Война Гитлера [Гарри Тертлдав] (fb2) читать онлайн

"Война Гитлера" — это художественное произведение. Все происшествия и диалоги, а также все персонажи, за исключением некоторых известных исторических и общественных деятелей, являются плодом воображения автора и не должны толковаться как реальные. Там, где появляются реальные исторические или общественные деятели, ситуации, инциденты и диалоги, касающиеся этих людей, полностью вымышлены и не предназначены для изображения реальных событий или изменения полностью вымышленного характера произведения. Во всех остальных отношениях любое сходство с живыми или мертвыми людьми является совершенно случайным.

20 июля 1936 года — За пределами Лиссабона

Генерал Хосе Санджурхо был невысоким, плотным мужчиной лет шестидесяти с небольшим. Он перевел взгляд с легкого самолета на пилота и обратно. “Все ли готово?” — спросил он, и его тон говорил о том, что головы полетят, если пилот скажет ему "нет".

Майор Хуан Антонио Ансальдо ничего ему не сказал, по крайней мере, сразу. Ансальдо расхаживал взад и вперед, его волнение росло с каждым шагом. Он наблюдал, как помощники Санджурджо затолкали в самолет два больших тяжелых чемодана. “Они выглядят тяжелыми”, - сказал наконец Ансальдо.

“Они держат генеральские мундиры!” — сказал помощник, как будто обращаясь к простаку. “Накануне своего победоносного марша в Мадрид он не может прибыть в Бургос без формы!”

Ансальдо нервно закурил сигарету. Кто он такой, майор, чтобы указывать самому высокопоставленному — и самому престижному — генералу Испании, что делать? Он отдал себя в распоряжение испанского государства… которое Санджурхо воплотит, как только вылетит из Португалии в Бургос, чтобы возглавить восстание против Испанской Республики.

Когда он летел в Бургос? Если бы он полетел в Бургос! Этот город, расположенный в северо-центральной Испании, находился далеко от Лиссабона. В самолете, двухместном, было только столько топлива и только такой сильный мотор.

“Генерал…” Сказал Ансальдо.

“Что это?” — прорычал человек, которого люди называли Львом Рифа из-за его побед в испанском Марокко.

“Да здравствует Санджурджо!" — кричали люди генерала. “Да здравствует Испания!”

Санджурджо preened…as так хорошо, как мог бы прихорашиваться невысокий, плотный мужчина лет шестидесяти. “Теперь я знаю, что мой флаг развевается над Испанией”, - прогремел он, как ухаживающий тетерев. “Когда я снова услышу Королевский марш, я буду готов умереть!”

Это дало майору Ансальдо возможность, в которой он нуждался. “Генерал, я не хочу, чтобы вы умерли до того, как доберетесь до Испании, до того, как снова услышите Королевский марш”.

“О чем ты говоришь?” — потребовал Санджурджо.

“Сэр, эти сундуки, которые ваши люди погрузили на борт…”

“А как насчет них? Это моя униформа, как вам сказали мои помощники. Мужчина вряд ли может быть мужчиной без своей униформы.” В данный момент Санджурджо был одет в светло-серый летний гражданский костюм. Он выглядел и вел себя достаточно мужественно для Ансальдо.

“Они много весят”. Пилот сделал жест рукой. “Посмотрите на сосны вокруг взлетно-посадочной полосы. Мне нужна полная мощность самолета, чтобы взлететь. Я должен убедиться, что у меня достаточно топлива, чтобы доставить тебя в Бургос. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось, сеньор. Испания слишком нуждается в тебе, чтобы рисковать”.

Генерал Санджурджо нахмурился — не устрашающе, а задумчиво. “Я не могу прилететь в Бургос в таком виде”. Он отряхнул серый полотняный рукав.

“Почему бы и нет, ваше превосходительство? Почему бы и нет?” — спросил Ансальдо. “Вам не кажется, что жители Бургоса были бы рады — сочли бы за честь — дать вам все, что вам нужно? Разве в Бургосе нет никакой формы? Да поможет Бог восстанию, если это правда!”

“Боже” помоги восстанию". Санджурджо перекрестился. Майор Ансальдо последовал его примеру. Генерал достал из внутреннего кармана пиджака золотой портсигар и закурил собственную сигарету. Он курил резкими, яростными затяжками. “Так ты думаешь, что мы разобьемся с моей униформой на борту, не так ли?”

“Когда летишь, никогда не знаешь наверняка”, - ответил пилот. “Вот почему ты не хочешь рисковать, тебе это не нужно”.

Санджурджо хмыкнул. Он сделал еще пару затяжек ароматной турецкой сигаретой, затем раздавил ее каблуком. “Луис! Орландо! — позвал он. “Уберите сундуки с самолета!”

Его помощники уставились на него так, словно не могли поверить своим ушам. “Вы уверены, ваше превосходительство?” — спросил один из них.

“Конечно, я уверен, черт возьми”. Судя по тому, как говорил Хосе Санджурхо, он всегда был уверен. И так оно, вероятно, и было. “Испания на первом месте, и Испания нуждается во мне больше, чем я нуждаюсь в своей форме. Как говорит здешний пилот, здесь много униформы. Простите, друзья, есть только один Санджурджо!” Генерал принял позу.

Помощники больше не спорили. Они сделали то, что сказал им Санджурджо. Вытащить чемоданы из узкого фюзеляжа самолета оказалось сложнее, чем запихнуть их внутрь. Потребовалось много сквернословия и помощь трех других мужчин, прежде чем им это удалось.

Майор Ансальдо гадал, сколько килограммов он сбросил. Пятьдесят? Сотня? Он не знал и никогда не узнает — поблизости не было весов. Но теперь он полетит с таким грузом, для которого был создан легкий самолет. Ему это нравилось.

“Если ваше превосходительство займет место справа…” — сказал он.

“Конечно”. Санджурджо был таким же подвижным, как человек вдвое моложе и вдвое толще его.

После того как Ансальдо завел мотор, он прошел обычную проверку полета. Все выглядело хорошо. Он дал самолету столько газа, сколько мог. Ему нужно было быстро встать, чтобы расчистить деревья за дальним краем ухабистого поля.

Когда он потянул за ручку, нос приподнялся. Неподвижная ходовая часть оторвалась от земли. Удары прекратились. Воздух на мгновение стал мягким, как хороший бренди. Медленная улыбка расплылась по лицу генерала Санджурджо. “Вы знаете, что это такое, майор?” — сказал он. “Чудо, вот что! Летать, как птица, как ангел…”

“Это всего лишь самолет, сэр”, - сказал Ансальдо так же буднично, как и любой пилот, заслуживающий своей зарплаты.

“Всего лишь самолет!” Брови Санджурджо поползли вверх. “А женщина — это всего лишь женщина! Это самолет, который увозит меня из изгнания, самолет, который увозит меня из Португалии, самолет, который увозит меня подальше от шипения, чихания и кашля португальцев…”

“Si, сеньор”. Майор Ансальдо знал, что чувствовал там генерал. Если бы испанец и португалец говорили медленно и четко или если бы они что-то записывали, им, как правило, удавалось бы понять друг друга. Но португальский всегда звучал странно — звучал неправильно — в ушах испанца. Обратное тоже должно было быть правдой, но пилот ни разу не подумал об этом.

И его важный пассажир не закончил: “Это самолет, который доставит меня обратно в Испанию, обратно в мою страну — и Испания станет моей страной, как только мы разберемся с республиканским сбродом. Это… что говорит Мэтью? — драгоценная жемчужина.” Он снова перекрестился.

Как и Хуан Антонио Ансальдо. “У вас душа поэта, ваше превосходительство”, - сказал он. Генерал Санджурджо улыбнулся, как кот перед кувшином сливок. Ансальдо тоже так думал, но только про себя; немного разумной лести, особенно с неожиданной стороны, никогда не повредит. Но у него также было серьезное замечание: “Я рад, что вы решили не подвергать опасности самолет — и себя, более ценную жемчужину — с этими сундуками. Испания нуждается в тебе”.

“Ну, да", ” самодовольно согласился Санджурджо. “Кто будет командовать силами правых, силами истины, против атеистов, коммунистов и либералов в Республике, если со мной что-нибудь случится? Миллан сбился с пути?”

“Я так не думаю, сэр!” — воскликнул Ансальдо, и это не было лестью. Астрей, основатель Испанского иностранного легиона, был очень храбрым человеком. Колониальная борьба стоила ему руки и глаза. Он все еще возглавлял Легион, чей боевой клич был “Да здравствует смерть!” — Да здравствует смерть! Такие люди были ценны в офицерском корпусе, но кому понадобился бы такой фанатичный скелет, руководящий страной?

“Буэно. Я тоже так не думаю.” Да, Санджурджо звучал самодовольно, все в порядке. А почему бы и нет, когда он держал восстание на ладони? Он не смог удержаться, чтобы не назвать имя другой возможной замены: “Или как насчет генерала Франко?”

“Вряд ли, ваше превосходительство!” Опять же, майор Ансальдо имел в виду то, что сказал. Никто никогда не ставил под сомнение мужество Франсиско Франко, даже если он не проявлял его так демонстративно, как Миллан Астрей. Но пухлый маленький генерал не был великим лидером людей. С личностью Санджурджо он мог стоять рядом — мог, при необходимости, противостоять — Муссолини и Гитлеру. Франко? У Франко было все тепло, все волнение, как у погашенной почтовой марки.

“Нет, совсем не похоже”, - сказал генерал Санджурджо. “Как только я доберусь до Бургоса, может начаться настоящее дело по приведению Испании в порядок".

“Si, сеньор", ” еще раз сказал Ансальдо. Легкий самолет продолжал гудеть: к Испании, к Бургосу, к победе, к рождению совершенно нового мира.

29 сентября 1938 года — Мюнхен

Адольф Гитлер не был счастливым человеком. О да, он собирался заполучить Чехословакию. Англичане и французы пришли сюда, чтобы отдать ему его ненавистного соседа — что за аборт в стране! еще одно преступление Версаля! — все это преподнесено на блюдечке с голубой каемочкой, готово к закланию.

Но, несмотря на всю суету, которую судетские немцы подняли внутри Чехословакии (суета, организованная Рейхом), для Гитлера славянское государство не было самоцелью, а только средством достижения цели. Конец был господствующим в Европе. Если бы для этого потребовалось бросить партию судетских немцев, которую он так долго кормил и поил, он бы бросил ее, как боевую гранату.

Прибрать к рукам Чехословакию было бы неплохо, да. Но чего он действительно хотел, так это войны.

Он был готов. Он был убежден, что враг — нет. Чемберлен и Даладье не стремились бы так трогательно продать своего союзника вниз по реке, если бы это было так.

Проблема была в том, что они были слишком нетерпеливы. Они продолжали из кожи вон лезть, чтобы пойти на любые уступки, которых он требовал. Чем больше они уступали, тем меньше у него было оправданий для отправки в вермахт.

Его генералы вздохнули бы с облегчением, если бы он получил то, что хотел, без боя. Он был недоволен тем, как нерешительно многие из них готовили себя и свои подразделения. А у Муссолини, хотя он и был хорошим парнем, подбородка было больше, чем яиц. Дуче продолжал настаивать на том, что Италия не готова сразиться с Англией и Францией и не будет готова еще два или три года.

“Думмкопф", — пробормотал Гитлер себе под нос. Истинный смысл, которого Муссолини не понял, заключался в том, что Англия и Франция не были готовы. Они не только не хотели войны, но и их заводы не были приспособлены для нее. А русские были в еще худшем состоянии. Казалось, каждый день Сталин убивал нового генерала или горстку из них. Когда красные устроили чистку, они не валяли дурака.

Генерал Санджурджо понял это. Испания стояла вчетверо позади Германии. Ну, на самом деле Испания отставала от Германии примерно на два с половиной квадрата; коммунисты и анархисты Республики все еще держались за остальную часть пострадавшей страны. Но у Санджурхо было присущее испанцам чувство чести и долга. Он сделает все, что в его силах, против врагов своего благодетеля.

Время было сейчас. Фюрер чувствовал это нутром. Из всех даров, которыми обладал великий правитель, знание того, когда нанести удар, было одним из самых важных. Он показал, что у него это есть, когда избавился от Эрнста Рема в Ночь длинных ножей, и снова, когда он проглотил Австрию во время аншлюса. (О, ладно — Путч в Пивной не совсем удался. Но это было пятнадцать лет назад. В те дни он все еще изучал, какой конец наступил.)

Он был готов сражаться. Вермахт и люфтваффе были готовы, даже если некоторые генералы пытались тянуть время. Даже если французы и англичане объявят войну, когда он нападет на Чехословакию, он был уверен, что они ничего особенного не сделают на Западе. Они будут ждать, они будут колебаться… А потом, как только он втопчет чехов в грязь, он развернется и разобьет их тоже.

Да, он был готов. Но высокий, с аистовой шеей Чемберлен — с Даладье, бегущим за ним по пятам, как приземистый, смуглый маленький недоученный щенок, — тоже был готов: готов передать ему Чехословакию вообще без боя. Британский премьер-министр так презрительно отнесся ко всему этому делу, что даже твердолобый фюрер постеснялся бы приказать танкам двигаться вперед, а бомбардировщикам взлетать. Чемберлен, черт бы побрал его неуклюжую душу, отдал так много, что Гитлер не мог требовать большего. Больше нечего было дать.

И вот они разыграли эту шараду здесь, в Мюнхене. Гитлер и Муссолини, Чемберлен и Даладье сели вместе и спокойно договорились о передаче Судетской области — и ее горных барьеров, и ее укреплений, уступающих только линии Мажино — из Чехословакии в Германию. Без этих работ у чехов не было ни малейшего шанса на то, что они смогут сражаться.

Они тоже это знали. Они послали пару нервных наблюдателей в Мюнхен, чтобы узнать их судьбу. Чехи охладили пыл в дальнем отеле; фюрер не позволил им присутствовать на конференции. Советский Союз был точно так же исключен.

Тогда продолжайте этот фарс. Фюрербау был главным офисным зданием национал-социалистов в Мюнхене. Гитлер сыграл важную роль в его разработке, но она не увенчалась полным успехом. Сто ярдов в длину и пятьдесят в глубину, он был всего в три этажа высотой. Для безжалостного наблюдателя это выглядело не более чем заросшим казарменным залом.

Тем не менее Гитлер счел большого бронзового орла над входом особенно красивым. Муссолини, Чемберлен и Даладье уже были там к тому времени, когда вошли фюрер и переводчик Пауль Отто Шмидт. Как и Горинг, в модной белой униформе — он приехал на машине вместе с Даладье.

Дуче говорил с Чемберленом по-английски, а Даладье — по-французски. Он тоже в какой-то степени говорил по-немецки. Гитлер, знавший только свой родной язык, завидовал лингвистическим способностям своего коллеги-диктатора. Он утешал себя, отмечая, насколько невзрачной выглядела горстка британских и французских помощников в гражданской одежде по сравнению с его приспешниками в форме и приспешниками Муссолини.

Гитлер провел глав правительств в свой кабинет. В большой продолговатой комнате в одном конце был камин, над которым висел портрет Бисмарка. Светлые стулья и диван в тон стояли перед камином. Не было никаких именных бейджиков — даже блокнотов и карандашей для заметок. Не было никакой повестки дня. Обсуждение метнулось туда, куда следовало. У всех уже было хорошее представление о том, чем все закончится.

“Теперь, когда мы все здесь, мы должны принять решение в ближайшее время”, - сказал Гитлер и ударил одним кулаком по ладони другой руки.

Но события развивались медленнее, чем ему хотелось. Главы двух ведущих демократических государств должны были официально изложить свои взгляды. Фюрер предположил, что это для внутреннего потребления. Здесь это ничего бы не изменило.

Его самообладание начало выходить из-под контроля. “Вы ничего не знаете об ужасной тирании чехов над судетскими немцами", — громко сказал он. “Ничего, говорю тебе! Они пытают их, не проявляя милосердия. Они изгоняют их тысячами, охваченными паникой стадами. Они даже вынудили лидера судетских немцев Конрада Генлейна бежать со своей родной земли".

“Я бы не удивился, если бы опередил жандармов на один прыжок”, - сухо сказал Даладье.

“Шутите, если хотите, но я…” Гитлер удивленно остановился, услышав громкий стук в дверь.

“Что происходит?” — спросил Невилл Чемберлен.

“Я не знаю”, - ответил Гитлер после того, как доктор Шмидт перевел вопрос. “Я оставил четкие указания, чтобы нас не беспокоили”. Когда он отдавал подобные приказы, он ожидал, что им тоже будут подчиняться.

Но даже для фюрера ожидания не всегда соответствовали реальности. Стук раздался снова, громче и настойчивее, чем раньше. Гитлер вскочил на ноги и поспешил к двери. Кто-то там, в коридоре, пожалеет о том, что родился.

“Что бы он ни продавал, скажите ему, что нам это не нужно”, - сказал Муссолини на своем неподражаемом немецком. Даладье и Чемберлен оба улыбнулись, как только переводчики дали им понять, в чем дело. Гитлер этого не сделал. У него никогда не было особого чувства юмора, и это вмешательство подтолкнуло его к одному из его вулканических извержений ярости.

Он распахнул дверь. Там стоял полковник Фридрих Хоссбах, его адъютант. “Ну?” Гитлер зловеще зарычал. "Что означает это… это прерывание?”

Хоссбах был стойким человеком на пороге среднего возраста. “Извините, что беспокою вас, мой фюрер, но…”

“Но что?” — потребовал Гитлер. “Что бы это ни было, черт возьми, лучше бы это было важно”.

“Да, сэр. Я верю, что это так. — Хоссбах достал из левого нагрудного кармана лист тонкой желтой бумаги. “Вот телеграмма, которую мы только что получили. Вы должны знать, что герру Генлейну пришлось искать убежища в Рейхе из-за бесчинств чехов…”

”Конечно, конечно", — нетерпеливо сказал фюрер. “На самом деле, я только что говорил о его тяжелом положении. Что с ним происходит?”

Полковник Хоссбах облизнул губы. “Сэр, в него стреляли. Застрелен, я бы сказал. Убийца находится под стражей. Это некий Ярослав Стрибный, чех, сэр. В его паспорте указан пражский адрес.”

Гитлер уставился на него с удивлением, недоверием, а затем с внезапной безумной радостью. “Ich bin vom Himmel gefallen!” — выпалил он. Я упал с небес! вот что означали эти слова буквально, но на самом деле они выражали его крайнее изумление.

“Что нам делать, мой фюрер?” — нервно спросил Хоссбах.

Мгновение спустя настала его очередь удивляться, потому что Гитлер уплетал его за обе щеки, как француз. “Предоставьте это мне, мой дорогой Хоссбах", — ответил он. “О, да. Предоставь это мне!”

Он почти смеялся, когда повернулся к государственным деятелям, чиновникам и переводчикам в своем кабинете. Он думал о том, чтобы избавиться от Хенлейна, чтобы создать себе повод для войны против Чехословакии. Да, он думал об этом и отложил в сторону. Это было бы слишком сыро, слишком маловероятно, чтобы кто-то мог проглотить.

Но герр Ярослав Стрибный только что вручил ему этот casus belli в модной упаковке с лентой вокруг. Рейху пришлось бы казнить Стрибного как убийцу. Гитлер понимал эту необходимость и никогда не стеснялся избавляться от тех, кто нуждался в избавлении. И все равно, чего он хотел, так это приколоть медаль на грудь Стрибни. Поговорим о продвижении дела Германии…!

“В чем дело, фюрер?” — спросил Муссолини. “Судя по твоему взгляду, это действительно важно, что бы это ни было”.

“Да”, - сказал Гитлер, и последовавшая за этим пауза дала ему возможность собраться с мыслями и понять, как лучше всего использовать выпавшую ему исключительную возможность. “Действительно важно, действительно. Полковник Хоссбах сообщил мне, что Конрад Хенлейн, о котором я упоминал всего несколько минут назад, был жестоко и жестоко убит. Убит неким Ярославом Стрибным из Праги. Не удовлетворившись тем, что выгнали его из Судетской области, чехи последовали за ним в Германию и прикончили его здесь”.

“Дио мио!” — воскликнул Муссолини, выпучив глаза от изумления.

Доктор Шмидт переводил для Чемберлена. У Даладье был свой собственный переводчик. Лидеры двух демократий уставились на фюрера, разинув рты. Чемберлен что-то пробормотал. Гитлер пристально посмотрел на Шмидта. “Он говорит, что с трудом может в это поверить, мой фюрер”, - сказал переводчик.

“Ну, я тоже с трудом могу в это поверить”, - сказал Гитлер. “Я с трудом могу поверить в вероломство чешского правительства, вероломство всей чешской расы, которое привело к такому повороту событий. Вы, конечно, можете видеть, что мы в рейхе делали все возможное, чтобы быть разумными, великодушными по отношению к Чехословакии. Но какую благодарность мы получаем? Убийство! И я боюсь, джентльмены, что не вижу другого выбора, кроме как отомстить за оскорбление кровью”.

Эдуард Даладье нахмурился. Гитлер чуть не сказал ему, как нелепо он выглядит с несколькими длинными жалкими прядями волос, зачесанными на огромную лысую макушку. “Это кажется слишком удобным для слов”, - сказал Даладье. “Слишком удобно для тебя, слишком удобно для твоей агрессии”.

Гитлер чуть не сказал ему, что он не уничтожил Генлейна только по этой причине. Но, хотя он мог быть так откровенен с Муссолини, которого уважал, он испытывал только презрение к жалкому маленькому французу. “Перед Богом и перед духом истории я не имел к этому никакого отношения", — заявил он.

“Месье Даладье прав", ” сказал Чемберлен. “Преимущество, которое вы получаете от этого, почти превосходит веру".

“Верьте во что вам заблагорассудится”. Нет, Гитлер не устраивал ликвидацию Генлейна. Но он намеревался им воспользоваться. О, да! Перейдя к своей теме, он продолжил: “Я все время говорил, что этим славянам нельзя доверять. Я все время говорил, что они не заслуживают собственных наций. Посмотрите, что случилось с эрцгерцогом Францем Фердинандом в 1914 году. Эти кровожадные сербские маньяки ввергли континент в войну. И теперь славяне сделали это снова!”

“В этом нет необходимости”, - настойчиво сказал Невилл Чемберлен. “В результате этого крайне прискорбного инцидента я уверен, что мы сможем добиться больших уступок от мистера Масарика и мистера Мастни”. Советник Министерства иностранных дел и чешский министр в Германии ждали, чтобы услышать, что великие державы предпримут для своей страны. Премьер-министр Великобритании продолжил: “И я не понимаю, как правительство Чехословакии может не ратифицировать любое соглашение, которого мы достигнем”.

“Нет”, - сказал Гитлер. “Ни одна душа не может утверждать, что я не хотел идти вам навстречу, ваше превосходительство. Я все время думал о том, что Чехословакия заслуживает наказания за свое высокомерие и жестокость. Но я сдержался. Я созвал это заседание по вашей просьбе. Вы убедили меня, что чехам можно доверять настолько, чтобы сделать это стоящим того. В этом мы оба ошиблись".

Он сделал паузу, чтобы доктор Шмидт перевел. Шмидт был художником, сохранявшим тон оратора так же, как и его смысл. В тоне Гитлера в этот момент звучала железная нотка. Как и у переводчика, когда он говорил по-английски.

“Вы могли бы не обращать внимания на чудовищность, если бы захотели”, - настаивал Чемберлен. Переводя свои слова на немецкий, Шмидт почему-то звучал как суетливый старик. — В конце концов, Хенлейн был гражданином Чехословакии, а не Германского рейха…

“Он был немцем!” — прогремел Гитлер, достаточно громко и свирепо, чтобы каждая пара глаз в комнате повернулась в его сторону. “Он был немцем!” — повторил он чуть тише. “В этом весь смысл того, что мы обсуждали. Все немцы Судетской области принадлежат рейху. Поскольку чехи этого не допустят и продолжают преследовать их, мы видим катастрофы, подобные этой последней. Мне очень жаль, ваше превосходительство, действительно очень жаль, но, как я уже сказал, кровь требует крови. Как только я покину этот кабинет, Германия объявит войну Чехословакии".

“Можем ли мы с месье Даладье уделить несколько минут, чтобы посовещаться друг с другом?” Спросил Чемберлен, добавив: “Ситуация довольно сильно изменилась за последние несколько минут, вы понимаете”.

Выбросят ли они Чехословакию за борт из-за того, что сделал Стрибный? Если бы они захотели, Гитлер был готов дать им столько времени, сколько им было нужно. Их очередь все равно наступит следующей. “Вы можете поступать, как вам заблагорассудится”, - сказал фюрер. “Однако я должен попросить вас выйти, чтобы поговорить; как я уже сказал, я не выйду из комнаты, не объявив войны”.

Чемберлен, Даладье и их лакеи чуть не споткнулись друг о друга, торопясь уйти. Как только они ушли, Муссолини спросил: “Вы…?”

Он оставил вопрос без ответа, но Гитлер знал, что он имел в виду. ”Нет", — грубо сказал он. Когда он покачал головой, прядь волос упала на один глаз. Нетерпеливо он отодвинул ее назад. “Чехи сделали это сами. Они сделали это сами с собой. И они заплатят. Клянусь Богом, они заплатят!”

“Италия все еще по-настоящему не готова к этой борьбе”, - предупредил Дуче.

“Когда чехи убьют лидера угнетенного меньшинства, вы позволите им выйти сухими из воды?” — удивленно спросил Гитлер. Полный праведного негодования оттого, что унтерменш осмелился на такое, он на мгновение забыл обо всех своих собственных убийствах.

“Они не должны”, - признал Муссолини. “И все же Англия, Франция и Россия…”

“Россия? Что хорошего в России?” — презрительно сказал Гитлер. “Она даже не граничит с Чехословакией. Как вы думаете, поляки или румыны позволят ей переправлять солдат через их территорию? Если она попытается, у нас будет два таких новых союзника, — он щелкнул пальцами.

“Я полагаю, что так…” Муссолини все еще не казался убежденным.

Гитлер был готов спорить с ним весь день, но у него не было такой возможности. Чемберлен и Даладье вернулись в кабинет. Оба главы правительств выглядели совершенно мрачными, их помощники — еще более мрачными. Даладье высказался за них: “Я с сожалением вынужден сказать, что, если Германия нападет на Чехословакию, Французская Республика и Соединенное Королевство выполнят свои обязательства перед своим союзником. Мы не можем поверить, что убийство месье Генлейна — это не что иное, как сфабрикованная провокация. Тогда мир и война полностью в ваших руках".

Гитлер чуть не разразился диким хохотом. Да, он хотел войны. Но чтобы лидеры демократических стран были готовы бороться с ним, потому что они были уверены, что он сделал что-то, в чем он был совершенно невиновен…Если это не ирония, то что же тогда?

“Я должен сказать вам, что вы совершаете ужасную ошибку", — сказал он. “Этот чех, этот Стрибный, убил герра Генлейна самостоятельно. Я не имел к этому никакого отношения. Германия не имела к этому никакого отношения. Генлейн покинул Чехословакию и въехал в Рейх, потому что опасался за свою собственную безопасность. И теперь мы видим, что у него были причины бояться. Если кто и вдохновлял Стрибного, так это злые славяне в Праге, точно так же, как злые славяне в Белграде вдохновляли Гаврило Принципа поколение назад”.

Каждое слово из этого было евангельской истиной. Но это не было услышано. Он мог сказать это даже тогда, когда доктор Шмидт переводил. Чемберлен и Даладье приняли решение. Если бы он сказал им, что на улице светит солнце, они бы назвали его лжецом.

Чемберлен пробормотал что-то по-английски. “Что он сказал?” — резко спросил Гитлер.

“Он сказал: ”А потом ты просыпаешься", мой фюрер", — ответил Шмидт.

“Что это значит?”

“Это сленг, сэр. Это значит, что он тебе не верит.”

“Доннерветтер!” Гитлер мог видеть, как пропагандистская мельница союзников извергает бесконечную ложь. Они будут кричать, что он убийца, что он избавился от своего собственного приспешника, чтобы развязать войну. Они выставили бы его в дурном свете перед всеми нейтралами Европы, Азии и Америки. Союзники разгромили Германию и Австро-Венгрию в пропагандистской войне во время Мировой войны. Теперь у них был отличный шанс сделать это снова.

“Если вы действительно невиновны в этом преступлении, то не берите на себя вину за то, что из-за этого ввергли мир в битву”, - сказал Даладье.

“Это безумие!” Гитлер плакал. “Если бы я приказал убить Хенлейна, возможно, нечистая совесть удержала бы меня от того, чтобы воспользоваться этим. Но моя совесть чиста”. Об этом он, во всяком случае, добавил, но только про себя. Это слово разозлило его еще больше, когда он продолжил: “Конрад Хенлейн должен отомстить. Судетские немцы должны отомстить. Германия, в которую они собирались вернуться, должна была отомстить. Чехословакия должна быть наказана. Если вы хотите встать в очередь за сворой трусливых убийц, идите вперед — и будьте вы прокляты!”

“ Мой фюрер… — начал Геринг.

"нет!” — взревел Гитлер. Теперь он был в полном разгаре. Ничто не могло остановить его или даже замедлить. “Они хотят войны? У них может быть война! У них будет война! Война!..Война! Война! Война!”

Он распахнул двери в свой кабинет. “Все в порядке, мой фюрер?” — спросил один из охранников. “Мы слышали, как ты кричал…”

Значит, даже толстые дубовые двери не приглушили его? Что ж, очень жаль! “Это война!” — проревел он. “Полковник Хоссбах!”

"Да, мой фюрер?” — сказал его адъютант.

“Начинайте с Зеленого Цвета. Немедленно! Война с Чехословакией! Сейчас же!” Да, у Гитлера было то, чего он больше всего хотел, и это было передано ему чехом из всех людей.

Глава 1

По обе стороны Эбро гремели орудия. У фашистов генерала Санджурджо были современные немецкие и итальянские орудия, пушки, которые могли разнести снарядом расстеленное одеяло на расстоянии пяти миль. В Республике было несколько неплохих русских гаубиц. Остальные были артиллерийскими орудиями, с помощью которых республиканцы начали бой. После более чем двух лет гражданской войны они сохранили лишь остатки своей первоначальной нарезки — и они не были такими горячими, когда были новыми.

Притаившись в окопе к западу от Эбро, Хаим Вайнберг решил, что оружия своей стороны он боится больше, чем фашистов. Когда вражеские испанцы или их немецкие советники открывали огонь, вы, по крайней мере, имели хорошее представление о том, во что они стреляли. Если бы это был не ты, ты мог бы расслабиться.

Но когда начинала стрелять республиканская артиллерия, всегда нужно было быть начеку. Эти снаряды могут обрушиться на голову фашистов… или они могут обрушиться на вашу. Ты никогда не мог сказать наверняка. Как и бедные, жалкие ублюдки, стреляющие из пистолетов.

“Разве вы не рады, что мы приехали из Штатов?” — спросил Майк Кэрролл, еще один доброволец из батальона Линкольна.

Прежде чем Хаим успел ответить, чей-то снаряд разорвался слишком близко. В воздухе засвистела шрапнель и осколки разбитого камня. Он прислушался, не раздастся ли крик, но ничего не услышал. Удача. Ничего, кроме дурацкой долбаной удачи.

“А ты разве нет?” Кэрролл настаивал.

“Чинга ту мадре", ” сказал ему Хаим. Он не сказал бы ничего подобного даже по-английски до того, как отплыл в Испанию. Что ж, теперь он был новым человеком. Этому новому мужчине нужно было побриться (в данный момент ему тоже нужна была бритва). Он был тощим и голодным. Он был грязным. Он был паршивым. Но будь он проклят, если не был новичком.

Он никогда не стрелял из винтовки до того, как попал в Испанию. Черт возьми, он даже никогда не держал в руках винтовку. Теперь он мог обнажить свой маузер в полевых условиях с завязанными глазами. Он начал с дерьмовой французской пьесы, а эту гораздо лучшую немецкую взял у мертвого солдата-националиста. Держать его в патронах было сущей дрянью. Но держать французскую винтовку в боекомплекте тоже было бы сукой. Логистика была всего лишь горькой шуткой для республиканцев.

Обстрел продолжался, но ни один из других снарядов не разорвался достаточно близко, чтобы заставить его поморщиться. Он закурил сигарету. Табак якобы был французским. Пахло лошадиным дерьмом. На вкус это было так же, как он представлял себе вкус тлеющего лошадиного дерьма.

“Никакого пасарана", ” сказал Майк, а затем: “Дай мне один из них”.

“Вот”. Хаим протянул ему пачку.

Майк затянулся сигаретой. Он наклонился поближе к Хаиму, чтобы завести разговор. После первой затяжки он скорчил гримасу. “Боже, это отвратительно”.

”Угу." Хаим протянул руку ладонью вверх. Его приятель неохотно вернул сигареты. Хаим сунул их обратно в нагрудный карман своей рваной туники цвета хаки. “Единственное, что хуже гнилого табака, — это полное отсутствие табака”.

“Без шуток", ” сказал Майк.

Хаим осторожно выглянул из траншеи. В рядах националистов в нескольких сотнях ярдов от них не происходило ничего особенного — все здесь говорили о метрах, но они казались ему игровыми деньгами. Обстрел был просто… обстрелом. Несколько человек с обеих сторон были бы искалечены или убиты, и это не приблизило бы войну к концу ни на грош.

“Нет пасарана", ” эхом повторил Хаим. “Им, блядь, лучше не проходить, не здесь, иначе мы станем мясным мясом". Он втянул еще больше дыма. “Черт возьми, мы все равно покойники, рано или поздно. Хотя я все еще надеюсь, что это будет позже.”

“Да, я тоже”. Майк Кэрролл звучал как Бостон. До приезда в Испанию он работал на сталелитейном заводе где-то в Массачусетсе. Во всяком случае, так он сказал. У многих парней были истории, которые не сходились. Хаим не горячился и не беспокоился по этому поводу. Он тоже не сказал всей правды и ничего, кроме правды, о себе. Единственное, что действительно имело значение, — это то, что вы ненавидели фашизм настолько, чтобы сесть в лодку и попытаться что-то с этим сделать.

“Удивительно то, что Республика все еще там, брыкается”, - сказал Хаим. Майк кивнул. Генерал Санджурджо и его свора реакционных ублюдков, должно быть, думали, что их враги развалятся в пух и прах. Кто мог бы их винить? У них были обученные войска, и на их стороне были Муссолини и Гитлер — что означало итальянскую и немецкую технику и солдат.

Но из этого ничего не вышло. Жестокий фарс невмешательства помешал республиканцам получить боеприпасы и подкрепления. Как и остальным бойцам батальона Линкольна, Хаиму и Майку пришлось тайком пересекать границу из Франции, уклоняясь от патрулей на каждом шагу. Россия послала оружие и советников, хотя и недостаточно, чтобы компенсировать то, чем фашисты кормили Санджурджо.

И республиканцы поссорились между собой. Делали ли они когда-нибудь! Анархистам и троцкистам не нравилось признавать, что, поскольку Сталин платил дудочнику, он мог задавать тон. Они также жаловались, что коммунистические подразделения получили лучшее оружие. Хаим был членом партии, даже если он оставил свою карточку в Нью-Йорке, когда отплывал. Большинство (хотя и не все) иностранных добровольцев — мужчин со всех уголков Земли — были. Но основную часть сражений и смертей вели сами испанцы.

Над головой прожужжал самолет. Хаим автоматически начал пригибаться; немецкие и итальянские самолеты господствовали в небе. Но это был республиканский самолет: российский истребитель-биплан. Его тупой передний профиль заставил испанцев назвать его Чато — плосконосым. Он нырнул, чтобы обстрелять окопы националистов, а затем унесся на восток.

“Самое время этим матерям поймать его для разнообразия", ” сказал Майк.

”Да", — с сомнением согласился Хаим. “Но теперь нам будет вдвое труднее наверстать упущенное, понимаешь?” Испанцы с обеих сторон так думали и так сражались. Это создавало условия для сурового боя.

Майк начал отвечать. Прежде чем он успел это сделать, сзади подошел бегун с криком: “Война! Война!”

Майк и Хаим начали смеяться, как маньяки. “Как ты думаешь, в каком дерьме мы сейчас находимся?” — сказал Хаим. “Женский кружок шитья?”

“Нет, черт возьми, большая война", — сказал бегун. “Мюнхенская распродажа только что развалилась. Чех убил какую-то судетскую нацистскую шишку в Германии — во всяком случае, так говорит Гитлер. И он собирается напасть на Чехословакию, а Англия и Франция сейчас не могут отступить. И если они войдут, то и русские тоже.”

“Святой Иисус!” — сказал Майк. Хаим кивнул. Если бы перчатки сняли в остальной Европе, они должны были бы снять и в Испании тоже… не так ли? Больше никакого невмешательства? Черт возьми! Может быть, здесь все просто выровнялось.

* * *

Капрал Вацлав Йезек скорчился в наспех вырытой траншее прямо перед Троппау. Если немцы придут — когда они придут, — это будет одно из мест, по которым они нанесут самый сильный удар. Прорвитесь сюда, на север, прорвитесь от того, что еще несколько месяцев назад было Австрией, на юг, и вы разорвете Чехословакию пополам. Тогда вы могли бы поселиться с чехами в Богемии и Моравии — важной части страны, насколько Вацлав был обеспокоен — на досуге.

Чехословацкий генеральный штаб не был слепым или глупым. На этом участке границы располагались одни из самых мощных укреплений во всей стране. Если бы Вацлав встал в траншее, он мог бы их увидеть: большие, округлые, квадратные глыбы железобетона, которые имели хорошие поля обстрела с высоты и перекрытые долины, через которые в противном случае танки могли бы свободно двигаться.

Он не встал. Его униформа цвета хаки и коричневый шлем в форме чаши обеспечивали хорошую маскировку, но они не были идеальными. Где-то по другую сторону границы какой-нибудь ублюдок в полевой серой униформе и черном угольно-черном шлеме будет осматривать местность в сверхпрочный полевой бинокль. Вацлав не хотел, чтобы он занимал эту должность.

Грузовики и упряжки лошадей доставляли пулеметы, пушки и боеприпасы в чехословацкие форты. Еще не все из них были закончены. Правительство по-настоящему серьезно не относилось к ним до аншлюса. Но с появлением нацистских войск в Австрии Чехословакия была окружена с трех сторон. Без укреплений это не продлилось бы долго. Возможно, с ними это продлится недолго, но они дали ему лучший — скорее всего, единственный — шанс, который у него был.

Может быть, немец с полевым биноклем не смог бы разглядеть слишком много. Было прохладно и пасмурно, в воздухе висел легкий туман: осень в Центральной Европе, черт возьми. Но некоторые из судетских говнюков должны были тайком пересечь границу, чтобы рассказать своим двоюродным братьям на другой стороне, что здесь происходит. Если бы Вацлав управлял миром, он бы отправил их или застрелил, чтобы пресечь это дерьмо в зародыше. Но стали бы большие шишки слушать капрала, который водил такси в Праге до того, как его призвали? Большой шанс!

Воздух мог быть прохладным и влажным, но он все равно чувствовал запах горящих мостов. Дипломаты возвращались домой самолетом и поездом. Армии, которые не были мобилизованы, готовились к большому рывку. Поляки, черт бы их побрал, концентрировались напротив Тешена (пишется тремя разными способами, в зависимости от того, были ли вы немцем, чехом или поляком). Разве они не видели, что были следующим блюдом в меню Гитлера? Если они этого не сделали, то насколько же они были глупы?

“У тебя есть закурить, капрал?” — спросил Ян Дзуринда, один из солдат отделения Вацлава.

“конечно”. Джезек протянул пачку. Дзуринда взял сигарету, затем выжидающе подождал, пока закурят. С легким вздохом Вацлав чиркнул спичкой.

Дзуринда наклонилась поближе и зажгла сигарету. Он глубоко затянулся, затем выпустил два идеальных кольца дыма. “Большое спасибо. Премного благодарен.”

“В любое время", ” сказал Вацлав. Дзуринда беззаботно затянулась, выпуская еще больше колец дыма. Просто услышав его голос, капрал Джезек забеспокоился. Ян был словаком, а не чехом. Чешский и словацкий были братскими языками, но они не были одним и тем же. Чехи и словаки могли сказать, кто вы такой, как только вы открывали рот.

И чехи и словаки тоже не были одинаковыми. Чехи считали словаков деревенщиной, деревенщиной, деревенщиной. До Мировой войны Словакия входила в венгерскую половину Австро-Венгрии, и венгры старались держать словаков в неведении и на ферме. С 1918 года многое изменилось, но не настолько. В чехословацкой армии насчитывалось что-то около 140 генеральских офицеров. Только один был словаком.

Если словаки были простаками для чехов, то чехи были городскими пижонами для словаков. Многие словаки считали, что чехи, которых было вдвое больше, управляли Чехословакией ради собственной выгоды. Они думали, что Словакия получила заднюю грудь, и хотели большей автономии — возможно, полной независимости — для этого.

Вацлав понятия не имел, принадлежал ли Ян к Словацкой народной партии отца Глинки, главной националистической организации. Глинка умер шесть недель назад, но теперь партию возглавлял другой священнослужитель, отец Тисо. У нацистов были коричневорубашечники; у Словацкой народной партии были охранники из Глинки.

Если бы началась стрельба, насколько усердно Ян Дзуринда и тысячи ему подобных сражались бы за Чехословакию? Многие члены Словацкой народной партии полагали, что Берлин даст им то, что они хотят, если Прага этого не сделает. Если бы вы так думали, насколько лояльны вы были бы по отношению к своей номинальной стране?

Поскольку Вацлав не знал и не хотел спрашивать прямо, он сам закурил сигарету. Едкий дым расслабил его… немного. Он сказал: “По крайней мере, мы вычеркнули большинство немцев из армии". Судеты, черт возьми, не были лояльны. Они достаточно ясно дали это понять.

“Ну, конечно”, - сказал Ян Дзуринда, что могло означать все, что угодно, или ничего.

Капрал Джезек решил надавить немного сильнее. Если словаки собирались сбежать или отказаться от первого попавшегося шанса, как могла армия надеяться защитить Чехословакию? Сержант сказал: “Теперь нам придется убегать от педерастов по другую сторону границы, а?”

”Думаю, да". Черт возьми, Дзуринда действительно звучала как деревенщина. Он продолжал: “Если кто-нибудь попытается выстрелить в меня, я думаю, мне лучше сначала прижать его”.

“По-моему, звучит неплохо”. Джезек решил, что ему придется довольствоваться этим. Он мог бы услышать от словака гораздо худшее. Вверх и вниз по линиям, сколько обеспокоенных чешских сержантов, лейтенантов и капитанов прямо сейчас слышали хуже словаков? Скольким из тех, кто не слышал хуже, лгали? Он что-то пробормотал себе под нос, закурил еще одну сигарету и пожалел, что во фляге нет чего-нибудь покрепче воды.

* * *

“Вперед!" — тихо позвал сержант Людвиг Рот. Он смеялся над собой, когда танк II полз к линии старта в темноте предрассветных часов. Со всеми этими ревущими и пукающими моторами вокруг него он мог бы заорать во все горло, не выдав себя чехам по другую сторону границы.

Он высунул голову и плечи из башни. Он должен был это сделать, если хотел увидеть, куда идет. Они сказали, что более поздние модели Panzer II будут похвастаться куполом с телескопами, чтобы командир мог осмотреться, не рискуя своей жизнью, когда бы он это ни делал. Это не принесло ему никакой пользы. Все, что у него было, — это стальной люк с двумя створками в верхней части башни.

Инженеры установили белые ленты, чтобы направлять танки ибронетранспортеры к назначенным точкам старта. Вся Третья танковая дивизия была в движении. Черт возьми, весь вермахт был в движении, достаточно близко. О, на границе с Францией были силы прикрытия, а на польской границе и внутри Восточной Пруссии — меньшие, но все, что имело значение, должно было научить чехов, что они не могут связываться с хорошими немцами, которым не повезло застрять в их паршивой стране.

Другие танки — больше ИИС и меньший танк Ис — были смутными очертаниями в ночи. Людвиг ласково похлопал по своей машине. Танк II был большим улучшением по сравнению с I.

Из переговорной трубки донесся голос водителя: “Как-то не хочется расставаться с Катчером. Нашел там эту маленькую официантку — она не знает, как сказать ”нет"."

“Господи, Фриц!” — сказал Рот. “Вы прошли проверку на короткое оружие?”

Фриц Биттенфельд усмехнулся. “Мне не больно, когда я мочусь, так что, думаю, все в порядке”.

“Замечательно", ” пробормотал командир танка. Фриц только рассмеялся. Третий член экипажа — радист Тео Кесслер — сидел в задней части боевого отделения. Единственный способ, которым он мог видеть снаружи, был через глазки. Людвиг не был уверен, то ли он не слышал разговора, то ли просто проигнорировал его. Но с другой стороны, большую часть времени он не был уверен в Тео.

“Стой!” Команда выплыла из ночи. Рот передал это Биттенфельду, который сидел за рулем застегнутый на все пуговицы. Танк остановился. Они были там, где и должны были быть… если только какой-нибудь чешский лазутчик не обманул их. Рот покачал головой. Естественно нервничать перед взлетом воздушного шара, но это давило на события.

Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Людвиг откинул рукав своего черного танкового комбинезона, чтобы взглянуть на светящиеся радием стрелки на своих часах. Без четверти четыре. Как раз вовремя. Все должно было начаться в 06.00. Это дало ему еще кое-что для беспокойства. Все равно было бы почти темно. Если бы облака над головой задержались, то действительно могло бы быть темно.

И если бы облака задержались, люфтваффе не смогли бы сделать столько, сколько предполагалось. Как вы могли видеть, что бомбить и стрелять, если низкие облака и туман закрывали пейзаж?

Такая погода была нормальной для этого времени года. Людвиг надеялся, что парни с красными нашивками Генерального штаба на брюках знают, что, черт возьми, они задумали. Если бы они этого не сделали, многих хороших землян похоронили бы в самодельных могилах только с винтовкой и шлемом в качестве надгробия.

Как будто выковыривая эту мысль из своей головы, Фриц сказал: “Фюрер знает, что делает. Эти грязные чехи, они заслуживают всего, что мы им дадим. Они не могут убивать людей внутри Германии”.

“Конечно", ” сказал Людвиг. Он думал, что у чехов тоже хватило наглости отделаться от Конрада Хенлайна. Но он беспокоился о том, сколько возьмет вермахт, а не о том, что он даст.

И снова Тео ничего не сказал. Ну, у него не было переговорной трубки с Фрицем. И он был в наушниках. Рот недоумевал, почему. Радиомолчание должно было быть более жестким, чем работа официантки Фрица. Единственным сигналом, который мог прийти, был сигнал об отмене всего, потому что наступил мир. Командир танка этого не ожидал. Никто другой тоже этого не сделал.

Людвиг снова посмотрел на часы. 0400. С такой скоростью он чувствовал бы себя так, как будто постарел на год, прежде чем что-то начало происходить. Он даже курить не мог. Кто-нибудь там сдерет с него шкуру живьем, если он покажет совпадение. И нужно было быть еще более отчаянным в поисках приклада, чем он, чтобы загореться внутри башни, учитывая, сколько там боеприпасов. Ничего не оставалось делать, кроме как ждать и ерзать.

По мере приближения 06.00 небо медленно начало светлеть. За несколько минут до назначенного часа ему показалось, что он услышал в воздухе раскаты грома. Затем он понял, что ничего подобного не было: это были неисчислимые сотни или тысячи авиационных двигателей, и все они ревели в направлении Чехословакии.

Фриц тоже их слышал. Нужно быть глухим, чтобы этого не понять. “Боже, эти чешские придурки действительно поймают это", — радостно сказал он.

"Да", ” сказал Людвиг и оставил все как есть.

Позади них загрохотала артиллерия. Красные вспышки взметнулись в небо — сигнал "вперед"! Не дожидаясь приказа, Фриц включил передачу Panzer II и двинулся вперед. Другие танки тоже направлялись к границе — направлялись через границу. Едва различимые немецкие солдаты трусили вместе с ними, сжимая в руках маузеры и низко пригибаясь, чтобы стать меньшими мишенями.

Снаряд разорвался в паре сотен метров от нас. Может быть, это был короткий раунд. Скорее всего, это были чертовы чехи, отстреливающиеся. Грязь и пара мужчин взлетели в воздух. Бедные ублюдки, подумал Людвиг. Он задавался вопросом, что произойдет, если 75 или 105 попадут в его танк. Потом он пожалел, что сделал это.

На немцев обрушилось еще больше снарядов. Он думал, что первая бомбардировка заставит замолчать вражеские орудия. Очевидно, что нет. Один снаряд попал в маленький танк I. Он повернулся набок и начал гореть. Пулеметные боеприпасы внутри начали взрываться — хлоп-хлоп-хлоп! Это звучало абсурдно жизнерадостно.

Кто-то в форме цвета хаки — на самом деле почти коричневой — выскочил из дыры в земле и выстрелил в немцев. Значит, они были за границей. Людвиг пересек башню и выпустил очередь из пулемета по чешскому солдату. Он не знал, ударил ли он этого человека. Если бы он заставил его пригнуться и перестать стрелять, этого было бы достаточно.

Ситуация внутри Чехословакии не сильно отличалась от того, как обстояли дела по немецкую сторону границы. Местность была пересеченной. Одна из причин, по которой чехи не хотели возвращать Судетскую область, заключалась в том, что пересеченная местность и крепости, которые они построили на ней, давали им лучшую защиту от нападения. Лучший или нет, этого было бы недостаточно…Людвиг надеялся.

Танк с лязгом проехал мимо дома. Это тоже было похоже на те, что были внутри Рейха. Ну, а почему бы и нет? Немцы были немцами, по ту сторону границы или по эту. За домом был лес. Людвиг подумал, что это кажется более диким, чем леса в Германии. Чехи, вероятно, не заботились об этом так, как следовало бы.

Или, может быть, они хотели, чтобы все это было заросшим и заросшим джунглями. Пулемет там начал поливать смертью немецкую пехоту. Когда пуля просвистела мимо уха Людвига, он понял, что пулемет может убить и его тоже. Он рефлекторно пригнулся. Он чуть не описался. Чехи, конечно, играли впроголодь.

В лесу у них тоже было нечто большее, чем пулеметы. Противотанковое ружье выплюнуло длинный язык пламени. Загорелся танк II, точно такой же, как у Людвига. Идеальное кольцо дыма выходило через командирский люк. Людвиг не видел, чтобы кто-то из команды сбежал.

“Мы будем вдаваться в это, сержант?” — спросил Фриц.

Людвиг понял, почему он колебался. Открытая местность была лучшей для танков. Там, на равнинах и лугах, можно было предвидеть приближение беды. Но кто-то забыл выделить целую кучу равнин и лугов для этой части Чехословакии. “Да, мы знаем”, - ответил Рот. “Наша задача — прорвать их оборонительные рубежи. Как только мы это сделаем, вся остальная страна попадет к нам в руки”.

“Если они сначала не оторвут нам яйца”. Это был не Фриц, это был Тео. Значит, радист все-таки слушал. Людвиг обрушился бы на него за то, что он звучал пораженчески, если бы он не был так вероятен, чтобы быть правым.

В лес. Другие танки тоже продвигались вперед. Все было лучше — или, во всяком случае, казалось лучше, — когда у тебя была компания. Была, конечно, поговорка о несчастье.

Пуля высекла искры, отскочив от корпуса танка. Это оставило Людвига перед парой действительно неприятных вариантов. Если бы он остался там, где был, то слишком велика была вероятность того, что его подстрелят. Но если бы он нырнул внутрь башни и закрыл люк, у него было бы чертовски много времени, чтобы увидеть, куда он направляется. Тогда с танком могли случиться всякие плохие вещи.

Он остался там, где был. Время от времени он стрелял короткой очередью из своего пулемета. Другие командиры танков делали то же самое. Пехотинцы тоже бросились врассыпную. При достаточном количестве свинца в воздухе чехи были бы слишком заняты тем, что прятались и умирали, чтобы много стрелять в ответ.

Он надеялся. Боже, неужели он это сделал!

Танк II вышел из леса на открытую местность, пострадавшую от бомб и артиллерии. Как только это произошло, Людвиг пожалел, что этого не произошло, потому что там сидел танк I, горящий так, как будто это никого не касалось. Командир пытался выбраться из башни, но у него это не получилось. Что-то мерзкое притаилось в следующей полосе деревьев.

“Вот оно!” Фриц закричал. “Час дня! Танк! Чертов чешский танк!”

Чешский LT-35 был легким танком, как и предполагали его инициалы. Он был все еще больше, тяжелее и лучше бронирован, чем Panzer II. И у этого ублюдка была 37-миллиметровая пушка: настоящая пушка, которая могла стрелять настоящим патроном HE, а также бронебойными боеприпасами. 2-сантиметровое основное вооружение Panzer II имело приличные патроны AP, но они просто не были достаточно большими, чтобы нести полезное количество взрывчатого вещества.

Однако в маленьком пистолете Panzer II была одна хорошая вещь: это было автоматическое оружие, стрелявшее из магазинов на десять патронов. Людвиг пересек башню по направлению к LT-35, все время желая получить помощь с питанием. Он как раз почти навел пистолет на цель, когда чехи выстрелили. Их снаряд прожевал канавку в поле в нескольких метрах слева от него. Они будут перезаряжаться так быстро, как только смогут…

Его 2,5-кратный прицел приблизил цель намного ближе. Спусковой крючок находился на подъемном колесе. Он выпустил очередь из четырех патронов. Из чешского танка поднимался дым. “Бей!" — крикнул Фриц. “Ты ударил сукина сына!”

“Тебе обязательно говорить так удивленно?” На самом деле, Людвиг был удивлен, что он вообще попал в танк. Пистолет был достаточно шумным, чтобы он порадовался, что был трезв. "Давай — включи зверя обратно. Мы не хотим торчать на одном месте, иначе какой-нибудь другой ублюдок наведет на нас прицел.”

Он вздохнул с облегчением, когда танк помчался под прикрытие леса. Он не хотел идти в первый пояс, но обнаружил, что находиться на открытом месте тоже опасно. Ради всего святого, это была война. Все было опасно. Он просто надеялся, что это будет более опасно для чехов.

* * *

Бомбы начали падать на Марианске Лазне — Мариенбад, если вам больше нравится старое немецкое название — в шесть часов утра. Пегги Друс легла спать только в три. Просто потому, что вы были здесь, чтобы выпить воды (которая пахла тухлыми яйцами, была почти такой же отвратительной на вкус и держала вас на горшке, как вы не поверите), не означало, что вы не могли делать и другие вещи тоже. Пегги играла в огненный бридж с английской парой и молодым человеком, который мог приехать практически откуда угодно.

Все думали, что она сумасшедшая, раз приехала из Филадельфии, когда военные тучи сгущались с каждым днем. Даже после того, как Хенлейна застрелили, она отвергла идею о том, что все действительно пойдет наперекосяк. “У нас уже была одна война в этом столетии”, - сказала она. Она помнила очень точно, потому что выжимала каждый трюк из маленького шлема в бриллиантах. “Разве этого не было достаточно, чтобы научить весь мир, что нам не нужен еще один?”

Well…no.

Первые взрывы можно было почти принять за гром. Пара сразу после этого взорвалась слишком близко к роскошному отелю Балморал-Осборн, чтобы оставить какие-либо сомнения в том, кем они были. Они с грохотом и визгом сбили Пегги с кровати на пол. Она сказала что-то совершенно неподобающее леди, когда снова вскарабкалась наверх, потому что порезала обе ноги об осколки стекла, которых мгновение назад там не было.

Люди кричали, кричали и — вероятно — прыгали вверх и вниз. Пегги набросила халат поверх своего шелкового пеньюара. Она сделала движение, как будто собиралась броситься к двери, но спохватилась. Ее ноги превратились бы в сырое мясо и запекшуюся кровь, если бы она попыталась. Единственными туфлями, которые она смогла схватить в спешке, были вчерашние туфли на каблуках. Им придется это сделать.

Она вышла — но не без сумочки, в которой были паспорт, наличные и дорожные чеки. Все остальные в зале были в таком же растерянном состоянии. Люди бросились к лифту: лифт, как все называли его здесь на английский манер. Пегги была почти там, когда погас свет.

Воздух наполнился криками, когда опустилась тьма. Она развернулась и пошла в другую сторону, против смущенного течения. Если бы свет не работал, то и чертов лифт тоже не работал бы. Лестница была…этот путь.

Пегги нравилось думать, что она выглядит на десять лет моложе своих сорока пяти. Она не прибавила в весе, а перекись сохранила ее волосы примерно того же цвета, что и всегда. Но, несмотря на ее неуместный оптимизм прошлой ночью, у нее была холодная практичная жилка. Когда она была Пегги Юбэнк и росла чертовски далеко от Главной магистрали, ее мать сказала ей: “Малышка, тебе одиннадцать, тебе двадцать один”. Если бы мама была хотя бы наполовину такой умной, какой она себя считала, она была бы вдвое умнее, чем была на самом деле. Но она попала в самую точку.

И вот — лестница. Пегги нашла дверь с помощью шрифта Брайля, как и любым другим способом. На лестнице тоже было не очень светло. Кто-то столкнулся с ней и сказал: “Извините меня”.

“Не беспокойся об этом", ” сказала Пегги, а затем: “C'est la guerre”. И разве это не было печальной и печальной правдой?

Серый утренний свет лился из двери, ведущей в вестибюль. От трех лестничных пролетов у Пегги начали болеть ноги, но под ее подошвами хрустело еще больше битого стекла. Ей было бы еще больнее, если бы она сняла каблуки.

Вестибюль выглядел как ад, и к тому же вонял довольно скверно. Это напомнило ей мясную лавку с целой кучей свежего мяса. Однако часть этого мяса поступала в брюках, платьях и ночном белье. Стюарды и коридорные — здесь у них были разные звания, но в основном одна и та же работа — делали все возможное, чтобы помочь раненым. Одного из них шумно вырвало на пол, отчего вонь только усилилась.

И в том, что поначалу выглядело как сцена из фильма "Три марионетки", двое мужчин возле стойки регистрации били друг друга кулаками и ногами и тыкали друг другу в глаза. Даже с учетом того, что не так уж далеко разорвалось еще больше бомб, они набросились на это с молотком и щипцами. Но один из них выругался по-чешски, другой — на гортанном немецком. Началась большая война, а вместе с ней и их собственная маленькая частная война.

“Боже мой!" — воскликнул мужчина, стоявший рядом с Пегги. Его голос сказал, что он был тем парнем, который столкнул ее на лестнице. ”C'est…" Он замолчал, не находя слов.

“Это ад на колесах", ” сказала Пегги. “Ты понимаешь? Компренез?”

"Да. Но что мне делать?” Он говорил на хорошем британском английском. “Во время последней войны я два года был пленником. Если боши придут сюда, они снова интернируют меня, как вражеского инопланетянина. Я совсем этого не желаю".

Если бы немцы пришли в Марианске-Лазне? Нет, когда они пришли. Граница была не более чем длинной косой к западу. У Пегги был ее паспорт. Соединенные Штаты сохраняли нейтралитет. Нацисты обращались бы с ней лучше, чем с этим бедным французом… если бы они или чехи не отправили ее на луну, пока они били друг друга по голове. Прямо в эту минуту это выглядело как довольно большое "если".

“Может быть, ты сможешь уехать на поезде из города, если поторопишься”, - сказала она.

“Это может быть, мадемуазель”, - сказал он, не замечая кольца на ее пальце. Херб все еще был в Филадельфии. Он должен был присоединиться к ней в Париже через пару недель. Ну, сейчас этого бы не случилось. Всевозможные вещи не произошли бы, и все виды худших вещей произошли бы. Мужчина продолжал: “Вы составите мне компанию? Это больше — больше — не подходящее место для жизни”.

Он был абсолютно прав — нет, живи правильно — насчет этого. ”Пойдем", — сказала Пегги.

Как только она впервые увидела воронку от бомбы, она не была уверена, что снаружи — лучшее место для этого. Марианске-Лазне располагался в долине, окруженной соснами и елями. Отели и другие здания были в основном австро-венгерскими остатками довоенных времен (до последней войны, подумала она). У них было больше архитектурных пряников, чем в доме злой ведьмы в сказке братьев Гримм.

Прямо сейчас Пегги попала в ловушку собственной мрачной сказки. От некоторых из этих зданий были откушены куски. Несколько из них горели. Раненые люди, тела и куски тел лежали на улицах. И все, кто не был ранен или разорван на куски, казалось, бежали к железнодорожным станциям.

Самые разные люди брали здесь воду. Некоторые из них были обычными чехами и словаками. Некоторые из них были немцами. Некоторые приехали из других европейских стран. Пегги заметила полдюжины евреев в длинных черных пальто и широкополых черных шляпах. Если француз рядом с ней не хотел иметь дело с немцами, они действительно не хотели — и кто мог их винить?

В воздухе раздался крик, становившийся с каждой минутой все громче. Француз сбил ее с ног и лег на нее сверху. Она начала кричать. Затем Марианске-Лазне сотрясло еще несколько взрывов, и она поняла, что он не сошел с ума и не пытался напасть на нее прямо посреди улицы.

“Артиллерия!” — проорал он ей в ухо. “Когда ты услышишь этот звук, ради Бога, ложись!”

Тогда Пегги действительно закричала, но на ноте, отличной от той, которую она могла бы использовать мгновением раньше. Сквозь разрывы снарядов она услышала еще больше криков, мужских и женских, и только Господь знал, чьих. Что-то теплое, влажное и липкое брызнуло ей на руку. Она посмотрела на него. Это была кровь — не ее, или она так не думала. С легким возгласом отвращения она вытерла его о халат. Нет, не ее: больше ничего не хлынуло наружу.

Все больше и больше снарядов падало на Марианске-Лазне и вокруг него. Кстати, сколько пушек было у немцев? “Останови это!” — крикнула она французу. “Господи, сделай так, чтобы это прекратилось!”

“Я хотел бы это сделать, мадемуазель”, - ответил он.

Пегги тоже слышала выстрелы в лесу вокруг спа-салонов. Чехи, во всяком случае, устраивали из этого драку или пытались это сделать. Но Марианске-Лазне находился в пределах досягаемости артиллерии границы, так как она знала многое, слишком хорошо. Как долго эта маленькая страна сможет сдерживать бронированные легионы Гитлера?

После того, что казалось вечностью, обстрел ослаб. Пегги подняла голову и огляделась. Она пожалела, что сделала это. Ее муж участвовал в Великой войне. Он никогда много не рассказывал о том, что он сделал и что он видел. Если бы это было что-то вроде этого…Пегги понимала, почему нет. Она проведет остаток своей жизни, мечтая забыть, что артиллерия сделала с мирными жителями в Марианске-Лазне. Она вспомнила одну вещь, которую Херб сказал, разговаривая с кем-то еще, кто видел слона: “Артиллерия — вот убийца”. Господи, он не шутил.

Так вежливо, как только могла, она похлопала француза по плечу. “Не могли бы вы подвинуться, пожалуйста? Ты меня раздавливаешь”. Он должен был весить около 200 фунтов, и между ней и тротуаром не было ничего, кроме двух слоев шелка.

“Я приношу свои извинения”, - сказал он и перекатился на бок. “Это… очень плохо. Очень, очень плохо. Но если вы услышите этот звук в воздухе, вы должны немедленно спуститься, не раздумывая. Это твой лучший шанс спастись".

“Боже упаси, чтобы я когда-нибудь услышала это снова”, - сказала Пегги. Француз перекрестился.

Поезда не ходили. Поезда не приходили. Может быть, немцы разбомбили рельсы. Возможно, Чехословакия использовала железные дороги для перевозки войск. Пегги не видела в городе чешских мундиров коричневого цвета. Однако время от времени в лесу гремели выстрелы. Какие форты находятся между границей и Марианске-Лазне? Сколько времени потребуется немцам, чтобы прорваться через них? Два хороших вопроса. У Пегги не было хороших ответов.

В городе было полно клиник. Они не были готовы к такой бойне, как эта, но они сделали все, что могли. Невредимые люди делали все, что могли, для раненых. Пегги несла носилки за носилками. На халате у нее было еще больше крови, но она этого почти не заметила. В отелях на завтрак подают обычное большое количество мясного ассорти. Она поела… где-то.

Около десяти часов туман рассеялся, и выглянуло бледное солнце. Моторы самолетов гудели над головой. Пегги подняла глаза. Она никогда раньше не видела ничего подобного этим неуклюжим самолетам с крыльями стервятника. Один за другим они отрывались в прыжках. Наблюдать за этим было увлекательно. Но крики, которые они издавали, когда ныряли, напомнили ей о приближающейся артиллерии. Она спустилась, как и велел вежливый, но дородный француз.

Люди бросали на нее забавные взгляды — в течение нескольких секунд, пока не взорвалась первая бомба, и самолеты с крыльями стервятников не начали обстреливать город из пулеметов, когда они улетали.

Затем появилось полдюжины чешских истребителей-бипланов. Они выглядели как прошлогодние модели рядом с рабочими местами с крыльями стервятника и свастиками на хвостах, но они сбили двух из них. Пегги была не единственной, кто подбадривал ее до упаду.

Она продолжала таскать носилки, пока ее ноги не начали кровоточить. Кто-то подарил ей пару туфель на плоской подошве. Они были слишком велики, но все же это было улучшение. Она перенесла еще больше жертв, и еще больше, и еще больше.

К середине дня она услышала стрельбу из стрелкового оружия на западе. Он все приближался и приближался. Она боялась, что знает, что это значит: немцы оттесняют чехов назад. Она заметила еще несколько нацистских пикирующих бомбардировщиков. Теперь, когда они донесли свое террористическое послание, они выполняли серьезную работу, нанося удары по чешским позициям.

Отели продолжали выставлять еду. Это было все, что они могли сделать. На одном была вывеска на нескольких языках: "МЫ ЗАПЕРЛИ НАШИХ НЕМЦЕВ". Это было храбро. Это также могло быть глупо. Если бы нацисты ворвались в город, они бы не обрадовались.

Когда пришли нацисты, Пегги испугалась. В тот вечер она взяла одеяло и стул и считала, что ей повезло. Сон не приходил, какой бы измученной она ни была. Она бы хотела еще поиграть в бридж, но камин и свечи давали недостаточно света. Электричество оставалось выключенным. Она сидела там и слушала приближающуюся стрельбу.

Около полуночи чешские солдаты отступили через Марианске-Лазне. Один из них, грязный, усталый, измученный, заглянул в отель. Он покачал головой и пошел дальше. Чехи не пытались сражаться в городе. Пегги полагала, что должна была быть благодарна им за то, что они не стали причиной новых жертв среди гражданского населения. Она надеялась, что это не повредит их защите.

Грохочущие, лязгающие немецкие машины въехали в Марианске-Лазне в 3:17 по чешскому времени с кукушкой. Пегги вышла посмотреть. Ее чуть не подстрелили. Повелительный взмах руки сурового вида мужчины в черной униформе и танке заставил ее, пошатываясь, вернуться в отель. Под новым руководством, подумала она и, наконец, заплакала.

* * *

Люку Харкорту не нравился сержант Деманж. Какому рядовому в здравом уме понравился его сержант? Деманж был маленьким, тощим и крепким, с языком острее штыка. Сейчас он выглядел непривычно серьезным, собирая свое отделение вместе. Без предисловий он сказал: “Французская Республика находится в состоянии войны с Германией”.

Вместе с остальными мужчинами Люк уставился на сержанта. Он сам был простым призывником. Все, чего он когда-либо хотел, — это отсидеть свой срок и выйти на свободу. Первое, что он обнаружил, когда надел форму и шлем Адриана, было то, что никому не было дела до того, чего он хотел.

Деманж сделал паузу, чтобы закурить "Гитан". Он даже курил, как крутой парень, с сигаретой, свисающей из уголка рта. “Англия с нами", ” сказал он. “И русские тоже объявили войну Германии".

“О, радость", ” сказал Пол Ренувен. Он не был плохим парнем, но он учился где-то в университете до того, как его призвали в армию, и ему нравилось хвастаться тем, как много он знает. “Это имело бы гораздо большее значение, если бы Россия граничила с Германией. Или даже в Чехословакию.”

Сержант Деманж выглядел так, словно хотел плюнуть Ренувену в глаз. Он удовольствовался тем, что выпустил дым в лицо студенту колледжа. “Заткнись, сопляк", ” прохрипел он. “Дело в том, что у нас есть союзники, черт возьми. Поэтому, когда мы маршируем в Германию, это не значит, что мы маршируем в одиночку".

Мы? Люк задумался. Мы, как во Франции, или мы, как в этом отряде? Он хотел знать — в конце концов, это была его шея. Но он не спрашивал. Так или иначе, он решил, что выяснит это чертовски быстро.

И он сделал это. “Мы выдвигаемся через полчаса", ” сказал сержант. “Помни, мы делаем это для бедных чертовых чехов". Он звучал как парень, говорящий своей девушке, что они будут делать это по любви. Кого волновало, почему? Они бы это сделали.

“Что произойдет, если боши выстрелят в нас?” — спросил кто-то.

“Ну, мы должны быть осторожны”, - сказал Деманж. “Но мы тоже должны двигаться вперед, так что мы это сделаем. И мы будем стрелять в ответ, клянусь Богом".

“Мой отец сделал это в 1914 году”, - сказал Люк. “Красные кепи, синяя туника, красные брюки — дома есть фотографии. Не цветные фотографии, конечно, но вы знаете, какие были цвета.” Несколько других солдат кивнули.

Как и сержант Деманж. “Они были мишенями, вот что”, - сказал он. “Я сам сделал это в 1918 году. К тому времени мы были одеты в темно-синий цвет горизонта. Не так хорошо, как хаки, — он похлопал себя по рукаву, — но, Боже, лучше, чем красный. Сколько раз твоего старика ранили?”

”Дважды", — ответил Люк не без гордости.

“Звучит примерно так. Ему повезло больше, чем многим, это уж точно, черт возьми.” Деманж взглянул на часы. “Уже двадцать минут. Если мы не выступим точно в 06.30, у меня будут проблемы. И если у меня неприятности, то у вас, жалких засранцев, большие неприятности”.

Люк задавался вопросом, почему 0630 был таким священным. Будет ли война проиграна, если они начнут на пять минут позже? Что касается Чехословакии, то они начинали с опозданием на три дня. Чехи сказали, что они все еще упорно сражаются. Немцы одержали огромные победы. Кто-то лгал. Может быть, двое кого-то были.

Граница проходила на юг ниже Саарбрюккена. Ровно в 06.30 — сержант Деманж и ему подобные знали, как получить то, что хотели, — французские солдаты начали продвигаться в арденну. Несколько французских орудий открыли огонь по немецким позициям впереди. Несколько немецких орудий выстрелили в ответ. Обе стороны казались нерешительными. Лу прошел через гораздо более страшные испытания.

Поля на немецкой стороне границы выглядели — сюрприз! — совсем как поля на французской стороне. Единственный способ, которым Люк мог быть уверен, что он пересек границу Германии, — это взглянуть на немецкий пограничный пост, ныне заброшенный, который лежал поперек двухполосной щебеночной дороги в нескольких сотнях метров к юго-востоку.

Солдаты из другой роты прошли через пограничную станцию так, как будто они только что заняли Берлин. Затем, без предупреждения, что-то там взорвалось! Сержант Деманж упал в грязь. На мгновение Люку показалось, что он ранен. Но потом он встал и стряхнул с себя пшеничную щетину, совершенно не стесняясь себя. “Если вы слышите такой шум, вам лучше лечь на землю”, - заметил он. “Держу пари, что эти нацистские хуесосы заминировали станцию”.

Что-то снесло часть одной стены. Теперь французские солдаты там суетились, как муравьи на потревоженном холме. Люк увидел одного человека, лежащего на проезжей части. Даже с такого расстояния он мог бы поспорить, что бедняга больше не встанет.

“Урок номер один", ” сказал сержант. “Если похоже, что они хотят, чтобы ты его забрал, то, скорее всего, так оно и есть. Не удивлюсь, если на этих полях тоже есть мины.”

“Мерде алорс!” — пробормотал Люк. Сама земля под его ногами может предать его. Он пытался ходить, как балерина, на цыпочках. Это не очень хорошо работало в армейских болванах с тяжелым рюкзаком за спиной. Чувствуя себя глупо, он сдался через несколько шагов.

Впереди лежал пояс деревьев. Неужели там прятались немцы? Чертовски уверен, что они это сделали. Из леса донеслась вспышка винтовочного огня. После того, как первая пуля пролетела мимо него, Люка не нужно было уговаривать распрямиться. Лежа ничком, он выстрелил в ответ. Его маска ударила его по плечу. В перерывах между раундами он вырыл себе яму своим инструментом для окопов.

Очень осторожно французы продвигались вперед. Они понесли несколько потерь, что сделало их еще более осторожными. Однако немцы не особенно сопротивлялись. Они растаяли обратно в сторону своей причудливой Западной стены. Предполагалось, что она будет не так хороша, как Линия Мажино — ничего такого не было, даже чешские форты, — но все говорили, что даже так это было непросто.

Когда Люк наконец добрался до леса, он обнаружил нескольких соотечественников, восклицающих над мертвым немцем. Рыжеволосый парень в серой полевой форме получил пулю в грудь. Он не выглядел особенно несчастным — просто удивленным. Люк задумался, не убил ли он Бошей сам. Маловероятно, но и не невозможно. Он чувствовал себя воином и убийцей одновременно.

Глава 2

В Пекине было шесть утра, а это означало, что в Нью-Йорке это было вчера днем. Капрал Пит Макгилл и несколько других морских пехотинцев из Американской миссии собрались перед коротковолновым аппаратом, слушая Мировую серию. "Янкиз" опередили "Кабс" в двух матчах безрезультатно. Они тоже лидировали в третьей игре. Джо Гордон уже выбрал базы, загруженные и подготовленные, а Хут Пирсон ехал по насыпи.

“Детеныши — это история”, - радостно сказал Макгилл — он был из Бронкса. “Три серии подряд для янки, это будет. Никто никогда не делал этого раньше”.

Никто из других кожистых не спорил с ним. Ему бы хотелось посмотреть, как они попробуют! Когда "Детеныши" закончат проигрывать сегодня (или вчера, или в какой бы там ни был на самом деле этот чертов день), им придется смести четверых, чтобы занять чемпионское место. Никто этого не делал, только не против бомбардировщиков Бронкса!

Поляк по имени Герман Шульц, который, как он настаивал, произносился как Шульц, сказал: “Держу пари, в следующем году они будут не так хороши”.

“О, да, умник? Как так вышло?” У Макгилла были кирпично-рыжие волосы, веснушки и характер, который им сопутствовал. И если вы оскорбили его команду, вы оскорбили и его тоже.

“Только само собой разумеющееся. Черт, посмотри на Герига, ” сказал Шульц. “Он даже не ударил. 300 в этом году. Он стареет, изнашивается.”

“Нет, он вернется сильным. Подожди и увидишь”, - сказал Макгилл. “Черт возьми! Немного неудачный год для одного парня, и ты хочешь списать все со счетов в бейсбольном клубе.”

Прежде чем спор мог пойти дальше, слуга-китаец принес поднос с кофе, сосисками и булочками, фаршированными тем и этим, для морских пехотинцев. Ничто из этого, кроме кофе, не было тем, что Макгилл съел бы в Штатах, но все это было бы вкусно. Служба в Миссии была настолько приятной, насколько это возможно.

“Ше-ше, Ван”, - сказал Сульц, когда слуга поставил поднос на стол. Это означало "спасибо" по-китайски. Макгилл тоже выучил несколько фраз. Время от времени они пригодились.

Ван оскалил зубы в ухмылке. Несколько его передних зубов были золотыми. Улыбка в двадцать четыре карата означала, что ты здесь кто-то есть. ”Ешь", — сказал он — он знал немного по-английски, как морские пехотинцы знали немного по-китайски. Он махнул рукой в сторону подноса. “Хао”. Это означало, что это было хорошо.

И так оно и было. “Интересно, что в сосисках”, - сказал кто-то с набитым ртом.

“Твоя мать”, - отозвался кто-то еще, отчего Пит чуть не выплюнул кофе из носа.

“Недостающее звено”, - предположил Шульц. Это даже не было таким уж притянутым за уши. В этих краях они нашли доисторические человеческие кости, которым было одному Богу известно, сколько лет.

Это также не было таким уж надуманным по другой причине. Китайцы готовили и ели почти все, черт возьми. Ты мог бы заполучить змею. Предполагалось, что это будет полезно для твоей одноглазой змеи. Вы могли бы завести собаку, что также должно было заставить Джона Генри воспрянуть духом. Вы могли бы получить жареных кузнечиков. Макгилл однажды съел одного, на спор. Это было даже неплохо, и он взял пять баксов, хрустя ими.

Снова вышли Детеныши. Загорелся рекламный ролик с пением. Шульц поиграл с циферблатом радиоприемника. “Какого черта ты делаешь?” — спросил Макгилл.

“Посмотрим, смогу ли я найти какие-нибудь новости между подачами”, - ответил Шульц. “Проверь, что там с войной”. “Оу. Хорошо, ” сказал Макгилл. Война была так же важна, как и Сериал. Там, в Штатах, люди бы в это не поверили. Макгилл был уверен в этом. Но там, в Штатах, люди не были прямо за углом от японской миссии и ее гарнизона крутых ублюдков — не таких крутых, как морские пехотинцы, Макгилл был уверен, но крутых. Там, в Штатах, люди делали все возможное, чтобы забыть, что японцы разбомбили "Панай" в декабре прошлого года, несмотря на то, что она летела под американским флагом.

Япония извинилась, не так ли? Она выплатила компенсацию, не так ли? Это все исправило, не так ли? Может быть, и так — вернуться в Штаты. Только не в Пекине. Даже близко не подходил.

Там, в Штатах, люди забыли, что у японцев в Маньчжурии сидело еще на миллион солдат больше. Маньчжоу-го, как они там сейчас называют марионеточное государство. Если бы они решили, что хотят войны с США, как долго продержался бы этот гарнизон? Черт возьми, там, в Штатах, большинство людей не знали о его существовании.

"Если воздушный шар взлетит вместе с японцами, это моя задница", — подумал Макгилл.

Шульц получил пару вспышек помех. Затем он нашел Би-би-си. У диктора был гораздо более шикарный акцент, чем у большинства королевских морских пехотинцев Британской миссии. Они тоже называли себя кожистыми, и из них получались чертовски хорошие собутыльники, даже если они и говорили смешно.

“…вакия продолжает оказывать решительное сопротивление гитлеровской агрессии”, - сказал диктор. “Российские добровольцы и самолеты начали появляться в России и Словакии. И Польша, и Румыния отрицают свое согласие на их пересечение”.

“Черт возьми, я бы тоже так сделал", — сказал Шульц. “Выбирать между Гитлером и Сталиным должно быть хуже, чем между дьяволом и глубоким синим морем”.

“Заткнись уже, если хочешь послушать новости”, - сказал ему кто-то.

Этот сверхцивилизованный диктор Би-би-си продолжал: “…еще один день ожесточенных воздушных налетов на Прагу. Говорят, что жертвы среди гражданского населения очень велики. Правительство Чехословакии осудило то, что оно называет ”варварским нападением Германии на беззащитных мирных жителей"."

“Хорошая война", ” пробормотал Макгилл. Выбивать дерьмо из всего, что попадалось вам на пути, не было ничего такого, о чем морские пехотинцы не слышали и не видели раньше. Японцы делали это здесь все время, теперь, когда их война против Китая разгорелась. Но вы почему-то ожидали лучшего от европейцев. С другой стороны, разница между тем, что вы ожидали, и тем, что вы получили, довольно хорошо показывает, насколько испорчен был мир.

“Чехословакия настаивает на том, что сообщения о беспорядках в Словакии сильно преувеличены. Восстания так называемой гвардии Глинки”, - диктор прочитал название с брезгливым отвращением, — “подавляются в Братиславе, заявляет Радио Прага, и в других местах в этом районе”.

“Давай, включи игру в мяч”, - сказал большой, дородный полицейский по имени Пуччинелли, которого неизбежно звали Пуч.

“Через секунду", ” сказал Шульц. “Он доберется до остального дерьма, а потом мы вернемся”. Пуч что-то пробормотал себе под нос, но сам не потянулся к циферблату настройки.

“Франция продолжает свое продвижение в Германию. Немецкое сопротивление называется легким”, - сказал корреспондент Би-би-си. “Франция оккупировала Варндтский лес и захватила города Лаутервальд и Бубинген”.

“Где бы они ни были, черт возьми”, - вставил Макгилл. Он никогда раньше не слышал ни об одном из них. Это, вероятно, означало, что вы могли мочиться через них.

Голос лайма стал суровым. “Вторую ночь подряд воздушные пираты из Испании бомбили Андай и Биарриц на юго-западе Франции. Пока неизвестно, управляли ли бомбардировщиками коренные испанские фашисты из хунты Санджурхо или нацисты из группы наемников легиона Кондор. В любом случае французская помощь соперничающему испанскому республиканскому правительству, включая людей, боеприпасы, самолеты и танки, продолжает поступать через Пиренеи”.

“Да, сейчас он затопляет, после того как лягушки и лаймы потратили годы, чтобы его не было”. Макс Вайнштейн был редкой уткой: розовым, почти красным морским пехотинцем. Он не был по-настоящему большим, но он был крепким. С такой политикой, как у него, он должен был быть таким. Он ввязывался в более чем достаточную долю драк и тоже выигрывал больше, чем ему полагалось.

“Премьер-министр Чемберлен был сегодня в Манчестере, заверяя встревоженных граждан в том, что, несмотря на долгий и трудный путь впереди, победа неизбежно…”

Герман Шульц вернулся к Мировой серии. У детенышей был один в седьмом. Они катились коту под хвост, точно так же, как это было с Гигантами в 36-м или 37-м.

“Интересно, слушают ли японцы Сериал или Би-би-си", — сказал Макгилл. Это было не очевидно. Япония была помешана на бейсболе. Четвертого июля 37-го года — за три дня до того, как боевые действия между Японией и Китаем разразились по-настоящему, — команда морской пехоты сыграла двойную игру против отряда японского гарнизона. Они разделили две игры, более грубые, чем те, в которые играли Иволги Джона Макгроу в 90-е годы.

“Интересно, будет ли Япония преследовать Россию так, как она это имеет в виду, если русские начнут действовать горячо и жестко с Гитлером”, - сказал Шульц.

“Это было бы совсем как у чертовых японцев”, - сказал Макс, и в кои-то веки никто не захотел с ним спорить. Япония и Россия уже пару лет сталкивались лбами на границе между Маньчжоу-го и Монголией. В большинстве официальных бюллетеней говорилось о маньчжурских и монгольских солдатах, но любой, кто хоть что-то знал, знал лучше. Куклы не стали бы так танцевать, если бы их хозяева не дергали за ниточки.

“Эй, я надеюсь, что японцы действительно пойдут на север”, - сказал Пит. Вайнштейн бросил на него яростный взгляд. Прежде чем защитник советских рабочих и крестьян успел начать кричать, Макгилл продолжил: “Если они этого не сделают, они ударят по США, и все здесь будут гребаным трупом, если они это сделают”.

Макс открыл рот. Мгновение спустя он снова закрыл ее. Никто не мог сказать, что Пит был неправ в этом. В эти дни Япония оккупировала северный Китай. Она занимала весь Пекин, кроме Дипломатического квартала. Если бы она вступила в войну с Соединенными Штатами, несколько сотен морских пехотинцев в гарнизоне долго бы не продержались.

Японские солдаты были маленькими и тощими. В их снаряжении не было ничего особенного. Но они были суровыми сукиными детьми, и их было множество. О, Америка в конце концов вышибет из них все сопли. В конце концов, однако, было слишком поздно, чтобы принести кому-либо здесь хоть какую-то пользу.

* * *

Сержант Хидеки Фудзита ненавидел Маньчжоу-Го. Монголию он ненавидел еще больше. И то, что его отправили на границу между японским марионеточным государством и тем, которое поддерживали русские, сочетало в себе худшее из обоих миров.

Япония утверждала, что граница между Маньчжоу-го и Монголией проходит по реке Халха. Монголы и русские настаивали на том, что он находится на много километров восточнее. Япония и Россия и раньше сталкивались лбами вдоль границ Маньчжоу-го: здесь, и вдоль реки Амур, и вблизи Кореи, где российская территория опускалась до Владивостока.

Монголы нашли новую игру, чтобы действовать на нервы своим соседям. Они разжигали травяные костры вблизи границы — где бы, черт возьми, это ни было — и позволяли преобладающим западным ветрам переносить пламя на территорию Маньчжоу-го. Естественно, это заставило местных жителей прибежать к японцам, крича, что они должны что-то сделать. Когда вы ставили марионетку, вы должны были держать ее вертикально, иначе она ничего не стоила.

Не то чтобы Фудзита думал, что маньчжурцы чего-то стоят. Но в их стране — если уж на то пошло — было больше древесины, чем кто-либо знал, что с ней делать. Там тоже выращивалось много риса, пшеницы и проса. И это привлекало все больше японских колонистов, людей, которые хотели больше земли и больше шансов, чем они когда-либо получали на перенаселенных родных островах. Независимо от того, сделали это жители Маньчжоу-го или нет, настоящие японцы нуждались в защите.

Проблема заключалась в том, что даже если граница проходила по Халхе, как утверждала Япония, монголы и русские все равно имели преимущество. Земля к западу от Халхи, на монгольской стороне, была на пятьдесят или шестьдесят метров выше, чем здесь. Высота считалась, как всегда.

Всего за пару дней до этого, 4 октября, монголы обстреляли с высоты две дюжины японских геодезистов, проезжавших по явно японской территории… во всяком случае, если вы согласны с японским взглядом на границу. Сержант Фудзита, конечно, знал.

Один из других людей в его маленьком отряде, капрал по имени Масанори Каваками, спросил: “Извините, сержант-сан, но стали бы монголы преследовать нас, если бы русские этого не хотели?”

“Чертовски маловероятно", ” фыркнул Фудзита. Он был невысоким, приземистым и крепким — из тех сержантов, чьи люди ненавидели и боялись его, но не могли не уважать. “Монголы не могут вытереть свои драные задницы, если только какой-нибудь русский комиссар не скажет, что они могут”. “Хай”. Каваками кивнул. Он был моложе Фудзиты, скорее призывник, чем кадровый солдат. “Так я и думал”.

“Забавно, что они сделали это в разгар войны в Европе”, - сказал старший рядовой Синдзиро Хаяси.

“Какое это имеет отношение к чему-либо?” — зловеще прогрохотал Фудзита. Он хотел подтолкнуть Хаяси, но иногда даже сержанту Императорской японской армии приходилось быть осторожным. Да, Хаяси был призывником, без каких-либо прав или привилегий, о которых можно было бы говорить. Да, он был неуклюжим и четырехглазым, и поэтому заслуживалвзбучки больше, чем большинство других солдат.

Но он также был студентом университета. Он говорил как чертов профессор. У такого парня обязательно должны были быть связи. Если бы он пожаловался, сержант Фудзита, скорее всего, никогда не увидел бы ничего, кроме пыльной монгольской границы, до конца своих дней.

Теперь Хаяси улыбнулся. Ему нравилось все объяснять. “Если русские действительно воюют в Чехословакии” — название, которое по-японски звучало очень странно, — “почему они тоже хотят воевать с нами? У человека, имеющего двух врагов одновременно, возникают проблемы.”

”Может быть", — сказал Фудзита, неохотно кивнув. ”Ты можешь это видеть, но ты почти так же умен, как думаешь". Он не стал бы никого хвалить, не уколов его в хвост. “Неужели тупые иностранцы тоже достаточно умны, чтобы понять это?”

“Я так думаю, сержант-сан”. Хаяси знал, что лучше не злить Фудзиту нарочно. “Многие страны знают правила дипломатии и войны".

Капрал Каваками указал на запад. “Мне кажется, я только что видел, как что-то двигалось, сержант…Там, около часу дня.”

“Я проверю это". Фудзита носил бинокль на кожаном ремешке на шее. Японская оптика была одной из лучших в мире. Он смотрел в трофейный русский полевой бинокль, и они были дерьмовыми. Чистый мусор. Он также видел модные немецкие бинокли — от Цейсса, не меньше. Это было хорошо, но ни на йоту не лучше, чем его собственная пара.

Он осмотрел равнину по эту сторону Халхи. Желтая грязь, желтовато-зеленая трава, редкие кусты — вот и все. Степь тянулась на бесчисленные километры. Затем он заметил всадника.

Монгол, сразу подумал он. Ему было трудно понять, почему он был так уверен. Маньчжурские кавалеристы ездили на таких же лохматых маленьких степных пони. У них тоже были карабины, перекинутые через спины, и они были одеты в ту же смесь униформы и местной одежды. Тогда Фудзита понял, почему он знал. Всадник то и дело оглядывался через плечо, на восток. Если он и ожидал неприятностей, то только с этой стороны, и все же он был единственным человеком в поле зрения.

“Давайте поймаем его", ” сказал Фудзита. “Хаяси! Сделай два выстрела в воздух.”

“Два выстрела. Да, сержант-сан.” Старший рядовой Хаяси повиновался без вопросов. Бах! Бах! Донесения прокатились по степи.

Фудзита не сводил бинокля с всадника. Когда парень услышал выстрелы, он дернулся в седле, дико огляделся во все стороны и начал хвататься за свое оружие. Затем он одернул себя. “Еще два выстрела, Хаяси", ” сказал сержант. “И мы покажем себя. Если он войдет, прекрасно. Я думаю, он так и сделает. Но если он этого не сделает, нам просто придется иметь с ним дело”.

Бах! Бах! Сержант и люди из его отделения встали. Он помахал рукой. Он надеялся, что выстрелы не привлекут артиллерийского огня с другой стороны реки. Если всадник был тем, кем его считал Фудзита, то ублюдки там, возможно, захотят увидеть его мертвым, даже если он был по эту сторону черты… В любом случае, они не признавали, что Халха была линией.

Монгол тоже снова оглянулся на другой берег реки. Сейчас на нем была меховая шапка-ушанка — день был теплый. Сунув руку под нее, чтобы почесать голову, он медленно поехал к японским солдатам.

Подойдя ближе, он помахал рукой, показывая, что настроен дружелюбно. Затем он, должно быть, решил, что этого недостаточно, потому что бросил карабин. Он крикнул что-то на своем родном языке. Для Фудзиты это было похоже на собачий лай.

“Я не знаю, о чем, черт возьми, вы говорите”, - крикнул в ответ японский сержант. “Впрочем, все равно иди вперед”. Он выразительно махнул рукой.

Когда монгол позвал снова, это было на другом языке. “Это китайский, сержант", ” сказал Хаяси.

“Ты понимаешь это?” — спросил Фудзита. Может быть, четырехглазый парень все-таки на что-то годился.

И Хаяси кивнул. “Я изучал это в школе”.

“Хорошо. Поговори с ним. Выясни, что к чему.”

Что бы ни говорил Хаяси, для Фудзиты это была всего лишь напевная тарабарщина. Но монгол это понял. Он охотно ответил. Ему и Хаяси приходилось ходить взад и вперед, круг за кругом — ни один из них не был в совершенстве владеющим языком. Через некоторое время старший рядовой снова повернулся к Фудзите. “Примерно то, о чем мы могли бы догадаться, сержант. Он думал, что они собираются очистить его, и решил, что ему лучше уйти, пока он еще дышит.”

Фудзита хмыкнул. “Монголы сумасшедшие, и они заразились этим от русских”. Россия уже пару лет проводит чистку своего офицерского корпуса. Люди просто исчезали. Капитаны, полковники, генералы…Это не имело значения. И, поскольку Монголия маршала Чойбалсана во всем подражала сталинской России, монгольские офицеры тоже начали исчезать с лица земли. Все больше и больше тех, кто боялся, что они могут оказаться следующими, вместо этого бежали в Маньчжоу-го, что заставляло Чойбалсана искать еще новых предателей.

Этот парень сказал что-то еще на своем неуверенном китайском. Фудзита вопросительно посмотрел на Хаяси. “Он говорит — я думаю, он говорит — что может многое рассказать нам об их расположении на дальней стороне Халхи”.

Услышав это, настроение Фудзиты улучшилось. “Он может? Что ж, он получит свой шанс. Мы возьмем его к себе, и пусть лучше он поет, как сверчок в клетке. Скажи ему так, Хаяси.”

“Я не знаю, смогу ли я сказать это по-китайски, сержант-сан”.

“Черт. Скажи ему, что мы отрежем ему яйца, если он не заговорит. Этого должно хватить.”

Хаяси медленно заговорил: Лицо монгольского офицера почти ничего не выражало. Он был темнее большинства японцев, может быть, потому, что таким родился, а может быть, просто потому, что был обветренным, каковым он, безусловно, и был. Слишком долго оставляли в духовке, презрительно подумал Фудзита. Монгол на мгновение прикусил нижнюю губу, прежде чем ответить. “Он говорит, что расскажет нам все, что мы хотим знать”, - сообщил Хаяси. “Он говорит, что с самого начала знал, что ему придется это сделать”.

“Хорошо. Хорошо. Вы с Каваками отведете его обратно к нашим офицерам.” Фудзита поднял руку. “Подожди! Сначала спроси его об одной вещи. Спроси его, не собираются ли русские и монголы напасть на нас в ближайшее время.”

Хаяси задал вопрос. Дезертир покачал головой. Он что-то сказал. Хаяси перевел: “Нет, сержант. Он говорит, что они просто надеются, что мы оставим их в покое. Русские почти обоссались из-за того, что происходит в Европе, говорит он.”

“Ичи-бан!” — с энтузиазмом воскликнул Фудзита. “Это хорошая разведка. Если они боятся, что мы набросимся на них, может быть, сейчас самое время это сделать, не так ли?”

Старший рядовой Хаяси пожал плечами. Он не собирался спорить с начальником. Он и капрал Каваками только что отвезли монгола обратно в штаб батальона.

* * *

Оружейники катили бомбы в сторону туполевского СБ-2 лейтенанта Сергея Ярославского. Средний бомбардировщик мог вместить полдюжины 100-килограммовых бомб или один большой, увесистый 500-килограммовый фейерверк. Однако большие бомбы были в дефиците. Ярославский был рад, что у оружейников было достаточно мелких, чтобы заполнить бомбоотсек.

Он был флегматичным широколицым блондином, которому было около тридцати. Он участвовал в походе против фашистов в Испании. Теперь он делал это снова, вылетая с поля близ Попрада в восточной Словакии. Официально он был добровольцем, помогавшим народу демократической Чехословакии против нацистского вторжения. И, в некотором смысле, он полагал, что сам вызвался добровольцем. Они бы застрелили его, если бы он сказал "нет". В эти дни они стреляли во многих офицеров. Они нервничали, как кошки на фабрике кресел-качалок. Они бы пристрелили тебя без всяких оправданий, если бы захотели. Если бы ты дал им один, ты был бы точно мертв.

Конечно, немцы могли расстрелять и его тоже. В Испании все было проще и безопаснее. Еще в начале 1937 года SB-2 мог обогнать все, что поднимали в воздух испанские националисты, легион "Кондор" или итальянцы.

Здесь все было по-другому. "Мессершмитт-109" был очень неприятной штукой. Он был быстрее как российских плосконосых Поликарповых, так и чешских бипланов Avias. Это было чертовски намного быстрее, чем SB-2. Лучший рецепт того, чтобы не быть сбитым, — это не попадаться на глаза.

Оружейниками были чехи. Когда они разговаривали друг с другом, Сергей почти мог их понимать. Он действительно мог следовать русинскому, который был просто украинцем с другим именем. Словацкий? Он не знал о словацком. Часовые вокруг взлетно-посадочной полосы не подпускали словаков. Эскадрилья вылетала из Словакии, но это место не совсем соответствовало стране, частью которой оно должно было быть.

Лязгающие звуки говорили о том, что бомбардир закрывал бомбоотсек. “Мы готовы, Иван?” Звонил Ярославский.

“Да, товарищ лейтенант”, - ответил Иван Кучков. Он был смуглым, коренастым, мускулистым и волосатым. Люди иногда называли его “Шимпанзе". Правда, не очень часто, особенно после того, как он сломал человеку челюсть за это. У него была подходящая позиция — бомбардиру нужны мускулы.

“Заводи их, Анастас", ” сказал Сергей второму пилоту.

Анастас Мурадян кивнул. “Я сделаю это". Его гортанный армянский акцент резанул по ушам Ярославского. Проклятые смуглые ублюдки с Кавказа…Но вы не могли так сказать, не тогда, когда товарищ Сталин был грузином. Лучше даже не думать об этом.

По крайней мере, грузины и армяне были христианами, а не мусульманами, как азербайджанцы и чеченцы. В официально атеистическом СССР вы тоже не должны были так думать. Но, хотя Сергей мог быть Новым советским Человеком, он также и всегда был русским.

Два радиальных двигателя М-100А с грохотом ожили. Реквизит размылся до невидимости. Ярославский проверил приборы, один за другим. Все выглядело хорошо. Механики тоже были чехами. Они были лучше всех русских механиков, которые у него когда-либо были. Казалось, они больше заботились о своей работе.

Еще пять бомбардировщиков также разминались на взлетно-посадочной полосе. Они собирались дать нацистам один прямо в глаза. Сергей, во всяком случае, на это надеялся. Война длилась больше недели, а немцы все еще не разделили Чехословакию пополам. Большая часть чешской армии отступала в Словакию, чтобы продолжить борьбу здесь — и сесть на профашистских словаков.

По взлетно-посадочной полосе промчался СБ-2. Он был создан для взлета с травянистых полей. Асфальтированные взлетно-посадочные полосы были такой же редкостью, как и капиталисты внутри Советского Союза.

Сергей снова потянул за ручку. Нос бомбардировщика поднялся вверх. Больше никаких прыжков — он был в воздухе. Довольно скоро он снова задрожит, когда в него начнут стрелять. Лучше всего наслаждаться спокойствием, пока он может.

Если бегство не поможет, он может выстрелить в ответ. Мурадян отвечал за два пулемета в носу SB-2. У Кучкова был пулеметный блистер на задней части самолета и еще один в брюхе. Это выглядело как хорошая идея. Однако бомбардиры быстро обнаружили, что вам должно повезти, чтобы попасть во что-нибудь из любого оружия. Если бы вам не повезло, вы могли бы использовать спинной пистолет, чтобы отстрелить свой собственный хвост. По крайней мере, один бесстрашный бомбардир уже сделал это.

Если бы он был жив, они бы отдали его под трибунал, а затем застрелили. Как бы то ни было, он избавил их от лишних хлопот.

“Все хорошо", ” крикнул Мурадян, указывая на приборы. Он еще не был в передней оранжерее. С ревом 840 лошадиных сил в обе стороны приходилось кричать, чтобы вас услышали.

”Я их вижу", — кивнул Сергей. “Будем надеяться, что так оно и останется”. SB-2 был надежным боевым самолетом. Это может потребовать побоев. Сергей не хотел, чтобы на этот раз так было.

Дальше он полетел со своими приятелями. Внизу разрывы снарядов и бомб говорили о том, когда они вошли в зону боевых действий. Чехи все еще отступали через брешь между нацистскими армиями, наступавшими с севера и юга. Если бы чехи доставили достаточно людей и техники в восточную Моравию и Словакию до того, как немцы окончательно ликвидировали этот разрыв, они могли бы продолжать сражаться еще некоторое время.

Когда Сергей сказал об этом Анастасу Мурадяну, второй пилот, который также выполнял функции наводчика, бомбометателя и штурмана, кивнул. “Да”, - сказал он для всего мира, как будто он был настоящим русским. Затем он добавил: “Если они этого не сделают, им крышка”. Любой русский мог бы сказать то же самое. Он уверен, что не ошибся бы, если бы сделал это.

Вокруг бомбардировщиков начался зенитный огонь. Ярославский сглазил, наугад поднимаясь и опускаясь влево и вправо, замедляясь и ускоряясь, чтобы немецкие артиллеристы не могли вести его, как утку. Когда снаряд совсем рядом наполнил воздух противным черным дымом, ему показалось, что он проехал по большой выбоине. Его зубы со щелчком сомкнулись.

Мурадян прорычал что-то на том, что должно было быть армянским. Затем он вернулся к словам, которые Сергей мог понять: “Чертовски близко”.

“Без шуток", ” сказал пилот. Как раз в этот момент еще один снаряд разорвался еще ближе к СБ-2. Осколок со звоном отлетел — или, что более вероятно, прокусил — фюзеляж. Ярославский проверил управление рулем направления и рулем высоты. Они ответили — кабели не перерезаны. Он крикнул в переговорную трубку бомбардиру: “Ты в порядке, Иван?”

“Хорошо", ” ответил Кучков. “Немного сквозняком, но без повреждений".

“Приготовься”, - сказал ему Сергей. “Мы почти на месте”.

В любом случае, они были почти на месте, если навигация Мурадяна стоила хоть копейки. Он доставил их туда, куда они должны были отправиться раньше. На этот раз цель была недалеко от Брно, крупнейшего фабричного города в Моравии. Чехи все еще держались там, все еще сдерживали нацистов. Если бы 600 килограммов взрывчатого вещества могли помочь им продержаться еще немного, Сергей доставил бы товар.

Это густое облако дыма впереди должно было быть Брно. Кому нужна навигация? Сергей криво усмехнулся. Немцы бомбили мирных жителей Чехословакии до полусмерти. Предполагалось, что тысячи и тысячи людей погибли в Праге. Брно тоже это улавливал.

“Так где же наша цель отсюда?” — спросил Ярославский.

“Юго-запад, товарищ пилот”, - ответил Мурадян с носа — теперь он был готов к бою.

Это имело смысл: это было направление, с которого наступали нацисты. Сергей не хотел, чтобы его бомбы падали на головы чехов. Он заметил впереди что-то похожее на штаб дивизии. “Цельтесь в те палатки", ” приказал он. “Я приведу нас низко и прямо”.

“Мы их достанем”, - сказал Иван Кучков. И, может быть, они бы так и сделали, а может быть, и нет. Но они бы до смерти напугали нацистов, если бы не сделали этого.

Бомбоотсек открылся. Дополнительное сопротивление замедлило SB-2 и сделало его вялым в воздухе. По громкой команде Мурадяна бомбы одна за другой вырвались на свободу. Самолет был бы живее, если бы их не было: они составляли примерно десятую часть веса, который он нес.

И бомбардировщик Туполева тоже должен был бы быть более живым. Немецкие истребители набросились на русских как раз в тот момент, когда они заканчивали свои бомбометания. Эти "мессершмитты" были ужасны. Они могли бы быть более маневренными, но они были хорошо вооружены и быстры, как крестник дьявола. А пикирование на SB-2 сделало их еще быстрее.

Один из бомбардировщиков упал с неба. Судя по тому, как он нырнул, пилот был мертв за штурвалом. Огонь заполнил левое крыло. Еще один SB-2 улетел на восток, из одного двигателя шел дым. Может быть, он сможет безопасно приземлиться на территории, контролируемой Чехией. Может быть, немцы сначала срубят его.

Сергей не мог сильно беспокоиться о других SB-2. Он должен был беспокоиться о своем собственном. Шимпанзе начал метаться прочь от спинной башни. Трассирующие пули пронеслись мимо бомбардировщика сзади.

Но Иван заставил 109-й подъехать. Из носа Мурадян выпустил длинную очередь в худощавую хищную фигуру. Вражеский истребитель не загорелся и не упал. Но и другой атаки он не предпринял.

Изо всех сил, на какие был способен, Сергей выбрался оттуда. Затем у него был еще один неприятный момент, когда две чешские авиалинии загудели в том, что могло быть еще одной атакой. В последнюю секунду они увидели, что он не нацист, и отвернулись. Один из пилотов помахал рукой из своей кабины. Ярославский вернул комплимент.

Затем ему пришлось снова искать взлетно-посадочную полосу. Мурадян вернулся, чтобы помочь ему. Вдвоем они выяснили, где, черт возьми, находится Попрад. Они спустились достаточно плавно. Еще один самолет с рейса прилетел через несколько минут. Сергей мог надеяться, что некоторые из остальных приземлились в другом месте. Тот, что рухнул на землю…Он вздрогнул. Лучше не думать о таких вещах.

Однако он должен был это сделать, потому что ему нужно было отчитаться перед своим начальством. “Один из наших самолетов поврежден, один определенно потерян", — сказал он.

Они кивнули. Все это было частью игры, насколько это их касалось. “Мы будем продолжать стучать", — сказал один из них. "Пока ты тоже не израсходуешься", — подумал Сергей и заставил себя кивнуть.

* * *

Вацлав Йезек копал, как крот. То, что осталось от его роты, пыталось удержать немцев от Копечека, маленького городка в шести или восьми километрах к северо-востоку от Оломоуца. Сам по себе Копечек вряд ли имел значение. Но Оломоуц сделал это. Оломоуц был последним уцелевшим северным укреплением против нацистского наводнения. Чешская армия отступала на восток между Оломоуцем и Брно. Если гитлеровские ублюдки перекрыли этот проход…

Тогда нам крышка, Джезек, хотя и разносит грязь своим орудием для окопов. Чехословакия, вероятно, все равно была в дерьме. Нет, наверное, царапина. Чехословакия все равно была в дерьме. Но упрямые чехи заставляли Германию платить чертовски высокую цену.

Артиллерия обрушилась на Копечек и его окрестности. Нацисты обстреливали паломническую церковь. Он стоял на холме в паре сотен метров над равниной и представлял собой опасный для них наблюдательный пункт. Вацлав был бы удивлен, если бы у его стороны не было собственного оружия вокруг церкви.

“Эй, капрал! Есть закурить?” — спросил Отакар Пшемысл.

“У меня все курят сигареты”, - проворчал Джезек, но отдал частную сигарету. Незадолго до того, как началась стрельба, Ян Дзуринда стащил у него окурок. Вацлав не знал, где сейчас Дзуринда. Может быть, его убили, когда немцы бросили все и кухонную раковину на чешских рубежах у границы. Или, может быть, он просто отключился. У чертовски многих словаков это было. Несчастные деревенщины не думали, что это их битва — или же они думали, что были не на той стороне, когда носили чешский коричневый цвет.

“Танки!” — крикнул кто-то. Все, кто слышал этот крик, испуганно насторожились. Без танков нацисты все еще бились бы лбами о чешские рубежи. Но они у них были, и их было больше, чем в Чехословакии. Машины прорыва — вот чем были танки.

Застрекотал пулемет. Это были потраченные впустую боеприпасы. Пулеметные пули не пробили бы стальную броню танка. Танки могли убить вас, но вы не могли убить сукиных детей внутри них. Было ли это справедливо?

Затем Вацлав услышал более сильный грохот противотанковой винтовки. Они стреляли тяжелыми, крупнокалиберными бронебойными пулями из длинного ствола, который давал высокую начальную скорость. Они могли бы пройти… иногда, во всяком случае. Винтовки весят тонну и пинаются как осел, но что с того? Они работали… опять же, иногда.

Один из танков впереди остановился. Из моторного отсека валил дым. Команда из двух человек спаслась. Вацлав не думал, что кто-то из нацистов в черных комбинезонах добрался до укрытия. "Очень плохо", — подумал он. Да. Слишком плохо.

"Авиас" и "мессершмитты" сцепились над головой. Немецкие истребители были быстрее, но чешские бипланы казались более проворными. Люди ликовали, как маньяки, когда самолет 109 вышел из-под контроля и упал. Это было похоже на просмотр футбольного матча, за исключением того, что вы считали жизни вместо голов. Один гол в нашу пользу!

Беда была в том, что Авиас осталось не так уж много. Нацисты продолжали обстреливать аэродромы, с которых они взлетали. Мессершмитты, конечно, прибыли из Германии. Несколько воздушных налетов Чехии на немецкую землю заставили Гитлера и Геббельса кричать и визжать, но у люфтваффе было там большое преимущество.

“Хотелось бы, чтобы французы надавили сильнее, сняли с нас некоторое давление”, - сказал рядовой Пшемысл.

“Да, я тоже", ” согласился Джезек. “Пожелай луны, пока ты этим занимаешься”. Он предположил, что чехи должны считать себя счастливчиками, что Франция вообще переехала. Здорово. Немного удачи.

Не успела эта мрачная мысль промелькнуть у него в голове, как с запада донеслись тревожные крики. “Они закончили! Они закончили! — взвыл кто-то, и это прозвучало плохо. Затем кто-то еще крикнул: “Они в Оломоуце! Убирайся, пока можешь!”

Отакар Пшемысл перекрестился. Вацлаву это показалось хорошей идеей, поэтому он сделал то же самое. В любом случае, это не повредит.

“Юг и восток! Юг и восток!” Это был властный окрик офицера. “Мы отступаем дальше в Моравию и продолжаем сражаться. Они еще не выпороли нас, клянусь Богом!”

Нет, но сколько еще это продлится? И что хорошего принесет продолжение борьбы, кроме того, что нас убьют еще больше? И все же у капрала Джезека не было идей получше. Единственным другим выбором была капитуляция, которую он не мог переварить, и смерть на месте, что также показалось ему непривлекательным.

Он выбрался из своего окопа и, спотыкаясь, побрел по улицам Копечека. К его удивлению, грузовики — в основном для гражданских работ — ждали на южной окраине города. Он забрался в один из них. Мгновение спустя он увидел Отакара и тоже втянул его в это. Мгновение спустя грузовик с грохотом отъехал.

“Куда мы направляемся?” — спросил Пшемысл.

“Это меня удивляет", ” ответил Вацлав. “Но ты хотел остаться там, где мы были?” Другой мужчина покачал головой. Хуже и быть не могло… Если, конечно, нас не разбомбят. Еще одна мысль, без которой Джезек мог бы обойтись.

Глава 3

Еще один серый день в Мюнстере. Люди в вестфальском городке говорили, что либо шел дождь, либо звонили церковные колокола. Сара Голдман слышала звон колоколов, но все равно шел дождь. Это казалось несправедливым.

Конечно, для Сары последние пять лет казались серыми, мрачными и унылыми, даже когда выглянуло солнце. Поскольку ей было всего семнадцать, это казалось вечностью. Она не понимала, почему нацисты решили, что они должны подавлять евреев — она и ее семья никому не причиняли вреда. Она все еще не понимала, не совсем. Но времени с тех пор, как Гитлер пришел к власти, было достаточно, чтобы научить ее тому, что люди могут вести себя как злобные идиоты, не имея для этого никаких веских причин.

Ее мать включила радио. Она слушала немецкую радиостанцию. Прослушивание иностранных передач было незаконным для всех. Но обычные немцы, которые сделали что-то подобное, могли бы сбежать с предупреждением, если бы их поймали — во всяком случае, в первый раз. Любое нарушение вообще отправило бы евреев прямиком в Дахау или Бухенвальд.

“Немецкие штурмовые отряды сражаются сегодня на окраинах Праги!” — кричал диктор. У него был хриплый, пронзительный голос и сильный берлинский акцент. Сара подумала, что он говорит как прусский осел, которым он, вероятно, и был. “Чешские воздушные пираты сбросили бомбы на школу в Дрездене, убив семнадцать невинных детей во время игры!”

“Почему дети играли во время воздушного налета?” Спросила Ханна Голдман. Тот же вопрос возник и у Сары в голове. Ей было интересно, сколько людей так думают. Очевидно, не очень много, иначе диктору не сошло бы с рук извергать такую чушь.

“Дальше на восток наши победоносные солдаты, наступающие с севера и юга, встретились в Моравии, решив судьбу чешской армии и того, что было порочным бандитским государством Чехословакия!” — трубил он. “Теперь мы можем помочь словакам осуществить их национальные чаяния и загнать большевистских собак обратно в их русскую конуру”.

“Ты слышишь это, Сара?” — крикнула ее мать из кухни. Она пыталась превратить скудный, безвкусный рацион во что-то стоящее на ужин. Большую часть времени она тоже это делала.

“Да, я слышу это”, - ответила Сара.

“Такой вздор", ” сказала ее мать. “Слушая эту чушь, мне становится стыдно за то, что я немец”.

“Я знаю, что ты имеешь в виду”. И Сара тоже. Несмотря ни на что, она все еще чувствовала себя немкой. Почему бы и нет? Ее отец участвовал в Мировой войне (Первой мировой войне, как она полагала, теперь это нужно называть), как и любой другой немец его возраста. Он тоже получил Железный крест. И у него был удивительный шрам на руке, там, где французская пуля оставила борозду в его плоти.

Ее старший брат был таким хорошим футболистом, что арийцы не хотели, чтобы его исключили из их команды. Их больше заботила победа, чем то, был ли Саул обрезан. Для Сары в этом не было ничего, кроме смысла, но это шокировало многих людей в Мюнстере. Крутые люди в черной униформе нанесли несколько неофициальных визитов. Сол больше не играл за "Форестерс".

Но он все еще считал себя немцем, несмотря ни на что. Он и Сэмюэл Голдман делали все возможное, чтобы доказать это сегодня. Сара не знала, надеяться ли им на неудачу или на успех.

Ревущий диктор ничего не сказал о боевых действиях на Западном фронте. Он почти никогда этого не делал. Чехи отдавали войне все, что у них было. Французы и англичане, похоже, не придавали этому значения.

После почти слезного призыва купить военные облигации репортер наконец ушел. По радио снова заиграла музыка. Это было облегчением. Музыка была — в основном — безобидной. Но вы больше никогда не слышали джаза. Правительство заявило, что это вырождение, как и современное искусство. Если правительству это не нравилось, Сара считала, что ей следует это сделать.

Она работала над эссе о Гете — в еврейской школе Мюнстера, естественно, преподавали немецких поэтов, — когда открылась входная дверь. Она отложила ручку и бросилась вниз по лестнице.

Один взгляд на лицо отца и брата сказал ей все, что ей нужно было знать. “Они бы не взяли тебя?” — выпалила она.

“Ублюдки!” Сол, казалось, был готов пнуть что-то, что не было футбольным мячом.

Он возвышался над отцом, который выглядел скорее печальным, чем сердитым. “У меня были документы об увольнении. У меня была моя медаль. У меня было свидетельство о ранении. Я получил письмо от Макса Ламберта, который был моим капитаном во время войны. У меня было все, — сказал он. “И мы пошли в штаб-квартиру Веркрайса, и они не позволили нам присоединиться к вермахту”.

“Ублюдки!” — повторил Сол.

Веркрайс — VI военный округ — был сосредоточен в Мюнстере. Он привлекал новобранцев со всей Вестфалии и из западного Ганновера. Но ему не нужна была пара евреев, даже если один был ветераном, а другой прекрасным физическим образцом.

Мать Сары вышла из кухни. “Что они тебе сказали?” — спросила она.

“Они сказали нам "нет", вот что. Кажется, есть закон 1935 года, который гласит, что евреи не могут вступать в ряды”, - ответил Сэмюэл Голдман. Один уголок его рта изогнулся в кривой улыбке. “Даже в этом случае, я не думаю, что они ожидали увидеть, как мы суем головы в пасть льву”.

”Мы этого не делали", — сказал Сол. “Если бы мы попытались вступить в СС, сейчас…”

Несмотря на пять лет все более тяжелых времен, несмотря на день сокрушительного разочарования, отец начал смеяться. Когда он это сделал, остальные Голдманы сделали то же самое. Он закурил сигарету. Немецкий табак пах еще противнее, чем пару лет назад. Сара не курила, но отец сказал, что на вкус это тоже было хуже. Меньше импорта…

Отец выпустил серое облако. “На самом деле, я уверен, что они не ожидали никого похожего на нас”, - сказал он.

“Почему ты так уверен?” — спросила мама, как ей и полагалось.

"почему? Я скажу тебе, почему.” Рот Сэмюэля Голдмана снова скривился, но на этот раз это была скорее гримаса, чем улыбка. “Потому что фельдфебель, с которым мы разговаривали, даже не был груб с нами. Он просто сказал, что это невозможно, и продолжал это повторять, и в конце концов пошел и нашел капитана, который сказал то же самое. Капитан тоже был вежлив — оказывается, он знает Макса. Если бы у них были приказы о том, как поступать с евреями, пытающимися стать добровольцами, они бы накричали на нас и назвали нас грязными еврейскими свиньями и, возможно, сказали, что мы просто вызвались чистить туалеты…”

“Нашими языками", ” вмешался Сол.

“Это отвратительно!” — воскликнула Сара.

“Вот почему они это делают”, - сказал ее брат, а затем снова: “Ублюдки!”.

“В любом случае, они просмотрели мои документы. Я показал им свой шрам", — сказал Сэмюэл Голдман. “Я показал им письмо. Я показал им Железный крест, но он был только Второго класса, а не Первого.” Он пожал плечами. “Я был капралом. Для рядового почти невозможно получить Железный крест Первого класса во время последней войны”. “Фюрер сделал это”, - сказала Сара. Он тоже гордился этим. Он все время носил его в левом нагрудном кармане.

Отец вздохнул. "я знаю. Но он был одним из немногих. Фельдфебель сказал мне, чтобы я обязательно держал бумаги при себе. "Ты не можешь снова надеть форму, — сказал он, — но эта штука все равно может спасти твой бекон". Потом он засмеялся как сумасшедший, потому что подумал, что спасать еврейский бекон — это забавно”.

“Как ты думаешь, что он имел в виду?” — спросила Сара.

“Ну, для нас все не так плохо, потому что я ветеран”, - ответил отец. “Даже нацисты уважают это. Недостаточно, но немного.”

“Я не могу сказать, что мне действительно жаль, что они тебе отказали”, - сказала мама. “Теперь мне не придется беспокоиться о вас двоих на краю земли, когда в вас стреляют мерзкие люди".

Отец только вздохнул. — Поближе к дому есть о чем беспокоиться. Где мы собираемся найти деньги? Что они с нами сделают? Нам следовало убраться отсюда до того, как началась война. Теперь уже слишком поздно. Одна из вещей, о которых я подумал, была… — Он замолчал.

«Что?» Сара задала этот вопрос раньше, чем мама успела. Или, что более вероятно, мать уже знала.

Сэмюэл Голдман посмотрел на нее. “Если бы мы с твоим братом — или даже один из нас — попали в вермахт, никто не смог бы сказать, что мы не были настоящими немцами. Никто бы ничего не сделал нашей семье, потому что мы тоже не были настоящими немцами”. Он иронично кивнул матери. “Знаешь, на фронте мы могли бы быть в большей безопасности, чем здесь, в Мюнстере”.

Мамин рот скривился. “Не говори о таких вещах”.

"почему нет? Это не значит, что разговор о них заставляет их сбываться". Но тогда отец был тем, кто выглядел так, как будто он откусил лимон. Гитлер потратил годы на разговоры обо всем, что он хотел сделать с евреями. Он говорил о них, и говорил о них, и говорил о них — и чем больше он говорил, тем больше из них сбывалось.

Вот почему отец больше не преподавал римскую историю в университете. Евреям запрещалось занимать академические должности. Отец все еще зарабатывал немного денег, написав статьи для монументальной настоящей энциклопедии Паули-Виссова "Классическая альтернатива": по сути, многотомная энциклопедия всего, что было известно о Древней Греции и Риме, вплоть до шестого века н. э. Сэмюэль Голдман был не единственным перемещенным профессором-евреем, который таким образом клал деньги в карман и хлеб на стол. Если бы у вас был друг-ариец-академик, который бы руководил вами — который иногда ставил бы свое имя на том, что вы написали…Вы бы не разбогатели, но могли бы обойтись.

Редакторам тоже платят за страницу. Из-за этого еврейские ученые написали несколько монументальных статей. Ученым следующего поколения было бы трудно найти что-то еще, что можно было бы сказать по целому ряду тем.

Если, конечно, следующее поколение хоть на пфенниг заботилось о классической древности. Может быть, все арийские ученые изучали бы готов, вандалов и викингов вместо греков и римлян. Но даже тогда, Сара знала, Поли-Виссова поможет.

Если бы что-нибудь помогло, в любом случае…

* * *

Из Кале Алистер Уолш мог смотреть через Ла-Манш и видеть белые скалы Дувра, размытые на северо-восточном горизонте. Он уже бывал во Франции раньше, в 1918 году. Тогда он был рядовым, несчастным призывником. Но он обнаружил, что ему нравится служить в армии, даже если ранение в ногу означало, что он провел День перемирия на спине в военном госпитале.

И вот он снова здесь, на этот раз с тремя нашивками и короной старшего сержанта на рукаве. Он зашел так далеко, как только мог. Они не сделали бы его офицером, даже если бы небо упало. То немногое образование, что у него было, он получил в армии, и у него был жужжащий валлийский акцент.

И все же старший сержант был неплох. Это было чертовски лучше, чем жизнь на фабрике или в угольной шахте, которая у него была бы, если бы он не остался солдатом. Он мог бы привлечь новых людей. И он мог отвечать лейтенантам, многие из которых были не намного старше его вдвое.

Он также имел удовольствие находиться в обществе себе подобных. Британская армия развалилась бы на куски без своих старших сержантов, и она была достаточно умна, чтобы знать это. Расположенный прямо через Ла-Манш от Блайти, Кале имел лучшее представление о том, что такое настоящий паб, чем большинство зарубежных мест. На самом деле парень, который управлял "Зеленой уткой", был англичанином. Он тоже был ранен во время войны, и в конце концов женился на своей хорошенькой медсестре-француженке и остался здесь.

