуть не целую минуту, затем вздохнул и сказал строго и серьезно: верно это, скучно у нас молодежи, скучно…

— Так надо сделать, чтобы весело было, — тоже строго сказал ездовой.

— Надо, конечное дело. Будем с хлебом — все у нас будет. А пока, видишь, не можем даже как следует человека принять. Есть решение к февралю дом для агронома построить, а покамест только фундамент подвели. Товарищ, конечно, вправе обижаться…

— При чем тут — обижаться? — отчетливым, ровным голосом вдруг произнесла девушка. — Но раз мне не обеспечены нормальные условия для работы, я тут не останусь.

Было такое впечатление, будто она долго складывала про себя эту фразу и подала ее, точно колобок из печи выкатила.

«Ай да дочка! — с восхищением подумал ездовой. — Умеет за себя постоять!» И он стал ждать, что ответит председатель, какие найдет слова, чтобы убедить девушку остаться. А в том, что она в конце концов останется, ездовой почему-то не сомневался.

Но председатель, стыдясь своей неустроенности, только разводил руками да бормотал что-то несвязное: мол, временные трудности, обживетесь… И щеки его под густой черной щетиной пылали, как костер сквозь чащу. А девушка с неожиданной решимостью и проворством забрала свой чемоданчик и, не говоря ни слова, быстро пошла к двери.

— Садитесь, я через минуту! — в спину ей крикнул ездовой.

У ездового стало нехорошо на душе. Ему было и досадно за петровцев, обманувшихся в своих ожиданиях, и стыдно за себя, что он так нашумел, нахвастал да еще и угостился за счет людей. Чтобы погасить в себе неприятное чувство, он стал укорять председателя:

— Некрасиво получается, Матвеич, знали же, что к вам агроном прибудет, неужто не могли подготовиться?

— Да ведь тебе ведомы наши обстоятельства, товарищ Марушкин, — смущенно и грустно сказал председатель. — Ссуду нам задерживают, с транспортом полный зарез. Телятник, и тот никак не добьем, где уж тут дачи агрономам строить?

— Так-то оно так, а понимать надо, какой человек перед вами. Она в самой Москве училась — не нам с тобой чета…

— Да мы понимаем, Сергей Данилыч! — сказал председатель, и ездовому почудилась в сокрушенном голосе Жгутова словно бы далекая усмешка. — Коли ты еще повезешь к нам, так уж нельзя ли кого попроще?

— «Попроще»! — передразнил ездовой, почему-то обидевшись. — Будете так встречать, никто у вас не останется!

— Ну, может, кто и останется, — с той же далекой, сокровенной усмешкой ответил председатель.

Этот разговор решительно не понравился ездовому: выходило, что председатель еще кичится своим убожеством. Он взялся за шапку и, не попрощавшись толком, вышел на улицу.

Девушка сидела в санях, укрывшись тулупом, и больше, чем когда-либо, глядела букой. Ездовой подобрал вожжи и осторожно примостился возле нее.

— Н-но! — ездовой прицокнул языком, меринок, посилившись, сдвинул примерзшие сани, и они покатили мимо низеньких, потонувших в снегу изб и черных ветел — на их тонких веточках не держался снег; мимо рослых плакучих берез — по-сорочьи пестрые стволы и ветви их старательно убраны снегом; мимо колодца в толстой ледяной рубашке; мимо похилившейся слепой Доски почета с толстой шапкой снега на верхней перекладине; мимо погоста, чуть приметного верхушками темных, клонившихся долу крестов, — и въехали в белую пустоту равнины.

Снова жестко прошуршал под полозьями деревянный настил моста, и внизу так же бранились и охали люди, таща крючьями очередную глыбину льда, и с тем же надсадным воем борола снега полуторка. У двери чайной, поминутно выхлопывающей клубы нагретого воздуха, грудились сани, розвальни, машины, и в самой гуще, наводя сумятицу, толстый мужик с багровым лицом разворачивал воз с сеном…

Разговоров не вели. Ездовой сердился на Жгутова и особенно на Окунчикова, пославшего «дочку» в такой трудный колхоз, считал, что и сам отчасти должен разделять их вину в глазах девушки, и потому помалкивал.

В райком вернулись в третьем часу. Здесь было людно, как в чайной: полушубки, тулупы, брезентовые плащи с башлыками, меховые куртки. В коридоре и в приемной пахло морозом и снегом. Запарившаяся, тоже красная, как с мороза, Марина не знала, за какую телефонную трубку ей прежде хвататься.

Ездовой думал, что им придется долго ждать вызова, но агроном прямо просеменила к двери и, несмотря на протестующие возгласы Марины, вошла в кабинет секретаря.

— «Бесстрашная», — подумал ездовой.

— Вы что это, назад вернулись? — стрельнула глазами Марина, но тут, по счастью, затрещал телефон, избавив ездового от необходимости отвечать.

Дверь секретарского кабинета отворилась, оттуда крадущимся шагом вышел Сапожков из райпотребсоюза и остановился в ожидании. «Наверное, Окунчиков попросил его выйти», — подумал ездовой и тоже подвинулся ближе к дверям, чтоб быть под рукой, на случай, если понадобятся его объяснения.

Но объяснений не понадобилось. Дверь вскоре распахнулась и секретарь с порога сказал:

«Марина Петровна, оформите товарищу агроному путевку в «Богатырь».

Пропустив мимо себя агронома, секретарь хотел вернуться в кабинет, но ездовой посунулся вперед.

— Товарищ Окунчиков, дозволь пару слов.

— Ну, чего тебе?

Ездовой хотел пожаловаться на петровцев, не сумевших из-за своей бедности и некультурности удержать у себя московского агронома, но против воли сказал другое:

— Надо бы подсобить петровцам. Не могут они своей силой. Ссуду им задерживают, с транспортом зарез, где ж им для агрономов дачи строить?

— Да… Да… знаю, — проговорил секретарь, мотнув головой. — Давай, Сапожков, заходи…

— «Богатырь» не Петровское, — с довольным видом говорил ездовой, укутывая девушку в тулуп и подгребая ей под ноги солому. — Там и клуб, и радио, и дом для агронома — будьте покойны…

Они уже успели выехать из городка, а ездовой все продолжал расписывать ожидающую агронома жизнь в передовой артели. Он сознавал, что перехватывает через край, не так уж все гладко обстояло в «Богатыре», но считал нужным подбодрить москвичку после первой неудачи. Тем более, что и дорога в «Богатырь», хоть и шла иной сторонкой, не имела никаких преимуществ перед дорогой в Петровское: та же белая, гладкая, как ладонь, равнина, те же редкие, рваные перелески, та же цепочка телеграфных столбов, убегающих за горизонт.

Девушка за всю дорогу не подарила ездового ни одним приветливым словом, но его нежность к ней не только не убывала, напротив, обрела прочную силу привязанности. Ездовому нравилось, что при всей своей тихости и безответности она сумела проявить характер. «Маленькая, а вострая», — думал ездовой.

Ведя свои успокоительные разговоры, он то и дело оборачивался к девушке и вдруг заметил, что глаза ее стали будто стеклянные, и в их гладкую, округлую поверхность впечаталось отражение окружающего простора.

— Умаялась… спать хочет… — тихо сказал ездовой.

Но девушка услышала, ее длинные ресницы взметнулись, и она сказала испуганно:

— А мы не назад едем?

— Как это назад? — усмехнулся ездовой.

— Ну, назад… туда же…

— Да нет, успокойся, вот чудачка, — ответил ездовой, не замечая, что говорит ей «ты». — В Петровское мы по солнцу ехали, а сейчас оно вона где. Отдыхай, я разбужу.

Но усталая девушка так и не уснула, до самого «Богатыря» просидела она в молчаливой, настороженной недвижности.

В деревню въехали на гребне поземки, заснеженные крыши слегка подрумянились, а в окнах, глядевших на закат, зажглось по румяному яблочку. У околицы несколько ребятишек катались на коротких самодельных лыжах с небольшой горушки. Ездовой спросил их, не знают ли, где сейчас председатель.

— В правлении, где ж ему быть? — сказал отчаянного вида паренек в распахнутой шубейке и треухе с торчащим, как у зайца, ухом. Глаза его, насмешливые и серьезные, бесцеремонно разглядывали агронома. Он подумал немного и добавил: «У них семинар по зоотехнике». И вдруг, гикнув, стремительно понесся вниз.

Ездовой тронул коня, и вскоре сани подъехали к полутораэтажному дому с каменным низом и деревянным верхом, на двери которого за резным крыльцом висела добротная, золотом, вывеска: «Правление колхоза «Богатырь». В разрисованных морозом высоких окнах мелькали темные тени, видимо, в правлении было людно, и ездовой чего-то вдруг оробел.

— Мне с вами идти или как? — проговорил он неуверенно.

Но девушка уже выбралась из саней и, захватив чемоданчик, быстро взбежала на крыльцо. Хлопнула дверь. Ездовой вздохнул, съехал с дороги, крутившейся низкой, тугой поземкой, и стал под защиту стены. Задав меринку корм, он прислонился к саням и стал ждать. Вся его жизнь проходила в том, что он либо ехал, либо ждал, и ездовой давно притерпелся и к тому и к другому.

Длинная деревенская улица с замутненной далью была совсем пустынна. Значит, размышлял ездовой, у здешних людей и по зимнему времени есть занятие, не позволяющее им, подобно петровцам, даром слоняться по деревне. Да и вообще, видать, здесь живут совсем по-иному. Избы, правда, не больно казисты, лишь немногие под железом, зато перед каждой избой палисадник с двумя-тремя яблоньками и вишнями. К каждой избе подведен свет, на многих крышах торчат антенны, и — что не меньше порадовало ездового — над каждым домом виднелась скворечня, значит, люди живут здесь домовито и раздумчиво, а не впопыхах. В конце деревни слышался ритмичный постук движка, хорошо и ровно билось колхозное сердце.

И ездовой задумался над тем, над чем много думают и не одни крестьянские головы: почему так по-разному складывается судьба двух хозяйств, лежащих поблизости друг от дружки, а порой и вовсе бок о бок? И земли у них одинаковые, и люди как будто не разнятся, и те же беды пережиты в войну и в послевоенную пору, но одно хозяйство, пусть не легко и не просто, а все же крепко, росло, двигалось к столбовой дороге жизни, а другое неуклонно катилось под откос…

Между тем красные пятна вечерней зари погасли в окнах, легкий сумрак сошел на деревню. Заметно похолодало. Ездовой стал притопывать, разминаться, хотел уже пройти в помещение, но тут дверь правления отворилась, из щели показалась рука, держащая чемодан с привязанной к нему авоськой, а затем и вся небольшая фигурка агронома. Дробно простучали ее каблуки по обледенелым ступенькам крыльца, она подошла к саням, положила чемодан, привычно уселась в хранящую след ее тела солому и схоронилась, как в раковине, в торчащем стоймя залубеневшем вороте тулупа.

— Это как же понимать?.. — растерянно произнес ездовой.

— Кровь с носу… А я не хочу кровь с носу, я не могу так… — она не говорила, а как-то выфыркивала эти слова. — Я молодой специалист, нельзя с меня требовать…

Вслушиваясь в ее отрывистые слова, ездовой начал смекать, что произошло в правлении. Верно, Губанов, мужик громкий и буйный, с первых же слов запугал деликатную москвичку. Председатель, что говорить, сильный и хваткий, но любит покуражиться. «У меня так: кровь с носу, а сделай» — любимая его присказка. А агроном — человек молодой, неопытный, ясное дело, смутилась, оробела. Ему бы потоньше, с подходом, а то навалился, как медведь. Эк же неладно вышло. Главное, за «дочку» обидно, каково ей во второй-то раз в райком возвращаться?

Ездовой немного подождал, не выйдет ли кто из правления, чтоб удержать агронома, но двери будто приросли к раме, и, вздохнув, он стал снимать торбу с морды меринка. Тот, видать, сильно оголодал, он все тянулся к торбе, шевеля мягкими ноздрями. Ездовой толкнул его локтем в храп, вложил удила в теплый, скользкий рот, пристегнул их к уздечке и, снова вздохнув, вернулся к саням.

— Может, пойдете, поговорите?.. Он ведь только на подходе такой, председатель-то…

Девушка букой сидела в розвальнях, насупив брови, плотно сжав красные пухлые губы.

— Хозяйство зажиточное, — говорил ездовой, жалея эту маленькую, неприкаянную фигурку. — Житье сытое, а что работы много, так где ж ее мало? Тут не то, что у петровцев, с начала не начинать. И дом тут поставили справный, под железом, и уголь завезли. Вон снежок-то черным припудрен, я так сразу смекнул — для агронома, сами-то дровами отапливаются.

— Что я, железной крыши не видала, — сипло сказала девушка и снова замкнулась, заперла себя, как кошелек.

В молчании тронулись в обратный путь. Ездовой сердился, он и сам не мог понять, на кого и на что. Девушка, конечно, в своем праве выбирать, все-таки махонькая, а бросила Москву, дом, мать, единственно по своей комсомольской совести пустилась в этакую даль, в чужую, трудную жизнь. Да ведь и председатель не так уж виноват, что работу требовал, зато и условия дает подходящие. Жаль, что не сладились. Может надо было ему вмешаться. Да разве б его кто послушал? Сердитое чувство не проходило, и ездовой, наконец, понял, что во всем виноват разленившийся меринок: трюхает себе кое-как, будто не видит, что уже ночь на носу, а дела они так и не сделали. Ездовой вытащил из-под соломы кнут и с оттяжкой хлестнул меринка под бочковатое, будто сдавленное в пахах, брюхо. Меринок обиженно мотнул головой, и комья снега чаще забарабанили о передок саней. Правда, ненадолго, упрямый конь сошел на прежний шаг, но ездовой не стал его больше понукать. На несытое брюхо откуда резвости взять?

Ездовой и сам чувствовал себя неважно. От выпитой на голодный желудок водки его клонило ко сну, мысли расползались в голове какой-то серой мутью. «Сейчас бы горячего хлебова глотнуть», — думал ездовой, борясь с дремой. Девушка ела какую-то пищу, доставая ее из своей авоськи маленькими кусочками. У ездового заворчало в животе, он стал нарочно ерзать и кашлять, но попросить еду посовестился.