С тех пор как Британские экспедиционные силы пересекли границу, "Зеленая утка" стала неофициальной штаб-квартирой для таких людей, как Алистер: людей, прошедших через мельницу, которые хотели найти место, где они могли бы выпить пинту или три, посидеть, выпить и покурить, не беспокоясь о офицерах или тявкающих солдатах. Если бы они думали, что знают о происходящем больше, чем Генеральный штаб… Что ж, у сержантов были такие мысли со времен Цезаря, если не со времен Хаммурапи.

Уолш закурил "Брут" и выпустил дым к тусклому потолку. Он повернулся к мужчине, сидевшему рядом с ним. “Я говорю тебе, Джо, это не так, как было в прошлом раунде".

“Чертовски верно, что это не так”. В заплетающейся речи Джо Коллинза говорилось, что он родом из лондонского Ист-Энда. Он был жилистым маленьким человечком, крепким, как терьер, ловящий крыс, и примерно таким же сентиментальным. Он протянул руку. ”Дай мне одну из них“. ”Держи". Уолш протянул ему пачку, затем наклонился ближе, чтобы дать ему прикурить. “Это не так, говорю тебе”.

“Я сам сказал то же самое”. Коллинз выпустил дым, затем уважительно присвистнул. “Ублюдок силен, как дьявол. Турецкая смесь?”

“Это верно. Если ты не собираешься пробовать его на вкус, зачем его курить?” — сказал Уолш.

“Это сбивает с ног золото военно-морской огранки”, - сказал Коллинз.

“Я должен на это надеяться." Алистер сделал глоток из своей пинты. В некоторых местах на Континенте пиво продавали по пол-литра, чего было недостаточно. Впрочем, никакой этой чепухи в "Зеленой утке". Уолш повторил: “Если вы не собираетесь пробовать это, зачем курить? И если вы не собираетесь сражаться, зачем посылать сюда этот чертов Экспедиционный корпус?”

“Политика”. Джо Коллинз превратил его в самое грязное слово в мире. “Лягушатники, они бы вырвались в задницы, если бы нас здесь не было, так что мы, черт возьми, здесь”.

“Звучит правильно для меня", ” согласился Алистер. “Но что бы вы ни говорили о лягушках, в прошлый раз они хотели попробовать Бош. Как и мы. Всем ужасно хотелось попасть туда и все перепутать. Не сейчас.”

“Нет, не сейчас. Страдающий Иисус!” Другой старший сержант осушил свою пинту и махнул рукой, чтобы принесли еще. “То, как эти жалкие ублюдки на цыпочках пробираются в Страну… и они вообще не продвинули нас вперед".

“Разве я этого не знаю!” — сказал Алистер. “Мы просто сидим, впитывая пиво и щипая буфетчиц за задницы…”

“Попробуй, дорогуша, и ты вытащишь кровавый обрубок”, - сказала широкоплечая блондинка, которая принесла Коллинзу его порцию. В словах слышался легкий французский акцент. Такое чувство могло исходить от любой британской барменши от Лондондерри до Дувра.

“Не обращай на него внимания, милая”, - сказал Джо Коллинз. “Если я сейчас надену на тебя свои перчатки, тебе понравится каждая минута этого”.

“А потом ты просыпаешься”, - парировала она. Она ушла, слегка повернув бедра, чтобы показать солдатам, чего им не хватает.

Коллинз усмехнулся. “Она была бы доброй и доброй, она бы так и сделала".

“Можно и так сказать”. Но Алистер хотел поговорить о войне, а не о женщинах. Они всегда могли вернуться к женщинам, и они, вероятно, так и сделали бы. На данный момент, однако… “Единственные, кто сражается так, как они это имеют в виду, — это чехи — и немцы тоже в Чехо”.

“Чертовски много пользы это приносит чертовым чехам", — сказал Коллинз. “Им было бы лучше, если бы они легли за старого Адольфа”.

“Скажи это следующему чеху, которого увидишь”, - сказал Уолш. "Продолжай — я осмеливаюсь. Но убедись, что я там, учти, потому что я хочу посмотреть, как он вышибет из тебя сопли. И он тоже это сделает. Ты крутой ублюдок, Джо, но эти парни из центра Европы, черт возьми, вполне серьезно относятся к этому. Скажи мне, что я ошибаюсь.”

“О, я мог бы лизнуть чеха или поляка", — сказал Коллинз. “Но если бы я повернулся спиной к мо, он бы, черт возьми, вытащил нож из голенища сапога и всадил мне прямо в почку. В тех краях нечестно дерутся.”

Может быть, так оно и было. Может быть, дело было просто в том, что центральноевропейцы были ужасно серьезны. Тот, кто подключил Хенлейна и устроил этот беспорядок — он, должно быть, знал, что ему не уйти. Он все равно это сделал. Поколением ранее Гаврило Принцип и его балканские приятели тоже не учли цену.

“Я бы хотел, чтобы они продвинули нас вперед”, - сказал Уолш. “Мне насрать на то, что я развешиваю свое белье на линии Зигфрида, но я бы хотел увидеть эту чертову штуку”.

“Будь осторожен в своих желаниях — ты можешь это получить”, - сказал Коллинз.

“Только не здесь, клянусь Богом”. Алистер Уолш покачал головой. “Французы говорят, что они выполнили свой долг по-чешски, когда засунули половину одного пальца ноги в Германию. И мы сделали свое от французов, когда перешли границу. Драться? О, нет, дорогая!” Его голос поднялся до пронзительного, женственного фальцета.

Джо Коллинз рассмеялся. Так же поступил и англичанин за стойкой бара. Разливщик мог себе это позволить. В прошлый раз он внес свою лепту и заплатил достаточно, чтобы теперь никто больше ничего от него не хотел. Уолш отхлебнул пива. Это была мягкая обязанность. Он знал, что не должен жаловаться. Однако пить пинты пива в пабе Кале, когда он должен был быть в траншее, заваривая чай горячей водой из охлаждающей рубашки своего пулемета, казалось неправильным. Кто-то из начальства знал, черт возьми, все о том, что происходит.

Или, может быть, этот кто-то знал слишком хорошо. Была еще более пугающая мысль.

* * *

Прага прямо впереди. II-я танковая дивизия Людвига Рота подошла к столице Чехословакии с востока. Прага была окружена, полностью отрезана от всякой надежды на облегчение. Если бы у чехов была хоть капля мозгов, они бы сдались. Если бы у них была хоть капля мозгов, они бы давным-давно сдались.

Самолеты люфтваффе сбрасывали на столицу листовки вместе с бомбами. Ветер унес некоторые листовки далеко от цели. Людвиг видел парочку из них. Они показали Прагу в огне, в то время как мужчины еврейского вида с надписями "ФРАНЦИЯ и АНГЛИЯ" играли на скрипке. Немецкая подпись под ними гласила: "Ваши союзники играют на скрипке, пока горит Прага"; Людвиг предположил, что чешский лес согласных означает то же самое.

Сожгли Прагу. Кислый запах дыма и сырости ударил в ноздри командира танка. Моросящего дождя было как раз достаточно, чтобы уменьшить видимость, но этого было недостаточно для борьбы с пожарами. Прага заразилась этим с тех пор, как началась война. Не так уж много места могло еще устоять. Сколько гражданских лиц и солдат погибло под дождем взрывчатки? Людвиг тоже чувствовал запах трупов.

Но чехи продолжали сражаться в руинах, возможно, подпитываемые мужеством отчаяния. Если мы вам нужны, приходите и забирайте нас. "Приходи и оплати за нас счет мясника", — казалось, говорили они. И они делали это так дорого, как только могли.

Фриц Биттенфельд проехал на танке мимо сгоревшего остова чешского Т-35, а затем мимо мертвого танка I, у которого башня была полностью снесена с шасси. Людвиг поморщился, когда увидел это. Никто на самом деле не предназначал Panzer I для чего-то большего, чем учебная машина. У него не было ни огневой мощи, ни брони, чтобы сражаться с другими танками.

Однако, если возникнет чрезвычайная ситуация до того, как ваши большие машины будут готовы,…Если это случилось, вы использовали то, что у вас было, и надеялись на лучшее. И иногда ты получал это, а иногда покупал ферму, как два жалких сукиных сына внутри этого маленького танка.

Людвиг слишком хорошо знал, что его собственный Panzer II был лишь небольшим шагом вперед. Его основное вооружение было намного лучше, чем пара пулеметов винтовочного калибра Panzer I. К тому же на нем была более толстая броня. Но броня была не намного толще. Пушка на чешских танках без труда пробивала его.

Он посмотрел в одну сторону, в другую, в другую. Пока он занимался этим, ему захотелось иметь глаза на затылке. Разрушенные здания становились все ближе и ближе друг к другу по мере того, как вермахт вторгался в пригороды Праги. Танкам, противотанковым орудиям и чешским солдатам с бутылками с зажигательной смесью было где спрятаться.

Предполагалось, что десантники устранят такие опасности. Танкисты и пехотинцы лучше всего работали вместе. Каждый помогал защищать другого. Броня отлично подходила для уничтожения пулеметных гнезд, которые могли задерживать пехоту на несколько дней. Наземные орудия отплатили тем же, обнаружив притаившихся солдат или орудия.

Ширококрылые "Хейнкель-111" и тонкие бомбардировщики "Дорнье" — люди называли их "Летающими карандашами" — дали Праге еще одну дозу современной войны. Вокруг них разрывались зенитные снаряды. Не так много авиаций поднялось, чтобы бросить вызов бомбардировщикам. Маленькие бипланы, конечно, выглядели так, как будто они вышли из последней войны, но они дали модным новым 109-м немецким самолетам все, что хотели, и еще кое-что. "Мессершмитты" не сбили их с неба. Бомбардировщики наконец-то заполонили так много чешских взлетно-посадочных полос, что лишь немногие самолеты моглиоторваться от земли.

Впереди рявкнул чешский пулемет. Людвиг приготовился нырнуть обратно в башню. Любой, кто говорил о том, что славяне были кучкой унтерменшей, никогда не сталкивался с чешской инженерией — или чешской пехотой, если уж на то пошло. Парни в коричневой униформе знали, что делали. Они тоже говорили серьезно.

Затем, совершенно внезапно, пулемет замолчал. Как и все оружие на чешской стороне. Мало-помалу немецкая стрельба тоже прекратилась. Из переговорной трубки донесся голос Фрица: “Что происходит?”

“Меня это удивляет”, - ответил Людвиг. “Будьте готовы ко всему. Это может быть какой-то трюк.”

“Не волнуйся. Моя задница хорошо и туго сморщилась", — сказал водитель. Людвиг рассмеялся. Потом он задался вопросом, почему. Если бы ты не обосрался или не подошел близко, ты бы на самом деле не участвовал в бою.

Чешский офицер с флагом перемирия вышел из-за разрушенного дома. Он был пожилым человеком, достаточно взрослым, чтобы начать службу в австро-венгерской армии. Он направился к танку Людвига, вероятно, потому, что это была ближайшая машина с немецким крестом на ней. “Вы отведете меня обратно к своим командирам?” он позвонил. Черт возьми, конечно, у его немецкого был приторно сладкий венский акцент, под которым скрывались славянские небные нотки.

“Я сделаю это, сэр, но для чего?” — спросил Людвиг.

“Я пришел” чтобы договориться о сдаче Праги". Каким бы слащавым ни был его акцент, чешский звучал бесконечно горько. “Вы убили достаточно невинных гражданских лиц. Мы больше не можем этого выносить. Надеюсь, вы удовлетворены.”

“Я просто хочу выбраться из этого целым и невредимым”, - сказал Людвиг.

Чех посмотрел на него. “Джа, ты идешь туда, куда тебе говорят, и делаешь то, что они тебе говорят. Ты всего лишь маленький винтик в машине, но это большая машина, и она убила нас. Ты меня подвезешь?”

“Конечно, сэр, если вы сможете взобраться наверх. Внутри здесь не так много места, но вы можете подняться на башню. Я отвезу тебя обратно в штаб полка, и там будут знать, что с тобой делать…Тео!”

”Что это?" — спросил радист.

“Свяжись по гудку с полком. Скажи им, что я возвращаю чешского полковника — я думаю, что он полковник — с предложением сдаться Праге. Скажи им, что, похоже, у нас здесь тоже на время прекращен огонь.”

“Никто мне ничего не говорит”, - проворчал Тео. Сидя там, в задней части боевого отделения, он был последним, кто узнал, все в порядке.

“Я говорю тебе сейчас”, - сказал Людвиг.

Он протянул чешскому офицеру руку. Этот человек, может быть, и не был молод, но он был бодр — на самом деле ему не нужна была помощь. Он мог — он, несомненно, ненавидел — ненавидеть все, за что выступал немец, но он оставался вежливым по этому поводу. Как это называли дипломаты? Правильно — это было подходящее слово. Людвиг протянул пачку сигарет. Чех взял один. “Спасибо", ” снова сказал он. “У тебя тоже есть повязка для меня?”

Акцент, который заставил Людвига подумать о штруделе, не очень хорошо сочетался с циничным вопросом. Стараясь оставаться вежливым, командир танка сказал: “Ваши люди хорошо сражались”.

“Мы все еще хорошо сражаемся”, - с гордостью сказал чех. “Это предложение о капитуляции предназначено для Праги, возможно, для Богемии, но не для всей Чехословакии. На востоке продолжается война.”

Людвиг не думал, что его начальству это понравится. Он пожал плечами. Он был всего лишь сержантом. Это не его забота. Из недр танка Тео сказал: “Полк просит привести его сюда. И они говорят, что перемирие здесь может продлиться, насколько это их касается.”

“Во время последней войны у нас не было такой связи”, - сказал чешский офицер. “У всех ваших танков есть радиоприемники?”

Его голос звучал небрежно — так небрежно, что Людвиг насторожился. “Сэр, мне лучше не говорить об этом. Безопасность, знаете ли, — сказал немец. Он сказал в трубку, которая позволяла ему разговаривать с водителем: “Возвращайся в штаб, Фриц”.

“Верно, сержант”. Танк II проворно развернулся и направился обратно на восток. Чешский офицер, казалось, делал мысленные пометки. Если бы он пришел сдаваться, это могло бы не иметь значения. Людвиг очень надеялся, что этого не произойдет.

* * *

Бойцы сражались на дуэли над Эбро. Хаим Вайнберг наблюдал, как новые французские машины смешивают его с 109-ми. Теперь, когда Франция и Германия находились в состоянии войны, наконец-то заработал кран снабжения Испании. За последние две недели в Республике появилось больше нового оборудования, чем за два года до этого.

То, что она была новой, еще не означало, что она была хорошей. Французский истребитель вышел из-под контроля, оставляя за собой шлейф дыма. Сбивший его "Мессершмитт" искал свежую добычу.

Хаим был не единственным парнем из Международных бригад, который ругался. На скольких языках звучали эти проклятия? Он думал — все думали, — что из Франции поступит достаточно материала, чтобы позволить Республике уладить дело националистов ни в чем плоском. Было еще кое-что, но не намного больше. А ублюдки Санджурджо, похоже, все еще получали товар из Германии и Италии. Этого тоже не должно было случиться.

У Англии был самый большой военно-морской флот в мире, не так ли? И у французов тоже было много кораблей. Так почему же они не сделали лучшую работу по перекрытию линий снабжения Санджурджо? Единственный ответ, который он мог придумать, состоял в том, что им было наплевать.

Затем он перестал беспокоиться об их стратегических вариантах. Пара этих "мессершмиттов" спикировала на палубу. Они не убегали от французских самолетов. Они собирались обстрелять республиканские окопы.

Пули поднимали клубы пыли, все ближе и ближе. Хаим был слишком далеко от землянки, чтобы нырнуть в нее. Он свернулся в клубок, чтобы сделать мишень как можно меньше. Рев мощного двигателя и грохот орудий наполнили его мир.

109-й был над головой, так низко, что ему показалось, что он почувствовал ветер от его прохождения — или, может быть, это было не его воображение. Затем самолет исчез. Но даже если ветер был плодом воображения, он не хотел раскрываться. Ему пришлось заставить себя сделать это.

Кто-то неподалеку стонал. Это заставило его двигаться. Ты сделал это для приятеля, потому что хотел быть уверенным, что приятель тоже сделает это для тебя.

Этот крупный блондин не был американцем. Хаим думал, что Дьюла из Венгрии. Дьюла говорил на нескольких языках, в том числе на английском. В каждом чертовом из них он звучал как парень, игравший Дракулу. То, что он сказал сейчас, не было ни на одном языке, который знал Хаим. Тем не менее, это звучало чертовски впечатляюще.

”Ух ты", — сказал он. “Что это значит?”

Дьюла посмотрел на него. У венгра была раздроблена нога — неудивительно, что он стонал. Ему повезет, если он сохранит его. “Лошадиный член у тебя в заднице”, - сказал он по-английски.

На секунду Хаиму показалось, что другой парень ругается на него. Затем он понял, что Дьюла просто отвечает на его вопрос. ”Давай я тебя перевяжу", — сказал Хаим. Он позвал санитаров на английском и испанском языках. Его собственный акцент был ужасен, но люди бы это поняли.

“Тебе лучше отрезать мне ботинок”, - сказал Дьюла. “Не пытайся натянуть его на рану. Я убью тебя, если ты это сделаешь”.

С этим проклятым голосом Белы Лугоши он должен был звучать глупо. Он должен был это сделать — и, без сомнения, сделал бы, если бы не имел это в виду так явно. Хаим неуклюже снял штык со своей винтовки. По крайней мере, у него было лезвие; это не было одно из проклятых копий, которые нравились французам.

Ботинок Дьюлы все равно разваливался на части. Это все упростило. Хаим поморщился, когда хорошенько рассмотрел рану. Подъем венгра был разбит ко всем чертям. Да, он потерял бы большую часть ноги, если не всю ее.

Он видел то же самое. Когда Хаим обернул рану салфеткой, чтобы замедлить кровотечение, он сказал: “Теперь я могу идти домой. Адмирал Хорти не призовет меня в армию.”

“Мазел тов", ” сухо сказал Хаим. “Вместо этого он выстрелит в тебя, и не в ногу”. Дьюле было около сорока. Он сражался в последней войне и за Белу Куна во время недолгой коммунистической революции в Венгрии. Если бы он вернулся в Будапешт, ему были бы так же рады, как оспе.

“Прямо сейчас я бы не возражал. Чертовски больно, ” сказал Дьюла. “У тебя есть морфий?”

Хаим покачал головой. “прости. Хотел бы я это сделать.” Он это имел в виду. Его можно было прибить так же легко, как и Дьюлу. Глупая удача, так или иначе.

Затем появились носильщики с носилками. Они тоже были интернационалистами. Это было хорошо — или Хаим так думал. Они были бы нежнее с Дьюлой, когда забирали его. Испанцы встречали свою собственную боль с невозмутимым безразличием… и они были еще более безразличны, когда пострадал кто-то другой.

Они ушли. На них были халаты с Красным Крестом и нарукавные повязки. Это могло бы удержать националистов от стрельбы по ним. С другой стороны, это может быть и не так. Это была жестокая старая война. Вы действительно не хотели позволять другой стороне захватить вас, независимо от того, на чьей вы стороне.

Хаим осторожно выпрямился, чтобы заглянуть за край траншеи. Он хотел убедиться, что ублюдки Санджурджо не рвутся вперед. Как только он это сделал, он снова пригнулся. Он бы больше не появился на том же месте. Он знал, что это не так. Зачем давать снайперам возможность свободно стрелять в тебя? Парни, которые сделали это, закончили с новой дырой в голове.

Он сделал глоток из своей бутылки с водой. Это была не вода, а кислое белое вино — на самом деле лошадиная моча. Но это было менее вероятно, чтобы вызвать у вас галопирующее дерьмо, чем вода Эбро. Однажды у него была дизентерия, и он был рад, что справился с ней. Он был чертовски уверен, что не хотел этого снова.

Когда он снова посмотрел, в десяти или пятнадцати ярдах вниз по траншее от того места, где он в последний раз выскочил, он заметил двух или трех националистов, выглядывающих из своих окопов в паре сотен ярдов от него и направляющихся к нему. Когда он пригнулся, он увидел, что они пригнулись одновременно.

"Они меня боятся", — подумал он не без гордости. Они даже выглядели как фашистские придурки. Как и большинство лучших солдат Санджурджо, они носили шлемы немецкого образца. Но они испугались тупого еврея из Нью-Йорка. Если бы это не было ударом по яйцам, он не знал, что бы это было.

Если у тебя в руках была винтовка, ты был опасен. Все было так просто. Однако вам нужно было помнить, что другой сукин сын тоже был опасен, пока у него была винтовка.

* * *

Вацлав Йезек споткнулся о границу. Позади него Словакия отправлялась в ад в корзине для рук. Немцы врывались с запада. Венгры, не собирающиеся упускать шанс снова захватить то, чем они правили веками, врывались с юга. Словаки подняли оружие — оружие, поставляемое Германией, — против того, что осталось от чехословацкой власти. Неблагодарные ублюдки, подумал Джезек, не то чтобы кому-то было наплевать на его мнение.

Он тоже не знал, что поляки сделают с ним — с ним — тоже. Польша также более или менее находилась в состоянии войны с Чехословакией. К настоящему времени Тесин был бы Цешуном, или как там, черт возьми, поляки его пишут. Он сомневался, что его собственная страна очень старалась защитить шахтерский городок. Когда на тебя набросился лев, ты не беспокоился о шакалах.

Страна была суровой и разрушенной. Однако большая часть листьев была сорвана с деревьев, что облегчало обнаружение людей. И, будучи с деревьев, листья лежали под ногами. Каждый раз, когда Вацлав делал шаг, они хрустели под ногами. С таким же успехом они могли бы крикнуть: "Вот я!"

Но что с того? Он не хотел сидеть в нацистском лагере для военнопленных до конца войны. Что бы ни сделали с ним поляки, это должно было быть лучше, чем это… не так ли? Позади себя он все еще слышал разрывы бомб и снарядов и выстрелы пулеметов. Все больше чешских солдат — тех, кто мог, — брели на север, подальше от боевых действий. Они сделали тот же расчет, что и он. Сейчас…были ли они все правы?

Кто-то впереди что-то крикнул. Вацлав почти понял это. Польский и чешский языки были тесно связаны — не так тесно, как чешский и словацкий, но все же…То тут, то там мелькало слово, даже если казалось, что в каждом из них есть лишний слог или два.

Вацлав стоял неподвижно. Он думал, что это то, что Поляк велел ему сделать. “Я сдаюсь!” — крикнул он в ответ. “Ты можешь интернировать меня!”

Шест вышел из-за дерева. На нем была зеленоватая форма, а не коричневая, как у Вацлава (не грязная и не рваная, как у Вацлава), или немецкая полевая серая. Винтовка со штыком, которую он нес, выглядела чрезвычайно деловой. Двигаясь медленно и осторожно, Вацлав снял свой собственный предмет и положил его на землю перед своими ногами.

Кивнув, Поляк двинулся на него. Они пытались поговорить. Это было упражнение на близкие промахи и разочарование. Затем поляк — крупный блондин — иронично поднял бровь и спросил: “Sprechen Sie Deutsch?”

”Да", — с несчастным видом сказал Джезек. Два славянина, которым приходится ходить туда-сюда по-немецки!

”Кишка тонка", — сказал поляк. “Джетцт коннен вир вирклих эйнандер верстехен”. И теперь они действительно могли понять друг друга, как бы Вацлаву ни была ненавистна эта идея. Все еще по-немецки поляк продолжал: “Назовите мне свое имя, звание и подразделение”.

Тупо, Вацлав так и сделал. “Что ты будешь со мной делать?” он спросил.

“У нас есть лагерь в нескольких километрах к северу”, - ответил польский солдат. “Вы говорили, что хотели быть интернированным раньше?”

"Да", ” снова сказал Вацлав.

“Я так и думал, но не был уверен”, - сказал поляк. “Ну, так и будет. Вы не военнопленный, не здесь. Польша и Чехословакия формально не находятся в состоянии войны".

"Нет. Ты просто схватил, — с горечью сказал Джезек.

Пожав плечами, крупный мужчина в зеленой форме ответил: “Как и вы, чехи, после последней войны. В противном случае угольные шахты там, внизу, все это время были бы нашими. А потом ты ведешь себя так, будто твое дерьмо не воняет”.

“О, у меня есть. Я это знаю, — сказал Вацлав. “Но если вы дружите с Гитлером, он заставит вас пожалеть”.

“Лучше он, чем Сталин и проклятые красные”, - парировал поляк.

“Ты находишь друзей там, где можешь. По крайней мере, русские что-то сделали для нас. Больше, чем сделали Франция и Англия", — сказал Вацлав.

“А чего ты ожидал? Там полно евреев", — сказал поляк. Неудивительно, что Гитлер нравился ему больше, чем Сталин. Он наклонился, поднял винтовку Вацлава и перекинул ее через плечо. Затем он указал на север. “Лагерь находится в той стороне. Двигайся, капрал Джезек.”

Опустив плечи в отчаянии, Вацлав двинулся с места.

Глава 4

Ночь была прохладной и сырой. Большинство ночей было таковыми по мере того, как октябрь приближался к ноябрю. Вилли Дернен пристально посмотрел на французов, которые отхватили несколько квадратных километров немецкой земли.

Они были теплее, чем он сам. Они развели костер и сели вокруг него. С 300 метров он мог бы легко попасть в них. Приказ был не злить их, несмотря ни на что. Если они хотят сидеть на задницах, как будто они не пересекали границу, добро пожаловать.

Если бы они действительно пришли заряженными на медведя…

Дрожь Вилли не имела ничего общего с погодой. Он был светловолосым, флегматичным сыном часовщика из Бреслау, на другом конце рейха. Он с трудом понимал немецкий, на котором здесь говорили, и у местных жителей тоже были проблемы с его акцентом. Но он был на Западной стене с тех пор, как Франция и Англия объявили войну. Он знал, что произошло бы, если бы французы напрягли мускулы, вместо того чтобы на цыпочках пересечь границу.

Они бы разнесли Западную стену, как если бы они были сделаны из картона. Ни один здешний ландсер не думал иначе. Западная стена была шуткой Геббельса над демократиями. На бумаге и по радио это было так же грозно, как Линия Мажино. На самом деле строительные бригады все еще лихорадочно строили форты и препятствия. А у Западной стены почти не было войск, чтобы укомплектовать то, что уже было построено.

Большая часть вермахта отправилась надирать Чехословакии задницу. То, что осталось… французы превосходили численностью где-то от трех до пяти к одному. Это была плохая новость. Хорошей новостью было то, что они, похоже, этого не знали.

Один из французов вытащил гармошку и начал играть. Тонкие, жалобные нотки заставили Вилли покачать головой. Как могли парни с другой стороны слушать подобную чушь? Рожки, барабаны, скрипки — это была музыка.

Рядом с Дерненом Вольфганг Шторх прошептал: “Мы должны заткнуть ему рот, чтобы он заткнулся, понимаешь?”

"Доверься Вольфгангу, он придумает что-нибудь подобное", — подумал Вилли. Он прошептал в ответ: “Черт бы тебя побрал, ты чуть не заставил меня громко рассмеяться. Это было бы не так уж хорошо.”

"почему нет?" — сказал Сторч. “Наверное, заставит французов обоссаться”.

Тогда Вилли фыркнул, но не потому, что Вольфганг был неправ, а потому, что он был прав. Вилли был так близок к тому, чтобы описаться, когда участвовал в перестрелке сразу после того, как французы перешли границу. Парень рядом с ним получил один прямо в живот. Звуки, которые издавал Клаус…Вы не хотели вспоминать такие вещи, но вы не могли их забыть. Когда Вилли засыпал, он слышал, как Клаус кричал в своих кошмарах. Он чуял кровь другого человека, как раскаленное железо, и его дерьмо тоже.

Один из французов поднял голову. Парень с гармошкой перестал играть. Все мужчины в хаки огляделись. Вилли изо всех сил притворялся, что его там нет. Должно быть, это сработало, потому что ни один из вражеских солдат не поднялся на ноги или что-то в этом роде. Крошечный на расстоянии, один из них комично пожал плечами по-французски. Гармонист снова заиграл.

“Давайте вернемся и доложим", ” сказал Вольфганг.

“Теперь ты заговорил. Ты и твои дурацкие шутки.” Было трудно оставаться по-настоящему злым, когда ты шепчешь тихим голоском, но Вилли сделал все, что мог. “Мы бы не попали в передрягу, если бы ты не был таким чертовски умным”.

“Твоя мать", ” сладко ответил Вольфганг.

Оба немца отступили так тихо, как только могли. Французский солдат с гармошкой продолжал играть. Вилли воспринял это как хороший знак. Может быть, французы использовали шум в качестве прикрытия. Это было бы разумно сделать. Это также было бы агрессивным поступком. Французы могут быть умными. Они не проявляли никаких признаков агрессивности.

И все же Вилли не хотел участвовать в неприятном сюрпризе. Все, что для этого потребовалось бы, — это сержант, который прошел через это в прошлый раз. Отец Вилли был таким же парнем. Когда он и его приятели собирались вместе и пили немного пива, они начинали рассказывать истории. Как и любой ребенок, Вилли слушал. Наверное, не так уж много было парней его возраста, которые не слышали подобных историй. Некоторые ветераны, однако, не хотели разговаривать. Вилли этого не понимал, пока Клаус не понял. Теперь он это сделал.

Они прошли около полукилометра, когда без сомнения немецкий голос бросил им вызов: “Стойте! Кто туда ходит?”

“Два немецких солдата: Дернен и Сторч”, - ответил Вилли. Они с Вольфгангом были посреди поля. Ландсер, которому принадлежал этот голос, мог быть… где угодно.

“Назовите пароль", ” сказал мужчина.

“Зонненшайн”, - хором повторили Вилли и Вольфганг. Француз, пошаривший вокруг, мог бы подхватить это у них, но французы не часто занимались такого рода ковырянием.

”Проходите", — сказал часовой.

Они это сделали. Немцы были готовы ко всему. Французы, похоже, таковыми не были. Им тоже не нужно было быть такими — у них была численность, а у вермахта ее не было. Но они вели себя так, как будто это будет продолжаться вечно. И это было бы не так.

Вилли получил представление о том, насколько это было правдой, когда они с Вольфгангом закончили составлять свой отчет. Они выскользнули из палатки полковника Бауэра и оказались в центре хаоса. Солдаты спрыгивали с грузовиков, фары которых были разрезаны до щелей клейкой лентой. Некоторые из рыгающих, пукающих монстров там вообще не были грузовиками. Они были танкистами.

Вилли и Вольфганг уставились на них, разинув рты. Вилли до сих пор не видел танка за все то время, что провел на Западном фронте. Он предположил, что их было несколько, на случай, если французы решат, что они серьезно настроены атаковать здесь. Но он точно никого не видел.

“Должно быть, в Чехословакии все кончено”, - сказал он.

”Да". Вольфганг кивнул. “Это тоже заняло больше времени, чем следовало бы".

“Все занимает больше времени, чем должно”, - сказал Вилли. “Неважно, насколько умны генералы, у ублюдков с другой стороны тоже есть генералы”.

Вольфганг рассмеялся над ним. “Генералы? Умный? Что ты пил? Что бы это ни было, я тоже хочу немного.”

“О, да ладно тебе. Ты знаешь, что я имею в виду. Если парни с красными полосками на брюках, — Вилли имел в виду Генеральный штаб, — не окажутся умнее генералов с другой стороны, у нас будут проблемы”.

“Но все знают, что генералы с другой стороны — кучка придурков”, - сказал Вольфганг. “Итак, насколько умными должны быть наши ребята?”

Прежде чем Вилли успел ответить, подъехало еще больше танков. Кричащие сержанты приказали им укрыться под такими деревьями, какие только были. Не все из них поместились бы там. Солдаты натянули маскировочную сетку на тех, кто должен был оставаться на открытом месте. Прилетало не так много французских самолетов-разведчиков, но вермахт не верил в то, что можно рисковать, когда в этом не было необходимости.

Вольфганг Шторх указал назад, на французских солдат, за которыми они наблюдали. “Надеюсь, эти придурки не услышат шум и не начнут интересоваться, в чем дело”.

“Не беспокойся об этом", ” сказал ему Вилли. Они засмеялись. Почему нет? Их сторона что-то делала. Враг сидел вокруг. Если бы у французов не хватило духу ввязаться в драку, но она все равно пришла бы к ним…

* * *

“Сожгите все", ” сказал сержант Деманж. “Когда мы вернемся во Францию, мы хотим, чтобы немцы помнили, что мы были здесь”. Сигарета в уголке его рта дергалась вверх и вниз, пока он говорил.

Один из парней из отряда Люка Харкорта плеснул керосином на стену сарая. Люк схватил горящую палку с костра и прикоснулся ею к мокрому месту. Ему пришлось отпрыгнуть назад, иначе пламя могло бы его достать. Сарай выпустил в свинцовое небо черный столб дыма.

Другие солдаты поджигали фермерский дом рядом с сараем. “Эй, сержант?” Позвонил Люк.

Деманж уставился на него так, словно он был шанкром на мошонке человечества. Но тогда Деманж смотрел на всех и вся именно так. “Чего ты хочешь, малыш?” он сказал. Сделай это хорошо, иначе под словами таилась угроза.

“Если мы делаем все возможное, чтобы навредить Бошам, почему мы уходим, а не идем вперед?” Насколько Люк мог видеть, все это нерешительное вторжение было не чем иным, как грустной, несмешной шуткой. Теперь все заканчивалось даже без кульминации.

“Ну, мы зашли, чтобы помочь чехам, да?” — сказал сержант.

“Конечно", ” ответил Харкорт. “И что?”

“Итак, теперь Чехословакии больше нет, так какой смысл торчать здесь дольше? Вот как я услышал это от лейтенанта, так вот что говорит начальство.” Деманж огляделся, чтобы убедиться, что в пределах слышимости нет офицеров. Удовлетворенный, он продолжил: “Вы спрашиваете меня, какова реальная история, мы напуганы до смерти”.

Может быть, у Деманжа были бы неприятности из-за пораженчества, если бы кто-нибудь донес на него лейтенанту. Скорее всего, он съел бы командира взвода без соли. И в том, что он сказал, было неприятное количество смысла. “Мы недостаточно сражались, чтобы увидеть, насколько сильны нацисты на самом деле”, - сказал Люк.

“Ты это знаешь. Я знаю это. Ты думаешь, старики в модных кепи знают это?” Деманж сделал вид, что хочет вытереть задницу, предположительно, с помощью собранной мудрости французского Генерального штаба. “Давай, шевелись!” — добавил младший офицер. “Я думаю, ты просто хочешь стоять и болтать вместо того, чтобы работать”.

Люк любил работу не больше, чем кто-либо другой в здравом уме. Даже стоять с тридцатью с лишним килограммами на спине не было его представлением о веселье. Но огонь согревал холодное утро. Он вздохнул и поплелся прочь. Довольно скоро топот под всей этой тяжестью тоже согреет его, но не так приятно.

Время от времени кто-нибудь вдалеке стрелял из винтовки или выпускал очередь из пулемета. Однако по большей части немцы, казалось, были довольны тем, что позволили французам уйти, если бы те захотели.

Тут и там отступающие французские войска встречали людей, настороженно ждущих в окопах и пулеметных гнездах, обложенных мешками с песком. Арьергард доставил бы Бошам немало хлопот, если бы они были склонны к резвости. Солдаты, которых Люк мог видеть, выглядели серьезно относящимися к своей работе. Они, вероятно, думали, что спасают французскую армию от уничтожения. И, возможно, они были правы.

Может быть. Но сейчас все выглядело по-другому.

Компания Люка вышла из Германии почти в том же месте, куда они отправились месяцем ранее. Люк посмотрел на таможенный пост, теперь разрушенный, который отмечал границу. Там страдали люди. И для чего? Может быть, важные люди, люди, которые всем заправляли, понимали. Люк понятия не имел.

“Это капиталисты заставляют нас уходить”, - сказал Жак Валла. Его призвали с армейского завода в Лионе, и он был таким же красным, как глаза сержанта Деманжа. “Дураки больше боятся Сталина, чем Гитлера”.

“Заткни свой рот, Валлат”, - сказал сержант без особого жара. “Просто продолжай поднимать их и укладывать. Когда ты станешь генералом, тогда сможешь говорить о политике”.

“Если я стану генералом, у Франции будет больше проблем, чем она знает, что с ними делать”, - ответил Валлат.

“Ты это сказал. Я этого не делал.” Деманж мог бы сам выйти с автомобильного завода в Лионе. Он не выказывал ни усталости, ни даже напряжения. Судя по тому, как он маршировал, он мог бы пройтись по Франции, имея всего лишь немного бензина и пару раз поменяв масло.

Люк хотел бы обладать такой бесконечной, не требующей усилий выносливостью. Он был намного тяжелее, чем когда его призвали в армию, но он знал, что не может сравниться с сержантом. Деманж был профессионалом, наемником на службе своей собственной страны. С белым кепи на голове он был бы неуместен в Иностранном легионе.

“Вернулся во Францию", ” сказал Поль Ренувен. “Забавно — это выглядит так же, как и раньше. Тоже не чувствую никакой разницы.”

“О, может быть, немного”, - сказал Люк. “Когда я разобью лагерь сегодня вечером, у меня не будет ощущения, что какой-то ублюдок наблюдает за мной из кустов”.

“Нет, да? Ты же не думаешь, что немцы прокрадутся за нами?” — сказал Пол.

“Мерде!” Люк об этом не подумал. Он полагал, что, как только французы отступят из Германии, Боши оставят их в покое. Почему нет? Немцы в значительной степени оставили их в покое, пока они были внутри Германии.

“Мы заплатим за это", — предсказал Жак Валла. “У нас был шанс, и мы им не воспользовались. Теперь они закончили в Чехословакии. Куда они направляются дальше?”

“Разве я не говорил тебе однажды заткнуться?” Голос сержанта Деманжа оставался ровным, но теперь в нем звучали определенные нотки. “Ты хочешь идти мочиться и стонать, иди мочись и стони капитану”.

“Он бросил бы меня в частокол”, - сказал Валлат с мрачной уверенностью.

“Ты бы тоже это заслужил”, - сказал Деманж. “Болтаешь языком, когда ни хрена не знаешь…Но если вы находитесь в частоколе, вы не можете сделать ничего полезного. Сегодня вечером ты наполняешь столовую для всех.”

Вздох Жака был мученическим. Все по очереди выполняли разные усталостные обязанности. Этот был более утомительным, чем большинство других. А мужчины уже маршировали весь день. Не то чтобы день был очень длинным. Темнота наступила рано, а вместе с ней и дождь. Шлем Люка защищал голову от воды, а шинель позволяла ему оставаться довольно сухим, но маршировать под дождем и в сгущающихся сумерках было не по его вкусу.

Но палатки, горячая еда и крепкий кофе ждали солдат, выведенных из Германии. Это было не так хорошо, как оказаться в постели с хорошенькой девушкой — но что было? Никто в него не стрелял. У него был полный живот, и ему было тепло. Когда ты был солдатом, этого казалось более чем достаточно.

* * *

У Пегги Друс была горячая еда, даже если большая ее часть состояла из вареного картофеля и репы. Она пила кофе. Немцы настаивали, что это было то же самое, что они пили. Если так, то она жалела их. Никто в нее не стрелял. Она никогда не думала, что ей придется беспокоиться об этом… до того дня, когда она это сделала.

Она была нейтральной, а это означало, что немцы относились к ней лучше, чем к англичанам и французам, которых они также поймали в Марианске-Лазне. У нее было много картошки, репы и ужасного кофе. У них было достаточно, чтобы сохранить тело и душу вместе, но не намного больше. А если бы она была еврейкой…

Пока не началась война, она смотрела на евреев свысока своим курносым носом. Если бы ты не был одним из них, то сделал бы это. Она принимала это как должное, точно так же, как считала само собой разумеющимся, что с ней никогда не может случиться ничего плохого. Она была американкой. У нее были деньги. У нее была внешность.

Ракушкам было все равно. Как и пулеметные пули. Она видела в Марианске-Лазне такое, чего не забудет до конца своих дней. (И она бы больше не называла это место Мариенбадом, даже если бы так было легче сказать. Немцы заново использовали старое название. Если бы они это сделали, она бы этого не сделала.)

Не все из того, что она хотела бы забыть, произошло во время бомбардировки или когда она перевязывала раненых впоследствии.

Довольно много евреев застряли на курорте вместе со всеми остальными. Те, кто были иностранными гражданами, целились своими паспортами в нацистов, как вы целились бы распятием в вампира. Пегги понятия не имела, работают ли распятия; в этой части Европы некоторые люди могли бы. Но паспорта были. Судя по их рычанию, немецкие солдаты и эсэсовцы, последовавшие за ними в Марианске-Лазне, могли быть доберманами, которых остановили цепи. Однако, как бы они ни ворчали, они обращались с евреями, которые не были выходцами из Чехословакии, не хуже, чем с любыми другими иностранными гражданами, которых они поймали.

Евреи, которые были из Чехословакии…Пегги содрогнулась от воспоминаний. Евреи из Чехословакии были в основном честной добычей. Дело было не столько в том, что чернорубашечники пинали некоторых из них ради забавы. Дело было даже не в том, что солдаты заставляли других чистить тротуары зубными щетками.

Нет. Так ухмылялись немцы, когда делали это. Пегги имела несчастье наблюдать, как несколько эсэсовцев окружили пухлого, полного достоинства бородатого еврея средних лет. Еврей был одет в одежду гетто: черные брюки, длинное черное пальто, широкополую черную шляпу. По цвету его одежда соответствовала униформе нацистов.

Что принесло ему меньше, чем вообще никакой пользы. Один из чернорубашечников схватил свою шляпу и взобрался на нее. Он мог бы быть противным ребенком на школьном дворе, швыряющим шапку другого мальчика. Он мог бы быть, да, если бы он и его приятели не носили пистолеты и не имели за спиной мощь механизированной армии. Школьник может ударить другого школьника по носу. Еврей совершил бы самоубийство, если бы попытался.

Он просто стоял там, надеясь, что они уйдут теперь, когда у них был свой спорт. Нет такой удачи. Другой эсэсовец вытащил пару больших розовых ножниц. Он принялся за бороду еврея. Если он получал по щеке, носу или уху, когда делал стрижку, это было частью веселья.

А еврей просто продолжал стоять там. Взгляду его глаз было миллион лет. Там говорилось, что его предки проходили через это раньше, снова и снова. Там говорилось, что он не сделал ничего, чтобы заслужить это, но заслуженность не имела ни к чему отношения. В нем говорилось…Там было сказано: Отче, прости их, ибо они не ведают, что творят. Да, это было из Нового Завета, но что с того? В конце концов, кем был Иисус для римлян? Просто еще один чертов еврей.

Позже Пегги удивлялась, почему она не обвинила ублюдков СС. "Я должна была это сделать", — с горечью подумала она. Большую часть времени она была кем-то, кто сначала шел вперед, а потом беспокоился об этом. Здесь она только стояла и смотрела. Может быть, ужас сковал ее. Может быть, это было чистое неверие. Могло ли это действительно происходить прямо здесь, на ее глазах, здесь, в Европе, колыбели и маяке цивилизации, здесь, ближе к середине двадцатого века?

Это могло бы. Это было.

Еврей не сказал ни слова, пока его стригли. Он не вздрагивал — сильно — всякий раз, когда ножницы пускали кровь. Он просто… посмотрел на эсэсовцев этими древними, полными боли глазами. И это тоже не принесло ему никакой пользы. Когда цирюльник остался доволен своей работой, он отстранился и отвесил еврею пощечину, достаточно сильную, чтобы тот повернул голову. Другой нацист пнул этого человека под зад. Это вызвало у него стон и согнуло его пополам.

“На сегодня достаточно”, - сказал унтер-офицер СС с ножницами.

"Да. Давайте найдем свежего жида", — ответил другой Чернорубашечник.

Пегги не очень хорошо говорила по-немецки — ее французский был намного лучше. Однако она их понимала. Они ушли, смеясь и шутя. Хуже всего было то, что они вели себя не как люди, которые только что совершили что-то злое и жестокое. Насколько они были обеспокоены, это было то, для чего они приехали в Чехословакию, точно так же, как она приехала сюда, чтобы взять воды.

Да поможет им Бог, подумала она. Да поможет нам всем Бог. Но Бог, казалось, не слушал. Может быть, Он Сам где-нибудь купался, а может быть, играл в гольф во Флориде. Он мог делать все, что Ему заблагорассудится. Его Избранный народ не выглядел таким уж удачливым.

Даже после того, как эсэсовцы ушли, Пегги понадобилась вся ее выдержка, чтобы подойти к бедному еврею, над которым они надругались. “Чем я могу вам помочь?” — нерешительно спросила она по-французски, думая, что больше немецкого — последнее, что мужчина хотел бы тогда услышать.

Он выпрямился, когда она заговорила с ним. Она вспомнила это и то, как он протянул руку, чтобы дотронуться до полей своей шляпы, но обнаружил, что ее там нет. Там, где кровь текла по его лицу и капала с одного уха, отсутствующая шляпа заставила его поморщиться.

С грустью он ответил: “Мадам, вы действительно думаете, что кто-нибудь может мне сейчас помочь?” Его французский был с гортанным акцентом, но, по крайней мере, таким же беглым, как у нее.

Она не ответила ему. Что она могла сказать? "Да" было бы ложью, "нет" было бы слишком горько выносить. Вместо этого она отвернулась.

А потом, бедняга, он попытался утешить ее. “Когда вы принадлежите к моему народу, мадам, вы учитесь ожидать подобных вещей время от времени", — сказал он.

И снова она не ответила. Если он был прав, то от этого становилось только хуже. Если он ошибался…Но он не ошибся, черт возьми. Вам не нужно было любить евреев — и Пегги не любила, не особенно, — чтобы знать, что они получали дерьмовый конец палки в течение последних 2000 лет. Но получали ли они когда-нибудь так много этого, как, казалось, хотели показать нацисты?

Люди здесь, в этом лагере, утверждали, что люфтваффе специально обстреливали еврейские районы Праги, Брно и других чешских городов. Другие говорили, что это чушь собачья — не что иное, как устаревшая пропаганда. Пегги не знала наверняка; она не была ни в одном из этих мест, когда немецкие бомбардировщики пролетали над головой. Но у нее не было никаких сомнений в том, на какую сторону она поставит.

Однажды немецкий чиновник в форме — был ли в наши дни какой-нибудь другой вид? — собрал интернированных нейтралов и обратился к ним с речью на своем языке. Несмотря на то, что Пегги немного говорила по-немецки, она не могла разобрать ни слова. У большого, мускулистого парня был акцент, которого она никогда раньше не слышала и надеялась, что никогда больше не услышит.

“Он должен быть откуда-то недалеко от швейцарской границы”, - сказал своей жене мужчина, стоявший рядом с Пегги. Пегги предположила, что они бельгийцы, но, возможно, они были из франкоязычной части Швейцарии.

Затем чиновник перешел на французский. Там у него тоже был дьявольский акцент, но Пегги могла его понять: он сбавил скорость, чтобы заговорить на незнакомом ему языке. “Теперь, когда боевые действия закончились, мы организуем транспортировку всех вас в нейтральные пункты назначения. В ближайшем будущем будет налажено железнодорожное сообщение с Румынией, как только будут отремонтированы линии через Словакию”.

Довольно много людей выглядели счастливыми: румыны, болгары, югославы, греки. Много богатых балканских типов приезжали в Чехословакию за водами. Именно так поступили бы их родители в 1914 году. Некоторые из этих родителей были бы гражданами Австро-Венгрии, Даже те, кто ими не были, даже те, кто ненавидел ее, были бы культурными сателлитами империи Габсбургов. Это ветхое государство уже двадцать лет как умерло, разделанное, как рождественский гусь. Но его влияние сохранялось, даже несмотря на то, что оно исчезло.

Нацистский чиновник начал еще раз, на том языке, который, как он наивно полагал, был английским. Пегги подняла руку, затем помахала ею. “Вопрос, пожалуйста!” — позвала она по-французски.

"да?" Немец не выглядел довольным тем, что его прервали.

“Предположим, мы не хотим ехать в Румынию?”

“Это делается для того, чтобы вы отправились туда”, - ответил он, как будто ее желания были такими же далекими и неважными, как каналы Марса.

“Но я не хочу”. Пегги никогда не нравилось, когда кто-то пытался устроить ее жизнь за нее. Одна из причин, по которой она любила своего мужа, заключалась в том, что у него хватало здравого смысла держаться от нее подальше. Она продолжала: “Я американка. Я хочу отправиться в Польшу, Швецию или Норвегию, где легче найти корабль для Соединенных Штатов”.

“Если правительство фюрера распорядилось, чтобы вы отправились в Румынию, вы отправитесь в Румынию”. Немецкий чиновник мог бы сказать: "Завтра восход солнца в половине восьмого". В этом его голос звучал бы не более уверенно.

Что только доказывало, что он никогда не имел ничего общего с Пегги Друс. “Нет”, - сказала она.

Если бы он носил монокль, он бы выпал. Его глаза открылись так широко. “Кем вы себя возомнили, чтобы бросать вызов тщательно продуманным” — ему понравилось это слово — “планам рейха?”

“Я американская гражданка", ” сказала Пегги. Святой Павел не мог бы звучать более гордо, заявляя, что он гражданин Рима. Если бы немцы не беспокоились о том, что пончики придут Туда — ну, сюда, — они бы забыли о 1918 году.

Может быть, мистер Бифи так и сделал. “Ты сейчас не в Америке”, - напомнил он ей. “Мы обязаны репатриировать вас, как только сможем. Мы не обязаны быть удобными для вас”. По тому, как он это сказал, он бы съехал со своего пути на пятьдесят миль, чтобы быть неудобным для нее.

“Ты даже не позволишь мне купить билет на поезд туда, куда я хочу поехать? Ты даже не позволишь мне потратить мои собственные деньги?” Пегги с трудом верила в это. Люди всегда хотели, чтобы ты тратил свои деньги. Так было с ней до тех пор, пока у нее были деньги, которые она могла потратить.

Но мерзкая улыбка нациста говорила о том, что он собирается сказать ей "нет". Это также заставило Пегги улыбнуться в ответ еще более мерзкой улыбкой: у ублюдка были одни из худших зубов, которые она когда-либо видела. “Ты пойдешь туда, куда мы хотим, чтобы ты пошел, когда мы захотим, чтобы ты пошел туда. Мы расскажем вам, как поступить. Это делается для предотвращения шпионажа, вы понимаете. Мы находимся в состоянии войны".

”Конечно", — ответила Пегги. “Если бы я сказал вам, куда идти и как туда добраться, вам нужно было бы собрать вещи для очень теплого климата. Ты можешь на это рассчитывать.”

Немецкий чиновник выглядел озадаченным. Как и ее коллеги-интернированные. Никто из горстки других американцев, казалось, не говорил по-французски достаточно хорошо, чтобы понять то, что она ему только что сказала. Европейцы, большинство из которых знали французский по крайней мере так же хорошо, как и она, не понимали американской идиомы. Должно быть так же хорошо.

Румыния! Она всплеснула руками. Если бы она хотела посетить Румынию, она бы поехала туда. Или, во всяком случае, она так думала. Теперь она, похоже, была в пути, хотела она того или нет.

* * *

Еще в СССР. Сергей Ярославский не понимал, как ему повезло, что он выбрался из Чехословакии целым и невредимым, пока не узнал, сколько экипажей самолетов и бомбардировщиков этого не сделали. У нацистов были гораздо лучшие самолеты, и их было гораздо больше, чем они показали в Испании.

Даже пытаться узнать, что случилось с ребятами, которых вы не видели на взлетно-посадочной полосе под Каменец-Подольском, было рискованно. Задавайте слишком много вопросов, или неправильные вопросы, или даже правильные вопросы неправильным людям, и вы окажетесь в лагере. За последние пару лет генералы-маршалы! — исчез или был расстрелян за государственную измену после показательных процессов. НКВД и глазом не моргнет, если сожрет младшего офицера.

Фашисты могут убить тебя. Как и ваша собственная сторона. С фашистами в этом не было ничего личного. Ты был просто врагом. По отношению к себе ты был предателем. Они бы поставили тебя на медленный огонь и заставили страдать.

Большую часть того, что Сергей знал о пропавших экипажах, он знал благодаря Анастасу Мурадяну. Сергей по-прежнему недолюбливал выходцев с Кавказа за фасоль, но от них была своя польза. В Советском Союзе, где доминировали русские (и евреи, добавил про себя Ярославский), южным народам приходилось держаться вместе, чтобы выжить, а тем более продвигаться вперед. У них было свое собственное встроенное подполье, так сказать.

И поэтому второй пилот знал, с кем он может поговорить и как много он может сказать. У него была разумная уверенность в том, что то, что он сказал, не пройдет мимо человека, которому он это сказал. А армяне, грузины и другие подобные люди были похожи на евреев: они… кое-что знали. Вы никогда не могли сказать, откуда они знали, но они знали.

Один бомбардировщик совершил аварийную посадку в Польше. Пилот спас свой экипаж, хотя поляки интернировали их. Если бы на этом история закончилась, Сергей был бы рад ее услышать. Если ваш самолет получил боевые повреждения или механическую неисправность, выпросто надеялись, что сможете уйти от посадки. Но все приняло неприятный оборот.

Тихим голосом Мурадян сказал: “Семьи…” и покачал головой.

Сергею не требовалось ничего большего, чтобы понять, что происходит. “Лагеря?” — спросил он, мрачно уверенный, что знает ответ.

“Да”. Анастас Мурадян выглядел слегка огорченным тем, что пилоту вообще понадобилось произнести это слово. Русским армяне и грузины казались подлыми, хитрыми, коварными ублюдками. Ты никогда не мог им доверять. До сих пор Сергей никогда не задавался вопросом, каким он может показаться Анастасу. Как тупой деревенщина из захолустья? Он бы не удивился.

Он также не удивился, узнав, что семьи членов экипажа были схвачены. Если бы вы не вернулись на Родину — родину, — НКВД решило бы, что вы этого не хотите. Боевой урон? Механическая неисправность? Тайной полиции было бы наплевать на все это. Они учуяли бы измену, была она там или нет. И все знали, что измена заразна. Независимо от того, заразился ли экипаж бомбардировщика от своих семей или передал их им, семьи должны были быть прижжены.

Людям из НКВД платили за то, чтобы они так думали. Обычные советские граждане должны были, если они хотели остаться… ну, не в безопасности — никто не был в безопасности — но где-то близко, во всяком случае.

“ Божемой, ” пробормотал Сергей. “Ты уверен?”

Темные кустистые брови Мурадяна укоризненно приподнялись. “Если я говорю, что что-то случилось, значит, так оно и было”. Его голос стал жестким и ровным. ”Твой любимый мат", — добавил он, — буквально, я трахаю твою мать. Как всегда, тон и акцент были всем, когда ты говорил что-то подобное. Сказал бы по-другому, это привело бы к драке. Но он имел в виду нечто большее, вроде "Я тебя не обосрал".

“Хорошо, хорошо. Я тебе верю", — сказал Ярославский. “Это просто… иногда тебя достает, понимаешь?”

“Ничево”, - ответил Анастас. Все в СССР, русские или нет, использовали и понимали это слово. Что ты можешь сделать? или это не может не соответствовать слишком многим советским сценариям, как это было во времена царей. Кто-то однажды сказал, что русские крестьяне питались капустой, водкой и ничево.

В крайнем случае, полагал Сергей, можно было бы обойтись и без капусты.

Как и прежде, Мурадян снова огляделся. Его голос снова понизился: “Ты не хочешь рассказывать это Шимпанзе. Он пил с бомбардиром в самолете, который потерпел крушение.”

“Он пил со всеми”, - сказал Сергей. Чертовски уверен, что Иван Кучков наелся водки.

“Просто молчи. Он может узнать об этом в любом случае, но лучше ему не узнавать об этом от вас”, - сказал Анастас Мурадян.

“правильно”. Сергей кивнул. Если бы Иван узнал, что его собутыльника интернировали, а семью отправили в ГУЛАГ, он бы захотел сломать что-нибудь… или кого-нибудь. Он напивался, что не делало его веселее. И он лепетал о том, откуда у него эти новости. Все это может легко привести к неприятностям. Может быть, хорошей идеей было сменить тему: “Слышал что-нибудь о том, когда мы снова начнем летать?”

“Не должно быть слишком долго", ” сказал второй пилот. “Но кто знает, что это значит?”

“Правильно", ” повторил Ярославский. Как и старая Россия, новый СССР всегда опаздывал. Пятилетние планы пытались втянуть Советский Союз в такое сознание времени, как на Западе. Часы росли повсюду, как поганки. Но в языке, где глагол быть не имел настоящего времени, как далеко могли зайти аппаратчики со своими изменениями?

Сергей поблагодарил Бога, в Которого он не должен был верить, за то, что это была чья-то чужая забота. Он просто должен был выполнять приказы и не думать слишком много. Он был уверен, что справится с этим.

Капрал из наземного экипажа подошел к нему. “Сэр, капитан Кузнецов хочет видеть вас прямо сейчас".

“Я иду”. Ярославский не смог подавить неприятный укол страха. “Он сказал, почему?” он спросил. Направлялся ли он в Сибирь? Получил ли Кузнецов команду вывести его и застрелить? Иногда следование своим собственным приказам и недомыслие не спасут вас. Иногда ничего не помогало.

Но капрал покачал головой. “Нет, сэр. Только то, что он хочет тебя видеть.”

“Я служу Советскому Союзу!” Сергей поспешил к палатке капитана. Анастас Мурадян кивнул ему, когда он уходил. Что-то блеснуло в темных глазах армянина. Сочувствие? Анастас не был дураком. Он знал все, что могло случиться. Он знал, что это может случиться и с ним тоже. Капрал, напротив, был слишком туп и слишком флегматичен, чтобы когда-либо попадать в беду.

Когда Сергей нырнул в палатку, он с облегчением увидел, что рядом с капитаном Кузнецовым, который сидел за шатким столом и занимался бумажной работой при свете керосиновой лампы, не было незнакомцев в форме. Кузнецов поднял глаза и отложил ручку. “Ах. Ярославский.” Его тон мог означать что угодно — или ничего.

Сергей отдал честь. “Докладываю, как было приказано, сэр”. Если бы он шел ко дну, то шел бы со стилем. Не то чтобы это принесло бы ему хоть какую-то чертову пользу.

“Да”, - сказал Кузнецов, и снова в его голосе не было ничего особенного. Затем он продолжил: “Убедитесь, что вы и ваш самолет готовы вылететь отсюда завтра утром первым делом”.

“Да, сэр!” Сергей не смог сдержать облегчения в своем голосе. Приказ, который был настоящим приказом! “Э-э, сэр…Куда мы летим?”

“В Дрису, к северо-западу от Полоцка”, - ответил капитан Кузнецов. “Это прямо рядом с польской и литовской границами — и это примерно так близко к Восточной Пруссии, как мы можем добраться, пока мы остаемся на Родине”.

“Я понимаю”. Ярославский задумался, знает ли он это. “Значит, мы снова полетим против Германии, сэр?”

“В настоящее время у нас нет приказов на это”, - сказал его начальник. Он не стал уточнять, считает ли он это вероятным или маловероятным. Сергей тоже не осмеливался давить на него. Если бы вы высказали мнение, которое оказалось неправильным, кто-нибудь заставил бы вас заплатить за это. Если бы ты держал рот на замке, никто бы ничего на тебя не повесил.

Вместе с остальными SB-2 в эскадрилье (за исключением одного, приземлившегося из-за плохой гидравлики), Сергей вылетел на рассвете следующего утра. Иван Кучков страдал от сильного похмелья. Ярославский не хотел бы так летать, только не с двумя большими двигателями, пульсирующими и рычащими вдали. Однако бомбардир ничего не мог с этим поделать, если только не хотел попытать счастья с частоколом — или, что более вероятно, с НКВД. Если Кучков и жаловался, то из-за шума двигателей его никто не слышал.

Россия проносилась под бомбардировщиком: сельхозугодья, леса и болота, кое-где виднелись города, почти затерянные на просторах пейзажа. Лужи на Припятских болотах отражали серое небо. Мурадян внимательно изучил карту и убедился, что бомбардировщик не отклонился слишком далеко на запад и не оказался в воздушном пространстве Польши. Сергей не боялся того, что с ним сделают поляки. Они и близко не летали со смертоносными немецкими "мессершмиттами". Но о том, что его собственное начальство сделало бы с ним за то, что он облажался, думать было невыносимо.

“Дриса в Белоруссии, да?” — спросил Мурадян.

“Да", ” согласился Сергей.

Армянин вздохнул. “Тогда они будут говорить как дядя дьявола".

У русских не было никаких проблем с тем, чтобы следовать белорусскому языку. Русские могли говорить на украинском языке, который больше отличался от их языка. И, конечно, белорусы и украинцы должны были понимать русский язык. Но Анастас Мурадян научился этому в школе. Он хорошо говорил и хорошо понимал стандартный русский. Однако его двоюродные братья не были для него открытой книгой, как для Сергея.

К северу от Припятских болот на земле начали появляться снежные пятна. Здесь было бы холоднее. Сергей подозревал, что ему придется провести много времени в своем летном костюме. Кожа и флис, которые могли бы защитить от холода на высоте 8000 метров, могли бы сделать то же самое даже против русской зимы.

Он посадил SB-2 на грунтовую полосу за пределами Дрисы — невзрачное место, если оно когда-либо существовало. Его зубы щелкнули друг о друга, когда самолет коснулся земли. Взлетно-посадочная полоса была какой угодно, только не гладкой. Однако он не прикусил язык. И SB-2 был построен, чтобы принять это. Останавливая бомбардировщик, он задавался вопросом, сколько времени это займет и как скоро.

Глава 5

Еще один серый, сырой, холодный день в Мюнстере. Сара Голдман сидела на шатких трибунах на футбольном поле и смотрела, как ее брат отрывается от спины, которая пыталась его защитить. Обе команды состояли только из евреев. Сол был намного лучше, чем кто-либо другой на поле, это было даже не смешно.

Вратарь выбежал, чтобы попытаться сократить свой угол. Сол подставил палец ноги под мяч, поднял его прямо над неудачливыми, тянущимися руками парня и наблюдал, как он отскочил один раз и закатился в сетку.

“Цель!” — ликующе воскликнула Сара. Ее мать и отец захлопали в ладоши. Таким образом, счет был 5:2, а во втором тайме оставалось всего около десяти минут. У команды Сола была игра в кармане.

Но он только пожал плечами, как будто смущенный тем, что сделал. Вероятно, так оно и было. Это был его второй гол в матче, и он ассистировал в двух других. Футбол не может быть очень веселым, когда ты превосходишь как друзей, так и врагов. Сол мог бы стать профессионалом еще через год или два. Казалось, теперь у него никогда не будет такого шанса.

Сара полагала, что ей следует считать себя счастливицей, что у евреев вообще появился шанс поиграть. Да, эти трибуны могут упасть при сильном ветре. Да, она сидела на одеяле, потому что в противном случае у нее были бы занозы в тукху. Да, поле было неровным и выглядело так, как будто его скосили козы. Это должно было быть самое жалкое место для игр на многие километры вокруг.

Что, конечно, было единственной причиной, по которой евреи могли им пользоваться. Сара представила себе пухлого светловолосого спортивного комиссара в униформе, смеющегося до тех пор, пока у него не задрожали челюсти, когда он разрешил двум еврейским командам играть здесь. Может быть, он думал, что совпадение здесь будет хуже, чем отсутствие совпадения вообще. Если бы в командах были задействованы арийцы, он, возможно, был бы прав.

Однако с 1933 года евреям приходилось довольствоваться любыми крохами комфорта и удовольствий, которые они могли найти. Даже футбольный матч под ужасным предлогом для подачи был лучше, чем ничего. Это давало людям повод выйти из дома, повод собраться вместе, увидеться и поболтать.

Да, пара полицейских тоже наблюдала за игрой и небольшой толпой на трибунах. Что вы могли бы с этим поделать? Ничего, как Сара слишком хорошо знала. Если бы вы были евреем в Рейхе, кто-нибудь присматривал бы за вами.

Она наклонилась к отцу и спросила: “Как они думают, что мы собираемся делать? Свернуть меловые линии и отнести их домой в наших сумочках и карманах?”

Сэмюэл Голдман пожал плечами. “Может быть, так оно и есть. Может быть, они думают, что мы можем превратить линии в бомбы или что-то в этом роде и использовать их для взрыва штаб-квартиры НСДАП”.

“Вы бы взорвали штаб-квартиру нацистов, если бы могли?” — спросила Сара.

“Конечно, нет!” Ответ отца был слишком громким и слишком быстрым. “Национал-социалисты сделали замечательные вещи для рейха. Они заставили Германию проснуться. ”Дойчланд эрвахе! был любимым нацистским лозунгом.

Когда отец заговорил, его глаза сказали Саре, что она поступила глупо. Немного подумав, она тоже поняла, как это сделать. Отец не мог надеяться дать ей прямой ответ, не там, где кто-то еще мог услышать его разговор. Да, единственными людьми, которых можно было услышать, были другие евреи. Но означало ли это, что они не предадут одного из своих? "Упущенный шанс", — с горечью подумала Сара. Если бы донос на собратьев-евреев дал им минутное преимущество, многие люди сделали бы это в мгновение ока.

Сара надеялась, что она никогда не опустится до такой мерзости. Да, она надеялась на это, но призналась себе, что не была уверена. Времена становились все тяжелее и тяжелее. Если бы не друзья-язычники отца, которые давали ему статьи для написания, она не знала, что бы сделала семья.

К счастью, матч закончился. Команды выстроились в очередь и пожали друг другу руки. Игроки взъерошили друг другу потные волосы. Вратарь с другой стороны изобразил, как отбивает мяч, как это делал Сол, а затем вскинул руки в притворном — или, может быть, не притворном — отчаянии.

Немногочисленная толпа спустилась на поле. Практически все там были связаны с тем или иным игроком. “Ты был великолепен, Сол!” Сара заставила себя говорить с энтузиазмом, даже если бы знала, что ее брат не будет таким.

А он им не был. ”Большое дело", — сказал он. “Эти ребята стараются, но я чувствую себя взрослым, играющим против детей из детского сада”. Он вздохнул. “Думаю, любой футбол лучше, чем никакого”. В его голосе не было уверенности; даже близко не было.

— Если бы Лесники позволили тебе вернуться… — начала Сара.

Сол оборвал ее резким, рубящим движением правой руки. “Лесники бы так и сделали. Они бы забрали меня обратно вот так. — Он щелкнул пальцами. “Но если СС скажет "нет"…Что ты собираешься делать?” Его волна охватила жалкое оправдание подачи, неуклюжих противников и ничтожную толпу. “Ты будешь играть в таких матчах — во всяком случае, до тех пор, пока они тебе позволят”. “Зачем им тебя останавливать?” — спросила Сара.

"почему?” Ее брат фыркнул. “Я скажу тебе, почему. Они могут понять, что мы веселимся, несмотря ни на что, вот почему. И если они это сделают… — Сол снова сделал это рубящее движение.

"ой." Сара оставила его прямо там. В словах Сола было ужасное ощущение вероятности. Нацисты разрушали все для евреев только для того, чтобы разрушать их. Вот как они развлекались. А поскольку на их стороне было гестапо, обычная полиция и вермахт, они могли развлекаться так, как им заблагорассудится.

Один из товарищей Сола по команде окликнул его. Мужчина постарше хлопнул героя матча по спине и протянул ему бутылку пива. Сол отхлебнул из него. Он скорчил гримасу. “Даже пиво пошло под откос с тех пор, как началась война”, - сказал он. “Это на вкус как…паршивое пиво.”

Что он чуть не сказал? Лошадиная моча? Моча Геббельса? Что бы это ни было, оно не вышло наружу. Поскольку отец снова и снова приезжал к ним домой, у тебя не могло быть неприятностей из-за того, что ты не сказал. Никто не мог донести на вас за то, о чем вы думали. Это может спасти тебе жизнь.

А может, и нет. Если бы нацисты решили что-то сделать с евреями или с конкретным евреем, они бы просто пошли дальше и сделали это. Им не нужны были никакие оправдания, как это было бы в стране, где законы значили больше, чем воля фюрера. С другой стороны, если бы еврей был достаточно глуп, чтобы дать им оправдание, они бы ухватились за него в мгновение ока.

Сара часто задавалась вопросом, что бы она сделала, если бы Гитлер, или Гиммлер, или Геринг, или Гейдрих, или кто-то из этих людей приехал в Мюнстер. Если бы у нее был шанс…Если бы у нее была винтовка…Если бы она знала, как обращаться с винтовкой…Если бы у свиней были крылья…

Даже если бы она сделала именно то, о чем мечтала, какую месть предприняли бы нацисты? Разве в Рейхе осталось бы в живых больше трех или четырех евреев через день после того, как еврейская девушка застрелила кого-то подобным образом? Шансы были против этого. Слишком плохой. Весь народ был заложником.

Небольшими группами люди начали расходиться по своим домам. Ни одна автобусная или троллейбусная линия не проходила близко к этому полю — какой сюрприз! Во всяком случае, автобусы почти исчезли с начала войны; все топливо, которым располагала Германия, шло на нужды вермахта, люфтваффе и кригсмарине. Единственные частные машины, в которых еще был бензин, принадлежали врачам.

Что ж, предполагалось, что прогулка в пару километров пойдет тебе на пользу. Сол, казалось, не беспокоился по этому поводу. Но к тому времени, как Сара вернулась домой, она устала. Соединив больше физических упражнений, чем она привыкла, и скудный рацион военного времени — тем более скудный, потому что она была еврейкой, — она почувствовала, что идет в гору в обе стороны.

Горячей воды тоже было не так уж много. Сол жаловался на это громче всех — после девяноста минут беготни вверх и вниз по полю он больше всего нуждался в горячей воде. Или, во всяком случае, он так думал. Уставившись на его испачканную травой и грязью футбольную форму, мама только вздохнула. Они тоже не очистились бы в холодной воде.

Мрачно уставившись на черный хлеб, капусту и картофель на своей тарелке, Сара спросила: “Что мы будем делать?”

“Если мы пройдем через это живыми, мы будем впереди”, - сказал ее отец, глядя на свой ужин с таким же отвращением. Сара заплакала. Она хотела успокоения, но все, что она получила, — это то, что ей было нетрудно увидеть самой.

* * *

Гонец принес отряду сержанта Хидеки Фудзиты новость: “Радио Берлин сообщает, что прошлой ночью Россия бомбила Восточную Пруссию”, - сообщил мужчина. Он немного споткнулся о Россию и Пруссию, но Фудзита последовал за ним. Сержант изучал карту. Восточная Пруссия была той частью Германии, до которой красным было легче всего добраться.

Фудзита посмотрел на запад, в сторону реки Халха и возвышенности на дальнем берегу. Он был бы счастлив, если бы там рыскали только монгольские войска. Но, без сомнения, русские вглядывались в японские позиции через полевые бинокли и дальномеры. Слушали ли они какую-то непонятную советскую передачу, в которой говорилось, что в 10 000 километрах к западу их огромная страна только что нанесла еще один удар в европейской войне?

Если да, то что они предлагали с этим делать? Пошлют ли они больше людей на эту далекую границу, чтобы усилить своих монгольских марионеток? Или они подумали бы, что борьба с Германией — которая, в конце концов, была гораздо ближе к их сердцу — значила больше, чем эта далекая стычка?

“Какие-нибудь перехваты?” — спросил Фудзита у бегуна. Русские были крутыми ублюдками — по крайней мере, для жителей Запада, — но у них была ужасная радиозащита. В половине случаев они отправляли простым языком то, что должны были закодировать.

Но на этот раз младший капрал покачал головой. “Во всяком случае, я об этом не слышал", — ответил он.

“Хорошо", ” сказал Фудзита. “Есть какие-нибудь сплетни о том, что мы будем делать в связи с этой новостью?”

“Я об этом не слышал, сержант-сан", — повторил бегун.

“Очень жаль”. Фудзита заставил себя пожать плечами. “Так или иначе, рано или поздно мы это узнаем”.

Что бы ни сделала Япония, сержант подозревал, что это произойдет не сразу. Осень и зима были не лучшим временем для проведения здесь предвыборной кампании. Как бы в доказательство этого, на следующее утро ветер развернулся и подул с запада, унося с собой удушливые облака желто-коричневой пыли из центральной части Монголии.

Три дня дул сильный ветер. Пыль из Монголии унесло ветром до самого Пекина и дальше. Так близко к источнику шторм был ужасающим. Когда небо наконец прояснилось, когда солнце, казалось, больше не светило сквозь клубящийся дым, весь пейзаж изменился. Дюны сдвинулись. Некоторые выросли, другие исчезли. Пыль покрыла редкие клочки степной травы.

Капитан Хасегава, командир роты, покачал головой, придя осмотреть заставу. “Можете ли вы представить себе, как прожить всю свою жизнь в такой стране? Повернись к нему спиной, и половину его унесет ветром.”

Одной этой мысли было достаточно, чтобы сержант Фудзита содрогнулся. “Сэр, насколько я понимаю, монголам здесь рады”. Затем он исправился, прежде чем Хасегава успел: “Ну, во всяком случае, им рады во всем, что не принадлежит Маньчжоу-го”. “Хай. До такой степени и ни сантиметром больше”, - сказал капитан Хасегава. Фудзита испустил легкий вздох облегчения — во всяком случае, у него не было неприятностей. Хасегава окинул взглядом изменившуюся сельскую местность. “По крайней мере, русским будет так же трудно понять, что мы задумали, как и нам с ними”.

“Да, сэр”. Фудзите не хотелось спорить, даже если он не был убежден на сто процентов. О, капитан был прав — русские тоже не смогли бы действовать как обычно во время пыльных бурь. Но как насчет самих монголов? Японцам в этом жалком месте, вероятно, повезло, что туземцы не пробрались сквозь пыль и не перерезали всем им глотки.

“Вы слышали, что русские действительно преследуют немцев?” — спросил капитан Хасегава.

“О, да, сэр", ” сказал Фудзита. “Гонец добрался сюда за день до того, как начался шторм”.

“Хорошо", ” сказал командир роты. “Ну, вы можете поспорить, что мы воспользуемся этим преимуществом. Мы должны быть идиотами, чтобы этого не сделать.”

И что же? Офицеры все время ведут себя как идиоты. Фудзита этого не говорил. Сержанты могли бы принять это как должное, но кто-то с большим количеством золота и меньшим количеством красного на петлицах на воротнике не стал бы этого делать. Фудзита потер глаза, в которых все еще чувствовался песок. Его зубы хрустели каждый раз, когда он закрывал рот. Он нашел что-то безопасное: “Что бы они ни хотели, чтобы мы сделали, мы это сделаем. Вы знаете, что можете на это рассчитывать, сэр.”

Конечно, мы это сделаем. Если мы не подчинимся приказу, они убьют нас. И наши семьи на Родных островах будут опозорены. Сержант Фудзита точно знал, как все работает. Для простых солдат и унтер-офицеров армия была жестоким, суровым, жестоким местом. Офицерам было не так уж плохо, но они обязательно смотрели в другую сторону, в то время как сержанты держали рядовых в строю.

Через несколько дней многие японские солдаты начали выдвигаться на фронт. Сержант Фудзита тоже предпочел бы увидеть, как они поднимаются во время пыльной бури. Указывая в направлении возвышенности на другой стороне Халхи, он пожаловался: “Русские могут наблюдать за всем, что мы делаем”. “Пока", — сказал капитан Хасегава. “Как только мы двинемся, мы заберем у них их наблюдательные посты, не так ли?”

“Да, сэр”. Фудзита сказал единственное, что мог. Он хотел бы быть таким же уверенным в себе, как командир роты — и, предположительно, высшее командование. Но японцы и русские уже некоторое время бились лбами на границе между Маньчжоу-Го и Монголией. У Красной Армии было больше самолетов, больше бронетехники и больше артиллерии — и она одержала верх в стычках. Почему сейчас что-то должно измениться?

Словно выдергивая эту мысль из головы, капитан Хасегава сказал: “Круглоглазые варвары будут больше беспокоиться о немцах, чем о нас. Это наш район. Они смотрят в сторону Европы. Они ничего не могут с этим поделать.”

Поскольку у Фудзиты было примерно такое же мнение — и поскольку Хасегава был его начальником, — он не мог не согласиться. Все, что он мог сделать, это надеяться, что это правда… и надеяться, что его собственная сторона соберет достаточно сил, чтобы победить, как только начнется серьезная битва.

Артиллерия действительно выдвинулась вперед вместе с пехотинцами. Как и изящные современные истребители-монопланы. Сидя на земле, они выглядели так, словно должны были сметать советские бипланы с неба.

Броневики и несколько танков также с грохотом подъехали к линии фронта. Фудзита был рад их видеть и жалел, что не видит их чаще. Для русских это может быть задворками запределья, но у них здесь было много танков.

“Не беспокойся об этом”, - сказал ему капитан Хасегава, когда он осторожно выразил опасения. “Это не единственное место, где мы столкнемся лицом к лицу с русскими. Мы разместим наши танки там, где они нам больше всего нужны".

И где бы это могло быть? Фудзита задумался. Но минутное раздумье дало ему ответ. Если бы японская бронетехника нанесла удар где угодно, она нанесла бы удар по Транссибирской железной дороге. Еще до русско-японской войны царь мог переправлять войска через Маньчжурию. Советы больше не могли этого делать; Япония контролировала железные дороги на территории нынешнего Маньчжоу-го. Но, как раз по другую сторону границы, железная дорога была ключом Сталина к защите Владивостока и остальной части Восточной Сибири. Прорвать линию, отобрать ее у красных, и порт и вся огромная страна попадут в руки японцев, как спелая хурма.

Русские не были слепы. Они тоже могли это видеть. Они будут сражаться изо всех сил, чтобы защитить Транссибирскую железную дорогу. Но сердце России лежало в тысячах километров к западу. Япония лежала прямо за морем, носившим ее имя. Амур отделил Маньчжоу-го от СССР, Ялу отделил Избранное — Корею, старикам — от ветхой Азиатской империи Сталина. Таким образом, логистика была полностью на стороне Японии.

Так что большая битва будет там, на границе между материковыми владениями Японии и Советской Сибирью. Эта история с монголами была всего лишь второстепенной. Это никогда не будет ничем иным, как второстепенным представлением — во всяком случае, так это выглядело для сержанта Фудзиты.

Он вздохнул. “Мы застряли здесь, не так ли?”

“Да, я думаю, что да”. Капитан Хасегава бросил на него проницательный взгляд. "почему? Вы бы предпочли быть на Амуре?”

“Да, сэр, я бы так и сделал”. Фудзита не стал ходить вокруг да около. “То, что там происходит, действительно что-то значит. Этот…Это не что иное, как куча дерьма. Пожалуйста, извините меня за то, что я так говорю, сэр, но это правда.”

Он ждал выговора или, может быть, даже пощечины. Ты не должен был жаловаться на свое задание. О, ты мог бы поворчать со своими приятелями. Но перед начальством ты должен был притворяться, что все в порядке. Что ж, все было не так уж хорошо. И, черт возьми, командир роты спросил. Все, что сделал Фудзита, — это сказал правду. Конечно, иногда это было самое опасное, что вы могли сделать, даже более опасное, чем нападение на русское пулеметное гнездо.

“Нам действительно нужны здесь люди. Мы не можем позволить русским и монголам украсть то, что принадлежит нам”, - сказал Хасегава. “Но я признаю, что тоже хотел бы не быть одним из них”. Он пожал плечами. “Но кто-то должен это сделать, и, похоже, мы те самые”.

Сержант Фудзита вздохнул еще раз: вздох мученика. “Да, сэр”.

* * *

Хоакин Дельгадильо наблюдал, как итальянские танки с лязгом продвигаются вперед. Экипажи выглядели впечатляюще в своих черных комбинезонах. Дельгадильо не позволил стильной униформе одурачить себя. Итальянцы выглядели гораздо менее впечатляюще в полном отступлении, и он видел это движение чаще, чем хотел бы помнить.

Солдаты Муссолини не хотели быть в Испании. Им было наплевать на войну маршала Санджурджо. И они тоже так дрались. Если бы красные, сражавшиеся за Республику, не сбежали, это сделали бы итальянцы.

Легион Кондора, теперь…Легион Кондора был другим. Хоакин Дельгадильо не любил немцев. Он не понимал, как ты можешь. Для него, как и для любого испанца с рабочим набором навыков, немцы были техниками, а не воинами. Они не скрывали, зачем приехали в Испанию: чтобы узнать то, что им нужно было знать для предстоящей европейской войны. Теперь эта война не приближалась. Это было здесь.

Но бронетанковые войска и пулеметные подразделения легиона "Кондор" никогда не имели названия для того, чтобы резать и бежать, как это было у итальянцев. Может быть, храбрость не была тем, что удерживало их в поле. Может быть, это было просто профессиональное самоуважение. Что бы это ни было, вы должны были восхищаться этим. Возможно, это и не было сражением немцев, но они действовали так, как если бы это было так.

Теперь у немцев в Испании были те же враги, что и в Германии: коммунисты, вольнодумцы, республиканцы, либералы всех мастей. И они, и итальянцы, и маршал Санджурджо делали все возможное, чтобы сокрушить врага здесь, прежде чем помощь, хлынувшая из Франции и Англии, позволила Красной Республике перехватить инициативу.

Эти итальянские танки продолжали грохотать вперед. Винароз, на восточном побережье, лежал в нескольких километрах к северу. Люди Санджурджо уже однажды захватили город, когда разрезали Республику пополам. Теперь вражеское наступление из Каталонии, поддержанное французской бронетехникой и авиацией, отбило его.

“А ты как думаешь?” — спросил Дельгадильо своего сержанта. “Мы можем вернуть его обратно?”

Мигель Карраскель пожал плечами. “Таковы наши приказы”, - ответил он, что означало: мы будем продолжать пытаться, пока все не умрем, или пока приказы не изменятся — и не ожидайте, что приказы изменятся. У Карраскеля были плохие зубы, и у него не хватало половины левого уха. Тогда его ухмылка выглядела крайне неприятно. “В чем дело, Красавчик? Не хочешь, чтобы все испортилось?”

Хоакин не считал себя особенно красивым. Но сержант называл любого, кто не был ранен, Милым Мальчиком. Ты не хотел злиться из-за этого. Карраскель был хорошим человеком с ножом.

Пулеметные пули отскакивали от итальянских танков и танкеток. Командиры в впечатляющих черных комбинезонах пригнулись под прикрытием своих доспехов. Один или двое из них ждали слишком долго, и их ударили раньше, чем они смогли. Боевые бронированные машины все равно с грохотом двинулись вперед. Хоакин кивнул сам себе. Он не возражал против того, чтобы люди пригибались, когда враг стрелял в них. Он сделал это сам — а кто этого не сделал? До тех пор, пока вы продолжали, несмотря ни на что, вы зарабатывали свою зарплату.

Танки были магнитом для пулеметного огня. Он видел это раньше. Меньше пуль сражалось с пехотинцами-националистами, которые скакали вместе с механическими монстрами. Поскольку Хоакин был одним из этих солдат, он одобрил это. Одной пули, попавшей в тебя, было слишком много.

Большинство людей впереди вообще не носили униформу: во всяком случае, не то, что он считал униформой. Вместо этого на них были комбинезоны, как будто они были фабричными рабочими. Это делало их каталонскими коммунистами или анархистами. До начала войны они были фабричными рабочими. Те, кто остался в живых после двух с половиной лет боев, знали свое дело не хуже других ветеранов.

Лязг! Этот скрежет металла о истерзанный металл не был пулеметной пулей. Это был артиллерийский снаряд, выпущенный из пушки, попавшей в цель. Уверенный, как дьявол, танкетка резко остановилась. Из него повалил дым, а затем огонь. Боеприпасы внутри начали разгораться. Хоакин не думал, что кто-то из итальянцев вышел.

“Танки!” Кто-то указал вперед. В голосе мужчины не было паники, но и не было ничего особенного. Чаще всего у националистов были танки, а у республиканцев — нет. С помощью, хлынувшей через Пиренеи из Франции, несчастные красные получали все больше своих собственных.

Эти машины были французскими, все верно. Судя по их виду, они были здесь со времен последней войны. Но у них были башни, гусеницы, пушки и достаточно стали, чтобы не попасть под огонь стрелкового оружия. Если бы они были не совсем быстрыми… Ну и что с того?

Один из них выстрелил в итальянский танк. Лязг! Снова раздался этот ужасный звук, похожий на звон колокола. Броня итальянской машины была недостаточно толстой, чтобы выдержать бронебойный снаряд. Кто-то выбрался из аварийного люка в башне до того, как танк заварился. Это не принесло ему особой пользы — очередь из пулемета сразила его прежде, чем он пробежал десять метров.

Танки с обеих сторон остановились, чтобы открыть огонь по врагам, затем снова пришли в движение, чтобы их было труднее поразить. Итальянские танкетки продолжали двигаться и стрелять. Они устанавливали только пулеметы и не были опасны для настоящих танков. Однако они могли делать ужасные вещи с пехотой.

По мере того как танки замедляли ход, то же самое происходило и с остальным наступлением националистов. Хоакин плюхнулся на живот за грудой щебня, которая когда-то была каменным сараем. Время от времени он поднимался достаточно высоко, чтобы выстрелить. Затем он пополз куда-то еще, прежде чем выжать еще один раунд. Ни один снайпер не взял бы его на прицел. Ветераны учились подобным вещам. Парни, которые не… не стали ветеранами.

Сержант Карраскель присел за забором неподалеку. Дельгадильо подождал, пока сержант снова прикажет ему идти вперед. Но командир отделения оставался на месте, время от времени стреляя. Он держал рот на замке. Может быть, он решил, что атака не продвинется дальше, несмотря ни на что.

Хоакин Дельгадильо, несомненно, чувствовал то же самое. Республиканцы были жесткими, даже несмотря на численное превосходство и превосходство в вооружении. Этот толчок, очевидно, был направлен на то, чтобы забрать у них как можно больше, пока они еще были.

Казалось также, что это было сделано для того, чтобы убить много солдат-националистов. Минометные бомбы начали свистеть вокруг Хоакина и сержанта Карраскеля. Оба мужчины копали, как кроты. Хоакин ненавидел минометы. Республиканцы долгое время использовали российскую модель. Теперь у них тоже были французские трубки, и они были так же хороши, а может быть, даже лучше.

Кто-то завыл, как дикая кошка, а это означало, что его укусил зазубренный стальной осколок. Хоакин надеялся, что это был не тот, кого он знал. Тебе всегда было неприятно слышать, как приятель это понимает. Это напомнило вам, как легко вы можете сами что-то остановить.

“Аве Мария”, - прошептал Хоакин. Когда он читал "Радуйся, Мария" на латыни, его левая рука нащупала четки в кармане туники. Сохрани меня в безопасности, подумал он. Пусть маршал Санджурджо победит, но, пожалуйста, Боже, сохрани меня в безопасности.

* * *

Северное море в ноябре было таким местом, куда шкипер не хотел бы отправляться. На подводной лодке это было еще менее приятно, чем на более крупном надводном военном корабле. Лейтенант Джулиус Лемп направил U-30 на север и восток. Ему пришлось обойти Британские острова, чтобы занять назначенное ему место в средней Атлантике.

Ему нравилось в своей лодке все, кроме того, как она качалась и раскачивалась в бурном море. Подводные лодки типа VII по сравнению со всем, что было до них, казались детскими игрушками. У них был выдающийся радиус действия. Они могли делать семнадцать узлов на поверхности и восемь под водой и могли идти восемнадцать часов со скоростью четыре узла под водой.

Во время последней войны британцы заминировали северные районы Северного моря, пытаясь закупорить подводные лодки. Учитывая сотни и сотни километров между Шотландией и Норвегией, они не могли там все так плотно зашить, как это было в Ла-Манше. Но они могли усложнить жизнь, и они это сделали.

Предполагалось, что на этот раз они попытаются сделать то же самое. У Лемпа был приказ потопить любые минные заградители, которые он заметит. Шансы на то, что он кого-нибудь подглядит, были велики: океан был большой, и он почти ничего не мог разглядеть, даже с биноклем Цейсса, висевшим у него на шее. Но его начальство действовало скрупулезно. Если бы это было не так, у них не было бы этих широких золотых полос на рукавах.

Серые облака неслись низко над головой, подгоняемые сильным западным ветром. В ясную погоду Лемп осмотрел бы в бинокль не только море, но и небо. Одна вещь изменилась по сравнению с прошлой войной: самолеты стали гораздо опаснее, чем раньше. Они могли нести бомбы побольше и нести их дальше. И у всех у них были радиоприемники, чтобы они могли направлять вражеские военные корабли на путь подводной лодки.

Однако в такую погоду самолету потребовалось бы чертовски много времени, чтобы обнаружить U-30. Лемп думал, что пилот должен быть сумасшедшим даже для того, чтобы взлететь, но он также думал, что пилоты были сумасшедшими. Может быть, все выровнялось.

Пожалуй, самое интересное, что он увидел на своей вахте, — это тупик, который на мгновение приземлился на боевую рубку. С пухлым, величественным телом и большим клювом, раскрашенным яркими цветными карандашами, птица выглядела так, как будто ее нарисовал талантливый, но странный ребенок. Он также выглядел растерянным, как будто удивлялся, как этот удобный маленький остров появился посреди моря. Затем он заметил Джулиуса Лемпа — и снова улетел так быстро, как только мог.

“Мне не нравится тушеное мясо из тупиков”, - сказал Лемп. Ветер унес его слова прочь. Скорее всего, тупик все равно бы ему не поверил. Птицы не доживали до старости, доверяя людям.

Ровно в 14.00 ботинки прапорщика Клауса Хаммерштейна застучали по железным перекладинам лестницы, ведущей на вершину боевой рубки. “Я освобождаю вас, сэр”, - официально сказал юноша, а затем: “Мне что-нибудь нужно знать?”

“Не разговаривай с тупиками", ” невозмутимо ответил Лемп.

Левая бровь Хаммерштейна — сардоническая — приподнялась на несколько миллиметров. "На самом деле я не планировал… сэр”. Он глубоко вздохнул, и выражение его лица прояснилось. “Приятно подняться сюда, не так ли?”

“Не напоминай мне. Я иду в другую сторону”. Со вздохом Лемп спустился в недра U-30.

Когда ярко светило солнце, когда небо было голубым, когда море было спокойным, вы легко могли подумать, что уйти с вахты и вернуться в железный гроб, который позволял вам выполнять свою работу, было все равно, что спуститься с небес в ад. С приближением зимы в Северном море перемены были не так уж плохи, но определенно не к добру.

Кишечник…Джулиус Лемп пожалел, что придумал именно это слово, потому что оно слишком хорошо подходило. Подводные лодки, наполненные всеми зловониями в мире; они могли бы быть винокурней для неприятных запахов. На первом месте в списке стояла вонь от голов. Туалеты, которые работали, не подвергая лодку риску затопления, были чем-то, на что немецкая инженерия была… почти способна. Ни одна подводная лодка никогда не терялась из-за неисправной головки, что не делало туалеты приятным местом для общения.

Немытые тела, заплесневелая одежда и несвежая еда усиливали вонь. На подводных лодках было достаточно питьевой воды. Вода для умывания была роскошью, о которой они не беспокоились. Предполагалось, что морская вода и мыло с морской водой восполнят этот недостаток. Как и в случае с головами, теория прошла несколько этапов перед выступлением.

Трюмная вода добавляла болотный запах, такой же старый, как море, — во всяком случае, такой же старый, как лодки. Когда вы впервые спустились в него, этой комбинации было достаточно, чтобы сбить вас с толку. Через некоторое время вы перестали чувствовать этот запах — ваш мозг отключил его. Но когда вы вдыхали свежий соленый воздух, перемена была похожа на то, как если бы вам в лицо бросили мусорное ведро.

Моряки тоже выглядели так, словно могли быть демонами из ада. Оранжевые лампочки не помогли. Однако в этом есть нечто большее, чем это. Шкипер подводной лодки не мог настаивать на том, чтобы плевать и полировать, как это делали офицеры на обычных военных кораблях. Людям здесь было слишком тесно — и члены экипажа подводных лодок тоже обычно попадали в более тяжелые ситуации, чем моряки на надводных кораблях.

У многих из них появились бороды, как только они покинули порт. Бриться мылом с морской водой было совсем не весело. Даже если бы это было так, эти парни были беспутной компанией. Им нравилось нарушать правила. Лемп не мог очень хорошо раскрутить их за это, не тогда, когда он сам выращивал грибок на лице цвета клубники.

Свободные от дежурства мужчины оторвались от игры в скат. Никто не вскочил на ноги и не отдал честь. Если бы вы встали по стойке смирно на подводной лодке, вы могли бы замерзнуть на верхней трубе. В этом подводные лодки были похожи на танки: быть креветкой помогало.

Он пробыл внизу недолго, когда из боевой рубки донесся крик: “Корабль хо! Корабль с правого борта по носу!”

Это заставило его снова карабкаться вверх по лестнице. Он хотел увидеть корабль своими глазами. Нет — ему нужно было увидеть это самому. Если бы это был военный корабль, он потопил бы его, если бы мог. Никаких немецких надводных подразделений в этих водах не было. Но если бы это было грузовое судно…Тогда жизнь усложнилась. Бельгия и Голландия, Норвегия, Дания и Швеция были нейтральными странами. Потопление грузового судна, направлявшегося в один из них, может привести к тому, что Рейх окажется в горячей воде. Грузовые суда, направляющиеся в Англию, однако, были честной добычей.

Снова на свежий воздух. “Куда далеко, Клаус?” он спросил.

”Там, сэр", — указал Хаммерштейн. “Пятно дыма”.

"Да". Лемп тоже это видел. “Нам придется подойти поближе, посмотреть, что это такое". Они могли бы это сделать. Дизельные двигатели U-30 выделяли меньше дыма, чем корабли, сжигающие мазут или уголь. А выкрашенная в серый цвет подводная лодка сидела низко в воде, из-за чего ее было трудно заметить. Джулиус Лемп крикнул в люк: “Измените курс на 350. Я повторяю — 350.”

“Джавол. Меняем курс на 350, - ответил рулевой, и U-30 повернула почти точно на север.

Лемп и Хаммерштейн подняли бинокли, ожидая, когда корабль появится из-за горизонта. Лемп не забыл об остальном морском пейзаже и небе. Тебя могут поймать со спущенными штанами, если ты слишком сосредоточишься на своей добыче. Вот так ты сам превратился в добычу. Время от времени, когда шкипер на мгновение опускал полевой бинокль, он оглядывался на энсина Хаммерштейна. Щенок не забыл посмотреть и в других местах, кроме прямо перед собой. Хорошо.

“Это не грузовое судно, сэр", — сказал Хаммерштейн через некоторое время.

“Чертовски верно, что это не так”, - согласился Лемп. Силуэт, хотя и крошечный, был слишком гладким, слишком хорошо выглаженным, чтобы перевозить что-то столь обыденное, как ячмень или железная руда. Легче перепутать чистокровного скакуна с повозочной лошадью, чем грузовое судно с… “Эсминцем, я думаю, или, может быть, минным заградителем”.

“Я хочу один из них!” — сказал прапорщик. “Эти ублюдки опасны".

“Они слишком правы", ” ответил Лемп. Адмиралы насмехались над минами — но адмиралам не приходилось сталкиваться с ними лицом к лицу. Моряки, которые это делали, испытывали к ним здоровое уважение. Мины были хуже, чем помехой — они были бедствием. И они были экономическим бедствием, потому что они убивали корабли, не подвергая опасности убийц… большую часть времени. Но не сегодня! Лемп положил руку на плечо Хаммерштейна. “Давайте спустимся вниз”.

U-30 преследовала вражеский военный корабль на перископной глубине. Это замедлило приближение, но ничего не помогло. Если бы корабль заметил подводную лодку, она могла бы убежать — или дать отпор. В надводном бою U-30 была обречена. Ее палубные орудия предназначались для стрельбы по грузовым судам и сбивания самолетов, а не для того, чтобы сражаться с чем-либо из настоящего оружия.

“Это минный заградитель, клянусь Богом!” — сказал Лемп. Силуэт соответствовал тому, что был на Боевых кораблях Джейн. Какпредусмотрительно со стороны англичан помочь уничтожить самих себя. Вражеское судно занималось своими делами без малейшего подозрения, что U-30 находится где-то поблизости. Именно так это и нравилось Лемпу. С таким же успехом это могла быть тренировочная пробежка. Он прокрался с точностью до километра.

По его приказу торпедисты приготовили трех рыб в носовых трубах. Вражеский корабль заполнил поле зрения перископа. Пилоты истребителей из Испании сказали, что нужно подойти поближе, чтобы быть уверенным в попадании. То же самое происходило и под водой.

“Первая торпеда- лос!” Звонил Лемп. Лязг! Свист! “Вторая торпеда — лос! ”Лязг! Свист “Третья торпеда- лос!” Лязг! Свист!

До цели меньше двух минут. Минный заградитель внезапно задымил — должно быть, кто-то на его борту заметил следы. Но ты мало что мог сделать за это короткое время. И Лемп нацелил одну из торпед, предполагая, что вражеское судно ускорится.

Бум! “Бей!” — ликующе крикнул Лемп. Экипаж U-30 зааплодировал. Затем гораздо больший Бум! сопровождаемый. Взорвавшаяся торпеда, должно быть, задела мины, которые нес вражеский корабль. Минный заградитель взорвался огненным шаром — и подводная лодка, возможно, подверглась самой страшной атаке глубинными бомбами в мире. Он пошатнулся в воде. Лампочки горели от носа до кормы, погружая лодку в темноту. Началось несколько утечек.

С деловитой компетентностью команда приступила к работе, приводя все в порядок. Вспыхнули факелы. Моряки начали устранять течи. Лемп приказал U-30 подняться на поверхность. Если бы там были выжившие, он бы их подобрал. Во всяком случае, он не ожидал неприятностей.

И он ничего не получил. Тела плавали в холодной воде. Он не видел ни одного живого британского моряка. Этот ошеломляющий взрыв почти не удивил его. Может быть, немного разочарован, но не удивлен. Минный заградитель уже пошел ко дну.

“Продолжайте наш прежний курс", ” сказал он рулевому. “Мы отпразднуем как следует, когда освободимся”.

“Возобновляем прежний курс”. Старшина ухмыльнулся. Шнапс был против правил — что не означало, что люди не получат пощечину после такого триумфа.

В эти дни британские экспедиционные силы были механизированы. Это означало, что старший сержант Алистер Уолш должен был ехать на грузовике из Кале в эту ничтожную дыру в земле где-то рядом с бельгийской границей. Потом он выпрыгнул из грузовика… и снова оказался в грязи. Двадцать лет пролетели так, как будто их никогда и не было.

Во всяком случае, это было хуже, чем то, что он знал в 1918 году. Тогда он сражался всю весну и лето и был ранен в начале осени. Парни, прошедшие через это, рассказывали о том, какими жалкими становились окопы, когда было холодно и сыро. Парни, прошедшие через это, всегда говорили. На этот раз они были правы.

Он хлюпал, когда шел. Как и все остальные. Люди кричали: “Держите ноги сухими!” Точно так же, как они кричали: “Всегда надевайте резинку!” Не так уж много людей слушали — и разве это не было сюрпризом? Первые случаи окопной ходьбы означали, что ракеты взлетали от людей с красными полосками на фуражках.

Уолш вспомнил трюк, о котором слышал во время последней войны. “Натрите ноги вазелином, как можно гуще”, - сказал он мужчинам из своей компании. “Делайте все возможное, чтобы ваши носки оставались сухими, но смазка лучше, чем ничего”.

Только один человек упал с окопной ногой, и он не следовал инструкциям. “Хорошая работа, сержант", ” сказал капитан Тед Питерс.

“Спасибо, сэр", ” ответил Уолш. Он был достаточно стар, чтобы быть отцом командира роты, но ему пришлось бы начинать очень рано. “У некоторых из этих ублюдков нет того здравого смысла, которым Бог наделил француза”.

“Или бельгиец”. Питерс почесал свои тонкие усики. Уолш был невысокого мнения о современной моде. Если он собирался отрастить волосы на верхней губе, ему нужны были настоящие усы, а не такие, которые выглядели бы наклеенными сгоревшей спичкой. Но он не мог отрицать, что капитан был умным парнем. Питерс продолжал: “Вы знаете, почему мы не пересекли границу и не заняли позиции, где могли бы принести какую-то пользу?”

“Бельгийцы вроде бы не пригласили нас войти”, - ответил Уолш.

“Это верно. Они нейтральны, разве ты не знаешь?” То, как капитан Питерс закатил глаза, сказало, что он об этом думает. “Они думают, что обидят бошей, если те приготовятся защищаться. Много пользы это принесло им в 1914 году”.

Может быть, он родился в 1914 году. Может быть, и нет. В любом случае, он был прав. “Тогда немцы напали на них. Они снова набросятся на них. Гитлер еще больший лжец, чем когда-либо был проклятый кайзер", — сказал Уолш.

“Он чертовски прав", — согласился капитан Питерс. “Ты можешь это видеть. Я тоже могу. Так почему же король Леопольд не может?”

"Потому что он чертов идиот… сэр?” Предположил Уолш. “Как один из этих страусов, спрятавший голову в песок?”

“У него голова в заднице”, - сказал Питерс. Уолш вытаращил глаза; он не думал, что капитан так разговаривает. “Думает, что французы такие же плохие, как и немцы. Думает, что мы такие, ради всего Святого.”

“Чего ты можешь ожидать от вога?” — сказал Уолш. Насколько он мог судить, воги начинались на дальней стороне Канала. Французы были на его стороне, а это означало, что он дал им некоторую слабину. Бельгийцы не были, и он не был.

Он испытывал искреннее уважение к ублюдкам в полевой серой униформе и шлемах из-под угля. Немцы сражались упорно, и в последней войне они сражались так же чисто, как и все остальные. Чего еще можно желать от врага?

Капитан Питерс терпеливо ответил на вопрос, который он считал риторическим: “Я бы ожидал хоть каплю здравого смысла. Если воздушный шар взлетит — нет, когда он взлетит, — нам придется броситься вперед, чтобы достичь позиций, которые у нас уже должны быть. Так же поступят и французы. Это даст немцам дополнительное время для продвижения и консолидации, времени, которого у них просто не должно быть”.

“Что мы можем с этим поделать, сэр?” — сказал Уолш.

“Черт возьми, все”, - ответил командир роты, что было примерно тем, чего ожидал сержант. “Леопольд не прислушивается к голосу разума”.

“Может быть, с ним должно что-то случиться — например, несчастный случай", — сказал Уолш. “Не крикет, я знаю, но…Должны же быть какие-нибудь бельгийцы, которые умеют складывать два и два, верно?”

“Можно так подумать. Но если мы попробуем что-то подобное и все испортим, что тогда произойдет?” На этот раз Петерс сам ответил на свой вопрос: “Мы бросаем Леопольда в объятия Гитлера, вот что. Если бельгийцы встанут в один ряд с Германией, нам крышка по справедливости”.

Сержант Уолш только хмыкнул. Он не беспокоился о бельгийских солдатах. Кто в здравом уме стал бы это делать? Но Бельгия, склоняющаяся к Гитлеру, дала немцам красную дорожку для вторжения во Францию. Как только он вызвал в уме карту, он увидел то же самое. “Тогда нам лучше не портить это”, - сказал он.

Питерс закурил сигарету. Затем он протянул Уолшу пакет, чего офицер не должен был делать. Уолш взял гвоздь для гроба и изобразил приветствие. Щеки Питерса ввалились, когда он втянул дым. “Не надейтесь ни на что подобное, сержант”, - сказал он. “Чертовски маловероятно, независимо от того, сколько в этом смысла. Бельгийцы любят Леопольда так же, как мы любим нашего короля. Вот для чего он здесь — чтобы его любили.”

“Эдвард ушел", ” отметил Уолш.

Теперь капитан Питерс хмыкнул. “Тебе нравится спорить, не так ли?” — сказал он, но смешок подсказал сержанту, что на самом деле он не сердится. “Если бы вы могли устроить так, чтобы Леопольд влюбился в попси…”

“Могу ли я получить отпуск на пару месяцев, чтобы привести его в порядок, сэр?”

“Зачем тебе понадобилось так чертовски долго?”

“Ну, сэр, я должен попробовать фруктовое мороженое, не так ли, чтобы посмотреть, какое ему больше понравится”, - невинно ответил Уолш.

Это вызвало у него фырканье командира роты. “Извини, Уолш”. Он посмотрел на восток, через бельгийскую границу. “Я совсем не уверен, что у нас есть два месяца”.

* * *

Когда-то давным-давно морские пехотинцы США расхаживали по улицам Пекина. Люди расступались перед ними. Однако в наши дни им приходилось быть осторожными. Они все еще значили больше, чем китайцы. Но когда проходили японские солдаты, кожаноголовые должны были быть теми, кто отступал в сторону. Так было сказано в приказе.

Пит Макгилл ненавидел эти приказы, хотя и понимал их необходимость. Один морской пехотинец мог вытереть пол одним японским солдатом. Четыре или пять морских пехотинцев могли бы облизать четырех или пять японских солдат. Маленькие человечки были очень крепкими, но они были маленькими.

И взвод японских солдат мог избить и растоптать четырех или пять морских пехотинцев, если бы они нашли для этого какой-нибудь предлог. Они делали это один или два раза. военные власти США протестовали, когда это происходило. Японцы проигнорировали протесты. Что касается них, то теперь Пекин принадлежал им. Все остальные иностранные войска оставались там на попечении.

Так что теперь идея состояла в том, чтобы не давать им никаких оправданий. “Чертовски хорошая записка", ” пожаловался капрал Макгилл. Он и несколько его приятелей только что вышли из "Ю Хуа Тай" — Ресторана Богатых и Изысканных яств. Он был полон креветок и морских гребешков, фирменных блюд этого заведения, иначе жаловался бы еще больше. Но он также был полон као ляна, который был сварен из проса и крепок, как дьявол (некоторые люди говорили, что китайцы также добавляли голубиный помет, чтобы придать ему дополнительную силу).

“Чертовски верно”. Герман Шульц знал, о чем говорил Пит. Большой поляк взял на борт даже больше као ляна, чем он сам. Шульц тоже становился злым, когда пил. “Надо бы надавать этим маленьким обезьянам-хуесосам по морде, просто чтобы показать им, что такое дерьмо им с рук не сойдет”.

”Не положено", — сказал Пуч Пуччинелли. Он всегда делал в точности то, что ему говорили, а обо всем остальном беспокоился позже. Это делало его чертовски хорошим морским пехотинцем. Если бы ему приказали прыгнуть на японцев обеими ногами, он бы так и сделал. Поскольку они должны были идти легко, он снова повиновался — и он сделал бы все возможное, чтобы убедиться, что все остальные последовали за ним.

Шульц хмуро посмотрел на него. “У меня нет приказа не бить тебя по голове”.

“Ну, ты можешь попробовать”, - ответил Пуч. Без приказа он не отступал ни от чего и ни от кого.

“Прекратите нести чушь, вы оба", ” сказал Макгилл. Он не хотел разнимать драку между своими приятелями. Он тоже не хотел быть втянутым в это. “Что ты скажешь, если мы пойдем, чтобы забрать наш прах?”

“Теперь ты заговорил!” Пуччинелли всегда был готов к этому. Герман Шульц не сказал "нет". Какой морской пехотинец мог бы иметь? Пекин был раем для киски. Там было много публичных домов, они были дешевыми, большинство девушек были хорошенькими, и все они были разносторонними. Единственным недостатком было то, что было очень легко заболеть венерическими заболеваниями. Провалил короткую проверку оружия, и Корпус обрушился на тебя, как тонна кирпичей.

С деньгами в кармане и као ляном в венах Пит не был склонен беспокоиться об этом — во всяком случае, не сейчас. Даже капрал морской пехоты был богатым человеком в Пекине. Он чертовски хорошо знал, что Ресторан Богатых и Изысканных Яств завысил цены на него и его приятелей настолько, насколько китайцы думали, что им это сойдет с рук. Ему было все равно… слишком сильно. Еда была вкусной, и все равно чертовски дешевой. Публичные дома работали точно так же. Вы могли бы получить все, что захотите, и это не стоило бы вам и половины того, что вы заплатили бы в Гонолулу или Сан-Диего. Китайцы проставили меньше? Ну и что с того?

Морские пехотинцы вышли из Си Ла Хутунг — переулка шире, чем размах крыльев Макгилла, но не намного, — и вышли на Моррисон-стрит. Кто-то сказал Макгиллу, что китайское название улицы — Главная улица Колодца Дворца принца, но для всех иностранцев в Пекине это была улица Моррисона. В наши дни колодец был покрыт железной пленкой, но люди все равно отодвигали его в сторону и время от времени черпали воду. Некоторые из королевских морских пехотинцев говорили, что Моррисон был писателем лондонской "Таймс" и жил под номером 98. В настоящее время здание занимает итальянская фирма.

Китайцы пешком, китайцы на велосипедах, пухлые китайцы, едущие в рикшах, запряженных тощими китайцами, пожилые китаянки, ковыляющие на том, что они называли "лотосными стопами", китайцы (неизбежно) продают вещи, китайцы плюют и сморкаются…

Китайцы убираются с дороги…Китайцы прыгают с улицы на шаткие тротуары…Китаец низко кланяется…

“О, черт", ” сказал Пуччинелли. “А вот и эти чертовы косоглазые мамаши”.

Китайцы тоже были косоглазыми, но Пуч говорил не о них. По Моррисон-стрит двигалась длинная колонна японских солдат. Они маршировали строем, на правом плече каждого крепкого маленького человечка висела винтовка со штыком. Когда сержант заметил китайца, который не проявил должного уважения, четверо японцев выскочили из очереди, схватили нарушителя, пнули его и избили прикладами винтовок. Они оставили его стонущим и окровавленным и поспешили обратно на место.

“Кивни косым ублюдкам", ” сказал Макгилл. Он встретился взглядом с японским сержантом и кивнул, как равный равному. Япончик оглянулся в ответ. Мгновение его взгляд ничего не выражал. Но потом он кивнул в ответ. Он выиграл обмен — Пит признал его первым.

Другие морские пехотинцы также кивнули японским войскам. Они получили несколько кивков в ответ. Большинство японцев просто игнорировали их. Никто не доставлял им хлопот. Что касается Пита, то это было бы прекрасно.

Когда хвост колонны вышел за пределы слышимости, Шульц сказал: “В последнее время по городу ходит много маленьких обезьян”.

“Да". Макгилл кивнул. “Я слышал, что они в основном садятся в поезда и направляются на север”.

“Они собираются наконец завязать с русскими?” Сказал Шульц. “Поговорим о том, чтобы достойно относиться друг к другу…” Ни один морской пехотинец в Пекине не испытывал ничего лучшего, чем неохотное уважение к японцам, и Пит никогда не встречал поляка, который мог бы сказать что-нибудь хорошее о русских.

“Кого это волнует? В любом случае, это не наша забота. Мы собирались потрахаться, помнишь?” Пуччинелли твердо придерживался того, что имело значение, — или в канаве, в зависимости от того, как вы смотрите на вещи.

* * *

Номер 1 Хорошее время, сказал дом радости по-английски. На нем была большая вывеска на китайском языке. Пит мог бы поспорить, что это было еще грязнее. Насколько он мог видеть, китаец понятия не имел, что такое стыд.

“Морские пехотинцы!” — воскликнула мадам. Талоны на питание! вот на что это было похоже. Конечно, черт возьми, им тоже пришлось бы заплатить за это больше, чем местным жителям. “Сделать тебя счастливым!” — продолжала женщина средних лет. "Сделай меня богатой", — вероятно, имела в виду она. Ее доля в "возмездии за грех" выглядела довольно мило. Она была одета в парчовый шелк. Золото блестело у нее на шее, на пальцах и в ушах; драгоценные камни сверкали в волосах.

“Покажи нам девочек!” Это был Шульц, который тоже не верил в то, что нужно валять дурака, когда дело доходило до валяния дурака.

“Да, да, да!” Мадам вся сияла улыбкой. Пит Макгилл услышал звон кассового аппарата в ее согласии. Ну, а чего, черт возьми, ты ожидал, когда пошел в публичный дом? У этой девчонки были белокурые сестры в Штатах. Он справился со своей долей из них. Тем не менее, это немного сняло напряжение.

Он снова получил преимущество, когда выбрал свою девушку. Она напомнила ему сиамскую кошку, только глаза у нее были не голубые. Он заплатил мадам и повел девушку наверх.

То, что он был большим и волосатым, ее не смущало. Значит, она не просто приехала из сельской местности; она и раньше видела круглоглазых. Правда, она совсем не знала английского. Ну что ж, подумал Макгилл. Он мог показать ей, чего хотел. Он мог — и он сделал.

То, как она ахнула и в конце втиснула его внутрь, заставило его подумать, что он тоже ее завел. Конечно, шлюхи были отчасти актрисами. Если бы они заставили джона думать, что он призовой жеребец, он бы выложил больше. И Пит действительно дал ей лишний доллар, сказав: “Не говори старой суке внизу".

Она обняла его, поцеловала и заставила толстую серебряную монету исчезнуть, хотя была голой. Пит не видел точно, куда это пошло. В ее лакированные волосы? Или…? Он пожал плечами. Это не его забота.

Шульц сидел в приемной, когда он спустился туда. Возвращение Пуччинелли заняло больше времени. ”Дважды!" — гордо сказал он.

“Ты кончил в штаны в первый раз?” Макгилл усмехнулся.

“Маловероятно!” Сказал Дворняжка. “Ты бы слышал, как визжала эта баба!”

“Спасибо вам! Спасибо! Выпить? ” спросила мадам. Герман Шульц выглядел готовым, но Пит покачал головой и повел своих приятелей к выходу.

“Ты не хочешь веселиться", ” пожаловался Шульц.

“Я не хочу, чтобы меня накачивали наркотиками и катали", ” ответил Макгилл. “Может, я и тупой, но не настолько. Если бы я был там завсегдатаем, я мог бы рискнуть, но не тогда, когда я впервые в этом заведении.”

“Давай пойдем куда-нибудь, где нас знают, и выпьем там”, - сказал Пуч.

“Теперь ты заговорил!” Сказал Шульц. Для Пита это тоже звучало хорошо.

Когда они вернулись в казармы, они были пьяны как лорды. На следующее утро Макгилл раскаялся в своих грехах. Кофе и аспирин притупили прихоти, не остановив их.

Пит чувствовал себя так паршиво, что почти забыл о длинной колонне японских войск, которую видел прошлой ночью. Почти, но не совсем. Он доложил капитану Хорнеру, командиру своей роты.

Хорнер выслушал его, затем кивнул. “Угу", ” задумчиво произнес офицер. “Ты думаешь, они собирались направиться на север?”

“Ну, я не знаю наверняка, сэр", — ответил Макгилл. “Однако, если бы я был игроком, делающим ставки, я бы поставил свои деньги именно так”.

“Если бы вы были человеком, делающим ставки…” Хорнер фыркнул. “Вы бы поспорили на то, сколько дождевых капель упало в ведро за двадцать минут”. У него был акцент Тайдуотера, достаточно сильный, чтобы резать. Чертовски много морских пехотинцев, и особенно офицеров морской пехоты, говорили протяжно. И капитан Хорнер знал его чертовски хорошо.

“Одна хорошая вещь, сэр", ” сказал Макгилл. Капитан приподнял светлую бровь. Пит продолжал: “Если японцы вот так направляются на север, они не набросятся на нас сразу”.

”Ты надеешься", — сказал Хорнер. Пит кивнул. Компания CO была права. Он, черт возьми, действительно надеялся.

* * *

Интернирован. Официально Вацлав Йезек был отнесен к категории перемещенных лиц. Это было не совсем то же самое, что быть военнопленным. Поляки одинаково обращались со всеми чехами, перешедшими границу, — солдатами и гражданскими лицами, мужчинами, женщинами и детьми.

Да, они обращались со всеми одинаково, все в порядке. Они обращались со всеми ними как с собаками.

Колючая проволока отгородила лагерь чехов от остальной Польши. Поляки с винтовками и пулеметными гнездами, набитыми мешками с песком, следили за тем, чтобы чехи не прорвались через проволоку. Полицейские жили под брезентом, несмотря на дождь и холод. Они питались пайками польской армии. Во всяком случае, так утверждали поляки. Если это было правдой, то Вацлав жалел польских солдат.

Большинство польских охранников обращались с чешскими мужчинами — и особенно с солдатами — как с животными в зоопарке. (Довольно многие из них были дружелюбны к чешским женщинам — какой сюрприз! И некоторые женщины тоже отдавали все свои силы за лучшую еду, или больше еды, или за что-то еще, в чем им случалось нуждаться.)

Несколько охранников оказались людьми, несмотря на то, что они были поляками — во всяком случае, так это видел Джезек, хотя он и не был беспристрастным наблюдателем. Он мог разговаривать с ними на чешском, польском и (черт возьми!) Немецкий. “Мы не хотим, чтобы вы, люди, были здесь”, - сказал один из приличных охранников. “Ты ставишь нас в неловкое положение”.

"почему?” — сказал Вацлав. “Все, что мы сделали, это выбрались живыми после того, как гребаные нацисты напали на нас”.

“Но Польша и Германия — друзья”, - сказал польский солдат. “Вот почему мы не хотим, чтобы ты был здесь".

“Друзья с Германией? Да поможет тебе Бог!” Сказал Джезек. “Свинья дружит с фермером? Пока он не станет ветчиной, так оно и есть.”

Шест — его звали Лешек — указывал на восток. “Германия держит русских подальше. В любой день лучше Гитлер, чем Сталин".

“Лучше кто угодно, чем Гитлер”, - упрямо сказал Вацлав. “Кто угодно. Лучше дьявол, чем Гитлер".

Лешек перекрестился. “Сталин — это Дьявол. Он превращает церкви в конюшни и бордели. И половина красных, которые управляют Россией, — жиды. Клянусь Богом, Гитлер знает, что с ними делать. Мы тоже должны дать свое "за что". Если мы этого не сделаем, они украдут страну у нас из-под носа”.

Вацлаву было наплевать на евреев, так или иначе. Он просто сказал: “Если ты окажешься в постели с нацистами, тебе будет так же плохо, как и евреям”. “Ты злишься только потому, что немцы избили тебя”, - сказал Лешек.

“Конечно. И Польша никогда не проигрывала войну", — парировал чех. Даже если Лешек не был плохим парнем, это напоминание было больше, чем он мог вынести. Он потопал прочь. Вацлав подумал, не вернуться ли ему со своими приятелями, чтобы по-настоящему потоптаться. Но Лешек этого не сделал, что только доказывало, что у него был ровный характер.

Несколько дней спустя польский офицер, говоривший по-чешски, обратился к перемещенным лицам. Он использовал чешские слова, все верно, но произносил их как поляк: с ударением всегда на предпоследнем слоге, а не в начале слова, где для чешских ушей это было уместно. “В Париже сформировано чехословацкое правительство в изгнании”, - сказал он. “Его лидеры говорят, что будут заботиться о любом, кто придет к ним. В данный момент я ищу добровольцев”.

Никогда не вызывайся добровольцем. Любой солдат знал это древнее основное правило. Рука Вацлава все равно взлетела вверх. Все должно быть лучше, чем это. И что бы поляки сделали с чешскими солдатами, которые не пошли добровольцами? Переправить их обратно через границу в руки немцев? Тогда это была бы клетка для военнопленных до конца войны — если бы не пуля в затылке.

Несколько других мужчин тоже подняли руки, и несколько женщин тоже. Остальные стояли там, где стояли, ничего не делая. Губы польского офицера сжались. Должно быть, он ожидал большего отклика. Когда он увидел, что ничего не получит, он сказал: “Хорошо. Бери все, что у тебя есть, и жди меня у восточных ворот через пятнадцать минут.” Он зашагал прочь, сверкая начищенными ботинками.

Вацлаву не понадобилось пятнадцати минут, чтобы собрать свои вещи. Поляки забрали у него винтовку, боеприпасы, шлем и инструмент для рытья окопов. Он съел железный паек, который носил с собой. Почти все, что осталось в его рюкзаке, — это одеяло, запасная пара носков, набор для быстрого ремонта — он никогда не стал бы портным, — несколько бинтов и штык, который полякам не понадобился. Из него получился отличный нож для еды.

Пара чехов, которые не подняли руку, присоединились к мужчинам и женщинам, которые подняли. Должно быть, они решили, как и Вацлав, что все может быть лучше этого.

Польский офицер возглавлял отряд стрелков. “Идите за мной”, - сказал он чехам. “Убедись, что ты пойдешь со мной. Если ты попытаешься сбежать, я обещаю, что ты больше никогда не совершишь ни одной глупости.”

Они двинулись быстрым военным маршем. Некоторые чехи были немолоды и не могли идти в ногу со временем. Польский офицер неохотно притормозил перед ними. Он мог бы уложить один или два грузовика. Он мог бы это сделать, но не сделал.

Они прошли восемь или десять километров. Вацлава это не смутило; он делал гораздо хуже, когда на его спине было гораздо больше. Другие интернированные солдаты тоже справлялись легко. Но некоторые из гражданских выглядели готовыми упасть замертво к тому времени, когда они добрались до маленького убогого железнодорожного депо, расположенного там, у черта на куличках.

Полчаса спустя с запада, пыхтя, подошел поезд. “Поднимайтесь на борт", ” сказал офицер.