Когда они подъехали к райкому, совсем стемнело, на улице зажглись фонари и в несильном желтом свете, как мухи, зареяли черные снежинки. Ездовой обрадовался темноте и вечернему малолюдству улицы. «По крайности, никто не увидит, — подумал он. — А то ведь такой народ: пойдут врать, как ездовой агронома возил…»

Когда остановились у крыльца, девушка уже привычным для ездового движением схватила свой чемоданчик и коротким, с пятки на носок, шагом зачастила к лесенке. Она поднялась по ступенькам, поставила чемодан, двумя руками открыла на тугой пружине дверь, попридержала ее ногой, забрала чемодан и скрылась в помещении. Это однообразие ее беспомощных, но упрямых и ничем не смущаемых движений вызвало у ездового глухое раздражение.

Он тоже вылез из саней и, ощущая какое-то окостенение в своем старом теле, принялся медленно разнуздывать меринка, чтоб задать ему корма.

Меринок захрустел, засопел в торбе, ездовой услышал запах овса, и еще сильнее засосало под ложечкой. Он немного походил, потопал валенками по снегу, а девушка все не шла, и ездовой подумал, что, наверное, секретарь задает ей перцу. «Ничего, молодежи такая наука на пользу», — погасил он в себе короткое сострадание.

Из-за каланчи вышла луна, и снег до самого неприметного сугробика, бугорка, нароста на суку заискрился тысячью огней, и в этом чудесном, как в сказке, свете невидный городок будто вырос, крышами, коньками, трубами поднялся к небу. Ездовой постоял, полюбовался и не спеша направился к крыльцу.

Он миновал пустой коридор, хранивший запах кисловатой овчины да отошедших в тепле валенок, и вошел в такую же пустую приемную. Стол Марины был чисто прибран, лампа потушена, видно, секретарь отпустил помощницу домой. Ездовой обрадовался, что избег встречи с языкастой девицей. За толстой, обитой войлоком и клеенкой дверью секретарского кабинета была тишина, зеленым глазком смотрела в приемную замочная скважина.

Ездовой отошел к окну в ледяном узоре и от нечего делать стал выколупывать дырочку. Куда же теперь направят агронома? Эх, как бы в Дворики. Там председатель — женщина, может, легче бы столковались?..

Он не заметил, как открылась дверь, но услышал знакомый частый постук маленьких ног. Девушка почти бежала к выходу, неся перед собой чемоданчик. Ездовой окликнул ее, и она, словно припоминая, оглядела его, засмеялась чему-то и сказала:

— Ох, а я-то боялась, что вы не дождетесь.

— Как это не дождусь? Я на службе, — сказал ездовой, радуясь ее оживлению и смеху, который слышал впервые. — Куда прикажете везти?

— На станцию.

— Куда-а?..

— На станцию. Домой еду, — девушка снова засмеялась и помахала в воздухе командировочным предписанием, на котором подсыхал жирный штамп отметки. Сложив предписание, она спрятала его в карман под шубку и быстро пошла к выходу. Ездовой последовал за ней в страшном смущении.

Девушка уже устроилась в санях, она сидела как-то по-иному, свободно, непринужденно, и болтала ногой.

Ездовой сорвал торбу с морды меринка, приладил сбрую.

— Н-но, — сказал он почти шепотом.

Его удивляла и тревожила легкость, с какой девушка приняла свое поражение.

— Неладно это у вас получилось, а? — осторожно сказал он через некоторое время.

— Ничего, — она опять засмеялась, пригнув голову. — Вот дома удивятся!

Она что-то говорила о доме, о Москве, но ездовой вслушивался не в слова, а в звук ее свежего, чистого, странно чужого голоса.

Вскоре они выехали на укатанный, плотный грейдер, ведущий к станции.

— Ох, какая дорога хорошая, — обрадовалась девушка. — Мы так минут за сорок доедем, а поезд через три часа.

Ездовой молчал, выпустив вожжи из рук, девушка продолжала болтать сама с собой.

— Поезд через три часа… у меня нет ни билета, ни брони… Знаешь, дедушка, — тронула она за плечо ездового, — ты все-таки не спи, а давай побыстрее. Я тебе водочки поставлю.

— Я вам не дедушка, а Сергей Данилыч, — резко сказал ездовой. — А насчет водочки не беспокойтесь, не нуждаемся.

— Сердитый, — капризно и смешливо сказала девушка. — Вы местный? — спросила она через минуту.

— Местный… — опешенно произнес ездовой. Ведь она уже раз задавала этот вопрос. — Местный — повторил он, и чем-то обидным прозвучало для него это слово, которое он всегда произносил если не с гордостью, то все же не без хорошего чувства.

И вдруг всей кровью он ощутил, что смертельно обижен за себя, за свой край, в котором ни один уголок не пришелся ей по душе, обижен за своего усталого, некормленного коня, что без толку вымахивает весь день по трудным снежным дорогам. Он вспомнил, как неприязненно, холодно, исподлобья оглядывала она родной ему простор: поля, перелески, Ворицу под чистым, светлым льдом; как глубоко безразлично ее маленькому, пустому сердцу то, что люди, производящие хлеб, нуждаются в помощи, что они тоже хотят лучше работать и лучше жить, а ведь она училась и на их трудовые деньги. И по-человечески обидно и стыдно было ездовому, что он, старый человек, так ошибся в ней, называл «дочкой», приняв обсевок за золотое зерно.

Он приподнялся в санях. Впереди ясно обозначились в ночи станционные фонари. Вокруг каждого фонаря, словно вокруг луны, сиял переливающийся из голубого в густосинее с золотой окольцовкой ореол. Красными огоньками плевалась топка маневренного паровоза.

Ездовой натянул вожжи. Цокнули копыта о передок саней. Меринок осадил и повел шеей в съехавшем чуть не до самых ушей хомуте, будто хотел спросить у ездового, зачем тому понадобилось сбивать его с усталой, но ровной рыси.

— Слезай, приехали, — негромко сказал ездовой, повернувшись к девушке.

— То есть как это приехали? — удивленно и подозрительно спросила она.

— А вот так. Довольно лошадь попустому гонять. Освобождай сани, товарищ агроном! — Ездовой наклонился, взял чемодан с привязанной к нему авоськой и поставил его на дорогу. Затем, чмокнув губами, так круто завернул меринка, что сани накренились, взвизгнув полозом, и девушка запрокинулась навзничь. Она тут же выпрямилась, спрыгнула на дорогу, подняла чемодан и, прижав его к груди, закричала:

— Вы не смеете! Я буду жаловаться!

— Давай, давай, — отозвался ездовой и хлестнул меринка.

Сани, раскачиваясь из стороны в сторону, легко побежали по льдистым извилистым колеям, девушка долго смотрела им вслед, но ездовой не оглянулся.

А. Мусатов ШИРОКОЕ ПОЛЕ Рассказ

Наш институт находился недалеко от города, в старинном имении «Отрадное». Тенистый дубовый парк, посыпанные желтым песком дорожки, беседки в укромных уголках парка, живописные пруды с лодками, заросли сирени, перед входом в здание института белые колонны и два спящих каменных льва, словом, со стороны казалось, что мы живем не в Научно-исследовательском институте зернового хозяйства, а в каком-нибудь литературном музее-усадьбе.

В воскресный день в институтский парк валом валили отдыхающие горожане, дачники, и наш сторож Савельич без конца доказывал им, что здесь не музей и не парк отдыха, а серьезное научное учреждение.

За парком располагались хозяйственные службы института, парники, теплицы и небольшое опытное поле, сжатое со всех сторон дачными поселками. А дальше шли железная дорога, загородный стадион, какие-то склады.

Попав с Николаем в «Отрадное» сразу же после Тимирязевки, мы были очень довольны. Красивое, живописное место, близость города, сработавшийся коллектив сотрудников, авторитетный директор института Пальчиков — все говорило о том, что нас ждет интересная работа и мы сумеем неплохо устроить свою семейную жизнь.

Пальчиков: отвел нам отдельную квартиру и даже любезно посоветовал, какие цветы развести под окнами: сам он был страстный цветовод.

Но, проработав первый год, мы почувствовали, что развернуться в «Отрадном» трудновато.

Сотрудники института толклись на опытных делянках, словно ученики на пришкольном участке, прочной связи с соседними колхозами не было, опыты приходилось проводить в отдаленном совхозе «Высокое».

Жизнь в институте шла размеренно, тихо. Сотрудники отсиживали в кабинетах положенные часы, писали отчеты, составляли сводки, заседали, кое-кто начинал обрастать хозяйством: заводил огород, породистых кур, бронзовых индеек.

Николай стал поговаривать, что мы с ним попали в тихий дом отдыха и надо, пока не поздно, перебираться в другое место, поближе к земле.

Потом случилось несчастье. Николай попал в автомобильную катастрофу. После его гибели я долго не могла придти в себя, все мне стало кругом немило: и любезный директор, и тенистый парк с прудами, и квартира с цветником под окнами.

Я попросила Пальчикова откомандировать меня в совхоз «Высокое». Тот согласился. Я работала тогда над темой «Биологические особенности гречихи и ее агротехника» и приехала в совхоз с тем, чтобы проверить свои догадки на практике. Заложила целую серию опытов и принялась терпеливо вести наблюдения. Сблизилась с людьми, подобрала помощников и вдруг к концу второго месяца получаю телеграмму от директора института: срок командировки на исходе, и мне необходимо вернутся в институт. Я попросила продолжить командировку, директор ответил отказом, ссылаясь на то, что это не предусмотрено сметой. Я протелеграфировала, что отказываюсь от суточных и квартирных. Как видно, это никого не тронуло, потому что через день я получила еще одну телеграмму, в которой упоминались слова «буду вынужден» и категорически».

Не завершив опытов, я рассталась с совхозом. Директор института Пальчиков усадил меня за составление какого-то срочного отчета.

Однажды институт послал меня на областное совещание передовиков урожайности.

Мне поручили выступить в прениях и рассказать совещанию о работе института. Нагрузили цифрами, планами, сводками, таблицами. Я старательно приготовила свою речь, во-время записалась в список ораторов.

Не знаю, как все это получилось, — то ли меня сбили с толку реплики председателей колхозов и бригадиров, то ли еще что, — но только вместо славословия институту я вдруг разразилась пылкой речью о том, как вяло мы работаем, как далеки от живой практики, как заедает нас заседательская суетня, канцелярщина.

Председатель уже дважды звонил в колокольчик, напоминая о регламенте, а из зала кричали: «Продолжить, продолжить!». И я все говорила, говорила. Речь свою я закончила под дружные аплодисменты.

— Слово имеет бригадир колхоза имени Пушкина Варвара Никитична Кивачева, — объявил председатель.

Не успев сойти со сцены, я невольно остановилась. О Кивачевой этим летом немало писали в областной газете.

Я ожидала увидеть пожилую, степенную колхозницу, а из зала поднялась невысокая, крепенькая, как молодой дубок, светловолосая девушка в цветастом ковровом платке.

Лесенка, ведущая со сцены в зал, была узкая, с мелкими ступеньками, и, сходя, я чуть было не упала, но девушка во-время успела подать мне руку.

— А вы, товарищ Черкашина, хорошо сказали… правильно… — шепнула мне Варя Кивачева и быстро вбежала на сцену. Она положила на трибуну бумажку (как видно, с заготовленным текстом выступления) и не очень уверенно произнесла первые слова. Ей зааплодировали.

От волнения Варя смахнула рукой бумажку с трибуны и та улетела в зал.

Варя покраснела, перегнулась через трибуну и растерянно следила, как бумажка планировала над головами делегатов. В зале засмеялись.

— Да бог с ней, с бумажкой-то, — ласково сказала пожилая темнолицая колхозница, моя соседка. — Ты не по писаному, ты по сделанному скажи.

— И то правда. — Варя как-то сразу успокоилась, опустила платок на плечи, облокотилась на трибуну и заговорила ровно, по-домашнему, точно заглянула к соседке в окно с улицы.

Она рассказала, как ее бригада соревновалась в этом году с самим Андреем Егоровичем Усовым из колхоза «Рассвет» и как «малость его перешибла» по урожаю пшеницы.

— Словом, как пахали да сеяли, много говорить не буду, то день прожитый. А нам про завтра думать надо. Скажем, вот, агроном — первая забота… Нам без него дальше дышать невозможно.

Варя вдруг обернулась в мою сторону.

— Вот вы, товарищ Черкашина, критику тут наводили. Опытное поле у вас тесное, развернуться негде… Так в чем же дело, товарищ Черкашина? Милости просим. Покупайте билет за семь сорок и пожалуйте к нам в колхоз имени Пушкина. От станции два километра, земли пахотной пять тысяч гектаров, сеем пшеницу, рожь, гречиху, овес. Развертывайтесь в свое удовольствие. Дети есть — забирайте с собой, муж — и его примем. Квартиру вам найдем наилучшую, помощников подберем… — Варя лукаво оглядела делегатов, подморгнула и вдруг протянула мне с трибуны руку. — Ну что ж, товарищ Черкашина, как вас по имени, отчеству, не знаю… по рукам, значит?

В зале одобрительно зашумели и все посмотрели в мою сторону. Кто-то засмеялся:

— Ну и Кивачева… Дипломат. Ловко подъехала.

— Вас спрашивают, чуете?.. — наклонилась ко мне соседка. — Да вы не робейте. Пушкинцы — народ исправный, смелый. С ними не пропадешь.

Я подняла руку, точно школьница в классе. Варя, забыв о председателе, постучала по трибуне, призывая всех к порядку, и я сказала, что охотно поработаю в колхозе агрономом.

Мне шумно зааплодировали.

В перерыв Варя Кивачева встретила меня в буфете, усадила в угол за столик, заказала две бутылки фруктовой воды, пачку печенья и принялась рассказывать, как давно их колхоз добивается от области агронома, но агрономы, как видно, «народ дефицитный, на вес золота».

К нашему столику подошел приземистый мужчина с густыми картинными усами.

— Скрепляете, так сказать, союз труда и науки. Доброе дело. Только не тот сорт горючего выбрали… Он принес две бутылки пива и подсел к нам.

— Андрей Егорыч Усов, — познакомила меня Варя. — Бригадир из соседнего колхоза. Мы с ним второй год соревнуемся.

— Верно, — подтвердил Усов. — И опасная соперница, скажу вам. Все бегала, опыт перенимала, «покажи да расскажи, Андрей Егорыч», а в этом году раз-раз — и в дамки. По озимой пшенице выше всех по району взвилась. Смела. Мне уж проходу не стало: «Усов на пенсию собрался». Ну, погоди, молодица, новый год, он свое покажет.

— Непременно покажет. Я, Андрей Егорыч, урожай по пшенице думаю еще поднять пудов на тридцать. Будете со мной соревноваться?

— Посчитаем, посмотрим, — уклончиво ответил Усов. — Ты лучше об урожае гречихи подумай. Скучная у вас картина получается.

— Это верно, — согласилась Варя. — Не везет нам с гречихой.

Она налила пива в стаканы, чокнулась и пристально поглядела мне в лицо.

— А вы… вы по-серьезному в колхоз решили? Не передумаете?

— А вы как считаете?

— Я ведь это к тому… Слово-то с трибуны, оно легко идет, как по маслу. Все же у вас город, культурная обстановка…

— Теперь уж никак невозможно вспять идти, — Андрей Егорович пригладил усы. — Вспрыснуто… Навек закреплено.

В институте, узнав из газет о моем критическом выступлении на совещании, были немало удивлены. Пальчиков пригласил меня к себе в кабинет.

— Я абсолютно с вами согласен, товарищ Черкашина. Все, что вы сказали, — святая правда. — Он погладил газету и поднял на меня свое благообразное лицо. — Но, понимаете, вы сделали не то ударение, не тот акцент… На таком совещании, как вчера, надо было рассказать о целях нашего института, о наших планах, так сказать, заинтересовать людей, привлечь их внимание. Вы же, как видно, недостаточно продумали свое выступление.

— Простите, Аркадий Сергеевич, говорила, как думала.

На другой день я подала Пальчикову заявление с просьбой отпустить меня в колхоз. Весть об этом распространилась среди сотрудников с необыкновенной быстротой. На фоне довольно ровной и безмятежной жизни института даже это небольшое событие выглядело сенсацией.

— Позвольте, — заметил Пальчиков, прочтя мое заявление, — а книга, что вы начали писать с мужем? Если бы Николай Григорьевич был жив, разве он позволил бы вам покинуть институт?

Я напомнила Пальчикову, что вот уже три года я занимаюсь чем угодно, но только не книгой.

— А потом… Вы же сами были не большим поклонником нашей работы.

— Я, конечно, критиковал. В ней много неудачного, спорного. Но надо работать, работать…

На утро новая весть разнеслась по институту. Еще четыре человека подали заявление о переходе в колхозы: Репинский, Поспелов и супруги Кручинины. Последние более всех поразили сослуживцев. Пожилые (каждому из супругов было за сорок), они уже имели взрослых детей и работали в институте с первых дней его существования.

— Это что же делается, товарищ Черкашина? — вновь заговорил со мной расстроенный Пальчиков. — Мало того, что вы сами уходите, да еще других подбиваете. Так у меня весь институт на травку пожелает, на лоно природы.

Я поклялась, что ни с кем не говорила ни слова.

— Понимаете, в какое вы меня положение ставите? Вы только что выступили с критикой руководства… и вдруг уходите. У людей может создаться впечатление, что я выживаю вас, травлю.

— Но я ж по доброй воле заявление подала. Об этом все знают…

— Все это так… Но понимаете… слухи, кривотолки. — Пальчиков вдруг вышел из себя и потряс руками. — И вообще я категорически возражаю. Сейчас же буду писать в министерство и надеюсь, что меня там поддержат!

Но было уже поздно. Еще через два дня в газетах появилась заметка о том, что в Институте зернового хозяйства началось движение за переход специалистов сельского хозяйства на низовую работу. В числе инициаторов упоминалось и мое имя.

* * *
Через три недели я уже была в колхозе имени Пушкина. Председатель Ефим Шарапов встретил меня радушно, познакомил с бригадирами, с хозяйством.

Варя Кивачева договорилась со своими стариками, и те охотно пустили меня в пустующую комнату.

Отец Вари, Никита Дмитриевич Кивачев, был крепкий, осанистый старик, с сивой густой бородой и крупным носом.

— Чего ради, гражданочка, в село-то подались? — строго спросил меня Никита. — С начальством что ли на службе не поладили?

— Да нет, — рассмеялась я. — Просто охота в колхозе поработать.

— А-а, — неопределенно отозвался старик. — Охота, говорят, пуще неволи. Ну, что ж, выручайте Варвару мою. Она вас тут ждет не дождется…

— А что такое? — спросила я.

Никита Дмитриевич рассказал, что их колхоз получил от района задание почти втрое расширить посевы гречихи и значительно повысить ее урожайность.

Когда об этом зашел разговор на правлении колхоза, то многие бригадиры очень сдержанно отнеслись к такому заданию, а вот его не в меру ретивая и горячая дочка сама напросилась, чтобы большую часть посевов гречихи закрепили за ее бригадой. «Хочу, — говорит, — чтобы в колхозе вдоволь гречневой каши было».

— Так это же похвально, Никита Дмитриевич. Радоваться за дочку нужно, — сказала я старику.

— Опасаюсь, Петровна, — старик пошевелил мохнатыми бровями, — как бы пустоцветом Варькино слово не обернулось… Стыда не оберешься.

— Почему же пустоцветом?

— Тут дело такое. Вот рожь, скажем, или пшеницу умеют у нас в колхозе выращивать, любят их, заботятся, а гречиха, вроде падчерицы, — заброшенная культура, на последнем счету в колхозе. Ни сноровки до нее у людей, ни умения. Ну и урожай, конечно, курам на смех. А Варька возьми да и сболтни на собрании: «Сниму с каждого гектара по двести пудов». Это же ни в какие ворота не лезет!

Я не нашлась, что возразить Никите Дмитриевичу: действительно, урожайность гречихи по области в последние годы была очень низкой.

Переговорила об этом с председателем колхоза. Он также заметил, что обещание Кивачевой о двухсотпудовом урожае несерьезно.

Через несколько дней Варя вернулась с курсов.

Никита Дмитриевич спросил, чему она там научилась и что думает теперь насчет гречихи.

— Вот тут и гадай, как к этой культуре подступиться, — призналась Варя. — Я на курсах и агрономов пытала и в книгах рылась — и никакого ответа. Выходит, что сей гречиху, трудись, старайся, а высокого урожая не жди.

Никита Дмитриевич посмотрел на грустное, осунувшееся лицо дочери.

— Я же говорил, лишку ты хватила, Варюша. Пока не поздно откажись от своего обещания.

— Что ты, батя, — растерялась Варя. — Я же Усову вызов на соревнование послала.

— Этого еще не хватало, — Никита Дмитриевич с досадой покачал головой. — Придется, видно, поломать…

И вдруг я ощутила на себе настойчивый, вопрошающий взгляд Вари, точно от меня всецело зависела судьба урожая.

— Да что она, заколдованная, эта гречиха? Так уж и сделать ничего нельзя?

Я сказала, что способы получения хороших урожаев гречихи агрономам, конечно, известны: умелый выбор участка, внесение удобрений, правильный уход за посевами, но все же по двести пудов с гектара вырастить пока никому не удавалось.

— Вот-вот, — уныло согласился Никита Дмитриевич. — Закон природы. Его, видно, не перейдешь. Перед ним и наука шапку ломит.

— Хорош наставник — наука. Люди в беде, а она голоса не подает, — запальчиво сказала Варя, кинув на меня недовольный взгляд. — Завтра к Андрею Егорычу поеду.

— Это еще зачем? — удивился Никита Дмитриевич.

— Мы же соревнуемся с ними? Может, что и подскажет.

— Да чем он тебе поможет, Андрей Егорыч? Тут вот и пообразованнее его люди, — старик кивнул в мою сторону, — и то ничего поделать не могут.

— Что же теперь, так и сидеть сложа руки? — с досадой сказала Варя.

С тяжелым сердцем я вернулась к себе в комнату. Я понимала, как разочаровали Варю мои слова. Но что я могла ей посоветовать?..

Невольно взгляд мой остановился на чемодане, в котором я хранила свои бумаги.

Зажгла лампу, раскрыла чемодан и поспешно принялась перебирать книги, старые журналы, тетради с выписками и заметками.

Вот, наконец, и она, наша давняя работа: «Новый способ сева гречихи».

Мы выезжали в совхозы, вели наблюдения, ставили опыты. Но книга осталась незаконченной: после смерти Николая меня загрузили новыми заданиями.

Долго я читала отдельные перепечатанные главы, рукописные заметки. В них затрагивался тот самый вопрос, который сейчас так остро волновал Варю Кивачеву. Я прочла материалы несколько раз, и меня бросило в жар. Я возбужденно заходила по комнате.

А что если рассказать о нашей работе Варе, председателю, всем колхозникам и предложить план действия? Они, конечно, согласятся: это же их кровное, насущное дело. «Согласятся ли?» — уняла я свои разгоряченные мысли, вспомнила, как сдержанно отнесся к этой работе директор института Пальчиков, как он советовал дать ей отлежаться, не спешить с выводами. «Имею ли я право толкать колхозников на риск, если мне и самой не все еще ясно?».

Я долго вглядывалась в портрет Николая, висевший над моей кроватью. Как мне не хватало сейчас его твердого слова, доброго совета.

«А что если поехать в институт, поговорить со старыми друзьями, может быть, даже и с самим Пальчиковым, объяснить им, какое положение сейчас в колхозе?»

В комнату осторожно заглянула Варя.

— Не спите, Надежда Петровна? — вполголоса спросила она. — И у меня сна ни в одном глазу нет. Лежу и все думаю, думаю.

Варя присела ко мне на кровать.

— А если письмо написать какому-нибудь видному ученому? Или прямо в Москву поехать, в Академию сельскохозяйственных наук? Может быть, там какой новый способ нашли, как гречиху по-новому выращивать? Должны найти.

Я внимательно посмотрела на Варю.

— Допустим, приехали мы в академию. Нам говорят: «Есть такой способ, нашел один специалист. Но только мы за этот способ полностью поручиться не можем. Он пока удался только на опытном участке, а на колхозных полях не проверен. Подождите еще годика три-четыре».

— Что вы, Надежда Петровна, — испугалась Варя. — Три-четыре годика? Сколько же мы гречихи людям недодадим?

— Иначе большой риск, Варя.

— Раз мы с этой гречихой связались, нам теперь отступать нельзя. Ну прямо никак невозможно… А риск — дело святое. Нашу землю без риска не одолеешь. — Сказано это было с такой убежденностью, что я поняла: Варя от своего дела не отступится.

Я протянула ей руку.

— Согласна, поедем.

— В Москву, в академию?

— Нет, поближе. В институт, где я работала. Помнится, есть там один специалист, который нам нужен.

— Это правда, Надежда Петровна? — вскрикнула Варя. — Кто он?

— Там узнаете.

— Тогда поедемте завтра же. Только надо еще Усова захватить. Можно?

— Почему же нельзя?

Мы давно уже забыли, что была глубокая ночь, и разговаривали во весь голос, пока проснувшийся за перегородкой Никита Дмитриевич не прикрикнул на нас:

— Спите вы, полуночницы.

— Значит, завтра, — шепнула Варя и убежала к себе.

* * *
Утром разгулялась метель. Улица побелела, около домов намело высокие острогранныесугробы.

Мы с Варей попросили Никиту Дмитриевича подвезти нас до станции на лошади.

— Куда в такую заваруху? — удивился старик. — В поле ад кромешный, лошадь не повезет.

Варя объяснила, зачем мы едем в город.

— Тогда другой разговор, — оживился Никита Дмитриевич и отправился на конюшню за подводой.

В сенях зашаркали веником: кто-то обметал с валенок снег. Затем дверь распахнулась и заснеженный человек в полушубке переступил порог.

Варя вгляделась и бросилась ему навстречу:

— Андрей Егорыч! Вы? Вот хорошо, что приехали. А мы за вами собирались…

Усов снял полушубок, оборвал сосульки с усов, вытер мокрое лицо и только после этого поздоровался с нами за руку.

— Ну и погодка, чтоб ей было пусто. И несет и кружит. Знаете, куда меня лошадь завезла? В Дедюхино.

Варя загремела самоваром.

— Сейчас я вас чаем напою.

— Не откажусь, — согласился Усов и кивнул мне на окно, за которым кружилась белая колючая мгла.

— Видали, какая у нас зима непредвиденная. То мороз без снега, то пуржит напропалую.

— Что же делать-то, Андрей Егорыч? Наобещали мы с вами. Договор собираемся подписать. А теперь, выходит, вспять пошли?

— Это зачем же вспять? — удивился бригадир. — Разве мы раки, чтобы назад пятиться? Раз слово дали, стоять надо.

— Как же стоять-то, Андрей Егорыч?

— Вот за тем и приехал, чтобы обговорить все. — Усов обернулся ко мне. — И с Надеждой Петровной посоветоваться.

— Вы что-нибудь можете предложить? — спросила я.

— Предложение у меня простое, — помолчав, ответил Усов. — Надо сеять гречиху по-новому.

— А именно?

— Вот послушайте. В позапрошлом году я один опыт провел: взял да и посеял на сотке гречиху не как обычно, а широкорядным способом, так, чтобы каждому растению простор был, чтобы и пищи вволю хватило, и воды, и света.

— Ну и как?

— Могу в натуре показать.

Усов вышел в сени и через минуту внес в избу снопик из высоких раскидистых стеблей гречихи.

— Вот, пожалуйте. А в прошлом году ради опыта я уже четверть гектара широкорядным способом засеял. И опять добрый урожай сняли.

Я долго рассматривала рослые стебли, перебирала коричневые, с острыми гранями зерна.

— Вы… вы сами додумались до такого опыта? — обратилась я к Усову.

— Да не совсем. Меня одна статейка на ум наставила.

— Какая статейка?

— Я как-то у секретаря райкома был. Сижу в приемной, журнальчик листаю. Смотрю, статейка насчет гречихи. Прочел. Меня так и осенило: эге, да это нам на руку. Толковый человек, видно, писал. Ну, зачитал я журнальчик, виноват. Да вот он при мне. Посмотрите, если желаете.

Усов достал из кармана потрепанный журнал.

Я узнала его сразу. Это был «Вестник института зернового хозяйства». Узнала и статью. В ней говорилось об одном опыте, проведенном в совхозе. Авторы статьи рассказывали, как им удалось, посеяв гречиху широкорядным способом, получить урожай в два раза выше обычного.

Статья была подписана инициалами: «Н. и Н. Ч-ны».

Не знаю, заметили ли Варя и Андрей Егорыч, как низко я наклонилась над журналом, как задрожали у меня руки.

Пожалуй, что нет. Варя была всецело занята стеблями гречихи.

Вдруг она подняла голову:

— Никогда такой гречихи не видывала. Чуть ли не до пояса мне. Андрей Егорыч, да это же очень здорово. Значит, так и решим: сеять по-новому.