"Но… он движется на восток!” — пожаловалась одна из женщин.

“Ано", ” кивнул Поляк. Он сказал это на совершенно правильном чешском языке; на его родном языке "да" было так.

“Париж в той стороне!” Женщина указала в ту сторону, откуда пришел поезд.

“Как и Германия", ” напомнил ей офицер. Лицо женщины вытянулось. Поляк продолжал: “Поезд доставит вас в Румынию. Предполагается, что будут приняты меры по транспортировке вас оттуда во Францию. Если их нет…” Он пожал плечами. Вацлаву не составило труда понять это. Если бы их не было, то это беспокоило бы румын и чехов. Это больше не будет принадлежать полякам.

Он был не единственным, кто понял это. Три или четыре человека заартачились и отказались садиться в поезд. Женщина, которая думала, что они пересекут Германию, чтобы попасть во Францию, была одной из них. Она не была дурнушкой, но Вацлав почувствовал себя лучше, когда она села на борт после того, как она этого не захотела. Если бы кто-то глупый захотел остаться, уход выглядел бы лучшим планом.

Кондуктор не говорил по-чешски, только по-польски и по-немецки. Этого было достаточно. Одна машина, казалось, была зарезервирована для ДПС. “Для вас нет вагона-ресторана”, - сказал им кондуктор. “Мы приносим тебе еду”. Его хмурый взгляд говорил о том, что они не платили клиентам, так что они не заслуживали ничего хорошего. Джезек вздохнул. Он не думал, что они позволят ему умереть с голоду.

И они этого не сделали. Капуста и картофель с маленькими кусочками колбасы не входили в его представление о пиршестве, но все было не так плохо, как могло бы быть. Это было лучше, чем то, что он получил в лагере для перемещенных лиц.

Краков. Тарнов. Перемышль. Львов. Коломыя. А потом румынская граница. Поляк и чех были близкими родственниками. Большинство чехов и многие поляки знали немецкий достаточно хорошо, чтобы выжить. Румынский снова был чем-то другим. Румынские таможенники, знавшие другой язык, говорили по-французски. Это, должно быть, делало их очень культурными. Это ни капельки не помогло Вацлаву.

Пожилой мужчина в его купе переводил для него — и для нескольких других людей. “Я сказал им, кто мы такие и почему едем через их страну”, - сообщил чех.

“Что они говорят?” — спросил Вацлав.

“Они знают о нас. Они знают, что должны впустить нас, — ответил мужчина постарше. “Хотя я не думаю, что они очень рады этому. Они хотят избавиться от нас.”

“Все так делают", ” с горечью сказал Вацлав. Пожилой мужчина не стал ему перечить. Он хотел бы, чтобы этот парень сделал это.

Румынские стюарды заменили поляков. Румынские повара, должно быть, сделали то же самое, потому что следующей едой, которую получил ДПС, была миска кукурузной каши. “Мамалыга”, - сказал человек, который раздавал еду. “С удовольствием”.

“Он говорит, что это хорошо”, - сказал чех, говоривший по-французски.

Он мог говорить все, что хотел. Это не делало это правдой. Однако мамалыга действительно наполнила желудок Вацлава; когда он прикончил миску, ему показалось, что он проглотил шарик с лекарством.

Вацлав мог смотреть в окно, как поезд проезжает через Румынию. Однако ни ему, ни любому другому чеху не разрешалось выходить на платформу на остановках. Румынские солдаты с винтовками позаботились о том, чтобы они оставались в своей машине. Ленина нельзя было бы запереть крепче, когда он пересек Германию, чтобы присоединиться к Русской революции. “Мы на карантине”, - сказал пожилой мужчина, говоривший по-французски.

“Как так вышло? Что мы сделали?” — сказал Вацлав.

“Мы любили нашу страну. Мы все еще делаем это, — ответил другой мужчина. “Поляки и румыны не хотят злить Гитлера — румыны тоже беспокоятся о Венгрии, потому что большинство жителей северо-западной Румынии — мадьяры. Так что они избавятся от нас и попытаются притвориться, что нас здесь нет, пока они это делают”.

Он оказался совершенно прав. Даже когда поезд прибыл в Констанцу, порт на Черном море, у Вацлава и его коллег-полицейских было очень мало свободы. Их согнали из машины в ожидающий автобус. Никого не подпускали достаточно близко, чтобы поговорить с ними; возможно, они действительно были больны.

Первый взгляд капрала на море привел его в восторг. Она была плоской и маслянистой на вид. Пахло от него тоже не особенно хорошо. А греческое грузовое судно, которое должно было доставить их во Францию, было покрытой ржавчиной шлюпкой.

“Италия на войне”, - сказал Вацлав, поднимаясь по трапу. “А что, если они нас разбомбят?”

”Тогда мы тонем", — ответил пожилой мужчина с цинизмом ветерана — должно быть, он сражался на Мировой войне. Он продолжал: “Но я не думаю, что они это сделают. Греция сохраняет нейтралитет. Итальянцы хотят Албанию. Они не разозлят ее соседку, нападая на греческие корабли.”

”Ты надеешься", — сказал Вацлав, демонстрируя свой собственный цинизм.

“А ты нет?” — ответил другой мужчина. Вацлав мог только кивнуть.

Матросы что-то неразборчиво кричали. Двигатель грузового судна застонал и ожил. Из ее труб валил угольный дым. Грузчики на пристани отдают швартовы. Корабль содрогнулся, когда она попятилась назад.

Пара румынских чиновников стояла там и наблюдала. Чтобы убедиться, что никто из чехов не прыгнул за борт и не попытался доплыть до берега? Может быть, они думали, что ДПС будет таким глупым. Во Францию стоило съездить. Румыния? Только румын мог захотеть жить здесь.

Земля отступила. Корабль покачивался на волнах. В воздухе пахло солью и, слегка, мусором. Вацлаву было все равно. Он был вне своей клетки. Он шел к чему-то. Возможно, это будет всего лишь пуля в ребра, когда он вернется в строй. Он знал это. По сравнению с тем, как долго он провел в лагере для перемещенных лиц, одному Богу известно, даже пуля в ребрах выглядела не так уж плохо.

* * *

Людвиг Рот атаковал двигатель Майбаха своего танка II гаечным ключом. По его мнению, двигатель мог бы быть и посильнее. Могло бы быть, черт возьми, должно было быть: 135 лошадиных сил просто не хватало, чтобы толкать девять тонн стали так быстро, как должен был двигаться танк. Попытка выполнить эту работу привела к тому, что двигатель изнашивался быстрее, чем в противном случае.

Неподалеку другой танковый экипаж работал над трофейным чешским LT-35. Он был на полторы тонны тяжелее, чем Panzer II, и имел всего 120-сильный мотор. Однако его оружие делало его грозным. Рот видел это в Чехословакии. Он хотел бы, чтобы немцы захватили завод Шкода неповрежденным вместо того, чтобы разбомбить его в щебень. Но потом он пожал плечами в своем черном комбинезоне. Что ты мог сделать?

Ашендорф находился на другом конце Германии от Чехословакии. Голландская граница проходила всего в нескольких километрах к западу. Маскировочная сетка скрывала как немецкие, так и трофейные танки с воздуха. Они выдвинулись на позицию ночью, только с затемненными огнями, чтобы не столкнуться друг с другом или не съехать с дороги.

Никто не сказал Людвигу, что у Верховного командования на уме. Но и мальчика фрау Рот тоже никто никогда не называл Тупицей. Он не предполагал, что танки собираются на границе с Голландией, чтобы разъезжать и смотреть на тюльпаны.

Он окликнул сержанта, командовавшего LT-35: “Эй, Вилли! У тебя есть задница?”

“О, я мог бы”. Вилли Маасс похлопал себя по карманам и достал пачку. Людвиг неторопливо подошел. Вилли дал ему сигарету, а затем прикурил. Мгновение спустя он сам закурил. Он был похож на большого бурого медведя, смуглого и волосатого, с некоторой медвежьей упрямой свирепостью. Выпустив дым, он спросил: “Так когда же взлетит воздушный шар?”

“Когда захочет фюрер”, - ответил Людвиг. Сигарета была паршивая. Он не думал, что все дело в табаке. Импорт спустился в унитаз с тех пор, как началась война. Во время последней войны Англия сжала достаточно сильно, чтобы заставить людей голодать. Сейчас все было далеко не так плохо. Во всяком случае, пока нет.

Газеты были полны рассказов о том, насколько хорош был военный хлеб по сравнению с тем, каким он был в прошлый раз. Он был черным и жевательным, но все равно имел такой вкус, как будто был сделан в основном из зерна. Если это было намного лучше, чем версия прошлой войны, это, должно быть, было действительно ужасно.

“Ну, конечно", ” сказал Вилли. “Но когда это будет?”

Людвиг огляделся. Это была маскировочная сетка и фиктивные здания, насколько хватало глаз. “Не могу сидеть слишком долго”, - сказал он. “Мы начнем чувствовать себя кротами в норах, если они оставят нас здесь на несколько недель. Кроме того, камуфляж или отсутствие камуфляжа, довольно скоро французы и англичане поймут, что что-то происходит. Или ты думаешь, что я ошибаюсь?”

“Не я”, - сказал другой сержант. “Я думаю, ты попал в самую точку. Я бы тоже поскорее отправился в путь. Я чувствую, что на моем танке начнет расти мох, если мы подождем еще немного.”

“Я скажу вам кое-что еще, что заставляет меня думать, что мы собираемся начать чертовски быстро", — сказал Людвиг. Вилли Маасс издал вопросительный звук. Рот объяснил: “Я видел, как вчера входили подразделения Ваффен-СС. Эти парни похожи на штормовых ворон — они не появляются, пока что-то не лопнет”.

“Ну, это ты правильно понял”, - сказал Вилли.

Они оба немного покурили и оставили это прямо там. Вы никогда не могли сказать, кто вас слушал. Людвиг не знал, что и думать о Ваффен-СС. Это выглядело как попытка Гиммлера вмешаться в дела вермахта. Не многим мужчинам в армии понравилась эта идея. Рот чертовски хорошо знал, что это не так. С другой стороны, парни с рунами СС на правом воротнике сражались в Чехословакии как сумасшедшие ублюдки. Если случались неприятности, их было приятно иметь рядом.

“Это будет интересно”, - предложил Маасс.

“Интересно. Да. — Людвиг затушил сигарету ботинком. “Мне лучше вернуться к работе”.

Вилли Маасс рассмеялся. “Приятно знать, что ты с нетерпением ждешь этого”.

“А, пошел ты — и твоя дерьмовая сигарета", — сказал Людвиг. Смеясь, он и Маасс оба направились обратно к своим танкам.

Капитан Герхард Эльснер пришел через несколько минут. Он посмотрел на открытый мотор и грязные руки Рота. “Можете ли вы быть готовы выступить завтра в 06.00?” — спросил командир роты.

“Сэр, я могу быть готов к выступлению через двадцать минут”, - гордо ответил Людвиг. “У меня есть патроны. У меня есть бензин. Мой водитель и радист здесь. Позвольте мне опустить жалюзи, застегнуть ее, и мы пойдем.”

“Это то, что я хочу услышать”, - сказал Эльснер. Во время последней войны он был сержантом и носил Железный крест Второго класса. “Если между этим моментом и тем временем не пойдет дождь или снег, мы дадим им то, за что”.

“В 06:00? Мы будем там, — пообещал Людвиг. “Все равно будет темно или близко”.

“Для нас не темнее, чем для них”, - сказал капитан Эльснер. “Мы будем готовы. Мы будем знать, куда мы идем и что мы задумали. Они этого не сделают.”

“Да”. Людвиг надеялся, что это что-то изменит.

Все хорошо поужинали: еще один признак того, что все может начаться с минуты на минуту. Командир танка набил себе рот. После этого это будет все, что он сможет достать: железные пайки, конина и все, что он сможет украсть из домов и магазинов. Он пожал плечами. Предполагалось, что Холланд будет богатым. Если бы он не голодал в Чехословакии, его бы там тоже не было.

Никто не потрудился объяснить ему, зачем Германии понадобилось вторгаться в своего меньшего соседа. Он не беспокоился об этом. Почему он должен это делать? Он был всего лишь сержантом. Когда офицеры указали ему в каком-то направлении и сказали идти, он пошел. Атакующая собака сделала бы то же самое. Вот кем он был: атакующей собакой фюрера.

Он улегся спать рядом со своим танком. Так же поступили Фриц Биттенфельд и Тео Хоссбах. Но Фрица не слишком интересовал сон. Он продолжал рассуждать о том, какими были бы голландские женщины, бельгийские женщины и француженки…

Тео ничего не сказал. Он почти никогда этого не делал, за исключением тех случаев, когда это было необходимо. Однако Фриц не затыкался. Наконец Людвиг сказал: “Ты не можешь трахнуть их всех".

“Я могу попробовать", — храбро сказал водитель.

Людвиг рассмеялся. Следующее, что он помнил, это то, что капитан Эльснер тряс его, чтобы разбудить. То, что казалось миллионом двигателей, пульсировало над головой: люфтваффе летело на запад, чтобы смягчить то, что голландцы создали, чтобы попытаться замедлить атаку.

Он грыз черный хлеб с колбасой, когда его танк выкатился — ровно в 06.00. Вокруг него гремела артиллерия. Шум стоял потрясающий. Он бы не хотел быть голландским солдатом в зеленой форме, когда все это свалилось ему на голову. Нет, действительно. Он был на правильной стороне — тот, кто наносил удары, а не бедные сукины дети, принимавшие их на себя.

Глава 6

Две с половиной недели до Рождества. Когда Ханс-Ульрих Рудель забрался в кресло пилота своего Ju-87, он был чертовски рад, что кампания на Западе наконец началась. Он не нравился командиру эскадрильи. Если бы у майора была такая возможность, он отправил бы Руделя на обучение оперативной разведке. Но даже офицер с кубиком льда вместо сердца, как командир эскадрильи, не хотел быть человеком, которого не хватало, когда началась большая битва.

И вот Ханс-Ульрих, любитель молока, сын министра, новоиспеченный двадцатидвухлетний младший лейтенант, выглянул через бронированное лобовое стекло Stuka. “Ты готов, Альберт?” — спросил он у заднего стрелка и радиста.

“Еще бы, герр лейтенант”. В переговорной трубке послышался звенящий голос сержанта Альберта Дизельхорста. Дизельхорст был по меньшей мере на десять лет старше Руделя. Он пил все, что угодно, но молоко не входило ни в одно из них.

Люди из наземного экипажа в комбинезонах цвета хаки вставили рукоятку в гнездо по левому борту каждого Ju-87. Они посмотрели на свои наручные часы. Либо они синхронизировали их, либо кто-то отдал приказ, который Ханс-Ульрих не мог расслышать через толстое стекло и металл, защищающие кабину пилота. Все они одновременно дернули за рукоятки.

Ханс-Ульрих одновременно ткнул указательным пальцем в кнопку стартера. Благодаря тому или иному, или и тому и другому, большой двенадцатицилиндровый двигатель Junkers Jumo 211 сразу же ожил. Он выдавал 1100 лошадиных сил. Эскадрилья летала на совершенно новых Ju-87Bs, которые обладали почти вдвое большей мощностью, чем более старая, более медленная модель, которую все еще использовали многие подразделения.

Топливо… хорошее. Давление масла… хорошее. Рудель методично прошелся по списку. Он показал человеку из наземного экипажа поднятый большой палец. Парень ухмыльнулся и вернул его. Ганс-Ульрих огляделся. Весь реквизит вращался.

Сержант Дизельхорст сказал: “Сегодня все идут, даже парни, которым приходится махать руками, чтобы взлететь”.

”Да", — сказал Рудель, смеясь. Будь он проклят, если позволил бы какому-нибудь незначительному механическому дефекту задержать его в этот день.

Один за другим большие монопланы с перевернутыми крыльями чайки вырулили на грунтовую взлетно-посадочную полосу и взлетели. Найти запад было просто: все, что им нужно было сделать, это улететь подальше от восходящего солнца. Голландия находилась всего в нескольких минутах езды. У Ганса-Ульриха была 250-килограммовая бомба под брюхом "Штуки" и пара 50-килограммовых бомб на каждом крыле. Эскадра должна была атаковать скопления голландской пехоты и артиллерии. Он думал, что они могли бы это сделать.

“Оранжевый треугольник", ” пробормотал он себе под нос. Это была эмблема, которую голландские истребители использовали на фюзеляже и крыльях. Многие из них тоже покрасили руль в оранжевый цвет. Ju-87 не был самым быстрым или изящным самолетом, особенно когда на нем было почти полтонны бомб. Он должен был надеяться, что Ме-109 удержат большую часть вражеских самолетов на расстоянии.

Бум! Черное облако дыма появилось в небе внизу и перед его самолетом. "Штука" закачалась в воздухе, как машина, проезжающая по большой выбоине.

“Они знают, что мы здесь”, - сухо сказал Альберт Дизельхорст.

“Они только думают, что знают”, - сказал Ханс-Ульрих. “Мы еще не начали их показывать”.

Глядя вниз с высоты 2500 метров, он наблюдал, как от артиллерийских разрывов поднимается дым. Он видел, как танки продвигаются вперед. Они были крошечными, как жестяные игрушки. Но когда они выстрелили из своих пушек, огонь вырвался наружу. Ни одна жестяная игрушка не могла сравниться с этим.

Ни один голландский танк не встретился с немецкими машинами. Либо у голландцев их не было, либо они не знали, как их использовать. Ханс-Ульрих удивился, почему бы и нет. Голландия была богатой страной. Его экономика даже не пострадала во время последней войны. Почему бы ему не потратить деньги, чтобы должным образом защитить себя?

Слабый. Декадентский. "Наверное, там полно евреев", — подумал Рудель. Всегда стараюсь делать что-то по дешевке. Держу пари, они сожалеют сейчас, когда уже слишком поздно.

У голландцев действительно было несколько полевых орудий — 75 или 105-мм — достаточно близко к границе, чтобы помочь их пехоте противостоять немецкому натиску. Вот тут-то и появились Стуки. Командир эскадрильи развернул крыло и спикировал на позиции орудий. Один за другим последовали остальные Ju-87.

Ускорение отбросило Ханса-Ульриха к спинке его бронированного сиденья. Он надеялся, что сержант Дизельхорст хорошо пристегнут — то же самое ускорение будет пытаться вырвать его с заднего сиденья.

Ханс-Ульрих заметил три или четыре оружейных ямы рядом друг с другом. Он направился к ним, пока его высотомер раскручивался. Нужно было быть осторожным, чтобы остановиться. В Испании целая стая Стуков врезалась в землю, потому что они не начали выходить из своих погружений слишком поздно.

Там было автоматическое устройство, которое должно было заставить вас остановиться. Ханс-Ульрих тихо отключил его. Он хотел сам оставаться под контролем, а не доверять свою жизнь кучке кулачков и винтиков.

Когда он нырнул, завыли ветряные сирены на его ногах главного колеса. Даже в кабине пилота шум стоял неземной. Во время тренировки он слышал это с земли. В сочетании с ревом двигателя это звучало так, как будто стая демонов и адских псов приближались к цели.

Он наблюдал, как голландские артиллеристы разбегаются, как муравьи из разбитого муравейника.Они не были трусами, ни в каком обычном смысле этого слова. Бедные ублюдки просто столкнулись с чем-то, чего они никогда раньше не знали, никогда не представляли. Рудель тоже хотел побегать в тот день на тренировочном поле.

И никто его не бомбил. Он дернул за переключатель, который высвобождал бомбы, затем изо всех сил потянул ручку назад. Корпус "Штуки" застонал, переходя из пикирования в набор высоты, но самолет был построен так, чтобы выдержать это. Его собственное зрение на несколько секунд покраснело. Это был опасный момент. Пикирующий бомбардировщик мог набрать больше g, чем пилот.

Но цвет вернулся в мир. Ясность вернулась в мысли Ганса-Ульриха. Какое-то время все, что он помнил, это то, что ему нужно было держаться за палку. Он собрался с духом. “Ты там в порядке, Альберт?”

“Адские американские горки, герр лейтенант", ” ответил Дизельхорст. “Ты тоже взорвал эту батарейку на царство небесное. Я видел, как взрывались бомбы. Прямо в цель.”

"хорошо. Хорошо, — сказал Рудель. “Я думал, что прицелился правильно, но к тому времени, как они выстрелят, я уже подъезжаю”.

”Лучше бы вам так и было", — сказал сержант Дизельхорст. Они оба рассмеялись. Почему нет? Смеяться было легко, когда война шла хорошо.

А затем трассирующие пули пронеслись мимо кабины пилота. Пулемет Дизельхорста застрекотал. Голландский истребитель "Фоккер", похожий на Ju-87, моноплан с не убирающимися шасси, пролетел мимо, слишком близко для комфорта. Вражеский пилот послал Руделю непристойный жест, когда "Фоккер" улетел.

“Готт им Химмель!” — сказал Ганс-Ульрих. “Откуда, черт возьми, он взялся?”

“Лучше меня", ” ответил задний стрелок. “Я думал, что наши пилоты-истребители должны были предотвращать подобные инциденты”.

“Теория — это замечательно", ” сказал Рудель. Сержант Дизельхорст снова рассмеялся, но неуверенно.

"Штука" полетел обратно в Рейх за топливом и бомбами. Ханс-Ульрих заметил колонну грузовиков и автобусов, направляющихся на восток, в сторону боевых действий. Грузовики были выкрашены в серовато-зеленый цвет формы голландской армии. Конвой, доставляющий войска и припасы на фронт, должен был быть.

Ханс-Ульрих снова нырнул, на этот раз не так круто. Его большой палец лежал на кнопке включения на рукоятке. В крыльях у него были установлены два пулемета, стреляющих вперед. Ju-87, казалось, закачался в воздухе, когда его пули прошили колонну насквозь.

Автобус врезался в грузовик. Автобус загорелся. Еще один автобус съехал с дороги в кювет. Солдаты выскочили из своих машин и побежали изо всех сил. Это было почти то же самое, что охотиться на куропаток с дробовиком.

Почти. Некоторые из голландских солдат убежали не очень далеко. Они сняли с плеч винтовки и начали стрелять в "Штуку", когда она с ревом унеслась прочь. У пехотинцев не было особых шансов против авиации, но нельзя отрицать, что у этих парней были яйца. И будь я проклят, если пуля откуда-то не пробила хвостовое оперение "Штуки". На несколько метров дальше вперед…

"Моя броня остановила бы это", — подумал Ганс-Ульрих. Вот для чего он существует. Приятно помнить, что у вас за спиной было восемь миллиметров стали, пять миллиметров под вами и по четыре миллиметра с каждой стороны. Это не уберегло бы все от посторонних глаз, но чертовски помогло бы избавиться от их отсутствия.

Солдаты стреляли зелеными сигнальными ракетами. Это был немецкий опознавательный сигнал. Они не хотели, чтобы их собственные "Штуки" стреляли в них. Ханс-Ульрих взмахнул крыльями, чтобы показать, что он видел.

Он выскочил на грунтовую полосу в нескольких километрах от границы с Германией. Наземный экипаж и оружейники заботились о "Штуке". Ханс-Ульрих откинул полог, чтобы можно было встать и потянуться. “У вас пара пулевых отверстий, сэр”, - доложил наземный экипаж.

“Я знаю, что меня ударили по крайней мере один раз”, - ответил Рудель. “Что-нибудь протекает? Все мои датчики в порядке, и управление отвечает.”

“Никаких утечек", ” заверил его мужчина.

“Ну, тогда я побеспокоюсь об этом позже”, - сказал он. “Мах шнелл, битте. Нам предстоит война, и нельзя терять времени.”

Пять минут спустя он снова был в воздухе.

* * *

Одна из вещей, о которых Алистер Уолш забыл о войне, заключалась в том, что она превратила движение в кровавый хаос. Или, может быть, в 1918 году все было по-другому. К тому времени, когда он добрался до фронта, все гражданские уже разбежались. Либо так, либо их убили. Во всяком случае, их не было рядом, чтобы мешать.

Теперь все было по-другому. Голландцы и бельгийцы не ожидали, что нацисты набросятся на них. Сержант Уолш не знал, почему они этого не сделали — по его мнению, они были сборищем чертовых дураков, — но они этого не сделали. Теперь, когда разрывались снаряды и со свистом падали бомбы, половина местных жителей решила, что они действительно хотят отправиться в какое-нибудь место, где ничего подобного не происходило.

Так они и сделали. То малое уважение, которое Уолш испытывал к бельгийской армии во время последнего обхода, растворилось, как слизистая оболочка его желудка в присутствии дешевого виски. Он не особенно ожидал, что Брюссельская капуста будет сражаться. (Он чертовски хорошо знал, что немцы будут сражаться, и надеялся, что французы тоже будут сражаться. В отношении всех остальных иностранцев он оставался глубоко пессимистичным.) Но разве они не могли хотя бы действовать как дорожная полиция?

Судя по уликам, нет. Теперь, когда воздушный шар поднялся, бельгийцы не угрожали стрелять в любого, кто пересек их священную границу. Британский экспедиционный корпус, французская седьмая армия слева от него и французская Первая армия справа двигались в Бельгию, чтобы занять позиции и отбросить немцев. Они должны были сделать это раньше, но король Леопольд продолжал говорить "нет". Так что они делали это сейчас.

Или они пытались это сделать.

Когда грузовики и танки и длинные колонны одетых в хаки пеших людей направлялись на восток, и когда безумные стаи автомобилей, повозок, повозок с ослами и ручных тележек, и перепуганные мужчины, женщины и дети пешком направлялись на запад, и когда все они сломя голову врезались друг в друга…

Никто никуда не уходил. Грузовики и танки пытались продвинуться вперед. Водители кричали по-английски, что в основном не помогало. Не многие англичане знали достаточно французского, чтобы принести им хоть какую-то пользу — если бы французский принес им хоть какую-то пользу, что было неочевидно. Если бы бельгийские войска направили беженцев по нескольким дорогам и оставили остальные открытыми для солдат, которые пытались спасти свою несчастную страну во второй раз за поколение…

Очевидно, слишком на многое можно надеяться.

“Мы не собираемся сегодня выходить на сцену, не так ли, сэр?” Уолш спросил еще до того, как первый день стал очень старым.

“Чертовски верно, что мы не правы”, - согласился его командир роты.

Самолеты улетели на восток. Это, по крайней мере, обнадеживало. До сих пор королевские ВВС оставляли немцев в покое. Люфтваффе также оставили BEF в покое, но Уолш не задумывался о том, что это значит. Он получил свой первый урок чуть позже полудня.

День был прохладный, но лишь частично облачный. Солнце взошло поздно и должно было сесть рано. Он висел низко в небе, немного западнее юга. Английские солдаты пытались пробиться сквозь очередную толпу беженцев. Эти люди болтали по-фламандски или, возможно, по-голландски. Что бы это ни было, это звучало достаточно похоже на немецкий, чтобы у сержанта Уолша встали дыбом волосы.

“Разве они не знают, что мы должны подняться туда, чтобы мы могли сражаться?” он не требовал ни от кого конкретно или, возможно, от Бога.

Его солдаты не слушали. Они были слишком заняты, крича и ругаясь на испуганных людей перед ними. Что касается Бога…Когда Уолш услышал грохот в небе, он сначала подумал, что это пролетают самолеты королевских ВВС. Бедные чертовы беженцы знали лучше. Этот звук рассеял их быстрее, чем все крики и ругательства британских войск.

Этот тембр был не совсем таким, как тот, который Уолш слышал раньше. И эти самолеты с акульими носами и изогнутыми крыльями никогда не выходили с британских заводов. Они нырнули почти вертикально, как ястребы за кроликами. И когда они нырнули, они тоже закричали. Одного этого звука было достаточно, чтобы сержанту захотелось описаться.

“Ложись!” — закричал он. “Упади в грязь! Убирайся!” Он выполнил свой собственный приказ, как раз в самый последний момент.

Взрыв подхватил его и швырнул вокруг. Тогда он действительно описался, но понял это только позже. Грузовик, в который попала бомба, превратился в огненный шар. Люди и куски людей летали по воздуху. Походный ботинок с глухим стуком опустился в шести дюймах перед носом Уолша. В нем все еще стояла нога. Он уставился на нее, потом его вырвало. Он видел такие вещи двадцать лет назад, но с тех пор делал все возможное, чтобы выбросить их из головы.

Еще больше бомб взорвалось среди беженцев и марширующих войск. Крики раздавались сквозь и даже над ошеломляющим крампом! ы взрывчатых веществ. Раненые солдаты кричали, призывая медиков и санитаров. Раненые мирные жители просто кричали.

Отвратительные пикирующие бомбардировщики с ревом унеслись на восток, в том направлении, откуда они прилетели. Алистер Уолш как раз поднимался на ноги, когда с того направления прилетело еще больше самолетов. Сначала он подумал, что это истребители Королевских ВВС, возвращающиеся после ударов по нацистам — их линии не были такими агрессивно незнакомыми, как у предыдущих нападавших. Но затем огонь вырвался из их крыльев и из ступиц пропеллеров. Они стреляли — стреляли — в британскую колонну и в бедных, проклятых, несчастных беженцев.

“Вниз!” Уолш снова закричал и подогнал действие к слову.

Когда пуля попадала в плоть, она издавала влажный шлепающий звук. Он помнил это с прошлого раза, как бы ему ни хотелось этого не делать. Немецкие самолеты обстреливали окопы в 1918 году. Тогда это не казалось таким ужасным или опасным. Во-первых, двадцать лет назад он был глупым ребенком. Во-вторых, немецкие военно-воздушные силы, как и армия кайзера, были на взводе. И, во-первых, сейчас он не был в траншее.

Еще больше ревущих двигателей заставило его схватить свой инструмент для окопов, чтобы посмотреть, что он может сделать с копанием. Затем несколько человек начали аплодировать, как будто они сошли с ума. Подозревая, что так оно и есть, он осторожно поднял глаза. Британские истребители "Харрикейн" путали его с ублюдками с крючковатыми крестами на хвостах. Уолш тоже начал аплодировать.

Ураган вошел в плоский штопор и врезался в землю, может быть, в полумиле от нас. Черный, жирный столб дыма отмечал погребальный костер пилота. Затем, оставляя за собой клубы дыма и пламени, один из немецких истребителей врезался в заросли деревьев еще ближе к тому месту, где лежал Уолш.

Он орал как одержимый. Чтобы немцы могли умереть. Это облако дыма, более широкое и низкое, чем то, что поднималось от Урагана, было первым доказательством того, что он видел на этой войне.

Еще один Ураган, тоже дымящийся, но не так сильно, захромал на запад, выходя из боя. Сержант Уолш надеялся, что пилоту удастся благополучно посадить его или, по крайней мере, выпрыгнуть, если он не сможет его посадить. К его огромному облегчению, немецким истребителям, казалось, было достаточно. Как и пикирующие бомбардировщики до них, они полетели обратно в сторону Фатерланда.

Он снова попытался встать. Сделав это, он заметил, что был не единственным парнем, вышедшим из наполовину вырытой ямы. Другие парни в хаки не были такими чертовски глупыми. Если бы педерасты с другой стороны начали колотить в вас, вы, конечно, сделали бы все возможное, чтобы не проветриваться.

Но наступающая колонна засунула свой член в мясорубку. Один танк лежал на боку, сбитый с гусениц бомбой, разорвавшейся прямо рядом с ним. Несколько грузовиков сгорели. Другие никуда не собирались в ближайшее время, ни с одной, ни с четырьмя спущенными шинами, ни с пулями в блоке цилиндров… ни с мертвыми или ранеными водителями. То, что бомбы и пулеметные пули сделали с пехотинцами, было еще хуже. А что касается этой толпы беженцев…

Женщина, которая могла бы быть хорошенькой, если бы не была грязной, измученной и напуганной, кричала по-голландски или по-фламандски. Она не была ранена — во всяком случае, насколько мог видеть Уолш. Она была просто наполовину сумасшедшей, может быть, больше чем наполовину, из-за всего, что с ней случилось.

Уолшу было чертовски трудно обвинять ее. Несколько дней назад она была женой лавочника, или секретаршей, или кем-то еще, безопасным и удобным. А потом на ее жизнь обрушилась крыша — в буквальном смысле, шансы были. Теперь у нее не было ничего, кроме одежды на спине и того, что было в милой маленькой сумочке, которую она носила. Сколько пройдет времени, прежде чем она начнет продавать себя за кусок черного хлеба или жареную картошку?

Сколько там было еще таких же, как она? Тысячи, десятки тысяч по всей Голландии, Бельгии, Люксембургу и восточной Франции. И их мужья, и их дети, и…“О, черт возьми. Черт возьми, — пробормотал Уолш себе под нос.

Тем не менее, гражданские лица не были его заботой, за исключением тех случаев, когда они мешали и мешали ему добраться туда, где он должен был быть, чтобы выполнять свою работу. Сортировать своих солдат и заставлять их двигаться было чертовски хорошо.

Капитан Тед Питерс подошел к нему. Молодой офицер выглядел так, словно только что вошел в сенокосилку. В конце концов, это было его знакомство с боем. Бой, познакомься с капитаном Питерсом. Питерс, это бой. Уолш покачал головой. Он сам должен был быть пробивным, иначе его мозг не крутился бы так.

“Что ж, сержант, боюсь, вы новый командир взвода”, - сказал Питерс. “Лейтенант Ганстон остановил своим животом большой осколок корпуса бомбы. Выпотрошил его, как поросенка-сосунка.”

“Господи!” — сказал Уолш.

“Боюсь, немного выпил рома”, - сказал Питерс, что было бы преуменьшением, пока на щуку не свалился кто-то покрупнее. Он изо всех сил старался не обращать внимания на взрывы боеприпасов в горящих автомобилях, крики раненых мужчин, женщин, детей и животных, а также на вонь горящей краски, горящей резины, горящей плоти, страха и дерьма.

Когда командир роты больше ничего не сказал, Уолш сказал: “Я должен так сказать! Мы совсем разбились вдребезги, а мы даже не видели ни одного чертова немца.”

”Я это сделал", “ ответил капитан Питерс не без гордости. “Один из этих пикирующих бомбардировщиков был так низко, когда он остановился, что я мог видеть его через стекло кабины. И я хорошо рассмотрел его заднего стрелка. Этот ублюдок чуть не проткнул меня после того, как самолет вышел из пике.”

“Что мы будем делать, когда нам придется сражаться с ними лицом к лицу, сэр?” — спросил Уолш. “Как, черт возьми, мы можем, когда кажется, что у них больше самолетов, чем у нас?”

“В конце концов, мы сбили один из их истребителей", — сказал офицер. “Я уверен, что мы тоже добьемся большего успеха с практикой”.

"Хорошо… сэр”, - натянуто сказал сержант Уолш. Он не был уверен ни в чем подобном. Выбранный Англией метод борьбы, казалось, спотыкался от одной катастрофы к другой, пока она не поняла, как победить множество врагов, которые били ее. В прошлый раз это сработало только потому, что США погрузили свое весло в воду. Теперь все двигалось быстрее, намного быстрее. Мог бы-мог бы — вообще не справляться с работой?

У капитана Питерса не было сомнений. А если и видел, то не показывал виду, что было признаком хорошего офицера. Уолш тоже не позволял рядовым и капралам, которых он возглавлял, видеть его сомнения — или, во всяком случае, чертовски надеялся, что не видел. “Все, что мы можем сделать, это идти дальше”, - сказал Питерс. “Мы должны убрать этих гражданских с дороги и занять отведенные нам позиции. Вместе с нами будут сражаться французы и бельгийцы. Боши в конце концов пожалеют, что вообще начали эту войну — попомните мои слова.”

"Хорошо… сэр”, - снова сказал Алистер Уолш. Нет, он не поверил ни единому слову из этого. Но вы также не могли позволить своему начальству увидеть ваши сомнения. Вы даже не могли — или, может быть, вы особенно не могли — позволить себе увидеть их.

* * *

Сержант Людвиг Рот заметил грузовик где-то примерно в километре отсюда. Он поднес полевой бинокль к глазам. Последнее, что он хотел сделать, это по ошибке выстрелить себе в бок. Но увеличенное изображение показало, что это была французская модель, и в ней должно было быть полно голландцев.

“Бронетанковая стой!” — крикнул он в переговорную трубку.

“Джавол! Остановка, — ответил Фриц Биттенфельд. Танк II резко остановился.

Рот посмотрел в прицельный телескоп TZF4. Это было всего две с половиной мощности — совершенно анемичное зрелище после бинокля. Но это позволило ему прицелиться из 20-миллиметровой пушки. Он не открыл бы огонь по вражеской броне с расстояния более 600 метров. Основное вооружение танка не смогло бы пробить серьезную защиту с большего расстояния. Однако он будет жевать автомобили с мягкой кожей так далеко, как только сможет дотянуться.

Спусковой крючок находился на подъемном маховике, слева от пистолета. Людвиг выпустил очередь из трех патронов. Голландский грузовик остановился, как будто налетел на каменную стену. Из-под капота повалил дым. Рот выстрелил еще одной очередью, которая опустошила магазин. Он вставил еще одну обойму из десяти патронов. Другие парни могли бы — черт возьми, они действительно использовали большие патроны в своем основном вооружении, но он мог стрелять намного быстрее, чем они. Иногда это имело решающее значение в мире.

Иногда это не имело значения ни на пфенниг. Неподалеку горел еще один танк II, как проклятый Билли. Он остановил 105-миллиметровый снаряд, выпущенный по открытым прицелам в упор. Никто из экипажа не вышел. Это было неудивительно — попасть в Panzer II из 105-го калибра было все равно что прихлопнуть комара столом. Голландские артиллеристы, сражавшиеся с пушкой, теперь были мертвы, что не принесло танковому экипажу ни малейшей пользы.

“Мы можем продолжить, сержант?” — многозначительно спросил Фриц. Остановленный танк — это танк, который ждет, чтобы что-то остановить.

“Подожди секунду”. Людвиг снова просмотрел TZF4. Да, голландский грузовик определенно был припаркован. “Продолжай", ” сказал он.

Как только он дал разрешение, танк, казалось, рванулся вперед. Плоские голландские равнины представляли собой идеальную танковую местность. Но здания и деревья впереди были столь же идеальными местами для укрытия противотанковых орудий. Даже если голландцы нанесли сильный удар в начале боя, они все еще были там, размахивая руками.

Людвиг почувствовал, как кто-то похлопал его по задней части левой ноги. Он нырнул в башню. “Был ли это лос?” — спросил он радиста.

“Мост впереди", ” ответил Тео Хоссбах. “У нас есть десантники, которые держат его. Голландцы доставляют им трудные времена".

“Держу пари, что так оно и есть”, - сказал Рот. Они не были готовы к тому, что солдаты выпрыгнут из Ju-52 и отберут у них мосты и аэропорты. Ну, а кто бы это был? Никто в прошлой войне так не воевал. Черт возьми, в прошлую войну даже пилоты не носили парашютов. По мнению Людвига, это означало, что все, кто садился в самолет во время последней войны, были не в своем уме. Командир танка вернулся мыслями к текущему делу. “Впереди, да? Какой квадрат карты?”

“С-9", ” сказал ему Тео.

“С-9?” — повторил Людвиг, и радист кивнул. Рот развернул карту, чтобы увидеть, где он находится — или, во всяком случае, где он думал, что находится. Борьба с картой внутри тесной башни заставляла его чувствовать себя одноруким бумажным вешалкой с ульями. Наконец, однако, он открыл ее. “Ну, Господи Иисусе! Сейчас мы в С-10. Скажи им, что мы уже в пути.”

“Будет сделано”, - крикнул Тео в микрофон, соединявший танк с командирами взводов, рот, полков и дивизий. Каждый мог указывать Людвигу, что делать. Половину времени все, казалось, пытались сказать ему об этом сразу. Но все немецкие танки были снабжены рациями, так что они могли работать вместе. Этого нельзя было сказать о чехах. Вермахт использовал трофейные чешские танки — чем больше, тем веселее. Прежде чем они поступили на немецкую службу, техники установили радиоприемники в машины, в которых их не хватало.

Пулеметные пули застучали по стальному боку танка II. Людвиг что-то крикнул сам: Фрицу, через переговорную трубку. “Попался, сержант!” — крикнул в ответ водитель. Танк повернул немного к юго-западу.

Этот проклятый голландский пулемет продолжал стучать. Людвиг удивился, почему. У танка II было меньше брони, чем должно было быть, — он видел это много раз. Одно попадание любым пушечным снарядом, и вы купили себе участок. Но, клянусь Богом, у зверя действительно было достаточно стали, чтобы защититься от пулеметных пуль. И каждый патрон, который глупые голландцы потратили впустую на Panzer II, был раундом, в который они стреляли не в пехотинцев, которых действительно могли ранить.

В большинстве случаев Рот высунул бы голову наружу, чтобы посмотреть, что происходит. Прямо в эту минуту это выглядело плохой идеей. Да, совсем немного, подумал он с кривой усмешкой. В башне у него было четыре обзорных иллюминатора: два слева, один справа и один сзади. Пули отскакивали от левой стороны башни, так что…

Вот оно что было! Дуло пулемета выплюнуло пламя из передней части яблоневого сада. Людвиг обошел башню. Он выстрелил в ответ из вражеского пистолета. Голландский экипаж, обслуживавший его, успел скрыться в укрытии к тому времени, когда его оружие было нацелено на него. Они увидели приближающуюся опасность и выбрались оттуда. Это означало, что они довольно скоро будут преследовать кого-то еще, но он не знал, что он мог с этим поделать.

“Это, должно быть, мост, сержант”. В переговорной трубке снова послышался голос Фрица.

“Это так?” Когда турель повернулась влево, Рот почти ничего не мог разглядеть из того, о чем говорил водитель. Он снова повернул его лицом прямо перед собой. Конечно же, там был мост. И люди вокруг него стреляли в людей на нем и прямо рядом с ним. Солдаты, висевшие на мосту, были одеты в полевую серую форму. Нападавшие на них ублюдки были одеты в голландскую серо-зеленую форму. Когда листья с деревьев и трава пожелтели, ни одна из униформ не обеспечивала чертовски хорошего камуфляжа.

Голландские солдаты были слишком заняты попытками сбросить десантников с моста, чтобы они могли взорвать его, чтобы уделять много внимания наступающим танкам — несколько других машин прибыли вместе с Людвигом. Одним из них был большой гудящий танк III — пятнадцатитонный монстр с двумя пулеметами и 37-миллиметровой пушкой, которая могла стрелять полезным осколочно-фугасным снарядом.

Это могло быть, и это было так. Три или четыре выстрела из этой пушки вывели из строя два голландских орудия. “Готт им Химмель, хотел бы я, чтобы у нас был такой же!” Людвиг знал, что в его голосе звучала ревность. Ему было все равно. Он тоже хотел бы, чтобы в вермахте было побольше больших танков. Они могли делать то, чего не могла его более легкая машина, — и они могли понести наказание, которое превратило бы Panzer II в металлолом… или в костер.

Он открыл огонь из своего пулемета. Голландские солдаты разбежались. Они не ожидали нападения с тыла. Что ж, чертовски плохо. Они также казались менее готовыми, чем чехи, держаться на месте, пока их не убьют. Что бы вы ни говорили о чехах, у них были яйца.

Три или четыре He-123 налетели на голландские войска. Рядом с Ju-87 бипланы Хеншеля выглядели как новости прошлой недели — черт возьми, новости прошлой войны. Это не означало, что они не могли выполнить эту работу. Они расстреливали голландцев и сбрасывали бомбы им на головы. Бомбы были невелики — Ju-87 могли нести гораздо больше, — но Хеншели положили их прямо на деньги.

У Ju-87 были сирены, чтобы они звучали еще страшнее, чем были на самом деле. У He-123 этого не было. Но когда они ныряли, они могли стрелять из Божьих пулеметов. Людвиг слышал, что только правильные обороты двигателя у этих младенцев могут сделать их такими же деморализующими, как и все остальные. Многое из того, что ты слышал, было чушью собачьей. Только не это. Он забыл, кто ему сказал, но у парня был прямой товар.

Он встал в башенке, чтобы получше осмотреться. Голландец произвел в него пару диких выстрелов из винтовки. Он застрелил вражеского солдата из своего MG34. Еще два голландских солдата бросили оружие и подняли руки.

Людвиг чуть не убил их хладнокровно. В последнюю секунду он спохватился. Он резко указал в тыл. Держа руки высоко над головой, они, спотыкаясь, отправились в плен… если бы не наткнулись на какого-нибудь другого немецкого солдата, счастливого на спусковой крючок, прежде чем кто-нибудь взял их на себя.

"Не моя забота", — подумал Рот. Он был рад, что не нажал на спусковой крючок. Они сражались честно, и он тоже. Иногда, в пылу битвы, ты совершал поступки, о которых потом жалел. На этот раз Людвиг сделал это не совсем так.

Его танк остановился у восточного конца моста. Десантник помахал ему рукой. “Рад тебя видеть, клянусь Богом”, - крикнул парень. “Здесь становилось немного волосато”. Его шлем облегал голову более плотно, чем стандартная модель вермахта. Поверх туники на нем был комбинезон, а также резиновые наколенники и налокотники.

И он не шутил. Несколько его приятелей лежали, распростертые или скрюченные при смерти. Медик ухаживал за раненым солдатом. Другие стонущие люди ждали, что он сможет для них сделать.

“Мы можем перейти мост?” — спросил Людвиг.

”Да", — ответил десантник. “Мы потянули провода к подрывным зарядам до того, как голландцы смогли их привести в действие. И мы обезвредили мины на дороге и сбросили их в реку. Я думаю, мы их всех достали.”

“Большое спасибо”. Людвиг пожалел, что десантник добавил последние несколько слов. Сукин сын только посмеялся над ним. Он наклонился и крикнул в переговорную трубку: “Переправь нас через реку, Фриц".

”Будет сделано", — сказал водитель. “Что на другой стороне?”

“Больше голландцев с оружием", ” сказал ему Людвиг. “А чего, черт возьми, ты ожидал?”

“Как насчет девчонок с большими сиськами?”

“Да, как насчет этого?” — сухо сказал Рот. Он хотел бы, чтобы у него был контроль, который позволил бы ему вылить ледяную воду на Фрица. Водитель был самым возбужденным парнем, с которым он когда-либо сталкивался. Хуже всего было то, что он действительно часто трахался. Людвиг знал, что если бы он применил такой беспощадный подход, все, что он получил бы, — это пощечину.

Танк II с грохотом двинулся вперед. У Фрица действительно хватило ума не спеша подниматься по мосту. Если бы десантники пропустили один или два сюрприза, у него был бы шанс остановиться или обойти их. Людвиг тоже окинул взглядом проезжую часть. Они не взорвались, так что они с Фрицем не пропустили ничего важного.

Они прошли мимо не только мертвых немецких десантников, но и довольно много мертвых голландцев. Некоторые из них были в чем-то похожем на полицейскую форму. Нет, они не ожидали, что солдаты упадут с неба так далеко позади их фронта. Должно быть, это были защитники второй или, может быть, третьей линии. Кем бы они ни были, они упорно сражались. Однако это не принесло им никакой пользы.

Как только Людвиг услышал, как ожил пулемет, он снова нырнул в башню. Но голландцы лучше сражались на восточной стороне моста, чем здесь. Может быть, потеря этого сломила их дух. Или, может быть, у них просто не было здесь того, что им было нужно для надлежащей защиты.

Машина с полудюжиной голландских офицеров с визгом помчалась по дороге к мосту — и к танку. “Разве ты не собираешься взорвать этих говнюков?” — потребовал Фриц.

“Давайте сначала посмотрим, что они делают”, - ответил Людвиг.

Они остановились прямо перед танком. Один из офицеров начал кричать на Людвига по-голландски. Он понимал, может быть, одно слово из пяти. Он думал, что они говорят ему развернуться и прогнать нацистов. Это было чертовски забавно.

“Извини, друг", ” сказал он. “Мы — нацисты. И с этого момента вы пленники.”

Возможно, он и не знал голландского, но голландские офицеры понимали немецкий. Выражение их лиц, когда они поняли, что панцер не их… “Вы должны отпустить нас”, - сказал тот, кто раньше кричал по-голландски — он тоже хорошо говорил по-немецки. “Мы совершили честную ошибку”.

“В твоих мечтах, приятель”, - сладко сказал Людвиг. Пулемет и пушка танка были очень убедительны.

* * *

“Ты! Дернен!” У Арно Баатца был голос, такой же пронзительный, как дрель дантиста.

“Да, капрал?” Вилли Дернен изо всех сил старался казаться кротким и мягким. Он не хотел неприятностей от паршивого унтер-офицера, не сейчас, не тогда, когда они собирались дать пойлусу по зубам. Парни, которых повысили до сержантов, на некоторое время отправились в специальную школу. Вилли не знал, что там происходило, но он решил, что именно там они превратили тебя в сукина сына, если ты им еще не был.

Баатц пристально посмотрел на него, стоя во мраке раннего рассвета. “У тебя есть полный запас боеприпасов?”

“Да, капрал", ” честно повторил Вилли. Только наркоман не взял с собой столько патронов и столько пайков, сколько мог, а фрау Дернен не собирала никаких наркотиков.

Если бы он солгал, Баатцу пришлось бы прощупать его, чтобы доказать это. Ты все еще не мог видеть ничего дальше, чем в десяти сантиметрах от кончика своего носа. Это не беспокоило Вилли. Француз, который мог видеть тебя, был французом, который мог вышибить тебе мозги.

Бормоча что-то себе под нос, капрал потопал прочь, чтобы досадить кому-нибудь еще. Рядом с Вилли Вольфганг Шторх почти беззвучно усмехнулся. “Ужасно, что Арно сегодня рано вышел в свет, не так ли?”

“Что это было, Сторч?” — рявкнул Баатц. Его уши торчали, как ручки от кувшина. Может быть, именно это делало их такими острыми.

“Ничего, капрал", ” сказал Вольфганг. Баатц продолжал что-то бормотать, но не вернулся. Возможно, он и слышал, но не понял. Прямо как капрал, подумал Вилли.

Прежде чем Вилли успел сказать это вслух и вызвать смех Сторча, сотни — нет, тысячи — немецких орудий открыли огонь. Повсюду, от Северного моря до швейцарской границы, они несли смерть и разрушения врагам рейха. Сквозь раскаты грома Вилли услышал более ровный гул авиационных двигателей над головой. Их взлет, должно быть, был рассчитан так, чтобы они пересекли границу как раз в тот момент, когда начался артиллерийский обстрел. Прямо сейчас проклятые французы подумали бы, что на земле разверзся ад. И они не были бы так уж неправы.

Лейтенант Нойштадт свистнул в свисток. Он выглядел таким юным, что казался почти мальчишеской игрушкой, когда он это делал. Но его голос, скорее бас, чем баритон, выдал эту ложь: “Вперед! Теперь мы сами увидим Францию!”

Французы видели маленькие кусочки Германии. Вилли стремился сделать нечто большее. Он хотел пройтись гусиным шагом по Парижу на параде победы. Его прадед сделал это после франко-прусской войны. Его отец никогда не переставал жаловаться, что у него не было такой возможности. Вилли хотел этого.

На немецкой стороне границы было место, где французские войска разбили лагерь, когда они с Вольфгангом шпионили за ними. Там был пункт пересечения границы, который немцы заминировали, когда отступили после начала настоящей войны против Чехословакии. Теперь Вилли нужно было оглянуться через плечо, чтобы увидеть это. Это означало, это должно было означать, что он был во Франции.

Если ты стоял на земле другого парня, ты побеждал. В прошлый раз союзники так и не вытеснили Германию полностью из Франции и Бельгии. Все развалилось на домашнем фронте раньше, чем они успели это сделать. И вот вермахт снова был здесь.

Впереди прогремела винтовка. Открыл огонь французский пулемет, его огонь был заметно медленнее, чем у немецкого MG-34. Кто-то неподалеку от Вилли упал и схватил его за ногу. Он взвизгнул и завизжал, как собака, сбитая машиной. “Медик!” Крик вырвался из полудюжины глоток.

“Продолжайте двигаться!” — крикнул Арно Баатц. “Даже если они заминировали поля, продолжайте двигаться!”

Даже если они заминировали поля? Вилли задумался. Ему вдруг совсем не захотелось двигаться. Капрал Баатц умел подбадривать своих людей, это точно. Пронзительно засвистел свисток лейтенанта Нойштадта. “Нам нужно идти вперед!” — крикнул он. “Победа впереди! И Париж тоже!” Это было довольно хорошим противоядием от минных полей Баатца.

Завизжали французские снаряды — немного, но достаточно, чтобы разлетелись люди и куски людей. Отец Вилли рассказывал о проклятых французских 75-х годах во время последней войны. Вот они снова были здесь, и так же ужасно, если бы вы были на принимающей стороне.

Во время последней войны Германия мало что могла с ними поделать. Теперь "Стукас" налетел на французские батареи, сирены под крыльями завывали, как проклятые души. Взрывы бомб были намного громче, чем разрывы снарядов. Французская артиллерия в спешке затихла. Вилли пробежал мимо оружейной ямы несколько минут спустя. Он посмотрел на то, что осталось от 75-го и его экипажа. Сглотнув, он пожалел, что сделал это.

Из-за каменного забора послышалась еще одна винтовочная стрельба. Десантники двинулись, чтобы обойти защитников с фланга еще до того, как капрал Баатц начал выкрикивать команды. Вилли плюхнулся в дыру от снаряда и ударил по полю у забора. Через несколько минут один из них помахал чем-то белым.

Нойштадт крикнул им по-французски. Вилли не сказал об этом ни слова. Французские солдаты встали с поднятыми руками. В своих длинных шинелях и шлемах с гребнями они выглядели так, словно пришли с последней войны. Лейтенант ткнул большим пальцем на восток. Кивнув, бормоча слова благодарности за то, что его не застрелили из-под руки, пойлус, спотыкаясь, отправился в плен.

“У них будут часы. У них будут наличные, — недовольно сказал Вольфганг. “Теперь придурки из заднего эшелона их вычистят”.

“Не поднимай шум в своем кишечнике", — сказал Вилли — он был менее склонен ворчать, чем его друг. “Ты думаешь, это единственные лягушки, которых мы поймаем?”

“Well…no, ” признался Сторч. “Но, может быть, у них были очень хорошие вещи. Мы никогда этого не узнаем.”

Впереди — танк, который я сжигал. Что-то тяжелее пулемета попало в маленький танк и вывело его из строя. Один член экипажа в черном комбинезоне лежал мертвый в нескольких метрах от них. Другой — водитель — не добрался до конца. Он тоже был в огне. Вилли снова сглотнул. Вонь напомнила ему о жареной свинине, забытой в духовке.

Но другие танки продолжали продвигаться вперед. Они стреляли вверх или наезжали на французские пулеметные гнезда. Это намного облегчало жизнь пехотинцам, которые следовали за ними по пятам. Вилли не возражал против того, чтобы не сталкиваться с пулеметами, даже немного.

Еще больше французов сдалось в плен. Как он и предсказывал, Вилли купил себе небольшую пачку франков и часы в корпусе, похожем на золотой. Там тоже были трупы, которые можно было разграбить, если бы у вас хватило на это духу. Мертвецы и куски мертвецов… Вилли был поражен тем, как быстро он привык к ним или развил в себе способность не думать о них. Определенно лучше не задаваться вопросом, играл ли этот скомканный кусок измельченного мяса на гармошке или того всегда рвало, когда его пашли.

Некоторым людям было все равно. Он прошел мимо одного тела, у которого был аккуратно отрезан палец на левой руке, предположительно для того, чтобы нож мог добраться до кольца. Вилли надеялся, что он не сделает ничего подобного. Он также надеялся, что не окажется трупом, лежащим там, чтобы кто-то другой мог его обыскать.

Это может случиться. Не все пойлу были готовы сдаться. Французы сражались из окопов и траншей. Они сражались из-за заборов и из фермерских домов. Они сражались не слаженно, как немецкая военная машина, но они сражались. Они напомнили Вилли парня, который пошатнулся во время драки в баре, но вместо того, чтобы упасть, отскочил назад.

Почему они не упали, черт возьми? Жизнь была бы намного проще — не говоря уже о том, что проще, — если бы они это сделали.

Ворвались еще 75-е с криком. Войска вермахта сами издавали какие-то крики. Одна из первых вещей, которой вы научились на тренировках, — это сгибаться, когда вас обстреливают. Вилли попытался стать более плоским, чем еж, раздавленный на автобане.

“Лейтенант ранен!” — крикнул кто-то. Вилли огляделся, не поднимая головы. Конечно же, черт возьми, там был лейтенант Нойштадт, прижавший обе руки к животу, и из его рта вырвался ужасный вопль. Носильщики подбежали и потащили его прочь. Вилли выругался себе под нос. Это выглядело не очень хорошо.

“Мы должны продолжать идти!” Зажатый между Нойштадтом и капралом Баатцем, сержант Лутц Пик до сих пор не проявлял особой индивидуальности. Внезапно взвод стал его, независимо от того, личность он или нет.

Они продолжали идти — пока не наткнулись на четыре французских пулемета с взаимосвязанными полями огня. Вы не могли бы противостоять им, если бы не написали свою предсмертную записку. Вилли взял свой окопный инструмент и начал копать яму.

Сержант Пик отправил гонца обратно. Вскоре подошла минометная команда. Люди начали сбрасывать бомбы на пулеметные гнезда. Они заставили замолчать троих из них. Солдаты подкрались к четвертому и вывели его из строя гранатами. Один пулеметчик вышел с поднятыми руками. Капрал Баатц выстрелил ему в лицо. Он упал и больше никогда не дергался. Вилли знал, что он мог бы сделать то же самое. Вы не могли использовать одну из этих мельниц для убийств, а затем ожидать, что сдадитесь, как если бы вас поймали за игрой в бридж.

Пик выглядел так, как будто хотел что-то сказать по этому поводу, но что он мог сказать? Только Последний Козырь вернул бы француза к жизни. А Арно Баатц был подлым ублюдком, который никого не слушал. Вместо этого Пик указал на запад. “Вперед!” — скомандовал он, и они пошли вперед.

Глава 7

Люк Харкорт думал, что знает, что такое война. Он участвовал в нескольких стычках. Он выстрелил из винтовки и попал под обстрел. Артиллерия взорвалась не слишком далеко от него. Ему приходилось беспокоиться о минах.

Теперь он обнаружил, что был девственником, пытаясь понять, как играть с самим собой. Он играл в войну. Так же поступили и немцы. Что ж, время игр закончилось. Ублюдки с другой стороны не шутили. Если он хотел продолжать дышать, он тоже должен был это иметь в виду.

Разрывающиеся вокруг него снаряды возвестили о новом устроении. Это был не просто небольшой беспокоящий пожар. Это была стальная буря, о которой говорили мужчины возраста его отца. Одного этого шума было достаточно, чтобы заставить вас закричать — не только от громовых взрывов, но и от ужасных криков и воплей осколков, рассекающих воздух. Вскоре к хаосу добавились крики и вопли раненых.

И ему приходилось иметь дело с вещами, о которых его старику никогда не нужно было беспокоиться. Пикирующие бомбардировщики с воем спускались с неба. Если разрывы артиллерийских снарядов были ужасны, то бомбы были в десять раз хуже. Снаряды могли нести только такое количество взрывчатого вещества. В противном случае они взорвались бы еще до того, как вышли из ствола пистолета. Артиллеристы не любили таких несчастий. Однако единственным ограничением размера бомбы было то, сможет ли самолет оторваться от земли, неся ее.

Немецкие истребители обстреляли французские позиции, как только бомбардировщики ушли. Люк задавался вопросом, где, черт возьми, были французские истребители. Он ничего не видел.

Вскоре он понял, что где-то обделался во время обстрела. Он сорвал с себя панталоны и выбросил их. Он задавался вопросом, сможет ли он когда-нибудь встретиться лицом к лицу со своими приятелями. Затем он задался вопросом, сколько из них тоже испортили себя.

Ему не пришлось долго беспокоиться об этом. Кто-то крикнул: “Танки!” Если в голосе другого солдата не было паники… Ну, почему бы и нет?

Он никогда не видел немецкого танка — или, если уж на то пошло, французского — в предыдущих стычках. Тогда он тоже никогда не видел пикирующих бомбардировщиков. Он ни капельки не скучал по пикирующим бомбардировщикам. Он тоже не скучал по танкам.

Лучше надеяться, что они будут скучать по нему. Вот они и пришли, все в порядке: фыркающие черные монстры, плюющиеся огнем из орудий в своих башнях. Немецкие солдаты в серой полевой форме вприпрыжку пробирались между ними.

Снаряд из французского полевого орудия попал в немецкий танк. Он повернулся вбок и остановился. Из него вырвалось пламя и жирный черный дым. Солдат вылез из аварийного люка, его черный комбинезон горел. Автоматная очередь сразила его прежде, чем он смог найти, где спрятаться.

Но остальные танки продолжали приближаться. Пулемет выстрелил в одного из них. Пули высекали искры из его брони, но это было все. Затем танк выстрелил по французскому пулемету. Он замолчал.

Люк прицелился в одного из немецких пехотинцев. Он выстрелил. Мужчина упал. Мертв? Ранен? Просто напуган до смерти? (Люк слишком хорошо знал, как это просто.) Он так и не узнал.

Он действительно понимал, что ему придется отступить, если он хочет остаться в живых. Нацисты собирались захватить эту передовую позицию, несмотря ни на что. Еще в прошлую войну у него были бы окопы для отступления. Они заняли позиции на километровой глубине. Этот — нет. Никто не воспринял войну или немцев достаточно серьезно, чтобы создать глубокую оборону.

О, еще дальше, далеко за пределами досягаемости артиллерии, была Линия Мажино, чтобы убедиться, что немецкое наступление не зашло слишком далеко. Это может в конечном итоге сделать Францию счастливой. Это ни черта не сделало для Люка.

Почти первое, что он увидел, когда выбрался из траншеи и упал обратно на юго-запад, было чье-то скомканное нижнее белье. Всего на минуту это заставило его почувствовать себя намного лучше. Затем танковый пулемет прошил траву вокруг его ног. Ни одна из пуль его не задела, но он чертовски близко — чертовски близко — снова обделался.

“Сюда!” — крикнул сержант Деманж. “Мы все еще можем сдержать их!”

Сдерживать их? Что бы ни курил сержант, Люк не думал, что это было в "Голуазе" или "Гитане". Но оставаться с кем-то, у кого была идея о том, что делать дальше, казалось лучше, чем бежать наугад. Люк рысью направился к Деманжу, который, казалось, занимал прочную позицию, закрепленную на фермерском доме.

“Господи!” — сказал Люк, съежившись на кухне. Ни в одном из окон не былостекол. Он не знал, почему бомбы и снаряды не сравняли с землей фермерский дом. Удача — должна была быть.

“К черту Иисуса", ” сказал сержант Деманж. “К черту Бошей. К черту всех, особенно наших тупоголовых генералов.”

“Что сделали генералы?” — спросил Люк, пытаясь отдышаться.

“Риен", ” прорычал Деманж с диким презрением. “Ни черта гребаного. Они позволили нам сидеть здесь, засунув большие пальцы в задницы, пока немцы не были готовы ударить по нам. А теперь еще и немцы есть. И мы тоже готовы — готовы принять это в штыки”.

“Мы должны упорно бороться во имя международного рабочего класса”. Это был Валентин Лаклос, один из нескольких коммунистов в компании.

Сержант Деманж испепелил его свирепым взглядом. “К черту международный рабочий класс. И пошел ты тоже, Лаклос. Если бы Сталин был на стороне Гитлера, вы бы закричали, что мы должны лечь и раздвинуть ноги для бошей. Ты даже пукнуть не сможешь, пока Москва не скажет тебе, что все в порядке”.

Люк восхищался безупречным презрением сержанта ко всему миру. Де-манж презирал все и всех. Скорее всего, он даже ненавидел себя. Если бы тебе пришлось скакать стадом на кучке сопливых солдат, как бы ты мог поступить иначе?

Еще больше немецкой артиллерии начало приземляться вокруг фермерского дома. Как и заметил Люк, окна уже вылетели, вернее, внутрь; на полу блестело битое стекло. Осколок снаряда ударился о каменную стену и со свистом улетел прочь.

“Что нам делать, сержант?” — спросил Люк.

”Дерись, черт возьми", — ответил Деманж. “Не для международного, черт возьми, какого бы то ни было. Сражайся, потому что они наверняка убьют тебя, если ты этого не сделаешь”.

Не обязательно, подумал Люк. Если бы он бросил винтовку и поднял руки, возможно, он смог бы просидеть остаток войны в лагере для военнопленных. В прошлый раз это сделали многие французы. Однако у них были трудные времена — в буквальном смысле. Черный хлеб, репа и капуста, и ни одного из них не хватает…Сами немцы голодали. У них было очень мало свободного времени для заключенных.

И не было никакой гарантии, что сдача означала превращение в военнопленного. Он слышал, как французские ветераны говорили об этом. Если бы у вас было время, если бы у вас были люди, может быть, вы бы забрали пленников обратно для допроса. Если бы ты этого не сделал? Им просто не повезло, вот и все. У него не было причин полагать, что Боши действовали как-то иначе. Он уже видел, что можно убить кого-то, не испытывая к нему ни малейшей ненависти.

Один из парней на ферме выглянул в окно. “Наша сторона снова отступает, сержант", — доложил он.

Сержант Деманж что-то пробормотал себе под нос. “Нам лучше сделать то же самое”, - сказал он с несчастным видом. “Если мы будем окружены и отрезаны, нам, вероятно, придется посмотреть, позволят ли эти нацистские хуесосы нам сдаться. Мне не нравятся шансы.”

Его мысли были неприятно близки к мыслям Люка. Как только сержант принял решение, он не стал терять времени даром. Он разделил солдат, столпившихся на ферме, на две группы. Тот, который он отправил. Другой остался на опорном пункте, чтобы вести прикрывающий огонь.

Люка поместили во вторую группу. Он даже не мог пожаловаться, потому что его возглавлял сержант Деманж. Пока их приятели убегали, они стреляли из окон. Несколько пуль вернулись, но только несколько.

“Немцев здесь не так много. Во всяком случае, это уже кое-что, — сказал Де-манж, вставляя новую обойму в свой Fusil MAS36 и зажигая новую сигарету Gitane от той, которая сгорела почти до его губ. Он выплюнул крошечный окурок и сунул новую сигарету в рот. Затем он указал на выходящий на запад дверной проем. “Хорошо. Давай убираться отсюда.”

Они побежали прочь. На открытом месте Люк чувствовал себя ужасно голым. Снаряд мог бы разрезать его здесь на куски. Кто-то закричал. Он чуть не обосрался еще раз. Потом он понял, что крик был на французском, а не на немецком. Его задница распакована. Его сердце выпрыгнуло из горла.

“Наши ребята", ” лаконично сказал Деманж.

Солдат, который кричал, стоял на полпути к приличной линии траншей. У него и его приятелей была пара пулеметов Хотчкисса и, что еще лучше, 37-миллиметровая противотанковая пушка в облицовке из мешков с песком. На стволе пистолета были нарисованы два кольца. Убивать хвастунов? Люк надеялся на это.

“Пока пикирующие бомбардировщики не прилетят, у нас все в порядке”, - сказал кто-то.

“Где наши пикирующие бомбардировщики?” — жалобно спросил Люк. Ему никто не ответил.

Эта пушка действительно подбила немецкий танк с расстояния более 300 метров. Пулеметы прикончили бедняг, которые пытались выбраться из этого. Несмотря на это, Люк снова задался вопросом, где были французские танки. Следующий, кого он увидит за всю эту войну, будет первым.

И он подумал, не вызовет ли взрыв одного танка бурю мести на всех присутствующих. К его огромному облегчению, этого не произошло. Ночь наступила рано. Это замедлило бы продвижение немцев…он надеялся.

После наступления темноты бегун спрыгнул в траншею. Французские солдаты чуть не убили его, прежде чем поняли, что он на их стороне. Он принес приказ: отступать еще раз.

"почему?” Сержант Деманж зарычал. “Мы остановили их здесь”.

“Да, но они прорвались с обеих сторон от нас. Если мы не отступим сейчас, у нас не будет шанса позже”, - ответил бегун.

”Мерде", — сказал сержант. Потом он сказал что-то настолько мерзкое, что это дерьмо прозвучало как нежность. А потом он сказал что-то, что, должно быть, показалось ему еще более грязным: “Ладно, черт побери, все к черту и пошел. Мы отступим".

* * *

Двигатель с грохотом ожил. Большая опора завертелась, затем расплылась и стала невидимой. Ju-87 пульсировал. “Аллес гут?” Сержант Дизельхорст прокричал в переговорную трубку:

“Alles gut, Альберт”, - сказал Ханс-Ульрих Рудель, изучив показания приборов. Ты не мог доверять им во всем. То, как звучал самолет, то, как он себя чувствовал, — это тоже имело значение. Они могли предупредить о неприятностях, о которых датчики еще не знали. Но сегодня утром все действительно казалось хорошим.

Люди из наземного экипажа сняли колодки с его колес. Сержант махнул рукой, показывая, что ему разрешено взлетать. Он снова потянул за трость. Пикирующий бомбардировщик рванулся вперед над желтой, умирающей травой. Поле было почти таким же гладким, как бетон. Голландцы проделали дьявольскую работу по поддержанию всего в чистоте. Теперь Германия могла бы воспользоваться этим преимуществом.

Вверх поднялся акулоподобный нос Стуки. Рудель карабкался так быстро, как только мог. Чем скорее все встанут в строй, тем скорее каждый сможет заняться своей работой.

“Цель — Роттердам", ” раздался в наушниках голос командира эскадрильи. “Голландцы там думают, что они могут продолжать есть селедку и пить пиво, пока война остается на фронте. Однако у них неверное представление. В этой войне фронт повсюду".

Ханс-Ульрих ухмыльнулся. “Ты слышал это, Дизельхорст?”

“Нет, сэр. Что он сказал?”

“В этой войне фронт повсюду”, - с диким удовольствием процитировал пилот командира эскадрильи.

Его номер два не был так впечатлен. “Не везде. Неужели они думают, что Томми и Иваны собираются бомбить Берлин?”

“Не говори глупостей", ” сказал Рудель, хотя крошечная сосулька сомнения скользнула по его спине. Чехи были там как раз перед тем, как уволиться. Но это был всего лишь последний удар большим пальцем по носу, вызывающий блошиный укус. Не то чтобы они причинили какой-то реальный ущерб.

Одной Штуке пришлось выйти из строя из-за неполадок с двигателем. Остальные продолжали бубнить. Вибрация заполнила каждую частицу существа Ханса-Ульриха, все, от его кожи до зубов, от позвоночника до яиц. Это было не так весело, как трахаться, но так же неотразимо.

Bf-109 летели вместе с бомбардировщиками, чтобы держать вражеские истребители на расстоянии. Через четыре дня после нападения на Голландию воздушное противостояние было уже не тем, что раньше. У голландцев осталось не так много самолетов, в то время как английские и французские истребители, похоже, не продвинулись так далеко вперед.

Ганс-Ульрих ни капельки не скучал по ним. Ju-87 был великолепен в уничтожении наземных целей. Но даже чешские авиационные бипланы сбили слишком много пикирующих бомбардировщиков. Для более быстрых и хорошо вооруженных бойцов "Штуки" были легкой добычей.

Он мог видеть, где проходил фронт, по артиллерийским залпам и по тому, где поднимался дым. Офицеры Генерального штаба с красными лампасами по наружным швам брюк рисовали аккуратные линии на картах и воображали, что знают, что такое война. Даже здесь, наверху, на высоте 2500 метров, Рудель мог видеть и чуять, что война делает с Голландией. "Лучше в Голландию, чем в рейх", — подумал он.

Как только они пересекли линию фронта, голландский АА открыл по ним огонь. Все пилоты Stuka начали дергаться, не дожидаясь приказов. Немного быстрее, немного медленнее, немного влево или вправо, немного вверх, немного вниз — все, что угодно, лишь бы не дать стрелкам стать легкой мишенью. Аккуратный строй пострадал. Если повезет, самолеты этого не сделают.

Но один из них, оставляя за собой шлейф дыма, повернул обратно на восток. Это выглядело не очень хорошо. Ханс-Ульрих надеялся, что пилот и задний стрелок справились с заданием. Рядом с этим сбить Ju-87 целым и невредимым было сущей мелочью.

Из-за близкого промаха его собственный автобус закачался в небе, как человек, пропустивший последнюю ступеньку на лестничном пролете. Шрапнель звякнула о левое крыло. Все продолжало работать. “Данке, Готт", ” пробормотал Рудель. Его отец, священник, придумал бы причудливую молитву, но это сделало свое дело.

“Аллес гут?” — снова спросил Дизельхорст.

”Alles gut", — твердо сказал Ханс-Ульрих.

Голландия не была большой страной. Там лежал Роттердам, на обоих берегах Нового Мааса. Это был большой судоходный город с самыми важными причалами на северной стороне реки. Большая часть города, включая центральную площадь, тоже находилась на северном берегу.

“Вот квадрат, в который мы должны попасть”, - сказал командир эскадрильи. “Следуйте за мной вниз". Нижняя сторона его крыльев сверкнула на солнце, когда он нацелил свой Ju-87 в сердце Роттердама, как стрелу. Один за другим самолеты, которыми он руководил, взлетали вслед за ним.

Ускорение отбросило Ханса-Ульриха к спинке его бронированного сиденья. Глядя в другую сторону, Альберт Дизельхорст испытывал погружения совсем по-другому. Он всегда думал, что Штука пытается сорвать с него ремни и вышвырнуть его через пулемет и через окно позади него.

Здесь нет зенитного огня. Голландцы, должно быть, не думали, что Германия нападет на города. Разве они не обратили внимания на то, что произошло в Чехословакии? Если бы они этого не сделали, то было бы очень плохо для них.

Рудель дернул рычаг сброса бомбы. Внезапно Ju-87 стал легче и аэродинамичнее. Он потянул ручку назад, чтобы выйти из пике. Он увидел, что "Штуки" были не единственными самолетами, работающими над Роттердамом. Высоко над ними Do-17 — Летающие Карандаши как для друзей, так и для врагов — и He-111 послали бомбы, обрушившиеся на порт. Они не могли разместить их именно там, где хотели, как это мог сделать Ju-87. Но вся эта мощная взрывчатка должна была взорвать кого-нибудь к чертовой матери и исчезнуть.

“Аллес гут?” Дизельхорст спросил еще раз. “Конечно, выглядит неплохо”, - добавил он — он был единственным, кто мог видеть, что сделали бомбы.

“Лучше и быть не может”, - ответил Ханс-Ульрих и полетел обратно к взлетно-посадочной полосе, с которой взлетел.

* * *

Сержант Алистер Уолш был там, где ему и полагалось быть: на Дайле, в центральной Бельгии. Весь БЭФ был на линии Дайла — весь БЭФ, за вычетом того, что немцы взорвали до небес. Если то, что случилось с остальной частью отряда, было чем-то похоже на то, что случилось с подразделением Уолша, то BEF не хватало больше, чем должно было быть.

Один из солдат взвода Уолша помахал ему рукой. “Как дела, Тупик?” — спросил Уолш. Все вешали это имя на Чарли Каспера — он был невысоким, круглым и с большим красным носом.

У него также были новости: “Чертовы проклятые голландцы только что бросили губку”.

“Где ты это слышал?” — спросил Уолш с сердитым недоверием.

“Чертова чертова беспроводная связь”.

“Но они не могут”, - сказал Уолш, хотя слишком хорошо знал, что они могут. Он продолжал протестовать: “Они просто начали драться — что? — пять дней назад. Мы все только начали пять дней назад”. За исключением нескольких бесполезных выстрелов, нацеленных на немецкие самолеты, он еще не сделал ни одного выстрела.

“И теперь они, черт возьми, остановились", — сказал Паффин Каспер. “Кучка чертовых гнилушек. Сказал, что немцы разбомбили к чертовой матери это проклятое Гнилое место, и они больше не могли этого выносить, поэтому они перевернулись кверху брюхом.”

Казалось, там чего-то не хватало. Что бы Паффин ни слышал, он не понял этого правильно. Но если главные новости были верными — а у Уолша не было причин сомневаться в этом, — то какое значение имели детали? Не так уж много, как сказал бы Каспер.

Уолш посмотрел на север. “Значит, они ударят по нам с той стороны и с востока”, - сказал он. “Как раз то, что нам нужно”.

“Французы нам помогут", ” сказал Паффин.

“Ну, может быть”. Уолш не стал спорить, по крайней мере, вслух. Каспер был всего лишь ребенком. Если бы он был уверен во французской армии, у него было бы больше власти. Возможно, он даже окажется прав. Французская седьмая армия, которая находилась к северу от BEF — на противоположной стороне Шельды — должна была быть большой и сильной. Может быть, так оно и было. Или, может быть, БЭФУ придется действовать в одиночку. Еще в 1918 году британские войска, казалось, сделали это, когда армия кайзера обрушила на них один сенокос за другим.

(То, что французы сказали бы то же самое о британцах, Уолшу никогда не приходило в голову. Если бы это было так, он назвал бы человека, достаточно смелого — или опрометчивого — чтобы сообщить ему такие новости, чертовым лжецом.)

Где-то на востоке грохотала артиллерия. Некоторые из них были бельгийскими пушками, стрелявшими по наступающим немцам. И некоторые из них были немцами, следившими за тем, чтобы ублюдки в сером продолжали наступать. Стрельба становилась все громче, а это означало, что она приближалась к Дайлу. Рано или поздно — возможно, раньше — Уолш решил, что снова познакомится с немцами.

К нему подошел офицер. На секунду ему показалось, что этот человек — британец. Потом он увидел забавные значки званий. Бельгиец, понял он. Обычные бельгийские солдаты выглядели как французы, в основном из-за белых шлемов, которые они носили. Но у офицеров была форма британского образца.

“Где находится ваш командный пункт?” — спросил бельгиец на акцентированном, но понятном английском языке.

“Почему вы хотите знать… сэр?” Британский сержант понимал, что его слова звучат подозрительно, но ничего не мог с собой поделать. Голландцы только что бросили полотенце. Что, если чертовы бельгийцы собирались сделать то же самое? Их король не хотел впускать никаких Союзников до самого последнего момента — а это могло быть слишком поздно.

Но этот парень сказал: “Лучше организовать сотрудничество между вашими силами и моими. Вы сержант, не так ли?”

Как ты думаешь, что ты делаешь, задавая мне вопросы? вот что он имел в виду. Уолш не думал, что у него могут быть большие неприятности из-за замедления wog, но он не хотел выяснять, насколько сильно он ошибался. Он указал на север. “Пройдите в ту сторону, о, триста ярдов, и вы увидите полковую палатку”.

“Ярды?” Бельгийский офицер почесал в затылке.

“Да, сэр”. Алистеру Уолшу тоже захотелось почесать свой. Затем он понял, что должно было быть не так. Глупые иностранцы со своими идиотскими мерами. “Э-э, триста метров”. Достаточно близко.

Бельгиец кивнул. “Ах. Спасибо.” Он ушел, счастливый, как баран в клевере.

“На что ты хочешь поспорить, что они выйдут следующими?” — уныло сказал Тупик Каспер.

“Не удивлюсь", ” согласился Уолш. “Однако они проделают ужасную дыру в наших линиях, если все-таки уберутся восвояси”.

“Они будут очень заботиться об этом, они будут", — сказал Паффин.

Еще больше бельгийских солдат вернулись через долину. Некоторые из них все еще выглядели готовыми к бою. Они были просто парнями, делающими свою работу. Другие сделали всю работу, которую они намеревались сделать в течение некоторого времени. При первой же возможности они проскользнули обратно в тыл. Третьи были ходячими ранеными. Некоторые из них казались сердитыми. Другие казались усталыми и страдающими от боли, как они, без сомнения, и были. Третьи могли бы вздохнуть с облегчением. Они сражались, их ранили, и они все еще были живы. Никто не мог ожидать от них чего-то большего.

Англичане отреагировали бы точно так же. Мысль о том, что иностранцы могут вести себя так же, как обычные люди, никогда не переставала удивлять Уолша.

А потом, под гул авиационных двигателей над головой, единственными иностранцами, о которых он заботился, были немцы. Он побежал к ближайшей траншее и прыгнул в нее.

В любом случае, это были не пикирующие бомбардировщики. Они оставались высоко над головой и позволяли своим бомбам обрушиваться дождем на общую площадь своих целей. Свистки, когда падали бомбы, были не так ужасны, как вопли сирен этих ныряющих ублюдков с крыльями стервятника. Хотя они, черт возьми, точно не были хороши.

Когда бомбы взрывались, казалось, что миллион из них взорвался одновременно. Взрывной волной Уолша швырнуло в сторону. Взрыв мог убить всех сам по себе, без осколков. Он мог разорвать легкие в клочья, не оставляя следов на теле. Уолш уже видел это. Он пожалел, что выбрал именно этот момент, чтобы вспомнить об этом.

Звуки другой ноты заставили его поднять глаза. Истребители врывались в ряды бомбардировщиков. Он издал возглас. Кто-то еще, растянувшийся в траншее, сказал: “Черт возьми, там действительно королевские ВВС!” В голосе солдата звучало удивление.

Уолш не винил его. Сам он видел не так уж много британских самолетов. Но теперь они были там. Два ширококрылых бомбардировщика вывалились из воздуха, окутанные дымом и огнем. В небе появились парашюты. Уолш подождал, пока британские пилоты — он предположил, что они были его соотечественниками, хотя они могли быть французами, — расстреляли из пулеметов спускающихся немецких летчиков. Но они этого не сделали. Он удивился, почему бы и нет. Не спортивный? Если бы он беспомощно висел на шелковом полупузыре, он не предполагал, что хотел бы, чтобы немец стрелял в него.

“Черт возьми!" — снова сказал другой солдат. “Этот ублюдок собирается спуститься прямо на наши "иды", так оно и есть”.

Он не совсем понял. Но он приземлился не более чем в пятидесяти ярдах от меня. Уолш прицелился в него из винтовки. “Сдавайся прямо сейчас, гребаный ублюдок!” — заорал он.

Немец не обратил на него никакого внимания. Парень растянулся на земле, схватившись за лодыжку и завывая, как собака, хвост которой застрял под креслом-качалкой. Парашют хлопал и вздымался, как живое существо, угрожая утащить его прочь.

“Самый легкий пленник, которого я когда-либо брал”, - сказал Уолш. “Если он этого не нарушил, то я сам бельгиец".

“Но ты хочешь пойти туда и забрать его?” — спросил другой британский солдат. “А что, если прилетят еще бомбардировщики?”

”Урр", — сказал Уолш, который об этом не подумал. Позволить соотечественникам немецкого летчика разнести его на куски было явно непривлекательной идеей. Но так же было и слушать его.

Когда Уолш так сказал, другой мужчина ответил: “Тогда пристрели его. Или, если тебе все равно, я это сделаю.”

”Нет", — сказал Уолш. Если бы он лежал там со сломанной лодыжкой, он бы хотел, чтобы немец взял его в плен. И он подумал, что есть довольно хороший шанс, что это сделает какой-нибудь немец. Ублюдки в сером поле сражались изо всех сил. Они упорно боролись, даже когда знали, что в 1918 году игра окончена. Хотя в основном они сражались честно. О какой армии вы могли бы сказать больше?

Это решило все за него. Он выбрался из своей норы и побежал к сбитому солдату люфтваффе. Немец увидел его винтовку и поднял руки. Он пробормотал что-то на своем родном языке. Если бы это было не так, я бы сдался! Уолш действительно был бельгийцем.

Он указал на пистолет на поясе летчика. “Выбрось эту чертову штуку и сделай это быстро!” — сказал он.

“Да! Да!” Может быть, немец немного понимал по-английски, даже если он, казалось, вообще не говорил. Или, может быть, жесты сержанта имели для него смысл. Уолш держал палец на спусковом крючке, пока мужчина разоружался. Если бы он оказался фанатиком, то чертовски быстро стал бы мертвым фанатиком. Но он этого не сделал. Он бросил маленький автоматический пистолет — меньше и аккуратнее, чем "Энфилд". Револьвер 38-го калибра, который был британским стандартом в этой войне, не говоря уже о звере, убивающем людей в последнем раунде, Уэбли и Скотте. 455 — в кусты.

“Хорошо”. Уолш опустился на колени рядом с ним и указал на траншею, из которой он вышел. “Я собираюсь отвести тебя туда”. Он положил руку немца себе на плечо. Кряхтя, он поднялся и продолжил: “Это может быть немного больно".

Летчик неловко запрыгал на одной ноге. Он старался вообще не позволять другой ноге касаться земли. Уверен, как дьявол, эта лодыжка была испорчена. Что ж, он поступил и похуже со многими голландцами, бельгийцами и англичанами.

“Помоги мне с этим ублюдком", — крикнул Уолш. Без энтузиазма это сделал другой британский солдат.

Оказавшись в дыре, летун сунул руку под комбинезон. Он был ближе к смерти, чем, вероятно, осознавал. Но он вышел с… “Зигареттен?” — сказал он, протягивая пакет.

“спасибо”. Уолш взял одну. То же самое сделал и другой солдат, который дал ему прикурить. Они оба затянулись. “Черт возьми!” — сказал Уолш. “На вкус как сено и обрезки баржи”. Если это было то, что курили немцы, неудивительно, что эти ублюдки вели себя подло.

Он дал бойцу люфтваффе Морскую стрижку. Люди говорили, что они сильные. Одному богу известно, что они были дешевыми. Но глаза нового заключенного расширились, когда он затянулся. “Данке шон! Сир гут! — сказал он. Он благоговейно выкурил ее до самого конца. В нем, вероятно, было больше настоящего табака, чем он обычно получал за неделю.

Носилки унесли его в тыл. Если бы у него было больше нормальных сигарет, скорее всего, он был бы рад уйти.

* * *

Рождество было не за горами, но Пегги Друс находила Берлин на редкость безрадостным местом. Она полагала, что должна считать свои благословения. Если бы она не была из нейтральных США, ее бы интернировали, а не просто доставили неудобства. Все так же…

Так много магазинов было пусто. По улице почти не проезжало машин. Даже троллейбусы ходили по расписанию военного времени, а это означало, что вам требовалось много времени, чтобы добраться куда угодно. Ночью город был затемнен. Насколько могла судить Пегги, ночью вся чертова страна была затемнена.

Может быть, вся Европа была затемнена. Пегги попыталась представить Париж темным ночью. Картинка никак не хотела складываться. Город Света должен был быть таким же окутанным, как и любая другая европейская столица. После того, что немцы сделали с Прагой, Марианске-Лазне и остальной Чехословакией, они не оставили бы Париж в покое. Она предположила, что это была настоящая военная цель. Но мысль о том, что на него могут упасть бомбы, вызывала у нее почти физическую тошноту.

Она проходила мимо ресторана недалеко от отеля, где ее поселили. У нее не было ни малейшего желания заходить внутрь. Как и у всех остальных в Германии, у нее была продовольственная карточка. Даже в ресторане ей приходилось тратить баллы на то, что она ела. Что бы она ни ела, в основном это была капуста, картофель и черный хлеб. Жиры любого рода — масло, сыр, сало — было трудно достать. Молоко и рыбий жир предназначались почти исключительно для детей, кормящих и беременных женщин.

Мимо нее прошел мужчина с седыми усами. Проходя мимо, он приподнял шляпу. Его шерстяной костюм видал лучшие годы, но он ничего не мог с этим поделать. У немцев тоже были пункты выдачи пайков за одежду. Если вы купили верхнее пальто, то это было примерно то же самое в течение года. У Пегги тоже не было всей одежды, которую она хотела; большая часть того, что она привезла в Чехословакию, все еще была там. Или, что более вероятно, в наши дни это было на спине какой-нибудь немецкой женщины.

Упряжка лошадей тащила по улице зенитное орудие. Лошади, возможно, пришли прямо с Гражданской войны. Однако полевая серая униформа на солдатах была современной. Что касается пистолета, то он мог появиться из будущего. Она не думала, что когда-либо видела железку, которая выглядела бы более смертоносной.

Мальчишки-газетчики держали в руках газеты, пестревшие заголовками о немецких победах. Люди проходили мимо, ничего не покупая. Если берлинцы и были в восторге от войны, то хорошо это скрывали.

“Английские и французские воздушные пираты бомбардируют немецкие города!” — крикнул мальчик. “Убито много невинных женщин и детей! Читайте о последних зверствах врага!”

Пегги чуть не остановилась на углу улицы, чтобы поспорить с ним. Только мысль о том, что муж сказал бы ей, что она сумасшедшая, заставила ее держать рот на замке. Она восхищалась здравым смыслом Херба, большую часть времени не желая ему подражать. И она видела, как весело нацисты разнесли Чехословакию в пух и прах. Если бы они были на стороне перемен, если бы все это не было просто пропагандой и чепухой, парень, разве они когда-нибудь заслуживали этого!

Но ребенок не был виноват в этом. Он всего лишь выполнял свою работу. Виноваты были Гитлер, Геббельс, Геринг и Гиммлер, и она не могла сказать им, куда идти. Если бы она выместила это на разносчике газет, что бы с ней случилось? Нейтральная или нет, американка или нет, она не хотела визита гестапо.

Поскольку она выглядела такой же потрепанной, как и все остальные, берлинцы решили, что она тоже немка. Они кивали и говорили: “Гутен Морген”. Она могла бы справиться с этим. Она сносно понимала по-немецки, но гораздо лучше говорила по-французски. Когда люди здесь ожидали от нее гораздо большего, чем "Доброе утро", она сильно споткнулась.

Она ненавидела это. А еще она ненавидела быть такой неряшливой. Она всю жизнь старалась выделяться из толпы. Никто бы никогда не обратил на нее внимания, если бы она не старалась, чтобы ее заметили. Если ей что-то и не нравилось, так это невидимость.

Несколько минут спустя, прогуливаясь в такой же серый и мрачный день, как и ее настроение, она нашла способ привлечь к себе внимание. Она прошла мимо заведения, на витрине которого было написано "МЯСНАЯ ЛАВКА РОТШТЕЙНА". Он был не больше, не моднее и не более запущенным, чем магазины по обе стороны: букинистический магазин слева, место, где продавались плетеные кошельки и корзины справа. Плетеная лавка была занята — плетеная, в отличие от кожаной, не съедала пайковые баллы.

У Ротштейна, однако, на окне была приклеена большая вывеска: НЕМЕЦКИЙ НАРОД! НЕ ПОКУПАЙТЕ У ГРЯЗНЫХ ЕВРЕЕВ!

Следующее, что Пегги осознала, это то, что она вошла в дверь. Может быть, в нее вселился демон. Только когда зазвенел колокольчик над дверью, она поняла, что натворила. И она так гордилась собой за то, что хотела держаться подальше от гестапо! Что ж, вот и все.

Ротштейн за прилавком выглядел удивленным. “Ты не один из моих постоянных клиентов!” — выпалил он. "Ты даже не…” Он остановился, но все равно повис в воздухе.

“Ты прав. Я не. Дайте мне куриную ножку, пожалуйста". Пегги достаточно владела немецким для этого. Она могла бы отварить ногу на горячей плите в своей комнате. Это был бы лучший обед — может быть, обед и ужин, — чем она, скорее всего, получила бы в ресторане отеля или кафе. В Берлине осталось не так уж много хорошей еды для мирных жителей.

Двигаясь, как человек во сне, Ротштейн взвесил ногу. Он безошибочно был евреем, с длинным носом и темными вьющимися волосами. “Это составляет 420 граммов — почти недельный рацион мяса”, - сказал он. “Если хочешь, я сделаю это костью, чтобы это стоило тебе меньше очков”.

”Битте", — сказала Пегги.

Ловко он это сделал. “Сейчас это всего 290 граммов. Мне нужны купоны на такую-то сумму и две рейхсмарки по пятьдесят.” Говоря это, он завернул цыпленка в… во что еще? — мясницкая бумага.

Шестьдесят центов американскими деньгами, больше или меньше. Это было чертовски много для ноги. Пегги заплатила, не моргнув глазом. Она также передала продовольственные талоны, помеченные свастикой. Это тоже было частью игры.

Ротштейн дал ей тщательно выписанную квитанцию. “Данке шон", ” сказал он ей. “Ты очень храбрый. Ты также очень глуп".

“Надеюсь, что нет”, - сказала Пегги. “Ауф видерсехен”. Пока я тебя снова не увижу, это означало буквально. Она задавалась вопросом, была ли она достаточно храброй — или достаточно глупой — чтобы вернуться.

Она вышла быстро, но недостаточно быстро. Кто-то донес на нее. Двое чернорубашечников трусили вверх по улице к "Ротштейну". “Каким тупицей ты себя возомнил?” — прорычал один из них. “Как ты посмел войти в заведение этого проклятого еврея?”

“Дайте мне взглянуть на ваши документы", — крикнул другой. “Немедленно!”

“конечно”. Пегги достала свой американский паспорт и помахала им, как священник, поворачивающий распятие к паре вампиров.

Эсэсовцы отпрянули почти так же, как это сделали бы вампиры. “О", — с отвращением сказал один из них. “Хорошо. Мы не можем дать вам то, что вы заслуживаете за покупку там. Но мы можем заставить еврея пожалеть о том, что он продал вам”. “И мы это сделаем”, - добавил другой со злорадным предвкушением в голосе.

“Он не знал, что я американка”. Если Пегги и казалась потрясенной, то только потому, что так оно и было.

“Он знал, что ты не был одним из его постоянных клиентов. Он заплатит, хорошо.” Эсэсовцы ворвались в мясную лавку. Мгновение спустя Ротштейн закричал от боли. Пегги разрыдалась. Черт возьми, ты не смог бы здесь победить.

Люди говорили, что Линия Мажино спасет Францию. Люди говорили, что это должно спасти Францию. Люку Харкорту было наплевать на то, что говорили люди. Все, что он знал, это то, что его тошнило от того, что его маршировали взад-вперед и выворачивали наизнанку.

Его бомбили, обстреливали и обстреливали при отступлении с немецкой границы. Его разбомбили в лагере за линией Мажино, где полк пополнялся свежими подкреплениями. К счастью, эти маленькие заготовки-дуксы упали с самолетов, летевших высоко вверху, а не с отвратительных пикирующих бомбардировщиков Бошей. Они приземлились по всему лагерю, но почти ни одного на нем.

Теперь он и его оставшиеся в живых приятели и незнакомцы в чистой униформе, которые только что присоединились к ним, снова двигались вперед. На этот раз, судя по тому, что сказал сержант Деманж, они окажутся на юге Бельгии. "Если мы доберемся туда целыми и невредимыми", — подумал Люк.

Это было не очевидно. Черт возьми, не было очевидно, доберутся ли они туда вообще. Они выехали из транзитного лагеря на грузовиках. Люка это не очень заботило — как будто его мнение имело значение хоть на грош. Но если бы немецкие самолеты сбили ваш грузовик, разве вы не зажарились бы в духовке, как свиная корейка? Конечно, вы бы это сделали — и ваше мясо тоже пахло бы подгоревшей свининой.

Никакие немецкие самолеты не преследовали грузовики. Это не означало, что они унесли Люка и его товарищей очень далеко вперед. Немецкие бомбардировщики нанесли самый серьезный ущерб дорогам, ведущим на север и восток. Если грузовик не смог проехать, если он провалился по оси, когда попытался использовать грязные поля вместо изрытых воронками дорог…

Если все это случилось — а это случилось, — ты вышел и, черт возьми, пошел пешком. “Вот мы и вернулись в 1918 год”, - сказал сержант Деманж, сигарета в уголке его рта подергивалась, когда он говорил.

“Это не так уж плохо, сержант", ” сказал Люк. “Тогда ты была одета в голубой цвет горизонта. Теперь ты в хаки”. “О, заткнись, умник. Как только они пачкаются, вся униформа становится одного цвета”, - сказал Деманж. “Единственное, что вы знаете о парне в чистой новой одежде, это то, что он редко выходит на передний план, так что вы не можете ему доверять”.

Впереди грохот артиллерии становился все громче. Французы направлялись в его сторону — и он направлялся в их сторону. А позади них послышался рокот моторов — что-то прорвалось сквозь нечестивый беспорядок, устроенный нацистами на дорогах. “Отойди в сторону, черт бы тебя побрал!” — крикнул кто-то.

Когда Люк увидел французские танки, он был только рад отойти в сторону и дать им пройти. Офицер, который кричал, высокий полковник с маленькими усиками и большим носом, стоял очень прямо в куполе головной машины. Французские танки были крупнее и имели более плавные линии, чем немецкие машины, которые Люк уже видел слишком близко. Судя по решительному выражению лица полковника, он не хотел останавливаться, пока не доберется до Берлина.

“Он — удочка для рыбалки, не так ли?” — заметил Люк.

“Две удочки", — ответил сержант Деманж. Во всяком случае, Люку показалось, что он услышал именно это: deux galles. Но Деманж продолжал: “Я думаю, полковник де Голль знает о танках больше, чем кто-либо другой на нашей стороне”.

“Так вот кто он такой?” Люк слышал о де Голле, хотя и не знал его в лицо. Высокий офицер действительно так неустанно — и утомительно — защищал танки, что приводил в ярость свое начальство. “Вы служили под его началом в прошлый раз?”

“Нет. Хотел бы я этого. — Сержант Деманж выплюнул крошечный окурок и втоптал его в грязь ботинком. Он закурил еще одну гитану, затем продолжил: “Если я правильно помню, в прошлый раз он был ранен и захвачен в плен в самом начале и просидел большую часть войны в лагере для военнопленных”.

“Повезло крепышу”, - пробормотал кто-то сзади Люка. Он чуть не обернулся, чтобы узнать, кто позволил своему рту вот так бежать впереди своего мозга. Чуть громче, и сержант Деманж услышал бы это, и в этом случае да поможет Бог тому, кто это был. С другой стороны, Люк не хотел знать. Если бы он этого не сделал, свирепый маленький сержант не смог бы выжать из него это.

Последний танк прорычал мимо. Никто из других командиров, казалось, не был ближе чем в десяти сантиметрах от полковника де Голля. Может быть, для них это было и к лучшему. У них не могло быть много места внутри башни, когда им нужно было пригнуться и сражаться.

Компания Люка остановилась у полевой кухни, когда с неба начал просачиваться дневной свет. Повар с двойным подбородком — повара никогда не голодали — сгребал картофель, капусту и тушеную свинину в свою жестянку. Он уставился на свой ужин с безропотным отчаянием. “В любом случае, на чьей мы стороне?”

“Забавный парень", ” сказал повар. “Я слышал это всего пять раз за последние полчаса. Если ты этого не хочешь, ты можешь голодать. Ты думаешь, мне есть до этого дело?”

Люк ткнул указательным пальцем в бледный кусок свинины. “Я думал, что это то, что это было”. Тогда повар выругался на него всерьез.

Запитое чрезвычайно обычным вином, тушеное мясо было неплохим. Люк выкурил сигарету, затем завернулся в одеяло в том, что было чьим-то домом, пока бомба не снесла большую часть одной стены. У его приятелей была самодельная жаровня: ведро, наполовину наполненное горячими углями, свисало с треноги из металлолома, чтобы не поджечь пол. Он выделял меньше тепла, чем хотелось бы Люку, но это было лучше, чем ничего.

Он спал, как животное, впадающее в спячку. Мало того, что ночи были бесконечно долгими, так он еще никогда в жизни так не уставал. Некоторые парни из его роты заснули во время марша — и они тоже продолжали идти. Он завидовал им — похоже, сам он не мог этого сделать.

Где-то посреди ночи чья-то жесткая рука разбудила его. Он нащупал нож на поясе. Негромкий смешок сержанта Деманжа остановил его. “Успокойтесь", ” сказал сержант. “Если бы я хотел твоей смерти, ты бы уже держал в руках лилию. Но нет. Выйди и постой на страже пару часов.”

“А я должен это делать?” — спросил Люк, зевая.

“Чертовски правильно делаешь. Предположим, немецкие парашютисты спустились с неба? Что бы мы делали без предупреждения?”

“Ночью?” Люк не поверил в это. Но фрицы проделывали с парашютистами всякие гадости. Может быть, они совершат ночную атаку за французской линией. И никакого "может быть" о том, что сделал бы сержант Деманж, если бы Люк дал ему еще немного дерзости. С мученическим вздохом Люк выбрался из-под одеяла и надел ботинки и шлем. На нем уже было все остальное, включая шинель.

Его дыхание дымилось в разрушенном доме. Когда он вышел на улицу, она задымилась еще сильнее. Ночь была в основном ясной. Звезды холодно мерцали в небе, более черном, чем засохшая кровь. Колядующим понравилась бы такая ночь, как эта. Прямо сейчас Люк готов был поспорить, что никто в Европе никого другого не любит.

Война еще не улеглась спать. На северо-востоке продолжался артиллерийский гром. Он мог видеть вспышки на фоне горизонта. Наш или их? он задумался. Через мгновение он решил, что, вероятно, это было и то, и другое.

Прямо впереди лежали города, названия которых навевали громовые воспоминания о первых днях последней войны: Шарлеруа и, немного восточнее, Намюр. Немцы снова устремились сюда, как полевые серые муравьи на заманчивый пикник. В прошлый раз они не дотянули до Парижа. Либо они сделают это снова, либо…

Люк не хотел думать об этом или. Он не хотел ни о чем думать. Он хотел снова заснуть или заснуть прямо здесь. Страх перед Бошами не удержал его. Страх перед сержантом Деманжем сделал это.

После того, что казалось вечностью, но, вероятно, так оно и было, еще один солдат, спотыкаясь, вышел из дома. “Иди обратно спать", ” сказал он. ”Я понял“. Мгновение спустя он добавил: "В любом случае, чертов сержант Деманж”, - вполголоса.

“Конечно", ” сказал Люк. Он вернулся в дом, гадая, спал ли Деманж когда-нибудь. Судя по всему, он казался скорее частью хорошо сделанного механизма, чем человеком. Может быть, он питался сигаретным дымом и кофе.

Если подумать, то, может быть, я тоже так думаю. Люк нашел одеяло, которое он так печально бросил. Он снял ботинки и шлем и снова лег. Одеяло, казалось, никак не помогало ему согреться. Он подумал, не пролежать ли ему так до тех пор, пока наконец не наступит рассвет. Следующее, что он помнил, это то, что он спал.

“Просыпайся, бездельник. Ты храпишь.”

”Я не знаю", — автоматически ответил Люк, еще до того, как открыл глаза. Двадцать минут спустя, с какой-то кашицей и крепким кофе внутри, он снова маршировал.

Беженцы из Намюра и Шарлеруа заполонили дорогу. Некоторые из них приветствовали солдат на своем странном валлонском французском. Другие ругались на них: “Если бы мы не стояли на пути между немцами и вашей проклятой страной, они оставили бы нас в покое!”

“Насколько я понимаю, добро пожаловать Гитлеру в Бельгию", ” парировал сержант Деманж. “И вы, хуесосы, тоже его заслуживаете. А теперь убирайся к черту с нашего пути, пока мы не открыли на тебя огонь!”

Он бы сделал это. И не только это, он бы смеялся, когда делал это. Бельгийцы, должно быть, поняли это, потому что они съехали с дороги с поспешностью, которая была бы забавной, если бы это был фильм, а не разрушение их жизней.

Затем все больше бельгийских солдат начали отступать мимо наступающих французов. “Вы можете попробовать этих ублюдков на вкус", — сказал валлонец. Пара фламандцев что-то добавила к этому, но Люк не знал, что это было. Если бы они не были одеты в бельгийскую форму, он бы их пристрелил. Их язык, черт возьми, слишком походил на немецкий.

Шарлеруа выбил из него беджесуса в первую войну. Люк предположил, что с тех пор его, должно быть, перестроили, но его снова разбили. Некоторые из разрушенных зданий все еще дымились. Тогда нацисты только что все обдумали. Половинка тряпичной куклы валялась в канаве. В другое время это могло бы быть достаточно трогательно, чтобы растрогать Люка до слез. Но он видел мужчин, которые выглядели так же. Он взглянул на куклу и пошел дальше.

За пределами Шарлеруа несколько танков полковника де Голля вели огонь по врагу. Немецкие снаряды падали вокруг них. Не дожидаясь приказов, Люк сдернул с пояса инструмент для рытья траншей и начал копать. Если бы сержанту Деманжу это не понравилось, он бы так и сказал. Взгляд краем глаза Люка сказал ему, что сержант тоже копает. Кивнув самому себе, Люк заставил грязь полететь.

* * *

Какой-то французский король давным-давно сказал: “Париж стоит мессы”. Вацлав Йезек выучил это на уроке истории. Насколько он был обеспокоен, Париж был в основном в беспорядке. На пароходе из Констанцы в Марсель, уворачиваясь от итальянских подводных лодок и гидросамолетов. Поездом из Марселя в Париж. На такси до посольства Чехии, которое служило штаб-квартирой правительства в изгнании.

Снова на такси в лагерь под Парижем. В лагере находилось около полка чехословацких солдат: в основном чехи, с небольшим количеством словаков-антифашистов и русинов. Вряд ли у кого-нибудь было собственное оружие. Французы не теряли времени даром, раздавая винтовки. Они горели желанием вовлечь всех своих друзей в борьбу с гитлеровскими легионами.

Однако почти никто из них не говорил по-чешски. Они сделали то же самое, что и поляк, интернировавший Вацлава: они говорили по-немецки. Это сработало — большинство чехов знали хотя бы немного и могли переводить для тех, кто этого не знал. Но говорить на языке врага со своими друзьями было унизительно и приводило в бешенство.

Немцы, похоже, знали, где находится лагерь. Их бомбардировщики время от времени посещали его. Это был не первый раз, когда Вацлаву приходилось бежать к траншее — отнюдь нет. Бомбардировщики также посетили Париж. По радио немцы утверждали, что бьют только по военным целям. Это было бы забавно, если бы Джезеку не хотелось плакать.

За три дня до Рождества его взвод втиснулся в автобус. Поколением ранее автобусы доставляли французские войска из Парижа на спасительную для войны битву на Марне. Некоторые машины, которыми пользовался чехословацкий полк, выглядели примерно 1914 года выпуска.

На улице было холодно. В автобусе недолго оставалось холодно, особенно когда в нем было вдвое больше людей, чем предполагалось. Все закурили по сигарете. Через несколько секунд от дыма у Вацлава защипало в глазах. Ему было все равно. Он сам яростно курил. Голуаз получил более сильный удар, чем жалкие оправдания за табак, которые он получил с тех пор, как былинтернирован.

Водитель, француз средних лет, курил вместе со своими пассажирами. Повязка закрывала его левый глаз, но не скрывала всех повреждений, нанесенных лицу пулей или осколком снаряда. Казалось, с одним глазом у него все в порядке, по крайней мере, в том, что касалось вождения.

Какие бы рессоры ни были у автобуса когда-то давным-давно, они давно отправились в большую мастерскую по ремонту автобусов в небе. Вацлав ощупал каждую выбоину, каждый камень. “Интересно, останутся ли у нас почки к тому времени, когда мы доберемся туда, куда направляемся”, - сказал он солдату, сидящему рядом с ним — наполовину сверху.

“Зачем беспокоиться?” ответил другой мужчина. Его темные вьющиеся волосы и крючковатый нос говорили о том, что он еврей. Обычно Вацлаву было мало пользы от евреев, но он полагал, что на них можно положиться в борьбе с нацистами. Этот парень продолжал: “Если они все еще будут у нас, когда мы доберемся туда, немцы вышибут их из нас, верно?”

Вацлав посмотрел на него. Может быть, ты был не так умен, если предполагал что-то подобное. “Если ты думаешь, что мы не сможем победить их, зачем ты подписался на это?”

“Ты должен попробовать”. Еврейский солдат остановился, чтобы закурить гитану. Он говорил по-чешски, как житель большого города; если бы он не был из Праги, Вацлав ничего бы не знал. Затянувшись дымом, он добавил: “Проклятые поляки любят евреев ничуть не больше, чем немцы".

“Я думаю, что нет”. Вацлав об этом не подумал; ему никогда не нужно было беспокоиться об этом.

“Так как насчет тебя, гой?” Это было не по-чешски и не по-немецки, но Вацлав без труда понял, что это значит. “Как ты здесь оказался? Почему ты не кричишь "Хайль Гитлер!’?”

Кем ты себя возомнил, задавая мне подобные вопросы? Через мгновение Вацлав попытался пожать плечами. В переполненном автобусе это было нелегко. “К черту Гитлера", ” просто сказал он.

”Этого достаточно", — кивнул Еврей. “Я Дэвид. Кто ты, черт возьми, такой?”

“Вацлав”. Джезек рассмеялся. “Почти как все остальные”.

Дэвид начал петь рождественскую песню о Добром короле Вацлаве. Он знал все слова. Вацлав, должно быть, выглядел ошеломленным, потому что еврей начал смеяться. “Я слышу это с тех пор, как родился”, - сказал Дэвид. “Черт возьми, я, должно быть, слышал это, когда я все еще был внутри моей мамы. Мне лучше знать это.”

“Я догадываюсь". Вацлав тоже об этом не думал. Если бы вы были евреем, у вас были бы свои вещи. Но все остальные вещи тоже должны были попасть к вам, хотели вы этого или нет. Если это не было странно, то что же тогда было?

Через несколько секунд кто-то другой начал петь о Добром короле Вацлаве. Это было в то время года. Мгновение спустя чешская песня заполнила автобус, как сигаретный дым. “Ну, я понимаю, что ты имеешь в виду”, - сказал Вацлав.

Дэвид снова кивнул. “Держу пари на твою задницу. Так всегда бывает.”

Водитель ни слова не говорил по-чешски. Для него гимн был просто шумом. Ему не понадобилось много времени, чтобы это надоело. Он прокричал что-то по-французски. Недостаточно чешских солдат говорили по-французски, чтобы это принесло хоть какую-то пользу. Затем водитель закричал: “Заткнитесь, вы, гребаные свиньи!” ауф Дойч. Может быть, он научился этому в лагере для военнопленных или что-то в этом роде. Это привлекло внимание людей — может быть, не в хорошем смысле, но привлекло.

“А, твоя мама”, - сказал Дэвид сначала по-чешски, потом на идише.

Вацлав понял, что все начинает идти не так, как надо, когда жандарм — или, может быть, он был военным полицейским — махнул автобусу в объезд. Новая дорога была узкой и извилистой. Водитель начал ругаться. То же самое делали чешские солдаты, пока они скользили из стороны в сторону.

Затем боковая дорога закончилась — или, может быть, впереди был кратер. “Хераус!” — сказал водитель, когда дверь автобуса со свистом открылась.

“Что нам теперь делать?” — спросил Вацлав.

“Что еще?” — сказал Дэвид. “Мы пойдем пешком”.

Прогулку они сделали. Вацлав потерял свою физическую форму после того, как его интернировали. Бродить с сорокакилограммовым рюкзаком за спиной не было его представлением о хорошем времяпрепровождении. Дорога, казалось, шла в гору в обоих направлениях. Несмотря на брызги мокрого снега, он вскоре начал потеть. Он бросил окурок и услышал, как он с шипением погас в ледяной луже.

Это вызвало мысль: “Говорят, курение вредно для вашего дыхания".

“К черту их", ” ответил Дэвид. Во рту у него была еще одна сигарета.

Высоко над головой гудели самолетные моторы. Бомбы со свистом падали из облаков. Они падали наугад по французской сельской местности. Низкий потолок заземлял немецкие штуки. Вацлав не скучал по ним — эти ублюдки могли бы поставить одного прямо на крышу уборной, если бы увидели, как ты заходишь туда, чтобы посрать.

Его взвод, конечно, был не единственным подразделением на марше. Иногда он задавался вопросом, есть ли во Франции кто-нибудь, кто не был бы таким. Они прошли мимо группы французов, в которых попала одна из этих случайно падающих бомб — 250-килограммовая бомба, а может быть, и 500. Это было некрасиво. Если бы свиньи, прошедшие через мясокомбинат, носили униформу, они выглядели бы примерно так же примерно на полпути.

Чешские медики сделали все возможное, чтобы помочь своим французским коллегам. Оставалось надеяться, что французы сделали бы то же самое для чешской одежды. Остальная часть взвода обошла кровь, стоны и изуродованные тела. Вацлав не стал присматриваться к ним. Он уже видел больше смертей и разрушений, чем когда-либо хотел вспомнить.

И теперь ты снова вызываешься участвовать в этом? — спросил он себя. Ты мог бы спокойно сидеть в том лагере для интернированных. Это было неинтересно, но и никто не собирался отрывать тебе яйца.

Его пожатие плечами заставило ремни тяжелого рюкзака впиться ему в плечи. Слишком поздно беспокоиться об этом сейчас. Ему было скучно в лагере. Может быть, он поступил глупо, уйдя. Но если бы все сидели смирно, если бы никто не пытался остановить Гитлера, разве маленький ублюдок с уродливыми усами не стал бы в конце концов указывать миру, что делать?

Вацлаву так показалось. Он взглянул на Дэвида, который тащился рядом с ним. У Дэвида были свои причины ненавидеть нацистов, это верно. Большую часть времени чех и еврей были бы осторожны друг с другом. Не здесь. Немцы свели их вместе. Своего рода чудо или, может быть, просто доказательство старой поговорки: враг моего врага — мой друг.

Бомбы превратили придорожный луг в лунный пейзаж. Скот лежал, распластавшись, как солдаты. Они не были раздутыми и вонючими. Некоторые из них все еще двигались и жалобно мычали, значит, они погибли во время этой последней бомбардировки. Часть веса, который нес Вацлав, составляли пайки. Все так же…

“Свежее мясо!” Дэвид произнес эти слова раньше, чем смог.

Командиром взвода был свеженький лейтенант по фамилии Свабинский. Может быть, он мог бы удержать солдат от бегства в поле, а может быть, и нет. Но он даже не попытался. “Бифштексы!” — радостно сказал он и снял штык с пояса.

Это были не совсем бифштексы. Ни один мясник, стоящий вдвое меньше своего жалованья, не дал бы им такого причудливого названия. Это были куски мяса, снятые с туш жадными энтузиастами-любителями. Поджаренный на ревущем огне, у Вацлава была обугленная корочка и окровавленная внутренность. Ему было все равно. Кусок был достаточно велик, чтобы заставить его живот заткнуться. Что еще имело значение в этой области?

Он завернулся в одеяло и лег у огня. Лейтенант Свабинский позаботился о том, чтобы люди кормили его всю ночь. Через некоторое время посреди долгой, холодной темноты Вацлава разбудил рев автомобильных клаксонов. Люди кричали по-французски и по-немецки с французским акцентом и даже, раз или два, по-чешски. Повреждение дорог могло бы остановить автобусы, но французская армия собрала этот рой автомобилей, чтобы доставить чехословацких солдат на фронт.

Когда Вацлав, спотыкаясь, подошел к одному из них — они, конечно, не горели, — он рассмеялся сквозь зевоту. Французы оказались в затруднительном положении, как и его собственная страна. Но они пытались пробиться сквозь толпу. Он не мог себе представить, чтобы умелые немцы придумали такое безумное соглашение.

Он забрался в машину. Как только все было упаковано, водитель уехал. Вацлав надеялся, что парень знает, куда идет. Он должен был это сделать. Даже оставаться на дороге было нелегко, но француз сделал это. Вацлав снова задремал, просыпаясь всякий раз, когда машина попадала в выбоину.

Кто-то снаружи сказал что-то на языке, похожем на немецкий. Глаза Вацлава распахнулись. Утренние сумерки позволили ему разглядеть солдата во французской форме. То, что вылетело из уст мужчины, все еще звучало по-немецки. Бельгиец, понял Вацлав. Мы уже в Бельгии?

Солдат, как оказалось, тоже говорил по-французски. Это помогло водителю, хотя и не Вацлаву. Чех был рад немного прикурить. Дорога была хуже, чем когда-либо, и петляла по пересеченной, густо поросшей лесом местности. “Что это за место?” — спросил Вацлав по-немецки.

“Они называют это Арденнами”, - ответил водитель на том же языке.

“Почему они хотят, чтобы мы были здесь?” — сказал Вацлав. “Нужно быть сумасшедшим, чтобы попытаться провести атаку по такой местности".

С великолепным галльским пожатием плеч водитель сказал: “С такими людьми, как немцы, кто может сказать?” Кто-то закричал и помахал рукой. Француз нажал на тормоза. Машина — старый потрепанный "Ситроен" — резко остановилась. “Ты выходи отсюда”.

Выбраться было труднее, чем втиснуться внутрь. Вацлав потянулся и повернулся, чтобы убрать изгибы спины. Он пожалел, что не выпил немного кофе.

“Вы — это чехи?” То, что говорил французский офицер, больше походило на плохой польский, чем на чешский, но Вацлав с трудом понимал его. Француз продолжал: “Идите сюда — я заставлю вас занять позиции”. Во всяком случае, он пытался.

И, возможно, чехов действительно нужно было поставить на позиции. Впереди загрохотала артиллерия. Это было не слишком близко, но это было там. Может быть, немцы были сумасшедшими. Или, может быть, это был обман, когда основные силы были на севере, как это выглядело.

Его пожатие плечами было не таким причудливым, как у водителя, но сойдет. Ему не нужно было решать, делают ли нацисты здесь большой рывок или небольшой. Все, что ему нужно было сделать, это пойти туда, куда ему сказали, и стрелять в кого угодно и во что угодно, одетого в немецкую полевую форму серого цвета.

Он был не единственным чешским солдатом, зевавшим, когда формировалась неровная колонна. Он полагал, что сможет примерно справиться с тем, что им от него нужно.

* * *

“Все еще нахт! Хайлиге НАХТ!” Ханс-Ульрих Рудель пел вместе с остальными летчиками и наземным экипажем на передовой базе в Голландии. У них была елка, привезенная на запад из Германии и украшенная пряничными человечками, свечами, мишурой и украшениями, сделанными механиками из металлолома в перерывах между ремонтными работами и другими ремонтными работами на Стуках.

Ханс-Ульрих слышал эту песню и все остальные еще до того дня, когда впервые понял, что означают эти слова. С его отцом, церковником, все не могло быть по-другому. Но в доме его отца и в церкви его отца песни, казалось, не значили так много. Люди пели их, потому что они всегда пели их, пели их, не задумываясь о том, что на самом деле говорят слова.

Здесь все было по-другому. "Ты не знаешь, чего стоит жизнь, пока не поставишь ее на кон", — подумал Рудель. Все здесь знали, что это Рождество может стать для него последним. Это делало его значимым гораздо больше, чем в мирное время.

Один из других пилотов поднял стакан шнапса. “Отсутствующие друзья", ” сказал он и сделал еще один глоток.

“Отсутствующие друзья", ” хором ответили бойцы люфтваффе. У большинства из них тоже было под рукой что-то крепкое.

Ханс-Ульрих этого не сделал. Человек из наземного экипажа цыкнул на него. “Не следует пить тосты в воде. Это к несчастью.”

”Не вода", — с достоинством ответил Рудель. Но его гоголь-моголь был ничем не подкреплен.

“Достаточно близко. Слишком, черт возьми, близко.” Другой пилот снова поднял свой бокал. “А вот и достаточно близко, и чертовски близко, до тех пор, пока ублюдки не промахнутся”.

“Аминь!” Ханс-Ульрих тоже выпил за это, даже если это был простой гоголь-моголь.

Вдалеке прогремели выстрелы. Потолок был слишком низок, чтобы самолеты могли взлетать и садиться, но война продолжалась. Один из членов наземного экипажа, седеющий, морщинистый парень с тремя пальцами на левой руке, сказал: “В первое Рождество последней войны все было не так”.

“Я слышал о перемирии, Франц”, - сказал Ханс-Ульрих. “Действительно ли это было так важно, как говорят люди, — наши солдаты играли в футбол с Томми и все такое?”

“Я знаю людей, которые смотрели игры", ” ответил Франц. “Я знаю одного парня, который играл. Я сам их не видел — мой полк стоял напротив французов. Мы не играли с ними в футбол. Но мы действительно вышли из окопов и встретились на ничейной земле, будь мы прокляты, если не сделали этого. Мы торговали сигаретами, пайками и всякой всячиной, которую можно было выпить, и все мы говорили, какими придурками были наши офицеры…Без обид, сэр.”

Все засмеялись. Рудель позаботился о том, чтобы его смех был громче, чем у кого-либо другого. Ты не могла позволить мужчинам думать, что ты набитая рубашка, даже если бы ты была такой — может быть, особенно если бы ты была такой. Ханс-Ульрих знал, что это так, по крайней мере, по стандартам большинства людей.

Он пожал плечами. У него был суровый лютеранский Бог его отца, и у него был фюрер (которого он считал орудием Бога на земле), и у него была его Штука (которая была его собственным орудием на земле). Пока они у него были, ему не нужно было беспокоиться ни о чем другом.

По крайней мере, так он думал, пока не направился к хижине, где он и его соотечественники праздновали Рождество. Погода здесь могла быть паршивой, но дальше на запад она была достаточно хорошей, чтобы самолеты могли взлетать, и англичане или французы наносили визит.

Конечно, они бомбили вслепую, там, над облаками. Дайте ему упасть, и он обязательно упадет кому-нибудь на голову. Это должно было быть то, о чем они думали, и они были правы. Люфтваффе делали то же самое, когда погода была плохой, как это часто бывало в это время года.

Ханс-Ульрих не хотел быть первым, кто побежит в траншею. Он также не хотел ждать слишком долго и взлетать до небес на случай, если бомбардирам повезет. Грань между храбростью и безрассудством может быть очень тонкой.