— Невелик я знаток в агрономии, — хмыкнул Усов. — Вот как Надежда Петровна скажет, так тому и быть. Да хорошо бы еще для верности с автором списаться.

— Чего там списываться? — возразила Варя. — Лично надо поехать, полную инструкцию от него получить. Раз такое дело, человек не откажет.

— Понятно, не откажет. Да вот жаль: фамилию свою автор не обозначил.

Варя заглянула через мое плечо в конец статьи, где стояли инициалы автора.

— И правда, засекреченный товарищ. Надежда Петровна, может, вы знаете, кто этот человек?

Я молчала.

— Ну, никак нам не везет, — сокрушенно вздохнула Варя. — По этим буковкам теперь его днем с огнем не сыщешь.

— Зачем же днем с огнем, — тихо сказала я. — Один из авторов не так уж далеко сидит от вас.

— Вы? — привстал Усов.

Я объяснила, что статья в журнале написана мною вместе с мужем незадолго до его смерти, а загадочную подпись следует читать так: «Надежда и Николай Черкашины».

Еще я сказала, что хотя опыт удался и статья была напечатана, но она большого интереса в зерновом институте не вызвала и вскоре забылась.

— А работу свою вы напрасно забросили, — помолчав, заметил Усов. — Она нам что хлеб насущный. Вот поживите с нами, и вас, как живой водой, спрыснет. Ведь по вашей статейке этот опыт с гречихой и в других колхозах ставили. Теперь только ваше твердое слово требуется. Сеять можно смело.

В комнату вошли Никита Дмитриевич и председатель колхоза Шарапов. Председатель был одет по-праздничному.

— Надежда Петровна, — обратился он ко мне, — Никита Митрич сказывал, что вы специалиста в городе знаете. Будто он помочь нам может. Тогда и я с вами поеду. Если человек стоящий, так мы его к себе зазовем. Ставьте, мол, дорогой товарищ, свой опыт на широту, с размахом, ничего не бойтесь.

— Опоздали, Ефим Семенович, — засмеялась Варя. — Он уже приехал, тот специалист.

— Как приехал?

Варя коротко рассказала обо всем Шарапову.

— Мы тут голову ломаем, терзаемся, а вы с таким капиталом живете и молчите до сих пор, — с легким укором сказал мне Шарапов. — Давайте тогда так, Надежда Петровна. Вечером соберу правление с активом. Вы, конечно, суть дела доложите, товарищ Усов выступит. Планчик сева наметим. Потом и в районе и в области побываем. Приемлемо, Надежда Петровна?

— Согласна, — кивнула я и с благодарностью оглядела окружавших меня новых друзей.

Н. Четунова ЕВТИХИЙ АНДРЕЕВ, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА

— Укрупнялись колхозы. Трудным оказался колхоз имени Сталина в Моргаушах. Там объединили пять наиболее отсталых артелей, — рассказывал заместитель министра сельского хозяйства Чувашии Захаров. — На объединенном собрании колхозники заочно выбрали председателем Андреева. Евтихий Андреевич — чувашин местный, до войны восемь лет был председателем маленького колхоза в соседнем районе.

Так вот, пришел Андреев ко мне, сел вот тут и говорит: «Удавлюсь — не пойду! Ты знаешь, что у них там за хозяйство? Меня же через год в тюрьму посадят».

Поехал я с ним в колхоз. Вместе с секретарем райкома пошли по хозяйству. Семян нет. Кормов нет. Скот лежит — не поднимается. На трудодень получали крохи. О дисциплине, понятно, и говорить нечего.

Долго мы с секретарем райкома уговаривали Андреева… Уговорили…

— Ну и что же? — спросила я.

— Да вытягивает колхоз! Мужик оказался расчетливый. Хозяин! Всяким прихлебателям дорогу в колхоз отрезал. Люди в него поверили…

* * *
Приехав в Моргауши, я застала Андреева в правлении колхоза увлеченным беседой с гостем из Чебоксар — заведующим кафедрой частной зоотехнии Чувашского сельскохозяйственного института доцентом Владыкиным.

В правлении было людно: тут же работали и агроном, и бухгалтер, и учетчик-счетовод; сидели колхозники.

Андреев, человек лет сорока, худощавый, мускулистый, повыше среднего роста, хитровато улыбаясь, говорил седобородому, высокому, статному Владыкину.

— Вот, значит, Иван Николаич, мы с вами ровесники. В один год начали нашу жизнь. Вы с тридцатого в ученых, а я с тридцатого в колхозе, с землей да с коровами… На одном фронте, в общем, воюем!

— Ладно, ладно, ровесник, вы от дела не уходите! — отозвался Владыкин. — Если я вас за комплексное развитие хозяйства хвалю, так думаете, я от вас с кукурузой и с силосом отстану? Нет, не на того напали! Да я уверен, что вы и сами с кукурузой подружитесь. Вы только начните…

— Начинать, — надо конец видеть, экономический результат, — посерьезнел Андреев.

— Если хорошо землю подготовите, с кукурузой не загорюете. Вы вот, Евтихий Андреич, против силоса…

— Ах, батюшки мои! — вскипел Андреев. — Да что вы мне все «против! против!» Ославили консерватором на всю республику! Не против я, а пока нам картошка на сочные корма выгоднее была. Вы ведь знаете, сеяли мы на силос вику, горох, подсолнух. Получили с десяти гектаров сто тонн зеленой массы. А картофеля мы с таких же десяти гектаров нынче 167 тонн сняли. Нельзя же всю Россию под одно подравнять. Где силос, а где пока картошка. Цель-то ведь не в силосе, а в том, чтобы скот рос да упитывался, чтобы молока да мяса побольше…

Присутствующие насторожились и ждали ответа ученого.

— Не забывайте, Евтихий Андреич, о необходимости разнообразить кормовые рационы, — сказал Владыкин. — Животные так же, как и мы, не любят однообразия. Кроме того, в силосе сохраняются витамины.

Андреев на секунду задумался, однако не отступил.

— Мы вот с Петром Захарычем, — кивнул он на бухгалтера, — всегда взвешиваем, что выгоднее…

— А, может, еще подумаем насчет кукурузы-то, Евтихий Андреич? — не настаивая, спросил бухгалтер. — Раз вот разнообразие нужно.

Андреев опять задумался, чуть нагнув голову. Потом, слегка пристукнув рукой по столу, выпрямившись, сказал:

— Ладно, давайте думать! Вам, Анна Григорьевна, — обратился он к агроному Ильиной, — задание: обеспечить нас книжками о кукурузе. И побыстрее.

— С удовольствием, хоть сейчас принесу, — обрадовалась та.

— Значит, договоримся: я буду читать. Вы, Петр Захарыч, прочтите. И ты, Петр Андреич, почитай, со стариками потолкуй, что скажут, — сказал Андреев сидевшему рядом со мной крепкому, седому старику Петру Андреевичу Смирнову, как я после узнала, члену правления артели. — На днях на правлении решим. Уж если будет у нас кукуруза на силос, — так должна быть лучшая в районе — не меньше 50 тонн зеленой массы с гектара!

Мне вспомнились слова заведующего отделом сельского хозяйства Чувашского обкома партии Ерлакова: «Есть председатели легкие: как скажешь ему, так он и будет делать. Андреев не такой. Он будет делать только то, в чем сам убедится. Зато уж убедится — горы своротит, а своего добьется!»

Спор «ровесников» разгорелся между тем с новой силой.

— То, что вы картофель скоту скармливаете, за это я вас, Евтихий Андреич, ценю, — говорил Владыкин. — Свиноводство, удои растут благодаря картофелю. Но вы же и тут, если на то пошло, консерватор. Вот вы против квадратно-гнездового способа…

Андреев даже подскочил на стуле:

— Опять «против»! Да мы, если хотите знать, все три года применяем квадратно-гнездовую посадку! Только мы к нашим условиям этот способ применяем.

Один из колхозников, внимательно слушавших спор, сказал мне:

— Уж насчет картошки в нашем колхозе порядочек! До Евтихия Андреича мы и знать не знали, чтобы картошку скотине скармливать. Жалко было. Спорили с ним: чем скотине, лучше на трудодни раздать! Да ведь он какой — примется уговаривать, раздокажет — некуда деваться! Через скотину, говорит, картошку пропустим, — она нам вдвое-втрое доход даст! Ну, что ж, и правда. Вы вот спросите Петра Захарыча — он вам цифры выложит.

Неторопливый Петр Захарович охотно стал выкладывать цифры.

— Ну, что ж вам сказать о доходах? В 1951 году было денежного дохода 334 тысячи, а нынче 1 миллион 60 тысяч рублей. Доход только от одного свиноводства тянет почти полмиллиона.

— А как трудодень? — спросила я.

— В 1950 году, перед укрупнением, вы, верно, слышали, совсем ничего не выдали, а нынче 3,5 килограмма зерна, два килограмма картофеля, четыре килограмма грубых кормов и два рубля деньгами.

* * *
По дороге на свиноферму я спросила Владыкина, в чем основа успехов Андреева.

Ученый, забыв, что он только что обвинял Андреева в консерватизме, заговорил одобрительно:

— Он умеет думать. Стремясь найти кратчайший путь к подъему хозяйства, он правильно решил бросить силы на развитие свиноводства. У него есть интересная формула: «Свинки дадут нам и фермы, и бычков, и молоко». И свинки не подвели. Благодаря быстрому воспроизводству они скоро дали колхозу большой денежный доход. Это одно. Другое — он настойчиво принялся за создание прочной кормовой базы, за освоение травопольных севооборотов. Клевер и тимофеевка у него отличные!

Увлекшись, Владыкин шагал по заледеневшим колеям и колдобинам, не замечая их. Я едва поспевала за ним. Подошли к свиноферме.

Сам плотник-строитель, Андреев, к огорчению республиканских руководителей, отказался строить фермы точно по типовым проектам.

— Мы же для себя строим! Значит, нам и решать, как удобнее…

Первой постройкой, к которой мы подошли, оказался комбинат из трех деревянных зданий: кормокухни, амбара и конюшни на двух лошадей.

— Лошади и кормохранилища должны быть при каждой ферме, чтобы не бегать на конный двор, не возить зимой картошку издалека по морозу, — говорил Андреев, открывая дверь в конюшню.

В просторном и светлом помещении кормокухни две девушки в белых фартуках готовили «обед». Одна мыла в чану картошку, которая затем засыпается в кормозапарник. Другая — деревянной веселкой размешивала в большой кадушке разварившийся картофель с мукой и теплой водой.

Несмотря на то, что на кухне, по-моему, было очень чисто, Андреев остался недоволен.

— Ой-ой, девушки, грязь у вас какая, сегодня! — сердито сморщился он, шаркая носком сапога по наслеженному полу.

Девушки — обе черноглазые и румяные, крепкие и стройные — смутились.

— Два раза мыли. Грязно на дворе…

— Пусть на дворе грязно, — на кухне должно быть чисто, — не смягчался он.

— Сколько трудодней заработали? — спросил Владыкин одну из девушек.

— Триста пока.

— Ну, что ж, при ваших трудоднях — невеста богатая! Откуда вы, Евтихий Андреевич, таких красавиц берете?

— А у нас дурных нету! — улыбнулся Андреев. — Я уж горюю — из всех колхозов за невестами к нам идут. И парням обида и колхозу разорение. Хоть запрещай!..

Вступив на территорию обширного откормочного цеха, «ровесники», казалось, забыли все свои разногласия. Оба любовались животными, чистотой, в какой они содержатся, прочностью и удобством постройки.

Осмотр начали со «столовой». Сюда свиней приводят три раза в день группами для кормления. Когда мы вошли, сорок упитанных, ровных, как наподбор, поросят смачно поглощали сытное густое варево.

Мы пошли по групповым клеткам.

— С таким председателем можно работать! — сказала мне находившаяся вместе с нами Анна Григорьевна. — Меня из института прямо назначили главным агрономом района. На земле я фактически эти три года не работала. Только теперь, после Пленума, когда я вошла в штат МТС и меня направили в этот колхоз, я, по существу, и начинаю быть агрономом. Для меня работа с Андреевым — огромная школа! Трудная, правда, немножко… — смутилась она. — Он, знаете, какой? Сам отдает колхозу всего себя, но и от других требует. Он, собственно, не заставляет, но ведь сам в шесть утра на ногах. Другой раз и не хочется вставать в такую рань, а невозможно: совесть не позволяет. Зато каждый день получаешь от него знания. Особенно по зоотехнии.

— Он зоотехник по образованию?

— У него формально нет специального образования, только общее среднее. Но знает специальную литературу, читает журналы, изучает Мичурина, Лысенко, читал Павлова, Тимирязева. И от меня требует, чтобы все читала. Да и нельзя не читать — стыдно же перед ним: числишься специалистом, а очень часто в каком-нибудь вопросе председатель чувствует себя во всеоружии, а ты путаешься.

— Что же, значит, институт не дал вам достаточной подготовки?

— Видите ли, когда сидели в райсельхозуправлении, мы этого не чувствовали. А сейчас, когда оказались в колхозах, видим, то есть я, конечно, о себе говорю, — глубоких практических знаний недостаточно. Я, агроном, — не знаю зоотехнии, зоотехник — не знает агрономии.

Вслед за неутомимыми «ровесниками» я долго ходила по фермам, радуясь, что счастливый случай свел в моем присутствии практика и ученого.

На молочно-товарной ферме особенно хороши были телята. Двухмесячные бычки и телочки уже расхаживали по воле. Недавно появившиеся на свет — мирно дремали на мягкой подстилке.

— Телятки хороши, — похвалил Владыкин. — Красногорбатовская порода уже явно сказывается.

— С недоразвитыми коровами, какие нам в наследство достались, удои не разгонишь, — говорил Андреев. — Конечно, уж не 570, как до укрупнения, а 1 800 литров теперь надаиваем в год от коровы. Добьемся и большего. Но пяти тысяч с ними не получишь. Надо из молодняка вырастить таких коров, которым можно было бы скармливать больше сочных и грубых кормов.

— А сейчас вы уверены, что нет смысла еще увеличить рацион? — справился Владыкин.

— Решили мы с Анной Григорьевной проверить. Она согласилась на пять дней взять на себя весь уход за пятью коровами. Пробыть с ними безотлучно пять суток; минута в минуту соблюдать режим; кормить, поить, доить точно во-время. Посмотрим, что получится.

— А умеет она коров доить?

Андреев засмеялся своим хитроватым смехом:

— Должна уметь! У нее же специальное высшее образование.

— Ну, в вузе вряд ли учат коров доить, — возразила я.

Андреев снова засмеялся.

— Руководитель обязан знать всякую работу. Тогда только он и имеет право руководить, — сказал он, выходя вместе с нами с фермы и окидывая хозяйским взглядом раскинувшиеся впереди зимние поля. Глядя не на нас, а в синеющую даль полей и обращаясь тоже не к нам, а как бы додумывая вслух собственную мысль, Андреев продолжал:

— Возьмите последние постановления партии и правительства — разве можно было бы их составить, не зная вдоль и поперек всего нашего дела, не болея душой за крестьянина?

— Расскажите-ка нам, Евтихий Андреевич, — попросил Владыкин, — как конкретно на вашем хозяйстве отразились эти решения?

— Трудно даже сразу ответить, — тихо заговорил Андреев. — Некоторые сейчас так думают: постановление есть, значит, все и будет. А откуда будет, если сами не сделаем? Сейчас работать надо вдвое — втрое… А думать — впятеро. Знать — вдесятеро. Решил и я вот заочно пройти зоотехникум.

Он шагал молча, с поднятой головой, потом вдруг, засияв улыбкой, принялся увлеченно рассказывать.

— Конкретно, что дало решение? Давайте конкретно. Уже в 1953 году благодаря снижению норм обязательных поставок и новым закупочным ценам мы получили дополнительно денежного дохода 150 тысяч рублей. За сданные сверх поставок продукты купили еще три автомашины, так что теперь их у нас шесть, да еще одна легковая; купили 80 тонн жмыха и отрубей, 800 листов шифера, 3 тонны кровельного железа.

— Постановление как будто о мясе молоке, хлебе… — помолчав, продолжал Андреев. — А что оно сделало с душой человека! Люди сейчас и сами на себя по-другому смотреть стали. И гордость в душе и дума… Точно старше все стали, мудрее, а в то же время и моложе — жить, как никогда, хочется…

* * *
В кабинете секретаря райкома тов. Ульянова мы с Иваном Николаевичем Владыкиным застали руководителя художественной самодеятельности клуба Никитину и заведующую районной библиотекой комсомолку Федорову. Все они хорошо знали Владыкина: он нередко наезжал в район с лекциями. И в этот свой приезд он читал на районном «дне учителя» лекцию о противоположности религии и науки.

Усадив Ивана Николаевича на диван, Ульянов начал расспрашивать, что ученый заметил в хозяйстве Андреева нужного и важного или спорного и требующего проверки.

Я стала расспрашивать молодых женщин о культурной работе в Моргаушах.

— Знаете, сейчас так бурно развертывается жизнь, — заговорила Никитина. — Я здесь с пятидесятого года, и на моих глазах так сильно переменились и запросы людей и сами люди… Жить стали богаче, люди чаще ходят в кино, по все-таки еще недостаточно. Это вы Андрееву скажите, я считаю, он мало об этом заботится.

— А сам он как, ходит в кино? — спросила я.

— Каждый новый фильм смотрит. Особенно он любит такие фильмы, как «Суворов», «Иван Грозный», «Петр I», об Ушакове. Неделю будет итти такой фильм, — всю неделю и каждый день будет смотреть. Он много читает: и политическую и художественную литературу, серьезно изучает сочинения Ленина и Сталина. Но к нему все-таки большой счет!

— Почему? — поинтересовалась я.

— Знаете, у него все же вопросы культуры на втором плане. Конюшни, коровники построил великолепные, а изба-читальня все еще в сельсовете где-то ютится. В Малиновке, которая за пять километров отсюда, и вовсе нет читальни.

— Верно, верно, — поддержала подругу Федорова. — Изба-читальня в Малиновке обязательно нужна. Многие интересуются специальной литературой: по пчеловодству, птицеводству, овощеводству. Тут уж, надо сказать, — большая заслуга Андреева. Раскрыл он колхозникам книгу!

— Это-то верно, — согласилась Никитина. — Но ведь этого мало. В той же Малиновке, например, нет помещения для показа кинокартин. Тут, конечно, не один Андреев — и все районное начальство виновато. Ведь здесь все-таки районный центр. — Она посмотрела на Ульянова. — А бани настоящей, коммунальной построить не могут.

— Бани? — обернулся к нам Ульянов. Беседуя с Владыкиным, он, очевидно, слышал и наш разговор. — Да, в этом мы виноваты, — огорченно признался он. — Именно мы, а не только Андреев. Мы должны были и его подтолкнуть…

На другой день, уезжая из Моргаушей, я еще раз свиделась с Андреевым — вместе, на одной колхозной машине мы ехали в Чебоксары.

— Слышал, слышал, — здороваясь, сказал он, — жаловались на меня наши культурницы.

— От кого же слышали?

— Да Никитина сама и сказала — в кино вчера ее видел. Они же мне с этими делами нигде покою не дают.

— А разве не дело они говорят?

Андреев сокрушенно вздохнул:

— Ну, год-то еще, один год можно потерпеть или нет? — сказал он почти жалобно.

— Так через год, может, опять что-нибудь срочное понадобится, значит, людям опять терпеть?

— Ну, нет, — решительно сказал Андреев. — План есть план. В 1954 году мы окончательно укрепим производственную базу, а в 1955 — у нас начнется план культурный и электрический!

Голос его опять зазвучал победно, лицо засветилось упрямой мечтой. Он оглядел бегущие по сторонам дороги заснеженные поля.

— Землю вот надо нам хорошенько в черный цвет покрасить — посерела она за войну, — снова заговорил он. — Немножко уж покрасили, но дочерна еще далеко! Покрасим, — тогда польется к нам зерно! А с зерном, с молоком — зальем и электричеством села, настроим и ясли, и детские сады, и бани, и клубы…

Он задумался. Потом озабоченно сказал:

— Плохо, что иные уже и постановление начинают превращать в икону — не дух его видят, а только букву. Ведь и постановление с умом надо выполнять. Везде нужна диалектика! Вот, например, чего лучше, — комбайн! Разве сравняешь такую машину с жаткой-самосброской? А между тем в иных условиях жатка-самосброска необходима! И оттого, что мы ее сейчас забросили, иногда гибнет урожай. Комбайн в дождь не идет. Сиди и жди погоды. А жаткой и в дождь сжал бы, в снопы связал — урожай цел. А обмолотить можно потом.

Разговор зашел о работе МТС, о механизаторах.

— Мастера у нас народ! — снова оживился Андреев. — Все специалисты свои есть! И кузнецы, и печники, и плотники, и столяры, и механизаторы. С таким народом чего не сделаешь? Кто прежде и поуезжал из колхоза, теперь вон все домой собираются. Правда, Гриша? — обратился он к шоферу и, повернувшись ко мне, добавил: — Шесть лет он по Москве колесил, а теперь на свою машину сел.

— В связи с постановлением вернулись? — спросила я водителя.

— Нет, я пораньше, — улыбаясь, отозвался он. — Прошлый год еще родные написали: «Хорошо стало. Трудодень подходящий. Давай домой!»

— Что же, не раскаиваетесь?

— Раскаиваться не приходится. Зарабатывал я, правда, неплохо. Однако с трудоднями теперь выгоднее. А главное, дома. Разве сравнить?

Машина быстро мчалась к городу.

— Вот хорошо, Гриша! Не люблю тихо ездить, — сказал Андреев. — Время быстрое у нас.

На выразительном лице его ясно отражалась радость.

— Теперь уж наш колхоз не остановить! — ни к кому не обращаясь, медленно проговорил он. — Настроение у народа такое.

С. Журахович ЦЕНТРАЛЬНАЯ ФИГУРА

Новый председатель

Совсем недавно мне пришлось побывать в одном из отсталых колхозов на Днепропетровщине и беседовать с его новым председателем. Хмурясь, вспоминая всех чертей и всех бывших председателей, он перечислял свои беды, беды колхоза. Низкий трудодень. Бескормица на фермах. Жалкие рубли на текущем счету…

— Да ежегодно новый председатель, — прибавил я.

— И это, пожалуй, главная беда! — отозвался мой собеседник.

По всему было видно, что этот товарищ не принадлежит к категории «председателей — сезонников». Занял он свое председательское место неторопливо, но крепко. Полон энергии и решимости поднять колхоз. Меня интересовало: с чего же он начнет?

— Я понимаю, — рассуждал новый председатель, — что следует пойти к людям и сказать им: давайте поработаем дружно, честно, и сами увидите — в конце года наш трудодень увеличится вдвое, втрое. И это будет только началом… Но ведь и все прежние председатели — в том числе нерадивые «сезонники» — тоже начинали с таких разговоров да обещаний. Жди конца года… А мне надо, чтоб люди сегодня горячо взялись за дело, чтоб сегодня поверили в трудодень.

До позднего вечера новый председатель совещался о чем-то с бухгалтером, прикидывал, щелкал костяшками счетов. Утром он сообщил:

— Кое-что придумали. Подкормим и продадим свиней. Из этих денег весной, в разгар работы, выдадим денежный аванс на выработанные трудодни. Небольшой, правда, аванс, но выдадим. А затем попозже, во время уборки, еще раз… Неплохо будет, правда? Эх, — вздохнул председатель, — иметь бы сейчас миллион на текущем счету да ежемесячно авансировать колхозников в счет выработанных трудодней. Вот тогда сослужил бы нам трудодень великую службу. Но это пока мечта.

В те дни в колхоз прибыли газеты с решениями февральско-мартовского Пленума ЦК КПСС, и мне особенно врезалось в память то место, где говорится о роли председателя колхоза.

«Факты показывают: если на руководство колхозом выдвигается деятельный и инициативный председатель, знающий свое дело и умеющий организовать массы, самое отсталое хозяйство в течение двух — трех лет становится передовым, а колхозники получают на трудодни высокие доходы. В таких колхозах правильно сочетаются государственные, общенародные интересы с интересами колхозов и колхозников».

Я мысленно решил: через два — три года приеду снова в этот колхоз. Какие перемены здесь произойдут?

Когда об этом возник разговор в Киеве, один товарищ, сведущий в вопросах сельского хозяйства республики, посоветовал мне:

— Хотите увидеть, что можно сделать в отсталом колхозе за два — три года? Поезжайте к Цыбенко.

Я поехал в колхоз «Большевик» Шосткинского района Сумской области. Район этот расположен в крайней северовосточной части украинского Полесья. Почвы здесь супесчаные, бедные. О могучих черноземах местные хлеборобы знают только понаслышке.

Пятьдесят копеек деньгами да полкилограмма хлеба на трудодень — этих двух цифр, пожалуй, достаточно для того, чтобы представить, каким было хозяйство артели в 1950 году, до того, как председателем колхоза избрали опытного агронома, работника Министерства сельского хозяйства республики Константина Ефстафьевича Цыбенко. Он был седьмым председателем за послевоенные годы…

Знакомясь с людьми, вникая в дела, Цыбенко, как и каждый новый руководитель, решал нелегкий вопрос: с чего начать?

И он начал: в хозяйстве — с ломки шаблонной агротехники, в работе с людьми — с трудодня.

В первую весну Цыбенко столкнулся с большими трудностями. Нельзя сказать, что дисциплина в колхозе была совсем расшатана, но люди работали без огонька. В базарные дни в бригадах и звеньях чувствовалось смятение. Что давал базар? Копейку. Но это, как говорили здесь, была живая копейка. Вот тогда новый председатель и задумался о живой, то есть сегодняшней, копейке, вернее, о рубле, которым можно было бы повысить материальную заинтересованность колхозников, поощрить их, укрепить авторитет трудодня.

Пришлось крепко поскрести в колхозных амбарах, в колхозной кассе, но зато весной, в горячую пору, выдали небольшой аванс зерном и деньгами. Потом еще раз авансировали — летом, во время уборки. Новшество понравилось всем.

В 1952 году денежные авансы были выданы уже шесть раз. Базарная копейка была окончательно посрамлена. Ее затмил колхозный рубль.

Десятки людей приезжают в колхоз «Большевик» ознакомиться с порядком выдачи авансов. Велик интерес к этому новому и важному делу. Главный бухгалтер Иван Демьянович Фролов рассказывает об итогах минувшего года, о том, как по-новому финансируются колхозники.

По решению правления, — это решение было одобрено общим собранием колхозников, — в первом квартале авансов не выдавали. И вот почему: во-первых, только что произвели окончательный расчет за 1952 год, в котором трудодень уже превысил 5 рублей деньгами (кроме натуральной оплаты), а во-вторых, поступления доходов в колхозную кассу зимой пока еще ограничены. Авансировать начали со второго квартала. В апреле выдали на каждый выработанный трудодень по полтора рубля, в мае — 2 рубля, в июне — 3, в июле — 4, в августе — 5, в сентябре — 7 рублей. И так месяц за месяцем.

Эти цифры свидетельствуют не только о росте колхозных доходов. Главное заключается в том, что председатель и правление артели умело использовали материальный стимул, увеличивая авансы по мере того, как возрастал объем работ. В некоторые месяцы общая сумма авансов составляла четверть миллиона рублей. Многие семьи получили авансом по тысяче рублей в месяц. А в среднем на каждого трудоспособного приходилось до четырехсот рублей.

В свете этих цифр особый смысл приобретает диаграмма, которую можно увидеть в правлении колхоза: в 1950 году каждый трудоспособный выработал в среднем 346 трудодней, а в 1953 году — 456. На 110 трудодней больше!

В колхозе «Большевик» охотно расскажут вам характерные житейские истории. Вот, к примеру, недавно одна девушка вышла замуж за парня из соседней деревни. Посудили, порядили молодые и решили жить в колхозе «Большевик». У жениха, видите ли колхоз отсталый, доходы там неизмеримо меньше. В 1950 году предлагали колхозникам этой артели объединиться с «Большевиком». Те не захотели. А теперь жалеют.

Без инициативы — какое же это руководство?

В семи колхозах Шосткинского района в минувшем году уже ввели (ежеквартальные пока) денежные авансы. Но еще нередко можно услышать и такое: «Хорошо Цыбенко! У него годовой доход перевалил за пять миллионов. Есть из чего авансы выдавать».

Те, кто говорит так, забывают, что эти пять миллионов не свалились с неба, что еще совсем недавно доходы колхоза «Большевик» были в три и в пять раз меньше.

В каждом колхозе есть доходная культура или отрасль хозяйства, развивая которые можно быстро укрепить финансовое положение. В одном колхозе — это лен, в другом — сахарная свекла, в третьем — хлопок, в четвертом — животноводство.