Франц взял быка за рога. “Я никогда не пойду на чертов Риттеркройц", ” сказал он и выскочил за дверь.

Куда бы ни пошел один человек, другие могли последовать за ним, не теряя гордости. Зигзагообразная траншея проходила всего в нескольких метрах от хижины для таких случаев, как эти. Когда Ханс-Ульрих спрыгнул в него — его ботинки хлюпали в грязи — он попытался представить, как сам получает Рыцарский крест к Железному кресту. За неделю до этого он получил Железный крест Второго класса: ранний рождественский подарок, как назвал его его коллега. Но вы могли бы получить Железный крест Второго класса, просто оставшись в живых на фронте в течение пары недель — о, не совсем, но так казалось.

У Франца была лента для одного, без сомнения, с прошлой войны. В те времена Железный крест Второго класса был чуть ли не единственной медалью, которую мог получить рядовой. У Гитлера был Железный крест Первого класса, что делало его исключительным героем, потому что он даже не дослужился до сержанта.

И тогда Ганс-Ульрих перестал беспокоиться о Железном кресте Гитлера или о чем-то еще, кроме как пережить следующие несколько минут. Вражеские самолеты там, наверху, бомбили вслепую, но они не могли бы сделать это лучше в солнечный, ясный летний день. Возможно, они не преуспели бы так хорошо, потому что высотные бомбардировки оказались одним из самых больших разочарований войны. Это было не так точно и не так страшно и устрашающе, как утверждали эксперты.

Что не означало, что оказаться не на том конце пути было хоть сколько-нибудь весело. Теперь Рудель почувствовал вкус того, что он дал врагу. Земля дрожала под ним, как бланманже. Шум был невозможным, ошеломляющим. Взрыв сделал все возможное, чтобы вырвать его легкие изнутри.

После самых долгих шести или восьми минут в жизни Ганса-Ульриха бомбардировщики с гудением улетели. "Дер герр Готт им Химмель!” — сказал он. Затем он повторил это снова, громче, потому что в первый раз не расслышал самого себя. Он поднял голову и посмотрел через край траншеи.

Хижина все еще стояла, но пьяно накренилась, Ее окна были выбиты — или, что более вероятно, внутрь. Воронки от бомб превратили пейзаж в миниатюрный Верден. Что-то в нескольких сотнях метров от них пылало с энтузиазмом — грузовик, увидел Ханс-Ульрих.

Сержант Дизельхорст высунул голову в нескольких метрах от Ханса-Ульриха. “Я бы не возражал не делать этого снова”, - заметил задний стрелок, а затем, по поводу всего, что его сейчас окружало, “Счастливого Рождества”.

“Счастливого Рождества", — автоматически повторил Рудель. “Где ты был? Ты не пел колядки — я это знаю.”

“Я надеюсь, что нет”, - сказал сержант. “Если вы хотите тратить свое время таким образом, продолжайте, но я занимался чем-то более важным: я спал, клянусь Богом”. Он указал на несколько деревьев неподалеку. “Я был счастлив, как моллюск, там, внизу, но потом начали падать проклятые бомбы”.

В его голосе звучало особое раздражение. Ганс-Ульрих кивнул, потому что испытывал то же самое негодование. Когда он вышел и уронил толстяка на колонну французских грузовиков, это был бизнес. Но когда сукины дети с другой стороны попытались взорвать его на луну, это было похоже на грязную лужу. Как они смеют так поступать? Разве они не знали, что фюрер и рейх победят в любом случае? Почему они так усердно работали над тем, что должно было стать безнадежной надеждой?

И почему они были так близки к тому, чтобы убить его? Вот в чем был настоящий вопрос.

“Интересно, есть ли у нас там бойцы”, - сказал кто-то. “Если мы это сделаем, эти союзные говнюки очень скоро пожалеют”.

Ганс-Ульрих кивнул. Он слушал, как пилоты Me-109 рассказывали о том, какими легкомысленными утками были британские и французские бомбардировщики. Они не могли убежать, они не могли спрятаться, и они не могли дать отпор. Ему бы это понравилось больше, если бы его Штука не был в той же лодке. Каким бы страшным это ни казалось войскам на земле, оно не могло свернуть со своего пути. Если бы "мессершмитты" не держали вражеские истребители подальше от них, Ju-87 падали бы с неба так же часто, как бомбардировщики западных союзников.

“Мы должны отплатить этим проклятым небесным пиратам”, - сказал кто-то еще, подняв фразу, популярную в немецких газетах.

Фырканье Дизельхорста положило этому конец. На случай, если этого не произошло, сержант продолжил: “Как? Мы не можем взлететь. Даже если погода не испортилась, часть этого груза упала на взлетно-посадочную полосу. Им придется снова выровнять его, прежде чем мы сможем его использовать. С таким же успехом мы могли бы выпить и поиграть в скат, потому что какое-то время мы не летаем.”

Сержант, чувствующий свой овес, мог бы звучать более авторитетно, чем любой майор, когда-либо вылуплявшийся. Сержанты таинственным, мистическим образом знали вещи. Офицеры могли командовать, но у них не было этой удивительной уверенности.

“Кто-нибудь думает, что прибудет еще больше этих ублюдков?” — спросил наземный экипаж в засаленном, грязном комбинезоне. Судя по его тону, он хотел, чтобы кто-нибудь вроде Дизельхорста погладил его по голове и сказал что-то вроде: "Нет, не беспокойся об этом". Теперь ты в безопасности.

Но никто не сказал ничего подобного. Ханс-Ульрих понял, что он тоже был бы не прочь немного успокоиться. Когда тишина немного затянулась, человек из наземного экипажа снова выругался. Может быть, это заставило его почувствовать себя немного лучше, во всяком случае. Рудель обычно не предоставлял себе даже этот предохранительный клапан, хотя некоторые из тех, с кем он сталкивался на заданиях, время от времени заставляли его оступаться. После этого он всегда чувствовал себя плохо из-за этого, но выходя с чем-то зрелым, он чувствовал себя лучше, когда делал это.

Он вылез из траншеи и отряхнул с себя грязь и грязь. “Мы могли бы с таким же успехом вернуться”, - сказал он. “Лучший способ поквитаться с врагом — это хорошо провести время”.

Когда бойцы люфтваффе вернулись в свое убежище, они обнаружили, что взрыв и ветер задули большую часть свечей на рождественской елке. Пилот с зажигалкой снова заставил их двигаться. Он щелкнул зажигалкой и положил ее в карман. “Одному Богу известно, как долго я смогу добывать для этого топливо”, - сказал он. “Тогда вернемся к спичкам — пока у нас есть спички”.

Он носил Железный крест Первого класса. Никто не мог обвинить его в трусости или пораженчестве… но он звучал именно так. Ханс-Ульрих хотел отвести его в сторону и вразумить. Но когда он пытался это сделать, люди, с которыми он разговаривал, начинали злиться вместо того, чтобы ценить его советы. Ему это не понравилось, но это не значило, что он этого не заметил. Он держал рот на замке.

Было бы неплохо еще немного попеть колядки, но, похоже, никто этого не хотел. В этом был определенный смысл: если вы прислушивались к двигателям самолета, вы сами не хотели шуметь. Рудель все равно скучал по музыке.

Сержант Дизельхорст вошел вместе с остальными. Он пил шнапс. Довольно скоро он уже смеялся и шутил с остальными мужчинами. Гансу-Ульриху хотелось бы, чтобы он мог так легко вписаться — или вообще вписаться.

Глава 8

Пронизывающий ветер гнал снег по воздуху почти горизонтально. Хорошая угольная печь обогревала офицерские казармы за пределами Дрисы. И все же Анастас Мурадян вздрогнул. “Мне никогда больше не будет тепло”, - сказал он на своем нарочитом русском. “Никогда, до июля и тех пяти минут лета, которые у них здесь есть".

Сергей Ярославский и другие мужчины в казарме все были русскими. Они улюлюкали на изнеженного южанина. Все они видели много погоды и похуже этой. “Черт возьми, мы могли бы полететь на этом, если бы пришлось”, - сказал Сергей.

“И мы тоже могли бы”, - добавил кто-то еще. “Уже пять часов?”

Взглянув на часы, Сергей сказал: “Еще пара минут”.

“Хорошо", ” сказал другой летчик. “Включи радио. Давайте послушаем новости.”

Мурадян был ближе всех к съемочной площадке. Он включил его. Нагреваясь, он издавал колючие, неприятные звуки. Там были радиоприемники получше — Ярославский видел и слышал это в Чехословакии. Он ничего не сказал об этом. Все было не так плохо, как во время чисток годом ранее, но неосторожное слово все еще могло заставить вас исчезнуть.

Или ты можешь исчезнуть без всякой причины. У многих людей это было.

“Товарищи! Новости!” — сказал диктор. “На Западе капиталисты и фашисты продолжают убивать друг друга”. Он дал краткое изложение дневных боев — или, скорее, претензий и встречных претензий по поводу дневных боев, закончив: “Очевидно, что из-за лжи и противоречий, которые демонстрируются, ни одной стороне в этой борьбе реакционного упадка нельзя верить”.

“Пусть дьявольская бабушка съест их всех", ” сказал другой пилот. Это чувство было безупречным. То, как этот человек выразился, было не так. Русские все время говорили о дьяволе и его родственниках. Когда Советский Союз был агрессивно атеистическим, хотя…Такие разговоры могут навлечь на вас неприятности, если кто-то, кому вы не понравились, сообщит об этом.

Все, что угодно, может привести вас к неприятностям. Сергей как раз думал об этом.

“На Дальнем Востоке японские империалисты продолжают посягать на территорию братской социалистической Монгольской Народной Республики”, - сказал диктор. “Комиссар иностранных дел товарищ Литвинов заявил, что такие вторжения не могут и не будут допускаться бесконечно”.

“Интересно, не туда ли мы пойдем дальше”, - сказал Мурадян. Сергей задавался тем же вопросом, когда ему приказали вывезти их SB-2 из Украины. Но вместо этого они оказались на другом конце СССР, примерно так далеко от проблем в Монголии, как только могли.

И, возможно, для этого были причины, потому что следующие слова диктора новостей были: “Полуфашистский режим Смиглы-Ридза в Польше в очередной раз отверг справедливые и равноправные требования Советского Союза об изменении границы на северо-востоке. Поляки все еще цепляются за свои неправедно нажитые и незаконные доходы от войны, которую они вели против СССР в начале 1920-х годов”.

Все наклонились к радио. Зловещим тоном диктор продолжал: “Товарищ Сталин с глубокой озабоченностью говорил о том, как польский режим плохо обращается с этническими белорусами в рассматриваемом районе. Как долго миролюбивый советский народ сможет терпеть эти непрекращающиеся провокации, покажет только время”.

Далее он рассказал о перевыполнении норм текущего пятилетнего плана. Ярославский слушал все это вполуха; напрямую на него это не влияло. Другой сделал это. Когда Сталин говорил, что ему не нравится, как кто-то что-то делает, этот кто-то обычно очень скоро очень сожалел. И вряд ли что-то могло заставить страну сожалеть быстрее, чем полет за полетом бомбардировщиков SB-2.

“Я не думал, что мы пойдем”, - сказал Сергей. “Если бы поляки закричали нацистам о помощи, это поставило бы немецкие войска прямо на нашу границу, и…” Он не сказал, и это было бы не так хорошо. Большинство мужчин в казармах служили в Чехословакии. Они знали, какими грубыми клиентами были гитлеровцы.

Анастас Мурадян продолжил с того места, на котором остановился: “Если нацисты увязнут в войне с Англией и Францией, они будут слишком заняты, чтобы что-то сделать с тем, что здесь происходит”.

Несколько листовок кивнули. Сергей был одним из них; ему тоже так казалось. Он бы сказал это, если бы этого не сделал его товарищ по команде. “Солдаты продвигаются к границе. Так что…” Пилот, сказавший это, позволил своему голосу затихнуть. Он не был генералом и не был пророком. Вы не хотели говорить ничего такого, что могло бы запомниться слишком хорошо.

“Мы не собираемся лететь прямо сию минуту”, - сказал другой офицер и достал бутылку водки. Несмотря на то, что Сергей говорил раньше, он был явно прав. Бутылка пошла по кругу. Довольно скоро за ним последовал еще один. Еще один после этого, и они не смогли бы ходить или видеть, не говоря уже о том, чтобы летать. Красные военно-воздушные силы питались водкой так же уверенно, как авиационным бензином.

Они получили свои заказы на следующий день. Сергей все еще чувствовал приступ пьянства. Как и другие листовки, которые подполковник Борисов вызвал к себе в кабинет, он изо всех сил старался этого не показывать. “Мы собираемся освободить наших белорусских братьев от ига польского полуфашистского режима”, - заявил командир эскадрильи. “Маршал Смигли-Ридз отказался быть разумным и демократичным, и поэтому мы должны убедить его”.

Он отказался делать то, что мы хотим, и поэтому мы должны выбить из него все дерьмо. Сергею не составило труда перевести коммунистический жаргон на язык того, что происходило в реальном мире. Судя по понимающему ворчанию, раздавшемуся от нескольких других мужчин, никто другой тоже этого не сделал.

“Подразделения Красной Армии войдут на территорию, подлежащую освобождению, завтра в 07.00 утра”, - заявил Борисов. Его глаза были кошачьего зеленого цвета, но посажены раскосо; как и у многих русских, у него, вероятно, было немного татарского в поленнице. “Ваше задание будет заключаться в том, чтобы нанести удар по польским войскам и разбомбить железнодорожный узел в Глубоком, чтобы помешать режиму Смиглы-Ридза подтянуть подкрепления. Вопросы?”

“А что, если погода не позволит нам лететь, товарищ подполковник?” — спросил Сергей.

“Тогда мы останемся на земле", — ответил Борисов. “Но наше начальство не считает это вероятным”.

Что именно он там имел в виду? Располагали ли высшие чины Красной Армии и ВВС надежными прогнозами хорошей погоды? Или SB-2 взлетели бы, какой бы отвратительной ни была погода? Ярославский подозревал последнее. С двигателями воздушного охлаждения бомбардировщики не замерзали бы так, как при жидкостном охлаждении. И у них были установлены лыжи вместо посадочных колес, так что они могли довольно хорошо справляться со снегом. Несмотря на это…

Сергей подозревал, что где-то в плане говорилось, что воздушная поддержка будет оказана в такое-то время в таких-то местах с таким-то количеством бомбардировщиков и таким-то количеством сопровождающих истребителей. Плохая погода? Подобные планы не беспокоили о таких обыденных деталях. Что бы ни случилось, поддержка с воздуха будет оказана.

“Еще вопросы?” — спросил Борисов.

Его тон говорил о том, что на самом деле он больше ничего не хотел, но Анастас Мурадян все равно поднял руку. Нахмурившись, Борисов кивнул ему. “Что мы будем делать, если нацисты вступят на сторону поляков, товарищ подполковник?” — спросил Мурадян.

Несколько человек резко вдохнули. Это был вопрос с зубами, все в порядке. Борисов не выглядел счастливым. “Надежда и ожидание заключаются в том, что этого не произойдет”.

“Да, сэр", ” сказал Мурадян и подождал.

Состязание воль было безмолвным. Командир эскадрильи больше ничего не хотел говорить. Мурадян не хотел прямо говорить и спрашивать, но что, если это произойдет? Это молчание затягивалось все туже и туже. Наконец, он сломался. Так же поступил и Борисов: “Мы находимся в состоянии войны с Германией. Если немецкие войска или авиация будут действовать против нас, мы должны вести войну против них. Это ясно?”

“Да, сэр. Спасибо, сэр", — сказал Мурадян.

Сергею это тоже было ясно. Ему это не понравилось. Польша и Румыния были щитом СССР против фашистской Германии. Если поляки взывают о помощи к своему западному соседу, этот щит исчез. Сталин никогда бы не выдвинул требований к Польше, если бы немцы не были по уши втянуты в войну на другой своей границе. Но если бы они были не совсем на высоте своих бровей…

Сергей сталкивался с "мессершмиттами" и немецкими зенитками в Чехословакии. Ему не доставляло удовольствия делать это снова. Конечно, в следующий раз, когда кому-нибудь, стоящему над ним, будет наплевать на его мнение, это будет первым.

Может быть, верховное командование действительно что-то знало. Сергей был уверен, что случались и более странные вещи, хотя он не мог сразу вспомнить ни одной. День был холодный, но ясный и солнечный. СБ-2 был заправлен топливом, разбомблен и готов к полету. Сергей, Мурадян и Иван Кучков забрались внутрь.

Люди из наземного экипажа вращали опоры бомбардировщика. Двигатели с ревом ожили. Сергей проверил свои чеки. Все инструменты выглядели хорошо. СБ-2 заскользил вниз по снежной взлетно-посадочной полосе. Сергей снова потянул за ручку. Нос поднялся вверх. Самолет оторвался от земли. Анастас Мурадян включил шасси. Лыжи убирались почти так же аккуратно, как и колеса.

Снег внизу усложнял навигацию. Это было бы еще труднее, если бы артиллерийские залпы не указывали путь. Танки и солдаты были закутаны в белое, но отбрасывали длинные тени на еще более белый снег. Там была граница, и советские войска пересекали ее, чтобы освободить братский, миролюбивый народ, живший чуть западнее.

И там были польские угнетатели: еще больше солдат в белом, тени которых тянулись по снегу. Зенитные орудия открыли огонь по СБ-2. Столкнувшись с немецким огнем, Сергей не придал этому большого значения.

Он увидел впереди хорошую концентрацию войск и грузовиков. Там тоже была железнодорожная ветка. Если бы он оштукатурил окрестности, он мог бы сделать то, что хотел сделать подполковник Борисов. “Готов, Иван?” — проорал он в переговорную трубку.

“Готов, сэр!” — ответил сержант.

“Хорошо. Мурадян скажет вам, когда бросать”, - сказал Сергей. Анастас сидел в нижней передней части кабины SB-2, вглядываясь в бомбовый прицел.

“Сейчас!” — крикнул он, и связка бомб выпала из брюха самолета. Как всегда, SB-2 сразу же стал более быстрым и маневренным. Ярославский воспользовался этим, убравшись оттуда так быстро, как только мог. Он видел пару истребителей PZL с крыльями чайки по соседству. Они не должны были быть и близко такими опасными, как Ме-109, но любой истребитель был опасен, если ты оказался бомбардировщиком.

Другие SB-2 также достигали этой концентрации. Поляки там, внизу, должно быть, ловили ад. Что ж, если они не хотели дать Советскому Союзу то, на что он имел законное право, то вот что они получили.

Он полетел обратно на взлетно-посадочную полосу. Он нашел его, к своему большому облегчению. Шасси, несущее лыжи, опустилось. Спуск был настоящим приключением, но наконец SB-2 остановился. Люди из наземного экипажа, одетые в белые снежные халаты поверх шинелей, бросились вперед, чтобы заправить самолет и снова разбомбить его. “Как все прошло?” — крикнул один из них, его дыхание дымилось в морозном воздухе.

”Рутина", — ответил Сергей. “Просто рутина”.

* * *

“С Новым годом!” — сказала Пегги Друс, когда часы пробили двенадцать. “Сейчас 1939 год. О, боже!” Она подняла стакан с тем, что должно было быть скотчем. На вкус это вещество больше напоминало средство для чистки духовок. В Берлине военного времени ты брал то, что мог получить, и был чертовски рад, что хоть что-то получил.

Горстка других людей сидела и пила в ресторане отеля. Они были разделены примерно пополам между нейтралами, застрявшими в Берлине, и немцами, которым хотелось связать себя, даже если казалось, что мир катится в ад в корзине для рук. Некоторые немцы были гражданскими лицами, другие — в форме. Другой способ отличить их друг от друга состоял в том, что военные пили больше.

По радио передавали военные новости. На Западе все шло хорошо — во всяком случае, если верить диктору. “Скоро битва на уничтожение выметет французов и англичан из Бельгии, в которую они вторглись с вопиющим пренебрежением к международному праву!” — заявил парень. У него был высокий, пронзительный, неприятный голос. Во всяком случае, Пегги так думала; это напомнило ей скрежещущий мел на классной доске.

Затем он начал кричать о том, что злые коммунисты в России делают с Польшей. “Это еврейско-большевистский заговор с целью терроризировать малые народы!” — сказал он.

А как насчет Чехословакии? Пегги задумалась. А как насчет Голландии? А как насчет Люксембурга? А как насчет Бельгии? Задавать подобные вопросы здесь было бессмысленно. Даже если бы гестапо не утащило тебя и не начало вырывать ногти на ногах, немцы бы этого не поняли. Они думали, что все, что они делали, было хорошо, потому что они это делали. Если бы другой парень сделал то же самое, он был бы грязным, гнилым ногодником.

А затем репортер сообщил то, чего Пегги раньше не слышала: “Из-за масштабов неспровоцированного вторжения маршал Смигли-Ридц попросил фюрера о помощи в борьбе с большевиками. Министр иностранных дел фон Риббентроп заявил, что эта помощь будет оказана. Мы уже находимся в состоянии войны с Советским Союзом. Теперь у нас есть шанс преподать красным и евреям урок, которого они заслуживают".

Пегги огляделась. Никто из тех, кого она могла видеть, не выглядел взволнованным желанием преподать русским урок. Один из солдат, майор, достаточно взрослый, чтобы воевать на прошлой войне, опрокинул полстакана чего-то, положил голову на сложенные руки и заснул за своим столом. Веселая девушка, которая была с ним, с отвращением удалилась.

Другой солдат встал и высоко поднял бокал. “За войну на два фронта!” — крикнул он.

Его приятели потащили его вниз. Они говорили тихими, настойчивыми голосами. Он не хотел слушать. Когда они не смогли заставить его заткнуться, они вытащили его в холодную, непроглядную ночь затемнения. Пегги подумала, не слишком ли поздно для него. Кто-то там делал заметки? Она бы не удивилась. Люди говорили, что в каждой толпе был по крайней мере один информатор. Пегги не всегда верила тому, что говорили люди, но здесь это казалось вероятным.

Из радио начала доноситься музыка. Приторно-сладкий, он был таким же раздражающим, как и диктор новостей. Джаз был еще одной вещью, с которой нацисты не хотели мириться. Они называли это дегенеративной негритянской музыкой. Неважно, как они это называли, то, что они делали сами, было слащавым и скучным.

Морской офицер подошел к столу, за которым Пегги пила в одиночестве. “Могу я присоединиться к вам?” — спросил он.

“конечно”. Пегги подняла левую руку, так что бриллианты в ее обручальном кольце заискрились. “Не ожидай слишком многого, вот и все”.

Он улыбнулся. На его длинном, обветренном лице, казалось, не было места для веселья, но оказалось, что оно есть. “Спасибо за предупреждение. Хотя, возможно, мне это понадобится меньше, чем ты думаешь.” Он поставил свой бокал и продемонстрировал тонкое золотое кольцо на безымянном пальце своей левой руки. “Если я спрошу твое имя, ты подумаешь, что я пытаюсь соблазнить тебя?”

“Возможно", ” ответила Пегги, что вызвало у него смех. Тем не менее она назвала ему свое имя и спросила его.

“Я Фридрих Райнбергер — корветтенкапитан, как вы видите”. Другой рукой он провел по трем золотым полоскам на манжете. Затем он перешел на другой язык: “Лейтенант-коммандер, вы бы сказали по-английски”.

"хорошо." Пегги чувствовала себя раздраженной, поэтому спросила: “Где ваша жена, лейтенант-коммандер?”

“В Дахау, недалеко от Мюнхена, с Киндером", ” кивнул Райнбергер. Пегги кивнула — он говорил как баварец. “Меня вызвали сюда, чтобы доложить о… некоторых вещах, когда мой эсминец вошел в порт. Мария, я думаю, верит, что я все еще в море”.

Он допил свой напиток и махнул рукой, чтобы принесли еще. Белокурая девушка, которая подошла за его бокалом, была одета в черное платье с разрезом спереди и еще ниже сзади и разрезом внизу. Рейнбергер проследил за ней взглядом, когда она неторопливо направилась обратно к бару. Он не пускал слюни или что-то в этом роде, но он действительно наблюдал. Пегги не могла винить его за это; это было чертовски красивое платье. Будь она на десять лет моложе — черт возьми, на пять лет моложе, — она бы сама этого хотела.

Девушка принесла новый напиток. К тому времени Пегги тоже была готова к пополнению. Это дало немецкому военно-морскому офицеру еще один шанс оценить походку девушки. Он извлек из этого максимум пользы. Когда Пегги принесла свежий напиток, Рейнбергер поднял свой бокал. “До 1939 года", ” сказал он.

“За 1939 год", — эхом повторила Пегги и выпила вместе с ним. Если бы он сказал что-то вроде "За нашу победу в 1939 году", она бы этого не сделала. Будь она проклята, если хотела увидеть победу нацистов. Но тост за год был достаточно безобидным.

“Что американец делает в Германии в разгар войны?” — спросил Рейнбергер.

Пегги посмотрела ему в глаза. Ее так и подмывало плюнуть ему в глаза, но он не казался плохим парнем. Тем не менее, она не приукрашивала правду: “Я была в Чехословакии, когда вы, люди, вторглись в нее”. “О”. Он пожал плечами. “Если бы чехи были более, э-э, разумными, до этого могло бы и не дойти. Но они думали, что Англия и Франция спасут их, и поэтому…” Еще одно пожатие плечами.

“Дахау”. Пегги не была пьяна, но чувствовала кайф. Ее разум работал медленнее, чем ей хотелось бы. Это был небольшой город или что-то в этом роде, но она слышала о нем раньше. Как так вышло? Через мгновение она вспомнила. “Дахау! Разве это не то место, где они…?” Она не знала, как жить дальше.

“Да, именно там они…” Корветтенкапитан Рейнбергер тоже не договорил. Он действительно сказал: “В каждой стране есть люди, которым правительство не доверяет. Мы держим их там.”

Судя по некоторым слухам, которые слышала Пегги, СС делали с людьми в Дахау больше, чем просто держали их там. Но она не могла этого доказать. Вероятно, единственный способ доказать это — оказаться внутри. У нее было любопытство сороки, но она не хотела знать так сильно.

“Где в Соединенных Штатах вы живете?” — спросил Рейнбергер. Это была не самая плавная смена темы, которую Пегги когда-либо видела, но могло быть и хуже.

“Филадельфия”, - ответила она. Тоска по дому поднялась внутри нее, как огромное удушливое облако. Ей пришлось посмотреть вниз на столешницу и несколько раз моргнуть, пока слезы не защипали ей глаза.

“Я кое-что знаю об этом порту — я бывал там до последней войны и снова три, нет, четыре года назад. Но все, что я знаю об этом городе, — это то, что он большой.”

“Третий по величине в стране”, - согласилась Пегги не без гордости. И мы не запираем там людей, даже если правительство им не доверяет. И мы бы никогда этого не сделали, если бы они не были ниггерами, японцами или кем-то еще.

Музыка по радио стала немного менее приторной, чем была раньше. “Не хочешь потанцевать?” — спросил Рейнбергер.

Она одарила его кривой усмешкой. “Уверен, что не хочешь спросить девушку из бара? С ней у тебя больше шансов.”

”Я не буду", — он покачал головой, — “Я не ищу этого, не сейчас. Как я могу ожидать, что Мария останется ради меня, если я не останусь ради нее?”

У многих немцев были проблемы с соусом для гуся — это соус для гусака. Встреча с тем, кто не принял решение за Пегги. “Хорошо", ” сказала она.

Он танцевал достаточно хорошо. Он не отставал от ритма и твердо вел за собой. Если ему не хватало вдохновения, чувства веселья, которые отделяли действительно хороших танцоров от людей, с которыми все было в порядке, — тогда он это делал, вот и все. Он крепко держал Пегги, не пытаясь прижаться к ней или нащупать ее. Он был… прав, как сказал бы дипломат.

“Спасибо”, - сказала она, когда музыка смолкла. “Это было мило”.

”Да". Он кивнул. “И вам тоже спасибо". Когда они вернулись к столу, он добавил: “Гораздо лучше, чем расстреливать российские корабли на Балтике”.

“Ну и дела! Вот это комплимент!” — воскликнула Пегги. Лейтенант-коммандер Рейнбергер рассмеялся. Он махнул рукой, чтобы принесли еще выпить. Пегги кивнула, показывая, что она тоже этого хочет. Барменша в потрясающем наряде пошевелила пальцами, показывая, что видит. Пегги спросила: “Это то, чем ты занимался до того, как получил отпуск? Обстреливать русские корабли?”

”Да", — сказал Рейнбергер. “Балтика зимой тоже совершенно грязная. Штормы, туман, волны, лед… и всегда, может быть, подводная лодка ждет, чтобы сделать вам подарок. Любой, кто любит сражаться с Тупицей, таков”.

“Гитлер сделал", ” неосторожно сказала Пегги. Оназадавалась вопросом, узнает ли она о том, что происходило в Дахау, больше, чем когда-либо хотела знать. "Твой длинный язык", — сказала она себе уже не в первый раз.

Затем вернулась барменша со свежими напитками. Она чуть не выпала из этого платья, когда наклонилась, чтобы отдать Рейнбергеру его. Он заметил. Она хотела, чтобы он заметил. Но он ничего не сделал и ничего не сказал по этому поводу. Она выглядела раздраженной, когда уходила.

“Из всего, что я знаю, фюрер храбрее большинства людей”, - сказал Рейнбергер. Это была прямая нацистская линия. Из всего, что слышала Пегги, это тоже оказалось правдой, что обескураживало.

“Русские стреляли в ответ?” — спросила она.

“Они пытались. У барахтающихся грузовых судов с поп-пушками не так много шансов против военных кораблей, — ответил Рейнбергер. “Они сами достаточно храбры, что бы ни говорило радио”. Поэтому он не придавал большого значения бесконечному пропагандистскому шквалу доктора Геббельса. Это было интересно. “Однако, каким бы ты ни был храбрым, у тебя должны быть инструменты для выполнения этой работы”.

Не успели эти слова слететь с его губ, как завыли сирены воздушной тревоги. Метрдотель крикнул: “Подвал — это наше бомбоубежище. Все немедленно идите в подвал.”

“Значит, англичане и французы начали бомбить Берлин?” — спросил Рейнбергер, когда люди направились к двери.

“Ни разу, с тех пор как я здесь”, - ответила Пегги. “Вы думаете, это русские?”

Немецкий морской офицер выглядел почти комично удивленным. “Я никогда не думал, что они могут”, - ответил он, начиная спускаться по лестнице. “Не исключено, я полагаю, но это ни разу не приходило мне в голову”. Где-то недалеко взрываются бомбы! эд снаружи. Пегги слишком хорошо знала этот ненавистный, ужасающий звук.

Несмотря на то, что это была канун Нового года — нет, сейчас Новый год, — некоторые люди не ходили танцевать в 1939 году. Сварливые, сонные мужчины в халатах поверх пижам и женщины в домашних халатах поверх ночных рубашек присоединились к более бдительной толпе с вечеринки. Усатый мужчина, говоривший по-немецки с акцентом Белы Лугоши, сказал: “Они сказали мне, что этого не может быть”. Кем бы они ни были, новые взрывы бомб говорили о том, что они не знали, о чем говорили.

Женщина добавила: “Геринг сказал, что вы могли бы называть его Мейером, если бы враг когда-нибудь бомбил Берлин”.

Крамп! Крамп! Бум! Насколько Пегги могла видеть, толстый босс люфтваффе только что оседлал себя именем, звучащим по-еврейски. Насколько она могла видеть, он это заслужил. Он заслуживал худшего, но вряд ли его получит. Люди недостаточно часто получали то, что заслуживали.

Бум! Этот звук звучал так, как будто он обрушился прямо на крышу отеля. Свет в подвале мигнул и погас. Люди кричали на нотах, варьирующихся от баса до пронзительного сопрано. Немцы и их друзья звучали ужасно похоже на интернациональную толпу в Марианске-Лазне. Когда вы сбрасывали на них бомбы, все люди были очень похожи друг на друга. Пегги была бы совершенно счастлива, если бы никогда не усвоила этот урок.

Все зааплодировали, когда примерно через полминуты снова зажегся свет. Несколько минут спустя сирены пронзительно завыли: "Все чисто". “С Новым годом", — сухо сказал лейтенант-коммандер Рейнбергер.

“Эй, мы живы”, - ответила Пегги. “Если кто-нибудь хочет знать, что я думаю, это делает его достаточно счастливым”.

* * *

Когда Хоакин Дельгадильо вступил в армию националистов в Испании, он сделал это не для того, чтобы встретиться с генералом Санджурхо. Он сделал это, потому что терпеть не мог Испанскую Республику. Он, вероятно, сделал бы это, даже если бы на его стороне командовал такой тупой и осторожный человек, как генерал Франко.

Это не означало, что он не был рад мельком увидеть Санджурджо. История заключалась в том, что самолет генерала чуть не разбился, когда он летел из Португалии в Испанию, когда вспыхнуло восстание против Республики. Люди говорили, что Санджурджо не хотел оставлять всю свою модную одежду позади. Ну и что с того, что они бы утяжелили самолет? Настоящий мужчина, настоящий испанец, не беспокоился о таких вещах.

Тем не менее Хоакин был готов признать, что, вероятно, хорошо, что пилот беспокоился о них. Юноша видел слишком много мужчин с обеих сторон, которые отдавали свои жизни без всякой уважительной причины. Республиканцы были ублюдками, но нельзя отрицать, что они были храбрыми ублюдками. И его собственная сторона не мирилась с трусами, ни на минуту.

Теперь генерал Санджурджо стоял на невысоком холме и указывал на юг. На него было не слишком впечатляюще смотреть. Он был старым, невысоким, приземистым и коренастым. Но у него был хороший голос. И у него были некоторые из тех же дарований, которые, по словам немцев, были у Гитлера: пока он говорил, вы ему верили.

“Более двухсот лет назад Британия украла у нас часть нашего отечества”, - сказал Санджурджо. “С тех пор Гибралтар был занозой в боку Испании. Сейчас там полно коммунистов и попутчиков, людей, которые сбежали туда, чтобы не получить то, что им предстояло”.

Генерал Санджурджо рассмеялся очень неприятным смехом. “Что ж, они получат это, хотят они того или нет. И вы, солдаты Испании, вы собираетесь дать им это. Остановишься ли ты до того, как достигнешь полной победы?”

"нет!” Хоакин кричал вместе со всеми остальными в отряде.

“Вы преподадите Англии урок, подобного которому она не получала уже сотни лет?”

“Да!" — закричали мужчины.

“С Италией, Германией и Богом на нашей стороне, может ли кто-нибудь удержать нас?”

"нет!” Хоакин крикнул еще раз.

“Тогда бей!” — воскликнул генерал Санджурджо. “Бей изо всех сил за Испанию!”

Как по команде — и, вероятно, так оно и было — испанские орудия открыли огонь по пограничным укреплениям Гибралтара. Моторы гудели над головой, когда немецкие и итальянские бомбардировщики взлетали, чтобы нанести удар по тому, что, по утверждению британцев, было одной из их коронных колоний.

Внизу, в Гибралтаре, зенитные орудия наполнили воздух клубами черного дыма. Другие орудия открыли ответный огонь по испанской артиллерии. Сколько кораблей Королевского флота находилось в гавани? Они были уязвимы для воздушного нападения — в этом не было сомнений. Но они могли выставлять впечатляющую огневую мощь, пока бомбардировщики не заставили их замолчать.

Хоакин знал, что означают крики снарядов. Он не стал дожидаться приказов, прежде чем опустился на землю и начал копать. Британские снаряды упали в нескольких сотнях метров от нас, но зачем рисковать? Он был не единственным парнем, который начал выкапывать окоп из твердой серовато-коричневой земли. Любой, кто когда-либо видел какое-либо действие, знал, что делать.

“Давай же! Вставай! Двигайся!” — крикнул сержант Карраскель. Многие люди так и делали, даже не задумываясь. Хорошего сержанта боялись больше, чем вражеского огня. Хоакин остался там, где был. Тогда Карраскель пнул его под зад. “Ты тоже, Дельгадильо? Ты думаешь, Папа Римский дал тебе разрешение?”

Как бы Хоакину ни хотелось, чтобы его Святейшество поступил именно так, он не мог утверждать, что это правда. Бегом, весь сгорбившись — как будто это приносило пользу в песету, — он поспешил к границе. Наряду с испанцами в горчично-желтом хаки он также видел других военнослужащих в серой форме.

Немцы! Может быть, они были из легиона “Кондор”, отряда "добровольцев", делавших все возможное для испанских националистов. Или, может быть, они были регулярными солдатами вермахта. В конце концов, в наши дни у нацистов и националистов были одни и те же враги. Вывод Гибралтара из строя повредил бы Англии во всем Средиземноморье.

Но не это было причиной того, что вид этих крупных, светловолосых мужчин в сером так воодушевил Хоакина Дельгадильо — и, без сомнения, большинство других солдат-националистов, которые их узнали. Испанцы с обеих сторон были любителями воевать. Честные люди с обеих сторон знали и признавали это. Предоставленные самим себе, они, вероятно, устроили бы шумиху вокруг нападения на Гибралтар. Британцы, что бы еще о них ни говорили, не были любителями.

И немцы тоже. Если бы они были вовлечены в это, все пошло бы так, как и должно было быть. Это не означало, что Хоакин не мог превратиться в кошачье мясо. Он знал это. Но он мог надеяться, что его не разнесут в пух и прах без всякой причины, как это могло бы быть, если бы шоу вели только испанцы.

Снаряды издавали над головой шум товарного поезда. Некоторые поезда казались огромными. И некоторые снаряды, когда они разрывались, были огромными. Земля задрожала под ногами Хоакина. Огромные фонтаны земли взметнулись ввысь. И не только земли: он видел, как человек, двигая ногами, как будто он все еще бежал, поднялся на пятьдесят или сто метров в воздух, а затем снова опустился на землю.

“Морские орудия!” — крикнул кто-то, как будто объяснение чего-то каким-то образом делало это менее пугающим.

Были ли у британцев линкоры, пришвартованные в Гибралтаре? Были ли орудия, стреляющие сейчас по наступающим испанцам и немцам, предназначены для того, чтобы отбиваться от линкоров, пытающихся прорваться в гавань? Хоакин не знал и не заботился об этом. Он знал только, что, независимо от того, предназначены они для этой работы или нет, эти пистолеты были ужасающе хороши в убийстве пехотинцев.

Впереди пулеметы начали свою смертоносную трескотню. Хоакин нырнул в укрытие и снова начал копать. Если вы хотели остаться в живых в непосредственной близости от пулеметов, вы должны были это сделать. Предполагалось, что артиллерия уничтожит британские фабрики убийств. Хоакин горько рассмеялся. Они говорили тебе это перед каждой атакой. Они лгали каждый чертов раз. И ты должен был продолжать им верить? Конечно, так оно и было!

Гул двигателей, скрежет гусениц…У легиона "Кондор" и итальянцев были танки. Это были немецкие машины, даже если на них была испанская маркировка. Хорошо, подумал Хоакин. Немцы обращались со своими танками так, как будто они сражались за свою собственную страну. Итальянцы вели себя так, как будто им дали работу, которую они не хотели выполнять. Малейший признак неприятностей, и они находили оправдание тому, чтобы не двигаться вперед.

Лязг… Бум! Это был звук противотанкового снаряда, поражающего танк. Хоакин приподнял голову на несколько сантиметров. Чертовски точно, одна из немецких машин горела, поднимая оранжевое пламя и высокий столб жирного черного дыма. Если бы Бог был милостив, британский снаряд сразу же убил людей в танке. Если бы это было не так, они бы сгорели, как жаркое, когда шлюха, которая должна была смотреть это, напилась и забыла, что это было в огне.

Еще один танк подорвался на мине. Этот не загорелся, но он отбросил гусеницу, повернул вбок и остановился в ужасно уязвимом положении. Если бы атака подавила орудия, которые могли до нее дотянуться, люди внутри могли бы еще выжить. Хоакину нравились эти шансы… примерно так же мало, как ему нравились его собственные.

“Вперед!” — крикнул офицер. Его свисток взвизгнул. Дельгадильо снова огляделся. Он не видел человека, отдававшего приказы. Если бы у этого ублюдка не хватило мужества постоять за себя, кто бы заступился за него?

Затем сержант Карраскель прохрипел: “Давай, ты, ленивый придурок! Ты думаешь, я собираюсь сделать это в одиночку?”

Он побежал вперед. Британские пулеметы не убили его сразу. Хоакин тоже знал почему: только хорошие умирали молодыми. Хоакин считал себя хорошим человеком. Но он знал, что сержант не согласится. Он также знал, что Карраскель будет преследовать его, если будет жив, и преследовать, если умрет. Поэтому он встал и вприпрыжку побежал за сержантом.

Крэк! Крэк! Любая пуля, которую вы слышали подобным образом, пролетала слишком близко к вашей единственной незаменимой туше. Когда вы услышали их кучу, вам чертовски повезло, если вас не проветрило.

Танки были хороши для уничтожения пулеметных гнезд, даже бетонных позиций, которые англичане построили недалеко от границы. Гибралтар был не очень большим. Если бы вы могли преодолеть пограничную оборону, вы могли бы пойти дальше и захватить это место… не так ли?

Внизу, у гавани, или, может быть, в ней, что-то взорвалось с оглушительным ревом, от которого Хоакин пошатнулся. Может быть, это был склад боеприпасов, а может быть, крейсер. Что бы это ни было, испанцев это больше не беспокоило.

Еще больше орудий обрушили на них смертоносный огонь. Хоакин снова упал в грязь. Ему было все равно, если сержант Карраскель закатит истерику. В любом случае, какая оборона здесь была у Англии? Пушка или пулемет на каждом квадратном сантиметре земли, и еще больше закопано, чтобы выскочить и извергнуть смерть? Он бы не удивился. Это должно было быть больше, чем ожидал генерал Санджурджо.

"Штуки" отрывались один за другим и бомбили вражеские позиции. Один из пикирующих бомбардировщиков больше не поднимался в небо. Он добавил свой погребальный костер к остальному вонючему, удушливому дыму в воздухе. Никто не пользовался газом, но иногда казалось, что это не имеет значения.

Кто-то неподалеку от Хоакина начал звать его мать. Это только заставило его копать еще усерднее. Еще больше пуль просвистело мимо него. У англичан, казалось, было все оружие в мире. Копая, он понял, что ему еще предстоит увидеть своего первого британского солдата.

Глава 9

Алистер Уолш был жив и дышал и находился где-то во Франции. Он искренне одобрил первые два. Последнее было не так уж хорошо. Он не мог вспомнить, когда именно БЭФ перевезли обратно через границу. Они болтали по-французски в западной части Бельгии, так что он не мог определить это по какому-либо изменению языка. Но это была Франция, все в порядке, и немцы все еще делали все возможное, чтобы прорваться.

Они еще не справились. Уолш вспомнил черные дни весны и начала лета 1918 года, когда целые британские полки — Господи, дивизии! — был поглощен последним наступлением кайзера. Это было еще хуже. Затем штурмовые отряды с автоматами возглавили немецкие атаки. Они были настоящими ублюдками, но двигались со скоростью кобылы шенка, как и все остальные в Великой войне.

В наши дни у нацистов были танки. Они рассекали пехоту, как горячий нож сало. У ВВС и французов тоже были танки. Офицеры клялись на стопке Библий — и ругались нецензурно, — что у них было столько же танков, сколько у немцев, а может быть, и больше. Они звучали так, как будто знали, о чем говорят. Но независимо от того, делали они это или нет, казалось, что их никогда не было достаточно в тех местах, где это считалось.

И поэтому ублюдки в серо-полевой форме — забавно, как один только вид этого цвета и жукообразной формы этого шлема могли поднять вам настроение — продолжали вырезать кусочки из союзников, заставляя их отступать, если они не хотели быть отрезанными и окруженными. Нацисты переправились через Дайл на резиновых лодках. Пулеметы подбили первые лодки, но немецкие танки и зенитные орудия на дальнем берегу реки заставили пулеметы замолчать. Как только немцы захватили плацдарм, они навели понтонные мосты через Дайл и переправили свои танки. С этого момента все пошло под откос.

“Эй, Тупик!” — сказал Уолш. “У тебя есть при себе сигарета?”

“Конечно, сержант”. Тупик Каспер выглядел ужасно. Его пальто было грязным и порванным. Его жестяная шляпа сидела на голове совсем не под веселым углом. Он не брился Бог знает с каких пор, а до этого не мылся. Уолш не очень хорошо мог с ним справиться — он сам был не красивее и не чище. И он выкурил свою последнюю сигарету час назад.

Он взял пару из пакета, который протянул Паффин. “Спасибо", ” сказал он и сложил ладони рупором перед ртом, чтобы прикурить, несмотря на холодный, противный ветер. В эту минуту дождя не было, и снега тоже. Грязно-серые облака заволокли небо. Вскоре он будет делать то одно, то другое. Или, может быть, это разделило бы разницу с мокрым снегом, который был хуже, чем дождь или снег.

Кто-то неподалеку начал ругаться. В мерзких словах не было особого жара, как могло бы быть, если бы ругающийся раздавил большой палец гаечным ключом. Нет, его ярость была холодной и вызывала отвращение. Уолш знал, что это значит: он только что услышал плохие новости. Если бы всем вокруг него повезло, он бы узнал, что его невеста развлекается с зеленщиком на углу. Если нет…

“Что теперь испортилось?” — спросил Уолш. Знать было лучше, чем не знать, — предположил он.

“Чертовы бельгийцы упаковали его”, - последовал ответ. “Король Леопольд просит Гитлера о перемирии”.

«Что? Они не могут этого сделать!” При других обстоятельствах возмущение в голосе Уолша заставило бы его рассмеяться. Правда, у союзников были договоренности не стремиться к сепаратному миру. Но это было не так, как если бы голландцы уже не сделали этого. И не то чтобы все уже не знали, что Леопольд был слабаком и на полпути к тому, чтобы полюбить немцев.

И все же эта новость стала для меня потрясением. Уголок Бельгии оставался свободным всю последнюю войну. Бельгийская армия тоже оставалась на поле боя всю прошлую войну. Теперь, через три недели, вся страна раздвигала ноги перед немцами.

“Я знаю, что они не могут”, - сказал солдат с новостями. “Придурки все равно это делают. И где бы они ни удерживали оборону, нацисты могут ворваться прямо сюда".

“Господи!” Уолш об этом не подумал. “Сладостный страдающий Иисус Христос!” У сладострастного страдающего Иисуса Христа незадолго до этого был день рождения, и никто не позволял этому мешать серьезному делу убийства. Уолш нашел реальный вопрос, который нужно задать: “Что мы с этим делаем?”

“Чемберлен сожалеет об этом, по радио сказали”, - ответил другой солдат.

“О, это заставит усы Адольфа задрожать, это заставит. Сожалел об этом, не так ли? Чертов ад!” Уолш мог бы продолжать еще какое-то время, но какой в этом был смысл? Чемберлен пережил два вотума доверия с тех пор, как началась война, с уменьшающимся отрывом. Еще один может потопить его. Это не разбило бы Уолшу сердце. Он также опасался, что это не окажет большого влияния на то, как сражается BEF.

Британский пулемет впереди начал лаять. Мгновение спустя к нему присоединился еще один. “О, черт возьми", ” снова пробормотал Уолш. Он надеялся, что какое-то время все будет тихо. Погода была достаточно плохой, чтобы любой толчок в последней войне увяз в грязи и слякоти. Но теперь было гораздо больше асфальтированных дорог для колес, в то время как рельсы могли проложить путь там, где даже пешим людям было трудно идти.

К своему радостному удивлению, он услышал приближающиеся с юго-запада двигатели. “Матильда!” — крикнул кто-то. Британские танки вальсировали на линии через несколько минут. Вальс был почти всем, что они могли делать; они делали восемь миль в час по дорогам и двигались медленнее. У них была толстая броня — немецкие противотанковые снаряды в основном отскакивали от них. Но у них был только один пулемет винтовочного калибра. Уолш пожелал бы французских машин, у которых была бы хоть какая-то надежда не отстать от немецких танков… и выбить их в упорном бою.

Тем не менее, любые танки были лучше, чем никаких. Если бы танки преследовали вас, и вы не могли надеяться сразиться с ними, какой у вас был выбор, кроме как отступить? Уолш помахал командирам танков, которые высунули головы и плечи из своих тесных башенок. “Задай им жару!” — крикнул он.

“Вот для чего мы здесь”, - ответил командир танка элегантным оксбриджским тоном. Собственный акцент Уолша был явно ниже среднего. Пообщавшись с людьми всех сословий во время последней войны и с тех пор, он мог понять все виды акцентов, от общепринятого произношения до кокни, от широкого Йоркшира до шотландского берра. Они напомнили ему, что вся страна вовлечена в борьбу.

"Матильда" с грохотом рванулась вперед. Уолш вырыл свой окоп глубже и шире и насыпал перед ним земляной вал. Он также огляделся, чтобы решить, куда бы он пошел, если бы ему пришлось выходить в спешке. Ты не хотел беспокоиться об этом в последнюю минуту. Тот, кто колебался тогда, был потерян.

Рявкнула пушка — одно из 37-мм немецких противотанковых орудий. Они были маленькими и достаточно легкими, чтобы не отставать от наступающих войск. Долю секунды спустя снаряд отскочил от "Матильды". Пулемет британского танка никогда не колебался. Уолш ухмыльнулся. Чертовски уверен, что Матильды были крепкими старушками.

Но затем прогремела пушка побольше. На этот раз звук удара был громким! Бам! Которую заварила Матильда. То же самое сделал еще один мгновение спустя. У гитлеровских парней была 88-миллиметровая зенитная пушка. В своей тщательности они также сочли нужным снабдить его бронебойными боеприпасами. Уолш не думал, что ни один танк в мире не выдержит 88-миллиметрового снаряда.

Паффин тоже знал этот отчет таким, каким он был. “Не повезло, что у них здесь 88-й”, - сказал он.

“Это чертовски правильно”, - согласился Уолш. Он задавался вопросом, не убило ли немецкое чудовище командира танка с шикарным акцентом. Он надеялся, что нет, чего бы это ни стоило.

Еще одна Матильда сгорела в огне. Остальные начали отступать. Они даже не могли сбежать в спешке. Вжик! Бам! Еще одна вспышка пламени, еще один столб дыма — еще один погребальный костер.

И вот появилась немецкая пехота. Они неслись вперед в рассыпном порядке, ныряя в укрытие всякий раз, когда кто-нибудь стрелял в них. Они отстреливались от своих животов. У них были пулеметы. Их модели с воздушным охлаждением были легче и легче в переноске, чем большинство видов оружия, которые использовали британцы.

“Танки!” Крик вырвался из полудюжины глоток одновременно.

Немецкие машины были чертовски быстрее, чем бедные "Матильды". Большинство их командиров также ехали стоя в башне. Уолш прицелился в одного из них. Он нажал на спусковой крючок. Винтовка уперлась ему в плечо. Немец вскинул руки, затем повалился набок. Это был танк I — если командир был ранен или мертв, водитель не мог управлять орудиями. (Ну, он мог бы, но тогда он не мог водить машину.) Машина развернулась почти на свою длину и выехала оттуда.

Появились другие. Так же поступали и пехотинцы, которых они пасли. Пули с глухим стуком вонзились в грязь перед Уолшем. Ни один не прошел. Тем не менее, район больше не был здоровым.

Уолш выбрался из своей норы и побежал к каменному забору, который заметил неподалеку. На открытом воздухе он чувствовал себя хуже, чем голым — он чувствовал себя улиткой, у которой оторвали раковину. Пули просвистели мимо него и прошили грязь у его ног.

Со вздохом, близким к воплю, он бросился за забор. Затем он выскочил и выстрелил в немцев. Четверо мужчин упали ничком из-за одной пули. Они тоже были на открытом месте и знали, насколько они уязвимы. Уолш выстрелил в одного из них. Мужчина изогнулся, схватившись за ногу.

“Извини, приятель", ” сказал Уолш. Большую часть времени вы не видели врага, которого поразили. Здесь он сделал это дважды за несколько минут. Вместо того чтобы заставить его гордиться, это просто заставило его надеяться, что немцы не сделают с ним то же самое.

* * *

Ютиться в узкой траншее с полузамерзшей грязью на дне — совсем не то, что имел в виду Ганс-Ульрих Рудель, когда началась война. Это не означало, что он этого не делал. Последняя взлетно-посадочная полоса его эскадрильи находилась в нескольких километрах к западу от Остенде, в Дуврском проливе. Здесь можно было бы чуть ли не плюнуть из Бельгии в Англию.

И вы могли бы, черт возьми, чуть не плюнуть из Англии в Бельгию. Королевские ВВС приходили каждую ночь с тех пор, как Бельгия бросила полотенце. Ночная бомбежка была не очень точной, но вам не хотелось оставаться в своем милом, уютном спальном мешке, когда бомбы со свистом падали вниз. Пара бесстрашных душ попробовала это сделать. Один из них был в больнице, другой мертв.

Осколки от большого снаряда, упавшего слишком близко, просвистели над головой. “Эти несчастные свинячьи псы!” — сказал Ханс-Ульрих, зевая. Он был поражен тем, как мало ему удавалось выспаться. “Мы должны разбомбить их для разнообразия, не дать им спать всю ночь”.

“Откуда ты знаешь, что это не так?” — сказал кто-то еще. Там, в холодной темноте, Рудель не мог сказать, кто это был.

“Мы бы услышали об этом по радио, если бы были”, - ответил он. “Они бы не стали держать что-то подобное в секрете — они бы этим хвастались”. “Эр хат Рехт”, - сказал другой человек из люфтваффе. Остальные дрожащие немцы, должно быть, тоже думали, что Ганс-Ульрих прав, потому что никто ему не противоречил. Рейх хвастался тем, что он сделал со своими врагами. А почему бы и нет? Они заслужили то, что получили за то, что осмелились противостоять этому.

“И здесь мы действительно могли бы это сделать”, - задумчиво сказал Ханс-Ульрих. Он провел войну, укрепляя позиции на Континенте. Это, конечно, нужно было сделать, но если англичане думали, что они могут послать бомбардировщики со своего острова, не привлекая никакого внимания в ответ, они должны были быть не в своем уме.

Неподалеку разорвалась еще одна большая бомба. Англичане были либо хорошими, либо удачливыми. “Утром здесь будет полный бардак”, - печально сказал кто-то.

Это оказалось слишком правдой. Взлетно-посадочные полосы были изрыты воронками. Один Ju-87 был списан, несмотря на облицовку, в которой прятались бомбардировщики. Другой получил достаточно повреждений, чтобы на некоторое время не подниматься в воздух. Фыркающий паровой каток и бригада кирков и лопат начали приводить полосу в порядок. Ганс-Ульрих кипел от злости. День был ясный и ясный — идеальная летная погода, какой бы холодной она ни была, — но вот он сидел, прикованный к земле.

Черт бы побрал англичан в любом случае!

Без парового катка наведение порядка заняло бы еще больше времени, чем это было на самом деле. Прошло три дня, прежде чем полоса снова стала пригодной для полетов. Британские бомбардировщики прилетали ночью еще дважды, но их цель была не так хороша. Взлетно-посадочная полоса осталась невредимой.

Когда четвертое утро также обещало хорошую погоду, командир эскадрильи вызвал своих пилотов и сказал: “Вир фарен геген Англия”. Он сделал паузу на мгновение, затем продолжил: “Нет, я не бросаю в тебя название песни. Мы собираемся выступить против Англии". Он посмотрел на Руделя. “Может быть, кто-то из Высшего командования был в траншее с вами несколько ночей назад, потому что я получил приказ вчера”.

“Да, сэр", ” сказал Ганс-Ульрих. Он надеялся, что мелодия из “Wir fahren gegen England” не застрянет у него в голове. Это было запоминающееся.

“Рядом с Рамсгейтом есть аэродромы”, - продолжил майор Блейл. “Мы должны поразить их и самолеты, которые их используют. Англичанам нужно усвоить, что они не могут играть с нами в эти игры. И с нашими ”Штуками" мы можем разместить наши бомбы там, где они приносят наибольшую пользу".

Пилоты кивнули. Пикирующий бомбардировщик был намного точнее, чем какая-нибудь машина, летящая на высоте пяти километров посреди ночи. С другой стороны, бомбардировщик на высоте пяти километров было почти невозможно найти и еще труднее сбить, как только он был обнаружен. Ju-87, напротив, был низколетящим, неуклюжим зверем. Единственный способ сделать его более заметным — покрасить в ярко-красный цвет.

“У нас будет сопровождение?” — спросил Ганс-Ульрих.

”Да", — сказал Блейл. “У нас будет с собой несколько 109-х годов. Они должны сдерживать английские истребители". Ханс-Ульрих удовлетворенно кивнул. "Мессершмитты" выполнили свою работу на Континенте. Почему бы им тоже не пролететь над Англией?

Полтора часа спустя он был в воздухе. Сержант Дизельхорст сидел на заднем сиденье позади него. Если бы 109-е потерпели неудачу, пулемет сержанта мог бы помочь удержать королевские ВВС подальше.

Как обычно, 109-е напомнили Хансу-Ульриху об акулах. Они были созданы для одной-единственной цели: выходить на улицу и убивать тварей. Их лидер махнул крыльями в сторону Ju-87. "Мессершмитты" выстроились вокруг пикирующих бомбардировщиков. Они жужжали по направлению к английскому побережью, отчетливо видимому через бронированное лобовое стекло "Штуки".

Короткий полет: менее получаса, даже в полете. Рудель наблюдал за своими приборами. Все было зеленым. Ремонтники проделали адскую работу. Его мысли устремились вперед, к тому, что нужно было сделать, когда он достигнет цели.

Он мог видеть Рамсгейт недалеко впереди. Взлетно-посадочные полосы, на которые должны были нанести удар "Штуки", находились немного западнее и южнее города. Немецкий воздушный флот развернулся бы в этом направлении, и…

И британские истребители набросились на них. Ураганы с красно-бело-синими кругляшками перепутали его с мессершмиттами. Люфтваффе уже убедились, что "Харрикейны", по крайней мере, ничем не уступают тому, на чем летали французы. Были ли они так же хороши, как 109-е? Если это было не так, то они подошли неприятно близко.

В то время как некоторые из них вступали в бой с немецкими истребителями, другие атаковали Ju-87. Один пикирующий бомбардировщик за другим падали с неба. В наушниках Ханса-Ульриха зазвучали хриплые крики страха и тревоги. Как и крики умирающих. “Мама!” — завопил кто-то. “Я горю, мама!” Рудель в спешке переключил частоты. Это не очень помогло.

Сержант Дизельхорст во что-то выстрелил. Пара пуль попала в "Штуку" Ханса-Ульриха, но только пара. Он боялся, что это было не что иное, как удача.

Он также опасался, что немцы допустили ошибку с этой атакой. На Континенте, бомбя цели вблизи своих собственных линий, они, как правило, могли рассчитывать на численное преимущество. Поврежденным самолетам не пришлось далеко лететь, чтобы вернуться на дружественную территорию. Здесь глубокое синее море лежало между рейдерами и друзьями. Только он не был голубым. Он был серовато-зеленым и казался холодным.

“Бросайте свои бомбы куда угодно!” Голос командира эскадрильи прорвался сквозь шум по радио. “Брось их и убирайся! Это слишком жарко для нас!”

Ханс-Ульрих не стал бы с этим спорить. Он потянул за рычаг сброса бомбы. Рамсгейт лежал внизу. Если сотни килограммов взрывчатки обрушатся на головы мирных жителей, а не на взлетно-посадочную полосу, для которой они предназначались, — что ж, очень плохо. Разве королевские ВВС не виноваты в том, что вмешались в запланированную операцию?

Прямо перед ним пролетел британский истребитель: биплан "Глостер Гладиатор". Он выглядел устаревшим, но чешские авиалинии доказали, что даже такие самолеты могут быть опасны. Он выстрелил в него. Гладиатор, гораздо более проворный, чем его "Штука", развернулся, когда пилот увидел его трассеры.

Несмотря на то, что Рудель прижал дроссельную заслонку к приборной панели, он знал, что не был свободен дома — нигде поблизости. Ураган все еще мог настигнуть его сзади. Если уж на то пошло, то и Гладиатор мог бы. Ju-87 был создан для мускулов, а не для скорости. Он никогда раньше так сильно не ощущал недостатка.

“Что-нибудь у нас на хвосте, Альберт?” он позвонил в переговорную трубку.

“Слава Богу, не сейчас”, - ответил Дизельхорст, что также подытожило чувства Ханса-Ульриха.

Он огляделся в поисках еще "Штуки" и "мессершмиттов". Конечно, они не вернулись бы в том аккуратном строю, в котором приближались к Англии. Они были бы по всему небу. И все же он видел гораздо меньше немецких самолетов, чем следовало бы. Когда истребители налетали на них стаями, Ju-87 были тревожно уязвимы.

109-е выстояли против Ураганов. Он был уверен, что они более чем выстояли против Гладиаторов. Однако даже за это была своя цена. Если истребитель "Харрикейн" выпрыгивал из подстреленного истребителя, он приземлялся среди друзей. Он снова сможет летать, как только получит другой самолет. Пилот "Мессершмитта", спасшийся над Англией, навсегда вышел из войны, даже если он упал невредимым.

Впереди было бельгийское побережье. Королевские ВВС, казалось, были довольны тем, что разобрались на своей территории. Они не преследовали его усердно. Ханс-Ульрих снова нажал на газ. Он никогда не мечтал, что сможет так гордиться только тем, что вернулся домой с задания целым и невредимым.

* * *

Сирены воздушной тревоги пробудили Сару Голдман от крепкого сна. Ей понадобилось мгновение, или больше, чем мгновение, чтобы понять, кем они были. Мюнстер испытывал их несколько раз до начала войны и еще несколько раз после. Но светящиеся стрелки на часах у ее кровати показывали, что было два часа ночи. Только маньяк стал бы проверять сирены в такое время.

Сара не сомневалась, что многие нацисты, управляющие Мюнстером, были маньяками. Но они были не из тех маньяков, которые могли бы сделать что-то подобное. Что означало…

Лед пробежал по ее телу, когда она поняла, что это значит. Это была не учебная тревога. Это был настоящий воздушный налет!

Она сбросила одеяло, и это заставило ее осознать, как холодно было в доме. Накинув халат поверх фланелевой ночной рубашки, она побежала к лестнице.

Она столкнулась с кем-то в темноте. Ворчание заставило ее понять, что это был ее брат. “Куда мы идем, Сол? Что нам делать?”

“Думаю, найду какое-нибудь тихое местечко”, - ответил он. “Что еще мы можем сделать? Мы евреи. Мы не можем пойти ни в одно из обычных убежищ — они нас не впустят”.

Каким-то образом Сара забыла об этом. Она не могла себе представить, почему. Не то чтобы в правилах это не было прописано. Арийцы, отвечавшие за дела в рейхе, не скрывали своих чувств. Если бы они спасали себе подобных и наблюдали, как евреев разносят в пух и прах, они бы потом вышли и выпили пива, чтобы отпраздновать это событие.

Сара не думала, что все гои в Мюнстере чувствовали то же самое. В этом случае жизнь была бы невозможна. Это было не сейчас — это было просто трудно. Торопливо спускаясь по лестнице, она поняла, что, возможно, ей придется передумать по этому поводу. Если бы в них попала бомба, а они не находились в надлежащем укрытии, жизнь была бы невозможна.

“Давай же!” — сказал Сол. “Под обеденным столом!”

“Выдержит ли он, если на него обрушится дом?” — с сомнением спросила Сара.

“Нет, но это лучший шанс, который у нас есть”, - сказал он. Она решила, что он был прав.

Их мать и отец столпились там вместе с ними. Сэмюэл и Ханна Голдман заняли места снаружи. Когда Сол попытался протестовать, его отец произнес два резких слова: “Заткнись!” Кроткий ученый-классик никогда так не говорил. Хотя солдат-фронтовик полжизни назад мог бы это сделать. И Сол действительно заткнулся, что было бы чудом, пока не появился кто-то покрупнее.

Над головой гудели двигатели самолета. Загрохотали зенитные орудия. “Они будут их сбивать?” — сказала Сара.

“Они попытаются”, - ответил ее отец: не вотум доверия.

Сквозь грохот орудий Сара услышала другие звуки — высокие, пронзительные, нарастающие свистки. Плоский, резкий крамп! последовавшие за этим звуки заставили оружие казаться шепотом рядом с ними. Стекла задребезжали. Весь дом содрогнулся. Это то, на что похоже землетрясение? она задумалась. Но как она могла сказать? Она никогда не была в землетрясении.

“Нам нужно заклеить наши окна квадратами из клейкой ленты”, - сказал Сэмюэл Голдман устрашающе спокойным голосом.

“Это удержит их от разрыва?” спросила Ханна.

"Нет. Но это поможет им не разбрызгивать стекло по всей внутренней части дома, если что-то упадет рядом с нами — я надеюсь”, - сказал он.

По прошествии, возможно, двадцати минут или двадцати лет, бомбы перестали падать. Двигатели самолета заглохли. Орудия продолжали грохотать еще несколько минут. Осколки посыпались на крышу, как град. Наконец воцарилась тишина.

“Ну, это было не так уж плохо", — сказала Сара. Она была так рада быть живой, так рада, что все закончилось, что слишком быстро выпрямилась и ударилась головой о край стола. Это была единственная рана, которую получил кто-либо из Голдманов.

“Это тоже было не слишком хорошо”, - сказал ее отец. “Я не помню таких ужасных рейдов во время последней войны".

“Я тоже”, - сказала ее мать.

Завыла сирена — это была пожарная машина, направлявшаяся куда-то. Голдманы медленно, осторожно подошли к входной двери и выглянули наружу. Мюнстер был черен, как могила… за исключением двух или трех оранжевых огоньков на горизонте, один из которых находился всего в нескольких кварталах отсюда. Судя по звуку, туда направлялась пожарная машина. Он не мог ехать очень быстро, если только не хотел во что-нибудь врезаться.

“Это ужасно”, - сказала Сара. “Враг никогда раньше не делал ничего подобного. С чего бы им начинать сейчас?”

Сол подтолкнул ее локтем. “Враг управляет Германией", ” прошептал он.

“Так почему же тогда ты пытался вступить в вермахт?” — прошептала она в ответ. Он отвернулся, не ответив. Она знала, каков был ответ: ее брат и отец все еще хотели быть немцами, но нацисты им не позволили.

Если ее отец и слышал шепот, то не подал виду. “Давай вернемся в постель”, - сказал он. “В любом случае, мы могли бы попытаться. Мы больше ничего не можем здесь сделать.”

“Кроме того, слава Богу, что мы прошли через это целыми и невредимыми”, - сказала ее мать.

Ее отец не ответил. Он всегда был менее религиозен, чем ее мать, и даже Сара задавалась вопросом, смотрит ли Бог в наши дни на евреев в Германии. Она поднялась наверх, сомневаясь, что сможет снова заснуть. Но она это сделала.

Она спустилась к завтраку: черный хлеб и эрзац-кофе, который по вкусу напоминал и, вероятно, был горелым ячменем. Ее отец читал газету. ВОЗДУШНЫЕ ПИРАТЫ УБИВАЮТ НЕВИННЫХ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ! заголовок кричал.

“Британцы утверждают, что это месть за то, что наши самолеты сделали там”, - сказал ее отец. “Доктор Геббельс, конечно, говорит, что это куча грязной лжи”.

“Конечно", ” эхом отозвалась Сара. И в том, что они говорили, и в том, как они это говорили, они звучали совершенно лояльно. Сообщение все равно было передано. Всего на мгновение глаза Сэмюэля Голдмана блеснули за стеклами очков. Затем он поднял газету, пряча лицо.

Сара почувствовала, что улыбается. Ей все еще было холодно. Она только что обнаружила, что ей грозит опасность быть стертой с лица земли. Однако, несмотря ни на что, она была счастлива. Она задавалась вопросом, почему.

* * *

Людвиг Рот выругался, бродя вокруг, глубоко в недрах двигателя своего танка II. “Держи фонарик повыше, Тео", ” сказал он. “Я не могу понять, какого черта я здесь делаю".

— Опять карбюратор, сержант? — спросил Хоссбах, недостаточно двигая фонариком.

“Нет, это чертов топливный насос. Я уверен в этом. Мы так часто варили углеводы, что могли бы сварить в них кофе”. Если в голосе Рота звучало отвращение, то только потому, что так оно и было. “Проклятый двигатель все еще продолжает отсутствовать. Я собираюсь починить этот насос, или украсть где-нибудь новый, или вернуться на завод ”Майбах“ и согнуть гаечный ключ на чьей-нибудь голове”. "Звучит неплохо, сержант", — сказал Фриц Биттенфельд. Сделав паузу, чтобы закурить сигарету, водитель продолжил: “Почему, черт возьми, они не могут сделать двигатель, который делает то, что должен, ради Бога?”

Одной из причин было перенапряжение. Двигатель выдавал всего 135 лошадиных сил. Это было не так уж много, когда он пытался тащить девять тонн. Рот не был склонен проявлять милосердие, особенно сразу после того, как порезал руку об острый металлический край в моторном отсеке. "почему? Я скажу тебе почему. Потому что они там и в безопасности, вот почему, — прорычал он. “Им не нужно беспокоиться о том, что произойдет, когда что-то пойдет не так. Мы делаем это. Держи этот чертов фонарь повыше, Тео!”

”Извини", — сказал Тео и все еще недостаточно двигал свет. Из него вышел хороший радист. Радиоволны его устраивали — они были где-то там, в эфире, и вы не могли их видеть. Когда дело доходило до вещей, более тесно связанных с планетой Земля, он был не так уж велик.

Каким-то образом Людвиг все равно вытащил топливный насос. Шесть или восемь танков остановились здесь, где-то недалеко от границы между Бельгией и Францией. Их экипажи работали над ними с помощью пары механиков. В нескольких сотнях метров от них две батареи 105-го калибра посылали смерть и разрушения на километры в сторону британских и французских войск, сражавшихся за то, чтобы замедлить продвижение немцев.

Разрывая топливный насос на части, он пожалел, что его танк не может нести пушку, подобную той, что использовали артиллеристы. Такая пушка, и у тебя был бы сухопутный дредноут. 20 мм на Panzer II по сравнению с этим был дверным молотком, и при этом не очень похожим на дверной молоток. Даже Panzer IIIS несли только 37-миллиметровую пушку — и они все еще были редкими птицами.

У вражеских танков было не намного больше. На некоторых французских машинах были установлены 47-мм орудия. Но французы и англичане, похоже, не знали, как сжать кулак. Они использовали свои танки в пенни-пакетах. По отдельности их машины, по крайней мере, не уступали ничему, что производил Рейх. Но если бы у Германии были рои танков в Шверпункте, а у врага их не было, немецкое наступление продолжалось бы. И так обстояло дело до сих пор. Разве в противном случае Низкие страны пали бы менее чем за месяц?

Пехотинцы двинулись вперед через маленький автомобильный парк. Поначалу Людвиг не обращал на это особого внимания. Затем его взгляд переместился с надписи на их манжетах — "Лейбштандарт Адольф Гитлер" — на руны СС на петлицах воротника. Здесь было что-то из ряда вон выходящее! Он слышал, что некоторые эсэсовцы отправлялись на фронт вместе с войсками вермахта, но никогда раньше их не видел. И разве ЛА не был…?

Эти парни, все крупные и светловолосые, носили автоматы и выглядели либо нервными, либо чрезвычайно настороженными. Они были почти вне досягаемости вражеской артиллерии, поэтому Рот подумал, что они ведут себя глупо… пока не увидел среди них мужчину средних лет.

Он пнул Тео в лодыжку. “Ахтунг!” он зашипел и сам вытянулся по стойке смирно.

“Ты что, с ума сошел?” радист сказал — никто не обращал внимания на формальности плаца в полевых условиях.

“Ахтунг!” — повторил Людвиг. Он дернул подбородком в сторону группы эсэсовцев и их подопечных.

Глаза Хоссбаха проследили за этим жестом. По стойке смирно или нет, Рот чуть не расхохотался над тем, как они чуть не вылетели у Тео из головы. Фриц тоже разинул рот. Ну, черт возьми, кто бы этого не сделал?

Гитлер подошел к танку II. Людвиг машинально отдал честь. Остальные члены экипажа повторили этот жест мгновение спустя. Фюрер ответил на приветствие. “Здесь все в порядке?” он спросил. Вблизи его голос был еще более звучным, даже громче, чем в жизни, чем через микрофон на стадионе или по радио.

“Д-да, сэр", ” выдавил Людвиг. “Просто обычный ремонт.Скоро мы снова займемся ими". У него кружилась голова, он был наполовину пьян. Разговариваю с Адольфом Гитлером! Он запомнит этот день на всю оставшуюся жизнь, даже если доживет до 112 лет. (Увидев, что случилось с бойцами на передовой здесь и в Чехословакии, он знал, насколько это маловероятно. Он знал, но не стал зацикливаться на этом. Во всяком случае, он старался этого не делать.)

“Ваш топливный насос доставляет вам неприятности?” — спросил фюрер.

Глаза Тео снова вылезли из орбит. На этот раз Людвиг Рот сделал то же самое. “Как, черт возьми, вы это узнали, сэр?” — выпалил он.

Один из здоровенных эсэсовцев, охранявших Гитлера, зарычал, как разъяренный ротвейлер. Но фюрер только усмехнулся. “Я получаю отчеты. Я их читал. Я помню их, — ответил он. “Это самая распространенная ошибка на Panzer II. Мне было что сказать по этому поводу людям из "Майбаха". Улучшенная модель сейчас находится в производстве".

"хорошо. Очень хорошо.” Людвиг задавался вопросом, что случилось с людьми, ответственными за нынешнюю рухлядь. Может быть, ему было лучше не знать.

“Мы будем использовать это, чтобы идти к победе”, - продолжал Гитлер. Прядь волос упала ему на лоб. Он откинул их назад таким автоматическим жестом, словно, должно быть, использовал его тысячи раз. “Мы сделаем это!” он настаивал. “Победа, возможно, приближается немного медленнее, чем полагают некоторые ядовитые гномы в Берлине, но из-за этого она не менее уверенна”.

На этот раз несколько телохранителей ЛАХА зарычали. Люди вермахта называли ваффен-СС асфальтовыми солдатами, но Людвиг не захотел бы связываться ни с одним из этих парней. “Я уверен в этом, мой фюрер”, - сказал он не потому, что так нужно было сказать, а потому, что он действительно в это верил.

Возможно, Гитлер чувствовал то же самое. Или, может быть, как только фюрер начал действовать, остановить его было не легче, чем реку. “Победа гарантирована!” — прогремел он, как мог бы по радио. “А безумные ублюдки и предатели, которые пытались помешать рейху завоевать его, получили по заслугам. О, да! Что у них есть!” Его глаза вспыхнули.

Единственная проблема заключалась в том, что Людвиг не знал, о чем говорил. “Сэр?” — сказал сержант.

Один из бойцов Лейбштандарта предостерегающе пробормотал, что на парне были бы майорские погоны, если бы он служил в вермахте, но у СС был свой собственный странный набор званий. Майор или кем бы он там ни был, фюрер проигнорировал его. “Некоторые из этих свиноматок — модные аристократы и даже несколько военных, к сожалению, я должен сказать, — думали, что они могли бы управлять страной лучше, чем я это делаю. Что ж, те, кто остался в живых, видят, как им нравятся порядки в Дахау”. “Майн фюрер", ” настойчиво сказал офицер СС.

“Да, Йенс, да". Гитлер звучал снисходительно? Он повернулся к танковому экипажу. “Не сплетничай об этом, битте. Мы ничего не говорили ни в газетах, ни по радио. Мы не хотим, чтобы враг знал, что в рейхе есть разногласия, достойные даже горчичного зерна. Вы хорошие ребята — я это вижу. Я уверен, что ты не проболтаешься.”

“Конечно, нет, мой фюрер”, - быстро сказал Людвиг. Фриц и Тео тоже пробормотали заверения. Рот никогда не предполагал, что в конечном итоге узнает государственную тайну. Судя по тому, как этот офицер смотрел на него, солдат Ваффен-СС подумал, что ему было бы лучше умереть.

“Так я и думал”, - сказал Гитлер. Он снова поймал взгляд офицера. “Не доставляй им никаких хлопот — ты меня слышишь? Они сказали, что будут молчать, и я думаю, что они это имели в виду. Если вы не уверены — а я имею в виду уверены, — что они этого не сделали, оставьте их в покое.”

“Яволь, мой фюрер", ” сказал человек из ЛА. Взгляд, которым он одарил Рота и других танкистов, кричал, что он все еще хочет избавиться от них. Но он не выглядел так, как будто у него хватило наглости пойти против прямого приказа Гитлера. Кто в здравом уме стал бы это делать?

“Хорошо”. Гитлер кивнул Людвигу, затем своему водителю и радисту. “Я надеюсь, что вы останетесь в безопасности, друзья мои. Я знаю, что это теплая работа, но ее нужно делать. Сражайся изо всех сил!” Он снова кивнул, затем заковылял прочь, окруженный своей свитой.

“Дер герр Готт им Химмель!” — прошептал Фриц.

“Кто-нибудь, ущипните меня. Мне кажется, я сплю, — сказал Тео тоже тихим голосом. Это означало примерно одно и то же.

"Он… нечто”. Людвиг услышал благоговейный трепет в собственном голосе. Он попытался представить, почему кто-то может выступить против фюрера. Правда, война еще не была выиграна, но Германия все еще двигалась вперед, и намного быстрее, чем в прошлый раз. Что в этом было плохого?

Очевидно, предатели заплатили за свою глупость. Дахау…Дрожь Рота не имела ничего общего с погодой. Если хотя бы половина того, что он слышал, была правдой, то заговорщики, которых убили на месте, возможно, были счастливчиками.

Глава 10

Люк Харкорт был жив. Это было все, что он знал, все, что его волновало. Он повидал больше войн, чем когда-либо хотел увидеть. Он чувствовал запах крови, гноя, смерти и собственного дерьма в штанах. Никто никогда не дразнил его по этому поводу. Он чертовски хорошо знал, что он не единственный.

Этот разрушенный сарай был хорошим местом, чтобы выкурить сигарету. То, что осталось от стен, не давало немецкому снайперу прицелиться в него и пробить его билет. Он втянул едкий дым, задержал его так долго, как только мог, и, наконец, снова выпустил.

“Чувак", ” сказал он и сделал паузу, чтобы затянуться еще раз. “Я никогда так сильно не хотел курить, когда был гражданским”.

“Даже после траха?” У сержанта Деманжа тоже была сигарета во рту, но он всегда так делал.

“Даже тогда”, - сказал Люк. “Тогда мне это нравится. Да, конечно, но, конечно. Но есть разница между тем, что тебе нравится курить, и тем, что тебе действительно нужно, понимаешь, что я имею в виду? Когда эти ублюдки пытаются тебя убить, сигарета — это все, что у тебя есть.”

“Ну, не совсем”, - Деманж встряхнул флягу так, что она расплескалась. “Что у тебя здесь есть?”

“Пинард", ” ответил Люк. Дешевое, противное красное вино не регулировалось, но оно также было менее вероятно, чем вода из Бог знает откуда, чтобы дать вам пробежки. Вы тоже не могли бы зажечься на литре пинара. “А как насчет вас, сержант? Что у тебя есть?”

“Кальвадос", ” гордо сказал Деманж. “От этого у тебя волосы на яйцах вырастут, клянусь Богом”.

“Боже, будет ли это когда-нибудь", ” сказал Люк. Яблочный бренди северной Франции был жидким динамитом. Он надеялся, что сержант предложит поделиться, но Деманж этого не сделал. Деманж был для Деманжа, первым, последним и всегда. Люк не возмущался этим так, как мог бы возмущаться кто-то более лицемерный по этому поводу.

Поль Ренувен сказал: “Кальвадос? C'est rien.” Он больше не был похож на студента колледжа. Он был таким же тощим, грязным, оборванным и небритым, как и любой другой солдат в сарае.

Но он все еще знал, как проникнуть под кожу Деманжа. Сержант дернулся, как будто его укусили все вши разом. “Ничего, не так ли, придурок? Ну, и что, черт возьми, у тебя есть такого лучшего? Что бы это ни было, лучше бы это было хорошо, иначе я вышибу из тебя все дерьмо". Ренувен был на десять сантиметров выше и немного тяжелее. Люк каждый раз ставил бы на Деманжа.

Пол погладил свою флягу, как будто это была голая грудь красивой женщины. “Я? У меня есть скотч, — пробормотал он.

“Почему, ты лживый придурок!” — сказал Деманж. “Скотч, мой левый! Где такой никчемный хуесос, как ты, мог достать скотч?”

“От мертвого офицера Томми", ” спокойно ответил Ренувен. “Тоже хорошая штука”.

“Расскажи мне еще что-нибудь. Ты думаешь, я вчера родился? Ты думаешь, я упал с грузовика с репой?” Сержант указал на столовую. “Дай мне попробовать это на вкус. И прямо сейчас тоже. Если это не скотч, я оторву тебе уши и засуну их тебе в глотку”. “Но что, если это так?” — спросил Ренувен.

Ярость сделала Деманжа безрассудным. “Если это так — большой шанс! — ты можешь забрать всю мою эпплджек.”

“Вы слышали его, ребята", ” сказал Пол. Люк и другие пойлу кивнули. Почему нет? Это был лучший вид спорта, который у них был за последнее время. Люк забыл о холоде, грязи и страхе. Он забыл о батарее 75-х, грохочущей неподалеку от сарая, даже если они могли в скором времени обрушить немецкую артиллерию на головы всех присутствующих. Он наблюдал, как Ренувен открывает флягу и наливает немного содержимого в завинчивающуюся крышку. С тщательно продуманной церемонией Ренувен передал шапку Деманжу. “Держи, сержант. Приветствую.”

“Если ты пытаешься заставить меня пить мочу, ты, блядь, умрешь — я тебе это обещаю”, - подозрительно сказал Деманж. Он понюхал колпачок, прежде чем отпить из него. Люк наблюдал за его лицом, но эти крысиные черты ничего не выдавали. Как человек, двигающийся во сне, сержант сделал глоток.

Он ничего не говорил больше минуты. Он просто сидел неподвижно, забыв даже о вечной сигарете в уголке рта. Затем, без какой-либо особой злобы, он сказал: “Ты сукин сын”. Он бросил колпачок Ренувену, который положил его обратно на флягу. И Деманж протянул ему его собственную флягу. “Вот. Подавись этим.”

“Мы все подавимся этим, а потом скотчем. Как тебе это?” — сказал Пол. Он отхлебнул кальвадоса, затем передал его дальше.

Люк подумал, что это было очень умно — может быть, не по-университетски, но по-солдатски умно наверняка. Человек, у которого были и скотч, и эпплджек, был человеком, который заставлял своих приятелей ревновать. Человек, который делился ими, заводил друзей на всю жизнь — или, по крайней мере, до тех пор, пока один из других парней не заполучил в свои руки что-нибудь приятное.

Две большие порции хорошей, крепкой выпивки. Укрытие от зимней непогоды. Жизнь солдата иногда может быть простой. Несколько крошечных удовольствий, и все казалось чудесным.

На следующее утро на фронт прибыла замена. Люк смотрел на них со смешанным подозрением и презрением. Они были слишком бледными, слишком аккуратными, слишком пухлыми. Они несли слишком много оборудования. Их униформа не была грязной и порванной. Их сержанты едва ли умели ругаться.

“Бедняжки!” — издевался кто-то. “Кто-то забыл запереть детскую, и посмотрите, где они оказались”.

Снаряд разорвался в полукилометре от нас. Некоторые из новых рыб вздрогнули. Это заставило Люка захотеть рассмеяться. “Они должны подойти ближе, чем это, чтобы причинить тебе боль”, - сказал он. "Не волнуйся — они это сделают”.

Лейтенант, такой же молодой и неопрятный, как и его солдаты, сердито ткнул в него пальцем. “Где твой начальник, солдат?” он огрызнулся.

“Я предполагаю, что я — это он… сэр”, - сказал сержант Деманж, когда он говорил, в уголках его рта подрагивала обычная гитана. “Что тебе нужно?”

Он был грязный и небритый. Он выглядел так, как будто убивал людей получше, чем этот юный лейтенант, — и так оно и было. У офицера было звание, но у Деманжа было присутствие. Люк наблюдал, как бравада лейтенанта просачивается сквозь подошвы его ботинок. “Скажи этому человеку, чтобы он был более уважительным", — выдавил он, но в его голосе не хватало убежденности.

”Конечно“, — сказал Деманж, а затем обратился к Люку: "Будь более уважительным, слышишь?”

“Извините, сержант”. Люк согласился с этой шарадой.

“Вот так, сэр", — сказал Деманж лейтенанту. “Теперь ты счастлива?”

Очевидно, лейтенант им не был. Так же очевидно, что быть несчастным не принесло бы ему ни малейшей пользы. Поведение Деманжа и седеющая щетина говорили о том, что он сражался в первой войне, в то время как лейтенант еще не много сражался в этой. Его язык скользнул по волосяным усам, которые затемняли кожу чуть выше верхней губы, но он больше ничего не сказал. Он просто продолжал идти.

Прилетело еще больше немецких снарядов. Может быть, Боши искали эту батарею 75-х годов. Что бы они ни делали, эти нарастающие крики в воздухе говорили о том, что этот залп был проблемой. “Упади в грязь!” — крикнул Люк. К тому времени, как прозвучали эти слова, он уже был без сознания. Несколько других ветеранов кричали то же самое — тоже из своих животов.

Бам! Он чувствовал себя так, словно отряд парижских полицейских избивал его своими дубинками. Взрыв подхватил его и снова швырнул на землю. “Уф!” — сказал он — он упал на камень, который мог бы повредить его живот, и только что не вышиб из него дух. Зазубренные осколки просвистели над головой. Несколько из них отскочили от каменной стены сарая. Один прочертил кровавую линию на тыльной стороне ладони Люка. То, что он сказал тогда, было хуже, чем Уфф!

Еще несколько снарядов упали в паре сотен метров от нас, а затем еще дальше. Люк пару раз разжал и сжал руки. Все его пальцы работали — сухожилия не были перерезаны. Всего лишь царапина, как и все остальное. Тем не менее, это все еще причиняло сильную боль.

Он осторожно поднял голову. Когда он это сделал, то забыл о своей собственной маленькой ране. Один или два немецких снаряда упали прямо рядом — может быть, даже среди — необработанных войск. Они ничего не знали о выравнивании. Вы могли бы накричать на них, но им нужно было несколько секунд, чтобы понять, что вы говорите, и еще несколько, чтобы понять, что им следует делать.

Все это в сумме заняло несколько фатальных секунд слишком долго.

Некоторые солдаты все еще стояли. Теперь на земле лежало еще больше людей — людей и обломков людей. В воздухе стоял густой запах крови, как это могло быть после взрывов на бойне. Это было не совсем так. Это были взрывы, которые привели к скотобойне.

Солдат тупо уставился на торчащий обрубок своей руки. Менее чем в трех метрах от него стоял младший лейтенант с побелевшим лицом, искаженным гримасой ужаса. — Мерде, — пробормотал Люк. Он вскочил на ноги и подбежал к искалеченному ребенку. Кожаный шнурок на ботинке заменил жгут. Носик превратился в крошечную струйку.

И солдат вышел из шока и начал кричать. Люк достал шприц с морфием из аптечки парня и уколол его им. Наркотик подействовал сильно и быстро. Глаза солдата закрылись, и он потерял сознание. Люк думал, что он был бы жив, если бы не пролил слишком много крови. В отличие от большинства ран на поле боя, ампутация была почти такой же аккуратной, как если бы ее сделал хирург.

Бедный лейтенант все еще не разморозился. Некоторые из его людей помогали ветеранам помогать своим приятелям, но он стоял как вкопанный. “С вами все в порядке, сэр?” Люк услышал грубое сочувствие в своем собственном голосе. Это была не первая остановка, которую он видел. Тем не менее, это было плохо. Он попробовал снова, на этот раз громче: “Ты в порядке?”

“Я…” Офицер встряхнулся, как собака, вылезшая из холодной воды. Затем он яростно перекрестился. А потом он согнулся, и его стошнило. Отплевываясь и кашляя, он выдавил: “С сожалением должен сказать, что со мной совсем не все в порядке”.

“Ну, это довольно плохо.” Люк протянул свою флягу. “Вот. Прополощи рот. Избавься от этого привкуса.”

“Спасибо”. Лейтенант так и сделал. Когда он вернул флягу Люку, тот внезапно пришел в ужас и со всех ног бросился в ближайшие кусты.

“Он только что понял, что обосрался?” — сухо спросил сержант Деманж.

“Это мое предположение", ” сказал Люк.

“Он не первый. Он тоже не будет последним", — сказал Деманж. “Я делал это в обеих войнах, видит Бог. Ты?”

”Да". Если бы сержант не признался в этом, Люк бы тоже этого не сделал. Но с тех пор, как он…Люк знал, что это было большое братство, чертовски уверен. Вероятно, в него входило больше половины людей, которые когда-либо попадали под пулеметный или артиллерийский огонь. Другими словами, больше половины людей, которые когда-либо были на фронте. “Война — это сука”.

“И больная сука в придачу", ” согласился Деманж. Люк обнаружил, что кивает.

* * *

Снег летел так близко горизонтально, что не имел никакого значения. Ветер завывал с севера. Анастас Мурадян выглянул в окно хлипкой хижины у взлетно-посадочной полосы и вздрогнул. “Хотел бы я вернуться в Армению”, - сказал он по-русски с акцентом. “У нас там, внизу, цивилизованная погода”.

Другой офицер отхлебнул из бутылки водки и поставил ее на стол. Они не собирались сегодня лететь — почему бы не выпить? “Черт, это не так уж плохо”.

Это было слишком для Сергея Ярославского “Чертова бабушка, это не так! Божемой, чувак! Откуда ты взялся?”

“Стрелка-Чуня”, - ответил другой мужчина.

“Где это, черт возьми, находится?”

“Примерно в тысяче километров к северу от Иркутска”.

"В тысяче километров… к северу от Иркутска?” — эхом отозвался Сергей. Затем он снова сказал: “Божемои!”. Иркутск лежал рядом с озером Байкал, в самом сердце Сибири. Поезжайте оттуда на север, и вам станет только холоднее. Он и представить себе не мог, что такое возможно, что означало лишь то, что ваше воображение зашло так далеко и не пошло дальше. Он сделал вид, что собирается снять свою меховую шапку. “Хорошо, приятель. Если ты родом оттуда, то это не так уж плохо — для тебя”.

“Но зачем кому-то вообще понадобилось туда ехать?” — спросил Мурадян. Это тоже показалось Сергею чертовски хорошим вопросом.

И у сибирского летуна — его звали Богдан Коротеев — был на это ответ: “Мои люди — охотники. Если ты собираешься это сделать, ты должен пойти туда, где живут животные”.

Сквозь рев ветра Сергей услышал, или ему показалось, что он услышал, низкий гул вдалеке. “Это оружие?” он спросил.

“Или взрывающиеся бомбы”. Сибиряк припрятал достаточно водки, так что ему было все равно. “Чертовы поляки — упрямые ублюдки”. Он толкнул бутылку через шаткий стол. “Хочешь глотнуть?”

“конечно”. Сергей влил немного жидкого огня себе в глотку. “Чертовы столбы”.

Дела в северо-восточной Польше шли не так хорошо, как могли бы. По радио и в газетах об этом не говорилось, но любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, мог читать между строк. Красная Армия продолжала атаковать одни и те же места снова и снова. Каждая атака звучала как победа. Но если это были победы, то почему славные и миролюбивые солдаты Советского Союза не наступали, а крутили свои колеса?

Не то чтобы колеса хотели крутиться в такую погоду. Припасы двигались вперед на санях — если они вообще двигались вперед. Бомбардировщики и истребители уже давно сменили обычные шасси на лыжные шасси. Мужчины надевали лыжи или снегоступы всякий раз, когда выходили на улицу.

Один из листовщиков завел фонограф и поставил пластинку. Это был Дебюсси. Сергей расслабился. Никто больше не слушал Шопена, Моцарта или Бетховена. Никто не осмеливался. Прослушивания музыки композитора из страны, находящейся в состоянии войны с СССР, может быть достаточно, чтобы заставить НКВД усомниться в вашей лояльности. Кто мог бы с уверенностью сказать, почему исчезали люди? Кто хотел рискнуть и выяснить это? Но Дебюсси, француз, был в достаточной безопасности.

Еще взрывы, на этот раз не такие отдаленные. Окна в хижине задребезжали. “Это бомбы”, - сказал Мурадян. “Погода где-то на западе достаточно хороша, чтобы позволить самолетам подняться”.

“Да пошли они", ” сказал Коротеев. “Они пытаются расшатать нашу клетку, вот и все. Они не могут найти, во что ударить, поэтому бросают вещи где попало и надеются, что от них будет какая-то польза. Большой шанс!” Он рыгнул и закурил сигарету.

“Даже когда ты это видишь, попасть в то, во что ты целишься, непросто”, - сказал Сергей.

“Включите радио, кто-нибудь”, - сказал Мурадян. “Как раз самое время для новостей”.

Флаер, ближайший к съемочной площадке, нажал на ручку. Загорелся циферблат. Через полминуты — как только трубки нагрелись — из динамика зазвучала музыка. Это был еще не самый разгар часа. Марш был Сергею не по вкусу, но пару минут можно было смириться с чем угодно.

“Вот новости”, - сказал диктор.

”Му", — непочтительно добавил Коротеев. Смешки пробежали по хижине. Акцент диктора говорил о том, что он родом из среднего течения Волги: он превратил много звуков "а" в "о". Это действительно заставляло его звучать так, как будто он должен был быть в поле и жевать свою жвачку.

Но то, что он должен был сказать, привлекло всеобщее внимание: “Распространяя свою порочную кампанию террора все шире, реакционная польская хунта под бандитским руководством маршала Смиглы-Ридца вчера разбомбила Минск и Житомир. Сообщается о больших жертвах, потому что ни один город не был готов к такому предательству и убийству. Среди убитых много ни в чем не повинных школьников”.

Один из пилотов яростно выругался. Он говорил по-русски с украинским акцентом, так что некоторые его буквы "г" превратились в "х". Сергей поинтересовался, родом ли он из Житомира или у него там семья.

“Генеральный секретарь Сталин поклялся отомстить злому польскому режиму”, - продолжал диктор. “Наши бомбардировщики нацелились на Варшаву для возмездия”.

Откуда взлетают наши бомбардировщики? Сергей задумался. Он бы поспорил на кучу рублей, что никто не сможет вылететь из-под Минска. Может быть, дальше на юг, ближе к Украине, дела обстояли лучше. Он предположил, что так оно и было, иначе поляки не смогли бы нанести по нему удар. В такую метель они, должно быть, бомбили по расчету — и чертовски удачно в придачу — чтобы вообще попасть в Минск.

Затем человек, читающий новости, сказал: “Наблюдатели в Минске сообщают, что некоторые самолеты, нанесшие удар по столице Белорусской Советской Социалистической Республики, были немецкими "Хейнкелями" и "Дорнье". И вот мы видим, что гитлеровцы действительно поддерживают своих полуфашистских марионеток в Варшаве. Они тоже пострадают от праведного гнева трудящихся и народа Советского Союза".

Несколько листовок, сидевших вокруг стола, кивнули. Сергей начал делать то же самое. Потом он спохватился. Как, черт возьми, наблюдатели в Минске могли идентифицировать бомбардировщики над головой? Минск был недалеко отсюда. Он должен был быть таким же забитым, как эта жалкая взлетно-посадочная полоса.

Сергей открыл рот, чтобы что-то сказать по этому поводу. Прежде чем он успел это сделать, Анастас Мурадян поймал его взгляд. Совсем чуть-чуть — Сергей не думал, что кто-то из других пилотов заметил это — его второй пилот покачал головой.

Репортер продолжал рассказывать о зверствах поляков, а затем перешел к рассказу о военных новостях из Западной Европы. Сергей закончил тем, что промолчал. Мурадян должен был быть прав. Если бы власти солгали, а вы указали на это, у кого были бы неприятности? Власти? Или ты?

Задать вопрос было то же самое, что ответить на него.

Видели ли остальные листовки, что репортер был полон дерьма, когда говорил о Минске? Или они даже не заметили? Неужели они так привыкли верить всему, что слышали по радио, что не могли поступить иначе?

Затем Сергею пришло в голову кое-что еще. Он схватил бутылку водки и сделал из нее хороший глоток. Но даже водка не могла заглушить эту подрывную мысль. Если этот репортер врал о погоде в Минске, то о чем еще он врал? Действительно ли поляки вообще бомбили город? Присоединились ли к ним немцы? Сколько из того, что он сказал о войне на Западе, было правдой?

Было ли все, что он сказал, правдой? Вообще что-нибудь?

Откуда ты мог знать? Как вы могли даже начать догадываться? О, некоторые вещи должны были быть правдой, потому что какой смысл было бы лгать о них? Но другие? Действительно ли высшие чины советской армии были так полны предателей и вредителей, как заставили людей поверить недавние чистки? Если бы они этого не сделали…

Даже с новой порцией водки, пробежавшей по нему вдобавок ко всему остальному, что он выпил, Сергей распознал опасную мысль, когда споткнулся об одну из них. Вы не могли сказать ничего подобного, если только не хотели точно узнать, какая погода в Сибири.

Или они просто пристрелили бы вас, если бы поняли, что вы поняли, что они не всегда говорят правду? Он бы не удивился. Что может быть опаснее для людей, которые всем заправляют?

Анастас наблюдал за ним через стол. Знал ли армянин, о чем он думал? Неужели Мурадян тоже думал о том же? Затем Сергей перестал беспокоиться о себе, потому что российский репортер продолжил: “Поскольку немецкие самолеты использовались для террористических бомбардировок мирных советских городов, справедливость требует, чтобы мы также отомстили фашистским гитлеровским свиньям. В связи с этим бомбардировщики ВВС Красной Армии нанесли удар по прусскому городу Кенигсбергу. Сообщается, что ущерб, нанесенный врагам народа, чрезвычайно велик. Они вполне заслуживают постигшего их опустошения!”

“Божемой”, - прошептал кто-то через стол от Сергея. Это звучало слишком благоговейно, чтобы быть обычным ругательством. Однако никто не сделал листовке выговор — только не после этой новости!

О чем бы ни думал Сергей, он ни на секунду в этом не сомневался. СССР не стал бы утверждать, что бомбил Германию, если бы на самом деле этого не сделал. А если бы СССР разбомбил Германию…В этом случае война против Гитлера только что отошла с заднего плана на передний план.

Может быть, это были "Хейнкели" и "Дорнье", которые неточно бомбили взлетно-посадочную полосу. Возможно, немцы в сером полевом присоединились бы к полякам в зеленовато-коричневом (хотя полякам, как и советам, хватило ума носить белые камуфляжные халаты зимой). Может быть, Гитлер и Смигли-Ридц покажут миру то, что уже знал СССР: они все это время были в постели друг с другом.

Другой диктор призывал своих слушателей покупать военные облигации. “Помогите защитить фермеров и рабочих от угрозы фашизма!” — прогремел он. “Подпишитесь на последнюю программу военных облигаций!”

Сергей уже купил военные облигации. Как и все остальные в Красных Военно-воздушных силах, армии и флоте. Взносы были вычтены из их зарплаты еще до того, как они ее увидели. Потеря денег в этом случае была не так болезненна, как если бы Сергею пришлось рыться в собственных карманах.

“Пока нацисты будут заняты на Западе, мы прекрасно справимся с ними”, - сказал Коротеев.

Несколько мужчин кивнули. Сергей был одним из них. Затем Анастас Мурадян сказал: “Конечно, мы это сделаем — точно так же, как мы это делали во время прошлой войны”.

За столом воцарилась тишина. Германия была занята борьбой с Францией, Англией и Бельгией в 1914 году — все это знали. И все также знали, что армии кайзера снова и снова громили царские. Если бы не одна катастрофа за другой на фронте, Революция, возможно, никогда бы не началась, а тем более не увенчалась успехом.

Сибиряк посмотрел на Анастаса. “В один прекрасный день ты так широко откроешь рот, что прямо упадешь”.

“Без сомнения, товарищ", ” ответил Мурадян. “Если это может случиться со всей страной, почему это не может случиться со мной?”

Это только усилило тишину. Люди уставились на армянина, затем быстро отвели глаза. Они могли бы глазеть на автомобильную аварию. “Сколько ты выпил?” — спросил Сергей. Иногда можно было выпутаться из неприятностей, свалив все на водку. Он сам делал это раз или три.

Его второй пилот обдумал этот вопрос со своей обычной серьезностью, если не трезвостью. “Либо слишком много, либо недостаточно”, - сказал наконец Мурадян. “И это не слишком много, так что…” Он схватил бутылку водки, поднял ее и запрокинул голову назад.

Сергей протянул руку и выхватил ее у него. “Каждому по его потребностям", — сказал он и избавился от того, что осталось. С видом человека, выполняющего фокусный трюк, сибиряк достал еще одну бутылку. Это было встречено громкими аплодисментами. Пьянка продолжалась. Если повезет, завтра к этому времени никто уже не вспомнит, о чем говорил один болтливый армянин.

* * *

Некоторые из людей в отряде Хидеки Фудзиты были родом с Хоккайдо. Северный остров был печально известен зимней погодой, которая дула прямо из Сибири. Фудзита сам пережил несколько ужасных зим, прежде чем его отправили на границу между Маньчжоу-го и Монголией.

Или, во всяком случае, он так думал.

Теперь он должен был признать, что то, что он знал о зиме, было примерно таким же, как то, что одиннадцатилетний ребенок знал о любви. Малыш мог вообразить, что понимает, что к чему. И осел тоже мог бы предположить, что это соловей. Однако, когда он открыл рот, это звучало совсем не так, как раньше.

На Фудзите была меховая шапка-ушанка, в данный момент, опущена. На нем было толстое пальто с меховым воротником на толстой подкладке. Оно было двубортным, чтобы сквознякам было труднее проникнуть внутрь. На нем были толстые серые войлочные рукавицы и войлочные сапоги до колен с кожаным верхом. На нем были две пары шерстяных носков и две пары длинного шерстяного нижнего белья.

Он все равно отмораживал свою задницу. Ты должен был выйти на патрулирование, замерзая или нет. Если бы вы этого не сделали, русские или монголы заставили бы вас пожалеть. Русские привыкли к холодной погоде — как и на Хоккайдо, эта штука дула из Сибири. Монголы тоже привыкли к этому. А монголы были такими же хитрыми и опасными, как множество ядовитых змей. Они могли проскальзывать через отверстия там, где, как вы думали, их не было.

Сержант Фудзита посмотрел на часы. Если бы она не замерзла и не перестала двигаться, у него все еще было больше часа здесь, прежде чем пришло его облегчение. “Закеннайо!” — пробормотал он. Это казалось вечностью.

Наконец, однако, старший рядовой по имени Судзуки нашел его посреди метели. На Сузуки было столько же зимнего снаряжения, сколько и на Фудзите, а поверх всего этого — белый камуфляжный халат. Он все равно выглядел ужасно замерзшим. Но, холодно или нет, он произнес волшебные слова: “Я освобождаю вас, сержант”.

”Хорошо", — сказал Фудзита. Воющий ветер схватил мир и попытался унести его прочь. “Что происходит в лагере?”

“Там есть кто-то из штаба полка", — сказал Судзуки.

“О, да?” В голосе Фудзиты прозвучало автоматическое подозрение. Как и любой ветеран-сержант, он не доверял любому нарушению распорядка. У него тоже были на то свои причины. “Чего хочет этот парень? Неужели нам придется снова пытаться напасть на монголов и русских? У них больше танков и лучшая артиллерия, чем у нас. И они занимают высокое положение".

Ничто из этого не имело бы ни малейшего значения, если бы власть имущие в Мукдене или Токио решили еще раз послать в бой парней на остром конце штыка. Фудзита знал это слишком хорошо. А старший рядовой Судзуки только пожал плечами. “Я ничего не могу вам сказать об этом, сержант”, - ответил он. “Этот парень пришел туда как раз тогда, когда я только начинал здесь работать”.

“Тогда мне лучше пойти и выяснить”, - сказал Фудзита. “Постарайся согреться. Если вы хотите построить стену из снега, чтобы ветер не дул прямо сквозь вас, никто не скажет ”бу"."

“Может быть, я так и сделаю”, - сказал Судзуки. “Это довольно плохо”.

“Бывает ли это когда-нибудь!” Фудзита направился обратно к палаткам, в которых размещалась его рота. На полпути он попытался закурить сигарету. Вскоре он бросил эту работу как плохую. У него было много практики зажигания при сильном ветре, но этот победил его.

Залезая под холст, он все-таки позволил себе зажечь спичку. Он с благодарностью втянул дым. Затем он сказал: “Судзуки говорил, что здесь появился кто-то из штаба полка”.

“Правильно, сержант-сан", — сказал один из рядовых в палатке. “Люди говорят, что мы уходим отсюда”.

“Что, компания?” — спросил Фудзита. “Я не буду сожалеть — я скажу это. Мы слишком долго сталкивались носами с монголами и русскими, черт возьми.”

“Не только рота — весь полк. Может быть, все на этом фронте, — ответил рядовой. “Во всяком случае, так говорят люди”. Отказ от ответственности позволил ему сорваться с крючка на случай, если слухи, которые он распространял, оказались ничем иным, как кучей самогона.

“Полк? Весь фронт?” Это было намного больше, чем ожидал сержант Фудзита, ему понадобилась минута, чтобы все это осмыслить. “Если мы уйдем, куда мы пойдем дальше? Обратно в Японию?” "Если ты собираешься загадать желание, загадай луну", — подумал он.

“Мне очень жаль, сержант-сан, но я не знаю”. Рядовой — его звали Накаяма — казался не только сожалеющим, но и встревоженным. Рядовые сбивались с ног, когда сержанты хотели что-то узнать, а у них не было под рукой ответов.

Если бы Фудзита был в плохом настроении, он мог бы пару раз ударить Накаяму, чтобы почувствовать себя лучше. Но сам масштаб происходящего поверг его скорее в благоговейный трепет, чем в гнев. И избивать рядового из-за слухов было не совсем справедливо — что не остановило бы Фудзиту, если бы ему действительно захотелось это сделать.

“Я уверен, что капитан скажет мне утром”, - сказал он.

“Да, сержант-сан. Конечно, он будет, — быстро сказал Накаяма. Он и другие рядовые в палатке испустили почти одинаковые вздохи облегчения. Сержант Фудзита сделал вид, что не заметил их. Когда-то давно он сам был рядовым. Он вспомнил, каково это — смотреть снизу вверх на сержанта-людоеда. Однако дисциплина пострадала бы, если бы эта кучка призывников поняла это. В полумраке никто из них не мог видеть, как он улыбается.

И действительно, капитан Хасегава первым делом утром вызвал Фудзиту и других старших сержантов роты. Без предисловий командир роты сказал: “Мы покидаем пограничный район Монголии и перебазируемся в восточное Маньчжоу-Го”.

“Куда приведет нас передислокация, сэр?” — спросил сержант Фудзита. Если бы это было в Мукден — столицу — или в Харбин, или в какой-нибудь другой большой город, это было бы не так уж плохо. Это было намного лучше, чем застрять на краю Монголии. А что нет? Фудзита задумался. К сожалению, на это был ответ. Если полк отправляли на амурскую границу с Россией, он просто менял одно жалкое местечко на другое.

“Боюсь, я не знаю ответа на этот вопрос”, - сказал командир роты. “Никто мне еще не сказал, пока нет. Даже если бы я знал, я бы не сказал тебе, пока мы не окажемся достаточно далеко от границы. В обоих случаях применяется одна и та же причина: безопасность. Мы не хотим рисковать тем, что монголы или русские схватят вас и прижмут к себе. Каким бы благородным ты ни хотел быть, ты можешь не успеть покончить с собой вовремя.”

“Я понимаю, сэр. Пожалуйста, простите мою глупость". Фудзита склонил голову в смущении, близком к стыду.

Капитан Хасегава обрушился на него не так сильно, как он ожидал. “Все в порядке, сержант”, - сказал офицер. “Курьер, который принес мне эту новость, также должен был объяснить мне факты жизни, можно сказать. Убедитесь, что ваши люди готовы выступить, когда я дам слово, вот и все.”

“Да, сэр. Я так и сделаю, сэр. Благодарю вас, сэр.” Фудзита снова поклонился, на этот раз с благодарностью. Командир роты не заставил его потерять лицо — фактически, он изо всех сил старался позволить Фудзите сохранить его. Вы должны были отплатить за такое внимание лояльностью.

Приказ покинуть позицию, которую они так долго защищали, поступил в тот же день. Отступление тоже часто означало потерю лица. Не для Фудзиты, не в этот раз: он всего лишь выполнял приказы, которые получал от своего начальства. Но разве сама Япония не была бы смущена, если бы отказалась от земли, на которую она претендовала?

“Они, вероятно, скажут, что это были претензии Маньчжоу-го, а не наши”, - предсказал старший рядовой Хаяси, когда рота маршировала по занесенному снегом направлению к штабу полка. “Таким образом, мы не несем за это ответственности”.

“Имеет смысл”, - сказал Фудзита. Наличие образованного человека в отряде время от времени оказывалось полезным. Конечно, без Японии не было бы такой страны, как Маньчжоу-го. Но это не имело особого отношения ни к чему. Обвинять несчастных китайцев и маньчжуров было гораздо легче, чем обвинять метрополию. И если императору Маньчжоу-го это не понравилось, то очень плохо.

Грузовики ждали у штаба. Увидев их, сержант Фудзита понял, насколько серьезно Япония относится к тому, чтобы увести своих людей с этого участка границы. Япония не была моторизованной страной, как Германия или Соединенные Штаты. Он должен был сохранить свои транспортные средства для действительно важных вещей. Если бы выбраться из западной Маньчжурии было так важно…

Вдали грохотали грузовики, на север и немного на восток. “Хайлар”, - сказал Фудзита еще до того, как его собственная машина отправилась в путь. “Мы должны лететь в Хайлар”. Этот жалкий монгольский городок был одним из двух железнодорожных узлов, ближайших к спорным районам. Другой, Аршаан, лежал на юго-востоке.

Карты показывали дороги через эту бесконечную степь. В лучшем случае это были грунтовые дороги. В это время года, когда на земле лежал глубокий снег, вопрос о том, были ли вы на дороге, часто решался по-разному. Грузовик, перевозивший Фудзиту и его команду, с грохотом проехал мимо другого, который перевернулся. Возможно, водитель попытался повернуть слишком быстро. Может быть, он съехал в канаву. В любом случае у него были бы неприятности.

Самым большим и современным зданием в Хайларе было железнодорожное депо. Несколько туземцев в дубленках уставились на грузовики, которые могли ехать почти куда угодно гораздо быстрее, чем любая лошадь, когда-либо жеребившаяся. О чем они думали, наблюдая, как современный мир катится по их древнему городу? На самом деле, то, что они думали, вряд ли имело значение. Современный мир был здесь, нравилось им это или нет.

Поезд, который должен был следовать на восток, остановился в депо — фактически остановился немного дальше, потому что снег и лед на рельсах означали, что тормоза не срабатывали так хорошо, как в большинстве случаев. Несколько солдат уже были на борту и прошли так далеко на запад, прежде чем снова отправиться на восток. Подразделение Фудзиты оставило машины набитыми так плотно, как консервированная рыба, — казалось, армия знала только один способ передвижения.

Ну что ж, подумал сержант, мы больше не будем мерзнуть. В каждом вагоне была своя печка. И так много людей набили машины, что печи могли оказаться запоздалыми мыслями. Тепла тела было бы достаточно, чтобы согреть всех.

Поезд медленно снова тронулся. Фудзита все еще не знал, куда он идет. Он пожал плечами — будучи сержантом, у него было для этого достаточно возможностей. Какое это имело значение? Он доберется туда, знал он это или нет. Тогда он сделает… все, что нужно сделать.

Глава 11

Хаим Вайнберг дрожал в траншее. Война на Эбро, казалось, застыла намертво. Вся Гражданская война в Испании, казалось, застыла как вкопанная. Советский Союз больше не посылал помощь Республике — Сталин сам использовал самолеты, танки и оружие. После того, как началась более широкая война, всплеск помощи пришел из Франции и Англии, которые раньше игнорировали республиканское дело. Теперь, когда Нидерланды были завоеваны, а сама Франция захвачена, они снова игнорировали это.

Единственной хорошей новостью было то, что Гитлер и Муссолини также игнорировали испанских фашистов генерала Санджурхо. Учитывая, что Королевский флот и французы действительно уделяли внимание Средиземному морю, реакционерам в любом случае было бы чертовски трудно добиться чего-либо.

И поэтому обе стороны набирали обороты, используя — и расходуя — то, что у них было до того, как великие державы забыли о них. Очень скоро та или иная сторона выдохнется. Сторона, у которой все еще что-то было, выиграет — если только вид их доверенных лиц в беде не подтолкнет богатых спонсоров снова к действию.

Между тем…Тем временем Вайнберг закурил сигарету. Это был Гитан, часть щедрот, поступивших из Франции. Это было чертовски заметно лучше, чем местные испанские сигареты, у которых был привкус соломы и множества других вещей, кроме табака. Хаиму все еще хотелось американской сигареты. С "Лаки" или "Честерфилдом" вы не чувствовали себя так, как будто проглатывали сварочную горелку каждый раз, когда вдыхали.

Он выкурил "Гитан" до крошечного окурка, затем сунул его в кожаный мешочек, который носил на поясе рядом с повязкой на ране. Он привык экономить окурки, когда табака было еще меньше, чем сейчас. Заверните полдюжины из них, и вы закурили себе еще одну сигарету. В Штатах он никогда бы не опустился так низко, но здесь все было по-другому.

Например, в Штатах его никто не пытался убить. Он сделал грубый перископ: два куска размером с ладонь из разбитого зеркала, закрепленные на противоположных концах палки. (Семь лет невезения? Получить пулю — плохая примета. Он не сам разбил это зеркало, но сделал бы это, даже не моргнув, если бы ему это было нужно.) Он высунул его над краем траншеи, чтобы посмотреть, что задумал враг.

То тут, то там из фашистских окопов поднимался дым. Никто их не обстреливал; артиллерия с обеих сторон молчала. Но холод ударил беспристрастно. На позициях Международных бригад тоже были пожары.

Одетый в хаки фашистский солдат на мгновение высунул голову и плечи из своей норы. Он не был снайпером — он вываливал ведро меда. Одна хорошая вещь в холоде: сейчас мух нет. Испанец снова пригнулся, прежде чем республиканский снайпер смог выстрелить в него.

Хаим не считал спортивным стрелять в человека, который расслаблялся или избавлялся от помоев. Но у ублюдков с обеих сторон были винтовки с оптическими прицелами. Они думали, что не получат свою зарплату, если не будут ими пользоваться. И поэтому время от времени в людей стреляли в самых беззащитных.

Неподалеку Майк Кэрролл чистил свою винтовку. Французы использовали Lebels миллионами во время последней войны. Тогда они были старомодными, а сейчас устарели…что не означало, что вы все еще не могли убивать ими людей. Сколько различных видов винтовок, сколько различных видов боеприпасов использовали республиканцы? Слишком, черт возьми, много — Хаим знал это.

Кэрролл сделал паузу. “Заметил что-нибудь интересное?” он спросил.

“Конечно", ” ответил Вайнберг. “Голая белокурая девка принимает солнечные ванны перед фашистской линией. Большие сиськи, красивое личико — чего еще можно желать? Тоже натуральная блондинка. Либо так, либо она перекисает свой куст.”

Другой американец начал опускать винтовку и хвататься за перископ. Просто слишком поздно, спохватился он. “Пошел ты, лживый засранец", — сказал он. “Ты заставил меня идти”.

“Да, ну, она чертовски намного лучше, чем то, что есть на самом деле”. Вайнберг рассказал ему о парне с ведром.

“Вся война полна дерьма", ” сказал Кэрролл. “Ребята Санджурджо, вы…Всё. И всем на нас насрать”.

“Ты только что заметил?” Хаим закурил еще одну "Гитану". Майк Кэрролл выглядел как щенок, надеющийся на объедки со стола. Хаим протянул ему пачку. Он взял одну, кивнув в знак благодарности, и прикурил от "Зиппо". Он заправил зажигалку керосином — обычную жидкость для зажигалок здесь былоневозможно достать ни по одну сторону линии.

“Может быть, нам стоит поехать во Францию”, - угрюмо сказал Кэрролл. “Больше фашистов — худших фашистов — чтобы убивать там".

“Удачи", ” сказал Хаим. Майк поморщился. У него было примерно столько же шансов попасть во Францию без разрешения, сколько вырастить крылья и полететь туда. Политические офицеры в тылу Международных бригад проверили документы у всех. Если у вас не было приказа вытащить вас, вы были в беде.

Даже если вы пройдете мимо комиссаров, множество других республиканских чиновников в городах и поездах захотят знать, куда вы направляетесь и кто сказал, что вы должны туда ехать. Если бы им не понравились ваши ответы, они бы либо застрелили вас, либо бросили в испанскую тюрьму. Не так много вещей было хуже, чем боевые действия на передовой, но испанская тюрьма была одной из них.

“Внезапно Штаты выглядят не так уж плохо, понимаешь?” — сказал Майк с ухмылкой, которая должна была означать, что он все равно наполовину шутил.

“Может быть, они позволят тебе репатриироваться", — сказал Хаим. Иногда интернационалы не хотели ничего, кроме добровольных бойцов. Иногда они полагали, что ты должен быть готов, иначе ты бы не вызвался добровольно. Все зависело от офицера, от того, как шли боевые действия — иногда, как говорили люди, от фаз луны.

“Ах, к черту это”, - сказал Майк: обычный комментарий каждого рядового в каждой войне с начала времен. “Я просто выпускаю пар, ты понимаешь, что я имею в виду?”

”Конечно", — сказал Хаим. И он тоже так сделал. Не то чтобы он никогда не мочился и не стонал с тех пор, как попал сюда. “Все, чего я хочу, это чтобы люди помнили нас. Мы были большой шишкой, пока остальная Европа не взорвалась. Кому сейчас есть дело до Испании? Сталин совсем забыл об этом”. Это было опасно говорить; Международные бригады перешли линию Москвы. Но любовь к истине была частью того, что привело Хаима в Испанию. Он не отказался бы от этого даже здесь.

У Майка Кэрролла тоже был кисет с табаком на поясе. Он засунул в него остатки Гитана. “Ну, и Гитлер тоже", — ответил он. “Это не так уж плохо”.

“Ты знаешь, кто помнит?” — сказал Хаим. Он подождал, пока Кэрролл вопросительно приподнимет бровь. “Мы и испанцы, вот кто. Для нас это не просто гребаная политика, игры и прочее дерьмо. Это действительно важно. Ты хочешь, чтобы этот толстый придурок вон там, — Хаим указал на ряды фашистов, — управлял всей этой чертовой страной?”

Он никогда так не разговаривал в Нью-Йорке. Дома у него всегда было такое чувство, что мать слушает его и вымоет ему рот с мылом. Но все клялись на поле боя. К этому времени Хаим уже мог ругаться по-английски, на идише, испанском, каталонском, немецком, французском и русском языках. Разговор без ругательств казался таким же пресным, как еда без соли и перца.

“Если бы я этого хотел, я бы сам был там”, - сказал Майк Кэрролл. У итальянцев и немцев, сражавшихся на стороне Санджурджо, не было выбора. Но для них лишь горстка иностранцев — в основном англичан и ирландцев — присоединилась к врагу. Люди со всего мира выступали против фашистов. Если это ни о чем не говорило…

Прежде чем Хаим успел решить, что было бы правдой, если бы это ничего не говорило, между ним и Кэрроллом просвистела винтовочная пуля. Они оба упали в грязь. “Мы слишком часто вставали и размахивали руками", — уныло сказал Майк. “У них есть снайпер, чтобы выстрелить в нас”.

”Да". Хаим еще не совсем обоссался, но был очень близок к этому. Ну, и пуля тоже. “Хорошо, что он дерьмовый снайпер”. Хороший стрелок попал бы в одного из них. Может быть, этот парень не мог решить, в кого из них целиться.

“Испанцы”. Пожатие плеч Майка Кэрролла подчеркнуло это, но больше не подвергало его ружейному обстрелу. “Они храбры, как и все выходящие — парни с обеих сторон. Но…” Его голос затих.

Хаим знал, о чем говорил. "Да. Но, — сказал он, произнося это слово как законченное предложение. С таким же успехом это могло быть и так. Испанцы не следили за происходящим должным образом. Им не нравилось рыть траншеи. Они не утруждали себя чисткой оружия, если только кто-нибудь не кричал на них — и в большинстве случаев тоже не тогда. Их логистика была просто шуткой. Продовольствие и боеприпасы поступали на фронт, когда им этого хотелось. Во всяком случае, так все выглядело. Их больницы были почти такими же плохими, как и тюрьмы.

Но они были храбрыми. Укажи им на цель, и они возьмут ее или умрут, пытаясь. Сказать им, что они должны были удерживать опорный пункт, и это было так? Никакого пасарана! Вам было неловко колебаться или отступать, потому что вы знали, что они этого не сделают. Если бы только они могли взять себя в руки…

“Не задерживай дыхание”, - сказал Майк, когда Хаим предложил это. Затем другой американец спросил: “Как вы думаете, мы сможем поймать этого снайпера?”