В колхозе «Большевик» такая культура — южная конопля. Коноплю в этих местах сеют давно, но урожаи во многих хозяйствах низкие, и, следовательно, малы доходы. Как агроном, тов. Цыбенко прекрасно понимает значение конопли. Только повысив урожаи этой культуры, можно было добиться значительных успехов. Этому мешали неправильные агротехнические указания, ставшие подлинными оковами для коноплеводов. Цыбенко обратился к опыту прошлых лет. Трижды собирал он стариков, совещался с ними о сроках сева, о способах удобрения. Кое-кто иронически улыбался: опытный, мол, агроном, а к дедовской агротехнике на поклон идет. Но жизнь высмеяла этих кабинетных агрономов, живущих по бумажке и игнорировавших народный опыт. А опыт подсказывал: основная причина низких урожаев конопли — слишком ранние сроки сева. Не в апреле надо сеять ее, а в конце мая и даже в начале июня.

Советы местных знатоков подтвердили выводы агронома. Однако деды не без лукавства допытывались:

— А что, так и будет, как порешили? Будем сеять в нужные сроки?

— Только в нужные сроки! — твердо отвечал Цыбенко.

Деды посмеивались: «Прыткий! Подожди, приедут уполномоченные, станет звонить начальство — сей и баста! Сводку надо закруглять на сто… Иначе нарушитель и срывщик ты, и все такое прочее».

Так оно и было. Шумели уполномоченные. Сердилось и угрожало областное начальство: вы отвечаете головой! Приехали ученые из Глуховского института лубяных культур. Это их агротехнические указания нарушал Цыбенко. Но он настоял на своем. Высокий урожай показал, кто был прав. Вот уже третий год в колхозе «Большевик» собирают втрое, вчетверо больший урожай конопли, чем в прежние годы. И волокно длиннее и качество выше. В 1953 году конопля дала колхозу четыре миллиона рублей дохода.

Цыбенко вместе с опытниками разработал агротехнику возделывания озимой пшеницы. Озимую пшеницу в Полесье сеять не рекомендовали, ее не планировали. Достаточно сказать, что во всем Шосткинском районе в 1950 году было засеяно всего 70 гектаров.

Пшеница, посеянная, по настоянию Цыбенко, на хорошо подготовленной и удобренной почве, удивила всех: собран стопудовый урожай на бедных полесских землях! А в 1952 году на многих участках получили по 120 и больше пудов. В прошлом — неблагоприятном — году урожай снизился, но все же озимая пшеница родила в два раза больше, чем рожь и яровая пшеница. Теперь в колхозе «Большевик» засеяно озимой пшеницы 450 гектаров. Вслед за «Большевиком» оценили и полюбили пшеницу в других колхозах. Сейчас почти 50 процентов всего озимого клина в районе занимает эта ценнейшая зерновая культура.

Пришлось повоевать Цыбенко и за кукурузу. К ней в Сумах (как и во многих еще местах) относились с пренебрежением и деды и бывшие руководители области. Первое, что увидел Цыбенко три года назад, это был забурьяненный участок кукурузы. Кукурузу пришлось скосить на силос. А в 1953 году такой же пятигектарный участок дал по 50 центнеров зерна. Вот вам и Полесье! Теперь в колхозе планируют засеять кукурузой 30 гектаров и собрать по 80 центнеров зерна. Здесь решили догнать лучших мастеров высоких урожаев кукурузы, которыми славится Днепропетровщина.

Без удобрений бедные, бесструктурные почвы Полесья хорошего урожая не дадут. И вот в колхозе «Большевик» стали вывозить на поля много навоза, торфа и минеральных удобрений. Но есть еще одно замечательное средство обогащения почвы — люпин, могучий азотособиратель. Недаром люпин называют зеленым удобрением.

Немало говорят на Полесье о люпине, но по-настоящему его еще не внедряют. Цыбенко взялся за люпин. Из урожая прошлого года колхоз «Большевик» дал семена люпина не только многим колхозам своей области, но и других областей. За семенами приезжали сюда из Белоруссии, из Брянска и Курска, о семенах пишут из Подмосковья, телеграфируют из далекого Кемерово.

Рассказывая обо всем этом, Цыбенко снова возвращается к вопросу, который особенно волнует его, как и многих других работников сельского хозяйства.

— От председателя колхоза, от агронома требуют — добейтесь высокого урожая. Это правильно. Требуют и еще больше будут требовать. Но дайте же возможность тому председателю, тому агроному проявить инициативу, дайте возможность применять агротехнику творчески, исходя из местных — почвенных и климатических — условий, а не по всеобщему шаблону. Без инициативы, без самодеятельности, какое же это руководство?

Об этом мы говорили с секретарем Шосткинского райкома партии Серафимом Федоровичем Белокуром.

Упоминались дела прошлогодние, позапрошлогодние… Хотелось думать, что теперь, после решений Пленума ЦК КПСС, когда идет ломка всего закостенелого, рутинного, бездушному шаблону уже нет места. Я не успел высказать эту свою мысль. Секретарь райкома показал телеграмму из области, в которой строго-настрого предписывалось немедленно приступить к подкормке озимых. Это было 15 марта. На полях Шосткинского и соседних районов еще сплошным покровом лежал снег. Ни о какой подкормке и речи не могло быть. Но в Сумах снег растаял. В южных районах области поля обнажились еще в начале марта. Там указание о подкормке следовало, пожалуй, дать раньше. Но строгая начальственная телеграмма стригла всех под одну гребенку.

«Дело идет, и трудодень идет»

В километре от селения — фермы. Цыбенко залюбовался длинной цепочкой саней, темнеющих на снежной дороге. Это везли торф и навоз в поле.

— Возим. Изо дня в день. С утра и до ночи.

Остановил девушку, идущую рядом с лошадьми.

— Что, Дуня? И в этом году удвоишь трудодень?

Девушка только улыбнулась в ответ. Когда сани проехали, Цыбенко объяснил. Девушку зовут Евдокия Оснач, это лучшая звеньевая. Вместе с дополнительной оплатой за высокий урожай конопли члены ее звена получили по 19 рублей за трудодень. Почти вдвое больше, чем вышло на трудодень в среднем по колхозу. Легко согласиться с выводом председателя, что такой пример хорошо помогает агитировать за высокий урожай.

Осматривая хозяйство, Цыбенко не пропускал ни одного встречного. С каждым он успевал обменяться словом. Порой с шуткой-прибауткой, а порой и укором и сердитым замечанием. На строительной площадке Цыбенко остановил бригадира первой бригады Ефима Науменко, поинтересовался его делами. Бригадир с видимым удовольствием сообщил, что сегодня восемьдесят человек из бригады получили наряд на работы. И это в обычный, можно сказать, зимний еще день. Одни вывозят удобрения, другие заготовляют торф, третьи рубят и возят лозу, жерди, необходимые для мелиоративных работ на лугу, четвертые здесь, на строительстве…

— Значит, дело идет? — спросил председатель.

— Дело идет, и трудодень идет, — засмеялся бригадир.

Цыбенко покосился на него:

— Гляди, Ефим Кондратьевич. Уж больно сам ты доволен. Не успокоился ли ты, брат, на сегодняшнем?

Когда мы возвращались в селенье, председатель вспомнил об этом разговоре.

— Есть у нас в колхозе и такие люди, — покачал он головой. — Чуть-чуть поднялся колхоз — хватит. Довольны, мол, и этим. С таким настроением наши планы повиснут в воздухе. А планы у нас на этот год большие. Одиннадцать миллионов рублей дохода. Это значит четыре тысячи четыреста рублей дохода с каждого гектара пашни.

* * *
Нынешний год в нашем сельском хозяйстве поистине большой год.

Люди колхоза «Большевик» хотят в этом году добиться новых успехов во всех отраслях общественного хозяйства. И это будет еще одним свидетельством того, как много можно сделать — за короткий срок! — в колхозе, который совсем недавно был в числе экономически слабых и отсталых. Это будет еще одним свидетельством того, как много зависит от умелого и инициативного руководителя, глубоко понимающего и государственные, общенародные интересы и великое значение трудодня. Недаром на Пленуме ЦК КПСС председатель колхоза был назван центральной фигурой в колхозном производстве.

А. Мусатов ПУТИ-ДОРОГИ Рассказ

Жарко. Булыжная мостовая накалена. Колхозный рынок гудит, как растревоженный улей, и переливается пестрыми красками. Ослепительно сияют высветленные землей шины колес и жестяные бидоны на телегах.

Василий Кошелев, счетовод районной конторы «Кожсбыт», пробирается через базарную площадь.

Он в коротком пиджаке неопределенного цвета, надетом прямо на нижнюю, давно не стиранную рубаху, щеки его заросли густым, колючим ворсом, и только картинно-пышные усы неизменно аккуратны.

Василию кажется, что базарная площадь сегодня почему-то покрыта рытвинами и ухабами, он часто оступается, но, несмотря на это, полон решимости. Он расталкивает людей, пролезает между жаркими лошадиными мордами, перешагивает через корзины с овощами и, что-то бормоча себе под нос, идет все дальше и дальше.

Василий знает, где торгует Марина, — в молочном ряду, недалеко от городских весов. Он появляется перед ней неожиданно, отталкивает покупателей и смотрит на нее сердитыми, в красных прожилках глазами.

— Марина!.. Детей требую! Выдай детей, Марина!

Женщина вздрагивает, мгновение хмурится, а потом смотрит на мужа с напускным изумлением. Она еще не стара, Марина. Но продолговатое, темное от загара лицо ее выглядит усталым, губы поблекли, частая сеть мелких морщинок лежит под глазами.

— Объявился!.. А я уж думала, не навестишь сегодня, — усмехается Марина. — Ты хоть поздоровайся. Жена я тебе или кто?.. — И опять долго вытирает о фартук руки.

— Ты не шутуй! — выходит из себя Василий. — Я в суд могу обжаловать. Раз тебе семейная жизнь со мной нежелательна, — не живи, твое женское дело. А дети общие… Суд поделит, он законы найдет! — Василий стучит кулаком по колесу, и голос его переходит в крик. — Полюбовно тебя прошу, Марина… Выдай детей!..

Крик привлекает колхозников с соседних подвод; они вытягивают шеи, переглядываются. Марине становится неловко. Она вспыхивает и дергает мужа за руку:

— Уймись, Василий… Пьян ты! Я после базара к тебе заеду, переговорим, если хочешь.

— Ну и пьян… А почему? За детей терзаюсь!

Марина берет мужа за плечи и старается втолкнуть его в людской поток, что движется мимо телеги.

— Иди себе… честью прошу!

Василий вырывается, взмахивает руками и, вдруг покачнувшись, опрокидывает на телеге горшок со сметаной. Сметана проливается и лениво капает на землю. Маринину телегу обступают люди. Василий узнает знакомых колхозников из Березовки. Вот маленький остроглазый Афанасий Зайцев, колхозный конюх, сосед Марины. Он только что постригся, побрился, и от него крепко несет одеколоном. Афанасий приподнимает новую полотняную фуражку и приятельски подмигивает Василию:

— А-а, земляк! Ну, как балансы, как доходы-приходы? Говорят, приласкался к городу, не скучаешь о нашем брате, колхознике?

Людей собирается все больше.

Какая-то старуха с седыми усиками — Василий даже не знает ее имени — сокрушенно качает головой и шепчет:

— Ах, Васька, Васька! Заплутал ты, грешный человек, детей бросил! Тоска!

Высокий гривастый кузнец Коньков с засученными рукавами и красными от крови кистями рук — он только что рубил мясо — продирается сквозь толпу.

— Ты нашу Марину не пужай, — говорит Коньков и показывает на людей. — Соображай, весь колхоз в выезде — заступимся. А ты, Марина, объясни супругу, — зря он шумит: законна твоей стороне…

Марина молчит, опустив глаза, и щепочкой соскабливает с телеги разлитую сметану.

Василий растерянно шарит в карманах, сглатывает слюну и, отвернувшись от жены, делает шаг в сторону.

Перед ним расступаются.

— Эй, счетовод! Луку, луку-то на копейку забыл купить! — со смехом кричит ему кто-то вслед.

* * *
Прошла неделя, и Василий не выдержал. Накупил гостинцев и отправился в деревню. «Сам с детишками поговорю… Они меня поймут», — решил он.

Проехав на поезде несколько остановок, Василий сошел на маленьком полустанке и прямой дорогой, через ржаное поле, пошел к Березовке.

Хлеба еще не созрели. Сизые волны бежали через поле. На горизонте синела зубчатая гряда елового бора. За рекою, на лугу, колхозницы сгребали сено.

Вскоре показалась Березовка. Василий с минуту постоял у околицы деревни и повернул на приусадебные участки. К своему дому он подошел с задней стороны.

Возле огорода вяло щипал траву тонконогий рыжий теленок. В проулке лежали длинные бревна, уже потерявшие свой золотистый глянец.

«Придется, пожалуй, продать, теперь не до стройки», — подумал Василий.

На калитке, ведущей в сени, висел замок. Это обрадовало Василия: значит, Марина на сенокосе и дома одни ребятишки — Колька и Маша. А с ними, глупыми, договориться не трудно…

Василий пошел к реке: наверное, Колька там.

Посередине реки мальчишки вели бой за бревенчатый плот.

Осторожно ступая среди кучек белья, Василий подошел к воде, долго смотрел на голые тела ребят и не мог узнать, который же тут его Колька.

Наконец кто-то заметил Василия и закричал:

— Колька!.. Счетовод!.. Отец приехал…

Мальчишки отпрянули от плота и поплыли к берегу.

Колька, курносый, веснушчатый, с острым подбородком, посиневший от долгого купанья, торопливо всунул ноги в штаны и первый подбежал к отцу:

— А мамки нет… На дальний луг уехала. Она у нас за мужика косит… Дома я да Манька…

Колька был явно смущен. То и дело поглядывая на ребят, он говорил отрывисто, торопливо, левой рукой запутался в рукаве синей рубахи. Мальчишки один за другим выскакивали из воды, на ходу одевались, окружали Василия и внимательно его рассматривали.

— Мамки и завтра дома не будет и послезавтра… На целую неделю уехала… — сообщил Колька. — Ты как: ждать будешь или уедешь?

Василий потрогал свои картинные усы и миролюбиво прищурился.

— Обойдемся и без мамки! Я тебя с Манькой пришел навестить. В гости вас хочу позвать.

— В гости? — удивился Колька.

— Ну да… Город посмотрим, в парк культуры-отдыха вас сведу. Я там одну комнату знаю — завлекательное дело. От смеха на месте помереть можно…

— Я такую комнату видел, — авторитетно подтвердил большеголовый Илюша Шабров. — Там такое зеркало есть уменьшительное, а потом зеркало увеличительное.