Это было серьезное предложение. “Стоит попробовать", ” сказал Хаим. “Он сделает весь этот участок траншеи опасным, если мы не избавимся от него. Как ты хочешь это сделать?”

“Мы должны вызвать собственного снайпера”, - сказал Кэрролл. Хаим одарил его лошадиным смехом. Республиканских снайперов было мало, далеко друг от друга, и не слишком хороших. Уши другого американца покраснели. “Ладно, ладно. Как ты думаешь, кто из нас лучше стреляет?”

”Я", — ответил Хаим без ложной скромности. “Позвольте мне найти позицию, где я смогу выглянуть наружу, не подвергаясь сверлению. Затем ты поднимешь колпачок на палке, и я посмотрю, что смогу увидеть”.

“Я сделаю это. Помаши, когда будешь готов, — сказал Майк.

”Да". Хаим прошел пятьдесят ярдов вниз по траншее. Несколько кустов — коричневых и безлистных в зимние холода — предлагали там укрытие. Он осторожно выглянул сквозь них. Никто в него не стрелял. Он поднял винтовку наверх и положил ее на землю. Затем, осторожно держа руку ниже уровня парапета, он подал знак своему приятелю.

Колпачок поднялся вверх. Раздался выстрел. Майк не только дернул крышку вниз, но и издал крик. Хаим видел, откуда стрелял снайпер, но фашист увернулся прежде, чем он успел его заткнуть. Сейчас…Был ли марикон настолько глуп, чтобы стрелять из одной и той же позиции два раза подряд? Все знали, что ты не должен этого делать, но некоторые мальчики все равно это делали. Есть только один способ узнать…

“Подвинься немного и выскочи снова", — позвал Хаим так тихо, как только мог.

Майк так и сделал. На этот раз он даже надел колпачок на палку сбоку, чтобы она выглядела по-другому. Хаим заглянул в дуло своей винтовки. У него была дальность полета, у него была парусность…

У него была цель. Да, парень с другой стороны был жадным и глупым, все верно. Он показал одно плечо и голову, и это было все, что нужно Хаиму. Он нажал на спусковой крючок, не слишком сильно. Красный туман вырвался из вражеского снайпера, когда он рухнул обратно в свой окоп.

“Ты его понял?” — спросил Кэрролл.

“Угу. В любом случае, не стоит беспокоиться об этом какое-то время.” Хаим, возможно, говорил об отравлении или убийстве крысы. Он избавился от неприятности — вот и все. Что ж, теперь эта неприятность от него не избавится. Больше ничего не имело значения. Он закурил еще одну "Гитану".

* * *

Это было прекрасное, ясное утро в западной Бельгии — холоднее, чем во флигеле в Восточной Пруссии в феврале, но солнечное и ясное. Солнце взошло немного раньше, чем месяцем ранее, в конце декабря. Скорее всего, весна в конце концов придет сюда: не очень скоро, но в конце концов.

Вдыхая прохладный утренний воздух, Ханс-Ульрих Рудель подошел к хижине командира эскадрильи, чтобы посмотреть, в чем дело. Что-то было бы. Он был уверен в этом. В это время года дней с приличной летной погодой было слишком мало, чтобы тратить их впустую.

Другие пилоты Stuka кивнули ему. Он кивнул в ответ. У него здесь было не так уж много приятелей. Вряд ли это сделал бы любитель молока, не тогда, когда большинство летчиков предпочитали бренди и распутных женщин. Но он продолжал выходить, делать свою работу и возвращаться. Это снискало ему уважение, если и не большую симпатию.

Сигаретный дым окрасил воздух в хижине в голубой цвет. Хансу-Ульриху это тоже не понравилось, но жаловаться было бесполезно. Он старался не дышать глубоко.

“Мы собираемся снова бомбить Англию”, - объявил майор Блейл. Это привлекло всеобщее внимание, как он, должно быть, и предполагал. Он продолжал: “Они наносят удары по нашим городам — жалкие воздушные пираты. Что мы можем сделать, кроме как отплатить им тем же? Мы нанесем удар по Дувру, Фолкстону и Кентербери, как раз по ту сторону Ла-Манша. Вопросы?”

Руки взлетели вверх, среди них был и Рудель. Командир эскадрильи указал на кого-то другого — ему тоже не очень нравился Ганс-Ульрих. Но другой пилот сказал о том, что было бы у Руделя: “Как мы собираемся вернуться целыми и невредимыми? Стуки — легкая добыча для английских бойцов.”

“У нас будет сопровождающий”, - сказал Блейл.

“В прошлый раз у нас тоже был эскорт”, - отметил пилот. “Некоторые вражеские самолеты отвлекали 109-е, а остальные преследовали нас”.

“На этот раз у нас будет лучший эскорт”, - ответил командир эскадрильи. “Не только 109-е, но и 110”е тоже".

Все пилоты задумчиво замолчали. Bf-110 были совершенно новыми. Если хотя бы половина того, что говорили люди, было правдой, то они были грозны, без сомнения. Большие двухмоторные истребители установили две 20-миллиметровые пушки и четыре пулемета в носовой части, плюс еще один пулемет, установленный сзади, на креплении, подобном тому, что был в Stuka. Если бы вся эта огневая мощь попала во вражеский самолет, бедняга упал бы.

“И над головой будут "Хейнкели" и "Дорнье"", ” добавил майор Блейл. “Враг не сможет сосредоточиться на нас так, как он делал раньше. Мы собираемся разнести Восточную Англию в пух и прах. Давай посмотрим, как им это понравится”.

Один за другим пилоты "Штуки" кивнули. Большинство из них видели достаточно, чтобы знать, что война не всегда так легка, как им хотелось бы. Они согласились принять все, что бы ни случилось, плохое вместе с хорошим. Ханс-Ульрих подозревал, что все окажется сложнее, чем представлялось командиру эскадрильи. Судя по задумчивым взглядам на лицах других мужчин, они тоже так думали. Но если бы люди, стоящие над вами, сказали вам попробовать, что еще вы могли бы сделать?

Он передал слово сержанту Дизельхорсту. Стрелок и радист пожали плечами. “О, хорошо", ” сказал он. “Может быть, у нее будут проблемы с двигателем. Во всяком случае, мы можем надеяться.”

“Это будет не так уж плохо", — сказал Рудель.

“Нет, я полагаю, что нет… сэр". Дизельхорст все испортил, добавив: “Будет хуже".

У "Штуки" не было проблем с двигателем. Голова какого-нибудь наземного экипажа покатилась бы, если бы это произошло. Механики и оружейники заправили его газом и взорвали. Он с ревом пронесся по взлетно-посадочной полосе и поднялся в воздух вместе с остальными.

Bf-109 и 110 заняли позиции вокруг пикирующих бомбардировщиков. 110-е — Зерстореры, как они их называли: разрушители — определенно выглядели устрашающе. Со всей этой огневой мощью в носу они нанесли сильный удар. Ганс-Ульрих лениво размышлял о том, насколько они маневренны. Он рассмеялся. Его собственный Ju-87 увернулся, как камень.

Там было Северное море. Там, впереди, лежала Англия. Популярная песня звучала у него в голове. Он собирался выступить против Англии. Если бы враг бомбил Рейх, люфтваффе отплатили бы кровью за кровь, убийством за убийство.

Он видел корабли — лодки — кем бы они ни были — в море. Принадлежали ли они кригсмарине или Королевскому флоту? Передавали ли они сейчас по радио предупреждение на материковую часть Англии? Не поэтому ли королевские ВВС так быстро атаковали "Стуки" в последний раз, когда они совершили набег на юго-восточную Англию? Рудель пожал плечами. Не его забота, хотя он и подумал, что упомянул бы об этом, если бы случайно вспомнил после возвращения в Бельгию.

Если я вернусь в Бельгию. Он сделал все возможное, чтобы подавить эту мысль. Ты не хотел идти в бой с головой, полной сомнений и забот. Он рвался в этот бой не больше, чем любой из его товарищей по эскадрилье. Ju-87 был великолепен, когда обладал превосходством в воздухе. Когда этого не произошло…

Несколько 109-х, казалось, выскочили впереди стаи. Проследив их путь взглядом, Ганс-Ульрих заметил еще один самолет впереди надвигающейся немецкой воздушной армады. Трассирующие пули "мессершмиттов" полетели в сторону незнакомца, который нырнул и развернулся вниз, к океану. Это был не боец. Они бросились за ним и отправили его дымящимся в воду.

Кто-то в эскадрилье озвучил по радио то, о чем думал Ханс-Ульрих: “Итак, он получил известие до того, как мы его сбили?”

“Мы это выясним”, - сказал кто-то еще замогильным тоном.

И они это сделали. Английские истребители поднялись им навстречу: бипланы "Гладиаторы", монопланы "Харрикейны" и несколько новых, изящных "Спитфайров". Истребители Королевских ВВС налетели на бомбардировщики люфтваффе. Они не хотели иметь ничего общего с эскортом больше, чем это было необходимо. 109-е и 110-е годы не могли навредить своей стране. Бомбардировщики могли бы.

Что происходило выше в небе, где у "Хейнкелей" и "Дорнье" было собственное сопровождение? Рудель не мог проверить. Он был слишком занят, пытаясь остаться в живых. Даже Гладиатор может быть опасен.

Сержант Дизельхорст выстрелил очередью. “Получил что-нибудь?” — спросил Ганс-Ульрих.

“Нет", ” ответил задний стрелок. “Хотя он побеспокоит кого-нибудь другого”. Это вполне устраивало пилота.

Пушечный огонь с соседнего Me-110 сбил "Харрикейн". Мгновение спустя еще один Ураган обрушился на двухмоторный немецкий истребитель. Этот бой длился недолго. Ураган легко опрокинул 110-й, сел ему на хвост, поднял его вверх и сбил.

Ханс-Ульрих увидел, что он находится над каким-то городом. Он думал, что это Дувр, но это мог быть Фолкстон или любой другой английский порт. Он лежал у моря — это он мог сказать точно. И он мог сказать, что пришло время избавиться от ужаса, который он привез через океан. Он дернул за рычаг сброса бомбы. Штука внезапно почувствовал себя легче и проворнее.

“Теперь мы уберем отсюда дьявола?” В переговорной трубке раздался резкий голос Дизельхорста.

“Теперь мы убираемся отсюда", ” согласился Ханс-Ульрих. Нет смысла задерживаться. "Стука" явно не был достаточно проворен, чтобы вести воздушный бой с британским истребителем.

Ширококрылый He-111, охваченный огнем с задней части носа, упал в Северное море недалеко от побережья города, который, вероятно, был Дувром. Поднялось огромное облако пара и дыма: бомбы весом в пару тысяч килограммов взорвались при попадании Лопаты. Ханс-Ульрих не видел никаких парашютов. Значит, четверо убитых.

“Ты знаешь, что будет дальше, не так ли?” Сказал Дизельхорст.

“Что это?” — спросил я. — спросил Рудель. Он смотрел во все стороны. Он не видел никаких индейцев, как пилоты люфтваффе называли вражеские самолеты. Это позволило ему немного ослабить давление на педаль газа. Впереди замаячил Континент. Он, вероятно, доберется до взлетно-посадочной полосы.

“Они придут сегодня вечером или завтра вечером и разбомбят к чертям собачьим некоторые из наших городов”, - сказал Дизельхорст. “Где это заканчивается? С нашими последними двумя парнями, выходящими из руин и идущими за своим последним парнем с дубинкой?”

“Это не для нас, чтобы беспокоиться об этом. Это для фюрера". Но Ганс-Ульрих не мог оставить это там. “Пока у нас есть два парня, а у них есть один, пока наши двое получают свой, мы выигрываем. И мы собираемся это сделать. Верно?”

“О, да, сэр", ” ответил стрелок. Никто не мог или не хотел представить, что Германия проиграет две войны подряд. Потерять одного было достаточно плохо.

Но когда Ханс-Ульрих приземлился на бельгийской взлетно-посадочной полосе, он ждал и ждал, надеясь вопреки всему, что еще больше Стуков вернутся домой целыми и невредимыми. Некоторые вернулись до него. После этого появилось еще несколько человек. Но так много людей погибло над Англией или Северным морем…Эскадрилье, помимо прочего, потребуется новый командир. Ханс-Ульрих надеялся, что в Рейхе из руин выйдут двое мужчин с дубинками, а не только один.

* * *

Каждую ночь танкисты из взвода сержанта Людвига Рота собирались заново — или, во всяком случае, пытались это сделать. К настоящему времени экипаж Рота был самым опытным из оставшихся во взводе. Ни он, ни его водитель, ни радист серьезно не пострадали. Учитывая, насколько тонкокожими были танковые войска, это было что-то близкое к чуду.

Рот командовал взводом во время и после поездки через Нидерланды во Францию. Лейтенанты и их танки были не более неуязвимы для летящих снарядов, чем кто-либо другой. Но взводом снова командовал офицер: младший лейтенант по имени Максимилиан Приллер.

Он был темноволосым и кудрявым. У него был венский акцент со взбитыми сливками в кофе и штруделем на гарнире. До аншлюса он служил в австрийской армии. Как и многие немецкие солдаты, Рот свысока смотрел на австрийцев как на бойцов. Однако он не мог сказать ничего плохого о лейтенанте Приллере. Как бы Приллер ни говорил, он знал, что делать с танками.

“Наша следующая остановка — Куси-ле-Шато”. Приллер указал место на карте, которую развернул на коленях. Его немецкий звучал забавно в ушах Людвига, но он свободно говорил по-французски. “Ну, не наша следующая остановка — там, где мы пройдем дальше. Это всего в пяти километрах впереди. Мы должны выбить врага к середине утра. У кого-нибудь есть вопросы?”

“Мы сначала ослабим их артиллерией или прорвемся с помощью танков?” — спросил другой сержант.

“С танками. Таким образом, у нас есть сюрприз, работающий на нас.” Приллер приподнял бровь. “Мы посмотрим, кто получит сюрприз — мы или они".

Четыре сержанта, командовавшие другими танками во взводе, все усмехнулись, Людвиг среди них. Это был смех или крик, один. Может быть, французские войска перед немцами запаникуют и обратятся в бегство. С другой стороны, может быть, они ждали бы со своими танками, минными полями, противотанковыми пушками: все то, что делало жизнь в танковых войсках такой… интересной.

“Мы далеко отодвинули их назад", — сказал Макс Приллер. “Если мы прорвемся сюда, мы вонзим меч в их сердце. Мы хотим, чтобы они все были в беспорядке. Тогда мы сможем мчаться на них в Париж. Лучше, чем даже деньги, которые мы выиграем”.

“Париж…” Людвиг и пара других сержантов сказали вместе. Еще в Средние века рыцари отправлялись на поиски Святого Грааля. В двадцатом веке Париж был Святым Граалем для Германии. Армия кайзера подошла так близко. Кабинетные генералы продолжали говорить о повороте фон Клюка. Если бы он не сделал этого, или если бы русские не причинили столько неприятностей на Востоке…

Россия снова создавала проблемы. Вермахт преуспел здесь, или Людвиг думал, что преуспел. Через месяц он выбил из борьбы Голландию, Бельгию и Люксембург. По радио передавали, что немецкие бомбардировщики устроили Англии настоящий ад, чтобы отплатить британцам за террористические налеты на немецкие города. Возможно, эта атака прошла бы более гладко при лучшей погоде. Однако только Бог мог знать что-то подобное.

“Скажи своим людям", ” сказал Приллер. “Мы отправляемся в 06.00”.

Все равно было бы темно. Кого-нибудь ждал бы сюрприз, это точно. Ну, а что ты мог сделать? Рот вернулся к своему танку. Фриц поджаривал бекон, который он украл с фермы. Тео менял трубки в радиоприемнике и из него, пытаясь понять, какая из них плохая.

Фриц оторвал взгляд от маленького кухонного костра. “Это будет плохо”, - сказал он. “Я вижу это по твоему лицу. Насколько все плохо?”

“Мы доберемся до города впереди в 06.00", ” прямо ответил Людвиг.

Тео остановился с трубкой в каждой руке. Он посмотрел на них, что-то бормоча; Рот догадался, что он вспоминает, какой из них он только что вытащил, а какой собирался войти. Фриц оторвал взгляд от шипящего куска бекона. ”Черт", — сказал он.

“Я знаю”, - сказал Людвиг. “И все же, что ты можешь сделать?” Он указал на бекон. “Это сделано? Дай мне немного, если это так.”

Вдалеке открылось несколько орудий. Французские 75-е, подумал Людвиг, узнав отчеты. Эти проклятые штуки датировались началом века. Они были отличными рабочими лошадками французской артиллерии во время последней войны; отец Людвига ругался всякий раз, когда говорил о них. Они могли стрелять непристойно быстро. На этот раз немецкие 105-е опередили их. Однако это не принесло вам никакой пользы, если бы вы оказались не на том конце пути.

Эти снаряды упали на приличном расстоянии. Фриц разрезал бекон на три части. “Ну, может быть, мы их удивим”, - сказал он. “Похоже, они не знают, где мы находимся…Держи, сержант.”

“Данке”. Людвиг подул на свою порцию, затем откусил кусочек. На вкус он был примерно таким же, как у бекона дома. Он мог бы сварить его там, но мог и не варить. Он сглотнул. “Да, может быть, мы так и сделаем”, - сказал он и снова откусил кусочек бекона.

Тео уставился на оранжевое свечение внутри трубки, которую он только что заменил. “Вот и все", ” сказал он. “Теперь мы сможем услышать все глупые приказы, которые мы получим от говнюков в тылу — и от лейтенанта Приллера тоже”. Его вера в тех, кто стоял над ним, имела, ну, пределы. Людвиг подозревал, что Тео тоже не очень-то в нем нуждался. Он также подозревал — нет, он был уверен — что не потеряет сон из-за этого.

Французские 75-е успокоились. Кто-то дал им цель, или они стреляли по воображению какого-то нервного офицера? Людвиг рассмеялся. Ему не нужны были французские начальники. Почему он думал, что люди, которые руководили вермахтом, лучше справлялись с тем, что они делали?

"Потому что мы во Франции, а проклятые французы не в Германии", — ответил он сам себе. И, может быть, это что-то значило, а может быть, и нет. Они все узнают об этом через некоторое время, вскоре после 06.00.

Он спал рядом с танком II. То же самое сделали водитель и радист. Если бы обстрел был близок, они могли бы нырнуть под танк. Протекторы и бронированный корпус защитят все, что находится по эту сторону от прямого попадания.

Лейтенант Приллер пришел в половине пятого, чтобы убедиться, что они начеку и готовы к выходу. “Мы можем это сделать”, - сказал он. “Мы тоже собираемся это сделать".

“У нас есть какой-нибудь кофе?” — жалобно спросил Людвиг. И будь я проклят, если они этого не сделали. Это был не эрзац, который прилагался к армейским пайкам, смешанный с жженым ячменем и цикорием. Он был сделан из настоящего боба, без сомнения, взятого у французов. Оно было темным, злым и сильным. Людвиг насыпал в него сахар, чтобы он мог им подавиться. Чертовски точно, это заставило его приоткрыть веки.

Как и в преддверии удара по Чехословакии, инженеры установили здесь белые ленты, чтобы направлять танки вперед, не показывая света. Рот приложил ладонь к уху, пытаясь расслышать, догадываются ли французы впереди об их приближении. Он не мог сказать. Фриц снова заглушил двигатель, но его низкий гул все еще заглушал тихие звуки, которые он искал. Во всяком случае, никто не стрелял в немцев, когда они приближались к линии старта.

Людвиг взглянул на светящийся радием циферблат своих часов. 0530. Пару часов спустя он проверил еще раз. 0550. Он посмеялся над собой. Время растянулось, как резиновая лента, когда вы ждали, когда воздушный шар взлетит.

Когда он все-таки поднялся, все произошло сразу. Одна секунда, тишина, перекрывающая шум двигателя. В следующее мгновение немецкая артиллерия ударила позади танков. Немецкие пулеметы ожили, выплевывая огонь в обе стороны. “Поехали!” — прокричал Рот сквозь шум. Звук двигателя становился все глубже и громче. Он должен был работать как ублюдок, чтобы пихать весь этот бронированный вес вокруг.

Пара французских пулеметов Хотчкисса открыли ответный огонь, но ненадолго. Танки и штурмовые группы с автоматами и гранатами заставили их замолчать. Высунув голову и плечи из башни, Людвиг заорал. Последнее, чего он хотел, — это чтобы к нему приближались трассирующие пули.

Немцы спрыгнули как раз перед самым рассветом. С наступлением дня французский пейзаж, казалось, простирался перед ними все дальше и дальше. Рот выпустил несколько автоматных очередей по солдатам в хаки. Если бы они были здесь, то обязательно были бы врагами. Он был на острие наступающих с северо-востока полевых серых сил.

Бам! Французская противотанковая пушка изрыгнула пламя. 37-миллиметровый снаряд не попал в танк II. Хорошая вещь — попадание превратило бы его в пылающий металлолом. Рот все равно чуть не обосрался.

Более того, он обошел башню и выпустил несколько коротких очередей по орудию. Увидев, как пули отскакивают от его стальной защиты, он дал по нему несколько выстрелов из 20-миллиметровой пушки. Те прошли через это. Французские артиллеристы падали, как кегли. “Вот ты где!” — крикнул Фриц. Тео, возившийся со своим радио в недрах танка II, ни черта не видел.

Но один упрямый француз снова выстрелил из пистолета. 37-миллиметровый снаряд просвистел мимо, в нескольких метрах над головой Людвига. Он отстреливался из основного вооружения танка. И он отдал приказ, который вы не каждый день слышите в бронетанковой войне: “Атакуй! Опусти этот пистолет!”

“Джавол!” — сказал Фриц. Двигатель танка II зарычал. Упрямый французский солдат все еще был жив за изрешеченным щитом, пытаясь самостоятельно обслуживать оружие. Увидев, что на него надвигается танк, он наконец повернулся и побежал. Людвиг выстрелил ему в спину из автомата. Такой парень был слишком опасен, чтобы оставлять его в живых.

Хруст! Танк загрохотал по противотанковому орудию. На какой-то неприятный момент Людвиг испугался, что танк перевернется, но этого не произошло. Когда он оглянулся через плечо, то увидел новый изгиб в стволе пистолета. Никто больше не стал бы использовать его против Рейха, в чем и был смысл.

Тут и там пехотинцы с винтовками стреляли по танкам, пытаясь убить их командиров. Время от времени им тоже удавалось это делать. Но у танков было множество преимуществ. Они были в движении. Их командиры могли прятаться за броней. И у них был пулемет и легкая пушка против винтовки с затвором.

Оставаться в движении было самым большим преимуществом. Даже если вы не уничтожили пехотинца, вы оставили его позади в считанные секунды. Рано или поздно ваши собственные пехотинцы справятся с ним. Тем временем танки рванулись вперед, обходя вражеский ад с тыла.

Но Куси-ле-Шато был слишком велик и слишком силен, чтобы его обойти. Некоторые солдаты, в которых Людвиг стрелял на окраине, были одеты в более светлые дерби цвета хаки и стали вместо более темной униформы и куполообразных шлемов с рудиментарными гребнями. Англичане! Пулеметные очереди им нравились ничуть не больше, чем французам (или Людвигу, если уж на то пошло).

Из середины яблоневого сада застучал пулемет. Пистолет двинулся. Людвиг понял, что он установлен на каком-то танке. Он сглотнул, гадая, целится ли пушка вражеской машины в его танк. Слишком мало стали отделяло его от пращей и стрел отъявленных артиллеристов.

Но мало-помалу он понял, что у другого танка не было пушки. Все, что у него было, это пулемет — с таким же успехом это мог быть немецкий танк I.

Он вразвалку вышел из яблоневой рощи. Казалось, он не мог ничего делать, кроме как ковылять вразвалку — быстро бегущему человеку не составило бы труда обогнать его. Он сделал три быстрых выстрела из 20-миллиметрового пистолета. Два из них попали в башню, но не приблизились к тому, чтобы пробить ее насквозь. "Матильда" может быть медленной. У него может быть смехотворное вооружение — даже у танка я щеголял парой пулеметов, а не одиночным. Но это было чертовски трудно разрушить.

В любом случае, это было бы, если бы ты попытался убить команду. Если бы вы его искалечили, хотя…Людвиг выстрелил из 20-миллиметрового пистолета по гусеницам и дорожным колесам "Матильды". Вскоре неуклюжая тварь завалилась набок и остановилась. Танк Людвига с лязгом пронесся мимо него. Теперь это была не что иное, как хорошо бронированная пулеметная позиция. Пехота могла бы справиться с этим.

Куси-ле-Шато окружали крепостные стены средневекового вида. От замка на вершине холма, давшего название городу, были откушены куски, вероятно, во время последней войны. Минометные бомбы из замка начали падать среди немецких танков. Наполовину разрушенный или нет, в этом месте были пойлу или Томми.

“Тео!” — сказал Людвиг. “Пусть артиллерия знает, что они стреляют из руин”.

“Верно”, - ответил радист, что могло означать все, что угодно.

Он — или кто-то — должно быть, сделал это, потому что 105-е начали выбивать все больше осколков из замка. Затем стая Стуков с криком обрушилась на него. Их бомбы делали то, о чем оружие могло только мечтать. Вражеские минометы замолчали.

Еще больше Стуков работало над Куси-ле-Шато. Один из них был сбит и врезался в город, превратившись в бомбу. Остальные с ревом унеслись прочь. Этот натиск ошеломил защитников. С узкими извилистыми улочками Куси-ле-Шато, возможно, было бы неприятным местом, чтобы попытаться его занять. Но часть гарнизона бежала на запад и юг, в то время как остальные не смогли сдаться достаточно быстро.

Прорыв? Людвиг не знал, но у него были надежды.

Глава 12

Январь. Северная Атлантика. Подводная лодка. Эта комбинация была создана не на небесах, как слишком хорошо знал лейтенант Джулиус Лемп.

О, он мог бы опустить U-30 ниже перископной глубины, и она избежала бы страшных волн наверху. Единственная проблема заключалась в том, что ниже перископной глубины она была бы так же полезна для военных действий, как если бы она была игрушкой пятилетнего ребенка в берлинской ванне.

Пятилетний ребенок, плещущийся вокруг, не мог вызвать в этой крошечной ванне шторм похуже, чем тот, что Бог устроил здесь, в широком океане. Одна десятиметровая волна за другой накатывались на U-30. Поскольку она была намного меньше и имела гораздо меньший надводный борт, чем надводный военный корабль, это было все равно, что брать одну мокрую прямо в подбородок за другой.

Лемп привязал себя к поручню на вершине боевой рубки, чтобы очень большая волна не унесла его в море. Разумеется, он был одет в непромокаемую кожу. Он знал, что все равно промокнет насквозь. Однако в этом случае это заняло бы немного больше времени.

Он удивился, зачем ему понадобилось брать с собой бинокль. Столько брызг и случайной воды забрызгало линзы, что с таким же успехом он мог бы заглянуть через пару полных пивных кружек. Ты все равно должен был попробовать. Иначе зачем они послали тебя в такую мерзкую погоду?

Еще одна волна обрушилась на нос корабля. Он пролетел мимо 88-мм палубного орудия и врезался в боевую рубку. Лемп набрал себе полную морду океана. ”Черт", — сказал он, сплевывая соленую воду. Он поднял бы больший шум, если бы это было в первый раз или даже в пятый.

Он посмотрел в бинокль. Теперь они были хорошими и влажными. По иронии судьбы, это может облегчить их просмотр, чем когда они только что были забрызганы брызгами. Он поднес их к глазам и обвел взглядом горизонт с сосредоточенным терпением охотника.

Он или кто-то из других наблюдателей делал это до тех пор, пока было достаточно дневного света, чтобы видеть. Ночью он действительно спускал лодку на двадцать пять-тридцать метров, чтобы люди могли немного приготовить и отдохнуть, не вылезая из своих тесных коек и гамаков.

Что-то скользнуло мимо него на ветру: буревестник, охотящийся за рыбой, а не за кораблями. Штормовая погода не беспокоила птицу. Лемп хотел бы сказать то же самое.

Нос подводной лодки опустился в желоб. Это означало, что следующая волна будет хуже, чем обычно. И так оно и было. Если бы не крепление — и если бы он изо всех сил держался за поручень, — его бы унесло в Атлантику. Утонул бы он до того, как замерз? Это был единственный вопрос.

Он хотел прокатиться на вершине холма, а не быть погребенным под ним. В конце концов, U-30 так и сделала. Это дало ему лишние десять метров, с которых можно было осмотреться. Он не ожидал увидеть ничего, кроме несущихся серых облаков, которые составляли ему компанию с тех пор, как он покинул Германию. Его вахта должна была закончиться довольно скоро. Затем он мог спуститься в переполненный, вонючий герметичный корпус подводной лодки, обсохнуть и переодеться в другую, чуть менее промокшую форму.

Когда вы не ожидали что-то увидеть, вы, вероятно, не стали бы этого делать, даже если бы это было там. Лемп чуть не пропустил дымовой след на северо-западе. Его руки были умнее головы. Они отодвинулись от себя и дали ему еще раз взглянуть на это. Даже не заметив, что сделал это, он перестал дрожать. Он перестал заботиться о том, что промок насквозь.

Он выдернул вилку из переговорной трубки, которая позволяла ему разговаривать с рулевым и машинным отделением. “Измените курс на 310”, - приказал он. “Все впереди заполнено”.

Глухой и медный, последовал ответ: “Меняем курс на 310, шкипер. Ты что-то нашел?”

“Я уверен, что сделал”, - сказал Лемп, когда пульсация дизелей сказала ему, что их команда тоже получила команду. “Теперь мы должны посмотреть, что это такое и сможем ли мы это сделать”.

Он думал, что у них был неплохой шанс. Не многие грузовые суда могли сравниться с надводной скоростью U-30. И он мог подойти очень близко, прежде чем корабль заметил его выхлоп: дизельное топливо горело намного чище, чем тяжелая нефть, не говоря уже об угле. Низкий, похожий на акулу силуэт подводной лодки тоже нелегко заметить.

Другая сторона медали заключалась в том, что он не мог сделать семнадцать узлов в таком море, как это. Теперь, когда U-30 отвернулась от того, чтобы взять волну на нос, вместо этого она получила пощечину по левому борту. Говорили, что британские корветы — охотники за подводными лодками — катаются по мокрой траве. U-30 делала то же самое. Пока она каждый раз выпрямлялась, Лемп не мог жаловаться.

Его желудок мог, и сделал это. Он был хорошим моряком, но редко сталкивался с подобными испытаниями. Он сглотнул, надеясь, что обед останется внизу. Если он собирался потопить этот корабль, он должен был опередить ее, прежде чем погрузиться, чтобы дождаться, пока она доберется до него там, где он затаился в засаде. Самым большим недостатком подводной лодки было то, что она погружалась медленнее, чем ее добыча на поверхности.

Он приказал еще раз изменить курс, повернув ближе к северу. Корабль набирал очень приличную скорость. В свою очередь, это доказывало, что она была большой и важной: корабль, который Англия особенно не хотела бы видеть потерянным.

Когда подводная лодка поднялась на гребень очередной волны, Лемп хорошо рассмотрел вражеское судно. Он тихонько присвистнул, хотя даже самого себя не мог расслышать из-за воя ветра. Она должна была весить 15 000 тонн, если бы была граммом!

“Q-корабль", ” пробормотал он себе под нос. Во время последней войны Англия установила замаскированные орудия на нескольких торговых судах. Они выглядели как обычные грузовые суда… пока неосторожный шкипер подводной лодки не приблизился к ним на поверхности, уверенный в легкой добыче. Несколько таких шкиперов поплатились своими лодками — и своими жизнями. Лемп покачал головой. “Только не я, клянусь Богом! Не я.”

Враг не двигался зигзагами. Тогда она не знала, что он был рядом. Хорошо, подумал он, представляя, что 15-сантиметровые пушки могут сделать с его корпусом. И U-30 ремонтировала ее. Он по-волчьи улыбнулся: Да, скоро ее ждет неприятный сюрприз.

Он спустился вниз. Сейчас нет времени меняться. После охоты придется заняться этим. Он держал свою сосиску и лапшу внизу, в боевой рубке. Он чуть не потерял их во второй раз, оставив холодный, чистый океанский воздух ради вони и дыма герметичного корпуса. Его глазам также требовалось время, чтобы привыкнуть от серого дневного света к тусклым оранжевым лампам, которые использовала подводная лодка.

“Отведи ее на перископную глубину, Питер”, - сказал он.

“Перископная глубина. Есть, шкипер, ” сказал рулевой. Прозвучали предупреждения о погружении. Воздух с шипением выходил из резервуаров плавучести; вода с бульканьем заполняла его место. U-30 могла нырять, как выдра, когда ей нужно было. Экипаж все время тренировался. Если бы за вами гнался эсминец или самолет, вам пришлось бы исчезнуть в спешке, иначе вы исчезли бы навсегда.

Лемп поднял перископ. Инструмент не был идеальным. Он не выровнялся, и верхняя линза приняла на себя еще больше брызг и брызг, чем его бинокль. Но на этот раз перископу не нужно было быть идеальным. А вот и торговый крейсер, толстый и счастливый, как будто он держал весь мир за хвост.

“Курс 190. Все вперед на треть, ” приказал Лемп, и батареи, питавшие подводную U-30, направили ее к своей добыче.

Цель делала около десяти узлов. Торпеды могли сделать больше, чем тридцать. Если дальность полета сократилась до… он снова посмотрел в перископ… 900 метров, ему нужно было стартовать… сейчас!

“Огонь один!” — рявкнул он, а затем “Огонь два!”, а затем “Огонь три!”

Бац!..Свист! Одна за другой рыбы отпрыгивали от подводной лодки. “Все трое ушли, шкипер", — доложили торпедисты.

”Да", — рассеянно согласился Лемп. В этих волнах он не мог наблюдать за пробуждениями так хорошо, как ему бы хотелось. С другой стороны, торговому крейсеру тоже было бы труднее увидеть их приближение.

В самый последний момент она начала отворачиваться. В самый последний момент оказалось слишком поздно. Первая торпеда настигла ее около носа. Глухой Бум! заполнил U-30. Солдаты заулюлюкали и зааплодировали. Кто-то хлопнул Лемпа по спине. Дисциплина на подводной лодке была не такой, как на надводном корабле, — даже близко не такой. Шкипер не сводил глаз с перископа, поэтому так и не узнал, кто это был.

Несколько секунд спустя, еще один, больший, Бум! эхом разнеслось по воде. Вторая торпеда попала во вражеский корабль прямо за кормой в середине судна. ”Вот и все", — произнес Лемп со спокойным удовлетворением. “Мы сломали ей спину. Она быстро идет ко дну.”

Он ждал удара третьей торпеды, но его не последовало. Этот, должно быть, промахнулся. Он был раздражен. Он ненавидел промахиваться. Но двух попаданий было достаточно, чтобы потопить торговый крейсер. И в этом, в конце концов, и был смысл упражнения. Он не был бы слишком строг к себе.

Много лодок вышло в море. Множество голов качалось в воде, когда корабль скользил под воду. Выжившие долго не протянут, не в таких морях, как это. Лемп задумался, не потопил ли он десантный корабль, перевозивший солдат из Канады в Англию. Это был бы еще более сильный удар по врагу, чем он думал, что нанес.

Он также задавался вопросом, получила ли она сигнал SOS. Если бы, скажем, эсминцы спешили сюда на спасательную миссию, он не хотел задерживаться дольше, чем это было необходимо. ”Поверхность", — сказал он. “Давай сматываться. Мы сделали здесь свою работу.”

* * *

Пегги Друс наконец-то собрала свои вещи. Через пару часов она отправится на железнодорожную станцию. Поезд должен был вывезти ее из Германии в нейтральную Данию. В Копенгагене она сядет на прекрасный американский лайнер "Атения". Очень скоро она будет в Нью-Йорке. Два часа езды на поезде из Филадельфии. В миллионе миллиардов миль от Европы, которая сошла с ума.

Кто-то постучал в дверь.

Лакей из отеля, подумала она. Как только она увидела униформу, то поняла, что мужчина не из отеля. Это была не военная форма, но гражданские лица в Третьем рейхе тоже любили играть в переодевания. Этот парень, если она не ошиблась, пришел из Министерства иностранных дел.

И этот парень, если только она не была очень, очень неправа, был Проблемой. С большой буквы Т.

“Вы мисс, э-э, Маргарет Друс?” — спросил он на довольно хорошем английском.

“Миссис", ” автоматически поправила Пегги. Так же автоматически она сверкнула своим кольцом.

“Пожалуйста, извините меня. И, пожалуйста, позвольте мне представиться. Я Конрад Хоппе, из Подотдела по надзору за интернированными нейтралами.” Он не щелкнул каблуками, но отвесил ей легкий чопорный поклон, чего вы никогда не увидите в Штатах. Выпрямившись, он продолжил: “Ранее вы должны были покинуть Германию сегодня и вернуться в Америку в ближайшем будущем”.

Удивительно, как такая простая вещь, как наречие, может быть страшнее бомб, обрушившихся на Берлин в Новый год. “Что вы имеете в виду, раньше?” — потребовала Пегги, изо всех сил стараясь не показать, как она напугана.

”А". герр Хоппе кивнул, больше самому себе, чем ей. “Тогда вы, должно быть, не слышали никаких новостей этим утром”.

“Какое это имеет отношение к чему-либо? Не играй в загадки, если не возражаешь. Если тебе есть что сказать, выходи и скажи это уже сейчас".

“Очень хорошо, миссис Друс”. На этот раз Хоппе все понял правильно. И на этот раз он действительно щелкнул каблуками. “Я сожалею, что должен сообщить вам, что вчера в Северной Атлантике затонула "Атения", направлявшаяся в Копенгаген из Нью-Йорка. Сообщается о тяжелых человеческих жертвах".

“Пошел ко дну”. Оцепенев, Пегги ввела слова. Они звучали безобидно, почти антисептически. Мало-помалу ее разум начал работать. “Что ты имеешь в виду, ‘пошел ко дну"? Как это произошло? Ее торпедировала подводная лодка?” Это был самый вероятный способ, который она могла придумать для корабля, затонувшего посреди Северной Атлантики в военное время. “Они не могут этого сделать! Она нейтральная! Она американка!”

Они могли бы это сделать. Они могли делать все, что им, черт возьми, заблагорассудится. Иногда, будучи самой американкой, ей было трудно вспомнить это, несмотря на все ужасы, которые она видела. Может быть, это делало ее дурой. Может быть, это сделало ее одним из последних здравомыслящих людей на этом бедном, погруженном во тьму континенте.

Конрад Хоппе, добросовестный сотрудник Подотдела по надзору за интернированными нейтралами, выглядел огорченным. “Так утверждает Би-би-си. Но это еще одна ложь от нации лжецов. Правительство рейха отрицает какую-либо причастность к затоплению "Афении". Если это не было несчастным случаем, то британцы сами его торпедировали или разбомбили, чтобы разжечь ненависть к Германии в Америке".

“Это самая безумная вещь, которую я когда-либо слышал в своей жизни!” — воскликнула Пегги.

“Это не так", ” настаивал Хоппе. “Для британцев это имело бы прекрасный смысл. Но зачем Рейху топить американский океанский лайнер? Разве вы не думаете, что мы извлекли уроки из этой глупости во время последней войны?”

Пегги открыла рот. Затем она снова закрыла ее. Она не знала, что сказать. Она не могла представить себе Англию, делающую что-то настолько грязное. Но ей также былотрудно поверить, что Гитлер хотел поссорить США. Разве он не перерезал бы себе горло, если бы сделал это? Он мог быть сумасшедшим, но он не был глупым. Во всяком случае, он не был настолько глуп, или Пегги так не думала.

“Может быть, твой парень просто совершил ошибку”, - сказала она после нескольких секунд раздумий. “Вы когда-нибудь пересекали Атлантику в январе? У меня есть, и всю дорогу там бурное море и отвратительная погода.”

“Наши капитаны подводных лодок не совершают таких ошибок”, - сухо сказал представитель Министерства иностранных дел. “Это невозможно. И если вы находите Атлантику в январе такой неаппетитной, почему вы заказали билет на ”Атению"?"

Чтобы убраться к черту из вашей вонючей страны. Но если бы Пегги сказала что-то подобное, у некоторых парней, которые носили другую форму — скажем, форму СС, — могли возникнуть к ней острые вопросы. Или заостренные. Или горячие. “Чтобы убежать от войны", — сказала она на пару ударов сердца медленнее, чем могла бы.

“Я боюсь, что в данный момент это для вас невозможно”, - сказал Хоппе.

“А я все равно не могу поехать в Данию?” Пегги взвизгнула. В нейтральной Дании горел свет. Дания никогда не слышала о нормировании, разве что как о чем-то, от чего страдали другие люди. Более того, Дания была цивилизованной страной. Когда-то давно Пегги сказала бы то же самое о Германии. Больше не надо. Больше не надо.

“Мне очень жаль”. В голосе Конрада Хоппе не было сожаления. Во всяком случае, в его голосе звучало холодное веселье. Он должен был сказать иностранцам "нет", и Министерство иностранных дел заплатило ему за это. Если бы это не был рай для мерзкого маленького человечка, Пегги была бы поражена. С легкой, холодной улыбкой на губах Хоппе продолжил: “Это тоже для вас невозможно".

“Как так вышло?” Она бы не сдалась без боя. “У меня есть билет на поезд. У меня есть датская виза. Почему я не могу ими воспользоваться?”

“Политика рейха не предусматривает разрешения на выезд, если только обратное путешествие в дом иностранца не может быть завершено без промедления”, - бубнил Хоппе.

"Почему, черт возьми, нет?” Она хотела сказать что-нибудь более горячее, чем это, но боялась, что это принесет ей больше вреда, чем пользы.

“Я не обязан обсуждать политику рейха с теми, кого она затрагивает. Я обязан только сообщить вам о них, — чопорно сказал Хоппе.

Пошел ты, Чарли. Пегги тоже этого не говорила. Несколькими годами раньше она бы так и сделала. Может быть, она наконец повзрослела. Она закатила глаза. Она не думала, что Херб поверит в это. Это заставило ее снова свернуть их. Одному Богу известно, когда — или если — она снова увидит своего мужа.

Она попробовала другой подход: “Хорошо, ты не обязана. Не могли бы вы сделать это, потому что вам этого хочется, или потому, что это было бы цивилизованным поступком?”

Да, она бы бросила это Хоппу в лицо. И его желтоватые щеки действительно покраснели. Русские выходили из себя, если вы называли их некультурными. Немцы были почти так же плохи. У многих из них был комплекс неполноценности по отношению к Франции и Англии. И, как ни странно, ситуация ухудшилась с тех пор, как Гитлер пришел к власти. Это было так, как если бы нацисты с тревогой осознавали, какой кучкой ублюдков они были, и смущались, когда кто-то призывал их к этому.

“Я верю…” Голос Хоппа затих. Маленький мускул под одним глазом дернулся, единственный видимый признак того, что должно было быть борьбой внутри него. Человек против нацистского функционера? Пегги знала, на что бы она поставила. Но она бы проиграла, потому что представитель Министерства иностранных дел продолжил: “Я считаю, что это делается для того, чтобы люди не обвиняли Рейх в срыве графиков, когда это не наша вина”.

Кто потопил "Афению"? Пегги снова задумалась. Но Хоппе стал бы отрицать это только еще раз, если бы она бросила это ему в лицо. Если Геббельс говорил, что это сделали англичане, то это было Священное Писание внутри Третьего рейха. Хоппе, вероятно, и сам в это верил, даже если Пегги это казалось очевидным конским навозом.

“Ну, предположим, я подпишу обещание, что не буду обижен?” Пегги сделала предложение. “Если я обругаю тебя в газетах или что-нибудь в этом роде, ты можешь вытащить это и рассказать людям, какой я лжец”.

Он покачал головой. "Нет. Это нехорошо. Вы бы заявили, что подписали документ под давлением. У нас есть опыт общения с другими людьми, которые оказываются неблагодарными, выйдя за пределы наших границ”.

И как вы думаете, почему это так? Пегги чертовски хорошо знала, почему это было так. Конрад Хоппе, казалось, не имел ни малейшего представления. То, что он этого не сделал — что так много таких, как он, этого не сделали, — было одним из показателей проклятия современной Германии.

“Я бы действительно не стала", ” сказала Пегги. Честный! Перекрести мое сердце и надейся умереть! Она пообещала бы все, что угодно, и сделала бы почти все, чтобы сбежать из Рейха. Если бы он сделал ей предложение, она бы не разжала ему зубы ради него. Она бы не наткнулась, но все же…

“Мне очень жаль. У меня нет благоразумия, чтобы разрешить это”. Теперь Хоппе действительно звучал так, как будто он мог иметь это в виду, во всяком случае.

“Кто знает?” — спросила Пегги. “Риббентроп?”

“У герра фон Риббентропа могут быть полномочия”. Конрад Хоппе подчеркивал аристократический фон, который, как поняла Пегги, купил нацистский министр иностранных дел. “Он может, я говорю”.

“Он глава Министерства иностранных дел, верно?” — сказала Пегги. “Если он не знает, то кто знает, черт возьми?”

“Над министром иностранных дел — над всеми — всегда стоит фюрер”. Хоппе указал на очевидное.

“О, моя ноющая спина!” — взорвалась Пегги. “Как я должен заставить Гитлера обратить внимание на мое дело? Там идет война.”

“Боюсь, я не могу предложить на этот счет никаких предложений”, - ответил нацистский бюрократ. "Если вы извините меня…” Он еще раз поклонился и вышел, не дожидаясь, извинит его Пегги или нет.

Она подумывала о том, чтобы сесть на поезд в Данию, даже если Министерство иностранных дел скажет, что она не может. Она не только подумала об этом, но и направилась на станцию.

Она предъявила свой билет. Затем она должна была предъявить свой паспорт. Кондуктор — он был не совсем кондуктором, но более видным чиновником, в форме, которой позавидовал бы генерал-майор США, — сверил ее имя со списком. Как только он это сделал, она поняла, что ее гусь приготовлен. В любом случае, проклятая тевтонская тщательность!

Его Возвышенность оторвала взгляд от листа бумаги. “Я сожалею, но для вас путешествие — это многословно”, - сказал он.

“Это несправедливо! Это неправильно! — взвизгнула она.

Железнодорожный чиновник пожал плечами. “Мне очень жаль. Я ничего не могу с этим поделать. Я не приказы отдаю. Я только выполняю их".

”Хорошо", — натянуто сказала Пегги. “Что мне теперь делать?”

“Возвращайся в свой отель”, - ответил мужчина. “Ждите немецкой победы. Это скоро наступит. Тогда, я не сомневаюсь, вы сможете путешествовать, куда вам заблагорассудится. Хотя, поскольку вы находитесь здесь, в Рейхе, в это всемирно-историческое время, зачем вам куда-то еще ехать?”

Пегги могла бы сказать ему. Она подошла так близко — так близко — к тому, чтобы сделать это. В конце концов, она придержала язык. Да, может быть, она действительно и по-настоящему взрослела. Или, может быть — и это более вероятно — гестапо тоже могло напугать незрелого человека до полусмерти.

* * *

Вацлаву Йезеку очень понравилась его новая противотанковая винтовка. Эта чертова штука была длинной и тяжелой. Он брыкался, как мул. Выпущенный из него патрон был размером с его большой палец. Несмотря на это, он не пробил бы всю броню первоклассного немецкого танка. Но против боковых или задних панелей у него были хорошие шансы пробиться насквозь. Тогда это сделало бы что-то неприятное с людьми внутри металлического монстра или, может быть, с двигателем.

Ему не понравилось, как в его руки попала противотанковая винтовка. Француз, который таскал его с собой, потерял верхнюю часть головы от пули или осколка снаряда. Он не был симпатичным, когда Вацлав нашел его. Он тоже залил кровью все оружие. Теперь, однако, пятна почти не было видно.

Кто-то двигался в кустах в нескольких сотнях метров впереди. Джезек повернул винтовку в том направлении. Он выстрелил красиво и ровно на километр и больше. То, что вы могли видеть, вы могли поразить, и то, что вы могли поразить… Использовать противотанковую винтовку против простого солдата было все равно, что убить блоху, сбросив на нее дом. Вацлаву было все равно. Он хотел смерти немцев и не беспокоился о том, как они дошли до этого.

Здесь смешались чехи, французы и несколько англичан. Их не должно было быть, но последнее наступление немцев привело защитников в Арденнах в замешательство. Йезек, к своему сожалению, видел это в Чехословакии. После того, как танковый удар пробил линию, которую вы пытались удержать, вам пришлось карабкаться как сумасшедшему, чтобы собрать новую линию дальше назад. А немцы все еще продвигались вперед, обстреливали вас и бомбили…

“У кого-нибудь есть еще обоймы для противотанкового ружья?” — крикнул он по-чешски. Он мог бы сказать то же самое по-немецки, но это, вероятно, привело бы к его расстрелу. Он не говорил ни по-французски, ни по-английски.

Но один из французских сержантов, назначенный связным с чехами, перевел для Вацлава. Чешский у этого человека был не слишком хорош, но по-французски он говорил прекрасно. И пара солдат выкашляла толстые зажимы, в которых нуждался Вацлав.

“Спасибо”, - сказал он, складывая их в мешочек на поясе — они были слишком велики для стандартных подсумков с боеприпасами.

“В любое время, приятель. Держу пари, я ненавидел нацистов дольше, чем вы, — сказал сержант. У него был легкий гортанный акцент, вьющиеся каштановые волосы и внушительный нос с горбинкой.

Еще один еврей. Они, блядь, повсюду, подумал Джезек. Парень по имени Дэвид сейчас был в тылу с пулей в ноге. Ему станет лучше. Будет ли линия такой, было не так очевидно.

“Я бы не удивился”, - сказал Вацлав вслух. Во всяком случае, этот парень не стал бы уклоняться от боя, как это сделали проклятые словаки.

Немецкие 105-е начали разрывать ландшафт в нескольких сотнях метров к югу. Никто из группы Вацлава даже не вздрогнул. Это было недостаточно близко, чтобы беспокоиться об этом. Сержант сказал: “Может быть, там будет несколько коров, и мы сможем раздобыть себе свежую говядину".

“Или свинина”. Слова слетели с губ Вацлава прежде, чем он успел о них подумать.

Он не смутил сержанта во французской форме. “Я это съел”, - сказал парень. “Это лучше, чем голодать”.

“Да, хорошо, а что не так?” Ответил Джезек.

У них так и не было возможности посмотреть, не устроили ли немцы для разнообразия какую-нибудь стоящую бойню. Стукас с криком спустился с предательски чистого неба. “Вниз!” Несколько солдат одновременно прокричали одно и то же. Вацлав и сержант-еврей были двумя из них. Они оба соответствуют действию слову. Вацлав уже рыл грязную землю своим орудием для рытья окопов, когда поблизости разорвались первые бомбы.

Бласт прыгнул на него в сапогах с подковами. Осколки корпуса бомбы злобно завизжали в воздухе. Он продолжал изображать крота. Стукас приходил большими волнами, чем эта.

Конечно, черт возьми, еще больше из них обрушилось на него и его приятелей. Он слышал, что у них на шасси установлены сирены, чтобы они звучали еще страшнее, чем в противном случае. По его мнению, это было уже слишком. В любом случае, эти чертовы твари были достаточно пугающими.

Сержант лежал на спине, стреляя в них из винтовки. Это требовало мужества, но это было бы пустой тратой боеприпасов. Как вы могли врезаться во что-то, что двигалось со скоростью 500 километров в час?

Люди кричали и стенали на ужасном вавилонском наречии. Санитары бегали туда-сюда, накладывая повязки и унося раненых солдат на носилках. Медики носили нарукавные повязки и халаты с Красным крестом. У некоторых из них по обе стороны шлемов были нарисованы красные Кресты в белых кругах. Время от времени в них все равно стреляли. Немецкие медики носили такую же одежду. Вацлав никогда специально не целился ни в одного из них. И все же он был уверен, что они тоже останавливали пули.

Французский офицер что-то крикнул. С таким же успехом это могло быть на японском, какой бы смысл это ни имело для Вацлава. Рыжеволосый еврей — точь-в-точь как Иуда, подумал Иезек, — перевел: “Мы должны вернуться через Семой. Он говорит, что они собираются довольно скоро взорвать мосты, чтобы помочь остановить немцев.”

“Они думают, что это поможет?” Вацлав ни на минуту в это не поверил. Нацисты были слишком хороши с понтонными мостами, резиновыми лодками, парашютистами и всем, что у вас есть.

“Это то, что он говорит”. Через мгновение сержант добавил: “Вы хотите застрять здесь?”

“Ну… нет”, - признал Вацлав — единственный ответ, который мог быть на этот вопрос.

Треск пулеметной очереди заставил его снова упасть на землю. А вот и устаревший, но противный маленький танк I, выплевывающий пули из обоих орудий в башне. Французских танков поблизости, конечно, нет. Они были похожи на полицейских — их никогда не было рядом, когда они были тебе нужны.

Но Танкистом я не был таким уж чертовски крутым. Вацлав слышал, что изначально они предназначались не более чем для учебных машин. Их бросили в бой, когда Гитлер напал на Чехословакию. Даже их лобовая броня была толщиной всего тринадцать миллиметров. Это защищало от огня из стрелкового оружия. Что-нибудь еще…

Он передернул затвор и дослал патрон в патронник. Он стрелял не в "Штуку"; маленький немецкий танк представлял собой прекрасную мишень. Командир танка, который также был наводчиком, сидел прямо между пулеметами. Как всегда, противотанковое ружье пинало, как сукин сын. У него был бы ужасный синяк на плече. Однако ему было все равно, особенно когда пулеметы танка I внезапно замолчали.

“Хороший выстрел!” — крикнул сержант-еврей. Танк поехал дальше, но что с того? Водитель не мог стрелять, пока был за рулем.

И солдаты союзников по эту сторону Семой не смогли остановить нацистов. Вацлав благодарил Бога, что немецкие бомбардировщики не нанесли удара, пока он шел по мосту. Он бы гораздо больше благодарил Бога, если бы раньше поступил с врагом хуже. В мире, где вы не получали много больших одолжений, вам нужно было быть должным образом благодарным за маленькие.

* * *

“Давай же! Сюда!” Инженер позвал тихим, настойчивым голосом. Вилли Дернен, во всяком случае, предполагал, что он инженер. Была середина ночи, и снаружи было так же темно, как в сердце еврея Сусса. Мужчина продолжал: “Понтонный мост находится прямо здесь. Там есть веревочные поручни, так что держитесь за них. И да поможет мне Бог, вы, придурки, мы утопим первого гребаного Тупицу, который закурит сигарету, прежде чем он окажется в полукилометре от нее!”

Кто мог быть таким глупым? Вилли задумался. Но вопрос ответил сам на себя. Тупица сделал бы это, вот кто. Как и у любого другого подразделения в мире, у вермахта была своя доля, а потом и еще кое-что. Придурок, который решил, что ему нужно покурить прямо сейчас, черт возьми, закурил бы, и что с того, что он отдал игру какому-нибудь наблюдающему французу?

Ноги Вилли глухо застучали по доскам. Он протянул руку и нащупал веревку. Это вело его через Семой. Мост закачался под его весом и весом его товарищей, почти как если бы он был на палубе лодки.

“Вы слышали этого человека”, - громко сказал капрал Баатц. “Не курить!”

Инженер заговорил убийственным шепотом: “Кто бы ты ни был, болтун, заткнись на хрен!”

Смешки пробежали по отряду Баатца. Один из них принадлежал Вилли. Он был всего лишь обычным десантником; у него не было звания, чтобы указывать Ужасному Арно, куда идти. Инженер, конечно, сделал это — или вел себя так, как будто сделал, что было ничуть не хуже. Баатц больше не издал ни звука, даже в знак протеста.

Кто-то впереди сказал: “Осторожно. Ты подходишь к концу моста.” Может быть, через пятнадцать секунд он повторил это снова, а потом еще раз, чтобы дать войскам понять, где он находится. Вилли все равно чуть не споткнулся, когда настил уступил место грязи.

“Второй взвод, построиться за мной!” Это был лейтенант Георг Гросс, который занял место Нойштадта после того, как бывший командир взвода купил его участок. Гросс казался довольно хорошим парнем, даже если он не гонял стадо на Арно Баатце достаточно усердно, чтобы удовлетворить Вилли. Для офицера Баатц, вероятно, выглядел довольно хорошим сержантом. Это только показывало, что офицеры не так умны, как они думали.

Кто-то наступил Вилли на ногу. ”Ой!" — тихо сказал он. “Смотри за этим", ” добавил он.

“Извините", ” сказал другой солдат, а затем: “Вилли?”

“Вольфганг?” Вилли усмехнулся. “Ну, это один из способов найти друг друга в темноте". “Послушайте меня, ребята", ” сказал лейтенант Гросс. “Послушай меня, черт возьми! Цель — Шарлевиль-Мезьер, к юго-западу отсюда.” То, как он произнес название города, говорило о том, что он говорит по-французски, как и Нойштадт до него. Много пользы это принесло другому командиру взвода. Гросс продолжал: “Нам нужно пройти около десяти километров, прежде чем мы доберемся туда, может быть, двенадцать. Часть пути мы пройдем через Лесной массив — Лесной лес. Это должно дать нам хоть какое-то прикрытие.”

”Зависит от обстоятельств", — пробормотал Вольфганг Шторх. “Сколько чертовых французов сейчас в нем?”

“Вопросы?” — спросил Гросс. Никто ничего не говорил достаточно громко, чтобы он мог это услышать. Вопрос Вольфганга был хорошим, но лейтенант не смог бы на него ответить. Им придется это выяснить: шансы были на самом трудном пути.

Юго-запад…Вилли посмотрел на небо, но оно было затянуто облаками и ничего ему не сказало. Он надеялся, что пока они шли, не пошел снег. Это было бы все, что им было нужно, не так ли?

Вилли, возможно, и не отличал юго-запад от артишоков, но тихий щелчок и легкий скрежет сказали, что лейтенант Гросс открывает свой карманный компас. ”Сюда", — уверенно сказал он. “Следуйте за мной”.

Как и тот парень в конце понтонного моста, он время от времени заговаривал, чтобы его люди знали, где он находится. Вилли топал вперед, стараясь ни о чем не думать. Ему хотелось вернуться в Бреслау и лечь дома в постель или даже завернуться в одеяло в какой-нибудь дыре от снаряда. Было холодно, и становилось все холоднее. Поход согревал, но только настолько.

Некоторые люди действительно загорелись, как только отошли достаточно далеко от моста. Морозный воздух наполнился запахом резкого французского табака. Почти все курили награбленные "Голуазы" или "Гитаны", предпочитая "Юноны", "Приваты" и другие немецкие марки, которые появились вместе с пайками. Сигареты, которые получал вермахт, должны были быть лучше, чем те, что курили гражданские дома. Это только доказывало, что лучшее — это не то же самое, что хорошее.

Десять или двенадцать километров. Пара спокойных часов при дневном свете. В темную ночь, пробираясь на ощупь, время от времени спотыкаясь или падая, получая удары от ветвей, которые он не мог разглядеть в Орешнике, Вилли было не очень весело. Он также двигался не очень быстро. Как и никто другой.

И в Лесном лесу были французы. Вилли и его приятели, должно быть, подходили к концу — небо на юго-востоке начинало превращаться из черного в угольно-серое, — когда кто-то крикнул: “Кви ва?”

”Друг мой", — сказал лейтенант Гросс. "Ами" означало "друг"; Вилли перенял это у сдавшихся французов. Теперь — сработает ли это?

Этого не произошло. Пойлу бросил новый вызов, которого Вилли не получил. Может быть, ему нужен был пароль. Чего бы он ни хотел, у Гросса этого не было. Мгновение спустя началась стрельба.

У лягушатников, черт бы их побрал, прямо там был пулемет. Он плюнул огнем в темноту. Трассирующие пули вонзились в приближающихся немцев. Они были чертовски страшными. Вилли плюхнулся на живот и пополз вперед, как слизняк. Он не хотел подниматься ни на сантиметр выше над землей, чем это было необходимо.

Пока он полз, он понял, что эти трассирующие пули не оказывали парням из пистолета Хотчкисса никакой услуги. Каждый раз, когда пулеметчики открывали огонь, они направляли своих врагов прямо на них. И на самом деле было недостаточно светло, чтобы они могли видеть, к чему они стремились. Так…

Вилли дернул за шнур запала на гранате для измельчения картофеля. Он швырнул его в сторону пулеметчиков, которые понятия не имели, что он там был. Но граната попала в ветку или что-то в этом роде, потому что разорвалась не там, где он хотел. Французы, обслуживавшие орудие, кричали, но они не кричали. Он замер. Если бы они заметили его, он был бы мясом сосиски — и становилось все светлее.

Что-то в стороне отвлекло их. Они повернули Хотчкисса в том направлении и начали стучать. Они тоже кого-то прищучили. Этот крик звучал плохо. Но, пока они были там заняты, Вилли проскользнул за… Хейзел? — дерево.

Он снял с пояса еще одну гранату. Он бросил это одно оружие: не так, как вас учили на базовом, но он хотел держать его низко, чтобы оно ни от чего не отскакивало. Затем он снова распластался. Однако, если бы этот не справился с работой, у него было плохое предчувствие, что сглаживания будет недостаточно, чтобы спасти его молодую задницу.

Бах! На этот раз он услышал крики. Затем он рванулся вперед так быстро, как только мог. Он понятия не имел, как сильно пострадали французы. Он должен был прикончить их до того, как они или их приятели снова запустят этот пулемет.

Они были внизу. Они метались, совершенно не беспокоясь о Хотчкиссе. Он застрелил их, чтобы убедиться, что они больше ни о чем не беспокоятся. Он вставлял новую обойму в свой маузер, когда из утренних сумерек вырисовалась фигура. Он начал протыкать его штыком, но остановил себя, когда узнал знакомую форму шлема.

С сухим смешком капрал Баатц сказал: “Я бы заткнул тебя, прежде чем ты смог бы отвезти это домой”.

“Давайте отправимся за французами", — ответил Вилли и оставил это прямо там. Он не думал, что Баатц смог бы достать его, если бы он пошел до конца, и он наполовину сожалел, что не сделал этого. Может быть, больше чем наполовину сожалею.

Еще больше пулеметов — и пули с винтовками, гранатами, минометами и прочей обычной гадостью — заполнили Хейзелвуд. Немцы методично очистили их и двинулись в направлении Шарлевиль-Мезьер. Танки прочертили следы на снегу на плоской открытой местности к югу и востоку от леса. Столбы дыма, поднимающиеся к облачному небу, отмечали погребальные костры пары, которая не собиралась идти дальше. Но бегуны были теми, кто имел значение. Французы попытались занять оборону перед городом. Пушечный и пулеметный огонь немецкой армии заставил их отступить назад.

Вилли огляделся. Там был Вольфганг. На его штыке была кровь — не Арно Баатца, а кого-то другого, ясно. “Где лейтенант?” — спросил я. — спросил его Вилли.

“Вниз. Держу пари, он потеряет руку, — ответил Вольфганг. “Чертов Хотчкисс схватил его как раз перед тем, как кто-то сделал это”. “Это был я”, - сказал Вилли.

“да? Что ж, это нужно было сделать.” Сторч сделал паузу, чтобы закурить. Затем он сказал: “Сержант Пик тоже поймал одного прямо в ногу. Это значит, что у Ужасного Арно есть отделение — может быть, взвод, пока нам не дадут нового офицера.”

“Господи Иисусе! Я знал, что должен был его ударить!” Вилли объяснил, как он чуть не заколол Баатца штыком из французского пулемета. Его приятель был хорош по еще большему количеству причин, по которым он должен был это сделать, чем он думал сам. Вилли вытащил из кармана пачку "Голуаз", но знакомый крылатый шлем больше не скрывал сигарет. “Позволь мне надрать тебе задницу". “Какое же ты бесполезное существо! Сначала ты не поцарапал капрала, а теперь крадешь мои сигареты.” Вольфганг дал ему свой собственный рюкзак. У Вилли действительно была спичка. Он зажег сигарету. Два десантника зашагали дальше.

* * *

У поляков был хороший средний бомбардировщик. PZL P-37 мог нести более чем в два раза большую бомбовую нагрузку, чем Туполев SB-2. К счастью для Красной Армии и Военно-воздушных сил, у поляков их было не так уж много. Всякий раз, когда враг находил возможность, он делал все возможное, чтобы нанести удар по взлетно-посадочным полосам, которые использовали Красные ВВС.

Сергей Ярославский воспринимал эти рейды как нечто само собой разумеющееся. Поляки сделали их на большой высоте, и они в спешке покинули советское воздушное пространство. Случайная бомба давала наземному экипажу некоторую работу по ремонту взлетно-посадочной полосы. Чаще всего бомбы пролетали мимо на сотни метров или даже на километры. Не о чем волноваться.

Потом все изменилось. Сергей едва проснулся, когда на рассвете начали грохотать зенитные орудия вокруг взлетно-посадочной полосы. Он вывалился из своей койки, гадая, есть ли у артиллеристов скачущие джимджамы.

Они этого не сделали. Бомбы падали на взлетно-посадочные полосы и на бомбардировщики рядом с ними. Не все бомбардировщики были в облицовке, как это должно было быть. Казалось, это не стоило таких хлопот.

“Это не лоси!” — крикнул кто-то — таково было прозвище Р-37. “Это гребаные Штуки!”

“Божемой!” — крикнул Ярославский. Бомбардир сказал что-то потрясающее о том, как бабушка Дьявола испортила зенитные орудия. Сатана и его родственники, возможно, так же вышли из моды, как и Бог, но люди тоже не забыли о них.

Сергей бросился плашмя в снег. Это было все, что он мог сейчас сделать. Один за другим фашистские пикирующие бомбардировщики опускались на взлетно-посадочную полосу, как соколы за голубями.

Голуби могли бы, по крайней мере, попытаться убежать. Если использовать метафору, то бомбардировщики на земле были легкой добычей. И хотя пилоты этих Ju-87 могли быть проклятыми нацистскими ублюдками, они также были более чем компетентными профессионалами. Одна за другой они выпустили свои бомбы, дали очередь из передних пулеметов, вышли из пике и унеслись на северо-запад. Они могли бы почти исполнить воздушный балет.

У немцев было слово для такого рода балета (они бы так и сделали): Totentanz, танец смерти. Здесь они все это обсуждали. У Советов не было другого выбора, кроме как принять его.

Пулеметные пули с глухим стуком вонзились в сугроб слишком близко от Сергея. Маленькие белые порошкообразные облачка взлетали в воздух при ударах. Если пуля попадет в него, маленький красный фонтан может присоединиться к белому. Он зарылся в сугроб. Зарывание в землю не принесло бы ему ни копейки пользы, но он все равно это сделал. Страх и инстинкт двигали сильнее, чем разум.

Не все взрывы были вызваны немецкими бомбами. СБ-2 были отравлены газом и взорваны. Вскоре они бы сняли и наказали поляков-полуфашистов. Ну а за поляками-полуфашистами маячили немцы-фашисты. И, какими бы добродетельными ни были Советы, сегодня утром они были избиты.

Очень осторожно Сергей поднял голову. Стуки исчезли, что не делало взлетно-посадочную полосу безопасным местом. СБ-2 в паре сотен метров от нас горел, как внутри доменной печи. Боеприпасы для орудий самолета выстреливали с веселым хлопающим шумом, разбрызгивая пули во все стороны. А потом одна из бомб — или, может быть, все бомбы — взорвалась.

То, что было огнем, превратилось в огненный шар. Ошеломленный, наполовину оглушенный, Сергей снова зарылся в снег. Что-то большое и горячее рухнуло далеко позади него — взрыв отбросил его далеко-далеко. Он мог сказать, что там было жарко, потому что даже его больные уши различали шипение пара, исходящего от него, когда снег гасил его.

Взорвался еще один бомбардировщик Туполева, не так эффектно — или, может быть, он был просто дальше. Еще несколько были в огне. Один не сгорел, но был разломан пополам за бомбоотсеком. Неповрежденные SB-2 были исключением, а не правилом. Какое бы наказание ни ожидало поляков, сегодня оно должно было последовать с какой-нибудь другой взлетно-посадочной полосы.

Сергей заставил себя встать. Он огляделся, чтобы посмотреть, что он может сделать, что могло бы помочь. Другие ошеломленные выжившие тоже вылезали из снега, как зайцы из своих нор. Дымящиеся пятна тут и там отмечали большие куски обломков.

И кровавые пятна тут и там отмечали убитых и раненых. То, что выглядело как кусок элерона, обезглавило лучшего механика на взлетно-посадочной полосе. Сергей выругался, но теперь никто ничего не мог сделать для этого бедного сукина сына. У парней, которые бились и корчились, все еще была надежда. Во всяком случае, некоторые из них это сделали.

Склонившись над человеком из наземного экипажа, который застонал, схватившись за раздробленную лодыжку, Сергей задался вопросом, какая надежда была у этого человека. Если бы он не истек кровью до смерти или не умер от гангрены или сепсиса, он бы выжил. Пилот бомбардировщика не был врачом, но он не понимал, как человек из наземного экипажа будет держать эту ногу. Что за жизнь была у калеки?

Тебе следовало бы задуматься об этом раньше, подумал он. Но пилоты редко становились калеками. Если бы что-то пошло не так в воздухе или если бы ваш самолет был сбит, вы, скорее всего, купили бы весь участок, а не часть одного. Никто в СССР не покупал, не продавал и не владел землей, но советские листовки говорили так же, как их западные коллеги.

Сделав все, что мог, чтобы перевязать человека из наземного экипажа и сказав несколько успокаивающих ложных слов, Сергей еще раз посмотрел на северо-запад: вслед за давно ушедшими Стукасами. В Чехословакии он видел, что немцы были хорошими людьми. Теперь он видел, насколько хороши они могут быть с преимуществом внезапности. Насколько мы были умны, чтобы ввязаться в войну с такими людьми, как этот? он задумался.

Глава 13

Сэмюэл Голдман передал посетителю несколько листов мелко исписанной бумаги. “Вот ты где, Фридрих", ” сказал он, в его тоне была странная смесь раболепия и гордости. “Все, что можно знать о Ксенофане, находится здесь".

Сара Голдман слушала из кухни, как разговаривали ее отец и другой профессор древней истории. Фридрих Лаутербах учился у ее отца. Он все еще испытывал к нему добрые чувства — эта статья для Поли-Виссовой была тому примером. Когда она увидит свет, то выйдет под именем Лаутербаха: в конце концов, он был арийцем. Но он заплатил Сэмюэлю Голдману за работу, и семья остро нуждалась в деньгах.

Теперь он сказал: “Большое вам спасибо. Я сам напечатаю его сегодня вечером, чтобы ни одна секретарша не узнала о нашей… договоренности.”

“Все, что тебе нужно, чтобы быть в безопасности”, - сказал отец Сары. “Взгляни на это сейчас, если хочешь. Я был очень внимателен.” Он тоже гордился этим. Да, он действительно мог бы с таким же успехом быть немцем — вот только проклятые немцы ему этого не позволили.

“Я уверена, что все в порядке, Сэмюэль. В конце концов, кто знает вашу работу лучше, чем я?” Лаутербах на мгновение замолчал. ”Вот, позвольте мне дать вам это". Как он всегда делал, он казался смущенным из-за того, что ему приходилось вести дела таким образом.

Последовала еще одна пауза, более продолжительная. Саре пришлось напрячься, чтобы расслышать следующие слова отца, потому что его голос понизился почти до шепота: “Но это уже слишком. Это слишком много, вдвое больше, чем я мог ожидать за…

“Я даю вам все, что могу”, - сказал Лаутербах. “Боюсь, больше ничего не будет, только не от меня. Вчера я получил документы о призыве. Вот почему мне приходится печатать в спешке".

“О", — сказал Сэмюэл Голдман, а затем: “Оставайся в безопасности. Я был бы с тобой, если бы мог”.

“Ты сделал то, что должен был сделать в прошлый раз”, - сказал молодой человек. “Я знаю это — ты едва могла ходить, когда я учился с тобой”. “Это не то, что удерживает меня сейчас”, - многозначительно сказал отец Сары.

“И я это знаю”, - ответил Лаутербах. "Я думаю, что это… прискорбно. Но что я могу с этим поделать? Я всего лишь один человек, и не очень храбрый.”

“До тех пор, пока ты не расскажешь Томми и пойлу, они не узнают”, - сказал отец Сары с кривой усмешкой. “Если я мог обмануть их, то и ты сможешь. У тебя все получится. Я в этом уверен.”

“Это делает нас одним из нас”, - сказал Лаутербах со своим собственным сухим смехом. “Боюсь, мне лучше уйти".

“Верно", ” согласился отец Сары. “Если они смогут доказать, что ты дружишь с евреем, это может быть опаснее, чем идти на фронт”.

“Если бы все было по-другому…” Лаутербах вздохнул. “Но это не так, и вряд ли так будет. И все же у тебя хорошенькая дочь.” Три или четыре шага привели его к двери. Она закрылась за ним.

Сара вспомнила, что он был холост. Он имел в виду…? Она пожала плечами. То, что он имел в виду, не имело значения, потому что все было по-другому, и вряд ли могло быть по-другому. В этом он был абсолютно прав.

Она вышла в переднюю комнату. Там стоял ее отец, держа в руках банкноты с орлами и свастиками. Даже деньги говорили о том, что все будет по-другому. Сэмюэл Голдман поднял глаза. “Ты подслушивал?” он спросил.

”Да". Сара кивнула. “Разве я не должен был это сделать?”

“Все в порядке”. Он поморщился. “Хотя я не знаю, что мы будем делать с наличными, когда это закончится”.

“Неужели нет никого другого, кто позволил бы тебе писать для него?” — спросила Сара.

”Может быть". Ее отец выглядел — и звучал — с сомнением. “Другие всегда нервничали из-за этого больше, чем Фридрих… и кто может их винить?” Его рот скривился. “Они тоже никогда не платили так хорошо. Но мы делаем то, что можем, а не то, что хотим, а?”

”Да", — снова сказала Сара. Что еще можно было сказать? Она сделала все возможное, чтобы найти что-нибудь: “Сол приносит немного денег”.

“В качестве рабочего”. Это было не совсем так, как сказал ее отец, как сутенер, но это было близко к истине. Он продолжал: “У него есть мозг. Он должен им воспользоваться. У него должен быть шанс им воспользоваться. Или он должен быть солдатом. Он был бы лучшим, чем Фридрих Лаутербах, и вы можете поспорить на это”. “Он не так уж сильно возражает. Честное слово, папа, он этого не делает.” Сара знала, что в этом она была права. Ее старший брат всегда гордился своей силой на футбольном поле. Работа со своим телом, а не с мозгом, не унижала его так, как это унизило бы их отца.

“Почему Бог решил дать мне в сыновья водяного буйвола, знает только Он”, - сказал Сэмюэл Голдман и на этом успокоился.

Другая проблема заключалась в том, что, хотя у Голдманов были деньги, они не могли купить много. Никто в Германии военного времени не мог купить много, но евреи страдали хуже, чем обычные немцы. Они могли покупать только в магазинах, которыми управляли их собратья-евреи, и в этих магазинах всегда продавалось меньше товаров, чем в других. Еда становилась все хуже и хуже. Мать Сары была хорошей кухаркой, но маскировка могла зайти так далеко.

Лапша, приправленная мерзким сыром, не очень-то подходила на ужин. Сара ковырялась в своей. Как и ее отец. Сол сгреб все, что было перед ним, и огляделся, чтобы посмотреть, что еще он может достать.

“Ты можешь взять мой, если хочешь”, - сказала Сара. “Я на самом деле не голоден”. Последняя часть этого была неправдой, но ей не хотелось есть то, что стояло перед ней.

“Спасибо!” — сказал Сол. Когда Сара передавала ему свою тарелку, мать бросила на нее злобный взгляд. Ханна Голдман хотела, чтобы все все время много ели. Может быть, лапша и сыр могли бы быть и хуже, но они могли бы быть и намного лучше. Что касается Сары, то Саул был желанным гостем для них, если он так сильно этого хотел.

И он сделал это. Судя по тому, как он поднял глаза после того, как заставил их исчезнуть, он мог бы убрать еще пару порций. Но больше их не было. Он вздохнул и сказал: “Кофе будет эрзац, не так ли?”

“Абер натурлих", ” ответила мама. “Жженый ячмень, с небольшим количеством цикория, если нам повезет”.

“Немного удачи", ” сказал отец.

“О, хорошо”. Сол пожал широкими плечами. “Армия не становится намного лучше?”

“Откуда ты это знаешь?” Сэмюэл Голдман всегда искал доказательства. В лучшие времена Сара восхищалась этим. Теперь она задавалась вопросом, имело ли это вообще какое-то значение. Улики? Какое это имело значение для нацистов? Но у них были пистолеты и головорезы. С их помощью они создали собственные доказательства.

Что бы вы могли сделать, если бы всю свою жизнь руководствовались разумом, но разум вдруг перестал иметь значение? Ты вообще мог что-нибудь сделать, или тебе просто полагалось лечь и умереть?

Это было то, чего нацисты хотели от немецких евреев. То, что нацисты хотели этого, было лучшей причиной не делать этого, по мнению Сары. Она жалела, что ее семья не уехала из Германии, пока побег еще был возможен. Но ее отец слишком яростно цеплялся за свою немецкость, чтобы видеть в этом необходимость. Теперь он мог это видеть. Достаточно легко, когда было уже слишком поздно.

Вместо того чтобы объяснить, откуда он узнал, Сол сказал: “Может быть, британцы пришлют самолеты сегодня вечером”.

“Как ты можешь говорить об этом так жизнерадостно?” — спросила его Сара. “Они могут взорвать нас”. Поскольку евреям приходилось укрываться в своих домах, вражеские бомбардировщики имели больше шансов взорвать их, чем кого-либо другого.

Ее брат только снова пожал плечами. “Они еще этого не сделали. И чем больше нацистов они пошлют к дьяволу, тем больше мне это понравится. Если бы у меня был пистолет…”

“Сол", ” резко сказал Сэмюэл Голдман. “Этого будет достаточно”.

“Должен ли я подставить другую щеку?” — возразил Сол. “Я не понимаю, зачем. Я не христианин. Они постоянно напоминают мне об этом, на случай, если я недостаточно умен, чтобы понять это самостоятельно”.

“Они тоже не христиане”, - сказал отец. “Язычники. Варвары.” На его лице отразилось отвращение. “И они тоже этим гордятся”. Римский аристократ, рассказывающий о странствующих остготах, не мог бы вложить в свой голос больше презрения.

Он заставил бы Сару замолчать. Солу все еще хотелось сцепиться рогами. “А как насчет немецких христиан?” он сказал. “Их проповедники носят нацистскую форму. Даже у католиков в церквях есть свастики. Студенты в своих университетах отдают нацистское приветствие”. Его правая рука метнулась вперед.

“Они могут называть себя так, как им заблагорассудится. Имя тут ни при чем, — настаивал отец. “Пытаюсь заставить тебя поверить, что это так — это всего лишь еще одна ложь”.

“Может быть, и так”, - сказал Сол. “Но мы оба все равно пытались вступить в вермахт, не так ли? И если бы они только позволили нам, мы бы кричали "Хайль Гитлер!" как и все остальные ослы в рейхе, не так ли?”

Сэмюэл Голдман открыл рот, затем снова закрыл его. Наконец он сказал: “У меня нет ответа на это, потому что мы бы так и сделали. Если бы они позволили нам быть немцами, мы были бы немцами. Поскольку они превращают нас во что-то другое…” Он встал из-за стола раньше, чем мог бы.

После этого больше никому нечего было сказать.

Британские бомбардировщики не посещали Мюнстер. Они тоже ничего поблизости не роняли. Особенно в ночной тишине звук взрывающихся бомб разносился далеко-далеко.

На следующее утро Сол рано ушел на работу. Отец выглядел растерянным, сбитым с толку. Ему нечего было делать — во всяком случае, ничего такого, что могло бы принести рейхсмарку. Он начал набивать трубку, потом передумал. Табачный паек был ужасно мал. То, что он получил, тоже пахло горящими галошами.

Сара отправилась за покупками со своей матерью. Она помнила, что когда была маленькой, ей это очень нравилось. Когда она была маленькой, они могли зайти в любой магазин в Мюнстере и купить все, что хотели. Владельцы магазинов заискивали перед ними, как заискивали перед любыми другими покупателями.

Все изменилось после прихода нацистов к власти. Коричневорубашечники наклеили большие плакаты — НЕМЦЫ! НЕ ПОКУПАЙТЕ У ЕВРЕЕВ! — на витринах магазинов, принадлежащих евреям. И евреев больше не приветствовали в магазинах, которыми управляли арийцы. Некоторые немецкие лавочники, казалось, были смущены этим. Они делали то, что должны были делать, чтобы ладить, не более того. Другие, хотя…Другие злорадствовали. Это были самые страшные из них.

Теперь осталась лишь горстка магазинов, в которые могли заходить евреи. Война только ухудшила положение — не только для евреев, но и для всех. А налеты британской авиации усилили бремя страха. Люди через улицу — арийцы — никогда не переставали жаловаться на то, что их любимая пекарня исчезла. “Как будто кто-то вырвал зуб. Его там больше нет”, - ворчала фрау Брейзах.

Она не знала, когда ей было хорошо. Конечно, она не знает — она арийка, подумала Сара. Единственная пекарня в Мюнстере, которой все еще могли пользоваться евреи, находилась на дальнем конце города. Он открывался не очень часто, и когда открывался, его было не так уж много. Но когда выбор лежал между немногим и вообще ничем… ты отправился на дальний конец города.

У них была маленькая проволочная корзинка на колесиках. Сара потянула его за собой. Теперь это было ни на что не похоже. На обратном пути будет тяжелее. Во всяком случае, она на это надеялась. Иногда пекарня не открывалась, или ее распродавали, или… Я не буду думать ни о чем из этого, яростно сказала себе Сара.

Бригада рабочих ремонтировала воронку от бомбы посреди улицы. И там был Сол, так же ловко управлявшийся с лопатой, как отец с греческими неправильными глаголами. Он перевернул нацистский лозунг с ног на голову: он черпал радость через силу.

Надсмотрщиком банды был маленький сморщенный человечек лет сорока. Левый рукав его рубашки был заколот и пуст. Искалеченный на войне, подумала Сара. Искалеченный на последней войне, поправилась она. Скольких бы покалечили в этом случае? Слишком много — это казалось несомненным.

Искалеченный или нет, в правой руке он держал трость для чванства. А еще у него был сквернословящий рот, и ему было все равно, услышат ли женщины, как он его использует. “Работай усерднее, ленивый придурок!” — крикнул он и легонько шлепнул рабочего по заду.

“Да, да”, - пробормотал парень и продолжил работать так же, как и раньше.

Это не сделало надзирателя счастливее. “И ты тоже, гребаный жид!” он взревел. Когда он ударил Сола в спину палкой свэггера, это был не удар. Удар отозвался эхом, как выстрел. Сара думала, что это сбило бы ее с ног.

Это едва ли пошатнуло ее старшего брата. Сол Голдман отреагировал, должно быть, инстинктивно, как мог бы отреагировать на футбольном поле. Его ударили. В его руках было оружие. Он использовал его. Плоское лезвие лопатыврезалось в голову надсмотрщика сбоку.

Мужчина упал, как будто остановил артиллерийский снаряд. Его череп был весь проломлен и окровавлен. Сара и ее мать издали одинаковые крики ужаса — любой мог видеть, что надзиратель больше никогда не встанет.

Сол уставился на человека, которого он убил. Он уставился на свою мать и сестру — и все это, может быть, за полторы секунды. Затем он бросил забрызганную кровью лопату. Он загремел по булыжникам. Он повернулся и побежал, как будто миллион демонов гнался за ним по пятам.

“За ним!” — крикнул один из других рабочих. Гоняться за евреем было веселее, чем чинить воронку от бомбы в любой день недели. Банда бросилась за Солом, некоторые из них все еще размахивали лопатами.

Сара и ее мать посмотрели друг на друга, каждая из них отражала страдания другой. Как по команде, они оба разрыдались.

* * *

Французский рядовой первого класса носил маленькую коричневую метку на рукаве, чтобы отличать его от обычного рядового. Люк Харкорт был не в восторге, когда несокрушимый сержант Деманж сообщил ему, что его повысили. “Мне было бы веселее получить пощечину", — сказал он.

Гитана Деманжа дернулась, когда он усмехнулся. “Считайте это поздравлением за то, что вы прожили так долго”, - сказал он.

Люк сделал это. Внезапно быть рядовым первого класса показалось намного лучше. Он так и сказал, добавив: “После всего дерьма, через которое я прошел, чтобы получить это, я буду генералом к тому времени, когда война наконец закончится”.

“Да, Франция в беде. Я надеюсь, что у Франции не так много проблем”, - сказал Деманж.

“Поцелуй меня в задницу", ” сказал Люк. Сержант только рассмеялся. Люк заслужил право ругаться на него. Он помнил, что ему нужно было выбирать места с осторожностью.

“В любом случае, пришейте эту дурацкую штуку", ” сказал ему сержант Деманж. “Ты мог бы возглавить отряд без пяти минут. Черт возьми, пара удачных разрывов немецких снарядов, и ты мог бы возглавить взвод.”

Он не шутил. Люк видел, как быстро потери могут разорвать подразделение на куски. Он и Деманж были двумя из не очень многих людей, которые работали в компании с тех пор, как немецкий удар обрушился на Нидерланды. Остальные были заменами, или заменами замен, или иногда…

Люк не хотел командовать отделением, не говоря уже о взводе. Все, чего он хотел, — это затаиться, пережить войну и продолжать жить своей жизнью. Конечно, никого, начиная с сержанта Деманжа, не волновало, чего он хочет.

“Видишь? Я говорил вам, что Франция в беде", — сказал ветеран-младший офицер. “И ты тоже будешь, если не расколешься”.

“правильно”. Люк знал, что лучше не спорить. Где-то в рюкзаке у него была маленькая хозяйка с иголкой и ниткой. Он откопал его и пришил метку от гашиша. Он никогда бы не выгнал швею из бизнеса. Он зашил пару дыр в своей униформе. Его швы были большими, темными и уродливыми, как те, что скрепляли части монстра Франкенштейна в американском фильме.

Французские 75-е метали снаряды в немцев на другой стороне Эны. Рота Люка окопалась в паре километров к западу от Суассона. Город пострадал во время франко-прусской войны и снова во время Великой войны. Теперь он снова попадал в ад. Люк прошел через это на пути к этой должности. Бомбы и снаряды разрушили собор; осколки витражей тринадцатого века валялись на улицах. Священник стоял у руин, и по его лицу текли слезы. У Люка не осталось слез по людям, не говоря уже о вещах.

Пулеметы начали заикаться у реки. Французский или немецкий? — поинтересовался Люк, склонив голову набок, чтобы лучше слышать. И то, и другое, подумал он. Это было не так уж хорошо.

Сержант Деманж, должно быть, решил то же самое. “Эти говнюки пытаются форсировать переправу?” он зарычал. “Им лучше не переезжать, вот и все, что я могу сказать”.

“Давайте двигаться!” Люк схватил свою винтовку. Мысль о немцах на южном берегу Эны нравилась ему не больше, чем Деманжу.

Поспешив к берегу реки, они собрали как можно больше других солдат. Будь я проклят, если эта метка хэша на рукаве Люка не заставила обычных рядовых следовать за ним, не споря и не задавая много вопросов. "Я мог бы привыкнуть к этому", — подумал он.

Над рекой стоял дым: не обычный военный дым от горящих домов и машин, а густой химический туман, который немцы использовали, чтобы замаскировать то, что они делали на другом берегу. Из дыма появились черные резиновые лодки, управляемые солдатами в серо-полевой форме в шлемах с угольными крышками. Уверен, как дьявол, Боши пытались покончить с этим.

Французские пулеметы снова загрохотали смертью. Немец уронил весло и рухнул на свой плот. Потом ударили еще одного, и еще. Плот накренился набок. Вероятно, он тоже протекал. Немецкие пулеметы по ту сторону Эны стреляли в ответ, пытаясь заглушить огонь французов. Они выпускали больше снарядов в минуту, чем те, что использовали французы, но не могли вывести их из строя.

Люк плюхнулся за кусты и начал стрелять по немцам на их плотах. Это было несправедливо — они не могли стрелять в ответ. Это беспокоило его до тех пор, пока пара пулеметных пуль не просвистела примерно в полуметре над его головой. Они излечили все рыцарские представления, которые у него могли быть.

Два или три резиновых плота действительно добрались до южного берега Эны. Невредимые немцы в них вскочили и попытались создать что-то вроде плацдарма. Со всей этой французской огневой мощью, сосредоточенной на них, у них не было ни единого шанса. Через несколько минут все они были мертвы или ранены.

“Придуркам придется придумать что-нибудь получше”, - сказал сержант Деманж с новой сигаретой во рту и новой обоймой на винтовке.

“Что еще у них есть за этим дымом?” — спросил Люк.

“Мы узнаем через несколько минут”, - ответил Деманж, посылая собственные дымовые сигналы. “Похоже, его уносит ветром”. Он, Люк и остальные французские защитники ждали. Потом он сказал еще кое-что: “Трахни меня”.

Немцы выстроили пару десятков танков — Panzer II и трофейные чешские машины — на северном берегу Эны. Все их пушки были направлены на французские позиции через реку от них. Испуганным глазам Люка казалось, что каждая из этих пушек направлена прямо на него.

Каждый из них, казалось, открылся одновременно, обрушивая снаряды и еще больше пулеметных пуль на французских защитников. Люк прижался к земле. Его винтовка была бесполезна против этих стальных монстров. Пулеметчики открыли ответный огонь по немецкой бронетехнике. Он наблюдал, как трассирующие пули летят через Эну, а рикошеты безвредно отскакивают от бронированных панцирей танков.

Один за другим замолкали французские пулеметы. Люк не думал, что артиллеристы залегли на дно, ожидая, чтобы расправиться со следующей волной немецких резиновых лодок. Он думал, что они мертвы. В конце концов, не все эти пушки были направлены на него. Они указывали на орудия, которые могли причинить немецким штурмовым войскам наибольший вред.

Эта вторая волна лодок плюхнулась в реку, даже когда продолжалась канонада. Боши не заставили замолчать все на южном берегу: тут и там стрелки и даже пара пулеметов открыли огонь по солдатам, которые гребли как одержимые.

Но теперь у французов не было достаточной огневой мощи, чтобы помешать резиновым лодкам пристать к ближайшему берегу. Люк немного приподнялся, чтобы выстрелить в людей, выпрыгивающих из лодок. Как только он это сделал, пулемет одного из танков на дальнем берегу начал стрелять по нему. Ему пришлось снова распрямиться, если он хотел остаться в живых.

Некоторые немецкие штурмовые отряды носили пистолеты-пулеметы с большими барабанными магазинами. Французская доктрина презирала пистолеты-пулеметы. Они стреляли пистолетными патронами, и дальше пары сотен метров они были бесполезны. Однако в пределах этого диапазона они были необычайно смертоносны. Они разбросали вокруг чертовски много свинца. Даже если они тебя не достали, они заставили тебя лежать, чтобы ты не мог стрелять в ответ.

И проклятые Боши тоже прихватили с собой настоящие пулеметы. Услышав этот злобный треск с такого близкого расстояния, Люк сморщил задницу. Ему пришлось сильно надавить на свой мочевой пузырь, чтобы не обмочиться.

“Назад!” — хриплый голос сержанта Деманжа прорвался сквозь шум. “Мы должны убираться отсюда, построиться в очередь где-нибудь в другом месте!”

“Как?” — спросил Люк, и это показалось ему самым лучшим из хороших вопросов.

Даже сквозь грохот немецких пулеметов он услышал смех младшего офицера. “Осторожно, сынок, осторожно, если только ты не хочешь, чтобы тебе отстрелили член”.

Даже мысль об этом заставляла Люка хотеть схватиться за себя. Он отполз от берега реки, изо всех сил стараясь держаться в кустах между собой и бошами. Лишь несколько случайных пуль полетели в его сторону. Немцы, похоже, не знали, что он там был: новость достаточно хорошая, чтобы заставить атеиста возблагодарить Бога.

Он снова плюхнулся на землю за гребнем небольшой возвышенности, которая защищала его от врага. Сержант Деманж лежал в нескольких метрах от него, все еще попыхивая окурком. “Что нам делать?” — сказал Люк. “Как мы бросим их обратно в реку?”

“Если мы сможем в спешке вывести вперед много танков, это может сработать”. Деманж затушил сигарету в грязи. “Но каковы шансы, а?”

Люк печально рассматривал их. “Нехорошо", ” сказал он. “У немцев всегда много танков там, где они больше всего нуждаются. Почему мы не можем сделать то же самое?”

“Потому что их Верховное командование не сражается, засунув голову в задницу”, - ответил Деманж. Он поднялся, чтобы выстрелить в кого-то, кто направлялся к ним вверх по склону. Дикий крик сказал, что он тоже попал в то, в что целился. Вставив в патронник новый патрон, он продолжил: “Они знают, что на дворе двадцатый век, черт бы их побрал. Почему у нас сейчас нет пикирующих бомбардировщиков, которые бы вышибли из них все дерьмо?”

Съежившись под большим количеством Стуков, чем он хотел вспомнить, Люк сказал: “Я не знаю, и я хотел бы знать. Почему мы этого не делаем?”

“Если бы мы сражались с армией кайзера, мы бы выбили из нее все сопли”, - ответил Деманж. “Это проклятие победы — ты готовишься делать то же самое снова и снова. Немцы проиграли, поэтому они решили, что им лучше попробовать что-то новое. Теперь мы находимся на приемной стороне.”

“Нам повезло”, - сказал Люк глухим голосом. Очень осторожно он тоже оглянулся назад, туда, откуда пришел. Линии на этом темном шлеме, движущемся по мертвой траве, были безошибочны. Он выстрелил. Боши поползли в укрытие. Люк выстрелил снова. Немец с воем упал. Он не был мертв, но и не был больше опасен. Этого было бы достаточно.

“Хорошая работа", ” сказал Деманж. “Но мы не остановим их всех в одиночку. Интересно, согласится ли кто-нибудь на это в этой части Парижа?”

* * *

В Пекине летом было жарко и пыльно. Зимой здесь было холоднее, чем в ведьминой груди. Насколько это было холодно? Морские пехотинцы, побывавшие в Чикаго, говорили, что там было так холодно. Пит Макгилл мог бы сравнить его со своим родным Нью-Йорком. Он познал там холодную погоду, но в Пекине было еще хуже.

И в Пекине было бы холодно, даже если бы это было в девяностые годы. Пока морские пехотинцы оставались рядом с американской миссией, с ними все было в порядке. Но если бы они забрели очень далеко в город, японские солдаты, скорее всего, выбили бы из них все дерьмо.

Как и любой другой морской пехотинец, Макгилл был убежден, что он лучший боец, чем какой-нибудь маленький, тощий, кривоногий японец с кривыми зубами. Он был убежден, что сможет справиться с двумя или тремя японцами, если уж на то пошло. Но когда шансы стали еще выше, даже Джон Генри, Человек, Работающий на стали, оказался бы в глубокой воде.

Шансы тоже стали выше. В эти дни Пекин кишел японцами. Некоторые из них следили за порядком в городе. Японский способ поддержания порядка состоял в том, чтобы сначала стрелять, а не задавать вопросы позже. Поскольку националистические и коммунистические партизаны и бандиты-фрилансеры наводнили Пекин и его окрестности, в этом диком стиле Дикого Востока были свои плюсы.

Но еще больше японских солдат получали отпуск в Пекине, а затем садились в поезда и уезжали из города. Питу бы понравилось, если бы ублюдки никогда не вернулись, но на это было бы слишком много надежды. Они не собирались возвращаться в Японию — по крайней мере, они не направлялись на юго-восток в Танку или Циндао, порты, из которых они отплыли домой.

Нет, большинство из них направлялось на северо-восток по каким-то новым линиям, построенным их людьми: в Маньчжоу-го. Это заставило Макгилла позлорадствовать. “Я бы в это не поверил, — сказал он однажды в клубе сержантов, — но эти жалкие сукины дети направляются куда-то еще холоднее, чем это”.

“Так им и надо, черт возьми”, - согласился другой капрал.

Пит осушил свой стакан. “Эй, Дэнни!" — позвал он. “Принеси мне еще пива, чоп-чоп!”

“Хорошо, босс", ” сказал бармен-китаец. Пиво привезли из Цинтао. Это было чертовски хорошо. Немцы управляли этим местом до Великой войны, и они построили там пивоварню. Гитлер был ублюдком, да, но квадратные головы знали, что к чему с пивом. Конечно, в эти дни пивоварня находилась под новым руководством, но кое-что от старой магии осталось.

Когда принесли пиво, Пит дал Дэнни на чай пять центов. Для китайца пять центов — это большое дело. Дэнни поклонился почти вдвое. Он сложил одну ладонь поверх другого кулака, что и делали китайцы вместо приветствия.

Сержант по имени Ларри Кениг подошел и сел рядом с Питом. Он тоже заказал пиво. Дэнни принес его ему. Кениг закурил сигарету и предложил Питу пачку — он был хорошим парнем. “Спасибо", ” сказал Макгилл. Он взял одну и наклонился поближе, чтобы прикурить.

Подняв свою кружку, Кениг сказал: “Грязь тебе в глаз”.

“И тебе того же”. Пит ответил на приветствие одним из своих. Они оба выпили. Отсосав пену с верхней губы, Пит снова поднял свою кружку и сказал: “Выпьем за то, чтобы все японцы убрались к чертовой матери из Пекина”.

“Эй, я выпью за это, но ты будешь синее, чем твоя парадная форма, если затаишь дыхание и подождешь, пока это произойдет”, - сказал Кениг.

“Да, я знаю. Хотя это было бы неплохо, не так ли?” — сказал Пит. “Они уверены, что переезжают сюда много парней — переезжают много парней отсюда”.

“Но они будут держать Пекин в гарнизоне, держу пари. Черт возьми, я бы так и сделал на их месте.” Кениг посмотрел на свою кружку с легким удивлением, как будто удивляясь, как она опустела без его ведома. Он махнул Дэнни, чтобы тот налил еще. Пока он ждал, он продолжил: “Они держатся здесь, что китайцы собираются с этим делать? Не так много, не так, чтобы я мог видеть.”

“Да, чувак, да. По-моему, выглядит так же, — сказал Пит. Имея Пекин в своих руках, японцы могли бы распространиться повсюду на юг и запад. Они делали это некоторое время после того, как захватили это место. Теперь поток шел в другом направлении. “Зачем им нужно так много войск в Маньчжоу-го?”

“Поражает меня”. Кениг сделал паузу, пока Дэнни ставил пиво на стол перед ним. Многие морские пехотинцы не любили разговаривать с китайцами, вертящимися вокруг них. Пит не знал, был ли Дэнни шпионом или нет. Ему тоже было все равно. Он сам знал недостаточно, чтобы то, что он сказал, имело хоть какое-то значение для кого бы то ни было. Но если бы сержант хотел быть сдержанным в этом, он мог бы. После того, как Дэнни поспешил обратно за стойку, чтобы налить кому-нибудь хайбол, Кениг продолжил: “Должно быть, это русские. Я выяснял это всеми возможными способами, и вот к чему это приводит каждый чертов раз".

“Ты действительно так думаешь?” — сказал Пит. “Это было бы чертовски неприятно”.

“У проклятых русских есть дерьмо ближе к дому, чем Сибирь, о котором нужно беспокоиться”, - сказал Кениг. “Если бы это был я, я бы не начал трахаться с поляками, когда они знали, что это может привести к тому, что Гитлер сядет им на шею”.

“Да, у старого Адольфа плохие новости, все верно", ” согласился Пит. “Мне интересно, как много на самом деле знают русские в наши дни. Они убивают генералов, как будто это выходит из моды”.

“Может быть, нам стоит попробовать это. Я не знаю насчет Корпуса, но это наверняка сотворило бы чудеса для армии и флота”, - сказал Кениг.

Пит фыркнул. Затем он хихикнул. Затем он захохотал. Он не был уверен, что это была хорошая идея, но он был чертовски уверен, что это было забавно. “Я вижу, как ребята из ФБР подходят к своим столам. "Ты — иди с нами!’ И они выходили, и — бах!”

“Их много, никто бы не пропустил”, - сказал Кениг.

“Разве это не правда?” Пит кивнул. “И знаешь, что еще? Бьюсь об заклад, со времен Юлия Цезаря не было армии, в которой сержанты не думали бы, что будет лучше, если некоторые офицеры получат по шее.”

“В большинстве случаев мы тоже были бы правы”. Как и любой достойный сержант, Кениг был уверен, что знает лучше, чем парни, стоящие над ним. Поскольку Пит Макгилл чувствовал то же самое, он не стал спорить. Кениг махнул рукой, чтобы принесли свежего пива, прежде чем продолжить: “Итак, если японцы и красные столкнутся лбами, в какую сторону вы ставите? Я ставлю на белых людей.”

“Да, все говорили то же самое и о том времени, когда ты родился, и посмотри, чем это обернулось”, - сказал Макгилл. Любой, кто приезжал в Пекин, получал по носу на этом уроке. Вы не могли прийти сюда, не обратив внимания на то, что произошло во время русско-японской войны.

Сержант Кениг покраснел. Он подождал, пока Дэнни отдаст ему свой новый зайдель, а затем сказал: “Ты думаешь, маленькие желтые ублюдки смогут их забрать?” Он обращал на бармена не больше внимания, чем Пит на его месте.

“Я не знаю. У них определенно больше боевого опыта, чем у русских. Черт возьми, у них больше боевого опыта, чем у кого бы то ни было, — ответил Макгилл. “И для русских это далеко за гранью возможного, и они сражаются где-то в другом месте, и их армия в полном дерьме. Так что да, я думаю, может быть, я думаю, что японцы победят”.

“У меня есть пила, которая говорит, что ты полон этого", — заявил Кениг.

По мнению Пита, проблемы с корпусом морской пехоты начались с сержантов, а не с офицеров. Это отношение, вероятно, изменилось бы в тот день, когда он получил свою собственную третью полосу, но сейчас она у него была. Сбить сержанта с ног было бы удовольствием — как и выиграть десять баксов. ”Ты в деле", — сказал он.

Кениг протянул руку. Пит взял его. Застежка превратилась в испытание на прочность, которое закончилось толчком. Они оба несколько раз разжали и сжали руки после того, как отпустили их.

Пит начал смеяться. “Что тут смешного?” — спросил сержант Кениг.

“Мы только что сделали ставку на то, кто выиграет войну, которая еще не началась”, - ответил Макгилл. “Насколько глупо мы будем выглядеть, если окажется, что японцы вместо этого замышляют что-то другое?”

“Думаю, достаточно глупо", ” сказал Кениг. «Что? Ты никогда раньше не выглядел глупо?”

“Во всяком случае, не последние десять минут”, - сказал Пит, что вызвало смех у другого сержанта. Он продолжал: “Говорю вам, я бы хотел, чтобы японцы убрались к черту из Пекина и держались подальше. Город был намного веселее, когда китайцы все еще держались за него.”

“Ты все правильно понял”. Кениг кивнул в знак того, что могло быть одобрением. “Видишь? Ты не так глуп, как кажешься”. “Хех! Я тоже не такой тупой, каким ты кажешься, — возразил Пит. Они были свободны от дежурства. Он мог бы дерзить сержанту, если бы захотел. И он сделал это — это было не то удовольствие, которое он получал достаточно часто.

“Мудрый парень”, - сказал Кениг, а затем что-то по-китайски, похожее на кошку, хвост которой застрял под креслом-качалкой. За стойкой Дэнни подпрыгнул на фут.

“Ух ты! Что это значит?” — спросил Пит, невольно впечатленный.

“Не могу вам сказать”, - ответил Кениг. “Если бы я сказал это по-английски, тебе пришлось бы попытаться убить меня”. “Дай мне это еще раз”, - настаивал Пит. “Похоже, это стоит знать".

Кениг повторил это. Пит попытался вторить ему. Первые пару раз он неправильно понял интонации. Он мог это слышать, но ему было трудно это исправить. Дэнни обхватил голову руками. Пит наконец сказал это правильно, что сделало бармена еще более несчастным.

“Что это значит, Дэнни?” Звонил Пит. Дэнни тоже не сказал бы ему. Это заставило его полюбить свою новую игрушку еще больше.

Глава 14

Когда Алистер Уолш увидел дорожный знак, указывающий, сколько километров до Парижа, он понял, что дела обстоят не очень хорошо. Весь смысл войны состоял в том, чтобы держать нацистов подальше от Парижа, так же, как это было с армией кайзера в прошлый раз.

Они сделали это в последний раз — фактически сделали это дважды, в 1914 году, а затем снова в 1918 году. Он не был так уверен, что они могли бы сейчас. БЭФ попятился и попятился назад. Люди начали говорить о Чуде на Марне в 1914 году. Что ж, они снова подобрались слишком близко к Марне, и им наверняка не помешало бы еще одно чудо.

Он зевнул. Что ему сейчас не помешало бы, так это поспать. Одна из вещей, о которой никто не говорил, заключалась в том, насколько изнурительна современная война. Вы сражались, или вы маршировали, или вас обстреливали, или бомбили, или вы пытались продвигать что-нибудь съестное. Чего ты не делал, так это не отдыхал.

Он был не единственным, кто был измотан почти до смерти. Несмотря на то, что февраль оставался холодным, измученные солдаты свернулись калачиком, как животные, на обочине дороги. Некоторые спали в шинелях, некоторые завернулись в одеяла, некоторые как были, невзирая на холод. Нужно было присмотреться повнимательнее, чтобы увидеть, как поднимается и опускается их грудь, чтобы убедиться, что это не трупы.

Измученные мирные жители также спали на обочине дороги, поодиночке и семейными группами. Они не стреляли; кроме этого, у них было такое же право быть усталыми, как и у солдат. Одна бедная женщина, должно быть, спала беспокойно. Она сбросила одеяло и повернулась так, чтобы ее ноги и зад были на пронизывающем ветру. Уолш внимательно наблюдал за тем, как он тащился вперед.

Один из Томми, который был с ним, усмехнулся. “За что мы боремся, верно?” — сказал парень.

“Я видел много худшего", — признал Уолш. “Однако, если бы я лег рядом с ней, держу пари, я бы отключился раньше, чем смог бы попытаться снять с нее трусики”.

“Черт возьми! Я тоже.” Лицо другого солдата расплылось в огромном зевке. “Не знаю, как я теперь ставлю одну ногу перед другой”.

Позади них с грохотом ожила немецкая артиллерия. Уолш ткнул большим пальцем через плечо. “Вот как". “Это слишком правильно. У тебя есть сигарета, сержант?”

Уолш прислушался к крикам в воздухе, которые предупредили бы о приближающихся снарядах, нацеленных в их сторону. Ничего не услышав, он сунул руку в карман туники и вытащил пачку "Гитанеса". “Вот. Снял это с мертвого француза. Мерзкие вещи, но лучше, чем ничего.”

“Я бы выкурил все, что у вас есть, и поблагодарил вас за это. Я выхожу из себя, и я весь… — Томми вытянул руку перед собой, и его рука задрожала.

“Знаю, что ты имеешь в виду. Я сам пару раз иссякал.” Уолш протянул французские сигареты. “Тогда возьми два или три”.

“Я был бы вам очень признателен, если вы не возражаете”. Солдат сунул один в рот, а два других спрятал в нагрудный карман своей грязной боевой одежды. Он чиркнул спичкой и затянулся. “Кор!” — сказал он тоном глубокого уважения. “Все равно что курить чертову паяльную лампу, не так ли?”

Уолш тоже закурил "Гитан". Выпустив дым, он закашлялся, как человек на последней стадии чахотки. “Что это вы сказали?” — спросил он.

Другой солдат рассмеялся. Он сделал вторую, более осторожную затяжку. “Чертовы лягушатники любят их такими, не так ли?”

“Я так и предполагаю. Они бы сделали их другими, если бы не сделали этого”, - сказал Уолш.

“черт”. Томми покачал головой. “Мы должны быть на стороне Адольфа”.

“К черту это, приятель", — сказал Уолш. “Немцы выстрелили в меня один раз, и это не потому, что они не пытались сделать это снова. Да, французы — плохая компания, но эти ублюдки в сером еще хуже.”

“Напрягитесь еще больше, сержант. Я просто пошутил, типа того.” Но потом солдат добавил: “Хотя из них получаются чертовски хорошие солдаты”.

“Из них получаются чертовски хорошие мертвые солдаты", ” сказал Уолш. Он также питал здоровое уважение к немецким военным талантам. Он никогда не встречал английского солдата, который сражался бы с квадратными головами, которые этого не делали. Для него это делало немцев только более опасными. Это не означало, что он хотел перейти на другую сторону. Он указал на город впереди. “Это Сенлис?” Он, вероятно, испортил произношение, но ему было все равно.

“Я так думаю”. Солдат, которому он дал закурить, тоже, казалось, был рад сменить тему.

По своей сути, в Сенлисе было что-то похожее на действительно древние стены с башнями. Из них торчали шпили собора. Уолш вспомнил, что немцы сожгли город и расстреляли мэра и нескольких видных граждан в 1914 году. С тех пор за четверть века ущерб был возмещен. И все же он не хотел сражаться бок о бок с людьми, которые совершали подобные поступки.

Он также не горел желанием сражаться с ними. Готов, да, но не горит желанием. Они были чертовски хороши в том, что делали.

Перед этими старыми, старыми стенами — вернутся ли они к римским временам? — английский капитан с половиной роты людей ловил отставших. “Ты и ты!” — крикнул он Уолшу и Томми, которым он дал несколько гитанов. “Ты думаешь, мы сможем удержать этот город, а?”

Другой солдат ничего не сказал. Это было не совсем то, что в Военных уставах называлось безмолвной дерзостью, но и не так уж далеко ушло. Сержант Уолш сказал: “Мы можем попробовать, сэр". Он не был согласен с офицером, но допускал такую возможность.

Этого было достаточно. “Тогда присоединяйтесь ко мне, вы оба”, - сказал капитан. “Если Гунн попытается занять это место, мы дадим ему то, что он заслуживает, и отправим его с поджатым хвостом, что?”

Сколько лет прошло с тех пор, как Уолш слышал, чтобы кто-нибудь называл немцев гуннами? Больше, чем он мог вспомнить. Капитан был примерно его возраста, так что он, вероятно, отсидел здесь срок во время прошлой войны.

Большинство гражданских покинули Сенлис, а это означало, что они создавали проблемы с движением где-то к югу и западу отсюда. Солдаты могли выбирать и выбирать пустые дома, которые они пытались защитить. Уолш просмотрел свой, но не нашел ничего стоящего, чтобы поесть или выпить. "Очень плохо", — подумал он.

С ним было трое рядовых. Все они были йоркширскими фермерскими мальчиками и говорили с акцентом, которому ему пришлось потрудиться, чтобы подражать. Его слова, возможно, показались бы им столь же странными, но это был их наблюдательный пункт. Они понимали его достаточно хорошо, чтобы следить за всеми окнами — и дать ему банку M & V. Он почувствовал себя лучше после того, как проглотил тушеное мясо с овощами.

Сенлис получил пару часов передышки, прежде чем немцы обратили на это свое внимание. Затем артиллерия подошла к городу. Уолш присел на корточки рядом с тремя рядовыми: это были Джим, Джок и, что невероятно, Алонзо. Дом, который они захватили, был сделан из камня. Это остановило бы осколки, если бы ему не посчастливилось получить прямое попадание.

“Где наше оружие?” — пожаловался Алонсо. Головорезы, это вырвалось, когда он это сказал. Как бы то ни было, это был чертовски хороший вопрос. Немцы, казалось, всегда ставили свое оружие там, где оно было им нужно. Союзники… иногда так и делали.

Стуки с криком падали с неба один за другим. Скорчившись под кухонным столом, Уолш проклинал чудовищ с крыльями стервятника и их сирены. Он также проклинал Королевские ВВС как за то, что они не сбили их, так и за то, что у них не было ничего подобного.

Несколько окон во французском доме уже были разбиты. Те, что не были взорваны сейчас, оставляя небольшие сугробы стеклянных копий на полу. Уолш покорно выругался еще немного. Чертовски уверен, что в конце концов он порежет о них руку или ногу.

Кто-то звал медика. Кто-то еще звал его мать. Один из йоркширских парней перекрестился. Алистер Уолш не был католиком, но он понял этот жест. Никто, кроме отчаянно раненого человека, не издавал таких звуков.

Вскоре крики прекратились. Уолш надеялся, что раненому дали морфий. Скорее всего, бедняга потерял сознание или просто умер. “Вставайте, ребята", ” сказал сержант рядовым. “Я ожидаю, что у нас скоро будет компания”.

“Не получишь от меня никаких взбитых сливок”, - сказал Джок, с щелчком вставляя патрон в свой Энфилд! от засова.

Конечно же, сюда пришли немцы. Они поднимались маленькими запинающимися перебежками от одного укрытия к другому. У некоторых из них листья и ветки были прикреплены к шлемам ремешками, вырезанными из старых внутренних трубок. Нет, никто не мог сказать, что они не были искусны в своем смертоносном ремесле.

Пулемет "Брен" выстрелил в паре домов от дома Уолша. Ему очень понравился новый легкий пулемет британской армии. Он действительно был легким — при необходимости его можно было поднять и выстрелить от бедра. И он был с воздушным охлаждением: не нужно беспокоиться о том, чтобы налить воду (или, в противном случае, мочу) в металлическую охлаждающую рубашку вокруг ствола. Лучше всего то, что он работал надежно. Чего еще ты мог желать?

Это заставило немцев упасть на палубу. Они начали стрелять в дом, где он прятался. Когда они это сделали, вспышки выстрелов из их маузеров стали для британских пехотинцев хорошими мишенями. Уолш выстрелил и перезарядил, затем пригнулся и пополз к другому окну, чтобы выстрелить снова.

Что-то укусило его через колено его боевой одежды. “ Чертово стекло, — пробормотал он.

Пулемет Брена снова рявкнул. Немецкие медики в халатах Красного Креста подбежали, чтобы забрать раненых. Уолш не стрелял в них. Справедливо было справедливо. Немцы в основном не стреляли в британских медиков.

Последовало затишье. Немцы, казалось, были удивлены, что кто-то упорно боролся за спасение Сенлиса. Поскольку Уолш был удивлен, когда капитан устроил драку за это место, как он мог винить их?

“Что теперь будет, сержант?” — спросил Алонсо.

“Они могли бы обстрелять нас еще немного. Они могли бы снова вызвать ”Стуки" или танки", — сказал Уолш. Никто из трех йоркширцев, казалось, не хотел этого слышать. Уолш продолжил: “Или они могут решить, что мы крепкий орешек, и попытаться обойти нас вместо того, чтобы пробиваться”.

“Это было бы хорошо", ” сказал Алонсо. Джек и Джок одновременно кивнули. Через мгновение то же самое сделал и Алистер Уолш.

* * *

После того как отец Сары Голдман каждое утро завязывал галстук, он приколол свой Железный крест Второго класса к нагрудному карману пиджака. Сэмюэл Голдман хотел напомнить нацистским головорезам и головорезам гестапо, которые пришли кричать на него, что он выполнил свой долг перед Фатерландом в прошлой войне и сделал бы это снова на этот раз, если бы только они позволили ему.

Может быть, Айзенкройц сделал что-то хорошее. Голдманы остались в своем доме. Нацисты не отправили бы остальных в Дахау или Бухенвальд, даже если бы Сол убил представителя Расы Господ.

Нацисты тоже не поймали старшего брата Сары. Сол сбежал из рабочей банды… и после этого он мог исчезнуть с лица земли. Сара понятия не имела, что он сделал. Что бы это ни было, она им чрезвычайно восхищалась. Полицейские с повязками со свастикой на рукавах тоже понятия не имели, что он сделал. Это сводило их с ума.

“Нет, сэр”, - сказал Сэмюэл Голдман сквернословящему офицеру гестапо. “Он нам не звонил. Ты бы знал, если бы он это сделал, нихт вар? Вы, должно быть, прослушиваете нашу телефонную линию".

“Держу пари на свою тощую задницу, что так оно и есть, еврей”, - сказал тайный полицейский. “Но он может разговаривать с каким-нибудь другим паршивым жидом, который передает тебе зашифрованные сообщения”.

“Это не так, сэр”. Отец Сары держал себя в руках лучше, чем она могла себе представить. Возможно, у него было более глубокое понимание того, что поставлено на карту в этой игре. Или, может быть, он просто был наделен более ровным характером, чем у нее.

“Следовало бы вывести вас всех и накормить лапшой", — прорычал офицер.

“Прошу прощения?” Каким-то образом Сэмюэлю Голдману все же удалось сохранить достоинство, которым должен обладать профессор древней истории и классики.

Офицер гестапо вскочил и обошел его сзади. Он приложил кончик вытянутого указательного пальца к задней части шеи Сэмюэля Голдмана. “Бах!” — сказал он, а затем: “Лапша”.

“Я понимаю”, - ответил отец Сары так хладнокровно, как если бы этот человек объяснил, как работает новый фонограф.

“Думаешь, у тебя хватит наглости, да?” — прорычал гестаповец. “Ты знаешь, что происходит с придурками с нервами? Они кричат так же громко, как и все остальные, как только мы начинаем с ними работать. Может быть, громче, потому что мы, блядь, не любим крутых парней.”

Сара и ее мать слушали из кухни, изо всех сил стараясь вести себя тихо, чтобы не напоминать громиле, что они там были. Лицо ее матери стало бледным, как обезжиренное молоко. Собственное лицо Сары, вероятно, было такого же цвета, но она не могла видеть себя.

В передней комнате ее отец сохранял спокойствие. “Нервы? Ни капельки, — ответил он. “Это сленг, который мы не использовали в окопах, вот и все. Ты поймешь, что это правда — ты подходящего возраста".

”Да, да", — нетерпеливо сказал офицер. “Ты был во Франции. Я воевал на Востоке, против русских.”

“Ах так", ” сказал Сэмюэл Голдман. “Ну, это тоже было не весело. У меня было два друга, которые отправились на Восточный фронт и не вернулись.”

“Каупиш и Бризен", ” сказал гестаповец. Это был не вопрос — он знал. Сара глазами спросила свою мать, откуда офицер знает что-то подобное. Ханна Голдман беспомощно пожала плечами.

“Это верно", ” сказал отец Сары, его голос был мягким и печальным.

“Оба арийцы", ” сказал офицер. “Нехорошие арийцы, иначе они бы не подружились с чертовым шини. Кроме того, я здесь не для того, чтобы говорить о них. Я здесь, чтобы поговорить о твоем вонючем, убивающем дерьмо сыне.”

Если бы он сказал что-нибудь подобное Саре, она подумала, что попыталась бы вышибить ему мозги пепельницей. Ее отец только вздохнул и сказал: “Я знаю не больше, чем ты. Я, наверное, знаю меньше, чем ты, потому что ты преследовал его с тех пор, как произошла трагедия.”

“Почему бы нам просто не убить тебя или не отправить в лагерь из-за того, что сделал этот маленький хуесос?” — прорычал гестаповец.

Видел ли он Сола? У Сары были свои сомнения. Он бы не назвал его маленьким, если бы знал. Рост Сола был один метр восемьдесят восемь сантиметров, весил он девяносто килограммов. Вы могли бы сказать о нем много чего, но не мало, если бы не хотели оставаться на расстоянии крика от правды.

Как будто гестапо это волновало! Или должен был заботиться.

Сэмюэл Голдман вздохнул. “Потому что мы не имели никакого отношения к тому, что мог сделать Сол?” он предложил. Сол сделал это, все в порядке. Сара никогда не забудет звук, с которым лезвие лопаты врезалось в голову босса рабочей бригады. У Сола было много поводов для провокаций, но он сделал это.

Гестаповец фыркнул. “Вы даже не граждане рейха, а всего лишь жители. Я могу делать с тобой все, что захочу. Для вас

”. “Да, сэр. Я знаю, что ты можешь, — печально сказал отец. “Вы спросили, почему вы не должны этого делать. Я дал тебе лучший ответ, какой только мог.”

“Ты что, играешь со мной в игры, еврейчик?” — потребовал офицер в черной форме с блестящими металлическими пуговицами.

Сара тоже убила бы его за это, если бы могла. Ее отец даже не вздрогнул. “Игры? Нет, сэр, — ответил он. “Все, что я делаю, — это лучшее, что я могу для своей семьи и для себя. Разве ты не поступил бы так же на моем месте?”

“Как будто ты поймал бы меня на месте жида! Большой шанс! ” сказал гестаповец. Сара могла бы догадаться, что у него не будет дружеских чувств. Если бы вы это сделали, как бы вы могли выполнять такую работу, как у него? Затем он добавил: “Если вы увидите его, если вы что-нибудь услышите от него, вы должны немедленно сообщить нам об этом. Если ты этого не сделаешь, ты заплатишь за это. Понимаешь меня?”

“Да, сэр", ” сказал Сэмюэл Голдман. “Я понимаю”.

Гестаповец ворвался на кухню. “Ты там, внутри, слушаешь!” он закричал. “Думаешь, я не знаю? Ты тоже меня понимаешь?” Он пристально смотрел на них, пока они оба тоже не кивнули. Затем он вышел из дома. Возможно, он внезапно вспомнил, что в Мюнстере у него есть другие евреи, которых нужно терроризировать. Скорее всего, он так и сделал.