— Вот-вот, — улыбнулся Василий. — А еще, Никола, может, к Ивану Грозному сходить?

— К какому Грозному? — не понял Колька.

— Помнишь, я тебе рассказывал, царь-то в нашем городе жил? Сурьезный такой царь, нравный. Чуть что — сейчас голову с плеч. Так вот, пойдем мы с тобой в музей, нам все и покажут: и какую шапку Грозный Иван носил и с какого блюда кашу ел…

— Этого я не знаю… — вздохнул Илюша. — Не бывал в музее.

Потом отец обещал свести Кольку в кино, городской театр, покатать на лодке.

Колька потер кончик носа. Искушение было велико. В город он ездил только два раза, да и то, кроме базарной площади, ничего не видел. И вдруг такое заманчивое приглашение!..

Но от кого?!

Колька вспомнил разговоры мальчишек об отцах. Самым знаменитым, пожалуй, считался отец Илюшки Шаброва. В войну он был партизаном, ходил в разведку, взрывал вражеские поезда. А сейчас работает в колхозе бригадиром.

Боевой отец и у Леньки Зайцева. Во время коллективизации кулаки стреляли в него из дробовика и травили собаками. Хотя дядя Афанасий и хромает до сих пор, но когда в колхозе случился пожар, так он первый ворвался в горящую конюшню и спас племенного жеребца.

Колька завидовал ребятам: отец у него был тихий, неприметный, сидел с утра до вечера в конторе да щелкал на счетах. Колька не раз допытывался у матери, не травили ли кулаки его отца собаками, не палили ли в него из дробовика.

Мать удивлялась.

— Бог миловал, не травили, — и на все вопросы отвечала скупо и не очень охотно: отец как отец, с кулаками не знался, в колхоз вписался вместе со всеми, на войне не был по состоянию здоровья.

Однажды ребята завели в школе уголок знатных людей колхоза. Повесили фотографии бригадиров, животноводов, конюхов. Потом на стене появился портрет Василия Кошелева.

— Его-то зачем? — опешил Колька.

— Считает хорошо, — пояснил Илюша Шабров. — Им все довольны… Ты думаешь, это просто на счетах — щелк, щелк?

С этого дня Колька стал чаще заходить в правление, присаживался около стола и наблюдал, как отец перекидывает на счетах черные костяшки.

В правлении толпились колхозники. Они почтительно следили за работой Василия. Кольке это нравилось. Он начал с уважением поглядывать на отца. Словом, наступило хорошее время. Колхозники здоровались с Колькой за руку и спрашивали:

— Какие там наши трудодни, молодой счетовод? Смекни!

И Колька важно объявлял. Он помнил наизусть, сколько трудодней выработал каждый колхозник. Он стал знаменит, как бригадиров сын Илюшка Шабров.

И вдруг в середине зимы Колькин отец уехал в город.

В школе под отцовским портретом чья-то озорная рука мелкими буквами написала: «Беглый».

Колька затер надпись пальцем. На другой день надпись появилась снова. Тогда Колька тайно от всех сорвал со стены портрет отца, унес его домой и спрятал в сундучок.

Потом в колхозной стенгазете появилась карикатура: мужчина с густыми усами, сгорбившись, бежал к городу и тянул за собой сидящих на счетах, как в колясочке, Кольку, его мать и сестренку.

Глотая слезы, Колька прибежал к матери и спросил, когда же вернется отец.

— Кто его знает! — не глядя на сына, ответила Марина. — Хворый он у нас, лечиться поехал.

Отец приехал недели через три поздно вечером, и Колька слышал, как ночью в постели он ожесточенно шептался с матерью.

— Да ведь страшно, Вася! Тридцать пять лет здесь живу, как привязанная, — испуганно возражала мать. — И вдруг сразу, все бросить… Да я же заболею, Вася!

— Дура… ой, дура! — возмущался Василий. — Ты пойми, что нам за расчет в колхозе жить? Председатели что ни год меняются… тягла не хватает. На трудодень гроши достаются. Да бедней нашей артели по всей округе не сыщешь…

— Это так, — вздыхала мать. — А все-таки стыдно — бежать куда-то, тишком да тайком. Повремени, Вася, может, все и наладится…

К утру Василий опять уехал в город.

Так по ночам он появлялся несколько раз. Когда Марина с Колькой приезжали в город на базар, Василий зазывал их к себе на квартиру, хвалился работой и торопил с переездом.

Но Марина не спешила. Начиналась весна, колхозницы работали на парниках, нашлось дело и для Марины.

Колька теперь почти не заглядывал в правление: там на месте отца сидел уже новый человек.

Колхозники при встрече звали мальчика по-старому «Счетовод», но Кольку это только обижало.

Холодное ожесточение против отца росло в душе мальчика.

Вот и сейчас он не знал, как ему поступить. Колька вопросительно посмотрел на ребят.

— Думай, Никола, думай, — поторопил отец. — Не желаешь в город, не езди… Вольному воля. Могу с Манькой поехать. Да открой ты избу, покорми меня чем-нибудь!

Колька проводил отца домой, поставил на стол чугунок с картошкой, кринку с молоком и вновь убежал на улицу, к ребятам.

— Вы мне прямо скажите: ехать, не ехать. Сами знаете, какой у меня отец…

Мнения мальчишек разошлись.

Одни говорили: ехать нельзя, лучше подождать до школьной экскурсии в будущем году и вообще с таким отцом, как Василий, Кольке не следует даже разговаривать. Другие утверждали, что отец тут ни при чем, а важно попасть в город, посмотреть комнату смеха, музей с шапкой Ивана Грозного…

— Ну, ради шапки я бы не поехал, — сказал Илюша Шабров.

— А кино забыл? А карусель на базаре? А театр? — горячо вступился за поездку в город Ленька Зайцев, большой любитель кино, и посоветовал Кольке смотреть за вечер не меньше двух картин, запоминать как следует, чтобы по приезде обо всем рассказать ребятам.

Поспорив, ребята наконец сошлись на том, что съездить Кольке в город на три — четыре дня совсем не мешает, и, напичкав его разными советами, разошлись.

Колька вернулся к отцу.

— Ладно! Так и быть… — сказал он. — Денька на три можно поехать! Только вот теленок приболел — не мычит и травы не щиплет.

Василий успокоил: он попросит соседку, и та присмотрит за больным теленком.

Колька обулся в новые сапоги и надел старую милицейскую фуражку с нарисованной над козырьком фиолетовой звездочкой.

Фуражка была гордостью Кольки. В ней он казался себе солиднее, строже, а главное, считал, что в такой фуражке никто не осмелится назвать его счетоводом.

Семилетнюю Машу, беловолосую девочку с большими удивленными глазами, не пришлось даже уговаривать.

Получив от отца подарок — две яркие шелковые ленты — и узнав, что тот зовет ее и Кольку к себе в гости, девочка запрыгала от радости. Ее обеспокоило только одно — поедет ли с ними в гости Надька, толстая тряпичная кукла. Отец разрешил захватить и Надьку.

В семье Кошелевых Маша, пожалуй, больше всех уважала отца. Ей казалось, что тятька чем-то незаслуженно обижен, она втайне жалела его и, когда Василий изредка приходил в деревню, ласкалась к нему, доверяла свои маленькие детские секреты и обиды на Кольку и на мать. А в дни, когда неясная печаль трогала детское сердце, Маша выходила на большак, слушала, прижавшись ухом к телеграфному столбу, как бранчливо гудят провода, и серьезно смотрела кукле в пуговичные глаза: «Добежала бы ты, Надюша, до города. Ножки у тебя молоденькие, резвые».

После обеда Василий с детьми отправился на станцию, к поезду. Перед уходом Колька на клочке бумаги написал матери, что они с Машей уехали к отцу в гости. Василий прочитал, усмехнулся и сделал приписку:

«Марина! Дети уехали со мной. — «Со мной» жирно подчеркнул. — Выбирай любое: или живи одна, без детей, или приезжай к нам в город.

Василий».
* * *
В город Кошелевы приехали поздно вечером.

Дома их встретила квартирная хозяйка, женщина грузная и до крайности любопытная. Имела она привычку обходить человека кругом и заглядывать ему в глаза.

— С семейством вас, Василий Иванович, с домочадцами, — приветствовала хозяйка Василия и ласково ущипнула Машу за щеку. — Теперь, поди, и супружницу ждать недолго?

— Теперь недолго, — ответил Василий.

Спать Кольку и Машу он устроил на кровати, а сам лег на полу. Кровать была двухспальная, высокая, на колесиках. Ее уступила Василию сердобольная хозяйка в тот день, когда он снял у нее комнату: «Почивайте, сердце мое. Кровать веселая, старинная!»

От малейшего прикосновения в ней назойливо ныли пружины и, словно колокольцы на бубне, звенели разболтанные никелированные шары и трубки.

Утром Василий поднялся рано, быстро оделся и не успел взять затасканный брезентовый портфель, как вдруг заметил острый, подозрительный взгляд Кольки.

— А когда Ивана Грозного смотреть пойдем?

— Успеется! Ты спи, отдыхай — в гостях всегда спать помногу полагается.

И отец ушел на работу.

В первый же день Колька показал Маше все известные ему городские достопримечательности: базарные весы, качели, тележку мороженщицы, — но дальше базарной площади идти не решился: уж очень воинственно были настроены городские мальчишки. Даже Колькина милиционерская фуражка не произвела на них никакого впечатления.

Во дворе Колька познакомился с сыном квартирной хозяйки и даже начал помогать ему красить клетку для кроликов. Но пухлый, с ямочками на щеках Витька, неосторожно повернувшись, опрокинул банку с краской и обиженно закричал на Кольку:

— Из-за тебя все, колхозник!

Колька мазнул Витьку по щеке краской и убежал в комнату.

Стало скучно. Вечер почему-то запаздывал. Казалось, что даже солнце в городе двигалось ленивее, чем в деревне.

Отец вернулся поздно и в коридорчике за дверью принялся готовить на керосинке обед.

Колька напомнил ему про кино.

— А мы завтра сходим, — ответил отец. — Не убежит твое кино.

На другой и на третий день повторилось то же самое: отец поздно возвращался из конторы, ссылался на усталость и обещал наградить за все в выходной день.

Колька хмурился.

Только Маша была довольна городом.

Ей все здесь пришлось по душе: и подружки во дворе, научившие ее играть в «домики» и прыгать через веревочку, и множество подвод и людей на улицах и даже тятькина кровать, высокая и звонкая.

В первый же день по приезде в город Маша нарисовала угольком на стене черную палочку.

— Это трудодень! — пояснила она отцу. — Ну чей, чей? Понятное дело, не мой. Я маленькая — мне трудовые дни не полагаются. А ты большой, да не колхозный. Тебе тоже не полагается. Мамкин трудодень. Я дома ей всегда на стене записывала и здесь буду…

Василий усмехнулся, но ничего не сказал.

Со дня на день он ждал приезда Марины. Вот войдет она в комнату, сначала, конечно, будет спорить, обижаться, а потом увидит, как прижились здесь Колька с Машей, и ей ничего не останется, как смириться.

По утрам Василий шел на базар или к железнодорожному переезду, через который обычно въезжали в город березовские колхозники, и долго пропускал мимо себя нагруженные всякой всячиной подводы. Но Марины не было.

«Врешь, приедешь! — с раздражением думал Василий. — Дети-то у меня. А без них не проживешь: потянет…»

* * *
Утром Колька проснулся от веселого звона и треньканья пружин.

Маша, крепко прижимая к себе куклу, подпрыгивала на кровати: «Но-но, соколики!» Верно, ей казалось, что она мчится с Надькой на лихой тройке с колокольчиками.

Колька сердито столкнул сестру с кровати.

— Брысь!.. Ты зачем сюда приехала?

— Вот еще спрос какой! — обиделась Маша. — В гости приехала, отдыхать.

— В гости, глодать кости, — передразнил ее Колька. — Ничего ты не понимаешь, малолетка… Тятька-то обманул нас. Наобещал всего с три короба, а ничего не показывает…

— Он покажет… Ты обожди.

— Некогда мне ждать. Мне домой пора… И так четыре дня без пользы прошло.

В дверь заглянула квартирная хозяйка и сказала ребятам, что отец оставил им на завтрак.

Маша вышла в коридор умываться.

Хозяйка угостила девочку карамелькой в свинцовой бумажке и погладила по льняным волосам.

— Ну, что, беленькая, не едет ваша мамка?

— Мамке недосуг… Она сено косит… Ей нельзя по гостям, — ответила Маша, прилаживая к зубам свинцовую бумажку из-под карамельки.

— А который тятька лучше, беленькая: Василий Иваныч или тот, что в деревне остался? Тот, наверное, молодой, красивый?

— Какой тот? — удивленно подняла голову Маша. — Тятька у нас один… Василий Иваныч.

— А другой-то тятька деньги вам дает? На гостинцы тебе, на платья?.. — допытывалась хозяйка, глядя на девочку жалостливыми глазами.

Маша покраснела, уронила свинцовую бумажку и убежала в комнату.

— Чего она меня про какого-то второго тятьку спрашивает? — пожаловалась она брату. — Тятька у нас один… Все знают. Ты скажи ей, Колька… Только он больной… ему в городе жить надо.

— Больной, да не той стороной, — невесело усмехнулся Колька и задумался.

Вечером он твердо заявил отцу, что ему пора домой: ребята в деревне, наверное, уже ходят в рощу за грибами, и незачем ему больше бездельничать в городе.

Отец нахмурился.

— А здесь чем не дом? Живи, привыкай… Скоро мать приедет.

— Не приедет она… лучше не жди, — вырвалось у мальчика.

— А ты помолчи! Чересчур много понимать стал… Умник! — прикрикнул отец и, покосившись на Машу, приказал ей ложиться спать.

Утром Колька не нашел под кроватью своих сапог. Потом обнаружилось, что был спрятан и его пиджак. Только милиционерская фуражка висела на стене.

У Кольки сжались кулаки.

Теперь ему все стало ясно. Отец зазвал его и Машу совсем не в гости. Все это было сделано затем, чтобы заставить мать переехать жить в город. И они с Машей сейчас вроде как пленники!

Колька представил себе мать. А вдруг она затосковала без ребят и решила ехать к отцу?.. Погрузила вещи на подводу, заколотила досками окна, повесила замок на дверь. И, может, сейчас она уже прощается с соседками…

От таких мыслей Колька даже вздрогнул. Нет, нет, надо срочно ехать в деревню, предупредить мать!

Колька заглянул в шкафчик, где у отца хранились деньги. Денег не было: как видно, их тоже убрал отец.

«Ну и пусть!.. — решил Колька. — Домой и пешком доберусь… по телеграфным столбам».

И он принялся рассовывать по карманам куски хлеба.

Маша захныкала: ей тоже захотелось домой.

Колька пообещал, что в первый же базарный день они приедут в город вместе с матерью и заберут ее с собой.

— Да, обманешь! — не поверила сестренка.

— Слово даю. Лопни мои глаза! — поклялся Колька. — Я тебя выручу!

С трудом Маша согласилась остаться.

Вечером вернулся отец и, узнав, что Колька ушел домой, очень рассердился и погрозил девочке пальцем.

На другой день он привел Машу в контору и, посадив рядом с собой, положил перед ней лист бумаги и красный с синим карандаш.

— Рисуй что-нибудь…

— А зачем? — удивилась Маша. — Я домой хочу. Скучно у тебя.

Но у отца так сердито зашевелились усы, что Маша не стала больше спорить.

Она покорно рисовала домики, рыб, цветы, куклу Надьку. Из глаз падали слезы, и девочка подкрашивала их фиолетовыми чернилами.

Так повторялось день за днем. Маша сидела в конторе рядом с отцом и настороженно прислушивалась к каждому стуку в дверь: вот-вот войдут Колька с мамкой и увезут ее с собой.

Но из колхоза никто не приезжал.

По ночам Маша плохо спала и, кутая в одеяло куклу, принималась горько плакать:

— Бедные мы с тобой… Все нас забыли, все забросили: и мамка и Колька.

Василий уверял Машу, что любит ее, обещал накупить игрушек, сочинял всякие интересные истории, вспоминал забытые сказки.

Утром, чуть свет, он бежал на базар, покупал продукты, дома на керосинке готовил завтрак. Все получалось по-мужски, неловко — падали из рук сковородки, подгорала рыба, убегало молоко, капризничала керосинка.

Квартирная хозяйка, розовая и теплая после сна, просовывала в дверь голову и сокрушенно качала головой:

— Ах, Василий Иваныч, Василий Иваныч! Все нет вашей супружницы и нет. Ну как это можно, не понимаю… — И, вздохнув, опускала глаза.

«К черту! — свирепел Василий. — Должна же она приехать».

Марины все не было.

* * *
В воскресенье, когда отец ушел в баню и Маша сидела одна в комнате, неожиданно приехал Колька.

Держа в одной руке тяжелую плетеную корзину, закрытую рядном, в другой — бидон с молоком, он с трудом протиснулся в дверь.

Маша бросилась навстречу братишке.

— За мной? Да? Чего ж так долго не ехал? — И она принялась собирать в узелок свои вещи.

— Ты погоди… — остановил ее Колька, вытирая рукавом взмокшее лицо. — Придется тебе еще в городе погостить…

Маша ничего не поняла. Кольке пришлось объяснить.

В колхозе заболел бригадир Григорий Шабров, и, как видно, надолго. Вместо него бригадиром назначили их мать. Сейчас в колхозе начали убирать хлеб и мать целыми днями пропадает в поле. Вот она и решила, чтобы Маша пожила до конца уборки у отца в городе.

Девочка растерянно заморгала глазами.

— Я лучше с тобой.

— Нельзя со мной… Я тоже на уборке… воду подвожу, — сказал Колька и передал сестренке строгий наказ матери: слушаться отца, не капризничать, не плакать, не ходить грязнулей.

Маша обиженно засопела.

— А говорил тоже — выручу!..

— Я бы выручил… Это так мамка захотела, чтобы ты у отца пожила… Ну чего ты, Манька, чего? Мы же приедем… И мамка и я… Недели через три… Ты жди нас… А это вам продукты…

И, развязав корзину, Колька принялся вытаскивать из нее яйца, масло, мясо, пироги.

Посидев еще немного и рассказав колхозные новости, он заторопился обратно: как бы не прозевать на базаре попутную подводу, да к тому же ему не очень-то хотелось встречаться с отцом.

Вернувшись из бани, Василий застал дочку в слезах. Из ее сбивчивого рассказа он понял, что Марина прислала еду, сама она очень занята, приехать не может.

«Да что она, смеется надо мной! — про себя выругался Василий. — Сама не едет, а я тут с девчушкой нянчись!»

Утром ему вновь пришлось захватить Машу с собой на работу.

В конторе уже все привыкли к Маше, звали ее «Белочкой», посылали в буфет за бутербродами, за морсом. Появились у Маши и друзья. Главный бухгалтер с огромным золотым зубом и такой же беловолосый, как и Маша, подарил ей коробку цветных карандашей и попросил:

— Нарисуй мне, Белочка, самое-самое интересное…

Маша задумалась, пососала карандаш и во весь лист нарисовала кособокий дом. На окнах прямо из подоконника прорастали диковинные голубые цветы, труба была похожа на гриб, а дым был изображен в виде пружины.

— Это уж я видел, — разочаровался бухгалтер. — Ты мне этими домиками весь стол испачкала.

— Так это ж наш дом, а те чужие, ничьи! — горячо вступилась за свой рисунок Маша. — Мы осенью строиться будем. Сейчас у нас изба старая, тесная. А в новом доме шесть окон прорубим. Дом красивый будет… Ты приезжай потом посмотреть. Ладно?

— Хорошо, приеду, — пообещал бухгалтер и обернулся к Машиному отцу: — Что же это, Василий Иваныч? Жена в деревне новый дом собирается строить, а ты скрываешь от нас.

Василий пренебрежительно отмахнулся:

— Наговорит вам девчушка… Откуда ей знать! Да и доходов у жены не хватит.

— Нет, я знаю… — заспорила Маша. — Колька говорил… Мамка строиться будет. Она теперь у нас бригадир…

Василий покачал головой — дочка становится выдумщицей. Наверное, это от скуки.

Через неделю на квартиру к Василию зашел березовский кузнец Коньков, передал ему корзиночку с провизией и спросил, как поживает Маша.

— Да она что, Марина, продуктами от меня решила откупиться? — вышел из себя Василий.

— Она бы и сама дочку навестила, — пояснил кузнец. — Да понимаешь, страда! А супруга твоя — бригадир у нас.

У Василия пересохло во рту.

— Бригадир?!

— А что ж! Марина дело ведет разумно, народ с ней считается. И вообще колхоз наш на поправку пошел. Нового председателя избрали, агронома. Народ к земле потянулся. Кое-какие доходы появились… — Коньков пристально оглядел Василия и с сожалением покачал головой. — Продешевил ты, пожалуй, Василий Иваныч, зря на сторону переметнулся.

Василий отвел глаза в сторону.

— Здоровьишко у меня не того… сам знаешь…

Оставив корзиночку с продуктами, Коньков ушел, а Василий, опустив голову, долго сидел за столом.

Маша подошла к столу и заглянула отцу в глаза. Они были мутные, тоскливые. У девочки сжалось сердце.

Прижавшись к теплой руке отца, Маша принялась упрашивать его поскорее вылечиться и поехать вместе с ней домой к матери.

Ведь как хорошо будет дома! Отец, как и раньше, работает в правлении, щелкает на счетах, а Маша прибегает к нему и зовет обедать, пить чай. В праздник они отправляются в клуб смотреть кино. Маша держит отца за руку. Мать идет рядом в нарядном новом платье. И все люди смотрят им вслед и завидуют: «Счастливая Манька! Тятька справа, мамка слева, а она в золотой середочке».

— Ну, правда, тятька, поедем, — уговаривала Маша. — Доктор у нас и в колхозе есть…

Василий молчал и тихо гладил девочку по голове.

В базарные дни его будил веселый и звонкий грохот колес. Василий подходил к окну. Длинный хвост колхозных подвод тянулся по улице. Они были нагружены чистыми, опрятными ушатами и кадками, краснобурыми глиняными горшками, облитыми глазурью, тонкогорлыми кувшинами, белыми дугами, колесами, граблями. Дальше следовали подводы с огурцами, розовым картофелем, пунцовыми помидорами, молоком, маслом, мясом.

— Черт-те что везут! — бормотал Василий и почему-то ощущал в душе странное беспокойство.

Тайная, но упрямая сила тянула его в эти дни на базар. Он бродил среди подвод, ко всему приценивался, ничего не покупал и заводил с колхозниками разговоры о посевах, урожаях, доходах, особенно интересуясь, как ведется хозяйство в Березовской артели.

Иногда Василий недоверчиво покачивал головой и с досадой перебивал, как ему казалось не в меру расхваставшегося колхозника:

— Это, братец, ты уж через край хватил! Ну-ка, называй статьи прихода-расхода — мигом баланец сведу.

Колхозники называли цифры, и Василий быстро складывал их, множил, вычитал.

Порой за этим занятием его заставали земляки и, окружив тесным кольцом, посмеивались:

— Что, Василий Иваныч, опять на колхозную бухгалтерию потянуло?

Василий хмурился и уходил, хотя ему нестерпимо хотелось расспросить односельчан о том, как живет Марина.

Он уже начал понимать, что держать дочку у себя бесполезно: Марину этим из деревни не выманишь. К тому же нянчиться с девочкой было нелегко. Машу надо было мыть, переодевать в чистое белье, следить за ее обувью.

Вскоре девочка заболела ангиной.

Пришлось вести ее в амбулаторию, ходить за лекарствами, не спать по ночам.

Через неделю Маше стало легче, но она, все еще пользуясь правами больной, требовала, чтобы отец сидел у ее кровати и рассказывал сказки. А порой девочка просто-напросто начинала капризничать, чем не на шутку сердила отца.

— Отправлю-ка я тебя к матери! — однажды пригрозил ей Василий. — Она тебя быстро к рукам приберет. Собирай-ка свои вещички, я тебя на базар провожу, к землякам.

Маша замялась и отошла в угол, где она проставляла угольком черные палочки мамкиных трудодней.

— Ну, что ж ты? То рвалась, плакала, а тут…

— Нельзя мне уезжать… — тихо сказала Маша, водя пальцем по палочкам и что-то про себя подсчитывая. — Я у тебя еще восемь дней жить буду.

— Почему восемь? — удивился Василий.

— А так мне мамка наказала… до конца уборки оставаться.

* * *
Марина не обманула — приехала точно к концу третьей недели. Маша еще накануне вечером собрала свои вещички и, ложась в постель, загадала встать рано-рано, чтоб встретить мать при въезде в город.

Ночью она часто поднималась, будила отца, а к утру сладко заснула и не слыхала, как в комнату вошла Марина.

Василий поднялся ей навстречу. Они поздоровались.

Марина склонилась над девочкой, согнала муху с ее лица.

— Будить, что ли? — спросил Василий.

— Пусть поспит. С базара поеду — захвачу ее… Ну как? Досталось тебе с ней?

— Всяко бывало…

— Детской площадки в колхозе у нас нет, а мне в уборку не до Машеньки. Жила бы она, как сирота заброшенная. Спасибо, выручил ты меня…

— Рад стараться, — усмехнулся Василий. — Нечего сказать, в няньку меня превратила. — Он помолчал, потоптался на месте, потом тихо позвал: — Марина! А, может, останешься? — и сам не поверил тому, что сказал. — Ведь неразведенные мы с тобой… Все муж да жена. Даже не ссорились…

Марина задумчиво покачала головой.

— Это правда, не ссорились… А только зачем я пойду к тебе? В кухарки да белье стирать? И все-то мое звание будет — счетоводова жена. Не велика честь. А в колхозе у меня дело верное… Нет уж, Василий Иваныч, от добра добра не ищут… И не зови больше!

Нависло тяжелое, неловкое молчание. Марина покосилась на стенные часы.

— Я, пожалуй, пойду… Там на подводе Колька ждет. — И она шагнула к двери.

— Погоди! — Василий загородил дверь и, теребя ус, устало и глухо спросил: — Скажи, Марина… Прямо скажи… Примут меня обратно? Повинюсь… работать буду.

— Не знаю, — неуверенно ответила Марина. — Может, и примут… как общее собрание… Его воля. Хотя счетовод у нас уже есть…

— А ты, Марина, ты… приняла бы?

— Я что… — смутилась Марина. — Сердце у меня женское… меня не спросится, возьмет да и простит. А тут как собрание… А главное ребятишки. Колька, так тот зубами скрипит. Ты ему всю радость ребячью испортил. — Она тяжело вздохнула. — Сам думай, Василий. Силы хватит — приходи…

Василий перевел дыхание, отчего усы у него задрожали, и, втянув голову в плечи, отступил от двери.

Марина ушла.

Маша проснулась около пополудни, обиженно захныкала, заторопилась и потребовала, чтобы отец немедленно проводил ее к матери.

Василий повел девочку на базар. Но перед молочными рядами он остановился — день был воскресный, и на базар, наверное, приехало немало колхозников из Березовки.

Василий приподнял Машу на руках и показал ей мать.

— Вот она, в зеленом платке. Видишь? Иди к ней…

— А ты?

— Я… Я потом, дочка… Другой дорогой приду.


Оглавление

  • Анатолий Калинин НА СРЕДНЕМ УРОВНЕ Рассказ об одном районе
  • Галина Николаева ПОВЕСТЬ О ДИРЕКТОРЕ МТС И ГЛАВНОМ АГРОНОМЕ
  • В. Тендряков НЕ КО ДВОРУ Повесть
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  • В. Тендряков ПАДЕНИЕ ИВАНА ЧУПРОВА Очерк
  • Г. Троепольский СОСЕДИ Рассказ
  • Г. Троепольский ИЗ ЗАПИСОК АГРОНОМА
  •   Никишка Болтушок
  •   Гришка Хват
  •   Игнат с балалайкой
  •   Прохор семнадцатый, король жестянщиков
  •   Прицепщик Терентий Петрович
  •   Тугодум
  •   Один день
  • С. Журахович ДЕЛА ВЕСЕННИЕ Рассказ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Ю. Нагибин СЛЕЗАЙ, ПРИЕХАЛИ…
  • А. Мусатов ШИРОКОЕ ПОЛЕ Рассказ
  • Н. Четунова ЕВТИХИЙ АНДРЕЕВ, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА
  • С. Журахович ЦЕНТРАЛЬНАЯ ФИГУРА
  •   Новый председатель
  •   Без инициативы — какое же это руководство?
  •   «Дело идет, и трудодень идет»
  • А. Мусатов ПУТИ-ДОРОГИ Рассказ