“Как будто мы действительно донесем на Сола!” — воскликнула Сара, как только он захлопнул дверь. “Я так не думаю!”

“Но мы это сделаем”, - сказал ее отец. Она уставилась на него, задаваясь вопросом, правильно ли работают ее уши. Он кивнул. “ Да. Мы так и сделаем.”

"Но… почему? Как?” Это была не Сара. Это была ее мать, голос которой звучал так же растерянно, как и она сама.

“Я скажу тебе почему”. И Сэмюэл Голдман сказал: “Они могут что-нибудь приготовить и отправить нам, вот почему. Затем, если мы не сообщим об этом, они могут арестовать нас за защиту беглеца. Так что, скорее всего, нам придется играть в игру по их правилам — и мы должны надеяться, что у Сола хватит здравого смысла понять, что мы можем оказаться под таким давлением”.

Сара была уверена, что Сол так и сделает. Ее отец звучал совсем не так. Она тоже знала почему. Преданный жизни разума, Сэмюэл Голдман никогда не знал, что делать со своим большим, мускулистым сыном. Сол неплохо учился в школе, но это было не то, что его волновало. Отцу пришлось задаться вопросом, есть ли у такого человека вообще хоть какие-то мозги.

“Сол прекрасно справится”. Мать тоже доверяла ему, и Саре стало легче. Ханна Голдман продолжила: “И если они не поймали его сразу, то сейчас им придется труднее. Все труднее и труднее, чем дольше он остается на свободе.”

“Я надеюсь на это”, - сказал отец, но, опять же, в его голосе не было уверенности.

На этот раз Сара была склонна согласиться с ним, как бы ей этого ни хотелось. Германия была страной, которая жила на бланках и бумагах. Еда была нормирована. Как и одежда. У каждого было удостоверение личности, и ему приходилось предъявлять его по дюжине раз в день. Как мог еврей в бегах не запутаться в паутине чиновничества и бюрократии? Сара не могла себе этого представить.

Но до сих пор Сол этого не сделал. И если бы он этого не сделал до сих пор, возможно, он мог бы продолжать делать то, что делал, и оставаться свободным. Может быть. Во всяком случае, Сара могла на это надеяться. Она даже могла молиться, и она молилась, хотя и не думала, что у нее это хорошо получается. Может быть, Бог ценил искренность выше стиля. Она тоже могла надеяться, что это правда, и она надеялась.

* * *

В нескольких километрах впереди лежал железнодорожный узел под названием Хирсон. Вилли Дернен изо всех сил старался не обращать на это внимания. На северо-востоке Франции зимы были почти такими же суровыми, как те, с которыми он вырос в восточной Германии. Вилли скрывался в деревне под названием Ватиньи, к востоку от места, которое имело значение для парней с модными погонами.

В один прекрасный день они прикажут ему идти вперед. И он бы сделал это. Он не был в восторге от этого, но хотел бы. То, что они сделают с ним, если он этого не сделает, было несомненно и ужасно. То, что французы сделают с ним после того, как он это сделает, может быть не так уж плохо. Если ему повезет.

На данный момент даже генералы могли видеть, что продвигаться по сугробам глубиной по пояс — значит просить, чтобы тебе отстрелили член. Немецкие орудия обстреливали Херсон. Французы ответили, но на Ватиньи обрушилось не так много снарядов. К северу и югу от деревни стояли немецкие батареи, но поблизости их не было.

Около половины людей, которые здесь жили, бежали до прихода вермахта. Не все эти дома были пусты. Французские беженцы с дальнего севера и востока — не говоря уже о бельгийцах и даже голландцах — сидели на корточках в некоторых из них. Остальное забрали немцы. Вскоре они, вероятно, тоже вышвырнут скваттеров. В настоящее время офицеры, отвечающие за безопасность, все еще выясняли, кто есть кто.

Люди старшего поколения помнили, как в последний раз солдаты в Фельдграу проходили через эти края. Некоторые из них были среди тех, кто сбежал. Другие казались грубовато терпимыми к оккупантам. Их отношение говорило о том, что для них в этом не было ничего нового. Они сделали это однажды и могли сделать это снова.

По приказу командира дивизии местная таверна оставалась открытой. Обменный курс был привязан к десяти франкам за марку. Это делало даже таких рядовых, как Вилли, богатыми людьми — или настолько богатыми, насколько они могли быть в таком месте, как Ватиньи, где прожить было все, на что можно было надеяться.

В таверне все еще было пиво и вино, а также бренди, которое подавали в фарфоровых кувшинах и, вероятно, было домашнего приготовления. Это тебя достало, все в порядке. Вилли убедился в этом на собственном опыте. Это также оставило тебя с ужасным похмельем. Однако крепкий французский кофе и крепкий немецкий аспирин притупили Катценджаммер.

Вилли и Вольфганг Шторх пробирались по снегу к оазису. Приказ был таков, что ни один немецкий солдат не мог войти внутрь в одиночку. Здесь никого не ударили по голове. Может быть, это случилось где-то в другом месте. Или, может быть, Высшее командование испугалось собственной тени. Вот как это выглядело для Вилли.

Он открыл дверь. И он, и Вольфганг поспешили внутрь. Затем он снова закрыл дверь, чтобы защититься от холодного ветра, завывающего на улицах.

Внутри было сумрачно, но огонь давал немного тепла. Французы сидели за парой столиков, пили, курили, бормотали на языке, на котором Вилли не говорил. Капрал Баатц и пара других сержантов заняли другую. Они не пытались говорить тише — в конце концов, они были победителями.

Победители или нет, Вилли не хотел иметь с ними ничего общего. Взгляд Вольфганга сказал, что он тоже этого не сделал. Они прошли мимо младших офицеров и подошли к бару. Мужчина, стоявший за ним, был крупным, широкоплечим и светловолосым. Он гораздо больше походил на немца, чем на француза. Но на фотографии на стене позади него он был изображен в форме французского солдата последней войны. Повязка, которую он носил на одном глазу, не скрывала всех шрамов вокруг глазницы. Это действительно объясняло, почему на этот раз его не мобилизовали.

“Гутен Таг, Клод", ” сказал Вилли скорее уважительно,чем нет.

“Гутен Таг", ” ответил тапмен. После ранения он провел два года в лагере для военнопленных. Там он немного подучил немецкий и не все забыл. Другие люди его поколения научились этому у солдат кайзера, которые оккупировали этот район. Они тоже все еще знали кое-что по крупицам. “Чего ты хочешь, а?” Клод продолжал:

“Пиво, битте", ” сказал Вилли.

“Бренди для меня, пожалуйста", ” добавил Вольфганг. Они оба положили деньги — немецкие деньги — на цинковый брус.

Клод вздохнул, но взял его. Какой у него был выбор? “Иди и сядь", — сказал он, указывая на пустой стол — проницательно, самый дальний от того места, где сидели Баатц и его приятели. “Мишель, она принесла".

“Теперь ты заговорил!” Вольфганг излучал энтузиазм… или что-то связанное с этим, во всяком случае. Ухмылка тоже растянулась на лице Вилли. Дочь Клода была примерно их возраста. Как и ее отец, она была крупной, крепкой и белокурой. На ней это выглядело хорошо.

Она вышла из задней комнаты. Клод подал ей напитки. Она отнесла их солдатам. “Спасибо, дорогая", — сказал Вилли ауф Дойч. Он выпалил одно из своих недавно усвоенных французских слов: “Мерси”.

”Pas d e quoi", — серьезно ответила она и ушла. Насколько всем было известно, она не спала с солдатами. Все думали, что это было чертовски плохо.

Арно Баатц помахал своей кружкой. “Наполни меня здесь!” — крикнул он. Клод принес кувшин пива к своему столу и налил полную кружку. Это не удовлетворило Баатца. “Как получилось, что эти никчемные придурки заполучили хорошенькую девушку, а я заполучил тебя?” — потребовал он.

Единственный глаз Клода пронзил его, как коллекционная булавка лепидоптеролога. “Потому что они… вежливы”, - ответил тапмен и вернулся к бару.

«Что? Я не такой?” — заорал капрал Баатц, подпитываемый пивом гнев сделал его еще более пронзительным, чем обычно. “Ты забираешь свои слова обратно!”

”Нет", — с достоинством сказал Клод.

Баатц вскочил на ноги. “Тогда я тебе покажу, ты, вонючий поросенок! Давай, дерись как мужчина!”

Клод повернулся и сделал один шаг назад к нему, давая себе пространство для маневра. Баатц бросился на него. Вилли хотел отвести глаза. Он терпеть не мог унтер-офицера, но нельзя отрицать, что он был грубым человеком в грубом ремесле. Он дал Клоду такой, который должен был оставить вмятину на танке II. Бармен моргнул здоровым глазом. Затем он замахнулся. Его кулак попал Арно Баатцу прямо по кнопке со звуком, похожим на удар ножа по замороженному боку говядины. Баатц отлетел прямо назад. Его затылок ударился о каменный пол. Он не пошевелился. Он даже не дернулся.

“Святой Иисус!” — сказал Вилли. “Ты убил его?”

Клод серьезно отнесся к этому вопросу. Он пощупал пульс сержанта. “Он жив”, - лаконично сказал он и отпустил запястье Баатца. Она безвольно откинулась назад. Баатц мог быть жив, но он точно не был связан с реальным миром. Разливщик посмотрел на других немцев за столом капрала. “Он ударил меня первым. Пожалуйста, заберите его отсюда. Ему здесь больше не рады.”

Они не стали с ним спорить. Тогда никто в здравом уме не стал бы спорить с Клодом — во всяком случае, без "шмайссера" в руках. Арно Баатц был бескостен, как осьминог, когда его вытащили из таверны.

Один из французов, выпивавших там, посылал дымовые сигналы из своей трубки. Он сказал что-то на своем родном языке. Клод пожал массивными плечами, как бы говоря: ну, что ты можешь сделать? Вилли догадался, что клиент предупредил его, что у него будут неприятности.

“Мы скажем, что он начал это”, - вызвался Вилли.

“Это правда”, - согласился Вольфганг.

”Данке", — сказал Клод. “Для официального бизнеса это хорошо. По неофициальным делам…” Он развел руками и позволил своему голосу затихнуть.

Вилли понимал это. Если бы Арно Баатц и его друзья — при условии, что у него они были, что показалось предвзятому Вилли невероятным, — решили вернуться с оружием, что бы с этим сделали офицеры, поставленные над ними? Что-нибудь? Даже если бы они это сделали, насколько это помогло бы Клоду постфактум?

“Может быть, скоро мы снова пойдем вперед. Метели не могут длиться вечно — я не думаю, — сказал Вольфганг. “Тогда Ужасный Арно перестанет тебе мешать".

"Да, может быть", ” сказал Клод. Это был первый раз, когда Вилли услышал от него хотя бы легкий энтузиазм по поводу перспективы немецкого наступления. Он был французом. Немцы искалечили его во время последней войны. Вы не могли винить его за то, что он не желал им добра. Но вы также не могли винить его за то, что он хотел, чтобы капрал Баатц убрался к чертовой матери из Ватиньи, даже если это означало, что вермахт пошел вперед.

Разносчик на некоторое время нырнул в заднюю комнату, затем снова вышел. Пару минут спустя Мишель сделала то же самое. Она принесла Вилли пиво, а Вольфгангу бренди, которое они не заказывали. Когда они попытались заплатить за них, она не взяла их деньги.

“Спасибо. Спасибо, ” сказал Вилли. Этого казалось недостаточно, но это было лучшее, что он мог сделать.

Они допили бесплатные напитки и ушли. После того, как они вышли и снова закрыли за собой дверь, Вольфганг сказал: “Если бы она действительно хотела поблагодарить нас, она могла бы отвести нас в ту заднюю комнату, пока папа смотрел в другую сторону”.

“Она не такая девушка”, - сказал Вилли.

"Да. Разве это не позор?” Изо рта Вольфганга шел дым, хотя во рту у него не было сигареты. Сделав пару шагов, он просиял. “Могло быть и хуже, понимаешь? Старина Арно точно получил свое.”

“Боже, неужели он когда-нибудь!” Вилли с энтузиазмом согласился. Они шли по снегу к дому, где их квартировали.

* * *

Французские крестьяне со страхом уставились на Вацлава Йезека и остальных чехов в его наряде. Вацлав тоже знал почему. Их униформа была не совсем подходящего цвета, их шлемы были неправильной формы, и они говорили на каком-то странном иностранном языке. Для людей, которые не знали ничего лучшего, этого было достаточно, чтобы превратить их в немцев.

И, что еще хуже, они приближались с востока. Если бы они были немцами, они бы уничтожили всех защитников впереди себя, но нельзя было ожидать, что гражданские подумают о таких вещах.

Один из местных жителей вышел с чем-то. Вацлав выучил несколько французских слов, но не настолько, чтобы позволить ему следовать за ним. “Что он сказал?” — спросил он парня, сопровождавшего его в качестве переводчика.

Бенджамин Халеви выглядел еще менее счастливым, чем до того, как услышал новости француза. Сержант-еврей указал на север и запад. “Старикан утверждает, что немцы уже там”.

”Черт", — сказал Вацлав. Если это было правдой, то им грозила опасность быть отрезанными и окруженными. Если… “Он отличит свою задницу от дыры в земле?”

Он посмотрел на француза. Парню было около пятидесяти, и у него было несколько уродливых шрамов на челюсти и левой щеке. Может быть, это и не были боевые раны, но они определенно были похожи на них. Если бы этот парень прошел через мельницу раньше, он бы не увидел корову и не вообразил, что это немецкая бронетанковая дивизия.

Халеви ходил с ним взад и вперед. После последнего “Мерси” сержант вернулся на чешский: “Похоже, что так оно и есть. Они пробирались через лес вон там. Этот парень говорит, что видел пару бронированных машин, но никаких танков.”

“ Достаточно плохо, ” пробормотал Вацлав. Несколько его соотечественников кивнули. Он продолжал: “Где наши танки? Где наши броневики?” Ему никто не ответил. У немцев, казалось, всегда была броня, когда они прорывались. Они использовали свою броню, чтобы прорваться. Французы разбросали его по всей линии, а это означало, что у них никогда не было достаточного количества там, где они больше всего в нем нуждались. Это было одной из причин, по которой они отступали, а нацисты продвигались вперед.

Халеви криво усмехнулся Вацлаву. “Эй, приятель, вот почему у тебя есть противотанковое ружье, верно?”

Вацлав сказал ему, куда он может положить противотанковое ружье. Халеви шел бы очень прямо, если бы попытался. Вы могли бы получить зад на перевязи за то, что отчитали сержанта, но зад Вацлава уже был на перевязи, потому что он был впереди, так что ему было все равно?

Он ожидал бы, что еврей станет надутым из-за такого рода вещей, может быть, пригрозит ему официальными правилами. Но сержант Халеви только рассмеялся и сказал что-то о своей матери и солдатах. От другого парня или при других обстоятельствах Вацлав попытался бы изменить свое лицо. Теперь он тоже засмеялся. Они прошли через это вместе. Они заслужили право веселить друг друга.

“Серьезно, нам следует направиться в ту сторону”, - сказал Халеви. “Если твоя винтовка сможет уничтожить эти машины, это принесет нам некоторую пользу”.

Вацлав испытывал не больше энтузиазма по поводу того, чтобы положить свой член на плаху, чем любой другой солдат в здравом уме. Но он мог видеть необходимость. “Я попробую", ” сказал он.

“Молодец”, - сказал ему Халеви. Он хлопнул другого чешского солдата по спине. “Доминик, пойми суть”.

“Верно, сержант”. Доминик не казался взволнованным, но он никогда этого не делал. Он был маленьким, тощим и нервным, как кошка в комнате, полной ротвейлеров, — все это делало его чертовски хорошим человеком. У него был трофейный немецкий пистолет-пулемет. Если бы у него возникли проблемы, он мог бы распылить на них много свинца.

”Пошли", — сказал сержант. Он двинулся прямо за Домиником. Он не верил в то, что нужно держаться подальше от неприятностей. Никто из людей, которые говорили, что евреи — кучка трусов, не видел его в действии. Дэвид тоже оставался там, наверху, вместе со всеми остальными, пока не остановил одного из них. И они оба ненавидели нацистов даже больше, чем Вацлав, во что он бы не поверил, если бы не видел этого собственными глазами.

“Хороший шанс”, - позвал француз, который предупреждал их о немцах. Это означало удачу или что-то в этом роде. Вацлав помахал парню, не оглядываясь.

Деревья, кусты и камни. Западная часть Арденн была такой же дикой и суровой, как и все остальное в Чехословакии. Вацлав мог бы поспорить, что немцы не смогли бы протащить сюда броню, но он бы проиграл, если бы сделал это. Он уже сбежал от танков в этих краях: Panzer Is и IIS, а также несколько трофейных чешских Т-35. Это приводило его в бешенство. Да, каждый хватал все, что попадалось ему под руку — его собственная противотанковая винтовка и пистолет-пулемет Доминика свидетельствовали об этом. Но, увидев, как чешские танки сражаются с чешскими солдатами, ему захотелось плакать.

Доминик настойчиво замахал рукой. Вацлав нырнул за ближайший куст. Он не знал, что ждет его впереди, и не хотел выяснять это на собственном горьком опыте. Сержант Халеви погрозил ему пальцем. Очень осторожно Вацлав скользнул вперед. Он ругался себе под нос каждый раз, когда колено или локоть ломали ветку.

Потом он замер — впереди раздались немецкие голоса. Подул ветерок, и до него донесся запах сигаретного дыма. “Боже милостивый, я устал”, - сказал один из фрицев. “Я мог бы спать целый месяц".

“Просто немного происходит, Клаус”. Если бы эти сухие интонации не исходили от сержанта, Вацлав съел бы свои ботинки.

“Да”, - сказал Клаус, а затем: “Что, черт возьми, это было?”

Это была противотанковая винтовка Вацлава, продирающаяся сквозь сухие кусты. Эта чертова штука была больше полутора метров в длину — почти столько же, сколько он был ростом. Он был не просто тяжелым, он был еще и громоздким, как все выходное. Джезек замер.

“Я ничего не слышал”, - сказал сержант.

“Я уверен, что так и думал", ” ответил Клаус.

“Хочешь это проверить?”

“Нет. Я просто хочу посидеть здесь и покурить.”

“Звучит неплохо для меня. Позвольте мне снять с вас одну, — сказал сержант.

Еще более осторожно, чем раньше, Вацлав пополз вперед. Он заметил бронированный автомобиль между парой каштанов. Надеясь, что шум не выдаст его, он дослал патрон в патронник. У немцев не было котят, так что ему это сошло с рук. Пара таких длинных, толстых пуль в моторный отсек, и эта бронированная машина какое-то время никуда не поедет.

Он пошевелил пальцами на левой руке, давая сержанту Халеви понять, что он на месте. Остальные чехи открыли огонь по немцам. Его шум перекрыл их, он пробил один из них сквозь тонкий стальной борт бронированного автомобиля и попал в двигатель.

Он уже собирался выстрелить в него снова, когда из ниоткуда выскочил немец с автоматом. Вместо этого Вацлав застрелил его. Пуля, предназначенная для пробивания брони, творила ужасные вещи с плотью. Казалось, у немца вырвало половину внутренностей. Бедняга с кряхтением упал и после этого больше не шевелился. Во всяком случае, для него все закончилось быстро.

Плечо болело — даже с дульным тормозом и мягким прикладом противотанковая винтовка пиналась сильнее, чем кенгуру — Вацлав перезарядил. А вот и другой броневик. Он выстрелил в то место, где должен был сидеть водитель, один, два раза. Машина заскользила влево и врезалась в дерево.

Это, казалось, выбило уксус из этих немцев. Они либо сбежали, либо сдались. “Хорошая работа!” — крикнул сержант Халеви Вацлаву. “Разве ты не хотел бы, чтобы все было так просто все это чертово время?”

“Господи!” воскликнул Вацлав. “Я просто рад, что когда-то это было так просто”. Халеви рассмеялся, ни за что на свете, как будто он шутил.

* * *

Лейтенант Джулиус Лемп стоял по стойке "смирно". Когда контр-адмирал распекал тебя, ты должен был стоять там, принимать это и притворяться, что это не больно. Процесс был очень похож на получение дуэльных шрамов, за исключением того, что у вас не было собственного меча.

“Ты толстокожий идиот!” Карл Дениц не повышал голоса, что только усугубляло ситуацию. “Вы хотели втянуть Соединенные Штаты в эту войну?”

“Нет, сэр”, - деревянно ответил Лемп, уставившись прямо в точку в трех сантиметрах перед носом Деница.

Круглолицый начальник отдела операций с подводными лодками не был человеком, который выделялся бы в толпе. Дениц тоже должен был быть довольно хорошим парнем. У него была репутация человека, заступающегося за своих капитанов. Но никто не заступился бы за тебя, когда ты облажался так, как Лемп.

“Подводные лодки привезли американцев в последний раз", — сказал Дениц. “Мы стараемся не повторять одни и те же ошибки дважды, ты же знаешь”. Он ждал.

“Да, сэр”. Опять же, что-то механическое могло говорить через Лемпа.

“Мне пришлось успокаивать Геббельса, фон Риббентропа и фюрера”, - сказал Дениц. ”Они все хотели твой скальп". Он ждал.

Что я должен теперь сказать? Лемп задумался. Он попытался сказать: “Для меня большая честь, сэр”. В каком-то смысле так оно и было. Если бы министр пропаганды, министр иностранных дел и сам Гитлер заметили вас, вы бы сделали что-то из ряда вон выходящее, в этом нет сомнений.

Светлые глаза контр-адмирала Деница стали холодными, как моря у берегов Гренландии. “На твоем месте я бы этого не делал”, - сказал он, и его голос был таким же ледяным, как и его лицо. “Доктор Геббельсу пришлось организовать целую пропагандистскую кампанию, чтобы переложить вину на нас. Теперь есть некоторые сомнения в том, кто потопил ”Афению", но не среди нас, а?"

“Нет, сэр. Я сделал это, все в порядке". Лемп по-прежнему не менял выражения лица. Да, иногда тебе приходилось стоять там и терпеть это. Это был один из тех случаев.

“Я бы выгнал вас из своего кабинета, если бы вы сказали мне что-нибудь еще”, - сказал Дениц. “Если ты снова так облажаешься, я не смогу тебе помочь. Ты это понимаешь?”

“Да, сэр”. Люди, служившие на подводных лодках, обычно недолго придерживались военной дисциплины. Однако это был один из тех случаев, когда формальности были обязательны. Вы приняли свое оскорбление за цифры.

“Запись о вашей ошибке войдет в ваш служебный пиджак”, - сказал Дениц, что означало, что Лемпу еще долго придется ждать очередного повышения.

“Да, сэр", ” еще раз сказал Лемп. Он не мог попасть в еще большие неприятности, пока продолжал это говорить, а у него и так их было предостаточно.

“В следующий раз, когда мы отправим вас, ради Бога, постарайтесь не потопить что-нибудь, летающее со Звездами и полосами”, - сказал Дениц.

“Я так и сделаю, сэр”, - ответил Лемп. Но он не удержался и добавил: “Вы собираетесь снова отправить меня куда-нибудь?”

“Да, да”. В голосе командующего подводными лодками кригсмарине звучало нетерпение. “Ты доказал, что можешь попасть в то, во что целишься. Нам это нужно в наших шкиперах. Я должен одеть тебя, потому что ты целился не в тот корабль. У меня тоже есть приказ, ты же понимаешь.”

Означало ли это, что он уже проделывал подобные действия раньше? Для Лемпа это определенно звучало именно так. Если бы это было так, он мог бы выступить на сцене. Он заработал бы на этом больше денег, чем когда-либо мог бы за всю морскую карьеру. “Понятно”, - осторожно сказал шкипер подводной лодки — еще одна фраза, которая оставалась довольно безопасной.

Дениц выглядел совершенно по-другому, когда улыбался. “Тогда ладно", ” сказал он. “Уволен. И вы можете сказать своей команде, что мы не отправим их в лагерь”.

Лемп отдал честь. “Да, сэр. Я так и сделаю. Некоторые из них беспокоились об этом”. Некоторые из них были напуганы до смерти. Однако ты не хотел говорить это контр-адмиралу. Лемпу не нравилась идея жить в месте, где честная ошибка может привести к таким большим неприятностям. Но, независимо от того, чем еще был Фатерланд, это был Фатерланд.

“Продолжай, продолжай”. Дениц провел с ним все время, которое собирался. Стопки бумаг завалили стол адмирала. Не то чтобы у него больше ничего не было.

После еще одного салюта Лемп сбежал. Он был рад, что надел пальто. В Германии было достаточно угля, чтобы поддерживать работу печей и обогревать здания, но на улице в Вильгельмсхафене было чертовски холодно. Над головой кружили пронзительно кричащие чайки. В воздухе пахло морем и, более слабо, мазутом — знакомые запахи для шкипера подводной лодки.

Офис Деница находился недалеко от гавани и от приморских казарм, в которых размещались члены экипажа подводных лодок, когда они заходили в порт. Лемп направился к двухэтажному зданию из красного кирпича со слуховыми окнами, где остановились моряки с U-30. Матрос в шлеме и с винтовкой стоял на страже снаружи. Он отдал честь Лемпу. Шкипер и его команда не совсем были арестованы, но и не совсем не были арестованы.

Отвечая на приветствие, Лемп сказал: “Ты можешь расслабиться, Йохен. Я думаю, что скоро тебе дадут какое-нибудь другое задание.”

“Я бы не возражал", ” сказал Йохен.

Лемп вошел внутрь. Матросы столпились в кают-компании, курили, играли в карты и читали газеты. Однако там было не так тесно, как в длинной стальной трубе U-30. Все прекратилось, когда мужчины увидели Лемпа. Они всматривались в его лицо с такой же тревогой, с какой осматривали бы горизонт, когда поблизости находились эсминцы Королевского флота.

“Все кончено”, - сказал Лемп. “Адмирал зачитал мне закон о беспорядках, но они позволят нам снова выйти в море”.

Матросы зааплодировали. Они топнули ногами. Пара из них пронзительно свистнула. Только позже Лемп задался вопросом, почему. Пока они оставались в гавани, они были в безопасности. Каждый раз, когда они отправлялись на охоту, они рисковали своей жизнью. И они были рады это сделать. Если бы это не было безумием…

Конечно, так оно и было. У него был случай той же болезни. То же самое сделали британские моряки, которые пытались привести торговые суда в свои гавани, и другие моряки, которые намеревались потопить подводные лодки. Так же поступали солдаты в немецком Фельдграу, так же поступали ублюдки в разных оттенках хаки, которые изо всех сил старались остановить вермахт.

Без такого рода безумия у вас не было бы войны. Джулиус Лемп принимал это как должное. То же самое делали люди гораздо более важные, чем он.

“Что сказал Дениц?” — спросил помощник машиниста.

“Что мы были плохими мальчиками за то, что потопили американский лайнер. Что мы могли бы втянуть Рейх во всевозможные неприятности. Но мы этого не сделали, — ответил Лемп. “Он также сказал, что ему нужны люди, которые могли бы метко стрелять”.

Раздалось еще больше одобрительных возгласов. Они были такими громкими и хриплыми, что Йохен сунул нос в кают-компанию, чтобы посмотреть, что происходит. Никто ему не сказал. Раздраженный, он, ссутулившись, вышел наружу. Солдаты снова начали хлопать в ладоши и топать ногами.

“Мы пойдем туда и сделаем еще несколько прямых выстрелов”, - сказал Лемп. Мужчины закричали в знак согласия. Они были хорошими парнями, все верно — и такими же сумасшедшими, как и он.

Глава 15

Более двух лет война в Испании будоражила весь мир. Все могли видеть, что это предсказывало, что произойдет, когда фашизм столкнется с марксизмом. Обе стороны бросили в борьбу все, что могли. Итальянские войска, немецкие самолеты, русские танки…Большинство тел с обеих сторон остались испанцами.

Не все. Хаим Вайнберг не покинул бы Нью-Йорк без сильного чувства, что нужно что-то сделать, чтобы остановить фашизм, прежде чем он взорвется по всей Европе. Он был не единственным: Международные бригады были доказательством этого. Превосходящая численностью и вооружением Республика оставалась постоянной проблемой, несмотря на все, что маршал Санджурджо мог сделать, чтобы сокрушить ее.

А потом, когда интернационалы вот-вот должны были сойти с дистанции, в Европе действительно разразилась большая война. Борьба Испании внезапно стала борьбой Британии и Франции. Техника хлынула на юг через Пиренеи, когда открылась французская граница. Это казалось слишком хорошим, чтобы быть правдой.

Это было. Как только Гитлер направил свои войска на Нидерланды и Францию, а не на Чехословакию, наводнение больше не превратилось в ручеек. Она совсем высохла. Все, что могли изготовить французы, они отправляли на северо-восток, чтобы стрелять по Бошам.

Германия и Италия уже почти забыли об Испании. С участием французского и английского флотов в войне фашистам пришлось гораздо труднее, чем раньше. И им нужны были их игрушки, чтобы использовать их против западных демократий.

Так Испания превратилась из центра мирового внимания в войну, о которой все забыли. То есть все, кроме бедных, жалких ублюдков, которые все еще борются с этим.

Недавно люди Санджурджо на аванпосте в нескольких сотнях метров отсюда нашли себе новое оружие: систему громкоговорителей. Теперь он ожил: “Переходите на сторону победителя!” — крикнул испанец, и громкоговоритель передал ему нечто близкое к голосу Божьему. “Подойди к нам, и мы накормим тебя тем, что едим сами. Сегодня чудесное куриное рагу! Не пропустите это!”

“Ха!” Сказал Хаим и повернулся к Майку Кэрроллу. “Ты знаешь, как приготовить тушеную курицу Санджурджо?”

“Сначала ты крадешь курицу”, - устало ответил Кэрролл. “Это старая песня. Есть закурить?”

”Да". Хаим дал ему "Голуаз".

“Чудесное куриное рагу!” — снова прогремел Националист.

«спасибо. На вкус дерьмово, но спасибо.” Кэрролл радостно пыхтел. Хаим согласился с ним — французский табак действительно был дерьмовым на вкус. Но Голуазы и Гитаны были лучше, чем вообще никаких сигарет, и лучше, чем самокрутки, сделанные из чужих (и ваших собственных) окурков.

“Тушеная курица — с клецками!”

“Лживый хуесос", ” сказал Хаим без особой злобы. Время от времени парни с другой стороны дезертировали. Судя по тому, что они говорили, националисты были такими же голодными, такими же несчастными, как и республиканцы.

“Может быть, у их офицеров есть тушеная курица", — сказал Кэрролл.

“Теперь ты заговорил”, - сказал Хаим. Офицеры-республиканцы питались и жили не лучше, чем люди, которыми они руководили. На этой стороне было вероучением, что вражеские офицеры эксплуатировали своих солдат — в конце концов, они сражались за классовые различия. Кое-что из того, что говорили дезертиры, подтверждало это: кое-что, но не все. Республиканцы в основном сбрасывали со счетов все, что расходилось с тем, что они думали раньше.

“Чудесное куриное рагу! Все, что ты можешь съесть!”

Кто-то в рядах республиканцев выстрелил в громкоговоритель. Если бы вы были голодны, замерзли и несчастны, разговоры о еде могли бы свести вас с ума. И нужно было быть сумасшедшим, чтобы так стрелять. На дальней дистанции, с дрянными винтовками и дешевыми боеприпасами, которые носили большинство республиканцев, какова была вероятность того, что вы попадете в то, во что целились? Даже если бы вы это сделали, какой ущерб вы могли бы нанести? И кроме того…

Хаим снял с пояса свой окопный инструмент. Она была очень хорошо сделана; он снял ее с мертвого итальянца. Он начал копать. “Этот тупой мудак собирается обрушить немного ненависти на наши головы”.

“Расскажи мне об этом”. Окопный инструмент Кэрролла состоял из куска железа, который кузнец расплющил, а затем прикрутил к палке. Но это тоже двигало грязь. Он углубил свой окоп и добавил грязи на парапет перед ним и парадос позади.

Конечно, черт возьми, выстрел разбудил националистическую артиллерию. У людей Санджурджо было больше оружия и оружие получше, чем у республиканцев. Гитлер и Муссолини щедро снабжали своих испанских друзей, пока те не отвлеклись. Никто на стороне республиканцев никогда ни в чем не был щедр, пока не началась битва в Чехии, и тогда это продолжалось недостаточно долго.

Осколки свистели и рычали над головой. Хаим копал, как крот, пытаясь сделать то, что ветераны прошлой войны называли бомбоубежищем. Он должен был сделать это давным-давно. Он знал это, но никто не любил копать без нужды. Теперь необходимость была здесь.

Майк Кэрролл тоже заставлял грязь летать. Они оба остановились примерно в одно и то же время. Кто-то неподалеку был ранен и поднимал ужасный шум. “Я лучше схожу за ним”, - сказал Хаим, хотя он мог придумать несколько вещей, которые хотел бы сделать меньше. Как бы убеждая самого себя, он добавил: “Видит Бог, я бы хотел, чтобы кто-нибудь подобрал меня, если бы меня сбили”.

”Да". Кэрролл тоже выбрался из своей норы, даже если он только что улучшил ее. Отсутствие одиночества над землей делало Хаима немного менее одиноким. Это также заставило его задуматься, не придется ли ему попытаться сделать пикап для двоих. Что ж, если он сам что-то остановил, значит, кто-то был там, чтобы его подловить.

Он несся вперед, как пара рваных когтей — какое-то чертово стихотворение, выбранное в самый неподходящий момент, чтобы вертеться у него в голове. Как будто змея была бы ближе, потому что его живот каждую секунду прижимался к земле. Слева от него Майк тоже выглядел расплющенным паровым катком.

Чтобы добавить радости, пара националистов начала стрелять в них из винтовок. К счастью, ни один из выстрелов не прошел близко. Испанцы, будь то националисты или республиканцы, были никудышными стрелками. Хаим не знал, почему это было правдой, но, похоже, так оно и было. Пули пролетели достаточно близко, чтобы напугать его, пролетев мимо, но не ближе этого.

Он прополз мимо какой-то траншеи, в которую попал снаряд, и со вздохом облегчения плюхнулся на земляной вал за ней. Майк Кэрролл тоже сделал это. Там лежал раненый парень, пытаясь схватиться за грудь и ногу одновременно и воя, как баньши. Двое других мужчин из Международных бригад были ничем иным, как сырым мясом и кровью — не вините их за то, что они не помогли своему приятелю, потому что никто никогда больше не сможет им помочь.

”Черт", — хрипло сказал Кэрролл. “Видишь, кто это?”

Хаим не заметил — один раненый боец звучал очень похоже на другого, независимо от того, на каком языке он вырос. Теперь он взглянул. “Черт", ” повторил он эхом. “Это Милт”.

Милтон Вольф — Эль Лобо для испанцев с обеих сторон — возглавлял батальон Авраама Линкольна с тех пор, как прошлой весной пропал Роберт Мерриман. Он держал их в узде, что бы ни бросали в них головорезы Санджурджо. Он был не просто их сердцем, он также был большой частью их хребта.

И он был тяжело ранен. Осколки разорвали его левую икру и бедро и вскрыли левую сторону груди. “ Господи, ” пробормотал Хаим. Его желудок попытался перевернуться. Он бы этого не допустил.

“Что нам делать?” Кэрролл казался таким же потерянным и испуганным, как и Хаим. Если бы ты видел своего отца таким…“Что мы можем сделать?”

“Попробуй залатать его. Попробуй вернуть его к докторам. Может быть, они смогут влить в него немного крови, — ответил Хаим. Республиканские врачи могли бы сделать с переливанием крови больше, чем кто-либо другой. Это было одно из немногих мест, где Республика работала хорошо — во всяком случае, если мобильное подразделение крэк находилось где-нибудь в радиусе нескольких километров.

Они использовали свои перевязочные материалы для ран. Они использовали полоски ткани от своей униформы и от одежды погибших мужчин, которым было уже все равно. У одного из трупов в сумке на поясе был чудом не сломанный шприц. Хаим уколол им Вольфа — это было единственное обезболивающее, которое он мог получить.

Вольф был крупным мужчиной — шесть футов два дюйма, легкий, — что только усугубляло ситуацию. Тащить его к траншее связи, которая вела назад, было неинтересно ни Хаиму, ни Майку Кэрроллу, ни раненому офицеру Эйбу Линкольну. Тащить его по голой, изрытой земле и молиться, чтобы снайперам не повезло, было бы еще хуже…Предположил Хаим.

Они направлялись назад, а не вбок, когда Вольф перестал кричать и спросил: “Я умру?” Его голос звучал удивительно спокойно. Морфий, должно быть, подействовал на него сразу.

“Я так не думаю, Милт”, - ответил Хаим, надеясь, что он не лжет. “Мы тебя подлатаем".

“Еще бы”, - согласился Майк.

Над палаткой помощи развевался флаг Красного Креста. На своем плохом испанском Хаим спросил: “Грузовик с кровью близко?”

“Quien sabe?” — ответил измученный мужчина-медсестра. Он звучал как фрукт, но это было наименьшей из забот Хаима. И он действительно ахнул, когда узнал, кем был раненый Эйб Линкольн. “?Эль Лобо??Мадре де Диос!” Он перекрестился.

По тому, как люди выбежали из палатки помощи, Хаим понял, что они выследят грузовик с кровью так быстро, как только смогут. Он задавался вопросом, сделали бы они то же самое, если бы он пришел раненым. На самом деле, он не удивлялся: он чертовски хорошо знал, что они этого не сделают.

И ему было трудно разозлиться из-за этого. Он был просто солдадо. У него были свои преимущества, но они были намного больше похожи на него. Милтон Вольф был Эль Лобо. Если бы он долго не участвовал в боевых действиях, Линкольны были бы уже не те. И хотя остальной мир, возможно, забыл Гражданскую войну в Испании, она оставалась жестоко реальной для людей, которые продолжали в ней сражаться.

* * *

Гансу-Ульриху Руделю уже надоело ютиться в грязных щелевых траншеях. Этот был в западной Бельгии. Было два часа ночи, и британские бомбардировщики снова были над головой. Судя по реву их двигателей, они тоже были не очень далеко над головой. Королевские ВВС Уитли и Хэмпдены не могли летать очень высоко, как бы ни желали этого их пилоты.

А ночью это вряд ли имело значение. Ночные истребители люфтваффе находили вражеские самолеты скорее по счастливой случайности, чем каким-либо другим способом. Когда немецкие бомбардировщики нанесли удар по Англии под покровом темноты, у ночных истребителей королевских ВВС возникла та же проблема.

Бомбы со свистом посыпались вниз. Некоторые из них приземлились достаточно близко, чтобы от взрывов у Руделя заболели уши. Взрыв может сотворить с вами ужасные вещи, даже если осколки и пламя этого не сделали. Он уткнулся лицом в стенку траншеи. Он вышел, выглядя как последний человек в шоу менестрелей, но ему было все равно. Главное, чтобы он вышел.

Еще взрывы, и раздирающий грохот чего-то металлического, разлетающегося вдребезги одновременно. “Чертовы летающие чемоданы!” — сказал кто-то в паре метров от меня.

“Да!” Ганс-Ульрих кивнул, чувствуя запах плесени и сырости. Хэмпдены были очень похожи на бомбардировщики люфтваффе, хотя и более приземистые, чем любой из них, — отсюда и прозвище. Уитли были больше, медленнее и неуклюже, но несли больше бомб. Они могли понести большое наказание… и должны были понести, потому что они его получили. Рудель не захотел бы летать на нем днем. Британцы пытались это сделать, но ненадолго.

Что ж, люфтваффе тоже больше не посылало "Штуки" над Англией. Некоторые вещи стоят больше, чем они того стоили. Даже бипланы "Гладиаторы" были опасны для немецких пикирующих бомбардировщиков. Что касается "Харрикейнов" и новых "Спитфайров"…!

Настоящая проблема заключалась в том, что ураганы и "Спитфайры" уничтожали Bf-110 почти так же легко, как мульчировали "Стуки". Bf-109 выстояли против лучших истребителей Королевских ВВС, но у них была небольшая дальность полета, и они не могли долго задерживаться над Англией. И когда им пришлось сопровождать 110-е, а также бомбардировщики, они не могли перепутать их с врагом так, как следовало бы.

Из всего, что слышал Рудель, никто в высшем руководстве люфтваффе и не предполагал, что 110-й проявит такие слабые стороны. Война преподносила всевозможные сюрпризы — в том числе и неприятные.

Упало еще несколько бомб. Затем все стихло; гул вражеских двигателей затих на западе. Ганс-Ульрих сплюнул, чтобы избавиться от привкуса суглинка во рту. “Что ж, — радостно сказал он, — это было весело”.

Несколько человек в траншее сказали ему, что он может сделать со своим весельем. Кто-то, знавший его классику, процитировал Гоца фон Берлихена Гете: “Du kannst mich mal am Arsch lechen”. Даже если это была поэзия, Лижи мою задницу, понял суть.

Он вылез из траншеи. Что-то горело: штука в полуразрушенной облицовке. Оранжевое пламя отбрасывало тусклый мерцающий свет на взлетно-посадочную полосу. “Нужно это потушить", — сказал флаер. “Если проклятые англичане увидят это, они могут вернуться".

Люди из наземного экипажа начали играть со шлангом в Ju-87. Это заняло бы некоторое время, чтобы принести хоть какую-то пользу. Бензину и маслу нравилось продолжать гореть. И боеприпасы в пулеметах Stuka начали заканчиваться. Хлопки казались абсурдно веселыми. “Надеюсь, ни одна из этих пуль никого не задела”, - сказал Ханс-Ульрих.

“Иисус Мария!” — сказал кто-то — католик, клянусь. “Это было бы все, что нам нужно”.

Кто-то другой был измучен, безжалостно прагматичен или и то, и другое вместе: “Единственное, на что я надеюсь, это то, что я смогу снова заснуть”.

“Аминь!” — сказал католик. Конечно же, он говорил как баварец.

Горящий пикирующий бомбардировщик давал ровно столько света, чтобы Гансу-Ульриху было легко вернуться в свою палатку. Он лег на койку — и тут вспомнил, что его лицо было в грязи. Если бы он не был сыном министра, он мог бы процитировать самого Гетца фон Берлихена. Будучи одним из них, он знал, что думать о словах так же плохо, как и произносить их. Иногда он ругался в пылу боя, но никогда хладнокровно — и всегда потом сожалел об этом.

Когда он встал и вышел на следующее утро, парень в соседней палатке поприветствовал его вопросом: “Кто этот ниггер?”

“Забавно, Манфред. Весело, ” сказал Ханс-Ульрих. “Тебе стоит сходить на нем в кино".

“Иди выпей немного молока, сын проповедника", — издевался Манфред. “Ты почувствуешь себя лучше".

Руки Ганса-Ульриха сжались в кулаки. Он сделал шаг к другому летчику. “Хватит, вы оба", ” сказал более старший офицер. “Ты хочешь, чтобы тебя бросили в воду? Прибереги это Шайсе для врага, слышишь меня?”

Манфред неохотно кивнул. Еще более неохотно Ханс-Ульрих сделал то же самое. Ему надоело быть белой вороной в эскадрилье. Он даже не мог этого сказать: кто-нибудь сказал бы ему, что он белая ворона, потому что он пил так много молока.

Если бы он изменил свои привычки и пил шнапс, он бы всем понравился. Эта мысль не приходила ему в голову.

Другие люди подтрунивали над ним из-за его грязного лица, но не так злобно, как Манфред. Некоторые другие пилоты и тыловые стрелки тоже испачкались в грязи, хотя ни один из них не был таким грязным, как Рудель. Пока они ели, ворчащий бульдозер устранял повреждения на взлетно-посадочной полосе.

Немецкие бомбардировщики — Лопаты и Летающие карандаши — с жужжанием проносились над головой, направляясь в Англию. Bf-109 защитили бы "Хейнкели" и "Дорнье" от истребителей королевских ВВС, и они могли бы защитить себя лучше, чем "Стуки". И все же Ганс-Ульрих задавался вопросом, сколько еще люфтваффе будут летать над вражеским островом днем. Ночные бомбардировки были менее точными, но и гораздо менее дорогостоящими.

Он не сожалел, что больше не пересечет Северное море. Он считал, что ему повезло, что он вернулся в те времена, когда пытался это сделать. Может быть, двухмоторным бомбардировщикам повезет больше. Может быть.

Его собственная миссия лежала на юго-западе. Французы доставляли технику из Парижа на фронт, который все еще защищал их столицу от натиска вермахта. Если бы люфтваффе могли разбить эти грузовики и поезда, вражеские войска получили бы меньше того, что им было нужно для продолжения борьбы.

“Готов?” — спросил он сержанта Дизельхорста.

Мужчина на заднем сиденье посмотрел на него. “Нет. Я вылетаю, как только мы поднимемся в воздух.”

Уши Руделя загорелись. “Я и мой большой рот. Давай пойдем и заберем их.”

“Теперь ты заговорил”, - сказал Дизельхорст.

Разбомбленный, отравленный газом, их "Штука" с грохотом покатился по взлетно-посадочной полосе. Ханс-Ульрих снова потянул за трость. Нос Стуки задрался. Самолет никогда не будет красивым. Хотя дизайн был довольно новым, многие самолеты выглядели более современно: из-за неубирающегося шасси Ju-87 казался старше, чем был на самом деле. Но зверь сделал свое дело. Рядом с этим, что такое внешность?

Несколько черных клубов дыма появилось в небе, когда эскадрилья "Штука" пересекла линию фронта, но только несколько. Это был не тот шквал, который встретил бы немцев над Англией — и близко не подходил. Французы, похоже, не так серьезно относились к войне, как англичане. Но они тоже еще не перевернулись брюхом вверх. "Мы просто должны продолжать бить их, пока они этого не сделают", — подумал Ханс-Ульрих.

Была ли эта река, сверкающая на солнце, Марной? Ганс-Ульрих так и думал: самое дальнее, чего достигли армии кайзера в последней войне. Вермахт тоже был почти там, хотя он начал наступление в разгар зимы и должен был уничтожить Голландию, а также Бельгию.

Серебряные сосиски мерцали над Парижем: воздушные шары заграждения. Англичане тоже использовали их над своими городами. Они не уберегали места от бомбежек. Они не позволяли пикирующим бомбардировщикам снижаться над целями. Ганс-Ульрих содрогнулся, представив, что произойдет, если он оторвет крыло "Штуки" о причальный трос. Он будет чувствовать себя идиотом… но ненадолго.

Ну, во всяком случае, ему не нужно было беспокоиться об этом — пока нет. Цели эскадрильи лежали перед Парижем. В наушниках раздался голос капитана Мелера. “Я думаю, что это то, чего мы хотим внизу”, - сказал новый командир эскадрильи. “Давай ударим по ним”.

”Поехали", — сказал Ханс-Ульрих в переговорную трубку, предупреждая сержанта Дизельхорста.

“Джавол”, - сказали стрелок и радист. “Я тоже слушал”.

Ханс-Ульрих перевернул Ju-87 в пикирование. Ускорение швырнуло его обратно на сиденье. Это было бы попыткой вырвать Дизельхорста из его рук. Ханс-Ульрих никогда не слышал о том, чтобы ремни и ремни безопасности заднего стрелка выходили из строя — тоже хорошо. Об этом было неприятно думать.

Внизу шоссе расширялось. Да, это была колонна грузовиков. Когда вой сирен "Стука" усилился, солдаты начали выпрыгивать и бежать, как муравьи. Слишком поздно, дураки. Слишком поздно.

Все имело красный оттенок. Рудель был на грани потери сознания. Он потянул за рычаг сброса бомбы, затем изо всех сил дернул ручку назад, чтобы вывести "Штуку" из смертельного пике. За его спиной пойлус просто обнаружил бы ад на земле.

“С тобой все в порядке?” Голос сержанта Дизельхорста говорил о том, что он не уверен в себе, не говоря уже о Руделе.

“Я… думаю, да”. Ганс-Ульрих заставил себя кивнуть. Как это обычно бывало после крутого погружения, его мыслям потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в норму. Он смутно вспомнил "Штуки" в Испании, которые разбились до того, как люфтваффе установило это устройство, чтобы выходить из погружений, если пилоты этого не делали.

Он боролся за высоту. Он поднялся на высоту 2500 метров, когда пулемет Дизельхорста начал стрекотать. “Уклоняйся!" — крикнул стрелок. “Французский боец!”

Ханс-Ульрих бросил большой, неуклюжий Ju-87 по небу так, как производитель никогда не предполагал. Мимо пронесся моноплан Девуайтина с открытой кабиной — устаревший, но летающий. 109-й мог бы с величайшей легкостью вырубить его из воздуха. Тем не менее, он все еще превосходил Stuka.

Вот он пришел за еще одним проходом. Ханс-Ульрих увидел скелет с нарисованной на темно-зеленом боку бороной. Пулеметы, стреляющие через диск винта "Мрачного жнеца", вспыхнули. Рудель снова промахнулся — прямо под поток пуль.

Его двигатель закашлялся, заглох и начал дымить. Пуля пробила обе стороны кабины перед ним, прежде чем он успел моргнуть. “Мы должны убираться!” — крикнул он Дизельхорсту, молясь, чтобы сержант ответил.

“Я надеялся, что вы будете здесь, чтобы сказать мне это”, - сказал Дизельхорст. “Звучит неплохо для меня. Мы все еще находимся на территории Франции или вернулись на свои позиции?”

“Есть только один способ это выяснить”. Рудель посмотрел на приборы. "Тоже не теряй времени — мы теряем высоту”.

Он откинул полог. Теплица Stuka имела две подвижные части: одну для пилота, другую для стрелка-радиста. Ханс-Ульрих надеялся, что пуля, которая чуть не прибила его, не испортила дорожку, по которой скользила его деталь. Он вздохнул с облегчением, когда она достаточно плавно втянулась.

Ветер рвал его на части. Оно не хотело отпускать его. Он с трудом выбрался из кабины. Быстрый взгляд сказал ему, что сержант Дизельхорст уже ушел. Рудель бросился в космос.

Он промахнулся, ударившись о торчащий хвост "Штуки": первый риск, на который шел каждый спасающийся пилот. Затем он сосчитал до десяти и дернул за веревку. Бац! Удар, который он получил, когда открылся парашют, заставил его на секунду поседеть, как это сделала бы бомбардировка с пикирования. Однако он пришел в себя быстрее, чем вышел бы из погружения.

Он огляделся. Под ним и слева был еще один навес. Дизельхорст тоже не попал в хвост. Хорошо.

В прошлую войну пилоты не носили парашютов. Власть имущие думали, что обладание ими превратит людей в трусов. Солдаты тоже шли на ту войну безстальных шлемов. Там они научились лучше раньше, чем с парашютами.

Модель люфтваффе все еще оставляла желать лучшего. Ганс-Ульрих падал быстрее, чем ему хотелось бы, но далеко не так быстро, как если бы парашют не открылся! Он тоже не очень хорошо умел управлять автомобилем.

Он согнул ноги и попытался расслабиться, когда земля обрушилась на него. Он все равно вывихнул лодыжку, но не думал, что сломал ее. Он воспользовался своим поясным ножом, чтобы срезать навес, прежде чем он затащил его в какие-то деревья. Он не мог видеть, где упал сержант Дизельхорст.

“Стой на месте, говнюк, или ты, блядь, труп!” — крикнул кто-то. Хансу-Ульриху понадобилось мгновение, чтобы понять, что он понял эту непристойную команду. Оно было на немецком. Он очутился среди друзей.

Он радостно поднял руки. “Я пилот Stuka!” — крикнул он в ответ. “Мой номер два где-то здесь”.

Трое мужчин в серой полевой форме осторожно вышли из-за деревьев. “Иди в укрытие, тупица”, - сказал один из них. “Всего в нескольких сотнях метров отсюда есть французы”.

Ганс-Ульрих попытался встать. Его лодыжка не хотела его отпускать. ”Моя нога…" — сказал он.

У одного из солдат был пистолет-пулемет. Он прикрывал двух других, которые были стрелками. Они побежали вперед, и каждый положил руку Руделя себе на плечо. “Мы отвезем вас на станцию скорой помощи”, - сказал один из них. Они потащили его обратно в лес.

* * *

Стук в дверь. До сих пор Сара Голдман не знала, что что-то настолько обычное может быть таким ужасающим. Обычная полиция ударила кулаком. Гестапо стучало. Она могла догадаться, кто там был, по разным стукам, и в большинстве случаев оказывалась права. Если бы только доказанная правота принесла ей хоть малейшую пользу!

Этот стук не казался таким уж пугающим. Во всяком случае, так сказала себе Сара, направляясь к двери. Может быть, она пыталась найти надежду, независимо от того, была она на самом деле или нет. Она приготовилась встретиться лицом к лицу с каким-то хмурым эсэсовцем во всем черном.

Но нет. "ой! Фрау Брейзах! — воскликнула она с радостным удивлением. Даже если Вильгельмине Брейзах нравилось ворчать по каждому пустяку, люди через улицу всегда хорошо ладили с Гольдманами, пока нацисты не начали ужесточать требования к евреям. И, естественно, никто из соседей, казалось, не горел желанием заглядывать после того, как это сделал Сол…что он сделал. Лучше притвориться, что ты понятия не имеешь, кто эти люди, чем объяснять, почему ты хочешь иметь с ними что-то общее. Поэтому Сара поколебалась, прежде чем спросить: “Ты не зайдешь?”

“Нет, спасибо. Пожалуйста, извините меня, но я лучше не буду.” Фрау Брейзах покачала головой. Она была пухленькой, довольно симпатичной блондинкой, на несколько лет моложе матери Сары. Теперь она сунула конверт в руку Сары. “Это было адресовано нам, но я думаю, что это может быть для вас”. Она не стала дожидаться ответа от Сары, а поспешила прочь, как будто надеялась, что никто не видел, как она пришла. Она, вероятно, тоже на это надеялась.

“Спасибо", ” сказала Сара, но она разговаривала со спиной фрау Брайзах.

Она закрыла дверь, почесывая затылок. “Что все это значит?” — спросил ее отец.

“Я не знаю”. Затем Сара посмотрела на конверт и так и сделала. Лед и огонь пробежали по ней с разницей в доли удара сердца. Она узнала почерк на адресе. “Я думаю, может быть, тебе лучше взглянуть на это. Мама, ты тоже.”

Сэмюэль и Ханна Голдман вышли посмотреть, почему она так суетится. Не говоря ни слова, она протянула отцу конверт. Его глаза за стеклами очков расширились. Как и у матери Сары. Ни один из них почти ничего не сказал. Они не знали, что гестапо установило микрофоны в их доме, но они также не знали, что этого не было. В Германии Адольфа Гитлера в 1939 году они не хотели рисковать по-глупому.

Отец Сары вынул письмо из конверта. Сара и ее мать столпились поближе, чтобы прочитать его вместе с ним. "Привет, дядя, тетя и кузина Элизабет", — говорилось в нем. Просто заметка, чтобы вы знали, что базовое обучение проходит хорошо. Не слушайте чушь, которую вы слышите от некоторых людей. Мы получаем много еды. Работа тяжелая, и мы часто устаем, но на это нет сил через Joy cruise. Мы готовимся к войне. Я могу оказаться в танках. Сержанты-инструкторы говорят, что у меня к ним талант. Я надеюсь, что это так. Я думаю, что они вредят врагам рейха больше, чем что-либо другое. Мне пора идти — еще учения. Будь здоров. Хайль Гитлер! Нацарапанная подпись гласила "Адальберт".

Сара, ее отец и мать посмотрели друг на друга. Это был почерк Сола. "Как, черт возьми, он…?” Начала Сара и тут же закончила.

“У него, должно быть, были какие-то документы, удостоверяющие личность”, - прошептал Сэмюэл Голдман. “И когда он это сделал…” Смешок профессора был совершенно непрофессиональным. “Ну, кто бы догадался искать его там?”

Когда Сара подумала об этом таким образом, она начала смеяться. Нацисты не поверили бы, что Сол вступил в вермахт, даже если бы они с отцом попытались сделать это сразу после начала войны. Для головорезов, правивших Германией, евреи были не чем иным, как кучкой трусов. И поэтому, скорее всего, они продолжат прочесывать унылый, убогий гражданский мир просто потому, что не могли представить, что еврей намеренно подвергнет себя опасности.

Мать выхватила письмо и конверт из пальцев отца. Она отнесла бумаги к камину в передней комнате. Что бы там ни говорили в гестапо, они не собирались сообщать об этом. Нет, в самом деле! Евреи получали только дешевый дымный бурый уголь для отопления и приготовления пищи, да и то очень мало. Огонь на камине был скорее символическим жестом, чем чем-либо еще. Несмотря на это, конверт и письмо на мгновение вспыхнули, а затем превратились в серый пепел.

“Вот так”. Мать казалась довольной собой. “Во всяком случае, об этом позаботились”.

“Так оно и есть", ” кивнул отец. ”Интересно, как ему удалось…" Его голос снова затих.

В голове Сары сложилось несколько картин. Может быть, у одного из парней из футбольного клуба Сола были связи, и он достал ему документы. Может быть, после того, как он сбежал из Мюнстера, он пошел пить с кем-то по имени Адальберт и украл необходимые ему документы, удостоверяющие личность. Или, может быть, он столкнулся с этим Адальбертом, идущим по проселочной дороге, и ударил его по голове.

Это сделало бы Сола настоящим преступником, а не просто кем-то, кто сорвался, потому что босс банды не стал бы обращаться с ним как с человеком. Эта мысль должна была привести Сару в ужас. Почему-то этого не произошло. Ее брат никогда бы не сделал ничего подобного, если бы нацисты не переступили черту. Никогда.

“Я надеюсь, с ним все будет в порядке”, - обеспокоенно сказала мама. “В конце концов, вы можете сказать, что он не обычный немец”.

Отец понял это быстрее, чем Сара. “Евреи — не единственные, кому делают обрезание”, - сказал он. “Иногда это необходимо с медицинской точки зрения. Что меня удивляет, так это то, как фрау Брейзах узнала, что это письмо действительно для нас.”

“Кто-то должен был узнать почерк”. Саре не составило труда это понять. “Сол все время ходил туда, чтобы помочь детям Брайзаха с домашним заданием — я имею в виду, когда ты мог, не попадая в слишком большие неприятности. Я думаю, что какое-то время он был влюблен в Хильдегарду Брейзах, но…” Она не стала продолжать.

"да. Но, — тяжело произнес ее отец. “Я бы не очень возражал против смешанных браков. Мудрое, всезнающее и всемогущее государство, — вы могли слышать ударение, которое он сделал на этом слове, — это совсем другая история. И Хильдегарда была бы сумасшедшей, если бы рискнула.”

“Если бы государство действительно было мудрым и всемогущим, фрау Брейзах отнесла бы письмо Сола прямо в гестапо", — сказала мама. “Некоторые люди все еще помнят, что значит человеческая порядочность”.

“Не обращай внимания на человеческую порядочность. Брайзахи знают нас, ” сказал отец. “Я бы сказал, это имеет большее значение. Я бы и пфеннига не поставил на то, что они помогут какому-нибудь незнакомому еврею. Но мы жили через дорогу от них со времен последней войны. Мы не чужие — мы соседи. Люди на первом месте, евреи на втором, можно сказать. По всей Германии неевреи, вероятно, говорят: "Ну, у меня нет хорошего слова, чтобы сказать о большинстве евреев, но Авраам дальше по улице? С ним все в порядке”. “

Интересно, много ли от этого будет пользы", — сказала Сара.

“Во всяком случае, немного”. Отец кивнул в сторону теперь уже безымянного пепла в камине. “И я завидую твоему брату".

“Ради всего святого, почему?” Мать произнесла это раньше, чем смогла Сара.

“Он попал в вермахт”, - ответил отец. “Раньше я сражался за Германию. Я бы сделал это снова. Я немец, черт возьми, независимо от того, хотят нацисты, чтобы я был немцем, или нет".

“Разве одного выстрела недостаточно для Германии?” — многозначительно спросила мама.

“Если бы я этого не сделал, головорезы обращались бы с нами еще хуже, чем они”, - сказал отец. “Гитлер говорит, что у евреев нет мужества, но он не может сказать этого о солдатах-фронтовиках последней войны. Так что у нас это лучше, чем у большинства евреев — не очень хорошо, но лучше".

“О, Джой", ” сказала Сара глухим голосом. “Если это лучше, я не хочу хуже”.

Отец торжественно кивнул. “Тебе лучше этого не делать. Разница между плохим и худшим намного больше, чем разница между хорошим и лучшим. Поэтому, когда вы думаете о разнице между лучшим и худшим…”

Он говорил как человек, который знает, о чем говорит. Скорее всего, он так и сделал. На что была похожа жизнь в окопах? Сара читала "Все спокойно на Западном фронте" — а кто этого не читал? Она тоже смотрела этот фильм. Но ее отец действительно прошел через все это, а может быть, и через многое другое. Вероятно, это было похоже на разницу между чтением о поцелуях и поцелуями, только в большей степени.

Мать начала смеяться. “Что смешного?” — спросила Сара. Она точно ничего не видела.

Все еще тихим голосом, чтобы заглушить микрофоны, которых там могло вообще не быть, ее мать ответила: “Наш единственный сын только что ушел в вермахт. И я счастлива! Счастлив! У него больше шансов остаться там в безопасности, чем если бы он все еще бегал где-нибудь по сельской местности”.

Сара тоже засмеялась. Когда ты так выразился, это было забавно. Ее отец оценил ситуацию в перспективе, как он обычно делал: “Если тебе нужно зайти так далеко, чтобы посмеяться, у тебя больше цури, чем тебе нужно”.

Он почти никогда не вставлял ни одного слова на идише в свой немецкий. Это заставило бы его казаться менее немцем, более откровенным евреем. Возможно, это даже заставило его казаться таким самому себе. Теперь Сара пристально смотрела на него. Она, конечно, понимала цуриса — понимала, что означает это слово, и в наши дни тоже понимала суть дела.

“У нас действительно больше цури, чем нам нужно”, - сказала мама. Ни Сара, ни Сэмюэл Голдман не пытались сказать ей, что она ошибается.

Хотя могло быть и хуже. Если гестапо догнало Сола после того, как он ударил того рабочего босса…Что бы они с ним сделали? Что бы это ни было, Сара заставила себя думать о чем-то другом.

“Как вы думаете, британские бомбардировщики прилетят сегодня вечером?” — спросила она. Это было что-то другое, хорошо, но не лучшее что-то другое.

— Пусть они. — голос ее отца звучал почти весело. “Бомбам все равно, евреи мы или нет. Бомбы могут упасть и на штаб-квартиру гестапо… алевай.” Два слова на идише от него за две минуты. К чему катился мир?

“Конечно, гестаповцы могут забежать в убежище", ” сказала Сара.

“Ну и что? Даже это не всегда помогает, — сказал отец. И он был прав. Сара тоже чувствовала себя немкой, хотя и не так сильно, как отец. Но ей было трудно поверить, что какой-нибудь немец заплачет, если взорвут группу гестаповцев.

Глава 16

Немецкая артиллерия обрушилась на французские позиции. Люк Харкорт копал так усердно, как только мог, пытаясь вырезать пещеру в передней стене своего окопа. Если бы он мог это сделать, осколкам было бы трудно укусить его… за исключением прямого попадания, конечно. Он пожалел, что ему пришла в голову эта последняя мысль, но она заставила его копать быстрее, чем когда-либо.

Земля была грязной — почти слишком грязной, чтобы позволить ему сделать укрытие, которое он хотел. Обвал тоже мог убить его, и гораздо более бесславно, чем это сделал бы снаряд. Но артиллерия была худшим риском. Пять месяцев войны научили Люка бояться артиллерии больше всего на свете, кроме танков. А что такое танки, как не артиллерия на гусеницах?

Люк почти получил желаемую дыру, когда обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Он знал, что это значит. Его окопный инструмент вернулся на пояс. Он схватил свою винтовку.

“Они придут в любую секунду!” Сержант Деманж кричал из траншеи рядом с окопом, призывая к необработанным заменам и идиотам в своем отделении. “Заставь их заплатить за это, вот и все. У нас не так уж много места для резервного копирования".

“Ваш сержант прав". Это был лейтенант Марке — Люк, во всяком случае, думал, что его так зовут. Он заменил предыдущего командира роты несколькими днями ранее, после того как капитан Ремонд остановил несколько осколков своей грудью. Он был жив, когда отправился на станцию скорой помощи. Теперь, кто мог бы сказать? Лейтенант казался достаточно храбрым. Однако ему нравилось слушать, как он сам говорит: “Три раза в жизни боши нападали на Париж. Они взяли его один раз, к нашему стыду. Мы держали их в последний раз, к нашей вечной славе. Что бы вы предпочли сейчас, друзья мои?”

Все, чего хотел Люк, — это пройти через это живым и невредимым. Единственный позор, о котором он беспокоился, — это то, что он подвел своих приятелей. Они имели для него значение. Париж? Рядом с грязными, вонючими, напуганными людьми, рядом с которыми он сражался, Париж был не таким уж большим.

Усилился огонь из стрелкового оружия. Немцы знали, что происходит, так же хорошо, как и французы, которых они пытались убить. Они хотели как можно быстрее попасть на французские полевые работы, пока пойлу все еще не оправились от обстрела.

Если они это сделают, я умру. Этой мысли было достаточно, чтобы Люк поднял голову и поднес винтовку к плечу. Пуля просвистела мимо, слишком близко для комфорта. Ему не пришлось бы беспокоиться об этом, если бы он остался, уютно устроившись в своей молодой пещере.

Нет, но тогда ему пришлось бы беспокоиться о других вещах. Чертовски точно, немцы рвались вперед. У людей, которые бегали прямо вверх и вниз, было меньше опыта, чем у тех, кто сворачивался как можно меньше. Большинство бошей знали достаточно, чтобы упасть в грязь или нырнуть за что-нибудь, когда французские пулеметы начали стрекотать.

В прошлый раз немцы так и не добрались до Мо. Это означало, что все повреждения в городе были совершенно новыми. Собор тринадцатого века лежал в руинах в паре километров за Люком. Ружья и штуки не интересовали древности — и французы не стеснялись размещать наблюдателей на шпилях. Если бы ублюдки в сером продолжали продвигаться вперед, довольно скоро французские пушки начали бы обстреливать Мо — и боши поставили бы людей с биноклями на высокие места.

Как будто мысль о французских орудиях вызвала их, несколько батарей скорострельных 75-мм орудий начали стрелять по немцам. Они убивали бошей тысячами в 1914 году и на протяжении всей последней войны. Теперь все было сложнее. Немецкие 105-е опередили их и выпустили более крупные снаряды. Враг тоже знал, что лучше не наступать плотными рядами. Но когда вам нужно было в спешке сбросить много артиллерии на какое-нибудь неудачное место, 75-е все еще было трудно победить.

Немецкие медики в халатах Красного Креста и с повязками на рукавах бегали вокруг, собирая раненых. Люк оставлял их в покое, насколько мог. Война была достаточно суровой, не делая ее еще хуже.

Во всяком случае, он так думал. Упал медик, потом еще один. Другой немец с эмблемой Красного Креста сердито указал в сторону французской линии… примерно туда, где прятался сержант Деманж. Мгновение спустя этот медик пригнулся, а это означало, что пуля не сильно промахнулась мимо него. Он понял намек — он нырнул за разрушенную каменную стену.

“Непослушный, сержант”, - крикнул Люк.

“Как и твоя мать”, - ответил Деманж, что не было полным отрицанием чего бы то ни было.

Люк был не в том положении, чтобы указывать ему, что делать. В любом случае, у него были другие мысли на уме: “Есть ли у нас поблизости какие-нибудь танки? Так ли это?”

“Уверен, что не видел никого из наших”, - сказал сержант.

Поскольку Люк тоже этого не сделал, он задал следующий важный вопрос: “У нас есть какие-нибудь противотанковые ружья?”

“Чертовски надеюсь на это", — ответил Деманж. Это также было менее обнадеживающим, чем хотелось бы Люку.

Мо лежал в петле Марны. Может быть, у немцев возникли проблемы с переправой своей бронетехники через реку. Они продвинулись дальше на восток с гораздо меньшим количеством проблем, чем он хотел бы, чтобы у них было — вероятно, гораздо меньше, чем у них должно было быть. Если повезет, союзники придумают, как сделать эти переходы более трудными. Без удачи боши делали обманные маневры здесь, чтобы выбить дерьмо из французских и английских защитников где-нибудь в другом месте.

Даже без танков они не сдались перед Мо. Прибыло еще больше артиллерии, этот шквал был точно нацелен на передовые позиции французов. Люк съежился в своей норе, в то время как ад обрушился вокруг него.

”Встать!" — закричал сержант Деманж. “Вставайте, вы, трусливые засранцы! Они приближаются!”

Люк не хотел подниматься. Осколки снарядов творили ужасные вещи. Но он также не хотел, чтобы его застрелили или проткнули штыком в его окопе. Немцы стремились заставить французов не высовываться, чтобы они могли легко добыть мясо. Французы не могли позволить им навязать свою волю в бою…Предположил Люк.

Он подошел, стреляя. Немец отполз не более чем на тридцать метров. В правой руке у него была граната для измельчения картофеля. Люк выстрелил в него прежде, чем он успел его бросить. “Хайлиге Шайссе!” — закричал солдат в шлеме-ведерке для угля. Он схватился за себя. Должно быть, он не потянул за шнур запала гранаты, потому что она не сработала после того, как он ее уронил.

Затем открыли огонь французские пулеметы, один из них с того места, где Люк не знал, что на его стороне есть пулемет. Боши тоже не знали, что он там был. Несколько из них упали. Другие побежали обратно к реке. Люк сделал бы то же самое на их месте. У плоти и крови были пределы, и столкновение с пулеметным огнем на открытом месте выходило за их пределы.

Немец, которого застрелил Люк, лежал там, где упал. Он не был мертв; он продолжал метаться, кричать и ругаться.

“Заставьте его заткнуться", ” крикнул сержант Деманж. “Либо разнеси ему голову, либо иди туда и приведи его обратно”.

Ни одна из возможностей не привлекала Люка. Хладнокровное убийство раненого человека было похоже на убийство. Если бы он лежал там раненый, он бы не хотел, чтобы немцы стреляли в него из травки.

Но если бы он отправился туда за Бошем, другие солдаты в полевой форме могли бы прижать его. Он знал, что у него есть всего несколько секунд, чтобы принять решение. Деманж не стал бы колебаться дольше, чем это, прежде чем застрелить самого немца. И потом у него тоже не возникло бы никаких сомнений по этому поводу.

"Je suis dans le merde", ” пробормотал Люк. В дерьмовом ручье или нет, он должен был что-то сделать. Он вылез из окопа и пополз к раненому Бошу.

Стрельба прекратилась. Это может закончиться в любую секунду, как он слишком хорошо знал. Ни один из нескольких пролетевших снарядов не пролетел близко — во всяком случае, немцы в него не целились.

“Я провожу вас”, - крикнул он солдату в полевой форме, надеясь, что тот понимает по-французски. “Мы вас починим, если сможем”. “Мерси”, - ответил мужчина на французском с гортанным акцентом. “Больно”.

“Держу пари", ” сказал Люк. Пуля разорвала левую ногу немца. “Ты можешь забраться на меня сверху?”

“Я постараюсь”. Боши сделали это. Ему казалось, что этот парень весил целую тонну — он был крупнее Люка и отягощен ботинками, шлемом и снаряжением. Медленно — единственным доступным ему способом — Люк пополз обратно к французской линии. Видя, что он делает, немцы оказали ему любезность, прицелившись в сторону от него.

Другие руки потянулись, чтобы оттащить раненого от него. Немец застонал, когда его опустили в окоп. Люк никогда еще сам не был так рад снова оказаться под прикрытием. ”Ух ты!" — сказал он. “Я чувствовал себя там голым”.

“Ты молодец, парень", — сказал сержант Деманж и протянул ему Гитану.

“спасибо”. Люк наклонился ближе, чтобы прикурить.

“Ты не вышел туда чертовски быстро, я собирался заткнуть этого ублюдка”, - сказал Деманж.

“Да, я так и думал. Вот почему я пошел.” Щеки Люка ввалились, когда он втянул едкий дым.

“Может быть, они чему-нибудь у него научатся”, - сказал сержант. “Он будет петь, как чертова канарейка, а сержанты, они кое-что знают”. Не без гордости он постучал себя по груди.

“Он был сержантом? Я не заметил, — сказал Люк. Деманж закатил глаза. Ухмыльнувшись, Люк добавил: “Если бы я знал это, я бы наверняка застрелил его”.

“Забавный человек", ” презрительно сказал Деманж. “У тебя эта дерьмовая метка от хэша на рукаве, так что ты думаешь, что имеешь право быть чертовски забавным человеком”.

“Сержант, если бы это означало, что я пройду войну без пуль, я бы никогда больше не шутил до конца своей жизни”, - пообещал Люк.

“О, да?” — сказал сержант Деманж. Голова Люка качалась вверх-вниз, как будто она была на пружинах. Деманж выплюнул крошечный окурок, раздавил его ногой и закурил новую сигарету "Гитан". Затем он вернулся к текущему делу: “Ну, вам не нужно беспокоиться об этом, потому что это не так”. Люк уже знал это. И все же он жалел, что Деманж так выразился.

* * *

Анастас Мурадян был пьян. Да, снаружи завывала метель. Тем не менее, настоящий советский офицер не должен был делать ничего подобного. Сергей Ярославский прекрасно это знал. Он бы еще больше разозлился на Мурадяна, если бы сам не был пьян.

Они не могли летать. У них было много водки. Что они собирались делать — не пить его? Как он ни старался, Сергей не мог придумать веской причины, чтобы оставить это в покое.

Иван Кучков должен был пить со своими товарищами-рядовыми. Если Шимпанзе разбился, то и остальные члены экипажа тоже должны быть разбиты. Это свидетельствовало о солидарности между рядовыми и офицерами. Это также показало, что ни рядовым, ни офицерам не было ничего лучшего, чем заняться, когда они не могли поднять SB-2 с земли, чтобы спасти свои жизни.

“Если сейчас появятся гитлеровские бомбардировщики, если нам придется укрыться снаружи, у нас в крови много антифриза”, - сказал Сергей.

“Не обращайте внимания на гитлеровские бомбардировщики. А как насчет гитлеровских солдат?” Когда Мурадян был трезв, он прекрасно говорил по-русски. Он оставался беглым, когда напивался, но его армянский акцент становился достаточно сильным, чтобы резать.

Сергей смеялся и смеялся. Когда он напивался, все было забавно. “Откуда могли взяться гитлеровские солдаты?”

“С неба свалился. С парашютами. Как это было в Голландии и Бельгии.” Анастас оглядел палатку, его глаза были большими и круглыми, как у совы: он мог ожидать, что нацистские парашютисты появятся в любую минуту.

Этот совиный взгляд только заставил Сергея смеяться сильнее, чем когда-либо. Он тоже оглядел внутреннюю часть палатки. Снаружи дул такой сильный ветер, что пламя керосиновой лампы замерцало. Не поэтому на его широком, с высокими скулами лице отразилось смятение. “У нас закончились пельмени! И маринованные грибы! Куда они делись?”

Мурадян похлопал себя по животу. "хорошо. Недостаточно острый, но хороший.” Будучи южанином, он любил все, что было наполнено огнем. Что касается Сергея, то грибы и пельмени с мясом были прекрасны и таким образом. У русских были всевозможные закуски, которые подавались с водкой. Даже полуквалифицированный повар на передовой взлетно-посадочной полосе мог бы достойно поработать с некоторыми из них.

“У нас их была большая тарелка”, - грустно сказал Сергей. Тарелка все еще была там. Но за пару крошек от пельменей она была голой. Сергей вздохнул. Он указал на Анастаса. “Даже гребаные немцы не были бы настолько сумасшедшими, чтобы сбрасывать парашютистов в такую погоду”.

“Бог не должен был быть настолько сумасшедшим, чтобы создавать такую погоду”. Мурадян, должно быть, был очень пьян, иначе он не говорил бы о Боге так серьезно. Это давало Сергею власть над ним, чего никто в СССР не хотел давать никому другому. Конечно, было что-то близкое к шансу на равные деньги, что ни один из них ничего не вспомнит об этом утром.

Даже без пельменей и грибов Сергей поднял свой стакан. “За Сталина!”

“За Сталина!” — эхом отозвался Анастас. Они оба выпили. Водка была не лучше, чем должна была быть. Это произошло так, как если бы Сергей проглотил зажженную керосиновую лампу. Действительно вкусная штука скользнула тебе в горло гладко, как поцелуй, а затем взорвалась в животе, как 500-килограммовая бомба. Но это привело тебя туда, гладко это или нет.

Сергей вздохнул. Если бы сейчас было жестко, утром он почувствовал бы себя еще хуже. Хорошие вещи не заставляли вас думать, что слоны в сапогах с коваными гвоздями маршируют по вашему черепу.

“У нас есть аспирин?” он спросил.

“Где-то", ” неопределенно ответил Мурадян. Затем он просиял. “Мы выпьем еще водки”.

“Па”. Это тоже приободрило Сергея: по крайней мере, немного. Еще одна доза того, что заставляло вас чувствовать себя плохо, могла бы заставить вас чувствовать себя лучше. Он снова потянулся за бутылкой. Если бы он выпил его сейчас, то сразу почувствовал бы себя лучше.

“Оставь мне немного", ” сказал Анастас.

“Оставьте мне немного, сэр", — сказал Сергей. Чем пьянее ты становился, тем важнее казалась военная дисциплина… если, конечно, это было не так. Он передал Мурадяну бутылку. Они пили до тех пор, пока пить почти не осталось. Они бы пили до тех пор, пока не осталось бы ничего, что можно было бы пить, но они оба заснули первыми.

Вставать по утрам было так же плохо, как и предполагал Ярославский, или, может быть, немного хуже. Первое, что он сделал, это выпил половину оставшейся водки. Он бы выпил все это, но Анастас выхватил бутылку у него из рук. “Каждому по его потребностям”, - прохрипел армянин, и никто в СССР, каким бы похмельным он ни был, не осмеливался спорить с неподдельным Марксом.

К счастью, подвернулся аспирин. Сергей проглотил три из них всухую. Мурадян взял четыре. Каким бы кислым ни был желудок Сергея, аспирин ощущался там как огнемет. Если бы он рыгнул, он решил, что мог бы испепелить всю взлетно-посадочную полосу.

Мурадян не выглядел и не звучал намного счастливее. ”Завтрак", — сказал он. Одна только мысль об этом заставила Сергея застонать. Затем Анастас добавил: “Может быть, они тоже будут пить чай-кофе”.

”Ну, может быть". Сергей откинул полог палатки и выглянул наружу. Солнце ослепительно сияло на снегу. Он прищурился, вглядываясь в тревожный пейзаж. “Не хочу истечь кровью до смерти через мои глазные яблоки”, - пробормотал он.

“Расскажи мне об этом!” Горячо воскликнул Мурадян.

Оба были храбрыми людьми, они добрались до полевой кухни. Щи — капустный суп — казались Сергею достаточно безопасными. Анастас принялся за простой черный хлеб. У поваров был один потрепанный самовар, полный чая, другой — кофе. После того, как кое-что из этого вышло наружу — и после того, как подействовал аспирин, — Сергей решил, что будет жить. В конце концов, он решит, что хочет этого.

По радио гремела музыка. Мурадян отказался от этого предложения. Сергей с удовольствием выключил бы его, но не посмел. Люди могут подумать, что вы не хотели слушать новости. Если бы вы не хотели слушать о великолепных достижениях славного советского государства, люди бы удивились, почему бы и нет. У некоторых из тех, кто задавался этим вопросом, тоже были связи в НКВД. И ты бы направился в лагерь быстрее, чем успел бы моргнуть.

Однако никто не жаловался на то, что я выключил радио. У нескольких других мужчин, завтракавших, были красные глаза, желтоватая кожа и выражение похмелья. Когда на изолированной взлетно-посадочной полосе шел снег, что вы собирались делать, кроме как пить?

Песня закончилась. Диктор тараторил о перевыполнении производственных норм на заводах в Смоленске, Магнитогорске и Владивостоке. Нелегко представить себе три более отдаленных друг от друга места. “Таким образом, несмотря на усилия фашистов и других реакционеров, процветание распространяется по всему этому великому оплоту пролетариата!” — сказал диктор.

Сергей ничего не имел против оплота пролетариата. Однако в его теперешнем хрупком состоянии он не очень хотел об этом слышать. Он заставил себя казаться внимательным даже так, как сделал бы это во время скучной лекции в школе. Наказанием за явную скуку тогда был бы удар по костяшкам пальцев или, может быть, шлепок по заду. Теперь он мог бы заплатить больше.

Музыка вернулась. Ему не нужно было делать вид, что он слушает это так внимательно. Однако он не мог полностью игнорировать это или показать, что ему это не нравится. Это не вышло бы без одобрения какого-нибудь комиссара: другими словами, без одобрения государства. И если государство одобряло, граждане, которые знали, что для них хорошо, должны были делать то же самое.

В начале часа в эфир вышел другой диктор. Этот парень казался более образованным, чем джокер, который хвастался производственными нормами. “А теперь новости!” — сказал мужчина.

Несколько человек с красными светло-голубыми нашивками ВВС на воротниках оживились. Новости со всего мира имели значение. “Советские войска продолжают наказывать польских реакционеров и нацистских бандитов, которые их поддерживают”, - кричал диктор. “За последние несколько дней советские пехотинцы продвинулись еще на двадцать километров вглубь Польши. Знающие офицеры сообщают, что сопротивление противника начинает ослабевать”.

Никто ничего не сказал. Никто даже бровью не повел. Сергей не думал, что кто-то на самом деле сражался с поляками и немцами, полагая, что их сопротивление рушится. Он чертовски хорошо знал, что это не так. Этот конкретный пункт должен был быть направлен на поднятие боевого духа гражданского населения за сотни, если не тысячи километров от фронта.

“Комиссар иностранных дел Литвинов выразил протест японскому правительству по поводу наращивания его войск между марионеточным Маньчжоу-Го и прогрессивной Сибирью”, - продолжал диктор.

Услышав это, головная боль Сергея усилилась. Эта пограничная зона между СССР и Польшей нигде особенно не была. Он попытался представить себе войну на восточной окраине Сибири. Этого нигде не было, в частности, с заглавными буквами N и P. Единственная причина, по которой Советский Союз или Япония заботились об этом, заключалась в стратегии. В остальном весь район может пойти прахом.

Владивосток был окном СССР в Тихий океан. Это было окно, замерзшее на несколько месяцев в году, но не обращайте на это внимания. Владивосток также находился на конце самой длинной в мире линии снабжения: это было место, где Транссибирская железная дорога наконец остановилась. Это было не в миллионе километров от Москвы — так только казалось.

Что бы произошло, если бы маленькие желтые обезьянки, жившие в Японии, попытались захватить железную дорогу и перерезать линию жизни города? Сколько времени пройдет, прежде чем Владивосток засохнет? Сколько пройдет времени, прежде чем японцы смогут просто войти? Сергей был слишком мал, чтобы помнить осаду Порт-Артура и русско-японскую войну в целом, но он знал о них. Мало кто из советских граждан этого не делал. Несмотря на то, что коррумпированный царский режим был виноват в поражении России, это все еще раздражало.

Размышления об этом заставили его прочитать кое-что из того, что говорил диктор радио. Когда он снова начал обращать внимание, мужчина сказал: “И французское правительство объявило, что фронт — это Париж. Французы говорят, что они полны решимости сражаться в самой столице и сражаться за ее пределами, даже если она падет. Им не пришлось этого делать во время последней войны. Выполнят ли они свои обещания, покажет только время”.

“Если бы они лучше справились с Чехословакией, когда началась война, они, возможно, не оказались бы сейчас в таком беспорядке”, - сказал Анастас Мурадян. “Они, вероятно, ожидают, что мы тоже будем таскать их каштаны с огня для них”.

“Чертовски плохо, если они это сделают. У нас и своих забот хватает, — сказал Сергей.

“Немецкое радио сообщает, что Адольф Гитлер с возмущением отрицает, что против него была предпринята попытка военного переворота”, - сказал диктор. “Однако надежные источники внутри Германии сообщают, что по меньшей мере четырех видных немецких генералов не видели в течение нескольких недель”.

Никто за завтраком ничего на это не сказал. Никто и представить себе не мог, что можно что-то сказать с уверенностью. Никто даже не хотел смотреть ни на кого другого. Выражение твоего лица тоже может выдать тебя.

Советские генералы — их было гораздо больше четырех — начали исчезать в 1937 году. Как и некоторые Старые большевики, которые начали получать по шее в то же время, некоторые признались в государственной измене на показательных процессах, прежде чем их казнили. Другие были просто преданы смерти, или исчезли в лагерях, или просто… исчезли.

И это были не только генералы. Офицеры всех рангов подверглись чистке. Так же как и бюрократы всех рангов, так же как и врачи, профессора и все, кто казался опасным кому-либо еще.

Теперь то же самое происходило в Германии? Сергей иногда думал, что коммунисты и нацисты были зеркальными отражениями друг друга, левая сторона одной стороны была правой, а другая — наоборот. Он никогда ни с кем не делился этой мыслью; если бы он попытался, то отдал бы свою жизнь в руки другого человека. Он хотел бы, чтобы эта мысль никогда не приходила ему в голову. Просто иметь определенные представления было смертельно опасно. Они могут появиться на вашем лице, даже если вы этого не осознаете. А если бы они это сделали, ты был бы мертв.

Или, может быть, хуже.

Так должен ли был враг беспокоиться о тех вещах, которые сотрясали Советский Союз последние пару лет? Хорошо, подумал Сергей. Если обе стороны были облажаны одинаково, то у той, на которой он был, казалось, было больше шансов.

* * *

Людвиг Рот закурил "Гитан", который он получил от немецкого пехотинца, взявшего пачку у мертвого французского солдата. Он был крепок, как дьявол, но на вкус напоминал настоящий табак, а не сено и эрзац, которые в наши дни входят в состав немецких сигарет.

“Выпьете еще по одной, сержант?” — жалобно спросил Фриц Биттенфельд.

“Ты похож на голодного детеныша черного дрозда, пытающегося достать червяка у своей мамы”, - сказал Людвиг. Фриц очень широко раскрыл рот, как будто он действительно был птенцом. Смеясь, Людвиг дал водителю танка Гитану.

“Чирикай!” — сказал Тео Хоссбах, взмахивая руками. “Чирикай!” Он тоже достал сигарету.

Они все выкурили их до крошечных окурков, когда чернорубашечник, который рыскал по танковому парку, наконец добрался до них. “Могу я поговорить с вами, мальчики, минутку?” — спросил он немного слишком небрежно.

Его погоны были простого серого цвета с двумя золотыми косточками. Это делало его эквивалентом капитана СС. Как ты мог сказать "нет"? Ты не мог. “В чем дело, сэр?” Людвиг старался говорить как можно более нормальным голосом.

“Вы, ребята, некоторое время служили под началом майора Корала, не так ли?” — сказал эсэсовец.

"Да", ” сказал Людвиг. Фриц и Тео одновременно кивнули. Нет ничего плохого в том, чтобы признать это, не тогда, когда чернорубашечник мог проверить их записи и сам выяснить, что Корал возглавлял танковый батальон с начала войны.

“Хорошо", — сказал эсэсовец тоном ”теперь мы к чему-то пришли". “Как часто вы слышали, как он выражал нелояльность по отношению к фюреру и рейху?”

“Предательство?” — эхом отозвался Людвиг. Он с трудом верил своим ушам. Но эсэсовец важно кивнул. Он казался таким же убежденным в собственной праведности, как и более неприятный тип проповедника. Тщательно подбирая слова, Людвиг сказал: “Сэр, вы ведь знаете, не так ли, что майор Корал уже дважды был ранен в бою?”

“Да, да”. Эсэсовец нетерпеливо кивнул, как будто это не имело значения. Для него это, вероятно, было не так. Он продолжил: “Я не говорю о его военном поведении. Я говорю о его политическом поведении". Ты идиот, добавил его взгляд. Предполагается, что ты должен знать такие вещи без того, чтобы тебе говорили.

Сержант Рот ощетинился оттого, что его так явно сочли идиотом. Но потом он усмехнулся про себя. Если бы чернорубашечник принял его за Тупицу, то, клянусь Богом, он был бы Тупицей. “Сэр, майор просто отдает мне приказы. Он не тратит свое время на разговоры о политике с сержантами.”

“В любом случае, что происходит?” Голос Тео звучал невинно, как у младенца, которого не отняли от груди. Его мечтательные черты лица позволяли ему отделаться от этого легче, чем мог бы Людвиг.

Эсэсовец, не колеблясь, ответил: “Вы, должно быть, слышали, что некоторые генералы вермахта предали свою страну, составив злобный заговор против фюрера?”

Людвиг действительно слышал это из собственных уст Гитлера. Рассказать об этом эсэсовцу показалось ему наихудшей из плохих идей. “Готт им Химмель!” — воскликнул он, как будто это было полной неожиданностью. “Я слышал это, джа, но я думал, что это всего лишь вражеская пропаганда”. Рядом с ним кивнули Тео и Фриц.

“Это правда, все в порядке”, - сказал чернорубашечник. “Они позорили форму, которую носили, позорили народ, позорили рейх. И поэтому мы должны очистить армию от всех их сообщников и от всех, кто мог бы разделять их порочные взгляды. Теперь вы понимаете, почему я спрашиваю о майоре Корале?”

“Он бы не сделал ничего подобного”, - сказал Фриц. “Он бы тоже не стал мириться ни с кем другим, кто бы это сделал”.

Тео снова кивнул. “Это верно”.

“Я тоже так думаю", ” сказал Людвиг.

“Вы можете быть удивлены. Вы действительно можете быть очень удивлены", — сказал эсэсовец. “Мы обнаружили измену в некоторых местах, где никому бы и в голову не пришло искать ее, если бы эти генералы не опозорили себя”.

Если бы Людвиг не услышал это от фюрера, он бы задался вопросом, что это значит. Ему действительно было интересно, чем сейчас занимаются СС и гестапо. Учуяли ли они более реальную измену или “обнаружили” ее независимо от того, была ли она на самом деле? Он не задавал этому парню подобных вопросов. Того, что это могло прийти ему в голову, могло быть достаточно, чтобы пометить его как нелояльного.

Он действительно спросил: “Как вы думаете, почему майор Корал может быть замешан в этом… этом Шайсе?”

“Так и есть, Шайсе”, - согласился эсэсовец. Он вытащил клочок бумаги из правого нагрудного кармана своей туники. “У него… позвольте мне посмотреть… долгая история связей с генералом Фриче, а также с генералом Гальдером. Возможно, он был социал-демократом до 1933 года — в документах об этом не совсем ясно, но это вызывает тревогу. А один из его двоюродных братьев раньше был женат на еврейке.”

Если бы Фриче и Гальдер были двумя генералами, которые пытались свергнуть фюрера, это могло бы что-то значить. Или, конечно, это может быть и не так. У Людвига была долгая история общения со своими кошками, но сам он никогда не хотел есть мышей. Остальное, казалось, не имело большого значения. Социал-демократы были крупнейшей партией в Германии во времена Веймарской республики. Они были примерно такими же исключительными, как снежная буря. Людвиг не очень-то жаловал евреев, но он думал, что один из его двоюродных братьев тоже был женат на одной из них. Он молил Бога, чтобы эсэсовцы никогда не раскопали это и не использовали против него.

“Извините, что не могу больше помочь, сэр”, - сказал он неискренне.

“Как сказал сержант, майор Корал всегда был храбрым в бою”, - добавил Тео. “Разве он не получил Железный крест Первой степени? Разве они не выставили его на ”Риттеркройц"?"

Железный крест Первого класса — прямо как у фюрера, подумал Людвиг, — еще одна вещь, которую он знал лучше, чем произносить вслух. Но эти две награды на самом деле не были сопоставимы. Сейчас многие офицеры получили Железный крест Первого класса. Для простого солдата кайзеровской армии победа в нем в прошлый раз была гораздо более примечательной. Даже Рыцарский крест в этой войне был другим.

Эсэсовец выглядел достаточно несчастным из-за мягких вопросов Тео. “Это не имеет никакого отношения ни к чему”, - сухо сказал он. “Если вы вспомните о нем что-нибудь подозрительное, немедленно сообщите об этом своему начальству. Немедленно, ты слышишь?” Он зашагал прочь, выпрямив спину как шомпол.

“Иисус Христос на роликовых коньках!” — сказал Фриц. “Я думаю, что скорее пойду к дантисту, чем получу еще один такой маленький визит”. “Ты можешь намазать это на тост и назвать это маслом”, - согласился Тео. Людвиг предположил, что это было соглашение, во всяком случае. Радист иногда выдавал самые странные вещи.

Фриц Биттенфельд нашел новый вопрос: “Не пойти ли нам сказать майору, что по его следу идут гончие?”

“Если мы увидим его в поле, конечно”, - сказал Людвиг. “Но эти гребаные головорезы, должно быть, не спускают с него глаз. Если мы проболтаемся, что с нами будет? Мы засовываем свои члены в мясорубку для сосисок, вот что?”

“О, это умно!” — сказал Тео пронзительным фальцетом. Людвиг и Фриц оба рассмеялись. Лучше смеяться, чем хвататься за себя, что и заставила его сделать фигура речи Людвига. Предполагая, конечно, что это была фигура речи. С СС никогда нельзя быть уверенным. И если бы они сделали это по-настоящему…Людвигу снова захотелось схватиться за себя.

Фриц с горечью сказал: “Это чертовски приятно, когда ты узнаешь, что бой — не самое худшее, что может с тобой случиться”.

“Да, это чертовски важная записка, все в порядке”, - сказал Людвиг. “Ты собираешься сказать мне, что это неправда? Я могу иметь дело с чехами, французами и англичанами. Я даже могу иметь дело с русскими, если придется. Мой старик в последний раз сражался на Востоке. Да, я могу справиться с этим — держу пари на твою задницу, что смогу. Но да помогут мне небеса, если я должен попытаться справиться с хуесосами, которые думают, что они намоей стороне”.

Он понизил голос. Никто, кроме его приятелей, не мог его услышать. Только после того, как эти слова слетели с его губ, он задался вопросом, может ли он доверять Фрицу и Тео. Все они доверяли друг другу свои жизни на поле боя. Но политические дела обстояли иначе — и, как сказал Фриц, еще хуже.

Если бы он, водитель и радист не могли доверять друг другу…Людвиг тихо выругался. Это было самое отвратительное, что сделали эсэсовцы, прямо здесь. Если бы вы не были уверены, что можете рассчитывать на людей, которые уже спасали ваш бекон больше раз, чем вы могли вспомнить, тогда что?

Ты облажался, вот что.

“Мы такие же плохие, как и русские, ты знаешь?” Сказал Тео, что было слишком близко для утешения к тому, о чем думал Людвиг. Радист продолжал: “Довольно скоро я начну молиться о пасмурной погоде”.

“Что, черт возьми, это должно означать?” — потребовал Людвиг.

“Ну, если моей тени там нет, мне не нужно беспокоиться, что она выдаст меня гестапо, когда я не буду смотреть”, - ответил Тео. В этом либо не было никакого смысла, либо вообще было слишком много.

“Может быть, его там нет, потому что он не выдаст тебя гестапо”. Позже Людвиг задавался вопросом о себе. В то время то, что он сказал, казалось достаточно логичным — во всяком случае, для него.

Тео это тоже не смутило. “Меня уже ничто не удивит", ” сказал он. “Теням нельзя доверять. Сколько бы ты их ни кормил, они никогда не станут толще тебя. А вы когда-нибудь видели такого, который не был бы таким темным, как негр, даже когда шел по сугробу?”

Фриц переводил взгляд с одного из своих товарищей по команде на другого. “Я думаю, вы оба зашли за угол", ” заявил он.

”Цу бефель", — сказал Тео, — к вашим услугам. Он щелкнул каблуками, как будто был прусским вельможей или австрийским дворянином с более благородной кровью, чем он знал, что с ней делать.

Батарея французских 75-мм орудий близ Мо начала обстрел танкового парка с предельно большой дистанции. Лишь несколько снарядов пролетели достаточно близко, чтобы загнать немцев в вырытые ими ямы. Конечно, они вырыли ямы; всякий раз, когда они останавливались более чем на несколько минут, они копали. Любой мог бы подумать, что солдаты вермахта — и их французские и английские коллеги — произошли от кротов, а не от обезьян.

“Интересно, хватит ли у этого говнюка СС здравого смысла спрятаться", ” заметил Фриц.

“Никто не будет скучать по нему, если он этого не сделает”, - сказал Людвиг. “Если немного повезет, даже французы не будут скучать по нему". Фриц и Тео одновременно застонали. Никто из них не пытался сказать ему, что он неправ.

Через некоторое время, когда французские орудия не взорвали никаких складов боеприпасов и не показали других ощутимых свидетельств успеха, они успокоились. Танковые расчеты поднялись над землей. И там был чернорубашечник с пистолетом в руке, ведущий майора Корала к ожидающему автомобилю с флагом со свастикой, развевающимся над правым крылом. Майор с бледным и застывшим лицом вошел внутрь. Машина умчалась прочь, обратно в Германию.

“К чему катится этот мир?” — вслух поинтересовался Людвиг.

“Ничего хорошего", ” ответил Фриц. “Черт возьми, нам все еще предстоит война".

“Как и майор Корал", ” добавил Тео. Корал, скорее всего, потеряет свой. И кого бы обвинили, если бы вермахт тоже потерял свою?

Глава 17

Париж в военное время. Алистер Уолш тоже видел Город Света в 1918 году. Тогда, однако, было совершенно ясно, что войска кайзера не продвинутся так далеко. Бомбардировщики были всего лишь помехой в те с любовью вспоминаемые дни.

Сейчас, не прошло и двадцати одного года, все было по-другому. Может быть, 1914 год был похож на это: ощущение машины Джаггернаута серого цвета, несущейся на город, и все люди в ней гадали, убежать ли им или захватить какое-нибудь развлечение, пока все не исчезло.

Британские деньги прошли долгий путь во Франции. Уолш помнил это с прошлого раза, и это все еще казалось правдой. Он напился в баре, где парень, подававший напитки, — мужчина не более чем на пару лет старше его, — имел повязку на левом глазу и прихрамывал. “Ты был здесь раньше, Томми?” — спросил француз на чистом английском.

“О, да”. Алистер почесал раненую ногу одной рукой. ”Я тоже поймал пакет — не так плохо, как у тебя, но это просто чертова удача, так или иначе".

"да. Мы оба могли быть мертвы, — согласился бармен, протягивая ему виски с содовой. “А ты… у тебя есть еще один шанс”.

“правильно”. Уолшу не нравилось думать об этом, как бы это ни было правдиво. “Как и ты, приятель, подойди к этому. Проклятые немцы бомбят Париж при каждом удобном случае.”

Француз назвал своих восточных соседей несколькими словами, которые вряд ли появятся в словарях. Уолш не очень хорошо выучил французский за два своих пребывания на Континенте, но то, что он выучил, было в этом роде. ”Еще бы", — сказал он и положил шиллинг на стойку с цинковым покрытием. “Вот. Купи себе тоже такую.”

“Спасибо”. Бармен заставил серебряную монету исчезнуть.

“Чертовски стыдно и за Эйфелеву башню", ” неловко добавил Уолш.

“Когда верхняя часть отвалится — отвалится — она должна упасть на голову правительства”, - сказал французский ветеран. “Тогда, может быть, это принесет какую-то пользу. После того, как мы победим Бошей, мы построим его снова".

“Вот так”. Алистер начал было намекать, что немцы могли бы заплатить за это, но проглотил это. Репарации были не чем иным, как фарсом после последней войны. Зачем ожидать чего-то лучшего на этот раз?

“Выпей, мой друг", ” сказал француз. “Ты будешь искать другой вид спорта, а? Ночь все еще наступает слишком рано, особенно с отключением света.”

“Слишком правильно это делает”. Уолш понял, что бармену он действительно нравится. В противном случае этот парень попытался бы удержать его там навсегда. Но этот человек, должно быть, понял, что с другими его клиентами все будет в порядке. Солдаты, одетые в несколько разных мундиров, заполнили это место. До тех пор, пока ни один из них не был в немецком комплекте…

Уолшу пришлось раздвинуть двойные плотные шторы, чтобы выйти на улицу. Немного света просачивалось наружу, несмотря на шторы. Флик свистнул в свисток и крикнул что-то сердитое. Поскольку Алистер этого не понимал, ему не нужно было отвечать. Во всяком случае, так он себя чувствовал. И было уже достаточно темно, чтобы позволить ему раствориться в толпе, прежде чем полицейский смог его хорошенько рассмотреть.

Он знал, куда идет, или думал, что знал. Дом должен был находиться за углом и на пару улиц выше. Он решил, что его будет легко найти даже в темноте: в таких местах всегда были очереди — или, учитывая французскую беспечность в таких вещах, толпы — возбужденных солдат снаружи, ожидающих своей очереди, чтобы пойти с одной из девушек.

Но он пропустил это мимо ушей. Может быть, он прошел мимо угла в темноте, или, может быть, это место было не там, где он думал. Он бродил вокруг, натыкаясь на людей, и другие натыкались на него. ”Извините меня", — сказал он и добавил: “Простите”. Еще не наступил комендантский час, и Париж продолжал движение, невзирая на такие утомительные правила.

Машины гудели, как сумасшедшие, когда они грохотали по дороге. У них были фары, замаскированные черной бумагой или тканью, так что выходила только крошечная щель света: если повезет, этого недостаточно, чтобы видеть с расстояния 20 000 футов. Слабого свечения тоже было недостаточно, чтобы водители могли многое разглядеть. Время от времени звук хрустящих бамперов и отчаянная ругань прерывали ночь.

Еще пара шагов, и Алистер столкнулся с кем-то еще. “Извините меня", ” повторил он покорно.

“Простите", ” сказала его жертва: женщина.

Они оба снова шагнули вперед, пытаясь обойти друг друга, и снова столкнулись. “Черт возьми", ” сказал Уолш. Вы могли сквернословить сколько вам заблагорассудится в стране, где большинство людей не знали, о чем вы говорите.

Но женщина рассмеялась. “Я думала о том же”, - сказала она, ее английский был лучше, чем у бармена.

”Извини", — пробормотал Алистер.

“Не волнуйся", ” ответила она. “Мой муж сказал бы это, когда был жив. Он был солдатом с прошлой войны”. “Ты была замужем за Томми?” — спросил Уолш.

“Это верно", ” сказала она. “Мой отец был мясником. Моего брата убили под Верденом, и поэтому Фред взял на себя управление бизнесом. Лучше, чем он мог бы сделать в Англии, он всегда говорил. Но он умер пять лет назад… И теперь у нас снова война.”

”Слишком правильно мы поступаем". Уолш задумался, что, черт возьми, сказать дальше. На этот раз Верден исчез, потерян, хотя и не в результате титанической кровавой бойни 1916 года. Он не мог спросить женщину, где находится дом терпимости. Он задавался вопросом, сможет ли он уговорить ее взять его с собой домой. Если она привыкла к британским солдатам (хотя он не был проклятым англичанином — судя по тому, как она говорила, ее Фред был родом из Йоркшира или где-то поблизости)…

Прежде чем он смог что-нибудь найти, она сказала: “Может быть, тебе стоит повернуть налево на следующем углу. Это совсем недалеко — всего несколько метров. Удачи, Томми.” Затем она превратилась в затихающие шаги на улице: на этот раз она обошла его ловко, как танцовщица.

Алистер посмеялся над собой. Так что она не была вдовой, которая нуждалась в утешении — во всяком случае, не от него. “Чертовски плохо", ” пробормотал он. “Она была бы лучше того, за что я мог бы заплатить”. А затем задумчиво: “Налево, не так ли?”

Он не мыслил в метрах, но мог в них разобраться. Ты должен был это сделать, если собирался сражаться на Континенте. Он нашел угол, сойдя с тротуара. Он не упал ничком, что доказывало, что Бог любит пьяниц. Его тоже не сбили, когда он переходил улицу, — нет, спасибо французским водителям, большинство из которых двигались так, как будто могли видеть на многие мили, а не на шесть дюймов дальше своего носа, если им повезет.

Пройдя длинный квартал по улице, он столкнулся с кем-то еще. “Эй, майти, следи за собой", — прорычал безошибочно узнаваемый кокни.

“О, не распускай волосы”, - парировал Уолш, не только показывая, что он сам из Британии, но и предполагая, что у него хватит смелости справиться с любым обычным солдатом. Он сделал паузу. Он все еще почти ничего не видел, но уши подсказали ему, что здесь стоит длинная вереница людей, которые дышат, бормочут и шаркают ногами. В его голове зажегся свет, даже если он ничего здесь не освещал. "Это очередь за…?”

“Вы думаете, что вам понравилось бы это для кого-то другого?” — ответил кокни.

“Я полагаю, что нет”, - сказал Уолш. Вдова Фреда хорошо знала солдат и знала, что они будут искать. Если бы она знала, что он тоже был бы не прочь поискать ее… Что ж, вот как раскрылись карты. Она могла бы быть лучше, но это было бы неплохо — во всяком случае, пока это продолжалось. Позже он, скорее всего, задастся вопросом, зачем он потратил свои деньги на какую-то шлюху, которая забудет его, как только он от нее отделается.

Но это будет позже. Очередь подалась вперед на несколько футов. Кто-то присоединился к нему позади Алистера, а потом кто-то еще. Ему хотелось закурить сигарету, но это тоже противоречило правилам затемнения. Еще одна вещь, которой ему придется подождать. Ну, это не займет много времени.

* * *

Завтрак на взлетно-посадочной полосе состоял из булочек и крепкого кофе. Гансу-Ульриху Руделю очень хотелось молока. Кстати, многие пилоты Stuka и тыловые артиллеристы продолжали, они жаждали шнапса или виски. Ему было все равно, что они пили, лишь бы это не повредило тому, что они делали в воздухе. Они безжалостно издевались над ним. Он привык к этому — по всем признакам, он был единственным трезвенником в люфтваффе. Ему это не очень нравилось, но он не мог все время драться со всеми подряд.

А потом кто-то сказал ему что-то другое: “Что вы думаете о новом командире крыла?”

“Полковник Стейнбреннер?” Рудель пожал плечами. “Он кажется достаточно хорошим офицером — и я уверен, что он хороший немецкий патриот”.

“Вы думаете, полковник Грейм не был?” — спросил другой пилот, новичок. Был ли он Макси или Мориц? Мориц, вот и все.

Ганс-Ульрих снова пожал плечами. “Он бы все еще отвечал за крыло, если бы власть имущие думали, что это так. Я, я говорю "Хайль Гитлер!" и иду по своим делам. Что еще ты можешь сделать?”

Мориц начал что-то говорить, остановился, а затем попытался снова: “Война пошла не так, как все надеялись, когда она началась”.

“И что же?” Рудель глотнул кофе. Ему нужна была помощь, чтобы разлепить веки — как и большинству летчиков в наши дни, ему хронически не хватало сна. И это варево тоже сделало бы свое дело, а это означало, что оно должно было быть получено из захваченных запасов. Но кое-что он мог видеть даже с закрытыми глазами. “Сколько войн действительно идут именно так, как одна сторона думает заранее? Неужели мы вышвырнем фюрера, потому что все не идеально?”

“Конечно, нет”, - быстро сказал Мориц.

“Конечно, нет”, - согласился Ганс-Ульрих. Он не ожидал, что его коллега скажет что-нибудь еще. Мысль о том, что другой мужчина может не осмелиться сказать что-то еще, никогда не приходила ему в голову. Он верил в фюрера и партию по крайней мере так же сильно, как верил в сурового лютеранского Бога своего отца. До последних политических потрясений он полагал, что все остальные чувствуют то же самое. “Эта глупость не приносит никакой пользы военным усилиям”.

Мориц опустил взгляд в свою кофейную кружку. Затем он снова посмотрел на Ганса-Ульриха. “Какая глупость?” — тихо спросил он. “Переворот, или что сейчас происходит с кем-либо, кто мог что-то знать об этом?”

“Ну, переворот, конечно”. Ответ Руделя был таким же автоматическим, как механизм, который вытащил "Штуку" из погружения. Только после того, как это прозвучало, он полностью осознал, что сказал другой человек. “Я мог бы донести на вас за это!” — воскликнул он. Он чуть не сказал: "Я должен донести на тебя за это!"

“Да. Я знаю, — ответил Мориц. “Но сначала подумай. Пошел бы я туда, чтобы мне отстрелили задницу, если бы я не был верен Фатерланду?”

Никто без желания умереть не стал бы летать на Stuka, если бы он не делал это для своей страны. Тем не менее, Ханс-Ульрих сказал: “Вы не можете быть верны Фатерланду, если вы не верны фюреру. Мы бы наверняка проиграли, если бы кто-то другой попытался вести войну, или если бы мы вышли из нее. Мы нанесли бы себе удар в спину, как это было в 1918 году".

“Без сомнения”, - сказал другой пилот. Было ли это согласием, или он просто пытался вывести Ханса-Ульриха из себя? Ханс-Ульрих знал, в какую сторону он сделает ставку. Он не знал, что делать дальше. Любой, кто задумывался о мести, был менее предан Партии и фюреру, чем следовало бы. Но если бы вы были храбрым пилотом и причиняли боль французам и англичанам каждый раз, когда летали…

Рудель все еще размышлял над этим, когда отправился послушать утренний инструктаж полковника Стейнбреннера с остальными пилотами. Его лодыжка все еще болела, но он мог ходить по ней и пользоваться элеронами Stuka. Это было все, что имело значение.

“Если мы сможем прорваться к северу от Парижа, они у нас”, - заявил Штайнбреннер. “Затем мы разворачиваемся за городом, как мы сделали бы это в 1914 году, если бы у фон Клюка не было недостатка в людях и он не повернул слишком рано”.

Ему было за сорок — достаточно взрослый, чтобы помнить поворот фон Клюка, может быть, достаточно взрослый, чтобы быть одним из бегунов, которые сделали это, а затем были отброшены назад с Марны. Судя по тому, как он говорил, поколение спустя он все еще принимал это близко к сердцу.

“На этот раз мы добились большего успеха, чем в 1914 году”, - продолжал он. “Благодаря танкам и вам, ребята, мы захватили большинство портов Французского канала. Это затрудняет Англии отправку людей и машин на Континент. И кого благодарить за танки, "Штуки" и остальные наши игрушки? Фюрер, вот кто.”

Ганс-Ульрих энергично кивнул. Как и большинство других мужчин в крыле. Он рассудил, что некоторые из них, как и он, говорили это от всего сердца. Другие хотели, чтобы их видели кивающими, чтобы у нового командира крыла не было причин сомневаться в их лояльности. Белые гробницы, презрительно подумал он. Его отцу было что сказать о прихожанах, которые вели себя благочестиво в церкви, но вели себя как животные, как только снова выходили на улицу.

И несколько упрямых душ, в том числе Мориц, просто сидели и слушали, как будто полковник Штейнбреннер говорил о погоде. Может быть, у них хватило смелости отстаивать свои убеждения. Некоторые люди действительно боролись за землю избирателей, а не за фюрера. Рудель не думал, что эти два понятия можно разделить. Он был готов поспорить, что враги Германии тоже этого не сделали.

Через мгновение Стейнбреннер продолжил: “Ваша цель — Шомон. Там есть железнодорожный виадук — его длина более шестисот метров, и он пересекает Суиз. Артиллерия не смогла выбить его, и враг продолжает перебрасывать через него людей и технику. Время положить этому конец, клянусь Богом!”

Теперь все кивнули. Дайте люфтваффе чисто военную проблему, и они прекрасно справятся с ней. Даже Ханс-Ульрих почувствовал облегчение от того, что ему не придется думать о политике во время полета. Если бы кто-нибудь из других мужчин думал иначе, он был бы очень удивлен.

Люди из наземного экипажа уже бомбили его "Штуку" и заправляли ее топливом, когда он вышел на облицовку. Сержант Дизельхорст на безопасном расстоянии курил сигарету "премиумс". “Что на тарелке?” — спросил Дизельхорст.

“Шомон. Железнодорожный мост, ” сказал Ханс-Ульрих.

“Ах, так.” Щеки сержанта ввалились, когда он сделал последнюю затяжку. Он раздавил окурок ногой. “Зенитный огонь будет достаточно плотным, чтобы по нему можно было ходить”, - печально сказал он. “Они знают, чего стоят эти мосты".

“Ты всегда можешь отказаться”, - сказал Ханс-Ульрих. Задний стрелок бросил на него укоризненный взгляд. Рудель указал на Ju-87. “Ну, тогда пошли. Хайль Гитлер!”

“Хайль!” — эхом отозвался Дизельхорст. Что бы он ни думал о слухах о перевороте, он почти ничего не сказал. Он просто делал свою работу. Это было не самое худшее отношение для сержанта — или кого-либо еще — которое могло быть.

В салоне самолета он и Ханс-Ульрих прошли предполетную проверку. Все стало зеленым. При всех полетах, которые совершали самолеты, наземным экипажам приходилось творить чудеса, чтобы удержать так много из них в воздухе. До сих пор механики и оружейники, казалось, были готовы к этому.

Человек из наземного экипажа крутанул опору. Ханс-Ульрих завел двигатель. Другой человек из наземного экипажа сидел на крыле, чтобы помочь ему, когда он выруливал из облицовки на пожеванную траву взлетно-посадочной полосы. Наземный член экипажа спрыгнул, помахав рукой. Рудель тоже дал ему один. Когда он получил сигнал на взлет, он выстрелил в "Штуку". Он отскочил от взлетно-посадочной полосы и взмыл в воздух. Может, это и было некрасиво, но все равно полетело.

Шомон был недалеко на карте, но этого было достаточно: дальше, чем когда-либо добиралась армия кайзера. “У нас гости”, - сказал сержант Дизельхорст, отвлекая Руделя.

Он огляделся, убеждаясь, что правильно истолковал тон сержанта. Да, это были "Мессершмитты", летевшие вместе со "Штуками", а не "Харрикейны" или французские истребители, летевшие, чтобы атаковать их. Значит, Шомон был важной персоной. Полеты над Францией, в отличие от полетов через Ла-Манш, не всегда сопровождались сопровождением.

Ханс-Ульрих увидел зенитный огонь задолго до того, как достиг цели. Она действительно выглядела достаточно толстой, чтобы по ней можно было ходить. Да, враг также знал, насколько важен был Шомон. Ханс-Ульрих что-то пробормотал себе под нос, но вслух ничего не сказал. Он не хотел, чтобы Дизельхорст беспокоился больше, чем необходимо. Беспокоиться столько, сколько окажется необходимым, скорее всего, будет достаточно плохо.

Ураганы обрушились на "Стукас" примерно через полторы минуты. 109-е унеслись навстречу британским истребителям. Ганс-Ульрих видел над Англией, что это лучший способ сдерживать вражеские самолеты. Держаться слишком близко к бомбардировщикам, которых вы сопровождали, давало нападавшим большое преимущество.

Иногда враг прорывался, что бы ты ни делал. Застрекотал пулемет сержанта Дизельхорста. Рудель увидел, как пара "Стуков" нырнула на палубу, надеясь обогнать "Ураганы" на их хвостах. Он пожелал им удачи и опасался, что она им понадобится.

Он начал свое собственное погружение к железнодорожному мосту раньше, чем намеревался, что также означало, что оно должно было быть более мелким. Это дало зенитчикам достаточно времени, чтобы открыть по нему огонь. Снаряды разрывались вокруг его "Штуки". Он вцепился в трость так крепко, как только мог, — это было все равно что вести машину по сильно изрытой колеями грунтовой дороге. Клубы зловещего черного дыма подходили все ближе и ближе. Несколько осколков отскочили от самолета или вонзились в него — к счастью, всего несколько.

Стараясь не думать ни о чем другом, Ганс-Ульрих заскучал на мосту. Виадук имел три уровня, возвышаясь более чем на пятьдесят метров над рекой, которую он пересекал. Какой-нибудь пухлый, курящий трубку усатый французский инженер прошлого века, должно быть, гордился собой за то, что спроектировал его. Рудель дернул за рычаг сброса бомбы. Если немного повезет, он сделает несчастными внуков этого француза.

Как только бомбы освободились, "Штука" стала быстрее и резвее. Еще больше зенитных снарядов разорвалось позади него, перед ним, вокруг него. И голос сержанта Дизельхорста зазвенел в переговорной трубке: “Ты прибил гребаный мост! Он идет ко дну!”

“Данкен Готт дафур!” — сказал Рудель. Он помчался обратно на восток, держа свои приборы на границе красного, пока не убедился, что добрался до территории, контролируемой немцами. Если бы один из Ураганов решил преследовать его, красная подкладка на датчиках не принесла бы особой пользы. Из "Штуки" получился прекрасный пикирующий бомбардировщик, но бедный усталый осел в спринте по равнине.

Он спустился вниз. К его удивлению, полковник Стейнбреннер подбежал еще до того, как его опора перестала вращаться. “Рудель!" — сказал полковник. “Они поклялись, что тебя снова сбили. Они сказали, что никто не может войти в такой огонь и выйти с другой стороны целым и невредимым”.

Они, кем бы они ни были, сами этого не пробовали. Ганс-Ульрих пожал плечами. Он не думал — много — о том, чтобы спуститься вниз. Все, о чем он думал, — это делать свою работу. Позволив другому встать у него на пути, он бы отвлекся. Это могло бы заставить его струсить. Теперь, когда он справился с этим, он удивлялся, почему, черт возьми, этого не произошло.

Снова пожав плечами, он сказал: “Я здесь. Мост опущен.”

“Есть Железный Крест Первого класса!” Сказал Стейнбреннер.

Медали не были самой большой вещью, о которой думал Рудель, — даже близко не было. Он действительно сказал: “Убедись, что Дизельхорст тоже получит его. Он держал вражеских истребителей подальше от моей спины.”

“О нем позаботятся”, - пообещал командир крыла. Ганс-Ульрих поверил ему. Еще в прошлую войну рядовые всегда получали дерьмовый конец палки. Фюрер понимал это — он сам убедился в этом за четыре года на фронте. Он поклялся, что на этот раз все будет по-другому, и он это имел в виду. Некоторым вонам, оставшимся после последнего раунда, это может не понравиться, но для них это слишком плохо.

Ханс-Ульрих выбрался из кабины. Позади него тоже выходил сержант Дизельхорст. ”Сделал это", — сказал сержант с кривой усмешкой.

”Да". Ханс-Ульрих кивнул. “И знаешь, что мы выиграли? Кроме Айзенкройца, я имею в виду?”

“Что это?” — спросил я. — спросил Дизельхорст.

“Шанс снова повеселиться так же весело завтра, или, может быть, позже сегодня", — ответил Рудель.

Задний стрелок и радист скорчили гримасу. “Черт возьми!” — сказал он.

* * *

Хоакин Дельгадильо посмотрел через Гибралтарский пролив на Африку. Это было лучше, чем смотреть на сам Гибралтар. Британцы сражались, как четырнадцать различных видов демонов, чтобы удержаться на Скале. В конце концов, это не принесло им пользы ни на песету. Золотой и алый флаг Испании пролетел над Гибралтаром впервые более чем за двести лет.

Плакаты, развешанные на стенах или заборах, все еще стоявших, хвастались возвращением испанского суверенитета. СНОВА НАШ! они кричали: "ПРОЩАЙ, АНГЛИЯ!" Мрачные британские военнопленные хандрили за колючей проволокой. Люди, жившие в Гибралтаре, были в основном испанцами. Те, кто остался в живых после боя, казались такими же обескураженными, как и вражеские солдаты. Люди генерала Санджурджо заставляли их сожалеть о том, что они поддержали Юнион Джек.

Мимо прошла пара немецких летчиков легиона "Кондор", болтая на своем непонятном гортанном языке. Дельгадильо удивлялся, почему они не задыхаются до смерти каждый раз, когда открывают рот. Один из них кивнул ему и сказал: “Буэнос диас”. Звук за звуком, слова были на испанском, но никому из тех, кто их слышал, и в голову бы не пришло, что они исходят из горла испанца.

“Буэнос диас", ” вежливо ответил Дельгадильо. Даже если бы они действительно говорили так, как будто их рты были полны клея, они сделали маршалу Санджурджо много хорошего. Например, немецкие бомбардировщики помогли ослабить здесь британскую оборону и заставили британские линкоры держаться на расстоянии.

Эта мысль заставила Хоакина посмотреть на запад, а не на юг. Если бы Королевский флот хотел создать проблемы, он все еще мог бы это сделать. И это могло бы: не только отплатить Испании за возвращение Гибралтара, но и сохранить проливы открытыми, чтобы британские и французские корабли могли входить в Средиземное море и выходить из него.

Он столкнулся с огнем больших морских орудий, прежде чем немецкие самолеты заставили их замолчать. Если бы ему никогда больше не пришлось этого делать, он бы зажег благодарственную свечу в церкви. Один раз было дважды слишком часто. Они были намного, намного хуже, чем артиллерия наземного базирования — и этого было более чем достаточно.

Бойцы легиона "Кондор" тоже смотрели в море. Один из них — не тот, кто говорил раньше, — спросил: “Где ваш инженер-офицер?” Он говорил лучше — не очень хорошо, но лучше.

Дельгадильо указал на север. “В ту сторону, примерно полтора километра. Зачем он тебе нужен?” Он никогда бы не попросил об этом одного из своих собственных офицеров. Испанские простые солдаты ни о чем не спрашивали своих офицеров. Они существовали для того, чтобы делать то, что им говорили. Но немцы были такими чужими, такими экзотическими, что могли этого и не знать.

Конечно же, этот человек ответил достаточно охотно: “Нам нужны запасные части для обсуждения. С тех пор как началась большая война в Европе, мы от их нехватки страдали”.

Почему он не поместил свои глаголы там, где они могли бы принести ему хоть какую-то пользу? Он тоже спрятал их на своем родном языке? Должно быть, так оно и было, иначе он не сделал бы этого по-испански.

“Я не знаю, сможет ли он вам помочь, сеньор”. Дельгадильо был вежлив. Он не сказал бойцам легиона "Кондор", что у офицера-инженера не было ни малейшего шанса принести им какую-либо пользу. Лейтенант Лопес очень старался. Иногда ему удавалось придумать новый затвор или пружину для винтовки. Он выполнял обязанности старшины, ремонтируя сломанную ось повозки, запряженной лошадьми. Но он знал о деталях самолета не больше, чем коза знает о чуде пресуществления.

“Что ж, мы это выясним. Большое спасибо. Премного благодарен, ” сказал немец. Он и его приятель направились на север. Испанец, выполняющий миссию, обреченную на провал, не торопился бы. Немцы маршировали прочь, как будто они были на плацу. Почему кто-то мог быть таким прилежным без присмотра какого-нибудь начальника, Дельгадильо не мог понять. Он пожал плечами. Иностранцы, может быть, и были немного сумасшедшими, но они были хороши в том, что делали, и они были на его стороне.

Он снова посмотрел на запад. Никаких британских линкоров. Вдалеке не было дыма. Никаких огромных снарядов, обрушивающихся вниз, как при конце света. Ничего, кроме одного испанского солдата, который нервничает.

Ну, нет. Это было не совсем правдой. В паре сотен метров от них офицер с огромным биноклем на треноге осматривал горизонт. Дельгадильо знал, что на вершине Скалы тоже есть наблюдательные посты. Оттуда они могли видеть дальше.

Если бы пришли линкоры, а у этих немцев не было запасных частей…Что бы тогда произошло? То же самое, что произошло бы, если бы не было самолетов. Корабли вышибут фарш из Гибралтара.

Он посмеялся над собой. Что он мог с этим поделать в любом случае? Прыгай в ближайшую лисью нору, работай над своими четками изо всех сил и молись Пресвятой Деве, чтобы пушки не разнесли его в пух и прах. Жизнь простого солдата была нелегкой, но большую часть времени она была довольно простой.

Любой простой солдат, независимо от того, к чьей армии он принадлежал, научился выглядеть занятым, даже — часто особенно — когда он не был занят. Сержант Карраскель обратил свой взгляд василиска на Хоакина, но не стал заставлять его работать. Если бы у вас были тряпка и щетка, вы могли бы выглядеть так, как будто чистите свою винтовку. Ни один младший офицер никогда не жаловался, если застукивал тебя за этим занятием. И если бы вы не были так прилежны, как могли бы быть… Ну, как мог сержант сказать?

Успешно уклонившись от выполнения каких-либо реальных обязанностей большую часть дня, Дельгадильо встал в очередь на ужин с немалым чувством выполненного долга. Еда на Скале была довольно вкусной. Не самая малая причина заключалась в том, что большая часть этого поступала из захваченных британских запасов. Враг сделал все возможное, чтобы уничтожить все, что мог, до падения Гибралтара, но испанцы заняли это место прежде, чем он смог все разрушить. Хоакин слышал, что Томми презирали хулиганскую говядину, но это выбило дьявола из колеи.

Гордость предшествовала падению. Его схватили за кухонную полицию. Мытье, сушка и чистка не были опасными, но и не доставляли удовольствия. Пепе Ривера, шеф-повар, был старшим сержантом и к тому же злобным сыном шлюхи. Что бы Хоакин ни делал, это было недостаточно хорошо, чтобы удовлетворить его.

Дельгадильо только лег спать, когда его разбудили зенитные орудия. Он схватил свой шлем — испанскую копию немецкой модели времен последней войны — и побежал к ближайшей траншее. “Черт бы побрал французов к черту!” — сказал он, забираясь в нее.

“Он будет. Он знает, ” сказал другой солдат. Это был не первый случай, когда французские бомбардировщики пересекали границу Марокко, чтобы нанести удар по Гибралтару. Это были всего лишь досадные налеты — ничего похожего на удары, которые, как писали газеты, немцы наносили Лондону и Парижу. Но вас тоже могли убить во время досадного рейда, если бы вы были неосторожны или вам не повезло.

Бомбы со свистом посыпались вниз. Они взорвались, ни один из них не был особенно близок. Гул авиационных двигателей над головой затих вдали. Зенитные орудия продолжали стучать еще десять или пятнадцать минут. Затем они, казалось, удовлетворились и заткнулись.

“Спасибо, Диос и су Мадре", ” сказал Хоакин, выбираясь из траншеи. Он широко зевнул. Может быть, он наконец-то сможет немного поспать.

* * *

На улицах Мюнстера, вдали от любых возможных микрофонов, Сара Голдман сказала: “Я бы хотела, чтобы мы получили еще одно письмо”. Даже здесь она не назвала имен и не сообщила никаких подробностей. Вы никогда не могли сказать, кто вас слушал. Если люди в Германии чему-то и научились с 1933 года, так это этому.

Ее мать кивнула. “Я тоже так думаю. Но нам повезло, что мы его получили, и фрау Брейзах подвергла себя опасности, чтобы принести его нам.”

"я знаю. Это было очень мило с ее стороны. Это тоже храбро с ее стороны, — сказала Сара.

Пропагандистские плакаты проросли, как плесень, на стенах, заборах и стволах деревьев. На некоторых были изображены голубоглазые мужчины с выступающими челюстями в шлемах из угольного ведра: призывные плакаты для вермахта и Ваффен-СС. Сара не так уж сильно возражала против этого. В конце концов, Германия была в состоянии войны. Отец и Сол присоединились бы, если бы страна позволила им. Несмотря ни на что, Сол присоединился.

В последнее время появилось больше плакатов Ваффен-СС, особенно после провала переворота против Гитлера. Саре это не нравилось, но она не знала, что она могла с этим поделать. Нет. на самом деле, она знала. Она ничего не могла сделать.

На других плакатах были изображены евреи с крючковатыми носами и дряблыми губами, дергающие за ниточки марионеток Чемберлена и Даладье, или еврей-капиталист в утреннем пальто и цилиндре, пожимающий руку еврею-коммунисту в комбинезоне и плоской матерчатой шапочке над трупом женщины с надписью "ГЕРМАНИЯ". Третьи несли ясное, простое послание: ЕВРЕИ — НАШЕ НЕСЧАСТЬЕ.

“Почему они так сильно нас ненавидят?” — прошептала Сара. Яд заставил ее возненавидеть саму себя.

“Я только хотела бы знать", ” ответила мама. “Тогда, может быть, я могла бы что-то с этим сделать”, - вздохнула она. Ее дыхание дымилось. Весна должна была быть на подходе, но она еще не наступила. “Или, может быть, знание не имело бы никакого значения. Иногда вещи просто такие, какие они есть, вот и все.”

“Это то, чего я боялась”, - сказала Сара. “Если бы это имело смысл, хотя…” Она в отчаянии покачала головой. “Если бы это имело смысл, гои не стали бы этого делать”.

“Они могли бы. Иногда людям все равно, что они делают. — Мама сделала паузу, затем добавила: — И посмотри, как ты их только что назвал. Если бы ты мог, ты бы сделал что-то похуже, чем обзывал их, не так ли?”

“Я бы ничего не начинала”, - сказала Сара. “Но после всего, что они с нами сделали, разве мы не должны поквитаться, если сможем?”

“Око за око. Зуб за зуб. А через некоторое время все слепнут, и ни у кого нет зубов”, - грустно сказала мама.

Рабочие все еще ремонтировали повреждения, нанесенные британскими бомбами, и вывозили обломки по одной тачке за раз. Королевские ВВС хотели убедиться, что у Германии нет ни глаз, ни зубов. Сара всегда считала себя немкой, по крайней мере, до тех пор, пока нацисты ей этого больше не позволили, и экипажи вражеских бомбардировщиков тоже пытались ее убить. И все равно она бы не проронила ни слезинки, если бы одна из их бомб взорвала Гитлера, Гесса, Геббельса и Геринга.

Рабочие остановились, когда Сара и ее мать проходили мимо. Сара чувствовала на себе их взгляды — и, может быть, на маме тоже. Она попыталась притвориться, что потных мужчин в комбинезонах там не было: это было еще одно осложнение, в котором она не нуждалась.

И взгляд на них напомнил бы ей о Соле, работающем в такой же банде, как эта… и о том, как его лопата вонзилась в череп босса банды. Ей хотелось бы забыть, что она когда-либо видела это. Она тоже хотела бы забыть, что когда-то слышала это.

“Привет, милая!" — позвал один из рабочих. Он покачал бедрами вперед и назад. Его приятели засмеялись.

Сара просто продолжала идти. “Они не знают, что мы евреи”, - сказала она тихим голосом.

“Это тоже хорошо. Им было бы хуже, если бы они это сделали, — ответила ее мать. “Я продолжаю слышать, что они собираются заставить нас надеть желтые звезды на нашу одежду. Слава Богу, этого еще не случилось — вот и все, что я могу сказать”.

“Как в гетто в старые добрые времена”. Сара вздрогнула.

”Не совсем", — сказала мама. Сара вопросительно подняла бровь. Пожилая женщина объяснила: “В прежние времена они не взимали бы с нас продовольственные баллы за ткань, необходимую нам для изготовления звезд”.

“Где ты это услышал?” У Сары упало сердце. В этом было что-то похожее на правду: именно то, о чем подумали бы нацисты с их часто маниакальным стремлением к эффективности.

“Я забыл, кто мне сказал. Может быть, я не хочу вспоминать.” Лицо матери исказилось. “Это слишком похоже на то, что они сделали бы".

“Я думала о том же самом", ” сказала Сара. “Я надеялся, что ты скажешь мне, что я сумасшедший”. Она сказала "веррукт", правильный немецкий термин. Раньше, до того, как нацисты захватили власть, или даже сейчас, дома, она, скорее всего, сказала бы мешугге. Это было более дружелюбное, более удобное слово. Но она не хотела говорить на идише там, где арийцы могли подслушать.

Арийцы! У ее отца было несколько поучительных слов на этот счет. Он разорвал утверждения "Майн Кампф" на мелкие кусочки, а затем растоптал их. Он действительно знал, о чем говорил, когда полуобразованный Гитлер собирал воедино обрывки брошюр, политических трактатов и лживых, устаревших книг, которые он читал. Гитлер собрал их заново в свою собственную мозаику, которая имела очень мало связи с реальной историей.

Сэмюэл Голдман был достаточно образован, чтобы знать это. Он мог бы доказать это, сославшись на главу и стих. Все это, конечно, не принесло ему никакой пользы. Он не собирался менять мнение нацистов. Знание того, насколько антисемитизм партии был построен на лжи поверх лжи, только вызывало у него кислый желудок и учащенное сердцебиение.

С усилием Сара заставила себя отвлечься от разочарований отца. У нее было много своих забот, о которых можно было подумать. Самое непосредственное прозвучало: “Я надеюсь, что мы сможем получить то, что нам нужно. Я надеюсь, что мы сможем что-нибудь раздобыть”.

“Ну, мы еще не голодали”, - сказала мама, что было правдой, но не слишком обнадеживало. Поскольку евреи могли ходить по магазинам только тогда, когда все закрывалось, и поскольку они все равно были нежеланными гостями во многих магазинах, оставаться сытыми и одетыми для них было еще труднее, чем для их немецких соседей.

Одна умная еврейка в Гамбурге отдала продовольственные талоны своей семьи подруге-нееврею, которая использовала их для покупок для нее. Подруга могла бы использовать купоны для своих родственников, но она этого не сделала. Она играла честно — пока кто-то не предал их. Еврейская семья получила по шее за уклонение от нормирования. А язычники получили по шее за то, что помогали евреям.

Насколько Сара знала, в лагере Дахау у них были соседние койки. Или, может быть, их всех застрелили. Она бы не удивилась. Если бы вы были немецким евреем — или арийцем, достаточно опрометчивым, чтобы помнить, что вы тоже человек, — вы не смогли бы победить.

Мимо прогрохотала тележка. Водитель игнорировал Сару и ее мать, как и они игнорировали его. Евреям тоже не полагалось ездить на трамваях, разве что утром они отправлялись на работу или возвращались с нее ночью. Нет, ты не смог бы победить.

“Я надеюсь, что наши подошвы прослужат долго”, - сказала ее мать. Кожу и даже синтетику для ремонта обуви было невозможно достать. Сара кивнула. Она надеялась, что ее душа тоже продержится долго.

Глава 18

Победа скоро придет. Так заверил Пегги Друс чиновник из немецкого департамента, отвечающий за интернированных нейтралов. Конрад Хоппе, так звали этого ублюдка. Что ж, герр Хоппе был не так умен, как сам о себе думал. Вот это было месяц спустя, а Германия все еще упорно сражалась.

"Вот оно, месяц спустя", — подумала Пегги. Больше месяца. Очень скоро наступит весна. И вот я здесь, все еще застрявший в чертовом Берлине.

Королевские ВВС приезжали несколько раз. Французские самолеты один или два раза сбрасывали бомбы. Даже русские появились, пролетев весь путь через Польшу и восточную Германию на бомбардировщиках, которые, как говорили, были больше, чем у кого-либо другого.

Ничто из этого не причинило чертовски большого реального ущерба. Берлин был далеко для вражеских самолетов — далеко от любого цивилизованного места, по предвзятому мнению Пегги. Бомбардировщикам приходилось перевозить дополнительное топливо, а это означало, что они не могли нести так много бомб.

Немецкие прожекторы непрерывно прочесывали ночное небо, выслеживая мародеров. Огонь немецкой зенитной артиллерии был подобен миллиону Четвертых июля, сложенных в одно целое. Однако особой пользы от этого не было.

Должно быть, это было частью того, почему Берлин казался Пегги таким нервным В эти дни, берлинцы говорили о Германе, Называйте меня Мейер Горинг как Герман-жид, но тихими голосами, друзьям, которым они доверяли, в местах, где гестапо вряд ли могло подслушать. Однако они были менее сдержанны, чем могли бы быть. Пегги не услышала бы — и не посмеялась бы над — Германом жидом, если бы это было не так.

Но она тоже была осторожна, когда смеялась. Она рассудила, что большая часть беспокойства Берлина была вызвана просто отсрочкой победы. Если бы вермахт прошел парадом по Парижу, когда герр Хоппе думал, что это произойдет, скорее всего, генералы не стали бы пытаться, что бы они ни пытались. Или это случилось раньше? Никто официально ни в чем не признавался. После того, как что бы это ни было, не сработало, Пегги перестала слышать так много пикантных шуток. Передача их дальше не просто привела к тому, что у тебя больше не было проблем. Вы могли бы с величайшей легкостью оказаться мертвым.

Эсэсовцы в черной форме и солдаты в серой полевой форме, казалось, соревновались друг с другом в том, чтобы арестовывать людей и увозить их Бог знает куда, чтобы сделать с ними Бог знает что. Пегги никогда еще так не радовалась, что у нее есть американский паспорт. Это был меч и щит одновременно. Вы не могли пройти и квартала без того, чтобы кто-нибудь не крикнул вам: “Ваши документы!”.

И когда вы показали им, каким облегчением было вытащить папку из кожзаменителя с золотым тиснением с золотым старым американским орлом и оливковой ветвью, а не немецкую, держащую в когтях свастику. “Вот ты где”, - говорила Пегги и демонстрировала паспорт со всей гордостью — и со всем облегчением, которое она испытывала.

До сих пор талисман ни разу не подводил. Показывала ли она это эсэсовцу, сотруднику абвера или обычному берлинскому полицейскому, это всегда заставляло его отступать. “О”, - сказал бы он, кем бы он ни оказался на этот раз. Иногда немец отдавал честь после этого; иногда он просто отворачивался с разочарованием или, может быть, с отвращением. Но он всегда позволял ей продолжать.

Затем, тремя кварталами дальше, какой-нибудь другой выскочка, упивающийся своей мелкой властью, рычал: “Ваши документы!” Весь этот дурацкий фарс разыграется снова.

Однажды особенно похожий на рептилию эсэсовец — опять же, по предвзятому мнению Пегги — попробовал на ней свой английский, спросив: “Что американец делает в Берлине?”

“Пытаюсь выбраться, приятель. Ничего другого, кроме”, - ответилаПегги от всего сердца. “Ты хочешь отправить меня домой, я поцелую твои блестящие ботинки”. И были ли они когда-либо. Она могла бы накраситься, используя отполированную черную кожу вместо зеркала.

По какой-то причине эсэсовцу это тоже не понравилось. “Для меня большая честь приехать в столицу рейха", — пролепетал он.

“Я уверена, что Королевские ВВС тоже так думают", ” сладко сказала Пегги.

Эсэсовец был прекрасным, светловолосым арийцем, что только делало его румянец более заметным. “Воздушные пираты!” — сказал он, доказывая, что не только читал, но и верил газетам Геббельса. “Они убивают невинных гражданских лиц — женщин и детей”.

“Конечно”, - сказала Пегги, а затем неосторожно спросила: “Как вы думаете, что делают ваши собственные бомбардировщики?”

“Мы наносим удары только по военным целям", — настаивал эсэсовец. Самое страшное было то, что он явно тоже в это верил.

Пегги хотелось сорвать с него кепку с высокой тульей и ударить его ею по голове в надежде вбить в него хоть немного здравого смысла. Но она сдержалась — это было безнадежное дело. Если ты был таким придурком, который вступил в СС, у тебя должен был быть иммунитет к здравому смыслу. Она удовлетворилась вопросом: “Теперь я могу идти?”

“”Май". Это должно быть "май". Гордый победой в битве на ее языке, эсэсовец вернул ей паспорт и помахал рукой.

Она повернула за угол — и направилась прямо к полицейскому блокпосту. "Ваши документы — немедленно!” — крикнул полицейский с пивным животом. Пегги предъявила американский паспорт. Полицейский отшатнулся, как Бела Лугоши, не увидевший своего отражения в зеркале. Как и эсэсовец до него, он рявкнул: “Что вы делаете в Берлине?”

И, как и раньше, Пегги честно ответила: “Пытаюсь выбраться”. Только позже она задумалась о том, чтобы дважды подряд рискнуть по-крупному. Сколько раз она рисковала? Слишком, черт возьми, много — она была уверена в этом. Разве она не гордилась тем, что вела себя более взросло? Сегодня она точно не смогла бы этого доказать.

Но она справилась с этим еще раз. ”Пропуск", — сказал полицейский, делая пометку на листе, прикрепленном к плоской доске. Любой сотрудник гестапо, изучивший все отчеты, составленные различными сотрудниками берлинской службы безопасности, мог выяснить, куда бы она ни пошла. Насколько она знала, какой-то головорез из гестапо делал это каждый день. Если бы она была шпионкой, это могло бы что-то значить. Но она была всего лишь интернированной туристкой с большим ртом.

Она даже не могла весело провести время за покупками. Витрины не имели ничего общего с тем, что вы действительно могли купить. И все, что вы могли купить, требовало продовольственных талонов того или иного вида. У нее было достаточно еды, чтобы поддерживать себя в форме. Почти во всем остальном немцы, похоже, не чувствовали себя обязанными заботиться о ней.

И после того, как "Афения" пошла ко дну, она не смогла выбраться. Она пыталась заказать еще один билет на поезд до Копенгагена. Она пыталась заказать билет на самолет до Стокгольма. Как только она окажется в Скандинавии, то сможет добраться до Англии. Как только она окажется в Англии, то сможет добраться до Штатов…если немцы не подорвут ее по дороге. И если бы они это сделали, что ж, пойти ко дну вместе с ее кораблем иногда казалось более привлекательным, чем остаться в Берлине.

Но они не хотели ее выпускать. Она тоже получила “Ваши документы!”, когда попыталась купить билеты. И когда она тогда показала свой паспорт, это не было волшебством. Это было больше похоже на яд. Они бы нахмурились. Они проверят список. Тогда они говорили: “Мне очень жаль, но это неверботен”. Им нравилось говорить verboten. Говорить людям "нет" было гораздо веселее, чем сказать "да". Вы должны наблюдать, как ваши жертвы закатывают самые восхитительные истерики.

Пегги отказалась доставить им такое удовольствие. Оба раза она просто уходила. Не сумев купить билет на самолет, она отправилась в посольство США. Если она не сможет получить помощь там, она решила, что не сможет получить помощь нигде.

По всем признакам, она нигде не могла получить помощь. Сотрудники посольства говорили по-английски, а не по-немецки, но с таким же успехом они могли бы щелкнуть каблуками и произнести нараспев: “Verboten”. То, что они сказали, сводилось к следующему: “Извините, но мы не можем заставить правительство Германии отказаться от десятицентовика”.

"почему нет?" Пегги зарычала на заместителя госсекретаря — она вела себя в посольстве настолько несносно, что клерки отправили ее наверх, чтобы избавиться от нее. “Дания нейтральна. Швеция нейтральна. Мы нейтральны, черт возьми. Почему нацисты не выпускают меня из этого сумасшедшего дома?”

У заместителя министра — Дженкинса, его звали Константин Дженкинс — были блестящие ногти, накрашенные прозрачным лаком? — и мягкий, хорошо поставленный голос. Пегги догадалась, что он был феей, хотя это не должно было иметь никакого отношения к цене пива. “Ну, миссис Друс, длинный ответ заключается в том, что немцы говорят, что они на войне, и они боятся шпионажа”, - ответил он. “Это ослабляет любые аргументы, которые мы могли бы привести, потому что это означает, что они могут сказать нам: ”Извините, чрезвычайная ситуация — мы не обязаны вас слушать".

“Шпионаж, моя задница!” — выпалила Пегги, что заставило замсекретаря-педика моргнуть. Она продолжала: “Единственное, что я видела, это то, какая ужасная, запущенная свалка это место”.

“Это информация, которую немцы предпочли бы держать при себе", ” серьезно сказал Дженкинс. “И, кроме того, короткий ответ таков: немцы просто остаются немцами — иногда им нравится быть трудными. И когда они это сделают, ты можешь кричать до посинения за всю ту пользу, которую это тебе принесет”.

“Быть раздражительным, ты имеешь в виду. Черт, ” сказала Пегги. В этом было гораздо больше смысла, чем ей хотелось бы. Она также заставила американского дипломата снова моргнуть, и это было самое веселое, что у нее было за весь день. Она продолжала: “Разве я не могу просто незаметно пересечь границу где-нибудь? Все, чего я хочу, это вернуться домой”.

“Я бы не рекомендовал этого делать”, - серьезно сказал он. “Мы не можем оказать никакой помощи никому, пойманному на нарушении правил страны, в которой она оказалась, и, боюсь, не имеет значения, справедливы ли эти правила или гуманны”.

“Черт", ” снова сказала она и вышла из посольства. Мужчина, стоявший на другой стороне улицы, что-то записал. Следили ли нацисты за ней в частности или за всеми, кто входил и выходил? Какая разница, на самом деле?

Они не отпустили ее в Швецию. Они не позволили бы ей поехать в Данию. Они также не разрешили ей поехать в Норвегию или Финляндию — она также узнала, что в Осло и Хельсинки вход воспрещен. Эти ублюдки не позволили бы ей пойти в приличное место, черт бы их побрал.

Она подумала о Варшаве. К сожалению, она не думала об этом долго. Может быть, оттуда она смогла бы добраться до Скандинавии или Румынии, но она боялась, что шансы были невелики. Русские толкнули Польшу прямо в постель к Германии. Поляки, вероятно, не хотели там приземляться, но какой у них был выбор, когда Красная Армия напала на них? Она пожелала Сталину такого ужасного случая чесотки, чтобы у него выпали усы, похожие на ситечко для супа. Это бы его научило!

Затем у нее случился мозговой штурм — во всяком случае, она на это надеялась. Она развернулась и пошла обратно в американское посольство. Парень через улицу нацарапал еще что-то. Может быть, гестапо выдаст ему еще один карандаш.

На этот раз Пегги не нужно было так уж трудно попасть к странному заместителю министра. Константин Дженкинс посмотрел на нее так, как будто у нее был случай чесотки. “Что я могу сделать для вас сейчас, миссис Друс?” — осторожно спросил он.

“Вы можете помочь мне добраться до Будапешта?” — спросила Пегги. Венгрия в наши дни была не совсем приятным местом. Правительство адмирала Хорти (и разве это не был пинок под зад? страна, не имеющая выхода к морю, управляемая адмиралом) была гиеной, крадущейся за немецким львом, питающейся объедками от добычи более крупного зверя. Когда венгерская армия помогла Гитлеру уничтожить Чехословакию, Англия и Франция быстро разорвали отношения. Так же поступила и Россия. Но она не думала, что кто-то из них пошел и объявил войну режиму Хорти. А если бы они этого не сделали… что-нибудь можно было бы устроить.

”Хорошо", — сказал Дженкинс. “Это интересно, не так ли?”

“Я надеюсь на это." Пегги послала ему укоризненный взгляд. “Почему ты сам до этого не додумался?”

Со своей стороны, он выглядел оскорбленным. “Потому что, скорее всего, немцы вас не отпустят, даже если Венгрия будет союзником. Потому что прибытие в Будапешт не означает, что все ваши проблемы закончились, или даже что все они закончились.”

“Если я смогу попасть в Венгрию, держу пари, что смогу выбраться”, - сказала Пегги. ”Румыния…"

“Не надейтесь слишком сильно”, - предупредил заместитель министра. “Румыны и венгры любят друг друга примерно так же, как французы и немцы, и по большей части по тем же причинам. Румыны досаждают венграм ради забавы, и наоборот. Но если вы пытаетесь выбраться из Венгрии, вам нужно беспокоиться о головорезах маршала Антонеску, а не о головорезах адмирала Хорти”.

“О”. Пегги знала, что ее голос звучал подавленно. Черт, она чувствовала себя опустошенной. Она сделала паузу, чтобы представить себе карту юго-восточной Европы. “Ну, если бы я мог попасть в Югославию, это тоже помогло бы. Где угодно, только не в этой нацистской змеиной яме.”

“Я не думаю, что вы хотите услышать, что у венгров тоже есть территориальные претензии к Югославии”, - сказал Дженкинс.

“Господи! Есть ли кто-нибудь, к кому у венгров нет территориальных претензий?” — воскликнула Пегги.

“ Возможно, в Исландии. ” Дженкинс не шутил. Он объяснил, почему: “Если вы думаете, что Гитлер ненавидит Версальский договор…”

“Я права”, - вмешалась Пегги.

"да. Так и есть, — согласился он. “Но Хорти и венгры ненавидят Трианонский договор еще больше — и не без причины, потому что Трианон стоил им больше территории, чем Версаль стоил Германии. Большая часть этой территории не была территорией, где жили венгры, но кое-что из этого было… и они тоже хотят вернуть остальное. Они не привередливы, не из-за этого". “Я уверен”. Пегги вздохнула. “Люди не могли испортить договоры в конце войны намного хуже, чем они сделали, не так ли?”

“Никогда не воображайте, что все может быть испорчено хуже, чем оно уже есть”, - ответил Константин Дженкинс. “Но, тем не менее, в данном конкретном случае мне трудно представить, какими они могли бы быть”. “Правильно”. Пегги вздохнула. Она поднялась на ноги. “Что ж, я собираюсь попробовать. Что мне терять?”

“Желаю удачи”. Удивительно, но американский дипломат не говорил так, как будто он имел в виду лошадь, на которой вы приехали, леди.

Поэтому Пегги отправилась на вокзал, чтобы попытаться купить билет до Будапешта. Когда она предъявила свой паспорт, клерк сказал: “Вам понадобится въездная виза из посольства Венгрии и выездная виза из Министерства иностранных дел. Я сожалею об этом, но это строго запрещено” — снова это слово! — “продавать билеты без надлежащей и полной документации”.

“Дерьмо”, - пробормотала она по-английски, что заставило клерка почесать лысую голову. “Это технический термин, ” услужливо объяснила она, — означающий, ну, дерьмо”.

“Я понимаю", ” сказал он. Судя по его тону, он этого не сделал.

Пегги сделала это слишком хорошо. Она отправилась в венгерское посольство на Корнелиус-штрассе, 8. “Ах, да, интересный случай”, - сказал мелкий чиновник, который имел с ней дело. Его родной язык придавал его немецкому языку музыкальный акцент. Если бы он говорил по-английски, она предположила, что он звучал бы как вампир. Может быть, в кои-то веки немецкий был лучше. Он снял с нее пятьдесят немецких марок и поставил штамп в ее паспорте. Так что она была почти готова идти.

Последняя остановка — Министерство иностранных дел. Никто не хотел прямо сказать ей "нет", но и никто не хотел давать ей выездную визу. И никто этого не сделал. Наконец, один из лакеев Риббентропа вздохнул, расправил плечи и сказал: “В настоящее время это непрактично”.

“Почему, черт возьми, нет?” Пегги вспыхнула. “Я думал, ты будешь рад избавиться от меня”.

Мужчина пожал плечами: “В моих приказах сказано, что эта виза не должна выдаваться. Я, конечно, должен следовать за ними.”

По тому, как он говорил, нельзя было сказать, что с ним случилось бы что-то очень плохое, если бы он этого не сделал — хотя что-то, вероятно, случилось бы. Но невыполнение приказа было для него таким же ужасным, как осквернение причастия для набожного католика.

“О, черт”, - сказала Пегги, и это в значительной степени подвело итог.

* * *

Вацлаву Йезеку никогда не нравились сержанты-квартирмейстеры. Насколько он мог судить, большинство из них были толстыми придурками. Этот несчастный француз был уверен, что у него ширинка на ширинке. И он вел себя как придурок, все в порядке. Он думал, что ему лично принадлежит все на складе близ деревни Хары.

Вацлав спорил с ним через Бенджамина Халеви, потому что сам он все еще не очень хорошо владел французским. Поскольку это ни к чему его не привело, он пристально посмотрел на французского сержанта и спросил его: “Sprechen Sie Deutsch?”

Он получил именно то, на что надеялся: возмущенное бормотание. Затем француз обратился к еврейскому сержанту, переводившему: “Он хочет знать, почему вы считаете, что он должен говорить на языке врага”.

“А он знает?” Вацлав набросился: “Скажи этому сукину сыну, что я так и думал, потому что он делает больше для помощи нацистам, сидя на своих боеприпасах, пока они не вылупятся, чем мог бы любым другим способом”.

“Ты уверен, что хочешь, чтобы я это сказал?” — спросил Халеви. “Он действительно не поможет тебе, если я это сделаю”. “Да пошел он. Сейчас он мне не помогает. У него есть патроны для моей противотанковой винтовки, и он их не выпустит”, - сказал Джезек.

“Хорошо. Я постараюсь. Я просто хотел убедиться, что ты знаешь, что делаешь.” На еврейском французском языке оскорбление Вацлава звучало менее отвратительно, чем на чешском или немецком — французский лучше подходил для поцелуя в задницу, чем для того, чтобы отчитать кого-то. Как бы это ни звучало, крэк добрался до дома. Квартирмейстер стал таким же горячим — и таким же красным — как железо в кузнице. Он сказал несколько вещей, которые звучали искренне.

“Что все это значит?” — спросил Вацлав с клиническим любопытством.

“Ты бы разбил свой кусок о его голову, если бы знал", — сказал Халеви.

Вацлав рассмеялся. “Только не эта чертова штука”. Противотанковые ружья были огромными, тяжелыми зверями. Чем тяжелее было оружие, тем меньше оно брыкалось, когда выплевывало одну из своих гудящих больших пуль. Джезек одобрил это. Как бы то ни было, его плечо все время болело. Вы могли бы остановить слона с помощью противотанковой винтовки. Иногда вы могли бы даже остановить танк. Слоны не могли вырастить больше брони. Танки, к сожалению, могли. Винтовка довольно скоро устареет, и вам понадобится полевое ружье, чтобы справиться с вражеской броней.

В то же время Вацлав жалел, что у него нет полевого пистолета, чтобы разобраться с этим чертовым сержантом-квартирмейстером. Француз и еврей ходили взад и вперед. Халеви усмехнулся. “Ты ему не нравишься, Джезек”.

“Меня устраивает — в таком случае мы квиты”, - сказал Вацлав. “Я пытаюсь защитить его паршивую страну. Видит Бог, это больше, чем он делает. Это ты тоже можешь перевести.”

Халеви так и сделал. Французский сержант не просто брызгал слюной — он блеял. Затем он вскочил со своего складного стула. Вацлав подумал, что этот парень попытается ударить его. Месье ле Франсе был бы ужасно удивлен, если бы он это сделал; Джезек пообещал себе это.

Но сержант-квартирмейстер развернулся на каблуках и умчался прочь. Вид сзади был не более аппетитным, чем спереди. “Если он собирается преследовать военных полицейских, чтобы вытащить вас…” — начал Халеви.

“Они схватят и тебя тоже, потому что ты тот, кто сказал это по-французски”, - радостно сказал Вацлав. Еврей казался менее довольным. Слишком плохо для него, подумал Вацлав. Просто чтобы быть полезным, он добавил: “Это называется стрелять в посланника”.

На идише, французском и чешском Халеви объяснил ему, что он может сделать с посыльным. Послушать его, так стрельба была наименьшим из всего этого. Вацлав слушал с восхищением. Он не все понял из того, что сказал Халеви, но хотел запомнить кое-что из того, что он понял.

Вернулся сержант-квартирмейстер. Гроза омрачила его чело. Он сказал несколько собственных едких слов. Французскому, возможно, и не хватало гортанной силы чешского или немецкого, когда дело доходило до ругани, но сержант делал все, что мог. Вацлава это почти не волновало. В то же время, когда француз ругал его, он также передавал полдюжины пятизарядных обойм с длинными толстыми патронами для противотанковых винтовок.

“Скажи ему спасибо", ” сказал Джезек Бенджамину Халеви.

“конечно”. Еврей посмотрел на него. “Знаешь, это не принесет тебе никакой пользы”, - сказал он по-французски. Квартирмейстер ответил. Халеви перевел для Вацлава: “Он говорит, что ты можешь засунуть пулю себе в задницу, а затем ударить себя клюшкой для гольфа по заднице, чтобы прикоснуться к ней”.

“Клюшка для гольфа?” Вацлаву пришлось рассмеяться. “Ну, это что-то другое — трахни меня, если это не так”.

“Он бы все равно сказал ”пошел ты", — ответил Халеви. “Давайте убираться отсюда, пока он не решил, что ему действительно нужно трахнуть нас, просто исходя из общих принципов”.

Это показалось мне хорошим советом. Вацлав взял его. Квартирмейстер сделал пару трогательных прощальных снимков. Вацлав взглянул на Халеви. Еврей-полиглот отказался переводить. Это должно было быть так же хорошо.

Мирные жители устремились прочь с фронта. Они не хотели попасть под бомбы, снаряды и пулеметные пули. Ну, кто в здравом уме стал бы это делать? Вацлав тоже этого не сделал. Но когда ты надел форму, это был тот шанс, которым ты воспользовался.

Некоторые французы и женщины подозрительно поглядывали на чехов. Они не были пойлусами. Они тоже не были Томми. Британские солдаты были привычным зрелищем во Франции. Чертовы местные жители, вероятно, думали, что они немцы — не то чтобы этого не случалось раньше, дальше на восток. Вацлав подумал бы, что немецкая униформа здесь тоже хорошо знакома. Может быть, он ошибался.

Солдаты вернулись вместе с гражданскими лицами. Те, кто зажимал раны, бледные и с плотно сжатыми губами, были просто частью того, что сделала война. Те, кто, казалось, не пострадал, беспокоили Вацлава больше. Он наблюдал, как чешская армия сражалась до тех пор, пока она больше не могла сражаться. Затем, когда нацисты продолжали давить, чехи развалились на куски.

Произойдет ли то же самое здесь? Насколько мог судить Вацлав, Франция была в лучшей форме, чем Чехословакия. Страна казалась единой в своей борьбе с нацистами. Чехословакия точно такой не была. Половина словаков — может быть, больше половины — хотели, чтобы государство развалилось на куски. Их драгоценная Словакия в наши дни должна была стать независимой, но Гитлер дернул за ниточки и заставил отца Тисо танцевать.

Что касается судетских немцев, жалких ублюдков, которые развязали войну… Вацлав пробормотал что-то нецензурное. Чехи отзывали их из армии, потому что они были ненадежны. Он пробормотал что-то еще. Слишком мало, слишком поздно. Сразу после окончания последней войны Чехословакия должна была отправить всех этих говнюков обратно в Германию. Если они так сильно хотели присоединиться к Рейху, что ж, прекрасно. Так долго.

Этого не случилось. Чертовски плохо.

Французский капитан заметил огромную винтовку, которую Вацлав перекинул через левое плечо. Он сказал что-то на своем родном языке. Вацлав только пожал плечами и посмотрел непонимающе. “Ты хочешь, чтобы я понял его?” Спросил Халеви — по-чешски.

Вацлаву даже не нужно было думать об этом. “Нет", ” сказал он. “Он заставит меня сделать что-нибудь глупое, из-за чего меня, вероятно, убьют. Я бы предпочел вернуться в лагерь.”

“Имеет смысл”, - согласился еврей. Как и Вацлав, он уставился на французского офицера так, словно понятия не имел, что тот разговаривает с ними. Француз сказал что-то еще. Вацлав и Халеви продолжали изображать идиотов. Капитан попытался говорить на плохом немецком. Джезек понимал это. Он также понимал, что у капитана действительно было что-то опасное для него, чтобы попробовать. Он не подал виду, что понял одну чертову вещь. Он был готов рискнуть своей жизнью: как он думал раньше, именно поэтому он носил форму. Но он не хотел, чтобы его убили без особых шансов причинить вред врагу.

“А, да пошли вы оба”, - сказал капитан по-немецки, когда чехи не признались, что следили за ним. Они продолжали притворяться невежественными. Француз сдался. У Вацлава были свои боеприпасы, и ему не нужно было предпринимать ничего идиотского. Насколько он был обеспокоен, до сих пор этот день был победой.

* * *

Когда-то давно — вероятно, не очень давно — у лягушатников была большая старая свалка припасов за пределами места под названием Хэри Вилли Дернен смотрел на то, что от нее осталось, с чем-то близким к отвращению. Французы растащили все, что еще могло им пригодиться, а остальное облили бензином и подожгли. Вонь застоявшегося дыма ударила ему в ноздри.

“Давай. Двигайся, ” прорычал Арно Баатц. “Ничего стоящего в этом жалком месте”.

“Хорошо, капрал", ” сказал Вилли. Всякий раз, когда Баатц разговаривал с ним в эти дни, ему приходилось бороться, как сукиному сыну, чтобы не захихикать.

Время от времени это проявлялось в том, как он звучал. Младший офицер одарил его своим лучшим взглядом. “Я сказал что-то смешное?”

“Нет, капрал”, - поспешно ответил Вилли и сильно прикусил внутреннюю сторону щеки, чтобы боль прогнала веселье из его голоса. Ужасный Арно вспомнил, как его ударили в таверне в Ватиньи. В любом случае, он знал, что это произошло — вы не могли не знать, когда просыпаетесь с огромным синяком на подбородке и шишкой на затылке.

Но Баатц не подавал никаких признаков того, что помнит, что Вилли и Вольфганг Шторх были там, чтобы увидеть его жалкое свержение. Он также не помнил, чтобы ревновал, потому что Мишель приносила напитки им, но не ему. Он остановил хорошего парня, все в порядке. И это было очень удобно. Поскольку он ничего не помнил, он не винил их в поврежденном состоянии своего черепа.

Лейтенант Эрих Кранц заменил лейтенанта Гросса точно так же, как Гросс заменил Нойштадта. В конце концов, Гросс сохранил руку; возможно, однажды он даже вернется на службу. Нойштадту повезло меньше. Кранц был здесь сейчас — по крайней мере, до тех пор, пока он что-то не остановил. Младшие лейтенанты, похоже, обладали прискорбной способностью делать это.

И, если враг не доберется до них, они могут покончить с собой. Кранц наклонился и начал поднимать обугленную доску. “Сэр, возможно, вам стоит быть с этим поосторожнее”, - сказал Вилли, готовясь оттолкнуть офицера в сторону, если Кранцу не захочется слушать.

Но лейтенант действительно колебался. «Что? Почему?” он спросил.

Капрал Баатц вмешался: “Сэр, Дернен прав”. Он не говорил это каждый день, поэтому Вилли позволил ему продолжить: “Французы ушли отсюда совсем недавно. Это как раз то, что они могут подстроить под мину-ловушку.”

“Так ли это?” Кранц выглядел удивленным и заинтригованным. “Ну, как насчет этого? Ладно, я не буду с этим связываться.”

“Это хорошая идея, сэр", — сказал Баатц. Его узкие, довольно поросячьи глаза говорили, что Кранц должен был сам это понять. К счастью для него, было нелегко уговорить человека — особенно сержанта — из-за выражения его лица. А Баатц большую часть времени выглядел злым и презрительным, так что, возможно, лейтенант не заметил ничего странного.

Кранц смотрел на юг и запад. “Теперь, когда мы изгнали отсюда французов, мы сможем без особых проблем отправиться в Лаон”.

Мы? Как у тебя и твоего ленточного червя? Вилли задумался. Как ему показалось, лягушатники так крепко держались за Хэри, потому что он защищал Лаона. Вероятно, они даже сейчас копали немного ближе к городу — настолько хорошо, насколько это было возможно в такую ужасную морозную погоду.

Кранц был офицером. Разве он не должен был знать такие вещи, потому что он был офицером? Очевидно, у него не было большого опыта. И если бы он продолжал рыться в развороченной свалке припасов, то тоже не прожил бы достаточно долго, чтобы их достать. Вилли не хотел стоять рядом, когда что-то, с чем играл Кранц, взорвалось.

Он не мог сказать ничего подобного лейтенанту. Да, вермахт фюрера был гораздо более демократичным и спокойным местом, чем армия кайзера. Старые потники, которые провели свое время в окопах во время последней войны, все так говорили. Конечно, Гитлер и сам был старым потником. Он сражался почти от начала до конца, не получив серьезных ранений. То, как обстояли дела на Западном фронте с 1914 по 1918 год, было либо удивительной удачей, либо доказательством того, что Готт мит унс на пряжке ремня Ландсера. (Но в прошлый раз это была просто прусская пряжка, а не национальная. Гитлер служил в баварском полку, и у него был бы другой девиз перед пупком.)

Да, вермахт теперь был более демократичным. И все же рядовой не мог объяснить факты жизни офицеру. Даже капрал Баатц не смог бы. Это мог бы сделать седой фельдфебель. Но сержант Пик тоже был ранен, и его не заменили. Кранцу придется учиться самому — если он продержится.

Как будто для того, чтобы показать командиру взвода, что он не готов к лампассену Генерального штаба на внешних швах его брюк, французы предприняли контратаку позже в тот же день. Был ли это Кранц или нет, Вилли боялся одного из них. Он тоже не был офицером Генерального штаба, но он мог видеть, какой длинный южный фланг удерживали немцы. Вермахт обошел линию Мажино на севере, а не прошел через нее. Очевидно, генералы рассчитывали, что враг будет слишком занят там, наверху, чтобы беспокоиться о нем здесь, внизу. К сожалению, то, на что вы рассчитывали, не всегда было тем, что вы получали.

К тому времени, когда 75-е начали свистеть, Вилли уже устроил себе окоп. Он принадлежал пойлу, который вырыл себе пещеру в северной стене, чтобы защититься от немецких снарядов, летящих с этого направления. Вилли взламывал и соскребал почти замерзшую грязь на южной стене ямы своим окопным инструментом, пытаясь соорудить себе такое же укрытие от французской артиллерии.

Никакие осколки не содрали с него кожу и не сломали кости, так что он решил, что справился достаточно хорошо. Снаряды не разрывались особенно близко от него, так что он ничего не мог доказать. Но доказательства не имели значения. Все, что имело значение, это то, что он не пострадал.

Он не сожалел о том, что позволил французам напасть на него для разнообразия. Иногда — в основном, когда поблизости были танки — атакующие имели преимущество. Чаще всего защитники прятались в лучшем укрытии, которое они могли найти или создать, и пытались убить приближающихся к ним товарищей.

У него пересохло во рту. Он узнал этот скрипучий, лязгающий грохот. Насколько он знал, у немцев по соседству не было ни одной танковой машины. Если бы французы это сделали, то это был не такой уж хороший день, чтобы прятаться в окопе.

Бум! Отчет позади него был одним из самых приятных звуков, которые он когда-либо слышал. Долю секунды спустя он услышал еще один. Этот немузыкальный Лязг! это был противотанковый снаряд, попавший во французскую танковую машину. И последовавшие за этим более мелкие хлопки и хлопки означали, что боеприпасы готовятся внутри пораженной машины. Вилли не захотел бы быть членом экипажа французской танковой дивизии, ни сейчас, ни за что.

Он встал и выстрелил в пехотинцев, скачущих вместе с наспех побеленными французскими танками. Пойлу бросились плашмя и выстрелили в него в ответ. Бум! 37-мм противотанковое орудие нашло другую цель — нашло ее и промахнулось. За своим стальным щитом немецкие артиллеристы лихорадочно перезаряжали и перезаряжали оружие. Тем временем башня французского танка неумолимо приближалась к ним.

Оба пистолета говорили одновременно, почти не имея значения. Вражеский танк вильнул вбок и остановился с отстреленной гусеницей. Но его фугасный снаряд уничтожил немецких артиллеристов. Их щит неплохо защищал от огня из стрелкового оружия. Если за ним разорвется снаряд… Что ж, не повезло.

Но затем другое противотанковое орудие слева сделало два быстрых выстрела. Искалеченный французский танк начал гореть не на шутку. За линией фронта проснулась немецкая артиллерия. Снаряды начали сыпаться на землю к югу от Хари. Вилли нырнул обратно в свою нору. Некоторые из этих снарядов не дотянут. Ваша собственная сторона тоже может убить вас — еще один урок, который он задавался вопросом, усвоил ли лейтенант Кранц.

Вскоре французская атака прекратилась. Лягушатники, похоже, не вкладывали в это душу, не то чтобы это помогло экипажу противотанкового орудия. Вилли знал больше, чем немного сочувствия к жалким ублюдкам в защитных шлемах и поношенной униформе цвета хаки. Как и он, они были во власти офицеров, которые послали их вперед и надеялись, что из этого выйдет что-то грандиозное.

Он закурил сигарету и высунул голову, чтобы еще раз осмотреться. Два убитых французских танка перед ним будут гореть еще долго. Несколько тел, одетых в хаки, лежали на заснеженной земле. Ворон спустился с неба и клюнул одного из них. Падальщики никогда не ждали долго.

И там был лейтенант Кранц, выглядывающий из своей собственной норы в земле, как сурок Фельдграу. Он прошел через еще одну передрягу. Еще немного, и он начал бы понимать, что здесь происходит. Во всяком случае, так же сильно, как и я, подумал Вилли. Так же сильно, как и все остальные. Он сделал еще одну затяжку и выпустил длинную счастливую струю дыма. Он сделал это снова.

* * *

Тео Хоссбах снова возился с радиоприемником Panzer II, методично вынимая одну трубку за другой, заменяя каждую новой и снова пробуя радио. “Как дела?” — спросил я. "Как дела?" — спросил его Людвиг Рот.

Поскольку Тео был в наушниках, неудивительно, что он не последовал за мной. Также неудивительно, что он не снял их, чтобы иметь возможность. Людвиг часто думал, что Тео больше заботится о радио, чем о ком-либо из своих товарищей по команде.

Значит, прямое действие. Людвиг сдернул наушники с головы Тео. Радист бросил на него обиженный взгляд. “Зачем ты пошел и сделал это?” он спросил.

“Чтобы я мог поговорить с тобой?” Предложил Людвиг.

По тому, как Тео моргнул, ему это не пришло в голову. “Ты что, чертов чернорубашечник, так что тебе нужно допрашивать меня прямо в эту гребаную минуту?”

“Готт им Химмель!” Голова Людвига, возможно, вертелась, когда он оглядывал танковый парк. Казалось, никто не обращал внимания на его танк, за что он был должным образом благодарен. “Ты что, с ума сошел, Тео? Ты хочешь, чтобы они утащили тебя отсюда?”

“Нет. Если бы я это сделал, я бы…” Но даже Тео резко остановился, проглотив то, что он собирался сказать. Он определенно был идиотом, но, может быть — только может быть — он не был совсем идиотом.

Сделал бы что? Людвиг задумался. Первое, что пришло мне в голову, было бы заткнуть фюрера, когда у меня была такая возможность. Людвиг не спросил его, это ли он имел в виду. Во-первых, он боялся, что Тео скажет "да". С другой стороны, если бы Тео узнал, что такая мысль пришла ему в голову, радист смог бы удержать его.

И поэтому Людвиг указал на декорации, над которыми работал Тео, и снова задал свой первоначальный вопрос: “Как дела?”

“Еще не нашел новую плохую трубку". Пока Тео говорил, он извлек еще одну. “Знаешь, они выдают себя быстрее, когда мы стучим по всему ландшафту”.

“Конечно, но что я должен с этим делать? Продолжай работать. Мы так же глухи, как проклятые французы, пока вы этого не сделаете”. Людвиг осмотрел довольно много подбитых французских танков. У большинства из них вообще не было раций. Командиры французских танков подавали сигналы своим подчиненным с помощью вигваг-дисков. Немцы тоже носили их с собой, но только на крайний случай. Они достаточно хорошо поработали на тренировочном поле. В реальном бою, когда летали пыль и грязь, их было гораздо труднее разглядеть. И, конечно же, командир танка, который встал в куполе, чтобы передать семафор с помощью вигвагов, имел такую же вероятность быть застреленным, как и любой другой чертов дурак-самоубийца.

Тео хмыкнул и забыл о Людвиге. Он снова надел наушники. Через мгновение он кивнул, но не Роту, а радиоприемнику. “Ты наконец нашел мертвого?” — с надеждой спросил Людвиг.

Мгновение спустя он вспомнил, что Тео его больше не слышит. Он не хотел снова срывать наушники с головы радиста; это было слишком даже для сержанта.

Как ни странно, Хоссбах по собственной воле снял наушники. “Мы снова в деле", — сообщил он.

“Выдающийся!” Из-за того, что Людвиг и раньше доставлял ему неприятности, сейчас он старался казаться полным энтузиазма. Да, Тео жил в своем старом маленьком мирке и посещал настоящий так редко, как только мог, но в любом случае он довольно хорошо выполнял свою работу. Людвиг слышал множество других командиров танков, которые жаловались на своих радистов и водителей в выражениях, приводивших его в ужас. В общем, ему скорее повезло, чем нет.

Французская артиллерия обрушилась примерно в полукилометре перед танковым парком. Кто-то получил по шее — возможно, кучка бедных, проклятых пехотинцев, как обычно, — но драгоценные танки оставались вне досягаемости вражеских орудий, когда на самом деле не сражались.

Над головой с жужжанием проносились самолеты. Людвиг поднял глаза, скорее с любопытством, чем с беспокойством. Конечно же, Стуки и Мессершмитты полетели на запад, чтобы наказать французов и англичан. Враг и близко не применял самолеты против немецких войск. Людвиг тоже был чертовски рад этому. Он видел, что воздушная мощь может сделать с солдатами. Он не хотел, чтобы кто-то так с ним поступал.

Немецкие 105-е открылись. Может быть, они стреляли по французским пушкам. Может быть, они смягчали пойлу, чтобы следующий немецкий удар мог наконец прорваться сквозь них, а не просто отбросить их назад. Может быть…Людвиг посмеялся над собой. Не в первый раз он притворялся, что поступил на службу в Генеральный штаб. Никаких лампасов на штанинах его черного комбинезона.

Что-то вдалеке взорвалось с адским грохотом. Даже Тео заметил. “Склад боеприпасов?” он сказал.

“Господи, я надеюсь на это", — ответил Людвиг. “Проклятые французы уже облили нас большим количеством дерьма, чем мы когда-либо думали. Чем от большего мы сможем избавиться, тем меньше они могут поразить нас".

Тео моргнул в совином удивлении. “Я не думал об этом так". “Ты всегда в Радиоланде", — сказал Людвиг. “В половине случаев, я думаю, ты даже не помнишь, что идет война”. “О, я помню”, - сказал Тео. “Я бы делал что-нибудь получше этого, если бы они не надели на меня униформу. Ты бы тоже.” Он все еще был похож на сову, но теперь это была вызывающая сова.

То, что он так сильно поднялся, застало Людвига врасплох. “Следи за своим языком!” — снова сказал командир танка. “Так уж обстоят дела, если кто-нибудь из других чернорубашечников услышит, что ты продолжаешь в том же духе, тебе конец”. Он гордился этими танковыми комбинезонами, но хотел бы, чтобы эсэсовцы не носили такой же цвет.

Тео медленно кивнул. Он казался гораздо более… вовлеченным в реальный мир, чем обычно. Он даже огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушивает, прежде чем сказал: “Ну, в этом ты тоже прав. И все тоже не должно так работать. Ты чертовски хорошо знаешь, что они не должны этого делать.”

“Мы исправим это после войны", — сказал Людвиг. “Мы не можем тратить время на беспокойство об этом сейчас. Если Франция и Англия снова победят нас, нам крышка. Помните, как это было, когда мы были детьми, когда они оккупировали нас, и нам нужен был бушель марок, чтобы получить бушель репы? Ты хочешь снова увидеть те дни?”

“Кто бы мог? Только сумасшедший человек.” Но Тео снова огляделся. Мягко он добавил: “Еще одна вещь, которой я не хочу, это то, что я не хочу, чтобы наша собственная сторона трахала нас. И это то, что у нас есть”.

Он только что вверил свою жизнь в руки Людвига. Если бы Людвиг доложил о нем так, как положено послушному сержанту, у него в скором времени появился бы новый радист. Что будет с Тео после этого, не его дело. Ему было бы лучше не задаваться такими вопросами. Тео не стал бы, но он бы сделал это.

Но он не хотел нового радиста. Тео проводил слишком много времени в своем собственном маленьком мирке, но в большинстве случаев он хорошо справлялся со своей работой. Если он сомневался в том, что Германия всегда была мудрой… Что ж, Людвиг тоже сомневался. Сержант грубо хлопнул другого мужчину по плечу. “Мы позаботимся и об этом после войны. Тогда им придется выслушать нас.”

“Никто ничего не должен делать”. Тео говорил с непривычной убежденностью. Но потом он, должно быть, понял, что зашел так далеко, как только мог, или, что более вероятно, на несколько сантиметров дальше. Казалось, он снова ушел в себя. “Что ж, нам лучше побеспокоиться о французах прямо сейчас, а?”

“Теперь ты заговорил!” В голосе Людвига послышалось облегчение. Что-то еще на — он надеялся — французской стороне линии пошло с адским треском. Это тоже принесло ему облегчение. Он знал, насколько ужасно уязвим для противотанковых снарядов был Panzer II. Как и в случае с предыдущим взрывом, чем меньше из них враг сможет прицелиться в него, тем лучше.

Танки с грохотом двинулись вперед примерно через час. Пехотинцы в фельдграу скакали вприпрыжку вместе с броней. Один из них помахал Людвигу, который высунул голову и плечи из купола. Он кивнул в ответ. Танки могли делать то, о чем пехота только мечтала. Все это знали и знали с самого начала. Но война преподала другой урок: танкам тоже нужны пехотинцы. Без них вражеские солдаты могли бы подобраться поближе и устроить всевозможный ад с помощью гранат, бутылок, полных горящего бензина, и любых других смертоносных маленьких игрушек, которые им посчастливилось носить с собой.

Стукас с криком спустился с неба. Огонь, дым и грязь поднялись в воздух в нескольких сотнях метров впереди. Даже на таком расстоянии от взрывов больших бомб у Людвига застучали зубы. Что это делало с ублюдками в хаки, на которых падали бомбы…Людвиг почувствовал странную смесь сочувствия и надежды, что никто впереди больше не в состоянии сражаться.

Жалкая надежда, и он знал это. Некоторые из них были бы мертвы. Некоторые были бы искалечены или слишком потрясены, чтобы отличить колбасу от субботней. Но всегда находились удачливые, упрямые придурки, которые…Он даже не успел закончить мысль, как вдали загрохотал французский пулемет.

Лендсер упал, схватившись за грудь. Другие немецкие пехотинцы упали в грязь. Людвиг вернулся в башню за долю секунды до того, как несколько пуль отскочили от брони танка. Боеприпасы к стрелковому оружию не могли пробиться. Это никогда не останавливало пулеметчиков от попыток.

“Шайсс", ” сказал Фриц. Как и Людвиг, водитель, должно быть, надеялся, что Стуки сделают всю работу за них.

Людвиг повернул башню в сторону ближайшего французского пулемета. Он выстрелил в ответ, и горячие гильзы 20-миллиметровых патронов с грохотом посыпались на пол боевого отделения. Вражеский Хотчкисс замолчал. Танк двинулся дальше.

Глава 19

Мо исчез. Люк Харкорт мог видеть дым на востоке, большая часть которого исходила от затерянного города. Может быть, боши праздновали это, сжигая все, что не могли украсть. Или, может быть, французские инженеры заложили заряды под все, что они не хотели, чтобы враг использовал. Немецкие заключенные, говорившие по-французски, не испытывали к инженерам ничего, кроме восхищения.

Что касается Люка, то кто поджег или взорвал то, что уже почти не имело значения. Независимо от того, кто это сделал, Франция попала в ад. Все, о чем он заботился, — это остаться целым и невредимым до конца войны.

Никакой гарантии в этом нет. Сержант Деманж командовал ротой. Ни один сменный офицер не вышел вперед с тех пор, как лейтенант Марке остановил противотанковый снаряд своим животом. Это разрезало его пополам. Верхняя половина жила и кричала гораздо дольше, чем хотелось бы Люку.

У Люка самого был отряд. Рядовой первого класса не был большим новичком, но он зашел так далеко, что его не ударили. Это поставило его на несколько длинных шагов впереди испуганных призывников, которых он вел.

Сержант прошел мимо, его красные глаза ничего не упускали. Гитан в уголке его рта дернулся, когда он рявкнул: “Не позволяй им лежать там, засунув большие пальцы в задницы, Харкорт. Заставь этих жалких придурков копать. Сейчас они тебя возненавидят, но поблагодарят, как только немцы снова начнут нас обстреливать”.

“Хорошо, сержант", ” устало сказал Люк. Он тоже знал, что Деманж прав, но ему ничего так не хотелось, как самому лежать там, и кого волновало, куда делся его большой палец? Вздохнув, он поднялся на ноги. “Ну же, вы, жалкие тупицы. Вы сможете отдохнуть, как только у вас появятся окопы для отдыха.”

Они застонали. У некоторых из них еще даже не было твердых рук; их ладони покрывались волдырями и кровоточили, когда они использовали лопаты или инструменты для рытья окопов. Но они видели мертвецов — и окровавленных, и удивленных после неожиданной встречи со смертью, и раздутых, и вонючих, пролежавших в полях четыре или пять дней непогребенными. Они не хотели, чтобы кто-то еще видел их такими: хуже, чем быть застигнутыми голыми. Они не горели желанием, но копали.

Как и Люк. У него уже была своего рода передряга. Он улучшал его так быстро, как только мог. Казалось, сейчас наступило затишье, но как долго оно продлится? Еще двадцать минут? Еще двадцать секунд? Совсем нет времени?

“Не разбрасывай грязь во все стороны!” — сказал он в чем-то близком к ужасу. “Сладостный страдающий Иисус, сложи это перед собой! Тебя что, в наши дни ничему не учат на базовом?”

“Они учат нас маршировать и стрелять", — сказал один из новичков. У него были окровавленные руки и бледное, обветренное лицо. “Из того, что они нам говорят, больше ничего нет — или, если есть, мы можем забрать это спереди”.

“Они посылают тебя на убой. Они должны сами встретиться с Бошами лицом к лицу. Этобы их кое-чему научило — тех, кто вернулся после этого, — свирепо сказал Люк.

Конечно, черт возьми, стрельба началась еще до того, как солдаты закончили свои окопы. Они могли быть грубыми, но они не были полными идиотами. Они знали достаточно, чтобы прыгнуть в ямы и продолжать копать, находясь внутри них. Люк не думал, что кто-то пострадал. Он благодарил Бога, в которого ему становилось все труднее и труднее верить.

Он также поблагодарил того Бога, Который мог быть там, а мог и не быть, за то, что он не послал в его сторону ничего хуже огня из стрелкового оружия. Немецкие пулеметы стреляли быстрее, чем их французские аналоги. Сержант Деманж сказал, что то же самое было верно и в прошлый раз, хотя теперь обе стороны использовали разные модели. Почему французы не могли догнать своих давних врагов, тем более что немцам не разрешалось возиться с пулеметами, пока они не начали смеяться над Версальским договором?

Люк знал ответ на этот вопрос. Франция не хотела верить, что начнется еще одна война. Немцы, напротив, приняли бой так, как мужчина обнимает свою девушку… хотя огонь с фланга тоже мог заставить их бежать. Но у них были лучшие инструменты, с помощью которых они могли выполнять свою работу.

“Это танк?” — испуганно спросил один из новичков.

“Нет, моя дорогая”, - сказал Люк, послушав мгновение. “Это грузовик — один из наших грузовиков, клянусь Богом. Может быть, к нам движется подкрепление. Нам бы это точно не помешало — вот что я вам скажу.

Он чуть не застрелил одного из новоприбывших, прежде чем узнал пальто цвета хаки и шлем Адриана с гребнем. Французская униформа была модернизирована после 1918 года. Это все еще выглядело старомодно по сравнению с тем, что носили немцы. Боши казались… обтекаемыми, почти как встречные тепловозы.

“Где они?” — крикнул капрал, который чертовски походил на сержанта Деманжа.

Сам Деманж дал ответ, который был почти полезен: “Посмотрите в ту сторону, откуда летят пули, mon vieux. Ты найдешь немцев, я обещаю.”

”Забавно", — сказал капрал. “Ты видишь? Я смеюсь.” И, рассмеявшись смехом, который мог бы исходить прямо от коровы на этикетке популярной марки сыра, он послал несколько выстрелов в сторону Бошей.

Петля Марны, течение которой в этих краях было сложным, вилась к французским позициям с юга. Врагу пришлось бы дважды пересечь реку, чтобы проникнуть в тыл Люку и его товарищам. Как он, к своему сожалению, убедился, они были хороши в таких вещах, но он мог надеяться, что они подумают, что два перехода здесь — слишком большая проблема.

Он выскочил из своей норы, чтобы выстрелить в приближающуюся серую фигуру в шлеме из-под угля. Фигура опустилась. Люк пригнулся, прежде чем смог решить, попал он в цель или нет. Думать о нем как о фигуре, цели означало не думать о нем как о человеческом существе, которое он мог только что убить. Если бы он не думал об этом как о человеческом существе, ему не нужно было бы так много думать о том, что он делает в этой проклятой лисьей норе.

А поспешное уклонение означало, что ни у одной из других фигур в сером поле не было возможности прицелиться в фигуру цвета хаки и задаться вопросом, попал ли он в нее. Люк не хотел, чтобы он был на совести какого-нибудь милого немецкого молодого человека.

Нацисты, должно быть, также решили, что дважды переходить Марну вброд — больше хлопот, чем пользы. Но это не означало, что они перестали приходить. Если они не могли обойти французов здесь, то, похоже, были полны решимости прорваться сквозь них.

Сержант Деманж кричал своим людям, чтобы они держались крепко, пока он не понял, что все они будут убиты или захвачены в плен, если попытаются. Одной из причин, по которой он стал хорошим командиром роты, было его отвращение к смерти. Люк разделял это чувство. Он задавался вопросом, принесет ли это ему какую-нибудь пользу.

Повоевав некоторое время в каком-то лесу, французы отступили в одну из прибрежных деревень. Люк не знал, кто это был. Их было много, и каждый из них был Чем-то вроде Марна. Солдаты забавлялись этим, называя их такими вещами, как Свалка боеприпасов-сюр-Марн и Минет-сюр-Марн. Минет на Марне был бы чертовски веселее, чем то, через что проходил Люк.

Большинство местных жителей уже давно свалили отсюда. Люк сделал бы это, будь он все еще гражданским лицом. Никто не платил этим бедным разгильдяям за то, чтобы в них стреляли, и у них не было оружия, чтобы стрелять в ответ.

Но несколько упрямых душ всегда оставались поблизости. Он хотел бы, чтобы одна из них была девочкой-подростком с задранными ногами, но не тут-то было. Большинство из них были седыми мужчинами, которые внесли свою лепту в прошлый раз и не собирались позволять небольшой стрельбе прогнать их из их каменных домов, магазинов и ферм. Они были очень крепкими. Их жены были еще страшнее, по крайней мере для Люка.

У нескольких местных жителей были охотничьи ружья. Они были готовы обратить их против Бошей. “Большие крысы, но все еще серые", — сказал один из них с хриплым смешком.

Сержанту Деманжу они были не нужны. “Тупые придурки не подчиняются приказам”, - пробормотал он Люку. Он был немного более вежлив с сражающимися жителями деревни и крестьянами, но только немного: “Позвольте нам сделать свою работу. Вы знаете, что произойдет, если немцы поймают француза? Парень понимает это, а затем они расстреливают кучу заложников, чтобы напомнить всем остальным играть по правилам”.

“Они так застрелили моего двоюродного брата в 1914 году”, - сказал другой сельский житель с винтовкой.

“Тебе не кажется, что ты отплатил им после этого?” — спросил Деманж с удивительной мягкостью. У местного жителя не хватало двух пальцев на левой руке, и он прихрамывал.

“Недостаточно", ” сказал он. “Никогда не бывает достаточно”.

Деманж мог бы поспорить с ним. Вместо этого, по его ненавязчивому жесту, трое солдат бочком подошли к мужчине и насильно разоружили его. Другие местные жители что-то пробормотали, что сержанта ничуть не обеспокоило. “Я же сказал вам — позвольте нам сделать эту работу”, - сказал Деманж.

Они могли бы завопить еще немного, но приближающаяся артиллерия заставила всех броситься в укрытие. Дом, получивший прямое попадание, обрушился сам на себя. Женщина ужасно выругалась. Как только Люк увидел, что дом не загорится, он побежал к руинам. Лучшего прикрытия и желать нельзя — и, возможно, подобно молнии, 105-е не ударят дважды в одно и то же место.

Вот пришли немцы. Должно быть, среди них были какие-то новички. Увидев деревню, которую только что обстреляли, они решили, что там их никто не будет ждать. Один из них подошел достаточно близко, чтобы Люк увидел, как удивленно — и оскорбленно — он выглядел, когда в него выстрелили. Это было почти забавно, хотя, без сомнения, не для бедного Боши. Что ж, это очень плохо для него.

Его приятели, те, кто сам не поймал пакеты, упали в грязь лицом и начали продвигаться вверх так, как они научились на тренировках. Люк пожелал, чтобы батарея из 75 зарядов разорвала их на куски. Мы не производили никаких французских пушек. Значит, огонь из стрелкового оружия.

Но будь я проклят, если пара французских танков не появилась через несколько минут. Это были Рено, оставшиеся с прошлой войны, без особой брони и без особой скорости. Тем не менее, у каждого из них были пушка и пулемет, и, похоже, вокруг не было никакой немецкой брони. Бошам не нравилось, когда их подстрелили, не имея возможности ответить лучше, чем это сделал бы кто-либо другой. Люк бы сбежал, и немцы тоже.

“Будь я проклят", ” сказал сержант Деманж. “Не был уверен, что на этот раз нам это сойдет с рук. Что ж, я предпочел бы быть удачливым, чем хорошим.”

Он был хорош, а это означало, что он мог позволить себе так говорить. Но удача тоже имела значение. Если снаряд падал на твою дыру, то то, насколько ты был хорош, не имело значения. Люк поежился в своем собственном окопе. Он все еще был здесь. Может быть, это было просто дурацкое везение, но он принял бы это в любом случае.

* * *

Весна, казалось, наступала рано в восточной Польше и западной Белоруссии. Что касается Сергея Ярославского, то это было смешанное благословение. Более теплая и ясная погода означала, что он мог чаще летать против поляков и немцев. Но это также означало, что оттепель начнется довольно скоро. И когда это произойдет, все грунтовые взлетно-посадочные полосы в этой части мира превратятся в грязь. Никто не стал бы много летать, пока земля не высохнет и снова не затвердеет.

Распутица. Время грязи. В русском языке для этого было свое слово. Это происходило как осенью, так и весной; осенью из-за дождя, весной из-за тающего снега. Весенняя распутица была хуже и длилась дольше. Не только самолеты будут заземлены. Армии замедлились бы до ползания, если бы вообще двигались.

Сергей не думал, что советские генералы намеревались продолжать борьбу с поляками до тех пор, пока не наступит распутица. Он также не думал, что они намеревались привлечь нацистов на сторону поляков.

Он действительно держал то, что думал, при себе. Если бы он сказал что-то подобное вслух, то оказался бы там, где в июне началась весенняя оттепель… если она вообще когда-нибудь наступит. В СССР было множество подобных мест, и множество людей узнали о них больше, чем когда-либо хотели знать.

У него было такое чувство, что он не единственный в своей эскадрилье, кто думает о том, что не понравилось бы НКВД. Прием пищи стал странно ограниченным. Мужчины, казалось, жевали больше, чем колбасу и черный хлеб, глотали больше, чем чай и водку. Вы не могли спросить другого пилота или штурмана, что у него на уме. Если бы он сказал вам, он показал бы себя дураком с желанием смерти. У него было гораздо больше шансов сказать что-нибудь безобидное и принять вас за информатора. Сергей знал, что не доверяет паре своих коллег-пилотов. Ты должен был быть начеку. Если враг не доберется до тебя, это сделает твоя собственная сторона.

У его бомбардира было простое решение. “Пошли они все к черту”, - заявил Иван Кучков. “К черту их матерей. Трахни и их бабушек тоже, грязные старые пезды.” Для него это был не мат. Все дело было в том, как он говорил. Может быть, он не знал, где кончается обычный русский и начинается мат. Может быть, ему просто было все равно.

“С некоторыми из этих людей тебе нужно быть осторожным”, - сказал Сергей… осторожно.

“Я полагаю”, - сказал Кучков со вздохом сержанта о слабостях своего начальства. “Парни, которые думают, что у них большие члены, на самом деле большие придурки".

“правильно”. Ярославский удивлялся, почему он беспокоится. У него было больше шансов уговорить грозу изменить свои привычки, чем убедить Айвена.

Но даже НКВД не смогло послать грозу в лагерь в Сибири. Ивану Кучкову повезло меньше. Массивный бомбардир поразил Сергея, подмигнув ему. “Не подставляй свою грудь под пресс, капитан", ” сказал он. “Они никогда не приходят за такими, как я. Я не стою того, чтобы со мной возиться.”

“Сколько других людей подумали о том же самом?” Сказал Сергей. “Сколько из них оказалось неправильными?”

“Бедные жалкие ублюдки", ” сказал Кучков. Сергей начал кивать, потом спохватился. Он уже сказал Ивану больше, чем кому-либо из своих коллег-офицеров, даже Анастасу Мурадяну. Если бы Иван был парнем, имеющим связь с НКВД, он сказал бы более чем достаточно, чтобы повеситься.

Он посмотрел на широкое, довольно глупое лицо бомбардира. Иван Кучков был русским крестьянином чистейшего и безмятежного происхождения. Конечно, у него не хватило мозгов донести на кого-нибудь… не так ли?

Ты никогда не мог сказать наверняка. Это было первое правило. Там был этот комиссар с железной челюстью, который еще больше походил на деревенского мясника свиней, чем Кучков. Как его звали? Хрущев, вот и все. Да, он определенно казался из тех, кто снимет ботинок и ударит им по стойке, если вступит в спор. А если бы это не сработало, он бы стукнул тебя по голове.

Но, независимо от того, как он выглядел, он не был дураком. В конце концов, он пережил чистки, в то время как многие этого не сделали. Так что, может быть, дорогой Айвен тоже был не так глуп, как казался.

Их SB-2 оторвался от земли, чтобы выполнить задание против взлетно-посадочной полосы люфтваффе в восточной Польше. Когда Сергей вел бомбардировщик в строй вместе с остальными, он задавался вопросом, когда "распутица" прекратит операции. Грязь вылетела из шин "Туполева", когда он с ревом мчался по полосе, но поднялся в воздух. Сделай грязь немного гуще, немного липче, и этого бы не случилось.

Одним из способов решения этой проблемы было бы проложить взлетно-посадочные полосы. Это никогда не приходило Ярославскому в голову. Советские власти не прокладывали шоссе между городами, не в последнюю очередь потому, что захватчики тоже могли пользоваться дорогами с твердым покрытием. Но если бы шоссе не были заасфальтированы, взлетно-посадочные полосы тоже вряд ли были бы заасфальтированы.

“Мы надеемся, что мы преподнесем нацистам приятный сюрприз", — сказал Анастас Мурадян.

“Это было бы хорошо", ” согласился Сергей.

“Лучше, чем хорошо”, - сказал его второй пилот. “Если мы не удивим их, они могут удивить нас, а удивляться кучке немцев, похоже, не очень весело”.

"Э-э… верно”. Сергей странно посмотрел на армянина. Говорил ли Мурадян так, потому что шутил, или потому, что его русский ускользал? Может быть, это было и то, и другое вместе; Анастас действительно любил шутить, но они не всегда выходили так, как он хотел.

Может быть, именно поэтому Сталин, Берия, Микоян и другие грозные парни с Кавказа так сильно повлияли на советскую политику — русские, которые пытались иметь с ними дело, не могли понять, о чем, черт возьми, они говорили, пока не стало слишком поздно. Ярославский не сказал этого Анастасу. Еще раз — ты никогда не мог сказать наверняка. Если армянин поймет это неправильно, это может закончиться билетом в один конец в трудовой лагерь.

А потом Сергей забыл об этом. Ме-109 врезались в советские бомбардировщики. Самолет прямо перед ним развернулся вниз, к покрытой пятнами земле, оставляя за собой пламя от левого двигателя. Еще один SB-2, к счастью, находившийся дальше, взорвался в воздухе. Это было хуже, чем близкий промах зенитного снаряда; бомбардировщик Сергея пошатнулся, как будто отскочил от стены.

Один из задних пулеметов застрекотал. В трубке послышался голос Кучкова: “Эти придурки повсюду, как крабы на волосах пизды! Сделай что-нибудь с этим, ради Христа!”

Слева от Сергея советский бомбардировщик сбросил свой груз ни над чем особенным, нарушил строй и устремился в Белоруссию. Это выглядело как трусость. Упал еще один СБ-2, а затем еще один. Однако фашисты узнали об этом нападении, они были повсюду. То, что мгновение назад казалось трусостью, все больше и больше начинало походить на здравый смысл.

Сергей выстрелил из переднего пулемета в 109-го. Трассеры не подходили близко. Немецкий истребитель отскочил в сторону с почти презрительной легкостью. Во время Гражданской войны в Испании SB-2 опередил и превзошел бойцов-националистов. Все так говорили. Но эти немецкие и итальянские бипланы, должно быть, были очень неуклюжими. Как Ярославский впервые увидел в Чехословакии, бомбардировщик не шел ни в какое сравнение с "Мессершмиттом".

Еще один СБ-2 рухнул в огне. Этого было достаточно — нет, слишком много — для Сергея. “Сбрасывай бомбы, Иван!” — крикнул он в переговорную трубку. “Мы направляемся домой!”

“Теперь ты заговорил, босс!” Сказал Кучков. Скрежещущие металлические звуки говорили о том, что он открывал отсек и нажимал на спусковые рычаги так быстро, как только мог. Полдюжины 220-килограммовых бомб со свистом полетели к земле. “Они обязательно свалятся на голову какой-нибудь матери", — весело крикнул Кучков.

Он даже не ошибся; Сергей мог утешать себя этой мыслью. Он развернул SB-2 и на полном газу помчался на восток. Может быть, он сможет обогнать итальянский "Фиат". Рядом с 109-м он мог бы пилотировать мусорную шлюпку. Индикатор воздушной скорости показывал, что он делает больше 400 километров в час. И все равно он чувствовал себя пригвожденным к месту в небе. Когда "Мессершмитт" мог подняться выше 550, как кто-то мог винить его в этом?

Подфюзеляжный пулемет Кучкова снова рявкнул. Бомбардир издал торжествующий крик — или это было удивление? “Поймал ублюдка!” — прорычал он.

“Будь он проклят, если не сделал этого”. Анастас Мурадян определенно казался удивленным. Как наводчик бомбы, он имел лучший обзор внизу, чем Сергей. “Пилоту удалось выбраться и врезаться в шелк”.

“Очень жаль. Это только означает, что он скоро снова будет лететь против нас”, - сказал Сергей. Он старался смотреть во все стороны сразу, в том числе и в зеркало заднего вида. Немецкие истребители были достаточно плохи, когда ты знал, что они рядом. Если бы они застали тебя врасплох, ты был бы мертв. Все было примерно так просто.

Он пролетел над поляками и русскими. Солдаты с обеих сторон вели огонь по СБ-2. Так всегда случалось. Вряд ли они во что-нибудь попадут.

“Разве не будет замечательно, — сказал Мурадян на своем русском языке с армянским акцентом, — если мы приведем фашистов на нашу взлетно-посадочную полосу, и они расстреляют нас после того, как мы приземлимся?”

“Чертовски замечательно", ” наполовину согласился Сергей. Его начальство не полюбило бы его за то, что он вернул люфтваффе на поле боя. Но что ты мог сделать? Его единственным другим выбором было приземлиться на первом же открытом месте, которое он увидел. И если она была неровной или грязной — а скорее всего, это было бы одно или другое, если не и то, и другое, — он просил поднять нос или зарыть опору или кончик крыла в грязь. Его начальство тоже не полюбило бы его за это.

Там была взлетно-посадочная полоса. Люди из наземного экипажа могли бы быстро спрятать самолет под прикрытием. Сергей тоже приземлился в спешке — такая же контролируемая авария, как и правильный спуск. Его зубы щелкнули, когда шасси ударилось о землю. Он почувствовал вкус крови — он прикусил язык. Анастас сказал что-то остроумное по-армянски, но он не перевел.

“С тобой все в порядке, Айвен?” — спросил Сергей бомбардира.

“Я все равно здесь", ” мрачно ответил Кучков.

Этого было бы достаточно. Прямо сейчас, что угодно могло бы. Они выбрались из самолета. Люди из наземного экипажа подтащили его к облицовке. Они накинут на него камуфляжную сетку. Через несколько минут его будет практически невозможно обнаружить с воздуха. Ни один 109-й не кружил над головой и не пикировал низко. И все же Сергей решил, что ему не терпится дождаться, когда распутица начнется в полную силу.

* * *

Впереди был Париж. Алистер Уолш знал бы об этом, даже если бы газеты не кричали об этом, даже если бы плакаты не были наклеены на все, что не пыталось вас подцепить. Воронки от бомб, а теперь и попадания снарядов нацистской тяжелой артиллерии рассказывали свою собственную историю. Когда 105-е начнут достигать Города Света, это будет настоящей проблемой.

Нет, подумал Уолш. Когда Боши гонят свои танки по Елисейским полям, это настоящая беда. Пока этого не случилось, он, черт возьми, наслаждался бы Парижем вместо того, чтобы сражаться в нем.

Или он надеялся, что так и будет. На этот раз у него точно не было отпуска. Его подразделение отступило на восточную окраину города. Может быть, они должны были где-то обосноваться, готовясь сдержать следующий немецкий натиск. Но если бы они и были, никто бы не потрудился сказать ему об этом.

В каком-то смысле это было не так уж хорошо. В нем говорилось, что приказы сверху не доходят туда, куда им нужно. Он был бы более расстроен, если бы не был так удивлен. Если бы немцы продолжали оттеснять всех остальных, то, конечно, все время летело бы к чертям собачьим. Одному Богу известно, что у них было в 1918 году.

Многие парижане уже сбежали. С другой стороны, многие провинциалы с севера и запада бежали в Париж на шаг впереди захватчиков. Вы не могли быть уверены, принадлежало ли лицо, смотревшее на вас из окна, домовладельцу или скваттеру, который взломал замок или разбил окно. Если бы ты был Томми, какая, черт возьми, разница, в любом случае?

Множество баров оставалось открытыми. Большинство людей, заполнявших их, были солдатами — французами, англичанами или бог знает откуда родом. Уолш и раньше сталкивался с чехами. Может быть, сильно пьющие парни, которые плевались друг в друга непонятными согласными, были больше из этой компании. Или, может быть, они были югославскими авантюристами, или белыми русскими, или…Но какое, черт возьми, это имело значение?

У одного из пойлу была гармошка. Когда он начал играть на ней, несколько других французов запели с большим энтузиазмом, чем мелодия. Уолш знал этот язык ровно настолько, чтобы распознать пару грязных слов в каждой строке. Барменши притворились шокированными. Их игра, возможно, была даже хуже, чем пение солдат.

Полдюжины военных полицейских ворвались в заведение. Гармошка с визгом остановилась. Французские депутаты начали вытаскивать Пойлуса на улицу. Затем они схватили одного из, возможно, чехов. Он был во французской форме. Он что-то сказал им. Это не помогло — они потащили его к двери. Затем он ударил одного из них по лицу. Француз со стоном упал. Его приятель, невозмутимый, вытащил блэкджек и ударил славянина, который тоже рухнул. Возможно, он и не хотел идти туда, куда они везли людей, но он бы пошел.

Рука Уолша крепче сжала его кружку с кислым, разбавленным мочой пивом. Они не оттащили бы его без боя.

Они не оттащили его. Один из них кивнул в его сторону, галантно пожал плечами и сказал: “Eh bien, месье английский?” Он указал на расплющенных депутата и солдата, как бы говоря: ну, что вы можете сделать?

“Просто оставь меня в покое, вот и все”. Уолш не ослабил хватку на кружке. Он не хотел провоцировать военную полицию, но он также не хотел, чтобы они куда-нибудь его везли.

К тому времени, как они закончили, они уже больше чем наполовину опустошили кабину. “Что будешь, приятель?” — спросил бармен Уолша на английском, который он, возможно, перенял у австралийца во время последней войны.

“Еще одна кружка того же самого”. За то, что Уолшу хотелось потратить, вино тоже было бы мочой, а виски или бренди были наполнены достаточным количеством сивушного масла, чтобы заставить его пожалеть, что он не умер утром.

“Ты прав”. Бармен открывал бутылку, когда Уолш услышал в воздухе визг большого снаряда. Рефлексы, выработанные за две войны, бросили его плашмя на пол за долю секунды до того, как снаряд разорвался на улице снаружи.

Окна с зеркальными стеклами были покрыты фанерой. Но насколько это помогло, когда 150- может быть, даже 170-й взорвался слишком близко? Взрывная волна пробила фанеру — и обрушила часть крыши. Куски зазубренного металла размером с кулак пробили дерево и стекло. В воздухе разлетелось не так много осколков стекла, похожих на ножи, как было бы без фанеры, но один длиной с карандаш вонзился в край стойки примерно в трех дюймах перед носом Уолша.

Послышался визг новых снарядов. Он свернулся в клубок, хотя это не принесло бы ему никакой пользы, если бы удача отвернулась от него. Может быть, это было не так. Никто из остальных не попал достаточно близко, чтобы причинить таверне больше вреда. После вечности в десять или пятнадцать минут обстрел прекратился.

Уолшу пришлось заставить себя развернуться. Он чувствовал себя как свиноматка, только что сбежавшая от слона. Когда он ошеломленно поднялся, то понял, что не всем в маленьком баре так повезло. Если бы он хотел этого пива, ему пришлось бы купить его самому. Кровь бармена забрызгала разбитые бутылки за стойкой. Вонь от пролитой питьевой воды почти заглушала запах крови из мясной лавки.

Другие солдаты тоже были ранены. Уолш делал для них все, что мог, что в основном состояло в том, чтобы стаскивать с них столы и стулья и перевязывать их раны. Он надеялся, что немного помог.

Дверь была распахнута взрывом. Дверь, если не придавать этому слишком большого значения, была сорвана с петель и валялась посреди пола. Он перешагнул через нее и вышел на улицу, на которой теперь была воронка, достаточно большая, чтобы вместить лошадь. Он наполнялся водой из сломанной магистрали.

Пошатываясь, Уолш понял, что одна вещь была абсолютно верной — и абсолютно ужасающей. Впереди был Париж.

* * *

Впереди была река Уссури. Северо-Восточное Маньчжоу-го отличалось от пограничного района Монголии настолько, насколько сержант Хидеки Фудзита мог себе представить. Исчезли безводные пустоши, по которым бегали верблюды и дикие ослы. Огромные сосновые леса вздымались здесь к небу. Дождь, а иногда и снег, лился с неба. Японские солдаты, которые пробыли здесь дольше, чем Фудзита, говорили, что в этих лесах бродят тигры. Он не знал об этом. Сам он не видел никаких признаков их присутствия. Но он бы не удивился.

Он действительно знал, что на дальнем берегу Уссури есть русские. Здесь было то же самое, что и в 800 километрах к западу.

Недалеко к востоку от Уссури российская Транссибирская железная дорога проходила на юг, к Владивостоку. Если бы Япония смогла пересечь железную дорогу, восточный порт СССР попал бы в руки японцев, как спелый плод.

Фудзита скорчился в землянке с бревенчатой крышей, искусно замаскированной грязью и сосновыми ветками, а теперь еще и последним снегопадом. Он посмотрел через Уссури в сторону позиций Красной армии на дальнем берегу. Он не мог видеть так много, как ему хотелось бы. Другая сторона границы была такой же густой лесистой, как и эта, и русские, черт бы их побрал, были по крайней мере так же хороши, как и его собственный народ, в том, чтобы скрывать то, что они задумали.

“Что вы видите, сержант?” — спросил лейтенант Кэндзи Ханафуса.

“Деревья, сэр. Снег, — ответил Фудзита. “Больше ничего. Никаких тигров. Русских тоже нет.”

“Они там”, - сказал лейтенант.

“О, да, сэр", ” согласился Фудзита. “Они повсюду. Монголы пали бы много лет назад, если бы русские их не поддерживали.”

“Нет, русские действительно повсюду", — сказал Ханафуса. “На четверти пути по всему миру они сражаются с поляками и немцами. И именно поэтому мы здесь. Когда дела на этом фронте пойдут в гору, они будут слишком заняты на западе, чтобы что-то с этим сделать”.

“Да, сэр", ” покорно сказал Фудзита. Японские офицеры всегда считали, что рядовые — это семена сена. Сержант понял, почему его подразделение перебрасывается с монгольской границы на северо-восток, как только оно получило приказ. Он знал, как выглядит карта. И если бы он никогда не спал в кровати с каркасом и ножками, пока его не призвали в армию…Лейтенанту Ханафусе не нужно было это знать.

“Как только погода потеплеет и снег растает, я думаю, мы двинемся в путь”, - сказал Ханафуса.

“По-моему, звучит неплохо, сэр”, - сказал Фудзита. Здесь зимой нужно было столько же одежды, сколько и в Монголии, и это о чем-то говорило.

Что-то прожужжало высоко над головой: самолет. “Это один из наших или один из них?” — спросил Ханафуса.

“Дайте мне посмотреть, сэр”. Фудзита поднял полевой бинокль. Самолет был слишком далеко, чтобы он мог разглядеть, было ли на нем изображение Восходящего Солнца или советской красной звезды. Но он узнал очертания и уверенно произнес: “Это один из наших, сэр”.

“Ну, хорошо", ” сказал Ханафуса. Обе стороны послали разведывательные самолеты: каждая хотела посмотреть, чем занимается другая. Время от времени одна сторона посылала истребители, чтобы прогнать шпионов или сбить их. Иногда другая сторона посылала своих собственных бойцов. Тогда люди на земле могли бы наблюдать за воздушными боями и болеть за самолеты, которые они считали своими.

Сержант Фудзита надеялся, что русские откроют огонь из своих зенитных орудий. Он не хотел, чтобы они сбили японский самолет — это было последнее, что у него было на уме. Но если бы они начали стрелять в него, его сторона могла бы видеть, где они расположили свои пушки. Это стоило бы знать, когда начнется большая драка.

Он не очень удивился, когда орудия замолчали. Русские умели прятать свою артиллерию до тех пор, пока она им действительно не понадобится, лучше, чем он мог себе представить. Если вы не думали, что у них поблизости есть оружие, полдюжины батарей были нацелены на вас. Если бы вы думали, что знаете об этих полудюжине батареек, четыре оказались бы не там, где вы ожидали, и вы пропустили бы еще полдюжины. Вы бы тоже не узнали о них, пока русским не понадобилось бы показать их вам.

Он сказал об этом лейтенанту Ханафусе. Не у всех в Квантунской армии было столько опыта общения с русскими, сколько у тех, кто сражался с ними в Монголии. Эти ребята, которые были на Уссури или на Амуре… Ну, что они знали? Не так уж много, насколько мог видеть Фудзита.

Но Ханафуса кивнул. “Спасибо, сержант", ” сказал он. “Мы сами это видели. Вы знаете, что на этой границе тоже были стычки. Даже корейская армия вступила в бой — но им пришлось обратиться к нам за помощью, когда у русских оказалось больше, чем они ожидали”.

“Хорошо, сэр”. Фудзита не был уверен, что это так, но что он мог сказать?

Он действительно разделял презрение Ханафусы к корейской армии. Квантунская армия была самостоятельной силой. Она диктовала политику Японии так же часто, как Токио указывал ей, что делать. Квантунская армия руководила и возглавляла японское наступление вглубь Китая. Некоторые люди говорили, что в Кабинете министров Японии были люди, которым это не понравилось, и они хотели отступить. Если таковые и были, то эти люди держали рот на замке и шли тихо. Армейские офицеры и раньше убивали министров Кабинета министров. Они снова могли это сделать, и все это знали.

Единственной силой, у которой был хоть какой-то шанс сдержать Квантунскую армию, был не Кабинет министров. Это был военно-морской флот. Здешние генералы видели русских, нависших над Маньчжоу-Го, такими, какими их рисовали карикатуристы-медведи. Адмиралы смотрели через океан и болтали об Америке, а иногда и об Англии.

“Могут ли американцы доставить нам неприятности, сэр?” — выпалил Фудзита.

«Что? Здесь, на Уссури?” Лейтенант Ханафуса вытаращил глаза. “Не будь смешным”.

Щеки Фудзиты вспыхнули, несмотря на холодный ветер, дувший из Сибири. “Нет, сэр, я не это имел в виду. Я имел в виду, ну, где угодно.”

"ой. Я понимаю.” Лейтенант расслабился. “Мм, они не будут прыгать и вытаскивать русские каштаны из огня, как они делали во время русско-японской войны. Я в этом уверен. У коммунистов нет друзей. Англия и Франция тоже воюют с Германией, но с таким же успехом эти две войны могли бы вестись одна на Луне, другая на солнце. Они любят Сталина не больше, чем мы, и американцы тоже".

“Да, сэр”. Это действительно помогло Фудзите успокоиться. Тем не менее, он продолжал: “Я разговаривал с некоторыми парнями, которые служили в Пекине. Они говорят, что Соединенным Штатам не нравится то, что мы делаем в Китае”.

“Кто эти люди?” — тихо спросила Ханафуса.

Сержант Фудзита поспешно отступил: “Я не знаю их имен, сэр. Просто несколько парней, с которыми я разговаривал, стояли в очереди за женщинами для утешения”. Это было не совсем правдой, но лейтенант Ханафуса никогда бы этого не доказал. Ты не сдавал своих друзей.

“Я понимаю”. Лейтенант должен был знать, что это ложь, но он также должен был знать, что больше ничего не получит. От его фырканья из ноздрей повалил пар. “Твои приятели из борделя не слишком умны — вот и все, что я могу сказать. Американцы продолжают продавать нам мазут и металлолом, независимо от того, что происходит в Китае. Пока они продолжают это делать, им все равно, верно?”

“О, да, сэр”. Фудзита знал, что он не самый умный парень на свете. Но он не был настолько глуп, чтобы вступать в спор с офицером. Если бы ты был таким тупым…Он покачал головой. Он не мог представить себе такого тупого человека, только не в японской армии.

Глава 20

Джулиус Лемп хмуро посмотрел на U-30. “Что, черт возьми, вы сделали с моей лодкой?” — потребовал он от офицера-инженера, стоявшего рядом с ним на причале в Киле.

“Это голландское изобретение", — ответил этот достойный. “Мы захватили несколько их подводных лодок, которые используют его. Мы называем это трубкой — ну, некоторые ребята, которые ее устанавливают, называют это фырканьем, но вы же знаете, как устроена механика.”

“Самая уродливая чертова штука, которую я когда-либо видел”, - сказал Лемп. “Похоже, у лодки встал".

Инженер-офицер усмехнулся. “Ну, я никогда раньше этого не слышал”.

Он не мог так легко успокоить Лемпа. “Все, что тебе нужно сделать, это надеть его. Я бедный сукин сын, которому приходится выходить в море. Какого черта ты пристал ко мне?”

“Я ничего не мог сказать по этому поводу. Я получил свои приказы и выполнил их", — ответил инженер-офицер. Он больше не хихикал. “Если ты действительно переживаешь из-за этого, иди поговори с адмиралом Деницем”.

Это заставило Лемпа замолчать с треском. Он разговаривал с начальником подводных сил больше, чем когда-либо хотел, и на менее приятные темы. Потопление американского лайнера, когда рейх не находился в состоянии войны с США, сделало бы это с вами. Немецкая пропаганда громко настаивала на том, что Англия спустила стрелу на "Атении". Лемп и Дениц оба знали лучше.

И, несмотря на все это, могло быть и хуже. Лемпа не понизили в должности. У него действительно был этот выговор, сидевший в его служебной куртке, как большая вонючая какашка, но никто и слова не сказал о том, чтобы отправить его на пляж и позволить ему заполнять бланки до конца войны. И это тоже хорошо, потому что он ничего так не хотел, как отправиться в море.

Но…У кригсмарине были свои способы показать, что он недоволен офицером, все в порядке. Загрузка его лодки экспериментальным оборудованием была одной из них. Вы не хотели, чтобы шкипер, о котором вы действительно заботились, играл роль морской свинки. О, нет. В этом случае вы бы потеряли кого-то, кого хотели сохранить, если бы — чертов фырканье, вот что это было — не сработало так, как рекламировалось. Но если бы это случилось в U-30…

Бедный старина Лемп, сказали бы знающие люди. Сначала лайнер, а теперь это. Ему не повезло, не так ли?

Бедный старина Лемп, подумал бедный старина Лемп. Он застрял с этим, все в порядке. “Мне не нужно разговаривать с адмиралом”, - пробормотал он после долгого молчания.

“Нет? Хорошо.” Инженер-офицер сделал паузу, закуривая сигарету. С Балтики дул холодный ветерок, но это его не беспокоило. Он был одним из тех людей, которые могли поддерживать спичку в любую погоду только сложенными ладонями. Это было полезное умение для подводников, которым приходилось подниматься в боевую рубку, чтобы покурить. У некоторых парней это было, а у некоторых нет; вот и все, что нужно было сделать. Радостно пыхтя, инженер-офицер продолжил: “В этом круизе вы возьмете с собой в море двух инженеров”.

“Вундербар", ” сказал Лемп. Подводная лодка нуждалась во втором инженере так же, как истребитель нуждался в дополнительной опоре в хвосте. Единственная причина, по которой вы взяли одного из них, заключалась в том, чтобы обучить его, чтобы в следующий раз он мог стать инженером на новой лодке.

По крайней мере, так думал Лемп, пока офицер-инженер не сказал ему: “Лейтенант Бейлхарц ” эксперт по использованию трубки". Лемпу это понравилось бы больше, если бы он не смягчил это словами: “Если, конечно, кто-нибудь есть”. Тем не менее, возможно, это означало, что власть имущие не надеялись, что он утонет. Может быть.

Герхарт Бейлхарц оказался невероятно молодым и невероятно полным энтузиазма. Он также оказался невероятно высоким: в пределах сантиметра в обе стороны от двух метров. Лодки типа VII — черт возьми, все подводные лодки — были достаточно тесными, если вы были маленького роста. Со всеми трубами и трубопроводами, проходящими чуть выше уровня голов большинства людей… “Вы просите, чтобы вам раскололи череп”, - сказал Лемп.

“Я знаю”, - сказал Бейлхарз. Он вытащил из своей спортивной сумки стальной шлем пехотинца. “Я получил это от своего двоюродного брата. Сейчас он где-то во Франции. Я довольно хорошо помню, что нужно пригибаться, но, может быть, шлем удержит меня от того, чтобы вышибить себе мозги, когда я забуду.”

“Это было бы неплохо", ” сухо согласился Лемп. “Постарайся не разбить клапаны и тому подобное, когда будешь пробираться через лодку, если не возражаешь”.

“Джавол!” Герхарт Бейлхарц сказал — он действительно был нетерпеливым щенком.

И он знал вещи, которые стоило знать. Или, во всяком случае, он должен был это сделать. “Расскажи мне о фырканье”, - настаивал Лемп.

“Вы слышали это, сэр, не так ли? Хорошо, — сказал молодой инженер. “Это замечательная штуковина, честное слово, так оно и есть. Вы можете заряжать аккумуляторы, не выныривая на поверхность. Вот для чего голландцы в основном его использовали. Но вы тоже можете плавать под водой, и вас гораздо труднее заметить, чем если бы вы были на поверхности.”

“Но как я должен определять цели, если я это сделаю?” — спросил Лемп. "Если я буду двигаться со скоростью три или четыре узла…”

“Вы легко справитесь с восемью, сэр", ” вмешался Бейлхарз. “Вы можете подняться до тринадцати, но это создает вибрации, которых вы бы предпочли не иметь”.

“Могу ли я поднять перископ достаточно высоко, чтобы смотреть в него, пока я бегу с трубкой?” — спросил Лемп.

“Абер натурлих!” Бейлхарз казался оскорбленным тем, что он мог сомневаться.

Истинно верующие всегда казались оскорбленными, когда вы сомневались. Они звучали так, потому что так оно и было. Вот что делало их истинно верующими. Лемп тоже был по-своему истинно верующим человеком. Он верил в то, что нужно выйти и потопить как можно больше кораблей, направляющихся в Англию. Все, что могло помочь ему потопить эти корабли, он одобрял. Все, что не…Он еще раз оглядел неуклюжую трубку.

“Что ж, мы попробуем", ” сказал он. “Северное море неспокойно. Будет ли сопло высасывать весь воздух из лодки, если сопло уйдет под воду?”

“Этого не должно было случиться”, - сухо сказал лейтенант Бейлхарц.

Лемп пришел к выводу, что это возможно, независимо от того, предполагалось это или нет. Что случилось потом? Выпускал ли он выхлопные газы обратно в лодку? Это может быть не очень весело. Он пожалел, что вообще увидел несчастную Афению. Тогда они бы установили эту чертову экспериментальную штуковину на чью-нибудь чужую подводную лодку.

Что ж, он застрял на этом. Он опробовал это до того, как U-30 покинула спокойные воды Кильского залива. Это сработало, как и было объявлено. Дизели пыхтели вместе со всей лодкой — за исключением кончика трубки для шноркеля — погруженной в воду. Герхарт Бейлхарц казался таким же гордым, как новоиспеченный папа, демонстрирующий своего первенца.

Что происходит, когда маленький засранец писает тебе в глаз после того, как ты снимаешь с него подгузник, чтобы сменить его? — кисло поинтересовался Лемп. Он остался на поверхности через Кильский канал и вышел в Северное море. Вдали от защищенной бухты океан показал кое-что из того, на что он способен. Несколько моряков окрасились в нежно-зеленый цвет. Блевотина в трюмах напомнила бы экипажу, что она была там на протяжении всего круиза.

“Внизу ехать спокойнее", ” предположил Бейлхарз.

”Нет". Лемп покачал головой. “Я буду использовать фырканье, когда придется, но не для этого. Я хочу выбраться туда и отправиться на охоту, черт возьми. Даже восемь узлов — это только половина того, что я могу сделать на поверхности, так что мы останемся здесь.” Второй инженер выглядел обиженным, но это было все, что он мог сделать. Лемп обладал способностью связывать и освобождать, подниматься и опускаться.

Он двигался со скоростью пятнадцать узлов, направляясь к пропасти между Шотландией и Норвегией. Королевский флот, конечно, патрулировал брешь — они не хотели, чтобы подводные лодки свободно плавали в Атлантике. Они также установили минные поля в Северном море. Многие шкиперы подводных лодок застряли недалеко от норвежского побережья. Некоторые даже — большинство неофициально — нырнули в норвежские территориальные воды, чтобы держаться подальше от Королевского флота. Иногда — тоже в основном неофициально — лаймы заходили в норвежские воды вслед за ними.

Лемп направился прямо к более узкому промежутку между Оркнейскими и Шетландскими островами. По его мнению, норвежский доглег только зря тратил топливо. Он гордился тем, что был трудолюбивым шкипером. (Иногда в эти дни он задавался вопросом, насколько он должен быть горд. Стал бы он торпедировать "Афению", если бы подождал дольше, чтобы убедиться в том, кем она была? Но он не мог зацикливаться на этом, если не хотел выполнять свою работу.) И Северное море было достаточно широким. Скорее всего, он не подорвется на мине и не будет замечен эсминцем. И если его действительно заметят, сказал он себе, это будет, по крайней мере, такая же забота разрушителя, как и его.

Он держал четырех человек на боевой рубке все время в течение дня. Их бинокли Цейсса сканировали из стороны в сторону и поднимались все выше в небо, чтобы убедиться, что наблюдатели заметили самолет до того, как он увидит подводную лодку. Лейтенант Бейлхарц занял там свою очередь. Почему нет? Это был единственный раз, когда он мог стоять прямо.

Его неодобрение того, как Лемп использовал — или, скорее, не использовал — трубку, торчало, как шипы ежа. Наконец Лемп затащил его в свою собственную крошечную каюту. Только кусок брезента отделял его от главного прохода, но это давало ему больше уединения, чем кому-либо другому на субмарине.

Спокойно он сказал: “У нас есть устройство. Если нам это нужно, мы знаем, что с этим делать. До тех пор я не собираюсь нарушать распорядок дня. Ты понял это?”

“Да, сэр”, - кисло ответил Герхарт Бейлхарц. Дисциплина на подводных лодках была на высоте — достаточно, чтобы угрожать ударом офицерам надводного флота. Этот формальный ответ был похож и был упреком.

О том, куда бы пошел разговор, можно было только догадываться. Спуск с холма принадлежал Лемпу. Но кто-то крикнул: “Дым на горизонте!”

“Это сохранится”, - сказал Лемп, вскакивая на ноги.

“Да”. Бейлхарз тоже вскочил. Он все время носил шлем своего двоюродного брата внутри подводной лодки — и тоже нуждался в нем. Она задела что-то над головой, когда он трусил за Лемпом. Из него еще мог бы получиться подводник, даже если бы он был слишком велик. Лемп бы хорошенько подумал о том, чтобы выбросить его за борт, если бы попытался потратить время впустую.

Большой полевой бинокль, установленный на столбе, был направлен на северо-запад, когда Лемп вышел на вершину боевой рубки. “Чтоэто?” — требовательно спросил он.

“Похоже на легкий крейсер, шкипер", ” ответил боцман.

“Так-так, — пробормотал Лемп, вглядываясь в мощный бинокль. Это действительно был военный корабль: может быть, крейсер, может быть, только эсминец. Он предпочел бы увидеть там толстый грузовой корабль, но…Прежде чем сделать что-нибудь еще, он сам осмотрел горизонт. Если это был крейсер, то, скорее всего, его сопровождали эсминцы. Игнорирование их во время пробежки по более крупному кораблю может оказаться, мягко говоря, неловким.

“Будем ли мы преследовать его?” — спросил Бейлхарз, почти задыхаясь от такого шанса. “Это даст тебе шанс попробовать фырканье в действии”.

Лемп ответил не сразу. Только после того, как он прошел 360 градусов, не заметив больше дыма или другого корпуса, он медленно кивнул. ”Да", — сказал он. “Мы сделаем это”. Он услышал странное нежелание в своем собственном голосе, независимо от того, сделал это младший инженер или нет. Бейлхарз мог позволить себе быть нетерпеливым. Для него это было все равно что играть в игрушки. Но Лемп должен был быть осторожен. U-30 и весь экипаж были на его плечах, бремя, которое иногда казалось тяжелее, чем то, которое нес Атлас. Он пробормотал что-то, что унесло ветром. Затем он хлопнул Бейлхарза по плечу. “Давайте спустимся вниз. Посмотрим, что мы сможем сделать с твоим драгоценным устройством.”

Он не сразу погрузился в воду. Он все еще хотел подобраться как можно ближе к поверхности, где у него была лучшая скорость. Когда он действительно погрузился, он все еще мог делать обещанные Бейлхарцем восемь узлов, и у него было бы вдвое меньше заряда батареи. Дополнительная скорость помогла ему занять хорошую огневую позицию.

Он выпустил две торпеды по крейсеру — он все еще думал, что это была одна — с расстояния чуть более 800 метров. Британский военный корабль никогда не менял курс, а это означало, что никто на борту их вообще не видел. Один попал в носовую часть, другой чуть ниже середины судна. Как человек, которого ударили сзади, корабль так и не понял, что его ударило. Он содрогнулся, остановился, круто накренился на правый борт и затонул через пятнадцать минут.

Радостные возгласы пронеслись по длинной, полой стальной сигаре корпуса U-30. Лемп пошел в свою крошечную каюту и достал бутылку шнапса, которую он использовал, чтобы поздравить моряков с хорошо выполненной работой. Он сунул его лейтенанту Бейлхарзу. “Держи, Герхарт. Сделай большой глоток, — сказал он. “Ты это заслужил, ты и твое фырканье”.

Бейлхарц выпил, а потом закашлялся; Лемпу пришло в голову, что молодой человек не очень часто употребляет неразбавленные спиртные напитки. Что ж, если бы он долго оставался на подводных лодках, то так бы и сделал. После того, как моряк похлопал Бейлхарца по спине, он сказал: “Довольно скоро, держу пари, на каждой лодке Кригсмарине будет установлена трубка. Но мы, теперь у нас есть свое!” Все еще немного повеселели. Почему нет? Они только что нанесли Королевскому флоту чертовски хороший удар по зубам.

* * *

Старший сержант Алистер Уолш дрожал в доме, в котором когда-то давным-давно жила французская семья из высшего среднего класса, в тепле, сухости и уюте. Теперь этой семьи больше не было. Как и стекла в окнах, полторы стены и большая часть крыши. То, что осталось от двухэтажного дома, дало Уолшу и нескольким другим британским солдатам хорошую огневую позицию, с которой можно было попытаться остановить немцев, наступающих с северо-востока.

Он не был уверен, находится ли он технически в Париже или в одном из бесчисленных пригородов французской столицы. Они плавно переходили друг в друга. Может быть, мелкие детали имели значение для француза. Уолшу было все равно.

Все, что его сейчас волновало, — сможет ли сторона, которая в основном носила хаки, противостоять стороне в сером поле, Если французы будут полны решимости сражаться, Париж может поглотить армию. Захватывая квартал за кварталом, дом за домом…Уолш не захотел бы попробовать это сделать. И он мог бы поспорить, что немцы тоже не были тем, кого можно было бы назвать увлеченными этой идеей.

Если они обойдут Париж с севера и зайдут за ним, то все будет в порядке. Они пытались сделать это во время последней войны, но не совсем преуспели. Теперь они пытались сделать это снова. Уолш беспокоился, что на этот раз у них все получится. Но он ничего не мог с этим поделать. Все, что он мог сделать, это сделать жизнь настолько тяжелой, насколько мог, для любого Боши, который оказывался в нескольких сотнях ярдов от него.

Больше Бошей пытались сделать это, чем ему бы хотелось. Немцы всегда были агрессивными солдатами; он видел это в последний раз, и с тех пор это ничуть не изменилось в поколении. И теперь у них были подняты клювы, чего не было в 1918 году. Они думали, что побеждают, и хотели продолжать в том же духе.

Томми, которые жались к Уолшу, не были так уверены в том, как обстоят дела на их стороне. Все они начинали в разных полках, но вот они здесь, сведенные вместе судьбой или несчастьями войны. Один из них — Уолш думал, что его зовут Билл — сказал: “Куда мы пойдем, если нам придется отступать отсюда, сержант?”

“Меня это удивляет”, - ответил Уолш более бодро, чем он себя чувствовал. “Они хотят, чтобы мы оставались там, где мы есть, поэтому мы будем делать это так долго, как сможем”.

Он выглянул через дыру, которая раньше была окном. Бомба, разрушившая этот дом, сравняла с землей три дома на дальней стороне улицы. Что касается Уолша, то это было только к лучшему: это позволяло ему видеть дальше, чем он мог бы видеть, если бы они все еще стояли. Несколько британских пехотинцев устанавливали там пулемет Брен, используя завалы, чтобы скрыть и укрепить свои позиции. Это не защитило бы их от артиллерии так, как бетонная огневая точка, но это было чертовски лучше, чем ничего.

А Уолшу нравилось иметь при себе пулеметы. Они увеличили продолжительность жизни обычного стрелка. Они не только пожевали вражеских пехотинцев, но и открыли огонь, а это означало, что немцы больше нигде не будут так сильно стрелять — скажем, в драгоценную и незаменимую тушу одного штаб-сержанта Алистера Уолша.

Артиллерия, вероятно, базировавшаяся где-то в Париже, гремела позади британских позиций. Снаряды упали в нескольких сотнях ярдов перед Уолшем. Короткий снаряд разорвался слишком близко от стрелков Брена. Один из них повернулся и погрозил кулаком в сторону своих собственных стрелков.

Уолш сделал бы то же самое. Артиллеристы и пехотинцы часто дрались, когда собирались вместе в тавернах за линией фронта. Артиллеристы, казалось, недоумевали, почему. Не пехота. Они знали, все в порядке.

“Не можете победить, не так ли, сержант?” — сказал другой рядовой. Его звали Найджел, и он говорил как образованный человек.

“О, я не знаю. Посмотрите на это правильно, и пока мы все победители”, - ответил Уолш.

Найджел выглядел озадаченным. “Как это? Это не отдых на гребаной Ривьере.” Его волна охватила разрушенный дом и обломки вокруг.

“Чертовски верно, что это не так”, - согласился Уолш. “Но ты все еще здесь, чтобы ссать и стонать по этому поводу, а? Они не бросили тебя в яму в земле с твоей винтовкой и жестяной шляпой вместо надгробия. Они не оторвали тебе ногу ремнем, чтобы укусить, потому что у них закончился эфир с последним беднягой. Если ты не станешь победителем из-за этого, приятель, как бы ты это назвал?”

”Хех." Найджел смущенно хихикнул. “Скажи это так, и у тебя что-то получится, хорошо. Однако, в целом, я действительно верю, что скорее выиграю ирландский тотализатор.” Он закурил "Флотскую сигарету" и передал пачку по кругу. Он мог говорить как придурок, но вел себя совсем не так.

С одной из сигарет Найджела во рту Уолшу больше не хотелось спорить. Конечно, черт возьми, сигарета была лучше, чем мягкий ответ, чтобы отвратить гнев. Потом проснулась немецкая артиллерия, и он забыл обо всем остальном.

Он надеялся, что фрицы открывают ответный контрбатарейный огонь. Если они хотели сбросить немного на головы его собственных стрелков, он не возражал… слишком сильно. Но не тут-то было. Первые снаряды разорвались немного ближе к его позиции, чем немецкие снаряды. Затем они пошли на запад.

“Господи, на этот раз мы за это!” — крикнул он и нырнул под обеденный стол. Это было лучшее укрытие в округе. Другие Томми тоже знали, что делали. Они все оказались там в безумном клубке. Этот стол, огромный, массивный кусок дуба, должен был датироваться прошлым веком. Это удержало бы остальную часть крыши и потолка от падения им на головы, если бы что-нибудь могло.

Если бы что-нибудь могло. Этот стол не помешал бы разрыву снаряда в доме или прямо за его пределами засыпать их осколками. Уолш знал это до боли хорошо — и с чьим-то ботинком в глазу, чьим-то локтем в животе и кем-то еще, полностью раздавившим его, болезненно был ле мот жюст.

Взрыв справа. Еще один слева. Еще два за домом. Обрывки и куски вещей посыпались вниз. Что-то размером с футбольный мяч ударилось о стол и с грохотом отлетело в сторону. Еще один кусок потолка? Что бы это ни было, Уолш не хотел бы, чтобы это свалилось на него. Но этого не произошло. Этот стол мог бы позволить танку проехать по нему, не то чтобы он стремился выяснить это экспериментальным путем.

Бомбардировка продолжалась, углубляясь в позиции союзников. Это было почти похоже на ходячие заграждения, которые англичане использовали в последний раз. Это воспоминание оживило Уолша. “Вставай!” — настойчиво крикнул он, отрывая лицо от поясницы — как ему показалось — Найджела. “Вставай! Мы будем по уши в Бошах в любую секунду!”

Выбраться из-под стола оказалось сложнее, чем попасть туда раньше. Они слишком плотно упаковали себя. После сильных извиваний и множества сквернословия они вырвались на свободу. У Билла была рана на левой ноге. Это могло быть из-за разбитого стекла на полу или царапины от осколка. В гражданские времена Уолш счел бы это отвратительным. Ни он, ни Билл сейчас не были в восторге от этого.

Уолш взбежал на верхний этаж. Конечно, черт возьми, вот и фрицы пришли. У их штурмовых отрядов были автоматы и много гранат. Они научились этому трюку в 1918 году. Они бы тоже взяли с собой настоящие пулеметы. Нынешние модели были более портативными, чем тогда Maxims. И они были фрицами. Одно это внушало Уолшу здоровое уважение к их талантам.

Он бросил быстрый взгляд на позицию Брен-ган через улицу. Казалось, он не получил попадания, но пистолет оставался тихим. Если повезет, команда играла в опоссума, заманивая Бошей вперед, чтобы их скосили. Если бы не удача, кому-то другому пришлось бы добраться туда — если бы он мог — и использовать Брен.

Неосторожный немец (да, были такие вещи: просто их было недостаточно) проявлял себя слишком долго. Энфилд Уолша вскочил ему на плечо почти сам по себе. Приклад ударил его, когда он нажал на спусковой крючок. Немец упал. Судя по тому, как он упал, Уолш не думал, что он снова встанет.

“Теперь они знают, что мы здесь”, - крикнул Найджел снизу. В его голосе не было критики — он напоминал Уолшу о чем-то, что ему нужно было запомнить.

“Мы не могли бы дольше держать это в секрете”, - ответил ветеран-сержант. “Пока у них нет танков, нам придется немного потрудиться”. Он не видел здесь никаких механических монстров. В населенных пунктах они преуспевали хуже, чем на открытом месте. Они становились уязвимыми для гранат, горящих бутылок с бензином и других грязных трюков.

Пулемет начал лаять с расстояния почти в милю. Пули врезались в каменную стену, выходящую на восток. Это не был прицельный огонь, но он заставил англичан пригнуть головы. Винтовка могла попасть с такого расстояния только по счастливой случайности. Пулемет оставался опасным не потому, что он был более точным, а потому, что он выплевывал так много патронов.

Немецкая пехота продвигалась под прикрытием этого пулеметного огня. Уолш был уверен, что Боши согласятся. Они знали, что к чему. А затем, как кавалерия, спешащая на помощь в американском вестерне, открылся пулемет Брена в обломках через дорогу. Уолш услышал испуганный крик фрицев, когда они нырнули в укрытие. Это будет не так просто, как они думали.

Пулемет, который стрелял в Уолша и его приятелей, забыл о них и пошел за более опасным пистолетом Брена. Немцы не использовали легкие пулеметы в этой войне. У них было оружие общего назначения, которое выполняло как легкие, так и тяжелые роли. Это не было идеальным ни для того, ни для другого. Но, будучи на ленточном вскармливании, это могло продолжаться дольше, чем Брен на коробочном вскармливании.

Не то чтобы это принесло наступающим десантникам много пользы. Позиция пулемета Брен была защищена от огня из стрелкового оружия. Томми, обслуживавшие его, проигнорировали другой пулемет и держали пехотинцев в полевой форме на почтительном расстоянии.

А Уолш, его приятели и другие стрелки в полуразрушенном пригороде заставляли немцев платить всякий раз, когда они высовывали головы. Единственное, чего он боялся, так это того, что немецкая артиллерия вернется. Этого не произошло. Примерно через полчаса атака прекратилась. Фрицы понесли немало потерь, и Уолш не мог видеть, что они продвинулись хоть на дюйм вперед.

Найджел снова передал пачку нарезок по-флотски. Билл нашел бутылку вина, которую забыла французская семья. Они тоже передавали это по кругу. Ему не потребовалось много времени, чтобы опустеть. Как только она высохла, Уолш отложил ее в сторону. Если бы у него была возможность, он бы сделал из этого бензиновую бомбу. Он открыл банку пудинга со стейком и почками — лучшего армейского рациона. Перекур, немного вина, банка еды…Он был счастлив, как овца в клевере. Солдат мог быть удовлетворен практически ничем, и часто так и было.

* * *

Когда Милт Вольф пал, Харви Джейкоби принял командование батальоном Авраама Линкольна. До приезда в Испанию он был профсоюзным организатором в Сиэтле. Хаим Вайнберг считал себя довольно хорошим парнем. Он был храбрым и умным. Но никто никогда не назвал бы его так, как Эль Лобо. У него не было для этого ни имени, ни личности — он управлял делами с умом и здравым смыслом.

Он вернулся со встречи офицеров Международной бригады, бормоча что-то себе под нос. “Они собираются вывести нас из очереди здесь”, - объявил он, его тон говорил о том, что это была не его идея, и ему это чертовски не нравилось, но он ничего не мог с этим поделать.

Он, должно быть, знал, что эта новость вызовет бурю протеста, и так оно и было. “Для чего?” Хаим взвизгнул, его голос был одним из многих. “Мы можем удерживать линию Эбро вечно!?Никакого пасарана!”

“Республика собирается перевести Международные бригады туда, где они в нас больше нуждаются”, - сказал Джейкоби, тщательно подбирая слова.

Это только сделало Эйба Линкольна еще более горячим, чем когда-либо. Рядом с Хаимом Майк Кэрролл крикнул: “Они не могут этого сделать! Партии это бы не понравилось!” Опять же, он был далеко не единственным человеком, у которого была такая же мысль.

“Они могут. Так и есть. ” Джейкоби поднял руку, что замедлило, но не остановило поток брани. Наконец воцарилось нечто похожее на тишину, только гораздо более шумное. Во всяком случае, этого было достаточно, чтобы удовлетворить Джейкоби. “Послушай меня”, - сказал он, а затем снова, громче: “Послушай меня, черт возьми! Все уже не так, как раньше, и нам лучше привыкнуть к этому”.

“Что же так изменилось?” Хаим бросил вызов.

“Вот что — Республике больше не нужно беспокоиться о партийной линии”, - ответил Джейкоби. “В те времена, когда мы получали большую часть наших товаров от Советов, правительство должно было обращать внимание на то, чего хотела партия. Но когда в последний раз русский корабль причаливал к Барселоне?”

Хаим знал ответ на этот вопрос: как раз перед началом большой европейской войны. С тех пор эта линия снабжения иссякла. Все линии снабжения обеих сторон иссякли. Националисты и республиканцы боролись с тем, что у них осталось от прошлого, и с тем, что они могли сделать для себя. То, что это может повлиять на политику, до сих пор не приходило ему в голову.

Но это произошло. “Вечеринка больше не хвост, который виляет собакой", — с сожалением сказал Харви Джейкоби. “Русские офицеры не могут указывать испанцам, что и как делать”. Его ухмылка была кривой. “Ну, они могут, но испанцы перестали слушать”.

Смешок Хаима прозвучал принужденно. За время, проведенное в Интернационале, он убедился, что русские могут быть такими же несносными и высокомерными, как и немцы. Твердо убежденные в том, что они — волна будущего, они приказывали окружающим подстраиваться под себя и отдавали столько же, сколько и многие щелкающие черепахи. Кто-то — Хаим забыл, кто именно — сказал: “Если бы эти ублюдки не были на нашей стороне, за них была бы награда”. Это примерно подвело итог.

“Мы круче любого подразделения Республики”, - сказал кто-то Джейкоби. “Если мы не хотим двигаться, они не могут нас заставить”.

“Они хотят, чтобы мы переехали, потому что мы крутые”, - сказал новый лидер. “Как мне кажется, они собираются оттеснить фашистов от Мадрида, и им нужны войска, которые знают, что делают”.

Среди солдат, добровольно вызвавшихся отправиться в Испанию, пробежал ропот иного рода. Было время, в начале гражданской войны, когда маршал Санджурхо мог легко взять Мадрид. Но вместо этого он решил спасти полковника Москардо, осажденного в крепости Толедо с небольшим гарнизоном. Ему это удалось, но он дал Республике время укрепить столицу. Интернационалисты понесли ужасные потери, удерживая его в руках республиканцев. Приближаясь к трем годам спустя, это все еще было так.

Майк повернулся к Хаиму. “Думаешь, мы сможем сдвинуть этих ублюдков с места?”

“Будь я проклят, если знаю — зависит только от того, куда мы идем и что нам нужно делать”, - ответил Хаим. “Даже добраться туда будет непросто, котенок, понимаешь, что я имею в виду?”

“Черт! Я не хочу об этом думать, — с чувством сказал Майк. В железнодорожной сети Республики было больше дыр, чем в дешевом носке. Дороги, возможно, были еще в худшем состоянии, даже если предположить, что квартирмейстеры смогут собрать достаточно грузовиков, чтобы перевезти всех международных пассажиров, и достаточно бензина, чтобы они двигались. Хаим хотел пройти маршем от Эбро до Мадрида, как будто хотел получить дырку в голове. Он подписался, чтобы поставить Санджурджо синяк под глазом, а не для того, чтобы самому оторвать ноги.

“Мадрид!” — повторил Джейкоби, как будто это имя само по себе несло в себе магию. И будь я проклят, если это не так. Он продолжил: “Вы хотите продолжать бороться за курятники и замерзшие холмы здесь, или вы хотите бороться за место, которое действительно имеет значение?”

Да, в Мадриде была магия. Еще один задумчивый ропот донесся от Эйба Линкольна. Но даже магия стоила не так уж много для ветеранов. “Прекрати нести чушь, Харви!” — сказал парень, который мог быть только из Нью-Йорка. “Борьба есть борьба. Все это дерьмово, где бы ты это ни делал”. “Ты можешь плакать, если хочешь”, - сказал Джейкоби. “Вы можете вернуться домой, если хотите — и если комиссары и пограничники позволят вам выйти сухим из воды. Но если ты останешься с Эйбом Линкольном, то, черт возьми, поедешь в Мадрид. Так что же это будет, Иззи?”

“О, я пойду", ” ответила Иззи. “Я все еще хочу пнуть этих фашистских засранцев по всему кварталу, как и все мы. Но сначала ты должен позволить нам выпустить пар.”

“Как ты думаешь, что я делаю?” — сказал Джейкоби. “Я знаю, как горячи котлы у некоторых из вас, ребята".

Хаим обнаружил, что кивает. Новый командир попал бы прямо в точку. Собрание Эйба Линкольна — собрание любой группы из Международных бригад — больше походило на рабочий совет, чем на типичное военное собрание. Или, во всяком случае, такие встречи всегда были такими. Не все, кто приезжал в Испанию воевать за Интернациональные бригады, были красными, но большинство мужчин были красными. И красные всегда доминировали в том, как шли дела.

Да, так оно и было. Как долго они могли бы продолжать это делать? Как и сказал Джейкоби, акции Партии упали. Хаим фыркнул. Для вас была капиталистическая фигура речи! Что ж, акции всех остальных компаний в Испании тоже упали. Война все еще имела значение для людей, которым приходилось в ней сражаться. Остальной мир заботило только то, что происходило под Парижем.

Испанские ополченцы-анархисты вышли вперед, чтобы занять место Международных бригад на линии Эбро. С ними тоже было немного иностранцев; когда Хаим тащился к железнодорожной станции в Тортосе, он обменялся кивками с высоким, бледным, тощим парнем с темными усами и волосами, который, должно быть, приехал из Англии или Ирландии.

Интернационалисты представляли собой разношерстную компанию: американцы (многие из них евреи), немцы-антинацисты, итальянцы-антифашисты, французы, которые помнили идеалы революции, англичане, мадьяры, ненавидевшие Хорти, поляки, румыны, греки и Бог знает кто еще, кто терпеть не мог местных сильных мира сего. Там была даже пара китайцев и япончик. Они, конечно, были потрепанными, но драться умели.

Подступы к мосту через Эбро были изрыты бомбами. Должно быть, в реку тоже упало много бомб. Но мост все еще стоял. Воздушная бомбардировка была невеселой, но это был не тот монстр-победитель войны, которого боялись люди. Бомб было недостаточно, и самолеты не могли разместить их достаточно точно, чтобы сделать все, что хотели генералы.

Поезд, который прибыл в Тортосу за бойцами, видел лучшие дни, лучшие годы, лучшие десятилетия. Локомотив астматически хрипел, В вагонах, казалось, не хватало половины окон. Как только Хаим протиснулся внутрь, он обнаружил, что в отсеках нет ничего, кроме жестких скамеек. Ему повезло, что ему вообще удалось сесть; интернационалы были плотно набиты, как сардины, без оливкового масла, чтобы смазать промежутки между ними.

“Парень, это весело”, - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

“Scheisse”, - объявил высокий, худой, светловолосый немец, вклинившийся рядом с ним. “Моя задница”. Парень выглядел так, как будто ему следовало бы принадлежать к СС, но его сердце было в нужном месте. Он достал из нагрудного кармана пачку "Гитанес" и предложил ее Хаиму. “Зигаретт?”

“Спасибо", ” сказал Хаим. Он разделил красное вино из своей фляги с молодым блондином. Они разговаривали на странной смеси английского, немецкого, идиш и испанского. Немца звали Владимир — он настаивал на букве "W" спереди, даже если это звучало как V-Diehl. Хаим мог придумать только одну причину, по которой немца его возраста звали бы Владимиром. “Твои предки назвали тебя в честь Ленина?”

“Еще бы”, - ответил Диль, фразу, которую он, должно быть, перенял у американца. “Они пытались помочь Красной революции в Баварии. Моему отцу, я думаю, повезло, что он остался жив. Они сражались с головорезами Гитлера на улицах, когда нацисты были новичками, и никто не думал, что они когда-нибудь чего-нибудь добьются. Мои отец и мать боролись с нацистами дольше, чем кто-либо другой”. Он говорил с мрачной гордостью. И вполне мог бы: среди интернационалистов этим можно было гордиться.

Во всяком случае, локомотив, выезжающий из Тортосы, казался еще более хриплым, чем при въезде. Хаим знал почему: он тянул все эти машины, набитые солдатами. И для этого нужно было проделать долгий путь до Мадрида. Если бы республиканцы не отбили у националистов коридор к морю, прямого пути через их территорию из верхнего Эбро в город не было бы. Им пришлось бы отправиться в Барселону, сесть на корабль, высадиться в Валенсии или каком-нибудь другом порту, а затем отправиться оттуда на запад. И они, вероятно, прибыли бы слишком поздно, чтобы принести пользу делу.

Никто не потрудился накормить интернационалистов в поезде. Вместе с вином в его фляге у Хаима было достаточно хлеба и чесночной колбасы, чтобы не проголодаться пару дней. Он пробыл в Испании достаточно долго, чтобы предположить, что неэффективность встанет на дыбы и попытается укусить его за задницу. Вместо этого Владимир принес тушеную фасоль и копченую селедку. Они поменялись кое-чем из своих железных пайков. То, что получил Хаим, было не лучше того, что он отдал, но, по крайней мере, это было по-другому.

Они ехали не очень быстро. И снова он был совсем не удивлен. Это была не только вина бедного разбитого двигателя. Сеть испанских железных дорог с самого начала была ветхой, по крайней мере, по американским стандартам (и немецким — то, что Владимир должен был сказать, выпускало больше пара высокого давления, чем котел локомотива; Харви Джейкоби знал, о чем он говорил, все верно). Два с половиной года войны, два с половиной года плохого технического обслуживания — часто без технического обслуживания — ничего не сделали для улучшения ситуации.

Всем пришлось выйти и пройти пару миль за пределами маленького городка Виллар. Джейкоби и другие большие шишки Международной бригады пообещали, что в депо будет ждать еще один поезд. Хаим промаршировал мимо разрыва в рельсах. Фашистские диверсанты? Или просто древняя железнодорожная ветка, трещащая по швам? Он не мог сказать. Он не был уверен, что это имело значение. В любом случае, линия была испорчена.

А сонный Виллар, возможно, никогда не видел поезда с начала времен. Несколько маленьких мальчиков уставились на интернационалистов, когда они с трудом добрались до зияющего пустого склада. Никто из других местных жителей, казалось, не хотел показывать свои лица. Хаим был бы еще злее, если бы с самого начала поверил обещаниям офицеров. Он слишком долго пробыл в Испании, чтобы больше доверять кому-либо или чему-либо.

Поезд действительно появился…четырнадцать часов спустя, посреди ночи. К тому времени появились местные жители, которые предлагали еду и напитки по завышенным ценам. Интернационалисты предложили другую сделку: если их накормят, они не станут грабить город. После поспешного размышления жители Виллара согласились. “Боже, защити нас от наших друзей”, - сказал Владимир, и Хаим кивнул.

Когда кто-то встряхнул его, чтобы разбудить, он не хотел вставать. Он действительно не хотел садиться в другой поезд. Как обычно, никого не волновало, чего он хочет. Ему удалось занять другое место. Это было тяжело, тесно и неудобно, но не прошло и десяти минут, как он снова захрапел.

Он дремал до часу после восхода солнца. Даже артиллерийские залпы вокруг вокзала, когда интернационалисты высаживались в Мадриде, не приводили его в восторг. Это был большой город, и он уже выглядел как ад. Националисты обстреливали его из пушек и бомб с тех пор, как началась война.

Но Международные бригады были здесь, чтобы сделать то, что они делали раньше, — помочь убедиться, что Мадрид остался с Республикой. И где-нибудь Хаим найдет теплое местечко для сна.

Глава 21

Хоакин Дельгадильо не знал, что и думать о майоре Бернардо Урибе. Его новый командир батальона был безрассудно храбр. Вы должны были быть таким, чтобы продолжать идти вперед под обстрелом, который англичане устроили, защищая Гибралтар. Урибе не отступал. Он даже завоевал неохотное уважение сержанта Карраскеля — а Карраскель не давал ничего другого.

Но если майор не был мариконом, то Хоакин никогда не видел никого, кто был бы им. От Урибе пахло розовой водой, независимо от времени суток. Он всегда был гладко выбрит, как женщина, — это среди солдат, для которых неряшливость была признаком гордости. И он преувеличил кастильскую шепелявость до чего-то большего, чем женственность и самопародия.

Если он когда-нибудь попытается потереться обо меня, я разобью свою винтовку о его голову, клянусь Богом! Дельгадильо задумался. Но Урибе так и не сделал этого. Мужественный мачизм фактически определил националистическое дело. Майору Урибе не было дела до мужественности — если только это не возбуждало его, — но по-своему, как ни странно, он был дороже маршала Санджурджо, чем множество сильно пьющих, закаленных офицеров.

“Мы возвращаемся в Мадрид”, - сказал он своим солдатам, плюхнувшись на кухонный стол, который он использовал в качестве подиума. “Так и есть. Мы отнимем его у республиканских тварей раз и навсегда на этот раз. И знаете ли вы, что я слышал? У вас есть какие-нибудь идеи, мои дорогие?” Он выжидающе ждал, заложив одну руку за ухо.

“В чем дело, сеньор?” — хором спросили солдаты, и Хоакин громко среди них.

“Я слышал, что Международные бригады вернулись в Мадрид. Разве это не весело?” майор взвизгнул.

“Нет, пор Диос", ” пробормотал сержант Карраскель рядом с Хоакином. “Может, они и кучка гребаных красных, но они умеют драться. Я столкнулся с этими хуесосами в 36-м, и одного раза было достаточно, большое вам спасибо”.

Поднявшись на свою шаткую платформу, Урибе перевернул аргумент сержанта с ног на голову и наизнанку: “Люди говорят, что из них получаются хорошие солдаты, и я думаю, что это правда. Но они — сборище грязных, безбожных коммунистов. Они убивают священников и насилуют монахинь ради забавы. Чем скорее мы убьем их всех до единого, тем скорее мы снова сделаем Испанию чистым местом для жизни”.

Некоторые солдаты-националисты зааплодировали. Хоакин увидел, что большинство из них были новичками в батальоне. Как много они знали о тяжелых боях? Сержант Карраскель, который в наши дни знал столько же, сколько и кто-либо в мире, еще немного пробормотал: “Все это здорово, но скольких из нас эти придурки собираются убить?”

“Победа будет за нами", ” настаивал майор Урибе. “Наш! Испанский! У Германии и Италии есть другие счеты, которые нужно свести. Но мы — честный народ Испании, благочестивый народ Испании — мы дадим Красной Республике то, чего она заслуживает.?Муэрте а-ля Республика!?Да здравствует ла муэрте!”

"Да здравствует ла муэрте!” — крикнули в ответ солдаты. Да здравствует смерть! — боевой клич Испанского иностранного легиона — звучал свирепо, когда они его выкрикивали. В полных губах майора Урибе это больше походило на ласковое обращение.

Урибе, конечно, говорил не только за себя. Он передавал приказы, которые получил от вышестоящих офицеров. Если бы эти офицеры сказали, что батальон направляется в Мадрид, он бы отправился в Мадрид. Единственным другим выбором было дезертирство. И если люди маршала Санджурджо поймают тебя после того, как ты сбежишь или — что еще хуже — перейдешь на сторону Республики…Они не стали бы тратить на тебя сигарету, прежде чем поставить тебя к ближайшей стене. Они могут даже не тратить на тебя пули расстрельной команды. Зачем им это, когда они могли бы проломить тебе череп кирпичом или повесить тебя вниз головой, перерезать тебе горло и пустить тебе кровь, как заколотой свинье?

Хоакин не хотел переходить на сторону Республики. Он ненавидел коммунистов, анархистов и вольнодумцев, а также был невысокого мнения о каталонцах. Даже если бы он не ненавидел всех этих людей, когда началась война, все сражения, которые он вел, превратили бы его сердце в камень против них. А дезертировать было слишком рискованно. Здоровый мужчина призывного возраста, без документов, подтверждающих, что он действительно должен быть гражданским лицом, долго бы не протянул.

И вот, покорно, Дельгадильо взобрался на борт потрепанного поезда вместе с остальными бойцами батальона и с грохотом отправился на север из Гибралтара. Сержант Карраскель проверял солдат одного за другим, когда они садились перед ним. Пытаться сбежать, когда на тебя смотрят черные глаза-бусинки сержанта, было хуже, чем безнадежно. Если ты начал думать о том, чтобы выйти за рамки дозволенного, Карраскель понял это раньше тебя.

Склоны холмов начинали зеленеть. Там, на юге, весна наступила рано. Календарь настаивал на том, что все еще стояла зима. На дальней стороне Пиренеев — может быть, даже в Мадриде — это было бы так. Но теплые бризы, дующие из Африки, сделали южное побережье Испании почти тропическим.

“Подожди", — сказал кто-то. “Когда мы перевалим через горы, пойдет дождь”. Уверен, как дьявол, так оно и было — и к тому же шел холодный, противный дождь. Да, зима все еще правила большей частью Европы.

Чем ближе они подъезжали к Мадриду, тем больше сержант Карраскель нервничал. “Проклятые русские самолеты расстреляли нас в прошлый раз, когда я был здесь”, - сказал он. “Они стреляли в нас и бомбили нас, и мы, черт возьми, ничего не могли с этим поделать, кроме как молиться”.

“Они сделают это снова?” — спросил Хоакин. Подвергнуться нападению с воздуха было еще страшнее, чем двигаться вверх под артиллерийским огнем. Во всяком случае, он так думал, пока его никто не обстреливал.

Сержант Карраскель только пожал плечами и закурил "Канарию". Как и все остальное, местный бренд был уже не тем, что до войны. Он выпустил струю дыма, прежде чем ответить: “Я уверен, что Бог знает, амиго, но Он мне еще не сказал. Когда Он это сделает, я обещаю, что передам это дальше.”

Уши горят, Хоакин заткнулся. Поезд прогрохотал вперед. Одна хорошая вещь в дожде: эти серые облака, несущиеся над головой, означали, что вражеские самолеты не могли оторваться от земли, как бы сильно этого ни хотели их пилоты. Они также означали, что самолеты маршала Санджурхо не могли летать, но Хоакина это не так сильно беспокоило.

Поезд прибыл после наступления темноты, так что он оказался ближе к городу — ближе к Земле Обетованной, так сказать, — чем он думал. Дождь все еще лил, но это была не единственная причина, по которой он не мог увидеть великий город, который пришел захватить. Обе стороны соблюдали строгое затемнение. Если бы кто-нибудь показал свет, кто-то другой выстрелил бы в него.

Даже при отсутствии света артиллерия республиканцев выпустила несколько снарядов по поезду. Кто-то спросил Карраскеля, откуда они могли знать, где это находится. Он рассмешил бедного наивного парня лошадиным смехом. “Твоя мамасита сказала тебе, откуда берутся дети?” — издевался он. “У них есть шпионы, такие же, как и у нас. Иногда мне кажется, что каждый четвертый парень в Испании — шпион той или иной стороны, а может быть, и той, и другой”.

Он шутил на площади. Когда началась гражданская война, сколько испанцев оказались в тылу в той части страны, которой управляла фракция, которую они презирали? Миллионы, конечно. И многие из них сделали бы все, что могли, для своей стороны, когда бы у них была такая возможность. В самом начале генерал Мола хвастался, что у него есть четыре колонны, двигающиеся на Мадрид, и пятая внутри города, готовая помочь, как только националистические войска приблизятся. То же самое справедливо и по всей стране. Когда республиканцы продвигались вперед, как это иногда случалось, они тоже могли найти предателей, которые помогли бы им.

Четыре колонны генерала Молы не взяли Мадрид. Пятая колонна внутри не оказала достаточной помощи. И красные, которые удерживали город, уничтожили всех сочувствующих националистам, которых они могли достать — тысячи из них, говорили люди. Не то чтобы мученики-националисты тоже не были отомщены.

Здешние власти маршала Санджурджо, должно быть, знали, что с юга приближается подкрепление. Скорее всего, подкрепление прибыло потому, что местные власти попросили о нем. Хоакин не был маршалом, но он видел это ясно, как божий день. Он полагал, что власти приготовят казармы для новоприбывших или, по крайней мере, палатки, разбитые в поле.

Грязное поле было здесь. Как и в ту промозглую ночь. Вместе со всеми своими приятелями Хоакин завернулся в одеяло и постарался остаться сухим. “Это позор", — сердито сказал майор Урибе. “От имени моего начальства, мужчины, я приношу вам свои извинения”.

Он извинился, потому что его начальство никогда бы этого не сделало. Хоакин тоже это видел. Сержант Карраскель сказал: “Это то дерьмо, которое заставляет людей переходить на другую сторону. Им следовало бы выбить всю дурь из тех, кто не потрудился позаботиться о нас.”

Хоакин тихонько присвистнул. Любой, кто так широко открывал рот, мог провалиться прямо внутрь. Карраскель тоже должен был знать об этом. Но он не стал молчать. Вы должны были восхищаться им за это.

Дождь или без дождя, грязь или без грязи, Хоакин заснул. Когда он проснулся, облака рассеялись и ярко светило солнце. И он мог видеть Мадрид. Он внимательно посмотрел… поморщился и отвернулся. Это было слишком похоже на то, как смотреть на полуистлевший труп того, что когда-то было красивой женщиной. Два с половиной года бомбежек и обстрелов превратили Мадрид в жалкие развалины его прежнего "я".

Там, в руинах, гремели орудия. Залп снарядов с визгом обрушился на жалкий лагерь националистов. Они лопаются очень коротко, но даже так…Мадрид, возможно, уже не был живым, но, как какой-нибудь киношный монстр, он тоже не был мертв. Людям маршала Санджурджо пришлось схватить его и воткнуть кол ему в сердце. Если бы они могли…

* * *

Сэмюэл Голдман угрюмо уставился на бинты на своих ладонях. Он был раненым ветераном войны. Он хромал, потому что был раненым ветераном войны. За исключением последней войны, он никогда не занимался тяжелым физическим трудом.

Ничто из этого не имело значения для нацистов, которые управляли Мюнстером. Евреи вступали в рабочие банды. Вот для чего они были нужны. Это было так подло, так несправедливо, что Саре Голдман захотелось заскрежетать зубами и закричать одновременно.

Ты не мог очень хорошо кричать, когда скрежетал зубами, но это не имело значения. Вместо того, чтобы издать вопль, который привлек бы соседей и полицию, она спросила: “Ты хочешь намазать еще мазью, папа?”

Он покачал головой. "Нет. Мне нужно укрепить свои руки. Довольно скоро у них появятся мозоли. Тогда все будет в порядке”.

“Нет, этого не будет!” — воскликнула Сара.

Смешок ее отца тоже был хрипом. “Что ж, ты права, милая. Но, во всяком случае, так оно и будет, насколько это возможно. С остальным я ничего не могу поделать.”

“Кто-то должен быть в состоянии”, - сказала она.

“Что ты хочешь, чтобы я сделал?” — спросил Сэмюэл Голдман. “Написать письмо фюреру?”

"почему нет? Что тебе терять? Ты был фронтовиком, как и он. Может быть, он послушал бы тебя. Вы сами сказали: для ветеранов дела обстоят не так плохо, как для других евреев”.

“Мм… Это правда”. На мгновение Саре показалось, что ее отец сейчас вытащит листок бумаги и начнет писать. Но вместо этого он покачал головой. Он выглядел еще старше и более усталым, чем тогда, когда впервые вернулся домой из трудовой бригады. “Что мне терять? Если бы я был просто еврейским ветераном, я думаю, что послал бы ему письмо, потому что у меня бы ничего не было. Но с Солом…С Солом мне было бы лучше не напоминать властям о нас. Или ты думаешь, что я ошибаюсь?”

Он серьезно задал этот вопрос. Сара уважала его за это. Если бы она могла найти причину, чтобы заставить его передумать, он бы так и сделал. Она уважала его и за это тоже. Но она сразу поняла, что не может найти такой причины. "Нет. Я просто хотела бы этого, — печально сказала она. “Все пошло не так, и мы ничего не можем с этим поделать”. “Не все”, - сказал ее отец. “Мы все еще здесь, и нас трое вместе. А если Сола нет, то и нацисты, скорее всего, не станут его искать. Я скажу тебе еще кое-что.”

«что?»

“Фюрер — не первый правитель, который ожесточил свое сердце против евреев. Фараон сделал то же самое в Египте более трех тысяч лет назад, и посмотрите, к чему это привело его. Песах не за горами, ты же знаешь.”

Сара посмотрела на него с выражением, близким к изумлению. Она не думала, что когда-либо раньше слышала, как он называл праздник Песах; когда он что-то говорил, он говорил "Пасха". И это было не так, как если бы они были религиозной или наблюдательной семьей. Они ели свинину. Они никогда не возились с мацей во время Песаха. Они не ходили в синагогу даже в Великие Святые дни.

Должно быть, ее удивление было заметно. Сэмюэл Голдман тихо рассмеялся. “Ты права", ” сказал он. “Раньше я никогда особо не заботился о том, чтобы быть евреем. Итак, я был евреем, а Фридрих Лаутербах был лютеранином. Ну и что? Мы оба были немцами, не так ли?”

“На самом деле, нет”, - сказала Сара.

“На самом деле, да. С точки зрения политики — нет". Даже сейчас отец был безжалостно точен. “Но если, с точки зрения политики, нацисты не позволят мне быть немцем, кем еще я могу быть? Всего лишь еврей. И знаешь, что еще?”

«что?» — снова прошептала Сара, очарованная и заинтригованная.

Ее отец улыбнулся грустной, кривой улыбкой. “Я нахожу, что мне это даже нравится, вот что. Хотел бы я быть более похожим на еврея, когда у меня был больший выбор. Я бы хотел, чтобы мы больше воспитывали тебя и Сола в вере. Гитлер сделал меня менее ассимилированным, чем я думал, и часть меня хочет поблагодарить его за это. Разве это не забавно?”

Сара наклонилась и поцеловала его в щеку. Ему нужно было побриться; его борода была жесткой под ее губами. “О, хорошо!" — воскликнула она.

“Хорошо?” Он посмотрел на нее поверх очков. "почему?”

“Потому что это означает, что я не единственная, кто чувствует то же самое”, - сказала она.

“Очень часто вы не понимаете, чего что-то стоит, пока не столкнетесь с кем-то, кто попытается сказать вам, что это ничего не стоит”, - сказал Сэмюэл Голдман. “И очень часто это оказывается слишком поздно. Я могу только надеяться, что этого не произойдет здесь. Если бы я думал, что это принесет хоть какую-то пользу, я бы помолился, но, — он развел руками, извиняясь перед ней или, возможно, перед Богом, — я все еще не могу заставить себя представить, что это помогает.”

“Заставь себя поверить, что это помогает”, - поправила Сара.

Он снова улыбнулся, на этот раз шире. “Заставляю себя поверить, что это помогает”, - согласился он. “Это то, что я хотел сказать. Я верю, что я еврей, все в порядке. Могу ли я поверить, что я верующий еврей…Я из тех евреев, которым нравится создавать подобные парадоксы, а это, вероятно, не тот еврей, которого имел в виду Бог, когда создавал нас”.

“Ну, тогда почему Он сделал нас такими, какие мы есть? Почему Он сделал так много из нас такими?”

“Ты имеешь в виду, упрямый и вспыльчивый?” Теперь отец ухмылялся от уха до уха, чего он почти никогда не делал. “Он создал нас по Своему образу и подобию, не так ли? Неудивительно, что мы в таком положении.”

“Тебе веселее играть с этим, чем когда-либо с греками и римлянами”. Сара произнесла это наполовину как обвинение.

И ее отец, к ее удивлению, перешел от ухмылки к покраснению, как школьница. “Я уверен", ” сказал он. “Я не знал, что это так заметно. Я даже начал подтягивать свой иврит, и меня это не волновало ни на пфенниг с тех пор, как мои отец и мать заставили меня пройти бар-мицву. Знаешь, что я думаю попробовать в следующий раз?”

“Скажи мне”, - настаивала Сара.Она была очарована, несмотря ни на что, и у нее было чувство, что ее отец чувствовал то же самое.

“Арамейский", ” тихо сказал Сэмюэль Голдман. Возможно, он был кем-то, кто баловался наркотиками, признавшись, что планировал начать впрыскивать морфий в свои вены.

Все, что Сара знала об арамейском, — это то, что это древний язык. Выросшая в семье, которая гордилась своей светскостью, своей немецкостью, она не намного больше узнала об иврите. Может быть, именно поэтому она выпалила: “Научи меня!”

"Учить… тебя?” — эхом повторил ее отец. Возможно, эта идея никогда не приходила ему в голову раньше. Нет, не беспокойтесь об этом: очевидно, эта идея никогда раньше не приходила ему в голову.

Но она кивнула. “Я не болван, ты же знаешь. Я мог бы этому научиться. И ты преподавал с конца последней войны, пока нацисты больше не позволили тебе это делать. Тебе тоже нравилось это делать, и все всегда говорили, что у тебя это хорошо получается.”

“Что бы ты сделала с арамейским языком, дорогая?” — спросил Сэмюэл Голдман. “Или даже иврит, если уж на то пошло?”

“Бьет меня", ” весело сказала Сара. “Что ты будешь с ними делать?”

Отец моргнул. Затем он начал смеяться. “По правде говоря, я тоже не знаю. Я просто подумал, что изучение чего-то нового поможет мне скоротать время. Конечно, работа киркой и лопатой может позаботиться об этом”.

Сара кивнула. “Если ты в состоянии продолжать это сам. Если ты не слишком устал.”

“Выгодная сделка”. Ее отец протянул обиженную руку. Она торжественно сжала его. Он поколебался, затем продолжил: “Я нашел одно возможное применение для всего этого".

"о?” Сара ничего не могла разглядеть, поначалу. Потом она подумала, что поняла: “Ты имеешь в виду поездку в Палестину, если у нас когда-нибудь будет такая возможность?”

“Мм, это тоже для иврита — если у нас когда-нибудь будет такая возможность”. Судя по голосу отца, он не думал, что они это сделают. “Но я не это имел в виду. Я подумал, что если бы я спросил Бога на одном из Его родных языков, почему Он так поступает с нами, я, возможно, получил бы ответ”. Со вздохом сожаления — или усталости — он покачал головой. “Слишком много, чтобы на это надеяться, не так ли?”

Ей хотелось сказать ему "нет". Но, почти по собственной воле, ее голова качнулась вверх и вниз. “Мне жаль, но я боюсь, что это так”.

* * *

Пит Макгилл слушал, как Макс Вайнштейн выплевывал нараспев слоги в Ванге. Ван ответил; будь он проклят, если не ответил. Макгилл уставился на Макса. Как и большинство морских пехотинцев в американской миссии в Пекине, он сам выучил несколько китайских слов и фраз, большинство из которых были нецензурными. Но он никогда не думал, что сможет использовать жаргон так, как это делал Макс. Он и представить себе не мог, что ему тоже этого захочется.

“О чем ты ходишь с ним взад и вперед?” он спросил. “У него есть милая, чистоплотная сестра?”

“Черт, Макгилл, вытащи свой разум из канавы, почему бы и нет?” — сказал Макс. “Я и Ван, мы говорили о Мао Цзэдуне”.

“О ком? О чем?” На секунду это имя стало просто еще одним монотонным звуком в ушах Пита. Затем раздался звонок. На его лице отразилось отвращение. У него тоже был такой голос, когда он продолжал: “Иисус Христос на гребаной пого-палке! Ты прилагаешь все усилия, чтобы выучить этот дурацкий язык, и о чем ты хочешь поговорить? Паршивый Красный! Моя ноющая спина, чувак! Сначала побеспокойся о важных вещах.” Насколько он был обеспокоен, женщины и еда возглавляли список, а оружие занимало прочное третье место. Он был морским пехотинцем.

Никто никогда не говорил, что Макс не может постоять за себя в драках и выпивке. Он не был большим, но ни от кого не отступал. “Мао не паршивый Красный", ” сказал он. “Мао — это прямой товар. Если кто-то в этой дерьмовой стране и может огорчить японцев, так это Мао.”

“ Чан Кайши… — начал Пит Макгилл.

“Моя задница”, - сказал Вайнштейн, а затем: “Извините меня. Моя задница, капрал. Видите ли, разница в том, что Чианг — это все о Чианге, первом, последнем и всегда. Вместо этого Мао говорит о Китае. Не так ли, Ван?”

“Что ты говоришь?” Ван не собирался признаваться, что понимает по-английски достаточно, чтобы понять это. Но Макс начал болтать по-китайски и размахивать руками. Даже на своем родном языке Ван ответил осторожно. Пит знал почему: если бы Ван звучал как Красный, он потерял бы свой удобный пост в Миссии. Вместо этого ему пришлось бы попытаться честно зарабатывать на жизнь, если бы в наши дни в Китае было что-то подобное.

“Он не говорит мне всего, что думает”, - пожаловался Макс.

“Он умнее тебя, вот почему”, - сказал Пит и объяснил свои собственные рассуждения.

"О". Макс хмыкнул. “Да, держу пари, ты прав. Именно так реакционеры, управляющие Корпусом, отреагировали бы на конструктивную, ориентированную на класс критику”. “Отдохни, ладно?” — сказал Пит, закатывая глаза. “Бьюсь об заклад, ты даже звучишь как брошюра о вербовке коммунистов, когда трахаешься”. Он изо всех сил старался подражать напыщенному краснокожему проповеднику: “Нельзя отрицать триумф ваддаякаллита, пролетариата, и немного поверни язык влево, милая”.

Он сам глупо рассмеялся. Он думал, что это было забавно, независимо от того, сделал Макс это или нет. Через секунду еврейский морской пехотинец тоже рассмеялся. “Ах, пошел ты, Макгилл", — сказал он между смешками. Затем он снова стал серьезным. “Ты когда-нибудь слышал о проститутке в Штатах или здесь, которая не была бы из пролетариата? Девушки, которые могут найти любой другой способ зарабатывать на жизнь… ну, они находят.”

“Ты получаешь дополнительную плату за чувство вины, когда трахаешь их?” — спросил Макгилл. Макс не мог утверждать, что не трахал китайских шлюх. Если бы он попытался, Пит назвал бы его лжецом в лицо, даже если бы из-за этого началась драка. Вайнштейн был одним из самых возбужденных морских пехотинцев в Пекине, и это о чем-то говорило.

Он показал Питу палец. Кроме этого, он не пытался ответить. Ван сказал что-то по-китайски. Макс ответил на том же языке. Пит не знал точно, что он сказал, но это прозвучало как фраза, которая определенно была непристойной. Что бы это ни было, Ван хихикнул. Затем он сказал что-то, от чего Макс захихикал.

“Давай, парень, давай", — настаивал Пит.

“Он говорит, что Мао действительно похотливый сукин сын”, - ответил Макс. “Мао, должно быть, около пятидесяти, но он любит своих баб молодыми — восемнадцать, двадцать, двадцать два, примерно так. Ван говорит, что ему тоже нравится, когда они все одновременно оказываются с ним в постели.”

“Какой грязный старик!” — сказал Пит. Дело было не в том, что это звучало не весело, и не в том, что ему тоже не нравились молодые женщины. Но он сам был молод. Представив себе китайца, достаточно взрослого, чтобы быть его отцом в разгар оргии, ему захотелось блевать или, по крайней мере, поменяться местами. Через несколько секунд он спросил: “Капитан Хорнер знает об этом дерьме?” Затем он снова начал смеяться, на этот раз из-за имени капитана.

“Ну, я никогда ему не говорил — я это знаю”, - вырвалось у Макса между собственными смешками. Он снова ходил взад и вперед с Вангом по-китайски. “Ван говорит, что он никогда не говорил об этом ни с кем другим круглоглазым. Я верю ему. Он недостаточно знает английский, чтобы сделать это, а сколько кожевников говорят по-китайски?”

“Ты делаешь один, и все знают, что ты странная утка", — сказал Макгилл. Макс снова отшил его. Проигнорировав это, Пит продолжил: “Тебе действительно следует передать это капитану. Он собирает как можно больше разведданных о китайцах и японцах.”

“Да, да", ” сказал Макс.

Пит знал, что это значит, или думал, что знал. “Слушай, мне все равно, если тебе не хочется рассказывать, потому что это выставит одного из твоих драгоценных Красных героев в плохом свете. Но мне на это насрать, так что, если ты не передашь это дальше, я, черт возьми, это сделаю".

“Все в порядке, уже. Заткнись, — сказал Вайнштейн.

Заткнись, Пит сделал это — тогда. Три дня спустя он тихо подошел к капитану Хорнеру. Офицер выслушал, затем кивнул. “Я слышал кое-что из этого от Вайнштейна, но не все”, - сказал он. “Это интересно. Я не уверен, что я могу с этим сделать — черт возьми, я не уверен, что Соединенные Штаты могут с этим сделать, если предположить, что это правда, — но это интересно ”.

“Да, сэр”. Пит надеялся добиться от него большего успеха. Может быть, то, что Хорнер уже слышал от Макса, сняло напряжение.

И, возможно, у капитана были другие мысли на уме. Это не приходило Питу в голову до следующей среды, когда на американскую миссию обрушилась бомба: более половины морских пехотинцев в гарнизоне будут переведены в Шанхай, вступив в силу немедленно.

“В Шанхае гораздо больше иностранцев — не только американцев, но и европейцев, — чем в Пекине”, - сказал Хорнер собравшимся кожевенникам. “Там мы можем быть более полезными. Кроме того, Шанхай — это порт, имеющий прямое сообщение с Соединенными Штатами”. Он сделал паузу, выглядя несчастным. “Если война между Японией и Китаем будет продолжаться, перемещение наших людей отсюда до побережья может оказаться ни легким, ни безопасным. Лучше сократить наше присутствие в Пекине сейчас, когда мы не теряем лицо, делая это под давлением”.

Для Пита это прозвучало так, как будто Соединенные Штаты должны были реагировать на то, что происходило вокруг, — как будто у страны не было выбора. Он предпочел бы, чтобы США диктовали обстоятельства и не должны были реагировать на них. Иногда, однако, вам приходилось разыгрывать ту руку, которая вам сдавалась, даже если она была плохой.

Капитан Хорнер вывел на экран пару отпечатанных на машинке листов с именами, на каждом из которых было по несколько столбцов. “Я опубликую это, как только мы закончим здесь”, - сказал он. “Если ваше имя есть в списке, соберите свои вещи и будьте готовы к переезду завтра. Японские власти пообещали, что никаких трудностей не возникнет, когда мы отправимся на вокзал”. Он выглядел так, как будто проглотил что-то неприятное, когда говорил. Что американским морским пехотинцам должно требоваться разрешение Японии для передвижения через Пекин —! Но они это сделали. По крайней мере, у них это было. “Вопросы?” — спросил капитан.

Ни у кого их не было. Если другие морские пехотинцы были чем-то похожи на Макгилла, их единственным вопросом было, попало ли их имя в список. Как только капитан Хорнер опубликовал это, все бросились вперед, чтобы посмотреть.

Пит был там. Как и у большинства его приятелей. “Страдание любит компанию”, - сказал он, и он не шутил. У него был день, чтобы сварить все, что он собрал в Пекине, в сумку с вещами. Кое-что из остатков он мог бы отправить своим родным по почте: нефрит, эмаль и тому подобное. Остальные…Он изложил это морским пехотинцам, которые остались позади. “Берите все, что хотите, и выкладывайте остальное”, - сказал он им. Он тоже был не единственным парнем, который так говорил — даже близко не подходил. Тот, кто остался в Пекине, сорвал бы джекпот с тем, что другие морские пехотинцы считали хламом. Получит ли он возможность насладиться этим, может быть, другой вопрос.

Японцы и китайцы уставились на людей в кожаных куртках, марширующих по городу. Некоторые китайцы указывали и восклицали. Японцы показали лучшую дисциплину. “Глаза — вперед!” — заорал сержант Ларри Кениг. Голова Макгилла повернулась вперед. Однако он продолжал оглядываться по сторонам. Кениг не поймал бы его на этом — и он этого не сделал.

На поезде развевались американские флаги, а на каждом вагоне и сверху были нарисованы Звезды и полосы. Никто не хотел еще одного инцидента, подобного несчастью с канонерской лодкой Панай. Пит чертовски хорошо знал, что это не так. Он забрался в поезд. Нашивки капрала гарантировали ему место. Раздался пронзительный свист. Поезд тронулся с места. Через день или около того… Шанхай. "Ну, все равно все будет по-другому", — подумал Пит и закурил "Олд Голд".

* * *

Хидеки Фудзита хотел бы увидеть лучшую погоду до того, как Япония начнет свое наступление вдоль Уссури. Другие сержанты, которые служили на этом участке границы между Маньчжоу-Го и Советским Союзом дольше, чем он, смеялись над ним за эти слова. Он мог бы поспорить, что даже рядовые, которые служили здесь некоторое время, смеялись над ним. Однако они знали, что лучше не делать этого там, где он мог их поймать. Он заставил бы их пожалеть. Он не мог бить других сержантов. До тех пор, пока он не делал ничего постоянного, он мог колотить рядовых, как ему заблагорассудится.

Черт возьми, дело было в том, что смеющиеся сержанты и даже смеющиеся рядовые могли быть правы. Это было такое место, где каждый год было около двадцати минут лета, полчаса весны, чтобы предупредить вас о ее приближении, и еще полчаса осени, чтобы предупредить вас о ее уходе. Если бы армия ждала идеальной погоды для нанесения удара, она все еще могла бы ждать в 1943 году.

В такую погоду было много чего. Совершенным это не было, если только ты не был белым медведем. Из Сибири налетала одна метель за другой. Кружащийся снег действительно позволил японцам спрятать людей и технику, которые они выдвинули для атаки. Конечно, это также значительно усложнило продвижение войск, оружия и боеприпасов вперед. Но если бы вы жаловались на каждую мелочь…

Сержант Фудзита действительно задавался вопросом, позволила ли ужасная погода русским также подтянуть подкрепление и оружие. Когда он упомянул об этом лейтенанту Ханафусе, командир взвода занялся тем, что, казалось, было всеобщим любимым занятием: он посмеялся над Фудзитой. “Вряд ли, сержант!” Сказал Ханафуса. “Русские слишком заняты борьбой с поляками и немцами, чтобы даже беспокоиться о нас”.

“Да, сэр", ” сказал Фудзита деревянным голосом и бросил тему, как боевую гранату. Он не был образованным человеком или кем-то в этом роде. Он не мог постоять за себя в споре с кем-то, кто был. Но он знал, что его собственная страна по уши увязла в Китае. Это никого не удержало от того, чтобы начать это новое приключение. Россия была больше Японии, чертовски намного больше. Почему бы ему также не иметь возможности погладить себя по голове и потереть живот одновременно?

Через некоторое время снег начал таять быстрее, чем падал. Появлялось все больше и больше голой земли; белизна больше не скрывала сосны, ели и ели по обе стороны Уссури. Тут и там начали распускаться цветы. Они прорастали с поразившей Фудзиту безумной поспешностью, как будто знали, что им недолго осталось делать то, что они делали. Он бы не позвонил этой весной в Японию, но, похоже, это было все, что могла предложить страна Уссури.

Лейтенант Ханафуса, казалось, был в восторге. “Весна в этом году наступает рано!” — воскликнул он. “Даже погодные ками на нашей стороне".

Никто не сказал ему, что он неправ. Фудзита только надеялся, что духи, отвечающие за погоду, знают, что делают. Нет, не только. Он надеялся, что люди, командующие Квантунской армией, тоже знают, что делают.

Всякий раз, когда у него появлялась возможность, он вглядывался в Уссури в полевой бинокль. Он редко видел русских мельком. Что бы там ни было у Красной Армии, это было скрыто. Японцы узнают об этом, когда перейдут реку — не раньше.

Он продолжал надеяться, что люди, отвечающие за все, изменят свое мнение. Надежда была дешевой — нет, бесплатной. И одна из главных причин, по которой он был бесплатным, заключалась в том, что он был таким ненадежным. Люди и орудия продолжали двигаться вверх по направлению к Уссури. Фудзита предположил, что самолеты тоже так делают, но взлетно-посадочные полосы были дальше, так что он их не видел.

Старший рядовой Синдзиро Хаяси сказал: “Пожалуйста, извините меня, сержант-сан, но неужели наше начальство верит, что русские не знают, что мы готовим нападение?” Его образование не помешало ему увидеть то, что также казалось слишком очевидным для Фудзиты.

“Если ты думаешь, что наше начальство говорит мне, во что они верят, Хаяси, ты глупее, чем я тебе представляю, и это нелегко”, - огрызнулся Фудзита. Он отстранил студента университета, не показав, как он сам волнуется. Во всяком случае, он надеялся, что не показал этого. Если у Хаяси и были подозрения, то у него также хватило здравого смысла промолчать о них.

Японцы получили начальный час — 05.30 1 апреля 1939 года. Последние пару дней тянулись медленно. Все приготовились и сделали все возможное, чтобы Красная Армия продолжала думать, что все нормально… если это было то, что думала Красная Армия.

“Когда мы освободим Владивосток от коммунистов, император будет гордиться нами”, - сказал лейтенант Ханафуса своему взводу, когда они ждали начала обстрела. Сержант Фудзита представил себе марш во Владивосток. Он представил себе, как император собственной божественной рукой прикрепляет к нему медаль. Он представил, как его сердце разрывается в груди от гордости.

Обстрел начался как раз вовремя. Шум стоял титанический. Квантунская армия стреляла из всего, что у нее было, и стреляла так быстро, как только могла — так, во всяком случае, казалось Фудзите.

Ханафуса пронзительно свистнул. “Поехали!” — сказал он. Они выскочили из блиндажей и побежали к лодкам, ожидавшим на реке. Как только они войдут, переберутся и выйдут, они смогут начать вести более обычную войну.

Русские снаряды уже падали на японской стороне Уссури. Значит, шквал оглушил не всех красных. Очень жаль, даже если бы Фудзита на самом деле в это не верил. Русские просто слишком хорошо умели скрываться и окопаться. Что ж, ничего не поделаешь. Он прыгнул в назначенную ему лодку. Весь отряд добрался туда. Он перерезал веревку, привязывавшую лодку к берегу реки. “Давай!” — крикнул он и начал грести, как одержимый. Остальные солдаты гребли вместе с ним.

Он не хотел заходить в реку. С тяжелым рюкзаком за спиной он бы утонул, как камень. И вода, которая выплеснулась на него, сказала, что даже сейчас она была ужасно холодной. Русские пулеметы на дальнем берегу вопили о смерти. Трассирующие пули пронеслись мимо лодки. Пули подняли в ручье ряды брызг. Один пробил лодку, чудом никого не задев. Внутрь хлынула струя воды.

“Засунь что-нибудь в это!” — крикнул Фудзита ближайшему солдату. Этот человек так и сделал. Фудзита не видел, что именно. Ему было все равно. До тех пор, пока утечка не замедлится, никто этого не сделает.

Грязь скрипела под килем лодки. Японские солдаты выскочили наружу. Они побежали к ближайшему пулеметному гнезду. Чем скорее они уничтожат эти смертоносные игрушки, тем дольше они, скорее всего, проживут. Один из них взорвался в красном тумане в пятидесяти метрах от вражеского опорного пункта. “Мины!” — закричали все остальные. Фудзите хотелось бежать очень быстро и стоять очень неподвижно, и то, и другое одновременно. Он мог бы догадаться, что русские будут использовать мины для защиты своих позиций, но ему это не должно было нравиться.

Еще пара человек упала, прежде чем японцы бросили гранаты в блиндаж через огневую щель. Но даже это не подействовало на всех русских. Один парень, пошатываясь, вышел весь окровавленный, его форма была разорвана в клочья. Он поднял руки над головой. “ Товарищи! ” выдавил он, задыхаясь. Фудзита слышал это в Монголии. Товарищи! — это означало.

Он выстрелил русскому в лицо. “Ты не можешь стрелять в нас, а потом уйти, ублюдок”, - сказал он. Из всего, что он слышал, пулеметчикам повсюду было трудно сдаваться. И он мог бы даже оказать русскому услугу. Он был склонен так думать. Что может быть позорнее капитуляции?

Японские солдаты ворвались в лес. Вскоре они обнаружили, что их артиллерия сделала не все, что могла бы. У русских было больше пулеметов дальше от Уссури. У них были снайперы в камуфляжных халатах высоко на деревьях. Они спрятали больше мин, чтобы замедлить и направить продвижение японцев. И у них были стрелки, ожидающие в окопах, обращенных к тылу, невидимые спереди, люди, которые молчали, пока японцы не проходили мимо, а затем стреляли им в спину. Этим парням было так же трудно сдаться, как и пулеметчикам.

Самолеты проносились над головой. Находясь среди деревьев, Фудзита не мог видеть, как проходил воздушный бой. Когда бомбы упали на позиции Красной Армии впереди, ему захотелось зааплодировать. Когда взрывы раздавались слишком близко от его людей, он ругался. Он думал, что русские принимают больше наказаний, чем они дают, но он не был уверен. Может быть, он просто болел за свою собственную команду.

В середине того безумного дня бегун сказал ему: “Ты командуешь взводом”.

“А?” — сказал он. “Что случилось с лейтенантом Ханафузой?”

“Он получил две пули в грудь", ” ответил другой солдат. “Может быть, он и выживет, но…” Пожатие плечами говорило о том, что шансы были невелики.

Фудзита точно не хотел бы получить два удара в грудь или даже один в палец ноги. Но если взвод принадлежал ему — по крайней мере, до тех пор, пока не появился другой офицер, — он должен был сделать все, что в его силах. Они все еще находились по меньшей мере в километре от запланированной на день линии остановки. Ему тоже нужно было выяснить, что случилось с другими отрядами. “Вперед!” — крикнул он. Это никогда не было ошибкой.

Глава 22

“Говорит Москва”, - объявило радио. Было 06.00. Сергей Ярославский выпил стакан горячего чая с сахаром из самовара. Пилоты и штурманы заполнили комнату готовности на белорусской взлетно-посадочной полосе. "Штука" могла бы уничтожить всю эскадрилью меткой бомбой. Нацисты спали допоздна — или, во всяком случае, позже. Советские летчики жаждали новостей, не в последнюю очередь потому, что они могли рассказать им, что они будут делать дальше.

Дым от почти такого же количества папирос, сколько было красных офицеров ВВС в комнате готовности, окутал воздух голубым. Кто-то встал и сделал радио громче. Когда он сел, кто-то похлопал его по спине, как бы говоря: "Хорошая работа!" Да, они все были взвинчены этим ранним утром.

“Товарищи! Советские граждане! На нашу родину вторглись!” — торжественно произнес читатель новостей. “Без провокации, без предупреждения Японская империя предприняла широкомасштабную атаку на сибирские районы Российской Федеративной Советской Социалистической Республики миролюбивого СССР. Сообщается, что в нескольких районах идут ожесточенные бои. Все действия против Транссибирской железной дороги уже подавлены или скоро будут подавлены — так заверили генерального секретаря Сталина командиры Красной Армии на местах. Под его руководством победа советских рабочих и крестьян обеспечена".

Сергей кивнул. То же самое сделали почти все остальные в комнате подготовки. Он был уверен, что у некоторых офицеров не было сомнений в том, что то, что говорилось по радио, было правдой, всей правдой и ничем, кроме правды. И если у вас действительно были сомнения, выглядеть так, как будто у вас их нет, было еще важнее. Люди не могли заподозрить того, чего они не видели.

Диктор продолжал и продолжал рассказывать о городах, подвергшихся бомбардировкам с воздуха, зверствах на земле и количестве убитых японских солдат. За исключением гражданских лиц, он ни словом не обмолвился о советских потерях. Должно быть, что-то было; скорее всего, они были тяжелыми. Сергей был уверен, что не он один заметил это упущение. Заметили вы это или нет, но офицеры Красных ВВС продолжали кивать.

“Комиссар иностранных дел Литвинов пообещал, что эта война против японцев будет иметь результат, отличный от результата царского коррумпированного режима в 1905 году”, - закончил диктор новостей. Сергей радостно закричал и захлопал в ладоши. Как и все остальные. Никто не мог гордиться действиями России в русско-японской войне.

После паузы диктор заговорил о боевых действиях на советском западе. “Распутица затруднила передвижение для обеих сторон”, - признал он. Это было не самое малое преуменьшение, которое Сергей когда-либо слышал. Восточная Польша и западная Белоруссия находились где-то между болотом и трясиной. Немцы все еще время от времени взлетали с асфальтированных взлетно-посадочных полос. Красные военно-воздушные силы были отстранены от полетов.

“В Западной Европе боевые действия во Франции достигли того, что немцы называют решающей фазой", — продолжал парень. “Французское правительство отрицает утверждения Германии о том, что в черте Парижа идут боевые действия. Французы и англичане признают, что тяжелые бои продолжаются к востоку, северо-востоку и даже к северу от французской столицы. Однако они заявляют, что все еще надеются остановить и в конечном итоге отразить последний немецкий удар”.

Он говорил с видом чопорного неодобрения, как пухлая жена важного человека, рассуждающая о жизненных фактах. Что касается СССР, то империалисты были едва ли лучше фашистов. Но у Советского Союза, Англии и Франции в тот момент были одни и те же враги. Целесообразность может превзойти идеологию.

И, конечно же, диктор новостей звучал немного теплее, когда сказал: “Британские и французские бомбардировки территории Германии, похоже, усиливаются — судя, по крайней мере, по возмущенному блеянию, исходящему от Хена Геббельса. Если послушать немцев, то их противники заботятся о том, чтобы бомбить только школы, детские дома и больницы”.

Сергей усмехнулся. Потом он удивился, почему смеется. Да, немецкая пропаганда была довольно неуклюжей. Но разве то, что лилось из советских радиоприемников, не было таким же неуклюжим?

Это было то, чего добропорядочный советский гражданин не должен был замечать. В конце концов, разве "Правда" не означала "Правда"? Возможно, только тот, кто служил в армии — возможно, только тот, кто служил в армии и провел некоторое время в другой стране, — заметил бы несоответствия. Однако, как только вы заметили несколько лжи, вы начали задаваться вопросом, что еще вы слышали, было чушью.

Через стол сидел Анастас Мурадян и курил папиросы одну за другой. Была ли ирония наполнена его влажными черными глазами, или это было только воображение Сергея? В один из этих дней у Анастаса должны были быть неприятности. Любой, кто выглядел иронично в середине утренних новостей, должен был быть замечен. Единственным сюрпризом было то, что это уже заняло так много времени.

Когда диктор перешел к увеличению производства и перевыполнению норм Пятилетнего плана, офицеры начали расслабляться. Это была всего лишь чушь; они уже получили мясо из новостей. Если бы вы были осторожны, вы могли бы улыбаться по этому поводу, не слишком рискуя.

Наконец музыка заменила новости. “Два фронта”, - заметил летчик из Сибири, парень, который приехал из тысячи километров к северу от Иркутска и смеялся над здешней холодной погодой. Богдан Коротеев быстро добавил: “Конечно, это не то, чего мы хотели, но это то, что у нас есть”.

“Мы все равно победим", — сказал Анастас Мурадян. Сергей энергично кивнул. Он ухмыльнулся своему товарищу по команде. Вот как ты должен был говорить! У него были сомнения, имел ли Анастас это в виду, но какое это имело отношение к чему-либо? Картина, которую вы показывали внешнему миру, была важнее (во всяком случае, для вашего выживания), чем то, что вы носили глубоко в своем сердце.

“Вам лучше поверить, что мы это сделаем”, - прогремел подполковник Борисов. “Мы можем хлестать маленьких желтых обезьян одной рукой, связанной за спиной, и как только здесь все высохнет, мы покажем нацистам и полякам, на что мы способны”.

Никто не спорил с командиром эскадрильи. Во-первых, он был командиром эскадрильи. Во-вторых, то, что он сказал, должно было быть линией партии. В прошлый раз Россия не победила японцев, но было легко обвинить в этом царскую коррупцию, как это сделал диктор радио. Красная Армия хорошо проявила себя в недавних пограничных столкновениях.

Что ж, так оно и было, если верить новостям. Сергей пожалел, что начал задаваться вопросом о том, что слышал по радио и читал в газетах. Это заставило его задуматься обо всем. Ну что ж. Что ты мог сделать? Сомнение в официальных историях может дать вам лучшее представление о том, что происходило на самом деле. Что это была за фраза в Библии? Ты видел сквозь темное стекло — вот и все. В СССР это, вероятно, было бы вашим самым близким подходом к истине.

Ни один вражеский самолет не пролетел над головой. Если немецкие или польские бомбардировщики взлетали с асфальтированных взлетно-посадочных полос, они преследовали другие советские поля. А здешние СБ-2 не смогли бы летать, даже если бы пилоты захотели. Как и в случае с зимними метелями, летчикам ничего не оставалось, как сидеть и ждать.

Кто-то вытащил бутылку водки. Было еще рано начинать пить. Во всяком случае, Сергей так думал. Судя по тому, как Богдан Коротеев откинул бутылку, он все время начинал в этот языческий час — или, может быть, не останавливался с прошлой ночи. Сергей тоже сделал глоток, когда бутылка оказалась в его руках. Почему нет? Ты не хотел выглядеть как мокрое одеяло или что-то в этом роде.

* * *

Мальчишки-газетчики продавали "Фолькишер беобахтер" на каждом углу Берлина. “Решающая битва во Франции!” — кричали они. РЕШАЮЩАЯ БИТВА ВО ФРАНЦИИ! заголовок газеты кричал тем, что должно было состоять из 144 пунктов. На фотографии под заголовком были изображены трое солдат вермахта с винтовками в руках, которые в унисон перепрыгивали через какое-то препятствие. Если бы не оружие и шлемы, они могли бы быть олимпийскими бегунами с барьерами. НИЧТО НЕ МОЖЕТ ОСТАНОВИТЬ НАШУ ПЕХОТУ! подзаголовок хвастался.

“Бумага, леди?” — спросил светловолосый паренек лет четырнадцати. Если бы война длилась достаточно долго, он надел бы ту же форму, что и солдаты на первой полосе.

Посмотрим, как тебе это понравится, маленький сукин сын", — подумала Пегги Друс. Вслух все, что она сказала, было: “Нет, данке”. Еще через квартал или два она поняла, что ей придется сделать это снова.

Мальчики, старики, женщины…Единственными мужчинами призывного возраста были полицейские, солдаты и матросы в отпуске, а также парни средних лет, которые были слишком тяжело ранены на прошлой войне, чтобы на этот раз носить форму. Она предположила, что некоторые фермеры, врачи и фабричные рабочие также были освобождены, но она их не видела. Какая бы у них ни была работа, они были заняты ее выполнением.

Другой разносчик газет выкрикнул другой заголовок: “Советская Россия теперь окружена стальным кольцом!” Несколько человек остановились, чтобы заплатить несколько пфеннигов за его газету. Немцам нравится эта идея. Когда они думали об этом, им не нужно было думать, что рейх ведет войну на два фронта.

Пегги не назвала бы здесь недоделанную драку и то, что могло бы быть более серьезным и серьезным, черт возьми, там, в кольце стали. Кольцо с такими большими зазорами чертовски быстро свалилось бы с твоего пальца. Но школа газетного писательства Геббельса совершала гораздо худшие зверства. Даже специалист по заголовкам Херста мог бы придумать это.

Большой, мускулистый полицейский вышел из своей таверны. Ему было за пятьдесят, с большими усами, которые он, вероятно, отрастил перед последней войной и никогда не удосуживался сбрить. В данный момент он использовал цепкую нижнюю губу, чтобы высосать из нее пивную пену. Он видел, как Пегги наблюдает за тем, как он это делает. Чтобы скрыть свое смущение, он сделал именно то, что она знала: он протянул руку и сказал: “Папьерен, битте!”

Оттуда вынул ее американский паспорт. ”Вот", — сказала она. “Как видите, я нейтрален”.

Он хмуро посмотрел на паспорт и на нее. “В борьбе против большевизма и мирового еврейства не может быть нейтральных сторон", — заявил он. Некоторые немцы действительно так говорили, точно так же, как некоторые коммунисты действительно повторяли московскую линию. Затем он сказал: “Пойдем со мной на станцию, чтобы мой капитан мог решить, что с тобой делать”. “На станцию?” Пегги взвизгнула. “Ты не имеешь права!”

“Я офицер полиции", — важно сказал полицейский. “Конечно, я имею на это право". В гитлеровской Германии он, черт возьми, тоже так делал. Он коснулся дубинки у себя на поясе. “Ты бросаешь вызов моей власти?” Я раскрою тебе голову, если ты это сделаешь.

“Нет”, - сказала она. “Но позвольте мне взглянуть на ваши документы, пожалуйста. Я пожалуюсь в свое посольство, и я хочу знать, кто вы такой".

“Ха! Много пользы это тебе принесет!” Он довольно охотно показал ей свое удостоверение личности. Его звали Лоренц Мюллер. Пегги записала это. Она тоже не думала, что посольство сможет что-то сделать, но это была единственная карта, которая у нее была, поэтому она разыграла ее со всем щегольством, на какое была способна.

Станция находилась всего в паре кварталов отсюда. За исключением униформы и прически, дежурный сержант выглядел как дежурный сержант в Штатах: другими словами, толстый и скучающий, но настороженный. Мюллер разразился потоком немецкой речи, слишком быстрой, чтобы Пегги могла за ней уследить. Сержант выслушал, затем повернулся к ней. “что случилось?” он спросил.

“Я сказал, что я нейтральный, и я… я американец. И он разозлился на меня и привел меня сюда, — ответила Пегги.

“Американец? Позвольте мне взглянуть на ваш паспорт, пожалуйста”. Когда дежурный сержант сказал "пожалуйста", он звучал так, как будто имел это в виду. Пегги протянула ему паспорт. Изучив его, он вернул его обратно. “Да, все в порядке. Данке шон. Ты можешь идти.”

«что?» Лоренц Мюллер яростно брызгал слюной — примерно полторы секунды. Затем, не повышая голоса, дежурный сержант дал ему самую обстоятельную характеристику, которую Пегги когда-либо слышала. Она понимала, может быть, одно слово из трех, но этого было достаточно. Мюллеру нужно было бы плюхнуться в банку с образцами, как только он родился, чтобы быть таким врожденным идиотом, как утверждал сержант, и ему должно было быть 165 лет, чтобы приобрести все пороки, которые приписывал ему сержант. К тому времени, как мужчина закончил, от Мюллера не осталось ничего, кроме деморализованной лужи слизи на полу. Во всяком случае, так показалось Пегги.

“Мне жаль, что вы столкнулись с этим… человеком”, - сказал ей дежурный сержант. Она никогда не думала, что это слово может звучать так непристойно. “Непременно посетите ваше посольство. Официальная жалоба войдет в его послужной список, и это хорошо".

К тому времени она уже не хотела этого делать. Она поймала себя на том, что жалеет Мюллера, о чем несколькими минутами раньше и мечтать не могла. Когда она выходила из участка, сержант снова набросился на полицейского — что-то о том, что Рейху плохо с важной нейтральной державой. "Давайте послушаем это для Красного, Белого и Синего", — подумала Пегги. Да! Давайте!

В конце концов, она все-таки поехала в посольство. Подчиненные быстро перевели ее к Константину Дженкинсу, в чьи обязанности, вероятно, входило иметь дело с буйными туристами. Он выслушал ее, а затем сказал: “Похоже, сержант поступил с этим парнем хуже, чем мы могли бы сделать за месяц воскресений”.

“Разве это не правда?" — сказала она. “И все же я хочу, чтобы вы подали официальную жалобу”.

“Просто помните, что официальным главой прусской полиции является Герман Геринг”, - сказал Дженкинс. “Он не будет слушать. Если он действительно послушает, ему будет все равно.”

“Я все это понимаю”, - сказала Пегги. “Я все еще хочу записать это в протокол".

"Ладно. Я сделаю это, — пообещал Дженкинс. “Может быть, это удержит какого-нибудь другого американца от того, чтобы его потащили в полицейский участок, потому что он столкнулся с полицейским в паршивом настроении”.

“Это было бы хорошо", ” сказала Пегги. “Видишь? Я общественный благотворитель.” В свое время она многое повидала, но это было что-то новенькое.

Заместитель министра Дженкинс бросил на нее взгляд, который был бы подозрительным, если бы не полускрытое веселье, которое она заметила. “То, что ты есть, — это нарушитель спокойствия", — точно сказал он. “И тебе тоже нравится создавать проблемы Третьему рейху”.

“Кто, я?” Пегги никак не могла быть такой невинной, какой казалась. И, на самом деле, она не была такой.

* * *

Ханс-Ульрих Рудель отхлебнул из большой кружки дымящегося черного кофе. Многие пилоты в эскадрилье поддерживали себя бензедрином. Ганс-Ульрих считал таблетки еще более противоестественными, чем алкоголь. Он не хотел ими пользоваться. Но если бы ему пришлось, если бы это означало победу рейха…

И любая одна миссия могла бы. Он знал это. Они были так близко, так близко. Радио продолжало рассказывать о битве за Францию, решающей битве. Если бы они могли прорвать вражеские линии, он никогда не смог бы сформировать новые. Может быть, никто во всем сражении не видел этого так хорошо, как летчики, которые атаковали французские опорные пункты.

Он задавался вопросом, было ли у пилотов истребителей союзников такое же чувство, что они видят всю шахматную доску сразу, когда смотрят вниз с высоты пяти или шести тысяч метров. Или они просто пытались обнаружить "Штуки" до того, как немецкие пикирующие бомбардировщики с ревом спустились вниз и взорвали еще один мост, поезд или батарею 75-х к чертовой матери и ушли?

Он пожал плечами. У него были более насущные причины для беспокойства. Немецкая атака многого добилась. Это выбило Низкие страны из войны. Это отбросило французские и английские сухопутные войска от центра Бельгии к окраинам Парижа. Враг был на веревках.

Но, к несчастью, он не вышел. И в то время как немецкие линии снабжения становились длиннее и тоньше, линии снабжения союзников сокращались. Ирония судьбы немцев заключалась в том, что успех усложнял дальнейший успех. Никто с другой стороны также не мог сильно сомневаться в том, что имели в виду вермахт и люфтваффе. Это облегчило планирование для сил в хаки.

Что не означало, что силы в Фельдграу все еще не могли победить. Ханс-Ульрих взлетал с взлетно-посадочной полосы на севере Франции. Незадолго до этого это был французский стриптиз. Пара разбитых французских истребителей все еще лежала вдоль взлетно-посадочной полосы. Немецкие техники разобрали их на пригодные для использования детали — теперь они были просто металлоломом.

Вдалеке грохотала артиллерия. Рудель надеялся, что это прозвучало с его собственной стороны, устроив ад союзникам. В противном случае французские и английские пушки били бы по десантникам. Он благодарил Бога, что не был пехотинцем. Он спал мягко и в настоящей кровати — во всяком случае, на раскладушке. Он хорошо поел. Большую часть времени ему ничего не угрожало. Враг все еще мог убить его. Это связано с любым видом военной жизни. Но он не был бы голодным, грязным и паршивым, когда это случилось, если бы это случилось. Он тоже не все время боялся.

Конечно, когда он был таким, он был напуган так сильно, как только может быть напуган любой человек. Впрочем, это относилось и к пехоте. Это было справедливо и для наземников гораздо чаще, чем для него тоже.

Подошел сержант Дизельхорст, сигарета свисала у него из уголка рта. Он изобразил приветствие и спросил: “Они сказали вам, что мы будем делать дальше?”

“Еще нет”. Ханс-Ульрих указал на палатку майора Блейла. “Как только босс даст мне знать, я вам скажу”. “Если они не увезли его посреди ночи”, - заметил Дизельхорст.

Ганс-Ульрих огляделся во всех направлениях. Никто не стоял рядом с ними, и никто, казалось, не обращал никакого внимания на то, что они говорили. Тем не менее, он погрозил пальцем заднему стрелку. “Если ты не будешь осторожен, они утащат тебя посреди ночи", — предупредил он.

“Да, я знаю”. Дизельхорст сделал кислое лицо. “Это не то, на что я подписывался, черт возьми”.

“Я тоже”, - сказал Рудель. “Кто бы мог подумать, что так много предателей Фатерланда все еще разгуливают на свободе?”

"Да. Кто?” Бесцветно сказал Дизельхорст. Сигарета дернулась, когда он посмотрел на Ханса-Ульриха. Наконец, почти вопреки здравому смыслу, он продолжил: “Кто знает, сколько из них тоже на самом деле предатели?”

“Кем еще они могли бы быть, если бы правительство арестовало их?” — воскликнул Ганс-Ульрих.

Сигарета сержанта Дизельхорста снова дернулась. “Это верно. Ты же пьешь молоко.” Возможно, он напоминал себе об этом. “Иногда людей арестовывают за то, что они говорят друзьям правду. Иногда их арестовывают, потому что они не нравятся кому-то, у кого есть тяга. И иногда, клянусь Богом, их арестовывают без всякой причины".

“Грязные предатели пытались свергнуть фюрера и снова нанести нам удар в спину!” — горячо воскликнул Рудель. “Где бы мы были, если бы им это сошло с рук?”

“Лучше жить?” Предложил Альберт Дизельхорст. Затем он поднял руку. “И если тебя это не волнует, иди и расскажи об этом одному из поросят в черной рубашке. У тебя будет новый стрелок быстрее, чем ты успеешь пукнуть.”

“Мне не нужен новый стрелок. Я хочу…”

Прежде чем Ханс-Ульрих смог сказать, что он хотел, Дизельхорст сделал это за него: “Вам нужен хороший маленький мальчик, который никогда не создает проблем и никогда не смотрит дальше кончика носа, если он не целится во врага. Тебе нужен кто-то такой же, как ты. Хотел бы я быть таким, лейтенант — можете поспорить на свою задницу, это упростило бы мне жизнь. Но у меня есть приятели — лучшие немцы, чем я когда-либо буду, — в концентрационных лагерях или мертвые, потому что эти ублюдки СС вытащили их из постели посреди ночи. Это не Россия, черт возьми. Это цивилизованная страна, или так должно быть.”

Если бы летчик, которого Рудель плохо знал, сказал что-нибудь подобное, он бы без малейших колебаний сообщил об этом человеке в СС. Но он был жив не в последнюю очередь потому, что сержант Дизельхорст был хорош в своем деле. По любому разумному определению Дизельхорст был хорошим немцем, патриотом Германии. Если бы он говорил таким образом…

“Ты расстроен. Ты не в себе, — сказал Ханс-Ульрих.

Дизельхорст затушил сигарету. “Я не сумасшедший, если ты это пытаешься сказать. Вся эта война гораздо более хреновая, чем ты себе представляешь. И некоторые из людей, которые этим управляют…”

“Не говори больше ничего. Я не хочу это слушать", — сказал Рудель. “Все, что мне нужно делать, это летать. То же самое и с тобой тоже.”

“Господи, лейтенант, летать — это легкая часть — любой придурок с самолетом может это сделать”, - сказал Дизельхорст. “Пытаясь держаться подальше от дерьма, которое льется сверху, вот где все становится сложнее”.

“Что ж, давайте посмотрим, что нам нужно сделать, вот и все”. Ханс-Ульрих был благодарен за возможность отвернуться. Что касается сержанта Дизельхорста, то он был частью дерьма, которое лилось сверху. Они слишком многое пережили вместе, чтобы Ханс-Ульрих мог спокойно сдатьсержанта сейчас. Он будет держать рот на замке — во всяком случае, на данный момент.

“Жизоры", ” сказал майор Блейл несколько минут спустя. “Они перебрасывают оттуда припасы на фронт близ Бове”. Он ударил указкой по карте. — Жизор находится примерно в семидесяти километрах к северо-западу от Парижа. Вы узнаете его по замку и собору. Вот несколько фотографий.” Он передал по кругу разведывательные снимки. “Железная дорога и шоссе. Выбирайте свои цели, когда мы туда доберемся. Мы постараемся перекрыть оба маршрута. Вопросы?” Он ждал. Никто не поднял руку. “Тогда ладно. Удачи всем".

Рудель и Дизельхорст занялись делом, пока пилот выруливал "Штуку" из-за обшивки и поднимал ее в воздух. Ханс-Ульрих чувствовал себя уязвленным их предыдущей встречей. Он задавался вопросом, знал ли Дизельхорст то же самое. Еще одна вещь, о которой он не мог спросить…

Мессершмитты 109 сопровождали Ju-87, когда они летели на запад. Ханс-Ульрих уже довольно давно не видел 110-го. Двухмоторные истребители не оправдали ожиданий над Северным морем и Англией. Может быть, они вернулись в магазин для переоборудования. Или, может быть, идея была не так хороша, как думали высокие лбы в конструкторском бюро.

Зенитный огонь начался, как только они пересекли линию фронта. Он был тяжелым и пугающе точным. У союзников было все больше и больше орудий, стреляющих по люфтваффе. Они знали, что здесь поставлено на карту, так же хорошо, как и немцы. Французские и британские истребители тоже атаковали. 109-е бросились прочь, чтобы сразиться с ними. Затем на пикирующие бомбардировщики набросились еще несколько истребителей.

Это были французские машины, не слишком быстрые и не слишком хорошо вооруженные. 109-е превосходили их. Стукас, к сожалению, этого не сделал. Ханс-Ульрих метал его по всему небу, пытаясь увернуться от вражеских истребителей. Это было все равно что пытаться заставить носорога танцевать. Даже когда вы это сделали, результат был не слишком изящным. Пулемет сержанта Дизельхорста стрекотал снова и снова.

“Как у тебя там дела?” — спросил его Рудель.

“Они еще не застрелили меня. В любом случае, это уже кое-что, — ответил задний стрелок. “Как у нас дела?”

Это был справедливый вопрос — в "Штуку" попало несколько пуль. “Все показывает зеленым", ” сказал Ханс-Ульрих. Ju-87 может понести большое наказание. Война показала, что пикирующий бомбардировщик нуждается в этом. Голова Руделя, возможно, была на шарнире. “Итак, в какой стороне Жизор?” Он проделал так много безумных трюков, что не отличал север от квашеной капусты.

Он заметил то, что, как ему показалось, было шпилем собора, за мгновение до того, как в наушниках раздался голос майора Блейла: “Отбой! Отвали! Мы теряем слишком много самолетов!”

“Дьявол меня побери, если я это сделаю”, - пробормотал себе под нос Ганс-Ульрих. Обращаясь к сержанту Дизельхорсту, он добавил: “У меня есть цель. Я отправляюсь в свое погружение.”

“А как насчет приказов Блейла?”

“А как насчет них?” Рудель толкнул колонку управления вперед. Нос "Штуки" опустился. Ускорение швырнуло его обратно на бронированное сиденье. Будь я проклят, если это не была колонна грузовиков на дороге. Даже если бы это был все-таки не Жизор — во многих маленьких французских городках были соборы, — он бы нанес некоторый ущерб. Он дернул за рычаг сброса бомбы, затем потянул вверх изо всех сил.

Сержант Дизельхорст, сидевший на заднем сиденье, заорал. “Какой фейерверк! Должно быть, они везли боеприпасы!”

“Кишка тонка. Сир гут, ” сказал Ханс-Ульрих. “Официально, конечно, я никогда не слышал приказа майора отступать”. “Какой это был приказ, сэр?” — невинно спросил Дизельхорст. Рудель рассмеялся, затем скорчил гримасу. Игнорирование приказов, неподчинение приказам…Как только такие вещи начались, на чем они остановились? С попыткой свергнуть фюрера?

"Но я помог рейху больше, чем мог бы, повинуясь", — подумал он. Возможно, заговорщики чувствовали то же самое. Он пожал плечами. Он был верен. Он знал это. Его начальство тоже так считало.

Довольно скоро они заправят бензобак "Штуки" и снова взорвут ее, и они с Дизельхорстом отправятся и попробуют это снова. И если бы они вернулись с этого пробега, они сделали бы это еще раз, и еще один после этого, пока война не была выиграна, и им больше не нужно было беспокоиться об этом. До тех пор, пока вы смотрели на вещи правильно, они были довольно простыми.

* * *

Кто-то пнул Вилли Дернена в ребра. Он хмыкнул, свернулся калачиком и попытался снова заснуть. Через несколько секунд немецкий походный ботинок снова врезался в него. Он хрюкнул еще раз, на этот раз громче. Он неохотно открыл глаза.

”Вот так", — сказал капрал Баатц. “Время снова двигаться”.

“Твоя мать, Арно", ” сказал Дернен. С большой решимостью он снова зажмурился.

Арно Баатц пнул его еще раз, на этот раз с настоящей злобой. Он точно знал, куда поставить ботинок, чтобы было больнее всего. Вилли удивился, откуда он это знает. Учился ли он в школе сержантов вместе с другими ублюдками или, может быть, у следователя СС? Или это был просто природный талант? Это работало одинаково в любом случае. Вилли сел, схватившись за поврежденную часть тела. Как и в случае с Макбетом, Баац убил сон. ”Включай передачу", — рявкнул он. “Никто не отправлял тебя в отпуск”.

Вилли, пошатываясь, побрел к кустам, чтобы отлить. Он все еще зевал, когда вернулся. Никто из тех, кто не прошел через кампанию, не имел ни малейшего представления о том, насколько изнурительна война. Некоторых мужчин могли забить почти до смерти, не просыпаясь, не говоря уже о маршировании. Механизм просто износился. Вилли еще не был там, но он был недалеко от этого ужасного места.

Может быть, завтрак поможет. С другой стороны, может быть, этого и не будет. Он достал свою жестянку для столовой и направился к полевой кухне. Повара набрали полную банку помоев. Они называли это кашей, но это придавало ему слишком много значения. Они взяли все хоть сколько-нибудь съедобное, что смогли найти, и сварили все это вместе в гигантском котле. В итоге получилось так, как пахла библиотечная паста.

Кофе, напротив, был довольно хорошим. Это было потому, что это не было проблемой вермахта. Как и сигареты, которые курили ландсеры, это был хороший материал, добытый на французских фермах и в деревнях — и, без сомнения, трупы. Вольфганг Шторх уже стоил оловянной кружки. “Ты знаешь, что ты избит до полусмерти, когда даже эта штука не заставит твое сердце перевернуться”, - печально сказал он.

“Расскажи мне об этом", ” согласился Вилли. Он все равно выпил кофе залпом. Он, конечно, не двигался медленнее с этим внутри себя. Если бы он двигался еще медленнее, то был бы мертв. Вонь, которая испортила то, что должно было быть прекрасным весенним утром, напомнила ему, как легко умереть в наши дни. Вермахт все еще продвигался вперед, так что то, что он чуял, было в основном мертвыми французами. Однако мертвые немцы были ничуть не приятнее для носа.

Лейтенант Кранц воспользовался тем, что большинство его людей собрались вместе. “Мы должны пройти", — серьезно сказал командир взвода. “Мы продвинулись не так далеко, как следовало бы. Чем больше мы отстаем от графика, тем больше шансов мы даем врагу. Если он остановит нас здесь, то сможет укрепить свои позиции к северу от Парижа. Это было бы нехорошо — ни капельки.”

Несколько солдат, завтракавших и куривших, устало кивнули. У Вилли не было сил. Он чертовски хорошо знал, почему они не продвинулись дальше или не поехали быстрее. Это сделал любой, у кого была хоть капля здравого смысла. Местность в Арденнах была отстойной, и у них не было достаточного количества танков, чтобы пробиться сквозь французов и их друзей, блокирующих путь на запад. Большая часть гостинцев — и большая часть поддержки с воздуха — досталась правому крылу, которое пробивалось вперед где-то на северо-западе. Этот план почти сработал во время последней войны. Верховное командование решило, что на этот раз ему просто нужно сделать кулак немного больше.

И, может быть, Высшее командование знало, что оно делает, и, может быть, у него была голова в заднице. Одна из причин, по которой вы вели войны, заключалась в том, чтобы выяснить подобные вещи.

Вилли вымыл свою жестянку и повесил ее на пояс. Он надел шлем и взял свой маузер. Винтовка весила чуть больше четырех килограммов; казалось, она весила всего тонну. Он даже не мог его бросить. Вместо этого ему пришлось нести его — французы были чертовски близко.

Как бы напоминая ему об этом, проснулся пулемет Хотчкисса. Злобный хрип заставил его задницу сморщиться. Где-то впереди лежал Лаон, который немцы бомбили и обстреливали в течение нескольких дней. Сколько французских солдат все еще прячется в развалинах с винтовками, пулеметами и гранатами — и ждет?

”Пошли", — сказал лейтенант Кранц. “Мы должны двигаться дальше, а этот чертов пистолет мешает".

"Ну вот, теперь я проснулся", — подумал Вилли, поднимаясь на ноги. Необузданный ужас выжег усталость. И любой, кому приходилось выслеживать хорошо установленный пулемет — а этот был бы, потому что французы тоже знали, как играть в эту игру, — близко познакомился с террором.

Фермы в этих краях были небольшими. Каменные заборы отделяли один от другого. Пойлус прятался за заборами. Время от времени один из них выскакивал и стрелял. Или минометная команда сбросила бы пару бомб Бог знает откуда. Вилли ненавидел минометы. Вы не могли слышать приближающиеся выстрелы, пока они не оказались прямо над вами, а это было уже слишком поздно.

“Там!” Вольфганг указал пальцем. Пулемет стрелял из окна каменного фермерского дома, сузившегося до щели с большим количеством строительных камней. Вилли выругался себе под нос. От этой было бы полторы суки, от которой можно было бы избавиться. Позиция была защищена от всего, что находилось по эту сторону от противотанкового орудия.

Или, может быть, это было не так. Лейтенант Кранц заговорил по рации, которую младший капрал должен был нести. Пятнадцать минут спустя вперед вышел парень с парой баллонов за спиной и зловещего вида насадкой в руке. Все шарахались от него. Казалось, ему было все равно, или, может быть, он уже привык к такому ответу.

“Займи их чем-нибудь, хорошо?” он сказал. Немецкие солдаты кивнули. Вы хотели, чтобы огнеметчик на вашей стороне добился успеха, но вы чувствовали себя слегка виноватым, когда он это сделал. Никто также не оплакивал огнеметчика, которого поджарило его собственное адское устройство. И Вилли никогда не слышал ни о ком, кто сумел бы сдаться с этим аппаратом на спине.

Но это его не беспокоило, за исключением одного случая. Он поднялся из-за валуна и выстрелил в боевую щель пулемета. Он пригнулся, как только нажал на спусковой крючок — и это тоже хорошо, потому что Хотчкисс быстро плюнул в его сторону. Лягушки на ферме были очень бдительны. Вилли надеялся, что несчастному ублюдку с огнеметом выплатили страховку за его жизнь.

Один из его приятелей застонал. Кто-то еще звал медика. Если вы ткнете медведя в его берлогу, вас могут поцарапать когтями. Последнее, чего хотел Вилли, — это снова подняться и выстрелить в щель. Он все равно сделал это, что доказало, насколько сильной была подготовка в вермахте — и, более того, насколько сильным был его страх плохо выглядеть перед товарищами по отделению. Без этого фундаментального страха никто не смог бы вести войну.

Когда он поднялся в очередной раз, дуло Хотчкиса было направлено прямо на него. Однако прежде чем французы успели выстрелить в него, человек с огнеметом воспользовался своей игрушкой. Фумп! Даже через несколько сотен метров Вилли услышал шум искусственного дракона. Огонь охватил пулемет и огневую щель — и того, кому не повезло оказаться прямо за ними.

Немецкие солдаты заулюлюкали. Тем не менее, никто, казалось, особенно не стремился показаться. Возможно, еще больше французов оттащили своих обугленных друзей подальше от спускового крючка и ждали, чтобы преподнести оптимистам или дуракам — при условии, что разница есть, — неприятный сюрприз.

Человек с огнеметом решил эту проблему. Он подполз прямо к фермерскому дому, сунул свое сопло в огневую щель и… Фумп! Он склонил голову набок, как будто прислушиваясь. Затем он помахал рукой. "Здесь больше никаких проблем", — гласил этот жест.

Вилли все еще не испытывал энтузиазма по поводу того, чтобы встать, но он встал. Солдаты рванулись вперед, когда над фермой поднялся дым. Ветерок, как обычно, дул с запада. Вилли сморщил нос. Вместе с древесным дымом он уловил запах горелого мяса. Огнемет сделал свое дело, все в порядке.

Но даже в этом случае никто не хотел иметь ничего общего с парнем, который его нес. Он стоял там, и еще немного дыма валило из носика его адской машины. Опять же, он не казался особенно удивленным или разочарованным. Ну, а с чего бы ему это делать? Сколько раз он уже видел такую же реакцию?

Лейтенант Кранц указал в сторону Лаона. Взвизгнул его офицерский свисток. “Давай!" — крикнул он. “Уже недалеко! Следуйте за мной!”

Офицер, который сказал это, заставил своих солдат захотеть это сделать. И все же пехотинцы колебались. Этот дребезжащий грохот с востока становится все громче…“Танки!” — восхищенно воскликнул Вилли. “Наши танки!” Он видел не так уж много из них.

Эти два маленьких танка были не более чем передвижными пулеметными гнездами. Все же это лучше, чем тычок морковкой в глаз. Оба командира танков встали в своих башнях. Они помахали пехотинцам, которые ответили на комплимент. “Идите с нами”, - крикнул один из мужчин в черном комбинезоне, перекрывая шум двигателя. “Держи французских свиней подальше”.

“А вы держите их подальше от нас”, - сказал лейтенант Кранц. Командир танка, который говорил раньше, кивнул. Каждый время от времени нуждался в помощи.

Вилли побежал вприпрыжку слева от танков. По ним стрелял французский пулемет, что было глупо. Его пули не могли причинить им вреда. Один из танков раздавил позицию с мешками с песком, поворачиваясь взад и вперед, кружась и кружась над ней, чтобы убедиться, что там ничего не уцелело.

Затем выстрелила винтовка, о которой Вилли раньше не слышал, — сильный грохот, от которого у кого угодно заныли бы зубы. То, что последовало за этим, тоже не было звуком рикошета. Этот снаряд пробил тонкую лобовую броню маленького танка насквозь. Машина продолжала двигаться по прямой, пока не врезалась в большой дуб и не остановилась. Водитель ранен, понял Вилли. У немцев тоже были противотанковые ружья, но вы не ожидали столкнуться с одним из них сразу после того, как наконец-то подобрали броню.

Война была не такой, как вы ожидали. Это было то, что ты получил. То, что досталось выжившему танкисту, было оттуда. Его экипаж знал, что противотанковая винтовка тоже может им пригодиться. И это произошло. Два выстрела в моторный отсек превратили танк в неподвижное пулеметное гнездо. “Мы продолжаем, несмотря ни на что”, - заявил лейтенант Кранц. Вилли все еще был готов идти вперед. Способный? Ему просто нужно было увидеть.

* * *

Вацлав Йезек растянулся за куском дымохода, который снарядом оторвало от соседнего дома. Он вставил еще один патрон в патронник своего противотанкового ружья и стал ждать. Экипаж этого выведенного из строя танка, я бы не стал долго оставаться внутри. Попадание любого вида артиллерии искалечило бы их и сожгло одновременно. Еще пара попаданий из противотанкового ружья могли бы поджечь танк.

И действительно, командир выбрался из башни. Чех был готов. Несмотря на дульный тормоз и мягкий приклад, противотанковая винтовка ударила его по плечу, когда он нажал на спусковой крючок. Он уже видел, что, хотя эти 13-миллиметровые бронебойные снаряды не были предназначены для убийства простых людей, они проделали адскую работу. Немец в черном комбинезоне так и не понял, что его ударило. Он свалился с бака и лежал неподвижно.

Водитель был хитрее, а может быть, и умнее. Он выскочил и держал тушу танка между собой и Джезеком, пока тот не скрылся за деревьями. Джезек тоже выстрелил в него, но промахнулся. “Черт!” — сказал он с отвращением.

Сержант Халеви вырыл себе окоп в нескольких метрах от дома и обложил его кирпичами и камнями из разрушенного дома. “Не поднимай шума”, - сказал он. “Ты сделал то, что должен был сделать. Ни один из этих танков больше не будет нас беспокоить.”

”К черту это", — сказал Вацлав. “Я должен был прикончить и другого хуесоса тоже”.

“Ты не можешь убить их всех в одиночку”, - сказал еврей. “Помни, ты должен оставить немного для меня”. “Хех”, - сказал Джезек. До того, как началась стрельба, у него были сомнения относительно того, насколько хорошо евреи будут сражаться. Да, Гитлер доставлял им неприятности, но они все равно были евреями, не так ли? Как только у них в руках оказались винтовки, они, казалось, справились просто отлично.

“Вам лучше копать глубже”, - сказал Халеви. “Если танки не смогли нам помочь, они посмотрят, как работает артиллерия”.

Не поднимая головы, Вацлав снял с пояса инструмент для рытья окопов и начал самостоятельно выкапывать окоп. Халеви хорошо знал, как действовали немцы. Даже сейчас какой-нибудь младший офицер с рацией или полевым телефоном, вероятно, разговаривал со штабом своего полка, сообщая артиллеристам, в каком квадрате карты кроется проблема. Пятнадцать минут огня 105 должны смягчить ситуацию, сказал бы он.

И он тоже получил бы этот артиллерийский огонь. Немцы были чертовски ловки в таких вещах. Вацлав многое повидал в Чехословакии и здесь, во Франции. Они не были бы и вполовину так опасны, если бы не были так чертовски хороши в том, что делали.

Он задавался вопросом, насколько хороши были защитники. Чехи, французы, бельгийцы, изгнанные из своей страны, англичане, негритянские войска из той или иной колонии…Все, что французским маршалам срочно не требовалось где-то еще, казалось, было втиснуто в военную колбасу вокруг Лаона. Теперь, если бы оболочка не раскололась и не разбросала солдат повсюду…

Конечно, черт возьми, вот и оружие. Съежившись в своей царапине, Вацлав пожалел, что она не была вдвое глубже или даже вчетверо. Он ненавидел артиллерию больше всего на свете. Немецкая пехота вела честный бой. Вы могли бы даже столкнуться с танками. Его чудовищная винтовка помогла уравнять шансы. Но что вы могли бы сделать с артиллеристами? Надеюсь, оружие вашей собственной стороны убило их — вот и все. Этого казалось недостаточно.

Большинство снарядов были длинными — не очень длинными, но Джезек брал все, что мог достать. Если войскам, стоявшим чуть дальше, на голову обрушился ад, то ему — нет. Он мог вспомнить множество случаев, когда артиллерия нацистов попадала точно в цель.

Как только обстрел прекратился, он вылез из своего окопа, готовый сражаться. Немцы рассчитывали ошеломить своих противников, хотя бы на некоторое время. Он не спускал глаз с танка, водителя которого он застрелил, того самого, который врезался в дуб. Если бы немцам удалось посадить в машину другого водителя, она могла бы вернуться к жизни. Он бы не хотел садиться на сиденье, пропитанное кровью его предшественника, но война заставляла вас делать все то, чего вы не хотели.

“Мы можем это сделать!” Сержант Халеви крикнул по-чешски. Затем он сказал, вероятно, то же самое по-французски. По-чешски он продолжил: “Они должны быть на пределе своих возможностей. Если мы остановим их, они действительно остановятся”.

Откуда он мог это знать? Никто в разгар битвы ни черта не понимал. Хотя это, конечно, звучало неплохо.

Немцы вышли вперед. Вацлав знал, что так и будет. Они были ублюдками, но они были храбрыми ублюдками. И они выставляли себя напоказ так мало, как только могли, что делало их умными ублюдками.

Никаких новых танков не появилось, за что он благодарил Бога, в Которого ему становилось все труднее и труднее верить. Он не был в восторге от использования противотанковой винтовки в качестве слишком большого снайперского оружия — бой с французским сержантом-квартирмейстером болезненно запечатлелся в его памяти, — но он также не был в восторге от того, что его убили в его норе.

Он мог бы в буквальном смысле убить слонов из этой винтовки. Сбить с ног нескольких нацистов, пока они были еще далеко, заставило бы остальных лечь на землю и не двигаться вперед так быстро. Это также заставило бы его пожелать, чтобы какой-нибудь сержант-квартирмейстер выдал ему новое плечо, но это была еще одна вещь, о которой он побеспокоится позже.

Все получилось именно так, как он надеялся. Это бросалось в глаза, потому что на этой войне такое случалось так редко. Он поразил двух немцев четырьмя выстрелами, что замедлило остальных до удивительной степени. Затем, конечно, громкий рев противотанкового ружья и сильный поток огня от каждого выстрела привлекли сосредоточенное внимание врага. Обычные маузеры не были особенно точны на расстоянии ближе километра, но они заставляли его не высовываться. И он мог бы обойтись без того, чтобы пулемет его прощупывал.

Он действительно мог бы обойтись без минометных бомб, которые начали сыпаться на фронт союзников. Они сделали все возможное, чтобы компенсировать плохую работу артиллерии. Если бы один из них приземлился в твою дыру, ты был бы мертв, потому что ничего не мог с этим поделать.

Но затем, как ни странно, союзные — вероятно, французские — минометы ближе к Лаону открыли огонь по немцам. Как и пара батарей 75-го калибра, которые до сих пор оставались тихими и скрытыми. Эти 75-е были оружием последней войны, и в наши дни их превзошли — что не означало, что они не могли убить вас, если бы у них была такая возможность.

Немецкие минометы прекратили огонь совершенно внезапно. Воодушевленный таким образом, Вацлав поднял голову — и ударил солдата в сером, который совершил ошибку, выйдя из-за мертвой коровы, которую он использовал в качестве укрытия. Джезек сразу же снова пригнулся. И это тоже хорошо, потому что ничто не уничтожило этот немецкий пулемет. Она послала ему вслед длинную, сердитую очередь.

“Трахни меня!” Сержант Халеви позвал из своей ближайшей норы. “Может быть, мы действительно остановим этих придурков”. Тогда он не верил в это раньше. Ну, кто мог его винить? Вацлав тоже в это не верил. Он все еще не был уверен, что сделал это.

Подошло еще больше французских войск, чтобы присоединиться к разношерстным и бобтейловым на линии фронта. Они были одеты в хаки вместо синего цвета горизонта последней войны, но их униформа все еще выглядела старомодной рядом с той, что носил враг. Тем не менее, Джезек не был склонен суетиться. Старомодно это или нет, но они были здесь и стреляли в немцев. Чего еще ты мог желать?

И сами немцы уже не были теми, кем были, когда началась война. Они оставались непревзойденными профессионалами, и мгновение назад он вспомнил, какими храбрыми они были. Но они также были из плоти и крови. Они были такими же измотанными и оборванными, как и войска союзников, с которыми они столкнулись. Это было похоже на более поздние раунды борьбы за чемпионский приз. Обе стороны были окровавлены, обе наполовину стояли на ногах, но продолжали отбиваться. Приз здесь был даже слаще денег. Эта борьба была за власть.

Будь я проклят, если один из немецких минометов снова не заработает. Несколько французов, которые только что подошли, кричали как проклятые. Счет мясника снова вырос. Воодушевленные таким образом, люди в серо-полевой форме предприняли еще одну атаку.

Вацлав прямо снес голову одному из них из противотанкового ружья. И эти французы привезли с собой несколько пулеметов. Немецкое оружие могло бы быть лучше, но Хотчкисса хватало для всех обычных целей убийства. Никакая пехота, какой бы хорошей она ни была, не смогла бы наступать под таким огнем. Угрюмо, забрав с собой как можно больше своих раненых, немцы отступили.

Когда Вацлав потянулся за другой обоймой, он обнаружил, что она иссякла. Что ж, у него был пистолет, и по крайней мере одному из этих французов его винтовка больше не нужна. В любом случае, не похоже было, что вермахт сможет ворваться в Лаон.

* * *

Алистер Уолш пристально посмотрел на младшего лейтенанта, который принес приказ. Он хотел притвориться, что не слышал этого или, по крайней мере, не понял. “Что мы собираемся делать… сэр?” — спросил он.

Обычно такой тон старшего сержанта, годящегося ему в отцы, заставил бы подчиненного поникнуть. Но этот юноша, только что прибывший откуда-то на фронт, чтобы содержать свою форму в чистоте и даже выглаженной, был подкреплен Священным Писанием из Штаба. “Мы собираемся контратаковать", — радостно повторил он. “Не могу же я позволить Бошам все время поступать по-своему, а?”

“Контратаковать чем?” — потребовал Уолш. “Христос на кресте, это все, что мы можем сделать”, - и еще немного, добавил он про себя, — “держаться там, где мы есть”.

“Силы, которые должны быть задействованы, включают…” Младший офицер отчеканил несколько полков, британских и французских. “Этого должно быть достаточно, чтобы сдвинуть немцев с места, как ты думаешь?”

“Ну, так и было бы”, - сказал Уолш.

Наконец он получил хмурый взгляд от молодого офицера. “Что вы имеете в виду? Разве они не в этом районе? Вот где, как сообщается, они находятся”. “О, черт возьми", — пробормотал Уолш. Он сделал все возможное, чтобы объяснить факты жизни: “Ну, сэр, можно сказать, что это так. То, что от них осталось после того, как Боши провели последние недели, колотя по ним молотками и камнями.”

“Как вы оцениваете их относительную боевую эффективность?” — спросил младший офицер.

“Сэр, я всего лишь сержант”, - сказал Уолш. Старший сержант, служивший на прошлой войне, был не просто сержантом. Уолш задавался вопросом, понимает ли это младший лейтенант. Насчет даже денег, догадался он. Мысленно вздохнув, он продолжил: “Единственная причина, по которой мы не развалились на куски, насколько я вижу, заключается в том, что у немцев все примерно так же плохо, как и у нас”. У него было гораздо больше сочувствия к фрицам на передовой — бедной кровавой пехоте, такой же, как и он, — чем к накрахмаленному, безмозглому существу, стоящему перед ним сейчас. Что бы вы ни думали, один пипс на каждом плечевом ремне не превратил вас в помазанника Божьего.

“Я… понимаю", ” медленно произнес младший офицер. Может быть, у него все-таки было какое-то представление о положении Уолша. Или, может быть, нет: “Я здесь для того, чтобы выполнять эти приказы, а не для того, чтобы их корректировать. Атака будет продолжена. Это ясно?”

“Сэр, это кровавое безумие", — сказал Уолш. Лейтенант только ждал. Уолш вздохнул и выругался. Помазанник Божий или нет, эти косточки означали, что юноша может сломать его, как гнилую палку… после чего атака все равно начнется. Конечно, черт возьми, иногда настоящий враг носил ту же форму, что и ты. Точный салют. “Да, сэр. Я скажу мужчинам”: столь же точный упрек.

Щеки младшего офицера покраснели, как будто ему дали пощечину. Он чувствовал это, все в порядке. “Для меня было бы честью идти вперед вместе с вами”, - сказал он.

“Не берите в голову, сэр", ” устало сказал Уолш. “Это не твоя вина. Это просто война".

Когда Билл получил это слово, он поморщился и пожал плечами. “Ну, теперь мы в жопе”. С его сильным северным акцентом это прозвучало фальшиво, что только добавило смысла.

“Это кровавое убийство, вот что это такое”, - сказал Найджел. “Я думал, что фельдмаршал Хейг сделал самое худшее в последней войне". У него было образование, все в порядке — он не родился, когда Хейг делал все возможное.

Уолш, потерявший чуть более старшего двоюродного брата в грязи в Пасхендале, был склонен согласиться. Но что он мог сделать? Ни черта, кроме как идти вперед, пока ему позволяют немецкие пушки. “Ничего не поделаешь”, - сказал он. “Может быть, немцы действительно на крючке”.

“Может быть, дети тоже действительно появляются из-под капустных листьев”, - сказал Найджел. “Хотя это маловероятно”.

“Нам бы не было так весело их создавать, если бы они это делали”, - сказал Билл.

Уолш рассмеялся над этим. “Обстрел должен начаться в 1500. Сейчас, — он сделал паузу, чтобы посмотреть на часы, — 1310. Как только пушки смолкнут, мы пойдем вперед — и да пребудет с нами Бог”.

На Западном фронте в последнюю войну обстрелы иногда длились неделю. Они должны были убить всех вражеских солдат и расплющить всю проволоку между стороной, производящей бомбардировку, и прорывом. Что ж, теория была замечательной. Длинные заграждения предупреждали о приближении атаки. Они убили недостаточно защитников, и те, кто выжил, всегда добирались до своих пулеметов до того, как нападающие достигали их рубежа. Одна из причин заключалась в том, что бомбардировки недостаточно сплющили проволоку, но разорвали землю, так что атакующие войска не могли двигаться быстро, даже когда это было наиболее необходимо.

Короткое и сладкое работало лучше. Даже в 1918 году они это поняли. Достаточно, чтобы шокировать, достаточно, чтобы ранить, недостаточно, чтобы отбросить удивление. А потом пехота — и танки, когда там были танки, — вошла бы и наладила беспорядок. Они прогнали немцев back…in 1918 год.

У Билла была фляжка эпплджека. Он передал его по кругу. Уолш сделал глоток вместе с другими ожидающими британскими солдатами. Немного голландской храбрости еще никому не повредило.

Ровно в 15.00 орудия в Париже открыли огонь по немцам в пригородах. Сразу же начался немецкий контрбатарейный огонь. Уолш не возражал. Пока эти 105-е стреляли по орудиям союзников, они не обстреливали линию фронта.

Не прошло и получаса, как обстрел прекратился. Вверх и вниз по фронту раздавались офицерские свистки. Сердце Уолша бешено заколотилось в груди. Вероятно, он был бледен как полотно. Он сказал себе, что это будет не так уж плохо, как переступить черту. Но тогда он был ребенком. Теперь он знал все гадости, которые могут с тобой случиться. Он не хотел, чтобы его снова подстрелили. Но он также не хотел показаться трусом перед своими людьми.

“Пошли", — хрипло сказал он, и они пошли.

Едва он пересек улицу, как мимо него просвистела пуля из маузера. Нет, в результате бомбардировки пострадали не все. Сколько фрицев ждало в окопах и разрушенных зданиях? Слишком, черт возьми, много — он был уверен в этом.

Он чуть не споткнулся о немца, скорчившегося за какими-то обломками. Мужчина пытался перевязать одну руку другой. Он вырвал их обоих и заблеял: “Камерад!”, когда увидел Уолша.

Кто будет заботиться о заключенных? Кто-нибудь? Или люди в тылу расстреляли бы их, чтобы избавить себя от лишних хлопот? Уолш знал, что такие вещи случаются. Он наклонился и бросил винтовку раненого немца в кусты. Жестикулируя своим собственным оружием, он сказал: “Продолжай, продолжай”. То, что произошло позже, его не волновало.

”Данке!" — сказал фриц. Он пошел, все еще держа обе руки над головой.

Уолш забыл о нем, как только он ушел. Впереди много других немцев, и не все ублюдки будут истекать кровью. Он был рад услышать, как вдали грохочут пулеметы Брена. Они доставили настоящую огневую мощь прямо на фронт. Вы могли бы носить его с собой и стрелять с бедра или даже с плеча.

Вы не могли быстро двигаться вперед, не в этом разрушенном пригороде. Обломки слишком сильно замедлили тебя. Упрямые немцы, прячущиеся в обломках, могли замедлить вас навсегда. Но враг казался менее упрямым, чем обычно. Возможно, контратака удивила и встревожила их так же сильно, как и Уолша. Должно быть, случались и более странные вещи, хотя он не мог придумать ни одной навскидку.

Что-то подсказало ему броситься за сгоревший "Ситроен". Всего через несколько секунд после того, как он это сделал, два немца со шмайссерами вышли из того, что осталось от дома. Уолш выдернул чеку из гранаты и поднялся на колени, чтобы отправить ее в полет. Мягкий глухой удар, гортанный крик тревоги и грохот — все это сбилось в кучу. Последовали крики. Оба фрица были повержены. Уолш расстреливал их одного за другим, чтобы убедиться, что они больше не встанут. Он бросился вперед и схватил пистолет-пулемет и столько обойм, сколько было у немцев. Он перекинул винтовку через плечо, чтобы идти вперед со "шмайссером" в руке. На близком расстоянии он хотел иметь возможность распылять вокруг много свинца.

Найджел подошел и взял другое немецкое оружие. Уолш поделился с ним боеприпасами. “Все идет лучше, чем я ожидал”, - заметил юноша.

“Я думал о том же самом”. Вместо того чтобы постучать по дереву, Уолш постучал костяшками пальцев по своей собственной жестяной шляпе. Найджел выдавил измученную улыбку. Уолш дал ему "Гитан" — то, что у него было, — закурил свою и снова зашагал вперед.

Он нашел одного немца крепко спящим на том, что когда-то было кроватью какого-то французского торговца. Артиллерия не разбудила его, как и атака пехоты союзников. Уолш прекрасно знал, что чувствовал бедняга: он сам чувствовал то же самое. Он унес маузер немца и уронил его в грязь. Он оставил этого человека в покое. Без оружия этот парень ни для кого не представлял угрозы. И к тому времени, как он проснется, это будет территория Союзников.

“Будь я проклят, если этого не произойдет”, - сказал Уолш удивленным тоном. Может быть, генералы и даже этот сопливый младший офицер все-таки знали, что они задумали. И если бы они это сделали, разве это не было самой странной вещью из всех? Держа "шмайссер" наготове, Уолш продолжал наступать.

* * *

Герхард Эльснер подошел к Людвигу Роту, который доливал масло в картер своего танка. “Все еще работает нормально?” — с тревогой спросил сотрудник компании — во время поездки по Нидерландам и Франции было много износа.

Но Рот ответил: “Еще бы, капитан”.

"хорошо. Это то, что я хочу услышать”, - сказал Эльснер. “Завтра утром мы разобьем их. Мы едем к югу от Бове — между ним и деревней под названием Алонн. Три или четыре километра открытой местности. Нам не придется сражаться в населенных пунктах. Во всяком случае, так они мне говорят”. “Я надеюсь, что они правы — кем бы они ни были. Это быстро становится дорогим", — сказал Рот. Он повернулся к своему водителю и радисту. “Но мы будем готовы, верно?”

Фриц Биттенфельд и Тео Хоссбах одновременно кивнули. Затем Тео зевнул. Все были побеждены. Людвиг питался украденным французским кофе и таблетками, которые он получил от врача. Предполагалось, что таблетки помогут мертвецу продержаться полтора дня. Людвигу все еще хотелось где-нибудь спрятаться и лечь спать, поэтому он решил, что ему примерно на два шага хуже, чем умереть.

“Это прорыв — прорыв”, - сказал капитан Эльснер. Он проигнорировал зевок. Он действовал на нервы и, возможно, тоже принимал наркотики, как и все остальные. “Мы прорываем линию, мы прорываемся, мы кружим за Парижем, и мы заставляем каждого старого пердуна, который помнит 1914 год, до тошноты завидовать нам. Мы можем это сделать. Мы можем, и мы это сделаем. Хайль Гитлер!” Его правая рука взметнулась вверх и вытянулась.

“Хайль Гитлер!” — эхом отозвался Людвиг. Он имитировал праздничное приветствие. Так же поступили Фриц и Тео. Если Тео немного опаздывал — а он опаздывал, — капитан Эльснер тоже делал вид, что не замечает этого. Он был хорошим офицером. Он давал некоторую слабину любому человеку, который был хорош в этой области, и Тео был таким. Что касается Людвига, то все, что он делал, было кучей болтовни. Но ты бы получил по голове, если бы сказал это вслух. Неудавшийся переворот против фюрера заставил всех нервничать.

Затем Тео перестал мечтать и задал резкий вопрос: “Когда мы войдем, у нас будет поддержка пехоты?”

“Столько, сколько есть”, - ответил капитан Эльснер. Панцегренадеры на полугусеничных машинах и грузовиках могли не отставать от бронетехники. Обычные наземные снаряды не могли этого сделать. Предполагалось, что танки прорвут вражеские линии и позволят пехоте, связанной ногами, прорваться за ними. Танки оказали огромную помощь пехоте. Однако в Чехословакии и здесь, на западе, они выяснили, что поддержка пехоты также помогала танкам. Пехотинцев, двигавшихся вверх вместе с броней, остановило множество неприятных сюрпризов.

Нападение было назначено на 05.30. Утро дало нападавшим больше дневного света, чтобы сделать все, что они могли. И утро также позволило немцам выйти из-за восходящего солнца, что сделало их более жесткими мишенями. Людвиг одобрил это. Он лучше, чем большинство людей, знал, насколько уязвима его стальная колесница.

Как и во время нападения на Чехословакию и той, которая положила начало этой кампании, белые ленты в темноте вывели танки на линию старта. Но эта операция и близко не была бы такой сильной. Численность танковой роты составляла тридцать две машины. Раньше они были в значительной степени на высоте. После этой изнурительной кампании по Нидерландам и Франции в роте капитана Эльснера было тринадцать бегунов, и она была в лучшей форме, чем многие другие.

"Что ж, враг тоже получил по заслугам", — подумал Людвиг. На протяжении всего продвижения он проезжал мимо голландских, бельгийских, французских и британских обломков. Он вдыхал воздух, насыщенный запахами смерти, горелой резины, паленой краски и горячего железа. Эта вонь теперь проникала в его комбинезон. Даже мытье — не то чтобы у него было много возможностей помыться — не избавило от этого.

Позади них небо посветлело. Серый, а затем голубой распространился на запад. Рот посмотрел на часы. Он синхронизировал его с капитанским, прежде чем они поднялись. В любую секунду… Сейчас же! Восточный горизонт озарился светом: не солнцем, а вспышками выстрелов артиллерии, обстреливающей пойлус и Томми впереди.

“Пошевеливайся, Фриц!” — крикнул Людвиг в переговорную трубку.

“Вы правы, босс!” Биттенфельд включил передачу. Грохоча и лязгая гусеницами, он с рычанием двинулся вперед. Благодаря опыту экипажа они взяли очко за свой взвод. Людвиг мог бы обойтись и без этой чести. Разыгрывающий обычно обнаруживал неприятности, ударяясь об них лицом.

Французские 75-е и иногда 105-е ответили на немецкий заградительный огонь. Людвиг не хотел так скоро нырять в башню — он не мог так хорошо видеть снаружи. Но из-за осколков, искрящихся от боковой брони танка, он тоже не хотел, чтобы его порезали. Вы приобрели опыт, не будучи убитым.

“Сегодня они начеку”, - заметил Фриц.

“Так и было бы”, - мрачно согласился Людвиг.

“Я буду скучать по официантке в этом ресторане в Фукероле”. Водитель весело исказил французское слово и название деревни, где они остановились незадолго до этого. “Гибкая, как угорь, она была”.

“Ты не можешь думать ни о чем, кроме киски?” — спросил Людвиг, зная, что ответ будет отрицательным.

Пулеметные пули застучали по правой стороне башни. “Гутен Морген!” — сказал Тео со своего места в задней части боевого отделения.

“Я устрою им доброе утро, клянусь Богом!” Рот сказал, а затем, обращаясь к Биттенфельду: “Танк, стой!”

“Остановка”, - ответил Фриц, и танк II, содрогнувшись, остановился. Людвиг обошел башню. Там был пистолет, все еще плюющийся пулями. Пулеметчики так и не научились. Вы могли бы стрелять по танку до тех пор, пока все не посинеет, и вы все равно не пробили бы броню. Конечно, каждый экипаж, совершивший ошибку, жил, чтобы сожалеть об этом, но редко надолго.

Людвиг сделал несколько выстрелов из 20-миллиметровой пушки. Они пробили бы любые мешки с песком, защищавшие пулемет. Они бы тоже пробили солдат, обслуживающих орудие. Конечно, черт возьми, он заткнулся. Может быть, команда залегла на дно. Более вероятно, что эти люди больше не стали бы стрелять из этого оружия, ни в танк, ни в ужасно уязвимых пехотинцев.

Но Людвиг также увидел горящий танк II в нескольких сотнях метров от себя. Пулемет для одного не годился, но что-нибудь покрупнее, черт возьми, вполне могло. И если бы расчет противотанкового орудия наводил прицел на этот остановившийся танк… “Двигайся!” Людвиг завопил в переговорную трубку.

Предполагалось, что двигатель мощностью 135 лошадиных сил не сможет разбрасывать 8900 килограммов стали, как Бугатти в Ле-Мане. Тем не менее, когда Фриц нажал на газ, "панцер" подпрыгнул, как одна из многих барменш, которых он убивал. Людвига чуть не вышвырнуло со своего места.

Он заметил впереди фигуры в доспехах. Их линии были более округлыми, чем у немецких танков с плоскими бортами. “Жми на гудок, Тео”, - сказал он. “Скажи капитану, что у врага есть бронетехника по соседству”.

“Я делаю это, — сказал Хоссбах, — но держу пари, он уже знает”.

Эльснер не знал об этом, когда инструктировал компанию. Может быть, одна из этих французских машин уничтожила другой Panzer II. У них было больше брони и больше орудий, чем у большинства немецких танков — они легко могли соперничать с танками чехов.

"Что ж, мы победили их", — подумал Рот. Следующий интересный вопрос заключался в том, что французская броня делала прямо здесь, в Шверпункте. Было ли это глупой удачей, или враг угадал слишком верно? Если бы прорыв должен был произойти, он должен был бы быть действительно прорывом. “Бронетанковая стой!” — снова скомандовал Рот.

Он выстрелил в ближайший вражеский танк. Да, он был вооружен лучше, но 20-миллиметровый снаряд мог пробить бронированный панцирь французского гольца. Вражеская машина загорелась. Команда сбежала. Он расстрелял их из спаренного пулемета, когда они побежали в укрытие. Обычного пулемета было достаточно, чтобы убить обычных солдат.

“Наступай на него, Фриц!” — сказал он — это не команда в руководстве, но и не та, которую легко перепутать. И снова гонщик сделал все возможное, чтобы притвориться, что он был на Гран-при.

Возможно, именно поэтому противотанковый снаряд попал в двигатель, а не в боевое отделение. Все три члена экипажа одновременно закричали “Шайссе!”. Танк остановился. Это больше никуда не денется.

“Убирайся!” — закричал Людвиг. Французские или британские артиллеристы должны были перезаряжать оружие. Когда они это сделали…Он не хотел там быть.

Тео открыл люк за башней. Затем он снова захлопнул ее. “Огонь!” — сказал он.

“Тогда следуй за мной”, - сказал ему Рот. Он выпрыгнул из люка башни сбоку, подальше от этого смертоносного снаряда.

Тео и Фриц оба выбрались следом за ним. Пули, просвистевшие мимо них, говорили о том, что это не лучшее место для нахождения, не тогда, когда оно находилось посреди ужасно голого поля. Людвиг указал на какие-то кусты в паре сотен метров от них. Низко пригибаясь, зигзагами, члены экипажа танка побежали за ними. Не очень большая надежда, но все же есть.

Людвиг не понял, почему он рухнул на землю. Потом он сделал это, потому что это начало причинять боль. Он вскрикнул и схватился за себя. Это был плохой день. Он сразу это понял. Потом он сновазастонал, потому что Фриц тоже упал. Будь я проклят, если Тео не добрался до кустов. Иногда лучше быть удачливым, чем хорошим.

“Медик!” — воскликнул Людвиг. “Мед…” Еще одна пуля попала в него, и после этого он совсем не пострадал.

* * *

Люк Харкорт притаился в окопе. Повсюду вокруг него французские и немецкие танки стреляли друг в друга — и в любых бедных проклятых пехотинцев, которых случайно заметили их экипажи. Он чувствовал себя крошечным древним млекопитающим, похожим на крысу, застрявшим посреди орды сражающихся динозавров. Они могут убить его, даже не осознав, что он был там.

Что ж, у него была хотя бы небольшая доля мести. Когда загорелся танк II, экипаж попытался выбраться. Они сбежали из танка, но он застрелил одного из них, прежде чем ублюдок смог найти дыру и втянуть ее за собой.

“Сколько нас ты прикончил, ублюдок?” — пробормотал он, вставляя новую обойму в свою винтовку. “Ты больше ничего не получишь”.

Ему хотелось свернуться там калачиком, не двигаясь, не поднимая глаз, свернуться в клубок, как жук-таблеточник, чтобы стать как можно более маленькой мишенью. Он хотел, но не сделал этого. Если бы Боши зашли так далеко, они убили бы его так же легко, как если бы раздавили жука-таблетку. То, что они говорили на тренировках, оказалось правдой: ваш лучший шанс выжить — это вести себя как солдат. Он подумал, что это куча патриотического дерьма, когда услышал это в первый раз, но нет.

Кстати, о дерьме, его ящики были чистыми — ну, не грязными из-за этого, даже если он не мог вспомнить, когда в последний раз их менял. Он знал, что такое скромная гордость — пройти через страх и выйти с другой стороны. Он осквернял себя и раньше, да, но не сейчас. Как и сержант Деманж, он прошел через это… во всяком случае, до следующего раза, когда все станет еще хуже, чем сейчас.

Недалеко от его норы остановился французский танк. Командир выскочил из купола, как чертик из коробочки. Он указал на немцев. ”Вперед!" — крикнул он. “Если мы остановим их здесь, мы сможем сломить их!” Он снова исчез. Танк выстрелил из своей пушки, ну, во что-то. Люк не выскочил сам, чтобы посмотреть, что именно. Шум вокруг был хуже, чем громкий. Это заставляло его мозг хотеть взорваться через уши.

Танк выстрелил снова. Пулемет в его носовой части тоже грохнул — опять же, Люк не мог видеть, во что он стрелял. Затем танк с грохотом двинулся вперед. Командир не призывал его делать что-то такое, чего этот человек не хотел делать сам. Конечно, у него было двадцать или тридцать миллиметров закаленной стали, защищающей его от неприятного внешнего мира. Но, честно говоря, на него были нацелены и вещи похуже, чем те, с которыми могли столкнуться пехотинцы.

Еще… Продвижение? Это почти казалось словом на иностранном языке. Французскую армию и ВВС выгнали из Бельгии и отбросили назад через северную Францию. Они уступили больше земель, чем их отцы (или, чаще всего, их оплакиваемые дяди, которые не дожили до рождения детей) в 1914 году. Порты канала были потеряны, а это означало, что Томми будет труднее вступить в бой. Продвижение? После всего этого?

Если бы они продолжали отступать, боши победили бы. Люк ненавидел эту мысль. Немцы были хороши в том, что они делали. В целом, они сражались чисто — или не грязнее французов. Но что с того? Они все еще были Бошами.

Он выскочил и выстрелил в нескольких немцев. Они нырнули в укрытие. Это было все, чего он хотел — они были слишком далеко, чтобы у него было много шансов попасть в них. Но если они прятались за деревьями или копали себе новые ямы, то здесь они не наступали на защитников.

Защитники? Это был не один танк, которым командовал маньяк-убийца или самоубийца. Все больше французской бронетехники продвигалось вперед против войск в поле — Экипаж артиллеристов вывел 37-мм противотанковое орудие на позицию на пару сотен метров восточнее, чем оно занимало раньше. Даже одетые в хаки пехотинцы — их было не так уж много, но некоторые — выбирались из своих нор и траншей и двигались к Бошам.

Примерно в двадцати метрах от них сержант Деманж наблюдал за представлением из своего окопа. Он выглядел таким же удивленным, как и Люк. Он выглядел настолько удивленным, что позволил гитане выпасть изо рта: почти, но не совсем. Он поймал взгляд Люка. “Это то, что вы видите не каждый день", — крикнул он. Ему пришлось повторить это два или три раза, прежде чем Люк понял.

“Это точно", ” ответил Люк. “Ты хочешь присоединиться к вечеринке?” Будь он новичком, он бы махнул рукой — и дал немецкому снайперу или пулеметчику что-нибудь, на что можно было бы нацелиться. Теперь он знал лучше.

“Неужели я выгляжу так чертовски глупо?” — сказал Деманж. Люк хотел сказать ему "да", но не хватило смелости. Уверен, как дьявол, сержант, который пугал тебя больше, чем Боши, был не самым худшим, что можно было иметь рядом. Тогда ветеран не просто удивил Люка: он ошеломил его. Он выбрался из своего окопа и поспешил к воронке, вырытой взрывом 105-го. Как только он добрался туда, он крикнул: “Кто-то же должен это сделать, верно?”

Без сомнения, кто-то это сделал. Люк задавался вопросом, должен ли один из этих "кто-то" быть им. К сожалению, он решил, что не может отступать, когда даже такой хладнокровный прагматик, как Деманж, продвигается вперед.

Вылезая из норы, я чувствовал себя улиткой, сбрасывающей панцирь и превращающейся в слизняка. Люк поморщился и покачал головой, когда побежал к своему собственному кратеру. Нет, он не хотел думать о слизняках, не тогда, когда свинцовые пули рычали повсюду.

Его нырок в воронку от снаряда принес бы не хуже бронзы на последней Олимпиаде. Люк снова покачал головой. Это были игры Гитлера, и черт с ним.

Время еще раз осмотреться. Неподалеку горели немецкие и французские танки. Густой черный дым, поднимавшийся от них, скрывал поле так же хорошо, как и любой шквал дымовых снарядов, выпущенных немецкой артиллерией.

Люк выстрелил в другого Бошу. Опять же, он понятия не имел, ударил ли он его. В каком-то смысле это было не так уж плохо. На его совести одним парнем меньше. Он хотел бы, чтобы у этого конкретного органа был выключатель, которым он мог бы щелкнуть, или вилка, которую он мог бы вытащить. Ему не нравилось думать обо всем, что он сделал, но иногда они всплывали наружу, хотел он этого или нет.

“Давай же!” — прохрипел сержант Деманж. “Что сказал тот американский морской пехотинец на прошлой войне? ‘Ты хочешь жить вечно?”"

Самолеты низко проносились над полем боя, стреляя из пулеметов. Люк начал двигаться, но снова замер, не то чтобы это принесло ему какую-то пользу, если бы эти зондирующие пули нашли его.

Они этого не сделали. Истребители не были "мессершмиттами". Это были английские Ураганы, кругляшки на их широких крыльях смотрели на Люка вывернутыми наизнанку, потому что красный был в центре вместо синего. И они стреляли по немцам.

“Посмотрим, как вам это понравится, кошоны, салаудс!” он радостно завопил. Он слишком много раз оказывался на другом конце дистанции. Здесь, как и во многих других местах на войне, лучше было отдавать, чем получать. Сейчас…Было ли у англичан что-нибудь похожее на Stuka, чтобы они действительно могли дать немцам то, за что?

Похоже, они этого не делали, но, возможно, того, что у них было, было достаточно. Боши наслаждались воздушными атаками не больше, чем кто-либо другой. Лишь немногие из них бежали — они были хорошими солдатами. Но это все равно лишило их крахмала. И через мгновение после того, как Ураганы с ревом унеслись прочь, французский танк подбил то, что должно было быть командирской машиной противника. С тех пор несколько немецких танков, все еще двигавшихся, больше не работали вместе так гладко.

“Давай же!” Сержант Деманж повторил, на этот раз более настойчиво. “Так было и летом 18-го года. Если мы хорошенько их оближем, мы их достанем". Мы их достанем — на les aura. Лозунг последней войны должен был казаться таким же устаревшим, как юбки, скребущие землю. Почему-то этого не произошло.

Люк выбрался из воронки от снаряда и побежал вперед. Черт возьми, немцы точно отступали. Да, они были профессионалами. У них была арьергардная охрана с автоматами, чтобы убедиться, что никто не будет сильно преследовать их. Но они отступали. Они не прорывались. Они не прорвутся. А если бы они этого не сделали, то не выиграли бы войну в спешке. Что произойдет, когда они тоже это увидят? Люк закурил "Голуаз". Это была их забота, а не его. Он продолжал наступать.

Оглавление

20 июля 1936 года — За пределами Лиссабона

29 сентября 1938 года — Мюнхен

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22